Иоанна ХМЕЛЕВСКАЯ Вся ПАНИ ИОАННА Все произведения о пани Иоанне в двух томах Том 1
Клин клином
У меня это с детства (Беседа с Иоанной Хмелевской)
– Начнем с того, что в этом разговоре мне будет труднее, чем Вам, – откровенно говоря, мне Ваши “детективы” очень нравятся. На мой взгляд. Вы в нашей стране – единственный достойный ученик (ученица?) Раймонда Чандлера... – Я очень люблю Чандлера, читаю его с удовольствием, но отнюдь не считаю себя его ученицей. Чандлер ставит во главу угла интригующую загадку, пишет для того, чтобы читатель испытал эмоциональное напряжение, я же пишу для увеселения сограждан. – Но повесть, даже детективная, не может быть оторвана от жизни. Читателю частенько бывает не до смеха... – Чихала я на исторические деяния. С тех пор как человек слез с дерева, у него возникла потребность смеяться. И я хочу эту его потребность удовлетворять... – Каким образом становятся детективными писателями? – Не знаю, как становятся. Пишешь себе, вот и все. Только я ведь пишу не классические детективы, я писатель-юморист. У меня это с детства. Первую повесть я начала писать, когда мне было лет десять, и, конечно же, ей полагалось быть детективной. Я, правда, не помню, о чем там шла речь. У меня всегда наблюдалась склонность к графомании. – А когда к Вам пришла идея зарабатывать писательством ? – Мне такая идея вообще не приходила! Я была нормальным человеком и зарабатывала как все нормальные люди, работала архитектором в проектном бюро, вполне приличное занятие. Но еще и писала... У меня была уже готова половина “Клина”, когда знакомые посоветовали мне его издать. В издательство “Чительник” меня порекомендовал Мариан Эйле. – Неплохая рекомендация! Не каждый, кто отличался склонностью к сочинительству, был знаком с Эйле... – Я с ним не была знакома. В шестидесятые годы Мариан Эйле состоял главным редактором еженедельника “Пшекрой”. А я очень любила “Пшекрой”. И когда узнала, что Эйле приехал в Варшаву, – а “Клин” к тому времени был уже готов, – я решила дать ему эту повесть на отзыв. Позвонила и договорилась с ним о встрече. Эйле жил в гостинице, в какой-то из этих шикарных, то ли в “Европейской”, то ли в “Бристоле”, повесть взял и в тот же день, где-то около полуночи, позвонил и сказал, что да, стоит печатать. А потом позвонил в “Чительник” и сообщил, что к ним скоро придет одна чокнутая .. Меня он, кстати, тоже подготовил к первому моему визиту в издательство. Посоветовал одеться как можно хуже. Это для того, чтобы редакторши не заподозрили протекции на почве личной симпатии. Ну я и принарядилась. Старые сандалии на босу ногу, юбка с оборванной прошвой, а в руке сетка с продуктами: обычная такая авоська с петрушкой, хлебом, картошкой. Произвела очень хорошее впечатление. Повесть приняли и напечатали. А если серьезно, с добрым чувством вспоминаю всех сотрудниц из той первой моей редакции. Ко всем моим книгам, начиная с первой, они относились критически, но это была очень милая критика, она стимулировала совершенствовать написанный уже текст. Мне в общем-то повезло... – Ответьте, пожалуйста, на такой вопрос: как пишутся детективы, откройте тайны ремесла... – Я не знаю, что такое “ремесло”. У каждого профессионального писателя наработаны свои навыки. У одного есть “норма”, и он ежедневно, в определенное время, выдает сколько-то там страниц, другой пишет когда Бог на душу положит, а кто-то еще садится писать лишь тогда, когда у него уже все продумано – от названия до последней страницы. Я пишу то, что вижу. Возможно, потому, что думаю я только образами. Передо мной возникают образы, явственно, как на экране... – Когда Вы впервые соприкоснулись с литературой? – Мне повезло еще в раннем детстве. Когда мне было четыре года, меня насильно научили читать – от отчаяния. Я настырно домогалась, чтобы мне читали “Сказку о Железном Волке” – изо дня в день, без роздыху. Никто такой муки вынести не мог, потому что я знала ее наизусть и не допускала ни малейшего отклонения от текста, так что ничего не оставалось, как научить меня грамоте, чтобы я сама наслаждалась этой осточертевшей всем сказкой; Ну и, конечно, научившись читать, я больше в руки ее не брала и понятия не имею, о чем она. – И что Вы читали потом? – Все, что попадалось на глаза. Я была читающим ребенком, в куклы не играла. Благодаря этому, заранее перечитала всю школьную программу, не успев потерять интерес к включенным в нее книгам. Оккупацию я провела в интернате у сестер Воскресения Христова и однажды получила двойку по польскому языку. О чем-то думала во время объяснения и ни слова не слышала, а с учебниками сами понимаете, как тогда обстояло. Сестричка отчитывала меня с пафосом: “Деточка, – сказала она, – идет война. Как может польский ребенок отлынивать во время оккупации от изучения польского языка?!” Задела она меня за живое, и с тех пор я грамматику знаю назубок. А после войны, в гимназии Королевы Ядвиги, историю преподавала гениальная историчка, Гизелла Гебертова, которая требовала от нас ответов на безукоризненном польском языке. Стоило это нам адских мук, зато принесло свои плоды. – Тогда почему же вы решили изучать архитектуру, а не полонистику? – Считала, что литературу, историю литературы можно изучить самостоятельно, в свое время. С архитектурой дело другое, да и нравилась мне эта профессия. – И все-таки архитектурой Вы не занимаетесь? – Но очень долго занималась. Работала в очень славном проектном бюро, которое было подробно описано во второй моей повести, “Все мы под подозрением”, и которое впоследствии обанкротилось. Единственный в Польше случай с банкротством государственного предприятия. А потом я уехала в Данию. – Как там в Дании было, мы знаем из третьей Вашей книги, “Крокодил из страны Шарлотты”... – Я поехала туда на две недели, к подруге, которая работала в проектном бюро, и по чистой случайности тоже получила работу, и тоже в проектном бюро. Дело было улажено неожиданно, у нее в офисе, под шутки и треп с заглянувшим туда человеком, оказавшимся сотрудником ректора датской Королевской Академии Архитектуры. В результате я застряла в Дании на три года, с небольшим перерывом. В Польше мне отказали в годичном бесплатном отпуске и вышибли с работы. А когда вернулась, нарвалась на кампанию по сокращению штатов, вот так я окончательно сменила профессию. – Может, Вы мне все-таки посоветуете, как написать детектив? – Надо придумать психологические мотивы поведения человека. Потом остается только описывать ситуации, в которые он попадает. – Но Вы, конечно, даете себе отчет, что в повестях Иоанны Хмелевской детективная интрига по мере чтения становится для читателя все менее существенной... – Вполне возможно, а жаль, мне-то она дорога. Но юмористическая сторона все-таки важнее. – Но читатель вправе иметь свои предпочтения. Я знаю множество людей, обожающих Ваши книги, страстных фонов Хмелевской, но знаю и таких, для которых эти книги непонятны, все до одной... – Нет закона, обязывающего меня любить. Может, у меня несколько извращенное чувство юмора. – Ну, издатели-то чувством юмора не обделены. Вы написали около двух десятков книг, и все изданы большими тиражами... – Не так уж все идиллично. Издателям, бывает, тоже отказывает чувство юмора. У меня не взяли в печать последнюю книгу, “Дикое мясо”. Это историческая повесть, о периоде между двумя карточными системами. – Возможно, она из разряда претенционных? Видите ли, в рубрике “Маргинальная литература” мы публикуем беседы с писателями специфического литературного направления, так называемого “вагонного”, как бы второсортного, без претензий – по крайней мере так считают критики. И нас интересует, не чувствуют ли себя такие писатели ущемленными, не мечтают ли порвать с прошлым и взяться за сочинительство чего-нибудь более престижного? Может, и с Вами приключилась такая же история, отсюда и недоразумения с издателями? – Ничего подобного, престижность меня не волнует! Я хочу писать книги, веселящие и умиротворяющие сердца, а не психопатологический бред на недоступном человеческому разумению уровне. Кроме того, я знаю свои возможности, не всякую книгу я способна написать. Мне трудно было бы осилить эпический роман, такой, например, как “Унесенные ветром”. Жаль, конечно. Но я столь же сожалею, что не умею плавать. Комплексов у меня нет. “Дикое мясо” – пожалуй, название я не изменю – это продолжение повести “Лесь”. “Лесь” я написала десять лет назад, и никто не мог взять в толк, к какому же жанру его отнести, потому как это все-таки не детектив. В результате решено было квалифицировать повесть как реалистический гротеск. Может, в ней много несусветной глупости, но меня такие вещи смешат. – А не хотели бы Вы написать о чем-нибудь, что было бы очень смешным, но совсем не глупым? – Я ведь не стараюсь описывать глупое, само по себе так получается, а наша действительность очень тому способствует, не позволяет писать о себе серьезно. Смех – это естественная потребность людей в любых обстоятельствах, и в наших смех тоже отнюдь не бесполезен. – Поговорим о деньгах. Автор столь популярный, как Вы, наверняка не может жаловаться на финансовые затруднения? – Ошибаетесь. У меня нет возможности купить себе автомобиль взамен старого, который от старости расспался. Выжить, конечно, на такой доход можно, хотя и без роскоши. Но я вращаюсь в кругу людей порядочных и по этой причине вынуждена обходиться без блата, протекции, не приближена ко двору. Меня не переиздают, за исключением двух книг для юношества. Нет у меня и виллы. – На что же Вы тратите деньги? – Какие деньги? Те, которых нет? Могу только сказать, на что не трачу. Не покупаю водки, не устраиваю приемов, не шью нарядов в “Моде Польской”, не меняю мебельных гарнитуров, ем что придется, дети выросли и разбежались... – Нет ли у Вас каких страстишек? – Как нету? Великое множество! Взять хотя бы лошадей. Я играю на бегах. Люблю кормить зверушек. Обожаю путешествовать. Выезжала даже во время чрезвычайного положения, без разрешения, поскольку сочла, что имею на это право как законопослушная гражданка, без судимостей, ничем еще свою Отчизну за границей не опозорившая. Полагалось, конечно, оформить выезд через Союз литераторов а там мне сразу же велели написать заявление, а в нем указать издательство, с которым у меня заключен контракт, порядковый номер контракта, дату, название книги и сообщить, какой литературный маршрут интересует меня за бугром. Я собиралась в Алжир и сразу же доложила им, что намерена писать о двух детях, потерявшихся где-то в Африке, а книга у меня называется “В пустыне и в пуще”. После этого на письменном заявлении не настаивали, отпустили и так. – На что Вы живете за границей? Обменять злотые не так-то просто... – Торговать не торгую! Нет у меня хватки. Кое-что заработала на переводах в Чехословакии и Советском Союзе, кое-что осталось еще от заработанного в Дании. Да и друзья, родственники поддерживают. – А на Западе Вас издают? – К сожалению, нет. Мешает, понимаете ли, “дух языка”. Трижды пытались, и все неудачно. “Крокодил” и тот не поддается переводу на датский, а ведь там действие происходит в Дании. Но самые забавные недоразумения у меня были с бразильским переводчиком. Он написал мне, что у него с текстом жуткие трудности, потому как польская экзотика для бразильского читателя непонятна, а героиня чересчур стара и недостаточно красива. Я ему написала, что не обижусь, если героиня будет 16-летней красоткой, но польская экзотика все равно оказалась для них не по зубам. – Вы довольны плодами своего творчества? – Да, иначе бы не писала. Я считаю, что нашла свою нишу. Если бы оказалось, что нечто подобное, но во сто крат лучше пишет в Польше кто-то другой, я бы сразу завязала. Вот так я бросила архитектуру. – И чем бы Вы тогда занялись? – Ковроткачеством. Уж тут-то мне равных нет. Кроме шуток, у меня на колористику легкая рука. – Похоже, что Вы во всем такая, же, как и персонажи Иоанны Хмелевской. Все получается, и получается весело. Или Вам не всегда весело? – Я не виновата, что у меня есть чувство юмора, и у людей, которые меня окружают, – тоже. Я пишу веселые книги на приличном польском языке. Весело ли мне? Вскоре после войны я написала сочинение “Что я пережила в военное время” и получила плохую оценку за несерьезное изложение темы. Ничего не могу с собой поделать – даже в самые драматические моменты не могу отделаться от мысли, что до смешного всего один шаг. А вообще я считаю, что за увеселение нашего общества и пропаганду мира и согласия мне причитается Нобелевская премия. Когда люди смеются, им не до драки. – Благодарю за беседу.С Иоанной Хмелевской, автором детективных повестей, беседовал Януш Атлас (“Здесь и сейчас”, 1/1985)
Часть первая
Вся эта история могла бы и не случиться, не будь я в тот вечер в таких растрепанных чувствах. Я бесилась. Я страдала. Я была смертельно обижена и смертельно влюблена. От беспросветного отчаяния переходила к самым светлым надеждам. Светлые надежды, ненадолго вспыхнув, снова угасали во мраке отчаяния. Третий день я ждала звонка. Зря ждала. Если не позвонил до сих пор, теперь уж точно не позвонит. А если и позвонит, завтра или послезавтра, – что от этого изменится? Все и так ясно, куда уж яснее. Ему на меня наплевать, иначе набрал бы мой номер сразу по приезде. На худой конец на следующий день! А тут ведь целых три дня не дает о себе знать, ни слуху ни духу, ох, эти жуткие три дня, поди не сойди с ума, когда надежда с каждым часом испаряется, а уверенность в том, что ты для него ноль без палочки, с каждым часом растет. Я сидела на диване поджав ноги, обложив себя подушками, курила сигарету за сигаретой и полным ненависти взглядом испепеляла игравший в молчанку телефон. Мыслительные способности у меня напрочь атрофировались. Для пущей остроты ощущений к терзавшим мою душу страстям присоединялись еще и угрызения совести – нет-нет да и напоминали вкрадчивым шепотом, что пора мне с сердечными моими муками закругляться, не мешало бы наконец и статью дописать. "Эстетика интерьера влияет...” На что влияет эстетика интерьера? Куда он все-таки запропастился? Может, задержался в поездке? Тогда, конечно, другое дело. “...на повышение культурного уровня...” Номер триста тридцать шесть... А если все же вернулся, если сидит сейчас у себя в гостинице и в ус не дует? Почему эстетика интерьера влияет на повышение культурного уровня? Да пропади он пропадом, этот культурный уровень. Номер триста тридцать шестой... Может, позвонить? Ни за что, сразу догадается, кто это сопит в трубку, так низко я еще не пала. Как бы все-таки узнать? Хотя зачем, я ведь его ненавижу!.. На коммутаторе уже знают мой голос. Все в гостиничной регистратуре знают мой голос. Нет, не могу, не буду. “Интерьер следует проектировать с учетом потребностей...” Каких еще потребностей? А черт его знает, таких, каких надо. Может, кто-нибудь другой за меня позвонит?.. Кто угодно, лишь бы не я. Попросит соединить и проверит, на месте ли он. И конец неизвестности! Гениально, но кто? Придется ведь с ним о чем-то заговорить, все должно выглядеть натурально, не дай бог заподозрит, что этого человека подослала я. Для натуральности можно, например, спросить, не записан ли у него на дверном косяке телефон, дескать, приятель занимал эту комнату три недели назад и записал номер на двери, такая у него, понимаете, дурацкая привычка... А что, вполне правдоподобно, где только люди не умудряются записывать телефонные номера!.. Я взялась за трубку, дважды в спешке ошиблась, крутила диск, слушала гудки и заклинала: Галина, будь дома, будь дома... Галине я не звонила месяца четыре, не меньше, но какая разница! Это единственная моя подруга, пригодная для такой роли, кроме Янки, конечно, но Янки точно нет дома... Галина, отзовись... Она отозвалась. И очень обрадовалась, заслышав мой голос. Не слишком распространяясь, я сразу перешла к сути, правда, начала с конца. Я сказала: – Слушай, Галина, представь себе такую ситуацию. Три недели назад в гостинице “Варшава” жила одна твоя знакомая, она приехала из Щецина, и ты дала ей номер телефона другой твоей знакомой, а она записала его на дверном косяке, потому как ничего другого под рукой не нашлось. И вот сейчас тебе позарез нужен этот телефон, а он у тебя не записан, или ты потеряла записную книжку. Очень тебя прошу, позвони в гостиницу “Варшава”, свяжись с комнатой номер триста тридцать шесть и, если там кто-нибудь отзовется, попроси посмотреть этот номер на косяке... – Ничего не понимаю, – растерянно сказала Галина. – Какой номер на косяке, какая знакомая из Щецина? Нет у меня там никакой знакомой. – Но могла бы быть. Могла приехать и записать. Какая тебе разница? Трудно, что ли, позвонить и спросить, язык отсохнет? А у меня, к твоему сведению, от этого жизнь зависит. – Тогда почему ты сама не позвонишь? Почему я? – Потому что там знают мой голос. – Пускай тогда звонит эта дама из Щецина. – Она не может, то есть ее в природе не существует, я ее придумала. – Если не существует, то о чем разговор? Прости, до меня никак не доходит. Делать нечего, пришлось объяснить ей с самого начала. Объяснение получилось у меня на редкость бестолковое и невразумительное, но Галина, будучи в отличие от меня в здравом уме, ухитрилась поймать суть. Да толку-то, моя идея все равно энтузиазма у нее не вызвала. – Знаешь, мне как-то неловко, – сказала она неуверенно. – У меня такие вещи не получаются. Я ведь с тем человеком совсем незнакома. А вдруг он меня пошлет куда подальше? – Во-первых, какое тебе дело, сама говоришь, что вы незнакомы. А во-вторых, не пошлет, это очень симпатичный человек, интеллигентный, из хорошей семьи. Звони! – Погоди... Прямо вот так, с бухты-барахты... Дай подумать... – Чего думать, звони! И тут из трубки вдруг раздался удивительно приятный, мягкий мужской голос: – А зачем вам все это? – То есть как зачем? – машинально отозвалась я. – Для вас это так важно? – Ну ясно! Небось по пустякам я бы не валяла дурака. – Тогда, быть может, я вам помогу? Сдается мне, вашей собеседнице это не совсем удобно. – Галине-то? – снова машинально переспросила я. – Господи Иисусе! – пискнула Галина, обретя наконец дар речи. – Что происходит? – Ничего, не обращай внимания, просто человек случайно подключился, ко мне то и дело кто ни попадя подключается. Так ты сама позвонишь или пускай он? – А ты что, знаешь его? – Откуда? Впервые слышу. – Вы меня, милые дамы, извините, – вмешался тот же голос. – Я действительно подключился совершенно случайно. Набрал номер и невольно услышал ваш разговор, он меня настолько заинтересовал, что я позволил себе дослушать до конца. Виноват, но заслуживаю снисхождения. Ну так как, прикажете звонить? Номерок я уже записал. – Право, не знаю... Галина, а ты что думаешь? – Я ничего не думаю, я ошарашена. – Ну вот видите, ваша подруга ошарашена, придется вам эту миссию возложить на меня. – Галина, решайся, ты или он? – Да уж пускай он, только я теперь и вовсе ничего не понимаю... Нервы у меня были в таком раздрызганном состоянии, что мне стало все равно. – Ну ладно, – отрешенно сказала я. – Неизвестно, какой он с виду, но по голосу человек вроде бы приличный. А как, простите, я узнаю результат? – Вы мне сейчас продиктуйте свой номер, и я вам незамедлительно перезвоню. – Нет, уж лучше наоборот. Все-таки остатки здравомыслия во мне еще сохранились, сумела сообразить, что первому попавшемуся не стоит выкладывать свои координаты. – Видите ли, со мной связаться непросто, да и вообще мне это несподручно. Но я не навязываюсь, раз возникли какие-то сомнения, тогда, конечно, незачем, забудем. – Какие, к черту, сомнения, плевать мне на сомнения. Только вы уж постарайтесь провести разговор поделикатней, с толком. – Пущу на это дело весь свой толк. Итак, слушаю вас. Потеряв последние крохи рассудительности, я назвала ему свой номер. Галина, устав изумляться, тихо дала отбой. – Я тоже, с вашего позволения, отключаюсь. Объявлюсь минут через десять, с подробным отчетом. – Договорились, жду. Положив трубку, я попыталась собраться с мыслями. Да куда там – мой благодетель не заставил себя ждать. – Ну и как? – с замиранием сердца спросила я. – А никак. Я позвонил, этот человек взял трубку. Насчет дверного косяка я не заикался, попросил позвать пана Здановского. Он ответил, что я ошибся номером. Вот и все. – Кто такой пан Здановский? – Понятия не имею. Знать не знаю, и, надеюсь, взаимно. Что дальше? – Да ничего. Значит, приехал. Сидит у себя в гостинице. И не звонит... И, наверно, никогда уже не позвонит... Я переваривала новость с трубкой в руке и с тяжким камнем на сердце. А из трубки ласкал слух приятный умиротворяющий голос: – Разрешите вам дать один совет: выбросьте этого человека из головы. – С какой стати? – Он мне не очень понравился... – Ну и зря! – возмутилась я. – Такой милый, воспитанный человек, вполне интеллигентный... – Что касается интеллигентности, то позвольте усомниться... – Почему?! – Понимаете ли, судя по отголоскам... – Каким еще отголоскам? – Да так... Не стоит говорить... “Пьяный”, – мелькнуло у меня в голове. – Каким отголоскам? – не отставала я. – Тошнило его, что ли? – Ах, нет. Просто мне послышалось, будто там какая-то женщина общалась с ним не слишком интеллигентным тоном. Не успела я подумать, что нисколечки не верю, как все во мне бесповоротно перевернулось. – Ну что же, – слабым голосом пробормотала я, обретя дар речи и кое-как взяв себя в руки. – Очень на него похоже. От этого человека всего можно ожидать. – Тогда тем более выбросьте его из головы. – Легко сказать! Знали бы вы, как это трудно. – Могу посоветовать безотказное средство: клин клином. – Думаете, мне оно не приходило в голову? Я уж и так осматриваюсь по сторонам, да толку-то – ничего подходящего не попадается, прямо беда. Никаких таких клиньев, хоть шаром покати. – А может, на худой конец я сгожусь? – Откуда я знаю, может, и сгодитесь. – Тогда за чем дело стало, давайте встретимся. – Давайте, – обреченно сказала я. – Где и когда? – Где прикажете, а вот когда... Скажем, в четверть первого. – В четверть первого? В полдень то есть? – Нет, в четверть первого вечера. Через два с половиной часа. От такого дикого предложения я наконец очнулась. Чокнутый, что ли? Самая подходящая пора для знакомств. – А нельзя ли выбрать время попроще, не столь экстравагантное, ну, например, семь вечера? – Увы, я, видите ли, по горло загружен работой, тружусь буквально без выходных. Бываю свободен лишь после двенадцати. И потом, чем плохая пора для свиданий? Итак, на чем порешим? Где мне вас ждать? – Что вы такое говорите! Делать мне нечего, кроме как шляться по ночам! И не подумаю. – Тогда я приеду к вам домой. – И речи быть не может, у меня не убрано. – Ага, значит, вы распустеха? – А вы как думали! Да и, представьте себе, я тоже тружусь. Должна из себя выжать статью, а вдохновения ни в одном глазу. Вся извелась. – Вы журналистка? – Нет, это мое дополнительное занятие. Вообще-то я архитектор. А вы? – А я коммерсант. – Вот как! Подбиваете, значит, баланс? – Упаси боже! Не имею дел ни с какими балансами. – Чем же еще может заниматься коммерсант в такую пору? – Всякой всячиной. Скучная материя. Давайте поговорим о другом. Лучше расскажите, как вы, к примеру, выглядите. – Когда как. Иной раз прямо как с картинки, а бывает совсем наоборот... – Ну нет, общими словами вам не отделаться. Рост? Размеры? Глаза, волосы? – Рост? Метр шестьдесят два. Размеры? Погодите, сейчас возьму сантиметр. Я женщина честная, не поленилась встать, отыскать сантиметр и всю себя обмерить. В результате сделала потрясающее открытие. – Представьте себе, – ахнула я в трубку, – нечаянная радость! Думала, талия у меня шестьдесят девять сантиметров, а намерилось всего шестьдесят три! – Вот видите, как я на вас благотворно действую. Теперь доложите об остальном. Я доложила об остальном. Телефонный кавалер уже успел меня заинтересовать. Голос у него был исключительного обаяния – мягкий, глубокий, а я всегда питала слабость к красивым голосам. Слушая его, я даже слегка подзабыла про свое несчастье. Хотелось бы знать, как может выглядеть мужчина с таким голосом? – А как обстоит дело с вашей наружностью? – О, ничего примечательного. – Рост? – Метр семьдесят пять. – Всего-то? Жаль, я, признаться, люблю разгуливать на высоких каблуках. – Увы, ничего не поделаешь, ростом не вышел. – А остальное? – Что остальное? – Ну, волосы, глаза, другие данные. Может, у вас на лице наличествуют какие-нибудь аксессуары? – Что-что? Какие еще аксессуары? – Ну там очки, усы... – Нет, никаких аксессуаров на моем лице не имеется. Волосы темные, глаза тоже, никаких особых примет. Так на чем сойдемся, вы решились? Куда мне приехать в четверть первого? – А где вы сейчас? – В своеобразном таком местечке. Аллею Летчиков знаете? – Минутку, сейчас возьму план Варшавы... А, понятно, это же рядом, возле Бегов. До меня рукой подать. – А вы где обитаете? – На Нижнем Мокотове. – Что вы говорите, совсем близко! Значит, судьба. Где мне вас ждать? – Нигде. Переться куда-то на ночь глядя, хотя бы и к вам на свидание? Нет уж, увольте. Правда, если честно, любопытство меня гложет, не мешало бы на вас взглянуть. Но я намерена свою любознательность укротить, покончить со статьей и завалиться спать. – Ну так слушайте меня. Я сейчас положу трубку, мы с вами оба еще потрудимся, а через час я вам перезвоню, вдруг к тому времени вы настроитесь иначе. По рукам? – По рукам. Навряд ли настроюсь иначе, но насчет звонка не возражаю. Ваши звонки на меня действуют благотворно. – Отлично, тогда пока. – Пока. И он дал отбой. А меня с новой силой стали терзать те же муки, не надолго же я от них отвлеклась. Женщина с отнюдь не интеллигентным голосом? Ну уж нет! Этого я так не оставлю! – Пожалуйста, номер триста тридцать шестой... Гудки.., гудки.., гудки... – Номер не отвечает... – Спасибо. Как это не отвечает? А та женщина?.. Правильно я сделала, что не поверила. Была она в номере или не была, сейчас ее нет! А если он у себя, то непременно подошел бы к телефону, он всегда подходит. Черт подери, меня обманули! Значит, его нет на месте. Но ведь приехал – и не объявился. Не мотался же он все три дня по городу. Не мог выкроить минутки для звонка? А я трое суток сижу тут сиднем, мчусь как оголтелая с работы на такси... Чего уж гадать: я ему не нужна или нужна как собаке пятая нога. Ненавижу! Выбить его из головы, выбить любой ценой! Клин клином!.. Клин клином? Такой приятный голос... Что за человек? Надо его прощупать, подольше с ним поболтать... В четверть первого? Еще чего! Буду я болтаться невесть где в четверть первого! Делать мне больше нечего, как встречаться за полночь с незнакомым мужчиной, о котором я только и знаю, что у него приятный голос... Клин клином... Да что ж это я себе думаю, надо ведь писать статью! Через час телефон зазвонил. Я взяла инициативу в свои руки и стала затягивать разговор, переводя то на одно, то на другое. Придраться было не к чему, полная непринужденность. Очень интересный тип, все при нем – полет мысли, чувство юмора, а голос! Один голос чего стоит... Через сорок пять минут я сломалась. А может, и правда?.. В конце концов, что тут такого? Может, он и в самом деле симпатичный, культурный человек, ну, решил почудить. Велика беда, на меня тоже иногда находит. Нет, дудки! Чего ради я стану вылезать из дому? – Через полчаса я вам еще перезвоню... Буря в моей душе переходила в легкую зыбь. Оскорбленная гордость брала свое. Ах, не позвонил? Тем хуже для него. Поставим точку. Хватит ждать и терзаться. Завьем горе веревочкой. Вот возьму и соглашусь на встречу. И будь что будет! Чего тут думать, ведь если я удержусь от одной глупости, то натворю тьму других. Или – или: или встречаюсь со странным типом, решившим обзавестись знакомством на ночь глядя, или теряю над собой контроль и начинаю обрывать гостиничный телефон. Лучше уж первое. А то как я буду выглядеть? Жалкая настырная дура, никакой женской гордости... – На чем порешим? – с магнетической мягкостью прогудело в трубке. – Эх, где наша не пропадала, – решилась я. – Но шастать невесть где в потемках не собираюсь. Приезжайте сюда. – С превеликим удовольствием. Куда ехать? Я назвала улицу и номер дома. Мне уже было море по колено. В конце концов, ничего страшного, если загадочный тип окажется из породы банальных хамов. Уже не раз я имела счастье сталкиваться с такого сорта особями, и худо-бедно удавалось поставить их на место. А насчет того, что прямо в прихожей набросятся, убьют или изнасилуют, то в это, простите, верится с трудом. Не так это просто, как кажется. Да будь он хоть трижды грабитель, невелика беда. У любого злодея при виде моих хором опустятся руки. Не на что глаз положить, часы и те плохо ходят. – Только не рассчитывайте, что я вас покормлю, – затревожилась я, вдруг вспомнив о законах гостеприимства. – В лучшем случае могу угостить чаем, больше потчевать нечем. – Не беспокойтесь, я поужинал. А., простите за нескромный вопрос, вы замужем? – Нет, бог миловал. Свободна в полном смысле слова. Кстати, а у вас жена имеется? – Нет. – А была? – Была. – И что вы с нею сделали? – Во всяком случае, не задушил. Что можно сделать с женой? Развелся. – Очень любезно с вашей стороны. Ну что же, ехать так ехать. А то с меня станет и передумать. – Сию минуту. Только у меня к вам просьба. Окажите милость, сойдите вниз к подъезду, чтобы мне не плутать ночью в чужом доме. Буду вам очень признателен. – Хорошо. Подожду у подъезда. – Тогда уж заодно скажите, в чем вы меня встретите, а то как бы не обознаться. – В фиолетовом пальто. – Фиолетовое, в потемках? Нет, не разгляжу. Может, водрузите на голову что-нибудь примечательное? А то вдруг там выстроятся сразу две дамы! – В такую-то пору – и напороться на столпотворение аж из двух дам? Но если хотите, могу прихватить с собой какой-нибудь опознавательный предмет. Скажем, половую щетку. – Прекрасная идея. Договорились, дама со щеткой – это вы. – Значит, заметано. Хотя нет, не очень удобно носиться по этажам со щеткой, лучше я возьму в руки длинную такую трубку из технической кальки. Белого цвета, сразу видна. – Хорошо, пусть будет калька. Через двадцать минут я у вас. До скорого. – Честь труду, – бросила я и положила трубку. Слезла с дивана, выкарабкавшись из вороха подушек, одеял и шпаргалок, образующих живописный бардак. Огляделась окрест и стала расчищать ристалище. ...Через двадцать минут... Вот чудак! Неужто рассчитывает в такое время, еще и в Аллее Летчиков, поймать такси? Да ни в жизнь не успеет. Можно не спешить. ...Но ведь неспроста же он сказал это так уверенно.., вдруг машина у него под рукой? Тогда, конечно, успеет. Зато мне не успеть навести порядок и красоту. И я засуетилась. Ровно в пятнадцать минут первого я сошла вниз в пальто, в черных шлепанцах на ногах и с белой трубкой в руках. Перед домом, по другую сторону проезжей части, стояла “Варшава” с работающим мотором, а в ней сидел за рулем джентльмен в шляпе. Я остановилась на тротуаре на своей стороне, усиленно в него вглядываясь. Джентльмен в шляпе опустил стекло, высунул голову и крикнул: – Садитесь! – Не могу. – Почему? – У меня там чайник кипит. – Так снимите его и возвращайтесь. – Ну вот еще, носиться по этажам я не нанималась! Вылезайте. Во время нашего препирательства я стояла в шлепанцах, утопая в слякоти, и мы с ним перекрикивались через всю улицу. Припомнив, что время позднее и для таких акустических эффектов скорей неподходящее, я стала перебираться на его сторону. Мой собеседник молча наблюдал с проезжей части за моими усилиями, потом сказал: – Стойте. Ждите меня там, где стоите. Он тронул машину и подъехал прямо ко мне. Туг уж не оставалось ничего другого, как подсесть к нему. Джентльмен поцеловал мне руку и что-то в нее буркнул – учитывая общепринятые нормы вежливости, скорей всего представился. Я всматривалась в него во все глаза, но попробуй в темноте разгляди. – Куда мы едем? – спросила я, глазами души видя перед собой выкипающий чайник. – В таких случаях говорят – куда прикажете. Жаль, но приходится сказать другое – ищу, где бы развернуться к дому. Обогнув несколько корпусов, мы возвратились к подворотне. Тут он спросил, нельзя ли поставить машину во дворе, а то у него несколько раз ее угоняли и ему это уже надоело. Я вышла, открыла ворота и прошествовала вперед, чтобы показать место, где можно припарковаться, – при этом от меня не ускользнуло, что со всех сторон я освещена фонарями и представляю собой идеальную мишень для наблюдения. "Любуйся, любуйся, – ехидно подумала я. – Ничего, сейчас я тобой тоже полюбуюсь...” Прислонившись к двери, я стала ждать своего часа. Он поставил машину, выключил мотор и вылез наружу. В первую минуту я оторопела – ожидала увидеть так себе мужичка, средней плюгавости, а вылезла такая каланча, что я тихо ахнула. Сколько в нем могло быть? Метр девяносто пять? Или все два? Во всяком случае, в первую минуту у меня аж дух перехватило, но только в первую минуту, а потом я возрадовалась: слава богу, такому росту любые каблуки не обида. Я провела его наверх и впустила в квартиру. Сняла пальто, мой гость тоже, проследила, чтобы он не сунул нос на кухню, где за нехваткой времени идеальный порядок навести не удалось, ловко затолкала его в комнату и, усадив в кресло, пристроилась напротив. Покончив со вступительной частью, я поймала себя на том, что чувствую себя довольно глупо. Ситуация сложилась, мягко говоря, неординарная. Резкий переход от телефонного контакта к непосредственному выбил меня из колеи. Как-то странно было осознавать, что мужчина, с которым я сейчас сижу с глазу на глаз, – тот самый, с которым я только что ворковала по телефону. – А вы точно тот самый? – вырвалось у меня помимо воли. – Да вроде бы точно, – улыбнулся он. Улыбка у него оказалась на редкость обаятельная. И вообще весь он был вполне симпатичным, хотя совершенно не мой тип. Не говоря уж о росте, которым природа наградила его чересчур щедро, глаза у него были темные, а темные глаза не в моем вкусе. Волосы тоже темные, почти черные, гладко зачесанные назад, очень красивые зубы и что-то с подбородком. Не дефект, ничего особенного, просто какая-то такая форма, которая мне тоже не понравилась. Но если без придирок, то общее впечатление складывалось довольно благоприятное. Наметанным взглядом я успела по достоинству оценить и хороший костюм, и ухоженные руки. А дальше-то что? Я внимательно и бесстрастно разглядывала его, чувствуя некоторое приятное волнение от неординарности ситуации, а где-то глубоко в душе деликатно давало о себе знать легкое сожаление... Передо мной всплыло другое лицо, с другими, голубыми глазами... Вот бы сейчас напротив меня сидел не этот, а тот!.. Тот, который за целых три дня не нашел минутки мне позвонить. Тот, с которым какая-то дама общалась не слишком интеллигентным тоном... Нет, к черту! Клин клином! Я вернулась к действительности, которая, надо отдать должное, на поверку оказалась не так уж плоха, хоть и требовала от меня кое-каких, минимальных впрочем, усилий. Хозяйка дома не может до бесконечности сидеть набрав в рот воды и по-идиотски таращиться на гостя. Я встала с кресла. – Хотите чаю? С прискорбием должна признаться, что ничего другого в этом доме не найдется, зато чаю могу предложить в неограниченном количестве. – Не откажусь, хотя вовсе не обязательно. Я приготовила чай, принесла сигареты и снова плюхнулась в кресло, чувствуя себя уже более-менее хозяйкой положения. Почему-то чай показался мне фактором, стабилизирующим обстановку. Слегка смущала, правда, мысль о щербатом потолке, с которого в любой момент могла посыпаться штукатурка – она взяла себе за правило отваливаться в самые неподходящие моменты и норовила, подлая, угодить гостям прямо в чашку, но я успокоилась на здравом рассуждении, что не штукатурку же, в самом деле, он пришел сюда рассматривать, а меня, и если уж на то пошло, так это я устраиваю ему смотрины, а не наоборот. Любопытно, как он себя поведет и как станет объяснять свой странный визит. Ради чего он его затеял? Потянуло на пикантное приключение? Вообще-то обстоятельства укладываются в тривиальную схему, ситуация типична до банальности, вся загвоздка в том, что я-то особа ни в коем случае не типичная, не вписываюсь ни в какие схемы. И на дух не выношу всяческой тривиальности. – Может, вы расскажете немного о себе, – сказал мой гость, слегка улыбаясь. Вид у него был такой, словно он ждал с моей стороны некой инициативы. – По-моему, вы и так чересчур посвящены в мои дела, – запротестовала я. – Пора бы уж и мне кое-что о вас услышать. – Где же чересчур, ничего не знаю, кроме того, что у вас оригинальный склад ума и вы интересуетесь человеком из номера триста тридцать шестого. И расстраиваетесь из-за него – на мой взгляд, совершенно напрасно. – Да еще пускаюсь в сумасбродства, довольно рискованные и глупые. – Что вы называете сумасбродством? – А как иначе можно назвать нашу встречу? Приглашать незнакомца в такое дикое время! По телефону вы могли быть неотразимы, а на поверку оказаться заурядным бандитом. – Надеюсь, не оказался? – Просто повезло, дураков бог бережет. Впрочем, с вами еще надо разобраться. Хорошо бы взять интервью на манер читательской анкеты в “Пшекрое”: ваш духовный паспорт. Каков ваш идеал счастья? – Спокойствие. Спокойствие, спокойствие, и еще раз спокойствие. – В таком случае вы не туда попали. Спокойствие – это последнее, что вы можете найти в моем обществе. А что вам больше всего не нравится? – Раки. У меня от одного их вида аллергия. И хамство. Я задумчиво приглядывалась к нему. Кем этот человек может быть? – Кто вы, собственно? – не удержалась я от вопроса. – Законопослушный гражданин ПНР. Кроме того, как я уже говорил, коммерсант, разведен, детей нет. Очень много работаю, имею прекрасную квартиру, словом, живу себе поживаю. – И где же вы поживаете? – В центре. Но речь не обо мне, речь о вас. Ведь это вам докучало скверное настроение! Вы вот обмолвились насчет своих сумасбродств, интересно послушать. О сумасбродствах, которые я за свою жизнь натворила, можно рассказывать бесконечно, тема неисчерпаемая. Но что-то меня удержало от исповеди. Я на ходу придумала пару идиотских историй, которые, учитывая мой прошлый жизненный опыт, не произошли со мной по чистой случайности и потому выглядели столь же не правдоподобно, как и правдивые. Несколько раз во время нашего разговора мой гость отпускал экивоки, давая понять, что не такой уж он сторонник исключительно интеллектуального времяпрепровождения, но я уже крепко стояла на твердой почве. Нет, решительно по телефону он мне нравился больше. Вот только голос, неотразимый его голос ничуть не проигрывал от непосредственного общения. В полтретьего он согласился, что пора и честь знать. Прощаясь с ним, я спросила: – А как, собственно, вас зовут? Лично мне представляться нет необходимости, табличку на моих дверях и слепой прочтет. Теперь ваша очередь отрапортоваться. – Владислав, – сказал он, и почему-то мне показалось, что он соврал. Закрыв за ним дверь, я попыталась собраться с мыслями. Нет слов, субъект интересный и на уровне. Похоже, его слегка разочаровала стерильная благочинность наших посиделок. Тому факту, что он, строго говоря, не представился, я как-то не придала значения. Меня больше занимало, настроен ли он продолжать знакомство. "Если ты признаешь только таких баб, которые готовы на все с первым встречным, – телепатически заявила я ему, – то можешь повеситься”. Отправив это послание, я залегла в ванну. В полчетвертого меня вытащил из купели звонок. Значит, вот оно как! Следующие полчаса мы вели разговор, из которого следовало, что знакомство наше, состоявшееся при столь оригинальных обстоятельствах, стоит тем не менее поддерживать.* * *
Телефон затрезвонил сразу же, как только я вошла в квартиру. На этот раз я не мчалась домой сломя голову, не хватала такси и даже прошвырнулась по магазинам. Недрогнувшей рукой сняла я трубку. – Иоанна? – раздался до боли знакомый голос. Ох! После четырех дней ожидания! Случись это вчера, я бы от волнения потеряла дар речи. А сегодня? Неужто все-таки клин?.. – Как дела? – с дружелюбной мягкостью отозвалась я. – Рада слышать твой голос. – Я звонил тебе уже в понедельник, приехал в Варшаву в субботу вечером. Тебя не было дома. Хотел позвонить на работу, да посеял записную книжку со всеми телефонами. А помню только твой домашний. Извини, что больше не перезванивал. Совсем зашился, не соображаю, на каком я свете. – Жаль, а я надеялась с тобой повидаться. – Непременно повидаемся. Договоримся о встрече, как только немного управлюсь с делами. А вообще какие новости? Всякие, но мне как-то несподручно было ему выкладывать. В понедельник, значит, звонил... Я почувствовала, как благостный покой нисходит на истерзанное мое сердце. Ну хорошо, подожду, когда у тебя найдется на меня время. Главное, что ты есть на свете, что позвонил, что можно с тобой поговорить и, уже не таясь, звонить. Через сорок пять минут я положила трубку, ни до чего, правда, не договорившись, зато до краев переполненная надеждами и счастьем. Блаженство мое слегка лишь омрачала мысль, что если кому-то очень чего-то хочется, то всегда найдется возможность на это что-то выкроить время. Но я все равно чувствовала себя счастливой, особенно по сравнению снедавними муками. Я снова уселась за статью, но и на этот раз мне не суждено было с нею разделаться. От борения с родным языком меня опять отвлек телефон. – Добрый вечер, – хлынул мне в ухо мягкий, чарующий голос. – Вечер добрый, – отозвалась я, стараясь извлечь из себя те же чарующие модуляции и посылая своей душе заговорщицкую улыбку. – Как самочувствие? – Немного лучше. Хотя до идеала еще далеко. Откуда вы звоните, с работы? – Нет, как ни странно, из дома. Сегодня управился с делами пораньше, успел даже выбраться в город и купить на тахту покрывало, очень даже приличное. – Какое? Опишите. – Мягкое такое, серое, пушистое, как мех. Красивое. Я, видите ли, люблю обставлять свой дом. Вообще я к нему очень привязан. – А какая у вас квартира? – Неплохая, грех жаловаться. Две комнаты с кухней и всякими мыслимыми удобствами. – И какой компанией вы там живете? – Один. – Значит, приходится платить за лишний метраж? – Представьте себе, не плачу ни гроша. – Как это? Квартира кооперативная? – Нет, государственная. Да, еще тут со мной обитает собака. – У вас есть собака? Обожаю собак. А какой породы? – Ньюфаундленд. Чистопородный, с родословной, особой выводки, один такой на всю Польшу. Я и в самом деле в собаках души не чаю, долгие годы, можно сказать, воспитывалась вместе с собакой, так что у нас сразу же завязалась оживленная дискуссия насчет всяких собачьих достоинств, недостатков, темперамента и прочего. Договорилась я до того, что, когда улеглась спать, перед моими глазами клубились своры тявкающих барбосов. На следующий день он опять позвонил. Я уже начинала свыкаться с его звонками и, когда на третий день ни одного не было, почувствовала себя не в своей тарелке. Снова стало тоскливо и жалко себя, несчастную и заброшенную. Телефонный справочник сам собой раскрылся на букве “Г”. Позвонить? А ведь обещал, что даст о себе знать, как только немного освободится... Гостиница “Варшава”... – Пожалуйста, номер триста тридцать шесть... При звуке знакомого голоса мое сердце снова зашлось как безумное. Времени на меня не хватает? Черт подери! Если чего и не хватает, так только желания, время – понятие растяжимое. В конце концов, в Варшаву он наезжает недели на две, на три, и что же? Трудно выкроить часок для встречи? Все очень просто: ему на меня наплевать. Ну ничего, переживем, плакать не будем, но как все-таки хочется повидаться... Уговорились мы на воскресенье, так что в субботу мне было не до звонков, всю субботу я просидела как на иголках, взвинченная до предела. Телефон целый день молчал, ну и пусть себе молчит на здоровье, мне нет дела, у меня завтра свидание... В воскресенье я сидела в многолюдном ресторане и не спускала глаз с единственного для меня на свете лица. Боже ты мой, до чего же прекрасны на фоне загара эти его голубые глаза!.. Ну много ли мне проку с того, что я, оказывается, тоже прекрасно выгляжу? Что он заметил новую мою прическу? Что он держал меня на улице под руку? Все это абсолютное НЕ ТО, всего лишь милая, задушевная дружба... Конечно же, я не какая-нибудь уродина, со мной приятно показаться на людях, в моем обществе не соскучишься, а дальше-то что? Что дальше? Но как бы там ни было, вопреки всяческой логике и здравому смыслу, на самом дне глупого моего сердца теплилась робкая надежда. А вдруг?.. Вдруг у него и впрямь туго со временем? Вдруг еще наступит ни с чем не сравнимый момент, когда снова можно будет уткнуться лицом во фланелевую его рубашку с ощущением, что я для него единственная, дороже всех на свете... Ох, не обманывай себя! Не дождешься... Все мы, бабы, дурехи... Как можно писать серьезную статью, когда тебя бросает то в отчаяние, то в надежду? Какая, к бесу, статья! Когда зазвонил телефон, я снова сидела на диване, терзаясь черными думами, ничего общего не имеющими с эстетикой интерьера в домах культуры. Резкое треньканье сорвало меня с места как труба боевого коня. Ну конечно же, клин клином! Хватит киснуть и убиваться! – .. Добрый вечер... – Наконец-то! – сердито проворчала я. – Что значит “наконец-то”? Разве так приветствуют добрых старых знакомых? – Только так. Что вы себе позволяете? Стоило вам замолкнуть на пару дней, как постоялец из триста тридцать шестого снова завладел моими мыслями. – Срочно постараюсь наверстать упущенное. Я отъезжал в командировку, но уже, как изволите слышать, вернулся и сразу решил напомнить о себе. – И правильно решили. А я тут на досуге все гадала, кем вы можете быть, и остановилась на двух вариантах. В Аллее Летчиков расположены столичный мясокомбинат и тюрьма. Вы либо мясник, либо начальник тюрьмы. Не исключено также, учитывая ваше пристрастие к ночной работе, что вы служите портье в “Патрии”, но тогда место не сходится. А может, вы ночной сторож? – Ни то, ни другое, ни третье. Что же касается ночного сторожа, то это была моя розовая мечта, но она так и не осуществилась. – Чем вы заняты помимо службы? – Почти ничем, я ведь, кроме шуток, тружусь не покладая рук. Иногда хожу в кино, иногда в театр или на концерт, а большей частью домовничаю, почитываю кое-что, а то и просто бью баклуши. – А ваше любимое увлечение? – Вы не поверите – вождение автомобиля. – Почему не поверю, даже одобряю. У вас есть машина? – Есть. – Какая? “Варшава”, на которой вы приезжали? – А, нет. Это машина моего сослуживца. У меня другая, она сейчас в ремонте. – А что с ней? Вы попали в аварию? – Нет, аварий со мной не бывает, лихачить я не люблю. Что-то там случилось с передней подвеской, поломка мне стоила адских хлопот – машина у меня, видите ли, нестандартная, трудно достать запчасти. А теперь давайте сменим тему, поговорим о другом... Действительно, дальше была затронута тема абсолютно другая. Проблема гипотетической смены контактов с телефонных на непосредственные не могла иметь ничего общего с передней подвеской, будь это даже подвеска нестандартной машины. Я еще не созрела до такого радикального шага, но, так или иначе, обсуждение вопроса продвигалось на удивление гладко. Через час мой собеседник попросил на некоторое время тайм-аут. В перерыве я интенсивно мыслила, и плодом моих размышлений стало заявление, которое я сделала при вторичном выходе на связь. – Знаете что, – кротко заявила я, – педантизмом я не страдаю, натура у меня довольно широкая. Можете себе быть хоть золотарем, хоть членом правительства, хоть черт знает кем, мне все равно. Но человек без имени – это уж слишком. Признавайтесь: как вас по правде зовут? Трубка какое-то время молчала, потом я услышала ответ: – Простите меня великодушно за эту таинственность. Я понимаю, такая конспирация выглядит по-дурацки, но в данный момент я занимаюсь очень серьезным и ответственным делом и при всем желании не могу раскрыть свое инкогнито. Буду вам очень признателен, если у вас хватит терпения подождать этак с месяц – скажем, пока вы не вернетесь из отпуска и я тоже. И тогда я вам все откровенно объясню. А сейчас, поверьте, не вправе. – Ну хорошо, – небрежно сказала я, в меру скромных своих сил стараясь скрыть охватившую меня оторопь. – Сохраняйте себе на здоровье свое инкогнито. Но хоть имя-то вы можете назвать! – Если я скажу, вы меня сразу вычислите. – Ну не Юзеф же вы Циранкевич. – Что нет, то нет. – Тогда чего вы боитесь? Имен в святцах великое множество, каким образом я вас вычислю? А я не могу держать в знакомых человека без имени. Без фамилии, профессии, места работы – еще куда ни шло, но без имени – это уж извините. – Тогда присвойте мне имя, какое вам нравится. Согласен на любое. – А если я угадаю, вы признаетесь? – Признаюсь. Я с вожделением ухватилась за святцы как черт за невинную душу и начала с первого января. Мечислав! – Вы не Мечислав, – решительно сказала я. – На Мечислава вы не похожи. На Макария тоже. Данута и Геновефа отпадают. Тит? Вас случайно не Титом нарекли? – Нет, не Титом. – Евгений? Евгений вам бы подошел. Эдвард, пожалуй, тоже. Надеюсь, не Телесфор? Каспер? Бальтазар? Самое тут из всего приемлемое – Каспер. Бальтазар больше подходит коту. Юлиан мне не нравится. Люциан – это, конечно, Кидринский. Кстати, а как уменьшительное? Люцусь? Нет, не годится. Так я дошла до двадцатого января и вдруг, осененная свыше, спросила: – Послушайте, а может, я по вашему имени уже прошлась? – Точно, уже промелькнуло. – Вот незадача. И что же теперь делать? – Значит, не судьба, ничем не могу помочь. Скажу лишь, что тому, кто читает “Пшекрой”, вычислить меня ничего не стоит. – Вы имеете в виду последний номер? Он у меня есть, я в него еще не заглядывала. – Нет, предыдущие... Так я ничего и не узнала. Положив трубку, тотчас же, рискуя переломать себе конечности, полезла на шкаф, где пылились старые журналы. Увы, “Пшекроя” среди них не было, знакомые уже давно подчистили мои залежи. Я слезла со стула и стала размышлять. В чем тут дело? Кто он, этот странный, хоть и вполне симпатичный субъект с магнетически красивым голосом? Почему окружает себя такой таинственностью? Вряд ли это просто уловка, рассчитанная на меня – не смахиваю же я на идиотку, которую можно столь дешевым манером поймать на крючок. Да я и так не скрываю, что он меня интересует и что наше знакомство мне отнюдь не в тягость. Пускать пыль в глаза таким пошлым образом способен разве что безмозглый сопляк, а он, без сомнения, человек основательный. Вот история! Не знаешь, что и подумать. Назови он без всяких околичностей свое имя, я бы на том и успокоилась, терпеливо дожидаясь, пока он сам не соизволит рассекретиться. Но имя, имя – оно гвоздем засело у меня в голове. Я порешила костьми лечь, а до истины докопаться. Начала я с того, что стала штудировать телефонный справочник, выясняя, какие такие учреждения располагаются на Аллее Летчиков. Листала все подряд, и коллеги мои уже запускали в мою сторону озадаченные взгляды. Что это у нее за бзик такой? – Пани Иоанна, – посочувствовал мне один из сослуживцев, – у меня дома завалялась телефонная книга десятилетней давности. Если вас интересует этот жанр, может, принести? Кроме столичного мясокомбината и тюрьмы в вышеупомянутом районе обнаружилось множество всяких кооперативов и военный радиотехнический завод. Может, это то самое? Но тогда при чем тут коммерция? После телефонной книги я проштудировала все номера “Пшекроя” за последние два года – с такой же основательностью и с тем же результатом, то бишь без оного. Наконец бесповоротно убедила окружающих, что с головой у меня худо, выписав из святцев все имена с первого по двадцатое января и упросив их приставлять к этим именам фамилии всяких известных личностей. Коллеги по доброте душевной подсказывали кто во что горазд: Эдвард Охаб, Евгений Шир, Мельхиор Ванькович, Феликс Дзержинский, Марцелий Новотко, Генрик Сенкевич – увы, все не то. Ни одного проблеска, сплошные потемки. Если он рассчитывал отвлечь меня таким образом от номера триста тридцать шестого, то цели своей достиг сполна. Над “Пшекроем” я просидела часа два, над телефонным справочником трудилась все четыре. Раз такое дело, дойду своим умом, не обременяя его больше телефонными расспросами. Хочешь поиграть в секретики, пожалуйста! А звонил он почти ежедневно. И все бы хорошо, кабы не залежавшийся на сердце камень, от которого я мечтала избавиться любыми средствами, потому что страсть как не люблю быть несчастной. – ..Будьте любезны, номер триста тридцать шестой. И наконец ужасная эта минута. – ..Боюсь, нам с тобой встретиться уже не удастся. Послезавтра утром я уезжаю, а на завтра дел у меня невпроворот... Я приказала себе не хныкать. Сцепив зубы, ждала привычного звонка. Долго ждать не пришлось. – Должна признаться, – томным голосом проворковала я в трубку, – мне уже наскучило наметившееся в наших контактах однообразие. С удовольствием повидала бы вас живьем. – О! Значит, вы созрели?.. – Пожалуй... Клин клином! Ничего больше не остается. Гори все синим пламенем. – Вот незадача, у меня как раз сейчас, перед отпуском, масса дел... – А кто говорил, что если очень хочется, то время всегда найдется? – Погодите, загляну в свои записи... Завтра в двенадцать я свободен. – Прекрасная пора. Вы перед тем позвоните? – Конечно. А.., ты.., затопишь камин? – Почему бы и нет... Боже, какой голос! Слушать бы и слушать... Если начистоту, то поступила я, мягко говоря, легкомысленно. Отнеслась к человеку как к вещи, которой можно манипулировать по своему усмотрению, да еще и усмотрение-то было не слишком благовидным. Но здраво рассуждать я в те минуты не могла. Зациклилась на одном: клин клином... В своем легкомыслии я зашла еще дальше – позволила себе поваляться после обеда на диване, не устроив перед тем в квартире показуху. И, конечно, уснула. Разбудил меня телефон. – Ты знаешь, мне удастся приехать пораньше, сразу после одиннадцати. Можно? – О чем речь, буду рада. Жду. И началось светопреставление. Предстояло переодеться, сделать прическу, убрать любезный моему сердцу кавардак и развешанную на веревках внеплановую постирушку, а телефон, как назло, не умолкал ни на минуту. Звонил весь город, будто сговорились. Незадолго до одиннадцати, все еще в дезабилье, я положила наконец трубку, но не тут-то было, снова звонок: – Еду! Я впала в панику. – Через сколько ты будешь? – Минут через пятнадцать. Святые угодники! Четверть часа на все про все! Когда раздался звонок в дверь, сама я, правда, была в полном порядке с головы до пят, зато половина белья все еще болталась на веревке, а вторая половина оказалась у меня в охапке. Я зашвырнула его куда придется, бросилась открывать, потом метнулась к ожившему вновь телефону. Отвечала я в трубку невпопад, потому как неусыпно следила за тем, чтобы гость случаем не сунулся в кухню, увешанную проклятым тряпьем. Наконец закруглила разговор, нейтрализовала гостя, засунув его в кресло, убрала непросохшее белье, заварила чай и уже со спокойной душой приступила к культурному времяпрепровождению. Атмосфера воцарилась дружественная и непринужденная, у меня даже возникло чувство, будто я знаю этого человека с младых ногтей. Я не удержалась и снова затронула вопрос об имени. Ответ был такой же, как и по телефону: – Зови как хочешь... Я с новым рвением сунула нос в святцы и вдруг ахнула: между первым и двадцатым января фигурировали среди прочих именины Извдора. Матерь божья! Не Изидором ли его кличут! Вполне понятно, что человек с таким именем не хотел бы его афишировать! Я с недоверием воззрилась на него. Нет, на Изидора он не похож, но чем черт не шутит, внешность бывает обманчива... – Нет, ничего не могу придумать, – сдалась я и отложила святцы, – как с твоим именем ни мудри, любое мне будет казаться фальшивым. Неужто и вправду тайна сия велика есть? – Я ведь уже говорил. Поверь, все обстоит намного серьезнее, чем ты думаешь. Клянусь тебе, ни с личными моими делами, ни с семейными или гражданским положением это не связано. Просто моя работа и соответственно образ жизни порой требуют от меня такого камуфляжа, потому-то, скажу тебе откровенно, у меня мало знакомых. Близких знакомых. Есть, конечно, круг людей, в котором я вращаюсь и который меня знает, но вне его я не завожу приятелей. И даже это знакомство с тобой мне не следовало бы поддерживать... – И что, так всю жизнь? На веки вечные придется ограждать себя тайной? – Ну, не будем преувеличивать. Поговорим после отпуска. А сейчас расскажи что-нибудь, мне нравятся твои истории. Мы сидели рядышком, откинувшись на спинку дивана. Светила небольшая настольная лампа, из приемника лилась душещипательная мелодия, и настроение обещало приобрести довольно интимную окраску. Тем более что я была исполнена решимости этот интим всячески поощрять. Клин так клин... Не смущало меня, грешную, что вижу я его второй раз в жизни, что понятия не имею ни кто он таков, ни даже как его зовут. Важен сам человек, а не антураж. Не собираюсь же я выходить за него замуж, связывать с ним свою жизнь или набиваться в содержанки. Зарекаться, конечно, не стоит, вдруг я им увлекусь, со взаимностью либо без (последнее крайне нежелательно), и наше знакомство будет иметь свое продолжение, но с тем же успехом я могу больше никогда в жизни его не увидеть и не услышать. Я женщина свободная, давно уже совершеннолетняя, имею полное право на безобидные сумасбродства. Конечно, мало ли что он обо мне подумает... А, пускай думает, что хочет. Не нанималась же я сидеть затворницей и всю оставшуюся жизнь сохнуть по триста тридцать шестому номеру! С ним все ясно, можно на нем поставить крест. К счастью, подвернулся под руку достойный внимания объект, вполне на уровне, еще и поинтересней, чем тот. Никаких историй мне выдавать не хотелось. Лучше не переводить наши посиделки в интеллектуальное русло, а то я еще передумаю. Мое настроение, кажется, не прошло незамеченным. Интим все больше сгущался. Разговор то и дело замирал, и все шло в нужном направлении, как вдруг приемник перестал играть душещипательные мелодии и возмутил атмосферу фатальным диссонансом в виде вечерних новостей. Черт бы побрал вечерние новости... Мысленно послав их куда подальше, я покрутила ручку, выбрала из многообразия акустических эффектов Люксембург и снова откинулась на спинку дивана. Взгляд мой упал на моего визави, и в голову пришла неожиданная мысль. – Послушай, ты зарываешь в землю талант, данный тебе от бога. С таким замечательным голосом тебе следовало работать диктором на радио. Или ты и вправду диктор? – Не угадала. – И никогда не был? – Может, когда-то и был, но не сейчас. – Какая жалость... Такой оборот разговора ему явно не понравился, наверно, потому он меня и поцеловал – по его виду я не сказала бы, что он вдруг потерял от моей близости голову. Я уже опасалась, не кажусь ли ему по телефону более привлекательной, чем в натуре, а как раз сейчас это было бы очень некстати. Его поцелуй меня ошеломил. Не потому, что я ничего такого не ожидала. Нет, совсем по другой причине, надо сказать, ужасной. Оказалось, он пользуется тем же одеколоном, что и номер триста тридцать шестой... Это было уж слишком. Дурь мою как рукой сняло, и я вдруг трезво осознала, зачем пригласила сюда полузнакомого человека... Что я вытворяю! Вот так, в одночасье, потерять остатки разума, чувство меры и порядочности! Угораздило же запутаться! Этот не в моем вкусе, хотя, если говорить объективно, он мне нравится, а тот.., того я пытаюсь ненавидеть. Я закрыла глаза и сразу увидела лицо того... А тут еще чертов одеколон. От его запаха у меня заходится сердце и в памяти оживают счастливейшие в моей жизни минуты. Так кто же сейчас тут со мной? Этот или тот?.. Но ведь на том я поставила крест! Выбросила из головы... Во всяком случае, этот меня интересует не меньше... Я в отчаянии открыла глаза и окончательно, бесповоротно, сцепив зубы, скрепя сердце, выбрала этого. Плевать на одеколон! Решительным движением я перегнулась через диван и яростно выдернула из розетки шнур настольной лампы... Нечеловеческое мое борение с собой дало свой результат: маячивший передо мной облик побледнел и растаял. Того больше не было, а этот, рядом со мной, оказался на уровне... Я видела его лицо в мягком мерцании тихо играющего приемника. Он поднял голову и, опираясь на локоть, в изгибе которого покоилось мое плечо, вгляделся в меня долгим взглядом. – А знаешь, ты очень красива, – тихо сказал он своим мягким голосом. Только сейчас заметил? В темноте? – Ну конечно, зеленый свет меня исключительно красит. Он улыбнулся, не отрывая от меня взгляда. И вдруг что-то произошло. Лицо его в одну секунду неузнаваемо исказилось. Он дернулся, вытащил у меня из-под головы руку и уселся в напряженной позе, как человек, которому нанесли в темноте неожиданный удар, и теперь он с трудом приходит в себя. – Езус-Мария, – пробормотал он осевшим голосом, – что я натворил! О боже, что это с ним? Приступ раскаяния? Осознал вдруг всю безнравственность своего поведения? – Что случилось? – спросила я и тоже поднялась. – Проклятие! – простонал он и схватился за голову, невменяемым взглядом уставившись куда-то в подоконник. Я невольно посмотрела туда же, но не увидела ничего ужасающего, да и вообще достойного внимания. В полной растерянности я снова воззрилась на своего гостя, сраженного каким-то неведомым ударом, и страшное подозрение закралось мне в душу. Я молчала, ожидая объяснений. После долгой паузы, во время которой он, вероятно, собирался с мыслями, мое присутствие и вопросительное выражение лица было наконец замечено. Поднявшись, он встал у другого края дивана. – Послушай... – Голос у него звучал с необычайной серьезностью. – Извини меня, ради бога, но случилась крайне неприятная вещь. Я позабыл об одном деле. Допустил оплошность, которая может иметь фатальные последствия. Произойдет даже не трагедия, а самая настоящая катастрофа. Пострадаю не только я, но и многие другие. Ума не приложу, как я мог так оплошать, да и перед тобой страшно виноват. Прости, если можешь. Простить я пока не могла, пока я только выжидала, что будет дальше. Объясняясь со мной, он подошел к телефону и взял трубку. Я машинально удалилась в другой конец комнаты, потому как с нежного возраста усвоила, что подслушивать чужие разговоры нехорошо. О чем он говорил, я не расслышала, до слуха донеслось лишь несколько слов, из которых следовало, что он сию же минуту выходит, а на всякий случай сообщает кому-то номер моего телефона. Растерянность моя улетучилась, уступив место злости, и я почувствовала, как душа моя в ярости бьет копытом. Я продолжала хранить молчание, горделивое и холодное. Он закончил разговор и повернулся ко мне, уже окончательно овладев собой. – Сейчас я не могу тебе ничего объяснить, – бросил он, лихорадочно одеваясь. – Представляю себе, как я выгляжу в твоих глазах, но поверь: дело гораздо серьезней, чем ты можешь себе вообразить. В свое время я тебе все объясню, если, конечно, ты захочешь выслушать. Надеюсь, еще удастся предотвратить катастрофу. Вид у него был встревоженный и мрачный, но уже более-менее в пределах нормы. Одевшись, он подошел ко мне. Я стояла молча, курила сигарету и наблюдала за его действиями. – Иоанна, прости меня... Постарайся простить! Не отвечая, я проводила его в прихожую. У двери он, помедлив, обернулся. – Могу я тебе еще когда-нибудь позвонить? – Разумеется, – с ледяной любезностью процедила я. Он решительно шагнул к двери и потянул засов. Не тут-то было. Что касается меня, то слишком уж я оказалась шокирована случившимся, чтобы держать в голове фанаберии своего замка, – стояла себе, подпирая стенку и даже не помышляя о том, чтобы ему помочь. Какое-то время он боролся с норовистым засовом, потом, потеряв терпение, повернулся ко мне: – Как это открывается?! Нет, такая интонация не могла быть вызвана простым нетерпением. В ней сквозила ярость, надрыв, даже ужас человека, который, боясь потерять рассудок, стремится вырваться из замкнутого пространства. Вопрос прозвучал резко и грубо, почти как приказ. Как будто он совершенно не владел собой. – Прошу прощения, – с той же холодной любезностью ответила я. Отстранив его, открыла засов и, выпустив восвояси, замкнула за ним дверь. На ватных ногах добрела я до комнаты и уселась за стол. Изумление и злость понемногу улетучивались, я собралась с мыслями и наконец осознала всю гротескность ситуации. Господи боже ты мой, что же это такое было? Субъект в неглиже, потерявший от страха голову, утрясает по моему телефону какое-то происшествие государственного масштаба... Чистой воды абсурд! Как в дурном сне! В чем тут дело? Кто он такой, черт меня побери, что за фрукт?! Я закурила вторую сигарету и постаралась мобилизовать весь свой умственный потенциал. Первым делом пришлось с удивлением констатировать, что оскорбленной я себя не чувствую. Вот те раз! Это почему же? Любая нормальная женщина на моем месте испытала бы смертельную обиду. Или я ненормальная? Нет, со мной все в порядке. Этот человек действительно выглядел потрясенным до глубины души. А если притворялся, то притворялся гениально. Хотя так лицедействовать невозможно. Вся сцена в общем-то могла быть прекрасно сыграна и еще лучше поставлена, кроме одного эпизода. У двери. Этот жест, это движение, когда он обернулся, эта интонация были настоящими, насквозь правдивыми. Если уж он и тут сыграл, тогда лучшего актера я в жизни не видела, тогда благоговейно склоняюсь перед его талантом... Ну а если правда?.. Святые угодники! Куда я влипла? Что означают эти умопомрачительные тайны? Какое-то время я взвешивала еще один вариант – допустим, он неожиданно пришел к выводу, что я мерзкая баба, и его охватило глубочайшее ко мне отвращение. Допустить, конечно, можно, de gustibus non est disputandum <О вкусах не спорят (лат.).>, но тогда зачем ему понадобилось устраивать такое грандиозное представление? Хватило бы признаться, что я не в его вкусе, и тихо-мирно отбыть восвояси. Я бы, само собой, в восторг не пришла, но и от претензий бы воздержалась, все в руцех божиих, значит, мне воздано по заслугам за глупую мою идею. Да и, в конце концов, никто не обязан считать меня неотразимой. Но нет, тут совсем другое. От всей сцены веяло всамделишной тревогой, даже паникой, никакой антипатии к себе я не уловила. Может быть, потому и не чувствую себя оскорбленной. Нет, не так. Пока что я не чувствую себя оскорбленной, пока что лишь балансирую на краю смертельной обиды. Выжидаю, чем все обернется. Никто в сей юдоли не застрахован от самых невероятных историй, чего только не случается, вот и я допускаю, что получу объяснение. А уж объяснение либо оскорбит меня, либо успокоит, впрочем, отсутствие такового тоже возымеет свое действие. И еще одно: независимо от того, как развернутся события, сведут они нас когда-нибудь или нет, я не я буду, если не разузнаю, кто он таков. Землю стану рыть, а его секрет разгадаю. Я хозяйка собственной судьбы и не потерплю никаких таинственных с собой манипуляций. Никому не позволю вовлекать себя в дурацкие конспиративные игры. Приняв это железное решение, я встала из-за стола, собираясь залечь на боковую. Но мысли мои неотвязно вертелись вокруг одного и того же, тем более что в душу вдруг закралось, явно намереваясь прочно в ней обосноваться, ужасное подозрение, ничего общего с деяниями государственного масштаба не имеющее...
* * *
Через два дня, как обычно поздним вечером, зазвонил телефон. – Хочу еще раз попросить у тебя прощения, – сказал мягкий, прекрасно мне уже знакомый голос. – Ты очень на меня обиделась? Вот тут я, кажется, совершила роковую ошибку. Нет чтобы изобразить оскорбленную принцессу и повергнуть его, фигурально конечно, в прах к своим ногам – я просто взяла и выложила все как есть. Сказала откровенно, что я по этому поводу думаю и к чему за минувшие два дня пришла. Напрочь упустила из виду, что не всякому дано по достоинству ценить откровенность и что многие ставят форму выше содержания; кто знает, не с той ли минуты меня подхватило и понесло в эпицентр грандиозной авантюры... – Вопреки твоим ожиданиям я не чувствую себя оскорбленной, – без обиняков заявила я. – У меня нет причин не верить, что дело тогда и впрямь пахло порохом. Вряд ли ты намеренно хотел меня обидеть. Не знаю, из-за чего разгорелся сыр-бор, но пока я согласна считать, что иначе ты не мог поступить, и согласна ждать объяснений. Вздох, который я услышала в трубке, вполне сошел бы за вздох облегчения. – Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен за такую постановку вопроса. Я и сейчас не вправе ничего конкретно объяснить, но поверь, ситуация была намного серьезней, чем тебе могло показаться. К счастью, ты способна воспринимать вещи здраво, без истерики. Без истерики? На какое-то мгновение я перестала слышать его голос. В памяти пронеслись кое-какие события и полосы в моей жизни, которые меня напрочь излечили от истерик и научили безграничной терпимости. Может, даже чересчур безграничной? Все равно никто не оценил. Может, и на сей раз мне следовало бы не демонстрировать широту души, а закатить жуткий скандал? И опять он ничего не объяснил и не рассказал. После извинений вернулся к прежнему тону милой дружеской болтовни. Ну уж нет! Больше такой номер не пройдет. Что он себе позволяет? Вклинился в мою жизнь в образе и подобии некой вселенской тайны, а теперь, значит, эту тайну побоку? Еще чего, так мы не договаривались. Я человек порядочный, коварство не по моей части, люблю играть в открытую. Поэтому, заканчивая разговор, сочла своим долгом честно предупредить: – Должна признаться, я собираюсь тебя расшифровать. Пойду ради такого дела на все возможное и невозможное. Ты не будешь на меня в претензии? – Бог в помощь, – сказал он тоном человека, сомневающегося в моих способностях. Недооценил он противника... В последующие дни на меня, к сожалению, свалилось слишком много работы, чтобы предпринимать что-либо днем. В моем распоряжении оставались только вечера да телефон. Я обзвонила весь город в поисках собаки и машины. Однажды он разговаривал со мной в состоянии крайней усталости и, потеряв бдительность, проговорился насчет марки и типа машины. Таких автомобилей в Варшаве раз-два и обчелся, что уж говорить о тех, которые стоят в ремонте с поломанной передней подвеской? Вот только в котором из автосервисов? Отыскать что-то в таком роде по телефону, да еще поздним вечером, представлялось невозможным. Личный досмотр скорее дал бы результат, но где взять столько времени, чтобы прочесать все столичные мастерские? Заодно с машиной я разыскивала пса, который был тоже, так сказать, нестандартный. Установив дружеские контакты с кинологическим обществом и с владельцами школ дрессировки, я несла по телефону всякую ересь. Ведомая творческим вдохновением, вознамеривалась именно такого пса то купить, то продать, плакалась невинным людям, что он у меня пропал, приблудился, сожрал девять яиц из “Деликатесов” и полкило консервированной ветчины, собиралась повязать его с такой же высокородной сукой. В конце концов в голове у меня все смешалось и я уже сама толком не соображала, кого ищу – пса или хозяина. Хозяин между тем регулярно мне названивал, с каждым разом давая новый импульс для поисков. Чарующим мягким голосом повествовал он о всяких действующих мне на нервы вещах. Образно и заманчиво живописал свои закордонные странствия, свои отпускные планы, тем самым напоминая, что и у меня на носу отпуск, что и мне пора бы похлопотать насчет вояжа за границу и, уж во всяком случае, не тратить драгоценное время на дурацкую игру в детектива. Его разговоры повергали меня в злобное уныние, я прекрасно отдавала себе отчет, что погрязла в своих розысках по уши, уподобившись легавой на охотничьей тропе, и нет таких сил на свете, которые сбили бы меня со следа. Неужто я, воспитанная на детективных книгах, откажусь от такой украшающей жизнь забавы? Как бы не так! Бросить дело на половине, не добившись никакого результата? Исключено. Чем крепче казался орешек, тем больше я входила в раж. Не в моем характере пасовать перед трудностями, к тому же не давала покоя мысль, что он знает о моих потугах и втихомолку потешается, нашел себе за мой счет развлечение. Ну ничего, смеется тот, кто смеется последним! Я уже почти позабыла, как он выглядит, а иной раз даже сомневалась, существует ли он вообще. Не занимая никакого реального места в моей жизни, он был всего-навсего голосом – глубоким, красивым, обаятельным голосом, который меня завораживал. Порой я осознавала, что тут что-то не так – звонить-то он звонит, а вот встречаться почему-то не расположен, и теперь уже не он, а я настаиваю на встрече, – но слишком уж меня занимала другая сторона медали, чтобы зацикливаться на этой. Неважно, как я выгляжу в его глазах, как он ко мне относится, я мечтала лишь об одном – застигнуть его наконец врасплох в какой-нибудь машине, ведь у каждой машины в этой стране имеется свой номер, а все номера где-то зарегистрированы... Бог его знает, что этот человек думал о моих поползновениях. Что бы ни думал, вряд ли о них забывал, поскольку соблюдал всяческую осторожность. Даже звонил ко мне не в тот час, какой я ему предлагала, и должна признать, правильно делал... В отпуск он отбыл, сумев уберечь в целости и сохранности свою тайну. Еще немного, и я бы потащилась за ним в те же места, но наши отпуска не совпадали во времени, мой начинался незадолго до его возвращения. Я трезво рассудила, что за три дня не успею ни в чем разобраться, не стоит пороть горячку. Со всеми своими предотпускными делами я уже покончила. По вечерам телефон молчал, и великая тайна наваливалась на меня всей своей неразгаданностью. Мне она до того досаждала, что я уже побаивалась за сохранность своего рассудка. Так недолго и какую-нибудь манию схлопотать. Кем может быть этот субъект? Член правительства? Фигура государственного масштаба? Работник госбезопасности? А может, враг народа? Ведь если ни то, ни другое, ни третье, если он просто рядовой труженик, то как, черт побери, истолковать его поведение? Вначале еще понятно, вначале он наводил тень на плетень, Не знал, что я за штучка, и побаивался подвоха – грабежа или чего-нибудь такого, порядочные женщины, как известно, не приглашают к себе незнакомых мужчин на ночь глядя. Но сейчас-то? Он знает мою фамилию и много чего другого, успел меня изучить, в моей жизни нет ничего, что могло бы настораживать. Допустим, посчитал, что я не в его вкусе, но тогда почему до сих пор названивает? Я ведь не вынуждаю. Или все-таки вынуждаю? Прикинув так и эдак, я пришла к выводу, что, возможно, и вынуждаю. Давлю на него моральной своей зависимостью: ведь если он перестанет звонить, я с ним никак не смогу связаться. Но нет, не верю я в такую уж щепетильность. Напрашивается лишь одно здравое объяснение, и оно, увы, ужасно... Нет никакой уверенности, что я имела дело с нормальным мужчиной... А всякого рода извращенцев я до смерти боюсь... Из отпуска я вернулась посвежевшей, отдохнувшей и исполненной охотничьего азарта, с готовым планом действий. Систематизировала всю информацию, какую удалось собрать. Расписала по пунктам все, что видела собственными глазами, что слышала от него и что удалось установить методом дедукции. Разумеется, не все сказанное им было правдой, пришлось отделять правдоподобное от сомнительного. Перво-наперво я собственными глазами видела, что он существует. Очень высокий, симпатичный, неординарный субъект в возрасте между тридцатью пятью и сорока, в весьма приличной одежде заморского происхождения. Интеллигентный, высокообразованный, с чувством юмора. Таковы факты. Я видела также собственными глазами машину, которую он водил, но которая, как он утверждал, ему не принадлежит, однако это мне ничего не дает. Машину можно взять и напрокат. Не вызывало сомнений, что работает он в необычное время. Отголоски, пробивавшиеся в трубку, свидетельствовали о том, что звонят не из квартиры. Если в квартире гости говорят "до свиданья”, то хозяин в это время не висит на телефоне. Иногда он прерывал разговор со мной и к кому-то обращался, отвечая на вопрос или отдавая распоряжение. Иногда к нему обращались непосредственно, а иногда было такое впечатление, что он переговаривался по какому-то аппарату. Аппарат... Этот аппарат гвоздем засел у меня в голове, вызывая смутные ассоциации, но какие?
* * *
Он не женат, это точно. Женатый мужчина не болтает с чужой женщиной в полвторого ночи. Разве что жена глухая, слепая и вообще обитает в другом помещении, но это уже маловероятно. Ясно, разговаривал он тогда из дому – совсем в другой манере, чем с работы, и никаких посторонних шумов не прослушивалось. Наверняка можно поверить и насчет пса. Да, пес существует. Я сама достаточно долго держала собаку, чтобы возыметь на сей счет какие-то сомнения. Так о собаке говорят только тогда, когда она есть... Все остальное я знала лишь по его рассказам. Хочешь верь, хочешь не верь. Жилая площадь сорок четыре квадратных метра, и он не платит за излишки? В Варшаве-то? Значит, государственный муж. Отпуск проводит за границей. Действительно, некоторые путевые впечатления, которыми он со мной делился, можно почерпнуть только из кладезя собственного опыта. Так и быть, примем заграничные вояжи за факт. Насчет особенного какого-то автомобиля – не уверена, может есть, а может нет. Если позволяет себе перед первым числом купить роскошное покрывало, значит, с финансами у него полный ажур. Иногда ездит в командировки, по крайней мере так говорит. Выезжает неожиданно и в срочном порядке. Что еще? Ах да, квартира у него идеально благоустроена... Мысль о квартире выбила меня из колеи – взгляд мой невольно скользнул на потолок с облупленной, осыпающейся побелкой. Вместо того чтобы вести нить своих дедуктивных рассуждений дальше, я стала думать над тем, какую краску пустить на ванную, и сделать ли в комнате одну стенку потемней, и во сколько ремонт обойдется... Придя к выводу, что обойдется дорого, я почла за лучшее вернуться к предмету своих рассуждений. Что дальше? Какой вывод следует из наличных сведений, собранных вкупе? А никакой. Ничего мне это не дает и для объяснения драматической сцены, разыгравшейся в стенах собственной квартиры. Какого черта он тогда сообщил кому-то мой телефон? Основательно взвесив имеющуюся информацию, я пришла к выводу, что путь у меня один. Если я не выйду на след через его квартиру, то не выйду на след никогда. Это единственная зацепка, причем из той сферы, в которой я чувствую себя как рыба в воде. Надо выведать все, что можно, и прозондировать, где и когда были сданы в эксплуатацию дома с таким типом квартир и так благоустроенные. Не помешает также условно принять на веру все, о чем он мне рассказывал, – даже если напропалую врал, какое-то зерно правды в эти плевелы попало, будем надеяться, мне удастся его отсеять. Остановившись на таком решении, я с нетерпением стала ждать звонка. Позвонит или нет? Уж если не позвонит, тогда, конечно, придется поставить на расследовании крест... Позвонил. Как обычно, поздним вечером, и, как обычно, вытащил меня из ванны. Я так заспешила, что даже не вытиралась – накинула халат и поскорей забралась на диван под одеяло. И сразу же, после неизбежной приветственной увертюры, приступила к реализации своего плана. – Ужасно завидую твоей квартире, – лицемерно вздохнула я. – Благоустроена, говоришь, по первому классу? Небось и стенные шкафы есть? – Да, в прихожей. – Счастливчик, а у меня нет. Какие? Двухсекционные? – Один двухсекционный, другой одинарный, если я правильно их называю. Ага, значит, тип Б-1 и Б-2. – А больше нигде нет? Только в прихожей? А то я знаю такой дом, в котором сплошь одни шкафы, так хозяева ломают голову, что бы туда запихнуть. – Ну, у меня такой проблемы нет. Тем более что шкафов всего два, в прихожей. – А полы какие? Из чего? – Как из чего? Из паркета. – В кухне тоже паркет? – Нет, в кухне что-то другое... – А что? Плитки ПХВ? – В плитках я не разбираюсь, но явно не плитки – покрытие сплошное, из чего-то искусственного. Ясно, из искусственного. А из чего он хотел? Из мрамора? Только что это может быть? Метражированный полихлорвинил? – А в ванной у тебя наверняка глазурь? – Что ты имеешь в виду? Кафель на стенах? – Ага. Как можно не знать, что такое глазурь? – Нет, не глазурь. Ванная окрашена, но очень красиво. – В жизни не видела красиво окрашенной ванной. А потолки высокие? – Высокие. Метра четыре. – Четыре?! Исключено. До войны – да, были такие потолки. Сейчас таких домов не строят. – Ну, чуть пониже. Но не меньше трех с половиной. Умоляю тебя, только не заставляй меня измерять. Будь моя воля, я бы заставила, очень уж этот факт меня заинтриговал. Три с половиной метра? Нестандартная высота, странный дом, откуда он взялся? Пристройка к старому зданию? – А что у тебя за окном? Как насчет пейзажа? – Трудно назвать это пейзажем. С одной стороны кусочек чего-то вроде сквера, а с другой – стоит здание. Очень удобно стоит, сразу после полудня затеняет солнце. Меня это устраивает, не люблю, когда жарко. Итак, расположение известно. Теперь уточним местонахождение. – А на каком этаже? – На третьем. – Дурацкий этаж. Не знаешь, то ли пешком подниматься, то ли лифтом. Когда карабкаешься вверх, кажется высоко, а когда донимает шум – чересчур низко. – У меня нет шума. Идеальная тишина. Никакого движения, никакой толчеи. Потому-то я сюда и переехал, прежняя квартира тоже была недурна, мне она нравилась, но там в пять утра будили автобусы. А после развода, когда я остался один, она для меня оказалась слишком просторной. Как-то неприлично одному занимать хоромы из трех комнат, да еще с кухней. – Прежняя у тебя тоже была в центре? – Ну да. На углу Мокотовской и Котиковой. Как раз по Мокотовской и ездят автобусы. – А ты случайно не собираешься заняться ремонтом? Меня эта проблема ужасно угнетает, давно пора сделать ремонт. – У меня такой проблемы нет. Я здесь живу.., погоди, сколько я здесь живу? Два года. Да, скоро уже два года. Квартира еще как новенькая. – А ты ее получил или обменялся? – Получил, абсолютно новую. Еще и поджидала меня несколько месяцев, остальные жильцы давно заселились, а мне все не хотелось расставаться с прежней. – Ох, как я тебе завидую, – подзуживала я. – Чего доброго, скажешь, что у тебя и лестничная клетка какая-то особенная... – Да, лестничная клетка неплохая. – ..я тогда точно заболею от зависти. По поручням можно съезжать? – Не понял? – Можно, спрашиваю, съезжать по поручням? Я это очень люблю, сколько лет каждый день каталась. – Знаешь.., не пробовал. По-моему, нельзя, чересчур крутая. – В каком смысле крутая? В два пролета? – Нет. Идет как-то так: сначала три ступеньки, потом четыре, потом еще по несколько ступенек, потом одна... Я аж онемела. Что он такое говорит? Одна ступенька? Ничего такого в современном домостроении нет, разве что... Черт подери! В голове у меня мелькнул зыбкий просвет. Опять что-то припомнилось, вроде бы знакомое. Но мне ведь казалось, что он должен жить на Лятавце, с чего мне втемяшился этот Лятавец? Где-то тут концы с концами несходятся, ладно, потом разберусь. – Ты прав, – неуверенно сказала я. – По таким перилам не наездишься. А балкон у тебя есть? – Балконов в этом доме вообще не имеется, единственный его недостаток. Что поделаешь, нет в мире совершенства. Ты извини, придется с тобой попрощаться, опять отбываю в командировку. Кажется, подошла машина. – И надолго? Когда мне ждать звонка? – Точно не знаю, но к среде вернусь наверняка. – Среда невезучий день, ну да ладно. Счастливо тебе. – Спокойной ночи. Неплохой улов! Я буду не я, если и теперь ничего не добьюсь. Здание нестандартное, это ясно. Сверхнормативная жилая площадь, сверхнормативная высота потолков, дом развернут на юг – север, глядит на север с двусторонне застроенной улицы. С тыльной стороны кустарниковая зелень, улица закрыта для транспорта, либо движение там ограничено. И эта странная лестница с одной ступенькой! Не может быть, приврал или напутал, лестница не укладывается ни в какие строительные нормативы. А до того жил на углу Кошиковой и Мокотовской... Выехал два года назад, квартира была за ним забронирована... Не забыть бы – дом сдан в эксплуатацию в четвертом квартале шестидесятого года! А раньше жил... Стоп, привратник! Этот народ о жильцах знает все! Немедленно к привратнику! Дай бог здоровья всем авторам детективных книг, как здравствующим, так и покойным, всем вкупе! С сердцем, исполненным признательности к вышеупомянутой братии, я отправилась на покорение тайны. К цели можно было проторить два пути: через нынешнее его местожительство, ибо целыми пачками дома в эксплуатацию не сдаются, да еще такие нестандартные, и через прежнюю квартиру, ибо из нового дома люди, опять же пачками, не переселяются. У меня оставалось еще два отпускных дня, и я решила посвятить их столь оригинальному времяпрепровождению. Первый раз в жизни выпала мне такая увлекательная забава, и я, чего скрывать, чувствовала чуть ли не благодарность к этому человеку за то, что он привнес неожиданную остроту в мое пресное, вялотекущее существование. Наверняка он даже не догадывается, какое удовольствие мне доставляет. Начала я с районного отдела архитектуры при нарсовете и через проектировщиков – как-никак собратья по профессии – вышла на инвесторов жилых зданий. Проектировщики клялись и божились, что ни одному из них в голову не пришел бы такой несуразный проект лестничного пролета, посему пришлось оставить их в покое и взяться за Горстройуправление. Сия институция инвестирует все жилищное строительство, за исключением немногих ведомственных зданий, проходящих по особой статье, – в моем случае это наверняка то самое исключение, но надо удостовериться точно. В первый день я не успела, рабочее время уже закончилось, так что пришлось переключиться на привратников. Дотошный народ, к ним лучше подкатить с каким-нибудь сочиненным про запас объяснением. Проявив недюжинный литературный талант, я придумала душещипательную историю о том, как три года назад у меня пропал “Неистовый Роланд” Ариосто, большой раритет, издан в XVIII веке, – один мой приятель оставил его по ошибке у своих знакомых. Приятеля мне требовалось как-то вывести из игры, чтоб не советовали с него и спрашивать, поэтому я отослала его в Ирак, где очень кстати – то бишь некстати – случилась революция, помешавшая мне с ним связаться. А сама я этих его знакомых не знаю, как зовут – тоже, знаю только, где они жили три года назад. Слышала о них краем уха всякие светские пересуды, а воспитанные люди судачат, не упоминая фамилий. Дело известное, nomina sunt odiosa <Имена нежелательны (лат.).>. Ариосто же нужен мне позарез, он ведь не мой, вдобавок владелец на днях возвращается из-за границы. Пропажу надо во что бы то ни стало вернуть, иначе как я буду выглядеть в его глазах – посеять такую ценную вещь! Бог знает, существует ли где-нибудь в Польше хоть один экземпляр “Неистового Роланда” издания XVIII века, но вряд ли я напорюсь на библиофила, а простые смертные в таких тонкостях ничего не смыслят. Я выкладывала сочиненную историю незнамо сколько раз, направо и налево, расцвечивая все новыми подробностями, так что в конце концов сама поверила и уже вполне чистосердечно изображала вселенскую скорбь. Даже слезы на глаза навертывались. Выкладывала заодно и сплетни, дескать, жили они в трехкомнатной квартире, потом развелись, выезжали поочередно, сначала она, потом он, сообщала примерное время, когда это произошло. Моя озабоченность выглядела вполне натуральной, хотя правдивым во всем рассказе было лишь то, что я не знала фамилии интересующей меня четы. Привратники верили и горячо сочувствовали, да толку-то – столь же горячо они меня убеждали, что в их доме трехкомнатные квартиры не водятся. Инстинкт подсказывал мне не доверять привратникам на слово, и я положила наведаться еще и в паспортный стол. Кровь из носу, а доберусь до правды. На следующий день я первым делом направила свои стопы в Горстройуправление. Здесь трогательный рассказ о “Неистовом Роланде” был не к месту, пришлось сочинить другой. Я его приготовила заранее, а по дороге лишь конкретизировала социально-жилищные проблемы, которыми якобы интересуется некое исключительно почтенное ведомство. Будто один из сотрудников заинтересованного ведомства однажды имел в поезде разговор с попутчиком и этот попутчик упомянул о доме, которым жильцы не нахвалятся. Ведомство поручило мне собрать информацию об отрадном курьезе, ибо налицо уникальный случай в истории современного градостроительства – не бывало еще, чтобы новоселы не кляли почем зря строителей. Сотрудник ведомства оказался изрядным олухом – не узнал у своего информатора никаких координат, и теперь мне приходится отдуваться. Я снова пустила в ход добытые сведения, особо напирая на срок сдачи дома в эксплуатацию. К счастью, мое удостоверение сослужило мне службу – как-никак прошу помощи у коллег. Легкое недоумение вызвал, правда, способ сбора информации – очень уж дилетантский для такого солидного ведомства. Моя зацикленность на положительных отзывах жильцов встречена была с некоторой долей удивления и скепсиса, а уж на рассказ о лестничном пролете с одной ступенькой каждый считал своим долгом постучать пальцем по лбу. И все же я получила то, что хотела: адреса домов, сданных в эксплуатацию в интересующий меня период, причем не кооперативных, а государственных, поскольку я твердо придерживалась принятого решения – условно считать за правду все, что мне понарассказал мой телефонный друг. Из Горстройуправления я понеслась в паспортный стол, на ходу стараясь снова перестроиться на потерянного Ариосто. Всю дорогу бормотала “Неистовый Роланд”, “Неистовый Роланд”, потому как чувствовала себя слегка одуревшей и боялась запутаться в литературных вариантах. В паспортном столе сидело несколько служащих. Заламывая руки и причитая, я с хватающими за душу отступлениями живописала перед ними свое несчастье. Для пущей убедительности дополнила рассказ координатами владельца книги, поместив его в Швейцарию, и датой приезда. Якобы возвращается послезавтра. Бог знает, почему именно послезавтра, что же касается Швейцарии, то я как раз получила оттуда письмо от коллеги – он, правда, в ближайшие годы из этой благословенной страны возвращаться не собирался и “Неистового Роланда” в жизни в руках не держал. Иначе дал бы почитать и мне. Служители паспортного стола слушали меня раскрыв рты, исполненные трепетного сочувствия и страстного желания помочь. Дамы, увы, честно признались, что ничем помочь не могут. зато единственный среди них мужчина задумчиво наморщил чело. – Говорите, три года назад? А перед тем развелись? Кажется, я знаю, о ком речь... Я сначала оцепенела, а потом набросилась на него как шакал: – Благодетель вы мой, говорите же скорей! Выручайте! Служитель воззрился на меня с удвоенным интересом и усмехнулся улыбкой Моны Лизы: – Высокий такой, симпатичный брюнет, да? Точно, она съехала первой, а он еще оставался. У них было две дочери. Какие еще дочери? Он же бездетный. Может, соврал, хотя зачем? – О дочках ничего не слышала, – осторожно сказала я. – А остальное все сходится. – Кажется, дочки были ее, от первого брака. Одна совсем взрослая. Ну да, я знаю, кто это. К черту дочек, пусть их будет хоть целый выводок! Фамилию! Если он мне сейчас не назовет фамилию, придушу. Видимо, служитель догадался о моем намерении или я слишком уж кровожадно на него вызверилась – торопливо отвернувшись, он призвал в свидетели одну из дам: – Не помнишь? Они жили на третьем этаже. Актриса с мужем, как бишь их звали? Ну? Когда прозвучала фамилия, я оцепенела во второй раз. Ушам своим не поверила. Невероятно! – Но... – захлебнулась я, – не может быть... – Больше никто в то время не выезжал... Служители разглядывали меня со все большим интересом. Пришлось елико возможно взять себя в руки, чтобы не заподозрили чего неладного. – ..Если вы не ошиблись домом, то это только они. Я постаралась изобразить на лице подходящую гамму чувств. Пришлось для этого вернуться мыслями к Ариосто – как же, теперь я пропажу как пить дать разыщу. – Мой приятель был знаком с мужем, жену он почти не знал, – сказала я, умерив свое потрясение до приличествующей обстоятельствам радости. – Где они теперь обитают? – Она живет в центре, а он – не знаю. Вот те раз! Какое мне дело, где живет она... – Не беда, попробую как-нибудь разыскать. А кем он работает, этот человек? – Был диктором на радио, а сейчас не знаю. Голос! Силы небесные, вот откуда голос! Какая же я тупица! – А имени его вы не помните? – Понятия не имею. – Ну ничего, главное – фамилия. Очень вам признательна, вы мне спасли жизнь и честь. Я вышла на улицу, не чуя себя от потрясения. Невероятно! Неужели я его в конце концов расконспирировала? Диктор на радио! На Польском Радио нет ничего тайного, что не стало бы для меня явным, осведомителями меня там бог не обидел. Вечером, вернувшись домой, я повисла на телефоне. Молниеносно добралась до знакомой мне дамы, работающей на радио в нужном отделе. Не тратя времени на объяснения, я сразу же приступила к делу. – Вы случайно не слышали о человеке с такой-то фамилией? Несколько лет назад он работал диктором, – спросила я, стараясь придать голосу умеренное любопытство. – Он и сейчас диктор, – с готовностью сообщила знакомая дама. – Что вы говорите? Вы его знаете? Разговаривали с ним когда-нибудь? – Сотни раз. Очень приятный человек. – Верю. А как его зовут? – Януш. С чего это он вас заинтересовал? Януш! Разрази меня гром! А я уже готова была окрестить его Изидором. – Да понимаете, я тут столкнулась с одним субъектом, который выдает себя за него. Во всяком случае, у меня такое впечатление. Вот решила проверить, тот или не тот, врет или так оно и есть. – Внешность у него, надо сказать, очень своеобразная. Другого такого трудно найти. – А как он выглядит? – Ростом под два метра, брюнет, очень симпатичный, с красивыми зубами. Лет сорока или чуть помоложе. Сходится! Все сходится! – Какая стрижка, короткая, нормальная? – Короткая? Нет, скорее нормальная. Гладко зачесан. Я молчала, ошеломленная услышанным. Невероятно, но я его нашла. А вдруг все-таки не он? – А какие глаза, темные? – Не уверена, не присматривалась. Кажется, темно-серые. Нет уж, только не серые. У него карие. Он или не он? – Кто его знает, – с сомнением протянула я. – Может, он, а может, нет. Вот если бы услышать его по телефону или увидеть, тогда все стало бы ясно. – Чего уж проще, позвоните ему. Могу дать студийный телефон. – А домашний? Домашнего у вас нет? – К сожалению, нет. – Ладно, сойдет и служебный. Я записала несколько номеров, до боли мне знакомых по летам молодости. Где то время, когда все они были у меня под рукой, в записной книжке... – А если хотите его увидеть, – предложила знакомая дама, – завтра я скажу вам, где он послезавтра дежурит, там и посмотрите на него. – Прекрасно, я вам позвоню. А вы случайно не в курсе, где он обитает? – Где-то на Старувке, точно не знаю. Рассыпаясь в благодарностях, я простилась с ней и под горячую руку позвонила по одному из полученных номеров. В ответ услышала, что он уже ушел и будет завтра в десять. Я положила трубку и стала наводить порядок в мыслях. Значит, на Старувке... Винтовая лестница, нестандартные потолки... Какой же надо быть безмозглой тупицей, чтоб не догадаться. И этот аппарат, таинственный аппарат, по которому он переговаривался, он мне знаком не меньше, чем телефоны... Не иначе у меня уже размягчение мозгов. Я открыла телефонный справочник. Ну конечно, такой фамилии здесь нет. Справочная служба! – ..Простите, номер не для оглашения, сообщить не могу. Черт подери! Бывшая жена! Я же знаю человека, который с нею знаком! Попрошу ее телефон! Бог знает зачем мне понадобился ее телефон. Скорее всего, я действовала уже в силу инерции и натворила бы глупостей, если бы не моя верная, бессменная подруга Янка, которой я позвонила уже за полночь, чтобы посоветоваться. Подруга сказала: – Чует моя душа, что ты дошла до точки, с которой все, что ни предпримешь, вылезет тебе боком. Иди-ка лучше спать, утро вечера мудренее. Я приняла на веру, что чутье у ее души безошибочное, и подчинилась. На следующий день, поскольку отпуск у меня закончился, пришлось идти на работу. Оказалось даже кстати, не долго думая я взяла в оборот одного сослуживца, из тех, кто притерпелся к моим странностям, и морально подготовила его к тому, что скоро ему предстоит не совсем обычный телефонный разговор. Изнывая от нетерпения, я дождалась десяти часов. Сослуживец тоже томился, обеспокоенный моим предупреждением. – Весе, – предупредила я, – тебе надо будет позвонить одному типу и что-нибудь у него спросить. Что на язык подвернется, то и спросишь, лишь бы ответил. – Скажем, как ему нравится варшавская весна? – Нет, не пойдет, он ответит, что никак, и бросит трубку. Придумай такое, чтобы ему пришлось отвечать подольше. Ровно в десять я вручила сослуживцу телефонную трубку и набрала номер. Весе, заикаясь от неловкости, попросил к телефону такого-то и сказал: – Прошу прощения, мне посоветовал к вам обратиться пан.., пан Петр Кемпинский. Хотелось бы узнать, когда состоится передача о живописи импрессионистов. Я вырвала у Весе трубку и стала слушать: – Понятия не имею и не понимаю, с какой стати вам посоветовали обратиться именно ко мне. Я заехала Весе трубкой в ухо и прошипела: – Он ничего не знает!.. Весе сказал: – Я слышал, что намечен цикл передач на эту тему, и меня интересует, когда состоится первая... Я снова вырвала трубку и услышала ответ: – ..ничем не могу помочь, по-моему, тут какое-то недоразумение... Я быстро сунула Весе трубку и прошептала ответ: – Говорит, ошибка... Весе это знал и без моей подсказки, но твердо гнул свое: – Мы с паном Кемпинским встретились на днях в кафе, разговорились, вот он и сказал, что вы принимаете в передаче участие, и посоветовал обратиться к вам... Я перехватила трубку. В ответе звучало уже неприкрытое раздражение: – Но почему ко мне? Спросите в отделе планирования программ. На этот раз мы с Весе затеяли бестолковую возню с трубкой, вырывая ее друг у друга, – Весе старался поднести ее к уху, я же норовила заехать ему трубкой в глаз, нервно бормоча: – ..в отделе планирования... Весе никак не мог понять, что эти мудреные слова означают, а кроме того, от моих колотушек по черепу успел основательно отупеть, поэтому игнорировал мою подсказку и заталдычил по новой: – Раз вы принимаете в передаче участие, то должны знать... Наш собеседник потерял всяческое терпение и ответил Весе, то бишь мне, не скрывая недовольства: – Простите, но я ровным счетом ничего не знаю, запишите номер отдела программ и обратитесь туда. И он продиктовал номер, который лежал перед нами на столе. Я передала трубку Весе, тот снова стал долдонить свое как заведенный, хотя что ему оставалось, ведь он не слышал ни одного ответа, а от моих подсказок толку было мало. Я не удержалась и прыснула. Весе посмотрел на меня и тоже хрюкнул, потом заржал во всю глотку, но в трубке, к счастью, уже слышались гудки. Отсмеявшись, Весе с любопытством уставился на меня. – Ну и что? Каков результат? Результат был однозначный. С первых же слов я узнала этот голос – мягкий, глубокий, гипнотизирующий меня вот уже много недель. Ах ты, курицын сын... Вот, значит, какая у тебя государственная служба, да еще, туды-растуды, засекреченная! И что же такого, черт бы тебя побрал, могло случиться в коридорах Польского Радио в тот памятный вечер, ознаменованный Вселенским Переполохом? У кого из нас, хотела бы я знать, течет крыша, у меня или у него? Нет, надо мне увидеть его собственными глазами, до тех пор не поверю... – Кто такой этот Петр Кемпинский? – поинтересовалась я у Весе, приведя свои растрепанные чувства в относительный порядок и наметив план действий на следующий день. – Так, один тип, и вправду там работает, кажется, голубой, но это неважно, он меня вообще не знает. – Зато если он твоего Кемпинского знает, головомойку ему задаст по первое число, и то сказать – насылает всяких дураков. Откровенно говоря, особым умом ты в разговоре не блеснул... – Да и он особой благовоспитанностью не блещет, – парировал Весе после некоторого раздумья. – Бросил, видите ли, трубку. – На его месте любой бы бросил. Он и так долго продержался. На следующий день я слиняла утром с работы и заняла наблюдательный пост. Ждала в такси. Варшавские таксисты – народ ко всему привычный, ничем их не удивишь. Ждать пришлось недолго, объект наблюдения был человеком пунктуальным и ответственным. Я всматривалась в него из своего укрытия. Это он, никаких сомнений! Особо вглядываться не пришлось, другой такой фигуры во всей Варшаве днем с огнем не сыскать! После многотрудных размышлений я пришла к неутешительному выводу, что объяснить столь усиленную конспирацию можно только одним. Разыгрывая из себя таинственную личность, этот тип устроил себе за мой счет первоклассную потеху. Если ему так хочется, на здоровье, меня не убудет. Но уж и я в долгу не останусь, немного и ему поиграю на нервах, мне, может, тоже хочется потешиться в свое удовольствие. Если бы речь шла об обыкновенном знакомстве, я бы поставила точку, удовлетворившись добытой информацией. Но на сей раз я положила себе раскопать все до конца. Номер машины, номер телефона, адрес, словом, всю подноготную! Ах, он засекречен? Тем лучше. Крепкие орешки как раз по моим зубам. Итак, мне известно, когда у него ночное дежурство и где. Вообще во всем, что касалось его работы, я так же хорошо ориентировалась, как и в своей собственной. Прежде я вращалась в этих кругах, да и сейчас могла без труда узнать любую интересующую меня подробность. Я заказала себе на вечер такси, предусмотрительно облюбовав водителя, не чурающегося пассажиров со странностями, и села ждать. Включила приемник и слушала, как знакомый завораживающий голос читает либретто “Кармен”. Давно я уже краем уха нет-нет да и улавливала до боли знакомые интонации, но он тогда так решительно отмел мое предположение насчет диктора... Впрочем, голос в эфире воспринимался совсем по-другому. Гораздо приятней он казался по телефону, когда я слышала собственные его слова, собственную интонацию. В трубке голос звучал мягче, теплее, чуть ниже тембром и, уж во всяком случае, намного обаятельней... На этом месте телефонный звонок прервал мои размышления. Все правильно, “Кармен" – то идет полным ходом... Ехидно усмехаясь, я подняла трубку. – Добрый вечер. – Как дела? – сказала я и включилась в игру. – Знаешь, я тут снова гадала насчет твоего имени и окончательно пришла к выводу, что стоит тебя как-то окрестить. – Я разве против! Есть варианты? – Сначала вернулась было к Изидору. И подходит, и святцам соответствует... – Изидор так Изидор, хотя тогда уж лучше Пикадор. – Не переживай, я и сама передумала. С уменьшительным не ладится. Изидусь? Изидорчик? Не звучит. Всесторонне проанализировав проблему, я сочла, что кроме Изидора тебе еще подошел бы Ян. Но Ян мне не нравится, в младые лета знавала я одного Яна-алкоголика. Зато Яна можно переделать в Януша, Януш меня устраивает, устроил бы и Збышек, и Марек, но ни Збышек, ни Марек тебе не подходят. Пожалуй, успокоюсь на Януше. Что ты на это скажешь? Януш на какое-то время лишил его дара речи. Я прямо слышала, как он в душе чертыхнулся. Потом наконец подал голос: – Как ты сказала? Не Ян, а Януш? Ладно, пускай будет Януш. Все-таки лучше, чем Изидор. Через полчаса “Кармен” подобралась к антракту, и нам пришлось разговор прервать. Я терпеливо пережидала антракт, потом последние новости, а потом и “Желаю дорогим радиослушателям доброй ночи”. Никогда еще я не слушала последние новости со столь животрепещущим интересом. Сразу же после государственного гимна раздался звонок. – У меня опять свободная минутка. – Мог бы не говорить, и без него знала. – Заварил себе отличного чая и устроил передышку. – “Юнан”? – невольно полюбопытствовала я. – Нет, из пакетиков. Привез из-за границы. Поскольку тайны его оказались почти разгаданы и моего внимания особо не поглощали, на смену стала всплывать из подсознания одна довольно неприятная мысль. Что-то в наших контактах проскальзывало такое, что мне активно не нравилось. Со дня нашего знакомства инициатива пребывала исключительно в его руках, я же, с головой уйдя в розыскные проблемы, почти не задумывалась над общей линией его поведения. А поведение это, если подумать, должно бы меня насторожить, особенно в последнее время. Зачем он дурит мне голову какими-то командировками? Это же чистой воды вранье. Если у него по несколько дней не бывает желания мне звонить, кто его заставляет? Скажи потом, что был занят, и все дела. Не хочет встречаться со мной? Так пусть не встречается, на здоровье, но элементарная порядочность требует поддерживать отношения на какой-то стабильной основе. Особенно после той сцены, которая, учитывая последние мои открытия, понемногу предстает передо мной в оскорбительном свете... Нет, пора перехватить инициативу. Придется, правда, сознаться, что я все знаю, а не хотелось бы, пока что меня ситуация тоже забавляет, жаль так сразу прерывать игру. А может, у него на уме еще и другие резоны? Боюсь, они-то уж точно в восторг меня не приведут... Я рассеянно слушала, что он говорит, и отвечала невпопад, проявляя крайнюю невоспитанность. До такой степени меня все эти сомнения поглотили, что сам по себе вырвался вопрос: – А почему ты, собственно говоря, мне названиваешь? – Если тебе неприятно, могу не звонить. В душе у меня вспыхнул красный сигнал. Внимание, тревога! – Вот ответ, который меня не устраивает, – осторожно заметила я. – Не нравится мне ужасно... – Видишь ли, я предпочитаю не навязываться. Если ты задаешь подобный вопрос, значит, тебе мои звонки в тягость. Вывод напрашивается именно такой. Во мне сразу же просыпается подозрение, что я докучлив, а мне бы этого очень не хотелось. Понятен мотив моего ответа? – Позволь тогда и мне растолковать мотив моего вопроса, – я резко переменила тон. – Впервые ты позвонил мне после того телефонного злоключения. Потом у нас состоялось рандеву, довольно экстравагантное, но все-таки. И с тех пор ты мне регулярно названиваешь. Я, естественно, вправе предположить, что заинтересовала тебя. А то и, чем черт не шутит, понравилась. Так или иначе, инициатива постоянно исходит от тебя... Я же со своей стороны не скрываю, что мне твои звонки только в радость... – Вот ты сама и расставила все по местам. Мне добавить нечего. – Ты так считаешь? Придется добавить мне: странная у тебя какая-то склонность ограничивать наше знакомство телефоном... – Я же говорил, у меня масса работы, на увеселения не хватает времени. А если уж быть точным, так и вовсе нет. Боже, каким голосом он это изрек! Мягким, задушевным, убедительным – не знай я в точности, как взаправду обстоят дела, чего доброго поверила бы. Даже жаль было, что поверить никак нельзя. – Серьезно? – простодушно удивилась я. – Насколько мне известно, нет на этой грешной земле такой работы, которая не позволяла бы выкроить толику времени себе в удовольствие. – Не знаешь ты моей работы! С такими, как у меня, обязанностями не до удовольствий. Порой некогда дух перевести. – А я-то, грешная, считала, что имею некоторое представление и о работе, и об обязанностях... – Но не о моих. И слава богу, терпеть не могу всезнаек. О моей службе ты судить не можешь. По иронии судьбы как раз о его службе я очень даже могла судить. Еще немного, и заявила бы напрямик, противно, когда тебе пудрят мозги без надобности. Сама я предпочитаю в отношениях с людьми ясность и жду от них того же. Но красный сигнал внутри все еще горел, поэтому я промолчала и позволила ему сменить тему. – Никогда не угадаешь, чем я сейчас занимаюсь, – сказал он. "Перечитываешь либретто к «Кармен»”, – мрачно подумала я и сказала: – Знаю, пьешь чай. Сам проговорился. – Шутишь! Это не в счет, это в мои служебные обязанности не входит. – Что, чаепитие? – Чай для передышки. А по работе я сейчас занимаюсь одной исторической личностью. У меня чуть было не сорвалось, что Бизе трудно назвать исторической личностью, но я вовремя прикусила язык. Лучше ему подыграю. – Какой именно? – Князем Юзефом Понятовским <Юзеф Понятовский (1763 – 1813) – польский вельможа, участник восстания Костюшко, маршал наполеоновской армии>. Я не могла скрыть своего удивления: – А что общего у князя Понятовского с коммерцией? – С коммерцией? При чем тут коммерция? – Ну как же, сам говорил, что занимаешься коммерцией. К службе сей судьбой и миром призван... Продаешь его памятники? В Варшаве чего только не пытались продать – мост Понятовского, колонну Зигмунта, трамвайные коммуникации, почему бы не пустить в оборот и памятники. Только я тебя в такой роли не представляю. – И правильно делаешь, памятниками я не торгую, я изучаю его жизненный путь. – Пишешь биографию? – Не столько пишу, сколько читаю. – Увлекательное занятие. Для коммерсанта в самый раз. – Прости, пора закругляться. Дела не ждут. Свяжусь с тобой еще раз, попрощаться, – если выкрою время. И снова мигнул красный сигнал. Что он хочет этим сказать? – Что значит “попрощаться”? Навеки? – Надеюсь, нет. Хотя, возможно, и надолго. Уезжаю завтра и вряд ли успею тебе позвонить. – И далеко? – Да не близко. В теплые края. – Завидую. А когда вернешься? – Сам не знаю. Может, через пару дней, может, задержусь на несколько недель, а то и месяцев. Скорей всего, через неделю-другую наведаюсь на денек в Варшаву и снова укачу. Я молчала – уж очень такой оборот мне не понравился. Как его понимать? Хочет порвать со мной? Не решается сказать напрямик? – А как вернешься, что тогда?.. – осторожно закинула я удочку. – А как вернусь, немедленно позвоню, и уж тогда-то, смею надеяться, мы встретимся. Откровенно говоря, иной раз чувствуешь себя как выжатый лимон, тоскуешь по нормальной жизни обыкновенного человека. Когда же, думаешь, можно будет зажить нормально, как все люди. Работать от и до, вовремя возвращаться домой, иметь досуг на всякие житейские удовольствия и личную жизнь. Словом, принадлежать себе. – Я думала, ты на прощание скажешь что-нибудь обнадеживающее. – Разве я не сказал? – Не вижу в твоих планах места лично для себя. – А мне всегда казалось, что женщины отличаются сообразительностью. По-моему, чего уж яснее: мечтаю располагать наконец временем на житейские удовольствия и личную жизнь... – Стало быть, я отношусь к удовольствиям? – Разумеется. Не к обязанностям же. – И на том спасибо. Жаль только, что все отодвигается в прекрасную даль. – Ничего не поделать. Работа такая, что собой не располагаешь, принадлежишь, так сказать, отечеству. Но я не жалуюсь, мне моя служба по душе. Нет, на окончательный разрыв не похоже. Голос такой проникновенный, убедительный... Словно от чистого сердца говорит. А ведь врет, доподлинно знаю, что врет. Никуда он не выезжает, ни в какую командировку. У меня прямо язык зачесался выложить ему все начистоту. – Извини, мне действительно пора. Если успею, позвоню. Бросив трубку, я выскочила из дому. “Кармен” скоро закончится, еще только последние новости – и отбой! Такси у подъезда, рога трубят, вперед! На всякий случай я принарядилась в старье, изменившее мою фигуру до неузнаваемости. Кто знает, что может меня ожидать, учитывая тот факт, что я никогда, сколько помнится, не владела событиями, которые сама же и выпускала из бутылки. Итак, я выскочила из дому и взяла след. Здание радиопрограмм имеет, к счастью, только один выход, но, к несчастью, припарковаться там негде. Мне нужно было найти место незаметное, укромное. С таксистом у меня установилось полное взаимопонимание, он не только подчинялся моим требованиям, но и сам проявлял инициативу. Какое-то время мы раскатывали с ним взад-вперед по улице в диапазоне нескольких десятков метров, выбирая себе уголок по вкусу. Наконец устроились в отличном укрытии, зато далеко от выхода. Меня это немного тревожило, в темноте ничего не стоило его и проморгать. Кроме нас, на стоянке не было ни одной машины. Ждали мы целую вечность. Косматая колючая шапка доставляла мне страдания пуще тернового венца. Я курила сигарету за сигаретой и таращилась в темноту, пока перед глазами не поплыли круги. – Так недолго и косоглазой стать, – буркнула я водителю, сопереживающему мне уже всей душой. Он обернулся ко мне. – Знаете, у меня тоже в глазах рябит. Далековато стоим. Но ближе нельзя, обнаружим себя. Он снова уставился в темноту и вдруг глухо вскрикнул: – Атас! Кто-то вышел! – Где? – Вон там! Глядите, ноги! Вон у того сугроба маячат! И правда, на фоне снежного заноса темнела мужская фигура, вышагивавшая туда и обратно. – Что это он делает? – удивился водитель. – Решил в такую пору размяться? – Ждет машину, наверное, она опаздывает. Знать бы, тот ли это тип, который мне нужен. – Теперь-то уж не разглядите, темень вон какая. – Ну ладно, подождем и мы. Спустя несколько минут из-за угла вынырнула “Варшава” и подрулила к подъезду. Темная фигура вскользнула в нее, и машина покатила прочь. Мы двинули следом, как только она скрылась за углом. Опустевший в такую пору город – не самое идеальное место для слежки. Но я и так знала, куда они едут. Приблизились мы к ним лишь на Замковой площади. Вырулили на Свентоянскую и обнаружили, что они сворачивают в Запецек. – Вот черт, – забеспокоился таксист, – вкруговую, что ли, собираются ехать? – Держитесь прямо и тормозните на Рынке! Выскочила я почти на ходу. Осторожно выглянула в Запецек и с облегчением перевела дух. Вон они! Стоят. Вот будет потеха, если из машины выйдет совсем не тот. Но потехи не было. Из машины показалась знакомая фигура. Я смело двинулась за ним, благо на ногах были сапоги на микропорке, запомнила дверь, которую он открыл собственным ключом, подождала, пока на третьем этаже не загорелся свет. Надо отдать ему должное, немало в его словах было и правды... Вот теперь можно и домой ехать. Усевшись в такси, я открыла сумку, чтобы вытащить сигарету, и вдруг сердце у меня екнуло. Проклятие, нет кошелька! Я тут же вспомнила, что оставила его вместе со всей наличностью у себя на работе, на столе. А на счетчике у таксиста – девяносто восемь злотых. Господи, спаси и помилуй! Я оцепенела с сигаретой в руке и полным сумбуром в голове. Так, с кошельком у меня полный порядок, у нас на работе ценные вещи не пропадают, но что мне делать с такси? Не могу я сыграть злую шутку с водителем, когда он обслуживал меня с такой самоотверженностью. Хоть из-под земли, а деньги раздобыть надо... Увы, единственный человек, которого я могла потревожить по этому вопросу без ущерба для себя, – это номер триста тридцать шестой... Я знаю, он в Варшаве, недавно снова объявился... – Поехали на площадь Варецкого, – твердо скомандовала я. – К гостинице “Варшава”. В старом полупальто, со сбившейся прической, с косматой шапкой под мышкой я, наверно, выглядела в интерьере отеля довольно нетривиально. В регистратуре меня встретили с большим подозрением. – В час ночи вы хотите человека разбудить? – воспылала администраторша праведным негодованием. – Ничего страшного, этот человек ко всему привычный, – любезно парировала я и набрала номер. – Это ты? Говорит Иоанна. Слушай, я здесь внизу, в регистратуре, умоляю тебя, спустись ко мне и захвати с собой пятьсот злотых. – Дорогая моя, что случилось, горит, что ли? А завтра нельзя? – Нельзя. Я понимаю, ты уже лег спать, но у меня нет другого выхода. Не одевайся, передо мной ты можешь показаться хоть в пижаме, хоть в кальсонах. Только вынеси мне поскорей полтыщи! – Хорошо, сейчас спущусь. Я знала, что могу на него рассчитывать! Перед его появлением я попыталась причесаться, но краше от этого не стала. Вдобавок ко всему вспомнила, что надо что-то сунуть швейцару, который не спускал с меня глаз. Ждала я совсем недолго. Жилец номера триста тридцать шестого сошел вниз в рубашке, брюках и ботинках. Я уставилась на него во все глаза, что не помешало мне спросить: – А ты не подкинешь мне на чай еще пять злотых? – Что-о? – изумился он, и внезапно мы с ним разразились дружным хохотом. Он уселся рядышком со мной и сказал: – Вот тебе пятьсот злотых, только признайся честно, что ты еще учудила? Все мои детективные мытарства мигом выветрились у меня из головы. Такси тикало себе счетчиком на площади Варецкого, а я все смотрела на мое горе горькое, сидящее рядом в белой рубахе, и чувствовала, что больше ничего на свете мне не нужно, пропади все пропадом. И я, безмозглая дура, хотела найти на него клин? Бесполезно, От этих голубых глаз нет никакого спасу... – Пожалуйста, выдай утром швейцару пять злотых за то, что я пользовалась его дверью, – попросила я на прощание. – Хорошо, не беспокойся. Успеха тебе. На следующий день я возобновила свои розыскные труды. Узнать номер машины оказалось плевым делом. Хуже обстояло с номером телефона. Я решила снова подключить Весе. – Весе, – сказала я, – он трубку бросил или как? Неужто ты это дело так и оставишь? – И не подумаю, – с лету подхватил Весе. – Честь повелевает мне сражаться до победного конца. Позвонили мы около полудня. Женщина, взявшая трубку, попросила подождать и вернула его уже из раздевалки. – Простите, – сказал Весе с глубоким сожалением в голосе, – вы мне тогда так и не ответили, когда будет передача об импрессионизме. А для меня это очень важно. Может быть, все-таки сообщите... – Послезавтра в семнадцать двадцать три, – последовал как из пушки ответ. – В семнадцать двадцать три... – в восторге повторил Весе. – Премного вам благодарен. – Пожалуйста, не стоит благодарностей. – Крепкий мужик, – одобрительно сказал Весе, кладя трубку. – С хорошей реакцией. – Это точно. Послезавтра – значит в воскресенье. В понедельник позвонишь и спросишь, почему передача не состоялась. Интересно, что ответит. Игра, похоже, складывается по высшему разряду. В его чувстве юмора, сдается мне, я не обманулась. Теперь бы только заполучить этот проклятый домашний телефон. Я снова стала думать, а надо сказать, такой род деятельности, как умственный, в сочетании с моей особой приносит не самые лучшие плоды. Я, конечно, придумала способ, как узнать телефон, но мало того, что не слишком надежный, – еще и адски трудоемкий. Ни одна живая душа не могла бы до такого додуматься. Все незасекреченные номера имеются в телефонном справочнике, а он, к счастью, издан совсем недавно. Раз какого-то номера в нем нет, значит, он засекречен. Если учитывать только номера Старого Мяста, можно методом исключения добиться потрясающих результатов. И я стала добиваться. Провела за этим захватывающим занятием два дня и две ночи. Как раз во время моих священнодействий навестила меня подруга, окинула взглядом все, что покоилось на диване, и потрясение спросила: – Чем это ты занимаешься? Дополняешь телефонный справочник? Сбрендила? Выслушав мои объяснения, она только молча покрутила пальцем у виска, и в реакции ее, откровенно говоря, был большой смысл. Ее жест мне и самой показался довольно резонным. Мрачно и с неодолимым отвращением взирала я на плоды своих рук, а вернее, уст. Осталось еще четыреста номеров. Господи милосердный, неужели мне предстоит претерпеть еще четыреста идиотских телефонных разговоров? Ничего не поделаешь, взялась за гуж... С чего начать? Ага, вот: на этой улице у телефонных номеров вырисовываются две следующие одинаковые цифры. Не исключено, что у пропущенных совсем другие, но есть вероятность, что те же самые. Начнем с них. Я набрала очередной номер. Отозвался мужчина. – Простите, это квартира Крупчатков? – любезно задала я первый подвернувшийся на язык вопрос, – главное, услышать голос. – Нет, вы ошиблись, – тоже любезно ответил мужчина. Совсем другой голос. Этот номер вычеркнем. По следующему тоже отозвался мужчина, и я для разнообразия спросила: – Нельзя ли позвать Кристину? – Пожалуйста, – ответили мне. Я чертыхнулась, надо же было так угадать! Нет чтобы спросить Пелагею, что мне теперь делать с этой Кристиной? – Слушаю, – сказала какая-то Кристина. – Кристина, понимаешь, какое дело, завтра я к тебе прийти не смогу, давай договоримся на другое время! В трубку растерянно помолчали. – Не понимаю... Кто говорит? – Иоанна. – Не знаю такой. Вы, наверное, ошиблись. – Как так? Разве это не номер... – и я назвала первый попавшийся, лишь бы не свой собственный. – Нет, вы попали не туда. – Ох, простите, пожалуйста... Уф, с Кристиной покончено. Что за дурацкий метод, к черту любезности, на женщинах нужно сразу же давать отбой, а вот с мужчинами говорить подольше, не дай бог не распознаю и упущу. Я накрутила следующий номер. – Прошу прощения, – завела я волынку, не позволяющую собеседнику слишком быстро от меня отделаться, – это не ваш сын подрался сегодня утром с моим сыном на Вислостраде? Мальчик дал мне этот номер телефона, и я хотела извиниться... – Нет, какой еще сын, у меня две дочери, – послышался удивленный ответ. – А, прошу прощения, он, наверное, ошибся. Следующий номер не отвечал. Дальше ответила женщина. – Пана Януша, пожалуйста, – нахально сказала я. – Вы ошиблись... Набираем дальше. – Простите, это не вашего сына вчера укусила моя собака? – Минутку... Зося! Петруся вчера случайно собака не покусала?.. Нет, извините, мы ни о чем таком не знаем... – Прошу прощения, значит, ошиблась... Отпадает. Идем дальше. – Простите, это ваша собака вчера укусила моего сына? – Что? У меня нет собаки... Когда я на очередном звонке поинтересовалась, “не мой ли сын вчера укусил вашу собаку”, стало ясно, что для сохранения здоровья мне надо незамедлительно закругляться и идти спать. Итого проверено одиннадцать телефонов. Ничего не стоит подсчитать, что для проверки всех четырехсот понадобится сорок дней. Ровно столько же, сколько на вселенский потоп. Вечером следующего дня я снова уселась за телефон. По приемнику вещал знакомый голос, значит, дома его нет. Прекрасно, все номера, какие откликаются, сразу вычеркиваем. К сожалению, день был субботний. Не откликалось множество телефонов, полгорода сметелилось из своих квартир кто куда, и процесс вычеркивания продвигался через пень-колоду. На всякий случай я еще раз позвонила в телефонное справочное бюро и в бюро ремонта, почти не надеясь, что мне дадут ответ. Так и есть, не только не дали, но и прониклись подозрением. Обреченно вздохнув, я вернулась к потогонной своей системе. Около половины одиннадцатого я вдруг вспомнила, что в понедельник утром мне надо сдать проект фасада дома. С трудом оторвавшись от дивана, я поплелась к столу. Посмотрела на бумажные завалы, рассеянно взяла в руки один эскиз, другой... Разгребла бумаги и с кислой миной уставилась на приколотый в самом низу чертеж. Не нравилось мне то, что я на нем изобразила, прежний был несравнимо лучше. Размышляя на эту тему, я машинально копалась в куче набросков, вытащила еще один рисунок. Да, здесь чуть получше. Но почему? Я бессмысленно переводила глаза с одного наброска на другой, потом скользнула взглядом по всем остальным, и вдруг меня осенило: вот она, загвоздка! Слишком мало стенной плоскости над верхним окном, слишком этот карниз нависает. Если бы его как-то поднять... В крайнем случае можно вдвинуть водосток в стену... В приливе вдохновения я смела со стола свалку, отколола эскиз от чертежной доски и вытащила чистую кальку. Еще минута, и для меня уже ничего на свете, кроме фасада, не существовало. Никаких законспирированных субъектов, никаких телефонных номеров и прочих глупостей. Фасад получался очень даже неплохо, если поднять водосток. Надо проверить на сечениях. Сечения дома у Януша, он их должен сдать тоже в понедельник, сейчас у него наверняка уже готовы все уровни. Минутку, деталь водостока... Нет, слава богу, водосток еще не проработан, успею внести изменения. Сейчас мне нужны только все “рыбы”, и через каких-нибудь несколько часов фасад вчерне будет готов. А завтра сделаю тушью! Время пролетело незаметно. Подходя к телефону, я посмотрела на часы и с удивлением обнаружила, что стрелки приближаются уже к половине первого. Вот откуда усталость, ничего странного, после двух-то бессонных ночей! Для дружеских бесед время, может, и позднее, но для людей, засидевшихся за праведным трудом и уточняющих друг у друга рабочие детали, – в самый раз. У моего коллеги Януша работы сейчас еще больше, чем у меня, наверняка просидит до самого утра. Иначе к понедельнику не справится, это уж как пить дать. Я подняла трубку и набрала номер. – Слушаю, – почти сразу же отозвался мужской голос. – Януш? – спросила я и, не дожидаясь ответа, застрочила: – Слушай, дай мне сейчас всю “рыбу” с сечения А, дом 5. Она у тебя готова? – Алло, – отозвался мужской голос, – простите, не понимаю? – Чего ты непонимаешь? Мне нужна, говорю, “рыба” с сечений. – Не морочьте мне голову, – последовал ответ, и трубку бросили. Я была поражена. Он что, свихнулся? От изумления меня прямо парализовало, я сидела и таращилась на зажатую в руке трубку, не зная, что и подумать. Может, этот бесстыдник спал без задних ног вместо того, чтобы в поте лица трудиться? Меня охватила ярость. Я тут надрываюсь, а он дрыхнет себе? Кому нужно сдать работу в срок, мне или ему? В праведном негодовании я опять накрутила тот же номер. – Слушаю... – Ты чего, курицын сын, дурака валяешь? – напустилась я на него, – У тебя должна быть готова уже вся “рыба”. Попробуй только скажи, что проспал, я тебе в понедельник голову откручу. Гони мне сию минуту всю “рыбу” в сечении! – Алло, что это значит? Вы о чем? – Ты чего, нализался? Кончай выкомариваться. У меня работа стоит, без уровней я дальше не продвинусь ни на шаг. Не собираюсь из-за каких-то придурков сидеть до утра. – Мадам, я не понимаю, о чем вы говорите. Прошу вас больше мне не звонить, оставьте меня в покое, не то придется сообщить в милицию. Я онемела. Только тут до меня дошло, что никакой это не Януш. Силы небесные! И это еще не все – я ведь знаю этот голос... О боже! – Простите, – прохрипела я, – это номер 21-83-48? – Нет, и прекратите мне звонить, предупреждаю вас, я напущу на вас милицию. В собственном доме покоя нет! – И трубку швырнули. На этот раз я долго приходила в себя. Что я такое набрала? Это же он, чтоб мне провалиться! Номер.., тот самый проклятущий номер, который я безуспешно разыскивала. К черту Януша с его сечениями, надо немедленно набрать то же самое. Стоп, это же другой телефонный узел, я что, ошиблась первой цифрой? Не помня себя, лихорадочно накрутила я тот же номер, заменив лишь первую цифру на тройку, – во всяком случае, так мне показалось. Снова отозвался мужской голос. – Слушаю. – Прошу меня извинить, – заикаясь, сказала я. – Это вам был сейчас странный звонок, насчет “рыбы”? Я, кажется, ошиблась номером... – Насчет рыбы? Нет, мне вообще никто не звонил. – Не может быть. Вы уверены? – А то как же. Последние пару часов не было ни одного звонка... Я была совершенно сбита с толку. Будь я проклята, снова промашка! В час ночи подняла с постели невинного человека! Но надо все-таки проверить... – Ваш номер 31-83-48? – Нет, 63-48. – О, простите, пожалуйста! Извините, что разбудила. Доброй ночи. – И вам того же. Ничего страшного. Собрав последние крохи решимости, да и внимания тоже, я снова взялась за трубку. – Слушаю... Да, тот самый голос. – Простите меня ради бога, – крайне любезно, почти заискивающе пролепетала я, – по-моему, я только что звонила вам по ошибке... – Что же это такое, черт подери, дадут мне наконец поспать?! Прекратите названивать по ночам! Я вам ясно сказал – не цепляйтесь к моему телефону. – Прошу прощения, но с чего вы так раскричались? Я хочу извиниться за ошибку, а вы устраиваете скандал... – Я вам еще не такой скандал устрою. Прекратите меня преследовать, если не хотите иметь дело с милицией. И бросил трубку. Что это с ним? Чего он все стращает милицией? Перепутал меня с какой-то авантюристкой? Или просто со сна? А, в конце концов, наплевать, главное – теперь я знаю его телефон, ха-ха, все его тайны у меня теперь как на ладони! Интересно, узнал он меня? Нет, не похоже, зачем бы тогда нес такую околесицу? Ну ладно, пусть отсыпается, завтра проверю. Мне еще надо разобраться с фасадом... Вечером следующего дня я позвонила ему – и детское, можно сказать, время. Представляться пока не собиралась. До сих пор мне все это казалось оригинальной игрой и хотелось посмотреть, чем все обернется. – Простите, – сказала я, когда он отозвался. – Вчера я попыталась объяснить вам одно пустяковое недоразумение, но вы на меня так напустились... Могу я... Дальше мне не удалось произнести ни слова. Ответ, который я услышала, был столь неожиданный, что у меня надолго отнялся язык. Любезным, бархатным, спокойным голосом, блестяще поставленным, он закатил мне нотацию, суть которой сводилась к тому, что мне категорически возбраняется преследовать его как на работе, так и дома. Заодно была поставлена под сомнение умственная моя полноценность, моральное мое поведение и, в частности, способ добывания средств к существованию. В заключение мне, как злостному правонарушителю, посулили самые ужасные кары. Я слушала его в каком-то оцепенении, что не мешало мне испытывать жгучее любопытство. Под конец он сказал: – Еще один такой звонок, и я обращаюсь в милицию. Раз так, пожалуйста, будет тебе еще один звонок – что касается милиции, ничего не имею против, всегда испытывала к ней самые теплые чувства. – Вы хоть догадываетесь, с кем говорите? – заикнулась было я. – Меня это не интересует. Все, звоню в милицию. Полное отсутствие логики. А в меня уже прочно вселился бес противоречия. Я отпустила ему какое-то время на обещанный звонок в милицию и снова набрала номер. – Зачем вы устраиваете такой тарарам, не лучше ли объясниться с человеком нормально? – поинтересовалась я у него. – Нет, это уже переходит всякие границы. С вами нельзя говорить нормально, потому что вы ненормальная, предупреждаю вас... – А мне, хоть убейте, кажется, что наоборот... – ..предупреждаю, вас ждут большие неприятности, сами нарываетесь... – А все-таки ужасно любопытно, за кого вы меня принимаете? – Не стройте из себя дурочку. Раздобыла мой телефон, а теперь прикрывается, видите ли, какой-то ошибкой, чтобы приставать. Все, разговор окончен, теперь с вами будет говорить милиция. Что он зациклился на этой милиции? Прямо какая-то мания. Я уже стала сомневаться, он ли это. С моим телефонным счастьем всякое может случиться, вдруг я все время названиваю незнакомому человеку, который вправе решить, что его преследует какая-то чокнутая. Но нет, голос точно его. Тогда в чем же дело? Крыша у него, что ли, поехала? С одной стороны, я была не на шутку озадачена, а с другой – меня это стало не на шутку забавлять. Сама мысль о том, что меня можно запугать милицией, казалась уморительной, не говоря уж о дикой напраслине. Бес противоречия уже прочно во мне обосновался и не позволял вот так взять и на середине бросить игру. Я поехала в его отделение милиции. Разыскала участкового и поставила в известность, что если к нему поступит сигнал о хулиганском преследовании по телефону, то этим хулиганом буду я. И еще, сказала я, хотелось бы знать, квалифицируются ли как преступление звонки к человеку, которого я приняла за знакомого и с которым теперь пытаюсь объясниться по поводу возникшего недоразумения. Служитель правопорядка выслушал меня с недрогнувшим лицом и сказал: – Попрошу документы. Я дала ему свой паспорт и служебное удостоверение. Попыталась всучить и проездной билет, и водительские права, но он их отверг. Записал меня в какую-то бумагу, объяснил, что никаких сигналов еще не поступало, что звонки к знакомым вообще-то преступлением не считаются, наконец позволил себе слегка улыбнуться и сказал: – Чтоб вы знали, для хулиганского преследования по телефону надо досаждать человеку как минимум две недели подряд, желательно и по ночам, устраивая всякие злонамеренные пакости. Вы же, как я понимаю, звонили всего несколько раз, да еще и не вы его, а он вас оскорблял. Мы с ним мило попрощались, я вернулась домой, а на следующий день вечером не удержалась. Набрала номер. – Слушаю. – Хочу поставить вас в известность, – прощебетала я сладким голосом, – что вы можете себя не утруждать. Я уже и сама сообщила в милицию. Спокойной ночи. Через два дня до меня дошли слухи, что в стане противника воцарилось серьезное замешательство. Нормальные люди, у которых к этому человеку имелись нормальные дела, не могут до него дозвониться. По месту службы отвечают, что, дескать, ошиблись номером, и грубо бросают трубку. Сама-то я после всех недоразумений сторонилась телефона как черт ладана, и такая паника показалась мне несоразмерной с масштабами нашего инцидента. Или тут кроется что-то поважнее, чем я предполагаю? А вдруг я в самом деле сыграла с этим человеком злую шутку? У меня-то ничего плохого и в мыслях не было, зла я на него не держу, напротив, даже благодарна за то, что не дает мне скучать. А всяческая напраслина, которую он на меня ни с того ни с сего возвел, настолько дурацкая, что ничего, кроме смеха, вызвать не может. Ну хорошо, а если для меня это смех, а для него – горькие слезы? Думала я, гадала и решила, что не мешало бы все эти страсти-мордасти довести до какого-то логического завершения. Спрошу его в лоб, он это или не он, тем более что до конца так и не уверена, представлюсь без обиняков, объясню дурацкое недоразумение, извинюсь за свою неумышленную бестактность, и полюбовно, без всяких претензий расстанемся. Номер его телефона и все другие подробности я вычеркну из памяти раз и навсегда. Руководствуясь вышеупомянутыми благими намерениями, я позвонила ему ближе к вечеру, по служебному телефону, собираясь узнать, когда у него дежурство, – мне показалось, что в рабочей обстановке он будет восприимчивей к моим объяснениям. Кто знает, может, у него какой-то пунктик насчет домашнего телефона. Культурно и спокойно я задала интересующий меня вопрос подошедшей к телефону женщине. Каково же было мое удивление, когда в ответ она мне отрезала: – Повторяю, никакой информации мы не даем. Вы ведь сегодня уже звонили? Чтоб мне провалиться, последние три дня я на пушечный выстрел к телефону не подходила. Вот еще новости, в чем тут дело? – Нет, не звонила, – ответила я, не скрывая своего удивления. – Мне надо знать, когда он будет на дежурстве, но спрашиваю я впервые. – Позвоните, пожалуйста, в секретариат. Что за чертовщина! Ему названивает какая-то гражданка, а он принимает ее за меня? Или меня за нее? Что, в конце концов, происходит? Ничего не понимаю. Я махнула рукой на секретариат и позвонила прямо домой. На всякий случай уточнила, он ли это, назвав полным именем и фамилией. Представиться уже не успела. – Да уймитесь же вы наконец! Неужели так приятно нарываться на грубости? Вас ничего не может оскорбить? Ну, это уже начало действовать мне на нервы. Что он себе воображает? Что я могу маразматическую его истерику воспринимать всерьез? – Смею вас заверить, все ваши оскорбления мне как слону дробина, – невозмутимо сообщила я. – Меня не может оскорбить то, что не имеет ко мне никакого отношения. Сдается мне, тут просто досадное недоразумение, и по сему поводу я хотела бы с вами объясниться. – Объясняйтесь с кем-нибудь другим, мне с вами не о чем говорить. Надеюсь, до вас наконец дошло? – Не надейтесь, – холодно успокоила я его, – не дошло. – В таком случае, с головой у вас точно не в порядке. Вы сумасшедшая, вас надо изолировать, вы представляете опасность для общества. Возможно, какая-то доля правды в его словах и была. – Вам хоть понятно, о чем я пытаюсь с вами поговорить? – Ничего не хочу ни понимать, ни слышать, отстаньте от меня наконец! И все, бросил трубку. Тут уж мне и впрямь шлея попала под хвост, я закусила удила, короче, снова набрала номер. – Официально заявляю вам, – железным тоном отчеканила я, – что приставать я буду до тех пор, пока вы не соизволите обменяться со мной хоть парой нормальных слов. – Не дождетесь. С анонимами не разговариваю. – Тогда дайте мне возможность представиться. У меня нет никаких причин скрывать свою фамилию. – Меня ваша фамилия не интересует... Отбой. Звоню снова. – Слушаю... – Обещаю вам покой до конца ваших бренных дней, – ласково сказала я, – только ответьте на один вопрос. – Не дождетесь. Бесстыжая вы женщина. Впрочем, чему тут удивляться, выучку-то прошла на панели у “Полонии”... – Что?! – Вы правильно расслышали, у “Полонии”... Это меня уж совсем заинтриговало. Весьма оригинально. И откуда только он все это берет? – Вы меня озадачили, – живо подхватила я. – Что-то не припомню такого места работы в своей трудовой биографии... – У меня на ваш счет полная информация. И место работы, и профессия вполне вам соответствуют. Я хотела было сказать, что он отстал от жизни, что в моде теперь панель у другой гостиницы, но не могла припомнить, у какой именно. А пока вспоминала, он уже дал отбой. Немного подумав, я позвонила в четвертый раз. – Слушаю. Зачем он только снимает трубку? Ведь знает, кто звонит. – Может быть, вы боитесь, что я потребую с вас гонорар? Ответ был пространный и столь же изощренный, сколь и пакостный. В конце его снова зациклило на милиции. Пришлось дать ему передышку, а тем временем позвонить сразу в два милицейских пункта. Коротко изложив суть проблемы, я поинтересовалась, с какого по счету звонка я вступаю в конфликт с уголовным законодательством. Удостоверившись, что кое-какой резерв еще есть, я снова набрала его номер. – Чего вам еще? – Хотела спросить, в которое из отделений милиции вы собираетесь звонить? А то я уже переговорила с вашим районным отделением, с моим и с Центральным управлением. Минута молчания, тяжелый вздох и наконец ответ: – Ну, тогда уж только Творки остались. И снова отбой. Я от души за него порадовалась: наконец-то к человеку вернулось чувство юмора, а то нехорошо получается: я всласть развлекаюсь, а он как на похоронах. Сейчас самое главное – не разочаровать его, поддержать тонус – он, конечно, настроился на очередной звонок, уже небось и звукозапись подключает. Дав ему несколько минут форы, я взялась за трубку. – А чего вы, собственно, боитесь? – с любопытством спросила я. – Почему... – У вас в голове не все дома, – прервал он меня, не слушая. – Милиция вам уже звонила, или одного раза мало? У этого человека удивительный дар поражать своими ответами. Никакая милиция мне не звонила, это я звонила в милицию. Совсем у него в голове все перемешалось. Фу-ты пропасть... а вдруг он по ошибке напустил милицию на какое-нибудь невинное существо? – Постойте! – взвизгнула я. – Ради бога, на кого это вы напустили свою милицию? Ко мне никто не звонил! – Как бы вам не пожалеть о своем бесчинстве. Учтите, это уже пятый звонок. – Нет, простите, шестой, – уточнила я для порядка. – Даже шестой. Вы лишаете меня покоя в моем же собственном доме, самым бессовестным образом. Это преступление... – Да что вас заело на этом преступлении... – ..отравляете жизнь... – Дадите вы мне хоть слово сказать? Я вам ясно говорю... – ..ответите перед законом... Мы уже голосили хором, поскольку он даже не слушал моих ответов. Смысла в такой беседе было мало. Я перезвонила в седьмой раз. – У меня эти наши словопрения уже из ушей лезут, – раздраженно сказала я. – Ничего не пойму, все время такое ощущение, что разговариваю не с вами, а с кем-то совсем другим. Ответьте мне на один вопрос, а потом можете хоть застрелиться. – Я, по-моему, ясно сказал – ничего отвечать не буду. С такими особами, как вы, знакомств не завожу и заводить не собираюсь. Наглая шантажистка... – Повторяетесь... – Шантажируете меня своими звонками, грозитесь телефон оборвать, если я с вами не поговорю... – Плевать мне на разговор, ответьте только на один вопрос... – ..а это и есть шантаж, и вы понесете за него заслуженное наказание. Поплатитесь и лично, и по месту службы... – У меня по месту службы столько забот, что одной меньше, одной больше... – ..последствия для вас будут самыми неприятными... Мы снова голосили дуэтом, так что я сочла за лучшее умолкнуть. Невольно вслушавшись, я вдруг поняла, что весь этот маразм довольно своеобразен. Он повторял один и тот же монолог как заезженная пластинка, лишь изредка привнося ту или иную творческую деталь. Так я узнала, что милиция уже взяла мой след. Завершил он свою инвективу самым неожиданным образом, деловито заявив: – Ну вот, кассета кончилась, отключаюсь. Благодарю вас. Этой магнитофонной записью он несказанно меня потешил. Оставалось и мне закруглить нашу беседу на такой же умиротворяющей ноте, да и не грех бы попрощаться. Позвонив в восьмой раз, я томно, с чувством прощебетала: – Мне ничего от вас не надо, лишь бы напоследок, еще хоть раз в жизни, услышать ваш голос... – И это все? – Да... – умильно выдохнула я в трубку и, бросив ее на рычаг, дала волю разбиравшему меня смеху, после чего со спокойной душой пошла спать. На следующий день, ближе к вечеру, раздался звонок. – Слушаю вас, – отозвалась я. – Довожу до вашего сведения, что теперь вы можете названивать мне хоть до самого Судного дня. У меня отныне другой номер. А вашей самодеятельностью уже занялась милиция. Только я хотела сказать, что сейчас умру от страха, как он отключился. На всякий случай я разузнала, как обстоят дела со сменой телефонных номеров, выяснила, что скорей всего он не соврал, и на том успокоилась. Поздно вечером он снова позвонил. Видать, этот человек жить без меня не может... – Напоминаю вам, что номер свой я поменял и теперь застрахован от ваших посягательств. Я устроилась поудобней у телефона, закурила сигарету и сказала: – Очень мило с вашей стороны, что вы решили рассекретиться, наконец-то я слышу нормальную человеческую речь. – Да, теперь можно себе позволить. Мы с вами сейчас в равном положении, я защищен от вашей беспардонности. – Что вы называете равным положением? То, что вы знаете обо мне все, а я о вас ничего? Вы серьезно? – Отныне я для вас недосягаем. Так знайте же, сейчас я дома, наслаждаюсь покоем и вы меня своими звонками не достанете... Я чуть было не ляпнула, что в таком случае мне ничего не остается, как приехать к нему, но вовремя прикусила язык. – Раз уж вы в благодушном настроении и даже снизошли до беседы, скажите тогда на милость, что все это значит? Вы меня с кем-то перепутали?
* * *
– Ни с кем я вас не перепутал, хватит прикидываться невинной овечкой. Просто знать вас не желаю, и не надейтесь на свою настырность. Ничего вам от меня не светит. К счастью, я вовремя понял, что вы за штучка, и успел дать задний ход. Я уже не раз напарывался на дамочек такого пошиба, потому-то и закрыл свой номер телефона... И на вас, поверьте, найду управу. Я слушала его исповедь в полной растерянности. Что же это такое деется? Что у него за дурь в голове? Мания преследования? В чем он меня подозревал? – Может быть, вы опасались, – со всей деликатностью спросила я, потому как психов нервировать нежелательно, – что я буду у вас что-то вымогать? – Учтите, это ваши слова. Я ничего такого не утверждал. – Я вас выручила, не стоит благодарностей. – Считаю своим долгом предупредить, что о вашем поведении, включая и сегодняшний день, уведомлена милиция, вам это так с рук не сойдет. Все ваши звонки записаны на пленку. А сейчас отключаюсь, наконец-то отдохну. Что-нибудь почитаю в тишине, без ваших звонков. Доброй ночи. Итак, невинная моя забава обернулась нешуточной драмой. Сомневаться не приходится, всю эту катавасию он, как ни странно, воспринимает серьезнейшим образом. И глубоко вериг всему, что говорит. Я в его глазах женщина легкого поведения, и по профессии, и по своей сути, вдобавок шантажистка да и вообще подлая бестия. А к тому же, судя по его обращению со мной, не в меру придурковата. Чертовщина какая-то, дорого бы я отдала, чтобы узнать, каким образом эта галиматья засорила ему мозги. Сколько я ни старалась, никакого вразумительного объяснения не нашла и переключилась на другие детали этого дела. Ну хорошо, пусть я распоследняя шельма, каких еще свет не видывал, допустим, так оно и есть, почему же он меня раньше не раскусил? Любой нормальный человек с шантажисткой даже в разговор вступать не будет. И потом, как можно ни с того ни с сего, с места в карьер учинять такой безобразный скандал? Или он в самом деле уверен, что я в конфликте с законом и при одном слове “милиция” готова околеть со страху? И почему он напрочь позабыл про такой легкий и простой способ развязки, как обыкновенный человеческий разговор? Не сваляй он дурака со своей конспирацией еще при первом моем звонке, мы бы откровенно объяснились, и неужели я бы не отпустила его с миром? Стоило только сказать: “Дорогая пани, так, мол, и так, прошу меня простить, но продолжение нашего знакомства представляется мне нежелательным. Все было очень мило, спасибо, будьте здоровы”. Возможно, я бы и задала ему под занавес кое-какие вопросы, но на ответах бы не настаивала. В конце концов, любое дело можно уладить интеллигентно, а он ведь производил впечатление человека интеллигентного. Неужели я так феноменально ошиблась? Мне было и досадно, и грустно. Мне всегда бывает грустно, когда оказывается, что я в ком-то ошиблась. Ну и, конечно, не очень-то приятно, что такая забавная поначалу история обернулась историей склочной. На его угрозы касательно моей репутации я обратила ноль внимания, пусть себе трезвонит во все колокола, такая напраслина ко мне не пристанет. Мои знакомые в ответ только животы надорвут со смеху либо просто постучат пальцем по лбу. Сколько я ни ломала голову над загадочным этим делом, меня не покидало ощущение, что я скольжу по поверхности, а суть остается сокрытой во мраке неизвестности. Когда я позвонила подруге, которую держала в курсе, и поделилась с нею последними новостями, ее взяла оторопь не меньше моего. Собравшись с мыслями, подруга сказала: – Дорогая моя, я вижу лишь одно объяснение: у этого типа не все дома, налицо ярко выраженная мания преследования. – Мне такой вариант тоже приходил в голову, ну а вдруг тут совсем другое? Не будем упрощать. На манию всегда успеется списать, придумай что-нибудь поинтересней. – Ну что тут можно придумать? Хотя погоди... – Ну? – Погоди, не мешай... Он стал скандалить сразу же, как ты позвонила? А что, если он был тогда не один? – Полагаешь, коротал время с подружкой? – Не знаю... Но вполне вероятно. – Ни о каких подружках я не слышала. Он меня уверял, что никого у него нет, а раз так, с чего вдруг такая паника? – Дурочка. Мог ведь мужик соврать? – Соврать? А зачем? – Мало ли зачем. Но если это так, то ничего удивительного... – Слушай, я еще раз тебя прошу, не записывай его в идиоты. Я ведь ему польским языком сказала, что попала к нему по ошибке. Любому мало-мальски нормальному человеку этого вполне достаточно. – Пожалуй. А если он тебя узнал и решил, что ты его расшифровала? – Вот-вот. Представь себе такую ситуацию. Сидишь ты себе с мужчиной, наслаждаешься своим счастьем, и вдруг тебе звонит третий лишний, которого тебе вовсе даже незачем афишировать. Как бы ты себя повела? – Ошиблись, мол, номером. Нету тут таких, и точка. Упиралась бы хоть до утра. – А потом? – Созвонилась бы с ним сразу же, при первой возможности. На рассвете, в пять, четыре утра, когда угодно. Так, мол, и так, будь умницей, не разбивай моего счастья. И только потом, окажись он упрямой скотиной, попыталась бы защищаться как-нибудь иначе. – Ну вот видишь. А он, значит, заранее решил, что я упрямая скотина. Чему тут удивляться, если у меня, как выяснилось, полный джентльменский набор всех мыслимых пороков. – Небось и на руку нечиста? – Не знаю, не успела уточнить. Хотя нет, до полного набора надо бы еще подвизаться в сводничестве, шпионаже, наркомании.., контрабанде. Нет, окончательно меня еще не охаяли. Серьезное упущение. – Постой, мне кое-что пришло на ум. Что он такое говорил.., ну, насчет того, что умеет ограждать себя от особ такого пошиба? – Да уже, мол, имел дело с подобными... – А если он и правда всю свою жизнь вращался в таком кругу? И никогда не сталкивался с обыкновенными людьми? Ох, дорогая моя, я начинаю глубоко ему сочувствовать!.. – Поди теперь разберись. Может, надо было выразить ему искреннее соболезнование, а не разыгрывать глупые шутки? Может, это просто несчастный человек, которому катастрофически не везет с женщинами? – Как бы там ни было, но тут он крупно обознался. А вообще, раз он вот так, не проверив, дал волю гнусным подозрениям, значит, дрянь мужик. И где его чувство юмора? – Чувство юмора – оно избирательно. У каждого из нас найдется такой пунктик, где чувство юмора напрочь отказывает. Вспомни, одно время и у меня был такой. Может, у него этот пунктик – собственная его персона? – Тогда я ему не завидую... После почти часового обсуждения мы не пришли ни к какому выводу. Перебрали множество гипотез, да что толку, когда неизвестно, какая из них соответствует действительности. Наконец мне это гадание на кофейной гуще осточертело. Я попрощалась, приняла ванну и, выключив свет, забралась под одеяло. Приемник еще работал, освещая комнату слабыми бликами. Точно так же, как в тот вечер... И внезапно в голове у меня прояснилось. Я смотрела на светящийся ящик и чувствовала, как по спине у меня забегали мурашки. Видела я не приемник, а себя – его глазами. Ну да, иного и быть не могло. Что еще он мог про меня подумать, если вела я себя совершенно не так, как пристало любой нормальной женщине? Если вместо того, чтобы смертельно оскорбиться на отсутствие каких-либо объяснений, я добивалась с ним встреч! И как это я сразу не сообразила! Немудрено, что моральные мои качества показались ему ниже всякой критики. Что ж, его право, бог с ним. Какие у меня могут быть претензии? Зато теперь хоть в чем-то разобралась. Остальное так навек и пребудет от меня за семью печатями. На следующий день я занялась ремонтом квартиры. Начала со штукатурки, и недавние бурные события стали тускнеть в клубах пыли. Три мужика немилосердно долбили стены, а я тем временем предавалась молитвам, испрашивая у святых угодников хоть немного терпения для соседей. Лицезреть мужика, в башмаках восседавшего в моей ванне на грудах штукатурки, было выше моих сил, я ретировалась в комнату и только поэтому расслышала звонок. Я прикрыла дверь и взяла трубку. – Могу я поговорить с пани Иоанной Хмелевской? – спросил мужской голос. – Я у телефона. – Я звоню вам по поручению моего друга, вашего знакомого. У меня не возникло никаких сомнений, о ком идет речь, но я вежливо осведомилась: – Будьте добры, уточните, какого знакомого вы имеете в виду, а то у меня их много. – Того, с кем вы поддерживали знакомство по телефону. Как я понимаю, далее телефонных контактов дело не зашло. – А не назвать ли вам попросту фамилию этого человека? – Пока не хотелось бы. Меня уполномочили кое-что вам сообщить, но не по телефону, а лично. Не могли бы мы условиться о месте и времени встречи? – Я так понимаю, вы знаете, кому звоните. Не мешало бы и вам представиться. – С огромным удовольствием, но.., при встрече. – Что ж, вольному воля. Я уже привыкаю к той таинственности, которая меня окружает благодаря вашему другу. – Сдается мне, таинственность напускаете вы сами... – Чего?! – (Господи, еще один белены объелся!) – Позвольте с вами не согласиться... – Простите, но я в курсе всей этой истории и знаю, что сумятицу учинили вы. Впрочем, лучше объясниться с глазу на глаз. Где и когда? Сегодня, пожалуй, уже поздно? Я невольно взглянула на часы. Было полдесятого. – Надеюсь, четверть первого ночи вас не устроит? – съехидничала я. – В четверть первого? Почему именно четверть первого? – Его голос выражал явное удивление и даже недовольство. Ага, значит, не совсем уж он и в курсе... – Это я так... Решила было, что ваш друг заразил вас своими привычками. Может быть, завтра.., погодите... Есть такое место, где я по необходимости бываю каждый день в одно и то же время. Просто прохожу мимо, когда возвращаюсь с работы. Не мотаться же по городу ради удобства этих психов. – Можно завтра в семнадцать, в кафе на углу Маршалковской и Крулевской. Возле художественного салона. – Договорились. Завтра в семнадцать. – Минутку! А как я вас узнаю? – Это я вас узнаю. Но если угодно.., высокий брюнет в сером костюме... Сердце у меня дрогнуло. Сколько же их таких расплодилось, черт побери? Высоких брюнетов в серых костюмах?.. – ..и в очках. – Ах, вы носите очки? – Вообще-то нет, но на этот раз... – В мою честь? – Скорее как опознавательный знак. – Очень мило с вашей стороны. До завтра. Жду с упованием. – Да, чуть не забыл. Вам привет от... – голос в трубке исполнился медоточивого ехидства и оттого приобрел исключительную сочность, – от пани... – и он назвал фамилию. Час от часу не легче. Нет, скучать мне не дадут! Фамилия довольно известная, но при чем туг я? – А кто она такая, эта дама? – спросила я с удивлением, которого не имела никакого резона скрывать. – Честное благородное, я ее не знаю. – Извините, мне пора. Еще раз простите за беспокойство, до встречи. – До свидания, – машинально ответила я, размышляя над новым зигзагом событий. Нет, они определенно доведут меня до ручки. Когда наконец закончится эта дикая галиматья? Мозги мои уже изнемогли. Хоть я и подозревала, что, скорей всего, со мной пытаются сыграть дурацкую шутку, но на всякий случай решила заглянуть в кафе. Никакого высокого брюнета я там, конечно, не обнаружила. Так и есть – шутка. Хорошо хоть время не потеряла. Со штукатуркой уже было покончено, так что звонок я расслышала сразу. Войдя во вкус, я настроилась услышать что-нибудь в том же роде. И не обманулась в своих ожиданиях. – Надеюсь, вы меня простите, – сказал вчерашний голос. – Так получилось, что я не смог прийти. Поверьте, мне очень неловко. – Бог простит, не переживайте, – успокоила я его. – Подождите секунду, возьму сигарету... – Я закурила и снова вернулась к телефону. – Но раз уж вы не пришли, тогда по крайней мере растолкуйте, что это за дама с приветом? Я такой не знаю, впервые о ней слышу. – К сожалению, я не уполномочен отвечать вам на этот вопрос. – А приветы передавать уполномочены? Объясните на милость, что означает весь этот абсурд? – Я не уполномочен давать вам объяснения. – Тогда скажите хотя бы, почему этот ваш странный друг уполномочил звонить вас, а не позвонит сам? – Видите ли, я в некотором смысле состою при нем подчиненным и это поручение входит, так сказать, в круг моих обязанностей. Ишь ты, курицын сын! Министр сыскался... – Еще раз простите. Мне следовало передать вам одно сообщение, но это уже неактуально. Вы получите его официальным путем. – Тогда скажите по крайней мере, когда ждать, а то так недолго и помереть от неизвестности, – язвительно сказала я. – Я не уполномочен давать объяснения. “Пластинку у него заело”, – подумала я со злостью. – А сейчас позвольте попрощаться. Прошу меня извинить... Сущий Версаль, жаль только, что в доме умалишенных. Я снова с головой ушла в ремонт и в течение нескольких дней света белого не видела. Не хотелось, чтобы в момент ареста меня застали в доме посреди жуткого бедлама. К счастью, ремонт был закончен, а я все еще наслаждалась свободой. Вот тогда-то меня и настиг удар. Позвонил мне один мой знакомый, с которым я после отпуска ни разу еще не виделась. – Что ты натворила! – заявил он безо всяких предисловий. – Совсем ума лишилась? Всего можно от тебя ожидать, но такого!.. Йеху! Боевой конь подо мной встрепенулся, заслышав желанный зов трубы. – Золотой мой, драгоценный! – возопила я. – Выкладывай скорее все, что знаешь! – Много чего знаю, есть у меня кой-какие полезные знакомства. Ну зачем ты учинила эту адскую заварушку! – Сокровище мое, вовсе не я. Настолько не я, что даже не понимаю, что происходит. Может, хоть ты мне растолкуешь? – Предпочитаю послушать тебя. Как насчет встретиться? Сможешь прийти завтра к часу в “Бристоль”? Да хоть на край света, пусть мне только там объяснят, где собака зарыта. Еще не было часу, а я уже изнывала от нетерпения на первом этаже “Бристоля”. Но вот появился мой добрый знакомый, смерил меня жалостливым взглядом и покачал головой. – У тебя случайно нет горячки? – с участием спросил он. – Галлюцинациями не страдаешь? Как насчет других тревожных симптомов? Откровенно говоря, состояние твоего рассудка серьезно меня беспокоит. – Перестань паясничать. Садись и выкладывай. – Что именно? – Все, что знаешь. Может, ты случайно знаешь и некую даму, от которой мне ехиднейшим тоном передали привет. – И я назвала фамилию. Мой добрый знакомый бросил на меня уклончивый взгляд. – Случайно знаю, – с расстановкой сказал он и помолчал. Я ждала, сгорая от любопытства. Он потянулся за сигаретой, не спеша закурил и наконец изволил подать голос. – Надеюсь, ты хоть в курсе, кем был отец той дамы? – Ах, она, значит, его дочка? Я так и думала, но это мне ничего не объясняет. Что у нас может быть общего? Приятель снова смерил меня странным взглядом. – Я тебе расскажу то, что мне известно, а уж остальное сама додумывай. Я знал эту особу еще в девическую ее пору. Очень даже хорошо знал. Он снова умолк и отсутствующим взором засмотрелся куда-то вдаль. Не глядя на меня, наконец приступил к своему рассказу. Излагал мне биографию этой дамы, а я безмолвно внимала ему, и мрак неизвестности, клубившийся вокруг злосчастного недоразумения, начинал понемногу рассеиваться. Да, у гениальной моей подруги оказался дар ясновидения: все-таки женщина там сидела... Две разбитых семьи, причем разбитых с громким скандалом... Многолетняя связь.., известный сердцеед, профессионал высокого полета.., ну и даме тоже палец в рот не клади... – Какого шута ты встряла в их роман? – закончил он с укоризной. – На кой тебе нужно было? Эта связь медленно, но верно продвигается к законному венцу, а ты влезла в самую середку. – Дорогой мой, я ведь ни сном ни духом, – уныло сказала я. – Вот послушай, как все выглядело с противной стороны, то бишь с моей. Вообще-то он сам виноват, нечего было так по-идиотски врать, но, откровенно говоря, я бы охотно извинилась за свои шутки. Слушай же... Чем дальше я продвигалась в своем повествовании, тем больше мой приятель спадал с лица. Иногда с уст его срывался стон отчаяния. – А знаешь, ты в самом деле опасна для окружения, – сказал он наконец. – Не дай бог нарваться на приступ твоего чувства юмора. Глубоко сочувствую этому несчастному человеку. Но лучше уж не извиняйся перед ним, а то ведь еще больше бед натворишь. – Извинюсь, не извинюсь – это дела не меняет, все равно он вел себя по-идиотски, – упорствовала я. – Уверяю тебя, на его месте я повел бы себя точно так же. Пойми, он же не знал, какой ты у нас уникум. Да, это правда. Наверное, ко мне надо привыкнуть, на людей малознакомых я произвожу чересчур сильное впечатление. Кому придет в голову, что на тайну я могу клюнуть скорее и охотней, чем на мужчину? Какое-то время мы сидели молча. Я курила сигарету и рассеянно провожала взглядом входящих и выходящих. Вдруг мелькнула высокая темноволосая фигура в сером костюме. Не успела я ахнуть, как увидела лицо. К счастью, совсем незнакомое. Я обернулась к своему приятелю, собираясь что-то ему сказать, и встретилась с его изумленным взглядом. – Нервы у тебя железные, – почему-то хмыкнул он с одобрением. – О чем ты? – Ну как же! Увидела вдруг этого типа – и глазом не моргнула. – Какого типа? Того, что вошел? Я его не знаю, зачем мне моргать? Мой приятель пристально и даже с какой-то тревогой уставился на меня. – Все шутишь? О ком мы сейчас говорили, как не о нем? А еще утверждаешь, что виделась с ним. – С кем? С этим? Но это же не он! – Как не он? Тот самый, пан... – и он назвал имя и фамилию. – Да я с ним лично знаком. Какое-то мгновение мне казалось, что сейчас меня хватит удар. Сомнений нет, кто-то тут сошел с ума, не исключено, что именно я. Оглянувшись на подсевшего за соседний столик типа, я снова беспомощно вылупилась на приятеля. Видать, в глазах у меня застыла такая невыразимая оторопь, адекватная, надо сказать, состоянию моей души, что лицо у него стало приобретать за компанию родственное выражение. – Женщина, опомнись! – наконец воззвал он в гневе. – О ком ты мне сейчас все уши прожужжала? – Погоди, погоди, – слабым голосом пробормотала я. – Ты уверен, что это тот самый? С такой фамилией? Диктор Польского Радио? Ты уверен? – Как и в том, что я не чайник. Неоднократно видел его живьем. – Царица небесная, смилуйся! Я сидела в полном трансе, а мой приятель наблюдал за мной со все большей тревогой. В голове у меня царили содом и гоморра. Нет, такого быть не может, не верю! Ничего не соображая, не заботясь о приличиях, я сорвалась с места, бросилась к сидевшему по соседству высокому симпатичному брюнету и застыла над ним как статуя, безмолвно пожирая глазами. На мне, надо сказать, был лучший мой костюм, прическа и грим вполне ему соответствовали, словом, все было при мне, разве что на лице не хватало выражения умственной полноценности. Тем не менее брюнет, завидев меня, невольно привстал. – Извините меня ради бога, – надрывно простонала я, – но скажите мне, это вы – пан... – и я назвала фамилию. – Да, к вашим услугам, – ответил он с легким удивлением, но вполне любезно. – Вы уверены? – Не понял? Простите, кому же, как не мне, знать, я это или не я. – Вы правы, – сдалась я, покоряясь судьбе. – Но.., докажите все-таки! Ну что вам стоит! Видно, выражение дегенеративности не затмило общего благоприятного впечатления от моей наружности, поскольку мужчина улыбнулся и полез в карман. – Вот мой паспорт. Я ухватилась за его паспорт как дьявол за невинную душу. Разрази меня гром, та же фамилия, черным по белому! Имя, адрес, фотография – все сходится. И этого человека, совсем постороннего, я столь упорно третировала! Совсем незнакомого! – Извините меня! – простонала я в отчаянии. – Честное слово, вы мне вовсе не нужны. Сможете вы меня хоть когда-нибудь в жизни простить? Теперь уж и на него нашла оторопь. Вытащив из моих рук паспорт, он изумленно воззрился на меня. – Что прикажете вам прощать? – Все. Телефонные звонки и всякие прочие идиотизмы. Это я вас преследовала, но клянусь богом, по ошибке, принимая за другого. Вас я вижу впервые в жизни... – Взаимно. Но о чем вы говорите? Было дело, досаждали мне дурацкие звонки, но не ваши... – Как не мои? Мои!!! В этот момент вмешался мой приятель, неусыпно наблюдавший за развитием событий. – Извините, – спокойно обратился он к моей жертве, – позвольте, я вам все объясню, а то ваша собеседница слишком взволнована. Присядем? Мы уселись за столик в атмосфере полного взаимонепонимания, и мой приятель стал вкратце выкладывать суть проблемы – так, как она выглядела с моей стороны. Противная сторона, вместо того чтобы успокоиться, проявляла все большее возбуждение. Наконец наш собеседник заговорил приятным мягким баритоном: – Господа, по-моему, недоразумение случилось обоюдное, У меня неплохая зрительная память, и я уверен, сударыня, что это не вы, а другая женщина подсела ко мне тогда в машину. Я как раз ехал в первом часу ночи с работы, шел дождь, и пришлось подвезти ее к центру. Она разузнала, кто я такой, и стала названивать мне на работу, а потом и домой... – Нет, – покаянно уточнила я, – домой – это уж мой грех. – Но я-то думал на нее, и меня такой интерес к моей скромной персоне решительно не устраивал, мне вовсе не улыбалось поддерживать с нею знакомство. Имени ее я не знал, да и знать не хотел. И лишь гораздо позднее, под занавес, возникло ощущение, что тут какая-то неувязка. Когда она в последний раз позвонила мне на работу, я недвусмысленно ее отшил. Несколько дней все было тихо, а потом начались звонки домой... – Потому-то вы сразу так взорвались? – Ну да. У вас с нею очень похожи голоса. Если это действительно звонили вы. – Я, я! Могу процитировать ваши ответы. – Лучше не стоит. Мне очень... – Минуточку, – прервала я, отчаянно пытаясь призвать свои мысли к порядку. – Минуточку. А тот ваш друг? Который мне звонил?.. – Какой друг? Это я вам звонил, в полной уверенности, что звоню той даме... – А прежде вы никогда ей не звонили? И не знали ее номера? – Нет, связь была исключительно односторонней. И только когда она стала доставать меня дома, то есть когда вы стали меня доставать, я разозлился и вычислил ваш телефон. Значит, это вы записаны у меня на магнитофоне? – Получается, что я... – Вот так штука, – растерялся он. – Прошу меня простить. – Нет, это вы меня простите. – Я полагаю, взаимных извинений было достаточно, – решительно вмешался мой приятель. – Вы наверняка кого-то ждете, – обратился он к моей жертве, – а нам уже пора. Ты ведь говорила, что у тебя в полтретьего конференция? Позволь тебе напомнить, что уже двадцать минут третьего. Я сидела совершенно убитая. Чего он морочит мне голову какой-то конференцией, пропади она пропадом, эта конференция. Зачем я так выкладывалась? Но какое невероятное сходство голосов, какое неправдоподобное стечение обстоятельств... Просто стечение? Может, его направляла чья-то рука? “Предупреждаю, я тебя расшифрую...” – “Пожалуйста, на здоровье...” Эта уверенность в себе, этот снисходительный тон... А как все идеально сходилось... Я душераздирающе вздохнула и вернулась к удручающей действительности. Жертва моя как раз говорила: – ..но надеюсь, вы позволите пригласить вас на кофе? Такое оригинальное знакомство... – Исключено, – всполошился мой подлый приятель. – Меня вы можете приглашать, но ее – упаси боже. Эта женщина способна довести до дурдома всю Варшаву, да что там, вы ведь уже имели удовольствие испытать ее темперамент на собственной шкуре. Да я не то что знакомить – присутствовать при знакомстве не решусь, зачем мне такая ответственность! Казнись потом всю жизнь, зачем не предупредил несчастья. – Я все-таки надеюсь, что мы еще встретимся. Мы вышли из “Бристоля” в молчании. Приятель перевел меня на другую сторону улицы и развернул в сторону моей конторы. – Топай, – сказал он. – У тебя конференция. И Христом-богом прошу, остепенись ты наконец. И я потопала, а что мне оставалось? Даже и опоздала-то ненадолго, но по сей день не могу припомнить, о чем там шла речь. И что самое странное, когда возвращалась домой, не попала под машину, не перепутала адрес и даже не очень-то пугала своим видом прохожих...
Ну и что теперь? Что мне делать? Неужто я так и осталась при пустых хлопотах? Похоже на то. Никогда в жизни мне не узнать, что это был за человек, который как-то случайно подключился к моему телефону и исцелил мое разбитое сердце, а ведь он, провалиться мне на этом месте, не плод моего воображения...
Часть вторая
Человек, сидевший напротив за столом, присматривался ко мне – на губах улыбка, но в глазах ни тени веселья. В ответ я тоже пригляделась к нему, взвесила ситуацию и решила выкладывать все как на духу. – Хорошо, – сказала я, – опишу вам эту чертовщину всю как есть. Но предупреждаю, депо долгое. – Ничего, времени у нас достаточно. Вот сигареты, а сейчас принесут кофе. Я рад, что вы наконец решились... Слушаю вас... Я глубоко вздохнула и начала... Спустя какой-нибудь час в кабинете плавали клубы дыма, стол был уставлен чашками из-под кофе, а мужчина по другую сторону стола слушал и слушал с неослабевающим интересом. У меня уже пересохло в горле, и я решила взять тайм-аут. – Больше ни слова не скажу, пока не получу содовой, – заявила я. – Сию минуту, будет вам целый сифон. Продолжайте, по-моему, чем дальше, тем интересней.* * *
После целой череды выпавших на мою долю потрясений я впала в беспросветную депрессию. Не так уж часто меня разбирают апатия и уныние, но на сей раз я дошла до ручки, весь свет был не мил. Жизнь казалась безнадежно мерзкой штукой, оставалось лишь удивляться, зачем только мама меня на свет родила. Я сидела в своем бюро вместе с Янушем и Весе, все трое трудились не покладая рук. Весе пыхтел над макетом холмистой площадки, на которой должен был гордо вознестись жилой комплекс. Януш корпел над сечениями, а я прорабатывала в деталях стальные ворота для ограды. Перевернув чертеж на другую сторону, я обвела рассеянным взглядом своих коллег, и внезапно мне представилось, как смехотворно выглядим мы со стороны. Сидят в комнате три взрослых индивидуума с высшим образованием. Один самозабвенно лепит из пластилина параллелепипеды кубатурой в пол кубического сантиметра. Другой сосредоточенно клюет пером в кальку, густо засиженную пунктирами, а третий, то бишь я, старательно замарывает карандашным штрихом бесформенные геометрические контуры. Стоило ли кончать институт, столько лет грызть гранит наук, чтобы сейчас заниматься такой ерундой? – Янушек, как ты думаешь, – поинтересовалась я, – если бы ты учился на год меньше, небось слабо было бы с этим справиться? Януш поднял на меня потусторонний взгляд. – С чем – с этим? – Ну, с пунктирами. – С какими пунктирами? – Да ты хоть осознаешь, чем ты сейчас занимаешься? Загляни в свой лист. Януш тупо уставился на меня, потом на стол, потом снова на меня – удивленно и обеспокоенно. – О чем речь? Я что-то не так сделал? Я со вздохом покачала головой. – Люди добрые, поглядите на него. Он уже от трудов своих праведных так деградировал, что и не замечает, над чем горбатится. Прикиньте, друзья мои, стоило ли забивать себе голову институтскими науками, чтобы в результате долбить пером кальку или мять кубики из пластилина? Может, хватило бы и школьной скамьи? И тот и другой напряженно таращились на меня, пытаясь понять сложный ход моих мыслей. Потом уставились друг на друга, и наконец до них дошло. – И правда, сегодня у нас работа из ряда вон дурацкая, – сказал Весе и почему-то весьма от констатации этого факта развеселился. – Нету Витольда, – раздумчиво отозвался Януш, прицениваясь к результатам своего творчества. – Он спасает нашу честь и достоинство. В самом деле, четвертый, ныне отсутствующий наш коллега выполнял работу, требующую нешуточных умственных усилий, – ему было доверено чертить циркулем на плане благоустройства зеленые насаждения. И то сказать, круг – это вам не пунктир... Мы вернулись к нашим замысловатым трудам. Только я вознамерилась снова погрузиться в мрачные думы о тщете высшего образования, как зазвонил телефон. – Тебя, – сказал Януш. Я взяла трубку. – Здравствуй, подруга, – послышался голос моей доброй знакомой из редакции. – Ты что себе думаешь? Я удивилась. – Думаю? То есть? Я вообще ничего не думаю... – Вот-вот, именно так я и предполагала. Откровенно говоря, очень меня твое легкомыслие огорчает. Когда ты перестанешь делать из меня идиотку? Где твоя несчастная статья о домах культуры? Не сиди я в этом момент на столе, ноги бы у меня подломились. – Сколько еще прикажешь краснеть за тебя перед шефом?! Уже второй номер я заштопываю дыру черт-те чем, до последней минуты оставляю место для твоего проклятого материала... Морально я была готова к тому, что какая-нибудь очередная пакость непременно свалится на мою голову и сегодня. – Сжалься! – простонала я. – Сжалься, не добивай меня! Дам я тебе эту чертову статью, на неделе принесу в зубах! – Такими обещаниями ты меня кормишь второй месяц подряд... – На сей раз в лепешку расшибусь, только не терзай меня. Статья почти написана, осталось всего ничего, заключительная концепция. Вот те крест, завтра же поднапрягусь и выдам тебе к субботе. – Поверю в последний раз. Если в понедельник утром материала не будет у меня на столе... – Будет, будет, клянусь!.. Пунктиры, штрихи, пластилин и смысл высшего образования мигом отступили перед лицом суровых требований жизни. Звонок из редакции напомнил мне не только об окаянной статье, которая, частично написанная, в вихре налетевших событий напрочь выветрилась из головы, – вспомнились и сами события... Прежде чем впасть в беспросветную депрессию, я успела совершить очередную глупость. Будучи в помрачении ума, еще раз позвонила своей жертве. В глубине души я надеялась развеять при его содействии хоть часть снедавших меня сомнений. Казалось, этот человек должен проявить хоть мало-мальский интерес к существованию в Варшаве своего двойника, а может, даже знает его или, на худой конец, случайно видел. Кроме того, хотелось прояснить историю с “другом” – помнится, он сулил мне в туманной форме некие катаклизмы. Принимая в расчет любезность, на которую хватило этого субъекта в самые двусмысленные моменты нашего объяснения, я понадеялась, что по телефону он проявит такую же корректность. А между тем напоролась на нечто совершенно неожиданное. Субъект держался, правда, в рамках приличия, но окатил меня обескураживающим холодом. Тон разговора напрочь отбил у меня желание прибегать к его помощи. Показалось даже, будто я подозреваюсь в крупномасштабной мистификации, рассчитанной на то, чтобы его умыкнуть, окрутить, соблазнить и бог весть еще как захомутать. Мой дух противоречия сразу стал в позу, воспротивился дальнейшим переговорам, я мигом сникла и дала отбой. В довершение всех бед жилец из триста тридцать шестого номера вскоре уехал не попрощавшись, и осталась я при двойном пиковом интересе – несчастная, оскорбленная в лучших чувствах и обязанная ему полтыщей злотых. А теперь вот и редакция напомнила о застарелом должке! Фрагментарно увековеченный плод моего творчества куда-то запропастился. Я перевернула вверх дном всю квартиру и в конце концов удостоверилась, что статья как в воду канула. Писала я ее кусками на чем попало и везде, где только ни настигала меня творческая мысль. Начинала я, правда, дома, в тонкой желтой тетради, потом писала в блокноте, заседая на исключительно нудном техническом совете, а остальное накропала на большом листе в клетку, который затем вложила в желтую тетрадь. Возможно, тетрадь была не желтой, а зеленой, факт тот, что черти ее взяли и из всего опуса оставили мне только кусок в блокноте. Кусок в блокноте оказался очень даже пристойным, но меня это повергло в еще большее уныние, ибо нет труда неблагодарней, чем по второму разу создавать творение, которое изначально получилось вполне приличным, да еще когда не можешь восстановить его по памяти. Но иного выхода не было. Вооружившись блокнотом, бумагой и сигаретами, я налила себе чаю и расположилась на диване, исполненная тоски и ненависти к себе, к родной своей редакции и ко всему свету. Не иначе какое-то проклятие висит над моими домами культуры, подумалось мне. Не хватает только телефонного звонка. И тут же телефон зазвонил... Невинное треньканье прозвучало как глас судьбы. Обстановка вокруг меня была такой, какой ей и следовало быть: сверху струился мягкий свет лампы, рядом кипы шпаргалок, в душе – злость и уныние, а над всем этим незримо витали зловещие громады домов культуры. Прежде чем взять трубку, я мгновение боролась с собой, пытаясь призвать к порядку взыгравшую во мне бессмысленную, идиотскую надежду. – Алло, – отозвалась я после третьего сигнала. – Четыре сорок девять восемьдесят один? – Да, слушаю... – Шеф на месте? – Что? – Шеф, говорю, на месте? Скорей! От неожиданности вопроса я растерялась и в первую секунду не нашлась что ответить, да и номер был назван правильно. Голос в трубке звучал резко, нахраписто, даже сердито и очень мне не понравился. Может, поэтому я окончательно озверела и вместо нормального ответа – дескать, ошиблись – с ехидной любезностью парировала: – Сожалею, но шеф в отлучке. Прихватило, понимаете ли, после кислого молока живот. – Что такое? Громче! – Вышел! – гаркнула я, лишь бы отвязался, уж очень меня разозлил командирский тон. – Доложить немедленно, как вернется: операция “Скорбут” началась. К-2 в районе сто четыре, ежедневно в ноль двадцать. Установить сигнал. Запомните? – А как же, – огрызнулась я. – Запомним. По гроб жизни. – Синхронизация обязательна, – пояснил мне на прощание неприятный голос. – Даю отбой, конец сообщения. – Покорнейше благодарю, – расшаркалась я и швырнула трубку. Черт знает что такое. С минуту поразмыслив, я пришла к выводу, что это либо ошибка, либо дурацкая шутка, на том и выбросила звонок из головы, зато моя злость и уныние достигли своего апогея. Чего тут финтить – взявшись по второму разу за статью о домах культуры, я в глубине души надеялась, что меня оторвет от нее совсем другой звонок и совсем не по ошибке... Я сидела с занесенной над листом ручкой и время от времени нацарапывала бессмысленные фразы. Всеми своими фибрами я ощущала себя несчастной, а чувство манкируемого долга бесповоротно меня добивало. Наконец я дошла до кульминационной точки своей деградации, слабеющей рукой накарябав: “Домам культуры предписаны по штату привидения”. Написала и долго вчитывалась, а вчитавшись, настолько поразилась, что даже головой посвежела. Какой абсурд! Почему непременно предписаны? Что в них хорошего, в этих привидениях? Нет, пора взяться за ум! Легко сказать – как будто до моего ума рукой подать. В действительности нас разделял не один световой парсек, оставалось уповать лишь на чувство долга, благо оно у меня в крови. Проделав над собой титаническое усилие, я худо-бедно сосредоточилась на взыскующих моего внимания объектах культуры. В результате во вступительную часть сочинения была впрыснута капля здравого смысла, а сама я поехала утром на работу, ни капли не выспавшись. Элементарные профессиональные обязанности казались мне в тот день неподъемно сложными. Я с трудом разделалась с воротами и взялась за доработку проекта, которым когда-то занимался Януш и в котором теперь должны были найти свое отражение свежеиспеченные фанаберии инвестора. Я прилагала массу усилий, чтобы возможно меньше переделывать и возможно больше оставить как есть, поскольку единственное, на что меня еще хватало, так это на бездумное копирование оригинала. Вскоре после двенадцати я застряла на непосильной для меня проблеме. На продольном сечении обнаружились какие-то странные размеры – ни к одному узлу не подходят. Я долго ломала голову, соображая, что именно Януш имел в виду. Мои умственные потуги успехом не увенчались, и я наконец решила спросить у самого автора. Могла бы поинтересоваться и раньше, но такие простые решения при нынешнем моем состоянии духа почему-то меня не осеняли. Только я собралась призвать Януша на помощь, как слуха моего коснулись звуки из ожившего динамика. Дневной выпуск новостей. Некоторое время я слушала, предаваясь тоске и унынию, потом сказала: – Ребята, обратите внимание, моя жертва вещает! Весе и Януш подняли головы и с любопытством прислушались – мои контакты с диктором не являлись для них тайной. Красивый, благозвучный голос поставил нас в известность, что “...в Польшу отгружено сто восемьдесят тонн болгарских помидоров...”. – Интересно. – задумчиво протянул Весе. Я наконец опомнилась и со вздохом вернулась к прозе жизни. – Януш, поди-ка сюда. Что ты тут замерял? Воздух? – Какой еще воздух? – неуверенно спросил Януш, поднимаясь из-за стола. – Чего ты несешь? Я продемонстрировала ему загадочное место. – И правда. Погоди, что я тут мог начертить? Он склонился над столом, навалившись локтями и подперев ладонями подбородок, и мы с ним осоловело уставились в таинственные размеры. – Пристаешь со всякими глупостями, – недовольно буркнул Януш. – Откуда мне знать, что я здесь замерял три месяца назад. – Но ты же что-то имел в виду? – Ну имел, только что? – Может, забыл дорисовать? – Постой-ка... Сейчас соображу, достань поперечник... Поглощенные реконструкцией авторской задумки и творческого ее воплощения, мы не обращали внимания на Весе, который тем временем встал из-за стола, подошел к телефону, набрал номер и попросил дать ему какой-то внутренний. Я расстелила поперечник. – Есть! – обрадовался Януш. – Канализационный водосборник! – Точно, в поперечном он внесен, а в продольном нет. Забыл. Обычно бывает наоборот, чертеж сделан, а размеры не проставлены. – Такой уж я оригинал. Вот ты и доделай. Весе между тем вышел на связь и попросил кого-то к телефону. С недосыпу реакция у меня оказалась замедленной, и потому фамилию, которую он назвал, я пропустила в первую минуту мимо ушей. А когда, позабыв про водосборник, взвилась со стула, было уже поздно. – Весе, побойся бога! Что ты задумал? – Хочу спросить, почем будут эти болгарские помидоры, – вежливо разъяснил мне Весе, прикрывая трубку, и сразу же ладонь убрал. Видимо, на другом конце провода уже отозвались. Я жутко растерялась и не могла сообразить, как спасти положение. Вот беда, взбрело же ему в голову приставать к невинному человеку!.. – Весе, это не тот! – наконец взмолилась я. – Оставь его в покое! Он на меня снова взъестся! – Прошу меня извинить, – сказал Весе в трубку, озадаченно на меня косясь. – Вы не скажете, почем будут эти болгарские помидоры? Я рвала на себе волосы и проделывала перед ним разные другие пантомимические движения, имеющие целью показать, сколь трагическую он совершает ошибку. Подать голос я боялась – меня могли услышать. Телефон у нас работал на редкость исправно. Весе отвел трубку от уха, и мы оба услышали ответ: – По два злотых двадцать грошей... – За кило? – Нет, за дюжину. – О, так дешево! – Могло быть и дешевле, верно? – А когда поступят? – Недели через две-три. – А то я, понимаете ли, переживаю, как бы не сгнили... – Не переживайте. Они в холодильниках. Бог весть какими еще глупостями они бы обменялись, если бы Весе не смутила моя реакция, – сбитый с толку, он сократил свой допрос до минимума. – Премного вам обязан, – вежливо и с большим чувством сказал он. – Всегда к вашим услугам. Весе положил трубку, благодаря чему я наконец смогла принять нормальную стойку и слегка остыть. – Поразительно, – недоумевала я. – Он должен был закатить скандал. – С какой стати? Он ведь меня с тобой не связывает. А вообще как тебя понимать? Что значит “не тот”? – Я тебе разве не говорила? Мы с ним столкнулись случайно в “Бристоле”. Оказалось, не тот. Я преследовала невинного агнца. – Но ведь это он оскорблял тебя по телефону? – Да, но меня интересует совсем другой... Я объяснила Весе в деталях прискорбное недоразумение. Он слушал и неодобрительно качал головой. – Я уже во всяких твоих субчиках запутался. Лично мне не нравится скандалист. А которого из них зовут Януш? – Подозреваю, что обоих. Этого точно, а того наверное. Вообще Янушей развелось как собак нерезаных. – Вот именно, – с горечью подхватил Януш. – Я, пожалуй, сменю себе имя. Тот твой, из Лодзи, тоже Януш? – Ага. Преследует меня это имя, хоть плачь. – Я бы с удовольствием с ним повидался, – сказал Весе раздумчиво. – С которым? – Со скандалистом. Позвонить, что ли, и предложить встретиться? – Бить будешь? Когда хватился! Все уже быльем поросло. И вообще я не хочу с ним связываться. Его личность меня не вдохновляет. Уверенности в том, что Весе образумился, у меня не было, как бы теперь еще и он не натворил глупостей, расхлебывать-то придется мне! Вот уж не было печали, и так на меня все шишки валятся, белый свет не мил, даже собственная персона ничего, кроме раздражения, не вызывает... Видно, не судил мне бог дописать треклятую статью в тиши и спокойствии. Сразу же по возвращении домой я создала себе рабочую обстановку, вознамерившись целиком отдаться творчеству. Окно стояло распахнутым по причине внезапного и бурного наступления весны. И вот в это самое окно врывался странный, раздражающий своей монотонностью звук. Что-то где-то пыхтело: “пффф.., пффф...” – переходя в сочный рык, разносящийся далеко окрест. Сил моих больше не было, я встала и подошла к окну. Напротив на балконе какая-то баба набирала в рот воды и могучим фонтаном прыскала на свой цветник. Казалось бы, балкон являет собой физический объект, ограниченный в пространстве. Как бы не так – балкон этой поливальщицы, засаженный цветочками, судя по продолжительности действа, тянулся в бесконечность. Все-таки запрет на владение огнестрельным оружием имеет свой глубокий смысл... Я попыталась воздействовать на свою мучительницу устрашающим взглядом, но меня оторвал от гипнотического сеанса звонок. Подходя к телефону, я была уже на точке кипения. Кто бы ни звонил, чума на его голову! Значит, судьба к нему неблагосклонна, а я лишь слепое ее орудие. – Слушаю, – процедила я. – Четыре сорок девять восемьдесят один? – Да! – Операция “Скорбут”... Несмотря на дикое раздражение, я сразу усекла, что голос на этот раз совсем другой. При мысли о том, что полстолицы решило изводить меня придурочными розыгрышами, я окончательно вскипела и оттого стала олицетворением любезности. – Что означают эти шутки? – спросила я строгим, но исключительно вежливым тоном. – Какие шутки, это не их вина! – обеспокоенно вскричал голос. – Подвела синхронизация, почему никто не принимал сигналов? Честно говоря, озадачил он меня до крайности. Нерастраченная злость делала мои реакции не совсем нормальными, и вместо того чтобы объяснить ошибку, я снова ввязалась в диалог. – Ясно почему! Значит, не правильно подобраны позиции, – сварливо сказала я. Слово “сигналы” ассоциировалось у меня с пусканием зайчиков, и в моем воображении возник некто с зеркальцем в руках – он пускает зайчиков на местности, заслоненной холмом, оттого их и не видно. – Может, и так, – с сомнением протянул голос. – Следующим будет район сто два, К-2 и К-4. Завтра, в двадцать три ноль-ноль. Конец связи. Ошеломленная не меньше, чем в прошлый раз, я хотела было спросить, как это можно пускать зайчиков в двадцать три ноль-ноль, но он уже отключился. Оставалось только тупо таращиться на безмолвствующую в руке трубку. О чем он, говорил? К-2 и К-4 – это дома из железобетона; воруют стройматериалы, что ли? Странный разговор немного меня развлек, баба на балконе перестала наконец плеваться, и я снова уселась за статью. Дошла до половины, когда телефон опять затренькал. Я подняла трубку не без азарта, у меня уже сложилось суеверное представление, что усиленные мои размышления о домах культуры притягивают ко мне некие сверхъестественные силы, как громоотвод притягивает молнии. – Это ты? – спросила моя верная, незаменимая приятельница Янка и сразу же таинственно доложила: – Видела твоего друга. – Какого друга? – Или врага, – уступчиво поправилась Янка. – Смертельного твоего врага. – Какого еще врага?! – Врага с собакой! – Мать честная! Вздумалось же сегодня всем как по заказу морочить мне голову этим человеком. Сначала Весе, теперь Янка... Чтоб им пусто было! Однако не худо бы узнать подробности. – Ты хотела сказать – мою жертву? – с нажимом уточнила я. – Жертву так жертву, хотя я что-то не слышала, чтобы жертвы так обращались со своими палачами. По мне, так он сущий враг! – Пусть будет враг. Где ты его видела? – На лестнице. – А нельзя ли поточней? На какой лестнице? Пожарной? – Нет, на его лестнице. Он ведь живет на Старом Мясте? Верно? Бьюсь об заклад, это он! – Во-первых, с чего ты взяла? А во-вторых, как тебя занесло на его лестницу? – Я была у Маньки, ну знаешь ее, моя товарка, забежала к ней в рабочее время. Она там живет, на Старувке. Стою, понимаешь, под дверью, звоню-звоню. Мертвая тишина, звони хоть до конца света. Слышу – чьи-то шаги на лестнице, вот было бы здорово, думаю, если б это оказался он. Оборачиваюсь, смотрю – точно он! – Почему ты так решила? – Узнала по твоим описаниям. Брюнет, ростом два метра, волосы зализанные. Ведь зализанные? – Да, назад, без пробора. – Вот-вот! Возраст тот же, а главное – собака! Большая черная зверюга! Господи, какая она громадная! – Еще подрастет. Порода такая, я же тебе говорила. И что дальше? – А ничего, он спускался себе по лестнице со своей псиной. Мне что – я повернулась и уставилась во все глаза. – А он тебя заметил? – Не слепой же. Конечно, заметил, даже внизу оглянулся, а я все таращилась. Могу сразу сказать, он мне не понравился! – Ну и зря! – разозлилась я – враг или не враг, но если у меня с ним что-то было, значит, он того стоит. – Почему не понравился? – Потому что вид у него был как раз тот самый, – со значением произнесла Янка. Я поняла ее с полуслова. Годы дружбы бесследно не проходят. Пришлось попридержать свое возмущение. – Ты так считаешь? – Типичное, понимаешь, выражение лица... И пес мне не понравился. Под стать хозяину. Такой же вальяжный, надутый, словом, важная шишка. И тоже без чувства юмора, уверяю тебя: у них у обоих с юмором плоховато. – Не может быть. Он неоднократно его проявлял. – Проявлял или имел? – Ну ладно, что дальше? – Я перестала звонить – потом оказалось, Маньки дома не было – и сошла за ним вниз. Не сразу – сразу не решилась. Видела их уже издали, оба шли такие представительные... Вообще по виду он типичный хладнокровный педант. – Вполне возможно. Скандалил довольно хладнокровно... Что еще? – Ничего. Мало тебе? – Как?! И ты его просто так отпустила? Надо было подойти и попросить пять злотых. С Коперником. Лишний раз подкрепила бы его мнение о слабом поле. – Не пришло, понимаешь, в голову, от неожиданности реакция подвела. А вообще я рада, что поглядела на него. Ага, наконец сообразила, что мне в нем не понравилось больше всего. Это его отношение к женщинам у него на лице прямо-таки написано. – Да пусть хоть каленым железом выжжено. Слышать о нем не могу! Вот уж попала впросак, такого со мной еще не бывало! – Хотела бы я знать, почему он потом снова... – В отличие от тебя я ничего о нем знать не хочу. Думаю, мы с ним в этом смысле квиты. Два сапога пара, оба дурака сваляли... – Тут я спорить не буду... Закончив наш разговор, я предприняла слабую попытку разделаться со статьей. Дома культуры внушали мне все большее отвращение.. Телефон зазвонил, когда я подбиралась к концу. – Слушаю, – буркнула я недовольно. – Алло, на связи Скорбут. Операция сегодня, в двадцать три тридцать... Черт подери, опять сбили с толку. Ну чего этим людям неймется, и вообще, сколько их? Снова другой голос, такое ощущение, что полгорода дурью мается. – Ведь назначили на завтра, на двадцать три ноль-ноль, – с досадой сказала я. – Срок ускорен, завтра будет поздно. В остальном без изменений. – Где это видано, переносить в последнюю минуту! – возмутилась я. Хотела еще добавить, что такие игры не по мне, да вовремя вспомнила, что я тут сбоку припека, пусть себе меняют сроки, пусть хоть застрелятся со своей галиматьей. – Так надо. Лучше действовать внезапно, – нетерпеливо объяснил мой собеседник и отключился. Я не стала отвлекаться на загадку телефонных звонков, а сразу же вернулась к статье, чтоб не утерять нить рассуждений. В час ночи поставила последнюю точку и тотчас улеглась спать. Телефон вырвал меня из объятий Морфея в полтретьего. Я сонно потянулась к трубке. – Слушаю... – Скорбут, Скорбут.. Голос был очень нервный. Ну нет, хорошего понемногу. Я очень люблю шутки, но не в такое же время, чувство юмора посреди ночи мне отказывает. – Ничего не выйдет, – отрезала я, имея в виду, что не намерена играть в их игры, да еще по ночам, и собралась швырнуть трубку на рычаг, но поскольку со сна движения у меня были замедленными, то успела услышать ответ, от которого оторопела: – Есть! Немедленно спускаемся! – с готовностью и явным облечением объявил нервный голос и отключился раньше меня. Только сейчас я в полной мере осознала необычность этих звонков. В растерянности положила трубку и откинулась на подушку, окончательно проснувшись. Смотрела в темноту широко раскрытыми глазами и чувствовала, как сердце начинает колотиться в сладкой тревоге. Тут-то у меня впервые возникло подозрение, что это не просто ошибка. Просто ошибиться можно раз, ну два, здесь же звонят регулярно, еще и называя номер, который числится и числился моим с незапамятных времен. Глупая шутка? Исключено. Сколько же это людей должно в ней участвовать, да и кого потянет на розыгрыш в три часа ночи? А голоса, интонации?.. Профессиональных актеров, что ли, они там набрали? И кто набрал? Нет, на злостные шутки явно не похоже. И вдруг я чуть не ахнула – со всей ясностью дошло наконец, что дело нечисто. Спускаются... Немедленно спускаются... О ужас, целая шайка, что ли? А этот Скорбут... Стоп, это же опознавательный пароль банды, планирующей какой-то налет! Они общаются по телефону с помощью шифра! Ну ладно, банда бандой, но при чем тут я, какого беса я сюда встряла? Чего они ко мне лезут? Никогда в жизни у меня не было никаких точек соприкосновения с преступным миром, да и мои знакомые не имеют чести вращаться в таких кругах. С какой стати они почтили меня своим вниманием? Спускаются... Откуда, черт подери, они спускаются? С лестницы? Судя по нервному голосу того бандита, у них там что-то не заладилось, случился какой-то прокол... Ну нет, все это чересчур заманчиво, чтобы оказаться всамделишным. Сколько себя помню, я всегда мечтала влипнуть в какую-нибудь необыкновенную, авантюрную историю, но чтобы так уж повезло?! Ишь чего захотела – чуда, да еще в собственных четырех стенах! Тут тебе не костел в Новолипках! Томясь надеждой и сомнениями, я стала лихорадочно прикидывать, как им попал в руки мой телефон и почему они отличили именно меня. Чем я лучше других? Слабый проблеск мелькнул в голове и тут же угас. Неуловимая, смутная мысль о чем-то чрезвычайно важном, что я непременно должна знать и что могло их вывести на мой телефон. Там-то и зарыта собака, вот только где – там? Где?! Пытаясь поймать ускользающую ниточку, я отвлеклась от самой банды и загадочной ее деятельности, впрочем, мысли мои все равно расплывались, и я снова уснула, ничего интересного не придумав. Вернулась я к своим размышлениям лишь наутро, уже по дороге на работу. Утро вечера, как известно, мудренее. С глубоким прискорбием я вынуждена была признать, что увлекательная бандитская афера – не что иное, как плод моих пустых мечтаний, а телефонные звонки – месть моей жертвы за перенесенные преследования и заодно за болгарские помидоры. Скорей всего, это он натравил на меня всех своих коллег, благо уж им-то сноровки в голосовых модуляциях не занимать.
* * *
Статья была, слава богу, готова, оставалось только подобрать иллюстративный материал. День стоял солнечный, Весенний, и я выбралась в родимую свою редакцию кружным путем. Впрочем, если по-честному, когда бы меня в ту сторону судьба ни заносила, ноги сами вели к гостинице “Варшава”. Без всякой надежды, без повода, вели – и все тут. По дороге я размышляла о таинственных звонках. Странные позывные “Скорбут, Скорбут” не давали мне покоя. Я перебирала в голове самые разные догадки и так увлеклась, что лишь в последний момент заметила идущего мне навстречу долговязого субъекта. Узнала я его мигом, хотя видела лишь однажды, тогда в “Бристоле”, и, если бы не шедшая рядом с ним женщина, непременно бы поздоровалась. Заметив их слишком поздно, я не успела рассмотреть спутницу. А жаль, имею законное право знать, как выглядит дамочка, чьей соперницей мне довелось прослыть. Проморгав такую возможность, я вздохнула и вернулась к своим захватывающим думам о Скорбуте. Фотографии в редакции удалось подобрать очень быстро, и уже через полчаса я переступила порог своего бюро. Весе, Януш и Витольд, дремотно безмолвствуя, корпели кто над чем – сонное царство, да и только. Я уселась за стол и без всякого энтузиазма взялась за проект. Весе зевнул во всю глотку и отрешенно уставился на радиотранслятор. – Что-то скучно сегодня... – протянул он. – Может, позвонить скандалисту? – Не утруждай себя, – холодно разъяснила я. – Его там нет, только что повстречался мне на улице. – Но я слышал его пару минут назад, – запротестовал Весе. – Значит, в записи, чудес не бывает, люди не раздваиваются. Сказала – и встрепенулась. Стоп, когда его Янка видела на лестнице? Вчера? А когда Весе пытал его насчет болгарских помидоров? – Весе, – заерзала я, – когда ты ему звонил? Вчера ведь? Весе вскинул на меня мутный взор. – Вчера, как сейчас помню. Перед тем как закончил макет, а потом расколол под ним стекло. А что? – Ничего, – озадаченно пробормотала я и стала усиленно соображать. Вчера Весе с ним беседовал, и вчера же Янка видела его в натуре. Беседовал где-то в четверть первого. А когда Янка на него глазела? Я рванулась к телефону. – Во сколько ты его видела на лестнице? – спросила я безо всяких вступлений, потому что на ее сообразительность могла полагаться как на свою собственную. – Это ведь было вчера? – А в чем дело? – поинтересовалась Янка. – Еще не знаю. Ну? Когда это было? – Сейчас, погоди, дай бог памяти... Вчера-то уж точно, а во сколько?.. Вышла я с работы в десять, потом заглянула в Дом культуры, потом не помню, но оттуда вернулась в час. Значит, в полпервого или чуть раньше. Несмотря на сонную одурь, голова у меня сработала молниеносно. Я надолго умолкла, чем наконец Янку обеспокоила. – Алло, что стряслось? Ты там умерла? Не молчи, не заставляй меня нервничать! – Погоди, – отозвалась я, – дай возьму сигарету. Запасись терпением, сейчас будем сопоставлять словесные портреты. Прими к сведению, что в полпервого Весе мило беседовал с ним по телефону. – Из дому? – Нет, с работы. Отсюда. – Как “отсюда”? Ах, Весе! Я спрашиваю про того типа. – Из студии. – Как это? – А так. Весе звонил ему на студию. – И он там был?! – В том-то и дело. Я сама, собственными ушами слышала. Что-что, а этот голос я узнаю среди тыщи. – Не понимаю. Ты собственными ушами слышала, а я собственными глазами его видела, только на другом конце города. Успел доехать? – Исключено. От Мокотова на Старое Място за пять минут, а потом еще подняться на третий этаж и выйти с собакой, чтобы столкнуться с тобой на лестнице?.. – Тогда, значит, раздвоился? – Вот я и думаю, кого ты могла видеть... Теперь Янка надолго умолкла. – Не молчи, черт тебя дери, гони подробности, как он выглядел? В течение нескольких минут мы занимались подробнейшей идентификацией. Да толку-то, о стопроцентной гарантии и речи не было. – Нет ли у него чего-нибудь неповторимого? Особых примет? – Есть, – мрачно сказала я. – Серый пиджак с кожаным воротничком. Неповторимый, один такой на всю Варшаву! И два метра росту. – Застрелись ты с этими метрами. О боже, знать бы, как дело обернется, уж как-нибудь раздела б его до пиджака. И плевать на репутацию нашего пола! – А потом бы оказалось, что обесчестила невинного человека. Нет, я уже однажды села в лужу, больше в такие игры не играю. Пускай себе разгуливает по своим ступенькам сверху вниз и снизу вверх хоть до Судного дня. Я умываю руки! – Не выводи меня из себя. У тебя что, упадок духа? – Хуже. Жизнь уже из-за этой истории не мила. Прогрессирующая депрессия. Да и в конце концов, есть дела поинтересней. – Какие, Скорбут? – Он самый. С ним уж точно с тоски не помрешь. Одна надежда на него, может, вылечит от хандры. Несмотря на такое категорическое заявление, толика любопытства у меня к пресловутому субъекту сохранилась. Кто бы мог подумать, что в Варшаве столько одинаковых долговязых и чернявых мужчин, да еще и с черными собаками! Что за урожай на черных псин! Но не ворошить же мне погребенную тайну заново, когда я столько трудов приложила, чтобы навсегда вычеркнуть ее из памяти, разувериться в существовании этого человека, списать его в область предании и легенд...
* * *
Статья о домах культуры нуждалась еще в перепечатке. Проклятый долг тянулся за мной как гиря на ноге, и не предвиделось иного способа избавиться от проклятия, как только дописать свой опус и немедленно сбыть с рук. Телефон зазвонил, когда я добралась до четвертой страницы. – Слушаю... – Алло, Скорбут! Скорбут! Ну Скорбут, чего же еще? Я бы скорей удивилась, если бы меня оставили в покое. В преддверии финала литературной моей голгофы самочувствие у меня значительно улучшилось, а вместе с тем заметно прибавилось и ясности ума. Что бы там за этим Скорбутом ни стояло, а из рук я его не выпущу, пока не разберусь, что к чему. Не мешало бы перехватить инициативу. – По какому номеру звоните? – сурово спросила я. – Четыре сорок девять восемьдесят один. – Слушаю вас. – Район сто два сгорел. К-2 выпал из игры. – А К-4? – спросила я во внезапном озарении. – В порядке, действует. А-Х и В-2 – в районе сто один. Приступаем в час ноль-ноль. Какие будут указания? – Никаких, – честно призналась я, потому как их у меня действительно не было. Хотела, правда, предложить, чтобы в тот сгоревший район вызвали пожарную команду, но не успела. Мой конфидент отключился. В полном недоумении я снова уселась за стол и закурила. Не будь я обременена неизбывным долгом, не раздумывая встряла бы в загадочную аферу. Вообще-то писать статьи мне нравится, но на сей раз милое сердцу занятие превратилось в адскую муку. Надо срочно закругляться, я уже не то что действовать – думать не в состоянии. Не статья, а наваждение, заполняет вокруг меня все жизненное пространство, дышать свободно не дает, парализовала всю мою волю. Без нее я бы уже составила план действий, а потом, засучив рукава.., гм, наломала бы дров – для чего-нибудь толкового у меня слишком мало информации. Но до действий, слава богу, пока еще не дошло; пока еще я, отстучав на машинке очередную фразу, надолго погружалась в очередные догадки, что губительно сказывалось как на фразах, так и на догадках. Смысла во всей этой фантасмагории ни на грош. Банда преступников обрывает мне провода, навязывает сведения о какой-то дурацкой операции и требует указаний. Не иначе я удостоилась большой чести – заделалась у них атаманшей. Операция, конечно, нелегальная, никакое легальное учреждение не будет действовать столь глупо. «...художественные коллективы занимаются преступной деятельностью”. Тут я опомнилась, забила иксами “преступной” и стала печатать дальше, одновременно пытаясь мыслить логически. Что он имел в виду, сказав “спускаемся”? Откуда можно спуститься, учитывая, что дело происходит в Варшаве? С корабля? Отпадает, еще не сезон, горных вершин в Варшаве не имеется. Лестниц, конечно, навалом, могли спускаться, например, с какого-нибудь чердака, где они укрывались. “...раздвижные стенки расширяют возможности синхронизации помещений..." Какая, к лешему, “синхронизация”, тут должно стоять “использование”. Или я отказываюсь от одного из двух занятий, или у меня сейчас ум за разум зайдет. Подумав, я отказалась от перепечатки. Дело такое, что не терпит отлагательств. Хватит с меня одной неразгаданной загадки, другой я не переживу. Да и чем черт не шутит, а вдруг повезет – раскрою преступление века и благодарная отчизна будет воздавать мне почести до гробовой доски? Первым делом я взялась за то, за что полагается в таких случаях браться. Составила реестр имеющихся в моем распоряжении сведений. Запечатленные черным по белому, они приобрели неслыханно дурацкий вид, полный абсурд, ничего больше. Единственное, что удалось из записи извлечь, так это некие разрозненные домыслы. Помнится, я пустила в ход слово “позиции”, а мой собеседник воспринял его как должное. Напрашивается вывод, что спускались они не просто с лестницы, а с какой-то позиции. Позиции расположены в районе. Что такое район? В общем это некое место, а в частности оно может быть и участком улицы, и городским кварталом, и лесом, полем, лугом в любой точке страны. Воздушный бассейн я в расчет не брала, тогда бы они, как в планеризме, упоминали и о погоде. Банда, похоже, немалочисленная – во-первых, голоса все время разные, а во-вторых, говорят о себе во множественном числе. Есть у них какой-то шеф. Шеф... Тут меня что-то насторожило, но что... Я думала-думала, но ничего не надумала и оставила шефа в покое. Избыток всякой аббревиатуры, на которую они не скупятся, может означать что угодно, начиная от строительных материалов и кончая кличками агентов империализма. Откровенно говоря, я предпочла бы скорее агентов, чем ворованные кирпичи. Надо будет составить список всех подходящих слов на К, на А и на В и поломать над ним голову... Единственная точная информация – это время. Я знаю, когда это происходит, но не знаю, что именно и где. У меня даже мелькнула мысль, не обзвонить ли все милицейские участки в Польше – на предмет каких-нибудь совпадающих во времени инцидентов. Но я от нее отказалась. Незачем пороть горячку, настанет черед и милиции, не соваться же к ней с пустыми руками. Ну и самое главное: какого черта они названивают именно мне?! Чутье подсказывало, что я должна это знать, тут надо только вспомнить, тут ключ ко всей загадке. Шевели мозгами, сонная тетеря Сделав последнее над собой усилие – увы, бесплодное, – я решила дать своей натруженной голове передышку. Буду держать руку на пульсе событий, копить, елико возможно, информацию, но сначала надо наконец завязать с этими садистскими домами культуры... Садисты, однако, не собирались выпускать мою грешную душу на свободу и всеми потусторонними силами продлевали свою власть. Той ночью я, конечно, статью допечатать не успела, от непосильных умствований меня сморил сон, и вечером следующего дня пришлось снова сесть за машинку. Как и следовало ожидать, затренькал телефон. – Это ты? – возбужденно заорала мне в ухо лучшая подруга. – Слушай, я такое видела! Обалдеешь! Меня ее звонок разозлил – я ждала Скорбута и держала на этот случай свой интеллект в боевой готовности. А кроме того, обалдеть я уж никак не могла, поскольку пребывала в этом состоянии перманентно. – Твои видения начинают мне действовать на нервы, – раздраженно заявила я. – Что там еще? – Я его видела, в двойном экземпляре! Кого она видела, я поняла сразу, вот только с чего у нее стало двоиться в глазах, где и по какому поводу она так нализалась? – На именинах была? – осторожно поинтересовалась я. – На чьих? – Какая разница. После именин много чего начинает двоиться. Бывает, в целые стада размножается. В стаде он не гулял? – Идиотка! При чем туг стадо? Я не про быка, а про того типа. Представляешь, видела их двоих, сплошь одинаковых, – средь бела дня, на Замковой площади. – Ты уверена, что у тебя в глазах не двоилось? – Кончай валять дурочку, слушай дальше, я и сама уже озадачена не на шутку. Поднялась я, значит, по лестнице, вышла на площадь, народу там почти не было, и они мне сразу бросились в глаза. Одинакового роста, обознаться ничего не стоит! Со скрипом, преодолевая сопротивление, внедрялась неожиданная сенсация в мое сознание. Главное – не терять голову, а еще лучше – сохранить ее трезвой. – И что же они делали? – спросила я по возможности без экзальтации, с умеренным любопытством. – Расходились. – То есть? – Ну, шли так, как будто только что простились и расстаются, расходятся в разные стороны. Один совсем ушел, а другой остался. – Как остался, где остался? Уселся на площади, решил покормить голубей? – Нет, пошел к цветочному киоску покупать цветы. Я, конечно, следом, пристроилась рядышком, сделала вид, что тоже интересуюсь цветами, а сама, натурально, глаз с него не спускаю. Еще немного, и на всю жизнь косой бы осталась! – Он тебя заметил? – Еще как! Ни капельки не поверил в мой интерес к цветам, зыркал на меня с большим подозрением. И знаешь, на этот раз почти мне понравился... – С чего бы это? – Сама не знаю. Совсем другое выражение лица... Улыбка такая, будто бы в душе забавляется. Явное, понимаешь, чувство юмора! Чур меня! Как я ни гнала от себя настырное видение, перед глазами всплыла знакомая улыбка – чуть ироничная, но такая милая и обаятельная! Улыбка человека, который на самом деле не существует... Я с трудом стряхнула с себя наваждение. – Может, он разговаривал с тем своим мифическим другом? – предположила я. – С тем, который звонил мне от его имени? – Тоже двухметровым?! – Ну и что, нельзя заводить себе двухметровых друзей? – Заводить, но не подбирать же по росту! Это он, чтоб я сдохла! Твой таинственный незнакомец! – А дальше? – спросила я, сдавая позиции. – Что дальше? Ведь не торчит же он до сих пор у киоска! – Сел в машину и укатил. – В какую машину? – Не знаю. – Как, ты не разглядела даже марку? Ослепла или сомлела? – А что, тут и сомлеть недолго, могла себе позволить. Большая машина. Серая. – И на четырех колесах.Большая редкость. Одна на всю Варшаву. – Какого черта ты мне не позвонила? – Не успела! А ты как себе представляешь, подхожу я к нему и заявляю: “Не торопитесь, погодите, сейчас я позвоню своей подруге”? – Надо было за ним ехать! – На чем? – На такси! – Не смеши меня! Какое еще такси на Старом Мясте, в полдень? – Короче, шанс для опознания объекта мы проворонили! В следующий раз, как наткнешься, сразу звони мне и бегом за ним, только помечай дорогу. Чем придется: клочками бумаги, печеньем... – Придумала! Бумажек везде навалом, а печенье сожрут голуби. – Тогда пивными банками, пробками... – Ума палата... Я положила трубку, слегка встревоженная. Неужели тайна, на которой я поставила крест, снова всплыла на свет божий, снова дает о себе знать? Кто он, этот человек, на которого Янка то и дело натыкается? Надо все-таки разобраться, а то не видать мне покоя. Только как? Занять дежурство на Замковой площади и отстоять там пару недель Симеоном Столпником? Симеону Столпнику пришлось, кажется, отстоять дольше.. Почему он вечно попадается на глаза Янке, а мне так ни разу? А еще говорят, мир тесен! Я снова уселась за машинку. Сидела как на иголках. Ждала весточки от Скорбуга. И тот не подвел, позвонил, когда я добралась до последней страницы. Я молча выслушала загадочную скороговорку: – К-4 в порядке, не обнаружен. В районе сто один два фальсификата. Пароль “кукурукуку”. Отбой. "Кукурукуку”! Вот именно, лучше не скажешь. Не иначе они там все сбрендили. На какой-то момент я даже усомнилась в существовании банды, очень уж смахивало на групповой побег психов из дурдома. Что они такое затевают? К-4 может быть бандитом, скрывающимся от правосудия, ну а два фальсификата? Подставляют вместо людей манекены? Или это фальшивомонетчики? Но на кой черт фальшивомонетчикам пароль “кукурукуку”?! Вместо того чтобы пойти спать, я занялась следствием. Битый час угробила на составление словарика, и чем дальше, тем больше он меня смущал. Я записывала все, что приходило в голову, на А, на В и на К, в результате составила впечатляющий винегрет из всякой всячины. Каракульча, колбаса, контрабанда, комитет безопасности, авизовка, антенна, агрономия, бриллианты, бетон, банк, биология – и прочая и прочая. Список получился впечатляющий и занятный. Каким образом предметом преступления может стать, например, агрономия или кино, которое тоже оказалось в реестре, я и сама не представляла. Напрягая все свои извилины, всматривалась в оригинальный список до полного умопомрачения. Инстинкт мне подсказывал, что не такое уж это пустопорожнее занятие. Что-то в этом есть, знать бы только, что именно. Наконец я улеглась спать, с содроганием думая о том, что в любой момент меня могут разбудить. Как бы не брякнуть со сна какую-нибудь глупость, чего доброго догадаются, что я не из их компании... Тем не менее заснула я как убитая, и телефон, наверное, надрывался долго. Сняв трубку, я услышала знакомые позывные, и сон как рукой сняло. Кто-то говорил очень усталым голосом и против обыкновения не очень официально – видимо, из-за усталости. – Сколько можно ждать! – В интонации прорывалось скорее даже не раздражение, а покорность судьбе. – Шеф на месте? – Нету, – с чистой совестью оповестила я. Могла бы в случае чего и на Библии подтвердить, что никакого шефа у себя на ночь не приютила. – Жаль. Срочно передайте, что все идет сикось-накось. А-Х почему-то не действовал. В-1 тоже не ахти как, кое-что вообще не удалось. – Что именно? – осторожно заикнулась я и навострила уши. – Сейчас скажу, у меня тут записано... “Взбрыкчать, вьюркий.., чихняя.., клюмбок, вейник, бухастый...” Кажется, все. Я прямо обомлела. Весь мой интеллектуальный багаж перевернулся во мне вверх тормашками. На какое-то время язык перестал мне подчиняться, наконец удалось более-менее спокойно произнести: – Понятно. Что дальше? – Завтра все по плану. Ждем очередных указаний Спокойной ночи. – До свидания, – пробормотала я, до глубины души пораженная тем, что со мной наконец поговорили по-человечески, нормальным тоном... Эврика! В сплошных потемках внезапно вспыхнул даже не огонек, а мощный луч прожектора! Я ведь знаю, знаю, что означают идиотские эти слова!!! Еще немного, и я сорвалась бы с постели и пустилась в пляс. Какая удача, мне приоткрылся наконец краешек тайны! Несколько совершенно бессмысленных слов позволили заглянуть в самую сердцевину преступления. Я почувствовала себя такой счастливой, что срочно понадобилось дать выход своим чувствам, иначе я не то что не усну, а и, не дай бог, лопну от счастья. Схватив трубку, я набрала номер своей подруги. – Алло, – раздался после мучительно долгих звонков заспанный голос. – Взбрыкчать! – триумфально выкрикнула я. – Чихняя, клюмбок! – Езус-Мария, тебе плохо?! – Мне хорошо, тут такой звонок был! Вейник! – Вот беда! – ахнула насмерть перепуганная Янка. – Рехнулась! Что ты лепечешь? – Сообщаю тебе суть загадки! Теперь я знаю, где собака зарыта! – Сумасшедшая! Переходи на человеческий язык, или я вызываю “скорую”! – Ну так слушай... И я пересказала ей недавний разговор. – Но я все равно ничего не понимаю. Если не ты, тогда он ненормальный. Объясни толком. – Таких слов в польском языке вообще нет... – Ну уж это-то понятно... – Погоди, не перебивай... Выкладывая свои соображения, я заодно приводила в порядок мысли, на радостях учинившие в моей голове сущую вакханалию. С давних пор мне было известно, что существует способ проверки микрофонов, передатчиков и прочих причиндалов радиосвязи с помощью списков, состоящих из набора таких вот бессмысленных слов Мои познания в этом предмете были весьма поверхностными, потому как всякие разговоры о слабых токах, сетях и тому подобном, которые в свое время вокруг меня велись, я в одно ухо впускала, а в другое выпускала, и тем не менее наслушалась я достаточно, чтобы сейчас наконец меня осенило. – Я так понимаю, – захлебывалась я от возбуждения, – что речь идет о каком-то жульничестве с радиоаппаратурой или вроде того. Скажем, тут шпионская афера с радиосвязью или грандиозная контрабанда новой аппаратуры – да мало ли что. Попробую вытянуть из них дополнительные сведения, распутать этот “клюмбок”. Слушай, я в восторге! – А я так скорей во сне, – индифферентно зевнула Янка. – В такую пору меня на восторги не тянет. Может, обсудим завтра? – Завтра, к твоему сведению, уже наступило. – Тогда попозже. Умоляю тебя, ложись спать. Могу поклясться, днем ты поумнеешь. Честное слово! – Ладно, под твою ответственность. Прежде чем уснуть, я еще раз с триумфом проглядела свои список идиотизмов. Так и есть, не столь уж он глупый, тут немало слов, касающихся радиосвязи. Завтра надо еще пораскинуть умом. С этого дня хандру мою как рукой сняло. Сыграло свою роль и счастливое стечение обстоятельств: во-первых, я разделалась с осточертевшей статьей, а во-вторых, поняла суть преступления. Ко мне вернулись наконец бодрость духа и радость жизни. Но больше всего взбодрил меня тот факт, что я, рядовая, законопослушная гражданка ПНР, сподобилась встрять в таинственные махинации радиофицированной банды. Почему именно я? Понятно еще, если бы сюда наложилась смена телефонных номеров, но ничего такого не имело места. Тогда в чем дело? С чего бы такая честь?
* * *
Я развернула методичную деятельность. Перво-наперво удалось поймать по телефону двух старых приятелей, работавших на Польском Радио в нужном мне отделе, и мои худосочные познания обрели плоть и кровь. К несчастью, они никак не проясняли информацию, которую любезно подбрасывали мне бандиты, их речи по-прежнему оставались для меня китайской грамотой. Что-то тут не вытанцовывалось. Кому, спрашивается, понадобилось окружать такой тайной проверку радиоаппаратуры, да еще докладывать на тарабарщине лицам со стороны, названивая днем и ночью? И почему это называется операцией? Первым делом напрашивалась мысль о шпионской агентуре, действующей в коротковолновых диапазонах. Синхронизация на коротких волнах наверняка необходима. Ну хорошо, только с какой стати они цепляются ко мне? Моя методичная деятельность постепенно накладывала на меня своеобразный отпечаток. В бюро уже озадаченно косились, когда я, разложив перед собой карту Варшавы, самозабвенно корпела над ней, пытаясь разобраться в расположении районов. Наконец дошло и до настоящего переполоха, когда на вопрос Януша, где запропастился план рельефной застройки, я ответила, что в районе сто первом, а потом рассеянно забормотала: “Взбрыкчать.., чихняя..." – По-моему, ей пора брать отпуск, – с живым участием откликнулся Януш. – Она снова чем-то травмирована. Иоанна, а телефонный справочник тебе не нужен? – Отстань, – огрызнулась я, уже безнадежно закоснев в своем безумии, периодически подпитываемом ночными телефонными звонками. Пополнявшуюся информацию я бережно лелеяла, манипулируя ею в разговорах с такой ловкостью, что самое себя приводила в изумление. За прошедшие два дня я уже уверовала, что принадлежу к шайке, в которой что-то там такое не заладилось. В последний день, ближе к вечеру, в трубке отозвался один из уже знакомых мне голосов – нервничал он гораздо больше, чем когда-либо прежде. – Скорбут! – выкрикнул он, задыхаясь. – Четыре сорок девять восемьдесят один? – Да, слушаю. – Что происходит, черт побери? Район сто один сгорел, сто два сгорел, того гляди живого места не останется. Они в курсе, что вчера был фальсификат А, целая серия. В не выходит на связь, в чем дело? Откуда мне знать, в чем дело? Нашел у кого спрашивать! Я так расстроилась, что даже не пришлось прикидываться, насколько меня проняло. – Докладывайте без нервов и по порядку, – строго сказала я и решила рискнуть наобум: – Где аппаратура? – Как где? Уже доставлена. Почему информация просачивается, добром это не кончится! Засветят нас, и вся работа коту под хвост! Как бы разговорить его, что за работа и куда доставлена аппаратура? О чем бы еще спросить? Господи, благослови! – Ну а милиция? – брякнула я вслепую. – Милиция! – взвился мой собеседник. – Избави нас бог от милиции! Ну ясно, так я и думала. А что теперь? Небось он ждет от меня объяснений и указаний. Дурацкая ситуация! Я мобилизовала всю свою изворотливость и все собранные по крохам знания. – А как синхронизация? – Да, чуть не забыл. Сигнал “брекекекс”. “Брекекекс”! Ну и ну! Дальше некуда! – А что дальше? – только и спросила я, растерявшись от обилия дикой ереси. – Ничего, остается только ждать. На завтра проба с В-2 и В-3. Время будет известно в последнюю минуту, район тоже. Какой-то скот путает карты, узнать бы наконец, кто... Не хотел бы я оказаться в его шкуре! – Порядок, – сказала я, хотя какой уж тут порядок... – жду сообщения насчет срока. У вас все? – Да. Рапорт сдан. Скорей бы навели ясность! Мне и самой хотелось того же. В душе росла тревога – до меня наконец дошло, что поступающую ко мне информацию я должна передавать куда-то дальше. Я этого не делаю, отсюда и неразбериха. Не хватает только, чтобы они сориентировались, кто портит музыку. Стоит им справиться о моем телефоне в абонентной службе, и я за свою жизнь гроша ломаного не дам. Не успела я прийти в себя после разговора и всяких “брекекексов”, как телефон снова ожил. – Алло, – неуверенно отозвалась я. – Четыре сорок девять восемьдесят один? – Да. – Скорбут. Прошу указаний! Вот так штука, этого еще не было! Какие бы ему дать указания? – Я ведь не знаю, насколько вы в курсе дела, – сказала я, внезапно осененная. – Давать полную информацию меня не уполномочили. – Понял. Что с районом сто два? – Сгорел, – бодро доложила я, вспомнив предыдущий разговор. – Черт подери! А серия В? – Не отвечают, причина неизвестна. Завтра на очереди В-2 и В-3. – Когда и где? – Время и место будут указаны в последний момент. – Ясно, благодарю. Передайте: А-Х действует, проверен, все в порядке. Сигнал тот же? – “Брекекекс”, – неуверенно выговорила я, положившись на волю случая. Черт его знает, об этом ли сигнале идет речь. Похоже, я угадала, поскольку мой собеседник тут же отключился. А мне в очередной раз оставалось только руками развести. Что же это такое творится? Куда я, горемычная, встряла?! Меня, правда, всегда тянуло на всякие тайны и экзотику, но не до такой же степени! И не звонят же они для того. чтобы меня ублажить. Разобраться! Немедленно разобраться! Я прочно засела дома, ожидая звонков и предаваясь мучительным размышлениям. Можно, конечно, приложить усилия и установить номер, с которого мне названивают. Но стоит ли игра свеч, ведь звонят из разных мест. Скорей всего, из таксофонов. Судя по звучанию, телефоны всякий раз другие. Это я у них постоянный диспетчер, а банда действует рассредоточенно. Нечего сказать, хорош диспетчер. Следующий звонок был от подруги. – Слушай, я тут кое-что припомнила, может, тебе сгодится. – Ну? – Однажды был ко мне странный звонок: в пятом часу позвонила междугородная, какой-то тип переспросил мой номер, а потом сказал: “В районе Кракова все спокойно”. – Что-что? – “В районе Кракова все спокойно”. – И как это понимать? – Откуда я знаю? Я чуть было не предложила, раз такое дело, устроить в районе Кракова крупную заварушку, да очень уж спать хотелось. А еще он спросил, не будет ли каких указаний. – Говоришь, назвал твой номер? – Точно мой, вот те крест. До сих пор ума не приложу, зачем он мне отрапортовался. Ну и как? Что-нибудь это тебе подсказывает? – Да. Что телефонные недоразумения бывают почище любой фантастики. – Мне-то подсказывает. Звонишь, например, по одному телефону, а подключается другой. Что-то там не срабатывает. Как это, ты говорила, называется? – Определитель номера. Перескакивает. – Вот-вот. Но ведь они назвали твой номер, а тот, из Кракова, – мой. Тут другое. В моем случае ошиблись только раз, могли не правильно записать телефон, но ведь тебе названивает столько народу, они что, все как один записали не тот номер? – Погоди, погоди, дай соображу. Столько народу.., записали не тот номер... Не тот... Не тот?.. Снова у меня в голове зашевелилась мучительно неуловимая мысль – казалось, вот-вот я поймаю ее за хвост, вот-вот она даст мне ключ к разгадке, к великому открытию. Невыносимое состояние! – Нет, не получается. Видно, в логическом мышлении я полная бездарь. А ведь чувствую, попадись мне в руки эта ниточка, весь клубок размотаю. – У меня другое чувство, – задумчиво сказала Янка. – Как только ты его размотаешь, тут-то и начнется содом и гоморра. Чует моя душа... – Благоговейно склоняю голову перед твоей прозорливой душой... Откровенно говоря, свою порабощенность тайной я переносила великолепно. Самочувствие мое улучшилось, депрессию как рукой сняло, я переживала подъем, благотворно сказавшийся и на остроте ума. К тому же участвовала я в телефонной афере не сердцем, а головой, вследствие чего тешила себя мыслью, что я в полном рассудке и никаких глупостей не натворю. Весь вечер царили тишь и покой, поэтому я заранее настроилась на то, что спать мне не дадут. И правда, ночью, в два часа, разбудили. – Алло, Скорбут... – Да, слушаю. – В-2 в порядке В-3 – на завтра. Район сто два не годится, больше подходит район сто три. – Почему не годится? – заинтересовалась я, надеясь наконец узнать, где эти районы расположены. – Там проезжают три поезда... Я тут же вознесла благодарение господу за серьезную подкованность в предмете и уверенно спросила: – Создают возмущения? – Да. Жаль, с подъездом будет неудобно. – Какие-нибудь помехи? – снова рискнула я. – Дорожные работы. Неизвестно, насколько затянутся. Завтра узнаем. Отбой. Ага, значит, им мешают электромагнитные возмущения. Все говорит за то, что они проводят какие-то испытания. А раз смертельно боятся милиции, стало быть, испытания нелегальные... Украли какое-нибудь оборудование с Польского Радио? Надо будет узнать, не пропало ли там чего... Вернувшись с работы, я сразу позвонила своим друзьям на радио. – Точно, пропала запись с Эрфой Китт. А почему ты спрашиваешь? – Да так. Меня интересуют экстраординарные пропажи. – Таких вроде не было. Во всяком случае, я не слышал. Оставалось выяснить, в каком районе проезжают один за другим три поезда, причем после двадцати трех часов, поскольку операции у них назначаются, как правило, на это время. Я утащила из сейфа у главного бухгалтера железнодорожное расписание и наутро за завтраком стала его изучать. Никогда еще я так долго и так тщательно не пережевывала пищу, зато результаты получились потрясающие. Я отыскала место под Варшавой, где действительно в течение двух часов проезжают три состава. Теперь у меня на очереди была пища для размышлений... Надо при первом же звонке разузнать, где находится район сто три, а потом произвести разведку на местности, может, там все и выясню...
Всю вторую половину дня я прождала звонка. Отвергла приглашение на бридж, не пошла к парикмахеру, не купила себе хлеба, порешив лучше помереть с голоду, чем упустить хоть крупицу информации. Как репей за собачий хвост, цеплялась я за ниспосланное мне судьбой приключение. Телефон зазвонил в полдесятого. – Алло, – в нетерпении откликнулась я, всеми фибрами души настроенная на Скорбута. – Иоанна? Как поживаешь, это Януш... Сначала мне показалось, что дело дошло до слуховых галлюцинаций. Потом несчастное мое сердце забилось в грудной клетке как безумное, потом мне стало дурно, потом наконец я смогла подать голос. – Невероятно, – прощебетала я и высшей степени беззаботно и доброжелательно. – Ты снова в Варшаве? – Ну да. Хочу извиниться за неожиданный отъезд... – Это ужасно... – Что именно? – Что ты извиняешься Я уж было рассчитывала, что смогу бесповоротно на тебя обидеться. – Надеюсь, ты этого не сделаешь? Сама знаешь, какая у меня работа – иной раз срываешься с места, не успев перевести дух. Не ожидала я от себя, что после всего пережитого и вроде отболевшего так вдруг расчувствуюсь. Хватило одной секунды, чтобы мои нынешние треволнения, моя страсть к тайнам, к разным авантюрам лопнула как мыльный пузырь. Все это натужное, напускное – лишь бы унять боль от занозы, застрявшей глубоко в сердце. Жизнь моя стала невыносимо пустой, вот я и пытаюсь заполнить ее случайной дребеденью. Милостивая судьба подкинула мне какой-то Скорбут, чтобы я забыла про свою беду. Но вот объявился Януш, и беду как рукой сняло... А потом я внезапно осознала смысл того, что он говорит. Как же так? Уже неделю в Варшаве? И только сегодня обо мне вспомнил? Возликовавшую душу словно холодной водой окатило, я даже заподозрила, что объявился он ради несчастных пятисот злотых, которые я у него заняла в ту безумную ночь... – Что, деньги понадобились? – мрачно перебила я его. – Ты о чем? Прости, не понял... – Я спрашиваю, тебе прямо сейчас отдать те полтыщи? – Какие полтыщи? – Те, что я тебе задолжала три недели назад. – Задолжала? Серьезно? Приятно слышать. – Я так понимаю, что надо вернуть. Когда и где? – Погоди, дай подумать. Времени, как всегда, в обрез... Условились мы ко взаимному удовлетворению. Завтра он будет ждать делового звонка у себя в гостинице, и наши общие финансовые дела, учитывая данное обстоятельство, ему удобней уладить там же, при личной встрече... А потом снова позвонили. – Алло, Скорбут... Да провались ты, постылый Скорбут! Какое мне дело, где находятся проклятые районы – хоть на Северном полюсе, хоть в столичном Дворце культуры! Всякие шайки прохвостов, бандитов и прочих злодеев теперь меня интересуют как прошлогодний снег. Единственный объект моих интересов только что положил трубку на другом конце провода, в гостинице “Варшава”. Со смертельной скукой выслушала я известие о том, что испытания В-3 временно отложены. Все мои помыслы и надежды были направлены на другое. Завтра я полечу в гостиницу, отнесу ему спасительные, благословенные полтыщи злотых... Благословенные полтыщи предстояло еще где-то раздобыть: отдай я свои собственные, пришлось бы до конца месяца положить зубы на полку. Стрельнуть такую сумму за пять дней до получки – дело гиблое. В родном коллективе мои поползновения получили решительный отпор: кто стучал пальцем по лбу, кто разражался издевательским смехом. Меня это не подкосило, особых иллюзий я не питала. Телефонные переговоры принесли такой же результат, как и непосредственные, то есть нулевой. Короче говоря, я истратила массу усилий, приближая момент, который окончательно сделает мою жизнь несчастной, лишит последней надежды... Все это время я изо всех сил отгоняла от себя горестные мысли. Ведь и слепому ясно, что мой интерес к нему не идет ни в какое сравнение с его интересом ко мне. Он видит во мне не лишенную обаяния знакомую, с которой дружи хоть всю жизнь: и на люди с ней показаться не стыдно, и не соскучишься – при ее-то экстравагантных завихрениях! И ничего больше. А что вижу в нем я?.. Нет слов!.. Я шла на встречу, напичкав себя строжайшими инструкциями. Наказала себе держаться по-товарищески тепло, но соблюдать при этом достоинство и легкую светскую дистанцию. Поднялась лифтом на четвертый этаж, постучала. Он встал из-за стола, за которым что-то писал, и встретил меня с радостной улыбкой в голубых своих глазах. При виде этой улыбки все внутри у меня перевернулось и благие намерения развеялись как дым. Утраченные надежды, былое счастье и нынешние муки безрассудным словесным потоком хлынули из моей души, и без того ослабленной всяческими экзотическими событиями, – короче, я напрочь потеряла самообладание. Я понимала, что веду себя скандально, что откровения мои самоубийственны и лишают меня последнего шанса, который, возможно, еще сохранялся, – словом, поступаю как круглая идиотка, но мне уже было на все наплевать. Нет, в истерике я не билась, выдержала свой мелодраматический монолог на безукоризненно сдержанной светской интонации, тщательно следя за корректностью формы. Форма-то была в порядке, а вот содержание... Его лицо менялось на глазах, во взгляде появилось недоумение, если не оторопь. – Иоанна, – тихо проговорил он, – что ты несешь, опомнись. – Не опомнюсь. Мне уже все равно. Я пыталась выбросить тебя из головы, делала что только могла, и все без толку. Даже с другим тебя старалась забыть, но в самые интимные минуты, закрыв глаза, видела твое лицо. И с открытыми тоже... Ситуация, конечно, сложилась неординарная. Мы сидели друг против друга, он на стуле, я в кресле, и спокойным, легким тоном говорили такие вещи, от которых, казалось, должны содрогнуться небеса. Говорила, собственно, я, а он с неописуемым тактом прикидывался, что мне не верит... Дамская глупость не знает границ, и все же есть последняя черта, которую дама никогда не переступит, если не хочет поставить крест на собственной чести и достоинстве. Дальше остается либо победить, либо погибнуть. Я свой Рубикон перешла, положив погибнуть. – Позволь задать еще один неделикатный вопрос, – сказала я с дружеской заинтересованностью. – Есть у тебя женщина, к которой ты неравнодушен? На лице его явственно читалось, что ему сильно не по себе и, будь его воля, он бы от ответа ушел. Но со мной в прятки не поиграешь, он меня изучил достаточно, чтобы даже не пытаться. – Как сказать... – захлопал он простодушными своими очами. – Пожалуй что есть... Отчаянным усилием я взяла себя в руки, решив испить чашу до дна. – И давно это у вас тянется? – Тянется!.. Слово-то какое! Месяца полтора, как ты изволила выразиться, гм.., тянется. – Как жевательная резинка, – брякнула я. Понимала, что несу совсем уж непотребную галиматью, но остановиться не могла. – Надеюсь, до женитьбы у вас не дойдет? – Я тоже надеюсь... – В таком случае мог бы меня и поблагодарить: я тут компрометирую себя – и при этом щажу твою деликатность, а ведь могла скандал закатить, в истерике биться... – Премного благодарен! Должен признаться, ни с кем в жизни у меня не было таких разговоров, как с тобой. После каждой нашей беседы как минимум неделю приходишь в себя... Я предоставила ему возможность приходить в себя и спустилась на лифте в бренную юдоль. В кармане у меня оставалось всего восемьдесят семь злотых и двадцать грошей, не хватит до конца месяца даже на такси. Вопрос насчет куска хлеба отпадал сам собой, теперь не до еды. Сигаретами я запаслась, чаем тоже... Ну что ж, придется возвращаться на своих двоих. Дома я устроилась с ногами на диване, обложившись подушками. Вообще-то после всего, что случилось, речной милиции уже следовало выловить из Вислы мой труп, ведь никаких причин жить дальше у меня не имелось. Роман у него тянется.., полтора месяца.., женщина с не очень интеллигентным голосом... Да ну его, пусть тянется хоть до самой смерти! А я-то, подумать только, я-то, дуреха, еще надеялась... Зазвонил телефон. Я нехотя потянулась за трубкой. – Алло, Скорбут... – Надоело, – убитым тоном протянула я. – Мне это уже осточертело... – Всем осточертело. – гневно отрезал голос в трубке. – Удивляюсь, как они еще держатся. Изо дня в день, из ночи в ночь бесконечная конспирация, не знаешь, кто тебе враг, кто друг. Тут нужно адское терпение! Плюс эти проклятые гонки... – Мне уже все равно... – Не деморализуйте людей! Небось нам тяжелей приходится! В-3, скорей всего, завтра, в районе сто три. Надо будет еще сверить время... Гонки в районе сто три? Да пускай, мне-то какая разница. Тут бы с собой разобраться, со своей идиотской выходкой – что со мной стряслось, приступ мазохизма, что ли? Как теперь жить? Господи, до чего же я не люблю быть несчастной, сил моих больше нет! И я взбунтовалась. Не буду несчастной, и все тут! Хватит. Пора кончать со страданиями, глупыми трагедиями и гротескными страстями. С сегодняшнего дня ставлю на всякой лирике крест! Никаких надежд, никаких иллюзий, клин клином, и баста! Боже милостивый, немедленно ниспошли мне клин! Тут я вспомнила тот свой “клин” и почувствовала, как меня захлестывает лютая ненависть к человеку, с которого все и началось, который не спас меня от сердечной травмы, да еще и сыграл надо мной злую шутку. И после всех своих злодеяний, оставив меня в дураках, дематериализовался – не иначе как убоявшись моей мести. О, лютая ненависть – вот что мне надо, вернейшее средство для поднятия духа!.. Я закурила сигарету и, силой благотворного чувства возвратясь к жизни, погрузилась в тягостные воспоминания...
* * *
Хоть и отброшенная за грань нищеты, я все-таки взяла такси, чтобы съездить на Волю в Народный совет. Не было ни времени, ни настроения связываться с коммунальным транспортом. В результате ночных бдений я приняла на вооружение подлую и низменную жизненную программу буду роковой и неотразимой, буду разбивать сердца кому ни попадя, в первую очередь некоторым взятым на заметку субъектам. У меня разбилось, вот и им поразбиваю вдребезги. Я сидела рядом с таксистом, мысленно потирая в злорадстве руки. В голове у меня клубились замыслы один кровожадней другого. Мы еще повоюем! У скрещения Свентокшиской с Новым Святом мелькнула на переходе долговязая мужская фигура. Темные волосы, знакомый силуэт... Шел он с женщиной, и я невольно подумала, что теперь-то уж присмотрюсь к дамочке, с которой некогда мы были вроде как соперницы. Я уставилась на нее – и глазам своим не поверила. Возраст, наряд, внешность – все наперекор, все не совпадало с моими ожиданиями. Как же так, этот человек, насколько мне известно, водится лишь с дамами из высших кругов, что это с ним, с кем он идет по улице? Я перевела взгляд на спутника. Мы как раз поравнялись, и я разглядела его лицо. Господи, спаси и помилуй!.. Увиденное до того меня ошарашило, что парализовало все рефлексы. Я превратилась в соляной столп – даже шею не сумела повернуть, чтобы оглянуться вослед человеку, в существование которого уже перестала верить. На этот раз об ошибке не могло быть и речи. Это он, его лицо, оно мне навсегда врезалось в память – таким, каким я видела его в тот драматический вечер, в свете интимного полумрака! Нарочно не придумаешь – попался на глаза в самый подходящий момент. Надо сказать, способность изумляться, говорить и шевелиться вернулась ко мне лишь на Свентокшиской, после сложного поворота влево. Способность рассуждать запоздала еще больше, какое-то время я сидела в полном трансе, потом взвизгнула: – Заворачивайте назад! – И тут же, вспомнив о безденежье, дала отбой: – Нет, остановитесь! А чего останавливаться, не мчаться же за ним на своих двоих... – Нет, езжайте! Что делать? Ехать наперерез? – Сверните влево, в первую же улицу! Быстрей! Опять не то, ничего это не даст, доеду до Варецкой, там есть полоса с обратным движением... – Погодите, не сворачивайте! – Вы бы, мадам, решили, чего вам нужно, – занервничал водитель, которому надоело тормозить, давать газ, переключать свет, подчиняясь моим прихотливым командам. – Вон уж и постовой на нас глазом стреляет. Плохо дело, уйдет он от меня... Ну же, шевели мозгами! Увы, отсутствие наличности шевелению мозгами явно не способствовало. – А, езжайте, – махнула я рукой в бессильной ярости. – Чтоб мне провалиться... – Куда? – Как куда? На Волю... С равным успехом можно было направить его в Китай или преисподнюю, конечная цель меня уже не интересовала. Теперь все мои помыслы занимал только этот человек. Как же так, значит, он жив, существует, ходит себе по земле как ни в чем не бывало! А я уже совсем разуверилась, бросила поиски! Ах ты, курицын сын! Перед глазами молниеносно пронеслись все события, случившиеся с того момента, как я услышала по телефону чарующе красивый голос, и меня охватило дикое бешенство. Ненависть, еще вчера вспыхнувшая в моей душе, заполыхала неукротимым пламенем. Нет сомнений, он всему виной, и он мне еще ответит – и за глупую мою выходку в отеле “Варшава”, и за разбитое сердце. Втянул в идиотскую игру, постоянно оставляет в дураках, а я, как одурманенная, не могу выйти из навязанной мне роли? Знаю почему! Единственный выход – отыскать его, и я найду, пусть бы пришлось положить на это всю жизнь! Из-за него я запятнала свою честь, теперь вопрос стоит ребром: смыть позор местью – или умереть! Я, конечно, понимала, что при виде этого человека мне сразу отказал здравый смысл, но взять себя в руки уже не могла. Кровь из носу, а отыщу. Предыдущий опыт подсказывал, что никакие разумные способы тут не срабатывают, ну что ж, вооружусь неразумными. Буду выспрашивать о нем каждого встречного, буду названивать чужим людям, всем подряд, по телефонному справочнику, кто-то ведь должен, черт подери, его знать! Заведу знакомство со всеми столичными таксистами, с билетерами в кинотеатрах, обойду всех участковых милиционеров!.. Под землей разыщу, не сейчас, так через год, через десять лет! А уж как найду, пусть тогда уповает на одного господа бога! В Нарсовете на меня бросали странные взгляды, но мне было плевать. Мне уже на все было плевать. Возвращаясь на работу, я успела многое передумать. По всему получалось, что я попала в какой-то порочный круг. Не страдала бы я тогда от любви – не состоялось бы наше знакомство. Не протянись от этого знакомства цепочка диких событий, которые выбили меня из колеи, – я бы не сорвалась тогда в отеле. А если бы я так по-идиотски не сорвалась, то не впала бы в слепую ненависть, не вынашивала бы с такой одержимостью планы возмездия. А тут еще дернула нелегкая напороться на него в самый неподходящий момент, когда я прямо-таки исходила отчаянием и злостью. Налицо фатальная связь, а против рока не попрешь! Вломившись к себе в бюро на точке кипения, я незамедлительно приступила к реализации своих кровожадных устремлений. Все остальное, равно как и служебные обязанности, отошло на задний план. Януш и Весе, оторвавшись от своих трудов, уставились на меня с нескрываемым изумлением. Вошел главный инженер лаборатории, о чем-то со мной заговорил и, не дождавшись ответной реакции, обменялся с коллегами ироническим взглядом, постучав пальцем по лбу. Главного инженера сменил начальник лаборатории, что-то спросил у глазеющего на меня Весе и тоже обернулся в мою сторону. – Она что, с ума сошла? – спросил он с тревогой. – Оставьте ее, – вступился Януш, с интересом наблюдавший за моими действиями. – Ничего, пройдет, у нее сегодня плохой день. С женщинами бывает... А я сидела за телефонным столиком, набирала номер за номером, ругаясь последними словами, когда связь не срабатывала, и всем на проводе задавала один и тот же вопрос: – Ежи? Слушай, может, ты знаешь или слышал об одном типе, приметы у него такие... Нет? Подумай как следует, припомни... – Ирена? Слушай, может, ты знаешь, или слышала, или видела... – Сташек? Слушай, может, ты видел человека с примечательной внешностью... На одиннадцатом звонке Януш сломался: – Нет, больше не выдержу, или она уймется, или я за себя не ручаюсь. Иоанна, тебе надо лечиться! – Ищи! – рявкнула я ему. – Ищи этого субчика! Обзвони всех своих знакомых или дай мне их телефоны, сама обзвоню. А приставать ко мне не советую, я сейчас опасна для окружающих! – Совсем дошла, – вздохнул Януш. – Погоди, ты меня заинтриговала. Как же так, стольких обзвонила – и никто не знает? Он решительным жестом потеснил меня в сторону и сам засел за телефон. – Лешек! Привет, слушай, ты случайно не знаешь одного субъекта... Весе корчился на своем стуле в приступе смеха. Я дамокловым мечом висела над Янушем, подгоняя его и осыпая проклятиями, если он переходил на светский треп. Януш послушно закруглялся и набирал очередной номер. Так мы обзвонили бы весь город, если бы коммутатор к концу рабочего дня не отключился. Вернувшись домой, я снова повисла на проводе. В десять вечера контингент знакомых, имеющих телефон и оказавшихся дома, был исчерпан. Трое из них знали бывшую мою жертву, но двух одинаковых не знал никто! В одиннадцать я решила перейти на правительственные номера, включая Циранкевича. Как раз в тот момент, когда я раздумывала, который из государственных объектов взять под прицельный огонь, Совет Министров или Генштаб, зазвонил телефон. – Алло... – Это Скорбут... Нет, я уж точно свихнусь. Не многовато ли на мою бедную голову? Я добросовестно пыталась переключиться с одной темы на другую, тем более что интерес к невольным моим собратьям-бандитам во мне не угас. Лихорадочно восстанавливая в памяти последние сведения, я искала глазами листок, на который заносила все рапорты по мере поступления. Листок куда-то черти подевали. Тяжело вздохнув, я решила довериться памяти. – Да, слушаю... – Район сто три в полной готовности. Время ездки – одиннадцать минут от городской черты. Быстрей не удается... – Дорожные работы? – со знанием дела уточнила я. – Да, на четырнадцатом километре. Срок еще не установлен. – Минутку, – сказала я. – За сколько времени можно доехать от района сто к сто третьему? – Без задержек? – Да. В трубке озадаченно молчали. Сердце у меня беспокойно забилось. Вдруг я сморозила какую-нибудь глупость? – Дороги скверные. Средняя скорость не превысит сорока. В час можно уложиться. – И то хорошо, – одобрила я, узнав, что требуется; теперь пусть себе отключается. Но он, вопреки ожиданиям, со вздохом разоткровенничался: – Еще только В-3, а там последняя общая проверка – и на покой. «Упаси боже, – подумала я. – Управятся с делишками – и поминай как звали. А я не успею с ними разобраться...» Закончив разговор, я решила пока пренебречь правительственными структурами и бросилась к карте. По дороге смела на пол стакан и даже не убрала осколки, не до того. За час... Сорок километров объездом от места, где проходят три состава. Одиннадцать минут от городской черты... Я достала циркуль, ухитрившись рассыпать прочие чертежные принадлежности. Призвав на помощь все свои познания в области транспортных коммуникаций, я произвела в жуткой спешке сложные математические расчеты. Через пятнадцать минут на карте вырисовался под моей рукой красный круг, – на который я взирала с глубоким удовлетворением. Вот он где, район сто три! Я так гордилась своим открытием, как будто покоренная тайна уже лежала у моих ног. В приливе вдохновения я перебирала один вариант за другим. Все эти “клюмбоки” и “вейники” как бог свят означают проверку радиосвязи. По некой причине они проверяют ее именно так, отказавшись от солидных научных методов, но дальше сообразительность моя буксовала, поскольку причину эту я не знала, а в специфически научных методах не разбиралась. Ясно лишь, что речь идет о проверке. Зато их пристрастие к ночным часам в сочетании с помехами в виде поездов кое-что подсказывало. В принципе помех следует избегать при любых акустических испытаниях, а раз так, значит, речь идет о воздействии помех на работу аппаратуры? Можно ли радиоаппаратуру использовать для других целей – кроме традиционных? И для каких именно? Если копнуть поглубже, то там все так сложно, что сам черт ногу сломит, – радиоволны, ультразвук и прочая китайская грамота. С помощью ультразвука можно стирать белье, что уж говорить о радиоволнах? Небось тоже горазды на многое... В приливе еще большего вдохновения я здраво рассудила, что любой радиоинженер, доведись ему прочитать мои мысли и гениальные выводы, живот надорвал бы со смеху. Ладно, пускай надрывает, мне не жалко, лишь бы посоветовал что-нибудь путное, специалист сразу зрит в корень. Посмотреть на часы мне даже в голову не пришло. С пылу с жару я набрала номер одного из приятелей. – Как дела? – выпалила я и сразу перешла к сути. – Мне надо проконсультироваться с тобой по профессиональным делам. – Твоим или моим? – Твоим, разумеется. В своих я, смею надеяться, кое-что смыслю. – Боюсь, ничего толкового ты от меня не услышишь. Я в такую пору не совсем в форме... – Ты что, спал? – забеспокоилась я, только сейчас вспомнив о времени. – Нет, просто минуту назад вернулся с работы. Чертовски, понимаешь, устал. – Постараюсь сократить свой допрос до минимума. Скажи мне одно: для чего, помимо прямого назначения, можно использовать все ваше оборудование? – Не понял. Какое оборудование? – Ну то, у которого на одном конце микрофон, на другом – радио, а посередине масса всяких сложных штуковин. – Как это – для чего? – Для каких целей, кроме непосредственного назначения? В трубке растерянно помолчали. – Нельзя ли объяснить попроще, чего тебе надо? А то я не возьму в толк. – Хорошо, объясню на примере. Если ты у меня спросишь, для чего можно использовать цементный раствор, я тебе отвечу так: можно заткнуть им кому-нибудь рот, можно нарезать его на тарелке ломтиками – на определенной стадии затвердевания, причем я даже знаю, через сколько часов такая стадия наступит. Я знаю очень много. И наверняка ты о своей радиоаппаратуре не меньше. – Ах, вот в чем дело... Тогда, конечно, могу тебя просветить. Можно, например, скинуть ее кому-нибудь на голову, килограмма два в ней уж точно будет, можно натянуть всякие провода и сушить на них пеленки. Проводов там хватает. – Что ты мелешь, опомнись! На головы можно бросать и горшки с цветами! Меня интересуют специфические возможности такой машинерии. – Можешь по радио от души кому-нибудь насолить... Наконец я не выдержала. Вопреки первоначальным намерениям рассказала о таинственных звонках – в общих словах и самый необходимый минимум. Афера и без того была непонятной, а в моем сокращении стала невразумительной до абсурда. – ..что бы ты на моем месте им сказал?.. – Послал бы куда подальше, тем более в три часа ночи. – Ты, конечно, послал бы. Прошу тебя, посоветуй, что им для затравки разговора подкинуть, чтобы и себя не выдать, и их разговорить... – Хорошо, дам тебе безотказный совет. Неси всякую чушь. Например: игрек, игрек, пять. А дробь ноль двадцать. – Не валяй дурака, говори серьезно... – В такое-то время? – Сейчас я смилуюсь и отпущу тебя спать, но сначала выдай мне совет. – Точно отпустишь? – Клянусь! В трубке какое-то время раздумывали. Сейчас или никогда, шестое чувство подсказало мне, что от усталости он стал податлив как воск и я вот-вот услышу от него то, что надо. Я ждала в напряжении. – Так вот, – отозвался он, сдаваясь. – Тут недавно брали во временное пользование мои усилители... – Твои уникальные усилители? Те самые, каких нигде больше нет? Кто?! – Ведомство, о котором по телефону не распространяются... – То, что заказывало вам измерения? – Родственное. Скажу тебе лишь одно: во всей Польше имеется один-единственный человек, который владеет интересующей тебя информацией. Дальше можно было не говорить. Я уже и сама знала, какой человек мне нужен. И как я не сообразила в ту самую минуту, когда услышала идиотские, бессмысленные слова, каких в польском языке и в помине нет? Хотя какая разница, я знала этого человека настолько, чтобы не строить себе иллюзий: ничегошеньки он мне не скажет. Положив трубку, я почувствовала, что вся вибрирую, как конь на старте.
* * *
Внутренний голос настоятельно советовал мне расписаться в книге приходов и уходов и немедленно улизнуть с работы. Пришлось ему подчиниться. В отчаянной решимости двинулась я к тому дому, по ступенькам которого безнаказанно разгуливал объект моих кровожадных поползновений. Изучив список жильцов, я обнаружила в нем трех разнофамильных Янушей, взошла на третий этаж и стала ревизовать квартиры. Не церемонясь и даже не удосужившись придумать правдоподобный повод для своих изысканий на местности, я бормотала ради приличия первое пришедшее в голову объяснение – о портнихе, адрес которой мне указали не правильно, после чего, бегло оглядев хозяина через порог, на продолжении визита не настаивала. Подозрительные мины меня не смущали. Прочесав таким манером весь дом снизу доверху и тупо постояв перед заколоченным чердаком, я вернулась несолоно хлебавши на работу. Результат оказался нулевой – ни положительный, ни отрицательный, – учитывая тот факт, что в нескольких квартирахмне не открыли. Владевшая мною ярость мыслительному процессу не способствовала. Я сидела за столом и перебирала планы один глупее другого, к счастью все невыполнимые. Зазвонил телефон, и Януш молча протянул мне трубку. – Это ты? – нервно прокричала мне в ухо любимая подруга. – Слушай, он только что вошел в мужской туалет на Варецкой! Сенсационная новость подействовала на меня как шпора на резвого скакуна. Я взвилась с места, порываясь к немедленным действиям. – Давно вошел? – Пять минут назад! Я все смотрела на часы и чуть от злости не лопнула, коммутатор не отвечал. – Откуда ты звонишь? – Верх сшит безобразно, – вдруг ни с того ни с сего заявила она мне в ответ, чем на какое-то мгновение совершенно меня деморализовала. Что это с ней, неужто сбрендила, нашла же время! – Приди в себя, ну хоть ненадолго! Какой верх? Ты где? – Да нет, переделать нельзя. Сначала у меня пронеслось в голове, что ничего не остается, как устроиться на стреме у первого попавшегося на Варецкой туалета, потом – что какое-то божество, заведующее телефонами, ко мне немилостиво, а потом я наконец сообразила! – Постой, я догадалась! Не можешь говорить? – Вот-вот, шевели мозгами! – Зачем? А, понятно, попробую угадать. Кто-то слушает? – Верно. Так сказать, притча во языцех. – Что?! Он?.. Тот самый, стоит рядом?! – Ага. – Силы небесные! Нет, я не переживу!.. В каком ты месте, черт тебя подери! Жди, я мигом. Туалет на Варецкой... Далеко ты не отошла, где там телефоны?.. Раз он слышит, будка отпадает, в магазине автоматов нету... В Институте международных дел?! – Точно. – А что он там делает? – Ждет... Ждет, когда я принесу подкладку... – Какую подкладку, не морочь голову! Чего он ждет? Или кого? – Меня, из-за меня. – Из-за тебя... Собирается звонить? Автомат в холле? – Вот именно. – Тогда слушай! Я бросаю трубку, а ты болтай дальше, неси всякий вздор, задержи его! Бегу! Я выскочила из бюро в чем была и уже через десять минут столкнулась в дверях Института международных дел с Янкой. – Ну? Где он? – Ехала бы дольше! С тем же успехом можно на четвереньках добраться, задом наперед! – Идиотка! Трудно было задержать? – Как? Стать грудью в дверях и крикнуть: "Только через мой труп!”? – Как угодно! Подставить ногу, грохнуться в обморок! Иначе я не опознаю его личность до скончания века! – И незачем, я и так уверена, что это он. Успокойся, не такая уж я тупица. Болтала-болтала, потом испугалась, что он потеряет терпение и уйдет, – у мужиков ведь от бабьего трепа быстро уши вянут. Дай, думаю, уступлю ему место и намотаю на ус, о чем он будет говорить... – И о чем он говорил? – Да ни о чем особенном. Спросил: “Ну и как?” Потом сказал: “Плохо дело”. Потом послушал и сказал: “Тогда жду известий” – и положил трубку. Я смотрела на ужасно довольную собой Янку и боролась с желанием немедленно ее удушить. Вольно же столько лет не замечать, что вожусь с недоразвитой кретинкой! – Преклоняюсь перед твоей мудростью, – ядовито процедила я. – Сенсационные, бесценные сведения! Курица безмозглая. – Ничего ты не понимаешь, я гений! Подсмотрела, какие цифры он набирал, и только одну проглядела, остальные даже записаны. Вот номер... В мгновение ока я отказалась от всех поклепов, возведенных мною на умнейшую, гениальную, любимую мою подругу. Я схватила клочок бумаги как величайшую драгоценность и уставилась в него, не веря своему счастью. Уж если и теперь не разыщу его, с таким-то подспорьем, значит, зря только, бездарь, небо копчу! – Так все же семь или восемь? – возбужденно спросила я. – Точно не скажу, может, и шесть. Ах, какой у него голос! – Ты заметила? А что он делал дальше? – Пошел на стоянку, сел в старый “форд” и укатил, перед самым твоим появлением. Картинно так развернулся... – Номер не разглядела? – Откуда? Слишком далеко. А бежать за ним побоялась, и без того он зверски косился, небось хотел меня растерзать. – Ничего странного, ты ему кажешься подозрительной. – Скорее недоразвитой. Еще бы, столько трепалась про свою обновку, такое разрисовала уродство, что, будь это правда, не надела бы ни за какие деньги. Куда теперь? – Не знаю. Продрогла я как собака. День выдался холодный, а я в спешке выскочила без пальто. Зубы уже отбивали дробь, мешая сосредоточиться. Впрочем, после такого успеха не грех и паузу сделать, разойтись по своим рабочим местам на заслуженный отдых. И работа, и отдых оказались по возвращении несбыточной утопией. Сосредоточиться на проекте фундамента мне не удалось, рассудок изнемогал от избытка тайн и повелевал думать совсем о другом, причем на две темы сразу.
Вернувшись домой, я немедленно засела за телефон. По здравом рассуждении начала со справочного бюро, хотя сперва ухватилась было за телефонный справочник, наладясь проштудировать его от корки до корки. Видно, привычка уже брала свое. Два из трех возможных телефонов были закрыты, что и следовало ожидать. Зато третий номер поверг меня в изумление. Третий принадлежал человеку, о котором я знала, что он доводится близким приятелем бывшей моей жертвы! Я даже не успела озадачиться новым зигзагом событий, как позвонила Янка. – Слушай, я со сна пропустила тогда твой рассказ мимо ушей, а теперь все думаю. Зачем нужны эти идиотские слова.., как, говоришь, они называются? – Логатомы. Не морочь мне голову, я тут такую странную штуку открыла... – Может, случайность? – неуверенно предположила Янка, выслушав отчет о моем открытии. – Не слишком ли много случайностей? Отчего-то они вокруг меня прямо кишмя кишат. Чует мое сердце, неспроста... Мы попытались перевести язык чутья на язык разума, но последнего у обеих оказалось маловато. После бесплодных усилий Янка вернулась к беспокоившей ее теме. – Будь человеком, объясни на милость, почему они не пользуются нормальными словами? – Потому что речь идет о проверке слышимости, ясно? Знакомые слова слушатель может не расслышать, а просто угадать, сам того не осознавая. Если тебе говорят “водопад”, ты так и так знаешь, что на конце “д”, а не “т”, а какое слово ты на самом деле услышала, установить невозможно. А если скажут “вейник”, фига два догадаешься. Как услышишь, так и запишешь... – А если выговаривают невразумительно? Тогда вообще ничего не поймешь. – Все предусмотрено, текст внятно зачитывается диктором с безупречной дикцией... Диктор с безупречной дикцией!.. Я буквально онемела. Великий боже! ЧТО это значит?! Я ведь знаю, могу поклясться, надо только собраться с мыслями... Приятель бывшей моей жертвы?.. Диктор с безупречной дикцией... В голове у меня все смешалось. Ясно одно: завеса с тайны вот-вот упадет. Меня водили за нос? Месть бывшей жертвы? Который из них звонил из института? Как бы все-таки свести концы с концами... Ну, соображай... – Хватит болтать, – решительно заявила я, – и без тебя голова пухнет. Надо к делу переходить, не то совсем свихнусь. Подруга вошла в мое положение и послушно отключилась. А я, скрежеща зубами, стала накручивать все три номера подряд, не задумываясь, что скажу, если на другом конце отзовутся. Возобновляла попытки каждые четверть часа, пока в одном из антрактов ко мне не пробились. – Скорбут, – сказал усталый голос. – В-3 действует. Кукурукуку дает импульсы. – А как логатомы? – быстро подкинула я нужную тему. В последнее время я на этом деле собаку съела, добывала крупицы сведений, проявляя чудеса изворотливости. – Почти сто процентов попадания на всех каналах. Можно приступать к программированию... – На местности? – дерзнула я снова. – Ну ясно. Срок еще не установлен, надо соблюсти все предосторожности. Отбой, конец связи. Безобразие, какого черта они так быстро отключаются? Разберись попробуй в таких условиях, над чем они там колдуют. В рассеянности я упорно набирала молчавшие номера. И вдруг один отозвался. В первую минуту я не сообразила, который из трех проявил признаки жизни. Назвала наугад фамилию приятеля моей жертвы. – Да, слушаю вас. – Не откажите в любезности, – вдохновенно выпалила я первое, что пришло на ум, – передайте, пожалуйста, сердечный мой привет вашему другу. – А кто говорит? – Шантажистка, – учтиво представилась я, не найдя другого способа коротко и четко отрекомендоваться. – Простите? Не понял... – Шантажистка, говорю... – Погодите... Сейчас соображу... Вы имеете в виду историю, случившуюся пару недель назад? Я слышал о какой-то женщине, которая вела с моим другом телефонные баталии... – Вот-вот, она самая. – Вы его шантажировали? Чем? – Честное слово, не имею понятия. Живу в ожидании обещанного возмездия, и правду сказать, неизвестность меня очень угнетает. Хотелось бы знать, мщение все еще актуально или уже отменено? Надеюсь что-нибудь услышать от вас. – А почему от меня?! – Ну как же! Ведь последний раз ваш друг общался со мной, так сказать, вашими устами! – Почему моими устами? – Вот уж не знаю. Спросите у него сами. – Погодите, дайте сосредоточусь... Ни с кем он моими устами не общался! Ничего не понимаю! – То есть как? – удивилась я, правда, больше из приличия, поскольку наш оригинальный разговор ни в какое сравнение не шел со всяческими другими превратностями, выпавшими на мою долю по телефону. – Ведь это вы мне звонили, предрекая леденящие кровь сюрпризы. Вот я и решила узнать, на какой стадии у вас акция возмездия. – Что еще за возмездие? Уверяю вас, я краем уха слышал о скандале, но никогда вам не звонил и ничего о вас не знаю! – Какая жалость, – вздохнула я, уже и сама убедившись, что голос этого человека мне незнаком. – Тогда, может, вы хоть скажете, кто вам звонил в первом часу? Ваш друг? Или человек, невероятно на него похожий? – Во-первых, о звонке понятия не имею, только сейчас вернулся в Варшаву. Во-вторых, приятеля моего тоже не было, мы ездили вместе. А в-третьих, людей, невероятно на него похожих, я не знаю... – Нет так нет, не стану вас больше беспокоить... Привет, смею надеяться, вы все-таки передадите? – О чем речь, непременно! – Примите мои извинения и прочая. Всего наилучшего. – Взаимно, к вашим услугам... Странный человек, предлагает свои услуги шантажистке. Значит, возмездия не предвидится. Ну а как же диктор с безукоризненной дикцией, с ним-то как разобраться? Я накрутила следующий номер, один из закрытых. Слушая сигналы, лихорадочно соображала, что бы такое сказать для затравки разговора. Даже если я кем-нибудь назовусь и начну объясняться насчет ошибки с номером, он может отделаться враньем или просто бросить трубку – если продолжает свои конспиративные игры. Гудки умолкли. – Слушаю... Я совершенно потерялась. Не успев ничего придумать, впопыхах заорала: – Скорбут, Скорбут! В трубке помолчали, потом мрачно пробубнили: – Люмбаго, люмбаго... У меня от неожиданности язык прилип к гортани. Только решила было продолжать в том же конспиративном духе, как вдруг услышала свой изумленный голос: – Почему люмбаго? – А почему скорбут <Цинга>? Меня, к вашему сведению, донимает люмбаго, с зубами, слава богу, все в порядке... Я немного успокоилась и поняла, что нарвалась на невинного человека. Хорошо еще поняла вовремя... Вопросов больше не имелось, но врожденная вежливость не позволяла просто взять и бросить трубку. – Тогда желаю вам здоровья, всяческих благ и удачи в делах. Простите за ошибку... – Прощаю. И спасибо на добром слове... Я отключилась. Остался еще третий телефон. Два предыдущих настолько меня исчерпали, что перед этим последним я решила взять тайм-аут. Налила себе чаю и закурила. Трудные мои раздумья прервал звонок. – Алло, Скорбут! – прозвучал нервный, явно обеспокоенный голос. – Засветили С-1, это конец! – Какой конец, почему конец? – разозлилась я. – Прямо сразу и конец! – Один раз спасло чудо, верно? Значит, больше на чудо рассчитывать нечего! Ну и дела, они там что, задействовали сверхъестественные силы? – Какое еще чудо? При чем тут чудо? – То, что удалось в феврале, было чудом, разве нет? Спасли буквально секунды. Если они успеют на этот раз прибегнуть к С-1, пиши пропало, доберутся до аппаратуры. Ладно, хватит болтать! – внезапно разозлился он. – Доложите шефу, срочно! Я сидела с трубкой в руке как парализованная. Чудо в феврале, диктор с безупречной дикцией, мой номер телефона... Надо быть тупой чуркой, чтобы до сих пор не догадаться! Великолепное, ни с чем не сравнимое состояние охотничьего азарта неудержимо охватывало меня. Сколько себя помню, я всегда была натурой азартной, а уж теперь и подавно никакая сила не удержит меня от опасной игры. Была не была, пойду на очередное безумство! Через несколько минут, собрав все свое самообладание в кулак, я накрутила третий номер. – Алло, – послышалось после первого же сигнала. – Скорбут, – с отчаянной решимостью выпалила я. – Скорбут... – ответили мне как бы по инерции, и внезапно, без всякого перехода, грянул гром: – Черт подери! Что это значит, кто говорит?! – Скорбут, – твердо стояла я на своем, ибо ничего другого от растерянности в голову не приходило. Не представляться же – Хмелевская, мол, беспокоит! – Проклятие! Кто говорит?!! Откуда вам... – Срочное сообщение: засветили С-1, – в полном самозабвении, махнув на все рукой, пошла я ва-банк, потому как внезапно узнала голос и едва не лишилась чувств. На другом конце послышались отборные бессвязные ругательства, какой-то шум и приглушенные слова: – ..установить номер... Я молниеносно швырнула трубку на рычаг, как будто она меня укусила. Ишь чего захотели, фиг вам! Не скоро смогла я оторвать остекленевший взгляд от гипнотизировавшего меня телефона. Подумать только, вот так штука! Значит, из-за не правдоподобного стечения обстоятельств я и впрямь оказалась в самом эпицентре грандиозной аферы, и втянул меня в нее этот человек! Тогда, в тот памятный вечер, ознаменовавший начало таинственной цепочки событий, он выболтал мой номер телефона... Надо быть последней идиоткой, безмозглой курицей, чтобы столько времени маяться и не вспомнить! Потому-то бандитская шайка и прицепилась к моему телефону. А я, святая простота, еще имела глупость относиться к этой истории как к невинной забаве! По какому-то капризу судьбы они допустили трагическую ошибку, благодаря чему очень мило скрасили мне жизнь. Скучать я уж точно не скучала, вот только не играю ли теперь с огнем? Не слишком ли много знаю? На детские шалости авантюра явно не смахивает... Постепенно я более-менее привела мысли в порядок. Нет, я не была разочарована своим открытием, напротив, ликовала от восторга. Этот человек – преступник, в данный момент он уже знает, что я знаю, и попытается что-то предпринять. Прекрасно, зато он не знает, что именно я знаю. А ведь я могу обезвредить его в любую минуту, стоит только обратиться в милицию... Нет, я не стану обращаться в милицию! По крайней мере не сейчас, сначала самостоятельно разберусь, в чем суть преступления, а там уж держись, кровь за кровь! Подумать только, вообразил, что можно меня безнаказанно оставить с носом!.. Особой логики в моем решении не было, да что с меня взять? Переполнявшие меня чувства ничего общего не имели со здравым смыслом. Все оказалось свалено в кучу: слепая ненависть, страстная жажда мести, радость триумфа, глубокое удовлетворение от того, что не какая-то там ерунда вырвала его из моих, доброжелательных в целом, объятий, вдобавок еще и неподвластная рассудку благодарность за потрясающее приключение. Словом, несусветная мешанина! Обрадованная тем, что две тайны оказались на деле одной общей, вдохновленная неясностями, которых еще, к счастью, на мою долю хватало, я положила себе всенепременно раскрыть антигосударственную деятельность своего бывшего таинственного воздыхателя. Придется поспешить, похоже на то, что последним своим звонком я учинила в стане врага серьезное замешательство. Откинувшись на подушки, я стала анализировать ситуацию. Голова понемногу прояснялась. Сейчас, когда я уже раскрыта, выведать у них больше ничего не удастся... Только я это подумала, зазвонил телефон. Я вцепилась в трубку, как стая волков в невинную лань. – Слушаю!.. – Скорбут! Проверка программирования закончена. Действует безотказно, исполняет все команды! – А какая конкретно программа? – спросила я, не успев сообразить, что это мне полагалось бы знать. – Вся аппаратура X. Удалось блестяще, никто ничего не заподозрил. Программирование аппаратуры означало подключение всего хозяйства, начиная с микрофона и кончая приемными устройствами. На таком уровне я еще разбиралась. Ну а дальше? Что за аппаратура? – Какие команды вводились? – поинтересовалась я в приливе вдохновения. – Главным образом по управлению аварийными системами. Испытания В со сменой векторов придется отложить, о них знают. И вообще чересчур много знают, черт бы их побрал. Они сориентированы на завтра, надо переждать. Все, кончаю. И отключился, не дав мне слова сказать. Я снова была обречена на собственные домыслы. Дойдя кое до чего своим умом, я решила, что уже почти знаю, в чем тут соль. У моих бандитов имеется определенная цель, а именно: дистанционное воздействие на устройства, которые настроены на исполнение определенных команд. Так можно отключать аварийные системы, изменять направление объекта, движущегося в пространстве – например, на открытой местности. Если они сумеют выключать, а значит, и включать аварийные системы, то сумеют проделывать то же самое и с чем-нибудь другим – скажем, включать магнитофон, записывающий секретные переговоры... А аварийную систему обезвредят, чтобы выкрасть тайные документы... У меня прямо мороз по коже пошел. Это даже не бандиты, это шпионская шайка! А их шефа я имею удовольствие знать лично... Ах ты, курицын сын! Законопослушный гражданин ПНР!!! Пусть придется встать на голову, перевернуть вверх тормашками весь город, да что там – весь свет, но до подноготной этого человека я докопаюсь, а потом преподнесу ее на блюдечке государственным властям!.. Из самых солидных персон можно без труда вытащить любую информацию, надо только задавать им вопросы поглупее. Для задавания глупых вопросов я была прямо-таки создана. Вооруженная столь неотразимым оружием, я смело двинулась в бой. Сначала я прицепилась к военному отставнику, правда, он никогда не имел особых дел с контрразведкой и потому в моих проблемах разбирался плохо. Напоров всякой чуши на тему военных учений, я любознательно поинтересовалась: – А чего в армии нельзя уладить по телефону, радио и прочим таким каналам? – Чего точно нельзя, так это застрелить собеседника... – Всего-то? И ничего больше? А что может случиться в службе контрразведки такого ужасного, из ряда вон, что грозило бы моментальной катастрофой? – Повальная эпидемия аппендицита. – Ну, это чепуха. Я говорю о какой-то чудовищной накладке. – Можно забыть об условленной встрече, о сообщении насчет побега из Польши шпиона с секретными документами... – Пустяки. – Вам и это пустяки? – Желательно что-нибудь совсем уж кошмарное. Самое неслыханное упущение, какое только можно вообразить, с общегосударственными последствиями. Военный отставник глубоко задумался. – Пожалуй, самое страшное – это проворонить смену шифра. – А как о ней сообщают? – Уж наверное не по телефону. – Тогда как? – Непосредственно. Вынимают из сейфа конверт под особым номером. – И какая тут может быть накладка? – Можно забыть ключи от сейфа и получить в это время экстренную депешу с новой шифровкой... – И что тогда случится? – Все, что угодно. Вплоть до общегосударственной катастрофы... Вытащив из отставника версии еще нескольких катаклизмов, я оставила его в покое в состоянии полного умственного истощения. Далее, задействовав довольно сложную комбинационную цепочку, ухитрилась случайно встретить на улице знакомого, о котором мне было известно, что служит он в одном ведомстве, а для видимости числится по другому. Когда-то я провела по его заказу небольшую инвентаризацию, в силу чего ему пришлось рассекретиться. Со второй своей жертвой я завязала диспут о стереофонических динамиках, с пеной у рта настаивая на очевидных глупостях. Несчастный, потеряв всяческое самообладание, поделился со мной ценнейшей информацией. Теперь я была уже на его процентов уверена, что банда “Скорбут” веников не вяжет. Я знала, чем и каким образом они собираются управлять, что и как включать, знала, для чего испытания проводятся именно в том, а не в другом районе и для чего аппаратура проверяется с помощью логатомов. Хоть и туманное, но представление имела. Наверняка с грехом пополам разобралась бы и в аппаратуре, вкупе с пресловутыми усовершенствованиями, но для этого требовалось разобраться и во всяких там электроакустических фидригалах, что было уже за пределами моих возможностей. Пробел в познаниях ничуть меня не смущал, оно и к лучшему, незачем засорять себе мозги. Какая разница, экспериментируют ли они со сложнейшими приборами, или открытие состоит в том, чтобы втыкать провод в картошку? Я знаю суть дела, теперь главное – добраться до действующих лиц. Вечером, вернувшись домой пораньше, я устроилась на диване, нацелясь на телефон кровожадным, полным злорадства взглядом. Позвонить, что ли? Доложить, что проверку канала В придется перенести? Чем дольше их эксперименты затянутся, тем лучше, задержка мне только на руку. Да и очень уж хочется довести его неприятным известием до белого каления. Как и следовало ожидать, я наконец поддалась соблазну. С замирающим сердцем набрала номер. – Слушаю, – отозвался голос, от которого у меня все внутри перевернулось. На какой-то миг охватило глубокое, бездонное сожаление, что он оказался врагом и бандитом... – Скорбут, – со всей твердостью сказала я и, не дожидаясь последствий, деловито продолжала: – Очень мило, что Х действует исправно, я рада... Но советую воздержаться от испытаний линии В: к ним проявляют интерес нежелательные лица. Дистанционное управление объектом – это ведь не фунт изюму, жаль будет, если обнаружат, верно? Отключаюсь, конец связи. – И я молниеносно бросила трубку. А дальше сидела и ждала в жутком напряжении. Ощущение было как у ядовитой змеи, по собственной глупой злобе внедрившейся в муравейник. Что-то будет? Узнать бы, где они обосновались... Как все-таки его зовут? Какая у него официальная личина? Насколько велик шанс, что мне захотят навеки укоротить язык? По телефону не укоротят, кто-то должен будет объявиться – конечно же тот, кто знает меня по наружности. Возможно, я окажусь жертвой собственного нелепого сумасбродства, ну и плевать! Всю жизнь чудила и буду чудить!.. Звонок грянул через четверть часа. Я приканчивала третью сигарету, сидя все в той же позе и гипнотизируя аппарат воспаленным взглядом. Трубку я подняла с таким чувством, будто сорвалась и лечу вниз головой в черную гибельную трясину... – Слушаю... – Добрый вечер... Невероятным усилием воли я взяла себя в руки. – Кто говорит? – сухо спросила я, хотя ни малейших сомнений на сей счет не испытала. – Не узнаешь старых знакомых? – Трудно узнавать знакомых, которые мне никогда не представлялись, – вырвалось у меня. “Думай, что говоришь, идиотка, – разозлилась я. – Надо было сказать, что знать его не знаешь”. В трубке послышался вздох. – А я собирался тебя просить.., нет, Христом-богом умолять, чтобы ты успокоилась... – То есть? Я вроде бы не нервничаю, – сказала я в полном противоречии с истиной, потому как нервничала до потери сознания. – Какая жалость, что ты не понимаешь, о чем речь... Бесконечно тебе благодарен за те два сообщения, но, откровенно говоря, ты вносишь жуткую неразбериху. Тебе, наверно, кажется, что ты все знаешь, а зря, поверь, ты не знаешь ничего. Настоятельно тебя прошу, воздержись от самодеятельности... – Минутку, – прервала я его, постепенно приходя в чувство. – Прежде всего имею полное право усомниться, что ты – это ты. Хотелось бы доказательств. – Я тебе когда-то обещал все объяснить. Помнишь? Однажды вечером дал слово чести, что объясню, как только смогу. А я человек слова, даже если обещаю сгоряча. Мне самому не терпится сдержать обещанное, да все мешают непредвиденные обстоятельства. Никто, кроме него, не знал о нашем разговоре в тот драматический вечер. Доказательство я получила... – Да-да, припоминаю, – столь же любезно, сколь и холодно протянула я. – Но тогда и ты должен помнить чистосердечное мое признание, сделанное однажды вечером. Забыл? Я дала себе зарок расконспирировать тебя... – Отчего же, помню. Откровенно говоря, я тебя недооценил. И в мыслях не держал, что ты способна на такие безумства. – А я ведь честно предупреждала, что безумства – мой хлеб насущный. – Не будем отвлекаться. Смею я все-таки надеяться хоть на чуточку твоего терпения и рассудительности? Боюсь, твоя самодеятельность чревата для меня крупными неприятностями. А я со своей стороны подтверждаю данное обещание. Так я и поверила, держи карман шире! Слушая его, я лихорадочно соображала, как бы извлечь из нашего разговора побольше пользы. На любой мой вопрос последует, конечно, вранье, ну а вдруг что-нибудь да сболтнет? Главное, побольше дипломатии... – Хорошо, запасусь ангельским терпением. Только позволь задать несколько вопросов. Несущественных, но уж больно они меня мучают... – Слушаю... Блестящий дипломатический талант подсказал мне только один вопрос, из самых существенных: – Как тебя все-таки зовут?!! – Ты же знаешь. Сама угадала... – Зачем ты напустил на меня того невинного человека?! Нарочно? – Ну, это долгая история, оставим на потом. Мне пора. Еще раз прошу, ничего не предпринимай, оставь свои сведения при себе. Не то нам с тобой обоим несдобровать. С тем же успехом он мог бы меня попросить, чтобы я не дышала. – Надеюсь, меня неприятности минуют, – ответила я, возвращаясь к ледяной любезности. – Что касается объяснений, разумеется, могу подождать. Столько ждала, что еще несколько лет не имеет значения... – Очень бы не хотелось прибегать к решительным мерам, – сказал он со вздохом. – Пожалуйста, уволь меня от этого. – Угрожаешь? – Избави бог! И в мыслях не было. Твоя реакция на угрозы у кого угодно охоту отобьет. Понимай как нижайшую просьбу... Ах как трогательно, прямо так я тебе и расчувствовалась! По второму разу этот номер со мной не пройдет, уже ученая. Но голос.., наградил же господь человека таким голосом... Телефон молчал. Молчал день, другой, третий... Никаких донесений, как ножом отрезало. Звонили знакомые по разным, интересующим меня как прошлогодний снег поводам, а я всякий раз вздрагивала и совсем извелась. Для меня телефон молчал. Заветный номер не отвечал, хотя я и набирала его когда ни попадя, днем и ночью. Никто на меня не покушался, никакие подозрительные личности вокруг дома не шастали. Не иначе меня дерзнули задвинуть на обочину. На второй день, вечером, позвонила Янка. – Какие новости? – спросила она, сгорая от любопытства. Я коротко и деловито доложила обстановку. – Больше не звонил? – Нет. Я скоро лопну от злости. Отмахнулся от меня как от мухи, чучело секретное. – Думаешь, еще объявится? – Кто знает. Если не объявится, дам извещение в газету, что джентльмен такой-то наружности, с таким-то именем не сдержал слова чести. – И диктор Польского Радио подаст на тебя в суд. Почему бы тебе не обратиться в милицию? – А что я им скажу? Так, мол, и так, по моему глубокому убеждению, неизвестные мне лица незаконно экспериментируют с электроакустической аппаратурой? Любопытная, скажу я им дальше, подробность: известное вам ведомство интересовалось сверхновыми усилителями и даже изымало их во временное пользование... Хочешь, чтобы я подставила порядочных людей, раскрывших мне служебные тайны, да еще обвинила государственные органы в антигосударственной деятельности? Спасибочки за совет. Какие, спрашивается, у меня основания? Дескать, чутье подсказывает? Чихала милиция на мое чутье, а больше мне сослаться не на что, все мои сведения из нелегальных источников. Меня же первую и упекут – как врага родины. – Как же быть? – Ума не приложу. Подожду, пока не осенит. – Ну-ну, жди. Как осенит, позвони. Ждать-то я ждала, но не сложа руки. Закидывала удочку направо и налево и вытаскивала самый разный улов. Знакомый из городской телефонной службы на вопрос об интересующем меня закрытом номере ударился в панику и наотрез отказался раскрывать профессиональную тайну. Звукооператоры из технических служб Польского Радио, к которым я попыталась приставать с вопросами о некоторых специфических аспектах их деятельности, дружно и с нескрываемой антипатией отвергли мои домогания. Я взяла напрокат в “Мотосбыте” машину и отправилась на полигон, то бишь в район сто три. Осмотрела там пашню, свежую зелень и молодой перелесок, а потом, застряв в грязи и минут пятнадцать пробуксовав, вынуждена была месить окрестные хляби, разыскивая и втыкая под колеса всякие палки, после чего, на последнем издыхании и несолоно хлебавши, вернулась домой. Багаж моих познаний активно пополнялся, но только не на интересующую меня тему. Чего только в этом багаже не было: всяческие открытия и усовершенствования, программирование разнообразнейших систем, шпионаж... И никаких сведений о человеке, на котором были теперь сосредоточены все мои помыслы. Терпение мое лопнуло. Доведенная до крайности, я закинула удочку в совсем уж неположенное место. О возможных крупномасштабных последствиях я не подумала, а если б и подумала, то не образумилась бы, потому как разум потеряла окончательно. Вечером третьего дня трубка сама по себе прилипла к моему уху, а телефонный диск сам по себе завертелся под рукой, накручивая номер, по которому я не звонила уже много лет и который мне давно полагалось позабыть. – Слушаю... Никаких шансов вытянуть что-нибудь из этого человека не имелось, легче было разговорить могилу. Зато я точно знала, что нет в интересующей меня области такого изобретения или усовершенствования, к которому он не приложил бы руку. Единственный в Польше специалист по определенному узкому профилю, первый среди спецов мирового класса. И последний, кого можно было заподозрить в незаконной деятельности. – Добрый вечер, – сухо сказала я и, избегая пауз, продолжала: – Интересно, даешь ли ты себе отчет, кому служит твоя гениальная инженерная мысль? – О чем речь? Будь добра, выражайся пояснее, вникать в твои художественные метафоры у меня нет времени. – Речь об экспериментах, связанных с дистанционным управлением различными системами. В частности, голосом. Извини, что изъясняюсь нормальным языком, а не вашей научной тарабарщиной. Так вот, насколько мне известно, электроакустический канал Х служит для включения и выключения неподвижных объектов, канал В – для управления подвижными объектами, а канал А... – Что такое?! Откуда ты взяла... – Импульсы зависят от выговаривания слов с набором соответствующих гласных, правильно? “Е” в “брекекекс” воздействует одним образом, “у” в “кукурукуку” – другим... Я ожидала от вас еще и “растабары”, учитывая обилие “а”, но вы меня разочаровали... – Прекрати! – резко оборвал меня человек на другом конце провода. – Сейчас же замолчи! – И не подумаю, – возмутилась я. – Прими к сведению, что этот твой тон на меня больше не действует. – Помнится, ты и прежде была сумасбродкой, но не до такой же степени! Совсем свихнулась. Чего тебе надо? – Мне надо знать кое-что на эту тему. Я имею основания подозревать, что твои разработки попали в нехорошие руки. Надеюсь получить у тебя консультацию. – Не надейся! – Что же, тогда не обессудь, растрезвоню гложущую меня тайну повсюду – все, о чем знаю, а знаю я, уж поверь, немало. Выкричусь на весь белый свет, где придется – в кино, в набитом трамвае, на каждом перекрестке! – Да тебя тут же изолируют, не успеешь и рта раскрыть!.. – Возможно, но тогда я непременно сошлюсь на тебя, как на источник информации. И пускай докажут, что я вру... "А ведь и впрямь шантажистка, да еще опасная для общества”, – подивилась я себе в наступившей паузе. В трубке молчали – видно, мой разъяренный собеседник боролся с удушьем. Не дошло бы до апоплексического удара... – Ну ладно, – покладисто уступила я. Буду молчать как рыба, только намекни хотя бы, кто твоим детищем сейчас пользуется. Я ведь не с кондачка болтаю, поверь, идет какая-то серьезная возня... – Хорошо, – неожиданно согласился он – Но это не телефонный разговор. Давай условимся на завтра, попробую выкроить время. – Фиг тебе, – непреклонно отрезала я. Завтра ты меня захлопнешь в капкан. Если встречаться, то сегодня. Он ответил не сразу, видимо, взвешивая ситуацию. – Договорились. Где увидимся? – На лавочке в парке Дрешера, у троллейбусной остановки. Через десять минут. – Я ехидно усмехнулась. – Если тебя через десять минут не будет, ухожу, не дожидаясь, и разворачиваю рекламную кампанию... Все с той же ехидной усмешечкой я положила трубку рядом с аппаратом, заблокировав ему связь с внешним миром. За это время он не успеет ни позвонить из автомата, ни куда-нибудь заехать, на десять минут мне гарантирована безопасность. Я не отдавала себе отчета в пагубности своего поведения. В том состоянии одержимости, которое мной овладело, для меня уже не было ничего невозможного. Каких только глупостей не натворишь ради блага отечества! Встретившись со мной в парке Дрешера, мой конфидент даже не нашел в себе сил поздороваться... Оглядев меня с невыразимым отвращением, закурил и сказал: – Блокада тебе не поможет. Я тебя и завтра из-под земли достану. – Если сохранишь хоть каплю здравого смысла, завтра мне скажешь спасибо. Вот послушай... Только для начала учти: я знаю, какое ведомство опекало на первых порах операцию, знаю, в чем она заключалась, где проводились эксперименты, и со всей ответственностью заявляю: мое дело сторона. Меня интересует другое: в чьи руки это попало и кто этим манипулирует незаконно. – Ничего тут незаконного нет, все в руках божиих, то есть того самого ведомства. С чего тебе втемяшился такой бред? Колебалась я недолго. Ничего не оставалось, как рассказать ему правду. Почти всю. – Каким образом, черт подери, они вышли на твой телефон?! – Не знаю, – твердо сказала я. – Меня это не интересует. Теперь он помолчал в нерешительности. – Произошла какая-то чудовищная накладка. Слушай же... И я стала слушать. Все, о чем он рассказывал, ничего мне не объясняло. Операция “Скорбут” абсолютно законна? Осуществляется государственными службами, уполномоченными на то людьми, а вовсе не бандитской шайкой? – Какого же беса они так законспирировались? – не сдавалась я в полном отчаянии. – Чего тут непонятного? По-твоему, глубоко засекреченные испытания, проходящие по ведомству военной разведки, надо выставлять на всеобщее обозрение? – Все равно концы с концами не сходятся. Послушал бы ты, что они говорили! Таились, нервничали, что кто-то их обнаружит, раскроет... Кто?! Зачем? – А тебе прямо позарез надо знать? – помолчав, хмуро буркнул мой собеседник. – Надо. Мне все это крайне подозрительно. Он снова помолчал, дымя сигаретой и явно борясь с сомнениями. Собственно, до сих пор он мне не сказал ничего такого, чего я и сама не знала. Но сейчас, чуяло мое сердце, сейчас он откроет мне нечто такое, отчего у меня волосы встанут дыбом. – Ладно. Все равно ты уже знаешь больше, чем следовало бы, хуже не будет. Слушай же... Я слушала с замиранием сердца и неприятной тяжестью на душе. Все детали головоломки идеально укладывались одна к одной. В лоне почтеннейшего правоохранительного ведомства завелся, образно говоря, микроб предательства. Среди высокопоставленных лиц, наделенных неограниченным государственным доверием, нашелся ренегат, сотрудничавший с иностранной разведкой, который покушался выкрасть изобретение. При нем существовала неуловимая агентурная сеть, действовавшая на пагубу народной нашей республике. От этой вражьей силы и пришлось таиться... Ренегат на высоком посту... – Почему же их всех не пересажали, почему цацкались, доводя меня до нервного расстройства? – с горечью спросила я. – Потому что не было стопроцентной уверенности насчет личности предателя, да и на агентуру следовало выйти. Риск был, конечно, велик, пришлось обставлять испытания так, чтобы не допустить утечки информации и в то же время не вспугнуть их проволочками и чрезмерными предосторожностями. Но другого способа разрешить ситуацию не предвиделось. Подозреваемый, как я понимаю, имел такой высокий статус, что требовалось стопроцентное попадание; случись какая накладка, заварился бы жуткий скандал. Ну и все труды контрразведки пошли бы насмарку... – И кем же этот ренегат оказался? – Понятия не имею. Думаю, посвящены в это человека два-три. – Как же ты можешь не знать, если участвовал в испытаниях? От кого конкретно вы таились? – Ото всех. В курс дела ввели только нескольких верных людей, остальных держали под подозрением. Да я непосредственно в акции почти не участвовал, сдал свои разработки на первой стадии, а дальше уже весь воз тянул другой. Я молчала, пытаясь справиться с сумятицей в душе, а больше всего с мучительным огорчением. Выходит, я до последнего питала какую-то надежду? Ведь ясно было, что это преступник... – Получается, ты была не так уж далека от истины, – признал он с кислой миной. – Представляешь себе хотя бы, что тебе может грозить за разглашение такой информации? – Представляю. А чем я для них была? Базой данных? – Чем-то в этом роде. Существовал один телефон, по которому следовало передавать всякие сведения. Каким чудом телефон оказался твоим, не понимаю. Зато я понимала, а толку-то. – Кто в вашей потехе участвовал? – спросила я без малейшей надежды. – Назови все фамилии, какие знаешь. Чего уж скрывать, мне и так почти все известно. Хуже, сам говоришь, не будет. – Фамилий не знаю, мне мало кто представлялся. Знаком всего с несколькими. С теми, кто вел со мной официальные переговоры, с двумя сотрудниками по начальной разработке и со своим преемником, к которому перешли все дела. Толковый мужик, с головой... Названные им фамилии мне ничего не сказали. К преемнику, раз он был в его вкусе, я сразу почувствовала антипатию... Да и вообще мне вдруг все опротивело. – Ну так как, собирать мне завтра вещички в кутузку? – Не болтай ерунды. Ты бы из меня сегодня ни слова не вытянула, не знай я твоих талантов. А окажись ты в чем-то замешана, будь спокойна, домой бы не вернулась. Но ты говорила правду, настолько я тебя тоже изучил. Я со своей стороны изучила его не хуже, пощады от него не жди, при малейшем подозрении упрятал бы в каземат, не моргнув глазом. – Провожать тебя, думаю, нет нужды? Ты у нас ведь не пропадешь, справишься с любой ситуацией. А у меня по горло работы. – Очень тебе благодарна, конечно, сама доберусь. Извини за беспокойство... В полвторого позвонил телефон. Я молниеносно проснулась и схватила трубку. – Алло... – Четыре сорок девять восемьдесят один? – Точно... – Кто говорит? О, я этого терпеть не могу! – Королева Изабелла Испанская, – с достоинством представилась я. – А-а-а, простите, ошибка... – неуверенно промямлили в трубку. Через пару минут опять звонок. – Четыре сорок девять восемьдесят один? – Да... – Пани Иоанна Хмелевская? – К вашим услугам. – Благодарю. И дали отбой. Как прикажете понимать? Благодарит за то, что меня так зовут, или за то, что подняла трубку? Кто бы это мог быть? Голос вроде незнакомый... Не понравился мне странный звонок. Я встала, налила себе чаю, закурила и задумалась. Не он ли – страшный, смертельный мой враг? Теперь уже смело можно отнести его к врагам. Проведал, что я имела разговор на опасную тему, и решил убить? Можно его понять, когда он столь настоятельно просил меня угомониться. Понятно также, почему он так заботливо лелеял свое инкогнито. Государственный муж!.. Сознательный гражданин ПНР!.. Ну почему судьба сыграла со мной такую шутку? Хорош “клин”! Пропади все пропадом! Я сидела в кресле у раскрытого окна, дрожа от холода и проклиная свою долю, когда вдруг снова зазвонил телефон. – Пани Иоанна, это вы? – таинственным шепотом спросил мой знакомый из городской телефонной сети. – Я, а что стряслось? – почему-то тоже шепотом поинтересовалась я. – Не взыщите за поздний звонок, но потом я бы не смог, в шесть утра у меня кончается дежурство. Ваш номер поставлен на прослушивание... . – Когда? – быстро спросила я. – С часу. Все разговоры будут записываться. Я на минутку отключил, но сейчас опять подключаю. Господи, пронеси!.. Поостерегитесь, спокойной ночи. – Всего хорошего, спасибо, – с горячей признательностью прошептала я. Ну как в таких условиях уснуть? Кажется, мне удалось привести в движение всю монументальную машинерию! Высшее мое жизненное достижение, мой звездный час! Езус-Мария, чем все это кончится? Особой робостью я не отличалась, но на сей раз струхнула. С бьющимся сердцем поскорей забралась в постель, здраво рассудив, что перед лицом грядущих событий надо быть в наилучшей форме. На всякий случай только закрепила дверной засов, пустив в ход палку от половой щетки. Раз в жизни решила проявить осторожность. До утра ничего не случилось, а утром я пошла на работу. Томясь в предвкушении катаклизмов, я уже начала было ощущать разочарование, как вдруг меня подозвали к телефону. – Пани Иоанна Хмелевская? – спросил незнакомый голос. – Да, слушаю... – У меня к вам просьба. Не могли бы вы ненадолго отлучиться в холл на вашем этаже? Не привлекая внимания... – А кто говорит? – спросила я, не надеясь на ответ. – Вы меня не знаете. Я по поводу вашего разговора в парке Дрешера. – Хорошо, отлучаюсь... Кто это? Бандиты или наоборот? На душе было так скверно, что я обреченно махнула рукой: одинчерт... Подумала, не взять ли с собой какое-нибудь орудие для защиты, хотя бы большой циркуль, но циркуль куда-то запропастился. Ладно, двум смертям не бывать... С этой мыслью я и вышла в холл. Навстречу мне поднялся незнакомый, симпатичного вида мужчина и сказал: – Вы, конечно, догадываетесь, о чем идет речь? Пришло время поговорить. Вы сможете сейчас уйти с работы? "А если не смогу?” – подумала я и спросила: – Позвольте узнать, от чьего имени приглашение? Мужчина вынул и молча показал удостоверение. Я молча же кивнула, вернулась к себе, собрала вещички и на пороге обернулась. Трое моих коллег как ни в чем не бывало трудились за своими досками. Я обвела их тоскливым взглядом и попросила: – Бросьте на меня прощальный взгляд, господа... Все трое как по команде вскинули головы и выжидательно на меня уставились. – Ну? В чем дело? – буркнул Януш. – Чего-нибудь новенькое задумали? – загорелся Витольд. Весе ничего не спросил, только жадно пожирал меня глазами. – Вам выпала честь видеть меня в последний раз, – жалобно протянула я. – Если что, не забудьте: курю я “Пяст”, от лука у меня изжога. Лучше лимоны... Будьте счастливы, всяческих вам жизненных благ и успехов! Я вышла не оборачиваясь, но могу поклясться, что хоть один из троих да покрутил пальцем у виска... В кабинете, куда меня препроводили, я увидела еще одного симпатичного, жаждущего общения мужчину, который без долгих церемоний потребовал от меня исчерпывающих объяснений...
Я умолкла и уныло уставилась на сидевшего за письменным столом человека. А тот не спешил оборвать затянувшуюся паузу – глубоко задумавшись, смотрел куда-то вдаль. Потом очнулся и перевел взгляд на меня. – Это все? – Все, как на духу. Могу, конечно, и подробней, но тогда уже про то, что я вкушала в эти дни на завтрак, обед и ужин, сколько раз у меня спускались на чулках петли, каких марок были машины у леваков, которые подбрасывали меня на работу, ну и о других, столь же существенных подробностях. Но это ведь не по вашей части? – Нет, – согласился мужчина с еле заметной усмешкой. – Не по моей. Вы все очень толково рассказали, хотелось бы только еще раз услышать фамилии, которые вы упоминали. – И не надейтесь, – решительно отрезала я. – Ни одной фамилии не называла и не назову, люди поделились со мной кое-какими сведениями по простоте душевной, а то и просто обмолвились. Мучайте хоть средневековыми пытками, ни одного имени вам не вырвать! Лучше сгнию в казематах! – Поймите меня правильно. Вашим информаторам ничего не грозит, но должны же мы проверить их связи, знакомства, должны знать род их занятий, поведение, наконец образ мыслей... – Фиг вам, извините за выражение. С маслом. Хватит того, что я сама знаю и этих людей, и образ их мыслей, вполне, скажу я вам, лояльный. Не затрудняйте себя, ничего не выйдет. Мужчина посмотрел на меня со странным выражением лица. – И вы никогда не ошибаетесь в лояльности ваших знакомых? – Ник... – заикнулась было я и осеклась. Попал, что называется, в самую больную точку! – Вот видите! Чужая душа потемки, да и знакомая, бывает, тоже. Подумайте, сколь трагическими последствиями может обернуться неоправданное доверие. – Это точно, – желчно подтвердила я. – Особенно опасно доверяться мне. Мой визави посерьезнел. – Даю вам слово чести, что никто из этих людей не ощутит на себе даже тени подозрения – если, конечно, он не причастен к антигосударственной деятельности. Меня интересует только это. Больше ничего – ни разглашение служебных тайн, ни проявленное легкомыслие, мы занимаемся исключительно известной вам аферой. Я заколебалась. Звучит убедительно, да и как не верить слову чести? Видно, пагубная наивность – мой всегдашний удел. – Хорошо, – уныло согласилась я. – Договорились. Ваше счастье, что мой таинственный незнакомец так подло водил меня со своей лояльностью за нос, а то бы я молчала как могила, уж будьте покойны. С тяжелым сердцем я продекламировала ему целые фрагменты из телефонного справочника, а потом спросила: – Вам это что-нибудь говорит? – Гм... Полагаю, вам уже не терпится домой. Можете быть свободны. – Да вы что! Святая простота! Думаете, я уйду отсюда, не получив никаких объяснений? Не дождетесь, разве что ногами вперед! – Позвольте, каких объяснений вы от меня ждете? – спросил он, уже откровенно ухмыляясь. – Мне надо знать все об этом человеке! Кто он, как зовут, где живет, мало того, я хочу его видеть! – Вы требуете от меня невозможного. С аферой еще не покончено, главный герой на свободе, и разглашать его имя мы не вправе. Тем более вам, сами же признаетесь, что человек вы непредсказуемый. Допустим, я его назову, можете вы поручиться, что не допустите опрометчивых действий? Я задумалась. Нет, поручиться я не могла. Поручиться наоборот – это пожалуйста, какой-нибудь финт выкинется непроизвольно, сам собой. – Единственное, что в моей власти, так это назвать участников из числа верных людей, трудившихся во благо родной державы. Включая и главного спеца. Да вы их фамилии уже слышали. – Кое-какие... Зачем мне их фамилии? – Очень симпатичные люди. Когда все будет позади, сможете с ними познакомиться. – Вот еще. Не чувствую интереса. – Иногда бывает полезно переключить свой интерес на другой объект... Клин клином! Я прямо так и взвилась. – Как вас следует понимать? Предлагаете свои услуги? – с медоточивым ехидством поинтересовалась я. – Не в обиду будь сказано, вы не в моем вкусе... – Упаси бог, и в мыслях не было, я женат!.. Не сердитесь, я имел в виду кого-нибудь из этих ребят. Тут полно холостяков, вполне достойных вашего внимания. Их можно отметить крестиками. Я бросила мрачный взгляд на список. – Где-то мне эта фамилия попадалась, – рассеянно пробурчала я. – Этот, что ли, у них главный спец? А может, ошибаюсь. Ну и шуточки у вас, в таком солидном заведении – и так негуманно развлекаетесь за счет пытаемых. Когда прикажете ждать остальной информации? – Как только ваш сердечный друг окажется за решеткой. Я вам позвоню... – И, помолчав, как бы про себя добавил: – Если еще понадобится... – Не могу избавиться от впечатления, что вы меня здорово дурачите, – высказала я на прощание свое недовольство. – Ума не приложу, чему бы это приписать. Наверно, обыкновенному садизму. Всего вам хорошего. Если не сдержите слова, встречаться со мной не советую. – Думаю, о сохранении нашего разговора в тайне напоминать незачем? – Незачем. Буду молчать пуще могилы. Честь труду...
* * *
Я вернулась домой только по той причине, что больше возвращаться было некуда, ноги сами меня привели, хотя я белого света перед собой не видела. Не видела, потому что смотрела правде в глаза: я проиграла, проиграла бесподобную, потрясающую игру. О гениальное чутье любимой моей подруги! Клянусь больше никогда не пренебрегать судом ее внутреннего голоса!.. Изо дня в день, каждую минуту я твердила себе, что должна быть довольна финалом. Чертовски довольна! Прямо на седьмом небе от счастья! Я раскрыла великую тайну, устроила грандиозную, даже по моим масштабам, заварушку, человека, которого я ненавижу, ожидает расплата... Чего еще желать? Пустые хлопоты. На дне моего глупейшего сердца тихо, но чувствительно шевелилась непонятная ноющая тоска. Не полегчало и от знакомого голоса в трубке: – Иоанна? Здравствуй, это Януш... – Как поживаешь? – спросила я, как ни странно, не обнаружив в душе бурной радости. – Хотел узнать, как у тебя с самочувствием. Последний раз ты, по-моему, была не в своей тарелке. Не в своей тарелке!.. Господи, вот именно что не в своей! Выражение, точно соответствующее моему состоянию во время той кошмарной сцены в отеле... Не полегчало и при встрече, – я снова сидела против него за ресторанным столиком и глядела в голубые глаза, а они лучезарно улыбались мне с загорелого лица. Не легче было и оттого, что женщина с малоинтеллигентным голосом больше ничем о себе не напоминала. Я кружилась в чудесном вальсе-бостоне, и его неизменная ко мне симпатия казалась не такой уж платонической... А на дне моего глупейшего сердца продолжала тихо шевелиться глупейшая тоска...
Не видя другого спасения от депрессии, я взялась за стирку. Чтобы еще больше себя измотать, полоскала не в машине, а в ванной, и действительно добилась желанного результата, поскольку уже отвыкла от домашних обязанностей, взваливая их на приходящую прислугу. Насухо протерев стиральную машину, развесив мокрое тряпье в кухне, я с комфортом устроилась на диване, собираясь с чистой совестью отдаться безделью. Закурила сигарету и откинулась на подушки. Лампа отбрасывала мягкий свет, радио наигрывало так сентиментально, что прямо душу выворачивало. Стирка, похоже, не помогла. Физически измотала, а душу оставила в неприкосновенности. Зазвонил телефон. Я с унылым безразличием потянулась к трубке. Звонки меня теперь не колышут. – Слушаю... – Добрый вечер... Я молчала, с головы до пят завибрировав от густых, бархатных звуков знакомого голоса. – Добрый вечер, – наконец ошеломленно прохрипела я. – Ну и как? Я окончательно обалдела. Это он, он спрашивает у меня: “Ну и как?”! Не знает, что я знаю, или делает вид, что не знает? Что за притча?! Что такое? На меня вдруг нахлынули сомнения. – Наверно, подобный вопрос должен исходить от меня? – осторожно заметила я. – Почему же? Я спрашиваю, как насчет встречи. За мной ведь должок. Пришла пора объясниться. – Боюсь, объяснять теперь почти нечего, – вздохнула я с сожалением. – Но если хочешь, пожалуйста. Давай пообъясняемся. – Ты не против, если я приеду, скажем, через полчаса? Меня охватили дурные предчувствия. Он знает, что живу я одна, время позднее, мое легкомыслие ему тоже хорошо известно. Значит, решил отправить меня на тот свет. На кой черт ему еще приезжать? На мое легкомыслие можно ставить беспроигрышно. Я была бы не я, если бы немедленно и с восторгом не включилась в игру с огнем. Меня уже забирал азарт. – Буду рада, – любезно откликнулась я. – Тем более что уже проклевывается традиция – у меня как раз постирушка развешена. Жду... Через полчаса в дверь позвонили. Я открыла и впустила его в прихожую. – Понятно, зачем ты пришел, – обреченно вздохнула я. – В принципе ничего не имею против. Погибнуть от руки такого незаурядного мужчины... Большая честь! Предпочитаю, правда, быть убитой в комнате. – Как тебе угодно... Я провела его в комнату и включила верхний свет. – Позволь все-таки перед смертью как следует тебя рассмотреть. Чтобы на том свете в очередной раз не обознаться... Присядь для удобства, при таком росте да в стоячем положении осмотр затруднителен. Он без возражений уселся в кресло, посматривая на меня со своей легкой, такой знакомой и такой обаятельной усмешкой. На нем был серый пиджак с кожаным воротничком, белая рубаха и очень красивый галстук. Чего лукавить, вид неотразимый!.. Хотя по-прежнему не мой тип... Покорясь судьбе, я подумала, что о смерти в таких романтических обстоятельствах можно только мечтать... – Ну и как? – спросил он. – Разглядела? Тогда выключи, пожалуйста, свой юпитер, мы не на съемке. Я исполнила его просьбу и пристроилась в кресле напротив. Неординарная ситуация напрочь запечатала мне уста. – А ты намного красивей, чем я думал, – сказал он с улыбкой. – Хорошо, что раньше не разглядел. – Это почему же? – Наверняка выкинул бы очередную глупость, попытавшись увидеться еще раз. Тебе в такой статуарной позе удобно? – Имею право встретить смерть в достойной позе, – гневно вскинулась я. – А пока могу предложить чаю. – Не откажусь. Заваривая чай, я лихорадочно соображала, нет ли в доме какой-нибудь отравы с отсроченным действием. Он меня укокошит, а потом и сам рухнет бездыханным рядом с моим трупом. Нет, не получится, не пускать же в ход пятновыводитель... Я поставила на стол чай, пепельницу, сигареты и уселась на диван. Откинулась на подушки и устремила на него проницательный взор. – Это ты читал логатомы? – непроизвольно вырвался у меня вопрос. – Я главным образом. Что еще прояснить? – Если уж прояснять, то в порядке хронологии. Зачем ты меня науськал на невинного человека? – Видишь ли, он мне пару раз попадался на глаза. Я знал, что он на меня похож и собаки у нас одной породы. А тут ты ударилась в розыски. Не взыщи, пришлось тебя обезвредить... – А что у вас голоса одинаковые, ты тоже знал? – Да. В натуре разница, конечно, ощутима, но в записи звучат похоже. Вот я и решил его подставить... – Должна воздать тебе должное, блестящая идея... – Мне казалось, твои поиски займут больше времени. Я тебя явно недооценил. – Далее. Хотелось бы что-то услышать и о ключевой сцене драмы. – Ты, наверно, и своим умом дошла, какой я допустил прокол, – сказал он со вздохом. Помолчав, стал рассказывать дальше своим мягким, густым, магнетическим голосом. Я слушала, ничему не удивляясь, потому что действительно дошла до многого своим умом. С помощью меткой подсказки знакомого отставника. Можно не только забыть ключ от сейфа, можно по рассеянности унести его с собой... – ..Я пытался связаться от тебя с человеком, у которого второй комплект, но не застал на месте. Разволновался так, что сообщил твой номер телефона. А тот недоумок, с которым я толковал, записал его черт знает куда, отсюда и чудовищная неразбериха... – И ты о ней не знал? – Никто не знал. Никому такая дикость и в голову не могла прийти. Если бы не твои реплики! Твои гениальные поддавки всех ввели в заблуждение, надо отдать тебе должное, кашу ты заваривать мастерица. Святая правда. Признавая мой гений, он слегка конфузился, что в сочетании с обаятельной улыбкой делало его совсем уж неотразимым. В душе моей бушевали сумбурные, неслыханно противоречивые чувства, которые не прорывались наружу исключительно благодаря моей безупречной, с молоком матери усвоенной воспитанности. В самом деле, ну не бестактно ли сейчас вспоминать о его преступной деятельности, а тем более участи, которая его ждет! Мучительная тема, касаться нельзя... – А почему такое дурацкое название – “Скорбут”? – спросила я. – Чтобы довести меня до умопомешательства? – Просто это были первые позывные, так и осталось... Я не спускала с него глаз, пытаясь разобраться в своей бунтующей душе. Почему мне так хорошо в его обществе? Ведь это бандит, с минуты на минуту он меня убьет. Наверно, я и вправду ненормальная... Последние минуты жизни... Могу я провести последние минуты жизни в свое удовольствие? Даже если и проявлю недостаток патриотизма, никому, в том числе и родине, никакого вреда не будет. Какая жалость, господи, какая ирония судьбы... Эх, однова живем! – Нельзя ли мне занять не столь официальную позу? – внезапно спросил он все с той же непростительно обаятельной улыбкой, путающей мне все карты. – Пожалуйста, – рассеянно сказала я, погруженная в трагические мысли. Он тут же встал с кресла и пристроился рядышком на диване. Радио снова наигрывало томительные мелодии, а тут еще эта дурацкая лампа со своим невыносимо интимным светом... Густой бархатный голос, обволакивающий своей красотой, наговаривал мне в ухо всякие медоточивые слова, ничего общего не имеющие с суровой правдой... «Ври дальше, – думала я. – Ври дальше своим божественным голосом. Хоть на минуту поверить, что это святая правда...» Сейчас можно делать со мной что угодно, сопротивляться не буду. Хоть души, хоть наоборот... Не иначе он прочитал мои мысли, потому как перегнулся через диван и решительным жестом выдернул шнур. На этот раз инициатива исходила от него... ...Я открыла глаза и вгляделась во тьму. Передо мной сияла его улыбка. – А сейчас ты должен вскочить с изумленным воплем... – Не вскочу, – тихо сказал он. – Пусть хоть весь свет провалится в тартарары... Знакомый запах одеколона на этот раз не вызвал во мне никаких смущающих ассоциаций. Все-таки чувства сильнее разума...
* * *
– Пять часов, – сказал он, поглядывая на часы. – Пора... Я не спрашивала, что за спешка в такое странное время. Меня не волновала надвигающаяся смертельная развязка. Ради таких минут стоит родиться на свет и стоит умереть. – Сделай это по возможности быстро и безболезненно, – со вздохом попросила я, когда он взялся за галстук. – Что я должен сделать безболезненно? – удивленно обернулся он. – Убить меня... – Ах да! Совсем забыл... Надо же наконец представиться. Хотя с такой красоткой немудрено и голову потерять... Он вынул из кармана бумажник и протянул мне. – Вот, изучай сама. Времени у меня в обрез, только одеться. Я раскрыла неверной рукой паспорт и заглянула внутрь. Силы небесные!!! В одно мгновение все стало ясно. И почему фамилия главного спеца показалась мне знакомой, и странная ухмылка того сановника в кабинете, когда он ставил крестики против холостых законопослушных мужчин, и почему я еще жива... Трое Янушей в списке жильцов... Больше никогда в жизни не буду обманываться на свой счет, – глупа как пробка, тупа как чурбан!.. – Изучила? Давай сюда, мне пора... В каком-то трансе я закрыла за ним дверь, растерянно потопталась – и рванула на балкон. – Почему же, черт подери, ты изображал коммерсанта? – завопила я с четвертого этажа. Он застыл у дверцы старенького “форда”, вскинул голову и прокричал в ответ: – Потому что у меня коммерческое образование! Отделение связи я кончал уже после!
И был вечер. Весь день я пыталась заняться чем-нибудь полезным, бралась то за одно, то за другое, но все валилось из рук. На работе я ухитрилась сделать проект здания в двух разных масштабах, да еще куда-то задевала один этаж. Возвращаясь домой, уселась в экспресс, доехала аж до Южного вокзала и сошла только на конечной, да и то после настоятельных напоминаний кондуктора. Домой я попала лишь в силу многолетней привычки... Меня по самую макушку переполняло множество мыслей, самых противоречивых и бестолковых. Я сглупила в полную меру своих талантов, дальше некуда. Проявила полное отсутствие моральных принципов, особенно если учесть, что виделась с ним всего третий раз в жизни. Да какое там – позволила себе забыться в объятиях человека, которого считала врагом родины, шпионом! Воображаю, какого он обо мне мнения! Больше я его в глаза не увижу... Ну и плевать, жертвовать ради кого-то своими фанабериями не намерена, мне без них не прожить, как рыбе без воды. Ненавижу его, ненавижу, всех ненавижу! Я ведь собиралась отомстить, вот и хорошо, видеть его больше не желаю, пусть хоть в ногах валяется. Впрочем, с этим проблем не будет, в ногах он валяться не станет. Да пускай думает обо мне что угодно. Я вольна вести себя так, как бог на душу положит, на том стою и буду стоять. И согласна на любую расплату! Подумаешь, случайное приключение – сегодня случилось, завтра забылось... Наверняка он воспринимает ситуацию точно так же – экстравагантный финал экстравагантного знакомства. До чего же я его ненавижу, прямо в глазах темнеет!.. Я почистила половину ванны, почему-то на вторую половину махнула рукой. Поплелась на кухню, разбила стакан. Включила утюг, решив погладить вчерашнюю постирушку, и вспомнила о нем только тогда, когда масляная краска на тумбочке с шипением запузырилась. Выключила утюг, позабыв, что собиралась гладить. Стала поливать цветы и уже над первым вазоном отключилась, не замечая, как вода стекает на поддон, с поддона на подставку, растекается по полу... И только когда телефон наконец зазвонил, в одну секунду я разобралась в себе. Трубку подняла не сразу, тянула время, ждала, когда утихомирится сердце. “Уймись, идиотка, – внушала я себе. – Наверняка это не он..." Набрав в грудь побольше воздуху, взялась наконец за трубку. – Алло... – Добрый вечер, любимая... – отозвался густой, завораживающий голос. Самый неотразимый голос на свете...
Подозреваются все
— Не знаешь ли ты, кто задушил Столярека? — терпеливо повторил Янек. Пораженный Януш смотрел на нас во все глаза. Пришлось снизойти до объяснений: — Я пишу детектив. Жертва есть, мотивы убийства есть, убийцы пока нет. Должен быть кто-то из нашей мастерской. Подумай, кто больше всех подходит? — А почему убийца это сделал? — поинтересовался он. — Столярек что-то знал, — Убийца выманил его в конференц-зал и там придушил? — Именно. Кто? У Януша не было сомнений: — Лысый из контроля, только он! — Но почему?! — А может, Владя? — А Владя почему? — А Зенон не мог это сделать? Януш предложил свою кандидатуру: — Збигнев! — Нечего иронизировать! Тут в конференц-зале лежит покойник, а он себе шуточки отпускает! — А может, ты сама это сделала? — ехидно поинтересовался Янек. — Нет, у меня алиби.Действующие лица многоотраслевой архитектурно-проектной мастерской
1. Отдел архитекторов
Зенон — завотделом и одновременно заведующий мастерской. Холостяк приятной наружности, с очень сложным характером. Казимеж — ловелас, хотя и отец семейства, гений по части преодоления превратностей судьбы. Алиция — воплощенная рассеянность, женщина самостоятельная, преисполненная чувством юмора и неприязнью к заву. Рышард — отец-одиночка с маленькой дочерью, охваченный манией выезда на Ближний Восток. Януш — холостяк в заключительной стадии, волокита, обещающий остепениться после женитьбы. Янек — самый младший в отделе, очень приятный молодой человек, недавно женатый, воды не замутит, бездетный. Лешек — меланхолик, творческая личность, не понятый ни женой, ни коллегами по работе. Марек — очень красивый мужчина, в мастерской работает на полставки, но появляется всегда в самый нужный момент. Витольд — нетипичное явление, совершенно нормальный человек. Я — авторша представления, жертва собственного буйного воображения.2. Отдел конструкторов
Каспер — человек, терзаемый противоречивыми чувствами, с внешностью Дон Кихота и страстной душой. Анка — представительница современной положительной молодежи, недавно вышедшая замуж, но не за того, за кого хотелось бы.3. Отдел инженеров-сантехников
Збигнев — руководитель отдела и одновременно главный инженер мастерской. В личном плане — последний представитель рыцарей без страха и упрека, идеал добродетелей, страдающий из-за незаконного чувства. Стефан — скандалист с ангельским характером, раздираемый противоречивыми чувствами — скрывать возраст или радоваться внуку. Анджей — порядочный, добросовестный, работящий молодой человек, приближающийся к идеалу — Збигневу. Тадеуш Столярек — жертва.4. Отдел электриков
Владя — руководитель отдела, истерическая личность, главный сплетник мастерской. Кайтек — сын Каспера, молодой человек, занимающийся темными делишками, дружок жертвы.5. Отдел смет
Ярослав — тип варшавского хулигана с золотым сердцем, тоже занимается темными делишками и тоже приятель жертвы. Данка — разведенная женщина с двумя детьми, замученная жизнью, добрая душа, приятельница Ядвиги.6. Администрация
Ольгерд — главный бухгалтер, по-старосветски элегантный пожилой человек, чувствующий себя в самых запутанных финансовых водоворотах как рыба в воде. Ирэна — сестра Ольгерда, секретарь мастерской и одновременно завкадрами. Моника — вдова с двумя детьми, темпераментная и страстная женщина, предмет воздыханий Каспера. Ядвига — женщина с нелегкой судьбой, разведенная, любящая мать единственной дочери. Веся — пышущая неприязнью ко всем на свете, несчастный человек. Пани Глебова — техничка, уборщица, курьер, считающая всех нас наказанием, посланным ей Небом. Капитан- представитель следственных властей, нормальный человек. Прокурор — тоже представитель следственных властей и немного других сил.Как я НЕ НАПИСАЛА повести
Горячее желание написать повесть изводило меня с юных лет. Было оно таким давним и застарелым, так глубоко укоренилось во мне, что, вероятнее всего, родилось вместе со мной. Никогда я не мечтала ни о карьере кинозвезды, ни о принце из волшебной сказки. Нет, такие вещи меня не интересовали. Я мечтала лишь об одном — написать повесть! Шли годы, но мечта жила, хотя и претерпевала трансформацию. В незапамятные времена раннего детства мне представлялось, что это будет потрясающее произведение о любви. И конечно, любви несчастной, ибо в счастливой я ничего интересного не находила. Главной героиней шедевра была я сама, молодая девушка поразительной красоты и необыкновенных достоинств, питающая пламенные чувства к герою. Образ последнего был весьма расплывчатым, четко проступали лишь горящие черные глазища и усы, тоже черные. Первый поцелуй навсегда соединил героев при весьма романтических обстоятельствах. Дело было ночью, на опушке угрюмого черного леса. Бушевала страшная гроза, сверкали молнии, шел град, и вороные кони рыли копытами землю. Уж не знаю, откуда взялась эта тяга к черному-пречерному. С течением времени, оставаясь верной стремлению увековечить в своем творчестве сверхъестественные чувства, я несколько изменила реквизиты. Страшную ночь с громом и молниями сменил чудесный лунный вечер, погожий и ласковый, я сбрила усы герою, а лошадей и вовсе ликвидировала. В дальнейшем жизнь вносила коррективы как во внешний, так и во внутренний облик моих героев, сцена первого поцелуя приобретала новые очертания, но почему-то, несмотря на все усилия, мне так и не удалось в своем творчестве сдвинуться с этой сцены. Сменить тему заставил меня незначительный на первый взгляд случай. Было мне тогда лет двенадцать. Однажды поздним вечером мама, ее сестра, моя тетка, и я сидели дома. Я читала книгу за столом, освещенным настольной лампой. Это был потрясающий детектив под названием «Страшный горбун». По мере чтения кровь стыла у меня в жилах. Я сама не заметила, как забралась с ногами на стул и скорчилась в очень неудобной позе, стараясь занимать как можно меньше места и подобрав под себя все конечности, чтобы в них не вцепилось нечто ужасное. Должно быть, вся моя фигура выражала панический страх, ибо тетка, случайно взглянув на меня, оставила на произвол судьбы свой пасьянс и больше уже не спускала с меня глаз. И вдруг произнесла нормальным спокойным голосом, каким обычно говорят о погоде: — Вон он стоит за тобой. С душераздирающим криком я слетела со стула, и потом целых три дня никакая сила не могла заставить меня войти в темную комнату. Немного придя в себя и избавившись от страха перед ужасным горбуном, я осмыслила происшедшее и пришла к выводу, что преступление гораздо увлекательнее любви, пусть даже и сверхъестественной. И с этого времени я возмечтала написать детектив. Годы шли, летело время, я вышла замуж, завершила образование, но никакие жизненные превратности не могли заставить меня отказаться от намерения написать именно детектив. Увы, со временем во мне самой выросла непреодолимая преграда к осуществлению заветного желания. Дело в том, что подлая судьба одарила меня чрезмерным воображением, которое очень мешало мне не только в творчестве, но и в жизни. В жизни именно оно стало причиной осложнений в отношениях с мужем. Как-то в один прекрасный день я решила, что не вредно будет заставить мужа немного поревновать меня. Предпринимать какие-либо конкретные шаги для этого у меня не было времени, зато воображение имелось в избытке. И оно тут же заработало с такой силой, что не успела я опомниться, как увидела себя рядом с дьявольски красивым блондином. Не отрывая от меня восхищенного взора, последний из кожи лез, чтоб мне понравиться. Понятное дело, все его усилия уже заранее были обречены на неудачу, ведь меня интересовал не роман сам по себе, а лишь его имитация. Я всячески демонстрировала интерес к блондину, надеясь, что в конце концов муж встревожится. Все это продолжалось довольно долго, блондину надоело, муж вроде бы проникся желаемым чувством, и я решила, что настало время для заключительной сцены. Упомянутая заключительная сцена, апофеоз всей задуманной мною операции, прорабатывалась в тот момент, когда я гладила детские рубашки. Глядя на утюг и гладильную доску, я видела интерьер кафе «Крокодил», тот его небольшой уютный зал в глубине, куда ведут несколько ступенек. Мы с блондином сидим за столиком У стены, и я тактично разъясняю ему, что он послужил лишь орудием в борьбе за мое семейное счастье, чувств же к нему я никогда не испытывала, только притворялась влюбленной. В заключение я выражала надежду на то, что он меня простит и мы останемся друзьями. Блондин оказался человеком культурным и воспитанным, не впал в ярость, ограничился деликатными упреками и, выразив приличествующее случаю сожаление, простил меня. Дальше, следуя сценарию, я собралась представить, как муж, терзаясь от отчаяния и возрожденного чувства, устраивает мне адскую сцену ревности, мы выясняем отношения, и я падаю ему в объятия, а потом мы вместе с блондином дружно и весело играем в бридж. Четвертым мог быть кто угодно. Получилось же все совсем не так, как было задумано. Сидим мы, значит, с блондином за столиком, выясняем отношения, все идет по плану, и вдруг, взглянув на дверь, я вижу, как в зал кафе входит муж с ослепительной блондинкой… Не понравилось мне это — не было такой сцены в моей программе! Принявшись за следующую детскую рубашку, я начала по новой сцену объяснения с блондином. Добралась до места, на котором остановилась в прошлый раз, и тут опять входят в зал муж и ослепительная блондинка! Отказавшись от борьбы с собственным воображением, я решила досмотреть, что же произойдет дальше. Муж и блондинка вошли, сели за столик. Она величественная, как королева, он рассыпается перед ней мелким бесом. Забыв про блондина, я всецело переключаюсь на них. Вот муж встает и отходит к буфету. Я встаю, подхожу к их столику, сажусь рядом с блондинкой и спрашиваю ее: — Простите, пожалуйста, не скажете ли, кто этот пан? Удивленно взглянув на меня, блондинка спокойно отвечает: — Это мой муж. Я не поверила собственным ушам и на всякий случай еще раз внимательно осмотрела мужчину у буфетной стойки. Никаких сомнений, это мой собственный муж, как пить дать! — Но ведь он женат! — произношу я с ужасом. — Ах, проше пани, — снисходительно бросает блондинка, — что значит бумажка по сравнению с чувством? Это было ужасно! Не знаю, что бы я выкинула в «Крокодиле», услышав такое, если бы в этот самый момент у меня под горячим утюгом не расплавилась с шипением пластмассовая пуговица. Грубо перенесенная в материальный мир, я не сразу смогла оторваться от лицезрения блондинки и мужа в зале «Крокодила» и пришла в себя только после безуспешных попыток поставить утюг сначала на чашку с водой, потом на масленку, пока он с грохотом не свалился на пол. Образ блондинки оказался таким ярким и нахальным, что преследовал меня на протяжении долгих дней, заставляя подозрительно относиться к мужу, что в сочетании с необходимостью починить утюг привело к конфликтам в семье. Или вот еще такой случай. Была у меня подруга, а у нее был брат. У брата в свою очередь были жена и мотоцикл, а сам он отличался полным отсутствием всяких способностей в области техники. Зато жена его была женщиной очаровательной, в присутствии которой наши с подругой мужья необыкновенно оживлялись. Мой муж еще кое-как держался, ибо Дануся, хоть и очаровательная, была не в его вкусе, но вот муж подруги при одном виде очаровательной Дануси рыл копытами землю, из глаз его летели искры, а может, если никого поблизости не было, ему даже случалось и заржать, выпуская огонь из ноздрей. У всех нас были мотоциклы, и как-то мы решили провести совместный отпуск, путешествуя на мотоциклах. Зная исключительную неспособность Данусиного мужа к технике и его полнейшее нежелание ею заниматься, наши мужья уже заранее поклялись друг другу в том, что ни за что не будут ему помогать. Клятву такую они давали уже не раз, а потом ее нарушали, чинили в тяжелую минуту его мотоцикл, но на сей раз решили стоять насмерть. — Представь себе, — мечтательно говорил муж подруги моему, — Тадеуш латает камеру, а мы и в ус не дуем! Тадеуш откручивает гайки, снимает колесо, а мы лежим себе на зеленой травке, на краю дороги… Представляешь? — Накачивает, — мечтательно подхватывал мой муж, — а мы — ноль внимания! Я ехала в автобусе и, глядя в окно, видела не варшавскую улицу, а проселок, деревья по обе стороны и до боли знакомую картину: три мотоцикла на обочине, возле одного сражается с непокорным колесом обливающийся потом Тадеуш, а на зеленой травке чуть поодаль живописная группа — наши мужья, оживленные, остроумные, развлекают смеющуюся Данку — мы же с подругой стоим в стороне, позабытые, позаброшенные. Очень красочная картина, очень убедительная! Меня затрясло, я вошла в роль. Бросив взгляд на подругу, я поняла, что она испытывает те же чувства, что и я, — мрачная ярость отражалась на ее лице. Мы поймем друг друга! Ни слова не говоря, я тронула ее за локоть, кивнув на наш мотоцикл. Подруга кивнула в ответ, в ее глазах вспыхнул мстительный огонь. Мы кинулись к мотоциклу. Ключ зажигания торчал в замке. Подбежав к мотоциклу, я отбросила стойку и пнула рычаг стартера. Двигатель тут же заработал. Такое могло случиться только в моем воображении, в действительности же это был очень капризный механизм, но сейчас я не могла терять ни минуты на его капризы. Прежде чем веселая компания на зеленой травке успела обратить на нас внимание и отреагировать, я крепко вцепилась в руль, подруга примостилась на заднем сиденье, и мы помчались в синюю даль. Со злости я выжимала из бедной машины сотню, догнать нас они не могли, впрочем, наш мотоцикл был самым сильным. Доехав до турбазы, мы с подругой пообедали и, очень довольные собой, уселись на крыльце ждать посрамленных супругов и повелителей. Я четко видела длинную вереницу деревьев, растущих вдоль дороги, и кусты на переднем плане, заслоняющие поворот. Вот послышался шум моторов. Он усиливался, нарастал, и вдруг с оглушительным ревом из-за поворота вырвались два знакомых мотоцикла. На одном ехал муж подруги с ее братом, а на другом… Мой муж с Данусей!!! Совсем не такое зрелище ожидала я увидеть. Они должны были предстать перед нами укрощенными, полными раскаяния и тревоги и в другой подборке. А не так! Придется начать по новой. Вот мы с подругой сидим на крылечке. Вот слышится шум моторов. Вот из-за кустов, заслоняющих поворот, вылетают два мотоцикла. И опять: мой муж с Данусей! И каждый раз из-за поворота вылетал мотоцикл с Данусей, вцепившейся в моего мужа! Как я намучилась, пытаясь сбросить ее с мотоцикла, пером не описать. Увы, воображение оказалось сильнее меня. Из автобуса я вышла, не помня себя от бешенства, разумеется проехав свою остановку, и устроила мужу вечером жуткий скандал решительно безо всякого повода. Мое супружеское счастье оказалось под угрозой. Ну так вот, та же самая история происходила и в моем литературном творчестве. Своих литературных героев я не придумывала, я их видела. Видела, как они ходят, сидят, делают множество других вещей, и все совершенно независимо от меня! Словом, живут своей собственной жизнью, вмешаться в которую я не могла. Я могла только наблюдать за ними. Хорошо еще, если в их поступках был хоть какой-то смысл. К сожалению, люди они были безответственные. Чего только им не приходило в голову! Смотрю я как-то совершенно потрясающий детектив. В своем воображении, разумеется. Вскоре добираюсь до решающей кульминационной сцены. Герои моего детектива в количестве четырех человек сидят в комнате и ведут разговор, в ходе которого должны раскрыться все пружины действия. Самый главный персонаж, молодой красивый блондин (опять блондин! Ох, что-то тут не то…), должен сказать свое решающее слово в тот момент, когда все окончательно запутались, а он сразу внесет ясность. Было очень интересно наблюдать за ними, такие они все взволнованные, растерянные, встревоженные. Пытаются безуспешно что-то вычислить, полнейшая безнадега, они сами это чувствуют и уже не пытаются. Замолкнув, все смотрят на блондина, он один может все разъяснить. Я тоже смотрю на блондина. Блондин поднимает голову, улыбается и, вместо того чтобы сказать решающее слово, поднимается с кресла и выходит из комнаты! Нет, хорош гусь! Куда его черти понесли? Должен сказать решающее слово, а вместо этого молча покидает комнату. Что за идиотские штучки? Как же я измучилась, прокручивая до бесконечности одну и ту же сцену, возвращая ее к исходному моменту! Повлиять на упрямого блондина не было никакой возможности. Каждый раз он упорно выходил из комнаты, вместо того чтобы дать разъяснения мне и будущим читателям. Пришлось поставить крест на запланированном развитии сюжета. Махнув на него рукой, я решила посмотреть, что блондин будет делать дальше. Может, он придумал что-то такое интересное, что мне и в голову не пришло? Итак, блондин выходит из комнаты. Идет по коридору. Подходит к двери с большой буквой «М» и скрывается за ней. Как вам это нравится?! Слишком много себе позволяет! И в самом деле, такое мне не пришло в голову. Чего я только не делала, чтобы укротить свое воображение, и всегда проигрывала в неравной борьбе. Сильнее всего оно разыгрывалось в те часы, когда я занималась скучными бессмысленными домашними делами, стиркой например. Именно во время стирки однажды увидела я в мыльной пене место действия какой-нибудь из моих будущих повестей — прекрасный двухэтажный особняк, который раньше был чьим-то дворцом, а теперь в нем помещалось государственное учреждение. В особняке обитала группа людей, направленная туда каким-то важным головным учреждением для решения тоже очень важных задач. Меня не интересовало, каких именно. Особняк находился в старом запущенном парке — высокие деревья, тенистые аллеи, некоторые из них поросли травой. Старинная решетка, окружавшая парк, кое-где повалилась. В особняке происходит убийство. Лихо закрученный сюжет изобиловал неимоверно сложными хитросплетениями, действие развивалось динамично, невзирая на все трудности, милиция должна была вот-вот выявить убийцу, и все бы пришло к благополучному концу, если бы не письмо. Я увидела его на столе в одной из комнат этого учреждения. Обыкновенное письмо в голубом конверте с маркой за сорок грошей. Герои моей повести не обращали на него никакого внимания, у меня же при виде письма волосы встали дыбом. Я знала его содержание. Это была анонимка, из-за которой весь хитро задуманный сложнейший сюжет рухнул в одну секунду. На протяжении всей стирки я пыталась ликвидировать проклятую анонимку. Придумывала различные способы — письмо сгорело, письмо съели мыши, письмо похитили. Всеми силами пыталась я вызвать бурю с дождем, чтобы оно размокло и превратилось в кашу, — все напрасно. Письмо лежало на столе незыблемо и невозмутимо, как сфинкс в пустыне.Прошло немало времени, пока я собралась с духом сделать еще одну попытку. На сей раз я задумала бытовую приключенческую драму. Начиналась она с того, что главный герой, молодой врач, обремененный женой и ребенком мужского пола, собирается выехать на отдых к морю, где и разыграется упомянутая бытовая драма со множеством захватывающих приключений. Учитывая наличие семьи, ехать он вынужден был в спальном вагоне. И это меня сгубило. Я знала, что купить билет в спальный вагон в летнее время очень непросто. Молодой врач тоже это знал, поэтому в кассу «Орбиса» отправился вечером накануне отъезда, чтобы занять очередь. На сей раз написать повесть помешали варшавяне, от которых никогда не знаешь, чего ожидать. У касс «Орбиса» не оказалось ни одного человека, что в равной степени удивило и меня, и моего героя. Целый час мы с ним нервничали и ломали голову, что же это значит, и оба с радостью восприняли появление пожилого мужчины с зонтиком, резво направляющегося к кассам. Пан с зонтиком производил впечатление человека, для которого выстаивание в очередях стало хлебом насущным. Он подошел к молодому врачу, который при виде его необыкновенно оживился и воспрянул духом. Пан с зонтиком выразил удивление и даже возмущение по поводу того, что молодой врач — это и есть вся очередь, а списка желающих приобрести билеты в спальные вагоны нет. Возмутившись, он застыл в недоумении. Застыл и молодой врач, глядя на пожилого пана с надеждой и верой в его инициативу. Так они оба и застыли, глядя друг на друга, у входа в кассы «Орбиса» на улице Братской в прекрасный летний вечер. И наверное, до сих пор там стоят. Во всяком случае, я их отлично вижу. Стоят, не шелохнутся, не меняя выражения лица. Ну как в таких условиях я могла писать повесть?
* * *
Поставив последний вопросительный знак, я еще какое-то время посидела над машинкой, с грустью размышляя о своей творческой невезучести. Потом загасила сигарету, встала и отправилась в ванную. Пустив воду в ванну, я обернулась. В глаза бросился висящий на вешалке поясок от моего рабочего халата. Голубой, только что выстиранный и выглаженный. И вдруг неожиданно для себя, совсем того не желая, я увидела этот поясок, затянутый на шее мертвого, задушенного человека… Езус-Мария, опять одно и то же! Опять навязчивая картина перед глазами, от которой мне ни за что не избавиться! Наученная долгими годами горького опыта, я и не пыталась бороться со своим воображением, а сразу же сдалась. Зная, что от этого кошмара все равно не освободиться, я решила хотя бы разглядеть, кто же несчастная жертва. О, вот хорошо видно! Да это же один из моих коллег по работе, Тадеуш Столярек из отдела сантехники! Я немного удивилась, почему именно Столярек? Вроде бы он передо мной ни в чем не провинился, и у меня не было оснований желать ему такой участи, тем не менее я с интересом ждала, что же будет дальше. Правда,все-таки сделала слабую попытку воспротивиться проклятому воображению, подсунув ему вместо Столярека другую кандидатуру но воображение, как водится, победило. Погрузившись в ванну, я уже не проявляла инициативы и лишь покорно рассматривала картины, возникающие на фоне газовой колонки. Вот убитый Тадеуш. Задушенный пояском дамского рабочего халата. Вокруг столпился персонал нашей мастерской, удивленные, взволнованные лица… Поручик милиции облокотился о стол нашей секретарши, Ирэны. Та быстро ему что-то говорит. Ага, она категорически утверждает, что за последний час никто из помещения мастерской не выходил. Нет, из посторонних никого не было. Только свои. Значит, убийца кто-то из них. Под подозрением весь наш здоровый коллектив! Очень хорошо, пусть так, но кто же убийца? Не я, на колонке не было картинки, на которой я бы душила Столярека, да и поясок не мой. Мой вон он, висит. Значит, убийца кто-то из моих коллег. Ну, ну, кто же?! И тут проклятое воображение выключилось. Не показало убийцы. А поскольку убийство совершалось без моего участия, домыслить его я не могла. Спать я отправилась жутко заинтригованная, а на следующее утро, придя на работу, сразу же попыталась выяснить загадку. — Янек, — таинственно начала я, — послушай, что скажу. Янек завтракал, до работы это у него как-то не получалось. Услышав интригующий шепот, он с интересом посмотрел на меня. — В нашем конференц-зале стоят стулья и стол. И еще телефон, — продолжала я все так же интригующе. В глазах Янека промелькнуло недоумение. Меблировка нашего конференц-зала была ему прекрасно известна, и он не мог понять, зачем о ней сообщать столь таинственно. Может, я еще не совсем проснулась? Я же невозмутимо продолжала: — И еще в конференц-зале лежит труп. Тадеуша Столярека. Бедняга задушен пояском от дамского рабочего халата. Труп только что обнаружили. И представь себе, Ирэна клянется, что за это время никто из посторонних не входил в нашу мастерскую и никто из нее не выходил, то есть прикончил Столярека кто-то из нас! Янек застыл с бутербродом в руке и раскрытым ртом. Застрявший в горле кусок заставил его издать странный сдавленный звук. Я забеспокоилась: еще, не дай бог, подавится. — Запей чаем! Янек судорожно схватил стакан с чаем, глотнул и опять уставился на меня. — Когда? — Что когда? — Когда произошло убийство? — Да никогда! Я рассказываю тебе содержание моего детектива. — Фу! — облегченно выдохнул Янек и поинтересовался: — А что дальше? — Еще неизвестно. Дело в том, что я не знаю, кто убийца. Знаю, зачем, точнее, почему задушили Тадеуша, но кто это сделал — не знаю. В комнату вошел Януш. Один из тех сотрудников, кто почти вовремя приходит на работу. Янек не дал ему дойти до стола. — Януш, в конференц-зале лежит труп Столярека. Кто-то его задушил. Ты, случайно, не знаешь кто? Януш застыл на середине комнаты как громом пораженный. — Что?! — Не знаешь ли ты, кто задушил Столярека? — терпеливо повторил Янек. Пораженный Януш смотрел на нас во все глаза. — Вы что, с ума посходили? Нет, серьезно? Кто задушил Столярека? Где? Когда? Пришлось снизойти до объяснений: — Я пишу детектив. Жертва есть, мотивы убийства есть, убийцы пока нет. Должен быть кто-то из нашей мастерской. Подумай, кто больше всех подходит? Януш выразительно повертел пальцем у виска, но сюжет его явно заинтересовал. Он сел за свой стол, закурил и стал думать. — А почему убийца это сделал? — поинтересовался он. — Столярек что-то знал. Послушайте, как было дело. Тадеуш в своей комнате кричал на всю контору: «А что я знаю, ха, ха, ха! Ни за что не догадаетесь, что со мной случилось!» — и все в таком же духе. И тут раздается телефонный звонок. Тадеуш поднимает трубку, отвечает: «Хорошо» — и выходит. — Убийца выманил его в конференц-зал и там придушил? — Именно. Кто? У Януша не было сомнений: — Лысый из контроля, только он! — Но почему?! — Установил в ходе проверки, что Тадеуш заработал двенадцать кусков, а сам он больше двух не получает. Вот и задушил его из зависти. Такой уж характер… — Не пойдет. У Тадеуша рост метр восемьдесят, лысому не дотянуться. А может, Владя? — А Владя почему? — удивился Янек. — У Влади жена и дети. Тадеуш что-то узнал о недостойном поведении Влади и грозился выболтать его жене. Жена потребовала бы развода и ушла от него вместе с детьми. Владя впал в панику и в таком состоянии совершил убийство. — Неплохо, — похвалил Янек. — А Зенон не мог это сделать? — Почему же не мог? Будучи руководителем нашей мастерской, он допускал злоупотребления, а Тадеуш о них узнал. Зенон очень даже подходит. Януш предложил свою кандидатуру: — Збигнев! Он начальник группы сантехников, в которой работал Тадеуш, а тот принял от тебя расчеты грунтов без визы главного инженера. В последнее время Збигнев стал почему-то таким нервным… — Нечего иронизировать! Тут в конференц-зале лежит покойник, а он себе шуточки отпускает! — А может, ты сама это сделала? — ехидно поинтересовался Янек. — Нет, у меня алиби. Тадеуш был вот в этой комнате живой, даже зажег мне сигарету. А уже потом вышел и отдал концы, я же с места не сдвинулась, что вы все трое и подтверждаете. Тут еще и Лешек был. — Ничего подобного, — возразил Януш. — Я лично за тебя ни в чем ручаться не намерен. И не надейся! — А вот у вас алиби нет! — со злорадством продолжала я. — Из вас каждый выходил по очереди. Ненадолго. Мои коллеги глубоко задумались. — А это обязательно мужик? — поинтересовался Януш. — Баба не может быть? А то его запросто могла задушить и Ирэна — не отмечался в книге опозданий. — Ядвига! — с торжеством выкрикнул Янек. — О, Ядвига подходит, — обрадовалась я, — ведь она собирается начать судебный процесс о семидесяти тысячах злотых, которые хочет получить с бывшего мужа. А сама выкинула что-то такое, из-за чего суд денег ей не присудит, если узнает. Слышали, она собирается выйти замуж за одного типа, который женится, если только у нее будут большие деньги? Тадеуш что-то разнюхал, может проболтаться, ну Ядвига на всякий случай и придушила его. Она женщина горячая… Оба моих сотрудника с пониманием отнеслись к новой версии. А потом появились сомнения. К тому времени мы уже принялись за работу, которая, к счастью, не требовала особого внимания и позволяла обмениваться мнениями, поскольку у нас были заняты только руки, а голова оставалась свободной. Янек выдвинул новое предположение. — А не могла его пришить Алиция? — Исключено. Алиция мне потребуется в ходе расследования. Она очень рассеянная особа, а такие обычно служат украшением сюжета. — Зато она самая безобидная, — поддержал коллегу Януш. — А убийца всегда выглядит безобидным, никто его ни в чем не подозревает. О, знаю — Тадеуша задушила наша техничка, пани Глебова! — Господи Иисусе, за что?! — Он больше не захотел пить кофе из майонезной банки. Янек разразился веселым молодым смехом. — Что за глупый смех? — возмутилась я. — Тут такая трагедия, решаем серьезную проблему, а он веселится! — Я подумал — Владя удушил его ливерной колбасой! — Каким образом? Кишкой, которая осталась от колбасы? Ведь колбасу очень неудобно окручивать вокруг шеи. — А он вовсе и не окручивал, а заталкивал ему в глотку… Януш внес коррективы: — Заталкивать лучше творог или яйца вкрутую, они лучше затыкают. Слушайте, сегодня Тадеуша что-то нет на работе, вот будет смешно, если его действительно кто-то пришил! Что будешь делать? Я встревожилась: — Как это нет? Ты его не видел сегодня? — Не видел. — А где он? — Никто не знает. Янек взял лист бумаги и вывел на нем крупными каракулями: «Кто убил Столярека? Пусть немедленно признается!» Выйдя в коридор, он прикрепил бумагу на нашей доске объявлений. Тут самое бойкое место, всегда толчется уйма народу, и через какие-нибудь четверть часа весь наличный состав нашей проектно-архитектурной мастерской был в курсе дела. Встревоженные отсутствием на работе Тадеуша Столярека и сбитые с толку дурацким объявлением, в наш архитектурный отдел стали наведываться коллеги из других отделов — конструкторского, сантехнического, сметного, электрического, а также представители администрации. Ничего не скрывая, мы охотно посвящали их в суть страшного преступления, надеясь, что кто-нибудь из них наконец выявит убийцу. Ум хорошо, а тридцать лучше… Наш дружный коллектив бросил работу, все оживленно обсуждали происшествие. — А у меня нет алиби! — радостно выкрикивала Алиция. — И халата нет! Я взяла его домой постирать. Вместе с пояском! — Ну так что? Твоим халатом душили Тадеуша, что ли? А раз он у тебя дома, вот тебе и алиби. И перестань говорить глупости, веди себя прилично. Я уже сказала — ты мне понадобишься для другого, так что не порть сюжет. Ядвига, наоборот, столь же бурно протестовала против внесения ее в список подозреваемых, требуя немедленно ее из списка вычеркнуть. Естественно, это лишь усилило подозрения против нее. Остальные сотрудники никаких претензий не высказывали, согласившись играть предназначенную им мною роль. Очень хотелось знать версию Зенона, руководителя нашей мастерской, но к нему мы не рискнули обратиться. Выслушав мнения собравшихся и обсудив их, мы обнародовали результаты предварительного следствия. Рядом с первым объявлением появилось второе: «В ходе предварительного расследования выдвинута следующая версия гибели гр. Столярека. По всей вероятности, задушил его гр. Владя, силой затолкав в горло покойного два крутых яйца в скорлупе». Естественно, расследование этим не ограничилось. Разойдясь по отделам, сотрудники мастерской продолжали обсуждать происшествие и высказывать свои предположения. — Вероятнее всего, Тадеуша все-таки прикончил Кайтек, — глядя в окно, задумчиво промолвил Янек. И, предвосхищая наш вопрос, пояснил: — Одолжил у Тадеуша бешеную сумму денег и, чтобы не отдавать, значит, того… — Не пойдет. Последнее время Тадеуш сам что-то у него брал в долг, а кто станет убивать своего должника? — Ну, не знаю, а мне эта кандидатура кажется очень подходящей. И вдруг меня осенило. — Знаю! — крикнула я. — Знаю, кто убийца! — Кто? Говори же! — Не скажу. Знаю, но не скажу. Думайте сами! — О-о-о-о! — неожиданно произнес Янек, уставившись на дверь. Мы обернулись. В дверях стояла несчастная жертва с потрясающе глупым выражением лица. Голос отказался Тадеушу Столяреку повиноваться, и прошла, наверное, целая минута, пока он не набросился на нас: — Что это значит? С ума вы тут, что ли, все посходили? Кто меня задушил? Почему яйцами? Совсем спятили! И почему именно меня? — Хорошо, что вы пришли, пан Тадеуш! — обрадовался Януш. — Скажите же нам наконец, за что вас прикончили? Тадеуш даже задохнулся от возмущения. — Нет, вы и в самом деле ненормальные. Или немедленно объясните, в чем дело, или я подаю на вас в суд! Довольные произведенным эффектом, мы всё ему объяснили. Тадеуш внимательно выслушал нас, остался очень недоволен и решительно потребовал от меня немедленно сообщить ему фамилию убийцы. Я не менее решительно отказалась. — Фиг вам! Сами думайте. Ведь вы, пан Тадеуш, лучше нас знаете, кто вас так не любит. Тут в комнату вошел Збигнев, наш главный инженер, и он же завотделом сантехники, а значит, непосредственный начальник Тадеуша. Столярек немедленно обратился с жалобой к начальству: — Вы только посмотрите, пан Збигнев, что они из меня сделали! Покойника! — Пан Збышек! — закричали мы хором. — Лучше ничего не говорите! Вы тоже под подозрением! — Если бы это вас задушили, — с отвращением глядя на меня, процедил Збигнев, — я был бы первым подозреваемым! С каким удовольствием я бы задушил вас вот этими руками! — В другой раз! Сейчас задушили Тадеуша! Збигнев забрал подчиненного, и они покинули нашу комнату, громко выражая свое возмущение. Из города вернулся Лешек и тоже попытался взяться за работу. Я перестала реагировать на окружающих, обустройство сложных склонов в нашем проекте поглощало все внимание. — У кого из вас свод положений о противопожарной охране? — внезапно нарушил установившуюся тишину Януш. — Последним все постановления брал Казик, — ответила я. — Если не забрал домой, должны быть в шкафу в конференц-зале. Тяжело вздохнув, Януш встал и отправился за положениями. Какое-то время мы сосредоточенно работали. Вдруг за мной громко хлопнула дверь. Я обернулась. Смертельно бледный Януш, привалившись к косяку двери, молча смотрел на меня огромными глазами. Так выглядит человек, который только что пережил тяжелое потрясение. Неизвестно почему я ощутила холодок в желудке и тоже с ужасом уставилась на него. Встревоженные Янек и Лешек с недоумением смотрели на нас. — Что с тобой? — первым опомнился Янек. — Тебе плохо? — Слушайте, — не своим голосом провыл Януш. — Слушайте! — Да слушаем же! Говори! Что случилось? — В конференц-зале лежит Тадеуш… — все тем же завывающим голосом начал Януш, но закончить ему не хватило сил. Неужели он так здорово вошел в роль и продолжает нашу игру? Видимо, остальные подумали о том же, потому что Янек с надеждой в голосе спросил: — Дурака валяешь, да? Януш стоял неподвижно, не сводя с меня зачарованного взгляда. Потом медленно произнес: — Идите и посмотрите сами. Оторвавшись от косяка, он неверными шагами подошел к своему стулу и рухнул на стул. Переглянувшись, мы сорвались с мест, кучей вывалились в коридор и застряли в дверях конференц-зала. Тадеуш Столярек лежал на полу между столом и окном. На его шее был затянут голубой поясок от дамского рабочего халата. Лежал он лицом вверх и смотрел в потолок неподвижным остекленевшим взглядом… Не знаю, сколько времени мы проторчали в дверях, будучи не в состоянии пошевелиться, не сводя глаз с трупа Тадеуша Столярека — настоящего, непридуманного. Этот коллективный соляной столп в дверях конференц-зала не мог не привлечь внимания Веси и Ядвиги, которые сидели за своими столами в маленьком боковом коридорчике, служившем секретарской. Обе они с любопытством смотрели на нас. Первой не выдержала Веся. — Что они там такое увидели? — произнесла она как будто даже с некоторой претензией, встала и раздвинула нас. Заглянув в зал, тоже застыла на какое-то время, а потом прореагировала. Звук, который испустила Веся, я бы не решилась назвать человеческим голосом. С жутким ревом, от которого затрясся наш особняк, она развернулась и ринулась в комнату начальства. А затем мы воочию узрели яркую картину того, что произойдет на земле, когда протрубят трубы Страшного суда. Ближе всех было Ядвиге, и она действительно ворвалась в конференц-зал. Остальные не сразу ввалились за ней, ибо сначала кинулись, естественно, к источнику шума, то есть к Весе. Минутное преимущество во времени Ядвига использовала очень странно. Сначала, правда, вскрикнула, потом же совершила несколько наклонов назад и вперед, притоптывая на месте, что очень напоминало какой-то танец, совершенно неуместный при данных обстоятельствах. Потом, как бы решившись, она стремительно качнулась и пала на колени у трупа Тадеуша, как делает человек, потерявший от горя голову. В таких случаях павший начинает покрывать поцелуями дорогое лицо умершего, но, оказалось, Ядвига поцелуи не планировала, а собиралась проверить у Тадеуша пульс. Проверять было нечего, поэтому Ядвига поднялась и, окинув нас невидящим взглядом, крикнула душераздирающим голосом: — «Скорую помощь»! — Милицию! — подхватил Янек не менее душераздирающе. И тут кончилась краткая передышка и началось настоящее светопреставление. Налетевшие коллеги наподдали из коридора и вместе ввалились в конференц-зал. Собрался весь коллектив, ибо рычащее уверение Веси в том, что Тадеуша удавили, никого не удовлетворило, каждому хотелось убедиться в этом собственными глазами. Увидев же собственными глазами, каждый тут же переставал им верить. Вырвав у Ядвиги телефонную трубку, Лешек старался перекричать шум, допытываясь громовым голосом: — Милиция! Как звонить в милицию? — «Скорую помощь»! — не уступала Ядвига, выдирая у него из руки трубку. — Надо спасать человека! — Что там спасать? Не видите, он уже окоченел? — Сами вы окоченели! «Скорую помощь»! — К черту «скорую»! Милиция!!! Невообразимый шум сопровождал этот оживленный диалог. Ирэна билась в истерике у двери дамского туалета, а Веся без передышки, как заводная, кричала в комнате начальства. Лешек и Ядвига с истошными воплями выдирали друг у друга телефонную трубку, как будто в конторе был только один телефонный аппарат. Стефан, тоже, как и Тадеуш, из отдела сантехники, согнувшись пополам над телом коллеги, выкрикивал со стоном что-то нечленораздельное. Столь же нечленораздельно, да еще почему-то свистя и заикаясь, кричал наш главбух. А так как он стоял в головах покойника и руки воздевал вверх, то, наверное, призывал громы небесные на голову убийцы. Издали донесся звон разбитого стекла — значит, известие о происшедшем дошло до нашей технички пани Глебовой, которая как раз готовила кофе для сотрудников. Через клубящуюся толпу к трупу протиснулись Зенон и Збышек. Овладев собой после минутного потрясения, Збышек стремительно повернулся ко мне. — Это всё вы! — с гневом и болью крикнул он мне. — Это вы придумали! Всё ваши выдумки! Я не успела отреагировать на такой выпад, потому что стоящий рядом со мной Владя вдруг лишился чувств и сполз на пол. Все мы совсем потеряли голову и, вместо того чтобы заняться им, только бестолково метались по комнате или стояли столбом, уставясь на мертвое тело. Алиция последней узнала о случившемся несчастье. Она находилась в дамской комнате, когда до нее донесся шум. Сначала она не обратила на него внимания, но шум все усиливался, и Алиция решила узнать, в чем дело. Выйти оказалось не так-то просто, ибо со стороны коридора на дверь навалилась бьющаяся в истерике Ирэна. Чрезвычайно встревоженная Алиция не могла добиться от нее толку. На все расспросы Ирэна лишь истерически выкрикивала: «Там, там!» — указывая пальцем на каморку, где стояла газовая плита. Поняв, что от Ирэны ничего не добьешься, Алиция оставила ее в покое, на всякий случай заглянула в каморку и уже потом бросилась к конференц-залу, где толпился народ. С трудом пробившись через толпу, она взглянула и тоже остолбенела. — Что это? — чрезвычайно изумленная, спросила она, переводя взгляд с Тадеуша на Владю. — Как видите, бренные останки, — почему-то высокопарно произнес главбух. — Как это? Оба сразу? — Нет, один. Второй лежит за компанию, — информировал Анджей, видимо уже придя в себя. Его замечание успокаивающе подействовало на остальных. — Дайте кто-нибудь воды, хоть одного спасем, — потребовал Казимеж, стоявший до того неподвижно в центре зала. Ожил и Янек. Растолкав коллег, загнавших его в угол, он схватил стоящую на столе вазочку с засохшими цветами, выбросил цветы, а воду вылил на голову потерявшего сознание Влади. Поскольку вода в вазочке стояла давно и успела немного протухнуть, подействовала она немедленно. Наглядевшись на труп Тадеуша, Алиция стала проталкиваться к выходу. Я с трудом протиснулась за ней. — В такое трудно поверить, — сказала она, усаживаясь на стул в своей комнате, и закурила. — А ты что скажешь? О господи боже мой, что я могла сказать? Как и все остальные, я не верила своим глазам. Мне легче было признать, что все, в том числе и я сама, сошли с ума, чем факт смерти Тадеуша. А ведь известны подобные случаи коллективного помешательства, приходилось не раз о них слышать. Мысли хаотично клубились в голове, и среди них доминировала одна: надо быть последней свиньей, чтобы задушить несчастного пояском от женского халата, как я сама предсказала и о чем незадолго до того раструбила на всю контору. Первый раз в жизни мое воображение полностью соответствовало действительности, и я не знала, как на такое отреагировать. Тадеуш Столярек мертв… Тадеуш Столярек убит… Да ведь я еще вчера это придумала! Придумала и спровоцировала?… — Послушай! — в отчаянии обратилась я к своей лучшей подруге. — А ты уверена, что это правда? Может, все это я вижу опять в своем идиотском воображении? Тадеуш там действительно лежит, ты сама видела? Задушен пояском от голубого рабочего халата? — Тадеуш там действительно лежит, и он действительно задушен пояском от нашего рабочего халата, — без колебаний подтвердила лучшая подруга. — Это не твое воображение и не коллективная галлюцинация. Трудно предположить, что столько народу страдает галлюцинациями. Ты в состоянии сама прийти в чувство или дать тебе дружески по морде? — Лучше дай сигарету… — У меня такое ощущение, что куда-то все-таки следует позвонить. В милицию или кому-то в этом роде… Прямой телефон был только на столе Ирэны. В коридоре и конференц-зале по-прежнему творилось невообразимое, ибо теперь к делу активно подключился Рышард, требуя, чтобы Столяреку немедленно сделали искусственное дыхание. Рышард и в нормальных условиях говорил голосом, который было слышно этажом ниже и этажом выше, теперь же чрезвычайные обстоятельства намного усилили его мощь. Остальные пытались перекричать Рышарда, доказывая, что сейчас трогать ничего нельзя, а уж тем более покойника. Шум стоял такой, что куда там иерихонским трубам! Разговаривая с милицией, Алиция тоже орала не своим голосом, пытаясь этот шум перекричать и не отдавая себе отчета в том, что шум царит здесь, а не там, где слушают ее. Из комнаты начальства по-прежнему доносился Весин рев, правда теперь уже с некоторыми перерывами. Я старалась держаться поближе к Алиции. Ее присутствие придавало мне бодрости. Мы с ней находились в средней комнате, откуда Алиция звонила. Понемногу сюда стали подтягиваться те, кто уже насмотрелся. Збигнев привел Стефана, заботливо его поддерживая, и усадил на стул. Тот гнулся и качался, как сломанная ветром лилия, хотя уже стонал не столь душераздирающе, но тем не менее продолжал испускать совершенно непонятные отчаянные выкрики: — Что я сделал… Что я сделал… — Что он такое бормочет? — удивилась Алиция. — Он не в себе? Збигнев крепко ухватил Стефана за плечи и хорошенько встряхнул, как мешок с картофелем. — Опомнись, Стефан, что ты говоришь! Ты убил Тадеуша, что ли? — Что я сделал… В комнату вбежал взволнованный Казимеж и обратился к присутствующим: — Что тут, собственно, происходит? Столярек действительно мертв или все это глупая шутка? Значит, не одна я не могла понять происходящее. Вслед за Казиком вошла Анка с выражением ужаса на лице и с ходу набросилась на меня: — Послушай, я ничего не понимаю, выходит, ты знала, что его задушат? Откуда?! Збигнев оставил в покое невменяемого Стефана и тоже набросился на меня: — Теперь вы сами убедились, к чему приводят идиотские забавы! Казик пятился к своему столу, не спуская с меня выжидающего взгляда. Алиция не сводила с меня глаз, вслепую копаясь в сумке в поисках сигареты. Моника, стоявшая спиной к нам, глядя в окно, повернулась и тоже уставилась на меня с очень странным выражением на лице — изумления, восхищения и благодарности. Сидя на низенькой табуретке, опершись спиной о стену, скрестив руки на груди и вытянув для удобства ноги на середину комнаты, Лешек с ужасом взирал на меня. И чего уставились, неужели во всем мире не нашлось более интересного объекта для рассматривания? В глупейшем положении я оказалась, ничего не скажешь. Думаю, более глупое трудно придумать, даже если очень постараться. А вот сейчас мне надо, им что-то сказать. — Отцепитесь, — проворчала я. — Ну чего уставились? Первый раз меня видите? А если думаете, что вам удастся мне это дело пришить, глубоко ошибаетесь! Моя речь немного снизила напряжение. — Ну хорошо. Но откуда ты знала? — с тупым упорством допытывалась Анка. Пришлось огрызнуться. — Не знаешь, я ясновидящая? Сама подумай, откуда можно знать такое! Моника с глубоким вздохом опять отвернулась к окну, а Казимеж наконец добрался до своего стула и сел. — Прошу меня извинить, — смущенно произнес он, доставая из ящика своего стола бутерброд с вырезкой, — это очень некрасиво, но, когда я волнуюсь, мне обязательно надо закусить. Ничего не могу с собой поделать… — Ты где вырезку достал? — вырвалось у Алиции. — Не помню, — ответил Казик с набитым ртом, поедая бутерброд с такой жадностью, будто неделю ничего не ел. С бутербродом в руке он подошел к Стефану и, продолжая есть, уставился на него. И смотрел и ел с одинаковой жадностью. Покойник в конференц-зале, должно быть, не представлял собой особо приятного зрелища, потому как, поглядев немного, сотрудники мастерской один за другим покидали зал и заполняли ближайшее помещение, каковым и являлась наша средняя комната. Вскоре здесь собрался почти весь коллектив. Накричавшись, теперь все как-то примолкли, осознав, видимо, тот факт, что смерть Тадеуша не чья-то идиотская выдумка, а печальная реальность. Думаю, случись его смерть неожиданно, она не вызвала бы такого потрясения, как теперь, когда я ее предсказала. — С чего это он так жрет? — поинтересовалась Данка, с удивлением глядя на Казика, который, прикончив свой завтрак, тут же принялся за принесенный Алицией. — Атавизм, — брякнула я не подумавши. — Его предки были людоедами. Увидел покойника и сразу захотел есть. Данка с ужасом взглянула на Казика, с не меньшим ужасом — на меня, позеленела вся и, схватившись за горло, выскочила из комнаты. Бледный, встревоженный Янек как-то очень некстати отозвался: — И в самом деле… А дальше что? — Это ужасно, это ужасно, — продолжала рыдать Ирэна, покинув свой пост у туалета и протолкавшись в комнату к людям. — Мне трудно в это поверить… — Так не верьте, — в раздражении бросил Анджей. — Может, это его воскресит… В комнату вошел начальник Зенон. Глядя на подчиненных с таким выражением, будто у него воспаление надкостницы, он спросил тихо и глупо: — Кто это сделал? — Не я! — поспешил отречься Лешек, поскольку, задавая вопрос, начальство смотрело на него. Зенон скривился еще больше и перевел взгляд на меня. — И не я! — столь же категорично заявила я. — Выбей это из головы! — Кто же тогда? — в отчаянии воскликнул Збигнев, оставляя Стефана на произвол судьбы. — Кто, черт бы всех побрал?!! — Кто? — подхватила Ирэна с не меньшим отчаянием. — Боже мой, кто? — Вот именно, кто же тогда? — поддержал их Янек, с живым интересом глядя на меня. Я почувствовала себя в ловушке. Конечно, буду первая в списке подозреваемых! Ну уж нет! — Не знаю! — крикнула я в бешенстве. — Отвяжитесь от меня! Откуда мне знать? Что я, Святой Дух? Не слушая протестов, Зенон тянул свое: — Как вы могли допустить такое! Особенно теперь, когда в нашей мастерской создалось такое положение… — Надеюсь, это его прикончит, — вполголоса пробормотала Алиция. — И в самом деле, сначала во вверенном ему учреждении обнаруживаются финансовые злоупотребления, а потом мы взялись приканчивать друг друга. Какой же он руководитель? — Честно говоря, очень неплохой способ прикрыть предприятие, — задумчиво проговорил Казик. Он уже наелся и теперь был склонен к рефлексии. — Знаете, я бы не поручился, что он сам этого не сделал… Замечание вызвало живой интерес присутствующих. Дело в том, что в главке проводилось сокращение штатов, оно не могло обойти и нашей мастерской, так что ее руководителю Зенону предстояло решить нелегкую задачу — кого именно из ближайших коллег и сотрудников уволить. Увольнение любого представлялось вопиющей несправедливостью, поэтому мысль о том, что начальство решило уменьшить численный состав мастерской путем отправки сотрудников в лучший из миров, сразу же нашла понимание. — Пусть так, но почему именно Столярек? У сантехников положение еще не так плохо, следовало бы начать с архитекторов. — Так он специально начал с сантехников, для отвода глаз. — Нет уж, лично я, пожалуй, предпочту увольнение, — решительно заявил Лешек. — Мне бы хотелось еще немного пожить. — Какой дурак облил меня этой вонючей дрянью? — ворчал Владя, вытирая лицо и шею носовым платком. Его лицо все еще сохраняло изысканный бледно-зеленый цвет. Постепенно в средней комнате собрался весь наличный персонал нашей мастерской, как на производственное совещание. Правда, настроение было несколько иное. Все были растерянны, бросали друг на друга подозрительные взгляды, никто не держал речь, да и желающих выступить не находилось. Большой знак вопроса повис в воздухе. В задуманной мной детективной повести убийцей должен быть кто-нибудь из нас. Правда, час назад я придумала, кто именно убийца, но теперь, когда преступление и в самом деле свершилось, образ выдуманного злодея казался мне неубедительным, бледным каким-то. Я в душе поблагодарила сама себя за то, что сохранила в тайне личность преступника, совершившего пусть и вымышленное, но убийство. А кто же совершил реальное преступление? Я обвела глазами коллег. Зенон стоял, прислонившись к шкафу с эскизами, сохраняя все то же страдальческое выражение лица и неловко пригнув голову, так как один из ящиков над ним был выдвинут, а задвинуть его он не сообразил. Лешек уселся посреди комнаты на перевернутой вверх дном корзинке для мусора, а Янек примостился в углу на стопке светокопий и блестящими глазами посматривал на всех, как театральный зритель, ожидающий продолжения захватывающей пьесы. Удобно устроившись на стуле Алиции, Владя прислонился головой к стене, закрыл глаза и принял такой вид, будто это его убили. Вздорный мужик Владя, первый сплетник мастерской, истерик и мизантроп, в данный момент изо всех сил демонстрировал свою тонкую душевную организацию. Пусть все видят, как он страдает! Стефан наконец перестал издавать интригующие выкрики, замолчал и лишь время от времени со стоном хватался за голову. Заняв место Казимежа, Кайтек рассыпал на его столе спички и нервно перебирал, а рядом за своим столом сидел Каспер, его отец, и курил сигарету, в молчании глядя в окно. Я непроизвольно отметила, что в такой позе он сидит с тех пор, как стало известно об убийстве Тадеуша, и что он не произнес ни одного слова. Но удивительнее всего вел себя Рышард. Сидя на своем месте, он прислонился к стене, свесил голову и спокойнейшим образом спал! Я понимаю, последнее время он не высыпался, ибо работал ночами, так что от усталости засыпал в любое время дня и в любой, самой неудобной позе, но спать сейчас, когда совершено страшное преступление! Ему не мешали спать рыдания Ирэны и Веси, которые устроились за маленьким треугольным столиком и упорно плакали. За ними, опершись о дверной косяк, стоял наш главбух Ольгерд с очень красным лицом и издавал множество разнообразных звуков, среди которых особенно отчетливо слышался стук зубов. — Ох, нехорошо мне! — вдруг недовольно произнесла Моника. — А кому хорошо? — философски вопросил Казимеж. — Неплохо было бы кофе напиться, — вдруг сказала Алиция. — Где пани Глебова? Мысль о кофе была воспринята с энтузиазмом, ведь это мирное, безобидное занятие, напоминающее о прежней спокойной жизни, однако мы не успели ничего предпринять, как в комнату вошла Ядвига, распространяя крепкий запах валерьянки. — Езус-Мария, ну и вонь! — изумленно произнес Анджей, поворачиваясь к источнику запаха. — Что поделаешь, я женщина нервная, — с достоинством ответствовала Ядвига еще более глубоким, чем обычно, басом. — Пани Глебова уже готовит кофе, я подумала, сейчас это нам не помешает. — Задаром? — с надеждой воскликнул Лешек. — Смеетесь? — снисходительно пробасила Ядвига. — Даже если нас всех передушат, дармового кофе на работе нам не дождаться. — Послушайте, кто-нибудь уже позвонил в милицию? — спросил Збигнев. — Надо же сообщить, что у нас труп. — Жутко интересно, кто все-таки это сделал, — пробормотала Алиция. — Может, все-таки кто посторонний? — выразил общую надежду Анджей. — Пани Ирэна, вы действительно уверены, что никого из посторонних не было в мастерской? — Могу поклясться, — неожиданно твердым голосом ответила Ирэна, сразу прервав рыдания. — А может, ты просто не заметила? — Алиции очень не хотелось терять надежду, но все понимали, что такое невозможно. Проглядеть Ирэна не могла не только человека, но даже и клопа. Цербером сидела она на своем посту в прихожей и бдила так, будто глаза у нее смотрели во все стороны. — Я не могла не заметить, — отчеканила Ирэна. И повторила: — Могу поклясться. — Ну тогда ничего не поделаешь, — с удовлетворением констатировал Лешек. — Убийца среди нас. Реакцией на эти глупые слова было гробовое молчание, а все опять уставились на меня. Неужели они и в самом деле уверены в моей виновности? Из каких-то непонятных соображений, а может, в приступе безумия я задушила Тадеуша, а затем раструбила об этом как можно громче, и, если настоящий убийца не будет обнаружен, мне останется только повеситься, ведь никто ни за что не поверит, что это сделала не я. Пребывая в полном смятении чувств, я тем не менее обратила внимание на одно весьма примечательное обстоятельство: все вокруг ломали голову над вопросом «кто», но ни разу ни у кого не возникло вопроса «почему». И ведут они себя как-то странно. Вроде бы потрясены случившимся, смерть коллеги вызывает у всех возмущение, и в то же время каждый… как бы это поточнее выразиться? Вроде бы каждый боится проговориться, в чем-то выдать себя, поэтому даже в выражении скорби все сдержанны, скрывают за шуточками истинные чувства, чтобы не выдать… Чего не выдать? Чтобы не проговориться… О чем не проговориться? Вот они уставились на меня, ожидая объяснений, а судя по их виду, знают они куда больше меня. Как будто знают не только то, что убила Тадеуша я, но и почему я это сделала. Я же, несчастная жертва собственного воображения, ничегошеньки не знаю! Придуманное мною убийство вдруг стало фактом. Совершил его один из тех, кто находился в тот момент в мастерской. И вот, казалось бы, умные энергичные люди, вместо того чтобы заняться страшным преступлением, обдумать его как следует, по горячим следам попытаться установить виновного в смерти их коллеги, эти люди сидят в бездействии и, как стадо баранов, пялятся на меня! Не знаю, как долго продолжалась бы немая сцена, но тут хлопнула входная дверь и послышались шаги, четко раздававшиеся в мертвой тишине. Глаза присутствующих обратились на дверь. Она раскрылась, и вошел Марек, самый красивый мужчина в нашей мастерской. Еще недавно он работал у нас на полную ставку, так что, можно сказать, был своим, хотя с недавних пор перешел на полставки, благодаря чему пользовался известной свободой в посещении работы. — У вас что, летучка? — спросил он, останавливаясь в дверях. — Извините, не знал… — У нас труп! — подал голос Лешек со своей мусорной корзинки. — Что у вас?! — Труп. — В каком смысле? Мастерская при последнем издыхании? Нет работы? — Да нет, в буквальном смысле. Покойник у нас. — Что вы говорите! — с умеренной скорбью в голосе посочувствовал Марек. — Кто же умер? — Столярек. И не столько умер, сколько убит. — Не понял, — осторожно произнес Марек, подумав. Остальные молчали, не мешая ему думать и не сводя с него глаз. — Может, кто-нибудь будет столь любезен, что объяснит… — Будет. — Это, конечно, не выдержала Алиция. — Неизвестный преступник задушил Столярека насмерть пояском от рабочего халата. — Женского, — поспешил дополнить Янек. — А посторонних в мастерской не было, — закончил Анджей. — Вы это серьезно?! — Нет, шуточки шутим! Теперь вот перешли на черный юмор. С минуту Марек переваривал потрясающую новость, потом бросил быстрый взгляд на Зенона, наверное, потому, что вид его явно свидетельствовал — это не шутка. — Ну знаете, такого еще не было! — с уважением произнес он и добавил с любопытством: — А почему задушили именно Столярека? — А этого мы пока не знаем. — Мир праху его… А вы уверены, что тут нет ошибки? — Как это? — Ну, что его не задушили вместо кого-то другого? — Пока мы ни в чем не уверены, кроме того, что в конференц-зале лежит труп Тадеуша. — То есть как лежит? — вздрогнул Марек. — Когда же произошло это скорбное событие? — Да только что. С полчаса назад. С минуты на минуту ожидаем прибытия милиции. — Тогда я, пожалуй, пойду. Вы уж извините… Не стану вмешиваться в ваши внутренние дела, вам решать, кого убивать… — Останься, сейчас будет готов кофе, напьешься с нами. Надо же нам всем подкрепиться перед расследованием. Пани Глебова сейчас подаст. — Премного благодарен за приглашение, но как-нибудь в другой раз. Не люблю пить кофе в обществе мертвецов. Предпочитаю удалиться до прибытия представителей власти, очень уж не хочется быть замешанным в удушении сантехников… Сделав общий поклон, Марек повернулся и не торопясь, но решительно направился к выходу. Разминувшись с ним в дверях, вошла пани Глебова с подносом, заставленным стаканами с кофе, и не могла сделать шагу, ибо Лешек, сидевший посреди комнаты, как непоколебимая скала, очень мешал передвижению. Мы с Алицией выглянули в коридор вслед Мареку. Он уже достиг стола Ирэны, когда открылась входная дверь, пропустив народную власть в составе трех лиц, из которых двое были в форме, а один в штатском. Марек остановился и, тяжело вздохнув, повернул обратно. Лицо его выражало покорность судьбе. — Судьба, — спокойно сказал он. — С ней не поспоришь…Симпатичный на вид мужчина в штатском стоял посреди комнаты и задумчиво разглядывал нас. С момента прибытия следственной группы прошло всего несколько минут, а следователь уже установил ряд достоверных фактов. Во-первых, он узнал, что руководителем мастерской является Зенон, а главным инженером — Збигнев, Ирэна же совмещает должности секретарши и заведующей кадрами. Во-вторых, не все присутствующие работают именно в этой комнате, покойный Столярек, например, работал в соседней, а в конференц-зале никто не работает. В-третьих, он выявил лицо, известившее милицию о происшествии. Впрочем, Алиция и не скрывала, что это сделала она. В-четвертых, принял к сведению заявление Ирэны о том, что в мастерскую никто из посторонних не заходил, удержав ее от дачи клятвенного заверения. И вот теперь попросил в подробностях рассказать ему, как же все происходило. Не знаю почему, но это оказалось страшно трудным делом. Кое-кто попытался было рассказать, но после первых же слов начинал путаться и умолкал, уставившись на меня. И опять воцарялась мертвая тишина. Я их очень хорошо понимала. Мои идиотские выдумки так основательно смешались в головах с обстоятельствами преступления, что люди были не в состоянии их разделить и не знали, где правда, а где вымысел. А рассказать, как было дело, воздерживались, не желая бросить на меня подозрения. Я же решила, что на сегодня уже достаточно наделала глупостей, и тоже молчала. Вряд ли представитель следственных органов был слепым или недоразвитым, наверняка он прекрасно заметил всполошенные взгляды, которые кидали на меня дорогие коллеги, и преисполнился радостной уверенностью, что в данном случае расследование не представит особых трудностей. Поэтому он не торопился и позволил себе тоже помолчать. — Кто первым обнаружил труп? — вдруг бросил следователь, обращаясь к Зенону. Тот нервно вздрогнул. — Понятия не имею. — И, обращаясь ко мне, вопросительно произнес: — Иоанна?… — Януш, — мрачно ответила я, поняв, что меня уже ничто не спасет. Хочу я этого или нет, придется взять инициативу в свои руки. Ох, правду сказал Януш, я первая в списке подозреваемых! — Один из наших сотрудников, — неохотно пояснила я, ибо следователь вопросительно смотрел на меня. — Сидит в соседней комнате. — Работает? — с радостной надеждой воскликнул Зенон. — Нет, за голову держится, — информировал Янек, который успел побывать в нашем отделе и на всякий случай решил говорить правду и только правду. Мужчина в штатском обратился к руководителю мастерской: — Распорядитесь, пожалуйста, чтобы все сотрудники заняли свои рабочие места. Мне хотелось бы увидеть мастерскую в нормальном состоянии. В нормальном состоянии у нас редко кто сидел на своем рабочем месте, но, раз уж он так себе представляет нашу мастерскую, не станем же мы выводить его из заблуждения. Став вдруг жутко официальным, Зенон принялся разгонять нас по местам. Мы неохотно подчинились, но потом утешились мыслью, что, если в этой или какой другой комнате и произойдет что-нибудь интересное, коллеги обязательно нам сообщат. Пока же самое интересное предвиделось именно в нашей комнате, так как там находился Януш. Мы послушно вошли и уселись за своими столами. И только теперь вспомнили об одной несущественной детали. Дело вот в чем. Не далее как вчера впавший в жестокую хандру Лешек целый день занимался тем, что на большой древесностружечной плите рисовал картину. Целый день ничего не делал, только рисовал свою картину. Мы знали, что на него иногда накатывает, и не мешали творить. Даже Зенон, хоть и заглядывал в нашу комнату несколько раз, в конце концов махнул рукой, понимая, что работать в таком состоянии он все равно не сможет. Выдержанная в лучших традициях авангарда, картина Лешека представляла на переднем плане жуткую морду с оскаленными зубами, к которой приделано было хилое тельце, по некоторым признакам женское. Внизу художник изобразил нечто, напоминающее истерзанную, брошенную на колени фигуру мужчины с лицом дегенерата, в голову которого женщина вбивала громадный гвоздь. И, будто мало еще было всех этих ужасов, по опущенным рукам женщины сбегали целые стада белых мышек. Кошмарное произведение искусства стояло прислоненное к стене прямо напротив входа в нашу комнату. Ничего удивительного, что, войдя в нее, мужчина в штатском так и застыл на пороге. Нет, он не убежал с криком ужаса, на что мы тихо надеялись, только немного побледнел и какое-то время был не в состоянии произнести ни слова. Малость придя в себя, он глубоко вздохнул, осмотрелся и увидел Януша. Рядом с Янушем, прямо передо мной, находился столотсутствующего сегодня Витольда, который обычно сидел на доске. Сейчас объясню. Дело в том, что Витольд страдал каким-то особым видом ревматизма. Ноги он мог сгибать только под определенным углом, любой другой угол вызывал страшную боль в коленях. Сидеть на обычном стуле перед своей чертежной доской он не мог, и, чтобы получить нужный угол, ему пришлось поставить свой стул на другую чертежную доску. И все было бы хорошо, но доска, почти незаметная на полу, опасно торчала, и об нее спотыкался каждый, кто о ней не знал. Нам было очень интересно, удастся ли следователю избежать западни, и мы внимательно следили за каждым его шагом. Справившись с впечатлением от шедевра Лешека, он смело направился к Янушу, опрометчиво решив, что самое плохое уже позади. — Это вы обнаружили труп? — спросил следователь, благополучно добравшись до его стола. Януш; сидевший все это время в одной и той же позе — облокотившись о стол и обхватив голову руками драматическим жестом, — вздрогнул и повел вокруг невидящим взглядом. — Закурить не найдется? — спросил он, явно не отдавая себе отчета, что к нему обращается представитель власти. Представитель власти тяжело вздохнул и полез в карман за сигаретами. Оба закурили. — Вы меня о чем-то спрашивали? — вдруг очнулся Януш. Должно быть, затяжка помогла. — Да, спрашивал. Это вы обнаружили труп? — Труп? Тадеуша? Я, я, черт бы меня побрал! — Расскажите, как это произошло. Нам тоже было интересно, ведь до сих пор Януш еще об этом не рассказывал. И не только интересно, но еще и немного тревожно. — Ну, как произошло… Обыкновенно, — неохотно стал рассказывать Януш. — Поперся я, значит, в этот чертов конференц-зал… — Зачем по… пошли? — А я знаю? Не иначе, нечистый попутал, прямо умственное затмение нашло… — За противопожарной охраной, — пришлось подсказать этому кретину. — А! И в самом деле, мне понадобился свод положений о противопожарной охране. Я и пошел. Совсем забыл, что там лежит Тадеуш… — Это как понимать? — немедленно отреагировал следователь. — Вы уже знали об этом? — Ясное дело, ведь Иоанна с самого начала говорила, что Тадеуша задушили в конференц-зале… Мне стало нехорошо. Бедняга явно помешался от пережитого потрясения. Не нашел ничего лучшего, как в ответственный момент дачи показаний перепутать вымысел с действительностью! Надо немедленно вмешаться, внести ясность, иначе это плохо для меня кончится! Отлично понимая необходимость вывести следователя из заблуждения, я так растерялась, что не могла придумать ни одной умной фразы. Мужчина в штатском посмотрел на меня странным взглядом. Я совсем пала духом и уже раскрыла рот, чтобы во всем признаться и взять на себя вину за не совершенное мною преступление, но меня спас Янек. Осознав абсурдность ситуации, он издал короткий нервный смешок. Полагая, что смех сейчас неуместен, следователь строгим взглядом призвал виновного к порядку, я же воспользовалась случаем — Януш смотрел на меня как баран на новые ворота, — покрутила выразительно пальцем у виска и прошипела: — Очнись, кретин! Мужчина в штатском собрался было сделать какое-то замечание, но теперь пришла очередь Лешека. Вежливо и проникновенно он произнес: — Очень прошу меня извинить, но не могли бы вы, уважаемый, сообщить нам ваше звание? Ибо не подлежит сомнению, что какое-то у вас обязательно имеется, а мне даже мысленно хотелось бы вас называть правильно, учитывая, что все мы в этой жизни занимаем вполне определенное место и не должны выходить за его рамки, во всяком случае, не имеем права, даже если очень хочется, что поделаешь, такова, как говорится, селяви… Все это он проговорил серьезным тоном, на одном дыхании, и неизвестно, куда бы зашел, но тут дыхание кончилось, и пришлось кончить речь. С ума они все посходили! Такие высказывания для Лешека были делом обычным, он изрекал их к месту и не к месту, но ведь следователь мог и не знать об этом! Того и гляди, нас заподозрят в оскорблении власти. Любой на месте следователя мог подумать, что над ним издеваются начиная с того момента, как он переступил порог этой комнаты. Мужчина в штатском внимательно посмотрел на Лешека, лицо которого выражало вежливую обеспокоенность. Помолчав, он коротко бросил: «Капитан», — и вернулся к Янушу, который тем временем мог немного прийти в себя. — Ну так как же все происходило? Откуда вы знали, что в конференц-зале лежит жертва преступления? Януш сердито вскинулся: — В том-то и дело, что я не знал! Кабы знал, ни за что бы туда не поперся, подождал, пока какой другой дурак не обнаружит труп! — Но вы ведь сами минуту назад четко заявили, что забыли об этом! — Потому что и в самом деле совсем забыл об этой дурацкой истории с убийством Тадеуша, а как вошел туда и увидел — меня словно громом ударило! Не знаю, как я сам не помер там на месте! — Минутку, спокойно! Беспомощно оглядевшись, капитан потянулся за стулом Витольда, споткнулся наконец о его доску, пытаясь сохранить равновесие, оперся о стоящую рядом чертежную доску, в последний момент успел подхватить съезжавший по ней пузырек с тушью и врезался локтем в мою лампу. Усевшись наконец на стул Витольда, возвышающийся над остальными, он облегченно вздохнул, взглянул на нас, на картину Лешека и еще раз повторил: — Минутку, спокойно. Мы и без того сидели спокойно, ожидая, что еще предпримет представитель властей. А тот обратился к Янушу: — Прошу четко отвечать на мои вопросы. Что вам было известно об убийстве до того, как вы обнаружили труп? Ответ был предельно четким: — Ничего. — Что? — Ничего. — Но ведь вы сами сказали, что знали об убийстве. — Я сказал, что знал? — удивился Януш. — Ну, значит, я не так выразился. Ведь мы все знали! Нет, опять я не то говорю. Все знали то, что Иоанна сочинила. Иоанна, да объясни же сама все этому пану, я не могу! — Ничего не получится! — с горечью сказала я. — Нормальному человеку этого не объяснишь. И вообще, нечего на меня надеяться, тебя спрашивают, ты и отвечай. — Как же мне отвечать, если я совсем запутался! Представитель власти строго обратился ко мне: — А вам что было известно? — Не знаю, — честно ответила я в неожиданном приливе искренности. — Думаю, ничего. Если бы что-то знала, то не вела себя так глупо, раструбив об этом на всю мастерскую. Глядя на меня, капитан напряженно о чем-то размышлял, а на его лице появилось очень странное выражение. Бросив почему-то еще раз взгляд на картину, он опять обратился к Янушу: — Во сколько вы туда пошли? Как видно, Янушу не суждено было ответить на этот вопрос. Дверь открылась, и в комнату вошел Ярослав из отдела смет. — Прошу прощения, — произнес он, адресуясь в пространство куда-то между Янушем и капитаном. — Януш, там к тебе пришли два типа из резины. Не знаю, что делать. Капитан почему-то прикрыл глаза, но тут же их открыл, так как эта информация заставила Януша вскочить со стула. — О господи! — простонал он, хватаясь за голову. — Холера бы их побрала! Выбрали время! — Минутку, — слабым голосом произнес капитан. — Что там пришло? — Двое из резины, — послушно повторил Ярослав. — Черти их принесли… — стонал Януш. — Что это значит? Из какой резины? — Какая разница? — в отчаянии простонал Януш. — Это же надо, именно сейчас! Зенон их видел? — Кто их впустил? — перебил его капитан, отказавшись от дальнейших попыток выяснить сорт резины. — Никто, — испуганно ответил Ярослав. — Ждут в холле и очень недовольны. Лешек подлил масла в огонь. — А ведь еще и пиво придет, — напомнил он с мрачным удовлетворением. Януш совсем пал духом. — Ну тогда конец! Гражданин начальник, я должен с ними… Ярек, беги к ним, скажи, что у нас убили Тадеуша… Нет, скажи, что меня убили… и Зенона тоже, скажи, что тут всех поубивали! Пусть катятся к чертовой матери, завтра они все получат, только пусть не распускают язык и не попадаются мне на глаза. — В чем дело? — крикнул капитан, потеряв терпение. — Никуда вы не пойдете! С посторонними разговаривать запрещается. Вы что, не понимаете? Ведется дознание… — Содом и Гоморра! — радостно воскликнул Янек. В самом деле, и обстоятельства, и люди будто сговорились, чтобы неразбериха была полной. Преступление, совершенное в рабочем помещении, до того нас всех ошеломило, что пока мы были не в состоянии предвидеть всех его последствий. А одно из них проявилось немедленно. В последнее время дела нашей многоотраслевой проектной мастерской выглядели отнюдь не лучшим образом. По разным причинам мастерская переживала большие трудности. В связи с этим задерживались проекты для Главпива, не говоря уже о Главрезине. Неудивительно, что нам постоянно наносили визиты разгневанные представители инвесторов. Как задержку проектов, так и упомянутые визиты Януш и Лешек держали в тайне от руководителя мастерской, надеясь уладить дело неофициальным путем. По договоренности задержанную документацию они поставляли заказчику по частям, осталось совсем немного, и эту оставшуюся часть представители Главрезины и Главпива должны были получить еще вчера. С огромным трудом удалось уговорить их подождать до завтра, то есть сегодня, и вот они за ней явились. Кто же мог предположить, что именно сегодня задушат Столярека? Януш, и без того переживший сегодня сильный стресс, теперь уже и вовсе потерял голову. Капитана, судя по его виду, вот-вот хватит кондрашка, мы были не в лучшем состоянии. Стоя посередине комнаты, Ярослав обалдело смотрел на нас, не зная, что сказать. А внизу ожидали разъяренные инвесторы. В создавшемся положении не оставалось ничего другого, как постараться разъяснить представителю власти суть дела. Януш, похоже, созрел для этого. — Говори, Янушек, — поощрила я его. — Уж лучше признаться милиции, чем Зенону. Он тебя со свету сживет… — Может, ты и права, — вздохнул Януш и начал рассказывать. Мы все с жаром принялись ему помогать, стараясь говорить просто и понятно для милиции. Наши усилия не пропали даром. Красочный, эмоциональный рассказ, изложенный в образной и доступной форме, дошел до сердца представителя власти. — Ладно, теперь понятно, — сказал капитан. — Разрешаю вам поговорить с ними, но в моем присутствии. А удастся ли вам договориться — это уже ваше дело. Пошли, не будем откладывать. Януш явно собирался броситься на шею доброму капитану, но сдержал себя и кинулся к двери. Капитан поспешил за ним. Мы воспользовались передышкой, но облегчения она не принесла, так как выявилась новая проблема. Ошеломленный Ярослав сел наконец и потребовал объяснений: — Что тут у вас происходит? Я немного пропустил, потому как только что пришел, к тому же поддавши, и никак в толк не возьму — то ли я совсем пьян, то ли вы все тут спятили. Слушайте, неужели и в самом деле Столярек немного того… — Не немного, а совсем. С концами. — Чтоб мне лопнуть! — Ярослав и вовсе одурел. — А кто его прикончил? — Пан Ярек! — вдруг спохватились мы. — Так вас не было с утра на работе? Ярослав смутился: — Да вот именно, что был… — Как же это? — Ну, официально вроде был, а неофициально — наоборот. Просто я исчез потихоньку когда Ирэна зашла в кабинет начальства, и вот теперь не знаю, как быть. Признаться или нет? — Ты что, не записался в журнал выходящих? — Ясно, не записался! Что делать, холера… Янек посоветовал: — Если за это время ты в городе никакого преступления не совершил, тогда лучше признайся. Ничего не украл? — Украсть-то не украл, но прокрутил одно дельце… — Вот и отлично! Раз тебя не было, ты не мог пристукнуть Тадеуша, то есть того, придушить. У тебя есть алиби! — Но ведь для этого нужны свидетели. — Конечно. А у тебя их нет? С кем же ты проворачивал дельце? — Да с одним таким… Он ни за что не признается! — Ну тогда плохи твои дела. Дельце-то хоть до конца прокрутил? — До конца, холера ясна, и деньги получил. — Ну! — обрадованный Лешек сорвался с места. — И только сейчас говоришь об этом? Пять сотен до получки! — Спятил? Я, чай, не банк ограбил. Максимум две! Сторговались на двух с половиной. Осчастливленный Лешек спрятал деньги и с сомнением покачал головой. — Может, тебе и в самом деле лучше не говорить. Выяснят же они когда-нибудь, в конце концов. — А как думаете, кто это мог сделать? И тут мы смогли вернуться к главному событию дня. Хаотично вводя Ярослава в курс дела, мы стали высказывать разные предположения, одно глупее другого. Возвратившийся с Янушем капитан прервал наши инсинуации и выставил Ярослава из комнаты. По лицу Януша было видно, что он очень доволен и уже подружился с капитаном. — Ну что ж, начнем все сначала, — сказал представитель власти, опять усаживаясь на место Витольда. И обратился ко мне: — Так кто же, в конце концов, открыл преступление, вы или этот пан? — Януш, ведь вы же слышали. Он пошел по делу в конференц-зал и обнаружил там труп. Но поскольку все это еще раньше обсуждалось во всех подробностях… — Минутку, — перебил капитан. — Что обсуждалось? — Да преступление же! Еще при жизни Тадеуша, покойник сам принимал участие… — Стоп! Ничего не понимаю! — рассердился капитан. — Придется, видно, вести допрос по всем правилам. Если ваши показания будут записываться, наверняка постараетесь говорить яснее. — Даже если мои показания будут высечены молотком на каменной скале, они не станут яснее. Слишком все это глупо, нормальному человеку трудно поверить. Видно, придется рассказать вам все, с самого начала, как вы только что сами предложили. Нелегкое дело знакомить представителя следственных органов с фортелями моей буйной фантазии, но труд не пропал даром, ибо в ходе объяснений мы сделали множество ценных открытий. Прежде всего нами было установлено точное время обнаружения трупа. Оказалось, что перед выходом Януша из комнаты Янек включил радиоприемник, желая послушать какую-то передачу, и, посмотрев на часы, прикинул, сколько еще до передачи. Когда он смотрел на часы, на них было десять минут второго. Януш вышел не сразу после включения радио, за это время Янек успел нарисовать двенадцать кружков разной величины. Рассказывая об этом, Янек устроил целое представление, воспроизводя все свои действия. Вот он встал, включил радио, вот посмотрел на часы, сел, вот он рисует кружочки. И Янек охотно еще раз один за другим изобразил кружочки, а все сосредоточенно наблюдали за ним. Думаю, еще никто никогда не наблюдал с большим интересом за изображением деревьев на плане обустройства нового городского микрорайона! С помощью вышеупомянутых двенадцати кружков мы неопровержимо установили, что Януш вышел из комнаты в тринадцать тринадцать и буквально тут же сделал свое чудовищное открытие. Не так просто было соотнести время с живым Тадеушем. Мы помнили, что Лешек вернулся из города как раз тогда, когда звучал хэйнал, а он, как известно, передается по радио ровно в двенадцать. А в полдвенадцатого Ядвига спрашивала у меня, который час. Покойный Столярек скандалил в нашей комнате по поводу своей смерти между вопросом Ядвиги и возвращением Лешека. Теперь и мне пришлось устроить представление, хотя и не столь завлекательное, как у Янека. Я вспомнила, что в тот момент трудилась над очень сложными откосами, пришлось их достать и выставить на всеобщее обозрение, после чего мы пришли к выводу, что последний раз видели Тадеуша живым около одиннадцати сорока пяти. — Значит, около полутора часов, — задумчиво произнес капитан. — Как такое могло случиться, что больше часа в вашей конторе лежал труп и никто этого не заметил? — Лежал тихо, в глаза не бросался, — так же задумчиво промолвил Лешек. Тоже мне остряк! Пришлось объяснить капитану, что конференц-зал — место уединенное, как правило, пребывает пустым и нам там делать нечего. В зал мы набиваемся лишь в тех случаях, когда созывается техсовет, проходит обсуждение проектов или ведутся переговоры с инвесторами. Ну и еще в зале уединяются сотрудники, когда надо переговорить с глазу на глаз. Так что бывают дни, когда в конференц-зале с утра до вечера дым стоит коромыслом, а бывает и так, что по целым дням туда ни одна душа не заглядывает. И если бы Янушу не понадобились вдруг положения о противопожарной охране, вполне возможно, что преступление было бы обнаружено лишь на следующий день, то есть во время утренней уборки помещения. — Так, может, оно и к лучшему, что я нашел труп? — вслух размышлял Януш. — Сделай это пани Глебова, кто знает, не было бы у нас сейчас двух покойников? — Конечно лучше, — не сомневался капитан. Следующим нашим открытием стал факт пропажи с доски объявлений написанных Янеком воззваний. Нет, уверили мы следователя, руководитель мастерской их не срывал. Зенон терпеть не мог наших дурацких выходок и считал ниже своего достоинства срывать как наши идиотские объявления, так и прочую вывешиваемую нами ерунду. Из нас же четверых их никто не снимал. — Наверное, это сделал Владя, — предположил Янек. — Мы выдвинули против него обвинение… — …что он удавил Тадеуша крутыми яйцами? Не мог же он это принять всерьез. — Яйцами не яйцами, а когда тебя обвиняют в смерти коллеги… — Нет, Владя бы еще гвоздями прибил наше объявление — будет повод немного пострадать. Не знаешь, какой он? Тогда уж скорее Збигнев, его с самого начала возмутила наша выдумка. — А я вам говорю — это сделал сам убийца! — решительно заявил Лешек. — Он сам тебе это сказал? — ехидно поинтересовался Януш. Лешек с презрением взглянул на него. — Думать надо, панове, вот этим. — Он выразительно постучал себя по лбу. — Бумажки сорвал тот, кто был в этом заинтересован. Зенон заинтересован, это точно, но он скорей себе руки отрубит, чем прикоснется к такой мерзости. А у Збышека в последнее время какие-то неприятности, ему не до наших глупостей. Остальные же скорее сами чего довесят, а не сдерут. Значит, только у убийцы был в этом интерес, но вот какой — не знаю. — Ну уж вы придумываете, — презрительно бросила я. Лешек немедленно парировал: — Где мне с вами равняться! Вот если вы придумаете, тут уж только держись! Такие вот разговорчики велись в нашей комнате, а их тон совсем не напоминал официальную атмосферу расследования. О капитане мы как-то забыли. Он не мешал нам высказываться, время от времени кое-что уточняя для себя, и внимательно за нами наблюдал. Воспользовавшись паузой в нашем разговоре, он вежливо поинтересовался: — А как вы думаете, почему убили пана Столярека? Не было ли у кого особых причин сделать это? Мы молча уставились на него, потому что ответить на поставленный таким образом вопрос было очень непросто. — Да вот у пани Иоанны была причина, — наконец отозвался Лешек, ехидно поглядывая на меня. — Какая же? — возмутилась я. — Как это какая? Да чтобы убедить всех в своей способности ясновидения, чтобы… как это говорится? Чтобы имя свое оставить в веках! — В веках останется жить ваше, вряд ли среди наших современников найдется второй такой кретин! — разозлилась я. — Нужно быть последней идиоткой, чтобы задушить Тадеуша после того, как я сама же выдумала, что он будет задушен. Теперь не знаю, что бы дала, лишь бы его воскресить! — Почему? — резко бросил капитан. Я спохватилась — слишком много сказала! Главное доказательство моей невиновности, причину, в силу которой я желала Тадеушу долгих лет жизни и всяческих успехов, мне следовало тщательно скрывать от следствия. Выявить ее я не могу ни за что на свете! Поэтому я молчала, а мои соседи по комнате, будучи немного в курсе моих контактов с покойным, смотрели на меня с сочувствием и любопытством. Но капитан ждал ответа. — Он работал над коммуникациями для моего проекта, — ответила я, подумав. — Уже прошли все сроки, а теперь работа будет передана другому, пока тот войдет в курс дела, пока то да се… Сорвем проект, как пить дать! — Думаю, смерть проектировщика — достаточно уважительная причина, чтобы продлить срок. — Нет, почтеннейший, недостаточно уважительная, — грустно ответила я, вспомнив нашу постоянную шутку о том, что главный проектировщик, назначая срок, обязан предвидеть все на свете катаклизмы, включая собственную смерть. А в данном случае главным проектировщиком была я. Наши глупые шуточки внезапно стали кошмарной реальностью. — Ну а как с причинами у остальных? — Кто его знает, — рассеянно ответил Януш, думая о другом. — Езус-Мария, что теперь будет! Резина, пиво, твой микрорайон, детсадик Зенона… Ведь все это делал Тадеуш! Подумать страшно! — Из сказанного вами я делаю вывод: сотрудники вашей конторы не заинтересованы в его смерти, — резюмировал капитан. — Полагаю, установив причину убийства, мы легко найдем и убийцу. — Я бы на вашем месте не очень на это надеялась, — бросила я не подумав. Капитан впился в меня как клещ: — Почему вы так думаете? Я попыталась увильнуть от ответа: — Да так просто подумалось… Сама не знаю почему. Предчувствие у меня. — Прекрасно! Ваши предчувствия неслыханно интересны! А главное, исполняются. Ну ладно, мы с вами еще побеседуем, пока же я вас покину. Будьте добры, оставайтесь на своих местах. Выходя из комнаты, он в дверях обернулся и еще раз окинул Лешеков шедевр долгим, изучающим взглядом… — А дальше что? — бросил в пространство Януш. Послушно сидя на месте, он развернулся со стулом спиной к чертежной доске, вопросительно глядя на нас и куря одну сигарету за другой. Янек задумчиво помешивал палочкой тушь в чернильнице, подсыпая в нее карандашный грифель. Только чрезвычайными обстоятельствами можно было объяснить тот факт, что никто из нас не обругал его за это, ибо тушь была дефицитом и все над ней дрожали. Канцтоварами ведала Ирэна, получить у нее пузырек с тушью было очень нелегко, приходилось всякий раз выслушивать лекцию о необходимости экономного обращения с тушью. Будто мы ее выпивали или выливали за окно… Лешек опять работал над какой-то абстрактной картиной, приколов большой лист бумаги к чертежной доске. Работа помогала ему думать. Ловко орудуя мягким карандашом, он первым отозвался на абстрактный же вопрос Януша: — Надо подумать. Дело серьезное, это вам не хиханьки да хаханьки. Может, у нас завелся маньяк. Начал с Тадеуша, а потом и остальных передушит одного за другим… — Предлагаю идти путем исключения, — сказал Янек, досыпая в чернильницу еще немного графита. — Надеюсь, вы помните — у меня алиби? — на всякий случай напомнила я коллегам. — С момента появления Тадеуша в нашей комнате и до выхода Януша я не вставала со стула. Думаю, милиция установит этот факт со всей очевидностью. Я верю народной власти. А теперь, панове, думаем, думаем. Лешек предложил очень умный метод. — Откровенно говоря, я верю, что это не ты, — поддержал меня Януш. — Сколько тебе оставался еще должен покойный? — Пять с половиной кусков. Могу теперь поставить на них крест. — Можешь, можешь. Хоть ты и взбалмошная баба, но не до такой же степени, чтобы распрощаться с собственными денежками. Нет, его убила не ты, поверь мне! — Верю. Значит, меня исключаем. Пошли дальше. С кого начнем? — Давайте по комнатам, — внес Янек новое предложение. — Я не убивал! — Любой дурак так скажет, — проворчал Лешек — Ты докажи! — В Народной Польше доказывать надо вину, а не невиновность! — А я говорю — ты! И что тогда? — Янек, ради бога, докажи, что это не ты! Так хочется верить в тебя! — Не могу, — беспомощно произнес Янек, подумав. — Я ведь выходил из комнаты. — Ну и что? Все выходили. И Лешек, и Януш… — Постойте. Давайте для начала постараемся припомнить, когда именно каждый из нас выходил и что из этого следует. Напрягая память, мы честно старались припомнить все свои действия, и тут поистине бесценную помощь оказало радио. Януш поднялся с места при словах «…помещения для свиного поголовья», машинально переключив приемник на другую волну. Лешек выходил из комнаты под звуки песни Ирэны Сантор, а когда вернулся, к радиоприемникам приглашали учеников шестых и седьмых классов. Янек прослушал всю Ирэну Сантор, зато концерт Фогга пропустил целиком. Поскольку у нас была газета с программой радио на сегодняшний день, мы без труда вычислили график передвижения по конторе наших коллег. И оказалось, у всех троих были шансы прикончить Тадеуша. Янек честно признал: — Собственно, из нас троих только Лешек мог бы еще как-то оправдаться. Он опоздал на работу, не участвовал в обсуждении твоей бредовой повести и не был знаком с ее реалиями. — А что? — заинтересовался Лешек — Все так точно совпадает? — Тютелька в тютельку! — подтвердил Януш. — Говорю тебе, все до мелочей сходится, будто она сама при этом присутствовала. Лешек с уважением посмотрел на меня. Теперь этот уставился! Я поспешила перевести разговор: — Ну ладно, итак, трое подозреваемых у нас уже есть. Поехали дальше. Может, начнем сверху? Возьмем Зенона… Коллеги задумались. Потом стали высказываться: — Кто знает? С виду-то он такой вежливый, мамин сыночек, мухи не обидит, а в глубине души, может, хладнокровный убийца… — Знаете, я бы не удивился… Вот только почему он? Какие у него могут быть мотивы? — А ты его хорошо знаешь? То-то и оно. Скрытный. Никто не знает, чем он занимается… — …в нерабочее время. Потому как в мотивы, связанные с нашей работой, я не верю. Вот если у них были… если они общались в личном плане… — А ты поручишься, что не общались? — А ты поручишься, что общались? — Минутку, — прервал дискуссию Януш. — Минутку. — Он закрыл глаза и сжал руками голову, стараясь что-то вспомнить. — Что-то у меня в голове такое шевелится… — Может, вши? — забеспокоился Янек. — Погоди, не сбивай… Что-то такое мелькнуло… Вроде я где-то видел их вместе, и не в нашей мастерской, и не в рабочее время… Никак не могу вспомнить. — А ты напрягись, это важно. — Почему важно? Что с того, что я их видел вместе в городе? Это уголовно наказуемо? Подняв голову, Януш посмотрел на меня, а я уже давно не отрываясь смотрела на него. Голову даю на отсечение, что оба мы думали об одном и том же. Об одной очень неприятной вещи, о которой ни Лешек, ни Янек не знали. — Маловероятно, — ответила я на немой вопрос Януша. Тот с сомнением покачал головой: — Черт его знает. Вот за него я бы не поручился… — Ну и хорошо, есть четвертый кандидат в подозреваемые, — с удовлетворением констатировал Янек. — Кто следующий? Если сверху, то Збигнев. — Вот если бы там лежал труп пани Иоанны, — мечтательно начал Лешек и даже помолчал, явно наслаждаясь этой мыслью, — если бы там лежал… — …труп пани Иоанны, — нетерпеливо подсказал Янек. — …то я бы под присягой показал, что это дело рук Збигнева. — Исключено! — возразил Януш. — Если бы убил Збигнев, он бы сам в этом признался. Вы знаете главного инженера. Это такой человек, что под горячую руку готов передушить весь персонал мастерской, но потом сам бы явился в милицию с повинной. Нет, не он. Это я вам говорю! — Не забудьте о ребенке, — напомнила я. — О каком ребенке? — О ребенке Збышека. Ведь такой человек, как Збышек, ни за что не допустит, чтобы его ребенок жил с клеймом сына убийцы. — Что ты этим хочешь сказать? Збигнев действительно такого не допустит, ты права. Только вот чего именно не допустит — не убьет или не признается? Обсуждение кандидатуры Збигнева вызвало бурную дискуссию, после которой мы все-таки оставили ее в списке, хотя и не придумали ни одного мало-мальски логичного мотива удушения им Тадеуша. Однако горячий, взрывной темперамент нашего главного инженера позволял предполагать, что убийство подчиненного он мог совершить в состоянии аффекта. Затем мы принялись за оставшихся архитекторов — оставшихся, так как нашу комнату обработали раньше. Оправдали только Алицию, а остальные — Казимеж, Рышард, Витольд и Марек — пополнили список подозреваемых. Из конструкторского отдела оправдали Анку, зато Каспер прошел единогласно. Из сантехников автоматически исключили покойника, оправдали Анджея, поскольку он был кровно заинтересован в результатах работы Тадеуша, так что подозреваемым оказался один Стефан. Из электриков мы с большим удовлетворением внесли в нашу коллекцию подозреваемых Кайтека, а в том, что касается Влади, наши мнения полярно разделились. Лешек и Януш стояли за него горой, мы же с Янеком столь же рьяно старались опорочить его доброе имя. Естественно, победили мы, а поскольку в пылу спора несколько переусердствовали, Владя был признан вообще самым подозрительным. — Отдел смет. По-моему, Данка исключается, а Ярослава не было в мастерской в момент совершения преступления, так что не о чем и говорить, — подвела я итоги. Осталась администрация. — Ольгерд! — в один голос воскликнули три моих товарища по комнате. — Почему? — удивилась я. Наш главбух, человек солидный и уравновешенный, никак не походил на преступника. Но у коллег был неопровержимый довод: любой главбух подозрителен уже тем, что он главбух, и я не могла с ними не согласиться. Весю и Ядвигу мы оправдали по той причине, что ни одна из них не справилась бы с Тадеушем. Рассматривая их кандидатуры, мы несколько отвлеклись от главной задачи, ибо в связи с этими женщинами нам пришли в голову новые сомнения. — Не понимаю, — первым почувствовал их Януш. — Как вообще он так глупо позволил себя задушить? Даже если напали сзади, внезапно… — Чего же тут не понимать? — Из нас троих только Лешек не испытывал сомнений. — Вот, допустим, я тебе сзади накину веревку на шею, что ты сделаешь? — Повернусь и дам тебе в морду! — Не успеешь. — Спорим, успею! — Фиг ты успеешь. Попробуй! — И попробую! Слово за слово, и не успели мы с Янеком опомниться, как они уже приступили к следственному эксперименту, Да с таким жаром, что мы испугались, как бы круг покойников в нашей мастерской не пополнился излишне быстро. Лешек пытался задушить Януша собственным шарфом, причем демонстрировал полнейшее отсутствие всяких способностей к убийству. Даже набросить на шею не сумел, после нескольких неудачных попыток набросил, но не на шею, а на глаза. Януша, как видно, вывели из себя эти неуклюжие действия, и вместо того, чтобы в соответствии с обещанием повернуться и дать Лешеку в морду, он тоже принялся его душить. Попыхтев какое-то время, они оставили эту затею и разошлись по местам. — И в самом деле, — вынужден был признать Лешек, потирая шею, — как это удалось убийце? Точно так же его самого могли задушить. — А может, дело именно так и обстояло? — предложил свежую версию Янек. — Может, это Тадеуш кого-то душил, а получилось наоборот? Мы обсудили и эту версию, правда поверхностно. Обсуждать глубоко не могли, не располагая никакими конкретными данными. Сплошные неизвестные… Я призвала коллег к порядку: — Панове, вернемся к исходной теме. Сколько у нас получилось подозреваемых? — Много, всех не назовешь. Легче назвать тех, кого мы оправдали. Мы составили список сотрудников, вернее, два списка в соответствии с их отношением к убийству Тадеуша и пришли к выводу, что следователей ждет очень нелегкая работа. Из двадцати четырех человек, находившихся в мастерской в момент убийства, целых тринадцать мы сочли подозрительными. — Надо же, именно тринадцать, чертова дюжина. — взволнованно сказал Янек. — Ни в жизнь милиции не разобраться. Иоанна, вся надежда на тебя! Ведь ты уже нашла убийцу. Помнишь, ты сказала, что знаешь, кто он? Разумеется, я знала, кто был преступником в придуманном мною детективе, но не назвала его тогда, а теперь и вовсе не назову. Я уже стала испытывать какой-то суеверный страх перед мощью собственной фантазии. Невольно подумалось: может быть, именно публично разглашая свои неуместные фантазии, я тем самым подтолкнула кого-то к претворению их в жизнь? Может, кто-то еще до меня вынашивал преступные планы покончить с Тадеушем, да только не знал, как их осуществить? Я подсказала, поощрила, спровоцировала, наконец?! Кто знает, не раструби я о своей идиотской выдумке, может, никакого преступления и не было бы? Неизвестно, каково будет заключение следственных органов относительно моей роли в этой истории, но лично я не снимала с себя вины. Ведь еще совсем недавно Тадеуш, живой и невредимый, стоял вот в этой комнате, сердился на нас, крутил пальцем у виска, давая понять, что все мы тут не в своем уме, а теперь бездыханный лежит в конференц-зале… Зверски задушенный кем-то из тех, кто только что радостно включился в развернутую мной глупейшую мистификацию и внес в нее свои коррективы. Кто-то из нас, из этих вот симпатичных, остроумных людей, так хорошо мне известных… Кто же?! Я глядела на Янека, Лешека и Януша, азартно споривших о различных методах душения человека, и никого из них не могла представить в роли преступника. Нет, нет, из них никто не смог бы этого сделать! Значит, кто-то из другого отдела. Начинала перебирать одного за другим и чувствовала, что сойду с ума. Не могу сидеть в бездействии, как памятник на постаменте, и ждать, чтобы кто-то сделал это за меня, ведь я, а не кто-то другой, спровоцировала убийство коллеги. Сделанного не воротишь, но по крайней мере теперь я просто обязана распутать дело. Просто обязана обнаружить убийцу. Он где-то рядом, он мне хорошо знаком, и я его вычислю! Преисполненная желанием немедленно что-то сделать, я вскочила и вышла из комнаты, совершенно забыв о приказе следователя всем оставаться на местах. За дверью я наткнулась на Алицию. — Кофе хочешь? — спросила она и без всякого перехода весело добавила: — Знаешь, Каспер сошел с ума. — Конечно хочу. Как это — сошел? — Еще один маленький кофе! — крикнула Алиция, повернувшись к каморке-кухне, и продолжала: — Сама не понимаю. Сначала я было подумала, что он выпивши, но нет, абсолютно трезвый. Представляешь, он отказывается давать показания! Это было чрезвычайно интересно! — Ты серьезно? Ну, говори же! — Наверное, и ты заметила, он все время сидел молча. А тут этот тип из милиции задает ему вопрос, и Каспер, не дослушав, заявляет, что отказывается давать показания. — А почему ты решила, что он спятил? — А у него что-то в мозгу соскочило, знаешь, как бывает, когда пластинку заедает. Не переставая твердит одну и ту же фразу, хотя его уже никто ни о чем не спрашивает. Так ни на один вопрос и не ответил. Даже не сказал, как давно работает у нас в мастерской. Мне сразу вспомнился Каспер, молча глядевший в окно и куривший сигарету за сигаретой. И стало тяжело на сердце. Впоследствии мне не раз приходилось испытывать это чувство в ходе следствия, когда всплывали всё новые обстоятельства, но сейчас я испытала его в первый раз и без привычки очень тяжело пережила. Выяснилось, что не одна я нарушила запрет милиции покидать свои рабочие места. Их покинули почти все и кочевали из комнаты в комнату. В коридорчике-секретарской не было ни Веси, ни Ядвиги, зато там сновали сотрудники милиции, производя какие-то таинственные следственные манипуляции. Представители властей сконцентрировались в конференц-зале, плотно закрыв дверь, а когда она открывалась, нам были видны фотовспышки. Взяв свой кофе, мы с Алицией уселись за стол Ядвиги, так как представители властей нам мешали меньше, чем наши коллеги. — Скорей всего, он кого-то покрывает, — продолжала Алиция свои рассуждения, задумчиво потягивая кофе. — Или его, или ее. Но чтобы сам Каспер это сделал… нет, не думаю. В конце концов, я знаю его двадцать лет. — Значит, ты полагаешь, что Каспер покрывает сына или Монику, сам же на убийство не способен? — Не знаю, не знаю. Каспер на все способен, но кажется мне, в данном случае это не он… Что бы там Алиции ни казалось, но Каспер и в самом деле был способен на все. Этот человек постоянно разрывался между трагическим несоответствием души и тела. Его телу было сорок девять лет, душе же всего двадцать. И душа часто брала верх, лишая способности трезво мыслить, заставляя совершать непродуманные поступки, а главное, пылать совершенно юношеской страстью. Но не к Тадеушу же! К Тадеушу Каспер не питал никаких особенных чувств, ни ненависти, ни особого расположения. Правда, бывало, они вместе выпивали, но ведь это не причина убивать человека! Алиция рассказала мне о том, как давали показания сотрудники в их комнате. Можно сказать, все они несли сплошную чушь. Вместо ответа на какой-то конкретный вопрос следователя Казимеж вдруг принялся нести полную ахинею на тему о том, как в нашей мастерской пользуются телефонами. Долго никто не мог понять, к чему он ведет, потом дошло — таким окольным путем он пытался объяснить свое отсутствие на рабочем месте, так как был вынужден выйти в город, чтобы позвонить. А потом вдруг заявил, что категорически возражает против осмотра следственными властями ящиков его письменного стола. Те вовсе и не собирались этого делать, но, услышав такое заявление, капитан немедленно проявил самое горячее желание ознакомиться с содержимым вышеупомянутых ящиков и, заглянув в них вопреки демаршу Казимежа, обнаружил там семь пустых водочных бутылок, аккуратно сложенных в рядок. Разбуженный Рышард ни с того ни с сего с оглушительным криком напустился на капитана — он, Рышард не позволит всякому дураку портить себе жизнь. Только потом выяснилось, что он имел в виду покойного Тадеуша, хотя оставалось непонятным главное — так это он прикончил Тадеуша, чтобы тот не портил ему жизнь, или все-таки не он, потому что Рышард круто поменял тему и принялся столь же громогласно кричать о другом — что бы ни происходило, а он, Рышард, все равно уедет, когда только захочет, причем с ребенком, пусть даже рушится мир! Поскольку капитан не был в курсе обстоятельств личной жизни Рышарда, он, естественно, воспринял его крики, мягко говоря, с недоумением. Я была в курсе, но тоже не уловила связи: — При чем тут его отъезд? Как он связан с убийством? — Думаю, никак, — пояснила Алиция, — но отъезд уже давно стал его навязчивой идеей, и чуть что — он впадает в ярость. Дело в том, что Рышард уже четыре года уезжал на Ближний Восток на работу по контракту, считая это своей единственной возможностью выбиться в люди. Четыре года жил он в мечтах о будущем благосостоянии, и эти миражи совершенно заслонили от него отечественную действительность. Работая в нашей проектной мастерской, он не удосужился даже приобрести орудия труда, поскольку и так вот-вот уедет, и вообще ни о чем другом ни думать, ни говорить не мог. В чудесное путешествие Рышард отправлялся с обожаемой дочкой, которая осталась с ним после развода. — Что он голову всем морочит? — возмутилась я. — Тадеуш мешал ему уехать, что ли? Зачем строить из себя дурака и только запутывать следствие? — Совершенно незачем, — согласилась со мной Алиция и продолжала свой рассказ. После того как капитан с облегчением покинул их комнату, все они, как и мы в своем отделе, тоже принялись вспоминать, кто что делал. Выяснилось, что все они покидали комнату незадолго до убийства Тадеуша, кто на короткое время, кто на более длительное. Наибольшие подозрения вызвала Анка, которая свое довольно продолжительное отсутствие объясняла тем, что приводила в порядок одежду в дамском туалете. Но не уточнила, что с ее туалетом случилось, а за то время, которое она провела там, Анка успела бы несколько раз сменить самые роскошные бальные платья. С корсетами. Данное обстоятельство неприятно удивило меня. — Что ты говоришь! А мы как раз признали Анку невиновной. — Мы, в общем, тоже так считаем. А вы кого подозреваете? — Половину наличного состава. А самое неприятное в том, что само убийство представляется нам неосуществимым. И так и так прикидывали, никак не поймем, каким образом умудрились придушить Тадеуша… Тут к нам подошли одновременно, но с разных сторон Анка и Моника. Пришлось прервать разговор. Только что Моника присутствовала при даче показаний Ирэной, в связи с чем преисполнилась самых мрачных предчувствий. — Эта идиотка закусила удила и удержу не знает. Вцепилась в свою книгу записей и тычет ее всем под нос. Клянется, что в нее записан любой, кто выходил из мастерской в рабочее время. Ни на какие вопросы не отвечает, только знай книгу подсовывает. — Ну, значит, Ярослав попадется. Его не было, в книжку он не записался и теперь не знает, чего держаться. — И что это на нее накатило? Ведь всех нас подведет под монастырь. Неужели смерть Тадеуша такой удар для нее, что так злобствует? — Ирэну не знаете? Для нее удар то, что конференц-зал использовали не по назначению. Непорядок… Там должны проводиться коллективные мероприятия, а убийство было индивидуальным… — А будь оно массовым, она бы не переживала? — Как ты себе это представляешь? Массовая смерть участников конференции? — А что, самое подходящее место… — Хотела бы я знать одну вещь… — начала было Алиция, но тут высунулся из двери чрезвычайно взволнованный Казимеж и не дал ей кончить: — Алиция, можно тебя на минутку? Вернулась Ядвига, пришлось освободить ее стол, мы переместились к дверям моей комнаты и оттуда принялись наблюдать за действиями милиции, число сотрудников которой сильно увеличилось. Наверное, мы им все-таки мешали, так как вид у них был недовольный, но нас они не прогоняли. У Ядвиги были новости. — Прокурор приехал, — громко прошептала она. — Сейчас разделывает Зенона. Молодой и жутко красивый. А вот и он! Моника, Анка и я живо повернулись к кабинету начальства, откуда в коридор вышла группа представителей следственных органов. Слово «прокурор» само по себе действует интригующе на всякого простого смертного, но тут… Взглянули мы на прокурора, и в глазах у нас потемнело. Группа представителей следственных органов состояла из трех человек. Рядом с поручиком в форме и известным нам капитаном вышел еще один — высокий, стройный, черный и с голубыми глазами! На нем были черные брюки и черная рубашка. Ничего специфически прокурорского я в нем не заметила, никакой особой агрессивности, зато красота совершенно особая! Что-то неуловимо асимметричное в лице придавало ему ни чем не сравнимое выражение, нейтрализуя мягкость и делая это красивое лицо волевым, мужественным. Голубоватые тени, оставшиесяпосле бритья, только подчеркивали это выражение. Мы втроем стояли напротив них, как на выставке, и очень хорошо смотрелись. У всех троих прически оказались в порядке, все три, несомненно, женщины интересные, а главное, каждая на свой лад. Моника — красавица брюнетка, темпераментная и в теле. Анка — стройная зеленоглазая блондинка. И я — нечто среднее между ними, но тоже ничего себе. Прокурор глянул, и, хотя на его лице ничего не отразилось, в глазах мелькнула хорошо мне знакомая искорка. Никакого сомнения, стопроцентный мужчина! — О, холера, — восхищенно вырвалось у Моники. Заглянув на минуту в конференц-зал, трое мужчин направились в последнюю комнату, сейчас пустую, потому что Моника стояла с нами, а Ольгерд сидел в кабинете начальства. Мы не сводили глаз с захлопнувшейся за ними двери, потрясенные красотой прокурора. — Ну как? — торжествовала Ядвига. — А что я говорила? Анка ограничилась неопределенным «ну и ну», что можно было понимать двояко. Я ничего не сказала, находясь под сильным впечатлением от увиденного и глядя на захлопнувшуюся за ними дверь. Неожиданно мне в голову пришла светлая мысль. Покинув подруг, я направилась в туалет. На каждой работе есть свои маленькие тайны. Была такая и на нашей. В помещении дамского туалета возле умывальника было такое место, где отчетливо слышался любой звук в соседнем помещении — резиденции главного бухгалтера. Правда, для этого надо было присесть на корточки, а еще лучше встать на четвереньки. Это секрет мы с Алицией открыли случайно, когда у неё рассыпались бусы и мы ползали по полу уборной, собирая бусинки. Сейчас я потихоньку пробралась в это малопривлекательное место и замерла там в малопривлекательной позе. Докладывал капитан, я узнала его по голосу. Он коротко ознакомил слушателей с обстоятельствами, при которых было совершено преступление, и с топографией нашей конторы. И сразу же выяснилась до сих пор совершенно непонятная для меня вещь. Оказалось, Тадеуша оглушили сзади каким-то твердым предметом, потом осторожно, аккуратно положили на пол и уже там додушили несчастного пояском от женского рабочего халата. Твердым предметом оказался наш служебный дырокол. И он же был единственным предметом в конференц-зале, на котором не обнаружилось никаких отпечатков пальцев. — Врач предполагает, что удар был совсем легким, кость не задета, рана очень поверхностная. Видимо, пострадавший только потерял сознание. Обратите внимание на тот факт, что по каким-то причинам убийца постарался обставить дело таким образом, чтобы убийство в точности соответствовало всем деталям предсказания… Я замерла на четвереньках под раковиной умывальника, мурашки пробежали по коже. Ведь из того, что он говорит, следует неопровержимо — я самая подозрительная. Теперь это стало ясно мне самой. Поскольку однако, за стеной продолжалась очень интересная беседа, я загнала пока эти неприятные мысли в дальний угол сознания и напряженно прислушалась. — …а кто пользовался им последний? — Пока не знаю, это еще предстоит проверить. Я от всей души посочувствовала следствию — в нашем коллективе выяснить, кто последним пользовался дыроколом… Установление этого обстоятельства может затянуться до Страшного суда. Ведь даже в нормальных условиях, сама не знаю почему, никто из нас не желал признаваться в пользовании ни одной из самых необходимых в работе вещей, теперь же, когда совершено преступление, все наверняка отопрутся, как пить дать! Капитан же продолжал отчет, и в числе прочих интересных вещей я услышала вот такую: — У погибшего обнаружены следующие предметы (следовал довольно длинный перечень предметов) и вот это… Тут в комнате главбуха установилась тишина, а потом кто-то из присутствующих протяжно присвистнул. Как жаль, что я только слышу, но не вижу! Что у них там, господи боже мой! Что они такое обнаружили при покойнике? Они еще помолчали, видимо потрясенные, а затем один из тех двоих произнес: — Интересно… Очень интересно! Второй поддержал: — Надо как следует изучить. Это очень может пригодиться при расследовании. Я чуть с ума не сошла в своем закутке. Не знаю, что бы я дала, чтобы только краешком глаза заглянуть в соседнюю комнату! Но поскольку это было невозможно, мне оставалось только слушать дальше, что я и сделала. Какие, оказывается, мы умные, особенно Марек. Вот сейчас все три следователя оживленно обсуждают ту же проблему, над которой мы ломали голову, — «почему именно Столярек», вот они высказывают предположение о возможной ошибке, вот приходят к выводу, что надо проверить, не пытается ли кто из моих коллег нарочно направить подозрение на меня. Потом следственная группа поставила под сомнение психическое состояние сотрудников нашей мастерской — ничего удивительного, если люди ведут себя по-идиотски. Тут капитан очень кстати рассказал своим коллегам о картине Лешека и настоятельно советовал каждому лично с ней познакомиться. У меня затекли ноги и шея, но не могла же я покинуть свой пост, если есть возможность узнать столько интересного! Вот капитан делится с коллегами своими подозрениями относительно Ярослава, который явно что-то крутит — то он был на работе, то его не было. Наконец прокурор, голос которого я уже научилась различать, сказал: — Что ж, придется пойти на некоторое нарушение формальностей. Начинаем немедленно снимать показания. Если выпустим их отсюда — все, пропало дело, ничего не добьемся от этих людей. Займем кабинет их заведующего и конференц-зал, как только вынесут тело. Пришлось быстренько покинуть мой укромный уголок и присоединиться к остальным. Так я и не узнала, какую интересную вещь они нашли. В соседней комнате царила оживленная атмосфера. Там собралось много наших. В непринужденной беседе они обсуждали ход следствия и, перебивая друг друга, припоминали всевозможные методы поимки преступников. Алиция предложила привести в помещение осла с брюхом, вымазанным грязью, чтобы применить известный арабский метод. — Зачем тебе еще ослы? — возразил Казимеж. — Мало их тут? — Да нет, не мало, но ведь ни один не позволит вымазать себе брюхо грязью. В таком же духе высказывались и другие предложения, интересные, ничего не скажу, но не очень практичные. Збигнев обратился ко мне: — Пани Иоанна, хочу попросить у вас прощения. — За что? — Я наговорил вам грубостей. Извините меня, нервы… — Пан Збышек, во-первых, вы хорошо знаете, что я питаю к вам слабость и все прощу, а во-вторых, мы все вздрючены и не один вы наговорили глупостей. — Но я бросил на вас подозрение. Меня совесть гложет. — Пустяки. Могу тоже бросить на вас подозрение, если от этого вам станет легче. Хотите? — Нет, нет, благодарю вас, лучше не надо. Пусть уж гложет… — Не знаю, дошло ли до тебя, но тебе дали понять, что по сравнению с тобой угрызения совести — сущие пустяки, — вежливо разъяснил Марек. Сидя за маленьким столиком, он попивал кофе и с отрешенностью истинного философа взирал на окружающих. — Ты, случайно, не знаешь, как долго нас продержат в этом принудительном заточении? — Ты тоже хорош! — обиделась я. — Зачем подсунул фараонам мысль о том, что преступник мог и ошибиться, не того пришил? — А ты сама разве так не думаешь? — Не знаю, с убийцей мы этого не обсуждали. Пока они ищут врагов Тадеуша, но, того и гляди, примутся искать врагов Зенона. — В таком случае им не составит труда подобрать неплохую коллекцию. Не говоря уже о том, что я бы не поручился за невиновность нашего заведующего. И главбуха тоже. Эти двое для меня самые подозрительные уже в силу занимаемых ими должностей. Сколько же нам еще ждать? — Пока не найдут убийцу, — ответила я. — И в наших интересах помочь в этом. Алиция, ты чего? — Минутку, подожди, — отмахнулась Алиция. — Пан Збигнев, что означали странные выкрики Стефана? Он признался, что убил Столярека? — Увы! — вздохнул Збигнев. — Совсем наоборот. Он признался, что одолжил ему деньги. — Как? — не сдержавшись, крикнул Казимеж. — И он тоже? — Вот оно что, — медленно проговорила Алиция и взглянула на меня. Мы поняли друг друга. Судя по всему, и Марек стал кое о чем догадываться. Во всяком случае, он задумчиво протянул: — Похоже, в вашей мастерской в последнее время завелись какие-то секреты. Не приоткроете ли мне хоть немного завесу тайны? Хотя нет, лучше ничего не говорите. Теперь, когда у вас ведется следствие, чем меньше знать, тем лучше. Я лично и не собиралась. Сейчас все мое внимание занимала Алиция. Подругу я хорошо знала и сразу поняла, что она над чем-то сосредоточенно раздумывает. А так как и мне в голову пришла одна мысль и я тоже пыталась ее обдумать, мне очень хотелось узнать соображения подруги. Не выдержав, я нетерпеливо бросила ей: — Ну?! — Вот именно, — ответила подруга и добавила: — Марек, во-первых, умный, а во-вторых, явно невиновен. Имеет смысл посоветоваться с ним. Марек прав, в последнее время у нас в мастерской имел место целый ряд мелких, на первый взгляд незначительных событий. Это раньше они казались незначительными, теперь же, в свете совершенного преступления, они выросли до вселенских масштабов. Непроизвольный выкрик Казимежа заставил нас пошевелить мозгами. Дело в том, что почти все сотрудники нашей проектной мастерской были связаны с покойным определенными финансовыми обязательствами, по большей части не делая из них тайны. Странные это были отношения — у Тадеуша Столярека никто денег не занимал, зато он был должен практически всем. Я говорю «странные» только теперь, после гибели несчастного. Ведь помри кредитор, ничего странного в этом не было бы, можно предположить, что должники сговорились и прикончили его, чтобы не возвращать деньги. Но где это видано — убивать своего должника? Марек с удивлением воспринял нашу информацию о том, что чуть ли не весь персонал мастерской одалживал Тадеушу деньги. — Никогда бы не поверил! Вот уж не думал, что вы тут такие богатенькие! — Что ты говоришь, какие мы богатенькие! Уж не думаешь ли, что мы одалживали ему собственные деньги? — Интересно, а чьи же? — А это у кого чьи были. По большей части заработанные на стороне, причем с помощью светлой памяти покойного. Стефан, например, взял для него ссуду в кассе взаимопомощи, а Владя и вовсе отдал чужие деньги — один знакомый из налоговой инспекции оформил крупную сумму денег на фамилию Влади… — Очень неосторожно с его стороны… — Еще бы, налоговая инспекция и без того имеет зуб на Владю. А Кайтек… Кайтек и вовсе провернул жутко сложную операцию. Купил у Влади в рассрочку мотороллер, кому-то сплавил его за наличные и вот эти наличные отдал Тадеушу. А самое смешное в том, что сам Владя этот мотороллер приобрел тоже в рассрочку и даже не имеет пока права его перерегистрировать. — Надо же, да у вас тут прямо мошенник на мошеннике… — Ну, наконец, ты и сам слышал, оказывается, Казимеж тоже… Марек поинтересовался: — Это что, какой-то новый вид филантропии? Если у вас так принято, я с удовольствием занял бы освободившееся место. Начинаю думать, что погибший был гениальным человеком. А кто ему не давал в долг? — Ты, — сказала я Алиции. — Я? Как бы не так! — в раздражении выкрикнула Алиция. — Получается, я тоже. Правда, тысячу злотых я одолжила Весе, а она тут же отнесла их Столяреку. Приходит и говорит, что теперь ее долг мне вернет Столярек… Марек слушал нас с растущим интересом. — Постойте, — сказал он, — а долги Тадеуш возвращал? — Очень редко, очень неохотно и мизерными дозами. — Потрясающе! Ну а теперь и вовсе не вернет. А сейчас помолчите, дайте мне подумать! — Видишь, я же говорила, что он умный, — шепотом радовалась Алиция. Марек думал, глядя на нас невидящим взглядом. И придумал: — Выходит, надо искать того, кому покойный ничего не задолжал. Если такой человек вообще существует. Я немедленно откликнулась: — Существует, Витольд. Он в отпуске, завтра выходит на работу. — Значит, Витольд отпадает. Разве что Ирэна. — Я сама видела, как она одалживала ему двадцать злотых! — Ну, это сумма небольшая, вряд ли из-за нее человек пойдет на убийство. Разве только желая получить гарантию, что больше уже никогда не придется ему давать в долг… А почему, собственно, вы все одалживали ему деньги? Мы с Алицией ответили одновременно. Алиция: я и не знала, что одалживаю ему. Я: знаю, почему я, но не знаю, почему другие. Может, у них с Тадеушем были какие-то общие дела? — Тогда эти дела подозрительно односторонние. Нет, тут что-то не так. Вся проектная мастерская дает в долг деньги одному из сотрудников, а он не возвращает… А ты почему? — Я пошла на преступление, причем при содействии Тадеуша, — со вздохом призналась я. — Теперь ломаю голову, как это скрыть от милиции. И тут наш разговор прервали — меня вызвали на допрос. Кто знает, до чего бы мы договорились, если б нам не помешали, ибо, как показали дальнейшие события, мы были на правильном пути. Правда, до финиша было еще далеко, но стартовали мы в нужном направлении…
Следственная бригада в составе капитана и прокурора расположилась в кабинете нашего заведующего. За Ирэниной машинкой сидел милицейский сержант и увековечивал наши показания. Начали, естественно, с моих утренних фантазий. Еще раз со всеми подробностями я рассказала и о моих вымыслах, и о действительных событиях. Вот интересно, что сейчас думают, что чувствуют эти посторонние, нормальные люди — а следователи наверняка люди нормальные. В рабочем помещении небольшого учреждения, все сотрудники которого знают друг дружку как облупленных, совершено преступление. Не так уж часто убивают в наших государственных учреждениях сотрудников, причем в рабочее время. Если же и убивают, то уж руководителей, кого-нибудь из начальства, ну, директора или какого инспектора… А тут обычный инженер-сантехник. Мало того, прибыв на место преступления, следователь узнает, что это убийство, оказывается, планировалось заранее, да к тому же всенародно обсуждалось во всех деталях! Опрашивая сотрудников злополучной мастерской, следователь с самого начала обнаружил очень небанальную реакцию на прискорбное событие и потрясающее разнообразие явно невменяемых личностей. А главное, перед ним во весь рост встала почти неразрешимая проблема: покойник и двадцать подозреваемых. Двадцать человек, из которых у каждого была возможность убить коллегу, но ни у кого не было рационального повода сделать это. Хотя с поводом еще не ясно. Следователь с прокурором наверняка уже поняли, что смерть Тадеуша сулит нам много неприятностей и огорчений. А сулит ли она кому-то выгоду? Кому она пойдет на пользу? Как они могут это установить? Неужели примутся копаться в нашей личной жизни? Нет, насколько я разбираюсь в детективах, начнут с установления алиби каждого из нас, чтобы шаг за шагом выйти на убийцу. Кто же из нас, черт возьми, этот самый убийца?! Очень хотелось узнать это, а еще больше — оказаться на их месте, приняться за расследование, узнавать новые факты, сопоставлять их, выслушивать показания, тоже сопоставлять, делать выводы. Безумно интересно! Увы, я нахожусь по другую сторону баррикады… А еще этот прокурор. Сейчас я его смогла хорошенько разглядеть. Просто какая-то игра природы! Где это видано, чтобы прокуроры были такие красавцы! Может, стоит попытаться его охмурить, и тогда он позволит мне тоже принять участие в расследовании? Известно, сколько глупостей совершали мужчины ради любимой женщины… Хотя едва ли у меня что получится. Такой красавчик наверняка избалован женщинами и вряд ли поддастся моим чарам. Нет, не стоит и пытаться. Тут игра природы, сидя на краешке директорского стола, прервала мои размышления, направив мои мысли по другому руслу: — Будьте любезны, перечислите нам все телефонные разговоры, которые велись в вашей комнате сегодня. С самого утра. Тревога кольнула сердце. Телефонные разговоры, боже милостивый! Не я ли сама выдумала, что Тадеуша вызвали в конференц-зал по телефону? Неужели и эта моя выдумка оказалась реальностью? Оказалась! Из дальнейших расспросов я без труда поняла, что в двенадцать тридцать пять проклятый телефон выманил несчастную жертву из ее комнаты, тем самым скрыв ее из поля зрения сослуживцев. И еще одно я поняла: именно меня подозревают в этом злодействе! — Ну уж нет! — самым категоричным тоном заявила я. — Раз и навсегда примите к сведению: я преступления выдумываю, но не совершаю. И в данном конкретном случае мое участие выразилось в том, что я только все придумала, но для претворения в жизнь собственной фантазии и пальцем не пошевелила. Все утро я просидела в нашей комнате, не вставая с места. В комнате вместе со мной работают еще три сотрудника — один сидит передо мной, один за мной, один рядом. Правда, они выходили из комнаты, но по одному. Чтобы сразу вышли втроем — такого не было. Так что как минимум двое могут подтвердить — я с места не вставала. Надеюсь, показаний двух человек достаточно? — Пока у нас таких подозрений нет, — пробурчал капитан. А я подумала: ведь Лешеку, этому шуту гороховому, ничего не стоит заявить, что он не обращал на меня внимания, есть ли я, нет ли меня, ему без разницы, он, Лешек, дескать, не заметил бы, сижу я на своем рабочем месте или стою там на голове. Меня продолжали допрашивать, и чем дальше, тем интереснее и загадочнее становились вопросы, которые мне задавали. Меня расспрашивали о том, как сотрудники мастерской прореагировали на страшную весть, что они делали, узнав о смерти Тадеуша, следователей интересовали взаимоотношения сотрудников друг с другом и с покойным Тадеушем. Смысл этих вопросов был мне понятен. Следствие пыталось установить мотив убийства, совершенно справедливо полагая, что не задержка же проекта в самом деле стала причиной удушения инженера-сантехника. Понятно также, что устанавливают алиби каждого из нас, чтобы из числа подозреваемых исключить тех, кто имеет это алиби, ибо двадцать подозреваемых — слишком много даже для специалистов, свыкшихся с преступлениями. Все эти расспросы понятны и логичны. Непонятными для меня, прямо-таки загадочными были другие. Совершенно непостижимой для меня оказалась информированность следователей о самых личных, интимных делах моих коллег. Каким-то таинственным образом они безошибочно угадывали особые отношения между некоторыми сотрудниками, узнавали об их совершенно секретных делах, удивительно точно попадая в десятку. Знали о взаимоотношениях Каспера и Моники, о связи Влади с одной женщиной, о левых заработках Казимежа, о темных делишках Кайтека и Ярослава. Откуда? Когда следователи снимали предварительные показания, делалось это, так сказать, принародно, и о столь деликатных вещах люди не распространялись. А когда нас стали вызывать по одному на допрос в кабинет, там до меня побывал лишь Януш, который никак не мог выболтать властям такие пикантные подробности. Не мог по той простой причине, что сам о них не знал. Нет, нет, я не настолько наивна и прекрасно знаю, у органов есть свои каналы по сбору нужных им сведений, но в данном случае просто не было времени этого сделать. Откуда же они все знают? Ведь не ясновидящие же они, в самом деле… Занятая такими мыслями, я совсем забыла об осторожности и, боюсь, на вопросы отвечала излишне правдиво и подробно. Отрезвил меня неожиданный вопрос следователя: — А вы сами? Вы не вели каких-либо финансовых дел с погибшим? Сраженная наповал метким выстрелом, я запнулась на всем скаку, не зная, что отвечать. Знают или берут на пушку? Говорить правду или воздержаться? Прокурор уточнил свой вопрос: — Вы не одалживали денег у покойного? Или, возможно, вместе с ним у третьего лица? Я по-прежнему молчала. С одной стороны, у меня не было ни малейшей охоты отвечать перед судом за финансовое преступление, с другой стороны, упомянутое преступление автоматически снимало с меня всякое подозрение в убийстве Тадеуша. Что выбрать? Если им все обо мне известно, тогда зачем говорить, а если неизвестно, я всегда успею отпереться. И я продолжала молчать. — Благодарим вас, — вдруг произнес прокурор и закончил допрос, прежде чем я успела опомниться. Подписав многокилометровые собственные показания, зафиксированные сержантом, я покинула кабинет со смятенной душой. Передо мной успели допросить Януша… Януш знал о моих делах с Тадеушем… Неужели Януш разболтал? — Януш, ты им наболтал про меня? — грозно вопросила я, усаживаясь на свое место. Януш разговаривал с Янеком, моего вопроса не расслышал, пришлось повторить: — Януш, чем ты занимался в кабинете следователей? — Шею демонстрировал, — ответил Януш. — Оказывается, они у всех проверяют шеи, нет ли у кого следов душения. И представь себе, у всех шеи чистые! Невозможно аккуратный народ пошел, все моются… — Оставь шеи в покое! — разозлилась я, но тут подключился Янек: — Мои объявления как в воду канули! Кого только я ни спрашивал — все отпираются. Интересно, куда же все-таки они подевались! Я вышла из себя: — Хватит молоть ерунду! Януш, немедленно отвечай, почему ты меня засыпал? — Я тебя засыпал?! — возмутился Януш. — Да я как проклятый тебя защищал! С пеной у рта доказывал, что из комнаты ты не выходила и лично я не видел, чтобы ты душила Тадеуша! А когда я выходил, так ты даже задала мне глупый вопрос, сколько будет от шести отнять девять. — И в самом деле, нашел о чем им говорить! А вот зачем ты им разболтал о моих делишках с Тадеушем? О том, что я одолжила ему пять кусков? — Да ничего я им не говорил! Честью клянусь! За кого ты меня принимаешь? — А они тебя об этом не спрашивали? — Спрашивали, как не спрашивать. А я сказал — не знаю ничего. Тадеуш к нам в комнату заходил, не отрицаю, все заходили, говорили с тобой и на рабочие и на личные темы, а на какие конкретно — откуда мне знать. Я не любопытный, подслушивать не люблю. — Так откуда же они узнали? — Неужели им известно? — В том-то и дело. Поднапрягись, вспомни, что ты им болтал, может, как-нибудь нечаянно вырвалось… Януш обиделся: — В конце концов, не пьяный же я! Клянусь, ни словечка лишнего не сболтнул! На эту тему не сболтнул. А вот на другую… Эх, смолол глупость. — Какую именно? Януш со скрипом повернулся на своем вертящемся стуле, достал сигарету и смущенно уставился на огонек зажженной спички. — Они совсем заморочили мне голову! Поначалу я твердо стоял на том, что ничего ни о ком не знаю, о тебе тоже. Тогда они сами проболтались. Каспер, дескать, разводится из-за Моники. Богом клянусь, я этого не знал, а потом спрашивают, не было ли у Зенона с Тадеушем каких контактов в личном плане. В конце концов, должен же я хоть что-то знать, ну я и ляпнул, что как-то видел их вместе в городе. А сам, чтоб мне лопнуть, до сих пор не могу вспомнить, когда и где это было. И вообще, я малость спутался в своих показаниях… — …с чем тебя и поздравляю, — насмешливо бросила я и задумалась. Выходит, с Янушем было то же самое, что и со мной, — прицельные попадания в десятку, то бишь в нашу частную жизнь. — Чертовски хочется есть! — вдруг заявил Лешек. — А вам не хочется? Сейчас бы жареного цыпленочка, с гарниром… — Ну, этот опять за свое, — недовольно проворчала я, потому что кулинарные запросы Лешека спутали мои мысли. — В голове у этого человека одни только цыплятки с гарниром. — Почему только одни цыплятки? — обиделся Лешек. — Еще и гусь с яблоками. — А простой колбаски не желаете? — съехидничал Янек. — Нет колбаски, — тяжело вздохнул Лешек. — Утром, когда я забежал в магазин, был только паштет. — Какой именно? — заинтересовался Януш. — В жестяных банках или тюбиках? — Развесной. А Янек пристал к Янушу: — Ты сказал — паштет в тюбиках? Где ты видел паштет в тюбиках? Разве такой бывает? — Еще как бывает, в тюбиках — самый вкусный. Раньше я видел в продаже, не знаю, как сейчас. — А где ты видел? — На Жолибоже. По правой стороне площади. — Интересно, какую сторону площади ты считаешь правой? — И в самом деле. Постой, как бы тебе объяснить… — Попробуй с помощью сторон света, — предложила я, втягиваясь в дискуссию, ибо паштет в тюбиках меня тоже интересовал. — Если встать лицом на север, то где? — А где там север? — поинтересовался Януш. — Там, где Беляны. — Нет, Беляны на востоке. Север в Маримонте. — Спятил, север в Маримонте! В Ломянках он. Варшавские районы не помогут Янушу сориентироваться в сторонах света, мы перешли на другой масштаб. — Ну, представь, что ты стоишь мордой к Гданьску! К морю! — Ага, значит, к Швеции? — понял наконец Януш. — Ну да, а задом к Кракову. — Тогда понятно, — обрадовался Януш. — По левой стороне. — Там несколько продовольственных магазинов, — недовольно заметил Янек. — Штук пять. — Я видел его, наверное, уже с месяц назад, — задумчиво протянул Януш, а Янек тоже задумчиво, глядя в окно, в тон ему произнес: — Нет, больше… — А ты откуда знаешь? — обиделся Януш. — Я же там был, а не ты. — Больше магазинов, говорю. — Значит, тебе придется все их обойти, — заметила и тоже задумалась, пытаясь вернуться к теме, с которой меня сбил паштет в тюбиках. А Януш никак не мог пережить того, что раскололся на допросе: выдал-таки милиции информацию, хотя и неточную. А тут еще этот паштет… — Покупал я его около месяца назад, — старался он припомнить. — Тогда как раз уезжал мой приятель, тот югослав, помните, я вам о нем рассказывал, так мы перед отъездом для него покупали этот паштет… Янек перебил: — А где же жил твой югослав? У тебя? — …в тюбиках, — закончил фразу Януш. — Что ты! Жил в тюбиках? — Нет, покупал в тюбиках. — Перестаньте наконец ерунду молоть! — рассердилась я. — Совсем заморочили мне голову со своими тюбиками, и я забыла, что именно хотела вспомнить. — Верно! — обрадовался Януш. — Только не ты, а я хотел вспомнить. И вспомнил! Знаете, где я видел Зенона вместе с Тадеушем? Именно на площади Вильсона, как раз тогда, когда мы с югославом покупали паштет в тюбиках. — Вот как! — без особого энтузиазма откликнулся Янек на это известие. — Они тоже его покупали? — Есть хочется! — тянул свое Лешек. — Пойду попробую милицию уговорить, может, выпустят меня в магазин. — Если выпустят, тогда купи еду на всех. Хотя бы этот паштет. Когда Лешек голоден, его больше ничего не интересует. Он быстро собрался и вышел из комнаты, оставив нас со своими проблемами. А мы с Янеком, преисполненные расследовательским пылом, соскочили со своих мест и кинулись к Янушу. Зенон был для нас темной лошадкой, его личную жизнь скрывала завеса таинственности, а тут вдруг появилась возможность эту завесу приподнять. Ведь мы и предположить не могли, что нашего заведующего может что-то связывать с Тадеушем, кроме чисто служебных отношений. А Януш видел их вместе в нерабочее время… Януш стал рассказывать: — Вот теперь я все прекрасно вспомнил, так и стоят перед глазами. Приехали мы, значит, с югославом на площадь Вильсона, дело было уже к вечеру. Вижу — Зенон с Тадеушем стоят возле машины Зенона, и вроде как Зенон хочет уехать, а Тадеуш ему не дает. Что-то стал говорить Зенону, явно неприятное, хотя, сами знаете по виду нашего заведующего не сразу скажешь, доволен он или наоборот, но тут мне показалось, что очень недоволен… И показалось, что сначала не хотел его слушать, а тут вдруг его как громом поразило, обернулся к Тадеушу, может, что и сказал, оба сели в машину и уехали… — Тебя они видели? — Нет, я в магазине был. Покупал паштет в… — Что такое мог Тадеуш ему сказать? — Холера его знает. Зенон ни в жизнь не скажет, Тадеуш тем более… — Знаете, у меня такое чувство, что милиция не вслепую действует. Они знают, что делают. Заметили, пытаются нащупать наши личные связи с покойным и, так мне думается, именно в них надеются обнаружить мотив убийства. — Понятно, ведь Тадеуша не могли задушить просто так, ни с того ни с сего, — рассудительно заметил Янек. — Вот именно. Давайте быстренько попытаемся вспомнить, не было ли тут служебного мотива, — предложила я. — А почему быстренько? — Потому что наверняка не было, и тогда мы с чистой совестью выбросим его из головы и сможем сосредоточиться на личных. Быстренько подумав, мы единодушно пришли к выводу, что служебные мотивы скорее заставили бы всех воскресить Тадеуша. Выходит, остаются только личные. — Приступаем к личным. Начнем с Зенона. Что его могло связывать с Тадеушем в личном плане? — Может… — начал Януш и не докончил. В соседней комнате вдруг раздался грохот, сопровождаемый каким-то непонятным шумом. Не раздумывая, мы все трое, мешая друг другу, ринулись туда. Нашим глазам предстала картина, при виде которой мы буквально остолбенели. Стоя посреди комнаты на коленях перед Моникой, Каспер пытался целовать ее руки и душераздирающим голосом восклицал: — Прости! Прости! Моника, ну прямо разъяренная фурия, в бешенстве выдирала у него свои руки, а за ней стоял Кайтек, и было ясно видно, что он только что схлопотал по морде. Однако самый громкий шум производил Стефан. Потрясая кулаками над головой смертельно зареванной Веси, скорчившейся на своем табурете, он яростными воплями, не очень цензурными, выражал о ней свое мнение. Збигнев предпринимал тщетные и не совсем искренние попытки его утихомирить. Все, вместе взятое, создавало изумительную по силе выразительности сцену, единственными свидетелями которой стали мы трое. — Во дают! — одобрительно проговорил Янек, первым придя в себя. Видимо, это помогло и Янушу обрести голос, которым он и рявкнул, перекрывая шум: — А ну, тихо! Так неожиданно это прозвучало, что присутствующие замерли каждый на своем месте и обратили взоры к источнику грозного окрика. Похоже, сам Януш не ожидал от себя такой прыти, ибо в смятении ретировался, но дело было сделано. Участники выразительной сцены сменили позу, шум затих. — Что тут у вас происходит? — начала было допытываться я у присутствующих, но поняла, что все они находились в невменяемом состоянии. Ответить могла разве что одна Алиция. Но в данный момент она была занята Стефаном, состояние которого, похоже, внушало ей опасение. — Того и гляди, его кондрашка хватит, — вместо ответа озабоченно произнесла Алиция. — Нет ли у кого глотка водки? — Ты что, в эту пору? Если у кого с утра была, небось давно вылакали. Дай ему немного воды. И пусть глубоко дышит. — А дышать зачем? Помогает? — Нет, но он переключится на дыхание и перестанет психовать. Алиция согласилась со мной, а я отложила на время расспросы и стала ей помогать. Сбегала за водой, принесла сразу несколько стаканов, и мы раздали их всем присутствующим, в том числе и Мареку, который только что вошел в комнату. — Что это? — с недоумением спросил он. Понюхал, попробовал. — Вода? Это обязательно надо выпить? — Не хочешь — не пей, прибереги на всякий случай. Неизвестно, что тут еще произойдет. — А я уж было подумал, что обязательное питье воды входит в следственный ритуал, что это особый метод, ну, как тот самый осел с грязным брюхом… В комнате постепенно воцарялась нормальная атмосфера, хотя очень непросто было привести их всех в спокойное состояние. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось узнать, что же тут произошло. Оказывается, сразу после меня на ковер вызвали Стефана, ближайшего коллегу покойного, он ведь тоже из сантехнического. Так получилось, что за Стефаном пришли в тот момент, когда Веся громким голосом выдавала свои сенсации. По ее глубокому убеждению, Тадеуша задушил Стефан из любви к ней, Весе, приревновав к несчастному, хотя возможен и второй вариант — прикончила беднягу Моника с целью скрыть факт своего сожительства сразу с Каспером и его сыном Кайтеком. Данный факт Тадеуш собирался обнародовать, вот Моника и заткнула ему рот самым радикальным образом. Навеки. Все эти сенсационные открытия Веся провозглашала в сантехническом отделе, стоя спиной к двери, в которую как раз входил капитан, чтобы вызвать Стефана на допрос. С интересом выслушав Весины откровения, капитан увел Стефана, лишив его возможности прореагировать. Ничего, он это сделал сразу же по возвращении с допроса. Ворвавшись в среднюю комнату, куда в поисках спасения сбежала перепуганная Веся, Стефан чуть не убил эту дуру и устроил грандиозный скандал, в результате которого и разыгралась потрясающая сцена, свидетелями которой мы стали. Моника впала в ярость, Каспер ни с того ни с сего врезал по морде своему отпрыску и пал перед Моникой на колени с душераздирающим воплем: «Прости! Прости!» Вот этого никто не понимал, Каспер же, придя в себя, решительно отказался от дачи объяснений. Избиению Кайтека я лично не удивилась, ибо знала воспитательные методы Каспера. Сыновей своих он держал в строгости, уму-разуму учил по старинке. Взрослые балбесы целовали папеньке ручку, с покорностью принимали отеческое поучение ремнем, что им совсем не мешало вместе со строгим родителем соображать на троих. Все на работе об этом знали, к такому положению вещей привыкли и уже не удивлялись. Я еще обдумывала интересное происшествие, но тут вдруг разнеслась весть, что выносят тело, и это заставило нас вспомнить о покойном. Занятый животрепещущим событиями, коллектив мастерской как-то совсем забыл о первопричине событий. Ближе всех к Столяреку были Ярослав и Кайтек. Находясь под воздействием недавно принятой дозы спиртного, Ярослав не был в состоянии осмыслить во всей полноте печальное событие, Кайтек же молчал. Молчал всю дорогу, даже получив от отца пощечину. А все остальные, в общем, реагировали правильно, то есть: сначала были потрясены, потом на все лады обсуждали несчастье, а затем пришли к утешительному выводу, что слезами горю не поможешь, не стали демонстративно заламывать руки, а просто занялись текущими делами. И все-таки покойник всегда покойник. Когда мы увидели на носилках неподвижное тело, прикрытое пластиковой накидкой, всем стало не по себе. Выносящие тело милиционеры еще не успели протиснуться сквозь дверь конференц-зала, как уже все сотрудники мастерской высыпали в коридор и выстроились в две шеренги по обе его стороны. Сопровождаемый мертвым молчанием, Тадеуш Столярек проделал свой последний путь по коридору родного учреждения и покинул навсегда его стены. — Вот и все, — с горечью произнес Януш. — Был человек, и нет человека… Двери за Тадеушем давно захлопнулись, а мы все еще стояли вдоль коридора, в молчании переживая тяжелую сцену. И вдруг из наших рядов выступил Владя с вдохновенным бледно-зеленым лицом. — Дорогие сотрудницы и сотрудники, — торжественно начал он. — Нет! — нервно вскричала Алиция. — Еще и это! Не вынесу! Уберите этого болвана! — Оставь, Владя, — устало обратился к нему Збышек, но тот не позволил сбить себя с толку и упорно продолжал завывать: — Настала минута, которая… которая для нас… для нас… — А тем более для покойника, — закончил Анджей, решительно схватил Владю за плечо и затолкал в его комнату. — Слава богу! — с облегчением выдохнула Алиция. — Нашел время, кретин! — Что ты хочешь, время самое подходящее. Когда ему еще представится такой случай? Трудно ожидать, что кто-нибудь из нас покончит жизнь самоубийством специально для того, чтобы Владя мог произнести речь, — пожал плечами Казимеж. Мы разошлись по своим комнатам.
Короткий антракт закончился. Следствие наращивало темп. Теперь допросы велись сразу в двух кабинетах. В результате этих допросов сравнительно спокойная дотоле обстановка в нашей мастерской стала то и дело нарушаться взрывами страстей, подобными сцене в средней комнате. Чтобы ничего не упустить, я покинула безопасную гавань нашей комнаты и заняла стратегически выгодный пост в коридоре, у зеркала рядом с раздевалкой. Раз уж я лишена возможности спокойно обдумать происходящее, надо постараться как можно больше увидеть и услышать. Разумеется, ко мне присоединилась Алиция. Последующие события подтвердили правильность выбранного нами наблюдательного пункта. Сначала из конференц-зала, где теперь вела допрос вторая следственная бригада, вылетел жутко взволнованный Казимеж. А ведь он был одним из немногих сотрудников сохранявших в течение всего дня философское спокойствие, если не считать, конечно, глупостей, которые вырвались у него в самом начале. Куда девалось его философское спокойствие? Мы с Алицией были первыми, на кого он наткнулся после допроса, и свое возмущение он излил на нас. — Слушайте, что все это значит? — кричал он, не помня себя от злости. — Кто им мог наговорить такое? Просто свинство, и все! Кому какое дело до того, чем я месяц назад занимался в командировке? Какое это имеет отношение к убийству? — Спокойно, пан Казимеж, — попыталась я его успокоить, — зачем так волноваться? А главное, кричать… Расскажите лучше спокойненько, о чем вас расспрашивали. Какие вопросы вам задавали? — Идиотские! — продолжал бушевать Казимеж. — Caмые что ни на есть идиотские! — Хорошо, пусть идиотские, — согласилась Алиция. — Уточни, в чем именно идиотские. Интересно, чем ты месяц назад занимался в командировке? Казимеж не мог так скоро успокоиться, несмотря на наши уговоры, и поэтому его рассказ был несколько хаотичным. Тем не менее нам удалось понять, что представителям правопорядка очень не понравился разгульный образ жизни, который Казимеж вел во время служебной командировки. — Нет, как вам понравится, они спрашивали меня, помню ли я ту блондинку из винного магазина во Вроцлаве, — с возмущением выкрикивал Казимеж, хотя лицо его несколько смягчилось при воспоминании о блондинке. — Ясное дело, помню, как не помнить. У нее такие ноги, что не забудешь. Кто знает, может, даже красивее ваших, пани Иоанна. Хотя нет, пожалуй, не красивее, но и не хуже. — Благодарю вас, пан Казимеж, — с чувством произнесла я, но Алиции были чужды сантименты. — Оставь пока ее ноги в покое. Что общего у блондинки с Тадеушем? — А я откуда знаю? Сам их об этом спросил. А они вместо ответа: «По счету небось расплачивались командировочными?» Нет, какова наглость! А потом вдруг припомнили мне одно старое дельце, взялся я тогда за стройку, давно уже все быльем поросло, а они ни с того ни с сего припомнили мне! Ума не приложу, кто им мог донести? Покончили со стройкой, не успел я дух перевести — прицепились к одной такой брюнетке из Зелена-Гуры. Ничего не скажу, девка что надо, бюст как у Лоллобриджиды, но при чем тут она? — Скажи пожалуйста, я и не знала, что ты у нас такой Казанова, — заметила Алиция, слушавшая его с большим интересом. Казимеж только рукой махнул, но гнев его немного смягчился. — Не хватает только, чтобы дошло до Алинки, — вдруг забеспокоился он. Я задумчиво смотрела на Казимежа, и кое-какие мысли пришли мне в голову. В порыве вдохновенья я решила уточнить: — Кто тогда вместе с вами ездил в командировки? Припомните, пожалуйста. — Кто ездил? Минутку… Во Вроцлав мы ездили с Владей и Стефаном. А в Зелена-Гуру… С кем же я туда ездил? Ага, вспомнил. Один раз с Владей и Каспером, а другой — с Тадеушем и тоже Каспером. — А теперь, пан Казимеж, припомните, пожалуйста, еще такое обстоятельство. Тогда, во Вроцлаве, не ухлестывал ли Владя за той самой блондинкой? — Еще как ухлестывал, а вы откуда знаете? — Я же ясновидящая… И не волнуйтесь, если это не вы убили Тадеуша, ничего вам не будет, пан Казанова. — А кто же его убил, как вы думаете? — спросил Казимеж, невольно бросив на себя взгляд в зеркало. — Пока мы этого не знаем, — ответила Алиция. — Как только узнаем — скажем тебе. — Откровенно говоря, мне важнее узнать, кто наболтал обо мне фараонам, — опять распалился Казимеж. — Попадись мне в руки эта свинья… Тут, похоже, какое-то подозрение пришло ему в голову, и он, дыша местью, бросился к себе в отдел. Через минуту оттуда донеслись громкие гневные выкрики. — Ты о чем подумала? — с любопытством спросила Алиция. — Почему ты стала расспрашивать о командировках? Я не успела ответить — из кабинета выскочила Данка, красная, всклокоченная, со слезами на глазах. Она направилась в туалет, но мы ее перехватили. Данка тоже вся пылала гневом. — Свинья! Какая свинья! Последняя свинья! — нервно выкрикивала она. Алиция прокомментировала: — И эта о свиньях! Похоже, у нас тут настоящий свинарник, а не проектная мастерская… Данке надо было выкричаться, и мы услышали много нелестных слов по адресу Ярослава, который, как утверждала Данка, самым свинским образом проинформировал следователей о ее личных делах. Она как-то совсем не принимала во внимание то обстоятельство, что Ярослава пока еще не успели допросить. Те туманные предположения, которые ранее зародились в моей голове, стали постепенно проясняться. Не знаю, сколько времени Данута изливала бы нам душу, если бы случайно не глянула на себя в зеркало. С криком: «Езус-Мария!» — она скрылась в дамской комнате. — Это становится любопытным, — заметила Алиция. — Так что ты собиралась сказать? — Сейчас скажу, только ты сначала договори, что тебе хочется узнать. — Как что? Я хотела услышать, о чем ты подумала. — Да нет, ты только что сказала: «Это становится любопытным». Что именно? — Иду в магазин под конвоем, — гордо заявил Лешек, появляясь в сопровождении сержанта. — Что вам купить? — Все равно, — рассеянно бросила Алиция. — Хлеба и паштета. — Мне то же самое. И пачку «Жегляжа». Так что же для тебя становится любопытным, черт возьми?! И опять Алиции не дали ответить. Ну и контора! На сей раз представление устроил Рышард. Его могучий рев донесся из средней комнаты, но и здесь было прекрасно слышно. Нам, однако, хотелось и видеть. — Никому не позволю меня шантажировать! — орал Рышард, изо всей силы колотя по столу «Черновым проектом кэмпинга» в твердом переплете. — Я не позволю меня шантажировать! Не позволю!! Хватит! — Глупости! — Збышек пытался его перекричать — У вас мания преследования! — И один! И второй! — выходил из себя Рышард. — Два сапога пара! — Перестаньте психовать, — недовольно сказала Алиция и решительно вынула из руки Рышарда «Черновой проект». Не обращая на нее внимания, Рышард продолжал греметь. Яничего не понимала. — Что с ним? Марек вежливо пояснил: — Расхождение в методах подхода к людям в служебной обстановке. Гм. Вежливо, но непонятно. — Я понимаю, — сказала Алиция. — Сейчас объясню, только пойдем отсюда, здесь слишком шумно. Выйдя, мы опять заняли свой выгодный пост у зеркала в прихожей. Ну и дела, сплошные загадки! Через прихожую проследовала Моника, хмурая, как дождевая осенняя туча, и скрылась в своей комнате. Мы проводили ее взглядом, потом посмотрели друг на дружку. Я решительно потребовала от Алиции: — Говори. Если нам и на этот раз помешают, я сама совершу убийство! События развиваются слишком быстро, слишком много выясняется новых вещей, у меня все перемешалось, и вместо того, чтобы приблизиться к разгадке преступления, я приближаюсь к сумасшествию. Немедленно говори, что именно кажется тебе любопытным! — Минуту, — ответила Алиция и, воспользовавшись наличием зеркала, вытащила из глаза попавшую в него ресничку. — Вот что любопытно. Никогда в жизни не верила я ни в какие сверхъестественные силы, а тут то и дело испытываю такое чувство, будто они подключились к расследованию. Странное чувство. И подозрения появляются какие-то странные… Вроде они общаются с покойным… Я кивнула головой, прекрасно понимая подругу. Точно такое же чувство испытывала и я сама. Разумеется, общение следователей с покойным исключалось, но развитие событий могло объясняться только этим. Действительно, спятить можно! — Постарайся сосредоточиться, — сказала я. — Давай попытаемся разобраться. Дело непростое, в двух словах его не решить, надо подойти по-научному. Итак, действуем в хронологическом порядке. Что вызвало твое любопытство в самом начале? — Может, мы присядем? — робко предложила Алиция. — Дело действительно не простое, затянется надолго, а я не умею разговаривать стоя. — Где ты присядешь? Видишь же, везде столпотворение. Завтра отсидишься. — Ну ладно, слушай. Еще перед смертью пошла я в туалет… — А сейчас ты говоришь уже после смерти? — Смерти Тадеуша, не притворяйся, что не понимаешь, и, пожалуйста, не сбивай меня. Пошла, значит, я в туалет, хотела руки вымыть. И услышала, как в комнате Ольгерда разговаривают. Причем такие разговорчики… — Ольгерд приставал к Монике? — Да нет, совсем наоборот… — Что?! Она приставала к нему? — Балда! Перестань перебивать, не то я никогда не кончу. Не было там ни Ольгерда, ни Моники, а были Збигнев и какая-то баба. И он очень вежливо с ней говорил. Меня обдало жаром. — Что именно он ей говорил? — Погоди, дай вспомнить, как бы не напутать. Ага. «Кисонька, — говорил он, — не волнуйся, дорогая, я все устрою. Все будет хорошо, никто ничего не узнает». А потом еще несколько раз «коханая» с перерывами… — Любимая с перерывами? Как это? — Не любимая с перерывами, а говорил «любимая» и делал паузу. Между одной «коханой» и другой. Совершенно однозначные паузы. Да ты что, никак не поймешь? Сама, что ли, никогда в жизни не делала таких пауз? — Я? А-а, понятно, делала, конечно. — Ну так вот, сама понимаешь, как я удивилась. Збигнев, воплощенное целомудрие, кто бы мог подумать! И жутко хотелось знать, кто же она. Сначала я подумала — Моника, но, во-первых, к Монике совсем не подходила «кисонька», во-вторых, как я потом узнала, она все это время вместе с Ольгердом была в кабинете Зенона. Как ты думаешь, кто бы это мог быть? Мне и думать не надо, я и так это знаю. Как знаю и то, что Алиция подозревает меня. Поэтому ответила, покачав головой: — Не я, хотя ты именно так думаешь. Наши отношения со Збышеком уже давно отошли в область предания, да никогда и не доходили до стадии нежных поцелуев. Тем более в служебном помещении. Очень, очень интересно… И я надолго задумалась, пытаясь свести концы с концами. Тщетно, концы не сходились, да и здорово мешали шум и дым коромыслом. Алиция терпеливо ждала. — Давай сделаем так, — решилась я. — Попробую размышлять вслух, а ты подключайся в нужный момент. Может, что из этого получится. Тебя еще не экзаменовали? — Нет. — А меня уже, так что есть над чем подумать. Знаешь, такое чувство, что если подумаю, то вот-вот все пойму. Очень неприятное чувство, покою не дает. Значит, так, слушай… — Да слушаю же! — Ведь что удивительно: они слишком много знают о всех нас, намного больше, чем знаем мы сами. Лучшее доказательство тому — буря, все страсти, что бушуют вокруг. О, вот опять, слышишь? Естественно, первая мысль — все друг на дружку капают. В таком случае должно начаться с первого, а первым экзаменовали Януша. Тот о личных делах Данки, Каспера, Моники не имел ни малейшего понятия. Только обо мне знал, но клялся всеми святыми, что ни словечка не сказал, и я ему верю. Потом на допрос пошла я, и заявляю со всей ответственностью — они уже знали многое. Откуда? — Именно поэтому у меня и создалось впечатление, что они общались с покойным. Идиотское впечатление, согласна… — …боюсь, не такое уж идиотское. Попробуй сформулировать, почему оно у тебя создалось и когда именно ты его ощутила впервые? — Когда впервые впечатление? — Впечатление, впечатление. Когда? — У меня такое впечатление, что мое впечатление… Тьфу! Запуталась. В общем связано оно с Каспером. Я сама слышала, как по пьяной лавочке Каспер плакался в жилетку Столяреку о своих чувствах к Монике. Впрочем, мне тоже плакался… — Стоп! Похоже, я напала на след! Кто больше всех знал о Данке? Ярослав! А его допрашивают только сейчас. Ты в состоянии сосчитать, сколько раз Ярослав со Столяреком вместе выпивали? — А что? Мне обязательно нужно сосчитать? — встревожилась Алиция. — Не обязательно. Значит, Данка не сказала, Ярослав еще просто не успел. О моих финансовых взаимоотношениях со Столяреком кто знал? Янек, Януш и я. Ну и естественно, Тадеуш. Януш не сказал, я не сказала. Янек не сказал… — Откуда ты знаешь, что Янек не проговорился? — Его тогда еще не спрашивали. Кто остается? Покойник! Да помолчи, я сама прекрасно понимаю — абсурд, но ведь так получается! В этом что-то есть! Ну, теперь подключайся. Наморщив лоб, Алиция подумала и неуверенно произнесла: — А не обнаружила ли милиция среди вещей Тадеуша чего-нибудь такого… И тут меня осенило. Ну конечно, как же я раньше об этом не вспомнила?! — Алиция, ты гений! — с восторгом вскричала я. — Ты восьмое чудо света, Алиция! — Ты полагаешь? — вежливо отозвалась Алиция, выжидательно глядя на меня. У Тадеуша была записная книжка. Большой зеленый блокнот, весь исписанный. Ведь я же собственными глазами не раз его видела, как могла забыть? Туда он записал и мои деньги, взятые им в долг. А что же еще могли означать подслушанные мною в туалете слова: «Это надо как следует изучить»? Точно, следователь обнаружил в кармане пиджака покойника этот блокнот! Услышав о блокноте, Алиция засомневалась: — Хорошо, допустим, милиция его действительно нашла, но ведь это же не дневник, где описывается личная жизнь друзей и знакомых. Деловые заметки, понятно, суммы, взятые в долг, понятно… А мне уже понемногу становилась ясной вся картина. Неприглядная, но куда денешься? Туман постепенно рассеивался. — Ты заметила, получается так, что Тадеуш знал о людях только плохое? Вот возьми Казимежа. От него мы больше всего узнали. И еще эти дикие вопли Рышарда… Почему, почему, собственно, мы все одалживали ему деньги? Уставившись друг на дружку мы с Алицией какое-то время ошеломленно молчали, а потом она громко и торжественно произнесла. — А теперь позволь и мне заявить со всей ответственностью — ты гений!
Наверняка не меньше часа мы с Алицией на все лады интенсивно обсуждали возникшую ситуацию. Самые сногсшибательные открытия были нами сделаны в начале обсуждения, а чем дальше, тем хуже работали наши мозги. Думаю, это напрямую было связано с состоянием наших ног, которые от долгого стояния вконец затекли. — Ради бога, давай на что-нибудь сядем, — тоскливо оглядываясь, попросила Алиция. — Не могу больше. — Сядем, но при условии, что и сидя ты не перестанешь думать, — сурово сказала я, хотя тоже ног под собой не чуяла. — Сидя я могу все, что угодно! — горячо заверила меня Алиция. — А сейчас я уже ни слова не понимаю из того, что ты говоришь. Естественно, я перестала говорить, но до стульев нам не дала добраться Ирэна. Она выскочила из комнаты с криком: — Пану Владе плохо! Пан Владя потерял сознание! Где пани Глебова? У нее должна быть валерьянка. — Валерьянка? — последним усилием воли произнесла Алиция. — Зачем валерьянка? На него прекрасно действует протухшая вода из-под цветов. Известие о плохом самочувствии Влади неожиданно придало мне новые силы. Бодрость вступила как в ноги, так и в голову. На фоне того, о чем мы догадались и чего я пока еще не понимала, его выкаблучивание выглядело особенно мерзким. Бормоча себе под нос ругательства, я кинулась в комнату сантехников. Алиция, поколебавшись, бросилась следом. Владя сидел на стуле, прислоненный к стенке, а лицо его еще сильнее позеленело. По остальным было видно, что только что здесь разыгралась неприятная сцена. Хмурые и взъерошенные, они не глядели друг на друга, только Анджей с философским спокойствием обмахивал Владю каким-то чертежом. Приглядевшись, я узнала собственный проект благоустройства микрорайона и вырвала его у Анджея из рук, а сама коршуном налетела на этого умирающего лебедя: — Теперь в обморок падаем? Сознание теряем? А о блондинке из винного магазина нашел силы трепаться? Чтоб сию же секунду оклемался, не то, Богом клянусь, ты у меня получишь! Ирэна с ужасом вскрикнула, а лебедь вдруг открыл глаза и слабым голосом произнес: — Чего тебе надо, ведьма? Оставь меня в покое! — С покойником водку пил? — Пил, а что? Нельзя? Когда мы с ним пили, он еще не был покойником. — И ты разболтал ему о своих похождениях с блондинкой из винного во Вроцлаве, с брюнеткой из Зелена-Гуры, с рыжей из Залесья, с этой, как ее, Манилой из Закопане… — С Мануэлой! — вдруг рявкнул Владя, к изумлению собравшихся сразу приходя в себя. — Отвяжись! Чего пристала? Тебе что за дело? Я узнала, что хотела, и, бросив Владю, подошла к Алиции, которая, как только мы вошли, свалилась на стул у двери. — Видишь? Что я говорила? Алиция молча кивнула головой. Наши предположения полностью подтвердились. Владя, единственный в нашей мастерской инженер-электрик, ездил практически во все командировки с проектировщиками других специальностей. А в служебных командировках мужчины, известное дело, чувствуют себя на свободе и многое позволяют. За рюмкой водки делятся друг с другом секретами, болтают о своих похождениях. Владя их выслушивал и потом, тоже за рюмкой водки, пересказывал пьяную болтовню Тадеушу, причем, в силу комплекса неполноценности, приписывал себе все победы коллег у прекрасного пола во всех городах и весях Народной Польши. Тадеуш знал Владю как облупленного, внимательно выслушивал пьяные излияния, и наматывал на ус, делая поправку на его самовосхваление. Подыгрывая этому мямле и неврастенику, он мог вытянуть из него все, что хотел. Именно Владя стал источником скандальной информации о Казимеже, Стефане и двух-трех других сотрудниках-собутыльниках, источником, откуда Тадеуш черпал множество полезных сведений, делая записи в блокноте. Представление, которое он только что устроил, было вызвано, разумеется, не раскаянием в собственной словесной несдержанности, из-за которой теперь могли пострадать коллеги, а тревогой за свою судьбу. Ведь этот кретин разболтал Тадеушу и о единственной личной победе — связи с одной пани, которая и в самом деле питала к Владе сентиментальные чувства, введенная в заблуждение благородным выражением его невинных голубеньких глазок. Эти сантименты вызывали во Владе двойственное чувство: с одной стороны, его распирало от гордости — вот, и он не хуже других мужчин, с другой — он дрожал от страха перед Тадеушем, который грозился донести обо всем его жене. И милиция вполне могла подумать, что это он прикончил Тадеуша, чтобы навсегда заткнуть ему рот. Конечно, так мог подумать только тот, кто не знал Влади. Наши предположения подтвердил Анджей, только что вернувшийся с допроса. С интересом разглядывая зеленого Владю, он сказал нам с Алицией: — Знаете, о чем меня только что спрашивали? — Откуда нам знать? — Правда ли, что Тадеуш несколько дней назад поссорился с Владей и грозился — вот расскажу обо всем твоей жене, так будешь знать… — Стойте, пан Анджей, вот уже и вы несете бог знает что. Скажите толком, кто скажет, чьей жене? — Тадеуш. Владиной жене. О какой-то встрече с женщиной в вечернее время… — И это действительно так? Я имею в виду их ссору. — Еще как действительно! Только я не все запомнил, о чем им и сказал. Помню только, что Владя отказался поставить пол-литра… Да, такое Тадеуш вряд ли записал в своем блокноте, зашаталась наша концепция. — Откуда милиция могла узнать о ссоре? — невольно вслух произнесла я, глядя на Алицию. Та, опять же молча, только плечами пожала — непонятно. — Кто им сказал? — Я! — вдруг громко, вызывающе ответила Ирэна. — Когда меня спрашивают, я говорю правду. Мне скрывать нечего. А меня спросили, в каких отношениях с сотрудниками был покойный, не ссорился ли с кем. Я и вспомнила. Еще как ссорился! Такой крик стоял — на всю контору. Я там специально не подслушивала. Все как-то примолкли, со страхом и уважением глядя на твердую духом Ирэну. Даже Владя, который только что метался по комнате, заламывая руки. — А правду я говорила и всегда буду говорить! — воодушевленная всеобщим вниманием, еще раз со всей решимостью заявила Ирэна, нарушая молчание и вызывая неоднозначную реакцию сотрудников. — Что делать, что делать? — рыдал Владя, ломая руки. — Повеситься! — ехидно посоветовала я. — Ничего другого тебе не остается. Настучал на друзей, выдал полмастерской, а теперь, как запахло жареным, наложил в штаны. Еще бы, как минимум пожизненное! Хотя… может, и меньше дадут, ты ведь действовал в состоянии аффекта… — По местам! — зычный крик Януша прервал мои мрачные прогнозы. И, сунув голову в дверь, еще раз проревел: — По местам! Все вздрогнули, а Анджей недовольно сказал: — Чего глотку дерешь? Люди тут нервные. Алиция же уточнила: — По каким местам? — По рабочим! Народная власть велела. Ну, быстро! Ирэна, домой! То есть, я хотел сказать, на место! По дороге в свой отдел я заглянула в комнату к Монике. Она сидела за столом, глядя в окно и дымя сигаретой. Скрип двери заставил ее повернуться. — Удались! — ледяным голосом произнесла Моника. — Немедленно скройся! Я сейчас кого-нибудь убью, и мне бы не хотелось, чтобы это оказалась ты. Значит, им окажется Ольгерд, подумала я. Ведь ему придется сейчас вернуться на свое рабочее место, а оно рядом с Моникой. Я послушно выполнила повеление Моники и закрыла за собой дверь. Усевшись за собственный стол, я наконец получила возможность подумать. Конференция у зеркала принесла плоды, очень продуктивными оказались наши изыскания. Так получилось, что всех сотрудников нашей проектной мастерской можно разделить на три группы в зависимости от того, в каких взаимоотношениях они находятся со мной и Алицией. Приблизительно треть персонала мастерской были моими хорошими знакомыми, вторая треть — знакомыми Алиции, а оставшаяся треть — мало знакомые нам обеим. Очень удобно получалось с двумя третями, с последней — хуже, но наших суммарных данных было совершенно достаточно, чтобы догадаться об остальном. В свете наших рассуждений образ безвременно ушедшего коллеги становился все менее светлым. Еще немного — и он окажется хуже неизвестного нам его убийцы… И хотя мы обе очень хорошо помнили известное изречение «De mortuis nil nisi bene» — «О мертвых или ничего, или хорошо», против истины не попрешь. Нами было точно установлено, что Тадеуш прекрасно знал все мельчайшие обстоятельства личной жизни своих коллег по работе. Знал, например, о махинациях Казимежа. На пути к повышению жизненного благосостояния Казимежу не раз встречались препятствия, которые он очень искусно обходил с помощью разных средств. Нет, не таких, которые прямиком ведут на скамью подсудимых, но, во всяком случае, репутацию бы ему основательно подпортили, узнай о них на работе. А ведь Казимеж постоянно привлекался в качестве независимого эксперта на судебные разбирательства и очень дорожил своей незапятнанной репутацией. Знал Тадеуш о безответной любви Каспера к Монике, как и об отношении жены Каспера к этому неуместному чувству. Мы тоже знали, что разгневанная супруга пригрозила Касперу разделом имущества — а оно в основном принадлежало ей, — если супруг не выкинет из головы всякую мысль об этой гетере. Каспер не раз торжественно клялся выкинуть и на другой же день клятву нарушал. Знал Тадеуш о заветной мечте Рышарда уехать работать на Ближний Восток по линии Полсервиса. Выведенный из терпения постоянными проволочками, Рышард позволил себе неосторожно крепко выразиться об одной из шишек Полсервиса. Доведи Тадеуш эти выражения до упомянутой шишки, Рышард навсегда мог распрощаться с мечтой о выезде. Знал Тадеуш и множество самых интимных тайн Моники, Данки, Кайтека, Стефана, Веси и прочих, не говоря уже обо мне. Знал и служебные секреты, раскрытие которых сильно подорвало бы позиции Ольгерда и Зенона. И наверняка знал еще многое, что нам с Алицией не было известно и о чем мы и догадываться не могли. Но одно знали твердо: обнародование любой информации из копилки Тадеуша могло обернуться для кого-то крупными неприятностями. Такова одна сторона медали. Другую представляли долги Тадеуша. Тадеуш брал деньги в долг у всех сотрудников, о которых он имел компрометирующие сведения. Долгов этих не возвращал, напротив, со временем они только увеличивались. Если люди знали, что долгов он не возвращает, почему же все равно давали ему в долг? Ответ мог быть только один, во всяком случае правильный для двух третей персонала. Давая этому вымогателю безвозвратные ссуды, несчастные покупали его молчание. Может, кто в глубине души и надеялся, что он когда-нибудь отдаст, не знаю… Вот к такому выводу пришли мы с Алицией в ходе совещания у зеркала. От него был один шаг к следующему, а именно: Тадеуша убил человек, больше других опасавшийся его информированности. Теперь оставалось как-нибудь подипломатичнее порасспросить коллег, чтобы выявить такого человека. Кто из них мог отмочить нечто такое, о чем мы пока не знаем, а для отмочившего сохранение тайны стало вопросом жизни и смерти? Ведь чем у человека больше на совести, тем больше причин опасаться доносчика. С сожалением вспомнила я о безвозвратно прошедших временах Средневековья, когда самым обычным делом было отравить человека, знавшего слишком много. Ах, романтические времена! Тайны, покрытые мраком, закованные в кандалы скелеты в подземельях старинных замков. Прошли времена, когда на каждом шагу можно было встретить незнакомца в маске, с кинжалом в руке, когда неверных жен замуровывали в башни, а незаконнорожденных потомков топили под покровом ночной темноты. Мрачное, но романтическое время, куда нам до них! Кто из современных государственных служащих может скрывать в сердце смертоносные тайны? Смешно. Хотя какой смех, ведь Тадеуш погиб! Кто из моих коллег способен на такое? Многих я знаю, многое о них знаю, хотя Тадеуш знал больше. Нет, нет, постараюсь сосредоточиться. Кому из них и чем именно была опасна излишняя реклама? Кому, каким образом и в какой степени она могла повредить? Обстановка в мастерской отнюдь не способствовала размышлениям. Тут постоянно что-то происходило, причем интересное, так что имело смысл все это наблюдать. Вот и теперь зачем-то велено было всем занять свои места. — Не знаете, зачем нас разогнали по отделам? — спросила я товарищей по комнате. — Что на этот раз придумала милиция? — Да уж что-нибудь придумала, — рассеянно ответил Януш, ибо как раз в этот момент вернулся Лешек из магазина. Он сказал, сколько злотых потратил, мы быстренько рассчитали, сколько следует с носа, и принялись за еду. Свои припасы Лешек разложил на столе отсутствующего Витольда. Оказывается, себе он купил рыбу горячего копчения, совершенно чудовищной величины, и теперь сам удивляется, глядя на нее. — Как думаете, что это за рыба? Вроде не треска и не камбала… — Пластуга, — со знанием дела бросил Януш. — Да ведь пластуга и камбала — это одно и то же. — Нет, пластуга — это северная камбала. — А! Хочешь кусочек? — Хочу, положи мне сюда, на хлеб. — И что, будем есть всухомятку? Теперь и чаю нельзя заварить? — спросила я. — О чае милиция ничего не говорила. Янек, рыба — чудо, попробуй! Лешек понимал, что такую исполинскую рыбу ему одному и за неделю не съесть, вот он и делился охотно с товарищами, а сам возбужденно рассказывал, как в первый раз в жизни ходил в магазин под конвоем. Чувствовалось, его прямо-таки распирала гордость. — Сколько живу, такого почета мне еще не оказывали! Как пришли в магазин, все сразу в сторонку, меня первым пропустили. Сержант с меня глаз не спускает, а все по стеночке, говорю вам! Янек с бутербродом в руке протиснулся на балкон. Балконная дверь полностью не открывалась, мешал стол Витольда, поэтому балконом могли пользоваться только худощавые сотрудники. В комнату вошел Зенон и, подойдя к столу Януша, стал ему что-то говорить. Януш перестал жевать, чтобы лучше слышать. Дело в том, что Зенон и в нормальном состоянии говорил очень тихо, а когда нервничал, то и вовсе принимался шептать. Вот Януш и не жевал, чтобы не заглушить шепот начальства. И даже перестал моргать, слушая с величайшим напряжением. Пребывая в благодушном настроении после оказанных ему почестей, Лешек готов был весь мир осчастливить. Он и к начальству обратился с великодушным предложением: — Пан инженер, посмотрите, какая чудесная рыба. Не желаете ли попробовать? Будьте любезны, вот я вам положу кусочек на хлеб. Попробуйте, очень вкусно! Зенон взглянул на рыбу, пытаясь скрыть отвращение, а Лешек гостеприимно настаивал: — Пожалуйста, попробуйте. И протянул ломтик рыбы на куске белого хлеба. — Нет, благодарю вас, — измученным голосом ответил Зенон. — Видите ли, прием пищи я вообще считаю занятием сугубо интимным и позволяю себе есть лишь в укромных местах. То есть когда меня не видят. Лешек замер с рукой, протянутой к Зенону, и глядел на него, сбитый с толку. Потом попытался исправить собственную бестактность. — Конечно, вы правы. Совершенно с вами согласен. Я тоже как-то пытался есть в туалете, хотя там немного неудобно… Зенон хотел что-то ответить, но раздумал и только махнул рукой. Взглянув на нас, он молча вышел со страдальческим видом. Янек протиснулся в комнату и недоверчиво переспросил: — Он запрещает есть на рабочих местах? Только в туалете? — Не только, — ответил Лешек. — Можно в шкафу, под столом, где угодно, лишь бы место было укромное. Чтобы люди не видели. Януш, наморщив лоб, сосредоточенно жевал. Потом обратился к нам за помощью: — Не знаете, что он мне сказал? Вроде дал какое-то поручение, но, разрази меня гром, я ничего не понял. Как ни старался, не расслышал. — Ну! — обрадовался Лешек. — Ты тоже? Слава богу, а то я уж сомневаться начал — то ли со слухом у меня плохо, то ли с мозгами, никак не пойму, что он мне шепчет. А ведь стараюсь изо всех сил! — Януш мрачно покачал головой. — Знаете, в этом что-то есть. Он и в самом деле отдает свои распоряжения так, будто боится — а вдруг их поймут! Поначалу еще можно было что-то разобрать, а теперь совсем плохо. Боюсь, это последствия его холостяцкого положения. Иоанна, тебе боевое задание — уговори его жениться! — Как же, разбежалась, чуть ног не поломала! Да я никакой женщине такого не пожелаю! — Не знаю, чего ты придираешься? Парень что надо. Ой, чуть костью не подавился! — Лешек вытащил кость из своей рыбы и продолжал: — А что у него с волосами не густо, так это… — Да нет, к его красоте у меня нет претензий, он даже красивее, чем вы думаете. Вам случалось видеть Зенона голым? — А вам случалось? — изумился Янек. — Случалось. На парусной лодке, на Висле, — пояснила я. — И в бассейне видела. И будь у него такой характер, как фигура, я бы собственноручно чистила ему ботинки. — А если бы его фигура была как характер… — …тогда его только в клетке показывать. За большие деньги. Такого еще у нас на Земле не видели. — Дай еще кусочек рыбы, — попросил Янек, протягивая Лешеку кусок хлеба. Выполняя приказание следственных властей, мы послушно сидели на своих местах, используя свободное время для того, чтобы подкрепиться, и жаловались на отсутствие чая. Приглушенный голодом интерес к ходу следствия теперь возродился вновь, и мы все выжидающе посмотрели на капитана, когда он наконец пожаловал к нам в отдел. Капитан пришел не один, его сопровождал милиционер в форме. Войдя и оглядевшись, они, к нашей неописуемой радости, начали самый настоящий, тщательный обыск, ну точно такой, каким он обычно предстает в детективах! Начали они с первого от двери шкафа с эскизами. От предложенной нами помощи они имели глупость отказаться, не отдавая, по-видимому, себе отчета в том, что их ждет работа, по сравнению с которой подвиги Геракла ничто! В каждом из плоских ящиков лежало около двух десятков туго свернутых рулонов метровой длины. В каждом рулоне находилось не менее двух десятков эскизов и чертежей разных форматов и разной степени сохранности, иногда очень ветхих и разорванных, с которыми тем не менее следовало очень бережно обращаться, ибо это были служебные документы. Разворачивание чуть ли не каждого из них сопровождалось нашим нервным восклицанием — «Осторожно!» Сержант, в обязанности которого входило разворачивать и сворачивать рулоны, наверняка проклял все на свете. У него явно тряслись руки, чертежи вываливались на пол, сворачивал он их криво и наконец взмолился: — Гражданин капитан, может, все-таки… Не знаю, чем руководствовался капитан — испытал ли он прилив жалости или пришел к выводу, что предоставленный сам себе сержант провозится до конца века, — но он бросил на нас неуверенный взгляд. Я не упустила возможности использовать обстоятельства: — Панове, независимо от того, что вы ищете, просмотренная вами территория уже не представляет опасности, так ведь? Тогда, может, вы будете себе искать дальше, а мы за вами будем аккуратно сворачивать наши чертежи, они ведь нам для работы нужны. Посомневавшись, капитан принял предложенную помощь, но доверие оказал лишь мне и Янеку. Думаю, только из тех соображений, что мы ближе всех сидели к обследуемому шкафу, да и не хотелось капитану, чтобы на подозреваемой местности толклось слишком много народу. Впрочем, и к нам он относился с недоверием, не спуская ни на минуту глаз. При обыске он почти не пользовался глазами, запускал руку в шкаф не глядя, после того как сержант освобождал ящики от рулонов. Из этого я сделала вывод, что ищут они довольно крупный предмет. Покончив с ящиками шкафов, милиция решила поискать на шкафах. Нам самим было интересно, что они там найдут, потому что туда мы не заглядывали целую вечность. Начал сержант с того, что опрометчиво потянул за какой-то торчащий предмет, и, прежде чем мы успели ему крикнуть: «Осторожно!» — на голову бедолаге свалился старый гипсовый макет одного из проектируемых микрорайонов, а вслед за ним куча запыленных оттисков уже ненужного типового проекта. Учтя горький опыт сержанта, капитан с непроницаемым выражением лица влез на табуретку, с нее на один из выдвинутых ящиков и собственноручно принялся копаться в куче хлама, лежащего на шкафу. Когда он слез, обшлага его пиджака выглядели так, будто капитан чистил очень запущенный хлев. И похоже, другого результата поиски на шкафу не дали. Обыск, должна признать, производился тщательно. Покончив со шкафами, капитан принялся за наши столы. Начал с меня. — Будьте так любезны продемонстрировать ящики своего стола, — сказал он мне. Я продемонстрировала не только охотно, но и с радостью. Пусть ищут, ящики — это пустяки. Дело в том, что основное свое имущество я держала под столом. Там я уже давно приколола большие листы использованного бристоля и в этом тайнике хранила много полезных вещей. Нет, нет, я не скрывала от следствия свой тайник, с готовностью выставив на обозрение капитану всю эту кучу мусора. И представьте, он в ней наконец что-то нашел! Совершенно проигнорировав такие интересные предметы, как цепочка от настольной лампы, игральные карты, бутылочные пробки, он ухватился за невзрачный кусок тряпки, которым я вытирала перо от туши, да еще скомканный обрывок туалетной бумаги. Вышеупомянутые сокровища были аккуратно уложены в конверт, на котором капитан что-то надписал — что именно, я не разглядела, как ни старалась. Затем сотрудники милиции подошли к столу Лешека, который, сидя за столом Витольда, все еще ел свою рыбу. — Чей это стол? — Мой. — Лешек обо что-то торопливо вытер руки и губы и поспешил к следователю. — Вы желаете посмотреть? Извольте. Он выдвинул ящик своего стола, и тут в первый раз на непроницаемом до сих пор лице следователя проявились эмоции. Содержимое ящиков Лешека не только для него могло показаться неожиданным. Дно ящика покрывал слой уже давно прогорклого сливочного масла с налипшими на него огрызками окаменевшей колбасы, засохшими кусками булки, скомканной фольгой из-под плавленых сырков и еще какими-то предметами, которые из-за давности лет идентифицировать не представлялось возможным. По этому лунному пейзажу беззаботно перекатывалась пустая банка с остатками горчицы. Лешек спокойно и благожелательно демонстрировал представителям властей свой ящик, но, видя реакцию следователя, счел себя обязанным дать пояснение: — Запасы на черный-пречерный день. Перед получкой мы, как правило, несколько… гм… стеснены в средствах. Капитан пристально посмотрел на него и двинулся дальше. У Янека был изъят обрывок старого носка, совсем затвердевший от туши, а у Януша — воротник от рубашки Казимежа, тоже служивший для вытирания перьев от туши. Казимеж своим гардеробом обслуживал как минимум полмастерской. Когда из ящика стола Витольда извлекли манжеты Казимежа и тоже поместили в конверт, я не выдержала и громко выразила протест: — Все отбирать нельзя! Ведь это же наши орудия труда. Теперь нам нечем вытирать наши перья, остановится производственный процесс! — Ваши орудия труда будут вам возвращены, — холодно парировал капитан на полном серьезе. Сотрудники милиции прочесали нашу комнату вдоль и поперек, раскрошили на мелкие кусочки большой шар из пластилина, который шел у Янека на изготовление макетов, разобрали радиоприемник и заглянули внутрь, внимательно ознакомились с содержимым мусорной корзины и наконец покинули комнату, выйдя на балкон. Вот когда Янек оживился! До сих пор мы все сидели спокойно, доброжелательно, с интересом наблюдая за действиями следственных властей, и воздерживались от комментариев. Балкон заставил взволноваться не только Янека. — Ведь они откроют наш вазон! — высказал Янек общую мысль. — Это надо видеть! Сорвавшись с мест и подталкивая друг друга, мы столпились в балконной двери, выставив головы наружу. Украшением (сомнительным) нашего балкона с давних пор служила отбитая гипсовая ваза необъятных размеров, мы же использовали ее как сосуд для химических опытов. Уже в течение нескольких месяцев мы бросали в нее всевозможные вещи, с интересом следя за ходом химических реакций и ожидая, что из этого выйдет. Вазу плотно закрывала аккуратно подогнанная древесностружечная плита. Внешне ваза выглядела очень пристойно, а вот внутри… Внутри чего только не было! Остатки молока, воды из-под цветов, огрызки яблок, гнилые помидоры, окурки, недоеденные остатки всевозможных продуктов в гораздо большем ассортименте, чем в столе у Лешека, кофейная гуща… Всего не перечислишь. Янек как-то специально для опыта принес вареную картошку, а Витольд не пожалел вареный горох, который заготовил для рыбной ловли. Я и сама… Нет, лучше не скажу, что я туда бросила. В общем, каждый внес свою лепту. Неустанно пополняя содержимое нашего вазона, мы очень надеялись, что в нем в конце концов образуется взрывчатая смесь, которая, может, и взорвется. Или произойдет еще что-нибудь в том же духе, необыкновенное. Правда, последние несколько недель мы не прикасались к нашему вазону, не хватало мужества приподнять крышку. Уж очень давно стоял он на солнце… И вот теперь, затаив дыхание, мы наблюдали за тем как сержант милиции протянул руку к плите, закрывающей вазон. — Осторожно! — не выдержал Лешек. Милиционер отдернул руку и с удивлением взглянул на нас. — Почему? — Не обращайте внимания на нашего коллегу, у него нервы, — поспешил исправить положение Януш. — Делайте свое дело. — Ну! — вырвалось у Янека. Сержант с сомнением еще раз взглянул на нас, а потом на невозмутимого капитана и сразу перестал сомневаться. Приподняв крышку, он заглянул внутрь вазона, а потом взял палку и помешал его содержимое. Ничего лучшего мы и желать не смели. Правда, не взорвалось, но и без этого эффект был впечатляющим. Жидкость в вазоне вскипела, и пенистая, невообразимо вонючая масса хлынула через край. Даже мы ощутили вонь, что же говорить о несчастном сержанте! Он отшатнулся с криком: «Что же это такое!» — и наверняка обратился бы в бегство, если бы не начальство. Суровый взгляд капитана заставил его, заткнув нос, исполнить свой служебный долг. Бедняга снова принялся копаться в вазоне. Понаблюдав за ним с минуту, капитан принял решение: — Придется вылить. — Тут?! — Да нет, на помойке. Ничего не поделаешь. Ну, взяли! Прикрыв вазон крышкой, они с трудом приподняли его и стали протискиваться через дверь в комнату. Исполненные самых дурных предчувствий, мы освободили им дорогу. Через балконную дверь с трудом протискивался человек сам по себе, тут же приходилось еще тащить жуткую тяжесть в чрезвычайно неудобном сосуде. Сначала задом протиснулся сержант. Капитан поддерживал вазон со стороны балкона. Споткнувшись о доску Витольда, сержант, чтобы не выронить вазон, сделал попытку прижать его к груди, зацепился за ручку двери, и вазон выскользнул у него из рук в тот момент, когда капитан ослабил бдительность, протискиваясь сам. Из-под обломков гипса по всей комнате, шипя, расползалась густая, бурая, невообразимо смердящая жидкость. Нет, не такого результата ожидали мы от нашего опыта! За месяцы гниения на балконе помидоры, окурки и многие другие ингредиенты превратились в однородную зловонную массу. Первоначальную форму сохранили только кости от свиной грудинки, стеклянная банка из-под майонеза и какой-то ключ, отлетевший при падении под стол Витольда. Грозным окриком капитан приказал нам не двигаться, а мы и так не двигались, с искренним удовлетворением наблюдая за тем, как сержант с помощью еще одного кооптированного к следственной группе милиционера аккуратно собрали гадость с пола на разложенную рядом старую целлофановую клеенку, подобрав все до последнего катышка. И даже пол вытерли. Пани Глебова наверняка так аккуратно никогда бы не убрала. Наконец милиционеры удалились, унося с собой бесценную клеенку, а мы получили возможность обменяться впечатлениями. В конечном счете вазон оправдал наши ожидания. — Но не взорвался! — сожалел Лешек. — Не требуй от него слишком много, — укротил его Януш. — И так неплохо получилось. — А что же они все-таки искали, как вы думаете? — спросила я, стараясь не дышать, ибо, несмотря на открытые дверь и окно, в комнате было не продохнуть. — Ты же видела — одежку Казимежа. Выходит, он для них самый подозрительный, вот они и собирают его вещи. — По всей конторе, — дополнил Янека Лешек, выглянув в коридор. — Обыск, так сказать, на широкую ногу. Нет, серьезно, что они ищут? И в самом деле, в поисках неизвестного предмета (предметов?) следственная труппа поставила с ног на голову всю мастерскую. Разведка донесла, что в других отделах тоже изымали все тряпки. Я сидела на своем рабочем месте, но работать не могла. Голова была занята убийством. Взяв чистый лист бумаги, я записала все известные мне сведения о сотрудниках нашей многоотраслевой мастерской. И теперь, изучая их, пыталась сделать какой-то вывод. Тадеуш нас шантажировал, это ясно. Всех? Почти всех. Только двое не попались в его сети, Алиция и Витольд. Остальные же… Остальные все как один могли подозреваться в убийстве! В моем списке больше всего компрометирующих сведений числилось за Моникой и Каспером. Да они, по правде сказать, и без того представлялись мне наиболее подозрительными. Взять, например, Монику с ее чрезвычайно запутанной личной жизнью. Женщина интересная и темпераментная, она недавно вступила в романтическую связь с молодым, на редкость красивым и тоже чрезвычайно темпераментным представителем одного из наших инвесторов. И вот теперь изо всех сил пытается разорвать эту связь, поскольку неожиданно перед ней замаячила перспектива очень выгодного брака. Кандидат в мужья был человеком не только необычайно состоятельным, но и необычайно суровым в своих взглядах на моральный облик будущей супруги. Влюбленный молодой человек не желал покинуть поле боя, да и Монике наверняка тоже нелегко было с ним расстаться. Узнай добродетельный претендент на руку Моники о ее романе — все, на их браке можно ставить крест, а Моника давно мечтала устроить наконец свою личную жизнь, заполучить богатого, надежного мужа. Вопрос: насколько Столярек был информирован о личной жизни Моники? Теперь Каспер. Давний и верный обожатель Моники, уж он-то знал обо всех перипетиях личной жизни своего божества. А если он знал еще и о том, что Тадеуш шантажировал это божество, что ему стоило прикончить шантажиста, действуя, разумеется, в аффекте? Не говоря уже о том, что шантажист угрожал и ему самому… С тихой грустью изучала я перечень ошибок и неудач своих коллег. Были среди них такие, о которых знала только я, кроме, разумеется, лиц, эти ошибки совершивших. Знал ли о них Тадеуш? И знали ли они, что он знает? Мне было ничего не известно о взаимоотношениях Тадеуша с Зеноном, с Янеком, со Збигневом и с Ядвигой. Из них больше всех меня интересовал, естественно, Збышек. В отделе я сидела одна-одинешенька, ибо трое моих соседей по комнате вышли, и вот, как по заказу, ко мне заглянул Стефан. Из всех сотрудников мастерской он был ближе всех к Збигневу, я было обрадовалась возможности порасспросить его, но он с ходу напустился на меня. — Чтобы вам вечно в аду гореть за эту идиотскую выдумку с Тадеушем! Неужели не могла пани придушить кого-нибудь другого? Что мне теперь делать? Придется тачку продать… — Минутку, пан Стефан, не все сразу. Успокойтесь. Не угодно ли сигарету? Присядьте, пожалуйста, и расскажите, почему вы одалживали ему деньги? Стефан придвинул себе стул, что-то ворча под нос, похлопал по карманам в поисках спичек, закурил, сел и гневно посмотрел на меня. — Почему я одалживал Тадеушу деньги? Чтобы он оставил меня в покое! Вы представляете, что было бы, если бы он рассказал моей старухе об этой проклятой Веське? Она и так зудит, а тут вовсе сжила бы меня со свету. А я человек немолодой, у меня печень пошаливает, мне покой нужен. Этот ваш Тадеуш… Такого мерзавца поискать! Как только его земля носила? Вы думаете, он только в меня вцепился? Как бы не так! И в Каспера, и во Владю, и в Кайтека, чтоб вы знали! И в Збышека. Я так и подскочила на стуле. — Что вы говорите? И в Збышека тоже? — И в него, и в него. Сразу упало настроение. До сих пор я тайно надеялась, что Збышека миновала чаша сия. Выходит, не миновала. — А Збышека он на что поймал? — сдавленным голосом спросила я. — Не знаете? — Понятия не имею, — попыхивая сигаретой, ответил Стефан, не замечая моего волнения. — Вы Збышека знаете, слова из него не вытянешь. Один только раз правда, проговорился, что у него большие неприятности, но не лично его… Черт побери! Этого мне было достаточно. О тайной любви Збышека я знала не хуже самого Збышека. Оправдались мои самые худшие опасения, и так тяжело стало на сердце… Больше расспрашивать Стефана не было необходимости. Мы сидели и курили в мрачном молчании. Нарушила его народная власть, срочно вызвав меня на ковер. По дороге в конференц-зал я отметила многочисленные признаки явной анархии, воцарившейся в нашей конторе. В углу у зеркала о чем-то яростно спорили Зенон и Казимеж. В средней комнате играли в бридж (Алиция, Анджей, Марек и Януш). Рышард продолжал спать сном праведника, пользуясь возможностью, а Анка угрюмо сидела над книгой, глядя на страницы невидящими глазами. В сантехническом отделе Лешек, Ярослав и Кайтек играли в спички. В кабинете начальства и в конференц-зале велся допрос сотрудников. У двери конференц-зала теперь сидел на табурете вооруженный милиционер в форме, что сразу придало недостающую нашей конторе солидность. Он же сообщил мне, что меня ждут не во вверенном ему объекте, а в кабинете Зенона. Я пошла туда. Трое мужчин, занявших кабинет, мне очень напомнили гончих, взявших след. Я сразу ощутила нервную, накаленную атмосферу, царящую в этой комнате, и не только потому, что накурено было в ней, как на вокзале. У прокурора глаза прямо-таки горели, от чего он стал еще красивее. — Решили побеседовать с автором представления, — ехидно начал капитан. — Надеюсь, вы не откажетесь сообщить нам кое-какую необходимую информацию. — Возможно, и сообщу, — ответила я. — В свою очередь надеюсь и от вас узнать кое-что. Сами понимаете, меня, как автора, очень интересует, чем же кончится представление. — И все-таки, уверен, мы в этом заинтересованы больше. А для начала будьте любезны ответить на один вопрос. Что было в той посудине на вашем балконе? Я дала исчерпывающий ответ, вызвавший отвращение на лицах слушателей. Меня же проклятый вазон сразу сбил с толку, заставив забыть о предварительно продуманной тактике. Черт с ней, моей судьбой, сейчас главное — позаботиться о ни в чем не повинных коллегах, влипших из-за меня в глупейшую историю. В конце концов, я до сих пор не была под судом и следствием, характеристика у меня что надо,большой срок не дадут. Капитан уже задавал мне следующий вопрос, но невежливо его перебила. — Постойте. Для начала давайте я вам кое-что скажу. — Извольте… — Панове, — торжественно начала я, — прежде всего довожу до вашего сведения, что я твердо верю народной власти. Наверняка вами уже установлено, что в течение часа, когда совершено убийство, я с места не двигалась. Значит, Столярека прикончила не я. Разумеется, вы вправе думать, что у меня был сообщник и это дело его рук, а я лишь задумала убийство и руководила всей операцией. Думать так вы вправе, но, как люди неглупые, наверняка не думаете, ибо я тоже не дура и не стала бы трубить на всю мастерскую о замышляемом убийстве. Более того. Могу привести очень веское доказательство моей невиновности, но предварительно мне бы хотелось заключить с вами соглашение… Нет, не то я говорю. Какое соглашение, сначала надо доказать свою непричастность. Закрыв глаза, головой вперед я ринулась в пропасть. По возможности кратко и убедительно выложила я перед следственными властями причины, в силу которых лично я желала Тадеушу долгой и счастливой жизни. Призналась чистосердечно, что в сообществе с Тадеушем провернула махинацию с нашей кассой взаимопомощи. Короче, совершила финансовое преступление. Подала заявление, что покупаю крупную вещь, и под этим предлогом получила в кассе крупную сумму. Вещи не купила, да и суммы, по правде сказать, не взяла. — В чем же заключалась махинация? — Мне нужны были деньги, а у Тадеуша в магазине знакомство, он взял подложную справку, что я купила крупную вещь, ну, мне и выдали деньги. — Так выдали или нет? — Выдали, но я их тут же одолжила Тадеушу. — Давайте по порядку. Зачем вы пошли на обман кассы? — Очень нужны были деньги, хоть в петлю… — А из каких соображений Тадеуш взялся вам помогать? — Я обещала дать ему в долг из взятых денег полтора куска. И он с радостью взялся мне помогать. А мне хоть в петлю… — Об этом вы уже говорили. — Да? В общем, Тадеуш обвел меня вокруг пальца. — Значит, вы все-таки взяли в кассе деньги… — …и тут же отдала их Тадеушу. — Полтора куска, как вы выразились? — Да нет, все пять тысяч. — Непонятно. Вам хоть в петлю, а вы вместо обещанных сообщнику полутора тысяч отдаете пять. — А что было делать? Он оказал мне большую любезность, пошел на риск, надо же было отблагодарить человека. Пригласить в ресторан? Так я водки не пью. Проценты он бы с меня не взял. Так что это был единственный выход. — Ну, у женщины всегда найдется еще один выход… — на сей раз съехидничал прокурор. — Верно, — парировала я, — но только если бы на месте Тадеуша были бы, например, вы… Капитан вдруг закашлялся и отвернулся, а в голубых глазах прокурора опять промелькнуло что-то очень знакомое. — Ну вот, панове, теперь вы все знаете, и я могу перейти к своему предложению. Если вы в состоянии поверить, что убила не я, в состоянии оказать мне немного доверия, то давайте заключим пакт о сотрудничестве. Уверяю вас, я очень вам пригожусь. Мне известно множество таких вещей, о которых вам вовек не узнать, как бы умно вы ни вели следствие. Если вы ко мне будете относиться с подозрением, то я вынуждена буду считать вас врагами, а если наоборот, то и я наоборот. Сотрудничество полезнее следствию, чем война, согласны? Вы и представить себе не можете, как важно для меня скорее выявить убийцу. По некоторым причинам… В общем, речь я произнесла проникновенную и замолкла, ожидая ответа. У меня и в самом деле были очень важные причины подключиться к расследованию. Трое мужчин переглянулись, и капитан кивнул головой. — Вы правы. С нескольких человек, в том числе и с вас, мы можем снять подозрение. В конце концов, чудес не бывает, а убийце понадобилось некоторое время. Мы согласны оказать вам доверие и сотрудничать с вами. — Ну слава богу! Спрашивайте! — Прежде чем мы перейдем к нашей доверительной беседе, требуется выяснить еще одно обстоятельство. На доверительную беседу мы вскоре вас позовем, а пока, будьте добры, покажите свой носовой платок. — Носовой платок? — удивилась я. — У меня его нет. — Как нет? Ни одного носового платка нет? — Ни одного. Я постоянно забываю их. Вот и сегодня не взяла с собой, но, если очень нужно, могу съездить домой и привезти. — Нет, спасибо, не нужно. Но вы совершенно уверены, что его у вас сейчас нет? — Слово даю. — Как же можно обходиться без платка? — неодобрительно спросил прокурор. — А если у вас насморк? Или вдруг вы заплакали? — Я уж и не помню, когда у меня последний раз был насморк. Лет десять назад, не меньше. А плакать… так я вообще не плачу. Женщины ведь чаще всего плачут из-за любимого мужчины, а у меня его нет, значит, нет причин плакать. — Что же вы с ним сделали? — заинтересовался прокурор. — Вы спрашиваете как прокурор или как частное лицо? — Ох нет, извините. Это я так, как частное лицо. Снимаю вопрос. — Ну почему же? Могу ответить, мне не жалко. Он оставил меня с носом. — Вернемся к носовым платкам, — подхватил капитан. — Вы утверждаете, что у вас его нет. Очень, очень жаль. В таком случае пройдите, пожалуйста, туда. И я прошла в конференц-зал, где уже застала Янека и Анджея. — Вас тоже спрашивали насчет носовых платков? — спросила я. Анджей пожаловался: — У меня было два, и я вынужден был им оба отдать. — А мой был немного… несвежий, я им утром почистил ботинки. У них какая-то мания насчет тряпок. Халаты наши тоже забрали. Тут к нам присоединилась Алиция, а сразу следом за ней — Марек и Януш. Их четверка бриджистов опять оказалась в сборе. Алиция упрекнула партнеров: — Эх вы, не догадались карты прихватить. — Как это не догадались? Очень даже догадались. Вот в этом кармане твои, а это твои, держи, Анджей. Кто назвал бубны? Нисколько не огорченная потерей носовых платков, теплая компания уселась за маленький столик секретарши и как ни в чем не бывало продолжила игру. Из сказанного выше не стоит делать вывод о том, что в нашей проектной мастерской широкого профиля работают какие-то особенно черствые сердцем и равнодушные люди. Это, конечно, не так. Случись с кем-нибудь из них подобное несчастье при других обстоятельствах и в другом месте, его и восприняли бы иначе. Тут же, на рабочем месте, в привычной обстановке, где нам сообща приходилось уже выносить не один удар судьбы, оно и воспринято было соответственно — еще один удар, ничего, сообща выдюжим. Первоначальный шок, который мы все испытали при известии о гибели Столярека, объяснялся неожиданностью и тем обстоятельством, что с такой точностью сбылось мое предсказание, а не чувством горя, тем более что Тадеуша Столярека не очень-то любили в коллективе. Я уже упоминала об ударах судьбы, которые закалили и сплотили наш коллектив. Совсем недавно Казимежу и Стефану пришлось провести несколько месяцев в больнице, ибо они попали в автомобильную катастрофу. Потом мы все переживали несчастный случай с сыном Збигнева. Долго болела и умерла мать Алиции. Получив серьезную травму позвоночника, легла в больницу дочка Стефана, и еще неизвестно, чем это закончится. Я сама чудом спаслась в автокатастрофу и долго лечилась. А неприятности меньшего масштаба и не перечислить. Вдобавок ко всем этим личным несчастьям на мастерскую обрушилось общее — настоящий шквал нападок, придирок, контролей. Самый небольшой прокол вырастал вдруг до размеров чуть ли не государственного преступления, маленькая ошибка принимала размеры пирамиды, даже отсутствие ошибок казалось подозрительным, и с пристальным вниманием изучался каждый расчет, каждая смета. Бесконечные контрольные комиссии не только измотали нас, но и распугали наших заказчиков, в результате чего мы оказались на краю банкротства — явление беспрецедентное в социалистическом государстве. И только царящая в нашем здоровом коллективе особая атмосфера, не изменяющее нам чувство юмора как-то помогали преодолеть все превратности судьбы, выдержать ее удары, выстоять. Столярека задушили? Что поделаешь, так, видно, ему на роду написано. Убийца один из нас? Ну так пусть милиция ищет, когда найдет, тогда и будем переживать, а пока, проше пана, шесть без козырей! Через небольшие промежутки времени наша компания в конференц-зале пополнялась новым членом, который уже от двери громко выражал свое удивление и возмущение. Больше всех огорчена была Ядвига. — Представьте себе, мой платок куда-то задевался. Могу поклясться, с утра он у меня был, а теперь нету! А они мне не верят! — Работа у них такая — не верить. А кто из вас знает, почему они вдруг занялись платками? Пани Иоанна, скажите, ведь вы должны знать! — Не знаю, носовые платки в моем проекте не фигурировали… — Долго нас тут продержат? Холера, даже присесть не на что. — Привыкай, в камере особых удобств не будет… Нас выпустили после того, как был отобран носовой платок у последнего сотрудника, Моники. И сразу после этого меня вызвали в кабинет. На сей раз наша беседа оказалась очень полезной, не знаю, для кого больше — для них или для меня. Сначала вопросы задавала милиция, и я сразу поняла, какая сумятица царит в головах следователей. Имею в виду их представление обо всех нас. Просто невообразимая каша из фактов, лжи, сплетен и очень небольшого количества правды. Ее источник — разумеется, Веся и Владя, главные сплетники мастерской. Их совместными усилиями созданы легенды и мифы о коллегах. Истории, от которых кровь стынет в жилах. Ну, например, бурные романы Збигнева с той же Весей, а также с Данкой, Анкой, со мной и некой Нюней, недавно уволившейся от нас. Вот только неясно, со всеми сразу или по очереди. Ядвига очень порадовалась, узнав от следователя о пламенных чувствах Зенона по отношению к ней, а главное, о тех материальных выгодах, которые она черпала из них. Оказывается, Зенон постоянно ездил к ней (а она проживала на окраине Варшавы), возил продукты, рубил дрова, топил печку и покупал обувь ей и ее дочери. Сам Зенон не столь радовался, узнав о своих горячих чувствах к Ядвиге, и только ломал голову, кто такое мог выдумать. Ну и прочие истории в таком же духе, в основном сексуально-эротического характера. Одним из ведущих героев в этой области, согласно легендам, был Казимеж, который искренне смеялся, узнав от представителей милиции о своих бесчисленных победах в родном коллективе. После того как мы всей мастерской отметили один из наших народных праздников, и головная организация, и заказчики, и поставщики уже не имели ни малейших сомнений в том, что в стенах нашей мастерской разыгрываются самые разнузданные оргии. К области легенд относится и порочащая моральный облик Моники информация о ее любовных связях одновременно с отцом и сыном, Каспером и Кайтеком. Это была очередная гнусная выдумка, частицей правды в которой была лишь безответная любовь к ней Каспера и пристрастие Моники к несовершеннолетним, хотя бы к уже упоминавшемуся красивому юноше инвестору. Я сочла себя просто обязанной вывести следствие из заблуждения на наш счет, иначе им ни в жизнь не распутать убийство. Если нашу проектно-архитектурную мастерскую широкого профиля они станут отождествлять с публичным домом… По очереди, пространно и аргументированно развеивала я их заблуждения. Начала я с Моники. Ее поведение после убийства Тадеуша не могло не привлечь внимания следователя, а если еще учесть душераздирающие вопли Каспера: «Прости! Прости!» — и если еще принять во внимание то, что следователи наверняка прочитали о Монике в записной книжке Столярека… Все это делало личность Моники чрезвычайно подозрительной. Пришлось посвятить следствие в матримониальные планы Моники и в историю безнадежной любви к ней Каспера. — Значит, такая вот любовь, — задумчиво протянул капитан. — А этот ваш конструктор знает о ее намерении выйти замуж? — Знает и одобряет — от этого зависит счастье любимой женщины. Сам же он женат. Хотя… Думаю, охотно расстроил бы ее матримониальные планы. Знаете, по принципу собаки на сене… — Так почему не расстроит? Стоит ему намекнуть жениху о ее романе с молодым инвестором. — Так он же о нем не знает! — Вы так думаете? — каким-то особенным тоном просил капитан. Я внимательно взглянула на него. Неспроста эти вопросы! — А сама Моника призналась вам?… Моника рассказала вам об инвесторе? — Пани Моника не рассказала нам абсолютно ничего. Что, по-вашему, пани Иоанна, могут означать инициалы «М. В.» применительно к пани Монике? — Это наверняка инициалы ее будущего мужа, я знаю его имя и фамилию, — ляпнула я не подумав, и вздрогнула. Каспер этих инициалов не знал, Моника всячески старалась скрыть от поклонника фамилию кандидата в мужья. Моника все от следствия скрывает… А если они следствию известны, значит, были известны и Столяреку… Мысль интересная, но додумать ее до конца у меня не было возможности, потому что мне задали следующий вопрос. Он касался Казимежа. Не один вопрос, пришлось рассказывать о его командировках и любовных увлечениях. Я никак не могла понять, что общего с постоянными любовными похождениями Казимежа имеет убийство Тадеуша, а также какие-то стройматериалы, о которых следствие знало, а я нет. И вдруг взорвалась бомба! — Что вам известно о выступлении пана Казимежа в качестве эксперта на судебном процессе по делу о строительстве на Садыбе? И я сразу поняла, в чем дело. Разумеется, о стройке на Садыбе я слышала. И знала подноготную о процессе, где Казимеж сказал свое веское слово в качестве эксперта. Казимеж был человеком честным, взяток никогда не брал и с чистой совестью решил спор в пользу инвестора. Никакой личной корысти от этого решения он не получил. Правда, благодарный инвестор организовал заказ на работу нашей мастерской на сумму в полтора миллиона злотых и тем самым отодвинул от нас призрак банкротства. Существовал, правда, маленький нюанс. Стройку, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, Казимеж увидел всего месяц назад, а по правилам должен был видеть намного раньше, но этот нюанс был известен в нашей мастерской лишь мне и Алиции. Ну, может быть, еще Зенону. И что, неужели теперь я предам этого благородного человека? Уж не знаю, как были поняты мои показания, я же постаралась напустить в них как можно больше тумана. А для меня стало ясно, из каких побуждений Казимеж был вынужден одалживать Столяреку деньги: незапятнанная репутация судебного эксперта нужна была ему как воздух. Оставив наконец Казимежа в покое, следственные власти предъявили мне несколько накладных, снабженных печатями и датами. Радости мне это совсем не доставило. — Заниженные суммы, — пришлось признаться. — Наша мастерская переживает нелегкое время. Счета еще прошлогодние, нам следует получить по ним большие суммы, чем здесь проставлено, по обоюдной договоренности мы отложили получение причитающихся сумм с прошлого года, когда жили безбедно, на этот, ибо уже тогда предвидели наступление тяжелых времен. Прокурор неодобрительно покачал головой. Ясно, злоупотребления, неправильно оформленные финансовые документы. Все так, но лишь на первый взгляд. Только вот как объяснить это официальным властям? Ведь у них есть все основания полагать — наша мастерская только и делает, что занимается злоупотреблениями. А ее персонал в части морального облика не укладывается ни в какие рамки! Теперь задала вопрос я — тихим, проникновенным голосом, с грустью и болью: — Так все эти сведения вы почерпнули из записной книжки светлой памяти покойного подонка? — Откуда вы знаете?! В свою очередь я неодобрительно покачала головой: — Догадываюсь. Хорошо помню его большой блокнот в зеленой обложке, в нем он записывал и взятое у меня в долг. Знаю, что всех шантажировал, только еще до конца не разобралась, кого чем. Хотя в общих чертах знаю. — Вот именно это мне и непонятно, — недовольно сказал прокурор. — Как солидные, взрослые люди могли попасться на такой примитивный шантаж? Я вступилась за честь вымогателя: — О нет, он делал это гениально! Перед глазами как живые возникли сцены в нашей конторе, свидетельницей которых мне приходилось быть и которым я до сих пор не придавала значения. Только теперь они стали мне понятны. — Вы думаете, он нахально требовал от людей денег за молчание? Вовсе нет. Он вежливо, даже униженно просил одолжить ему очень нужную сумму, без которой ну прямо зарез! Выбирал подходящий момент, когда человек не мог отказать, зная, что это означает открытую войну с Тадеушем, а рисковать никому не хотелось. А так небольшой заем. Столярек и вправду не требовал слишком многого и обещал непременно вернуть. Человек, давал в долг, какое-то моральное оправдание. Впрочем, Столярек кое-кому действительно долги возвратил. Говорю вам, все делалось очень тонко, суммы в принципе не превышали наших финансовых возможностей. Капитан со вздохом вытащил из ящика стола зеленый блокнот. — Раз вы все равно знаете, нет смысла больше от вас скрывать. Эта записная книжка и в самом деле содержит много интересной информации. Давайте же с вашей помощью попробуем отделить напраслину, сплетни от действительности, фактов. А то заинтересованные лица так врут, так крутят, что нет никакой возможности… Честно помогая следствию в расчистке этих авгиевых конюшен, я остановилась на Ядвиге. В записной книжке против ее фамилии был проставлен какой-то странный номер, а рядом дата и год. Подумав, я вычислила, что в том году Ядвига вновь вернулась к своему первому мужу. А вот номер мне ничего не говорил. О Збигневе, меня, к счастью, не расспрашивали, зато заинтересовались неприятной историей, касающейся Зенона и Рышарда. Вопросы задавал прокурор: — Из того, о чем мы тут наслушались, следует однозначный вывод: в вашей мастерской шантаж бурно процветал на всех фронтах. Расскажите, что вам известно о ссоре между руководителем мастерской и архитектором Рышардом М. Об этой ссоре я знала от Алиции, но не собиралась просвещать следствие. Пусть Алиция сама им яму копает. А дело было в следующем. Зенон отказал Рышарду в выдаче справки о предоставлении ему длительного отпуска за свой счет. Справка нужна была Рышарду в связи с его планами длительной командировки на Ближний Восток. Зенон поступил некрасиво, что и говорить, потребовав от Рышарда за справку отдать ему работу над очень выгодным проектом роскошной гостиницы. А Рышард сам лично добился от инвестора заказа на этот проект и имел все основания лично же его разрабатывать. Естественно, вымогательство Зенона его возмутило, и он выскочил из начальственного кабинета с пеной на устах и с громкими криками: «Шантаж, шантаж!» К Зенону у меня было лояльное отношение, никаких личных причин ему вредить не имелось, ну я и умолчала об этом инциденте. Под конец меня ошарашили вопросом о Янеке. Вот уж у кого я не могла предположить никаких жизненных осложнений, но теперь, в связи с вопросами прокурора, стала кое-что сопоставлять, кое о чем догадываться. Назвав конкретные даты, капитан велел мне припомнить, что я делала в эти дни. Припомнить было нетрудно, ибо даты приходились на конец прошлого года, а тогда я работала над очень срочным проектом, дни и ночи проводя в мастерской. Я тогда еще даже составила для себя нечто вроде графика работы, чтобы уложиться в сроки. График у меня сохранился. Такая уж у меня привычка — не выбрасываю свои бумаги, нужные и ненужные. Правда, раз в три года произвожу уборку, архив тоже разбираю, тогда и выбрасываю совершенно ненужное. Вот и теперь я сбегала в отдел и принесла большой, исчерканный вдоль и поперек лист бумаги. Свободно расшифровывая собственные записи, я смогла доложить следователям: — Вот, пожалуйста, весь ноябрь и декабрь, изо дня в день. — Третьего ноября, — сказал капитан. — Посмотрите, в тот день пан Янек сидел в отделе? Вечером. — Нет, — был решительный ответ. — Вот, у меня записано. Третьего я заканчивала проект слесарной мастерской, четвертого — видите? — я его отдала на кальку, а третьего до поздней ночи корпела над проектом и, как сейчас помню, шарила в ящике Янека в поисках технического справочника. Тогда только Рышард сидел. — А седьмого и восьмого? — Тоже нет. Всю неделю как проклятая сидела над работой, одна. Головы не поднимала, спины не разгибала… — Двенадцатого? — Минутку, чем я занималась двенадцатого? Ага, приканчивала столярку. С ней я запаздывала, ну и торопилась. Нервничала, приходилось гнать. Януш еще помог мне с дверями. Тогда в мастерской были Януш и Зенон, Янека не было, он появился позже. — Шестнадцатое, семнадцатое, восемнадцатое? — Ограждение. Девятнадцатого отдала его на светокопию… Да, тогда уже все трое были в комнате. Помню, сидели мы втроем, а тут погас свет. Работать нельзя, и я решила сварить нам кофе. Помню, Януш еще сказал: «Чудесный кофе получился, глядите, даже сахар не тонет», а потом выяснилось, что он насыпал сахарный песок на крышку. Янек сидел до поздней ночи. — Так, значит… А десятого декабря? — Не скажу. Первая половина декабря у меня прошла спокойно, поэтому не помню. А вот с пятнадцатого до двадцатого я занималась рабочими чертежами для Рышарда. Опять поджимали сроки, Рышард подвел, я кляла его на чем свет стоит. — А шестнадцатое и семнадцатое декабря? — В эти дни на работе ошивалось много сотрудников, но из нашего отдела — только я… Тут я запнулась, потому как смутно припомнилось нечто очень нехорошее, относящееся как раз к тому периоду. Нечто странное, мрачное и до такой степени неприятное, что я постаралась скорее от него отделаться, чтобы как-нибудь случайно не проговориться… — А теперь примемся за этот год, — потребовал капитан. — Возьмем январь… — Увы, — с искренним сожалением ответила я. — На январь графика не было, и я ничего не помню. Сложив такой полезный график, я с любопытством посмотрела на капитана: — А в чем дело? Что такого Янек натворил в январе? Капитан невежливо ответил вопросом на вопрос: — Что вам известно о его взаимоотношениях с женой? — О боже, ничего решительно! Я считала, там все в порядке. Жена его очень симпатичная, сам же Янек не производит впечатления несчастливого в семейной жизни. — Пока все, спасибо. Теперь можно и покурить. Пани желает? Представители правосудия немного устали, но, судя по их виду, были по-прежнему полны энергии. Глаза прокурора светились ярким блеском, и, честно сознаюсь, он нравился мне все больше. До сих пор моим главным желанием было обнаружить убийцу. Теперь с ним стало соперничать второе главное желание — охмурить прокурора. Поскольку с официальной частью мы, похоже, закончили, я сочла себя вправе задать неофициальный вопрос: — Панове, зачем вам понадобились те тряпки, которые вы собирали со всей мастерской? Мне неофициально ответили: — После окончания следствия узнаете. — После окончания следствия вы и вовсе не захотите говорить со мной, — обиделась я. — Ну, в этом я не уверен, — буркнул капитан, покосившись на прокурора. Я, разумеется, не упустила шанс: — Судя по вашему взгляду, этот пан и после окончания следствия имеет привычку поддерживать контакты с бывшими под подозрением? — Не со всеми, уверяю пани, — галантно ответил прокурор. — Какая жалость! Не знаю, смею ли я питать надежду… — Смеете, — заверил капитан. — Это говорю вам я! — А что скажете вы? — не отставала я от прокурора. Весь в черном, от ботинок до волос, он сидел на краешке стола и сиял красотой. — Не знаю. В обществе женщин я испытываю робость, — улыбнулся он. — Как пес в обществе сала, — припомнила я собравшимся известное изречение героя Сенкевича, пана Заглобы, вызвав спонтанную радость всей следственной группы.
Беседа с представителями органов правопорядка не только существенно обогатила мою копилку фактов, но и столь же существенно усилила сумятицу в голове. Срочно требовалась консультация с Алицией. Честно признаюсь, особыми способностями в области логического мышления я никогда не отличалась, лишь обмен мнениями помогал прийти к гениальным выводам. К сожалению, в данный момент Алиция разыгрывала шесть треф при чрезвычайно неблагоприятных обстоятельствах, пришлось ждать. В этой же комнате Каспер решил заняться наведением порядка. В его представлении порядок заключался в том, что он раскручивал рулоны кальки, после чего с оглушительным треском комкал ее и бросал в корзину. Правда, некоторые рулоны рвал на куски. Не знаю, существует ли на свете другой материал, способный наделать столько же шуму, как техническая калька третьего сорта. Збигнев, Анка и немного успокоившаяся Моника обменивались мнениями, пытаясь перекричать шум от уборки Каспера. Думаю, такого аккомпанемента Алиции вполне достаточно, вряд ли она отнесется с пониманием еще и к моему вмешательству. Пришлось отложить разговор. Покинув их комнату, я отправилась в обход по мастерской. В отделе инженеров-сантехников бушевал какой-то грандиозный скандал с участием Кайтека, Ярослава, Стефана и Влади, а в нашей комнате злопыхательствовал Казимеж. В маленькой комнатке Ольгерда Зенон о чем-то конспиративно шептался с хозяином. Увидев меня, оба демонстративно замолчали. Веся, надутая и обиженная на весь мир, сидела на своем месте, повернувшись спиной к проходящим мимо. С трудом отделавшись от Ядвиги, которая настоятельно требовала ей погадать, я уселась за свой стол. Пришлось думать самостоятельно, без Алиции. Я знала, ничего хорошего из этого не получится, и все равно того, что получилось, даже и предположить не могла! Сидя на своем месте и отвернувшись от присутствующих, я уставилась невидящим взглядом в угол за столом отсутствующего Витольда. И вот из этого угла появился дьявол. Самый настоящий дьявол, весь покрытый черными космами бараньей шерсти, с рогами и хвостом, на козьих копытах. Обойдя стол Витольда по стенке — уж не знаю, каким образом, доска плотно прилегала к стене, — он уселся на стуле Витольда, лицом ко мне, заложил ногу на ногу и ехидно посмотрел на меня. — Ну что? — мерзким голосом спросил он. — Дождалась? Остатка здравого смысла хватило лишь на то, чтобы подумать — раз не могу пообщаться с Алицией, пообщаюсь с дьяволом. И реальность перестала для меня существовать. — А что, — осторожно поинтересовалась я, — ты очень способствовал этому? Дьявол презрительно фыркнул: — Способствовать не было необходимости, уж ты поработала как следует. Заварила кашу, теперь пытаешься ее расхлебать? Гляжу я на тебя — ну прямо всполошенная ослица, сидишь тут с таким видом… Я обиделась: — А по-твоему, я должна стоять на голове? — Считаешь, твоя голова только на то и годится? А думать не пробовала? Не очень-то он был любезен, этот дьявол. И смотрел на меня тоже противно, с гнусной насмешкой. Одно слово — дьявол! Я решила больше не обижаться и грустно покачала головой. — Уж ты, разумеется, все знаешь. Вот интересно, как бы ты вел себя на моем месте? Дьявол принял предложенный тон и перестал ехидничать. — Ну ладно, — сказал он примирительно. — Давай уточним некоторые факты. Тадеуш знал инициалы будущего мужа Моники. Каспер знал о молодом любовнике Моники… — Ну и что? — Сопоставь факты. Неужели в твоей тупой башке никакого проблеска мысли? Каков грубиян! Чтобы всякий черт так со мной разговаривал! Не позволю! Гнев всегда сказывался положительно на моих мыслительных способностях. Вот и на сей раз мысль, действительно, сверкнула в голове. — Выходит, Тадеуш знал все и мог разболтать будущему мужу об актуальном молодом любовнике? — Значит, ты наконец-то поняла, почему Каспер на коленях кричал: «Прости!» — Как? А-а, в самом деле! Поняла, конечно. Голову даю на отсечение, этот старый дурак по пьяной лавочке плакался Тадеушу, жаловался на любовные увлечения коварной обольстительницы, Тадеуш же не дурак, сразу скумекал, как с выгодой для себя использовать пьяные откровения. Дьявол снисходительно похвалил меня: — Правильно рассуждаешь. А теперь думай дальше. Только логично, логично! Если бы Каспер пришил Тадеуша, стал бы он на коленях выпрашивать прощения у возлюбленной? Я постаралась думать логично и пришла к выводу: — Нет, не стал бы. Ведь он как мог думать? Предал любимую женщину, под шантаж ее подвел, это правда, но потом сам же шантажиста и придушил. Реабилитировал себя в глазах любимой, зачем же вымаливать прощение? — А значит… — Значит, Каспер невиновен. — Думай дальше! — Перестань меня подгонять! Дальше… А дальше имел все основания думать, что это его пьяная болтовня заставила отчаявшуюся любимую совершить убийство. — А не кажется тебе, что Каспер мог знать о Монике еще что-то — то, чего ты не знаешь? — Если я не знаю, значит, не знаю, и никакие логичные рассуждения не помогут. Чего привязался, я же не нечистая сила… — Но думать ты хоть способна? Можешь догадаться. — Пошел ты к… Ох, прости. Ну не знаю я! — Ладно, подскажу. У Моники есть… — …темперамент? — догадалась я. — Знойная женщина… — Дура! Я не о том. Ну, думай! У нее есть, у тебя есть, а у Алиции, например, ни одного. — Дети! — озарило меня. — У Моники двое! — Вот видишь, нетрудно догадаться. А все вы, бабы, на своих детях помешаны… Из-за них на все готовы. А ты знаешь, сколько денег у кандидата в мужья? То-то, вот и сопоставь… — У Ядвиги тоже есть ребенок, — перебила я собеседника. — И уж она-то помешана на своей доченьке… Дьявол не рассердился на то, что я его перебила. — Вот хорошо, что напомнила о Ядвиге. Что ты там, дорогуша, плела в самом начале о ней? Семьдесят тысяч злотых? А ты, случайно, не заметила, как она похорошела в последнее время? — Тоже мне открытие! Вся мастерская знает, что Ядвига кого-то подцепила, вот-вот пойдет к алтарю. — Я попрошу, в моем присутствии никаких алтарей! И что, пойдет вот так, задаром? — Какое задаром! Именно потому ей так и приспичило получить от бывшего мужа семьдесят кусков! Чтобы вложить в предприятие жениха, ведь он — частная инициатива. И тем самым Ядвига обеспечит будущее своей Лялюне. Неужели сам не понимаешь? — Я-то понимаю, вот ты не сразу схватываешь. Ладно, пошли дальше. О накладных помнишь? Ведь главному бухгалтеру скоро на пенсию. Ну, схватила? — Не дура! Если на свет божий… ох, извини. Если вскроются его махинации с накладными, может распрощаться с мечтами о спокойной старости, — мрачно признала я. — Освобождение от должности в дисциплинарном порядке, и никакой тебе пенсии. Дьявол снисходительно покивал рогатой головой: — А тебе главбух казался таким порядочным человеком, таким паинькой, мухи не обидит… — Ты на что намекаешь? Но ведь за завышенные суммы в квитанциях ответственность несет в первую очередь сам заведующий, не главбух! — А вот о заведующем ты, моя драгоценная, очень мало знаешь, очень мало… Ну да ладно, что ты можешь сказать о нашей Анночке? — Ничего! — рявкнула я в раздражении. — Ясно, о самой Анночке ничего, за нее потрудились другие, не так ли? Рыцарь без страха и упрека… — Ну чего пристал? Отвяжись. Рыцари без страха и упрека давно вымерли… — Один из них дожил до наших дней. А теперь собери в кучу все, что ты узнала сегодня, собери. «Кисонька, не волнуйся, дорогая, я все устрою. Все будет хорошо, никто ничего не узнает». Неплохо звучит, не правда ли? — Говорят тебе, отстань! — вконец разозлилась я. — Не нервируй меня! — Что, не нравится? Знаю, знаю, чего ради ты пытаешься примазаться к расследованию. Других можешь обмануть, но не меня. А ведь ты не знала, что покойная скотина шантажировала и Збигнева? Теперь знаешь, и чем именно его шантажировали — тоже знаешь. — Не мели ерунду, — оборвала я зарвавшегося черта, — такой глупости Збышек не сделает. У него же ребенок… — Что значит ребенок по сравнению с любимой женщиной? А любимой женщине грозит страшный скандал. Вспомни, как выглядела Анка, когда выходила замуж? Это было совсем недавно, вряд ли ты успела забыть. Когда она пришла на решающий разговор к Збигневу, ты же ее видела. Столярек тоже мог видеть… А у Анки денег нет, заплатить Столяреку за молчание нечем. Что в такой ситуации делает рыцарь без страха и упрека? Я молчала потрясенная. Дьявол, ехидно посмеявшись, продолжал. — Преступление надо совершать с умом, хорошенько замести все следы, хотя бы в интересах ребенка, ты права. А ваше преступление совершено очень, очень неглупо… — Скотина! — завопила я, срываясь с места. — Сгинь, пропади! — И, схватив лежащую передо мной на столе коробку с циркулями, я изо всей силы запустила ею в искусителя. — Ты что, спятила? — вскрикнул Януш, глядя на меня в неописуемом изумлении. Я опомнилась. Дьявол исчез. Янек, Казимеж, Лешек и Януш обступили меня, с опаской разглядывая. Они, по всей вероятности, слышали мою дискуссию с нечистой силой и решили… Что решили? — Ты здорова? С каких это пор стала разговаривать сама с собой? — Не сама с собой, а с дьяволом, — ответила я. — Мы обсуждали ход следствия. — Ну, теперь у нее еще и галлюцинации! — с ужасом вскричал Лешек. — Теперь она нас всех прикончит! А Янек с любопытством спросил: — С каким дьяволом? — Обыкновенным. С рогами и хвостом. — И что он тебе сказал? — допытывался Янек. — Что Каспер невиновен. Зато бросил подозрение на других лиц. — Все это прекрасно, но зачем бросать в дьявола мои циркули? — выразил претензию Януш, собирая под столом Витольда свои циркули, и вдруг вскричал диким голосом: — А кронциркуль где? Твой черт забрал? — Нет, это порядочный черт. Вот твой циркуль, под стулом. А Казимеж удивлялся: — Чего это дьявол в такую пору заявился? В полночь — я понимаю, а сейчас всего-навсего пол-одиннадцатого. Придя в себя после разговоров со злым духом, я не знала, чем заняться. На помощь пришли следственные органы. Неожиданно от них поступило распоряжение всем сотрудникам собраться в одно место. Вернее, в два места: женщинам в кабинете начальства, мужчинам — в конференц-зале. Меня очень заинтриговало такое разделение нас по половому признаку. Следуя распоряжению властей, я послушно направилась в кабинет начальства, как вдруг по дороге увидела, что прокурор с капитаном опять входят в кабинетик Ольгерда. Растревоженная инсинуациями дьявола, я отбросила излишнюю щепетильность и, воспользовавшись царящей в коридорах суматохой, незаметно юркнула в дамский туалет. Там заняла нужную позицию и замерла, стараясь по возможности не дышать. Голос прокурора слышался отчетливо: — Нет, придется все-таки составить график, иначе мы с этим народом спятим. Ведь полностью нельзя снять подозрения буквально ни с кого. В этот момент я услышала, как кто-то вошел в мужскую часть туалета. И тут произошло непонятное — раздались какие-то странные стуки в мужской кабинке, после чего у нас, в дамской, вдруг полилась из бачка вода. Не было времени осмыслить это чудо, ибо у дверей в коридоре послышались голоса милиционеров, и я поспешила выйти из туалета. Не хватало еще, чтобы они что-то заподозрили! «Они все-таки не дураки, — с одобрением подумала я о следователях. — Тоже до графика додумались. Наверняка речь шла о графике присутствия сотрудников на их рабочих местах и отсутствия на таковых». В кабинет я заявилась последней. Оказывается, народная власть вызвала подкрепление в лице сотрудников милиции женского пола, и теперь в двух комнатах одновременно производился личный досмотр. Заняло это довольно много времени. Наряду с личным досмотром в помещении мастерской произвели еще и обыск. Результатов как первого, так и второго не сообщили. Уже ближе к полуночи Ярослав наконец решился: его не было на работе в момент совершения убийства, в чем он и признался. После этого нас могли распустить по домам. Мы были так измучены, что отказались от первоначального намерения хватить по маленькой, и в два счета расхватали все машины с двух ближайших стоянок такси. Ни одного сотрудника мастерской милиция не задержала… На следующее утро пунктуально к восьми на работу явился лишь один Витольд, который в этот день вышел из отпуска. До прихода пани Глебовой он тщетно ломал голову, гадая, что с нами всеми приключилось. Пани Глебова дала ему исчерпывающую информацию, и до нашего прихода Витольд просидел в полной прострации. — Не знай я, что пани Глебова не способна на такие шуточки, ни за что бы ей не поверил! — возбужденно говорил он, когда мы постепенно подтянулись. — В голове не укладывается. И это в самом деле кто-то из нас? — Если верить Ирэне, а ведь вы ее знаете… Клянется — чужого никого в мастерской не было. — А не могла она на минутку отлучиться? — Да милиция уж наверняка сто раз проверила. Сиднем сидела, чтоб ей… не вставая с места. Только один раз вышла в кабинет заведующего, да и то дверей не закрывала. Именно тогда смылся Ярослав, он долго выжидал подходящий момент. Но сделал это еще при жизни. Ну, чего уставилась, Тадеуш еще был жив тогда! А когда возвращался — когда Ярослав возвращался! — его уже все видели. — Ну и дела! — не мог прийти в себя Витольд. — А кого же милиция подозревает? — Всех, конечно. И мы друг дружку тоже. Черт знает… Спохватившись, я не докончила фразу и покосилась в угол за столом Витольда. Дьявола не было, может, потому, что место занято. Витольд сидел на своей доске и никак не мог прийти в себя. — Это же надо! А я еще принес пластик для абажура. Думал, займемся… — Покажи! Где он у тебя? — Вот кусочек, и вот еще, побольше. За несколько дней до ухода Витольда в отпуск нас обуяла страсть к изготовлению торшеров. На абажуры шел любой материал. Каждый из нас старался придумать что-нибудь пооригинальнее, чего еще не было. Витольд тогда принес лист плотной бумаги, изогнутый каким-то хитрым способом, что давало совершенно необыкновенный световой эффект. И вот теперь мы были намерены точно так же изогнуть твердый ломкий пластик. Ко вчерашней трагедии мы уже немного привыкли, напереживались — и хватит, пора включаться в нормальную жизнь. Только Витольд все еще никак не мог переварить страшное известие, хотя покойника знал мало. Но вот и он успокоился, и все мы с энтузиазмом набросились на пластик. Работать как-то не хотелось, наверное, все-таки сказывались вчерашние переживания. Отрезав кусочек пластика, Витольд с Янушем попытались изогнуть его, как нам хотелось, но это оказалось не так просто. Мы с интересом наблюдали за ними и давали ценные советы. — Может, немного надрезать бритвой? — предложил Янек. — Вот тут, в нескольких местах по самому краю. — Не выйдет, — ответил Януш. — Лопается, я пробовал. — А ты подложи рейсшину. — Погоди, рейсшина слишком толстая. Что бы такое, потоньше… Попробуй линейку. Держи! — Прихвати с другой стороны, а то соскальзывает. — Я буду держать пластик, а ты изгибай. — Янек, как держишь линейку? Вот тут прихвати! — Чем, ногой? Вот уже все четверо при деле, в самых невероятных позах сгрудились они за столом Януша. Я их покинула и отправилась к Алиции обсудить план действий. Мы тоже решили претворить в жизнь гениальную идею прокурора, тем более что составлять графики нам не впервой, а вычислить время отсутствия сотрудников в их комнатах мы сумеем не хуже следователя. Разделив мастерскую на секторы, мы поделили между собой эти секторы. До двенадцати часов каждая из нас должна была справиться с порученной ей работой, в двенадцать же за чашкой кофе обсудим полученные данные. Местом проведения конференции назначено маленькое кафе на первом этаже нашего здания. Я тут же взялась за дело, как клещ впиваясь в коллег и изводя их расспросами. Делала я это дипломатично. Известно, что каждый охотнее говорит о других, чем о себе, и такими окольными путями удалось узнать все, что хотелось. После десяти прибыла следственная группа. Видимо, они решили продолжать расследование на месте, имея под рукой всех подозреваемых, а не вызывать их к себе в милицию. Они опять заняли конференц-зал. Предполагалось, что в остальных помещениях мастерской кипит работа, но это было не так. Наш коллектив чутко реагировал на каждый шаг следственных властей. Чем больше расспрашивали они, тем громче в разных концах мастерской вспыхивали горячие обсуждения, ссоры и громкие скандалы. Действовали власти по тому же принципу, что и я. Вызвав человека на беседу, ему небрежно, мимоходом сообщали кое-что относящееся к нему, извлеченное из записной книжки покойного, не называя, разумеется, источник сведений. Человек, разумеется, приходил к выводу, что на него накапали дорогие сослуживцы, и в свою очередь принимался их разоблачать, а отпущенный на свободу, мчался разбираться с фискалами. Располагая достаточным количеством данных, следователи успели за ночь их переварить, систематизировать, сделать кое-какие выводы и теперь прицельно били в десятку, вытаскивая на свет божий самые темные наши инстинкты. И получилось так, что смерть Тадеуша Столярека отступила куда-то на дальний план, а на первый выдвинулись ее неожиданные и неприятные последствия. В нашей комнате еще было сравнительно спокойно, пластик вытеснил все прочие проблемы. Янушу с превеликим трудом удалось изогнуть крохотный кусочек пластика. Вытирая пот с лица, он с тихим ужасом глядел на дело рук своих и удивлялся: — Каторжная работа! Такой маленький кусочек еще туда-сюда, а вот как справиться с большим? Что бы тут придумать? — А если надрезать, то лопается, — вторил ему Витольд. — А если без надрезания, тоже лопнет? Сколько раз можно изогнуть? Интересно! Давай попробуем. Вон тот, белый, дай! И Януш, усевшись поудобней, принялся сгибать кусок пластика, вслух отсчитывая каждый сгиб. — Три, — кряхтел он. — Четыре, пять… — Не могу больше! — не выдержал Янек и, подойдя к приемнику, издававшему какой-то унылый вой — шла передача «Песни разных народов», — переключил его на средние волны. — Наконец-то! — удовлетворенно прокомментировал Лешек, сидя без дела за столом. — Так я и знал — кто-нибудь не выдержит! — А сами почему не выключили? — раздраженно поинтересовалась я, ибо погребальные песнопения и мне действовали на нервы. — А я испытывал вашу впечатлительность, — был ответ. — Девять, десять,одиннадцать, — уже быстрее считал Януш. — Двенадцать, тринадцать… — Интересно, какую песню объявят «Песенкой недели»? — вслух раздумывал Янек. — Этот Лазука на лестнице у меня уже в печенках сидит. — Полька-бабочка, — ответила я. — Что?! — ужаснулся Витольд, на минутку отвлекаясь от пластика. — Вы это откуда знаете? — Предчувствие у меня такое. — Ох, а я подумал — и правда. От польки-бабочки можно с ума сойти. — Добрый день! — раздался вдруг голос капитана. Мы и не заметили, как он вошел. — А, добрый день, добрый! — откликнулись мы все трое. Януш, занятый пластиком, почувствовал, что надо как-то прореагировать и возвысил голос. — Девятнадцать, двадцать, двадцать один! — веско произнес он. Капитан замер на полпути. С уважением взглянув на Януша, он неуверенно обратился к нам: — Мне бы надо поговорить с этим паном. Как вы думаете, можно его ненадолго оторвать от работы? — Янушек, пан капитан к тебе! — громко крикнула я. — Двадцать четыре! — так же громко ответил Януш. Теперь капитан уже вплотную заинтересовался работой нашей мастерской: — Это какие-то испытания? И он должен их сам проводить? — Януш, очнись! — кричали мы. — Пан Витольд, вы его втянули, сделайте же что-нибудь! — Все равно сейчас лопнет! — ответил Витольд, не отрывая напряженного взгляда от куска пластика в руках Януша. Капитан подошел ближе. Лопнуло на тридцати двух. — Тридцать два! — торжествующе выкрикнул Януш. — Можно согнуть тридцать два раза! — И он принялся гордо размахивать лопнувшим куском пластика. Заметив капитана, Януш удивился: — Вы ко мне? — Зайдите к нам, будьте любезны. Надо кое о чем спросить. У Витольда успел остыть чай, и теперь он запивал завтрак остывшим. Я рассеянно наблюдала за ним, а сама гадала, на какой стадии находится следствие. Что касается меня, то я свое дело сделала. На листок бумаги занесла в хронологическом порядке расписанные по часам и минутам действия моих коллег и сейчас раздумывала над ними, готовясь к разговору с Алицией. Отвлекал Витольд. Он тоже, похоже, о чем-то напряженно размышлял, потому что ел как-то очень странно. Вот он достал помидор, откусил. Судя по выражению его лица, помидор оказался невкусным. С отвращением посмотрев на него, Витольд бросил его в корзинку для бумаг, а потом взял солонку и, наклонившись к корзинке, старательно посолил помидор. — Что вы делаете, пан Витольд? — тихо поинтересовалась я. Тот взглянул на меня, потом на помидор в корзине и вдруг принялся дико хохотать. Лешек занят был созданием очередного шедевра. Стоя за своей чертежной доской, он рисовал на кальке тушью следующую картину. На секунду оторвавшись от творческого процесса, он взглянул на Витольда. — И этот готов! Последний нормальный человек. Говорю вам, у нас тут зараза в воздухе. Ни один не уцелеет! И, обмакнув палочку в тушь, он размашистым жестом нанес на полотно еще один мазок мастера. — Ну чего пристали! — сконфуженно оправдывался Витольд. — Просто помидор показался мне невкусным, а я просто забыл его посолить. Не выношу несоленые помидоры! — Поэтому вы решили досолить его в корзине? И вы тут спятите, — вздохнула я. — Да нет же, я просто задумался… Знаете, меня удивляет одна вещь. Как они в кабинете ничего не слышали? Ведь рядом с конференц-залом, к тому же дверь соединяет. И вообще не дает покоя что-то, связанное с кабинетом… Янек не дал ему договорить: — Кажется, Збигнев что-то слышал. Говорит, слышал, вроде разговаривали два мужских голоса, но он внимания не обратил, потому что уже выходил из кабинета. — А Зенона при этом не было? — Был, но недолго, он тоже вышел, еще раньше Збигнева… Тот не говорил, что слышал. Вернее, говорит, что не слышал. — А Збигнев не понял по голосам, кто говорил? — Нет, понял только, что оба мужские. — А что было потом? — спросил Витольд. — Вы сказали, пани Иоанна, что как только Збигнев увидел мертвого Столярека, так и напустился на вас. А вы не обратили внимания, откуда он вошел в конференц-зал? Из коридора? А Зенон? — Из коридора. — А почему не прямо из кабинета? Все трое очень неинтеллигентно смотрели на Витольда, озадаченные его простым вопросом. — И в самом деле, — повторила я. — Ведь это же ближе! И дверь не заперта. — А она не была заперта? — Не имею понятия. А вы не знаете? Оказывается, никто из коллег не обратил внимания на дверь, соединяющую кабинет начальства с конференц-залом. Обычно она была открыта, и я даже не знала, запирается ли она и где ключ. Естественно, из кабинета проще всего попасть в конференц-зал именно через эту дверь. И когда, услышав о преступлении, народ кинулся в зал, почему Збигнев и Зенон не воспользовались ею, а дали кругаля? — Смотрите-ка, вот и улика! — радовался Янек — Интересно, милиция это сообразила? Витольд сомневался: — Не знаю, улика ли… Мне и в самом деле непонятно это, но, может, они просто растерялись? — Когда в конторе поднялся шум и народ помчался в зал, они еще не знали, в чем дело. С чего тогда растерялись? — И что тут непонятного? — презрительно бросил Лешек, не отрываясь от картины. — Просто убийца запер дверь, чтобы ему не мешали. — Янек, ты дольше всех работаешь в мастерской. Вспомни, была ли когда-нибудь та дверь заперта? Янек добросовестно подумал и отрицательно покачал головой. — Нет, не могу вспомнить, чтобы была заперта. И даже не знаю, есть ли от нее ключ. Ключ! Может, это тот самый? Мы сразу вспомнили ключ из нашего вазона. — О каком ключе вы говорите? — спросил Витольд. Пришлось коротко рассказать ему о происшествии с вазоном. — А, вот в чем дело! А я с самого утра собираюсь спросить, чем это у вас так воняет. Вы думаете, действительно тот ключ? — Не мешает нашим Холмсам намекнуть об улике, пусть поломают головы. С допроса Януш вернулся явно встревоженный. Он закурил и набросился на меня: — Надо же такое придумать с Тадеушем! Экстра-класс, ничего не скажешь! Целый час меня мурыжили, и теперь я уже не знаю, кто отдал концы — Тадеуш, Зенон или еще кто — и случайно не я ли убил. Совсем голову задурили. Я в таких условиях не могу работать! Без пол-литра не разберешься. Лешек, идешь? Неожиданное предложение было встречено Лешеком с искренней радостью. Он тут же свернул свою творческую деятельность, и не успели мы оглянуться, как их уже не было. Януш не сказал толком, о чем его спрашивали, но из его сумбурных претензий я поняла, что зерно, брошенное Мареком, попало на благодатную почву, и следственные власти действительно не исключают возможность ошибки. Не того убили, кого хотели… Тут и я почувствовала, как у меня ум заходит за разум, еще немного — и совсем спячу. Скорей, скорей поговорить с Алицией! Поэтому, не дождавшись двенадцати, я прихватила свои записи и Алицию, и мы отправились в кафе. Делиться с подругой своими сомнениями я начала с конца. — Глупости все это, — решительно заявила Алиция, выслушав сообщение о последних достижениях следовательской мысли. — Так могут думать они, но не мы! Глупости! Неужели ты серьезно думаешь, что кто-нибудь из нас не отличит Зенона от Тадеуша? Теперь и я стала сомневаться. — Но они вроде бы одного роста. Может, сзади… — Со всех сторон! Зенон блондин, а Тадеуш черный. И даже лысели по-разному: Тадеуш сзади, а Зенон спереди. Разве что убийца был в дымину пьян, а вчера до такой степени пьяным я никого в мастерской не видела. Подумав, я согласилась с ней. И предложила: — А теперь постараемся отбросить глупости и станем рассуждать по-умному. — Думаешь, сумеем? — Во всяком случае, постараемся. Давай по порядку. Начнем с самого начала. Почему Тадеуш перед смертью вышел из комнаты и отправился в конференц-зал? — Потому что после смерти это у него вряд ли бы получилось. — Я серьезно спрашиваю! — Наверное, хотел умереть в тишине и спокойствии. Знаешь, какой шум у них в отделе? Ладно, не сердись, давай серьезно. Только, знаешь, я путаю — что произошло на самом деле, а что ты придумала. Телефонный звонок ты придумала? — В самую точку попала! Был телефонный звонок, чтоб его… Все получилось в точности так, как я придумала. Когда зазвонил телефон, в комнате сидели Анджей и Данка. Значит, эти двое точно отпадают, ни он, ни она позвонить не могли. — Хорошо хоть две штуки отпали. Во сколько это было? — Почти в двенадцать пятнадцать, это мы определили благодаря радиопередачам. И если уж мы по этому принципу определяем невиновность людей, придется признать невиновными также и Зенона, Ольгерда и Монику. Они заседали в кабинете. — Какая жалость! — вздохнула Алиция. — А я все еще надеялась, может быть, это Зенон! — Ничем не могу помочь. А в нашей комнате ручаюсь за Януша, сиднем сидел за своим столом, собственными глазами видела. Лешек и Янек тоже были, но они выходили из комнаты, поэтому не могу за них поручиться, они имели возможность позвонить откуда-нибудь. А как у тебя? — Спасибо, все здоровы. — Алиция, не серди меня! Давай серьезнее. — Давай. Вот у меня записано. У нас в это время сидели Стефан, Казимеж, Рышард, Веська и Владя. И еще Каспер был. — Ты уверена? — Полностью. Орали во весь голос, потому что Каспер включил радиоприемник на всю катушку, вот они и старались его перекричать. Этот крик стоял у нас до полпервого. — И никто не звонил по телефону? — Звонил. Я звонила. Но слово даю, не Тадеушу. — А когда ты подслушала из туалета разговор Збышека с дамой? — Сразу после этого. Так с кем он был? Неужели с пани Глебовой? Я не ответила. Алиция сейчас разгадает тайну Збигнева, ничего не поделаешь. Хорошо еще, что именно она, а не кто-нибудь другой. Алиция будет молчать, уж я знаю, но пусть догадывается сама, не стану ей в этом помогать. Алиция выжидательно смотрела на меня. — Знаешь и не скажешь, да? И не надо, сейчас сама соображу. Мы уже установили, где наши бабы находились, ничего не известно лишь о местопребывании пани Глебовой, Ядвиги… и Анки. Анка?! — Анка, Анка, догадалась — и успокойся. Именно тут зарыта собака, которая мне страшно не нравится, но пока оставим эту тему. Давай же наконец вычислим, кто звонил. А то, глядишь, всех исключим, и выходит, это сделало привидение. — Совсем неплохо выходит, одно к одному: информацию милиции поставляет покойник, а по телефону звонил бесплотный дух. Погоди, я все еще никак в себя не приду. Неужели Анка? Значит, она вовсе не торчала в туалете, поправляя одежку, а ворковала со Збышеком? Потрясающе! — Потряслась, и хватит, давай работать! Итак, у нас остаются: Янек, Лешек, Ядвига, воркующая пара и Кайтек. — И еще пани Глебова. — Да что ты привязалась к пани Глебовой? Оставь ее в покое. По просьбе Кайтека она варила ему у себя в каморке сардельки, а он все это время стоял у нее над душой. Впрочем, мог на минутку и отвлечься, позвонить. —Итак, звонил кто-то из них, если сверхъестественные явления мы отбрасываем. —А ты знаешь, что Тадеуша задушили не сразу? — Что ты говоришь? Его душили постепенно? Какой садист! — Да нет, сначала его оглушили. Ударили по голове нашим дыроколом. — Так вот почему он не действует! — неизвестно отчего обрадовалась Алиция. — Алиция, соображай, что говоришь! У нас испорчен не дырокол, а сшиватель, это разные вещи. Причем испорчен уже давно. — Ну извини, перепутала. Но в таком случае мне надо перестроиться. До сих пор я считала, что убийцей может быть только сильный мужчина. Теперь же, в свете дырокола, можно представить в этой роли и слабую женщину… — А теперь давай проверим алиби. У тебя расписано по минутам? Алиция вытащила из кармана несколько листков блокнота, исписанных мелким почерком. — Да, у меня все записано. Вот… нет, погоди, это список белья, которое я отдала в прачечную. Ага, вот… нет, здесь я набросала схему — тех, кто давал в долг и кто брал. Может, это? «Отдать чулки в мастерскую поднять петли, купить лампочки 60 ватт…» Опять не то! А ведь все записала. Где же оно? — Может, на другой стороне? — подсказала я. — О, и в самом деле! Ты права. Мы принялись сводить воедино графики невиновности. Взяли листок бумаги в клетку и против каждой фамилии проставили условный знак. Трудились долго, вычисляли, сопоставляли, проверяли, вычеркивали и снова принимались вычислять и сопоставлять. И в результате каторжной работы пришли к потрясающему выводу: очень многие просто физически не могли совершить преступление между двенадцатью и тринадцатью часами. Под подозрением остались только Зенон, Збигнев, Анка, Кайтек, Ядвига, Рышард, Каспер и Моника. — Анку вообще-то тоже можно вычеркнуть, — пришла к заключению Алиция, задумчиво грызя карандаш. — Вот смотри, тут у меня записаны показания Моники. Она видела, как Анка шла из их отдела в наш, вошла и больше не выходила. Я проверила, ее слова подтверждаются показаниями Каспера и Казимежа. А войдя в нашу комнату, Анка переключила радиоприемник, при мне было. Время совпадает. — Гляди-ка, кто бы мог подумать, что от этих приемников нам вдруг будет такая польза! Если бы не они, нам ни в жизнь не уточнить времени, ведь люди же не сидят с часами в руках… — Ну так что решаем? По-моему, у Анки не было никаких шансов придушить Тадеуша. — А это зависит от того, где Моника ее видела. Ведь по дороге из их отдела в ваш она могла свернуть в конференц-зал. — Дудки! Анка вышла из их комнаты, и Моника в зеркале видела, как она прямиком направилась в нашу и вошла в дверь. Никаких сомнений! Я внесла Анку в соответствующую рубрику. И с надеждой спросила: — А Збышек? Уверена, что он уложился во времени? Ведь он первым покинул комнату, где они ворковали, ту самую, из которой потом вышла Анка. В принципе времени у него было достаточно… Хотя нет, смотри, вот показания Ирэны, она его видела вот тут, а сразу после этого он появился в нашем отделе. В его распоряжении было всего четыре минуты, так получается. — По-твоему, мало? — Не знаю… Если действовать в темпе… Давай прикинем. Стукнуть дыроколом — одна секунда, а вот осторожно уложить тело на полу сколько займет? Секунд пять? — Дадим десять. Человек наверняка нервничал, руки дрожали. И пот от волнения выступил, надо смахнуть, а это тоже время. — Смахни пот, а я по часам замечу, сколько на это уйдет. Макияж-то зачем по всей роже размазываешь, тебе велено только пот смахнуть! Ну, представь на минутку… Поднапрягшись, Алиция довольно сносно вытерла воображаемый пот. Пришлось повторить несколько раз, я следила по часам. Сидящий за соседним столиком мужчина не отрывал от нас глаз, пришлось эксперимент свернуть. Пришли к выводу, что на пот хватит и четырех секунд. — Значит, на все уйдет секунд десять. Теперь покойник лежит на полу, и его требуется додушить. Допустим, поясок эта скотина припасла заранее. Сколько времени преступник мог его душить? — Как минимум две минуты, чтоб не воскрес. — Теперь набросим еще двадцать секунд на поясок, он был очень аккуратно завязан. Сколько в сумме? — Две с половиной минуты. — Так, а теперь он вытирает дырокол, с него были стерты отпечатки пальцев, это я от милиции узнала. Вытаскивает, значит, носовой платок из кармана… О господи! Носовой платок! Вот зачем понадобилось отобрать у всех носовые платки и вообще все тряпье собрать! Ну конечно же, они искали тряпку, которой убийца вытер дырокол, как же сразу не догадалась? Какие мы все-таки все тупоголовые… — Почему же все? — возразила Алиция. — О том, что с дырокола стерли все следы, знала только ты… — Постараюсь реабилитировать себя. Вытирает, значит, дырокол… Как долго он этим занимается? — Это зависит от натуры человека. Если аккуратный, мог поплевать на него и натирать до блеска… — Даже с блеском не потребуется больше полминуты. При хорошей физической подготовке преступника, его умении действовать четко все убийство заняло бы у него минуты три. К сожалению, Збышек уложится… Заглянув в чашку и убедившись, что кофе весь выпит, Алиция рассеянно поинтересовалась: — И сколько у нас осталось потенциальных убийц? — Не много, семь штук. А теперь проверим их на возможность вызвать Тадеуша по телефону. Кто из них мог позвонить? — Посмотрим… Выходит, только трое. Ядвига, Збигнев и Кайтек. Мы смотрели друг на дружку и молчали. До сих пор, пока личность преступника скрывалась в тумане домыслов и предположений, расследование воспринималось нами как чуть ли не развлечение. Теперь же… Теперь, когда туман постепенно рассеивался и сквозь него проступили четкие очертания конкретных фигур, шуточки кончились. Стало как-то не по себе… — Слушай, — неуверенно сказала Алиция. — Ты серьезно думаешь, кто-то из них? Уверенности у меня не было. Что я знала? Тадеуш шантажировал Збышека. Его роман с Анкой начался незадолго до того, как она вышла замуж. Помню, как она выходила. Выглядела как страшилище, никакой радости. Все говорило о том, что чувство ее к Збышеку не угасло, хотя их роман не имел будущего. Он ни за что не развелся бы с женой — из-за ребенка, она это понимала. Надо было на что-то решаться, жених не станет ждать вечно, к тому же у него как раз подошла очередь на кооперативную квартиру. Наверняка все это было известно и Тадеушу… Всего этого Алиция не знала, но она достаточно умна и умеет делать правильные выводы и из того немногого, что знает. К тому же Стефан выболтал — Столярек и у Збышека одолжил деньги… Реакция Алиции была правильной. — Ну нет, — горячо запротестовала она, — мне это совсем не нравится! Не хочу, чтобы это был Збышек! — Знала бы ты, как я этого не хочу! — Но у нас в запасе еще двое. Хорошо бы убийцей оказался Кайтек! — Но ведь Тадеуш оплачивал его векселя! Сама подумай. — А ты знаешь, сколько Кайтек ему задолжал?! — Кому? Кто? Кайтек Тадеушу? А не наоборот? Ведь Кайтек расплатился с ним после того, как провернул аферу с продажей в рассрочку. И даже дал ему в долг! — Фигушки! — отрезала Алиция. — Не расплатился, а только часть долга отдал. Он разбил чужой мотоцикл и ремонтировал его за деньги Тадеуша. Приходилось все делать втайне и в жуткой спешке, пока владелец не спохватился. Даже Каспер не знает об этом. А если еще учесть, что парень во что бы то ни стало задумал жениться… Каспер пригрозил, что в три шеи вытолкает дурака из дому — Все это какие-то несерьезные причины. — А сам Кайтек серьезный, по-твоему? Щенок безответственный, наверняка даже не отдавал себе отчета в том, что делает. — Ну, не преувеличивай, нормальный парень, не идиот же он. Нет, я не утверждаю, что он не может быть убийцей, только не могу понять, зачем это ему. Живой Тадеуш был для Кайтека намного выгоднее, чем мертвый. Они все время придумывали какие-то комбинации. — Не знаю, не знаю… Я и в самом деле ничего не знаю, только знаю одно — не хочу, чтобы убийцей был Збышек. Может, Ядвига? — Если покойный чем-то угрожал ее жизненным планам, не дам за него и гроша ломаного. Но как она могла это сделать физически? Мы надолго замолчали. Молчание прервала Алиция. — Неужели и в самом деле Збышек? Вот уж никогда бы не подумала, что он способен на такое… — А я все-таки надеюсь, что мы — глупые бабы и со своими выкладками не туда зашли. А на самом деле все выглядит по-другому, — сказала я, сама не веря своим словам. Ведь график мы составили очень тщательно, против фактов не попрешь, факты же коллеги сообщали нам намного охотнее и правдивее, чем милиции. А у Збышека и мотив имеется, и возможность была. — А как же дверь? — прервала мои мысли Алиция. — Дверь между кабинетом и залом. — О, и в самом деле! Чует мое сердце, с этой дверью что-то важное связано. Ты, случайно, не знаешь, где мог быть ключ от нее? Алиция задумалась, потом медленно произнесла: — Это было очень давно… Давно это было… — Говори же, как давно? Еще до Первой мировой войны? — Нет, года три назад. Еще когда у нас был директор. Тогда ключ лежал в ящике его стола. Он при мне как-то запер эту дверь. Ключ достал из ящика стола, самого нижнего. Думаю, потом опять туда его положил. — Ох, боюсь, Лешек правду сказал, первый раз в жизни высказал здравую мысль: убийца запер эту дверь на ключ. Только вот зачем? — Ясно зачем — дверь могла сама по себе распахнуться в самый неподходящий момент. И в самом деле, ручка двери давно была испорчена, дверь прикрывалась неплотно и иногда сама по себе распахивалась. — Ну предположим, ключ действительно был в ящике, он его взял, а куда дел потом? Нет, ужасно все это, ведь факты против Збышека… — А может, Ядвига? Збышек сказал, что слышал два мужских голоса, а у Ядвиги бас… Стечение улик против Збышека очень мне не нравилось. Збышек — единственный во всех отношениях порядочный человек не только у нас в мастерской, но и во всех проектно-архитектурных мастерских нашей страны! Умный, благородный, честный. Самая моя большая, самая горячая платоническая любовь… Преисполненная беспокойством о судьбе Збышека, я никак не могла сосредоточиться на всех аспектах расследования, смутно отдавая себе отчет в том, что множество важных вещей мы с Алицией упустили. Мозг мучительно сверлила какая-то мысль, а я никак не могла вспомнить, какая именно. — Наше с тобой частное расследование ведется в более выгодных условиях, чем официальное, — заметила Алиция. — Мы знаем своих коллег как облупленных, знаем, кто на что способен, знаем, какие у них проблемы. Я согласилась с подругой: — Вот именно. И не так уж глупо мы ведем дело. Взять, к примеру, Рышарда. Ведь и ты тоже не сомневаешься, для него выезд за рубеж — вопрос жизни и смерти, его и десять покойников не остановят. Или вот Моника… — Моника слишком умна, чтобы пойти на такое. В конце концов, для нее главное — дети. Хотя кто знает? Может, ради детей она и не на такое пойдет. — Вот и дьявол то же сказал, — буркнула я. — И не трогай тех, кого мы оправдали, а то вернемся на исходные позиции. Если следовать твоей логике, уж скорее убила Ядвига, тоже ради благополучия своего ребенка. — Так я же и говорила — Ядвига! — Фараоны вас обыскались! — вдруг раздался голос Янека над нашими головами. — А я догадался, где вы можете быть, вот и пришел за вами. Очень интересно знать, что они там новенького придумали. А ну марш на допрос!
Янек донес милиции о двери из кабинета в зал, в связи с чем и разыскивали Алицию, ведь она дольше других работает в нашей мастерской, почти столько же, сколько и Янек. По стажу работы ее превосходили только Зенон и Ирэна. Я пока следствию не требовалась. В нашей комнате все было тихо и спокойно. Лешек отсутствовал, Януш с Витольдом трудились за столом Януша над очередным экспериментальным куском пластика. Место Витольда было свободно, и не успела я усесться за свой стол, как появился дьявол. Закрыв глаза, я потрясла головой, потом посмотрела еще раз. Дьявол устроился поудобнее. — Ну и дура же ты, как я погляжу, — невежливо начал он. — Кто тебе сказал, что звонил убийца? Не могли Тадеушу позвонить по другому делу? Или по этому, но другой человек? Умные мысли изрекала нечистая сила и уже не казалась мне такой противной. — Ты не исключаешь сообщника? — спросила я с интересом. — Разве что им будешь ты, — бросил он презрительно. — Скорее звонили по другим делам. — Сам дурак! — я тоже с презрением поглядела на него. — Тогда бы человек сказал об этом. Ведь о телефонном звонке нам все уши прожужжали, милиция каждого на этот счет выпытывала, и если человек невиновен, признался бы. — Не обязательно. Не хотел навлекать на себя подозрения, да мало ли из каких еще соображений молчал. Такие тут у вас скользкие дела с этим Столяреком, не всякому хочется, чтобы о них знали. — Сомнительно. Кто-то телефонным звонком выманивает Столярека из комнаты, и через минуту его убивают в конференц-зале. Поразительное стечение обстоятельств! — Нет, своей глупостью ты сведешь меня с ума! — рассердился дьявол. — Вот уж не думал, что ты до такой степени тупа! Кто сказал, что через минуту? Вызвали его в двенадцать пятнадцать, так? А убили во сколько, знаешь? Ничего ты не знаешь! Время смерти врач устанавливает с допуском в пятнадцать минут. А может, он дал дуба буквально за минуту до прихода Януша? Проверь, у тебя есть возможности. — Какие такие возможности? — рассеянно поинтересовалась я, ибо замечание дьявола возродило во мне надежды и крайне меня взволновало. — Со мной нечего играть в прятки, — ехидно заметила нечистая сила. — Мы оба прекрасно знаем, почему ты так горячо взялась за расследование. Не только Збигнев тебя волнует, не только Збигнев. Будь прокурор старым, кривым и плюгавым, не проявляла бы ты такой прыти. — Не морочь голову, что толку, что я так горячо взялась… — До чего же противно иметь дело с этими людьми! — философски заметил дьявол. — За что мне такое наказание? Слепая ты, что ли? Не видишь, что ты его тоже интересуешь? Ведь такие вещи баба должна чувствовать, если она не скотина бесчувственная! — Ты так думаешь? — усомнилась я. — Мне думать нечего, я знаю. Ну, мчись к нему, мчись, сообщи что-нибудь интересное, он тебе тоже сообщит, пообщаетесь друг с другом… Помни, про ключ знаешь только ты и убийца. — Спятил? — возмутилась я. — С чего взял, что только я и убийца? — Подумай сама, и поймешь, не стану я тебе помогать, не такие мои функции. А вот с прокурором согрешить — могу помочь, это дело по мне. — Ну так помоги, если и в самом деле можешь, я не откажусь. Обхватив обеими руками косматое колено, дьявол, ехидно хихикая, принялся раскачиваться на стуле. Вдоволь накачавшись, он наклонился ко мне, опершись локтями о мою чертежную доску. — Ладно, так и быть, одну вещь я тебе открою, не люблю, когда у людей появляются надежды… Мне известно точное время смерти Столярека, и милицейский врач тоже пришел к этому же выводу. И время это в точности совпадает с прорехой в алиби Збигнева. — Чтоб тебя гром разразил, нечистая сила! — в бешенстве вскричала я. — Сгинь с моих глаз, пошел ко всем чертям! — Сгину, когда захочу, — фыркнул тот. — Так легко тебе от меня не отделаться. Я и сама это знала. В моих битвах с воображением всегда побеждало воображение. Что бы я ни делала, оно оказывалось сильнее меня. Прищурившись, со злостью смотрела на эту образину и вдруг сообразила — ведь не прикована же я к этому месту. Если он не желает исчезнуть, я могу уйти. А этот пусть сидит тут хоть до Судного дня. — Прощай, — холодно произнесла я. — Чтоб тебе лопнуть! Встав со стула, я прихватила сигареты и покинула комнату, боясь оглянуться — а ну как этот нахал последует за мной? Обошлось. Оставаться долее в неизвестности относительно Збышека я не могла и отправилась прямиком к нему в кабинет. Повезло, застала его одного, и вид у него был удрученный. Впрочем, это было обычное состояние Збышека в последнее время, вызванное не только неприятностями личного характера, но и катастрофой, грозившей нашей мастерской, — как главный инженер, он очень болезненно ее переживал. Я решила тут же немедленно все выяснить. — Пан Збышек, — тихо начала я. — Вы меня знаете, мое отношение к вам тоже известно. Надеюсь, не сомневаетесь — передуши вы хоть полгорода, я вас осуждать не буду. Подняв голову от каких-то бумаг, Збигнев с интересом посмотрел на меня. — Я и в самом деле не сомневаюсь, уж очень извращенные у вас представления о том, что хорошо и что плохо. А к чему вы ведете? — Я лично убийство Столярека считаю не преступлением, а общественно полезным делом, достойным всяческих похвал. Человек, совершивший такое деяние, достоин награды, а не кары. Он оказал обществу большую услугу, и вы это знаете так же хорошо, как и я. И хотя я лично терплю убытки в связи со смертью Тадеуша, считаю своим долгом сказать вам об этом прямо. Так что и вы скажите прямо — это вы его прикончили? Збигнев нервно вздрогнул. — Послушайте, пани Иоанна, — сердито сказал он. — У меня и без вас хватает неприятностей. Не морочьте мне голову. — А вы не сердитесь, лучше послушайте меня внимательно. Из всех наших сотрудников только у трех человек были серьезные причины и физическая возможность задушить Тадеуша. Один из них — вы, причем против вас самые серьезные улики. В связи с этим хочу получить от вас правдивый ответ и надеюсь, вы его дадите. Вы убили или не вы? Потому как, если вы, я не только немедленно прекращаю помогать милиции, но и сделаю все от меня зависящее, чтобы дело как можно больше запутать. Збигнев уже не сердился. Он смотрел на меня внимательно и грустно. — На каком основании вы считаете меня самым подозрительным? — Мы детально, шаг за шагом, проследили все действия всех лиц, находившихся в конторе, в тот короткий отрезок времени, когда задушили Тадеуша. Милиция тоже составляет такой график. И будет всех расспрашивать. А причины вашего, мягко говоря, неприязненного отношения к Тадеушу вы наверняка не захотите обнародовать. Но они начнут копаться и докопаются, будьте уверены. Если убили не вы, скажите прямо, я сброшу камень с сердца и переключусь на кого-нибудь другого. Ведь вы все понимаете, вам не надо растолковывать… Уставившись куда-то невидящим взглядом, Збигнев долго молчал. Но вот он принял решение, глаза его блеснули. Мне вдруг стало жарко. — А во всем виноваты вы! — сказал он резко. — Жил я без вас спокойно и сонно… — …а я пробудила в вас человеческие чувства. Вы должны мне быть благодарны, пан Збышек! — А я и благодарен. С одной стороны, благодарен, с другой — очень зол на вас. И знаю, большие неприятности мне еще только предстоят. Но одно могу сказать вам твердо: даю слово чести, не я убил Тадеуша. Этого вам достаточно? — О, благодарю тебя, великий Боже! — только и произнесла я, чувствуя, как с сердца скатился не один камень, а целая гора. Збышека я знала слишком хорошо, чтобы усомниться в его правдивости. — В случае чего вы сумеете это доказать? — Сумею, — холодно ответил он, делая вид, что опять погрузился в изучение своих бумаг. — У меня просто не было повода. Ну зачем он так? Не хочет быть откровенным со мной, а без этого я не смогу оправдать его перед официальными властями. — Кому вы это говорите, пан Збышек? Вы знаете, и я знаю, что вы знаете, что я знаю, — дело в Анке. — Между мной и Анкой никогда не было ничего такого, что требовалось бы скрывать, — сказал Збигнев так убедительно, что я чуть было сама не поверила ему. — Очень убедительно у вас это получается, наверняка все вам поверят, ведь у вас такая незапятнанная репутация, — покачала я головой. — Только не я. Ведь мне кое-что известно. Напомнить? И я напомнила, стараясь делать это по возможности тихим, спокойным голосом. Даты, факты, события, свидетелями которых я была. Ну, может, не такие уж события, просто на первый взгляд ничего не говорящие сценки… — Вы очень хорошо знаете — об этом я никому ни словечка не скажу. А если Тадеуш тоже знал об этом? Даже половину этого? Ведь следствие в состоянии установить, что знал Тадеуш… Збигнев перестал притворяться и отложил в сторону бумаги. Встав с места, он подошел и уставился в окно, выходящее на глухую стену, — ничего интересного там наверняка не было. И, не оборачиваясь, произнес, тоже глухим голосом: — Есть еще один факт, о котором вы не знаете. Откуда-то Тадеушу стало известно, что я водил Анку к врачу вскоре после того, как она вышла замуж. У нее были подозрения… Ну, словом, надо было убедиться, как обстоит дело. Каким образом стало известно об этом Тадеушу, понятия не имею, но он шантажировал меня до тех пор, пока не выяснилось, что подозрения напрасны. Слава богу! Доказательств у него никаких не было, теперь мы можем все отрицать, больше никому об этом не известно… — Он оборвал фразу и резко повернулся ко мне. — Кроме вас. И если бы я решился на убийство, мне имело бы смысл убить именно вас, пани Иоанна. Столько, сколько вы, никто обо мне не знает. Меня как-то такое заявление не особенно огорчило, я раздумывала над новым поворотом дела. — Выходит, для вас лично никакой пользы от смерти Тадеуша не было? Поздновато его придушили? — Вот именно. — Да, аргумент не ахти… Во-первых, даже с петлей на шее вы ни в чем не признаетесь, во-вторых, ведь именно это вы и пытаетесь любой ценой скрыть ото всех… И почему сразу мне не сказали? Я бы сама пошла с Анкой к врачу, и поди разберись, кто кого водил… А моя репутация меня не волнует. Ох, сколько же с вами хлопот, пан Збышек! — Сам не рад. Не везет мне. Раз в жизни свернул с пути, и столько неприятностей… — Что значит «свернул с пути»? Раз в жизни послушался веления сердца, и нечего жалеть. А теперь скажите, как обстояло дело с дверью? Збышек тем временем обрел свое обычное хладнокровие, вернулся на место и, усаживаясь, с удивлением взглянул на меня: — О какой двери вы говорите? — А вот об этой, — ткнула я пальцем в дверь, соединяющую кабинет начальства с конференц-залом. — Вас еще милиция о ней не спрашивала? Почему, услышав шум в зале, вы не ринулись прямо туда через эту дверь, а бросились в обход, по коридору? — Понятия не имею, — ответил Збышек, и было видно, как он старается вспомнить. — А, вспомнил! Просто эта дверь оказалась запертой. — Почему вы так думаете?! — Я не думаю, просто знаю. Услышав шум, я вскочил из-за стола и бросился, естественно, к этой двери, схватился за ручку — дверь оказалась запертой. Тогда я не обратил на это внимания, не раздумывал, не удивился, почему она вдруг заперта, вообще забыл об этом, вот только сейчас, как вы спросили, вспомнил. А тогда я просто бросился вслед за Зеноном вон из комнаты, в коридор, через другую дверь. — Зенон выскочил первым? А он не пытался тоже прямо пройти в зал? — Знаете, вроде бы нет… — Збышек замолчал, припоминая, как было дело, и уже уверенней докончил: — Да, выскочив из-за стола, Зенон прямиком кинулся в коридор, поэтому он первым и выбежал из кабинета, я же задержался на секунду именно из-за того, что сначала попытался пройти в ту дверь. — Очень, очень интересно, — отчеканила я, и мы со Збышеком молча поглядели друг на друга. Потом он сказал, качая головой: — Может, он по инерции выскочил в ту дверь, она к нему ближе. А мой стол ближе к двери в конференц-зал. И добавил уже другим тоном: — Пани Иоанна, как друг от души советую вам — бросьте вы копаться в этом деле. Уж очень оно неприятное, предоставьте все милиции. Делать вам больше нечего? — Очень даже есть чего — сводную таблицу сантехнического оборудования, данные для которой должен был подготовить Тадеуш. Если вы, как главный инженер, в состоянии получить их от покойного… Збигнев вздохнул: — Уже договорились с новым инженером-сантехником, он займется этой работой. Вы даже не представляете, какой вред нашей мастерской нанесла скоропостижная смерть Столярека. А Зенон до сих пор не отдает себе в этом отчета. Неисправимый оптимист…
— Тобой интересовался прокурор, — ехидно проинформировал меня Януш, когда я вернулась к себе в отдел. — Видно, приглянулась ты ему. Велел сообщить, когда появишься. — Так беги сообщай, — небрежно ответила я. — Ну как опыты с пластиком? — А сама подумала: «Прокурора взял на себя дьявол. Хорошо, когда подключаются сверхъестественные силы и можно самой ничего не предпринимать». — С пластиком худо. Лешек изгибал его в разогретом виде. Полюбуйся, что получилось. Лешек меланхолично продемонстрировал мне ни на что не похожий, причудливо выгнутый кусок пластика. — Прелестно, — похвалила я. — Очень подходит по стилю к твоей картине. — Пани Иоанна, — вмешался в разговор Витольд, — по-дружески советую заняться прокурором со всей серьезностью, а то Моника уведет его у вас из-под носа. Она уже сделала на него стойку и глазки строит. — Пусть строит, она мне не опасна, прокурор ее невзлюбил, так как она лгала на допросах. — Да, заходил Зенон, — вдруг вспомнил Януш, — и велел тебе навести порядок у себя. Мы все должны привести в порядок бумаги после обыска. Зенон был прав, достаточно посмотреть на наши столы. Такого разгрома я не припомню, поскольку наш обычный беспорядок теперь был значительно дополнен стараниями милиции. Тяжело вздохнув, я залезла под стол и принялась сворачивать в трубку кальки, стараясь складывать нужные по порядку, а ненужные выбрасывать. Желая сбагрить как можно больше ненужных мне бумаг, я вернула Янушу взятые у него год назад матрицы, попыталась сделать то же с урбанистическими проектами Янека, а когда последний отказался взять их обратно, просто выбросила в корзину. А это что еще такое? Незнакомый рулон валялся под кучей других. — А это еще что такое? — громко спросила я. — Отель туристического класса, Залесье-Гурне. Проект. Никому не нужно? Выбросить? — Что?! — страшным голосом вскричал Витольд. — Что вы сказали? — Проект гостиницы для Залесья. Ваш? — Езус-Мария! — С диким криком Витольд подскочил ко мне, вырвал у меня из рук рулон, бросил на него взгляд, отшвырнул рулон и схватился за голову. — Езус-Мария! — еще более страшным голосом вскричал он. Ничего не понимая, я смотрела на него во все глаза. Оставив голову в покое, Витольд опять схватил рулон и все с тем же диким криком выскочил из комнаты. Я повернулась к коллегам, вопросительно глядя на них. Мне еще не приходилось видеть, чтобы проект гостиницы туристического класса вызывал такую реакцию. — Это и в самом деле проект отеля в Залесье-Гурне? — взволнованно спросил Януш. — Он самый. А в чем дело? Что такое с Витольдом? — Неужели ты ничего не знаешь? Ведь это же тот проект Рышарда, который пропал полгода назад. Две недели мы искали его по всей мастерской, без толку и Витольду ничего не оставалось, как делать проект по новой на общественных началах, потому что все сроки вышли. На чем свет стоит проклинал он и проект, и Рышарда, и общественную работу. Выходит, все это время он у тебя валялся? Спятить можно! — Я попрошу! — недовольно ответила я. — Первый раз слышу об этом и вообще никакого отношения к проекту не имею! Не украла же я его. — Рышард не впервые откалывает такие номера, — примирительно заметил Янек. — Наверное, он заканчивал его за твоим столом, а потом спрятал и забыл. Он же в последнее время совсем невменяемый. — А почему же ты его не отдала тогда, когда искали? Мы все искали. — А я тогда и не знала, что вы ищете, думала, меня это не касается. И смотрите, как хорошо спрятал! В самом низу лежал. — А Витольду пришлось отдуваться. Я еще удивляюсь, как он тебя не убил на месте. — Еще ничего не потеряно, — утешил нас Лешек, — убьет, когда вернется. — Как вы думаете, где он сейчас? Бежит по улицам с рулоном и все кричит не переставая: «Езус-Мария»? — Как бы не попал под машину! — встревожился Лешек. — Ну и работка у нас! — с восторгом произнес Янек — Дня не проходит без идиотских происшествий. — Вот-вот, а вчера так и вовсе был побит рекорд… — Да выключите же кто-нибудь это проклятое радио! Неужели кому-то интересно слушать о севообороте? — Пойди причешись, — крикнула мне Алиция, заглядывая в дверь. — Прокурор по тебе соскучился, давно не видел. Выскочив из-за стола, Лешек кинулся ко мне, хотел пасть на колени, но раздумал и ограничился тем, что с мольбой протянул ко мне руки. — Теперь вся надежда на вас! — возопил он. — Только вы способны довести органы правопорядка до такого же состояния, как и Витольда, леди Макбет, Цирцея! Разрешите недостойному поцеловать вашу ручку… Со злостью выдернула я свою руку у этого шута горохового. — Идите ко всем чертям! Ну как я могу в таких условиях охмурять человека. На сей раз прокурор был в костюме, белоснежной рубашке и при черном галстуке. Поднося горящую зажигалку к моей сигарете, он согнулся в вежливом поклоне, совершенно непроизвольном, ибо для него я прежде всего была женщина, а потом уже подследственная. Лицо его выражало служебную невозмутимость, в глазах горел огонек личного порядка. Подумалось, что дьявол, пожалуй, прав. Капитан выглядел уставшим. Поздоровавшись, он раздраженно произнес: — Что у вас за люди! Я уж и не знаю, как с ними говорить! — Очень симпатичные люди, — возразила я. — Может, немного оригиналы, но ведь это не является недостатком. Слушаю вас, панове. Панове переглянулись, а потом оба уставились на меня. Чего это с ними? Капитан пожал плечами, а прокурор вроде бы колебался. И решился: — Как бы вы отнеслись к предложению побеседовать где-нибудь в другом месте, так сказать на нейтральной почве? Скажем, за чашкой кофе. Чтобы это был не официальный допрос, а просто неофициальный обмен мнениями. Поговорили бы на разные интересные темы… Я тут же почувствовала что-то неладное, хотя само по себе предложение было приятным и очень меня устраивало. Ну да ладно, справлюсь. С моими-то умственными способностями и дипломатическими талантами… Итак, я выразила согласие на неофициальную встречу. Мы договорились о месте и времени. Капитан слушал, не проронив больше ни слова, с каким-то безнадежно отрешенным выражением лица. Через полчаса я уже сидела за тем же столиком, за которым мы недавно совещались с Алицией. Нетипичный прокурор обходился со мной как с женщиной, в расположении которой очень заинтересован. Без дьявола тут не обошлось, это уж точно. Он закурил — прокурор, разумеется, а не дьявол, — взглянул на меня своими удивительно светлыми, блестящими глазами и, не меняя каменного выражения лица, сказал: — Мы пришли к выводу, что самим нам не справиться. Нельзя же примириться с тем, что у нас семеро подозреваемых! Это все равно что ни одного. Хуже всего иметь дело с большим коллективом хорошо знакомых друг с другом людей. Вот почему мы вынуждены обратиться за помощью к человеку, который хорошо знает и людей, и обстоятельства трагедии. Наш выбор пал на вас. Естественно, мы исходим из предпосылки вашей невиновности… — А если и сомневаетесь в такой предпосылке, в ходе нашего дружеского сотрудничества как раз и проверите ее, — подхватила я. — Что ж, идет. Так в чем там у вас трудности? — Да практически во всем. Вот послушайте. Убийцу можно искать двумя путями: или с помощью оставленных им следов, или путем исключения одного за другим подозреваемых, пока не останется тот самый, единственный. В нашем случае не оправдал себя ни первый, ни второй метод. Следов практически необнаружено, убийца оказался очень неглупым человеком. Что же касается пути методом исключения, мы по нему движемся через пень-колоду, трудности на каждом шагу. И как раз по причине… в силу специфических черт вашего коллектива. Если говорить о мотивах и возможностях совершить убийство, то можно подозревать практически всех. В моей практике это первый случай, когда столь весомые косвенные улики свидетельствуют против такого большого числа людей. И при этом в показаниях каждый крутит, каждый старается что-то скрыть от следствия, причем неизвестно, имеет ли это отношение к убийству. Никакого желания помочь правосудию, никаких чистосердечных признаний. Вот сегодня всплыл вопрос с закрытой дверью. Почему сразу не сказать нам о ней? И кто знает, сколько еще таких открытий может возникнуть — или они так и не станут нам известны? У капитана опускаются руки, а я… Для меня, по некоторым причинам, скажу вам честно, очень важно разобраться в этом деле. Так что вся моя надежда на вас. — А моя — на вас, — ответила я. Прокурор удивился. — Что вы хотите этим сказать? — Вы человек неглупый и наверняка уже догадались, что мы тоже своими силами расследуем преступление, совершенное в стенах нашего родного учреждения. И если бы я до того не раструбила коллегам о выдуманном мною убийстве, если бы настоящее не совпало в мельчайших деталях с выдуманным, мы еще до прибытия милиции во многом бы разобрались. А так… Люди были потрясены и огорошены совпадением и не могли отличить правду от вымысла. Обратите внимание на такую деталь: в своей идиотской выдумке я опиралась на определенные мотивы. Вроде бы шутка, но в ней было много правды, ведь нашу контору и ее обитателей я знаю навылет. А все это невероятное столпотворение, в котором вам так трудно разобраться, объясняется именно растерянностью людей, им трудно понять, где правда, где ложь, они боятся неосторожным словом навлечь на себя напрасные подозрения, вот и молчат или пытаются по мере сил выкрутиться… — Так вы ведете расследование… — …и собранные в ходе нашего расследования улики указывают на совершенно невиновного человека. Нам самим трудно понять, в чем тут дело, и я очень рассчитываю на вашу помощь. Мы очень заинтересованы в раскрытии настоящего убийцы, тогда будет оправдан этот невиновный человек. — Во-первых, кто это «мы», а во-вторых, кто этот невиновный? — «Мы» — это Алиция и я. Сейчас я вам все расскажу, но обещаете ли вы со своей стороны… — Обещаю, обещаю, — нетерпеливо перебил он. — Раз прошу помощи от вас, понятно, со своей стороны тоже предоставлю вам информацию. Я кивнула и, признавая главенство государственных властей, стала знакомить их представителя с выводами, к которым пришли мы с Алицией. Вспомнив инсинуации дьявола, я позволила высказать сомнения насчет телефонного звонка, которым Тадеуш был вызван якобы в конференц-зал. Каменное выражение на лице прокурора постепенно сменялось живой заинтересованностью. — Мы тоже пришли к такому выводу, — сказал он. — Нельзя исключить возможность случайного звонка, и это обстоятельство, естественно, усложняет нашу работу. Ведь сами понимаете, очень заманчиво сузить круг подозреваемых до четырех человек. — Стойте, почему четырех? У нас получилось трое. Да, скажите сначала, во сколько точно погиб Тадеуш? — Как официально заявил врач, между двенадцатью тридцатью и двенадцатью сорока пятью. Хотя я и ожидала чего-то в этом роде, сердце все равно болезненно сжалось. Именно на эту четверть часа приходились те самые злополучные четыре минуты Збышека. — Ну ладно, а кто этот четвертый человек? Выяснилось, что в своих расчетах мы допустили ошибку, и этим четвертым оказался Янек. Ошибка была единственной, во всем остальном наши расчеты тютелька в тютельку совпадали с результатами, полученными в ходе официального расследования. Янек меня несказанно удивил, и я потребовала объяснений. Прокурор беспрекословно их предоставил. — В его распоряжении было ровно пять минут. Такого времени достаточно, чтобы задушить человека вы согласны? — Поняв, что не убедил меня, прокурор извлек из кармана то, что я бы назвала выдержкой из их графика отсутствия. Разложив его на столе, я достала наш и сравнила оба документа. — Ну ладно, а если допустить, что звонил один человек, убил же совсем другой… и эти два факта разделяет ровно четверть часа… что тогда? — Тогда прикончить коллегу имели полную возможность аж девять сотрудников. С ума сойти! Вот я и хотел обсудить с вами все девять кандидатур. Легко сказать! Обсуждать людей, с которыми провела несколько лет в одной мастерской, каждый день встречалась, не одну чашку кофе вместе выпила, не одну сигарету выкурила. Один из них убийца, и я должна помочь его вычислить! Начали мы с Каспера. Поскольку я уже раньше рассматривала его кандидатуру со всех сторон, причем с помощью дьявольских подсказок, то теперь могла свои соображения изложить коротко и ясно. Прокурор в принципе со мной согласился. — И в самом деле, рассуждая логично, следует принять, что он не сам убил, а подозревал пани Монику в совершении этого злодеяния. А не мог он устроить представление специально для того, чтобы отвести от себя подозрения? — Мог, но тогда устроил бы его раньше. А раньше он вел себя как раз так, чтобы самые сильные подозрения навлечь на себя. — И все-таки полностью нельзя снять с него подозрения. Поехали дальше. Пани Моника. Черные, горящие яростью глаза Моники опять предстали передо мной. Да, у этой женщины есть и характер, и темперамент. И двое детей, ради которых она собиралась выйти замуж за солидного, состоятельного человека, в чем ей мог помешать Тадеуш… Да, но она женщина умная и сто раз бы подумала, прежде чем идти на это крайнее средство. Опять же из-за детей. Поискала бы другой выход. — Тогда давайте и мы поищем этот другой выход, — предложил прокурор. Я согласилась и принялась размышлять вслух. Какой же выход? Стиснув зубы, платить вымогателю за молчание? Чем? Порвать с молодым любовником (тоже стиснув зубы) и утверждать, что сделала это задолго до знакомства с солидным женихом? Кто его знает, этого целомудренного жениха, он мог ревновать и к прошлому. — Я лично ревновал бы, — заметил прокурор. — В самом деле? — удивилась я. — А у вас самого, что же, нет прошлого? — Ну, это совсем другое дело… — Вот, значит, как! Женщину обольщают, ей отводится роль только невольной жертвы, инициативу же имеет право проявлять только мужчина? — Действительно, пани Моника очень походит на безвольную жертву… — Да и вы… — Давайте вернемся к нашим баранам, если не возражаете. Какой выход еще могла найти пани Моника? — Какой еще выход? Не дожидаясь, пока Тадеуш наябедничает, самой рассказать обо всем будущему супругу? Вряд ли, слишком многое понадобилось бы объяснить, слишком большому испытанию подвергать добродетель кандидата в мужья. Гораздо проще задушить вымогателя — и делу конец! — Ну вот, сами видите, сложная у нас работа, — раздраженно бросил прокурор. — Если бы все дела были такими, давно сменил бы профессию. Следующий! Следующим был Рышард. Ну, этот способен на все! Горячий, несдержанный, неуправляемый, Рышард был способен передушить половину мастерской, если бы от этого зависел его выезд за границу. Но Рышард сделал бы это по-другому. Будучи уверен в правильности своего поступка, он не стал бы заметать следы, напротив, в бешенстве бегал бы по конторе и громовым криком извещал всех вокруг о своем героическом поступке. Да и сам поступок совершил бы с шумом и грохотом, не позаботясь заранее об удобном месте и моменте. И разговор, который он вел бы со своей жертвой, слышала бы не только вся мастерская, но и прохожие на улице. Да и покойник выглядел бы по-другому… И я живо представила, как разъяренный Рышард с воплем и грохотом душит Тадеуша, потом глядит на дело рук своих, приходит в ужас и с еще более громким воплем выскакивает из зала, где валяется труп жертвы в ужасном состоянии. К счастью, от этой картины мне помог оторваться деловой вопрос прокурора: — Так, говорите, он спал? — Мертвым сном! Я понимаю, человек систематически не высыпается, потому что работает день и ночь, но мне никогда не приходилось слышать о том, что люди спят мертвым сном на нервной почве. — Мне тоже. — Погодите, что-то в связи с этим вспоминается… Вспомнив спящего Рышарда, я вспомнила и его товарищей по комнате, ожидающих прибытия милиции. И как наяву увидела лицо Моники, когда она обернулась ко мне. Да, точно, наряду с другими чувствами на нем выражалась благодарность мне! Да, да, я совершенно отчетливо вспомнила! Как и многие другие, Моника подозревала меня в совершении преступного акта и была мне за это благодарна! — За то, что вы избавили ее от шантажиста? Очень ценное наблюдение, это может снять с нее подозрения. — И я так считаю, пан прокурор! — Это ужасно! Что я вам говорил? Перешли к Кайтеку. Тут я одно знала наверняка — Тадеуш гораздо нужнее был ему живой, чем мертвый. Никакие долги не заставили бы его убить человека, который обеспечил ему крупный заем и постоянно участвовал вместе с ним в различных махинациях. Не исключено, конечно, что могло быть еще что-то, о чем я не знала. Выяснилось, прокурор тоже не знал. С Анкой я покончила в три счета, решительно заявив прокурору: — А вот ее оставьте в покое. Мы знаем, где она находилась в тот момент, когда ее нигде не было, и трое свидетелей могут это подтвердить. И придется поверить мне на слово, потому как вам эти свидетели ничего не скажут. Мне сказали, и этого достаточно. Поверьте, у нее не было никакой возможности совершить убийство, даже если бы для этого потребовались четыре секунды, а не четыре минуты. После Анки мы перешли к Збигневу. О нем у меня уже сложилось твердое мнение, с которым я не замедлила ознакомить прокурора. Тот недовольно заметил: — Не понимаю, откуда такая уверенность в его невиновности? — Придется, пан прокурор, поверить мне на слово: для него убийство запоздало. Вот несколько недель назад смерть Тадеуша была ему очень желательна, теперь же совершенно бессмысленна. Нет, это сделал не он! — Таково ваше личное убеждение… — …основанное на фактах. А обнародовать их как пана Збигнева, так и меня заставит только суд. Оставим его, едем дальше. Следующей была Ядвига. Вот когда настало время и следствию предоставить мне информацию, ведь не все я им. Они выяснили, что означает номер рядом с ее фамилией на странице записной книжки Тадеуша. Оказалось, это регистрационный номер личной автомашины. Номер устаревшего образца, такие давно уже не существуют, поэтому никто сначала и не понял, что это номер автомашины. Я задумалась. Какая связь между номером старой автомашины и смертью Тадеуша? У Ядвиги машины никогда не было, это я знала. Какое-то неизвестное мне автопроисшествие? У первого мужа Ядвиги машина была, даже была автомастерская, частная лавочка… Сказала об этом прокурору, и теперь мы задумались вдвоем. — А не мог ее бывший муж допустить какое-нибудь злоупотребление, и Тадеуш стал Ядвигу этим шантажировать? — Что вы! Случись такое, она только обрадовалась бы, озолотила бы Тадеуша за добрую весть. Она с незапамятных времен ведет с бывшим мужем войну из-за алиментов, и ей очень пригодились бы гадости о противнике. — Семьдесят тысяч злотых? — А, вы знаете об этом? Да, именно семьдесят тысяч злотых. И если бы покойник поставлял ей негативную информацию о бывшем муже, Ядвига кормила бы его ананасами, а не душила. Так что ерунда! — А способна ли она вообще на убийство? — Только в одном случае — если бы речь шла о благополучии ее ребенка. О, тогда Ядвига способна на все! Вот если Столярек был чем-то опасен ее дочке, если от него зависела судьба ее девочки, Ядвига не моргнув глазом убрала бы его с ее пути. И далее сам способ убийства очень ей подходит. О Зеноне я могла сказать немного и прямо в этом призналась. Была ли у него причина убивать Тадеуша? С одной стороны, вроде его Столярек не шантажировал, в записной книжке записей о Зеноне не нашли. С другой стороны, какие-то общие дела у них были, Януш ведь нам рассказывал, как видел их в неурочное время. Мои же личные домыслы на этот счет были столь туманны и столь неприятны, что я предпочитала о них не упоминать. Опять вспомнилась виденная когда-то мрачная картина, и я поспешила прогнать ее. — Итак, повода у него вроде не было. Или нам о нем не известно. А какой мог бы быть повод, как вы думаете? Тут и думать нечего! Я без запинки выпалила: — Карьера! У Зенона колоссальные амбиции и никаких сдерживающих моральных начал. Не задумываясь, по трупам полезет на вершину власти. И характер соответствующий. Достаточно умен, выдержан, хладнокровен, в состоянии запланировать и осуществить хоть двадцать таких преступлений, когда все чисто-гладко и ни малейших следов. Я не сомневаюсь, ради карьеры он пойдет на все, в ней — смысл его жизни. И если бы я знала, что у него есть мотив, — без колебаний поставила бы на Зенона! Но ведь о нем Тадеуш ничего не знал… — А вы что-то знаете? Я молчала. На что решиться? Нет, спрятать подальше, в самую глубину сознания, мои смутные подозрения. И без того я уже наделала дел, хватит молоть глупости, должна же я сохранять объективность… И я дала честный и вполне объективный ответ: — Я знаю, что одним из важнейших элементов упомянутой мной жизненной карьеры для него является наша мастерская. А смерть инженера-сантехника, боюсь, ее прикончит… Убедила ли я прокурора? Во всяком случае, по лицу его не поймешь. Помолчав, он сказал: — Вот чего я не понимаю. Почему убийца, придушив Столярека, не прихватил его записной книжки? — Так у него не было времени. Я об этом и сама думала, но еще не успела обсудить с Алицией. По-моему, убийце пришлось выбирать — самому смываться или вытаскивать блокнот. Он предпочел, естественно, первое. Да вы и сами видите — если руководствоваться записями в блокноте, подозреваемых наберется больше двадцати. Убийца мог себе позволить… — Может, так оно и было. У нас остался последний кандидат. — Да, Янек. И я голову ломаю, ему-то зачем понадобилось убивать Столярека? Возможность физическая была, но вот мотивы? — И мотивы были, — с недоброй улыбкой заметил прокурор. Откуда я знаю эту улыбку? Подумаю об этом потом, сейчас главное — Янек. — Какие же у Янека были мотивы? Его вроде бы ничто не связывало с Тадеушем. — Есть у пана Яна секрет, о котором, кроме него, знали лишь заведующий мастерской да Столярек. Мы раскопали его, и позвольте, пока о нем вам не скажу, секрет очень деликатного свойства. Намекну лишь, что желать смерти Столяреку пана Яна заставляли причины того же порядка, что и пани Монику, и пана Каспера. А коль скоро мы принимаем последних в расчет, приходится принимать и пана Яна. Совершенно неожиданным оказалось для меня такое заявление. Янек? Вот уж о ком никогда бы не подумала! Что он такое выкинул? Знали Зенон и Тадеуш… Очень весомая улика против Янека, ведь он имел возможность не только совершить убийство, но и вызвать Тадеуша по телефону. И вот еще один аспект дела — возможная ошибка… Янек хотел устранить Зенона, ошибся, придушил Тадеуша, тоже неплохо, потому как тот знал его тайну, и что дальше? Попытается завершить свое черное дело и возьмется теперь за Зенона? Вот ведь куда меня занесло! Глупости. Полнейшая чепуха! — Итак, — резюмировал прокурор, — из восьми подозреваемых четверо могли не только убить, но и позвонить своей жертве. Из этих четверых двух вы считаете абсолютно невиновными. Остаются Янек и пани Ядвига. Скажу вам откровенно, не нравится мне это. — Мне тоже не нравится. И Янека я тоже не подозреваю. Впрочем, и Ядвигу оправдываю. — Перестаньте, иначе я спячу! Ведь убийство — реальный факт. Хоть с этим вы согласны? — Согласна. — Ну и значит… — А вот что это значит — не знаю. Вконец расстроенная, разом потерявшая всю свою энергию, я сидела молча, тупо уставившись на красавца прокурора. Выжидательно помолчав и ничего не дождавшись, тот тяжело вздохнул, закурил новую сигарету и подошел к делу с другого конца. — Давайте теперь поговорим о двери между кабинетом и залом. Дверь была заперта… или нет? Не может свидетель сказать неправду? — Этот свидетель соврать не может, уж поверьте мне. Этот свидетель — человек трезвый, уравновешенный, не истерик, не выдумщик, не безответственный шутник. Если он сказал, что дверь была заперта, значит, так оно и было. — Поскольку никто из опрошенных не признался в том, что запер он, следует предположить — дверь запер убийца. Зачем? — Чтобы не распахнулась в неподходящий момент или чтобы ему не помешали. Кто-нибудь мог нечаянно войти. — Чем запер? — Ключом. Когда-то он постоянно лежал в ящике стола директора, это мы выяснили. А тот ключ, что капитан обнаружил в нашем вазоне… — Он как раз от этой двери, — подтвердил прокурор. Вот как! А ведь Янек выходил на балкон, когда Лешек ел свою рыбу… Ну и что? Мало ли зачем человек мог выйти? Ни за что не поверю, чтобы Янек… Мы помолчали. — На ключе могли остаться отпечатки, — робко начала я. — Он был такой… весь осклизлый… — И даже очень. В вазоне он находился не один месяц. — Тогда убийце пришлось бы сначала вытащить его из этой пакости. — Правильно. Вытащить, осторожно, не очищая, воспользоваться им и опять бросить в вазу. Очень неглупо! Я совсем пала духом. Помолчав, спросила: — А что Зенон говорит о ключе? Его вы спрашивали? — Категорически отрицает какую-либо к нему причастность. Ничего не знает, ключом никогда не пользовался, ему неизвестно, где был ключ раньше и где находится сейчас. Дьявол утверждал, что о ключе знаю только я и убийца. До сих пор дьявол был во всем прав. Этот ключ видели все, сейчас он в распоряжении следственных властей… Что-то тут не так. Зенон утверждает, что ему ничего не известно? Минутку, что-то такое мне вспоминается… — Погодите немного, пан прокурор, позвольте мне сосредоточиться. Было что-то, связанное с ключом… Опершись локтями о стол, закрыв лицо руками, я попыталась вспомнить, что же такое когда-то было, из-за чего я сомневаюсь в правдивости слов Зенона? Что-то такое было… — Нет, — я опустила руки. — Не могу вспомнить. Склероз, знаете ли… Поспрашиваю коллег, может, они припомнят. Но одно могу вам твердо сказать — Зенон о ключе знал! — Это опять ваша личная убежденность? — А разве мы, черт побери, пришли сюда не для того, чтобы побеседовать о моих личных убеждениях? — Ну хорошо, хорошо, не сердитесь. Запер, значит, убийца дверь. — С какой стороны он ее запер? — перебила я прокурора. — Это очень важно. Мне надо представить, как все происходило. Так с какой стороны убийца запер дверь? Странно как-то посмотрев на меня, прокурор вежливо ответил: — А вот этого мы не знаем, к сожалению. По ключу этого не определишь. До меня дошел смысл странного взгляда. Если убийца запирал дверь со стороны кабинета, ему надо было бы остаться в кабинете одному, выждать подходящую минуту, когда не было ни Зенона, ни Збышека. Разве что… Разве что запер один из них. Но и им тоже удобнее было бы пройти через дверь и запереть ее уже потом, а значит, со стороны зала. Если же это сделал кто-то другой, то ему… то ему тоже удобнее было запереть из зала, там ведь всегда практически пусто. Я почувствовала, что начинаю путаться. — Да помогите же мне, черт возьми! — гневно потребовала я. — Видите же, что у меня в голове все перепуталось! — Очень правильно путается. Секретарша показала, что, кроме двух хозяев кабинета, никто другой не оставался там в одиночестве. — Значит, дверь была заперта со стороны зала, другого ничего не остается. Запер, значит, убийца дверь… Наверняка собирался потом отпереть ее, но не отпер. Почему? — Не торопитесь. Итак, вы пришли к выводу, что кто бы ни запер дверь — один из двух хозяев кабинета или кто-то другой, — дверь была заперта со стороны зала? — Да. Вы сами сказали, в кабинете, кроме Зенона и Збышека, никто не оставался в одиночестве, так что вряд ли это сделал кто-нибудь из посторонних. — И все-таки такое исключить нельзя. Не так уж сложно вытащить ключ из ящика, если знать о нем. А если из вазона… — Если из вазона, преступник еще долго вонял бы на всю мастерскую, даже если сделал это заранее и имел возможность тщательно отмыться дома. Но мне кажется, этот вариант можно исключить, ведь состояние помоев в вазоне говорит само за себя. Видели бы вы, как они вспенились, чуть не взорвались! У вас наверняка найдется под рукой какой-нибудь специалист-эксперт, так спросите его, возможен ли такой же эффект, если помои недавно потревожили? Эх, жаль, вас там не было, это надо было видеть! — Потревожить помои могли и раньше, ведь неизвестно, когда именно заперли дверь. — Ну, не знаю… тогда вряд ли в вазоне развелось бы столько мошек. Многие улетели бы… Не знаю, с какой скоростью они размножаются. — Оставим помои, мы этим займемся позже. Сейчас предположим, что убийца вынул ключ из ящика стола. Что он делает потом? — Потом выбирает подходящий момент… Нет, сначала звонит по телефону. Стараясь сосредоточиться, я напряженно смотрела на прокурора. Он тоже напряженно смотрел на меня, стараясь представить действия преступника, затем вроде бы позабыл о преступнике и смотрел просто так, но тут же одернул себя и опять сосредоточился на преступнике. — О чем вы думаете, пани Иоанна? — Телефон зазвонил в двенадцать пятнадцать. Задушили Тадеуша самое раннее через пятнадцать минут. Что это может означать? — Это может означать, что убийца говорил с ним целых пятнадцать минут. — Вот это мне и не нравится. Очень рискованно. На целых пятнадцать минут убийца скрывается с глаз сослуживцев и сразу после этого совершает убийство. Верх неосторожности! — Мы не можем исключить верха неосторожности. Каждое преступление само по себе уже представляет рискованное предприятие. Действительно, разумнее предположить, что звонил ему один человек, а убил другой. Мы немного позже вернемся к этому моменту, а пока не отвлекайтесь, пожалуйста. Итак, преступник позвонил, поговорил, давайте займемся самим убийством. — Ладно, займемся. Преступник выбирает момент, когда в прихожей никого нет. Если бы это была Ядвига, для нее достаточно отсутствия Веси. Мы знаем, что Веся полдня проторчала в средней комнате, тем самым весьма облегчив преступнику его задачу. Ну вот, дождался, в прихожей никого нет. Он входит в конференц-зал и запирает дверь на ключ. — Ну сами подумайте, что вы такое говорите, пани Иоанна! Представьте себя на месте жертвы. Разве вас не удивило бы, если кто-то, войдя к вам в комнату, запер бы дверь на ключ? — Удивило бы, ну и что? Во-первых, только одну дверь, а во-вторых, даже удивившись, я не умчалась бы вон из комнаты с криком ужаса, а подождала, что он еще сделает. И тут он мог спокойно пристукнуть меня дыроколом. — Предварительно вежливо попросив повернуться к нему спиной? — О господи, опять вы не знаете очень важной вещи! Со мной такой номер не прошел бы, но с Тадеушем… Из окна нашего конференц-зала открываемая прекрасный вид на окно поликлиники, где работает поразительной красоты медсестра. Ни один мужик в нашей мастерской не усидит спокойно, если кто-нибудь крикнет: «О, вон красотка Зося в окошке!» — Вот как? — явно заинтересовался прокурор. — И что же, она действительно так хороша? — Еще как хороша! — с жаром подтвердила я. — Рост метр семьдесят, фигура статная, сама черноволосая, ну вылитая Юнона! — А-а… — разочарованно произнес прокурор, сразу теряя интерес к медсестре. — Юнона отпадает. — Не в вашем вкусе? Возможно, но уверена, вы бы тоже глаз не отвели. А Тадеуш так просто с ума сходил. — Что ж, очень правдоподобная версия… Видите, как полезно с вами беседовать, интересно, какие еще открытия меня ждут? Надо будет проверить, не заметил ли кто-нибудь из поликлиники чего интересного в вашем конференц-зале. — Исключено, ведь окно поликлиники намного ниже нашего, от нас прекрасно видно, что делается у них в помещении, а от них ничего не видать, разве что кто-нибудь выглянет из нашего окна. — Вернемся к моменту убийства. Тадеуш Столярек не испугался, когда при нем убийца запер дверь, повернулся к окну, чтобы полюбоваться медсестрой, и получил удар дыроколом по голове. Упал. Что теперь делает преступник? — Теперь ему нужно поскорее отпереть дверь, ведущую в кабинет, и самому выйти из зала так, чтобы его никто не увидел. Двери не отпер. Или от волнения забыл, или ему помешали. Может, услышал, что в кабинет кто-то вошел, и не стал вставлять в замок ключ, чтобы не привлекать внимания? Прокурор опять обратился к своим записям. — Давайте по секундам проверим эти решающие пятнадцать минут. Что происходило между двенадцатью тридцатью и двенадцатью сорока пятью? Я уткнулась в наш график. Зенон был у себя в кабинете, это подтверждает Ирэна, входившая к нему. У него были Ольгерд с Моникой, которые сразу же вышли. Через минуту в кабинет вернулся Збигнев, и именно тогда он услышал голоса в конференц-зале. Зенон вышел. Збигнев вышел. Зенон вернулся. И тут в кабинет опять заглянула Ирэна, чтоб ей пусто было, как будто нарочно для подтверждения его алиби. По какому-то пустяковому делу заглянула. Збигнев из средней комнаты отправился к сантехникам. Сколько туда шел — не удалось уточнить окончательно, кое-какие расхождения в минутах остались. Ну и кретины мои коллеги, не могли такой малости запомнить! Одни утверждают — еще не кончился полонез, а другие — началась передача о ланолиновом мыле. Не могли слушать на одной волне, идиоты! Все это время Ядвиги нигде не было, то есть никто не знал, где именно она была в эти минуты. По ее собственным словам, сначала в туалете, а потом готовила себе чай. Янек вышел из нашей комнаты почти в тот самый момент, когда Збигнев входил к сантехникам. Рышард до этого выходил, Каспер пришел почти вслед за ним. Прямо какое-то вселенское переселение! Столько народу моталось по коридорам, как они там друг на друга не налетали? Интересно, а как обстоят дела у прокурора? Я вопросительно посмотрела на него. Прокурор ознакомил меня с их графиком. Кабинет действительно какое-то время был пустым, но очень недолго. А потом там все время кто-то находился, так что у преступника и в самом деле не было возможности отпереть дверь. А вот когда он ее запер? Логично предположить — когда в кабинете никого не было. Вряд ли он случайно попал на такой момент… — Значит, Зенон или Збигнев? — Заведующего видела секретарша. Конечно, он мог бы пройти в зал из кабинета и так же вернуться, но не хотел рисковать, ведь кто-нибудь из сотрудников, находящихся в прихожей, мог засвидетельствовать, что за это время никто в кабинет не проходил. Значит, кто-то прошел прямо из зала, и это был бы конец. Нет, так он не мог поступить. Да и секретарша могла в любой момент войти по делу в кабинет и очень удивилась бы, обнаружив, что он пуст, — ведь мимо нее заведующий не проходил. А второй подозреваемый, главный инженер, тоже имел возможность, оставшись один, запереть дверь, выйти, увидеть, что в прихожей никого нет… Мог и ключ взять свободно в отличие от других сотрудников. Ну вот, теперь он вцепился в Збышека. Что за человек! И я кинулась на помощь Збышеку. — Я же уже вам говорила! Этот человек вне подозрений, официально вам заявляю еще раз! — С чего вы это взяли? Какие у вас основания так утверждать? — Я это знаю! Знаю совершенно точно! Вы мне не дали договорить, а я хотела сказать, что если он слышал, как в конференц-зале убийца говорил со своей жертвой, то, естественно, Збышек убийцей не мог быть! — Да кто подтвердит, что он и в самом деле слышал? У вас есть доказательства? К тому же говорить могли совсем другие люди. — Не знаю, о господи, какое это имеет значение? Головой ручаюсь, что Збышек не преступник! И учтите, на вас моя надежда. Сделайте что-нибудь, снимите с него подозрение, он невиновен! Найдите тряпку, которой протерли дырокол! Прижмите к стенке Зенона, что-то он крутит с ключом! Да сделайте же что-нибудь! — Уж очень горячо защищаете вы нашего главного подозреваемого! — насмешливо заметил прокурор. — Потому что он единственный порядочный человек в нашей конторе! И он не совершал преступления, я это точно знаю! Боже милостивый, неужели мне придется в конце концов самой взяться за это проклятое расследование? — Счастливчик этот ваш главный! Вон как женщина за него ратует! — Перестаньте меня дразнить! Гнев плохой советчик. Потеряв способность рассуждать хладнокровно, я принялась сыпать подозрения на всех сотрудников нашей мастерской, в том числе на тех, которые априори считались вне подозрений. Не помня себя, выдумывала несусветные глупости, лишь бы от Збышека отвести подозрения. Естественно, тем самым добилась прямо противоположного. Не теряя хладнокровия, все с той же ядовитой улыбочкой прокурор без труда разбивал мои аргументы, выдвигая против Збышека все новые обвинения. — Не иначе как вас с этим человеком связывает что-то личное, — с издевательской вежливостью заметил он, склонив голову набок и внимательно разглядывая меня, как какое-нибудь интересное насекомое. Должно быть, я и в самом деле выглядела забавно — растрепанная, красная от ярости, с размазанным макияжем, изрекающая одну глупость за другой, ибо в таком состоянии просто неспособна трезво мыслить. Я уже открыла рот, чтобы ответить на гнусные инсинуации коротким и очень выразительным словечком, но сдержалась, зато выпалила Збышекову тайну: — Так ведь он смертельно влюблен! Вот дура! Какое я имею право выбалтывать чужие тайны представителям правопорядка! Лояльность по отношению к Збышеку оказалась сильнее ярости, и я захлопнула рот, чтобы всего не выкричать. А представитель, не будь дурак, сразу же подхватил: — В кого? Я уже немного остыла и мрачно ответила: — В одну женщину. Не в меня, клянусь. У них уже давно любовь, а я им покровительствую. С ним меня связывает только платоническая симпатия и взаимное доверие. Прокурор выразил сомнение: — Он любит другую женщину, а вы его так горячо защищаете? Извините, мне это непонятно. — Ну и не понимайте на здоровье. Чужды вам, похоже, чисто человеческие чувства. — Напротив, мне очень хорошо знакомы чисто человеческие чувства, это-то и заставляет меня сомневаться в ваших. — Значит, такая уж я нетипичная. А что, нельзя? Вы меня за это в тюрьму посадите? — Вас нет, а вот его… Сказано это было с такой обаятельной улыбкой, с таким пониманием глубин женской души, что я вмиг перестала сердиться, успокоилась и могла по-деловому вновь заняться нашей проблемой. Мы кратко подвели итоги проделанной работы. Под подозрением оставалось восемь человек, двух из которых я исключала из этого круга по психологическим соображениям, следующих двух — на основе собственных тонких наблюдений, а еще одного — по причине отсутствия повода. Восьмая кандидатура в лице Янека никак не вписывалась в мою концепцию.
В мастерскую я вернулась с полной сумятицей в голове. С одной стороны, мне основательно подпортили настроение некоторые выводы следственной группы, с которыми ознакомил меня прокурор, с другой — очень воодушевил он сам, его явный интерес ко мне. Я угодила прямо на летучку, которую Зенон проводил в средней комнате. Уселась на стул рядом с Алицией и не успела перевести дух, как она меня ошарашила: — Я осчастливила фараонов информацией. Теперь копаются в унитазе. Сказано это было таким тоном, будто она совершила благородное дело. Я ничего не понимала. — Они что, спятили? Зачем им это? — В ответ на глупые вопросы имею право давать глупые ответы. Пришлось по частям вытягивать из нее информацию. Из ее рассказа я поняла, что капитан, отчаявшись, видимо, в своих поисках, задал ей на свою голову вопрос. Ему, видите ли, захотелось узнать, не случилось ли в нашей мастерской чего-нибудь необычного уже после убийства. — Ничего, — небрежно бросила Алиция, — если не считать того, что забился унитаз в дамской комнате. В ответ на настойчивые расспросы представителя власти ей пришлось пояснить, что такое событие не является чем-то из ряда вон выходящим, такое событие скорее можно отнести к постоянным, ибо наш унитаз имеет дурную привычку забиваться от всякой малости. Ну, например, бросит кто-нибудь в него огрызок яблока — и конец удобствам. Выслушав чистосердечные показания Алиции, капитан неожиданно очень оживился, вызвал подкрепление и под присмотром пани Глебовой приступил к приведению в порядок нашей сантехники. Пани Глебова была в восторге — в кои-то веки родная милиция делает за нее неприятную работу — А чего еще добилась милиция в ходе сантехнических работ? — спросила я. — Что они осчастливили пани Глебову, я уже поняла. Другие результаты есть? Алиция не успела ответить, не дал Зенон. — Я вам, случайно, не помешал? — ядовито поинтересовался он, вынужденный из-за нас прервать свою речь. — Нет, нет, ни в коей мере, — вежливо ответили мы с Алицией, но разговор пришлось прекратить. Заведующий держал речь. Драматическим шепотом вскрывал он наши ошибки в работе и нарушения трудовой дисциплины. Последние, с горечью констатировал он, особенно возросли после совершенного в этих стенах преступления, что уже ни в какие ворота не лезет. В рядах персонала послышался ропот. Кто-то столь же драматическим шепотом поинтересовался: — А он рассчитывал, что убийство вызовет у нас трудовой энтузиазм? Да еще в присутствии милиции? А Зенон продолжал с горечью шептать: — Вам известно, в каком положении находится мастерская. Сейчас появляются реальные шансы ее спасти, поступили заказы почти на три миллиона злотых… — Что он нам заливает? — возмутился Стефан, сидящий рядом. — Никаких заказов не будет. А Зенон все шептал, и конца его речи не предвиделось. Причем говорил какую-то ерунду, ловко уклоняясь от обсуждения действительно важных проблем, таких, как постоянные задержки из-за плохой работы лаборатории светокопий и переплетной мастерской, как постоянная необходимость делать работу за других, вечные сложности с подрядными строительными организациями и тому подобное. Слушали мы и никак не могли понять, к чему он ведет. Речь свою Зенон закончил неожиданно: — А теперь послушаем предложения, но только действительно творческие. За этим дело не стало, творческие предложения посыпались как из рога изобилия. Для повышения трудовой дисциплины предлагалось приковать весь персонал цепями к их рабочим местам, обязать Стефана и Януша, у которых были собаки, пожертвовать последними для их постоянного пребывания на страже у входа и выхода, запретить людям даже ночью покидать служебные помещения и т. п. Зенон слушал и страдал. Наши легкомысленные предложения не помешали начальству принять суровые меры: категорически запрещалось сотрудникам выходить в город в рабочее время независимо от причин выхода, категорически запрещалось пить кофе группами, превышающими одного человека, категорически запрещалось во время работы расхаживать из комнаты в комнату. Как в таких условиях начальство представляло себе координацию действий наших отделов — один бог знает. — Он прав, — меланхолически заметил Казимеж, глубокомысленно покачивая головой. — Ошивались мы в коридорах и чужих отделах, и вот что из этого получилось! Если будем и впредь ошиваться, ни один из нас не уцелеет! А главное, сказал Зенон, теперь никто из нас, архитекторов, не имеет права быть главным проектировщиком объектов. Он сам будет главным проектировщиком всех наших объектов! Вот это уже совершенно непонятно, ведь главный проектировщик — несчастнейший человек, жертва, ибо отвечает абсолютно за все. Помимо того что в обязанности бедолаги входило подготовить архитектурный проект, он отвечал еще за миллион всяких других вещей. Подготовка соглашения, предварительные сметы, согласование тысячи проблем с инвесторами и поставщиками, согласование действий всех служб — архитекторов, сантехников, электриков, дорожников, озеленителей, — постоянные ссоры со всеми подсобными мастерскими и, наконец, персональная финансовая ответственность за весь проект. Кошмар! Подметая как-то пол в мастерской во время болезни пани Глебовой, Алиция заметила, что ее нисколько не удивляет еще и эта дополнительная обязанность главного проектировщика. А сколько раз мне самой приходилось давать взятки из личных денег для лаборатории светокопий, так как лично я, главный проектировщик, отвечала за выполнение заказа в срок А чего стоило уговорить вышестоящие организации утвердить мой проект за два часа, а не за две недели! А Рышарду как-то пришлось лично заняться бурением скважины для определения свойств грунта под строительство. Вот почему невозможно одному человеку быть главным проектировщиком всех наших проектов. Решение Зенона несказанно удивило всех нас, но мы промолчали. Говорить начали уже после собрания, разбившись на теплые компании. В ходе обмена мнениями пришли к выводу, вернее, к двум выводам: во-первых, Зенон сошел с ума, а во-вторых, теперь совершенно ясно, что это не он прикончил Тадеуша. Первый вывод в объяснениях не нуждался, второй Стефан объяснил: — Нас действительно могут спасти заказы, о которых Зенон говорил на собрании. Но они не придут. — А ты откуда знаешь? И почему не придут? — Не придут, потому что какой-то идиот задушил Тадеуша. Мне кореш из главка звякнул. Была у них милиция, интересовалась нашими накладными, теми самыми, заниженными. Ну они, естественно, сдрейфили и сразу в кусты. Поручение уже было составлено, но они не послали, не хотят с нами иметь дело. — А заказ на микрорайоны? Он обещал быть самым крупным. — На микрорайоны тоже не придет. И до них добралась милиция. Если бы мы с ними закончили все расчеты в прошлом году, тогда все бы обошлось, но Зенон перенес последние накладные на этот год, ну и фараоны пронюхали. В самый неподходящий момент убили Тадеуша! — Ты прав. Вот если бы через месяц, после того как подпишем договоры… — Именно поэтому я и говорю — убил не Зенон, для него это равносильно самоубийству. — Так, может, это кто сделал специально для того, чтобы с Зеноном покончить? А ну-ка признавайтесь, кто из вас до такой степени не любит Зенона? — Я! — призналась Алиция. — Но, говорят, у меня алиби. — Да, плохо наше дело. Даже если сегодня найдут наконец душителя, нас уже ничто не спасет. Можем справлять поминки по себе. — Правильно! Надо обязательно устроить поминки, после похорон. Итоги поисков в нашей сантехнике милиция не обнародовала. Стоя в прихожей, я тщетно пыталась припомнить то, что вертелось в голове в связи с высказыванием Зенона о ключе. Вокруг сновали коллеги. Алиция перебирала пустые банки и коробки, оставленные на маленьком столике у двери. — Не найдется ли чего поесть? — с тоской спросила она. — Хоть что-нибудь пожевать, до дома не доеду… — Кусок лепешки хотите, у меня остался? — спросила Ядвига, запирая свой стол. Она уже совсем была готова к выходу. — Лепешки? — слегка поморщилась Алиция. — Мне бы кусок селедки… Ну да пусть будет лепешка. Это из той вашей святой муки? — Конечно. У меня осталось еще с полтонны, так что я пеку и пеку… Их разговор услышала проходящая мимо Моника и остановилась. — Что за святая мука? — А ты разве не знаешь? У пани Ядвиги хранится дома несколько вагонов кукурузной муки, полученной в дар от нашей общественности. Неужели ты ничего об этом не слышала? — Так ведь пани Моники тогда еще у нас не было, — пояснила хозяйка муки. — Вы представления не имеете, как я с ней намучилась… И тут у меня в голове словно молния сверкнула. Все прояснилось. Ну конечно же, это было связано с кукурузной мукой. Года два назад единственная дочка Ядвиги внезапно заболела, что-то серьезное с желудком. Врачи категорически потребовали, чтобы больного ребенка кормили только продуктами из кукурузной муки, всякими кашками и прочими печеными изделиями. Ядвига была в отчаянии. Ради своей единственной дочери она горы была готова своротить, но где раздобыть кукурузную муку? Бедная мать дала объявление в газету, что для тяжелобольного ребенка требуется кукурузная мука. С согласия Зенона в объявлении она указала номер нашего служебного телефона. И разразилась буря. Объявление нашло отклик в сердцах наших сограждан. И не только наших. Телефон начал трезвонить уже на следующее утро. Сначала звонили варшавяне, предлагая Ядвиге кукурузную муку и крупу в килограммах. Потом призыв дошел до провинции, и мука пошла тоннами. А потом откликнулась и заграница. Звонили частные лица и организации, предлагая уже вагоны муки. Некоторые не звонили, а сразу присылали на адрес редакции газеты, поместившей объявление. Приходили такие посылки, что и двум сильным мужикам с трудом поднять. Засыпанная горами кукурузной муки и крупы несчастная Ядвига уже не знала, что и делать, как отказаться от приема все поступающих доброхотных даяний. Имеющихся у нее запасов с избытком хватило бы на ближайшие несколько сотен лет. Дело осложнялось тем, что хозяйкой телефона, по которому звонили, была наша секретарша Ирэна. На первые звонки она с готовностью и благодарностью отвечала, потом несколько охладела, потом стала отвечать невежливо, а на третий день ее нервы окончательно не выдержали. На всю жизнь бедная женщина возненавидела кукурузную муку, а на Ядвигу и смотреть не могла, с истерическими воплями отказываясь вообще поднимать трубку телефона, что уже грозило серьезными осложнениями в нашей работе, ибо это был наш единственный городской телефон. У телефона посадили Ядвигу Но работать Ирэне надо было, и вот она, воспользовавшись отсутствием начальства, изгнала Ядвигу с ее кукурузными разговорами со своего стола и отправила в кабинет Зенона, переключив на нее городской телефонный аппарат. Остаток дня Ядвига просидела за столом Зенона, а уходя домой, забыла там часть содержимого своей сумки, в том числе и ключи от квартиры. Вспомнила она о них только у двери своей квартиры. Дома никого не было, ребенок находился в больнице, Ядвига позвонила от соседей на работу. К счастью, там еще был Рышард, который в это время как раззасиживался с работой до глубокой ночи. Ядвига примчалась на работу, но ее ожидало глубокое разочарование — кабинет начальства оказался заперт. Заперты были обе двери. И та, что выходит в коридор, и та, что соединяет кабинет с конференц-залом. Так в тот день Ядвига и не смогла попасть домой, и ей пришлось ночевать у своей домработницы, которая располагала комнаткой на чердаке их дома. И вот сейчас, глядя на Алицию, грызущую зачерствелую лепешку, я пыталась припомнить все обстоятельства той истории с ключом. Тогда мне это было ни к чему, а вот теперь вдруг приобрело особый смысл. Когда точно это было? И кто запер кабинет? — Пани Ядвига, а когда разразилась эта история с кукурузной мукой? — спросила я. — Если, конечно, помните. — Такое не забывается! В первой половине ноября, как сейчас помню. Ну вот, теперь и я вспомнила. Именно в то время Зенон готовился к конкурсу, им с Янушем приходилось работать даже по ночам, иногда к ним присоединялся и Янек А все конкурсные материалы Зенон держал у себя в кабинете, запирая его на всякий случай. Значит, ключ у него был! Не пальцем же он запирал двери. И значит, неправду он сказал, что не имеет понятия, где может быть ключ! Минутку, а не Збышек ли тогда запирал кабинет? Нет, в то время Збышек еще сидел в первой комнате, в кабинет он переселился только с нового года, это я точно помню. Значит, Зенон… Зачем же он лжет? — Ну чего ты ждешь? — удивилась Алиция. — Вчера до ночи проторчали в мастерской, сегодня тоже собираешься? Понравились тебе сверхурочные? Пошли домой! Дома на столе меня ожидала работа — небольшая временная котельная на три котла. Усевшись за чертежную доску, я принялась чертить фасад. Работа не требовала особенного умственного напряжения, так что я могла, работая, размышлять над своими проблемами. Теперь главным камнем преткновения для меня стал Зенон. Был, был у Зенона повод избавиться от Столярека, но при условии, что сам Столярек знал об этом поводе. Если же не знал, то Зенон заслонил бы инженера-сантехника собственной грудью, поскольку смерть последнего наносила смертельный удар мастерской. Мастерской, которую Зенон не только возглавлял, но с которой связывал все свои далеко идущие планы на будущее. Других возможностей сделать карьеру у него не было. Убивая Тадеуша, Зенон совершил бы просто самоубийство. Все это правильно, но Зенон солгал о ключе. Он знал, где находился ключ. А второй ключ, который оказался в вазоне? Не выдержав, я оставила свою котельную и позвонила знакомой химичке. Та удивилась, но тем не менее дала консультацию. По ее словам, нашим помоям хватило бы нескольких дней, чтобы отстояться и, когда их вновь потревожат, прореагировать столь впечатляюще, как я ей описала. Выходит, ключ из вазона могли вынуть немного раньше, а после убийства опять осторожненько бросить обратно. Приоткрыть немного крышку — бульк — и с концами. Неужели Янек? Нет, в такое невозможно поверить. Но если не Янек и не Зенон, тогда Збышек. Каспера, Рышарда и Монику я считаю вне подозрений. Збышека тоже. Господи, голова идет кругом! С тоской уставилась я в угол. Хоть бы дьявол появился, он умел заставить меня рассуждать логично. Но как ни всматривалась я пристально во все углы, дьявол так и не появился. Зато позвонил телефон. — Постойте, — сказала я, с трудом уразумев, что в трубке голос красавца прокурора. — Это и в самом деле вы или мне только представляется? Я уже запуталась. — И в самом деле я, — ответил он. — На работе мне не удалось с вами поговорить, вы были на собрании, надеюсь, есть новости? — Есть, а как же, вот из-за них у меня в голове и полный ералаш. Боюсь, если в ближайшее время мы с вами их не обсудим, я спячу окончательно. У вас есть желание встретиться со мной? Это не я сказала, дьявол меня заставил, клянусь! В голосе прокурора слышалось сомнение: — В принципе мне не следовало бы с вами встречаться до окончания следствия… Мое положение меня обязывает… — Зато мое ни к чему не обязывает, — заявила я явно по наущению дьявола. — И если не можете приехать вы, может, мне к вам приехать? — Ни в коем случае! — вырвалось у прокурора, но, спохватившись, он поспешил добавить: — То есть того… я хотел сказать: может, встретимся в кафе отеля «Европейский»?
Кафе закрывалось в десять, а мы и половины проблем не обсудили. Прокурор уже почти не колебался: — Собственно, теперь мне уже терять нечего, я все равно допустил нарушение по службе, встретившись на нейтральной почве, в неофициальной обстановке с одним из подозреваемых. Одна надежда, в «Каменоломнях» не встретится никто из знакомых…
— Учитывая кризисное положение с мастерской, Зенон — последний в очереди на скамью подсудимых, — закончила я свой отчет. — Вы уверены, что тогда, в ноябре, дверь запер именно он, а не… другой человек? Я взглянула на излишне проницательного представителя властей сквозь рюмку с золотистым «яжембяком». Алкоголь всегда очень положительно сказывался на моих умственных способностях. — Во-первых, тогда работал только он. Во-вторых, бесценные конкурсные материалы он бы никому не доверил. А в-третьих, он всегда последним покидает мастерскую и приходит на работу с самого утра, сразу после Ирэны. Она же в свою очередь с работы, как правило, уходит задолго до того, как все разойдутся. Зенон никак не мог не знать о существовании ключа, не мог не поинтересоваться, где он. — Человек мог забыть… — …так, может, ему напомнить? — Не вздумайте это сделать, пани Иоанна! Вы и без того наделали дел, не хватает еще, чтобы стали действовать на свой страх и риск! Обещаете? Ничего я не обещаю! Спиртное привело меня в расчудесное состояние, я сидела довольная и беззаботная, кокетливо покачивала головой и никаких обещаний давать не собиралась. Прокурор же был столь безукоризненно официален, что у меня не осталось ни малейших сомнений — дьявол действовал, охмурение прокурора шло на всех парах! Поинтересовавшись результатами поисков милиции в наших унитазах, я услышала в ответ подробнейший обзор последних театральных премьер. О, значит, наверняка нашли там нечто чрезвычайно интересное! Естественно, я вцепилась в унитазы, как репей в собачий хвост, и не без пользы — оказалось, представитель правопорядка великолепно танцует. Начиная с этого момента я работала не головой, а преимущественно ногами, ибо в ответ на каждый мой вопрос об успехах следствия прокурор срывался с места, застегивая среднюю пуговицу пиджака, и склонялся в вежливом поклоне. «Рыжий, рыжий, рыжий гриб, а попросту рыжик», — кричала в микрофон певица, и мы бодро отплясывали. «Не плачь, когда уеду», — умоляла певица, и мы кружились в сентиментальном вальсе. Я таяла, а прокурор вдруг недовольно пробурчал: — Не выношу вальсы. — Так зачем же тогда танцуете? — Чтобы вы перестали спрашивать… Из этого я сделала вывод, что представители правопорядка просто обязаны быть всесторонне образованными.
Может быть, я и не опоздала бы на следующий день на работу, если бы случайно не взглянула на сделанный мной вечером чертеж фасада котельной. Вот когда я поняла, что со мной явно не все в порядке! Занятая всецело своим личным расследованием, я совершила то, что нормальному человеку не под силу. Сделанный мной эскиз представлял одновременно вид спереди и сзади, а чтобы понять это, понадобилось не менее четверти часа. С подобным идиотизмом мне еще не приходилось сталкиваться. Это уникальное творение архитектурной мысли я прихватила с собой на работу, чтобы и коллеги порадовались. Стоя у стола Ирэны, я копалась в куче бумаг, выискивая нужные, когда появилась Ядвига, опоздавшая еще больше меня, и прямиком проследовала в кабинет Зенона, чтобы представить начальству уважительные причины своего опоздания. Дверей за собой она не закрыла, все было слышно и видно. — Пан инженер, у меня на ноге вскочил волдырь, — произнесла Ядвига проникновенным басом и сделала попытку сунуть под нос начальству свою костлявую ногу. — Вот он, видите? С той поры, когда Веся распускала невероятные сплетни о якобы горячем платоническом чувстве, которое Зенон питал к Ядвиге, у последней сохранилась слабая тень надежды — а вдруг это правда? Поэтому, соблюдая в целом дистанцию, отделяющую начальство от подчиненных, Ядвига в то же время потихоньку кокетничала с заведующим. Сидевший за столом Зенон машинально бросил взгляд на ногу и поспешил признать причину опоздания уважительной, лишь бы избавиться от Ядвиги, стоявшей перед ним в позе аиста и стучавшей пальцем по ноге. Свидетели выразительной сцены — мы с Ирэной и Збышек, сидящий в одной комнате с Зеноном, — были огорчены, что она так скоро закончилась. Волдырь, выдуманный или настоящий, не помешает мне поговорить с Ядвигой. Надо расспросить ее о машине, номер которой был записан покойником. Взяв со стола Ирэны свои бумаги, я пошла следом за Ядвигой. К делу я приступила не сразу, а дипломатично начала со служебных вопросов: — Как обстоит дело со светокопиями, пани Ядвига? Технические описания уже перепечатаны, можно отдавать в переплетную. — А я откуда знаю? — благодушно отозвалась Ядвига. — Когда вы мне их давали? — Да уже две недели назад. Позавчера истек срок. — Так, может, и готовы. Ладно, как пойду туда, узнаю. Но не сейчас, позже. А если торопитесь, то сами сходите. Америку открыла! Всем известно, если торопишься — сходи сам. И вообще, проще самому все сделать, чем сто раз напоминать тем, кто обязан это делать по должности. Я-то как раз не торопилась, но ведь надо же о чем-то говорить. — Никуда я не пойду, светокопии входят в ваши обязанности, так что будьте любезны… И вообще, если вы и к домашним своим обязанностям так же относились, не удивляюсь, что ваш бывший муж не платит вам алименты. — Ну и глупости говорите, — по-прежнему благодушно ответила Ядвига, видимо очень довольная, что так здорово уладила вопрос с опозданием. — Не платит, потому как негодяй и подлец, но я этого так не оставлю. Дипломатия себя оправдала, теперь можно отбросить ее и приступить непосредственно к интересующему меня вопросу. — Сколько же должен вам этот подлец и негодяй? — Семьдесят восемь тысяч двести злотых, — удовлетворенно произнесла Ядвига. — И отдаст до последнего гроша! — Откуда же столько набежало? — удивилась я, быстренько прикинув в уме: в соответствии с существующими ставками такая сумма наберется не меньше чем за десять лет, а девочке Ядвиги было не больше трех. — И набежало! — с вызовом произнесла Ядвига. — Включая мое приданое и… Она не успела докончить, так как в дверь просунулась Веся и велела ей немедленно идти к Ольгерду. — Что этому старому хрычу от меня понадобилось? Приготовьте ваши технические описания, прихвачу, когда пойду в лабораторию. И она отправилась к главбуху, оставив меня в состоянии величайшего изумления. Чего угодно можно было ожидать от этой женщины, но никак не приданого. Вынужденная временно прекратить розыскную деятельность, я решила взяться за работу. Простой в работе, вызванный смертью Тадеуша, нанес большой вред нашей мастерской, и теперь Зенон свирепствовал. Приходилось отрабатывать два потерянных дня. В нашем отделе дым стоял коромыслом. — Ну куда ты суешь свой дымоход, куда? — ворчал Януш. — Мне что же, для твоего удовольствия умывальник за окно вывесить? — Глядите на него, только на свет народился! — яростно наступал Стефан. — Не знает, что в котельной должен быть дымоход! Я что, носом буду дым выпускать? — А хоть бы и ушами! У меня и без того метраж ниже нормы. Даже не надейся, и одного сантиметра не отдам! Можешь выехать на лестничную клетку! — Ни в коем случае! — встрял Владя. — У меня там распределительный щит, на первом этаже. Придется тебе выходить через верх. — Нет, совсем спятили! — вопил Стефан вне себя. — По-твоему, мне лестницу в дымоходе устроить? И ленточкой перевязать? — Теперь я с ума сошел, а как сам занял единственное свободное место между зданиями, так молчал? А мне куда теперь прикажешь деваться с проводами? А когда свою паршивую вентиляцию в мою коммутаторную впихнул, так это ничего? — Ты ко мне с претензиями, ко мне? — не уступал Стефан. — Вон к кому цепляйся! — указал он на Януша. — Этот тип отвечал за внутреннюю планировку, а ему до лампочки, что там внутри, даже не посмотрит! Ему все едино, лампа на шнуре висит или унитаз! На вентиляционной вытяжке шкаф встроенный присобачил, холера! — Ну ладно, тихо! — рявкнул Януш, в котором, кажется, заговорила совесть. — Ладно, найду я тебе место для твоей трубы. Ишь какую трубу размахал, слон, а не дымоход! — А мне надо гнездо! — напомнил Владя. — Так свей себе! — огрызнулся Януш. — Дайте мне минутку покоя, может, что и придумаю. Каждый из нас попытался заняться своей работой, но разве у нас можно спокойно работать? На сей раз помешал Януш. Сначала он согнал с места Янека и его стол придвинул вплотную к столу Лешека. Смерил расстояние, подумал и немного отодвинул. Янек стоял рядом, с интересом наблюдая за его действиями. Потом наступила моя очередь. — Встань! — потребовал Януш. Я послушно встала, предполагая, что и с моим столом будут экспериментировать, но Януша интересовал не мой стол, а я сама. Обойдя меня кругом, Януш что-то пробормотал себе под нос, а мне бросил: — Не пойдет! Садись! Выйдя из отдела, он вскоре вернулся с Моникой. — Понюхай! — велел он ей, указав пальцем на стоящую на столе Янека баночку с заплесневелой краской. — Ты для этого меня привел? — возмутилась Моника. — Сам нюхай! Развели тут плесень… Януш подумал, отодвинул краску и, положив на ее место ластик, повторил: — Ну, теперь нюхай! — Что с ним? — спросила нас Моника. — Он не в себе? — Нам самим интересно. Понюхай, что тебе стоит? Может, скажет, в чем дело. Пожав плечами, Моника наклонилась и понюхала ластик. Януш внимательно наблюдал за ней. Выпрямившись, Моника сказала: — Не воняет. А в чем дело? — Пятьдесят пять сантиметров, — пояснил довольный Януш, — И даже до пятидесяти трех можно ужать. Вот для Стефана и нашлось восемь сантиметров! — Немедленно объясни, что все это значит! — Да все очень просто, я эмпирическим путем определил минимальное расстояние между плитой и мойкой. Сколько нужно места, чтобы баба могла нагнуться. А ты самая толстая в нашей мастерской… — Скотина! — только и смогла произнести Моника, придя в себя. Увлеченная экспериментами Януша, я совсем забыла о Ядвиге. Поспешила к ней, но, оказалось, ее как раз терзают следственные власти, вызвав в конференц-зал. Пришлось вернуться в отдел. — Знаете, я уже как-то к ним привык, — сказал Лешек. — Боюсь, мне будет их не хватать, когда следствие закончится… — Больше всего тебе будет не хватать того, кого они уведут с собой, — верно заметил Януш. — А больше всех пани Иоанне будет не хватать прокурора! — высказался Витольд, подмигивая Янушу. Всё, паразиты, знают! — Не хватать? Как бы его в избытке не было! — самоуверенно огрызнулась я, опять, видно, в недобрый час пророча… Коллеги помолчали. Похоже, все мы думали об одном. Первым высказался Лешек: — Интересно, кто же это сделал? Если честно признаться, то никто в нашей мастерской, по-моему, на убийцу не тянет. Или его прикончили сверхъестественные силы, или это самоубийство. Кстати, кто одолжит сто злотых? — Ох, я бы на твоем месте воздержался. Покойник брал в долг, и видишь, чем дело кончилось? — предостерег Януш. — Может, ты и прав, — подумав, согласился Лешек. Вытащив ящик стола, он с грустью принялся изучать свои запасы, вслух размышляя: — Все-таки предусмотрительно откладывать на черный день. Что б я теперь делал? А тут — пожалуйста, и хлебушек, и маслице, и колбаска, и даже горчица… Вытащив банку с закаменевшими на ее стенках остатками горчицы, Лешек вздохнул и честно признал: — Правда, не много ее… Насладившись видом своих запасов, Лешек подумал и о коллегах. — До первого целых пять дней! Затянуть пояса! Экономнее с едой, экономнее! — заботливо предупредил он. — Не переедать! — Пани Иоанна, вас просит милиция, — заглядывая в дверь, сказала Ядвига. Выходит, ее уже выпустили. — А когда освободитесь, мне с вами обязательно надо поговорить. Вид у Ядвиги был крайне взволнованный, но не было времени ее расспрашивать. Я поспешила в зал. — Кто выходил на ваш балкон? — с места в карьер набросился на меня капитан. Смысл вопроса для меня был ясен, и я в мгновение ока разволновалась не меньше Ядвиги. Но отступать некуда, пришлось признаться, что выходил Янек, когда ел рыбу. — Но это еще ни о чем не говорит, — добавила я, хотя меня не просили делать комментарии. — Я видела Янека, но выходить могли толпы людей, я же не сидела сиднем в отделе. Сама того не желая, я обращалась не к капитану, который задал вопрос, а к прокурору. Тот сразу меня понял и, вздохнув, сказал: — Что же делать, придется опросить всех. Кто-то же в вашей комнате оставался. — Не все время. Например, перед тем как вы принялись у всех отбирать носовые платки, комната оставалась пустой. Януш играл в бридж, Лешек куда-то выходил, Янека вы мурыжили, а я сразу после него пришла на допрос. Последними в отделе оставались мы со Стефаном, поспрашивайте его, может, кто-то при нем выходил на балкон. — Вы и его защищаете? — недовольно поинтересовался прокурор. — А что же, обвинять, что ли? Это ваша обязанность! — Хотел бы обратить внимание уважаемой пани на тот факт, что к тому времени, когда мы отбирали носовые платки, ваш вазон уже давно был в мелких дребезгах, — холодно заметил капитан. — Естественно, уважаемая пани прекрасно понимает, почему для нас важно установить личность человека, выходившего на балкон. Что делать? Ведь я никого другого не видела. Ну, порасспрашивают коллег, что они смогут сказать? Лешек невероятно рассеян, никакой наблюдательности, Януш все еще в себя не пришел после потрясения, а показаний Янека милиция в расчет не примет. Что делать? — Экспертизу! — вслух вырвалось у меня. — Что за экспертиза? — Вы должны сделать экспертизу! Насколько я знаю, всегда положено проводить экспертизу! На заплесневелом ключе наверняка останутся отпечатки пальцев, есть же у вас эксперты! И в замке может оказаться плесень. — Разрешите нам самим решать, что следует нам делать. Пока же извольте ответить на вопрос — кто выходил на балкон? Я честно попыталась вспомнить все, что происходило в мастерской после того, как был обнаружен труп Тадеуша. Было столпотворение, это помню. В таком столпотворении у каждого была возможность… Лешека и Янека я застала уже в средней комнате, Януш сидел в нашем отделе, но совершенно невменяемый, он ничего бы не заметил. Даже если бы на балкон вышло стадо слонов!.. Оказывается, я рассуждала вслух. Следователи с интересом слушали. Капитан пожал плечами. — Разумеется, сейчас окажется, что все они в это время ослепли и оглохли! — сердито бросил он. — Или у них начисто отшибло память. Ну и народ! — А вы поднажмите! Знаете, допрос с пристрастием. Невозможно, чтобы Янек… — Поднажмем, будьте покойны!
Взвинченная не меньше Ядвиги, я вернулась в отдел. На улице играл оркестр. Лешек смотрел на него с проклятого балкона, а Януш сидел за своим столом со странным выражением лица. Витольд и Янек покатывались со смеху. — Ну, знаете ли, — наконец выговорил Януш, — это уже превосходит всякое понятие! — А что случилось? — недовольно поинтересовалась я. Надоели вечные сюрпризы, ничего хорошего от них не жди. — Выцыганил у меня последние двадцать злотых! — пожаловался Януш на Лешека. Клянчил и клянчил, ну я и не выдержал, думал, помрет человек с голоду. А он взял да и выкинул мои деньги за окно! — За балкон, — уточнил Янек. — Хотел, чтобы ему «Рамону» сыграли. — Слышите? Третий раз играют! — вне себя рявкнул Януш. — За такие деньги и четвертый сыграют. Лешек сегодня в романтическом настроении. Насладиться «Рамоной» мне помешала Ядвига, которая с нетерпением дожидалась моего возвращения с допроса. Как всегда распространяя вокруг себя сильный запах валерьянки, она вызвала меня из отдела и заволокла в уголок под лестницей. — Послушайте, — нервно начала она, сопровождая свои слова громким стуком зубов. — Я должна с вами посоветоваться, а вы должны мне помочь, нравится вам это или нет. Но сначала дайте сигарету. Получив сигарету, она зачем-то старательно затолкала ее в портсигар. Я приготовилась выслушать исповедь. — Вы знаете, о чем они меня спрашивали? — Что за глупый вопрос, я ведь не подслушивала! — Об автомашине моего мужа! Выпалив эту сенсацию, Ядвига замолчала, ожидая от меня, видимо, какой-то потрясающей реакций. Ничего не дождавшись, она решила дополнить информацию: — Придется мне рассказать вам обо всем с самого начала по порядку. Как они это раскрыли — понятия не имею, но у меня никогда в жизни не было тех самых семидесяти тысяч злотых, в том-то и дело! Тут уж я не могла не прореагировать, информация в самом деле неожиданная. — Как это — не было? А что же было? — Как раз тот самый автомобиль! Ведь у него была частная лавочка… — У автомобиля?! — Да нет же, у моего мужа! А когда организуешь частное предприятие, неизбежны финансовые сложности, знаете, всякие налоги… Не буду морочить вам голову, скажу только, что ему срочно требовалась сумма, как раз семьдесят тысяч. И надо было их так оформить, что вроде они не его, а другого человека, ну, вроде компаньона. Вот он и надумал — якобы продал мне машину за семьдесят кусков, а мне дал расписку в том, что получил эти деньги от меня в виде моего приданого. Так что, если говорить откровенно, никаких прав у меня на эти деньги нет. — А бывшему мужу невозможно признаться, что он тогда смошенничал, вот он и не может послать вас с вашими претензиями к черту? Ядвига кивнула. И, помолчав, добавила: — Пожалуйста, не говорите мне, что с моей стороны это свинство, сама знаю. И все равно буду добиваться денег, хоть лопну! Не хочу, чтобы мой ребенок рос в такой нищете, как я. Кроватки нет, столика нет… Ведь он все отобрал у нас, до последней тряпки! Нет уж, я из него выколочу эти денежки до последнего гроша, и у моей девочки будет все необходимое! — Погодите, пани Ядвига, мне не все понятно. Вернее, вы не все мне говорите. А тот человек, за которого вы собрались замуж? Не для него ли вы стараетесь? Ведь он все ваши рупии в момент спустит… Ядвига снисходительно посмотрела на меня: — Неужели вы думаете, что я допущу его до этих денег? Дура я, что ли? Ему деньги нужны, он ищет, где бы взять кредит, ну, я ему и дам их в долг под очень солидный процент. Не волнуйтесь, эти денежки я из рук не выпущу! Глядя на полную решимости Ядвигу, на жесткую складку губ и суровое выражение глаз, я поверила — ради ребенка она сделает все! Нет, я не осуждала ее, хотя действия Ядвиги, возможно, и классифицировались как вымогательство. Всей душой я была на стороне этой женщины и желала ей успеха. Итак, кое-что касательно Ядвиги прояснилось. Теперь мне стали понятны и некоторые другие аспекты дела. Интересно, что она еще скажет? — А теперь мне нужна ваша помощь, — продолжала Ядвига. — Об этом никто не должен знать… — Так отопритесь от всего! Ядвига пренебрежительно махнула рукой: — Не в этом дело! Вот скажите, откуда они узнали о машине? Выдать тайну следствия я не имела права, ведь ее доверили только мне. Пришлось подумать. — А кто мог знать о машине? Покойник, случайно, не знал? — Значит, вы догадались, — совсем не удивившись, мрачно произнесла Ядвига. — У него оказалась копия документов купли-продажи. Все знал, паразит! И шантажировал меня! — А где же эта копия? — Понятия не имею, и это больше всего меня беспокоит. Что, если она у милиции? У милиции ее не было, это я знала. Может, и у Тадеуша ее тоже не было? — Пани Ядвига, а вы уверены, что копия у Тадеуша была? — Я ее видела собственными глазами, иначе бы он не смог вымогать у меня деньги. Пять тысяч требовал, мерзавец! — И вы ему их дали?! — Откуда у меня такие деньги? — И правильно сделали! Мог продать вам копию за пять кусков, а потом столько же потребовать за следующую… Ядвига покачала головой. — Не так все просто, подумайте, сколько лет прошло с тех пор. О продаже машины Столярек узнал случайно: просто человек, который ее купил, оказался его знакомым. Ну, Столярек постепенно и вычислил все… Думаю, милиции теперь все известно. Посоветуйте, что же мне делать? — Повеситься! — разозлилась я. — Да черт с ней, с машиной, не понятно разве, что вы теперь стали подозреваемой номер один? Я бы не очень удивилась, узнав, что это вы его придушили. — Я бы тоже не удивилась, — еще более мрачно сказала Ядвига. — Но я его не душила. А у вас с ними знакомство, сделайте же что-нибудь! Помогите мне! Господи, и чего это все обращаются ко мне за помощью? Накопившийся гнев обрушился на голову и без того несчастной Ядвиги: — Что вы все ко мне привязались! Господь Бог я, что ли! Что за банда кретинов! Каждый из кожи вон лезет, чтобы угодить под подозрение, а я их спасай! Не знаю, что вам делать, молиться и желать милиции успехов в поимке преступника! Ядвигу совсем не испугал такой взрыв негодования. — Пани Иоанна, не будьте подлой мегерой, помогите человеку, вся надежда на вас! — сказала она решительно, и я поняла, что так просто мне от нее не отделаться. — Плевать мне на ваши надежды! У меня и без вас голова идет кругом, теперь еще и вашу невиновность доказывай! Оставьте меня в покое! И сбежала от Ядвиги к себе в отдел. Еще один сюрприз, а самое неприятное, что все откровения Ядвиги я должна оставить при себе, никакое официальное лицо ни за что ей не поверит. При сложившихся обстоятельствах поди докажи ее невиновность… Впрочем, если она и убила, то очень правильно сделала, я ее не выдам и не намерена облегчить милиции сбор доказательств против нее. А если не Ядвига, тогда кто? Збышек? Янек? Зенон? Рышард, Каспер, Моника? В отделе я застала очередной аврал. Пока я разговаривала с Ядвигой, Януш получил приказ не позднее чем через два часа вручить Анке уже переплетенными наши архитектурные проекты семи зданий для представления на экспертизу. Светокопии были еще в лаборатории. К моему приходу Януш уже успел принести из подкупленной в кредит лаборатории часть копий, распространяющих крепкий запах аммиака, и теперь отдел в полном составе лихорадочно обрезал их. Мое прибытие было встречено коллегами с энтузиазмом. Оказывается, меня разыскивали по всей мастерской, но под лестницу заглянуть не догадались. — Садись! — крикнул Януш, не прерывая своего занятия. — И пиши! Бутылку поставлю! Краковяк для тебя станцую, но чтобы через два часа было готово! Мы тебе приготовили и бумагу, и кальку, и машинку, давай скорее! — Сумасшедший дом! — крикнула я, кидаясь к машинке. — Пятнадцать страниц за два часа! Издеваешься? И, не вдаваясь в дальнейшие изыскания относительно его умственных способностей, я, не теряя драгоценного времени, быстро заправила бумагу в машинку, зная, что мои технические характеристики, как составная часть проекта, должны быть переплетены вместе с остальными материалами. Быстрее меня на машинке печатала только Ирэна, но всем известно, уговорить ее — себе дороже. Работа кипела. Я отчаянно стучала по клавишам машинки, Янек складывал по порядку эскизы. Витольд подшивал, с грохотом ударяя по неисправному скоросшивателю, Януш промазывал клеем переплет, Лешек трудился над наклейками. Анка нервно вырывала у него из рук каждый готовый экземпляр и спешно просматривала его. Содом и Гоморра! Я стучала как пулемет, но все равно не успевала. Первый экземпляр был уже переплетен, а для второго я успела отпечатать только половину. Ох, не успею! Одна надежда — эксперт не станет слишком тщательно проверять. Через три часа каторжной работы мы отдали Анке последнее здание и перевели дух. Вытирая с лица пот и одновременно размазывая грязные полосы клея, Януш бормотал: — Ну и задали нам жару, черт бы их всех побрал! Янек пришел к выводу, что мы наработались на три дня вперед, и поклялся сегодня больше и пальцем не шевельнуть. Вот почему он и не дрогнул, когда явился Зенон и велел ему отыскать матрицы застройки откоса в Плоцке. Зенон вышел, а Янек, чрезвычайно довольный, похвастался: — Я прекрасно знаю, где эти матрицы. Зенон сам их туда сунул, а потом забыл. После отдам, пусть думает, что я их усиленно ищу. Я тоже устала — и от постоянных сенсаций, и от бешеного темпа перепечатки на машинке. Отдыхая, я глядела на Янека, вспоминала — у него есть тайна, и гадала, что он такое отмочил. Прокурор не говорит, а мне самой не догадаться. Выходит, Янек не такой уж бесхитростный, каким кажется. Витольд решил уйти домой. Работать больше он не мог — совершенно отбил руку на проклятом сшивателе, да и стол завален мусором. А сидеть без дела Витольд в отличие от нас не мог. Собрав свои вещи, он ушел, а я имела неосторожность уставиться в угол за его столом. Естественно, дьявол не замедлил материализоваться. Развернув поудобнее стул Витольда, он уселся лицом ко мне, вынул из-за уха очень длинную сигарету и закурил ее, воспользовавшись моими спичками. Я недовольно смотрела на него и ждала, что он скажет. Он тоже молчал. Не стану я первая заговаривать со всякими чертями! А дьявол, похоже, не торопился, внимательно осматривал комнату и наконец задержался взглядом на Янеке. Смотрел и смотрел на парня, а тот сидел себе спокойно, не подозревая, что является предметом наблюдений нечистой силы. Естественно, я не выдержала. — Джентльмен при встрече с дамой говорит ей «здравствуйте», — наставительно заметила я. — С чего это? — удивился дьявол, соизволив наконец взглянуть на меня. — Да я эту даму целый день вижу. И в самом деле, эта скотина может ошиваться рядом со мной, а я об этом не знаю! Мне стало нехорошо. — И вчера ты тоже торчал рядом? — встревожилась я. — А ты что думала? Разве можно оставить такую идиотку без присмотра? — Не собираешься ли ты утверждать, что всю жизнь опекаешь меня? А ведь до сих пор я как-то без тебя обходилась! — Оно и видно, как ты обходилась! Двое детей, муж бросил, и хахаль бросил, вкалываешь как лошадь… И в самом деле, позавидовать можно! А когда подвернулась возможность устроить жизнь, ты что выкинула? Благородная она, видите ли! Морально устойчивая! Честная! Дура набитая! Ничто меня так не раздражает, как это твое благородство! Погоди, допрыгаешься, не доведет оно тебя до добра! — Чего привязался? Ты зачем сюда пришел, мораль мне читать? — Это в мои обязанности не входит. Давай о деле. Чего ты на сей раз не знаешь? — И в самом деле! — вскинулась я, стараясь упорядочить одолевавшие меня неясности. — Куда подевалась бумага Ядвиги? — Не все сразу, — ехидно ухмыльнулся дьявол, явно наслаждаясь своей властью. — Об этом мы успеем поговорить. Вот ты считаешь, у преступника не было времени искать записную книжку покойника. Допустим, правильно считаешь. А если допустить, что преступник совсем и не фигурировал в этой записной книжке? Что тогда? — Тогда блокнот не опасен для убийцы. — Вот теперь и пораскинь мозгами. Решился бы преступник удавить Столярека, если у того не было никаких опасных для него документов? — Решился бы, — съязвила я, — решился, если бы ты вмешался в это дело. — Не пытайся казаться остроумной, все равно не получится. Лучше думай. — У Тадеуша должно было быть какое-то вещественное доказательство. — И куда оно делось? — Дьявол, а задаешь идиотские вопросы. Если милиция не нашла его на покойнике, выходит, преступник его забрал. — И прихватил заодно бумагу Ядвиги? — Мог и прихватить в спешке или… Или ошибся и вместо своей унес Ядвигин акт купли-продажи. Дьявол выпустил густое облако дыма. — Иногда ты что-то соображаешь. Ну, поднапрягись и еще подумай. Итак, есть две возможности… И он выжидающе посмотрел на меня. Я подхватила: — Первая. Убила Ядвига. Где в таком случае ее бумага? Вторая. Убил кто-то другой. Где в таком случае то, что он искал? А почему ты предусматриваешь только две возможности? Ведь можно допустить и третью — и бумага Ядвиги, и его документ находятся где-то вместе. — А это уже не важно. Ведь главное — не число возможностей, а место, где могут находиться нужные вещи. Больше подсказывать не буду, сама вспомнишь, не такая уж ты дура, какой на первый взгляд кажешься. Но перед этим я посоветую тебе еще немного подумать о вашем заведующем. — А зачем? Ведь ты же сам сказал — я о нем слишком мало знаю. — Тем более стоит подумать. Пригодится. Я молча смотрела на дьявола. Странное, может быть, в данной ситуации чувство солидарности по отношению к коллеге не позволяло мне высказать свои сомнения перед какой-то нечистой силой. А может, он меня провоцирует? Хочет от меня узнать то, что самому неизвестно? Дьявол потерял терпение. — Ну что сидишь, как усватанная? Забыла, как обстояло дело с иранским конкурсом? Или твоя дурная голова не в состоянии понять, какие последствия грозят вашему заведующему, если его махинации будут обнародованы? — Сам дурак, — с достоинством парировала я. — Намекаешь, что Зенон убил Тадеуша, боясь огласки? Тогда ему следовало бы убить в первую очередь меня! — Ну и имей после этого дело с бабами! — схватился дьявол за свою рогатую голову. — Где логика? Тогда землю рыла, лишь бы ни одна собака не узнала о твоих связях с тем человеком, добилась своего, а теперь вдруг без всяких на то оснований считаешь, что весь свет о них знает! Он может и не знать о тебе. Оказывается, дьяволу все известно, и, что самое противное, он прав. Об иранском конкурсе я узнала от человека очень мне близкого, о чем никто не знал. Подробности конкурса мне до сих пор неизвестны, известна только суть. — Перестань меня третировать. Лучше скажи, откуда Тадеушу стало известно о конкурсе? Ведь о нем знали всего несколько человек. Дьявол молча глядел на меня блестящими глазами, словно хотел загипнотизировать. И в самом деле, в голове завертелись какие-то обрывки картин, свидетелем которых я когда-то была. — Ну, ну, думай, думай, вспоминай. Новый год… Помнишь, что говорила Ирэна? Дьявол вдруг исчез, а на его месте я увидела Ирэну, которая, запинаясь от смущения, говорила мне: «Понятия не имею, куда оно задевалось. Не иначе как кто-то по ошибке взял. Только что лежало здесь, и нету! Не знаю от кого, адреса отправителя не было…» Образ Ирэны потускнел и исчез, а на ее месте опять четко проявился дьявол. Сидел и смотрел на меня своими блестящими глазами. — Боже мой! Ты прав. Тогда пропало какое-то письмо, я так его и не получила. Неужели?… — Я бы советовал воздержаться от бестактных выкриков! — вздрогнул дьявол. — Ты до сих пор не знаешь, что это было за письмо и кто его забрал? А если как раз от того человека с подробным описанием конкурса? — Погоди, дай подумать… Да нет, не может быть! Если бы письмо украл Тадеуш, уж он бы не упустил такой прекрасной возможности шантажировать меня. — Ну, во-первых, Тадеуш и без того тебя уже шантажировал той самой ссудой и имел неплохой доход. А во-вторых, ведь письмо было без отправителя. Он как подписывался? — Нечитабельной закорючкой… — Вот то-то. Столярек не знал, от кого письмо, но очень хорошо понял, кого можно прижать, располагая полным описанием аферы с конкурсом. — Ты прав, черт. Только Зенона. — Наконец-то! — выдохнул дьявол. Расслабившись, он откинулся на спинку стула, вытянул из-за другого уха вторую, еще более длинную сигарету, закурил и выпустил затейливое кольцо дыма. — А теперь делай выводы. — Попробую: если письмо было от того человека и Тадеуш его украл, он узнал об иранском конкурсе. Значит, у Зенона были веские причины устранить Столярека. И возможности тоже были. Не мешает проверить. Напишу этому человеку и спрошу. Хотя куда я напишу? Понятия не имею, где он сейчас находится. — К счастью, следствие ведешь не одна ты. Милиция обнаружила весьма нечто любопытное в вашем унитазе… — О! Что же? — В свое время узнаешь. Сейчас они проводят экспертизу ключа… — Погоди! — перебила я. — Ты почему говорил, что о ключе знаю только я и убийца? — Потому что оно так и есть, и скоро ты в этом убедишься. Вернее, так было до недавнего времени, пока ты любезно не сообщила о ключе прокурору. Нет, я ничего не говорю, ключ очень важная деталь. Погоди, не перебивай, я хочу сказать о прокуроре… — Не уклоняйся от темы, а то у меня в голове все перепутается. — Куда уж больше! Так вот насчет прокурора… И перед глазами сразу предстали красивое асимметричное лицо и светлые проницательные глаза. — А с кодексом даже ты не совладаешь! — с торжеством крикнула я дьяволу. — До окончания следствия закон запрещает ему вступать в личные контакты с подследственными. — И ты веришь в эту муру? — снисходительно бросил дьявол, глядя на меня с нескрываемым презрением. Налюбовавшись, он вернулся к первоначальной теме разговора: — Как видишь, дело с убийством вашего сотрудника очень непростое, сложное дело… — …и ты его все усложняешь! Сначала подсовывал мне в качестве убийцы Збышека, потом Монику, потом Ядвигу, а вот теперь вытащил Зенона. Ты бы уж на ком-нибудь одном остановился! — Еще чего! Не собираюсь делать работу за тебя, у меня и своей достаточно. Тебе я только подбрасываю идеи, а уж думать будь любезна сама. Теперь вот подумай над тем, где могут быть те самые документы… — В канализацию спущены, может, сейчас уже плывут по Висле, если их забрал убийца. А если спрятал Тадеуш, мне ни в жизнь не догадаться где. Знаешь, — теперь я уже обратилась к дьяволу как к обычному собеседнику, — второе предположение мне больше по вкусу. Вряд ли опытный шантажист все материалы, приносящие ему такие прибыли, держал только в своей записной книжке. В ней были только рабочие заметки, а главные материалы он где-то как следует спрятал. Дьявол изобразил нечто вроде издевательского поклона. — Примите, и прочее! Если так дальше пойдет, может, ты до чего-нибудь и додумаешься. Так где же? — А ты сам знаешь где? — Я-то знаю! Ну думай, думай, шевели мозгами! — У себя дома? — предположила я неуверенно. — А если не дома, то где? — Вряд ли в мастерской, — вслух раздумывала я. — Тут милиция перевернула все вверх дном… У кого-нибудь из родственников или знакомых? Слишком сложно. Нет, пожалуй, у себя дома. — А если у себя дома, то где? — Откуда мне знать? Не под подушкой же… Осторожный человек, он должен был хорошенько запрятать тайные документы. И от своих домашних, и на тот случай, если кто из жертв проникнет в его дом и примется искать. Значит, так, чтобы жена не обнаружила… чтобы ребенок случайно не нашел… чтобы разъяренная жертва искала и не нашла… Куда же он запрятал? — Ты такая безнадежная дура, что нервы не выдерживают. Так и быть, подскажу тебе. Кем был Тадеуш по профессии? — Инженером-сантехником. — И это тебе ни о чем не говорит? — Спрятал в своей домашней сантехнике? — усомнилась я. — А впрочем, кто знает, может, ты и прав. Дьявол наклонился ко мне и опять уставился в глаза взглядом гипнотизера: — А ну-ка, сосредоточься! И смотри… Он сделал последнюю затяжку из окурка своей сигареты и выпустил целое облако дыма. Густой темный дым полностью скрыл косматую фигуру дьявола, заслонив все вокруг, какое-то время хаотично клубился и принял форму раковины для мытья посуды. Внимательно осмотрев кухонную раковину, я присела на корточки и открыла сифон внизу. Вытекло немного грязной воды, и все. Оглядевшись, я поняла, что нахожусь в квартире покойника. В кухне, кроме раковины, ничего подходящего больше не было. Я перешла в ванную. Открутила сифон под раковиной и не обнаружила ничего постороннего, если не считать маленькой запонки. Я положила ее на стиральную машину, предварительно заглянув внутрь машины. Ничего. В ванне тоже ничего не оказалось. Ванна была обложена кирпичом и облицована кафелем. Я поискала — вроде никакого тайника. Взобравшись на ванну, я заглянула в резервуар. Ничего. Жена Тадеуша, видно, была хорошей хозяйкой, все сантехнические устройства просто сияли чистотой. Это побудило меня заняться унитазом, правда уже без особой веры в успех. Я попыталась покрутить там все, что только можно, зная, что удобства только в том случае действуют идеально, если в них все прилажено и ничего не шатается. В унитазе тоже был сифон. Да, но через него проходит вода. Я подлезла к унитазу сзади и ухватилась за крышку, прикрученную пониже входного отверстия водопроводной трубы. Крышка немного сдвинулась! Странно, уж она-то должна быть прикручена намертво! Я стала откручивать ее до тех пор, пока она не вывинтилась полностью. Просунув пальцы в трубу, я нащупала там круглую металлическую коробочку. Явно постороннее тело, в трубах ничего подобного не помещают. Вытащив пустую баночку из-под какао, я обнаружила за ней плотно забитый в трубу пакет в целлофане. Вот он, тайник Тадеуша! И замерла, сидя на корточках рядом с унитазом, ибо явственно услышала, как поворачивается ключ в замке входной двери. Кто-то пришел! Не помня себя от страха, я сунула обратно в трубу баночку из-под какао, прикрутила крышку на место и выскочила из ванной. Я находилась в пустой квартире Тадеуша, судя по солнцу, было около полудня, жене Тадеуша положено быть на работе, ребенку — в школе, самому Тадеушу — в морге. Значит, двери пытается открыть убийца, который пришел за своими бумагами! В том, что это убийца, я ни секунды не сомневалась. И для меня сейчас самое важное — увидеть наконец, кто же убийца. Не важно, что это опасно, что я могу расстаться с жизнью. Главное — узнать! Дрожа от волнения и страха, я успела выскочить в прихожую и залезла под низкую скамейку, прикрытую какой-то декоративной тканью. Поместилась я там с трудом и в очень неудобной позе — спиной к входной двери, лицом к ванной. Убийца вошел в квартиру и, не давая себе труда искать по всей квартире, прямиком направился к уже упомянутому унитазу. Двери в ванную он оставил открытыми, и я из моего укрытия отчетливо видела, как он присел рядом с унитазом, точь-в-точь как этосделала я, открутил сзади крышку, вытащил баночку из-под какао… Вот сейчас он вытащит документы, выпрямится и повернется… — Иоанна! — заорал кто-то над самым ухом. Я вскочила, не соображая, что со мной и где я нахожусь, глядя вытаращенными глазами на Алицию. Та удивилась. — Ты что на меня так уставилась? Я же не выходец с того света. Идем домой? — Побойся бога! — пролепетала я. — Разве так можно? — А что? — заинтересовалась Алиция. — Ты была чем-то занята? А с виду так просто сидела без дела. — Вот именно, занята! Следила за убийцей. Еще секунда — и я бы знала, кто убийца. Ты крикнула как раз в тот момент, когда он должен был повернуться ко мне передом! — А был повернут задом? Я несколько раз тебя окликала, пришлось крикнуть погромче. — В том-то и дело, что задом! Буквально, можно сказать. А в такой позиции человека нелегко опознать, согласись. — А почему он принял такую позу? Хотел тебя оскорбить? — Нет, копался в сантехнике на квартире покойника. Погоди, я быстренько соберусь, и идем. Естественно, Алицию очень заинтересовало мое сообщение об убийце. Я ей вкратце рассказала, что видела. — И даже не знаешь, мужчина это был или женщина? В самом деле, я так и не поняла. На нем было что-то напоминающее голубой комбинезон свободного покроя. Я так настроилась увидеть лицо преступника, что не обратила внимания на все прочее. Выйдя с работы, мы взяли такси и, уже приехав на Мокотов, сообразили, что, собственно, спешить некуда. Ничто не мешало зайти в кафе и за чашкой кофе продолжить консультации, прерванные Янеком. За это время накопилось порядочно новой информации, среди которой для меня самой интересной была относящаяся к Янеку, что бы там дьявол ни говорил. Всеми новинками поделилась я теперь с Алицией, которую совсем не удивило сенсационное для меня сообщение о том, что у Янека тоже был мотив. — Мне его тайна известна, — как ни в чем не бывало сказала Алиция. — Что?! — Случайно узнала. Ты, разумеется, никому не скажешь? — За кого ты меня принимаешь! — У Янека есть ребенок. — Это как понимать? Не мог же он его сам себе родить? — Моя Ганя… знаешь, о ком я говорю? Ну, та знакомая, которая нигде не работает. Так вот, она живет дверь в дверь с тайной Янека. Ганя мне и рассказала, что соседка ее — одинокая молодая женщина с маленьким ребенком, отец ребенка женат и приходит к соседке украдкой. Немного странная история, потому что с этой девушкой он гулял еще до свадьбы. Гулял… тоже мне словечко! Как по-твоему, это можно назвать гуляньем? — Алиция, не отвлекайся! Назови как хочешь. — А потом они разошлись, он женился на другой, а у прежней родился ребенок. Она о ребенке не говорила из гордости, он вернулся к ней из-за ребенка. Он, Янек. — Откуда ты знаешь, что Янек? Ганя его знает? — Нет, но я знаю. Случайно увидела, когда была у Гани. Тогда она мне все и рассказала. Вот оно, значит, как обстоит дело. Ничего странного, что Янек вечно сидит без денег. Но вряд ли эта причина достаточно уважительна для того, чтобы задушить человека. В конце концов, не уголовное же преступление — иметь внебрачного ребенка. Правда, Янек женат, но, думаю, в случае необходимости он уж скорее признался бы жене… А Алиция продолжала свой рассказ. Узнав в соседкином хахале Янека, она принялась выспрашивать Ганю, и та много чего порассказала. Оказывается, Янек женился на дочери очень состоятельных родителей, жена его еще учится, а он может сдать на магистра благодаря материальной помощи тестя, вскоре молодоженам обещают интересную поездку по приглашению то ли во Францию, то ли в США… Семья обеспеченная, но очень уж старорежимная, строгих нравственных правил. Если узнают, что у молодого зятя на стороне есть ребенок, развод неминуем. И все равно, не думаю, чтобы из-за каких-то материальных стимулов Янек пошел бы на убийство. Жена бы наверняка его простила. Все это так, но Янек выходил на балкон, а ключ оказался в вазоне. — Знаешь что, — сказала я подруге, — с меня достаточно, вот как сыта всем этим, больше не желаю ни слышать, ни думать о преступлении. Алиция, сменим тему! — С удовольствием, — оживилась Алиция. — Как у тебя дела с прокурором? Интересный парень, ничего не скажешь. Не пойму только, кто из вас кого охмуряет — он тебя или наоборот? Правда, на мой вкус, он слишком молод. — На мой — в самый раз, — пробурчала я, не очень понимая, сменили мы тему или нет. — Не знаю, кто кого, но похоже, активнее всех действует дьявол. Вот если прокурор и сегодня позвонит, сославшись на интересы следствия, — значит, это он за мной ухлестывает!
Прокурор все-таки позвонил вечером, и мы чудесно провели время в «Бристоле». Домой я вернулась поздно, не выспалась и, вероятно, по этой причине не сразу поняла, что на работе что-то не в порядке. Уж слишком было тихо и спокойно. Ирэна вызвала меня к руководству. Оказывается, Зенону потребовались материалы по высотному жилому дому. Когда я была в кабинете, туда заглянул капитан. Поздоровавшись с ним, я отправилась за материалами в конференц-зал, пройдя в него из кабинета через внутреннюю дверь, а к начальству возвратилась прежним путем, через секретаршу, и почему-то при виде меня Ирэна… не знаю, то ли чрезвычайно удивилась, то ли очень испугалась. Во всяком случае, уставилась на меня, как на привидение, моргая глазами. Я не стала спрашивать, что это так ее поразило, отдала Зенону требуемое и вернулась в отдел. Блаженное спокойствие удержалось до полудня, а затем произошли события, которые его начисто смели. Началось с того, что в нашу комнату ворвались прокурор, капитан и поручик, и все трое накинулись на картину Лешека, все еще стоящую у стены. Мы не понимали, чем вызван такой интерес к этому шедевру, ведь они уже несколько дней могли наслаждаться его лицезрением. Сейчас они с пристрастием изучали только один фрагмент шедевра — физиономию жуткой бабы, тыкаясь в нее носами и рассматривая сквозь лупу. Наглядевшись, выпрямились, и капитан сказал, обращаясь к прокурору: — И в самом деле! Вы оказались правы. Примите мои поздравления. Ничего не понимая, мы только молча смотрели на них. Капитан обратился к художнику: — Не скажете ли, чем вы рисовали? — Плакатной краской, — честно признался Лешек и испуганно добавил: — А что, запрещается? — Всю картину плакатной? И это тоже? Лешек подошел к своему произведению, чтобы вблизи увидеть то место, куда тыкал пальцем капитан. Увидев, сначала ошалело огляделся, потом так же ошалело уставился на нас. Вид у него был… неинтеллигентный. — А что это? — только и произнес он. — Вот мы и хотели бы у вас узнать — что это. — Нет, это не плакатная краска, — все так же неинтеллигентно заявил Лешек. — А что? В голосе капитана звучал металл, и Лешек совсем потерялся. — Лопнуть мне на этом месте, не знаю! Я рисовал плакатной! Капитан обратился к нам: — Не поможете ли определить, чем это нарисовано? И кто рисовал? Нас не надо было долго просить, мы и так были вне себя от любопытства. Вскочив с мест, мы столпились у картины. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, чем вызван такой интерес следователей к Лешекову шедевру. Губы кошмарной бабы покрывал толстый слой губной помады цвета яркой киновари. Янек хохотал, держась руками за живот, а Витольд, удивленный не меньше автора, только и произнес: — Да ведь это же губная помада. — Вот именно! — припечатал капитан. — Кто рисовал? — Я! — сквозь смех признался Янек, сразу же становясь главным объектом внимания. Оказалось, что, как только пребывающий в меланхолии автор картины покинул комнату, Янек позволил себе немного усовершенствовать картину, восполнив макияж дамы, с полного согласия Януша и моего. Странно, что до сих пор автор этого не заметил, уж очень выделялись губы на общем фоне картины. Но это, в конце концов, дело художника, почему вдруг милиция занялась вопросами колористики? А те продолжали интересоваться. — Чем же вы красили? — мягко спросил капитан. — Помадой, ясное дело, — ответил Янек. — Вы пользуетесь помадой? — Бог с вами! — Тогда откуда вы ее взяли? — Взял у Иоанны. Простые слова произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Все три следователя, вздрогнув, повернулись ко мне с немым вопросом на лицах. Чего это они? В конце концов, нет ничего необычного в том, что женщина пользуется помадой, пусть даже и цвета яркой киновари. — Это правда? — спросил прокурор, как мне показалось, с укором. — Правда, — ответила я, все еще не понимая их волнения. — Я одолжила ее Янеку специально для этой цели. Пускай, мне не жалко, хотя помада импортная, французская, но уж очень цвет у нее глупый, так что мне не жалко. Я очень редко ею пользуюсь. — Можете ее показать? — Пожалуйста, даже отдать. Мне не жалко… Изъяв помаду, следственная группа удалилась, оставив нас в состоянии полного недоумения. Мы переглянулись, ничего не понимая. — В чем дело? — не выдержал Януш. — Признавайтесь, что вы схимичили с этой помадой? — Так вам и надо! Нечего было портить картину! — мстительно радовался автор. Витольд только задумчиво качал головой, возвращаясь на свое место. — Не нравится мне это, — бормотал он. — Ох не нравится. Что-то у них на уме… Через минуту меня вызвали в конференц-зал. Трое мужчин сидели за столом и осуждающе глядели на меня. — Может ли уважаемая пани сказать, что это? — спросил капитан, указывая на лежащий на столе предмет. Предмет явно был большим носовым платком, мужским, в голубую и белую клетку. Нашли носовой платок убийцы? — Если меня не обманывают глаза, это мужской носовой платок, — осторожно ответила я. — Чей? — Не знаю. Вижу его первый раз. Наверное, это тот самый платок, который вы искали. После моего благодушного ответа воцарилось отнюдь не благодушное молчание. Затем последовал новый вопрос: — Когда вы последний раз пользовались своей помадой? — Трудно сказать, давно. Вероятнее всего, ранней весной. Из всех моих одежек к этой помаде подходит только одна-единственная рыжая кофта, которую я могла надеть где-то в начале весны. — А случайно не три дня назад? — Исключено, кофту надеваю, когда холодно. А просто так красить губы в этот цвет я не стану, не хочу выглядеть как пугало. — Останетесь здесь. Сядьте вон на тот стул. Чрезвычайно заинтригованная и немного встревоженная, я уселась на указанное место. Прокурор явно избегал моего взгляда. В зал вошла Алиция. Ага, и ее вызвали! Наконец-то я смогу подслушать, что на допросах говорят другие. Алиция, войдя, равнодушно взглянула на меня и села на предложенный ей стул. Платок от нее спрятали. С Алицией беседовали на косметические темы. Показав ей помаду, прокурор поинтересовался, чья она. Алиция со вниманием осмотрела помаду мазнула себя по руке и задумалась. — Трудно сказать, цвет уж больно того… У Анки похожий, но вроде посветлее. Моника? Нет. — И, с сомнением посмотрев на меня, неуверенно произнесла: — Может, Иоанны? — Когда пани Иоанна пользовалась ею последний раз? — Предпоследний, — поправила капитана Алиция. — Последний будет перед смертью. Не помню, на такие мелочи не обращаю внимания. — Может, неделю назад? — Может, — согласилась Алиция, а у меня холодная дрожь пробежала по телу. — А может, месяц? — Может, — так же легко согласилась Алиция. — А может, год? — В голосе прокурора появились какие-то опасные нотки. — Тоже возможно. У меня нет чувства времени. — Алиция, ради бога, сосредоточься! — простонала я из своего угла, испытывая все большее беспокойство. — Вам нельзя говорить! — прикрикнул на меня капитан, а Алиция словно очнулась. — А, это нужно тебе? Перебивая ее, прокурор веско произнес: — Постарайтесь припомнить, это очень важно. Уставившись в стену, Алиция стала сосредоточиваться. — Кажется мне, что она этот цвет использует в большой массе… Капитан гневно хмыкнул, но прокурор не терял терпения: — Что вы хотите этим сказать? Пани Иоанна мажется помадой с ног до головы? — Да нет, она была одета в такой же цвет. Ведь эта помада ни с чем не сочетается, а еще не было случая, чтобы Иоанна позволила себе кричащие сочетания. Вот это подруга! Я преисполнилась благодарностью к Алиции как за всенародно высказанный комплимент, так и за то, что она все-таки вспомнила, что надо. — А теперь не мешало бы вспомнить, когда это было, — настаивал прокурор. — Давно. Думаю, одежда была зимняя. — Благодарим вас. Потом на допрос вызвали Анку. Та категорически отказалась от какой-либо причастности к моей губной помаде, в доказательство продемонстрировав свою, и в самом деле гораздо более светлую. За Анкой одну за другой вызывали других сотрудниц нашей мастерской, но все они проявили полное отсутствие памяти в том, что касается моего макияжа. Покончив с последней, господа следователи какое-то время сидели в угрюмом молчании. Внезапно решившись, прокурор извлек из ящика злополучный платок и развернул его у меня перед носом. — В таком случае, будьте любезны пояснить, каким образом это здесь оказалось? Сонливость слетела с меня в мгновенье ока, а неясное беспокойство сменилось острой тревогой. На бело-голубой клетке отчетливо выделялись следы моей киноварной помады! Я уставилась на платок. Мне попеременно становилось то жарко, то холодно. Я поняла, откуда взялись следы помады на платке. А главное, поняла, кто убийца! Я могла сказать это следователям. Я могла продолжать отпираться, утверждая, что ничего не понимаю, я могла сделать множество вещей, но я ничего не сделала, продолжая сидеть с вытаращенными глазами. И молчала. Следователи долго и терпеливо ждали. Поняв, что, предоставленная самой себе, я буду так молчать до скончания века, прокурор повторил вопрос: — Как на этом платке могли появиться следы от вашей губной помады? — Не скажу! — неожиданно для самой себя выпалила я. — Что вы сказали? — удивился прокурор. — Не скажу, — упрямо повторила я. — Как это не скажете? Вы вспомнили? — Вспомнила. И официально заявляю, что больше ничего вам не скажу. — Почему? — Потому! Отказываюсь давать показания, и все! По лицам членов следственной группы было видно, что они озадачены и растерянны. Они переглянулись, не зная, что предпринять, потом капитан сурово произнес: — Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что ставите нас в очень неприятное положение. А себя тем более. Если это ваша помада, на вас падает подозрение. — Пусть падает! Все равно не скажу! — Придется вас задержать. — А хоть и в кандалы заковать! Признаюсь только перед судом, обвиненная в убийстве. Я отдавала себе отчет в том, что мое поведение внесло смятение в ряды следственной группы. Еще бы! Ведь, по их представлениям, я была вне подозрений, у меня есть железное алиби, я сама вызвалась помочь им в расследовании убийства и вдруг сама же оказалась под подозрением. Попалась под тяжестью улик. А еще с прокурором флиртовала! Два вечера провели вместе… Закусив удила, я сидела злая и растерянная, не зная, что предпринять. Если бы меня хоть ненадолго выпустили из зала… Я знала, кто убийца, и это мне чертовски не нравилось, ибо им оказался человек, которого в свое время я и предназначила на эту роль. Вот и опять мое воображение выкинуло со мной идиотскую штучку. Не думала я, что вымышленное мною осуществится с такой точностью. Что делать, что делать? Следственные власти, немного успокоившись, принялись осторожно уговаривать меня все-таки дать показания. Уговаривали, просили, дипломатично угрожали — все без толку, я уперлась — и ни в какую! У меня были свои причины… Не добившись от меня толку следователи опять принялись вызывать на допрос персонал, преимущественно женского пола. Мужской был не в комплекте — Зенон, Збигнев, Рышард, Каспер и Владя уехали в управление. Первой опять вызвали Алицию. Алиция знала. Сидя в своем углу, не решаясь произнести ни слова, я уставилась на нее диким взглядом. Алиции предъявили платок. Долго и молча рассматривала она платок с помадой, что было верным признаком — она все вспомнила. Подняв голову, Алиция взглянула на меня. Плевать мне на то, что подумает милиция! Я встретилась с ней глазами. Подруга все поняла. — Не знаю, — решительно заявила она властям. — Понятия не имею. Разумеется, они ей не поверили, ее поведение в их глазах только подтверждало мою вину. — Неужели у вас нет никакой своей версии о том, как могла помада оказаться на этом платке? Разве не логично предположить, что хозяйка помады стерла ее платком с губ? — Говорю вам, не знаю. Предположить можно что угодно — ну, например, она писала разные слова на стекле, а потом их стирала. А вы, если не ошибаюсь, ведете расследование, для вас важны факты, а не предположения. Анка и Моника для меня не были опасны, они ничего не знали. Тогда их не было на работе. Потом в зал вызвали Весю. Мне стало плохо при виде ее. Эта скажет, с радостью, с наслаждением выложит все, что знает. Если, конечно, помнит. Дай бог, чтобы не помнила! — Ну как же! — От радостной готовности насолить ближнему Веся чуть не подавилась слюной. — Ведь это же Ядвига… Как коршуны на падаль, набросились следственные власти на Весю. Преисполненная чувством собственной значимости, Веся торопилась выложить все, что знала, а я не могла убить ее взглядом. Случилось это за день до гибели Тадеуша. Зайдя к нам в отдел, Ядвига потребовала выдать ей все имеющиеся у меня с собой тюбики губной помады, чтобы установить, какая ей больше всего к лицу. С собой у меня было всего две — одной я постоянно пользовалась, да и Ядвига неоднократно уже примеряла ее, а второй оказалась вот эта самая киноварная пакость. Ядвига тут же толстым слоем намазала губы и принялась рассматривать себя в зеркальце. Мы все трое — я, Алиция и Веся — внимательно следили за ходом эксперимента. С ненавистью глядя на Ядвигу, Веся с удовлетворением произнесла: — Сотри скорее, выглядишь как страшилище. На сей раз она говорила правду, цвет моей помады и в самом деле красивее Ядвигу не делал. Послушно вытащив из сумки большой носовой платок в бело-голубую клетку, она старательно стерла с губ помаду. И вот теперь этот платок в качестве вещественного доказательства лежал перед нами на столе. Веся разливалась соловьем, приводила все новые факты, подтверждающие ее изумительную память, и теперь уже ничто не могло спасти Ядвигу. И в самом деле, у нее был очень веский мотив, полная возможность осуществить преступное деяние, а также твердый характер. И она клялась всеми святыми, что невиновна, заклинала меня помочь ей! А вдобавок я с самого начала сделала ее убийцей в своей дурацкой выдумке. Роль убийцы я предназначила Ядвиге из тех соображений, что Ядвига более, чем кто-либо другой, могла рассчитывать на смягчающие вину обстоятельства… Сидя в углу, я кляла на чем свет себя, Весю, Ядвигу, покойника, прокурора и вообще всех и вся. И страстно желала, чтобы что-то произошло, чтобы, несмотря ни на что, Ядвига оказалась невиновной! Чтобы убийцей оказался кто-то другой. Усадив Весю в другом углу, власти вызвали Ядвигу. Платок во всей красе лежал на столе. Ядвига вошла, взглянула на вещественное доказательство, потом на меня, потом на Весю. Потом опять посмотрела на платок и обратилась ко мне: — Я поступила неправильно, надо было вам все рассказать. Теперь вы думаете, что это сделала я, а я думаю, что спасти меня можете только вы. — Холера! — вырвалось у меня. И хорошо, что вырвалось, а то бы я просто задохнулась от переполнявших меня противоречивых чувств. Строго призвав меня к порядку, капитан обратился к Ядвиге: — Прошу воздерживаться от переговоров с посторонними особами и отвечать на вопросы. Вы признаете, что это ваш платок? — Признаю, а что мне еще остается? Головой ручаюсь, что это трепло уже все выболтало, — невежливо ответила Ядвига, презрительным движением подбородка указав на Весю. Оскорбленная Веся издала какой-то неопределенный звук, но не успела отреагировать со всей решительностью. Капитан укротил ее, произнеся совершенно железным голосом: — Благодарим вас. Можете быть свободны. Смертельно обиженной Весе не оставалось ничего другого, как только встать и выйти. Ядвига сидела, обреченно глядя на свой платок. — Этим платком убийца вытер дырокол после того, как нанес своей жертве удар по голове, — сказал капитан. — Данное обстоятельство установлено следствием со всей очевидностью. Признаетесь ли вы… — Ни в чем я не признаюсь, — перебила капитана Ядвига. — Этот платок пропал у меня в день убийства. Я не задушила Столярека и сейчас все объясню. Пани Иоанна, даю вам честное благородное слово, что скажу правду! Я уже знала — поверю всему, что бы она ни сказала. Капитан сделал попытку вышвырнуть меня за дверь, но Ядвига решительно воспротивилась, заявив, что показания даст только в моем присутствии. А если меня не будет, так она ни слова не вымолвит! Следователи, видимо, уже так от всего этого устали, что согласились с ее желанием. И Ядвига стала давать показания. Честно и подробно описала она все свои перипетии с бывшим мужем, его злоупотребления, свои махинации, участие Тадеуша во всем этом, эпизод с губной помадой. И вот добралась до рокового дня. — Тадеуш мне все нервы истрепал, — говорила Ядвига. — Я хотела его упросить, чтобы не давил так на меня, чтобы подождал, пока я выдою денежки из своего бывшенького, тогда смогу и ему заплатить за молчание. И даже пять тысяч уже согласна была заплатить, лишь бы он меня оставил в покое. Уж очень я боялась, что он эту проклятую бумагу кому не надо покажет и все мной задуманное — псу под хвост. Я хотела с ним серьезно поговорить, позвонила по телефону. Да, это я звонила. Мы договорились, что он придет в конференц-зал. — Так почему же вы сразу нам этого не сказали? — Я ведь не дура! Вы бы сразу меня заподозрили в убийстве, а так я надеялась, что успеете найти убийцу до того, как все это раскроется. И тогда никто меня подозревать не станет, и не придется всякие такие вещи про себя рассказывать. — Хорошо, продолжайте. Вы ему позвонили, и что было дальше? — Он, конечно, пришел, думал, я позвала его для того, чтобы деньги дать. Веськи в прихожей не было, никто меня не видел. Как я эту скотину просила, как умоляла! А он только смеялся. Я, дура, даже разревелась и вот этим платком сопли вытирала. Смотрю, он — ноль внимания, ну я и разозлилась. «Ладно, — говорю, — Бог тебя накажет за все мои слезы». И вышла из зала. А он остался. И платок я, наверное, там уронила. Прямиком пошла в умывалку, потому что зареванная вся, там вымыла лицо и вытерлась полотенцем. А про платок вспомнила только тогда, когда вы принялись искать. — А откуда у вас взялся дырокол? — Как откуда? Он всегда стоял на моем столе в прихожей. Я его и не брала. Наверное, когда я села на место, его уже не было, только я этого наверняка не знаю, не думала я тогда о дыроколе. — Какая на вас была одежда? — Обычная, рабочий халат. Но без пояса, поясок я уже давно где-то посеяла. Я была твердо убеждена — Ядвига говорит правду. Это ее голос слышал Збышек, сидя в кабинете. Уговаривала она подлеца Столярека почти пятнадцать минут. Нет, она не убивала. Задумывая убийство, она запаслась бы заранее необходимыми аксессуарами — дыроколом и пояском. А убила бы сразу не стала бы предварительно пятнадцать минут с ним трепаться. И откуда у нее ключ от двери в кабинет? Нет, Ядвига говорит правду. Капитан будто подслушал мои мысли: — Вы заперли дверь в кабинет? — Чем? И зачем? Даже если бы кто вошел — мне не страшно, разговаривать ведь не запрещается! Прокурор поддержал коллегу: — Вы знали, что дверь между кабинетом и залом запирается, вам случалось в этом убедиться. Значит, вы знали, что имеется ключ?… И зачем я выболтала ему историю с кукурузной кашкой? Вот теперь есть улики против Ядвиги. Неужели все, что я ни сделаю, оборачивается своей плохой стороной? Долго мурыжили они Ядвигу, но та держалась твердо. Нет, она была очень взволнована, руки у нее тряслись, на меня бросала отчаянные взгляды, но от первоначальной версии не отступила ни на йоту. Невиновна, и все тут! — Что ж, — сказал вконец измученный капитан. — Пройдемте… Ядвига вскочила со стула и вскричала душераздирающим голосом: — А моя девочка! На кого я ее оставлю? Подумайте о моем ребенке! Пани Иоанна, вы должны меня спасти! И вот опять в нашей тихой конторе разразилась буря. Вопли и рыдания Ядвиги, крики и плач Данки, которой поручалось заняться ребенком, ведь они с Ядвигой дружили, переполох во всех отделах, беготня и возгласы удивления, недоверия, ужаса. Одна я камнем сидела на месте, лихорадочно соображая, что же предпринять. Независимо от того, сделала ли это Ядвига или нет, я просто должна помочь этой идиотке! Этой женщине действительно больше не на кого было надеяться. А мне ее просто жаль, я же видела — доведена до границ отчаяния. Прожила нелегкую жизнь, ничего хорошего не видела, кроме нужды и вечных неприятностей. Единственный свет в окошке — маленькая дочка. И вот девочка останется одна, больная и беззащитная. Я должна помочь им, должна спасти несчастную, порядочную женщину. Но как это сделать? Единственный выход — срочно бросить подозрения на кого-то другого. Будет два преступника — и дело застопорится. Нельзя же осудить двух, если убийца был один. До самого вечера кипели страсти в нашей мастерской. Сотрудники разделились: половина встала на сторону Ядвиги, половина была против. И те и другие громко доказывали свою правоту. Напрасно Зенон пытался навести порядок и заставить свой персонал заняться работой. До работы ли тут! Особенно громкий крик стоял в прихожей, где Данка с Ирэной трясли Весю. И тут пришел Марек. Этому человеку везло, приходил в самые драматические моменты. Вспомнив выданную ему Алицией характеристику — умный и невиновный, я затащила их обоих в угол за столом Алиции и велела срочно придумать, как спасти Ядвигу. Оба они знали и любили Ядвигу и охотно подключились к плану спасения. Сначала я подробно проинформировала Марека о последних событиях, и он огорчился сильнее, чем я думала. Ему явно что-то не понравилось. — Получается, — вслух рассуждал он, — получается такая картина убийства: Ядвига в зале беседует с Тадеушем. Тадеуш глух к ее мольбам. Ядвига хватает дырокол… погодите, не перебивайте, подробности потом!.. хватает дырокол, бьет его по черепу, душит пояском… погодите, я же сказал, предположим, это все было ею запасено. Душит, удаляется в туалет, смывает следы волнения с лица, топит платок в унитазе… — Не уверена, что она тогда его утопила, ведь унитаз забился только на следующий день, а он имеет привычку моментально… — все-таки перебила Алиция, и тут я вспомнила! — Стойте! — не своим голосом заорала я. — Стойте! — Чего еще? — недовольно спросил Марек. Он и Алиция с удивлением смотрели на меня, а я внезапно вспомнила то непонятное явление, свидетелем которого стала в дамском туалете как раз перед самым личным досмотром персонала мастерской. Ничего не объясняя коллегам, я сорвалась с места и помчалась в конференц-зал, где все еще пребывала следственная группа. Без стука ворвалась я в зал, нарушив какие-то их секретные дела. — Знаю! — крикнула я. — Все знаю!.. Нет, не все, но кое-что знаю! Должно быть, прокурор все-таки принимал близко к сердцу все связанное со мной, при виде меня он совсем не официально воскликнул: — Как вы могли! А я верил вам! — Нет, правда! — продолжала выкрикивать я. — Знаю точно — это не Ядвига! Она не виновата! — Вашими невиновными я сыт по горло! — огрызнулся прокурор. Капитан ошалело переводил глаза с меня на прокурора и теперь не выдержал. Трахнув кулаком по столу, он рявкнул: — Тихо! — И добавил уже нормальным голосом: — Извините, пан прокурор. — Нет, нет, это я должен извиниться, — тоже нормальным голосом сказал прокурор и повернулся ко мне: — Если я правильно понял, вы желаете нам что-то сообщить? Наверняка о какой-нибудь маловажной детали, ибо, когда речь заходит о вещах важных, вы отказываетесь давать показания? У меня дрогнуло сердце, так как в чем-то он, без сомнения, был прав, но сейчас не до личных ощущений. И я холодно, кратко, по-деловому описала им то самое непонятное явление. Меня выслушали внимательно, не перебивая. Вопрос задали потом: — И вы не знаете, кто это был? — Не знаю, когда я вышла из туалета, уже никого не увидела. Знаю лишь — этот человек должен был прийти в конференц-зал последним, сразу передо мной. Я шла в кабинет, там собирали женщин, и заметила, что в конторе было пусто, всех уже согнали на личный досмотр. Капитан поморщился. — Разве теперь выяснить, кто пришел последним? Столько времени прошло. — Но попробовать можно! Ведь если собираетесь осудить Ядвигу, должны выяснить все сомнительные моменты. А не выясните, я суду все скажу! Стану свидетелем защиты! — Да постойте вы! — отмахнулся прокурор от моих угроз. — Расскажите лучше, как, по-вашему, это могло быть сделано практически. — Да очень просто. Ведь оба туалета, наш и мужской, разделяет стена в полкирпича, не доходящая до потолка, на ней по обе стороны висят бачки с водой. Он влез на унитаз, перебросил платок через стенку, ну, бросил вертикально вниз, может, в платок что завернул для тяжести и сверху нажал на спуск воды. И смыл то, что бросил в дамский унитаз. Не очень понятно я объясняла, но меня оправдывало то, что я себя не помнила от волнения. И без зазрения совести выдавала убийцу, да и какая может быть к нему жалость, если он беззастенчиво подставил ни в чем не повинную Ядвигу?! Надо отдать должное представителям власти — они не отмахнулись от очередных сенсационных показаний вздорной бабы, а решили их проверить на практике. Я пошла с ними. Плевать мне на то, что подумают сотрудники! Прокурор лично взобрался на мужской унитаз и произвел описанные мною действия, пожертвовав для этой цели какой-то тряпкой, измазанной тушью. Выскочив из мужского туалета, я бросилась в дамский, чтобы проверить результат, а капитан бросился за мной. Все получилось так, как я рассказывала! Прокурор нажимал на спуск воды в бачке, а мы с капитаном громко информировали его о результатах. Ну и главным результатом, разумеется, стало то, что дамский туалет опять забило. — Вроде получилось, — рассуждал прокурор, когда мы опять засели в конференц-зале. — Но я с трудом достал до спуска, а, судя по вашему описанию, пани Иоанна, преступник сделал это свободно. Во мне метр семьдесят девять, это должен быть очень высокий мужчина. — А вы видели кого-нибудь низкого в нашей мастерской? — вежливо поинтересовалась я. Представители власти переглянулись. И только теперь до меня дошло — они что-то знают. Ведь не уехали вместе с Ядвигой, остались в мастерской, чем-то занимались, охотно пошли на новый следственный эксперимент… Мне всего не говорят, это понятно. Я так и не знаю, где пропавший документ Ядвиги, проводилась ли экспертиза ключа… По их лицам ничего не прочтешь, вон какие, прямо каменные… Так ничего и не узнав, я вернулась к Алиции и Мареку, терпеливо ожидающим моего возвращения. А вокруг бурлили дискуссии. Оказалось, сотрудникам очень многое известно. Ничего удивительного, люди интеллигентные, могли сопоставить собственные наблюдения с теми вопросами, что им задавали следственные власти, сделать выводы, умозаключения. Сейчас в основном на все лады обсуждалась проблема ключа, который ни с какого конца не подходил к Ядвиге. Меня пытались втянуть в эти дискуссии, но я отмахнулась и вернулась в угол к Алиции. Втроем мы пришли к выводу, что Ядвига говорит правду, кто-то после ее ухода из зала убил Тадеуша, хотя и остается много неясностей. — Очень не хотелось бы осложнять дело и бросать на человека, может быть, напрасные подозрения, но, боюсь, придется поделиться с нашими обожаемыми властями моими сомнениями, — неуверенно произнес Марек. — Ты о чем? — с интересом взглянула на него Алиция. Марек все так же неуверенно ответил: — Не знаю, не знаю… Нет, пожалуй, подожду. Ядвигу пока еще не вешают. Может, сами разберутся, все прояснится. Уж очень не люблю вмешиваться в такого рода дела… Алиция молчала, я тоже. Уж не об одном и том же мы все трое думаем? Ладно, пока ограничимся тем, что удалось в головах следователей посеять сомнения сантехнического порядка. Поскольку Марек отказался прокомментировать свое заявление, я вернулась в отдел. Настроение там царило погребальное. Никто не работал, все высказывали самые мрачные прогнозы относительно будущего нашей мастерской. — Не выбраться нам из этой ямы, ох не выбраться, — тяжко вздыхал Януш. — И без того еле тянули, а теперь, когда лопнули надежды на новые заказы, и вовсе. Пропали мы, проше паньства, совсем пропали… Плохи наши дела, совсем плохи…
На этот раз я сама позвонила прокурору. — Вы на меня сердитесь? — спросила я. — По-вашему, мне надо было бросить подозрения на своего сослуживца, которого я к тому же считаю невиновным? — А вы вообще хоть кого-нибудь считаете виновным? — рассердился прокурор. — Вас послушать, так преступление совершили какие-то сверхъестественные силы. Вечно протестуете… — Теперь уже не буду протестовать. При условии, конечно, что вина человека будет доказана. Пока же у вас были только подозрения, согласитесь, никаких веских доказательств. И еще у меня такое ощущение, что вы мне о многом не рассказали. — И вы на меня за это сердитесь? — передразнил он меня. — Можете заверить, положа руку на сердце, что вы нам сообщили абсолютно все? Нет, в этом я его не могла заверить. Похоже, он на меня обиделся, ибо в тот вечер я пошла спать рано…
На следующий день все началось с самого утра. Хотя Ядвигу и арестовали, капитан с прокурором не покидали нашей конторы. Опять изводили персонал расспросами, вызывая всех по порядку в конференц-зал. Расспросы ни о чем не говорили, и мы напрасно ломали головы, пытаясь понять, чего они добиваются. Ясно было одно — опять по минутам выяснялось местонахождение каждого из нас, только уже не в день убийства Тадеуша, а на вчерашний день. — Черт знает что! — ворчал Януш, возвратившись с допроса. — Не иначе как кого-нибудь придушили в городе! — Да, наверняка что-то произошло, — задумчиво процедил Лешек. — Пошел я вчера, как всегда, выпить кружку пива, так пришлось свидетелей искать. Хорошо, киоскер меня знает. — А ко мне привязались из-за того, что я вчера из управления вернулся на трамвае, — жаловался смертельно обиженный Владя, который пришел к нам в отдел искать сочувствия. — Интересно, на чем, по-ихнему, должен был возвратиться? На воздушном шаре? — А разве ты не вернулся вместе с Зеноном на его машине? — удивился Януш. — Мне показалось, вы вместе приехали. — Ну вот, и ты о том же! — взорвался Владя. — В точности как фараоны рассуждаешь! Да не вернулся я с ним, не вернулся! Нет такого закона, чтобы обязательно возвращаться с начальством! Зенону надо было заехать в авторемонтную мастерскую. Янека другое волновало. — Видели бы вы, как они удивились, выяснив, что я весь день проторчал в конторе! — громко радовался он тому, что так удивил следственные органы. — Кого ни спрашивали обо мне, все отвечали, что я сиднем сидел на месте. И чего это их так интересует? Бесхитростные высказывания Янека подтолкнули мои мысли в нужном направлении. Янека подозревали… Выяснение у всех сотрудников алиби на вчерашний день было только предлогом… Милицию интересовали те, кто ездил в управление, был в городе. Кто ездил? Зенон, Збышек, Рышард, Каспер и Владя… Может, кто-то из них что-то отмочил? Через полчаса я уже знала, что Каспер чист. Из управления он вернулся на такси вместе с коллегой из соседней организации. Зенон на своей машине отправился в какую-то мастерскую. Збигнев задержался где-то в городе, никто не знает где, и вернулся к концу дня. Рышард вообще не вернулся. После моего нехорошего поведения по делу Ядвиги я не могла рассчитывать больше на сотрудничество со следственными органами. Значит, от прокурора я ничего не узнаю. А жаль… Хотелось бы наладить с ним отношения. Вот если бы у меня в запасе была еще какая-нибудь сенсация, но увы! Плохое настроение усугубляла еще необходимость отправляться на похороны Тадеуша. В угрюмом молчании весь персонал мастерской, как один человек, следовал за гробом Тадеуша. И не было никакой надежды на то, что дело когда-нибудь прояснится.
Утром на работу мы вышли все в том же похоронном настроении. Напрасно Зенон пытался заставить нас заняться работой, все валилось из рук. Ядвига сидела за решеткой, прокурор с капитаном в конференц-зале. Занимались они тем, что пытались выяснить подкинутую мною проблему. Своими силами разрешить ее я не смогла. Попробовала, но не получилось, потому что мнения были самые разные. По мнению Влади, в конференц-зал на личный досмотр последним пришел Рышард, Анджей утверждал — Зенон, Януш ставил на Збигнева, а Казимеж на Янека. Стефан со своей стороны пытался втравить Анджея. В общем, одна сплошная неразбериха. Мои частные расследования привели лишь к одному неопровержимому выводу — первым на личный досмотр явился Каспер. Этот факт подтвердили абсолютно все, в связи с чем пришлось мне Каспера раз и навсегда исключить из числа подозреваемых. Витольду, единственному из нас, кто попытался работать, Зенон велел отправиться за нашим проектом к районному архитектору. Освободившееся место немедленно занял дьявол, чему я совсем не обрадовалась. — Явился не запылился! — фыркнула я при виде его. — Надоел! Ничего путного из общения с тобой не получается. — Из-за твоей собственной глупости, — не остался в долгу дьявол. Устроившись поудобнее на стуле Витольда, он поинтересовался: — А почему ты не скажешь милиции о тайнике Столярека? — Почему, почему… Да потому, что этот тайник только плод моего воображения, как, впрочем, и ты сам… Не могу же я без конца делать из себя идиотку. — Будь последовательна! Ведь все, что создано твоим воображением в этом деле, оказывалось реальным. Неужели в твою дурацкую голову не закралась мысль, что это неспроста? — Ты думаешь, были какие-то предпосылки в действительности? — неуверенно поинтересовалась я. — В мастерской у нас что-то назревало, а я подсознательно почувствовала это? — Разумеется! Но не только это. Ведь с плодами своего воображения ты познакомила всех, кого надо и не надо, всем уши прожужжала. Может, убийца не стал бы душить жертву пояском от женского халата, не подскажи ты ему такую возможность, а просто толкнул бы его под поезд? Может, он бы и не подумал о том, что практически у всех сотрудников были причины желать смерти покойнику, это уж ты постаралась. Вот он и решил сделать свое черное дело в помещении мастерской. Персонал конторы почти на сто процентов состоит из подозреваемых, чего еще желать преступнику? Глядишь, и затеряется среди них. — Если не ошибаюсь, даешь понять, что я во всем виновата? Вот утешил, большое спасибо! — Только мне и делать, что тебя утешать! Разбежался! Своим дурацким поведением ты мне все нервы измотала. Вот и прокурора обидела… — Вот что, мой дорогой! — холодно и высокомерно процедила я. — Даже ради ста красавцев прокуроров я не намерена менять своего характера. Свиньей никогда не была и не собираюсь быть! И если бы сейчас я знала, кто настоящий убийца, пошла бы к нему и уговорила признаться во всем. Но ябедничать властям не помчалась бы. — А помогать властям хочешь? — Да, хочу, потому как вот он, убийца, по-свински ведет себя по отношению к Ядвиге. Что убил Тадеуша — правильно сделал, а что позволил посадить Ядвигу — подло! — Ну так вот, если хочешь помочь — пойди и расскажи о тайнике. Очень советую, расскажи. Сидел, скотина, и искушал, искушал, как и свойственно злому духу, и я в конце концов не выдержала. Когда я зашла в конференц-зал, там никого из подследственных как раз не было, сидели только официальные лица. Увидев меня, они не прогнали с проклятьями настырную бабу, напротив, предложили войти и сесть. Оба неважно выглядели, похоже, не все у них шло, как бы им хотелось. На вопрос, желают ли они еще раз выслушать меня, ответили утвердительно. А я подумала — если и делать из себя идиотку, то уж в хорошей компании. — Надеюсь, вы помните, господа, с чего все началось, — начала я официальным тоном. — Помним, — официально же ответил прокурор. — С вашего ясновидения. Я кинула на него взгляд, может быть несколько излишне завлекающий, официальность с него немного слетела, а в глазах зажглись огоньки. — Так вот, имею вам сообщить, что мое ясновидение продолжается. Я пришла к выводу, что записная книжка не исчерпывала всех сокровищ Тадеуша, что он располагал еще кое-какими материалами, которые где-то припрятал. — Очень, очень интересно, — сквозь зубы процедил прокурор, когда я сделала паузу, чтобы набрать в легкие воздуха, а на лице ясно читалось: «Америку открыла», но я проигнорировала его замечание и, не вдаваясь в подробности, не разграничивая вымысла и действительности, рассказала все о своем видении, включая и завершающий его вопль Алиции. Оба представителя власти сидели молча, с очень странными лицами, и ждали, не скажу ли я еще чего-нибудь. Я молчала. — Гхм… — откашлялся капитан. — Не будете ли столь любезны сообщить нам, милостивая пани, откуда вам известно о тайнике покойного? — Мне кажется, — холодно ответила я, — в самом начале разговора я сказала об этом достаточно ясно. Не отвечая, они продолжали странно смотреть на меня. И тут я поняла! — Не хотите ли вы сказать, — сорвавшись с места, воскликнула я, — что это и в самом деле правда? — Что вы! — возразил прокурор. — Ведь это же только ваше ясновидение? Я правильно понял? — Правильно. — Сразу потеряв остатки бодрости, я бессильно опустилась на стул. — Очень надеюсь, что только мое воображение. — Что ж, благодарим вас, — заторопился капитан. — Это все? Или еще имеете в запасе информацию? Я только отрицательно покачала головой, не в силах ни слова произнести. Потом до меня дошло, что они ждут, когда я уйду. И я ушла, на чем свет стоит проклиная дьявола с его дьявольским советом.
Гнусное настроение персонала мастерской продержалось до ухода Зенона. Следственные власти ушли еще раньше, сразу после моих откровений, наверное переполнивших их чашу терпения. Кто первый поставил поллитра — не помню. Кто предложил немедленно устроить поминки — не знаю. Все получилось как-то само собой, наверное, люди уже просто не могли выдержать. Мы узнали о поминках от Стефана. — А вы чего ждете? — крикнул он, открыв дверь в наш отдел. — Там уже пьют за здоровье покойника. Угощенье состояло из французской булки, килограмма зельца и кошмарного количества водки. А запас кофе у нас всегда был порядочный. Не все сотрудники мастерской остались, кое-кому надо было обязательно уйти, но большинство приняло участие в поминках. Первый литр мы распили в очень грустном настроении, чинно и сдержанно рассуждая о постигшей нас утрате и делая мрачные прогнозы о будущем мастерской. И о печальной судьбе Ядвиги поговорили, поделились своими соображениями о других подозреваемых, и все это чинно, благородно. После второго литра большинство моих коллег пришло к выводу, что жить, собственно, можно, работать тоже, а вообще надо больше пользоваться маленькими радостями жизни, ну вот как эта наша пирушка. После третьего литра настроение изменилось радикально. Кто-то включил радио, как раз передавали танцевальную музыку. Владя принялся ей подыгрывать на губной гармошке, сначала меланхолически, а потом изменил темп и стал наяривать любо-дорого. Сколько там было литров еще, не знаю, водка вперемежку с кофе текла рекой. Первым пустился в пляс Лешек, бодро восклицая: — Эх, была не была, только раз живем! Братья-панове, спляшем на вулкане! У меня побаливало сердце, по этой причине я, к сожалению, не могла пить, как остальные, и была, кажется, самая трезвая из всей нашей братии, что не мешало мне присоединиться к общему настроению. И все-таки только я услышала, как в соседней комнате звонит телефон. На проводе оказался Зенон. У него была милая привычка проверять, что делается во вверенном ему учреждении в его отсутствие. С трудом удалось убедить начальство, что в мастерской остались несколько самых добросовестных сотрудников, которые трудятся в поте лица. Вернувшись в большую комнату, я застала поминки в полном разгаре. Особенно безумствовал Лешек Он носился дикими прыжками по всей комнате, налетая на столы и шкафы, что означало — он танцует чарльстон. — Уберите эту мебель! — хрипел он. — Она мне мешает! Нет того полету! Я орел! Орел! Непонятно, почему звуки чарльстона превратили его именно в орла, внешне эта метафора никак не проявлялась. Моника с Янеком танцевали твист. Янек умел, а Моника нет. Было весело, непринужденно. Ни с того ни с сего Лешек вдруг пришел к выводу, что он вовсе не орел, а умирающий лебедь, и в соответствии с новым образом изменил характер танца. Томно изгибаясь и припадая к полу, он выплыл в коридор, добрался до стола Ирэны, где и помер, свесившись со стула, издавая постепенно замирающее хриплое завывание, что, несомненно, означало лебединую песню. Сидя на шкафу с нашими проектами, Владя доблестно соперничал с Польским радио, оглушительно наяривая краковяк Здорово поддавшая Алиция требовала сыграть для нее польку, единственное, что она умела танцевать. Я солидарно поддержала подругу, но Владя умудрился, не прерывая краковяка, объяснить нам, что это по техническим причинам невозможно, ибо в его гармонике отсутствует до-диез, без которого польки никак не сыграть. Нас это не убедило. — Играй польку! Не то разобью башку! — пригрозила я, взяв в руки стакан с остатками кофе. Владя сделал вид, что не слышит угрозы, и продолжал играть свое. Пришлось привести угрозу в действие, и я плеснула в музыканта остатками кофе. — Мегера! — сказал Владя, стряхнул с себя кофейную гущу и продолжал играть. Алиция с интересом наблюдала за происходящим. — Я тоже хочу! — заявила она и, схватив со стола большую вазу с цветами, вылила ее содержимое на Владю, смывая оставшуюся кофейную гущу. Музыкант обиделся, слез со шкафа и выбросил гармонику за окно. Стоя у стола, Стефан раздраженно выковыривал из зельца куски поаппетитнее, а остальное бросал через плечо. Анка с Анджеем и Моника с Янеком танцевали твист под любую музыку, льющуюся из радиоприемника. Алиции пришлось от польки отказаться. Она вытащила Каспера в коридор, и они принялись отплясывать мазурку под собственный аккомпанемент, громкий и фальшивый. Услышав звуки мазурки, Рышард, до сих пор сидящий в глубокой меланхолии, встрепенулся, как боевой конь при звуках трубы, выволок меня из комнаты, и мы пустились следом за первой парой. Первая пара уже добралась до входной двери, мы следовали за ними по пятам. Умирающий лебедь Лешек вдруг ожил и, вскочив со стула, оказался в самом центре огненной мазурки. Он рванулся, пытаясь выбраться, но на него с налету наскочил Рышард. Лешек отлетел к первой паре, и все трое свалились на стол Ирэны. Хилое произведение столярного искусства на тонких ножках не выдержало напора, зашаталось и рухнуло на пол. Грохот привлек внимание пирующих. Высыпав в коридор, они имели удовольствие наблюдать копошащуюся на полу живописную группу. Куча мала с хохотом и шутками разобралась, и на полу остался лишь Лешек да бренные остатки со стола. Впрочем, он оказался крепче, чем можно было подумать, судя по его хлипкой внешности, — отлетела лишь одна ножка, да разбилось стекло, все же остальное выдержало удар. Замки держали крепко, ни один ящик не вылетел, все остались на месте. Только откуда-то выскочил ключ и теперь лежал посередине коридора. Про ключ знали все. На все лады обсуждалась в мастерской проблема дверей, соединяющих кабинет с конференц-залом. Только сегодня дискутировался вопрос о причастности или непричастности к ключу Ядвиги. Ключ стал не только важной уликой в расследовании преступления, но и своего рода символом преступления. И вот теперь на полу коридора лежал непонятно откуда взявшийся ключ. Все замерли, глядя на него. Сразу стихли шутки и смех. Неизвестно, как долго продолжалась бы немая сцена, но тут входная дверь открылась, и вошел капитан. Вошел и тоже застыл, ошарашенный немой сценой. Взглянул на нас, Лешека — и увидел ключ. Вздрогнув, он вынул из кармана носовой платок и, подойдя к ключу, осторожно поднял его с пола. — Откуда он взялся? — строго спросил капитан. — О, с-с-сокол! — вскричал Лешек, почему-то в этот вечер испытывая явную склонность к орнитологии. — О сокол! — Лешек с трудом поднялся и докончил: — Провидение послало! Немая сцена закончилась. — Вылетел из стола? — предположил Янек, почему-то обращаясь ко мне. — А может, у кого из кармана? — высказала предположение Моника. — Я жду! — так же строго напомнил капитан. — Что тут у вас происходит? — Поминки, — вежливо ответила Алиция. — У нас поминки. Капитан посмотрел на нас осуждающе. Он явно сомневался, что может быть хоть какой-нибудь толк от разговора с этой толпой пьяных свидетелей. Но с другой стороны, вряд ли хоть один из них, протрезвев, вспомнит, что произошло. Пришлось действовать. — Не двигаться! — приказал он и, обойдя нас, прошел в кабинет, поднял трубку телефона и набрал номер, стараясь одновременно не спускать с нас глаз. Позвонить по аппарату Ирэны было невозможно, он валялся на полу в виде мелких осколков. Вызвав подкрепление, капитан вернулся к нам. Внимательно осмотрев всех, он остановился на мне. — Вы тоже пьяны? — Нет, — с сожалением призналась я, — увы, совершенно трезвая. Не могу пить водку, сердце… — Слава богу! — вздохнул капитан. — Опишите, что тут произошло. — Мы танцевали мазурку двумя парами. Лешек в качестве лебедя умирал на стуле и ожил в неподходящий момент, так что все налетели друг на друга, свалились на Ирэнин стол, и получилась куча мала. Последствия вы застали. — Что это за ключ и откуда он взялся? — Думаю, это ключ от какой-нибудь из дверей нашей мастерской, вы ведь знаете, какие тут замки. Первый директор нашей мастерской большое внимание уделял оформлению ее интерьера. Мебель делалась по специальному заказу, лампы изготовили по специальным чертежам во Вроцлаве, замки и ключи тоже были нетипичные. Головка наших ключей была не круглая с дыркой, как обычно, а плоская, восьмиугольная, а часть с зубчиками не плоская, а, напротив, треугольная. Все наоборот. Никаких сомнений, это был ключ от какой-то из дверей в мастерской. — А вот откуда он взялся — не скажу. Существуют две возможности, — предположила я. — Или он вылетел из стола Ирэны, когда тот рухнул на пол, или у кого-то из кармана, когда рухнули мы. Да, еще мог быть спрятан в телефонном аппарате, но это сомнительно. — А если из кармана, то у кого? — Пятеро нас тут околачивалось — Алиция, Каспер, Рышард, Лешек и я. Остальные набежали уже потом. Взгляд капитана, скользнув по нашим лицам, остановился на Рышарде. Все правильно; в своих изысканиях они шли по тому же пути, что и я. Каспера исключили, из возможных обладателей ключа остался один Рышард… Стоявший до сих пор неподвижно Рышард вдруг принялся шарить по карманам и вытащил из них связку ключей. Внимательно осмотрев их, он спрятал ключи обратно в карман и решительно заявил: — Никаких ключей у меня нет. Очень странное заявление, ведь только что сам же продемонстрировал нам ключи. — Посмотрим! — свирепствовал капитан. — А сейчас все марш в комнату! Тут ни к чему не прикасаться! — В чем дело? — возмутилась Моника. — Ядвигу арестовали, и все вам мало? Хотите доказать, что Тадеуша душили сразу несколько человек? — Нет, нам хватит одного. Немедленно в комнату, я сказал! Через пятнадцать минут прибыла следственная бригада и прокурор. Они занялись своим делом, мы тоже. Закрывшись в средней комнате, приканчивали остатки спиртного. Вскоре меня вызвали в прихожую. У разбитого стола Ирэны в растерянности топталась следственная бригада. Стол был основательно выпотрошен. Ящики вытащили и сложили у стены, находящиеся в них документы кучей лежали у другой стены. — Что вы сделали! — в ужасе вскричала я. — Вы отдаете себе отчет, что станет теперь с Ирэной? Да она просто помрет на месте! Капитан проигнорировал мой вопрос и задал свой: — Что вы можете нам сказать об этом столе? — О столе? Что же я могу о нем сказать? — Все, что знаете. Откуда взялся этот предмет меблировки, сколько за него заплатили, что с ним происходило… Не знаю, что еще. Ну, в общем, все, что можно о нем сказать. Я удивилась, но послушно постаралась изложить известную мне историю письменного стола: — Делали его на заказ, как и всю мебель, сколько стоил — понятия не имею, наверное, где-то сохранились счета, можно уточнить. По чертежам, которые собственноручно сделал наш прежний директор с помощью Зенона, он тогда еще не был заведующим. Стол уникальный, второго такого нет. Задуман был так, чтобы его можно было соединить со столиком от пишущей машинки, который в связи с этим сделан только с двумя ножками. Когда не нужно, столик можно отцепить, сложить и спрятать. Сейчас он лежит на шкафу в кабинете, тут тесно. Вот тут, сбоку, — видите? — сделаны специальные петли, чтобы прикреплять столик с машинкой. На письменном столе лежало стекло, да, это самое, разбилось… Ящики своего стола Ирэна всегда держала запертыми, чтобы мы ничего не стащили. Кто делал стол? Не знаю, это вам может сказать Зенон. — Все? — Больше вроде ничего не знаю. — Как по-вашему, откуда мог вылететь ключ? Из ящика? — Вы проверили, они были заперты? Значит, не из ящика. Ящики запираются плотно, это мы давно заметили. Сколько раз в отсутствие Ирэны пытались извлечь канцтовары. — И мы пришли к этому же выводу. Тогда откуда? — Не знаю. — Придется разобрать стол, — угрюмо заметил прокурор. — Ничего другого не остается. Я обрадовалась. Скажем Ирэне, что ее стол разобрала милиция в расследовательских целях, а мы ни при чем. И я принялась с интересом наблюдать за разборкой стола на мелкие части. Весь стол не было необходимости разбирать. Когда сняли верхнюю доску, между ней и верхним ящиком стола обнаружилась ложбинка, очень небольшая, но вполне достаточная для того, чтобы в ней поместился ключ. Сверху эта ложбинка была совсем незаметна. Единственным человеком, который мог знать об этой особенности стола, была его хозяйка. Ирэна! Но ведь у нее с самого начала было железное алиби, ее не принимали во внимание ни следователи, ни я. — Отпечатки пальцев! — тихо сказал капитан прокурору, — Наконец-то у нас ключ, с которого можно будет снять отпечатки пальцев! — Если его держали за плоскую головку! — усомнился прокурор. — А вот если наоборот… — Да нельзя наоборот, иначе не всунешь в замок. Ну, слава богу, можем считать, дело в шляпе, остается подождать результатов дактилоскопии. И тут они вспомнили обо мне: — У нас к вам дело, пани Хмелевская. Пройдемте в зал. — Откуда вы взялись здесь в эту пору? — по дороге спросила я. — Ведь вроде бы уже уехали отсюда. — Вернулись из-за вас. Мы звонили вам домой, потом позвонили сюда, и кто-то сказал, что вы еще здесь, но отказался попросить вас к телефону. — Вы же видите, люди немного выпили. В конференц-зале по привычке прокурор с капитаном сели за стол, а я скромно в свой угол. Разговор начали не сразу, сначала долго смотрели на меня. Потом капитан сказал: — Может, вы все-таки скажете нам правду? Откуда вам известно о тайнике в квартире покойника? — Да клянусь, я сказала вам правду! Видела я его только в своем воображении, чтоб ему пусто было! Ну, может быть, воображение исходило из того, что по специальности хозяин квартиры инженер-сантехник. Как выглядит сантехника в современных квартирах, я знаю, что же тут необыкновенного? Скажите же мне наконец, неужели я угадала?! — Угадали, — холодно признался прокурор. — Чистейший абсурд, в жизни бы не поверил, расскажи мне кто о таком, но все было так, как вы описали. С одной только разницей — никакой кофейной банки не было, одни бумаги в целлофановом пакете. — Я видела банку из-под какао. Ну а теперь… — А теперь у нас уже нет сомнений, осталось лишь прояснить кое-какие детали. Кто занял первое место на проходящем в вашей мастерской конкурсе красоты для лиц мужского пола? Я ожидала разных вопросов, но такого… От неожиданности не сразу смогла ответить. Издеваются надо мной, как пить дать! — Панове! — пролепетала я с отчаянием. — Понимаю, иметь дело со мной — удовольствие маленькое, но ваша месть слишком жестока! Зачем вы так? — Не понимаю вашей реакции. Ответьте на вопрос — кто занял первое место на конкурсе красоты для мужчин? — Марек, — ответила я, так и не поняв, шутят они или говорят серьезно. — Но какое это имеет значение? — А вот эта подпись вам знакома? И подали мне обрывок бумаги с какой-то закорючкой. Я похолодела и едва смогла пролепетать: — Знакома. — Так чья же? — Это не имеет значения. Более полугода человека уже нет в Польше. — А кому он писал? — Мне. — Так мы и думали. У нас тоже бывают моменты ясновидения. Сродни тому, когда вы на расстоянии обнаруживаете тайники в квартирах ваших погибших сотрудников. Ну вот и все. Моя помощь обратилась против меня. Следствие пришло к потрясающему открытию: я была сообщницей Тадеуша, я дала ему это письмо, чтобы тот смог шантажировать невинную жертву. Зная это, я сочинила свою криминальную историю, где предугадала смерть Столярека. Ага, еще знала о тайнике. Интересно, что еще я сделала? Надеюсь, не убила его? Прокурор теперь для меня навсегда потерян. Не поможет и все пекло, сто тысяч самых талантливых дьяволов ничего не смогут сделать! И что бы я теперь ни говорила, мне уже ни в чем не поверят. Я все-таки попыталась: — У меня имеется свидетель. Может, Ирэна вспомнит, что под Новый год пришло письмо на мое имя, которое непонятным образом пропало? — Вам известна описанная в письме афера? — Не известна. Известна. Нет, не так. Кое-что знаю, но очень мало. А что написано в письме — не знаю, потому что не читала его. — Вам известно, что покрывать преступника — тоже преступление? — Ну так отдайте меня под суд, только перед этим все-таки скажите, кто же преступник? Разговору помешал дикий грохот и громкие крики, раздавшиеся в соседней комнате. Разъяренный капитан вылетел из зала. Прокурор, смотревший до этого в окно, повернулся и сказал: — Заклинаю вас, скажите же наконец правду. — Я сказала правду, даю честное слово. Можете спросить Ирэну Что за глупости, никакого преступника я не покрываю! И я не хочу, чтобы вы так думали. Вы считаете меня сообщницей убийцы? Нет, вы не имеете права так думать! — Но ведь все факты свидетельствуют об этом! — Так ведь я же сама один за другим подсовываю вам эти факты! — в отчаянии выкрикнула я. — Будь я причастна к убийству, разве бы я так поступала? Сидела бы себе тихо… Вернулся капитан, еще более разъяренный, если это только возможно. Оба представителя власти быстро собрались и ушли, совершенно не замечая меня. А я еще долго сидела, кляня последними словами свое проклятое воображение…
Поздним вечером мне домой позвонил прокурор. — Простите меня, — только и сказал он.
Первыми на работу пришли Стефан и Владя. Они помогли ворчащей пани Глебовой навести порядок. Остальные сотрудники подтягивались постепенно, сонные и вялые после вчерашнего разгула. Каспер и вовсе не пришел. Не было и Зенона, чему мы были очень рады. Нам вполне хватило взбучки от Збигнева, который еще застал следы поминок. Ирэна не устроила скандала из-за своего стола, вообще ни словом не упомянула о нем, сидела какая-то подавленная, как в воду опущенная. Около полудня явились следственные власти и попросили всех собраться в большой комнате. — Чего еще им надо? — хватался за раскалывающуюся голову Лешек. — Сегодня я не в состоянии им помочь! Когда все собрались в средней комнате, капитан обратился к нам с речью. — Проше паньства, — сказал он, — считаю необходимым сделать следующее заявление, несколько нарушая уголовно-процессуальный кодекс, но поскольку сказанное ниже, безусловно, самым непосредственным образом связано с вопросами служебного порядка, в которых заинтересованы все сотрудники мастерской… — Что он говорит? — недовольно пробурчала Моника. — Ни слова не понимаю. Совсем как Зенон. — Сейчас поясню, — отозвался капитан, который услышал ее слова. — Вашу сотрудницу освободили из-под ареста. Задержан заведующий мастерской. Ход расследования с полной очевидностью доказал его виновность в убийстве. Это все. Благодарю за внимание. Персонал мастерской сидел ошарашенный, вытаращив глаза и уставившись на дверь, за которой скрылся представитель власти, сделав свое сенсационное сообщение. Потом разразилась буря. — Как он мог! Как он мог? — рычал Стефан. — Теперь на всех можно поставить крест! — Но почему? — кричала Моника, хватая коллег за рукава и безуспешно добиваясь ответа. Лешек стонал, держась за голову: — Заведующий убийца! Заведующий убийца! Вот до чего мы докатились! — Не может быть! — вторил ему Януш. — Такого просто не может быть! — А как они это узнали? — теребил меня Янек. — Какие доказательства? Я подошла к Ирэне, безучастно сидевшей в стороне. — Пани Ирэна, они вчера были у вас? — Были, — твердо сказала Ирэна. — Я всегда говорю правду! И вдруг, не выдержав своей роли твердокаменного борца за правду, в голос разрыдалась: — Какой стыд, пани Иоанна! Какой позор! Заведующий мастерской! Можно сказать, наш директор! Вслед за Янеком и другие вспомнили, что среди них находится человек, заваривший всю эту кашу, автор представления. Окружив тесным кольцом меня и рыдающую Ирэну, они потребовали объяснений. — Отвяжитесь! — кричала я. — Я знаю не больше вас! Хотя знала все-таки немного больше, ведь я была сообщницей Столярека, убийцы и еще неизвестно кого. — Почему вы плачете, пани Ирэна? — допытывались мои коллеги. — Вы знали? Иоанна, ну, отвечай же, не будь свиньей! Януш догадался. — Иранский конкурс? — спросил он. Я кивнула головой. — Мне сказал Марек. Марек знал. Тадеуш тоже… Я не стала говорить Янушу о потерянном письме, ведь это тайна, о ней никто не должен знать. Лучше самой расспрашивать, и я вцепилась в Ирэну: — Они уже всё знали и от вас потребовали только подтвердить их догадки? О чем они спрашивали? Рыдающая Ирэна честно попыталась передать содержание вчерашнего разговора с властями. Пересказ получился, к счастью, сумбурный, так что поняла только я. — Сначала о вас выспрашивали, пани Иоанна, ну, вы помните, а я ведь так тогда расстроилась, ну, когда пропало ваше письмо… Пришли они вчера вечером… очень поздно… А потом мне сказали, что и так всё знают, вот я и вынуждена была им сказать… Ох, до чего же я напереживалась!.. Все время голову ломала, когда вы прошли мимо меня два раза в одну и ту же сторону… Ведь он тоже так прошел, а у меня и из головы вон… только как вы прошли, я и вспомнила… — После того, как убил? Или до того? Он услышал голоса в зале… — Конечно слышал! — подтвердил Збигнев. Оказывается, он стоял рядом. Уж он-то все понял! — Теперь нечего скрывать. Ведь Зенон тоже был в кабинете, раз я слышал, то и он. С помощью безостановочно рыдающей Ирэны нам удалось восстановить действия Зенона в те решающие минуты. Я сбегала в отдел за нашим графиком отсутствия. Збигнев и Зенон находились у себя в кабинете, они слышали доносящиеся из конференц-зала голоса Тадеуша и умоляющей его Ядвиги. Зенон вышел первым, Збигнев вскоре после него. Зенон тут же вернулся, должно быть прихватив дырокол. Заглянув в кабинет, Ирэна увидела его сидящим за своим столом. А потом Зенон опять прошел мимо нее в свой кабинет, хотя только что там был и не выходил. Во всяком случае, мимо нее не проходил! А вскоре разнеслась весть об убийстве Тадеуша, в мастерской началось столпотворение, Ирэна, как и все, была потрясена случившимся и насмерть забыла об этой мелочи. И только потом, когда я точно так же прошла два раза около ее стола в одну сторону, поскольку, как и Зенон, вышла из кабинета прямо в конференц-зал, ей все вспомнилось. — Но ведь вы вспомнили не вчера, а еще раньше! — возмутилась я. — Почему же не сказали следователям тогда, когда арестовали Ядвигу? — Так я же не была уверена! — рыдала Ирэна. — Все думала, вспоминала, а может, мне привиделось? Нельзя же обвинять человека, когда не уверен! Да к тому же не знала, так ли это важно. А бросать подозрения на своего начальника… И она с рыданиями сбежала от нас, чтобы спокойно выплакаться. Да, для законопослушной Ирэны пережить такой удар… Начальник для нее всегда был этаким Зевсом Олимпийским. — А почему же Зенон не вернулся из зала прямо в кабинет? — недоумевал Казимеж. Я заглянула в наш график. — А потому, что вы уже вернулись за свой стол, пан Збигнев. Он услышал. Теперь, сопоставив имеющиеся данные, можно предположить, что вы вернулись в кабинет в тот момент, когда он протирал дырокол. Ему не оставалось ничего другого, как быстро покинуть место преступления и пройти к себе через прихожую. А как он догадался, что вы уже в кабинете? Шумели там? — И в самом деле, — вспомнил Збышек. — Я принес стопку папок и, кладя ее на стол, уронил коробку с карандашами. — Ну и нервы у него, — восхищенно проговорил Януш. — Я бы так не смог. — Да скажите же мне наконец, — громко попросила Моника, — зачем он это сделал? Ведь для него же это равносильно самоубийству. — Так оно и получилось, — пробурчал кто-то. — Я же говорил, что на личный досмотр он пришел последним, — напомнил Анджей. — Я это прекрасно помнил, так и сказал, а мне не верили. — Я тоже помнил, что он пришел последним, — подтвердил Збигнев. — Так почему же вы этого не сказали? — упрекнула я его. — Ладно милиции, но мне почему не сказали? — Потому что мне все это не нравилось. С самого начала не нравилось. И если бы не освободили Ядвигу, сказал бы… — Что же теперь будет? — озабоченно спросил Стефан. — Да ничего хорошего, — ответил Збигнев. — Закроют нашу мастерскую. Об одном прошу вас — давайте все приведем в порядок, чтобы после нас не оставалось бардака. Воспользовавшись тем, что следственная группа что-то еще делала у нас, я отвела капитана в сторону и робко поинтересовалась: — А нельзя мне все-таки ознакомиться с письмом? Как-никак оно же мне было адресовано. Понимаю, письмо представляет собой вещественное доказательство, но сделайте так, чтобы я смогла его прочитать! Обратиться с просьбой к прокурору я не отважилась. — Если уж вам так хочется, сделаем копию, и я вам ее дам, — снизошел капитан. — Хотя в письме ничего особенного не было. Так, всего несколько слов по интересующему нас вопросу. Пришлось узнавать другим путем… — Знаю, от Марека. Хотя капитан уже на меня не сердился, тем не менее не собирался открывать мне тайны следствия, а потому промолчал. Нет, с этим согласиться я не могла. — Панове, будьте же людьми, скажите что-нибудь! — взмолилась я. И капитан дрогнул. — Ну что ж, не скрою, вы нам помогли. И даже очень. Знаете, у меня ощущение, что вам помогает… нечистая сила, что ли, или другие какие сверхъестественные силы, ибо нормальными логическими причинами трудно объяснить, как некоторые обстоятельства дела стали вам известны. Так что же вам угодно знать? Мне так много хотелось знать, что из кучи неясностей я не сразу выбрала главное. — Ключ! — решилась я. — О ключе расскажите. — В соответствии с вашим решением мы провели экспертизу ключа, выловленного из вазы на балконе. Эксперты утверждают — он с незапамятных времен лежал в вазе и обрастал плесенью. Им не пользовались. — А второй, что из стола выпал? — На нем сохранился отпечаток пальца. Сегодня утром мы получили заключение эксперта. — А теперь о тайнике в квартире Тадеуша! Капитан тяжело вздохнул. — Вот с этим вы нас больше всего запутали. Удалось установить, что в квартиру покойного проник неизвестный, и как раз в то время, когда на работе отсутствовало несколько человек. Хорошо, что о тайнике вы сказали нам, а не убийце, он ничего не нашел. Алиби у него нет. Обвинение будет построено на основании косвенных улик, ничего не поделаешь, главного доказательства у нас нет, но улики весьма весомые. Разве что сам признается… Я покачала головой. — Могу поклясться — ни за что не признается. И хорошо, что на основании косвенных улик… Прокурор все время рылся в бумагах, делая вид, что жутко занят. И только когда я уже уходила, посмотрел на меня и улыбнулся, вроде извиняясь и в то же время насмешливо. Откуда мне знакома эта насмешливая улыбка?…
Вернувшись в отдел, я застала коллег за работой. Призыв Збигнева нашел отклик в коллективе — в отличие от Зенона его любили. И в самом деле, если уж обанкротимся, то с честью! Я тоже с жаром взялась за работу и даже осталась на сверхурочные, чтобы закончить свою документацию. Закончив, я сложила ее аккуратно, откинулась в кресле и закурила. Поскольку Витольд, как всегда, ушел с работы в положенное время, его место было пустым, и дьявол появился там как раз в тот момент, когда я подумала, что теперь он уже не станет появляться. — Только тебя не хватало! — приветствовала я его. — Так и будешь меня всю жизнь преследовать? Дьявол дьявольски захохотал. — Нет, не всю жизнь, а только до тех пор, пока меня не сменит мой хороший друг и лучший ученик. Уж его ты прогонять не станешь. Он придет мне на смену, правда немного в другом виде… — В каком еще виде? — ужаснулась я. — Что ты придумал? — Да не пугайся, в самом что ни на есть человеческом. И он останется с тобой до конца дней твоих, о безголовая баба, беспросветно глупая, как все бабы на свете. Он насмешливо и зло улыбнулся, и я вдруг поняла, кого мне напомнила улыбка красавца прокурора. Похож как две капли воды! Убрать рога и кудлы, смягчить черты лица, заменить черные глаза на светло-голубые — и вылитый прокурор! С ужасом смотрела я на эту адскую креатуру, а дьявол, очень довольный, только ухмылялся и раскачивался на стуле. — Ну так как? Догадалась? — Что тебе от меня надо, нечистая сила? Что я тебе сделала? — О, вот, вот! Хорошенько запомни этот вопрос, тебе придется задавать его много, много раз… — Ну уж нет! — в ярости крикнула я. — Ты меня еще не знаешь! Это мы еще посмотрим, кто кому станет задавать вопрос! — Я же говорю — все бабы дуры! — злорадствовал дьявол. — Ты ведь будешь работать, так? Тебе надо деньги зарабатывать, детей растить. Да мало ли чего тебе надо! А у него — никаких обязанностей, только отравлять тебе жизнь. — Но зачем? Какого черта? — Вот именно, черти на то и существуют, чтобы отравлять людям жизнь. Люди состоят из мужчин и женщин, он специализируется по женщинам. Знала бы ты, сколько вашей сестры уже у него на совести! Сколько из них отдали нам души, лишь бы он к ним вернулся. — Со мной такой номер не пройдет, и не надейся. Душа — это все, что у меня осталось, и вы ее не получите! — Нам не отдашь, а вот ему… Все вы, дуры бабы, отдаете таким души. И ты отдашь! Дьявол наклонился ко мне, горящие злобной радостью глаза пронизывали насквозь. — Отдашь, как миленькая отдашь! Он вынет из тебя душу, так как своей у него нет! — Что ты сказал? — То, что слышала. Своей души у него нет, он из тебя вытрясет. — Ну это мы еще посмотрим! — Слушай, что я тебе скажу. Так и быть, дам один совет, хотя ты и не заслуживаешь жалости. Можешь отдать ему только половину души, половина останется тебе. Но для этого надо… Для этого надо… — Что надо, черт тебя побери?! — Для этого надо вывести его из себя! — И только-то? — не поверила я, ожидая бог знает каких сложностей. — Да, такое никому не удавалось. — Что за глупости ты говоришь! Нет на свете человека, который бы никогда в жизни не выходил из себя. — Так то человек! — ?! — Да, да, он наш представитель. А на тебя мы его напустили потому, что интересно завладеть душой такой уникальной бабы. Мне еще не приходилось встречать представителя рода человеческого, буквально переполненного самыми идиотскими помыслами. Не волнуйся, тебя он не покинет, с такой останется до конца дней… — Сгинь, пропади, нечистая сила! Пошел вон! Да я тебя… Злорадно хихикая, дьявол встал со стула и согнулся передо мной в издевательском изящном поклоне. И в таком согнутом положении он стал понемногу таять в воздухе, пока не исчез совсем…
На следующий день я получила от капитана копию моего нашедшегося письма. И когда прочла его, поняла смысл вопроса о победителе конкурса на самого красивого мужчину. Мой друг писал мне: «А если хочешь знать все в подробностях, расспроси того, кто занял первое место на вашем дурацком конкурсе красоты». Мы сидели за кофе втроем — Алиция, Марек и я. Неторопливо попивали кофе и подводили итоги. — А я уже начинала серьезно беспокоиться, — сказала Алиция, затягиваясь сигаретой. — Против него не было ни одной улики. — Нас вводило в заблуждение тяжелое положение мастерской. Все знали, как он в ней заинтересован, а смерть Тадеуша означала катастрофу. — Зенону пришлось выбирать между потерей мастерской и потерей… чего? — Да всего! — печально ответил Марек. — Если бы всплыла история с иранским конкурсом, его жизненным планам — конец. Не только блестящей карьере, и с мастерской пришлось бы распрощаться. Представляю, каким ударом явилось для него заявление Тадеуша, что он все знает. — Так что же он такое выкинул с конкурсом? Теперь можете сказать? — спросила Алиция. — Неприятная история, — поморщился Марек. — Не хочется о ней и вспоминать. Если в двух словах… Использовал чужие чертежи, то ли подкупил их автора, то ли еще как договорился, главное, представил на конкурсе не наши чертежи. — Чертежи… — задумчиво протянула я. — Случайно я оказалась свидетелем… И опять вспомнилась картина, которую я упорно отгоняла. Поздняя ночь, замусоренная мастерская, небритый, усталый Януш, Зенон висит на телефоне… Потом, уже в два часа ночи, вижу их обоих склонившимися над кучей чертежей, которые Зенон только что привез. Зенону и в голову не пришло, что я могу сообразить, что к чему, ведь он не знал о моем знакомстве с человеком, который позже написал мне то самое злополучное письмо. С человеком, который и был автором чертежей, оказавшихся у Зенона. К счастью, на суде свидетелем будет не письмо, а Марек. — И представил на конкурс чертежи под своей фамилией, — закончил Марек. — На конкурсе получил вторую премию, но до сих пор неизвестно, чей проект будет принят. — Тогда понятно. Лучше потерять мастерскую, чем доброе имя, — пришла к выводу Алиция. — А строительство в Иране объекта по его проекту стоит и двадцати покойников… — Знаете, что я вам скажу, мои дорогие, — задумчиво протянула я. — Думаю, в своем расследовании они уделяли ему гораздо больше внимания, чем мы в своем. И Ядвигу арестовали специально… — Потому что в отличие от нас не знали, как важно для Зенона сохранить мастерскую, вот и относились к нему без всяких скидок, как к обыкновенному подозреваемому А мы знали и исключили его. — К тому же мы не догадывались, что Тадеуш знал о конкурсе, — поддержала я подругу — Боюсь, дело не столько в проницательности следственных властей, сколько во мне, — вздохнул Марек. — Помните, я сказал: маловероятно, чтобы заведующий наш был убийцей, мне он скорее кажется похожим на жертву? И они принялись искать его врагов. И нашли. У милиции свои методы, широко раскинув сеть, они вышли на людей, которые знали нашего заведующего не с наилучшей стороны… Иранский конкурс был лишь последним гвоздем, забитым в его гроб. — Так чего же ты молчал? — накинулась на Марека Алиция. — Позволил им арестовать Ядвигу! — Никаких оснований подозревать Зенона у меня не было. Мало ли чем он занимался раньше. Ну не нравился он мне, так это еще не значит, что он убийца. О том, что его шантажировал Тадеуш, я узнал от самих следователей только позавчера вечером. Помолчав, Марек добавил: — И знаете, чем-то этот человек мне импонирует. Такая целеустремленность, твердо идет к намеченной цели. Я бы не смог… — Да и устранить такого человека, как Тадеуш, — благородное дело, — заметила Алиция. — Может, Зенона еще оправдают. Ведь только косвенные доказательства. — Не уверена, — вмешалась я. — Ошибок он совершил немало. Хотя бы с носовым платком. — Откуда было знать бедняге, что в самый решающий момент ты торчала в туалете? А сама идея гениальная. Согласись, не будь там тебя, Ядвиге было бы очень трудно оправдаться. — Мог бы утопить платок в мужском унитазе, тот не так забивается. — Точно так же, как и наш. Нет, я считаю, ошибку Зенон допустил тогда, когда не стер отпечатки пальцев с ключа. И какого черта он вообще сунул в стол ключ? — Наверняка не было другого выхода. Сунул в первое попавшееся место, идя на личный досмотр, а потом уже не было удобного случая вынуть. Ведь там весь день, весь рабочий день кто-то из сотрудников обязательно ошивался, не говоря уже об Ирэне, а на ночь оставляли дежурного милиционера. Да и ключи от мастерской у него наверняка отобрали. — Знал, куда совать, ведь сам и запроектировал мебель для мастерской, сам же и следил за исполнением работ. — Не повезло бедняге. На его промах обратили внимание как раз те из сотрудников, кому нельзя не верить. Ирэна заметила, как он прошел мимо нее два раза в одну и ту же сторону. Такое может заметить только она одна, я иногда думаю, не иначе как у нее в мозгу действует фотоэлемент… А Збигнев и Анджей, самые наблюдательные и серьезные из всех нас, обратили внимание на тот факт, что на личный досмотр Зенон пришел последним. — Правильно, заяви об этом Владя, ему бы не поверили, тот ничего не в состоянии заметить, зато что угодно способен выдумать. — А дырокол забрал, проходя мимо, со стола Ядвиги… Так обсуждали мы все подробности печального происшествия, а я с замиранием сердца ждала, когда кто-нибудь из моих умных и наблюдательных собеседников поднимет щекотливый вопрос. Сделал это Марек. — Одна вещь так и остается для меня непонятной, — сказал он. — Каким образом Тадеуш узнал об иранском конкурсе и махинациях Зенона? Дорого бы я дал, чтобы узнать это… Я промолчала. Независимо от того, сколько именно он бы дал, надеюсь, никогда этого не узнает. Я очень рассчитывала на деликатность следственных властей и их обещание сохранить тайну. Впрочем, не только я. Столько неприятных личных тайн связывалось с личностью покойника, что надежду на сохранение тайны питали чуть ли не все сотрудники мастерской. Мы теряли ее, мастерскую, и уже это само по себе было для нас большим несчастьем. Не хватало еще, чтобы разошлись нежелательные слухи о моральном облике ее сотрудников. — Жалко мастерской, — вздохнула Алиция, поднимаясь с места. — Хорошо нам здесь работалось. Я согласилась с подругой: — И подумать только, если бы Зенон задушил Тадеуша всего на какой-то месяц позже, ее еще можно было бы спасти. Такие заказы намечались! — Ничего не поделаешь, мои дорогие, рок! А с судьбой не поспоришь, — завершил нашу беседу Марек.
Эпилог
— Ну ты даешь! — сказал Янек. Он первым закончил читать мою повесть. Я приложила палец к губам, кивнув на тех, кто еще продолжал читать, и Янек замолк, только в восторге покачивая головой. В бараке на склоне горы, где на вершине возвышалась Крепость, уцелевшие остатки здорового коллектива нашей бывшей мастерской читали по страничкам повесть, которую мне наконец-то удалось написать. В бараке размещалась контора, приютившая часть сотрудников бывшей мастерской, в том числе и меня. Кроме них удалось собрать кое-кого из бывших коллег, работающих теперь в других учреждениях. Наша мастерская после известных событий приказала долго жить. С любовью отделанные нашим бывшим директором помещения перешли в ведение другой конторы, сделанная на заказ мебель разбрелась по городу, а нас судьба раскидала кого куда. Витольд, Янек, Януш, Моника и Каспер работали на склоне уже упомянутой горы, у подножия Крепости. Стефана, Збигнева, Анджея и Владю пригласила на работу одна почтенная организация сходного профиля. Марек, Казимеж и Анка отбыли за границу, каждый сам по себе. Ирэна вышла на пенсию, а Ольгерд возглавил контору, в которой теперь работала и я. Лешек не стал больше служить, и ничего удивительного — он сделал блестящую карьеру как художник-экспрессионист. Рышарду все еще никак не удавалось осуществить свою голубую мечту с выездом в арабские страны, и он пока активно участвовал в конкурсах. Алиции тоже надоело подчиняться трудовой дисциплине, и она перешла на чертежные работы на дому. Данка вкалывала в каком-то почтовом ящике, Ядвига лежала в больнице, Столярек на кладбище, а Зенон сидел в тюрьме. Со времени убийства уже прошло около полугода, и все ожидали результатов рассмотрения жалобы Зенона на судебный приговор. Пока же я собрала кого могла из своих бывших сотрудников и дала им прочесть машинописный вариант моей книги, повествующей об их собственных делах. Я не ошиблась — читали с большим интересом, выдирая друг у друга из рук отдельные странички. Итак, первым кончил читать Янек, после него Алиция, за ней Моника, Владя, Стефан… Хорошо, что не все сразу, а то бы все сразу и набросились на меня. — Если ты собираешься это напечатать… — зловеще начала Моника. — Если напечатаешь без предисловия, в котором черным по белому напишешь, что все нижеследующее — вымысел, что герои книги тобой выдуманы, что никаких реальных прототипов не существовало, если всего этого не напишешь — твои наследники смогут сами написать продолжение, где уже в качестве покойника будешь фигурировать ты сама. Я лично тебя прикончу. — Я-то сам ничего не сделаю, — не менее зловеще подхватил Стефан, — но за свою жену не ручаюсь. — Разве дело только в твоей жене? — закричали все разом. — А жена Збигнева? А Каспера? А… — Погоди, вот выйдет на свободу Зенон! — Когда он еще выйдет! — Может, скорей, чем мы думаем. Ведь он подал апелляцию. Посмотрите, его еще оправдают. — Глупости говоришь! За убийство не оправдывают. Ну прямо как в старые добрые времена — все принялись кричать, не слушая друг друга, поднялось обычное в нашей мастерской столпотворение. Прямо слезы на глаза навернулись… Владя пристал как с ножом к горлу — Все у тебя люди как люди, один я не пойми кто. Зачем сделала из меня такого идиота? — Да мне не было необходимости что-то делать, это ведь зарисовки с натуры… — Нет, ты соврала! Мануэла в самом деле была! — Хорошо, припишу. Вот твоя жена обрадуется! — пообещала я и рявкнула: — Тихо! А когда все затихли, сделала объявление: — По желанию трудящихся внесу любые исправления в машинописный экземпляр моей повести. Такса — от полутора тысяч злотых и выше, в зависимости от характера исправлений. Поднялся оживленный шум. — А кто из нас напишет следующую повесть — о том, как задушили Иоанну? Януш, который пришел позже всех, только сейчас кончил читать. — Ну-ну, впечатляет, — сказал он. — Как только Зенон выйдет, обязательно тебя придушит. За наших жен и мужей я тоже не ручаюсь. Впрочем, это дело прошлое, а что со второй сюжетной линией? Все замолчали и озадаченно уставились на Януша. — Какая такая вторая линия? — Ну, о дьяволе. То есть, я хотел сказать, о прокуроре. Полгода прошло, наверное, что-то успело проясниться? Хочешь не хочешь, надо давать ответ. — Дьявол оказался прав, — неохотно признала я. — Вот только не понимаю, за что пекло так на меня взъелось? Если я такая уж грешница, то покарать меня должны силы небесные, а не адские. Или я, сама того не подозревая, слишком благочестива? Ведь все получилось именно так, как предсказал проклятый дьявол. Но очень надеюсь, что до загса им меня довести не удастся. — Что ты говоришь? — удивлялись бывшие коллеги. — А у него и в самом деле нет души? — Да ничего у него нет! — фыркнула я. — Ничего человеческого! Ни души, ни сердца, ни нервов, ни имени даже! Знали, кого направить! — И что же, он все еще при тебе? — Да, и даже говорит, что любит. Вот так,любя, и сживает со свету. Но не на ту напал! Раз уж адские силы объявили мне войну, я не отступлю. Помните, что сказал мне дьявол? — Что ты должна вывести его из себя. — Вот именно! И я буду не я, если не выведу. Или я выиграю поединок с дьяволом, или меня удар хватит. — Или дьявола хватит удар! — радостно подхватил Янек. — Мне ее жалко, — сказала Моника. — Ты за нее не беспокойся, — успокоил Монику Януш. — Насколько я ее знаю, с дьяволом справиться для нее раз плюнуть. Да что с одним дьяволом, все они, вместе взятые, против нее — ничто. Взглянув на часы, я поднялась с места. — Вынуждена покинуть вас, мои дорогие, уж вы как-нибудь держитесь, и избави вас Бог совершить какое-нибудь преступление без меня. Я этого не переживу. А сейчас пожелайте мне сил и терпения, ибо меня ждут нелегкие дни. — Держись! — сказал Януш. — Мы в тебя верим. — Постараюсь оправдать ваше доверие. И я распрощалась с бывшими сослуживцами, которые столь неоднозначно восприняли тот факт, что попали на страницы истории. Выйдя из барака, я с трудом пробралась по узкой грязной тропинке к разрушенной лестнице, по которой осторожно спустилась, стараясь не свернуть каблуки. Внизу, на дороге, меня ждал в машине посланник ада…Крокодил из страны Шарлотты
На первых порах, сразу по возвращении, я ничего за ней особенного не заметила. Алиция была прежней Алицией – такая же безалаберная и рассеянная, такая же душевная и отзывчивая, как всегда по уши в делах. А у меня и своих хватало: хотелось обойти всех друзей и знакомых – шутка ли, год не виделись, – хотелось отогреться в домашнем кругу, благо домочадцы успели по мне истосковаться, так что вникать в дела Алиции я не стала, да и зачем? Правда, меня несколько озадачило ее наплевательское отношение к будущему своему замужеству, оно у нее все откладывалось из-за каких-то там помех, теряясь в туманной перспективе. А может, решила я, она просто передумала, может, проволочки ей даже на руку, насколько я Алицию знаю, узы брака никогда не казались ей такими уж желанными. Да и новости, которые я привезла на этот счет, были не слишком хорошими, меня они даже сбивали с толку: похоже, что Гуннара одолели сомнения, – но Алиция слушала меня вполуха. Казалось, мысли ее заняты совсем другим. И только недели через две она слегка приоткрыла завесу молчания. Навестила меня впервые после приезда, любовалась в ванной заграничным моим приобретением – потрясным новеньким унитазом. Красавчик идеально вписывался в пастельную гамму интерьера, и Алиция одобрила мой вкус, – правда, присоветовала подыскать к такой сантехнике еще и хорошего столяра, ничуть меня своим советом не озадачив, потому как было ясно, что имеется в виду водопроводчик. – Нервы у меня, – без всякого перехода объявила она, рассеянно созерцая салатовую, сверкающую девственной свежестью эмаль. – Что-нибудь случилось? – поинтересовалась я, пытаясь отвлечься от дум об умывальнике – эх, надо было в пару к унитазу и его купить, почему я не купила? Алиция отвела взгляд от сантехники и, явно стараясь замять разговор, изобразила беззаботный смех. Выглядело это так, будто она рычит, брезгливо на кого-то ощерясь. Потом вся как-то поникла и вздохнула. – Кстати, у тебя еще осталась твоя успокоительная микстура? Вдруг это именно то, что мне надо? – Еще есть. Могу дать целую бутыль, у меня их две. Все равно прокиснет, последнее время я ее не употребляю, не до нервов. Микстура стояла тут же, в аптечке. Алиция вытащила пробку, понюхала и с отчаянной решимостью хлебнула прямо из горлышка. Поставив не глядя бутыль на умывальник, она сразу про нее забыла, судорожно потянувшись за стаканом воды. – Да, редкостная гадость, – выдохнула она. – Положи к себе в сумку, а то ведь оставишь, – сказала я и, плотно закупорив, для верности сама засунула микстуру в нейлоновую косметичку, а ту – в сумку, нисколько не подозревая, что делаю это себе на погибель. – Так что у тебя все-таки с нервами? – не удержалась я от расспросов, когда мы вернулись в комнату. Кроме нас двоих, дома никого не было: Дьявол, отрада моего сердца, поехал за четвертым партнером для бриджа. С минуты на минуту они могли появиться. Алиция закурила сигарету, бросила спичку в кофейную чашку и мрачно уставилась в окно. – Я боюсь, – сквозь зубы процедила она. – Чего?! – Не знаю. Трудно сказать. Лезут в голову всякие бредни. Нервы, видно, расшатались. – Может, у тебя депрессия? – Депрессия? Да вроде нет. Не замечала. – Тогда в чем дело? Какие-нибудь неприятности? Денег нет? – Деньги есть, неприятностей нету. Просто нервничаю. – Из-за свадьбы? – подумав, неуверенно предположила я. – Чьей свадьбы? – оживилась Алиция. – О господи, твоей! – А-а, моей. Нет, с какой стати? Я ведь пока еще замуж не выхожу. Не знаю, возможно, я все преувеличиваю. – Наверняка преувеличиваешь. Человек всегда, когда нервничает, преувеличивает, а оттого еще больше нервничает, глядишь – и попал в порочный круг. Попробуй расписать нынешнюю ситуацию на бумаге. Вспомни средство от депрессии. Надо сказать, когда-то, в младые лета, мы изобрели безотказный способ борьбы с депрессией. Берешь лист бумаги, лучше в клетку, и на нем двумя столбиками, по пунктам, расписываешь все плохое и все хорошее. Все, что уже случилось и что еще может случиться, неудачи с далеко идущими последствиями и без оных, все убытки и приобретения, моральные и материальные, – одним словом, все, что на данный момент тебя волнует. Если столбик «плохое» оказывается длиннее столбика «хорошее», а это уж как пить дать, прибавляешь третий столбик и в него вписываешь рядом способы нейтрализации плохого. Депрессию как рукой снимает! Как-то, еще в нежном возрасте, я к прочим напастям вписала одно за другим: «1. Нет кавалера. 2. Потеряла расческу», а в столбике «Что делать» прописала противоядие: «Купить новую» – средство, конечно, эффективное, но только применительно к расческе. В более солидном возрасте записывались события уже другого рода, вроде вот такого трагического: «Пропал план благоустройства города!» – а рядом беспечным росчерком было нацарапано: «Ну и что? Не я же его посеяла!» В прогнозах я оказалась не сильна, каких только ужасов не воображала, каких только ни придумывала профилактических средств, не предусмотрела лишь одного: что мой ребенок устроит однажды в квартире пожар – и, как выяснилось, дала маху. Так я из Алиции больше ничего в тот раз и не вытянула – вернулись Дьявол с Янкой, наш тет-а-тет разросся в компанию, а после бриджа гостей по домам развозила не я, а Дьявол. Спустя два дня я случайно увидала Алицию на улице. Она махала рукой всему подряд, что только ни проезжало мимо. Я ехала на своем замечательном «вольво», вертлявом, как ртуть, послушном, как овечка; заметив Алицию, я сразу тормознула. Она мне страшно обрадовалась и завопила: – Слушай, подвези, если можешь! Времени у меня в обрез! – О чем речь! Домой? – И я свернула на Мокотов. – Нет, в противоположную сторону, на Старе Място! – О боже! – простонала я, нажав на тормоза, чтобы вовремя свернуть в конце Сенкевича. «Конец Сенкевича» звучит, может, и странновато, но что поделаешь, если тормознула я как раз в этом месте. – Говори толком! Куда именно на Старе Място? – Погоди, – замялась Алиция, оглядываясь назад. – Не знаю, не помню, покажу по ходу. Слушай, – заявила она вдруг, – а ты не можешь сделать так, чтоб эта тачка нас опередила? Вон тот синий «опель» за нами! – Могу, конечно, – обреченно кивнула я, прикидывая в зеркальце заднего вида ситуацию. – Но ты ведь, кажется, спешишь? – Спешу, только у меня, понимаешь, идиосинкразия на синие «опели». Или «опли»? Я сбросила скорость сразу на Крулевской и прижалась вправо без сигнала, чтобы сбить противника с толку. Ради Алиции я готова была даже на штраф. Синий «опель» обогнал нас, и промелькнувший за какую-то долю секунды профиль водителя показался мне знакомым. – Если он свернет на Сенаторскую, то ты езжай прямо, а если поедет прямо, тогда свернешь ты, – распорядилась Алиция. Я собиралась подчиниться ее приказу, но не тут-то было: «опель» проделал то же самое, что и я. Съехал вправо и перед самой Сенаторской так резко сбавил скорость, что пришлось его обогнать. – Черт! – прокомментировала Алиция. До поры до времени не вникая в причины ее отвращения к симпатичному, что бы там ни было, «опелю», да и вообще ни во что не вникая, я, вопреки всем мыслимым правилам движения, выкинула такой финт, какой «опелю» и не снился. Ехала я по средней полосе. Мой удалец «вольво» крутанул почти на месте влево, эффектным рывком пропорхнул поперек лавины автомашин и, свернув в обратную сторону, нырнул в сплошной поток, хлещущий с трассы В-3, каким-то чудом найдя в нем просвет. Ни единой милицейской души поблизости не оказалось. – Недурственно, – похвалила меня Алиция. – А теперь что? – Думаю, автоинспекция не поддержала бы твой комплимент. А вообще что у тебя с этим «опелем»? Тебе позарез надо за ним тащиться? – Наоборот, мне надо скрыться от него к чертовой матери, – с чувством сказала она. – Очень уж часто я его в последнее время вижу, глаза намозолил. Поезжай на Старе Място так, чтобы ненароком снова не напороться на него. Я подумала, что тогда лучше всего вернуться на ту же дорогу, не собирается же «опель» вечно торчать на Сенаторской. А еще я подумала, что у Алиции насчет него какой-то заскок. – Ты знаешь этого типа? – спросила я, вспомнив показавшийся мне знакомым профиль. – Может, и знаю, – как-то странно ответила Алиция. – Не уверена. – Сдается мне, где-то я его видела. Интересно, где и когда? – Надеюсь, ты его не видела никогда в жизни, – помолчав, сказала она как-то слишком уж серьезно и тут же сменила тему: – Слушай, а может, ты мне вернешь наконец словари? – О боже! – вырвалось у меня. – Алиция, пощади, умерь хоть чуть-чуть полет своих мыслей! Или словари тебе вспомнились в связи с этим типом?.. Теперь куда? – Поезжай через рынок и сверни налево за Барбаканом. Не сейчас, дальше. – Там нет знака? – Не знаю, если есть, высадишь меня. – Хорошо, отдам тебе словари. Завтра же привезу. Нет, послезавтра. Вечером. Будешь дома? – Наверно, на всякий случай позвони. Вот здесь! Останови, я выйду. Я послушно остановила машину, не успев ничего выяснить насчет того типа. – Большое тебе спасибо, – сказала на прощание Алиция. – Ты даже не представляешь, как ты меня выручила. Позвони послезавтра, пока! И ушла – ушла в ту сторону, откуда мы приехали. Собственно, ничего особенного не произошло. Будто Алиция в растрепанных чувствах для меня редкость! А может, она всерьез нервничает, может, у нее есть какие-то важные причины? Синий «опель»?.. Ну да, действительно ехал за нами, а если это случайно? Оторвались мы от него довольно легко, хотя попробуй угнаться за моим удальцом «вольво»! Я даже не заметила, какой у него номер… Интересно, как тут Алиция без меня жила? Насколько я знаю, ее жизнь не была связана с какой-то опасностью, ей нечего и некого было бояться. Или я не все знаю?.. А этот их брак с Гуннаром, который должен был состояться уже несколько месяцев назад, почему они тянут? Последнее время Гуннар выглядел каким-то недовольным… или расстроенным?.. Знакомый профиль, где я его видела? И почему она сказала «надеюсь»? Такими вот мыслями, неясными и бестолковыми, была забита моя голова, когда я возвращалась в тот раз домой, – правда, они очень быстро улетучились – мне и своих забот хватало. Через день я позвонила Алиции, но дома ее не оказалось. Позвонила на следующий день и даже растерялась. Реакция на мой звонок была такой бурной, как будто мы не встречались по меньшей мере лет пять и того, что я могу ей позвонить, она ну никак не ожидала. – Обязательно приходи! – обрадованно вопила она в трубку. – Посмотришь, какой ремонт я сделала! Тут я окончательно обалдела, ведь не далее как три недели назад, сразу же по приезде, я уже имела удовольствие любоваться ее свежевыкрашенными стенами. Что-то тут не так, подумалось мне, не могла же она в одночасье ни с того ни с сего впасть в такой глубокий маразм! На языке уже вертелся вопрос, не принимает ли она меня за кого-то другого, но я отложила выяснения на потом, пообещала только прийти вечером и напомнила о словарях. – Ах, ну да, верно! – ужасно обрадовалась Алиция. – Помню – что-то мне от тебя нужно, а вот что, хоть убей, не соображу. Конечно же, словари! Приезжай, с семи я точно дома! Раз с семи, то я на всякий случай приехала после восьми. И не увидела в ней ни следа той кипучей радости, которую она выплеснула на меня по телефону. Привычной рассеянности как не бывало, она выглядела сосредоточенной и даже напряженной. – Слушай, я боюсь, – тихо сказала она. – Боюсь, как не знаю кто. Ты не думай, я отлично помню, что ты у меня была, просто мне требовался повод, чтобы тебя пригласить. А про словари как на грех позабыла. Кстати, ты ими пользуешься? – Еще бы. Держу под рукой, когда читаю французские и английские детективы, и аккурат сейчас у меня завелось кое-что из этого чтива. Не вовремя ты про них вспомнила. – Можешь в следующий раз забрать. Мне они не нужны. – Спасибо, заберу, но, убей меня бог, я ничего не понимаю. Почему тебе нужен какой-то повод, чтобы приглашать меня? А просто так уже пригласить нельзя? – Не знаю. Я боюсь. Мне кажется, за мной все время следят. Я даже уверена. Я пренебрежительно пожала плечами: – Ну допустим. А ты что, ведешь преступный образ жизни, воруешь, собираешься смыться с награбленным? Да пусть себе следят на здоровье, не обращай внимания. – Я боюсь, – упрямо повторила Алиция. Да, с нервишками у нее и впрямь было неладно. Никак не могла усидеть на месте, то и дело вскакивала, шастала из комнаты в комнату, из угла в угол. Мне вовсе не улыбалось бегать за нею во время разговора, я передвинула кресло и пристроилась у соединяющей обе комнаты двери – широкой, в четыре филенки. Дверь эта всегда была раскрыта настежь и даже приперта мебелью – Алиция, живя одна, не видела надобности ее закрывать. – Чего ты боишься, черт тебя дери? – потеряла я всякое терпение. – Есть же какие-то основания? Алиция остановилась у комода «антик» и занялась перестановкой с места на место безделушек. – Боюсь, что я слишком много знаю, – задумчиво протянула она. Я уставилась на нее в полной растерянности. – Ну хорошо, тогда скажи мне что-нибудь из того, что ты знаешь. Будем бояться вместе. В компании веселей. – Не валяй дурака, я серьезно. И ничего тебе не скажу – не хочу впутывать. Я-то узнала про все случайно. Помнишь тот наш разговор, когда я просила переправлять мне не все письма? – Помню, ну и что?.. Никаких писем и не было, только одно, от Соланж. Ты его имеешь в виду? – Нет, были еще, но они пересылались через других. – Какая разница. Все равно я в этих языках не разбираюсь. – Твое счастье. А я вот разбираюсь. Одно из писем попало ко мне случайно. Не здесь… Она умолкла, все с тем же отсутствующим видом скользнула по мне взглядом, потом перешла в другую комнату и для разнообразия принялась общипывать стоявшие на столике гвоздики. Я развернулась в кресле за ней. – Ну и?.. – Вдобавок ко всему неясно, кого надо бояться, тех или других. Скорее тех, о ком я слишком много узнала… – …а не других, которым хочется узнать столько же? – понятливо ухватила я на лету. – На твоем месте я бы с этим делом куда-нибудь обратилась. – Ни в коем разе! – решительно отрезала Алиция. – То есть ты бы, может, и обратилась, а я нет. У меня на этот счет свои соображения. Кстати, не забывай, ты на виду заодно со мной. Она оставила в покое гвоздики, переместилась к застекленному шкафу и вытащила свечи. Две длинные красивые красные свечи. Я снова развернулась вслед за ней, и взгляд мой упал на стенку рядом со шкафом. – О! – Я была приятно удивлена. – Да ты, оказывается, почище меня увлекаешься контрастами! Из свежевыкрашенной стены безобразно торчал огромный крюк – на такой запросто можно было подвесить тушу мамонта. Наверняка выдержал бы. И на таком вот крюке, на изящном красном шнурочке, болталась пара хорошо мне знакомых кастаньет. Этот одиноко торчащий крюк я давно приметила и все ждала, что на нем окажется зеркало в мраморной раме или нечто подобное, но уж никак не вещица весом в пятьдесят граммов. Алиция перехватила мой взгляд и рассмеялась. – Здесь раньше красовалась та пошлая мазня, помнишь? Закрывала дыру в стене. Мазню я выкинула и собиралась подыскать взамен какую-нибудь картину, но пока подходящей не нашла, а если в стене есть крюк, то на нем должно что-то висеть, логично? Не пропадать же ему зря. Погоди. Сейчас угощу тебя кофе. Она положила на стол вынутые из шкафа свечи, достала чашки. Я следила за ее действиями со снисходительной иронией – вполне понятной, если учесть, что на столе уже были две чашки, выставленные пару минут назад. – Алиция, приди в себя, – со вздохом сказала я. – Или ты расщедрилась на тот случай, если мы вдруг начнем двоиться? – Ох, что это я? – удивилась Алиция и вернула чашки на место. – Пойми наконец, я боюсь! Места себе не нахожу! Вся на нервах! – А мое лекарство пьешь? – Осталось на самом донышке. Помогает, но не надолго. Перед сном принимаю двойную дозу, иначе глаз не могу сомкнуть. А только усну, кошмары донимают. Просыпаюсь – и снова пью. Да, так что я собиралась сделать? – Кофеем меня угостить. Наверно, для этого надо поставить воду. На кухню я за ней не поплелась, сидела в своем кресле между двумя комнатами и, мобилизовав все свои мыслительные способности, напряженно думала. Наконец мне показалось, что я до чего-то додумалась. Скупые намеки Алиции наводили на кое-какие смутные догадки, и от этих догадок мне стало нехорошо. Неужто Алиция и вправду влипла в скверную историю? Да, дело, похоже, серьезное. Я закурила, поискала глазами пепельницу и увидела ее на столике, придвинутом к двери. Потянулась за ней, и тут взгляд мой упал на дверной косяк. И косяк, и филенки были новые, из натурального благородного дерева, покрытого прозрачным бесцветным лаком. Я всегда питала слабость к хорошему струганому дереву, к его изысканному рисунку. Погруженная в свои мысли, я непроизвольно постучала по дереву ногтем, провела пальцем по слоистым завиткам, наткнулась на сук, взглянула – да так и впилась глазами. Круглый, в слоистых разводах, он торчал в полуметре над полом. Я все водила по нему пальцем, что-то меня в нем озадачивало. Подумаешь, невидаль – какой-то сучок, хотя бы и лакированный. Но почему-то я сползла с кресла, присела на корточки и уставилась на него с бьющимся сердцем, чуть не уткнувшись носом. Я не верила своим глазам, не знала, что и подумать. Нет, ни один сук на свете таким быть не может!.. Не знаю, сколько я так просидела в полной растерянности, бессмысленно таращась на маленький кружочек, только вдруг почувствовала, как меня бросило в жар. Стоило лишь сопоставить этот странный сучок со скупыми намеками Алиции, с ее дурными предчувствиями и страхами – и все встало на свои места. Подтверждались, увы, мои смутные догадки! Голова у меня сразу заработала, как часовой механизм, мысли шестеренками цеплялись одна за другую. Предупредить Алицию! Она наверняка об этом не знает! Во что бы то ни стало предупредить, пока она еще чего-нибудь не сболтнула! Но как?! На кухне?.. Исключено, на кухне могли припрятать то же самое. Мало ли какими сюрпризами напичкали эту квартиру! Вот идиотка, вздумалось ей, видите ли, обновить свое гнездышко!.. Алиция вернулась с кофе. Я подсела к письменному столу и на клочке бумаги нацарапала:«Ничего не говори! Делай, что я скажу! Подыгрывай!»– Что у тебя там? – заинтересовалась Алиция. – Ресница попала в глаз, – невозмутимым тоном заявила я, подсовывая ей листок. – Погоди, сейчас вытащу. Алиция прочла и испуганно уставилась на меня. Глаза у нее превратились в два больших вопросительных знака. В панике я не догадалась продумать план действий и теперь не могла сообразить, как же нам с нею объясняться. Говорить шепотом нельзя, отмалчиваться тоже – словом, ни под каким видом нельзя обнаруживать, что мы сориентировались в ситуации. Я схватила еще листок. – Кстати, ты мне собиралась показать фотографии! – сказала я тоном, который должен был изобразить беззаботное любопытство. – Нашлись они наконец? – Ах да! – спохватилась Алиция. У нее получалось даже лучше, чем у меня, в голосе звучало простодушное оживление – тем нелепей выглядела застывшая на ее лице тревожная гримаса. – Погоди, сейчас поищу. И продолжала столбом торчать передо мной, пока я не показала знаками, что ей положено рыться в ящиках и шелестеть бумагами. Она ухватила все на лету, продемонстрировав недюжинный интеллект: глазами уткнулась в листок, на котором я писала, а руками стала перерывать вверх тормашками содержимое письменного стола, самозабвенно выкрикивая: «Может, здесь? Нет, не то. Вот они! Нет, не они! Куда же я их сунула?» А я тем временем в спешке набрасывала по пунктам инструкцию:
«1. Ты что-то нашла. И вспомнила про срочную работу! Сделай так, чтобы я с тобой попрощалась! 2. Диалог. Ты: Мне надо срочно это закончить! Я: Не провожай меня, я еще зайду в ванную! 3. Пару секунд пошелестеть! 4. Выходишь за мной на цыпочках! 5. Хлопаем дверью ванной, тихонько выходим на лестницу, там я тебе все скажу. 6. Вернувшись, спустишь воду, пошумишь, покрутишь кран, хлопнешь дверью».Получилось, может, и бестолково, но я надеялась на ее сообразительность. Во мне вдруг прорезалась маниакальная осторожность, еще бы, при таких-то подозрениях! Похоже, дело тут и впрямь нечисто, не зря Алиция боится. Ни с того ни с сего квартиру под наблюдение не берут. Небось, возьмут на заметку и то, сколько времени мне понадобилось, чтобы выйти на лестницу. Надо сделать так, как будто я вышла из комнаты сразу, а потом еще застряла в ванной, с Алицией уже не разговаривая. Главное – эти типы не должны догадаться, что мы говорили с ней на лестнице. Уж на лестнице-то, надеюсь, не опасно?.. Я протянула Алиции листок и сказала: – А это что у тебя в руках? По-моему, те самые фотографии! Алиция непроизвольно уставилась на коробок с кнопками, который как раз вертела в руках. – Гм, и правда! – обрадовалась она и так же непроизвольно протянула его мне. – Вот, смотри. Утруждать себя рассматриванием кнопок я не стала, кнопки как кнопки, и даже бумагой не шелестела, трезво рассудив, что от обыкновенных фотоснимков никаких акустических эффектов быть не может. Алиция изучила инструкцию, в конце приписала: «Сейчас?» – и вопросительно воззрилась на меня. Я кивнула головой и сказала: – А эта толстуха сзади – кто такая? – Подруга хозяйки, – не задумываясь ответила Алиция. – Послушай… – испуганно протянула она, словно вдруг вспомнив что-то очень неприятное. – Погоди, кажется… О господи! – Что с тобой? – с готовностью подхватила я. – Здесь ты очень хорошо вышла. – Куда вышла?! – выпалила Алиция. – А, ну да! Слушай, ты меня, пожалуйста, извини… совсем из головы вылетело! Мне ведь позарез надо дорисовать к завтрашнему утру один эскиз. Ах, черт! Нужно было сегодня, но если я отдам утром до восьми, то еще сойдет. Придется сесть за него прямо сейчас! – Ну ты даешь, не могла сделать раньше? – негодовала я, на сей раз совершенно искренне, считая, что Алиция чересчур мягко выразила свой ужас. Могла бы чертыхнуться и покрепче, с большим чувством! – Забыла! Только сейчас его нашла, завалялся под фотографиями. Ты уж прости меня, растяпу! – С тобой рехнуться можно. Бог простит, ладно, трудись, я сейчас уйду, только вот снимки досмотрю, если позволишь, конечно. – О чем речь, смотри сколько влезет, а я прямо сейчас сажусь за работу. Тут еще непочатый край. – Садись, садись. Не обращай на меня внимания, можешь даже не провожать, до двери я сама доберусь и ничего по пути не сопру. Да будет тебе известно, обычай провожать гостей возник не на пустом месте; в старых замках запросто можно было заблудиться, а еще хозяева опасались, что гости по дороге что-нибудь стибрят. Ты не возражаешь, если я загляну перед уходом в ванную? – Не возражаю, ванная – не замок. – Удачные получились снимки, вот, кладу их сюда. Ну, счастливо, приятных тебе трудов! Звякни мне завтра, когда освободишься. – Пока, позвоню. Спасибо тебе, и извини меня, бестолковую!.. Весь диалог мы провели, сидя друг против друга. Алиция то и дело косила глазом в листок, освежая в памяти очередность действий. На лице у нее сохранилось все то же напряжение, а в глазах был все тот же знак вопроса. Я отложила коробок с кнопками, встала, стараясь производить как можно больше шума, взяла сумку и прошла в прихожую. Здесь я открыла дверь в ванную и подождала, пока Алиция потихоньку откроет входную дверь. Хлопнув дверью ванной, я на цыпочках выскользнула за нею на лестничную площадку. – Ну?! – с нетерпением вцепилась она в меня. Мы уселись на верхней ступеньке. – В дверном косяке у тебя вставлен микрофон, – сказала я шепотом. – Ты знала об этом? У Алиции даже дух перехватило. – Нет, – тоже еле слышно прошептала она. – Вот напасть! – Кто тебе делал ремонт? – О господи!.. – Она осеклась и наморщила лоб; на ее лице, скованном тревогой, явственно проступила еще и мрачная ненависть. – Постой, кажется, я становлюсь чертовски понятливой. Вот что, сама я не справлюсь. Нужна твоя помощь. – Так что все-таки происходит?! – Они ходят за мной по пятам. Выслеживают меня. Я ведь говорила тебе, что слишком много знаю. Дико боюсь – и ни к кому не могу с этим делом обратиться. Конечно, я тебе все расскажу… – Она в нерешительности помолчала. – Но не сегодня. Не сейчас. Требуется еще кое в чем разобраться, тут нужна стопроцентная уверенность. Понимаешь, непонятно, то ли это наши, то ли наоборот, скорее, наоборот. У меня есть… – Она снова заколебалась. – У меня есть… – Так что же у тебя есть, черт подери?! – Я знаю, где это хранится. Если я им эту штуку отдам, может, они от меня отстанут. По-моему, они не догадываются, что я уже настолько в курсе дела. А вообще темная история, днем с огнем не разберешься. Послушай, давай завтра встретимся где-нибудь на нейтральной почве, в каком-нибудь месте, куда за нами никто не увяжется. – А почему не у меня дома? – Лучше, чтобы нас вместе не видели. А то догадаются, что я тебе наболтала лишнего. По правде говоря, я боюсь за тебя. – Ерунду говоришь! – Я знаю, что говорю, – отрезала Алиция, посмотрев на меня с какой-то неприязнью. Я сдалась: – Ну хорошо, единственное место, куда за нами не попрется ни один придурок, – это дамский туалет. Если что, уборщица тут же его турнет. Ничего больше мне в голову не приходит. Разве что женская баня. – Неплохая мысль, жаль только, знакомых бань у меня на примете нет, зато можем встретиться внизу в «Европейском», в том туалете, что рядом с кафе. – Во сколько? – Я буду в семь, а ты приходи на четверть часа раньше и жди меня внизу. – Мозолить там глаза целых пятнадцать минут? Ну ладно, сделаю вид, что навожу марафет. А кто все-таки тебе квартиру ремонтировал? По-моему, первым делом надо с этим разобраться. – Обыкновенный маляр, с подручным. Вот уж чего совсем не понимаю, так это истории с ремонтом. Маляр был не тот. – То есть как не тот? – Мне присоветовали одного, а я взяла другого. Сама и нашла. – Кто тебе присоветовал? – Завтра все доскажу. Иди уж, и так мы тут чересчур задержались. Мне еще надо хорошенько все обмозговать. – Прими лекарство и не забудь спустить в унитазе воду. Значит, договорились – в «Европейском» в семь. Счастливо, держи хвост пистолетом! – Будь здорова, спасибо! Алиция бесшумно проскользнула в квартиру. Я немного постояла, подождала, пока не загудит в ванной вода и не хлопнет дверь, и только потом спустилась вниз… Не знаю, во сколько зазвонил телефон. Я как раз уже засыпала, и врубиться в разговор мне было непросто. – Не спишь? – спросила Алиция. – Слушай, у меня к тебе просьба. Если я вдруг скоропостижно отдам концы, обязательно зайди взглянуть на меня перед выносом тела. Не в службу, а в дружбу, а? – Ты что, наклюкалась? Ведь работать собиралась! – А я и работаю, рук не покладаю. Нет, серьезно, обещаешь прийти? Ну уважь подругу, посмотри на меня перед выносом! – Боюсь, зрелище окажется не из приятных, но так и быть… – И еще. Запомни или даже запиши. В случае моей смерти возьми себе то, за что ты бралась после нашего визита к благодетелям, после всяких там виски и коньяков. – После визита к благодетелям я бралась за «Соплицу»… – Бралась, а не лакала! Бралась… – Матерь Божия, ну за что я такое бралась?! – …и топотала ногами… – Алиция, окстись! Топотала ногами?! – Постарайся припомнить. Спокойной ночи, – невозмутимо сказала она и дала отбой. Я, конечно, была здорово ошарашена, но все же не настолько, чтобы окончательно проснуться, прийти в себя и призадуматься. А вот так сразу понять, чего она от меня хочет, моя бедная голова наотрез отказывалась. Я решила, что утро вечера мудренее, и заснула с приятным чувством, что меня ждет таинственное, захватывающее приключение.
Минут сорок я прождала в «Европейском» со стоическим хладнокровием. В полдевятого начала нервничать, тем более что уже не представляла, чем еще можно себя занять в дамском туалете. Я поднялась наверх и позвонила Алиции, совсем не надеясь, что она отзовется. Так и есть, отозвалась не Алиция, а какой-то тип. Уточнив номер, я попросила к телефону пани Хансен. – А кто говорит? – Подруга. – Ваша фамилия? – Хмелевская, – непроизвольно назвалась я, растерявшись от столь нахрапистого тона. Что это значит? Алиция прибегла к особым мерам предосторожности? – По какому делу? – спросили на другом конце провода с той же беспардонностью. Терпение мое лопнуло. – Простите, но мне бы хотелось поговорить с пани Хансен, – ответила я на всякий случай вежливо, но столь же настойчиво. – Извольте позвать ее. – По какому делу? Тут уж я завелась. Буду еще всякому докладывать! Перебьется! – Извините, но это я скажу не вам, а пани Хансен. Я вас знать не знаю. Окажите любезность, позовите ее наконец, если она дома. – Пани Хансен к телефону не подойдет. Зачем она вам нужна? Вот маньяк несчастный! И где только Алиция такого откопала? Бесполезно спорить, может, Алиции вообще нет дома, а может, это, чего доброго, взломщик. Проклятие, мне ведь позарез надо с ней переговорить, и как можно скорей. Я без слов повесила трубку, не хватало еще дискутировать с этим нахалом. Но что же делать? Ехать к ней? Не наломать бы дров… Мы ведь договорились вместе не показываться. Не напали же на нее там бандиты, зачем бы они откликались, да еще так глупо! Все больше беспокоясь, я решила позвонить ее сестре – она жила в том же доме, этажом ниже, и могла кое-что объяснить. Могла на крайний случай подняться наверх и проверить. Надо только поделикатней заинтересовать ее ситуацией. – Добрый день, – как можно беззаботней прощебетала я. – Вы случайно не в курсе, что там у Алиции происходит? Никак не удается поговорить с ней по телефону, по-моему, там какие-то люди?.. Трубка некоторое время безмолвствовала, потом вдруг разразилась странным каскадом звуков. Сестра Алиции рыдала. – А вы ничего не знаете? – простонала она срывающимся голосом. – Вам уже никогда не удастся с нею поговорить. Алиции больше нет! Ее убили! Сегодня ночью! Боже мой, боже мой!.. Алиции больше нет… Быть того не может! Алиция мертва? Убита?.. Сегодня ночью! Господи милосердный! Трубка что-то бубнила, я выпустила ее из рук и, привалившись к стойке гардероба в «Европейском», всеми силами старалась как-то оградить свое сознание от страшной новости. Идиотская шутка, не хочу, не согласна, никогда не поверю, это неправда!!! Алиция умерла… Сегодня ночью… Сегодня ночью она мне звонила. Наказывала что-то запомнить! Очень важное! О чем-то просила! «…приди взглянуть на меня перед выносом тела…» Какое-то время в моей голове непрерывно гудели эти слова – все равно как труба в судный день. Абсурдная просьба наполнилась вдруг трагическим смыслом. «Посмотри на меня перед выносом…» Что это было, предчувствие или уверенность? Что она имела в виду? Чего-то хотела от меня? Нужно обязательно исполнить ее просьбу! Она боялась сказать по телефону в открытую, рассчитывала на мою догадливость. «Взгляни на мое тело…» На тело? Перед выносом… Перед выносом!.. Она хотела, чтобы я как можно скорей оказалась в ее квартире, сразу же после ее смерти. Что-то у нее там дома есть… Надо непременно туда попасть! Но как?! Милиция уже там и, конечно, ни единой живой души не пропустит. Потом квартиру опечатают, впрочем, «потом» будет поздно, мне нужно туда прорваться до выноса тела! Значит, еще сегодня. То есть уже сейчас. Что делать? Милиция… И правда, милиция!!! Я наконец вышла из оцепенения. Единственный человек, который может мне помочь, – это майор. Мужик что надо, умница каких мало, он всегда с пониманием относился ко всяким моим закидонам. Прекрасно меня знает и может оказаться полезным… Необходимость срочно действовать слегка привела меня в чувство. Сейчас не до стрессов, оставлю их на потом… Я стала лихорадочно рыться в сумке и наконец выудила записную книжку, где у меня был записан телефон Центрального управления. Без труда, с помощью невинной уловки мне удалось узнать, что майор сейчас не где-нибудь, а как раз в квартире Алиции. Я перезвонила туда и попросила его к телефону. Ясно, майор не из простачков, его трудно провести, ему достаточно приоткрыть хотя бы часть правды, а там он, глядишь, и сам докопается. – Пан майор, – сказала я, – понимаю, что это противоречит всем вашим правилам, но заклинаю вас, позвольте мне к вам туда прийти! Алиция была ближайшей моей подругой и настойчиво просила меня об этом! – О чем она вас просила? – Просила меня, если она неожиданно умрет, чтобы я пришла на нее, мертвую, посмотреть. Еще в квартире. Пан майор, Алиции я обязана как никому другому на свете! Я должна!.. Ходите там за мной по пятам, не спускайте с меня глаз, свяжите мне, наконец, руки, суньте в рот кляп, но позвольте прийти!!! – Вы с ней дружили? И давно ее знаете? – Давно. Постойте, сейчас соображу… десять лет. – Хорошо, приходите, – помолчав, согласился майор. – Спасибо, буду через пять минут! Майор наверняка после нашего разговора автоматически включил меня в число подозреваемых – вместе с остальными ее знакомыми. Вне всяких сомнений, он дал согласие с определенным расчетом, вдруг я сделаю или скажу что-нибудь такое, что наведет его на след? Скажем, постараюсь спрятать или уничтожить какую-то улику. А я поставила на этот его расчет – и не прогадала. Правда, пока еще мне и самой было невдомек, что там искать и как объясниться. Не знаю, как я добралась от отеля «Европейский» до квартиры Алиции на Мокотове. Людей, недавно узнавших об утрате близкого человека, на пушечный выстрел нельзя подпускать к рулю. Майор предупредил охрану, и я попала в квартиру без всяких проволочек. Вошла и нерешительно остановилась в прихожей. – Добрый день, пани Иоанна, – любезно встретил меня майор. – Проходите. Почему вашей подруге взбрела в голову такая странная мысль – что вы должны взглянуть на ее труп? Я тяжело вздохнула. Предвидя такой вопрос, я уже загодя, по дороге, придумала ответ. – У нее был навязчивый страх, – уныло объявила я. – Вы ничего не знаете? Ее мать скоропостижно скончалась здесь же, в этом доме, сидя в кресле, когда Алиция где-то на стороне развлекалась. На нее это очень сильно подействовало. С тех пор она все время боялась, что умрет вот так же по-сиротски. Частенько, бывало, твердила: хоть бы нашлась рядом какая-нибудь живая душа, чтобы в последний раз бросила на меня в моем доме сострадательный взгляд. Ну и поручила это мне – видимо, в моем сострадании была уверена. – А когда она вас об этом попросила? Я не сразу ответила, сначала прошла в комнату, Алиция лежала на диване совсем одетая, с таким видом, как будто спала. Мне, правда, не так уж много довелось повидать покойников, но ни один из них не производил впечатление живого. А у Алиции даже цвет лица не изменился, никаких следов тревоги либо страха, никаких признаков насильственной смерти. Глаза у нее были закрыты, неестественной казалось разве что поза: она лежала навзничь. Алиция могла спать в любом положении, только не на спине. – Вы уверены, что она мертва? – спросила я тихо, с какой-то отчаянной, идиотской надеждой. – Абсолютно уверен, – отрезал майор. – Можете к ней прикоснуться. Я решила прикоснуться к руке, иначе всю оставшуюся жизнь сомневалась бы, не похоронили ли ее живьем. Да, мертва… Алиция… Алиция – воплощенное жизнелюбие, Алиция, которую я ждала не далее как сегодня в отеле «Европейский», чтобы помочь ей… Я ничуть не преувеличивала, когда сказала майору, что она сделала для меня больше, чем кто-либо на этом свете! Совершенно бескорыстно, из одной дружбы, оказала мне однажды такую бесценную услугу, на какую только человек способен. Алиции я буду век благодарна, для нее готова на все возможное и невозможное… Алиция просила у меня помощи… Эта ее просьба для меня закон и посейчас, да что там – до гробовой доски. Так уж получается: вдруг умирает человек – пусть чужой тебе, но перед которым ты был в долгу, которому был чем-то обязан, и вот ты места себе не находишь, мучительно гадая, что же теперь делать с не оплаченным тобой векселем. С этой минуты ты навсегда обречен на сожаления, а то и чувство вины. За свою жизнь Алиция не дождалась от меня и десятой доли того добра, какое сделала мне! Тем более сейчас, после ее смерти, я обязана вернуть ей долг… Что-то она от меня хотела. Не успела сказать, надеялась, что дойду своим умом. Скорей всего, она поручает мне разобраться с делом, в котором увязла и с которым не сумела справиться. Вспомнилось выражение мрачной ненависти у нее в глазах – это у нее-то, у Алиции!.. «…Приди взглянуть на меня перед выносом тела…» Ну вот я здесь, в ее квартире. Что тут есть такого, что я должна… что должна? Увидеть? Взять и спрятать? Ума не приложу… – Простите?.. – Я отвела глаза от Алиции, наконец-то расслышав голос майора. – Вы о чем-то спросили? – Да так, поинтересовался, когда она говорила с вами насчет этого посмертного визита. – Не знаю, – сказала я, невменяемо глядя на него. – Здесь можно курить? Я пыталась выиграть время. Невменяемый вид дался мне без труда, я и так была почти что в беспамятстве. Как себя повести: выложить ему всю правду или, может, наоборот – ради Алиции скрывать, сколько удастся? Майор поднес спичку, выжидательно вглядываясь в меня, – нечего и сомневаться, свой вопрос он будет повторять до изнеможения. Ладно уж, пощажу его. – Какое-то время тому назад, – ответила я почти не кривя душой. – И упоминала об этом не единожды. Если паче чаяния правда и всплывет наружу, отговорюсь тем, что со сна плохо соображала. Она позвонила мне ночью, так что имею полное право на забывчивость, а тем более после такого потрясения. – А когда вы последний раз с нею виделись? – Вчера вечером, – срывающимся голосом пробормотала я, живо представив себе последнюю нашу встречу. – Здесь, у нее. Уж в этом можно признаться, да и без меня установят. Моими отпечатками пальцев в квартире все изукрашено. Тот же коробок с кнопками… Ну на что, на что тут надо обратить внимание?! Неужели ей трудно было выразиться пояснее? Я огляделась по сторонам. Комната как комната, вроде тут все так же, как и вчера. Майор ненароком сам мне помог. – Осмотритесь везде, только ни к чему не прикасайтесь, – предложил он. – Возможно, что-то вам покажется странным. Возможно, что-то со вчерашнего дня изменилось. Когда вы здесь были? – Я приехала после восьми и сидела недолго, пожалуй, не больше часа. Но поручиться не смогу, на часы не смотрела. Подойдя к соседней комнате, я на пороге остановилась. И не только затем, чтобы посмотреть на сучок в косяке. Он у меня сразу вылетел из головы, стоило моему взгляду случайно упасть на стену с крюком и кастаньетами. Чуть пониже, на светлой, свежевыкрашенной поверхности, гвоздем или каким-то другим острым предметом было нацарапано:
«1. Прачечная!!! 2. Прадедовский кофр! 3. Запастись ключом! 4. Найти конверт!»Как вкопанная застыла я на пороге, вылупив глаза на неожиданное послание. Инструкция, расписанная по пунктам. Чего еще искать, вчера здесь ничего такого не было, вчера стена сияла девственной чистотой. Вот оно, вот зачем Алиция велела мне прийти немедленно – ради завещания на стене! Я поняла его с ходу, от начала и до конца. – Кстати, – сказал майор, – у вашей подруги было так заведено – царапать себе пометки на стене? Я отвернулась от надписи и скорбно покачала головой, осматриваясь уже больше для видимости. Итак, решение принято. Ни за что на свете правду не говорить. Надпись на стене подтверждала мои самые худшие предположения. – От Алиции всего можно было ожидать, – нашлась я. – Что касается всяких пометок на память, тут она не знала удержу. Могла записывать на клочках не больше почтовой марки, которые потом терялись, могла писать аршинными буквами на плакатных листах. Если требовалось запомнить что-то очень важное, ей ничего не стоило оклеить записками всю квартиру. – Но это уж, по-моему, чересчур – вот так испортить свежевыкрашенную стену. Вы уверены, что это именно ее рук дело? – Абсолютно, – с чистой совестью заверила я его. – Мне здесь и не такое доводилось видеть! – А вчера вечером надпись была? На сей раз никакие уклончивые ответы мне не помогут, какой дурак поверит, что я проморгала столь приметное украшение интерьера, если оно при мне уже имелось? Хорошо бы, конечно, ответить утвердительно, но очень уж свежими выглядели царапины. Лучше не рисковать. – Точно помню, что нет. Но Алиция была расстроена – случайно нашла забытый эскиз, который обещала срочно закончить и отдать. После такой промашки небось и сделала себе эту монументальную зарубку на память. – «Прачечная, – вслух прочитал майор. – Прадедовский кофр. Запастись ключом, найти конверт». Две последние записи более-менее понятны, а что означают первые? Страшный человек, сразу ухватился за самое главное! Или у них у всех собачий нюх? – Прачечную тоже можно объяснить, – протянула я в раздумье. – Сдать белье или получить. А кофр… Кто знает, вообще-то был у нее старый семейный сундук, здоровенная такая дурында, обитая жестью. Понятия не имею, где она его держала. Может, собиралась что-то с ним сделать? – Положим. Возможно. Оглядитесь повнимательней, вдруг еще что-нибудь любопытное бросится в глаза. Я стала осматриваться, начав, естественно, не с дверного косяка. Письменный стол и его окрестности сохранили вид побоища, – правда, сейчас картина выглядела намного эффектнее, чем вчера. Как будто все это каким-то непостижимым образом побывало в аэродинамической трубе. Кто тут потрудился? Убийца? А может, сама Алиция искала в спешке что-то важное? Сказать майору?.. Якобы ища глазами пепельницу, я бросила взгляд на дверной косяк. Сучок торчал на своем месте, но теперь уже в нем не было ничего необычного – вполне невинный, почтенный деревянный сук, разве что чересчур свободно сидел в своем пазу. Словно бы усох больше, чем сама доска. Микрофона как не бывало. Я не знала, что и придумать. А вдруг вчера у меня случилась галлюцинация? – Ничего такого не вижу, – неуверенно доложила я майору. – Во всяком случае, ничего, бросающегося в глаза. Вот только на столе бардак чуть больше обыкновенного. Да, еще эти свечи… – Свечи? – заинтересовался майор, с трудом оторвав завороженный взгляд от стола. Красные свечи, те самые, которые Алиция вчера вытащила из шкафа, теперь лежали на столике горкой мелких стружек. Такое впечатление, будто их настрогали тонкими слоями, но перед тем, как попасть в чьи-то варварские руки, они некоторое время горели. Рядом с этой кучкой стружек стояла пустая чашка из-под кофе. Кстати, а мы кофе пили? Да нет же, Алиция сварила его на кухне, принесла в комнату, но так и не разлила. – Что-то тут не так, – честно сказала я майору – мало ли какая информация ему пригодится. – Чашка не на месте. – Минуточку, – как-то уж очень ласково протянул майор, вновь взглянув на стол. – Вот эти следы катаклизма и есть «бардак чуть больше обыкновенного»?! – Ох, вы знаете, для людей, имеющих дело с графикой и чертежами, здесь обычный рабочий беспорядок. Что для нормального человека бардак, то для нас просто набор необходимых вещей. Хотя вы правы, беспорядка тут сейчас больше, чем нужно… – Ага, – с облегчением перевел дух майор, – какое счастье, что у меня в семье никто не занимается графикой. Так в чем там дело со свечами и с чашкой? Я поделилась с ним своими соображениями насчет свечей, и майор с интересом склонился над странной кучкой мусора. – А почему вы считаете, что чашке здесь не место? – Кофе мы не пили. Алиция сварила, но потом вспомнила про срочную работу… Тут я осеклась: какого черта, ведь этот забытый эскиз всего лишь моя выдумка, зачем вносить лишнюю путаницу? Но было уже поздно, пришлось на ходу сочинять дальше. – …и мне пришлось уйти. Про кофе я совсем забыла. Но если Алиция и пила его в одиночестве – а чашка, как видите, одна, – то навряд ли здесь, за столиком. Не могла же она угощаться, будто не у себя дома. Чашка должна стоять либо на кухне, либо у кровати, либо на письменном столе. – А эти свечи вы вчера зажигали? – Нет. Алиция вынула их из шкафа, не знаю зачем, и положила на столик, даже в подсвечники не вставляла. – Но видно, что они горели. Это наводит на мысль о госте. – И одна, при госте, пила кофе? А если угощала, то пила и сама. Без кофе она жить не могла. – Может, у нее был кто-то, кто кофе вообще не пьет? – Угостила бы чаем. Чем-нибудь напоила бы, да хоть кефиром! Нет, тут что-то не так. Я и в самом деле считала, что с этой чашкой и свечками дело нечисто – ну кому и зачем понадобилось их расковырять? Заодно не помешало бы отвлечь внимание майора от настенной скрижали. Ведь ему ничего не стоит увязать загадочные письмена с ее странной просьбой ко мне. И тогда, как ни прикидывайся непонятливой дурочкой, своей мертвой хватки он не ослабит. Сам он их не расшифрует, тут опасаться нечего, Алиция перед смертью проявила чудеса интеллекта. Надпись была сформулирована столь гениально, что однозначно воспринималась как пометки на память, одна я могла ее разгадать. Оставив майора в глубокой задумчивости над чашкой, остатками свечей и бардаком на столе, я вернулась в первую комнату, чтобы еще раз взглянуть на Алицию. Может быть, способ, каким ее убили, тоже мне что-нибудь подскажет? – Как она, собственно, погибла? – спросила я у майора, который, увы, тенью последовал за мной. – От чего? – Убита каким-то тонким ножом или кинжалом. Орудие убийства мы пока не нашли, но ясно, что лезвие было очень тонкое и очень острое. Ударили прямо в сердце, со знанием анатомии, жертва, скорей всего, в этот момент лежала. – Что?! По-вашему, Алиция вот так лежала и ждала, пока ее прикончат? – Очевидно, приняла перед тем снотворное. – Вздор! – отрезала я. – Алиция ничего такого никогда не принимала! От нервов – еще куда ни шло, но не от бессонницы! Да еще вчера! – А почему именно «вчера»? Я неуверенно покосилась на него. – Вчера у нее работы хватало по горло. Оттого я так рано и ушла. А сегодняшний день был у нее расписан по минутам. Не могла она принимать снотворное, зная… зная, что ее ждет столько дел. – Быть может, приняла не по своей воле. – По ошибке? Вряд ли она его вообще держала в доме. Говорю же вам, снотворным она не пользовалась. – Я хотел сказать, – осторожно протянул майор, – возможно, лекарство кто-то ей дал в еде или в питье… кто-то, кому понадобилось, чтобы она крепко заснула. Я вылупила на него глаза, но видеть его не видела, поглощенная мыслью, неожиданно меня осенившей. Ну конечно, способ, каким с нею разделались, тоже должен многое подсказать. Но что именно? Я уселась в кресло и начала соображать. Ясно, кто-то сюда приходил. Наведался после моего ухода, но еще до ее звонка ко мне. Этот визит окончательно убедил Алицию, что дела ее плохи. Не дожидаясь условленной встречи, она оставила для меня инструкцию на стене и наказала прийти как можно скорее, чтобы я успела прочитать. Не будь этого звонка, еще неизвестно, когда бы я к ней попала… Свое послание она нацарапала на всякий случай, наверняка надеялась спастись. Должно быть, помешало нечто непредвиденное. Кто-кто, а уж Алиция не ждала бы погибели сложа руки, не из тех она овечек, которые покорно идут на заклание! Снотворное! Его подсыпал тот гость. Явился, дал ей снотворное и ушел. Должен был уйти, иначе как бы Алиция нацарапала свою надпись и позвонила мне? А потом вернулся… Да, но разговаривала она со мной совсем не сонная. Это я клевала носом, чего себе в жизни не прощу. У-у, соня бесчувственная!.. Значит, она говорила со мной, еще ничего такого не съев и не выпив. Хотя я не разбираюсь в барбитуратах, наверняка есть среди них и с отсроченным действием. Интересно, а следы обнаружены? Возможно, ей подсыпали что-то в кофе, а выпила она его позже. Зачем убийце понадобилось, чтобы Алиция уснула после его ухода? А затем, чтобы вернуться и убить ее. Но почему он не сделал этого сразу? Оставил ее в добром здравии, позволил кое-что предпринять… Вот-вот! Интересовался, что она предпримет, напуганная его приходом! Хотел таким образом что-то выведать! Так кто же это мог быть? Тот, о ком она слишком много знала, или тот, кто хотел сам знать столько же? И тут меня бросило в дрожь. Может, теперь и я слишком много знаю? Как ни крути, а по всему выходит, что надо держать язык за зубами! Ни в чем не признаваться! Строить из себя дуру набитую, особого труда мне это не составит… Стоп! Есть еще одно объяснение, простенькое и понятное. Алиция держалась начеку, так просто не далась бы – могла поднять крик, сопротивляться… Убийца хотел сделать свое черное дело без лишнего шума. Или ему зачем-то понадобилось уйти… Скажем, показаться свидетелям… Ведь Алиция была еще жива… И тут у меня возникли всякие соображения насчет алиби – не в нем ли собака зарыта?.. Но я сразу запуталась. Ведь убийце все равно пришлось бы вернуться. Нескладно получается. Как он подсунул ей снотворное? Ну, тут уж додуматься нетрудно, влил или подмешал во что-то, что она непременно должна была выпить или съесть. Что это могло быть? Конечно же, кофе. Кофе первым делом, а еще сигареты, яйца… Если он сделал ставку на ужин, то насчет яиц мог не сомневаться – яйца были ее слабостью. Я вдруг стала сбиваться с мысли – оказалось, из-за того, что майор пытается со мной заговорить. Но переключиться с яиц мне не удалось. – Яйца, – вырвалось у меня по инерции. – Может, где-то найдется скорлупа, проверьте, пожалуйста. – Вы о чем? – удивился майор. Я кое-как справилась с царящим в голове сумбуром и коротко выложила свои соображения насчет снотворного, изо всех сил стараясь не проговориться о телефонном звонке. Майор задумался. – Ну что ж, возможно, вы правы. Пока еще ничего не установлено, нет результатов анализа. Яйца, говорите? Он пошел было на кухню, но на пороге остановился, не решаясь, видимо, выпускать меня из виду, и командировал на исследование мусора своих подчиненных. Потеряв нить мыслей, я теперь наблюдала за его действиями. – Доктора Гржибека все еще нет? – обратился он к кому-то в прихожей. – Нет, – ответили ему. – Сегодня его уже не разыскать. Так как, гражданин майор, будем убирать тело? – Да надо бы. Подождите немного, пока все здесь не закончим, и тогда уж отвезете в морг. Вскрытие придется отложить до завтра. Меня всю затрясло от этих слов, нечеловеческим усилием я отогнала от себя жуткую картину: прозекторская, а в ней Алиция. Майор снова обернулся ко мне: – У меня к вам просьба. Позвольте заодно взять у вас отпечатки пальцев. Кому-то другому я бы подсунул для отвода глаз что-нибудь подержать, но с вами незачем ломать комедию, верно? – Да я и сама хотела предложить, я тут, по-моему, залапала все подряд. Без лишних хлопот сможете меня исключить. В недобрый час дернул меня черт за язык. Знать бы, сколько еще предстоит хлопот, каким окажется это «исключение», бежала бы куда глаза глядят. Но ясновидением я не страдала, так что со спокойной душой снова погрузилась в свои догадки и домыслы. Убийца забрал с собой микрофон, воткнутый вместо сучка в дверной косяк. О галлюцинации и речи нет, тогда я еще была в полном порядке, ум за разум у меня начинает заходить только сейчас. Возможно, тут имелся не один микрофон, возможно, квартира насквозь была нашпигована всякой подслушивающей пакостью. Теперь-то уж поздно гадать. Где он прятал магнитофон? Скорей всего, в каком-нибудь доступном месте – если вообще им пользовался… Какого черта они раскрошили свечи? И кто раскрошил? Алиция? Преступник? Сколько времени они горели? Вот где в первую очередь надо разобраться. Кому и зачем понадобилось превращать в груду стружек красивые красные свечи? Никакого конкретного объяснения в голову не приходило, но чутье подсказывало, что здесь можно найти ключ ко всей загадке. На всякий случай майору об этом лучше не говорить. Я прошла в другую комнату, якобы заинтересовавшись свалкой на письменном столе. Подсев поближе, напустила на себя задумчивость, в рассеянности уставившись на красный холмик. Да, их зажигали, это заметно невооруженным глазом. Сравнить бы остатки с теми целыми, что у меня дома! Увы, нельзя даже сгрести эти стружки в подобие свечи, майор велел ни к чему не прикасаться. Осталась жалкая кучка, и на половину свечи не наберется. От силы на треть. Часа три горели, ну, три с половиной. Наверно, она их зажгла, когда пришел этот… гость. Побыл, ушел, вернулся… Почему не тронул надпись на стене? Дурацкий вопрос, а что бы он сделал? Забрал бы стенку с собой? Соскребать пришлось бы до утра. Но не мог же он не заметить, что надпись появилась после его ухода! Наверняка пытался в ней разобраться. Добро бы человек посторонний, ну а если посвящен в ее дела?.. Я чуть не взвилась в кресле. Силы небесные, а вдруг он все понял? Майор в это время снимал у меня отпечатки пальцев. Что-то говорил мне, я что-то невпопад отвечала. Ужасная мысль терзала меня: если этот подонок понял смысл завещания, то понял и то, что предназначено оно МНЕ! И если он не законченный идиот – а все доказывает, увы, обратное, – ему известно, что я сейчас здесь, что завещание я прочла, приняла к сведению, ему ясно, что над его головой нависла смертельная угроза. И теперь он на эту самую голову встанет, лишь бы отвести от нее опасность. Костьми ляжет, чтобы опередить меня! Ну, это мы еще посмотрим. Еще неизвестно, кто кого. Времени, правда, у меня в обрез, надо срочно выполнить все, что мне наказала Алиция. Но как?! Конверт, который мне нужно найти, лежит в прадедовском кофре. Кофр находится в прачечной, а прачечная – на чердаке одного старого дома в Копенгагене. В Копенгагене, на площади Святой Анны… – Поздновато уже, – сказал майор, – но хорошо бы вам прямо сегодня съездить со мной для дачи показаний. Пока еще все свежо в памяти. Я всей душой симпатизировала майору. Я больше всего на свете хотела бы разоблачить и наказать убийцу. Но чего бы мне сейчас хотелось меньше всего, так это ехать к майору для дачи показаний. Я не владела собой, не владела своей мимикой, паническое мое состояние заметил бы и слепой, а мне надо было стоять насмерть, не проговориться ни словом. Притом пытать меня будет не кто иной, как майор – у него-то и пень заговорит. – А может, нам поехать на моей машине? – только и спросила я обреченно. – А то мне некуда ее девать. Майор согласился не задумываясь. – Хорошая машина, – воздал он должное моему «вольво». – За границей куплена? Я кивнула головой и чуть было не брякнула что-то вроде «заработана потом и кровью», но вовремя прикусила язык. Странной истории ее приобретения касаться незачем, да и кровью здесь вовсе не пахнет, а всякого вранья мне предстоит нагородить еще столько, что лучше пока обойтись без него. И вообще я бы на своем месте без особой надобности рта не раскрывала. Молчание – золото! В управлении мне принесли кофе, я закурила сигарету и постаралась мобилизовать все свои умственные способности. Насколько я знаю майора, глаз у него наметанный, сразу заметит, что душа у меня отчего-то не лежит к правде, но тут уж ничего не поделаешь. – Вы были очень привязаны к своей подруге? – спросил он скорее утвердительно. Вопрос поверг меня в изумление; что он такое спрашивает? Была ли я к ней привязана?! – Сказать «привязана» – значит не сказать ничего, – возмутилась я. – Тут другое. Алиция была для меня не просто подругой. Она была… Она была человеком, которому я доверяла больше, чем самой себе… Погодите, дайте помолчать, я все-таки не железная… Я вдруг представила себе, что Алиции больше нет, и пришла в такое отчаяние, что чуть волком не взвыла прямо здесь, в милицейском кабинете. Но не затем я сюда приехала. Алиция возложила на меня исполнение последней своей воли, доверилась мне, и я не я буду, если ее подведу. А того, кто Алицию убил, задушу собственными руками. Майор присматривался ко мне с участием. – Я так понимаю, вы очень заинтересованы в поимке убийцы? – с мягкой проникновенностью сказал он. – Вы правильно понимаете, – ответила я ему не менее проникновенно. – Тогда перейдем к делу. Когда вы виделись с вашей подругой в последний раз? Желательно поточнее. Я честно и добросовестно прикинула время, и у меня получилось, что мы попрощались вскоре после девяти. Скрывать тут нечего, а майору может сгодиться. Сократив наш с Алицией разговор, я сообщила, что обсуждали мы главным образом проблемы квартирного ремонта и станковой живописи, поскольку Алиция собиралась повесить на стену что-нибудь подходящее. Собственно, против истины я не очень и погрешила. – Потом Алиция пошла приготовить нам кофе, – продолжала я. – Заварила его в термосе – у нее такой термос особый – и принесла в комнату, но разлить не успела. Стала рыться в столе, искала фотографии – хотела показать – и тут наткнулась на забытый заказ. Какой-то эскиз. Она должна была срочно его закончить, чтобы отдать утром, ну, я и ушла, решив не мешать. Помнится, она еще сказала, что завтра у нее пропасть всяких дел. Для верности я точно держалась диалога, который мы разыграли перед тем сучком в косяке. Мало ли что… Чем дальше несла я околесицу, тем больше впадала в уныние, все яснее представляя себе, какие кошмарные трудности ждут меня впереди. Как найти того типа, который ей делал ремонт? А ведь он может оказаться в этом деле нужной ниточкой. Да что ниточкой – веревкой, морским канатом! А как мне выбраться из Варшавы? Как выйти на людей, с которыми она последнее время общалась? – После вашего ухода кто-то у нее был, – сказал майор. – Согласен, эта одинокая чашка наводит на размышления. Как вы считаете, кто мог к ней заявиться? Не обязательно убийца. – Не имею понятия. Возможно, какой-то уважаемый ею человек – ради него она даже свечи зажгла. Или наоборот, из тех, кто всегда в тягость. Не знаешь, чем их занять, вот и выставляешь от нечего делать свечу. – Либо начинаешь ее кромсать… Кто из ваших знакомых вписывается в такие ситуации? Я быстро прикинула. – Да, считайте, с полгорода. Уж чем-чем, а знакомыми Алицию судьба не обидела. Если надо, я, конечно, могу вычислить всех ее приятелей и знакомых, всех, кем она дорожила, но не вижу смысла. Для вас, по-моему, это плевое дело, а я даже не знаю их фамилий, не говоря уж об адресах. – А как насчет тех, которые были ей в тягость? – Тут я ничем помочь не могу. – А разве у пани Хансен врагов не имелось? – О врагах ничего не знаю. Вообще-то ее все любили. Редкой души человек, кому только не помогала. – Допустим. Но не убил же ее прохожий с улицы, без всякой причины. Она не упоминала при вас, что кого-то боится? До сих пор разговор с майором протекал на удивление гладко. И вот наконец задан вопрос, прозвучавший как сигнал тревоги. – Упоминала, что последнее время нервничает, но почему – не говорила. Пришлось признаться, а что делать – все равно они обнаружат мою успокоительную микстуру. Кто поверит, чтобы человек пил такую гадость себе в удовольствие? А через фамилию врача на прописи выйдут на меня. Ну ничего, главное – быть начеку и не врать без надобности. – И вы не расспрашивали? – удивился майор. – Не особенно. Решила, что из-за свадьбы. Зря, конечно, я брякнула насчет свадьбы. Но не отмалчиваться же. – Какой свадьбы? – Ее собственной. Она собиралась замуж за одного… гм, человека… точнее, иностранца. Из Дании. Уже с год собиралась, да все что-то мешало. Кажется, каких-то бумаг не хватало. Она этим занималась, но так, с прохладцей. По-моему, сама для себя не решила, хочется ли ей замуж. Все это я старалась выложить майору под видом светских сплетен. А он слушал и явно мотал на ус, что меня очень угнетало. – А зачем вы ей сегодня звонили? По какому делу? – Мы с ней договорились встретиться в «Европейском», если она наконец освободится. Вчера я ушла слишком неожиданно, а мы, знаете ли, не виделись целую вечность, я три недели как вернулась из-за границы. Не успев договорить, я уже поняла, что сболтнула лишнее. Они, конечно, и без меня узнают, но лучше позднее, когда я приду в себя и продумаю тактику. – Целую вечность – это сколько? – Полгода. – Вы пробыли за границей полгода? Вот и попалась. – Нет, дольше. Около года. – Значит, первую половину года вы провели там вместе? – Ну, почти. Когда я приехала, Алиция уже там обосновалась. – Где именно? – В Копенгагене. – А чем пани Алиция занималась в Копенгагене? – Работала, естественно. И по случаю нашла себе жениха. – А не было ли там у нее недоброжелателей? Ну как мне на этот раз выкручиваться?! – Не знаю, – уклончиво сказала я. – Погодите, может, что вспомню. Имею же я право, отвечая, задумываться. Скорей всего, ниточка тянется из Копенгагена. Что это был за тип, которого Алиция все время старалась избегать? Стоп, я ведь именно там видела… Мне вдруг вспомнилось, где я видела профиль человека, сидевшего в синем «опеле», и меня чуть удар не хватил. Вот уж вовремя осенило! Я представила его так явственно, как если бы это он сейчас сидел напротив меня. Никаких сомнений, это он, тот самый! Ну мыслимо ли, чтобы бредовая история, которая со мной стряслась в Дании, имела отношение к Алиции? Неужели?.. Караул!!! Наконец я обрела дар речи: – Нет, ничего такого не знаю. Мы с нею доверяли друг другу без того, чтобы нахально лезть в душу. Алиция вполне могла иметь знакомства, о которых мне ничего не известно. – Ну хорошо, – сказал майор, помолчав. – Какие еще изменения вы заметили в квартире пани Хансен? – Видите ли, меня сбил с толку порошок, которым вы все обсыпали. Ну этот, для отпечатков пальцев. О свечах и подозрительной чашке я уже сказала, а еще мне кажется, Алицию на диван положили. Сама она никогда в такой позе не спала – говорила, что на спине ее мучают кошмары. Письменный стол мне тоже не нравится, с него вполне могло что-то пропасть. Вчера порядка было больше. Кстати, во сколько точно ее убили? Если, конечно, не секрет… – Между часом и тремя ночи. – И он смог в такое время войти? Ведь привратник на ночь подъезд закрывает! – Мы все проверим. Больше ничего не добавите? Я глубоко и вполне искренне задумалась, поскольку сама понимала, что из моих ответов каши не сваришь. Увы, на ум приходило как раз то, о чем следовало хранить гробовое молчание. – Сдаюсь, выдохлась. В голове хоть шаром покати. – Тогда, чтобы совсем вас не уморить, на сегодня закруглимся. Постарайтесь припомнить все, что может иметь отношение к этой истории – здесь и в Дании. Даже самые незначительные детали. Вдруг какая-нибудь окажется важной. – Меня вызовут или самой явиться? – спросила я, с облегчением срываясь с места. – Посмотрим. Наверняка вы еще понадобитесь, а если что вспомните, звоните сразу же. Прошу передать от меня привет пану прокурору. – Вы знакомы? – удивилась я. Майор слегка усмехнулся. – Мы знаем друг друга еще с тех времен, когда он работал в следственном управлении. Даже вместе вели одно дело. Я очень его ценю. – Спасибо, с удовольствием передам. «Только этого мне не хватало», – мрачно подумала я, стараясь изобразить приличествующую моменту прощания любезную мину. По-моему, старания мои успехом не увенчались, ну и пусть. Хотелось одного – поскорее скрыться с его глаз! Странно, но допрашивал он меня по верхам – не давил, не влезал в подробности, не задерживал. Ох, не к добру!
– Позволь спросить, где тебя носило? – напустился на меня Дьявол. Только переступив родимый порог, я почувствовала, до какой степени устала – смертельно, до полного отупения. Даже ужас и отчаяние куда-то отступили. Привалившись к двери, я смотрела на Дьявола с тоской: пытка еще не кончена, теперь вот и с ним играй в прятки. Дьявол… Уже три года несла я этот свой крест, с тех пор как связало нас приснопамятное убийство в моей конторе – злосчастный плод моего воображения, обернувшийся убийством взаправдашним. В тяжкой битве, с переменным успехом идущей между нами на личной почве, его укрепляла духом нечистая сила, ну а меня… меня уж и не знаю что. Может, милосердное провидение, оно-то и остепенило меня, подвигло на жизнь праведную. Всякая надобность во вранье отпала сама собой, что при моей врожденной, прямо-таки патологической откровенности оказалось мне на руку, заодно не позволило приобрести в завиральном деле сноровку. Зато Дьявол благодаря этому имел возможность досконально ознакомиться с моей биографией… Н-да, получается, зря я считала, что провидение ко мне благосклонно… – Алиция умерла, – тихо сказала я. – Что?! – Алицию убили. Дьявол смерил меня пронзительным взглядом, точно прикидывал, что же такого я успела, будучи в нетях, натворить, чтобы прикрываться столь дикой чушью. – Что ты несешь? – подозрительно спросил он. – Это шутка? – А ты как думаешь? Он снова воззрился на меня испытующе. Наверно, вид у меня был не подходящий для шуток, потому что тень подозрения мигом слетела с его лица и он вскочил с дивана. – О боже! Скорей присядь, а то грохнешься. Сейчас принесу тебе чаю. Алиция убита? Когда? Кем? – Не знаю. Вроде бы между часом и тремя ночи. Тебе привет от майора. – Спасибо, – машинально кивнул он. – Не понимаю, ведь она ночью звонила тебе. Ты с ней говорила! С убитой? Господи! Где мне взять сил, чтобы заново выдержать жуткое напряжение последних часов? Так он слышал? – Что-о? – простонала я. – Ведь ты спал! – Значит, проснулся. Погоди, заварю тебе чаю. Как быть, соврать, что звонила не Алиция, а какой-то забулдыга? Бесполезно! Может он мне помочь? Со своим чутьем и талантом – наверняка. Чего только не распутывал на моих глазах, такие головоломки, где сам черт ногу сломит! Распутал бы и эту, я-то даже не вижу, как к ней подступиться. Могу ли я ему все рассказать? Исключено, ни в коем случае. Если вдруг всплывет, что он узнал от меня какие-то сведения и скрыл, карьере его конец. Что бы я сейчас ни сказала, он побежит докладывать в милицию. С таким же успехом я могу открыться и самому майору. В моем положении, а я себе не враг, остается одно: молчать как рыба и притворяться дурочкой. И так уж, наверно, наболтала лишнего… Дьявол вернулся с чаем и потребовал полного отчета. Вид у него взволнованный, что случалось с ним крайне редко. Надо признать, еще никогда в жизни не рассказывала я так глупо и бестолково, а ведь отчитывалась не перед кем-нибудь – перед профессиональным прокурором, да еще знающим меня как свои пять пальцев! Ну не пять, ну четыре… Дьявол слушал молча и на редкость внимательно. В измученной моей голове зашевелилась смутная тревога. Уж очень он напоминал сейчас майора, тот с таким же вот самозабвением вслушивался в мой бессвязный лепет. Я закончила, а он все молчал. Наконец изволил подать голос: – Ты чего-то недоговариваешь. Интересно, только мне или майору тоже? Зачем Алиция тебе звонила? – С чего ты взял, что это была она? – попыталась я уклониться от ответа. – Не знаю, может, ты Алицией называла для конспирации какого-то своего хахаля. Хотя… ведь ты же думала, что я сплю… – А тебе и полагалось спать, – возмущенно вылетело у меня. – Все у тебя не как у людей. Под задумчивым взглядом Дьявола тревога в моей душе перерастала в панику, скрывать ее уже почти не удавалось. – Может, хватит? – Что «хватит»? – Темнить. Предупреждаю, если тебя упекут за ложные показания, на мою помощь не надейся. Я умываю руки. Уж этого он мог бы и не говорить, кто-кто, а он бы все вверх дном перевернул, чтобы меня вызволить, окажись я в застенке за ложные показания или за что-то другое. Испугалась я вовсе не его угрозы. – Какие еще ложные показания, у тебя уже просто мания. На профессиональной почве. – Зачем Алиция тебе звонила? Ну как тут не спятить! Не затем я отделалась от одного допроса, вырвалась из лап майора, чтобы попасть в другие, куда более цепкие. Насколько труднее врать человеку, который знает нас обеих! Похоже, век не видать мне покоя! – Не знаю. Не помню. – Помнишь. Зачем Алиция тебе звонила? – Отстань. Хотела встряхнуться. Работала, одолел ее сон, вот и решила поднять тонус. Разговоры со мной, сам знаешь, способствуют повышению тонуса. – Особенно у будущих жертв, – уточнил Дьявол и взмолился: – Иоанна, хватит валять дурака. Дело чертовски скверное. Мне твой характер известен, небось вбила себе в голову, что сама найдешь убийцу или что-то в этом духе. Поверь, ничего у тебя не выйдет. Влипнешь в историю, а я заодно с тобой. Лучше скажи, зачем она тебе звонила – ночью, перед самой смертью? Его слова насторожили меня. Откуда он знает, что дело чертовски скверное? – Ну что ты пристал, как репей! Может, она хотела скоротать остаток жизни в приятном разговоре и выбрала, естественно, меня. Лучше скажи, во сколько это было, если случайно помнишь. – Случайно помню. В двадцать минут второго. Сдается мне, за этим звонком многое кроется. Честно тебя предупреждаю – если майор решит со мной побеседовать, я ему все расскажу. А ты признаешься, зачем она тебе звонила. – Как бы не так! Я откажусь давать показания. – Учти, за это сажают. – Ох, испугалась! Меня сажать не за что. Ты же и подтвердишь, что я храпела у тебя под боком. – Это не исключает подозрения в соучастии. Замалчивая правду, ты покрываешь убийцу. – Спятил? Во-первых, кончай пороть ерунду, а во-вторых, сам же говорил – ни за что ни про что не сажают, а то придется потом выпускать, да еще извиняться. Большой прокол для прокурорской репутации. – Слишком я с тобой откровенничал, – буркнул Дьявол. – А зря. Теперь рядом с тобой чувствую себя идиотом. – Взаимно. – И вообще чересчур много ты знаешь. – Велика беда! – фыркнула я и осеклась: то же самое Алиция говорила о себе!.. Нет, так дело не пойдет, нужно все до мелочей обдумать. И как можно скорее, а то я, кажется, доболтаюсь. При всем своем старании не могу скрыть, что знаю больше, чем пытаюсь показать, а Дьявол ведь не слепой. Эх, посоветоваться бы, обсудить, переложить эту ношу на его плечи… Райское блаженство! Увы, рай не для меня, мой интеллект обречен на адские муки! – Душа моя, заклинаю, уймись наконец! – запросила я пощады. – Там майор, здесь ты – не многовато ли на бедную мою голову? Дай опомниться, а то я сейчас рехнусь и сама себя начну подозревать черт-те в чем. Или ты сей момент отстанешь от меня, или я сбегу из дому! Наконец он хоть ненадолго от меня отцепился. Даже скрылся с глаз долой в ванную. Под шум воды я с облегчением перевела дух, закурила и стала прикидывать что и как. Где начало всей этой кошмарной истории, завершившейся убийством? Не знаю. Видимо, теряется во мраке прошлого. Уходит в глубь тех времен, о которых Алиция неохотно говорила и неохотно вспоминала, хотя для нее они были светлым, счастливым пятном в ее жизни. Это были годы великой, беззаветной любви к человеку, который того не стоил. Мы с нею тогда еще не знали друг друга, но о ее романе я впоследствии наслышалась достаточно, чтобы иметь представление. Он был женат, но это еще полбеды, беда в том, что он оказался агентом иностранной разведки. Алиция, блестяще знавшая немецкий язык, познакомилась с ним, когда он служил культурным атташе в одном из западных посольств, и очень долго не догадывалась о внештатной деятельности своего возлюбленного. Не знала она и о жене – факт ее существования скрывался не менее тщательно. Обе тайны всплыли на свет божий одновременно, в обстоятельствах весьма драматичных, атташе поспешно отозвали, а Алицию ждали крупные неприятности. Вдобавок ко всему выяснилось, что великая эта любовь не совсем взаимна, возлюбленный добивался не столько ее сердца, сколько сотрудничества. В последнем она категорически отказала, сердцем вроде бы тоже охладела, но у меня создалось впечатление, что остатки былой симпатии все-таки еще теплились в ее душе. Окончательно порвать с ним всякие связи она так и не решилась. Разными путями и через разных лиц передавал он ей пылкие приветы, пытался объясниться, оправдывался, даже упоминал о разводе, а Алицию от каждой невинной весточки, от каждого привета бросало в дрожь, потому как меньше всего на свете ей хотелось оказаться за решеткой, да еще в роли врага Родины. Через несколько лет подозрения с нее сняли, вернули выездной паспорт, но от своих страхов она так и не избавилась, обжегшись на молоке, дула на воду. Кто знает, не было ли для такой осторожности своих причин? В том посольстве у нее оставалось множество знакомых, постоянно кто-то ехал туда, кто-то обратно, постоянно вертелись возле нее люди, лично знавшие того субъекта, и, чем черт не шутит, возможно, даже его преемники по внештатной деятельности. Вдруг она случайно соприкоснулась с чем-то нелегальным? Скажем, вопреки ее воле до нее дошла какая-то информация… Кстати, судя по тому нашему разговору, таки дошла. Копенгаген. В Копенгагене тоже полно посольств и всяких людей из той страны. Алиция получала массу писем на самых разных языках. Я их не читала, но допускаю, что письма могли приходить как от родных, писавших о гриппе племянника, так и от того субъекта, и в них он, скажем, доверительно сообщал, что собирается выведать кое-какие секреты государства, политическая система которого ему несимпатична. А у Алиции характер был… А у Алиции характер был аполитичный, вне времени и пространства, не признающий никаких границ… Для нее существовал только один критерий: порядочный это человек или дрянь. Остальное – статус, идейные взгляды – не имело значения. Но и тут кое-какие вещи казались ей несовместимыми с порядочностью, среди них и шпионаж – на любом уровне, в любом его проявлении. Алиции одинаково были противны что ябеда в яслях, что ас международной разведки. Подняться в атаку на танки со штыком – это пожалуйста, это она понимала, другое дело – заниматься чем-нибудь скрытно, хотя бы из чувства патриотизма. Зато ни за какие сокровища она бы не выдала сведений, доверенных ей по секрету. Ближайшей подруге не открыла бы глаза на мужа, если бы тот исповедался перед нею в супружеской измене. Любимому человеку не сказала бы, что контрразведка его засекла, получи она эту информацию конфиденциально. Рано или поздно, тем или иным путем в ее руках скопилась чересчур богатая информация. Наверняка она понимала, какими это для нее чревато последствиями. Ну и в согласии со своим характером пыталась сама решить, как ей поступить с опасной информацией, никого при этом не подставляя. Результат оказался не тот, на который она рассчитывала… И вот теперь мне доверено распутать – распутать, а не разрубить! – этот гордиев узел… В последнюю минуту она успела подсказать, где найти концы. Есть и еще один наказ: ни в коем случае не подпускать к частным ее делам посторонних, так что разбираться нужно самой, привлекая других лишь в случае крайней необходимости. Но и это, к несчастью, не все… Сколько я ни гнала от себя ужасную догадку, пришлось взглянуть в лицо фактам. Своими собственными, матушкой-природой дарованными глазами я видела, что Алицией интересовался тип с перебитым носом. А с этим типом, чего уж вилять, у меня тоже кое-что связано! «Я боюсь за тебя…» Так сказала Алиция, а она-то знала, что говорит. Я пропустила ее слова мимо ушей, пропустила с непростительным легкомыслием, объяснимым разве что внезапным затмением ума. Теперь затмение это прошло, и я за себя боялась, боялась панически. Предположим, Алицией интересовался не только агент иностранной разведки, которого она на свое горе вспугнула. Одной лишь мне ясно, что Алиция со шпионажем не могла иметь ничего общего, я чересчур хорошо изучила ее нрав, взгляды, ее железные принципы. Не мытьем, так катаньем, не в лоб, так по лбу… С тем же успехом и наша госбезопасность могла решить, что Алиция для нее опасна. Зная слишком много, она могла неожиданно спутать им карты, предупредить кого не следует, вступить, наконец, с этим человеком в сговор… Если наши органы видели в ней врага, то, конечно, глаз с нее не спускали. Не исключено, что ее считали причастной к шпионажу, но не арестовывали, чтобы выйти на других. Контрразведка, в конце концов, не всеведущий святой дух, а значит, к этим другим вполне могла причислить и меня… Так что же получается? Я вроде бы тоже теперь знаю слишком много. Если всесильная госбезопасность интересовалась Алицией, что вполне вероятно, то заинтересуется теперь и мною. Я бы и сама заинтересовалась. Ох, еще накличу беду! Кто бы ни убил Алицию, кто бы ни приложил к этому руку, сейчас он наверняка сориентировался, что я знаю слишком много. Возможно, все действующие лица даже преувеличивают мою осведомленность. Мне же любой интерес к моей скромной особе совсем ни к чему. Всякие там разведки бьются в кровавой схватке, а на поле битвы оказывается очередная невинная жертва, сначала Алиция, потом я… Завидная перспектива! Но выйти сухой из воды будет нелегко, тут ведь еще путается под ногами этот урод с перебитым носом… Что же остается в результате? Только одно: заставить всех поверить, что я ничегошеньки не знаю! Значит, так. Я недоразвитая дура, тупица, святая простота, склеротичка и кто там еще, ничего не знаю, не видела, не слышала. И вообще не понимаю, чего от меня хотят. А теперь подведем итоги и сделаем практические выводы. Алицию убили. Таков главный факт, не подлежащий сомнению. Завещание, нацарапанное на стене, велит мне разыскать в Копенгагене конверт. Понятия не имею, что в нем, может, сведения об убийце, а может, чужое послание, которое она не успела передать кому следует, – помнится, был у нас такой разговор. Пока остается только гадать, выясню на месте. Но когда еще я туда доберусь, надо бы, не теряя времени, кое в чем и здесь разобраться. В дверной косяк был встроен микрофон. Дело нехитрое, тут особого ума не надо. Взяли и установили такую штуковину при ремонте квартиры. Не торчала же хозяйка неотлучно у маляров за спиной. Под косяком должен сохраниться след проводки, надо бы косяк отодрать и проверить, куда она ведет. Но вероятней всего, использовался не магнитофон, а радиосвязь, ведь не любители же участвовали в преступлении. В косяке спрятали передатчик, а приемник можно установить где угодно, да хоть в автомобиле. А там уж пиши себе на пленку сколько влезет. Наверняка замешан кто-то из шабашников, маляр либо подручный, нужно выяснить. Интересно как? О том, что у нее кто-то есть, она сказала мне на лестнице. Убийца, конечно, не слышал. Явился к ней в гости, с какой-то целью напугал – и ушел. Не нравятся мне эти свечи. Ох как не нравятся!.. Похоже, горели они часа три. Так, прикинем… Я вышла от нее в девять с минутами. Она позвонила мне в двадцать минут второго. Итого четыре часа. За сколько времени можно нацарапать надпись? Скажем, за четверть часа, на штукатурке это делается легко, но надо ведь и обдумать. И не бросилась же она к стене сразу, как только гость вышел, значит, кладем на все про все полчаса. Нет, при госте так раскромсать свечи не хватило бы времени, это точно. Разве что над ними потом, после звонка, потрудились. Смерть наступила, по заключению врача, самое позднее в три часа. Итак, от звонка до убийства имеем один час сорок минут. Меньше, она ведь успела заснуть. Но даже если на действо со свечами оставалось лишь полчаса, не исключено, что это ее рук дело… как не исключено и другое – это мог сделать убийца. А мне позарез надо знать точно, я ведь даже не представляю, какой величины та штуковина, которую Алиция хотела им отдать, и спрячешь ли ее, допустим, в свече? Кстати, убийце такая мысль тоже могла прийти в голову… Пока я прикидывала, что ему могло прийти в голову, а что нет, что он знал, а чего не знал, что было в свечах на том месте, где полагалось быть обыкновенному добропорядочному фитилю, у меня ум за разум зашел. Пришлось отключиться от свечной проблемы, а то перебирать бы мне все версии с раскромсанными огарками до конца своих бренных дней. Отключилась я на мысли, что свечи могут означать многое и даже более того. А именно: к Алиции приходил кто-то из близких знакомых, таких, кого потчуют кофеем и прочим, привечают по-старосветски, со свечами, – словом кто-то, перед кем Алиция притворялась, что ничего такого за ним не знает, хотя он был из тех людей, о которых она знала чересчур много. Близкий знакомый! Так, может, я тоже его знаю?.. Гость посидел, напугал ее, подмешал снотворного в еду или питье и пошел себе к чертовой матери. Потом, когда она уже спала, вернулся, вытащил микрофон, прочел запись на стене и сполоснул чашку, из которой пил. Ну конечно, как же до меня не дошло сразу – он ее сполоснул, чтобы не оставлять после себя следов! Стало быть, одна я знаю, что он побывал там дважды, майор может только строить догадки по свечам, о боже, отцеплюсь я наконец от этих огарков? Ну да, ему пришлось помыть чашку, всего остального он, возможно, и не касался, и только потом надел перчатки, ведь не в перчатках же он угощался кофе! Неплохо – кажется, ход событий я нащупала правильно. По-другому они не укладываются. Но это пока что капля в море. Следили за нею, ездили. Кто? Да очень просто – либо те, либо другие. И те и другие интересовались, с кем Алиция встречается, с кем разговаривает и не делится ли, упаси господи, своей информацией. Преступники к тому же догадывались, что в руки к ней попало что-то весьма нежелательное, и стали за этой штуковиной охотиться. С другой стороны, – прискорбно, но факт – чувствуется почерк наших родимых органов, для которых такая упорная слежка, конечно же, сподручнее. А тип в синем «опеле»? Боже милосердный! Ошибки быть не может, я видела его в Копенгагене, помню даже где и когда, такое не забывается. Выходит, все это непостижимым образом связано с тамошним моим приключением. Здесь он, значит, увязался за Алицией… А что если у меня дома тоже вмонтирован микрофон?! У меня прямо чуть волосы на голове не зашевелились, но впадать сейчас в панику было бы непозволительной роскошью. Прежде всего надо трезво обдумать, понял ли убийца завещание. Допустим, понял. Тогда мог ли он с такой же легкостью вычислить место? Исключено. Считанные люди знают прачечную на площади Святой Анны, тем более что это не совсем прачечная. А главное – от нее имеется всего два ключа, один у меня и второй у хозяина, а уж он-то вне всяких подозрений. Уж если родственник датского короля – участник шпионской аферы, тогда я – английская королева! А подделать ключ к прачечной в старинном аристократическом особняке – дело, надо сказать, нешуточное. После девяти вечера туда не попасть даже друзьям хозяина, который, кстати, доводился Алиции другом. Но днем, положим, войти можно. С помощью отмычки… или чего-нибудь такого. В голове у меня воцарился дикий ералаш, казалось, легкое помешательство либо, на худой конец, мания преследования мне гарантированы. Некий тип в маске на моих глазах стал отпирать одну за другой двери и наконец вытащил из кофра конверт. Нет, только не это! Надо ему помешать! Как мне, черт побери, попасть в Копенгаген?! – Ну и что ты надумала? – прозвучал голос Дьявола. Как гром среди ясного неба! У меня чуть сердце не разорвалось. Он, оказывается, просидел все это время в комнате, усердно за мной наблюдая. Такой блеск в глазах, насколько я его изучила, мог быть вызван лишь двумя причинами: интересом к какой-нибудь красотке или сенсационным открытием вследственных его делах. Интерес к красотке в данный момент отпадал, тогда что же он, глядючи на меня, открыл? Надеюсь, я не говорила сама с собой? – Показания давать отказываюсь, – отрезала я. – Все сходится на том, что это я ее убила, а ты был моим сообщником…
Майор вызвал меня на следующий же день. К счастью, лишь к трем часам, так что удалось переделать массу дел. В паспортном бюро я разузнала, что если буду совсем уж настырной, то смогу выехать без приглашения. Подала заявление, приложила справку о легальной сумме валюты и заполнила прошение о визе в датское посольство. Оставалось лишь набраться терпения и ждать. Потом, вконец выдохшись, отправилась к майору. – Вы именно та особа, с которой убитая в последнее время больше всего общалась, – объявил он, с нескрываемым интересом глядя на меня. Небось примеривался, какими такими клещами вытащить из меня правду – бедняге и в страшном сне не могло присниться, чего это будет ему стоить. – Вы знаете о ее делах – во всяком случае, должны знать – больше, чем кто-либо другой. Пожалуйста, перескажите в подробностях весь ваш разговор у нее на квартире. Буквально все, что помните. Я, конечно, помнила весь разговор, слово в слово, но разрази меня гром, если бы смогла вспомнить, как переврала его вчера майору. Вдобавок вопрос наводил на мысль, что микрофоном пользовалась все-таки не иностранная разведка… Как бы там ни было, пришлось врать дальше. Поначалу майор стал выпытывать, почему Алиция нервничала… – Неужели вы не обсуждали причину? Не упоминала она, к примеру, что кого-то боится? Что у нее есть враг? – Клянусь, не знаю ничего о врагах. Почему нервничает, тоже не говорила. Я велела ей пить мое лекарство, сказала, что помогает и что сама выпила почти полную бутыль. – Какое еще лекарство? – Бесподобное! Мне его когда-то прописал один врач, он долго трудился над его составом – чтобы действовало как успокоительное и вместе с тем не притупляло мозги, не усыпляло. Я периодически возобновляю рецепт. Потрясающее пойло! Не знаю, из чего сделано, но пакость редкостная, столь же мерзкое на вкус, сколь и целебное. Вот только быстро прокисает. Пару дней тому назад я дала Алиции целую бутыль. Да, забыла – оно без побочных эффектов. – И впрямь волшебный эликсир. Так, значит, ваша подруга в последнее время нервничала? Про тот день, когда Алиция меня навестила, я и не собиралась скрывать. С какой стати? Мы с ней провели время вполне невинно, за игрой в бридж. – Ага, – в раздумье протянул майор. – А в последнюю ночь она звонила вам, чтобы еще раз пожаловаться на нервы? – Ага, – в тон ему ответила я. – Вижу, вы уже пообщались с дражайшим моим господином и повелителем? Поражаюсь его чуткому сну. Да, было такое дело, звонила – расстроенная. Думала, вдруг я еще не сплю. О чем говорила, увы, не помню. – Совсем ничего не помните? Может, все же словечко-другое отложилось в памяти? К примеру, она сказала что-то странное, озадачивающее? – Да нет. Ерунду порола. Я даже подумала, не пропустила ли она чего для настроения, и удивилась – у нее ведь была срочная работа. Она ответила, что весь вечер просидела не разгибая спины и решила отвлечься. – Почему вы не сообщили о звонке сразу? Это же в какой-то степени уточняет время убийства. – Совсем из головы вылетело. Да и не знала я, когда она мне звонила. – А теперь знаете? – Вроде бы в двадцать минут второго. – Ну хорошо. Вы говорили, что ваша подруга собиралась замуж за иностранца. А как же пан Барский? Я в изумлении уставилась на майора – пана Барского я совсем упустила из виду. В голову не пришло, что его первого пристегнут к делу! Не хватает еще, чтобы они вцепились в этого невинного агнца! – Да никак. Он уже давно смирился! Благороднейший человек, джентльмен до мозга костей! Ни слова упрека не высказал, да и вообще воспринял ее решение на удивление спокойно. – Вы уверены? Пан Барский горячо симпатизировал пани Хансен и, похоже, ждал ее возвращения с большой надеждой… Кто ему наболтал? Дьявол не мог, он разбирается в ситуации. Ох уж эти родственнички… – Какое-то время ждал. Но потом, по-моему, сориентировался, что к чему. Алиция деликатно объяснилась с ним по телефону, я знаю с ее слов. После ее возвращения они все обсудили и остались друзьями. Короче говоря, он оказался на высоте. – И тем не менее пан Барский остался ей верен, частенько навещал, прогуливался под окнами. Черт бы побрал этого Збышека с его романтическими заскоками! Так оно и было, он действительно смирился с утратой Алиции, но на правах преданного до гроба воздыхателя. Посылал ей цветы, прогуливался, если позволяла погода, под окнами, оказывал самые разные услуги – тактично, неназойливо, как верный друг. Вероятно, утешал себя тем, что из них двоих прискорбное непостоянство чувств проявила Алиция, и посему в глубине души ощущал себя рыцарем печального образа. На беду, он слыл человеком чересчур ранимым, склонным к непредсказуемым поступкам, и мы с Алицией, честно говоря, не были уверены в свое время в его реакции. Беспокоились мы зря, все обошлось, но наши знакомые до сих пор ожидали, что Збышек возьмет да и выкинет какой-нибудь фортель. Ну как тут обойтись без пикантных пересудов? – Мало ли что! – решительно отрезала я. – Пана Барского советую в расчет не принимать. Если он собирался ее убить, то сделал бы это еще полгода назад. – Не знаю, в курсе ли вы, но у пана Барского на тот вечер нет алиби. У нас имеются все основания полагать, что именно он приходил к пани Хансен после вашего ухода. Если майор хотел сбить меня с толку, то мог себя поздравить. В моей версии убийства Збышеку не было места! Не Збышек же накормил ее снотворным! А если и побывал у нее, то когда? – Не понимаю, – вырвалось у меня. – Вы уверены? – А почему бы и нет? Принимала его при свечах… Ну не говорить же ему, что убийца заходил к Алиции дважды. А если и скажу, то чем это поможет Збышеку? Как быть? Я тупо уставилась на майора. – Вас что-то смущает? – проницательно спросил он. – Не понимаю, – беспомощно повторила я. – Если бы Збышек заходил, она бы не звонила. И вообще… – Расскажите о пане Барском. О его характере, занятиях. После двадцатиминутной экзаменовки майор знал о Збышеке больше, чем я сама. Наконец-то можно было держаться правды – к счастью, ничего плохого я о нем не слышала, во всяком случае такого, что могло бы ему навредить. Блаженны не кривящие душой! – Можно мне тоже задать вопрос? – робко заикнулась я, покончив со Збышеком. – Пожалуйста. – Наверняка вы уже допросили привратника и всех соседей. Кто ее навещал поздно вечером? – В том-то и дело, что Барский. – Не может быть! Барский вышел от нее в час двадцать?! – Нет, раньше. Но потом наведался еще раз, точное время его ухода не установлено. А почему вас это удивляет? Удивляет! Не то слово. Меня чуть удар не хватил. Получается, Збышек в тот вечер вел себя так, как повел бы себя убийца! Черт его дернул! Но при чем тут Збышек, не он же вмонтировал микрофон в ее квартире, не он следил за нею, да и к конверту в копенгагенском кофре он никакого отношения не имеет! Нет, исключено! Какое-то кошмарное стечение обстоятельств! – Может, вам еще что-нибудь вспомнится? – любезно поощрил меня майор. – Какая-нибудь деталь, которая сняла бы с пана Барского подозрения? – Больше ничего не помню, – вяло и, боюсь, не очень убедительно промямлила я. – Но все это очень странно, не вижу никакого смысла… Майор еще немного меня помытарил и наконец отпустил с миром. – Вероятно, скоро снова свидимся, – ласково сказал он. – А пока все хорошенько обдумайте. Мог бы мне и не советовать, я только этим и занималась всю дорогу, да так увлеченно, что лишь за Южным вокзалом спохватилась, что заехала не туда. Странное поведение Збышека довело меня почти до нервного расстройства. Я развернулась, но поехала не домой, а погнала машину прямиком к нему. Застала я его в невменяемом состоянии. – Пан Збышек, что вы такого натворили?! – Пани Иоанна, вы себе не представляете!.. Столкнувшись в дверях, мы наперебой запричитали, а потом долго еще не могли договориться, кто первым должен высказаться, – каждый любезно уступал свою очередь. Наконец Збышек сдался. – Пани Иоанна, можете себе представить? Они дают мне понять, что подозревают в убийстве Алиции! Сегодня вызывали в милицию, а я только сегодня узнал, Галина мне позвонила. Боже, какой ужас! Чудовищно! Не могу себе простить, что не зашел туда! Ох, извините, присаживайтесь, я совсем голову потерял. Чего-нибудь выпить? Ужасно, немыслимо! – Не представляю… ничего не надо… я за рулем, куда вы не зашли?! – выпалила я, плюхнувшись в кресло. Збышек скрылся за кухонной дверью и вскоре вернулся с запотевшим сифоном и бутылкой виски. – Простите? Вы что-то сказали? Пока я соображала, что именно повторить в первую очередь, Збышек уже налил. Я вспомнила, что в водительских правилах что-то говорится о двадцати пяти граммах. – Мне побольше содовой. По второй не буду, я за рулем. Куда вы не зашли? – К Алиции! Век буду казниться! Возможно, удалось бы помешать! – Как это не зашли, ведь вы там были! Какого лешего вас к ней понесло? Збышек в крайнем возбуждении пытался не глядя поставить сифон на блюдце, отчаянно стуча по его краям, наконец сдался и опустил сифон на пол. – И вы туда же? Им я не удивляюсь, но вы?! – Пан Збышек, я для того сюда и явилась, чтобы узнать все от вас. Так были вы у нее или нет? – И да и нет, – тяжело вздохнул Збышек и наконец уселся. – Был, но в квартиру не заходил. – Тогда какого черта?.. – Мне трудно объяснить, пани Иоанна. Вы знаете мое отношение к Алиции. Несмотря ни на что, я сохранил к ней привязанность. Последние дни меня донимала депрессия, вчера я пошел к Алиции, поднялся уже по лестнице, хотел позвонить, но услышал, что она с кем-то разговаривает, и не решился. Вышел на улицу. Послонялся по Мокотову. Потом снова потянуло к ней, перекинуться хотя бы словечком, но я колебался… Стоит ли навязываться? Да и поздно уже было, тогда я решил вернуться домой. Теперь остается только волосы на себе рвать! – Да уж. Как-то у вас нескладно все получилось, – мрачно буркнула я, подумав про себя, что Збышек может оказаться бесценным свидетелем. – Вы хоть помните, в котором часу это было? Вам известно, что я тоже к ней заходила? – Нет. В самом деле? А когда? Может, она как раз с вами разговаривала? – Не знаю. Во сколько вы к ней поднялись? – Примерно в половине десятого или чуть позже. На часы я не смотрел, но из дому вышел после девяти. Поднялся к ее двери, постоял еще несколько минут на площадке, сошел вниз, потом вернулся, никак не мог решиться… Глаза б мои на него не глядели. Небось целый день казнил себя, будто вся вина за смерть Алиции лежит только на нем! – Пан Збышек, очень вас прошу сосредоточиться, – решительно потребовала я. – Меня там уже не было. Алиция разговаривала с убийцей! Может, вы что-то расслышали? Во взгляде Збышека отразилось такое отчаяние, что казалось, он и впрямь начнет рвать на себе волосы. – Если бы я знал! Слышался ее голос, по-моему, из кухни. Я ни словечка не разобрал. Какое-то невнятное бормотание. В квартире Алиции от кухни до лестничной клетки расстояние ближе, чем от кухни до комнат. Значит, ей пришлось говорить довольно громко. Если Збышек не разобрал ни слова, можно предположить, что она говорила на неизвестном ему языке. Немецкий не в счет. Немецкий он знает. По-датски?.. – А когда вы пришли во второй раз? – Совсем уже поздно. И лишь у дома сообразил, как долго слонялся. Еще немного посидел на скамейке на аллее Независимости, ну, знаете, возле садовых участков. Выкурил почти все сигареты. Когда поднимался по лестнице, посмотрел на часы – было полвторого. О ужас, что же он натворил! Единственное, что могло обеспечить ему алиби, – это ее звонок ко мне, так его ведь угораздило заявиться позже! – Дверь вам открывал привратник? – Он самый, я потому и посмотрел на часы – сообразил, что уже поздно. Он ведь закрывает в двенадцать. – А когда вы ушли? – Не знаю, постоял еще на лестнице, курил. Позвонить не решился, хотя видел с улицы свет. Когда уходил, дверь внизу оказалась незапертой, наверно, привратнику надоело всякий раз вставать. Какой кошмар, не верю! Безнадежная ситуация! Я-то нимало не усомнилась в невиновности Збышека, но у майора есть все основания прицепиться к нему. Спасти его могут лишь мои обстоятельные показания. Майор ведь стреляный воробей, сразу смекнет, что речь идет о вещах намного серьезнее, чем месть на почве ревности. А мне, как на грех, надо держать язык за зубами! Я пыталась утешить Збышека, но у самой на душе кошки скребли, так что не очень у меня получалось. Под конец, единственно для успокоения совести, ни на что не рассчитывая, спросила: – Вы случайно не в курсе, кто ремонтировал ей квартиру? Неплохо покрашено, мне бы так. – Фамилии не помню, а видеть – видел, – с рассеянной любезностью ответил убитый горем Збышек. – Если он вам нужен, попробую разыскать. Я чуть не захлебнулась остатками виски – по правде говоря, совсем не надеялась найти какие-нибудь следы здесь, в Варшаве. Думала, что смогу кое в чем разобраться лишь в Копенгагене. Неплохое начало! – Конечно, нужен! Еще как нужен! Срочно мне разыщите! Буду вам до гроба признательна! Збышек слегка удивился моей горячности, но мастера найти пообещал, правда не сразу. Я согласилась подождать, но самую малость. Ясно, что он невиновен, иначе открестился бы от такого знакомства, зачем ему афишировать свою причастность к пиратской радиофикации? Я распрощалась с ним немного обнадеженная и в то же время расстроенная. Не нравилось мне его состояние. Можно себе представить, сколь серьезные падут на него подозрения и как он их воспримет. В последнее время со здоровьем у него было из рук вон плохо, что-то с нервами, все-таки разрыв с Алицией дался ему нелегко, и меня мучили дурные предчувствия. Неужели я позволю возводить напраслину на это невинное создание? Но тогда придется сказать всю правду. Еще раз, на трезвую голову, я прикинула все за и против. Существуют две помехи. Первая – нельзя нарушать волю Алиции. Если в ее жизни было нечто такое, о чем она умалчивала, то мне тоже надо это скрывать, вот только что именно? Откровенничая вслепую, как бог на душу положит, я могу разболтать самые сокровенные секреты, которые следствию нужны не больше, чем собаке пятая нога. Вторая помеха – страх за собственную шкуру. Ужасно хочется пожить еще немного – в покое и на свободе. Нечего закрывать глаза и играть с собой в прятки. Как ни крути, иностранные спецслужбы придется со счетов сбросить – кто еще мог следить за нею с таким упорством денно и нощно, как не наши бдительные органы? В чем-то они ее подозревали и держали на крючке. А вдруг неспроста? Ну как прикажете поступить, заявиться с бухты-барахты в госбезопасность и брякнуть: «Уважаемые органы, по-моему, вы глубоко заблуждались насчет моей подруги, не тот у нее характер для шпионажа, а в результате вашей ошибки какой-то подонок отправил ее на тот свет. Что касается меня, то я знаю нечто такое, чего не должна знать, и поэтому собираюсь в Копенгаген, чтобы схоронить это с концами». Допустим, моя подруга выглядит в их глазах врагом и преступницей, кем тогда буду выглядеть я? На что я рассчитываю, не ответят же мне: «Примите наши сожаления, мадам, раз вы утверждаете, что в отношении этой дамы мы оказались плохими психологами. Извините нас за ошибку, а с вашей информацией делайте, что хотите, хоть подавитесь, хоть похороните в Копенгагене, нам она не нужна». Мне пришлют букет роз, и при каждом удобном случае мы будем обмениваться заверениями во взаимном почтении. Прямо как в жизни. Нет, мне не удастся доказать, что Алиция была самым что ни на есть законопослушным гражданином нашего общества – ничем таким не занималась, не интересовалась, не располагала – в том-то и беда, что она располагала излишней информацией. Мало того, я тоже знаю лишнее, да еще самым дурацким образом впуталась в какую-то тайну, а потому единственный для меня выход – оставаться в тени. Нет, я ничего не могу доказать. Ничего не могу поделать. Разве что повеситься. А поскольку вешаться неохота, придется гнуть ту же линию: держать язык за зубами и прикидываться дурочкой – вплоть до отъезда в Копенгаген.
– Иоанна, зачем тебе маляр? – прямо с порога вцепился Дьявол. Я посмотрела на него с неодолимым отвращением. Майору запросто удалось бы заговорить зубы – собираюсь, мол, перекрасить стены, – но с Дьяволом этот номер не пройдет. Портит мне всю игру. Да еще они, кажется, вошли в контакт и теперь едины в двух лицах, так что врать им надо одно и то же. – Собираюсь перекрасить квартиру, – невозмутимо заявила я. – А почему ты спрашиваешь? – Не рассказывай сказок. Збышек сейчас хоть и на подозрении, но человек он воспитанный и правдивый, от вопросов не увиливает. В отличие от тебя. – А что, я у вас под колпаком? – удивилась я. – Вот уж не заметила. – Не беспокойся, и не заметишь. Наконец-то я все о тебе буду знать, – с удовлетворением сказал Дьявол. – На здоровье. А вот от Збышека советую отцепиться. Зачем травмировать добропорядочного человека? – Он у нас подозреваемый номер один. На месте майора я бы его уже посадил. Мне стало нехорошо. Если Збышека посадят, выхода у меня не будет, придется заговорить. – Надеюсь, майор не настолько глуп. – Уж, конечно, поумнее тебя. Я ознакомился с твоими показаниями и только руками развел. Одно из двух: или ты строишь из себя круглую идиотку, или сама убила Алицию. В последнее верится с трудом, так что остается первое. Прикидываешься слабоумной, чтобы кого-то спасти, а ведь Збышек – единственный человек, который в этом нуждается. – Несносный ты человек! Отстань от Збышека, не нервируй меня. – Отстану, если скажешь, зачем тебе маляр. – Для малярных работ, зачем же еще. Дьявол изучал меня с нескрываемым интересом. – Что-то ты задумала. А Збышека выгораживаешь очень глупо. Могла бы и больше интеллекта проявить. Зачем тебе маляр? – Это ты правильно заметил – если бы пришлось выгораживать Збышека, интеллекта у меня бы хватило. Впрочем, для тебя все бабы – дуры. Будешь обедать? – А что, есть обед? – удивился он, мигом позабыв про маляра, что, собственно, от него и требовалось. – А я как раз собирался спросить, чем здесь так пахнет. Я саркастически поджала губы. – Гусем. Я ведь среди баб не исключение – тоже иногда дурь находит. Пополам с ленью – просто не хотелось стоять за мясом. Надо сказать, стоило мне что-нибудь эдакое приготовить, как у детей моих именно в этот день проявлялась достойная всяческих похвал пунктуальность. Таинственным образом запах экстраординарного яства поражал их обоняние даже на другом конце города, и я могла быть на сто процентов уверена, что к обеду они заявятся минута в минуту. Сегодняшний день не стал, увы, исключением, и это обстоятельство окончательно меня погубило. Когда Дьявол в триста семьдесят восьмой раз поинтересовался, зачем мне маляр, зазвонил телефон. Мы как раз всей семьей управились с гусем. Вопреки установившемуся ритуалу и, наверно, служебным предписаниям, майор напросился повидать меня теперь дома. Я откликнулась на его предложение с таким энтузиазмом, как если бы оно прозвучало в недавние добрые времена. Дверь открыло, как на грех, младшенькое мое дитя, оказавшееся дома из-за проклятого гуся. Ужасный ребенок лично знал майора. – Ух ты, – восхитился он, завидев гостя. – Вы пришли за мамой из-за того, что она не там развернулась? В первый момент я не поняла, о чем он говорит, и не успела, на свою беду, спровадить ребенка с глаз долой. Майор же машинально переспросил: – Говоришь, не там развернулась? А где это – не там? – Так вы не знаете? – удивился ребенок. – На Маршалковской. Возле площади Дзержинского, в субботу. Со средней полосы свернула влево, я видел из автобуса. Они ехали с пани Алицией. Мне стало худо. Какая все-таки у этих детей цепкая память, особенно когда не надо! Была бы у них такая же в школе! – Марш отсюда, детка, – сказала я упавшим голосом. – Вижу, змею пригрела на материнской груди. Иди в свою комнату и учи уроки. Он ушел, да что толку – слишком поздно! Дьявол увязался за ним и вскоре вернулся, вооруженный информацией обо всех моих субботних трюках за рулем. Зная собственного ребенка как облупленного, я могла не сомневаться, что мои маневры у площади Дзержинского обрисованы им во всех деталях, включая марки, цвет и номера всего того, что ездило и стояло поблизости. Наверняка он получше меня запомнил приметы синего «опеля». Вернувшись, Дьявол ни слова не проронил и на майора даже не взглянул – верный признак того, что возлюбленное мое дитя подставило меня еще основательней, чем я предполагала. Я принесла чай, отыскала что-то подходящее из напитков покрепче и присоединилась к непринужденной беседе в дружеском кругу. Майор, поговорив о том о сем, перешел к делу. – Получены результаты анализов, – сказал он небрежно, словно речь шла о покупке галстука. – Вам, наверное, будет интересно. – Не то слово, – оживилась я. – Что нашли? И в чем? – Снотворное довольно сложного состава, действует по прошествии сорока пяти минут. С множеством побочных эффектов, в зависимости от организма. Без запаха и вкуса. Почти во всем. В первую минуту я было подумала, что это побочные эффекты проявили себя почти во всем, и только хотела уточнить, как майор снова заговорил: – Ваше лекарство, сколько мне помнится, побочных эффектов не дает? Не до такой степени я отупела, чтобы не понять, куда он клонит. – Душа моя, сходи в ванную и принеси майору мое лекарство, – попросила я Дьявола. – Оно там, в среднем ящичке. Если я сама пойду, то еще, чего доброго, постараюсь уронить. – Прошу вас, не беспокойтесь, – запротестовал майор. – Придется, конечно, взять пробу, но к чему такая спешка? – Лучше сразу, – сказал Дьявол. – А то мало ли что. Пускай пока тут постоит. Он принес из ванной внушительной емкости бутыль и поставил на стол. Майор промолчал. – Где еще? – спросил Дьявол, усаживаясь на свое место. – В чайнике с водой. В банке с томатным соком. В кофе – и в кофейнике, и в чашке – его наверняка сварили на воде из чайника. В вашем лекарстве больше всего. Скажу сразу, предваряя ваши расспросы: везде обнаружены отпечатки пальцев хозяйки и уборщицы. А вот на бутылке с лекарством – только ваши и пани Хансен. Ваши отпечатки найдены и еще кое-где. Он умолк, хладнокровно выжидая моей реакции. Я тоже молчала, ошеломленная адским трудолюбием убийцы. Это же надо – таким смерчем пронестись по квартире, сея повсюду свою успокоительную отраву! Когда он только успел справиться! – Как же он так исхитрился? – недоумевала я. – Она его одного в квартире оставила, что ли? – Видимо, это был близкий ее знакомый, – любезно объяснил майор. – Считался своим человеком. Глазами души я увидела унылую, страдальческую физиономию Збышека. Сидела и молчала, стараясь унять нараставшую тревогу. Час от часу не легче… – У меня к вам имеется два вопроса, – нарушил тишину майор. – Вы позволите? – Конечно. – Во-первых: зачем вам понадобилась поездка в Копенгаген? Вы сдали документы в паспортное бюро… Я как язык проглотила. Нужно быть круглой дурой, чтобы не приготовить заранее ответ! Но кто же знал, что они пронюхают так быстро! Каким образом? Неужто и впрямь установили слежку? Я покосилась на Дьявола, но тот сидел с обычным своим непроницаемым видом. Интересно, он в курсе или только сейчас узнал? При других обстоятельствах я бы наплела майору, что поссорилась с любимым человеком и хочу уехать от него куда глаза глядят. Но сейчас этот номер не пройдет, майор собственными глазами видит, в какой мы ссоре. И все-таки – за каким чертом собралась я в Копенгаген? Силы небесные сжалились надо мной и ниспослали вдохновение. – Так и быть, откроюсь вам, – нехотя протянула я. – Правда, это касается моей частной жизни, и не хотелось бы трубить на всех перекрестках, особенно же в паспортном бюро. Прошу учесть, а то, боюсь, они не поймут. Меня влечет туда страсть. Майор невольно покосился на Дьявола. – Какая, прошу прощения, страсть? – Скоро состоится большое дерби, – доверительно исповедалась я им, мечтательно закатив глаза. – Я должна там быть! Сплю и вижу… Похоже, они были убиты наповал. Ай да я, повод нашла – не подкопаешься, во-первых, без всякого вранья, а во-вторых – по-человечески понятный, хотя и не очень похвальный. Никто на свете не сможет доказать, что я не мечтаю попасть на большое дерби! – Вы так любите лошадей? – любезно удивился майор после продолжительной паузы. – Вы видите перед собой человека, азартного до мозга костей, – призналась я, на сей раз ни на йоту не покривив душой. – Бега я обожаю, для меня ничего на свете нет прекрасней! Мне надо туда всего на пару дней, на один день! Увидеть, сыграть и вернуться… – Ну-ну… – с интересом меня разглядывая, протянул майор, потом перевел взгляд на Дьявола и тоже застыл в молчании с непроницаемым видом. Очевидно, оба прикидывали, что сие может значить, причем уж Дьявол-то знал, что в словах моих правды хватает даже с лихвой. – Ну-ну, – повторил майор, слегка сменив тон. – А теперь второй вопрос: зачем вам маляр? А уж это проще простого. – Меня интересуют рабочие, делавшие у Алиции ремонт. Классные мастера, а я как раз собралась капитально переделать свою квартиру. Между прочим, хочу сломать ту стенку, которая у вас за спиной, и заменить стенным шкафом, от пола до потолка. Тут я тоже не врала, этот шкаф, с которым я надоедала уже года два, вспомнился мне очень кстати. Дьяволу нечем было крыть, мы с ним на этот счет пару раз даже поссорились. Майор невольно оглянулся назад и с пониманием кивнул. – По-моему, неплохая идея. Ну что ж, все наилучшим образом прояснилось. Очень рад, что ваши действия и намерения ничего общего не имеют с делом об убийстве вашей подруги. Признаюсь, у меня были некоторые сомнения, к счастью, они не подтвердились. Он знает, что я напропалую вру, но знает и то, что уличить меня во вранье не сможет. А вообще он много чего знает, и, хотя пока удалось отвертеться, покоя мне не видать. Майор поглядел на Дьявола, Дьявол на майора, и оба дружно вздохнули. – Что вы на это скажете? – спросил майор. – Боюсь, она решила упорствовать, – задумчиво произнес Дьявол. – Дольше тянуть нельзя, очень уж нетипичная ситуация. Рискну… Он взглянул вопросительно на майора, тот в ответ кивнул. Мне стало совсем неуютно – несут какую-то тарабарщину. О чем речь? Ох, боюсь, они знают гораздо больше, чем я предполагала. Плохи мои дела, знать бы, откуда ждать подвоха. – Иоанна, что за история с пируэтами у площади Дзержинского? – неожиданно разразился Дьявол. – Это Алиция попросила тебя срочно свернуть? – Да. – Зачем? – Вдруг вспомнила, что ей надо в противоположный конец. Что-то забыла дома. – А куда ты ее везла? – Да так, просто решили вместе прокатиться. Ты же знаешь, Алиция была чем-то расстроена. Вообще-то мы ехали на Старе Място, но по пути Алиция просила свернуть то туда, то сюда. – Вопреки всем правилам движения? – Мы спешили, да и место для разворота было. – Не было. Ты проскользнула чудом. Я тебя знаю, лихачить не в твоих привычках. Для такого циркового трюка наверняка нашлась серьезная причина. Что это за «опель», который тоже пытался свернуть с правой полосы? – Говоришь, с правой полосы? Вот кретин! «Наказание господне, а не ребенок. Отрекусь от него», – решила я про себя. – Ага. А тот кретин случайно не ездил за вами? Ты случайно свернула не затем, чтобы оторваться от него? Уже не раз возникали у меня подозрения, что этот человек – ясновидец. При всем своем желании мое дитя не могло заметить такой подробности из автобуса. Я видела его автобус, он ехал, правда, медленно, зато у нас скорость была приличная, и вся ситуация, включая остановку «опеля» и наш поворот, разыгралась в молниеносном темпе. Получается, до всего остального Дьявол додумался сам. – Понятия не имею, ездил за нами тот кретин или нет, – с достоинством ответствовала я. – Мало ли кто за мной ездит, буду я на всяких там придурков обращать внимание! – Ты, может, и нет, а Алиция? Вопрос был задан скорее риторически, так что я сочла возможным не отвечать и стала со всей тщательностью раскуривать сигарету. Не зря мне всегда казалось, что эта вредная привычка когда-нибудь да принесет пользу. – Вы уверены? – спросил майор, до сих пор слушавший нас в молчании. – Увы, на сто процентов, – ответил Дьявол так же загадочно. Воцарилась невыносимая, гнетущая тишина. – Ситуация как будто проясняется, – наконец подал голос майор. – По-моему, теперь станет понятно, какой линии держаться. Эта их тарабарщина повергла меня в паническое состояние. До сих пор разговор протекал более-менее гладко, и, если бы не Збышек, я бы даже чувствовала себя на коне. А главное, никто не знал того, что знала я, – ври я и дальше не завираясь, с грехом пополам бы выкрутилась. И вдруг в одночасье все перевернулось. Шестым чувством я уловила, что именно в этот момент они перестали мне верить из-за каких-то новых подозрений. Гусь меня погубил, это точно. – А где тот эскиз, который ваша подруга рисовала в такой спешке? – внезапно спросил майор. Сигарету я раскурила, на чем бы еще выиграть время? Ну кто тянул меня за язык, угораздило же сболтнуть про эскиз, которого в помине не было! В квартире Алиции такой макулатуры воз и маленькая тележка, окажись я там, наверняка подвернулось бы что-нибудь подходящее, а так – что тут сообразишь? – Не знаю. Не видела. Когда Алиция его раскопала, я смотрела фотографии. Проклятие, ведь фотографий тоже не было! Но хоть какие-то снимки они у нее нашли!.. Еще немного, и мне так задурят голову, что я сама все на блюдечке преподнесу! – Жаль. Мы искали несколько часов. Если эскиз забрал убийца, надо полагать, он мог послужить уликой? Я тупо таращилась на майора и чувствовала, что у меня и впрямь заходит ум за разум – на долю секунды показалось, что майор прав. Если убийца его забрал… может, это и правда важная улика? Да нет, что это я, не было там никакого эскиза! – Иоанна, какой еще эскиз? Ведь Алиция в последнее время нигде не работала! – Ваши отпечатки пальцев найдены на всех чертежных принадлежностях. Вы должны были хоть краем глаза его заметить! Черт бы побрал этот коробок с кнопками! И карандаш в придачу, я писала карандашом Алиции, одним из тех, что она привезла из Дании, они словно созданы для того, чтобы сохранять отпечатки. Что я там еще брала в руки? – Не заметила! – выпалила я в праведном упорстве, потому как это была святая правда. – Всяких эскизов я столько за свою жизнь насмотрелась, что меня от них уже мутит! Не смотрела! Спустя полчаса они поняли, что меня им не расколоть, даже если довести до умопомешательства. Странно, но у майора был такой вид, будто он этим даже доволен. Больше вопросов он не задавал и заявил чуть ли не с торжеством: – Ну что ж, буду откровенен. В числе подозреваемых вы занимаете место более чем почетное. Не знаю, достаточно ли моей просьбы или нужно официальное подтверждение, но вам не следует выезжать из Варшавы и менять свой адрес без разрешения на то милиции. Наше личное знакомство и мое к вам расположение тут, увы, бессильны. – Очень вам признательна, – расшаркалась я. – Не надо официально, нечего разводить бюрократизм. На улицу-то можно выходить? – Разумеется, вы можете свободно передвигаться в пределах Варшавы. Не найдется ли у вас какой-нибудь емкости поменьше? – добавил он, покосившись на внушительных размеров бутыль с моей микстурой. – Не хотелось бы совсем лишать вас чудодейственного бальзама. Я разыскала пузырек из-под салицилового спирта и пригласила майора на кухню. – Настоятельно прошу лично удостовериться, как я его ополаскиваю. Во избежание разговоров, будто я что-то подмешала. Вскоре он попрощался с нами в подозрительно благодушном настроении и отбыл, унося с собой на дегустацию пробу фирменного моего пойла, а я незамедлительно опрокинула в себя остатки из бутыли, чтобы укрепить свой дух перед очередным, как следовало ожидать, раундом. – Доигралась, – изрек Дьявол. – Роберт тебя крепко подставил. В Копенгаген тебе не попасть, разве что вплавь через границу. Хотя, сколько помнится, плавать ты не умеешь. – Дождусь ледового пути, – разозлилась я. – Ты снова против меня! – А что прикажешь делать, когда ты ведешь себя так глупо, что впору сквозь землю провалиться! Не восхищаться же! Хотя насчет шкафа и дерби надо отдать тебе должное. Если бы не Роберт, даже я бы поверил, но Роберт не врет, это ясно. Во всем, что касается автомобилей, память у него железная. Зато с эскизом ты оплошала, могла бы и побольше смекалки проявить. – Не понимаю. Что ты имеешь в виду? – Хотел бы я знать, кого ты стараешься выгородить. До сих пор я надеялся, что тебе там в Дании никто голову не вскружил, но теперь сомневаюсь. – Опомнись! При чем тут это? Дьявол смерил меня мрачным взглядом. Пришлось оторваться от посуды и ответить ему тем же. – Очень уж тебе не терпится попасть в Копенгаген, – буркнул он, сдаваясь. – А как насчет надписи на стене? Что это за прачечная, не та ли, что на площади Святой Анны? В такие моменты герои довоенных фильмов роняли, помнится, всякую бьющуюся посуду. Я ничего такого не уронила и не разбила, хотя имела полное на то право. Просто застыла как вкопанная, лихорадочно соображая, стоит ли что-нибудь соврать, и если да, то что, или лучше не напрягаться, все равно подловит. Нет, и пытаться нечего, напрасный труд. – А почему майор меня о ней не спрашивал? – Не догадывается, а я ему еще не говорил. Я снова взялась за посуду. – Помалкивай и дальше, душа моя, – холодно ворковала я. – Не знаю, какими догадками забита твоя голова, но со всей ответственностью заявляю, что лучше тебе позабыть про них. Поверь мне на слово. Дьявол потащился за мной на кухню. – Это почему же? – Потому что они беспочвенны, – совсем уж ледяным тоном отрезала я. – Тогда, значит, Збышек?.. Потеряв всякое терпение, я набросилась на него: – Ну при чем тут Збышек, почему Збышек? Чего вы пристали к несчастному Збышеку? Помешались на нем? Свет на нем клином сошелся?! Дьявол снова вцепился в меня, как легавая в дичь: – А все потому, что ты темнишь, кого-то стараешься выгородить. И поскольку самой сомнительной фигурой оказался Збышек… – С чего это тебе взбрело, будто я кого-то выгораживаю? – Нам известно, что в тот вечер ты пробыла у Алиции всего ничего. Этот дурацкий эскиз – только предлог. Просто к ней нагрянул гость, и тебе пришлось уйти. Гостем был Збышек, его-то ты и покрываешь. Я молчала, с тоской думая о том, что мое вранье плюс их ложные выводы приведут к такой дикой путанице, в которой сам черт не разберется. С другой стороны… если они столь недогадливы, тогда чей же это микрофон?.. Или Дьявола тоже водят за нос – из-за наших отношений? Нет, его не проведешь. Значит, он с ними против меня? – Интересно, что вы еще насочиняли? На кой шут мне, к примеру, маляр? – Вот именно. Зачем тебе маляр? Почему она звонила, я уже догадался: велела прийти и посмотреть надпись на стене. С Копенгагеном тоже ясно, а вот маляр… Иоанна, заклинаю, будь благоразумна, зачем тебе маляр? Я предоставила ему возможность самому разгадывать эту загадку. У меня своих забот хватало, а тут и еще одна свалилась на мою голову. Как мне теперь попасть в Копенгаген? В довершение всего поздним вечером позвонил Збышек, в состоянии близком к невменяемому. – Я чувствую себя затравленным зверем! – простонал он умирающим голосом. Если уж говорить объективно, Збышек явно преувеличивал – майор пока не сделал ему ничего плохого, – зато субъективно он чувствовал себя именно так. Но чем я могла ему помочь? Всю ночь я промаялась без сна, пытаясь найти выход. Может, кто-то другой съездит? Нет, никто больше не справится, да и не доверяю я никому. Может, там сейчас кто-то из наших? Михал! Тот самый Михал, который в некотором смысле доводится мне сообщником… Он бы запросто все обстряпал, но как его поставить в известность? В письме? Мою переписку с Копенгагеном наверняка станут проверять. По телефону и того ненадежней! Шифром можно сообщить разве что о ставке на бегах, но никак не о конверте в кофре. Как быть?.. Если долго думать, то что-нибудь толковое и надумаешь. Правда, совсем уж гениальные мысли в таком паническом, как у меня, состоянии людей не осеняют, но более-менее сносный выход сыскался. Перебрав в уме все возможные и невозможные способы нелегального перехода через границу, удостоверившись, что среди моих знакомых нет ни одного кондуктора, летчика или стюардессы, курсирующих между Варшавой и Копенгагеном, что все мои знакомые надолго засели либо тут, либо там и путешествовать в ближайшее время не собираются, я поняла, что остается только одно. Надо позаимствовать опыт у контрабандистов. Послать Михалу письмо, в чем-то его хитро спрятав! К утру я уже знала в чем. Разумеется, в колбасе. Что-что, а колбасу Михал наверняка съест или хотя бы попытается съесть. Выбор мой пал на вареную – в сухую вряд ли удастся что-либо впихнуть. К счастью, трезво рассуждать я еще оказалась способна. Текст, написанный на технической кальке несмываемой тушью, был простым и ясным:
«В связи с убийством Алиции проберись в прачечную. Открой прадедовский кофр! Возьми оттуда конверт – как выглядит, не знаю. Во что бы то ни стало перешли его мне, но так, чтобы в него ни одна душа не заглянула! Не пиши на нем ни моей фамилии, ни адреса! Не признавайся, что знаешь меня!!! Возможно, это имеет отношение к тому воскресенью, которое было Величайшим днем в нашей жизни!»Подпись я не поставила. Должен догадаться, вдобавок я ему позвоню – сразу, как только отправлю колбасу, – мало ли что, вдруг продукт испортится, еще вздумает его выбросить. Не откладывая в долгий ящик, я съездила в город и купила три кило вареной колбасы. Никогда не думала, что фаршировать ее корреспонденцией окажется таким тяжким делом. Сколько всего писалось о нашей колбасе – и невесть из чего сделана, и водянистая, и рыхлая. Поклеп все это! Ядреная как не знаю что, еще и с тонкой кожицей. После долгих, но бесполезных усилий пришлось уменьшить формат письма – обернутое полиэтиленом, оно было едва ли не толще самой колбасы. Да еще никак не удавалось скрыть следы фаршировки. Я попыталась развязать один конец, запихнуть пакет, потом снова завязать, но он почему-то никак не хотел завязываться. Пришлось вернуться к идее поперечного вскрытия, операция завершилась успешно, но для отправки остался лишь кусок не больше килограмма, хотя и вполне приличного вида. Зато на остатки нельзя было смотреть без содрогания. Как раз во время моего единоборства с колбасой позвонила сестра Алиции, ужасно расстроенная, со странной просьбой. – Пани Иоанна, у вас есть кое-какие знакомства. Не могли бы вы разузнать, когда нам выдадут тело? – Какое тело? – машинально переспросила я, поглощенная нелегким своим трудом. – Алиции! Надо подготовиться к погребению. Они нам не говорят, когда можно будет ее похоронить. Я очень удивилась, обещала разузнать и сразу же позабыла про обещание. До похорон ли, когда колбаса занимала все мои мысли. Справившись в поте лица с каторжным этим делом, я вдруг вспомнила, что каждый мой шаг под зорким наблюдением. Покупка колбасы наверняка взята на заметку, тем более что я ради нее исколесила полгорода и нашла только в «Деликатесах» на Вильчей. Ни в коем случае нельзя мне самой отправлять посылку, пусть это сделает кто-то другой, за кем вряд ли следят, человек сообразительный и надежный. Ближайшая подруга теперь отпадает… Взяв с собой оскверненную колбасу, я направила свои стопы в присутствие, где раньше работала. У меня имелся веский повод наведаться туда – я как раз вела переговоры о возвращении в родную контору. Не вдаваясь в объяснения, я прямо из секретариата – директора, к счастью, на месте не было – позвонила лучшему своему другу Ежи, с которым редко встречалась, но которому полностью доверяла. Ежи, тоже к счастью, оказался на месте. Ничего ему не объясняя, я договорилась срочно встретиться с ним здесь же, в помещении профкома. Профком в полном составе отбыл в отпуск, а ключ я могла добыть без труда. Безотказный Ежи не заставил себя ждать. Я ему уже давно не досаждала просьбами, так что он с готовностью настроился на какое-нибудь очередное мое чудачество. – Ежи, у меня есть трефная колбаса, – сообщила я ему с места в карьер. Ежи озадаченно наморщил лоб. – Трихинная?.. Может, тебе лучше не есть ее? – И не буду, я хочу отослать ее почтой. Сама не могу, о причинах не спрашивай. Тут такое происходит! Когда все закончится, расскажу, если, конечно, останусь жива. А пока прошу тебя, сходи на Центральную почту и отошли ее по этому адресу. Отправителем впиши кого угодно, только не себя. Лучше какого-нибудь своего врага. Может статься, спасешь мне этим жизнь. – Ради твоей жизни готов на все, – откликнулся Ежи с умеренным энтузиазмом и вдруг оживился: – Погоди, есть у меня один враг! А он точно влипнет? – Упаси боже! Мне только надо, чтобы она дошла по адресу. Скажу тебе правду – она нафарширована письмом, но не беспокойся, вид у нее вполне приличный. Ежи потребовал показать. Осмотрел со всех сторон, с сомнением покачал головой и после непродолжительных размышлений согласился. Мы бережно упаковали ее, и он тут же отправился на почту, напутствуемый сердечным моим благословением. Сбыв с рук колбасу и сделав таким образом все, что было в моих силах, я слегка воспряла духом. Если майору угодно не спускать с меня своего недреманного ока, пожалуйста, я к его услугам. Ведь мне позарез нужна не сама поездка, а конверт Алиции, и неважно, как я его заполучу – собственноручно или через Михала. Теперь можно позволить себе поразмыслить над кое-какими обстоятельствами, непонятными и не дававшими мне покоя. В чем тут загвоздка? Почему длинный язык моего ребенка так круто изменил ситуацию? Скорей всего, они решили, что за Алицией следил какой-то уголовник. Это им дало пищу для размышлений над чем-то, в чем они прежде не были уверены. Вдобавок ониокончательно заподозрили меня в сокрытии информации, и я им уже активно не понравилась. По правде говоря, они мне тоже не нравятся – либо не понимают серьезности ситуации и подставляют меня по недомыслию, либо, что гораздо хуже, понимают, но для пользы дела превратили меня в козла отпущения. А я не хочу быть козлом отпущения. Вот только почему майор уходил с таким довольным видом, ведь мне всегда казалось, что он неплохо ко мне относится и мое арестантское будущее не должно бы его радовать? Арестантское – это еще мягко сказано… Дьявола я никогда не понимала и не понимаю, возможно, этим неординарным способом он хочет от меня избавиться. Чужая душа потемки… Как бы то ни было, а легко я не дамся, хотя и на рожон лезть не стану. Про дела Алиции ничего не знала, не слышала. Дьявол, конечно, прав: своим поведением я ставлю рекорд глупости. Ну что ж, зато с дурака взятки гладки. Остается одно – продолжать в том же духе! Минуточку, но если они знают или хотя бы догадываются, в чем была замешана Алиция, почему тогда привязались к Збышеку? Во время нашей поездки в город Дьявол ни словом не обмолвился на интересовавшую его тему, зато по возвращении домой вцепился в меня мертвой хваткой. – Куда ты подевала эту колбасу? – начал он с места в карьер. Я была, честно говоря, готова ко всему, но чтобы пронюхать так сразу?.. Ведь официально он этим не занимается, в лучшем случае его просто ставят в известность, учитывая наши с ним отношения. С мрачным злорадством, не тратя слов, я продемонстрировала ему странное нечто, бывшее совсем недавно двумя кило вареной колбасы. Узрев это нечто, Дьявол переменился в лице. – Господи, что ты с ней делала?! Жевала и выплевывала? – Ага. Угадал. Весь день так вот и жевала – на нервной почве. Учти, если вы с майором не прекратите меня нервировать, все продукты в доме переведу. Дьявол еще раз с живым интересом оглядел растерзанную колбасу, вздохнул, вытащил из шкафчика весы и взвесил. Я в меру своих сил сохраняла хладнокровие. – Где еще килограмм? – деловито осведомился он. – Какой килограмм? – Ты купила три кило. А тут еле на два тянет. Где остальное? – Да что ты говоришь? – вежливо удивилась я. – Неужто я съела целый килограмм? – Я не говорю, что съела. Может, жевала и выплевывала сразу в мусор. Просто спрашиваю. – В мусоре нету, – невинно констатировала я, заглянув в ведро. – Значит, все-таки съела. Хотя шут его знает, в этом доме еще и дети ошиваются. Немедленно вызванные на очную ставку, дети категорически отрицали свою причастность к истреблению колбасы. – Вообще-то у меня была такая мысль, – раздумчиво сказал старший ребенок. – Но больно уж у нее вид непрезентабельный. Решил на всякий случай вас подождать. – Тогда, получается, я сама с ней управилась. Буду стоять на своем до конца, зловредно решила я, пусть попробуют меня уличить. Промывание желудка мне не сделают, это уж дудки, не дамся. – Какое счастье, что не я веду это дело, – от души порадовался Дьявол. – С тобой ведь запросто попадешь в психушку. Что ты еще задумала? Мало тебе маляра? Майор вот-вот взбесится. – Не вижу никаких симптомов бешенства ни у тебя, ни у майора. Напротив, вид у вас позавчера был вполне довольный. Интересно знать, чему вы так радовались, или это тоже служебная тайна? – Радовались, потому что все проясняется, – невозмутимо ответствовал Дьявол. – Твой Збышек – убийца, сейчас уже известно наверняка. Ну, почти наверняка… Голову у меня вдруг как обручем сковало. Слава богу, подумала я, давление у меня пониженное, а то ведь так недолго и удар схлопотать. – Ты что, рехнулся? – каким-то не своим голосом просипела я. – Еще нет, хотя с тобой запросто рехнешься. Как бы ты ни мудрила, а майора с толку не собьешь, уж он дело знает… Збышек свое намерение давно вынашивал, даже яд припас. В доме у него нашли кучу всяких снотворных. Наверно, удастся это квалифицировать как навязчивую идею. Я хотела было что-то сказать, но не смогла – ни своим, ни чужим голосом. Не то что слова – все мысли как ветром сдуло. Пришла в себя, лишь напившись холодной воды, после чего твердо заявила: – Ты врешь! – С чего бы мне врать? – Не знаю. Может, это у тебя врожденное. Будь вы уверены насчет Збышека, ты бы сейчас к колбасе не цеплялся! Ох, зря сказала, могла бы свою догадку при себе оставить. Вырвалось поневоле, в приступе отчаяния. И вот нате вам – стоило мне на секунду выйти из роли дурочки, как у Дьявола тотчас глаза загорелись. – Так что ты все-таки с нею сделала? – Сожрала! Выбросила в окно! Потеряла на улице, уронила в канализацию! Далась тебе эта колбаса! Дьявол молчал, с живым любопытством наблюдая за мной. В каком-то закутке моего сознания, не сокрушенном диким страхом за себя, за несчастного Збышека, вдруг слабо забрезжила мысль о том, что я ведь, собственно, ничегошеньки не знаю. Не имею ни малейшего понятия о результатах следствия. В голове у меня один Копенгаген да тамошний конверт, а не мешало бы разобраться, что происходит под носом, в Варшаве. Такое ощущение, что и в здешнем воздухе витает какая-то тайна, в которую оба они, в отличие от меня, посвящены. Надо немедленно взять себя в руки, успокоиться и первым делом попытаться хоть что-нибудь у них выведать. – Почему ты тогда сказал, что Роберт меня подставил? – вырвалось у меня. – Ничего такого… – он хотел, наверно, сказать: «я не говорил», но вовремя спохватился и о чем-то задумался. – Ты была с Алицией, когда ее кто-то выслеживал. И молчишь об этом… Кого ты можешь выгораживать, как не Збышека? Допустим даже, что дело тут не в его личных обидах, допустим, Алиция влипла в какую-то сомнительную историю. Но с таким же успехом в ней мог быть замешан и Збышек. – Почему из всего населения Варшавы вам понадобилось прицепиться именно к Збышеку? – Потому что он один у нее побывал. Что Алиция оставила в Копенгагене? Доказательства его вины, которые ты хочешь уничтожить? Или, наоборот, – невиновности? Письма с угрозами ее убить? Или с описанием аферы, в которую он впутался? – Какой аферы, опомнись! – сорвавшимся голосом выкрикнула я, чувствуя, как волосы на голове зашевелились. Нет, это уж слишком! – Что там был за эскиз? – Не знаю!.. – Зато я знаю. Никакого эскиза в помине не было. Ты ушла, потому что заявился Збышек. Тебе известно, что это он ее убил, но Алиция всегда чувствовала свою вину перед ним, и теперь ты исполняешь ее волю и покрываешь его. А зря, есть отпечатки пальцев, есть показания привратника, этого вполне хватит, не говоря уж о запасах у него в доме снотворного, достаточных, чтобы усыпить стадо слонов! – Чушь собачья! – крикнула я в отчаянии. Я собиралась разговорить его, что-нибудь вытянуть, а в результате сама потеряла дар речи. Нет, чутье меня не обманывает, во всей этой галиматье концы с концами не сходятся, но он меня совсем задурил. Ясно одно: Збышек в опасности, для него это может плохо кончиться. Весь остаток вечера Збышек и маляр, увешанный колбасами, незримо витали в моем доме. На все мои протесты и расспросы Дьявол отвечал контрвыпадами. В конце концов я вообще перестала с ним разговаривать, тогда он тоже умолк и задумался – на сей раз надолго. – Похоже, наломала ты дров, – подал он голос, когда я уже засыпала. – Соучастие в укрывательстве преступника…
Майор учинял мне допросы, после которых я начинала подумывать, уж не я ли совершила это убийство. Телефон у Збышека не отвечал, дома его тоже не удавалось застать, а тут еще опять позвонила сестра Алиции, домогаясь известий о теле. А у меня никак до этого тела руки не доходили, и в голове царил сплошной сумбур. Збышек испарился совсем не вовремя, я даже не могла ничего узнать о маляре, который казался мне единственной уловимой в этом хаосе ниточкой. Копенгаген отдалился на другой конец света. Как личность сверх всякой меры подозрительную, меня уже совсем не посвящали в ход следствия. Ни майор, ни Дьявол не удосуживались теперь вообще отвечать на мои расспросы. Я набирала номер Збышека каждые полчаса, и днем и ночью. Проверила в бюро ремонта – телефон в полном порядке. – Кому ты звонишь так поздно? – поинтересовался Дьявол, выходя из ванной в полдвенадцатого ночи. – Збышеку, – буркнула я. – Бесполезно. – Это почему же? – Мы, конечно, строим все более комфортабельные тюрьмы, – объяснил он, с достойной удивления аккуратностью укладывая брюки, – однако в камерах телефонов пока еще нет. У меня мороз пошел по коже, даже в желудке вдруг сразу похолодело. – Шутки шутишь? – На этот раз не угадала. Несмотря на поздний час, я кинулась звонить майору. Не хватило самообладания даже извиниться за беспокойство. – Ну что ж, – как-то неопределенно протянул он в ответ. – Понимаю, вам это неприятно было услышать… От сочувствия майора мне легче не стало – значит, не шутки. Я собственноручно подставила Збышека! Будь на его месте любой другой – здоровый, довольный собой и жизнью, – не страшно, пусть бы посидел. В свое время я бы все объяснила и человека отпустили бы с богом, целым и невредимым. Збышек – иное дело! С его здоровьем и характером можно сломаться за каких-нибудь пару дней. Он и на свободе-то почти перманентно в депрессии! Не говоря уж о прочих невротических хворях, от которых не помогают ни курорты, ни медицинские светила. Мало того, что Алиция его бросила, что жизнь у него пошла кувырком, так нате вам – еще и сажают по подозрению в убийстве! Это может навечно травмировать какого угодно здоровяка, чего уж говорить о Збышеке! Да неужто я брошу беднягу на произвол судьбы – мол, тут хотя бы собственную шкуру спасти! Единственное, что меня хоть как-то утешало, – это мое злорадство. Ну хорошо же, Дьявол, сам напросился! Выложу всю правду, а заодно все, что о тебе думаю, – и отряхну прах от ног своих. Посмотрим, каково тебе будет… Назавтра прямо с утра я позвонила Михалу. Колбасу Ежи выслал срочной бандеролью, и я рассчитывала разузнать что-нибудь прежде, чем добровольно суну голову в петлю. Соединили нас через десять минут, благо он оказался дома. – Слушай, Михал, скоро ты, наверно, получишь бандероль, – дипломатично сообщила я ему. – Вторую? – удивился Михал. – Почему вторую? – Одну я уже получил. Какой-то идиот прислал кило вонючей колбасы. – И что ты с нею сделал? – с замиранием сердца спросила я. – Как что, выбросил в мусор. Не буду же я травиться колбасной палочкой! – Будешь! – завопила я, позабыв о дипломатии. – Ты с ума сошел! Немедленно достань ее из мусора и съешь! – Ты меня, конечно, извини, – осторожно начал Михал, – но, боюсь, ты малость того… У тебя случайно не горячка? Я запаниковала. Неизвестно, в какой такой мусор выбросил он колбасу и сможет ли оттуда достать. Надо как можно больше заинтриговать его колбасной темой, не говоря ничего конкретного. – Горячки у меня нет. А на колбасу не клевещи, она вполне съедобна. Надо только, чтоб не было вони, помыть ее щеткой под краном. Вытащи из мусора, а если уж не захочешь съесть, то по крайней мере разрежь на мелкие ломтики. – Еще чего! – взбеленился Михал. – Не хватало мне рыться в отбросах, а потом цацкаться с вонючей колбасой! И вообще, какой дурак посылает вареную колбасу летом! – Для того и послали, чтоб она провоняла, – с нажимом сказала я. Трубка молчала, очевидно, Михал размышлял над странной формой поразившего меня безумия. Слишком хорошо мы друг друга знали, не мог он заподозрить меня в контрабанде, ну, скажем, бриллиантов. – Погоди, – пробормотал он, – кажется, сумасшедшим нельзя противоречить, так и быть, пойду поищу твою колбасу. Через пару минут – я в это время отбивалась от телефонистки: «да-да, говорим, говорим» – он снова взял трубку. – Ну, нашел я ее, – выдохнул он с омерзением. – Смердит еще больше. Попробую уговорить хозяйку, может, на что-нибудь употребит, может, заинтересуется таким экзотическим лакомством. Изволь все-таки объяснить, как все это понимать? Меня что, отравить хотят? – Узнаешь, когда съешь колбасу. Чем скорей, тем лучше, и сразу сообщи мне о своем состоянии. Будь здоров! – И тебе того же, – упавшим голосом пробормотал Михал. Ничего не поделаешь, скоро лишь сказка сказывается. Пока Михал – у него ведь нет даже ключа – проберется в прачечную, пока отопрет кофр, пока я получу какую-нибудь весточку, на Збышеке можно будет уже поставить крест. День я скоротала за любезным сердцу занятием – боролась с собственным воображением. Глазами души видела Збышека – как он кончает с собой в тюремной камере. Для полноты ощущений представила и собственный труп в безлюдном варшавском закоулке. Надо всем этим с неодобрительной гримасой витал призрак Алиции. Дьявол вернулся домой уже не в таком победоносном настроении. – Неладно с этим Збышеком, – кисло пробормотал он. – Надо бы его перевести в больницу. У меня не хватило духу спросить, что с ним. Я долго молчала, лихорадочно ища хоть какой-нибудь приемлемый выход. Смотрела в окно, за которым ничего интересного не было. – Что вам нужно для того, чтобы его отпустить? – наконец спросила, не оборачиваясь. – Другой убийца, – не задумываясь ответил Дьявол. – Збышек увяз крепко, больше его ничто не спасет. – Позволь тебе напомнить – ты в этом доме на правах частного лица, – решительно заявила я, внимательно изучая пейзаж за окном. – И потому потрудись пораскинуть мозгами, только не как законник, а как частное лицо. Збышек не бывал у Алиции вот уже два года, никогда не ездил в Копенгаген и вообще с самой войны не выезжал за границу. Если бы вдруг обнаружилось, что Алиция имела… Я умолкла, соображая, как бы половчее выразиться. – Что имела? – навострил уши Дьявол. – …имела отношение… Если бы оказалось, что Алиции угрожали… что она в последнее время впуталась в серьезную аферу, да еще не здесь, а в Копенгагене, поверил бы ты как частное лицо в невиновность Збышека? – Как частное лицо – да, как официальное – решил бы перепроверить. – Ну а без веских доказательств… вот этого самого… без них вы ведь не оставите Збышека в покое? – Более того, – ответил он, помолчав. – Без доказательств «вот этого самого» Збышеку спасения нет. – Ну что ж, душа моя. Скажу тебе правду. Я отвернулась от окна – и осеклась. Раньше, раньше мне надо было на него посмотреть! Хотя лицо его сохраняло задумчивое и даже слегка скорбное выражение, зато глаза полыхали хищным огнем. Как же я, идиотка, до сих пор не догадалась! Они посадили Збышека, чтобы развязать мне язык! Сообразив, я прямо содрогнулась от ужаса. Ведь он знаком со Збышеком, понимает, чем может обернуться для бедняги арест. Каким же надо быть бесчувственным извергом, чтобы пойти на такой шаг! С кем свела меня судьба, ему же чуждо все человеческое! Ужас сменился яростью, и я отбросила всяческую дипломатию. Получай, подавись проклятой этой правдой, посмотрим, по зубам ли она тебе! – Учитывая, что с законом я завсегда раньше ладила, – холодно отчеканила я, – наши с тобой отношения имеют сугубо личный характер. Можешь не сомневаться, в случае чего я отопрусь от всего, о чем сейчас сообщу тебе конфиденциально. А в остальном используй полученную информацию, как сочтешь нужным. Так вот, слушай: моя подруга Алиция занималась в последнее время шпионажем. – Что?! Ты с ума сошла? – оторопел Дьявол. – Пока еще не совсем, но скоро сойду. А теперь факты. Дьявол сорвался с кресла. – Иоанна, погоди, выпей воды. Может, дать тебе лекарство? Дорогая моя, что с тобой? – Ты посадил за решетку невинного, больного человека только для того, чтобы я раскололась! И добился своего, больше я не буду молчать. Но ты немедленно отпустишь его. А обвинения предъявляй контрразведке, заодно донеси, кто тебе раскрыл глаза! Ты хотел правду, так получай ее! – Какая контрразведка, о чем ты говоришь, дорогая, успокойся! Ты бредишь, при чем тут шпионаж, у тебя, видно, с головой не все в порядке! Надо же такое придумать – контрразведка ее убила! – Я не говорю, что убила! – каким-то не своим голосом выкрикнула я, понимая, что перегнула палку. – Может, не убивала. Может, они просто пустили все на самотек, а теперь довольно потирают руки и ждут, когда же наступит мой черед! Так что беги, докладывай! – Я еще в своем уме! – рассудительно заметил Дьявол, хотя и глядел на меня с некоторым испугом. – Сколько живу, такой галиматьи не слышал. Может, он и прав, может, от расстроенных нервов мне уже черт-те что мерещится, у страха глаза велики. Сколько себя помню, все, связанное со шпионажем, меня повергало в ужас, воображение рисовало картины изощренного коварства, правда, в насилие над мирными гражданами верилось с трудом. К родимой же контрразведке я даже питала симпатию, тем более что собственная безгрешность давала приятное ощущение защищенности. Но на этот раз моя безгрешность выглядела не столь уж очевидной, в том-то и беда. Впрочем, меня больше пугала не госбезопасность, а тот субъект со сломанным носом, точнее, моя непонятная с ним связь. Но уж об этом и заикаться нельзя, придется нажимать на другое – дескать, отмалчивалась, потому как смущала перспектива провести за решеткой остаток своих дней. – Даже каких-нибудь пять лет изоляции никак не соответствуют моим жизненным планам, – надрывно развивала я перед Дьяволом свою мысль. А с того уже слетел страх, сейчас он пребывал лишь в легком шоке. До моего слуха дошло наконец, что он говорит: – …не имеет ничего общего со шпионажем, с чего ты взяла! Выкричав свое, я немного успокоилась, и в голове слегка прояснилось. Елки зеленые, что же это получается? Неужели я могла так безнадежно заблуждаться? Спокойствие, сейчас самое главное – найти с ним общий язык. Может, удастся что-нибудь выудить. – Хорошо, порассуждаем здраво, – предложила я, выпустив пары. – Не буду скрывать – я кое-что знаю. Знаю, но молчу. Не только потому, что уважаю личные тайны Алиции, но и потому, что элементарно боюсь. Боюсь за себя. Алиция тоже боялась, и, как выяснилось, неспроста. – Похоже, этот страх сказался на твоих умственных способностях, – брюзгливо фыркнул Дьявол. – Как иначе объяснить твой заскок насчет шпионажа? – А кто иначе мог следить за нею, разъезжая на автомобиле западной марки? Збышек? – Так за нею все-таки следили?! – Кто ей установил в квартире микрофон? Тоже Збышек? – Брось шутить! – оживился Дьявол. – Ты уверена? – Собственными глазами видела. – Вот зачем тебе маляр! Иоанна, майор тебя убьет! – Как бы не так! Разве ты сам захочешь от меня избавиться. Позволь напомнить еще раз – все это я рассказываю тебе сугубо конфиденциально. За порогом этого дома я от своих слов открещусь, если только мне не гарантируют полную безопасность. Дьявол на какое-то время задумался. – Слушай, а тебе не приходило в голову, что, будь здесь замешана контрразведка, расследование вел бы не майор, а совсем другие инстанции? – Приходило, и не раз. Но я в такие инстанции не вхожа – кто их знает, может, они втихую этим и занимаются. – Погоди, ты тут столько нагородила, что у меня голова кругом идет. Конечно, это меняет дело. Но одного не пойму: почему ты боишься? И кого? Не было иного выхода, пришлось рассказать ему, обходя по возможности все подводные рифы, о давних контактах Алиции с западным посольством и обо всех моих подозрениях. – Так вот, душа моя, – суммировала я, – с одной стороны, никто не поверит, что я, ближайшая ее подруга, нафаршированная всякими сведениями, чиста и невинна, как белоснежная лилия. Я и сама упекла бы себя на всякий случай куда надо. А с другой стороны – наверняка тут замешан кто-то из близких знакомых. Кто? Ты знаешь? Лично я – нет. Я знаю одно: только не Збышек. Вы с майором что-то предпримете, а этот знакомый тут же отреагирует и пригласит меня на кофе – с ядом разумеется. – В твоих словах есть логика, – признал Дьявол после долгого раздумья. – Не будь я в курсе дела, может, и сам бы переполошился. Но клянусь тебе, ты ошибаешься. Ни о каких контрразведках и речи нет! – А о чем речь? – От Алиции и правда тянулись ниточки к большой афере. Вначале полной уверенности у нас не было. Спасибо Роберту – когда выяснилось, что за нею следили, наши предположения подтвердились. Но все это время я нимало не сомневался, что ты что-то знаешь. – А вот и нет, душа моя, я ничегошеньки не знаю. И не буду знать, пока ты мне не докажешь, что я грешу на это богоугодное ведомство исключительно по дурости. Близкий знакомый тоже наводит на меня священный ужас, но в гораздо меньшей степени, чем наши славные органы. – Дело хозяйское. Я могу лишь заверить тебя, что ты заблуждаешься, но раскрывать служебные тайны не вправе. И потом, не пойму, почему ты зациклилась на каком-то близком знакомом. Впрочем, поступай как хочешь, но не забывай – спасти Збышека могут только твои чистосердечные признания. Кстати, майор уже давно возится с одной аферой, которая к Збышеку не имеет никакого отношения. Если бы выяснилось, что она как-то связана с убийством Алиции, дело, как говорится, было бы в шляпе. Теперь ясно, почему нам позарез нужны твои показания?.. Стоило ему в очередной раз упомянуть Збышека, как я снова впала в панику. И хотя насчет шпионажа и контрразведки он меня не совсем разубедил – возможно, просто недооценивает ситуацию, смотрит на вещи сквозь розовые очки, – но все-таки я решилась. Предложила ударить по рукам – если Збышека завтра утром выпустят, я все скажу. – Если ты завтра утром все скажешь, Збышека сразу же выпустят, – отрезал Дьявол и на обратную очередность уже ни в какую не соглашался. В результате утром следующего дня я прибыла с ним к майору, вне себя от злости и мучивших меня подозрений. Я ничем не могла оправдать свое предыдущее вранье – высказывать недоверие в адрес нашей защитницы госбезопасности у меня язык бы не повернулся. А раз так, то лучше вообще на этот счет не объясняться. Я стала выкладывать всю правду по порядку, начиная с первого прихода ко мне Алиции. Маляр действительно майора потряс, но не настолько, чтобы вывести из равновесия. Даже колбаса его не сокрушила – я и в этом призналась, – просто он посмотрел на Дьявола, а Дьявол на него. Мне их реакция по-прежнему активно не нравилась. – С кем ваша подруга поддерживала в Дании знакомство? – спросил майор. – С кем встречалась? – А вот этого я не могу сказать. Она пробыла там гораздо дольше меня. Я знаю несколько человек из ее сотрудников, жениха, наших благодетелей – то бишь семейство, которое нас пригласило и дало приют, – и еще массу других людей, но уже из моего круга. Зато… Раз уж я решилась выложить им всю правду… Глазами души я увидела сцену из недавнего прошлого… Кто-то поднимался по лестнице. Мы сидели в доме на площади Святой Анны, на четвертом этаже. Алиция разбиралась в старых счетах, а я красила ногти купленным накануне лаком от Элизабет Арден, очень дорогим. Только я раскрыла рот, собираясь сказать, что по такой цене он мог быть и лучше, как вдруг Алиция вскинула голову и приложила палец к губам. Кто-то поднимался по лестнице. Прошел второй этаж и подходил к нашему. Алиция притихла над своими бумагами, я тоже застыла с кисточкой в руке, хотя не понимала, почему это мы затаились. Шаги приблизились к нашей двери, затихли, и через минуту раздался стук. Я вопросительно посмотрела на Алицию, она затрясла головой и снова приложила палец к губам. В дверь опять постучали. Я вернулась к своему занятию, трезво рассудив, что шума оно не производит, да и лак вот-вот засохнет. Алиция погрозила мне кулаком, я постучала пальцем по лбу – в знак того, что она преувеличивает. Потом снова был стук в дверь, а потом Алиция тоже постучала по лбу – мол, сама такая. Вот так мы все трое попеременно стучали, пока человек за дверью наконец не сдался и не стал спускаться вниз. Когда шаги где-то на первом этаже затихли, Алиция сорвалась с места, шепнула мне: «Постой на стреме» – и понеслась в прачечную, чтобы выглянуть через темное оконце во двор. Я послушно отстояла свое на лестнице, пока она не вернулась. – Кто это приходил? – заинтригованно спросила я. – Так, один гнусный тип, – бросила она с такой злостью, что можно было не сомневаться – этому типу она не откроет дверь никогда в жизни. – Ну ты даешь, – хмыкнула я. – Ведь наше окно светится. Он что, не знает, какое у нас окно, или, может, слепой? – Могу я по рассеянности оставить свет невыключенным? – упрямо отрезала она. У нас с Алицией не полагалось лезть друг другу в душу, вот и на этот раз я признала за ней право на личную тайну. Тот субъект больше не приходил, по крайней мере при мне. Помню и еще один любопытный случай, правда в другом роде. Целый день я висела на телефоне, пытаясь поймать Алицию, и целый день мне отвечали, что ее на работе нет, отчего я все больше злилась, зная, что ей полагалось там быть. Она мне позарез была нужна. Вернувшись из своего офиса, я застала ее дома. – Черт побери, где ты шлялась? – накинулась я на нее. – Я хотела, чтобы ты купила мне по дороге сигарет, у меня все кончились, а я забыла взять деньги! Придется теперь бегать по автоматам. – Я догадалась и купила, – беззаботно ответила Алиция. – Поняла, что это ты названиваешь. Вообще-то я была на месте, только на звонки не подходила. – На мои? – Нет, одного типа. – Ну, на женский голос могла бы и подойти! – А может, рядом с женщиной стоит мужчина, чтобы перехватить трубку. Тебя ведь по голосу у нас не все знают. Теперь остается только гадать, был ли тот телефонный тип и тип на лестнице одной и той же личностью. После некоторых колебаний я описала оба случая майору. Получилось, что какие-то знакомые вдруг разонравились Алиции и она стала их избегать. Будь это просто назойливый ухажер, она бы от меня не таилась. – А тот «опель», который ездил за вами? – спросил майор, слушавший с большим интересом. – Вам он в Дании случайно на глаза не попадался? Или его водитель? – Точно не скажу. Я видела его в профиль, и, кажется, он мне знаком по Копенгагену. Не знаю, как он выглядит анфас, но мне запомнился его перебитый нос. – Где, когда и при каких обстоятельствах? – Не помню, – быстро ответила я. – Сколько ни ломала голову, ничего не приходит на ум. И вообще я могла обознаться. На эту тему они уж точно не услышат от меня ни слова. Язык мой – враг мой. Пока я не удостоверюсь, что невероятная история, которая с нами там приключилась, имеет отношение к Алиции и может навести на след убийцы, меня никакие силы на свете не заставят проговориться. Михал тоже будет помалкивать, это как пить дать. – А как насчет других знакомых? – спросил майор. – Может, там был в ту пору кто-то из Польши? Поляков там было раз-два и обчелся, все вроде бы люди безобидные, так что я позволила себе со спокойной совестью их назвать. Майор вздохнул. – Значит, никто, как вы говорите, к пани Хансен во время вашего визита не заходил? А жаль. Это значительно упростило бы дело. Кстати, о ваших наблюдениях при осмотре квартиры – вы нам уже все рассказали? – Ничего примечательного я там больше не видела. – Скорее даже меньше, – проворчал Дьявол. – А пришли вы к ней якобы для того, чтобы вернуть словари, – в раздумье протянул майор. – Куда вы их положили? – На письменный стол. – Мы нашли их в другом месте. – В каком? Майор смотрел на меня, о чем-то размышляя. У меня уже вертелся на языке вопрос, с чего это они стали так интенсивно мыслить? Как посмотрят на меня, так и застывают в позе мыслителя, словно моя скромная особа олицетворяет для них загадку века. Сколько живу, никого еще так не вдохновляла на интеллектуальную деятельность… – В очень странном месте, – поразмыслив, продолжал майор. – Были засунуты под диван. Поначалу я просто удивилась – наверное, для контраста с общей атмосферой задумчивости. – Не понимаю. Под диван? Да ведь туда ничего не влезет. Ножки короткие. – В том-то вся соль. Мы их едва вытащили, а запихнуть тем более нелегко. Пани Хансен была, конечно, большая оригиналка, но не настолько же, чтобы подобным образом хранить учебные пособия. Вам это ни о чем не говорит? Теперь уж и я впала в задумчивость, не иначе тут какой-то философический микроб завелся. Что-то меня насторожило. Неужто Алиции мало было настенного завещания? – А нельзя ли на них взглянуть? Майор в нерешительности покосился на Дьявола. Дьявол – на майора. – Как вы считаете? – спросил майор. – Ну что ж, двум смертям не бывать, – ответил Дьявол. – Не понимаю, о чем вы таком говорите, – заметила я с неудовольствием. – Потом объясним, а пока осмотрите их, сделайте милость. Чем черт не шутит, возможно, обнаружится что-то любопытное. Я взяла в руки два толстенных словаря, один польско-французский, а другой польско-английский и наоборот. Оба старые, еще довоенные, одинакового формата, с одинаковым расположением словарных статей. Открыла и стала перелистывать. На первой же странице, сверху над «А», карандашом было нацарапано: «англ. равно франц. равно польск.». Я голову дала бы на отсечение, что в день убийства никакой записи здесь не было. Перелистав словарь до конца, ничего больше я в нем не нашла. Зато в английском на полях некоторых страниц обнаружила надписи, тоже карандашом, по виду старые. Только по виду, потому как две недели назад их тоже не было. Пометки явно не мои, словари я отдала Алиции в день убийства, значит, она одна могла их сделать, да и то лишь в последний вечер! Разве что у самого убийцы крыша поехала, и он вдруг занялся лексическими изысканиями, но и тогда это, наверно, следствию для чего-нибудь да сгодится. Впрочем, каракули все-таки напоминали руку Алиции. Майор озадачился не меньше моего. Стал листать английский словарь, пытаясь разобрать пометки. – «Число единственное, род женский, дательный падеж», – пробормотал он. – Впервые слышу, чтобы «магазин» был женского рода. Возможно, вы общались между собой с помощью особого шифра – так сказать, грамматического? – Вот уж чего не было и быть не могло, – пожала я плечами. – Алиция всегда говорила, что грамматика наводит на нее ужас. Не понимала, как это я запоминаю такие вещи. – Здесь все записи в том же духе. «Третье лицо, множественное число, презент». Настоящее время, да? А вот – «подлежащее». А здесь… сейчас, минутку, не разберу… «единственное число, женский род, предложный падеж». Кажется, эти сокращения везде означают одно и то же? «Ед. ч., ж. р., п. пад.». При слове «неопубликованный». – Предложный падеж, говорите? Женский род? «В неопубликованной»… «О неопубликованной». Поставить слово в указанной форме нетрудно, но от этого оно понятней не становится. – «Сухожилие, мускул. Женский род, единственное число, творительный падеж», – читал дальше майор. – Сухожилием, мускулом, – машинально выпалила я и остро затосковала по добрым школьным временам. – Но там ведь женский род? – Да, вряд ли пани Хансен уж до такой степени испытывала ужас перед грамматикой, – засомневался майор. – Нет, конечно, это слишком. Наверняка она писала эту галиматью с какой-то задней мыслью. Ну-ка, что там еще? – «Существительное, единственное число, именительный падеж». Рядом со словом «сопровождать». Ну хоть плачь. Если указания адресованы мне, то Алиция явно переоценила мои способности. Черт побери, что может означать эта китайская грамота? – Думаю, надо отдать словари нашим шифровальщикам, – сказал майор. – Если тут есть какой-то смысл, они разберутся. Хотя такие любительские головоломки – сущее наказание. – Погодите со своими шифровальщиками, – запротестовала я. – Уважайте чужую волю. По-моему, это адресовано мне, и я сама должна сообразить, что она думала насчет того, что буду думать насчет этого я. Дайте сосредоточиться. И я уткнулась в словари. В английском записи были сделаны только в англо-польской части, польско-английская оставалась чистой. Видимо, Алиция посчиталась с уровнем моих интеллектуальных запросов – я всегда пользуюсь лишь первой половиной. Учла и то, что к английскому словарю я обращаюсь гораздо чаще, чем к французскому. Учла также, что я все это замечу, а раз так, то и призадумаюсь над несуразностями в ее записях. Ясно, что столь упорствовать в своем грамматическом невежестве можно лишь с каким-то умыслом. «Распространенный» в третьем лице множественного числа настоящего времени… Это должно относиться не к прилагательному, а к глаголу. «Распространяют»?.. «Сопровождать» можно переделать в «сопровождение», но как сделать «мускул» женского рода? Нет, что-то не то… Глагол… Я просмотрела слова до и после «распространенного», но ни одного глагола не нашла, потом перечитала запись над «А» во французском словаре. «Англ. равно франц. равно польск.». Понятно, что пометки из английского словаря относятся к французскому. Одни и те же слова?.. Ерунда, одни и те же слова имеют одно и то же значение, «распространенный» так и так будет прилагательным. Надо искать какие-то другие. Открыв французский словарь на той же странице, что и английский, я стала отсчитывать слова сверху. На месте «распространенный» стояло «производят». Точно, глагол. А как насчет «сопровождения»? Должно быть существительное. В самом деле – «сад»! Я растерянно взглянула на майора, выжидающего с терпеливым интересом. – Кажется, нашла, – сказала я неуверенно. – В грамматике все сходится, только смысла не хватает. – Что у вас получается? – Какая-то чушь. Если хотите, можете записать. Значит, так: «производить». Третье лицо множественного числа – «производят». «Сад», именительный падеж. «Сухожилие, мускул» – женский род… раз, два, три… творительный падеж – «почтой». Вот те раз! «Производят сад почтой»? Не зная, что и думать, я беспомощно уставилась на них. У обоих был крайне заинтригованный вид. – Ну-ну, – подбодрил меня Дьявол. – Соображай дальше. Может, попробовать в какой-нибудь другой очередности? Увлеченная плодами своего творчества, я взялась просматривать словарь заново, повторяя заодно весь учебник польского языка за шестой класс. Не знаю, какая у них сейчас программа, но я проходила это в шестом классе. – Единственное число, предложный падеж – «в кухне». Подлежащее – «лаборатория». Единственное число, женский род – «новая». «В кухне новая лаборатория»?! Предложный падеж, единственное число – «в жратве». «Жратва» даже подходит к «кухне». Снова подлежащее, должно быть имя существительное, ага: «контрабанда». «Магазин», мужской род, родительный падеж, кого-чего… Героина! Я подняла голову от словарей. Значит, вот в чем дело! Силы небесные! Теперь наконец понятно, что за афера погубила Алицию! Контрабанда наркотиков!!! Я была до того потрясена этим открытием, что даже потеряла дар речи. Слишком неожиданный оборот для бедной моей головы. А я-то, дура, зациклилась на шпионаже! Но мыслимо ли: Алиция и контрабанда? Да еще наркотиков! Какое чудовищное стечение обстоятельств прибило ее к этой афере, если при одном упоминании о контрабанде ее бросало в дрожь! – Почему вы мне сразу… – напустилась я на Дьявола и тут же осеклась: и тот и другой прямо-таки лучились воодушевлением. Лица у обоих экстатически сияли, казалось, еще секунда, и они падут ниц с благодарственными песнопениями. Ничего такого, увы, я не дождалась. – Читай дальше! – нетерпеливо скомандовал Дьявол, как если бы я прервала на середине чтение душещипательного романа. Он обежал стол и склонился над листом, в который майор что-то записывал. Я и без его понуканий уже с головой ушла в работу, все исправней оперируя грамматическими правилами. – «Идет», – сообщила я им. – «Магазина». Так и есть, в родительном падеже. «Роза», минутку, должно быть прилагательное. Скорей всего, «розовая». Погодите, тут еще кое-что есть. Рядом с этой «розой», которой в английском словаре соответствовал «козел», снабженный пометкой, что ему полагается быть женского рода, стояла какая-то неразборчивая запись, что-то вроде «gade». По-датски это означает «улица». Такую же «гаде», только более вразумительную, я нашла возле «сада». – Нигде больше нету «гаде»… – пожаловалась я. – Ищи дальше! – прикрикнул на меня Дьявол. Я вздохнула и долистала словарь до конца. Нашла еще «до», «на», «собираюсь» и «хмель», которому следовало быть прилагательным. Майор с Дьяволом начали составлять фразы, но я в таких грамматических упражнениях проявила гораздо большую сноровку, и они охотно приняли меня в свою компанию. Втроем мы неплохо справлялись, вот только эта непутевая розовая «сад» оказалась не у дел, да еще «хмель» неприкаянно путался без всякого толку. Получились кое-какие фразы, не вызывающие сомнений:
«Контрабанда идет почтой», «Производят героин» и «Собираюсь сбежать».Мы исключили контрабанду в кухне и лабораторию в жратве, а поскольку больше существительных не нашлось, решили, что логичнее всего будет допустить следующее:
«Контрабанда идет почтой в жратве для магазина. Производят героин в кухне. Новая лаборатория. Собираюсь сбежать».Выражение «Лаборатория идет» как-то ни с чем не увязывалось, а «на» просилось пристегнуть его к указанию какого-нибудь места. Мрачно вглядывалась я в текст. Так, значит, Алиция собиралась смыться – хотела избежать опасности самым простым способом. Оставить инструкцию для меня и где-нибудь пересидеть до лучших времен. Собиралась – и не успела… – А как насчет «сада»? – нетерпеливо спросил майор, отрывая меня от невеселых дум. – Вы уверены, что тут должен быть женский род? Да еще этот «хмель»… – Я как раз собиралась сказать, но вы не даете мне рта раскрыть. Если здесь не ошибка, то Алиция, скорей всего, хотела это место особо выделить. Эта «гаде» слишком нагло мозолит глаза. Сама по себе она женского рода, можно предположить, что Алиция дословно перевела датское название улицы. – А ты можешь перевести обратно? – предложил Дьявол. – Надо подумать. Алиция знала, что я в датском не смыслю, мы с нею там все переводили как попало. Розовая сад? На французском? Jardin… Ничего такого в Копенгагене нет. На аглийском – garden. Garden? Есть! Розенгарден! Розенгарден… Старая улочка в центре города. Я хорошо ее знаю, ходила по ней много раз. Там стоял дом, предназначенный на снос, его уже не заселяли. В нем ютились наши приятели, помнится, какую-то странную историю я от них слышала, не там ли она произошла?.. – Теперь один «хмель» остался, – сказал майор. – К чему его можно пристроить? – К Хмельной, – с ходу выпалила я, обретя после разгадки «розовой сада» как бы второе дыхание. – Существительное женского рода, больше тут ничего не придумаешь. – К Хмельной? – усомнился Дьявол. – Там ничего подходящего нет. – Откуда ты знаешь? Это не варшавская Хмельная. – Вы о чем? – заинтересовался майор. – Есть в Копенгагене такая пешеходная улочка, сплошь застроенная магазинами, – объяснила я. – Называется Строгет, но нам она напоминала кусочек нашей Хмельной между Брацкой и Новым Святом. Похожа точь-в-точь, разве немного шире и витрины поинтереснее. Мы всегда называли это место «Хмельная»… Много чего переиначивали на варшавский лад. Например, район Амагер мы называли Прагой, потому что очень уж этот район напоминал нашу Прагу, да и расположен так же – на другом берегу, по ту сторону канала. Раз Алиция переделала Розенгарден, то могла поменять для простоты и Строгет, превратив ее в «хмель». Тут я вдруг запнулась – что-то забрезжило в голове. «Контрабанда идет почтой в жратве для магазина». В жратве для магазина. Хмельная. Строгет. В голове-то у меня забрезжило, зато на голове волосы зашевелились, вот-вот встанут дыбом. Магазин со жратвой на Хмельной!.. На Строгет! Странный такой магазин, со всяким любопытным товаром, я его хорошо знаю… И хозяина тоже!.. Стоп, ведь за Алицией ездил человек с перебитым носом! А я, идиотка, боюсь этих славных, милых ребят из контрразведки! О ужас, что делать?! – Хочу в Копенгаген! – завопила я. Майор и Дьявол, вдумчиво изучавшие листок с записями, чуть со стульев не свалились. – Одну минуточку, – машинально вырвалось у майора. – Может, пока кофе? – Да, все сходится, – хладнокровно сказал Дьявол, возвращаясь к своему листку. – Наконец-то! Я сидела мрачная, злая и смертельно напуганная. Теперь ясно, и даже слишком ясно, где собака зарыта. Я пробыла в Дании достаточно долго, чтобы понять – дело тут не шуточное. Проблема номер один, и не только из-за ситуации на внутреннем рынке и наркомании среди молодежи, но и в связи с тем, что через Копенгаген контрабандный товар идет в Швецию и Соединенные Штаты. А в Данию – через Польшу, какими-то неисповедимыми путями… Героин производят из сырья именно в Дании. Прежде этим занимались во Франции, теперь поумнели – ведь там законом предусмотрен двадцатилетний срок заключения, в Дании же – до двух лет, всего ничего. А поскольку легче и безопасней героин переправлять, есть прямая выгода производить его из сырья прямо в Польше, ведь даже кухня для подобного производства сойдет. Благо наша таможенная служба в делах с наркотиками еще не очень набила руку. Наверняка все у этой банды блестяще отлажено в международном масштабе, и угораздило же Алицию попасть в такую передрягу! А меня?! Дьявол и майор наконец оторвали свои упоенные взоры от записей и словарей. Вид у обоих был до того триумфальный, что казалось, от полноты чувств они вот-вот кинутся друг другу в объятия. Зато меня обуревали совсем иные чувства. – Требую объяснений, – сурово поставила я вопрос ребром. – Я тоже не лыком шита, кое-что знаю, но еще подумаю, поделиться с вами или не стоит. Не нравитесь вы мне, вот что. А знаю я немало, поэтому прошу отнестись ко мне с должным вниманием, поберечь мои нервы. – О чем речь! – засуетился майор. – Мы как раз прикидываем, не ввести ли вас в курс дела. В принципе не следовало бы, вы лицо частное, но без вашей помощи нам не обойтись. Мы бы и раньше вас подключили, если бы… гм… не ваше странное поведение. – Этой фаршированной колбасой для Михала ты себя окончательно дискредитировала, – добавил Дьявол. – Я выяснил на почте, кому она отправлена, но перехватить не успел. Интересно, что ты там написала. – Вы с самого начала знали, что убийство Алиции как-то связано с наркотиками? – Подозревали. Полной уверенности не было. Только ты могла пролить какой-то свет, но вместо этого все карты нам смешала. – Ничего не понимаю. Вы что, работаете в однойупряжке? – Отныне да. Я над этим делом бьюсь уже несколько месяцев, майору же досталось убийство, которое неплохо вписывается в эту аферу, и пара преступлений помельче, возможно, из той же оперы. Надеюсь, все наконец сдвинется с мертвой точки. Ну вот теперь понятно почему, стоило им только взглянуть на меня, как оба дружно впадали в такую глубокую задумчивость, что становились похожими, как близнецы! С самого начала их терзала одна и та же дума. Нет, все-таки Дьяволу не откажешь в ясновидении. – Вернемся к вопросу о нашем сотрудничестве, – сказал майор. – А вот и кофе. Так что же вы знаете? Тема была для меня каверзная, требовалось соблюдать крайнюю осторожность. Однако многое я могла рассказать без утайки. – Есть у меня кое-какие подозрения. Кое-какие смутные догадки. Я знаю в Копенгагене на Хмельной один магазин, называется «Specialites des Pays». Как раз импортная жратва. Довольно крупный магазин, много филиалов в других местах. Торгует исключительно всякой экзотической пакостью со всех концов света. Лягушачьими бедрышками, саранчой в сахаре, спагетти на любой вкус, маринованным ужом и тому подобными деликатесами. Нашими тоже. – А нашими – это какими? – Разными. Водки там залейся, правда самой низкопробной. Непременный свекольный салат, то бишь свекла с хреном – там у них хрен почему-то не такой ядреный. Ну и, конечно, сало, селедка, огурцы – вообще всякие маринады. – У них там что, своих нету? – удивился майор. – Есть, но все сладкие. Селедку они готовят в чем-то вроде компота, вы не поверите, плакать хочется. И, разумеется, бигос. О бигосе в Дании никакого понятия не имеют, они там все очень берегут свое здоровье, так что такого бальзама для печени у себя предпочитают не готовить, у нас берут. Не уверена, но очень может быть, под жратвой Алиция имела в виду именно его. Скажем, официально закупается бигос, а неофициально в нем переправляется героин. Ваше дело – проверить, не буду отбивать у вас хлеб. Нельзя сказать, что перспектива копаться в свекольном салате, бигосе и квашеной капусте привела их в неописуемый восторг. Но это уж их забота. Лично меня беспокоило совсем другое. В полном согласии и взаимопонимании обсудили мы всякие иные детали. Моя версия убийства, как оказалось, целиком совпадала с милицейской, причем на мысль о повторном визите убийцы майора навели злосчастные свечи. Тут я, кстати, кое о чем вспомнила. – Алиция говорила, у нее что-то такое есть, – в раздумье сказала я. – Вернее, она знает, где оно лежит. А если убийца эту «штуковину» как раз в свечах и искал? Что это может быть? Интересно, нашел ли? – Сказать ей? – Дьявол вопросительно взглянул на майора. – По-моему, стоит, вдруг у пани Иоанны возникнут на этот счет какие-то соображения. – Вот только не очень уверен, что такую «штуковину» можно спрятать в свечах, – саркастически заметил Дьявол. – Если, конечно, убийца именно это искал. Имеется предположение, что каким-то загадочным образом пропал груз с героином. Не у нас, естественно, – у контрабандистов. Крупный жирный кусище – около полутонны, стоимостью свыше пяти миллионов долларов. Как он у них пропал, остается только гадать, это же с кубометр, не меньше. А вдруг Алиция что-то о пропаже знала? У меня прямо челюсть отвисла – полтонны наркотиков! Как тут не обалдеть, особенно когда ты думаешь, что вещь была спрятана в свечах. А ведь до чего это похоже на Алицию! Такое могло случиться только с ней, запросто потеряла бы и варшавский Дворец культуры! Так-то оно так, да ведь Алиция про ту вещь знала, где она лежит. – Ну ладно, свечи нам не по зубам, – самокритично признал майор. – Зато мы, кажется, нашли орудие убийства. – Неужто?! – Довольно странный предмет. Что-то вроде короткого стилета, без рукоятки, зато с украшением. Он вытащил из ящика стола железку – миниатюрную, узкую, очень острую, заканчивающуюся красивым орнаментом, – за этот конец ее худо-бедно можно было держать. Я так и впилась в нее глазами: смутно припомнилось, что где-то нечто подобное я уже видела. У кого, когда? – Где вы нашли? – В почтовом ящике пани Хансен. Тщательно протертый, без всяких следов. Подлая шутка подлого бандита! Вот и все, что я могла бы сказать. Сколько ни пыталась, ничего не припомнила. Скорей всего, просто видела что-то подобное, с похожим орнаментом. Майору, оказывается, эта находка пока тоже ничего не дала. Продолжая обсуждать со мной обстоятельства убийства, он вдруг забеспокоился: – А вы уверены, что никто еще не добрался до кофра вашей подруги? Сдается мне, там могут найтись важные улики – имена, адреса. Боюсь, даже раскрыв все детали преступления, без улик мы не доберемся до самих преступников, а тем более не поймаем их с поличным. Я уже столько ломала над этим голову, что поднакопила кой-какие соображения. Доступ к прачечной может иметь только человек, близкий к хозяевам дома, да и то ему потребуется подходящий повод. Никакому гостю, включая и друзей семьи, не позволят ни с того ни с сего шастать по чердачным закуткам. Даже если он раздобудет входной ключ и сможет проникать в дом в любое время суток, кофр окажется для него твердым орешком. Ни украсть, ни разбить его не удастся, хозяева ведь знают, что в прачечной хранятся вещи Алиции, и присматривают за ними. А уж вынести из дома предмет величиной с небольшой шкаф – и того мудреней. Нет, конверт наверняка спокойно себе лежит в заветном месте. – Отпустите меня в Копенгаген, – взмолилась я. – Наверняка там хранится что-то очень важное, этот злодей в конце концов туда доберется. – Я всецело с вами согласен, но считаю, лучше уладить дело по официальным каналам. Я пришла в ужас. – Что вы имеете в виду? – У нас есть контакты с датской полицией. Меня от его слов чуть на стуле не подбросило. Я инстинктивно вскинула руки, пытаясь схватиться за голову, но помешала висевшая на плече сумка. Сначала она заехала мне в ухо, потом смела со стола пепельницу, а заодно и чашку с остатками кофе. – Ни за что! – запротестовала я дурным голосом. – Пан майор, только через мой труп!!! – Это почему же? – удивился майор, слегка озадаченный моими гимнастическими упражнениями. Слаб человек, но в драматические моменты жизни откуда что и берется. Вот и я испытала в эту минуту интеллектуальный взлет – в крайнем возбуждении вышагивая по кабинету, произнесла неотразимую по своей убедительности речь. Ни в коем случае, ни за что на свете нельзя компрометировать Алицию перед нашими благодетелями! Не хватало еще, чтобы датская полиция явилась к ним обыскивать чердак, чтобы Алиция в их глазах предстала какой-то международной аферисткой! Что же получается – пригрели змею на груди? А как это скажется на репутации нашего благодетеля? Ведь он не какая-нибудь там пешка, а высокопоставленное лицо, служит в аппарате самого короля! Да если на то пошло, мы скомпрометируем не только Алицию, а вообще всех поляков! На нас и так на Западе косятся, а тут выходит, впустить к себе в дом человека из коммунистической страны – все равно что приютить уголовника. Что ни поляк – то бандит! Да не бывать этому! Честь нации!.. Нация нацией, но больше всего меня страшило, что Алиция проклянет меня с того света, если я позволю копаться в ее интимных делах совершенно чужим людям, вдобавок они, чего доброго, обнаружат, что и у меня рыльце в пушку. Пока мне удавалось благополучно обходить этот вопрос, а теперь вот пришлось ухватиться за национальную честь как за спасительную соломинку. – Она отчасти права, – неохотно признал Дьявол. – Резонно, – согласился с ним майор. – Ну что ж, подумаем. Окончательно я не успокоилась – дамоклов меч продолжал висеть над моей головой, – но по крайней мере я снова уселась на стул. А они принялись обсуждать все сначала. Майор упомянул еще одно обстоятельство – при этом Дьявол сделал вид, будто он ни о чем таком слыхом не слыхивал. Я только смерила его взглядом, про себя поклявшись потом ему припомнить. Оказывается, неподражаемый мой ребенок ухитрился во время наших пируэтов на шоссе запомнить номер «опеля». Не успел рассмотреть только последнюю цифру, но это не помешало майору разыскать автомобиль и выяснить, что он приписан к «Гранд-отелю». Машину иногда предоставляли полуофициальным валютным гостям, в том числе и некоему Петеру Ольсену, датскому гражданину с весьма примечательным профилем. Когда точно она выдавалась ему напрокат, установить не удалось, зато майору стало известно, что именно такой профиль был замечен у дома Алиции в тот роковой вечер, между девятью и одиннадцатью часами. – К сожалению, Ольсен не может быть убийцей, – огорченно вздохнул майор. – Начиная с одиннадцати он неотлучно бражничал с большой компанией в баре «Гранд-отеля». Ушел в свой номер в четвертом часу, а наутро улетел в Копенгаген. Имя Петер Ольсен мне ничего не говорило. И все же в отличие от майора я нимало не сомневалась, что именно этот человек приложил руку к убийству, но предпочла пока помалкивать. Меня теперь терзали совершенно новые проблемы, а вместе с ними и страстное желание срочно повидаться с Михалом. – Ну так что станем делать? – голос мой дрогнул. – Я хочу в Копенгаген… Дьявол предусмотрительно держал нейтралитет, майор же надолго задумался. – Хорошо, – неожиданно согласился он. – Поезжайте. Я замолвлю за вас словечко в паспортном бюро, может, вам будет сподручней заполучить эти вещи без нашего вмешательства. Надо наконец определяться… От неожиданности я даже забыла поблагодарить. Небось приставят ко мне своего соглядатая, но это уже не суть важно. Главное – первой добраться до злосчастного кофра. – Смею ли я теперь надеяться, – с некоторой претензией спросила я под конец, – что вы оставите в покое пана Барского? Как я понимаю, уже сегодня он будет дома? Майор с какой-то растерянностью посмотрел на меня, потом на Дьявола, а у меня от дурного предчувствия дрогнуло сердце. Ну, если они меня надули!.. – Я не в курсе, – сказал он с такой миной, будто услышал от меня что-то очень комичное и едва-едва удерживается от смеха. – Это уж обращайтесь к пану прокурору, разбирайтесь с ним. В предчувствии какого-нибудь очередного подвоха я обернулась к Дьяволу, а тот вдруг с озабоченным лицом куда-то жутко заторопился. Невзирая на все мои протесты, подхватил меня под руку, выволок из комендатуры и запихнул в машину. – Где Збышек? – шипела я в промежутках между попытками освободиться. – Где Збышек, черт тебя возьми, говори, не то убью! Не вылезешь из этой тачки! Где Збышек?! – Не знаю, наверное, дома, – отмахивался он, выруливая на такой скорости, что мне оставалось уповать только на провидение и автоинспекцию. – Приезжай за мной в четверть четвертого. – Он затормозил у своей конторы, вырвался из моих рук и был таков. Я его ловить не стала – скрипнув зубами, решила срочно направится прямиком к Збышеку. Он открыл мне дверь собственной персоной, лучась радостью настолько, насколько был еще способен, весь воплощенная доброжелательность и нетерпение. – Ну и как? Удалось им? – вцепился он в меня прямо с порога. Увидев его, я чуть не лишилась чувств от невыразимого облегчения. Привалилась к двери и с умилением глядела на него во все глаза: вот он передо мной, в целости и сохранности, без всяких следов ужасных тюремных мытарств, правда, в каком-то нехорошем возбуждении. На странный его вопрос я ничего не ответила, потому как ровным счетом ничего не поняла. – Входите, пани Иоанна, ну так что? О чем это он, свихнулся, что ли, от всех передряг? – Как вы себя чувствуете? – с тревогой спросила я. – Благодарю вас, чудесно, я очень хорошо отдохнул. У меня сердце екнуло. – Пан Збышек, сжальтесь, оставьте ваш черный юмор! Умоляю, простите меня, если можете! Я так виновата перед вами! Счастье еще, что все обошлось! Збышек изумленно вытаращил на меня глаза. – Погодите, пани Иоанна, о чем вы? Что я должен вам простить? – Ну как же, ведь они посадили вас из-за меня! Вид у Збышека был совсем очумелый. – Что вы такое говорите? Меня – посадили?! Я тоже таращилась на него, уже не понимая, кто из нас двоих свихнулся. Так мы и торчали в прихожей в полном остолбенении. – Мне очень неприятно возвращаться к этому, – осторожно начала я. – Особенно учитывая, что тут моя прямая вина. Но ведь вы просидели в тюрьме целых три дня! Теперь уже Збышек смотрел на меня с тревожным сочувствием. – Пани Иоанна, какое ужасное недоразумение! Значит, от вас скрывали? Я сижу, это верно, но сижу дома! Господи, что я натворил! Все у меня внутри перевернулось. Кровь прилила к голове. Нет, все-таки доведет меня этот Дьявол до инсульта. Не человек, а прямо бес какой-то. Видно, я уже в полном маразме, если, зная его целых три года, позволяю так беспардонно водить себя за нос! Единственный подозреваемый… Ничто его не спасет… Надо бы перевести его в больницу… Ах, чтоб тебе пусто было!!! – Дайте воды или чего-нибудь такого… – промямлила я. – Можно уже ничего не скрывать. Рассказывайте все как есть. Понимаю, этот сюрприз был рассчитан на меня. – Что вы говорите?! – в ужасе вскричал Збышек и бросился за водой. – Значит, речь шла о вас? – продолжал он, вернувшись. – Никогда бы не подумал! Пан Войтек просил меня помочь, я так понял, что кто-то пытается переключить их подозрения на меня и надо усыпить его бдительность. Мне предложили затаиться, будто бы меня нет дома, не подходить к телефону, не открывать дверь. А я очень кстати оказался на больничном. Но сегодня, перед вашим приходом, пан Войтек позвонил, сказал, что можно уже не прятаться, вот я и открыл вам дверь. Я-то считал, что сижу тут для пользы дела. Но чтоб сидеть под арестом?.. Пани Иоанна, я вас как-то подвел? Если да, то простите меня великодушно! – Ничего страшного! Ох, голова кругом идет. Нет, каков фрукт, а? Сил моих больше на него нет! – Что вы, пан Войтек милейший человек! Я только с ним и отводил душу, у нас был условленный телефонный звонок и стук в дверь. А вы думали?.. Милейший человек, как же! И я доложила Збышеку, что ему сейчас полагалось бы коротать время в тюремной больнице, в состоянии близком к самоубийству. Збышека это очень развеселило. – Состояние мое, конечно, было преотвратным, такое несчастье кого угодно подкосит, но сейчас мне гораздо лучше. – Уж я с ним потолкую… А вас, пан Збышек, очень прошу: настройтесь на поиски того маляра, а то они вот-вот и его захомутают. Мне маляр позарез нужен. – Да-да, конечно, поищу… У меня внутри еще все кипело, когда я вернулась домой и позвонила Михалу. – Послушай, – сказал Михал, – что за первоапрельские шутки насчет Алиции? Гуннар играет в молчанку, впрочем, мы с ним так и так плохо друг друга понимаем. Кто у вас там дурака валяет? Я уже и без того была на взводе, когда намеревалась обсудить с Михалом наши весьма сомнительные дела, а тут он еще с места в карьер решил меня Гуннаром добить. Почему это он играет в молчанку, обиделся на Алицию, что позволила себя убить? – Не возьму в толк, – раздраженно сказала я. – Его должны были известить родные Алиции. – Так, значит, это правда?! – Абсолютная. Я свидетель. Алиция погибла, ее убили – чем-то странным, не знаю, как это и назвать, на следующей неделе я выезжаю в Копенгаген, поговори с Гуннаром, может, он приедет на похороны… Кстати… когда, собственно, похороны? И что там за сложности с телом?.. Михал на другом конце провода молчал, видно, никак не мог прийти в себя. Но мне некогда было его утешать. – Отзовись наконец! Ты что-нибудь уладил? – Погоди! Когда погребение? – Точно не знаю, скоро. – Может, еще успею. Алиция погибла. Боже мой! Значит, собираешься приехать? И мне не придется больше строить из себя идиота в этой вашей прачечной? Я еще сильней разнервничалась. – Куда ты успеешь? Ты был в прачечной? Ну и как? – На похороны. Может, успею. – Михал, учти, я тут оказалась замешанной в преступлении, так что отвечай членораздельно, а то меня удар хватит. – Не хватит, сама говорила – давление у тебя пониженное. На этой неделе я возвращаюсь. В прачечной был. Ваших благодетелей нету, уехали в свою летнюю резиденцию, консьерж никого не впускает. Везде закрыто на ключ. Один раз меня впустил, так ходил по пятам и все через плечо заглядывал. Вещи как стояли, так и стоят, но не буду же я на его глазах взламывать! Не знаю, в курсе ли насчет прачечной Гуннар, он куда-то отлучался, вернулся вчера. Я так понял, что надо помалкивать? – Теперь уже все равно. Ну ладно, не ходи туда больше. Только бы нам не разминуться, нужно кое-что вместе обсудить! От известия о добросовестности консьержа и возвращении Михала на душе у меня стало чуть легче. Можно будет перед моим отъездом нормально обо всем договориться. Потом я позвонила сестре Алиции – узнать про похороны. – Безобразие! – бушевала она. – Столько времени, что они там с нею делают? Неслыханно! Я поехала за Дьяволом. Собиралась объясниться по поводу Збышека дома, но не хватило выдержки. Высказала ему все, как только он сел в машину. – Милая моя, – самодовольно объяснил он, – сама знаешь – иначе на тебя управы не найти. Или надо было его и впрямь арестовать? – Мог бы сказать правду! – Не мог! Будь Алиция хоть на грош запятнана, ты бы костьми легла, чтобы стереть все улики с лица земли. Эх, дождусь ли я когда-нибудь такой же преданности! Вдобавок требовалось вытрясти из тебя все о колбасе, я же не знал, что ты там написала Михалу. По-моему, пребывание Збышека на больничном пошло тебе только на пользу… Тут он, спасая ветровое стекло, поймал на лету зажигалку, которой я в него запустила. Мне оставалось лишь немного поскандалить насчет контрразведки – что было бы, окажись я в своих подозрениях права, – после чего я наконец вырулила со стоянки. – Ладно, прощаю тебе. Но объясни, ради бога, почему вы отказываетесь выдать тело семье. Сестра Алиции названивает мне почти ежедневно. А я забыла спросить у майора. Дьявол ответил не сразу. – Ну хорошо, скажу тебе, а то ведь снова развернешь самодеятельность. Тело Алиции исчезло. Сначала я было подумала, что ослышалась, потом – что его вранье меня сведет в могилу, а потом просигналила левый поворот и стала выворачивать руль. – Куда ты едешь? – К майору. Ты снова врешь, а я не собираюсь терять из-за тебя остатки рассудка. – Клянусь, это правда! Майора сюда не вмешивай, пойми – служебная тайна, я не должен был тебе говорить! – Хотела бы поверить, да не могу. Тело исчезло! Как исчезло? Украли? – Не знаю. Исчезло, и все тут. Я остановила машину в неположенном месте, чувствуя, что в глазах у меня темнеет. – Пожалуйста, выражайся ясно и четко. Труп пропал? Когда? Каким образом? Кому он понадобился? – Если бы мы знали. Поехали, а то оштрафуют! Исчез из прозекторской перед вскрытием, уже давно. Точно не известно когда, зачем и как. Майор с этим следствием не соскучится. Нет, это уже слишком. Можно пережить смерть ближайшей подруги. Можно справиться со страхом перед контрразведкой, можно выполнять волю покойной, увековеченную весьма своеобразным способом, можно, наконец, дрожа за свою шкуру и подозревая себя же в пособничестве наркомафии, добровольно рваться в ее копенгагенское логово, но перенести еще и пропажу останков подруги – такое и в страшном сне не приснится. Кому понадобился ее труп? Чуть не клещами вытаскивала я скудные подробности из Дьявола, сидевшего теперь вместо меня за рулем. Говорил он так неохотно и бессвязно, что пришлось поверить – вранье у него всегда получалось более убедительным и виртуозным. Похоже, Алицию у них и вправду умыкнули, и сейчас им даже признаться неловко. Еще бы, так оскандалиться. Но я им эту загадку разгадывать не буду, сил моих больше нет, пусть сами расхлебывают! Оказывается, сестра Алиции нашла ее мертвой лишь после полудня. Накануне они договорились, что Алиция даст ей утюг с терморегулятором. С утра она звонила Алиции, телефон не отвечал, хотя Алиция так рано обычно не уходила. Утюг нужен был сестре позарез, пришлось в конце концов открыть квартиру своим ключом. – Первым делом она вызвала «скорую», – недовольно хмыкнул Дьявол. – И только врач, установив смерть от ранения, позвонил в милицию. К счастью, сестра все это время оставалась в полуобмороке и не поднималась с кресла, так что ничего там не трогала. Судебного врача на месте не оказалось, и майор распорядился сразу отвезти ее в морг – Алицию то бишь. Вскрытие было назначено на завтра, но не состоялось. – Почему? Она исчезла? – Не знаю, скорее всего, еще нет. Вскрытие не состоялось, потому что исчез врач. – Да у вас там какая-то эпидемия исчезновений! Навсегда исчез? Его тоже украли? – Нет, нашелся на следующий день, только к вечеру. Попал в дурацкую аварию – выехал на машине куда-то за Малкиню и запутался в быке. Тут меня пронзила тревожная мысль, что налицо еще одна эпидемия, на сей раз коллективного помешательства. – Помилуй, как это запутался?! Я таких изощренных метафор не понимаю, выражайся нормальным языком! Бык ведь не клубок шерсти! – Какие метафоры, самый натуральный бык пасся себе у шоссе на привязи. И надо же было такому случиться – как раз когда доктор подъехал, стрельнула выхлопная труба. Бык испугался и рванул в поле… – А доктор за ним… – Не совсем так. Оказалось, что бык щипал травку с одной стороны шоссе, а костыль, к которому его привязали, был вбит по другую сторону. Бык выдернул костыль, костыль подцепил машину за передний бампер и потащил ее прямиком по целине. Доктор вконец растерялся, сбросил скорость и отдался на волю рока – даже не тормозил, боялся, что бампер оторвется, да так и ехал за быком, как на буксире. Надеялся, что бык в конце концов выдохнется. Но эти твари на редкость выносливы, ну и пришлось доктору пропахать таким манером не один километр, уже и темнеть стало, а бык, как на грех, выбирал безлюдные места. Наконец он вскочил в речку, и тут доктору пришлось-таки нажать на тормоза. Бампер, конечно, отлетел. Всю ночь доктор протоптался у машины в болоте, да еще эта скотина вернулась и хлюпала где-то рядом, нагоняя на него страх. Бампер оторвался лишь с одного конца, чтобы ехать, надо было его снять, полностью, а бык мешал. Так что добрался он до Варшавы только к вечеру следующего дня… Вокруг Алициных останков начинало твориться нечто такое, что не поддавалось человеческому разумению. – Святые угодники, что еще этот бугай выкинул? – простонала я. – Надеюсь, в краже тела он не замешан? – Я бы ничуть не удивился, – философски заметил Дьявол. – Но вроде бы нет. Зато доктор из-за этой твари не смог сделать вскрытие. – Неужели у вас больше нет врачей? – Все загружены, а в последнее время даже выше головы. К тому же майор предпочитает иметь дело с доктором Гржибеком, впрочем, это его право. Доктор Гржибек еще в то утро сделал бы вскрытие, но он имел дело с быком, вот и пришлось Алиции ждать своей очереди. Знать бы, что так случится, конечно, подсуетились бы. Лишь на следующий день за нею пришли, но ее уж и след простыл. Все это время в морг никто не наведывался. Маловероятно, чтобы тело выкрали днем, скорей всего, либо в первую, либо во вторую ночь. Вот и все, что мы об этом знаем. – И майор не ищет ее? – возмутилась я. – Еще как ищет! Но пока результат равен нулю. Только не вздумай говорить с ним на эту тему, я тебе ничего не сообщал! Мне не хотелось на эту тему даже думать, не то что говорить. К тому же мое богатое от природы воображение сразу подсовывало мне этого дурацкого быка, несущегося по полю с заарканенным автомобилем. Не хотела бы я оказаться на месте этого Гржибека! Такое кого угодно может с ума свести. О нет, пусть разбираются сами, я умываю руки!.. Да к тому же у меня и своих загадок хватает. Почему, например, Алиция таилась со своими страхами и вообще со всем этим делом? Объяснение напрашивается лишь одно: тут замешан не просто знакомый, а очень близкий и дорогой ей человек, ради которого она готова была выжидать, даже с риском для жизни, пока он не выкарабкается из передряги. Допустим, что она поставила ему срок. Допустим, что он уже отошел от аферы и она искала возможность сообщить о ней куда следует, потому-то ее и убрали. Самое логичное объяснение. Покрывать преступников в ее планы не входило, она ведь становилась тем самым сообщницей. Наверняка ломала себе голову, как бы половчее раскрыть преступление, оставаясь при этом в тени. Обращаться в милицию ей оказалось не с руки, об этом она мне сама успела сообщить. Как и о том, что собирается скрыться, – очевидно, так ей было удобнее передать куда следует информацию. Это, кстати, подтверждало мою догадку о близком человеке. Если уж держаться последовательной линии, да еще соблюдать порядочность, то надо действовать таким образом, чтобы Алиции не в чем было упрекнуть меня с того света, то есть чтобы небезразличная ей особа осталась в стороне. Знать бы еще, кто это, ну да ладно, попробую вычислить по ходу дела. На всякий случай я составила себе внушительный список всех ее друзей, родственников и знакомых, о каких только вспомнила, а потом стала одного за другим вычеркивать. Пытаясь влезть в ее шкуру, примерить на себя все ее симпатии и антипатии, я настолько увлеклась, что включила в кондуит даже тетку, вот уже два месяца как почившую в бозе. Алиция поддерживала со своей теткой самые близкие отношения, была привязана к ней больше, чем к сестре. Даже будь эта дряхлая, полупарализованная дама еще жива, надо обладать чересчур изощренной фантазией, чтобы вообразить ее пособницей наркомафии. После смерти тетки на попечении Алиции оказалась теткина подруга, состоявшая с Алицией в каком-то дальнем свойстве. Эту свойственницу я на всякий случай не вычеркнула – мало ли что, вдруг у нее есть сын или дочь, сбившиеся с пути праведного. Критерий отбора у меня был один – отношение Алиции к данной особе, независимо от того, насколько она сама по себе подозрительна. В результате в моем списке остались наши датские благодетели, подозревать которых было все равно что подозревать самого датского короля. Остался Гуннар – состоятельный, респектабельный архитектор, человек законопослушный до мозга костей, с ангельским сердцем. Прямо-таки идеальный тип для злодея… Остался Збышек, уж точно ни в чем не повинный, осталась сестра Алиции, один незнакомый мне мужчина, о котором я понаслышке знала, что Алиция в младые лета питала к нему слабость, и еще трое других ее приятелей. Одного из этой троицы я вписала и оставила в списке с тяжелым сердцем и тяжелым вздохом. Лешек Кшижановский. Близкий, постоянный, верный друг Алиции, наш коллега по профессии, обаятельнейший человек, которому и я горячо симпатизировала. Алиция всегда питала к нему уважительные, дружеские и бог весть еще какие чувства. Никогда в жизни она ни в чем бы его не подвела. Значит, и я должна на том стоять… Перебирая все это в памяти, я вдруг вспомнила, что ведь Лешек ездил в Данию! За несколько месяцев до меня. Перечисляя майору бывавших там соотечественников, я совсем выпустила его из виду – очевидно, заклинилась на тех, которые жили там в мою бытность. И очень хорошо, что забыла, пока не поговорю с ним сама, упоминать не стану. Дополнив список Михалом и собой, я отложила его в сторону. Сейчас не до частного сыска, следствие и без меня раскручено на полную катушку. Меня теперь больше занимало другое: под взломанной дверной рамой милиция обнаружила следы радиоаппаратуры; к сожалению, там же они и обрывались. Я-то считала, что следы эти указывают на Копенгаген – у всех тамошних таксистов я видела микрофоны, кажется, для связи с диспетчерской. – Они переговариваются нормальным голосом, даже ничего не поднося к губам, – объяснила я майору. – Нас все время тянуло откликнуться – казалось, что они обращаются к нам. Кстати, прекрасно прослушиваются голоса диспетчеров, наверное, так же, как на другом конце – голоса пассажиров. Видно, у них там отличные усилители. Майор в ответ только кивнул головой и вздохнул. А потом на всякий случай откомандировал на нашу Хмельную весь свой персонал, временно переквалифицировав в коммунальных служащих. Под видом проверки теплоснабжения они прочесали там все кухни, в результате чего в одной был обнаружен отменно сработанный самогонный аппарат, а в другой – нелегально забитая свинья. Только и всего. Дьявол тоже без дела не сидел – воодушевленный почерпнутой из справочников информацией, дважды устраивал контрольные досмотры всех международных продуктовых грузов – как государственных, так и частных. В итоге на железнодорожном и воздушном транспорте воцарилась жуткая неразбериха, а в одной банке с домашним свекольником была обнаружена парочка браслетов червонного золота. Маляра удалось отыскать в течение двух дней, о чем Дьявол сразу же поставил меня в известность. – У этого вашего маляра, судя по всему, много чего на совести, – озабоченно хмурился он. – Строит из себя идиота. Ничего не знает, ничего не помнит, понятия не имеет, кто такая Алиция, и, кажется, вот-вот заявит, что в жизни не держал в руках кисти. – Может, это не тот маляр? Как его зовут? – Барцишевский. – Шутишь? – изумилась я. – Антоний? – Он самый. – Так я его знаю как облупленного! Два года с ним работала. Исключено, Барцишевский – мастер экстракласса, всякие махинации ему ни к чему. Будь спокоен, честным трудом он зашибает столько, сколько нам с тобой и не снилось. Хочешь, я сама с ним поговорю? Подумав, Дьявол с большим энтузиазмом принял мое предложение, попросил только подождать, пока он не переговорит с майором. Работая в свое время на стройке, я сохранила хорошие отношения с мастерами – из тех, которых доводилось хоть иногда видеть трезвыми. В том числе и с Барцишевским, так что мы с ним при встрече сразу нашли общий язык. Всесторонне обсудив основополагающие проблемы ремонта, мы перешли к частностям – я поплакалась, что не могу выйти на приличного маляра, получила очень кстати адресок сантехника и, наконец, перевела разговор на Алицию. – А тот столяр, что работал с вами у пани Хансен? Она о нем хорошо отзывалась. Подумать только, какая жуткая история! Царствие ей небесное… – Так вы знали пани Хансен?.. – запричитал Барцишевский. – А то как же. Мы с ней дружили, я была у нее незадолго до убийства. Она мне и сказала, что это вы там у нее все покрасили. Барцишевский сразу же сник. – Господи, пани инженерша, чего мне это стоило! Век себе не прощу, что ввязался! – А в чем дело? – Понимаете, не заладилась там работа, хоть тресни. А теперь еще милиция ко мне привязалась! Уж и не знаю, как быть, может, вы что присоветуете? Да мне как раз того и надо! Я с готовностью вызвалась его выслушать, и расстроенный Барцишевский поведал мне любопытную историю. Не успел он приступить к ремонту, как его подручный отказался работать. У всякого уважающего себя маляра есть свой подручный, у Барцишевского тоже имелся, и вот этот его подручный вдруг заявляет, что ему надо срочно ехать к семье. Удар был ниже пояса – попробуй найти замену в разгар ремонтного сезона. И когда напарник сказал, что один его товарищ готов его подменить, Барцишевский согласился с радостью. – Меня, правда, немного удивил этот товарищ – и годами посолидней, и вообще моему Владеку не чета, но потом оказалось, что в работе он неплох, ну, я и решил не привередничать. Даже не знаю, как его звали. Владек говорил, да я запамятовал. Кажись, упоминал еще, что он студент или вроде того, словом, учится и хочет заработать себе на каникулы. А вскоре заболел столяр, которого Барцишевский в случае надобности приглашал себе на подмогу. Бригада распадалась на глазах. Правда, новый напарник привел с собой другого столяра, но Барцишевский, можно сказать, так ни разу его толком и не видел – на него свалилась еще одна напасть. – Едва заявился столяр, как позвонила жена – пожар, горим! Что делать – пани Хансен нет дома, в квартире только баба, которая приходит к ней убирать, да и та вдрызг пьяная. Это правда, уборщица Алиции страдала приступами хандры, во время которых старалась не просыхать дня три, не меньше. Ничего удивительного – будь у меня восьмеро детей, небось еще не так бы хандрила. – Я помчался домой, а они там остались работать. Горели сараюхи на нашем дворе, вон те, взгляните, из окна видать. Должно быть, детишки огнем баловались, а там сухое все, вот и полыхнуло, точно бензином облили. Но на дом не перекинулось, довольно-таки быстро погасло. Даже пожарных не пришлось вызывать. Неизвестный Барцишевскому столяр оказался титаном труда и за один день своротил всю свою часть работы. Подручный тоже вкалывал почем зря и всего лишь раз подвел своего работодателя, нанеся ему, так сказать, моральный ущерб. Барцишевский как-то отлучился в город, а когда вернулся, застал в квартире чужого человека – это в отсутствие-то хозяйки. – Я с ним в дверях столкнулся, он уже выходил. Мне такое самоуправство не понравилось, я и сказал этому молокососу пару теплых слов – вы ж понимаете, пани Хансен оставляет на меня квартиру как на своего человека. Зачем же чужих впускать? Потом еще отвечать придется. Помощник оправдывался, дескать, тот заходил всего на минуту – спросить, когда можно застать хозяйку. Помощник ему и открыл-то, решив, что это вернулся Барцишевский. Вроде бы ничего такого не стряслось, но у Барцишевского остался неприятный осадок – получилось, что он злоупотребил доверием Алиции. А тут еще нагрянула повестка от майора, расспросы вокруг да около – вот он и набрал в рот воды. – Скажите, пани инженерша, что мне делать? – в страхе вопрошал он. – Я человек честный, в жизни по судам не ходил, а тут такая напасть. Чем черт не шутит, вдруг он что-нибудь стащил, а повесят на меня? И это еще не все, под конец случилось самое неприятное… Он заколебался, задумчиво уставился в широкий экран телевизора, к счастью выключенного, потом махнул рукой. – Ладно, скажу уж, а то не видать мне покоя. Когда мы управились с ремонтом, этот помощник и говорит: «Никаких денег мне не надо. Ты меня знать не знаешь, в жизни не видел, меня тут не было. А если что припомнишь, тебе каюк». И ушел, так и не взяв денег. Ну, как поступить? У меня жена, дети… – Да, плохи дела, – брякнула я с ходу. – Надо поразмыслить. А как он выглядел? – Обыкновенно. С виду приличный, на студента похож. Высокий такой, молодой. Лет на двадцать пять. Весь из себя черный, загорелый то есть. Какие волосы – не знаю, шапку он не снимал. Вот уж невезенье! Никакого толку от этого запуганного Барцишевского! Мало того, случись с ним что – будет на моей совести. – А как выглядел тот, с которым вы столкнулись в дверях? – Неприятный тип. Элегантный, костюм на нем хороший, а вот физиономией не вышел. Нос уже издали в глаза бросается. Человек с перебитым носом! Ну что ж, этого следовало ожидать. Ловко же они управились с установкой аппаратуры! Очень уж не терпелось заполучить от Алиции нужные сведения. Оно и понятно, пять миллионов – это вам не фунт изюму. – Знаете что, пан Антоний, – посоветовала я наконец, – лучше расскажите все как есть. Понимаете, вы для них опасны, пока молчите, сейчас они и вправду могут с вами что-нибудь сотворить. Но стоит вам все рассказать, как нужда в этом отпадет, а мстить они поостерегутся, чтоб не наследить… У них ведь тоже голова варит. – Дело говорите, пани инженерша, утешился Барцишевский. – А на всякий случай буду начеку, береженого Бог бережет. Ох уж намылю я холку своему Владеку, пусть только вернется. И где он себе откопал эдакого товарища? Точно такой же вопрос, разве что погрубее сформулированный, задал и Дьявол, когда я доложила ему о своей встрече с Барцишевским. Но пока я добиралась домой с другого конца города, у меня было время еще раз все обдумать. – Не совершайте излюбленной ошибки всех полицейских во всех детективных романах, – предостерегла я Дьявола. – Не оставляйте на произвол судьбы самого ценного свидетеля, иначе назавтра вы найдете его в состоянии, когда он вам уже ничего не засвидетельствует. Только Барцишевский может опознать своего подручного и этого, как его, Петера Ольсена. Позаботьтесь о Барцишевском уже сегодня вечером. Дьявол, как ни странно, на сей раз прислушался к моему совету, и вскоре Барцишевского доставили в милицейское управление живым и невредимым, правда не в наилучшем настроении. Был допрошен и настоящий его помощник, тот самый Владек, которому Барцишевский грозился намылить холку, но помощник клялся и божился, что своего «товарища» знать не знает. А за рекомендацию и отъезд из Варшавы в разгар сезона сам он получил две тысячи отступного. Словесное описание ничего не дало – мало ли в городе молодых, высоких и загорелых. Петер Ольсен отбыл вместе со своим носом в Копенгаген, выяснить о нем почти ничего не удалось, кроме того, что он, скорей всего, знал Алицию и приходил к ней. Но нельзя же считать преступлением визит к даме. Дипломатично, со всеми предосторожностями, щадя свой рассудок, я попыталась разузнать о пропавшем теле. Отвечали мне неохотно и, боюсь, лишь бы что-то ответить. Активные действия майора принесли только один результат: сокрушенную исповедь ночного сторожа, дежурившего в прозекторской в день после убийства. Он получил от совершенно ему незнакомого субъекта бутылку «Охотничьей», сопровождаемую просьбой выпить за здоровье покойников. Мецената почему-то волновало здоровье только тех покойников, которых доставили в морг именно в тот день. Сторож оказался человеком душевным и просителя уважил, а потом его не могли добудиться и через сутки. Оставшимся в бутылке напитком, как выяснилось, запросто можно было спасти от бессонницы весь персонал Института судебной медицины. А еще до меня дошли сведения, что Гуннар все-таки приезжал в Варшаву, и майор даже пытался увязать два эти события, но ничего не получилось. Описание его внешности ни в чем не совпадало с дарителем «Охотничьей», а к тому же Гуннар, как ни странно, вообще проявил минимум интереса к трагедии, случившейся с его невестой. Гораздо больше внимания он уделил ее машине, стоявшей в платном гараже. Сразу же по приезде, то бишь спустя два дня после убийства, пользуясь доверенностью, которую Алиция оформила на него еще несколько месяцев назад, он забрал машину и вскоре – на ней же – укатил из Польши. Ни с кем не разговаривал, ни с кем не встречался, сидел безвылазно в своем отеле – не считая двух визитов к сестре Алиции, с которой вел светские беседы о погоде. Можно подумать, что он приезжал лишь ради машины, желая избавить наследников от связанных с нею хлопот. Это было настолько непохоже на Гуннара, что я не знала, что и подумать. Потеряв голову от злости, майор готов был заподозрить весь персонал прозекторской, допрашивал каждого, кто попадался под руку, перевернул вверх дном морги всех варшавских больниц и кладбищ, взял под наблюдение квартиры близких и дальних приятелей Алиции. Полное отсутствие результатов навело его на мысль, что это художества какого-то психопата. – От психов всего можно ожидать, – скрепя сердце поддержал его Дьявол.
Паспорт мне должны были выдать со дня на день. Из составленного списка я выбрала Лешека Кшижановского и отправилась к нему на собеседование. Меня интересовала его прошлогодняя поездка в Данию и связанные с нею странные слухи. Хотелось кое-что уточнить. С одной стороны, если он замешан в афере, нужно его предупредить – такова воля Алиции. С другой стороны, не могу же я раскрывать тайну следствия, а тем более предостерегать преступников. Имелась еще и третья сторона: почему-то я в нем не сомневалась, хотя по всему выходило, что сомневаться следует. – Пан Лешек, пожалуйста, быстро решайте. Если у вас есть что-то на совести, то мне лучше сейчас же уйти, не вступая с вами ни в какие разговоры. Итак?.. Вместо ответа Лешек пригласил меня зайти и угостил кофе. Я сочла свой долг честно исполненным и не заставила себя упрашивать. Последний свой рейс в Данию он вспоминал без особого воодушевления, но и без подозрительной опаски. Он ходил капитаном яхты с экипажем в одиннадцать человек. Из этих одиннадцати вернулись только десять – один на обратном пути утонул, каким-то таинственным образом выпал за борт. Утонул, хотя умел плавать, выловили его уже мертвым. У Лешека были в связи с этим неприятности, его обвиняли в плохой организации спасательных работ, но при вскрытии у погибшего обнаружили что-то неладное с сердцем – оказалось, что он умер сразу же, как только вывалился за борт. В довершение всего на экипаж яхты, включая и капитана, пало подозрение в перевозке контрабанды. Лешек из-за этого страшно расстроился – под ударом оказалась его безупречная репутация, а значит, и его занятия парусным спортом. Хуже всего то, что он и сам не мог поручиться за команду – обычно он плавал с постоянным составом, а в тот раз людей, как на грех, набрали с бору да с сосенки. Не всех он знал и не на всех мог положиться. – Значит, не исключено, что какой-то подонок и впрямь что-нибудь прихватил с собой, – задумчиво предположила я. – Как вы считаете, смог бы он проделать это тайком от вас? Лешек тоже задумался. – Скорей всего, да. При отплытии мы даже не проходили таможенный досмотр, меня там знают не один год. Обзавелся в порту друзьями, они мне доверяют, я ведь не для гешефтов плаваю, но тогда надежных людей со мной было раз-два и обчелся, так что чем черт не шутит… Следить я за ними не следил, в мыслях ничего такого не держал. – Словом, они могли что-нибудь загрузить? – Могли даже слона. Хотя нет, для слона там тесновато. Но возможностей имели более чем достаточно, накануне состоялись пробные заплывы, а я не во всех участвовал. Яхта могла взять груз где угодно, да хотя бы с понтона, с рыбацкой лодки. Риск, конечно, большой, но всегда больше для капитана, чем для команды. Есть, правда, одна загвоздка… – Какая? – Товар должен быть штучным, мелкими партиями, разве что контрабандой занималась вся команда, исключая, само собой, меня. Никогда на яхте не оставался кто-то в единственном числе, всегда там крутилось несколько человек. За исключением одного вечера, когда мы все скопом нагрянули в Хумлебек. Я слышала об этом визите вежливости от Алиции. Команда в полном составе гостила у наших благодетелей в их летней резиденции. Я на секунду представила себе это зрелище, живописное, как с рекламного туристического проспекта. Уютная терраска, зеленый, обсаженный деревьями откос, внизу в лунных бликах море, а вдали на горизонте – мерцающаяогнями панорама Швеции. У меня невольно вырвался завистливый вздох. – А вы туда прямо на яхте приплыли? – В том-то и суть, что нет, – взяли такси. Точнее, микроавтобус, как раз на десятерых. Я поехал вместе со всеми, а один человек остался на яхте. – Зачем? – изумилась я. – Ведь в Дании не воруют! – Не знаю. Не захотел ехать. Всю ночь провел там один, мог загрузить что угодно, заниматься каким угодно делом. Вот только довести его до конца не мог, ведь именно он-то и утонул. Вряд ли бедняга был контрабандистом, иначе потом бы его сразу вычислили. Покойник уже ничего не спрячет, а яхту после его смерти обыскали всю до основания. До сих пор не пойму, как он ухитрился свалиться, ночью хоть и стоял туман, но море было спокойным, голова, что ли, закружилась? – Столкнули, – буркнула я. – Что вы говорите?! Кто? И зачем? Нет, с Лешеком все ясно. Алиция тревожилась не за него. Какой смысл заниматься контрабандой, если выходишь в плавание всего пару раз в году? И зачем бы ему понадобилось топить человека – чтобы дискредитировать себя? Полная чушь!.. – У кого это ты так засиделась? – учинил мне Дьявол допрос уже с порога. – Так вы до сих пор за мной шпионите? Надо было проводить до двери, посмотреть на табличку. – Она без таблички. Чем откладывать до завтра, лучше тебе расколоться прямо здесь, в непринужденной обстановке. – Ценный совет. Ну что же, скажу как на духу: я ищу человека, ради которого Алиция позволила себя убить. Лешек Кшижановский отпадает, это не он. Руки у него не трясутся, подозрительным взглядом вокруг не шныряет. А что новенького у вас? У них ничего такого сенсационного не имелось. Но унывать они не унывали, все шло своим чередом. Удалось установить, что за Алицией велась постоянная слежка, было найдено орудие убийства и восстановлен весь его ход. Выяснены мотивы. Канал, по которому переправлялись наркотики, удалось перекрыть, даже мышь, будь она у преступников на посылках, не могла бы проскользнуть с чем-нибудь подобным через границу. Не хватало только мелочи – людей, которые все эти делишки обделывали. – Где-то они ведь фасуют свой продукт, – рассуждала я. – Не сам же он набивается в банки. Неужели нельзя поймать их за руку прямо на месте преступления? – Беда в том, что не найдена еще ни одна банка хотя бы со следами героина. Ни жестяная, ни стеклянная. Не нравится мне все это. – А по-моему, ты должен чувствовать себя на седьмом небе. Контрабанда-то перекрыта. – Ошибаешься, – бесстрастно возразил Дьявол. – Наблюдается странная картина. От нас ничего не идет, а в Данию поступает. – Как так? – Да вот так. У нас проверяется каждая посылка, каждый кусок селедки, сала, колбасы. Все невинно как слеза младенца. А по дороге каким-то дьявольским манером преображается в героин. – Откуда ты знаешь? – У нас свои каналы. Да и сама версия мне кажется сомнительной. Сало готовят в одном месте, селедку в другом, что же получается – везде засели одни бандиты? Я думаю, тут задействован совсем иной механизм. – Какой? – Еще не знаю, надо кое-что проверить. Поезжай-ка ты в этот свой Копенгаген, может, на кого-нибудь там выйдешь. По-моему, там такая же петрушка. В магазин вносят, из магазина не выносят. – Хорошо, наведаюсь к м-м… м-м… в магазин… – Что это ты мычишь? – удивился Дьявол. – …и попрошу баночку чего-нибудь. Может, вынесу… – пробубнила я. Счастье еще, что «магазин» начинается на ту же букву, еще секунда – и я ляпнула бы такое, чего в жизни бы себе не простила! Паспорт мне обещали ко вторнику. Датскую визу – к среде. Во вторник паспорта у меня не было, зато объявился Михал. Я чуть не бросилась ему на шею, чем наверняка довела бы его до удара. Удержалась в последнюю секунду. – Послушай, – сказал он, уяснив себе наконец, что похороны не состоялись и в скором времени не намечаются. – Ты эту фаршированную колбасу посылала только мне или еще кого-нибудь осчастливила? Проигнорировав вопрос, я заставила его доложить все светские новости, а уж потом вернулась к нашим баранам и позволила себе встревожиться. – Конечно, только тебе. А в чем дело? – Да ты меня этой колбасой так заинтриговала, что я трижды туда наведывался. Из того, что мне наплел консьерж, получается, будто пол-Копенгагена ломится в твою прачечную. Хотя я за точность не ручаюсь – говорил он, естественно, по-датски. Везде все наглухо закрыто, с чего бы это, при вас все было нараспашку. Да, видел нашего знакомого. – Кого именно? Михал запнулся, подозрительно на меня поглядывая. – Слушай, – неуверенно начал он. – Ты что-то писала о том воскресенье… – Кого ты видел? – нетерпеливо переспросила я. – О воскресенье потом! – Лысого недомерка в шляпе… Хоть я и ждала чего-нибудь в этом роде, у меня прямо дух перехватило – сбывались наихудшие мои опасения. Речь вернулась ко мне так внезапно и хлынула таким фонтаном невразумительных междометий, что у Михала лицо перекосилось от страха. – Слушай, мое дело сторона, – нервно заявил он. – На что уж Алиция всегда была не от мира сего, а ты и вовсе с катушек съехала. Предупреждаю сразу – я умываю руки, в случае чего от всего открещусь. – И правильно сделаешь, – подхватила я, благо язык мне уже повиновался. – Я тут только тем и занимаюсь, что тоже от всего открещиваюсь. Нам надо лишь договориться, чтобы отпираться в унисон. Так ты говоришь, лысый недомерок? А помнишь типа с перебитым носом? – Спрашиваешь, – насупился Михал. – Тогда скажи, мы его там видели в то воскресенье? Михал неодобрительно воззрился на меня. – Ты что, еще сомневаешься? Память отшибло? – А магазин на Хмельной, ну тот, с фаршированным бамбуком и змеями в желе, он принадлежит сыну этого лысого в шляпе, верно? Михал окончательно оторопел. – Отвечай на мои вопросы, мне надо быть уверенной на сто процентов! – Ну да. Сыну того лысого. В желе. А в чем дело, черт подери? – А тот с носом… – начала было я. – Того с носом я тоже видел, если это тебя интересует, – подхватил Михал. – На следующий же день после твоего отъезда. – Так ведь я уехала в понедельник! – удивилась я и заодно удивилась тому, что еще могу удивляться. – Да не там, – поморщился Михал. – А где? – С лысым. В магазине. Хорошо бы с ним разговаривать в час по чайной ложке, подумалось мне, тут над каждой фразой надо долго и усиленно размышлять. Ну что ж, придется поразмышлять скопом. – Михал, плохи наши дела, – озабоченно сообщила я. – Можно даже сказать, из рук вон плохи. Потом я тебе объясню что и как, а пока выкладывай подробности, только по порядку. Ты их там вместе видел? Они говорили? Ты уверен? – Шевелили губами, значит, говорили. А может, жевали резинку? Да нет, вряд ли. Я как раз проходил мимо и задержался – лысый недомерок выставил в витрине такую пакость, что глаз не оторвать. Потом поглядел внутрь – а там они. Стоят и болтают. О чем – не слышал, сразу тебе говорю, а если бы и слышал, не понял бы. Ну вот, все сходится один к одному. Болтали они, конечно, не о погоде и не о живописи. И в такой ситуации я должна о них молчать! Одна надежда на проклятый кофр… – Что же ты не достал тот конверт? – набросилась я на Михала. – Я ведь только за ним и еду. Если его там нет, нам с тобой крышка! – Не выводи меня из себя, – прошипел Михал с таким видом, будто собирался меня придушить. – Говори наконец, что все это значит? – Это значит, что мы с тобой вляпались в крупную международную аферу, связанную с контрабандой наркотиков, она-то и погубила нашу Алицию! – в отчаянии выпалила я. – И уж если хочешь все знать, то получается, что преступники расплатились с нами, и расплатились щедро, учитывая минимум усилий с нашей стороны. У Михала прямо челюсть отвисла. Так и замер на месте с горящей спичкой в руке, пока огонь не стал поджаривать ему пальцы. Только тогда он вернулся к жизни, зажег другую и закурил. – Ты уверена, что это то самое? – осторожно спросил он. – На сто процентов. Тип с носом был здесь, и вроде бы не один раз. Оба они не последние люди в этой афере, и он, и лысый недомерок. Похоже, что и младшенький того лысого тоже, я тут недавно чуть не проболталась, размычалась что твоя корова, да вовремя язык прикусила. Мы не должны о них знать, иначе спрашивается – откуда? Ставлю тебя в известность, что я ничего не собираюсь возвращать, ни гроша! – А я, думаешь, собираюсь? – Значит, отпираемся? – А ты можешь предложить что-то другое? – Итак, заметано, – подумав, подвела я черту. – Лично я с самого начала так для себя и решила. Ничего такого не было, впервые слышу. – А Войтек знает? – забеспокоился Михал. – Что ты, ни сном ни духом. Знаешь ты, я и, наверно, те двое. Опасность может исходить только от них. Если их поймают, они нас подставят. – Ну, это бабушка надвое сказала, – расхорохорился Михал. – Пускай еще докажут. Разве что ты сама расколешься. – Шутишь? Фиг им, я уж и ответ придумала. Дескать, оговаривают нас из мести, потому как я помогла их поймать. Мы снова помолчали, отдавшись во власть размышлений. Я забежала мыслью вперед и стала прикидывать, как бы осчастливить польские и датские власти информацией, не открывая при этом источника. Вся надежда на конверт Алиции… – А ты не боишься, что они и тебя уберут? – вдруг спросил Михал. – Не до того. Стадию страха я прошла в самом начале, когда думала, что все это художества служб безопасности. Больно почерк похож. Только недавно сориентировалась, кто тут руку приложил, да толку-то, приходится помалкивать. Алиция тоже кое-что знала. Теперь понимаешь, почему я так рвусь к этому конверту? – Холера, не знал я, а то влез бы туда через крышу или еще как… – Ладно, давай уточним детали – на случай, если нас в чем-то заподозрят. Не помнишь, мы перенесли нашу поездку на неделю вперед или на неделю назад? – Вперед. На седьмое мая. Могла бы и запомнить сей эпохальный день. – Такое не забывается, перед глазами стоит. Тебе лучше от этого дела держаться в стороне, мол, ни о чем, что вас интересует, слыхом не слыхивал. Надеюсь, то письмо в колбасе ты выкинул? – Даже не читая, понятное дело. Думаешь, будут спрашивать? – Пристанут как пиявки. Ну ничего, можешь процитировать все, кроме последней фразы. – Последней фразы вообще не существовало, – твердо заявил Михал. – А с Гуннаром ты часто виделся? – спросила я, на всякий случай меняя тему: с минуты на минуту должен вернуться Дьявол, и как бы не пришлось обрывать разговор на полуслове. – Гуннар вообще куда-то исчез. Я говорил с ним лишь однажды, по телефону, да и то ни черта не понял, впрочем, как и он меня. Потом он вдруг куда-то запропастился, и никто не мог сказать куда. Н-да, странное дело, не знаешь, что и подумать. Еще немного, и я заподозрила бы Гуннара в краже автомобиля. Но моя бедная голова была так перегружена, что Гуннару в ней места уже не нашлось. В среду мне выдали паспорт, в четверг визу, а в пятницу утром – билет на Копенгаген. В самолет я села, до зубов вооруженная всякими инструкциями, советами, адресом и телефоном одного человека, с которым следовало связаться в нужный момент, наказами не лезть на рожон, а также двухкилограммовой связкой ключей самого разного калибра. Насобирала я их где только могла, памятуя о том, что кофр наглухо заперт, а ключ от него Алиция давно посеяла. Может, какой из этой кучи металлолома и подойдет. Я больше не расспрашивала Дьявола о последних новостях, об исчезнувших останках Алиции, выкинула из головы всех ее родственников и знакомых. Все варшавские дела и загадки были отложены до лучших времен, авось и без меня разрешатся. После разговора с Михалом на первом плане у меня вырисовалось совсем другое. Я соврала Михалу. Перед моим мысленным взором стоял вовсе не тот эпохальный день. Глазами души я видела совсем другую картину…
Газель шла первой. Мощные рефлекторы рассеивали сумерки и освещали кружащуюся вокруг ипподрома метель. Газель неслась великолепной ровной рысью, вздымая клубы серебристой поземки, и вскоре вырвалась на полкруга вперед. На последнем круге от отставшей группы отделилась Гекла, так они и мчались к финишу – впереди, с отрывом в несколько десятков метров, Газель, за нею Гекла, а дальше, сбившись в кучу, остальные рысаки. Незабываемое зрелище! Мы с Михалом стояли, чуть не выдавливая лбами стекло, позабыв обо всем на свете, не веря собственным глазам. – Ну, теперь-то они, надеюсь, не сбоят, – дрожащим голосом простонал Михал. – Плюнь через левое плечо, – нервно бросила я ему. И вот Газель пересекла финишную черту. За нею, спустя несколько секунд, Гекла. Наша пара! Первый парный забег, который мы угадали на рысаках! – Чудо, – благоговейно выдохнул Михал. – Случилось чудо! Я была того же мнения. – А мне казалось, что ее на все круги не хватит, – призналась я, до глубины души умиленная триумфом нашей Газели. – Это же надо, сразу оторваться на два километра, да так до финиша и продержаться! – А этот болван еще утверждал, что на рысаков ставить – гиблое дело, – заметил Михал с самодовольством и презрением – последнее адресовалось нашему знакомому наставнику, матерому игроку. – Невероятно, правда? Или она любит такую погоду? Перед тем как случиться чуду, мы уже успели кое-что просадить. Самую малость, потому как перепадали нам и неожиданные выигрыши, благо мы ставили на простой одинар. Поставить на парный нам и в голову не приходило, и вот сподобились – такое везение разве что во сне приснится! Обуявшую нас страсть мы всеми правдами и неправдами скрывали от Алиции, поскольку относилась она к ней крайне неблагосклонно. Ее выезды на уикэнд весьма нами приветствовались, можно было за ее спиной беспрепятственно предаваться пороку в свое удовольствие. К счастью, Алиция как раз вплотную заинтересовалась Гуннаром, и квартира на площади Святой Анны все чаще оказывалась в полном нашем распоряжении. Мы обитали в то время все гуртом. Михал вообще-то снимал комнату в пансионате на пару с приятелем, но к тому надолго наезжала невеста, и тогда Михал перебирался к нам. Алиция не прочь была под любым предлогом погостить у Гуннара, так что все складывалось наилучшим образом – под кровом нашего благодетеля всегда ютилось неизменное число жильцов. О своих матримониальных планах Алиция пока не распространялась, потому как сама еще окончательного решения не приняла. Не могла она вот так, сразу, избавиться от застарелых предубеждений насчет супружеских уз, несмотря на все ее благоволение к Гуннару. В Польше остался Збышек, мысль о котором наподобие пресловутого орла терзала ей печень и которого она по телефону пыталась осторожно подготовить к удару. Словом, ей приходилось вертеться ужом, чтобы не связывать себя окончательным ответом. – Решайся же на что-нибудь, – увещевала я ее. – А то в конце концов останешься на бобах. Гуннару все это осточертеет, Збышек, сообразив, откуда ветер дует, постарается выбить клин клином. – У Гуннара терпения хватит, они тут привыкли все дела улаживать тихой сапой, – хладнокровно парировала Алиция. – А сама-то ты как считаешь? Что мне делать? – А черт тебя знает. Могу посоветовать раскрутить все в обратном порядке. Представь себе, что ты не выходишь за Гуннара, а расстаешься с ним навеки. Что тогда? – Исключено, – отрезала Алиция с суровой непреклонностью. Вот так судьба Гуннара наконец определилась. Зато мне теперь приходилось прилагать титанические усилия, чтобы скрыть его причастность к долгим отлучкам Алиции. Я путалась в объяснениях, именах подруг, у которых она якобы гостит. К счастью, Михал чрезмерной наблюдательностью не страдал и имен многочисленных ее подруг тоже не помнил, так что вранье худо-бедно сходило мне с рук. Наша скрытность имела и еще одно, довольно забавное последствие. Ни о чем не подозревавший Михал отпускал по адресу Гуннара всякие двусмысленные реплики. Гуннар, надо сказать, был на два десятка лет старше его и на пару сантиметров ниже, по сему поводу Михал любя обзывал его «наш старичок с ноготок». – Наш старичок с ноготок, вскормленный на капиталистическом томатном соке, по части кондиции любого юнца за пояс заткнет, – с черной завистью заметил он как-то, когда мы осматривали окрестности замка в Хиллероде. – Такая прыть не по мне, я пас, я из военного поколения. И категорически отказался полюбоваться замком с тыла. Случалось, на него находило такое словоблудие, что он сыпал своими простодушными перлами по адресу Гуннара как из рога изобилия, доводя нас до колик. Но однажды наступил момент, когда Алиция решила наконец рассекретиться и устроить в польско-датском доме нашей подруги Аниты что-то вроде помолвки. Михала включили в число приглашенных, а мне выпала честь возвестить правду. Я встретила его на улице, и долго скрываемая тайна вырвалась из меня как гейзер. – Михал, мы с тобой приглашены в воскресенье к Аните на помолвку, – на одном дыхании выпалила я. – А на чью? – спросил Михал без должного интереса. – Насколько мне известно, Анита уже замужем. – Алиции с Гуннаром. Михал какое-то время молчал, потом с деланной вежливостью переспросил: – Прости, ты, кажется, что-то сказала? – Да, сказала. Довожу до твоего сведения, что Алиция обручается с Гуннаром. Точнее говоря, они обручены уже давно, но в воскресенье состоится официальная помолвка. Но не тут-то было – Михал продолжал неистово упорствовать в своем неверии, заявив, что не желает поддаваться на всякие дурацкие провокации и делать из себя простофилю. Пришлось детально ознакомить его с матримониальными планами Алиции и открыть глаза на ее систематические отлучки. – Почему же ты меня не предупредила, чтоб я не распускал язык? Не могла меня в бок пихнуть? Старичок с ноготок!.. О господи! Что я там еще нагородил? – Сомневался, в порядке ли у него мужская атрибутика… – любезно подсказала я ему. – Ох, будь я проклят… И вы смеялись?! Бесстыжие! До последней минуты, до тоста за здоровье молодой пары, у него еще теплилась надежда, что не так уж он опростоволосился, что над ним решили подшутить. А на следующей неделе Газель и Гекла выиграли тот забег в Шарлоттенлунде. – Я ведь говорила, что в Стране Шарлотты нас ждут всякие сюрпризы, – сказала я Михалу, когда мы сидели уже дома. – И как видишь, выиграли парный! Что-то еще будет! – Известно что – следующий парный проиграем, – саркастически бросил Михал. – Не каркай. В следующий раз выиграем на вифайфе. Если нет везения в Шарлоттенлунде, считай, не повезет нигде. На Праге с этим еще труднее, а Мальмё и вовсе нам не по зубам, туда мы не поедем. Под Прагой, конечно же, имелся в виду Амагер. Страна Шарлотты, собственно, тоже была нашим неологизмом. В буквальном смысле это название означало «Рощица Шарлотты», но у меня датское «lund» ассоциировалось с английским «land», вот так и возникла Страна Шарлотты. Михал воспринял мою выдумку без возражений. Что касается вифайфа, то это наш тройной одинар из Служевца, только изрядно доукомплектованный. В тройном надо угадать первых трех лошадей в трех очередных забегах, тогда как в вифайфе аж пятерку, о чем легко догадаться по названию. Страшное дело, только садист мог изобрести такое. – Михал, проверь-ка, точно ли это кобыла, – обеспокоенно попросила я. – «Газель», по-моему, означает «лещина», – заметил Михал и заглянул в программку. – Вряд ли они могли так напутать, хотя с них станет… Нет, кобыла и есть. – Прямо не верится. Обогнать всех в такую-то погоду! Что за страна! Животные непредсказуемы, а люди не различают пола. – Ну почему же, на этот раз все сходится, чего придираешься? Опять же – Юно. Юнону мы проходили в школе, женское имя, и тут, смотри, – Юно Ллойд, кобыла. Все совпадает. – Допустим, зато Юно Клинтеби – жеребец. Наверно, для разнообразия. Доверяй, но проверяй. Угадывание по кличкам пола той или иной лошади было для нас смертной мукой, особенно если учесть, что в те времена датские сокращения доставляли нам много хлопот и мы на этом деле уже не раз накололись. Однажды в промозглый дождливый день, соображая насчет ставок, мы пренебрегли Грандессой – решили, что нежная, хрупкая дамочка не пожелает месить грязь и сойдет с дистанции. Как бы не так, Грандесса пришла первой, принеся счастливчикам баснословные барыши, и вдобавок ко всему оказалась могучим жеребцом. Зато некоторые из резвых жеребцов, на которых мы возлагали надежды на длинных дистанциях – к ним лошади мужеского пола, как известно, лучше приспособлены, – оказывались самыми натуральными клячами. Апофеозом наших проколов по этой части была Флоренс. Впервые мы положили на нее глаз в очень типичной для нее ситуации. К тому времени мы уже изучили фамилии наездников и кто чего стоит, безусловно вместе с лошадью. Помнится, просмотрев программку заездов, я осталась недовольна. – Да тут не на кого ставить. Одни графья едут. – Какие еще графья? – Взгляни сам. Везде «гр.» Граф Гутторман, граф Петерсен… – Герр! – прорычал Михал. – Какая разница. По мне, все одно графья. Аристократия рванула со старта, уже почти одолела круг, и тут на последнем вираже нашему взору предстало незабываемое зрелище. От группы легко отделилась наша Флоренс и уже до самого финиша шла в гордом одиночестве, увеличивая дистанцию так, словно все остальные топтались на месте. Ехавший в возке граф Петерсен даже не натягивал поводьев, мало того – ухитрялся держать их в изящно поднятой руке, да еще и раскланиваться с публикой. Та отвечала ему шквалом смеха и аплодисментов, все, очевидно, знали Флоренс. Кроме нас. Мы зашлись от восторга – лошадь неслась без всякого принуждения, без малейшего усилия, вдохновенно упоенная скоростью, – словом, это было божественно! – Наверно, она его любит и старается осчастливить, – сказала я умиленно, имея в виду графа Петерсена. – Она! А он ее – нет? Представляешь, как он ее любит? За те денежки, которые на ней зарабатывает? – Это само собой, но она, по-моему, любит его больше. Прямо всем сердцем рвется к финишу! – Да и он ее от всего сердца поторапливает… – Наверняка перед заездом подносит ей цветы, как ты считаешь? – Да я бы ей эти цветы на коленях подносил, – с чувством сказал Михал. – Небось каждый день меняет букет на свежий. Трюмо поставил в конюшне и ленты в гриву вплетает. – А перед бегами падает ниц и умоляет: «Не подведи, алмаз души моей, не подведи…» – А она ему подносит копыто для поцелуя. Вот бедолага, наверно, на баб и глаз не смеет поднять, боится оскорбить ее в лучших чувствах. – Ну уж не знаю. Любящее сердце великодушно. – Слушай, а может, он с нею обращается как истинный мужчина? – вдруг загорелся Михал. – Регулярно, дважды на неделе, обхаживает кнутом, а? – Сказанул! – вскипела я. – Неужто похоже, что ее бьют кнутом? В конце концов мы сошлись на том, что у этой пары настоящая, большая и взаимная любовь и что капризная, своенравная Флоренс побеждает лишь тогда, когда графу удается доказать всю глубину своего чувства. В противном случае, если, к примеру, граф запамятует поставить в вазу королевского фарфора свежие розы или, не приведи господи, окажет внимание какой-нибудь молодой даме, оскорбленная Флоренс приходит к финишу последней, то и дело сбиваясь на галоп. А потом оказалось, что Флоренс – жеребец. Но мы никогда не смирились с этим фактом. Скорей всего, любовь графа к Флоренс столь велика, что он из ревности хранит в тайне ее пол. На том и порешили. Однажды наш приятель, завсегдатай тотализатора, предпочитающий, правда, бегам скачки, возымел глупость засомневаться в нашей Флоренс, когда она на вираже вышла вперед. – Да что ты! – возмутилась я. – Если не Флоренс, то кто?! – Ну, раз уж ваш Флоренс такой молодец… – с недоверием протянул он. Я покрутила пальцем у виска и бесповоротно списала его в разряд круглых дураков. Во-первых, не понимает очевидной истины – если Флоренс ведет на вираже, то нет такой силы на свете, которая помешала бы ей прийти первой, а во-вторых, он принимает ее за жеребца. С ним все ясно! – Третий номер, то есть Газель, вышел вперед, – прокомментировал Михал, тщательно изучая программку и анализируя наш успех. – А первый передвинулся на второе место. Надо играть на числа, если в них есть какая-то система. – А вот, смотри, двойка спустилась на двенадцатое, – вдумчиво заметила я. – Все сходится, четные сдвигаются, а нечетные остаются. – Ты что, тройка – это четное число? – В прошлый раз! – А в следующий – снова четное, – бормотал Михал. – Тройка должна прийти в первом заезде в конце, потом она под тринадцатым номером передвигается вверх, единица остается внизу, потом, уже как восьмерка, поднимается вверх… – …и, оседлав Кайзера Хансена, галопирует к финишу… – Что?! – …а восьмерка под одиннадцатым номером спускается вниз. Чушь собачья! – Я просто прикидываю возможные комбинации. Во втором заезде придет аутсайдер и похерит весь вифайф… – Лучше подождем до вторника, посмотрим новую программку… Азарт все глубже затягивал нас в свою пучину. Как на грех по пути на работу я проходила мимо нескольких обувных магазинов. В одной из витрин красовались черные шпильки из настоящего крокодила, и именно мой размер. Каждый день, утром и вечером, замирала я у витрины и вожделенно пожирала глазами этот шедевр, мрачно размышляя о том, что заиметь его можно лишь на выигрыш за аутсайдера. Такую роскошь купить за свои кровные, трудовые у меня никогда рука не поднимется. Вся надежда на тотализатор. Когда же нам повезет по-крупному!.. Наконец я не выдержала и рассказала о дивных туфлях Михалу. – Тогда шевели мозгами, – буркнул Михал. – Образование у тебя вроде бы высшее? Воодушевленная ценным советом и каждодневным созерцанием чуда, я с таким рвением шевелила мозгами, что результат не замедлил сказаться: в следующее же воскресенье все мои прогнозы, от первого до последнего, попали в точку – все, на что я ставила или хотя бы просто отмечала вниманием, было дисквалифицировано, снято со старта или пришло к финишу в хвосте. Михал смотрел на меня с нескрываемым ужасом и только приговаривал: – Если бы платили за два последних места, мы бы с тобой уже озолотились! Наконец он запретил мне даже рот раскрывать. Единственное, что мне было дозволено, – это указывать номера лошадей, на которые я собиралась ставить. Пришлось подчиниться, и шпильки из крокодила, маячившие у меня перед глазами, стали расплываться в туманной дали. С тоской и унынием наблюдала я за финалом последнего забега, в котором выигрывал какой-то номер, который мне бы и в голову не пришел. Я повернулась к Михалу, собираясь что-то ему сказать, как вдруг он на моих глазах побелел как полотно и забормотал себе под нос. – Ты чего? – забеспокоилась я. – Кто там финишировал? – прошептал Михал. – Десять – восемь? – Точно, десять – восемь. А в чем дело? Ты ведь не ставил?! Вместо ответа Михал, без кровинки в лице, выгреб из кармана два жетона. – Десять – восемь, – триумфально зачитал он. – Взгляни, у меня что-то в глазах мутится. Я взглянула и обалдела. Десять – восемь, как бог свят! Снова чудо! – Михал, ты волшебник! – ахнула я. – Умоляю, только не потеряй! Я как-то посеяла на Служевце жетон на парный! – Сплюнь сейчас же! Теперь туфли из крокодила, считай, твои. Десять – восемь! Как они оказались впереди? Все время тащились в хвосте! Мне было все равно, как они оказались впереди. Михал перекладывал выигравший жетон из кармана в карман, не зная, где бы получше спрятать. Толпа вокруг нас стоном стонала, причитала все больше по-английски. Еще бы, выигрыш был что надо, достойное вознаграждение за наши муки: 5000 крон… А назавтра, во-первых, я купила туфли, во-вторых, нам пришел конец. Губительная страсть завладела нами бесповоротно. Алиция бросала на нас взгляды, исполненные ужаса, – к счастью, лишь изредка, потому как оставшееся до отъезда время решила посвятить исключительно Гуннару. Правда, туфли из крокодила всколыхнули в ней легкий интерес, но своего мнения насчет азартных игр и состояния нашего рассудка она не изменила. – Совсем рехнулись, – сурово провозгласила она. – Михала я еще могу понять, молодо-зелено, но ты-то, старая дура, мать семейства! – Отцепись, – отрезала я столь же сурово. – Имею право урвать кое-что от жизни. А потом, у меня предчувствие. – Какое еще предчувствие? – Сердце-вещун подсказывает, что в Стране Шарлотты меня что-то ждет. Что-то необыкновенное, – торжественно объявила я. – Могу себе представить. Будешь возвращаться темным лесом и получишь от бандитов по кумполу. – Ты хочешь сказать, что перед тем я выиграю? Иначе зачем им травмировать мой кумпол? – оживилась я. – Пути хулиганья неисповедимы, – вздохнула Алиция и примерила правую туфлю. – Хороши, ничего не скажешь… – Потом примерила левую и опять вздохнула. – Это только начало, – задумчиво протянула я. – Чувствую, еще не то будет. Крокодил слегка лишь вынырнул. – Не хочу быть назойливой, но как бы этот крокодил не слопал тебя с потрохами. Брось дурить, пока не поздно. – Отстань. Отказаться от чуда? И не подумаю! Соблазн перевесил – сколько Алиция ни вразумляла меня, все уговоры отскакивали как от стенки горох. Но чудо на то и чудо, чтобы не повторяться. Возлюбленные мои лошадки вели себя до невозможности капризно, а уж с их номерами так и вовсе была настоящая чехарда. Форменное издевательство – если мы ставили на четверку, первым приходил четырнадцатый номер, если на одиннадцать – финишировала единица, и так далее в том же роде. Мы ставили на самые неожиданные пары, но они приходили хоть на полголовы, да в обратном порядке. В нас словно бес вселился, порок торжествовал сатанинскую победу, моими же собственными руками выставив на комод доказательство неограниченных своих возможностей – сверкающие черным лаком туфли из крокодила. Неотразимым соблазном ослепляли они нас, все вверх дном перевернув в наших высокоморальных душах. – Если ты думаешь, что я на этом успокоюсь, то глубоко ошибаешься, – зловеще предупредила я Михала. – И что же у тебя на очереди? Бриллиантовое колье? – Чихала я на колье. Теперь я присмотрела себе зеленый «вольво-144» и несессер из крокодила. А к нему, естественно, набор сумочек, я люблю, чтобы в комплекте. – И правильно, куда это годится, садишься в «вольво» – и без крокодила! Все должно быть в полном ажуре. И во сколько комплект обойдется? – Недорого. За все про все двадцать кусков. Сумочки стоят от восьмисот до трех тысяч крон, но я за дорогими не гоняюсь. Вполне сойдут за полторы. – Озверела баба, – резюмировал Михал и, подумав, добавил: – Стрелять таких надо. – Потом еще подумал и добавил: – А я бы кой-куда съездил. Меня интересует Бразилия. И Гималаи. – Размахнулся! Может, удовлетворишься Альпами? – В Альпы заверну по дороге. Но под мостами ночевать не собираюсь, и в скверах на лавках тоже. Люблю умываться теплой водой. – Озверел мужик. Видать, не только я гожусь для отстрела. Тут парным не обойдемся, придется сорвать вифайф. – За чем же дело стало? Увы – вифайф все-таки превышал наши возможности. Уж проще было сорвать в Служевце польский тройной. Ну мыслимо ли отгадать первых пять лошадей в пяти очередных заездах, со второго по шестой! В довершение всего мы не могли как следует сосредоточиться, на носу был отъезд Алиции. Недели за две началось светопреставление, означающее, что Алиция собирает вещи. В один из таких апокалиптических дней она мне сказала: – Слушай, кофр я оставляю. – Ага, – тупо буркнула я в ответ – как тут не отупеть, когда живешь в таком невообразимом бардаке, урывая на сон по три часа в сутки! Зато Алиция была как огурчик, по ней никто бы не сказал, что ложимся мы где-то под утро, а потом мчимся сломя голову на работу, стараясь если уж опаздывать, то в меру приличий, Я переносила все эти тяготы намного хуже. Наверно, чтобы окончательно меня уморить, она запретила мне возвращаться домой пораньше – отвлекаю ее, видите ли, от процесса. Пришлось обойти с визитом всех, каких только удалось, знакомых, просмотреть все французские фильмы, а под конец, исчерпав французский репертуар, переключиться на английский кинематограф, который маловразумительными датскими субтитрами доконал меня окончательно… – Пускай себе там стоит. С благодетелями я договорилась. – Не беспокойся, передвигать эту махину я не собираюсь. А что в ней? – Не знаю, не могу открыть. – Вот те раз! – От удивления у меня даже в голове слегка прояснилось. – Не знаешь, что в твоем же кофре? А вдруг что-то нужное? – Все нужное при мне, а открыть не могу, ключ посеяла. Там какие-то старые бумаги, пусть лежат. – Как знаешь, – равнодушно пожала я плечами. – В той большой коробке и в той, что рядом с нею, всякое барахло. Старое и не очень. Его я тоже оставляю, все равно вернусь. Если не вернусь, перешлешь мне потом. А часть отправишь Лауре. Я со всем согласилась, записав на всякий случай лишь отдельные поручения и имена добрых людей, отдавших нам кое-какие вещи во временное пользование, с возвратом. Заодно записала, что и кому выслать, поскольку в таком состоянии у меня в одно ухо влетало, а в другое вылетало. Лишь единственный раз ей удалось высечь искру в моем сумеречном сознании. Переходя от занавесок Гуннара к чайнику благодетелей, она неожиданно сделала паузу и внимательно посмотрела на меня. – Послушай, – голос ее звучал нерешительно. – Может, ты все-таки покончишь с этим Шарлоттенлундом? – Еще чего, – вежливо и в полном рассудке отрезала я. – Меня там крокодил ждет. Нельзя обижать зверушку. – Лечиться тебе надо, – поставила короткий диагноз Алиция и больше к этой теме не возвращалась. Все в этом преходящем мире имеет свой конец, и сборы тоже, и вот однажды, ранним туманным утром, Алиция от нас уехала. Мы сидели нахохлившись в доме на площади Святой Анны, уткнувшись носами в кипу беговых программок и отрываясь лишь затем, чтобы железякой неизвестного назначения наколоть орехов на бетонном пороге прачечной. Уже несколько недель немилостивая судьба показывала нам только спину. В последнее воскресенье у нас в вифайфе вышли все пять попаданий, увы – на трех разных жетонах. Мы уже обменялись нелицеприятными друг о друге мнениями, совместно проанализировали их, сошлись, учитывая возраст и не мудрствуя лукаво, на сопливом кретине и старой дуре и теперь дружно напрягали свои умственные способности, решив во что бы то ни стало компенсировать нашу идиотскую промашку. – В Польше я играла под Толстуху, – задумчиво пробормотала я. Михал оторвал голову от листков и недовольно посмотрел на меня. – Что еще за толстуха? – Да одна такая. Угадывала почти каждый парный, в конце концов я обратила на нее внимание. Стала следить, на что она ставит. Угнаться за ней было трудно, играла по-крупному, но кое-что мне от нее перепадало. Считай, единственная полоса в моей жизни, когда я играла с положительным сальдо. А потом она куда-то пропала, наверно, уехала. – Может, она в Копенгагене? – оживился Михал. – Может. – Так ты приглядись вокруг. – Да я ее в лицо не запомнила. Все время моталась следом, видела только со спины. Если, не дай бог, похудела, то и не узнаю. Михал смерил меня скорбным взглядом и, присев на пороге, стукнул железякой по ореху. Воспоминание о Толстухе слегка меня взбодрило. А что, неплохая мысль, пусть и нет Толстухи, но кто нам мешает играть под кого-то другого? Да хоть под лысого недомерка в шляпе! С лысым недомерком в шляпе я познакомилась в продуктовом магазине напротив своей конторы – там я всегда закупала еду. Однажды в понедельник он сам меня зацепил – заговорил о прошедшем воскресенье, да так, словно мы с ним давно были на короткой ноге. – You are from Poland? – спросил он. – I have the family in Poland.[1] Потом похвалился, что вчера ему выпал удачный день, чем меня порядком расстроил. Я в свою очередь решила досадить Михалу и при первой же оказии поставила его в пример. – А как он выглядит? – заинтересовался Михал. – Вдруг тот самый, с которым мой приятель обделывал какое-то дело? – Маленький, лысый, с носом и черными волосами. – Так все-таки лысый или с волосами? – Лысый, а вокруг плеши черный венчик. – Покажешь мне его, а я скажу тебе, тот ли. В воскресенье не я, а Михал показал мне этого типа. – Вон тот лысый, у которого с моим приятелем какие-то дела. Он? Я попыталась рассмотреть, потом пожала плечами. – Не знаю. Вижу, что в шляпе, а что под шляпой, не вижу. Может, тот, а может, и нет. – Если он, то у него недалеко от твоей работы художественный салон. Наверно, поэтому вы ходите за продуктами в один магазин. Промышляет реалистами, абстракцию на дух не переносит. Лысый недомерок сам развеял мои сомнения – радостно кинулся ко мне, размахивая жетоном, на котором черным по белому была записана пара аутсайдеров, только что финишировавших. Сияя самодовольством, он совал жетон под нос каждому встречному, и вскоре уже половина публики толпилась вокруг него, желая поглазеть на счастливчика. – Лысый недомерок в шляпе попал на десять – одиннадцать, – сухо сообщила я Михалу. – Разыграл комбинацию на сотню. Кажется, ему это окупилось с лихвой. – Тихо, – шикнул на меня Михал. Музыка из транслятора оборвалась, и разнеслось какое-то карканье. – Точно, два куска чистоганом. А вскоре я стала свидетелем того, как лысый недомерок сорвал куш на фаворите десятком жетонов и выиграл за вифайф семнадцать тысяч. При этом он мне самолично признался, что ему всю жизнь везет на деньги. Вдруг он нас выведет на золотую жилу?.. Я поделилась ценной мыслью с Михалом. Тот высыпал на стол орехи и сказал: – В этом что-то есть. Можно попытаться, чем черт не шутит. Вот только не обанкротиться бы раньше времени, он играет с размахом. – Толстуха тоже играла с размахом. Стояла уже весна, и лесок в Шарлоттенлунде ласкал глаз неотразимым очарованием. А если вспомнить, что прямо за лесом плещется море, к которому я всегда питала слабость, то очарование становилось еще неотразимей. Твердое убеждение, что в Стране Шарлотты нас что-то ждет, не покидало меня; сверкая черной крокодиловой кожей, это «что-то» неотступно маячило передо мной. У меня уже развилась настоящая мания на почве этой дубленой рептилии. Приняв решение заменить Толстуху лысым недомерком в шляпе, мы с первого же заезда не спускали с него глаз. Установили за ним попеременное наблюдение, но пока безрезультатно – лысый недомерок поставил на вифайф и пять очередных заездов вообще пропустил. После шестого, выяснив, что вифайф он проиграл, недомерок двинул к кассе – должно быть, решил отыграться на парных. И сделал это, к сожалению, в последнюю минуту, когда мы уже отчаялись и сыграли на свой страх и риск. – Черт бы его побрал, – раздраженно пожаловалась я Михалу. – Поставил уже после меня. Но как-то странно, может, нам тоже так сыграть? – А у тебя есть лишние деньги? – съехидничал Михал. – На что поставил? – На единицу, двойку и одиннадцать – в комбинации, а еще на тридцатку. Михал пожал плечами. – Только единица еще подает кой-какие надежды. Решил рискнуть на аутсайдерах. Подожди, увидим. Ждали мы недолго. Пришли одиннадцать – один, и лысый недомерок в шляпе получил свои трудовые 835 крон. А нас чуть удар не хватил. – Я на все готов! – в беспамятстве шипел Михал. – Если он сейчас выложит тысячу, я тоже ставлю тысячу! – Опомнись, у нас на двоих столько не наберется! Михал скользнул по мне невменяемым взглядом и кинулся разыскивать лысого недомерка. Я понеслась его догонять, потому как лысый недомерок стоял за углом, а Михал разогнался аккурат в противоположную сторону. Жутко нервничая, мы топтались за углом, выжидая, пока недомерок не втолкует что-то субъекту с примечательным носом и не направит свои стопы к кассе. Как только он их направил, Михал шмыгнул следом. – На что лысый сыграл? – нетерпеливо вцепилась я в Михала, когда тот вернулся. – На парный. Четырнадцать – один. Я ушам своим не поверила. – И ты тоже? – Ну да! – С ума сошел! Ведь участников всего тринадцать! Михал взглянул на меня так, словно только что очнулся от гипноза, и лихорадочно стал искать по карманам жетон. Посмотрел на него, потом на табло, где аршинными цифрами светилось всего тринадцать номеров, а потом снова на меня, уже с ужасом. – Это твой недомерок с ума сошел! – Кто-то из вас уж точно! Господи, выходят на старт! Беги, поставь на что-нибудь нормальное! Ведь последний розыгрыш! Подталкивая друг друга, мы стремглав бросились к кассе. Михал назвал первые попавшиеся номера, я сгребла жетоны в сумку вместе с идиотским жетоном на четырнадцать – один. Не успели мы прийти в себя, как лошади, сделав два круга, вышли на финишную прямую. – Семь – четыре! У нас, по-моему, такой есть? – спросила я, в который уже раз испытав потрясение: вдруг взять и с бухты-барахты выиграть – это что-то новенькое! – Проверь, я и сам не помню. И не радуйся заранее, еще только первый заезд. – Положим, второй. Первый был с Дубль Рексом. И то хорошо, может, сотню дадут. – Неизвестно, скорей всего, полсотни. Вот если бы ты не упустила недомерка в первом заезде, получила бы больше. – Кто бы говорил. Как будто ты его не упустил. – Прикажешь отвечать за бзики всяких лысых полудурков? – Можешь хотя бы за одного, волосатого? Которого каждый день в зеркале видишь! Вот так ни с того ни с сего мы с Михалом поцапались. А ведь счастье еще, что успели поставить на фаворитов! День, можно сказать, окупился, но какой это был мизер по сравнению с упущенной первой парой! Разозлившись на Михала, я решила в ожидании выплаты поужинать наверху в баре. Михал сначала отказался, потом, когда я почти управилась с ужином, тоже заявился, в результате мы еще сидели за столом, когда объявили наш выигрыш – 96 крон. – Оно и лучше, не придется стоять в очереди, – сказала я. – Придется. Весь ипподром там выстроился. – Тогда не спеши так. Кто тебя гонит? – Поневоле давишься, когда такая змея на тебя смотрит. – Не попадалась тебе еще змея настоящая. Вот повзрослеешь – сам убедишься, – наставительно изрекла я, хоть и понимала, что подливаю масла в огонь. Сошли мы вниз злые и надутые, уже и вовсе друг с другом не разговаривая. Около касс толкались остаткиочередей. Пусто было только у одной, и я, не утруждая себя чтением таблички, направилась прямиком к ней. Михал сделал какой-то жест, словно хотел что-то сказать, да передумал. Поколебавшись, он потащился следом за мной. Я вынула из сумки жетон, который у меня предусмотрительно был засунут в кармашек, и подала кассиру. И тут случилось такое, чему я при всем своем желании не могла поверить, хоть и случилось это не с кем-нибудь, а именно со мной. Кассир взял жетон, быстро, но внимательно осмотрел его, сунул себе в верхний карман пиджака, пошарил глазами по сторонам и вытащил деньги. Я машинально тоже огляделась вокруг, но поблизости стоял только Михал, да и то демонстративно отвернувшись. Я перевела взгляд на кассира и обалдела. Мне причиталось ровно 96 крон, а тут передо мной высилась гора денег, исключительно пятисотенными, и всю эту кипу кассир с явным нетерпением придвигал ко мне. В голове у меня было пусто, хоть шаром покати. Впрочем, не совсем пусто – туманным облачком всплыло ощущение, что мне подсовывают эти деньги, чтобы я зачем-то их рассмотрела. Я невольно взяла тяжеленную пачку в руки, и тут кассир сделал жест, словно отгонял меня от окошка, и при этом что-то пробормотал – я разобрала только «квик», означавшее «быстро». Я попыталась запротестовать – зачем же мне отходить, да еще быстро, да еще с чужими деньгами в руках, в ответ он тоже запротестовал – тихо и злобно. В этот момент ко мне подошел Михал – спиной, что ли, почуял неладное. Лицо кассира перекосилось, он молниеносно спустил стекло и выскочил за дверь, а я осталась стоять с чудовищной суммой в руках и чудовищной пустотой в голове. – Что все это значит? – спросил Михал, с изумлением глядя то на меня, то на лелеемое мною в ладошках богатство. – Не знаю, – ответила я с не меньшим изумлением. – Всучил и скрылся. Мы тупо смотрели друг на друга. – Интересно, сколько тут? – подал наконец голос Михал и вдруг опомнился. – О господи, да он что, обмишурился?! – Похоже на то, ох, надо же вернуть! Вот олух, ведь платил всего-то за парный, таких выплат еще свет не видывал! – Спрячь, – решительно приказал Михал. – Ни за какой парный он не платил. И мотаем отсюда сию же секунду, потом я тебе все объясню. Дело нечисто. Давай, ноги в руки и смываемся, нас тут не было! Публика почти разошлась, и мы без труда нашли такси. Нельзя же было возвращаться на станцию через темный лес пешком – с такой-то уймой денег! От Остерпорта мы тоже ехали на такси и, пока не очутились дома, ни разу рта не раскрыли. Покорно и все еще в каком-то отупении ждала я от Михала обещанных мне объяснений. – Прими к сведению, – сказал он, когда мы уже вошли в мои апартаменты и закрыли дверь, – что тебя понесло получать за парный к кассе, которая оплачивает исключительно вифайфы. – Как это? – Да вот так. Там же написано аршинными буквами, и у окошечка, как ты сама наверняка заметила, было пусто. – Потому-то я туда и пошла! – И что ты ему показала? – Жетон на парный с последнего заезда. Не спутал же он парный с вифайфом, жетоны небось совсем разные!.. Тут меня кольнуло что-то вроде предчувствия, я схватилась за сумку и заглянула в нее. В отдельном кармашке торчал последний, выигравший жетон: семь – четыре. Не говоря ни слова, я протянула его Михалу, и мы, онемев, уставились друг на друга. – Ты что-нибудь понимаешь? – спросил он меня наконец. – Так что я ему дала? – пробормотала я, чувствуя, что отупела уже сверх всякой меры. – А что ты ему вообще могла дать? – Ну не паспорт же! Что-то от последнего заезда, остальное я выкинула, разозлившись на этого недомерка. Вспомни, какие номера ты называл тогда кассиру. Давай сверим, чего не хватает! Михал поднапряг память, потом мы все сверили. Не хватало жетона на идиотскую комбинацию четырнадцать – один. – Какая-то липа, – сказал Михал. – Ясно только, что кассир обмишурился. По-моему, тут явное жульничество, не зря же при виде меня он так струхнул. Небось принял за переодетого легавого. – А при чем здесь лысый недомерок в шляпе? Почему он поставил на четырнадцать – один? Шифр у них такой? – Холера их знает. Сколько там в пачке? Мы сосчитали загадочные банкноты, оказалась очень даже приличная сумма – 35 тысяч крон. Слишком много, чтобы оставить себе. – Если тут какая-то уголовщина, а он дал промашку, то его сейчас кореши по головке гладят, – предположил Михал. – Надо вернуть хотя бы из соображений гуманности. С другой стороны, пусть бы уж лучше нечестные деньги послужили честным людям. По-моему, так даже справедливей. – Конечно, справедливей, о чем речь. Любой здравомыслящий человек оставил бы себе и не высовывался. Но я сильно сомневаюсь в нашем здравомыслии, оно у нас в эмбриональном состоянии. Впрочем, еще неизвестно, как он отнесется к нашему благородству, вдруг станет открещиваться – знать, мол, ничего не знаю. – Откровенно говоря, я очень на это надеюсь. Как-то глупо, понимаешь… Не пожалеть бы потом. Слушай, если там будут ошиваться легавые, я на пушечный выстрел не подойду. С полицией связываться не собираюсь. – Уголовщиной тут явно попахивает, – сказала я, припомнив недавнюю умопомрачительную сцену. – Он эти деньги вытащил откуда-то из-под кассового стола. И подгонял меня, чтобы я побыстрей забирала и сматывалась. – А какая роль во всем этом лысого недомерка в шляпе? – Вот-вот! Ты его не заметил у кассы? – Нет, он куда-то пропал еще перед заездом. Может, тебе к нему в салон заглянуть? – Ну да, сейчас побегу. Дурак он, что ли, признаваться, если и вправду замешан? А я, значит, еще дурее – признаюсь, что мне о его художествах известно? Блестящая мысль! – Не нравится мне тот тип, с которым он трепался. За одну только рожу я б ему влепил пожизненный срок. – Нет возражений. Мне он тоже не глянулся, случалось видеть профили и покрасивше. А все-таки – в чем тут, по-твоему, дело? – Может, жульничают на бегах, – подумав, предположил Михал. – Какие-то махинации с беспардонным налогом на сборы. – Исключено! Чтоб датчане?! – Смотря о каких суммах речь. Если свыше ста тысяч – это уже не жульничество, а бизнес. Я бы не удивился, ведь такой налог – форменная обдираловка. По ошибке они выплатили навар не сообщникам, а нам. Впрочем, не знаю. Остается только гадать. – Ну хорошо, а как быть с настоящим жетоном, семь – четыре? – Можно получить по нему в среду, но мне как-то боязно. – Мне тоже боязно, но потерять и то и другое – это уж слишком. Ладно уж 35 тысяч, они нам с неба свалились, но свои кровные 96 крон?.. Никогда! Мы сидели погруженные в свои думы, а между нами лежала куча денег. Можно было, конечно, принять их как дар свыше, но, увы, по виду они ничем не напоминали манну небесную. Беспризорных денег не бывает, беспризорными бывают только собаки. Кому-то эти деньги принадлежат, кто-то глупо попал впросак, передав их нам, а теперь обнаружил, что дал маху, и локти себе кусает. А уж преступник он или нет – не нам решать. Деваться некуда, надо вернуть. Не знаю, что там думал Михал, а лично я вдруг увидела глазами души экзотическую картину. Стада черных лакированных крокодилов клубились на берегу Нила, которого я, правда, в жизни не видела, но легко могла себе представить. Черные твари выползали из воды, брали в кольцо темно-зеленый «вольво-144», били хвостами по бамперам. И зеленый кузов, и лакированные шкуры ослепительно лоснились. Я очнулась от своих грез лишь тогда, когда одна из тварей влезла в машину и взгромоздилась за руль. Очнулась в самый раз, еще секунда – и машина бы тронулась… – Надо вернуть, – сокрушенно промямлила я. – Надо, – подтвердил Михал с горестным вздохом. Наверное, он сейчас с трудом заставил себя спуститься с вершины Монблана, а то и с Гималаев. Сколько я его помню, он всегда страдал чем-то вроде высокогорной мании. В среду мы с тяжелым сердцем и 35 тысячами крон, красиво упакованными в оберточную бумагу, отправились в Шарлоттенлунд. С наступлением весны бега проходили дважды в неделю, так что до воскресенья ждать не пришлось. В этом смысле нам повезло – еще немного, и нервы бы у нас сдали окончательно. Первым делом мы, собрав остатки решимости, стребовали свои законные 96 крон. Никто нам не чинил препятствий, никто не обращал на нас внимания. Затем мы направились к подозрительной кассе. Касса не работала, того типа нигде не было. Мы обошли все другие окошки, заглянули во все, в какие только удалось, помещения, осмотрели здание вокруг – безрезультатно. – Надо о нем спросить, – неуверенно предложила я. – Иди ты. – И не подумаю, – отрезал Михал. – Он меня принял за легавого, сразу спрячется. Иди сама. Мне было не по себе, но я пошла. На невразумительном английском спросила соседнего кассира, где тот тип, который в воскресенье сидел с ним рядом. Кое-как он понял. Датчане на удивление нелюбознательный народ – предпочитают не задавать лишних вопросов. Вдобавок моя грамматика не располагала к непринужденному разговору, так что собеседник даже не поинтересовался, зачем мне тот нужен. Только любезно сказал, что не знает. Видя, что от меня так просто не отделаться, он пошел наконец спросить у коллег, спросил у одного, другого, тыча пальцем в мою сторону, отчего я чуть не дала деру. – I don't know, – сказал он, вернувшись. – Nobody does not know.[2] – При этом лишь вежливо улыбался, не проявляя никакого подозрительного интереса. Я поблагодарила и пошла к Михалу, который ждал меня за колонной. – Исчез с концами, – сообщила я. – Никто ничего не знает. Черти его взяли. – Может, его пришили? – забеспокоился Михал. – Как хочешь, долг долгом, а объявление в газету я давать не собираюсь. – Успокойся, я тоже. Значит, деньги ему не очень-то нужны, иначе сидел бы тут сиднем и ждал нас. У датчан мания насчет честности, ему и в голову не могло прийти, что мы не вернем. Раз не сидит, значит, есть причины. – А если он работает только по воскресеньям? По средам не все кассы открыты. – Небось ты бы на его месте, из-за такой-то суммы, и в среду явился. Разве что нервы у него покрепче твоего. – Я бы вообще тут дневал и ночевал. – Подождем до воскресенья. Но спрашивать я больше не буду, боюсь. В воскресенье его тоже не было, как сквозь землю провалился. На ипподроме царило столпотворение, все пришли поглядеть на Кима Пайна, датскую национальную святыню. Если бы его владелец объявил, что Ким Пайн не выйдет на дорожку, а то копыта испачкает, клянусь, половина публики кинулась бы предлагать свои носовые платки. Последние три дня мы с Михалом все спорили, удастся ли Киму Пайну взять приз. В результате вообще на него не поставили, а он финишировал первым, да еще с таким отрывом, словно остальные топтались на месте. Динамо-машина, а не конь! – Идет так ровно, будто Йенс Йенсен узду держит, лишь бы руки чем-то занять. По-моему, он еще никогда в жизни не сбоил! – сказал Михал. Не сумев разыскать кассира, мы решили помозолить глаза лысому недомерку в шляпе. Посмотреть, как он на нас реагирует. А он никак не реагировал, он нас не замечал. Один раз только спросил у меня, как дела, бросил на ходу, что у него тоже не ахти, и растворился в толпе. – Может, сходить в дирекцию? – неуверенно спросил Михал. – Ты что, белены объелся? И что ты им скажешь? – Не знаю. – То-то и оно. Даже с этим кассиром, по-моему, лучше не объясняться. Просто молчком сунуть деньги – и ходу. – Вот только сунуть бы тому, кому надо. В течение двух недель мы приглядывались ко всем кассирам в окошках. В конце концов все они стали для нас на одно лицо. Попадись тот, наш, наверняка бы не узнали. – Вот парадокс, – возмущался Михал. – Человек хочет быть честным, а ему не дают. Мне все это уже осточертело. – Мне, может, тоже, – разозлилась я. – Сколько уже ношусь с этими деньгами! Как еще до сих пор не ограбили, как сама не потеряла – давно пора забыть их в электричке. Ну ничего, я жду-жду, но уж только пойму, что они наконец мои, в тот же день вдрызг все истрачу, и привет! – Мудрые речи, откуда что и взялось. Какой же ты срок себе положила? До конца сезона? – До следующего воскресенья. И баста! В следующее воскресенье я докатилась до того, что стала приставать с расспросами к персоналу ипподрома, но, по-моему, они ни черта не поняли. Потом мне стукнуло в голову, что он мог сломать ногу и лежит теперь в гипсе. Мы решили переждать до снятия гипса, дав ему семь недель на срастание конечности. Накинули еще на сотрясение мозга, переждали и эту напасть. Наконец терпение наше лопнуло, и мы сошлись на том, что этот тип – редкостный мерзавец, раз Господь наслал на него все казни египетские. И вот в один из воскресных вечеров мы взялись за раздел состояния, в результате чего каждому досталось семнадцать с половиной кусков. А далее при пламени свечей, двух тонких и одной толстой, поклялись друг другу хранить молчание до гробовой доски. По счастливому стечению обстоятельств в одну из отведенных на ожидание недель случился вифайф с выплатой в тридцать с лишком тысяч, достаточный, чтобы внезапное обогащение списать на законный выигрыш. А вскоре после этого я приобрела себе кое-что из крокодиловой кожи и зеленый «вольво-144».
Я сошла с автобуса у отеля САС, оставила свой чемодан в регистратуре, отправилась на площадь Ратуши и купила программку бегов на послезавтра. Потом уселась с нею на лавочку и стала решать, что мне делать дальше. Был конец августа, и по Копенгагену слонялись несметные толпища туристов. Рядом со мной сидела с одной стороны какая-то девица в тиковом мини-мешке, босая и с вульгарным перстнем на пальце левой ноги. Бородатый парень с буйными до плеч локонами принес ей мороженое. С другой стороны восседал юнец из той же породы, вот только локонов и прыщей у него было побольше, а борода покороче. Для меня всегда оставалось загадкой, почему это в Дании у девушек такая потрясающе красивая кожа, а у парней такие потрясающие прыщи. В предыдущий раз я до самого своего отъезда питала надежду, что здешняя привлекательность слабого пола передастся и мне, – увы, питала тщетно. Я сидела и думала о том, что при таком наплыве туристов у меня нет ни малейшего шанса найти подходящее жилье. Неужели придется платить по 200 крон за номер в «Англетере»? Наши прежние апартаменты на площади Святой Анны давно уже не существовали – благодетели перестраивали верхний этаж, и я съехала оттуда еще весной. Мое последнее пристанище наверняка тоже не пустует, уже при мне на него стояла очередь. Ситуация безнадежная. Я просмотрела программку, с огорчением убедилась, что бега нынче проходят не в Шарлоттенлунде, а на Амагере, потом вспомнила, что в Шарлоттенлунд их переносят с первого сентября, немного утешилась и решила во втором забеге поставить на Кивитока. Пора бы ему выигрывать. Приняв наконец хоть какое-то решение, я встала и направилась в офис, где раньше работала. Офис был во всех смыслах замечательный – состоял он из двух отделений, центрального и филиала, а последний состоял, кроме основного помещения, из двух кухонь и ванной. Но самым замечательным был персонал, и особенно милейшая девушка Инга, которая каким-то непостижимым образом понимала мою дикую тарабарщину и помогала со всеми моими проблемами. Оставалось надеяться только на нее. – Разве что Оле? – подумав, предложила Инга, когда я одолела наконец вступительную тираду, состоявшую из приветственных возгласов и вранья насчет цели своего приезда. – У него две комнаты, а Петер сейчас на каникулах. Оле тоже едет отдыхать, правда через неделю, но, я думаю, пустит тебя пожить. В растрепанных чувствах я понеслась на Кёбмагергаде, где размещался филиал нашего офиса и где, в том же здании, на том же этаже, жил Бородатый. Квартиру с ним делил из соображений экономии юный его коллега Петер, студент архитектуры. Для меня это, конечно, подходящий вариант: во-первых, в самом центре, во-вторых – рядом с офисом, а в-третьих – в доме два входа, это могло мне пригодиться. Но имелась тут одна закавыка. Бородатый числился в офисе самым симпатичным мужчиной. В профиль вылитый Конрад Мазовецкий.[3] Я, правда, лично не видела Конрада Мазовецкого и, насколько мне известно, Матейко[4] тоже, но это не помешало славному художнику запечатлеть его образ, с тех пор и пошло – Конрад должен выглядеть только так. Короче, Бородатый напоминал профилем этого самого Конрада, анфас же был попросту красавцем, хотя и с бородой, в связи с чем меня беспокоила мысль о Дьяволе – как бы чего не вышло. Но не забивать же себе голову всякими глупостями, она мне потребуется совсем для другого, и, когда Бородатый под двусмысленные смешки персонала выразил согласие, я недолго думая отправилась за чемоданом. Главное – поскорее устроиться и заняться делом. На площади Святой Анны царили тишь да благодать. Подходя к калитке, я огляделась по сторонам, но ничего подозрительного не заметила. Вот только в сквере на лавочке сидел босой парень. Ботинки стояли рядом – ноги, что ли, натер. Как ни странно, бороды на нем не было, зато была дамская блузка – распашонкой, в цветочек, с застежкой на спине, со стойкой и широченными рукавами. Последний крик. Я сама купила две такого фасона, разве что подлиннее. Судя по выражению лица, он вполне мог оказаться клиентом интересующей меня организации. Попридержав калитку, чтобы не хлопнула, я на цыпочках прошла через двор и так же на цыпочках поднялась на знакомую лестничную площадку. Мансарда уже была готова к ремонту. Котел в прачечной демонтирован, из двух наших комнат вынесена мебель и вообще все, что поддавалось выносу, даже старый паркет в одной из них сорвали, зато кофр стоял там, куда Алиция его задвинула, – в прачечной под стеной. У меня прямо сердце зашлось. Я стояла, можно сказать, у врат тайны. Но врата тайны оказались под семью замками. Да еще так завалены рухлядью, что и не подступиться, разве что проползти весь путь к вожделенной цели на четвереньках. От скошенного потолка до пола было в том месте от силы восемьдесят сантиметров, и о том, чтобы передвигаться в подобающей человеку прямостоящей позе, не могло быть и речи. Я по-пластунски перелезла через разные ящики и столики и устроилась на спинке дивана, сиротливо валявшейся на полу. И тут же взялась за работу. У меня с собой имелось сорок восемь ключей, запасенных еще в Варшаве, плюс шесть, которые я прихватила из квартиры Бородатого. На сорок восьмом я засомневалась, на пятьдесят третьем пала духом, а пятьдесят четвертый сломался. Я закурила сигарету и призадумалась. Спинка дивана оказалась почти удобной и даже благоприятствовала размышлениям. Легко было Алиции давать указания! «Подобрать ключ». Ключ не проблема, если есть с чего изготовить дубликат. Ну а тут как выйти из положения? Я что-то слышала о восковых отпечатках, с их помощью всякие нехорошие люди вроде бы подделывают для своих гнусных целей ключи, и когда-то даже считала, что воск при этом запихивают в замочную скважину, но с годами поумнела. Слава богу, а то бы и сейчас затыкала дырки в кофре воском. Ключа у меня, следовательно, не было, а передо мной высился устрашающих размеров рундук, старомодный, обитый железом, с одной стороны на петлях, а с трех остальных – на недоступных мне четырех замках. И вот эту громадину требовалось открыть. Чего я только не перебрала в уме! Комплект отмычек, о которых не подумала в Польше и о которых здесь, в этой до умопомрачения добродетельной стране, наверняка и слыхом не слыхивали. Костер… его можно развести на бетонном полу прачечной, деревянный короб рундука выгорит, и тогда я получу доступ к содержимому. Да, но содержимое тоже выгорит. Дорожный каток… им можно раздавить эту махину в лепешку. Вертолет… вот он поднимает кофр в заоблачные выси и сбрасывает на камни. Чем черт не шутит, вдруг расколется?.. Потом я вдруг вспомнила о своем техническом образовании. Кое-как раздвинула наваленные вещи и осмотрела кофр со всех сторон. В конце концов, это же не монолитная глыба, можно его разобрать на части… А потом мне пришла в голову народная мудрость: работа дураков любит. Пословица не в бровь, а в глаз, если понимать ее буквально: сколько себя помню, всегда я находила выход как раз из ситуаций, требующих каторжного труда. Кофр был обит тремя полосками, одна скрепляла его вдоль, а две поперек. В эти опояски были вмонтированы и петли, и замки. Для того чтобы отделить крышку от корпуса, надо отвинтить все железяки. Подходящее занятие для пожизненного узника. Но раз уж я ступила на стезю, предопределенную техническим моим образованием, сдаваться негоже. Да и ничего другого не оставалось, так что я засучила рукава. Только под вечер мне удалось-таки сломать пилочку для ногтей, единственное мое орудие труда, и тут уж я позволила себе взять до завтра тайм-аут. Свежий ветерок с моря настолько меня отрезвил, что я наконец задумалась над проблемой инструментария, более пригодного для моих целей, нежели маникюрный. Я знала здесь двух человек, у которых имелись прилично оборудованные столярные мастерские. Одним из них был Гуннар, а другим – Генрих, муж Аниты. У Гуннара телефон не отзывался, что меня даже обрадовало, поскольку особой симпатии он у меня последнее время не вызывал, и я с легким сердцем позвонила Аните. Не успела я слова сказать, как тут же получила приглашение на ужин – до нее дошли слухи о таинственной смерти Алиции и она жаждала подробностей. Приглашение оказалось для меня очень кстати. Уже темнело, так что со станции я взяла такси и всю дорогу предавалась по сему поводу скорбным раздумьям. Неужто мне так и не суждено когда-нибудь добраться к Аните по-человечески, то есть автобусом? Она жила у черта на куличках в Видовре, такси стоило бешеных денег, и я всякий раз мечтала о более привычном транспорте. К сожалению, автобус там ездил по кольцевому маршруту, и, садясь в него, я никогда не знала, в какую сторону еду и где мне сходить. Окрестности распознаванию, хоть убей, не поддавались, все мне казалось ужасно похожим. Везде на километры тянулись либо живые изгороди, либо однообразные поля. Дважды я искушала судьбу и дважды объезжала кольцо, так и не высмотрев нужной остановки, причем во второй раз взмокла как курица, когда, вернувшись на то самое место, где садилась, невесть сколько еще гонялась за такси. А поймав, вдруг сообразила, что у меня только одна купюра в 500 крон, после чего сбилась с ног, пытаясь ее разменять. Тем временем такси отъехало, и, когда удалось поймать следующее, все человеческое было мне уже чуждо. Даже сейчас, вспомнив про свои мытарства, я заскрежетала зубами. Возможно, мой усиленный интерес к Генриху, который я проявила, не успев переступить порог, выглядел довольно бестактным, но за привезенными мною новостями это как-то сошло мне с рук. Генрих как по заказу что-то строгал в своем подвале, и мне даже повода искать не пришлось – моя страсть к дереву была всем известна. Я спустилась к нему в мастерскую и получила заимообразно массу всяких полезных вещей, включая пилку для металла, на коленях пообещав, что верну в понедельник. После этого я со спокойной душой отдала себя на заклание любознательной Аните. Пришлось, правда, держаться инструкций, полученных от майора и Дьявола, и говорить только дозволенное, а если учесть, что сама я тоже кое на что наложила обет молчания, впечатление от моего рассказа, а также от меня лично получилось не самое благоприятное – очень уж я смахивала на тупую, слепую и глухую тетерю. А то и на убийцу. Как бы там ни было, но за дверь Анита меня не выставила и даже угостила кофе. Мы уселись за длинный журнальный столик, с одной стороны которого стоял диванчик, а с другой кресла. Над диванчиком висел ковер, а на нем – впечатляющая коллекция трофеев, привезенных Анитой из многочисленных странствий по белу свету. Я уселась в кресло прямо напротив диванчика, ковра и трофеев. Долго я несла ей всякую всячину, устремив взгляд на коллекцию, как вдруг что-то среди трофеев привлекло мое внимание. Рядом с индийской дудочкой висел странный предмет непонятного назначения. Тонкая железная пластинка, перевязанная посередине красной ленточкой. – А что это такое, с красным бантиком? – спросила я, прервав на полуслове свои рассуждения о возможной вине Збышека. Анита, сидевшая на диване, оглянулась на стену. – Да так, напоминание. Половина шампура для шашлыков. – Почему – напоминание? – удивилась я. – И почему – половина? – Представь себе, другую половину кто-то украл. Даже не знаю когда. Я бы и не заметила, да полезла за чем-то под диван и обнаружила этот кусок. Кто-то отломал половину с рукояткой, а конец оставил. Я его специально для ворюги вывесила, немым укором, может, увидев дело своих рук, побледнеет, вздрогнет или как-то еще себя выдаст. – А как выглядела рукоятка? – спросила я, уже не на шутку заинтересовавшись. – Плоская такая, медная, с восточным орнаментом. Я молчала, потрясенная открытием. Значит, не зря мне казалось, что где-то я уже видела орудие убийства. А ведь до чего хитроумная идея, никому бы и в голову не пришло разыскивать шашлычный шампур, да еще у Аниты в Копенгагене! Небольшая железка, легко спрятать… – Так ты и не узнала, чье это художество? – Нет. С весны здесь перебывало столько народу – не то что уследить, запомнить не запомнишь. – А ты случайно не знакома с неким Петером Ольсеном? – спросила я наобум. Если бы оказалось, что субъект со сломанным носом у нее бывал, ситуация разрешилась бы автоматически. Шампур сам по себе в Польшу не попал, кто-то же его привез. – С Петером Ольсеном? – задумалась Анита. – Вроде бы нет. Датчанин? – Скорей всего. Приметная личность. С перебитым носом, но не горбинкой, а вмятиной. Может, он у тебя появлялся? – Не припомню. Знаю нескольких Ольсенов, но Петеров, да еще с таким носом, среди них нет. А что? Должна знать? За Анитой водилась весьма похвальная привычка. Сначала ответить на вопрос, а потом поинтересоваться, зачем его задали. Многие поступают наоборот, чем меня всегда страшно нервируют. Если Петер Ольсен у нее не бывал и шампура, следовательно, не стащил, то и говорить не о чем. Я ей ответила, только бы что-то сказать. Вернулась я в город слишком поздно для того, чтобы возобновлять свою разрушительную деятельность, и на площадь Святой Анны пошла лишь на следующий день, в субботу. И сразу же попала в переплет. Быть может, жене нашего благодетеля, которая знала французский, я бы еще с грехом пополам втолковала, зачем мне понадобился кофр. Но втолковать это привратнику не представлялось никакой возможности. Оставалось действовать конспиративно. Постоянно следить, не идет ли кто по лестнице. Передвигаться бесшумно. Освобождать жизненное пространство вокруг кофра так, чтобы перестановка рухляди не бросалась в глаза. Предвидеть и то, что упоительные мои труды потребуют перерывов на сон и еду. А тут еще и с дверьми получилось нескладно. Прачечная состояла из двух помещений, собственно прачечной и сушилки, и в ту и в другую с лестничной клетки вели отдельные двери. Мы с кофром располагались в сушилке, ключ же у меня имелся только от прачечной. Дверь в сушилку почему-то оказалась закрыта на засов, которого раньше не было, так что попасть к своему кофру я могла лишь через прачечную. Мы с кофром ютились почти под самой дверью, той, что на засове. Может, оно и к лучшему, никто не застанет меня внезапно, но, с другой стороны, в прачечную могли войти за моей спиной, отрезав путь к отступлению. Вряд ли этот путь мне понадобится, но на всякий случай пускай бы оставался. С неспокойной душой, хотя и с большим воодушевлением приступила я к каторжному своему занятию. Но только открутила один болт и взялась за следующий, как на лестнице послышались чьи-то шаги. Почти бесшумные, сидела я у самой двери, тихо, как мышка, поэтому услышала бы малейший шорох. Я затаилась, даже дышать перестала. Кто-то поднялся на последнюю площадку и тоже затих. Я не дышала с одной стороны, а он, значит, с другой. Минуты две стояла мертвая тишина, потом раздался стук. Ну на кой черт кому-то понадобилось стучать в заброшенную прачечную! Случилось это так неожиданно, что я еле успела прикусить язык, чтобы не сказать «войдите». Кто бы это мог быть? Не привратник же – зачем ему стучать, он просто открыл бы одну из дверей и вошел. Кто-то из жильцов? Но какого лешего его сюда занесло? Нет, это мог быть только чужой. В дверь снова постучали. Передо мной явственно возникла сценка из недавнего прошлого – кто-то стучал тогда в дверь, а Алиция не хотела впускать, – и мне почему-то показалось, что это один и тот же человек. Меня бросило сначала в холод, потом в жар. Таинственный субъект между тем вовсю старался довести меня до нервного расстройства – постучав третий раз, стал бренчать засовом. Наверно, вставлял ключ. Стараясь не попасть в поле видимости, если ему вздумается заглянуть в замочную скважину, я бесшумно переползла через рухлядь и забилась в угол прачечной. Если он справится с засовом, я дам деру, оставив ему на память инструменты Генриха. Зловредная тварь на лестнице оставила засов в покое и теперь для разнообразия бренчала ключом в двери прачечной, как раз в той, через которую я вознамерилась удирать. Теперь все пути отрезаны. Я уже собралась было от страха лишиться чувств, как вдруг он угомонился. Какое-то время на лестнице стояла тишина. Выглянуть в замочную скважину я не решалась – не дай бог на меня зыркнет оттуда тоже припавший к дырке глаз, я тут же околею от ужаса. Лучше не рисковать. Не дышать, не шевелиться, даже если мне суждено превратиться в тысячелетнюю окаменелость. Наконец, когда я уже была готова отдать концы, за дверью послышались удаляющиеся шаги. Не прошло и тысячи лет, как я очнулась – с мыслью, что родилась в рубашке. Переведя дух, я вернулась на свою уютную спинку от дивана, выкурила сигарету и слегка пришла в себя. В конце концов, я ведь с самого начала допускала возможность конкуренции. Кто-то чужой проник сюда, когда калитка была еще открыта, и пытался добраться до кофра. Не для того же он сюда ломился, чтобы посидеть на диванной спинке. Кое-какие преимущества у меня перед конкурентом имеются – ключ от прачечной и знание местности. У них, наверно, с входным ключом те же проблемы, что у меня с ключом от кофра, прямо диву даешься, до чего же отмычки тут непопулярны! Вдохновленная появлением соперников, я с удвоенным остервенением накинулась на кофр. На редкость неподатливая скотина! К вечеру я открутила шесть болтов, а чувствовала себя так, как если бы единолично воздвигла пирамиду Хеопса. Всю свою жизнь я ратовала за равноправие, но тут пришлось признать свою женскую слабость – ясно, что эта куча заржавелого железа требует мощной мужской длани. В моем исполнении действо затянется до греческих календ! В исключительно скверном настроении ехала я следующим днем на Амагер. Проклятый рундук ни за что не хотел раскрывать свою тайну. Правда, свои собственные я тоже не собиралась раскрывать, но не потому, что не хотела, а потому, что не могла. Ну не могла я сообщить в датскую полицию, что на ипподроме процветает наркобизнес, что замешан в нем некий субъект с перебитым носом по фамилии Петер Ольсен, что причастен к этому лысый недомерок в шляпе и что бесценный товар следует искать в лавке его сына. Не могла, и все тут, потому как пришлось бы тогда признаться, откуда я это знаю. Я была так поглощена своими мыслями, пытаясь найти выход из дурацкой ситуации, что не заметила, как появилась «двойка». Добиралась я трамваем по привычке. В свое время мы с Михалом установили одну закономерность – чем скромнее транспорт, которым ты едешь к месту разврата, тем вероятней выигрыш. Такси не способствуют везению, а уж белые «мерседесы» – гроб с музыкой. Белые «мерседесы», к несчастью, встречаются среди такси чаще всего, порой ничего другого и не попадается, так что лучше добираться трамваем или на своих двоих. Дорога пешком занимает часа полтора. Пропустив трамвай и категорически отвергнув такси, я в результате чуть не опоздала к первому заезду. Все столики были уже заняты, я пробиралась между ними в поисках знакомых физиономий, и лишь у самой сетки нашла нашего Норвежца. Этот симпатичный юноша отличался незаурядным умом, не зря же он сразу, без всякого внутреннего сопротивления, признал Флоренс кобылой. Мы с Михалом уже давно познакомились с ним, как раз на том самом месте, где он сейчас сидел. Я подсела к нему, когда он заполнял вифайф, и сразу же поставила в известность, что во втором заезде придет Кивиток. Вифайф, значит, начнется с шестерки. С ним можно было объясняться без труда, французский он знал даже лучше меня. – Кивиток? – засомневался он. – Почему именно он? Карат Ллойд намного лучше. Вообще-то Хаслевпиген еще лучше, но она может сбоить. А Кеннион? Почему Кивиток? Такого рода советами вымощены все ипподромы мира, они вселяют замешательство в самых жестокосердных игроков. Норвежец, теряясь в сомнениях, вопрошающе воззрился на меня. – Даю голову на отсечение, что придет Кивиток, – решительно заявила я. Ну как объяснить ему на чужом языке, что на Кивитока я ставила еще с ранней весны, а он упорно не оправдывал моих надежд. Теперь я махнула на него рукой, а рысаки, которые плохо ходят, когда я на них ставлю, начинают ходить хорошо, лишь только я от них отказываюсь. Так что Кивиток был верняк. Не могла я объяснить своему собеседнику всех этих сложных логических умозаключений, оставалось просто стоять на своем. Норвежец явно растерялся. – Я хотел сыграть на тридцать шесть крон. Значит, надо на семьдесят две. Так вы считаете, Кивиток?.. Я в этом сезоне проиграл тысячу крон… Он посмотрел на меня, посмотрел вдаль, вздохнул и вписал Кивитока… Случайность… Конечно, это была случайность, как случайной оказалась наша игра на четырнадцать – один. Так уж водится, что всякие странные истории происходят с нами случайно. Никто ведь не стремится осознанно к тому, чтобы ввязаться в убийство, попасть под машину либо схлопотать в темном переулке по башке. На все воля случая, хотя ему, понятно, надо способствовать, но делается это бессознательно. Бог свидетель, когда я сосватала Норвежцу Кивитока, мне и во сне не могло присниться, каков будет результат. Забавней всего, что сама-то я на него не поставила… По остальным забегам у нас с Норвежцем обнаружилось единодушие, особенно мне понравилось, что в последнем вифайфовом забеге у него стоит четверка, некий Фриц Рот. Я его тоже вписала – по причине того, что в последних четырех забегах он занимал позиции 1, 0, 1, 0, и, таким образом, получалось, что дальше у него будет снова 1. Зеро означало, что конь не входит в состав первой пятерки. Никаких других причин ставить на Фрица Рота у меня не было, а поскольку вряд ли Норвежец руководствовался теми же специфическими критериями, меня наше единодушие приятно удивило. А вскоре мне было суждено удивиться еще больше, потому что Кивиток пришел первым. Откровенно говоря, в душе я не очень верила в собственное пророчество. В следующем забеге пришел конь, на которого Норвежец возлагал особые надежды, а потом одна из моих любимых кобыл, Катерина К. Норвежец уже угадал три номера подряд! Сперва я собиралась поменьше обращать внимания на игру, а побольше на публику, потолкаться среди зрителей и у касс – вдруг подвернется что-то такое, что само собой снимет остроту моей проблемы, – но теперь я увлеклась не на шутку. Кивиток отнюдь не числился в фаворитах, так что выигрыш обещал быть солидным. После пятого обычного забега и четвертого вифайфового Норвежец стал нервничать. Первым пришел главный фаворит, которого он включил в свой вифайф, и теперь у него набралось уже четыре попадания. – После трех забегов в розыгрыше остался лишь пятьдесят один жетон. Есть шанс, что будут выплачивать за четверку. Пятый забег я, конечно, не выиграю. В последнем вифайфовом забеге, то бишь шестом очередном, шел Фриц Рот, о котором я совсем позабыла. И сыграла на что-то другое. Норвежцу уже совсем не сиделось на месте. Я последовала за ним, и мы повисли на сетке. Последний вираж, лошади сбились в кучу, и вдруг от нее одна отделилась… – Ouatre! – исступленно взвизгнул Норвежец. – Numéro quatre!!! Mais c'est impossible???[5] Numero quatre был тот самый Фриц Рот! В момент, когда лошади выходят на финишную прямую, павильон за спинами стенающей у сетки публики может хоть в тартарары провалиться – никто и не обернется. Но на вопль Норвежца несколько человек все-таки обернулись, скользнув по нему мутным, невменяемым взглядом. Среди них я вдруг заметила личность с характерным профилем и невольно подалась назад. Спрятавшись за Норвежца, я проводила этот профиль глазами, пока он не растворился в толпе. Решилась я молниеносно. Уже на бегу поздравила Норвежца и припустила в ту сторону, где скрылся субъект со сломанным носом. Нагнала я его в тот момент, когда он прощался с каким-то тощим блондинчиком в очках. Блондинчик повернул к выходу, но я все-таки успела запомнить на всякий случай его внешность. Меченый же его собеседник, то бишь Петер Ольсен, свернул налево, к автостоянке. Возможно, я бы и рискнула пойти за ним, к собственным глупостям мне не привыкать, но спасло то обстоятельство, что в последнем забеге участвовала Флоренс. Ну не могла же я не посмотреть на нее! Норвежец сиял, как начищенный ботинок, да что там, вполне мог бы затмить собой солнце. На всех, какие только знал, языках он выражал мне пламенную благодарность за Кивитока. Приглашал на виски, на ужин и еще бог весть на что – я не очень хорошо его понимала, особенно когда он переходил на свой родной норвежский. Еще немного – и пал бы предо мною ниц. – Чего вы хотите?! – вопил он с темпераментом отнюдь не скандинавским. – Все для вас сделаю! Все! Из этого всего я бы с превеликим удовольствием предпочла двойное виски, если б не проклятый кофр. Увы, не для меня теперь самые невинные забавы! По динамику объявили, что из всех вифайфовых жетонов с пятью попаданиями остался лишь один, и предложили его обладателю получить свои 70 тысяч выигрыша. Норвежец вернулся с кока-колой для меня и с кучей выигранных денег, к коей я отнеслась с живейшим интересом – никогда в жизни не доводилось видеть подобной суммы. В пересчете на злотые это же целых 700 тысяч, а самая большая сумма, которую мне посчастливилось держать в руках, составляла 210 тысяч – дело было на стройке в день выплаты рабочему классу получки. Норвежцу я даже не завидовала, считала, что он заслужил. Хороший парень, да и порядком продулся в этом сезоне… В последнем забеге я сделала двойную ставку на Флоренс – исключительно из любви, никаких шансов у нее не было. Не годилась она для спринта в 1600 метров, ее коньком были длинные дистанции. Вдобавок участвовали рысаки с результатами и 18 с чем-то, и 19, a y Флоренс 20,4 секунды – наибольшее достижение. Но не сыграть я не могла. Норвежец тоже считал, что Флоренс не справится, и, хоть отчасти разделял мою к ней слабость, все-таки поставил на что-то другое. Лошади, взяв старт, пролетели мимо нас, сделали круг, потом на прямой вырвался вперед Флюкс Гарбо, но тут его обошла Флоренс, да еще как обошла! Играючи, без малейшего усилия, тенью скользнула мимо соперника и вылетела на финиш, обогнав его на полтора, нет, на два корпуса! Граф Петерсен победоносно вскинул руки и потряс поводьями… Я безумствовала от восторга – пожалуй, даже больше, чем Норвежец после вифайфа. Флоренс побила свой рекорд, показала 18,8 секунды! Солнышко мое ясное, отрада моего сердца, победила в спринте!!! Слегка придя в себя, я сообразила, что теперь придется стоять в очереди за положенными мне 38 кронами. Ну что ж, ради Флоренс можно и постоять! Норвежец пошел ловить такси, а я, пристроившись в хвосте, успев остыть от бескорыстного своего восторга, грустно сравнивала наши выигрыши. Мне бы тоже не помешала такая сумма: семьдесят кусков в валюте, чем плохо? Купила бы себе другую машину и на обратном пути прокатилась по всей Европе. Красота! Погруженная в сладкие грезы, я непроизвольно глядела в сторону кассы, выдающей только по вифайфам, которой сейчас, после выплаты единственного выигрыша, полагалось быть закрытой. А между тем она была открыта. Меня это никак не насторожило, я стояла, смотрела и разнеженно вспоминала триумф несравненной Флоренс, как вдруг к этой самой кассе подошел какой-то человек. Сначала я рассеянно подумала, что где-то его уже видела, потом припомнила где, и сердце у меня дрогнуло. Ведь это он прощался с Петером Ольсеном! Худосочный блондин в очках подал что-то кассиру и сразу же получил деньги. Внешне все выглядело очень даже натурально, и, если бы я собственными глазами не убедилась, что единственный выигравший жетон принадлежал Норвежцу, а сам выигрыш уже спокойненько почивает у него в кармане, меня бы эта картина абсолютно не смутила. Но тут разнеженность мою как рукой сняло, от удивления даже дух перехватило. Такого подарка судьба мне еще не подкидывала! Сама собой разрешилась мучившая меня проблема! И благодаря чему – благодаря успеху незадачливого Кивитока! Если бы Норвежцу не повезло аж пять попаданий, тогда платили бы за четыре, и к этой кассе ломилась бы толпа. Воистину Провидение ко мне милосердно! Когда я получила наконец свои 38 крон, в голове у меня уже сочинилась чудненькая история. Петера Ольсена с его выдающимся носом я приметила еще в Варшаве, когда он гонялся за нами на синем «опеле». Потом заметила его на бегах, он разговаривал с худосочным блондином. На зрительную память я не жалуюсь и потому обращала на них внимание всякий раз, как они попадались мне на глаза. Худосочный блондин пошел получать деньги в кассу, которая выдает только за вифайфы, а поскольку я знала, что вифайф выиграл лишь Норвежец… ну и так далее. О Петере Ольсене с его выдающимся носом я разговаривала с одним своим знакомым, который утверждал, что видел его за доверительной беседой с неким лысым недомерком в шляпе. Лысого недомерка я знаю, его сына тоже, у него, кстати, есть магазин, так что можно предположить… Все остальное уже дело милиции, пусть себе проверяют мои предположения. Единственно, чем я рискую, так это показаться чересчур уж смекалистой. Но прежде чем обращаться к ним, надо наконец добить этого доисторического монстра! Немедленно в прачечную!!! Свежий порыв энтузиазма очень кстати проветрил мою голову, и в ней появилась благословенная, спасительная мысль, которой следовало бы появиться еще час назад, а именно: призвать на помощь Норвежца. Так и быть, приму его приглашение на виски, соглашусь разделить с нимужин, даже приправленный мышьяком, но сначала пусть мне поможет открыть этот треклятый рундук! Норвежец, которого в данный момент восхитило бы даже предложение почистить авгиевы конюшни, исходи оно от меня, внял моей просьбе с восторгом. Я почти не вдавалась в объяснения, почему это мне понадобилось взламывать кофр на чужом чердаке, – все равно парню сейчас море по колено. – Последний день! – ликовал он. – Последняя возможность! На этой неделе приезжает моя невеста, а она меня на бега не пускает! Последний день – и такое везение! Хорошо бы такое везение сопутствовало ему и дальше, мы бы тогда справились с кофром прежде, чем нас застукают конкуренты… В прачечную мы проникли никем не замеченные, если не считать кудлатого и прыщавого юноши, который торчал у калитки и – господь свидетель! – ковырял в носу. Он скользнул по нам бессмысленным взглядом, и на какую-то секунду мне показалось, что где-то я его уже видела, впрочем, таких юнцов я перевидала здесь десятками, все они у меня стали на одно лицо. Первым делом я велела Норвежцу объясняться на территории прачечной только шепотом и передвигаться только на цыпочках, что при его состоянии духа далось ему нелегко. Охотней всего он бы сейчас пустился в пляс, распевая во все горло, и меня не покидала тревога, что в любую минуту так оно и случится. Избранный мною способ вскрытия слегка его озадачил, он робко посоветовал подобрать ключ, но на своем предложении не настаивал. Мы незамедлительно приступили к откручиванию оставшейся тысячи болтов. Большинство из них заржавело и накрепко срослось с железной обивкой. Мужская рука оказалась очень даже кстати, особенно если учесть, что из боязни шума я категорически отвергла всякие радикальные способы вроде обстукивания и прочего. Норвежец подчинился моим требованиям безропотно, хотя и не без внутренней борьбы. Так трудились мы в поте лица часа полтора, уже начинало смеркаться, когда пришла пора отодвинуть махину от стены и заняться корпусом с тыльной стороны. С максимальными предосторожностями стали мы передвигать всю рухлядь, которой не видно было конца, как вдруг Норвежцу пришлось замереть в такой неудобной позе, что он потом без моей помощи не мог разогнуться. Я как раз стояла навьюченная кипой упаковочной бумаги, сохранившейся еще со времени Алиции, и только собиралась освободиться от нее, чтобы поддержать охапку досок, норовивших грохнуться у него из рук, как вдруг за дверью раздались шаги. Я замерла, и Норвежец, следуя моему примеру, тоже. Он застыл в дурацкой позе прямо напротив замочной скважины величиной с пушечное жерло. Дыра зияла гораздо выше скобы и, судя по имеющемуся засову, по назначению не использовалась. Если бы кто-то заглянул в нее, то перед ним сразу предстала бы физиономия Норвежца, разве что слегка нечеткая в вечернем сумраке. Четкая или нечеткая, но лучше бы вовсе не представала. К несчастью, я не могла вспомнить, как по-французски сказать «наклонитесь», а каждая секунда была на счету. – Abaissez! – надрывно прошипела я, отдавая себе отчет, что приказываю ему что-то укоротить. Объясниться жестами у меня не было возможности, потому как крафтовая бумага, которую я держала в охапке, жутко бы захрустела. Норвежец продолжал пребывать в оцепенении, взирая на меня с выражением глубокой озабоченности. Видимо, мучительно гадал, чего же я от него хочу. Французский напрочь вылетел у меня из головы, зато вспомнилась аналогичная сцена из английского детективного фильма и то, что сказала при таких же обстоятельствах одна леди одному джентльмену. Не зря я всегда считала детективы очень жизненным жанром. – Get down! – надсадным шепотом приказала я, и молодой человек, молниеносно согнувшись пополам, принял позу, сделавшую бы честь звезде советского балета. Да еще с охапкой досок, шутка ли! Как он мне потом сказал, ему тоже помогли детективные фильмы – сработал подражательный рефлекс. При таких-то деньгах, да еще в такой ситуации – неудивительно, что ему показалось, будто в него сейчас пальнут через замочную скважину! Шаги раздавались уже на нашей площадке. Норвежец застыл в балетной позе, свет я еще не успела зажечь, так что теперь пришелец мог глазеть в замочную скважину сколько влезет. Только бы он не отомкнул дверь! Но он даже и не пытался. Стоял себе и сопел, как гиппопотам, – астма у него, что ли? Или аденоиды? В обществе Норвежца мне не было страшно, скорее злость одолевала. Какого черта, сколько же нам торчать в акробатических позах! Как-то мне пришло в голову одно любопытное наблюдение. Я заметила, что можно держать руку три часа в одном положении, совершенно его не меняя и не чувствуя никаких неудобств, если эта рука лежит на баранке автомобиля. При любых других обстоятельствах даже две минуты покажутся вечностью. Но этот аденоидный астматик ухитрился проторчать на площадке не меньше двух тысячелетий. Наконец он испустил парочку еще более звучных рулад и сошел вниз, но всего на пол-этажа. Чем-то он там занимался, я долго гадала, пока не сообразила, что он раскуривает трубку. Чмокал и сопел так, словно хотел нас оглушить. Мне все это уже до чертиков надоело. Я избавилась, по возможности бесшумно, от бумаги, освободила Норвежца от досок, мы с ним развернули кофр и снова принялись за работу. Состояние у меня было такое, что я спустила бы с лестницы целую ораву бандитов, попытайся они нам помешать. Видимо, от нервного потрясения мы почувствовали прилив сил и последние болты открутили уже на ощупь. К снятию оков, однако, мы не могли приступать до тех пор, пока тот гиппопотам не соизволит докурить и не исчезнет. Я пошла в прачечную и, приготовясь увидеть какую-нибудь до содрогания знакомую физиономию, прилипла к замочной скважине. На фоне окна фигура его вырисовывалась до пояса и была даже немного освещена. Обыкновенной внешности, среднего роста, средних лет, в шляпе, со слегка озабоченным лицом. Я могла дать голову на отсечение, что никогда в жизни этого типа не видела. Он стоял себе и спокойненько попыхивал трубкой, а я глазела на него, согнувшись в три погибели, на одеревенелых ногах. Когда я уже готова была выскочить за дверь и в слепой ярости рявкнуть по-польски: «Пшел вон отсюда, скотина!» – субъект причмокнул погромче, бросил взгляд на дверь, за которой я костерила его почем зря, и стал спускаться вниз. Отношение мое к нему круто переменилось, и я забеспокоилась, как бы он, не дай бог, не свалился на ступеньках и не переполошил жильцов. К счастью, все обошлось и он сошел вниз – медленно, истомив мою душу, но сошел-таки. Я воротилась к своему кофру и Норвежцу, включив по дороге свет. – Бесполезно, – прошептал мне Норвежец, показывая на отвинченную железяку. – Она приварена к замку, а замок внутри. В том состоянии духа, в какое я впала, преград для меня уже не было. Я смерила взглядом треклятый рундук и поняла, что остается только одно: отпилить железки, отогнуть их, а потом выдолбать кусок с замком. Благо инструменты под рукой… После всех перешептываний, хождений на цыпочках, укладывания болтов на пол с такими предосторожностями, как если бы это были тухлые яйца, я взяла в руки пилу по металлу и с остервенением принялась за работу. Норвежец остолбенел. – Но так же шумно! – завопил он, перекрывая оглушительный скрежет. – Je m'en fiche! – отрезала я – мне уже действительно стало все нипочем. Виданное ли дело, чтобы какая-то колода столько времени отравляла человеку жизнь! Норвежец весь просиял, отобрал у меня пилу и стал с упоением орудовать ею. Даже в такт присвистывал. Кошмарный скрежет разнесся окрест, небось, до самого Хельсингёра. А потом его усилил еще и мой аккомпанемент: после того как один обруч был распилен, я сразу принялась отбивать замок. Инструменты у Генриха оказались что надо! Может, во время этого кошачьего концерта на лестницу сбежались целые полчища бандитов, может, они на нашей площадке отплясывали танец с саблями Хачатуряна, не скажу. Мне было глубоко наплевать. Ослепленная яростью, я решила одолеть супостата либо умереть. То, что происходило на нашем тихом чердаке, сопоставимо разве с работой пневматического бура, которым еще в дни моего детства вскрывали асфальт на соседнем дворе. Один бог знает, по какой такой причине наша деятельность не вызвала общественного резонанса. Возможно, по причине удивительного такта и сдержанности датчан, предпочитающих не совать нос в чужие дела. Меня укрепляло духом воспоминание о том, как мы с Михалом однажды в целях утепления апартаментов обивали стены пенопластом, орудуя той самой железякой, которой кололи орехи, и каблуком моей туфли. Грохот стоял на весь Копенгаген, при этом мы еще старались распевать, надеясь внушить нашим благодетелям иллюзию, будто нами овладела страсть к джазовому искусству. Спевка у нас не очень-то клеилась, но все равно ни одна живая душа не полюбопытствовала, с чего это мы так разбушевались. Сейчас я по крайней мере знала, что из благодетелей никого нет, на нижнем этаже пусто, а остальные жильцы встрепенутся лишь тогда, когда на их головы повалится потолок. Итак, Норвежец пилил в свое удовольствие, а я, выбив первый замок, стала в перерыве от трудов праведных рассматривать кофр с тыльной стороны, с той, где петли. Я смотрела на них, смотрела, и вдруг во мне снова подало голос мое техническое образование. Повинуясь смутному велению этого голоса, я взяла в одну руку какой-то кусок железа, в другую – молоток и, почти бездумно приставив железку к торчавшему в петлях стальному штырю, стукнула по ней молотком. Штырь сдвинулся, я стукнула еще раз, и штырь мягко вышел наружу. Петля крышки отошла от петли короба. Какое-то время я бессмысленно таращилась на дело своих рук, а потом вдруг душа моя возликовала. – Ура! – завопила я, размахивая молотком перед носом у Норвежца. Адский скрежет утих. Норвежец отер пот с чела и вопросительно вскинул на меня глаза. Я ударила по второму штырю, и он тоже вышел из петель как по маслу. Крышка была открыта. – Простите, но я ничего не понимаю, – деликатно выразил свое недоумение Норвежец. – Зачем мы тогда устраивали весь этот тарарам? Чтоб я знала!.. – Удовольствия ради, – мрачно буркнула я – не говорить же ему, что я сама о себе думаю! У меня даже не хватило сил прочувствовать все величие момента. «Открыть кофр…» Открыла. «Найти конверт…» Нашла, почему бы и нет. И не один. А если еще точнее, то в кофре ничего другого не было, кроме конвертов самых разных мастей и форматов, в количестве около двухсот штук. Прачечная мне уже осточертела, а поиски именно того конверта, который имела в виду Алиция, заняли бы еще пару суток, если не больше, учитывая нынешнюю мою остроту ума. Я сгребла всю корреспонденцию в кучу, завернула в упаковочную бумагу, благо этого добра здесь имелся воз и маленькая тележка, и покинула чердак с легкой душой и с ликующим по случаю завершения каторги Норвежцем. Оба мы зверски проголодались. Предвидя ожидающие меня трудности, я решила сначала поужинать, а уже потом приступить к разгадке покоящейся в моих объятиях тайны. Кроме того, я боялась, как бы эта разгадка не испортила мне аппетит. Вообще-то мне по всем правилам полагалось теперь упиться до потери сознания, обеспечив себе черную дыру в автобиографии, потерять всю эту кучу добытого потом и кровью добра и запутать ситуацию бесповоротно. Но ничего такого не произошло. Я соизволила наконец объяснить Норвежцу суть дела, частично даже не отходя от правды, а именно что моя подруга, хозяйка кофра, в настоящий момент не имеет возможности выехать из Польши, а посему наказала мне, предварительно потеряв ключ, доставить ей содержимое кофра. Нелегальная же моя деятельность вызвана тем, что владельцы дома ни с того ни с сего воспылали к нам обеим антипатией. По ходу объяснений мне пришла в голову еще одна удачная мысль относительно эксплуатации этого милого юноши. Помыкаю я им, конечно, самым безбожным образом, но такая уж, видно, его доля. Короче, мне вспомнилось, как Алиция говорила что-то о письмах и о знании языков. Значит, интересующее меня письмо может быть на датском. Норвежец знает датский и переводил бы мне на французский. О сути дела он понятия не имеет, купается в своем счастье, а остальное его не волнует. Предложение составить мне на ночь компанию в офисе он принял почти с восторгом, чем меня порядком удивил. Только позже я поняла, какую безграничную благодарность питал он ко мне за Кивитока. Еще бы, 70 тысяч крон!.. Во всяком случае, знаменательный этот день он весь без остатка готов был посвятить только мне. Расположившись в соседнем помещении, он ловил что-то по приемнику, и я на время забыла о нем. Высыпала конверты на стол и с замиранием сердца стала их перебирать. Счета почти из всех магазинов Копенгагена я сразу отложила в сторону. Туристические проспекты тоже. Письма от Збышека сочла несущественными для дела, собственные пренебрежительно отодвинула, с не меньшим отвращением перебрала кипу брошюр, касающихся главным образом датских налогов, и, наконец, наткнулась на большой серый конверт, набитый листками из разных писем. Я наугад вытащила один из них. Письмо было по-немецки, за подписью «Лаура». Как же, помню, это та дама в годах, которая доводилась подругой покойной ее тетке. Следующее, тоже по-немецки, было от самой тетки. Я хотела уже отложить его, как вдруг в глаза бросились какие-то пометки. Рука Алиции, ну конечно, чья же еще? Пометки проставлены оранжевым фломастером, в Польше таким редко пользуются. Разве что архитекторы и художники, а тетку Алиции уж точно не отнесешь ни к тем, ни к другим. Алиция подчеркнула фломастером в тексте некоторые буквы, а потом, как я догадалась, выписала их же внизу. Да, ее почерк. Буквы укладывались в два имени: Лаура и Аксель Петерсен. Дальше следовали три восклицательных знака. Какое-то время я бездумно всматривалась в запись, а потом в душе у меня зашевелилась надежда. Неужели это то самое? Неужели именно этот конверт я должна была найти? Лаура?.. Петерсена Акселя я не знаю, но Лаура? При чем тут Лаура? Я вытащила наугад следующее письмо. Снова от Лауры, по-немецки. На полях рукой Алиции написано:
«Четверг, 17:28. Спросить у Лешека».С пятого на десятое разбирала я немецкий текст. Удалось лишь понять, что некий человек чем-то занимается в воде и что приезжает он в Копенгаген в четверг. Действительно, есть такой поезд из Варшавы, который прибывает в 17:28. Я взглянула на дату письма: 17.09.66. Осень прошлого года. Спросить у Лешека… В воде… Нет, ерунда какая-то. Спросить у Лешека… В воде… Я интуитивно улавливала тут какую-то связь. Ну конечно, ничего странного, ведь Лешек Кшижановский плавает. А чем тот человек занимался в воде? Тонул, а потом приехал в Копенгаген? Так ведь у Лешека и впрямь кто-то утонул… Я почувствовала, что голова у меня скоро вовсе откажет, и потянулась за очередным листком. По-датски. Пришлось пойти с ним к Норвежцу, поскольку звать его к себе не имело смысла – радио орало на всю катушку и заглушило бы даже иерихонские трубы. Я убавила звук и потребовала перевести. Норвежец пробежал глазами и неодобрительно изрек: – Очень плохой характер. Наверняка он имел в виду характер почерка, но его замечание, очевидно, можно было отнести и к самому корреспонденту. Норвежец переводил на французский, а я записывала по-польски. Даже наших совокупных лингвистических познаний не хватило на идеальный перевод, так что пришлось изложить его на бумаге в авторизованном виде.
«Дорогие мои, – писал отправитель, – постараюсь коротко. Не нравятся мне полученные новости. Очень неприятная ситуация, с такой утратой невозможно смириться. После смерти нашего друга никто не знает, куда подевался груз. Вес его 452 килограмма. Поговорите с Акселем, Акселю наверняка что-то известно. Он в воде, в непроницаемой изоляции. Перед путешествием мы договорились затопить его с балластом на глубине. Петеру нужен план того места. Не понимаю, почему у вас его нет. Надо выяснить, не знает ли чего насчет плана эта кретинка, ее приятель плавал капитаном. Я беспокоюсь. Она не в курсе, и не надо ее посвящать. Транспортировка обычная, как всегда идет в…Как мы ни бились, но так и не смогли разобраться с транспортировкой, в чем же это что-то идет. Норвежец не знал такого датского слова. Но я все равно с первой же фразы догадалась, о чем речь. Ну конечно же, о том потерянном грузе стоимостью сколько-то там миллионов долларов. Смерть друга… приятель-капитан… что-то делает в воде… Петер, Аксель, Лаура!!! – Я так понимаю, что тот человек, который умер, был в водонепроницаемом костюме и надо его найти, – неуверенно сказал Норвежец и этим отвлек меня от сумбура, справиться с которым уже сил моих не хватало. – Я понимаю больше, можешь слушать музыку, – отмахнулась я и ушла в свою комнату, чтобы сравнить почерк в письмах. Нет сомнений, это писала Лаура! Я закурила сигарету и уставилась на ее письмо как баран на новые ворота. Никак это не умещалось в моей голове. Господи, что происходит? Эта старая перечница, excusez le mot, торгует наркотиками?! Все остальные сведения не так выбили меня из колеи. Лешек, значит, действительно перевозил контрабанду, да еще какую! Будущий покойник спрятал ее где-то под водой в ту самую ночь, когда они всей компанией отвалили в Хумлебек. Возможно, он и стал-то покойником в связи с этим грузом, может, сболтнул лишнее, а может, за ним охотились еще раньше. Майору наверняка об этом известно побольше моего. Кому адресовалось письмо? Не таинственному Акселю, не Петеру Ольсену, которые оба здесь упомянуты, ну и, конечно, не Алиции – кажется, ее тоже упоминают. Так, дата… Ноябрь прошлого года. В письме почему-то меньше сведений, чем следовало бы ожидать. Нет ни слова о наркотиках. Тогда откуда Алиция о них разузнала? Я вытащила следующий листок. Снова по-немецки. Еще немного, и я рехнусь от этого вавилонского смешения языков, немецкий я проходила только в первом классе гимназии! Но дело пошло на удивление легко, и я сразу же получила ответ на свой вопрос. Содержание письма, пересыпанного сухим языком названий и цифр, более-менее удалось понять. Героин, морфий и опиум фигурировали в нем вперемежку с указаниями веса и цены. Я узнала, что из Польши ожидается ежемесячно около 50 килограммов героина, и это не бог весть сколько, предвидится также какой-то внеплановый товар. Ближайшая его партия поступит лишь в будущем году. Что-то еще идет из Франции, из ГДР, что-то будет переправлено в Швецию, а что-то в Америку. Я не вникала в значение этого чего-то, информации и так хватало с лихвой. Алиция могла сориентироваться в сути дела с первой же фразы, уж она-то, в отличие от меня, горемычной, владела немецким в совершенстве. Каким образом эти письма попали к ней в руки? Должно быть, случайно, по каналам, имеющим отношение к старушке Лауре. За Алицией не водилось привычки читать чужие письма, эти же привез, по всей видимости, сторонний человек и, не разбираясь, что к чему, вручил все скопом, не уточнив адресатов. Быть может, она начала читать, а потом уж поняла, что письма не к ней. А дальше?.. Ну, я бы и сама не призналась даже дружественно настроенным ко мне контрабандистам, что ознакомилась с их исповедями! Я снова ушла с головой в свое захватывающее чтение. Нашла несколько писем от покойной тетки, и постепенно этот немецкий истощил все ресурсы моего серого вещества. Вдобавок я читала их, кажется, в обратной последовательности. В письмах тетки попадались такие же подчеркнутые разным цветом буквы и выписанные Алицией на полях немецкие слова. Мало того, что я их не знала, еще и Алиция писала как курица лапой. Удалось разобрать только кусок фразы:Твой друг Л.».
«Сын Лауры будет…»Сын Лауры, любопытно. Значит, у нее есть сын? Алиция никогда о нем не упоминала. Сообразить, кто он таков, мне не удалось, да я особенно себя этим и не утруждала. И без того пищи для размышлений предостаточно. Надо читать дальше. Удрученная своим лингвистическим невежеством, кляня себя за то, что не изучила с младых ногтей по крайней мере полдюжины языков, я тупо вглядывалась в следующую эпистолу, написанную другим почерком, но, конечно же, по-немецки. Начиналась она словами: «Meine liebe Alice», сообщала неизвестно о чем, а подписана была: «Зютек». Этот Зютек, которому взбрело почему-то писать по-немецки, уж точно довел бы меня до буйного помешательства, не вспомни я, что это давний возлюбленный Алиции по имени Джозеф, но она почему-то называла его Зютеком. Ясно, он самый. Призрак, тенью преследовавший ее долгие годы. Я бы не удивилась, если бы и у него оказалось рыльце в пушку, его имя мне активно не нравилось. На следующем листке я вдруг узнала почерк Алиции и с дрогнувшим сердцем впилась в него глазами, даже не заметив, что текст польский.
«Не уверена, попадет ли к тебе это письмо, – писала Алиция неизвестному адресату, – но попробую переправить, а то места себе не нахожу. К сожалению, я почти все знаю. Человек, вручивший мне на клочке бумаги план, считал, что я в курсе дела. Больше я его в глаза не видела, но прислал его субъект с весьма характерным профилем – ты, конечно, догадываешься, кого я имею в виду…»Субъект с перебитым носом! Петер Ольсен!
«Один родственник давно уже пытался меня предостеречь, что в кругу моих знакомых происходит нечто неладное, но только теперь я узнала, что именно. Если я правильно понимаю, ты тут тоже замешан. Я все обдумала и решила: выхода у меня нет. Волей-неволей придется молчать. Во-первых, из-за тетки. Боюсь даже представить себе, чем для нее может кончиться расследование в ее собственном доме. И без того она на ладан дышит. Во-вторых, из-за пана З. Предпочитаю на эту тему не распространяться. И в-третьих – из-за тебя. В такой ситуации наш брак с Гуннаром невозможен. Слишком хорошо я к нему отношусь, чтобы навлекать на него неприятности. Я даже собиралась обсудить все с тобой, воображала, что в моем благородном окружении есть человек, на которого можно положиться, который к этому не причастен. Рассчитывала на тебя. Наверно, я пишу слишком сумбурно, но очень уж я расстроена. Не хочу быть несправедливой, возможно, ты плохо представляешь себе, в какую историю влип, но сейчас мне ясен весь размах аферы, и я в ужасе. Ты ведь понимаешь, что тот несчастный случай на обратном пути вовсе не был случайным. Я лишь недавно узнала о нем. Могу только догадываться, кто приложил к этому руку, и боюсь, как бы и со мной что-нибудь не стряслось. Бумажку с интересующим вас планом я спрятала так, что ее вряд ли найдут. Я буду молчать, но и помогать вам не собираюсь. Ты меня удивил, это так на тебя непохоже, а мне казалось, что за годы нашей дружбы я тебя достаточно изучила. Видно, ошиблась, а жаль. Надеюсь, что финансовый ущерб…»На этом письмо обрывалось. Смахивало на то, что оно почему-то никогда не было закончено и отослано, а может, мне попался черновик. Внизу стояли пометки все тем же оранжевым фломастером. Записаны были имена одно под другим: Лаура, Акс. П., Пет. О., Л. К. А дальше, чуть в сторонке, – Иоанна и Михал. И завершался этот список несколькими вопросительными и восклицательными знаками. Последние имена меня как громом поразили. Вот те раз! Алиция нас подозревала! Я смотрела и глазам своим не верила, потрясенная до глубины души. Наконец в моей замороченной голове словно молния сверкнула. Она нас подозревала… Ну как же! Должна была знать о наших вылазках в Шарлоттенлунд. Может, не столько подозревала, сколько беспокоилась, как бы мы не впутались в сомнительные делишки, если уже не впутаны! Боже милостивый, Алиция, настоящий верный друг, позволила мне самой разобраться в этой афере таким манером, чтобы мы с Михалом себе не навредили! Даже после смерти опекала нас. Долго я сидела, терзаясь мрачными мыслями, еще немного, и пришла бы к выводу, что это я виновата в ее гибели. Так или иначе, Алицию не воскресить. Тем более мне надо довести дело до конца! Перед тем как приступить к очередному умственному подвигу, я решила отпустить на волю Норвежца, который к тому времени переключился на французские журналы по архитектуре и рассматривал их с живейшим интересом. – Теперь можно будет снять квартиру в Париже, – мечтательно сказал он. Все мои треволнения каким-то чудом его вовсе не коснулись. Заверив меня, что я и впредь могу на него рассчитывать, он оставил свой адрес и телефон и умчался разве что не приплясывая. А мне было не до веселья и даже не до сна. Я закрыла за ним двери на все возможные засовы и снова погрузилась в размышления. Последнее письмо Алиции могло предназначаться только одному человеку: Лешеку Кшижановскому. Его участие в афере не вызывало никаких сомнений, как и участие Лауры. После смерти тетки – Алиция тогда уже вернулась в Польшу – отпала одна из причин ее молчания. Теперь ее удерживала лишь давняя дружба с Лешеком, остатки прежних чувств к экс-возлюбленному и – вот уж парадокс! – тревога за меня. Если добавить к этому вполне понятный страх за свою жизнь, то странно еще, как она вообще не свихнулась! Мне предстояло обдумать две версии. По одной, Лешек каким-то образом смог выйти из игры и его персона уже не была для Алиции сдерживающим фактором, соответственно возросло беспокойство Лауры и ее сообщников. Алиции оставалось лишь объясниться со мной, и ничто бы уже не помешало ей нарушить обет молчания. По другой версии, Алиция все-таки обнаружила перед давним другом некоторую осведомленность и тот, боясь за свою шкуру, заставил ее умолкнуть навеки. Первый вариант меня устраивал больше. Я знала Лешека, с большим трудом, но все-таки могла представить его в роли контрабандиста, каждый сходит с ума по-своему, – может, ему наскучило просто так бороздить моря, захотелось острых ощущений, но что-что, а роль убийцы подходила Лешеку как корове седло. Да еще убийцы матерого, ведь тот тип на яхте сам по себе в воду не свалился. Это уж ни в какие ворота не лезет! До сорока лет слыть рыцарем без страха и упрека, чтобы потом в одночасье обернуться отъявленным убийцей! А впрочем, чего только на свете не бывает, полностью исключить такой вариант нельзя… Ведь если не Лешек, то кто? Не лично же Лаура! Какой-нибудь наемник давнего возлюбленного? У Петера Ольсена алиби, правда очень уж смахивающее на инсценировку – расписано будто по нотам. После того как Алиция была усыплена, он мог к ней вернуться. Вот только для этого ему пришлось бы раздвоиться. Ясно одно: просидел он ту ночь у всех на глазах не без умысла. Нет, сама я этот орешек не разгрызу. Что мне, собственно, теперь остается? А вот что: пойти к тому человеку, фамилию и телефон которого меня заставили затвердить еще в Варшаве, и передать ему все сведения о подозрительных лицах. Даже если сведения не подтвердятся, дальше пусть уж голова болит у датской полиции. Во всяком случае, лысый недомерок в шляпе не плод моего воображения, его ничего не стоит найти. Возможно, именно он в интимном бандитском кругу известен как Аксель Петерсен, хотя в миру у него другое имя. Остальных тоже разыщут, – небось, получше меня разберутся в немецком тексте… И все было бы распрекрасно, если б не Лешек Кшижановский и тот ее давний друг сердца. Один бог знает, насколько я права в своих подозрениях. Кого из них Алиция покрывала? Может, обоих? Разоблачать она их, конечно, не собиралась. Что касается моей персоны, то при всем ее покровительстве выйти мне сухой из воды не удастся. Как же разгрести эти авгиевы конюшни здесь, в Копенгагене, на свой страх и риск? Не везти же такую опасную информацию в Варшаву! Или часть ее попридержать? Ведь если я отдам им письма Лауры, то автоматически всплывет имя Лешека, а вправе ли я допустить такое? Может, с его стороны был просто какой-то случайный грех, вызванный финансовыми затруднениями или чем-то еще, и Алиция всеми силами старалась оставить его в тени?.. Ну что мне делать? Кто, черт подери, спер у Аниты шампур?.. Долго я так сидела, мучительно ища выхода, пока наконец не надумала еще раз перебрать в памяти все наше житье в Копенгагене. Вдруг ухвачусь за какую-нибудь ниточку? Вдруг придет на ум кто-нибудь из наших общих знакомых, бывающий у Аниты и идеально вписывающийся в ситуацию? Умственная деятельность приносит иногда неплохие плоды… Больше всего меня стимулировала полная неясность в вопросе с Лешеком и намерениями на сей счет Алиции. Бывший экс-возлюбленный Зютек волновал меня намного меньше. Проведя ночь в размышлениях, я пришла наконец к выводу, что из всех соотечественников, посещавших Аниту, моего внимания заслуживают лишь два человека. Первым было так называемое животное из прачечной, знакомый Алиции, которого она, щадя его кошелек, впустила пожить, вторым же – один таинственный субъект. Животное из прачечной спало в нашей сушилке на надувном матрасе как раз в ту пору, когда у нас жил еще и Михал, так что теснотища была неимоверная. Этот тип увековечил себя в нашей памяти всякими, отнюдь не милыми, причудами. Пользовался моей пишущей машинкой и моей расческой, а потом, когда я ее спрятала, расческой Алиции, выбрасывал шкурки от корейки за шкаф и сваливал вину на Михала, который эту самую корейку на дух не выносил. Я припрятывала от него все, что только могла, поскольку общинное владение имуществом допускаю лишь в разумных пределах. Как-то вечером я читала французский детектив, а Михал, Алиция и животное сидели за столом и беседовали. Языковой барьер не позволял мне с головой окунуться в детективную интригу, и до моих ушей долетали обрывки их трепа. – Не знаю, что со мной происходит, – говорило животное из прачечной. – Все теряю, посеял шариковую ручку, авторучку, расческу, щетку… Тут я встрепенулась, внезапно вспомнив, что моя зубная щетка лежит на виду. Я забыла ее спрятать! – Какую щетку? – вскинулась я. – Зубную? Алиция и Михал разразились хохотом – наверно, их насмешил смертельный ужас в моих глазах. – Нет, для обуви, – растерянно уточнило животное из прачечной, озадаченное их весельем. Потом случилась история с ключом. Попасть в дом было для нас делом непростым. Только у меня и у Алиции имелись комплекты ключей – от калитки и от квартиры. От лестничной клетки существовал один-единственный ключ. Калитку закрывали в восемь, лестничную клетку в одиннадцать, а звонков здесь не держали. В приличных датских домах на незваных гостей в такое время не рассчитывают, а званых ждут у калитки, на улице. Мы поделили ключи по-братски, в результате чего мне достались открывавшие калитку и квартиру – я возвращалась поздно, обычно после восьми, и без ключа вообще не имела шансов попасть в дом. Из второго комплекта наш гость, как самая поздняя пташка, получил ключи от калитки и лестничной клетки, а ключ от квартиры обязан был оставлять в прачечной, в коробке от яиц, – для Алиции и Михала, которые возвращались раньше восьми. Однажды меня пригласили в гости к одной из сотрудниц, вечеринка затянулась, и я взяла такси, чтобы попасть в дом до одиннадцати, пока еще не заперли лестничную клетку. Увы, не успела. Со двора в прачечной виднелся свет, и я потопала перед домом каблуками, собиралась даже запеть что-нибудь вроде краковяка, чтобы обратить на себя внимание, но тут на лестнице зажглась лампочка и ко мне спустился Михал. Лицо его выражало какое-то непонятное удовлетворение, он шагал по ступенькам впереди меня и с ехидством бормотал себе под нос: – Хотел бы я посмотреть, что теперь будет, Алиция там, наверху, хотел бы я посмотреть… Я ничего не понимала, а на мой вопрос он не ответил, бубнил свое как заведенный. Поднявшись на пятый этаж, я с удивлением увидела, что в квартире темно, а Михал нырнул в прачечную. Я пошла за ним и на пороге от неожиданности даже рот раскрыла. Алиция сидела на полу, на подстилке, где обычно спало животное из прачечной, – сидела в шляпе, с сумкой и зонтом в руках. Михал снимал с ее содрогающихся плеч какую-то косматую пелерину. Начитавшись как раз в ту пору романов Агаты Кристи, я было подумала, что животное скоропостижно скончалось и Алиция оплакивает его останки. Я слегка встревожилась, но в следующую секунду убедилась, что никакого трупа на подстилке нет, а Алиция содрогается от бешенства. Оказывается, животное не оставило в яйцах ключ, и Алиции с Михалом пришлось скоротать три с лишком часа в неотапливаемой прачечной. Животное заявилось спустя несколько минут и вместо вежливого «добрый вечер» было встречено громовым ревом: – Где ключ?! – У него. – Животное, ничтоже сумняшеся, ткнуло пальцем в Михала. Михал спал с лица и без единого слова покинул помещение, но Алиции удалось сохранить присутствие духа. – Проверь в карманах, – зловещим голосом посоветовала она. Животное из прачечной послушно полезло в карман и, в отличие от Михала, ликом зарумянилось. А потом чуть не валялось у нас в ногах и божилось, что это оно не из зловредности, а по недомыслию. На следующий же день Михал заказал еще два комплекта, один из них и позволил мне на этот раз беспрепятственно проникнуть в прачечную. Животное тоже ходило в приятелях Аниты и частенько бывало в ее доме. Кроме того, оно любило путешествовать. Заезжало этим летом и в Копенгаген, точно не знаю когда, не интересовалась. А зря, оно-то вполне могло спереть шампур… Впрочем, вряд ли. Трудно предположить, чтобы такую бестолочь пригрела какая-нибудь банда. Ни один уважающий себя преступник не рискнул бы с ним связываться. А потом на горизонте возник еще один субъект. Это о нем Алиция сказала: – Я решила не предлагать ему ночлега в нашей прачечной, довольно с нас одного животного… Субъект нанес нам визит как-то вечером, и, судя по тому, что Алиция встретила его с аффектированным восторгом, никаких добрых чувств она к нему не питала. Говорили они по-немецки, и я ни черта не поняла, а субъекта запомнила лишь потому, что он все время таращил на меня глаза и я боялась, не вывихнул бы он их. Я как раз вымыла волосы, накрутилась на бигуди, голова у меня была прикрыта по этому поводу какой-то дурацкой тряпкой, а лицо украшали остатки грима, но так или иначе его внимание к моей особе показалось мне слегка преувеличенным. Я оставила их наедине и удалилась на кухню. После короткого разговора Алиция заглянула ко мне: – Я ухожу. Отведу его к нашей знакомой, пусть там переночует. – Да веди его хоть на Лысую гору, – покладисто согласилась я. Не знаю, почему она сказала «к нашей знакомой», вместо того чтобы просто назвать имя. Я знала всех ее копенгагенских подруг. Вполне могла сказать «к Грете» или «к Кирстен». – Что это за буцефал? – кисло спросила я, когда она вернулась. – Приятель моего зятя, – процедила она так неохотно, что я больше не расспрашивала. А вскорости – недели через две, а то и раньше – состоялся званый ужин у Аниты. Весь вечер я гадала насчет того субъекта, где я могла видеть его физиономию. Меня сбило с толку, что на вечеринке он говорил по-польски! Оказалось, никакой он не иностранец, а чистокровный поляк – знакомый Аниты, тоже журналист. Тогда какого лешего Алиция объяснялась с ним по-немецки? Скорей всего, чтоб я ничего не поняла. Вот он-то и мог спереть шампур. К сожалению, сколько я ни пыталась, никакой связи между кем-нибудь из двух этих типов и смертью Алиции обнаружить не удалось. А больше и в расчет-то принимать некого. Проклятый конверт из кофра! Возможно, милиции он и сгодится, а для меня от него толку как от козла молока. Охотнее всего я бы сейчас отослала письмо Лешеку – так, мол, и так, все раскрылось, самое время тебе драпать морем в Латинскую Америку. Может, повинуясь чувству симпатии, я бы ему и написала, если б не одна загвоздка. Мне вдруг припомнилась ненависть, сверкнувшая в глазах Алиции во время последнего нашего разговора. А если это была ненависть к Лешеку, в котором она горько обманулась? В полной растерянности, ничего не решив, я собрала все бумажки и поплелась спать. Пересекая лестничную площадку, отделявшую офис от квартиры Бородатого, я заметила полуэтажом ниже замызганного юнца со свалявшимися космами – он курил, привалившись к стене. Я осуждающе покосилась на него – ну и молодежь пошла, хорошо же эти студенты проводят каникулы…
Только на следующий день, когда я, выйдя около полудня из дому, наткнулась на очередного лохматого юнца, на сей раз увлеченно созерцающего развешанные по ограде импрессионистские картинки, меня осенило, что дело тут нечисто. Слишком уж часто путаются у меня под ногами сопляки с перманентными кудрями, одного из них я точно видела дважды, да и физиономия второго вроде бы уже попадалась мне на глаза. Ясно – следят за мной. Знают, что я добралась до кофра, заполучила корреспонденцию, и всполошились. Откуда только они набрали такую орду, не иначе среди наркоманов, а расплачиваются за услуги героином… На всякий случай теперь уж и я прикинула, в чьи бы это руки завещать унаследованную информацию, если придется и мне покинуть земную юдоль. В Польше найдется парочка верных людей, а в Дании? Подумав, я остановила свой выбор на Аните и, не откладывая в долгий ящик, поперлась к ней на работу. Я собиралась вытащить ее в кафе и в спокойной обстановке потолковать, но выяснилось, что она только что отлучалась и во второй раз ей уже неудобно. Вообще-то спокойно потолковать можно было и у нее в комнате, там сидел только ее шеф, ни слова не понимавший по-польски. Я пристроилась в кресле у стола, выжидая, когда она закончит разговор по телефону. А пока ждала да предавалась вчерашним думам, напрочь забыла, зачем явилась. – Слушай, может, ты вспомнишь… – начала я вместо того, чтобы высказать ей последнюю свою волю, но, не договорив, опять задумалась. – Я главным образом забываю, – доверительно ответила мне Анита. – А что именно надо вспомнить? – У него случайно не базедова болезнь? Вопрос пал как конечный плод моих размышлений, не совсем, правда, созревший. Анита посмотрела на меня с живейшим участием. – Я так понимаю, что базедова болезнь есть у многих. Предупреждаю тебя сразу – всех я не помню. – Ну ладно, пусть не всех. Припомни только одного. Он был у тебя на последней грандиозной попойке, как раз перед помолвкой Алиции. Журналист, ты с ним, кажется, когда-то работала. Анита наморщила лоб и задумалась. – Как же, попойку помню! Но на ней ведь толкалось человек двадцать. Большей частью журналисты, со многими я раньше работала. О ком из них речь? – О самом лупоглазом, – без колебаний уточнила я. – Самым лупоглазым был Вигго, датчанин, только не журналист, а физик, и с ним я никогда не работала. Хотя, не исключено, что со щитовидкой у него не в порядке. – Нет, не то. Выбери самого лупоглазого из польских журналистов. – Убей меня бог, такого не знаю! Нельзя ли поточнее, кто именно тебя интересует? – Но ты вообще-то помнишь, кто у тебя тогда был? Ты же всех их знаешь! Пошевели мозгами, он приехал из Польши недели за две до этого. – Погоди-ка, – оживилась Анита, входя в азарт. – Ты меня заинтриговала. Дай подумать. Две недели, говоришь? Яцек отпадает, он приехал накануне. Стефан тоже, со Стефаном ты знакома. Улановский? – Какой он из себя? – Пожилой такой, сидел в углу и трепался с Евой. Приехал из Англии. – Нет, не он. – Болек Томчинский! Как увидел накрытый стол, так шары и выкатил. Но он врач. – Это тот, который похрюкивал над салатом? Нет, отпадает. – Тогда остается только Кароль Линце. Но он не лупоглазый! – Как ты сказала? Линце? – Да. А что? Подходит? – Не знаю, Черт, где мне встречалась эта фамилия? Линце… – Может ты путаешь с Линде? Был такой словарь Линде. А может, он тебе представился? – Нет, исключено. Когда представляются, бормочут себе под нос, ничего не разобрать. Я видела эту фамилию написанной. Кто он такой? – Журналист. Я работала вместе с ним и с Янушем. – Анита, не мучай меня! С каким еще Янушем? – С зятем Алиции. Ты же знаешь, зять Алиции был моим шефом. Кажется, Кароль Линце его закадычный друг.
«Приятель моего зятя…»Да, это он. Конкурент животного из прачечной, второй из двух подозрительных лиц, материализованный, можно сказать, силой моего воображения. Где мне попадалась на глаза эта фамилия? В Польше? В Дании? Под какой-нибудь статьей? – Анита, прояви милосердие. Скажи, где я могла видеть эту фамилию?! – Может, в моей записной книжке, – с самаритянским терпением вздохнула Анита. – Он там у меня по ошибке вписан дважды. А зачем он тебе понадобился? – Не знаю. – Я тоже вздохнула. – Может, это он убил Алицию? Вообще-то ничего такого я и в мыслях не держала. Просто само по себе выскочило, видно, голова совсем плохая стала. – Очумела?! – не выдержала Анита. – Что ты несешь? Кароль Линце! Приличный человек! Полиглот и путешественник! Постоянно в разъездах, имеет выездной паспорт, да у него и времени-то нет на всякие там убийства! – Ну хорошо, я ведь не настаиваю, – поспешно согласилась я. – Наверняка у него и алиби есть. Поскольку он все время в разъездах, значит, был где-то в Бразилии или Груеце…[6] – В Копенгагене, – отрезала Анита. – Месяц назад он побывал у меня, я как раз принимала команду из яхт-клуба, свалились как снег на голову с визитом дружбы, целых одиннадцать человек. Кажется, он с ними и приехал. Собирался задержаться здесь на несколько дней, а потом махнуть в Грецию. – И махнул? – недовольно спросила я – очень уж не хотелось отказываться он кандидатуры Кароля Линце. – Наверно, во всяком случае, потом я его не видела. Взбредет же такое в голову, зачем бы ему убивать Алицию! Я глубоко вздохнула и призналась, что у меня, очевидно, маниакальный психоз. Вокруг меня эти убийцы прямо кишмя кишат – и здесь, и в Варшаве. Анита восприняла мое откровение с большим сочувствием и с не меньшим интересом, и мы с ней всесторонне обсудили проблему маниакальных психозов. – Да, кстати, о психозе, – спохватилась она. – Генриху позарез нужна большая отвертка. Он уже робко спрашивал, когда ты вернешь инструменты. – Ох, прости. Конечно, верну, да хоть сегодня. – Завтра. Сегодня нас дома не будет. Загляни завтра вечерком, ладно? Если «заглянуть» означает одолеть этот воистину тернистый путь к их обиталищу, то так и быть, загляну… Мы договорились на шесть часов, и я покинула стены «Датского радио и телевидения», напрочь позабыв, что явилась сюда с намерением обсудить с Анитой последнюю свою волю. Что бы она там ни толковала, но фамилия Линце меня явнонасторожила. Убей меня бог, если я не видела ее в каком-то тексте. Сам ее обладатель меня вовсе не заинтересовал, а вот его фамилия… Так что же мне делать дальше? Вообще-то полагалось явиться к тому человеку, который ждал от меня вестей, и передать ему хотя бы имена преступников, не вызывающие никаких сомнений, но даже на этот шаг я никак не могла решиться. Окончательно растерявшись, я не надумала ничего лучшего, как позвонить Дьяволу, но мне ответили, что он отбыл в командировку. Только этого не хватало, нашел же время для разъездов! Еще немного, и я махнула бы самолетом в родное отечество, дома, как известно, и стены помогают. Вечером, расположившись в офисе, я стала подводить итоги. Уединенная атмосфера очень даже к этому располагала. Перво-наперво требовалось уяснить для себя неоспоримые факты и уточнить вопросы, на которые еще не нашлось ответов. Прежде всего можно считать фактом, что какие-то лица вознамерились сделать бизнес и таки его сделали. Бизнес заключался в нелегальной доставке из Польши в Данию готового героина. Героин изготовляется из опиума и морфия, а этого добра в Польше навалом. Таможенные службы сориентированы совсем на другое – на вывоз из страны антиквариата, произведений искусства, бриллиантов, водки и долларов, а также на ввоз наркотиков, так что такая контрабанда имела большие шансы на успех. Из Дании героин переправлялся дальше, в Соединенные Штаты и Швецию, набирая в цене. Чтобы дело шло порезвее, данная организация воспользовалась официальными каналами, переправляя нелегальный груз в легально экспортируемых продуктах. Возможно, магазин, который принадлежит сыну того лысого недомерка, специально используют для этой цели, возможно, дорогостоящая пакость прибывает туда не только из Польши, а еще из Франции, с Ближнего и Дальнего Востока – отовсюду, где она только водится. В консервах под видом польских рубцов, всяких бамбуковых супчиков… Сделки заключаются на ипподроме. Ничего не скажешь, место выбрано безошибочно! Дважды в неделю на Амагере и в Шарлоттенлунде бывает без малого пол-Копенгагена, множество болельщиков приезжают на автомашинах, они там теснятся, дверца к дверце, бампер к бамперу, между ними снуют разгоряченные тотошники, идеальная обстановка для передачи грузов и денежных расчетов, в такой толчее и слон-то растворится! Хоть на голове стой, никто не обратит внимания. Хочешь – заключай сделки, хочешь – деньги вручай, можешь даже размахивать ими вместо флага, можешь потом что угодно утверждать и отрицать – мол, знать не знаю человека, с которым только что до хрипоты спорил, – мало ли с кем споришь на тотализаторе, тут уж действительно ничего не замечаешь, на уме одни рысаки. Даже самая бдительная в мире полиция вряд ли заинтересуется фактом, что разные там тотошники по дороге на ипподром покупают себе консервы и зашвыривают их в багажник, а потом едут дальше проматывать денежки. Ни одним законодательством это не возбраняется. Определенно у них все организовано так, чтобы трефной товар дольше двух-трех часов в магазине «Specialites des Pays» не залеживался. В доходном этом деле замешано несколько интересующих меня лиц. Известные мне понаслышке Лаура и Зютек, известный мне понаслышке и вприглядку тип со сломанным носом, прозываемый Петер Ольсен, лично известный мне лысый недомерок в шляпе и совершенно мне неизвестный Аксель Петерсен. А Лешек Кшижановский, из всей честной компании наиболее мне известный, играет какую-то свою загадочную роль, о чем, согласно воле Алиции, я должна молчать как рыба. Если почтенная банда и впрямь поставила дело на широкую ногу, то в афере гораздо больше участников, но об остальных приходится только гадать. Скажем, тот очаровательный юноша, выступавший в роли помощника маляра. Не он ли и есть сынок Лауры? Принцип семейственности: здесь сын лысого недомерка, там сын Лауры… Один раз, в прошлом году, они использовали для переправки крупного груза яхту Лешека. Груз загадочно исчез, по случайности о передряге узнала Алиция. Постепенно нечаянный свидетель становился все более опасным, бандиты это в конце концов сообразили и убрали ее, заодно попытавшись отыскать план с координатами пропавшего сокровища. К сожалению, я не знаю, чем увенчались их поиски. Возможно, бумажка с координатами затопленного груза хранилась в тех самых датских красных свечах, искромсанных до непотребного вида. Лично я сочла бы такой тайник идеальным, ничего ведь не стоит разрезать свечу поперек, выдолбить сердцевину, воткнуть клочок бумажки и половинки снова аккуратно слепить. А далее у меня шли сплошь вопросы без ответов. Почему погиб один из матросов Лешека и что майору об этом известно? Кто украл у Аниты шампур и прихватил его с собой в Варшаву? Кто убил Алицию, если Петеру Ольсену раздвоиться все-таки не удалось? И самое главное – как мне, черт подери, быть с Лешеком Кшижановским? Разбор фактов слегка прочистил мою голову, зато нерешенные вопросы снова нагнали туману. Вдобавок припомнилось странное поведение Гуннара, хуже всего то, что объясниться с ним, да еще на такую деликатную тему, не представлялось никакой возможности. Гуннар из иностранных языков знал только немецкий, а я, как на грех, французский. Вспомнились и путающиеся под ногами бородатые и кудлатые юнцы – этот эскорт душевного равновесия мне не прибавлял. Получалось, что, пока никто ничего точно не знает и самая существенная информация у меня в руках, милиция точит зуб лишь на Петера Ольсена, да и то ничем конкретным не располагает. А преступники не лыком шиты, смекнут, откуда грозит им опасность, и уберут меня, как убрали Алицию. Слишком большая ставка в этой игре, чтобы мелочиться. Из-за своих дурацких колебаний я могу запросто распрощаться с жизнью, а мне она еще не наскучила. Пока я не приняла решения, надо быть предельно осторожной, но беда в том, что решение, судя по всему, мне не суждено принять никогда. Чем дольше я размышляла, тем больше впадала в панику. Даже огляделась по сторонам, ища чего-нибудь для самозащиты, но на глаза попадались лишь образцы плиток «ластрико» – из цветной керамики, на белом цементе. Оружие нельзя сказать чтобы надежное, но в случае чего запущу им злодею в лоб. Я выбрала себе одну такую плитку, бежевую с белым, положила рядом на стол и снова погрузилась в свои пагубные для рассудка думы. Кто еще может быть связан с аферой? Кто курсировал в этот период между Польшей и Данией? Кто привез шампур? Бестолковое животное из прачечной? Таинственный Кароль Линце? Кто-то еще? И снова мысли мои споткнулись на фамилии Линце. Выписанная аршинными буквами, она опять маячила у меня перед глазами. Где я ее видела? Рядом со мной на столе валялся чертежный карандаш. Я взяла его в руки и печатными буквами вывела на плитке «ЛИНЦЕ». Потом, чуть помельче, еще раз. Потом еще и еще, меняя шрифты, пока светлый цемент не почернел. Ни до чего не додумавшись, я поплелась наконец спать. Бумаги предусмотрительно прихватила с собой, решив рассовать их под матрац, а про исписанную плитку позабыла напрочь. На лестничной площадке было пусто, и я спокойно проскользнула в свою дверь. А на следующий день поднялась шумиха – разумеется, в пределах национального датского темперамента, то есть довольно умеренная. У нас это событие, будь оно столь же нетипичным, как для Дании, вызвало бы резонанс почище землетрясения. Словом, ночью кто-то вломился в офис. Дело нехитрое – просто отогнул стальную рамку в щели для корреспонденции, сунул в проделанную дыру руку и открыл дверь изнутри. Взломщик искал предположительно деньги и, конечно же, не нашел – наличных на Кёбмагергаде не держали. Касса располагалась в центральном офисе на Гаммель-Странд. Персонал в один голос заявил, что ничего не пропало. Одна я заметила пропажу, поскольку она касалась лично меня. Пропала та самая плитка «ластрико», которую я с таким старанием украшала накануне вечером надписями. Видимо, расписала мастерски, иначе зачем бы грабитель на нее польстился? Моя натруженная голова требовала немедленного отдохновения, и я сразу же после обеда отправилась в Шарлоттенлунд на открытие сезона. Видно, кудлатые юнцы у меня уже крепко засели в печенках – вся моя нервная система взбунтовалась от одного вида очередного худосочного балбеса, пристроившегося у двери вагона точнехонько напротив меня. Пришлось взять на станции такси – попался, конечно же, «мерседес», слава богу хоть не белый, но все равно я в общем итоге проиграла 11 крон. Обратный путь до станции я тоже проделала на такси, истратив массу времени, чтобы его поймать, а оттуда поехала прямиком к Аните. Инструменты Генриха были все время при мне, уложенные в элегантный пакет от «Magazin du Nord». He знаю, почему именно в этот день меня потянуло восполнить пробел в моих краеведческих познаниях. Наверное, несвоевременные идеи – всегдашний мой крест. Ни с того ни с сего, напрочь позабыв об осторожности, я решила, что уж в этот-то раз непременно доберусь до Аниты автобусом! Уже стемнело, но погода стояла как в раю, возможно, она-то меня и подвигла на глупость. Я помнила, что если ехать по кольцу в одну сторону, то надо выйти то ли на первой, то ли на второй остановке за двумя крутыми поворотами, а если в обратную, то возле какого-то навеса от дождя, который будет слева. Знать бы еще, в какую сторону этот автобус поедет, ну да ладно, сориентируюсь по ходу. Уселась я у самой двери и все время поглядывала в окно. Понаблюдав за пейзажем, решила, что еду более длинным путем, так что надо не повороты отсчитывать, а высматривать пустынное место с навесом. Я попыталась выглянуть в противоположное окно, но ничего не смогла рассмотреть, и не только из-за темноты. Взгляд мой наткнулся на того самого кудлатого юнца из электрички, теперь он для разнообразия пристроился позади меня. Я так разнервничалась, что враз потеряла всякую способность ориентироваться. А автобус все ехал и ехал, как будто нацелился в бесконечность, останавливался почему-то очень редко, и я не знала, что и подумать, может, проворонила свою остановку еще вначале, когда взялась подсчитывать крутые повороты? На иных стоянках, если не было пассажиров, это роковое для меня средство передвижения вообще не задерживалось. А чтобы выйти, нужно заранее нажать кнопку звонка. Ну как, черт побери, я могу знать заранее? Совсем издергавшись, я стала высовываться наружу на каждой остановке, рискуя гильотинировать себя автоматическими дверьми. Присутствие чрезмерно заросшего кудлами недоросля нервировало меня все больше. Наконец по другой стороне улицы мелькнул навес от дождя, а водитель буркнул в микрофон что-то такое, чего я не поняла, но что по краткости напоминало название Анитиной улицы. Правда, все вокруг выглядело совсем не так, и я еще поколебалась, но все-таки выскочила – в последнюю минуту, когда двери уже закрывались. Ну конечно, выскочила я не там. Вокруг безлюдно и пустынно, автобус сгинул в мгновение ока, а тут еще, посмотрев на часы, я убедилась, что уже на пять минут опоздала. Из освещенного фонарем расписания следовало, что очередной автобус появится через 25 минут. Ехала я целую вечность, идти наверняка осталось всего ничего, пешком получится быстрей. Секунду подумав, я двинулась в ту сторону, куда уехал автобус. Шла я ужасно долго, вокруг тянулись пустынные поля, не за что глазом зацепиться, я проклинала себя и все на свете, добравшись же до перекрестка, совсем растерялась. По какой дороге идти дальше? Конечно, по той, по которой проехал автобус, вот только знать бы по какой, но, видно, этого я уже никогда не узнаю. Поблизости ни единой остановки. Одна из дорог пересекала поля, другая была улицей, обсаженной деревьями и застроенной коттеджами. Я как затравленный волк металась по кругу у развилки, вдобавок еще и как волк голодная. Голод всегда лишал меня остатков разума, а с ними и возможности принимать разумные решения. Сейчас я бы села во все подряд, что проезжало мимо, но проехало лишь три легковушки и ни одна не была такси, а до такого явления, как частный извоз, в Дании еще не доросли. Мысленно я уже видела накрытый стол, ожидающий меня к ужину вместе с Анитой и Генрихом и всецело разделяющий недовольство хозяев – в этой добропорядочной стране опоздания недопустимы даже в дружеском кругу. Наконец я все-таки склонилась в пользу улицы, хотя она и выглядела чересчур узкой, чтобы оказаться той, которая мне нужна. Зато она выглядела обитаемой – может, попадется такси или прохожий, который подскажет дорогу. Черт бы побрал мои краеведческие заскоки! Я двинулась напрямик через широкий перекресток и, выйдя на улочку, увидела какую-то фигуру, идущую в мою сторону тем самым, отвергнутым мною, пустынным шоссе. Я замедлила шаг, раздумывая, не расспросить ли насчет дороги, но тут вдруг заметила, что очень уж этот прохожий смахивает на кудлатого балбеса, который составлял мне компанию в автобусе. Здраво рассуждая, именно на это шоссе, значит, и надо было свернуть, но рассуждать здраво мешала охватившая меня паника. Впрочем, сильнее страха оказалась ярость, подогреваемая голодом, – у меня прямо сердце зашлось от злости, так что неизвестно, для кого наша встреча могла оказаться трагичной. Я шла не спеша по улочке, внутри у меня все клокотало, и уже не терпелось сцепиться с кем-нибудь не на жизнь, а на смерть. Улочка была пустынна, в домах тоже не замечалось никаких признаков жизни, казалось, еще немного, и я упрусь в тупик. Я плелась все медленней, пока совсем не остановилась. Свет фонаря слепил глаза, впереди угадывался то ли поворот, то ли конец улицы. Что делать – идти дальше или свернуть назад? Внезапно передо мной замаячили две фигуры, значит, они вышли из-за поворота. Ну вот, теперь можно будет расспросить дорогу. Я стояла и ждала, как вдруг заметила в глубине улочки нечто такое, отчего у меня волосы на голове зашевелились. По левой стороне, в том же направлении, что и две фигуры, то бишь прямо на меня, медленно надвигался темный силуэт автомобиля с выключенными фарами. Не зря я начиталась и насмотрелась детективов, не зря этот благородный жанр всегда был моей слабостью – подозрение молнией прошило меня! Автомобиль с погашенными огнями, движущийся по левой стороне, – что может он предвещать, как не преступление! Бандиты!!! Караул!!! Проза жизни диктует, правда, совсем другие ассоциации: если машина едет с погашенными огнями, значит, либо пьян водитель, либо отказал аккумулятор, либо в ней отказало все и кто-то толкает машину сзади до ближайшего пункта техобслуживания – ну и тому подобное, но я-то вовсе в эту минуту не была настроена на прозу жизни. Глаза у меня чуть на лоб не полезли, а по спине от полноты ощущений даже мурашки побежали. Внутренне я вся подобралась, голова сразу посвежела. В случае чего у меня в руках – а точнее, на ногах – страшное оружие! А именно: отменные итальянские шпильки из крокодила, с каблуками на стальных штырях! Если пустить такую шпильку в ход, противник свалится замертво! «Успеть бы только…» – забеспокоилась я, понадобится ведь какое-то время, чтобы снять обувь, а кроме того, меня встревожила мысль о пробковом подпяточнике: наверняка вылетит, запасных у меня нет, а без них я как без ног… Последнее соображение подстегнуло меня к действию, я вышла наконец из оцепенения и, прислонившись к изгороди, сняла туфлю, вынула подпяточник и спрятала в сумку. В тот момент, когда оба субъекта приблизились ко мне, туфля была уже у меня в руке. Подозрения подозрениями, но я уже открыла рот, чтобы задать им обыкновенный вежливый вопрос насчет дороги, как вдруг слова застряли у меня в горле. В одном из субъектов я узнала человека со сломанным носом, Петера Ольсена!.. Все, что случилось потом, происходило с такой ошеломительной скоростью, что впоследствии мне так и не удалось восстановить очередность событий. Скорей всего, ее и не было, все произошло одномоментно. Я в ужасе уставилась на Петера Ольсена, тут же краем глаза увидела, как второй субъект сделал какой-то жест, и, уже не помня себя, ни секунды не раздумывая, замахнулась туфлей! Вернее, рука у меня замахнулась сама. Удар должен был прийтись Ольсену в голову, но почему-то не пришелся. Реликтовые останки крокодила поразили пустоту, ибо за долю секунды голова Ольсена переместилась в другое место. Меня что-то пихнуло в бок, толкануло в грудь, что-то вокруг меня замельтешило, заклубилось, оба субъекта сместились куда-то вниз, поближе к моим ногам, и их стало вроде бы даже больше. Потом раздался какой-то гул, рокот мотора, пронзительный визг тормозов, перед моими глазами вдруг материализовался автомобиль. Извивающийся у моих ног темный клубок распался на три части, две молниеносно отлетели в сторону, а третья через секунду ринулась за ними. Две тени скользнули в машину, и она тут же рванула с места. Но шум мотора как будто даже усилился, снова взвизгнули тормоза, и вот уже с другой стороны материализовался еще один автомобиль. Не успела я повернуть голову, как из него на ходу выскочили какие-то типы, и я, совершенно уже обалдевшая, увидела в руках у одного из них револьвер – навалившись на багажник, он вдруг выстрелил! Звук был глухой, точно стукнули колотушкой в обивку директорской двери. В ответ издали послышался такой же глухой хлопок. Отъехавшая с двумя тенями машина вдруг дернулась, с визгом заегозила по асфальту, врезалась задом в дерево, но все-таки потащилась дальше, вихляя из стороны в сторону. За перекрестком она скрылась с глаз, но до слуха еще какое-то время доносился неровный стук мотора. Фигура с револьвером отлипла от багажника и повернулась ко мне каким-то до боли знакомым движением. Я закрыла и снова открыла глаза, надеясь таким манером избавиться от наваждения. Не помогло – наваждение продолжало маячить передо мной. – Ты, дура набитая, – сказал Дьявол вместо приветствия. – Каким бесом тебя сюда занесло? Ну что ему ответить на такой вопрос? Действительно, что, кроме нечистой силы, могло забросить меня в эту глухомань? Другие объяснения не приходили мне в голову, да и вообще в ней была одна пустота. Я стояла и таращилась на него как баран на новые ворота. – С тобой все в порядке? – забеспокоился он, но праведный гнев снова возобладал. – Что ты тут делаешь, я тебя спрашиваю? А, ну это уже вопрос полегче. – Еду автобусом к Аните, – с достоинством ответствовала я как на духу. Дьявол издал разъяренный рык, отчего одна из сопровождавших его фигур всколыхнулась и отвесила изящный поклон. – Madame… – подала голос фигура. Я перевела на нее взгляд и наконец вышла из оцепенения, в котором все это время пребывала. Мне мешала моя поза, какая-то она была неустойчивая, и я невольно оглядела себя, но не успела зафиксировать ни судорожно зажатой в руке туфли, ни полной асимметрии в одежде, поскольку все мое внимание сразу поглотила пропажа сумки. Левая моя рука продолжала, правда, держать пакет от «Magazin du Nord», зато от сумочки сиротливо болтался на локте один лишь ремешок. – Сумки нет, – с изумлением сообщила я, оборвав на полуслове культурно обратившегося ко мне мужчину. Я сказала это по-польски, но жест, который проделала моя рука, и свалившийся с нее кожаный ремешок были для него достаточно красноречивы. Оба, и Дьявол, и культурный мужчина – изумились не меньше моего. – Как это нет? Должна быть… Ищи, может, свалилась! – Avez-vous perdu votre sac?! – Что в ней было?! Вопрос они выкрикнули дуэтом, только один по-польски, а другой по-французски. Остальные сопровождающие лица, коих было трое, тоже приблизились к нам. Припадая на одну ногу, я потопталась на месте, тщетно пытаясь обрести равновесие, а сопровождение обменялось тем временем какими-то фразами по-немецки и рассредоточилось, занявшись поисками. Одна я не рассредоточилась, поскольку в который уже раз превратилась в соляной столп от изумления, смешанного с ужасом. При свете фонаря в одной из ползавших на четвереньках фигур я узнала юнца из автобуса. Да, это был он, разве что еще более всклокоченный и помятый. В общем, вид у него был тот еще: весь в пыли, лацкан пиджака оторван, глаз подбит. – Ну что ты торчишь, как статуя в Саском парке! – раздраженно рявкнул на меня Дьявол. – Ищи! Где ты стояла? – Отстань, – только и огрызнулась я, охваченная ужасом. – Кто это? – Где? – Там, у изгороди! Это же бандит! Он следил за мной! – Следил, а как же! Добрая половина датской полиции за тобой следила! Что у тебя было в сумке? – Madame, qu'est-ce que vous aviez dans votre sac?! Я ответила им не сразу – слишком уж много всего свалилось на бедную мою голову, чтобы вот так сразу собраться с мыслями. – Подпяточник, – наконец промямлила я по-польски, поскольку ни на одном другом языке не знала этого слова. Однажды каким-то чудом мне удалось купить в Копенгагене эти самые подпяточники, и теперь, пребывая в шоке, который, по всей видимости, стал моим вечным уделом, я целиком сосредоточилась на их утрате. – Что ты сказала? – недоверчиво переспросил Дьявол. Представитель датской полиции вопрошающе пожирал меня глазами, и мне ничего не оставалось, как снять с ноги вторую туфлю и с ее помощью продемонстрировать недоукомплектованность первой. – Seulement?.. – растерянно уточнил обалдевший представитель, но тут решительно вмешался Дьявол. – Обуйся, – категорически потребовал он. – И немедленно припомни все, что у тебя было в сумке. Кончай изображать из себя идиотку, ты и так уже достаточно накуролесила. С большим трудом удалось мне избавиться от впечатления, что я нахожусь в окружении бандитской шайки, что меня настиг один из наркоманов в лице кудлатого парня, что Дьявол тоже из их числа, водит меня за нос и, возможно, он-то и убил Алицию. Иначе как еще объяснить все эти страсти-мордасти? Не могла же я поверить, что агенты датской полиции шныряют по городу в цветастых блузах, с локонами по пояс и ублюдочными физиономиями! – Ничего не понимаю, – раздраженно пробурчала я, послушно надевая туфли. – Почему это я накуролесила и откуда ты тут взялся? Ты же в командировке! – А где же еще, – пожал плечами Дьявол. – Накуролесила ты будь здоров. Говори, что у тебя было в сумке! Тут снова вмешался галантный мужчина, проявлявший до тех пор ангельское терпение, и стал домогаться от меня того же, что и Дьявол, только по-французски. Пришлось вспомнить. Все было! Вещи одна ценней другой. Пудреница, косметичка, записная книжка с телефонами, загранпаспорт, программка с последних бегов, сигареты, спички, авторучка, ключи от офиса, от дома благодетелей, от квартиры Бородатого, от собственной квартиры, о господи!.. Почти сотня крон, духи от Диора, маникюрный набор… Подпяточник!!! – Ключи, – сказал Дьявол. – Наверняка их интересовали ключи. Хотели добраться до бумаг Алиции. Сопровождающие лица согласились с ним. Перечисляла я на трех языках, так что дошло это до всех. Но до меня не дошло, почему они не бросились сразу к машине и не помчались в погоню или прямиком на Кёбмагергаде, чтобы опередить бандитов. Лично я встревожилась не на шутку, но Дьявол меня успокоил. – Их уже поймали, – сообщил он почему-то без особого энтузиазма. – Там дальше их ждали две полицейские машины. Ничего умнее не могла придумать? Может, ты вообще с ними заодно? – Не понимаю, ты это о чем, заговариваешься, что ли? Так ведь если их поймали, значит, все в порядке? Ответа я не успела получить, поскольку к нам подошел тот самый галантный джентльмен со своим французским. – Мадам, – с неотразимой обходительностью обратился он ко мне, – не могли бы вы сейчас поехать с нами? Окажите такую любезность, нам есть о чем поговорить. – A votre service, monsieur, – буркнула я. Ничего не поделаешь, раньше или позже такого разговора не избежать. Я уже совсем было смирилась с неизбежностью, но тут вспомнила про инструменты Генриха. Может, они по дороге завезут меня к Аните? Я предложила это Дьяволу, а он переговорил с сопровождающими лицами по-немецки. Для натурального вавилонского столпотворения не хватало лишь английской речи. Воспользовавшись паузой, я убрала излишек асимметрии в своем наряде, штопором перекрученном вокруг фигуры, при этом случайно взглянула на жакет – и глазам не поверила. Даже подошла к фонарю и сняла жакет, чтобы получше рассмотреть. – Что там у тебя? – спросил Дьявол. – Не знаю, – озадаченно ответила я. – Не понимаю. Что это? Правая сторона жакета на уровне ребер была очень ровно и аккуратно разрезана, чуть наискосок, словно кто-то собрался украсить его на этом месте разрезным карманом. В шоковом состоянии, из которого я выходила теперь только кратковременно, мне могла прийти в голову лишь одна мысль – что наконец-то я с чистой совестью выброшу этот костюм, который ношу без малого пять лет и который уже изрядно мне надоел, а просто так выбросить его не хватало духу, поскольку выглядел он еще вполне прилично. Дьявол нетерпеливо вырвал жакет у меня из рук, осмотрел, а потом продемонстрировал его сопровождающим лицам. – Это меняет ситуацию, – глубокомысленно изрек один из них – как и следовало ожидать, по-английски. – Поехали, по дороге все обсудим! На перекрестке действительно стояла полицейская машина, пока мы усаживались, мне успели вручить мою сумку. Я сразу же проверила содержимое и вздохнула с облегчением – все оказалось на месте, включая и проигравший на прошлых бегах жетон. Народ рассеялся по машинам, и наш кортеж покатил к городу. – Мне надо с тобой поговорить, и немедленно, пока мы еще не доехали. Но сначала скажи, откуда ты взялся и зачем? – А ты что думала, так мы тебя одну и отпустим? Я договорился с майором, что поеду вслед за тобой – на твою валюту, которую ты мне оставляла полгода назад. Государству разоряться не пришлось… Приехал позавчера, сразу, как узнал, что ты раздобыла-таки бумаги. – Как ты узнал?! – Счастливый человек легко открывает душу. – Вы арестовали Норвежца? – Зачем арестовывать, он шел себе по улице и напевал. Так получилось, что в компанию к агенту полиции сам же и напросился – то ли на водку, то ли на пиво. Растрепал все за десять минут. – Надо же! А я думала, он пойдет прямиком домой. – Как видишь, чуток отклонился. А ты тоже выиграла? – Увы! – Это на тебя похоже. Подсказать другому, а самой продуться! – Прошу тебя, не отвлекайся от темы и меня не сбивай, – запротестовала я. – Лучше скажи, что это был за покойник, о котором майор говорил, что он у него никак не вписывается в какую-то там аферу? Дьявол подозрительно покосился на меня. – А что, в твою он вписывается? – Кончай паясничать, – потребовала я. – У нас мало времени, потом тебе все объясню, а сейчас умоляю тебя, отвечай на мои вопросы! В чем его подозревали? – Утонул при невыясненных обстоятельствах, а до того имел непосредственный доступ к морфию. Не знаю, что он с ним делал, но вообще по профессии был химик. – Тогда, значит, он у меня вписывается. Так почему ты утверждаешь, что я накуролесила? – А почему ты, черт тебя дери, не пошла сразу в полицию? Со всеми бумагами? Это нападение на тебя все карты нам спутало, ведь у нас нет улик; если у Алиции записаны какие-то имена, за этими людьми надо было следить, стараться поймать их с поличным. Теперь пиши пропало, какого черта тебя понесло в эту глухомань? Неужели не смекнула, что они следят за тобой? Ведь ты одна-единственная что-то знаешь! Странно еще, что они раньше на тебя не напали. – А мне странно, что они вообще решили на меня напасть, зачем им мокрое дело? Взлом офиса – это еще понятно, но… – Какой взлом? – вскинулся Дьявол. – А что, вы не в курсе? – удивилась я, но сразу сообразила, что полиция не поставлена в известность, поскольку обошлось без ущерба. – Вчера ночью кто-то туда вломился. Сотрудники считают, искали деньги. – Что-нибудь пропало? – «Ластрико». Дьявол в строительных материалах кое-что смыслил. От изумления он даже присвистнул. – Неужели все плитки с пола сорвали? – Пол там паркетный, стибрили один из образцов, у них они, кажется, называются не «ластрико», а «террако». – На кой черт им плитка понадобилась? – Понятия не имею. Помнится, я записывала на ней кое-какие свои мысли. А точнее, фамилию. – Какую? Тут я рассказала о наваждении, одолевшем меня на почве фамилии Кароля Линце, а заодно уж и о шампуре Аниты. Дьявол мрачно покачал головой. – Не нравится мне все это. Линце… Нет, не припоминаю. Анита тоже замешана? – Ты что, об Аните там ни слова, – возмутилась я, и внезапно во мне шевельнулось какое-то неприятное ощущение. Я разговаривала с Анитой о Кароле Линце, высказала идиотское предположение о том, что именно он убил Алицию, – и вскоре подверглась нападению… У нее бывают экипажи из наших яхт-клубов… Тьфу, что это я, куда-то не туда меня занесло. Я оставила побоку свое ощущение, поскольку требовалось сначала разобраться кое в чем поконкретней. Надо было спросить о Лешеке Кшижановском, но так, чтобы не бросить на него ни малейшего подозрения. Дьявол сразу намотает на ус! – Меня интересуют еще несколько лиц из Польши, – сухо сказала я. – На Лауру вы случайно не вышли? – Какую Лауру? – Ну подругу Алициной тетки. Она живет в Кракове. Ты хоть что-нибудь знаешь о ней? – Почти ничего. Неужто она?.. Да ведь это же столетняя старушка! – Я так понимаю, что мысль о Лауре никому и в голову не приходила. Зато вы наверняка в курсе, что капитаном яхты, на которой плавал утопленник майора, был Лешек Кшижановский. Уж об этом-то тебе известно? – Давно уже. – А у Лешека есть алиби? – По-твоему, это Лешек спихнул того беднягу за борт? – Я спрашиваю в связи с Алицией! – А! Ну, тут алиби как по заказу. До двух ночи играл в бридж, четыре свидетеля, не считая жены. – Послушай, вы ведь проверяли там всех и вся. Небось и тараканов в доме запротоколировали. Кто мог к ней проникнуть и каким образом? Дьявол кисло поморщился. – В том-то и загвоздка, – неохотно буркнул он. – Майор там каждую пылинку обследовал, все до основания прочесал. Кроме Збышека, никто в дом не входил и во двор через забор не перелезал. Никто не заходил в соседние дома. Ума не приложу… К тому времени, когда Алиция тебе позвонила, все жильцы уже сидели по своим квартирам. Остается предположить, что Алицию убили раньше, а ее звонок к тебе записали на пленку, но, во-первых, слишком уж идиотский для этого разговор, а во-вторых – врач категорически настаивает на времени убийства. Да и вообще довольно нелепое предположение. Разве что призрак?.. – У этой Лауры есть сын, – многозначительно сказала я. – Советую вам его разыскать. По-моему, он не сторонний человек в этой афере. – Как его зовут? – Понятия не имею, спросите у сестры Алиции. – А как насчет Лешека? Ты что-то о нем знаешь? – Если это не он убил Алицию, то можешь оставить его в покое. Он ни при чем. – А Линце? Мне эта история с офисом не нравится. Ну ладно, давай выкладывай все по порядку. Но я ничего не успела выложить ни по порядку, ни без оного, не успела узнать последние новости о контрабанде, не успела затронуть тему, которую отложила напоследок – слишком уж тяжелым испытанием была она для моего рассудка. Тему исчезнувших останков Алиции. А не успела, потому как мы прибыли на место. Нас провели в шикарную резиденцию, где сначала речь зашла о кофе, а потом нам продемонстрировали многообразный технический инструментарий, столь эффектный, что я не могла скрыть своего восхищения. Прямо как в американских шпионских боевиках! Галантный джентльмен, изъяснявшийся по-французски, стал хлопотать насчет кофейных принадлежностей. А я смотрела на него чуть ли не с благоговением. – Надо же, датчанин, а вполне прилично знает французский, – сказала я Дьяволу по-польски. Весь мой предыдущий опыт наказывал мне избегать в этой стране разговоров на французском, поскольку датский акцент собеседников превращает этот язык в нечто несусветное. Окончательно доконал меня случай в банке, куда я наведалась, чтобы перевести деньги в Польшу. Обходительный клерк изъяснялся со мной на французском, то и дело употребляя слово «sfecle». Я никак не могла взять в толк, как мне следует его понимать, то ли он подчеркивает вековые традиции своего заведения, а стало быть, его надежность, то ли дает понять, что мои денежки застрянут в его недрах лет эдак на сто. Я зациклилась на этом «столетии», совсем потеряв нить разговора. Лишь под конец выяснилось, что он говорил «чек», только с датским произношением. – Какой датчанин, это француз, – объяснил мне Дьявол. – Из Интерпола. Тобой интересуется международная полиция. – Большая честь. Погоди, – спохватилась я. – Пока они хлопочут об угощении, позвоню-ка я Аните. Пускай больше не ждут меня к ужину. Да-да, пожалуйста, телефон к моим услугам. Я взяла в руки записную книжку, потому как номера Аниты не помнила. Сразу же под Анитой Ларсен в моей собственной, родимой книжке печатными буквами стояло: «Лаура Линце, Краков, Флорианская, 8, кв. 2». Елки зеленые!.. Я так выразительно таращилась в свою записную книжку, что наконец привлекла к себе всеобщее внимание. Дьявол подошел ко мне и тоже в нее уставился, решив по моему виду, что задавать мне вопросы все равно бессмысленно. – Линце, – прочитал он. – Ну вот, отыскалась твоя Лаура Линце… Постой, ты же говорила о мужчине? Лаура Линце! Кароль Линце, сын Лауры! Я собственноручно вписала сюда эту фамилию в тот день, когда Алиция, уезжая, наставляла меня, кому какие вещи переслать! Тогда-то она мне и продиктовала на всякий случай адрес Лауры! Надо же быть такой балдой, вот почему эта фамилия стояла у меня перед глазами! Кароль Линце… Почему Анита сказала, что он уехал в Грецию? А я еще с нею рассуждала о нем, потом имела глупость расписать его фамилией плитку… Анита? Зачем ей понадобился этот спектакль с шампуром?! – Воды! – простонала я. – Лучше содовой. Дайте попить, не то я сейчас потеряю сознание или еще что-нибудь! Все выказали живейшее участие к моему состоянию, и вскоре я получила стакан минеральной, которую выпила единым духом. Сумятица в моей голове достигла своего апогея. – Вы говорили о Линце с одной лишь мадам Ларсен? – спросил джентльмен из Интерпола, когда я выложила им все, что только могла себе позволить. – Возможно, вас слышал кто-то еще? – Если и слышал, то ничего не понял, – ответила я. – В комнате еще сидел ее шеф, а в соседней – две сотрудницы. Дверь была открыта. – А вы упоминали его фамилию? – Да, и не раз. Джентльмен из Интерпола переводил мои ответы с французского, а я, пользуясь паузами, соответственно Дьяволу на польский. Таким образом, все были в курсе, о чем идет речь. Последнее мое сообщение вызвало оживленную дискуссию. – Да, сглупила ты не на шутку, – сообщил мне Дьявол итог дискуссии, в которой он принимал участие на немецком языке. – Наконец-то понятно, почему на тебя напали. Вот что бывает, когда к следствию привлекают всяких дилетантов. – Если уж на то пошло, – разозлилась я, – то при чем здесь Линце? Он ведь уехал в Грецию! – С чего ты взяла? – хладнокровно парировал Дьявол. – За последние два месяца ни один поляк не получил визу в Грецию. Они сейчас из коммунистических стран никого к себе не впускают, но мы, конечно, в таких материях, как политика, не разбираемся! Конечно, нет. Уж легче разобраться в математике, чем в политике. – А вы не могли бы одолжить нам бумаги вашей подруги? – спросил джентльмен из Интерпола. – Мы сделаем с них копии. – Пожалуйста, прямо сейчас? – Если можно… С достойной похвалы оперативностью меня отвезли на Кёбмагергаде, а потом обратно. Когда я вернулась, Дьявол как раз висел на телефоне. – Сообщаю фамилию, – говорил он. – Восемнадцать, шесть, двадцать один… При желании и я могла бы освоить шифр, о котором они с майором условились специально для этого случая, – я ведь знала, о какой фамилии идет речь, но зачем, мне он вряд ли пригодится. Я передала сотрудникам Интерпола все бумаги, кроме личных писем Алиции к Лешеку и Зютека к Алиции. Эти письма, как и наше с Михалом участие, должны кануть во мрак забвения. Бумаги вызвали очередную дискуссию, еще более оживленную, чем первая; то и дело до моего слуха долетали знакомые имена. Меня разбирало любопытство, во что это их обсуждение выльется. Они знали немецкий язык гораздо лучше меня, так что я ждала какой-нибудь сенсации. И не обманулась в своих ожиданиях, хотя до сенсации дошло не сразу. – Тебе повезло, – сказал Дьявол. – Они знают, кто такой Аксель Петерсен, и, кажется, располагают против него кое-какими уликами. Иначе придушили бы тебя, во всяком случае, я бы на их месте уж точно. – А кто он вообще такой? – Работает шефом в одном почтенном месте. Зато я тут что-то не вижу пяти миллионов долларов. – Будь добр, выражайся яснее. Загадками я и так сыта по горло. За объяснениями дело не стало. Оказывается, все заинтересованные лица надеялись найти в бумагах подсказку, где искать груз с наркотиками. Никакой подсказки, конечно, не было. И теперь они ждали ее от меня! – В воде, – любезно сообщила я им. – Наверняка в воде. – А где именно? – Не знаю. Честное слово, понятия не имею. Ищите и обрящете, сказано в Писании. – Издеваешься? – разозлился Дьявол. – Где им искать? Должен существовать план, Алиция куда-то его спрятала! – Вот почему я и приставала к вам из-за тех свечей, – с каким-то тупым злорадством объявила я. – Если это клочок бумажки, и если Алиция его спрятала, и если убийца его нашел, и если вытащил это из воды… – О господи! – простонал Дьявол и перевел все мои злорадные допущения, чем поверг присутствующих в очевидное уныние. Следующие полчаса были посвящены исключительно проблеме пяти миллионов. Меня же гораздо больше занимала сейчас проблема Аниты. Прямо какое-то заклятие висит над моими знакомыми, почти все – кандидаты в преступники, сговорились они, что ли? Мыслимо ли, чтобы она так бесчувственно воспринимала смерть Алиции, а потом, возможно, и мою? Кровавая дама в образе обаятельной журналистки? Что же это такое на свете творится?! Конференция закончилась лишь поздней ночью. Насколько я могла разобраться в невообразимой мешанине иностранных языков, порешили захватить преступников врасплох, в силу обстоятельств отказавшись от длительной слежки, необходимой для получения улик. В силу тех же обстоятельств пришлось до срока посадить участников нападения – жертв преступного моего легкомыслия. Ими оказались два датских гражданина – Петер Ольсен и Ларе Йоганнсен, по профессии шофер, а по совместительству – кассир на бегах, а также польский гражданин, некий Ежи Вендель. У этого Ежи Венделя в Дании жили близкие родственники, а посему он часто и без затруднений шатался из одной страны в другую. – Ловкачи те еще, – воздал им должное Дьявол, когда мы наконец оказались в гостиничном номере. – Попробуй подведи их под статью. Если бы им удалось отобрать у тебя бумаги и затаиться, все бы сошло этой шайке с рук. Да и теперь они, скорей всего, отвертятся, в худшем случае расстроится их бизнес. Засыпался только Аксель Петерсен, да и то потому, что его случайно подставил один француз, бывший у него на подхвате в темных делишках. Выходит, ты подвела под монастырь и себя, и меня. – А Лаура? – робко запротестовала я. – Ее, небось, еще не предупредили, может, у нее что-то найдете? – Сомневаюсь, хотя майор наверняка там не дремал. Чтобы реабилитировать себя, тебе остается только одно: найти груз с героином. Если, конечно, его еще не прибрали к рукам и если полиция сама его завтра не отыщет. Назавтра мне пришлось в течение нескольких часов участвовать в бесплодных поисках – были осмотрены все стоявшие у причалов яхты, и лишь к полудню я попала в офис, где узнала, что меня разыскивает по телефону какая-то дама, прекрасно говорящая по-датски. Дамой, прекрасно говорящей по-датски, могла быть только Анита, хотя как раз она-то, по моим прикидкам, должна избегать меня как черт ладана. Не успела я удивиться такому несоответствию, как телефон снова зазвонил. Точно, Анита. – Слушай, – возбужденно начала она. – Наконец-то я тебя поймала, с утра сижу на телефоне. Тут такие дела! В редакции творится что-то невообразимое – содом и гоморра! А ты хороша, даже не заикнулась. – А что случилось? – осторожно поинтересовалась я. – Сегодня утром арестовали моего шефа! Да ты его знаешь, видела в моей комнате. Какая-то жуткая афера, вроде бы связанная с контрабандой наркотиков. Меня тоже о нем выспрашивали, наведывался обходительный такой джентльмен, оказывается, о своем собственном шефе я почти ничего не знаю! Да, представь себе, интересовались и Каролем Линце! Ты наверняка была в курсе – и помалкивала! Подруга называется! Я так и ахнула. – Погоди, дай собраться с мыслями. Шефа, говоришь? Ну и ну! Как его зовут? – Петерсен, Аксель Петерсен. Ты что-то знаешь? Признавайся наконец! Вот так неожиданность! Подумать только, разгадка таилась, можно сказать, под самым моим носом! Линце значился у меня в записной книжке, а таинственный Аксель Петерсен сидел за соседним столом, и ему вовсе не надо было знать польский, чтобы понять, что к чему! А этот бессовестный Дьявол ни словом вчера не обмолвился! – Душа моя, как же я могла тебе что-то сказать, если до вчерашнего дня сама ничегошеньки не знала, а со вчерашнего дня пребываю в убеждении, что ты посягала на мою жизнь… – Что я делала? – Посягала на мою жизнь под предлогом совместного ужина. – О господи! – всполошилась Анита. – С тобой все в порядке? – Потерпи до завтра, завтра перед тобой исповедаюсь, если, конечно, мне позволят, – пообещала я. – Приеду к тебе автобусом, заодно привезу инструменты Генриху… Алкая сатисфакции, я с нетерпением поджидала Дьявола, который до позднего вечера совещался с международными легавыми. К тому же у меня накопилось много вопросов – вчера, памятуя о том, что у самой рыльце в пушку, я не решилась особенно к нему приставать, тем более что моя смекалка, проявленная в описании ипподрома и неограниченных возможностей этого теплого местечка по части всяких сделок, пробудила в Дьяволе смутные подозрения. Из всей компании, внимавшей мне вчера с большим интересом, лишь один он уловил, что мои догадки, навеянные вифайфом Норвежца и контактами лысого недомерка в шляпе, выглядят чересчур уж гениальными. Так что я предпочла вчера больше не высовываться. Но теперь, когда вскрылся очередной его блеф, совесть меня уже не терзала. – Значит, это Анита на меня напала, да? Загримированная, в маскарадном костюме? – ехидно пристала я к нему, когда он вернулся. Вответ он расхохотался. – Я ничего такого не говорил. Сама себя сбила с толку. – Или ты мне сейчас выкладываешь всю правду, или не ждите от меня, да еще такой бестолочи, никакой помощи. Сами ищите свой чертов героин! – Шантажируешь?.. – Так и так от меня никакого проку не будет, – честно призналась я. – Но все равно давай выкладывай правду, по крайней мере хоть начни без вранья! – Ладно, сдаюсь. Тогда слушай. Ты прямо как в воду глядела. В том магазине мы нашли несколько килограммов товара – в банках из-под бигоса и рубцов. Сало оказалось чистым. Акселя Петерсена забрали утром с его рабочего поста – у них нашлись снимки, на которых он заключает сделку с одним небезызвестным уголовником из Швеции. Все складывается не так уж плохо, но могло быть гораздо лучше, если бы ты предоставила нам хоть немного времени. К счастью, Лаура оказалась неуравновешенной особой, поддавалась панике и частенько забывала в своих письмах о правилах конспирации. Ты, наверно, не в курсе насчет ее близких отношений… Угадай, кому были адресованы ее послания, которые попали к Алиции. – Могу только сказать, кому не были, – ответила я, с интересом ожидая продолжения, поскольку и сама ломала над этим голову. Дьявол ухмыльнулся. – Папаше пана Кароля. – Серьезно? – Пани Лаура, как тебе известно, в браке никогда не состояла, пан Кароль – плод греховной любви, записан он на фамилию родительницы, но родитель от своего чада не отрекся. Родителем ему приходится некий Морис Лилиенбаум, с которым, если не ошибаюсь, тебя многое связывает… Лысый недомерок в шляпе!.. У меня даже дух захватило, а довольный эффектом Дьявол продолжал свой рассказ. Лысый недомерок в шляпе с готовностью признал себя отцом обоих отпрысков – как законного, так и внебрачного, – зато признавать свое участие в афере наотрез отказался. Переправлять наркотики из лавочки датского его отпрыска не составляло никакого труда – частные клиенты развозили их в оригинальной таре во все концы света. Никому не возбраняется купить себе банку-другую экзотического яства и увезти с собой куда угодно, хоть в Америку. – Ну хорошо, а от нас? Как это вывозилось из Польши? – Просто до гениальности. В Сопоте у них был склад подходящей баночной тары, они упаковывали в нее свеженький, отборный героин и подменяли им товар уже после таможенного досмотра при погрузке на корабль. На все про все хватало двух человек. Одному удалось бежать, кажется, он намылился в Данию, но тут ему уже встреча готова. Идея доставки настолько немудреная, что они могли годами действовать безнаказанно. Если бы не Алиция… Алиция… Алиция!.. Ну что же, надо наконец спросить и об этом… – Скажи мне еще вот что… Только не юли, такая тема, что недолго и с ума сойти. Кто и зачем выкрал ее труп? Дьявол задумался. Поудобней устроился в кресле, закурил сигарету и наконец рассеянно протянул: – Н-да… Осрамился майор. И то сказать: труп ускользает за границу, да еще сам по себе! – Клянусь тебе, – прорычала я и прямо-таки почувствовала, как огонь безумия полыхнул в моих глазах, – если ты сейчас же не возьмешь свои слова обратно, я убью тебя! Дьявол непроизвольно ухватился за карман, где у него лежал пистолет. – Лучше убей пани Грущинскую, – насупился он. – Я к этому отношения не имею. – Какую еще Грущинскую?! Кто такая Грущинская?! Не хватало еще какой-то Грущинской! И не держись за свою пушку, я тебя голыми руками придушу! – Тогда уж точно ничего не узнаешь. Стой! Сейчас все расскажу! И рассказал. Десять дней тому назад некая пани Грущинская, отбывавшая с Центрального вокзала в Берлин, где служил ее супруг, села вечером в спальный вагон и прошла в свое купе первого класса. Одно из мест в купе было уже занято. На нем, отвернувшись лицом к стене и укутавшись пледом, спала какая-то темноволосая дама. В ногах у нее с озабоченным видом сидел ее муж. – Прошу меня простить, – в некотором замешательстве обратился он к пани Грущинской. – Моей жене немного нездоровится, она приняла снотворное, и я боюсь, как бы она не проспала границу. А у меня, как на грех, место в другом купе, совместное нам купить не удалось. Хочу попросить вас об одном одолжении. Пани Грущинская была столь возмущена персоналом «Орбиса», не нашедшим возможности устроить больную женщину вместе с супругом, что без всяких колебаний вызвалась помочь, чем только сможет. Озабоченный муж с явным облегчением показал на небольшой изящный несессер. – Вот здесь ее документы и медицинское свидетельство, я-то и везу ее за границу для лечения – психическая травма, сложный случай, вы меня понимаете, не хотелось бы на эту тему распространяться. Если таможенники зайдут сюда до моего прихода, не могли бы вы показать им эти бумаги? Вы меня очень обяжете. Что касается вещей, то у жены при себе ничего нет, весь багаж со мной. Пани Грущинской глубоко импонировало лечение у зарубежных светил, и ее доброжелательность возросла еще больше. Она только уточнила, не надо ли больной давать каких таблеток, и заверила супруга, что все будет в порядке. Успокоенный пассажир посидел еще немного, затем, рассыпаясь в благодарностях, покинул купе незадолго перед тем, как поезд тронулся. Таможенники разбудили пани Грущинскую за полночь. Любезный чиновник мельком оглядел два ее чемодана, с полным доверием отнесся к их содержимому, даже не удостоив вниманием два литра водки, два кило колбасы, бигос домашнего приготовления и домашний же вишневый конфитюр – любимое лакомство пана Грущинского, – и обратил свой взор к другой пассажирке, продолжавшей спать мертвым сном в той же позе. – Прошу вас эту даму не будить! – грудью встала на ее защиту пани Грущинская. – Она больна, приняла снотворное. Не надо ее тревожить, у нее что-то с нервами, как раз едет на лечение. Вот ее паспорт и медицинское свидетельство. Она открыла изящный, из замши теплого золотистого цвета несессер и вытащила из-под скромных запасов косметики, бигуди, лекарств и других подобного рода мелочей папку с документами. – А ее багаж? – спросил таможенник, пробегая глазами бумаги. – Какой может быть багаж у больной? – возмутилась пани Грущинская. – Багаж у мужа, он едет в другом купе – не смог достать совместного. Вы же знаете, этот «Орбис» нас за людей не считает, совсем затерроризировал! Она хотела сказать «затретировал», но так расчувствовалась, что даже оговорилась. Таможенник нерешительно посмотрел спящей в затылок, потом склонился и осветил фонариком ей лицо, пытаясь сверить с фотографией на паспорте. Тут уж пани Грущинская набросилась на него как львица. – Что вы делаете! – прорычала она. – Я все понимаю – контроль, доллары и прочее! Но сердце-то у вас есть? Вы что, хотите иметь на совести тяжело больную женщину? У нее от этого вашего фонаря может случиться приступ, больного человека так будить нельзя! Это негуманно! Таможеннику достаточно было одного взгляда, чтобы сравнить лицо на фотографии с лицом спящей и удостовериться, что здесь все в порядке, как и с медицинским свидетельством, багажа действительно никакого не оказалось, а тут еще на него наступала пылающая праведным гневом матрона. Надо сказать, пани Грущинская выглядела дамой импозантной в полном смысле этого слова. Ростом не менее метра семидесяти, весом килограммов девяносто, а главное – чем-то она до боли напоминала ему тещу, разве что была чуть помоложе. Таможенник торопливо погасил свой фонарь. – Ну что вы, не собираюсь я ее будить, – пошел он на попятный. – Мне только фото проверить. У нее тут, как я вижу, есть и копия свидетельства на немецком? А муж, говорите, в другом купе? Благодарю вас, спокойной ночи. И поспешно ретировался. Пани Грущинская аккуратно упрятала документы, пользуясь случаем, прочитала копию и польский оригинал, сочувственно вздохнула, удостоверившись, что болезнь незнакомки действительно психического свойства и осложнена частичным параличом, грустно покачала головой и обратила внимание на фамилию. Не похожа на польскую. Хансен, Алиция Хансен… А потом она выкрикивала эту фамилию в Берлине по прибытии поезда, пытаясь разыскать мужа своей соседки, Муж от самой Варшавы ни разу не заглянул к ним в купе, но пани Грущинскую это не насторожило, и лишь к концу путешествия она встревожилась. Что ей делать, незнакомец как сквозь землю провалился. Она вышла из своего купе, пробежала по соседним, выскочила на перрон, пытаясь разглядеть в толпе плохо запоминающееся лицо. За нею носился по пятам ее супруг, озадаченный странным поведением своей половины. – Пан Хансен! – взывала она в надежде, что пан Хансен все-таки где-то здесь, поблизости, вот только она не может его распознать. – Пан Хансен! Наверняка пани Грущинская разнервничалась бы еще больше, знай она, что, во-первых, пан Хансен вот уже четверть века покоится на кладбище, а во-вторых, что он никогда не был мужем больной дамы, а доводился ей отцом. В полной растерянности вернулась она в купе, а тут ее ждал еще сюрприз. Место, на котором только что спала ее подопечная, пустовало. Соседка как сквозь землю провалилась. Немного поостыв, пани Грущинская здраво рассудила, что муж больной дамы, наверно, привел с собой медсестру и вдвоем они ее забрали. Она почувствовала себя слегка обиженной, но потом решила, что попрощаться с нею ему не позволили неизбежные в таких случаях суматоха и спешка. Мысль о каком-то подвохе ей и в голову не пришла. Попросивший ее об одолжении человек выглядел вполне респектабельно, внушал даже симпатию и сочувствие… Вот такую историю услышал и доложил по начальству один из подчиненных майора, который разыскал пани Грущинскую в Берлине в обществе мужа и банок с вишневым конфитюром. Перед тем все усилия майора разыскать труп заканчивались впустую, а тут наконец к нему поступила информация, что гражданка Алиция Хансен отбыла за границу поездом в одном купе с гражданкой Марией Грущинской. Таинственного мужа первой гражданки разыскать не удалось, не был он опознан и по фотографии Гуннара, предъявленной на всякий случай пани Грущинской. Вот так труп Алиции исчез с горизонта во второй раз. Отыскать врача, который выдал медицинское свидетельство, тоже не представлялось возможным, поскольку его фамилию никто не запомнил, а само свидетельство исчезло вместе с покойницей. Меня эта история так заинтриговала, что из последних сил я постаралась сохранить здравый рассудок. Захотелось разгадать эту головоломку, и одним возникшим у меня соображением, хотя и довольно-таки абсурдным, я тут же поделилась с Дьяволом: – Не будь Гуннар таким законопослушным, я бы предположила, что это он выкрал труп – решил забальзамировать на память. Но Гуннар непременно заручился бы разрешением властей. – Майор человек дотошный, при его профессии полагаться на чью-то законопослушность – последнее дело, – ответил на это Дьявол. – Будь спокойна, он все проверил. Труп Алиции не прибыл в Данию ни с этим поездом, ни со всеми последующими. Гуннар же, как тебе известно, днем раньше уехал из Польши на машине Алиции. Из Свиноустья он махнул в Юстад, никто его не задерживал – доверенность на машину была еще действительна. – А каким образом труп оказался с выездным паспортом? – Она получила его за неделю до гибели, вероятно, держала при себе. Странное дело – после ее смерти в квартире не нашли никаких документов – не только паспорта, но и водительских прав, метрики, вообще ничего. – Погоди, а нашли там дамскую сумку – такую большую, со сломанной молнией, в черно-бежевую клетку? Любимая ее сумка, она в ней все держала. Кстати, могу поклясться, что никогда у нее не было такого несессера, как тот, в поезде. – Не уверен, по-моему, сумки там нет. А в чем дело? – Ну, поручиться не могу, – в раздумье протянула я. – Насколько я знала Алицию, она вполне могла где-нибудь ее забыть. Со всеми бумагами. Где угодно: у подруги, в магазине, на лестничной площадке… – И сумку подобрал как раз тот тип, которому позарез понадобилось вывезти ее труп? Но зачем? И куда вывезти? – Не знаю. Обследуйте всю гэдээровскую границу. – Эк замахнулась! Будем надеяться, все выяснится и без этого. Дьяволу пора было возвращаться в Варшаву, так что на следующий день мы вместе сели в самолет. Я не настаивала на дальнейшем своем пребывании в Дании, у меня на сей счет были свои планы. Я их обсудила за спиной Дьявола с двумя галантными господами из Интерпола и возвращалась к родным пенатам, окрыленная надеждой. Дьявол, выпросив у Аниты памятный обломок шампура, вез его с собой как вещественное доказательство. Когда я спросила, не рассчитывает ли он обнаружить на нем отпечатки пальцев, он бросил на меня снисходительный взгляд. – Сколько раз я тебе говорил, что отпечатки пальцев – это миф и легенда. Обнаружить их можно на таком ничтожно малом количестве предметов, что вообще диву даешься, как еще их ухитряются оставлять. На этом обломке они, может, и будут, но лишь Анитины, да и то смазанные. Мне надо проверить, подходит ли он к тому куску, который мы нашли в Варшаве. Уже в самолете, к концу пути, Дьявол решил меня порадовать еще одним известием. – Да, забыл тебе сказать, – вкрадчиво протянул он. – В последнюю минуту майор успел мне сообщить кое-что о Кароле. – Ну! – насторожилась я, встревоженная его злорадным тоном и эффектной паузой. – В какой-то прошлогодней газете был репортаж о путешествии на яхте в Данию. Подписан: «К. Линце». На месте майора я бы тебе голову оторвал. Перечисляя людей, с которыми Алиция зналась в Дании, ты постаралась забыть о Лешеке Кшижановском, а именно он взял этого Линце к себе на борт. Вообще-то пан Кароль довольно часто плавает корреспондентом, но этот рейс, по-моему, оказался для него памятным, и не только для него. Дьявол посеял в моей душе смятение, и на встречу с майором я шла с тяжелым сердцем. Переговорить с Лешеком я не успела. Компрометирующие письма сожгла, не видя другого способа навсегда сокрыть их от людских глаз. Уверена, Алиция того от меня и хотела. Майор оказался гораздо великодушнее, чем Дьявол о нем думал, и не только не оторвал мне голову, но и простил. Условно. – Вы должны себя реабилитировать, согласитесь, грехов за вами много, – усмехнулся он. – Вы ведь хорошо знали свою подругу, уверен, стоит вам как следует пораскинуть умом, и злосчастный этот груз найдется. А пана Линце мы берем на себя, он сейчас в Польше, ведет себя как ни в чем не бывало, хотя небось душа у него не на месте. Пани Лауру мы уже навестили и обнаружили прекрасно оборудованную лабораторию. Я начинаю понимать причины, по которым пани Хансен предпочитала молчать об этом деле, во всяком случае, на первых порах. Пани Лаура утверждает, что лаборатория устроена с ведома покойной ее тетушки. Могу себе представить, каково было Алиции! Наверняка она пыталась объясниться с Лаурой и эта змея сказала ей то же самое! – А кто все-таки убийца? – спросила я, осмелев от доброжелательности майора. Майор тяжко вздохнул, невольно вызвав во мне сочувствие. – Увы, из трех прямых кандидатов в убийцы все трое имеют неоспоримое алиби. Кто-то из них водит нас за нос, но кто? Так что убийцы нет… Прозвучало это так жалостно, как если бы речь шла об отсутствии куска хлеба для голодных детей. У меня даже сердце защемило. – Пан майор, быть того не может! Неужто так уж никто и не входил в этот дом? – Получается, не входил… – А из жильцов? Может, у кого из них сидел гость? – Если начистоту, то я тоже так думаю. Но как докажешь хозяину, что у него был гость, когда его никто не видел? Ну ничего, не будем унывать, глядишь, что-нибудь да всплывет. Не успела я рассказать Дьяволу о просьбе майора, как он вцепился в меня мертвой хваткой. – Ты меня выставила идиотом, – заявил он. – Теперь мне нужно отыскать эту дрянь, чтобы спасти свою подмоченную репутацию. Так что соображай! Вспомни все, что только можешь. Представь себя на месте Алиции. Пораскинь как следует умом! – Сумка Алиции! – выпалила я первое, что пришло на ум, как только я им пораскинула. – А разве майор тебе не сказал? Сумка была у сестры. Дня три стояла на столике в прихожей, в такой панике никто не обращал на нее внимания. В день убийства Алиция заходила к сестре перед обедом и забыла ее. Не понимаю, как она открыла потом квартиру, женщины ведь носят ключи в сумке? – В кармане. Алиция носила в кармане жакета. А в сумке у нее были запасные, если, конечно, она их не потеряла. Что там еще лежало? – Неизвестно. – Вы что, не смотрели? – Она исчезла. Сестра утверждает, что заметила сумку через три дня, заглянула в нее, увидела сверху папку и кошелек с деньгами, а внутри не смотрела, отложила на потом, а потом сумка исчезла. Странным образом это совпало с визитом Гуннара. – Надеюсь, ты не подозреваешь Гуннара в воровстве? – А что, может, взял на память. – Кто угодно, но только не Гуннар! – запротестовала я. – Как только у тебя язык повернулся, ты не знаешь датчан и не знаешь Гуннара! Он бы от одной мысли о краже разрыв сердца получил! Они там все свихнулись на честности, о всяких там злодействах, может, и слышали, но считают байками! Исключено! Дьявол пожал плечами. Профессия не позволяла ему принимать на веру человеческую порядочность, а сталкиваться с тем, чему я сама была свидетелем, ему не доводилось. Я же собственными глазами видела, как Алиция беззаботно оставляла свою сумку – со сломанной молнией и торчащим из нее кошельком – в одном конце универмага, а сама шла что-то там примерять в другой конец. Потом выяснялось, что она забыла, где ее оставила, вроде бы возле зеленого такого свитерка. Свитерок оказывался голубым, но сумка и впрямь стояла рядом целехонькая. Я сама как-то забыла на вешалке в примерочной серебряную цепочку из «Орио», с висюльками из плавленого жемчуга, – и забрала ее в целости и сохранности на следующий день. А уж о зонтике, который я где только не забывала и всегда отыскивала, и вспоминать не приходится. Отыскивала, пока не напоролась на соотечественника. Упаси боже, я ничего такого не хочу сказать, тем паче бросить тень на цвет нашего искусства, ибо соотечественником был славный наш режиссер. Я навестила режиссера в отеле перед самым его отъездом и, конечно, забыла в номере зонтик. Назавтра со спокойной душой вернулась за ним, ан нет зонтика. Надо сказать, режиссер гостил в Копенгагене в обществе славной нашей звезды, да что тут скрывать, режиссером был Януш Моргенштерн, а звездой – Беата Тышкевич. Как раз перед тем она оставила у него свой багаж, а сама отбыла дальше, в Париж. Ну и Моргенштерн забрал этот багаж вместе с моим зонтом в Польшу. Обнаружив такую чудовищную накладку, персонал отеля впал в отчаяние, без конца извинялся, пока я не заверила их, что получу свою пропажу у пани Тышкевич в Польше. Со временем я купила себе другой зонт, а про тот позабыла. Короче, мысль о том, что Гуннар мог спереть сумку Алиции, показалась мне совершенно дикой, а вся эта история – очень подозрительной. Он мог взять законным путем машину, вполне допускаю, что у них имелась на этот счет договоренность. Но спереть сумку с деньгами – никогда! – Вряд ли она прятала в сумке что-то важное, – недоверчиво покачал головой Дьявол. – Наверняка считалась с возможностью нападения, обыска или чего-нибудь в таком роде! Придумай другое место. – Ну, тогда свечи… – Скажу тебе правду. Майора свечи порядком озадачили, и он приказал исследовать их как можно тщательней. В результате выяснилось, что свечи разрезались на тонкие ломтики, никаких других манипуляций с ними не производили, ничего не вытаскивали. То есть в них ничего не было спрятано, и в сгоревших частях тоже, иначе фитиль, догорев до какой-то преграды, сразу бы погас. Сравнение с образцом подтвердило это. – С каким таким образцом? – упавшим голосом спросила я, учуяв неладное. – Ну, мне казалось, что для тебя разоблачение убийцы важнее каких-то там свечей… – Ты взял мои свечи! Бандит! – Только одну! – Надо было сказать мне об этом в Копенгагене! Я бы еще купила! – В другой раз купишь. Не отвлекайся. Свечи отпадают, думай дальше. Глубоко расстроенная понесенным уроном, я вытащила оставшиеся пять свечей и зажгла. Горели они красивым ровным пламенем, без дыма и копоти, и я, засмотревшись, вспоминала минуты, когда передо мной трепетали такие же вот огоньки. Наши именины – мои и Михала, день рождения Алиции, торжество в связи с повышением Алиции по службе, слегка омраченное, правда, отсутствием лично у меня работы и вида на жительство… Что-то внезапно замаячило в моей голове и тут же исчезло. Потом вдруг опять замаячило, на этот раз в душе. Было такое чувство, будто я упустила какую-то деталь. Не обязательно связанную с донимавшей меня загадкой, но тоже очень важную. – Ну? – нетерпеливо сказал Дьявол. Прислонившись к стене, он всматривался в меня с надеждой. – Ты что-то вспомнила. Я же вижу. – Не знаю. – Я с сомнением пожала плечами. – Эти свечи у меня с чем-то ассоциируются, с какой-то подсказкой, а вот с какой – убей не соображу. Задавай наводящие вопросы, вдруг поможет. – Попробую. Ты меня натолкнула на одно соображение. Алиция, прямо скажем, была умницей. Обрати внимание – с той самой минуты, как ты наткнулась на микрофон, все, что она тебе ни говорила, имело свой смысл. Каждая фраза была взвешенна, ничего лишнего. Так что вспомни, прошу тебя, все до последнего слова. Почему-то я стала вспоминать с конца. В конце речь зашла о словарях, именно в них и нашлись потом самые ценные указания – кроме того, где искать груз. – Кстати, а что было на Розенгардене? – попутно поинтересовалась я. – Прачечная. Небольшая частная прачечная, куда наведывался Аксель Петерсен и вся его братия – якобы сдавать рубашки. Странно, почему Алиция ни словом не обмолвилась о словарях по телефону? Может, рассчитывала на твою сообразительность? – Рассчитывала, что кто-то их найдет. Не могла же она постоянно говорить на эту тему, один раз уже упоминала о них перед микрофоном. Боялась, что наведет на след. Вообще всего боялась. – И потому несла по телефону всякую чушь… Погоди, а может, не только чушь? – То есть? – насторожилась я, тем более что в голове у меня как будто начало проясняться. – Мне кажется… – Дьявол наморщил лоб. – Мне кажется, ты сказала что-то очень странное. Постой-ка… Сначала спросила, не хлебнула ли она лишку, потом сказала что-то совсем уж непонятное. Дай бог памяти… «топотала ногами»! Топотала ногами! Тут у меня в голове окончательно прояснилось. – Знаю! – завопила я. – Она мне велела после ее смерти взять себе что-то на память. Ну конечно, что-то очень важное! Господи, что именно? – Как, ты не знаешь? – Понятия не имею. Помнится, она сказала: «Возьми себе то, за что ты бралась после визита к благодетелям». Потом добавила: «И топотала ногами». Вот и пойми, что это значит! – Вспоминай! Ты же всегда похвалялась своей памятью. Все мои грешки помнишь наперечет. – Твои грешки увековечены в ней как на скрижалях. Погоди, не сбивай меня. Я закрыла глаза. И сразу передо мной предстала просторная, с амбар, столовая, стол на двадцать четыре персоны, маленький столик, кресла, серебряный подсвечник, серебряный кофейник, чашки королевского фарфора и к ним одна серебряная ложечка. Хозяева пили кофе без сахара и постоянно забывали о ложечках. На столике возвышались бутылка виски, бутылка коньяка и содовая… Я открыла глаза и простонала: – Боже, а перед тем мы пили рябиновку! – Алкоголички! – брюзгливо фыркнул Дьявол. Я снова закрыла глаза. Все верно, перед тем прикончили у себя наверху бутылку рябиновки – Алиции дали прибавку к жалованью, а у меня дела были хоть плачь, вот мы и разряжались от полноты чувств. На комоде, создавая атмосферу, горели три красивые красные свечи. На последней рюмке рябиновки компанию нам составила дочь хозяев – она пришла нас пригласить вниз, на кофе. Помнится, я положила себе в чашку кусок сахара и стала поспешно размешивать, чтобы потом деликатно, не привлекая внимания, передать Алиции единственную ложечку. – Чего ты так скрипишь? – зашипела на меня Алиция по-польски, не меняя светского выражения лица. – У меня глисты, – машинально парировала я, тоже лучась аристократической улыбкой. И сунула ей под столом ложечку. Вместе с рябиновкой в меня влилась молодецкая бодрость духа. Я с нетерпением вслушивалась в ее болтовню с хозяином дома о погоде, поскольку мне надо было обсудить с ним совсем другой вопрос, неизмеримо важнее. Наконец воспользовалась паузой, когда он стал наполнять рюмки. – Алиция, если ты немедленно не переведешь разговор в нужное русло, я начну петь, – пригрозила я и торжественно добавила: – Ибо польская народная песня неукротимо рвется у меня из глубин. – Так! – благовоспитанно осклабилась Алиция. – Из каких таких глубин? – Из глубин души, сердца, легких. Разговор катился одновременно на четырех языках. На немецком, английском, французском и датском. В последнем вот это самое «так» всегда оказывалось для меня камнем преткновения. До сих пор, как заслышу, вздрагиваю и начинаю мучительно соображать, то ли мне по-польски сказали «да», то ли на датском «спасибо». После такой угрозы Алиция поскорей перевела беседу на интересующую меня тему и затем, сократив визит до минимума, потащила меня наверх. Результат разговора оказался самым утешительным, красивые свечи на комоде продолжали красиво гореть, и Алиция извлекла из шкафчика бутылку «Соплицы». – За наше, стало быть, здоровье! – удовлетворенно провозгласила она. Родимая народная песня уже неудержимо рвалась из моей груди, и после наполовину опустошенной бутылки мы таки ее грянули. Но не хватающую за сердце «Гораль, небось тебе жаль», а плясовую, как того требовал текущий момент. В своем воображении я увидела Алицию как живую: вот она самозабвенно притопывает в танце, а потом со стоном хватается за ногу, попытавшись продемонстрировать, как в польском обереке полагается припадать на одно колено. В результате финал плясовой я исполняла соло. – Потише! – взывала Алиция, рыдая от смеха. – Не топочи так! Топотала ногами!!! Что-то я еще отплясывала и топотала ногами! Ну конечно, испанские народные танцы! Кастаньеты! Любимые ее кастаньеты! Я бралась за них и топотала ногами!!! – Знаю! – закричала я, срываясь с места. – Знаю, о чем речь! Как я могла забыть, ведь они висели на стене! – Что висело на стене? Говори, не тяни! Взволнованная до глубины души, я готова была сию минуту лететь за завещанным мне наследством. – Кастаньеты! Помнишь? Они висели на стене над той надписью. Подарок, Алиция очень ими дорожила и всегда возила с собой. Надо их сейчас же забрать! – Остынь, куда тебя несет на ночь глядя? Квартира опечатана, завтра возьмем. – Погоди, – забеспокоилась я. – Надо это дело обговорить с сестрой. Она ведь наследница… И только тут до Дьявола наконец дошло. – С ума сошла, – всполошился он. – Не хочешь ли ты сказать, что она спрятала план в кастаньетах? Чушь, это же два цельных куска. – Цельные, не цельные, какая разница? Факт тот, что Алиция наказала мне их забрать, – значит, не без причины. Завтра же иду к майору за разрешением. И к сестре зайду – я человек честный. Дьявол насупился, всем своим видом выражая неодобрение. – Я тут пытаюсь разобраться с тобой в серьезном вопросе, а ты мне дуришь голову какими-то кастаньетами. Верю, Алиция тебе их завещала. Раз не могла на них надышаться, кому бы отдала, как не ближайшей подруге. Но это еще ничего не значит. – Не противоречь сам себе, минуту назад ты уверял, что в такой ситуации она могла упоминать только о самом важном. – Ну и в самое важное затесался один пустячок, она ведь тоже человек. Лучше вспоминай дальше. – Это должен быть маленький клочок бумажки, – задумчиво тянула я свое. – С чего ты взяла? Я очнулась и посмотрела на него. И правда, с чего я взяла? Из письма Алиции к Лешеку. Стоп, этого говорить нельзя. – А ты что думаешь, такая информация будет написана аршинными буквами на уличной афише? Нет, это крошечный клочок, и кастаньеты тут очень даже годятся. Если не в них, тогда я ничем помочь не могу, ищите ветра в поле. На следующий день Дьявол, хоть и упорствовал в своем неверии, все-таки изволил сопроводить меня к майору. Тот оказался таким же фомой неверующим, но согласился наведаться с нами на квартиру Алиции. Кастаньеты висели на своем месте, мне даже разрешили взять их в руки. Я внимательно оглядела их. Бог весть в который раз, потому как в Копенгагене они мне мозолили глаза каждый день. И не только глаза. Висели так по-дурацки, что, как только садишься за стол, они тебе елозят по башке. Я осмотрела их так и эдак, постучала ими… Никаких следов манипуляции. Все такие же глянцево-черные, соединенные красным шнурком. Я сразу пала духом – почему-то казалось, что на глянце непременно должна быть какая-то метина, знак, или обнаружится что-то, вплетенное в шнурок. Наверно, меня сбили с толку ассоциации с узелковой письменностью инков – немудрено при такой-то сумятице в голове. Майор с Дьяволом тоже удостоили кастаньеты самого пристального внимания. Обнюхали, обстукали ногтем, разве что на зуб не попробовали. – Ничего не вижу, – вздохнул майор. – Да ерунда все это, – раздраженно буркнул Дьявол. – Пан майор, у нее уже навязчивый бред. Можно, конечно, отослать в Институт криминалистики, но какой смысл. – Я того же мнения, но почему бы не отослать, – заколебался майор. – Вот только что мы им рекомендуем искать? Они могут определить, скажем, химический состав пластмассы… Все это время я стояла рядом, но мысли мои витали в самых разных местах. Куда еще она могла воткнуть клочок бумаги? Да куда угодно. Могла промыть рейсфедер от туши и воткнуть в него. Могла налепить под стельку в старой туфле. Могла засунуть в тюбик от помады. Да, но тогда сказала бы по телефону, что я могу взять на память ее чертежный прибор, ее любимые туфли, ее помаду… А сказала о кастаньетах… – Пусть она их себе забирает и рассматривает хоть до Страшного суда, – махнул рукой Дьявол. – За твои грешки, прошлые и будущие, Бог покарал тебя уже заранее, лишив смекалки, – вдохновленная свыше, возгласила я. – Пан майор, дайте-ка мне эту вещицу. Я верю в гений своей подруги, у которой под рукой не было Института криминалистики со всеми его чудесами техники. Думайте как хотите, посмотрим, чья возьмет. Можно мне пройти в ванную? – Пожалуйста, – пожал плечами майор. Я взяла кастаньеты и удалилась в ванную, осененная неким воспоминанием. Как-то раз, когда я вернулась с работы, Алиция встретила меня оригинальной новостью. – Я украла новейшее изобретение, – таинственно сообщила она. – Какое такое изобретение? – заинтересовалась я. – Клей. По-моему, фантастический. Собираюсь подклеить себе подметку, сэкономлю 15 крон на сапожнике. Помоги мне, надо его разогреть. – Объективно говоря, воровать нехорошо, – заметила я, увидев в руках Алиции кусок клея величиной с игральную кость. – А что делать, если он такой замечательный… Клей и впрямь оказался замечательным. Плавился он градусах при пятидесяти, даже пламя свечи оказалось для него чересчур сильным; из маленькой игральной кости на полу образовалась солидная лужа, в нее вступил вошедший в это время Михал и приклеился намертво. Кроме Михала и подметки, Алиция наклеила много чего нужного и ненужного, торопясь использовать лужу, пока она не засохла. Нигде больше этот клей мне не попадался, у меня на работе о нем знали лишь понаслышке. Вроде бы какой-то новый состав для склейки пластика… Я пустила в умывальник горячую, как кипяток, струю, а Дьявол и майор пристроились заглядывать мне под руку. Бросив кастаньеты в воду, я немного обождала, а потом осторожно, чтобы не обвариться, вытащила их за шнурок, сама не зная, какой может быть от всего этого эффект. Из двух частей, которыми полагалось стучать друг о дружку, одна как будто чуть-чуть изменилась. Как будто прорисовался рубец… – Надо же… – недоверчиво протянул майор. Дьявол выхватил кастаньеты у меня из рук. Взвизгнув, я стала вырывать их обратно. – Нет! Отдай! Надо еще подогреть! В суматохе мы утопили в кипятке и шнурок. Рубец выделялся уже совсем явственно. Теперь мы все трое изнывали от нетерпения, но сунуть руку в кипяток никто не решался. Мы болтали в воде всякими предметами, пытаясь поддеть кастаньеты. Затычку тоже не вытащить, поскольку она без цепочки, мы суетились в панике, боясь, как бы клей совсем не растаял, и не догадывались закрутить кран, так что вода прибывала. Наконец Дьяволу удалось выловить их из кипятка, и он тотчас воткнул в наметившуюся щель маникюрную пилочку. Осторожно разделили мы две половинки кастаньеты. В середине лежала маленькая, сложенная вчетверо бумажка. – Она была гением, – торжественно, с глубоким пиететом изрек Дьявол, и это была самая большая почесть, какой только могла удостоиться покойная моя подруга. Никогда и ни о ком я ничего такого от него не слышала. – Поздравляю, – благожелательно, без тени зависти сказал майор. – Можете теперь почить на лаврах. – Еще неизвестно, – запротестовал Дьявол и оторвал меня от моего занятия, в которое я ушла с головой: надо было снова склеить две половинки так, чтобы не осталось следа. Увы, мне это не удалось. – Иоанна, ну-ка расшифруй. Где это? Вряд ли я бы так сразу узнала место, если б не нарисованный в верхнем углу крокодил – его хвост, заканчиваясь стрелкой, указывал на чертеж. Мне и гадать-то не пришлось, изучила я этот район как свои пять пальцев. Каждую улочку, каждую аллейку в парке, каждый перекресток… Крестиком было помечено место в тысяче двухстах метрах от суши – на прямой, прочерченной как продолжение улицы. Расстояние указано цифрами… – Шарлоттенлунд… – прошептала я с суеверным трепетом. – А вот это улица Травербаневей, а здесь вход… то есть причал для яхт. Наверно, сначала он груз утопил, а потом обозначил расстояние?.. – Н-да, без плана искать бы нам до скончания века, – с облегчением вздохнул Дьявол. – Чтобы определить это место, надо быть ясновидцем или перерыть все морское дно по ту сторону Зеланда. Наверняка груз, да еще с балластом, уже занесло песком. – Надо же, не перевелась еще в жизни романтика, – мечтательно протянул майор. – Чем не настоящая корсарская карта с указанием сокровищ? – Хороши сокровища! – меня даже передернуло от негодования. – Интересно, как вы ими распорядитесь после того, как выловите? Устроите церемонию вторичного затопления? Кастаньеты были мне отданы без единого слова. Врожденное благородство повелевало мне обратиться по вопросу наследования к сестре Алиции, и я незамедлительно отправилась к ней. Разговор, как и следовало ожидать, перешел на скандальное исчезновение останков, и я сразу сориентировалась, что сестру не посвятили в злоключения пани Грущинской, в связи с чем я решила помалкивать, только скорбно покачивала головой, разделяя ее негодование. Я была для нее просто собеседницей, с которой можно отвести душу, подругой убитой сестры, которая посвящена во всю эту историю столько же, сколько и она сама. Она не знала ни о моих контактах с майором, ни об участии в следствии Дьявола, ни вообще о ходе следствия и потому говорила со мной откровенно, без всякой оглядки. – Вы понимаете, – сказала она доверительно, – может, с моей стороны и нехорошо бросать тень на человека, но мне все же кажется, что пан Збышек имеет к этому делу какое-то отношение. Он вел себя так странно… – Как это – странно? – насторожилась я. – И когда именно? Сестра машинально понизила голос, словно нас могли услышать. – Здесь, ночью на лестнице. Подслушивал под дверью, вместо того чтобы войти, старался, чтобы его не заметили… Я очень удивилась – у меня-то отложилось в голове, что Збышек и не помышлял скрываться от бдительного ока привратника. Ох уж эти его причуды! – А в чем дело? – Я тоже перешла на доверительный шепот. – Я не в курсе, а вдруг тут что-то важное? Вы-то сами его видели? – Видел наш знакомый… Муж, муж его видел, как раз возвращался домой… При упоминании о знакомом я сразу навострила слух. – Наверно, пан Линце? – небрежно поинтересовалась я, пропустив мимо ушей превращение знакомого в мужа. – Так вы знаете? – удивилась сестра с некоторой даже обидой. – Вы с ним знакомы? Я, правда, не поняла, что именно я знаю, зато понимала, как можно это узнать. Научилась у Дьявола заливать не моргнув глазом. – Да, мы с ним знакомы. Еще с Копенгагена. А что он говорил о Збышеке? Сестра Алиции помялась со слегка обескураженным видом, а потом стала рассказывать: – Он поднимался к нам по лестнице, а Збышек стоял наверху и спрятался, как только заслышал шаги. Он подслушивал под ее дверью… Чтобы увидеть Збышека, подслушивавшего под дверью Алиции, надо было подняться как минимум еще на пол-этажа. Кароль Линце, не иначе как предвидя скорую насильственную смерть Алиции, поднялся наверх, пожелав лицезреть будущего убийцу. Как же это майор не установил факт его пребывания в доме? – Значит, Линце ночевал у вас? – спросила я по наитию. – Да, странно, что вы знаете об этом, он ведь сам просил никому не говорить, чтобы до начальства не дошло – ему полагалось быть в командировке совсем в другом месте. Милиция, сами понимаете, везде нос сует. Да он так и так вне подозрений, почти что родственник, вот мы и не упоминали о нем. Зачем доставлять ближнему лишние хлопоты. Я едва подавила в себе рвущийся из глубины души отчаянный вопль. Ну что с нее взять, всегда она отличалась бесхитростной простотой, в ее глазах самый матерый головорез будет выглядеть невинным ягненком. Что мне делать с этой божьей коровкой? Сказать ей правду? Ничего не сказать и напустить на нее майора? Но ведь она отнеслась ко мне с таким доверием! Вот положеньице! – Не знаю, правильно ли это, – мягко и как бы мимоходом бросила я, хотя, будь моя воля, я бы уже давно сорвалась со стула и с диким воем рвала на себе волосы. – В каком смысле? – растерянно спросила сестра. – Ну, что вы о нем не упоминали. Может быть, какое-то незначительное беспокойство вы бы ему и причинили (вот уж воистину! – подумалось мне), зато вдруг бы он следствию подсказал что-нибудь важное? Он ведь встречался с Алицией в Копенгагене, видел этого Збышека собственными глазами. Мог бы помочь… – О Збышеке он рассказал все нам, а мы, уже от себя лично, – милиции. Что касается Копенгагена… А при чем тут Копенгаген? Нет, надо кончать разговор, а то еще выудит из меня что-нибудь лишнее. Вот-вот решит, что должна посоветоваться с мужем, муж позвонит приятелю… Я помчалась на всех парах домой, прикидывая по дороге, как поступить. Ну что ж, пусть сестра Алиции имеет ко мне претензии, но другого выхода нет! – Я знаю, где был Кароль Линце в день убийства, – с порога заявила я Дьяволу, едва переведя дух после бега по ступенькам. – Где?! И откуда ты знаешь?! – Этажом ниже… Есть свидетели. Дьявол взирал на меня снисходительно, как на тихопомешанную, которая особой опасности для общества не представляет. – Официально пан Кароль был в Познани, и доказать обратное мы не можем. А как понимать «этажом ниже»? – Так и понимай. В доме Алиции, только этажом ниже. Гостил у своего приятеля, зятя Алиции, который по его дружеской просьбе опустил сей мелкий факт в своих показаниях. Представляешь, этот ублюдок намеренно пытался подставить Збышека! Сестра Алиции рассказала мне все по секрету, пусть майор делает с этим что хочет, но учтите – я вам ничего не говорила. И советую поторопиться – наверняка они уже названивают своему любимчику Каролю. Дьявол, окрыленный новостью, припустил к майору во все лопатки. Домой он вернулся лишь поздним вечером, с весьма довольным видом. – Майор, тертый калач, последние два дня только тем и занимался, что искал против него улики, и вот наконец получил. Сестра Алиции в шоке, а зять бьется головой о стену. Скоро пробьет дырку к соседям. – Это и будет уликой? – саркастически спросила я. – Не совсем. Попробуй угадать. Ты все ходила вокруг да около, еще немного, и смекнешь. – И пытаться не стану. Если ты не прекратишь играть в загадки, боюсь, завтра на голову майора свалится новое убийство. Говори сейчас же! – Начинается на «с», – подсказал Дьявол и побежал от меня вокруг стола. – Спаси и сохрани его душу! – выкрикнула я и метнулась за ним, хотя убивать его мне было вовсе не с руки – мертвые, как известно, молчат. – Как раз на «с», даже на два! – Что вы тут вытворяете? – возмущенно спросил мой старший ребенок, просунув голову в комнату, когда мы перевернули третий стул. – А мне казалось, что вы уже не первой молодости! Вмешательство юного грубияна усмирило нас, да и переворачивать уже было нечего. Игривое настроение Дьявола свидетельствовало, что улика найдена неопровержимая. На «с»… – Если скажешь, что свечи, выброшусь из окна, – мрачно пригрозила я, эти свечи у меня уже в печенках сидели, избавиться от них было пределом моих мечтаний. – Конечно же, свечи, – ликующе сообщил Дьявол. Майору они тоже не давали покоя. В Институте криминалистики установили наличие на одном из костюмов Кароля пятен от красного стеарина. Его гардероб майор брал для осмотра еще раньше, обыск у него провели сразу же после моего звонка из Копенгагена. Особенно много следов нашли на коленках брюк, видно, в поисках плана он облазил всю квартиру. Стеарин на костюме по своему составу не отличается от тех стружек, которые майор собрал со стола Алиции…
Согласно уговору, имевшемуся у меня с милейшими господами из датской следственной службы, десятого сентября я получила приглашение из Копенгагена. Предстояло опознать кое-каких завсегдатаев ипподрома, и мое присутствие было там просто необходимо. В этой ситуации паспортное бюро пошло мне навстречу и, учитывая, что срок действия моего загранпаспорта еще не истек, оформило визу за каких-нибудь пару часов, так что я пятнадцатого снова оказалась в Дании. Шестнадцатого я действительно опознала нескольких известных мне молодчиков и уже семнадцатого могла убираться на все четыре стороны. Но меня неудержимо тянуло лишь в одну сторону. Семнадцатое сентября было великим днем, в Шарлоттенлунде меня в этот день ждало дерби. Я, конечно, сговаривалась с этими галантными господами, держа в уме свой шкурный интерес. В жуткой толчее и давке, не веря своему счастью, я с замираниемсердца упивалась несравненным действом. Первой должна была прийти Ибон, любимица Михала, – вообще-то особа капризная и ветреная, на сей раз она пребывала в отличной форме. Три километра Ибон неслась как шайтан, первое место было у нее, так сказать, в кармане, как вдруг ее обошел аутсайдер, которого я поставила последним номером! Пустельга Ибон пришла второй! Кстати, я по сей день не уверена, точно ли Ибон кобыла. Может, и жеребец. Так или иначе, она меня оставила с носом. Надо полагать, расстроилась, что не удалось порисоваться перед верным поклонником Михалом… Настоящий тотошник, как известно, не сдается после проигрыша, да еще такого пустякового. Судьба ко мне все-таки смягчилась, и в финальном забеге я выиграла. Ожидая выплаты, я по сложившейся уже привычке поднялась наверх и поела. Отужинала с чувством, не спеша, стараясь продлить последнее пребывание в дорогом моему сердцу месте, и в результате ушла с ипподрома в числе последних. Не торопясь брела я живописным, безлюдным в эту пору лесом, почти совсем темным. Сумерки меня не смущали, доводилось ходить тут и в потемках, с тропки, ведущей к станции, не сбилась бы с закрытыми глазами. Да и луна уже взошла, хоть и ополовиненная, но освещала она не хуже фонаря. Я дошла до того места, которое было как бы полянкой в миниатюре. Прогалину создавало отсутствие всего лишь одного дерева, здоровенный его комель валялся тут же, у тропинки. Я уселась на него и закурила, грустно размышляя о том, что небось нескоро выберусь сюда снова. Интересно, кто выиграет в будущем дерби? Которые из этих великолепных, дебютировавших на наших глазах трехлеток, все имена которых начинаются на «К»? Доживу ли до той поры, когда, заглянув в программку, где все дебютанты начинаются уже на «П», растроганно скажу о каком-нибудь жеребце: «Смотри, это же дочь Кариссимы!» Хотелось бы также узнать, будет ли когда-нибудь побит рекорд вифайфа – 248 тысяч крон… Какая все-таки милая, очаровательная страна эта Дания, вот только зачем они с таким странным упорством носят свои отвратительные штаны в черно-желтую клетку! Ладно уж бороды… Вот так, предаваясь философским размышлениям, докурила я свою сигарету, загасила окурок, придавив туфлей из черного крокодила, поднялась и посмотрела в ту сторону, куда убегала тропинка. И помертвела. На тропе, в каких-нибудь двух метрах от меня, ясно освещенная луной, стояла Алиция. Вообще-то в привидения я не верю, а раз не верю, то и не боюсь. И все-таки мне стало не по себе. Перво-наперво мелькнула мысль, а не нарушила ли я в чем-нибудь последнюю ее волю. – Сгинь-пропади, бесовское наваждение, – запинаясь, промямлила я на всякий случай. – Кыш-кыш, чур меня, чур… Слова, заговаривающие от нечистой силы, сами собой пришли на ум, и я сочла их в такой неординарной ситуации наиболее подходящими. – Ты балда, – отвечала мне на это покойница с нескрываемой укоризной. – Так я и знала, что встречу тебя тут. Извини, конечно, но вела ты себя как последняя идиотка. После недолгого размышления я вынуждена была признать, что она права. В самом деле, поставить Ибон на первое место! – Кстати, – заметила я тоже с укоризной, хотя и по возможности корректно. – Раз уж ты на том свете, могла бы по старой дружбе и подсказать. Я не говорю о вифайфе, это, понятно, чересчур, но хотя бы призеров в дерби… – Дура, – отрезала покойница. – Я на том же свете, что и ты! Не валяй дурака! Смысл потусторонних ее речей слабо доходил до моего сознания, было лишь понятно, что дух Алиции за что-то на меня гневается. Я чувствовала себя, мягко говоря, не в своей тарелке. Не каждый день общаешься с потусторонними силами вот так запросто, на короткой ноге, кто знает, какой на этот счет существует этикет. – Ты зачем заявилась, чтобы попугать меня? – спросила я неуверенно, пытаясь нащупать почву для разговора. – Тогда хочешь, пощелкаю зубами? Мне это ничего не стоит. – Я заявилась, чтобы сказать тебе, что обманулась в твоих умственных способностях. Или ты успела окончательно поглупеть? С покойниками наверняка лучше не спорить, хотя, по-моему, она преувеличивала. Я быстро прикинула, не проще ли дать деру, лучше даже с криком, но ноги мои приросли к земле, и оторвать их было все равно что поставить атлетический рекорд. Пришлось занять соглашательскую позицию. – Точно, поглупела. Скажу тебе больше: если ты возьмешь за правило таким вот манером возникать передо мной, маразма мне не миновать, и очень скоро. Ты вообще-то где обретаешься? На небесах? – На земле. Хватит валять дурака!.. Постой-ка, ты и вправду не знаешь, что я жива?! – Знать-то я знаю, только совсем другое, не морочь мне голову. И тут призрак Алиции изволил развеселиться. – Ох, не могу, ты это серьезно? Так ты ничего не знаешь? Да жива я, жива, пощупай! Нет, ну как тут можно окончательно не свихнуться? Собрав всю свою волю, я мужественно устояла на месте, пока призрак приближался. Зачем это мне к ней притрагиваться, наверняка ощущение не из приятных, когда рука твоя проходит сквозь тело, как сквозь воздух, нервы могут запросто сдать. С другой стороны, не обидеть бы ее отказом. У духа, небось, нервы тоже не железные… Неугомонный призрак сам протянул ко мне руку, и мне волей-неволей пришлось себя пересилить. Никакой это не воздух! Самая обыкновенная живая, Алиция!!! – Силы небесные! Так ты жива?! Как же так?! Разрази меня гром, я ведь собственными глазами видела твой труп!!! – Кстати, о моем трупе, – гневно сказала Алиция, когда мы наконец разжали долгие объятия и обменялись приветственными всхлипами и воплями. – Как ты думаешь, зачем я велела тебе его осмотреть? Сколько раз я тебе говорила, что сердце у меня с правой стороны! Святые угодники! Ноги мои стали ватные, и я поскорей уселась на пень. Ну конечно, я слышала это от нее сотни раз! Разумеется, не буквально, но сердце у нее и впрямь было чуть сдвинуто к центру грудной клетки. Во время войны она подхватила туберкулез, и ей сделали пневмоторакс, никаких средств помягче под рукой тогда не нашлось. В результате операции, кстати весьма успешной, и получилось смещение, небольшое, сантиметра на два, которое никак не сказывалось на ее здоровье. И это обстоятельство, такое важное, такое решающее, напрочь вылетело у меня из головы! – Алиция, секи мою повинную голову! – покаянно возопила я. – Хорошо, подставляй, – согласилась она с обычным своим рассеянным видом и уселась рядом. – Только благодаря сердцу я осталась жива. Я ведь особо о нем не распространялась, знали только ты да Гуннар. Вот Гуннар – тот сообразил, что это может иметь значение, а ты, недотепа, чуть не похоронила меня! – И правда, недотепа и есть, – сокрушенно повинилась я. – Помилосердствуй, не добивай меня. А кто тебя выкрал? Понимаю, Гуннар, да? – А то кто же. Прилетел самолетом, сразу, как получил мою телеграмму… – Какую телеграмму? – А ты не в курсе? Я отправила ему телеграмму перед тем, как тебе позвонить. «Morituri te salutant».[7] Я условилась с ним в случае чего телеграфировать, он знал, что у меня неприятности, но не знал какие. «Morituri te salutant» должно было означать, что я выезжаю в Данию, a «Periculum in mora»[8] – что ему надо немедленно прибыть в Польшу, Гуннар, конечно же, перепутал тексты – я-то собиралась срочно где-нибудь укрыться и утренним поездом выехать с Гданьского вокзала. – А дальше? – Дальше он явился в Варшаву, поговорил с моим врачом, напоил сторожа и забрал меня из морга. Идея насчет вывоза меня за границу пришла ему в голову, когда он увидел у Гали мою сумку. Ты знаешь, я оставила ее у сестры. – Знаю, и не только это, но и как тебя переправили в ГДР. А как ты попала в Данию? – Очень просто, через Швецию. Оттуда ведь въезд свободный. Гуннар оказался на высоте положения и ради такого случая даже поступился своей законопослушностью. Ничегошеньки не понимал и только панически боялся, как бы меня не укокошили по второму заходу, уже бесповоротно. Наверно, я все-таки выйду за него замуж, – добавила она со вздохом. – И правильно, – одобрила я. – Такая самоотверженность! Я потискала ее еще раз, чтобы избавиться от последних сомнений. Слишком велико было потрясение. – А когда ты очнулась? И вообще – как ты себя чувствуешь?! – Отлично. Особенно на свежем воздухе. Когда очнулась? Дай сообразить, если окончательно – то недели две назад, а вначале долго не могла понять, на каком я свете. Хотя рана сама по себе оказалась не опасной, сердце не затронула, но я вдобавок впала в состояние какой-то мертвецкой спячки, что-то вроде анабиоза. Да и холодильник, то бишь морг, сыграл свою роль, надо сказать, благотворную. Останься я лежать в тепле, не миновала бы участи скоропортящегося продукта. А потом меня, как только выкрали, стали лечить – на дому у моего врача, кабинет у него оборудован по последнему слову. Говорят, я родилась в рубашке, эта твоя микстура вместе со снотворным вызвала эффект наподобие летаргии. Так что все, как видишь, обошлось. – А здесь что было? – А здесь Гуннар, натерпевшись за меня страху, поместил меня в клинику под чужой фамилией. В общем, та еще история. Он подозревал всех подряд, в том числе собственного брата и мою сестру. Потому-то, кстати, и стащил мою сумку, когда она попалась ему на глаза. Да как стащил, ты только послушай! Хватило ума выставить ее на лестницу. – Серьезно?! – Сказал Галине, что идет за носовым платком, вышел в прихожую, взял сумку и вынес ее на лестницу. Хорошо, что мимо ни одна душа не проходила, там ведь деньги лежали. – Только датчанин способен на такую наивность! – ужаснулась я и снова ее пощупала. – Ему крупно повезло. А кто доводился супругом твоему трупу? – Мой врач. В последний момент он сошел с поезда. А в Берлине уже ждал Гуннар, после выматывающей поездки через Юстад и Варнемюнде. Просто чудом успел. Не могу сказать, что после всех этих пертурбаций я зауважала нашу милицию, – поморщилась она. – А при чем здесь это? – удивилась я. – Тебе хотелось, чтобы его поймали? Чего придираешься? – Милицейский врач похоронил бы меня за милую душу! – Ну, положим, сначала он бы тебя за милую душу искромсал, – постаралась я сохранить объективность. – А к нашим ментам не придирайся, твою смерть констатировал врач скорой, какой-то молокосос. Что ему оставалось делать? Ты была вся ледяная, как вечная мерзлота, я собственноручно тебя пощупала, никаких признаков жизни проявлять не удосуживалась, зато дырку от шампура врач сразу обнаружил. Будь у тебя все как у людей, тогда пожалуйста – предъявляй претензии, а так виноватых нету, любой другой на твоем месте окочурился бы. Кстати, милицейского врача вообще не было. – Как это не было? – возмутилась Алиция. – Выходит, они на меня просто наплевали? По какому такому праву? – Пути Господни неисповедимы, – философски заметила я и рассказала ей о невероятных приключениях доктора Гржибека. Вообще-то Гуннар сделал все правильно, подумать только, ведь если бы доктор Гржибек не гонялся за быком, если бы констатировал, что жертва жива, Алицию поместили бы в больницу и тогда Кароль Линце смог бы довести свое черное дело до конца. Уж как-нибудь добрался бы до нее, да хоть с помощью сестры… – Не могла мне тогда выложить все начистоту? – не удержалась я от упрека. – Наломали мы с тобой дров… – Я и собиралась, да не успела. А раньше не решалась – понимаешь, я ведь и тебя подозревала. Знала, что гадюшник у них здесь, в Шарлоттенлунде, а ты, как на грех, повадилась сюда шастать. Никаких определенных фактов у меня не было, но мало ли что, вдруг ты выкинула какую-нибудь глупость, да и Лаура делала намеки на одну из моих подруг. В письмах, когда ты как раз здесь жила, особенно в последних. А тут еще вижу – ты вернулась в Варшаву прибарахленная и при деньгах, сама понимаешь, в голову всякое может полезть. Вдобавок ты и с Лилиенбаумом была знакома… – Каюсь, была. Так ты, выходит, помалкивала из-за всех нас скопом? – Ага. Зютек… – Алиция слегка заколебалась. – Мне, наверно, следовало рассказать тебе раньше. Со временем выяснилось, что он не был ни таким уж подонком, ни шпионом. Уже давно все выяснилось, и теперь мы с ним просто добрые друзья. Это по его просьбе я свела кое-кого с Лаурой, причем ни он, ни я не подозревали, что речь идет о контрабанде. Он первым сориентировался и впал в панику, ему это могло здорово навредить. Собственно, из-за него-то я и выжидала до последней минуты, даже тебе ничего не говорила, пока не получила известие, что он себя обезопасил. Кстати, ты случайно не приставала со всем этим к Лешеку? Он вообще ни во что не посвящен. – Думаю, его уже и без меня посвятили. – Лешека я тоже подозревала, хотя помалкивала больше ради Зютека. Лаура знала, что я в курсе, но мне казалось, я могу рассчитывать на минимум порядочности с ее стороны. – Боюсь, нам обеим слишком много чего казалось. Лично у меня больше всего сердце скорбело о Лешеке. Я прямо чуть не наяву видела, как он выталкивает человека за борт. Слушай, открой на милость еще одну тайну, а то у меня от великого их множества голова пухнет. Кто тебе подсунул маляра? – Кароль, кто же еще. – Алиция помолчала, и на ее лице проступило уже знакомое мне выражение мрачной ненависти, на этот раз, правда, разбавленное злорадством. – Кароль – это целая эпопея. Ты, наверно, не знаешь, что именно он тогда чуть не поломал мне всю жизнь. Липа насчет шпионажа – его рук дело, он же подставил Зютека, донес о моей с ним дружбе, а потом старался, чтобы мне из того посольства систематически передавали всякие весточки и приветы. Кароль и Лауру вовлек в аферу, из-за него-то, собственно говоря, и тетка умерла. У нее был приступ после их разговора – он сказал, что я с ними заодно и в случае чего меня первую отдадут на заклание. Все эти годы он мстил мне за то, что я в свое время не помогла ему с выездом за границу – не упросила отцовских друзей составить ему протекцию. Вся моя родня по глупости своей считала его порядочным человеком, а меня прямо колотило из-за этого от злости. – Я тебя понимаю, – с чувством сказала я. – Как вспомню, что этот подонок остался с теми твоими свечами в дураках, на душе сразу приятно становится. – Ты это о чем? – не поняла Алиция. – Потом объясню, продолжай. – Пока была жива тетка, ничего не оставалось, как держать рот на замке. Лаура понимала, что я ни словом не обмолвлюсь. Тетка стояла уже одной ногой в могиле, не могла же я отравить ей последние минуты жизни, а то и сократить… А в результате этот подонок все равно ее угробил. Скандал разразился сразу после похорон, Лаура вцепилась в меня мертвой хваткой насчет пропавшего героина. Вообще-то она не знала, что мне известно, а что нет, я от всего отпиралась. Ее чуть удар от злости не хватил. А потом в Варшаву заявился Ольсен, и тут уж мне пришлось несладко. Я не представляла, как от него отделаться, как объясниться с Лешеком, как поступить с тобой, ко мне цеплялись всякие подозрительные типы – то ли от милиции, то ли наоборот. Те субчики ведь не догадывались, что я тоже боюсь милиции. Меня, кстати, сразу по возвращении вызывали… Я им наплела всякой чуши… Мы обе покаянно и в унисон вздохнули. – В тот последний вечер ко мне заявился Ольсен… – За каким чертом ты его впустила? – А я и не впускала, – раздраженно отмахнулась Алиция. – Представь себе, у него были ключи. Кароль подделал по той связке, которой пользовалась сестра. Этот тип вошел сам и объяснился со мной без обиняков: мы, мол, знаем, у кого план, выбирай: или – или… По всему было ясно, что они договорились со мной покончить, а тут еще черт меня дернул сболтнуть, что я знаю о непричастности Лешека. Вот я и порешила исчезнуть, причем устроить так, чтобы всю честную компанию загребли без меня. Придумала, каким манером сообщить тебе, где спрятаны концы, – на случай, если ты тоже в это дело влипла, потом по телефону отправила Гуннару телеграмму, а потом мне захотелось спать… – А та бумажка… когда ты ее спрятала в кастаньеты? – Тогда же. Вечер у меня выдался на редкость насыщенный. Остатки клея спустила в унитаз, по-моему, никаких следов не осталось, а? Пририсовала крокодила, чтоб тебе совсем уж все прояснить… Мы немного помолчали, сидя на широком пне и глядя на живописный лес, залитый серебристым светом. – А все благодаря Гуннару, – отозвалась я наконец со вздохом облегчения. – Единственно, что могло внушить ему такую безрассудную надежду, так это нешуточная любовь. Он тебя любит! – Он сейчас ждет меня там, на шоссе. Наверное, от страха за меня уже извелся. Я все боялась, как бы он не перепутал тексты телеграмм, и таки перепутал! Давай поедем к нам, вместе поужинаем. – Почему бы и нет, с превеликим удовольствием. А когда свадьба? – поинтересовалась я, поднимаясь с пня и разминая затекшие ноги. – Боюсь, через неделю, – вздохнула Алиция. – Если Гуннар опять что-нибудь не перепутает. Ты-то будешь? Была, а как же. Вернулась через неделю вместе с Дьяволом – он собственноручно решил доставить датским властям информацию о белой мерзопакости, после чего присоединился к гостям. Свадьба прошла на высоте, с участием многочисленной об эту пору рати соотечественников, и по сему поводу новобрачному непременно захотелось порисоваться перед гостями и перед избранницей сердца знанием родного ее языка. Он поднял бокал, вознамерившись произнести польский тост, и за столом воцарилась благоговейная тишина. Новобрачный тоже молчал, мучительно роясь в памяти. – До свидания! – наконец разразился он торжествующим воплем. Перед своим отъездом я углядела в витрине магазина невообразимой красоты туфли – конечно же, из черного крокодила. Последняя модель, глаз не оторвать, а тут еще шпильки стали выходить из моды… Теперь дело за малым – нарваться на очередную шайку бандитов, – может, снова сослужат мне службу…
Что сказал покойник
Алиция ежедневно звонила мне на работу в обеденное время. Так было удобно нам обеим. Но в тот понедельник у нее были какие-то дела в городе, потом она опаздывала на встречу с Торкилем, так что позвонила мне лишь во вторник. Фриц ответил, что меня нет. Она поинтересовалась, когда я буду. По-датски Алиция говорила уже совсем свободно, и ей без труда давались даже весьма изысканные и сложные обороты. Фриц ответил, что не знает, и на этом, скорее всего, их разговор и закончился бы, если бы Фриц вопреки датским обычаям не прибавил кое-что от себя (Алиция, уже изучившая датчан, по собственной инициативе ни за что не спросила бы больше ни о чем). – Боюсь, не заболела ли она, – вот что добавил Фриц. – Вчера ее тоже не было. Это встревожило Алицию, она стала расспрашивать и выяснила, что мое отсутствие весьма странно, ибо, во-первых, в конце прошлой недели я была здорова как бык, во-вторых, никого не предупредила, что не приду, в-третьих, я прекрасно знала, что у нас много работы, и даже обещала несколько рисунков закончить побыстрее, а уж если обещала, то всегда держала слово. И вот рисунки лежат на столе незаконченные, а меня нет. Чрезвычайно странно. Обеспокоенная Алиция позвонила мне домой. К телефону никто не подходил, но это еще ни о чем не говорило. Я могла куда угодно выйти, а домработницы не было дома. Поэтому Алиция позвонила еще раз поздно вечером и узнала от домработницы, что меня нет, домработница не видела меня с воскресенья, в моей комнате нормальный беспорядок. На следующий день, уже не на шутку обеспокоенная, Алиция с утра висела на телефоне. Меня нигде не было. Домой на ночь я не возвращалась. Никто ничего не знал обо мне. Расспросы Алиции очень встревожили Аниту, с которой я договорилась встретиться во вторник, но не пришла и не подавала никаких вестей, а ведь Анита переводила мою книжку, в чем я была заинтересована куда больше ее. Весь вечер она была вынуждена переводить одна, злилась, названивала мне, а меня все не было и не было. Все это заставило Алицию задуматься. Подумав, она вечером в четверг после работы пришла ко мне домой. Поговорив с домработницей, она осмотрела квартиру, проверила наличие моих вещей, прочла вопреки своим принципам заправленное в пишущую машинку мое письмо к Михалу, хотя это ей ничего не дало (ибо письмо состояло в основном из рассуждений на тему: каковы шансы Флоренс на победу в очередных скачках), потом напилась кофе, посидела за столом и ничего не решила. Какое-нибудь любовное приключение? Не похоже на меня. Уж скорее можно предположить, что мне очередной раз что-то втемяшилось в голову и я решила немедленно ехать в Польшу. Причем ехать в чем была – без вещей, без денег, без документов, которые лежали в столе и среди которых не хватало только паспорта. Алиция обзвонила все больницы, звонила в полицию и пожарную команду. Никто обо мне ничего не знал, я как сквозь землю провалилась. Дипломатично, с большими предосторожностями Алиция позвонила в Варшаву своей подруге и попросила узнать, нет ли меня там. Не было. Более того, мои родные как раз получили от меня письмо, в котором я сообщала, что вернусь только через несколько месяцев. Алиция подождала еще сутки и наконец решила заявить в копенгагенскую полицию об исчезновении ее подруги, гражданки Польши. Полиция соизволила проявить интерес к моей персоне – сначала умеренный, потом повышенный, поскольку происходящим заинтересовался инспектор Йенсен, лично знавший меня. Не очень близко, но достаточно, чтобы понять, что я способна на что угодно. Полиция стала выяснять, кто же последний видел меня. И где. Из всех опрошенных последней видела меня домработница. В воскресенье утром я ушла из дому как раз в то время, когда она чистила ковер в прихожей. На вопрос блюстителей порядка, куда это я могла отправиться, Алиция, не задумываясь, ответила: в Шарлоттенлунд, на бега. Блюстители двинулись по моим следам в Шарлоттенлунд. Их миссию значительно облегчал тот факт, что опять наступило воскресенье, то есть создались условия, подобные тем, что и неделю назад: опять были скачки и трибуны заполнила толпа. Для начала они наткнулись на Лысого Коротышку. Отсидев сколько положено, он уже давно пользовался заслуженной свободой. Ничего не скрывая, честно и откровенно Коротышка признался полицейским, что действительно видел меня неделю назад и даже разговаривал со мной. Я произвела на него впечатление человека, довольного жизнью, поскольку была в выигрыше. Сколько я выиграла? Пару кусков. Точнее? Ну, приблизительно четыре тысячи шестнадцать крон. Любой был бы доволен жизнью. Да, я разговаривала и с другими, да, он это сам видел, околачиваются тут два типа, с ними он меня и раньше видел. И в то воскресенье я тоже разговаривала с ними, а что дальше, он не знает. Добрались и до тех двух. Они оказались французами. Французы подтвердили, что действительно я что-то выиграла, возможно, порядочно, они действительно разговаривали со мной, так как я хорошо знаю французский язык, а вот что было дальше, они не знают. На все вопросы они отвечали предельно кратко и уклончиво, полиции это показалось подозрительным, и она активизировала свои поиски, в результате чего был выявлен один тип, который, правда, меня не знал и даже не разговаривал со мной, но обратил на меня внимание. Просто потому, что я ему нравилась – может, у него дурной вкус, понравилась, и все тут. Так вот, этот, с дурным вкусом, дал показания, что с французами я разговаривала уже напоследок и ушла вместе с ними. Он тоже выходил и видел, как мы вместе сели в какую-то машину, а что было дальше, он не знает. И очень жалеет, что сегодня меня нет. Припертые к стене, французы стали выкручиваться и давать противоречивые показания: они подбросили меня на машине до станции, они высадили меня в центре города, это была их машина, не их машина, машина одного знакомого, машина одного незнакомого. В конце концов они так запутались и так явно старались что-то скрыть, что вызвали подозрения у инспектора Йенсена. Было допрошено еще несколько свидетелей: завсегдатаи бегов обычно знают друг друга, я же, иностранка, была особенно заметна. Удалось установить, кому принадлежала машина. Выяснилось, что ее владелец уже давно был на заметке у полиции. Инспектор Йенсен лично занялся моим делом, что чрезвычайно удивило Алицию. К тому времени она уже знала, что он является весьма важной фигурой в датской полиции, и никак не могла понять, почему я представляю для нее такой интерес. Если бы я совершила какое-нибудь грандиозное преступление, ей, самому близкому мне человеку, было бы наверняка все известно, так в чем же дело? Однако инспектор Йенсен знал, что делает. Припертые еще крепче к стенке, французы (как и хозяин машины) сказали наконец правду. Ничего не поделаешь, приходится сознаваться: после бегов я поехала с ними в некий притон, где нелегально играли в покер и рулетку, кажется, выигрывала, кажется, очень много, видно, такой уж счастливый день у меня выдался. А потом они как-то потеряли меня из виду. Сами они проигрались и рано ушли, а я, кажется, осталась. Где этот притон? А в старой развалюхе на улице Нильса Юэля, возле канала. Только тогда в умах полицейских чинов забрезжили первые, еще нечеткие ассоциации. Датскую полицию залихорадило. Дело в том, что Интерпол подготавливал большую и сложную операцию по ликвидации мафии, захватившей в свои руки игорные дома. Планировалось нанести удар одновременно в нескольких странах. Полиция надеялась схватить всех главарей мафии и завладеть ее капиталами. Налет полиции на притон на улице Нильса Юэля был совершен в рамках акции. Налет оказался удачным, игроков застали на месте преступления, даже обнаружили свежий труп. Притон прикрыли, порок был наказан. Получается, что она, то есть полиция, должна знать обо мне больше всех, раз я была в том притоне. И что же? Ничего не знает. Меня в притоне не оказалось. И что самое неприятное, эта операция – налет – подтвердила подозрение, что шайка, а точнее, мощный международный синдикат преступников имел своих людей во всех полициях всех стран, где действовали отделения синдиката. Слабое, конечно, утешение. Тем более что все акулы и другая крупная рыба преступного мира ускользнули, а труп не мог дать никаких показаний. Некоторые из задержанных полицией мелких рыбешек и просто игроки показали, что видели меня в притоне, что я делала ставки, а потом поднялась жуткая суматоха, и куда я делась – не знают. Итак, я исчезла, как камень, брошенный в воду. Мой след был затерян. Я сама, разумеется, прекрасно знала, где я нахожусь и что со мной происходит, только у меня не было никакой возможности сообщить о себе. Происходило же со мной вот что. В ту пятницу – перед роковым воскресеньем – мне наконец удалось купить прекрасный и очень дорогой географический атлас мира, о котором я давно мечтала. Купила и из-за своей дурацкой рассеянности забыла его на работе. Кроме того, я оставила там на вешалке в авоське польско-английский словарь и наполовину связанный шарф из белого акрила. Дело в том, что в прошлый четверг мы договорились с Анитой встретиться, но она не могла, мы перенесли встречу на вторник, мне не хотелось все таскать домой и обратно, и я оставила сетку на работе. Анита переводила мою книгу, словарем мы пользовались в творческом процессе, а шарф я вязала по ходу дела. У Аниты были заняты руки и голова, у меня только голова, так что руки я могла использовать для создания материальных ценностей. А словарь был жутко тяжелый, и, понятно, мне не хотелось, чтобы он сопровождал меня повсюду. Шарф и словарь могли спокойно висеть себе на вешалке, но вот атлас… Я очень расстроилась, что забыла его, ведь я так мечтала полистать его в уик-энд, не говоря уже о том, что такую дорогую и желанную вещь хотелось бы все время иметь под рукой, смотреть на нее и вообще чувствовать, что она у тебя есть. Вот я и решила заскочить на работу в воскресенье по пути в Шарлоттенлунд. Конечно, удобнее было бы заехать за вещами на обратном пути, но к тому времени на работе могли запереть парадную дверь. Так я и сделала. Атлас, хотя и с большим трудом, поместился в сетку рядом со словарем. Сетка была ужасно тяжелая, поэтому на ипподроме я сдала ее в гардероб. Боясь, что я ее там забуду, повторяла все время про себя: «Не забыть сетку, не забыть сетку». Я сконцентрировала все свои умственные способности на этой проблеме и благодаря этому выиграла. В пятом заезде я поставила на Фукса и стала с нетерпением ожидать, что же из этого выйдет, так как до сих пор побеждали сплошные фавориты, прямо зло брало. Правда, на одном фаворите я выиграла-таки 68 крон, но ведь это мелочь, позор для моего гонора. Протест моего польского гонора против несправедливости проявился в том, что я стала ставить подряд в каждом заезде на 6–4. Сказать, почему я так делала, не могу. Может быть, потому, что когда-то, несколько лет назад, нам с Михалом жутко не везло именно с порядком 6–4, ни разу мы не выиграли на него. Я решила отыграться теперь и упрямо ставила на 6–4, понимая что это не сулит абсолютно никаких надежд. Так вот, перед пятым заездом я стояла в очереди в кассу и упорно повторяла про себя: «Не забыть сетку, не забыть сетку». В тот момент, когда подошла моя очередь, я напрочь забыла все номера, на которые мне рассудок подсказывал делать ставку, момент был напряженный, за мной толпились возбужденные нетерпеливые люди, кассир торопил меня, и я по привычке брякнула: «Шесть-четыре». Сидя на открытой трибуне, на ледяном ветру, я ошеломленно смотрела, как побеждают мои 6–4. Совершенно обалдевшая, дрожа от холода и азарта, досидела я так до конца заезда. Потом спустилась с трибуны и с упоением выслушала хриплое объявление по радио, что я выиграла четыре тысячи шестнадцать крон. Идя в кассу, я встретила Лысого Коротышку. Меланхолически показал он мне свой билет 6-12, и я выразила ему сочувствие. В самом деле, лошади пришли в такой последовательности: 6-4-12, причем последняя в заезде отстала от предыдущей всего на какие-то полморды. В свою очередь я показала свой билет. Коротышка торжественно поздравил меня, и я проследовала в кассу. Получив деньги, я купила бутылку пива и, зажав ее в руке, пошла в народ. Настроение у меня было расчудесное, душу переполняла любовь ко всему свету. В толпе я наткнулась на знакомых французов – одного белого, другого черного. Я всегда пользовалась случаем поболтать с ними, чтобы попрактиковаться в любимом языке. Тут я вспомнила, что они как-то упомянули в разговоре о нелегальном игорном доме. – Совершенно исключительный случай! – радостно объявила я. – У меня есть деньги! – Мадам выиграла? – заинтересовались французы. – Да, я угадала эти самые шесть-четыре. Так как будет с рулеткой? Сегодня можно? – В любой день можно, – пробормотал белый, внимательно разглядывая лошадей. – Поставь на семерку, должна же она когда-то прийти… Черный кивнул и направился к кассе, а белый обратился ко мне: – Так вы надумали? Всерьез? Вам известно, что это нелегально? – Известно. И я надумала. – За вход надо платить пятьдесят крон. Я хлебнула пива из бутылки. – И правильно, ведь, если бесплатно, подумают, что предприятие несолидное, никакого доверия. А сегодня для меня на редкость подходящий день, в крайнем случае я лишь спущу то, что выиграла. – Никому ни слова об этом, – предостерег француз. Я обещала хранить тайну, и мы расстались, договорившись встретиться, чтобы вместе отправиться в притон. Сетку из гардероба я предусмотрительно взяла еще до последнего заезда. В этом заезде, к счастью, никто из нас не выиграл, так что не нужно было стоять за деньгами в кассу. Все трое, французы и я, уселись в роскошный «форд». Его вел какой-то незнакомый мне тип. Я решила, что это наверняка один из датских миллионеров, имеющих собственные столики в богатых ресторанах, где я никогда не бывала, поэтому и физиономии его нигде не встречала. Впрочем, я тут же перестала о нем думать, переключившись на предстоящее мне удовольствие. Настроение у меня было отличное – после выигрыша и выпитого пива. Не обращала я внимания и на то, где мы ехали. Помню, что промелькнул Конгенс-Нюторв, и вскоре мы остановились на тихой улочке перед старым домом. Я старалась угадать, поднимемся ли мы на чердак или спустимся в подвал. Оказалось, ни то, ни другое. Мы прошли через двор, мои спутники подошли к какой-то двери, позвонили, о чем-то переговорили по-датски, нам открыли, мы вошли и самым обыкновенным образом поднялись на четвертый этаж. Там опять была дверь, мы опять позвонили, опять несколько слов по-датски, и нас впустили. Какой-то человек с вежливым поклоном взимал плату за вход в размере 50 крон с носа. Внутри все выглядело совсем обыкновенно, как в обычной большой квартире в старом доме, с той лишь разницей, что гости не раздевались в прихожей, а в полном обмундировании проходили в комнаты. Мое полное обмундирование сразу же доставило мне неприятности. Дело в том, что, отправляясь в Шарлоттенлунд, я настроилась провести несколько часов на открытой трибуне. Датский климат мало чем напоминает флоридский. Я напялила на себя множество теплых вещей: шерстяную клетчатую юбку, свитер из кроличьего пуха и сверху такую же кофту, колготки, теплые, прошу прощения, рейтузы, зимнее пальто на меху, теплые сапоги и шерстяной шарф. Уверена, что во всей Дании не нашлось бы второго человека, так тепло одетого, ибо по календарю уже наступила весна, а датчане свято верят в печатное слово. На голове у меня были платиновый парик и черная кожаная шляпка. Парик я купила недавно, и до сих пор у меня не было случая показаться в нем. Правда, бега тоже не самый подходящий случай, но меня с утра мучила проблема, как быть с головой. Выбор у меня был небольшой: болгарская меховая шапка и кожаная шляпка. В меховой шапке я выглядела бы совсем по-зимнему, то есть нелепо, а в одной кожаной шляпке мне было бы холодно. Вот я и решила, что лучшим выходом будет парик, в котором тепло голове, и шляпка, которая прекрасно сидит на парике. Таким образом, на мне был платиновый парик, к нему я совершенно непроизвольно сделала соответствующий макияж, что и породило все несчастья, вскоре свалившиеся на меня. – В этой комнате играют в покер, а рулетка – в следующей, – объяснил мне француз. – Предупреждаю, все свои вещи держите при себе, чтобы можно было в любой момент смыться. Он улыбнулся, извиняясь, что покидает меня, и мгновенно затерялся в толпе игроков. Я направилась во вторую комнату, где действительно была рулетка, и даже две рулетки. Возле одной из них как раз освободилось место, которое я поспешила занять. Пальто я сняла и просто накинула на плечи, все, что можно было расстегнуть, расстегнула, сетку и сумку засунула под стул и осмотрелась. Помещение было наполнено людьми, дымом и смрадом. Освещались только столы, все остальное помещение тонуло в полумраке. Общество составляли почти исключительно мужчины, я насчитала всего четырех старушек – поразительно мало для Дании. Возможно, их было и больше, но я уже не считала, так как занялась делом. Сначала я решила подождать, присмотреться, понять принцип игры и узнать, какие номера выигрывают. Благое намерение, что и говорить, но осуществить его мне не удалось. Все еще находясь в восторженном состоянии, я не успела оглянуться, как поставила 20 крон на четырнадцатый номер. Теоретически минимальная ставка была 5 крон, но при мне меньше двух десяток никто не ставил. Чтобы, не дай Бог, не скомпрометировать себя, я тоже начала с 20 крон, поставила их на четырнадцатый номер, сама не знаю почему, и выиграла. Тут же передо мной встала новая проблема. Дело в том, что в Шарлоттенлунде мне выплатили выигрыш купюрами по 100 крон, так что моя сумка была до отказа набита деньгами, не говоря уже о всяком другом необходимом дамском барахле; дальнейшие поступления мне просто некуда было складывать. Игра шла на наличные, крупье придвинул ко мне кучку мелочи, я решила сначала ее быстренько проиграть, а потом уже подумать над решением проблемы. Мне удалось спустить половину, а потом я поставила на черное, четное и на четыре номера сразу. И все вышло, вернее, из четырех номеров выиграл, конечно, один, чудес не бывает, но я все равно опять получила кучу мелочи. Четыре раза подряд я ставила на нечетное и выигрывала. Крупье выплачивал мне уже крупные суммы. Тут я отважилась опять покуситься на номер. Сто крон мелочью я поставила на восьмерку, и восьмерка вышла. Ничего не поделаешь, деньги надо было куда-то девать, я принялась заталкивать их в сетку, где лежал атлас. Сетка моя была не сетчатой, а из обычной ткани, что оказалось весьма кстати. Мелочь продолжала меня раздражать, я ставила ее, не считая, на что попало, и упорно выигрывала. Просто проклятие какое-то! Наконец я придумала хитрый способ избавиться от мелких денег. Я бросила на красное горсть мелочи (потом оказалось, что там было 120 крон) в надежде, что пропадет же она в конце концов. Красное выиграло. А я опять бросила. Красное выигрывало, а я ставила и ставила, одновременно пытаясь пересчитать то, что было у меня на руках и на коленях, и раскладывая деньги стопками по сотням, чтобы хоть как-то разобраться в них. Десятикроновыми бумажками я могла бы уже наполнить мешок из-под картофеля. Среди десяток то и дело попадались более крупные купюры. Красное выигрывало с постоянством, достойным лучшего применения. Вместе с крупными банкнотами крупье продолжал подсовывать мне и мелочь, так как честно подсчитывал все до последнего гроша, и я окончательно пала духом. Отказавшись от неравной борьбы с мелочью, я сгребла груду денег с красного, которое тут же перестало выигрывать, и пустила в ход стопки десяток. Дважды я выиграла и полученные купюры, к счастью, крупные, тут же затолкала в сетку. Затем я удвоила ставку, стараясь, по возможности, избавиться от десяток, опять выиграла и так была поглощена игрой, что ничего вокруг не замечала. Жарко было ужасно, шляпа у меня съехала набок, парик наверняка тоже. Какое счастье, что у меня не было с собой зонтика! Сумки мои под стулом все время кто-то пинал, возможно, я сама, и, если бы мне пришлось еще и о зонтике думать, я бы совсем спятила. Я наклонилась, чтобы затолкать в сетку очередной выигрыш. И тут все началось. Крики, раздавшиеся возле входной двери, я услышала, когда голова моя была под столом. Поспешно вынырнув, я увидела, что, в комнату ворвались какие-то люди, двое или трое. Игроки прервали игру, за соседним столиком поднялся какой-то бледный мужчина с дико блестевшими глазами и пеной на устах. Возникло всеобщее замешательство. В другую дверь ворвался какой-то человек. Таращась во все стороны, я взглянула на него, и он в это время посмотрел как раз на меня. Мне показалось, что лицо его прояснилось и он двинулся в моем направлении. Продвигался он с известными трудностями, так как помещение, хотя и большое, все же было ограничено, людей было много, и все они вдруг в панике начали метаться. Я сама пока не металась, но тоже испугалась и подумала, что если это полиция, то они, чего доброго, отберут и мои честно выигранные в Шарлоттенлунде четыре тысячи, но потом вспомнила, что в случае чего Лысый Коротышка подтвердит мой выигрыш. Тут началась стрельба. Стрелял тип с пеной у рта и диким взглядом. Те, что ввалились в комнату, кинулись к нему, он вырвался и продолжал стрелять куда попало, переполох усилился и крики – тоже, прямо содом и гоморра. Игроки попрятались под столы, и, пожалуй, я одна оставалась на своем месте. Вряд ли это объяснялось избытком храбрости, я просто-напросто остолбенела. Вытаращив глаза, смотрела я на то, что творится вокруг. А тот мужчина, что направлялся ко мне, вдруг остановился, сделал еще два шага, путь перед ним расчистился (большинство игроков уже сидели под столами), он еще постоял немного, потом колени его подогнулись, и он рухнул головой вперед прямо к моим ногам. И в такой неудобной позе он свалился, что я, хоть и остолбенелая, но побуждаемая чисто человеческим состраданием, наклонилась к нему и попыталась передвинуть его голову с ножки стола на мою сетку, набитую бумагой, следовательно, мягкую. А он, судорожно хватая воздух ртом, явно пытался что-то сказать. – Ecoutez, – прохрипел он, из чего я сделала вывод, что раненый намерен говорить по-французски. – Ладно, ладно, – успокаивала я его. – Тихо, не надо говорить… – Слушай, – с усилием повторил он и продолжал, задыхаясь и останавливаясь после каждого слова – Все… сложено… сто сорок восемь… от семи… тысяча двести два… от «Б»… как Бернард… два с половиной метра… до центра… вход… закрыт… взрывом… повтори… Все это он выдавил из себя как одну непрерывную фразу, и я не сразу поняла, что последнее слово относится ко мне. Это его очень рассердило. – Repetez, – простонал он с таким отчаянием, что чуть было тут же не окочурился. Память у меня всегда была хорошая, повторить нетрудно, тем более что нехорошо препираться с умирающим, и я повторила: – Все сложено сто восемь от семи, тысяча двести два от «Б», как Бернард, вход закрыт взрывом, два с половиной метра до центра. Я немного переставила слова, это его опять рассердило, и он начал повторять фразу сначала, через каждое слово заклиная меня хорошенько все запомнить. И совершенно излишне, я была уверена, что до конца дней своих не забуду всего, что тут происходит. Тем не менее я покорно повторяла за ним каждое слово. – Связь… торговец рыбой… Диего… па дри… – добавил он и покинул сей бренный мир. Я не знала, что такое «па дри», да и вообще не поняла ни слова из того, что он говорил, то есть слова-то сами по себе были понятны, но что все это означало? Смутно я сознавала, что мне доверена какая-то важная тайна. А важные тайны отличаются тем, что неизвестно для чего они существуют. Занятая умирающим, я не следила за развитием событий в зале. Теперь же, подняв голову, увидела, как в ту самую дверь, в которую вошел покойный, ворвался какой-то человек с револьвером в руке и бросился к трупу. – Умер? – крикнул он мне, хотя и дураку было ясно, что тот умер. Впрочем, вновь прибывший не ждал моего ответа, а сразу же накинулся на меня, для разнообразия по-английски – Он говорил с тобой? Что сказал? Отвечай! – И с этими словами ткнул своей пушкой прямо мне в печень. Мне это очень не понравилось. Я вообще не выношу, когда меня вынуждают силой что-то делать, а моя печень и без того доставляет мне неприятности. Так что подобные манипуляции с ней совершенно излишни. Вот почему я ответила только одним польским словом – коротким и выразительным. Но даже если бы и хотела, я ничего не смогла бы ему объяснить, потому что он вдруг резко изменил свои намерения, схватил меня и поволок к той двери, из которой появился. Я едва успела прихватить своюсумку и сетку. Сначала я попыталась вырваться, но тут же отказалась от этих попыток, увидев за дверью полицейского в форме. Остаток здравого смысла подсказал мне, что в моем положении самое лучшее – перейти на сторону полиции, и чем скорее – тем лучше. Я рванулась к представителю власти, пробилась сквозь толпу и оказалась по ту сторону двери. Мой преследователь, к моему удивлению, не препятствовал мне, но и не выпускал меня из рук. – Мне нужно поговорить с вами! – громко крикнула я полицейскому, вырываясь из рук вцепившегося в меня негодяя. Негодяй как-то слишком легко выпустил меня. Полицейский смотрел не на меня, а на что-то за моей спиной. – Конечно, конечно, только давайте уйдем отсюда, – сказал он как-то рассеянно. Я оглянулась и увидела целый табун ворвавшихся в притон полицейских. В это время избранный мной блюститель порядка резко повернул меня опять спиной к двери и закрыл мне лицо чем-то вроде мягкой рукавицы. Я хотела сдернуть ее, но негодяй схватил меня за руки, а тут еще сумка и сетка! Я ощутила приторный запах, сразу напомнивший мне больницу. «Наркоз! – пронеслось в голове. – Только не дышать!»– И, видимо, вдохнула. Случается, что человек проснется в своем доме, в своей кровати, и все-таки в первую минуту не понимает, где находится. Что же говорить человеку, который после наркоза просыпается в таком месте, которое не знает, как и назвать. Было мне мягко, ничего не скажу. И это было моим первым ощущением. Вторым – что мне как-то нехорошо, и тут же появилась мысль о минеральной воде. Впрочем, мысль какая-то смутная, абстрактная, потом она воплотилась в образ искрометного пенящегося ручейка, навязчивый звук, действующий на нервы. Я открыла глаза. Надо мной был белый низкий потолок в форме полусферы, очень странный, впрочем, может, это был вовсе и не потолок? Бессмысленно пялилась я на него некоторое время, потом решилась посмотреть по сторонам. То, что было справа, я сочла, после некоторых размышлений, спинкой дивана, обитого черной кожей, из тех, которые в Копенгагене стоят от пяти тысяч и выше. Такая дорогая спинка вполне меня устраивала, и я посмотрела в другую сторону. Мне пришлось смотреть довольно долго, так как то, что я увидела, никак не вязалось с потолком. Столики, кресла, ковер и прочие предметы должны были находиться в нормальном помещении, а не в бочке с полукруглым потолком. Зато ему вполне соответствовали окна в слегка выгнутой стене, длинный ряд маленьких окошечек, которые как-то очень хорошо сочетались с навязчиво-монотонным шумом. По другую сторону помещения, над моим диваном, тоже окошечки. Ничего не поделаешь, приходится примириться с фактом, что я нахожусь в самолете. И что этот самолет летит. Мой характер не позволял мне долее оставаться в бездействии. Я опробовала все части своего тела, сначала осторожно, потом смелее; все действовало, неприятное ощущение внутри меня постепенно уменьшилось, я слезла с дивана (который действительно оказался диваном, обитым черной кожей), переместилась в кресло и глянула в окно. Я увидела пространство настолько огромное, что испугалась, уж не в космосе ли я нахожусь, но тут же успокоилась, вспомнив, что в космосе должно быть темно, мое же пространство было наполнено светом. Вскоре мне удалось различить в нем отдельные элементы. Надо мной было безграничное небо, подо мной столь же безграничная водная гладь. Между ними просматривался горизонт. Постепенно я пришла в себя как физически, так и умственно. Теперь я осмотрелась уже более внимательно и обнаружила на диване свое пальто, а возле дивана шляпу, сумку и сетку. Парик по-прежнему находился на голове. Я была босиком, вернее, в колготках, а сапоги стояли по другую сторону дивана. Все было на месте, материального ущерба мне не причинили. Мысль о материальном ущербе заставила меня осмотреть сумку и сетку. Обе они были набиты деньгами. «Поразительно честные бандиты», – удивилась я. А в том, что меня похитили бандиты, я ни минуты не сомневалась. Кто же еще? Зачем им понадобилось меня похищать, я пока не придумала. Правда, для такого предположения еще не было никаких оснований, разве что в глубине души я желала этого, так как всегда питала склонность к рискованным предприятиям. Вместо того чтобы предаваться отчаянию, я решила подсчитать свои капиталы. Странное зрелище, должно быть, представляла я, сидя с ногами на диване, окруженная со всех сторон кучками измятых банкнотов. Я насчитала пятнадцать тысяч восемьсот двадцать крон, с некоторым трудом перевела это в доллары, и получилась приличная сумма – свыше двух тысяч. Под деньгами я обнаружила сигареты. Закурив, я поняла, что мне совершенно необходимо сделать две вещи: умыться и напиться минеральной воды. А уже потом я обо всем подумаю. В этом прекрасно меблированном аэроплане наверняка имелся так называемый санузел. Надо его поискать. По причинам, не совсем ясным для меня самой, я решила вести себя как можно тише, не звать на помощь, пусть они думают, что я еще не очнулась. Кто «они», я не знала, но не сомневалась, что на самолете должны быть люди. Хотя бы пилот, правда? Зная расположение помещений в нормальных самолетах, я направилась в хвост, без колебаний определив, где у самолета перед, то есть нос. Я подошла к небольшой дверце и уже взялась за ручку, как вдруг услышала голоса, доносящиеся из-за этой двери. Я осторожно отпустила ручку и приложилась ухом. Попробовала в нескольких местах и наконец нашла точку, где было кое-что слышно. Люди за дверью разговаривали по-французски, что меня вполне устраивало. В целом их беседа доносилась до меня нечленораздельным шумом, но отдельные фразы звучали вполне отчетливо, и то, что удалось разобрать, оказалось чрезвычайно интересным. – Идиотская история! – услышала я сердитый и уверенный голос. – Не можем же мы перетрясти всю Европу, сантиметр за сантиметром! – Эх, надо ж было так ошибиться! – воскликнул с раздражением другой голос. – И убить ее мы не можем, вообще ничего ей не можем сделать, пока не скажет… Дальше ничего нельзя было расслышать, но вот неожиданно прорвалось несколько отчетливых фраз: – Да нет, наверняка поймет. А если даже и не поймет, достаточно того, что сообщит в полицию. Хотя бы о том, что увидит! – Так какого черта нужно было тащить ее с собой? – Другого выхода не было. Теперь уже ничего… Голоса звучали приглушенно, я с трудом улавливала лишь обрывки фраз: – …так она нам и скажет! Ты бы на ее месте сказал? – У меня идея! Предложим ей вступить в дело. – Шеф не согласится! – Дурак! Зато она согласится, все скажет, а потом несчастный случай… И дальше опять неразборчивый гул голосов, из которого я понимала лишь отдельные слова: – …в долю… процент согласуем… можно наобещать… – …неплохо придумано! – …ни в коем случае не выпускать. Стеречь как зеницу ока до прибытия шефа… – …наш единственный шанс – вытянуть из нее до этого… – …если не забыла… И опять неразборчивый шум, перекрытый властным голосом – видимо, старшего в компании: – Ясное дело, потом ликвидировать, но бесследно! И не так халтурно, как обычно ты работаешь, а действительно никаких следов. Мы не можем рисковать. – А не проснулась ли она? – вдруг с тревогой спросил другой голос. Одним кенгуриным прыжком я оказалась на своем диване, но не легла, решив, что сидеть имею право, а изобразить на лице состояние полной прострации мне не составит ни малейшего труда. Дверь, однако, оставалась закрытой, как видно, они не торопились проверить, в каком состоянии я нахожусь. «Что же все это значит, черт подери? – думала я, сидя на диване с совершенно идиотским выражением на лице. – Что такое я должна им сказать? О какой ошибке они говорили? Сказать?.. А, так, значит, покойник… Дал маху, что и говорить. Действительно, ошибочка…» Услышанное произвело на меня столь сильное впечатление, что я полностью пришла в себя и начала сосредоточенно обдумывать создавшееся положение. Значит, меня обременили какой-то потрясающе важной тайной. Минуточку, что он там говорил? «Все сложено сто сорок восемь от семи, тысяча двести два от „Б“, как Бернард, два с половиной метра до центра». Так, что еще? Ага, «вход закрыт взрывом». Нет, что-то еще было. О рыбаке, кажется. Нет, не о рыбаке. «Связь торговец рыбой Диего». И еще что-то. Что же? А, вот: «Па дри». И не закончил. Интересно, что бы это все значило? «Перетрясти всю Европу…» Видимо, они что-то где-то спрятали и зашифровали место, а этот блаженной памяти придурок доверил мне шифр. Действительно, нашел кому… А теперь эти негодяи за стеной хотят, чтобы я сообщила его им, если помню. Помню, а как же! Только сохрани меня Бог проронить хотя бы слово. Ясно, что потом меня сразу пристукнут – и поминай как звали. Сами так сказали. Могут и сейчас это сделать, чего проще – вытолкнуть из самолета, вон сколько кругом воды! А кстати, что это за вода? И куда мы, собственно, летим? Я взглянула на часы. Они еще шли и показывали 12 часов 15 минут. Я машинально их завела и принялась размышлять. Вода и вода, куда ни глянь, а летим мы на очень большой высоте. Столько воды – это наверняка какой-нибудь океан, на море не похоже, его не хватило бы, нечего и говорить. Я вытащила из сумки свой драгоценный атлас, от одного прикосновения к которому испытала величайшее счастье, слегка, правда, омраченное создавшейся неприятной ситуацией. В моем распоряжении было два океана – Атлантический и Тихий. Самолет наверняка поднялся из Копенгагена, это отправная точка. Так, дальше. Я не могла проспать двое суток, иначе бы часы остановились. К Атлантике – налево, к Тихому океану – направо. Если бы это был Тихий океан, нам пришлось бы пролететь всю Европу и Азию. Нет, слишком далеко. Ага, вот еще много воды к югу от Индии, между Африкой и Австралией, но и здесь пришлось бы лететь через всю Европу. Из Копенгагена до Сицилии самолет летит пять с половиной часов, я знаю. А сколько времени я была без сознания? Подумав, я пришла к выводу, что от десяти до одиннадцати часов. События в игорном доме развернулись около полуночи – может, в полпервого. Значит, прошло около одиннадцати часов. Как бы ни спешили мои похитители и какими бы средствами ни располагали, они никак не сумели вылететь раньше, чем через два часа. Ведь на Конгенс-Нюторв нет аэродрома, до него им пришлось добираться, да еще тащить меня в виде бесчувственной колоды, что отнюдь не ускоряло движения. А тащили меня, по всей видимости, осторожно, не волокли же, парик вон на голове остался… А раз говорят об ошибке, значит, меня они не предвидели, я для них неожиданность, это обстоятельство должно было задержать их. Так что и три часа можно накинуть. Атласа мне уже было мало; я вытащила из сумки маленький календарик польского Дома книги, который уже не раз помогал мне в разных житейских перипетиях. Несколько минут сложных расчетов и многократные выглядывания в окно с целью установить положение солнца утвердили меня в мысли, что я лечу над Атлантикой, что в том месте, где я нахожусь, должно быть десять часов или девять тридцать и что мы летим в юго-западном направлении. Точнее, более в южном, чем в западном. И если вскоре под нами покажется суша, то это должна быть Бразилия. Правда, мои рассуждения были чисто теоретическими, и тем не менее мне стало плохо при одной мысли о том, что я могу оказаться в Бразилии в своем зимнем пальто, в сапогах на меху, в теплых рейтузах и платиновом парике. Спрятав календарик в атлас, я сидела неподвижно, глядя бездумно на солнечные блики за окном, и пыталась как-то упорядочить свои мысли. Тут открылась дверь, и вошел незнакомый мне человек. И надо признать, что этот момент был для меня наиболее подходящим, ведь я собиралась при появлении моих преследователей принять самый глупый вид. У человека, увидевшего меня сейчас, не могло создаться двух мнений на мой счет. Пожалуй, в нем могли зародиться лишь сомнения, способна ли я вообще соображать. Он остановился в дверях и одним быстрым взглядом окинул и меня, и все помещение. Странное впечатление производил это человек. На первый взгляд я его приняла за худенького юношу, и только при более внимательном рассмотрении обнаружилось, что ему никак не меньше тридцати пяти лет. У него было невинное розовощекое личико младенца, вытаращенные голубые глазки и торчащие в разные стороны светло-желтые патлы – не очень длинные, но зато курчавые. Они шевелились у него на голове, как живые, каждая прядь сама по себе, и ничего удивительного, что я, как зачарованная, уставилась на них, не в силах произнести ни слова. Были все основания считать его блондином. А надо сказать, что когда-то гадалка предсказала мне, что в моей жизни роковую роль сыграет блондин. Я охотно поверила ей, так как блондины всегда мне нравились. Но почему-то так получалось, что жизнь упорно подсовывала мне брюнетов, одного чернее другого, а я все высматривала, не появится ли блондин… С годами у меня выработался рефлекс: блондин – значит надо быть начеку. И вот теперь появляется этот бандит… – Бонжур, мадемуазель, – вежливо поздоровался он. Услышав это, я воспряла духом. Если меня, мать подрастающих сыновей, называют «мадемуазель», значит, решили вести мирные переговоры. Следовательно, пока мне ничего не грозит, убивать в ближайшее время меня не собираются, и я могу покапризничать. – Бонжур, мсье, – ответила я далеко не столь вежливым тоном и продолжала без всякого перехода: – Значит, так: минеральной воды, крепкого чаю с лимоном, где туалет и мне надо умыться. Немедленно! А потом поговорим! Это прозвучало довольно зловеще. Чтобы усилить эффект, я обвела помещение по возможности безумным взглядом и, обессиленно склонив голову, издала слабый стон. По-моему, получилось неплохо. – Ах, конечно, конечно, как пожелаете, – засуетился этот несуразный тип. Он помог мне слезть с дивана, хотя я и сама прекрасно могла это сделать, взял меня под руку и заботливо провел куда требовалось, по дороге продолжая оказывать мне всяческие знаки внимания. Открыв какой-то шкафчик, он достал из него минеральную воду, и я наконец напилась. Потом я осмотрела, соседнее помещение, которое незадолго до этого доставило мне столько акустических эмоций. Оно представляло собой нечто среднее между салоном и рабочим кабинетом и было обставлено роскошной мебелью. Там находились еще три типа, для которых мое появление было явно неожиданным. Они наверняка думали, что я еще сплю и что неизбежный контакт со мной будет хоть на какое-то время отсрочен. Я не обращала на них никакого внимания, сейчас главным для меня было умыться и сбросить с себя как можно больше теплой одежды, учитывая маячащую передо мной Бразилию. Мне заранее было жарко. Через полчаса я сидела в упомянутом выше салоне-кабинете уже совсем другим человеком. В соответствии с пожеланием передо мной стоял стакан чаю с лимоном. Я решила играть роль сладкой идиотки и держаться с видом оскорбленного достоинства. Мои новые знакомые ничем особенным не отличались, по крайней мере внешне. Один из них даже производил неплохое впечатление, и его можно было бы назвать красивым, если бы он не был таким толстым. Второй сразу вызвал антипатию, так как у него были близко посаженные глаза навыкате, чего я не выношу. Третий был ростом с сидящую собаку, а так ничего. Одеты обыкновенно, как одеваются состоятельные люди, – костюмы, галстуки, белые рубашки. Возраст их я определила как средний между тридцатью пятью и сорока пятью. В этом почтенном обществе я чувствовала себя немного неловко, так как по-прежнему была босиком. Поначалу все молчали. Они явно выжидали, что я скажу, а я решила ждать, что они скажут, но, подумав, отказалась от этой мысли. Сладкая идиотка просто не имеет права на такую сообразительность, ей обязательно надо с чем-нибудь выскочить. – Куда мы летим, и вообще, что все это значит? – обиженно спросила я, отпив полстакана. – Не хотите ли поесть? – вместо ответа заботливо спросил толстяк. – Нет, – подумав, ответила я. – Пока не хочу. Но через полчаса захочу. – Как вам будет угодно, мадемуазель. Вы получите все, что захотите. «Увиливают от ответа, – подумала я. – Хотят узнать, что я за штучка». И, закурив, произнесла ледяным тоном: – Я жду объяснений. Вздрогнув, патлатый тоже закурил и начал: – Видите ли, произошла неприятная история. Вы помните, наверное. Мы развлекались в игорном доме, как вдруг явилась полиция… – Изображая печаль, он горестно поник своей всклокоченной головой, но превозмог себя и продолжал: – Это было ужасно. Вы себя почувствовали плохо. Ничего удивительного, столько волнений! К тому же там было так накурено. Не могли же мы бросить вас на произвол судьбы! Улыбка на его голубоглазом невинном личике младенца была такой искренней, что я поверила бы ему, если бы не подслушала их разговор. Раскрыв как можно шире глаза, я постаралась изобразить понимание и признательность. – Надо было в темпе смываться, – продолжал патлатый. – Мы вас не знали, у нас не было вашего адреса, вот мы и забрали вас с собой. Присутствующие улыбками и кивками подтверждали правдивость каждого его слова. Я бы могла поклясться, что ни одного из них не было в игорном доме, не говоря уже о том, что если кто и чувствовал себя там плохо, то никак не я. – Весьма вам признательна, – сдержанно поблагодарила я. – Боюсь только, не слишком ли далеко вы меня завезли? Джентльмены разразились разнокалиберным хохотом в знак доказательства того, что они оценили мой тонкий юмор. Так мы ломали комедию друг перед другом еще какое-то время, а потом я с доверчивым любопытством повторила свой вопрос: – Так куда же мы летим? – А не взволнует ли это вас? – забеспокоился патлатый. – Ваше здоровье… Не скажется ли на нем это известие? – В конце концов, земной шар так мал, – успокоительно заметил толстяк. – Пустяки, – добродушно заметила я. – Я обожаю путешествия. Итак? – А, в один небольшой городок на побережье Бразилии, – выдавил из себя наконец патлатый с таким пренебрежительным жестом, как будто прилететь в Бразилию все равно, что проехаться от Груйца до Тарчина. Небрежным жестом он как бы перечеркнул все эти тысячи километров. Я не сразу отреагировала – надо было показать, что просто потрясена этим известием. А я действительно была потрясена тем, что так правильно угадала. Потом позволила себе встревожиться. – Но ведь у меня нет визы! – И добавила: – К тому же я не взяла с собой никаких вещей, а там, должно быть, жарко. В чем я буду ходить? И вообще, мне надо вернуться. Я надеюсь, что вы, господа… – И я захлопала глазами. Хотелось надеяться, что это вышло у меня достаточно глупо и беспомощно. Боюсь, что я достигла вершины в своем умении изображать дурочку и долго на этой вершине не продержусь. О такой мелочи, что мой паспорт был действителен только на европейские страны, я и не заикнулась. Господа, внимательно следившие за каждым моим словом, принялись в четыре голоса уверять меня, что, разумеется, они будут обо мне заботиться и впредь, что я получу все, чего бы ни пожелала, и что вернуться я смогу в любую минуту. Это меня успокоило, и я позволила уговорить себя позавтракать с ними. Обслуживал нас официант в белом, все было на наивысшем уровне. Пробный шар был пущен во время завтрака. – Наверняка вас потрясла смерть того человека, – соболезнующе произнес толстяк. – Ничего удивительного, что вам стало плохо, ведь он испустил дух буквально у вас на руках. При этом он тяжело вздохнул и поднял глаза кверху, как бы вознося молитву о душе усопшего. Я решила, что мне следует вести себя соответственно, отложила вилку в сторону и тоже испустила тяжелый вздох. – О да, это было ужасно! Я до сих пор не могу прийти в себя, – произнесла я, содрогаясь от одного воспоминания и на всякий случай теряя аппетит, тем более что уже наелась. – Для нас это особенно тяжко, – вздохнул патлатый. – Ведь он был нашим знакомым, особенно вот его. – И он ткнул пальцем в маленького бандита. Тот, быстро проглотив кусок, поспешно закивал головой и попытался придать своему лицу горестное выражение. – Это был мой друг, – подтвердил он. По-французски он говорил намного хуже остальных. – Мой очень хороший друг. Как бы я хотел быть рядом с ним вместо вас в последние минуты его жизни! Салон наполнили тяжкие вздохи. Немного справившись со своей скорбью, друг покойного продолжал: – Его последний вздох… Его последние слова… Как бы я хотел слышать их! Он говорил с вами, мадемуазель? Заклинаю вас, повторите последние слова моего друга! «Прекрасно! – мысленно одобрила я. – Еще немножко поднапрячься, и эта скорбь будет так естественна…» – Увы, не могу, – произнесла я, издав уже совершенно раздирающий душу вздох. – Я их не поняла. – Как это? – не выдержал бандит с глазами навыкате, но патлатый укротил его одним взглядом и сочувственно поинтересовался: – Он вам сказал какие-то слова? – Похоже на то, – с грустью подтвердила я. – Какие-то отдельные, бессвязные слова, к тому же едва слышным голосом… – Прошу вас, повторите эти слова! – взмолился друг покойного. – Пусть они бессмысленны, но ведь это последние слова моего незабвенного друга! Я навечно сохраню их в памяти. Тут я поняла, что избранная мною роль сладкой идиотки имеет свои недостатки. Сладкая идиотка просто обязана иметь доброе сердце и в данном случае не может не мобилизовать все свои жалкие умственные способности на то, чтобы припомнить эти чертовы последние слова. Как выйти из положения? – Не помню, – пролепетала я чуть ли не со слезами на глазах. – Но я понимаю вашу боль и постараюсь припомнить. Там был такой шум, такая суета, я хотела ему помочь, а он уже чуть дышал… Четыре бандита тоже чуть дышали, слушая меня. Видимо, слова покойника были для них вопросом жизни и смерти. Притворяясь, что напряженно вспоминаю, и время от времени издавая тяжелые вздохи, я в то же время лихорадочно обдумывала линию своего поведения. Убедить их, что я ничего не слышала или ничего не помню? Вряд ли разумно, тогда у них не будет причин сохранить мне жизнь. А в моих ушах отчетливо звучали слова «ликвидировать бесследно». Я понятия не имела, кто они такие, но, как видно, мне стало известно нечто чрезвычайно для них важное. И в то же время для них опасно было это мое знание, так что им ничего не стоит лишить меня жизни. Нет, пожалуй, лучше помнить. Могу же я помнить только часть, а остальное постепенно вспоминать? – Мне кажется… – неуверенно начала я. – Если не ошибаюсь, он мне сказал «слушай». Да, именно «слушай». – «Слушай», – как зачарованный повторил за мной толстяк. – Что «слушай»? – опять не выдержал лупоглазый, и, похоже, патлатый пнул его под столом. – А я ему сказала: «Тихо, не надо ничего говорить». Я видела, что ему трудно говорить, и хотела как лучше… Вздох, который я издала, был вершиной притворства. Тут уже и патлатый не выдержал и нервно воскликнул: – А дальше что же? Я снизила темп и решила задохнуться от волнения. – Он так неудобно упал, – медленно, с чувством продолжала я. – Головой под стол, прямо на ножку стола… Толстяка чуть удар не хватил, второй бандит заскрежетал зубами. Маленькому удалось справиться с собой и продолжить разговор: – И что? Что он говорил? Каковы были последние слова моего друга под столом? – Так он же не сознавал, что лежит под столом, – обиженно заявила я и подумала, что на их месте я бы меня убила. Как важна для них моя информация, если они проявляют такое ангельское терпение! Первым взял себя в руки патлатый. – Несчастный! – подхватил он. – Ничего не сознавал! Лепетал в бреду бессвязные слова, и только вы, мадемуазель, слышали их! А его друг, лучший друг не слышал! И мне показалось, что он пнул друга покойного, так как тот дернулся и возобновил свои душераздирающие просьбы сообщить последние слова горячо любимого друга, давая понять, что иначе ему и жизнь не мила. Я не ударила лицом в грязь. Уверена, что устроенное мной представление было не хуже того, что давали они. Я хваталась за голову, закрывала глаза, заламывала руки и делала множество тому подобных вещей. Наконец, тянуть больше стало невозможно, и мне пришлось сообщить им кое-что конкретное. – Кажется, он называл какие-то цифры, – произнесла я тихим, прерывающимся от скорби голосом. – Какие? Какие цифры? – задохнувшись от волнения, просипел патлатый. – Не помню. Разные. Беспорядочные. Он несколько раз повторял их. – Если повторял несколько раз, должны же вы были их запомнить! – разозлился лупоглазый. Я позволила себе немедленно возмутиться и с достоинством возразила, что для меня смерть человека важнее каких-то там цифр. Патлатый опять поспешил разрядить обстановку. Еще, наверное, с полчаса продолжался этот дурацкий спектакль, и если бы у нас были зрители, они неоднократно разражались бы бурными аплодисментами. Тем не менее никаких ощутимых результатов это не дало, и патлатый решил начать с другого конца. – Видите ли, мадемуазель, – произнес он после минуты общего молчания, испросив предварительно взглядом согласия остальных, – эти беспорядочные цифры чрезвычайно важны для нас. Покойный должен был сообщить нам очень важные сведения, которые мы ждали. Он сообщил их вам, как раз вот те цифры. Очень прошу, вспомните их. Не скрою, от этих цифр зависит наша жизнь. Мы очень просим помочь нам! Его невинное младенческое личико выражало такую мольбу, что и каменное сердце не выдержало бы. Мое же сразу откликнулось. – Ах, Боже мой! – произнесла я с почти искренним сожалением. – Если бы я это тогда знала! Но я и в самом деле не могу вспомнить. – Вы обязаны вспомнить. – Патлатый выразительно произнес эти слова и, помолчав, добавил: – Будем говорить откровенно. Мы люди со средствами и можем щедро отблагодарить вас. – Понимаю, – прервала я. – Постараюсь вспомнить. Но что будет, если не получится? Ведь беспорядочные цифры очень трудно запомнить. Голубенькие глазки патлатого превратились вдруг в две ледышки. Все четверо в мертвом молчании смотрели на меня. В салоне сразу повеяло холодом. Не будь я такой легкомысленной от природы, я должна была бы содрогнуться от холода и ужаса. – Только вы слышали эти цифры, – медленно, с расстановкой произнес патлатый. – И только вы можете их вспомнить. Мне очень жаль, но мы будем вынуждены до тех пор навязывать вам свое общество, пока к вам не вернется память. – Что? – наивно удивилась я, хотя и ожидала чего-то в этом роде. – Что это значит? – Это значит, что вы представляете для нас бесценное сокровище. Вместе с вашей памятью. И вы должны будете остаться с нами. Мы окружим вас… заботой, как настоящее бесценное сокровище. Похоже, мы начинаем слегка приоткрывать свои карты. – Должна ли я понимать это так, что вы, господа, не поможете мне вернуться в Копенгаген? – спросила я с величайшим удивлением, якобы не веря своим ушам. – Не только не поможем, но и будем вынуждены всеми силами препятствовать вашему возвращению в Копенгаген. А мы располагаем довольно большими возможностями… Я неодобрительно помолчала, а потом заметила с легким укором: – Боюсь, что это не лучший метод. Я могу испугаться, а от страха я совсем теряю память. Благодаря предыдущим аргументам я уже начала кое-что припоминать и почти вспомнила первую цифру, а теперь у меня все опять вылетело из головы! Лупоглазый джентльмен не выдержал. Он сорвался с места и, что-то бормоча, выскочил из комнаты. У остальных, видимо, нервы были крепче. – Мне кажется, я смогла бы скорее вспомнить, если бы опять оказалась в том месте, где слышала эти слова, – продолжала я. – В копенгагенском игорном доме. Вы, конечно, понимаете, оптические и акустические ассоциации… Я не очень рассчитывала на успех своего предложения, но попытка не пытка… А я хоть и любила путешествовать, но понимала, что в данном случае для меня значительно проще и удобнее вернуться в Копенгаген тем же путем, каким меня оттуда вывезли: и паспорт мой не в порядке, и визы нет, и денег жалко, а хлопот сколько! – Нет, – коротко ответил патлатый, буравя меня своими голубыми ледышками. – Мне кажется, что вы скорее вспомните, не располагая возможностью вернуться в Копенгаген. И мне кажется, что для вас будет лучше вспомнить как можно скорее. Наша последующая беседа представляла собой мешанину угроз, просьб, заигрываний, попыток шантажа и подкупа. Обе стороны предпочитали открытой войне мирное сосуществование. Я заявила (кривя душой), что кое-что помню, а кое-что и нет, и для того чтобы вспомнить все, мне требуется время и спокойная обстановка. Они сделали вид, что поверили мне, и в салоне опять воцарилась атмосфера доверия и взаимопонимания. Не имея возможности что-либо предпринять, я решила пока спокойно выжидать. Не скажу, чтобы я была очень напугана. Пожалуй, меня больше испугало бы нападение пьяных хулиганов. Случившееся со мной казалось таким нереальным, что удивление почти вытеснило страх. Никогда в жизни у меня не было такого захватывающего приключения. Где уж тут думать об опасности! Я решила пока не делать попыток связаться с полицией, будучи уверена, что справлюсь сама. С интересом ожидала я дальнейшего развития событий, твердо решив одно: слушаться предостерегающего внутреннего голоса и не сообщать им, что сказал покойник. Тем временем мы летели и летели, и вот справа под нами показалась суша. Наверняка это была Бразилия, а я по-прежнему оставалась в шерстяной юбке и пуховой кофте, ведь другой одежды у меня не было. Единственное, что я могла сделать, – это снять колготки и остаться босиком. Суша приблизилась к самолету и постепенно вытеснила океан. Мы летели на большой высоте, так что ничего нельзя было разглядеть, хотя я и очень старалась – во мне проснулась любознательная туристка. Я не имела ни малейшего представления, над какой частью Бразилии мы пролетаем, исключив лишь устье Амазонки: по моим представлениям, оно должно было бы выглядеть более зеленым и мокрым, не говоря уже о том, что такой большой реки нельзя было не заметить. Потом мы вдруг пошли на посадку, хотя нигде не было видно никакого аэродрома. Впрочем, для меня это было нормальным явлением, потому что никогда в жизни, каким бы самолетом я ни летела, я ни разу не могла увидеть аэродром перед посадкой, даже хорошо знакомое Варшавское Окенче, и каждый заход на посадку был для меня всегда неожиданным. Я даже стала подозревать, что взлетно-посадочные полосы существуют лишь в воображении пилотов, а садимся мы или на картофельное поле, или на железнодорожные пути, или на крыши зданий, или на другие столь же неподходящие объекты. На сей раз мы сели в таком месте, где посадочные полосы были, но зато не было никаких построек. Постройки я увидела потом, очень далеко, почти на горизонте. Я ожидала, что вот-вот начнутся какие-то осложнения, ну хотя бы с таможенниками или сотрудниками паспортного контроля, и мстительно радовалась, представляя себе, как засуетятся мои похитители, но ничего подобного не произошло. Возле нашего самолета уже стоял вертолет, его винт потихоньку крутился. Меня вместе с моим имуществом в головокружительном темпе погрузили в новый вид транспорта, я едва успела подумать: «Ой, изжарюсь!»– как опять мы оказались в воздухе. Да, приходится признать, что организационная сторона дела у них была на высоте. Я сидела у окна и пыталась хоть что-нибудь увидеть. Теперь мы летели немного ниже, и я могла разглядеть пейзаж, но он мне ни о чем не говорил. Единственная польза от визуального наблюдения заключалась в том, что я определила – не по пейзажу, разумеется, а по солнцу, – что мы возвращаемся к океану. В вертолете мы разговаривали мало и главной темы не касались. Патлатый заинтересовался моим знанием иностранных языков. Я откровенно призналась, что лучше всего говорю по-польски, причем чуть ли не с рождения, продемонстрировала мою оригинальную английскую речь и заявила, что итальянский очень легкий язык, да и вообще вся группа романских языков для меня плевое дело. В доказательство я процитировала фрагмент латинского стихотворения, которое мы учили в школе и которое непонятно почему я запомнила на всю жизнь. Мне хотелось запутать их и лишить возможности переговариваться в моем присутствии на языке, которого я бы не понимала. То, что они могли свободно пользоваться датским, им не пришло в голову. Я честно призналась, что не знаю этого языка, будучи уверена, что мне не поверят. И они не поверили. И в самом деле, как можно поверить, что я не знаю языка после такого длительного пребывания в стране? Постепенно они перебрали все языки и вспомнили о немецком. Я радостно заявила, что великолепно владею этим языком. Меня попросили доказать это и что-нибудь сказать на немецком. Я глубоко задумалась. – Ich habe, – наконец вспомнила я. Потом еще подумала и с триумфом добавила: – Donnerwetter! Это доставило большое удовольствие моим спутникам, и они еще долго посмеивались. Вот в такой приятной и веселой обстановке мы и летели. Насчет языков у меня были свои соображения. Французский, как известно, я знала, по-итальянски худо-бедно могла объясниться (латынь немного помнила), так что все романские языки могли представлять для моих похитителей определенную опасность. Славянские, надо полагать, отпали в полуфинале. Мое длительное пребывание в Дании позволяло предполагать некоторое знакомство со скандинавскими языками, на английском я хоть и не очень хорошо, но говорила, так что у них оставался только немецкий. Китайский, японский и различные арабские наречия я сочла возможным отбросить, учитывая ограниченный регион их распространения. Попытка доказать знание немецкого языка позволяла предполагать, что я хочу заставить их отказаться от возможности разговаривать в моем присутствии на этом незнакомом мне языке. Не правда ли, логично? Они должны были прийти к такому выводу и, как показало будущее, пришли. В действительности же с немецким языком дело обстояло так: говорить на нем я не умела, но понимала почти все. Объяснялось это тем, что Алиция, несмотря на свои блестящие способности к языкам, долгое время после выхода замуж за Торкиля объяснялась с ним по-немецки – датский ей никак не давался. Проводя в их доме долгие часы и принимая участие в разговоре, я научилась сносно понимать немецкий, разговорная речь которого как-то логично легла на теоретический, еще школьный, фундамент. Так что мне доставило бы большое удовольствие, если бы с помощью немецкого в моем присутствии захотели что-то скрыть от меня. Местность, обозреваемая с борта вертолета, представляла собой скалистые горы разной высоты, поросшие лесом или совершенно голые. Для меня было очень важно определить свое местонахождение, не прибегая к расспросам – наверняка мне не скажут правду, да и незачем им знать, что меня так интересует этот момент. Через какое-то время далеко на горизонте появилось море, то есть океан, и вскоре я увидела нечто странное. Холмы внизу представляли собой скалы с крутыми склонами, и вот поперек одного такого склона что-то медленно ползло. Долго я пыталась самостоятельно понять, что это такое, и наконец сдалась. – Что это? – с живым любопытством спросила я, ткнув пальцем в интересующий меня объект. – Поезд, – коротко ответил патлатый. «Спятил», – подумала я, а вслух обиженно произнесла: – Какой же это может быть поезд? Канатная дорога? – Нормальный поезд, на рельсах. Железная дорога, – снисходительно, как маленькой, объяснил мне толстяк. – Движется по мосту, прикрепленному к скале. Это было интересно. Я внимательно рассматривала необычный поезд. Тем временем мы подлетели ближе, и прямо под нами я вдруг увидела что-то напоминающее опорную галерею, на которой действительно были положены рельсы. Продолжение этой необычной железной дороги можно было разглядеть только в освещенных солнцем местах, в тени же она была неразличима. Фантастика! Я так была захвачена этим необыкновенным зрелищем, что все прочие детали пейзажа остались мной незамеченными. Тут мы неожиданно стали приземляться. Оказалось, что мы находимся прямо над океаном. Я успела увидеть какой-то большой залив и город на его берегу, а так же множество лодок и катеров. Мы еще немного снизились, и тут я, хотя такое со мной никогда не случалось, заметила посадочную площадку. Единственная терраса среди нагромождения скал не вызвала сомнения, что именно на нее мы сядем. Я перестала хлопать глазами, чтобы больше ничего не пропустить, и мне удалось разглядеть возле террасы нечто напоминающее постройки. Это были конструкции кубической формы, прилепленные к скалам. Больше я ничего не успела увидеть, так как мы совершили посадку, причем вовсе не на той террасе, которую я заметила сверху, а совсем на другой, которую я, конечно же, как всегда, прозевала. В последний момент, уже собираясь ступить на землю, я успела отдернуть босую ногу. Даже если бы каменная плита была ледяной, я бы стала утверждать, что она раскалена, потому что все вокруг казалось мне раскаленным. Я парилась в пуховой кофте и шерстяной юбке, как гусь в духовке, из-под парика текли капли пота, размазывая остатки макияжа. Зажав в одной руке сумку, в другой дьявольски тяжелую сетку, я старалась не смотреть на остальные предметы моей зимней одежды и чувствовала, как внутри меня поднимается волна злости против моих преследователей. В такой одежде привезти меня в Бразилию, о, сволочи! – Пардон, мадемуазель, – спохватился толстяк, и через минуту, кипя и булькая от негодования, как чайник с кипятком, я прошествовала по соломенным матам в застекленное помещение, представляющее собой часть кубической конструкции. (Маты были молниеносно доставлены людьми, которые появились на террасе в момент нашего приземления.) В помещении было прохладно – видимо, установки для кондиционирования воздуха работали, как в Варшавском дворце культуры и науки. Меня сразу же отвели в предоставленные мне апартаменты. Я еще подумала, что подобной роскоши я не видела даже в фильмах из жизни высшего общества, но главным сейчас было не это: как можно скорее раздеться и вымыться. – Пошли вон! – рявкнула я по-польски и перевела на французский: – Я хотела бы остаться одна. Сколько сейчас времени? – Без десяти пять, – ответил толстяк, явно удивленный таким вопросом. – Где без десяти пять? Здесь? – Здесь, конечно… Он с тревогой посмотрел на меня, обеспокоенный моим состоянием, и поспешил удалиться. Мне же нужно было знать время, ибо, отдохнув, я намеревалась произвести соответствующие подсчеты, чтобы без посторонней помощи определить свое местонахождение. В моих апартаментах было все. Я напилась тоника со льдом, приготовленного для разбавления виски, и обосновалась в салоне, долженствующим служить ванной. Много времени ушло у меня на ознакомление с сантехникой. При этом я облилась водой с ног до головы, так как в неподходящий момент из стены брызнули горизонтальные струи воды, рассеяла по всему помещению морозную завесу, выстрелила струей кипятка – к счастью, не в себя, – но в конце концов освоила все эти достижения цивилизации. Завернувшись в большое махровое полотенце – лучшей одежды у меня не было, – я съела банан и взялась за подсчеты. С помощью календарика Дома книги, атласа и напряженной умственной работы я рассчитала протяженность трассы, исходя из вероятного маршрута нашего перелета. У меня получилось, что сейчас я нахожусь чуть ли не прямо на тропике Козерога. Внимательное изучение карты позволило мне даже обнаружить извилистую железную дорогу – вне всякого сомнения, ту самую диковину, повисшую на склонах гор, которую я видела с вертолета, так как никакой другой железной дороги поблизости не было. Отыскала я на карте и залив, и два города на его берегах. Один город побольше, на самом берегу океана, другой – поменьше, в глубине залива. Первый назывался Паранагуа, а второй Антонина. Мои усилия увенчались успехом. Наконец-то я установила, где нахожусь! Очень довольная собой, я решила, что теперь имею право отдохнуть и осмотреться. Апартаменты и в самом деле были верхом роскоши, но это я восприняла спокойно: в конце концов, не мне за это платить. Из окон с одной стороны был виден океан, с другой – одни скалы. С грустью подумалось мне, что в отпуске я всегда мечтала о комнате с видом на море и никогда ее у меня не было. Первый раз в жизни выпало мне такое счастье, как зерно слепой курице, вот только я не была уверена, что мое пребывание здесь можно назвать отпуском. Все случившееся со мной было таким непонятным и неожиданным! Поехала я в добропорядочном Копенгагене поиграть себе в рулетку и вдруг оказалась в обществе совершенно незнакомых мне людей, которые к тому же собирались лишить меня жизни, нисколько не считаясь с моим мнением на этот счет. Все это походило на какой-то глупый розыгрыш, и трудно было примириться с мыслью, что меня держат здесь силой, что я не могу вернуться в Европу, что я никогда не увижу родного дома. В это как-то не верилось, и, видимо, этим объяснялось мое несерьезное настроение при столь серьезных обстоятельствах. Незнакомый черный бандит с мрачным взглядом, согнувшись в поклоне, доложил, что обед подан. За столом со мной сидели только толстяк и патлатый. Я милостиво заметила, что неплохие бытовые условия сказываются положительно на моей памяти и кое-что я уже припомнила. Не исключено, что в ближайшее время я вспомню все, что говорил покойный, а пока прошу раздобыть для меня какую-нибудь подходящую к местным условиям дамскую одежду. – Еще сегодня все будет доставлено, – сухо ответил патлатый, и на этом разговор прекратился. – А где тут у вас пляж? – нарушила я тишину. Раз уж я оказалась в теплых краях, надо воспользоваться случаем и позагорать. Оба они, толстяк и патлатый, слегка опешили. Видимо, загорание для пленниц не предусматривалось. – Это как – пляж? – не понял толстяк. – Ну, пляж, такое место у воды, где можно загорать. Где он у вас? – Нет у нас пляжа, – ответил толстяк, еще не совсем придя в себя от удивления. Патлатый тоже смотрел на меня как на ненормальную. – Есть бассейн, – сказал он, подумав. – Желаете поплавать? – Боже сохрани! – ужаснулась я. – Плавать я не умею. Мне бы позагорать у воды. Где ваш бассейн? Толстяк вызвался показать мне их владения. О содержании меня под стражей никто не заговаривал, что меня несколько удивило. Мне казалось, что убежать отсюда не составит большого труда. Мысль о побеге, ясное дело, не оставляла меня с самого начала. Зародиласьона еще в самолете, когда я подслушала разговор за закрытыми дверями. Конечно, я понимала, что это не так просто, но у меня было две тысячи долларов и не было никаких надежд на полюбовное соглашение с бандитами. Они производили впечатление людей упрямых и настойчивых. Безнадежные ситуации действуют на меня мобилизующе, и я была уверена, что наверняка что-нибудь придумаю. Не зная местности, я не могла пока строить конкретных планов, а кроме того, не бежать же мне в махровом полотенце и босиком? Я бы бросалась в глаза всем встречным. Вернувшись после обеда в свои апартаменты, я обнаружила там чудовищных размеров чемоданы со всем необходимым. Понятия не имею, как они умудрились так быстро обернуться и кто все это подбирал, но все вещи были нужного размера, даже обувь. Может, просто обратились к продавщице с такой же фигурой и поручили ей подобрать гардероб? А было там все, начиная с купальных костюмов и кончая вечерними туалетами. Были даже брюки с бахромой, которые я ни за что бы не надела. Вечером я смогла наконец выйти на прогулку. Я и не заметила, как стемнело, потому что все постройки были освещены, причем так хитро, что мне никак не удавалось обнаружить источник света. Как внутри здания, так и снаружи все освещалось мягким рассеянным светом, похожим на солнечный. Я пожалела, что не могу посмотреть на это издали, так как светящиеся кубики наверняка выглядели в темноте весьма эффектно. Некоторые секции здания высились на скале, другие были встроены прямо в скалу, третьи построены на специальных опорах, так что получилось несколько этажей, связанных друг с другом сложной системой сообщения. Лестниц было немного и лишь там, где надо было подняться или спуститься на один этаж. Главным средством вертикального перемещения были лифты. Прогуливаясь с толстяком, я насчитала девять лифтов, в том числе и открытых, двигающихся безостановочно, так что в них приходилось садиться на ходу. Я лично такие лифты не люблю и стараюсь ими не пользоваться: у меня вечно одна из ног оказывается не там, где надо. Двери везде открывались сами – фотоэлементы, наверное; некоторые стеклянные двери тоже сами раздвигались, климатизационные установки выдували, вдували, охлаждали и обмахивали. Все это, представьте, было исправно и действовало бесшумно. Бассейн находился на одной из нижних террас. С трех сторон он был окружен постройками, с четвертой – возвышалась скала. Пальмы и кактусы росли в достаточном количестве. Вокруг бассейна валялись надувные пуфики из прозрачного пластика и стояла прочая дегенеративная мебель. Одной только вещи я никак не могла обнаружить – выхода из этой резиденции. Постепенно я все более укреплялась в мысли, что единственным способом как прибытия сюда, так и отбытия отсюда является тот самый вертолет на верхней террасе. Скала у бассейна отвесно поднималась вверх, и ясно было, что мне на нее не вскарабкаться. Вертолетом я не умела управлять. Наконец я не выдержала. – Красиво здесь, – сказала я. – Прекрасное здание, но как отсюда выйти? Наверное, выход наверху? – Зачем же наверху, если внизу значительно удобнее? – саркастически заметил толстяк, и на ближайшем лифте мы спустились вниз. По дороге я увидела не замеченную раньше эстакаду, ведущую к просторной площадке среди скал, за которыми виднелись как минимум еще два вертолета. Это была та терраса, которую я разглядела, когда мы шли на посадку. Опять, значит, недоступный мне воздушный путь сообщения… Был, оказывается, и другой путь. Мы спустились на небольшой, окруженный скалами дворик, от которого начинались три дороги. Одна из них заканчивалась неподалеку чем-то вроде небольшого балкона с видом на море. Вторая, каменистая тропинка, вела вниз, к морю. Третья, узкое асфальтированное шоссе, тоже спускалась вниз, но в другом направлении. – Вот эта тропинка ведет к берегу, – доброжелательно объяснил мне словоохотливый толстяк. – А это – дорога в город и дальше, в глубь страны. Мы как-нибудь выберемся в город, только поедем не по шоссе, а морем. Желаете осмотреть порт? Я желала. Он наверняка рассчитывал ошеломить меня, вот почему я изо всех сил старалась не подать виду, что потрясена, даже глазом не моргнула, когда в одной из скал при нашем приближении сами по себе открылись двери очередного лифта. Ну, совсем как в сказке: «Сезам, откройся!» Теперь мы спустились уже к самому берегу, и я увидела маленький порт. Построен он был на берегу океана, а не залива. От океана его хорошо защищал очень высокий волнорез. Две большие моторные лодки стояли в аккуратных индивидуальных бассейнах. Все это было освещено тем же мягким рассеянным светом. – Здесь недалеко город, – информировал меня толстяк, старательно избегая произносить название города. – Его отсюда не видно за скалами, только с верхнего балкона можно увидеть кусочек. Зато корабли, направляющиеся в этот город, видны хорошо. Откровенно говоря, мне уже не хотелось больше ничего видеть. Резиденция меня ошеломила и вызвала целую кучу проблем. Мне надо было спокойно поразмыслить и затем еще раз внимательно осмотреть – при дневном свете и без сопровождения. Теперь я уже не удивлялась, почему они заперли меня на ключ в помещении с решетками на окнах. Спать я отправилась с робкой надеждой, что проснусь в Копенгагене, опоздаю на работу и буду с удовольствием вспоминать свой увлекательный сон… Не стану утверждать, что у меня было спокойно на душе, когда, осмотрев еще раз владения моих похитителей, поднявшись на вторую террасу с вертолетами и налюбовавшись видом с балкона, я расположилась на отдых в тени буйной растительности у бассейна. Возможность побега представлялась весьма проблематичной, зато очень четкой и недвусмысленной – позиция моих хозяев. Отказавшись от всех дипломатических выкрутасов, патлатый заявил мне прямо: – Chere mademoiselle, вы являетесь единственной обладательницей чрезвычайно важных для нас сведений. Вы женщина неглупая и понимаете, что эти сведения мы должны получить. Не буду скрывать, сведения касаются денег. Очень больших денег. Вы сами убедились, что мы отнюдь не бедняки, но все, что вы видите, – ничто в сравнении с тем, что мы можем иметь после того, как вы нам сообщите только вам известный шифр. Мы люди не злые, нам бы не хотелось прибегать к насилию, тем более что это и в самом деле может отрицательно сказаться на вашей памяти. Напротив, мы склонны принять вас в дело… Этот вопрос мы еще обсудим… Но, к сожалению, не мы здесь распоряжаемся. У нас есть шеф. Он скоро прибудет. Если вы до прибытия шефа сообщите нам все, что сказал наш светлой памяти умерший друг, мы вас щедро вознаградим и отправим в Европу. Если вы увидитесь с шефом, вы никогда больше не выйдете отсюда. Выбирайте… Все это было очень логично и, возможно, заставило бы меня передумать, если бы я не помнила того, что говорилось в самолете. Я твердо знала, что пока не назову им шифр, буду жива. Сказать всегда успею. А зачем я им нужна после того, как они все узнают? – Понятно, – сказала я и сделала вид, что задумалась. – Но я в самом деле не помню всего, и мне кажется, что кое-что я перепутала. Сначала я совсем ничего не помнила, потом начала немного вспоминать, но до сих пор у меня все путается. И я совсем не шучу, когда говорю, что мне было бы очень полезно вновь оказаться в подобной обстановке. – Это мы организуем, – пообещал патлатый. – Да хотя бы сегодня и попробуем… Я не была уверена, что они поверили мне. Скорее делали вид, что поверили. Я тоже делала вид, что верю им, и мне очень хотелось надеяться, что они не догадываются, что я делаю вид. Очень жарко было ходить здесь в парике. Перед тем как отправиться к бассейну, я вымыла голову – с большим риском для жизни, так как выбрала наугад один из шампуней в ванной, не зная, для чего он предназначен, и не будучи уверена, что от него не вылезут все волосы. Мне не на что было накрутить вымытые волосы, и я сидела у бассейна как прилизанная Гоплана, хотя Гоплана отличалась более буйными кудрями. Всюду – внизу на пристани, вверху у вертолетов, да и вообще на каждом шагу – я встречала мрачных черных бандитов в широкополых шляпах. Они не чинили мне никаких препятствий в моей прогулке, но ни на минуту не спускали с меня глаз. Излишняя предосторожность: ни моторки, ни вертолета я не могла бы украсть, не говоря уже о том, что я понятия не имела, как ими управлять. Бежать же пешком в такую жару… Вот если бы была какая-нибудь машина, но я нигде не видела никакого наземного средства передвижения, только воздушные или морские. Хоть бы велосипед какой-нибудь завалящий… Судя по карте, дорога должна была вести вниз, так что на велосипеде я запросто съехала бы. Было ужасно жарко, и я решила искупаться. Надела на высохшие волосы купальную шапочку и двинулась к бассейну. Мне и в голову не пришло, что этот шаг к воде станет моим шагом к свободе!.. Всю жизнь я жутко мучилась со своими волосами. Что бы я ни делала с ними, все равно выглядела как чучело или оплешивевшая белка, поэтому забота о голове, особенно при соприкосновении с водой, стала моей второй натурой. После мытья, да еще хорошим шампунем, мои отвратительные космы – дня два, не больше, – выглядели терпимо, и иногда мне даже удавалось сделать из них нечто напоминающее прическу, но как только я имела неосторожность намочить их в реке, озере, пруду, не говоря уже о море, все мои усилия шли насмарку. И почему-то никогда не помогала купальная шапочка, вода проникала даже под самую плотную. Поплавать на спине я могла себе позволить лишь в том случае, если сразу же после плавания собиралась мыть голову. Хотя вряд ли мой способ передвижения по воде заслуживает названия «плавание». Правда, я могла преодолеть расстояние в двадцать метров и не утонуть при этом, но какое это было жалкое зрелище! На сей раз я очень неплохо вымыла голову, а купальная шапочка была несколько великовата, поэтому с головой следовало обращаться особенно бережно. Вода в бассейне была кристально прозрачна, и отчетливо виднелось дно, выложенное мозаикой. Мне почему-то казалось, что в том месте, где я собиралась войти в бассейн, должно быть очень мелко – видимо, потому, что вышка находилась по другую сторону бассейна, а, как известно, вышки устанавливают над глубоким местом. Вот почему, небрежно придерживаясь за край бассейна, я смело шагнула в воду. Не почувствовав под ногами дна, я от неожиданности отдернула руку и с криком ушла под воду. Заорала я, разумеется, из-за головы, а не от страха утонуть – это не грозило мне даже с моим умением плавать. Закричав, я хлебнула воды и постаралась поскорее вынырнуть, злясь на себя, бассейн и купальную шапочку. Хлопая руками по воде, как тонущий эпилептик, кашляя и отплевываясь, я пыталась ухватиться за край бассейна. В этот момент я услышала плеск, что-то с шумом упало в воду, я оглянулась – и обомлела: великолепным кролем ко мне стремительно плыл какой-то тип в элегантном белом костюме. Схватившись за край бассейна рядом со мной и отбросив назад длинные черные волосы, он взглянул на меня, и в его взгляде явственно выразилось облегчение. – Зачем вы это сделали? – с упреком обратился он ко мне по-английски, произнеся предварительно несколько, кажется, португальских слов. – Вы же могли утонуть! Каше счастье, что все обошлось! – Прошу прощения, я не умею плавать, – ответила я виновато. – Я думала, что здесь мелко. Вы что, прыгнули, чтобы спасти меня? – Конечно! Это мой долг. – О, громаднейшее вам спасибо. И очень прошу меня извинить, из-за меня вы намочили свой костюм. Надо было раздеться! – У меня не было времени. Пустяки, костюм моментально высохнет. Во время этого обмена любезностями между нами плавал в воде импозантный пурпурно-зеленый галстук. – А галстук ваш не полиняет? – встревожилась я. Тип ответил неуверенно: – А кто его знает. Надо снять на всякий случай. – Откуда же вы прыгнули? – поинтересовалась я, так как перед этим не видела вокруг ни души. – А оттуда, – коротко ответил он, махнув галстуком вверх. Я посмотрела в указанном направлении. Приблизительно на высоте двух с половиной этажей над бассейном виднелась маленькая застекленная галерея, одно из окон которой было раскрыто. Метров десять, не меньше. И как ему удалось, прыгая с такой высоты, не промахнуться и попасть в бассейн? – Должно быть, здесь очень глубоко! – воскликнула я, с восхищением глядя на него. – Двенадцать метров, – ответил он и вылез из бассейна. Я тоже вылезла и помогла ему аккуратно разложить галстук для просушки. Мы уселись на пластиковых пуфиках и продолжали беседу, причем он все время менял положение, подставляя солнцу разные фрагменты своего одеяния. Я предложила ему снять пиджак, но он отказался категорически. Костюм просыхал с быстротой, несомненно свидетельствующей о его синтетической природе. Наш разговор не выходил за пределы плавания. Ярко описав свое неумение плавать, я даже несколько преувеличила его, чтобы сделать человеку приятное. Ведь наверняка он оказался бы в глупом положении, если бы узнал, что напрасно прыгал с такой высоты… – А лодку как вы переносите? Как себя чувствуете на корабле? – поинтересовался он, поддерживая светский разговор. Я уже собиралась ответить, что прекрасно, как вдруг какое-то совершенно неясное для меня самой соображение заставило ответить совсем не так, как собиралась: – Ужасно! Я боюсь воды и не выношу качки. Даже не знаю, как быть, мне тут обещали устроить экскурсию вон в тот город. – И я махнула рукой, надеюсь – в противоположном направлении. – Они сказали, что мы отправимся на лодке, а я жутко боюсь, но мне стыдно признаться. – Так надо было сказать, – посочувствовал тип. – Зачем же мучиться? Я им сам скажу! – Ни в коем случае! – воскликнула я. – Не надо говорить, я не хочу, чтобы они знали, – доверчиво призналась я. – Пожалуйста, никому ни слова! – Хорошо, но обещайте мне, что не будете больше прыгать в глубокую воду. Вон там есть лесенка, по ней можете осторожно спускаться в бассейн. А вообще-то вам лучше обходиться душем. Он встал и показал мне, как обращаться со сложной системой всевозможных душей и фонтанов, оборудованных у бассейна. Я с благодарностью восприняла этот урок и тут же применила свои знания на практике. Тип осмотрел высохший галстук, нацепил его, обдернул на себе костюм, галантно попрощался и удалился. Я сняла купальную шапочку и принялась опять сушить волосы. Обдумывая, случайно ли он пришел мне на помощь или с меня не спускают глаз, я вдруг услышала звук мотора. Обыкновенного автомобильного мотора, работающего на полных оборотах где-то по ту сторону построек и, судя по звуку, приближающегося к резиденции. Проявленная мной вслед за этим прыть была поистине сверхъестественной, учитывая жару. Я набросила на себя хламиду, обшитую золотой каемкой, вскочила в один из тех лифтов, которые я терпеть не могу, и уже через минуту оказалась во внутреннем дворике. Там ничего не было, но звук мотора нарастал. Это наверняка был легковой автомобиль, и находился он где-то очень близко, но, видимо, дорога, ведущая вверх, была чрезвычайно крутой, так как машины все еще не было видно. И вот наконец из-за скалы показался черный «ягуар». Я стояла в тенечке и с тоской смотрела на приближавшуюся машину. Наконец-то что-то привычное, машина, с которой я умею обращаться и на которой запросто могла бы бежать отсюда – ведь раз на ней приехали, то можно и уехать? Из машины вышел патлатый с каким-то незнакомым мне маленьким черным толстяком. Но это не мог быть шеф, так как он уж очень уважительно обращался с патлатым. Не заметив меня, они вошли в здание. Шофер с бандитской физиономией въехал на машине в гараж, и я узнала, что часть стены является дверью гаража. Наверняка опять фотоэлемент или какое-нибудь механическое устройство, потому что половинки дверей раздвинулись сами. У них везде здесь были раздвижные двери, очень удобно. Воспользовавшись тем, что вокруг никого не было, я внимательно исследовала площадку и обнаружила механическое приспособление – место, на которое въезжающая автомашина должна была надавить колесами, чтобы открылась дверь. Обнаружить-то я обнаружила, а где взять в случае чего два тяжелых предмета по пятьсот килограммов каждый? Тяжело вздохнув, я решила продолжить свои изыскания. На скалы рядом с балкончиком можно было вскарабкаться без труда, и я вскарабкалась. Снизу верхушки скал казались острыми как бритва, на самом же деле они представляли собой довольно округлые кручи, идущие вдоль берега. Далеко внизу виднелся океан, а сразу у моих ног начиналось что-то, что при большом воображении можно было принять за тропинку. Я двинулась по ней. Это было не очень трудно, правда, временами приходилось передвигаться на четвереньках. Вскоре я добралась до маленькой площадки, посыпанной песком. Тут наконец я нашла немного тени – ее давали развесистая пальма и несколько импозантных кактусов. Я знаю, что кактусы растут в самых неожиданных местах, а вот наличие здесь пальмы меня удивило. Впрочем, возможно, я не очень хорошо разбираюсь в ботанике. Если бы мне удалось взобраться на эту пальму, я бы смогла охватить взглядом всю резиденцию и окружающие ее окрестности. К сожалению, от этой мысли пришлось отказаться, поэтому я ограничилась тем, что влезла на скалу за пальмой. Это тоже дало неплохой результат. Отсюда мне была видна лишь часть построек бандитской резиденции, ниже – кусок извивающейся, как змея, дороги, а еще ниже нечто ужасное: разводной мост! Построили его над ущельем, в которое упиралась дорога. Сейчас мост был поднят. Ясно, его опускают только тогда, когда проезжает машина, и наверняка управляющий им механизм скрыт где-то в резиденции. Очень долго сидела я на карачках на этой скале и пыталась что-нибудь придумать. В голове у меня один за другим сменялись самые фантастические проекты, пока я не решила, что мне следует получше ознакомиться со всеми устройствами и попытаться понять, как они действуют. Тогда можно будет строить проекты. Я слезла со скалы и уже собиралась возвращаться, как вдруг увидела в море большую моторную яхту. На носу яхты большими буквами было написано романтическое название «Stella di Mare» – «Морская звезда». Медленно плыла яхта по морю, и слабый гул мотора был еле слышен. Оказавшись прямо напротив меня, яхта резко изменила направление и под прямым углом двинулась к берегу. Вот она уже совсем близко и, кажется, намерена врезаться в скалу. Заинтересовавшись, я спустилась на выступ скалы, нависший над берегом, легла на живот и осторожно высунула голову. Яхта действительно входила в скалу, правда, не прямо подо мной, а несколько в стороне. Я уже давно решила ничему здесь не удивляться и попыталась найти какое-то логичное объяснение происходящему. Отбросив, как мало реальную, версию о раздвижных воротах в виде монолитной скалы, я решила, что там скорее всего какой-нибудь невидимый сверху грот. Тщательно, метр за метром, изучая береговую полосу, я заметила наконец, что в одном месте ее линия прерывается. Вход в бухту? Ни минуты не раздумывая, я решила подойти поближе. То, что я называю тропинкой, спускалось вниз, я тоже, по большей части на четвереньках. Тропинка резко свернула в сторону, и я оказалась в небольшой нише, вырубленной в скале. Глянув вниз, я обнаружила три вещи: яхту, величественно разворачивающуюся в бухточке, лишь немногим больше самой яхты и со стороны океана целиком закрытой скалами, нависший над яхтой довольно большой помост, на котором встречали яхту три человека, и металлическую лесенку, ведущую от моей ниши прямо на этот помост. Лежа в своей нише, я спокойно наблюдала за происходящим, уверенная, что успею скрыться, если они вздумают подниматься по лесенке. Они не стали подниматься. После того как яхта пришвартовалась, они еще какое-то время крутились на помосте, с яхты сошел экипаж в составе двух бандитов, и все они исчезли в стене подо мной. Конечно, опять раздвижная дверь и опять сложная система управления с центром в здании. С ума можно сойти от всех этих достижений цивилизации! Мне очень хотелось сразу же спуститься на помост, но я не выношу всяких этих идиотских металлических и веревочных лесенок. Спущусь по ней, решила я, когда не будет другого выхода. Пока же я поднялась по тропинке и прежним путем, без особых трудностей, вернулась к себе. По тому, как меня встретили, я поняла, что исчезла незаметно для них и что это их смертельно напугало. При виде меня поднялся переполох, один черный бандит со всех ног бросился в одну сторону, второй в другую, третий, в белом костюме, кинулся к телефону, и у первого же лифта я наткнулась на выходящего из него толстяка. – Где вы были? – выкрикнул он, причем на его лице одновременно отражалось беспокойство и облегчение. – На прогулке, – вежливо объяснила я. – Нашла прелестное местечко на берегу с видом на Европу и сидела там под пальмой. Там так хорошо! Он захлопал глазами, видимо, стараясь сообразить, какую пальму с видом на Европу я имею ввиду. Следует заметить, что пальм там была прорва. Тем временем его беспокойство рассеялось и осталось одно облегчение. – Хорошо, что вы вернулись со своей прогулки. После обеда едем в город. В соответствии с вашим пожеланием… Я совсем этого не желала, но решила не возражать. Пусть будет экскурсия в город, надо же мне развлечься после всех моих сегодняшних открытий. Но оказалось, что открытия еще не кончились. Видимо, суждено было мне вести здесь жизнь интенсивную и полную эмоций. В город мы отправились на моторной лодке. В последнюю минуту я вспомнила о том, что должна бояться воды. Да и вспомнила лишь потому, что они уж чересчур внимательно наблюдали за мной в момент посадки. Видимо, мой спаситель в ошеломляющем галстуке сделал им подробный доклад. Откровенно говоря, из всех видов сообщения я всегда предпочитала водное и совершенно не боюсь воды, невзирая на свое неумение плавать. Я обожаю качаться в маленьких лодках на больших волнах, качка мне не страшна, и я не знаю, что такое морская болезнь. Вот почему я не была уверена, что моя симуляция будет выглядеть достаточно убедительной. О своей боязни воды я вспомнила в тот момент, когда занесла ногу над палубой моторки. Я качнулась, наклонилась вперед и отдернула ногу, чуть не потеряв равновесие. В воду бы я не упала, зато влетела бы в лодку головой вперед, что отнюдь не входило в мои намерения. Лупоглазый бандит заботливо поддержал меня. Ногу я отдернула для того, чтобы подумать, как войти в лодку с возможно более испуганным видом, но вместе с наклоном получилось прелестно, и мне больше не было необходимости демонстрировать свой страх. – Да садитесь же наконец, – звал меня из лодки патлатый. – А там не мокро? – с беспокойством спросила я. – Еще туфли замочу… Может, лучше на машине? – Нет, не лучше. Здесь сухо. Эй, помоги даме! Лупоглазый попытался втолкнуть меня в лодку. Я уперлась всеми четырьмя конечностями и с достоинством заявила: – Не надо, я сама. Теперь я попробовала начать с другой ноги, поставив ее на борт. Борт слегка накренился, я собиралась издать крик ужаса и опять отпрянуть, но не успела. Лупоглазый был начеку. Правда, он рассчитывал, что я пойду вперед, и из самых лучших побуждений подтолкнул меня, так что я действительно потеряла равновесие и очень естественно свалилась на колени к патлатому. Получилось так, как надо, и я совсем не пострадала. Извинившись перед патлатым, я неодобрительно заметила, что посудина кажется мне на редкость неустойчивой. И вообще, не слишком ли она мала для путешествия по такой большой воде? – Как раз впору, – отрезал патлатый и бросил взгляд на мою голову. С самого обеда на нее все бросали взгляды. Дело в том, что я наконец сняла парик, начесала и покрыла лаком свежевымытые волосы и соорудила вполне приемлемую прическу. Непонятно, что могло вызвать у них такой интерес? Цвет, конечно, другой, но ведь парики давно перестали быть редкостью. К тому же эти взгляды были полны горечи, а уж это было совсем необъяснимо. В лодке я продолжала играть свою роль: сидела, напряженно выпрямившись, закрыв глаза и стиснув зубы, неохотно и лаконично отвечая на обращенные ко мне вопросы. А как приятно было плыть! Океанские волны слегка покачивали нас, моторка неторопливо взбиралась на большую волну и мягко скатывалась вниз. Какое наслаждение было бы сидеть на носу, глядеть на воду и свободно предаваться упоительному колыханию! Я стала думать о предстоящей нам экскурсии в город. В конце концов, город это город, там есть полиция, и я могла бы сбежать и явиться в полицию. Или смогла бы бежать и кинуться на вокзал – ведь если через Паранагуа проходит железная дорога, должен быть и вокзал – и попытаться уехать поездом. Интересно, как они собираются меня охранять? Может, прикуют к себе цепью? Ничего подобного не произошло. Мы пришвартовались к маленькому причалу в самом конце порта, довольно далеко от города. Было темно и как-то неприятно. Сначала я еще пыталась извлечь кое-какую туристическую пользу из своего пребывания в городе, но вскоре отказалась от этой мысли. Меня больше заинтересовало отношение туземцев к моим спутникам. Все они с ними почтительно и даже заискивающе здоровались, в том числе и представители властей в мундирах. Я не уверена, что это были полицейские. Может быть, такие мундиры носили здесь железнодорожники, пожарники или таможенники, но все они без исключения оказывали сопровождающим меня бандитам всяческие знаки уважения. Следовало ожидать, что первый же полицейский, к которому я обращусь за помощью, возьмет меня за ручку и отведет в резиденцию. Остальное встречающееся нам население состояло из черноволосых мужчин в широкополых шляпах с бандитскими физиономиями, и все они как один, казалось, представляли обслуживающий персонал все той же резиденции. Игорный дом, конечная цель нашей экскурсии, был совсем близко. Жалкий на вид ресторанчик под названием «Esperanza» – «Надежда», что я сочла счастливым предзнаменованием, внутри блистал роскошью. Датские кроны мне еще раньше обменяли на доллары по нормальному банковскому курсу, а обменивать их на местную валюту не было необходимости, ибо, во-первых, играли на жетоны, и, во-вторых, доллары тоже были в ходу. Так я и по сей день не знаю, как выглядит их местная валюта. Я решила сохранять хладнокровие, чтобы не спустить в этом экзотическом притоне все свое состояние. Заняв место у рулетки, я стала делать маленькие ставки – и довольно удачно. Для начала я поставила на восемнадцать и выиграла. Через минуту меня будто что-то толкнуло, я опять поставила на восемнадцать и опять выиграла. Пока мне везло, но я знала, что существует закон, в соответствии с которым я еще какое-то время буду выигрывать, но потеряю все, если слишком долго останусь за этим столом, вот почему после первого проигрыша я встала и решила сменить место. За соседним столиком играли в какую-то неизвестную мне игру. Я остановилась, заинтересовавшись, и в этот момент услышала: – Говори по-немецки. Сказано это было на немецком языке. А сказал лупоглазый, не меняя выражения лица, не отрывая глаз от карт на столе и обращаясь к своему соседу. Я стояла как раз за их плечами. Этого соседа – черного, как и все туземцы, уже немолодого и очень красивого – я не знала. Продолжая разговор, он сказал: – Не понимаю, как он мог ошибиться. – У нее черные глаза, обрати внимание, – ответил мой бандит. – А на голове у нее был платиновый парик. Мы тоже думали, что это ее волосы. Он не знал Мадлен, и был уверен, что это она. – А почему не было Мадлен? – В последний момент Арне предупредил ее о готовящейся облаве. Она поехала прямо в аэропорт, чтобы там перехватить Бернарда. Но не успела… – Ужасно, – с горечью сказал черный. – Кошмар! А ты уверен, что она не понимает по-немецки? Следует соблюдать осторожность. – Уверен, – ответил тот и неожиданно обратился ко мне: – Вы знаете эту игру? Хотите сыграть? Я продолжала с интересом наблюдать за игрой, не обращая на них внимания. Он говорил по-немецки, так откуда же мне знать, к кому он обращается? Нет, меня так легко не поймать. – Мадемуазель Иоанна, – через минуту обратился он ко мне. – Я спрашивал, не желаете ли вы сыграть в эту игру? «Только бы мне не запутаться в этих языках», – подумала я и милостиво улыбнулась ему, так как он перешел на французский. – Ах, вы мне? Извините, я не слышала. Нет, спасибо, я предпочитаю рулетку. И я перешла к соседнему столу. То, что я только что услышала, очень взволновало меня. Тайна постепенно разъяснялась. Наконец-то мне стало понятно, из-за чего произошла ошибка и почему в это дело впутали меня. Какая-то девица по имени Мадлен была похожа на меня, и несчастный умирающий последним усилием передал мне зашифрованное сообщение. Если он ее не знал, должен был спросить пароль, но, по всей видимости, на это у него не было ни времени, ни сил. И если он был единственным обладателем тайны, ничего удивительного, что они так всполошились и прихватили меня с собой. Что им еще оставалось делать? Я бы на их месте поступила точно так же. Теперь понятно, почему они бросали на мою голову такие неодобрительные взгляды… Если бы не этот проклятый платиновый парик, сидела бы я сейчас спокойно у Фрица в офисе, рисовала фрагменты ратуши и радовалась выигрышу на скачках. Надеясь услышать что-нибудь еще, я больше расхаживала между столами, чем играла, благодаря чему не успела проиграть того, что мне удалось выиграть вначале, в итоге оказалась в выигрыше. Пожалуй, такой метод следует принять на вооружение… Я провела ряд экспериментов с целью установить границы моей свободы. Можно, например, улучить минутку, сбегать на почту и послать весточку Алиции. Как бы не так! Правда, никто не мешал мне покинуть помещение, никто не хватал меня и не удерживал силой, но как только я делала попытку отдалиться, тотчас же раздавался тихий свист и рядом со мной появлялись три черных бандита – два по бокам и один сзади. Они делали вид, что не обращают на меня внимания, но держались рядом со мной, как приклеенные. От мысли спасаться бегством – в незнакомом городе, в темноте – я отказалась. Отказалась я и от мысли бежать через окно дамской туалетной комнаты, главным образом потому, что в дамской туалетной комнате не было окна. Да, положение мое было незавидным. Поздно ночью я позволила отвести себя на пристань и устроила там представление под названием «яхтофобия». За исключением морской болезни, которую мне никак не удавалось вызвать у себя, я изобразила все, что только видела и слышала на эту тему, и сама себе стала невыносима. На следующий день я развила бурную деятельность. Тщательнейшим образом обследовав все, я обнаружила множество интересных и совершенно ненужных мне вещей: электроподстанцию, насосную станцию, машинное отделение и радиоузел. Только под конец я нашла то, что искала. В самом низу, почти на уровне внутреннего двора, находилось помещение с многочисленными пультами, радарными и телевизионными экранами и электрифицированной картой местности. Я провела там чуть ли не полчаса, пока они не спохватились и не выгнали меня. Да и то не очень сердились. Видимо, считали, что мне вовек во всем этом не разобраться, и я не скажу, что они так уж ошибались. А того обстоятельства, что в критических жизненных ситуациях мои умственные способности достигают недосягаемых высот, я и сама не знала. Мои умственные способности в течение упомянутого выше получаса позволили мне выявить на электрифицированной карте все интересующие меня объекты: подземный переход к помосту над бухтой, куда вошла яхта, подъемный мост у въезда в резиденцию и что-то непонятное в самом конце дороги. В натуре я этого не видела и поэтому не имела понятия, что бы это означало, предполагая только, что, видимо, какая-то преграда на шоссе. Обнаружила я также, какой рычаг управляет каждым из этих объектов, но вот главного мне не удалось выяснить, а именно: какой рычаг ведает подъемным мостом. После того как меня выдворили из диспетчерской, я продолжила свои изыскательские работы и обнаружила прямой лифт, связывающий здание с гаражом, в котором все еще стоял черный «ягуар». С тоской поглядела я на машину, подумала над тем, где они могут держать ключи от зажигания, ничего не придумала и отправилась дальше. Осмотрев на всякий случай оба вертолета на террасе, я искупалась в бассейне и наконец решила отдохнуть под пальмой. Отсюда я видела, как прилетел третий вертолет и из него вышел маленький бандит. Он поговорил с другим, в белом костюме (теперь я знала, что так одевался обслуживающийся персонал высшей категории), после чего вошел в дом. Я видела, как из гаража выехал «ягуар», в котором сидел только один шофер – тот самый черный бандит с лицом убийцы. Я видела, как во двор въехал грузовик и с него стали сгружать какие-то ящики. Все это я могла свободно рассмотреть, так как во время сегодняшних изысканий обзавелась попутно некоторыми полезными вещами. В их числе был превосходный цейсовский бинокль, очень острый пружинный нож и литературное произведение, которое называлось, если память мне не изменяет, «Пособие для яхтсмена-любителя», на английском языке, и я собиралась почитать его на досуге – на всякий случай. Бинокль и нож я тоже прихватила на всякий случай, ведь никогда не знаешь, что тебе понадобится. Присваивая их, я не испытывала ни малейших угрызений совести. Вертолет опять взлетел. Рассматривая в бинокль окрестности, я особое внимание уделила дороге. Думаю, что с этой высоты она просматривалась примерно километров на десять, не вся, разумеется, а лишь отдельные участки. Под самым носом торчал мост, и я вдруг сообразила, что легко и просто могу узнать, каким рычагом он приводится в действие. Достаточно быть в диспетчерской в тот момент, когда к нам будет приближаться или уезжать от нас какая-нибудь машина. Сейчас мост поднят, значит, надо будет его опустить. Конечно, я могла просидеть под своей пальмой и целые сутки, не спуская глаз с дороги, но мне посчастливилось. Сначала вернулся вертолет и из него вышли трое незнакомых мужчин, а вскоре я увидела, что по дороге что-то движется. Конечно, на таком расстоянии нельзя было определить, «ягуар» это или другая машина и едет ли она к нам, или свернет куда-нибудь в сторону, но я на всякий случай стремительно бросилась вниз. Точнее, постаралась как можно быстрее преодолеть на четвереньках путь по скалам. Двери в диспетчерскую не запирались на ключ и, как все двери, раздвинулись бесшумно при моем приближении. С бьющимся сердцем, затаив дыхание, остановилась я за спиной человека, сидящего за пультом. Белый костюм свидетельствовал о его принадлежности к высшей касте. Он внимательно следил за картой, по которой медленно передвигалась светящаяся точка, а у меня просто глаза разбежались, я не знала, на чем сосредоточить внимание. Ах, как бы мне пригодилось сейчас strabismus divergens – расходящееся косоглазие. Точка приблизилась к тому неизвестному мне препятствию, что находилось в конце пути. Человек за пультом перевел в верхнее положение первую рукоятку справа. Точка миновала это препятствие, и он вернул рукоятку в прежнее положение. Собственно, этого было достаточно, я узнала, что хотела, но все-таки не мешало убедиться. Бесконечно долго стояла я у него за спиной. Точка ползла, как подыхающая корова, пока наконец, по прошествии нескольких столетий, не добралась до мостика. Человек в белом костюме перевел вверх вторую рукоятку справа. Так же незаметно я удалилась. Все во мне торжествовало. Постепенно вырисовывался путь к свободе. На общее собрание я наткнулась случайно. Не без причины наблюдалось такое оживление воздушного и наземного транспорта. Прибыло несколько новых хмырей, но ни один из них не был шефом, поскольку по-прежнему главную роль играл патлатый. Обедала я в большой компании, вместе с моими прежними знакомыми, было их одиннадцать человек, и все новенькие с отвращением поглядывали на мою голову – как видно, их уже проинформировали. После обеда все они куда-то исчезли. Целиком поглощенная напряженной умственной работой, я слонялась по территории, пытаясь решить очередную проблему, и совсем не собиралась разыскивать их. Проблема же была такая: где они могут держать запасные ключи? Ведь у каждой автомашины, у каждого вертолета, яхты и всякого другого средства передвижения должно быть по два комплекта ключей от зажигания. Один комплект находится у водителя, пилота, рулевого и так далее. А где хранится запасной? Ведь водители и пилоты сменяются, их могут срочно вызвать, они могут разминуться, поэтому запасные ключи должны всегда храниться в определенном месте. Трудно предположить, что их кто-то носит при себе. Даже если и существует какой-нибудь интендант, кладовщик или ключник, вряд ли он таскает повсюду с собой огромную связку ключей. Наверное, где-то есть специальный шкафчик, или ящик в столе, или, наконец, доска, на которой висят все ключи. Тщательно осмотрев всю диспетчерскую, в которой не было ни души, и ничего не обнаружив, я принялась размышлять: где же они могут держать ключи? Если не в диспетчерской, то наверняка у начальства – скорее всего в кабинете шефа. Раз есть шеф, то должен быть и кабинет. Правда, во время моих изысканий мне не попадалось ничего похожего на кабинет шефа, но, возможно, я просто не обратила на него внимания, так как меня интересовало главным образом техническое оснащение резиденции. Ничего не поделаешь, придется по новой начинать обход. Во время оного я наткнулась на одного из официантов, хотя, возможно, этих людей следовало называть лакеями. С утра до вечера они обслуживали нас, и всегда в белых фраках, с ума сойти! Встреченный мною официант катил перед собою столик на колесиках, на котором был сервирован кофе, распространяющий упоительный аромат. Уж что-что, а кофе у них был хорош, ничего не скажешь. Вдыхая этот аромат, я, не отдавая себе отчета, что делаю, двинулась за столиком. У меня, видимо, случился легкий приступ умственного расслабления – может, от жары, а может, от чрезмерных умственных усилий. Двери перед официантом почему-то не распахнулись сами по себе, что меня удивило. Он нажал на кнопку у косяка двери, и, прежде чем дверь открылась, я успела вплотную приблизиться к нему. Он меня не видел и не слышал – пол был покрыт коврами. Без всякой задней мысли я последовала за ним и оказалась в конференц-зале. Одиннадцать мужчин сидели вокруг стола, отделенного от входа металлической решеткой, оплетенной буйными побегами какого-то вьющегося растения. Официант покатил столик дальше, а я шагнула вправо и присела в зарослях. Присутствие на конференции никак не входило в мои намерения. Не входило в мои намерения и подслушивание того, о чем там говорилось. Но раз уж я здесь оказалась… Да и передохнуть в прохладе и зелени совсем не мешало. Официант удалился, не глядя по сторонам, и переговоры возобновились. Велись они сразу на трех языках – английском, французском и немецком, что лично для меня было очень удобно. – Согласно последним данным, – заявил патлатый, – мы успели распродать паи… И больше я ничего не поняла. Посыпались торговые термины, названия каких-то предприятий, акционерных обществ и тому подобное. – Мы успели снять деньги со счетов… – И опять длинный перечень, на сей раз всевозможных банков в Англии, Франции, Голландии, Швейцарии. – …и на все деньги были закуплены драгоценности… – Конкретнее, – перебили его. – Какие именно? – Это мы знаем только приблизительно. Нам удалось установить, что около восьмидесяти процентов вложено в алмазы. На остальное приобретены золото и платина. – Все это заморожено, – сказал другой голос. – А что осталось у нас? – Почти ничего, – мрачно признался патлатый, и воцарилась гробовая тишина. – А поступления? – с надеждой спросил кто-то. – Об этом мы уже говорили. В настоящее время они не покрывают и половины текущих расходов… И опять гнетущая тишина. Да, веселой эту конференцию не назовешь. А мне становилось все интереснее. – Кто же несет ответственность? – нарушил тишину чей-то зловещий голос. – Кто дал такое идиотское распоряжение? – Шеф, – кто-то ехидно поспешил удовлетворить его любопытство. – Все придумал шеф, и очень хорошо придумал. Вся операция была произведена четко и быстро. Все мы знаем, что наши счета были блокированы буквально через час после того, как мы сняли деньги. Они действовали быстро, а мы еще быстрее, так как шеф все предусмотрел. Закупали в Париже, Амстердаме и непосредственно в ЮАР. Все провернули за двадцать четыре часа и передали Бернарду. Он один был «чистый» и мог разъезжать свободно. Место он подыскал заранее и зашифровал… – Ха-ха, – саркастически рассмеялся кто-то. – И как зашифровал!.. – Если бы Бернард передал шифр Мадлен, – хладнокровно продолжал предыдущий оратор, – эти алмазы и платина были бы уже здесь. Затем слово взял патлатый: – Планом было предусмотрено переждать самое опасное время. Здесь, в безопасности, мы должны были отсидеться в течение нескольких месяцев, а потом начать все сначала. Средств у нас было более чем достаточно, у Интерпола же нет никаких конкретных улик против нас. И вот какая-то мелочь все испортила! Виноват Арне, который слишком поздно сообщил нам о готовящейся полицией облаве. Может, его подозревали и он боялся рисковать, но сейчас это не важно… Кто-то прервал его: – И что же, этот Арне так и… – Несчастный случай, – коротко и равнодушно бросил патлатый. – Теперь надо как-то исправить последствия этой неприятной ошибки… И конференция перешла к моему вопросу. Мнения выступающих разделились. Одни предлагали подвергнуть меня самым изощренным пыткам, другие высказывались за метод мягкого убеждения. Двое даже выразили желание взять меня в жены. Ясно было одно: дело надо кончать как можно скорее, и не столько из-за стесненных финансовых обстоятельств, сколько, подчиняясь приказу шефа, из желания выжать из меня шифр немедленно и любыми средствами. Начались прения. От пыток большинством голосов отказались, ибо никто из присутствующих не мог гарантировать, что они не скажутся отрицательно на моей памяти. Отказались так же и от мысли поручить кому-нибудь войти ко мне в доверие или возбудить во мне страстную любовь – главным образом из-за отсутствия подходящего кандидата. В конце концов было принято решение обращаться со мной как с тухлым яйцом, то есть бережно и осторожно, до тех пор, пока я не выдам тайну, после чего стереть меня с лица земли, ибо я слишком много знаю. Горячую дискуссиюсреди участников конференции вызвал факт доставки меня в резиденцию. Толстяк и патлатый с трудом отбивались от яростных нападок остальных, пытаясь вину за все свалить на Арне. Я поняла, что так звали полицейского, к которому я обратилась за помощью в копенгагенском игорном доме. Вместо того чтобы спокойно выслушать то, что я хотела ему сообщить, он заткнул мне рот тряпкой с хлороформом. Будучи под наркозом, я ничего не выболтала. Вот и пришлось тащить меня за тридевять земель. А так можно было бы сразу пристукнуть на месте, и никаких проблем. Я все-таки не совсем понимала, зачем меня надо обязательно убивать после того, как я сообщила бы им шифр. В ходе дальнейшей дискуссии я поняла и это. И в самом деле, выпусти они меня на свободу – и полиция тут же возьмет меня в оборот. А если какое-нибудь непредвиденное препятствие помешает бандитам немедленно забрать драгоценности из указанного мной тайника? Их захватит полиция, и плакали денежки! Нет, рисковать никак нельзя, тут я готова была согласиться с ними. Ну а после того, как меня доставили в их логово, не могло быть и речи о том, чтобы сохранить мне жизнь. Я проникла в их резиденцию, знаю их в лицо… Да и вообще, посторонний человек располагает сведениями об их организации. О чем тут, собственно, говорить? Мне бы еще свечку, и в своем зеленом убежище я окончательно почувствовала бы себя покойницей, ведь все присутствующие в этом зале, не исключая и меня, только так и представляли мое ближайшее будущее, с той лишь разницей, что господам за столом это сулило радость, у меня же вызывало совсем другие эмоции. Неудивительно, что услышанное не возбудило во мне симпатии к бандитам. Кипя негодованием и жаждой мести, я стала слушать с удвоенным вниманием и узнала много интересного. Так мне стало известно, что в настоящее время шеф пребывает на Ближнем Востоке, где спешно организует новые отделения фирмы, чтобы как-то поднять доходы. Я постаралась запомнить конкретные населенные пункты, фамилии и адреса. Из обсуждения различных технических сторон деятельности фирмы мне стало ясно, что ее специальностью являются не только нелегальные игорные дома, но и легально существующая индустрия развлечений, всякого рода контрабанда, торговля наркотиками. Идиотское упорство в решении моей судьбы настроило меня по отношению к ним резко отрицательно, и я решила не давать мерзавцам пощады. Выяснилось, что полиция уже давно заинтересовалась ими. Создавшееся в настоящее время трудное положение объясняется акцией Интерпола. В Интерпол им не удалось внедрить своего человека. В полиции разных стран были их люди, а в Интерполе не было. Я постаралась запомнить имена и псевдонимы их людей в полиции и с интересом выслушала пожелания по адресу Интерпола. Если бы хоть часть их исполнилась, большинство сотрудников Интерпола погибли бы на редкость неприятной смертью. Все конечности у меня затекли из-за неприятного положения, но я не могла покинуть свой зеленый тайник. Да и вопросы обсуждались один интереснее другого. Сейчас они перешли к проблеме собственной безопасности. Данная резиденция являлась их последним убежищем, так что обнаружение ее будет для них полной катастрофой. И хотя это представляется маловероятным, на всякий случай в заливе стоит яхта «Морская звезда», которую не догнать ни одному полицейскому катеру. Кроме того, два реактивных самолета находятся в постоянной готовности, а на персонал аэродрома можно полностью положиться. У шефа есть еще какое-то тайное убежище, и все было бы хорошо, если бы не я. А я совсем одеревенела, мне жутко хотелось курить и пить, от запаха цветов разболелась голова, но я мужественно досидела до конца конференции. И оказалось, не напрасно – кабинет шефа нашелся сам собой. Все вышли в ту самую дверь, в которую проникла я. Остались только патлатый и один из приезжих. Они подошли к стене, которая была мне из моего укрытия очень хорошо видна, нажали на кнопку под висящим на этой стене бра, и часть стены отъехала в сторону. Затем они вошли в открывшуюся дверь, но что делали там, я не видела. Знаю лишь, что делали они это недолго, я даже не успела размять ноги. Когда они удалились, я покинула свой зеленый пост, подошла к стене и нажала на кнопку под бра. Без сомнения, это был кабинет, хотя подобных кабинетов мне видеть не приходилось. Вместо окон у него были экраны телевизоров, причем на всех появлялись разные изображения. Так, на первом была представлена диспетчерская со всеми ее пультами и электрифицированной картой. Я включала один экран за другим, рассматривала изображение и выключала, чтобы перейти к следующему, каждую минуту ожидая, что нажму какую-нибудь не ту кнопку. Вместо письменного стола стоял какой-то агрегат, в аппаратуре которого я не могла разобраться и предпочла ничего там не трогать. Единственным более-менее привычным элементом этой меблировки была стеклянная этажерка на колесиках, внутри которой на наклонных полочках я увидела то, что так долго искала: множество ключей разнообразных форм и размеров, в том числе и к автомашинам, или, во всяком случае, очень на них похожие. Долго рассматривала я этот предмет меблировки, не находя способа его открыть, и решила, что в случае необходимости просто-напросто грохну этажерку об пол. Апартаменты шефа мне удалось покинуть незаметно. Меня несколько удивляла предоставленная мне свобода в передвижении по всей резиденции, но, подумав, я нашла этому простое объяснение: члены правления фирмы были здесь у себя дома, чувствовали себя в безопасности, друг от друга им нечего было скрывать. Я же, единственный посторонний человек, все равно предназначалась на убой. Через несколько дней я уже располагала рядом ценных сведений. Во-первых, патлатый часто уезжал. Во-вторых, это вызывало падение дисциплины, что проявлялось до смешного явно. Как только улетал вертолет с патлатым на борту, стоящий на часах при вертолетах черный бандит садился и закуривал, бандит при моторках оставлял пост и поднимался наверх, все бросали свои дела и располагались на отдых в тенечке, так что мне без труда удавалось исчезать из их поля зрения. В-третьих, я обратила внимание на такой факт: когда мы пребывали в игорном доме, та моторная лодка, которая доставляла нас, отплывала, а вместо нее приплывала другая, обе они были в постоянном движении. Я не знала, пригодится ли мне такое наблюдение, но на всякий случай замечала все, связанное с водой. Океан, отделяющий меня от Европы, не позволял забывать о себе. Посещение игорного дома стало для нас привычным занятием. Мы отправлялись в притон после обеда и возвращались далеко за полночь, между часом и тремя, причем мне удалось-таки вызвать хаос в коммуникациях. Уже на третий раз я уперлась всеми четырьмя лапами и отказалась пользоваться водными средствами сообщения. Меня попробовали наказать, лишив вечернего развлечения, но я устроила им такой скандал, что сама пришла в восторг. Следует заметить, что у меня особый дар устраивать скандалы. Теперь меня доставляли на вертолете, но этот вид транспорта действовал только в одном направлении. Если я была в выигрыше, я сразу соглашалась возвращаться на лодке, а если в проигрыше – то не сразу, и тогда возникали серьезные проблемы. После долгих уговоров я соглашалась вернуться на моторке, и это даже в некоторой степени было логично, так как после полуночи волны становились меньше – может, из-за отлива. В-четвертых, я установила, что у большой яхты в нашем заливе нет никакой охраны. Она стояла там спокойно сама по себе, и никто ею не пользовался. В-пятых, я нашла ключи от «ягуара». Я подглядела, как шофер, поставив машину в гараж, самым обыкновенным образом повесил их на гвоздике у двери. Правда, это я для простоты прибегаю к таким обыкновенным словам, а на самом деле и дверь не была дверью, и гвоздь не был гвоздем, а чем-то средним между верхушкой радиоантенны и крюком в лавке у мясника. Теперь передо мной открылся путь к спасению. Бежать надо как можно скорее, до прибытия мифического шефа, которым меня все дружно пугали. Ведь со мной каждый день вели переговоры на животрепещущую тему, каждый день докучали глупыми вопросами, каждый вечер старались застать меня врасплох во время игры, рассчитывая на то, что, увлекшись игрой, я проговорюсь, но я не могла пожаловаться на плохое обращение. Все говорило о том, что всерьез за меня возьмется шеф, и я отнюдь не намеревалась дожидаться этого. Время от времени я впадала в меланхолию и симулировала депрессию, давая понять, что вот-вот не выдержу, размякну, откажусь от войны с ними и все расскажу. Все четверо сразу оживлялись, глаза у них разгорались, лица прояснялись, они начинали увиваться вокруг меня, как обезьяны в цирке. Так продолжалось какое-то время, а потом я вновь ожесточалась и отказывалась с ними разговаривать. Скрежет зубовный вызывал тогда эхо в окрестных горах. Все, что я услышала на конференции, в том числе фамилии и адреса притонов на Ближнем Востоке, я записала в своем календарике, и мне доставляло мстительную радость представлять, как бы возрадовался Интерпол, если бы их заполучил. Я приступила к разработке конкретных деталей плана побега. Полагаю, что мне надо добраться до Куритибы, ведь трудно предположить, что вся полиция Бразилии находится на службе у гангстеров. Дорого бы это обошлось последним. Деньги у меня есть. Из Куритибы я полечу самолетом в тот город, где находится наше посольство. Я не знала точно, где – в Бразилиа или в Рио-де-Жанейро, но узнаю в аэропорту. Мне предстояло преодолеть как минимум триста километров горной дороги, почти сплошь состоящей из подъемов, спусков и серпантинов. Конечно, лучше всего было бы ехать ночью и не включать фары, но в таком случае я бы далеко не уехала – ведь дорога мне была совершенно незнакома. Поэтому я решила бежать днем. Да и с вертолета легче заметить ночью свет фар, чем днем мелкий предмет на фоне горного пейзажа, а я почему-то не сомневалась, что преследовать меня будут на вертолете. Правда, предмет будет двигаться, но этот вопрос я тоже обдумала во всех подробностях. Оставалось только дождаться подходящего момента. Примерно через неделю настал день, когда обстоятельства сложились на редкость благоприятно. Патлатый с толстяком улетели на вертолете. Бандит из вертолетной охраны не только уселся, но даже разлегся и, по всей вероятности, заснул. Не видно было ни души, в эту страшную полуденную жару все попрятались в помещении. Я взяла сумку и сетку с атласом и все еще не оконченным шарфом из белого акрила, спустилась на лифте в гараж, сняла ключи с имитации гвоздя и села в «ягуар». В гараже стояли канистры с бензином, но стрелка указателя показывала, что бак полон, и я решила не брать лишней тяжести. Я включила зажигание, вспомнила, что в «ягуаре» третья и четвертая скорости включаются наоборот – и мне надо об этом постоянно помнить! – проверила, не стоит ли машина на ручном тормозе, вышла из машины и стала толкать ее к выходу. Тяжело было, но все-таки она продвигалась – метр, полтора метра, и вот двери гаража бесшумно раздвинулись. Я выглянула наружу. По-прежнему ни души! Оставив открытым гараж, я помчалась вниз, в диспетчерскую, передвинула два правых рычага в верхнее положение и вернулась в гараж. «Только без шума», – сказала я сама себе и принялась выталкивать машину наружу. Надо добраться до того места, где дорога идет вниз. Ворота за мной сами закрылись. Наклон начинался тут же, в конце двора, стало легче, я уже подталкивала машину не сзади, а держась за переднюю дверцу. От волнения меня всю трясло. «Ягуар» катился все быстрее, и вот уже можно было в него сесть. Я села у скал в конце двора. И тут началось! Приблизительно я знала, что меня ожидает, ведь в бинокль все подробно рассмотрела, но действительность превзошла все ожидания. Машина ринулась вниз, набирая скорость как космическая ракета. Проклятая дорога была страшно узкой. Покрышки взвизгнули раз, взвизгнули второй, потом уже стоял сплошной визг, я давила ногой на педаль тормоза, стараясь не поддаваться панике. Сколько еще смогут выдержать тормоза? Ведь через минуту они полетят к черту, и я вместе с ними. Тут положено ехать с включенным сцеплением, на низкой скорости, тормозить мотором, одних тормозов мало, о Боже, что же я делаю? Пропасть мелькала попеременно – то с левой, то с правой стороны. Чудом не врубилась я два раза в скалу, когда на миг отпустила тормоза. Господи, хоть бы кусочек ровной дороги, хоть бы немножечко в гору! Мне катастрофически не хватало ног. Правую я не могла снять с тормоза, возможно, кто и умеет включать тормоз совсем без газа, я не умею, тормоза на пределе, ой, не выдержу! Лихорадочно я вспомнила, что, по моим наблюдениям, дорога пойдет вверх сразу же за мостиком. Только бы добраться до него в целости! Интересно, сколько километров до него? Этого нельзя было высчитать, сидя под пальмой. Я уже не думала о преследователях, пусть гонятся за мной целые эскадры вертолетов, главное сейчас – спасти жизнь. Со вставшими дыбом волосами, с колотящимся сердцем пыталась я совладать с машиной. Если я из этого выйду живой, могу ехать на гонки в Монте-Карло. Чудом затормозила я перед очередным поворотом, левые колеса пронеслись по воздуху. Никакого предохранительного барьера на дороге, черт бы их побрал! Ладно, поймают меня или нет, а я должна завести мотор. Я еще хочу жить! До отказа нажав тормоза перед очередной петлей и всей своей шкурой ощущая их нежелание подчиниться, я проползла вокруг скалы со скоростью 5 км в час. До следующего виража было метров пятнадцать дороги, идущей отвесно вниз. «Или заведу мотор, или мне крышка», – в отчаянии подумала я. Все последующее я сделала одновременно: отпустила педаль тормоза, выжала сцепление, включила скорость, нажала на газ. Ворчание мотора прозвучало в моих ушах ангельской музыкой, я почти не ощутила рывка, третья была в самый раз. И как еще я помнила о скоростях? Переключила на вторую и почувствовала себя увереннее. Только теперь я поняла, почему здесь все машины так выли на высоких оборотах. Да, такой жуткой дороги, такого серпантина мне не приходилось видеть. Счетчик показывал, что я проехала всего восемь километров, а чувствовала я себя так, будто проехала от Лиссабона до Владивостока и обратно. И когда же наконец появится мост? Самое плохое было то, что я не знала дороги. Я не имела представления, что меня может ожидать за очередным поворотом, поэтому то совершенно напрасно тормозила, то оказывалась на волосок от смерти – чуть не врезалась в скалу или не летела в пропасть. Только от одних этих сюрпризов можно было сойти с ума! Но все-таки я продолжала ехать, и все еще не слышно было рокота вертолета. До моста, как оказалось, было 26 километров. По нему я проехала беспрепятственно и с облегчением отерла пот со лба. Дальше снова пошли жуткие повороты, но теперь уже с легким подъемом. Я помнила, что потом дорога опять пойдет вниз и приведет меня к той штуке, о которой я знала, что она есть, но не знала, что она собой представляет. «Меня наверняка слышно аж в Куритибе, – с беспокойством думала я. – Интересно, почему до сих пор нет погони?» Правда, я рассчитывала, что в моем распоряжении будет часа два, пока не обнаружат моего исчезновения, но это был оптимальный вариант, к тому же я не представляла, что мотор будет производить столько шума. Постепенно я кое-как приспособилась к этой чертовой дороге. Даже попробовала увеличить скорость, но это привело лишь к тому, что я содрала лак с левого крыла. Я змеей извивалась между скалами, время от времени взревывая мотором, как раненый буйвол. Змея и буйвол – сочетание, конечно, оригинальное, но мне некогда было задумываться над этими биологическими диковинами. Сорок километров! Где-то здесь должна быть та штука. Может, это какая-нибудь западня, которую они уже успели захлопнуть? Надо быть внимательной… Тут передо мной, как чудо, появился удивительно длинный, метров сто, участок прямой дороги с небольшим подъемом, а в самом начале ее суживало с обеих сторон какое-то странное сооружение. «Им еще широко!» – недовольно подумала я и, бросив взгляд в зеркальце, поняла, что только что проехала западню: из сооружения вывалился шлагбаум и перегородил шоссе. Это был не обычный шлагбаум, а стальная решетка высотой в полтора метра. Мне нехорошо стало при мысли, что она могла бы свалиться мне на голову. Шлагбаум свидетельствовал, что преследование началось, и действительно, через несколько минут я услышала шум мотора. А тут как раз кончился асфальт и началась обыкновенная каменистая горная дорога. Я поняла, что оказалась за пределами территории, обозначенной на электрифицированной карте, так как карта заканчивалась шлагбаумом. Итак, следует приступить к осуществлению разработанной мной тактики. Дорога вьется между скалами, низко лететь они не могли из-за гор, вертолету надо подняться повыше, чтобы иметь в поле зрения порядочный участок дороги. Коль скоро я выехала за пределы карты, на карте они меня не обнаружат. Еще какое-то время я мчалась с опасностью для жизни, больше глядя назад, в небо, чем вперед, на дорогу. Поняв, что вертолет вот-вот появится и что больше нельзя рисковать, я выбрала нависающую над дорогой скалу и спряталась в ее густую тень. В этот самый момент из-за скал выплыл вертолет, а за ним второй. Видно, у них там паника и смятение, они совсем сдурели, раз ведут себя так глупо. Зачем посылать сразу оба вертолета? Ведь им придется одновременно спуститься на заправку, когда кончится бензин. С оглушительным ревом они пролетели над моей головой и проследовали дальше – видимо, вдоль дороги. Я немедленно воспользовалась этим и рванулась вперед с одной мыслью: найти следующую подходящую тень. Успев проехать два поворота, я опять остановилась под скалой. Вертолеты возвращались, они шли низко, и через минуту их опять скрыли скалы. Установив зеркальце так, чтобы в нем отражалось небо, я двинулась дальше. Ехать теперь было намного легче, видимо, наихудший участок дороги был перед самой резиденцией. А я еще думала, не лучше ли было ехать ночью! Ночью, не включая фар и мотора! Я успела проехать довольно большой кусок дороги, к счастью, меня все время со стороны вертолетов прикрывала скала. Когда шум моторов усилился, я второпях втиснулась в какое-то жутко узкое место и все время думала о том, что зад машины торчит и что придется выбираться отсюда задом наперед. Интересно, когда пилоты догадаются подняться повыше? Тогда мне не двинуться с места. И еще, хотелось бы знать, на сколько времени у них хватит горючего? Когда вертолеты пролетели вперед и скрылись из глаз, я задом выехала из укрытия и помчалась дальше. А может, они выискивают в пропасти мои бренные останки? Не знаю, что они себе думали, но я ехала и ехала, а их все еще не было слышно. Звук появился внезапно, и тон его стал другим. Я присмотрела себе прекрасную густую тень и удобно в ней разместилась. Видимо, бандиты немного успокоились, поразмыслили и применили другую тактику. Оба вертолета поднялись очень высоко и принялись кружить надо мной. Печально смотрела я на них и думала, сколько же теперь мне придется ждать… Сорок пять минут стояла я и, куря сигарету за сигаретой, старалась представить себя на их месте. Что бы я сделала в таком случае? Пожалуй, я полетела бы как можно дальше вперед, потому что неизвестно, может, я рекордсменка по вождению машин и успела проехать эту головоломную трассу в рекордный срок. А потом я на одном вертолете поднялась бы как можно выше, а на втором пролетела бы над дорогой как можно ниже. И тут уж никуда не денешься, я должна была бы сама себя найти. Видимо, они пришли к подобному выводу, так как оба вертолета полетели вперед. Теперь вместо шоссе передо мной было такое, что трудно назвать дорогой, скорее всего это была ослиная тропа. Видимо, это была очень старая дорога, и у нее было то преимущество, что она не шла по мостам и эстакадам, а спускалась в ущелья и вилась по склонам, которые неплохо прикрывали меня от вертолетов. Я доехала до перекрестка. Если быть точной, это не был настоящий перекресток, просто к моей дороге подошла другая. Если бы я ехала в противоположном направлении, я бы назвала это развилкой. Я не знала, что делать: продолжать ехать вперед или под углом вернуться назад? И, подумав, выбрала первое. Наверняка присоединившаяся дорога вела в Паранагуа, а ведь целью моего путешествия была Куритиба. Появились вертолеты, я спряталась в тень, вертолеты улетели, я продолжила свой путь. В общем настоящая игра в прятки. При таких темпах я имела шансы добраться до Куритибы месяца через два. Как мне хотелось, чтобы поскорее спустились сумерки, а потом наступила романтичная звездная ночь, и я смогла бы ехать, не включая фар. Но, видно, не суждено мне было испытать это. Вертолеты надолго застряли где-то впереди, и мне удалось проехать беспрепятственно одиннадцать километров. Потом они пролетели надо мной, я опять переждала их в укрытии. Вертолеты удалились в направлении резиденции. Меня это несколько удивило. Я думала, у них еще должен оставаться бензин, ведь в прятки мы играли всего каких-то два с половиной часа. Я продолжала беспрепятственно двигаться вперед. Теперь дорога шла по ущелью, и на отдельных участках мне удавалось развить головокружительную скорость – до пятидесяти километров в час. Но только на отдельных участках. Потом опять пошли повороты. Один, второй… Хорошо, что я притормозила перед третьим, потому что сразу посреди дороги громоздилась куча камней. Куча – это еще пустяки. Гораздо хуже было то, что на ней преспокойненько сидели патлатый и толстяк. Нетрудно было понять, что произошло. Убедившись, что меня впереди нет – дорога шла вниз и, видимо, хорошо просматривалась на большом расстоянии, – бандиты связались по рации с руководством, два вертолета вернулись домой, а руководство – патлатый и толстяк – прилетело на третьем. Насыпали кучу камней на дороге, спрятали где-нибудь поблизости свой вертолет, чтобы он не летал и не спугнул меня, и спокойно поджидали. И, пожалуйста, дождались. Я не сделала попытки задавить их машиной, я вообще ничего не сделала. Я сдалась без сопротивления. Единственное, что я себе позволила, – произнести длинную фразу на родном языке, но здесь приводить ее не буду. – Рады видеть вас, мадемуазель, – галантно приветствовал меня патлатый. – Изволили отправиться на экскурсию? – Ага. Я выехала вам навстречу. Обожаю ездить на машине по горным дорогам. Такие живописные окрестности… – О да! Вся Бразилия живописна. Но вас наверняка утомила экскурсия, и, думаю, вы предпочтете вернуться домой другим путем. Тем временем толстяк с глупо-счастливым выражением на лице что-то говорил в микрофон. Через минуту послышался шум вертолета. Я лихорадочно пыталась придумать что-нибудь, чтобы вернуться в резиденцию на машине – мне хотелось еще раз проехать по этой дороге и получше запомнить ее на всякий случай. – Я совсем не устала, – пыталась я протестовать. – И охотно продолжила бы экскурсию. Давно мне не доводилось водить такой прекрасной машины по такой прекрасной дороге. Не удержавшись, патлатый бросил взгляд на внушительную выбоину на самой середине дороги, на краю которой я остановила машину. Да и вся дорога, если можно так выразиться, состояла из таких выбоин вперемешку с каменными глыбами самых разнообразных форм и размеров, так что моему вкусу можно было только удивляться. Но, как известно, о вкусах не спорят. – А может быть, мадемуазель собиралась покинуть нас навсегда? – спросил он с притворным беспокойством. – Ведь такая прекрасная дорога так и манит ехать по ней без конца… А какой утратой это было бы для нас! – Еще бы, конечно, утрата, – согласилась я. – Для любого человека мое отсутствие – утрата и большое несчастье. Я прекрасно знаю, насколько ценно мое общество, и отнюдь не собиралась лишать вас его навсегда. А куда ведет эта прекрасная дорога? – Никуда, – ответствовал патлатый. – В горы и бездорожье. – Ах, я обожаю горы и бездорожье, – попробовала было я продолжить светский разговор, но в этот момент появился вертолет. Садиться ему было негде, он повис над нами и спустил веревочную лестницу. – Ни за что на свете! – вскричала я при виде ее. – Никакая сила не заставит меня подняться по этой веревке! Только через мой труп! Не очень логично это прозвучало, но, видимо, достаточно впечатляюще. Вряд ли они были заинтересованы в том, чтобы транспортировать мой труп. Да и живое существо, отчаянно вырывающееся, тоже нелегко поднять по этой лестнице. А по всему было видно, что сопротивляться я намерена отчаянно. – Вы что, предпочитаете автомашину? – удивился толстяк. – Предпочитаю! И вообще не против провести в автомашине всю оставшуюся жизнь. Еще какое-то время они пытались склонить меня к занятию гимнастикой, но безуспешно. Вот он, желанный предлог отказаться от вертолета! Понятно, что в случае необходимости я вскарабкалась бы по этой веревке хоть десять раз, хотя мне это и не доставило бы удовольствия. По-моему, панический страх перед веревочной лестницей я изобразила достаточно убедительно. – Ну что ж, садитесь, – отчаявшись, согласился патлатый. – Но вести машину вы не будете. Вы слишком устали, мадемуазель, и немного взволнованы. Вел машину толстяк, а мне позволили сесть рядом с ним. Патлатый поместился на заднем сиденье, а над нами летел вертолет – там где мог, а где не мог, поднимался повыше. Может, они боялись, что на каком-нибудь опасном повороте я вытолкну толстяка из машины и опять попытаюсь бежать? Интересно, как бы я бежала, задом, что ли, ведь на опасном повороте развернуться невозможно. Остаток этого, так прекрасно начатого дня я посвятила решению новой проблемы: как испортить вертолеты… Через несколько дней жизнь вошла в обычную колею. К одиннадцати я спускалась на завтрак, после завтрака загорала у бассейна. Не купалась, а только пользовалась душами. Потом отправлялась в гараж, любовалась «ягуаром», если он был там, а если не было, осматривала помещение. Ключей от машины нигде не было. Потом шла отравлять жизнь охранникам. Заключалось это в том, что каждый день минимум по часу я дотошно и скрупулезно обследовала вертолеты, стоявшие на террасе. Я общупывала все, что можно, залезла в кабину и пыталась открутить какие-то гайки, нажимала на кнопки на пульте управления, включала радио и все, что можно было включить. Вместо одного часового при вертолетах теперь постоянно дежурили двое, и они пытались мне всячески помешать. Поначалу мне недвусмысленно давали понять, чтобы я убиралась куда подальше, но я не реагировала на подобные выпады и продолжала с удвоенной энергией ковыряться в механизмах. Применять ко мне насилие им, видимо, было запрещено, поэтому они ограничивались тем, что следовали за мной по пятам и время от времени вежливо, но решительно отбирали у меня очередной винтик. Вдоволь наиздевавшись над охраной и возбудив в бандитах как можно больше подозрений, я отправлялась отдыхать под пальму с видом на Европу, откуда возвращалась лишь к обеду. Когда я была уверена, что за мной никто не следит, тайком пробиралась к бухте, где по-прежнему стояла яхта. Я узнала, что на яхте есть рулевая рубка, а в ней – удобное кресло за рулем, или как оно там называется – такое колесо. Бинокль помог мне обнаружить место, куда, по всей вероятности, втыкается ключик, когда надо завести мотор. Или двигатель? После обеда мы обычно отправлялись в игорный дом. Я не скрывала своей страсти к игре, да мне бы это и не удалось, но старалась не терять самообладания и не слишком увлекаться. Я приучила моих бандитов к тому, что выиграв, я прекращаю игру и мы возвращаемся. В моем распоряжении был вертолет и обе моторные лодки, находившиеся в постоянном движении. Черные бандиты отправляли меня обратно сразу же, как только я выражала желание уехать. Разумеется, я предпочитала пользоваться вертолетом, продолжая упорно демонстрировать свою нелюбовь к воде. Вернувшись в резиденцию, я сразу же отправлялась спать и больше нигде не показывалась. У меня возник план, очень рискованный, но единственный, суливший кое-какие надежды на успех. На первый взгляд он представлялся чистой авантюрой и поэтому должен был удаться. С помощью английского словаря я проштудировала пособие для яхтсмена-любителя и узнала множество интересных вещей. Правда, в справочнике речь шла о небольших моторках, но там упоминались и такие большие яхты, как та, что стояла в бухте. По мере чтения мой план приобретал все более четкие очертания. На сей раз я решила бежать на яхте. В этом месте проходит пояс экваториальных спокойных широт, где мореплавателю не угрожают никакие циклоны и смерчи, так что спокойно можно добраться до Африки, от которой меня отделяют, если верить атласу, какие-то пять тысяч километров по прямой линии. Правда, прямая линия не получалась, потому что мне пришлось бы тогда прихватить на северо-востоке кусок материка, но даже если учесть, что придется огибать этот торчащий кусок Бразилии, выходило не больше шести тысяч километров. Сидя под пальмой, я произвела необходимые расчеты. В справочнике содержалось много полезных сведений. Я узнала, например, что существуют полицейские яхты, развивающие скорость до сорока узлов. От этих узлов мне еще в самом начале чтения стало нехорошо. Я никогда не могла понять, что это такое. В словаре говорилось, что узел – это морская миля в час, календарик Дома книги в свою очередь сообщал, что морская миля равняется тысяче восьмистам пятидесяти двум метрам и скольким-то там сантиметрам. Я еще помнила таблицу умножения, и мне удалось вычислить, что яхты экстра-класса выжимают семьдесят четыре километра в час. Что моя яхта принадлежит к экстра-классу, я ни минуты не сомневалась, да и патлатый упомянул об этом на конференции. Далее из того же учебника я узнала неприятную новость, что мотор на такой яхте расходует от тридцати до пятидесяти литров горючего в час. Мне трудно было перестроиться на такую форму расчета, я привыкла рассчитывать горючее на каждые сто километров, но ничего не поделаешь, пришлось опять браться за арифметику. Исходные данные: шесть тысяч километров расстояния и семьдесят километров в час, – значит, до Африки плыть свыше восьмидесяти пяти часов. Ну, пусть девяносто. Значит, мне надо четыре тысячи пятьсот литров бензина. Я напрягла свое воображение и попыталась представить это количество бензина. Обычная ванна вмещает в себя около трехсот литров воды и даже триста пятьдесят, если ее наполнить до краев. Значит, мне надо иметь в запасе около двенадцати ванн бензина. На этой яхте двенадцать ванн запросто поместятся! Может быть, глупо исчислять в ваннах расход бензина, но в этом нагромождении чуждых для меня понятий и определений мне просто необходимо было выискать что-то понятное и близкое, иначе я совсем бы запуталась. Кстати, а как заправляют яхту? Яхта, стоявшая в бухте, наверняка заправлена горючим, раз она готова отплыть в любую минуту, но вот наберется ли там двенадцать ванн? Мне никогда в жизни не только не приходилось управлять яхтой, но и плыть на ней в качестве пассажира. Предприятие, конечно, рискованное. Мое исчезновение будет обнаружено быстро, в этом я не сомневалась, но рассчитывала, что искать меня будут не там, где надо. Кому придет в голову, что я попытаюсь одна пересечь Атлантический океан, даже если они не очень верили в мою водобоязнь? Чтобы меня не смогли догнать, мне надо иметь в запасе хотя бы одни сутки форы. Как добиться этого? Сделать вид, что я бежала в другом направлении и другим способом. Что бы такое придумать? Увести «ягуар» или вертолет и где-нибудь их спрятать? Что касается вертолетов, то они могли сколько угодно подозревать меня и стеречь их как зеницу ока, но я-то знала, что пилотаж и я – понятия несовместимые. Может, при других обстоятельствах и под руководством инструктора я и попробовала бы, но теперь… А вот «ягуар» – дело другое. Машину они не охраняли, ограничившись тем, что спрятали ключи и посадили сторожа в диспетчерской. Подъемный мост был постоянно поднят, а шлагбаум опущен. Сторож – бандит в белом костюме – весь день сидел в диспетчерской, на ночь же уходил, предварительно заперев двери. Пожалуй, самое лучшее – столкнуть «ягуар» в пропасть в каком-нибудь труднодоступном месте. Нет, не столкнуть, ведь он может рухнуть со страшным шумом да еще вдобавок загореться. Надо просто потихоньку уехать и спрятать его в каком-нибудь укромном месте, где-нибудь под скалой. Пусть потом машину обнаружат, главное, чтобы на первых порах ее нигде не было. Кроме того, решила еще демонстративно готовиться к побегу пешим образом, хотя никогда в жизни не занималась скалолазанием и не имела представления, какое снаряжение необходимо для этого вида спорта. Рюкзак? Канат? Какие-то железки для вбивания в скалы? А что еще? Подумав, пришла к выводу: подойдет все, что угодно. Даже лучше, если я буду выглядеть легкомысленной авантюристкой, которая не зная броду суется в воду. Пусть поищут мои бренные останки в ущельях и пропастях. Надеясь при этом, что я не совсем мертва и что перед смертью им удастся вытянуть из меня тайну. Зубило я похитила из гаража на глазах у толстяка. Он недоверчиво наблюдал за мной, когда я копалась в инструментах, делая вид, что не замечаю его. Потом не выдержал. – Зачем это вам? – спросил он. – И вообще, чего вы здесь ищете? Притворно вздрогнув «от неожиданности», я, запинаясь, пробормотала: – Мне нужны инструменты. Я… я буду ваять. – Будете… что делать? – Ваять. Я намерена высечь в скале скульптуру. Чтобы оставить вам память о себе. Я всегда была натурой артистической, а в настоящее время на меня снизошло вдохновение. Толстяк оторопел и не нашелся, что ответить. Я же, прихватив еще и молоток, гордо удалилась. С причала для моторных лодок я стащила связку каната. Повесив его на шею, как хомут, я продефилировала чуть ли не по всей резиденции, чтобы «случайно» встретить патлатого, хотя чертов канат был страшно тяжелым. Как бежать в горы с такой тяжестью – не представляю. Затем я потребовала бумаги и карандашей, чтобы набросать эскизы будущего шедевра. Все требуемое было доставлено. Подозрительное отношение ко мне окружающих возрастало, но теперь к нему примешивалось опасение, не спятила ли я. Всего час ушел у меня на то, чтобы испещрить путаными линиями громадный лист бристоля. Имела я право выполнить задуманную скульптуру в сюрреалистической манере? Затем начались поиски подходящей скалы. С этой целью я совершала вылазки в ближайшие окрестности, не очень стараясь скрываться от своих преследователей. Первые два дня они ходили за мной по пятам, потом им надоело, и они махнули рукой. Думаю, у них не выдержали нервы, потому что я тщательно обмеряла все встреченные по дороге более или менее подходящие небольшие скалы и отдельно стоящие гранитные глыбы. Размеры со скал я снимала с помощью портновского сантиметра, привлекая к этому занятию следящих за мной бандитов. Однажды, дав одному из них в руки конец сантиметра, я велела ему обойти скалу с другой стороны, что тот и сделал, только чудом не свалившись в пропасть. Это был один из сотрудников высшего персонала, в белом костюме. Правда, после этого костюм уже не был белым. Неудивительно, что желающих сопровождать меня в прогулках становилось все меньше. Истинной целью моих прогулок было найти подходящее место, где можно было бы спрятать «ягуар» или столкнуть его в пропасть, по возможности, бесшумно. Поэтому «гуляла» я в основном в сторону дороги, по которой бежала. Такое место мне удалось найти, и даже не очень далеко. Доехать туда можно было за несколько минут, затем с опасностью для жизни съехать с дороги и взобраться на горный склон, на редкость пологий в этом месте, и там спрятать свою машину под нависавшим выступом скалы. Это место я изучила очень тщательно. Операция могла удаться, но ничто не гарантировало, что автомашина не сорвется со склона, когда я буду ехать в укрытие. Я постаралась запомнить каждый камешек на этом участке дороги, так как операцию намерена была провести ночью. Первую стадию подготовки к побегу я сочла законченной и решила, что настало время вплотную заняться яхтой. Необходимо было побывать на ней, причем я имела право сделать это только один раз, так как не могла допустить, чтобы и возле яхты ставили охрану. Свой интерес к яхте я должна была скрыть во что бы то ни стало. Я дождалась очередного отъезда патлатого и последовавшего затем обычного падения дисциплины. Из-под пальмы с видом на Европу я прямиком направилась к бухте, спустилась по стальной лесенке и оказалась на причале. Сначала я ознакомилась с воротами, ведущими в коридор, по которому можно было пройти до самого дома. Это были фундаментальные стальные ворота, раздвижные, разумеется. Я подумала, что неплохо было бы их как-нибудь заблокировать – не сейчас, конечно, а перед самым побегом. Это весьма затруднило бы выход к заливу. Техническая сторона дела не представляла особых трудностей: достаточно затолкать что-нибудь в нижние направляющие рельсы, по которым двигались половинки ворот, или вбить в стену рядом с воротами какой-нибудь крюк. Нет, крюка бесшумно не вобьешь, лучше натолкать вниз камней и немного цемента. Оставив пока ворота в покое, я занялась яхтой. Она была пришвартована у причала, но палуба ее приходилась намного ниже, и я не знала, как мне поступить: прыгать с причала на палубу или подождать прилива, когда яхта поднимется. Вспомнив, что высшей точки прилив достигнет в полночь и, значит, ждать придется долго, я чуть было не полезла по причальному канату, но вовремя нашла более простой способ – металлические скобы, вбитые в скалу. По ним я спустилась на палубу яхты. Первое ощущение – корабль слишком большой для меня одной. А что делать? Вздохнув, я приступила к знакомству с ним. На самом верху находилась рулевая рубка, которую я решила оставить напоследок. Перед ней из палубы немного под углом высовывался стальной шест неизвестного мне назначения. Немного подумав, я решила, что это солнечные часы, которые помогают рулевому держать правильный курс. Несколько ступенек вели вниз, в застекленный, роскошно меблированный салон. В его баре находилось много бутылок с алкогольными напитками и минеральной водой. Спустившись еще ниже, я обнаружила санузел, две каюты и несколько, по всей вероятности, хозяйственных помещений. Очень порадовали большие запасы продовольствия и напитков. И не только потому, что освобождали меня от необходимости запасаться всем этим, – наличие провианта подтверждало факт полной готовности к немедленному отплытию. Ближе к носу обнаружилась еще одна лесенка, ведущая вниз. Сойдя по ней, я оказалась под салоном, открыла следующую дверь и поспешила закрыть ее, невольно закрыв и глаза. Там находилось машинное отделение, то есть нечто совершенно мне чуждое, непонятное и страшное. После недолгой борьбы с собой я все же открыла вначале дверь, потом глаза и недоверчиво осмотрелась, стараясь выявить аналогию с автомобильным мотором. Сверхъестественные умственные усилия, которые наверняка не прошли для меня бесследно, привели к выводу, что здесь, по всей вероятности, два двигателя. Впрочем, не уверена, в дизелях я ничего не понимаю. Что касается остальных механизмов, мне так и не удалось постичь их назначение, я поспешила покинуть страшное помещение и направилась в рулевую рубку. Здесь дело пошло не намного лучше. Что касается обнаруженного в бинокль места, куда следует вставить ключик, чтобы завести мотор, то оно все-таки оставило у меня сомнения. Полное же смятение в моей душе вызвало кошмарное количество приборов – всех этих стрелок, часов, ручек, кнопок, рукояток, рычагов, клавишей и пр. Надо попытаться разобраться в них. Для начала исключу, пожалуй, те приборы, над которыми виднеются надписи вроде «АМР» и «V», в область электричества я никогда в жизни не сунусь. Заинтересовали меня указатели с надписями «tank» и «tank reserve». Оба они стояли на «full» – полный. Значит, и основной и запасной баки полны. Но вот наберется ли там двенадцать ванн?.. Мне показалось, что среди множества приборов мне удалось распознать термометр. Он был похож на указатель температуры мотора в автомашине, у него была красная полоска и буква «С». Таких термометров было две штуки. Блямбу над зажиганием я после некоторого колебания решила считать компасом, а два рычага с правой стороны – педалями газа, хотя, может, называют их совсем не так. Оба они стояли на нуле, я попробовала – их можно было переводить вперед и назад, причем в каждое положение они приходили через три зубчика и у каждого зубчика стояла надпись «max». Я решила, что это означает максимальную скорость. Все остальное буду познавать во время пути, а вот как быть с моторами? Ведь ночью шум дизельного мотора слышен далеко, хорошо бы вывести яхту из бухты, не включая мотора. Упираясь изо всех сил ногами, я попробовала потянуть за канат на корме, и мне показалось, что яхта слегка сдвинулась. При этом я обнаружила, что за кормой яхты прикреплен какой-то странный треугольный железный ящик – ничего подобного не упоминалось в моем пособии. Ящик этот почти весь находился под водой, видна была только его верхняя часть. Эта непонятная деталь встревожила меня, но отцеплять ее я не решилась. На скалу я взобралась по скобам, число которых уменьшилось. Это обстоятельство напомнило мне, что после полуночи начнется отлив. Он может мне помочь. Затем я обследовала бухточку, пройдя до ее выхода в море. Вдоль скалы там тянулось что-то вроде полочки, по которой, хотя и с трудом, но можно было пройти. Я решила протащить за канат свою лайбу до конца полочки, потом мне надо будет свернуть вправо, потом влево, и я выплыву в океан. Если бы меня было две, провернуть эту операцию не составило бы никакого труда: вторая стояла бы по другую сторону бухточки и в нужный момент тянула бы за другой канат. К сожалению, раздвоение следовало исключить. Я внимательно осмотрела невооруженным глазом и в бинокль скалу напротив. Там тоже было подобие полочки. Что ж, стоит попытаться, когда настанет время. Может, и получится, если использовать отлив. Мозг работал четко и ясно. Я отдавала себе отчет, что начинаю очень рискованное дело, но другого выхода не было. Вместе с тем, я знала и следующее: в это время года в Атлантике дуют западные ветры, то есть в нужном мне направлении, в тропическом поясе меня не ожидают никакие метеорологические неприятности, кроме жары, взять нужный курс и держаться его я сумею. Большие надежды внушала и скорость яхты.Все плавание не должно занять много времени, всего несколько дней. Так почему же я должна сомневаться в удаче? Рассмотрела я, разумеется, и другую возможность – не плыть аж до Африки, а добраться до того порта, который у меня, так сказать, под носом, подплыть к первому попавшемуся кораблю и попроситься на борт в качестве потерпевшего кораблекрушение. И тут начинались трудности. Пусть капитан даже и не высадит меня на берег прямо в руки моих бандитов – высадка в любом бразильском порту будет для меня катастрофой. Заставить же капитана изменить курс и отправиться за океан… И денег маловато, и красота не бог знает какая. А тут еще документы не в порядке. Нет, я решительно отказалась от мысли воспользоваться портом. День побега за меня назначил патлатый. Он пригласил меня на серьезный разговор и заявил: – Через три дня приезжает шеф. Поверьте, для вас же будет лучше, если слова нашего умершего друга вы скажете нам, а не шефу. Шеф не очень-то мягок. Вы женщина благоразумная. Итак, слушаю. Никогда не была я благоразумной, ну да не об этом сейчас речь. Я задумалась над тем, как поумнее выйти из создавшегося положения. – Ну ладно, – сказала я, подумав достаточно долго. – А что я получу за это? Вряд ли патлатый рассчитывал, что я так легко сдамся, во всяком случае, ему не удалось скрыть удивления. – А что бы вы хотели? – спросил он. – Во-первых, возмещения за моральный ущерб… – Это за какой же моральный ущерб? – Как за какой? – обиделась я. – Работу я бросила, не предупредила никого. Моя репутация, по-вашему, ничего не значит? А то, что за это время я не получала зарплаты? А мои переживания… – Ну хорошо, – перебил меня патлатый. – Сколько? Я опять задумалась. – Немного. Тридцать тысяч долларов. – Хорошо. Что еще? – Во-вторых, свободы… – Хорошо, вас доставят в Европу… – Ничего подобного! – решительно заявила я. – Еще какое-то время я желаю побыть здесь. Если бы я заявила о своем желании получить живого крокодила, он не был бы так удивлен. Бандит вытаращил на меня свои голубые глазки, а соломенные патлы зашевелились сами по себе. Не веря своим ушам, он повторил: – Это как же? Вы не хотите вернуться домой? – Хочу, но не сейчас. Сначала я изваяю статую на той скале – знаете, возле террасы? Только после этого я смогу уехать. Для скульптурных работ мне нужен цемент. Немного, килограмма два. И третье. Я скажу вам все, но сначала мы пойдем на почту, откуда я отправлю своей подруге телеграмму – тогда скажу. Иначе нет. Патлатый задумчиво смотрел на меня и наверняка прикидывал, что бы такое придумать с телеграммой. И, наверное, придумал, так как согласился: – Ладно, завтра во второй половине дня пойдем на почту. – А цемент мне нужен сейчас. – Ладно, цемент сейчас будет. А какая гарантия, что вы скажете нам правду? – А какая гарантия, что вы не застрелите меня сразу же, как только все узнаете? Ехидно улыбаясь, патлатый сладко произнес: – Ваша телеграмма, разумеется. – Ну а шеф, уж он-то найдет на меня управу! Не знаю, поверил он мне или нет, но мои требования стал выполнять. Черный бандит приволок мне мешок цемента – килограммов пятьдесят. Сам же патлатый, прихватив толстяка, улетел куда-то на вертолете. Обстоятельства складывались удачно. Час побега пробил. Я собрала вещи: теплую одежду, сумку, сетку, бинокль, книжку и нож, – завернула все это в купальную простыню и отнесла к пальме. На обратном пути я прихватила из-под пальмы немного песку. Во время обеда я демонстративно держалась за голову. – Голова болит? – посочувствовал мне лупоглазый бандит. – Болит, – проворчала я. – Пока не очень, но скоро разболится вовсю. Не найдется ли у вас польских порошков от головной боли? Оставленные хозяйничать бандиты – маленький и лупоглазый – недоуменно переглянулись. – А вы выпейте аспирин, – посоветовал маленький. – Без толку. Мне помогают только польские порошки от головной боли. Странно, что у вас их нет. – Может, вам лучше лечь? – предложил лупоглазый и замер в ожидании моего ответа. Я знала, что всякое изменение раз установленной программы вызовет подозрение поэтому капризно отказалась: – Не люблю валяться в постели. Пойду посмотрю, кажется, у меня оставался еще порошок. Порошок я приготовила заранее, хотя голова у меня и не думала болеть. Я принесла порошок и выпила его в присутствии бандитов, заверив их, что через полчаса все пройдет. Через час наша дружная компания уже входила в игорный дом. Итак, установленный распорядок не был нарушен из-за меня. Более того, я была бодра и весела. Ничего удивительного, ведь за истекший час я успела провернуть очень важное дело. Моя неудачная попытка к бегству не вызвала никаких репрессий по отношению ко мне и не заставила моих хозяев повысить бдительность. Легкость и быстрота, с которой они поймали меня, как видно, еще больше уверили их в том, что мне отсюда не сбежать. Я по-прежнему могла свободно ходить, где мне вздумается, за мной никто не следил, от меня ничего не запирали. В том числе и кабинет шефа. Так что в кабинет я проникла без препятствий. У меня было две возможности – утащить этажерку с ключами к себе или разбить ее на месте, а этого бесшумно не сделаешь. Я выбрала третий путь. С четырнадцати лет я ношу на пальце кольцо с алмазами, которым уже не раз пользовалась для разрезания стекла: два алмаза в нем немного выпирали. Как-то с помощью своего кольца я даже сделала стеклянный макет люблинской электростанции. Правда, то стекло было толщиной всего в два миллиметра, а это, на этажерке, пожалуй, все шесть. Откатив этажерку в такое место, откуда мне было видно все помещение, я принялась за работу. Через четверть часа мне удалось изобразить на стекле длинный прямоугольник. Перечеркнув его для верности еще два раза поперек, я без труда выдавила стекло. С легким звоном оно упало внутрь. Вытащив все маленькие ключи, в том числе и ключи от «ягуара», я взяла их с собой, а остальные спрятала под подушку дивана в этой же комнате. В притоне я играла в этот вечер с переменным успехом. Часа через два я опять принялась хвататься за голову, делая вид, что иногда забываю о голове, увлеченная игрой, а иногда забываю об игре из-за головной боли. Надо было добиться того, чтобы мою головную боль они обязательно запомнили. Я выжидала более-менее заметного выигрыша, чтобы покинуть притон в соответствии со своими привычками, лишь в крайнем случае решив воспользоваться головной болью как причиной. Мне повезло, я два раза подряд выиграла на один и тот же номер. Выиграла не так уж много, но кучка жетонов передо мной издали выглядела вполне приличной. Я сгребла их, обменяла на деньги, подержалась за голову и вышла. Черные бандиты молча проводили меня до вертолета. Пилот послушно поднял вертолет, и через несколько минут мы уже были на террасе. Теперь мне предстояла чрезвычайно интенсивная деятельность. Раздвижные двери диспетчерской были подогнаны идеально, но я все-таки обнаружила узенькую, миллиметра в два, щель между дверью и стеной. Приготовленный раствор – цемент с песком – я затолкала в эту щель пилкой для ногтей, начиная с пола, до такой высоты, насколько могла достать. К утру раствор должен затвердеть, так что двери не раскроются, и понадобится какое-то время, чтобы выколупать цемент. Патлатый еще не вернулся. Об этом свидетельствовало и отсутствие третьего вертолета, и обычное в таких случаях ослабление дисциплины. Стража на террасе спала мертвым сном. Правда, один из часовых лег у самого выхода – видимо, из тех соображений, чтобы проснуться, если мне вздумается перелезать через него. Бесшумно вывела я машину из гаража. Теперь я уже не проверяла ее перед выездом – ехать было недалеко. До намеченного места я добралась так же бесшумно. На небе светили звезды и кусочек луны, и этого освещения оказалось совершенно достаточно, чтобы без приключений проехать такую короткую трассу, тем более что я ее предварительно хорошо изучила. Съезжая с шоссе к намеченной скале, я приоткрыла дверцу, чтобы успеть выскочить из машины, если бы «ягуару» пришла охота свалиться в пропасть. Не пришла, свалилось только немного камней. Спрятав машину, я пешком вернулась в резиденцию, прихватила вещи из-под пальмы и направилась к яхте. К этому времени я уже вполне сносно научилась передвигаться по скалам на четвереньках и могла бы с успехом выступать в цирке. Вода стояла высоко, борт яхты почти сравнялся с помостом. Каждую минуту мог начаться отлив. В соответствии с планом я насыпала немного камней в желоб, по которому двигались ворота, и аккуратно зацементировала их остатком раствора. Канат на корме я перерезала пружинным ножом, потом перерезала канат на носу и принялась тянуть за него. Боюсь, что я немного поторопилась и опередила отлив, так как яхта не могла двинуться с места. Эта темная громадина сидела в воде как прикованная и даже не пошевелилась. Я еще подумала, может, корабль стоит на якоре, и на всякий случай осмотрела то место, где, по моим предположениям, должен находиться якорь, но там ничего не висело. Я вернулась на причал, уперлась покрепче ногами, натянула канат изо всех сил, и яхта дрогнула! Дрогнула, пошевелилась и потихоньку сдвинулась с места. Когда полочка в скале закончилась и дальше я уже не могла идти, я притянула яхту к себе, уперлась в борт и попыталась оттолкнуть ее вправо. Сначала она поддавалась с трудом, потом все легче, так что я испугалась, что ноги мои останутся на берегу, а руки на яхте, длины тела не хватит, и я свалюсь в воду, а это совершенно не входило в мои планы. Тем временем нос яхты почти коснулся противоположного берега пролива, который был настолько узок, что яхта с трудом входила в него. Я быстро перелезла через борт яхты и помчалась на нос. Теперь я отталкивалась руками от берега, и возникла прямо противоположная опасность: ноги мои останутся на яхте, а руки на берегу. Опять нехорошо. Я вспотела, как мышь под метлой, и сопела, как паровоз, я совсем выбилась из сил, пытаясь сладить с этой махиной. Как не хватало мне второй меня! Теперь пролив сворачивал влево. Я металась по палубе то назад, то вперед, отталкиваясь от скалы в нужном месте. Никогда в жизни не работала я так тяжко и в таком темпе! И вот передо мной открылся выход в океан! Тут я отдала себе отчет, что без мотора дальше двигаться нельзя. Скала, от которой я отталкивалась, вот-вот кончится, и океанская волна втолкнет яхту обратно. Правда, отлив еще продолжается, но теперь опасно полагаться на него. Отлив меня потянет, а волна прибьет, и, того и гляди, яхта стукнется о скалы. Я бросилась в рулевую рубку. «Спокойней, спокойней, – уговаривала я себя, потому что у меня тряслись руки. – Спокойно подбирай ключ». Один за другим втыкала я все имеющиеся у меня ключи в то место, где, по моим представлениям включалось зажигание. Ведь должен же один из них подойти! Если нет – конец… Обратно мне эту махину не затащить, тем более теперь, во время отлива. Прилив заклинит яхту в проливе, меня обнаружат и отнимут последнюю надежду на спасение. Не бежать же мне в самом деле через горы! У меня еще оставалась добрая половина ключей, когда один из них легко вошел в скважину. На мгновение я замерла, а потом, затаив дыхание, повернула ключ вправо. И свершилось чудо! Пульт управления вспыхнул вдруг разноцветными огоньками, а все пространство вокруг меня и подо мной наполнилось тихим урчанием. Чудесные двигатели работали чуть слышно, их почти заглушал доносящийся из порта неясный шум. Скалы надежно прикрывали яхту, и бандиты наверху просто не имели права меня услышать. Я перекрестилась и взялась за рукоятку. Переводя ее вперед, я от страха закрыла глаза. А ну как взревет? Не взревело, только немного усилился шум мотора, и яхта двинулась вперед. Поспешно открыв глаза, я ухватилась за руль, совершенно не представляя, как следует обращаться с ним. Вспомнилось мне, как когда-то на Мазурских озерах я пыталась вести катер и какие загогулины выписывала при этом на воде. Тогда рядом со мной стояли рулевой и матрос. Оба чуть не лопнули со смеху. А сейчас я совсем одна… Теперь уже ничто на свете не заставит меня усомниться в правильности народной поговорки: дуракам везет! Моя яхта сама по себе встала носом точнехонько на выход из залива, так точно, что лучше и не надо. Мне ничего не пришлось крутить, я только держалась за штурвал и как баран уставилась вперед, туда, где под луной искрился и блестел океан. Я вышла из залива идеально, под небольшим углом к волне, как и положено. Пена хлестнула по носу, и это меня отрезвило. Что делать теперь: передвинуть дальше тот же рычаг или ввести в действие другой? Поскольку я любила симметрию, я и второй рычаг передвинула на один зубчик. Яхта перелезла через волну, взобралась на следующую, с которой свалилась вниз так, что пена залила стекло рубки. Я испугалась, вспомнила, что у берега волны всегда больше, и перевела оба рычага еще на один зубчик вперед. Моя величественная и несколько медлительная посудина сразу набрала прыти и рванулась вперед, с шумом разрезая воду. Гул мотора усилился, и звук стал выше. Я оглянулась: темная стена скал быстро удалялась, за кораблем тянулся поблескивающий серебром след. Нос яхты уже не сваливался с волн, просто не успевал, он разрезал их верхушки и скользил по ним. Безгранично счастливая, забыв обо всех опасностях, летела я вперед, наслаждаясь чувством свободы и целиком отдаваясь быстрому движению. Наконец я взглянула на небо. Южный Крест сверкал и переливался почти по курсу. Ничего хорошего, выходит, я плыву почти на юг. Звезды я любила с детства, знала их и умела по ним ориентироваться. Глядя теперь на Южный Крест, я стала поворачивать штурвал влево. Южный Крест сдвинулся и стал перемещаться назад. В тот момент, когда он оказался по правую сторону от меня, и штурвал я повернула слегка направо. Крест поместился позади меня, несколько наискосок, и замер. Я поздравила себя с мастерски проведенной операцией. Ободренная успехом, я бесстрашно перевела оба рычага на последний зубчик вперед. Тон и шум мотора опять изменились, теперь это был приглушенный рев. Яхта прыгнула вперед так, что меня прижало к спинке кресла, брызги воды летели вдоль борта, как искры от паровоза. Неужели это всего-навсего семьдесят километров в час? Корабль несся вперед как ракета, плеск и хлюпанье воды превратились в один сплошной шум, волны нам теперь были нипочем. Нос яхты задрался вверх, и «Морская звезда» мчалась по верхушкам волн, почти не касаясь их. Скорость, с которой я удалялась от места моего заключения, меня одновременно и радовала, и тревожила. Надо было как можно скорее взять правильный курс, а для начала обойти порт и находящиеся в непосредственной близости от него отдельные суда. Никто не должен меня заметить, иначе утром будут уже знать, где я нахожусь. Потом я пройду прямо на восток, а где-нибудь посередине океана поверну на север. Только вот как узнать, где у океана середина?.. Стараясь плыть так, чтобы Южный Крест все время находился по правому борту, я пыталась высчитать, сколько времени мне понадобится двигаться в принятом темпе, чтобы оставить за собой тысячи две километров. Скорость я определила на глазок – восемьдесят километров в час. Очень нелегко было с этим Крестом, он качался у меня как пьяный, и никак не хотел стоять на месте. Малейший поворот штурвала сразу отодвигал его то слишком далеко назад, то излишне продвигал вперед. Далеко слева виднелись огни порта и кораблей, передо мной же ничего не было видно, одна чернота, в которую я и мчалась. После продолжительного балансирования Южный Крест замер наконец неподвижно в нужном месте, а огни по левому борту переместились назад и постепенно исчезли. Я посмотрела на часы и постаралась запомнить время. Было три часа двадцать шесть минут… О том, что происходило в покинутой мной резиденции, я узнала значительно позже. Патлатый вернулся только к завтраку. Где-то около четверти двенадцатого, когда завтрак уже кончался, он поинтересовался, почему меня нет, и спросил у лупоглазого, где эта зараза, на что тот ответил, что, наверное, еще спит, так как вчера у нее болела голова. – И что? Она отправилась спать раньше обычного? – встревожился патлатый. – Да нет, проглотила какой-то порошок, сказала, что ей стало лучше, и весь вечер играла. – А ты ее видел? – Еще бы, собственными глазами. Она выиграла, сам видел, но хваталась за голову, видно, опять разболелась. – Только бы ее не хватила кондрашка. – На этом патлатый закончил разговор. Но, видимо, мое здоровье его все-таки беспокоило, через какое-то время он решил удостовериться, что я жива. Придя в мои покои, он обнаружил небрежно застланную постель, влажное полотенце в ванной и другие предметы туалета, свидетельствующие о том, что я только что вышла. Он отправился меня искать. У бассейна меня не было, под пальмой тоже, на террасе меня никто не видел. И вообще меня сегодня никто еще не видел. Патлатый встревожился и бросился вниз, в диспетчерскую. Его появление спугнуло трех бандитов из обслуживающего персонала, которые занимались у двери непонятными манипуляциями. – Что происходит? – сердито спросил он. – Что вы делаете? – При этом его голубенькие глазки превратились в две ледышки, а младенческое личико покрылось нехорошей бледностью. Персонал охватила паника. – Двери не открываются, – так должен был сказать один из них. – Что-то мешает. – Что мешает, тысяча чертей?! Что это значит – не открываются? Чем вы тут занимаетесь? – Выковыриваем, – дрожа всем телом, доложил начальству второй. – Похоже на цемент. – На что похоже?! – На цемент. Застыл в пазах и не пускает… На какое-то время патлатый тоже застыл. Все три сотрудника стояли ни живы ни мертвы – они знали первого заместителя шефа лучше, чем я. – Созвать людей! – завыл он. – Живей! Чтобы через десять минут двери были открыты. Сам же патлатый опять кинулся в мои апартаменты. Мешок с цементом был открыт, но никаких других признаков строительных работ он не обнаружил. Блеснула надежда, что, может быть, я спокойно занимаюсь где-нибудь на воздухе своей идиотской скульптурой, а двери диспетчерской зацементировала исключительно из вредности. Он спустился на лифте в гараж. «Ягуара» не было, И надежда улетучилась. Вне себя от ярости помчался он в кабинет шефа. Засветились все телевизионные экраны, зажглось световое табло, и все бандитское логово заполнил не очень громкий, но пронзительный звук сирены. Тревога! Услышав сигнал, все, кто был в резиденции, бросились со всех ног во двор. Троица, выковыривающая цемент, тоже было бросилась, потом вернулась, потом опять побежала – в общем, металась бессмысленно, не зная, что же ей в этой ситуации делать. Стража на пристани бросила свои моторки и тоже со всех ног поспешила наверх. Оба помощника патлатого – лупоглазый и маленький – столкнулись в дверях кабинета шефа. – Вот! – зловеще произнес патлатый, указывая на этажерку с выдавленным стеклом, пытаясь при этом смотреть одновременно на все телеэкраны. – Машины нет. Дверь в диспетчерскую блокирована. Немедленно поднять в воздух оба вертолета! Установить связь с Вальтером. Пусть летит по той же трассе, что и в прошлый раз, но начнет с Куритибы. Послать людей в город, пусть порасспрашивают. Осмотреть бассейн, вдруг утонула. Ну, пошевеливайтесь! Через минуту оба вертолета выплыли на голубой простор. В одном из них находился лупоглазый лично. В бинокль он рассматривал каждую складку на земной поверхности. Маленький бандит, сидя на карачках у бассейна, напряженно наблюдал за ныряющими. Патлатый рвал и метал у дверей диспетчерской, отчего у выковыривающего персонала еще сильнее дрожали руки. Черный бандит приволок огромных размеров топор, чтобы вышибить дверь, но в этот момент остатки цемента удалили и дверь открылась. Патлатый ворвался в диспетчерскую. Оба рычага указывали на то, что мост поднят, а шлагбаум опущен. Это его озадачило. Пока он стоял над пультом и пытался понять, что бы это значило, ворвался маленький с криком и сказал, что в бассейне я не обнаружена. Патлатый показал ему рычаги. – Смотри. Как это понимать? Маленький с ходу ответил, что я проехала, а потом привела рычаги в прежнее положение. – Проехала, а кто-то потом поднял мост и опустил шлагбаум?! А подать сюда кретина, что вчера дежурил в диспетчерской! То, что происходило дальше, не поддается описанию. Вчерашний дежурный, стоя на коленях, рыдая и бия себя в грудь, клялся всеми святыми, что ни на минуту не бросал свой пост, пока не кончилось его дежурство. Потом запер двери на ключ и удалился. Случилось это уже после того, как мы отбыли в игорный дом. Стражи с террасы не менее категорично заявляли, что видели своими глазами, как я вернулась на вертолете, вошла в дом и не выходила. Вертолеты сообщали по рации, что ничего не нашли. Толстяк сообщал то же с вертолета над Куритибой. Патлатый в ярости метался по резиденции и крушил все и всех, кто попадался под руку. К шести часам вечера у нескольких человек из высшего обслуживающего персонала были выбиты зубы и подбиты глаза. Низший обслуживающий персонал в полном составе схлопотал по морде. Потом созвали совещание. Вертолеты не спускались, держа под наблюдением главным образом дороги. – Нет, до города она не доехала, – решительно заявил маленький, подкрепляя себя стаканом крепкого напитка. – Наши люди сообщили, что они не спускали глаз с дороги. Там ни одна машина не проезжала. – Если она бежала ночью, то теперь наверняка валяется где-нибудь в ущелье, – со злостью заявил лупоглазый. Вертолеты получили указание спуститься ниже и обследовать все ущелья и овраги. – Пожара не было, значит, машина не сгорела, – рассуждал патлатый. – Препятствия на дороге были в нормальном положении – мост поднят, шлагбаум опущен! Если этот осел, дежурный, не врет, значит, проехать она не могла, машину же прихватила для отвода глаз, оставила в первом попавшемся подходящем месте, а сама бежала. – А как бежала? – воскликнули все трое. – Ушла в горы. Пешком, как последняя идиотка. Я сам видел, как она готовилась, канат припасла… – А еще молоток и зубило, – подхватил толстяк. – О Боже, ведь при мне это было! Еще уверяла, что собирается ваять. – Скульптура для отвода глаз. Она бежала в горы, рассчитывая там скрыться. Далеко она, конечно, не уйдет, главное, чтобы жива была. Немедленно всех на поиски! Во все стороны! Доставлять на вертолетах! Может, она уже там подыхает. – А не могла она по воде… – заикнулся было маленький бандит. – Исключено, воды она панически боялась. – Могла притворяться. – Могла. Но когда тонула в бассейне – не притворялась. Ведь она не знала, что за ней наблюдают. Антонио не прыгнул бы просто так. Он видел, как она захлебывалась, барахтаясь в воде. Нет, она и в самом деле воды боится. – Да и обе моторки стоят на месте, – прибавил толстяк. Уже почти стемнело, когда, методично обшаривая каждый метр скал, бандиты обнаружили «ягуар». Недолгий триумф патлатого угасили наступившие сумерки. В темноте продолжать поиски было невозможно. Еще какое-то время вертолеты летали, обшаривая землю прожекторами. Не только меня, но и никаких моих следов не было обнаружено. На следующее утро, после бессонной ночи, толстяк лично обследовал окрестности. Возвращаясь на вертолете на базу, он глянул вниз и не поверил своим глазам. – А ну-ка вернись, – приказал он пилоту. – Спустись к бухте. Еще раз осмотрев бухту, он, все еще не веря себе, взялся за микрофон. – Кто отплыл на яхте? Прием. – На какой яхте? – не понял невыспавшийся патлатый. А может, недослышал. – Прием. – На яхте из бухты. На нашей яхте, «Морской звезде». Прием. – Не понял, повтори. Прием. – В бухте нет яхты, черт возьми! Спрашиваю, кто на ней ушел? – Как это нет? На яхте никто не выходил в море, Фернандо здесь. Ничего не понимаю. Прием! – Украла яхту! – заорал толстяк в ужасе. – Прием! Все, что говорилось потом, – не для печати. Через несколько минут наличный состав спустился на лифте к коридору, ведущему к бухте. В мертвом молчании шли они по коридору. Когда дошли до дверей, и обнаружили, что их нельзя открыть, мертвое молчание превратилось в свою противоположность. Наличному составу – было их четырнадцать человек – пришлось вернуться, пробраться на четвереньках вокруг пальмы с видом на Европу и спуститься по железной лесенке. Было два часа дня, когда двенадцать человек столпились на помосте, тупо уставившись на обрезанные концы, а двое со страшным грохотом сбивали прекрасно схваченные цементом камешки в нижней части ворот. – У нее было два пути, – мрачно рассуждал патлатый. – Могла поплыть на север и запутаться в порту среди кораблей, даже врезаться в один из них. Или направиться на юг, тогда она должна высадиться в Гуаратубе, на острове в Сан-Франциско или… – У нее было три пути, – еще более мрачно поправил его лупоглазый бандит. – Она могла нигде не высадиться. Пусть вертолеты полетают низко над водой вдоль берега, может, что и обнаружат… – Есть и четвертый путь, – несмело предположил толстяк. – Она могла двинуть через Атлантику. После минутного молчания трое остальных одновременно постучали себя выразительно по лбу. Толстяк тяжко вздохнул. До поздней ночи вертолеты низко летали над берегом, туда и обратно, тщательно изучая прибрежные воды. Никаких следов не обнаружили. Итак, по другую сторону океана я тоже исчезла… «Надо что-то придумать, – к такому выводу я пришла с первыми солнечными лучами. – Четырех суток за штурвалом мне не выдержать. Без сна, в одном и том же положении… Двое суток – еще куда ни шло, но четверо – не выдержу». Правда, надо признать, что работы у меня было не Бог весть сколько. Сидела я в удобном кресле, океан вел себя очень хорошо, был спокоен, волны ритмично подкатывались под нос яхты, держать штурвал было не трудно. Вот только спать хотелось по-страшному. Солнце взошло в неположенном месте, которое никак не вязалось с моими представлениями о сторонах света. Это обстоятельство заставило меня вспомнить о компасе. Блямба, однако, показывала, что я плыву правильно, на восток. Стеклянный купол рубки, как видно, обладал способностью не пропускать тепла, так что не было жарко, но он же не пропускал и воздуха. Становилось душно. На яхте наверняка имелась климатизационная установка, но я не знала, как она включалась. Я подсчитала, что к часу дня оставила за собой около восьмисот километров. Десять часов пути. До середины океана еще довольно далеко, но, наверное, уже можно сворачивать. Неуютно и одиноко было мне в этой безграничной водной пустыне. Никаких опознавательных знаков, никаких указателей, только безбрежный океан и полная свобода – плыви куда хочешь. Чрезмерная, я бы сказала, свобода. Что ж, оставалось положиться на приборы и математику. Придерживая штурвал одной рукой, я другой достала сетку, развернула на полу атлас и нагнулась над ним. Нашла Атлантический океан. Долго думала и высчитывала и пришла к выводу, что теперь можно и на север повернуть. До зарезу нужен угломер, и наверняка он был среди всех этих приборов, но я бы все равно не сумела им воспользоваться. Никуда не денешься, приходится делать на глазок. Пришлось пустить в ход даже оба глаза. Глядя одним в атлас на полу, а другим на компас, я постаралась стать так, чтобы оба эти предмета оказались под одним углом. Ну, приблизительно под одним. Меня успокаивала мысль, что, если я не совсем правильно установлю курс, все равно угожу в Африку – ведь другого материка по дороге нет. Разве что Гренландия, но это уже совсем на север… Итак, вычислив новый курс и взяв его, я освоилась с новой манерой яхты прыгать по волнам, так как теперь они шли под другим углом, и стала думать, как быть дальше. В пособии упоминался автопилот. Наверняка он имелся и на моей яхте. Интересно знать, где именно? Надо поискать, но я не могу бросить штурвал, корабль сразу сбивается с курса. Если рассуждать логично, автопилот должен находиться где-то под рукой, чтобы его можно было легко включать и выключать. Наверняка одна из этих премудрых штук на пульте была автопилотом, только вот какая? Попробую определить путем исключения. По очереди исключала я электроприборы, потом осветительные приборы, потом указатели температуры, потом барометр, пепельницу и радар. Последний я исключила путем включения. Нажала на какую-то кнопку, и что-то зелененькое пошло описывать круги на табло. Испугавшись, я хотела выключить его, нажала на соседнюю кнопку, и зеленые круги стали сопровождаться писком. Это меня раздражало, пришлось нажать на третью кнопку рядом с первыми двумя, и все прекратилось. Итак, радар я освоила. Я решила и дальше пользоваться этим методом – нажимать и включать все по очереди, наблюдая за результатами. Поскольку не было никаких признаков того, что яхта может превратиться в подводную лодку, мне, я думаю, не грозило внезапное погружение. Буду нажимать. На всякий случай, из осторожности, я только уменьшила скорость, переведя оба рычага на один зубчик назад. Манипуляции с некоторыми кнопками и рычагами не вызывали никакой видимой реакции, и я спешила привести их в прежнее положение, так как не была уверена, не открыла ли я люка, через который в яхту хлынула вода, или не перекрыла ли поступление горючего в двигатели Лучше не рисковать. Зато включение других приводило к поразительным результатам. Так я вдруг включила рацию, из которой сразу же посыпались треск и писк. Пришлось поспешно ее выключить, поскольку не было уверенности, не посылаю ли я в эфир сигналы, по которым меня запеленгуют. Затем вспыхнул небольшой экран. Через него проходила зеленая волнообразная линия, сопровождавшаяся звуками, то и дело меняющими высоту и громкость. Очень милым был этот экран, совсем не мешал. Я решила, что это эхозонд. Пусть светится. Нажимая следующую кнопку, я увидела под ней надпись «alarm» – тревога, но не успела отдернуть пальца. Всю яхту, от носа до кормы, от днища до верхушки радарной антенны надо мной, наполнил жуткий, пронзительный вой. Боюсь, он был слышен аж на Южном полюсе. Вой сопровождался к тому же еще оглушительным звоном. Проклятая кнопка никак не желала выключаться, яхта мчалась вперед с ужасающим воем и звоном. Я подумала, что сигнал тревоги выключается чем-то другим, и в панике нажала кнопку ниже. От оглушительного грохота за спиной меня чуть кондрашка не хватила. Я выпустила из рук штурвал, от чего яхта сразу прыгнула в сторону. Оглянувшись, я увидела за собой какие-то светящиеся полосы. Вой прекратился – наверное, выключился автоматически, – тогда до меня дошло, что я выстрелила назад из двух пулеметов. Ошеломленная, сидела я на палубе, постепенно приходя в себя и уповая на то, что ни в кого не попала. Немного успокоившись, я взяла прежний курс и постаралась хорошенько запомнить проклятые кнопки, чтобы больше к ним не прикасаться. Потом с большой осторожностью взялась за очередной рычажок. Это оказалась климатизационная установка. Только ощутив прохладное, свежее дуновение, я поняла, как изжарилась от солнца и эмоций. Уже смелее я взялась за очередной переключатель, на котором красная стрелка указывала, в каком направлении его следует поворачивать… Сначала мне показалось, что никаких действий не последовало, и я уже хотела повернуть его обратно, как вдруг увидела нечто странное. Палуба передо мной зашевелилась, часть досок отползла в сторону, образуя отверстие. С интересом наблюдала я за происходящим и вдруг, к своему ужасу, увидела, как из отверстия поднимается подставка, а на ней – или очень большой пулемет, или маленькая пушка. Этого мне еще не хватало! В отчаянии смотрела я на пушку и боялась шевельнуться, не говоря уж о том, что не отважилась нажать на какую-нибудь кнопку – а вдруг пушка выстрелит? Или, не дай Бог, она стреляет автоматически? Нет, надо спрятать ее обратно. Но как это сделать? Может, намокнет и сама провалится? Я опять включила максимальную скорость, теперь волны захлестывали палубу. У меня тряслись руки, когда я взялась за ручку рядом с переключателем пушки, надеясь, что удастся запрятать ее обратно. Как бы не так! С шипеньем и свистом из солнечных часов в небо рванулись разноцветные ракеты. Обалдевшая от всего этого, я не глядя нажала еще на что-то, и на меня обрушился целый водопад звуков симфонического оркестра. И вот я мчалась по волнам океана как воплощенное безумие – в грохоте душераздирающих звуков, в оргии беснующихся фейерверков, с пушкой на борту! Единственное желание – бежать от всего этого. Но куда? И все-таки я взяла себя в руки. Выключила музыку. Пушка не убирается – черт с ней. Если даже и выстрелит, то не в меня. Ведь ее дуло нацелено вперед, а я, хоть и не разбираюсь в пушках, знаю, что стреляют они из дула. Ручка от солнечных часов никак не поворачивалась обратно, поэтому я стала крутить ее дальше в том же направлении. Солнечные часы перестали плеваться ракетами, и воцарилась блаженная тишина. В этой тишине я услышала, как что-то звякнуло, брякнуло, и с легким шумом пушка поехала вниз. Я с облегчением вздохнула и отерла пот со лба. Несколько минут я плыла спокойно, отдыхая после пережитого и с отвращением глядя на пульт. Но, видно, мне еще было мало, так как я продолжила свои исследования. И только тогда, когда за кормой со зловещим шипением протянулась дымовая завеса, я решила прекратить мои поиски. Зачем мне это? Ну, предположим, найду автопилот: как я узнаю, что это он? Может, я его уже включала и потом выключила, не видя производимого им эффекта. Ведь я же не знаю, как автопилот проявляет себя, будучи включенным. Я решила отказаться от достижений техники и прибегнуть к делу рук своих. Со штурвалом надо что-то придумать. Спать мне, правда, расхотелось, но зато мучили жажда и голод. Передо мной маячил бар в салоне, бутылки с холодной минеральной водой. Я огляделась – не найдется ли какой-нибудь палки, чтобы закрепить штурвал. В качестве эксперимента я отпустила его на минуту, и корабль сразу же изменил курс. Волна, бившая в борт, разворачивала судно. Без лома или палки не обойтись, но их не было. Попробовала было придавить штурвал атласом, но не нашла точки опоры. Тогда я извлекла из сетки недовязанный шарф из белого акрила и моток ниток и принялась плести из них паутину, прикрепляя штурвал к спинке кресла. Получилось очень некрасиво, но штурвал был закреплен намертво. Я еще постояла, наблюдая, как действует мой доморощенный автопилот, и, вздохнув с облегчением, наконец-то покинула рубку. Помню, что, уходя, я еще подумала, для чего мне может пригодиться крючок, раз уж всем предметам, захваченным из дому, нашлось применение. Видно, в недобрый час подумала… Если бы мне тогда сказали, при каких обстоятельствах вынуждена буду воспользоваться им, кто знает, не бросилась бы я тут же в океанские волны! Я думала, что уже привыкла к ритмичным подпрыгиваниям яхты, но, оказывается, ошиблась. Лишь тогда почувствовала я их в полной мере, когда спустилась вниз и занялась делами. По судну надо уметь ходить, это гораздо труднее, чем кажется. Поначалу у меня ничего не получалось. Качаясь, приседая и подпрыгивая, одной рукой обязательно держась за что-нибудь, я совершила множество непредусмотренных действий: залила водой стену в ванной, разбила стакан, вывалила себе на ноги аргентинский гуляш из консервной банки и облилась ананасовым компотом. Зато с первого раза включила электроплитку и вскипятила чайник. Заварить чай было гораздо сложнее. Делалось это по принципу маятника: чайник с кипятком раскачивался над заварочным чайником и иногда струя кипятка попадала куда надо. Много времени ушло на то, чтобы поймать катающуюся по полу открытую бутылку с минеральной водой. Все-таки кое-как я напилась и поела. Потом поднялась на палубу посмотреть, все ли в порядке. Автопилот действовал исправно, корабль двигался в нужном направлении, вокруг расстилалась безбрежная водная гладь, блестевшая на солнце. Я немного полюбовалась ею, а затем спустилась в кладовку. Надо было поискать лом или палку. Палки не нашлось, там были только инструменты, и среди них топор. Дрова я всегда любила рубить. Всего пятнадцать минут мне понадобилось на то, чтобы от одного из кухонных стульев отрубить ножку с куском сиденья и спинки. Итак, теперь у меня была требуемая палка, да еще с поперечиной, и это был прекрасный механизм для закрепления штурвального колеса. Разматывая акриловую паутину и зевая во весь рот, я подсчитывала пройденный путь. Скоро восемь вечера. Плыла я почти четырнадцать часов без перерыва. Получалось, что я недавно пересекла тропик Козерога и мчусь прямехонько в Сахару. Надеюсь, у побережья она не будет совсем пустынна? Закрепив рулевое колесо сделанным мной механизмом и убедившись, что все в порядке, я отправилась спать. Боясь заснуть слишком крепко и долго проспать, я легла не на койке в каюте, а на неудобном диванчике в салоне. Проснулась я на рассвете и с тревожно бьющимся сердцем выскочила на палубу. Моя чудесная яхта послушно мчалась заданным курсом, и сердце постепенно успокоилось. Несмотря на раннее утро, было очень тепло. Я зашла в рубку, посмотрела на компас и совсем успокоилась. Видимо, волны уменьшились, корабль уже не так сильно прыгал, так что умывание и завтрак заняли совсем немного времени и обошлись без происшествий. Чрезвычайно довольная жизнью, я уселась в кресло и взялась за штурвал. Переплыть океан в одиночку оказалось совсем не трудно, и я с недоумением спрашивала себя, почему поднимается столько шума вокруг лиц, которые на чем-то переплывают Атлантический океан. Подумаешь, большое дело! Вот я тоже переплываю, и что? Никаких особенных трудностей, никаких бурь или смерчей, качает – это правда, самые простые занятия превращаются в сложные акробатические упражнения, но это даже интересно. В чем же здесь героизм? Когда я со свойственным мне чувством справедливости почти пришла к выводу, что все дело в том, на чем переплывают океан, и что мне попалось на редкость удачное средство передвижения, я услышала какой-то странный звук. На пульте передо мной что-то тревожно запищало, потом даже загудело. Я стала внимательно вглядываться в приборы и обнаружила ужасную вещь: пищали и гудели оба указателя температуры двигателя, они светились ярким светом, а стрелки на них зашли далеко за красную черту. Моя реакция была самая что ни на есть правильная. Я немедленно перевела оба рычага в нулевое положение, а потом выключила и зажигание. Яхта еще плыла по инерции, шум мотора прекратился, и во внезапно наступившей тишине я слышала только шум волн и удары собственного сердца. Случившееся очень расстроило меня. Что бы я стала делать, если бы двигатели испортились? Повесить простыню на радарную мачту? Весел у меня нет, да и корабль не был рассчитан на них. В голове мелькали какие-то беспорядочные мысли из области навигации. Вроде бы корабль должен обязательно плыть, а то перевернется, если будет стоять на месте. Но ведь море спокойно, может, эти правила обязательны только во время шторма и бури? С другой стороны, все это относится к крупным судам, а я сижу в небольшом корыте посреди океана. Откуда я знаю, может, меня способна перевернуть самая малость? Пока еще яхта двигалась, я постаралась стать носом к волне, надеясь на то, что мне удастся так продержаться и не перевернуться, пока не остынут двигатели. Тут я заметила, что волны катятся теперь в противоположном направлении, не навстречу мне, и испугалась еще больше: неужели я все перепутала и плыву в обратную сторону? Надо попытаться установить, где я нахожусь. Результаты сложных арифметических вычислений и напряженной умственной работы меня несколько успокоили. Потом я начала рассуждать. Исходные предпосылки: я нахожусь в экваториальном поясе, где мне не угрожают никакие циклоны и смерчи; в это время года атлантические ветры должны дуть в нужном мне направлении, то есть на восток, волны идут в том же направлении, что и ветер, значит, все в порядке. А раз я прохожу экватор, было бы странно, если бы мои моторы не перегрелись. Проверив по компасу стороны света, я вышла на палубу и попыталась установить направление ветра путем лизания пальца. Палец моментально высох одновременно со всех сторон. Тогда я оторвала несколько ниточек акрила и пустила их по ветру, наблюдая, куда они полетят. Похоже было, что и в самом деле дуло на восток, хотя вряд ли это можно назвать ветром. Так, чуть заметное дуновение. Солнцу далеко еще было до зенита, но жара стояла страшная. Конечно, я знала, что на экваторе должно быть жарко, но никогда не предполагала, что до такой степени. Я внимательно осмотрелась вокруг и даже свесилась через борт, ожидая увидеть какие-нибудь признаки экватора. Может, какой-нибудь особенный цвет воды? Ничего особенного я не заметила, разве что множество рыбы. Но сейчас мне было не до рыбы. Зря все-таки никак не обозначат экватор, ну хотя бы красными буями. Тогда бы человек не ломал себе голову над тем, где он находится. Я вернулась в рубку и, поколебавшись, включила зажигание. Только сейчас я сообразила, что включается нормально, как в автомашине, на два оборота. А тогда в панике я прокрутила вправо до упора, включая все сразу. Стрелки указателей температуры двигателей стояли на красной черте. Остывало, но медленно. Дела у меня пока не было, и на досуге я могла поразмыслить о будущем. Предположим, до Африки доплыву, если хватит горючего. А что делать дальше? Искать польское посольство? Где, в Сахаре? Пока найду, они меня десять раз успеют найти. Не надо обольщаться, если мне и удалось сбить бандитов с толку, то ненадолго. Вот сейчас, скажем, они уже наверняка установили, как именно я бежала и где меня надо искать. Африки не знаю совершенно, нет у меня там никаких знакомых. Нет, в Африке нельзя высаживаться, надо только заправиться горючим и плыть дальше. Через Гибралтар, пожалуй, соваться не стоит – кажется, там устраивают проверку судов, потребуют документы. Раз мой паспорт действителен на европейские страны, я должна плыть в Европу. Итак, займемся Европой. Сразу отпадают Испания и Португалия, пока там режимы неподходящие. Нас не любят и будут чинить мне всяческие препятствия. Остается Франция. При одной мысли о Франции у меня потеплело на сердце. Я люблю эту страну, люблю ее язык, ее народ. Там я неоднократно бывала, ничего плохого никому не сделала, там могли убедиться, что я человек благонамеренный и неопасный. В Париже у меня есть знакомые и друзья. И даже больше, чем друзья… И польскоепосольство там есть. Решено, плыву во Францию! Взглянув на указатель температуры, я установила, что обе стрелки уже отклонились от красной черты влево. Пожалуй, можно двигаться, только лучше на одном двигателе. Второй пусть пока остывает, потом буду их менять. Я перевела рукоятку на один зубчик, и яхта двинулась вперед. Шум волн, разрезаемых судном, приятно ласкал слух. Так я плыла себе спокойно и даже немного жалела о покинутой Бразилии, которую и увидеть-то как следует не удалось. Чувство мстительной радости переполняло меня. Идиоты несчастные, увезли меня в бесчувственном состоянии и решили, что дело в шляпе, что я, как покорная овца, дам себя зарезать. Как же, держите карман шире! В мыслях я уже видела себя беседующей с представителями Интерпола. Сумеют ли они найти то место, что зашифровано в сообщении покойника? Интересно, где оно находится… Фриц наверняка давно уволил меня с работы, ничто не мешает мне вернуться в Варшаву. Но сначала куплю себе машину, деньги есть. «Ягуар», ясное дело. Замечательная машина! Как это будет здорово! Вконец деморализованная успехом, я решила устроить себе отдых и погулять по яхте, предварительно закрепив штурвал ножкой от стула и сменив двигатель. Близился вечер, жара немного спала. Перегнувшись через борт на корме, я пыталась разглядеть в корпусе яхты то место, из которого палили пулеметы. Вдруг что-то забренчало, потом послышалось громкое и энергичное «пуфф» – и от кормы отвалился тот самый железный ящик, который еще в самом начале привел меня в недоумение. Странное дело, отвалился сам по себе, ведь в данный момент я ни на что не нажимала. В чем дело? Ящик стал тонуть. В голове мелькнула мысль, что его надо спасать, и я бросилась в рубку, чтобы остановить судно. Но тут мелькнула другая мысль – а вдруг теперь у меня в корме дырка? Я бросилась назад, на корму, по дороге передумала и кинулась за спасательным кругом, споткнулась обо что-то на палубе и растянулась во весь рост, а так как яхта в этот момент легла набок, то я чуть не оказалась за бортом. Поднявшись, я поспешила на корму. Там все было на первый взгляд в порядке, корма выглядела целой, без дырки. Может быть, ящик отцепился автоматически, под воздействием высокой температуры? Я не знала, хорошо это или плохо, но все равно ничего не могла поделать. Блаженное настроение было испорчено. Я вернулась в рубку и взяла чуть более на север, подумав при этом, что только тогда поверю в правильность избранного мною курса, когда собственными глазами увижу Полярную звезду. Двигатели тем временем достаточно остыли, я пустила их оба на всю железку и взглянула на указатель горючего. Стрелка запасного бака стояла на нуле. Сопоставив этот факт с недавними наблюдениями, я пришла к выводу, что отвалившийся железный ящик был уже ненужным запасным баком. Третьи сутки со времени моего побега близились к концу. С часами в руках, дождавшись конца этих суток, я отправилась спать. К тому времени низко над горизонтом появилась Полярная звезда. Долгожданная и родная, она так славно светила мне, дружески подмигивая. Европа была все ближе, она летела мне навстречу в шуме и брызгах волн, проносившихся по обе стороны яхты, как искры от паровоза. Приближение к Европе сопряжено было с определенными опасностями. Как это раньше не пришло мне в голову? Напрямик, с пустой рубкой, с ножкой от стула вместо рулевого неслась моя яхта по океану, а я себе спокойно спала внизу. Что меня разбудило – не знаю, очень может быть, что само Провидение, которое почему-то заботится о таких недотепах, как я. Мне понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя после сна. Я села на диване, спустила ноги на пол и, взглянув в окно, увидела, что уже рассвело. И еще увидела такое, что с меня в один момент слетели остатки сна и меня вихрем вынесло на палубу. Прямо передо мной, под самым носом яхты, как огромная стена, высился бок какого-то чудовищных размеров судна. И эта стена надвигалась на меня со страшной быстротой. Врываясь в рубку, я еще не знала, что надо делать в первую очередь. Все сделалось само собой: отбросив в сторону ножку от стула, я одной рукой резко повернула штурвал вправо, а другой перевела правую рукоятку на последнее деление. Яхта вздрогнула, слегка накренилась, и меня резко отбросило влево. Поднимая фонтаны брызг, нос яхты отклонился от надвигавшейся стены. «Что же я делаю? – мелькнуло в голове. – Ведь задом зацеплю!» Я опять перевела рукоятку вперед и повернула штурвал влево. Нос судна остановился на полуобороте. Кошмарная стена переместилась в последний момент – теперь она высилась по левому борту, пройдя буквально на волосок от носа яхты. Корма этого гиганта медленно удалялась от меня. Упав в кресло, я отерла пот со лба, все еще не веря, что осталась жива, и восхищаясь своим изумительно послушным кораблем. У меня сложилось впечатление, что умная машина сама сделала все, что нужно, без всякого моего участия. Какое это все-таки чудо техники! И как ловко она избежала столкновения с этой мерзкой громадиной, вставшей на пути! Но минуточку, куда это меня развернуло? Надо вернуться на прежний курс. Вернулась без особых трудностей – видно, уже немного научилась. Слева от меня величественно разворачивалась мерзкая громадина. Странно, как она еще не потонула – столько народу столпилось на всех ее палубах с моей стороны. И вся эта людская масса махала руками и что-то кричала мне. Какой-то матрос размахивал флажками явно по моему адресу, а из рубки мне слали световые сигналы. Самокритика всегда была моей сильной стороной. Вот и сейчас я подумала, что, пожалуй, это я наткнулась на них. И сейчас они, видимо, выражают свои претензии. Хорошо, что я их не понимаю. Да и какие могут быть претензии, в конце концов? Столько вокруг свободной воды – не могли, что ли, плыть в другом месте? Все это я охотно высказала бы им, но не знала как. А поскольку публика продолжала глазеть на меня – и просто так, и в бинокли, – я решила, что было бы невежливо не отреагировать. Закрепив штурвал и убедившись, что путь впереди свободен, я прошла на корму и с улыбкой помахала рукой. Они сразу успокоились, а моряк с флажками застыл на месте. Постепенно громадина скрылась в синей дали. Вскоре после этого я увидела еще один корабль. Я думала, что он тоже плывет мне навстречу, но оказалось, я его догоняю. Как видно, я взяла неплохой темп, того и гляди, покажется Африка. Корабли множились, как кролики весной. Встретилась даже одна яхта, похожая на мою, но только побольше. Я следила за ней с недоверием, все еще опасаясь погони. Люди на этой яхте, как и на всех других встречных судах, усиленно махали мне и что-то кричали. Понятия не имею, чего они хотели. Может, это у них на море принято так приветствовать друг друга? Я плыла уже четвертые сутки, а проклятой Африки все еще не было видно. Погода по-прежнему стояла прекрасная, но меня тревожило положение с горючим. Стрелка указателя горючего во втором баке все больше отклонялось влево. Похоже, осталось всего четверть бака. Если все-таки принять, что в начале путешествия у меня было 12 ванн бензина, то теперь осталось всего полторы. Не мешало бы уже показаться какой-нибудь земле. При таком положении с горючим, решила я, мне надо взять курс чуть восточнее: Африка большая, наткнусь же я в конце концов на нее где-нибудь! Утренние переживания как-то настроили меня против использования автопилота, и я почти не покидала рубку. Вечером, в полдесятого, истекало 90 часов с начала моего путешествия. Беспокойство мое росло, но я продолжала мчаться на северо-восток, не отрывая глаз от дружески подмигивающей мне Полярной звезды. На рассвете я увидела далеко на горизонте, в туманной мгле, темную тучу и чуть было не померла от страха. Я немало начиталась о таких темных тучах и знаю, что при их появлении матросы бросаются убирать паруса, непосвященные выражают удивление, а опытные морские волки начинают молиться, и потом выясняется, что им еще очень повезло, так как они затонули на мелком месте. Убирать мне было нечего, и я, положившись на судьбу, неслась прямо в тучу. Тут я увидела плывущую мне навстречу яхту. Шла она под всеми парусами и вела себя очень спокойно. Как же так? Там такая туча, а их это не волнует? Потом далеко по левому борту я увидела еще два корабля, направлявшихся в открытый океан. В чем же дело? Может, теперь темные тучи ведут себя по-другому? Трудно предположить, что все встречные суда, не отдавая себе отчета, идут на верную гибель. Все больше появлялось судов-самоубийц, и некоторые из них были не больше моего. Затаив дыхание, не веря своим глазам, я всматривалась в тучу, которая менялась на глазах и скоро совсем перестала походить на тучу. Неужели?.. Да, сомнений больше не оставалось: передо мной была земля. Я сбросила скорость и, сразу как-то вдруг обессилев, сидела за штурвалом, не в состоянии пошевельнуться. Только теперь я могла признаться самой себе, что мое предприятие было чистой авантюрой. Мной руководили отчаяние, протест против насилия, ослиное упрямство и множество других чувств, но ни одно из них не имело ничего общего с рассудительностью. Я решилась на это безумное Предприятие, и вот выясняется, что оно вопреки здравому смыслу удалось! Триумф бушевал во мне громом труб, барабанов и фанфар. Я нажала на знакомую кнопку, и мое торжество выплеснулось наружу в ликующих звуках «Венгерской рапсодии». Симфонического оркестра мне показалось мало, я заорала под его аккомпанемент польскую народную песню «Играет Антек на гармони» и великолепной дугой обогнула два встречных корабля. В бинокль я осмотрела побережье. Оно не производило впечатления перенаселенного или чересчур сырого. Видно, я и впрямь угодила в Сахару. Изучение карты зародило во мне надежду, что в этой части Сахары говорят по-французски. Теперь неплохо бы найти какую-нибудь заправочную станцию. Я поплыла на север вдоль берега – не слишком близко, чтобы не сесть на мель, но и не слишком далеко, чтобы не прозевать то, что мне нужно было. Ближе к берегу путалось много самых разнообразных судов. Наконец я увидела что-то похожее на порт: белые здания и цистерны, сверкавшие на солнце. Тут было еще больше судов, но все-таки не слишком много. Я ожидала большей толкучки. Не зная, с чего начать, я в нерешительности покачивалась на волнах и тут я увидела небольшую пассажирскую яхту. Она вошла в порт и так пришвартовалась к одному из причалов, будто собиралась заправляться. Во всяком случае, так мне показалось, я все мерила автомобильными мерками, и тут мне сразу пришла в голову аналогия с бензоколонкой. Я двинулась за этой яхтой. Какой-то тип сигналил мне с берега флажками, но я не обращала на него внимания. Второй тип встал там, куда я собиралась причалить, и пялился на меня. Я приближалась потихоньку, отнюдь не будучи уверена, что мне удастся остановиться там, где надо. На берегу стоял третий тип и, похоже, собирался ловить концы, которые я кину. Откуда, черт побери, я возьму эти концы?.. Я проскочила немного дальше, чем нужно, включила задний ход и опять плохо рассчитала, холера! Включив правый двигатель, сделала второй заход. И на этот раз не только опять не попала, но, что особенно неприятно, еще и удалилась от бетонированного причала, а я ведь уже почти притерлась к нему боком. Вспомнилась мне тут одна баба, которая пыталась втиснуть свою машину между другими, стоящими по правой стороне улицы, и в результате поставила ее поперек по левой стороне. Мы на работе всем коллективом с интересом наблюдали за ее маневрами целых полчаса. Теперь у меня были все шансы побить ее достижение. Опять я слишком подала назад, потом снова вперед, на этот раз, для разнообразия на левом моторе, совсем было подошла к причалу, и все было бы хорошо, если бы меня опять не протащило немного вперед. Я отошла назад, потом вперед, потом опять назад и опять вперед… Парни на берегу с интересом наблюдали за мной, лица их выражали полный восторг. Ах, так? Злость на них и на себя помогла мне сосредоточиться, вперед я прошла почти столько, сколько надо, теперь только чуть назад, мотор работает на холостых оборотах, и вот я стою почти там, где и требовалось. Оставив штурвал, я вышла на палубу. Зрители тоже зашевелились. – Мадам! – крикнул один из них. – Вы какой же национальности будете? – Французской, – ни минуты не задумываясь, крикнула я в ответ. – Горючее, пожалуйста! – А почему у вас на мачте нет флажка? Флаг должен быть обязательно! Вот еще новости! Откуда я возьму флаг и почему они решили, что у меня есть мачта? Антенна, что ли? – Не все сразу, – ответила я уже тише, так как теперь нас разделял всего какой-то метр воды. – Где я могу получить горючее? Отвечайте скорее, я очень тороплюсь. – Здесь, – ответил парень, глядя на меня с безграничным удивлением. Не знаю, что его так удивило. – У вас есть бумаги? Документы? У меня были документы, действительные во всех уголках земного шара. Я вытащила стодолларовую бумажку и помахала у него перед носом. – Вот мои бумаги, – решительно заявила я. – На берег я не сойду, проследую дальше, так что, пожалуйста, заправьте яхту горючим. И поскорей! Стодолларовые банкноты обладают волшебной силой. Парень сразу развил бурную деятельность. – К вашим услугам, мадам! Бросьте конец, пожалуйста! И покажите, куда заливать. – Нет у меня концов, постарайтесь обойтись без них. Куда заливать, я не знаю. Поищите сами. Парень опять как-то странно посмотрел на меня, кивнул второму, подтянул к себе борт яхты, перелез через него, поймал канат, брошенный помощником, замотал его вокруг чего-то и сразу отыскал дырку, куда вливается горючее. Именно о крышку этой горловины я споткнулась и чуть было не вылетела за борт, когда отваливался запасной бак. В мгновение ока подтянули они толстый шланг и соединили с отверстием. – Сколько? – спросил парень. Я уже открыла рот, чтобы ответить «двенадцать ванн», но вовремя спохватилась. – Не знаю, сколько поместится. Мне самой было интересно, сколько войдет, хотя и была уверена, что они меня все равно обманут. Пусть назовут неправильную цифру, лишь бы налили полный бак. Я вошла в рубку и посмотрела на указатель горючего. Стрелка медленно ползла слева направо. Когда она замерла на отметке «full», я вышла на палубу и отвязала канат. Парни перетаскивали шланг на берег, и при этом один из них оказался в еще худшем положении, чем я, когда выводила яхту из бухты: одна нога у него была на суше, а вторая уплывала вместе с яхтой. Второй ухватился за борт и изо всех сил подтянул судно к причалу. Думаю, что им руководила не столько забота о товарище, сколько желание получить деньги, ибо весь его вид свидетельствовал о намерении вскочить на палубу, если бы я попыталась улизнуть, не заплатив. – Сколько всего? – ясно и недвусмысленно поставила я вопрос. – Триста долларов, – ответил он, и по лицу было видно, что цифру он назвал несусветную. Но свою свободу я ценила дороже, а кроме того, никогда не умела торговаться. В Италии, например, я приводила в отчаяние продавцов, которые не в силах были скрыть отвращение к такой неприятной покупательнице, что послушно платила названную ими цену и лишала их всякой возможности торговаться. Вот и сейчас, ни слова не говоря, я протянула парню триста долларов и тем его окончательно добила. Он так и обмер с деньгами в руках, привалившись к борту, который медленно отдалялся, и свалился бы в воду, если бы помощник не поддержал его. Боюсь, что я навсегда осталась в его памяти. Из-за всех этих перипетий со швартовкой я забыла спросить, что это была за страна, и по-прежнему не знала, где нахожусь и сколько мне еще предстоит плыть. Я знала только, что мне надо плыть на север. Не следует, пожалуй, терять берег из виду, тогда я, возможно, сумею узнать хотя бы Гибралтар, когда он покажется. Судя по карте, мне еще предстояло проплыть от трех до четырех тысяч километров. Значит, двое-трое суток. Может и не хватить горючего. Много проблем занимало меня: и где заправиться горючим, когда оно кончится, и что делать, если меня остановят представители властей, и какой курс взять теперь. Я опять раскрыла атлас, и мне бросились в глаза Канарские острова. Волшебные Канарские острова, мечта всех датских туристов, место, где всегда толпится множество экскурсий и сотни частных яхт и где наверняка заправка горючим не представит труда. Правда, я знала Канарские острова только по туристическим проспектам и цветным открыткам, но была уверена, что обязательно их узнаю, как только увижу. Какая все-таки сложная штука эта навигация! Сейчас она потребовала от меня всех сил. Но для этого сначала надо было определить свое местоположение и проложить курс корабля. Южное полушарие я исключила, так как по ночам мне ярко светила Полярная звезда. Поскольку, плывя вдоль берега, я не могла идти прямо на север, а брала немного западнее, я предположила, что нахожусь или к югу от Даккара, или к северу от Мавритании. Я наметила примерную линию своего дальнейшего пути, которая должна была привести меня на Канарские острова в любом случае – поплыву ли я от Даккара, или от Белого Мыса, с той лишь разницей, что в первом случае я попадала на Тенерифе, а во втором – на Гран-Канария. Для меня это не представляло особой разницы. Земля немного отодвинулась на восток. Я шла в соответствии с намеченной линией и около двух часов ночи далеко на горизонте увидела огни – чуть левее носа яхты. Если это не какой-нибудь корабль, то должны быть Канары. И точно. Я сама удивлялась, но это были они. Не подвели меня атлас и компас, а ведь я имела полное право заблудиться в таком громадном океане. До утра я занималась поисками подходящей тряпки, из которой можно было бы соорудить французский флаг, обыскала всю яхту и ничего не нашла. Я уже решила пожертвовать некоторыми предметами своего туалета, подходящими по цвету, как вдруг обнаружила целый набор самых разнообразных флажков. Выбрав среди них французский, я встала перед очередной проблемой – на что его повесить. И вконец измучилась, пытаясь прикрепить его ко всем мало-мальски подходящим предметам, но ничего не получалось, а когда рассвело, увидела яхту, ну точь-в-точь как моя, только поменьше. У нее на палубе были совершенно такие же, как у меня, солнечные часы, на которых развевался шведский флаг. Независимо от того, чем был на самом деле этот наклонный шест – ракетницей, солнечными часами или мачтой, – я решила использовать его под флаг. Поскольку на шесте были какие-то шнурки, идущие сверху вниз, я, вспомнив молодые годы, продела их в петельки по углам флага и подтянула его как можно выше. Получилось неплохо. Я прибавила газу и направилась к острову. Постояв в очереди, я заправилась и, когда стрелка опять показала «full», снова двинулась в путь. Осталось лишь обогнуть Пиренейский полуостров, а там уже Бретань! Я решила выспаться днем. До сих пор все шло поразительно гладко. Следует, однако, учесть, что, начиная с места моей заправки в Африке (а это, пожалуй, все-таки была Мавритания), я оставляла за собой четкие следы. В воздухе летало много самолетов и вертолетов, и любой из них мог оказаться тем, которого особенно интересовала яхта «Морская звезда». Днем они ничего не могли мне сделать, слишком оживленно было вокруг, а вот ночью – другое дело. Закрепив свой автопилот, я сбросила скорость, чтобы уменьшить вероятность столкновения. Спала немного, так как была неспокойна. Сев вечером за штурвал, я особое внимание уделяла небу. Стемнело, все корабли были ярко освещены, одна я плыла, как темный призрак. И не знала, что лучше – сиять, как все, и тем самым представлять прекрасную цель, или отличаться от всех полным отсутствием света. Подумав, я выбрала последнее. Я боялась проскочить Испанию. В этом случае, не заметив ее северо-западного выступа, я могла направиться прямо к берегам Англии, а это мне ни к чему. Руководствуясь этими соображениями, я немного повернула на восток, чтобы быть ближе к берегу. Несмотря на приобретенный опыт и на некоторые успехи в вождении корабля, искусство мореплавания не стало для меня более легким. Совсем наоборот. Одно дело – пересекать безбрежную океанскую ширь, где можно плыть практически любым курсом, и совсем другое – путаться тут между материками и островами, стараясь при этом попасть в заранее намеченное место. Каторжная работа! К материку я подошла излишне близко, а узнала об этом лишь тогда, когда откуда-то справа вырвался луч света и, заглушая шум моего двигателя, далеко над водой разнесся стук мотора догоняющего меня катера. Катер несся прямо на меня, завывая и мигая огнями. Очень может быть, что он пытается говорить со мной с помощью азбуки Морзе. Ни минуты не раздумывая, я перевела оба рычага вперед. Яхта прыгнула в сторону, как испуганная лань. До этого я плыла не очень быстро и держалась ближе к берегу, боясь прозевать Испанию, теперь махнула на нее рукой. Черт с ней, с Испанией, Англия так Англия, только бы убежать! Они повисли у меня на корме и светили каким-то мощным прожектором, в лучах которого я была у них как на ладони. Если подойдут совсем близко, решила я, буду стрелять из пулеметов! У меня даже мелькнула отчаянная мысль о пушке. А потом я вспомнила о дымовой завесе. Со зловещим «пуфф» за мной выросла темная туча, и луч прожектора померк. Я сделала еще раз «пуфф» и свернула немного на восток, потому что в паническом бегстве слишком отклонилась к западу. Две черные тучи накрыли большой участок морской поверхности, и когда, отмигиваясь огнями, катер выбрался из них, я была уже далеко. Третью тучу выпускать не пришлось. Мои двигатели были лучше. Через несколько минут преследователи оказались далеко позади. А через десять минут справа по борту показался второй катер. А чтоб вам сдохнуть! Начались гонки. Кто кого опередит? Победила я. Ну, не лично я, а моя чудесная яхта. Она промчалась перед носом преследователя, выпустив ему прямо в нос черную тучу, и послушно свернула к востоку. Когда катер вылез из тучи, он здорово отстал от меня, но продолжал трещать сзади. Как они в такой темноте узнают, где я нахожусь? Я уже справилась с волнением, теперь меня разбирала злость. Ответ пришел сам собой: ведь у них же есть радар! Но радар был и у меня. И я даже не очень долго искала его. Зеленая стрелка пошла описывать круги. Что-то попискивало. Черт с ним, пусть попискивает, но вот не мешало бы знать, что, собственно, показывает эта зеленая стрелка? Вот дура, не могла заняться этим, когда было время! Если можно было положиться на мое знание радара, то следовало сделать вывод, что в море было полным-полно… неизвестно чего, но все это отражалось на экране. Вот эта ломаная линия справа, наверное, берег. Линия менялась чуть ли не с каждым поворотом стрелки, из чего я сделала вывод, что берег должен быть очень близко и что я плыву с большой скоростью. Небольшая точка чуть пониже центра – несомненно преследующий меня катер. Точка потихоньку сдвигалась к краю экрана. Похоже, я таки сбежала от него. Я решила отойти подальше от берега. Ломаная линия переместилась вправо. Точки-катера уже не видно было на экране. Я почувствовала смертельную усталость. Как мне хотелось хоть немного спокойствия и безопасности! Неужели они никогда не оставят меня в покое? Куда подевалась полиция, почему бандиты позволяют себе делать все, что им вздумается? Мои размышления были прерваны эхо-зондом. Работал он тихо, я успела привыкнуть к его попискиванию, как вдруг он издал какой-то нервный вой. И тут же изломанная линия берега бросилась мне навстречу. Может, какой-нибудь мыс? Я резко свернула влево, обогнула что-то большое и черное, что действительно появилось по правому борту, и потом опять вернулась на прежний курс. На размышления больше не было времени, приходилось постоянно быть начеку, так как берег вдруг стал преподносить мне сюрприз за сюрпризом. Около полудня я увидела тот самый, давно ожидаемый северо-западный угол Пиренейского полуострова. Я прошла вдоль его берега достаточно близко, чтобы не ошибиться, и в то же время достаточно далеко, чтобы ко мне никто не приставал. До Бретани осталось не более каких-то пятисот километров! Уже стемнело, когда в верхней части экрана появилась ломаная линия. Сердце забилось сильнее. Я плыла прямехонько на северо-восток, и это могла быть только Франция. О, дорогая Франция! Я шла полным ходом еще с полчаса, и вот ломаная линия уже была у меня перед самым носом – на экране, разумеется, так как вокруг была сплошная темнота. Только! Полярная звезда радостно и ободряюще подмигивала мне. Я притормозила и, медленно приближаясь к берегу, первый раз за все время путешествия включила прожектор. Сначала я ничего не могла рассмотреть, потом где-то в самом конце луча что-то появилось. Я вспомнила, что побережье Бретани покрыто скалами, а у берегов могут быть рифы, от которых лучше держаться подальше. Погасив прожектор, я решила дождаться рассвета. Я не спала уже вторые сутки. Длинные спокойные волны мягко качали меня, подталкивая потихоньку к берегу, и от меня потребовались поистине героические усилия, чтобы на заснуть мертвым сном, положив голову на штурвал. Много позже мне стали понятны причины исключительной легкости моего путешествия: в течение десяти дней, именно в это время, над Атлантикой и прилегающими территориями стояла такая прекрасная погода, какой не упомнят и старожилы. В самом деле, дуракам везет! В ожидании рассвета я думала, как лучше поступить: высадиться ли в каком-нибудь порту, где много народу, или поискать безлюдный берег. Пожалуй, последнее лучше, принимая во внимание неизбежные неприятности из-за отсутствия нужных бумаг. Меня могли задержать до выяснения, а это помешало бы моим планам как можно скорее связаться с Интерполом. Рассвело. Я медленно плыла вдоль берега в поисках подходящего места для высадки. Вокруг суетились стайки рыбацких лодок и катеров, по левому борту виднелись крупные суда. Все свидетельствовало о том, что я нахожусь в перенаселенной Европе. На меня никто не обращал внимания. С удовлетворением я отметила, что жара куда-то подевалась. Несмотря на теплую одежду, меня пробирал насквозь острый весенний холод. Да, сомнений не было, я добралась до Европы. Мимо проплыла деревушка, потом городок, потом небольшой порт. Наконец я увидела то, что искала: совершенно безлюдный пляж, окруженный скалами. В море перед ним тоже было полно скал и камней. Погода не располагала к купанию, поэтому к берегу я приближалась с величайшей осторожностью. Хорошо бы ткнуться в берег, чтобы не пришлось плыть. К тому же мне надо было перенести кое-какие вещи. Можно считать, что мне удалось пристать как я хотела: нос яхты зарылся в песок, а ее борт покачивался у самых прибрежных скал. Прилив наверняка продвинул бы судно еще ближе к берегу, но я не могла дожидаться прилива. Неужели это я когда-то страстно любила качаться на волнах? Сейчас все мысли мои были об одном – ощутить под ногами твердую землю. Сначала я выбросила на берег свои вещи: сумку с деньгами, сетку со словарем, атласом и шарфом, пружинный нож и еще кое-какие мелочи, – а потом, выбрав подходящий момент, и сама перелезла. Сейчас для меня уже не важно было, где я нахожусь, лишь бы выбраться на берег и навсегда покинуть яхту. Рассталась я с ней без сожаления. Думаю, что никакие силы не заставили бы меня залезть на нее обратно. Прижимая к груди свое имущество, я осторожно спустилась со скалы и оказалась на маленьком пустынном пляже. За ним тоже была суша – травка, песочек, холмы, на горизонте – какие-то постройки. Ноги мои подкосились, руки задрожали, я выронила свои вещи и без сил опустилась на песок. Боже милостивый, доплыла! Может быть, все бы кончилось иначе, если бы я сразу ушла отсюда. Подумать только, от какой мелочи зависит порой судьба человека! Но я ничего этого не знала и никуда не ушла. Просто у меня не было сил. Тут же, где свалилась, я заснула мертвым сном. Заснула на сухом песочке, смертельно уставшая и невыразимо счастливая. Пробуждение было ужасным. Разбудил меня шум вертолета. Я в панике вскочила, ожидая увидеть крутые скалы, каменные стены и знакомую террасу. Увидела же песочек, травку и раскачивающуюся в море брошенную яхту. Значит, мне не приснилось, я и в самом деле доплыла до Франции! Каждая косточка во мне ныла, но радость придала сил. Собрав разбросанные вещи, я тронулась в путь, мечтая о горячем завтраке в первой же встреченной забегаловке. Скоро я подошла к тем постройкам, которые заметила с пляжа. Передо мной было нечто среднее между большой деревней и маленьким городом. И тут я увидела, что навстречу мне идет какой-то человек. Ближе, ближе и – о радость! Это был полицейский. Настоящий французский полицейский, в мундире, в кепи, типичный французский полицейский, которых я столько насмотрелась и в натуре, и во французских фильмах. Расчудесный полицейский! Увидев меня, он остановился и вежливо отдал честь. В его пуговицах отражалось исходящее от меня сияние. – Бонжур, мадам, – приветствовал он меня. – Я видел, как вы прибыли на яхте. Что-нибудь случилось? Не могу ли быть вам полезен? – Разумеется, можете, – радостно ответила я. – Скажите, это Франция? Вопрос мой его явно озадачил. – Как, мадам, вы не знаете, в какую страну прибыли? Да, это Франция. Бретань. Если бы обе мои руки не были заняты тяжелыми вещами, я бросилась бы ему на шею. И он еще спрашивает, не может ли быть мне полезен! Не только может, но и должен! Желания просто сыпались из меня: – Есть! Пить! Обменять деньги! И надо поговорить с Интерполом, как его найти? Помогите мне! Блюститель опять удивился. – С Интерполом? Скажите, вы случайно… Вы та самая дама, которую разыскивает Интерпол? Пришла очередь удивиться мне. – Меня разыскивает Интерпол? Кто бы мог подумать! Невероятно! Ну конечно же, это я, из Бразилии плыву. Прошу вас, немедленно поехали к ним! Вы знаете, где их найти? Теперь засиял представитель власти. Весь его облик излучал безграничную радость. Важность и неторопливость исчезли, их сменила бурная энергия. Издавая возгласы восторга, недоверия, счастья и восхищения мной, он вырвал у меня из рук вещи, приплясывая, обежал вокруг меня несколько раз, демонстрируя свой французский темперамент, и рысцой понесся куда-то, таща меня за собой. – В машину! – кричал он. – Немедленно едем! Я лично вас отвезу! Мадам, я счастлив, что вы соизволили высадиться в моем районе! Невероятно! Колоссально! Я подумала, что, по всей вероятности, нашедшему меня была обещана награда, и ничего не имела против того, чтобы она досталась этому симпатичному человеку. При условии, разумеется, что по пути к награде он меня все-таки накормит. Полицейский вытащил карманный передатчик и отдал какие-то распоряжения. Я не все поняла, так как он, по всей видимости, пользовался шифром – наверное, в особых случаях им положено к нему прибегать. Во всяком случае, это звучало как «я метла, я метла, яйцо в квадрат би си двадцать четыре, прием». Потом мы рысью помчались куда-то за постройки и выбежали к дороге, по которой тут же подкатила машина – прекрасный белый «мерседес». Мне как-то не приходилось слышать, чтобы полиция пользовалась «мерседесами», но я подумала, что в данном случае они сделали это специально, для конспирации. Вместе с восторженным полицейским мы сели на заднее сиденье. Рядом с водителем сидел второй полицейский, который без перерыва что-то говорил в микрофон, потом переходил на прием, потом опять давал какие-то распоряжения. Оба сняли кепи, что должно было бы меня насторожить, но, как видно, радость усыпила мою бдительность. Мы вихрем промчались через какое-то местечко, потом через второе. Названий я не успела заметить. В третий городок мы не заезжали, а объехали его и помчались дальше. Как во всех машинах высокого класса, скорость не ощущалась. Судя по тому, в каком темпе пролетали мимо встречные предметы, мы мчались со скоростью не менее ста шестидесяти километров в час. Спидометра я не видела, его заслоняла спина водителя. Я настоятельно потребовала накормить меня. – Сейчас нам приходится торопиться, – объяснил полицейский. – Впрочем, сейчас узнаю… Он стукнул в спину второго полицейского и передал ему мою просьбу. Тот опять связался с кем-то по рации. Сначала нес свою обычную тарабарщину, потом вдруг перешел на немецкий: – Она хочет есть. Просит остановиться, чтобы поесть. Что делать? Выслушав ответ, он обернулся ко мне: – Мадам, дорога каждая минута. Вам придется потерпеть, там вас уже ждут. А сейчас я приготовлю для вас кофе. Я не возражала. Радужное настроение сменилось глухим беспокойством. Почему он заговорил по-немецки? Через минуту я получила кофе, который он приготовил в экспрессе, установленном под приборной доской. Нигде не останавливаясь, мы продолжали мчаться по прекрасному шоссе. Глухое беспокойство побудило меня более внимательно отнестись к тому, что меня окружает. На дорожном указателе я прочитала название городка, которое мне ничего не говорило. Потом мы проехали Анже. Я обратила внимание на то, что мы едем вдоль реки, и даже разглядела контуры какого-то замка, потом второго, а через несколько минут и третьего. Все они были очень красивые, все разные и все показались мне какими-то знакомыми. Замки над рекой… Но ведь это… Боже, это же замки на Луаре! Их было столько, и они были такие красивые, что я забыла о всех своих страхах и целиком поддалась туристскому настроению. В городе Туре мы переехали на другую сторону реки. Я вертела головой во все стороны, и слезы радостного волнения текли у меня по щекам. Кофе мне здорово помог, красоты ландшафта целиком поглощали внимание, и три часа пролетели незаметно. Что такое три часа в автомашине! Сколько раз мне приходилось одним махом проходить трассу Варшава – Познань. И хотя моей машине было далеко до этой, у меня на дорогу редко когда уходило больше трех с половиной часов. Сразу за указателем «Шомон» мы свернули вправо. Перед нами показался замок. Он высился на пригорке, окруженный почти целыми крепостными стенами. Весь холм зарос травой. Мы въехали через ворота, украшенные круглыми башнями, я увидела газоны, деревья, цветы. Налево я успела заметить третью круглую башню. И вот мы оказались во внутреннем дворе замка. Я много слышала и читала о замках на Луаре, но мне никогда не приходилось слышать о том, что они могут быть резиденцией полиции. Отдел Интерпола, замаскированный под семейство американского миллионера? Впрочем, чего на свете не бывает. Я вышла из машины, с любопытством оглядываясь по сторонам. К нам подошел какой-то мужчина в штатском костюме и с беспокойством спросил у моих спутников по-немецки, стараясь говорить как можно тише: – Она ничего не говорила? – Мы не расспрашивали, – ответили ему. – Шеф это сделает лучше. – Очень хорошо. Ее никто не видел? – Никто. – Она сама ни о чем не подозревает? Не пыталась бежать? – Нет, все в порядке. Убеждена, что мы – полицейские. Я как уставилась на какие-то архитектурные красоты, так и окаменела на месте. Что со мной было, трудно описать. Среди многочисленных чувств, бушевавших во мне, на первый план выдвинулось непреодолимое желание надавать самой себе по морде. Боже мой, какая же я безнадежная, законченная идиотка! Как я могла так попасться? Ради чего перенесла я столько мук? Пересекла Атлантику, избежала многочисленные опасности у берегов Европы и вот теперь позволила себя обмануть и привезти к шефу, как глупую корову на бойню! Правда, коров на бойню не возят в белых «мерседесах», но это было слабое утешение. Как я могла? Почему не настаивала, что мне надо выйти, поесть, попить, позвонить, послать телеграмму? Почему я не просила останавливать машину у каждого встречного полицейского, чтобы бросаться им на шею? Уж тогда бы они меня запомнили по крайней мере. О Господи, что мне теперь делать? Этот вопрос решили за меня. – Мадам, будьте столь любезны… – галантно обратился ко мне мужчина в штатском. Он взял меня за руку, прихватил мои вещи и двинулся к входу в одном из крыльев замка. Отчаяние придало мне силы. – Минутку! – вскричала я и вырвала у него руку. – Какой чудесный вид! Я не была уверена, что в моем голосе прозвучал лишь беззаботный восторг, но я очень старалась. А поскольку я поняла, что меня опять ждут суровые испытания, надо было хотя бы осмотреться. Реку загораживал кусок стены. Может, попытаться бежать через эту стену? Нет, неизвестно, что за ней. К тому же меня успеют схватить, пока я буду через нее перелезать. Уж лучше ночью… Потом я позволила отвести себя в здание. Внутреннее убранство было не менее роскошным, чем в бразильской резиденции. Техника тоже была на высоте. Громадный шкаф в стиле барокко оказался входом в лифт, венецианские зеркала раздвигались сами по себе, как только к ним приближались. В одной из комнат все стены от пола да потолка были заняты книжными полками. Одна из ним сдвинулась в сторону после того, как нажали на медный шарик – деталь каминного орнамента, – и перед нами оказался кабинет шефа. Это было просторное помещение, интерьер которого приятно разнообразили архитектурные конструкции и кактусы в мраморных горшках. Посреди комнаты стоял шеф с приветливой улыбкой на лице. Случается так, что два человека, встретившись первый раз в жизни, сразу почувствуют симпатию друг к другу или такую же спонтанную антипатию. Как-то я познакомилась у Аниты с одним человеком, поляком, постоянно проживавшим в Дании. Это был весьма интересный мужчина. Я тоже не урод. Не скажу, чтобы нравилась всем без исключения, но и стихийного отвращения как будто не вызываю. В конце концов, я не косая, не рябая, не со всем уж лысая, из носу у меня не течет. Короче говоря, новый знакомый был интересным мужчиной, да и я женщина хоть куда. Тем не менее не успели нас представить друг другу, как мы почувствовали такую сильную взаимную неприязнь, которую никакое воспитание, никакие светские навыки не смогли скрыть. Агрессивная антипатия излучалась всеми порами тела и, пропитав воздух, сделала просто невозможным наше пребывание в одной комнате. Нечто подобное произошло и сейчас. Посреди комнаты стоял очень интересный мужчина в самом подходящем возрасте, и представьте – блондин! Темно-русые волосы, карие блестящие глаза, брови немного темнее волос и такие ресницы, что мне завидно стало. При этом стройный, высокий, но в меру, прекрасно сложен и прекрасно одет. Можно сказать, идеал мужчины! С первой же минуты этот идеал вызвал у меня такую же сильную антипатию, как и тот земляк, у Аниты. И я готова была поклясться, что вызвала у него подобное же чувство. Эта взаимная неприязнь возникла сама по себе, а не только потому, что он посягал на мою свободу и жизнь, а я держала в своих руках, вернее, в зубах все его состояние. До этой встречи мы оба были полны решимости как можно дольше ломать комедию друг перед другом. Он собирался играть роль представителя Интерпола, а я – делать вид, что верю ему. Но как только мы увидели друг друга, сразу поняли, что не сможем притворяться, слишком сильна была в нас ненависть. – Вон! – бросил он моим сопровождающим, и тех как ветром вымело из кабинета. С минуту мы молча рассматривали друг друга. Я первая нарушила молчание. – Надеюсь, я могу сесть, – ядовито сказала я. – И надеюсь, меня наконец накормят. Или, может быть, вы и дальше намерены морить меня голодом? – Стоило бы, – не менее ядовито ответил он. – Ведь мягкого обращения ты не ценишь. Усевшись в удобном кресле, я налила себе содовой воды из стоявшего на столе сифона и подняла стакан. – За твое здоровье! Люблю разговор начистоту. И могу тебя заверить, что жестокое обращение приведет к еще худшему результату. Не знаю, почему мы сразу перешли на ты, это такая редкость во французском языке. Может, нас сблизило единство взглядов на создавшуюся ситуацию, а может, мы инстинктивно избрали такую форму разговора в предвидении неизбежной ссоры, при которой трудно будет соблюдать вежливость. Очень удобно произнести «ты, свинья!» во втором лице единственного числа, и трудно сказать это же в любом другом лице другого числа. Он очень неприятно рассмеялся, подошел к столику, налил себе виски и сел напротив меня. – Так, может быть, мы остановимся на чем-нибудь промежуточном? – предложил он. – Каждый из нас располагает тем, в чем заинтересован другой. Ты держишь в руках мои деньги, я – твою жизнь. Ведь так? Я кивнула: – И что самое смешное, мы оба ничего не выигрываем. Убив меня, ты потеряешь деньги. Я же, сидя на твоих деньгах, потеряю жизнь. Ты видишь какой-нибудь выход? Я лично нет… – А я вижу несколько. Сначала я хотел принять тебя в долю, но раздумал. Не то у тебя окружение, да и тебе доверять нельзя. Потом я собирался тебя обмануть, но не вышло. Когда ты поняла правду? – Еще когда мы ехали, но надеялась, что ошибаюсь. Во дворе замка убедилась окончательно. Он поморщился, в его глазах отражалось растущее отвращение. – Так я и думал, что ты морочишь нас с этим немецким. Какие все-таки идиоты мои подчиненные! А так, говоря по-честному, какого языка ты и вправду не знаешь? – Датского, – с искренним удовлетворением сообщил я. – И уверена, что никогда в жизни мне его не выучить. А теперь, мой дорогой, если ты немедленно не дашь мне есть, я отказываюсь продолжать разговор. И плевать мне на тебя, да и на себя тоже. Ничего ты из меня не выжмешь, потому что жизнью я не дорожу. Можешь убить меня хоть сию минуту. И не морочь мне больше голову! Мое лицо, как видно, явственно отражало бушевавшие во мне злость и упрямство, потому что, взглянув на меня внимательно, он удовлетворенно улыбнулся и нажал на какую-то кнопку. Раздался негромкий звонок. – Обед для дамы, – произнес он куда-то в пространство, и через минуту из стены выехал накрытый стол. Голодная и злая, смотрела я на расставленные яства, а он с иронией наблюдал за мной. В тот момент, когда я потянулась к тарелке, он отодвинул от меня стол. Застыв, я вопросительно взглянула на него. – О, пардон, – произнес он с издевкой. Я успокоилась, взяла в руки вилку, и в этот момент стол опять отъехал. Отнимать кость у голодной собаки – что может быть отвратительнее? Я перестала владеть собой. Хладнокровно, сознательно я дала выход слепой ярости. Ему удалось уклониться от моей вилки, но больше он ничего не успел предпринять. К сожалению, он сидел слишком далеко от меня, поэтому я не могла разбить все блюда непосредственно об его голову, но все их содержимое полетело прямо в него. Без единого звука крушила я все, что было в пределах досягаемости, стараясь, по возможности, как можнобольше предметов бросить в противника. Он и не пытался остановить меня – видимо, понимая, что с таким же успехом можно останавливать разогнавшийся паровоз. Он даже не встал с кресла и лишь пытался защитить себя подносом, как щитом. В заключение я налила себе в стакан воды из сифона, а сифон из всех сил грохнула о мраморный горшок с кактусом. Этот заключительный аккорд вполне удовлетворил меня, я отпила немного воды, а остальную выплеснула в него, повторив «за твое здоровье». Всю эту бурю он выдержал как-то удивительно хладнокровно, спокойно вытащил из кармана платок, вытер лицо, стряхнул с костюма остатки пищи и опять нажал на кнопку. – Второй обед для дамы, – произнес он в пространство. – И пусть здесь уберут. Потом обратился ко мне: – Что-то в этом роде я как раз и ожидал от тебя. Очень мило с твоей стороны, что ты не обманула моих надежд. – Взаимно, – холодно ответствовала я. Затем мы минут десять сидели, молча наблюдая за тем, как в комнате наводили порядок. Стол с обедом был подан второй раз, и я принялась за еду, полная решимости убить его, если он опять начнет выкидывать фокусы. Он продолжал молчать, глядя мне в рот, что меня очень раздражало. Когда я уже кончала есть, он сказал: – Ешь вволю. Возможно, это последний обед в твоей жизни – во всяком случае, такой обед… Я пожала плечами, не удостаивая его ответом и пытаясь разгадать его планы. Слова этой скотины источали яд, и даже было странно, что они не прожигали насквозь ковер на полу. Тем же самым безличным манером был подан кофе, и мы продолжили нашу беседу. Настроение мое значительно улучшилось после того, как я поела. Я даже потребовала, чтобы он объяснил, как им удалось меня поймать, Он охотно удовлетворил мое любопытство. Видно, ему доставляла удовольствие сама мысль о том, что они меня все-таки нашли. – Даже я не предполагал, что тебя черти понесли в океан, – заявил он, предварительно описав все, что делалось в резиденции после моего исчезновения. – Я догадывался, конечно, что твоя боязнь воды была притворной, но чтоб ты решилась на это… И только тот корабль, который ты пыталась таранить… Я вспомнила ту мерзкую громадину, которая встала на моем пути через океан. В числе пассажиров на том судне плыл какой-то кретин-журналист. В восторге от сенсации, он продиктовал в редакцию газеты статью о нападении яхты «Морская звезда» на ни в чем не повинный пассажирский теплоход. На следующий день в газетах появились снимки: я приветливо махала рукой с кормы яхты. Всеми подчеркивалось одно обстоятельство: отсутствие на яхте государственного флага. Через два дня люди шефа добрались до парня, содравшего с меня триста долларов за бензин. На следующий день меня обнаружили уже за Канарскими островами. – Мы не рискнули напасть на тебя в море. Ты могла бы преждевременно утонуть, – продолжал шеф свой рассказ. – Впрочем, в мире не найдется корабля, который смог бы догнать эту яхту. Мы стали ждать тебя на побережье, ведь где-нибудь ты должна была пристать. Наши вертолеты держали под наблюдением и сушу, и море. Mы решили, что потопим яхту лишь в том случае, если ты поплывешь в Копенгаген, а это было маловероятно, так как ты, должно быть, представляла, как трудно тебе будет пройти Ла-Манш. Конечно, ты могла бы исчезнуть сразу после высадки, и это очень осложнило бы наши поиски, но ты была столь любезна, что дождалась моего человека. Очень мило с твоей стороны. – Чтоб вам лопнуть! – от всего сердца пожелала я и закурила. – Полиция меня не ищет? – Ищет, конечно, – равнодушно ответил он. – Но ты сама понимаешь, насколько наше положение было выигрышнее, мы опередили их по крайней мере на неделю. – Ведь найдут же они меня когда-нибудь! – Будь спокойна, не найдут. – Ну ладно, – помолчав, сказала я, – оставим это. Но объясни мне, пожалуйста, чем вызвано ваше упорное желание лишить меня жизни? Ведь если бы не это, от скольких хлопот вы бы себя избавили! Почему, черт возьми, вы с самого начала решили меня убить? – Не «мы», – со злостью поправил он меня. – Признаюсь, мои люди немного растерялись. Меня там не было… Если бы не полиция… Если бы у нас было хоть немного времени, чтобы поговорить с тобой и, не возбуждая подозрения, узнать от тебя, что сказал Бернард, тебя никто не стал бы убивать. Тебя подержали бы несколько дней где-нибудь в укромном месте и выпустили на свободу, а ты бы даже и не догадалась, кто это сделал и почему. Увы, выходы были блокированы полицией, и тебя пришлось срочно забирать оттуда. Ну а потом ты сразу стала слишком много знать. – Минуточку, – прервала я. – А зачем меня держать в укромном местечке? Он с раздражением пожал плечами: – Ну как ты не понимаешь? Я не могу рисковать. Уже на следующий день полиция узнала бы от тебя, что сказал Бернард, и добралась бы до наших сокровищ. А если бы нам что-нибудь помешало их вовремя забрать? Достаточно пустяка. – Неужели ты и в самом деле думаешь, что я тебе все скажу, тем самым лишая себя последней надежды остаться в живых? – спросила я. – Вот уж не знаю, кто из нас двоих глупее… – Мы еще поговорим на эту тему, – нетерпеливо перебил он. – А сейчас, моя красавица, о самом главном. Ты помнишь, что сказал покойник? – Каждое слово, – ответила я, и теперь уже из моих слов сочился яд. – До сих пор его слова звучат у меня в ушах. Страшно хочется знать, где находится это место. Может, даже больше, чем тебе. Я поудобнее уселась в кресло, наблюдая с мстительной радостью за действием своих слов. Между нами шла открытая война, ни о каком перемирии не могло быть и речи. Сдвинув брови, он с ненавистью смотрел на меня, о чем-то размышляя, потом встал и подошел к стене. Ha стене висела внушительных размеров картина – прекрасная абстрактная мазня в простой грубой раме. Взявшись рукой за раму, он повернулся ко мне: – Пожалуй, я удовлетворю твое любопытство. Ты уже столько знаешь, что небольшое добавление не играет роли. Подойди-ка и найди это место сама. Я не знаю, где оно, но ты должна найти. И пусть теперь у тебя тайна не только звучит в ушах, но и стоит перед глазами. Чувствуешь, какой ты становишься важной персоной? Ну-ка взгляни. Верхняя горизонтальная часть рамы отделилась и исчезла, что-то тихо щелкнуло, и на картину опустилась огромная карта мира. Всю ее покрывала мелкая сеть, в которой четко выделялись меридианы и параллели. Все линии сетки, не исключая меридианов и параллелей, были аккуратно пронумерованы, причем совершенно беспорядочно. Трудно было заметить в этом обозначении какую-то систему, за исключением одного: все вертикальные линии обозначались цифрами, а горизонтальные – буквами. Цифры и буквы были то одиночные, то двойные, то маленькие, то большие, то те и другие вместе. Мне сразу бросился в глаза экватор, обозначенный ТР. Нулевой меридиан, тот, что проходит через Лондон, значился под номером 72. Меридианы рядом с ним обозначались цифрами 11, 7 и 24. Кроме обозначения линий на карте были нанесены также расстояния от пересечения линий сети до различных заметных пунктов на местности. Увидев эту карту, я сразу же поняла, что означают цифры, названные умирающим, и тут же решила выяснить, как бы я зашифровала очень живописный грот в Малиновской скале, что высилась на берегу Вислы. Ведь дураку было понятно, что этот негодяй показал мне карту с явным расчетом на то, что я тут же кинусь выяснять, где находятся его сокровища, а ему остается лишь проследить, куда я смотрю. Вот он и наблюдал, не спуская с меня глаз, как я отыскивала Краков, потом Чешин, потом, что-то бормоча себе под нос, выясняла, что мне пришлось бы воспользоваться меридианом номер 122 и параллелью В. Труднее было выяснить расстояние в метрах от меридиана до грота, так как я не очень хорошо помнила, где находится этот грот. Покончив с гротом, я перенеслась в Родопы – по-моему, очень подходящее место для укрытия всевозможных вещей, – проехалась, тыкаясь носом, по всем греческим островам, невнимательно отнеслась к Альпам, осмотрела Пиренеи и покинула Европу. Очень надеюсь, что в тот момент, когда я изучала Пиренеи, ни в глазах, ни в каком другом месте у меня ничего не блеснуло. – Хватит! – решительно заявил шеф, когда я с захватывающим интересом принялась изучать Кордильеры. – Теперь ты знаешь, где спрятаны мои деньги, ведь так? Я тоже знаю, что в Европе, так что перестань придуриваться. Я ничего не ответила, сочтя за лучшее гордо промолчать. Карта взвилась вверх, рама картины вернулась на свое место. Я подошла к окну. Какой прекрасный вид – и какой контраст по сравнению с тем, что происходит здесь! – Ну, хорошо, – зловеще проговорил шеф. – Попытаемся взяться за дело по-другому. Расчет у него был такой: сначала закрепить в моем сознании место, где хранятся сокровища, а потом выведать его у меня научными методами. Правда, меня давно интересовало, как выглядит детектор лжи в действии, но я никогда не думала, что придется испытать его на себе. А ведь я так боюсь электрических приборов! Я все-таки очень надеялась, что они не сделают ничего такого, что могло бы повредить моему здоровью и памяти, и поэтому без возражений позволила отвести себя в комнату, которая была похожа на все сразу; на лабораторию, кабинет врача и диспетчерскую электростанции. Все так же без возражений я позволила подключить себя к каким-то проводам и была очень довольна, что все мои чувства, в том числе боязнь выдать тайну, вытеснил панический страх пред электрическими приборами. Я сразу придумала, как обмануть хитрый аппарат. Еще в процессе подготовки к испытанию я убедила себя, что сокровища бандитов спрятаны в гроте Малиновской скалы. Я не успела придумать лучшего места и упорно повторяла про себя: «Скала Малиновская, Малиновская скала», так что сама почти поверила в это. Испытание заключалось в следующем: никаких ответов от меня не требовали, а только называли разные места, и приборы регистрировали мою реакцию. Малиновская скала прочно сидела во мне. Я старалась представить ее себе, в своем воображении отчетливо видела каждый ее кусочек. К счастью, на свое воображение я никогда не жаловалась и вот сейчас очень живо представляла себе плоский камень на пологом склоне у входа в грот, огромные мокрые камни внутри его, узкие входы в боковые коридоры, черный бесконечный нижний коридор, подземное озеро. Вообще-то в самом низу пещеры я никогда не была, озера в натуре не видела, но именно там я разместила в своем воображении ящики с золотом и алмазами. Правда, ящиков с золотом и алмазами мне тоже никогда не доводилось видеть в натуре. Во время испытания Малиновская скала не была названа – очень может быть, что они о ней и не слышали, и электрические датчики показали, что на меня ничего не произвело особого впечатления. И еще они показали, что сначала я нервничала, а потом успокоилась. Еще бы, конечно, успокоилась, убедившись, что мне не больно и меня не бьет электрическим током. Мы вернулись в кабинет. – Боюсь, котик, ты совсем спятил, – сказала я шефу с укором. – Ты что, не знаешь, что я смертельно боюсь электрического тока? Я могла от страха потерять рассудок, не говоря уже о памяти. Какая тебе от этого польза? – Я рассчитываю на твою поразительную выносливость, – ядовито ответил он. – А теперь, золотце, я обращаюсь к твоему здравому смыслу. Ты знаешь, где сейчас находишься? – Более-менее. А что? – Идем, я тебе что-то покажу. Он подвел меня к стене, состоящей из больших, не плотно пригнанных друг к другу камней, наклонился и нажал на камень у самого пола: два раза с левой стороны, раз с правой и опять с левой. Я с любопытством наблюдала за ним. Он выпрямился и подождал несколько секунд. Из стены, на уровне моего лица, медленно и бесшумно выдвинулся один из камней, наполовину открывая скрытую за ним стальную дверцу, на которой виднелся диск с цифрами. Шеф набрал ноль. Камень, находящийся ниже, дрогнул, выдвинулся и тоже отошел в сторону. В глубокой нише стоял сейф размерами приблизительно метр двадцать на шестьдесят сантиметров. – Тут моя святая святых, – пояснил шеф. – Чтобы открыть сейф, надо набрать цифру двадцать восемь сто двадцать один. Запомнишь? Он набрал на диске цифры 28121, и дверца открылась. Внутри находилось много бумаг и пачки банкнотов. – Кажется, ты выразила пожелание получить тридцать тысяч долларов в качестве возмещения за моральный ущерб? – продолжал он, повернувшись ко мне и опершись локтем о камень. – Здесь значительно больше. Пожалуйста, они будут твои при условии, что ты возьмешь их сама. Оставив сейф, он вдруг направился к моим вещам, оставленным в другом углу комнаты. Сначала заглянул в сумку. – Что у тебя тут? Документы, деньги, обычное бабье барахло… Положив мою сумку в сейф, он принялся за сетку. Осмотрел атлас, словарь, целлофановый пакет с вязаньем и прочие мелочи. Видно, ему пришла в голову какая-то идея, так как он отложил пакет с недовязанным шарфом, а остальное аккуратно сложил в сейф рядом с сумкой и запер сейф. – Ну-ка открой, – сказал он мне. Я послушно выполнила приказание: набрала цифры 28121 – током меня не ударило, и сейф открылся. – Видишь, как это легко? – с издевкой спросил он. – И подумать только, что тебе не хватает сущего пустяка – свободы. – Пока я свободна, – холодно ответила я. – Долго это не продлится, – зловеще заметил шеф. Заперев сейф и водворив на место камни, он жестом указал мне на кресло. Я молчала, еще не решив, учинить ли немедленно новый разгром в помещении или дать окрепнуть нараставшей во мне ярости. – Что это? – спросил он, встряхивая целлофановый пакет. Я вежливо удовлетворила его любопытство: – Шарф. Из белого акрила. Мое вязанье. – Ах, вязанье… Очень полезное занятие, хорошо укрепляет нервную систему. Вязанье тебе оставят… Помолчав, он продолжал: – А теперь поговорим серьезно. Слушай внимательно, что я тебе скажу, и знай, что слово мое твердо. Тебя не убьют. Я прекрасно понимаю, что тебе нет никакого смысла сообщать мне тайну, зная, что сразу после этого тебя укокошат. Так вот, тебя не укокошат… – Не считай меня такой дурой, – прервала я. – Неужели ты думаешь, что я тебе поверю? Что, я и в самом деле выгляжу такой идиоткой? И все это ты мне только что показал для того, чтобы убедить меня, что, как только я тебе сообщу тайну, я выйду отсюда живая, невредимая и свободная? – Отнюдь, – спокойно ответил он. – Все это я показал тебе для того, чтобы ты наконец поняла, что никогда отсюда не выйдешь. Ни отсюда, ни из какого-либо другого места. Я располагаю возможностями обеспечить тебе жизнь как в раю, ты сможешь даже общаться с людьми. Правда, это будут мои люди. Ничего не поделаешь, дорогуша, в катастрофах люди теряют руку, ногу или зрение. Ты потеряешь свободу. Несчастный случай, только и всего. Вся разница заключается в том, как будет выглядеть твоя будущая неволя. Критически оглядев меня, он продолжал: – Имеет смысл поспешить с решением. Тебе уже не восемнадцать. Некоторые процессы необратимы, например седина… – Седина всегда была мне к лицу, – прервала я. – Даже красила меня. – Не уверен, что тебя украсит отсутствие зубов. И не перебивай меня. Слушай. Думаю, я понял, что ты за штучка. Всякое физическое воздействие приведет к тому, что ты только ожесточишься и замкнешься в своем диком упрямстве. Я дам тебе время подумать. У тебя есть две возможности: находиться в заключении в очень плохих условиях и находиться в заключении в очень хороших условиях. Как выглядят эти хорошие условия, ты приблизительно знаешь, а я могу тебя заверить, что они будут превосходить все виденное тобой в жизни. Как выглядят плохие условия, ты убедишься сама. И сама примешь решение. Я подожду… Ядовитая ирония, прозвучавшая в последних словах, вызвала во мне глубокое беспокойство. Что придумал этот негодяй? Цепью меня прикуют, что ли? И вообще, что за чушь он здесь молол, какая неволя? В наше время, в цивилизованной стране, под носом полиции? Я вдруг почувствовала страшную усталость. Пора кончать эту свистопляску. – Слушай, хватит валять дурака. Зачем мне твои деньги? Да подавись ты ими! Оставь меня в покое, а я тебе передам слова покойника. – Так говори же! – Как же, держи карман шире. Сначала выпусти меня, дай пожить нормально. Месяца через три, когда ты убедишься, что я умею держать язык за зубами, а я буду уверена, что ты окончательно оставил меня в покое, я скажу тебе все, что ты хочешь. – Ты понимаешь, что говоришь? Ведь, как только ты окажешься на свободе, полиция сразу вцепится в тебя. – А я придумаю что-нибудь. Ну, например, что вы стукнули меня по голове и у меня отшибло память. Даже фамилию свою забыла. – Глупости, – решительно заявил он, подумав. – Не пойдет. Будем говорить откровенно: ты мне сейчас не веришь. А что изменится через три месяца? Почему тогда ты мне поверишь? Кто гарантирует, что через три месяца я тебя не прикончу? – Не прикончишь, мой цветик, напротив, будешь оберегать мою жизнь. Я оставлю у нотариуса завещание: «Вскрыть после моей смерти». А в нем опишу все как есть. – Ну и придумала! А если ты, скажем, угодишь под машину! – Но ведь и ты можешь угодить. Ну ладно, я напишу: «Вскрыть в случае моей смерти при подозрительных обстоятельствах». Он покачал головой: – Знаешь, мне легче оберегать твою жизнь, когда ты находишься под рукой. Да и вообще мое предложение мне кажется лучше. Давай уж сначала последуем ему. А если серьезно, когда же ты поймешь наконец, что у тебя нет выхода? Никто на свете не знает того, что знаешь ты, значит, тебя мы не выпустим. Полиции меня не найти, личность моя им неизвестна. В моем распоряжении восемнадцать фамилий и четыре подданства, никто не знает, кто я и чем занимаюсь. Ты же можешь навести полицию на мой след, из-за тебя в моей жизни и деятельности могут возникнуть осложнения. Нет, дорогая, будет с тебя того, что я дарую тебе жизнь. Выпусти тебя – и ты станешь для меня постоянным дамокловым мечом. – Боже, какой нервный, – удивилась я. – А я-то думала, что при твоей работе… – Все! – коротко и зло бросил он, вставая. – Хватит болтать. Сейчас тебя отведут в апартаменты, которые ты сможешь покинуть лишь после того, как скажешь. Вязанье можешь взять с собой. – Ну, как знаешь, – холодно ответила я. – Раз хочешь войны – будет тебе война! – Ненормальная! Война со мной?! Его насмешливый голос продолжал звучать у меня в ушах, когда я в сопровождении двух гориллообразных служителей спускалась по лестнице. Шла я спокойно, хотя бушевавшая во мне злоба могла бы смести с лица земли весь этот замок. Нет, какова наглость! Ну, я ему покажу… Я не сомневалась, что меня будут держать под стражей. Но не сомневалась я и в том, что обязательно попытаюсь бежать. А так как при побеге необходима хорошая физическая форма, пожалуй, самое разумное сейчас – вести себя спокойно, иначе, усмиряя меня, могут повредить мне ногу или другой какой ущерб нанести. Итак, зажав в руке целлофановый пакет, я без сопротивления продолжала спускаться по лестнице. По дороге мне удалось установить, что мы находимся в большой круглой башне. Я старалась не потерять ориентировку, хотя винтовая лестница очень затруднила это. На всякий случай я сосчитала количество ступенек одного пролета лестницы. Замок как таковой, по моим представлениям, уже давно кончился, а те помещения, где мы сейчас оказались, следовало бы назвать подземельем. Причем весьма запущенным подземельем. Гориллы с трудом открыли какую-то дверь, я думала, что за ней будет моя камера, но перед нами опять был коридор, а в конце его опять лестница. Теперь я уже очень внимательно считала: семнадцать ступенек и еще семнадцать, всего тридцать четыре. Эта лестница была полуразрушенная, совсем без перил, очень неудобная. Внизу оказалась небольшая дверца, вернее, просто каменная плита, подвешенная на громадных петлях. Прежде чем ее открыть, пришлось разобрать скопившуюся перед ней кучу камней и каких-то железяк. Судя по всему, последний раз эту дверь открывали лет триста назад. Один служитель караулил меня, а двое других навалились на дверь, пытаясь открыть ее. С большим трудом им удалось это сделать. Заскрежетав по каменному полу, дверь приоткрылась. Нет, добровольно я туда все-таки не вошла, меня втолкнули. Оставив мне средневековый масляный светильник, три гориллы совместными усилиями потянули дверь к себе. Я услышала лязг и скрежет засовов, на которые они еще повесили замки, что было уже явным излишеством. Даже если бы эта дверь не была заперта, я все равно не смогла бы ее открыть. И не только потому, что у меня не хватило бы сил, – просто не за что было тянуть. Создатель этих покоев не предусмотрел возможности открывать дверь изнутри. Теперь бы самое время проснуться, стряхнуть с себя этот кошмарный сон. Трудно было поверить в реальность происходящего, слишком ужасной выглядела она и в то же время какой-то нереальной, фантастической, средневековой. Может быть, все-таки это сон или просто-напросто глупый розыгрыш? Неужели и в самом деле меня собираются держать здесь в заключении? – Эй, ты! – загремело вдруг у меня над головой. Глаза постепенно освоились с темнотой, которую не мог рассеять жалкий светильник. Высоко подняв его, я увидела, что готические своды уходили в высоту, заканчиваясь небольшим черным отверстием диаметром сантиметров в двадцать пять. – Эй, ты! – опять раздался вой из черной дыры. – Ну, чего? – злобно заорала я в ответ. – Как тебе понравились новые апартаменты? Я узнала голос мерзавца. Если он рассчитывает, что я начну канючить и хныкать, то ошибается! – Чудесное помещение! – закричала я изо всех сил, чтобы мой голос дошел до него. – Люблю высокие гробы. Из черной дыры донесся язвительный смех: – Это камера приговоренных к голодной смерти. Слышишь? – Слышу! Очень хорошо, всегда мечтала похудеть. – Будешь сидеть там до тех пор, пока не надумаешь. Еду тебе дадут, не бойся. Как надумаешь, позови меня. Приятных раздумий. – А пошел ты… – невежливо ответила я. Не было больше сил изощряться в остроумии. В ответ послышался смех, и все стихло. Со светильником в руке я попыталась осмотреть помещение. Отчаяние приглушило бушевавшую во мне ярость. Подземелье было небольшое, метров пять на шесть, неправильной формы, с каменными стенами и каменным полом. Один угол занимала куча гнилья – видимо, когда-то это было соломой; в другом валялись кости, может быть, человечьи; в третьем лежали два больших камня, на которые можно было сесть. Я села на один из них, светильник поставила на другой и уставилась на мокрые стены, пытаясь подавить охвативший меня ужас. Так вот что он имел в виду, говоря, что мне придется быстро принимать решение! И он прав. Здесь я быстро схвачу ревматизм, заболею цингой и сойду с ума. Я уже не говорю о кислородном голодании, малокровии, потере зрения. И о колтуне. Когда все это вместе навалится на меня, мне, пожалуй, уже будет на все наплевать. И все-таки рассудок отказывался поверить в случившееся. Просто этот негодяй хочет меня запугать. Он ждет, что я сдамся, а потом с издевкой покажет мне выход из моей темницы – наверняка самый простой, а я не смогла его обнаружить. Нет уж, не дождется! Через несколько часов решимость моя весьма поубавилась. Где-то высоко надо мной наступила глубокая ночь, нормальные люди спали в нормальных постелях, дышали нормальным воздухом. Только я, как какая-то пария, сидела на мокром твердом камне в омерзительной черной яме, вонючей и осклизлой, костенела от промозглой сырости, и не было у меня никаких надежд выбраться отсюда! Поочередно я прошла через стадии уныния, паники, ярости и впала в апатию. Находясь в этом последнем состоянии, я заснула, сидя на камне и опершись спиной о стену. Спала я недолго и проснулась от холода. Все тело затекло. Мне казалось, что у меня уже начинают выпадать зубы и вылезать волосы. И еще меня тревожила мысль о крысах. Я чувствовала, что чего-то здесь не хватает, и только теперь поняла, чего именно. Ну, конечно же, крыс. Если бы они здесь водились, то уже повылезали бы. Почему их не видно? И мои мысли приняли иное направление. Я стала думать над тем, сколько времени крысы могут обходиться без пищи, и пришла к заключению, что они наверняка все повымерли еще лет сто назад. Если мне специально и подпустят парочку, это меня не испугает. Ни мышей, ни крыс я не боюсь, в этом отношении я не типичная женщина. Значительно больше мне не понравилось бы наличие здесь хотя бы самой завалящей змеи. Часы показывали шесть. Должно быть, шесть утра, вряд ли я смогла проспать на этом камне почти сутки. Машинально заведя часы, я сделала несколько гимнастических упражнений, пытаясь восстановить нормальное кровообращение и хоть немного согреться. От одного только взгляда на воду, стекающую по стенам с тихим плеском, становилось холодно. Мне абсолютно нечем было заняться – совершенно чуждое моей душе и моему складу характера состояние. Единственное место, где я была бы счастлива, если бы мне нечего было делать, – побережье теплого моря, эти же «апартаменты» никак его не напоминали. Во всяком другом месте я обязательно должна чем-нибудь заниматься. Боюсь, мне не хватило бы книги, чтобы описать все глупости, которые я наделала в своей жизни лишь из-за того, что моя активная натура упрямо требовала деятельности. А вот теперь я могла только сидеть на камне и бессмысленно таращиться в темноту. Ах да, я еще могла метаться по камере. Известно, что как первое, так и второе занятие всячески способствуют тому, что заключенные скорее сходят с ума. Поскольку это отнюдь не входило в мои намерения, я принялась интенсивно размышлять. Очевидно, негодяй решил продержать меня здесь дня три, рассчитывая, что я смирюсь. Не на такую напал! Три дня – не вечность, за три дня вряд ли моему здоровью будет нанесен непоправимый ущерб. Три дня я выдержу. А пока не мешает заняться чем-нибудь, чтобы время шло быстрей. Раз физическая работа невозможна, займемся умственной. Подложив под, извините, себя целлофановый пакет с незаконченным вязаньем (сразу стало мягче), я оперлась спиной о стену и начала думать о замке, в котором нахожусь. Попыталась его себе представить. Я хорошо помнила дорогу в эту проклятую темницу. За ее дверью – тридцать четыре ступеньки крутой лестницы, поворачивающей направо, потом коридорчик. Он тоже, если смотреть отсюда, сворачивал вправо. Оно и понятно, ведь башня круглая. Высота каждой ступеньки, ну, скажем, сантиметров двадцать восемь, они были жутко неудобные. Двадцать восемь умножить на тридцать четыре… Больше девяти метров. Интересно, будет ли девять метров до отверстия в потолке? Наряду с умственным я все-таки занялась и физическим трудом. Надо было измерить помещение – в длину, ширину и, по мере возможности, в высоту. Отмерив метр на нитке акрила (расстояние между вытянутыми пальцами моей правой руки равнялось двадцати сантиметрам, а, кроме того, приблизительно метр составляло расстояние от конца пальцев вытянутой руки до другого плеча), я измерила все, что могла. По моим предположениям выходило, что коридорчик находится выше потолка моей камеры. Затем я стала вспоминать, как выглядела лестница верхнего яруса. Один пролет состоял из десяти ступенек. Какой они были высоты? Пожалуй, от двадцати до двадцати трех сантиметров, как в обычной подвальной лестнице. Допустим, что в каждом пролете около двух метров двадцати сантиметров. Всего было шесть пролетов. А перед этим была еще лестница, по которой я шла с первого этажа здания в башню, там было четырнадцать ступенек, очень удобных. Минутку, сколько это будет всего? Когда я уже подсчитала, что в данный момент нахожусь на двадцать восемь метров ниже уровня первого этажа замка, и пыталась представить эту высоту в привычных мне мерках варшавских жилых домов, над моей головой раздался хриплый вопль: – Эй, ты-ы-ы! – Ну, чего еще? – заорала я в ответ, недовольная тем, что меня отрывают от дела. – Ты еще жива? В хриплом голосе мне послышалось как будто сочувствие. Нет, это явно не голос шефа. – Нет, померла! Из черной дыры донеслось визгливое похрюкиванье, а потом тот же голос прокричал: – Без глупостей, а то не получишь еды. Тому, кто помер, у нас еду не дают. – Что ты говоришь! – громко удивилась я. – А я думала, все равно заставляют есть. В дыре опять захрюкали, а потом там что-то показалось. – Держи! И не лопай сразу все, это тебе на весь день. Ко мне на веревке спустилась корзинка. В ней оказалось полбуханки черного хлеба, и даже не очень черствого, глиняный кувшин с водой, пачка сигарет и спички. На секунду я закрыла глаза, стараясь справиться с забившимся вдруг сердцем, потому что все это время сверхъестественным усилием воли пыталась подавить в себе всякую мысль о сигаретах. Я знала, что для меня будет самым мучительным… – Ну, что ты копаешься? – загремело под потолком. – Вынимай скорей, я забираю корзину. Кувшин я поставила на пол, а хлеб и сигареты держала в руках, так как их некуда было положить. Корзину подняли вверх. – Эй, ты! – взревела я. – Чего тебе? – Ты кто? – А тебе зачем? – Я должна знать, с кем разговариваю. И вообще, джентльмен должен представиться даме. В раздавшемся в ответ хрюканье мне удалось различить явственное «хи-хи-хи». – Я здесь сторожу! – загромыхало в ответ. – Теперь вот тебя буду караулить и еду тебе давать. А если тебе чего надо, ты должна мне сказать. Я сразу же ответила: – Надо! – Чего? – Трон из слоновой кости с жемчугами! – Ладно, скажу шефу! До свиданья. – Слава труду! В ответ опять послышалось веселое повизгиванье, и все стихло. Я занялась хозяйством. Сигареты и спички положила в целлофановый пакет. Хлеб съела и запила водой из кувшина, которая вопреки ожиданиям не была тухлой. Потом закурила, очень осторожно, стараясь определить, не испытываю ли каких-либо подозрительных ощущений. Могли ведь подсунуть всякую гадость – наркотики, например. Появилась еще одна тема для размышлений. Похоже, у меня не будет недостатка в пище для ума. Почему мне дали сигареты? В свете коптилки было видно, как дым от сигареты тянулся вверх, клубами повисал там и понемногу вытягивался в дыру. Воздух в темнице трудно было назвать свежим. А если дыру заткнут? А если я в отчаянии буду палить сигарету за сигаретой? Да, очень разумно предоставить сигареты узнику, если хочешь, чтобы он поскорее загнулся. А может, этот дым позволяет наблюдающим за мной определить, что я делаю? Решив свести курение до минимума, я вернулась к размышлениям о конструкции и планировке замка. В конце концов высоту, вернее, глубину я определила. Оказывается, я находилась на девятом этаже здания, поставленного с ног на голову и вкопанного в землю. Причем над землей торчали подвалы и фундамент. Меня даже несколько развлекла такая оригинальная постройка. Потом я приступила к определению сторон света. Сделать это было непросто, так как я плохо знала замок. Я еще не пришла ни к каким достойным внимания результатам, когда сверху опять послышался голос. Теперь орал шеф собственной персоной: – Эй, послушай! Где ты там? – Нет меня! Испарилась. Чего тебе надо? – Что означает трон? Что ты хочешь сказать этим? Все-таки трудно было разговаривать в таких условиях, когда приходилось кричать изо всех сил. Сначала я никак не могла понять, о каком троне он говорит. Потом вспомнила. – А что? У тебя нет трона?! – В моем крике слышались одновременно и удивление, и недоверие. – Какого трона, черт возьми? – Золотого! С жемчугами! Молчание. Видимо, он переваривал мою просьбу. Потом громко спросил: – Ты там не спятила часом? – Ладно, согласна на диван. Но обязательно крытый фиолетовым сафьяном. До него наконец дошло, что я издеваюсь над ним. – Ну что же, сделаем! Выпишу фиолетовый сафьян и велю обить диван. А к тому времени, когда его изготовят, ты уже не будешь так веселиться. Он удалился. Я опять принялась за размышления – правда, принявшие несколько иное направление. Пожалуй, все это значительно серьезней, чем я думала. Шутки шутками, но в этой промозглой дыре я уже через несколько недель погублю свое здоровье. Мокрый пол, мокрые стены… Сидение на камне уже сейчас отдавалось во всех косточках, я мечтала лечь, но уж очень отвратительно выглядела прогнившая солома. На чью-либо помощь мне рассчитывать нечего: никто не знает, где я высадилась, никто не видел, как я ехала сюда… Кто может добраться до этих ужасных подземелий, находящихся, наверное, на уровне Луары? Этот бандит может продержать меня здесь до конца моих дней, и никто ему не помешает. А если даже меня и выпустят отсюда когда-нибудь, какой я выйду? Живое воображение позволило мне представить себя, и волосы встали дыбом от ужаса. И опять дикая ярость охватила меня. Этот негодяй распоряжается мной, хочет отнять у меня часть жизни. Столько вокруг солнца, воздуха, люди вокруг живут как им хочется, а меня заточили в этом подземелье без всякой моей вины. Так нет же, я выйду отсюда, и выйду сама, не нужно мне его милости! До самого вечера перебирала я всевозможные варианты побега. Чего только не приходило в голову! Вскарабкаться по веревке, на которой мне спускали пищу, высадить дверные петли… Обдумывая эти возможности, я ходила, садилась, опять вставала, потом опять садилась, стараясь менять позу и все чаще поглядывая на солому. Наконец я поняла, что больше не выдержу. Разорвав целлофановый пакет, я покрыла им солому. Будем считать, что это защита от влаги. Незаконченный шарф послужит защитой от холода. Когда я разворачивала вязанье, из него выпал крючок. Им я нацарапала на камне черту, решив вести календарь, как это принято у заключенных. Черта провелась очень легко, что натолкнуло меня на мысль начертить на камне план замка – тогда можно будет нагляднее его представить. Идея оправдала себя. Я помнила, где находилось солнце, когда мы въезжали во двор, помнила, сколько было времени в тот момент, и без труда определила стороны света. На соседнем камне я начала восстанавливать по памяти внутренний план замка. Где-то около полуночи я уже точно знала, какая стена моей темницы северная, а какая южная. Пока мне это было ни к чему. Задумалась же я вот над чем: по моим подсчетам выходило, что вокруг моего подземелья не было других помещений – одно-одинешенькое, как несчастная сирота, оно было выкопано в холме над Луарой. Как это можно использовать? Измученная, я наконец заснула, скрючившись на целлофане, и проснулась, стуча зубами от холода, вся промокшая и закоченевшая. На здоровье я никогда не жаловалась и вынослива была на редкость, но тут… К ранее намеченным болезням надо, пожалуй, добавить еще и воспаление легких. Нет, решительно следует что-то предпринять. Больше всего воды было на полу, где она накапливалась, стекая со стен. Правда, часть ее уходила в щели между камнями, но лишь небольшая часть. С неимоверными усилиями мне удалось перекатить большие камни в другое место – не скажу, что более сухое, но, как мне показалось, менее мокрое. Затем крючком я немного расширила щели между камнями в самом нижнем углу камеры. Вроде бы помогло. И, уж во всяком случае, я немного согрелась во время работы. Рев стражника застал меня в тот момент, когда я перекладывала камни, пытаясь соорудить из них ложе. – Эй, ты! Жива? – Отвяжись! – заорала я злобно, так как от неожиданности у меня дрогнула рука и камень придавил палец. – Какого черта задаешь глупые вопросы? – Так я же говорил! Если померла, не получишь еды! Опорожни корзину и верни кувшин! Вынимая из корзины те же продукты, что и вчера, я обратила внимание на ее форму. Это была не обычная корзинка, а как бы плетеный прямоугольник с дном. Я проследила за ней, когда страж поднимал ее, и увидела, что дыра в потолке как будто увеличилась. По всей вероятности, пробитое в толще свода отверстие сужалось кверху и предназначалось также для наблюдения за узником. Надо будет проверить. – Эй, ты! – крикнула я стражнику. – И много у тебя подопечных? – Нет, ты одна. Когда-то было много, а теперь никого нет! – Скучно тебе, должно быть? – Чего? – Скучно, говорю? – заревела я, как раненый лось. – Работы мало! Сверху раздалось что-то напоминающее обиженное фырканье: – Еще чего! Работы хватает! И не твоя это забота, лучше о себе позаботься! Я поинтересовалась: – А что ты еще делаешь? – За садом смотрю! – проревела дыра. – Ворота открываю, петли смазываю, все делаю! Еще котельная на мне! – И давно ты здесь работаешь? – Всю жизнь! И отец мой здесь работал, и дед! Сторожили таких, как ты. Мой прадед сторожил и прадед моего прадеда! – В доносящихся сверху воплях явно звучала фамильная гордость. – Раньше труднее было! Много тут сидело всяких, и то и дело они убегали или помирали. Одного моего прадеда повесили, трое у него сбежало! Ты не сбежишь! – А я и не собираюсь! – Чего? – Ты что, глухой? Говорю, что и не собираюсь! – Почему это? – А мне здесь нравится! Это его так поразило, что он оторопело замолчал. Потом раздалось недоверчивое: – Что глупости говоришь? – И вовсе не глупости! Такая у меня натура – люблю жить в мокрых подземельях! Всю жизнь мечтала! – И когда услышала в ответ недоверчивое хмыканье, обиженно прибавила – Ты что, не веришь мне? В таком случае я с тобой больше не разговариваю! – Скажи только, что передать шефу? – Передай ему, чтоб он лопнул! Это, как видно, понравилось стражнику, так как сверху раздалось уже знакомое мне визгливое похрюкиванье, и все смолкло. Я не была уверена, что мое пожелание будет передано. Трое сбежало… Интересно, как они это сделали? Ложе, сооруженное из двух камней, смердящей соломы, целлофана и шарфа, показалось мне уже не таким противным. Лежа на нем и размышляя о трех беглецах, я по привычке царапала крючком на камне. Мне всегда лучше думалось, если я чертила или рисовала при этом. Еще в школе учителя меня ругали за это. Крючок соскользнул с камня и застрял в щели. Я выдернула его и закончила начатый орнамент. Потом ткнула крючком в щель между камнями, покрутила немного, образовалась небольшая аккуратная ямка. Закончив ее, я принялась за следующую. Когда уже почти весь камень был окружен изящными дырочками, до меня вдруг дошел смысл того, что я делаю. Я замерла, и всю меня обдало горячей волной. Боже милостивый! Ведь это же известняк! Здесь, по Луаре, сплошные известняки! Все постройки в этой части Франции возводились из известняка. Из известняка приготовлялся и раствор. Известняк гигроскопичен. Эта махина стоит как минимум четыреста лет, четыреста лет на известняковые стены воздействует вода! Вокруг этой башни нет других построек. Продолбить стену, прорыть лаз, докопаться до склона холма… Я постаралась взять себя в руки. Сначала надо все рассчитать. Башня стоит на стене, что окружает замок, значит, стена несколько метров толщиной. Сложена она из камней, скрепленных известковым раствором. Узники пробивали и не такие стены, причем в их распоряжении не было никаких орудий, разве что ложка, глиняные черепки или просто собственные когти. У меня же был крючок, правда, пластмассовый, но очень прочный, толстый и, как оказалось, крепче известняка. Я постаралась представить себе расположение замка – ведь я его успела хорошо рассмотреть, когда мы подъезжали. Надо копать в противоположную от реки сторону. В этом случае у меня были шансы пройти под крепостной стеной и сразу выйти на склон поросшего травой холма. А если бы я начала подкоп под стеной башни, обращенной к реке, мне пришлось бы пройти под землей весь двор. Я тщательно рассчитала направление, высоту, длину подкопа, красиво изобразила все это на чертеже, выполненном по всем правилам геометрии, и приступила к работе. Не стану утверждать, что я была уверена в успехе своих планов. Я вообще старалась не думать об этом. Зато я нисколько не сомневалась, что свои планы относительно меня шеф осуществит и что эта каторжная работа дает мне единственную возможность выйти на свободу. Ни на какие уступки я не пойду. Он сам объявил мне войну, выиграл первый бой. И теперь довел меня до такого состояния, когда желание победить его оказалось сильнее всего на свете. Или пробьюсь сквозь стену, или сдохну в этой дыре! Крючок, как в масло, входил в застывший раствор между камнями. Практика показала, что это было очень удобное орудие, и я смело могу рекомендовать его другим узникам. Головкой крючка очень удобно выковыривать пропитавшиеся водой кусочки раствора. Гвоздем, например, было бы значительно трудней. Самым трудным оказалось вытащить первый камень. Я это предвидела и поэтому выбрала для начала камень поменьше. Сидя на корточках у стены, я ковыряла и ковыряла, ковыряла и ковыряла, пока крючок почти целиком не стал входить в щель. Тогда я ухватила камень руками и попыталась вытащить его. Руками не получилось, пришлось прибегнуть к помощи обуви. Хорошо, что этому негодяю не пришло в голову отобрать у меня обувь! У бразильских сабо был модный каблук, скорее напоминавший копыто лошади, чем обычный каблук. Вставив это копыто в образовавшуюся щель, я стукнула по нему другой туфлей. Камень пошевелился. Отерев пот со лба, я стукнула еще раз, потом вставила каблук в щель пониже и опять стукнула. Наконец камень можно было раскачать уже просто рукой. Ухватившись крепче, я дернула из всех сил, и камень вывалился. Путь к свободе предстал передо мной в образе отверстия в стене размерами тридцать сантиметров на десять. Взглянув на часы, я увидела, что на этот камень у меня ушло три с половиной часа. При таких темпах мне понадобится от двухсот до трехсот лет… Я, наверное, пала бы духом, если бы не уверила себя, что лиха беда начало. Доев хлеб, с наслаждением выкурила сигарету и вновь принялась за работу. Когда поздней ночью я легла спать на своем омерзительном ложе, у стены в углу уже лежало шесть выковырянных камней. Полученный таким путем строительный материал, очень неплохо обработанный, позволил мне немного усовершенствовать свое ложе. Мягче оно не стало, но теперь было значительно суше. У меня даже появилась надежда избежать воспаления легких и ревматизма… Как я и надеялась, с каждым вынутым камнем работать становилось легче. Крик сторожа застал меня за работой. Я не ответила, так как была занята обработкой одного из самых больших камней. Встревоженный страж завопил еще громче: – Эй, ты-ы-ы! Почему не отвечаешь? Где ты там? – А ты что, не видишь? – спросила я, не прекращая работы. – Ясное дело, не вижу! – отозвался он с заметной радостью. – Утебя там темно как в могиле. – Так надень очки! – посоветовала я и поинтересовалась – Как здоровье? – Чье здоровье? – Твое, разумеется. Живот не болит? – А почему он должен болеть? – А потому, что каждый день ты наваливаешься им на эту дыру и орешь изо всех сил. – А откуда ты знаешь, что я лежу на животе? – А что, ты висишь вниз головой? Похрюкиванье и новый вопль: – Угадала, я и впрямь лежу на животе. Эй, послушай! Ты должна что-то сказать. Теперь удивилась я: – Что я должна сказать? – Ну шефу! Ты ему должна что-то сказать, так ведь? И будешь тут сидеть, пока не скажешь, так ведь? – Все правильно. А что? – Дура ты! Ведь тебя выпустят, как только скажешь. Почему не говоришь? – Потому что мне вовсе не хочется отсюда выходить. Мне тут нравится. А почему ты мне еду спускаешь сверху, а не передаешь через дверь? – Одному человеку этой двери не открыть. Ты что, не видела разве? Всегда отсюда спускали тем, кто сидел внизу. Ну, хватит болтать, забирай еду и возврати кувшин. – Подождешь, не горит… Прервав работу, я опорожнила корзинку и положила туда пустой кувшин. Мне пришло в голову, что он сможет мне пригодиться. Придется соврать, что разбился. Но это немного позже, дня через два-три, а пока надо завязать дружбу со сторожем. – Эй, есть ли у тебя семья? – поинтересовалась я. – Какая семья? – Не знаешь, какая бывает семья? Жена, дети… – Ты что, нет, конечно! Зачем мне это? – А сколько тебе лет? – Семьдесят восемь! – с явной гордостью провыл он. – Послушай, если тебе что надо от шефа, говори скорее, а то завтра его не будет. – Хочу ананасный компот! А ему передай мое пожелание опаршиветь. Как видно, он получил четкое указание немедленно передавать все, что я ни скажу, так как поспешно удалился, не кончив разговора. Я вернулась к работе. Не так уж трудно было вытаскивать из стены небольшие плоские камни. Время от времени приходилось прибегать к каблукам. Значительно труднее было извлекать крупные камни, но зато нагляднее были тогда результаты труда. Одним камнем, длинным и плоским, я стала пользоваться как рычагом. Со временем у меня накопилось достаточно орудий труда, так что не было нужды больше пользоваться туфлями. Выемка в стене была уже порядочной – метр на метр, на высоте двадцати сантиметров от пола. Я понимала, что вырыть такой широкий подкоп мне не под силу, придется его сузить. И еще надо решить проблему транспортировки вынутых камней в камеру и размещения их в ней. Лучшим вариантом будет – и это решение доставило мне искреннее удовлетворение – сваливать их под дверью, тем самым исключая в будущем всякую возможность открыть ее. Когда истекали следующие сутки, путь к свободе исчислялся тридцатью сантиметрами в глубь стены. Есть мне хотелось после этой каторжной работы жутко, рук я не чувствовала, поясница разламывалась, ноги затекли от сидения на корточках. Только крючок держался молодцом. В ожидании сторожа с едой я утешала себя мыслью, что голодная диета очень полезна для больной печени, и я вязала из акрила сеть, с помощью которой намеревалась выволакивать камни из прорытого мной коридора. Я ни на минуту не сомневалась, что небольшая ниша скоро превратится в длинный коридор, и, честно говоря, была в прекрасном настроении. Наверху послышался скрежет, из дыры раздался хриплый вой: – Эй, ты! Жива? – Не смей больше так обращаться ко мне! – обиженно прокричала я в ответ. – А то отвечать не буду! – Тогда не получишь еду! – Ну что ж, умру с голоду, и тебе попадет от шефа! В хриплом голосе послышался живой интерес: – А как надо обращаться к тебе? – Обращайся ко мне «Ваше преосвященство»! Я тебе не кто-нибудь, моя прабабка даже была знакома с одной графиней! В дыре радостно захрюкали: – Ладно, согласен! Шеф велел спросить, как ты себя чувствуешь? – Передай ему – как молодая луковка весной! – Ананаса не получишь! Велел сказать, что ничего не получишь. Только хлеб и воду! – А я как раз очень люблю хлеб и воду! Не надо мне ананаса, я раздумала. Слопай сам за мое здоровье! – Я выпью за твое здоровье! Ты мне нравишься. До сих пор никто не хотел со мной разговаривать, все меня только проклинали. Не говори ты ему, что должна сказать. Лучше посиди здесь подольше. «А чтоб тебе…» – подумала я, вынимая продукты из корзины. Может, взять кувшин? Нет, не стоит пока портить с тюремщиком отношения. – У меня масло кончается! – крикнула я. – Нужен новый светильник! – Я за масло не отвечаю! – как-то неуверенно ответил он. – Что мне велят, то и даю! Коптилка светила еще вполне прилично, но вдруг этот негодяй, шеф, захочет оставить меня в темноте? А этого я панически боялась. Ослепну, как лошадь в шахте. Поэтому я решила на всякий случай использовать отсутствие шефа для пополнения запасов. – Свет мне положен, так что нечего! Шеф требует от меня указать одно место на карте. Вот ослепну, тогда сам будешь искать! – Так уж сразу и ослепнешь! – Тем не менее в голосе сторожа не было уверенности. Я объяснила ему, что, согласно новейшим научным исследованиям, ослепнуть можно за одни сутки. Не знаю, поверил ли он этому, но, видно, инструкции ему были даны самые категорические, потому что опять, прервав разговор на полуслове, он удалился и через полчаса принес новый светильник. Спустив его в корзине незажженным, он решительно потребовал: – А тот верни! – А пока горит, как погаснет – отдам! Сторожу это не очень понравилось, но пришлось примириться с фактом. Немного отдохнув и поев, я вновь принялась за работу. Камни, из которых складывалась стена, были уложены очень неровно, большие и маленькие вперемешку. Стоило вытащить один, как соседние уже поддавались, так что работа шла споро. Преисполненная оптимизма, я принялась высчитывать, сколько у меня уйдет времени, если толщина стены составит шесть метров. Получалось два месяца. Надо все-таки использовать кувшин. – Эй, ты! – заорал, как всегда, сторож на следующее утро. Я не откликалась – надо выдержать характер. – Эй, ты! – еще громче завопил он. – Ваше преосвященство! Вы живы? На «преосвященство» я могла откликнуться: – Да ты что? Уже три дня, как померла! – А почему тогда говоришь? – с явным интересом задал он вопрос, похрюкав по своему обыкновению. – А это не я говорю! Это моя душа! Сегодня в полночь в виде привидения я приду пугать тебя! – А почему меня? Пугай шефа! – Его же нет! – Дак вернется через неделю! Не можешь подождать? – Ладно, только ради тебя! Начну с шефа. Пока мы переговаривались, он спустил корзину. Подняв ее обратно, обнаружил, что нету кувшина, и встревоженно заорал: – Эй, ты! Я упорно молчала. – Эй, ты! Чего молчишь? Отвечай, черт возьми! Где кувшин? Я продолжала проявлять стойкость, а он не унимался: – Эй, ты там! Черти бы тебя побрали! Ваше преосвященство! – Ну что? – мрачно отозвалась я. – Где кувшин? Отдай кувшин! – Не могу! Разбился! – Перестань валять дурака! Мне отчитаться надо. Черепки отдай! – Не могу! Я на него села, и от кувшина остались лишь мелкие осколки. Ради твоих прекрасных глаз я не собираюсь копаться в грязи. А докладывать не советую! – Почему? – Нагорит тебе от шефа! Лучше помалкивай. У тебя что, другого не найдется? – О, чтоб тебя!.. – в отчаянии простонал он, явно не зная, на что решиться. – Если не отдашь кувшина, больше не получишь воды! – Дело твое! От жажды помирают скорее, чем от голода. – Ну, погоди! Ты у меня попляшешь… Кувшина я сразу не разбила, решив, что сделаю это, когда понадобится, а пока поставила его в угол вместе с запасным светильником. На следующий день сторож спустил пустую корзинку. На его нетерпеливые «эй, ты» я не отвечала, и корзина напрасно подпрыгивала и стукалась о мокрый пол. Наконец сверху послышалось: – Ваше преосвященство! Теперь я сочла возможным отозваться: – В чем дело? – Сначала верни кувшин, тогда получишь еду! Сегодня мне не хотелось с ним спорить. Устала я страшно – сказывалось постоянное недоедание. Да и нужды во втором кувшине не было. Я положила кувшин в корзину и через минуту получила хлеб, воду и сигареты. Молча вынула их из корзины. – Ваше преосвященство! – заревела дыра. – Как чувствуешь себя? – А тебе какое дело? Хорошо чувствую. – Тогда почему не говоришь ничего? – Я обиделась на тебя. Ты меня третируешь! Вот погоди, Бог тебя покарает! Сторож счел нужным оправдаться: – Дак мне велят! Если не буду выполнять приказаний, меня убьют. Велели отбирать у тебя кувшин, я и отбираю. Неужто мне кувшина жалко? – Ну ладно, подумаю, может, завтра и прощу тебя… В последующие за этим дни я метр за метром вгрызалась в стену. Дело шло медленней, чем я рассчитывала, так как попался крупный камень, который занял у меня несколько часов. Когда извлекла его из стены и откатила к дверям камеры, я совсем без сил рухнула на пол. Зато ближайшее окружение этого гиганта удалось извлечь без особого труда. Еще один большой и очень длинный камень, уходящий на большую глубину в стену, почему-то выскочил сам, что очень подняло мое настроение. Кроме выковыривания раствора крючком, я использовала также метод расшатывания и обстукивания камней, поэтому очень следила за тем, чтобы сторож не услышал никакого подозрительного шума. Он появлялся обычно около десяти. Постепенно он привык титуловать меня «преосвященством» и отказался от попыток путем угроз и шантажа вернуть задержанный мной кувшин. Следовало внести какое-то разнообразие в наши взаимоотношения. – Не называй меня «Ваше преосвященство»! – категорически потребовала я в один прекрасный день. – Так обращаются только к кардиналам, ты что, не знаешь? – Дак ты ведь сама так хотела! – удивился сторож. – А как тебя теперь называть? – Ваше королевское величество! Дыра тотчас же отозвалась радостным похрюкиваньем и поинтересовалась: – А почему «королевское»? – А потому что мне так нравится. Имею я право, в конце концов, хоть на какие-то радости в этой могиле? – Шеф завтра возвращается! Если захочешь – выйдешь отсюда. Но лучше не выходи, мне скучно будет! – Не волнуйся, мне здесь нравится! На самом же деле настало очень тяжелое время. Я чувствовала, что меня надолго не хватит. Правда, каторжный труд приносил даже некоторую пользу здоровью, но эти камни вместо постели, эта промозглая, затхлая атмосфера подземелья… Я чувствовала, что пропиталась ею насквозь. В моем воображении то и дело представали картины всевозможных засушливых районов земли: и тех, что я видела собственными глазами, и тех, о которых только читала или слышала. Жаркое солнце освещало пески Сахары, Белую Гору с ее нескончаемыми дюнами, Блендовскую пустыню, а также пустыню Гоби, сухие сосновые боры под Варшавой… Неужели когда-то мне могло быть слишком сухо или жарко? В пустынях мне виделись также различные продовольственные товары и отдельные предметы мебельных гарнитуров – разумеется, мягкие. Сесть бы сейчас в мягкое кресло… Лечь в удобную постель… В сухую постель! Две вещи поддерживали мой дух. Первая – дикая, безумная ярость. Если ярость достигала подобных высот – а такое случалось со мной очень редко, – она делала меня совершенно невменяемым существом. Я уже знала, что в подобном состоянии я бываю способна совершать деяния, которых в нормальном состоянии мне не совершить ни за какие сокровища мира. Такое случалось со мной несколько раз в жизни, и мне горько приходилось сожалеть о содеянном. Теперь же я и не пыталась подавлять все возрастающее неистовство, следя лишь за тем, чтобы оно находило выход только в одном направлении – через проход в стене. Вторая вещь – глубокое убеждение в благодатном влиянии воды на кожу лица. Мы столько начитались и наслушались о превосходном цвете лица англичанок! А все потому, что они всю жизнь мокнут под дождем. Общеизвестно, что с возрастом кожа высыхает, и сколько же тратится сил на ее увлажнение! Ну, теперь я могла быть спокойна: влагой пропитаюсь на всю жизнь. В глубине души я надеялась, что, когда выйду отсюда, у меня будет чудесная кожа лица, пусть даже немного и бледноватая. Я с энтузиазмом ковырялась уже на глубине около полутора метров, когда до меня донесся шум сверху – в неурочное время, ближе к вечеру. Я поспешила вернуться в камеру и услышала доносящийся из отверстия рев: – Эй, ты-ы-ы! Я удивилась. Неужели сторож мог забыться до такой степени? Рев, не уступающий по интенсивности мотору реактивного самолета, повторился. Теперь я поняла, что кричал не сторож. Похоже, вернулся шеф. Сев на камень, я стала ждать, когда ко мне обратятся более прилично. Рев прекратился. Затем послышался неуверенный голос сторожа: – Ваше преосвященство! Я не откликалась. – Ваше пре… – начал было он громче, но тут же спохватился и заорал – Ваше королевское величество! Теперь я могла откликнуться: – Ну что? – Ты не свихнулась там? – зарокотал шеф. – Что это за глупости? – А, привет! – обрадовалась я. – Как дела? Как здоровье? – А ты все шутишь? Не надоело тебе? – Надоело! – Хочешь выйти? – Нет! – Что?! – Не хочу выходить. Тут тихо и спокойно. Где еще я найду такое? Похоже, он лишился дара речи. После продолжительного молчания до меня донесся сверху неясный шум – может быть, он расспрашивал сторожа. – А ты там не спятила? – послышался наконец его раздраженный голос. В ответ я начала оглушительно орать таблицу умножения на семь, причем делала это на трех языках, в зависимости от того, на каком языке мне легче было произносить очередное слово. – Замолчи! – пытался он остановить меня. – Да замолчи же! Перестань орать! Закончив таблицу умножения на семь, я хотела перейти к восьми, но уж очень трудно было орать изо всех сил, и я, отказавшись от этой мысли, снизошла до объяснения: – Это я доказываю тебе, что не спятила. Но не уверена, что ты способен как следует оценить. Ты-то сам помнишь таблицу умножения? В ответ послышалась ругань, которую я с удовольствием выслушала. Все говорило 6 том, что настроение у него не наилучшее. – У тебя что, неприятности? – добродушно поинтересовалась я. – Почему ты так думаешь? – Что-то ты не в настроении! – Лучше о своих неприятностях подумай. Вижу, что ты еще не созрела. Ну и сиди, раз тебе там хорошо! Он ушел, и наступила тишина. Куча камней под дверью понемногу росла. Набросанные как попало, они занимали гораздо больше места, чем тогда, когда были вмурованы в стену. Пожалуй, через какое-то время камни вытеснят меня из камеры. Теперь я стала укладывать их аккуратнее, стараясь в первую очередь как следует завалить дверь. Я сознательно отрезала путь к себе в камеру, да и себя лишала возможности выйти на волю нормальным путем. Теперь для меня не оставалось иного выхода, как только сквозь стену. Ковыряя крючком мягкий раствор, я благодарила Бога за то, что не сижу в подземелье замка, построенного из гранита или другого твердого камня, скрепленного цементом. А постройки из известняка везде строят одинаково: камень дробят на плоские куски, размером не превышающие двух кирпичей, а иногда и меньше одного. И все замки в округе так построены. Как это не пришло в голову самоуверенному индюку-шефу? После каждого очередного визита сторожа я проводила черту на стене. Пробив туннель в три метра, я пересчитала черточки и с ужасом обнаружила, что сижу в этом каземате уже двадцать четыре дня! С одной стороны, благодаря постоянной гимнастике я находилась в неплохой форме, с другой – слабела от голода. Счастье еще, что последние годы, желая похудеть, я привыкла ограничивать себя в пище. Вот только чаю хотелось по-страшному! Что же касается мытья, я старалась не думать об этом. Тут меня поддерживал исторический пример Изабеллы Испанской, которая не мылась тринадцать лет, и ничего – жила! Работала я до полного изнеможения, чтобы потом свалиться на свое ужасное ложе и заснуть, невзирая на промозглую сырость. Пожалуй, ревматизма и колтуна мне все-таки не избежать. А вот цинги я не боялась, так как до прибытия сюда основательно навитаминилась в Бразилии. Как минимум на полгода хватит. Что же касается других болезней, то я очень надеялась, что в этой яме все бактерии давно подохли, как крысы. Все труднее было оттаскивать вынутые из стены камни. Делала я это с помощью сети из акрила, которая сразу же перестала быть белой. Поначалу проблема транспортировки решалась довольно легко. Усложнилась она по мере удлинения и сужения тоннеля. Кроме того, в нем стало душно – коптилка, необходимая для освещения рабочего места, поглощала кислород, которого и без того было мало. Возникла и еще одна трудность. Когда я находилась в конце выкопанного коридора, то не слышала того, что делалось в камере. А вдруг они хватятся меня в неурочное время, и если я им не отвечу, могут возникнуть подозрения. Придется провести профилактику – приучить их, что я не всегда откликаюсь. Я уже выяснила, какое место моей камеры просматривается из отверстия в потолке. Это была ее середина, круг диаметром около полутора метров. Все же остальное пространство камеры оставалось вне поля зрения смотрящего сверху. Установила это я сначала теоретически, путем расчетов, а потом практически, с помощью сторожа. Профилактику я провела следующим образом. Услышав рев сторожа, я села на камень за пределами центрального круга и стала ждать. Сторож долго орал: – Ваше королевское величество! Ваше преосвященство! Эй, отзовись! Ты жива? Ну где ты там, черт тебя подери! Я продолжала молчать, выжидая, чем это кончится, и рискуя не получить еду. Наконец сторож капитулировал и спустил корзинку, хотя и не услышал моего ответа. Подтянув корзину к себе так, чтобы сторожу не было видно, я опорожнила ее. И все это молча. – Эй, ты! – обрадовался сторож. – Ваше королевское величество, так ты жива? Почему молчишь? Но я не отозвалась, и он, поорав еще некоторое время, ушел ни с чем. На следующий день в его голосе уже чувствовалось явное беспокойство. – Ваше королевское величество, ты жива? – Нет! – ответила я. – Вчера состоялись мои похороны. Ты был? Как он обрадовался! Все подземелье заполнило его радостное хрюканье: – Да ты что?! – Как, ты не был на моих похоронах? – возмутилась я. – Ну да, конечно, не был! – А почему? – О Господи, откуда я знаю? Да не было никаких похорон! – Что ты говоришь?! Эта скотина не устроила мне даже похорон! – Какая скотина? – заинтересовался совсем сбитый с толку сторож. – Да шеф твой! Скажешь, не скотина? Довел меня до смерти, а потом еще и похорон не устраивает. Черная дыра наверху долго не могла успокоиться. – С тобой не заскучаешь! А почему ты вчера не отвечала? – Настроения не было. Я разговариваю тогда, когда хочу, а не тогда, когда мне велят. А чем занимается этот бандит? Сторож как-то сразу понял, о ком я спрашиваю. – Нет его! Опять уехал! Послезавтра вернется. А что, надо что-нибудь? Так мы мило побеседовали, и сторож удалился. На следующий день я опять не пожелала разговаривать. Из отверстия в потолке неслись просьбы, угрозы и ругань, но я была неумолима. Да и работа шла через пень колоду. Мне стало попадаться все больше крупных камней, и я совершенно измучилась с ними. Выволакивая эти громадины, я задавала себе вопрос: долго ли еще прослужит сеть? Мне было совсем не до дружеских бесед. – Ваше королевское величество! – послышалось на следующий день. – Жива? – Не называй меня больше величеством! – злобно отозвалась я, еле-еле успев к приходу сторожа, потому что очередной проклятущий камень застрял на полдороге и я с трудом справилась с ним. – А как надо называть? – Высокочтимая дама! – А почему ты, высокочтимая дама, не захотела разговаривать с шефом? Ага, значит, вчера тут был шеф и они кричали мне, а я была в подкопе и ничего не слышала. Хорошо все-таки, что я провела профилактику. – Не хотела! – Шеф был злой как черт, – конфиденциально донеслось сверху. – Велел сказать, что если и сегодня ты не будешь разговаривать, не давать тебе воды. – Тогда я здесь загнусь от сухости! А почему шеф не пришел сейчас? – Он сейчас занят. Эй, послушай, не зли его! Добром это не кончится, ты его не знаешь! – А до сих пор он мне только добро делал! Передай шефу, чтобы не нервировал меня! Хочу – буду говорить, не хочу – не буду! Все труднее давались мне подземные работы. За последующие пятнадцать дней я продвинулась вперед всего на два метра. Когда же это кончится! И зачем было возводить такие толстые стены? А может, весь холм состоит из каменной кладки? Сторож привык, что я разговаривала с ним через день, и не предъявлял претензий. Воспользовавшись отсутствием шефа, я потребовала третий светильник, без возражений возвратив первый. У меня скопился уже порядочный запас отсыревших сигарет. Я продолжала ковыряться в стене, решив не считать дней, пока не пройду стену. Шестой метр дался мне особенно тяжело. Наконец приступила к седьмому. Постепенно мной овладевали отчаяние и апатия. Все вокруг настолько прогнило, что казалось, я сама постепенно перехожу в полужидкое состояние. У меня не хватало сил тщательно расчищать коридор, так что он катастрофически суживался. Теперь я уже работала лежа. Длинный и большой камень, лежащий поперек кладки, я вытащила с большим трудом. Меньше усилий потребовали два соседних. Расковыряв раствор, вытащила еще два, а потом и третий. Я уже собралась отбросить его за спину, но что-то вдруг привлекло мое внимание. Известняк, как известно, светлый камень, а у этого одна сторона была почти черной. Я рассмотрела его в слабом свете коптилки, попробовала вытереть рукой и замерла: с одной стороны камень был испачкан землей! С отчаянно забившимся сердцем, стиснув от волнения зубы, я протянула руку в образовавшуюся дыру и не нащупала камней. Рука уперлась в мягкий, влажный грунт! Первую горсть земли я рассматривала так, как ныряльщик рассматривает найденную им впервые в жизни черную жемчужину. Мне жаль было выпускать ее из рук. Опершись спиной о камни и закрыв глаза, я долго сидела неподвижно, слушая райскую музыку, заполнившую эту черную нору. И откуда только силы взялись! Я сама не заметила, как повытаскивала остальные камни, отделяющие меня от этой чудесной, мягкой, черной земли. Вернувшись в камеру, я сосчитала все черточки на стене. Их оказалось шестьдесят три. Больше двух месяцев! Теперь надо было попытаться привести в порядок взбудораженные чувства и мысли. Дорога к свободе стала реальностью. Сброшена наконец страшная, гнетущая тяжесть неуверенности, с которой я боролась уже остатками сил, боясь себе самой признаться в этом. И вот я пробилась сквозь проклятую стену! Насладившись радостью, я приступила к разработке конструктивных планов. Еще раз проверила направление и угол подкопа. Тоннель должен был идти вверх под углом – не очень большим, иначе я вылезу на поверхность земли посреди газона во дворе замка, но и не очень маленьким, иначе тоннель пройдет под поверхностным слоем почвы вокруг всего земного шара. Мое главное орудие труда – крючок – для земляных работ оказалось явно не пригодным. Пришла очередь кувшина. Разбивала я его очень осторожно, стараясь получить куски покрупнее и не думать о том, что будет, если в ходе земляных работ я натолкнусь на монолитную скалу. Новое орудие труда вполне себя оправдало, можно сказать, что кувшин в роли лопаты вполне выдержал экзамен. Я с таким энтузиазмом копала и копала, что опомнилась лишь тогда, когда стала задыхаться. Тут я отдала себе отчет, что, отбрасывая за спину вырытую землю, сама себе рою могилу. Следовало что-то придумать. На всякий случай я оставила себе и второй кувшин, сообщив сторожу, что тоже разбился. Это разгневало сторожа, и он, как видно, сообщил о случившемся шефу, потому что на следующий день воду мне передали в пластмассовой бутылке. Меня это очень огорчило, ибо перечеркивало надежды на получение черепков в будущем. Оставалось утешаться мыслью, что собака, например, роет землю лапами, почему я не смогу? Затем решительным воплем я потребовала шефа. Пришлось ждать полдня, что не улучшило моего настроения. – Послушай! – заорала я, как только он появился. – Я надумала! – Ну, наконец-то! – радостно отозвался он. – Говори! – Шиш тебе! Сам знаешь, что я тебе не верю. Ты обещал улучшить мои бытовые условия? – Получишь все, чего только не пожелаешь. Говори же! – Я скажу тебе первое слово. Что я получу за первое слово? – А что бы ты хотела? – Брезент! Иначе я тут заработаю ревматизм. Если за первое слово я получу брезент, то подумаю, может, и второе скажу. Сначала посмотрю, как поживется тут с брезентом. – Ладно! – проревел он, подумав немного. – Говори первое слово! – Сначала брезент. – Нет, сначала скажи! – Как бы не так! Или брезент, или катись к черту. Мне уже все равно! Я настояла на своем. Поздно вечером через отверстие в потолке мне сбросили требуемый брезент, а чтобы быть точной – прорезиненное полотнище из искусственного волокна. Чуть светильник не погасили. – Ну, теперь говори. Я слушаю! – Ту-у-у… – диким голосом завыла я. Вверху оторопело молчали. Потом раздалось недовольное: – Ты на каком языке говоришь? Он был прав. Это «ту» в зависимости от языка могло означать совершенно разные вещи. По-английски это могло быть «два» или «to» – предлог. С известной натяжкой могло еще означать и «также». По-датски тоже было бы «два», по-польски «здесь», а по-французски – всевозможные производные от слова «весь». Именно это последнее значение я имела в виду, завывая «ту-у-у», так как именно с этого слова начиналась фраза, произнесенная покойником. Как видите, я поступила честно. Раз обещала сказать первое слово – пожалуйста, вот оно, первое слово. Шефу оно ничего практически не говорит, а моя совесть чиста. – По-французски, – заорала я в ответ. – И что это мне дает, черти бы тебя побрали? – в ярости заорал он. – Покойник сказал целую фразу! – вежливо объяснила я. – Целую нормальную длинную фразу. Я передаю тебе ее с самого начала. И ты еще недоволен?! Он был в бешенстве, но все-таки, пользуясь несколькими языками, убедился, что имеется в виду действительно «все». – Надеюсь, что эта тряпка быстро сгниет и тебе понадобится следующая! – крикнул он на прощание и удалился. «Скорей я тут сгнию», – мрачно подумала я и принялась за работу. Полотнище было слишком большим. Надо было разрезать его пополам, но чем? Я попробовала зубами, а потом сообразила, что лучше воспользоваться огнем. Я сложила полотнище пополам и осторожно поднесла к огню коптилки, внимательно следя за тем, чтобы искусственная ткань не вспыхнула. Операция заняла много времени, зато прожглось по сгибу неплохо, и у меня оказалось два почти одинаковых куска. Затем я прожгла дыры по углам одного из них, продела в них веревку, сплетенную из остатков акрила, и этим решила транспортную проблему. Можно было продолжать земляные работы. Я глубоко убеждена, что рабы, возводившие пирамиду Хеопса, не мучились так, как я. Глиняным черепком я скребла землю и насыпала ее на полотнище, затем с трудом протискивалась через насыпанный курган и волокла полотнище с землей в камеру. При этом приходилось и светильник все время переносить, чтобы не ползти в темноте. В камере я высыпала землю у противоположной стены и тщательно ее утрамбовывала, так как все еще боялась, что она может не поместиться в камере. Кротовый ход понемногу удлинялся. Теперь я уже не сомневалась, что выйду на свободу, и стала думать над тем, что сделаю потом. В Данию не вернусь, это ясно. Не вызывало сомнения, что меня давно уволили с работы: бросить незаконченные рисунки и исчезнуть – такое поведение нигде не приветствуется, а тем более в этой стране скрупулезно добросовестных и аккуратных работников. Об оставленном там моем имуществе можно не беспокоиться, им займется Алиция. Надо будет связаться с ней. Все мои мысли о будущем кончались одним – сладостной картиной возвращения на родину. Мысль о Польше, как путеводная звезда, светила мне в конце черного тоннеля. Там был мой дом, моя сухая постель, моя ванна с горячей водой, там была дорогая, ненаглядная и родная польская милиция, все мои родные, и, наконец, там меня ждал Дьявол… Подумав о своей родной польской милиции, я вспомнила, что оказалась в этих краях с одним паспортом, да и тот шеф у меня отобрал. Во что бы то ни стало надо постараться заполучить его обратно. Не хватает еще по возвращении на родину угодить в тюрьму – пусть даже и польскую. При мысли о Дьяволе я и вовсе пала духом. Не такие это были мысли, чтобы допускать их в мрачном подземелье, где и без того невыносимо. Уже давно что-то в наших отношениях испортилось, и, говоря честно, моя поездка за границу вызвана была прежде всего желанием уехать от этого человека. А что там в Варшаве сейчас? Его редкие и странные письма еще более усиливали мои сомнения, вместо того чтобы их рассеять. Да, очень изменился этот человек, я совсем перестала его понимать. То мне казалось, что я еще ему дорога, то он делал все, чтобы я окончательно разочаровалась в нем. Странные вещи делал… Порой мне казалось, что то чувство, которое мы испытываем друг к другу, больше всего напоминает ненависть. Я старалась убедить себя, что ошибаюсь, что он меня по-своему любит, что я напридумывала себе, что незачем придавать значение мелочам. А ведь из мелочей уже можно было сложить огромную пирамиду… В голову лезли подозрения, которые я упорно отбрасывала, уж слишком ужасны они были. Как всякая женщина, в глубине сердца я еще питала надежду. Как бы мне хотелось, чтобы эти подозрения оказались лишь плодом моего воображения! Особенно хотелось этого сейчас, когда все мои душевные и телесные силы были на исходе. Сейчас мне просто необходима была уверенность, что дома меня ждет не враг, не равнодушный человек, а любящий и любимый, самый близкий, которому я выплачу в жилетку все, что пришлось пережить. А если такого человека нет… При одной мысли об этом у меня опускались руки. Итак, никаких сомнений, никаких подозрений! Я все больше и больше слабела физически, но бушевавшая во мне ярость не ослабевала. Ярость скребла влажную землю холма и волокла нагруженное полотнище. Ярость разбрасывала вынутую землю по камере и тщательно утрамбовывала ее. Туннель все удлинялся, а пол в камере поднялся почти на метр. У двери выросла громадная куча камней, засыпанных землей, и такие же кучи появились у остальных двух стен. Еще немного, и я поднимусь вместе с полом к самому отверстию в потолке! Общение со сторожем я свела к минимуму. Хотя я и научилась уже ползать ловко и быстро, но все-таки этот способ передвижения оставался достаточно неприятным, чтобы лишний раз прибегать к нему, вот я и приучила сторожа, что разговариваю с ним сначала через день, потом через два дня. Приучила и к тому, чтобы он сам вытряхивал из корзинки полагающиеся мне припасы. Объяснила я это тем, что устала и не желаю двинуться с места. И не очень врала. Сначала он не соглашался, потом был вынужден привязать вторую веревку за дно корзинки, чтобы самому переворачивать ее вверх дном и вытряхивать хлеб, бутылку и сигареты. У него, наверное, много было пластмассовых бутылок, так как он разрешал возвращать их оптом. От сторожа я вытягивала нужные мне сведения о шефе. Он очень часто уезжал, то на один день, а то и надолго. Сторож как-то обронил, что такое длительное пребывание начальства в замке тесно связано со мной, а вот раньше он подолгу здесь не засиживался. Осколки кувшина совершенно искрошились, и мне пришлось подумать о новом орудии труда. Следовало это так провернуть, чтобы не возникло ни малейших подозрений. Я опять потребовала шефа. – Ну, что? Соскучилась? – поинтересовался шеф, с трудом докричавшись до меня. – Хочешь второе слово? – крикнула я в ответ. – Хочу! А что тебе надо? – Блюдо из королевского фарфора. Только датское! – Ты там не спятила? – Сам спятил! Надоело мне есть на полу, желаю королевскую сервировку! Даешь блюдо – и все тут! – Блюдо не пролезет! Выдумай что-нибудь другое. Я испугалась, как бы моя настойчивость в получении блюда не обернулась катастрофой: а вдруг мне его попробуют доставить через дверь? Надо срочно что-то придумать. – Пролезет! – продолжала я упорствовать. – Ведь мне требуется длинное и узкое блюдо. С красной каемочкой! И хотя шеф долго еще ругался, называя меня свихнувшейся идиоткой, тем не менее на следующий день в отверстии что-то заскрежетало, и мне осторожно спустили запакованное и перевязанное веревками блюдо. – Какое маленькое блюдо! – тут же заорала я. – Безобразие! Обман! Ну, так и быть, я скажу тебе второе слово, но ты завтра же пришлешь мне еще одно блюдо. Раз такие маленькие, то давай два! Посмотрим, как ты держишь слово. Он тут же без колебаний выразил согласие прислать мне второе блюдо, я же прокричала вверх: – Сложено! – Что?! – Сложено! Спрятано! Помещено! Собрано! – вопила я, пользуясь всеми доступными мне языками. – Он сказал – «сложено»! Мерзкий тип наверху молчал, наверняка пытаясь справиться с волнением. Похоже было, что я наконец сдаюсь и что третье слово прояснит ситуацию. – А вместе получается, что он сказал «все сложено», да? – заорал он возбужденно. – Вот-вот! А где сложено – узнаешь в свое время! – Очень надеюсь, что ты долго не продержишься! А на какого черта тебе эти блюда? Что ты выдумаешь на следующий раз – золотые вилки? – Пока не знаю. Подумаю! – Тогда поспеши! Через неделю я уезжаю! А без меня тебе ничего не дадут! – Ничего, несколько дней я подожду! Не горит. Тут так приятно сидеть… – Не «несколько дней», а подольше. Советую тебе подумать еще на этой неделе. На следующий день я получила второе блюдо. Как видно, он старался меня убедить, что держит слово. Следует признать, что избранный им метод был правильным. После пребывания в этом подземелье свобода как таковая делалась понятием относительным и отходила на второй план. Воля, неволя – все становилось неважным, Главное – выйти из этой ямы. И кто знает, если бы не мое ослиное упрямство, если бы не эта дикая ярость… Я мрачно подсчитала, что сижу здесь уже больше трех с половиной месяцев. Хорошо, что я с самого начала вела счет дням, иначе я готова была бы поклясться, что сижу здесь годы. И вообще, не исключено, что я высадилась на скалистом побережье Бретани еще в прошлом веке. Неограниченные просторы Атлантики, солнце и небо – были ли они когда-нибудь? Теперь моим миром была тесная, промозглая, черная яма. Мерзкий тип так и не дождался моих просьб о милосердии. Он уехал на две недели, как сообщил сторож. Лежа на животе и опираясь на левый локоть, я вяло ковыряла землю осколком королевского фарфора. Чувствовала я себя прескверно – дошла, как видно, до предела. Может, и в самом деле стоило попросить у шефа золотую вилку? Или сказать ему «сто» и потребовать платиновую ложку – говорят, исключительно твердый металл. Земляные работы, которые до сих пор шли довольно гладко, вдруг застопорились. Королевский фарфор царапал теперь не землю, а что-то твердое. Я никак не могла понять, что именно – какие-то нити или веревки. Я кляла на чем свет стоит это неожиданное препятствие, как вдруг в моем измученном мозгу, словно молния, сверкнула мысль: ведь это же корни растений! От волнения я чуть было окончательно не задохнулась в своей тесной дыре и принялась с удвоенной силой терзать корни, стремясь скорее выбраться наружу. Тут мой черепок уперся во что-то твердое и сломался в руках. Расчистив землю вокруг этого препятствия, я поднесла к нему поближе коптилку и обнаружила, что это камень. Камень надо мной. Что это может значить? Неужели я уперлась в фундамент крепостной стены? Спокойно, только спокойно! Ползком добралась я до камеры, вытащив за собой полотнище, нагруженное землей. Собрав пригодные для работы куски блюда, я так же ползком вернулась к страшному камню. Поскребя землю вокруг него, я убедилась, что других камней по соседству нет. Пожалуй, это все-таки не стена. Не обращая внимания на то, что земля сыплется прямо на меня, я копала и копала обеими руками, как ошалевший терьер, засыпая тоннель за собой и отрезая путь в камеру. Мелькнула мысль, что, прежде чем вылезать из-под земли, неплохо бы убедиться, что никого нет поблизости. Правда, увидев вылезающее из-под земли страшилище, любой человек в ужасе убежит, но ведь он непременно расскажет об этом. И еще: не следует вылезать днем, надо дождаться вечера. По многим причинам. В том числе и потому, что мои глаза, привыкшие к сумраку подземелья, могут ослепнуть. Мне удалось совершить сложный акробатический трюк и взглянуть на часы. Было около семи. А что у нас сейчас? Кажется, начало сентября, должно уже стемнеть. Спокойно, только спокойно… Земля скрипела на зубах, попадала в глаза и нос, сыпалась за воротник платья – если те лохмотья, что были на мне, еще можно было назвать платьем, – а я выдергивала спутанные корни, разрезала их фарфоровым черепком и подсовывала под себя. Копала я рядом с камнем. «А вдруг на нем кто-нибудь сидит», – подумала я и чуть не рассмеялась, невзирая на всю серьезность положения. И еще успела подумать: «Как жаль, что здесь не кладбище», и тут моя рука с черепком выскочила наружу. У меня хватило соображения сразу же ее отдернуть – торчащая из земли рука не может не обратить на себя внимания, – но совладать с нетерпением было свыше моих сил, и, дернув изо всех сил за спутанные корешки трав, я проделала дыру побольше. Через эту дыру проник воздух. Немного, небольшая струйка, но этого было достаточно, чтобы я буквально захлебнулась им. Только теперь я поняла, в каком смраде пребывала до сих пор! Медленно и осторожно прорывала я выход на свободу. Вот уже можно просунуть голову в образовавшееся отверстие. Воздух был такой свежий и резкий, что я просто боялась его вдыхать. Потом осторожно раскрыла глаза. Надо мной было вечернее, темнеющее небо. И звезды. Моего лица касались пахучие травы. Вокруг простирался чудесный, безгранично большой мир, полный свежего воздуха. Неуклюже выбралась я из ямы и огляделась. На западе небо еще сохраняло краски, излишне яркие, на мой взгляд. К счастью, замок частично заслонял закат. Вокруг не было ни души. Мне здорово повезло, что был вечер. Целый час, наверное, просидела я в траве рядом с камнем, привыкая к воздуху и пытаясь справиться с головокружением и чувством безграничного торжества. Потом встала. Я знала, что шефа в замке нет. Я знала, что такой, какая я сейчас, мне нельзя показываться людям. Восстановив в памяти план замка, я двинулась вдоль крепостной стены – я и в самом деле выбралась на поверхность в нескольких метрах от нее. Нет, все-таки удивительно точно я все рассчитала! Обойдя замок кругом, я вышла к реке. Здесь был наиболее низкий участок стены, изрядно разрушенной временем, так что перелезть через нее не представляло особого труда. Впрочем, думаю, что теперь для меня уже ничто не представило бы особого труда. Я перелезла через стену и оказалась во дворе замка. Вокруг по-прежнему не было ни души. В одном из окон горел свет, и оттуда слышалась музыка, но это окно было не в том крыле замка, где помещались апартаменты шефа. А именно в них я намерена была проникнуть. Дверь была заперта. Завернув за угол, чтобы меня загораживала стена дома, я забралась на выступ фундамента и алмазом кольца вырезала кусок оконного стекла. Нажав посильнее, я выдавила стекло внутрь, всунула руку в отверстие и отодвинула задвижку. Через минуту я была уже внутри. Мне не понадобилось зажигать свет, так как я прекрасно видела в полумраке и очень хорошо помнила, как пройти в кабинет шефа – сколько раз я проходила этот путь мысленно! Я нажала на деталь каминного украшения, книжные полки сдвинулись, и я оказалась в апартаментах шефа. Я не боялась, что кого-нибудь встречу, что кто-нибудь увидит меня. Я ничего не боялась. Мою душу переполняли торжество и жажда мести. Посередине стола на серебряном блюде лежали красиво уложенные фрукты. Убедившись, что это не бутафория, я съела один банан и один мандарин, огромным усилием воли удержав себя от того, чтобы не сожрать сразу все – с кожурой и косточками. Потом вошла в ванную и тут наконец глянула на себя в зеркало. То, что я увидела, превзошло самые мрачные мои предположения. По сравнению со мной любой мертвец являл собой воплощение здоровья и красоты. Причем мертвец, похороненный не в гробу, а прямо так, чтобы кладбищенская земля имела к нему свободный доступ. А иначе меня и с мертвецом нельзя было сравнивать. Нет, подумать только, что я еще чего-то боялась! Да ведь, встретив меня, до смерти бы перепугался даже тигр-людоед! В апартаментах шефа я сделала много дел. Спокойно, не торопясь выкупалась и вымыла голову, обрезала страшные, наполовину обломанные ногти, выпила рюмочку коньяку, разыскала одежду и переоделась. Одежда состояла из толстого спортивного свитера, джинсов и носков. Труднее всего было подобрать обувь, так как все было слишком велико. В конце концов я выбрала кеды, натолкав в них ваты. Хорошо, что теперь такая мода – эту одежду могли носить лица любого пола. Затем я занялась сейфом. Нижний камень нажать два раза с левой стороны, раз с правой и опять с левой… Не дай Бог, шеф что-нибудь изменил! Нет, все осталось по-прежнему. Верхний камень выдвинулся, и передо мной предстала дверца сейфа, наполовину скрытая другим камнем. Теперь надо набрать ноль. Отодвинулся и второй камень. А теперь на всю жизнь запомнившиеся мне двадцать восемь сто двадцать один. Сумка и сетка лежали на месте. На миг теплое чувство согрело мое заледеневшее от ненависти сердце. Мои документы, деньги, мой атлас… На другой полке лежали пачки банкнотов, долларов и франков. Я сгребла все, не считая, – за минувшие три месяца нанесенный мне моральный ущерб значительно возрос и не такого еще требовал возмещения! На полку, где лежали деньги, я положила жуткие, полусгнившие лохмотья, которые когда-то были моим платьем, и заперла сейф. Потом еще немного поела фруктов, выкурила сухую сигарету и, подумав, подошла к картине, висевшей на стене. Что-то он делал тогда с рамой… Тщательно обследовав левую часть рамы, я обнаружила небольшую выпуклость и нажала на нее. С тихим шелестом сверху спустилась карта. Открыв свой атлас на странице, гдебыла Испания, я нашла и постаралась запомнить то место в Пиренеях, где семерка пересекается с «Б», как Бернард. Вернув картину в прежнее положение, я решила, что теперь могу удалиться. На рассвете я добралась до маленькой железнодорожной станции, где изучила схему движения поездов и их расписание. Ближайший поезд отправлялся в Тур, и, видимо, как раз его ожидали люди, по виду рабочие. В свитере и джинсах я не очень выделялась среди них, лицо мое закрывали самые большие очки, какие мне удалось разыскать среди вещей шефа, так что на меня не обращали внимания. Я купила билет и села в поезд. Прибыв в Тур, я дождалась в вокзальном буфете открытия магазинов и отправилась совершать покупки. Делала я это очень продуманно, в магазине более одной вещи не покупала, причем выбирала магазины самообслуживания или такие, где было много народу. Продавщицы тоже не обращали на меня внимания – они и не такое видали. Переодевалась тоже постепенно, используя для этой цели дамские комнаты магазинов. Обувь я приобрела на распродаже, причем здесь главной была забота не о качестве или удобстве покупаемых туфель, а о том, чтобы никто не заметил моих громадных кед. В заключение я купила чемодан и села в парижский поезд уже как нормально одетая пассажирка. С той минуты, как я увидела себя в зеркале, мои планы изменились. Вылезая из могилы, я думала лишь о том, чтобы как можно скорее добраться до Интерпола, рассказать там все и немедленно отбыть в Польшу. Вид собственной посмертной маски заставил меня пересмотреть эти планы. Как-никак, а собственное здоровье и внешний вид меня все-таки волновали. То, что я увидела в зеркале, сразу же навело на мысль о многочисленных болезнях, наверняка притаившихся в моем организме. Впрочем, почему притаившихся? Ревматизм уже явственно давал о себе знать в коленях и в правом плече, каждую минуту ожидала я проявления симптомов и других болезней. Да и вообще, как в таком виде показаться людям на глаза? Говоря откровенно, было еще одно соображение. Я была убеждена, что Интерпол помешает мне заняться собой. Они наверняка захотят иметь меня под рукой и велят мне остаться в Париже. И дальше. Предположим, я все расскажу, полиция займется сокровищами, шеф узнает и распорядится свернуть мне шею. Найти меня ему будет нетрудно. Конечно, Интерпол мог бы позаботиться о моей безопасности, но единственное надежное место, какое я была в состоянии представить, – это противотанковый бункер в казематах Интерпола, скрытый глубоко в земле. У меня же выработалось прочное отвращение к такого рода помещениям, не говоря уже о том, что пребывание там не скажется благоприятно на моем здоровье. Да нет, могли бы меня поселить в обычной гостинице и выставить охрану – две дюжины сыщиков. Хотя где они возьмут столько народу? Дадут два-три человека, не больше… Осенний пейзаж, проплывающий за окнами вагона, исчез, и вместо него я в своем буйном воображении увидела себя спокойно спящей в номере гостиницы. Волосики у меня повылезли, все тело облеплено противоревматическими пластырями, в фарфоровой мисочке на тумбочке лежит искусственная челюсть. В холле дежурит мрачная личность с тупым выражением лица. К ней приближается другая личность – со злобным выражением лица – и сообщает, что прибыла сменить первую. Первая удаляется, а вторая поднимается по лестнице и подходит к двери моего номера. У двери дежурит третья личность. Узнав, что ее пришли сменить, она оживляется и радостно сбегает с лестницы, а злобная личность осматривается по сторонам. Ночь, тишина, все спят, я тоже. Личность вытаскивает из кармана отмычку, бесшумно открывает мою дверь, на цыпочках входит в комнату и приближается к кровати. Я продолжаю спать, хрипя бронхитом. Личность вытягивает из кармана орудие преступления… Странно еще, что я не сорвалась с места с диким криком. Сердце отчаянно билось. Да, нервы никуда. Еще немного – и меня бы убили. Воображение сработало не до конца – потому, видимо, что я не решила, каким орудием воспользуется преступник. Но и незавершенной картины было достаточно, чтобы я отказалась от идеи персональной охраны. Я могла, конечно, наплевать на Интерпол и сразу отправиться в Польшу. И опять включилось мое проклятое воображение. Я увидела себя на пограничном пункте в Колбаскове. Увидела, как выхожу из автомашины, страшилище в парижской конфекции. Увидела, как ко мне приближается Дьявол, увидела ужас на его лице и отвращение, увидела, как он в страхе шарахается от меня. Потом увидела себя в гостях у моей варшавской приятельницы и то выражение притворного сочувствия и непритворного удовлетворения, с которым она смотрит на меня. Нет, только не это! На миг промелькнула в моем воображении и такая картина: мать рыдает надо мной, в отчаянии рвет волосы. Но эта картина была уже излишней, мне вполне хватило первых двух, и я решительно отказалась от мысли о немедленном возвращении в Польшу. Итак, отпадает идея персональной охраны и немедленного возвращения в Польшу. А может, Интерпол все-таки сумеет позаботиться обо мне? Например, поместит меня в какой-нибудь хороший санаторий… Да, поместит, а они подкупят санитарку, уборщицу, сторожа, или проникнут ко мне под видом посетителей, или просто отравят. Найти же меня им будет совсем нетрудно, ведь у них есть свои люди в полиции. И так плохо, и так не лучше. Я пристально смотрела на пейзаж, мелькающий за окнами вагона, и ничего не видела, а в голове одна мрачная мысль сменялась другой. Пока я не выдала тайну, меня будет разыскивать шеф, и он же будет заботиться о том, чтобы со мной ничего плохого не случилось. Как только я выдам тайну, заботиться обо мне станет Интерпол – а я представляю, какая это будет забота! – шеф же постарается стереть меня с лица земли. Значит, сохранить жизнь и свободу действий я могу только в том случае, если никому ничего не скажу. Что же следует мне предпринять в таком случае? Первым делом – раздобыть в Париже фальшивые документы и стать француженкой. А для восстановления сил отправиться в Таормину. Очень может быть, что все мои сомнения, колебания, опасения объяснялись именно этим – убедить себя в совершенной необходимости выезда в Таормину. Еще в темнице зародилась у меня непреодолимая тоска по морю, солнцу, кактусам, таким, какими я их видела с балкона гостиницы «Минерва» в Таормине – лучшем курорте мира! Мысль о земле обетованной вытеснила из моей головы все остальные, и я пришла в себя только на площади Республики, откуда собиралась свернуть на улицу Де Ля Дуан, чтобы снять номер в хорошо знакомой мне маленькой гостинице. Надо же, чуть было не совершила непростительную глупость! Ведь в этой гостинице я останавливалась всего несколько месяцев назад и дала портье такие большие чаевые – у меня не было мелочи, – что меня там наверняка запомнили. И запомнили полькой, а теперь я собиралась выдать себя за француженку. Я посмотрела на часы – самое рабочее время. Был в Париже один человек, к которому я без колебаний могла обратиться за помощью в любой момент. Мой старый испытанный друг. Зайдя в маленькое бистро, в котором я еще так недавно – а кажется, сотни лет назад! – ела пиццу по-неаполитански, я подошла к телефону и набрала номер. Его могло не быть в Париже, у него мог измениться телефон, он мог сменить работу – ведь мы не виделись семь лет. – Привет! – по-польски сказала я, когда он снял трубку. – Сколько лет, сколько зим! Нельзя два раза войти в одну и ту же реку. Он молчал, потеряв, как видно, дар речи, что и требовалось. Люблю сюрпризы! – О Боже! – с волнением и радостью наконец отозвался он. – Это ты? Это и в самом деле ты? – Ага. И опять пришла пора, когда мне надо с тобой немедленно увидеться. Похоже, что ты опять спасешь мне жизнь. – С удовольствием. А где ты находишься? – В бистро на площади Республики. Буду ждать тебя за памятником. – Хорошо, через пятнадцать минут я там буду. Чемодан мне очень мешал. Надо было оставить его в камере хранения, а теперь я не знала, что с ним делать. Наверняка он привлекал внимание, а для привлечения внимания вполне достаточно изжелта-зеленого цвета моего лица. Ну да ладно, ничего не поделаешь. Я ждала, внимательно рассматривая не представляющую никакого интереса заднюю часть памятника. Белая «ланчия» притормозила около меня, и я села на ходу. – На меня лучше не смотреть, – со вздохом посоветовала я. – Мне бы не хотелось, чтобы в твоей душе запечатлелся именно таким мой образ. Обычно я выгляжу несколько лучше. Очков не сниму ни за какие сокровища. Объяснять тебе ничего не буду. Ты ничего обо мне не знаешь, не видел меня семь лет и не видишь теперь. – Если бы ты действительно не выглядела несколько необычно, я бы сказал, что ты ничуть не изменилась, – с удовлетворением констатировал мой друг. – Ты что, восстала из гроба? – Ты почти угадал. – И что тебе нужно? – Фальшивые документы. Французские. Достаточно хорошие, чтобы можно было с ними пересечь итальянскую границу. Очень срочно, цена не имеет значения. Он молчал, протискиваясь сквозь уличную пробку, потом, тяжело вздохнув, произнес: – Хорошо, что я давно тебя знаю и успел привыкнуть к твоим сюрпризам. Хорошо, что я не потерял связи с одним моим знакомым, который, увы, в последнее время пошел по плохому пути. Кажется, он фабрикует как раз то, что тебе нужно. А ты уверена, что именно это тебе нужно? – Совершенно уверена. Впрочем, достаточно взглянуть на меня. – Ведь ты хотела, чтобы я не смотрел! – Можешь разок взглянуть, чтобы убедиться. Но постарайся сразу позабыть то, что увидишь. Он посмотрел на меня и покачал головой: – В свое время я принял решение не удивляться ничему, что бы с тобой ни произошло, но ты обладаешь поистине удивительным талантом! Семь лет о тебе ни слуху ни духу, потом сваливаешься как снег на голову, и, оказывается, единственное, чего тебе не хватает для счастья, так это фальшивых документов. Куда ты едешь сейчас? – Понятия не имею. В какую-нибудь гостиницу, где у меня не потребуют документов. Могу тебе сказать, что никакого преступления я не совершила, – это для ясности. Такие обычные вещи не для меня, я выдумала кое-что поинтереснее. – Понятно, ты всегда отличалась оригинальностью. Я рад, что ты не изменилась. Да, я могла на него положиться. Всякий другой на его месте начал бы изумляться, возмущаться, сомневаться, задавал бы вопросы. Он, один-единственный во всем мире, вел себя так, как я и ожидала. Прошло три дня. В моем активе были: парикмахер, косметичка, сорок два часа сна, два сеанса облучения кварцевой лампой и оргия покупок у Лафайета. Звали меня Мари Гибуа, и было мне двадцать восемь лет. Когда я знакомилась со своим паспортом, это последнее обстоятельство шокировало меня. – Ты сошел с ума. Все хорошо, но возраст… Ведь я же попадусь на этом. – А что я мог сделать? Других документов не было. Впрочем, насколько я тебя знаю, ты быстро подладишься к документам. Не хочу тебя расспрашивать, но, похоже, тебе здорово досталось. А ты всегда молодела после переживаний. Если и дальше пойдет такими темпами как за эти три дня… – Пожалуй, я все-таки тебе кое-что скажу, – задумчиво проговорила я. – Посоветуешь, как мне быть. – Не скрою, мне страшно хочется знать, что ты на этот раз отколола, – ответил он. – Но я не настаиваю, можешь и не говорить. Разве что я тебе смогу в чем-то помочь. – Ты мне уже помог. Но можешь помочь еще. Дело в том, что мне надо отправиться в Интерпол и все рассказать. Сейчас я понимаю, что мне надо было отправиться туда в первый же день, вместо того чтобы звонить тебе. А теперь я боюсь. – Чего ты боишься? Что тебя отругают за опоздание? – Да нет, они будут счастливы, если я приду к ним и через полгода. Но понимаешь, меня разыскивают одни очень нехорошие люди. Три дня назад они еще не знали, где я, а теперь наверняка все поняли. Они уверены, что я отправлюсь в Интерпол, и если не перехватят меня по дороге, то нападут на мой след и пристукнут где-нибудь в другом месте. Так что если бы я сейчас отправилась в Интерпол, то уже должна была бы там остаться. А мне жутко этого не хочется, мне хочется в Италию. Однако, с другой стороны, следовало бы пойти к ним и все рассказать. – Так позвони, – предложил он, подумав. – Пусть кто-нибудь от них придет к тебе. Я тоже подумала, и мое услужливое воображение тут же подсунуло мне картину: незнакомый гражданин, выдающий себя за представителя Интерпола, с восторгом выслушивает мое сообщение, а потом вынимает острый кинжал и вонзает его мне в грудную клетку. После чего спокойно покидает гостиницу. – Ну нет, – мрачно ответила я. – Если выбирать из двух зол – лучше я сама к ним пойду. Я до того дошла, что в каждом вижу бандита. Прошу тебя, если можешь и если знаешь, где этот Интерпол помещается, поезжай туда и посмотри, нет ли поблизости чего подозрительного. – Хорошо, я могу проехать там, хотя и не представляю себе, как должно выглядеть что-то подозрительное. Из отчета, сделанного мне на следующий день, я поняла, что там подозрительно абсолютно все. Автомашины, стоящие поблизости, могли поджидать меня. Прохаживающийся перед зданием полицейский мог быть подкуплен гангстерами. Люди всех возрастов, сидящие на расположенных поблизости скамейках и тумбах, могли быть людьми шефа. Проходящий мимо кюре под зонтиком мог быть переодетым бандитом. – Чтоб их черти взяли, – с досадой проговорила я. – В конце концов, я могла бы пойти туда и остаться там, если бы не настоятельная необходимость лечиться от ревматизма и авитаминоза. И вообще, если я сейчас не приду в себя, то не приду никогда. А пока можно я оставлю у тебя кое-что из моих вещей? Утром я села в самолет, отправляющийся в Катанию. Тем временем в покинутом мной замке развернулись очень интересные события. – Высокочтимая дама! – ревел сторож в отверстие в потолке. – Эй, ты, отзовись! Ты жива? Снизу никто не отзывался. Как видно, я опять была не в духе и не хотела отвечать. Сердито ворча, сторож спустил корзину, вывалил ее содержимое, вытащил пустую корзину обратно и удалился. На следующий день он ревел дольше и громче, но я по-прежнему не отзывалась. Он попытался рассмотреть, что делается внизу. Там царила непроглядная тьма. Может, я потому была не в настроении, что моя коптилка погасла? Правда, у меня были спички, но они могли отсыреть. – Эй, ты! – завопил сторож. – Высокочтимая дама! Я дам тебе новый светильник! Внизу царила мертвая тишина. Сторож опорожнил корзинку и отправился за новым светильником. Он зажег его, перевязал веревками и спустил вниз. То, что он увидел в подземелье при свете коптилки, испугало его: как вчерашние, так и сегодняшние продукты лежали нетронутыми. – Высокочтимая дама! – Встревоженный, он ревел, как раненый буйвол. – Ты что, померла? Никто не отзывался. Сторож запаниковал. – Да откликнись же! Ваше королевское величество! Ваше преосвященство! Высокочтимая дама! Скажи что-нибудь! Обещаю тебе, что пойду на твои похороны! Не получишь больше пищи! Да скажи хотя бы, жива ты или нет?! Ответом на все эти призывы было молчание. Сторож страшно встревожился. Правда, и раньше случалось, что я не отвечала по нескольку дней, но на всякий случай он решил доложить начальству. Поставленный в известность один из сотрудников шефа не стал себя затруднять и спускаться в подвал, а сразу отбил телеграмму начальству. Шеф и сопровождающие его лица прибыли на следующий день, и шеф, полный самых мрачных предчувствий, сразу помчался вниз. Неужели я настояла на своем и назло ему сдохла? Может, все-таки он немного переборщил с этими своими условиями… Лежа на каменном своде, они оба со сторожем орали, ревели, кричали, угрожали и упрашивали. Никакого ответа. Шеф велел принести сильную электрическую лампочку на очень длинной проволоке, спустил ее вниз и внимательно осмотрел подземелье. Ему показалось, что там очень много земли. Как ни старался, он не мог припомнить, была ли там уже эта земля, когда меня туда посадили, или там были голые камни. А если камни, то откуда могла взяться земля? Не превратилась же я в нее, в самом деле? – Не понимаю, – пробормотал он, чем доставил большое удовольствие стоящему рядом патлатому. Этому последнему здорово влетело за мой побег из Бразилии. «Так-то. Ты думал, что легко ее устеречь! Убедился теперь?» Шеф, однако, быстро взял себя в руки, нахмурил брови, задумался, а затем коротко бросил: – Войти через дверь! Три бугая спустились по неудобной винтовой лесенке и навалились на дверь моей темницы. Дверь даже не шелохнулась. Кооптировали четвертого, но и четвертый не помог. Трепеща от страха, они вернулись ни с чем. Самый храбрый из них доложил: – Дверь не поддается. Ожидающий вестей шеф посмотрел на них так, что им стало нехорошо. – Я сказал: войти через дверь. Ведь так? – спросил он тихо и почти ласково. Эти слова, как видно, вдохновили четырех бугаев. Понимая, что им лучше не возвращаться наверх, если они не откроют дверь, пыхтя и сопя, они так навалились на нее, что та со страшным скрежетом приоткрылась сантиметра на два. То, что они увидели в щель при свете своих фонарей, заставило их, однако, опять подняться к шефу. – Шеф, – сказали они и приготовились отскочить на безопасное расстояние. – Шеф, за той дверью что-то странное. Вроде бы каменная стена… Рука шефа дернулась за огнестрельным оружием, и бугаи кинулись врассыпную. Начальство, однако, сдержало себя и лично отправилось посмотреть, в чем дело. В щель можно было рассмотреть камни, наваленные до самого потолка. Все это было более чем странно и очень подозрительно. Что я там устроила, черт побери? Шеф коротко бросил: – Тротил. – Башня обрушится, – осмелился возразить патлатый. – Не обрушится, взрывать осторожно. Он поднялся к себе в апартаменты, а из подземелья стали доноситься глухие взрывы. И тут его как что-то кольнуло. Оставив патлатого у столика с напитками, шеф подошел к стене и открыл сейф. Он увидел там на полке отвратительные лохмотья и сразу все понял. – Но как же она сбежала, хотел бы я знать? Как это ей удалось, сто тысяч чертей?! – Прорыла подземный ход, – ни секунды не колеблясь, ответил патлатый. Шеф в бешенстве взглянул на него. – У тебя не все дома? Как она могла это сделать? Там ведь каменные стены, а она обыкновенная женщина, а не буровой механизм. – Она не обыкновенная женщина, – пояснил патлатый. – Она невменяемая психопатка, а такие способны на все. Прочесав местность вокруг замка, обнаружили дыру, через которую я вылезла. Удалось проникнуть и в камеру, по кусочку взорвав дверь и гору камней. Шеф пошевелил мозгами и созвал прислугу, велев им определить, чего не хватает в его гардеробе. Прислуга вылезла из кожи вон, но определила. На мои поиски ринулись полчища людей. Велено было искать труп неопределенного пола, одетый в джинсы, кеды и свитер, в темных очках. Кому-то удалось установить, что действительно похожий труп, отдаленно напоминающий женщину, ехал в Тур утренним поездом. В Туре официантка вокзального ресторана вспомнила, что нечто подобное сидело утром за столом и завтракало. И это все. Никто не видел, чтобы труп уезжал из Тура, никто не видел его и в городе. Мой метод делать покупки оправдал себя. Итак, я добралась до Тура, и тут мой след потеряли. В Таормине на каждом шагу попадались группы датских и шведских туристов, но я решила быть последовательной и выбросила из головы всякую мысль о том, чтобы через какого-нибудь датчанина переслать Алиции весточку о себе. Никаких рискованных шагов! Меня нет, и все. Гостиница «Минерва» стояла на горе, и вожделенный вид с балкона вдохнул в меня новую жизнь. Под балконом росла пальма, к которой я питала особенно нежные чувства. Дело в том, что это была первая пальма в моей жизни. Когда я несколько лет назад в первый раз приехала в Таормину, то сразу же в первый вечер пробралась к пальме и, убедившись, что меня никто не видит, пощупала ее – настоящая ли она. Интенсивные усилия, направленные на регенерацию, дали блестящие результаты. Поглощаемые тоннами фрукты, море, солнце и свежий воздух совершили чудо. Я знала, что очень быстро прихожу в норму, но никогда не думала, что возможны такие темпы. За две недели я сбросила пятнадцать лет, и эксгумированный труп исчез в туманной дали. Я вдруг стала пользоваться бешеным успехом, что весьма положительно сказывалось на моем общем самочувствии. Тот факт, что за мной напропалую ухаживали туземцы, еще ни о чем не говорил. Местные жители высоко держали знамя национального темперамента, автоматически приставая ко всем туристкам подряд, независимо от возраста и внешнего вида последних. Но когда один из местных поклонников, пригласив меня в ресторан, заявил, что он сам заплатит за меня, причем эти кощунственные слова он выдавил из себя с величайшим усилием, я в полной мере оценила его самоотверженность и, отказывая, тем не менее не скрывала чувства признательности и искренней симпатии. Кроме туземцев, вокруг меня увивался один швед, будучи уверен, что тем самым убивает двух зайцев. Второй заяц – возможность поупражняться во французском языке. Был он парень что надо, если бы не два недостатка: лицо его все время лоснилось по какой-то непонятной причине, а прическа была такая, как будто его корова языком вылизала. Вышеупомянутые причины не позволяли мне ответить на его чувства. Роскошное изо дня в день безделье полностью успокоило мои расшатанные нервы. Сидя в шезлонге на солнечном пляже и наслаждаясь яркой синью моря и неба, я уже никак не могла понять, почему еще так недавно меня терзали тревоги и сомнения. Яснее ясного, что мне следовало сделать именно то, что я сделала: заняться в первую очередь своим здоровьем. Интерпол может подождать, ничего с ним не случится. Может, мне и следовало бы заглянуть туда, наверняка подозрительные моменты были лишь плодом моего воображения. Но, пожалуй, лучше, что я не пошла. Вряд ли мое здоровье могло составлять предмет забот Интерпола. В Пиренеях лежит сокровище. И пусть лежит. Через неделю-другую вернусь в Париж и все им расскажу. Тем временем шеф наверняка потеряет мой след, ведь не всемогущ же он, в самом деле. Я его явно переоценила и поддалась мании преследования. Пока меня будут искать, я уж доберусь до Варшавы, а они тут пусть сами разбираются. Хотя, с другой стороны… Может, следовало бы мне самой заняться их кладом? Извлечь его и перепрятать, а потом хорошенько подумать, какое применение ему найти. Сделать благородный жест и передать его французскому правительству? Или еще более благородный – переслать в Польшу и поставить условие, чтобы его использовали на жилищное строительство? А можно и не проявлять благородства и положить все деньги в один из швейцарских банков, хватило бы на путешествия по свету и другие мелочи… Я вылезла из чудесного темно-синего теплого супа, который зовется Ионическим морем, и улеглась на лежаке. От шведа я избавилась, убедив его пойти обедать без меня, заказала себе кофе и мороженое и, лежа, лениво наблюдала за ныряющим у скал одним из моих знакомых. Этот человек даже среди итальянцев был исключением. Его бьющих через край темперамента и энергии хватило бы на несколько двадцатилетних юношей, а ведь ему уже было около пятидесяти. Он ни на минуту не оставался в покое: если не плавал, то бегал, занимался гимнастикой, греблей, помогал вытаскивать на песок лодки. Плавая, он распевал оперные арии и хохотал во всю глотку. При нем вы чувствовали себя свободными от необходимости чем-либо заниматься. Он работал за всех. За две недели пребывания в Таормине я значительно продвинулась в итальянском языке и без труда объяснялась с этим выдающимся макаронником. Вот и сейчас, закрыв глаза и предаваясь сладкому ничегонеделанию, я с удовольствием слушала доносящиеся до меня его выкрики, пение, смех и свист. Смех приблизился – итальянец, похоже, вышел из воды. Вдруг прямо надо мной раздался крик: – Stella di Mare! Я замерла. Моментально улетучилось мое беззаботное спокойствие. Холодная дрожь пробежала по спине. Как парализованная, я была не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и даже открыть глаза. Проклятая «Морская звезда»! Все-таки разнюхали, сволочи, нашли меня! – Синьорина! Морская звезда! Специально для вас! Я осторожно открыла глаза. Море было пустое, никакой яхты. Проклятый итальянец стоял надо мной, скаля великолепные зубы, а у моих ног на гальке лежала необыкновенной красоты пурпурная морская звезда. Только тут я наконец пришла в себя. Наклонившись, я взяла в руки морскую звезду. Та пошевелила щупальцами, и я с отчаянным криком выронила ее на гальку. Это была огромная и необыкновенно красивая морская звезда, но я, не испытывавшая ни малейшего страха перед жабами, мышами и крысами, ужасно боялась всего того, что извивается. Не рискуя еще раз прикоснуться к ней, я попыталась словами выразить свое огромное восхищение этим даром моря. – Вы можете съесть ее на ужин! – с энтузиазмом воскликнул итальянец, радостно бегая вокруг моего лежака. Честно говоря, я не выношу всех этих пресловутых даров моря. Не могу видеть живых угрей. Сама мысль о том, что можно съесть осьминога, вызывает у меня тошноту. А тут мне предлагают съесть эту пакость! Видимо, все эти чувства были написаны на моем лице, потому что какой-то мужчина, сидящий в шезлонге недалеко от нас, разразился смехом. Я укоризненно посмотрела на него и, не желая обидеть хорошего человека, постаралась выразить переполнявшую меня благодарность. – Ну что вы! – возмутилась я. – Съесть такую красоту! – Ну так засушите ее! – немедленно внес конструктивное предложение неунывающий итальянец, от избытка энергии принимаясь еще и размахивать руками. – Положите ее на балконе, на солнце, завтра будет готова. – А она не выгорит? – спросила я. Ее насыщенный пурпурный цвет просто горел на солнце, жаль, если она побледнеет. Все сухие звезды, которые мне приходилось видеть, были какие-то бледные. – Немного, может, и побледнеет. – А вы попробуйте сушить ее в тени, – посоветовал мужчина, который смеялся. – Нет, в тени нельзя, в тени не высохнет, – возразил макаронник и убежал. Я взглянула на того, кто дал совет. Передо мной сидел мужчина моей мечты. Существует тип мужчин, который мне нравится больше всего и который до сих пор не встречался на моем жизненном пути. То есть встречать-то я их встречала, но познакомиться ближе не удавалось. Даже не знаю почему. Они были в моем вкусе, а я, видимо, не в их. Что ж, о вкусах, как говорится, не спорят. И вот теперь именно такой мужчина сидел в шезлонге и с симпатией смотрел на меня. У него было красивое загорелое, очень мужественное лицо, голубые веселые глаза и коротко стриженные светлые волосы. Ну, ясное дело, блондин. Привыкшая к тому, что у таких мужчин я не пользуюсь успехом, я не сделала попытки пококетничать, даже не бросила в его сторону долгого завлекающего взгляда. Не следует требовать от судьбы слишком многого. Достаточно того, что он просто есть здесь. Два таких потрясения сразу – это слишком много для моих только что отремонтированных нервов. Морская звезда и мужчина моей мечты… Крик макаронника спугнул мое призрачное спокойствие, и в памяти опять возник только что пережитый кошмар: пугающе безграничный простор Атлантики и излишне ограниченное пространство темницы, страшные океанские глубины и промозглый сумрак подземелья. Всю жизнь любила я контрасты, и вот судьба как бы в насмешку так жестоко предоставила мне их в изобилии. Немного придя в себя после потрясения № 1 и убедившись, что окружающая реальность ничем не напоминает пережитого кошмара, я перешла к потрясению № 2. Но тут, как назло, появился швед, его блестящее красное лицо и глупая блаженная улыбка. Блондин моей мечты поднялся с шезлонга и пошел купаться. В этот вечер я сидела за чашкой кофе в небольшом баре над обрывом, у самой балюстрады, и любовалась открывающимся отсюда видом на Таормину. Светила полная луна – золотая, какая бывает только здесь. В жизни мне довелось видеть много полных лун в разных местах земного шара, и я со всей ответственностью могу утверждать, что такой, как здесь, нет нигде. Далеко внизу время от времени тихо вздыхало море и я вздыхала вместе с ним. Шведа я сплавила еще до ужина, потому что уже больше не могла видеть его красной лоснящейся физиономии и прилизанных волос. А сейчас почти жалела об этом: так неестественно было сидеть здесь одной под этой золотой луной, среди пальм и кактусов. На минуту я даже пожалела, что рядом со мной нет Дьявола. Вот сидел бы он тут, за столиком, над своей чашкой кофе… И воображение заработало. Сначала бы он зевнул. Потом на мое замечание о луне ответил бы, что не может обернуться, чтобы посмотреть на нее, так как сжег на солнце шею и она теперь болит. И тут же обернулся бы, чтобы посмотреть на проходившую мимо девушку. Я, как всякая женщина, ждала бы от него ласкового слова или улыбки, а он бы закрыл глаза и сделал вид, что засыпает. То есть было бы так, как было всегда и везде в последние три года. Потом во мне исподволь начали бы подниматься раздражение и злость, и выросли бы они в этом климате поистине до соответствующих размеров. И я бы разбила об его голову его чашку кофе… Впрочем, может, и не разбила бы, а продолжала сидеть, и сердце грызла бы змея, и луна бы уже не блестела, а в шуме моря слышалась бы издевка и немного сочувствия, и вообще ничего не осталось бы от очарования Таормины. Нет, все-таки лучше, что Дьявола здесь нет. Этими невеселыми размышлениями я могла позволить себе заняться теперь, когда находилась в этом чудном городе. В темнице я гнала прочь такие мысли. Когда же все-таки наступили изменения в наших отношениях? Да почти три года назад, когда он сменил работу. Денег ему захотелось. Что ж, чисто по-человечески его можно понять. Денег требовалось все больше и больше. Он хотел брать от жизни все, что можно. Тоже могу понять, я сама никогда не испытывала склонности к аскетизму. Но с этим своим стремлением наслаждаться жизнью он явно переборщил. Он добивался своего с какой-то эгоистической жестокостью, ни с чем и ни с кем не считаясь, а уж меньше всего со мной. Меня он только использовал в своих целях, действуя при этом даже не как жестокий повелитель, что еще как-то можно было вытерпеть, но как капризная примадонна, что уже было совершенно невыносимо. Интересно, таков ли он был и по отношению к своим многочисленным увлечениям? Эти последние он уже не скрывал – может, не считал нужным, а может, их просто стало так много, что уже и скрыть было нельзя? Странный он все-таки человек. В конце концов, ничего удивительного, что я ему надоела. Удивительное заключалось в том, что он не уходил от меня. Ему ничто не мешало: детей у нас не было, женаты мы не были, навязываться ему я бы не стала. Он, однако, оставался со мной – чужой, скучающий и злобный. Он отравлял мне жизнь, губительно действовал на мои нервы и здоровье, и мне казалось, что этот человек меня ненавидит – не знаю, за что, но именно поэтому не может со мной расстаться. Три года уже продолжался этот ад, а я еще на что-то надеялась. Временами мне казалось, что все еще может измениться к лучшему, что я ему все-таки нужна, раз он не уходит от меня. Глядя на эту золотую луну, слушая это ласково шепчущее море, я все вспоминала и вспоминала и ничего приятного не могла вспомнить. – Такая женщина, как вы, не должна сидеть одна в этот чудный вечер! – произнес вдруг чей-то голос. Точно к такому выводу я только что пришла и сама. Повернув голову, я увидела того самого незнакомца с пляжа. – Хотите вы или нет, а я все равно останусь здесь, – продолжал он и сел. – Такая женщина в такой вечер должна слушать комплименты. Все равно чьи. Что вы сделали с морской звездой? – Звезда лежит на балконе и сохнет, – ответила я и добавила – Вы можете неразборчиво представиться. – Почему неразборчиво? – А тогда и волк будет сыт, и овца цела. Может, вы не любите знакомиться со всеми дамами, которых встречаете на пляже. Если же вы представитесь неразборчиво, я не узнаю вашей фамилии, приличия, однако, будут соблюдены. Он рассмеялся, встал и представился. Я тоже, вспомнив в последний момент, что меня зовут Мари Гибуа. Маникюр у меня был свежий, нос не блестел, ветра не было, поэтому прическа моя еще не растрепалась, так что все было в порядке. Беседа текла как горный ручеек. – Долго вы еще пробудете здесь? – поинтересовался он, прерывая восторги по поводу природы в лунном свете. – Не знаю. Неделю или две. – Надо же, как мне не повезло! Только приехал и тут же встретил вас. Очень некстати! – Ну вот! – возмутилась я. – Ведь вы собирались делать мне комплименты! – Так ведь это и есть грандиозный комплимент, – со вздохом произнес он. – Мне потребуется здесь полная свобода и ясная голова, а я уже знаю, что вы меня поглотите целиком. – И не думаю! – решительно и неискренне запротестовала я. – Зато я думаю так, – отпарировал он. – Я еще надеялся, что вы окажетесь обычной красивой глупышкой, с которой не о чем разговаривать, а вы оказались… – …отталкивающей интеллектуалкой, с которой можно только разговаривать, – услужливо подсказала я. Он прервал меня: – Ну, это уж слишком. Не выношу провокаций! Пошли танцевать! И мы пошли танцевать. И потом гуляли. Как известно, луна движется по небу. Поздно ночью ее лучше всего было видно из запущенного, совершенно безлюдного уголка парка, заросшего роскошной растительностью. О чудо! После стольких переживаний вновь почувствовать себя женщиной! Кем я только не была в последнее время: главой семьи, государственным служащим, матерью и, наконец, самым настоящим загнанным зверем, которого преследуют охотники. И опять стать просто женщиной! А тут еще луна, море и рядом мужчина моей мечты… Будь что будет, пусть даже завтра при свете дня он убежит от меня с криком ужаса. Не следующий день я не могла определить, убегает ли он от меня с криком ужаса, поскольку его просто нигде не было видно. Может, он просто сбежал профилактически, не желая рисковать, встретясь со мной при свете дня, но и это не испортило мне настроения. Надо быть благодарной судьбе и за малое. Я не только не обижалась на него, но даже и к шведу отнеслась более благосклонно и согласилась после ужина отправиться с ним в турне по местным злачным местам. Правда, это ничем хорошим не кончилось, так как швед очень быстро упился, и мне пришлось спасаться от него бегством. Не зажигая света, я вышла на балкон и долго любовалась открывающимся отсюда видом: слева – Монте-Кастелло, прямо – море и скалы, справа – панорама побережья. Жаль, что нельзя было увидеть Этну, для этого мне пришлось бы залезть на крышу. Потом я посмотрела вниз, на свою подругу пальму. Под пальмой кто-то стоял. Я испугалась, что это швед и что он опять примется громко выражать свои чувства, разбудит всю гостиницу и соседние дома и окончательно меня скомпрометирует. Я уже готова была скрыться в комнате, как вдруг сообразила, что на виднеющихся в сумраке очертаниях головы отсутствуют последствия деятельности коровьего языка. Я присмотрелась внимательней – это был он, блондин моей мечты! Я была тронута. Если бы еще у него был плащ на плечах, кинжал в зубах и гитара в руках! Правда, наверное, очень трудно петь, держа кинжал в зубах, но, в конце концов, это не важно. Пусть не поет, пусть только стоит. Сколько лет уже никто не стоял под моим окном! Впрочем, тут же подумала я, где было стоять-то? На одной из центральных улиц Варшавы? Долго в молчании стояли мы так – он под пальмой, а я на балконе. Первой не выдержала я: устали ноги и разболелась поясница. На минутку вошла в комнату, чтобы взять стул, и успела увидеть, как он удаляется. Несколько прозаичный финал романтической сцены. Зато на следующий день я стала объектом самых горячих чувств. Мало того. Блондин настоятельно уговаривал меня поехать с ним в путешествие по Сицилии, уверяя, что без меня чудесные пейзажи потеряют все свое очарование. Я согласилась. Мы побывали и в тех местах, где я уже бывала раньше, и в совершенно новых для меня, посетили Палермо, Катанию, Сиракузы, а Монте-Кастелло я могла бы нарисовать по памяти. Страсть к туризму, овладевшая моим спутником, вполне отвечала моим вкусам. К тому же так приятно было чувствовать себя слабой женщиной, находящейся под защитой сильного мужчины. Не понятно, правда, что он во мне нашел, хотя взгляд в зеркало еще раз подтвердил, что Таормина всегда хорошо сказывалась на моих внешних данных. Наша безмятежная идиллия была нарушена в самом неподходящем месте и в самый неподходящий момент. Мы находились в Лазурном гроте. Сидя в качающейся лодке, я в который уже раз смотрела и не могла насмотреться на лазурное чудо, не в силах поверить, что вижу это наяву. Потом я взглянула на Аполлона Бельведерского, сидевшего на веслах, и, поскольку всегда отличалась особой впечатлительностью при восприятии прекрасного, у меня защемило сердце. Он молчал, кому-то надо было внести элемент поэзии, и это сделала я. – Твои глаза, – заявила я, хотя и несколько возвышенно, но совершенно искренне, – совсем как эти голубые отблески на скалах. – И, будучи не в силах удержаться, добавила – Как жаль, что ты не настоящий… Задумчиво рассматривающий лазурные воды Аполлон так резко повернулся ко мне, что лодка чуть не опрокинулась: – Что ты хочешь этим сказать? – Осторожно, я не умею плавать! – Ничего, я умею. Что значит – не настоящий? Я не сразу ответила. Не так-то просто было ему объяснить это. – Ну, не знаю. Ты не можешь быть настоящим, потому что никак не вписываешься в мою настоящую жизнь. Ты – как хеппи-энд в фильме из жизни высшего общества. Потом на экране появляется надпись «конец», и надо идти домой. Я тут же пожалела о сказанном, хотя это и была чистая правда. Он пристально посмотрел на меня и тихо спросил: – А какая она, эта твоя настоящая жизнь? Ну, не могла же я и в самом деле сказать ему, что моя настоящая жизнь находится очень далеко отсюда, на севере, где луна бывает серебряной, а не золотой, где море серо-зеленое и холодное, а в моем городе ходят трамваи, переполненные спешащими на работу людьми, и выстраиваются очереди за лимонами. В городе, где жизнь кипит, а тридцать пять лет назад были одни развалины. Нет, ничего этого я не могла ему сказать и только молча смотрела на прозрачную синюю воду. – Ты мне ничего не рассказываешь о себе, – продолжал он. – Я ничего о тебе не знаю. Кто ты? Где живешь? Мне всегда хотелось быть таинственной натурой, и вот раз в жизни получилось. И, как всегда бывает, некстати. Проблеск здравого смысла, воплотившегося в очереди за лимонами, заставил меня воздержаться от излишней откровенности. – В гостинице «Минерва», – буркнула я. – Ты не воспринимаешь меня всерьез, – не унимался он. – Я для тебя лишь курортное развлечение. Вот уедем отсюда, и я тебя потеряю. Мне же хочется быть с тобой всегда. В твоей настоящей жизни. Ты куда отсюда поедешь? – В Париж, – брякнула я, не подумав. – Так поехали вместе. У меня есть возможность поселиться в Париже. Голова моя пошла кругом. Ничего удивительного. Предсказание гадалки делало свое, сицилийский антураж делал свое, блондин делал свое. Одна я ничего не делала, пассивно поддаваясь их влиянию. Я представила себе, какую чудесную жизнь могла бы вести, окруженная его любовью и заботой, в шиншилловой накидке и бриллиантовом колье разъезжающая по лучшим курортам мира. В довершение картины тут и там начали поблескивать пиренейские алмазы. Где-то возникла робкая мысль, что неплохо было бы подобраться к ним с его помощью… Мы сидели на бетонном парапете волнореза в Сиракузах. Комплекс неполноценности, развившийся во мне благодаря стараниям Дьявола, исчез совершенно. Как хорошо, что рядом блондин моей мечты! Как хорошо, что я могу любоваться черными нагромождениями лавы по берегам моря, извергавшейся из Этны более шести тысяч лет назад! Как хорошо, что у меня перед глазами тот самый вид, который предстал перед древними греками, некогда впервые высадившимися на этом берегу! Древность всегда меня чрезвычайно привлекала. В своих размышлениях я добралась до древних инков и майя и уже подумывала, что неплохо было бы поближе ознакомиться с памятниками их культуры, как вдруг мои размышления были прерваны замечанием блондина: – Мне придется уехать на два-три дня. Из-за тебя я совсем забросил свои обязанности. – Какие обязанности? – рассеянно поинтересовалась я, все еще не в силах оторваться от древних индейцев. – Знаешь, дурацкая история. Так и быть, я скажу тебе, но учти, что это тайна. Я должен найти одну бабу. – Что?! – Бабу одну найти. Шеф приказал. Эти слова обрушились на меня как гром с ясного неба. Молния ударила в черные нагромождения лавы у моих ног. – Какую… бабу? – прерывающимся голосом спросила я, изо всех сил стараясь не выдать охватившей меня паники. – А, одну кошмарную бабу. Я сам ее не видел. Знаю, что она страшная, как труп, худая и бледная, лет пятидесяти на вид, хотя на самом деле моложе. У нее должны быть ужасные руки и очень много денег. Как много все-таки в состоянии вынести человек! Сколько раз мне грозила опасность задохнуться от волнения – и ничего, живу. С трудом удержавшись от желания внести коррективы в свой портрет, я спросила как можно невиннее: – И зачем же ты ищешь такое страшилище? – Уверяю тебя, не по собственному желанию. Эта женщина обокрала моего шефа на огромную сумму, и надо найти ее вместе с деньгами. Подумать только! Я собиралась рассказать ему о сокровище в Пиренеях. И вдруг бы в Париже он привел меня на банкет к шефу! Он же тем временем продолжал: – Знаешь, хочу тебе признаться. Сначала я думал, что это ты. Но ты слишком молода. Я закурила, чтобы дать себе время собраться с мыслями. Интересно, что бы я в данном случае сказала, если бы это была не я? Наверняка возмутилась бы, что ее приняли за такое чудовище. – Как тебе такое могло прийти в голову! Почему ты решил, что это я? – Морская звезда, – был ответ. – При чем здесь морская звезда? – Я наблюдал за тобой, когда итальянец бросил тебе звезду и крикнул: «Stella di Mare!» Ты испугалась и посмотрела на море. Будь на твоем месте та женщина, она поступила бы точно так же. Почему ты испугалась? – За неизвестных баб не отвечаю. Итальянец бросил мне под ноги такую холодную мокрую пакость, любой на моем месте испугался бы. Это еще не причина принимать меня за полинялого монстра. – К тому же ты на нее похожа, – упрямопродолжал он, явно не придавая серьезного значения своим словам. – Она тоже блондинка с черными глазами. Хотя, скорее всего, теперь она седая. – Может, крашеная, – неизвестно зачем вставила я. Все во мне клокотало. Любовь, чтоб ей… Хорошо еще, что все произошло в Сиракузах. Если бы такое несчастье случилось, например, в Казимировке, это не было бы так романтично. Хотя, с другой стороны, для араба, например, Казимировка – это невероятная экзотика. Я уже не слушала, что он мне еще говорил. Нужно было что-то срочно решать, а в голове не было ни одной мысли, кроме того несчастного араба посреди рынка в Казимировке. Когда мы возвращались в Таормину, у меня не осталось сомнений, что судьба нанесла мне тяжелый и незаслуженный удар. Единственное утешение, что это был роман с подчиненным шефа, как-никак – ситуация пикантная. – Ты ведь обязательно дождешься меня? – нежно спрашивал он, расставаясь со мной у моей гостиницы. – Не уедешь за эти три дня? Я уверила его, что, разумеется, обязательно подожду, и, расставаясь, запечатлела в своей душе его образ. Да, он был слишком красив, чтобы быть настоящим! Предоставленная самой себе, я постепенно обрела спокойствие духа и способность рассуждать. Немедленно бежать? Глупо и никаких шансов на успех. Наверняка проклятая морская звезда возбудила в нем подозрения, ухаживать за мной он стал с одной-единственной целью – войти ко мне в доверие и все обо мне узнать. Под пальмой торчал, потому что шпионил за мной. А теперь сообщил мне о своем отъезде и ждет, что я предприму. Прекрасно, ничего не предприму. Я Мари Гибуа, ничего не знаю и спокойно жду, когда мой возлюбленный вернется из служебной командировки. Наверняка меня уже поджидают во всех аэропортах, куда прибывают самолеты из Катании. Пусть поджидают. Бежать надо не сейчас, когда они этого ждут, а позже, когда это будет для них неожиданным. И все надо так организовать, чтобы сразу же добраться до самой Польши. Только там я успокоюсь и вздохну свободно. Хватит с меня всех этих полицейских, плевать мне на Интерпол. Что за дураки там сидят! Ведь я знаю, что они меня ищут, и вот, пожалуйста, никак не могут найти, а гангстеры нашли в два счета. Нет, в Польшу! Только в Польшу! Там нет преступных синдикатов. Там нормальная, честная, неподдельная милиция. Там много друзей, там покой и безопасность, наконец, там Дьявол. Дьявол! Боже мой, пусть зевает, как старый крокодил, пусть притворяется спящим, пусть капризничает и отравляет мне жизнь, пусть делает что хочет, только бы добраться до него, до этой безопасной пристани. Из служебной командировки блондин вернулся через два дня и застал меня сидящей на пляже с самым безмятежным видом. Через два дня, расставшись с ним после обеда, я попросила в бюро обслуживания гостиницы сообщить ему, что вечер решила провести со старыми знакомыми и вернусь поздно. Сложив немного вещей в пляжную сумку, я на автобусе поехала в Катанию. Купив чемодан, чтобы не обращать на себя внимания отсутствием багажа, успела на последний самолет, отлетающий в Париж. А билет заказала еще утром. Поздно ночью мы приземлились в Орли. Из Парижа я намеревалась лететь прямо в Копенгаген, увидеться там с Алицией, купить автомашину, забрать свои вещи и через Варнемюнде вернуться в Польшу. Известив ее об этом телеграммой, я сняла номер в очень скромной гостинице и позвонила своему другу: надо было взять у него мои настоящие документы. Рано утром на следующий день я была в польском посольстве. – Так что же с вами было? – спросил меня первый секретарь посольства, не веря своим глазам. – Это ведь вы исчезли из Копенгагена? – Да, я, но, как видите, нашлась. Ничего особенного со мной не было, так, пустяки, меня похитили бандиты. И такие свиньи, даже не приняли во внимание срок действия моего паспорта. Что мне теперь делать? – Ну, это не страшно. Продлим. Но только на две недели. Где же вы были? – В Бразилии. – То есть как – в Бразилии? – Первый секретарь был явно возмущен. – Ваш паспорт действителен только на Европу. Вы что же, были там незаконно? – Сама не знаю. – А где же ваша виза? – спросил он, в четвертый раз перелистывая странички паспорта. И с ужасом добавил – Вы были там без визы?! – Без. – Как же они вас впустили? – Не знаю. Никто меня ни о чем не спрашивал. И тут же подумала, что говорю неправду. Они только и делали, что спрашивали меня. Первый секретарь смотрел на меня с негодованием. – Это невозможно, – решительно заявил он. – При таких условиях вы не могли попасть в Бразилию. У вас есть какие-нибудь доказательства, что вы там были? – Нет, – сокрушенно призналась я. – Даже сувенира никакого не привезла. – Так где же вы в таком случае были? – В Бразилии… Похоже было, что разговор в таком духе может продолжаться бесконечно. Первым не выдержал сотрудник посольства. А может, он просто боялся сумасшедших? – Я ничего не понимаю, – вздохнув, признался он. – Пожалуй, вам лучше всего вернуться в Польшу. Когда вы хотите туда ехать? – Немедленно! – вскричала я. – Только, пожалуйста, через Копенгаген, мне надо забрать вещи. – Вас ищет вся полиция. Лучше всего, если вы будете с ними разговаривать тут, у нас. Какая-то подозрительная история. А паспорт получите завтра утром. Я сказала, что он совершенно прав, и распрощалась с ним. Потом отправилась по магазинам. По моим подсчетам, в моем распоряжении было как минимум полтора дня. До вечера меня будут искать в Таормине, ведь мои вещи остались в гостинице. Потом начнут искать в Париже, на это у них уйдет несколько часов. Так что, возможно, в моем распоряжении даже и два дня, но лучше не рисковать. Поздно вечером я села в ту же самую белую «ланчию» на площади Республики. Я могла позволить себе ходить без парика и темных очков и какое-то время не бояться. – Просто невероятно, как может меняться женщина, – заметил мой друг. – Отсюда выехала измученная старая баба, а вернулась красивая молодая девушка… – Послушай, я сейчас выгляжу нормально? – Вполне, если не считать того, что ненормально молодо. А что? – Боюсь, что со мной не все в порядке. Мне все вокруг кажется подозрительным. Я никому не верю, даже полиции, впрочем, полиции особенно. Того и гляди, не смогу ходить, как люди, и начну красться вдоль стен на четвереньках. Глупо, правда? Мы не торопясь ехали по пустым улицам в направлений Венсенского леса. Я его особенно любила, так как там обычно проходили рысистые бега. Мой друг задумчиво смотрел прямо перед собой. – Не знаю, глупо ли. С тобой еще что-то приключилось? – А как же! Послушай, ты не мог бы заплатить за меня по счету в гостинице «Минерва» в Таормине? – Ты что, сбежала, не заплатив? – Я оставлю тебе деньги. – Можешь оставить их себе. Конечно, заплачу. Но что ты еще натворила? – Сама не знаю. Все у меня перепуталось. Сюда я бежала в панике. Потом, в Сицилии, пришла в себя и удивлялась, чего это я так боялась. Климат, что ли, так действует, знаешь, это сладкое ничегонеделание. Потом выяснилось, что бояться мне все же следует, ну и я опять начала. А в общем и целом у меня уже нет сил, и я не вижу никакого выхода. – А все из-за того, что ты слишком много знаешь? – Вот именно. Меня разыскивают, чтобы вытянуть это из меня, а потом пристукнуть. Вот так-то. Он кивнул головой. Некоторое время мы молчали. – Пожалуй, на твоем месте я бы тоже никому не верил, – наконец решительно проговорил он. – Помни только одно: на меня можешь положиться. Не было этих семи лет. Вареники с солью мы ели вчера… Я смотрела на пустую мостовую, на темные деревья вдоль улицы, на мужчину за рулем, и больше всего на свете мне хотелось остановить время. В моей памяти ожило чудесное прошлое, и я подхватила мечтательно и нежно: – Вчера мы носили с тобой уголь из подвала, и вчера улетал самолет из варшавского аэропорта Окенче. Как жаль, что я не могу провести в твоей машине несколько ближайших лет жизни. – Жаль, что не можешь, – согласился он. – Знаешь, постарайся быть осторожной. Я не люблю видеть знакомые фамилии на надгробных памятниках… Рано утром на следующий день я получила продленный паспорт, договорилась, что приду на беседу с представителями полиции, и отправилась в датское посольство. На всякий случай я зашла по дороге узнать о возможности получить немецкую транзитную визу и, прождав пятнадцать минут, получила ее. У датского посольства меня ожидала неприятность. Может быть, этот человек шел за мной давно, только я его не замечала. Увидела я его тогда, когда кто-то открыл передо мной стеклянную дверь посольства и этот человек отразился в стекле. Причем отражение было очень четкое. Было ясно видно, как он переводил взгляд с меня на что-то, что держал в руке, как будто сравнивал меня с фотографией. Этого оказалось достаточно, Я тут же круто изменила свои планы. В датском посольстве знали обо мне. Я сообщила им свой настоящий адрес, согласилась побеседовать с полицией и получила согласие на продление визы. И все это за несколько минут. Из посольства я отправилась прямиком в автосалон, не долго думая, купила последнюю модель «ягуара» бежевого цвета, оформила за полчаса его регистрацию и выехала в город уже на своей машине. Следующие полчаса у меня ушли на то, чтобы собрать вещи и расплатиться в гостинице. Не поев, я двинулась в путь, в направлении на Берлин. Нервы мои были напряжены до предела. Весь путь до Нанси я думала только о своей новой машине, пытаясь вспомнить отдельные пункты из инструкции по эксплуатации. Сменить масло. Сделать техосмотр. Машина не обкатана, нельзя выжимать максимальную скорость. Что-то там следовало подкрутить и смазать. Что-то – после трех тысяч километров, а что-то – после пяти. А может, после тысячи? В Нанси я остановилась в каком-то мотеле, заказала ужин и попыталась собраться с мыслями. С той поры, как я увидела отражение шпиона в стеклянной двери, я была не в состоянии мыслить логично. Бандиты напали на мой след. Вся Франция, вся Западная Европа переполнены моими врагами. В полициях, в Интерполе, во всех посольствах сидят люди шефа. Как я была наивна, полагая, что мне удастся ускользнуть от них! Странно, что я еще жива. На каждом углу, у каждой двери меня поджидали бандиты с пистолетами, заряженными усыпляющим газом. Похоже, я впала в самую настоящую, банальную истерию. Надо взять себя в руки. Пытаясь удержать дрожь и не стучать зубами, я выпила чай и стала изучать карту шоссейных дорог. Надо разработать маршрут, исходя из того, чтобы не прихватить ни одной страны, кроме Германии, потому что других виз я не успела получить. Хорошо, что я так широко раструбила о своей поездке в Данию, это может мне пригодиться. Если я поеду через Франкфурт-на-Майне, то смогу пройти там техосмотр. Сейчас же надо выспаться, на рассвете выехать и ехать без остановок, кроме одной – на техосмотр. Предположим, он займет полдня. До Варшавы около тысячи семисот километров. Нет, пожалуй, техосмотр лучше сделать в Ганновере, Франкфурт слишком близко. Потом я заказала разговор с Варшавой. – Ну, наконец-то ты нашлась! – воскликнул Дьявол, убедившись, что это я. Мне показалось, что в его голосе прозвучало скорее раздражение, чем радость. – Что с тобой происходило, скажи на милость? – Ничего. Потом расскажу, а теперь послушай, дорогой. Сегодня четверг. Завтра ранним утром я выезжаю и еду одним духом, без остановок. Утром в субботу ожидай меня в Колбаскове с деньгами, чтобы оплатить пошлину. – А чем ты едешь? – Машиной. – Какой? – Бежевым «ягуаром». Новым. – Боже! – только и произнес он. – Я не могу больше разговаривать с тобой. Мне грозит опасность. В субботу жди с самого утра, а я постараюсь приехать пораньше. И сохрани тебя Бог хоть слово сказать кому-нибудь! – Ты с ума сошла! – возразил он. – До субботы ты не успеешь. Надо же тебе будет где-нибудь остановиться на ночь. – Не буду я нигде останавливаться, я не хочу спать. Должна успеть. – Все это так неожиданно. Знаешь, я не успею до субботы. Интересно, как ты себе это представляешь? Давай договоримся на воскресенье. – Ни в коем случае! Ты должен успеть. Пойми, от этого зависит моя жизнь. – Нет, это ужасно! Сначала ты пропадаешь неизвестно где полгода, а потом начинаешь пороть горячку. Боюсь, у тебя с головой не все в порядке. – У меня не только с головой не все в порядке, но это сейчас не имеет значения. Если бы ты знал, что я пережила! Не буду сейчас об этом, мне надо выдержать до границы. Потом все расскажу. Не забудь, жди меня, как договорились. Я соскучилась по тебе! – Только не разбей по дороге машину! – недовольно сказал на прощание близкий мужчина, и мое сердце, начавшее было оттаивать, вновь оледенело. Неужели этот человек уже не может вести себя по-человечески? Я двинулась в путь с восходом солнца. Путь мой лежал на север. Около полудня я уже была в Ганновере. Дела заняли у меня три часа. На станции техобслуживания были, правда, недовольны, что-то ворчали насчет километража, но деньги сделали свое дело. Остальные я положила в банк на свое имя. Передо мной был Берлин, а за ним Варшава. С каждым оборотом колес мне становилось спокойнее. «Ягуар» несся, как крылатый змей, как восьмое чудо света. Я подумала, что, видимо, в этом году мне суждено было преодолевать огромные пространства в максимально короткое время, но зато в следующем году никакие сокровища мира не заставят меня больше спешить. Границу я пересекла без осложнений. Уже недалеко было до Берлина, но наступила ночь, и я подумала, что, если немного не посплю, не смогу ехать дальше. Гостиниц я боялась, не хотелось оставлять следов, тем более что пришлось бы называть настоящую фамилию. Правда, искать меня должны были в Копенгагене, но рисковать не стоило. Я съехала с автострады, погасила фары и улеглась на заднем сиденье. Какая это все-таки была удобная машина! На рассвете я проснулась от холода. Выезжая в спешке и панике, я не запаслась ни едой, ни питьем, и теперь у меня не было даже термоса с чаем, чувствовала же я себя на редкость разбитой и измученной. Будь что будет, а позавтракать мне просто необходимо. В шесть утра на берлинском вокзале я напилась кофе, чаю и минеральной воды – это уже про запас. Есть не хотелось, а хотелось скорей в Польшу. И вот наконец я оказалась на автостраде, ведущей к пограничному пункту. Солнце светило мне в лицо. Мной овладели сентиментальные воспоминания. Прошлый раз, когда я ехала по этой автостраде, тоже была плохая видимость, только тогда была зима, ночь и метель, машина с трудом ползла по обледенелой дороге; к тому же я не была уверена, что двигаюсь в правильном направлении – к польской границе, а не наоборот, к Берлину. Теперь стояла прекрасная погода, направление указывало солнце, а по сравнению с тем, что мне пришлось недавно пережить, езда в гололедицу была невинным и приятным развлечением. Автострада была совершенно пуста, мне не было необходимости следить за дорогой, и я могла полностью отдаться воспоминаниям. Пребывание в Бразилии, беспрецедентное путешествие на яхте «Морская звезда», страшная темница в замке Шомон и этот человек с глазами, как лазурные отблески на скалах грота. Не будем вспоминать о некоторых дополнительных аспектах, пусть в памяти останется только это воспоминание о моем романе столетия. Недавнее прошлое предстало передо мной рядом ярких картин, в которые мне самой трудно было поверить. Если бы не «ягуар», я готова была думать, что это мне только снилось. Да я бы первая не поверила, если бы мне кто-нибудь рассказал такое. Но весь ужас в том, что это еще не конец. Я по-прежнему единственный человек, обладающий тайной проклятого клада в Пиренеях. Сто сорок восемь от семи и тысяча двести два от «Б», как Бернард… Прямо перед моим носом на автостраду выскочила какая-то автомашина. Не представляю, откуда она взялась – может, стояла на обочине? Все остальное произошло в считанные доли секунды. Я взяла левее, будучи уверена, что она поедет правой стороной шоссе, но машина заехала на новую сторону и стала поперек проезжей части. Я затормозила так, что взвизгнули покрышки, меня мотануло в сторону, углом глаза я увидела, что из автомашины выскакивают какие-то люди, а справа осталось место, где можно проскочить, отпустила тормоза, прибавила газ, крутанула руль вправо, потом сразу влево, автомобиль занесло, и каким-то чудом он проскользнул между багажником той автомашины и барьером автострады, меня отбросило влево, я рванула вправо, притормозила, повернула руль чуть влево, уже не так резко, и – о чудо! – проскочила. Как мне это удалось, сама не понимаю, ибо, клянусь всеми святыми, и понятия не имела, что можно ездить юзом. Не иначе как меня опять спасло Провидение – то самое, что благоволит дуракам и недотепам. Я уже собралась остановиться, наброситься на этих ослов, идиотов и баранов и устроить им грандиозный разнос, но взглянула в зеркало заднего вида, и моя нога сама нажала на газ. Я увидела, как люди, выскочившие из автомашины, на ходу садились в нее, а она разворачивалась в мою сторону. «Ягуар» необкатанный? Ну так обкатается! Проехал уже полторы тысячи километров, ничего с ним не сделается. Ему только на пользу пойдет такая нагрузка на коротких дистанциях. Нажмем, дистанция и в самом деле осталась совсем короткая… Когда скорость перевалила за сто шестьдесят, я перестала смотреть на спидометр. Тем более что глаз не хватало: одним я смотрела на дорогу пред собой, другим – в зеркальце. До сих пор мне не приходилось водить машину с такой скоростью – и нужды не было, да и машины такой не было. Попадись мне сейчас какая-нибудь выбоина на шоссе – наступит бесславный конец моего путешествия, начатого в скалистом заливе под Паранагуа!.. Пока они развернулись и бросились в погоню, я уже успела опередить их на несколько десятков метров. Они неплохо взяли с места, но им пришлось набирать скорость, а я уже мчалась на максимальной. И вот по пустому шоссе со страшной скоростью мчались две машины. «Ягуар» несся как вихрь, почти не касаясь поверхности автострады. Тихо и ровно работал мотор. Чувствовалось, что машине доставляет огромное наслаждение показать, на что она способна. Сама же я пребывала в состоянии, похожем на шок. Я не совсем сознавала, что делаю, и уж совсем не помнила, как вела машину. Расстояние между нами стало увеличиваться. Граница была совсем близко. Мимо меня промелькнул знак, предупреждающий, что автострада кончается. «Если на такой скорости я влечу на дорогу с другим покрытием…» промелькнуло в голове. Я слегка притормозила и вдруг услышала какой-то новый звук, не очень громкий, но явно отличающийся от шума моторов. В первый момент я подумала, что это стреляет моя выхлопная труба. Нет, звук был другой. Тут я заметила перед собой и сбоку на дороге взметнувшиеся фонтанчики пыли. «Стреляют с глушителем! – догадалась я. – Сволочи! Испортят мою машину!» Они целились в покрышки и, хотя расстояние между нами уменьшилось, никак не могли попасть. Наверное, им мешало солнце. Вот уже показался пограничный пункт. Я включила дальний свет и нажала на клаксон. Из здания немецкого пограничного пункта выбегали люди. Преследователи притормозили. Пограничники почему-то подняли шлагбаум, может, просто подумали, что едет сумасшедший и что лучше его пропустить, пока он не разбился и не разнес в щепки пограничный пост. Дико завывая клаксоном и скрипя тормозами, мотаясь из стороны в сторону влетела я на территорию пограничного пункта и, свернув за здание таможни, остановилась на газоне. Перед этим я успела заметить, как из здания польской таможни тоже выбегали люди, а преследующий меня белый «мерседес» развернулся и помчался в обратную сторону. Два немецких пограничника вскочили на мотоциклы и погнались за ним, но они только-только отъехали, а «мерседес» уже исчез из виду. У меня не было сил выйти из машины. Не выключая света и мотора, я сидела, опираясь на баранку. Народная Польша находилась от меня в нескольких десятках метров, и у меня не было никакого желания, кроме одного: оказаться наконец там! Документы мои были в порядке, ехала я транзитом, ничего недозволенного не везла, но зато сама находилась в невменяемом состоянии. Немецкие пограничные власти с превеликим трудом добились от меня маловразумительных объяснений: ехала я себе спокойно на родину, а этот «мерседес» вдруг стал меня преследовать и почему-то стрелять, я его не знаю и ничего не понимаю. Озадаченные власти сочли за лучшее как можно скорее избавиться от меня и передать проблему полякам. Я погасила наконец фары, неуклюже съехала с газона и потихоньку двинулась в сторону моей дорогой родины. Вот передо мной подняли шлагбаум. Чудесное, ни с чем не сравнимое чувство безопасности наполнило мою душу. – И как это ты только додумалась покупать «ягуар»! – нежно приветствовал меня любимый. – Совсем спятила баба! Я была так счастлива, что охотно согласилась с ним: да, спятила. Так радостно было окунуться снова в эту знакомую, обыкновенную, настоящую жизнь: иностранная модель, кто возьмется ремонтировать, откуда брать запчасти… Чуть не на коленях умоляла я польских таможенников взять с меня за что-нибудь пошлину, подсовывала им свои вещи для досмотра. Со снисходительной улыбкой они вышвырнули меня с моим чемоданом за дверь. Я пригрозила, что в следующий раз назло им провезу какую-нибудь протрясающую контрабанду, чем вызвала взрыв смеха. Меня напоили кофе и дали кусок хлеба с колбасой. Счастье мое не имело границ. Вся природа радовалась вместе со мной. Дьявол сел за руль, чему я была очень рада. Автомобильными эмоциями я была сыта по горло. – Умоляю тебя, дорогой, поехали медленно и осторожно, – попросила я, с наслаждением затягиваясь сигаретой. – Ты же видишь, что я еду осторожно, – недовольно буркнул он, нажимая по обыкновению на газ перед поворотом. – Где ты пропадала, что с тобой было? Алиция подняла тревогу, милиция расспрашивала о тебе, твоя мать чуть не заболела. – Расскажу тебе все по порядку. Меня похитили бандиты. – Давай без шуток! Бандиты? – Я не шучу. Послушай, очень тебя прошу, на поворотах сбрасывай скорость, хотя бы до сотни. – Ну что ты пристала, ведь я еду медленно. Что там случилось на немецкой границе? Что это за машина гналась за тобой? – Я же тебе объясняю – бандиты. Стреляли в меня. – А ты не сочиняешь? – воскликнул он, будто только сейчас до него дошло то, о чем я говорила. – Отнюдь. Когда ты все узнаешь, стрельба на автостраде по моей машине покажется тебе мелочью в сравнении со всем остальным. Боже, как я устала! И какое счастье, что я наконец дома! Некоторое время он молчал, так как пошел на двойной обгон. Потом спросил: – Ты забрала свои вещи из Копенгагена? – Нет. Я еду прямиком из Парижа. Только на территории Польши почувствовала себя в безопасности. – Ну так расскажи же, в чем дело. Я помолчала, прежде чем начинать рассказ. Интересно, как он воспримет случившееся со мной? Неужели опять скажет, что я сама во всем виновата? Поверить он мне, пожалуй, поверит, настолько-то он меня знает. Ну что ж, может, я и сама виновата, вряд ли с кем-нибудь другим могло такое случиться… Наконец я сказала: – Подробности я тебе изложу потом. Их слишком много. В общих же чертах дело обстояло так… Дьявол внимательно слушал, только изредка прерывая меня вопросами. Я все больше погружалась в блаженное ощущение безопасности и безоблачного счастья. За окнами автомашины мягкими красками сверкала и переливалась польская осень. Сейчас, когда я рассказывала обо всем случившемся со мной, мне казалось, что я передаю содержание какого-то детективного фильма, и даже хотелось кое в чем подправить сценарий. – Трудно поверить, – сказал Дьявол. – Если бы я тебя не знал, не поверил бы, что такое может произойти. И это только ты могла додуматься ковырять крючком камни. Нормальному человеку такое никогда не придет в голову! – Ты совершенно прав. Но согласись, и положение мое было не совсем нормальное. Самое же главное, что это еще не конец. По-прежнему только я одна знаю, где они спрятали свое сокровище. И понятия не имею, что мне делать. – Ты что же, так и не сообщила в Интерпол? – Конечно, нет. Я боялась. Представляешь, у них был свой человек в датской полиции. Вот уж где не ожидала встретить гангстера! Что говорить об Интерполе? У меня на этой почве появился комплекс, теперь мне все кажутся подозрительными. Можешь удивляться, но я себя понимаю и не удивляюсь. Помедленней, пожалуйста! Дьявол пожал плечами. – Ясное дело, ненормальная. А в нашем посольстве ты тоже ничего не сказала? – Я нигде ничего не сказала. Наше посольство для меня тоже было подозрительным. Только тут я чувствую себя в безопасности и могу спокойно все обдумать. – Ты не можешь не влипнуть в какую-нибудь историю. Что же ты теперь намерена делать? – Сначала все как следует обдумаю. А что здесь происходило? Чего милиция хотела? – Они спрашивали, не знаем ли мы чего о тебе. Алиция написала, что ты исчезла и что тебя по всей Европе разыскивает полиция. Нашей милиции тоже сообщили. Но почему они не могли тебя найти? – Не успели. Как ты думаешь, может, мне надо все-таки явиться в милицию? Да нет, сами меня вызовут. – Но почему же, в конце концов, у гангстеров получилась такая петрушка с деньгами? – Интерпол взялся за них серьезно и хотел конфисковать все их имущество. А у них было много всего: предприятия, акции, наличные, не знаю, что еще. Они боялись, что у них все отберут и заблокируют счета в банке, поэтому в жуткой спешке, чуть ли не за один день, распродали все, сняли деньги со счетов и на все наличные закупили алмазы, золото и платину. И спрятали их в надежном месте. – Алмазы тоже можно отобрать… – В том-то и дело. Их люди были в полиции, и они, в свою очередь, боялись, что среди них есть агенты Интерпола. Поэтому все делалось втайне. Единственным человеком, который знал место клада, был тот, кто его спрятал. Он должен был сообщить об этом шефу, они собирались переждать день-другой, а потом забрать все из тайника и перевезти в Бразилию. Потом какое-то время затаиться и спокойно выжидать – они богатые, могли позволить себе небольшой отпуск. А потом все начать сначала. Не правда ли, хорошо было придумано? – А почему они сразу не отвезли все в Бразилию? – Так ведь за ними же следили, власти были предупреждены, таможенные посты тоже. Гангстеры распределили обязанности – тот человек занимался скупкой ценностей и должен был где-то их временно припрятать, а шеф за это время должен был организовать транспортировку. И очень хорошо организовал, лучшее доказательство – как они перевезли меня, жаль только, что больше нечего было перевозить. Не так-то просто было все это провернуть. Алмазы покупались в ЮАР, например. Все в жуткой спешке. Он прилетел в Копенгаген, чтобы там встретиться со своими, и шиш. Преставился в моих объятиях. А капиталы лежат и ждут. – И ты знаешь где?! – Знаю, – устало, но не без удовлетворения ответила я. – Мне удалось найти это место на карте. Затем я в подробностях описала сцену с испытанием меня на детекторе лжи. Вот тут он мне не поверил. – Ты шутишь? Тебе удалось их обвести вокруг пальца? Ведь это же тонкий аппарат. – Ну кончено, и он обязательно обнаружит ложь, если держать ее в голове. А у меня в голове был лишь грот в Малиновской скале. И вообще я старалась не слушать, о чем меня спрашивают. – И ты так точно запомнила, что тебе говорил тот умирающий? – Ты же знаешь, какая у меня память на цитаты. В самолете я воспроизвела каждое слово. – И сейчас помнишь? – А как же! – Ну и что он сказал? – Перед нами повозка! – Вижу! Что он сказал? – Вот и шеф так же приставал. Ты что, тоже запрешь меня? В подвале? Ну ладно, мне не жалко, могу и сказать… И одним духом я выложила весь текст по-французски. Надо было учить иностранные языки, всегда ему это говорила. Дьявол жутко рассердился: – Не валяй дурака, переведи! – На той карте, которую он мне показал… – таинственным шепотом произнесла я, и перед глазами предстала абстрактная картина огромных размеров. – Ах, какая это карта! Весь земной шар в мельчайших подробностях. Все меридианы и параллели на ней пронумерованы, а цифрами обозначены расстояния между ними. Наверное, предварительно все было вымерено… – Ну ладно, а где это? Я покачала головой. – Даже если бы я и хотела, не могу тебе сказать. Горло перехватит и язык онемеет – такие уж у меня на этой почве комплексы. Никому ни за какие сокровища не скажу. – Ну скажи, ведь мне интересно. Разве можно найти в Европе такое место, которого бы никто не знал? – Таких мест много, – со вздохом произнесла я. – Родопы, например. Вот ты, смог бы ты найти что-нибудь в Родопах? Там тысячи пещер… – Но ведь это не в Родопах? Говоря это, он взглянул в зеркальце и нажал на газ. Во мне все оборвалось. – За нами гоняться? – в страхе вскричала я. – Что будем делать? Пистолет! Где у тебя пистолет? Дьявол настолько испугался моей реакции, что резко тормознул и я чуть не вылетела через переднее стекло. – Да что с тобой? Нет у меня пистолета. Никто за нами не гонится. Успокойся и не пугай меня. – Я тебя пугаю! Это ты меня напугал. Просила же тебя, чтобы ехал медленнее. А ты вдруг нажимаешь на газ, как будто за нами гонятся. За мной гонятся от самой Бразилии, понимаешь ты это? У меня уже комплексы на этой почве. – Не комплексы, а дурь! Тут сам с тобой спятишь. Ну ладно, ладно, поеду медленнее. Смотри, нас обгоняет обычная «Волга»! – Да пусть хоть и «трабант»! Я в своей стране, я хочу наконец жить спокойно. Некоторое время мы ехали молча, проехали через Пневы. Меня все больше охватывала усталость. – Так где же находится этот остров сокровищ? – небрежно спросил он. – А, на краю света, – пробурчала я. – Отвяжись. И помедленнее, пожалуйста. Он опять увеличил скорость, но у меня уже не было сил протестовать. Некоторое время я ехала, ни о чем не думая, любуясь ландшафтом. В душе, однако, исподволь зрело беспокойство, которое вскоре приняло форму вполне конкретного вопроса: как они могли оказаться у самой границы Польши? О том, что я собиралась возвращаться через Копенгаген, знали многие, я трубила об этом направо и налево и не удивилась бы, если бы они ожидали меня на пароме. Но как они могли оказаться здесь? Ведь выехала я внезапно, собралась за какой-то час. Ехала через Ганновер, и можно было предположить, что дальше поеду через Гамбург и Путтгартер, там-то, по логике, они и должны были ожидать меня. От Ганновера я ехала без остановки, только выпила кофе в Берлине да еще поспала ночью на шоссе. Сколько же это заняло времени? Совсем немного – от полудня одного дня до утра следующего. А они уже поджидали меня на автостраде – значит, приехали туда заранее. Почему не в Копенгаген? Ведь я послала Алиции телеграмму, что приезжаю. Да, надо будет немедленно ей позвонить, а то беспокоится небось, что я опять пропала… Когда они могли узнать, что я поеду через Берлин? Только за Ганновером, где расходятся автострады. Как же они успели раньше меня? Снова и снова перебирала я в памяти события, пытаясь докопаться до истины, и вдруг, подобно взрыву бомбы под самым носом, меня ослепила такая страшная догадка, что я на миг потеряла возможность вообще что-либо соображать. Все, абсолютно все, с кем я разговаривала, знали, что я еду через Копенгаген. Я сама была убеждена в этом. И только одни человек знал, когда я приеду, какой дорогой и на чем… Благостное чувство безопасности и счастья покинуло меня. Я сидела как парализованная, а догадка росла и подкреплялась фактами. Я звонила ему из Нанси, поговорила с ним и пошла спать. Выехала только на рассвете следующего дня, у них было много времени… Он один знал, он один! И тут сразу же меня огорошила другая мысль. Откуда он знал, что тайник находится в Европе? Я рассказывала ему о Бразилии, о Южной Африке, о пребывании шефа на Ближнем Востоке и прочее. В распоряжении Дьявола был весь мир, так откуда же он мог знать, что именно в Европе? Из ужасающего хаоса, бушующего в моей душе, постепенно отсеялись эмоции и сформулировались четкие, отличные выводы. Но нет, это невозможно… Я смотрела прямо перед собой, боясь повернуть голову и взглянуть на него. Еще три года назад я тут же выложила бы ему свои подозрения, потребовала бы немедленных объяснений, заставила бы его рассеять мои сомнения, устроила бы роскошный скандал и кончила тем, что расплакалась бы в его объятиях. А вот теперь… – Кому ты сообщил о моем приезде? – как можно невиннее поинтересовалась я, отчаянно надеясь, что, может, все-таки… – Никому, – буркнул он. – Ты ведь просила никому не говорить. – Как? Ни Янке не сказал, ни Ежи, ни даже моей маме? Никому? – А ты думаешь, у меня было время? Я собирал деньги, чтобы было чем заплатить пошлину на границе. Да и до этого проклятого Колбаскова не так просто добраться. В пятницу я вылетел на самолете до Щецина, а из Гожува ехал на такси. Ни с кем не успел увидеться, никто не знает о твоем возвращении, так что для всех это будет сюрприз. – Ты уверен, что абсолютно никому ни слова не сказал о моем возвращении? Наверное, в моем голосе прозвучало что-то такое, что заставило его внимательно посмотреть на меня. – Абсолютно никому, – уверенно подтвердил он. – А почему тебя это так волнует? Теперь я уже не сомневалась, что он говорит неправду. Так просто и непосредственно он ни в коем случае не ответил бы, если бы это было правдой, это не в его натуре. Наверняка он кому-то сообщил о моем приезде, но не хочет мне говорить. Кому? Своей новой симпатии? Черт бы побрал эти его бесконечные симпатии! Сейчас не это для меня важно. Итак, он сказал девушке, а она кому-нибудь разболтала… И опять я поймала себя на мысли, что вела бы себя совсем по-другому, будь это три года назад. Я бы ему прямо сказала, в чем дело, ибо верила, что он поймет всю серьезность положения, всю опасность, которая мне грозит, и его это встревожит. Характер ему не позволит прямо признаться, что он разболтал, но он мне дал бы это понять, а после мы бы вместе подумали над тем, что делать. Так обстояло бы дело три года назад. Но не теперь. Он выжимал сто сорок километров и срезал повороты с непроницаемым выражением на лице. Еще не совсем понимая, что произошло, я тем не менее чувствовала, как земля уходит у меня из-под ног. Единственное безопасное место на земле вдруг перестало быть безопасным. Весь мир вокруг меня – это бездонная, черная пропасть, и нет мне нигде спасения. Стоит ли жить? Да нет, не может этого быть. Надо стряхнуть с себя этот кошмар. И, сделав над собой огромное усилие, я попросила его: – Останови машину, дорогой. Я уже отдохнула. Позволь, я сама поведу. Хочу ехать так, как мне нравится – спокойно, не торопясь, по знакомой дороге. Мне стало лучше, когда я села за руль. Немного успокоившись, я подумала, что не могу этого так оставить, что не смогу жить в атмосфере недоверия и подозрения. Надо попытаться выяснить ситуацию, и чем скорее, тем лучше. – Почему ты думаешь, что это место в Европе? – спросила я, как только мы проехали Конин. – Какое место? По его тону я поняла, что он прекрасно понял мой вопрос. За годы совместной жизни я его достаточно изучила. Если ему хотелось узнать от меня что-то не очень важное, он до тех пор приставал ко мне, пока не получал желанного ответа. Если же речь шла о чем-то, имеющем для него особое значение, а он не хотел, чтобы я об этом догадалась, то притворялся, что дело перестало его интересовать. И выражение лица, и голос свидетельствовали о том, что его совершенно не интересует то, что я могу ему сказать. Он рассчитывал на мою глупую склонность к откровенности и, как правило, не ошибался. – Место, где спрятаны алмазы, – вежливо пояснила я. – Почему ты думаешь, что оно в Европе? – Так ты же сама сказала, – равнодушно глядя на дорогу, небрежно бросил он. Негромкий аварийный звонок, раздавшийся в моей душе при первых признаках опасности, сменился воем пожарной сирены. Не говорила я этого. Пусть у меня склероз, но не до такой степени. Я не говорила ему, что это в Европе. – Ничего подобного, – спокойно заявила я. – Это вовсе не в Европе, а в Кордильерах. – Где?! Он растерялся лишь на какую-то долю секунды и сразу же взял себя в руки. Взгляд его выражал вполне естественное умеренное любопытство. Я бы наверняка ничего и не заметила, если бы не следила за каждой его реакцией с таким напряженным вниманием. – В Кордильерах. Я сама Кордильер не знаю и понятия не имею, как это может выглядеть в действительности, но мне кажется, что они спрятали сокровища в какой-нибудь пещере. Ну и как-то обозначили ее. – Но каким образом… – начал он и тут же спохватился, закурил и потом уже продолжал – …один человек мог запрятать такое богатство, причем так, чтобы об этом никто не знал? Наверняка он хотел спросить меня о другом, но вовремя остановился. Я высказала свои соображения: – Может, кто-нибудь и знает. Не мог он обойтись своими силами, ему требовалась помощь хотя бы в том, чтобы доставить на место драгоценности. Но помощники могли и не знать, что именно они переносят. И кто эти помощники – тоже никто не знает. Впрочем, их не обязательно должно быть много. Покойник мог собрать пакеты с драгоценностями и отбыть в неизвестном направлении, там погрузить на осла, взять одного погонщика – например, глухонемого или деревенского дурачка – и уйти подальше в горы. Осла и погонщика он мог оставить где-нибудь, а сам уйти еще немного дальше, найти укромное место, спрятать там – и дело с концом. Мог он так сделать? – А откуда у него столько времени? Ты ведь говорила, что все делалось в спешке. – Для этого и не надо много времени. Двухдневная экскурсия, только и всего. Мы замолчали. Пожарная сирена в моей душе выла во всю мочь и мигала красным светом. Он знал. Он слишком много знал обо всем этом и скрывал от меня, что знает. Но, может, ему положено знать? Может, Интерпол установил связь с нашей милицией, а она поручила эту миссию именно Дьяволу и велела держать ее в тайне, а я тут впадаю в истерику и подозреваю человека… Со своей лучшей подругой я увиделась на следующий день после приезда. Я специально отправилась к ней на работу, чтобы меня увидели во всем великолепии, сделав соответствующий макияж и надев платиновый парик. Новый, купленный в Париже, но точно такой же, как и тот. Я полагала, что мой сенсационный рассказ о случившемся приобретет черты наглядности, если я буду выглядеть так, как в тот злополучный день, с которого все началось. Янка встретила меня претензиями: – Ну, знаешь, это уже слишком! До тебя совершенно невозможно дозвониться. Звоню и звоню, а ты не отвечаешь! Я уж подумала, не случилось ли чего? Я остолбенела и вытаращила на нее глаза. Что это она, в самом деле. – Так ведь меня же не было в Варшаве! – Но сейчас-то ты в Варшаве! – Да, только приехала и вот сразу к тебе. – Ничего себе сразу! Приехала, а чтобы к лучшей подруге… – Не понимаю. Я вернулась вчера вечером и вот сегодня уже у тебя. Не будь такой придирой, вчера я должна была повидаться с мамой. Теперь удивилась она: – Как это – вечера вечером? Я видела тебя уже месяц назад! Я ничего не понимала. Не могла же я раздвоиться, сама ничего не зная об этом?.. – Ты видела меня? – повторила я. – Месяц назад? – Ну да! Прекрасный цвет волос, и так тебе идет! Когда я тебя увидела, то еще подумала, как ты удачно покрасила их, и даже хотела узнать где. Я почувствовала, как где-то в желудке мне сделалось горячо-горячо и это тепло распространилось по всему телу, особенно в его верхней части. Охватившее меня волнение следовало во что бы то ни стало скрыть от Янки, так как она была особа легко возбудимая и излишне впечатлительная. – Во-первых, это парик, – произнесла я с каменным спокойствием. – А во-вторых, где ты меня видела? – Не может быть! – вскричала Янка. – Вот никогда бы не подумала. Значит, в этом парике я тебя и видела. Послушай, а это не вредно для волос – все время ходить в парике? – Тебе не вредно, твоим волосам ничто не повредит, – пробурчала я. И в самом деле, волосы Янки являлись предметом зависти всех ее знакомых. – Так где же ты меня видела? – В машине. Было очень трудно, но я себя сдержала. – А не скажешь ли ты, где была эта машина? – На шоссе. Знаешь, там, где живут мои родственники, в Плудах. Я как раз вышла на шоссе, к автобусу, и видела, как вы сели в автомашину и проехали мимо меня. Я еще хотела помахать вам, но в руках у меня был пакет с редиской, редиска высыпалась на дорогу, и я не успела остановить вас. «Вот так иногда какая-то редиска может спасти человеку жизнь», – подумала я неожиданно для себя самой и все так же спокойно спросила: – И Дьявола ты видела? – А как же, он сидел за рулем, а ты рядом, и вы оба не соизволили меня заметить. А я сорок пять минут ждала автобус! – Ты уверена, что это была наша машина? – Ну еще бы! И вас узнала, и вашу машину по вмятине на заднем крыле. – И мы тебя не заметили? – продолжала я допытываться. – Нет, даже не взглянули. Как будто я неодушевленный предмет. – И благодари Бога за это! Эх ты, слепая курица, ведь это была не я. Только вчера вечером я вернулась из Парижа, а месяц назад была на Сицилии. – Нет, быть не может! – вскричала Янка, когда ей удалось обрести дар речи. – Никогда бы не подумал! Я была уверена, что это ты! Вернее, увидев тебя сейчас в этом парике, я уже не сомневалась, что это была ты. А до этого сомневалась, так как тебя нигде не было видно. Потом подумала и осторожно спросила: – А как ты думаешь, она тоже в парике? – А черт ее знает, – ответила я и глубоко задумалась. В голове промелькнуло еще неясное подозрение. Какая-то женщина всего месяц назад… Белый «мерседес», поджидающий меня на берлинской автостраде… Он соврал, что никому не сообщил… Тем временем Янка жутко расстроилась, что своей болтовней может вызвать ссору между Дьяволом и мной, и неуклюже пыталась убедить меня, что упомянутый инцидент не имеет никакого значения. Я раздраженно перебила ее разглагольствования: – Да успокойся ты! Дай-то Бог, чтобы это было просто его очередное увлечение. – То есть как? – Да вот как. Или я все выдумываю, или нет. Надо проверить… На следующий день утром, выходя из машины на Маршалковской, все в том же парике, я наткнулась на одного из своих знакомых. – Ты меняешь машины, как перчатки, – приветствовал он меня, с интересом разглядывая «ягуар». –Неделю назад я видел тебя в «опеле». Ты привезла две машины? – В каком именно «опеле»? – поинтересовалась я. – В темно-сером «опель-рекорде». А у тебя что, много «опелей»? – Напротив, у меня нет ни одного. Наверное, это была не я. – Неужели? – удивился он. – Как же так? Я тогда еще поклонился тебе, а сам подумал, что ты опять носишь тот цвет волос, который тебе шел когда-то. Ты прекрасно выглядишь! Нет, серьезно, это и в самом деле была не ты? Через три дня еще один знакомый поинтересовался, почему это я разговариваю с Дьяволом по-немецки. Он сам слышал собственными ушами. Было это в «Каменоломне» три недели назад, мы с Дьяволом там ужинали, я в белом кружевном платье сидела спиной к залу. У меня никогда не было белого кружевного платья, я не умею говорить по-немецки, а три недели назад я расцветала от счастья в Таормине. Тут уж мне пришлось смириться с обстоятельствами. Совпадения, конечно, бывают, но чтобы столько… Платиновая блондинка с темными глазами, которую все принимают за меня… Информированность Дьявола… Белый «мерседес» на шоссе… Таинственная Мадлен, которую я заменила в копенгагенском игорном доме, теперь, в свою очередь, заменила меня в Варшаве! Собственно, чего-то в таком роде я уже ожидала и была внутренне готова. Преисполненная решимости все выяснить до конца, я ожидала Дьявола в полном боевом вооружении: при парике и соответственно накрашенная. Он пришел, посмотрел на меня, как на пустое место, и ничего не сказал. Никаких чувств не выразилось на его лице. Нет, душа этого человека осталась для меня загадкой. Утром мне позвонила страшно взволнованная Янка. – Послушай, что происходит? Я хочу сказать – что происходит между вами? Он меня встретил вчера и отвез домой… – Кто? – прервала я. – Дьявол? – Ну да. Ему хотелось знать, что ты мне рассказывала о своих приключениях. И он был такой милый. Я хочу сказать – сначала был милый, потому что потом, когда я объяснила, что ничего не знаю, опять стал невежливым. И все расспрашивал меня, все выпытывал про какое-то место, куда ты собираешься поехать, чтобы там чего-то искать. Ничего не понимаю, ты же ничего об этом не говорила. Ты и в самом деле собираешься? Знаешь, я очень расстроилась, потому что все это как-то очень неприятно. Как-то так, знаешь… Как будто хотел выпытать у меня какую-то твою тайну… – Послушай, – в тревоге прервала я ее, – надеюсь, ты не сказала ему, что видела его с женщиной? – Нет, хотя и очень хотелось, так он меня разозлил. – Сохрани тебя Бог проронить об этом хоть словечко! Запомни: ничего не видела, ничего не знаешь, ты слепа, глуха и глупа! Я не знаю, как свою голову уберечь, хватает мне еще и о твоей заботиться. – Никак ты совсем спятила! – Очень может быть. И очень хорошо было бы, если бы это было правдой. Я тебе, пожалуй, все-таки расскажу, в чем дело, чтобы ты не делала глупостей. Ты сама поймешь, что тут не до шуток. Да какие уж тут шутки. Я вернулась к себе домой, к своей обычной жизни и к близкому мне (когда-то) человеку. Попробую разобраться во всем этом. Максимально сосредоточившись, я попыталась сопоставить все факты. Мадлен и Интерпол были на разных полюсах. Можно, правда допустить, что Дьявол ухаживает за ней в рамках сотрудничества с Интерполом, ему приказано держать язык за зубами, и это в какой-то степени объяснило бы его поведение. И все-таки гораздо проще и логичнее предположить, что ухаживает он за ней по собственной инициативе. Его, увы, равнодушие ко мне позволяет сделать вывод, что она стала объектом его чувств. Он мог сказать ей о моем приезде просто так, не имея никакого представления о ее связях с гангстерами. Но думать-то он способен: ведь я же рассказала ему о «мерседесе» и он не мог не сопоставить этих двух фактов. Вопреки собственной натуре, которая требовала честной и открытой постановки вопроса, я приступила к обманным военным действиям. Первым снарядом должен был явиться парик. Платиновое сияние, исходящее от моей головы каждый день и каждый час, видимо, вывело-таки его из равновесия, несмотря на все его самообладание, потому что через неделю он мне сказал: – Тебе все-таки больше идет твой собственный цвет волос. Как ты можешь без конца носить этот парик? Он мне не нравится. – Тебе не нравятся платиновые блондинки? – лицемерно удивилась я. – Представь себе. И вообще, тебе этот парик не идет. Он тебя старит. И вовсе нет! Парик меня отнюдь не старит, но это неважно. Что бы я ни надела, ему ничто не нравилось, разоденься я хоть в парчу. Но это тоже неважно. Важно, что я достигла своей цели. С облегчением стянув парик, который мне самой осточертел, я вымыла голову и приобрела нормальный вид. Я не знала, как развернутся события, и прежде всего позаботилась о безопасности своих детей. К их великой радости и невзирая на протесты остального семейства, я разрешила им поехать вместе с отцом по приглашению в Советский Союз. Неожиданное проявление родительских чувств со стороны моего бывшего супруга наступило как раз в самый подходящий момент. Я прекрасно понимала, что для обоих мальчишек это прекрасный предлог прогулять школу и что они наверняка здорово отстанут, и тем не менее, собирая их в дорогу, испытывала огромное облегчение. По крайней мере шесть недель они будут в безопасности. Как всегда после долгого отсутствия, у меня накопилось много дел. Дьявол то и дело уезжал в какие-то служебные командировки, у нас не было возможности как следует поговорить, и атмосфера в доме по-прежнему была напряженная. Мне легче дышалось на улице, чем в собственном доме. Временами я думала, не лучше ли пойти в милицию или в Комитет безопасности и все рассказать, и удивлялась, почему никто от них ко мне не приходит. Я постоянно ожидала каких-то неприятностей, жила в напряжении и чувствовала, что долго так не выдержу. Не о таком возвращении домой я мечтала. На двенадцатый день после моего возвращения Дьявол ни с того ни сего вдруг вернулся домой с бутылкой виски и тут же побежал в магазин за содовой водой. – Я бы выпил немного, – сказал он. – А ты? Он прекрасно знал, что из всех алкогольных напитков больше всего я люблю виски, и, задавая этот вопрос, посмотрел на меня с прежним блеском в глазах. Был он какой-то непривычно милый, что показалось мне подозрительным, так как я продолжала вести себя холодно-сдержанно и никаких поводов ему не давала. – Я тоже выпью, – согласилась я. После злоупотребления алкоголем я становлюсь излишне откровенна. Зная за собой такую слабость, я решила быть начеку. Если уж он разорился на виски, то, как видно, решил напоить меня вдрызг, а значит, у него были на то причины. И я решила их узнать. Темой нашей беседы с самого начала стали мои недавние приключения. Дьявол заботливо следил за тем, чтобы мой стакан не был пустой. Меня очень интересовал вопрос, сколько понадобится виски, чтобы опьянел стоящий рядом со мной кактус. Жалко мне его было, но пришлось принести в жертву. Ничего, такие кактусы очень быстро растут. Я оживленно болтала, пространно описывая свои переживания, вспоминала подробности, о которых до сих пор не рассказывала. У меня настолько вошло в привычку скрывать одну-единственную информацию, что это стало уже моей второй натурой и не требовало от меня никаких дополнительных усилий, а обо всем остальном я говорила свободно. Красочно описывала я свое пребывание в темнице, особо подчеркивая надежды на восстановление наших добрых отношений, которые поддерживали мой дух в те трудные дни. Ну кого бы не тронуло такое признание? Его не тронуло. Он никак не прореагировал на мое признание, только подлил мне снова виски. Естественно, меня это очень расстроило. Я решила притвориться слегка опьяневшей. – Послушай, – сказал он мне, сочтя, как видно, что я достаточно созрела. – А тебе никогда не приходило в голову самой добраться туда? Я уже открыла рот, чтобы сказать, что без карты шефа это невозможно, но вовремя спохватилась – это было бы слишком трезвое замечание. – Разумеется, приходило, – хвастливо заявила я. – Именно потому я и не разговаривала с представителями Интерпола. Если захочу, так доберусь! – Охотно верю тебе. Ты знаешь, где спрятаны алмазы. Неужели ты не думала о том, чтобы забрать их себе? Хватило бы на всю жизнь. Можно поездить по свету. Послушай, давай отправимся вместе! Кактусу уже было море по колено. – Я думала об этом. Одна я знаю, где они спрятаны. Подожду немного. Дождусь, когда ты меня бросишь, уйдешь от меня, а потом я пойду, извлеку эти алмазы и назло тебе стану жутко богатой. А ты будешь кусать локти, что бросил меня. Ну, чего ждешь? Отправляйся к своим девкам. Знаешь ведь, что я тебя ненавижу! Мне пришлось молоть всю эту чушь, потому что пьяная я всегда несу подобную чепуху, а мне надо было, чтобы он поверил, что я упилась. Он ответил: – Какие еще девки? Никаких девок нет, я вовсе не собираюсь тебя бросать. Ты пьяна. – Вовсе нет. Ты давно хочешь меня бросить. Пожалуй, я убью тебя, и дело с концом. – Я сам убьюсь, если свалюсь в эту яму с алмазами. Я обиженно заметила: – Да никакая там не яма. – А что? – Откуда я знаю? Может, он их на дереве повесил. – А если я попробую угадать, где именно, и угадаю, ты скажешь тогда? – Бандиты уже пробовали. Нет уж, я сама их достану и перепрячу в гроте на Малиновской скале. Провезу наконец контрабанду через границу. А то таможенники мне не поверили. Вот им! Ха-ха! С трудом выжала я из себя радостное хихиканье. Не до смеху мне было. Сколько раз раньше вели мы подобные разговоры, выясняя отношения. Остатки надежды улетучились из моего отчаявшегося сердца. Дьявол с холодным блеском в глазах открывал мой атлас. Упорно и назойливо, без остановок, не давая мне опомниться, задавал он вопрос за вопросом. А с каким вниманием следил за мной, указывая на очередной пункт на карте! Никогда в жизни этот человек не проявлял ко мне такого внимания. Не было у него детектора лжи, но он сам действовал лучше всякого детектора, так что мне опять пришлось спасаться в гроте на Малиновской скале. Он долил мне виски. Кактус уже отключился, надо полагать. К вопросам, касающимся места укрытия сокровищ, добавились и другие. – А какие цифры назвал покойник? Он говорил по-французски, ты же поняла? Ведь ты лучше считаешь по-английски и по-датски. Ты могла ошибиться. Ты хорошо поняла все цифры, можешь повторить? Ну скажи, что он говорил! С меня было достаточно. Я перешла в наступление. – А что? – поинтересовалась я. – Кордильеры уже все обыскали? – Нет, но… – начал он. И понял, что заврался. Слишком легко поверил, что я пьяна, и потерял контроль над собой. – Ты ведь сама говорила, что это было в Европе. Перестав притворяться, я молча смотрела на него, с удивлением чувствуя, как постепенно стихает отчаяние и его место занимает знакомая мне ярость, которая уже не раз толкала меня на необдуманные поступки. Он тоже молчал. Поняв, что совершил ошибку, он теперь думал, как ее исправить. Отвернувшись, он взял бутылку и долил стаканы. Молчание становилось просто ощутимым. – Я скажу тебе правду, – вдруг сказал он. – Вижу, что другого выхода у меня нет. – Давай, – согласилась я. – Неужели мне доведется стать свидетелем уникального явления – ты скажешь правду? – Ты что, совсем трезвая? – Ни в одном глазу! – Я не скрывала своего удовлетворения. – Ну, я слушаю! Ему достаточно было одного взгляда на обильно политый кактус. Свои комментарии он оставил при себе, а вслух сказал: – Я в курсе твоих дел. Ты ведь знаешь, тебя искал весь Интерпол. Несколько месяцев назад сюда приезжал их человек и говорил со мной. Сначала они думали, что тебя уже нет в живых, потом о тебе стали появляться сведения, и они опять принялись за поиски. Они все время теряли тебя из виду и уже думали, что ты вернулась в Польшу и скрываешься здесь. Мне поручили передать им все, что я от тебя узнаю. Не понимаю, почему ты упорствуешь. – Так, – сказала я. – И это все? – И это все. – Так просто? – Ты сама видишь. – Значит, мне надо постараться избавиться от своей мании преследования? – Значит, надо. Я сжалилась над несчастным кактусом и наконец решила сама выпить то, что осталось в моем стакане. Все остатки иррациональной надежды, если бы они еще оставались в моей душе, сейчас должны были испариться окончательно. Я уже не думала о Мадлен, правду о ней мне он все равно не скажет. Дело в Интерполе. Для них гораздо важнее тайник в Пиренеях, дороже всех алмазов мира были бы мои записи в календарике Дома книги! А ведь Дьявол знал об этом! Я ему рассказала о конференции гангстеров и о том, как я все подслушала. А он не задал мне ни одного вопроса об этом и вообще не обратил на это обстоятельство никакого внимания. Отсюда напрашивался только один вывод: он совсем ошалел от любви к Мадлен и для нее пытался выжать из меня тайну. От Мадлен прямо путь ведет к шефу. Их ничто не остановит, они сделают все, чтобы добиться своей цели, и главного помощника нашли в моем собственном доме. И подумать только, ведь он так легко мог добиться желаемого. Если бы он с самого начала убедил меня, что сотрудничает с Интерполом, если бы расспрашивал о секретах гангстерского синдиката, если бы заставил себя проявить по отношению ко мне хоть видимость чувства – я, несчастная, измученная выпавшими на мою долю переживаниями идиотка, позволила бы себя обмануть! – И ты расспрашиваешь меня только для того, чтобы передать информацию Интерполу? – с иронией спросила я. – Нужно же мне иметь представление о случившемся, – возразил он. – Представитель Интерпола скоро приедет. – Вот я ему все и расскажу. – Твое дело, – произнес он обиженным тоном. – Интересно, его ты тоже будешь водить за нос? Теперь я твердо знала, что мне грозит опасность. Неважно, что она не угрожала непосредственно моей жизни, зато меня могли похитить, оглушить, усыпить и кто знает что еще сделать. Я стала повсюду носить с собой пружинный нож, похищенный еще в Бразилии. Очень неудобно было носить его в кармане пальто – большой он был и тяжелый, и это обстоятельство усугубляло мое раздраженное состояние. Я попыталась предусмотреть все пакости, которые мне могли бы сделать, и по возможности предотвратить их, но этих пакостей было такое множество, что я ограничилась установкой в моей автомашине купленного вместе с ней противоугонного устройства. Будучи включенным, оно жутко взвывало при малейшем прикосновении металлического предмета к автомашине. Я включала его каждый раз, когда покидала машину на срок, больший чем пять минут, и мне уже дважды удавалось вызвать милицейский патруль. Один раз какой-то пьянчужка приложился к багажнику пряжкой от своего ремня, а другой раз я сама забыла отключить устройство и всунула ключ в замок дверцы. Хотя мне было очень неприятно, я стала задавать глупый вопрос «кто там?», прежде чем открыть дверь квартиры, ела и пила только собственноручно приготовленное и вообще делала все от меня зависящее для собственной безопасности. Дьявол демонстрировал смертельную обиду и не скрывал своей неприязни. Между нами выросла стена, которую уже невозможно было пробить. И тем не менее непонятно, почему он не хотел уйти от меня, хотя я ему это и предлагала каждый день. От прежних терзаний не осталось и следа. Боже, какое облегчение испытала бы я, если бы наконец могла его не видеть! Никаких иллюзий у меня больше не было, осталась в душе лишь горечь. Да и она постепенно перерастала в ненависть – ненависть к этому человеку, который с такой беспощадной жестокостью жертвовал моей жизнью ради другой женщины. Я не верила в представителя Интерпола и когда тот позвонил по телефону, была ошарашена. – Мадам, – галантно начал он, – я преисполнен восторга оттого, что имею честь познакомиться с вами. Я прибыл специально для этого. Где бы вы желали встретиться со мной? – Лучше всего в Главном управлении милиции, – не задумываясь, ответила я. – Думаю, у них найдется подходящее помещение. Мой собеседник весело рассмеялся, дав понять, что оценил мой юмор. – Я не убежден, что это наилучшее место, – с легкой запинкой произнес он. – Ведь я же прибыл неофициально. Предпочтительнее было бы встретиться на нейтральной почве. Так где же? Мы договорились, что в таком случае он вечером просто придет ко мне. В конце концов, самым безопасным местом была моя собственная квартира, единственным опасным элементом которой был Дьявол. И все-таки подозрительность не покидала меня. Положив трубку, я подумала немного и вдруг приняла решение. У меня еще было время… Майора Павловского я хорошо знала. То есть я не знала, есть ли у него дети и сколько им лет, что он любит на ужин и была ли в его жизни несчастная любовь, но я знала точно, что он уже много лет работает в Главном управлении милиции и занимает там ответственный пост. Он был на месте и принял меня, невзирая на отсутствие предварительной договоренности. – Дорогой майор, – решительно начала я. – Прежде всего прошу вас поверить, что я не сошла с ума. Потом вы сможете проверить это с помощью психиатра, пока же примите на веру. Я влипла в такую дурацкую историю, что собственными силами не могу из нее выпутаться и не знаю, к кому обратиться за помощью. Спасите меня! – Расскажите вкратце, в чем дело, – предложил майор. Я не представляла, как можно вкратце изложить все это неимоверное нагромождение событий, но честно попыталась: – Будучи в Копенгагене, я случайно узнала одну вещь от одного человека, который, сообщив мне эту вещь, умер, так что теперь я одна знаю ее. Это касается международного гангстерского синдиката, занимающегося азартными играми. С этим связан Интерпол. Может, вы и слышали, дело это тянется с прошлого года. – Может, и слышал, – согласился майор, – если вы мне объясните, что именно. – Интерпол устроил облаву, чтобы захватить все их имущество. Синдикат поспешно собрал все ценности и спрятал их, а покойник мне сказал, где именно. По ошибке. И я знаю это место. Бандиты увезли меня, чтобы выжать из меня тайну, но я подслушала их разговор, из которого узнала, что, выведав тайну, они меня убьют, поэтому ничего не сказала им. Ну, потом много чего было, мне удалось бежать. Я вернулась в Польшу, будучи уверена, что здесь окажусь в безопасности, но боюсь, что они и здесь настигнут меня. – Почему вы не обратились в Интерпол, еще будучи за границей? – Потому что боялась. И сразу хочу вам признаться, что страдаю манией преследования. Два раза в критических ситуациях я обращалась к представителям полиции, и оба раза они оказывались переодетыми гангстерами. Я боялась попасться в третий раз и не хотела рисковать. Боялась, что может получиться так: расскажу все представителю Интерпола, а потом окажется, что это опять переодетый бандит, который после беседы со мной тут же укокошит меня. Слишком много я о них знаю, знаю, где находится их резиденция, знаю местопребывание шефа, знаю их людей и адреса и еще многое другое. Они тоже не могут рисковать, и ничего удивительного, что так за меня взялись. Единственное утешение, что они не могут меня убить, пока не узнают тайну сокровища. Иначе плакали их денежки. Вас я знаю, вам я могу довериться. До некоторой степени, разумеется. Казалось, последнее замечание развеселило майора. – А почему только до некоторой степени? Где проходит граница вашего доверия ко мне? – Видите ли… – Я не знала, как лучше ему объяснить. – Я понимаю, трудно поверить тому, о чем я рассказала. Вы вправе считать меня мифоманкой. Чтобы поверить мне, вам придется как следует все проверить, а до тех пор вы вряд ли примете всерьез мои опасения. И тем не менее ни вам, ни кому-нибудь другому я ни словечка не скажу об этих сокровищах, пока банда не будет ликвидирована. Сама же я об этом узнать не могу. И еще я знаю: пока я держу язык за зубами, я жива, так как без меня им этих богатств не найти. – Так чего же конкретно вы ожидаете от меня? – Сегодня вечером я буду разговаривать с человеком, который уверяет, что является сотрудником Интерпола. Он придет ко мне домой. Я не уверена, что могу ему доверять, и боюсь. Он позвонил из «Гранд-отеля», сказал, что прибыл сегодня утром и что зовут его Гастон Мед. – Как, простите? – Пардон. Гастон Лемель. Это я для себя перевела его фамилию, чтобы легче запомнить. Я бы хотела, чтобы вы помогли мне связаться с людьми, которые занимаются этим делом. Наверняка у вас есть связи с Интерполом. Пусть они как-то проверят его и вообще помогут мне. Например, хорошо бы, если бы ко мне в гости где-нибудь в начале восьмого пришли два милиционера в форме. В случае чего они помешают ему прикончить меня. Майор задумчиво посмотрел на меня, подумал и нажал кнопку. – Полковник у себя? – обратился он к письменному столу. – Да, но собирается уходить, – ответил стол женским голосом. – Попросите его задержаться на несколько минут. Я сейчас к нему приду. Полковник оказался очень милым пожилым мужчиной. У него было загорелое лицо и веселые глаза. При виде его у меня сразу потеплело на душе, но я уже не доверяла и самой себе. Ведь попала же я в переплет в Таормине со своей симпатией к мужчине моей мечты. Вот почему я решительно остановила майора, который начал было излагать суть дела. – Минуточку. Пан майор, как давно знаете вы этого человека? Лицо полковника выразило недоумение, но майор меня понял. – Сейчас скажу точно, только подсчитаю… Так… Ага, двадцать два года. – И этот человек все эти годы работал в милиции? – В милиции работает еще дольше. Пришел сразу после окончания войны. – И вы можете за него поручиться? – Как за самого себя. И даже больше. – Ну тогда хорошо. В случае чего моя смерть будет на вашей совести. – Вы что, – спросил полковник, – выпили оба, что ли? – Никак нет, – улыбаясь, ответил майор. – Сейчас вы поймете. Только что эта женщина сообщила мне удивительные вещи, которые могут представить для вас интерес. Ее похитили в Копенгагене, гангстерский синдикат, азартные игры, сокровища, спрятанные где-то… – А! – прервал полковник, и его лицо прояснилось. – Так это вы? – Вижу, что вы обо мне слышали! – обрадовалась я. – И даже очень много. А почему вы пришли к нам? Произошло еще что-то? Что-то новенькое? – Я не знаю, что для вас старенькое, – возразила я. – А пришла я, чтобы просить у вас двух сильных милиционеров в полном обмундировании. И не помешало бы, чтобы оружие было при них. – В таком случае давайте побеседуем поподробнее. Благодарю вас, майор, вы и в самом деле доставили мне очень интересный материал. Как показали дальнейшие события, слова эти он произнес не в добрый час. Если бы он мог предвидеть, насколько интересна и разнообразна станет из-за меня его жизнь, думаю, он немедленно выдворил бы меня из кабинета. Майор попрощался и вышел. Я в подробностях рассказала полковнику обо всем, происшедшем со мной. Он молча слушал. – А зачем вам два милиционера? – спросил он, когда я закончила. – Ведь в доме у вас есть защитник. Он улыбнулся, и его глаза весело блеснули. – Кого вы имеете в виду? – спросила я. – Ваш супруг находится с нами в постоянном контакте. Сначала я не поняла, о ком он говорит, потому что подумала о своем первом муже и никак не могла взять в толк, какая может быть защита, если он находится сейчас в Советском Союзе. Потом поняла, что полковник говорить о Дьяволе, и теперь уже у меня в голове все окончательно перепуталось. Хаос, царивший до сотворения мира, ни в какое сравнение не шел с хаосом, царившим сейчас в моем мозгу. Я молча смотрела на полковника. Наконец из хаоса вынырнула одна относительно четкая мысль. И я спросила – резко и агрессивно: – А вы знаете о Мадлен? – О какой Мадлен? – так же резко спросил полковник, а его веселые глаза сразу стали внимательными и зоркими. Я глубоко вздохнула. Вот сейчас я могу покончить со всеми сомнениями. Хаос малость улегся. – Полковник, – спокойно начала я, – вы знаете всю аферу, и вы убедились, что я умею молчать. Об этом свидетельствует факт, что я жива. У меня есть своя точка зрения на случившееся со мной, в моем распоряжении факты, и я делаю из них свои выводы. Полгода пребываю я в шкуре затравленного зверя, и мне просто необходимо немного покоя. Умоляю вас, во имя всего святого, скажите мне, что вы знаете о Мадлен? Я клянусь вам, что никому об этом не скажу. Вы знаете о Мадлен? – А кто такая Мадлен? Сдвинув брови, полковник внимательно и серьезно смотрел на меня, и я поняла, что он меня не обманывает. Он действительно не знал о ней. – Прежде чем я расскажу о Мадлен, я хочу сказать вот что. Если вы действительно о ней ничего не знаете, значит, вас тоже водят за нос, и дело обстоит очень нехорошо. Подумайте, прошу вас, постарайтесь вспомнить. Я понимаю, существуют служебные тайны, но ведь я вас не спрашиваю, что вы о ней знаете, я спрашиваю, знаете ли вы вообще о ее существовании? Говоря это, я подумала, что, может быть, напрасно морочу голову человеку, что та женщина вовсе не Мадлен, а какое-нибудь очередное увлечение, и она просто могла покраситься и стать платиновой блондинкой. Но ведь полковник, зная аферу, должен знать и о Мадлен, о том, что меня перепутали с ней и что с этого все и началось… И Дьявол не сказал мне, что сотрудничает с нашей милицией… И Интерпол должен интересоваться гангстерами, а не деньгами… – Нет, – сказал полковник, подумав. – Ни о какой Мадлен я ничего не знаю. Говорю вам чистую правду, и никакой служебной тайны в этом нет. Кто она? – Ну, тогда все пропало, – с горечью промолвила я. – Опять я одна против всего света. Конечно, вы поверите ему, а не мне. Правду знают сотрудники Интерпола, но их здесь нет. А впрочем, может, они тоже не знают, может, ее никто не знает. И во всем мире не найдется для меня безопасного места! – Ну что вы так сгущаете краски, – сказал полковник, тронутый моим отчаянием. – Скажите, кто такая Мадлен и почему вас это так огорчает? – Хорошо. Я сообщу вам только факты. Конечно, мои выводы из них могут быть ошибочны, но вам придется затратить много усилий, чтобы убедить меня в этом. Факт первый: покойник явился в игорный дом, чтобы передать сведения женщине по имени Мадлен, платиновой блондинке с темными глазами. В зале было довольно темно, а он умирал. У меня на голове был платиновый парик, цвет глаз – сами видите какой, а потом я узнала, что он ее лично не знал. Такова одна сторона медали. Я остановилась, ожидая вопросов. Поскольку они не последовали, я продолжала: – Факт второй: вернувшись в Польшу, я узнала, что в обществе моего, как вы любезно изволили выразиться, супруга видели платиновую блондинку с темными глазами, настолько похожую на меня, что моя лучшая подруга была уверена, будто это я. Было это за месяц до моего возвращения. Один мой знакомый видел эту самую блондинку в сером «опеле» и даже поклонился ей, будучи уверен, что это я. Это было уже после моего возвращения. Второй мой знакомый сообщил мне, что не только видел меня, но и что я разговаривала по-немецки. Думаю, излишне здесь вспоминать о том, что «опеля» у меня нет, что я не говорю по-немецки и что тогда меня не было в Польше. – Это все? – Нет. Факт третий: вышеупомянутый супруг чуть ли не с первой минуты расспрашивает меня о месте, где спрятан клад. Даже попытался меня подпоить. В процессе спаивания я попала под перекрестный огонь его вопросов. В качестве вспомогательного орудия пустил в ход атлас. Факт четвертый: он один знал о том, как и когда я вернусь в Польшу. Все остальные были убеждены, что я возвращаюсь через Копенгаген. Возле самой границы на автостраде меня ожидал автомобиль, который попытался меня задержать. Обратите внимание, ехала я очень быстро и без остановок. – И каковы ваши выводы? – спросил полковник, потому что я опять остановилась. – Пока я вам сообщаю факты. Выводы сделайте сами. Я сообщила ему, что тайник находится в Кордильерах. Узнайте, прошу вас, предпринял ли Интерпол какие-либо поиски в Кордильерах? Если да, то я, быть может, и подвергну сомнению свои выводы, если нет, перестану сомневаться в своих подозрениях. – Ну, хорошо, – сказал полковник. – Мадлен и Кордильеры для меня новость, но очень может быть, что они знают о них. Теперь изложите мне, пожалуйста, более обстоятельно ваши подозрения. – Я подозреваю, что эта женщина – Мадлен, что он влюбился в нее и пообещал выведать у меня местонахождение тайника. Я подозреваю, что это по ее настоянию он выжимает из меня информацию. Допускаю смягчающие вину обстоятельства: она могла наговорить ему, что мне ничего не грозит, что, получив свои сокровища, они оставят меня в покое. Кордильеры помогут нам определить, кому он передал информацию – ей или Интерполу. Поэтому я и прошу вас узнать… – Понятно, – прервал меня полковник. – Я понимаю, что для вас все это тяжело и в личном плане. Разубеждать вас не стану, будущее покажет. А теперь объясните, откуда такая уверенность, что они обязательно должны убить вас? – Я собственными ушами слышала, как они это обсуждали, – неохотно объяснила я. – Правда, был еще вариант сохранить мне жизнь – при условии полной изоляции. Но думаю, что последние события заставили их отказаться от этого варианта. Сейчас они живут как на вулкане. Они знают, что мне многое известно, но я знаю больше, чем они думают. Пока я ничего никому не говорю по очень простой причине: если я расскажу об этом какому-нибудь неподходящему лицу и они узнают, то сумеют предпринять соответствующие меры, и их опять не поймают. И так будет тянуться до бесконечности. Сделайте что-нибудь. – Видите ли, – в некотором замешательстве пояснил полковник, – по правде говоря, это дело не в нашей компетенции. Мы с ними никак не связаны, на нашей территории не совершено никакого преступления. – А, понимаю, – прервала я. – Вы должны подождать, пока меня пристукнут? – Ну, не надо преувеличивать. Надеюсь, что до этого не дойдет. Мы не можем сами ничего предпринимать, я свяжусь с Интерполом. Очень может быть, что ваши сведения чрезвычайно важны. А пока спокойно идите домой и поговорите с тем человеком. Мы проверим, кто он, и примем меры. – Но позвонить-то вы хотя бы можете? Иначе я и разговаривать с ним не буду. – Хорошо, вам позвонят около восьми… – Минутку, – прервала я. – Пусть скажут пароль, чтобы я поверила. – Какой пароль? – Глаза полковника опять весело блеснули. – Все равно какой. Лучше всего цифры, я уже привыкла к цифрам. Например: двадцать четыре восемнадцать. – Хорошо, пусть будет двадцать четыре восемнадцать. Думаю, что это излишне, хотя, возможно, на вашем месте я тоже стал бы подозрительным. И не волнуйтесь, все будет в порядке. Я еле успела вернуться домой к приходу своего гостя. Интересно все-таки, кто он и чем все это закончится. Нервничала я ужасно. Беседа с полковником, с одной стороны, немного успокоила меня, а с другой – вселила новые опасения. Если Дьявол был связан с милицией, значит, он обманывал обе стороны – меня и милицию, – рассчитывая на отсутствие контакта между нами, и тогда неудивительно, что они меня не вызывали, будучи уверены, что получают полную информацию. Не исключено, что меня они считают просто истеричкой. Ну и пусть считают. Плевать мне на общественное мнение! Я уперлась всеми четырьмя лапами и твердо буду стоять на своем, а они пусть думают что хотят. Гость оказался элегантным и почтенным на вид. Единственное, что мне в нем не понравилось, – это золотой зуб, который поблескивал, когда гость улыбался. Правда, зуб не передний, но все равно достаточно заметный. Дьявол по собственной инициативе занялся приготовлением кофе, а мы приступили к беседе. Гость владел французским и немецким. – Я в восторге, – повторил он в восемьдесят пятый раз, сверкнув драгоценным металлом, и приступил к делу. – Мы располагаем довольно обширной информацией, – начал он, – но по-прежнему самое главное известно лишь вам. Когда мы получим от вас и эти сведения, мы сможем наконец полностью покончить с делом. Видите ли, вся загвоздка в том, что задержанные ни в чем не признаются и не называют тех, кто еще находится на свободе. И все потому, что рассчитывают на сокровища. Это их козырь. Лишив их этого козыря, мы выбьем у них почву из-под ног. Одно дело – годы тюрьмы, если в перспективе миллионы, и совсем другое, когда на получение этих миллионов не останется надежды. Тут они наверняка заговорят, рассчитывая на более мягкое наказание. Ну что ж, все это звучало логично, да и сам гость не выглядел нахалом, и я склонна была продолжать беседу, но ее прервал Дьявол. – Извини, пожалуйста, но я не могу найти сахар, – сказал он, ставя на столик кофе. Меня это удивило, так как с утра сахарница была полна сахару. Пришлось отправиться на кухню. Действительно, сахарница оказалась пустой. Странно, куда мог подеваться сахар, ведь детей нет дома. Я не сразу нашла пакет с сахаром, засунутый в глубь шкафчика. Насыпав сахар, я вернулась с ним в комнату в тот момент, когда гость говорил по-немецки: – Вы представляете, что значит для них инвентарь? Если мы одним махом конфискуем все их игорные столики, все рулетки – от такого удара им не оправиться. Очень правильно он рассуждал. Сейчас наверняка последуют вопросы об адресах притонов и игорных домов на Ближнем Востоке. Я взяла свою сумку и вынула из нее календарик Дома книги, в котором у меня все эти адреса были записаны. Меж тем представитель Интерпола продолжал: – Это означало бы полное банкротство… – Он не договорил, увидев мой календарик. Я заметила, как они с Дьяволом переглянулись. – У тебя это записано? – В голосе Дьявола было столько удивления, что я сразу поняла: он имел в виду шифр покойника. Не считая нужным отвечать на глупые вопросы, я лишь постучала себя по лбу. Алчность, с которой они оба смотрели на книжечку, всколыхнула все мои подозрения. Не выпуская из рук календарик, я насыпала сахар в кофе и принялась неторопливо его помешивать. В этот момент зазвонил звонок. – Двадцать четыре восемнадцать? – спросили меня. – Да, это я. Слушаю. – Липа, уважаемая пани! То есть я хочу сказать, что он такой же представитель Интерпола, как я кардинал. – Хорошо, что вы поставили меня об этом в известность, – со вздохом сказала я, почти не удивившись. – Он еще там? – Ага. – Ничего ему не говорите. И еще полковник сказал, чтобы вы были осторожны, вам может грозить опасность. Еще просил передать, что насчет Кордильер вы оказались правы, – он сказал, что вы поймете. У вашего дома дежурят два наших сотрудника, достаточно только позвать. – Лучше бы на лестнице, – заметила я. – У самой двери. – Хорошо, один будет на лестнице. Ну, желаю успеха. – Спасибо, – ответила я и повесила трубку. – Кто звонил? – спросил Дьявол. – Это насчет обивки мебели, – пояснила я. – Мастер сказал, что нашел подходящий материал. Итак, военные действия против меня продолжаются. Я вернулась к столу и взялась за кофе, лихорадочно обдумывая линию своего поведения. Перед лицом явной опасности волнение мое, как всегда в таких случаях, постепенно перерастало в злость и ярость. – А как поживает шеф? – ядовито поинтересовалась я. – Шеф? – Гость был явно ошарашен таким поворотом. – Шеф. Главная фигура. Шефа вы тоже поймали? – Увы, к сожалению, шеф скрылся от нас, – сказал он, притворяясь огорченным. – И как раз лишение его всего богатства… – А сейф? – прервала я. – Какой сейф? – Его сейф в замке Шомон. Раз вы проводите акцию по ликвидации гангстерского синдиката, вы наверняка провели обыск в замке Шомон. В глазах гостя промелькнул столь явный интерес, что я испытала мстительное наслаждение при одной мысли, какую грандиозную свинью подложила шефу. – Произвели… разумеется… – рассеянно произнес он, думая о чем-то своем. Похоже, я доставила ему чрезвычайно важную информацию для размышлений. – Ах, я не спрашиваю вас о подробностях, – продолжала щебетать я. – Понимаю, что это секрет. Мне просто интересно, как вы открыли сейф. Ведь существуют две возможности… В этот момент опять зазвонил телефон. Намереваясь с помощью жестов пояснить, как открывается сейф и какие две возможности имеются в виду, я, неловко взмахнув рукой, опрокинула свою чашку кофе, которого даже не успела попробовать, и схватила телефонную трубку, но в ней сразу послышались короткие гудки. Извинившись за свою неловкость, я принялась салфеткой вытирать разлитый кофе. Гость вернулся к прерванной теме: – Мы говорили о сейфе. Вы можете рассказать, как он открывается? Я уже собиралась сделать это, радуясь тому, как растет подложенная шефу свинья, но тут опять зазвонил телефон. Я подошла, подняла трубку, он опять выключился. Я встревожилась – а что, если мне звонят из автомата, чтобы предупредить о новой опасности? Сейф отодвинулся на второй план, беседа прервалась. Гость сидел и ждал, а Дьявол молча вытирал стол. Я не успела вернуться к столу, как телефон зазвонил в третий раз. Я переждала несколько сигналов, прежде чем поднять трубку, но с тем же результатом: звякнуло – и отбой. Тогда я села у телефона, так как мне надоело бегать к нему, и стала ждать нового звонка. Гастон Мёд поднялся с кресла. «В случае чего, – в панике подумала я, – стукну его телефонной трубкой по голове!» Но, оказалось, в этом не было нужды. – Я полагаю, что нам еще о многом стоит поговорить, – сказал он, не подходя ко мне. – Если не возражаете, давайте встретимся завтра. А сейчас, к сожалению, мне пора. Если не возражаете, я позвоню вам завтра, чтобы договориться о времени и месте встречи. – К вашим услугам, мсье, – ответила я в полном недоумении, в то время как он любезно раскланивался со мной. Что такое с ним приключилось? Ведь мы же прервали нашу беседу на самом интересном месте. Я еще немного посидела у телефона, пытаясь разобраться в случившемся. Потом бросилась к балконной двери, выходящей на улицу. У дома стоял серый «опель-рекорд». Гастон Мёд открыл дверцу и сел с той стороны, где сидит пассажир… Еще один удар… Придя в себя и выпив в ванной холодной воды, я вошла в кухню и увидела, что Дьявол моет кофейные чашки. Я сразу же поняла и только потому не упала мертвой на месте, что была уже неплохо закалена несчастьями и переживаниями последних месяцев. Вот уже много лет всю посуду в нашем доме, до последней ложки, мыла приходящая домработница. Всю жизнь мытье посуды было для меня самой ненавистной домашней работой, и я целиком предоставила ее домработнице. Все остальные – мои сыновья и Дьявол – с готовностью следовали моему примеру, и не было случая, чтобы они что-нибудь вымыли добровольно, всю грязную посуду складывали в раковину. И вдруг он ни с того ни с сего сам моет чашки! Я разлила своей кофе, даже не отпив… Три раза был странный звонок… Гастон Мёд прервал разговор на самом интересном месте и поспешно ушел, ничего не узнав от меня… Ясное дело, телефонный звонок был условным сигналом, наверняка это они согласовали заранее. В моей чашке с кофе что-то было. Думаю, не яд, а какое-нибудь снотворное. Поскольку я никогда ничего подобного не принимаю, на меня могла подействовать самая малость. «На нашей территории не совершено никакого преступления…» Того и гляди, совершат, и я выступаю в качестве приманки. Ну как мне выдержать весь этот кошмар? Теперь в собственном доме я буду бояться есть, в собственной кровати бояться заснуть. Нет, надо что-то придумать. К примеру, назвать место, какое-то время займет проверка, не наврала ли я опять, как в случае с Кордильерами. По крайней мере у меня будет хоть несколько спокойных дней. Поговорю с полковником. Придется ему удовольствоваться пока только попыткой покушения на меня. – Надоела мне вся эта история, – сказала я Дьяволу нормально-раздраженным тоном. – С чего это он вдруг сорвался? – Не знаю. Ты разговаривала с ним по-французски, откуда я могу знать? А где спрятаны ценности, ты ему сказала? – В том-то и дело, что нет. Только собралась рассказать, как он подхватился – и был таков. Ничего не понимаю. Дьявол не поддержал разговора. Он вытирал чашки, не глядя на меня, и я видела, как он напряженно чего-то ждет. Я знала чего. – Ты ведешь себя как кретин, – продолжала я. Ну что ж это такое? Как видно, во всей этой истории мне суждено играть роль сладкой, не сладкой, но, во всяком случае, идиотки. – Напускаешь туману, делаешь глупости, а зачем? Не лучше ли было сразу сказать, что ты действуешь в контакте с милицией? Чего ты мне морочишь голову, что связан с Интерполом? – С какой милицией? – С нашей, польской. С нашими отечественными блюстителями порядка. Зачем ты заставляешь меня еще больше нервничать? Видишь ведь, что я и так нахожусь в состоянии истерии, так ты еще добавляешь нервотрепки. – А ты откуда знаешь, что я действую в контакте с милицией? – От полковника. Из-за твоей таинственности я попадаю в глупое положение. – Мне не велели говорить тебе, – спокойно сказал он, идя в комнату. – Видимо, полковник изменил первоначальное намерение. Ну ладно, теперь ты знаешь, поэтому хватит валять дурака. Где это место? Я завтра передам ему, и ты покончишь с этим делом. С меня тоже достаточно. – Хорошо, – вздохнув, согласилась я. – Так и быть, скажу тебе, и отцепитесь вы все от меня. Раз и навсегда. Я еще думала, не слишком ли это рискованно, но Дьявол уже вытаскивал атлас. – Ну, так где? – В Родопах, – неохотно сказала я. – На греческой территории недалеко от болгарской границы. Очень редко можно было что-то понять по его лицу, но то выражение, которое появилось сейчас, я знала. Оно появлялось в тех редких случаях, когда при игре в бридж ему приходила выдающаяся карта, карта-чудо, о которой потом долго рассказывают друзьям в зимние вечера. Невероятная, сказочная удача! Надо было очень хорошо его знать, чтобы заметить это выражение, промелькнувшее на его лице. Он поверил! Склонившись над картой Греции, я лихорадочно попыталась найти на ней что-нибудь правдоподобное. – Здесь, – сказала я, показывая пальцем точку в горах. – Покойник назвал цифры и условные обозначения, которые я потом нашла на карте шефа. – И ты не обозначила это место на карте для себя? – Нет, это невозможно. Нужно знать расстояние в метрах. Те самые цифры. – Какие? Что он говорил? Я закрыла глаза, спешно пытаясь восстановить в памяти те цифры, какими были обозначены линии на карте в Родопах. Если я ошибусь, они сразу поймут, что я говорю неправду. Какое все-таки счастье, что у меня такая хорошая зрительнаяпамять! – Все сложено… – медленно начала я. И в этот момент мне представилось, что я опять оказалась в темном промозглом подземелье, так что следующие слова я чуть не заорала изо всех сил, подняв голову к потолку, – …сто одиннадцать от двадцати девяти и тысяча тридцать два от «А», как Альберт. Опущено на глубину пятнадцать метров… Я открыла глаза и добавила: – Вот почему я считаю, что это спрятано в расщелине или пещере. Расстояние надо отсчитывать от определенного меридиана и определенной параллели. Здесь их нет, карта шефа более подробная. – Сто одиннадцать чего? – Откуда я знаю? Может, метров, а может, футов, а может, каких-то других единиц, понятия не имею. Наверное, они между собой договорились об этом. Думаю, что без карты шефа никто не сможет найти это место. Параллели и меридианы, как правило, на местности не прочерчены. На его карте они были привязаны к точкам на местности. Он записал цифры, которые я сообщила, изо всех сил стараясь скрыть охватившее его волнение. Я наблюдала за ним со сжавшимся сердцем. Неужели это все из-за Мадлен? Да нет, он вообще не способен на такие сильные чувства. Так в чем же дело? Он был похож на человека, который долго пробыл в неволе и перед которым неожиданно раскрылись двери на свободу. И вдруг пришло прозрение. – Я думаю, – устало сказала я, – что теперь ты можешь уже уйти от меня. Ты достиг своей цели, больше тебя ничто не удерживает. – Ты хочешь этого? – спокойно спросил он. – Хочу. Больше всего на свете не люблю недоговоренности. Ты это прекрасно знаешь. Я была бы рада, если бы ты завтра начал собираться. – Если тебе так этого хочется, я потороплюсь, – обиженно заявил он. – Я могу забрать все свои вещи? – А на кой черт мне твои вещи? – Как знаешь. Я думал, что нас еще что-то связывает… – Связывало. Шифр покойника. Ты его получил. Беги, используй. – Хорошо, я сделаю, как ты хочешь. Завтра уйду. Он очень хотел изобразить смертельную обиду, но у него не получилось. Сохранять на лице непроницаемое, каменное выражение – это он умел, но ему не удалось погасить блеск глаз… Первый раз за много дней я отправилась спать спокойно, зная, что по крайней мере в эту ночь мне ничто не угрожает. Когда телефонный звонок разбудил меня, было уже позднее утро. – С вами будет говорить полковник Едлина, – сказал приятный женский голос. В телефоне что-то трещало, слышались какие-то помехи. Потом раздался голос полковника: – Алло, вы меня слышите? Не могли бы вы через час приехать на кладбище в Пальмирах? Вы знаете, где это? – Знаю, конечно, – сказала я немного озадаченная. – А что случилось? – Мы завершаем нашу операцию, вы увидите, чем она закончится. А кроме того, вы нужны, чтобы опознать одного человека. Итак, через час в Пальмирах. До встречи! Положив телефонную трубку, я какое-то время обдумывала услышанное. Почему полковник не назвал пароль? Такое явное пренебрежение к моим тревогам и опасениям обидело меня. Ведь сам же согласился, что для меня последние месяцы не были усыпаны розами. Я хотела туда же позвонить ему и высказать свои претензии, но у меня не было под рукой его телефона, а разыскивать через Главное управление милиции не хотелось. Да и времени не было, если я собиралась через час быть в Пальмирах. Но почему именно в Пальмирах? Через полчаса я уже ехала. Предстояло пробиться на север через весь город. Хоть я и успела выпить чаю, но еще не совсем проснулась, что, по всей вероятности, и спасло мне жизнь. Сразу же за Ломянками на почти пустом шоссе передо мной появился какой-то человек и взмахнул милицейским жезлом. Если бы это был просто пассажир, который просил подвезти, я наверняка бы не остановилась, так как спешила. Милицейский жезл – другое дело. Я остановила машину и подкатила к нему задним ходом. – Я ожидаю вас по распоряжению полковника Едлины, – сказал он. – Мне поручено показать вам дорогу. Разрешите? – Пожалуйста. А пароль он вам сообщил? – Пароль? Нет, никакого пароля не назвал. – Как бы мне не пришлось на него рассердиться, – пробурчала я и резко взяла с места. До дороги, сворачивающей к Пальмирам, было недалеко. И даже настолько недалеко, сколько совсем близко, так что я, находясь еще в полусонном состоянии, с ходу проскочила ее. Когда же у меня перед глазами мелькнул указатель, я так резко затормозила, что мой спутник, который полез в карман за сигаретами, вынужден был обеими руками упереться в приборную доску. При этом у него что-то упало. – Ох, простите, – сконфуженно извинилась я. – Мы проскочили поворот, и я не успела предупредить вас, что торможу. Пришлось развернуться, и тут мой мотор вдруг чихнул. Раз чихнул, два чихнул, а потом тихонько забулькал и замолк. По инерции я съехала на обочину и остановилась как раз перед указателем поворота на Пальмиры. – Что случилось? – встревожился мой спутник. – Не знаю, – раздраженно ответила я. – То есть знаю, я просто забыла заправиться. – С ума сошла! – рявкнул он с такой совершенно неожиданной злостью, что я была поражена. В конце концов, в спешке люди забывают и о более важных вещах, не только о каком-то там бензине. Я уже собиралась сказать, что у меня есть с собой канистра бензина, которую я, хорошо зная себя, всегда вожу с собой, как вдруг почувствовала какой-то подозрительный запах. Едва уловимый знакомый запах, который всегда ассоциировался у меня с больницей. Я замерла. Мягкая рукавица датского полицейского… У этого типа что-то только что упало… Полковник назвал пароль… Не раздумывая, я открыла дверцу и вышла из машины. Он тоже вышел и тупо уставился на меня, не зная, что предпринять. – Мне кажется, раз мы так торопимся, имеет смысл вам отправиться к полковнику пешком, – посоветовала я. – А я подожду здесь на дороге. Может, кто-нибудь даст мне немного бензина, и я догоню вас. Поспешите же! – Пожалуй, вы правы, – согласился он со мной, как мне показалось, с облегчением и чуть ли не рысью бросился в сторону Пальмир. Я закурила и, глядя ему вслед, медленно приходила в себя. Их темпы меня ошеломили: так быстро, так сразу? Поставив себя на их место, представила, как бы они действовали. Все очень просто. В это время года и дня в Пальмирском лесу всегда пустынно. Они одурманили бы меня той пакостью, вонь которой еще чувствуется в машине, стукнули бы чем-нибудь в левый висок, инсценировали несчастный случай – ну, вроде автомашина врезалась в придорожное дерево, – потом продырявили бы переднюю левую покрышку, а поблизости оставили бы следы колес какой-нибудь машины – и катастрофа готова. Или можно врезаться в дерево той стороной, где бак, и поджечь машину. Тоже неплохо. Очень живо представив себе все это, я пришла в соответствующее настроение. Погасив сигарету, я открыла багажник и только сейчас сообразила, что канистра полная, что в ней двадцать литров бензина и что мне ни в жизнь ее не поднять, не говоря уже о переливании бензина в бак. Я подумала о шланге, но тут, к счастью, увидела приближающуюся машину и замахала рукой. Прекрасный черный «БМВ-2000», направляющийся в сторону Варшавы, затормозил, поравнявшись со мной. За рулем сидел симпатичный на вид человек, хотя лицо его и не выражало восторга от того, что пришлось остановиться. – Что случилось? – спросил он, открыв дверцу. – Очень прошу извинить меня. – Я сокрушенно вздохнула. – Но не могли бы вы помочь мне поднять эту штуковину? – Штуковину? – переспросил он, наморщив брови, как бы пытаясь отыскать в памяти это слово. Я посмотрела на номер его машины. Французский. Может, он иностранец? – Канистру, – пояснила я. – В ней двадцать литров. Мне ни за что не поднять, а бензин налить надо. – А, пожалуйста. Где она у вас? Он вышел из машины, а я с сомнением смотрела на него. Он был высокий, худощавый, опять же очень похож на интеллектуала. Хватит ли у него сил? Но канистру я показала и бак открыла. – А не помочь ли вам? – вежливо предложила я. – Может, мы вдвоем поднимем ее? Он как-то странно посмотрел на меня и одной рукой так легко вынул канистру, будто в ней было не больше ста граммов. Открутив крышку, поднял канистру и вылил ее содержимое в бак. Мало кто сумеет одним духом перелить двадцать литров бензина из высоко поднятой канистры, чтобы руки не дрожали. Казалось, для него это вообще не тяжесть. Поразительно! Думаю, что к восхищению женщины ни один мужчина не останется равнодушным. Вот и этот улыбнулся, по собственной инициативе завернул крышку, положил канистру на место и запер багажник. Мне показалось, что и он почувствовал ко мне симпатию. – Может, еще что-нибудь нужно? Я очнулась и отвела от него восхищенный взгляд. – Ах, нет, большое спасибо. Как изумительно вы это сделали! Огромное спасибо, и прошу извинить, что остановила вас. Ведь вы наверняка спешили. – Пустяки. Для меня это было только приятно. Всего хорошего! Усаживаясь в машину, он бросил взгляд на номер моего «ягуара» и, как мне показалось, хотел что-то сказать, но передумал и жестом показал, чтобы я первая тронулась. Теперь я заколебалась, так как уже настолько пришла в себя после испытанного страха, что подумывала, не устроить ли мне нападение на засаду, поджидающую меня в Пальмирах. Я могла бы, например, таранить их «ягуаром»… Нет, пожалуй, воздержусь. И я двинулась обратно в Варшаву, а за мной ехал «БМВ». Приблизительно за две недели до этого перед маленьким домиком в Биркерде поздно вечером остановилась машина. Алиция выглянула в окно кухни и позвала Торкиля: – Посмотри. «Вольво-114». Уж не Иоанна ли приехала? Мы с Торкилем очень любили друг друга, причем мое доброе отношение к нему было вполне обоснованно, а вот за что он меня любил – совершенно непонятно. Оба они с Алицией восприняли мое исчезновение как большое несчастье, очень радовались, что я отыскалась, и теперь оба помчались к выходу. В дверях они столкнулись с инспектором Йенсеном. – Прошу извинить за столь поздний визит, – сказал господин Йенсен, – но дело срочное. Ваша подруга опять исчезла. – Это уже стало у нее дурной привычкой! – воскликнула взволнованная Алиция и пригласила инспектора войти. Спокойно и по-датски основательно инспектор изложил суть дела. Основываясь на телеграмме, посланной мной Алиции – разумеется, Алиция известила о ней инспектора, – а также на сведениях, полученных из датского посольства в Париже, меня уже два дня ожидали в Дании. А меня все нет. Не звонила ли я ей? – Не знаю, – ответила Алиция неуверенно. – Муж перекапывал сад и повредил кабель, так что наш телефон не работал какое-то время. На работу мне кто-то звонил, но меня как раз не было. Так что не знаю. Инспектор Йенсен очень огорчился. Подумав, он спросил Алицию, где, по ее мнению, я могла бы находиться. Алиция попросила объяснить, в чем, собственно, дело. Господин Йенсен объяснил. Начатая Интерполом еще в конце прошлого года кампания близилась к концу. Было арестовано много людей, занимающихся преступной деятельностью, прикрыто много притонов, конфискованы значительные суммы. И это все. Верхушке гангстерского синдиката во главе с шефом не только удалось скрыться от правосудия, но и скрыть почти весь капитал шайки, а Интерпол очень рассчитывал его захватить, что было бы равносильно отсечению главной головы гангстерской гидры. А теперь вышеупомянутая гидра отращивает новые головы, в целом ряде мест появляются новые притоны, и все свидетельствует о том, что акция Интерпола может тянуться до бесконечности. Из каких-то неведомых источников Интерпол узнал, что все богатство шайки где-то спрятано, но никто не знает где. С другой стороны, стало известно также, что в полиции бандиты имеют своего человека, но опять же никто не знает, кто он. В довершение ко всему, в Северной Африке наблюдается подозрительное оживление в области развлекательного бизнеса, причем это оживление идет вразрез с гангстерской деятельностью в Европе. Полиции, разумеется, это очень на руку, но тем не менее она очень хотела бы знать, в чем все-таки дело. Вот почему моего прибытия ожидали с таким нетерпением, рассчитывая, что кое-что я смогу прояснить, что смогу назвать им хоть некоторых представителей гангстерской элиты. Польское и датское посольства в Париже уже заручились моим согласием побеседовать с кем надо, и вдруг я исчезаю. Разумеется, поиски продолжаются. Если я покинула Францию, то должна была где-то пересечь границу. Как раз этот момент находится сейчас в центре внимания полиции. Известно, что я приобрела бежевый «ягуар», хотя не исключено, что могла бросить машину и уехать на чем-нибудь другом. Причем никто не поручится, что под собственной фамилией. В связи с вышеизложенным не приходят ли в голову моей приятельницы какие-нибудь предположения? Алиция глубоко задумалась и выдвинула предположение. – Она поехала в Польшу, – решительно заявила моя подруга. – Ее телеграмма и то, что вы, господин инспектор, рассказали, позволяют предположить, что ее преследуют и что ее жизни угрожает опасность. А я знаю – вы уж извините, но человеку позволительно иметь хобби, – так вот, моя подруга полагается только на польскую милицию. Я уверена, что она поехала в Польшу. Стремление добраться до родины как последнего прибежища не показалось инспектору Йенсену столь уж странным. Он опять немного подумал, заявил, что проверит, и очень просил немедленно сообщить ему, если от меня придет какая-нибудь весточка. Весточка действительно пришла. Это было мое письмо. Алиция получила его спустя две недели после визита инспектора. Алиция прочла три раза мое послание и очень расстроилась. Семь раз звонила она инспектору Йенсену, никак не могла его застать и расстроилась еще больше. Наконец дозвонилась, и поздно вечером он опять нанес ей визит. Господин Йенсен выглядел растерянным. – Мы нашли вашу подругу, – сказал он Алиции почему-то грустным голосом. – У нее был представитель Интерпола из Парижа. К сожалению, ваша подруга не пожелала с ним разговаривать, даже не впустила его в квартиру и обошлась с ним… гм… невежливо… невзирая на присутствие польской милиции. Мы не знаем, как это объяснить. К тому времени Алиция выучила мое письмо наизусть и знала, как это объяснить. – Я давно знала, что этому человеку нельзя доверять. Сколько раз я ей это говорила! – в гневе выкрикнула Алиция и добавила – Вы должны поторопиться! Я совсем не хочу, чтобы мою подругу убили. Господин Йенсен ничего не имел против того, чтобы поторопиться, но не понял, о каком человеке говорит Алиция. Тогда Алиция перевела ему отдельные фрагменты моего послания, те, в которых я описывала, как нарвалась на гангстеров, переодетых полицейскими, о присутствии в Польше Мадлен, о фактах, свидетельствующих против Дьявола, и о моих подозрениях. Многое из того, что прочитала Алиция, подтверждалось информацией, имеющейся в распоряжении инспектора. Он внимательно слушал, кивая головой. Затем он так же внимательно выслушал то, что ему сочла своим долгом сказать Алиция, и глубоко задумался. Подумав, он заявил, что все понял. Как и следовало предполагать, испытания, выпавшие на мою долю, сделали меня несколько подозрительной, недоверчивой. Меня можно понять. Он сам, например, был бы удивлен, если бы после всего пережитого я стала бы откровенничать со всеми подряд. Напротив, моя сдержанность достойна всяческих похвал. И тем не менее со мной надо же как-то общаться. Он думал, что это будет нетрудно, но теперь его мнение по данному вопросу изменилось. Собственно, оно стало меняться уже тогда, когда ему сообщили, что парижского сотрудника Интерпола я пыталась спустить с лестницы, публично обзывая его «лысым боровом». Может быть, в связи с вышеизложенным моя подруга придумает какой-нибудь способ убедить меня, что тот человек, которого ко мне направят, достоин доверия. Алиция попросила господина Йенсена подождать и позвонила мне в Варшаву. После того как мы с ней убедились, что говорим именно мы, а не подставные лица, Алиция первым делом спросила: – Что это за лысый боров был у тебя? В ответ послышалось разъяренное рычание: – Очередной бандит! Маленький, с большой головой, лысый! С розовой мордой. И она лоснилась, а из ушей торчали клочья шерсти. И блондин! С меня достаточно блондинов! – А почему ты его спустила с лестницы? – поинтересовалась она, оставив в стороне вопрос, почему я решила, что он блондин, если он лысый. – А что, я должна была встречать его с распростертыми объятиями? К сожалению, не спустила, его поддержал какой-то кретин, который поднимался следом за ним. – Но ведь это был сотрудник Интерпола! В ответ раздался иронический смех: – Ты веришь этим сказкам? Да он просто-напросто выдал себя за сотрудника Интерпола, как и все они тут. Представляешь, явился ко мне после того, как им не удалось разделаться со мной в Пальмирах. Дудки, не на такую напали! О покушении в Пальмирах Алиция ничего не знала, так как письмо мое было отправлено раньше. Она потребовала подробностей и узнала, как покушались на мою жизнь, как я чудом избежала смерти – только благодаря своей рассеянности, как за мной гнался усатый балбес, лысый и мордастый, как меня коварно заманили в Главное управление милиции и там – представь! – хотели заставить общаться с вышеупомянутым балбесом, вкравшимся в доверие к некоторым близоруким сотрудникам польской милиции, но я его сразу раскусила и тут же дала ему полную и исчерпывающую характеристику, которую, к сожалению, ему перевели не полностью, после чего сбежала домой и теперь сижу, забаррикадировавшись в своей квартире. Никому я не верю, и обмануть меня больше не удастся. – Ну хорошо, – сказала Алиция, не вдаваясь пока в подробности моего поведения. – Ты инспектора Йенсена знаешь? – Знаю, а что? – Веришь ему? – Нет. – Но почему же? – Откуда я знаю, он мог за это время сто раз измениться. – Ну а мне ты веришь? – Тебе верю, – без колебаний подтвердила я. – Ну так вот, я тебе говорю… – Глупости, – прервала я. – Что с того, что я тебе верю, если я не уверена, что это ты? Алиция опешила. Придя в себя, она возразила: – Но ведь ты же со мной говоришь? – Ну и что? Я ведь тебя не вижу. Может, держат тебя под прицелом. Ты их не знаешь, но я-то знаю, что они способны на все! Алиция поняла, что дело серьезнее, чем она думала. Надо что-то предпринимать. – Послушай, – решительно заявила она. – Обещаю тебе все самым тщательным образом проверить, так что с человеком, который сошлется на меня, ты сможешь смело говорить. Согласна? – Пусть он еще мне докажет, что он от тебя, – упрямо стояла я на своем. – Хорошо, докажет… Она положила трубку и задумалась. Инспектор Йенсен терпеливо ждал. Алиция прекрасно знала и инспектора Йенсена, и характер его работы. Тем не менее была полна решимости еще раз все проверить, так как свои обещания привыкла выполнять честно. Со свойственной ей проницательностью Алиция сразу поняла причины и последствия мании преследования, овладевшей мной. С инспектором Йенсеном они договорились о следующем: человека, которого они командируют ко мне, представят Алиции, дадут ей сутки на ознакомление с ним, после чего она лично его проинструктирует, как он должен себя держать, чтобы я ему поверила. Господин Йенсен развил чрезвычайно оживленную деятельность, в ходе которой пользовался телефоном и коротковолновым передатчиком, отправил несколько телеграмм, лично посетил множество учреждений, съездил в аэропорт и на исходе следующего дня привез к Алиции посланца. Алиция в свою очередь посетила несколько учреждений, причем забралась так высоко, что выше остался разве лишь один король, и говорила несколько раз по телефону и, вполне удовлетворенная результатами, осмотрела представленного ей посланца. Он выглядел вполне пристойно и даже вызывал симпатию, не был блондином, не был лысым, с вполне интеллигентным лицом, не красным и не лоснящимся. Удовлетворенная и на этот раз, она проверила его удостоверение и велела ждать до завтра. В оставшееся до следующего дня время она развила не менее интенсивную деятельность, в результате которой значительно возросли ее счета за международные телефонные переговоры. Когда наконец совесть ее была успокоена, Алиция потребовала свидания с симпатичным посланцем с глазу на глаз. – Прежде чем вы начнете с ней говорить, скажите ей вот это: зразы говяжьи по-варшавски. Только не уверена, что вы сумеете… Разговаривали они по-французски, но пароль Алиция назвала по-польски, и, естественно, у нее возникли сомнения, сможет ли иностранец произнести его как следует, не переврет ли. – Это, пожалуй, самый оригинальный пароль из всех, какие мне приходилось слышать, – улыбнувшись, заметил по-польски посланец. – Зато и запомнить его будет нетрудно. – Почему же вы мне сразу не сказали, что знаете польский? – вскричала Алиция с упреком. – Вы когда едете в Варшаву? – Да я уже целую неделю пробыл там. А сюда приехал лишь затем, чтобы увидеться с вами. – Вы уже говорили с Иоанной? – Нет, я был занят другим делом. Он неуверенно глянул на Алицию, не зная, стоит ли продолжать, и добавил озабоченно и сочувственно: – Боюсь, вся эта история очень дорого обошлась вашей подруге. Затем он сел в самолет и отправился в Париж, где у него состоялся важный разговор – на этот раз по его собственной инициативе, – после чего он опять сел в самолет и отбыл в Варшаву. Мое ужасное душевное состояние объяснялось целым рядом причин. События развивались в бешеном темпе. Сразу же после пальмирской авантюры произошел инцидент с лысым боровом. Дело было так. На обратном пути из Пальмир я все никак не могла прийти в себя. До Белян я тряслась от пережитого страха, проехав же Беляны, стала пылать яростью. В конце концов, сколько можно отравлять мне жизнь? Где же конец обману и лжи? Да попадись мне эти мерзавцы, поубивала бы их всех! Лысый боров – в точности такой, как я описала его Алиции, – выскочил из автомашины, стоявшей перед моим домом, и бросился вслед за мной по лестнице, громко крича, что ему срочно необходимо поговорить со мной. Единственные же звуки, которые я тогда была в состоянии производить, – это скрежетать зубами и разъяренно шипеть. За лысым боровом следовал еще какой-то человек, и он действительно принял борова в объятия, когда со сдавленным криком: «Прочь, уходи!» – я столкнула его с лестницы третьего этажа. Грамматика в моем выкрике хромала, но слова должны были быть понятны лысому борову, так как он излагал свои просьбы по-французски. Я еще задержалась на площадке четвертого этажа, чтобы подкрепить упомянутое высказывание несколькими подобными, а затем вбежала в свою квартиру и захлопнула дверь. Через час я вынуждена была ее открыть, так как ко мне прибыли два сотрудника милиции в мундирах. Они принесли повестку. Вызывал полковник. При мысли о полковнике я испытала такую горечь и одновременно злость, что тут же помчалась к нему, чтобы высказать все, что я о нем думаю. Сотрудники милиции еле поспевали за мной. Прибыв в управление милиции, я сразу же, еще в вестибюле, наткнулась на лысого борова. Представляете?! Забыв о своем намерении рассчитаться с полковником, я здесь же, внизу, устроила чудовищный скандал. Я выразила свой решительный отказ – на нескольких языках, чтобы дошло до борова, – вести какие-либо переговоры, поставила под большим знаком вопроса способность нашей милиции заниматься вообще какими-либо делами, допустив таким образом прямое оскорбление властей, смешала с грязью присутствующих, пытавшихся что-то мне объяснить, и только после этого несколько поутихла. Прежде чем зрители этого спектакля успели прийти в себя, я важно заявила, что мне надо в туалет, и под этим предлогом скрылась. Кружным путем в семь часов вечера вернулась я домой – озлобившаяся на весь мир, никому не доверяющая, решившая отныне рассчитывать только на себя. Я не помнила, заперла ли я входную дверь, торопясь в милицию, так что следовало принять меры предосторожности. Вынув из тайника в машине пружинный нож, я включила в «Ягуаре» противоугонное устройство и на цыпочках поднялась по лестнице. Если я оставила дверь незапертой, они могли проникнуть в квартиру и там устроить засаду. На лестнице не оказалось ничего подозрительного. Вставив ключ в замочную скважину, я повернула его так бесшумно, будто всю жизнь занималась кражами со взломом. Так же осторожно нажала на ручку и, открыв дверь, на всякий случай отскочила в сторону. Ничего не произошло. Тогда я присела на корточки и осторожно сунула голову в квартиру. Не заметив ничего подозрительного, я могла себе позволить войти нормально. На всякий случай я закрыла дверь тоже бесшумно: шуметь можно будет лишь после того, как осмотрю всю квартиру и никого в ней не обнаружу. Открыв дверь в комнату, я остановилась на пороге. Дьявол собирал свои вещи в небольшой чемодан. Долго я стояла, наблюдая за ним, пока он случайно не повернулся и его взгляд не упал на меня. И тут этот неестественно хладнокровный человек вздрогнул и, будучи не в состоянии справиться с собой, уставился на меня так, будто увидел привидение. Меня это не удивило – ведь в Пальмирах меня ожидала засада, меня должны были убить, он об этом знал. И вообще, я дошла до такого состояния, когда меня уже ничто не удивляло. – Вижу, что ты наконец и в самом деле собрался уходить? – вежливо поинтересовалась я. – Ведь ты этого хотела, – возразил он, успев прийти в себя. – Ах как трогательна твоя готовность исполнять мои желания! Действуя по намеченному плану, я все-таки осмотрела квартиру, глянула в шкафы, убедилась, что, кроме нас двоих, в квартире никого нет, и заперла дверь на ключ. – Разреши мне часть вещей оставить, – холодно попросил Дьявол. – Я не в состоянии унести все за один раз. На днях заберу остальные. – Поступай как считаешь нужным, только уходи поскорей. Пусть оставит вещи, вещи не кусаются, лишь бы сам скорей ушел. Его присутствие держало меня в страшном напряжении, более того, я воспринимала его как постоянную угрозу, постоянную опасность, нависшую над моей головой. Я понимала, что у него не только не осталось ко мне никаких теплых чувств, но, напротив, теперь я ему только мешала. После того как он из-за Мадлен впутался во всю эту аферу, он, как и все прочие члены банды, был заинтересован в моем исчезновении. И я вдруг очень явственно представила, как бы чувствовала себя в обществе шефа, если бы, скажем, по причине временного умственного затмения, выдала ему тайну. Ужас охватил меня при мысли о безграничной и беспощадной жестокости этих людей. Я приготовила себе чай, выбрала кресло, стоявшее в углу комнаты, и уселась с чашкой в руках, положив рядом пружинный нож. Похоже, я несколько переборщила в своей любви к риску. Роль приманки оказалась мне явно не по силам, надо честно признаться в этом. Не доросла я до нее. Неожиданно я выпалила: – Оставьте в покое Родопы. Нет там ничего. Думаю, что если бы изо рта у меня вырвалось пламя, оно не поразило бы его сильнее, чем эти слова. Никогда в жизни не видела я его в подобном состоянии. Страшно побледнев, Дьявол вскочил, отбросив чемодан, и в его взгляде отчетливо читались ужас и ненависть. Я понимала, что мое заявление могло быть и неожиданным, и неприятным, но чтобы до такой степени… В чем же все-таки дело? – Ты что, делаешь из меня дурака? – не своим голосом заорал он, бросаясь ко мне. Лязгнув, сам собой открылся нож. Дьявол замер на месте. – Не подходи, – сказала я. Красный туман застилал мне глаза. – Советую держаться на расстоянии. Поверь, это добрый совет. И в этот момент зазвонил телефон. Ни он, ни я не шевельнулись. Телефон звонил и звонил. Первым опомнился Дьявол. – Психопатка, – сказал он, пожимая плечами, и снял трубку. – Алло! Слушаю! Это тебя, – обратился он ко мне. – Ха-ха, – только и произнесла я, полная решимости не покидать своего безопасного уголка в кресле. – Да опомнись же, кретинка! Звонит полковник Едлина. Я пожала плечами: – Можешь сообщить ему, что я не подойду к телефону, даже если будет звонить сам Господь Бог. Смешно было слышать, как Дьявол, пытаясь убедить меня, что говорит действительно с полковником, пространно объяснял собеседнику, почему именно я отказываюсь подойти к телефону. Его собеседник делал вид, что настаивает на разговоре со мной. – Полковник говорит – ему бы только услышать твой голос и убедиться, что ты жива, – раздраженно сказал Дьявол, протягивая мне трубку. С меня было достаточно. Я заорала во все горло: – Да отвяжитесь вы все от меня! Какое ему дело до того, жива ли я! Пусть катится ко всем чертям! – Увы… – начал было Дьявол. – А, вы слышали! Пожалуйста, пожалуйста, до свиданья. Не взглянув на меня, он снова занялся чемоданом. Какое-то время в комнате царило молчание. – Так как же обстоит дело в Родопами? – прервал молчание Дьявол, запирая чемодан. – Ты соврала? – Соврала, – подтвердила я. – Сейчас соврала? – Он наконец посмотрел мне в глаза. – Опять хочешь все запутать. Вот только не знаю зачем. – Затем, чтобы ты на своей шкуре почувствовал, что значит жить в атмосфере неуверенности. Уже несколько лет ты держишь меня в таком состоянии. – Решила отомстить? Я позволила себе выразить наивное удивление: – При чем тут месть? Если я наврала о Родопах, какие могут быть к тебе претензии? Он не ответил, напряженно о чем-то раздумывая. Когда он заговорил, в его голосе чувствовались решимость и отчаяние: – Так ты утверждаешь, что сейчас говоришь правду? А тогда лгала? Значит, покойник сказал не то, что ты мне сообщила? – Ну, разумеется, не то. Неужели ты думал, что я уж совсем дура? Из всего, сказанного мной, верно лишь то, что он действительно называл цифры, обозначающие расстояния, и что без карты этого места не найдешь. Остальное я выдумала. Можете обшарить все Родопы, каждый камешек. Ничего не найдете. – Зачем ты это сделала? – тихо спросил он. Думаю, таким разъяренным мне его не приходилось видеть. – Ты прекрасно знаешь зачем, – холодно ответила я. – И не считай меня глупей, чем я есть. – О чем ты, не понимаю. – Можешь не понимать, дело твое. Я сидела, съежившись в кресле, с ножом в руке. Больше всего на свете сейчас Дьяволу хотелось узнать от меня правду. Будь у него пистолет, он, не задумываясь, пустил бы его в ход. Нож в моей руке отбивал охоту к более близкому контакту со мной. Не сказав больше ни слона, он ушел, оставив чемодан на полу. Я слезла с кресла и заперла входную дверь, накинув еще цепочку. В восемь опять зазвонил телефон. Поскольку еще не изобрели способа убивать по телефону, я после некоторого колебания подняла трубку. – Двадцать четыре восемнадцать, – сказал полковник раздраженным тоном. – Скажите на милость, что это вы вытворяете? – Вы меня очень хорошо охраняете, большое спасибо, – язвительно поблагодарила я. – Нормальный человек на моем месте уже давно отдал бы концы. Больше я на такую удочку не попадусь. – Я не понимаю, о чем вы говорите. И вообще, возьмите себя в руки, постарайтесь избавиться от этой мании преследования. Приезжайте ко мне, вас ожидает сотрудник Интерпола. – Кто, этот лысый боров? Полковник вроде бы заколебался: – Ну, если вам угодно именно так его называть… Мы вас ждем уже целый час! Вы должны были приехать к семи. – А в Пальмирах вы тоже меня ждали? – зловещим тоном произнесла я. – В каких Пальмирах? – На кладбище. Ничего не скажешь, место самое подходящее. Какого черта вы велели мне ехать в Пальмиры? Так вот, слушайте. Сейчас уже вечер, я подожду до утра. А утром устрою скандал на весь город, уж будьте уверены. Всем расскажу – и вашему начальству, и вашим сотрудникам. Я поставлю в известность контрразведку! И пожарную команду! И в газеты позвоню! Втихую мне теперь шею не свернут, если и погибну, так с музыкой! Пусть все об этом узнают. Полковник очень рассердился: – Да что вы такое говорите? Кто свернет вам шею? Что случилось в Пальмирах? – Уж вы-то должны быть в курсе. – Ну хорошо, хорошо. Я в курсе, но я хочу еще раз услышать от вас. Допустим, мне доставляет удовольствие слушать рассказы о том, что я сделал. Итак, что же случилось? – Да ничего особенного. Позвонила ваша секретарша. Сказала, что соединяет с вами. И соединила. Вы велели мне через час быть в Пальмирах, потому что кончаете операцию и мне надо кого-то опознать. – И я назвал пароль? – Нет, и теперь я понимаю почему. Сейчас вы намерены утверждать, что не вы звонили. – Намерен, честное слово, намерен, – подтвердил полковник. – Подождите минуточку, я вам сейчас перезвоню. Минуточка растянулась на полчаса. Потом полковник снова позвонил, и мне показалось, что он очень рассержен. – Хотелось бы знать, что вы успели сделать за то короткое время, которое прошло между вашим визитом ко мне и утром сегодняшнего дня? – спросил он. – Вам действительно звонили, действительно вызывали в Пальмиры. Как вам удалось выйти из этого живой и невредимой? – Только потому, что бензина не хватило. И еще потому, что я излишне нюхливая. Вот если бы они догадалась применить другую гадость, а не ту, которой усыпили меня в Копенгагене… Помереть же я должна была потому, то вы поверили в Родопы. – Боже мой, какие еще Родопы?! В раздраженном тоне полковника слышалось столько искреннего недоумения, что я окончательно отбросила недавние подозрения. В самом деле, с этими своими подозрениями я могу докатиться до того, что буду считать полковника членом банды, всю нашу милицию подкупленной, а Главное управление – штаб-квартирой гангстеров по эту сторону границы. Разумнее признать, что полковника просто-напросто обманывали. Я рассказала о вчерашнем разговоре и событиях, имевших место сегодня утром. После чего дала понять, что роль приманки мне не нравится. В заключение я сказала: – Хоть это и трудно, но я в конце концов могу поверить, что вы не заинтересованы в моей смерти. Однако тогда придется признать, что вас обманывают. Лысый боров тоже лицо подставное, это я вам говорю. И я отказываюсь покидать свою квартиру. Делайте что хотите. Полковник не стал настаивать и согласился, чтобы я осталась в добровольном заключении. Поздно вечером позвонила Алиция. У меня создалось впечатление, что и ее втянули в кампанию против меня, но не очень огорчило. Я была уверена, что она очень скоро разберется во всем. Уж я-то Алицию хорошо знала: она никому не поверит, пока сама сто раз не проверит. Утром Дьявол попытался проникнуть в квартиру, но ему помешала цепочка на двери. Я проснулась, услышав, как он дергает ее, вышла в прихожую и заявила, что в квартиру его не впущу. Он пригрозил, что вызовет милицию, на что я с энтузиазмом согласилась. Кончилось тем, что, приоткрыв дверь на длину цепочки, я подала ему бритвенные принадлежности, и он опять исчез с глаз моих. Что же мне делать дальше? У него есть ключи. Если я выйду из квартиры, он воспользуется моим отсутствием и устроит в квартире засаду. А у меня уже кончались сигареты, нужно купить чай и кое-какие лекарства. Полковник не давал о себе знать. Идиотское создалось положение и, говоря по правде, я была гораздо ближе к сумасшествию, чем когда-либо. Сигареты и продукты мне привезла на другой день донельзя взволнованная Янка, я попросила ее об этом по телефону. Приехав, она заявила, что тут ошивается некий мерзавец, который следил за ней. – Где ошивается? – Да тут, у тебя на лестнице, выше этажом. Я звоню в твою дверь, а он выставил рожу и смотрит. Нет, я так не могу, я человек нервный. Кончай, пожалуйста, все эти штучки. – Я бы рада, да не знаю как. – Но ведь я теперь боюсь выйти! – Так не выходи. Я, может, тоже боюсь. – Но мне же надо домой! В конце концов за ней приехал муж, которого я в квартиру не впустила. Не впустила также и человека, который пришел снимать показания электросчетчика. Ему пришлось поверить мне на слово и записать ту цифру, которую я назвала. Не впустила я и приходящую домработницу, которую хорошо знала, и незнакомого мне человека, выдававшего себя за работника телефонного узла и очень настаивавшего, чтобы я его впустила. Одиннадцать раз мне звонили разные лица и под разными предлогами пытались выманить меня из квартиры, причем дважды в ответ на требование назвать пароль вешали трубку. На третий день появился Дьявол. – Я желал бы получить свой чемодан, – холодно заявил он. – Сразу надо было забирать! – огрызнулась я. – Но раз уж я не забрал, будь так любезна и отдай мне его теперь. – Хорошо, я спущу его тебе на веревке с балкона. – И устроишь представление для всей улицы? Хватит валять дурака. Я могу не входить, выставь его на лестницу. На меня опять, как видно, нашло умственное затмение, ибо я отправилась за чемоданом, оставив дверь закрытой лишь на цепочку. Когда я вернулась, волоча чемодан, в дверях уже был не Дьявол, а какой-то незнакомый тип. И этот тип пытался перерезать цепочку ножницами для железа. При этом он так поставил ногу, чтобы я не могла захлопнуть дверь. При виде его я выронила чемодан. Единственным орудием, оказавшимся под рукой, была та тяжелая штука, которую мои сыновья поднимали, когда делали зарядку. Если не ошибаюсь, эту штуку называют гантели. Они лежали на скамейке в прихожей, у самой двери. Схватив гантели, я изо всей силы стукнула по доступному для меня фрагменту взломщика. Лопнула надрезанная цепочка, и гантели свалились ему на ногу. Заорав не своим голосом, он от боли отдернул ногу, и я тут же захлопнула дверь. Замок я заперла так, чтобы его нельзя было открыть снаружи. А его тут же попытались открыть. Без сил опустившись на скамейку, я слушала, как они возились с замком. Потом все стихло. Наглость Дьявола была поистине безгранична. Через несколько минут он позвонил из автомата и, ни словом не упоминая о происшедшем, потребовал чемодан. Мне очень хотелось сбросить чемодан ему на голову, но меня удержало опасение, что повреждение чемодана даст ему повод и впредь не оставлять меня в покое. Он может, например, подать на меня в суд, призвав в качестве свидетелей тех людей, которые будут наблюдать момент сбрасывания чемодана с четвертого этажа. Поэтому я поступила по-другому: нашла моток веревки, привязала веревку к ручке чемодана и без особого труда спустила его с балкона, не вдаваясь ни в какие объяснения. Когда я занималась спуском чемодана, у меня была возможность обозреть ближайшие окрестности моего дома, и я заметила, что напротив, на газоне, какой-то человек чинил «сирену», лежа под машиной. Другой сидел на траве рядом и с мученическим выражением на лице подавал первому инструменты. Оба с радостью бросили работу и с большим интересом наблюдали за моими манипуляциями с чемоданом, после чего с большой неохотой вернулись к прерванному занятию. Тоже мне, нашли развлечение! Будь под рукой граната, я швырнула бы в них! Разорванную цепочку я соединила куском толстой проволоки – хорошо, она нашлась в квартире. Я понимала, что это совершенно недостаточные меры безопасности, и принялась за поиски дополнительных средств. В результате поисков в буфете была обнаружена большая и тяжелая колотушка для отбивания мяса на очень длинной ручке. Кроме того, я приготовила большой кусок ваты, завернутый в марлю. Это на тот случай, если они хитростью заставят меня приоткрыть дверь на длину цепочки и через щель попытаются воздействовать на меня каким-нибудь химическим средством, распылив его. Думаю, что вышеупомянутая маска если не полностью обезопасит меня от воздействия усыпляющего или наркотического газа, то, во всяком случае, значительно ослабит его действие. Вооружившись наступательным и оборонительным оружием, я почувствовала себя более уверенно. За три дня, проведенные в добровольном домашнем заточении, я дошла до ручки. Скопившееся во мне раздражение требовало выхода, и я с готовностью бросилась к телефону, когда он зазвонил. – Двадцать четыре восемнадцать, – сказал незнакомый голос. – Полковник просит вас прибыть к нам. Приехал человек из Интерпола. Полковник велел сказать, что настоящий. Сейчас они с полковником в городе, но через час будут ждать вас в «Гранде». – Дудки, – невежливо ответила я. – Как, простите? – Дудки. Пусть ждут, если им так хочется, но я не приеду. Я же говорила, что не выйду отсюда! Через десять минут он опять позвонил: – Двадцать четыре восемнадцать, а если они с полковником приедут к вам? – Если согласны разговаривать на лестнице, пусть приезжают. В квартиру никого не впущу. – Тогда приезжайте вы. Мы дадим вам сопровождающих. – Подавитесь своими сопровождающими… В состоянии крайнего душевного напряжения ожидала я весточки от Алиции, твердо решив никому не верить, пока не получу доказательств, что этот человек послан ею. Ярость бушевала во мне, как в действующем вулкане. Через полчаса позвонили в дверь. Закрыв лицо маской и взяв в руки колотушку, я подошла к двери, полная решимости пустить ее в ход при малейшем подозрительном движении. Так как от Алиции по-прежнему не было никакой вести, у меня были все основания полагать, что это опять гангстеры – как видно, у них не осталось времени, и они идут ва-банк. За дверью оказался незнакомый человек. Так я и думала! – Чего надо? – невнятно произнесла я, так как вата порядком-таки мешала. – Я от полковника Едлины, – сказал незнакомец, глядя на меня с удивлением. – Двадцать четыре восемнадцать. Буду вас сопровождать. – Поищите себе другую компанию. Вот если бы тут, на лестнице стоял полк солдат в полном обмундировании, я, может быть, и вышла. Да и то, если бы с ними был сам Циранкевич, потому что только его я хорошо знаю в лицо. Так что привет! Марш в Родопы! Прежде чем он успел ответить, я захлопнула дверь. Вскоре по телефону возобновились переговоры и уговоры. Мне предлагались на выбор две возможности: или полковник приезжает ко мне, или я к полковнику. От визита его ко мне я тут же отказалась категорически: ведь этот несчастный человек, которого обманывают на каждом шагу, – я, разумеется, имею в виду полковника – не сможет явиться ко мне в сопровождении всего своего отдела. С ним будут один или два человека, разумеется, бандиты, которым он полностью доверяет, а они прикончат здесь и его, и меня. Из двух зол лучше уж мне ехать к нему. Но не в «Гранд» же! Наконец позвонил сам полковник: – Я все понимаю, но так не может дальше продолжаться. Мне доложили, что вы никого не желаете впускать в квартиру. Не желаете вы также приехать в «Гранд». – …и силой вы меня отсюда не вытащите, – дополнила я. – Так что же вы предлагаете? – Так и быть, я пойду на большой риск и сама приеду к вам, но только в Главное управление и только после того, как предварительно сама позвоню вам туда. Больше я не попадусь на удочку. Позвоню сама. Надеюсь, телефонная книга не была подделана два года назад в предвидении теперешних событий и номер вашего телефона в ней настоящий. Но прошу учесть, что всякого, кто по дороге попытается приблизиться ко мне, я бью без предупреждения. Чтобы потом не было претензий. – Ладно, бейте. В управлении я буду через пятнадцать минут. Звоните и приезжайте, но не подводите. Дело неотложное! Выждав пятнадцать минут, я позвонила в управление. Коммутатор сразу соединил меня с нужным номером. Несколько гудков, и вот в трубке послышался несколько запыхавшийся голос полковника: – Фу, еле успел. Пришлось бежать по лестнице. Какие еще физкультурные упражнения запланированы у вас для меня? – Пока не знаю. Ладно, приеду. – У вашего дома находятся двое наших людей. Не бейте их. Впрочем, они предупреждены и будут держаться на расстоянии. Жду. Уже стемнело. Лестница была освещена. С ножом в одной руке и колотушкой в другой я впервые покинула квартиру после трех дней сидения взаперти. Оружие мешало мне запереть дверь, но я как-то ухитрилась это сделать и спустилась вниз. Как же теперь мне отключить противоугонное устройство в машине, не выпуская из рук ножа и колотушки? А тут еще сумка в руках. Переложив оружие в левую руку, я принялась правой шарить под задним крылом и, разумеется, прикоснулась ключом к кузову. Раздался истошный вой, я сама испугалась и, забыв всякую осторожность, быстро отключила установку. Вой прекратился. Осмотревшись, я увидела на другой стороне улицы двух мужчин, тех самых подозрительных типов. Они стояли возле своей уже отремонтированной «сирены» и внимательно наблюдали за мной. Хотя уличные фонари светили слабо, я на всякий случай грозно поглядела на них и села в машину. Сложив свое оружие на коленях, я тронулась в путь. Следом за мной двинулась «сирена». Пожав плечами, я сильно нажала на газ. Расстояние между нами должно было резко увеличиться, но, глядя в зеркало заднего вида, я убедилась, что ничего подобного не произошло. «Сирена» не отставала от меня. Странно. Я проверила ручной тормоз, не затянут ли он случайно. Потом опять посмотрела назад, и тут что-то внезапно упало на мостовую прямо передо мной. И я это что-то переехала. Мне стало нехорошо. Неужели человек? Никогда в жизни не наезжала я на человека. Раз переехала курицу, так и то несколько дней была не в себе. Дальше я действовала уже автоматически, забыв обо всем на свете. Пяти метров мне хватило, чтобы остановить машину. В этом месте дорога шла с небольшим подъемом вверх, и меня занесло поперек мостовой. Оставив машину включенной на первой скорости (не знаю, когда я успела включить), я выдернула ключи зажигания и выскочила из машины, на ходу подхватив покатившуюся с колен колотушку. Не знаю, что бы я сделала, если бы то, что я переехала, оказалось человеком. Но это был не человек. Это была доска, тщательно обмотанная тряпками. Я ее хорошо разглядела при свете уличных фонарей. Я чувствовала, что вот-вот потеряю сознание. У меня не было сил подняться, и я продолжала стоять на коленях посреди мостовой, склонившись над проклятой доской. Какой-то человек подбежал ко мне, взял под руку и попытался поднять. – Скорей! – прошептал он мне на ухо. Все еще находясь в шоковом состоянии, я не сопротивлялась, когда он потащил меня к «ягуару». Вдруг до моего сознания дошло, что за рулем моей машины сидит какой-то незнакомый человек. Тот, что тащил меня, попытался разжать мой судорожно сжатый кулак, чтобы извлечь ключ от зажигания. Из «сирены», затормозившей перед кучей тряпья, выскочили двое. Тошнотворная слабость, овладевшая мной, вдруг мгновенно испарилась. Ей на смену пришло ставшее уже привычным состояние бешеной ярости. Одним движением вырвалась я из рук удерживавшего меня негодяя и с криком: «Прочь, свинья!»– изо всех сил огрела его колотушкой. Он попытался уклониться, но я все-таки попала, да так, что загудело. Правда, что именно загудело, не знаю, а выяснять было некогда. Расправившись с одним, я, как разъяренная фурия, двинулась на того, кто сидел за рулем. Оглушенный негодяй, немного оправившись, попытался меня удержать, схватив за воротник жакета. Удержать меня, однако, в тот момент не смог бы никто. Что ткань! Я была способна разнести в клочья стальную броню. Оставив воротник в руках негодяя, я замахнулась на сидящего за рулем, но тот не стал ждать и, сжавшись в комок, вывалился из машины через противоположную дверцу, так что мой удар пришелся, к сожалению, по пустому сиденью. Опять загудело, на сей раз непонятно что. Тем временем к драке подключились подоспевшие из «сирены». Один из них сцепился с первым из нападавших, а второй попытался помешать мне сесть в «ягуар». – Прочь! – опять завопила я и замахнулась колотушкой, но он не стал упорствовать и мгновенно исчез. Не проверив, есть ли кто под машиной, взревев мотором, я рванула с места. В зеркальце я видела, что драка сразу прекратилась и проклятая «сирена» опять кинулась за мной. С ума сойти! Сигналя во всю мочь, с включенными фарами я ворвалась на Пулавскую, как четыре всадника Апокалипсиса, вместе взятые, и, заскрежетав тормозами, резко остановилась у подъезда Главного управления милиции. Из здания выскочили несколько привлеченных шумом милиционеров. Тут же подъехала и остановилась проклятая «сирена». С пеной у рта, преисполненная желанием немедленно разделаться с преследователями, я выскочила из машины и, подняв над головой колотушку, кинулась к ним со своим боевым кличем «прочь!» (как-то ничего другого не приходило в голову). Не знаю, что бы я с ними сделала, но «сирену» как ветром сдуло – она мчалась от меня задним ходом. Я была полна решимости преследовать ее на своей машине. Тоже, наверное сгоряча, задним ходом. Но тут меня окружили люди, и я малость опомнилась. Во всяком случае, преследовать негодяев не стала и руку с оружием опустила. – Вы к полковнику, не так ли? – робко спросил меня один из милиционеров. Я хмуро кивнула, так как говорить еще не могла. – Простите, – так же робко поинтересовался второй, – но почему вы прогнали отсюда нашу машину? Теперь я уже была в состоянии говорить. – Какую вашу машину? – Ну, «сирену». Теперь они стоят вон там и боятся подъезжать. – Перестаньте морочить мне голову! – отрезала я. Заперев машину, я, сопровождаемая одним из милиционеров, направилась к полковнику. Встречные обращали на меня внимание, и неудивительно, так как выглядела я расчудесно: всклокоченная, воротник оторван, один рукав жакета разорван и – я не заметила когда – чулок на колене лопнул. В руке – колотушка, в глазах – безумие отчаяния. В кабинете у полковника находился человек, лицо которого показалось мне знакомым. Ох, видела я его уже, точно, где-то видела. Я, как вошла, так и застыла на пороге, поправ не только хорошие манеры, но и элементарные правила вежливости. – Этого мерзавца я знаю, – сквозь стиснутые зубы произнесла я, с ненавистью тыча колотушкой в сторону упомянутого мерзавца. – Вы думаете, кто это? – спросила я полковника. Оба молча смотрели на меня, не в силах вымолвить ни слова. Так же молча полковник вопросительно взглянул на сопровождавшего меня милиционера. – Разрешите доложить, ничего не понимаю, – поспешно отозвался тот. – Кажется, гражданка избила наших людей. Поручик сейчас придет. Я сдвинулась с порога, пропуская вновь прибывшего. У него была рассечена губа, и он вытирал лицо носовым платком. Невзирая на травму, он почему-то улыбался. – Что происходит? – спросил полковник. – Что все это значит? – Предмет кухонной утвари в руках женщины – страшное оружие, – объяснил пострадавший и любезно поклонился мне. – Напрасно вы нас посылали, товарищ полковник, мы только зря потеряли день. Этой скалкой пани смогла бы разогнать целый батальон. И, обратясь ко мне, добавил: – Честное слово, когда здесь, на стоянке, вы ринулись на нас, у меня душа ушла в пятки. Никогда в жизни мне не было так страшно. – Ведь я же вас просил не бить наших! – Полковник с упреком посмотрел на меня, и глаза его весело заблестели. – А теперь, – обратился он к своему подчиненному, – доложите, что случилось и почему гражданка в таком виде? – Ее пытались задержать. Двое мужчин остановили машину, в которой она ехала, и попытались увезти ее, причем один уже сел за руль ее машины. Я не совсем понял, что произошло. – Тут он обратился ко мне – У них что, не было ключей от зажигания? – Вот именно, – с мрачным удовлетворением подтвердила я. – Пытались вырвать их у меня. Как же! – Так я и думал, но было темно, и я не все смог разглядеть. Мы ехали сразу за «ягуаром» и бросились пани на помощь, но она разогнала нападавших прежде, чем мы подоспели. Не убила же она их только потому, что при виде нас они сбежали. Я хотел помочь ей сесть в машину и узнать, не ранена ли она, но, так как она и меня хотела огреть своей деревяшкой, я счел за лучшее оставить ее в покое. Мы не смогли преследовать нападавших, так как нашей задачей было сопровождение гражданки. А знаете ли вы, – тут он опять обратился ко мне, – что мы из-за вас чуть под трамвай не угодили? – Ну что вы на это скажете? – спросил меня полковник со вздохом. Я недоверчиво выслушала отчет поручика и решительно заявила: – Все это враки. Он гнался за мной на «сирене». И мешал мне сесть в машину. И пусть объяснит, как это он умудрился не отстать от меня на своем драндулете. Или эти «сирены» у вас были понатыканы по всей трассе? – Сказать? – спросил поручик полковника, который кивнул: – Скажите. Иначе эта женщина не успокоится. – На «сирене» установлен двигатель от «ягуара», – объяснил поручик. – Но, учтите, это служебная тайна, никто не должен знать. Ну и кое-какие еще детали – сцепление, коробка скоростей, еще кое-что. От «сирены» остался, по сути дела, только кузов. – А подвеска? – поинтересовалась я неожиданно для самой себя. – От «фольксвагена». – И держится? – Вроде держится. Приварили на совесть… – Послушайте, давайте кончим с технической частью, – перебил его полковник. – Что будете пить – чай, кофе? – Я напьюсь воды прямо из-под крана. Ну что, убедились? Я была права, когда не хотела выходить из дому. И меня не так легко переубедить. Но вернемся к присутствующим. Кто же этот человек, по-вашему? – По-моему, это наш сотрудник. Сколько лет вы у нас работаете, майор? – Четырнадцать, – улыбнулся майор, и тут я вспомнила, откуда его знаю. Мы вместе были на одной из городских конференций. Он тогда рассказал мне много интересного о деятельности контрабандистов. – Ох, извините. – Я испытала нечто вроде укоров совести и решилась наконец сесть. – Ну хорошо, так и быть, дайте мне немного холодной воды и горячего кофе. Но чтоб все пили то же самое! – Разрешите нам хоть воду не пить, – попросил полковник, и я вдруг почувствовала, что атмосфера разрядилась. Мир вроде бы приходил в норму, но пока в это трудно было поверить. С гневом и возмущением рассказала я о событиях последних трех дней, хотя это и нелегко мне далось – столь сильно укоренилось недоверие ко всем на свете. Рассказала я и о роли Дьявола. Присутствующим я лишь изложила факты и воздержалась от комментариев. Полковник слушал внимательно, веселый блеск в его глазах погас. Потом он взглянул на поручика. – «Фольксваген» въехал во двор в шестнадцать ноль восемь, – доложил тот. – В машине два человека. До отъезда гражданки находились во дворе. Полковник повел подбородком, и поручика как ветром сдуло. Не знаю, откуда взялась секретарша в столь позднее время, но она принесла кофе для всех и воду для меня. Воду я выпила, а свою чашку кофе демонстративно заменила на чашку майора, дождавшись, когда он положил себе сахар и размешал его. Можно сказать, не успел человек и рта раскрыть… Глубокие корни пустила во мне подозрительность. Под рукой у полковника звякнул звонок. Он нажал кнопку. – Приехали, – приглушенным голосом информировал стол. – Пусть войдут, – распорядился полковник и обратился ко мне – Прибыли представители Интерпола. Я лично ручаюсь за них. В состоянии вы с ними говорить или опять станете обижать их? – Не знаю, – мрачно ответила я. – Посмотрю. В комнату вошли два человека. Я знала обоих. Первым был весь отливающий розовым лысый боров, вторым – мужчина, который на Пальмирском шоссе налил бензин в мою машину. Я проявила потрясающую выдержку. Никаких резких жестов, никаких обидных слов. Просто я медленно поднялась и отошла к креслу, стоявшему в углу у стены. Обеспечив безопасность тыла, я присела на подлокотник кресла. В правой руке я держала колотушку, в левой, лязгнув, открылся пружинный нож. – Несколькими фразами я с ними обменяюсь, – холодно заявила я полковнику, – но отсюда я выйду лишь под эскортом вооруженных милиционеров. Этот лысый у меня уже в печенках сидит, а второй подвернулся мне под Пальмирами, там, где меня собирались пристукнуть. Бензинчик мне наливал! И вы хотите, чтобы я их приняла за сотрудников Интерпола и все им рассказала? Да я лишь потому-то и жива до сих пор, что не болтала! Пожалуй, и дальше помолчу. – Да что же это такое! – в отчаянии воскликнул полковник и отер пот со лба. – Господа, я бессилен что-либо сделать, – обратился он по-французски к вошедшим. – Мадам пришлось много пережить, этим объясняется ее… гм… странное состояние. Не знаю, что и делать. Боюсь, придется пригласить врача. – Простите, может быть, разрешите попробовать мне? – тихо произнес по-польски пальмирский проезжий. Он с улыбкой взглянул на меня, и я вдруг вспомнила, как жутко выгляжу. Опасность опасностью, переживания переживаниями, драма в личной жизни своим путем, но ведь жизнь продолжается! Говорят, есть такие женщины, в присутствии которых мужчины вдруг сразу начинают чувствовать себя мужчинами, и наверняка должны быть мужчины, в присутствии которых каждая женщина осознает, что она прежде всего женщина. И ничего с этим не поделаешь! Настоятельная необходимость немедленно посмотреться в зеркало и полная невозможность сделать это окончательно испортили мое и без того не наилучшее настроение. Отчаявшаяся, озлобленная, ожесточившаяся против всего света, я мрачно глядела на него и ждала, что он мне скажет. – Ведь есть же на свете кто-нибудь, кому вы полностью доверяете? – мягко и сердечно спросил он. – Раз-два и обчелся, – с горечью ответила я. – А если быть точнее, то именно два человека. Интересно, кто из них дал вам рекомендации. – Зразы говяжьи по-варшавски, – медленно произнес он. – И нельзя два раза войти в одну и ту же реку. Воцарившееся молчание длилось долго, неимоверно долго. Я не верила собственным ушам. Медленно, с трудом, через толстую оболочку кошмара пробивался к моему сознанию смысл услышанного. Я чувствовала, как постепенно тает переполнявший сердце леденящий ужас и спадает то страшное напряжение, в котором я пребывала все это время. Меня душили с трудом сдерживаемые слезы, слезы невыразимого облегчения. Колотушка и нож вывалились у меня из рук, я всхлипнула, кинулась на грудь этому замечательному человеку и разревелась. Пальмирский знакомый терпеливо держал меня в объятиях, а я рыдала ему в жилетку, судорожно вцепившись в отвороты его пиджака и с отчаянием думая о том, что мое лицо годится теперь лишь для того, чтобы сидеть на нем. – Каким образом, – всхлипывая и сморкаясь в его носовой платок, с трудом выговорила я, – каким образом вы узнали о них? – Вашего друга я знаю очень давно, так получилось, что он и мой друг. А с вашей подругой я познакомился несколько дней назад в Копенгагене. Насколько мне известно, она проявила поразительную дотошность в установлении моей личности. Он смотрел на меня с улыбкой, тактично скрывая отвращение, которое в этот момент я не могла не вызывать. Лысый боров тоже дружелюбно и с интересом поглядывал на меня, хотя было видно, что он ничего не понимает. Полковник и майор проявляли доброжелательное любопытство. Мир вокруг меня с каждой секундой терял свой угрюмый облик и начинал сверкать и переливаться всеми цветами радуги. С трудом заставила я себя оторваться от лучшего в мире человека. – Зеркало! – простонала я. – Неужели в вашем управлении не найдется ни одного зеркала? – Не знаю, собственно, с чего начать, – говорил пятнадцать минут спустя лысый боров, смущенно приглаживая светлые волосики, окаймляющие розовую лысину. – Пожалуй, лучше всего будет, если вы расскажете обо всем, что с вами произошло после того, как мы вас потеряли из поля зрения в Копенгагене. Бесшумно наматывалась пленка небольшого магнитофона. Прекрасное настроение, в котором я пребывала, трансформировало все пережитое мной в увлекательные приключения. Время от времени меня прерывали, прося уточнить ту или иную деталь. Диспетчерскую в бразильской резиденции гангстеров мне пришлось изобразить на бумаге, электрифицированную карту тоже. Так еще раз пригодились навыки, приобретенные за годы учения. – Вы и в самом деле не умеете плавать? – спросил полковник. – Плохо. Но воду люблю, и, представьте себе, под конец я почти научилась управлять яхтой. – Мы имели возможность убедиться в этом, – подтвердил лысый боров и вдруг весело подмигнул. Лучший в мире мужчина рассмеялся и пояснил: – Ведь это наши катера гнались за вами у берегов Испании. Мы получили сообщение, что там пройдет ваша яхта, и ждали вас, но потом… потом события развернулись так, что мы подумали, уж не контрабандисты ли это какие. Яхта шла неосвещенной… Боже мой! А я собралась стрелять в них – не только из пулеметов, но даже из пушки! Я сообщила им об этом, и всем стало еще веселее. Потом я продолжила свой рассказ. Когда я рассказала о том, как меня бросили в подземелье замка Шомон и каким образом я оттуда выбралась, на лицах присутствующих появилось выражение, которое мне трудно описать, – смесь недоверия с восхищением. Я же продолжала рассказывать дальше. Вот я добралась до сейфа шефа и его чудесной карты. Слушатели уже не могли усидеть на месте. Лысый боров из розового стал пурпурным. – Шомон! – нервно восклицал он. – Шомон! Пять лет назад этот замок арендовало частное лицо. У нас не было никаких подозрений, никакой ниточки, ведущей к этому замку… Кто бы мог подумать? Он вытащил из папки большой конверт и высыпал из него на стол множество фотографий. С одной из них на меня смотрело младенчески невинное личико патлатого, на другой было неизвестное мне здание среди пальм, на третьей – солидный благопристойный господин с сединой на висках, тот самый, что спрашивал по-немецки, как это меня могли принять за Мадлен. Было там много и других фотографий. Вот мягко покачивается на волнах, переливающихся солнечными бликами, чудесная яхта «Морская звезда». Я засмотрелась на нее и с ужасом почувствовала, как в моем легкомысленном сердце пробуждается желание опять услышать шум океанской волны, разрезаемой носом яхты, опять увидеть безбрежную даль моря, голубое небо, опять почувствовать мягкое колыхание океана. Да неужели мне еще было мало?! – Шефа здесь нет, – сказала я, просмотрев все фотографии и отложив в сторону те, на которых были изображены знакомые мне лица. Кроме шефа, не было там и красавца с глазами, напоминавшими отблески на скалах Лазурного грота. Признаюсь, я этому обрадовалась и не сочла необходимым информировать о нем Интерпол. У меня не было к нему никаких претензий. В конце концов, это не его вина, что я вбила себе в голову блондина. Если уж хотят, пусть ловят его без моей помощи. На отложенные мной фотографии присутствующие набросились как коршуны. Меня удивило, сколько всего они еще не знали. Поразительно, до чего же хорошо была законспирирована такая большая гангстерская шайка! Шеф обладал несомненным организаторским талантом. – И только сейчас вы нам рассказали обо всем этом! – в ужасе простонал лысый. – Почему вы не пришли к нам еще в Париже? – Мне надо было немедленно скрыться, так как меня выследили у датского посольства, – пояснила я. – У датского посольства? – Лысый немного подумал. – А, действительно, там был наш человек. Он видел, как вы входили. У него была ваша фотография. – В самом деле? – Я изобразила вежливое удивление и оставила эту тему. Вытащив календарик Дома книги, я продиктовала им записанные еще в Бразилии адреса и клички. Как я и думала, моя информация обрадовала их чрезвычайно. Лысый сиял собственным светом, пальмирский знакомый в возбуждении ходил по комнате, полковник не скрывал своего полного удовлетворения. – Ну, теперь вы быстро с ними покончите, – сказал он представителям Интерпола. – Думаю, что за неделю управимся, – ответил пальмирский знакомый. – Все говорит о том, что гангстеры действительно не отдавали себе отчета в том, как много знает пани Иоанна. Если мы теперь ударим сразу в нескольких направлениях… Но главное, что им не удастся добраться до своих сокровищ. Нам было известно, что они их где-то спрятали, но мы боялись, что они успеют их забрать. Теперь же положение гангстеров очень незавидное. Лысый аккуратно собирал и складывал фотографии, документы и пленки с записями и все допытывался, не вспомню ли я еще чего-нибудь. Я собралась было сообщить им слова покойника, но лысый удержал меня. – Пока не надо. В настоящий момент это не самое главное. Пусть клад остается на месте. Данные, которые помогут нам найти клад, вы сообщите после того, как преступный синдикат будет ликвидирован. Сейчас же нас беспокоит еще одна проблема, но я понял, что и вы ничего о ней не знаете. У нас есть основания полагать, что в Северной Африке заново раскидывается сеть притонов, нелегальных игорных домов, но весь этот регион для нас недоступен. Сейчас мы бьемся над тем, как предотвратить эту опасность. – Ну, все, что было в наших силах, мы сделали, – облегченно вздохнув, сказал майор. – Остальное уже зависит от вас. Желаем успеха. Как только мы вернулись к нашей повседневности, мое радужное настроение несколько поблекло. Обращаясь к полковнику, я сказала: – Все это прекрасно. Но не могли бы и вы кое-что сообщить мне? Хотелось бы прояснить вопрос с Мадлен. Пальмирский знакомый бросил на меня быстрый взгляд: – Мадлен! – Пани Иоанна интересуется этой дамой, так сказать, по соображениям личного характера… – запинаясь, начал объяснять полковник. – Я знаю, – перебил его пальмирский знакомый. Наступило неловкое молчание. Что он знал? Откуда? Присутствующие переглянулись, и чувствовалось, что они не решаются чего-то мне сказать. – Говорите, чего уж там, – подбодрила я полковника. – Меня ничто не удивит. Не первый раз одну женщину бросают ради другой. Правда, на сей раз все получилось особенно мерзко, и мне бы хотелось выяснить все до конца. Они все-таки продолжали колебаться. – Полагаю, что вскоре я полностью смогу удовлетворить ваше любопытство, – отозвался наконец пальмирский знакомый. – Через несколько дней. А пока, прошу извинить. Интерпол предпочел бы не затрагивать этого вопроса. – Ну ладно. А по своей линии вы не могли бы мне чего-нибудь сообщить? – обратилась я к полковнику, упрямо придерживаясь темы. Полковник тяжело вздохнул и нажал на кнопку. – Казик вернулся? – поинтересовался он у стола. Тот ответил хриплым голосом: – Только что прибыл. Ожидает. – Пусть войдет. Вошел поручик, тот самый, которому я нанесла травму. Посмотрел на меня, потом на полковника. – Да чего уж там, – пробурчал тот. – Говорите. Я в таком возрасте, когда позволительно совершать ошибки. – Все подтвердилось, – доложил поручик. – Его часто видели с платиновой блондинкой – молодой красивой женщиной с темными глазами. У нее серый «опель-рекорд», номер французский. Здесь появилась несколько месяцев назад, ни в чем замечена не была. Проживает в гостинице «Бристоль». В четверг в ноль часов шестнадцать минут коммутатор гостиницы соединил ее с номером домашнего телефона пани Иоанны, разговор велся на немецком языке. Что вы делали в это время? – Наверное, была в ванной, – ответила я. – Когда бежит вода, ничего не слышно. – Так вот. Ей сообщили, что вы все рассказали и данные записаны. В пятницу утром, в шесть часов сорок две минуты, встреча в машине. В девять «опель» поехал в Пальмиры, вернулся около часу. Следующая встреча в тот же день, в девятнадцать тридцать три. В ней участвовал некий Гастон Лемель, французский гражданин, проживающий в «Гранде». В субботу утром он улетел в Париж. Последняя встреча состоялась сегодня в два десять. Нами задержаны двое подозрительных. Один по пьянке проболтался, что согласился участвовать в похищении, за что получит пятьсот долларов. Второй задержан в Пальмирах. Уверяет, что поехал туда подышать свежим воздухом. Может, я докладываю чересчур кратко? Нет? «Фольксваген» выехал со двора через десять минут после нашего отъезда и скрылся в неизвестном направлении. Его ищут. – И в самом деле излишне кратко, – недовольно сказала я. – Да я толком ничего и не поняла, разве что в самых общих чертах. Получается, что я права: они действовали вместе, он поставлял ей сведения и не возражал против моего переселения в мир иной. Ну и наняли себе в помощь наших хулиганов. Правильно? – Вот именно, – хмуро подтвердил полковник. – Черт бы их побрал. Глупейшая история. Мне остается лишь просить у вас прощения и поздравить с тем, что вы раньше меня во всем этом разобрались. Мне это не доставило ни малейшего удовлетворения. – Разобралась я еще три года назад. Понимала уже тогда, что совместная наша жизнь не задалась, но сама себя обманывала. Ну да ладно, все это пустяки. Так вы сказали, пан поручик, что «фольксваген» уехал через десять минут после нас? У Дьявола были ключи от квартиры, и теперь по возвращении меня наверняка ожидает бомба с часовым механизмом или яд в банке с чаем. Полковник постарался меня успокоить: – Я убежден, что вы ошибаетесь, но мы все же проверим. С вами поедет поручик и поищет бомбу, а чай купите свежий. И учтите, еще какое-то время вы будете находиться под охраной, пока вся эта история не закончится. Только, пожалуйста, не пускайте так часто в ход вашу колотушку! Наша беседа закончилась поздно ночью. Из здания Главного управления милиции я вышла в большой компании. Больше всего на свете мне теперь хотелось прицепиться, как пиявка, к пальмирскому знакомому, так как только при нем я чувствовала себя в безопасности. Однако, с другой стороны, мой теперешний внешний вид был такой, что гораздо благоразумнее было бы как можно скорее исчезнуть из его поля зрения. Конец терзавшим меня противоположным стремлениям положил он, договорившись встретиться со мной через несколько дней. – Я много слышал о вас, – улыбнулся он на прощание. – И был уверен, прошу меня простить, что вас здорово приукрасили. Теперь же, напротив, вас недооценили. Разрешите выразить вам мое искреннее уважение и восхищение. Я не совсем поняла, что он хотел сказать, но это было неважно. Главным был сам факт, что он жил на свете и что мне предстояла встреча с ним. Это позволяло смотреть в будущее с надеждой. Поручик тщательно обыскал мою квартиру и официально заявил, что бомба не обнаружена. Первый раз после долгих мучительных месяцев я легла спать спокойно, как самый обыкновенный гражданин ПНР. Через четыре дня меня известили, что мои знакомые сидят в заключении, а замок Шомон конфискован и вновь передан в собственность государства, шеф же дал деру и продолжает наслаждаться свободой. Впрочем, наслаждение весьма относительное, так как власти преследуют его по пятам, и теперь вместо меня он выступает в амплуа загнанного зверя. На всякий случай я пока отказалась от предложения выехать во Францию. Дьявол исчез. В душе моей расцветала робкая надежда, что я его больше никогда не увижу. На следующий день после того, как мне сообщили все это, меня вызвал к себе полковник. – У меня для вас две новости, – начал он как-то неуверенно. И замолчал. Похоже, не знал, с чего начать. – Начните с плохой, – посоветовала я. – Ведь наверняка из двух ваших новостей одна хорошая, а другая плохая. Так всегда бывает. Не люблю неизвестности. Всегда первой ходила на экзамены. – Вы правы, – вздохнул полковник. – Неприятная новость неприятна и для меня. Вроде бы и опыт работы есть, а вот случаются же такие неожиданности. Я был уверен, что все это вы напридумывали, как свойственно женщинам, а вот, поди ж ты, вы оказались правы. – Что он сделал? – Я как-то ни минуты не сомневалась, что речь идет о Дьяволе. – Сбежал за границу. Улетел вечерним самолетом в Париж в тот день, когда мы тут разговаривали. Откровенно говоря, я этого не предусмотрел. Его разыскивали по всей стране. Машину он продал еще раньше, но ездил на ней до последнего дня – с согласия нового владельца, так как тот приобрел ее по дешевке. Только вчера мне пришло в голову начать проверку на пограничных пунктах… Ну и вот. Загранпаспорт у него давно был готов, на границы не поступало распоряжения о его задержании… – Что он смылся, это понятно, – прервала я. – Но вот что продал машину по дешевке… Не могу поверить, такое на него не похоже. Чтобы он что-то продал по дешевке?! Полковник пожал плечами: – А что ему в этой мелочи? Подумаешь, на несколько тысяч больше или меньше… – Он спохватился и заговорил о другом. – Я не понимаю, зачем он вообще бежал. Ведь ему ничего не грозило. Официально он никакого преступления не совершил, самое большее, что ему можно было инкриминировать, – разглашение служебной тайны, да и то скорее в этом можно было бы обвинить меня. Вас он не убил… извините… – Пустяки. Вы уж его простите, он старался как мог… – Ему можно было бы инкриминировать соучастие в покушении на вас в Пальмирах, но, во-первых, нападение так и не состоялось, а во-вторых, нет никаких доказательств его участия, кроме показаний двух подозрительных личностей. Ему ничего не стоило бы опровергнуть наше обвинение. И за каким дьяволом он удрал за границу? Правда, выехал он легально, ничто не мешает ему вернуться. – Он не вернется, – твердо заявила я. – Наверняка что-то произошло, о чем мы не знаем. Я хорошо изучила этого человека и убеждена, что из-за женщины он бы на это не пошел. Уехал он не из-за нее. Что-то еще должно было случиться. Полковник как-то странно посмотрел на меня. Я немедленно отреагировала: – Я знаю, о чем вы подумали. Что я себя утешаю: дескать, потеряла его не из-за бабы, дескать, были какие-то более важные причины, а не просто банальная любовная история. – Ну, не знаю… Не совсем так. Видите ли, она выехала раньше. У нас не было оснований ее задерживать, но там ее уже арестовали. А его с ней не было. И вообще они не встретились. Кто знает, может, вы и правы. Мне были неясны причины, по которым полковник выражался так туманно и осторожно, но сейчас я не стала их выяснять. – Мне все равно, – сказала я. – Пусть делает что хочет, меня это не касается. А какая вторая новость? – И в самом деле хорошая. Удалось найти ту карту, о которой вы говорили. И напали на след вашей симпатии. – Шефа? – Шефа, кого же еще. Вот-вот схватят его в Багдаде. А поскольку вы отказались ехать во Францию, спрашивают, можно ли рассчитывать на беседу с вами завтра около полудня. То есть просим вас прибыть сюда завтра к двенадцати. – Полковник, ну зачем вы так переживаете? – с ласковым упреком спросила я. – Ведь это, в конце концов, меня оставили с носом, это мне надо переживать. – Ах, оставьте, – вдруг разозлился полковник. – Это меня обвели вокруг пальца, меня, старого, опытного волка. Ну хватит, приходите завтра, сейчас я занят! Прибыв на следующий день в управление, я увидела на стоянке машин черный «БМВ-2000», и у меня почему-то сразу поднялось настроение. Прежде чем войти к полковнику, я посмотрелась в зеркало. Лысого не было, как видно, пальмирский знакомый приехал один. Он показал мне большой фотоснимок: – Та самая карта? – Та самая. С волнением рассматривала я знакомую карту, ее параллели и меридианы, обозначенные без всякой последовательности. На мгновение рядом с картой появился призрак шефа – нечеткий и уже нестрашный. – Ну как, вы согласны сообщить нам, что сказал покойник? – Вы хотите услышать его слова по-французски или предпочитаете в переводе на польский? – Будьте любезны – дословный текст, так, как он говорил. Я закрыла глаза, и передо мной предстала комната, полная табачного дыма. Я опять увидела голову умирающего на моей сетке… – Все сложено сто сорок восемь от семи тысяча двести два от «Б» как Бернард два с половиной метра до центра вход закрыт взрывом связь торговец рыбой Диего па дри… – Открыв глаза, я прибавила – Сразу предупреждаю вас, что я понятия не имею, что такое «па дри». Думала над этим много, ни к чему не удалось подогнать. Может, он просто не закончил слово. – Ведь это ж надо, как вы все запомнили! – удивился полковник. Пальмирский знакомый пришел в сильное волнение: – Как вы сказали? «Связь торговец рыбой»… О Боже! Я ничего не понимала: – А что? Покойник именно так и сказал. Это были его последние слова. Может, он упомянул своего помощника, который вместе с ним доставлял сокровище в горы… – Ничего подобного! – в радостном возбуждении вскричал пальмирский знакомый. – Это некий Диего Падрильо, действительно торговец рыбой, единственный связной с гангстерами в Северной Африке. Как раз то связующее звено, которого нам недоставало! Прошу прощения, я вас на минуту оставлю, надо немедленно передать эту неслыханно важную информацию. Я сейчас вернусь! Он выбежал из комнаты. Мы с полковником посмотрели ему вслед, потом друг на друга. Полковник покачал головой. – Откровенно говоря, я не понимаю, как вы умудрились остаться в живых. Люди расплачивались жизнью и за значительно менее ценные сведения. Ведь, в конце концов, гангстеров переловили только благодаря вам! Поистине вы сидели на бочке с порохом. Ничего удивительного, что вы страдали манией преследования. Нет, на их месте я бы во что бы то ни стало вас прикончил! – Весьма признательна, – сдержанно поблагодарила я. Полковник не унимался: – Вот что мне… пришло в голову… Не один год я здесь работаю и заметил, что случай играет гораздо большую роль, чем мы склонны предполагать. Вся эта заваруха, которую вы устроили… – Что?! – Ох, прошу прощения. В которую вас втянули. Так вот, вся эта заваруха, говорю я, вызвана стечением обстоятельств, которые никто не мог предвидеть. Ведь с чего все, собственно, началось? – Может, с моего парика? – высказала я предположение. – Нет. Я много думал над всем этим. Ведь Бернарда застрелили. Это что, было запланировано? Неужели шеф такой дурак или безумец? Велеть убрать единственного человека, знавшего, где спрятаны сокровища! Расскажите, пожалуйста, поподробнее, как все происходило. И опять у меня перед глазами возникла большая комната, полная табачного дыма, и дикий взгляд человека, стреляющего в лампу. В самом деле, как-то глупо все получилось. Эту тему мы обсуждали с полковником до возвращения пальмирского знакомого. Тот пояснил нам: – Это был действительно случай, глупейший случай. Стрелявший никак не был связан с гангстерами. Азартный игрок, наркоман, психопат, который в тот вечер проигрался вдрызг. Потом, в полиции, он плакал, нес какую-то ахинею, твердил, что, если бы не полиция, он бы отыгрался. Стрелял, будучи в невменяемом состоянии. Такие люди способны на все. Мы с полковником слушали с большим интересом рассказ сотрудника Интерпола. – В свою очередь, – продолжал тот, – шеф тоже отличался известной патологией. Он обладал несомненным талантом организатора, но всем его начинаниям была свойственна одна общая черта – все они были сопряжены с неоправданным риском. Короче говоря, был у него такой пунктик, а постоянные успехи вскружили ему голову, и он уверовал в свою непогрешимость и гениальность. Мне становится страшно при мысли, что он мог вас продержать многие годы в том жутком подземелье! – Мне тоже, – согласилась я. – А почему вы говорите о шефе в прошедшем времени? – поинтересовался полковник. – Мне сообщили, что сегодня в шесть утра его задержали. При этом он застрелил полицейского, так что наверняка легко не отделается… Может быть, теперь уважаемая пани согласится совершить небольшую экскурсию? Он склонился над фотографией карты и принялся ее изучать, используя полученные от меня данные. – Я немного знаю эти края. Район труднодоступный, придется пользоваться вертолетами. Ведь это же очень интересно, неужели вам не хочется увидеть все самой? Как видно, я уже немного отошла, и в моей измученной душе что-то шевельнулось. – Не знаю… Может, и в самом деле? А по дороге я бы заскочила в Копенгаген – освободить Алицию от моих вещей и принести извинения начальнику на моей бывшей работе. – Подумайте, подумайте, – подбодрил меня полковник. – Все выездные формальности улажены, ехать можете в любую минуту. – Что-то уж очень хочется вам избавиться от меня. Прямо подозрительно… Впрочем, удивляться тут нечему. Ладно, я подумаю. – Настоятельно рекомендую поехать. – Полковник стоял на своем. – А теперь… Не хотелось бы быть невежливым и просить вас удалиться, но кажется мне, что вам хотят что-то сообщить наедине. Пальмирский знакомый поднялся. – Вы правы, мы не будем больше отнимать у вас время, полковник. Большое спасибо за все. А вы, – он обратился ко мне, – вы смогли бы поехать со мной? Глупый вопрос. Ясно, что смогла бы. Такое доверие внушал мне этот человек, что в его обществе я бы не только безропотно отправилась в Пиренеи за сокровищами, но и вообще на край света без всяких определенных целей. Уже целые века ни к кому не испытывала я такого доверия и никто не внушал мне такого чувства безопасности, как этот, в сущности, совершенно посторонний человек. Без колебаний приняла я его предложение отправиться в гостиницу, в которой он остановился. Было ясно, что еще не все сказано и что осталось еще что-то, касающееся только меня. Я молча наблюдала, как он достал микроскопический магнитофон, лента которого была похожа на сплющенную нитку. Потом сел рядом и посмотрел на меня. – Я много слышал о вас. Повторяю это еще раз. Мне кажется, что я вас хорошо знаю и, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что вы в любом случае предпочитаете правду. – Предпочитаю, – подтвердила я и уже поняла, что последует за этим вступлением. – И даже самую горькую правду. Он кивнул головой и достал сигарету. – Вот я и подумал, что вы должны все знать. Миссия моя очень неблагодарна и нелегка. Весьма. По очень важным причинам мне бы хотелось, чтобы на моем месте оказался кто-нибудь другой. Очень хотелось бы, но вот так получается, что именно мне придется это вам сообщить. Я смотрела на его худое лицо с неправильными чертами и темными живыми глазами. Какая у него хорошая улыбка! И эти полные сочувствия и понимания слова. Да, у этого человека есть душа. Душа! Я уже и не чаяла найти ее в мужчине… – Минутку, – перебила я его. – По каким причинам? Он посмотрел на меня, я посмотрела на него, и уже не было нужды в каких-либо объяснениях. – В таком случае я, пожалуй, готова отказаться от правды. – Я выпалила это прежде, чем поняла, что не следовало такого говорить. На лице его вспыхнула улыбка. – Ну, теперь уж у меня развеялись последние сомнения, что вам следует это знать. Я рад, что вы именно такая. Я не стала уточнять, какая именно, и не стала его разубеждать. Пусть думает, что я какая-то особенная, пусть не сразу разочаруется во мне. И чем дольше продлится его заблуждение, тем лучше. – Ну, тогда я слушаю. – Этот прибор, – сказал он, указывая на магнитофон, – был установлен в машине Мадлен. Он включался автоматически, когда водитель занимал место и одновременно открывалась правая дверца. Мы руководствовались соображением, что пассажир, как правило, садится в машину справа, а водитель в одиночестве не разговаривает. Тогда у нас еще не было контакта с вами. И поэтому мы пытались таким путем получить информацию. Сами понимаете, здесь записаны только обрывки разговоров. Мадлен прибыла в Польшу сразу же после вашего бегства на яхте и немедленно установила связь с вашим… другом. – Не уверена, что это слово сюда подходит, – заметила я. – Я тоже не уверен. Так вот, ей поручили собрать все сведения о вас. Вы знаете, что никаких сведений не было. Как только вас обнаружили во Франции, ее отозвали, но она не сразу покинула Польшу. А задержалась здесь на свой страх и риск, вызывая тем самым недовольство шефа. – А кем она, собственно, была? Любовницей шефа? – И это тоже. Главная же ее роль в гангстерской шайке – выполнять задания, с которыми мужчина не справился бы. Во второй раз она прибыла сюда после вашего бегства из замка Шомон и оставалась до самого последнего времени. Она была уверена, что со своей внешностью добьется всего, но просчиталась. Вот эти записи относятся к самому последнему периоду. Хотите послушать? – Хочу. Он что-то покрутил в маленьком магнитофоне, раздался тихий щелчок, и послышался голос, слегка приглушенный шумом двигателя: – Что случилось? Вопрос был задан по-немецки. Голос принадлежал женщине. – Я получил известие… На сей раз говорил Дьявол. Тоже по-немецки. – Какое известие? Говори же! Пауза. Слышнее стал шум мотора. – А что я получу? – …перестань! Получишь сразу все! Но сначала надо ее найти! – Она нашлась. Что я получу за то, что сообщу, где она находится? Пауза. – Что хочешь? Опять пауза. – Десять тысяч. И подтверждение о перечислении суммы. Из-за шума мотора нельзя было расслышать, о чем они говорили дальше. Потом пробился голос Дьявола: – …хочу увидеть эти деньги. – Хорошо. Завтра получишь подтверждение. Какой банк? – Лионский кредит. – Хорошо. Говори! – Послезавтра… через границу в Колбаскове… бежевым «ягуаром» через Берлин… – Это точно? Откуда ты узнал? – Полчаса назад она звонила из Нанси… Опять усилился шум мотора, трудно было разобрать отдельные слова. Из того, что удавалось понять, можно было сделать вывод, что в машинеобсуждался вопрос, как добраться до Колбаскова. Кажется, они договорились ехать на ее машине. Молча наблюдала я за тем, как представитель Интерпола менял пленку. Противоречивые чувства бушевали во мне. Возмущение и удовлетворение, жалость и отвращение, ненависть, горечь и надо всем этим радостное чувство, что сброшена неимоверная тяжесть. Опять щелчок, шум мотора и обрывки разговора. – …вы нарушили условие… – В голосе Дьявола звучала обида. – В чем дело? – Это был недовольный голос Мадлен. – Деньги ты получил? Получил! Чего тебе еще надо? – …стреляли. На такой скорости… верная смерть… Опять какие-то помехи. – …не будь ребенком. – Это говорила Мадлен. – Ты же знаешь, что она должна погибнуть. – Я ничего не хочу об этом знать! Больше я не могла выдержать. – Он продал меня за десять тысяч! Чего? Злотых?! Пальмирский знакомый вздрогнул и выключил магнитофон. – Нет, – спокойно ответил он. – За полмиллиона долларов. Я немного успокоилась. Что ж, вполне приличная цена. Свинство, наверное, с моей стороны, что я так упорно цеплялась за жизнь. Закурив сигарету, я жестом попросила продолжать прослушивание. Очень сильно что-то трещало, шумело, но тем не менее удалось разобрать отдельные слова. Сначала они торговались из-за суммы, которая причиталась Дьяволу. Потом он с торжеством сообщил ей информацию о Родопах. При этом скрыл придуманные мной пятнадцать метров вниз, заявив, что о деталях сообщит на месте. Потом я узнала, как именно предстояло мне погибнуть в Пальмирах, и мое живое воображение тут же представило горящую автомашину и меня в ней. Очень неприятно стало. Потом они поссорились – я не поняла, из-за чего. Речь шла о каком-то обмане, но было неясно, чувствует ли она себя обманутой, так сказать, в личном плане, или это был обман служебный. Пальмирский знакомый выключил магнитофон. Мы долго молчали. Мне надо было собраться с мыслями и привести в порядок свои чувства. – Мне казалось, что вам следовало знать об этом, – тихо сказал он. – Правильно казалось. Да я, признаться, чего-то в таком духе и ожидала. Приятно сознавать, что раскусила человека. И на чем они там порешили в конце концов? – На десяти тысячах, которые ему уже перечислили на его счет. Остальное должны были выплатить после того, как клад окажется в их руках. Ясно, что из этого ничего не получилось. На вашей смерти настаивала Мадлен. Шеф собирался посадить вас под замок и держать до тех пор, пока не убедится, что вы сказали правду. В тот момент, когда я наливал вам бензин, он был уже в Родопах. И скоро понял, что вы их обманули, поскольку со своими координатами угодили как раз на перекресток двух дорог. Не автострад, но все-таки шоссе. – А мне казалось, что я попаду рядом, – меланхолически заметила я и, указывая на магнитофон, спросила – Полковник знает об этом? – Да, но, надеюсь… – Пустяки, – перебила я. – Понятно, почему он был в плохом настроении и почему уговаривал меня уехать. Мне полезно рассеяться после такого удара. А вид алмазов будет способствовать исцелению разбитого сердца. – Не думаю, что алмазы – лучшее лекарство для вашего сердца. – Я тоже не думаю. Но поглядеть на них могу. Пожалуй, хорошо, что вы предлагаете мне съездить туда. Поколебавшись, я решилась на откровенность: – Очень долго мне казалось, что меня многое связывает с этим человеком. Я хорошо изучила его и мирилась с тем, что он начисто лишен каких-либо человеческих чувств. Представьте, насколько неожиданным явилось для меня открытие, что в нем таки пробудились чувства, что он готов был совершить преступление ради любви к женщине. Это представлялось мне совершенно невозможным, и, как выясняется, я была права. Несчастная Мадлен – попросту очередная обманутая дурочка. Я даже не питаю к ней злости, мне ее жаль. Зато испытываю полнейшее удовлетворение – чувство не очень-то похвальное, но очень полезное для нервной системы… Выкладывая все это, я в то же время сознавала, что дело обстоит не совсем так, как я говорю. Какое там разбитое сердце! Измена Дьявола не была для меня неожиданностью. Я должна была примириться с его равнодушием ко мне по крайней мере уже три года назад. И умом, и сердцем я это сознавала и тем не менее питала все еще какую-то неясную надежду, что свойственно каждой женщине. И хорошо, что на меня это свалилось именно сейчас, сразу же после этой сумасшедшей истории, как бы резко отделившей всю мою прежнюю жизнь от той, которая мне еще предстоит. Прошлое подохло, и черт с ним! Нельзя два раза войти в одну и ту же реку… Тут я услышала, что он говорит: – …ну и как, вы решились? Через неделю отправится экспедиция за сокровищами. Хотите, я подожду два-три дня, чтобы мы поехали вместе. Но может быть, вам сейчас неприятно мое общество? Может, вы предпочли бы какое-то время вообще обходиться без общества? – Мне кажется, – сказала я, подумав, – что мое настроение начинает понемногу меняться. Я становлюсь более общительной. Пожалуй, полковник прав – мне сейчас очень кстати небольшая развлекательная прогулка. И для здоровья полезна. А не буду ли я вам мешать? – О, вам совсем не к лицу лицемерие, – живо отозвался он. – И не думаете ли вы, что я буду лично извлекать сокровища? Этим займутся компетентные лица. А мне положен отпуск. И я как раз собирался сообщить вам, что приобрел конфискованную яхту «Морская звезда». Немного ее побило о скалы, но совсем немного. Сейчас ее ремонтируют. Вот я и подумал… может быть, вы не против того, чтобы отправиться на ней в рейс? Плыть не спеша, туда, куда захочется… Передо мной открылось залитое солнцем безграничное пространство воды и неба. Я вновь слышала божественные звуки волн, разрезаемых носом быстро несущейся яхты. Растаяли стены, потолок и пол номера в гостинице «Европейской», и вместо них появилась застекленная рубка яхты, а под ногами я вновь ощутила палубу, покачивающуюся на длинной атлантической волне. И прежде чем я успела сдержаться, я услышала собственный голос, в котором звучали надежда и радость: – А вы сумеете найти там автопилот и включить его?!Все красное
– С чего ты взяла, что Аллеред означает все красное? – возмутилась Алиция. – Что за чушь?! …Так началось мое пребывание в Аллеред. Мы стояли у вокзала и ждали такси. Если бы Алиция обладала даром предвидения, мой перевод возмутил бы ее гораздо сильней. – А что тебе не нравится? Ред – красный, алле – все… – На каком, интересно, языке? – На немецко-английском. – А… Слушай, что у тебя в чемодане? – Твой бигос, твоя водка, твои книги, твоя вазочка, твоя колбаса… – А свое у тебя что-нибудь есть? – Конечно – пишущая машинка. «Ред» – это красное. И все. Я так решила. – Ерунда! «Ред» – это что-то вроде просеки. Такой вырубленный лес. Рос себе рос, никому не мешал, а потом раз – и не стало его… Подъехала машина. Водитель помог нам втиснуться в кабину вместе с чемоданами. Дорога заняла ровно три минуты. Я не унималась: – Всем известно, что «ред» – это красный, а про лес никто и не слыхал. Раз его вырубили, то и говорить не о чем. Аллеред – все красное. – Сама ты красная. Загляни в словарь и не пори чушь! – рассвирепела Алиция. Она вообще была не в себе. Это сразу бросалось в глаза. Но выяснить, в чем дело, я так и не смогла: дороги хватило только на «все красное», а в доме оказалось полно народу, и поговорить спокойно не удалось. Зато наш спор увлек всю компанию, и мой перевод, несмотря на ярость Алиции, всем пришелся по вкусу. – Располагайся, умывайся, делай, что хочешь, только не морочь мне голову, – нетерпеливо сказала она. – Сейчас еще явятся… Я поняла, что попала на светский прием средних размеров, только никак не могла разобраться, кто тут гость, а кто в этом сумасшедшем доме живет. Просветил меня Павел, сын нашей общей приятельницы Зоси. Сама она наотрез отказалась от всяких разговоров, самозабвенно отдавшись приготовлению соответствующей моменту изысканной закуски. – Когда мы приехали, Эльжбета уже была, – начал Павел. – Эдек ввалился сразу за нами, а Лешек – сегодня утром. Четверо пришли в гости: Анита с Хенриком и Эва с этим, как его там, Роем. Алиция в бешенстве, мать в бешенстве, а Эдек пьет. – Без перерыва? – По-моему, да. – А по какому случаю Содом и Гоморра? – Лампу обмываем. – Что еще за лампа? – В саду. То есть, я хотел сказать, на террасе. Подарок Алиции на именины от какой-то родни – пришлось подвесить. Датское общество уже отметило это событие, сегодня наша очередь… Пришли остальные. Я с любопытством разглядывала Аниту и Эву, которых не видела почти два года. Рядом с Эвой миниатюрная загорелая Анита с буйной копной черных волос выглядела мулаткой. Ее муж Хенрик, обычно спокойный и добродушный, показался мне слегка взволнованным. Рой, муж Эвы, высокий худой блондин, сверкал белозубой улыбкой и смотрел на жену еще нежней, чем два года назад. После ужина торжество, достигнув кульминации, перенеслось на террасу, где в метре от пола сияла красным светом виновница торжества, обтянутая большим черным абажуром, не пропускавшим света. Алиция, как челнок, сновала между кухней и террасой, с маниакальным упорством обслуживая гостей. Я поймала ее в дверях. – Ради бога, сядь наконец! У меня голова кружится, когда ты так носишься. Алиция вырвалась у меня из рук и пыталась умчаться одновременно в разные стороны. – Апельсиновый сок в холодильнике… – в полуобмороке пробормотала она. – Я принесу! – вынырнул из полумрака Павел. – Вот видишь, он принесет… Сядь в конце концов, черт тебя побери! – Он принесет! Откроет холодильник и будет глазеть… Ну ладно, неси, только внутрь не смотри! Павел сверкнул в темноте странным взглядом и пропал в глубине дома. Я втащила Алицию на террасу и заставила сесть в кресло, заинтригованная до крайности. – Почему нельзя смотреть в холодильник? Там у тебя что-нибудь этакое?… – Я сгорала от любопытства. Алиция расслабленно вздохнула, вытянула ноги и взяла сигарету. – Ничего этакого. Просто, если холодильник долго держать открытым, придется его размораживать. А Павел распахнет дверцу и будет сто лет сок высматривать… Из мрака вынырнули ноги Павла, потом появилась его рука с молочной бутылкой. – Что ты принес? – расстроилась Зося. – Алиция велела брать не глядя. – Не уносите молоко. Хенрик с удовольствием выпьет! – вмешалась Анита. Обычно тихое жилище в Аллеред напоминало разворошенный муравейник. Одиннадцать человек носились вокруг многоуважаемой лампы, временами исчезая в черной дыре между кухней и террасой. Из-за датчан – Роя и Хенрика – говорили на нескольких языках сразу. А я все не могла понять, кому пришло в голову устроить этот бедлам. Воспользовавшись шумом, попыталась что-нибудь узнать у Алиции. – Ты что, свихнулась и специально созвала всех разом, или это просто стихийное бедствие? – спросила я, не скрывая неодобрения. – Бедствие! – взорвалась Алиция. – Какое там бедствие! Просто у каждого свои капризы! Я все продумала, распределила, когда кому приезжать, но им, видите ли, так удобно! Сейчас очередь Зоси и Павла, и вовремя приехали только они. Эдек собирался ко мне в сентябре. А те6я я ждала в конце июня. А сейчас у нас что? – Август… – Вот именно. – Раньше не могла – влюбилась. – А Лешек… Алиция оборвала фразу на полуслове и посмотрела на меня изумленно: – Что сделала?! – Влюбилась, – призналась я с раскаянием. – Тебе что, мало было?! С ума сошла? В кого? – Ты его не знаешь. Похоже, я встретила того самого блондина моей жизни, которого предсказала гадалка. Долгая история, как-нибудь расскажу. Так когда приехали Лешек и Эльжбета? – А, Лешек… Подожди, и что? Разлюбила и приехала? – Наоборот. Поняла, что мой отъезд уже ничего не изменит, и приехала. Ну а Лешек и Эльжбета? – Кто это? – Бог мой, ты не знаешь Лешека и Эльжбету?! Отец и дочь, вон сидят перед тобой. Кжижановские их фамилия… – Идиотка. Я о твоем хахале спрашиваю. Лешек приплыл на яхте на несколько дней, а Эльжбета приехала из Голландии, тоже ненадолго. Возможно, поплывет обратно с отцом, не знаю. Честно говоря, я их вообще не приглашала. – А Эдек почему сейчас приехал? У меня хоть уважительная причина. – Он вроде бы хочет сообщить мне что-то страшно важное и неотложное. Да вот три дня уже не может объяснить, в чем дело. Никак не протрезвеет… Главным занятием Эдека на протяжении всей сознательной жизни было пьянство, только поэтому Алиция в свое время не закрепила юношеских чувств прочными узами и ограничилась дружбой. Может, теперь чувства возродились? – Пьет все так же? – полюбопытствовала я, потому что к Эдеку у меня свой интерес, очень нужно было, чтобы он хоть на минуту протрезвел. – Не бросил? – Куда там! Половину того, что привез, уже успел вылакать. Я захотела выяснить, не догадывается ли Алиция, о чем Эдеку так не терпится с ней поговорить, но опоздала. Она сорвалась с кресла и исчезла во тьме. Павел и Зося тщетно искали апельсиновый сок. Анита вызвалась им помочь. Эва вспомнила вдруг, что как раз сегодня они купили несколько банок, и послала Роя за ними в машину. Апельсиновый сок поглощал все мысли, ревел Ниагарским водопадом, и казалось, что нет больше ничего на свете – только апельсиновый сок… Наконец Алиция его нашла. Зато Эльжбета проголодалась и принесла себе несколько аппетитных бутербродов. Тут же захотели есть Павел и Лешек. Алиция, никому не доверяя, понеслась делать бутерброды сама. Зося начала искать новую банку кофе. Эва потребовала для Роя очень крепкого. Анита по ошибке налила Хенрику пива в молоко… Вечер набирал обороты. Каждый считал своим долгом как можно чаще вскакивать с места, и все с редкой изобретательностью все время чего-то хотели. Только три пары ботинок под красной лампой оставались недвижимыми. Две из них принадлежали Лешеку и Хенрику, обсуждавшим на странной смеси немецкого и английского достоинства и недостатки разных типов яхт. Они так увлеклись, что полностью игнорировали всех остальных. Эдек также не покидал своего кресла, под рукой у него стоял большой ящик с запасом напитков, которые он употреблял без разбора и ограничений. И вдруг раздался дикий вопль. – Алиция!!! – заорал Эдек, перекрывая общий шум. – Алиция!!! Что ты себе позволяешь?! Вопрос прозвучал в темноте так странно и неожиданно, что все вдруг замолчали. Алиция не ответила – ее не было на террасе. – Алиция!!! – снова гаркнул Эдек, с грохотом ставя стакан с пивом на ящик. – Алиция, черт тебя возьми, ты чего нарываешься?! Ноги Алиции, видимо, услышавшей глас вопиющего в пустыне, появились наконец в красном круге. Эдек пытался подняться, но рухнул обратно в кресло. – Алиция, ну чего ты?… – Ладно, ладно, – мягко сказала она. – Не дури, Эдек, разбудишь весь город. – Ты на что нарываешься?… – продолжал Эдек чуть тише. – Зачем ты принимаешь в доме этих?… Ведь писал же тебе!… Мрак над красным кругом снова наполнился гамом. Вся компания, учитывая состояние Эдека и не зная, что еще он может ляпнуть, на всякий случай пыталась его заглушить. Это удалось – голос Эдека потонул в общем шуме. Лешек расхваливал Хенрику чью-то корму. Анита настойчиво уговаривала всех съесть последние бутерброды. Зося голосом Валькирии требовала, чтобы Павел открыл бутылку пива… Алиция подсела к Эдеку: – Не позорься, тут не кричат – тут Дания… – Я же тебе писал, чтобы поостереглась, была осторожнее! Писал же!… – Возможно. Я не читала. – Алиция, вода готова! – позвала Эльжбета из темноты. – Я тебе сейчас все расскажу, – упорствовал Эдек. – Раз ты не читала, я сам расскажу! Ему, кстати, тоже скажу!… Ты почему не прочитала письмо? – Оно куда-то пропало. Ладно, расскажешь, но не сейчас. – Сейчас! – Ладно, сейчас, только подожди минуту, я тебе кофе сделаю… Я слушала эти реплики с большим интересом. Алиция пошла варить кофе. Я за ней, в надежде, что помогу ей быстрее вернуться и Эдек еще что-нибудь скажет. Потом понадобились сливки, сахар, соленые палочки, пиво, коньяк, швейцарские шоколадки… В дверях появлялись и исчезали смутные силуэты, под лампой возникали и пропадали красные ноги. Эдек получил кофе, успокоился и затих, видно, утомленный коротким, но бурным выступлением. – А главное, это еще не конец, – сказала нервно Алиция, присаживаясь рядом. – Еще приедут Владек и Марианн… Он что, спит? Я посмотрела на неподвижные ноги Эдека. – Наверное. Будить будешь или оставишь тут до утра? – Не знаю. Интересно, что он мне написал? – А письмо вообще было? – Было. Правда, не успела прочитать. Потом пыталась его найти, но безуспешно. Совершенно не представляю, что бы это могло быть. Спьяну он совсем невменяемый. Незадолго до полуночи Эва дала сигнал к отбою. Алиция зажгла свет по другую сторону дома, над дверями возле калитки, и наконец стало что-то видно. Все, кроме Эдека, вывалились на улицу к автомобилям Роя и Хенрика. – Наконец-то! – выдохнула измученная Зося, когда мы вернулись на террасу. – Оставь, я уберу. Павел, за дело! Алиция, ты это все не трогай, займись Эдеком. – Эдека оставь напоследок, – посоветовала я Алиции, собирая посуду. – Лучше его сразу уложить. – Отдайте мне Павла. Поможет нести постель, – вздохнула Алиция. – Слава богу, что больше нечего обмывать! Эльжбета начала мыть посуду. Лешек и Павел внесли в комнату часть стульев и кресел и помогли Алиции переоборудовать дом на ночь. – Эдек спит на катафалке, – обратилась ко мне Зося. – Может, лучше положить его сегодня тут, на диване? До катафалка его придется тащить по лестнице… – Предложи это Алиции. Катафалк стоял на возвышении в ателье Торкилля, пристроенном к основному зданию. Это была кровать неслыханно сложной конструкции, купленная, видимо, для частично парализованных гостей. Там было малоуютно, но неожиданно удобно. При слове «катафалк» Алицию передергивало, и мы честно старались при ней избегать этого прозвища, что удавалось, правда, с большим трудом. – Возможно, вы правы, – неуверенно сказала она, посмотрев на Эдека, одиноко сидящего на террасе. – На диване действительно будет проще. – А на катафалке кто будет спать? – заинтересовался Павел. – Тьфу, то есть, я хотел сказать – на постаменте. – Павел!… – выкрикнула Зося с упреком, видя блеск в глазах Алиции. – Ну, на этом родильном столе, – поправился Павел поспешно. – То есть, на операционном… – Павел!… – Ну, я уже ничего не говорю… – А кто раньше спал на диване? – спросила я громко, чтобы прекратить эти бестактности. – Эльжбета, – с облегчением ответила Зося. – Эльжбета переселится на эстраду… то есть, я хотела сказать, на… кровать. – Эльжбета! – устало позвала Алиция. – Ты в гробу спать будешь? – Могу, – ответила с каменным спокойствием Эльжбета, появляясь в кухонных дверях с тарелкой в руках. – Где у тебя гроб? – В ателье. – Какое-то новое приобретение? – вежливо поинтересовалась Эльжбета. – Катафалк, – желчно объяснила Алиция. – А, катафалк! Конечно, я посплю на этом памятнике. Мне никогда ничего не снится… Меня не было на террасе, когда Алиция, Лешек и Зося попытались разбудить и транспортировать Эдека. Услышав крик Зоси, я выбежала из дома. В падающем из комнаты свете было ясно видно смертельную бледность, запрокинутое вверх лицо, бессильно упавшую руку и недвижимые, широко открытые, всматривающиеся в черное небо глаза. Эдек был мертв.* * *
В том, что это убийство, сомневаться не приходилось. Удар был нанесен сзади. Мы сидели за завтраком, тупо уставясь в тарелки и напряженно вслушиваясь в телефонные переговоры Алиции. С половины второго ночи до пяти утра табун полицейских носился по дому и саду в поисках орудия преступления. Их попытки объясниться с нами по-датски имели весьма плачевный результат. Мы реагировали на происшедшее по-разному. Алиция держалась в основном благодаря присутствию Лешека – давнего друга. Сам Лешек и Эльжбета сохраняли философское спокойствие, бывшее, вероятно, их семейной чертой. У Зоси все летело из рук. Павел был захвачен сенсацией. Я же чувствовала себя выбитой из колеи: не для того ехала в Аллеред, чтобы наткнуться на труп. Очередной звонок. Любезные до крайности полицейские сообщали новые подробности. – Удар выдает профессионала, пырнули сзади острым, не очень длинным предметом, – поделилась Алиция, кладя трубку. – Вертел! – вырвалось у Павла. – Помолчи, а? – мрачно буркнула я. – Никакой не вертел, а стилет, – ответила Алиция. – Возможно, пружинный. Не знаю, бывают пружинные стилеты? Сейчас они опять приедут искать. Ешьте быстрей. – Почему они думают, что стилет, да еще пружинный, если в Эдеке ничего не было? – брезгливо спросила Зося. – Рана выглядит как-то типично. Ешьте быстрей… – Думаешь, лучше будет, если мы еще оптом подавимся? – Ешьте быстрей… – простонала совершенно потерявшая чувство юмора Алиция. Мы покорно проглотили все, не жуя, и привели помещение в порядок. Правда, полиция появилась только через полтора часа. Из-за языковых сложностей для проведения следствия к нам прислали некоего г-на Мульгора – худого, высокого, бесцветного и очень скандинавского. Этот господин (его служебный ранг навсегда остался для нас тайной) имел каких-то польских предков и на польском изъяснялся весьма своеобразно, полностью пренебрегая принятой в Польше грамматикой. Впечатление, однако, он производил симпатичное, и все мы искренне желали ему успеха. Его помощники сразу кинулись искать тонкий и острый стальной предмет. Мы же собрались за длинным столом в большой комнате. Г-н Мульгор примостился в кресле с большим блокнотом в руках. Следствие началось. Алиция присутствовала при обыске, и за столом не осталось никого, кто бы говорил по-датски. – Итак, было ли особ тьма и тьма? – спросил он любезно, беря быка за рога. Мы единодушно вытаращили глаза. Павел неприлично фыркнул, Зося застыла с сигаретой в одной и зажигалкой в другой руке, Лешек и Эльжбета, похожие, как сиамские близнецы, уставились на него неподвижным взглядом с одинаково загадочным выражением. Все молчали. – Было ли особ тьма и тьма? – терпеливо повторил г-н Мульгор. – Что это значит? – вырвалось у Павла. – Может быть, он спрашивает, как много нас было? – предположила я с сомнением. – Да, – подтвердил г-н Мульгор и приветливо мне улыбнулся. – Сколько штук? – Одиннадцать, – кротко ответил Лешек. – Кто есть оные? Сообщили ему анкетные данные всех присутствовавших во время преступления. Г-н Мульгор записал. – Кто и что делали особы? – Почему только мы? – вознегодовала Зося, считая, что вопрос относится к женщинам. – А кто? – удивился г-н Мульгор. Лешек сделал в сторону Зоси успокаивающий жест: – Мы тоже. Он имеет в виду нас всех. Говорите, кто что помнит. – Я – ноги, – решительно заявил Павел. – Помню только ноги. – Какие ноги? – заинтересовался г-н Мульгор. Павел смущенно посмотрел на него. – Не знаю, – начал он неуверенно. – Наверное, чистые… – Почему? – нахмурив брови, спросил г-н Мульгор. Павел испугался окончательно: – Господи! Не знаю. Наверное, их мыли, нет? Тут все моют ноги. – Павел, ради бога!… – расстроилась Зося. Г-н Мульгор производил впечатление человека, который терпеливо снесет все: – Почему одни ноги? А остальное туловище нет? – Нет, – сказал поспешно Павел. – На ногах была лампа, а на остальном туловище нет. Видимо, манера изъяснения г-на Мульгора становилась заразительна. Зося попробовала поправить дело. – Павел, подожди! Наверху туловища было темно. Тьфу! Скажите это как-нибудь по-польски! – Может, слезем с этого туловища, – предложил Лешек, – и попросту покажем пану… Г-н Мульгор пожелал воспроизвести обстановку полностью. Мы продемонстрировали ему лампу, расставили стулья и кресла так же, как вчера. Удалось установить, кто где сидел. Я решила внести свою лепту. – Лешека и Хенрика можем выбросить из головы, – заявила я без колебаний. – Оба, этот пан и Хенрик Ларсен, целый вечер не двигались с места, могу подтвердить под присягой. – А пани двигалась? – спросил г-н Мульгор, видимо, подозревая во мне скрытую эпилептичку. – Конечно. Несколько раз ходила за сахаром, за сигаретами, варила кофе… Эльжбета, Эдек, Лешек, Хенрик и я, Алиция, Эва, Рой, Зося и Павел сидели по часовой стрелке от входа. Сидели чисто теоретически: на самом деле все время вскакивали, ходили, занимали чужие кресла. Только Лешек и Хенрик сидели как прикованные. Г-н Мульгор проверил, не мог ли случайно Лешек убить Эдека, не сходя с места, но эксперимент не удался. Тем более не мог этого сделать Хенрик, сидевший еще дальше. А значит, убийцу следовало искать среди остальных восьми человек. Под бдительным взором г-на Мульгора мы долго и безрезультатно пытались установить, кто что делал и где при этом находился. Потом занялись поисками мотива преступления. – Или не голубила его одна особа? – спросил наш Шерлок Холмс, не сводя с нас пронзительного взгляда. Мы заколебались. Можно было, конечно, сказать, что его голубила Алиция, но г-на Мульгора скорее интересовало, не питал ли кто к Эдеку неприязнь. Ничего такого не приходило на ум. Эдек в трезвом состоянии был очень милым и обаятельным. – Нет, – сказал Лешек после долгого молчания, – все его любили. Господин Мульгор задумался и задал следующий коварный вопрос: – Инцидент. Случался какой, либо нет? Мы смотрели на него, избегая глядеть друг на друга. Молчание затягивалось. Каждый боялся что-нибудь ляпнуть без согласования с Алицией. Был ли в выкриках пьяного Эдека какой-то смысл? Она его знала лучше… Я поняла, что молчать дальше становится неприлично, и решила найти Алицию. – Сейчас вернусь! – заявила я, не вдаваясь в подробности, и покинула террасу прежде, чем господин Мульгор успел открыть рот. Алицию я нашла в ателье стоящей на четвереньках с головой, засунутой под катафалк. Мне показалось, что проще залезть к ней, чем пытаться ее оттуда вытащить. – Эй, послушай, – сказала я ее локтю, пытаясь одновременно выпутать волосы из каких-то элементов конструкции. – Дошли до инцидентов, которые были. Не знаем, говорить ли о воплях Эдека. Ты как считаешь? – Не знаю, – сердито ответила Алиция. – Может, оно сюда завалилось? Не могу, к чертям собачьим, его найти! Где оно, к дьяволу, может быть?! – Кто?! – Письмо от Эдека! Не знаю, что он там написал. – А нам молчать, пока ты его не найдешь? Решай быстро, говорить правду или нет? Алиция отодвинула локоть и с большим трудом повернулась ко мне. – Какую правду? – подозрительно спросила она. – Я же тебе объясняю. Он спрашивает, были ли инциденты, а мы все молчим, как глухонемые. У тебя тут самые верные приятели. Признаваться или нет? – Эй! – вдруг откуда-то сзади заорал Павел. – Теперь всегда будут только ноги, без туловища? – Что ему надо? – буркнула Алиция. – Я не понимаю, что он говорит. – Зато я понимаю. Чего тебе надо? – Мне ничего. Но этот тип хочет, чтобы вы обе пришли. Он вас ждет! Мы отцепили головы от катафалка и начали выкарабкиваться на свет. Алиция вдруг решилась: – Ладно, о воплях скажем, этого не скроешь. Но о письме ни слова. Может, это все пьяные бредни. Господин Мульгор назначил следственный эксперимент. Чтобы точно воспроизвести события, он попросил позвать в Аллеред всех гостей, чем довел Алицию до состояния, близкого к апоплексии. Наконец он покинул дом вместе со всей свитой и несколькими килограммами разнообразных металлических предметов – портновскими ножницами, куском старого подсвечника, стальной измерительной рулеткой… Ничего похожего на стилет не нашли. На следующий день Алиция решительно заявила: к телефону не звать – ее нет дома, и неизвестно, когда она вернется. Это почти соответствовало истине: мы с ней решили заняться крапивой в дальнем углу сада, уверяя друг друга, что физический труд хорошо влияет на психику. Мысли мои при этом были заняты иным. Неожиданная смерть Эдека задела и меня лично. Мне необходимо было задать ему один вопрос. Ответить мог только Эдек, и никто другой. – Понять не могу, кому Эдек стал поперек дороги?! – свирепо сказала я. – Ужасное свинство так неожиданно его прикончить! – Он что-то знал, – задумчиво произнесла Алиция. – С самого приезда делал какие-то намеки. Я навострила уши. Но Алиция вдруг горестно застонала. – Что я за дура? Рта ему раскрыть не давала! Обращалась как с пьяным! Не слушала, что он говорил! – Перестань! Он действительно был пьяный! Кто же мог предположить, что протрезветь он уже не успеет! – А теперь ничего и не скажет… – Конечно, не скажет, сдурела, что ли? Если бы он сейчас что-нибудь сказал, ты тем более не стала бы слушать, а удрала бы со всех ног. Кому он еще хотел это сказать? – А действительно, кому? – Откуда я знаю? По-моему, он махнул рукой. – Все время махал руками. Темно же было. Дурацкая затея с этой лампой. Кажется, показал где-то между тобой и Эвой. – Мы обе женского пола, – я чудом увернулась от очередного пука крапивы, которым Алиция размахивала у меня перед носом. – Ты не могла бы бороться с сорняками чуть менее энергично? От ревматизма я уже вылечилась: меня две недели кусали красные муравьи. – Почему красные? – рассеянно спросила Алиция. – Такие водятся там, где я была… – Подожди. У меня с ними что-то связано… – Наверное. Муравьи красные. Все красное. – Подожди. Красные муравьи… А Зося об Эдеке не знает? Что-то она говорила, похоже на красных муравьев… – Зося может знать. Она же видела Эдека в Польше. Надо спросить. – Может, он там с кем-нибудь встречался?… Внутри у меня что-то дрогнуло. – Похоже, Эдек что-то о ком-то знал, – осторожно сказала я. – И этот кто-то его укокошил. Ты как думаешь: кто-то из нас или чужой? Алиция рассвирепела: – Кто-то из нас – это кто, ты? – Рехнулась? Почему я?! – Ну и не я. Возможно, и не ты. Лешек и Хенрик отпадают. Кто остается? Зося? Павел? Эльжбета? – Еще Анита, Эва и Рой. Про них забыла? – Я мыслю логично. Он их почти не знал. Скорее всего имел в виду кого-то из Польши, он ведь никуда не ездил. Будь любезна, убирайся отсюда к чертовой бабушке! Я опешила. – Бога ради, почему?! – спросила я пораженно. – Так сразу? – Что? – буркнула рассеянно Алиция. – Пошла вон! Будешь еще тут жужжать! – Я думала, это ты мне, только не поняла, убираться из крапивы или вообще из Аллеред. Делала бы ты, что ли, паузу, меняя собеседника! – Что?… Нет, это я осе. К гостям пока еще так плохо не отношусь. – Может, и зря. Из вчерашних событий следует, что Эдек был прав. Принимаешь у себя черт знает кого… Наступившие сумерки прервали наше занятие. Вытащенная на террасу Зося задумалась. – Не понимаю, о чем вы говорите, – наконец сказала она. – Какая связь между красными муравьями и Эдеком? Ничего такого не помню… Павел! Павел оказался более полезным. – Знаю! – разволновался он. – Это про того типа в красной рубашке. Не муравьи, а рубашка красная… – Действительно, – вспомнила Зося. – Павел как-то видел Эдека… – Что за тип? – нетерпеливо прервала Алиция. – Его кто-нибудь знает? – Не в курсе, – сказала Зося. – Павел?… – Я его не знаю. Месяца два назад видел Эдека с этаким черным типом в красной рубашке. Я же вам говорил! – Возможно, я пропустила мимо ушей, – призналась Алиция. – Кто это был? – Говорю, не знаю. Похоже, оба были на бровях, то есть, хочу сказать, под мухой… Ловили такси и махали руками, как ветряные мельницы. Этот черный в красной рубашке похож на южноамериканца. Они еще пытались залезть в угольный фургон. Поэтому, собственно, я за ними и следил: интересно было, что еще выкинут… Павел замолчал, посмотрел на нас и спросил осторожно: – Может, вы уже знаете, кто его убил? – При чем тут этот тип в красной рубашке? – возмутилась Зося. – Пока не знаем, – ответила я одновременно Зосе и Павлу. – Может, вам что-нибудь придет в голову? – Меня это вообще не касается! – вспылила Зося. – Меня тошнит от убийств! Алиция вдруг очнулась. – Тип в красной рубашке ничего не значит, – заявила она решительно. – Мало ли с кем Эдек мог спьяну ездить на угольном фургоне! Все это бесполезно. Не знаю, зачем завтра устраивать этот ад. Никто ничего не помнит. А кстати, мне готовить такой же ужин? В холодильнике – ни крошки! – Может, он надеется, что убийца хлопнется в обморок и тем себя обнаружит? – предположил Павел. – Чушь! – сердито сказала Зося. – Обойдутся! Пусть наедаются дома! – Кофе, – предложила я Алиции. – В крайнем случае – остатки водки. – Водку жалко… – Ну, без водки. Пиво. Вечер по-датски, с одним пивом. Эва, может быть, привезет апельсиновый сок… Про апельсиновый сок Эва, конечно, забыла. Была слишком взволнована и расстроена необходимостью снова приехать в Аллеред в том самом наряде, что и накануне. Два раза кряду появиться в одном и том же платье, да еще в присутствии тех же людей – с этим могла смириться далеко не каждая женщина. Бардак, устроенный на этот раз, был вне конкуренции. Сидевший на месте Эдека полицейский (он должен был в надлежащий момент крикнуть что-нибудь и стукнуть стаканом по ящику) от усердия постоянно издавал дикие рыки. Посланный в машину за соком Рой принес банку смазочного масла. На журнальных столиках стояло с полтонны сахара, муки и соли в разнообразных сосудах. Пива оказалось мало. Точнее, мало закрытых бутылок, которые Павел должен был открывать. Содержимого открытых бутылок хватило бы еще недели на две. Датская полиция во главе с г-ном Мульгором наблюдала за нами с легкой паникой. Какой-то элемент покоя вносили Лешек и Хенрик, сразу занявшие свои места и погрузившиеся в продолжение вчерашней беседы. – Я ставлю на мужчину, – заявила Анита, наблюдая за Роем, плутавшим в темноте с банкой. – Нужно иметь немалую силу в руке, чтобы так запросто это проделать… – Тебе хорошо говорить, – раздраженно сказала Эва. – У Хенрика алиби. А Рой шатался за его плечами целый вечер… – Ну, дорогая моя, муж-убийца – это же так интересно! По заметному даже в темноте блеску глаз я поняла, что вряд ли отношение Эвы к Аните будет в дальнейшем особенно нежным. Анита же купалась в сенсации, как саламандра в огне. Веселый вечер наконец подошел к концу. Г-н Мульгор, тысячу раз извинившись, сообщил нам, что никому нельзя покидать Аллеред без его согласия. Эве, Рою и Аните разрешалось жить дома, не выезжая за границы Роскилля и Копенгагена. Полной свободой пользовались лишь Лешек и Хенрик. – Мне очень жаль, дорогая, что вынужден бросить тебя в такой идиотской ситуации, – печально сказал Лешек. – Но я должен отплыть. Да и вряд ли от меня был бы толк. Чем меньше здесь будет гостей, тем лучше для тебя. Алиция меланхолично кивнула. – Приезжай, когда все это кончится, – сказала она со вздохом. Г-н Мульгор собирал свою команду. Я стояла на пороге террасы и видела, как в кухонном проеме Эльжбета задержала Алицию и что-то сказала ей. Алиция оживилась, но на полуслове их прервали: уезжали представители власти. Пройдя мимо меня, Алиция вышла на террасу. Эльжбета скрылась на кухне. Я сделала шаг, чтобы тоже выйти, но вдруг услышала в прихожей какой-то шорох. Было совсем темно, и я лишь уловила, как дверь скрипнула и кто-то тихо вышел наружу… Я обошла дом и вышла на дорожку. Там стояли Рой и Эва, Анита и Хенрик, Лешек, Зося, Алиция и Павел. Полицейские как раз уезжали. Я задержалась у калитки, поглядела на них и ощутила беспричинную тревогу. Кто же из них минуту назад вышел из темной передней так таинственно и так осторожно?* * *
В понедельник Алиция сочла за лучшее пойти на службу. Домашний арест никто особенно близко к сердцу не принял, и все собрались ехать в Копенгаген. Зося должна была встретиться там с Алицией и вместе с ней вернуться домой. Мы с Павлом хотели посетить Тиволи. Эльжбета намеревалась пойти к приятелям и вернуться позже. Г-н Мульгор на все дал согласие… В доме не было ни крошки съестного. Мы с Зосей обошли магазины и среди прочего купили виноград – любимое лакомство Алиции. Вымыли его, красиво уложили в миску, поставили на низкий стол у дивана. И вышли из дома… Я стояла вместе с Павлом у рулеточного стола в Тиволи и думала об убийстве. Эта история все больше мне не нравилась. – Павел, скажи правду! – потребовала я, решив поставить вопрос ребром. – Переждем тринадцать… Не ты убил Эдека? – Почему я? – возмутился Павел, не отрывая глаз от крутящегося круга. – Переждем девятку… Моя страсть к азартным играм всегда была неукротима. – Который раз? – спросила я с интересом. – Сейчас будет восьмой. – Будь внимателен. Может скоро выйти… Не знаю, почему ты. Если окажется, что это ты, тогда и начну удивляться. А сейчас я спрашиваю: ты? – Нет, – рассеянно ответил Павел. – Зачем мне его убивать? И никакого стилета у меня никогда не было. Смотри, смотри – тринадцать!… Он кинул дикий взгляд на номер в обводе круга. – Нет, проскочило! Сейчас, слава богу, тоже не будет! Послушай меня, оставь на девятке. – Сейчас? – Да. Точно не ты? – Честное слово! Ну?… Есть! – Девять. Четыре кроны, – сказал крупье. – Ставь еще раз. Должно выйти. Слушай, если это не ты… – Это мое? – оживился Павел, показывая на жетоны. – Твое. Забирай. Слушай, если не ты… – Девять. Восемь крон, – сказал крупье. – О!… – утешился Павел и сгреб следующую кучу железок. – Ну, теперь опять переждем. Теперь должно быть тринадцать. – Не будет, но поставь. Слушай, если не ты… – Пять и девять. Четыре кроны, – сказал крупье. – Я же говорила, чтобы держался девятки. Ставлю на тринадцать. Или нет, переждем. Послушай в конце концов, что я говорю! Если это не ты, то скажи мне, где ты был, когда все помчались провожать полицейских? – Там же. Помчался провожать. – Каким путем? Вокруг дома? – Ага. Я теперь пережду четверку. – А перед этим ты был на террасе? – Ага. – Разорюсь на этом идиотском тринадцатом… А еще там кто был? – Все. Сейчас поставить?… Нет, еще пережду. – Кто все? Вспомни… Ну, есть! – Тринадцать. Восемь крон, – сказал крупье. – С шестого раза вышла, ставлю. Пережди четверку. Все – это кто? Кого-то должно не хватать. – Кого? – заинтересовался Павел. – Не знаю. Я тебя спрашиваю. Вспомни, кто там был. – Хенрик и Эва. Лешек. Полицейские. Алицию тоже видел. В общем, все были. Ага, Эльжбету я не видел. – Она была на кухне. А кто вышел из дома через другие двери, – ты не видел? Посмотри на эту четверку! – Нет, я теперь пережду семерку. Знаю, кто не выходил. Хенрик и Лешек. Эва почти все время была с ними. Она пришла сразу за полицейскими. А тот, кто не был, он что? – Ничего. Но, возможно, это был убийца. Какой мне толк от Хенрика… похоже на то, что и Эва отпадает… В последний вагон последнего поезда в Аллеред мы вбежали за секунду до отправления. Выйдя на платформу, столкнулись с Алицией и Зосей, которые ехали в соседнем вагоне. – И чего мы так спешили, – сказал Павел обиженно. – Думал, что ты уже давно ждешь и рвешь на себе волосы от волнения. – А если бы не спешили, то шли бы двадцать километров пешком или ночевали на вокзале? – заинтересовалась Алиция. – Конечно, – сказала Зося желчно. – Он никогда не спешит, а потом оказывается, что вмешались высшие силы. – Ой-ой! Какие такие высшие силы! – оскорбился Павел. – Ну, раз что-то случилось… – Не раз, а по крайней мере двадцать раз! Мы с Алицией оставили их выяснять отношения с глазу на глаз и пошли вперед. Зося с Павлом остались далеко позади. Мы повернули на тропинку, ведущую к калитке. – Эльжбеты еще нет? – удивилась Алиция. – Везде темно! – Может, она в ванной? Или спит… – Да ну! Она поздно ложится… Алиция не могла найти ключ, и я открыла дверь своим. – Куда он мог подеваться, всегда лежит тут, в сумке, в карманчике, – бормотала Алиция, входя следом за мной и зажигая свет в прихожей. – О, Эльжбета! Ты почему сидишь в темноте? А где сюрприз? – Все это она говорила, не двигаясь с места и роясь в сумке. Я вошла в комнату, нажала на выключатель и буквально вросла в пол на пороге комнаты, потеряв разом голос и силы. На диване за столом сидел совершенно незнакомый тип. Его лицо было какого-то ужасного сине-зеленого цвета. Рот полуоткрыт, вытаращенные глаза неподвижны, руки бессильно разбросаны по сторонам. Алиция наконец нашла ключ, и вдруг, что-то почувствовав, посмотрела на меня, потом на диван у стола. – Что вам… – начала она и замолчала. Медленно поставила сумку и медленно подошла к дивану. – Это и есть сюрприз? – спросила она с ужасом. – Кто это? За дверями раздались голоса Зоси и Павла. Алиция перевела слегка обезумевший взгляд с покойника на меня. – Кто это? – спросила она, пытаясь сохранить хладнокровие. – Ты его знаешь? – В жизни не видела. Вошла Зося и застыла на пороге. – Иезус Мария! Кто это?! Что ему?! Что с ним случилось?… – Невероятно! – сказал Павел, задумчиво глядя на незнакомца. – Что же это делается! Кто это такой? – Как, вы не знаете его? – возмутилась Алиция. – В таком случае кто же это? Как он сюда попал?! Где Эльжбета?! И каким образом я должна поддерживать в доме порядок, если первый встречный может прийти сюда и умереть!… – Где Эльжбета?! – истерически взвизгнула Зося. – Я здесь, – раздался спокойный голос Эльжбеты, и она вышла из ванной в халате, с волосами, накрученными на бигуди. – Что-нибудь случилось? – Посмотрела на диван, подошла ближе и вздохнула: – Бедный Казио. Я не знала, что мне с ним делать… – Как?! – прошептала с ужасом Алиция. – И убила его?! – Да нет, – ответила Эльжбета, не теряя спокойствия. – Привела его сюда, надеясь, что ты позволишь ему переночевать. Он забыл ключи от своей квартиры. Интересно, что с ним стряслось?… Совершенно подавленные, мы сидели на кухне и ждали г-на Мульгора. Стараясь не смотреть в сторону комнаты, слушали Эльжбету, а Зося, совсем одурев, периодически повторяла, что несчастья ходят парами, или начинала сетовать на мой дурной глаз. – Он в меня влюбился, – ровным голосом продолжала Эльжбета. – Поэтому тут и сидел. Я тебе о нем еще вчера хотела рассказать. Это тот, кто видел убийцу. Нас чуть не хватил удар. Павел поперхнулся кофе. Зося выронила ложечку. Я, уставившись на Эльжбету, погасиласигарету о край сахарницы. Эльжбета же тем временем говорила, что Казио работал в Копенгагене, жил в Аллеред, ехал вместе с ней домой, а ключи от дома, как оказалось, оставил в конторе. Поэтому она и привела его к Алиции. Но главным было не это: влюбленный Казио в пятницу вечером спрятался в зарослях в саду Алиции, надеясь углядеть предмет своего обожания. Видел и еще что-то – кусты, которые он облюбовал, находились как раз за плечами Эдека… – И не сказал тебе, что видел?! – потрясенно спросила Алиция. – Только сегодня признался, что там сидел. Вчера я не была в этом уверена. – Ты же еще вчера говорила, что есть свидетель! – Говорила, что, возможно, найдется. Я же знала, что Казио там сидел, хотя он и не признавался. А если сидел, значит, должен был что-то видеть. По крайней мере мне так кажется. Подумала, что ты мне простишь, если приведу его сюда – вдруг скажет что-нибудь интересное… – Почему ты не спросила сразу? – Меня это не интересовало, – отмахнулась Эльжбета с выражением безграничного равнодушия на прекрасном лице измученной мадонны. Павел бросил на Эльжбету шокированный взгляд. У Алиции в глазах было отчаяние. – Эй, слушайте, – сказала она. – Если кто-то из вас хочет мне что-нибудь сообщить, пусть делает это сразу. Я уже сыта по горло. – Подождите, – заволновалась я. – Когда вы говорили об этом? Случайно, не тут, на кухне, когда полицейские уезжали? Алиция и Эльжбета переглянулись. – Да. А ты откуда знаешь? Теперь переглянулись мы с Павлом. – Значит, это действительно был убийца! – Павел заерзал от волнения. – Где?! – Убийца был в прихожей, – объяснила я торжественно. – Подслушивал ваш разговор, а потом выскользнул через те двери. Я так и не увидела, кто это был! Если это ты, – обратилась я к Зосе, – то учти: я о тебе ничего такого не знаю и ничего не хочу сказать Алиции. Предупреждаю об этом прямо, потому что хотела бы еще немного пожить. Павел нервно захохотал, а Зосю передернуло: – Она с ума сошла?! – недоверчиво спросила она. – Слушай, не цепляйся ко мне! – Перестаньте! – рассердилась Алиция. – Я думаю. Этот, которой был в передней… Ты не выдумала? – Конечно, нет. – Что он мог услышать? Вспомни, что ты мне говорила! Эльжбета, спокойствие которой казалось просто нечеловеческим, очнулась от задумчивости: – Что я говорила? Подожди. Что кое-кто мог бы быть важным свидетелем. А ты спросила: кто? Я сказала, что один тип, который тут был в пятницу. – И меня, как всегда, кто-то позвал, – дополнила Алиция с раздражением. – А этот все услышал. Кто-то, кого не было на террасе… – Большое открытие, – язвительно заметила Зося. – Не мешай! Нужно вспомнить, кого не было на террасе. – Мы с Павлом уже пробовали вспомнить. Ничего это не дало. Чисты как снег только Лешек и Хенрик. Алиция задумчиво мешала кофе. Потом очнулась: – Я себе сахар положила? – Да, – произнесла Зося. – Нет, – добавил Павел. – Сойдитесь на чем-нибудь! – Может, попробуешь? – посоветовала я. Алиция попробовала. – Нет, – констатировала она, потянулась за сахарницей, вытянула из нее окурок и немного пепла и задумчиво бросила все это к себе в чашку. – Что-то здесь не так. Его убили, чтобы он мне ничего не сказал. Откуда они могли знать, что он сюда попадет? Эльжбета, может, ты говорила как-то иначе? – Возможно, – согласилась Эльжбета. – Возможно, сказала, что я кое-что знаю и завтра уточню. Все возможно… – Но это же огромная разница! Если говорила, что ты что-то знаешь, скорее пытались бы убить тебя. Хотя мы с Зосей должны были вернуться раньше, вы позже, а Эльжбета еще поздней. Не знаю, как он себе это воображал… У меня вдруг что-то мелькнуло: мы раньше, вы позже… – Повтори еще раз. Что-то здесь не так. Скрип калитки и шаги за дверью возвестили о прибытии г-на Мульгора. Алиция поднялась со стула. – Что не так? – спросила она уже из прихожей. – Не знаю. Что-то у меня такое мелькнуло. Сейчас нет времени. После поговорим. – Ради бога! – закричала Алиция, поворачиваясь ко мне. – Говори сейчас же! Не желаю тут еще и твоего трупа! Г-н Мульгор уже стоял в дверях и слышал эти слова. Вместе с ним и следственной бригадой приехал врач. Мы взяли себя в руки и вошли в комнату, где сидел покойник. Врач с минуту держал за руку несчастного Казио, и на его лице возникло выражение любопытства. Я успела подумать, что, видимо, Казио умер каким-то необычайно редким, интересным способом… И тут покойник моргнул! Мы замерли. Покойник моргнул снова. Я услышала за спиной чей-то стон. Врач быстро уложил моргающий труп на диван и продолжил осмотр. – Жив! – сказал он уверенно. – В санитарную машину, быстро! Произнес это по-датски, но поняли все. Прежде чем мы успели опомниться, санитарная машина с Казио, мигая и воя, понеслась к больнице. – Как это жив? – сказал Павел с некоторой претензией. – Где это видано, чтобы так выглядеть и быть живым! – Жив, жив! – сияла Алиция. – Его усыпило, парализовало. Какой-то быстродействующий яд, но, кажется, мало съел. Еще долго будет без сознания… Зося, ради бога! Зося, глубоко дыша, села на сумку с продуктами, уминая разом паштет, салат и крем в порошке. Кротко позволила вытянуть ее из-под себя, но взамен потребовала успокоительного. Полицейские забрали фрукты со стола, разнообразные лекарства и часть нашей косметики, сопровождая конфискацию версальскими реверансами. Г-н Мульгор приступил к опросу свидетелей. – Какого трупа пани желает себе тут? – поинтересовался он любезно, открывая свой блокнот. – Ухо мое слышало. Какого-то трупа желают. – Секундочку, – Алиция сделала жест, отодвигающий г-на Мульгора куда-то далеко в сторону. – Кажется, ты начала говорить что-то важное. Что ты имела в виду? – Он же не мог знать наверняка, что Эльжбета вернется раньше, – неуверенно сказала я. – Я прошу рассказа вещей поочередно, – строго прервал нас г-н Мульгор. – Сначала было, какого трупа пани себе желает? Некоторое время казалось, что мы никогда не поймем друг друга. Но в конце концов до него все-таки дошло, что Алиция себе не желает никаких трупов. Не только моего, но вообще ничьего. Ее потребности в этой области полностью удовлетворены. После некоторого колебания мы рассказали ему о моих вчерашних наблюдениях и сообщили сведения Эльжбеты. А также дали понять, что Эдек хотел чем-то поделиться с Алицией, но ему помешала таинственная рука. Г-н Мульгор слушал внимательно и кивал, будто все ему было понятно. После чего заявил совершенно обратное: – Я не понимаю ничего. Он не сказал перед убийством? – Нет, не сказал. – Почему? – Он был пьяный, и я не стала слушать, – произнесла Алиция с тяжелым вздохом. – Второй труп также? Не сказал ничего? – Нет, – ответила на этот раз Эльжбета. – Почему? Пани спрашивала? – Нет. – Почему? – Чтобы сразу сказать Алиции. Зачем ему было два раза повторять? Г-н Мульгор посмотрел на нее как-то странно и снова обратился к Алиции. – Пани никакими домыслами не обладает, о чем убитый желал поведать? Пани не знает ничего? – Нет, не обладаю. И ничего не знаю, – заявила Алиция. – Не понимаю, – покачал головой г-н Мульгор и погрузился в глубокую задумчивость. Не знаю, как долго он оставался бы в этом состоянии, если бы не телефонный звонок. Из полицейской лаборатории передавали последние новости. – Да, – сказал г-н Мульгор, отложив трубку. – Наше суждение такое. Тонкая игла, инъекция. Маленький кусочек около руки. Он съел два фрукта, всего шесть фруктов – яд. Другие нет. – Бога ради, что он говорит? – побледнела Зося. – Что кто-то вколол это свинство в виноград, – объяснила я. – В оторванную гроздь, которая лежала на самом верху. – Это же был виноград для Алиции!!! – Вот именно. – Все вдруг встало на свои места: Алиция должна была вернуться домой раньше, а о ее страсти к винограду знали все… – Яд был тоже для Алиции, – заявила я с бессмысленным торжеством. – Ясно было, что она слопает виноград прежде, чем кто-нибудь успеет глазом моргнуть. Он вообще не хотел убивать Казио и Эльжбету! Алиция посмотрела на меня с сомнением. – И Эдека не хотел убивать? Спутал со мной? – Дура! Эдеку заткнули рот, но ты можешь узнать… Я замолчала, спохватившись, что Алиция решила не говорить о письме. – Выражаю подтверждение, – сказал г-н Мульгор. – Я не понимаю. Это отрава для женщины, которая первая поест. Неживая особа, – он показал пальцем на Эльжбету, – должна прийти последней. Утолить голод должна была та дама. Или та дама… Осуждающим жестом он указал по очереди на Алицию и Зосю. – Видите, что вы наделали, – вмешалась я. – Идете себе в гости, а из-за вам травится невинный человек… – Павел… – шепнула Зося побелевшими губами. – Вы с Павлом… могли вернуться раньше… – Вот именно. Не жалуйся в другой раз, что я не спешу, – удовлетворенно заметил Павел. – Мы бы его не тронули! – возмутилась я. – Это же было для Алиции! Тут Зося перестала владеть собой окончательно. – Мы его купили! Для нее! – Боже ты мой, возьми себя в руки! Мы ведь не фаршировали его отравой! – Но никто другой не знал!… – Все знали, что она его молотит, как машина! – Заткнитесь! – сказала Алиция решительно. – Вы правы, это предназначалось мне. Сожрала бы его за милую душу. Этот тип меня боится. Угробил Эдека, а теперь моя очередь. С минуту мы молча смотрели на нее. Как предполагаемая жертва коварного покушения, она явно заслуживала уважения. – А почему? – вдруг вступил г-н Мульгор. – Не знаю. Может, я ему не нравлюсь как женщина. Или у нас не сходятся вкусы… – …Возможно, пани известием владеет о той особе, убийце. Пани должна умственную работу проделать. Намыслить, что на память вашу залегло, и разогнать все мраки. – Но память не говорит мне ничего… Ничего не помню и не знаю, что Эдек имел в виду. Но могу подумать… Г-н Мульгор выразил ей признательность и перешел к следующему преступлению. Не утверждал прямо, что виноград был отравлен Зосей, Павлом или мной, но ясно было, что мы кажемся ему наиболее подозрительными. Эльжбету исключил: если бы она хотела отравить Алицию, то не позволила бы съесть яд Казио. Зося снова разволновалась: – Мы его принесли, помыли и положили в миску. Так? Я кивнула. – И говорили, что это для нее. Окна были открыты. Он мог подслушать. – Дом отворен стоял? – Нет, – ответила я. – Дом был заперт. На ключ. – Может, какое-нибудь окно осталось открытым? – спросила с надеждой Алиция. – Исключено, – запротестовала Зося. – Я сама запирала. – А иная особа ключ имеет во владении? – Кто из вас имеет во владении ключи? У Иоанны один, у меня второй, у Эльжбеты третий, у фру Хансен четвертый, а пятый? Было пять комплектов. Зося, у тебя есть?… Зося нервно подскочила, уронив на пол спички, сигареты и перевернув вазочку с цветами, высыпала содержимое сумочки на стол. – Есть! Вот пятый! – Кто это – фру Хансен? – спросила я подозрительно. Мне показалось, что Алиция говорит сама о себе. – Уборщица. Приходит раз в неделю. Ее зовут так же, как и меня. Г-н Мульгор что-то записал и задумчиво посмотрел на нас: – Потерялся, быть может, один ключ? Пропавшим стал? Пребывают они где? – Преимущественно у нас в сумках. Или в карманах… – Секундочку, – прервала нас Алиция. – Я не могла найти своего, помнишь? Г-н Мульгор сразу заинтересовался, где Алиция хранит сумку. В конце концов установил, что сумочка Алиции стояла вчера как обычно в передней, на комоде. Вынуть из нее ключ, сделать оттиск и положить обратно можно было запросто. С таким же успехом эту операцию можно было произвести у нее на службе. Отправляясь, например, на завтрак, Алиция оставляла сумочку на столе. Алиция ужасно расстроилась: – Значит, у кого-то есть ключ от моего дома? Что же теперь, менять замки? Одуреть можно! Может, все-таки какое-нибудь окно было открыто?… – Сейчас проверим! – разволновалась Зося и сорвалась с места. Мы двинулись обходить дом, поочередно отворяя все двери и проверяя окна, и наконец добрались до комнаты, из которой вел вход в ателье. – Ну вот, – сказала Алиция удовлетворенно. – Какое счастье! Двери из ателье в сад были открыты настежь. – Холера! – расстроилась Зося. – Не огорчайся, – утешила ее Алиция. – Я даже рада. Чертовски не хотелось бы менять замки! Мы вернулись обратно к столу и продолжили беседу. Эльжбета привела Казио в одиннадцать. Посадила на диван, дала какой-то журнал и пошла мыть голову. Казио сидел спокойно и не мешал, что ее несколько удивило. Теперь уже не удивляет. – Ради бога, ищи письмо! – потребовала я, когда г-н Мульгор наконец ушел, а Эльжбета, Зося и Павел пошли спать. – Если ты его не найдешь в ближайшее время, это плохо кончится! – Что, прямо сейчас? – возмутилась Алиция. – Три часа ночи! Мне утром на службу! – По такому поводу можешь и опоздать: не советую слишком тянуть, разве что хочешь избавиться еще от пары друзей. И от себя в том числе. – Думаешь, он и дальше будет продолжать в том же духе? – удивилась Алиция и открыла стоящий у стены сундук для постели. – Уверена, что на этом не кончится. Разве что его поймают… Ты что, надеешься найти письмо здесь? Алиция рылась между подушками и пледами. – Не знаю. Во всех разумных местах я уже искала. Кто-нибудь мог убрать его вместе с постелью. В этом доме все все убирают… На всякий случай я сама заглянула в сундук, но никаких писем там не обнаружила. Алиция добралась до самого дна, нашла коробку спичек, запихнула все обратно и начала медленно закрывать крышку. – Так, подумаем. Зося отпадает, но Павел?… Молодежь теперь такая странная… Может быть, это такая шутка? Твои дети как? – Благодарю, здоровы. Убийств они до сих пор не совершали, если ты это имеешь в виду, и в ближайшем будущем, по-моему, ничего такого не планируют. Шутят иначе. Алиция пожала плечами, тяжелая крышка сундука выскользнула у нее из рук и захлопнулась с пушечным грохотом. Минутой позже на пороге появилась Зося в пижаме, с бледным лицом и безумными глазами. – Что случилось? Кто-то стрелял?! – Ничего, это я, – вздохнула Алиция. – Я разбудила тебя? Извини. Ищу письмо от Эдека. – Боже мой, – сказала Зося, хватая ртом воздух, – в этом доме можно с ума сойти! – Бери пример с Эльжбеты, – посоветовала я. – Эльжбета! – фыркнула Зося. – В Эльжбету можно стрелять из пулемета… Она без нервов! – Тем более бери с нее пример. – Поищи на кухне, – предложила я без особой надежды. – Если уж искать в дурацких местах, то последовательно. Заодно решили сварить кофе. Алиция надумала вообще не идти на службу, признав, что два убийства подряд, даже если одно из них не совсем удачное, достаточное оправдание. Алиция погасила огонь под чайником и всыпала нам по две ложки кофе в чашки. Я думала о своем. – Если серьезно, – сказала она, садясь за стол, – кто из них на самом деле мог это сделать? Эва кажется мне вполне возможной кандидатурой. – Почему? Зачем ей, к дьяволу, убивать Эдека? Видела его первый раз в жизни! – Второй, – поправила Алиция. – Первый раз они встречались в Варшаве. Привозила ему от меня кисточки для бритья. – И это произвело на нее такое впечатление, что при следующей встрече сразу его укокошила? – Дура. Могла сделать какую-нибудь глупость. Была одна без Роя… Эдек об этом узнал… – С таким же успехом его мог убить Рой. Чтобы не болтал. От любви к Эве. – Теоретически это возможно. Никогда бы не подумала, что датчанин может до такой степени влюбиться, – добавила Алиция задумчиво. – Эва очень хороша, – буркнула я. – Меня бы это не удивило. И не такое совершали ради прекрасных дам. Никак только не могу вообразить, что она могла сделать в Варшаве. Кстати, ты в холодильнике искала? – Холодильник – это уж слишком! – запротестовала Алиция, но встала и открыла дверцу. – Ничего тут нет. Я тоже себе не представляю. Ведь не хахаль же? Кто теперь убивает из-за хахаля?! Кто там еще остается? – Анита. Кроме нас, только она. – Она бывала в последнее время в Польше? – В Польше не появлялась почти год. Но могла что-то натворить и два года назад. Она знала Эдека? – Не знаю. Наверное, нет. Ничего через нее не посылала. А она не слишком легкомысленна? – Для чего? Для убийства? Считаешь, что преступления совершают только люди солидные?! – Нет, я имела в виду, что ей на все наплевать. Ее ничего не интересует до такой степени, чтобы ради этого убивать. Она слишком ленива! – Ну да, чтобы совершить преступление, нужно быть работящим человеком. Она ленива только в области домашнего хозяйства. Что-то ничего у нас не выходит. Может, лучше подумаем, у кого из них есть алиби? К рассвету нас окружали исключительно преступники и преступницы разного пошиба. Наконец мы пошли спать, ужасно поругавшись по поводу методов установления алиби. Назавтра Алиция с самого полудня искала письмо. Сидела за письменным столом и выкладывала на него чудовищную кучу бумаг. Под вечер я не выдержала: – Сомневаюсь, найдешь ли ты его таким методом. Может, лучше искать дедуктивным путем? Что ты делала, когда пришло письмо? – Откуда я знаю, когда оно пришло? – отмахнулась Алиция. – Проверь по календарю. Ты ведь записываешь, когда получаешь письма? – Конечно, но календарь куда-то пропал. Может быть, оставила в конторе. – Может, ты и письмо оставила в конторе? – Нет, я его получила дома вместе с другими. – А ты уверена, что не постирала его в стиральной машине? – Ну, я бы заметила, когда вынимала белье… – Оно могло быть в кармане халата… Алиция бросила на меня мрачный взгляд и ушла в свою комнату, старательно закрыв за собой дверь. Зося, твердившая, что хозяйственные дела действуют на нее успокаивающе, приготовила, наконец, обед. Павел накрывал на стол. – Не знаю, все ли в порядке с этим обедом, – сказал он мне вполголоса. – Завтрак у нас как-то проскочил, а теперь немножко страшновато все это есть. – Ты действительно думаешь, что твоя мать всех убивает? – заинтересовалась я. – Нет, но кто-нибудь мог подсыпать. Не знаю, что мы там будем есть… Я заглянула в кастрюлю… – Картофель вроде в порядке, кукуруза из банки, рыба мороженая, мы ее купили сегодня собственноручно вместе с салатом. – Помидоры! Было в винограде, может быть в помидорах. Нужно сначала дать кому-нибудь попробовать. – Кому? У тебя есть на примете какая-нибудь жертва? – Я тут видел кота в саду, он, по-моему, беспризорный. Можно дать коту. – От помидоров он будет в восторге… Кроме того, я против издевательства над животными. Человеку еще могла бы предложить… – Обед на столе, – сказала Зося. – Я нашла счет, который потеряла два года назад, – меланхолично сказала Алиция, выходя из комнаты. – Хорошо простирался, ничего не разберешь. Приблизительно к середине обеда она отложила бумаги и села за стол. Была очень задумчива. Мы разговаривали тихо, чтобы не мешать ее умственной деятельности. – Павел, поставь воду для кофе… – произнесла Зося. Алиция, по-прежнему не реагируя на окружающее, вернулась к письменному столу. Я вынула чашки для кофе. Зося открыла банку. – Тут же ничего нет, – сказала она недовольно. – По две ложечки на нос. Павел… Павел потянулся к стеклянной банке с кофе, открутил крышку и заглянул внутрь. – Тут немного. – Он подал банку Зосе и повернулся за большой чашкой для кофе. – Господи! – завопила Алиция страшным голосом. – Совсем забыла! Только этого мне не хватало! Банка с кофе вылетела у Зоси из рук. Павел уронил чашку вместе в блюдцем. Алиция поднялась со стула с какими-то бумагами в руке и подошла к нам. – Тетка Торкилля пишет… О?… Что здесь случилось? – Ничего, – ответила я. – В другой раз воздержись от эффектных воплей, иначе мы ни за что не отвечаем. Какая-то нервная атмосфера создалась… – Если я после этого отпуска останусь жива, будет чудо! – заявила Зося. – Что, интересно, может писать тебе тетка Торкилля, чтобы так всех пугать? Последний кофе кондрашка хватила. У тебя есть еще какие-нибудь запасы? – Понятия не имею. Иоанна, посмотри в шкафу, с левой стороны… – Павел, подвинься!… Есть шоколад в порошке, какао и какие-то окаменелые остатки растворимого кофе, – доложила я, роясь в шкафчике. – Может, оно и к лучшему. Пойдем пораньше спать и не будем пить кофе. – Если только не придут гости, – легкомысленно пошутил Павел. И, конечно, накаркал. В хаосе последних дней все: включая Алицию, забыли о приезде Владека и Марианн. Не успело еще отзвучать эхо легкомысленного предсказания Павла, как перед домом остановился автомобиль и раздался стук в дверь. Увидев, кто приехал, Зося онемела от расстройства: известно было, что Владек и Марианн жить не могут без кофе. – Вот ужас-то! Слушай, где можно купить кофе? Павел! – Что я его, рожу? – буркнул Павел. По неизвестным причинам он терпеть не мог Владека. – Ужин мы съели в Роскилле, но кофе приехали пить к тебе, – радостно выкрикивал Владек. – Уж что-что, а кофе у тебя всегда найдется! Зося разволновалась окончательно. – Бога ради, Иоанна! Где сейчас можно купить этот чертов кофе?! – Нигде. Разве что на Центральном вокзале в Копенгагене и в автоматах. – Павел!… Наконец удалось выпихнуть Павла на улицу. Владек и Марианн без зазрения совести продолжали молить о кофе. Мы между тем обменивались последними новостями. – Ну ты подумай! – воскликнул потрясенно Владек. – Эдек убит? Тут, у тебя?! Владек и Марианн проявили ничтожный интерес к нашим заботам. Марианн давно не скрывала усталости, а Владек после взрыва бодрости начал зевать прямо ужасающе. Нужно было срочно с ним что-то делать. Алиция заволокла меня в ателье. – Слушай, как их устроить? Господи, где Павел?… Куда он подевался? Я начинаю волноваться… Что делать? – Не знаю. Во-первых, избавиться от Владека и Марианн, они дольше не выдержат. Где ты собираешься их положить? – Или там, или тут… – Ага, понятно. Значит, я должна переехать на катафалк. О, пардон, я имела в виду памятник… – Ты согласишься? – Во-первых, не вижу другого выхода, а во-вторых, не имею ничего против. – И тебе не будет мешать, что отсюда выход в сад? – Наоборот. Люблю выходы в сад, и моя машинка тут никому не будет мешать… Алиция вдруг заинтересовалась. – Новая книжка? – Нет, письма. Послания к любимому мужчине. – А кстати! Ты должна мне сказать, кто это! – Что, прямо сейчас?! Не успели выяснить, в чем дело с этой самой теткой Торкилля, – Марианн и Владек помешали. Собрались положить спать Марианн и Владека – пропал Павел… – Черт возьми! – зарычала Алиция. – Еще эта тетка! Ты даже не представляешь, какие у меня с ней сложности! Секундочку, Владек и Марианн… – Постель, – смиренно подсказала я. – Забирай отсюда то, что для них, а я принесу свою. Давай скорей, иначе они заснут за столом. – Чушь, Владек зевает нарочно, чтобы показать, что ему на меня наплевать… Наконец Владек и Марианн, шатаясь, ушли спать. Зося дошла до состояния полной невменяемости, но тут в дверях появился пропавший Павел. Выглядел он так, что всякие возгласы замерли у нас на устах. Одежда была порвана, в волосах торчали сорняки и ветки, на щеке – царапина, в глазах – безумие, из распоротой сумки торчал кофе, завернутый в носовой платок. – Я кого-то выслеживал, – трагически заявил он, предупреждая возможные упреки. – Кого?! – спросили мы хором, хотя каждый из нас собирался сказать совсем другое. – Не знаю. Кто-то здесь прятался, а потом залез в машину и был таков! – Ты представляешь, что я пережила?! – завопила Зося душераздирающе. – Как ты выглядишь?! У тебя совесть есть?! – Где прятался? – недоверчиво спросила Алиция. – На какой машине? – заинтересовалась я. Павел пытался ответить на все вопросы одновременно. Зося устроила скандал, затрудненный необходимостью сохранять тишину. Алиция вырвала у Павла кофе вместе с носовым платком. – Не знаю, как выглядел, темно было, – говорил вдохновенно Павел. – Ну, знаю, знаю, что ты волнуешься, ничего же со мной не случилось! Никто на меня не нападал, я вообще к нему близко не подходил! Уже возвращался… Услышал – что-то шевелится… О господи, что со мной может случиться?! Вроде бы заглядывал внутрь, а потом дунул через сад на улицу, я себе чуть глаз не выбил этой веткой сливы. Ну не выбил же!… Не знаю, женщина или мужчина – в брюках… через какие-то чужие сады… а потом завелся мотор машины, не знаю, какой, я ее вообще не видел. Легковая. Когда я выбрался, его уже не было. – Если еще раз сделаешь что-нибудь подобное!… – зловеще зашипела Зося. Купленный Павлом кофе оказался довольно паршивым. Но, разволновавшись от всех этих новостей, мы решились его выпить. Зачем убийца прятался под окном? И убийца ли это? Алиция снова засомневалась, что покушались именно на нее, и все доказательства этого воспринимала как проявление дебилизма. Ее упрямство отбило у нас всякую охоту к разговору. – Может, расскажешь наконец, что там с теткой? – спросила я устало. – Или тут скрывается какая-то семейная тайна? – Угу. Для меня, – ответила Алиция меланхолично. – Для меня полная тайна, как я должна к этой тетке обращаться. Теток две, с одной я на «вы», а с другой на «ты». Не имею понятия, кто есть кто, не различаю их ни в лицо, ни по именам. – По-моему, это не повод для таких жутких криков, – обиделась Зося. – Что вы ко мне привязались? Не было никаких криков! Главное, что одна из теток приезжает в Аллеред (не знаю, которая), а я вообще об этом забыла. – Почему ты? Есть же более близкие родственники? – Она приезжает ко мне. Жила тут когда-то давно. Остались какие-то вещи, теперь она хочет их забрать, хотя должна была это сделать восемнадцать лет назад. – Фисгармонию?! – загорелась я. – Или ту картину в последней комнате?… – Господи, если она заберет картину, я готова для нее на все! – оживилась Зося, жившая в одной комнате с картиной. – Нет, – вздохнула Алиция. – Картину она возьмет, но не ту… Интерес угас так же быстро, как и родился. – И когда она должна приехать? – мрачно спросила Зося. – Не знаю. Куда я, кстати, положила это письмо? Там было написано. – Ты держала его в руке во время обеда. Потом понеслась встречать Владека и Марианн. – Я должна его найти! Оно такое коротенькое… Никто никуда его не перекладывал? – Похоже, что теперь будешь искать два письма, – сказала я желчно. – Ищи письмо от тетки – найдешь и от Эдека. Человек всегда находит не то, что ищет. Алиция совсем расстроилась и от расстройства решила идти спать. Зосе она поручила исполнять завтра обязанности хозяйки, а нам с Павлом – купить продукты и заняться гробницами в саду, чтобы они не слишком бросались в глаза к приезду тетки. Назавтра мы встали не слишком рано (за исключением Алиции, которая опоздала на службу всего лишь на сорок минут). Я напилась чаю, взяла из прачечной пилу и топор и вышла из дома. Зося хозяйничала на кухне, гоняя Павла с места на место и готовя завтрак. Владек и Марианн еще спали. Справившись с самыми толстыми ветками, я решила устроить перерыв, взяла кошелек и отправилась в магазин за сигаретами. Вернувшись, заглянула в открытую дверь дома. Зося ревела в три ручья, опершись лбом на плечо перепуганного Павла. Слова, долетавшие сквозь плач, меня насторожили. – Владек и Марианн!… – всхлипывала Зося. – Боже мой!… Я уже больше не могу! Я хочу домой!… – Что вы тут болтаете? Что-нибудь случилось? – Владек и Марианн!… Мертвые!… Я их нашла!!! Мне сделалось дурно. – Как мертвые? – Совсем… – Да не о том речь! Понятно, что не наполовину! Как погибли? От чего?! – Не знаю! Никаких следов! Ничего не видно! Ничего нет!… – Ну нет, есть трупы… – утешающе сказал Павел. Зося оторвалась от его плеча. – Что за дети пошли!… – горестно завопила она. – Для вас нет ничего святого, вам на все наплевать! Уйди с моих глаз! – Хорошо, я уйду, но у тебя нет носового платка… – Отдай платок и убирайся! – Я, конечно, не знаю, – обиженно сказал Павел, – но, по-моему, надо что-то делать… Зося вырвала у него из рук носовой платок. – Умерли, – всхлипнула она. – Хотела их разбудить к завтраку… Пресвятая мадонна, что теперь? – Я должен уйти с твоих глаз, – с достоинством заявил Павел и вышел. Я наконец набрала воздуха, подошла к приоткрытым дверям соседней комнаты и заглянула внутрь. Долго присматриваться не пришлось. Владек и Марианн не производили впечатления живых. – Над этим домом тяготеет какое-то проклятие, – сказала я. – Ты проверяла, они точно мертвые? Зося перестала вытирать нос. – Как, интересно, проверять, господи, ведь и так видно!… Слушай, что теперь? Опять мы виноваты? – Нужно позвонить Алиции, пусть сама объяснится с полицейскими. Что с ними, черт побери, случилось? – Похоже на отравление, – неуверенно сказала Зося. – Видишь, пятна? Я не видела никаких пятен, но поверила Зосе на слово. Была слишком оглушена, чтобы мыслить самостоятельно. – Господи, но чем они могли отравиться? – Не знаю. Хорошо, что обед они ели в Роскилле, а не у нас! Нужно звонить Алиции. Слушай, позвони ты, у меня слова застрянут в горле. – У меня тоже застрянут. Пусть Павел звонит. – Павлу она не поверит. – Неужели она подумает, что он шутит? – Не знаю. Я бы подумала. Невозможно поверить в то, что тут делается! Хочу домой. То, что делалось, действительно было невероятно. Труп за трупом, убийство за убийством! Что этот чертов Эдек знал такое, скажите на милость?! Павел категорически отказался сообщать новость Алиции. Зося опять начала плакать. В результате звонить выпало мне. Алиция сама взяла трубку. – У меня сейчас нет времени, – сказала она решительно, едва я успела назваться. – Позвони часа через два, не раньше. Владек и Марианн пусть делают, что хотят. – Подожди! – поспешно вскричала я. – Тут у нас новая неприятность… – Говорю тебе: сейчас не могу, не морочь голову! – Но Владек и Марианн… – Есть машина, пусть едут осматривать замок в Аллеред. – Но Владек… – Слушай, я действительно не могу разговаривать… – Заткнись!!! – заорала я наконец. – Владек и Марианн окочурились! Может быть, это был не самый деликатный способ сообщения о трагической гибели приятелей, но иначе с ней разговаривать было невозможно. – Пусть не придуриваются, я работаю, увижусь с ними вечером, – не слушая меня, продолжала Алиция. – Это ты перестань придуриваться! – бешено рявкнула я в трубку. – Владек и Марианн мертвы, к чертям собачьим, у тебя новые трупы в доме, звони в полицию!!! На лице Зоси читалось неприкрытое осуждение как моей тонкости, так и деликатности. Алиция онемела. – Шутишь, – произнесла она механически. – Все мы шутим, как дьяволы! Эдек первый начал! – Как это, мертвые?… Оба?! Ты уверена, что они мертвые?! – Оба. Зося тоже уверена. Совершенно точно, оба мертвы. – Ради бога, что случилось?! На машине?! Авария?! – Какая там авария. Не знаем, что с ними случилось, но думаем, они отравлены. Как вечером легли, так и лежат до сих пор. Алиция застонала. – Господи, что они ели?! – Не знаю, ничего не ели, а если и ели, то ночью, откуда я знаю, что! На них пятна! – Какие пятна?! – Не знаю. Зося, какие пятна? – Синие, – мрачно сказала Зося. – Синие, – повторила я в трубку. – Перестань задавать дурацкие вопросы, раз у тебя нет времени. Звони в полицию и возвращайся в эту мертвецкую! – Господи, – шепнула Алиция и отключилась. Окончательно изнемогшая Зося приподнялась с кресла. – Завтрак готов, – выдохнула она. – Не знаю, как вы, но я ничего в рот не возьму. – Я бы взяла – от работы на свежем воздухе появляется зверский аппетит, – но, может быть, Павел прав насчет кота… Павел! Павел задумчиво раскапывал гробницу. Ссыпал в тачку землю с лопаты, оперся на черенок и посмотрел на меня вопросительно. – Тут нет где-нибудь поблизости кота? Есть хочется! Павел огляделся, отрицательно покачал головой, вбил лопату в землю и двинулся в сторону дома. – Крысы, – сказал он, входя, – самые несимпатичные животные. – Где крысы?! – стремительно обернулась Зося. – Если окажется, что тут еще и крысы, я немедленно уезжаю! – Продаются белые мыши в клетках, – продолжила я мысль Павла. – Белых мышек мне жалко, – меланхолично сказал Павел. Подумав, мы решились на нераспечатанную рыбную пасту и салат. От разглядывания их через филателистическую лупу меня оторвал телефонный звонок. – Послушай, – раздался в трубке взволнованный голос Аниты. – Мне пришло в голову, что теперь, пожалуй, в Аллеред должно явиться привидение. Ты как считаешь? Я подумала, что она действительно бьет все рекорды по легкомыслию. – По-моему, уже, – ответила я мрачно. – Что ты говоришь? А что вообще слышно? – Слышно немного, хуже с видами. У нас новые трупы. – Шутишь! Где?! – Тут, рядом, валяются около ателье. – Ну, конечно, в этом доме всегда что-нибудь валяется! У Алиции такой беспорядок, везде какие-то трупы… А кто на этот раз? – Сразу двое. Ты о них слышала – Владек и Марианн. – Как! Вместе?! – Лоб в лоб… – Ну, это уж слишком! Как вы себя чувствуете? – Средне. Постепенно начинаем привыкать. – Конечно, ко всему можно привыкнуть. И Алиция в этом балагане еще может что-нибудь найти? – Наоборот, теряет новое. – А письмо, которое искала, тоже не нашла? – Я же говорю, что потеряла следующее. – Зато из всего этого можно извлечь выгоду, – оживилась Анита. – Если появится привидение, Алиция сможет брать плату за вход. Недорого, по пять крон с носа, а за ночлег, например, пятнадцать. Без постели. Я невольно задумалась. – Знаешь, это неглупо… Если привидение в саду, то можно просто впускать в сад на ночь без особых хлопот. Но пока по саду бродит убийца. – То есть? Я вкратце рассказала ей о вчерашних приключениях Павла. Анита заинтересовалась. – Так и не узнал его? Не заметил ничего характерного? – Ничего конкретного. Было темно. – Молодежь теперь ни на что не пригодна. Одни растяпы! Не знаю, в курсе ли ты, но мы об этом хотим написать поподробнее. У меня уже есть статья… Я забеспокоилась: Анита была секретарем редакции одной из крупнейших газет Копенгагена, а я не была уверена, что Алиция заинтересована в широкой огласке. – Слушай, подожди пока с этим. Алиция будет недовольна. Если не сможешь, то хоть проследи, чтобы не назывались имена и подробности. – Попробую. Сделаю, что смогу. Но все свежие новости только нам. Больше никому! Я обещала, что будем молчать, как рыбы, и положила трубку. Павел закончил изучение продуктов, признал их съедобными, но на всякий случай выскочил в магазин за молоком. Купленный им кофе признали безопасным; мы пили его вчера и до сих пор живы. Новое потрясение лишило аппетита только Зосю. Павел Владека не любил, а Марианн увидел впервые. Я же почти не знала их обоих. Алиция приехала на машине вместе с г-ном Мульгором, ужасно расстроенная и полная угрызений совести. Тут же подкатила «Скорая», которую я вызвала на всякий случай. Полицейский врач и врач «Скорой» вместе начали осмотр. Мы были так уверены, что на этот раз убийце повезло и Владек с Марианн пали жертвами его упорства, что заключение обоих эскулапов потрясло нас не меньше, чем моргание Казио. – Живы!!! – заорала Алиция со слезами счастья на глазах. – Их удастся спасти!!! То же, что с Казио!… – Невероятно! – проворковала в радостном изумлении Зося. – Мне бы и в голову не пришло! – Чудо! – набожно заявила я. – Какое там чудо, просто убийца – идиот, – рассудил Павел. Оба врача удалились вслед за жертвами, дружно гарантировав благополучный исход, но предупредили, что лечение будет нелегким. Убийца применил какой-то необычный яд. Симптомы выглядели на редкость нетипично. Г-н Мульгор задумчиво покачал головой. – Удивление ощущать надлежит, – изрек он. – Весьма непростой съели яд особы неживые. Что они употребляли? – Обыкновенный кофе употребляли, – ответила Алиция. Павел оторвался от созерцания г-на Мульгора. – Вовсе не обыкновенный! – запротестовал он. – Я купил самый дорогой, какой был! – Они вообще не пили твой кофе, – вмешалась я. – Выпили остатки того, из банки. Твой мы начали уже потом. – Не было ли пищи иной в устах этих особ? – спросил г-н Мульгор. – Не было. Ничего не ели, пили кофе и коньяк. – Напитки, – понимающе кивнул г-н Мульгор. – Обозреть желательно оные напитки. – Кофе будет трудно обозреть – его выпили, но коньяк еще остался. – Алиция открыла шкафчик и вытащила бутылку с остатками коньяка. – Это пили все. – Сосуд от кофе надо осмотреть! – г-н Мульгор дал знак помощнику. И вызвал этим замешательство: оказалось, что Зося в расстройстве и безумии все убрала и перемыла, ликвидируя всякие следы преступления. Кофе, купленный Павлом, она высыпала из пластиковой упаковки в банку. Г-н Мульгор был чрезвычайно расстроен. – Подождите, – сказала я. – Упаковка должна быть в мусорном баке. – Нет ее там! – чуть не заплакала Зося. – Павел выбросил мусор! – Совсем сдурела с этой уборкой! Павел, беги за мусором, может, его еще не увезли! Павел бросился к двери. Через минуту он вернулся, с триумфом неся пластиковую банку от кофе. – Есть! Мы внимательно оглядели упаковку. – Та. – Ну, и какой от нее толк? – полюбопытствовала Алиция. – Обрати внимание: мы себя чувствуем хорошо, а Владек и Марианн скорее наоборот… – Я заметила это пару часов назад. И что?! – Они должны были есть не то, что мы… – Они вообще ничего не ели! – Перестань меня прерывать. Значит, пили что-то другое. Если все пили этот кофе, они пили другой, коньяк-то весь из одной бутылки. Кофе у нас как-раз кончился, и в этой упаковке оставалось только на две чашки. Заметь, ты варила его в экспрессе, и они пили, а мы нет… Сверху в этой банке кофе, купленный Павлом, а внизу это свинство. Пусть они его исследуют. Г-н Мульгор взял кофейную банку и отдал ее помощнику. – Опять кофе не будет, – буркнул Павел. – Больше я не пойду! – Вы. – Г-н Мульгор показал авторучкой на Павла. – Ухо мое слышало. Не употребляли кофе. Наносили визиты кустам. – Что я делал? – переспросил недоверчиво Павел. – Наносил визиты кустам, – перевела я. – А! Когда выслеживал этого?… Г-н Мульгор пожелал подробных объяснений. Рассказывая, мы сами стали удивляться происшедшим за столь короткое время событиям. Убийца рисовался личностью необычайно активной, имевшей одну цель в жизни – укокошить Алицию. Наконец г-н Мульгор ушел, взяв с нас обещание немедленно сообщать ему о событиях, которые покажутся нам странными. Поздно вечером он позвонил, любезно сообщая о результатах анализа остатков кофе. – Этот полицейский так доволен, будто открыл бог знает что… – сказала Алиция, положив трубку. – Об убийце до сих пор не имеет понятия… Что он себе воображает? – Ничего он себе не воображает, – объяснила я. – Он попросту ждет, когда тебя наконец укокошат. Тогда он поймет, в чем дело, устроит обыск, найдет письмо… – Он же не знает о письме. Или кто-то ему сказал? – Вроде никто. Прямо удивительно, сколько народу о нем знает, и никто ничего не ляпнет! – Сколько народу? А кто еще, кроме нас? – Ну как кто? Все, кто был на террасе. Ты же сама говорила, что оно пропало до того, как ты его прочла. – По-моему, я ничего такого не говорила. С чего ты взяла, что все знают? Кто именно? – Например, Анита. Она сегодня интересовалась, не нашла ли ты письмо. – Анита знает, а полиция не знает?… Эва тоже знает? – Наверное, тоже. – Я ее сейчас спрошу… Разбуженная Эва сказала, что о письме первый раз слышит, обещала ничего не говорить полиции, пожелала Алиции не оставлять поисков и непременно найти письмо. – Эва не знает. – Алиция задумчиво нахмурила брови. – Анита знает… Откуда? Это подозрительно. – Убийца знает о письме, – тоже задумалась я. – Пытается тебя прикончить, прежде чем ты его найдешь. Как это ни печально, мне подозрительной кажется Эва. Убийца скорее должен сделать вид, что ему на это наплевать. Анита же сама спросила… – Тогда зачем Эва уговаривала меня искать? – Чтобы ты от нее отвязалась. Уже половина двенадцатого, нормальные люди в это время видят сны… Честно говоря, я вовсе не была уверена, что моя речь имеет какой-нибудь смысл, но очень хотелось спать, и было совершенно все равно, какую точку зрения отстаивать. Неуверенность во всем происходящем жила во мне до самой пятницы – то есть еще два дня. В пятницу утром позвонила Эва и стала уговаривать пойти на выставку скандинавской живописи, открывающуюся вечером. Алиция и Зося решительно отказались, Павел после работы в саду едва дышал, и я пошла одна. Выставка меня потрясла. Художники достигли потрясающе похоронных эффектов. Я нашла там пейзаж, который бы охотно купила, чтобы, глядя на него, сдерживать природную веселость. Эва отвернулась от очередной картины, потянула меня за руку и вдруг застыла. В глазах у нее была паника. Я проследила за ее взглядом. Раздвигая толпу, в нашу сторону пробирался потрясающе красивый высокий черноволосый мужчина, одетый весьма оригинально, но вместе с тем элегантно. Южноамериканский тип вообще не в моем вкусе, но должна признать, что такие могут нравиться. На нем были темный костюм, светлый галстук и красная рубашка. Эва вдруг ожила. Выражение ее лица изменилось. Она смотрела в пространство сквозь приближающуюся фигуру ледяным невидящим взглядом, быстро тесня меня к выходу. – Это какой-то кошмар, что там у вас творится! – тараторила она. – Просто ужас! Неужели вы не можете с этим как-нибудь покончить? Это же несносно, столько жертв, на каждом шагу покойник! Тип врос в пол, и на его прекрасном лике рисовалась полная растерянность. Он смотрел на Эву и становился все мрачней и мрачней, потом вдруг отвернулся и ушел. – Ужасно! – заявила я прочувствованно, так как связь Эвы с типом в красной рубашке действительно ужасно поразила меня. – Вся выставка – полное дерьмо! – Ничего подобного! – запротестовала ошеломленная Эва, и мы вышли на улицу. – Хочешь, пойдем до Центрального вокзала, посмотрим витрины? – предложила она. – Давно тут не была. Витрины я уже смотрела три дня назад, но мне нужно было решить, как себя вести. На дипломатию я махнула, зная, что это не самаясильная моя сторона. – Смотри, какие чудные зеленые сапожки! – оживилась Эва. – Обожаю зеленую замшу! А погляди на эту юбку! – Что это был за тип? – спросила я, не преминув взглянуть на действительно симпатичную юбку. – Какой тип? – Эва сразу утратила весь свой энтузиазм. Я решила идти напролом. – Тот черный, в красной рубашке, который собирался к нам подойти. – Не хотела тебе признаваться, – ответила Эва, медленно проходя вдоль витрины. – Ну, ладно, скажу. Это была моя большая любовь. Никому не рассказывай. Все кончилось много лет назад. Была тогда смертельно влюблена и ужасающе глупа. Порвала с ним окончательно и больше не собиралась встречаться. И сейчас не собираюсь, хотя бы из-за Роя. Рой о нем ничего не знает. Я так испугалась, когда его увидела, захотелось провалиться сквозь землю… Не желаю его знать!… – Как его зовут? – с вежливым любопытством поинтересовалась я. – Джузеппе, – выдохнула Эва. – Джузеппе Грассани. Он итальянец. – А где он живет? – Не знаю. Когда-то жил в Марселе, там-то и проходил наш сумасшедший роман. Но потом он сразу уехал, больше я ничего не знаю. Всю дорогу до Центрального вокзала я ломала голову над возникшей ситуацией. Не прерывая этого занятия, спустилась по лестнице, села в поезд и, конечно, забыла купить билет! Ехала зайцем и на каждой остановке тряслась, пока не поняла, что это грозит мне всего-навсего утратой двадцати пяти крон, и ничем больше. Датские родственники Алиции, до сих пор тактично державшиеся в стороне, решили наконец навестить преследуемую несчастьями свояченицу, и в этот момент все оказались в Аллеред. С миной радушной хозяйки Алиция подавала на стол кофе, сливки, марципаны и песочные пирожные. Павел в укромном углу предварительно просматривал все это через лупу. Зося, не владея собой, громким шепотом отказывалась отвечать за жизнь стольких персон. Гости же, не подозревая о нависшей над ними опасности, наперебой выражали свое сочувствие. – Я прямо в ужасе, – сказала Зося, и видно было, что это святая правда. – Алиция дала им коньяк, который пили Владек и Марианн. – Но в нем же ничего нет – полиция проверяла! – В открытую бутылку можно было уже сто раз подсыпать. Не хватало еще, чтобы все эти датчане тут окочурились! – Лучше, конечно, чтобы они окочурились у себя дома… – Перестань, мне и так дурно… – Ничего, пока они выглядят вполне прилично. А потом, может, ему опять не повезет?… – Когда-то же ему должно повезти!… На диване и в креслах сидели оба брата Торкилля, Иенс и Оле, с женами, двоюродная сестра Карин, кузина Грета и племянник Торстен. Торстен был единственным среди них человеком, который вообще понимал, о чем идет речь. Остальные, казалось, с интересом слушали рассказ о своеобразных варварских обычаях, бытующих у поляков. Страсти-мордасти, разыгравшиеся в Аллеред, конечно, прибавили хлопот их свояченице, но зато позволяли посмотреть вблизи арену этого увлекательного и чуточку неприличного действа. Засидевшиеся допоздна гости позволили мне еще раз обдумать ситуацию и принять окончательное решение. – Слушай, Павел. Ты узнал бы типа, которого видел с Эдеком? – Какого типа? – Ну, черного в красной рубашке. – Конечно! Я на них долго смотрел. – А что? – поинтересовалась Алиция, отпихивая Павла от дверцы холодильника. – Он где-нибудь поблизости? – Не знаю. Как он выглядел? – Черный, – сказал Павел, опираясь на раковину. – Такой типичный южноамериканец, с носом, с волнистыми волосами. Высокий. Скорее худой. Матери такие нравятся. – Какие мне нравятся? – подозрительно спросила Зося, входя с грязной посудой и отодвигая Павла от раковины. – Такие, как тот, которого я видел с Эдеком, – пояснил он. – Не хочу быть негостеприимной, но разве обязательно все должны толкаться на кухне? – поинтересовалась Алиция, отодвигая Павла, чтобы поставить в шкафчик банку с кофе и остатки печенья. – По-моему, в этом доме есть и другие помещения. – Это не мне такие нравятся, а Алиции, – мстительно ответила Зося. – Павел, ради бога, убирайся отсюда! Иоанна, и ты тоже. – Ну-ка, подождите, дорогие дамочки, – решительно прервала их я. – Перестаньте к нему цепляться – дело важное. Я сегодня встретила в Копенгагене черного типа в красной рубашке. Южноамериканец, очень красивый, с носом, с волнистыми волосами. Ну что? Все тотчас повернулись ко мне. – Думаешь, он все время ходит в одной рубашке? – заинтересовалась Алиция. – Ты считаешь, тот самый? – спросила Зося недоверчиво. – Где ты его видела? – На выставке. Рубашка выглядит вполне чистой – может быть, иногда он их меняет. – Брюнетов в Копенгагене полно, – сказала Алиция скептически. – Все они имеют право носить красные рубашки – черным красное к лицу. С чего ты взяла, что это именно тот, из Варшавы? Я не могла ответить на вопрос, не впутывая Эву. Паника в ее глазах была главной причиной моей уверенности. – Не знаю точно, – уклончиво ответила я. – Может быть, и не он, но выглядит очень похоже. По-моему, Павел должен на него взглянуть. – Не впутывай Павла! – немедленно запротестовала Зося. – Он и так впутан, – пробормотала Алиция. – Почему? – возмутился Павел. – Тоже мне впутывание – посмотреть на какого-то типа! Он же меня не удушит, если я на него посмотрю! Где он? – В Копенгагене. – А именно? – Не знаю. Где-то. Вчера был на выставке, но сомневаюсь, что он до сих пор там сидит. Он похож на человека, ведущего ночной образ жизни. Павел кивнул так энергично, что стукнулся затылком о дверь, на которую опирался. – Подходит. Тот, с Эдеком, тоже так выглядел. Возможно, это он. Где его искать? – Не знаю. Где в Копенгагене ведется ночная жизнь? – Нигде, – сказала Алиция, возвращаясь к уборке кухни. – Можешь усесться на Ратушплац и ждать, когда он пройдет. Когда-нибудь дождешься. – Что за бред! – возмутилась Зося. – Сидеть на Ратушплац!… Идиотизм. Зачем он вам вообще нужен? – Подождите! – Я вспомнила рассказ Эвы. – Похож на приезжего. Может жить в отеле или пансионате. Если посещать каждый день по одному и смотреть в холле, рано или поздно мы его увидим… – Ну! – энергично подтвердил Павел. – Конечно, посижу! – Можем сидеть по очереди, – великодушно предложила я. Красавец мужчина в красной рубашке мучил меня невыразимо. Его загадка ушла в землю вместе с Эдеком. Кто он? Ни в чем не повинный человек или участник сложной аферы? – Делайте, что хотите, – процедила сквозь зубы Зося. – Не знаю, почему знакомый Эдека должен быть в Копенгагене, и не понимаю, какое он имеет отношение к делу, но если вы считаете, что это чем-то поможет… Только будьте осторожны!… Наутро Зося, от волнения вообще не спавшая, выволокла из постели Павла и потащила его в город за покупками. Алиция довольно вяло искала письма. Я сидела на диване и столь же вяло делала маникюр, расставив по всему столу разнообразные лаки и ацетон. – Иоанна! – вдруг позвала Алиция, выглянув из своей комнаты. – Можешь зайти на минутку? Я тебе хочу кое-что показать. Я прервала свое занятие, растопырила пальцы и побежала к ней. – Посмотри. – Алиция зловеще показала пальцем на полку, где стояли скульптуры Торкилля. – Ты видишь? Большинство скульптур я видела раньше. Среди них была группа из двух сирен, хвостами оплетающих друг друга. Таких групп было несколько. Я долго таращила глаза, уверенная, что вот-вот увижу что-то ужасное, быть может, связанное с новым преступлением… – Ну? – спросила я наконец, обеспокоенная тем, что ничего такого не вижу. Алиция потянулась к концу полки и переставила одну из скульптур на середину. – Раньше это стояло так. Видишь? – Ну? – повторила я, не понимая, к чему она клонит. – Ну и что? – Кто-то ее переставил. – Ты уверена? – Совершенно. Я сама их расставляла, еще в мае. Ты здесь что-нибудь трогала? – Что я, с ума сошла? – Вот именно. А теперь посмотри сюда. Вот эта папка со счетами всегда лежала слева, а сейчас она на середине. Видишь? Я добросовестно вытаращила глаза, пытаясь увидеть то, что Алиция называла папкой со счетами. На письменном столе находилась какая-то коробка, прикрытая крышкой в цветочек, корзинка с нитками, одежными щетками и еще чем-то, может быть, кремом для обуви, две черные сумки, несколько пар перчаток, чулки, множество разнообразных бумаг, нижняя юбка, моток веревки и большой кухонный нож. Ничего похожего на папку не было. – Нет, – сказала я вежливо, но решительно. – Не вижу. Алиция нетерпеливо отодвинула одну из сумок и показала край пластиковой папки для документов. – Теперь видишь? А раньше она лежала там, на левой стороне. Тут кто-то рылся! – Я даже могу тебе сказать, кто, – мрачно произнесла я. – Убийца. Потерял терпение и сам стал искать письмо от Эдека. Видимо, у него небольшой выбор: найти письмо или убить тебя. Может, ты знаешь что-то, что его погубит… Я замолчала и подозрительно посмотрела на нее. Она в ответ подозрительно посмотрела на меня, села в кресло и задумчиво уставилась в пространство. – Ты что-то знаешь, – сказала она наконец. Я спихнула со стула какие-то вещи и тоже села. – Не уверена. Возможно. Зато ты, по-моему, знаешь что-то, чего не знает никто другой. Что это может быть? Алиция оторвалась от изучения пространства и посмотрела на меня. – Совершенно точно никто не знает, где я закопала цветочные горшки с клубнями. Но я этого тоже не знаю. Уже несколько месяцев не могу их найти. – Сомнительно, чтоб его интересовали клубни. Особенно, если учесть, что их давно уже удар хватил… – Подожди, – прервала Алиция. – Он не знает, что я не знаю. Он думает, что я знаю!… Мгновение мы молча смотрели друг на друга. – Ха! Мне всегда казалось, что в компании ты становишься умнее. Ясно: он думает, что ты знаешь, и не знает, что не знаешь. А может быть, ты должна что-то узнать? – Интересно, ты-то что знаешь? – не поднимая головы, вымолвила Алиция. – Ясно же, что не в красной рубашке дело. С чего этот черный тип втемяшился? – Ладно, – после некоторого колебания согласилась я. – Ладно уж. Черный тип из Варшавы может быть замешан в некоторые несимпатичные дела, а черный тип из Копенгагена связан с одной особой, присутствовавшей во время убийства… Алиция вскинула голову и вдруг резко вскочила со стула. – А ну, иди отсюда, холера! – заорала она страшным голосом, бросаясь на меня. Сигарета вылетела у меня из рук, я стукнулась обо что-то локтем и чуть-чуть не перевернулась вместе со стулом. За окном раздался какой-то шум, неясная фигура отскочила назад и бросилась в георгины. – А ну, иди!… – повторила Алиция и вернулась на свой стул. – Господи, – сказала я слабо, хватая ртом воздух и пытаясь прийти в себя. – Ты сдурела?! Учти, у меня нервы пошаливают. Что там было? Убийца? – Мальчишки приходят красть сливы, – ответила Алиция сердито, – и ломают живую изгородь. Надеюсь, они уже удрали. Прежде чем я успела возразить против такого отношения к детям, за окном что-то зашелестело. – Алиция? – спросил неуверенно тихий женский голос. – Что?! – поразилась Алиция и быстро надела очки. – О господи! Агнешка!!! Я быстро обернулась. Агнешку я не знала, но слышала о ней: где бы она ни находилась, немедленно возникали сложности. Год назад она впервые приехала в Аллеред в качестве невесты двоюродного брата Алиции, после чего моментально преобразилась в невесту племянника Торстена, затем согласилась с заменой приятеля на одного из наших молодых приятелей, некоего Адама. Брат винил во всем Алицию, племянник тоже винил Алицию, Адам был к Алиции в претензии за их претензии, и только Агнешка кротко, послушно и без всяких претензий соглашалась с каждой заменой. Наконец она уехала вместе с Адамом, наступил покой, и претензии стихли. Ужасно сконфуженная Алиция открыла двери. – Я, кажется, что-то себе разбила, – сказала Агнешка беспомощно. – Боже, как ты меня напугала! Мне действительно уйти? – Да нет, заходи же! Я думала, это мальчишки… Почему ты так странно выглядишь? Агнешка рассказала нам, что путешествовала автостопом по Европе. Ей выпала оказия до Дании, но по дороге водитель стал нахально приставать. Добиралась до Аллеред пешком. Денег у нее ни гроша, не спала уже две ночи, очень хочет есть и вымыться и надеется, что родственники пришлют ей денег на адрес Алиции. Я с любопытством ее рассматривала. Она была действительно красива, с какой-то телячьей кротостью в глазах. Вероятно, эта кротость и составляла особую прелесть для ее энергичных поклонников, которые, на мой взгляд, чересчур уж активно носились за ней. – Нужно ее куда-то положить, – озабоченно сказала Алиция. – Боюсь, она наделает хлопот… Ты останешься в ателье? Тогда положу ее в последней комнате… Вернулись Зося с Павлом. Измученная, невыспавшаяся, хромающая Агнешка вышла из ванной и вдруг совершенно преобразилась: Павел выглядел старше своих лет и был недурен. От Агнешки немедленно начали распространяться какие-то флюиды, доверчивый и удивленный взгляд сиротки Марыси не отрывался от Павла ни на секунду. Даже хромать она стала соблазнительно. Павел от этого несколько обалдел, а Зося тут же начала лопаться от злости. Зато я воочию убедилась, откуда берутся все эти троянские войны. – Вот именно, – вздохнула Алиция, с которой я поделилась своими наблюдениями. – Уж такая она есть. По-моему, это рефлекс, она сама не ведает, что творит. – Ну уж нет! Меня на мякине не проведешь! Она прекрасно знает, что делает. Тоже мне, жертва губительных страстей! Павел младше ее по крайней мере лет на пять. Зося вспомнила вдруг про типа в красной рубашке. Он жить без него больше не могла и потребовала, чтобы Павел немедленно отправлялся в любой отель. Понять ее было нетрудно, и я великодушно предложила составить Павлу компанию. Договорились, что я посижу в «Англетере», а Павел проверит небольшой, но приличный пансионат на одной из боковых улиц. Я была уверена, что «Англетер» окажется пустым номером: тип не производил впечатления миллионера, он должен жить в каком-нибудь отеле средней руки. Я спокойно пристроилась на красном диване в глубине холла, пытаясь с тоски читать датскую газету. Вдруг двери лифта открылись, и показались двое. На этот раз он был в желтой рубашке. Рядом шла ослепительно элегантная Эва в большой, закрывающей лицо шляпе. Они медленно проследовали через холл и вышли на улицу. Я настолько обалдела, что опомнилась лишь тогда, когда они уже скрылись за дверью. Выскочив на улицу, я успела увидеть отъезжающий «форд» и обругала себя последними словами за то, что приехала из Варшавы не на машине, затем выволокла Павла из пансионата и рассказала ему обо всем. Павел разволновался и решил чуть ли не с рассвета заступить на пост. – Думаю, этим стоит заняться не раньше полудня, – сказала я желчно. – Вряд ли он встанет слишком рано. Около восьми вечера мы добрались до Аллеред. Агнешка спала, Алиция висела на телефоне, что-то выкрикивая по-датски, и энергично отмахивалась от непосредственных собеседников. – Это какое-то проклятье! – сказала Зося раздраженно. – Что за дурацкое лето! Мало того, что эта девка сюда приблудилась, так еще и чертова тетка приезжает! Оказывается, Алиция должна была заказать ей номер в отеле, а теперь нигде нет мест. Тетка уже едет… Она прервала фразу, вскочила со стула и нервно опорожнила пепельницу. – Осталось каких-то двадцать минут. Нужно ехать встречать! Что она себе думает?! – Нигде ничего нет, – пожаловалась Алиция. – Чертов туристский сезон… Который час? Проклятье, она сейчас будет тут! Придется ей здесь ночевать. – Что у нее, больше родственников нет? – рассвирепела Зося. – А Оле и Иенс не могут принять свою тетечку? – Их, как назло, нет дома. Не могу же я привезти им тетю в качестве новогоднего сюрприза. У нас хоть есть что-нибудь на ужин? – Продуктов много, что-нибудь придумаем. Не морочь себе голову, дуй на станцию. Павел, и ты с ней, у тетки наверняка полно барахла… После колебаний, совещаний и безрезультатных поисков ключей от машины Павел с Алицией вылетели наконец диким галопом из дому. Зося рухнула на стул, вскочила с места, принесла себе пепельницу и рухнула снова. – Ну и отпуск, чтоб ему пусто было! – мрачно сказала она. – А где она, интересно, собирается класть тетку? Позже оказалось, что именно этот вопрос все время мучил Алицию. Маленькие комнаты были заняты Зосей и Павлом, катафалк – мной, а в лучшем помещении, на самой лучшей кровати сейчас спала Агнешка. Оставался только диван в салоне, что для тети безусловно не годилось. Пока тетя была в ванной, мы провели экстренное совещание. – Пересели Агнешку на диван, – предложила Зося. – Не выйдет, Агнешка больна, ее надо оставить в покое. – Ну, давай Павла на диван, а тетю – к нему. – Я лучше положу ее в своей комнате, а сама лягу на диване. – Исключено! Пусть на диване спит Павел, а ты у него! – Отцепись, не переворачивать же из-за одной ночи все вверх ногами! Диван очень даже удобный. – Он узкий! – Павлу не узкий, а мне узкий? Считаешь, что я такая корова? В конце концов Алиция настояла на своем. Вынесла из своей комнаты две коробки с вещами, сменила постель и прикрыла мусор на столе купоном розового материала. – С постельным бельем все! – сообщила она. – Я дала ей последнюю смену. Надо срочно постирать – вдруг, не дай бог, еще кто приедет! От ужина тетя отказалась. Нам это показалось очень разумным для ее 89 лет. Она была невероятно энергичной старушкой. Судорожным галопом обежала все помещения, собирая в кучу вещи, сделала небольшую постирушку, напилась кофе и, наконец, закрыла за собой дверь комнаты Алиции. Некоторое время мы молча отдыхали, сидя на кухне за столом. – Невероятно, – сказала Зося. – Откуда у нее столько сил? Алиция подперла голову рукой и с тоской посмотрела в окно. – Все бы ничего, – произнесла она печально. – Узнать бы только, как ее зовут… – Ты же общалась с ней все это время? – Ну и что? Она рассказала о путешествии. Наверное, у нее склероз – повторяла все по два раза. А может, я показалась ей тупой, и она боялась, что с одного раза не пойму? – Ей 89 лет. Может, знаешь, какая старше? – Обоим 89. Они близняшки. – Близняшки? В таком возрасте?… – удивился Павел. – Надо же, не побоялась ехать одна! – восхитилась Зося. – Где она живет? В Виборге? Ты же должна знать, которая из них живет в Виборге? – Обе они там живут… – Слушай, а может, она вообще одна?… Неразрешимая проблема тети поглотила Алицию до такой степени, что с ней ни о чем другом нельзя было говорить. – Хорошо, что Павел не лег на диван, – сказала я. – На кой черт уступать кровать, если она на нее даже не сядет? Целую ночь будет искать пропавшее письмо. – Может, заодно найдешь письмо от Эдека? – съязвила Зося. Наутро Павел вскочил первым: возможно, виной тому была Агнешка. Шумом в ванной он разбудил всех нас. Подгоняемые мрачной Алицией, мы нервно готовились обрушить на гостью все польское гостеприимство и хлебосольство. Торопились мы зря. Завтрак давно стоял на изысканно сервированном столе, а тетя все спала. Алиция ничего трогать не позволяла, и мы печально расползлись по разным углам, чтобы зря не возбуждаться. Павел с Агнешкой слонялись по террасе – Агнешка благодарно опиралась на его руку, – а Зося скрылась в комнате, чтобы не видеть ни завтрака, ни этого безобразия. Мы с Алицией в это время дня были к еде равнодушны, поэтому спокойно сели за заставленный стол. Чтобы отвлечь ее от навязчивой идеи, я рассказала ей о встрече в «Англетере». Это ее действительно отвлекло. – Кстати, ты так и не сказала, с чего ты к нему прицепилась. Она осторожно стряхнула пепел в единственную пепельницу, которую Зося разрешила нам запачкать, и посмотрела на меня вопросительно. Я заколебалась. – Понимаешь, он очень важная фигура. Павел видел с ним Эдека. А я знаю… Как бы тебе сказать… Я ничего не знаю. – Да, ценная информация! – Я не знаю, и никто точно не знает, но, возможно, один черный тип принимает участие в одной несимпатичной афере. В подробности не вникаю… – Не может быть! – ядовито прервала Алиция. – Не вникаешь? Что с тобой случилось? Я придвинула к себе пепельницу и решилась рассказать ей все. Эва же солгала и встретилась со своим Джузеппе. Если солгала раз, могла это сделать и по другим поводам. Алицию мой рассказ взволновал до такой степени, что она даже захотела есть. Я еще раньше присмотрела себе бананы, но они, конечно, уже исчезли. – Не представляю себе Эву преступницей, – начала Алиция, – но если она действительно встречается с этим красавчиком… И если он встречался с Эдеком, и Эдек хотел мне рассказать… Неужели она так испугалась, что всех переубивала? – Во-первых, не всех, а только Эдека, а потом, после Эдека, она просто обязана была убить тебя, а то, что ты все еще жива, – твоя личная заслуга. Может, он ее шантажирует? А у нее дом, Рой, дети… – Один ребенок. И то не от Роя, а от первого мужа… Черт возьми, умерла там эта тетка, что ли? – Алиция вдруг вскочила со стула. – Сколько можно спать? Я умру от голода! – А ты ее разбуди, – посоветовала я без особой уверенности. – Уже одиннадцать. Может, она давно не спит и только из ложной скромности не выходит? – Ты что, рехнулась? Какая скромность? – Кроме того, должна тебе сказать, что остальные уже сожрали все бананы, вылакали молоко и прикончили сыр, который лежал на полке. – Сыр? Надо же, а я его хотела выбросить… Ну что ж, рискну… Она уже подняла руку, чтобы постучать, остановилась, приложила ухо к двери, снова подняла руку и снова заколебалась. – Как же мне к ней, черт возьми, обратиться? На «вы» я с ней или на «ты»? Думала, что она сегодня первая заговорит. – А ты начни так: доброе утро!… – Подожди, может, заглянуть в окно? – Думаешь, лучший способ разбудить пожилую даму – внезапно всунуть голову ей в окно? А если от твоей головы ее хватит удар? Алиция тяжело вздохнула и постучала. Ответа не было. Алиция постучала чуть громче. Безрезультатно. Постучала в третий раз. – Слушай, она не глухая? – предположила я. – Ты вчера не заметила? Алиция с бешенством забормотала что-то себе под нос, снова забарабанила и, выждав мгновение, нажала ручку. Осторожно приоткрыла дверь, заглянула внутрь и застыла в странном поклоне. – Го-осподи!!! – хрипло застонала она. Я подбежала, чтобы посмотреть через ее плечо, но не успела вовремя затормозить, дала ей пинка, и мы обе рухнули всей тяжестью на дверь, которая с пушечным грохотом ударилась в стену. Стеллаж у стены задрожал, и гипсовый бюст с верхней полки разлетелся вдребезги у наших ног. – Боже мой! – только и смогла прошептать я. Тело на кровати представляло страшное зрелище. Голова тети выглядела еще хуже, чем бюст на полу, нельзя было разобрать, где лицо, а где затылок. Рядом, на перине, лежал молоток. Я закрыла глаза: – Все красное… «Скорая» приехала через пару минут. Врач, тот же, что и в прошлый раз, сделал какие-то таинственные процедуры, после чего тетю осторожно положили на носилки и понесли в санитарную машину. – Ну что? – спросила я, едва за ними захлопнулись двери. – Жива, как видишь! – Она же совершенно изуродована! – Ничего подобного. – Как?! А это красное месиво? – Масочка из клубники. Я онемела. – Масочка из клубники… – обреченно повторила Алиция. – Готовый продукт придает коже свежесть розы… Я сделала над собой усилие и обрела голос: – Какая, к чертовой матери, масочка? Из скольких клубничек? Из пяти кило? – Ну, там была и кровь тоже – у нее осколком порезана артерия под глазом. – Так что же, она не умерла? Должна была умереть от потери крови!… Пока г-н Мульгор с помощниками ехал из Копенгагена, мы успели наспех проглотить завтрак и убрать со стола. Случай с тетей уже никого не лишил аппетита – видимо, сказывалась привычка. – Кажется, буду чувствовать себя не в своей тарелке, если поблизости никого не покалечат, – поделилась я с Алицией. – Кстати, тетя спасла тебе жизнь… – Лучше бы она этого не делала. Что я скажу родственникам? Почему я ей не заказала эту чертову гостиницу? Там как-то меньше убивают. – Идиотка! – вмешалась Зося. – Нашла о чем жалеть! Если бы ты заказала гостиницу, то сама лежала бы с разбитой головой! – Подумаешь! – Дура, он наверняка заметил в последнюю минуту свою ошибку и притормозил. Тебе бы досталось сильнее. – Все четверо живы и даже идут на поправку. Какой-то бездарный преступник! Приехал г-н Мульгор. Было заметно, что и он постепенно привыкает к образу жизни, укоренившемуся в последнее время в Аллеред. С любопытством посмотрел на Алицию, видимо, удивляясь ее живучести, спросил об Агнешке и приступил к делу. – Пани ожидает еще кого? Какие гости? – Ради бога, не приглашай больше гостей! – взмолилась Зося. – Не знаю, – неуверенно ответила Алиция. – Я никого не приглашала. Г-н Мульгор сделал успокаивающий жест. – Можно приглашать множество. Тут станет дозор. Мой работник будет стеречь безопасность. Нужно было сразу сделать так. Не сделали. Ошибка. Алиция кинула на него неодобрительный взгляд. – Пусть сидят, только чтоб мы их не видели. Каждый день к нам приходил Торстен. (Честно говоря, я так и не смогла понять, чей он сын и какое родство связывает его с Алицией). Он давно уже заинтересовался событиями в Аллеред, но никак не мог закончить какой-то исторический труд. Сейчас наконец у него дошли до нас руки. После покушения на тетю жизнь в Аллеред стала чрезвычайно оживленной и разнообразной. Полиция преисполнилась боевым духом. По вечерам вместе с г-ном Мульгором приезжали какие-то высокие чины и пытались объясниться с нами на разных языках. Родственники больше не скрывали неодобрения: польский темперамент польским темпераментом, но покушение на тетю – это уж чересчур. Казалось совершенно естественным, что от такой жизни Алиция совсем рехнулась. Но, как выяснилось, дело обстояло еще хуже. Несколько дней подряд Алиция звонила со службы и узнавала, нет ли писем из Англии. В понедельник и вторник я ей ответила отрицательно, а в среду пришло письмо. Вернувшись вечером домой, она быстро разорвала конверт и, начав читать, побледнела. – Холера… – прошептала она голосом полузадушенной бешеной фурии. В этот момент в дверь постучала кузинка Грета. Мы с Зосей сразу поняли, как просто на самом деле стать убийцей. Кузинка Грета чудом не была отправлена в мир иной насильственным способом. – Что случилось?… – шепотом спросила я, строя одновременно приветственные гримасы в адрес кузине Грете. – Не спрашивай! – прошептала Алиция, с огромным усилием скаля зубы в радостной улыбке. – Может, я уже лопну от злости? Не знаю точно – не дочитала письмо до конца. – А где у тебя письмо? – насторожилась я. – Тут… Нет, сейчас… Куда я его положила? Зося тихо ойкнула. Я подумала, что если и это письмо пропадет, придется нам чтение ее корреспонденции взять на себя. Кузинка Грета мне никогда особенно не нравилась, а сейчас показалась прямо отвратительной. Лицом она напоминала лошадь, зато фигура была один к одному корова. Производила впечатление могучего столба с огромными лапами, на который водворили конскую челюсть. Отвращение росло во мне как снежный ком. – Посмотри на нее, – с ненавистью шепнула я Зосе. – Алиция не первой свежести, на ней ужасная юбка, зад обтянут, на брюхе собрано, и что? Рядом с Агнешкой Алиция выглядит последней лахудрой, а с Гретой – нимфой. Как же выглядит Грета? – Как корова, – коротко ответила Зося. – Оставь ее в покое. Ищи письмо. Я взяла себя в руки и мобилизовалась. – Подожди, сейчас испробуем дедуктивный метод… Она тут стояла и читала. Эта шлюха постучала. Алиция перестала читать, открыла дверь, глупость какая, нужно было запереть на все засовы… стояла тут же, за мной и еще держала письмо в руке. Что она сделала потом? – Не знаю. Я была на кухне. Когда она вышла из передней, письма в руках уже не было. Она к себе не заходила? Мы закрылись в комнате Алиции. На ночном столике лежала куча рекламных брошюр. Из любопытства к датским товарам мы стали их просматривать и только поэтому наткнулись на письмо. – Давай я его спрячу, – сказала Зося решительно. – А ты будешь свидетелем. – Только не клади в доступное для нее место – она его куда-нибудь переложит. Положи в сумку. Или в чемодан. Отдадим ей, когда Грета пойдет ко всем чертям. – В чемодан. Посмотри, я кладу за подкладку… Мы были счастливы и годы собой до самого ухода кузинку Греты, после чего с триумфом вручили Алиции находку. – Идиотки, – с состраданием сказала она, взяв письмо в руки, – это же письмо от тетки. Не видите, что оно написано по-датски? А то было по-польски, от Бобуся, из Англии. Куда я его, черт возьми, засунула? Я мрачно на нее посмотрела и снова пошла путем дедукции, который привел меня к ящику комода. Письмо лежало на самом верху. – Это? – с беспокойством спросила Зося. – Это… Да, это. – Слава богу! – Читай быстрей! – вмешалась я. – И говори, что случилось. Мы ни секунды не сомневались, что в письме содержится что-то ужасное. Алиция прочитала, тихо опустила письмо на пол, посидела еще с минуту и разразилась звуком, какой издает локомотив, выпустив пар. – Этого мне и не хватало, – процедила она с мрачным удовлетворением. – Кругом покой, тоска начала заедать… Ну ничего, теперь будет веселей! Раньше тут только убивали, а теперь еще откроется бордель. Бобусь пожелал увидеться с Белой Глистой. Лучшего места, чем Аллеред, для этого, конечно, не найти. Меня он даже не спросил. Любовь его распирает! Я думала, хоть эта шлюха не получит паспорта, хотела написать, что это исключено, и вот тебе, пожалуйста! В какое положение он меня ставит?! Я все поняла. Бобусь, балбес высшего класса, много лет назад нелегально покинул Польшу и осел в Лондоне. Там он женился на милой, кроткой женщине с большим приданым, которой Алиция симпатизировала. Единственное, что Алиция вменяла ей в вину, – это безнадежное ослепление Бобусем. Белую же Глисту он пламенно и без взаимности полюбил еще в юности. Теперь она была женой одного из приятелей Алиции. Когда Белая Глиста узнала, что Бобусь разбогател, роман их извергся, как вулкан. У Белой Глисты хватило мозгов, чтобы не настаивать на разводе, который привел бы к потере состояния. Она держалась собственного мужа и только время от времени выезжала на Запад на романтические свидания, сохранявшиеся в великой тайне. Алиция не выносила Белой Глисты, терпеть не могла Бобуся, зато чрезвычайно симпатизировала ее мужу и его жене. Зося прекрасно знала и Бобуся, и мужа Белой Глисты. Знала, как относится к Бобусю Алиция, не подозревала только о старательно скрываемом романе. – При чем тут любовь? – поразилась она. – Ничего не понимаю. Что за Белая Глиста? – Жена Славека, – буркнула Алиция. – Двуличная, лицемерная гнида, которая всегда одевалась в белое. Любовь Бобуся. – Как же так, они со Славеком приятели! Она же говорила, что улаживала с Бобусем их общие дела. – Общие, точно. Бобуся и Белой Глисты. Зося была потрясена. – Не может быть! Ну и сволочь этот Бобусь! А Славек идиот! Ты уверена? Откуда ты знаешь? И они хотят встретиться здесь? Ты их, может, и благословить должна? Но ты же не согласишься?! – Поздно, – угрюмо сказала Алиция. – Они уже выезжают. Будут здесь завтра, самое позднее – послезавтра. – Может, с ними еще что-нибудь случится? – с надеждой сказала Зося. – Предупреждаю, что я из-за Бобуся не уеду! Пусть Агнешка уезжает. Кстати, она еще долго намерена тут торчать? – Пока не придут деньги, – ответила Алиция со вздохом. – А где Павел? – В Копенгагене. Дежурит в «Англетере». Зося его услала подальше от колдовских чар. Где все-таки Агнешка? – Не знаю, – пожала плечами Алиция. – Я ее сегодня не видела. А мой старый халат в красный цветочек тоже никто не видел? Агнешка его надевала после ванны… Павел вернулся поздно и безо всяких результатов. Он принимал во внимание, что я могла ошибиться и спутать нашего героя с кем-нибудь другим, но в «Англетере» вообще не было никого похожего.* * *
– Где Агнешка? – спросил за завтраком Павел. – Почему тебя это интересует? – сразу ощетинилась Зося. – Наверное, спит еще. Я почувствовала беспокойство. – Не нравится мне это. Не хочу преувеличивать, но Владек и Марианн тоже спали, тетя спала, теперь спит Агнешка. Некоторое время Зося и Павел молча смотрели на меня, потом вскочили и помчались в последнюю комнату. Я догнала их у закрытых дверей. – Боюсь, – дрожащим голосом сказала Зося. – Может, сначала заглянуть в окно? О боже, боюсь… После короткого размышления я постучала и решительно распахнула двери: комната была пуста, постель – не смята. – Можешь открыть глаза, – сказала я Зосе. – Нет ее здесь. Похоже, что и не было. – Слава богу! – выдохнула она с невыразимым облегчением. – Не люблю ее, но не настолько. Куда же она подевалась? – Не знаю. Пошла вчера мыть голову и пропала. – Не утопилась же в ванне? Я ее не видела… Может, позвоним Алиции? – Она мотается где-то по делам. Оставь ее в покое. Узнает, когда вернется, а до тех пор Агнешка, может, и найдется. Мы с Павлом собирались ехать в «Англетер», но Зося категорически воспротивилась. Заявила, что не останется одна в этом кошмарном доме, в котором люди не только падают жертвами от руки коварного убийцы, но и дематериализуются непонятным образом. На всякий случай мы заглянули в сундук, под кровать и шкаф, но нигде не было никаких следов Агнешки. Позвонила Алиция, сообщила, что Бобусь с Белой Глистой появится сегодня, вероятно, около восьми, и велела нам любыми средствами приготовить приличный ужин, чтобы не скомпрометировать ее в глазах этой – очень даже ясно сказала… Мы ей рассказали про Агнешку, и она поручила мне связаться с г-ном Мульгором. Я честно пыталась это сделать, но безрезультатно. Потом позвонили еще несколько человек, оставляя для Алиции разные сообщения на разных языках. Я все добросовестно записала. Зося бешено утюжила выстиранное вчера белье, непрерывно бормоча что-то себе под нос. Алиция вернулась около шести, и сразу нашелся г-н Мульгор. Он позвонил по телефону и вежливо, но твердо попросил кого-нибудь пойти осмотреть погреб. Довольно долго доказывали ему, что в доме нет погреба, наконец сошлись на нижней части ателье. Г-н Мульгор настаивал, чтобы мы пошли туда немедленно и сообщили ему о результате. В ателье, конечно, помчались все, бросив начатый обед. Алиция еще не зажгла свет, а Павел уже спускался по ступенькам. Вдруг он как-будто врос в землю. Я шла за ним и не предвидела его намерений. В тот момент, когда загорелась лампа, мы летели вниз, прямо в ящик с искусственным удобрением. Агнешка лежала в углу, прямо возле стола, на котором были разложены репродукции шедевров архитектуры. Стол, стена и все, что находилось рядом, носили следы энергичной деятельности убийцы. Повсюду виднелись брызги крови. – Цветы красные, – как в бреду бормотал Павел, выкарабкиваясь из ящика с удобрением, – лампа красная, все красное… – Перестань! – крикнула Зося сверху. – Пощупай ее, может, она тоже жива? – достаточно безнадежно предложила я. Алиция поглядела на Агнешку с сомнением. – Тут и думать нечего. Живые так не выглядят. Но если это опять сотрясение мозга, то ее лучше не трогать. Хорошо же я о ней позаботилась… – Да, – сказала наконец в трубку Алиция. – Есть погреб. То есть Агнешка в погребе. Похоже, что мертвая, но точно не знаю… – Ради бога, не пускай сюда Бобуся с Белой Глистой! – взмолилась Зося. – Вышвырни их! Я этого больше не вынесу! – А мне казалось, что начинаешь привыкать, – съязвила я. Алиция положила трубку. – Почему? Если уж пускать кого-нибудь, так именно Бобуся и Белую Глисту. Через десять минут «Скорая» была уже у нас. Мы во все глаза следили за манипуляциями врача. – Жива, – сказал он. – Осторожно: сотрясение мозга и большая потеря крови. Мы дружно признали это чудом. Убийца был так упорен, что в конце концов ему должно было повезти. Со вчерашнего вечера Агнешка могла умереть сто раз и умерла бы, если бы г-н Мульгор вдруг не заинтересовался погребом. – Я же говорила, что он придурок! – никак не могла успокоиться Алиция. – Что он, раньше не мог позвонить? Идиот! – Оставь его в покое. Успел же! Ничего с ней не случится. – Откуда он вообще знал, что ее надо искать здесь? – Ради бога, спроси у врача, куда они ее везут! Пусть положат в ту же больницу, что и тетю, а то скоро придется ездить по всей Дании!… Долгожданный г-н Мульгор тут же все объяснил. Его человек, сидевший в кустах, видел вечером, как Агнешка вошла в ателье. Внутри зажегся приглушенный свет, некто вошел вслед за Агнешкой. Свет сразу погас. Некто вышел и пропал в темноте. Агнешку полицейский узнал по светлому халату. Ее долгое отсутствие наблюдателя не обеспокоило – существовал второй вход, через дом, – на всякий случай он сообщил об увиденной сменщику. Весь следующий день сменщик Агнешки не видел, спросить у нас не мог, оставалось только доложить шефу. Узнав, что на Агнешке был халат Алиции, г-н Мульгор кивнул. – Да, – сказал он. – Особа полагает, что это та дама, идет за. Дама обозревает картины, очень занята, не оглядывается назад. Особа хватает молот и ударяет. Который час был? Мы поспешно ответили, что, наверное, около восьми, но оказалось, что г-н Мульгор спрашивал себя. Он посмотрел запись. – Да, семь минут восьмого. – А были вчера какие-то гости? – Нет. Но сегодня будут, – рассеянно ответила Алиция… Бобусь и Белая Глиста подъехали на такси как раз в тот момент, когда полицейские уезжали. Первый порыв восторга, который мы испытали, глядя на ужасающе толстую Белую Глисту, схлынул, уступив место сожалению, что они не попали на Владека и Марианн или хотя бы на Казика! Я немедленно повернулась к Павлу: – Отдай лупу! Где она у тебя? В глазах Алиции и Зоси читалось одобрение: никаких предосторожностей для Бобуся и Белой Глисты!… – А… – с интересом протянул г-н Мульгор. – Я вижу, новые гости? – Да, – радостно кивнула Алиция. – Очень люблю гостей. Заходите, заходите, извините, ради бога, что не смогла вас встретить, сами видите, что тут делается. Шестое покушение в этом месяце. Я так рада, что вы приехали! Суматоха улеглась уже поздним вечером. Г-н Мульгор уехал, а возмущенные до глубины души Бобусь и Белая Глиста пошли спать. Мы убрали со стола после ужина, бывшего одновременно обедом, и облегченно вздохнули. – Зачем ты им сказала, что это уже шестое покушение? – ворчливо спросила Зося. – Свихнулась? Еще перепугаются! – Потому что я хорошо воспитана. Если хотят, пусть рискуют. Не маленькие, должны понимать, что делают. Им, видите ли, не понравилось, что вы здесь, – они хотели одиночества! А про то, что я поселила их в одной комнате, вся Европа узнает… – Значит, быстро удерут, и никто им ничего не успеет сделать, – огорчилась Зося. – Бобусь, по-моему, не поверил, – утешила я ее. – Решил, что мы делаем себе рекламу. – Вся надежда на то, что всегда был идиотом… Алиция никак не могла успокоиться: – На что она похожа? Чудовище! Куча сала! Выглядит на десять лет старше, чем должна. – Зря радуешься, – охладила я ее. – Зато ее трудно будет спутать с тобой. – Тетя тоже на меня не очень похожа, – спокойно ответила Алиция. – Не говоря уж о Владеке и Казике. Не положить ли их на мою кровать? Хотя бы одного? – Я бы завтра вышла из дома, – размечталась Зося. – Павел с Иоанной пусть едут в отель, ты пойдешь на службу, а им неплохо было бы прогуляться. Нужно же иногда ему развязывать руки. Печально только, что завтра приходит уборщица. – Фру Хансен будет здесь только в три часа, а мы уйдем в десять. В конце концов убийца не маленький, найдет время. – Лишь бы ему не стукнуло в голову напустить в постель ядовитых змей, – с опаской сказала я. – Очень этого не люблю. Даже если будет метить в Алицию, это свинство расползется по всему дому. Чертовски трудно будет поймать… – Все-таки интересно, кто это, – задумчиво сказала Алиция. – По-моему, полиция делает ставку на постороннего. На кого-то, кто был поблизости или, к примеру, сидел в кустах… – В кустах сидел Казик. – Вот именно. И мог что-то увидеть. – Кстати, когда он наконец придет в себя? – Ну, конечно! – вдруг оживилась Алиция. – Из-за всего этого я забыла вам сказать, что он уже очухался. И даже разговаривает! От возмущения мы просто не нашлись что сказать. Все так ждали, когда Казик очнется: видел убийцу, был нашей главной надеждой! – Ну знаешь! – воскликнула Зося. – Как ты могла?! Что он говорит?! – Ну, – поторопил Павел. – Быстрее! Что он видел? – Не скажу – не хочу выражаться, – ответила Алиция, скривившись. – Видел столько же, сколько и мы. Следил исключительно за Эльжбетой и узнавал ее по ногам. Единственное, в чем он уверен, это не она. Ее ноги не останавливались возле Эдека и не всаживали в него стилет, насчет других ног ничего сказать не может. – Что за кретин! – разочарованно сказал Павел. – Я бы вообще исключила всякие там ноги, всаживающие стилет, – недовольно заметила я. – Что он, не мог посмотреть на руки? – Смотрел, смотрел и ничего не видел… – проворчала Зося. – Куриная слепота! Какой от него толк? – Никакого, – признала Алиция. – Я сама огорчилась. Думала, что теперь смогу наконец послать к черту эти дурацкие поиски. А теперь? Что теперь делать? – Ну, что-то делать надо… – Проще всего было бы всех по очереди вывести из игры, – поделилась я. – Думала, вчерашний день что-нибудь решит, но все как сговорились – ни у кого нет алиби. Даже у нас… Узнав о пропаже Агнешки, г-н Мульгор действительно тщательно проверил, где находился в это время каждый из подозреваемых. Это ему ничего не дало. Эва рано ушла со службы и пропала. Она утверждала, что осматривала разнообразные выставки. Рой нырял где-то на побережье, изучая дно. Скафандр его на самом деле был мокрый, но он мог с таким же успехом намочить его под краном. Аниту в четыре часа дня встретила Алиция. Та спешила на аэродром встречать каких-то иностранных гостей. После этого Аниту уже никто не видел. У самой Алиции алиби тоже не было – моталась туда-сюда между Копенгагеном и Аллеред. – По-моему, случай с Агнешкой снимает с тебя всякое подозрение, – заявила я. – Я могла бы понять, что ты убила Эдека, которыйотравлял тебе жизнь. Отравила Казика, который это видел. В конце концов можно понять даже, что пыталась прикончить Владека с Марианн, а тетку укокошила, чтоб не мучиться, на «вы» с ней или на «ты». Но на кой черт тебе убивать Агнешку? – Действительно, – согласилась Алиция. – Так что, уходим завтра из дома? – Уходим, – решительно заявила Зося. – А я завтра должна быть в больничной кассе, – вздохнула Алиция. – Потом у Иенса. Сменить масло в автомобиле. Съездить насчет раздела имущества. Может, меня все-таки уволят?… Мы с Павлом целый день зря проторчали в «Англетере». Под вечер вернулись в Аллеред, так и не дождавшись черного типа. Все уже были дома. Бобусь и Белая Глиста выглядели прекрасно, но Зося с Алицией не сводили с них полных надежды глаз. И, надо сказать, было на что посмотреть. На Белой Глисте – плотно облегающие брюки и такой же обтягивающий свитерок. Все, вместе взятое, производило впечатление одежды из хорошо надутых автомобильных камер. Павел так на нее насмотрелся, что никак не мог выйти из комнаты. Нам этот вид доставил подлинное наслаждение. Одновременно с нами пришел Торстен. – Проклятье, и он ведь останется, – шепнула мне Зося. – Салат, сыр и паштет можно есть наверняка – их мы привезли из Копенгагена. Салями тоже. И кофе из этой банки. Но с остальным что делать? – Подсовывать ему только паштет и салат, – решительно заявила я. – Нельзя подставлять его под удар. Датчане тактичны и берут то, что им дают. Убрать подальше банку с солеными огурцами – я их первыми отравила бы для Алиции… В эту секунду Бобусь как по заказу сказал: – Алиция, что я вижу? У тебя есть соленые огурцы? Ну ты же не будешь скрягой – угостишь своих приятелей? Алиция просто захлебнулась от бешенства. Я вполне могла ее понять. От таких шуток возмутился бы даже трухлявый пень! – Дай ему огурцы, – мрачно шепнула я Зосе. Она посмотрела на меня, на Бобуся и заколебалась. – Ну, Бобусь, перестань, – проворковала Белая Глиста. – Может, Алиция бережет эти огурцы для себя! Тут так трудно с огурцами! Глаза Зоси сверкнули. Она начала яростно вынимать огурцы из банки. Выбирала верхние, старательно окуная их в рассол. Алиция несколько странно проявляла чувство юмора, время от времени разражаясь сатанинским смехом. Торстен внимательно на всех посматривал и иногда что-то записывал. Павел подпирал стенку, периодически меня место так, чтобы не терять из виду Белую Глисту, и был, по-моему, невменяем. Бобусь гулял по комнате, щедро одаривая нас блеском своего интеллекта. – Боже мой, что творится на письменном столе! Как можно так хранить бумаги! Я бы тебе быстро навел порядок. Рассортировать, сложить, выкинуть, полчаса – и готово! Завтра займусь этим. Я подумала, что на этот раз убийца может стать нашим союзником. – Датские тебе будет особенно легко сортировать! – сказала Алиция, задыхаясь от ехидства. – Нужно уметь пользоваться словарем. Для этого достаточно и капли ума. – Нужно еще иметь эту каплю, – шепнула Зося. – У вас есть польско-датский словарь? – удивилась я, как могла, невинно. – У меня есть все словари, – снизошел Бобусь. – Культурный человек должен уметь справляться с любым языком. – Еще нужно быть культурным человеком, – свирепо пробормотала Зося себе под нос. – Но ведь тут, пожалуй, нет кулинарных рецептов, – с доброжелательной печалью сказала я. – Здесь в основном документы совсем другого содержания. Бобусь казался несколько озадаченным. Накрывающая на стол Алиция замерла, в экстазе ожидая продолжения: она знала, к чему я клоню. – То есть? – высокомерно спросил Бобусь. – Ведь польско-датского словаря не существует. Есть только идиотские разговорники для туристов, в которых в основном речь идет о еде. Вам будет довольно трудно ими пользоваться… Из Алиции вырвалось нечто среднее между кашлем и блаженным воркованием. Бобусь фыркнул и махнул рукой. – Можно пользоваться английско-датским или немецко-датским словарем, – обиженно изрек он. – Ага, – радостно подтвердила Алиция. – Нужно только знать английский или немецкий. Ужин готов, прошу к столу… Вечер обещал быть прелестным. Дело в том, что Бобусь так и не сумел овладеть ни одним чужим языком. Несмотря на многолетнюю жизнь в Англии, какой-то скрытый дефект ума не позволил ему толком выучить даже английский. Он это старательно скрывал и упорно пытался производить впечатление полиглота. Перед нами стояла важная задача – охрана Торстена. Алиция, Зося, Павел и я напряженно смотрели ему в рот, а также на его тарелку. Готовая на все Алиция решительно выдернула у него из рук банку апельсинового джема. Торстен несколько обалдел, бросил на Павла странный взгляд и попытался было открыть рот, но джемом завладела Белая Глиста. Время от времени мы поглядывали на Бобуся и Белую Глисту, ожидая увидеть первые симптомы отравления, но они чувствовали себя превосходно. Бобусь о чем-то болтал, а Белая Глиста кокетничала с Алицией. После ужина они вышли в сад все в том же замечательном состоянии. Мы были возмущены! – Может быть, он не воспользовался случаем? Что же нам, каждый день уходить из дома? – Таких даже змеиный яд не возьмет, – с горечью сказала Зося. Алиция вдруг вспомнила про масло в автомобиле. – Завтра утром поменяешь, – предложила я. – Утром я должна ехать в Виборг. Придется очень рано вставать. Попробую сегодня – станции техобслуживания ночью не работают. В дверях коридорчика появился Павел. (После ухода Белой Глисты он стряхнул наваждение и ушел в свою комнату.) Вид у него был перепуганный. – Только без паники, – шепотом сказал он. – В моей комнате вроде бы кто-то лежит. – Кто лежит? – удивленно спросила Алиция. – Не знаю. Видны только ноги. – Ты свихнулся? – Павел, если это шутка… – дрожащим голосом начала Зося, но закончить не успела. Отпихивая Павла и налетая друг на друга, мы бросились в его комнату. Какие еще ноги могли лежать в этом доме?! На небольшом участке свободного от мебели пола, между фисгармонией и кроватью Павла действительно лежали ноги в рабочих брюках. Остальное терялось под столиком для швейной машинки, накрытым тканью в желтый цветочек. Из-под ткани выглядывало что-то красное. Вид был достаточно устрашающий. – Боже мой! – шепнула Зося. – Это просто невыносимо! – возмутилась Алиция. – Я по горло сыта ногами. Где остальное?! – Под столом, – объяснил Павел. – Я вот думаю: может, это не настоящее?… – Настоящее или не настоящее, нужно его вытащить! Не лежать же ему там вечно! – Не трогай! – остановила я наклонившуюся к ногам Алицию. – Может, оно живое? Вдруг позвоночник? Потянешь – и все! – А что делать? – Вызывай «Скорую», врача, полицию, какого черта ты ждешь? – крикнула Зося. – Иоанна права, убийца идиот, может, у него опять не вышло?! – А если это не настоящее?… Минут пять мы нервно и бестолково обсуждали, искусственные эти ноги или настоящие, и надо ли к искусственным ногам вызывать врача. Наконец Алиция решилась, присела на корточки и потрогала. – Ноги, – сообщила она. – То есть похожи на настоящие. «Скорая» приехала через четверть часа. Врач залез под стол с лампой в руке, с минуту там оставался, а когда вылез, попросил помочь осторожно вытащить тело из-под стола. – Жива, – сказал он удовлетворенно. – Фру Хансен! – застонала Алиция при виде верхней части. – Ну, это уж слишком! – возмутилась Зося. – Рехнуться можно! Вместо Бобуся и Белой Глисты эта невинная женщина! Что это за свинья такая! Выродок! И как он мог ее с тобой спутать?! Врач сделал перевязку и поручил нам точно запомнить положение тела и место, куда попали пули: в фру Хансен стреляли. Видимо, врач уже сдружился с г-ном Мульгором и пытался облегчить ему работу. Алиция металась между кухней и коридором, терзаясь беспокойством о фру Хансен и сомнениями, ехать ли менять масло до приезда полиции или после. Торстен разрешил эту проблему, предложив свои услуги. Алиция с облегчением отдала ему ключи. Врач решил дождаться полиции, уверяя, что фру Хансен это не повредит, а г-ну Мульгору наверняка поможет. Мы не протестовали. Через пару минут приехал г-н Мульгор. Он выслушал нас, осмотрел место происшествия и переговорил с врачом. – Убийца стоял тут, а непредвиденная особа – вот тут. Он вышел в коридорчик и заглянул в комнату, как бы выступая в роли фру Хансен. – Убийца нервный. Стрелял два раза. – Он все делает два раза, – заметил Павел. – Два раза разбивал голову, два раза травил… Г-н Мульгор с интересом посмотрел на Павла и продолжил: – Особа падала тут, а убийца валял останки в комнату. – А какого рожна запихнул ее под стол? – полюбопытствовал Павел. – А куда он должен был ее запихнуть? Под кровать? Нет тут свободного места для целого человека… – Видимо, она действительно застукала его во время поисков, – сказала Алиция. – Интересно, она его узнала?… Ну ладно, а что ваш человек? Опять ничего не видел? Г-н Мульгор таинственно усмехнулся и пригласил нас в комнату. Там он объяснил, что его человек делал снимки. Сидя в зарослях довольно далеко от дома, он фотографировал все, что оказывалось в поле его зрения. Снимки проявят, увеличат и завтра покажут. – Наконец-то разумная мысль, – похвалила Алиция. Бобусь и Белая Глиста, видимо, обратили внимание на необычное движение в доме… Они зашли из сада как раз в ту минуту, когда выносили фру Хансен. За носилками несли материю, служившую ей подстилкой. Зрелище было захватывающее: пропитанные кровью лоскуты походили на клочья изуродованного в катастрофе человека. Бобусь не сумел, как подобает настоящему мужчине, овладеть собой и дико взвизгнул. Звук этот пришелся на момент полной тишины и был так пронзителен, что все подскочили. Белая Глиста с душераздирающим стоном вцепилась в руку Бобуся. Г-н Мульгор посмотрел на них с интересом. – Гости хорошо себя чувствуют? – любезно осведомился он. – Очень хорошо, – с некоторой горечью ответила Зося. – Чт-то это?… – произнесла, заикаясь, Белая Глиста и пальцем показала на полицейского в дверях прачечной. – Что это значит? – Полицейский, – вежливо объяснила я. – А значит это, что в доме новое убийство. На этот раз из огнестрельного оружия. Я решила не уточнять, что жертва снова вышла из этого переплета живой. – Ну знаешь, – фальцетом пропищал Бобусь. – Это ни на что не похоже! Мы приезжаем, а тут на каждом шагу какие-то трупы! У тебя в доме такие запасы или ты их время от времени пополняешь? Могла бы сделать перерыв! – Думала, это вас позабавит, – ответила Алиция. Белая Глиста начала вдруг выгибаться в талии и виснуть на Бобусе. Он был на голову ниже ее и оказался совершенно придавленным: его возмущение Алицией скоро перешло в придушенное посапывание. Алиция хладнокровно предложила ему пива. Бобусь разволновался еще сильней, весь уйдя в заботы о пошатнувшейся нервной системе Белой Глисты. Я с любопытством ждала, что будет дальше. – Стилетом он пользовался только один раз, – сказал вдруг Павел г-ну Мульгору. – Надо это учесть. – Травил два раза, – вспомнил г-н Мульгор. – Коньячку, Кикочке надо коньячку!… – упорствовал Бобусь. Алиция вышла на кухню, ожесточенно бормоча: – Ничего не получат! Закрытая бутылка «Наполеона» стоит в шкафчике. Я ее лучше в унитаз вылью, чем открою для этой… – Если бы предвидеть его действия, можно было бы поставить ловушку, – увлеченно продолжал Павел. – И кого себе выберет… Ну да, ясно, что Алицию. Если бы еще можно было предвидеть, что сделает Алиция… – Пойду спать, – решительно сказала Алиция. Взбешенный Бобусь решил действовать энергично. Он оторвался от Белой Глисты и трусцой побежал к угловому шкафчику. – Хватит, Алиция! – решительно заявил он на бегу. – Сами справимся! В треугольном, встроенном в угол комнаты шкафчике, кроме алкоголя, находилось ценнейшее серебро Алиции. Шкаф был заперт на ключ, ключ висел на гвозде сзади, все об этом знали, но никто не осмелился бы открыть его сам, без явного согласия владелицы. Бобусь снял ключ с гвоздя и воткнул его в замочную скважину. Мы замерли на полуслове, с ужасом глядя на его невероятную наглость. Алиция окаменела. Г-н Мульгор что-то почувствовал и тоже замолчал, внимательно глядя на Бобуся. Бобусь повернул ключ и открыл шкаф. Ослепляющий блеск, стук, жужжание, крики Белой Глисты и Бобуся – все слилось воедино. Раздался звон разбитого стекла. С минуту мне казалось, что Бобусю взрывом оторвало голову, и она, как снаряд, перелетев через комнату, разбила окно. Но голова по-прежнему торчала на плечах – Бобусь обхватил ее руками и застонал. Между пальцами текла кровь. Белая Глиста, увидев это, вскрикнула еще пронзительней и бросилась на г-на Мульгора, видимо, чтобы укрыться в его объятиях. Но полицейский не предвидел атаки. Сбитый внезапным толчком с ног, он рухнул на стеллаж, где стоял большой магнитофон. От грохота задрожали стены. Все смешалось. Куда бежать и кого спасать? Бобусь потерял сознание. Опутанный шнурами и проводами г-н Мульгор тщетно пытался освободиться от Белой Глисты. Зося и Алиция кинулись к Бобусю. Павел набросился на разгромленный шкафчик. Я же кинулась за разбившим окно снарядом, видимо, не желая расставаться с мыслью, что это голова Бобуся… Это был парик! Бобусь отделался содранной на темени кожей и несколькими ожогами. Значительно больше пострадал магнитофон – он разлетелся вдребезги. Г-н Мульгор получил лишь шишку на затылке. – Ну вот, – философски заметил он, – стреляли два раза. – Теперь остается только стилет, – утешился Павел. Восторга Алиции не уменьшил даже разбитый магнитофон. – Ну теперь он не будет рыться в моих вещах, – пробормотала она вполголоса, собирая обломки. – Может, по этому случаю открыть бутылку «Наполеона»? – Нет, – отрезала Зося. – Только когда они уедут! Израненный и оскорбленный Бобусь уезжать не собирался, в отличие от смертельно перепуганной Белой Глисты, готовой убраться из этого кошмарного дома хоть сейчас. – Ты могла бы ему кое-что простить, – сказала я Алиции, помогая свертывать магнитофонную пленку. – Все-таки потерял парик и взял на себя очередное покушение. Ты бы так легко не отделалась. – Разбил окно, сломал магнитофон… У меня уже порядочный список убытков, которые они мне причинили. И разве это его заслуга, что он ростом с сидящего пса? Мне бы куда попало? – В самую середину лица. Ты вообще была бы уже без головы. – Надо же, а я и не знала, что он носит парик!… Наконец приехал специалист, вызванный сразу же после происшествия, и вместе с г-ном Мульгором и дрожащим от любопытства Павлом стал осматривать взорванный шкафчик. Специалист с первого взгляда все понял. Мы глядели на его руки, колдующие над останками шкафчика, и обдумывали новые факты. Убийца должен был знать, что никто, кроме Алиции, шкафчика не открывает. Это знали только близкие, значит, пора отбросить мысль, что в наши дела вклинился кто-то посторонний. Тут уж убийца действовал наверняка: можно было спать в кровати Алиции и ходить в ее тряпках, но открыть заветную дверцу могла только она. Наконец-то он нашел что-то верное – мы ведь оставили целый день в его распоряжении. Убийца, видимо, не знал Бобуся… – Алиция, тебе пора спать, – вдруг забеспокоилась Зося. – Уже первый час, утром ехать в Виборг… – Как же я могу спать, когда в этом доме каждую минуту что-нибудь случается! Может, тут часовая бомба лежит или еще какое-нибудь свинство? – Посмотри под своей кроватью и в машине… – Кстати, где Торстен? – вспомнила Алиция. – Когда он поехал? В девять? Где он столько времени пропадает? – Дорога в Копенгаген – полчаса, найти станцию обслуживания, подождать, поменять масло… Специалист по шкафчикам наклонился и шепнул что-то г-ну Мульгору. Тот забеспокоился. – Автомобиль номер пани какой есть? – обратился он к Алиции. Алиция поглядела на него, потом на карточку, прицепленную к стеллажу. – ВМ 18-235. А зачем?… Что случилось? Г-н Мульгор поставил номер по-датски и посмотрел на специалиста. Тот взглянул на него. Оба выглядели довольно ошарашенными. – Нехорошо, – задумчиво сказал г-н Мульгор. – Очень плохо. Великий огонь на автостраде, автомобиль «вольво» ударил в цистерну с бензином, номер есть очень похожий… – Торстен!… – вскричала побледневшая Алиция. Мы мигом сорвались с мест. Третье покушение за один день, это, пожалуй, чересчур! Специалист сказал что-то по-датски, и Алиция окаменела. – Что он сказал, – заорала Зося, тряся ее за плечо. – Что он там говорит?! – Обугленное тело внутри автомобиля, – перевел, полный сочувствия, г-н Мульгор. Через несколько минут мы уже мчались к месту катастрофы в машине г-на Мульгора. На протесты покидаемых Бобуся и Белой Глисты никто не обратил внимания. Бобусь в роли незадачливой жертвы стал для нас неиссякаемым источником радости, уборщица была человеком чужим, но Торстен – близкий, знакомый, милый!… Его смерть, такая ужасная, – это был уже предел безобразия. Авария произошла на развилке шоссе. Случайные свидетели дружно подтвердили, что цистерна с бензином, выезжавшая с дороги в Хельсингер, притормозила при виде мчавшегося из Копенгагена «вольво». «Вольво» же, вместо того чтобы обогнуть ее, понесся вперед и врезался прямо в цистерну. Пожар вспыхнул сразу. Народ на шоссе еще толпился, хотя огонь уже погасили – что ж, подобные зрелища бывают не каждый день! На машину Алиции страшно было смотреть. Труп уже погрузили в одну из санитарных машин, к другой было не протолкнуться. Алиция всю дорогу лязгала зубами, а теперь перестала владеть собой окончательно. Она ревела, вырывалась из объятий Зоси и, совсем одурев, кидалась грудью на толпу у «Скорой», заметно увеличивая и без того немалую суматоху. Зеваки, привлеченные ее воплями, отхлынули от второй машины. За их спинами я увидела Торстена, живого, здорового, разве что слегка помятого. Я локтями растолкала полицейских и настигла скандалившую Алицию. – Успокойся! Пойдем отсюда! – орала я, пытаясь вывести ее из толпы. – Перестань оплакивать чужих, у тебя своих навалом! Торстен жив!!! Алиция послушалась, бросила с трудом завоеванное место и… увидела Торстена. Торстен кротко позволял себя ощупывать, обцеловывать и тискать, только что-то взволнованно выкрикивал по-датски. Недовольный врач и полиция всеми силами пытались вырвать его у Алиции и запихнуть обратно в санитарную машину. Настоящее чудо, что они не разорвали его надвое! Сцена эта эффектно освещалась понатыканными всюду прожекторами. – Он говорит, что кондрашка хватила рулевое управление, – уже на обратном пути объяснила нам Алиция. – Водитель – свое, а колеса – свое. Он уже ничего не успел сделать, это было перед самой цистерной, только снял ногу с газа. Очнулся через какие-нибудь полчаса, сейчас совсем хорошо себя чувствует. Но в больницу его все-таки забрали – боятся сотрясения мозга. – Чей же в таком случае труп? – Совершенно чужой мужчина. Они встретились на станции техобслуживания, у того сломался автомобиль, и Торстен взялся подвезти его в Аллеред. – Ужасно! Невинный человек!… Наверное, ему было предназначено… – А шофер цистерны? Он жив? – Жив, только обожжен, он тоже вылетел на другую сторону. Торстен говорит, что это было сделано специально. – Возможно. Убийца, пока на тебя охотится, прикончит половину человечества. В конце концов на свете останетесь только ты, он и тараканы. – Почему тараканы? – А тараканы останутся даже после термоядерного взрыва. Впрочем, не знаю, может быть, не тараканы, а клопы. Во всяком случае, какие-нибудь несимпатичные твари. – Интересно, когда он это успел сделать… – Он такой работящий, что мог бы весь мир перевернуть, если бы очень постарался. Кто из них самый старательный? Не Анита же. – Не хочу сгущать краски, но, пожалуй, самый работоспособный из них Рой… До самого дома мы размышляли, когда было проще всего испортить машину Алиции и мог ли это сделать Рой. Алиция оставляла автомобиль где попало, предпочтительно в местах малолюдных и слабоосвещенных. Возможностей было множество, и прийти к какому-нибудь выводу нам так и не удалось. – Какое счастье, что он застрахован, – вздохнула Алиция. – Кажется, теперь куплю себе наконец новый… Разбуженный и страшно разобиженный Бобусь не преминул высказать свое мнение о катастрофе. – Конечно, – процедил он, – если так обходиться с автомобилем, что-нибудь подобное непременно произойдет! Я это предвидел. Ведь машина в страшном состоянии! – Ага, – охотно подтвердила я, – совсем сгорела. Бобусь пожал плечами: – Сгорела, не сгорела, все равно она уже давно была ни на что не похожа. Алиция ею вообще не умеет пользоваться. Кто-то там что-то поломал!… Наверняка сама ковырялась и сломала. – Ага. Регулярно ковыряюсь, – заверила его Алиция, которую чудесное исцеление Торстена и воспоминание о страховке привели в великолепное настроение. – Особенно усердно вывожу из строя руль и тормоза. – Чтобы с тобой ездить, нужно быть самоубийцей… – Нужно быть самоубийцей, чтобы жить в этом доме, – с трудом сдерживаясь, пробурчала Зося. – Интересно, когда это наконец до него дойдет? – Но ты столько потеряла, дорогая, – пропела Белая Глиста тоном, в котором явственно сквозило удовлетворение, – столько потеряла!… – Есть еще большая потеря, – тотчас парировала Алиция и показала на пустое место на стеллаже. – Автомобиль был застрахован, а магнитофон нет. – Старый хлам, а не магнитофон, – фыркнул Бобусь. – Некоторые любят старый хлам, – меланхолично сказала я, пытаясь одним глазом смотреть на Бобуся, а другим на Белую Глисту, которая была старше меня на целых два года. Толще же – на двадцать. – Слушай, я все-таки пойду спать, – сказала Алиция решительно, когда мы наконец остались одни. – Утром надо ехать в Виборг, а сегодня, надеюсь, уже больше ничего не случится…* * *
Уходя, г-н Мульгор дал понять, что кое-что его удивляет и он хотел бы внести в эти вопросы ясность. Обещал прийти вечером, когда Алиция вернется из Виборга. Оставшейся без машины Алиции пришлось ехать на автомобиле Оле, так что существовала надежда, что она вернется вовремя. Общество Бобуся и Белой Глисты чуть не свело меня с ума. Я решила удрать на целый день в Копенгаген, но жаль было оставлять Зосю с ними наедине. Зося, чтобы не терять времени даром, стала искать письмо от Эдека. – Она его не найдет до судного дня. Оставим ей эти паршивые бумажки и перероем все остальное. Во всяком случае, будем точно знать, где его нет. Начали с погреба. Под вечер мы были совершенно измотаны и могли выбросить из головы ателье. Кусок за куском и сантиметр за сантиметром пересмотрели весь шкаф Торкилля с рисунками за тридцать пять лет, полки с садовым инвентарем и коробки с тысячью разных вещей. Просеяли искусственные удобрения и чуть не на куски разобрали катафалк. С ужасающей тщательностью проверили каждую штуку постельного белья. Теперь мы могли с чистой совестью присягнуть, что в ателье письма от Эдека нет. – Если только она не спрятала его под паркетом, – сказала осатаневшая Зося. Мы приготовили себе вполне заслуженное подкрепление. Бобуся и Белую Глисту на всякий случай решили не кормить. – Если сожрут что-нибудь неподходящее, пусть сами отвечают. Я не желаю принимать в этом никакого участия. Не знаю, как ты… – Можешь быть спокойна, я тоже, – ожесточенно закивала Зося. В тот момент, когда я азартно доказывала, что убийца непременно должен поинтересоваться результатами своих трудов и что первый, кто позвонит, окажется самым подозрительным, явилась Эва. Паштет с салатом тут же застряли у нас в горле. – Я просто зашла узнать, что слышно, – как-то нервно сказала она. – Случайно оказалась рядом и решила этим воспользоваться. Где Алиция? В голове у меня промелькнули миллионы разных подозрений. – Ты на машине? – поинтересовалась я. – Ах, нет, – ответила Эва. – То есть да. Меня подбросили на машине, но возвращаться буду поездом. Вы не могли бы мне дать капельку кофе? – Алиции нет, не помню, куда поехала, и не знаю, когда будет, – мрачно сказала Зося. – Кофе я тебе, конечно, дам. Слушай, Иоанна, для них тоже? Эва вяло реагировала на наши рассказы и каждую минуту смотрела на часы. Белая Глиста при виде ее спала с лица, совершенно утратила чувство юмора, быстро забрала кофе и с необычной тщательностью закрыла за собой дверь. Зося почти все время молчала и с неприязнью посматривала на нашу подозрительную гостью. – Мне пора, – сказала вдруг Эва. – Слушай, Иоанна, ты меня не проводишь? Я немедленно согласилась. – Это ужасно, у меня уже нет никаких сил, – говорила Эва. – Не могу от него избавиться! Пришлось зайти к вам, ни за что не хотела ехать на его машине. Таскается за мной всюду! Хоть бы Рой не узнал! Он не поверит, что мне на него плевать, видела же, какой он раскрасавец!… – Мне такие не нравятся, – осторожно вставила я. Эва махнула рукой. – Джузеппе черный, а у Роя бзик на этой почве! Он свято верит, что меня волнуют только черные! Как я ему объясню, как мы поймем друг друга, этот чертов язык?! Ситуация действительно осложнялась тем, что она объяснялась с Роем исключительно на английском. Язык этот ни для нее, ни для него не был родным, и это вызывало различные недоразумения даже в будничных делах. А что уж говорить о таком, из ряда вон выходящем! – Слушай, ну что мне делать?! – Категорически отлучить его от груди, – ответила я без колебаний. – Не слишком ли ты с ним мягка? – Ох, не знаю! Может быть, но я не умею отказывать! Боже, как он меня мучает! Она была так подавлена, что у меня никак не поворачивался язык спросить, не она ли убила Эдека и покалечила еще семерых. Я начинала в этом сомневаться: ей без труда можно было приписать убийство в состоянии аффекта, но поверить в ее долговременную хладнокровную деятельность я, хоть убей, не могла. Разве что начала, а продолжил ее ошалевший от любви милый. Кстати, подумала я, он, наверное, уже вернулся в отель, где дежурит Павел. Наконец-то они встретятся! – Слушай, а чем он, собственно, занимается, этот твой Джузеппе? – осторожно спросила я. – Кто он? – Не мой!!! – горестно завопила Эва. – Не мой!!! – Ладно, не твой? Что он делает? – Ох, не знаю, мне все равно! Он делец. Какие-то там аферы… Ужасно богат. Но на кой черт мне его деньги! У меня мелькнула соблазнительная мысль напустить на него Белую Глисту, но я тут же подумала, что после Эвы он на нее, конечно, не клюнет. Надо быть слепым или ненормальным. А жаль. – Он был в Польше? – коварно продолжала я. – Не знаю. Может, и был. Ездит по всему свету. Какое мне до этого дело! Не знаю, что мне с ним делать в Дании! Сейчас! – Пожалуй, тебе в конце концов придется объяснить все Рою. В крайнем случае Рой даст ему по морде. – Рой пихнет меня в его объятия, – прервала Эва. – Чтобы я была с ним счастлива. Он меня любит и из любви ко мне пожертвует собой. Я задумчиво смотрела на Эву. – Слушай, я, может быть, еще к вам заеду, – нервно продолжала она. – Предупреди Алицию как-нибудь подипломатичнее. Он считает, что мне надо чаще приезжать из-за этого убийства. Кстати, еще кого-нибудь убивали? Я почувствовала себя слегка шокированной. До чего, однако, оглушает и ослепляет любовь!… – Не знаю, на ком ты остановилась, кто у тебя там последний? – По-моему, тетка Торкилля, – неуверенно предположила Эва. – Что-то я об этом слышала… – Отстаешь в развитии. Во-первых, тетка тоже выжила… – Что ты говоришь? В таком возрасте? – Датские старушки крепкие. Следующие за тетей были Агнешка и фру Хансен, уборщица Алиции. Все больницы напиханы ошибками нашего убийцы. Торстена тоже держат, подозревают сотрясение мозга. Один человек был оскальпирован, и к тому же погиб совершенно чужой, не предусмотренный программой мужчина. Очень активный преступник! – Ужасно, – рассеянно произнесла Эва. – Ужасно. Кровопролитие в Аллеред. Пора с этим кончать… Затолкнув ее в поезд, я почувствовала себя не в своей тарелке. Она была права: пора с этим кончать! Надо быть полными идиотками, чтобы и дальше допускать убийства! – Как ты можешь так вежливо разговаривать с преступницей?! – заявила возмущенная Зося, когда я вернулась домой. У меня не было времени ей ответить: вернулся Павел. Я жадно набросилась на него: – Ну что?! Ты его видел?! – Куда там! Его опять не было. – Как это не было! Он полтора часа назад поехал! Целый час уже должен быть в отеле! Как ты мог его не видеть?! – Не было его, честное слово! – защищался перепуганный Павел. – Я с самого утра сидел, голодный, как волк, эти сосиски у меня уже носом выходят! Не видел я никакого черного! В конце концов пришлось уйти – портье начал на меня поглядывать. – Как ты мог! Какое тебе дело до портье?! Нужно было выдержать еще полчаса! Он должен вернуться! – И совсем даже не должен! Мог уехать обедать куда-нибудь в город! Мог уехать куда угодно и вернуться в час ночи! Я уже сыт им по горло, непоседа какой-то! Нет ли места, где он бывает почаще? – Подожди, – сказала я. – Мы идиоты, это факт. Я тебе завтра скажу, где и когда он должен оказаться, но это абсолютная тайна, если не он, с моей стороны будет ужасное свинство. – Должен быть он, раз я столько времени за ним гоняюсь, – решительно заявил Павел. Алиция и г-н Мульгор приехали почти одновременно. Алиция пообедала, г-н Мульгор от кофе категорически отказался. Он любезно сообщил нам последние новости. Рулевое управление машины Алиции было испорчено весьма хитрым способом, который гарантировал, что рано или поздно владелицу машины постигнет удар. Может, убийца и не надеялся, что Алиция умрет на месте, но попасть в больницу она была обязана. Видимо, он хотел, пока ее не будет, разыскать проклятый документ. – Пани его знает, – сказал г-н Мульгор, обвиняюще ткнув в Алицию указательным пальцем, – пани держит тайну! – Какую тайну? – заинтересовалась Алиция. – Этот убийца ищет, он разыскивает. Пани знает, что? Пани знает! Сбитая с толку, Алиция молча смотрела на г-на Мульгора. – Пани знает его, кто он есть! Что он желает узнать?! Что он ищет? Я желаю ответа! – Ничего подобного, совершенно не знаю, что он ищет. В лучшем случае могу догадываться, а мои догадки никого не касаются. Г-н Мульгор посмотрел на нее неодобрительно. – Почему пани не давала алкоголь пану поцарапанному? Я понимаю по-польски все. Я слышал. Он желал, пани не давала. Пани ждала, пока он шкаф откроет. Пани знала о взрыве? Алиция возмущенно отрицала участие в покушении на Бобуся. – Зачем тогда пани не давала алкоголь пану поцарапанному? Г-н Мульгор все больше мрачнел. – Пани собственной особой сделала взрыв? Я желаю ответа! – Чушь! – раздраженно ответила Алиция. – Делать мне нечего, только портить из-за этого кретина мебель, не говоря уже о стекле и магнитофоне! – А! – сказал г-н Мульгор, и в глазах его что-то блеснуло. Некоторое время он задумчиво смотрел на взбешенную Алицию, и наконец лицо его прояснилось. – Я думаю, что понимаю. Ну да… Ладно. Но он разыскивал. Пани знает, что? Добрые десять минут их беседа звучала очень монотонно. Отчаявшись что-нибудь выжать из нее, г-н Мульгор достал обещанные снимки. Они уже были показаны многим. Все замеченные на улице возле дома Алиции оказались членами семей соседей, их знакомыми или служащими разнообразных учреждений. На карточках были двое рассыльных из близлежащих магазинов, два почтальона, несколько работников магистрата, приводящих в порядок газоны и живую изгородь. Только одного человека не узнал никто. Это был какой-то лохматый и бородатый тип среднего роста и средней упитанности, который, по словам постового, без цели крутился возле дома. Немножко походил по одной улице, немножко – по другой, остановился посмотреть, как служащие магистрата обрезают ветки, затем куда-то пропал. Если на карточках и был убийца, то это был он. – Сними парик, отцепи бороду – и пес хромой его не узнает, – заволновалась Зося. – Таких подозрительных нужно сразу задерживать, – наставительно сказал Павел. – Павел, не вмешивайся! – Я не вмешиваюсь. Но если бы его сразу задержали, проверили документы и обыскали, теперь и хлопот бы не было. А так снова гоняйся черт знает за кем… Мы с Алицией молниеносно отреагировали, опасаясь, что он раньше времени выдаст Эву. Павел обиделся и ушел в сад. Г-н Мульгор вернулся к интересующей его теме. – Убийца желает пани лишить жизни. Он хаживает вокруг. Он имеет повод. Он разыскивает. Странно. Он убивает множество особ, также разыскивая. Для какого повода он желает пани смерти? Несмотря на форму, заявление г-на Мульгора звучало вполне разумно. Мы знали, что убийца панически боится письма от Эдека и пытается его найти. Одновременно пытается убить Алицию. Или это письмо написано шифром, понятным только ей, или она действительно что-то знает. Может, даже не отдавая себе в том отчета… Я посмотрела на Алицию не менее подозрительно, чем г-н Мульгор. – Может, тебе попробовать подробно рассказать нам обо всех событиях, которые ты наблюдала последние пять лет, – задумчиво предложила я. – Прямо сейчас? – ядовито поинтересовалась Алиция. – С подробностями? – А почему бы нет? Сегодня у нас исключительно спокойный вечер. Никого не убивали, гостей нет. Бобусь и Белая Глиста сидят тихо. Зося и г-н Мульгор одновременно забеспокоились. – Простите, – удивился г-н Мульгор. – Белая… что? – Вообще-то, – оживленно сказала Зося, – что-то они слишком тихо сидят… Мы мигом вскочили, старательно скрывая надежду и изображая беспокойство и заботу, и стремительно бросились к дверям, с силой пихнули тяжелую створку двери, протиснулись… – О, извините, ради бога!… – сказала в замешательстве Алиция и поспешно стала отступать. Бобусь и Белая Глиста ничего не сказали, наверное, потому, что у них перехватило дыхание. Если бы ко мне в такую минуту ввалились четыре особы разного пола, я бы тоже задохнулась… – О, черт! – смутилась Алиция. – Похоже, с ними ничего не случилось, – неуверенно произнесла Зося. – Пожалуй, ничего, – подтвердила я, – разве что сейчас… – Простите, – вмешался перепуганный г-н Мульгор. – Пани говорила, что? Белая что? – Белая Глиста, – вежливо объяснила Алиция. – Эту даму так зовут. – А!… – г-н Мульгор помолчал и продолжил: – Итак… Тут из сада донесся какой-то треск и пронзительный крик. Нас словно ветром сдуло. – Павел!!! – истошно вопила на бегу Зося. Двери на террасу, к счастью, были открыты. Возле частично раскопанной большой гробницы что-то металось. – Свет! – крикнула Алиция. Г-н Мульгор выхватил из кармана электрический фонарик. В его луче мы увидели Павла без ноги, копошившегося где-то у самой земли. Зося со стоном бросилась к нему. – Не наступай сюда! – крикнул Павел. – О, господи, брюки порвались! Мы в последнюю минуту притормозили, чтоб не упасть на него и на то, что под ним проломилось. Павел одной ногой застрял в глубокой, прикрытой досками дыре, поломанные доски валялись рядом. С громадным трудом мы помогли ему выбраться из ловушки без особого ущерба для гардероба. – Какого дьявола ты туда влез? – недовольно спросила Алиция. – Вокруг столько места, а тебе обязательно надо именно сюда?… – Убийца ли изготовил яму? – полюбопытствовал г-н Мульгор. – Нет, – ответил Павел. – Убийца был там. – Где? – Подкрадывался к окну… Сбежал!!! – Туда, через дыру!!! Не вдаваясь в подробности, мы, спотыкаясь, понеслись к дыре в живой изгороди. Ветки сливы поймали за волосы сначала меня, а потом Зосю. Согнувшись пополам, мы друг за другом пролезли под толстой веткой и оказались на улице. Во время нашего галопа фонарь г-на Мульгора бросал во все стороны дикие блики. В нескольких метрах перед нами, на ступеньках рядом с живой изгородью, стояла Анита и что-то держала в руках. Луч фонарика высветил ее удивленное лицо. – Ради бога, что вы тут делаете? Играете в казаки-разбойники или занимаетесь бегом с препятствиями? Что происходит? – А что ты тут де… лаешь… – голос Алиции постепенно замер. Предмет, который Анита держала в руке, оказался большим черным пистолетом. Некоторое время мы все молчали, глазели друг на друга и пытались что-нибудь понять. Анита взмахнула пистолетом. – Так что случилось? – с любопытством спросила она. – Скажите же что-нибудь. Я слышала крики и ужасный грохот, как будто стадо слонов продиралось через сад. – Откуда у тебя это? – наконец обрела дар речи Алиция. Анита удивленно посмотрела на пистолет. – Да, в общем, не знаю. Выпал из кустов, когда я шла мимо. Я, конечно, подняла. Вы этим бросались в убийцу? Мне кажется, из него скорее стреляют. Г-н Мульгор наконец шевельнулся, подошел к Аните и осторожно вынул у нее из руки пистолет. Мы сразу почувствовали себя гораздо увереннее. – Откуда ты тут взялась? – облегченно вздохнув, поинтересовалась я. – Иду от станции… Как утверждала Анита, прямо перед нами кто-то с шумом и треском продирался сквозь кусты и перескочил через живую изгородь к соседям. Одновременно из кустов выпал на траву пистолет, который она машинально подняла. Еще ей послышался крик, и сразу вслед за этим из дыры вылезла вереница черных фигур. – Это мы, – проинформировала Алиция. – Я уже заметила… – Господи, так чего мы ждем?! – разволновался Павел. – Нужно его догонять! – С ума сошел! – запротестовала Зося. – Темно, ничего не видно. Он наверняка уже далеко. И, конечно, снова на машине! – А если он сегодня пешком? – Чушь! – решительно сказала Алиция. – Мог удрать в любую сторону. Оставим его в покое. О, слышите?… Издали донесся рокот запускаемого мотора. Если это был убийца, погоня за ним не имела смысла. В дверях террасы показался разъяренный Бобусь в пижаме. – В конце концов это черт знает что такое! – раздраженно прошипел он. – Сумасшедший дом! Знаешь, Алиция, я не ожидал от тебя шуток на подобном уровне. Если так дальше пойдет, мы просто вынуждены будем уехать! – О, боже! – шепнула из-за моего плеча Зося. – Не верю в такое счастье! – Это просто хулиганство! – продолжал, пылая возмущением, Бобусь. – Кика ужасно расстроена. Алиция громадным усилием воли пыталась скрыть восторг. – Ничем не могу помочь, тут всегда что-нибудь происходит, – участливо объяснила она. – Сейчас еще довольно тихо. Скажи Кике, что бывает хуже. Бобусь моргнул полным возмущения глазом, открыл рот, фыркнул и с достоинством удалился. Г-н Мульгор справился наконец со столбняком, обрел энергию и взял в круговой огонь вопросов сначала Павла, а потом Аниту. Павел, как оказалось, сидел на откосе рядом с ателье и смотрел на крайнюю гробницу. Вдруг его внимание привлекло какое-то движение в глубине сада. Черная фигура, прячась за деревьями, проскользнула к окнам средней комнаты, где мы сидели, и остановилась, скрытая от него гробницей. Он хотел тихо подкрасться и атаковать таинственный силуэт, но вместо этого попал в дыру, прикрытую досками… – Остальное вы знаете, – мрачно закончил Павел. – Откуда эта дыра взялась?! – Не имею понятия, я ее не копал. Шел себе, и вдруг… – Господи, я совсем забыла вас предупредить, – сокрушенно призналась Алиция. – Это я ее выкопала давным-давно. И прикрыла досками, чтоб никто не провалился… – Тебе это удалось, – мрачно сказала я. – Просто чудо, что я ни разу туда не свалилась. Ведь каждую ночь слоняюсь вокруг. Г-н Мульгор заметно помрачнел и задумчиво посмотрел на Алицию. – Нехорошо, – сказал он. – Свет был на пани особа. Он выполняет злые намерения через окно. Пани не должна сидеть на освещении. – Вообще-то я сижу на заднице, – буркнула Алиция. – И что мне теперь делать? Запереться в сортире? – Закамуфлировать амбразуры, – ответил г-н Мульгор вежливо, делая жест, имитирующий закрывание штор. Штор не было вообще. Алиция неуверенно посмотрела на окна. – Ты должна это сделать, – решительно сказала Зося. – У тебя столько тряпок – можно найти, чем занавесить! По-моему, ты уж слишком пренебрегаешь осторожностью. – Повесить-то есть что, но на чем? – У тебя же был для этого прут? – Пропал… Я его уже пару месяцев не могу найти. Ума не приложу, куда он подевался. Я посмотрела на нее слегка ошалело. Прут для штор был трехметровой длины. Количество мест, где он мог поместиться, было весьма ограничено. Чтобы потерять такую вещь, нужно и вправду большое искусство! – Кстати, не знаю, какой толк от штор, если стекло выбито, – заметила Анита. – Когда ты собираешься его вставлять? – Завтра, я уже договорилась. Утром придет человек. Г-н Мульгор с антипатией глядел на выбитое стекло и качал головой. – Прятать амбразуры, – сказал он. – Ночной отдых перенести на другое место. Не разъяснять собственную особу… – Ладно. Перенесусь на диван, – согласилась Алиция и сняла трубку зазвонившего телефона. Пока она говорила, г-н Мульгор еще раз подчеркнул, что опасность грозит отовсюду, и без особого труда уговорил Аниту ехать в Копенгаген вместе. Они попрощались и ушли. – Хотелось бы знать, когда я наконец пораньше лягу, – раздраженно сказала Алиция, закрывая за ними дверь. – Может, сегодня пойдешь спать пораньше? – Подождите, – осторожно вмешался Павел, – а вам это не кажется подозрительным? – Что именно? – неуверенно поинтересовалась Алиция, застыв у раковины с кофейной чашкой в руке. – Ну… Анита. Она как-то вдруг оказалась на улице… Зося, поднявшаяся с кресла, чтобы убрать со стола, уселась обратно. – Вот именно. Откуда она там взялась? – Со станции. Ты же слышала, что она говорила. – Ну что с того, что говорила? Могла и солгать. По правде говоря, и мне присутствие Аниты показалось странным. Узнать о новостях она могла и по телефону. Откуда эта внезапная страсть проведывать Алицию? – Мыслите логично, – вмешалась Алиция. – Если это она была в саду, зачем ей стоять с пистолетом в руках! Она бы его спрятала или выбросила! – Не успела. – Глупости! Уж пару минут наверняка прошло, пока мы вылезали из дыры. – Ну… – неуверенно начал Павел. Кто-то неожиданно замолотил в дверь. – Господи, кого еще черти несут? – забеспокоилась Алиция. – Зря ты, пожалуй, сказала, что сегодня спокойный вечер, – пробормотала Зося. В переднюю вошел совершенно не похожий насебя Рой. Угрюм, серьезен и явно взволнован, что в переводе на датские чувства означало бушевавший внутри него смерч. – Простите, не заходила ли сюда моя жена? – спросил Рой без вступления, не знаю, на каком языке, но поняли все. – Эва? – удивилась Алиция. – А что, собиралась зайти? – Не знаю, – сказал Рой. – Я так думал. Я решила вмешаться: скрывать визит Эвы не имело смысла. – Она приезжала. Хотела видеть Алицию, но было еще слишком рано и Эва поехала домой. – А, понимаю. Спасибо. Извините, – Рой повернулся обратно к выходу. Алиция вдруг опомнилась и предложила ему кофе. Рой отказался, твердя, что слишком поздно. В дверях он на секунду задержался: – Когда это было? Во сколько Эва ушла? – Пару минут восьмого. Я проводила ее до станции. – Ага. Большое спасибо. Доброй ночи. Мы обалдело уставились друг на друга. Причем мое обалдение было самым меньшим. – Что, скажи на милость, случилось? Зачем они ко мне все повадились? – Наверное, лелеют мечту о самоубийстве, – пробормотала я. – При чем здесь самоубийство? – удивилась Зося. – Надеются, что им повезет и они падут следующей жертвой нашего вечно ошибающегося убийцы… – Рой был какой-то странный, тебе не кажется? Что еще Эва выдумала? Она была тут одна? – Тут – одна, – я сделала ударение на «тут». – А где – нет? – Не знаю. Видимо, где-нибудь в другом месте. Не имею понятия, что она выдумала, не знаю, почему ее нет дома и почему Рой ее ищет, но все это, вместе взятое, мне не нравится. Алиция угрюмо смотрела в выбитое окно. – Мне тоже. Откуда он взялся? Правда ли ее ищет? И почему тут? Сначала Анита, потом Рой… Из-за странного поведения Роя и Эвы я вынуждены была раскрыть тайну. Павел и Зося наконец узнали, что существует какая-то связь между Эвой и типом в красной рубашке, и, пожалуй, только Эва могла иметь повод убрать скандалящего Эдека. Единственное, что не давало нам выстроить стройную и логическую версию, – это полная некомпетентность Алиции. – Какого черта Эве нужно было за мной охотиться! Даю вам честное слово, что я ничего о ней не знаю. Если надо сохранить секрет, пусть убивает Иоанну! – Теперь ей вообще придется всех переубивать, – заметила я. – И Белую Глисту за компанию – она ее видела! – Проще всего было бы взять пулемет, – вмешался Павел. – Павел, тебе надо умыться, – рассеянно сказала Зося. – Слушай, Алиция, я тебя прошу, не спи сегодня в своей кровати. Не хочу сгущать краски, но полицейский прав. – Интересно, а где мне спать? В отеле? – Да хоть тут, на диване. Нет, тут я буду спать, а ты – у меня! – И речи быть не может!… Перед домом остановился автомобиль. Кто-то звякнул калиткой и постучал в дверь. – Нет! – завопила Зося. – Я открою! – Да уж, спокойный вечер, – поглядев на меня, желчно сказала Алиция. – Интересно, какой еще идиотизм тебе придет в голову… В передней стояла Эва. В таком состоянии я ее никогда не видела. Растрепанная, заплаканная, с размазанным макияжем, в плаще, накинутом прямо на халат, и тапочках. Зубы ее стучали. – Алиция, – надломленным голосом начала она, опершись на дверь прачечной. – Ты не можешь мне одолжить немножко денег? Мне нечем заплатить за такси… – Войди и успокойся, – мягко сказала Алиция. – Сейчас я заплачу. – Нет! – бешено закричала Зося. – Заплачу я!!! Алиция открыла рот, чтобы запротестовать, посмотрела на нее и послушно отдала кошелек. Эва оторвалась от двери, неуверенным шагом прошла в комнату и упала в кресло. Мы терпеливо ждали, пока она отдышится и что-нибудь скажет. – Я убежала из дома, – проговорила она еле слышно. – Навсегда? – сочувственно поинтересовалась Алиция. Эва не очень уверенно покрутила головой и вытерла нос вытащенной из кармана тряпочкой для посуды. – Не знаю. Алиция, нельзя ли тут у тебя… Иоанна, Алиция знает?… – В общих чертах. Ты же запретила рассказывать. – Скажи ей. Я уже не могу! Они встретились у нас дома!… Рой ушел, Джузеппе его обманул… Я не могу ему объяснить!… – Все совпадает, – вздохнула я. – Рой устранился, а она его не хочет, того, черного. Алиция тут же все поняла. – Оставайся, до завтра успокоишься, и все выяснится. Если хочешь, я поговорю с Роем. По-датски он поймет? И перестань реветь, а то тебя никто не захочет. Подожди, я сейчас сварю кофе… Эва выпила рюмку коньяка, чашку кофе, и сумбурно, со всхлипами, начала рассказывать о встрече Роя с Джузеппе. Мы слушали, стараясь поспеть за ее мыслью и сориентироваться, кто есть кто, кто кому кого уступает, кто кого любит и кто кого бросает. – Оставим все это до завтра, – решила Алиция. – Если хочешь, я поговорю с Роем… – Ох, да! Прошу тебя! Объясни ему все на этом ужасном языке! – Ладно, а теперь пошли спать. Ты еле на ногах стоишь, надо отдохнуть. Подожди, я дам тебе какую-нибудь пижаму, о, вот замечательная, я ее еще ни разу не надевала… – Мне бы еще умыться… – Где тебя положить?… Как ты насчет этого дивана? – Конечно! Где-нибудь! Ради бога, не беспокойся из-за меня! – Какое там беспокойство!… – пробурчала Алиция и повернулась ко мне: – Ты как думаешь, это уже конец спокойного вечера или еще что-нибудь будет? – Выматывайся отсюда, – ответила я нелюбезно. – Еще могут приехать Рой и Джузеппе и драться на дуэли, но это будет уже не вечер, а глубокая ночь… Измученная Эва сразу заснула и тяжело вздыхала во сне. Зося решительными жестами вызвала нас в комнату Алиции и закрыла за нами двери. – Если ты все-таки ляжешь спать тут, – сказала она Алиции, – клянусь тебе, что до утра буду сидеть под окном. Очень просто можно соврать в случае чего, потому что опять вокруг нервные расстройства и преступления из головы, и где это видано, подозревать человека в таком состоянии, а трупы лежат. Или речь идет о больной жене, а трупы лежат… – Знаешь что, скажи это еще раз в каком-нибудь другом порядке, – попросила Алиция, – а то я не совсем поняла, что ты имеешь в виду. – Она хочет сказать, что Эва симулирует нервное расстройство, чтобы остаться тут и тебя укокошить, – объяснила я. – Или Рой приедет якобы искать пропавшую жену и тоже тебя укокошит, и вообще, может, они все вместе сговорились, чтобы тебя укокошить. Эва не похожа на симулянтку, я этого Джузеппе видела, и, пожалуй, ей верю, но на твоем месте я все-таки спала бы не здесь. На всякий случай. Алиция бросила на меня странный взгляд: – Ты и вправду считаешь вполне естественным с моей стороны подкладывать вместо себя кого-то другого? Кого мне теперь выбрать в жертвы? – Никого, не придуривайся. Спи в ателье на матрасе. Места достаточно. – В лучшем случае ты мне влезешь на голову… – Можешь спать внизу. Чтобы влезть тебе на голову, мне нужно по крайней мере свалиться с лестницы. – Она права, – вмешалась злая, как дьявол, Зося. – Хватит уже, перестань выдумывать идиотские отговорки! В ателье полк солдат поместится. Постель там готова, я сама постелила. Убирайся отсюда! После недолгого сопротивления Алиция наконец улеглась. Чтобы не будить Эву и тем более не вторгаться к Бобусю и Белой Глисте, мы несколько раз резво обежали вокруг дома, посещая по очереди ателье, кухню и ванную… Я проснулась на рассвете. Откуда-то издалека до меня донесся настойчивый, резкий звонок. Я подумала, что подойдет Алиция, и стала мечтать, как когда-нибудь идиотку-Кенгурицу хватит удар – больше в это время звонить некому. Потом я вспомнила, что Алиция спит рядом и, может быть, не услышит, и тоже решила не реагировать. Потом всплыло, что на диване спит Эва, и я подумала, что надо подняться и сказать ей, чтобы Алицию не звала, мол, уехала – на неделю. Телефон звонил и звонил, и никто к нему не подходил. Я уперлась и решила не вставать ни в какую. Алиция, на счастье, похрапывала, так что ясно было, что жива. Сон у нее всегда был каменный, меня только удивило, как это выдерживает Эва. Телефон звонил с ужасной настойчивостью и невыносимой размеренностью. Рядом, в комнате Бобуся и Белой Глисты, раздались какие-то приглушенные звуки. От радости, что им пришлось проснуться, я сама чуть не проснулась окончательно. Лежала и ждала, что они сделают дальше. Тихий скрежет дверей дал знать, что кто-то из них встал и пошел к этому треклятому телефону. Минутой позже, гораздо пронзительней, чем телефон, зазвенел ужасный, полный паники крик Белой Глисты. В мгновение ока дом наполнился шумом. Мы с Алицией столкнулись лбами в первых дверях, через вторые пропихнулись, одолев нерасторопного Бобуся. Зося и Павел вылетели со стороны кухни. Белая Глиста, съежившись в кресле, закрывала лицо руками и кричала. Телефон звонил. Эва лежала на диване лицом в подушку, так, как обычно спала Алиция. Если бы Алиция не стояла рядом со мной, я решила бы, что это она. Между лопатками торчала рукоятка тонкого стилета… – Черт бы тебя побрал с этим спокойным вечером!!! – с горечью крикнула Зося. – Уже утро, – возмущенно запротестовала я. – О спокойном утре я ничего не говорила! – Успокой ее, к дьяволу, делай с ней, что хочешь, пусть она заткнется! – рявкнула Алиция, пихая Бобуся к Белой Глисте. – Что же с этим телефоном, господи, боже ты мой, нужно же куда-то звонить! – разволновался Павел. – Бога ради, пусть кто-нибудь наконец подойдет!!! – Скажите этой старой холере, чтобы отцепилась, ко всем чертям! Это Кенгурица! Эва!… – Пусть пани отцепится, – гневно заорал Павел в трубку. – Все заняты! Я щупала Эве пульс. Или это была иллюзия, или пульс действительно бился… – Эва жива!!! Слушайте, она жива! Скорую!!! – Павел!… Павел с трубкой в руке, казалось, остолбенел. – Что? – сказал он. – Ага. Да, снова жертва. Еще жива, нужна «Скорая»! Мы думали, что это Кенгурица… Все равно! Быстрей!… Он положил трубку, прежде чем Алиция успела ее перехватить. – Это не Кенгурица, – сказал он. – Это господин Мульгор. Они видели, как убийца приехал. Сейчас будут здесь… Расстроенная и одновременно взбешенная Зося принесла из кухни громадный котел с водой и вылила его на голову Белой Глисте. Белая Глиста захлебнулась, и крик наконец затих. Алиция осторожно осматривала Эву. – Посмотри, – с надеждой сказала она, – посмотри, куда он ее пырнул. Стилет торчал с правой стороны. – Метил в тебя… – Идиотка, нет у меня сердца с правой стороны. Ты сама это выдумала! У меня оно слева, как у всех нормальных людей, только немного сдвинуто! Сделала из меня урода на всю Европу! – Слава тебе господи! Может, она благодаря этому и выживет!… Белая Глиста обрела наконец дар речи и заявила, что она отсюда немедленно уезжает. Мы все по очереди влезли в лужу воды, которую Зося на нее вылила. Бобусь вообще перестал с нами разговаривать. «Скорая» появилась через пять минут. Г-н Мульгор на пятнадцать минут позже. – Пустяки, – снисходительно сказал врач. – Порезаны мышцы, и ничего больше. Очень легко лечится. Сейчас заберем. В половине шестого утра мы уже пили кофе и облегченно вздыхали. Хотя бы раз путаница оказалась чем-то полезной. Моя болтливость спасла жизнь Эве, у которой, слава богу, сердце было на месте. Врач считал, что удар был нанесен не раньше, чем без десяти пять. Мы полагали, что телефон зазвонил как раз в ту секунду, когда убийца занес руку. Это его спугнуло, и он не стал целиться точно, а просто всадил стилет с правой стороны и удрал, уверенный, что на звонок сейчас выйдут. – На этот раз мы его здорово облапошили, – удовлетворенно заметил Павел. А меня мучили страшные угрызения совести. Если бы я сразу вскочила к телефону, может быть, сумела бы ему помешать, и Эва не была бы даже поцарапана! – Главное, что жива, – утешила меня Алиция. – Зато теперь мы знаем, что это не она. Подозреваемых остается гораздо меньше. – Честно говоря, только Рой и Анита. А также все остальное человечество. Тут к нам присоединился г-н Мульгор и даже выразил желание выпить кофе, который он предусмотрительно привез с собой. Мы готовы были исполнить любое его желание, только бы он поскорей рассказал, как они узнали, что убийца снова вышел на охоту. Но прежде чем он успел открыть рот, снова зазвонил телефон. Алиция посмотрела на часы. – Без десяти шесть, – зло сказала она. – Если это Кенгурица… Это был Рой. Без всяких вступлений Алиция сообщила ему, что на этот раз жертвой оказалась его жена. Рой на том конце провода обезумел совсем не по-датски. – Или упал на время в обморок, или его вообще хватил удар, – мстительно сказала Алиция, положив трубку. – Если он убийца, то так ему и надо. Может, теперь, наконец, успокоится. – А если не убийца, то будешь на коленях умолять его о прощении за нетактичность, – дополнила я. – Я, впрочем, тоже за лень. Много у него будет работы с прощением. – Заткнись в конце концов и дай пану вставить слово! – сердито сказала Алиция. – И вообще успокойтесь! – Помощник мой видел черную фигуру, – начал г-н Мульгор. – Фигура прибыла в автомобиле «мерседес». Он владеет радио. Он вести давал до меня. Я телефонировал сюда долгий период, очень долгий период в полноте опасения, что все особы неживы. Потом одна особа мне говорит: пусть пани отцепится. Почему пани? Кенгурица, что это? Почему? Ожидание долгое было? Мы ему охотно объяснили, кто такая Кенгурица и почему мы так реагировали на звонок. Удовлетворенный, г-н Мульгор продолжил рассказ. Его человек обращал внимание на каждый автомобиль, слоняющийся ночью по территории Аллеред. На счастье, дорог здесь немного. Черная фигура, видимо, пробралась в сад Алиции через владения соседей, а потом, бросив машину, у которой дежурил полицейский, удрала в противоположную сторону. Судя по звукам, там находился второй автомобиль. Видимо, у убийцы был помощник. «Мерседес», естественно, оказался краденым. Его владелец спал блаженным сном и ничего не подозревал – это было установлено сразу. – Я очень прошу, – с нажимом сказал г-н Мульгор. – Никаких больше гостей! Алиция с воодушевлением поклялась, что никого больше на порог не пустит. – Пока поцарапанную голову и пани Белую Глисту я также прошу вон! Как раз в эту минуту Белая Глиста вышла из комнаты и услышала последние слова. – Что такое? – спросила она, обращая на г-на Мульгора взгляд удивленной гарпии. Г-н Мульгор, чтобы не было сомнений, решительным жестом показал на нее пальцем. – Пани Белая Глиста и тот пан, прошу прочь! Отъезд! У Белой Глисты занялся дух. У нас тоже. Никому и в голову не приходило, что г-н Мульгор отнесется к услышанному прозвищу всерьез. Мы совершенно не собирались таким образом обнаруживать перед Бобусем и его любимой наши чувства. Много лет употребляемое втайне прозвище было нашей маленькой радостью. Тем более сейчас, когда Белая Глиста отъелась и перестала одеваться в белое. За Белой Глистой хлопнули двери. – Ну вот теперь, кажется, уедут, – мстительно сказала Зося. Сконфуженная Алиция махнула рукой. – А, пес с ними! Если Бобусь захочет, могу ему в глаза повторить, что я о них думаю. Пожалуй, это и к лучшему, пусть себе не воображают, что я их одобряю. Г-н Мульгор, не подозревая, что натворил, вернулся к прерванному разговору. Его интересовало, почему Эва в пижаме Алиции оказалась на диване. Будучи слегка не в себе, мы рассказали ему больше, чем собирались. И о бестактном Джузеппе тоже. Видя, что другого выхода нет, мы рассказали и о встрече Эдека с черным типом в Польше. Г-н Мульгор не выказал удивления, сделал какие-то записи, осудил нашу скрытность, похвалил осторожность и удалился. Бобусь вспылил настолько, что оставил чек на сумму, равную стоимости магнитофона. Белая Глиста покинула дом, не сказав ни единого слова и ни с кем не попрощавшись. Алиция вложила чек в конверт и выслала на адрес жены Бобуся. В одиннадцать все затихло. – Я пошла, – сказала Алиция. – Из конторы обзвоню больницы и обо всех узнаю. Смотрите за домом: кто знает, что он еще выкинет? Часом позже она сообщила нам по телефону, что все чувствуют себя превосходно. Во второй половине дня г-н Мульгор прислал автомобиль за Павлом. Джузеппе был к его услугам, следовало только удостовериться, что именно он пытался ездить в угольном фургоне по улице Гагарина в Варшаве. Судя по паспорту, когда-то в Польше бывал. Павел разволновался и поехал. Зося вынула почту из ведерка, служившего почтовым ящиком. – Тебе, – сказала она. – Похоже, ты этого ждала? Она критически смотрела на меня, пока я вскрывала конверт, затем добавила: – Ты случайно не поглупела? Он действительно выглядит весьма импозантно, но в таком состоянии я тебя еще не видела. Кажется, ты наконец выйдешь замуж! – Поглупеть, конечно, поглупела, – вежливо признала я. – Но в замужестве очень сомневаюсь: жена – это не самое выгодное для меня амплуа, а так не хотелось бы его разочаровывать! Если уж тебе обязательно надо знать правду… то в этом письме должно найтись кое-что о здешних событиях. Не знаю, что именно, но что-то быть должно. Зося так разволновалась, что выбросила в мусорный ящик тряпку для посуды, которую держала в руке. – Господи, опять во что-то впуталась!… Что у него с этим общего?! Так прилично выглядит!… Читай быстрей! Я прочитала письмо три раза и с трудом заставила себя переключиться с фрагментов сугубо личных на общественные. Зося стояла надо мной, как палач над приговоренным. Смерть Эдека наделала много хлопот. Так и не удалось узнать, под какой фамилией выступал при знакомстве с ним тип в красной рубашке. Но было ясно, что личность чрезвычайно подозрительная, связанная с какой-то малосимпатичной организацией. Предполагали, что он сотрудничал с кем-то из нашего окружения в Аллеред, возможно, Алицией, но это не подтвердилось. Нам советовали быть крайне осторожными – дело серьезное, и убийца способен на все. Главное действующее лицо в этой истории – человек, который много путешествует и не возбуждает никаких подозрений. – Если бы ты побольше путешествовала, то прекрасно бы подошла. Подозрений не возбуждаешь, с типом могла встречаться, Эдека знала… – Отцепись! Если бы Анита не возбуждала подозрений… Но все-таки лучше всех подходит Эва. Все время мотается по свету, подозрений не возбуждает, черного типа знает, а ее помощник мог пырнуть ее для маскировки. Обрати внимание: при таких благоприятных условиях ей не ли ничего плохого. – Рой тоже совершенно не возбуждает подозрений, – задумчиво пробормотала я. – И это горе теперь: по ошибке пырнул свою любимую жену… Что за холера!… Таких дурацких преступлений не станет совершать ни одна уважающая себя организация. – Видимо, она себя не уважает, – рассудила Зося. – Оставим ее в покое, главное, узнает ли Павел типа. Павел вернулся почти одновременно с Алицией. Он был крайне разочарован. – Ну, поставили передо мной двадцать каких-то черных в красных рубашках. Откуда они их только взяли? Ни один не подходил, и, что хуже всего, я увидел Джузеппе. Это не он. – Какого дьявола мы столько сидели в «Англетере»? – расстроилась я. – На кой черт нам вообще этот Эвин роман? – Для расширения кругозора, – наставительно сказала Зося. – Ты лучше думай о том, что надо быть крайне осторожными. Бобуся и Белую Глисту черт унес, теперь ему совсем не из чего выбирать. Самое печальное, что стилет уже отработан… Зная, что педантичный убийца ни за что не воспользуется третьей попыткой, мы спокойно поели. Яд, стилет, огнестрельное оружие можно было выкинуть из головы. Молоток тоже. Мы очень старались, но никак не могли угадать, что еще взбредет ему в голову. Несмотря на протесты Алиции, мы решили, что она каждую ночь будет спать на другой кровати, а в ее постель будем класть куклу. Около семи неожиданно приехал Иенс с бумагами, которые Алиция должна была у него подписывать. Пока они беседовали, мы тоже даром времени не теряли: взяли старый плед, всевозможные лоскуты, несколько рулонов туалетной бумаги, ночную рубашку, парик Алиции и занялись делом. Кукла вышла замечательная! Показать Алиции ее двойника мы не успели. Зося в своей комнате еще дошивала наш шедевр, когда Алиция закрыла за Иенсом двери и вынула из сумки новую пачку сигарет. – О, дьявол, ну и развлечение меня ждет! Это прозвучало так зловеще, что я прекратила искать в косметичке английские булавки и с беспокойством посмотрела на нее. – Ну? Что еще? – Мне придется, – сказала Алиция и закурила сигарету, – мне придется устроить… И тут кто-то застучал в дверь. Она положила сигарету на стол и пошла в переднюю. – Что тебе, черт возьми, придется устроить? – потеряв терпение, заорала я вслед. В этом доме стук раздавался в самый неподходящий момент. Я сидела за столом, вокруг меня на диване было рассыпано содержимое косметички. Хотела по случаю гостя быстро собрать весь этот мусор и выдвориться, но, увидев входящую, уже не смогла сдвинуться с места. Это было чудовище. Несомненно, женского пола. Оно щебетало, на голову возвышаясь над Алицией. Я пыталась прикинуть на глаз его периметр, одинаковый от шеи до колен, и решила, что метр девяносто следует принять за минимум. На нем было ситцевое платьице, сверху болталась куцая черная шерстяная кофточка (в таких у нас в деревне перед войной пасли коров), но из-под платьица торчали огромные, бесформенные, собранные в складку шерстяные брюки. Они слегка напоминали слоновьи ноги, хотя слон вместе с ногами выглядит куда изящнее. Несмотря на полученное в детстве строгое воспитание, я не могла оторвать от нее глаз. Сидела и с увлечением подсчитывала, сколько бы из нее вышло Алиций. Если не преувеличивать, то две с половиной, а может, и три. Алиция нашла на письменном столе фонарик и секатор и вместе с гостьей вышла в сад. Сногсшибательная мадам светила, а Алиция обезглавливала растущие рядом с террасой георгины. Она составила красивый букет и отдала его гостье. Некоторое время они еще посидели за столом, не обращая на меня внимания, посмотрели какие-то проспекты, потом мадам извлекала из сумки пакетик с семенами, посовещалась о чем-то с Алицией, попрощалась и ушла. Я пришла в себя и обрела дар речи. Помня дикий скандал насчет кузинки Греты, я уже собралась осторожно спросить, кто эта прекрасная и такая элегантная незнакомка, но Алиция меня опередила. – Ну, и как тебе Лилиан? – ехидно спросила она. – Действительно, женщина редкой красоты! – с облегчением сказала я. – Как, интересно, можно сделать из себя такого монстра? Что на ней было? – Что-то, – ответила задумчиво Алиция, глядя в пространство. – По-моему, это не имеет значения. Но что он в ней нашел? – Как это что? Наверняка надеялся, что количество перейдет в качество. – Разом. – Разом. – Может, она в молодости была худющая? – Вряд ли. Ее всегда должно было быть очень много. Так что же все-таки случилось? – Ничего не случилось. Она просто купила семена и хотела проверить, те ли сеяла я… – Ради бога! – застонала я. – Алиция, лечи склероз! Перед тем, как вошло это чудовище, ты сказала, что тебе что-то придется сделать! Что?! – Что? – удивилась Алиция. – А, действительно. О, черт… Должна буду устроить ужин. – Для кого? – мрачно спросила я, понимая, что это что-нибудь официальное. – Для Херберта с женой. Они уже давно напрашивались на ужин по-польски. Я надеялась это оттянуть, но, оказывается, Херберт будет участвовать в деле о наследстве, а позвонить по делу, не пригласив, нельзя. Я собрала английские булавки и решила, что Алиция преувеличивает. Херберта, сына нашего давнего приятеля, мы знали чуть ли не с пеленок, он окончил юридический, сделал блестящую партию, но это еще не повод, чтобы так с ним церемониться! – Ну и что ж такого, ужин на двоих? – Но это должен быть ужин по-польски! – Что это значит? Все должны напиться и петь «Красный пояс»? – Дура. Должен быть бигос или рубцы… – Рубцы только если из тебя сделать. Но бигос я же тебе привезла! – Мало! – с сожалением вздохнула Алиция. – Осталась только одна банка, остальное я уже сожрала. По-польски или не по-польски, я все-таки не могла понять, в чем проблема. Озверевшая от моей тупости Алиция объяснила, что все дело в жене Херберта. Эта дама из высшей аристократии, родственница королевы, и вся сложность состоит в том, чтобы принимать ее как обычного человека, ни на секунду не забывая при этом, что перед нами родственница королевы. – Жаль, что ни ты, ни Зося не воспитывались при дворе, – было бы проще. Разве что Зося поможет сделать бигос. – За то, что не воспитывалась при дворе? И когда это должно состояться? – Как можно скорей. Дело срочное. Лучше всего завтра или послезавтра. Готовить бигос Зося согласилась, но предупредила, что придется начать немедленно. Я обычно ложилась последней, поэтому мне поручили погасить горелку. Алиция слегка поколебалась, решила, что половина десятого – вполне приличное время, и позвонила Херберту. Он с радостью принял приглашение. Я сидела за столом и выбирала себе лошадей на ближайший четверг, то есть на завтра. Зося и Павел вслепую подсказывали, кто придет. Павел при этом открывал банку с кислой капустой, а Зося промывала грибки. Алиция заглянула в свою комнату, на секунду застыла в дверях, попятилась и внимательно нас оглядела, как бы удостоверяя наши личности. – По-моему, все на месте? Кто в таком случае, черт побери, спит в моей комнате? В первое мгновение у меня мелькнула мысль, что в доме опять чужой покойник. Но тут я вспомнила про куклу. Зося, оказывается, уже успела коварно подложить ее в кровать Алиции. – Осторожность так осторожность, – спокойно, но решительно сказала я. – Ты там спать не будешь. Спи в погребе, в ванной, где хочешь, но не у себя. Там будем спать имитация. Можешь ее пощупать, – добавила я любезно. – Неплохо получилось, а? Алиция молча вернулась в комнату и критически оглядела свою заместительницу. – Морда немного страшновата. Ты и вправду думаешь, что можно ошибиться? – Ты же ошиблась. Не придирайся. Физиономия из туалетной бумаги не может быть чудом красоты. Если он и заметит подмену, вряд ли будет искать тебя по всему дому! – Кроме того, ты с ней будешь меняться местами. Раз она там, а ты на диване, а другой раз – она на диване, а ты там. – Но сегодня я там! – Нет, сегодня она там, а ты тут. А завтра, может, наоборот. Алиция не устояла перед коллективным нажимом и приготовила себе постель на диване. Зося и Павел пошли спать. Капуста воняла по всему дому. Чтобы проветрить, я приоткрыла дверь на террасу и увидела, что идет дождь. Приятно было сознавать, что Бобуся и Белой Глисты уже нет и не надо бегать в ванную через сад. – Слушай, ты не видела, куда я положила сигареты? – беспокойно спросила Алиция. – Мне показалось, что у меня еще целая пачка. – Была. Ты ее открыла на моих глазах. – А где я ее взяла? – В сумке. Сразу после этого пришла Лилиан. Алиция вытрясла на стол содержимое сумки. Сигарет не было. Охваченная предчувствием, я взяла свою сумку и достала свои сигареты. Там были две последние. – Когда закрывается киоск на вокзале? – забеспокоилась я. – В девять. Слушай, ты не видела, что я с ними сделала? У тебя сигареты есть? – Две. Мне кажется, что твои лежали на столе, когда эта слониха собирала свои пожитки. Я ничего не имею в виду, но потом их уже не было. Алиция взяла у меня сигарету. – Фу, с фильтром, – буркнула она с отвращением. – Это вполне возможно. Лилиан очень рассеянна, могла запихнуть в сумку все, что было на столе, в том числе мои сигареты. Это уже не первый раз. Потом она спохватывается, извиняется и отдает. – А у нее нельзя забрать сразу? – Не хотелось бы. Она живет на другом конце Аллеред. Я пожертвовала собой, взяла зонтик, надела старые резиновые сапоги и пошла к ближайшему автомату. В автомате не было ни моих «Лооков», ни ее «Викингов», поэтому я купила только десять штук тех единственных, которые без фильтра. – Ты же куришь с фильтром? – удивилась Алиция. – Зато ты предпочитаешь без фильтра. Я хорошо воспитана и решила сделать тебе приятное. Дождь не такой уж сильный, чуть капает. Ты не хочешь кофе? – Знаешь, это мысль. Может, запах кофе забьет эту чертову капусту?… За кофе мы наконец смогли спокойно поговорить. Алиция внимательно выслушала мои подозрения насчет таинственной организации. – Теперь меня еще больше интересует, кто твой… – пробормотала она. – Что это, к дьяволу, за организация? Эва, по-моему, отпадает, Рой – нуль, в Аниту не верю… Разве кто-то чужой? Прятался в кустах… – И знает все твои привычки и особенности строения организма? Ты что, давала об этом объявление в прессе? – Подожди, – прервала Алиция. – Забыла тебе сказать, что разговаривала с г-ном Мульгором. Убийца – большой талант, не оставляет никаких следов. И благодаря тому, что все делает только два раза, до сих пор не попался. У него, видимо, есть помощник с автомобилем. Сейчас увеличивают снимки, чтобы опознать кудлатого. Покажут всем нашим знакомым, но ни о какой организации разговора не было, ничего такого им в голову не приходит. – Так пусть придет. Кто-то много ездит и не возбуждает подозрений… Алиция, ты должна что-то знать, ради бога, вспомни, что делала в последние пять лет! Где была, кого встречала, что подозрительного видела? Где ты вообще была? – В Швейцарии, – ответила Алиция, – в Вене, в Париже, Флоренции, Монте-Карло, Амстердаме, Стокгольме. На севере Норвегии. В Варшаве. Я недовольно посмотрела на нее: – Много ездишь и не возбуждаешь подозрений… Алиция, признайся, может, это все-таки ты? – Сама задумываюсь. Самой большой глупость было загубить собственный автомобиль. Хорошо еще, что дом не пустила по ветру. Все было без толку. Капуста воняла как сатана. Мы только начали входить в азарт, как кончились сигареты. Обыскали все, чтобы собрать следующие четыре кроны. На этот раз пожертвовать собой решила Алиция. – А ты меня все интригуешь, – переобуваясь, сказала она. – Кто этот твой? – Мой жизненный рекорд. Блондин, которого мне предсказали три гадалки. Я его придумала. – Что сделала? – Выдумала его. Эта странная история началась с того, что я поехала в лес за цветами. Сгоравшая от любопытства Алиция задержалась в передней с зонтиком в руке. – И там его встретила? – Наоборот. Намертво забуксовала в таком болоте, что корову можно утопить… – На кой черт заезжала в болото?! – Не нарочно же! Болота совсем видно не было, все выглядело очень сухо и заманчиво. – Я замолчала и задумалась. – Нет, началось не с этого. Началось значительно раньше и совсем в другом месте. Давай, неси сигареты, и я расскажу. Алиция вышла в мокрую темень совершенно заинтригованная и очень странно одетая. На ней были старые боты, какая-то замызганная, ни на что не похожая куртка, в руке – старый зонтик, из которого во все стороны торчали спицы. Я осталась, полная лирических воспоминаний, на фоне которых всплыли некоторые ассоциации, приведшие к тому, что я, как ошпаренная, вскочила и понеслась на улицу. Осторожность!… Крайняя осторожность!… Предвидеть все!… Что за кретинская мысль выпустить ее одну в эту тьму!!! Теряя на ходу тапочки, я бросилась через калитку на улицу. Далекие фонари слабо рассеивали мрак. На краю сада Алиции у самой лестницы стоял какой-то автомобиль. Возле него двигались черные силуэты. Один из них держал над головой что-то, похожее на старую метлу… Я открыла рот, чтобы крикнуть, но раздумала и в полной тишине с открытым ртом двинулась в сторону автомобиля. Вдруг заревел мотор, и машина отчалила от кустарника. На перекрестке осталась одинокая фигура со старой метлой в руке. – Откуда ты взялась? – удивленно спросила Алиция, когда мы уже вошли в дом. – Выскочила, как чертик из табакерки! – Внутренний голос позвал, – ответила я, вытирая мокрые тапочки туалетной бумагой. – Это же надо додуматься, чтобы в такой ситуации одной шляться ночью по улице! Он упрямый, как дикий осел в капусте. Что это было? Алиция в передней пыталась стряхнуть воду с зонтика. – Сейчас мне кажется, что они хотели меня похитить или убить на месте, не знаю точно. Подъехали на машине… Смотри, опять оторвалось… От возмущения я чуть не лопнула. – Ради бога, оставь в покое зонтик, говори ясней. Откуда они взялись? – Не знаю. Когда я возвращалась из автомата, машина уже стояла на перекрестке. Вышел какой-то тип, второй сидел за рулем. Тот, который вышел, хотел на меня наброситься, а потом ему как-будто расхотелось. – Интересно, почему? Ты ему не понравилась? Оказалась не в его вкусе? Алиция, видимо, решила отложить починку зонтика, вынула из кармана сигареты и вдруг глупо расхохоталась. – По-моему, произошла ошибка. По дороге я обдумывала покушение и как раз дошла до фру Хансен – мне пришло в голову, что раз он в нее стрелял, значит, она его видела… – Ради бога, оставь в покое фру Хансен. Что было дальше?! – Я тебе и рассказываю. Он выскочил и спрашивает: «Фру Хансен?» А я ему в ответ: «Что вы! Фру Хансен в больнице!» Он как-будто обалдел: «В больнице? Фру Хансен?» «Да, в нее стреляли». Тут появилась ты и он уехал. Уже тогда мне пришло в голову, что речь шла обо мне. Я ошалело уставилась на нее. – Ты бьешь все рекорды! Забыла, как тебя зовут? – Вроде того, – смущенно признала Алиция. – Как-то не подумала, что это обо мне. – Да уж, выглядишь так, что ошибиться не мудрено. Ну и не везет этому бандиту! Других принимает за тебя, а тебя не узнает. Думаешь, он поверил, что опоздал и тебя успели прихлопнуть? – Похоже на то. А потом ты пошла в атаку… – Откуда он мог знать, что ты выйдешь? Дело к двенадцати, в это время обычно не выходят из дому! Догадался, что нам не хватит сигарет? Условился с Лилиан? – С ума сошла! Я же должна была идти к Иенсу. Возможно, он ждал, когда я вернусь. – Ага, и его смутило то, что ты выходишь из дома, а не входишь в него. Возможно. И если учесть, что вышла не ты, а какое-то замызганное неизвестно что… Откуда он знал, что тебе надо к Иенсу? – Я же об этом говорила… – Кому?! Мы молча посмотрели друг на друга. – Мы с ним договаривались по телефону, – неуверенно сказала Алиция. – И кто это слышал? Говорили по-датски! – Тут сидели мы, наш любимый г-н Мульгор и Анита. Анита понимает по-датски точно так же, как по-польски… А кто был у Иенса? – Не знаю. Надо спросить… – Кому ты еще об этом говорила? – Господи, да все родственники знали! Подожди… Рой пришел сразу после этого… а если во время разговора сидел под окном и все слышал?… – Опять Рой и Анита… Слушай, а если мы зря к ним цепляемся? Если это кто-то из твоей здешней родни? Например, Иенс?… Он много ездит и не возбуждает подозрений… Алиция в ответ подняла руку, чтобы постучать пальцем по лбу, остановилась, посмотрела на меня и осуществила задуманное. – Эдек кричал, что принимаю таких людей. Иенса при этом не было. – Был накануне. Эдек спьяну мог перепутать. Кричал же «ему тоже скажу»… Алиция задумчиво покачала головой: – У меня такое впечатление, что мы где-то близко и никак не можем попасть. Теплее, еще теплее, горячо. Что-то меня грызет внутри, но не знаю что. – Звони г-ну Мульгору. Пусть думает, он за это деньги получает. Может, найдут автомобиль. Может, они до сих пор делают снимки?…* * *
Назавтра я собралась в Шарлоттенлунн и предупредила, что, возможно, не вернусь. Там я должна была встретиться с одной приятельницей и могла после бегов заночевать. Не люблю ночевать по чужим домам, но по опыту знаю: если мы разговоримся после трехлетнего перерыва, наверняка пропущу последний поезд. Но подруга на скачки не поехала. В лошадей словно вселился какой-то бес: делали фальстарт за фальстартом, и каждый следующий заезд начинался все с большим опозданием. Последний был в половине одиннадцатого. Я выиграла в нем какую-то мелочь, и пришлось ждать выплаты. Потом медленно, чтобы не оступиться в темноте, пошла через черный лес и, конечно, упустила ближайший поезд на Копенгаген… В результате перед домом Алиции я оказалась ровно в полночь. Тогда я и обнаружила, что забыла ключ в кармане плаща. Дом был темен и производил жутковатое впечатление. Я постучала в дверь, сперва слегка, потом сильней – без результата. Чтобы всех не перебудить, решила постучать в какое-нибудь окно. К окнам Зоси и Павла надо было пробираться через кусты и не стриженную с весны траву. Меня это мало прельщало. У Алиции окно было приоткрыто. Я сочла это за недопустимое легкомыслие и решила им воспользоваться, действуя по возможности тихо. Окно, на счастье, находилось очень низко. Я отцепила крюк и подняла тяжелую раму. Перелезла через подоконник, одновременно думая, что среди всех потрясающих событий сама я не успела еще сделать ничего особенно глупого. Если убогое пропихивание в дом через окно будет моим единственным оригинальным поступком, значит, я уже совершенно опустилась. Узкая юбка и высокие каблуки отнюдь не способствовали гимнастическим упражнениям. Я попыталась в темноте нащупать какую-нибудь опору внутри и наткнулась на стул, на который, видимо, было навалено немало барахла. Тяжелая, ничем не подпертая рама толкала меня сзади. Придерживая ее локтем, заторопилась, зацепилась за что-то каблуком, успела подумать, что нужно было снять туфли, и отпустила раму. Рама дала мне сильного пинка, и я рухнула в в комнату головой вперед. Приземлилась во что-то мокрое, скользкое и липкое, что-то перевернулось рядом со мной, что-то свалилось мне на голову. Лежала и думала, что же это такое омерзительное, и каким чудом грохот не разбудил Алицию. Глаза уже немного привыкли к темноте, из окна падал слабый свет, и, приглядевшись, я увидела у себя на юбке, на коленях и на руках темные пятна. Посмотрела на кровать Алиции. Там, на фоне тех же темных пятен, лежало что-то скрюченное. Я почувствовала, что задыхаюсь, что меня душит этот молчащий, вымерший дом… Совершенно ополоумев, я попыталась трясущимися руками нащупать выключатель. Все выключатели как корова языком слизнула! Выскочила в переднюю, нажала на первую подвернувшуюся под руку кнопку. Зажегся свет. Пятна на моей юбке были цвета крови, руки – по локоть красные… Сомнений не оставалось: в доме нет никого живого, была какая-то страшная бойня, в каждой комнате, наверное, трупы… Картина эта совершенно меня парализовала. Ничего не соображая, я ринулась в комнату Павла, которая была ближе всего, и зажгла свет. Павел дышал ровно и как будто был совершенно живой… Наверное, я дернула его за плечо, возможно, за голову, очень может быть, что мой голос мало напоминал человеческий… – Алиция!!! – хрипела я, охваченная безумием. – Ради бога!… Павел!!! Помогите!!! Зося!!! Проснитесь, черт побери!! Алиция!… Павел подскочил, ничего со сна не соображая, и начал что-то бормотать. Бросила его и ринулась в комнату Зоси. Та уже стояла в дверях. – Помогите!! Алиция!!! Зося посмотрела на меня, и ее крик в мгновение ока перерос мои жалкие потуги. – Все красное!… – всхлипывая, вопила она. – Все красное!!! Все красное!… – Алиция!… – Я отчаянно пыталась увлечь ее за собой. Зося вырывалась всеми силами. И тут в соседних дверях появилась совершенно живая Алиция. Я отпустила Зосю и, чувствуя, странную слабость в коленях, медленно опустилась по стене. Удивление на лице Алиции сменилось ужасом. Со сдавленным криком она бросилась ко мне. – Матка Боска, что случилось?! Зося!!! Павел!!! – Все красное!!! – дико завыла Зося. – Павел, воды!… Весь дом словно обезумел. Зося вдруг пришла в себя и обрела силы, чтобы направить их против меня. Я ничего не понимала: все трое, как сумасшедшие, силой пытались уложить меня на диван, а я, в свою очередь, изо всех сил пыталась от них вырваться и выяснить, наконец, что за труп лежит в комнате Алиции. Моя бешеная энергия убедила их, что я пока не собираюсь умирать. – Что вы от меня хотите?! Отцепитесь!!! Что вам надо?! – Жива! – облегченно выкрикивали обе. – Жива!… Я поняла, что они рехнулись. – Вы что, сдурели?! Почему мне не быть живой? Это не я, это Алиция! Это вообще какой-то чужой человек!… – Жива!… Через некоторое время мы начали чуть-чуть понимать друг друга. – Что на вас напало? – уже тише спросила я. – Почему, сто чертей и одна ведьма, именно я должна умереть?! – О боже! Она еще спрашивает! – возмутилась Зося. – Посмотри на себя в зеркало, – посоветовала Алиция. Я посмотрела и все поняла. Сама бы не узнала этого пугала, с ног до головы вымазанного чем-то красным. Лицо выглядело совершенно асимметрично, ко лбу что-то прилепилось и казалось, что череп расколот надвое. На первый взгляд мне срочно требовалась врачебная помощь. – И вдобавок еще кричала «спасите», – недовольно продолжала Алиция. – Я вообще не понимала, каким чудом ты еще жива. Думала, что, может, умерла и ходишь по инерции… – Зато я не понимаю, почему ты жива, – обиделась я. – Что там в твоей комнате? Кто там лежит? – А, ты была в моей комнате?… Как я не догадалась? Никто там не лежит. Это ловушка свалилась. – Что? – Ловушка… Свалилась… – Теперь приступ истерического хохота начался у Павла. – Ловушка!… Сделали ловушку для преступника!… Свалилась с полки!… – Павел, сейчас же успокойся! – приказала Зося. – Не могу… Чертовски хорошая ловушка!… Мы зажгли в комнате Алиции свет, и я наконец смогла рассмотреть весь этот кошмар подробно. На постели и на полу было разлито море густой краски. По морю плавали черепки какой-то посуды, куски картона, останки упаковки от яиц и другой мусор. Именно в него я и влетела головой, а к моему лбу прилип остаток яичной тары. – Да уж, – заметила я, – все красное. А это смывается? – Надеюсь, – не слишком уверенно ответила Алиция. – Я еще не пробовала. Это свалилось, когда они уже легли, и мне не хотелось шуметь. Я тоже вляпалась. И ночная рубашка в этом, и халат… Никуда не положишь – все мажется. Засунула в кровать куклу, а сама ушла в последнюю комнату. Когда я увидела тебя окровавленную, с разбитой головой, у меня совсем память отшибло. – Ты совсем спятила, – расстроилась Зося. – Это же нужно отмывать сразу. Когда высохнет, ее уже ничто не возьмет. Павел, собирай с пола! Возьми старые газеты и перестань смяться, как дурак! – Может, сначала попробуем отчистить Иоанну?… Костюм и блузка на мне были старые, с их утратой я, пожалуй, могла бы смириться. Но с удовольствием убрала бы все красное с туфель, с рук и особенно с лица. Уже через четверть часа мы поняли, что ни мыло, ни стиральный порошок, ни кипяток этой упорной краски не возьмут. От бензина же она просто размазывалась. Надежда оставалась только нарастворитель для клея или чего-то в этом роде, который, по слухам, смывает все. – Он стоит в шкафчике под потолком. Павел, влезь на что-нибудь! – скомандовала Алиция. Павел взгромоздился на высокий кухонный столик. Зося пока ставила на мне опыты с помощью молока, спирта, лимонного сока и ацетона. – По-моему, ты раньше сдерешь с меня кожу, а уж потом сойдет краска, – с сомнением сказала я. – Попробуй-ка лучше на туфлях! – Что-то же должно на нее действовать, – пробормотала Зося с раздражением, стаскивая с меня вторую туфлю – первую уже держала в руках Алиция. Я тут же влезла чулком в близлежащее кровавое пятно. – Ну вот, пожалуйста, – с удовлетворением заметил Павел. – Все красное! – Перестань упражняться в колористике, открывай! – раздраженно сказала Алиция. – Интересно, как? Тут не за что ухватиться. Шкафчик находился под самым потолком, на его дверцах, очень плотно закрытых, не было никакой ручки, зато в узкой щели меж ними виднелся крохотный кусочек какого-то неопознанного предмета. – С ним всегда что-нибудь не так, – пожаловалась Алиция. – Имел привычку открываться самостоятельно, и мне пришлось прихлопнуть его посильней. Попробуй ухватить этот ошметок. – Маловат. – Возьми клещи, – посоветовала я. – Зося, дай ему клещи. – Поддень ножом или вилкой, – предложила Зося. Стоя с задранными кверху головами, мы увлеченно давали ему советы. Зося, не выпуская из рук моей туфли, подавала инструменты. Орудуя клещами и вилкой, Павел открыл шкафчик, захватив закопченный кусок бумаги. Растворитель надежды оправдал. Краску он смывал запросто, правда, при этом адски вонял. Я тоже пропиталась насквозь этим ароматом. – Алиция, ты не знаешь, это когда-нибудь выветрится? – О, туфля очистилась! – радостно сказала Алиция. – Нет, это смердит месяцами. Поэтому я и держу его наверху. А ты что предпочитаешь: пахнуть или быть красной? – Если в темноте, то, пожалуй, быть красной. – Не расстраивайся, всегда успеешь покраситься заново… Зося, с одежды сходит? – Да. Но на постель этого не хватит. Ну и вонь! Что там за гадость намешана? Аж в носу свербит! Павел до сих пор торчал под потолком, разглядывая огрызок, который вытащил клещами. – Слишком толсто сложено, – заметил он, кашлянул и чуть не свалился со столика. – Ну и запашок наверху! – Закрывай скорей и слезай оттуда! – рассердилась Зося. – Нужно хотя бы пол отмыть, чтоб к нему не приклеиться. Еще Херберт завтра придет… Хватит отлынивать! – Боже мой, Херберт! – перепугалась Алиция. – Черт с ними, с моей комнатой и постелью! Тут надо убирать! Павел попробовал закрыть шкафчик, ничего не подкладывая, но через минуту дверцы уже широко распахнулись и вызывающе заскрипели. – Воткни то, что там было, и не морочь голову, – сказала Алиция. – Если толсто, возьми половину. Павел послушно развернул прокладку, но теперь оказалось слишком тонко. Попробовал сложить иначе. – Не получается. Дайте другое… – Замолчал, вглядываясь в предмет, который держал в руках. – Алиция, – сказал он удивленно, – ты вообще знаешь, что это? – Не знаю. Какая-то бумага. Возможно, кусок газеты. – Это письмо. Слушай, это какое-то письмо. Тебе, заклеенное. Алиция была занята наведением блеска на мою туфлю. – Возможно. Оторви половину или сложи втрое… Делай, что хочешь, только закрой эти чертовы дверцы, чтоб они не скрипели над головой! Иоанна, тебе будет очень мешать, если возле подметки останется красное? – Лишь бы не везде, – буркнула я и отобрала у Зоси кусок ваты. – Если позволишь, кожу с лица я уж сама себе сдеру… – Алиция! – крикнул Павел. – Но это письмо тебе! Заклеенное! До Алиции, наконец, дошло. – Письмо мне? – удивилась она. – А что оно там делает? От кого? – Не знаю. Здесь не написано. – Ради бога, закрывай наконец и берись за дело! – раздраженно воскликнула Зося. – А если нечем? – О боже, влипла, – сказала Алиция. – Закрой письмом, какая разница, черт побери?… Слушай, юбка тебе уже вряд ли пригодится, разве что перекрасить ее в красную. – Ага. И жакет. Надо было за компанию и туфли оставить. Все красное так уж все красное! Как вам вообще это удалось? – Это клей… – начала Алиция. – Я разлил перед порогом клей, – оживленно продолжал Павел, машинально воткнул письмо в дверцы, захлопнул их и слез со столика. – Чтобы оставались следы. – Все время морочил голову с ловушкой, – перехватила инициативу Алиция, – и я вспомнила про краску. Попробуй раздеться и надеть халат… Нет, не выйдет, у тебя еще руки… – И ноги, – заботливо добавила Зося. – Конечно, если б их не было, было бы гораздо удобней, – желчно заметила я. – Нужно было что-то яркое, чтобы убийца оставил четкие следы, – продолжал Павел. – И чтоб не смывалось… – Это вам вполне удалось. – Алиция смешала краску с клеем… – Павел, бери и вытирай пол, – вмешалась Зося, всовывая ему в руку кусок ваты. – Не хватало еще, чтобы Хербертова аристократка тут приклеилась. Да не там! Здесь, в кухне! И в передней. И около входа. Везде, где ходила Иоанна. – Черти ее по всему дому носили, – пробурчал Павел. – Понимаешь, – продолжала Алиция, – отставила банку на полку, хотела добавить еще клея, но тут банка грохнулась… На кой черт ты лезла через окно? – Чтоб не будить. Забыла ключи. – Да, это у тебя неплохо получилось… После часа каторжных усилий по дому можно было ходить. Свою загубленную одежду я бросила на постель Алиции. – Какое счастье, что сумка мне мешала, и я ее бросила в кусты! Хоть что-то уцелело! В недобрый час придумала я все красное!…* * *
Хлопоты, связанные с изысканным и одновременно свойским ужином, множились, как кролики по весне. Херберт с Анной-Лизой ожидались в семь. Перед этим надо было закончить с бигосом и выветрить из дому запах капусты, с которым смешивался пронизывающий аромат растворителя. Он смердел по всему дому. Алиция купила еще бутылку, чтобы дочистить диван, на который эти безумцы меня вчера завлекли, и двери, на которые я неосторожно оперлась. Спасти благоухающий растворителем диван Зося пыталась с помощь спирта, духов и кофе. – Ничего не помогает, – принюхиваясь, сказала она. – Перебивает все. – Как жаль, что нет клопов, – посетовал Павел. – Вымерли бы все, как один. – Нужно что-то придумать. А то и впрямь похоже, что мы здесь морили тараканов. Нельзя так оставлять! Подумав, я предложила воспользоваться луком. Или чесноком. – Спятила, от лука вообще можно будет рехнуться! – запротестовала Зося. – От чеснока – да. Но лук пахнет очень даже аппетитно. Сделаем салат из помидоров с луком. Пусть думают, что это от него. – На диване будем пить кофе, – заметила Алиция. – Кофе с луком – превосходное сочетание! В итоге наших совместных усилий диван мог смело конкурировать с наигрязнейшим восточным базаром, причем недавно пережившем дезинфекцию. Раскрыли все окна и двери, пытаясь устроить сквозняк. Ко всем блюдам для убедительности в изобилии добавили лук. Если бы он не кончился, Алиция, пожалуй, приправила бы им и мороженое. Готовку завершили буквально в последнюю минуту. И тут выяснилось, что нам страшно повезло: у Херберта и Анны-Луизы был насморк! Сначала они, правда, слегка удивленно потягивали носами, но чуть позже вполне акклиматизировались. Вечер протекал в приятной атмосфере. Гости впервые пробовали бигос и искренне его хвалили. Трудности возникли лишь под конец ужина. Из-за борьбы со зловонием мы не успели подготовиться к следующему номеру программы. Кофе, пирожные, сливки, электрокофеварка, чашки и другие необходимые принадлежности все еще находились на кухне. Следовало как-то незаметно перенести их в комнату, но раздвинутый стол перекрыл прямое сообщение. – Зося, кружным путем! – шепнула Алиция, одновременно поддакивая Херберту. – Через ванную!… Зося свободным движением слегка задвинула занавеску, прикрыв от посторонних взоров глубину кухни, и пропала в дверях ванной с кофеваркой в руках. Я вступила в оживленную беседу по-французски с Анной-Лизой и попутно под столом лягнула Павла. Павел незаметно смылся. Алиция плела сети насчет наследства и, наконец, добилась своего: Херберт сам предложил свои услуги. Теперь можно было встать из-за стола и перейти в салон пить кофе. – Пирог, шоколадки и все прочее каким путем? – нервно шепнула Зося, убирая посуду. – Обычной изысканной дорогой. Через сортир, – ответила Алиция. – Стол сложим после. Запах кофе пикантно смешался с ужасающим зловонием, исходящим от дивана. Я уступила аристократку Зосе и прислушалась к разговору Херберта и Алиции. – Родители разбирали мансарду, – сказал Херберт, – и нашли сверток с твоими вещами. Может, хочешь забрать? Такая небольшая пачка… – Мои вещи? – удивилась Алиция. – Интересно, что это может быть? Возьму при случае. Херберт покачал головой. – Сейчас они в отъезде. Но я могу забрать ее. Мы же все равно с тобой встретимся в ближайшие дни… Поздним вечером гости покинули дом, искренне поблагодарив за прием и кашляя при каждом втором слове. Вонь в передней стояла невыносимая – Зося оставила за дверями бутылку с растворителем. – Стоит ли это наследство таких хлопот? – с сомнением спросила я. – Интересно, как это подействует на их насморк? – задумчиво сказал Павел. – Вылечит или наоборот? – Возьми бутылку и поставь ее наверх, – потребовала Зося. – Пусть наконец перестанет тут вонять! Не будем сегодня ничего мыть. Зазвонил телефон. Павел поднял трубку. – Минуточку, Алиция, тебя господин Мульгор. Г-н Мульгор, уведомленный о вчерашнем происшествии, рассказывал о своих изысканиях на эту тему. – Толку – чуть, – сказала Алиция, положив трубку. – По-прежнему ничего не известно. Хотя иногда мне кажется, что он от нас что-то скрывает. – Было бы странно, если бы не скрывал, – заметила я. – Полиция для того и существует, чтобы наводить тень на плетень. А что говорил, кроме того, что скрывал? – У Аниты на вчерашний день нет алиби. У Роя тоже. Иенс звонил не из дома, а от приятеля, у которого как раз в гостях сидел какой-то подозрительный иностранец. Полиция на него уже давно глаз положила. Почему – не сказал. Снимки сделали. Автомобиль – «мерседес», за рулем которого сидел некто в больших очках и шляпе, надвинутой на глаза. Спрашивал, не приходил ли счет за живую изгородь. Не было ничего такого? Все согласились, что не было. – Наверняка еще будет. Вроде бы придумали какие-то новые способы борьбы, и при следующей попытке убийца непременно будет пойман. – Что, требуются добровольцы на роль жертвы? – язвительно поинтересовалась Зося. Алиция вздохнула. – Не знаю. Может, все-таки лучше найти письмо от Эдека? – Кстати, – напомнила Зося. – Павел, поставь бутылку на место! Павел послушно взял бутылку и начал восхождение, но вдруг застыл на кухонном столике с поднятой ногой и с интересом посмотрел на Зосю. – Проассоциировалось с письмом наверху? – С каким письмом? – Шкафчик закрыт письмом. Я же говорил вам вчера!… Мы тупо уставились на него. – Боже! – с ужасом простонала я. – Кто-то тебе помешал, держала письмо в руке и не знаешь, что с ним сделала! А шкафчик открывался самостоятельно!… Павел!… Павел был уже наверху. Мы наперебой совали ему разнообразные инструменты. Он выхватил прокладку клещами, чуть не сорвав дверцы с петель: Алиция выхватила у него из рук конверт. – Да, – сказала она. – Господи ты боже мой! То, что мы не задохнулись от нетерпения, пока она вскрывала конверт, было просто чудом. Эдек писал: «… Есть одно такое дурацкое дело, о котором хочу тебе сообщить. Скоро приеду и расскажу подробности лично. Не раскрывай объятий каждому – не все люди порядочные. Случайно узнал, что одна особа, которая есть у тебя на фотографии с ее дня рождения, дурная для тебя компания. Ты показывала оттиски, когда была в Польше в последний раз. На двух снимках ты, она и большой зверь, на третьем – только ты и она. Она тут встречается с одним типом, который не может показаться в Дании. Если раскроются их махинации, у тебя будут холерные неприятности. За ним уже следят, за ней еще нет, но никогда не известно… Вообще-то она свинья: надувает всех, в том числе своего мужа, а мне это не нравится. Сообрази, кто это, и больше с ней не встречайся…» – Далее идут поцелуи и всякое такое, – закончила чтение Алиция. На минуту воцарилось молчание. – Прочитай-ка еще раз, – мрачно потребовала Зося. Алиция прочитала еще раз, опустила руку с письмом и посмотрела на нас. – Я, она и большой зверь, – тупо повторила она. – Какой, к дьяволу, большой зверь?! Конь?… Иоанна! – Честное слово, у меня только один снимок, где я и конь, – быстро ответила я. – Мне тогда было девять лет, и я вообще тебя не знала! – Что он, к чертовой бабушке, не мог сказать попроще?! – разозлилась Зося. – Большой зверь на именинах, который совершает махинации с типом… Что из этого можно понять?! – Нам оставлено поле для дедукции, – пояснил Павел. – Алиция, на чьих именинах ты была? – На чьих только не была! – грустно сказала Алиция. – И почти всегда делали снимки. У нее есть муж… До чертовой матери баб, у которых есть мужья… – Оттиски! – закричала я. – Показывала оттиски, значит, должны быть у тебя! Надо искать три снимка с одной и той же особой, чтоб на двух из них был зверь! Алиция красноречиво посмотрела на низ стеллажа, где находились многочисленные коробки с фотографиями, пленками и слайдами. Когда-то это все было тщательно разложено и рассортировано, а потом вместе с магнитофоном рухнуло на голову г-ну Мульгору. – Ну что ж, значит, на ближайшие трое суток работой мы обеспечены, – меланхолично констатировала Зося. – Приступим! – Только наплюйте на коня. Не поддавайтесь внушению! Это может быть с таким же успехом верблюд, слон или корова… Ищите Алицию с бабой, а зверя отловим потом. Когда начало светать, мы были по уши зарыты в снимки. Отдельной кучей лежали те, где находилась Алиция в женском или зверином обществе. Зверей в натуральном виде нашли немного, но каждый возбуждал наши подозрения. Некоторое время провели в раздумье над фотографией Алиции с ее приятельницей, француженкой Соланж – дамой преклонных лет с котом на коленях. – Вполне могла показывать ее Эдеку. Но неужели он назвал это большим зверем? – засомневалась Алиция. На двух других Алиция выступала в обществе Торстена, кормящего слона в копенгагенском зоопарке. – Зверь есть, – заметила я. – И вполне подходит по размерам. Только у Торстена, к сожалению, нет мужа, чтобы его надувать. На восходе солнца мы уже имели несколько подходящих комплектов. Там была Алиция с Эвой на фоне конной гвардии, Алиция с Эльжбетой в обществе коровы. И, наконец, Алиция с Анитой, расположившиеся в саду, в компании громадного пса. – Все подходят, – мрачно констатировала Алиция. – Тут день рождения королевы, там – юбилей благодетелей, на последней – чествуем Хенрика. И кругом звери! Которая из них? – Эльжбета отпадает, – рассудила я. – Она не замужем. Остаются Эва и Анита. То есть мы вернулись к исходной точке. Ищи дубли, ищи пленки! – Спать не будем вообще? – робко спросила Алиция. – Нет, – ответила Зося решительно. – Павел, ты уже не нужен, можешь идти, а я должна дойти до конца! – Так дело не пойдет. – Павел душераздирающе зевнул. – Вместе так вместе! Молча, одну за другой, проглядывали пленки. С фотографиями Алиция обращалась на редкость аккуратно – это было ее единственное настоящее хобби. Она теряла все, что только можно, но никогда еще не потеряла ни одного негатива, карточки или пленки. Если бы не несчастный случай с г-ном Мульгором, нам бы хватило на поиски получаса. – Есть! – наконец сказала Алиция. – Подходит. – Есть! – одновременно сказала Зося, подсовывая под лампу другую пленку. – Что у тебя? – День рождения короля. Ты, Эва и лошади. Преимущественно задом. А у тебя? – Анита с псом на именинах у Хенрика. На всех пленках я с ней только в трех кадрах, в том числе два – с псом. Проверьте у себя. Проверили. На дне рождения короля Алиции, Эвы и коней было до черта. С Анитой же Алиция увековечилась только в двух экземплярах, и в двух случаях к ним примазался этот самый пес. Мы тупо посмотрели друг на друга. – Похоже, Эдек имел в виду Аниту, – произнес Павел. – Ну и что? – Действительно, – недовольно заметила Зося. – Если Анита снималась с псом, это еще не доказывает, что она убийца. – А где остальное? – поинтересовалась я. – Со всей пленки только этот снимок. Где остальное? – Давайте выпьем кофе, – предложила Алиция. – Не знаю, где остальное, сама удивляюсь. Может, после кофе что-нибудь прояснится? Самое разумное, что нам пришло в голову, – это поговорить с г-ном Мульгором. Сами мы уже были ни на что не способны. – Анита?… – засомневалась Зося за второй чашкой кофе. – По-моему, безголовая психопатка, а вовсе не злодейка. – Кроме того, я о ней ничего не знаю. Прочитала письмо, нашла ее на фотографии. И что? – Можно ее спросить, – с готовностью предложила я. – Если это она, то должна знать. Мое предложение никому не показалось странным. Никому и в голову не пришло, что задавать вопросы подозреваемому в убийстве не лучший способ расследования. – Анита? – безжалостно ворвалась я в ее сон. – Слушай, получается, что ты убийца. Что на это скажешь? Анита отчаянно зевнула в трубку. – Ну да? И как это у вас получилось? – Очень сложным путем. Никто, кроме тебя, не подходит. – Кроме меня, говоришь? Что, полиция уже едет? – Пока нет. Не сообщили им, потому что не можем понять, зачем тебе убивать Алицию. Ты можешь это объяснить? – А что, прямо сейчас? – Анита снова зевнула. – Если б вы подождали до утра, наверняка нашла бы несколько поводов. Может, у меня мания? – Да нет, не похоже. Скорей, ты во что-то впуталась, только не знаем, во что. Чем тебе мешает Алиция? Анита вдруг проснулась. – Что-нибудь новенькое случилось? Опять жертвы? – Пока еще нет. – Так чего ж вы не спите? Я думала: по крайней мере тройное убийство!… – Вычисляем преступника и как раз дошли до тебя. Алиция говорит, что ничего такого о тебе не знает. Совершенно не можем тебя понять. – Я сама себя иногда не понимаю. Не принимайте близко к сердцу, – утешила меня Анита. – Но вы меня заинтриговали, пожалуй, сегодня к вам приеду. Разреши только чуть-чуть поспать… Алиция с Зосей неуверенно переглянулись. – Не знаю, не бестактно ли обращаться к человеку с такими вопросами в семь утра… – Звонить в семь утра – это не только бестактность, это просто свинство, – добавила Алиция. – Если не она, придется извиняться. Я пересказала наш разговор. Алиция в двадцатый раз перечитала письмо Эдека: – Наверняка не она. Он тут ясно пишет, что должен быть снимок с ее дня рождения, а то был день рождения Хенрика. Зря ее разбудила. – Тогда какого черта мы просидели целую ночь? – с горечью спросила Зося. – Я иду спать, а ты как хочешь. Можешь звонить этому полицейскому, пусть ему тоже будет плохо. Я успела до перерыва сбегать на почту и выслать бестолково написанное письмо. Г-н Мульгор, весьма заинтересованный, приехал около часа. Получил письмо Эдека, фотографии Алиции с Анитой и псом, пленки, просмотрел все и погрузился в размышления. – Я скажу много, – заявил он, когда мы уже совсем потеряли надежду. – Не мое это дело. Замолчал и бросил на нас задумчивый взгляд. – Это действительно много, – пробормотала Зося. Г-н Мульгор устроился поудобней и печально вздохнул. – Не мое это дело, – повторил он. – Мое дело есть убийца. Но мои товарищи грызут другие дела. Они имели мужчину, давно, много лет назад. Мужчина пошел вон и никогда не возвращался. Делал подлое дело, изменял стране для… Г-н Мульгор заколебался, умолк и внимательно на нас посмотрел. Мы ждали, сгорая от нетерпения. – Это есть тайна, – предостерег он. Мы хором поклялись, что никому не скажем. – Подлая работа, – продолжал г-н Мульгор с отвращением, – для плохой особы в Греции. Наркомания. – Ах!… – выдохнула Алиция, лучше всех сориентированная в больных вопросах Скандинавии. – Международная контрабанда наркотиками! Г-н Мульгор энергично кивнул головой. – Да. Они делали свинские вещи на весь свет. Мужчина имеет помощь. Какая-то особа напряглась для этого. Но мужчина весьма важный есть. Информацию имеем на тему великого милования. Это неожиданное сообщение нас совсем захватило врасплох. – Великого что? – Великого милования. Сантимента. Любить весьма, чрезвычайно. – Ну, это уж не Анита! – выкрикнула потрясенная с ног до головы Алиция. – Это Эва!… Г-н Мульгор посмотрел на нее, взял в руки лежащие на столике карточки с Эвой и конями, перечитал еще раз письмо Эдека и душераздирающе вздохнул. – Нет. Джузеппе Грассани не мужчина. Мои товарищи видели его. Другой, не тот самый. Имеем мы слишком мало… Забрал снимки, аккуратно сложил их вместе с пленками и письмом и добавил: – Есть это повод для подозрения. Не наверняка. Доказательств не хватает. Мои товарищи обладают сообщениями, они знают, особа убийцы кто есть. Я также знаю… – Что вы сказали? – невежливо перебила Зося. – Вы знаете, кто убийца? – Я знаю, да, – подтвердил г-н Мульгор. – Все мои товарищи знают. Хотя особа убийцы малозначащая есть. – О господи! – вырвалось у Павла. – Боже, смилуйся над нами! – застонала Зося. – Злодей, пытавшийся убить восемь человек… – Девять, – поправил Павел. – …девять человек, не имеет значения?! Так что же тогда имеет значение?! О чем тут вообще разговор, кого ищут?! Должен убить девяносто девять?! – Нету девяносто девять, – печально сказал г-н Мульгор. – Только пятьдесят восемь. Ужасно пострадавших. Особу знаем, доказательств нет… – Как это пятьдесят восемь?… Г-н Мульгор пошел на более подробные объяснения. Главной целью полиции было накрыть таинственную особу с черным типом, но для этого требовались доказательства их сообщничества. Преступника вычислили теоретически. Причем известно было, что девять жертв в Аллеред и десятая на автостраде для него просто пара пустяков. За ним тянулся хвост по крайней мере пятидесяти восьми преступных акций. – Невозможно дело закончить, – пожаловался г-н Мульгор и указал пальцем на Алицию: – Пани что-то знает или что-то имеет! Память! Где она? На этот вопрос было несколько вариантов ответа, но сомнительно, чтобы они удовлетворили г-на Мульгора. От всего этого мы так обалдели, что нам в голову не пришло спросить, кто убийца. – Рехнуться можно! – гневно сказала Зося. – Бред какой-то. Мало что они там знают! Если у них нет доказательств, знают то же, что и мы. Анита и Эва. Мы никогда не отцепимся от одной из них?! – Это есть наша цель и желание, – торжественно заявил г-н Мульгор. – А через того типа? – поинтересовалась я. – Он не может нас на что-нибудь вывести? – Неизвестно, встречался ли он с Эдеком в Варшаве? – потеряла терпение Зося. – Павел никого не узнал! – Как мог узнать, если его тут нет? – возмутился Павел. – А может, есть какие-нибудь снимки? У него такая характерная нижняя губа! Г-н Мульгор грустно покачал головой и вздохнул. – Не обладаем хорошей фотографией. Имеем крайнюю бедность. Таинственная особа украла. – Ну, а если ты его узнаешь, что будет? – тревожно рассудила Алиция. – Это же не доказательство, что он связан с Эвой или Анитой. – Что за великое милование? – мрачно поинтересовалась Зося. – Кого к кому? – Особа имеет великое милование до мужчины, – пояснил г-н Мульгор. – Значит, все-таки Эва, – решила Алиция. – Жалко, что Эве понадобилось меня убивать… Г-н Мульгор ушел, унося с собой пленки и письмо и оставив нас совершенно сбитыми с толку. Во второй половине дня приехала Анита. Мы вспомнили, что о Греции г-н Мульгор сообщил нам строго конфиденциально. Поэтому рассказали Аните лишь о том, что нашлось письмо, и у нас осталось на выбор только она и Эва. – Когда же, наконец, вы выберете кого-нибудь из нас? – с любопытством спросила Анита. – Не знаем. Даже если это ты, спи спокойно, – ни у кого нет никаких доказательств. – А какие доказательства вам нужны? Может, я смогу помочь? – Ну, например, твое знакомство с тем типом, которого Эдек встретил в Варшаве. У тебя есть какие-нибудь снимки, где ты в его объятиях? Или любовные письма? – К сожалению, нет. Но можно сделать фотомонтаж. У вас есть его карточка? – Ни у кого нет… – А вы этого типа знаете? – Даже если знаем, то нам ничего об этом не известно. – Жаль. Но если у вас снова возникнут вопросы, очень прошу, звоните в какое-нибудь другое время. В понедельник Павла снова вызвали в полицию. Там он провел несколько часов, просматривая кипу портретов. Единственный снимок, на котором совершенно точно находился искомый индивидуум, представлял его сзади, в плаще и шляпе. Между шляпой и плащом виднелось ухо, увеличенное до слоновьих размеров. Его-то Павел и должен был опознать. – Совсем спятили, – поделился возмущенный Павел. – Что я, специалист по ушам? Громадное, во всю стену, ни на что не похожее. Откуда я знаю, чье оно? Во вторник поздним вечером появился загадочный г-н Мульгор и стал дожидаться Алицию, которая совещалась с Хербертом. Она приехала очень недовольная: – Оказывается, не только у меня склероз, у Херберта тоже, хотя он гораздо моложе. Так было интересно, что в этой пачке, а оказалось, хербертовская жена увезла ее в автомобиле. Условились, что привезет завтра или послезавтра, если снова не забудет. Новости есть? – Есть, – сказал г-н Мульгор. – Чужая особа стригла живую изгородь. Он вытащил уже знакомую нам фотографию, сделанную в день нападения на Агнешку. Отдельные части снимка увеличены почти так же, как ухо, которое показывали Павлу. – Какая-то мания с этим увеличением, – критически заметила Зося. Мы внимательно осмотрели куски человека в рабочем комбинезоне. Кустистые брови, слегка затемненные очки и короткая борода. Лоб скрывал козырек шапки. Комбинезон производил впечатление местами чем-то набитого. Сабо были на исключительно толстой подошве. На одном фрагменте видна была только пятка, правда, не целиком, но в достаточной степени, чтобы понять, что на ней не мужской носок, а черные дамские колготки. На другом находилась часть горла, согласно нашей оценке, слишком изящная для мужчины. Все остальное было не настолько ясно, чтобы решить, какому полу принадлежит. – Во всяком случае, одно известно наверняка, – удовлетворенно сказала Алиция. – Изгородь подстрижена, и счета мне не пришлют. Я не переставала интенсивно размышлять. Убийца облюбовал Алицию и упорно пытается прикончить именно ее. Следовательно, она для него небезопасна. Но какую, черт побери, свинью Алиция может ему подложить? Когда г-н Мульгор ушел, я собрала всех и велела им думать. – Письмо здесь ни при чем, – заявила Зося. – Оно нашлось, прочитано, и что с того? Ничего. – Он же не знал, что Эдек там написал, мог бояться худшего, – заметила Алиция. – Оставьте в покое письмо. Мы уже говорили, что после смерти Алиции оно найдется скорее, чем при жизни. Алиция, ты обязана знать черного типа! – Мне потребовать, чтобы он представился? – Дура. Я имею в виду прошлое. Ты его наверняка видела с Анитой или Эвой, только не можешь этого вспомнить. А убийца боится, что вспомнишь. Может, все-таки пороешься в памяти? – Аниту видела я с ее первым мужем. Впрочем, ты тоже. Светлый блондин скандинавского типа. Мог перекраситься, но нос себе вряд ли изменил. – Ты лучше вспомни что-нибудь пораньше… – Секундочку, – задумчиво произнес Павел. – Может, он думал… – Может, все-таки правильней говорить «она», – предложила Зося. – Скажем прямо, на повестке дня у нас две бабы. – Хорошо, – согласился Павел. – Может, она не знала, что Эдек ничего не успел сказать? Или думала, что он Алиции что-то привез, и это навеет какую-то мысль? – Явно меня переоценили. Ничего мне не навевает. – Потому что Эдек ничего не привез… – Привез. Водку… – Водка тебе ничего не навевает?… – Даже очень, но совсем на другие темы. – Может, посмотрим еще раз снимки? – предложила я. – Какие-нибудь старые записи, календари или что-то подобное… Старые письма, старые ботинки… – Старые сумки, старые перчатки, старые шляпы… – Перестаньте дурачиться, я серьезно! – Из всего этого могу предложить только старые календари и шляпы, – меланхолично сказала Алиция. – Случайно знаю, где они лежат. Сомневаюсь, что это даст что-нибудь, но можем попробовать. – Ты еще сохранила шляпы? – оживилась Зося. – И они к тому же вполне доступны. Лежат в коробке, в погребе. Вынуждена была снять ее с антресолей, когда вытаскивала чемодан. – Потрясающе! Покажи! Мы охотно прервали наши изыскания. Шляпы у Алиции всегда были исключительные, она никогда ничего не выбрасывала, а, напротив, дополняла с помощью своей и чужой фантазии, и коллекция в конце концов собралась великолепная. Посмотреть ее удавалось редко: обычно шляпы находились в труднодоступном месте, и Алиции было лень их доставать. Павел принес из погреба коробку необъятных размеров, едва не застрявшую в дверях. Отталкивая друг друга, мы кинулись к зеркалу в переднюю, одержимые только одним желанием – мерить шляпы. Анита вошла в ту минуту, когда мы уже успели принарядиться. У Зоси на голове была белая панама с черной вуалью, у меня – мягкий берет из зеленого бархата с длинным пером, Алиция надела ярко-красную шляпу с ошеломительно большими полями. И Зося, и я по непонятным причинам выглядели, как прифрантившиеся коровы. Алиция же была великолепна! Анита окаменела на пороге, глаза ее засветились. – Ну, знаешь! – вместо приветствия сказала она. – Должна ее носить! – Должна ее носить! – присоединились мы хором. – Не смей снимать! Тебя узнать нельзя! – И спать в ней? – И спать! Купаться! Сидеть в конторе! Должна ее носить! – Безусловно, должна ее носить! Посмотри в зеркало: это же не ты! – Она ни к чему не подходит! – А черное? А светлый беж? – К гнилой зелени тоже подходит, теперь в моде смелые цветовые сочетания, – решительно вмешалась Анита. – Не гневи бога, такое не должно пропасть. – Алиция, ты должна ее носить! Без этой шляпы я тебя и знать не хочу! Охваченные безумием, мы дружно решили стоять насмерть. Алиция неуверенно поглядела в зеркало и начала ломаться. – Буду себя по-дурацки чувствовать… – Ты же ее носила! – Но это было десять лет назад… – Ну и что? Выглядишь в ней как раз на десять лет моложе! – Даже на пятнадцать!… – Выглядишь потрясающе! Теперь мода на все! Должна ее носить! У Аниты разгорелись глаза. Она содрала с головы Алиции шляпу и быстро надела на себя, скривилась и напялила обратно Алиции, задом наперед. Выяснилось, что в таком виде Алиция еще прекраснее. Под влиянием коллективного нажима она почти сдалась. – Подождите, чуть не забыла, зачем приехала, – сказала вдруг Анита. – Могла, конечно, и позвонить, но я все равно курсирую между Копенгагеном и Аллеред, так что вы мне по дороге. Не оставляла ли я у вас зажигалку? – Не видели. Посмотри на всякий случай. Если забыла, то могли положить на полочку. Анита посмотрела на полке под портретом прадедушки. Мы продолжали заниматься шляпами. – Нет. Где же я могла ее оставить? Жалко, хранила как память, но ничего не поделаешь. Алиция, ты будешь носить эту шляпу или нет? Алиция посмотрела на нас и, видимо, поняла, что отрицательный ответ ей может дорого стоить. – Мегеры. Ну ладно… – Не смей ее снимать! После ухода Аниты Алиция послушно осталась в шляпе. Мы алчно продолжали рыться в коробке. Зося вытащила гранатово-белый ток. – Помню его! – обрадовалась я. – Ты в нем первый раз ездила в Копенгаген! – Во Флоренции я тоже его носила. Упал в фонтан. У меня даже снимок есть, как раз наклоняюсь… Алиция замолчала и внимательно посмотрела на Зосю. Зося бросила беспокойный взгляд в зеркало и на всякий случай сняла ток. – Что случилось? Его нельзя мерить?… Алиция задумчиво сдвинула шляпу на затылок, почесала голову. – А где, интересно, у меня снимки из Флоренции? Не видели? – Видели слайды. – Нет. Слайды делались позже. А это обычные оттиски, и вроде еще были две пленки… – Если ты даже снимки начинаешь терять… – Тут у меня что-то блеснуло. – Не об этих ли пленках было столько разговоров еще на площади Святой Анны? Должна была сделать оттиски и кому-то послать, но сначала задержали в проявке, а потом не могла решить, какие увеличивать… – Было что-то такое… Это те? Не знаешь, что я с ними могла сделать? – В Варшаве их не было, – решительно вмешалась Зося. – Так что ко мне не цепляйтесь. Никаких пленок из Флоренции ты в Варшаве не проявляла. – И здесь их не было. У тебя карточки не лежат в другом месте? – Нет. Куда же они могли подеваться? – Насколько я понимаю, Херберт их возит в автомобиле, – ядовито ответила я. – Чтоб мне провалиться на месте, если это не та таинственная пачка. – Очень может быть. Видимо, я хотела их увеличить, запаковала… Зося решительным жестом поправила на ней шляпу. Мы услышали скрип калитки и шаги. Кто-то постучал в дверь. Открывать пошла я. – Добрый вечер, – сказала Эльжбета. – Боже, какая шляпа! Эльжбета не появлялась уже почти две недели, так что нам было о чем поговорить, но все ушло на задний план в присутствии больших красных полей. Теперь сногсшибательную шляпу примеряла Эльжбета. Оказалось, что ей она идет еще больше, чем Алиции. – Ты ее будешь носить? – робко поинтересовалась Эльжбета. – Сомневаюсь. Они ко мне привязываются, но я им, пожалуй, не поддамся. По-моему, ее должна носить ты. Эльжбета из-под красных полей кинула на Алицию необычно сияющий взгляд. Что-то в этой шляпе было… – Ты б ее мне не дала? Хотя бы на время!… – Возьми насовсем. По крайней мере хоть эти мегеры перестанут ко мне цепляться. Выглядишь замечательно! Чувство справедливости не позволило нам запротестовать. Шляпа была как будто создана для Эльжбеты! Эльжбета, не отрывая глаз от зеркала, сообщила нам, что Казик наконец выходит из больницы и она сможет вернуться в Стокгольм. Есть какие-то вещи, которые кто-то должен у нее взять, но его сейчас нет, поэтому не разрешит ли Алиция оставить эти мелочи у нее? – Они большие? – спросила Алиция, наученная горьким опытом: нередко мелочь оказывалась узлом величиной со шкаф. – Да нет. Поместятся в обычной хозяйственной сумке. Можешь поставить куда угодно. Хоть в погреб. – Ну ладно, приноси. Эльжбета предупредила, что занесет сумку завтра вечером, и ушла, забрав с собой шляпу и не спросив, хотя бы из вежливости, о наших уголовных делах… Мы вернулись к снимкам из Флоренции. – Я все больше склоняюсь к тому, что Херберт возит в автомобиле именно снимки, – сказала я. – Может, заберем у него? – Конечно! Мы с ним завтра встречаемся. Что я там еще могла оставить? – Что ты еще такого можешь знать?… Уберите же к дьяволу шляпы, с мыслями собраться невозможно! Алиция, пошевели мозгами, не встречала ли Эву или Аниту где-нибудь в Европе при подозрительных обстоятельствах? Не видела ли, как одна из них тайком отклеивает пакет, прилепленный в ресторане под столиком? Или крадется в маске в кабинет дипломата?… – Что за бред ты несешь? – удивилась Зося, укладывая шляпы в коробку. – Откуда я знаю, строю предположения! Пытаюсь найти, чем она может грозить убийце. – Подожди, – вмешалась Алиция. – Пожалуй, что-то видела… Она нахмурила брови и уставилась в пространство. Мы боялись шелохнуться, чтобы не спугнуть появившееся воспоминание. – Ну, так что же ты видела? – не выдержала я. – Не могу вспомнить, – с досадой ответила Алиция. – Мне кажется, Анита, но где, когда и при каких обстоятельствах? Может быть, в Риме, может, в Париже, а возможно, еще где-нибудь. Встретила ее случайно и только раз… Когда ты несла эту чушь, что-то у меня такое блеснуло… – Повтори эту ахинею еще раз, – потребовала Зося. Я повторила, разбив и дополнив. Алиция меланхолично вглядывалась в банку с солеными огурцами. Покачала головой и достала один. – Нет, не вспоминается. Кажется, на какой-то почте, где кто-то из нас посылал письмо. Но не уверена. Во всяком случае, маски на ней точно не было. И на четвереньках тоже не кралась. А вообще это могла быть почта в Копенгагене. – У меня здоровья не хватает, – пожаловалась я, отказываясь от дальнейших поисков. Половина следующего дня прошла спокойно. Под вечер Павел стриг остатки живой изгороди на дорожке со стороны улицы. Убийца прекрасно подстриг угол, но тропинкой пренебрег, и изгородь в этом месте шокировала глаз. Мы с Зосей на кухне обдумывали обед, когда Павел вдруг постучал в окно. – Эй! Алиция идет! – Так рано, – удивилась Зося. – У нее же свидание с Хербертом… – Может, она забыла про сверток? – забеспокоилась я. – С ума от нее сойду! – Обед! Некогда думать – делаем рыбу! Ставь картошку на огонь! Я успела прикрыть кастрюлю крышкой и зажечь газ, когда с улицы донесся пронзительный визг тормозов, крик Павла и рев мотора. Мороженая рыба, как птичка, вылетела у Зоси из рук. Я выскочила из дома первая, решив, что, даже если она хлопнулась в обморок, откачивать ее буду потом. Резкое, как взрыв, хлопанье двери возвестило, что обморок она отложила. В нескольких метрах от дорожки Павел склонился над кем-то скрюченным, как бы вдавленным в кусты соседской изгороди. Рядом валялась красная шляпа с большими полями. Мы еще не успели подойти, как Павел уже помогал Эльжбете подняться. Одежда на ней висела клочьями, она держалась за левый локоть и не могла стоять на правой ноге. При этом ей удалось не утратить обычного хладнокровия, и на лице читалось легкое удивление. Павел же был белее снега. – Я видел! – дрожащим голосом сказал он, поддерживая Эльжбету под локоть. – Он даже не пытался притормозить! – И как ей удалось уцелеть?! – Извиняюсь, – кротко сказала Эльжбета. – Мне показалось, что в последний момент он передумал. Толкнул меня как-то боком. Секундочку… Кажется, ничего не сломано… Попробовала встать на ногу и сделала несколько шагов, сильно хромая и опираясь на Павла. – Мчался на страшной скорости и свернул прямо на нее! Я видел! – упорствовал Павел. – И удрал как свинья! Думал, что это Алиция!… – Покажи ногу! – потребовала Зося. – А теперь локоть… Можешь идти? Просто чудо, что попала в эти мягкие кусты! – Средней мягкости, – уточнила Эльжбета. – Я услышала рев мотора и обернулась, возможно, чуть-чуть отступила, поэтому он толкнул меня боком. Крылом или буфером, не знаю… Ага, вот тут еще что-то болит… Ой, подождите… Шляпа! Я подняла шляпу, нашла в зарослях сумки – маленькую и хозяйственную. – Опять красное! – сказала Зося, с ужасом глядя на шляпу. – Скоро возненавижу этот цвет. Выбрось эту гадость! – Ну нет! – живо запротестовала Эльжбета. – Мало того, что я вся в синяках, так еще и шляпы лишиться?! Часом позже, когда вернулась Алиция, Эльжбета уже сидела, заклеенная пластырем, перевязанная, с компрессом на ноге. Кое-где вспухло, местами посинело, но, в общем, все обошлось благополучно. Забытая картошка разварилась напрочь, в разбросанную по полу рыбу влез Павел. Обед надо было начинать с нуля. – Значит, это Анита! – подытожила Алиция. – Все из-за этой проклятой шляпы. Кроме вас, только она меня в ней видела! – А вот и нет!!! – каким-то склочным голосом заорала Зося из кухни и треснула по столу сковородкой. – Сейчас звонила Эва. Спятить можно! Спрашивала, ходит ли Алиция в той чудесной шляпе?! Ну?! – Эва? – хором переспросили мы. Оказалось, что Анита, выйдя от нас, на минутку заскочила к Эве в больницу и рассказала ей об Алициной шляпе, описав ее самым подробным образом. – По-моему, они сговорились, – печально закончила Зося. – За рулем сидел мужчина, – вмешалась Эльжбета. – Что за мужчина? Ты его видела? Может, ты что-нибудь помнишь? – Конечно, – спокойно ответила Эльжбета. – Перчатки. – Какие перчатки? – Его. Держал руки на руле, и единственное, что мне бросилось в глаза, – это перчатки. Могу описать. – Ну так опиши, ради бога! Наконец хоть что-то конкретное! – Темно-темно-серые, даже маренго. Автомобильные, с такой дырой и маленькими дырочками рядом. Толстые швы, сшиты черной ниткой. Очень короткая манжета, застегнуты на черные пуговки. Если понадобится, могу опознать пуговки. – Гениально! – восхитился Павел. – Как это тебе удалось? – Мне казалось, что на меня несутся перчатки, они так и врезались мне в глаза. Все время их вижу. – Господин Мульгор! – Алиция сорвалась с места. – Немедленно господина Мульгора! Г-н Мульгор приехал с двумя специалистами, собрал информацию, осмотрел место происшествия, прикинул повреждения, нанесенные машине, покачал головой и уехал. И тут я вспомнила о загадочной пачке. – Оставил ее в конторе, – безнадежно сказала Алиция. – Забрал из машины и оставил в конторе. А мне было лень заезжать к нему на службу. Тем более он сам спешил… Договорились на завтра. – Я с вами совсем спячу, – сказала Зося. Эльжбета после всего пережитого чувствовала себя неважно. Ходила с трудом, и мы решили оставить ее ночевать. Устроили на место Владека, Марианн, Агнешки и Бобуся, на кровати Алиции оставили куклу. Алиция же легла на диване. Старательно позакрывали все окна и двери и успокоились. Я умылась, как обычно, последняя, погасила свет и собралась идти спать, но вдруг ужасно захотела чаю. Задвинула кухонную занавеску, чтобы свет не разбудил уже похрапывающую Алицию, и протянула руку к выключателю. Пытаясь его нащупать, влезла прямо в прибитую на стене банку с солью. Терпеть не могу, когда соль влезает под ногти, поэтому я резко выдернула руку, банка выскочила из подставки и полетела на пол, зацепив по дороге сковородку. Через минуту все, кроме Эльжбеты, были тут как тут. А я, устранив препятствие в виде соли, наконец зажгла свет. – Господи, да что же это такое! – стонала Зося, хватаясь за голову и сгибаясь, как сломанная лилия, над кухонной плитой. – Хочешь нас совсем прикончить? – спросила Алиция зловеще. – Что ты, к чертям собачьим, вытворяешь?! – Просто мне захотелось чаю, – сокрушенно ответила я. – Идите к черту, сама здесь уберу. Идиотское место для соли. Подмела соль, убрала, налила себе чай и на цыпочках отправилась в ателье, проверивпо дороге, дышат ли Алиция и Эльжбета. Все было в порядке. Едва заснула, как раздался ужасный шум. Пронзительный звон, лязг, треск выбиваемого стекла – все это гремело за стеной, в комнате Зоси. Вскочила с катафалка, рванула дверь, столкнулась в коридорчике с Алицией и Павлом и вместе с ними ринулась на таран Зосиной двери. Зося, близкая к истерике, бешено пыталась выпутаться из чего-то невидимого. Ночник под потолком слабо освещал ее усилия. – Жива! – выдохнули мы с облегчением. – К чертовой бабушке эту безопасность! Подойдя ближе, мы увидели на полу перед кроватью огромную кучу битых бутылок, крышки от кастрюль и какие-то железные листы. – Что ты с этим хотела сделать? – удивилась я: Зося мне всегда казалась нормальной. – Ничего, холера этакая! Не нужно было будить меня этой дурацкой солью! Сама грохочешь, как слонопотам, и вот результат! – Разбилось от грохота? – Отцепись! Не могла заснуть, не умею спать с закрытым окном! Открыла и сделала сигнальное приспособление, чтоб никто не влез. Забыла, конечно, и влезла сама! – Что сделала? – спросила заинтригованная Алиция. – Пыталась влезть через окно? – Следующий отпуск проведу запертой в погребе! – пригрозила Зося. – Не брала ничего красного! Взяла только бутылки, обвязала вокруг ниткой и прикрепила к окну, а внизу положила все это, чтобы было больше шума. Если кто-то попытается открыть, бутылки полетят на пол… Захотелось пить, встала и запуталась в этой чертовой нитке! К дьяволу! – вдруг заорала она. – Идите отсюда!! Идите и охраняйте Эльжбету!!! Мы послушно пошли спать, по пути объяснив Эльжбете, в чем дело. – Есть еще какие-нибудь сигнальные устройства? – поинтересовалась она. – Например, по дороге в ванную. Вдруг мне туда понадобится… Ничего не зазвенит, не загудит? – Да нет, не думаю, – с отчаянием ответила Алиция. – Разве что они… Признайтесь, вы больше ничего не изобрели? – Ничего, слово чести! – Отстань, – буркнула я и ушла на катафалк. Не прошло и пяти минут, как ужасный короткий крик заставил меня снова подскочить на постели. Мне послышался голос Алиции. Один короткий страшный крик и – тишина! Чуть не вывихнула себе руку, нажимая на выключатель. Диван был пуст! Алиции не было. В коридорчике услышала шум и голоса Зоси и Павла. Прежде чем я успела почувствовать слабость в коленях, Алиция уже появилась в дверях. – Извините, ради бога!… – с безграничным раскаянием сказала она. – Я ошиблась… Зося, пошатываясь, молча шарила рукой у себя за спиной. Павел заботливо посадил ее в кресло. Я уселась рядом. – Ошиблась, и вместо того, чтобы закрыть глаза и спать, открыла рот и начала орать? – кротко спросила я. – Не совсем. Забыла, где сплю. Разговаривала перед этим с Эльжбетой, кстати, как она? – Благодарю, неплохо, – вежливо ответила Эльжбета. – Ну и замечательно. Потом пошла в ванную, напилась воды и машинально отправилась к себе в комнату, села на кровать… И вообразите себе, села на кого-то!… – На куклу, – шепнула Зося. – Ну да. Но я же забыла, что там спит это страшилище! Представляете, каково это, когда человек садится на кого-то в своей собственной постели! Дурацкая затея с куклой! Может, я слегка вскрикнула… – Слегка! – возмущенно фыркнула Зося. – Думал, что на этот раз тебя все-таки прикончили, – признался Павел. – Так еще никто не кричал. – Никто не садился на куклу… – Боже, что за кошмарная ночь! – простонала Зося. – Даю вам слово, что больше не вынесу! Алиция, делай, что хочешь: думай, ищи, вспоминай, что знаешь, забирай у Херберта пачку, в общем, лови преступницу, не то, клянусь тебе, я начну убивать!!! – Не сегодня, прошу тебя, – умоляюще сказала Алиция. – Подожди до завтра. Позволь нам перед этим немножко поспать! Алиция решила все-таки заполучить таинственный сверток. Снедаемый угрызениями совести, Херберт взял его и поехал к Алиции. Алиция же, потеряв терпение, отправилась к нему. Естественно, они разминулись по дороге. В это же время Алицию пытался поймать г-н Мульгор. Таким образом, все трое провели рабочий день, безрезультатно гоняясь друг за другом по городу. Наконец, Херберт встретил Алицию, подвез к дому и только в последнюю минуту вспомнил о причине всей этой суматохи. С пачкой в руке Алиция триумфально вступила в дом. – Вот! Если сейчас окажется, что там старые чулки… В свертке находились карманный польско-итальянский словарь, старый календарик, одна висячая клипса из каких-то зеленых камней, очень оригинальная коробочка из керамической мозаики и пропавшие снимки из Флоренции. Две пленки и несколько фотографий. – Выглядите, как голодные гиены, – критически заметил Павел, глядя, как мы выхватываем друг у друга долгожданные фотографии. – Есть! – радостно вскричала Алиция, просматривая пленку за пленкой. – Вот тут как раз шляпа летит в фонтан! В ту самую минуту в дверь постучали. Открыл Павел – мы были слишком заняты. Вместе с г-ном Мульгором приехал очень важный незнакомец. Согласно правилам хорошего тона, он был нам представлен, после чего они, уже пренебрегая всякими правилами хорошего тона, бросились на клипсу, как голодные шакалы на падаль. Комната слегка напоминала палату буйно помешанных, так как все пытались сразу выяснить все. Откуда снимки, откуда клипса, и что надо этому господину… Примерно через четверть часа удалось рассортировать вопросы по степени важности. – В этом свертке вещи из Флоренции, – радостно делилась Алиция. – Клипсу нашла на почте, где встретила Аниту. Сейчас это отчетливо вспоминаю. Наступила на что-то и машинально подняла – глупо же выбрасывать золото! – Эй, – вмешался вооруженный лупой Павел. – Это, пожалуй, Анита! На фотографии был запечатлен один из многочисленных прекрасных видов. В перспективе старой улицы виднелись дома. Дверь одного из них была полуоткрыта – кто-то выходил. Одна нога у выходящего уже на лестнице, голова чуть повернута назад. Все это чрезвычайно миниатюрное и неясное, но тем не менее фигура в дверях весьма напоминала Аниту. Мужчины бросились к пленкам, добиваясь одновременно от Алиции точного времени, когда были сделаны снимки. Товарищ г-на Мульгора пылал, и Алиция решилась выжать из своей памяти все, что можно. – Утром, – сказала она. – Вышли со Стефаном из отеля и по дороге, помню, фотографировали, а потом я пошла на почту. А вот еще снимок на почте. Видите, какой темный? Стефану приспичило проверить, выйдет ли в помещении. Этот я печатать не отдавала… А фонтан был тут же, около почты. Г-н Мульгор энергично вскочил с кресла и несколько раз пожал ей руку. – Теперь мы знаем все, – изрек он. – Имеем доказательства. Был разговор, пани знает. Он искал это! – Что? – спросила сбитая с толку Алиция. – Это, – повторил г-н Мульгор и указал поочередно на клипсу, календарик и снимки. – Это отыскивал. Пани очень мудрая. Очень благоразумно не укрыть это в доме. – Как?! Так это все-таки Анита?! Г-н Мульгор прочувственно вздохнул: – Да. Великая драма. Завтра прибуду. Остальное буду распознавать. И г-н Мульгор с важным типом поспешно покинул дом, унося с собой снимки и клипсу. Мы продолжали тупо сидеть за столом. – Я всегда знала, что я очень мудрая, – без особой уверенности произнесла Алиция. – Невероятно, – шепнула Зося. – У нее железные нервы! – Подходить-то она всегда подходила, – начал Павел. – Совсем даже не подходит, – прервала его Алиция. – Большая любовь! Аните это совсем не идет. – Зато стояла на тропинке. Знала, что стекло выбито. Алиция ей говорила, что возвращается домой, когда напали на Агнешку. Пряталась в передней, украла ключи… знала о шляпе!… – Ну ладно, но любовь?! Я не выдержала, бросилась к телефону и набрала номер Аниты. Г-н Мульгор ведь ничего не говорил о сохранении тайны! – Слушай, – возмущенно сказала я, – значит, это все-таки ты! Ты что, на голову упала?! – Вы уже знаете? – спокойно ответила Анита. – А я все надеялась, что Алиция не вспомнит… За мной следят, уже не могу сбежать. Черт бы вас всех побрал! – Господи, но почему? Что тебе в голову стрельнуло? – Для меня только одно важно на этом свете, – холодно и решительно сказала Анита. – Только одно! Плевать мне на все! И тебя могла убить, если б понадобилось. И надо было, ты одна знаешь… Говорила тебе когда-то… Да ладно, пусть все катится к чертям… Я медленно положила трубку и попыталась прийти в себя. На меня напряженно смотрели три пары глаз. – Нервы у нее пошаливают, – неуверенно резюмировала я. – Сидит дома, зажата со всех сторон, кажется, начала плакать… – Отчаялась, – подтвердила Алиция. – Я подозревала, что она с приветом, но не до такой же степени! Что на нее напало? Разоблачение преступницы, столько лет находившейся с нами в дружеских отношениях, подействовало на нас не лучшим образом. Выйти из этого состояния помог г-н Мульгор. Он приехал с цветами, всем поочередно пожал руку и разложил на столе более двадцати фотографий мужчин на все вкусы. – Есть!!! – с триумфом воскликнул Павел. – Вот он! – Но я его знаю! – удивилась Алиция, выхватив у него фотографию черноволосого красавца (такой тип мне всегда был отвратителен!). – С этим греком я познакомилась много лет назад в Вене, а потом встретила его там, во Флоренции… – Зачем же вы говорили, что нет снимка, и заставили опознавать это дурацкое ухо? – обиделся Павел. – Не было, – таинственно ответил г-н Мульгор. – Сегодня утром портрет прибыл фототелеграфом из Варшавы. Никакая особа не знает, от кого и по какой причине. Он предложил нам для просмотра следующий комплект карточек – увеличенные фрагменты пленок Алиции. – Это осмотреть прошу. Очень внимательно. – Вот видишь, как просто все отпечатать и увеличить, – сказала я Алиции. – А ты столько лет тянула да еще гоняла с этим Херберта. – Отвяжись! На трех снимках была ясно видна Анита. На одном – в ее ухе торчала натуральной величины клипса, такая же, какая была в свертке Алиции. На двух других она была вместе с черным типом: в одном случае на первом плане оказался фонтан, в другом просматривалась, хотя и неясно, необычно захватывающая сцена внутри почты. Анита оглядывалась назад, а черный тип закрывал абонементный почтовый ящик, номер которого также можно было прочесть. Г-н Мульгор постучал по нему пальцем. – Долгие годы, – изрек он, – множество лет тайные места многие особы отыскивали. Ни одна не нашла. Сегодня тайна стоит открытая. Там же – невыразимо полезный документ. – Зря она не пришлепнула Стефана, хотя бы из мести, – заметила Зося. – Это он всему виной. Г-н Мульгор показал пальцем на клипсу. – Оного дня в том доме было преступление. Украшение найдено также. Другое украшение тут. – Просто удивительно, что все подозрения не пали на меня, – пробормотала Алиция. – Этот, – продолжал г-н Мульгор, – очень важная особа для подлой работы. Та дама работает сообща. Пани знает! – Видела их вместе, – призналась Алиция, – во Флоренции и в Риме. Перед этим она как раз полгода была в Израиле… – Нет, – прервал г-н Мульгор, – в Греции. – В Греции? Говорила, что в Израиле… Когда она на меня наткнулась, просила, чтобы никому об этом не рассказывала: мол, ей это может повредить по службе. – Не понимаю двух вещей, – вмешалась Зося. – Во-первых, откуда об этом знал Эдек, и, во-вторых, почему она сотрудничала с этим типом. На кой черт ей торговля наркотиками? – Великое милование, – грустно объяснил г-н Мульгор. – Дама чувствует великую любовь до грека. – Анита?! Невероятно! – Свихнулись все с этими великими любовями! – рассердилась Алиция. – Эва с Роем устраивают драмы, Анита от любви готова всех убить… Ты от любви приезжаешь не тогда, когда нужно… Эпидемия, что ли?! Я меланхолично покачала головой: – Я же говорила тебе, что ты не по-людски рационально устроена. Не понимаешь самых простых вещей: как назло, Хенрик, ее первый муж, был блондином, а у нее всегда был бзик на почве брюнетов… Когда ей попался брюнет, вцепилась в него намертво. Кроме того, неизвестно, добровольно ли она этим занималась. – Известно, – уточнил г-н Мульгор. – Требования огромные учинял. Великие деньги делал. Весьма богатый есть. Обладает одним потомком. Дама произвела на свет. Казалось, нас ничего уже не могло удивить, но г-н Мульгор, видимо, обладал особым талантом. Сраженные последним сообщением, мы дружно вытаращили на него глаза. Анита призналась во всем. Мотивы преступлений в Аллеред медленно вырисовывались. Я вспомнила многочисленные разговоры с Анитой, какие-то ее намеки, воспоминания, в свое время удивлявшие меня. Из всего этого вытекало, что существовали в ее жизни какие-то отношения, не вполне взаимные и чрезвычайно сложные. С помощью г-на Мульгора мы кое-как воссоздали события. Захваченная страстью, Анита согласилась на сотрудничество. Чтобы получить датское гражданство, она вышла замуж за Хенрика. Стала представлять для грека некоторую ценность с тех пор, как часть Европы закрыла перед ним свои границы. Часто ездила в командировки, общалась со множеством людей, перевозила ценнейшую контрабанду, не возбуждая никаких подозрений… И все время боялась, что он ее бросит. Надеясь связать его, родила сына, просидев семь месяцев в Греции. Отказалась от сына, отдав его на воспитание греческой бабке, и продолжала участвовать в преступных акциях. Тип был беспощаден и требователен. Она лезла вон из кожи, чтобы удовлетворить все его желания, но панически боялась утратить мужа и службу, понимая, что в тот же миг потеряет и возлюбленного. Всячески угождала Хенрику и напропалую его обманывала. Одно дурацкое высказывание пьяного Эдека могло свести на нет все ее планы и намерения. – Обезумела, – грустно констатировала я. – Для этого надо иметь соответствующий характер, – заметила Зося. – Мне она всегда казалась эгоисткой. Захотела иметь этого брюнета, а на остальное ей наплевать. Хладнокровно могла переубивать пол-Европы! – Ну да, – согласилась Алиция. – Сломалась, когда поняла, что ее красавца черти взяли. Уж он ни в чем не признается, это точно. – Стоп, – вмешался Павел. – Анита Анитой, но ведь был еще мужчина! Тот, который переехал Эльжбету. – А! – сказал г-н Мульгор и вытащил из саквояжа небольшой пакет. – Эпидемия царит на память. Перееханная дама должна узнать. Все особы, прошу свидетелями! Ни минуты не колеблясь, Эльжбета из десяти продемонстрированных ей перчаток выбрала одну. Г-н Мульгор кивнул. – Согласуется. Есть то сотрудник малая мошка. – Какая еще мошка? – Мелкая сошка, – шепотом пояснила Алиция. – Особа для подлой помощи. Владеем им. Пойман. – А! Такой второстепенный помощник для мокрых дел? После некоторого размышления г-н Мульгор согласился с этим определением. Сообщил также, что Анита отправлена на психиатрическую экспертизу, после чего один человек может с ней увидеться. – Иоанна, иди ты! – сказали Зося и Алиция. – Может, хоть от нее узнаешь, при чем тут Эдек. Вскоре свидание было разрешено. Анита, уже пришедшая в себя после нервного шока, немедленно развеяла мое мрачное настроение. – Какие вы глупые! – беззаботно сказала она. – Я же ничего не имею против Алиции, наоборот, очень ее люблю. Вовсе не хотела ее убивать. Я вытаращила глаза. – Так что, ты просто хотела ей сделать приятное, убирая из ее дома излишек гостей?! – Ну, это-то мне как раз удалось, а? Но не об этом речь. Я не хотела, но должна была ее убить, – она тяжело вздохнула. – Алиция встретила меня во Флоренции и сделала там свои идиотские снимки… Я знала, что на них виден Андреа… – Какой еще, к чертовой матери, Андреа?! – Мой… Его зовут Андреа. Это единственные фотографии, на которых он со мной, я просто обязана была их раздобыть. У местной полиции я тоже их украла, но с полицией было проще, у них все содержится в полном порядке. У Алиции же черт ногу сломит. А я так боялась, что она сама наткнется на снимки и вспомнит… Ты не представляешь, сколько у меня было хлопот, чтобы никому другому не причинить вреда! – Но Эдек… – я прикусила язык, не зная, не бестактно ли это. Анита снова вздохнула. – С Эдеком я действительно потеряла голову. Хотела его попросту утихомирить. Пожалуй, у меня это слишком хорошо получилось. Ну, теперь ты видишь, что я сумасшедшая? – неожиданно подвела она итог беседы. – Уверяю тебя, что потеряла рассудок навсегда. Ничего они мне не сделают… Да, это имело смысл. Датское правосудие считает безумцем каждого преступника и гораздо охотней отправляет на лечение, чем в тюрьму. Я и сама, вероятно, заподозрила бы ее в сумасшествии, если бы не эта безошибочная линия обороны. Анита задумалась на секунду и добавила: – Ну ладно, все равно все пропало, сделай милость, скажи хоть теперь, где она это прятала? – В мансарде на площади Святой Анны. Она совсем об этом забыла, и если бы Херберт и не ремонт мансарды… – Если бы я знала, что это на площади Святой Анны… От Алиции действительно всего можно ожидать!…* * *
Двумя днями позже пришло письмо от двоюродной сестры Эдека, его единственной наследницы. В письме находился другой конверт и записка, что она нашла это в старом пиджаке Эдека и решила отослать согласно воле покойного. Конверт был воплощением крайней степени нищеты и отчаяния. На нем живописно смешались разноцветные пятна, в которых мы угадали сладкую вишневку, немного кофейной гущи и уксус от селедки. Письмо, находившееся внутри, выглядело не лучше. – Должно быть, был страшно пьян, – заботливо сказала Алиция, – ничего не разберешь. Каракули завивались клубком, залезали друг на друга, местами были размазаны. Пожалуй, над ними пришлось бы попотеть и квалифицированному специалисту. Мы напрягли все наши умственные способности, и в конце концов нам удалось узнать: Эдек встретил своего старого знакомого с послевоенных времен; за две недели, в течение которых они обмывали эту неожиданную радость, успел заподозрить его в шпионской деятельности, так как раньше тот носил другую фамилию, узнать, что его приятель имеет ключ от варшавской холостяцкой квартиры Аниты и выслушать весьма циничные признания на тему влюбленных женщин. Нечаянный товарищ не скрывал, что на чувства своей дамы не отвечает взаимностью, использует ее как орудие в своих рискованных делах и бросит тотчас, как она перестанет быть ему полезна. Про свою работу ничего подробно не рассказывал, но и подозрений в шпионаже не отвергал. Часть письма содержала угрызения совести и сомнения, по отношению к кому он должен сохранять лояльность: к Алиции, которой грозит опасность, или к приятелю, которому ничего не грозит в случае прекращения отношений между Алицией и подозрительной особой. – Наверное, написал это, надравшись, засунул конверт в карман и забыл о нем. А потом написал второй раз, уже трезвый. – Значит, Анита была права, боясь, что ее в любой момент могут бросить. Исключительно антипатичная личность. – Странно, что он так разоткровенничался перед Эдеком. Какой-то придурок, – высказала свое мнение Зося. – Он же не мог предполагать, что Эдек знает Аниту, а о моем существовании ему тогда вообще не было известно, – пояснила Алиция. – Что-то мне становится жаль Аниту, хотя она, конечно, жалости не заслуживает…* * *
Жизнь шла своим чередом. Зашла попрощаться почти уже переставшая хромать Эльжбета. Сразу же после нее появился выпущенный из больницы Торстен. Повеселевшая Эва сообщила по телефону, что скоро увидимся. Остальные жертвы неудавшихся покушений также стояли на пороге выздоровления. Нас начало охватывать давно забытое чувство беззаботности, события последних недель казались кошмарным сном… – Ну, мои дорогие, – сказала Алиция, – по-моему, пришла пора открыть «Наполеон». Белая Глиста и Бобусь, надеюсь, уехали навсегда. Эва жива и невиновна, тетя не имеет претензий, а за машину возвращают полную стоимость. Лучше не будет! Мы дружно согласились. – С трупами покончено! – с безграничным облегчением вздохнула Зося. – Какая благодать! Полные сантиментов, мы все столпились у кухонного стола. Алиция сварила великолепный кофе, и я еще раз во всех подробностях рассказала о свидании с Анитой. – Просила передать тебе, что изгородь была в ужасающем состоянии… – вспомнила я. – А главное вот что: она видела, как ты нашла клипсу, и знала, где потеряла вторую. С тех пор уже не могла жить спокойно, все время ждала разоблачения. – Это она клипсу нашла? Я выпила немного коньяка, прежде чем ответить, и в тишине – все напряженно ждали продолжения – услышала какой-то негромкий звук. Как будто что-то капнуло. – И клипсу тоже. И снимки из Флоренции. Знала, что Алиция без ни ничего не вспомнит. Кап… – Но зачем ей было меня убивать? – рассеянно поинтересовалась Алиция, навострив уши. – Ты единственная видела их вместе… Кап… – Что-то течет, – сказала Зося. – Павел, закрути кран. – Он закручен. Кап… Все замолчали. Кап… – Где это капает? – забеспокоилась Алиция. – В ванной? Кап… – Нет, скорее в уборной. Кап… кап… кап… Темп резко возрос. Несколько минут мы молча смотрели друг на друга и пытались локализовать звук. Павел поднялся и заглянул в приоткрытые двери коридорчика. – Это здесь, – сказал он, зажег свет. И замер. Мы привычно вскочили с мест. С антресолей струилась густая темно-красная жидкость. На полу расплывалась все увеличивающаяся лужа. Стены были все в красных брызгах… – Нет!!! – зазвучал ужасный крик Зоси. – Ради бога, нет!!! Все уже кончилось!… – Анита же арестована! – шепнула Алиция. Первой пришла в себя Эльжбета. – Боюсь, что придется туда залезть. Или предпочитаете подождать полицию? – Боже?! Кто же на этот раз?! – Сам туда влез или его запихнули?… – Все возможно. Пожалуй, пора звонить в полицию. Г-на Мульгора не было дома, не было на службе и вообще не было нигде. Посоветовавшись, решились посмотреть сами. Пытаясь сдержать отвращение, Алиция обогнула лужу и поставила стремянку. На нее добровольно взобрался Торстен – наиболее крепкий из нас в психическом отношении. Осторожно откинул крышку, держа в другой руке фонарь, и заглянул. Сверху на нас полился темно-красный дождь. Мы дружно вздрогнули от отвращения. – За сундуком, – гробовым голосом сказал Торстен. Он вручил Павлу фонарик, жестом приказав светить вглубь. Перегнулся по пояс в недра антресолей и с усилием что-то передвинул. – Не знаю, что это, – сказал он, слезая. – Но, по-моему, Алиция, это что-то твое. Уже все вытекло, взгляни сама. – Господи! – странно оживилась Алиция и быстро полезла по стремянке. – Ну, конечно, весь вишневый сок вытек к чертовой бабушке! Наверное, банка лопнула, когда запихивала сундук! Похоже было, что Зося организует нам новый труп, на этот раз Алиции. К счастью, она быстро обессилела. – Больше у тебя ничего нет? Какого-нибудь другого цвета? Зеленого? Голубого? Фиолетового? Я уже не могу видеть красное!… Подумать только, Дания считается спокойной страной! Даже скучной! И я приехала провести отпуск в спокойной стране!… Уже на вокзале, провожая нас, Алиция вспомнила еще об одном невыясненном вопросе. – Слушай, откуда они, собственно говоря, взяли тот снимок? – Который? – Ну этого, Анитиного хахаля… Не зря же я последнее письмо в Польшу выслала «авиа»… Но не имела ни малейшей охоты это объяснять – сначала мне нужно было повидаться с блондином моей жизни. Я занесла ногу на ступень вагона. Зося и Павел уже были внутри. – Ты же слышала: получили его из Польши этим научным методом, когда, знаешь, точки бегут… – Ты меня точками не морочь. Кто его прислал? Никого ведь ни о чем не просили. Что там, в Польше, образовался коллектив ясновидцев? Я поставила на ступень вторую ногу. – Просто, наверное, это у них случайно оказалось, и они подумали: вдруг здесь пригодится? – Ты, кажется, письма писала? О том, что здесь делается? – Писала, ну и что? Алиция посмотрела на меня внимательно, и мне показалось, что так легко ее не проведешь. – Ну-ка, говори, кто этот твой?… – Такая ты умная, как не знаю что, – недовольно сказала я. – А когда убийцу надо было вычислять, ты где была? – Не виляй. Кто он? – Один такой… – Это он выслал снимок, да? И интересовался Эдеком? Ему нужно было имя этого бандита, а? – Предположим. Ну и что? – Так кто же он, черт побери? Во что ты на этот раз впуталась? И тут, к счастью, поезд тронулся. – Ни во что не впуталась! – закричала я, высовываясь из окна. – Это совсем другая история, продолжение которой вот-вот наступит! А что было раньше, я тебе при случае обязательно расскажу! Кондуктор захлопнул двери вагона.Роман века
Все началось с того, что моя машина вышла из строя. Я возвращалась в Варшаву из Гданьска и за Пасленком свернула в лес, чтобы нарвать цветочков. Правда, в начале марта трудно рассчитывать на настоящие цветы, но вот уже несколько дней стояла чудесная погода, солнце светило вовсю, и флора не замедлила прореагировать — из-под засохших стеблей прошлогодних трав пробивались кое-где зеленые побеги. От шоссе к лесу вела колея, делая заманчивую петельку. Выглядела она вполне сухой и невинной, как будто сама приглашала путника в лес. Внешность оказалась обманчивой, петелька представляла собой такую трясину, где и корова утонет по самые рога, и моя машина, отчаянно пробуксовав, безнадежно увязла. Наверное, нужно было выйти на шоссе, проголосовать и попросить помочь, но такое простое решение как-то не пришло мне в голову. Приходили другие, и из них самое гениальное — дождаться лета, когда болотце подсохнет, и уж тогда выбраться из него. От собственной глупости я совсем расстроилась, окончательно потеряла всякую способность действовать спокойно и рассудительно, а вместо этого принялась таскать со всей округи прошлогоднюю траву и охапками заталкивать ее под колеса машины. Кончилось тем, что из трясины я вылезла задом с жутким натужным ревом — ну точь-в-точь тонущая корова. Машина моя, далеко не новая, не вынесла пережитого и под Млавой развалилась на куски. Не буквально, разумеется, но что-то внутри ее отломилось. Двигатель вышел из строя окончательно и бесповоротно. До Варшавы меня дотащили на буксире. Оставив драндулет в ремонтной мастерской, я стала пользоваться общественным транспортом, преимущественно автобусами-экспрессами. Такси исключались, ибо езда в легковой машине в качестве пассажира не для моих нервов. Так вот, как-то поздним вечером я возвращалась от знакомых, которые живут на Старом Месте. Привыкнув всегда иметь под рукой собственное средство передвижения, я совершенно упустила из виду, что автобусы ходят до определенного часа. Внезапно с ужасом вспомнив об этом, я на полуслове прервала визит и в панике покинула хозяев. К остановке я неслась сломя голову и чувствовала, как парик съехал набок, а на лоб выбилась идиотская челка, макияж размазался, и вообще я напоминала пугало огородное. Привести себя в порядок не было времени, да и какой смысл? Вероятность встретить кого-то, кому мне захотелось бы понравиться, равнялась нулю: на улицах было темно, холодно, сыро и пусто. Пробежав Замковую площадь, я несколько замедлила шаг на Краковском Предместье, так как дорога пошла в гору и остановка была уже видна. Навстречу шел какой-то мужчина. При виде меня он остановился как вкопанный, лицо его последовательно отразило целую гамму чувств, начиная с изумления и кончая восторгом. Нет, я вовсе не собираюсь утверждать, что ни на какой улице, никогда в жизни, ни в одном прохожем не вызывала восторга, тем не менее его проявления у этого незнакомого человека показались мне несколько преувеличенными. Из-за чего это он буквально врос в землю, то бишь в тротуар? Может, мы просто знакомы и он собирается поздороваться? Да нет, скорей всего, я действительно выгляжу как огородное пугало, и человек не понимает, как это варшавянка может дойти до такого… Как бы там ни было, я обошла неподвижный столп и проследовала к остановке. Наверное, столп все-таки ожил и оторвался от тротуара, ибо, выходя на своей остановке, я опять увидела этого человека. Значит, он ехал со мной в одном автобусе, а теперь вышел через вторую дверь и разглядывал меня с таким напряженным интересом, что, казалось, сам воздух между нами пропитался этим напряжением. До самого дома он шел за мной, и я чувствовала, как его взгляд сверлит мне спину. Неприятное ощущение… Не хватало еще, чтобы он сунулся за мной в подъезд. Чтобы избежать этого, в подворотне я остановилась и, обернувшись, испепелила нахала взглядом, от которого он должен был пасть трупом на месте. Не пал, видимо, потому лишь, что в подворотне было темно и убийственная сила взгляда пропала зря. Войдя в подъезд, я опять обернулась, грозно взглянула на него и захлопнула дверь перед самым его носом. Орлиным носом. Над входной дверью горела лампочка, и я смогла хорошо рассмотреть моего преследователя. Это был высокий худощавый мужчина, черноволосый и темноглазый, с тонким орлиным носом, лет сорока. Одет прилично, если не сказать — элегантно. Удивило меня выражение некоторой робости и нерешительности на его лице. Нет, он никак не походил на любителя ночных приключений, а уж тем более на бандита. Совсем непонятно. Чего же тогда так пялится на меня? И хотя он выглядел вполне прилично и не опасно, дверь за собой я с треском захлопнула. Не выношу орлиные носы! Назавтра, с самого утра, я то и дело стала натыкаться на него — в магазинах, на улице, везде. Он путался у меня под ногами, как собака, почуявшая мясо, и не отводил от меня напряженного, испытующего взгляда. Несколько раз мне пришлось изучать свое отражение в стеклах витрин — нет, решительно у этого типа не было никаких оснований до такой степени терять из-за меня голову. А на следующий день произошло нечто прямо противоположное. Выйдя из дому в несусветную рань, в полдевятого, еще полусонная, я дождалась на остановке нужного мне автобуса-экспресса, следующего по маршруту "Б", села и поехала. Возможно, я и думала о чем-то, хотя ручаться не могу — вряд ли в столь раннюю пору я на это способна. И замечать окружающее тоже не была способна. И лишь когда автобус уже подъезжал к площади Унии, я вдруг заметила мужчину, сидящего по другую сторону прохода. В полупустом автобусе никто его не заслонял, и я могла спокойно разглядывать пассажира, который задумчиво смотрел прямо перед собой. Он был светлым. Таким светлым, что я наверняка обратила бы на него внимание и в большой толпе, не то что в полупустом автобусе. Автобус ехал себе, я не отводила взгляда от блондина, а тот по прежнему смотрел в пространство. Сначала, пребывая все еще в утреннем оцепенении, мой мозг лишь автоматически зарегистрировал наличие блондина и только спустя какое-то время, наконец, пробудился. Я стала гадать, кем может быть этот человек, и неизвестно почему решила, что он журналист. Ничто другое к нему как-то не подходило. Затем пришла вторая мысль: у такого мужчины обязательно должно быть одно из двух — или машина, или красавица жена. Машины, по-видимому, нет, остается жена… И заработало воображение. Его жена непременно стройная брюнетка. Гладкая прическа, узел волос, сама в чем-то зеленом, лучше всего — в замше. И наверняка она его не любит, а если и любит, то явно недостаточно, и, вообще, она эгоистка, а мужа своего совсем не ценит. Кретинка, такого мужчину! И лишь после всего этого с угрюмой отрешенностью, в мрачной тоске я подумала о том, о чем должна была подумать с самого начала: такой мужчина никогда мной не заинтересуется, это же яснее ясного. Именно такая разновидность блондинов — мой идеал, мечта с самой ранней юности. Время от времени они встречались в моей жизни, и жизнь же убедила меня в том, что именно у них я не имею ни малейших шансов. С меня не сводит обожающих глаз совершенно офонаревший чернявый недоумок, а этот… этот и не взглянет! Эх, видно, уж так мне на роду написано! Из автобуса я вышла в полном расстройстве чувств, но все же как-то управилась с делами, которые меня заставили встать ни свет ни заря, после чего решила купить кое-какие продукты и в магазине "Деликатесы" на Новом Свете опять наткнулась на черномазого кретина с носом. И он осмелился мне поклониться!! Ну форменный идиот. В последующие два дня он встречался мне буквально на каждом шагу, и с каждым разом увеличивались неприязнь к нему и раздражение. Казалось, вся Варшава кишит брюнетами с орлиными носами! Если бы не мимолетное видение в автобусе-экспрессе маршрута "Б", возможно, я бы отнеслась к преследовавшему меня поклоннику с большей терпимостью, но теперь, при невольном сравнении… Один его вид в главном варшавском универмаге "Центрум" разъярил меня до такой степени, что я совершенно непреднамеренно, а наверное, просто в поисках разрядки взбунтовала баб, толпившихся в очереди у прилавка с бюстгальтерами. "Такой товар нельзя покупать на глазок! — громко возмущалась я. — Потому как не на глаза он надевается! Такой товар надо мерить на… фигуру, а не на пальто и свитера!" Очередь с готовностью подхватила мои протесты, на поднявшийся неимоверный шум сбежались покупатели из других отделов, узнать, что за дефицит выбросили, прибежала заведующая. А я, похоже, тратила силы и драгоценное время из чистого альтруизма, ведь упомянутый товар покупать не собиралась. Непосредственный виновник светопреставления в очереди за лифчиками, брюнет с орлиным носом, терпеливо переждал его, то есть светопреставление, стоя в сторонке и не сводя с меня телячьего взора. Затем так же терпеливо ждал, пока я копалась в товаре на прилавках с косметикой, потом в "Чулках-колготках", потом в "Пижамах", и подойти ко мне решился лишь в тот момент, когда я проходила мимо подштанников. Самое романтичное место выбрал! — Прошу извинить меня, милостивая пани, — робко начал он, запинаясь и краснея. — Возможно, вас удивляет то, что вот уже несколько дней я так настойчиво преследую вас. Для этого имеются серьезные причины, и, если позволите, я их изложу. Голос у него был приятный, выражался он культурно и вообще производил благоприятное впечатление, ну а то, что он не шел в сравнение с блондином из автобуса, так это не его вина… Я ответила ворчливо: — И вовсе меня это не удивляет! Всегда знала, что моя красота сражает наповал. Похоже, ответ и в самом деле сразил брюнета, но надо отдать ему справедливость — он быстро оправился. — О Боже, что я ляпнул! Извините мою бестактность! Я не хотел… То есть я хотел… Вы действительно прекрасны, но я хотел сказать… Ваша красота для меня имеет совершенно особое значение по причине… И вообще, дело совсем не в том, о чем вы думаете. — А в чем? — все еще неприязненным тоном поинтересовалась я, немного удивленная, хотя по-прежнему пышущая к нему враждебностью, как доменная печь жаром. Такое отношение окончательно обескуражило беднягу. Он не знал, на что решиться, беспомощно огляделся по сторонам, и, похоже, его что-то не устроило в антураже. Подштанники, наверное. — Уйдем отсюда! — вдруг решился брюнет. — Умоляю, заклинаю вас всем самым дорогим — выслушайте меня! Тут недалеко, на Сенкевича, есть маленькое кафе. Можете сами заплатить за свой кофе, если пожелаете, но уделите мне хоть четверть часа! Прошу вас! Звучавшая в его голосе страсть временами сменялась глухим искренним отчаянием, и это несколько охладило клокотавшую во мне неприязнь. К тому же я и так собиралась выпить чашечку кофе, так что, в конце концов, не все ли равно? — Начать мне придется с себя, — заговорил незнакомец, глядя на меня с робкой надеждой и автоматически помешивая ложечкой свой кофе. — Дело в том, что я и одна женщина… Извините, я начинаю с таких интимных признаний, но без этого никак нельзя. Так вот, эта женщина для меня все! Ну как бы получше объяснить? Для меня больше никто не существует, только она! Одна во всем мире, понимаете? Она тоже питает ко мне нежные чувства, и я ничего так не жажду в жизни, как сочетаться с ней законным браком! Последние слова странный незнакомец произнес с какой-то отчаянной безнадежностью, что сразу возбудило мое любопытство, похоже, тут не обычная любовная история — и даже симпатию к нему. Романтические истории всегда меня живо интересовали, а тот факт, что объектом его чувств являюсь не я, а совсем другая особа, меня очень обрадовал и сразу же притушил раздражение. — Так что же мешает вам сочетаться? — Все несчастье в том, что эта женщина замужем! — почти простонал влюбленный брюнет. — Я-то не женат, а вот она замужем! Ее брак с самого начала был неудачным и практически давно распался, но формально… Муж ни за что на свете не желает дать развод. Детей у них, слава Богу, нет, но что из того, если подлец не даст никаких поводов для развода, поэтому по закону начать бракоразводный процесс нельзя ранее, чем через два года. Но вы, наверное, знаете, в суде должны быть представлены доказательства действительного распада семьи на протяжении… не менее двух лет. А столько времени мы ждать не можем, мне предстоит длительная загранкомандировка, поехать мы хотим вместе и, сами понимаете, для этого должны состоять в законном браке. Полгода я еще могу потянуть с командировкой, но никак не более… Он говорил с таким жаром, что от волнения даже закашлялся и был вынужден хлебнуть кофе. А я почувствовала, как вопреки своему желанию начинаю сочувствовать трагедии двух несчастных влюбленных. Да, но я-то тут при чем? И воспользовавшись паузой, задала вопрос: — А от меня чего вы хотите? Чтобы я очаровала мужа и он дал согласие на развод, так? Несчастный влюбленный безнадежно махнул рукой. — Нет, ничего не выйдет. Я уже сказал — на развод он никогда в жизни не пойдет. Чтобы не было недоразумений… Ее муж — обычный, нормальный человек, не мерзавец какой-нибудь, не преступник, но развода жене не даст. Не знаю, чего тут больше — любви к жене, амбиции, оскорбленного чувства собственного достоинства или просто вредности, но он уперся, — и ни в какую… А она с ним не может больше жить! Никогда не любила, а сейчас он ей просто отвратителен. Знаете, физическое отвращение… Я кивнула, хотя и не совсем понимала, чем же в таком случае объяснить непреодолимые препятствия на пути к счастью двух влюбленных сердец. В бракоразводных процессах можно очень далеко заехать на физическом отвращении, насколько я знала. Брюнет же продолжал: — Итак, муж — нормальный во всех отношениях человек и только в одном вопросе словно ума лишился. Он патологически ревнив, следит за женой, даже нанимает для этого каких-то хулиганов. Бедная женщина ни минуты не чувствует себя спокойно, а о том, чтобы нам встретиться, и речи быть не может. То есть мы все-таки встречаемся, она прибегает ко мне, но нанятые мужем шпионы тотчас же ему доносят. Вы не представляете, какие жуткие скандалы он устраивает тогда в подъезде моего дома, на лестнице под моей дверью! Соседи даже милицию вызывали, но та отказалась задержать его, мол, семейное дело, нет оснований для вмешательства властей. Если бы вы знали, в каком постоянном кошмаре мы живем! Воспоминания о пережитых кошмарах заставили беднягу позабыть о первоначальной сдержанности. Теперь он говорил эмоционально, даже вскакивал с места и размахивал руками. Правда, речь его была несколько хаотичной и местами даже непонятной, но чем меньше я его понимала, тем больше сочувствовала и даже жалела, особенно в те моменты, когда у него от волнения перехватывало горло. Тогда он замолкал, и лишь глаза говорили — такая бесконечная скорбь в них выражалась! Да и как было не пожалеть преследуемых бешеным ревнивцем двух влюбленных, к которым судьба оказалась столь жестокой! А в искренности несчастного сомневаться не приходилось, достаточно было его увидеть и услышать. Думаю, не только мне, но и любому станет ясно, что этот человек находится в состоянии полного отчаяния и только огромным усилием воли удерживается от того, чтобы рвать на себе волосы и биться головой о стену. Сколько страсти, какая глубина чувств! Просто трудно поверить, что такое возможно в наш рациональный век. Некстати мелькнула мысль — что нашла в этом человеке та женщина? Я тут же прогнала ее (мысль), вспомнив, какого бесцветного типа вот уже пятнадцать лет слепо обожает моя подруга. Интересно, как выглядит предмет чувств несчастного брюнета с орлиным носом? Ему тем временем удалось немного взять себя в руки, и уже спокойнее он сказал: — И вот нам в голову пришла одна идея. Выговорив это, несчастный неуверенно взглянул на меня, как бы сомневаясь, можно ли доверить мне столь важную тайну, и с отчаянной решимостью продолжил: — Идея, может, и дикая, но в ней вся наша надежда. Если ее осуществить, суд немедленно даст развод, сколько бы муж ни протестовал. Я консультировался с самыми лучшими адвокатами… Если бы мы… если бы моя возлюбленная… Одним словом, если бы у нас был ребенок! Я хорошо помнила его слова о предстоящем через полгода заграничном вояже и не могла сдержать восклицания: — Что вы такое говорите? Ребенок за полгода?! Недоношенный, что ли? — Да нет, не совсем так. Ему не обязательно родиться, хватило бы медицинского заключения. Никаких подделок, справка от врача, разумеется, должна отражать истинное положение вещей. Я уже открыла рот, чтобы высказать обуревавшие меня сомнения, но поспешила его закрыть. Ошеломляли грандиозные трудности, которые придется влюбленным преодолеть для осуществления своей идеи. Если хотят иметь ребенка, им надо, как минимум, встретиться в спокойной обстановке, иначе нельзя… И я представила себе жуткую картину: в подъезде неистовствует муж, сбежались соседи, явилась милиция. Муж не только кричит и ругается на лестнице, но и наверняка изо всех сил колотит в дверь… Железные нервы надо иметь, чтобы в такой ситуации… Если после этого и родится ребенок, будет ли он полноценным? Возможно, несчастный любовник пришел к той же мысли. Он вздохнул так тяжело, что пепел из пепельницы поднялся легким облачком и опустился в мою чашку с кофе. Бедняга так сконфузился, что на него жалко было смотреть. Он сорвался с места, выхватил у меня из-под носа кофе с пеплом, заказал новый и чуть ли не на коленях выпросил позволения на этот раз заплатить за него. Естественно, рассказ о муках любви пришлось прервать на самом интересном месте. Признаюсь, я с нетерпением дожидалась продолжения и начала первая: — Ну хорошо, вы меня заинтересовали. Однако я так и не поняла, зачем вы мне рассказали свою историю. Я-товам зачем? — О, к этому я и веду и чрезвычайно признателен милостивой пани за то, что согласилась меня выслушать. Итак, вы наверняка уже поняли, что в сложившейся ситуации нам с Басенькой здесь просто нет возможности встретиться. Вот мы с ней и решили уехать отсюда недели на две-три. Все равно куда. А чтобы муж 06 этом не узнал, чтобы ни малейшее подозрение не закралось ему в голову… Он не договорил и взглянул на меня. Это был взгляд приговоренного к смерти, которому в самый последний момент, уже под виселицей, блеснула слабая искорка надежды. — Прошу вас, — со сдержанной страстью произнес он, — дайте мне договорить, воздержитесь от криков протеста. Видите ли, Басенька… Я не сказал, что так зовут даму моего сердца? Так вот, Басенька и ее муж не только уже давно не спят в одной спальне, но и почти не разговаривают друг с другом, почти не видятся, хотя и продолжают жить в одном доме. Они находятся в состоянии… как бы это поточнее выразиться… в состоянии постоянной холодной войны, так сказать, войны позиционной, и нашу идею вполне возможно осуществить, не такая уж она сумасшедшая, как может показаться на первый взгляд. Я не издала крика протеста, напротив, вся обратилась в слух, и ободренный любовник продолжал уже более уверенным голосом: — Вот мы и придумали — пусть ненадолго ее подменит другая женщина. Разумеется, похожая на нее. А если еще эту женщину немного загримировать, сделать соответствующую прическу, одеть в Басенькино платье, научить соответственно держаться… Басенька ненадолго выйдет из дома по какому-нибудь делу, а в дом вместо нее вернется другая женщина. Он ничего и не заметит. Да он на нее и не взглянет, главное — жена дома! Комнаты у них отдельные, при встречах они не смотрят друг на друга, почти не разговаривают. А вы так похожи на нее! Там, на Краковском Предместье, мне показалось, я встретил Басеньку! Уже несколько дней я наблюдаю за вами, изучаю ваше лицо, походку, голос. Сходство поразительное! Умоляю вас — ради нее и ради меня — спасите нас! Согласитесь! И он опять сделал попытку пасть на колени. Сказать, что я была поражена, — значит не сказать ничего. Ошарашена, ошеломлена, огорошена, потрясена до глубины души! Я тупо глядела на вдохновенного безумца, будучи не в состоянии произнести ни слова и не зная, на что решиться: с криком умчаться прочь или, напротив, не кричать, не делать лишних резких движений — говорят, с такими это опасно, лучше исчезнуть незаметно, потихоньку. Безумец, похоже, понял мое состояние. — Не говорите пока ничего, — поспешно сказал он. — Отказаться вы всегда успеете, дайте мне договорить. Я, конечно же, не прошу оказать такую колоссальную услугу даром. Как можно! Миссия ваша, возможно, и небезопасна, муж человек импульсивный, он и прибить может, если мистификация раскроется… Он еще что-то говорил, а мое богатое воображение уже нарисовало впечатляющую картину: на полу распростерт мой хладный труп, а над ним потрясает орудием убийства чудовище с безумным взглядом и волосами дыбом. Нет, бежать, бежать, и как можно скорее! Брюнет попытался меня успокоить: — Я уверен, муж ничего не заметит, обман не раскроется, но, поскольку, хоть и минимальная, опасность риска все-таки есть, в качестве компенсации я предлагаю пятьдесят тысяч злотых. Если сумма покажется вам недостаточной, я готов… Прекрасно понимаю — нервное напряжение, потраченное время, рискованный эксперимент… Он не закончил и устремил на меня умоляющий взгляд, в тревоге ожидая ответа. Нет, он все-таки не сумасшедший. Одержимый — вот верное слово. В глазах мольба, а вся фигура выражает решимость идти до конца к намеченной цели. Хотя… Вряд ли человек в здравом уме предложит такую астрономическую сумму. Естественно, я тут же высказала свои сомнения: — Боюсь, в голове у вас не все в порядке. Пятьдесят кусков за две недели?! — Может, за три. Да, вероятнее всего, вам придется играть роль Басеньки недели три. Для меня же, милостивая пани, эти три недели стоят и пятидесяти миллионов, но таких денег у меня нет. Погодите, не возражайте, подумайте еще немного. Я отдаю себе отчет в том, что мое предложение… как бы это сказать… несколько странное, требую я от вас огромной услуги и просто обязан за нее прилично вознаградить. Чтобы не было недоразумений, сразу хочу сказать… Ох, простите, я ведь не представился, простите ради Бога, я так волнуюсь! Меня зовут Стефан Паляновский, я не вор, не аферист, работаю в Министерстве внешней торговли, легко можно проверить. Кстати, моя работа тоже создает дополнительные проблемы, но об этом чуть позже. Средства кое-какие есть, зарабатываю я неплохо, к тому же недавно получил наследство — во Франции умер мой родственник. У меня счет в банке Лионский Кредит, ну и деньги здесь, в Польше, все законное, если пожелаете, могу заплатить вам франками. И опять мое богатое воображение не замедлило представить красочную картину, но уже другую. Вместо собственного хладного трупа мне, как живой, предстал собственный разбитый драндулет, требующий большого ремонта и нуждающийся в целой горе необходимых для этого запчастей, которые только за валюту и купишь. А может, подумать о новой машине? Воображение разыгралось совершенно неприлично, а пан Паляновский, не давая мне передохнуть, давил на психику: — Вы мне спасете жизнь! Ведь без Басеньки все равно мне не жить! И ни с того ни с сего резко сменив тон, он заговорил по-деловому трезво и четко: — Я уже упомянул, что работаю в Министерстве внешней торговли. На ответственной должности. Сами понимаете, должен вести себя безупречно, быть морально устойчивым, ну и прочее, иначе — прощай и должность, и оклад, и загранкомандировки, и сама работа в МВТ. Но, поверьте, не одни материальные стимулы держат меня в министерстве. Может, вам покажется это смешным, но я люблю свою работу, и, говорят, я неплохой специалист. А этот человек может все испортить и уже подбирается… Того и гляди, добьется своего, и меня вышибут с треском. Да и Басеньку пожалейте, ведь вы должны ее понять как женщина! У нее же не жизнь, а сущий ад! Дома ненавистный человек, само присутствие которого ей омерзительно, выйти из дома можно лишь по делу, да и то за каждым шагом следят какие-то подозрительные типы. Бедная женщина уже на грани нервного срыва. Он говорил и говорил, и в моей голове воцарился полнейший хаос, в котором смешались великая любовь, ревнивый муж, внешняя торговля, несчастный ребенок, нервный срыв и моя машина в ремонтной мастерской. А над всем доминировало сознание того, что вот опять, в который уже раз в своей жизни, я влипла в совершенно идиотскую историю. Видно, так уж мне на роду написано, и ничего тут не поделаешь. Я уже знала, что соглашусь, ведь идиотская история — это как раз для меня. Однако остаток здравого смысла заставил меня задать вопрос: — Минутку! А если все раскроется? — Не раскроется! — Но если все же… Тогда муж привлечет меня к уголовной ответственности за мошенничество или не знаю еще, как это назвать… В суд на меня подаст! — Да какое же это мошенничество? Ведь вы же не втираетесь в дом под видом жены, но действуете с согласия, более того — по просьбе заинтересованной стороны. Никакого мошенничества, говорить можно лишь о его ошибке. А если он по ошибке принимает постороннюю женщину за свою жену, то это — его личное дело и его собственная вина. За его ошибки никто не обязан отвечать. Но если уж случится неприятность, я, разумеется, беру на себя все расходы — адвоката, возмещение морального ущерба, штраф, не знаю, что еще… Права у вас есть? Этими правами он опять столкнул меня в хаос и сумятицу мыслей, из которых я пыталась выкарабкаться, цепляясь за остатки здравого смысла. Пожалуй, в раздражении подумала я, уже вот за один этот разговор мне следовало бы выплатить возмещение морального ущерба. При чем тут права, хотя… — Права человека? А как же… — Да нет, водительские права. — Есть, конечно, но что общего… — И вы умеете водить машину? — Глупый вопрос! Конечно, умею. — Какое счастье! Видите ли, у Басеньки есть машина, и вам пришлось бы ездить на ней. Новое "вольво". Я не сдержала стона. Новое "вольво" меня добило. Страсть к машинам оказалась сильнее здравого смысла. Новое "вольво", о Езус-Мария! Я еще не до конца обдумала свою мысль, а язык уже сам по себе выпалил: — Тогда вам придется часть гонорара выплатить мне авансом, еще до того, как я приступлю к работе. Мне понадобится несколько дней для того, чтобы накупить запчастей для моей разбитой машины. Тогда, обретя через две-три недели собственный облик, я обрету и собственную отремонтированную машину. — Разумеется, никаких проблем, как пожелаете, мадам! Боже, так вы согласны? Удрученная, отчаявшаяся жертва любви преобразилась в мгновение ока. От прежней меланхолии не осталось и следа. Передо мной сидел полный сил и энергии деловой человек. Такая метаморфоза несколько охладила меня. — Минутку, уважаемый, не торопитесь, — я тоже попыталась принять тон деловой женщины. — Меня все-таки не оставляют сомнения. Уж очень ваша идея рискованная. Будьте любезны, поясните, как это возможно, чтобы муж с первого же взгляда не распознал, его это жена или посторонняя баба? — Так я же вам говорил, они почти не общаются. Практически не видятся. Хоть и живут в одном доме, но спят в разных комнатах, питаются отдельно, друг с другом почти не разговаривают. Вот разве что работают вместе… Но с работой мы что-нибудь придумаем. — Работа? — перебила я. — Что еще за работа? — Данное обстоятельство и в самом деле может представить известную трудность, — с легким смущением признал брюнет. — Но мы с ней справимся, не сомневайтесь! Видите ли, Басенька с мужем владеют небольшой мастерской по производству тканей. Вернее, владелец — ее муж, а Басенька делает для них образцы на… ох, забыл, как это называется, то ли на шаблонах, то ли матрицах. Она умеет немного рисовать и чертить, и в ее обязанности входит подготовить узор для будущей ткани, чтобы она казалась бархатной, знаете, придает такой эффект бархатистости. Я не специалист и забыл, как называется такой способ… То ли флокировка, то ли еще как. Разумеется, это осложняет вашу задачу, я понимаю, но как-нибудь… Нет, просто какое-то фатальное стечение обстоятельств! Не иначе, сам перст судьбы указал им на меня, так что мне нечего ерепениться, против судьбы не попрешь. — Никаких трудностей, проше пана, — мрачно произнесла я. — Так уж случилось, что мне приходилось иметь дело с флокировкой ткани. Не скажу, что это занятие доставляет мне удовольствие, совсем напротив, работа нудная и изматывающая, но мне знакомая, и если уж нет другого выхода, так и быть, займусь ею. Закручинившийся было пан Паляновский снова воспрянул духом. В устремленном на меня взгляде попеременно выражались радость и боязнь поверить в свое счастье. — Быть не может! Сама судьба послала вас! Я радовался, что нашел женщину, которая внешне так походит на Басеньку, а оказывается, я нашел настоящее чудо! Вы и машину водите, и ткани флокируете. Просто ушам не верю. Может, вы еще и на машинке умеете писать? — Конечно, еще бы мне не уметь! Только на машинке и умею, от руки уже давно разучилась. По другую сторону столика пан Паляновский даже подпрыгнул от радости и голосом, дрожащим от волнения, произнес: — Я благодарен Провидению, пославшему пани отчаявшимся людям. Должен признаться, обратился я к вам без особых надежд на успех, это был акт отчаяния. И заговорил я с вами без особой надежды получить согласие. Ведь, в конце концов, вы не обязаны оказывать услугу совершенно незнакомым людям, жертвуя своим временем, идя на определенный риск, — и ради чего? Я прекрасно понимаю, жалкие пятьдесят тысяч — не адекватная плата тому… тем… в общем, ничему не адекватная. Нет, повторяю, — вы просто чудо! Я рассеянно кивнула, как бы соглашаясь со столь высокой оценкой собственной персоны, занятая всецело технической стороной будущей работы. — Стирать не буду! Не только за пятьдесят тысяч, но и за пятьсот! — И не надо, и не надо, у них есть прачка, раз в месяц она приходит за бельем, которое отдают ей в стирку. — А как с домработницей? Наверняка она у них есть. Ладно, муж меня, положим, не распознает, но что касается домработницы — можете распрощаться с иллюзиями. На ее счет не обольщайтесь. Окрыленный успехом своей миссии, пан Паляновский без труда разбивал все мои опасения. Домработница, разумеется, есть, но она получит месячный отпуск, и я ее в глаза не увижу. С мужем в мастерской работает помощник, так он как раз уволился, будет нанят новый, который меня не знает. То есть Басеньки не знает. А что касается одежды, то в моем распоряжении будет целый склад новой, или почти новой, ведь мне было бы неприятно носить чужую одежду. Он понимает это, как же… То же относится и к обуви. Меня удивила такая предусмотрительность, и, заметив это, пан Паляновский счел необходимым пояснить: — Ведь мысль о побеге зародилась давно, и мы с Басенькой исподволь стали готовиться к нему. Еще прошлой зимой она принялась закупать новую одежду. Покупает и вешает в шкафы в гардеробной, большинство вещей ни разу не надев. А чтобы муж привык к ним, до того, как новые покупки спрятать в шкаф, она разбрасывает их по всему дому, чтобы ему глаза намозолили. Несколько дней они валяются на видных местах, поневоле примелькаются. А как вы относитесь к парикам? — Нормально, могу поносить, если надо. И сама иногда надеваю. Когда вы меня встретили на Замковой площади, я как раз была в парике. — Так вот в чем дело! То-то меня поразило ваше сходство с Басенькой. А особую примету легко изобразить. У нее маленькая темная родинка под глазом — вот здесь. — И он таким размахом ткнул себя пальцем в нужное место, что чуть глаз не проткнул. Я была согласна и на родинку. А потом потребовала: — А теперь немного помолчите. Мне надо подумать. Подумать действительно нужно было, но, честно говоря, это мне не удалось. Помешивая третью чашечку кофе, я пыталась хоть как-то упорядочить хаос в голове. Одно не представляло сомнения: задание, которое мне предстояло выполнить, было чистейшей авантюрой, значит, как раз для меня. Уже довольно давно я не влипала ни в какие идиотские истории, так что самое время… Я взглянула на своего визави. Пан Паляновский продолжал производить приятное впечатление. За столиком напротив меня сидел нормальный, спокойный, даже весьма солидный человек, и никому в голову бы не пришло, что под столь респектабельной внешностью бушуют вулканические страсти. Овладевшая всем его существом любовь к третируемой Басеньке выражалась лишь в устремленном на меня взгляде, полном отчаянной надежды. Он уставился на меня как баран на новые ворота, и это несколько мешало мне собраться с мыслями. А собраться было совершенно необходимо, о Господи, время идет, а я все о пустяках. Надо заставить себя. Так, сосредоточимся. Сосредоточимся на отрицательных сторонах предстоящей мне миссии. Положительные обдумывать нет необходимости, спасать влюбленные сердца я считала своим святым долгом, и тут размеры гонорара особой роли не играли. Я даже поначалу решила ограничиться лишь суммой, необходимой на закупку запчастей, да вовремя вспомнила о шаблонах. Шаблоны я даром делать не буду, о нет! Так о чем это я? Ага, об отрицательных сторонах. Кроме возможных претензий одураченного мужа, мне как-то больше ничего не приходило в голову. В опасность физической расправы я не верила. Задушить себя я не позволю, а вот подать на меня в суд он запросто может. И суд наверняка заставит выплатить денежную компенсацию за причиненный ему моральный ущерб. Плюс за мое содержание в течение трех недель. Хорошо, что ем я немного… А, ладно, пусть об этом болит голова у пана Паляновского. Решив на всякий случай все же проконсультироваться у подруги, юриста по образованию и судьи по профессии, я покончила с отрицательными сторонами и перешла к стороне технической. А уж тут одно удовольствие было представлять себе, как я то скрываюсь по темным углам дома от испытующих взоров мужа, то поворачиваюсь к нему задом, как изображаю из себя немую и глухую… Да мало ли что еще можно придумать для издевательств над этим современным Отелло! И опять перед моим мысленным взором замелькали живые красочные сцены, одна другой завлекательнее. Пан Паляновский по-прежнему не спускал с меня выжидающего, полного надежды взгляда. — Ну так и быть, — наконец произнесла я. — Берусь за эту идиотскую миссию, но с условием. Во-первых… Пан Паляновский не дал мне докончить. Бросившись ко мне, он принялся целовать ручки, не помня себя от радости. Казалось, вот-вот лишится рассудка от счастья. На все мои условия он заранее и с восторгом согласен! Думаю, поставь я условием разрисовать красными цветочками Дворец культуры и науки снизу доверху, он, ни минуты не раздумывая, кинулся бы за кистями и красками. Нет, мои условия были гораздо скромнее, и мы без труда пришли к соглашению. В предчувствии близкого счастья исстрадавшийся влюбленный расцвел у меня на глазах. Совсем другой человек. Да что же это за Басенька такая? Должно быть, совершенно необыкновенная женщина, коль скоро сумела внушить сталь великую страсть. Стоило согласиться на рискованный эксперимент уже хотя бы ради того, чтобы познакомиться с такой неординарной личностью. Переключившись на личность Басеньки, я в непростительном легкомыслии отставила в сторону все важнейшие пункты программы и потребовала немедленной встречи с ней. Пан Паляновский, разумеется, был всецело "за". — Конечно, конечно, вы обязательно должны увидеться. Вам просто необходимо встретиться с женщиной, которую вы будете изображать, и хорошенько рассмотреть ее. Вот только, — тут его лицо приняло озабоченное выражение, — вот только придется соблюдать правила конспирации из-за шпионов, которые следят за ней. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они засекли вас вместе, чтобы обратили на вас внимание. Надо устроить как бы нечаянную встречу, причем вам придется изменить внешность. Если они заметят ваше сходство и донесут мужу — прощай вся затея. Мы наметили место встречи, обменялись телефонами, обсудили конспиративные технические детали. Мне все больше нравилась наша романтическая афера. Пан Паляновский не напрасно опасался, что кто-нибудь может обратить на меня внимание. Внимание обращали все встречные. Когда я, преображенная до неузнаваемости, отправилась на конспиративную встречу с Басенькой, не было человека на варшавских улицах, который бы не оглянулся мне вслед. И ведь ничего особенно примечательного… На мне были старые джинсы и куртка моего младшего сына, и то, и другое немного великоватое. Правда, голову украшало нечто потрясающее: театральный парик одной из моих теток, ярко-рыжий, с пробором посередине и двумя толстенькими короткими косичками по бокам, над ушами. Чтобы меня уж совсем никто не узнал, я надела темные очки. Конспирация была соблюдена, я сама бы себя не узнала. Встретиться мы договорились в Лазенках, у дворца, логично заключив, что такое место встречи ни у кого не вызовет подозрений, ведь в парке никому не запрещается гулять. По словам пана Паляновского, он неоднократно прохаживался там с избранницей своего сердца, шпионы привыкли к этому, а гуляющая в моем лице по дорожкам парка несуразная особа могла беспрепятственно, до упоения разглядывать упомянутую избранницу. День выдался на редкость мерзким. Правда, снег с дождем вроде прекратился, но успел покрыть всю землю густым грязным месивом, а резкий пронизывающий ветер отнюдь не сулил приятной прогулки. Тем не менее пан Паляновский с предметом своих воздыханий уже довольно долго самоотверженно месили грязь у дворца, время от времени делая безуспешные попытки присесть на одной из лавочек. О своей спутнице он проявлял трогательную заботу, выбирал место посуше, куда ступить ее драгоценным ножкам, выискивал лавочку почище и тщательно протирал ее носовым платком, словом, плясал вокруг нее так, что брызги летели у него из-под ног. Выражение неземного блаженства сходило с его лица лишь в те моменты, когда он беспокойно оглядывался украдкой по сторонам, дабы убедиться, что я пришла и смотрю. Я пришла и смотрела. Смотрела так, что глаза чуть не вылезли из орбит. К потрясению я была готова, но не предполагала, что оно будет столь сильным. И это — героиня романа века?! Прекрасная Елена?! Женщина, воспламеняющая столь сильную страсть, предмет ревности упрямого мужа и объект воздыханий романтического хахаля?! Первопричина хитроумной операции, достойной военной разведки?! На встречу я мчалась в нетерпении, ожидая увидеть чудо неземной красоты, к тому же похожее на меня. И что я увидела? Довольно красивую женщину, это правда, но совершенно заурядную, просто на редкость неинтересную. Ей-Богу, не стоило делать из себя посмешище и напяливать теткин парик, Басенька и без того мало походила на меня. Может, я ошиблась и не ту разглядываю? Да нет, ошибка исключена, вон как он увивается вокруг нее. И больше никого поблизости, даже шпионов. Я бы еще дольше переживала разочарование, если бы не вспомнила об одном существенном моменте, а именно — сходстве между нами. Мне оставалось одно из двух: либо признать ее красавицей, либо впасть в комплекс неполноценности. Естественно, я тут же решила переубедить себя и настроиться на восхищение Басенькой. Сходство между нами, безусловно, было: те же рост, фигура, ноги. Что еще? Пожалуй, форма головы. И что самое противное — тот же нос! Из различий самыми существенными были Басенькины очень черные, резко очерченные брови, капризно надутые губки и челка на лбу. Ага, еще та самая родинка. В общем, пан Паляновский был прав: соответствующий макияж, немного грима — и дело в шляпе. Теперь понятно, почему он обратил на меня внимание в тот поздний вечер на Краковском Предместье. Из-под моего парика тоже выбилась челка, а макияж размазался, в том числе и губная помада. Понаблюдав за Басенькой еще немного, я поняла, чего ей не хватает и почему она так мне не понравилась. Вялая, скованная, манерная, она была начисто лишена живости, индивидуальности. Да что тут много говорить — не было в ней женской прелести, тех милых черточек, которые делают женщину очаровательной, влекут к ней сердца. Как такая претенциозная размалеванная кукла с пошлой челкой смогла покорить сердце мужчины — непонятно, но не это сейчас главное. Главное — сыграть ее роль будет совсем не трудно, любая тупица сможет ее изобразить, тут не потребуется ни интеллекта, ни воображения. Мой маскарад себя оправдал. Не успела я вернуться домой, как позвонил только что оставленный мною в грязном жидком месиве весенней распутицы пан Паляновский. Чрезвычайно обеспокоенный, он допытывался, что помешало мне прийти на условленное свидание в Лазенки. — Вы и в самом деле меня не заметили? — обрадовалась я. — А ведь так настойчиво, просто до неприличия, оглядывались по сторонам. Тоже мне конспиратор! — Что? Как вы сказали? Я старался это делать незаметно. Так вы там были? — Была, конечно. Несколько раз вы посмотрели прямо на меня, как же не заметили? — Ничего не понимаю! Не было вас там, я внимательно смотрел. Да и вообще, можно сказать, никого не было, не считая какого-то рыжего пугала, я даже не понял, парень это или девушка, теперь ведь у них не разберешь… Сначала я подумал — это нанятый для слежки шпион, но потом засомневался, вряд ли такому кретинистому типу можно поручить столь ответственное дело. — Это была я, — ничуть не обидевшись за кретина, вежливо сообщила я, испытывая искреннее удовольствие. — Знаю, что впечатление произвела не самое выгодное, но ведь для нас главное — не быть похожей на себя, верно? Раз конспирация, так уж настоящая. Речь к пану Паляновскому вернулась на сразу. А когда вернулась, на меня обрушился целый водопад восторгов и признательности. Потом мы договорились встретиться на следующий день, чтобы провести производственное совещание, и на этом распрощались.
***
Тонкими дипломатическими путями, через знакомых, я навела справки. Стефан Паляновский, магистр экономических наук, действительно работает в Министерстве внешней торговли и пользуется репутацией знающего и ценного специалиста. И в загранкомандировку собирается, тоже правда. Проявив чудеса предусмотрительности и предосторожности, я довела свою проверку до конца, незаметно показав его издали одному знакомому внешторговцу, и тот удостоверил его личность. Для получения юридической консультации тоже пришлось прибегнуть к тонким дипломатическим маневрам. Моя знакомая судьиха, женщина хорошо воспитанная и с ангельским характером, терпеливо отвечала на все мои, наверняка идиотские, вопросы, тактично избегая вникать в их причины. Ее четкие, бесхитростные ответы чуть было в самом зародыше не погубили всю хитроумную операцию. Ведь мы с паном Паляновским как рассудили: и паспорт, и свои водительские права Басенька оставит мне, и я буду ими пользоваться. А от своей юридически подкованной подруги я узнала, что за такое могу свободно схлопотать пять лет строгого режима. Мне это не понравилось, о чем я не замедлила проинформировать пана Паляновского. Тот страшно расстроился, ведь я уже была готова отказаться. Первой его реакцией было удвоить гонорар, но и сто тысяч злотых показались мне недостаточной компенсацией за пять лет тюряги. Несчастный влюбленный, по своему обыкновению, впал в отчаяние и принялся рвать на себе волосы. Из безвыходного положения выход нашла я сама: просто не буду пользоваться никакими документами, свои оставлю у себя дома, Басенькины пусть лежат в ее доме, а я ничего предъявлять не стану. И не столь уж это нереально, если разобраться. Реальную опасность может представлять лишь излишняя настырность сотрудников дорожной инспекции, но езжу я, как правило, осторожно, останавливают меня очень редко, а штраф мне приходилось платить в основном за парковку машины в неположенном месте. Выходит, риск минимальный. В эти три недели буду ездить еще осторожнее, а парковаться… могу и вовсе не парковаться это время! Уж не знаю почему, но столь гениальный выход не привел пана Паляновского в восторг. Он даже предпринял робкую попытку не согласиться с ним, но я уперлась всеми четырьмя лапами и заявила, что даже из уважения к роману века не согласна сесть за решетку. Потом возникла новая проблема — найти место, где произойдет замена меня на Басеньку, или Басеньки на меня. Всплыли непредвиденные осложнения. — Она выйдет из дому и уже не вернется, — вслух рассуждал взволнованный любовник, что звучало как-то зловеще. — Вместо нее вернетесь вы. И вам обеим нужно где-то спокойно переодеться, загримироваться. Нельзя же это сделать на улице! Преображение должно произойти незаметно, в этом гарантия его успеха, а как? Ведь за Басенькой постоянно следят. — Так давайте преобразимся в ее доме, — внесла я конструктивное предложение. — Выберем момент, когда мужа не будет. — А слежка? — Пусть себе следят. Я могу проникнуть в дом под видом торговки яйцами. Переоденусь в деревенскую бабу, возьму корзину. Ведь вон сколько их ходит по домам! А потом я останусь, а Басенька выйдет как торговка со своими яйцами. Пан Паляновский с сомнением качал головой. — Баба с яйцами… Допустим, но ведь нужен еще и гример. Ему что, переодеться мужиком с углем? Представьте, сначала в дом входит торговка яйцами, потом торговец углем? Не знаю, не знаю… Наблюдателям может показаться подозрительным такое нашествие. Пожалуй, лучше будет… Минутку, а за вами нет слежки? — За мной? Да вы что! Кому нужно следить за мной? — Не знаю, не знаю… Может, это у меня уже стало навязчивой идеей, но все-таки очень прошу вас, проверьте, пожалуйста, не следят ли за вами тоже. Ну что я говорил! Вот и сейчас. Видите, вон за тем столиком у стены? Какой-то нахал уставился на вас. Только осторожненько обернитесь, нельзя показать, что мы заметили слежку. Очередное производственное совещание мы проводили в маленьком уютном зале "Свитезянки". Я недовольно оглянулась, не соблюдая осторожности. Нахал у стенки вежливо раскланялся со мной. Пан Паляновский нервно вздрогнул. Я успокоила его. — Да не волнуйтесь! Это всего-навсего мой первый муж. И судя по вежливости, меня не узнал. А уставился потому, что ломал голову — откуда он знает эту бабу? У него всегда была плохая память на лица. Уж не знаю почему, но мое простое объяснение не очень-то успокоило пана Паляновского. Душевное равновесие он восстановил не сразу. А восстановив, вернулся к прерванной теме: — Гримера тоже придется посвятить в нашу тайну. Есть у меня один приятель, так что с этим порядок. Если за вами слежки нет, всю операцию можно проделать в моей квартире. Вы придете раньше, Басенька немного позже, потом вы выйдете под видом Басеньки, за вами потянутся шпионы, а она останется у меня. — А как же ревнивый муж? Опять устроит скандал на лестнице, станет ломиться в вашу дверь! — Такая опасность существует, но пока ему шпионы донесут, что Басенька у меня, пока он примчится… Полчаса ему понадобится, а то и минут сорок. За это время, если поторопиться, вы успеете и переодеться, и загримироваться. Да, чуть было не забыл — на встречу вам опять следует явиться преображенной до неузнаваемости, нельзя, чтобы кто-нибудь, пусть случайно, увидел вас в настоящем виде. Впрочем, теперь я спокоен, зная вашу удивительную способность гениально менять свою внешность. Подумав, я согласилась. Пожалуй, это действительно наилучший выход. Нанятые мужем шпионы следят за Басенькой, а не за мной, значит, я могу спокойно заявиться в квартиру Стефана Паляновского в любое удобное для меня время, действительно немного раньше Басеньки, и с помощью гримера начать преображение. Потом придет Басенька со своими шпионами. И практически тут же покинет опасную для нее квартиру (то есть я выйду под видом Басеньки), муж прибежать не успеет, а шпионы последуют за Басенькой (то есть за мной). Тем самым снимается наблюдение. — А Басенька пусть все-таки переоденется и под видом меня выйдет из квартиры в обнимку с гримером, чтобы окончательно запутать слежку, если она почему-либо останется, — внесла я конструктивное предложение. Пан Паляновский с восторгом принял его и добавил: — А чтобы у них уж никаких сомнений не осталось, вы можете сразу же отправиться на свою обычную прогулку. Я замерла, остановившийся в горле глоток кофе чуть не стоил мне жизни. По всему телу прошла дрожь. — На пр… пр… — Проглотив кофе, я смогла наконец выговорить: — На прогулку? Я не ослышалась? — Да, на прогулку, — подтвердил собеседник, удивленный моей реакцией. — На обычную ежедневную прогулку. И лучше это сделать сразу, а не оставлять на поздний вечер, тогда они уж наверняка ни в чем не усомнятся. Басенька всегда так делает. Поставите машину, и отправляйтесь. — Минутку, минутку, проше пана, — все еще сдавленным голосом произнесла я, стараясь держать себя в руках и не сразу вцепляться в его лохмы. — Что это еще за обычная прогулка? Первый раз слышу. — Ох, это действительно мое упущение, прошу милостивую пани простить меня. О стольком надо рассказать, поневоле что-то забудешь. А ведь это очень важно. Так вот… И я узнала, что скрупулезная Басенька ведет невероятно размеренный образ жизни, до омерзения повторяя каждый день одно и то же. То-то мне она как-то сразу не понравилась… Да как можно жить вообще, повторяя одно и то же каждый день?! Назвался груздем… Пришлось мне ознакомиться с распорядком Басенькиного дня, чтобы столь же пунктуально следовать ему, с ума сойти! Итак, каждый день, утром и после обеда, она работает в мастерской, рисует уже упомянутые узоры. Около полудня отправляется на машине за покупками, в основном в продовольственные магазины. Даже война с мужем не влияет на распорядок дня, на что я тихо надеялась! Готовит обычно домработница, но, поскольку она ушла в отпуск, теперь каждый из них готовит себе отдельно и отдельно же ест. А ближе к вечеру, около семи, потрясающая Басенька каждый день совершает моцион для здоровья и как минимум часа полтора шляется по скверику. В крайнем случае может не поехать за покупками, может отлынивать от работы, но не пойти на прогулку не может ни в каком крайнем случае! Исключено! — Господи, какой еще скверик? — чуть не плача, прошептала я. — И где она вообще живет? Еще одно упущение… — На Спацеровой, знаете, район коттеджей? Еще бы не знать! Отдельный домик с участком, это хорошо. Теперь я уже и в самом деле многое знала о Басеньке. И о ее семейном положении, и о полном отсутствии друзей и знакомых, которые могли бы помешать осуществлению нашей затеи, и о ее привычках, и о том, что всю корреспонденцию ведет она, причем и личные, и деловые письма пишет на машинке. Я задавала тысячу вопросов, стараясь ничего не упустить. Посуду за мужем она не моет, и вообще наводить порядок в доме не входит в ее обязанности. Газеты и журналы покупает в киоске на Бельведерской, а на ночь запирается на ключ в своей комнате. Знать, где что лежит в доме, мне не обязательно, ибо Басенька, желая отравить жизнь мужу, самые необходимые предметы, в том числе и продукты, прячет в разных неподходящих местах. И еще много всего узнала я о женщине, роль которой мне предстояло играть в ближайшие три недели. Как только я смолкла, обдумывая следующий вопрос, любовник меня вернул к злосчастной прогулке. Тут я должна сказать, что одной из вещей, которых я совершенно не выношу, к которым питаю неосознанное отвращение, которые считаю безнадежно глупой потерей времени, является бесцельный моцион якобы с пользой для здоровья, идиотское хождение, нога за ногу, по скверикам. Нет, нужно совсем спятить, чтобы полюбить нечто подобное! Глухая неприязнь к Басеньке заворошилась в самой глубине моей души. Хотя, может быть, в скверик бедная женщина сбегает от ненавистного мужа, чтобы хоть ненадолго побыть вдалеке от него? Это ее как-то оправдывает, но я-то за что должна страдать?! Это был критический момент, я чуть было не отказалась от всего мероприятия. Пять лет строгого режима меня пугали меньше, чем эти систематические ежевечерние прогулки по чахлому скверику в центре Варшавы. — А вдруг дождь? — с надеждой в голосе поинтересовалась я, но мои надежды были тут же разбиты. — Все равно гуляет, — безжалостно парировал Стефан Паляновский, — под зонтиком. Она, знаете ли, уж очень привыкла к прогулкам. — И обязательно в скверике, что на улице Морске Око? В другом месте гулять нельзя? — Нет, нельзя. Видите ли, ей нравится это место, а кроме того, привычка. Очень успокаивающе действует на нервы. Он это называет привычкой? А по-моему, мания. В деликатной форме пан Паляновский напомнил мне, что прогуливаться я буду не задаром. Быстренько подсчитала в уме, и получилось — если одну прогулку я совершу бескорыстно, то за каждую мне заплатят по две с половиной тысячи злотых. И тем не менее моя решимость участвовать в мистификации здорово поколебалась. — Знаете что, пожалуй, я откажусь. Чем больше думаю, тем все более сомнительной представляется мне наша афера. Боюсь, мне не удастся как следует сыграть свою роль, и муж непременно обнаружит подмену. Все-таки Басенька совсем другой человек, мало ли какие неожиданные черточки в моем характере покажутся ему подозрительными, и я сразу себя разоблачу… Стефан Паляновский побледнел. — Как же так? Ведь вы уже согласились, мы раскрыли вам величайшую тайну. Мы так надеялись на вас! — Надеялись, надеялись… Ну согласилась сдуру, а теперь вот, поразмыслив хорошенько, засомневалась. Да сами поймите — каждый мой жест, каждое мое слово могут меня выдать. Теперь пан Паляновский позеленел и чуть не задохнулся от волнения. С лихорадочной поспешностью он принялся излагать аргументы, которые должны окончательно рассеять все мои сомнения. Риск разоблачения минимальный, к операции они с Басенькой подошли ответственно и продумали все до мелочей. Предвидя замену, Басенька заблаговременно решила приучить мужа к тому, что способна выкинуть самые невероятные штучки, не зная, в какой ситуации может оказаться заменяющая ее женщина. При этом ей случалось откалывать такие номера, которых и я бы не постеснялась. Ну например, как-то повыбрасывала в окно всю грязную посуду, а картины по всему дому перевесила лицом к стене. На глазах ошарашенного мужа однажды спустилась по лестнице из своей спальни (у них квартира в двух уровнях) задом наперед на четвереньках. На вопросы дает идиотские ответы невпопад. Все это для того, чтобы приучить мужа к самым неожиданным выходкам сменщицы, чтобы он уже ничему не удивлялся. Последовательно, с присущей ей основательностью и пунктуальностью отказывалась Басенька от своих прежних привычек и заменяла их новыми, причем старалась делать это хаотично, без всякой системы. Так что муж не удивится ничему. Что бы я ни сказала, что бы ни выкинула, он воспримет это как очередные выходки сумасбродной жены. Мне даже имеет смысл тоже что-нибудь этакое выкинуть… Да в конце концов, всего три недели, о чем тут вообще говорить? Он меня убедил, во всяком случае мне пришлась по душе такая свобода действий. Пункт за пунктом развеивал пан Паляновский мои сомнения, доказывая, что обман удастся. Умом я понимала — все это чистейшей воды афера, смысла в ней ни на грош, но мне уже не раз в жизни доводилось влипать в аферы, абсолютно лишенные здравого смысла, которые тем не менее — или именно благодаря этому? — удавались. А что касается дурацких выходок — тут уж я просто талант! Вот так я опять позволила себя уговорить.
***
Отправляясь в дом пана Паляновского, где мне предстояло перевоплотиться в Басеньку, я постаралась одеться так, чтобы как можно меньше походить на себя: натянула старое, вылинявшее и вытянувшееся платье, которое лишь по рассеянности не выбросила в свое время, резиновые сапоги и еще довоенную теткину шляпку "ретро", украшенную искусственными цветами. Просто не понимаю, как я не собрала толпу на улице, во всяком случае таксист потребовал плату вперед. Ясное дело, принял меня за ненормальную, тем более, что я заловила его недалеко от сумасшедшего дома. Решил, должно быть, что я оттуда сбежала. Очень приятно было сознавать, что дом возлюбленного Басенька покинет именно в таком виде. Забота о конспиративной одежде настолько занимала меня, что я была не в состоянии думать ни о чем другом, например о преображении в Басеньку. Занялась я этим в такси, но оказалось, для серьезных раздумий такси не очень подходящее место. Во всяком случае, от моих раздумий толку было немного. А может, дело все в том, что просто мои познания в области перевоплощения в другого человека были чисто теоретическими. В голове мелькали навеянные детективами отрывочные картины превращения одного персонажа в другой, причем это были преимущественно шпионы разных разведок, и вроде бы процесс выглядел невероятно сложным, требующим специальных познаний и технических средств. Я смутно отдавала себе отчет в том, что специальными познаниями не обладаю, а у пана Паляновского не окажется необходимых технических средств, но утешалась мыслью — в конце концов, я же не шпион, государственные интересы не понесут ущерба в случае моего провала, в моем частном, штатском случае можно обойтись и менее изощренными средствами. Стефана Паляновского я застала в состоянии крайнего волнения. Похоже, переживания последних дней сказались на его умственных способностях, ибо он пришел в дикий восторг при виде шляпки "ретро". Ох, боюсь, в таком состоянии он вряд ли способен оказать существенную помощь нам с Басенькой. Время до прибытия гримера мы провели в кухне. Поглощая неимоверные количества кофе, я, чтобы не терять времени даром, выясняла кое-какие архитектурно-топографические детали, необходимые в моей будущей жизни. Выяснилось, что недружная чета проживала в большом двухэтажном коттедже, построенном два года назад. Вход с улочки на задах дома. Под домом гараж, но хозяин переоборудовал его в мастерскую, а машину, драгоценное "вольво", они держат под открытым небом во дворике. Рисовать пан Паляновский не умел, дворик описать толком не мог, и я совсем пала духом, представив, как, демонстрируя уверенность в себе, на полном ходу въезжаю на свежепосаженные георгины или другую какую морковку. Не мог он мне толком рассказать и о планировке домика, даже о количестве комнат, что, впрочем, и понятно, ведь он ни разу не был в доме супругов Мацеяков. Оставив дом в покое, я переключилась на Басеньку — уж ее-то он знает хорошо! — пытаясь извлечь из почти невменяемого любовника как можно больше сведений о его возлюбленной — о ее привычках, вкусах, манерах. И в тот момент, когда он меня буквально сразил известием, что его Басенька обожает верховую езду, пришел гример. Им оказался лысоватый человечек, невзрачный и тощий. Едва удостоив меня взглядом, он заявил, что надо подождать прибытия оригинала, и отказался до прихода Басеньки заняться мною. Впрочем, я тоже не проявила к нему интереса и не огорчилась, что наши планы переодевания уже в самом начале были нарушены. Огорчило меня другое — пристрастие Басеньки к верховой езде, и все помыслы были заняты поисками возможности ее избежать. На лошади я сидела лишь раз в жизни, в детстве, когда наша семья проводила лето в деревне. Вскарабкалась я на бедную клячу с намерением осторожно прокатиться, но деревенские мальчишки напугали ее; бедное животное, позабыв о возрасте, помчалось каким-то неимоверным аллюром, а я… Сказать, что я на ней сидела, было бы преувеличением. И когда она влетела в свою конюшню… Ох, страшно вспомнить. На всю жизнь остался в памяти этот неудачный опыт верховой езды, и ничего удивительного, что я впала в панику. — Ради Бога, вы уж сразу скажите, какие еще неожиданности меня ожидают! — взмолилась я. — Легче пережить одноразовый шок, чем вот так, каждый раз новый сюрприз! Что еще делает Басенька? Прыгает с трамплина? Поет? Ходит на лыжах? Сейчас середина марта и, если очень постараться, можно отыскать снег и походить… — И вовсе не обязательно так уж стараться, — некстати вмешался гример. Правильно мне показалось, за что-то он меня невзлюбил с первого взгляда. — В Закопано самый разгар сезона. Сезоном он меня окончательно добил. Мы с паном Паляновским в полной растерянности смотрели друг на дружку, не зная, что делать — вернуться к конскому вопросу или переключиться на сезон в Закопане. Совсем обалдели! Хорошо, что в этот момент прибыла главная героиня трагедии. Приход Басеньки заставил отвлечься оттеории и заняться конкретным делом. При виде образца гример вдруг развил бешеную энергию. Схватил меня, усадил перед зеркалом, осветил юпитером и запретил двигаться и разговаривать. Не знаю уж, какая ему была от образца польза, потому что Басенька, вздрюченная до крайней степени, с безумным взглядом и трясущимися руками сразу же затащила в угол пана Паляновского, судорожно вцепилась в лацканы его пиджака и стала о чем-то шептаться с ним. В мою голову мертвой хваткой вцепился гример. Несчастный Паляновский пытался одновременно разговаривать и с Басенькой, и с гримером, то и дело путая, с кем из них он говорит шепотом. Я же пыталась выяснить еще кое-какие мелочи моей будущей жизни. — А у мужа моего какие привычки? — канючила я, почти не разжимая губ и стараясь не двигаться. — Он узнает, что я не жена, сразу узнает! — Не узнает, где ему! — рассеянно успокаивала меня Басенька, не переставая ни на минуту шептаться с любовником. — Да и вообще, не обращайте на него внимания! Квартира пана Паляновского напомнила мне палату в сумасшедшем доме, ибо все ее обитатели казались спятившими. "Ох, что-то здесь не так", — мелькнула мысль, но я не успела ее додумать, ибо ненароком взглянула на себя в зеркало и от ужаса уже не могла ни о чем думать. Лысый человечек с невероятным проворством отнимал у меня одну за другой черточки моего лица, и все отчетливее проступало чужое. Сначала он сделал мне черные-пречерные брови. К счастью, покрасил их не краской, а тушью, ладно, смоются. Посадил под глазом родинку — ну прямо как живая! А главное — рот. Он изменил форму губ, и лицо мгновенно приобрело выражение недовольной жизнью примадонны. С ужасом смотрела я на чужую бабу в зеркале и не знала, как буду жить такая. Достигнутых потрясающих эффектов гримеру показалось еще недостаточно. Он занялся глазами, потратив немало труда на их раскраску, а потом принялся замазывать четвертый верхний зуб по левой стороне, поскольку у Басеньки он был мертвый. Зуб меня доконал. — Это что, навсегда так останется? — вскрикнула я, резким движением вырывая голову из цепких лап гримера, полная решимости немедленно и окончательно отказаться от участия в афере или по крайней мере потребовать миллион. Темный зуб, о Матерь Божья! — Я кому сказал — не двигаться! — рявкнул на меня гример. — Ничего не останется, и зуб, и родинку вам придется подкрашивать каждый день. Тут, подбежав к Басеньке, он сорвал с ее головы парик с челкой и нахлобучил его на меня. Результат был ошеломляющим. От меня не осталось абсолютно ничего! Передо мной сидела вылитая Басенька. Я сама готова была ошибиться и принять себя за нес. Надежда и вера в успех вернулись ко мне. Нет, пожалуй, не столь уж сумасбродным был план Стефана Паляновского с заменой меня на Басеньку. Определенно есть шансы на успех! И зря я считала всех присутствующих ненормальными. Окаянная Басенька перестала, наконец, шептаться со своим любовником, и оба во все глаза уставились на меня. Буря восторгов пролетела по комнате. А потом мы поменялись одеждой. Я похвалила выбор ею костюма. Сочетание оранжевого цвета, яркой киновари и темного траурного фиолета составляло незабываемую гамму и было способно увести за собой слежку даже в том случае, если бы в костюме оказался бородатый старичок. Настали минуты прощания. — Так вы помните, милостивая пани, — нервно бормотал хозяин квартиры. — Что это я хотел сказать? Ага, значит, покупки… Ах, как чудесно вы выглядите, восхитительно! Ежедневная прогулка, обязательно! И немного поработать в мастерской, пусть вас там увидят… Ах, как вы восхитительны, просто шарман! Теперь я уже ни капельки не сомневаюсь в успехе нашего дела. Его дурацкий оптимизм просто действовал на нервы, а в бесконечном повторении моих обязанностей удивляла какая-то непоследовательность и в то же время настырная закономерность. Одно и то же, одно и то же, сколько можно повторять? Мне достаточно сказать один раз. А этот… заладил, как попугай, — работа, прогулки, магазин. Драгоценное время шло, вот-вот мог появиться ревнивый муж. Поднимет крик на лестнице, заколотит в дверь, может, и выломает ее с помощью нанятых хулиганов, увидит двух женщин и, разумеется, набросится на меня с кулаками, а может, и с ножом! На меня, потому что я похожа на Басеньку больше, чем она сама. А потом, когда я уже буду лежать с ножом в груди, сорвет с меня парик и поймет свою ошибку. И вообще все поймет, к черту полетят их хитроумные планы. Не волнует их это, что ли? Почему они не торопятся? Явится муж… И тут меня молнией пронзила мысль — а как он выглядит, этот муж? Ведь я же не имею ни малейшего представления о его внешности, мы как-то ни разу об этом не говорили. Опять упущение… Вдруг в доме окажется не он, а я выкину свой фортель? Или встречу его тут, на лестнице? Басенька и ее поклонник чуть с ума не сошли, когда буквально в последний момент я вспомнила о такой важной детали. И в самом деле, не знать, как выглядит собственный муж?! Дорожа каждой секундой и боясь потратить их на поиски фотографии, романтичная пара сделала попытку описать внешность мужа своими словами, но я решительно потребовала фотографии. Кинулись искать фотографию. Басенька перетряхнула обе сумочки, свою и мою, запутавшись в них, — которая из сумочек теперь ее? Она обнаружила лишь фотографию брата мужа и попыталась всучить ее мне, уверяя, что они с мужем очень похожи. Я была непреклонна — зачем мне шурин? Тогда Басенька набросилась на любовника с криком, из которого я поняла, что требуемое фото должно находиться среди каких-то оставленных у него документов. Совсем обалдевший любовник бросился к письменному столу, и я, тоже обалдевшая от всего происходившего, наблюдала картину полного светопреставления. Оба они принялись лихорадочно рыться в ящиках стола, потом вывалили их содержимое на пол и на коленях копались в куче бумаг. Наконец извлекли из нее нужный снимок. Странные люди, странные порядки… Любовник хранит у себя фотографию мужа своей возлюбленной, а та носит в сумочке фото шурина… Совсем ума лишились, вот до чего любовь доводит! Я так и не испытала счастья лицезреть Басеньку в теткиной шляпке "ретро". Когда я в спешке покидала конспиративную квартиру, она (Басенька) в купальном халате хахаля сидела в полной прострации на тахте, курила и тупо глядела в пространство. Процесс преображения занял не более получаса, были поэтому шансы избежать встречи с мужем на лестнице. Его и в самом деле не оказалось, и все-таки я лишь тогда перевела дух, когда уселась за руль "вольво". Машина всегда действовала на меня благотворно. Я не рванула с места, о нет, и вообще не торопилась. Надо было дать шансы слежке. Медленно включила газ, медленно тронула с места чудесную, новую, восхитительно послушную машину. И тем самым бесповоротно, вниз головой, бросилась в новую аферу. В чудесном "вольво" сидела уже не я, а Басенька Мацеякова. Паника во мне росла по мере приближения к дому четы Мацеяков. Вот их улица, вот их дом, а вот и место, куда она ставит машину. Медленно въезжала я во дворик. Волосы под париком стояли дыбом, в желудке росло отвратительное ощущение тошнотворного страха. Припарковавшись, я вышла из машины и взглянула на освещенные окна. Где-то там, в недрах спокойного с виду домика, обитало страшное чудовище, минотавр, которому я сама себя бросила на съедение! С трудом заставив себя оторвать ноги от асфальта, сдвинулась с места. Тряслись руки, я не могла попасть чужим ключом в чужую замочную скважину. Страшные картины последствий первого контакта с мужем сменяли одна другую, и решительно ни одна из них меня не устраивала. Придумать менее страшную я просто была не в состоянии. Справившись наконец с замком, я проскользнула в прихожую и захлопнула за собой дверь. Тут силы оставили меня, ноги подкосились. Пришлось опереться спиной о дверь, чтобы не упасть. Нет, не потому, что передо мной появился грозный муж с блуждающим взглядом, всклокоченными волосами и топором в высоко поднятой руке. Мне и без того было страшно, а тут я некстати вспомнила еще об одном нашем упущении. Ведь я не знала имени собственного мужа! Не буду говорить, какими словами честила я себя, Басеньку и ее рассеянного любовника. Хорошо еще, что не вслух! Прихожая оставалась пустой, минотавр пребывал где-то в отдаленных помещениях лабиринта, тьфу, квартиры. Навалившись на дверь, я стояла неподвижно, стараясь преодолеть слабость в ногах и тошноту в желудке. Вдруг из глубин лабиринта донесся какой-то звук — минотавр! Меня словно ветром сдуло. Отвалившись от двери, я распахнула ее и, не помня себя от страха, выскочила из дома. Нет, это не было позорное бегство. Вернее, не так. Бегство было, и достаточно позорное, но не насовсем. Раз уж я взялась сыграть роль Басеньки, я ее сыграю, но мне требовалось время, ну хоть немного времени, чтобы прийти в себя, попытаться свыкнуться с ролью, собраться с мыслями, обдумать создавшуюся ситуацию. Как общаться с человеком, не зная его имени? Пусть между нами война, но живем мы с мужем в одном доме, так что общение, хочешь не хочешь, неизбежно. С мужем мы давно на "ты", "проше пана" не подойдет. Был холодный слякотный вечер ранней весны. В оранжево-фиолетовом одеянии Басеньки кружила я по скверу, как заблудившаяся овца. Собраться с мыслями и обдумать создавшуюся ситуацию мне так и не удалось, мешало глухое раздражение, вызванное собственной глупостью. А любовные истории и вообще всяческие амуры я возненавижу теперь до конца дней своих! В полдесятого решила возвращаться. Все равно ничего умного не придумаю, а прогуливаться — нет никаких сил. Промерзла я так, что зуб на зуб не попадал, и даже минотавр казался уже не таким страшным. Решительным шагом двинулась я по аллейке к выходу — и тут, в свете уличного фонаря, увидела ЕГО. От неожиданности я замедлила шаг, настолько странным, просто невероятным было его появление здесь, в чахлом безлюдном скверике, в промозглую мартовскую ночь. И тут же самокритично поправила себя: не было решительно никакой рациональной причины, препятствующей его появлению как здесь, так и в любом другом месте земного шара. Муж со своим именем сразу вылетел у меня из головы. По аллейке навстречу мне шел тот самый блондин, которого я видела в автобусе-экспрессе маршрута "Б". На нем был бежевый плащ и бежевые ботинки, и он опять казался каким-то удивительно светлым. Он шел не торопясь, я тащилась нога за ногу, и при свете уличного фонаря мне удалось хорошо рассмотреть его. Особенно впечатляли его красивые голубые глаза. И вообще, анфас он выглядел еще лучше, чем в профиль. Эти глаза глянули на меня, как на пустое место, а их обладатель медленно проследовал мимо. Неужели тоже гулял по скверику? И что-то изменилось в жизни! Куда подевались страх и уныние?! Неужели один вид блондина моей мечты подействовал так вдохновляюще? Ко мне вернулась способность думать, а вместе с ней — и раздражение против мужа. Какое он вообще имел право быть дома? В это время ему положено скандалить в подъезде пана Паляновского и колотить в его дверь. Хотя, возможно, шпионы успели донести, что Басенька уже возвращается, и он поджидал ее дома… К дому я подошла в боевом настроении, смело отперла дверь и обнаружила, что она изнутри закрыта на цепочку. Вот тебе и на! Что в таких случаях делает Басенька? Звонит? Кричит? Ругается? Тут я вспомнила, что мне предоставлена полная свобода действий, и воспряла духом. Я вправе выкинуть любой фортель, и чем он глупее и несуразнее, тем лучше. Звонить? Стучать? Нет, это не для меня. Обойдя вокруг дома, я заметила на первом этаже слегка приоткрытое окно в освещенной комнате. Что за комната, я не имела понятия, но разве это важно? Мне всегда нравилось проникать в дом через окно, и я порядком натренировалась в этом деле. В данном конкретном случае и вовсе не предвиделось особенных трудностей, ибо под освещенным окном находилось еще небольшое окошко полуподвального помещения, выложенное поверху кирпичом в форме полукруга. Повесив сумку на плечо, подтянув оранжевую юбку и задрав ногу, я оперлась ею о выступающие кирпичи, одним махом взлетела к освещенному окну и толкнула приоткрытую раму. Окно отворилось внутрь, а я смогла уцепиться за подоконник. Передо мной оказалась пустая, ярко освещенная кухня. Дверь в нее была приоткрыта, на газовой плите кипел чайник. В тот момент, когда я, прочно усевшись на подоконнике, уже переносила внутрь последнюю ногу, дверь в кухню распахнулась, и вошел муж. Я замерла в очень неудобной позе. Похоже, к выходкам Басеньки муж еще не совсем привык, потому что, увидев меня на подоконнике с задранной ногой, буквально остолбенел. Я тоже на всякий случай замерла, пытаясь по его реакции сориентироваться, куда мне лучше податься — в кухню или за окно. Муж оказался довольно похожим на свою фотографию: начинающий лысеть темный шатен с ровно остриженной бородкой, среднего роста, худощавый, нервного телосложения. Он вовсе не походил на быка, скорей уж на козлика, если продолжить зоологические сравнения. В одной руке муж держал блюдечко, на котором стоял стакан с кофейной гущей и лежала чайная ложечка, другой нервно поправлял большие квадратные очки. Вид его меня успокоил, он явно не собирался немедленно душить жену, и я на своем подоконнике шевельнулась, собираясь спустить и вторую ногу на пол. Муж вздрогнул всем телом, ложечка со звоном упала на пол, он нагнулся за ней, чуть не уронил стакан, успел его схватить, но тут с носа съехали очки, он поправил их ложечкой, чуть не проткнув при этом себе глаз, дунул на ложку, сунул ее в стакан и, еще раз хорошенько поправив очки, уставился на меня. Момент был исторический. Лампа под потолком светила ярко. Узнает или нет? Придержав дребезжащий стакан другой рукой, муж как-то нерешительно откашлялся и хриплым голосом произнес: — Ты… того… приходишь или уходишь? Неимоверное облегчение переполнило мою душу. Не узнал! Принял меня за Басеньку, хотя и увидел с близкого расстояния в ярком свете лампы! Не придется прятаться по темным углам и поворачиваться к нему задом… Я слезла с подоконника. Очень нелегко преодолеть в себе внутреннее противодействие и сказать "ты" человеку, которого видишь в первый раз. Поэтому, когда я первый раз обратилась к нему, фраза вышла с некоторой запинкой: — Не видишь, закипел?… Опять… того… сожжешь чайник! Грубость объяснялась не только тем, что я старалась вжиться в роль Басеньки. Меня нервировал напряженный, изучающий взгляд мужа, который он не спускал с моего лица, так что я с трудом удерживалась, чтобы не прикрыться посудным полотенцем. Услышав о чайнике, он вздрогнул и бросился к плите, а я не торопясь, с достоинством покинула кухню. Спальню Басеньки наверху я нашла легко, но на этом мои успехи и закончились. Примерно через полчаса я спустилась в кухню, чтобы поужинать. Я немного поуспокоилась, поскольку муж не распознал подмены, и мне захотелось есть. Правда, есть в этом доме мне еще не приходилось, но я не опасалась сложностей — ведь в любом, даже совершенно незнакомом доме можно найти еду. В любом, но не в Басенькином. Муж смотрел телевизор внизу в гостиной, причем звук включил на полную мощность, чего я не выношу. И опять не знала, как отреагировать: потребовать, чтобы убавил громкость, или не обращать внимания. Решила не обращать внимания, но, возможно, именно мощный рев телевизора мешал мне сосредоточиться, во всяком случае я никак не могла найти простейшие вещи, без которых человек не может поужинать: чашку, ложку, чай, сахар. Даже соли не нашлось. Солонка оказалась пустой, сахарницы вообще нигде не было, а из приборов — лишь одна грязная вилка в мойке. Я обыскала всю кухню. Голод и раздражение усилились, а единственным результатом моих поисков явилось убеждение в том, что Басенька совсем свихнулась. Ложки, ножи и вилки я, наконец, обнаружила в корзине для мусора, макароны и муку — под мойкой, вперемежку с пачками стирального порошка, а чай оказался в ящике с инструментами. Правду сказал Стефан Паляновский, Басенька и впрямь достигла немалых успехов, приучая мужа к непредсказуемым выходкам. А тут еще невыносимый рев телевизора и необходимость все время быть начеку — вдруг явится муж и поинтересуется, что это я тут ищу. Выходки выходками, но, в конце концов, если Басенька даже и прячет вещи специально в самые несуразные места, должна же она помнить, куда именно. Ведь не от себя же самой она их прячет! Муж перестал реветь телевизором и появился в кухне в тот момент, когда я собралась ее покинуть и, не поевши, удалиться к себе наверх. При виде его я невольно отпрянула. Он сделал то же самое. Потом мы оба одновременно рванулись вперед и чуть не столкнулись в дверях. Пропущу его, пусть катится ко всем чертям и не пялится на меня нахально. Я шагнула в сторону, освободив ему дорогу, но он сделал то же самое, решив пропустить меня. Если так и дальше пойдет, каждый из нас до конца света останется по свою сторону двери. Причем он проведет оставшуюся жизнь в гостиной, а я в кухне. Ну что ж, он умрет первым, от голода, даже если уволок сахарницу, надолго ли ему хватит… Возможно, те же самые соображения пришли в голову мужа, потому что он вдруг решился, повернулся ко мне спиной и дикими прыжками помчался к себе вверх по лестнице. Переждав немного, и я отправитесь в свою спальню. Тут, глянув в зеркало, я увидела в нем чужое лицо и чуть не померла. Насмерть забыла, как выгляжу! Немного успокоившись, я внимательно разглядела себя и успокоилась окончательно. Если я такая, этот придурочный просто не имеет права сомневаться и не принять меня за свою жену. Какие тут могут быть сомнения! Развитие же событий недвусмысленно свидетельствует о том, что взаимная неприязнь супругов Мацеяков достигла апогея и их контакты вряд ли будут слишком оживленными.
***
Помещение бывшего гаража поделили на две неравные части. Большую занял муж с помощником. Рабочее место жены находилось в меньшей, с окошечком почти под потолком. Это то самое окошко, которое помогло мне влезть в дом. На столе был прикреплен лист астралона с начатым узором, очень простым — кружки и полукружия. Для меня не составляло ни малейшего труда продолжить начатую Басенькой работу, я выполняла ее почти автоматически, так что голова была свободна, и могла размышлять о чем угодно. А подумать было над чем. Вчера я начала новую жизнь в непривычном для себя амплуа, в незнакомом доме, и, чтобы дебют не провалился, просто необходимо было подвести баланс моим достижениям и поражениям, ознаменовавшим эту жизнь. Обстановка спокойная, никто не мешает, работу делаю автоматически и все равно сосредоточиться никак не могу. Мешает жгучая зависть к Басеньке. Она овладела моим существом сегодня утром, когда, проснувшись, я при свете дня как следует разглядела ее комнату. Ничего похожего мне еще не доводилось видеть! Ладно, я согласна примириться с висящим на стене точнейшим зеркалом венецианского стекла, могу простить ей серебряные подсвечники в стиле рококо, как-нибудь переживу изящнейший письменный столик, тем более, что он для меня явно мал, и удобное вертящееся кресло перед ним. Но вот комод… Он и сейчас стоит перед глазами, как живой, и никакая сила не может заставить меня не думать о нем. Всю жизнь я мечтала о комоде, но и представить не могла, что на свете может быть такое чудо! Если бы Басенькин комод я увидела в музее, ни секунды не сомневаясь, сочла бы его за настоящее рококо. Однако в рококо в частном доме не верю. Значит, имитация. Но какая превосходная имитация! Я просто не могла оторваться от сказочного комода, внимательнейшим образом изучила это чудо, ощупала каждый сантиметр, несколько раз на четвереньках проползла вокруг него, обследуя нижние части, чуть ли не обнюхала драгоценный антик. Не скажу, что он был в прекрасном состоянии, напротив, явно нуждался в реставрации. Полированную поверхность драгоценной мебели испещрили многочисленные царапины, одна из них, на боку, напоминала по форме морского конька. Замочек одного из ящиков был неисправен и не запирался. Но все равно, комод был просто великолепен, и сейчас я вновь и вновь представляла его себе во всем великолепии и со всеми изъянами. Надо признать, этой Басеньке слишком много дано судьбой — и поразительная, неземная любовь, и новое "вольво", теперь вот еще сказочное сокровище в виде комода. Нс знаю, заслуживает ли такого счастья женщина, которая не держит в доме ни соли, ни сахара… Руки делали свое дело, голова свое Комод удалось немного потеснить, и я вернулась к вчерашней неразрешенной проблеме. Как все-таки зовут мужа? Сегодня я его еще не видела, зато сейчас хорошо слышала. С раннего утра он честно трудится со своим помощником. Через тонкую стенку их голоса доходили отчетливо, и я надеялась, что помощник обратится к нему, наконец, по имени. Ну например, скажет: "Послушайте, пан Каэтан". Или: "Пан Ипполит". Или просто: "Пан Янек, а не кажется ли вам…" И я узнаю, какое имя было дано мужу при святом крещении, ведь другой возможности у меня нет. Перед тем как спуститься в мастерскую, я, воспользовавшись отсутствием мужа, тщательнейшим образом обыскала гостиную, надеясь найти какие-нибудь документы, письма, бумаги, в которых бы фигурировало имя хозяина дома, но не нашла ничего. Абсолютно ничего! Видимо, перед уходом в отпуск домработница произвела генеральную уборку и выбросила все, до последней бумажки. Зато вместо имени я обнаружила поразительное количество сахара в четырех разных емкостях, запрятанных в самых неожиданных местах. Две сахарницы скрывались за рядами книжек в стеллаже, одна коробка с сахаром стояла под телевизором и притворялась обувной и, наконец, сахаром-рафинадом была заполнена большая китайская ваза, в которую для отвода глаз воткнули икебану из сухих цветов и веток. Глядишь, так я и соль найду, может, вот в этой коробке с пылесосом? Надо будет на досуге продолжить поиски. Занятая своими мыслями, я совершенно забыла о необходимости отправляться за покупками. О, куплю соль, и конец проблеме! Бросив взгляд в окошко под потолком, чтобы узнать, какая сегодня погода, я чуть не слетела со стула — на меня смотрела кошмарная рожа! В тот момент я как-то не подумала о том, что все рожи, расплющенные о стекло, производят неблагоприятное впечатление, и с трудом удержалась от крика. "Муж!" — мелькнула мысль, тем более ужасная, что я слышала его голос за стеной. Не раздвоился же он, в самом деле! Но тут сообразила — рожа за окном намного шире мужниной, рыжая и без очков. Несколько минут она нахально пялилась на меня, ритмично двигая челюстями, потом исчезла. Я заставила себя собрать остатки мужества и преодолеть оцепенение. Нет, никаким рожам не позволю запугать себя! Выскочив из мастерской, я бросилась к кухонному окну (ведь окно в мастерской было под самым потолком) и успела-таки увидеть обладателя рожи. По улице не торопясь удалялся оборванец, огромный рыжий детина. Не знаю, как дальше будет, но пока не скажешь, что в этом доме я веду тихую, спокойную жизнь. Все еще в полном расстройстве чувств села я в Басенькину машину и отправилась за покупками. По дороге вспомнила, что забыла оставить дома Басенькины документы, они так и остались лежать в сумочке, вот она, рядом, на сиденье. И расстроилась еще больше, ибо они сулили мне пять лет строгого режима. Никогда еще я столь пунктуально не следовала правилам уличного движения! Очередное потрясение ожидало меня ближе к вечеру. Отсидев после обеда положенное время в мастерской, я вернулась в дом и еще издали в холле услышала телефонный звонок. Подойти к телефону? А где он, кстати, стоит? Вот будет номер, если на звонок успеет примчаться муж и застанет меня в лихорадочных поисках чертова аппарата. Телефон упорно звонит, вот ведь терпение у человека, я давно бы положила трубку, если не отвечают. А если попросят мужа? Я ведь даже не знаю, как его зовут, может, ошибка, а я позову мужа, имя не то, Езус-Мария, тогда он сразу поймет… Пусть лучше сам снимет трубку. А если это Басеньке? Похоже, амурные безумства пана Паляновского дурно отразились и на моих умственных способностях, не говоря уже о нервах. Ведь могла же я по звону определить, где стоит аппарат? Могла же, в конце концов, сообразить — раз есть телефон, должна быть и телефонная книга, а в ней — адрес, фамилия и имя владельца телефона. В конечном итоге я их нашла, но заняло это гораздо больше времени, чем следовало. Телефон стоял на полочке за стопкой иллюстрированных журналов. Правильно мне показалось — судя по звуку, находится где-то низко. Телефонная книга лежала рядом. Телефон звонил. С чего начать? Снять трубку или сначала выяснить, как зовут мужа? Тут я услышала, как он с грохотом сбегает с лестницы. Ворвавшись в гостиную и увидев меня, он, как вкопанный, остановился посредине комнаты и нерешительным жестом поправил на носу очки. Телефон звонил. — Ну чего ждешь? — невежливо сказал муж. — Сними трубку. — Сам сними! — так же невежливо отпарировала я. Еще чего! Сниму, а как себя вести дальше? — Нет, ты сними! — упорствовал грозный муж. — Это наверняка твой хахаль! Я… того… — Он запнулся и, словно вспомнив нужные слова, с облегчением добавил: — Желаю послушать, о чем ты будешь с ним говорить! И даже отступил шаг назад, как бы демонстрируя непреклонную решимость ни за что в жизни не поднимать трубку телефона. Я уже открыла рот, чтобы продолжить перепалку, но проклятый телефонный звонок действовал на нервы, и я подняла трубку. — Алло! — послышалось в ответ на мое "слушаю". — Добрый день, пани. Говорит Викторчак. Можно попросить мужа? Очень мне понравился этот Викторчак, который так хорошо и культурно умеет говорить по телефону! — Здравствуйте, пан Викторчак, — с облегчением ответила я и, злорадно глядя на мужа, добавила: — Да, муж дома. Сейчас попрошу его к телефону. На лице мужа отразилась легкая паника, похоже, ему не очень хотелось говорить с этим милым Викторчаком, но он превозмог себя и неохотно взял трубку. Возможно, тот позвонил неудачно или муж не желал, чтобы я слышала их разговор. Во всяком случае, с трубкой в руке он выжидательно глядел на меня, не начиная разговора, а в его взгляде было столько же отвращения, сколько, наверное, в моем. Где-то там, на периферии сознания, промелькнула мысль — до чего же похожие чувства испытываем мы оба! Позвони кто мне, и я тоже подождала бы, пока муж выйдет из комнаты… Переговоры мужа с Викторчаком меня не очень-то интересовали. Вытащив у него из-под носа телефонную книгу, я удалилась в кухню, где жадно набросилась на нее. Когда я уже добралась до Мацеяков, которых оказалась прорва, и выискивала среди них нужного, опять появился муж. И в самом деле, паразит, постоянно третирует жену, ни минуты покоя! В кухню он, правда, не вошел, только просунул голову в дверь и опять невежливо начал: — Ты, слушай… Не докончив, он вдруг пристально уставился на меня. Мне стало плохо. Подозревает? А может, родинка размазалась? — Слушай! — повторил он. — Ты что ищешь? — Прием пера в стирку на дому, — без запинки ответила я. — Прием чего?! — Пера. Не знаешь, что такое перо? Белое такое, на птице растет. У нас им набиты подушки и перины. — На кой черт оно тебе? — Пора отдавать в стирку. — А! — только и произнес он, явно не зная, как отреагировать на мое решение выстирать домашнее перо. Какое-то время обалдело смотрел на меня, потом вспомнил, зачем пришел. Ведь о пере он раньше не знал… — Слушай! — по-другому он, похоже, к жене не обращался. Я начинала сочувствовать Басеньке. — А ты когда закончишь? Господи Боже! Когда я закончу искать адрес приема пера на дому? — Что именно я закончу? — холодно поинтересовалась я, стараясь не впасть в панику. — Ну тот узор, над которым сейчас работаешь. Этот, как его… Викторчак, того… торопит. И опять я не знала, как ответить правильно на такой вопрос. Закончить образец я могла за три часа, а собиралась растянуть работу на три недели. Если завтра покончу с этим, откуда взять следующий? Придумать самой? Не имею права. Не зная, что ответить, я молча смотрела на этого зануду, отравляющего мне жизнь. Он тоже выжидающе молчал. Опять пришлось проявлять инициативу. — А… потом? — Что потом? — не понял муж. — Над чем мне работать потом? Ты уже подобрал новый узор? Вид у мужа стал еще глупее, если такое вообще возможно. Мой ответ почему-то поверг его в полнейшую прострацию. Ох, похоже, я ляпнула что-то не то и сейчас раскроется обман! Сердце тревожно сжалось. — Но к-как же… — ошарашенный муж стал даже заикаться. — К-как же… Ведь целых три шшштуки… того… подобраны. В твоем ящике лежат. Ты сама их туда положила. Матерь Божья, я сама их положила! В каком ящике? Скорее, скорее надо что-то срочно придумать. Я могла их потерять… Как потерять, вместе с ящиком, что ли? — Да отвечай же, — торопил меня муж, нервно переминаясь с ноги на ногу. — Ведь Викторчак на проводе ждет. Когда закончишь? Вот пристал! Времени на раздумья не было, и я брякнула первое, что пришло в голову: — Завтра. После обеда. Голова в дверях кивнула в знак согласия и скрылась. Какое счастье! Наверное, такое испытывает человек, чудом уцелевший при столкновении двух поездов. Сидя над телефонной книгой, я медленно приходила в себя. А пан Паляновский хорош! Гарантировал полное отсутствие контактов… Но муж-то, муж! Он что, полный идиот? Как можно не понять, что я не Басенька? И видит меня вблизи, и разговаривает… Может, просто очень плохое зрение? Странно, что об этом важном обстоятельстве мне не сочли нужным сообщить. Как и о том, что он такой дурак. Придя к утешительному резюме, я воспряла духом и нашла в книге то, что искала. Мужа звали Роман. Роман Мацеяк, химик, магистр. Возможно, правда, супруга звала его Зайчиком, Рыбкой или вовсе каким-нибудь Манюсем, но, поскольку мы в настоящее время находимся в состоянии холодной войны, нежности совершенно неуместны. Роман, и все тут! — Барбара! — сухо позвал муж, когда я, положив на место телефонную книгу, уже выходила из оскверненной его присутствием гостиной. К нему я обернулась лишь потому, что он вообще издал какой-то звук, ибо "Барбару" никак не соотносила с собственной персоной. — Барбара! — громко повторил он, и я уже ожидала привычного "ты, слушай!", но он вдруг сбавил тон и закончил как-то неуверенно, запинаясь, что совершенно противоречило смыслу сказанного: — Ты… того… сию же минуту напиши мне письмо. Я продиктую. Застыв в дверях, я лихорадочно соображала, как отреагировать. Стефан Паляновский и в самом деле предупредил меня, что в обязанности Басеньки входит вести переписку мужа, так что его требование не явилось для меня неожиданным. Проблема заключалась в пишущей машинке. Где она? Опять упущение! А я ведь уже обыскивала дом, обнаружив при этом многие полезные вещи, в том числе сахар и имя мужа, но вот пишущая машинка мне не попалась нигде. Что же придумать? Вдохновение снизошло внезапно. — Изволь, — ответила я, постаравшись сделать тон голоса не просто холодным, но прямо-таки ледяным. — Вечером, как вернусь с прогулки, напишу. К тому времени, будь любезен, приготовь машинку и бумагу. Муж, похоже, не ожидал, что я сдамся без сопротивления, и не сумел скрыть радость в голосе, до неприличия легко согласившись: — Вот и хорошо, пусть вечером. И спохватившись, сурово добавил: — Смотри мне, не вздумай задержаться.
***
Естественно, я постаралась задержаться настолько, насколько выдержали мои промерзшие насквозь кости. В гостиной на низком столике уже была приготовлена машинка, рядом лежала стопка бумаги. Муж что-то искал на полках и в шкафчиках стеллажа, занимавшего целиком одну из стен гостиной. Так называемая "стенка" заменяла собой практически всю мебель в комнате — книжные и платяные шкафы, шкафы для белья и посуды и пр. и пр. Кроме дивана и кресел, в комнате стоял еще старинный секретер со множеством ящиков и дверок. Я поднялась к себе наверх, переоделась и, когда уже спускалась вниз, услышала в гостиной какой-то грохот и вроде бы звон. Может, этот псих, разозлившись на то, что я не спешу приняться за его письма, в сердцах грохнул машинку об пол? Влетев в гостиную, я застала впечатляющую картину: один из ящиков старинного секретера лежал на полу, а вокруг валялись серебряные ложки, ножи и вилки, тоже старинные. Они усыпали весь пол, их было столько, что просто непонятно, как они могли поместиться в одном ящике. Стоя на коленях посреди этого разгрома, муж лихорадочно собирал с пола свое богатство и запихивал его обратно в ящик. Не глядя на меня, он пробормотал: — Никак не могу запомнить, что эта проклятая рейка сломана… Не обращая на него внимания, я кинулась к машинке. Катаклизм с фамильным серебром дал мне время ознакомиться с нею. А то я уже представляла, как ищу по всей клавиатуре скобки или кавычки — в машинке, которой я, как считается, все время пользуюсь. К счастью, машинка оказалась старенькой «Оливетти», точно такой же, как у меня дома. Хозяин дома собрал с пола столовое серебро, с трудом засунул ящик с ним на место, после чего, расхаживая по комнате, ероша волосы и беспрерывно поправляя сползавшие с носа очки, принялся диктовать мне деловые письма. Писем было три штуки. Меня удивило такое обстоятельство: во всех трех срок исполнения заказов переносился с марта на апрель, прием новых и вовсе откладывался на неопределенное время. А ведь вроде бы наша мастерская не была так уж завалена работой… Впрочем, какое мне дело до этого? Сейчас гораздо важнее узнать, куда прячут машинку, и я ломала голову над тем, как это сделать. Закончив письма, я надписала на конвертах адреса, письма разложила по конвертам, машинку накрыла чехлом и вышла в кухню, не закрыв за собой ни дверь в гостиную, ни дверь в кухню. В кухне я зажгла свет, а сама на цыпочках вернулась в холл и притаилась за лестницей, ведущей на второй этаж, В случае чего скроюсь в мастерской… Отсюда прекрасно было видно, что делается в ярко освещенной гостиной. Муж собрал свои письма, а машинку затолкал глубоко под секретер. На этом, собственно, можно было и закончить наблюдение, я узнала, что хотела, но осталась на своем посту — меня заинтересовало поведение мужа. Бросив опасливый взгляд в сторону кухни, он взъерошил волосы, потом нерешительно подошел к секретеру и принялся изучать содержимое его ящичков, выдвигая их один за другим и снова задвигая. Самый нижний не выдвинулся, наверное, был заперт на ключ. Подергав несколько раз за ручку, муж в раздумье застыл над ним. Я тоже застыла, не зная, что и думать. Возможно, он и в самом деле малость помешался на почве своих матримониальных передряг? У него так основательно отшибло память, что он не помнит, где что лежит в его доме? Ну, допустим, ящик заперла зловредная Басенька в рамках отравления ему жизни, и все-таки… Хотя нет, очень возможно, Басенька действительно перед своим исчезновением заперла ящик, спрятав туда что-то ценное, и сделала это не из вредности, не для того, чтобы позлить мужа, а просто из опасения, чтобы я не украла. Интересно, какая же это ценная вещь, если в спальне она оставила мне и свои золотые часики, и кольцо с бриллиантами, да и вообще оставила весь дом с мебелью, мехами, одеждой и мужем? Я уже не говорю о «вольво». А заперла какой-то ящичек. Уж не Кохинор ли там? Меж тем муж вел себя очень странно. Он обошел секретер со всех сторон, лег на пол и заглянул, вернее, сделал тщетную попытку заглянуть снизу, встал, растерянно осмотрелся по сторонам и в полном недоумении опять взъерошил волосы, причем сначала запустил в шевелюру одну руку, потом вторую и принялся отчаянно теребить волосы. Видно, помогло, ибо лицо его прояснилось, он кинулся к стеллажу и, открыв дверцу одного из шкафчиков внизу, извлек из него большой черный ящик. Я знала, что в таком черном футляре с полукруглой крышкой находится старинная швейная зингеровская машинка — точно такая же когда-то была у моей бабушки. Муж, похоже, этого не знал. Сняв крышку и увидев швейную машинку, он в изумлении застыл над ней. Не знал, что у него в доме есть швейная машина? Не знал, что находится в ящиках секретера? Может, вообще первый раз в жизни оказался в этой комнате? Вон как затравленно озирается… А он снова в какой-то мрачной отрешенности уставился на несчастную машинку, потом раздраженно захлопнул футляр и опять огляделся. Мне стало страшно, до того он походил на человека, лишившегося рассудка: волосы взъерошены, стекла очков дико блестят, движения нервные, резкие. Не хватает только пены изо рта! Ну и влипла я! Обманом завлекли меня в этот дом и заперли наедине с сумасшедшим! А сумасшедший явно что-то искал. Сочтя, видимо, секретер изученным, он принялся за стеллаж. Заглядывал во все его отделения, распахивал дверцы, выдвигал ящики, переставлял книжки. Постепенно он переместился в сторону и исчез из моего поля зрения, а потом и вовсе затих. Интересно, чем он там занимается? Покинув свое укрытие за лестницей, я тихонько заглянула в комнату. Псих стоял в углу, заложив руки за спину, и раскачивался с носка на пятку взад и вперед, взад и вперед. Глаза устремлены в одну точку, а на лице — тупое отчаяние. Что же такое эта злыдня спрятала от него?! Я уже заканчивала ужин, когда муж появился в дверях кухни и мрачно заявил: — Мне нужны иголка с ниткой. Кусок хлеба с маслом застрял у меня в горле. Так вот что он искал! Интересно, откуда мне их взять? Ничего похожего на швейные принадлежности мне не попадалось на глаза в этом доме, кроме упомянутой зингеровской машинки, а гадать, куда Басенька могла их засунуть, — бесполезно. Не стану же я сейчас, при нем, их искать? — С какой ниткой? — неприязненно поинтересовалась я, чтобы выиграть время. — С белой и черной, — подумав, ответил муж. Еще подумал и добавил: — И еще мне нужна булавка. Две булавки. — Так возьми сам. Кто тебе запрещает? — Взял бы, так ведь ты опять куда-то их засунула, — обиженно возразил он. — Сколько раз говорил — пусть стоит на виду, тогда буду брать сам. Я чуть было не ляпнула, что это не я засунула, а его Басенька, да вовремя прикусила язык. Вместо этого мерзким голосом ответила: — Завтра дам. Ишь мода какая — шить по ночам! Ему ничего не оставалось, как принять мои условия: — Ну завтра, так завтра, только с самого утра. Поиски заняли у меня чуть ли не всю ночь. Как я и предполагала, в ящичках швейной машинки было все, что угодно, только не то, что положено. Один из них был доверху забит пробками для бутылок, среди которых притаился штопор. Второй — карандашами и шариковыми ручками. Третий — тюбиками губной помады и зубной пасты. В комнатке домработницы мне правда попался портняжный сантиметр, но нигде никаких следов ниток и иголок. Уже стало светать, когда я отправилась спать, решив приобрести необходимые принадлежности в магазине. Гонорар в пятьдесят тысяч злотых уже не казался мне слишком большим… Утром при встрече с мужем я его холодно известила о том, что белые и черные нитки все вышли, остались только розовые. Иголки могу дать, но раз пока нет ниток… В общем, поеду за покупками и куплю, пусть подождет. Мое сообщение муж принял без восторга, но не возражал. После обеда я отправилась за покупками, решив заодно купить и еще кое-какие необходимые для дома вещи. Вот только, может, имеет смысл вместо обычного мыла купить что-нибудь этакое, необычное. Чтобы не выйти из образа Басеньки. Ну, я не знаю… Ага, вот косметические отруби, пожалуй, подойдут. А то я веду себя излишне нормально, мужу мое поведение может показаться подозрительным. Пора что-нибудь этакое выкинуть… Получив долгожданные нитки и иголки в новой упаковке, прямо из магазина, муж ничуть не удивился. Немного удивилась я — что-то уж больно легко удается выходить из затруднительных положений, но не стала задумываться над этим, ибо затруднительные положения возникали буквально на каждом шагу. Ну например, рыжий дебил за окном. Он подолгу ошивался у нашего дома, то сидел на корточках во дворе, то прилипал к окну мастерской, когда я работала и не сводил глаз с моих рук, выводивших кружки и полукружия. И ни на миг не переставал ритмично двигать челюстями — то ли жевал резинку, то ли у него был такой нервный тик. Это меня раздражало больше всего. Очень хотелось потребовать удаления рыжего оборванца из моего дворика, но я воздержалась, — а вдруг рыжий дебил составляет неотъемлемую часть пейзажа, нормальное, обычное явление, и я себя разоблачу. Пан Паляновский со своей Басенькой уже столько важных вещей упустили, могли и рыжего упустить. Как и обещала, после обеда я закончила свой образец и ближе к вечеру зашла к нему в мастерскую, чтобы сдать работу. К делу рук моих он отнесся без всякого почтения и радости особой не проявил. Профессиональным жестом проверив идентичность узора со всех сторон, он небрежно свернул его в трубку, обвязал шнурком и повелительно буркнул: — Ну, поехали. Вот еще неожиданность! А я чуть было окончательно не успокоилась — раз с образцом все в порядке, раз до сих пор он не раскрыл обмана, то уж не раскроет, и я могу наконец успокоиться. И вдруг "поехали"! Господи, куда еще?! Что за человек, все-то он недоволен! Получил нитки и иголки, даже свои булавки, получил образец, и все ему мало! — Поехали! — грубо повторил муж. — Чего ждешь? — Что ты еще выдумал? — недовольно вскинулась я, с ненавистью наблюдая, как у него опять очки слетели с носа. — Куда поехали? — То есть как куда? Ясно, к Земянскому! Кто такой Земянский, Езус-Мария?! Ну просто на каждом шагу западня! — Не поеду! — я капризно оттопырила губы. — Сам поезжай! Видимо, в данном конкретном случае муж никак не ожидал капризов жены. С рулоном в руке он уже выходил из мастерской и теперь с недоумением обернулся в дверях. — Спятила ты, что ли? Так я и буду вот с этим таскаться по городу? Что еще за новые фокусы? Растерявшись от такого натиска, я встала со стула и послушно пошла за ним. Мы поднимались по лестнице в холл, а я ломала голову в поисках выхода из новой западни. Теперь я вспомнила, вроде пан Паляновский упоминал о том, что в мои обязанности входит водить машину, а значит, и возить супруга. И если в плане личных отношений чета Мацеяков находится в состоянии перманентной холодной войны, то в деловом плане они сотрудничают. Общность материальных интересов заставляет их помогать друг другу, выходит, и сейчас я не имею права капризничать и просто обязана отвезти супруга к этому чертову Земянскому, который, по всей видимости, готовит по нашим образцам матрицы. Вот только знать бы еще куда? Сяду в машину, а сама не знаю даже, в какую сторону ехать… Муж стоял в холле и недовольно наблюдал, как я задумчивопреодолевала ступеньку за ступенькой. — Да поторопись же! — недовольно сказал он. — Нужно успеть до шести. Он осмелился поторопить Басеньку! Ну этого я так не оставлю. С готовностью прервав подъем, я облокотилась на перила: — Это займет слишком много времени, как-нибудь в другой раз. Сейчас мне некогда! — Как это "некогда"? Какие могут быть "некогда"? — раскипятился муж. — Не для того ты торопилась закончить узор, чтобы он сейчас лежал! Всегда отвозили вовремя, а тут снова фокусы! — А я не желаю! Муж растерянно смотрел на меня. Очки опять свалились, и он беспомощно моргал, потом нацепил очки и стал бушевать: — Так и знал, что ты опять примешься за свои штучки, но больше терпеть я не намерен! Не позволю!! И так весь дом перевернула вверх ногами! Хватит! Немедленно в машину! Едем! Подумаешь, всего-то полчаса времени, Черняковская не на краю света. Ты меня знаешь, я долго терпел, но когда речь идет о деле… В машину!! Грозно взмахнув руками, он зацепился рулоном за перила и чуть было не свалился вниз, прямо на меня. Непосредственная опасность заставила меня прекратить фокусы, тем более что ста-то известно, куда ехать. Да и прав он, в конце концов. Когда речь идет о деле… Фокусы могу продолжать и в машине, извергая по дороге яд и ненависть. А у этого Земянского на Черняковской может оказаться какая-нибудь вывеска… Садясь в машину, я вдруг вспомнила, что, пожалуй, знаю, где именно на Черняковской проживает Земянский. Несколько лет назад, когда мне пришлось заниматься такими узорами, меня как-то один знакомый привез в мастерскую, где по шаблонам изготавливали матрицы. Точно, это было на Черняковской! Там еще рядом вулканизационная мастерская, и я на всю жизнь запомнила жутко элегантного автовладельца, который почему-то колесо от своей машины нес в объятиях, вместо того чтобы катить его по земле. Раскорякой, приседая от тяжести, перепачкав свой роскошный костюм и с несчастным выражением лица. Нет, такое не забывается. — Заткнись! — бросила я мужу, который все продолжал бушевать. — Не видишь, еду! По дороге мне стало ясно, почему машину водит Басенька, а не муж. Когда мы выехали на Хелмскую, муж, до сих пор спокойно сидящий рядом, вдруг вздрогнул и судорожно ухватился обеими руками за приборную доску. Я удивилась — ничего не произошло, ехала я нормально, других машин в непосредственной близости не было. Что это на него напало? Он же весь затрясся, вытаращил глаза и хрипло застонал: — Тише! Ну куда ты так гонишь? Я невольно кинула взгляд на спидометр — может, и в самом деле гоню, сама того не замечая, так как всегда любила быструю езду, а может, еще не освоилась с новой машиной и еду быстрее, чем положено? Спидометр показывал 65. Посмотрела на мужа — тот весь перекосился от страха. Снизила скорость до 60, но и это не помогло, он сидел зажмурившись, ухватившись обеими руками за доску перед собой и тихонько стонал. Когда я сделала правый поворот (на скорости 15 км), он вел себя так, будто я брала на бешеной скорости крутой поворот над пропастью. Похоже, он относится к тем несчастным, которые боятся ездить на автомашинах. Это своего рода болезнь, автофобия, и тут уж ничего не поделаешь. Странно только, что ее приступ начался на Хелмской, где я ехала спокойно и ровно, а не раньше, на Бельведерской, где я с наслаждением обошла "фольксваген", "фиат" и два автобуса, для чего пришлось немного нажать на газ, и в результате к перекрестку примчалась на скорости за 90. Пришлось резко затормозить, сбросила скорость я в последний момент и сделала левый поворот буквально под носом мчавшегося из Вилянова "мерседеса". И только на Хелмской вспомнила, что мне нельзя привлекать внимание дорожной инспекции, поэтому и тащилась там, как черепаха. По Черняковской я ехала не торопясь, чтобы не пропустить вывески вулканизационной мастерской. Улица неширокая, и за мной вынуждено было тащиться такси, зеленая "Варшава". Я хотела пропустить его и даже несколько раз притормаживала, чтобы не путаться у него под ногами и спокойно разыскивать нужный мне дом. Таксисту не удалось воспользоваться возможностью обогнать меня, потому что его пассажир, похоже вдребадан пьяный, никак не мог указать дом, где следует остановиться. Таксист уже сделал несколько попыток, останавливался, но все его усилия выжать из пассажира информацию оказались тщетными. Судя по жестам пьяницы, он жил в нескольких домах одновременно. Тут передо мной мелькнула вывеска вулканизационной мастерской. Земянский должен быть рядом. Я остановила машину, муж забрал с заднего сиденья рулон с узором и вышел, велев мне ждать его. Поскольку он вошел во двор дома, перед которым я затормозила, стало ясно — привезла его на место. Такси с пьяным пассажиром наконец смогло проехать дальше. Кажется, они нашли нужный дом, потому что шофер остановил машину, и пьяница начинает вылезать из нее. Это продолжалось довольно долго. Наконец вылез, но, не найдя опоры, пошатнулся и, чтобы не упасть, навалился на капот. С трудом развернувшись и опершись о машину задом, он огляделся, и, видимо, остался недоволен увиденным, так как сделал попытку залезть в машину обратно, не рискуя, однако, оторваться от нее и перекатываясь по ней до самой дверцы. Шофер тщетно пытался отговорить его от этого намерения. Я с интересом наблюдала эту сцену, которая несколько скрасила ожидание. А, впрочем, зачем же я так послушно ожидаю мужа? Не разумнее ли будет бросить его на произвол судьбы и уехать, не дождавшись? Ведь Басенька очень здорово приучила его к своим художествам, благодаря им только и можно объяснить тот факт, что он до сих пор меня не разоблачил, а если буду излишне покорна, то как пить дать разоблачит. Муж успел вернуться до того, как я приняла решение. — А теперь домой! — пробурчал он. Пьянице удалось-таки залезть обратно в такси. Шофер, похоже, смирился, захлопнул за ним дверцу, сел и развернулся, опередив меня. Наверное, специально поторопился, вспомнив, как пришлось тащиться за мной. Ничего, на первом же перекрестке "вольво" показало, что оно "вольво"! А этот придурок, муж, пусть потерпит. В конце концов, должна же Басенька продемонстрировать свою неприязнь к мужу? Муж, как ни странно, сидел спокойно и не прореагировал ни на одну автомобильную штучку. Я было огорчилась, но на Бельведерской до него дошло, что происходит с машиной, и он, к величайшему моему удовлетворению, впал в настоящую панику. Когда я припарковалась у нашего дома, он был в невменяемом состоянии.
***
Прошло три дня, и я окончательно успокоилась. Немного даже привыкла и к новой роли, и к новому дому. Жизнь, в общем, шла спокойная, я старалась придерживаться раз заведенного порядка. В своем рабочем столе в мастерской я обнаружила множество Басенькиных рисунков и набросков. Три из них были сколоты вместе и обозначены жирной "птичкой" — явно те, над которыми следовало работать. Я прикрепила к чертежной доске новый лист астралона и приступила к работе, за которой с захватывающим интересом наблюдал рыжий дебил за окном. К нему я тоже немного привыкла, и он уже не так мешал. А если свистнет нашу коммерческую тайну, пусть голова болит у Басеньки. Муж тоже не доставлял особых хлопот, вел себя, как положено, в меру придирался, в меру грубил, в общем, ничего особенного. Виделись мы нечасто, должно быть мое присутствие ему тоже не доставляло радости. Итак, я успокоилась и обрела душевное равновесие, которого лишилась, ознакомившись с романом века и согласившись личным участием помочь бедным влюбленным. Немало нервов мне это стоило, чего скрывать, но, кажется, все обошлось, мероприятие оказалось не столь уж сумасбродным. В спокойной обстановке ко мне вернулась способность мыслить логично, и я стала удивляться. Играть роль Басеньки оказалось что-то уж слишком легко… Вот если бы муж встречал меня очень редко, видел издали, например, на улице, в Басенькиных одеждах, которые знает и помнит, я бы еще могла понять… Внешне я действительно очень походила на его жену, каждое утро перед тем, как выйти из своей комнаты, старательно подделывалась под Басеньку, положив перед собой ее фотографию и стараясь выполнять все указания гримера. Но ведь лицо — это еще не все, у человека столько индивидуальных черточек, характерных только для него… А ведь мы встречаемся по нескольку раз на день, общаемся, он видит меня вблизи. И до сих пор не понял, что я — не Басенька? Удивительно. Я удивлялась и в то же время смутно чувствовала — не тому я удивляюсь! И дело вообще не в этом, а в чем-то другом. В чем — трудно сформулировать, но происходило что-то неестественное, нелогичное, чего никак не должно было быть. Поужинав, я мыла за собой посуду в кухне, стараясь не перепутать и ненароком не вымыть его чашки или тарелки, когда он по своему обыкновению просунул голову в дверь и невежливо буркнул: — Ты… куда утюг задевала? Грязный нож вывалился у меня из рук. Вот, опять он начинает! Откуда мне знать, куда Басенька спрятала утюг? Он мне нигде не попадался, точно так же, как и швейные принадлежности. До сих пор я их не обнаружила. Почувствовала, что опять впадаю в панику, почувствовала, как во мне растет раздражение, на сей раз против несносной Басеньки, из-за которой приходится столько нервничать, и совершенно естественным раздраженным тоном ответила: — Туда, куда положено. А если там нет, то в другом месте. Разуй глаза и поищи. Муж явно собирался дать мне достойный ответ, но, похоже, ничего не придумал, пожал плечами и убрал голову из кухни. Покончив с посудой, я занялась поисками утюга. Интересно, куда Басенька могла его сунуть? Не выбросила же, в самом деле, в окно, как однажды поступила с грязными тарелками. Но в любом случае, что бы она с ним ни сделала, я должна это знать, ибо Басенька — это я. Муж, похоже, больше не собирался задавать мне глупые вопросы и взялся самостоятельно отыскать утюг, стараясь, чтобы я этого не заметила. Я, со своей стороны, старалась скрыть от него свои поиски. Мы энергично работали. Я в кухне, муж в прихожей. Перетряхивая в двадцатый раз все кухонные шкафчики, я вздрогнула от грохота, который раздался в прихожей. Оказалось, роясь в большом встроенном шкафу под лестницей, муж уронил пылесос и теперь стоял над его останками как живой памятник отчаянию и безнадежности. В одной руке он держал очки, другую запустил, по своему обыкновению, в шевелюру. При виде меня он вздрогнул и попытался сделать вид, что ищет совсем не утюг. — Ну, разумеется, — сказал он голосом, который наверняка считал ехидным. — Нигде не найдешь этого… как его… Нигде ничего не найдешь! Я глядела на него во все глаза и совсем забыла, что надо тоже ответить что-нибудь поехиднее. Я вдруг четко осознала — он меня боится! Ведь это же ясно как день — он так же панически боится меня, как и я его. Ничего не понимаю. Ну я его боюсь, это понятно, я играю чужую роль. Но почему боится он? Возможно, уже тогда я бы все поняла, если бы не проклятый утюг. Он мешал сосредоточиться. Во что бы то ни стало надо найти его, чтобы ничто не мешало думать. Муж из прихожей сбежал. Оставшись одна, я попыталась рассуждать, пользуясь дедуктивным методом, хотя сомневалась, что, пряча утюг, Басенька могла им руководствоваться. Где уж ей! Итак, утюг должен находиться там, где гладят. Там же должна быть и гладильная доска. Гладильная доска нигде мне не попадалась на глаза, а она, что тут говорить, побольше утюга, и спрятать ее труднее. Вряд ли хозяйка дома гладит сама, если есть домработница, правда? Домработница гладит, домработница гладит… Если не в кухне, то где? Всего вероятнее, в отведенном ей специальном помещении, то есть в своей комнате. Гладильная доска и в самом деле стояла в комнате прислуги, в углу за шкафом. Рядом, на полочке, стоял и утюг. Я с трудом удержалась от того, чтобы не помчаться к мужу с радостной вестью. А потом меня поразило следующее соображение: утюг находился там, где и должен быть, так почему же он не мог его найти? Не знает, что в доме есть домработница? Ну, допустим, раз есть домработница, сам никогда ничего не гладил, даже порток себе, эта сторона жизни его абсолютно не интересовала, допустим, утюг ему понадобился первый раз в жизни и он не имел понятия, где ему положено быть. Допустим. И что искал его в самых несуразных местах из-за сумасбродной Басеньки — тоже понятно. Не понятно только, почему делал это втайне от меня. Тут могут быть разные объяснения. Например, он занимается каким-нибудь нелегальным бизнесом, мошенничеством, злоупотреблениями, не знаю, чем еще, и очень не хочет, чтобы Басенька знала об этом. Вот и с Викторчаком не хотел говорить, пока я не выйду из комнаты. Или такой вариант: он прекрасно знает, что я — не Басенька, по каким-то своим соображениям не показывает мне этого, притворяется, что принял меня за Басеньку, а чужому человеку не желает открывать свои коммерческие тайны и боится, что я пойму, что он понял… От всех этих сложностей голова у меня пошла кругом. Так недолго и свихнуться. Я окончательно запуталась в своих рассуждениях, но меня не покидало тревожное ощущение — что-то тут не так… Перед выходом на прогулку я наткнулась в холле на этого забитого, несчастного дуралея, и невольно в сердце закралась жалость. — Ты, конечно, так и не нашел утюга? — презрительно спросила я. — Стоит на своем месте, в комнате прислуги, как тебе и говорили. Не знаю уж, где были твои глаза… Дуралей мрачно взглянул на меня, кинул "ну не видел!" и скрылся в кухне. Домой я вернулась довольно поздно, никакие злые предчувствия не мутили мне душу. Мутили ее мысли о жене блондина моей мечты. Я третий раз встретила его в скверике, и во мне зародилась робкая мысль о том, что он с ней поссорился. Иначе зачем ему гулять в такую промозглую погоду по такому жалкому скверику? Занятая своими мыслями, я почти механически открыла дверь, собираясь подняться к себе, но в холле меня поджидал муж. Вид его был ужасен — руки по-наполеоновски скрещены на груди, ноги широко расставлены, мрачный взгляд исподлобья выражал отчаянную решимость, а сквозь стиснутые зубы прорывалось странное, глухое урчание. Удивленная, я остановилась у двери. Что бы это значило? Муж сделал резкий выпад вперед одной ногой и неожиданно рявкнул громовым голосом: — Распутница!!! Я остолбенела. Что на него нашло? Всего можно было ожидать от такого человека, но только не этого. Да какое он имеет право?! А муж продолжал бушевать. Убрав ногу на место, он сделал выпад другой — ну прямо гимнастические упражнения! К тому же принялся угрожающе размахивать руками и наконец, погрозив мне кулаком, завыл, на этот раз для разнообразия дискантом: — Потаскуха!!! Мне все известно! Не позволю марать мое доброе имя! Не позволю шляться по сточным канавам! Я совсем обалдела. При чем тут сточные канавы, Господи Иисусе! Это о моих прогулках по скверику, что ли? Ну мокро там, в самом деле, ну грязно, но мараю я Басенькину обувь, а не его доброе имя. Напился, хватил лишнего? Я не столько испугалась, сколько удивилась, и опять не знала, как поступить. Обидеться и уйти? Принять активное участие в семейном скандале? Никаких инструкций на сей счет я не получила, опять упущение. А муж тем временем совсем распоясался: — Хватит с меня твоих хахалей! Больше я не потерплю. Ты моя жена или не моя? Убью эту скотину. Убью-у-у!!! Скотиной, которой грозила опасность, мог быть лишь Стефан Паляновский. Будучи Басенькой, я должна встревожиться за здоровье любовника. Надо как-то утихомирить мужа. А тот неистовствовал. Он рычал, как раненый буйвол, мешая мне собраться с мыслями. — Заткнись! — рявкнула я, воспользовавшись передышкой законного владельца Басеньки перед очередным воплем. — Люди услышат! Буйвол замер с занесенным кулаком. С носа слетели очки, он поправил их свободной рукой. Спокойно двинувшись к лестнице, я выразительно покрутила пальцем у лба и холодно заявила: — И вообще, в таком тоне я отказываюсь говорить с тобой. Ни по каким сточным канавам я не шляюсь, не говори глупостей. И уже с лестницы бросила: — А если тебе что не нравится, можешь развестись со мной и не устраивать тут базарные скандалы. Муж оживился. — Никаких разводов! — заявил он спокойно и даже с удовлетворением. — И не надейся. А твоим хахалям я покажу, где раки зимуют. Думаешь, не знаю, чем ты занимаешься? На подобные гнусные инсинуации я не сочла нужным отвечать. Если действительно знает, чем я занимаюсь, должен понимать — никаких оснований оскорблять меня у него нет. А если его шпионы… Кстати, пока никаких шпионов, кроме рыжего дебила, я не видела, но тот шпионит только у дома. Так вот, если его шпионы что-то сами навыдумывали, а он им поверил, так я не виновата. Совсем забыла я о наличии шпионов. Вот донесут ему о блондине в скверике… Не дай Бог он заговорит со мной! Как пить дать, схлопочет по физиономии! Целых два дня после скандала мы не разговаривали. На третий день муж прервал молчание. — Сейчас я еду в Лодзь, — неожиданно заявил он, просунув голову в дверь моего рабочего кабинета. — Отвези меня на вокзал. Я не стала упрямиться, требование отвезти его на вокзал было выражено тем же самым безапелляционным тоном, как и тогда приказание отвезти его к Земянскому. Видимо, возить его и в самом деле входило в обязанности Басеньки. Где вокзал, я, слава Богу, знаю. А кроме того, какая неожиданная радость! Я вдруг получаю несколько часов спокойного отдыха, когда можно расслабиться, знать, что тебе не свалится на голову новая неожиданность. Кстати, о голове. Можно будет без парика походить. И пожить хоть немного со своим собственным лицом, не следя за ним и не подделываясь под Басеньку. Нет, нет, никаких фокусов, а то раздумает и не поедет. — Когда вернешься? — поинтересовалась я уже по дороге в тайной надежде пожить спокойно хоть недельку. Он с подозрением глянул на меня: — Завтра, как всегда. Очень рано. На рассвете. Эти подробности меня уже не интересовали. На рассвете я недееспособна. Сейчас я больше всего опасалась чем-нибудь вызвать его раздражение. Любой повод мог заставить его психануть и отложить поездку, поэтому ехала я медленно, зная, как он боится быстрой езды. И вызвала-таки недовольство. — Ты чего тащишься, как на похоронах! — неожиданно набросился он на меня. — Опоздаем! Мне еще билет надо купить. И как бы спохватившись, вдруг завопил: — Медленнее, медленнее! Куда ты так гонишь? Считая момент неподходящим для дискуссий о его полной невменяемости и выяснения, чего же он хочет на самом деле, я ни слова не произнесла, только нажала на газ, в результате чего весь путь до Центрального вокзала он просидел с закрытыми глазами, судорожно вцепившись в приборную доску и глухо постанывая. — Тебе лучше ездить на заднем сиденье, — посоветовала я, тормозя перед вокзалом. — Это еще почему? — удивился муж, мысли которого были явно заняты чем-то другим. — А, ты об этом… Нет, на заднем еще хуже. До завтра.
***
А завтра ранним утром меня разбудил звонок. Ничего не соображая со сна, я взглянула на часы. Полшестого! Какому кретину вздумалось звонить в это время? Набросив халат, я ощупью спустилась в гостиную, ощупью отыскала телефон — глаза никак не раскрывались. И только тут поняла, что звонили в дверь. Ну, конечно, этот дуралей забыл ключи и теперь будит меня в такую несусветную рань. Нет, даром ему это не пройдет! Одурелая со сна, зевая во весь рот, я распахнула дверь, совершенно позабыв о том, что появлюсь в собственном виде, а не в образе Басеньки. За дверью стоял незнакомый мужчина. — Куры здесь есть? — грубым голосом спросил он. Спятить можно! Чуть свет меня будит эта неотесанная дубина для того лишь, чтобы задавать идиотские вопросы! — Нету! — рявкнула я в ответ и сделала попытку захлопнуть дверь у него под носом, но этот хам придержал ее ногой. — А что есть? — упорствовал он. — Крокодилы! — раздраженно бросила я, готовая задушить его голыми руками. Неотесанный хам вроде бы засомневался и решил что-то для себя уточнить: — Ангорские? Нет, это уж слишком! В полшестого утра ангорские крокодилы?! — Ангорские! — только чтобы отвязался, подтвердила я. — Воют на луну. — А морковь они едят? — Вам-то какое дело? Что вам тут вообще нужно? Мое раздражение отскакивало от хама как горох от стенки. Он невозмутимо продолжал: — Мне сказали — будут ангорские кролики. Вот, берите. Это для шамана. Доставить немедленно. Тут Мацеяк живет? Очень хотелось ответить: "Нет, король Густав Адольф!", но я заставила себя промолчать, только кивнула. — Ну тогда правильно, сюда принес. Так это для шамана, немедленно доставить! И невзирая на мое слабое сопротивление, впихнул мне в руки огромный пакет, размером с хороший чемодан и такой тяжелый, что я чуть было не уронила его себе на ноги. — Шаману передать! — повторил он грозно и ушел, прежде чем я успела воспротивиться. Я осталась стоять на пороге дома, наверное, с очень глупым видом, придавленная тяжестью пакета. Весил он никак не меньше ста килограммов и содержал, надо полагать, морковь для ангорских крокодилов. Объяснение случившегося могло быть только одно — муж. Он проворачивает свои темные интересы, а чтобы подложить мне свинью, специально уезжает в этот день, договорившись о доставке товара чуть свет. Знает, что для меня страшнее всего встать в такую дикую рань. Негодяй, мерзавец! Нет, больше я с ним не выдержу, развод немедленно! Похоже, я совсем вжилась в роль Басеньки. С превеликим трудом отволокла я пакет с морковью в кухню и, сама не знаю как, взгромоздила на стол, а потом отправилась досыпать. Муж объявился, подлец, только ближе к вечеру. К тому времени я уже, конечно, проснулась и была в состоянии соображать. Пожалуй, все-таки грубиян со своей морковью явился экспромтом, без договоренности с мужем, иначе бы тот меня предупредил. А если из вредности и подложил свинью, как я предполагала, то теперь уж, вернувшись, обязательно бы поинтересовался пакетом для шамана. А он не поинтересовался. Странно все это… Странно не то, что принесли морковь, и даже не тот факт, что принесли ее чуть свет. Странными были расспросы доставившего пакет посланца. Куры, крокодилы, ангорские кролики… Если бы он не назвал фамилию Мацеяков, я бы ни минуты не сомневалась в ошибке. Закончив послеобеденную часть работы, я покинула мастерскую и, прежде чем подняться к себе, заглянула в кухню. Муж готовил себе еду. Ему очень мешала занявшая весь стол передача для шамана. Услышав, что я заглянула в кухню, он поинтересовался, ткнув пальцем в пакет: — Это обязательно должно тут лежать? Интересно, а где же лежать моркови, как не в кухне? Но я не стала вдаваться в дискуссию: — Не знаю. Ты должен это немедленно доставить шаману. — Что?! — Доставить шаману. Немедленно. Какой-то хам принес сегодня чуть свет. Муж остолбенел и разинул рот, будучи не в состоянии вымолвить ни слова. Я встревожилась, — а вдруг доставка пакетов шаману входит в обязанности Басеньки? А вдруг это тайна, тщательно скрываемая от мужа? Эх, надо было заранее все как следует продумать, теперь вот неизвестно, как лучше поступить. Ладно, сказанного не вернешь, посмотрим, что он предпримет. Муж с большим трудом пришел в себя и явно тоже раздумывал, как отреагировать. Долго думал, потом неуверенно поинтересовался: — Он что-нибудь передал? — Кто? — Ну, этот хам. — Передал. Вот этот пакет для шамана. — Нет, пакет понятно, но он что-нибудь говорил? Пожалуй, про крокодилов я ему не скажу, мои настроения в ранние утренние часы — мое личное дело. Возможно, Басенька ведет себя по-другому. Поэтому я на всякий случай ответила осторожно: — Ничего особенного. Спросил, здесь ли живет Мацеяк, передал пакет и велел немедленно доставить шаману. Думаю, первый раз сюда приходил. — Кто? — Ну, этот хам. Я его не знаю. — А! Похоже, муж его тоже не знал. Он все еще выглядел ошарашенным, но это меня не очень удивляло. Не разбираюсь я в их взаимоотношениях, возможно, дела с шаманом ведет Басенька, пусть сами разбираются. Оставив мужа в кухне наедине с пакетом, я ушла, а когда перед сном зашла выпить чаю, пакета уже не было. Обнаружила его я на следующий день, когда в поисках подходящей кисточки ненароком отодвинула мешавшую мне чертежную доску в мужниной половине мастерской. Отодвинула и наткнулась на собственность шамана. Не знаю, почему мне взбрело в голову вмешаться в это темное дело, но я набросилась на мужа: — Это как понимать? Я же тебе польским языком сказала — немедленно доставить шаману! Муж стоял ко мне задом, прикручивая что-то к столу. Нервно вздрогнув, он застыл по своему обыкновению, потом нерешительно обернулся: — Ты о чем? А, это… Времени у меня не было. И сейчас я занят. Будь добра, займись этим сама. Давай я отнесу пакет в машину, а ты отвезешь. — Еще чего! Не буду добра. Я тоже занята. Отнеси сам! — Чем же, интересно, ты занята? Вроде ничего срочного нет. Если немедленно, то немедленно и доставь! Тебе говорили, а не мне! Вот сразу же и отправляйся. Сама виновата, нечего было вмешиваться. Как выйти из глупого положения? Где искать шамана? Если, по всей вероятности, грубияна курьера ни Басенька, ни ее муж не знают, то шамана знать должны. По непонятным причинам муж пытается на меня свалить доставку пакета, вот теперь и ломай голову… Муж аккуратно положил проклятый пакет на заднем сиденье, захлопнул дверцу машины и жестом показал — ну же, двигайся! Выхода не было, пришлось сесть и поехать. Где только я не побывала! Шаман мог жить и на соседней улице, и в отдаленном предместье Варшавы. Поскольку надо было сделать вид, что я у него побывала, не следовало возвращаться домой слишком быстро. В "Копченостях" я пристроилась в самую длинную очередь, в "Молоке-Яйцах", сделала запас на будущее, с час отдыхала на паркинге перед универмагом. Отдыхала и думала. За последнее время накопилось что-то слишком уж много всяких подозрительных моментов. Я легкомысленно не задумывалась над ними, занимаясь текущими делами, но вот сейчас, когда они предстали не поодиночке, а кучей, поняла, что отмахиваться просто не имею права. Долго ломала голову, ничего умного не придумала и поехала домой. — Что это значит? — возмутился муж, заглянув в машину и увидев на заднем сиденье шаманский пакет. — Ты почему его не передала? Черт возьми! Совсем из головы вылетело! Вот к чему приводят раздумья над абстрактными проблемами. Что теперь делать с этой конкретной? — Только даром проездила, никого не застала, — раздраженно объяснила я. — Придется еще раз съездить вечером. А пока отнеси в дом, а то еще украдут. И вообще я не собираюсь больше поднимать такую тяжесть. Мне вовсе не улыбается из-за твоих делишек на всю жизнь остаться калекой, так что возьми уж на себя эту обязанность. Муж недовольно нахмурился, потом пожал плечами, выволок проклятый пакет из машины и потащил в дом. А я уж было совсем пала духом, представляя себе, как до конца дней своих буду возить его в машине. На следующий день с самого утра лил дождь и было не похоже, что к вечеру перестанет. В соответствии с инструкцией на обязательную прогулку следовало отправляться под зонтиком. Понятно, под зонтиком, но для этого нужен зонтик, а его нигде не было. Поверхностные поиски позволили обнаружить лишь летний пляжный зонтик в ярких цветочках. Он явно не подходил, надо отыскать нормальный. Пригодился опыт, я не кинулась сразу перерывать весь дом, а села и подумала, пользуясь дедуктивным методом. Если следовать логике, то зонты, плащи, сапоги, то есть все вещи, которые мокрыми поступают в дом, должны находиться там, где стекающая с них вода не повредит пол. А значит — в кухне, в ванной, в подвальном помещении, там, где вместо паркета линолеум, плитка, бетон. Поиски в кухне, ванной и моем рабочем кабинете в полуподвале ни к чему не привели. Тем более обидно, что муж, кажется, догадался — я что-то ищу. Он несколько раз являлся в самый неподходящий момент и подозрительно глядел на меня, будто следил. Это было очень неприятно. Вешалку и весь холл я прочесала несколько раз, и тоже без толку. Остается подвал. Я уже совсем было собралась спуститься туда, когда обнаружила не замеченную до сих пор дверцу встроенного шкафа на площадке у подвальной лестницы. В шкафу оказалось три дамских зонтика, один мужской, две пары резиновых сапог, два непромокаемых плаща и пакет для шамана. Что же это все значит, в самом деле? Значит, муж не отнес его шаману вчера, не отнес сегодня… Да черт с ним, пусть хоть вообще не относит, но зачем он его прячет в укромное место? И тут муж появился собственной персоной. Возник на лестнице, как призрак, как привидение… Нет, теперь уж никакая сила не заставит меня еще раз поднять вопрос о пакете для шамана! Оставив его без внимания, я протянула руку за ближайшим зонтиком. Муж за моей спиной откашлялся и произнес осипшим голосом: — Да, вот кстати… Я о пакете для шамана. Вчера его… того… вчера я не успел. Может, ты сегодня отвезешь ему? Нет, с меня достаточно! — Пропади ты пропадом со своим шаманом! — не помня себя от злости, заорала я. — Слышать больше о нем не желаю! Сыта по горло! Оставь меня в покое! Муж испугался смертельно, это точно! Возможно, я и взмахнула зонтом, не поручусь, во всяком случае муж в панике попятился и слетел с лестницы. Дорога была свободна, я рванулась вверх по лестнице так стремительно, что споткнулась о ступеньку и со всего размаху ударила себя по уху ручкой зонтика. В глазах потемнело. Я бессильно опустилась на ступеньку. Чтоб их черт побрал, и шамана, и этого недотепу! Недотепа копошился внизу лестницы, ползал на четвереньках, наверное, искал очки. — По мне, так можешь его и вовсе не относить! — почти прошипела я. — Сам будешь отвечать. Меня это не касается! — Не знаю, действительно ли это так срочно? — муж наконец нацепил очки. — Сказал бы, если срочно. — Так он и сказал! Немедленно доставить! — Мне он этого не говорил! — Зато мне сказал! — Раз тебе говорил, ты и относи! Нет, я с ума сойду! В голове у меня все перепуталось, и я уже не знала, скандалю от лица Басеньки или от себя лично. Чего он так зациклился на этом пакете? Непонятное упорство… Хотя… Я внимательнее посмотрела на жалкую фигуру мужа. Какое там упорство! Панический страх и безнадежное уныние — вот что отражалось на его лице. Что-то тут не так… Муж вдруг встряхнулся, придал лицу нормальное выражение, пробормотал что-то непонятное и скрылся у себя в мастерской. Я тоже успокоилась. Надо будет на досуге все это как следует обдумать, может, пойму, что же тут не так… Дождь, как ни странно, прекратился. В мрачном раздумье я сидела на лавочке в темном уголке сквера и курила сигарету. В некотором отдалении фонарь освещал часть аллейки. Наверняка уже в этот вечер я бы совершила потрясающее открытие, если бы спокойно могла подумать о своих проблемах, но мне не дали спокойно думать. Помешала сцена, разыгравшаяся на освещенном участке аллейки. Впрочем, то, что я увидела, вряд ли можно назвать сценой. Блондина из автобуса "Б" я приметила еще издали. Он, как и я, регулярно появлялся в скверике, что было совершенно непонятно. Вот если бы это был лес, парк. Лазенки на худой конец, тогда еще можно было бы понять. Гуляет человек, потому что так ему хочется. Любит гулять, и все тут. Лично мне трудно в такое поверить, но согласна — такое случается. Или вот если бы он проходил через скверик быстрым целеустремленным шагом — тоже понятно. Возвращается с работы домой, живет где-то неподалеку. Но ведь он по большей части именно гулял, прохаживался не торопясь. Ну какому нормальному человеку могут нравиться, прогулки по чахлому скверику, состоящему из одной лужи посередине и нескольких перекрещивающихся аллеек? С каждой встречей он все больше интересовал меня. Похоже, и он стал отличать меня от кустов и деревьев. Уже на третий день он посмотрел на меня как на человеческое существо, хотя, готова поклясться, наверняка не отдавал себе отчета, кто перед ним — восьмилетняя девочка или столетний старичок. Я, естественно, придумывала причины его ежевечерних прогулок по паршивому скверику и остановилась на одной: наверняка эта неприятная особа, его красавица жена, создает в доме невыносимую обстановку, и он уходит, куда глаза глядят. Как хорошо все-таки, что я уже давно, раз и навсегда отказалась от глупых иллюзий! Еще несколько лет назад, встреться мне мой идеал — не знаю, что было бы со мной. А теперь — все в порядке, я спокойна. Нет, больше не попадусь. Сколько раз, встречая такого блондина, я думала — вот он, настоящий! И с головой бросалась в омут, а потом… Эх, лучше не вспоминать, что потом. Кровь стынет в жилах! Все надежды мои развеивались как дым, и я оставалась одна, как потерпевший кораблекрушение моряк на пустынном берегу. Нет уж, больше меня на такое не поймаешь. Теперь вот этот блондин мог заинтересовать меня чисто теоретически. Вот я и наблюдала за ним с теоретическим интересом, отложив пока все прочие проблемы. Блондин шел по аллейке в мою сторону, а навстречу ему шел какой-то неприметный тип. Разминулись они как раз в том освещенном фонарем месте, о котором я сказала. Если бы они разминулись, совершенно нс обратив внимания друг на друга, или если бы приветствовали друг друга как знакомые, я совершенно не обратила бы внимания на их встречу и никакое подозрение не закралось бы мне в голову. Но они… Это очень непросто описать, что они сделали, ибо обменялись… Нет это не был кивок, не было приветствие в обычном понимании этого слова. Просто незаметное для постороннего глаза мгновенье взаимопонимания, общения хорошо знающих свое дело людей. Заметила же я это неуловимое мгновение только потому, что не спускала глаз со своего блондина, следила за каждым его жестом, каждым движением. А главное — я случайно знала, кем является неприметный тип и какие обычаи приняты в их ведомстве… Сердце сильно забилось, меня попеременно бросало то в жар, то в холод. Теперь я поняла, почему блондин так меня заинтересовал. Не только потому, что он — блондин моей мечты, нет, какое-то шестое чувство еще там, в автобусе, заставило меня обратить на него внимание. Пусть он выглядит, как моя воплощенная мечта, не это в нем главное. Главное — тайна. Ох, как интересно! Непременно надо с ним познакомиться, узнать поближе! Сделать это любой ценой! Я забыла обо всем на свете. Из головы вылетели все занимавшие меня до сих пор проблемы — недружная чета Мацеяков, подозрительное поведение мужа, пакет для шамана. Остался только вот этот блондин на темном сквере — заинтриговавший меня безумно и безнадежно недоступный. Будь он каким-нибудь другим, уж я бы нашла способ с ним познакомиться, уж я бы не робела, уж я бы впилась в него пиявкой, в общем, нашла бы к нему подход. Но в данном случае… Его сверхъестественная красота делала невозможными обычные, банальные способы знакомства. Представляю, как бабы рвут его на части, наверняка успех у женщин… нет, не вскружил голову, но осточертели ему бабы до крайности, и как тут убедить красавца, что интересует он меня совсем не с этой точки зрения? Ничего умного не приходило в голову, разве что опасение — если так и дальше пойдет, идиотские прогулки станут дурной привычкой, я до конца дней своих, даже покончив с мистификацией и приняв собственный облик, буду бесцельно бродить по скверику, скрывая от самой себя несбыточные надежды, чтобы не сглазить… И если я могу, стиснув зубы, отказаться от возможности познакомиться с самым интересным мужчиной в мире, то отказаться от причастности к захватывающей дух тайне — свыше моих сил. Посидев еще немного на лавочке, я промерзла насквозь и отправилась домой. На полпути спохватилась, что иду домой к себе, а не к Басеньке, и свернула в нужном направлении. Выходит, возвращаюсь в этот опасный дом, так и не продумав ситуацию. На чем это я остановилась, когда блондин спутал все мысли? Ага, на странном поведении мужа и пакете для шамана. И в самом деле, муж вел себя очень странно в самых простых, казалось бы, ситуациях, что вызвало у меня законные подозрения, какими бы невероятными они ни казались. Для таких подозрений тем не менее были все основания, как вдруг все запутала передача для шамана. Не оставлял сомнений факт, что муж всеми силами пытался сначала всучить ее мне, а натолкнувшись на сопротивление, принялся прятать ее в самые укромные уголки вместо того, чтобы доставить адресату. Что все это значит? Что такое "шаман" — человек, учреждение, условленное место? И чего муж так панически боится? Ясно же, что стремится отделаться от обременительной передачи, но не относит ее, держит в доме и трясется от страха при виде ее? Что же в таком случае может в ней быть? Додумав до этого места, я остановилась, помертвев от ужаса, волосы под париком встали дыбом. Вместо слегка подгнившей моркови мое буйное воображение представило мне расчлененные на куски человеческие руки и ноги, а также остальные фрагменты туловища. О, теперь я все поняла! Муж прекрасно осведомлен о содержимом проклятого пакета, того и гляди человеческие останки начнут испускать запах и я догадаюсь… Как это я не сообразила понюхать пакет, может, уже испускают? Мне не удалось найти логичное объяснение причин, по которым Роман Мацеяк держит в доме расчлененный человеческий труп, каждую минуту в паническом страхе ожидая, что его жена пронюхает. Я представила себе опять трясущегося от страха мужа, его полубезумные глаза, и меня тоже охватил панический страх. Может, пока не поздно, бежать куда глаза глядят? Как вернуться в этот проклятый дом, где притаилась неведомая опасность?
***
Нет, не паршивые пятьдесят тысяч пана Паляновского заставили меня все-таки вернуться в дом Басеньки, а… чувство долга, что ли, ну и еще неистребимое любопытство. Хотелось узнать, что же все это значит. Атмосфера в доме четы Мацеяков была гнетущей. Муж боялся и избегал меня, я боялась и избегала его. Теперь я почти не сомневалась в его преступных деяниях, подозрение перешло в уверенность. Непонятно только, зачем идти на преступление, если у тебя нервы ни к черту? Одновременно не покидало ощущение того, что у меня буквально под носом находится развязка какой-то потрясающей тайны, что я уже даже начала было приоткрывать над ней завесу, что, можно сказать, полизала краешек тайны, да не успела откусить, переключилась на другое. На блондина переключилась, чего уж там, а надо было додумать, собрать воедино все, связанное с мужем, шаманом, бессмысленными поисками в доме самых необходимых вещей, и множество других мелочей. Блондин сбил меня с толку. Спускаясь к себе в мастерскую, где уже с раннего утра работали муж и его помощник, я вдруг поймала себя на том, что стараюсь как можно тише проскользнуть в свой рабочий кабинет, чуть ли не на цыпочках. Не хватало еще стать жертвой мании преследования! Бесшумно отодвинула я стул от стола, бесшумно уселась за работу. Дверь, соединяющая оба помещения мастерской, была приоткрыта, и до меня отчетливо доносился каждый звук. Судя по звукам, муж с помощником разворачивали на длинном столе штуку тафты. Слышались стук рулона о поверхность стола и шелест материала. — У вас действительно больше нечем измерять ткань? — недовольно спросил помощник. — Такой штуковиной до Судного дня будем мерить. Тридцать сантиметров! Это же голова распухнет считать, я и так сбиваюсь. — Нечем, — с тяжелым вздохом ответил муж. — Был нормальный портновский метр, да куда-то подевался. Придется купить новый. — Так купите, без него в нашем деле никак не обойтись. Нельзя полагаться на то, что написано на метках. Неслышно встав из-за стола, я на цыпочках подкралась к двери и осторожно заглянула в их комнату. Помощник и муж перемеряли тафту с помощью тридцатисантиметрового треугольника. Неудивительно, что помощник выражал недовольство. Широко раскрыв глаза, наблюдала я за этой картиной и никак не могла понять причины странного поведения мужа, ибо обычный портновский метр — деревянный, с ручкой, такой, каким продавщицы в магазинах отмеряют материю покупателям, — стоит наверху в кухне, рядом с холодильником. Ну, допустим, он не очень бросается в глаза, возможно, Басенька из вредности утащила его из мастерской и сунула в кухню, но ведь муж мог бы спросить, где он, мог поискать. Из-за дурацкого утюга устроил мне скандал, а тут… Неужели все одиннадцать дней они так и меряют ткань этим дурацким угольником со стороной в тридцать сантиметров? Нет, одно из двух. Или этот человек и в самом деле ненормальный, или… Или что? Я вернулась к своим шаблонам, но работать не могла. Предположения, одно глупее другого, проносились в голове. Но это же невозможно!… Это же полнейший абсурд!… Взяв листок бумаги и карандаш, я принялась механически чертить что-то, как всегда поступаю, когда надо подумать. Точки, цветочки, загогулины постепенно заполнили весь листок. Может быть, я напрасно подозреваю этого человека, может, у него просто провалы в памяти? И он, бедняга, напрочь забыл, что в его доме имеется швейная машинка? Буквально остолбенел от неожиданности, увидев ее, я ведь помню… Забыл, что в доме есть домработница, которая занимается разными хозяйственными делами в своем рабочем помещении, в том числе и гладит… Забыл, где оставил метр. Забыл адрес шамана. И стыдится в этом признаться. Согласна, забыть можно все, вот только как забыть, что страдаешь автофобией? Одну за другой стала я припоминать все странности супруга. Ну хотя бы поразившая меня сцена ревности, ни с того ни с сего… Нечто до того искусственное было в ней, что и тогда я это заметила. Вряд ли у этого человека был большой опыт по части таких сцен. Достаточно вспомнить сползающие очки, растерянные глаза, подбираемые с трудом слова. А история с Викторчаком? Помню, я тогда еще подумала, что на его месте вела бы себя точно так же, если бы не знала, как следует отвечать на вопросы этого совершенно незнакомого мне человека. Ну я понятно, я не настоящая жена. А он? Ну вот, наконец, и выражено словами дотоле неясное ощущение. Не скажу, что мне стало от этого легче. Напротив, у меня мороз пошел по коже при одной мысли, что муж тоже фальшивый. Значит, действительно все вокруг посходили с ума — и чета Мацеяков, и пан Паляновский, и я. Всеобщее помешательство, не только начисто лишенное всякой логики, но и еще весьма дорогостоящее? Остановившись на этой разгадке, я пока не стала искать других, просто была не в состоянии. Надо успокоиться. Потянувшись за сигаретой, я обнаружила, что пачка пуста. Поискала другую, другой не было. Думать без сигареты я не могла, поэтому встала ипошла за ней в спальню. Должно быть, муж только и ждал, когда я покину свое рабочее место, потому что вошел в мою рабочую комнату, как только я из нее вышла. Поняла я это по воплю, потрясшему весь дом: — Барбара-а-а! Вопль застал меня на лестнице, и я чуть не слетела с нее — так напряжены были нервы. "Барбару" я все еще не отождествляла с собой, подействовал просто неожиданный вопль, нарушивший тишину дома. Нет, пожалуй, он все-таки сумасшедший, а не фальшивый. Судорожно вцепившись в перила, я застыла на лестнице. Муж по своему обыкновению высунул голову из двери мастерской. — Барбара! — завопил было снова, но, узрев меня, несколько приглушил громкость и возбужденно продолжал: — Слушай, это же великолепно! Замечательный узор! Давай сразу же его в работу! Я медленно приходила в себя. — Минутку! — дрожащим голосом ответила я, совершенно не понимая, какая муха его укусила. — Минутку, сейчас вернусь, только возьму сигареты. О чем это он? Взяв сигареты, я спустилась и осторожно заглянула к себе в мастерскую. Муж сидел на моем месте и с энтузиазмом делал какие-то пометки на исчерканном мною листе бумаги. Жестом подозвав меня, он энергично принялся давать указания: — Немедленно займись разработкой этого узора! Брось мазню, которой ты сейчас занимаешься, и переключись на этот. Замечательно он у тебя получился! Надо только соединить вот это с этим, а тут вот эти загогулины пустишь немного пореже. Прекрасный узор! Уж я сумею заработать на нем хорошие деньги! Я и без него знала, что наиболее удачные узоры получались у меня тогда, когда рука механически марала бумагу, а мыслями я была далеко. Не его телячий восторг, не его глупый энтузиазм заставили меня застыть на месте. Вот оно, последнее и самое веское доказательство, превратившее подозрения в твердую уверенность. Он мог быть рассеянным до умопомрачения, мог страдать провалами памяти, мог не заметить разницы между мной и Басенькой, мог не найти ниток, утюга и портновского метра, мог не знать шамана. Но не понять, что это не Басенькин рисунок, он не мог! Случилось то, чего я так боялась и прилагала столько усилий, чтобы этого не произошло, ибо знала — это разоблачит меня окончательно и бесповоротно. У Басеньки, как и у каждого художника, была своя манера рисовать. Ее эскизами и всевозможными рисунками были заполнены ящики ее рабочего стола. У меня совсем другая манера. Общеизвестно, что рисунки разных людей так же отличаются друг от друга, как и почерка. Специалисту достаточно одного взгляда, чтобы понять — эти рисунки сделаны разными людьми. Муж, без всякого сомнения, специалист в своей области, работал в ней много лет, видел множество самых разных узоров, сотни, тысячи. И если он не заметил, что мое творчество не имеет ничего общего с рисунками Басеньки, это могло означать лишь одно. Этот человек никогда в жизни не видел Басенькиных художеств, которыми был забит ее рабочий стол. Этот человек вообще не знал настоящей Басеньки. Он такой же муж, как я — жена!! Такое открытие было нелегко переварить. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось закурить сигарету. Медленно прошла, села, кивнула головой, соглашаясь с предложением мужа. Сейчас я не только согласилась бы заняться разработкой моего гениального проекта, но и взялась бы расписать потолок на манер сикстинских фресок, лишь бы он отвязался. Надо спокойно обдумать страшное открытие. Кому и зачем было нужно, чтобы я разыграла роль Басеньки перед типом, который играл роль ее мужа? Какое отношение имеет к этой идиотской затее неземная любовь Стефана Паляновского? А что случилось с настоящим мужем Басеньки, где он? Тут совсем некстати вспомнился пакет для шамана, но там он все равно бы весь не поместился, тогда где остальное? Вопросы, одни вопросы. Какого черта меня так старательно загримировали под Басеньку, если вот этот, скорее всего, никогда ее и не видел? И почему Стефану Паляновскому не жаль выложить большие деньги? И какое дело мужу до моих хахалей, если он не муж? То есть до Басенькиных хахалей? И вообще, какую цель может преследовать такое непонятное надувательство? Не впуталась ли я случайно в какое-нибудь темное, опасное дело, понять которое мне не под силу и выпутаться тоже? За что, собственно, пан Паляновский заплатил мне пятьдесят тысяч злотых?
***
Была уже поздняя ночь, когда я закончила свои поиски. Просмотрела все шкафы, палки, ящики в столах во всем доме. Искала я фотографии. Любые — семейные альбомы, конверты с любительскими снимками, фото на память о путешествии. Нет семьи, где бы не нашлось хоть несколько таких фотографий. Не может человек не сфотографироваться хоть раз в жизни! Не имея вещественных доказательств, я боялась делать окончательный вывод, уж больно нелепой и лишенной всякого смысла представлялась мне история, в которую меня втянули. Никак не укладывалось в мозгу, что Стефан Паляновский и в самом деле спятил и кроме меня оплатил также поддельного мужа, наверняка в ярких красках и ему тоже обрисовав свои любовные страдания. Усомнившись в подлинности мужа, я решила отыскать в доме фотографий настоящего Романа Мацеяка и сопоставить ее с пребывающим в квартире подозрительным индивидом. Нельзя сказать, чтобы я вообще ничего не нашла. Нашла, а как же, даже целый альбом, да что толку — он посвящен был младенческому периоду жизни хозяина дома. На аккуратно вклеенных фотографиях, снабженных четкими подписями типа "Ромочка, Пабянице, 1938", был представлен один и тот же младенец. Вот он разливается в три ручья, уцепившись за гигантских размеров мяч, вот ползет по ковру, а рядом зайчик сверхъестественной величины. Никакой пользы от таких вещественных доказательств. Интересно, чем руководствовались родители младенца Ромочки, со столь нежного возраста пытаясь привить ему гигантоманию? В ходе поисков я обнаружила множество бумаг, точно таких, какие заполняют каждый нормальный дом, — всевозможные документы, счета, страховые полисы, квитанции, справки и пр. Не было только фотографий. Вывод однозначен — фотографии спрятали специально. Спрятали от меня, значит, этот человек — не муж. А раз он не настоящий муж, от него спрятали фото Басеньки, чтобы он не догадался, что я не настоящая жена. Вот и опять пришла к тому же, с чего начала, — странная, непонятная, подозрительная история или просто сумасшедший дом. Предположения, одно другого несуразнее и страшнее, лезли в голову, и я решила лечь спать — утро вечера мудренее, на свежую голову, может, что и придумаю. Погасив свет, я легла, но не могла заснуть. Долго вертелась на постели, курила, дремала. От переживаний и сигарет пересохло в горле, неплохо бы выпить стакан чаю. Включив прикроватную лампочку, я набросила халат, влезла в тапки и тихо открыла дверь. И тогда я услышала какой-то подозрительный звук. Он доносился снизу. Держась за ручку двери, я замерла, прислушиваясь. Только этого мне и не хватало! Подозрительные звуки, когда нервы и без того на пределе. Муж — настоящий или поддельный — наверняка слал каменным сном в своей комнате, да и чего другого можно ждать от этого теленка? Вон как храпит, словно труба иерихонская, аж дом трясется. В его спальне, должно быть, стекла в окнах бренчат. А раз храпит тут, значит, не может издавать звуки там. Значит, там, внизу, звуки издает кто-то другой! Затаив дыхание, я так долго прислушивалась, что чуть не задохнулась. Переведя дух, я отпустила дверь и стала на цыпочках спускаться по лестнице, стараясь это делать бесшумно. Внизу в гостиной кто-то был. Из-за неплотно притворенной двери пробивался слабый свет, должно быть, электрического фонаря. Дверь он не закрыл понятно почему — ведь она так отчаянно скрипит. В перерывах между громовыми раскатами всхрапываний мужа я расслышала снова те самые подозрительные звуки, но, как ни прислушивалась, не могла понять, что они означают. Я не труслива от природы и у себя дома, в обычных условиях, вела бы себя совсем по-другому. Тут же мной овладела дикая паника. Такая, что я сама удивилась. Наверно, слишком уж много испытаний выпало в последнее время мне на долю, вот нервы и не выдержали. В доме и без того гнетущая обстановка, а тут еще взломщик! В какие-то доли секунды целый вихрь мыслей промчался в уме: вот этот домушник обчистит Мацеяков, они подумают — это я; вор увидит, что внизу нет ничего ценного, и поднимется наверх, тут ему подвернусь я, и он прикончит меня просто от неожиданности: неизвестно, сколько их там внизу, может, сорок разбойников, у меня же под рукой никакого подходящего орудия, а этот кретин спит сном праведника, а я тут волнуйся и за себя, и за него… Последнее соображение подействовало на меня вдохновляюще, обида заглушила все слабые протесты истощенного разума. Одним прыжком взлетела я по лестнице и рванула ручку двери в мужнину комнату. Дверь оказалась запертой. Разум пытался предостеречь меня от излишнего шума, но я уже не владела собой, изо всей силы заколотила в дверь и заорала диким голосом: — Эй, ты-ы-!! Вставай! Имя мужа вылетело из головы, я никак не могла его вспомнить и выла, как раненая львица: — Ты-ы-ы! Проснись, дурак! В доме бандиты!!! Не знаю, как отреагировал на мои вопли взломщик, но реакция мужа была самая что ни на есть правильная. Через дверь до меня донеслись вопль, стук и грохот — похоже, он слетел с кровати, заскрежетал ключ, и в дверях предстал муж собственной персоной, — ошалелый со сна, волосы взъерошены, в глазах безумие, босиком, в пижаме и без очков. Хорошо, я отшатнулась, иначе он бы налетел на меня и столкнул с лестницы. — Что? Что такое? — бормотал он нечленораздельно. Потянув его за рукав пижамы, я страшным шепотом засипела: — Тихо!! Внизу воры! Сделай что-нибудь! Тихо! Они в гостиной! — Телефон тоже в гостиной! — неизвестно зачем сообщил он тоже страшным шепотом. И перегнулся через перила, пытаясь разглядеть, что там, внизу, происходит. Для тех или того, кто был в гостиной, мои вопли явились полной неожиданностью, ибо он или они на какой-то момент замерли. Однако грабители, по всему судя, были тертые калачи, так как оцепенение длилось действительно только момент. В гостиной что-то щелкнуло, полоска света исчезла, а из двери выскочила какая-то темная фигура и бросилась вниз по лестнице к подвалу, не заботясь о соблюдении тишины. Муж нервно дернулся, секунду поколебался, а потом тоже бросился вниз. Я не колебалась ни секунды и, еще не осознав, что делаю, уже мчалась следом. Глухо топоча босыми пятками, муж скатился с лестницы, пересек холл и, споткнувшись в темноте на подвальной лестнице, с грохотом свалился с нее. Надо бы зажечь свет в холле! Напрасно шарила я по стене в поисках выключателя, забыв, где он находится, потом, плюнув, вбежала в гостиную и там зажгла свет. — Погаси! — рявкнул муж снизу. Я послушно погасила. И в самом деле, вдруг кто-то снаружи начнет в нас палить! Тем временем муж поднялся с пола и понесся в темную кухню. Припав к окну, он пытался что-то разглядеть. Я тоже. За окном была непроглядная темень. Муж помчался в гостиную и опять прильнул к окну. Я тоже. Муж сделал попытку распахнуть окно — неизвестно зачем, ведь на окне была решетка. В темноте снаружи не просматривалось абсолютно ничего. — Лови его! — сдавленным голосом прошипел муж. — На машине догонишь! И он дернул оконную раму. Что-то со звоном посыпалось на пол, что-то забренчало за окном. Наверное, на меня действовала общая нервная обстановка, потому что я совсем перестала соображать, металась, как пришитая, за мужем, и сейчас, не раздумывая, бросилась к двери, готовая выполнить его приказание. У двери вспомнила о ключах от зажигания, которые лежали в сумке наверху, резко повернулась и больно ударилась коленом о ступеньку лестницы. Боль меня немного отрезвила. Кого ловить, куда в такой темноте мчаться? Да пока я доберусь до машины, он уже будет за тридевять земель. Где искать его? — Милиция! — вырвался у меня привычный в подобных случаях крик о помощи. И тут же я прикусила себе язык. Какая милиция?! А вдруг муж вызовет милицию? Тогда я пропала — Басенькины документы, пять лет строгого режима… К счастью, муж не торопился вызывать милицию. Он, наконец, оторвался от окна, перестал выглядывать из него, как обезьяна сквозь прутья клетки, и обратился ко мне: — Ладно, включи свет. Если он что и свистнул — ты свидетель, я спал… То есть… того… Он поздно прикусил язык. Выболтал то, что и у меня было на уме, — как бы истинные хозяева дома не подумали, что кражу совершил он! Если бы я раньше не разоблачила его, то сделала бы это сейчас. Вытаращив глаза, муж уставился на меня, по-видимому, проклиная собственную глупость. А может, его ошарашил мой вид? Ведь на мне не было ни парика, ни грима Басеньки. Муж, наконец, с усилием отвел глаза и пошевелился. Что-то забренчало у него под ногами. Мы оба одновременно глянули на пол. Под окном валялась большая раскрытая шкатулка, а по всей комнате разлетелись нитки, иголки, булавки, пуговицы. Те самые проклятые швейные принадлежности! Стояли на подоконнике, за занавеской. Оба с мужем мы бессмысленно пялились на разгром в комнате, потом взглянули друг на друга. Муж отвел глаза: — Э… того… — неуверенно начал он и закончил неожиданно твердым голосом: — Нет смысла вызывать милицию. Не похоже, что вор что-то украл. Впрочем, тут и красть-то нечего. Зачем сразу поднимать шум? Впрочем, мы его вспугнули, он наверняка ничего не успел взять. Я больше не желала теряться в догадках. Вот он, подходящий момент выяснить, наконец, всю правду! — Завтра приезжает тетка Розмарина, — сказала я, внимательно наблюдая за его реакцией. — Она звонила. Спрашивала, ты уже принес ее шубу из химчистки? На лице мужа появилось хорошо знакомое мне выражение паники и безнадежности. — Откуда она звонила? — подумав, поинтересовался он. — Из Плоцка. Так ты взял шубу из химчистки? — Какую шубу? — Теткину. Муж явно лихорадочно пытался что-то придумать, но мысли ему не повиновались. Ничего лучшего не пришло ему в голову, как по своему обыкновению, спотыкаясь на каждом слове, произнести: — Нет. То есть… того… пока не взял. Куда-то подевалась… эта, как ее… квитанция. Я была беспощадна. Надо его добить, припереть к стенке, а то опять увильнет от ответа. — Ну так что же ты будешь делать? — С чем? — С теткой. Сам знаешь, какая она. Любая неприятность может ее прикончить. Сколько ей лет? На мужа жалко было смотреть. — Не знаю, сколько ей лет, откуда мне знать. А ты знаешь? — Это твоя тетка, а не моя, — обиженно заявила я, почти поверив в существование только что выдуманной тетки. — Ты говорил, очень старая. С пожилыми людьми все может случиться… Мрачно взглянув на меня, муж нагнулся и принялся собирать с пола иголки, нитки и булавки. Ему явно нечего было ответить. Я продолжала внимательно наблюдать за ним. Достаточно или еще добавить дядюшку из Радома? — Послушай, а кто ты, собственно, такой? Заданный спокойным и даже сочувственным тоном вопрос подействовал на мужа, как удар молнии. Он дернулся, больно укололся иголкой, вскочил и глядел на меня с тупым страхом, уже явно ничегошеньки не соображая. — У тебя и в самом деле есть тетка, которую зовут Розмариной? — Никак ты спятила, — пробормотал он, отступая на шаг. — Не понимаю, о чем ты говоришь. — Теперь поздно отпираться. Отпираться надо было тогда, когда я первый раз упомянула тетку Розмарину. А теперь все, пропало дело. Ты что, и в самом деле такой глупый, каким кажешься? Неужели тебе ни разу не пришло в голову, что я не та, за которую себя выдаю? Ни разу тебя ничего не удивило в этом доме? На какой срок тебя наняли играть роль Мацеяка? Муж пососал уколотый палец, исподлобья недоверчиво поглядел на меня и отошел к окну. Не оборачиваясь, он осторожно спросил: — А ты… ты кто? Ты что?… — Наверное, то же, что и ты. Во всяком случае, я не твоя жена. А ты не мой муж. И если хочешь, в два счета докажу тебе, что ты — не он, а ты. Твоя роль в этом представлении мне пока не ясна, и больше я ни слова не скажу, пока ты не признаешься, потому что все это мне очень не нравится. И в самом деле, если вся эта афера задумана кем-то для того, чтобы по неизвестным причинам втянуть меня в неизвестную западню, а муж состоит в сговоре с неизвестными злоумышленниками, то своими словами я только что приготовила самой себе петлю на шею. Хотя, может быть, попробую сбежать. Муж повернулся ко мне лицом. — Ноги замерзли, — сказал он. — И вообще, идиотское время ты выбрала для выяснения отношений. Пойду обую тапки. И он не торопясь двинулся по лестнице вверх, шлепая босыми пятками. Я подумала и тоже поднялась к себе, одеться. В гостиную мы спустились одновременно. — Ты пока докончи собирать все это с пола, а я пойду приготовлю чай, — предложила я. — Мне лучше кофе. — Ладно, тебе сделаю кофе. А ты все-таки собери с пола эту свалку. Он не возражал, даже с охотой взялся за наведение порядка, наверное, хотел без меня на свободе подумать. Когда я вернулась в гостиную с подносом, он сидел в кресле у журнального столика, тупо уставившись на шкатулку со швейными принадлежностями. — Ты уверена в том, что сказала? — устало спросил он. — Ну, в том, что я — это не я? Поставив поднос на столик, я тоже села в кресло. — Господи Боже мой, ты должен лучше меня знать, кто ты! К тому же… Погляди на меня. Не замечаешь разницы? И где твои очки? — Холера! Так и знал — если попадусь, так из-за этих проклятых очков. Никогда в жизни не носил… — А женат ты когда-нибудь в жизни был? — Нет, а что? — Оно и видно. Женатый знает — для ссоры с женой подходит любое время дня и ночи. Так ты можешь объяснить, что все это означает? Муж тяжело вздохнул, безнадежно взмахнул рукой и принялся наливать кофе мне и себе. — Если честно, мне бы самому очень хотелось это знать, так что давай разберемся. Так ты моя жена или нет? — Я такая же тебе жена, как ты мне муж. Похоже, и тебя, и меня поймали на один крючок. С какой целью это сделали, понятия не имею. Давай вместе подумаем. Муж молчал, помешивая ложечкой кофе, потом решился: — Эх, была не была! Давай! Знаешь, мне тоже казалось — что-то тут не так, но уверенности не было. Ведь меня предупредили, какая сумасбродка моя жена, может выкинуть что угодно, не надо реагировать. И я боялся тебя как черт ладана, — добавил он уже менее уверенно, наверное, не хотел обидеть. — Точь-в-точь то же самое было и со мной, — призналась я. — И боялась я тебя по-страшному, ведь ты ужасно ревнивый и вспыльчивый. А что ты теряешь, если афера раскроется? — Кооперативную квартиру М-З в "пломбе", если ты знаешь, что это такое. Я знала и посочувствовала. На жаргоне строителей "пломба" обозначает здание, которое встраивают между уже двумя существующими, по большей части старыми капитальными домами. По разным причинам в таком строении трудно соблюдать существующие строительные нормативы, поэтому квартиры в "пломбах", как правило, бывают больше обычных и улучшенной планировки. Трехкомнатная квартира в "пломбе" могла оказаться роскошными апартаментами. Редкое счастье подвернулось этому ротозею. Как бы прочитав мои мысли, ротозей пояснил: — Мне просто повезло, знакомому пришлось отказаться, и он уступил мне свой пай. Но надо было выложить сразу всю сумму. У меня были накопления, двадцать тысяч, не хватало еще пятидесяти, и этот Мацеяк для меня был подарком судьбы. А что дали тебе? — То же самое плюс еще пятьдесят долларов. Ты все еще боишься меня? Можешь перестать. — Хорошо. Прекращаем бояться и пьем кофе. А дальше что будем делать? Я и сама не знала, что дальше. Бросила в чашку с кофе кусочек сахара, закурила сигарету и поудобнее устроилась в кресле. Не стану скрывать, мне стало намного легче, когда я разгадала эту загадку, кое-что прояснилось, но вместо одной появилась куча других загадок, едва ли не более сложных и подозрительных. Вокруг них толпилось множество более мелких и простых. Начинать следовало с них. Теперь у меня был союзник. Перестав бояться, муж оживился, расслабился и теперь казался намного симпатичнее. Между нами сразу же установились непринужденные, дружеские отношения. — Давай начнем сначала, — предложила я. — Кто тебя нанял и зачем? Ты разводишься со мной? — И речи быть не может! Я в тебе страшно заинтересован. Во-первых, у тебя деньги, это ты в основном финансируешь наше предприятие, а во-вторых, ты подготавливаешь узоры. Нанял меня Мацеяк, тот самый, настоящий. Флокировку я знаю. — Он похож на тебя? — Не очень. Честно говоря, я блондин, а тут пришлось перекраситься в черный цвет и отпустить бороду. Брови мне нарастили. Знаешь, тем самым методом, как на лысине выращивают волосы. Сказали, потом, если хочу, могу повырывать. Не знаю, может, так и оставлю, мне они не мешают. А вот фигурой я точь-в-точь он. Правда, я малость толще, поэтому вечно отлетали пуговицы и на брюках, и на пиджаке, рубашки с трудом сходятся на шее, а во всем доме не нашлось ни одной иголки, ни катушки ниток. Какого черта ты их так припрятала? — Это не я, это Басенька. Слушай, а что он тебе наплел? — Довольно запутанная история. Разводиться с тобой мне невыгодно, но ты этого желаешь, воспользуешься любым предлогом, поэтому я должен быть чист, как слеза ребенка. У меня есть девушка, хотелось бы съездить куда-нибудь недели на три, но ты следишь за каждым моим шагом, если пронюхаешь про девушку — конец, сразу подаешь в суд на развод. Вот я и согласился разыграть перед тобой Мацеяка, пока он будет там развлекаться со своей девушкой. А что, он богат, может позволить себе. Мы с тобой видимся редко, ты не разберешь, он это или не он. Только время от времени надо устраивать сцены ревности. А я вечно забывал об этом. — А, понятно, вот почему ты как с цепи сорвался с этой, как ее, распутницей. — Ну да. Неплохо получилось, правда? Я боялся, ты что-то заподозришь из-за утюга, он ведь и в самом деле стоял на месте, вот мне и надо было укрепить свои позиции. Чего улыбаешься, разве плохо получилось? — Да уж, не очень естественно. Главное — ни с того ни с сего. Я решила, ты малость спятил. Муж тяжело вздохнул. — Я и сам чувствовал, что роль у меня не очень-то получается… Ну, а теперь ты про себя расскажи. Я рассказала в подробностях историю со Стефаном Паляновским. Муж слушал затаив дыхание. Получилось, что Басенька и ее муж в результате непонятного и подозрительного стечения обстоятельств стали жертвой нежной страсти и им обоим пришла в голову идея о мистификации с переодеванием. Чудеса да и только! — Ты веришь в чудеса? — муж с сомнением покачал головой. — Веришь в такое стечение обстоятельств? Когда он мне рассказывал свою историю, я и то не очень верил, а теперь, когда узнал и про жену… Подозрительно все это. Мне тоже казалось это подозрительным, но ведь и не такие чудеса творятся на белом свете. Подумав, муж согласился — да, в принципе все возможно. Боюсь, и ему, и мне трудно было здраво рассуждать после перипетий последних дней, только что раскрытой мистификации, пережитого этой ночью ограбления, то есть попытки ограбления, но все равно стоившей нам больших нервных издержек. А тут еще ночная пора. Надо отложить разговор до утра, может, придумаем что умнее. Выяснилось, что мужу совсем не хочется расставаться, у него, оказывается, накопилось много вопросов. — Вот если бы ты в самом начале не полезла в окно, — упрекнул он меня, — я бы, глядишь, гораздо раньше почувствовал, что тут что-то не то. А так — все как полагается. Меня предупредили, что моя жена чокнутая, может отколоть любой номер, ну ты и оказалась такой… Я даже посочувствовал Мацеяку, жить в одном доме с такой гнусной бабой… Я бы не выдержал. — А какого черта ты запер дверь на цепочку? — огрызнулась я. — Цепочки не было в программе. — Правильно, не было, — согласился муж. — Просто нервы не выдержали. Мне все казалось, у дверей кто-то ошивается, боялся, ты ведь способна на все! А мне хотелось немного, пусть полчаса, побыть одному, с незнакомой хатой освоиться. Ну а потом я просто забыл про цепочку. Да, кстати, может быть, теперь скажешь, где в этом доме соль? Оказывается, так и не найдя соли, он купил себе немного и втайне от меня носил ее в кармане. И многие другие вопросы выяснились в нашей длинной ночной беседе, и развеялись мои последние сомнения — этот человек не замешан в преступных махинациях, он такая же жертва обмана, как и я. А соль… Что-то очень важное ассоциировалось у меня с солью, но я никак не могла ухватить ускользавшую мысль. Ладно, может, позже сама всплывет. — Через девять дней у нас истекает срок работы по найму, — сказала я мужу, видя теперь в нем своего союзника. — Сейчас нам надо определиться — что мы делаем эти оставшиеся девять дней и что делаем потом. — В каком смысле? — Ну продолжаем ли играть роль Басеньки и… тебя как зовут? Ага, и Романа, притворяясь, что ни о чем не догадываемся, а потом выложим все как есть? Ты как считаешь? — А ты как считаешь? — Я считаю, что мы должны быть последовательными. Наши частные наблюдения и выводы абсолютно никого не касаются. Нас наняли, заплатили, и мы должны выполнить работу. А потом посмотрим. Муж глубоко задумался. Он закурил сигарету и сделал попытку с ногами устроиться в кресле. Я кинула ему с дивана подушку, чтобы прикрыл босые ноги и не чихал мне потом по всему дому. — В качестве посторонней особы ты намного приятнее, — заметил он. — Ты тоже, как муж. То есть именно не как муж. Ну так что же мы решили? — Так, как ты сказала. Я целиком с тобой согласен. Будем притворяться до конца, тем более, что теперь это легче пойдет и, возможно, я не совсем расшатаю нервную систему. — Да, кстати, о нервах. У тебя и в самом деле с этой системой не все в порядке? Что за штуки ты вытворял в машине? Ты и в самом деле с приветом или действовал по программе? — О, холера! — муж в смущении взъерошил волосы, что с несомненностью свидетельствовало о естественной природе этого жеста, а не принудительном подражании пану Роману. — На это он обратил особое внимание, а я все время забывал. Он, видишь ли, страдает какой-то автоманией или фобией, а я, видишь ли, должен поэтому изображать из себя полного идиота! Почему-то очень большое значение придавал этому, очень большое. Лично я никакой фобией не страдаю и понятия не имею, как ею страдают. Но старался я изо всех сил, честно! — У тебя неплохо получилось, — снисходительно похвалила я. — Ты и в самом деле выглядел полным идиотом, только немного забывчивым. Да, пока не забыла — портняжный метр стоит в кухне, за холодильником. Хватит мучиться с треугольником. — А ты откуда знаешь? Услышала? — Услышала. Так вот, что касается… Он не дал мне вернуться к теме, невежливо перебив: — А твой узор и в самом деле великолепен, я его обязательно использую. Я ведь действительно химик, как и Мацеяк, в производстве тканей немного разбираюсь. У меня приятель занимается флокировкой, я время от времени с ним сотрудничаю. Тут я ему даже новый клей придумал. А теперь, с твоим узором, я войду к нему в долю. Погоди, не прерывай, тебе тоже какой-нибудь процент причитается. Это уже наш личный уговор, а не в рамках аферы, так что все честно, заработаем немного. Я не была уверена, так ли уж все честно. — А ты как с ними договорился насчет работы? — Да никак. Мог бы и вообще ничего не делать, но это будет выглядеть подозрительно, ну и решил — хоть чем-нибудь заняться. А все заказы откладывать на неопределенное время. И все равно, пока я здесь, успел сделать в два раза больше того, о чем мы договаривались. Интересы этих Мацеяков не пострадают, не сомневайся. А ты и вовсе не обязана была проявлять инициативу и проектировать сверх программы свой собственный узор, так ведь? Сколько ты за него хочешь? — Больше всего мне хочется вообще о нем забыть. На редкость бездарный мотив. — Да брось выпендриваться, посмотришь, сколько денег загребем за него! Ну, согласна? — Вот привязался! Ладно, согласна. Мы с мужем пришли к согласию и по всем остальным пунктам программы. До конца дней своих будем держать язык за зубами, никому ни словечка. Совесть наша чиста. Басенька достигла вожделенной цели, и ее теперь не интересуют похождения мужа, а о похождениях жены пан Мацеяк узнает и без нас. Самое умное в нашем положении — выполнить все пункты соглашения, а в остальное не вмешиваться. — Хорошо, что все прояснилось! — радовался муж. — До того глупо я себя чувствовал, ты не представляешь. Теперь намного лучше! Да, кстати, что там за история с этой теткой… как ее — Розамундой? Я действительно должен был взять из химчистки ее манто? — Тетка Розмарина. Какое манто! И манто, и тетку я выдумала, чтобы окончательно выявить твою личность. Если ты муж настоящий, сказал бы, что никакой тетки Розмарины знать не знаешь. — Ну вот, а я опять впал в панику. Он о стольких вещах забыл меня предупредить, что запросто мог и тетку упустить. — А о рыжем дебиле предупредил? — О ком?! — О рыжем оборванце с тупой мордой. Ошивается у нас во дворе, взбирается на окно мастерской и все смотрит, чем я занимаюсь. Тебе говорили о нем? — Первый раз слышу. Ни о каком дебиле не предупреждали. Сейчас я припоминаю, действительно какого-то оборванца видел, но не обратил на него внимания. А что? Страшное подозрение закралось мне в голову, и я поспешила поделиться им с мужем: — Слушай, из-за исторического открытия этой ночи мы с тобой как-то совсем забыли о взломщике, но ведь кто-то действительно забрался в дом! А перед этим тут крутился дебил, не иначе, высматривал… Знаешь, как принято у домушников? Сначала один производит разведку на местности, потом подключается вся банда… — Правда. И что же? — А то, что о дебиле придется сказать хозяевам. — И о ворах в доме. Только пусть каждый из нас расскажет об этом поодиночке, нельзя ни в коем случае излагать одинаковую версию, а то догадаются, что мы с тобой снюхались. Меня приятно удивила мужнина сообразительность, а тот добавил: — И о шамане расскажем. Каждый своему нанимателю. — Ах, да! Шаман совсем вылетел у меня из головы! Расскажи, в чем тут дело. Муж забеспокоился: — Я думал, ты знаешь. Мне ничего не известно. — И Мацеяк тебе не давал никаких инструкций на сей счет? — Ни словечка. А тот, что принес, тоже ни словечка? — Нет, тот как раз повторял одно и то же — немедленно доставить, доставить немедленно… — Кому доставить? — Ну этому, шаману. — Никому ничего доставлять не буду! — разволновался муж. — Пусть оно и сверхсрочное! Холера знает, что такое "шаман", я не ясновидящий, и в условиях договора не предусмотрено ясновидение. Надо было предупредить, что такое принесут! — Послушай! — вдруг всполошилась я. — Пойдем посмотрим, что там с дверью, наверняка они оставили ее нараспашку… — Какая дверь? — удивился муж. — Там никакой двери нет, в доме одна дверь. И в самом деле, как я не сообразила, что в мастерскую можно проникнуть только через холл, а ворота в бывший гараж намертво заперты и заставлены шкафом. Выходит, мы тут откровенничаем, а он… они притаились где-то в укромном уголке и все слышат. Попав в западню, они способны на все… Оба мы одновременно вскочили с намерением отыскать преступников. Мне попал под руку тяжелый подсвечник с камина, муж вспомнил мои слова о портновском метре, ринулся в кухню и вернулся вооруженным. Потом мы тихонько, стараясь не шуметь, спустились в погреб. Никаких грабителей там не оказалось, и по очень простой причине: окно над моим рабочим столом было распахнуто. И сразу стало ясно, что в доме орудовали не сорок грабителей, а один, причем этот парень был довольно щуплого телосложения, но спортсмен, ведь окно отличалось весьма малыми размерами и находилось под самым потолком. — Вот милиция бы обрадовалась, — меланхолически рассуждала я, рассматривая прекрасный отпечаток подошвы ботинка грабителя на прикрепленном мною к столу чистом листе бристоля. Давай на всякий случай сохраним вещдок… — Милиции на твои вещдоки глубоко наплевать, — скептически заметил муж. — Вот если бы он нас убил, а тут, похоже, даже ничего не украли. Ты что делаешь? Он удивленно наблюдал за тем, как я, полная решимости все-таки сохранить зримые доказательства пребывания бандита в доме, достала кусок целлофана, накрыла им отпечаток подошвы злоумышленника и, взяв ножницы, собралась аккуратненько вырезать его. Но тут рука с ножницами замерла, и я принялась с интересом рассматривать рисунок упомянутой подошвы. — Погляди-ка, — сказала я мужу, — великолепный узор. Если это пустить по частям между загогулинами в моем проекте… Вот тут и тут… А? Прямо как кружевной выходит… Муж пришел в полный восторг: — Провалиться мне на этом месте, гениально! Как раз то, чего не хватало. Превосходная мысль! Будничная проза грубо вторглась в романтичную любовную аферу супругов Мацеяков, сразу отодвинув в сторону все ее загадки и несообразности. Нас целиком поглотил гениальный проект, суливший немалые материальные выгоды, и мы с энтузиазмом занялись его разработкой. Вот как получилось, что бесконечно размноженная бандитская подошва осталась навсегда запечатленной на сотнях погонных метров нарядной ткани. И в моей памяти тоже… — Ну ладно, мы на славу поработали, на сегодня хватит, — заявил муж, с удовлетворением оглядывая результаты наших совместных усилий. — Спать хочется зверски, и ноги совсем закоченели… Этот день начался, как все, ничто не предвещало последующих исторических событий. И сердце мне ничего не подсказало. Ну абсолютно никаких предчувствий… Солнце светило совсем по-весеннему, стало тепло. Сидя за своим рабочим столом в мастерской, я с удовольствием работала над новым узором. Радикально преображенный муж весело насвистывал в своей мастерской. Как и договорились, мы твердо придерживались установленного распорядка и, только оставшись одни, позволили себе сесть рядом и пуститься в откровения. Я в гостиной пыталась сконструировать из сухих палок икебану в алебастровой вазе Басеньки. Разговор муж начал с довольно неожиданного вопроса: — А ты-то сама была когда-нибудь замужем? — Была, но давно. — И что? Если бы тебе в дом подсунули постороннего мужика вместо мужа, ты бы не заметила? Я поставила вазу с икебаной на место, сгребла оставшийся мусор в кучку и устроилась на диване у столика. — Ну, во-первых, не найдется другого такого, как мой бывший муж, — ответила я подумав. — А во-вторых, я бы не вела с ним идиотскую войну. Если бы я вообще на него не смотрела, не говорила с ним, возможно, сразу бы и не заметила, что вместо него — совсем другой человек. Ведь если человек своим ключом отпирает дверь, свободно ходит по квартире… Но в таком заблуждении я могла бы пребывать дня два, от силы три. Муж энергичным кивком подтвердил мои слова, снял очки и положил их на столик. — Вот и я так думаю. И пусть меня повесят, если я хоть что-то понимаю. Вот, смотри, с одной стороны, он жутко заинтересован в том, чтобы его заменили, а с другой — слишком многих вещей не предусмотрел. Ведь надо было предусмотреть все мелочи. обо всем меня предупредить, а он нет… Вроде бы его совершенно устраивало… даже не знаю, как объяснить… очень отдаленное сходство между нами, как говорится, на глаз плюс лапоть, чтобы меня издали можно было принять за него. А на то, как меня воспримут вблизи, плевать он хотел! Я слушала его внимательно и чувствовала, как у меня проясняется в мозгах и вот-вот я ухвачу ту самую, постоянно ускользающую мысль. — Продолжай, ты говоришь очень умные вещи. Но сначала скажи, что тебе известно о шпионах. — О каких шпионах? — заинтересовался муж. — О шпионах, которых ты нанимаешь для слежки за мной. Хулиганье всякое. Он нетерпеливо отмахнулся от меня: — Если станем это выяснять, только запутаемся. Вечно ты все усложняешь. Допустим, каждый из них действовал в одиночку, каждый сам по себе, тогда она могла и в самом деле опасаться слежки со стороны мужа. Мне же он говорил, что это Барбара нанимает всяких бандитов. Это действительно ты нанимала? — Слушай, вот теперь ты меня запутываешь. Я ведь не Басенька, а Стефан Паляновский сказал мне, что шпионов нанимает ее муж, значит, ты. Так ты не нанимал? Фу, голова идет кругом, действительно запутаться ничего не стоит. Давай сначала. Предположим, что он… или она… или оба вместе до того, как покинуть дом, и в самом деле обеспечили себе шпионские услуги. И каждый из супругов спокойно отправился в любовное путешествие, зная, что по возвращении получит подробный рапорт, ведь вместо себя он оставлял своего двойника. Поэтому они и велели нам держаться подальше друг от друга, поэтому они вполне могли ограничиться сходством на расстоянии. Муж ритмично кивал, соглашаясь со мной. — Ну, допустим, можно принять такое объяснение сходства на расстоянии. А теперь попробуй мне растолковать насчет сходства вблизи. Ведь я как рассуждаю? Чтобы похоже изобразить какого-то человека, надо этого человека как следует изучить. Присмотреться к нему, научиться ковырять в носу так же, как это делает он, грызть ногти, ну и прочее. А мы ведь никакой подготовки не прошли. Когда он меня нанимал, до того задурил мне голову, что я уже ничего не соображают. К тому же пришлось покрутиться с квартирой, срочно переоформить, заплатить, перевести деньги. В общем, некогда было задуматься над тем, что я делаю и как справлюсь со своей ролью. По инструкции выходило, что мне с тобой почти не придется встречаться, говорить мы друг с другом совсем не говорим, а в случае чего я должен сразу же поднимать крик из-за хахалей. А на деле эта инструкция оказалась, как бы это помягче выразиться… Хотя кое в чем указания Мацеяка были очень четкими. Так, например, к Земянскому я не имел права ехать иначе, как на машине, которую ведешь ты. — А почему? — Понятия не имею. — А откуда ты вообще знал Земянского? — А тот мой приятель, о котором я тебе говорил, как раз у него делал шаблоны. Ну и еще инструкция правильно предупреждала — ты мне изо всех сил отравляешь жизнь. В самом деле, так отравляла, что дальше некуда! Змея ядовитая… Вот, пожалуй, и все. А в остальном получалось совсем не по инструкции. Я уже не говорю об очках, вечно они слетали с носа. Главное, я не мог понять, как ты не догадалась до сих пор, что я — это не он. — Взаимно. Я решила — или ты слепой, или совсем идиот. Ну точь-в-точь как ты, думала. — Так какой же отсюда вывод? Вывод напрашивался только один — и муж, и жена Мацеяки знали, что их двойники не смогут заметить подмены. Пусть каждый из нас делает все, что угодно, второй все равно будет убежден — так и надо. Только в таком случае они могли позволить себе пренебречь мелочами и не устраивать для нас курсы обучения. — Выходит, они действовали сообща? Выходит, так. Неясные подозрения стали складываться в логическую цепочку. Легкомыслие, которое и Басенька, и Стефан Паляновский проявили при подготовке дублеров, можно объяснить только тем, что они действовали согласованно. Ежу ясно, что, будь хоть один из супругов настоящим, он в мгновение ока обнаружил бы подмену. Нет, не могли они не понимать этого! — Допустим, — задумчиво протянул муж. — Тогда на кой черт им вообще понадобилось это представление? — Не знаю, — ответила я с тяжелым вздохом. — До того ошарашил он меня своей великой любовью, что я поверила и уже ни о чем другом не думала. А теперь выходит, тут не один роман, а два. Ничего не понимаю. От сложных любовных перипетий супругов Мацеяков недолго и свихнуться. Ведь не могли же они оба знать заранее о любовных вояжах друг друга и заангажировать дублеров только для того, чтобы ввести в заблуждение нанятых друг другом шпионов? Бред какой-то. Мы оба глубоко задумались. Первой заговорила я: — Представление могло иметь смысл только в том случае, если муж и жена Мацеяки не только знали о планах друг друга, но и действовали согласованно. И тогда я уже совсем ничего не понимаю. Ведь они же находились в состоянии войны… — Враки, — перебил муж решительно. — Не верю я ни в войну, ни в их великую любовь. Давай попробуем сопоставить факты. Сопоставили. Оказалось, и меня, и мужа обрабатывал один и тот же гример, лысый замухрышка. Преображение происходило в один и тот же день. Мужа нашли раньше, чем меня, переговоры с ним вела Басенька, Стефана Паляновского муж в глаза не видел. Тут меня будто что укололо, и я потребовала у мужа показать мне фотографию Романа Мацеяка, настоящего хозяина дома. Фотография у мужа была, ведь он жил по документам Романа Мацеяка, и он мне ее показал. Правильно меня кольнуло — на фотографии было лицо того типа, которого Басенька представила мне как своего шурина. — А твоя фотография обнаружилась в доме романтического любовника, — сообщила я мужу. — Уже этого одного нам достаточно. Все они находятся в сговоре и по непонятным причинам наняли тебя и меня играть роли мужа и жены Мацеяков. Подозрительно все это. — Ты права, подозрительно, ведь от нас все это скрыли. — О, только теперь я поняла истинную причину кошмарного беспорядка в доме. Мне объяснили, что Басенька всячески отравляет мужу жизнь и назло ему выкидывает всяческие штучки и я тоже могу вести себя, как мне заблагорассудится. Враки это все. Уже казус с солью показался подозрительным, забрезжила смутная разгадка, а сейчас я в ней совершенно уверилась… — Погоди, я не могу угнаться за тобой, повтори еще раз. — Камуфляж. Сделано специально для нас. Они понимали, что каждый из нас будет удивляться, как это другая сторона его до сих пор не расшифровала, и выдумали байку о том, как Басенька уже давно стала приучать мужа к мысли, будто у нее неладно с психикой и она откалывает самые невероятные номера. Если бы, поселившись в ее доме, я не обнаружила никаких следов ее безумств, это меня бы удивило и насторожило. Вот и пришлось устроить в доме беспорядок, а делали они это второпях, времени, по-видимому, оставалось мало, поэтому Басенька ограничилась тем, что кое-как пораспихала самые необходимые вещи по разным закоулкам, не очень продумывая систему. И получился полный бардак. — Так ты думаешь, это нарочно, а в принципе она совсем не такая? — Ясное дело. Обрати внимание — там, где она не успела напаскудить, везде царит педантичный порядок. Похоже, до последней минуты они вели правильный, размеренный образ жизни, а перед тем, как покинуть дом, принялись устраивать в нем весь этот бедлам. Наверняка вместе имитировали безумства. И весьма в том преуспели, ведь и тебя, и меня ввели в заблуждение. — Точно,ввели, — подтвердил муж. — То, что ты сказала, очень логично… — …и очень подозрительно! — подхватила я. — Темная история! — резюмировал муж. — Никто не станет выбрасывать сто тысяч на ветер лишь для того, чтобы полюбоваться, как они полетят. Мне совсем не улыбается иметь дело с уголовным кодексом. Обещали мне стипендию на полгода в Швейцарии, ну и всякие другие планы, которые я не намерен ломать из-за каких-то Мацеяков с их подозрительными делишками. Всю жизнь честно вкалывал, и теперь одним махом перечеркнуть… Ну, нет! — А где ты работаешь? — В Политехническом. — Как же тебе удалось урвать три недели? — Две недели остались от прошлогоднего отпуска, а неделю взял в счет этого. Не отвлекайся, думай о нашем деле. Думали мы усиленно. Воздух в комнате стал сизым от сигаретного дыма, чай и кофе то и дело заваривались по новой, но ничего умного так и не пришло в голову. Тайна как была, так и осталась покрыта мраком, а притаившаяся на ее дне неведомая для нас опасность доводила до полного умопомрачения. — Нет, так нельзя, — простонала я. — Давай еще раз попробуем рассуждать логически. Начнем с самого начала. Роман века — мура. В таком случае зачем им понадобилась двойная замена? И к тому же только напоказ? Муж расхаживал по комнате, запустив обе руки в волосы, и бормотал: — Напоказ, напоказ… Слушай, а почему именно напоказ? — Я все больше прихожу к мысли, что весь этот маскарад устроен не для тебя и не для меня, а для кого-то другого. Того, кто мог наблюдать за нами. Сам говоришь, Мацеяк особо настаивал на том, чтоб к Земянскому мы поехали вместе и чтобы ты устраивал в машине цирк со своей автофобией. А что ты делал в Лодзи? — Ничего особенного. Оформил заказ на тафту. Мог бы и по почте послать, но он мне велел поехать лично. — Вот видишь! А мне велели каждый вечер отправляться на идиотскую прогулку в скверик. И желательно каждый день ездить за покупками. Нет, как пить дать, кто-то за нами наблюдает. — На прогулке никто не приставал к тебе? А может, в магазинах заглядывал в корзину с покупками? — Заглядывал дебил в окно, когда я работала в мастерской. А всякий раз, как мы выбирались к Земянскому, там обязательно кто-то крутился. Теперь я припоминаю… Один раз пьяница в такси, потом парень на мотоцикле… Сделав остановку у стола, муж допил свой кофе, и опять принялся метаться по комнате. — Напоказ, напоказ… А знаешь, в этом что-то есть. Напоказ… пусть думают, что они никуда не уезжали… Но не то, не то… Вот только что ты сказала что-то очень важное, и у меня даже появилась мысль… Ты не помнишь, что сказала? — Много чего я сказала. Больше всего меня беспокоит тот факт, что они действуют в согласии, а от нас этот факт скрыли. — Погоди, погоди… Действуют в согласии, а говоря проще, одна шайка! Да, так оно и есть! Завлекли нас сюда хитростью, поселили вместо себя в своем доме… С какой целью? Чтобы взорвать нас вместе с домом?! Мне стало плохо. Холодный пот выступил на лбу, руки и ноги сделались ватными. Я с трудом прошептала: — Где пакет для шамана? Муж столбом замер посреди комнаты. — У меня в спальне. А что? — Они ведь знали, что мы его никуда не отнесем, оставим в доме. А если в этом пакете… Ну не обязательно бомба с часовым механизмом, но, может, какие вредные излучения… О, Господи! Муж побледнел и прошептал охрипшим голосом: — Радий? А я там сплю… Я уже вскочила с места. — Откуда мне знать? Все может быть. Взорвется и сметет с лица земли не только этот дом, но и пол-улицы. Знаю, такие вещи проворачивают. Мне попался на глаза их страховой полис, может, они запланировали свою фиктивную смерть… Не дослушав мои апокалипсические предсказания, муж бросился из комнаты, чуть не сорвав двери с петель. Я бросилась следом. Ввалившись в его комнату, мы затормозили перед столом, на котором лежал пакет, и уставились на него, как на опасного ядовитого гада, до поры до времени погруженного в сон. Немного отдышавшись, мы одновременно нагнулись над пакетом. Ничего не тикало. Пакет лежал, можно сказать, молча, не издавая никаких звуков. И запахов тоже. — Тикало бы, если бомба, — почему-то шепотом заметила я. — Тяжелое, как сто тысяч чертей, — без всякой связи ответил муж тоже шепотом. Какое-то время мы стояли над свертком неподвижно. Возможно, думали, что делать, но я не уверена — вряд ли мы оба были на это способны. Однако долго я так стоять не могла. — Что будем делать? — мой драматический шепот разорвал затянувшуюся тишину. — Не знаю, надо бы посмотреть… — неуверенно отозвался муж. — Распаковать? Не отвечая, он кивнул, не отрывая взгляда от притаившейся змеи. — С соблюдением всех правил предосторожности, — прошептала я. — Ты знаешь эти правила? Оторвав наконец взгляд от пакета, муж взглянул на меня и словно проснулся. — Какого черта мы шепчем? — спросил он нормальным голосом. — Того и гляди, совсем спятим! Ясное дело, надо узнать, что там внутри, теперь из-за твоих инсинуаций я спать не смогу. И вообще, может, из-за этого вор залез в квартиру, хотя само по себе проникновение в чужой дом уже преступление, а если это так или иначе связано с преступлением, я не хочу рисковать, и пусть оно раскроется, я сам это сделаю, и, кажется, я окончательно запутался… — Ничего, я поняла тебя. Ты хотел сказать, что, если будет или было совершено какое-то преступление, трудно доказать твою невиновность. Заметь, я в таком же положении. — А наши показания в пользу друг друга помогут как мертвому припарки. Придется вскрыть шаманское имущество. — Давай лучше откроем в кухне, — предложила я. — Там и вода под рукой, и разный инструмент. Муж согласился, осторожно взял пакет в объятия и отнес на кухонный стол. Он уже взял нож и приготовился разрезать бечевку, но я его остановила: — Погоди, а вдруг там ничего такого нет? Тогда мы окажемся в глупом положении, вскрыли чужую собственность… Давай попробуем так его вскрыть, чтобы можно было в случае чего запаковать, как было. Муж, естественно, согласился, и мы принялись за каторжную работу. Сверток был упакован в грубую бумагу и несколько раз перевязан бечевкой. И как перевязан! Со множеством узелков, распутывая которые мы прокляли все на свете. Я поочередно пользовалась вилкой, штопором и вязальным крючком, муж использовал кусачки и клещи. Несколько веков прошло, прежде чем мы развязали проклятую бечевку. Я уже взялась за угол оберточной бумаги, чтобы развернуть ее, но теперь муж меня остановил: — Стой! Вот теперь надо соблюдать максимальную осторожность! Неизвестно, что нас ждет. Я отдернула руку с таким ужасом, как если бы пакет рявкнул на меня. Сдвинув брови, муж думал. — На всякий случай наденем маски и перчатки. От радиации это не спасет, но от радиации не спасет вообще ничего. А вот если там вдруг соединятся какие-нибудь химические субстанции, от отравляющих веществ убережемся. Совет, конечно, правильный, и мне почему-то даже в голову не пришла простая мысль о том, что доставивший сверток неотесанный хам обращался с ним не очень-то осторожно, да и мы уже неоднократно перетаскивали его с места на место. Субстанции имели прекрасную возможность уже давно соединиться и начать испускать отравляющие вещества. Нет, об этом я не подумала, а кинулась к аптечке, достала вату и марлю, и уже через минуту мы с мужем выглядели, как жертвы какой-то катастрофы. Белые подушки на лицах оставляли свободными только глаза, а голоса доносились как из бочки. Сняв бумагу, мы обнаружили большую картонную коробку, тоже с необыкновенной тщательностью перевязанную бечевкой. Похоже, до конца дней своих нам предстоит распутывать узелки. — Черт бы побрал этих зануд Мацеяков! — раздраженно просипела я сквозь заглушку. — И охота была накручивать столько! — На редкость неприятная пара! — донеслось до меня, как со дна колодца. — Если там окажется еще одна бечевка… Осторожно, подхвати с той стороны. Мы осторожно приподняли крышку коробки, стараясь сделать это одновременно. От волнения меня в жар бросило. В коробке лежала доска. Мы уставились на нее, потом друг на друга, потом опять на нее. Доска как доска, из оструганного дерева, довольно толстая. Она занимала почти всю огромную коробку, а щели по бокам были забиты скомканной туалетной бумагой. Осторожно, кончиками пальцев, мы эту бумагу повытаскивали, после чего муж взялся за доску обеими руками и медленно поднял ее вверх, придал ей вертикальное положение и, держа, как икону, перед собой, нетерпеливо пробубнил: — Ну что там? Я ответила не сразу, ибо от увиденного у меня перехватило дыхание. Муж истолковал мое молчание по-своему: — Взрывчатое устройство? Не сводя глаз с увиденного, я, наконец, отозвалась: — Нет, кажется, это живописное полотно. Вряд ли взорвется, единственная опасность — может присниться. Заинтригованный информацией, муж высунул голову из-за доски, тщетно пытаясь увидеть ее лицевую сторону. Поняв, что не получится, он осторожно опер доску ребром о стол, перевернул и положил лицевой стороной, кверху. И застыл, узрев эту лицевую сторону. Было от чего застыть. То, что мы увидели, можно было счесть картиной в массивной раме, которой, по всей видимости, и объяснялась неимоверная тяжесть свертка. Картина представляла рыцаря на коне на фоне грозового неба, перечеркнутого зигзагом молнии, тютелька в тютельку таким, который с грозной надписью "Не влезай, убьет!" помещается на трансформаторных будках. Голова рыцаря была как пивной котел, впечатление от тупого выражения лица усиливали маленькие косящие глазки. Конь поражал рахитичными ножками и мордой, почему-то смахивающей на рыбную. Рядом простирала к небесам руки дева в белой хламиде, в облике которой наиболее примечательной была ее брюшная часть. Вообще с точки зрения анатомии и зоологии данное произведение искусства, безусловно, представляло собой уникальное явление. Впечатление усиливала рама, по своей мощности не уступающая иным оборонительным сооружениям. Сравнение тем более правомочное, что сделана она была из камня. А точнее, из кусков мрамора и кое-где булыжника. Ничего подобного я в жизни не видела! Муж, наверное, тоже, потому что просипел в полнейшем ужасе: — Что… что это означает? — Может, шаманы такое любят, — неуверенно предположила я. — Да не пялься так, еще на здоровье отразится! С каким-то сдавленным не то стоном, не то воплем муж поспешил положить жуткую картину лицом вниз и с беспокойством спросил: — А больше там ничего нет? — Боюсь, есть. В коробке лежали какие-то предметы, завернутые в мягкую бумагу и ею же обложенные со всех сторон. Мы осторожно их достали. Вроде не такие уж большие, а какие тяжелые! Развернули, и взору предстали невероятно уродливые подсвечники, грубые, бесформенные. Их было четыре штуки, два железных, два керамических, и все они были унизаны множеством тех безвкусных, дешевых украшений, которые обычно продаются во время костельных праздников и на ярмарках, — какими-то фигурками, цветочками, ленточками, сердечками и черт знает чем еще. Пожалуй, по стилю они вполне соответствовали рыцарю с головной водянкой. Под подсвечниками виднелся еще один слой мягкой бумаги. — Не бойся, — успокоил меня муж. — Хуже ничего уже быть не может. И он снял слой бумаги. По сравнению с тем, что предстало нашим взорам, и рыцарь, и подсвечники были просто семечками. Если уж приснится, то вот это! Вторая картина была точно в такой же раме, как и первая, — куски мрамора вперемежку с кусками булыжника. А вот содержание картины… Содержание не сразу до нас дошло. Женская фигура в черном заламывала руки над открытой могилой, в которой отчетливо просматривался гроб, противоестественно зависший в воздухе. Обе картины явно принадлежали кисти одного художника — и тот же колорит, и та же манера начинать с головы. На остальное уже не хватало ни сил, ни места. Женская фигура впечатляла, да что там — убивала зрителя наповал: голова еще больше, чем у рыцаря, широко разинутый рот с торчащими во все стороны огромными зубами и бельма на обоих глазах. Муж нервно сорвал с лица маску и глубоко втянул воздух в легкие. — Теперь я все понял! — Что именно? — Козни Мацеяков. Получив такое, разъяренный шаман примчится и убьет всякого, кто подвернется ему под руку. — Не думаю, слишком уж изощренный и дорогостоящий способ избавиться от нас, — возразила я, тоже снимая защитную маску. — Хватит, больше не смотрим на эти шедевры, так и заболеть недолго. Знаешь, я не удовлетворена… — Тебе еще мало? — Смотря чего. Эстетических впечатлений более чем достаточно, не удовлетворяет меня твое объяснение. И теперь, когда я узнала содержимое пакета для шамана, еще больше запуталась, если такое вообще возможно. С какой целью посылать кому-то эту жуткую мазню? На полуторадюймовых досках?… И в таких рамах?… Чем может руководствоваться человек, приобретая подобные шедевры? — Может, в расчете на то, что они в нужный момент свалятся на нужную голову… Кстати, и подсвечники вполне годятся для этой цели. Особенно железные. Что же касается керамических, если и разлетятся от удара, не жалко. Похоже, это обычная глина. Мы заинтересовались подсвечниками. В одну руку я взяла железный, в другую глиняный. Оба годились в качестве орудия убийства. Оба одинаково тяжелые, оба очень удобные… Что-то здесь не так. Я поделилась с мужем сомнениями: — Послушай, они вроде бы одинаково тяжелые, а ведь, насколько я помню, удельный вес железа около семи тысяч на килограмм… То есть я хотела сказать, семь тонн на кубический метр. Глина же, даже если она утрамбована… — Точно, утрамбована, — подтвердил муж, пощупав керамический подсвечник. — Глина — от тысячи восьмисот до двух тысяч. Железный должен быть в три раза тяжелее! Взяв по подсвечнику в каждую руку, муж добросовестно взвесил их и пришел к выводу: — Одинаковые! Мы молча уставились друг на друга. В кухне Мацеяков появилась на свет еще одна загадка. От тяжести подсвечников у мужа онемели руки, и он, наконец, догадался поставить их на стол. Освободившиеся руки немедленно впились в шевелюру. — Будь я проклят, если хоть что-нибудь понимаю! Неземная любовь отпадает, в передаче не оказалось ничего взрывчатого… — И не воняет ничем, — добавила я, предварительно обнюхав произведения искусства. — Может, какие яды? Хотел бы я взглянуть на того, кому придет в голову лизнуть такое… — Так за что же, в конце концов, эти люди заплатили нам сто тысяч злотых? Шаманское имущество безмолвно оберегало свою тайну и не только не помогло распутать загадку супругов Мацеяков, но еще более ее запутало. При мысли о хозяевах дома и о своем гонораре я вспомнила и о налагаемых на меня условиями соглашения обязанностях. Уже как минимум полчаса назад мне следовало появиться в скверике на обязательной прогулке. Я заторопилась. — Пока оставим это, сейчас у меня нет времени, спешу на барщину, — крикнула я, выбегая из кухни, и докончила уже на лестнице: — Постараюсь быстренько управиться, когда вернусь, займемся подробным осмотром. Медленно тащилась я по аллейке, глядя в основном под ноги, чтобы по возможности не ступать в грязь и лужи, поэтому предмет моих воздыханий заметила лишь тогда, когда поравнялась с ним. Наверное, у меня что-то дрогнуло в лице от неожиданности, потому что, взглянув на меня, он мне слегка поклонился. И я сразу поняла, что он за человек. Существует очень редкий, почти исчезающий подвид рода людского, людей поразительно хорошо воспитанных, у которых это воспитание стало неотъемлемой частью их натуры. С любой женщиной, пусть это будет самая старая и самая толстая базарная торговка, эти люди обращаются, как с прекрасной герцогиней. Надо знать этих людей чтобы здраво воспринять вежливость и предупредительность обращения. Неопытной же особой женского пола каждый их жест воспринимается как признак глубокой заинтересованности. Поэтому вежливый поклон я восприняла спокойно, но меня порадовало открытие о принадлежности блондина к вымирающему подвиду хорошо воспитанных интеллигентных людей. Глупая, мне-то чего радоваться? Ведь у него такая красивая, хоть и малосимпатичная жена… Как всегда, при встрече с блондином, все занимавшие меня дотоле проблемы вылетели из головы, и я целиком переключилась на него. Я продолжала идти по аллейке, а супруги Мацеяки, шаман и муж остались где-то далеко-далеко. Эх, встретился бы мне такой блондин лет десять назад! А теперь… теперь я даже и не буду пытаться познакомиться с ним, все равно без толку, такой не клюнет на обычные дамские приемы обольщения, и говорить нечего. Как, должно быть, здорово не любит меня судьба, если выкинула такую штуку — произвела на свет, как по заказу, блондина моей мечты, а на мой жизненный путь подкинула его только сейчас… Опаздывая на обязательную прогулку, я в спешке оделась слишком тепло. Напрасно под зимний костюм напялила еще теплый свитер! И вдобавок вместо легкого шелкового шарфика, который я обычно повязывала на шею, сегодня пришлось повязать теплый шерстяной, потому что тот куда-то подевался, а искать не было времени. В результате я изжарилась, а может, еще и в жар бросило при встрече с блондином, только, медленно шествуя по аллейке и вновь погрузившись в размышления, правда, уже другого характера, я машинально расстегнула жакет и развязала шарф. Шагов за собой я не расслышала и вздрогнула от неожиданности, когда раздался голос. — Прошу меня извинить, но, кажется, это вы потеряли? Я обернулась. Блондин всех времен и народов протягивал мне какую-то тряпку. Продолжая свой внутренний монолог, я выпалила, прежде чем успела дать себе отчет в том, что говорю: — Исключено. Ничего я не теряла и не собираюсь делать из себя посмешище. Блондин слегка оторопел. — Не понял. Еще раз прошу извинить меня, но я собственными глазами видел, как пани это уронила. Ах, как шло к нему совершенно неописуемое выражение вежливого, неназойливого любопытства! Я наконец очнулась и распознала в тряпке Басенькин шелковый шарфик, тот самый, который не могла найти дома. Наверное, сама же засунула его в рукав костюма, в спешке не могла найти, а теперь, когда расстегнулась, он и выскользнул из рукава. Будь это мой шарфик, я, не задумываясь, отреклась бы от него, но чужую собственность не имела права разбазаривать. — Это и в самом деле мое. — нехотя призналась я и не смогла удержаться от того, чтобы не добавить: — Но потеряла я его не нарочно! Казалось, блондин был несколько сбит с толку. Он переводил взгляд с меня на грязный шарфик, который все еще держал в руке, и не знал, как поступить. — Мне очень жаль, — наконец сказал он, — но я все еще ничего не понимаю. С какой стати вы стали бы нарочно терять это или что-либо другое? Глупейшая создалась ситуация, и с каждой секундой меня все глубже засасывала трясина безнадежности. Можно было, конечно, вырвать у него из руки Басенькин шарфик и бежать куда глаза глядят, издалека крикнув "спасибо". Можно было попытаться культурно разъяснить смысл моих слов. Не знаю, что хуже. И то, и другое одинаково плохо, но я умудрилась глупейшее положение довести до уже совсем абсурдного, ибо выбрала третий, самый глупый выход. Вернее, даже не выбрала. Все еще находясь под воздействием своего внутреннего монолога, я ляпнула: — Какое счастье, что вы не встретились мне десять лет назад! Тогда бы я уж точно побежала топиться! Ответ был достоин истинного джентльмена: — Не смею подвергать сомнению слова пани, но не сочтите за труд объяснить — почему? — Потому что десять лет назад я была молодая, глупая, исполненная самых трепетных чувств. Как нежный росток или едва распустившаяся почка, которые моментально скукоживаются от одного сурового дыхания заморозка. — Не смею настаивать, но, боюсь, вы все еще говорите загадками. — Да нет, все очень просто: вы с потерянным шарфиком появились как раз в тот момент, когда мысли мои были заняты абстрактными рассуждениями, в частности о том, с какой целью и как следует терять разные вещи. Ну я и запуталась… — Допустим, но при чем тут замороженный нежный росток? Нет, так мне никогда не вырваться из трясины, в которую я угодила по собственной глупости. Блондин задавал конкретные вопросы, требующие конкретных же и ясных ответов, а я своими ответами лишь усугубляла путаницу. Пришлось сдаться. — Ладно, дайте сюда эту тряпку, — и я вынула из его руки Басенькин шарфик, — а то потом еще сошлетесь на материальные факторы… Для того, чтобы по возможности понятно и дипломатично все объяснить, мне потребуется не менее часа, у вас же, уверена, каждая минута на счету. — А если не очень дипломатично? Не знаю, как это получилось, но прогулку мы продолжили уже вместе. — Не понимаю, с чего это вдруг вам захотелось разобраться в том вздоре, который я тут несла. Не все ли вам равно? — перешла я в наступление. — Не все равно. Когда я слышу такой захватывающий вздор… О, простите, я не хотел вас обидеть, но ведь это ваши слова. Так вот, когда я такое слышу, мне обязательно хочется разобраться, понять причину сказанного, цель… Привык понимать все, относящееся ко мне. — Обременительное хобби. Значит, я ошиблась и у вас масса лишнего времени? — Нет, напротив, вы правы, времени у меня очень мало. — В таком случае, зачем вы теряете свое ценное время, околачиваясь в этом паршивом скверике? — Пытаюсь вытянуть из вас тайну странной реакции на возврат даме потерянной ею вещи. Слишком уж упорно придерживался он темы, это начинало раздражать, и, боюсь, в ответе мне не удалось скрыть раздражения: — Это была реакция не на утерянную вещь, а на вас! Неужели вы думаете, что я думаю, что вы не знаете, как дамы реагируют на вашу внешность? Вот так всегда! Как и следовало ожидать, я утратила последние остатки внутреннего контроля и выболтала то, чего ни в коем случае не следовало говорить! Да еще тоном величайшей претензии — уж не знаю, к судьбе или к нему. Джентльмен не противоречит даме. — Хорошо, — согласился он. — Допустим, вы в чем-то правы, хотя и сильно преувеличиваете мои скромные достоинства. Но тогда объясните, ради Бога, чем вам мешает моя внешность? — Да познакомиться с вами мешает, ну что здесь непонятного? Не могу же я первая заговорить с мужчиной, которого уже тошнит от бабских приставаний! А для меня вы представляете интерес совсем в другом смысле. От этого другого смысла я уже совсем одурела и поняла, что из трясины своих умствований мне в жизни не выбраться. Как объяснить незнакомому человеку и свою извечную мечту о блондине, свою страсть, свою неистребимую склонность к захватывающим приключениям и жутким тайнам, которые потом находят отражение в моих книгах, мою невероятную способность постоянно влипать в глупейшие истории, что я — Басенька, что я — не Басенька… И тысячу других вещей. К тому же он с каждой минутой нравился мне все больше, а я ему — это чувствовалось — все меньше. — Из сказанного вами следует, что вы любите тайны и приключения, — резюмировал блондин тоном легкого укора и даже осуждения. Тон меня удивил, но еще больше удивило то, что из сказанного мною вообще может что-то следовать. — Люблю, — призналась я. — А вы нет? — Нет, ничего хорошего в них не нахожу, уж слишком они утомительны. — Возможно, но утомляться я тоже люблю. Зато как интересно! Лично я очень довольна, что моя жизнь заполнена потрясающе интересными нелепостями, невыносимыми для нормальных людей. И когда наступает застой, период относительного спокойствия, он кажется мне ненормальным и даже подозрительным. — И вы не устали от такой жизни? Неужели вам еще мало? — Конечно! Меня утомляют не развлечения, а, наоборот, спокойное однообразие. Портится настроение, теряется интерес к жизни. Сразу как-то глупею… — Сомневаюсь, не похоже на вас. Ведь и энергии, и интереса к жизни у вас хоть отбавляй. — Вот еще! Откуда вы знаете, что на меня похоже, а что не похоже, если видите меня первый раз в жизни, да еще в темноте? — А вам откуда известна моя внешность? Да к тому же достаточно перекинуться с вами двумя словами, и черты вашего характера прояснятся даже в беспросветной тьме. Мне не приходилось встречать человека столь кипучей жизненной энергии. — Вы это говорите так, будто осуждаете. Мне же, напротив, активность характера всегда казалось достоинством. — Мне тоже. А скептицизм, который вы уловили в моем тоне, объясняется лишь тем, что иногда энергия и активность направляются людьми не туда, куда следует, и это приводит к весьма плачевным результатам. Бушевавший во мне хаос вдруг пронзил резкий сигнал тревоги. Что он такое говорит? На что это он намекает? Неужели знает об афере Мацеяков?! В глубине души зародилась уверенность в том, что ему все известно. Он знает, я не Басенька, и деликатно дает мне это понять. Каким-то боком он причастен к этому делу, понятно каким, совершенно непонятно каким, неясно, что он тут делает, хотя совершенно понятно, что именно… Я совсем запуталась в своих рассуждениях о том, что понятно и что непонятно. Кто он, в конце концов, такой и чем занимается? И, как водится, не удержалась, чтобы спросить: — А кто вы, собственно, такой? Случайно, не журналист? — Да, — спокойно ответил он. — Я журналист. Какое-то проклятие тяготело надо мной в тот вечер, я все время говорила вещи, которых не следовало говорить, и просто не в состоянии была удержаться от того, чтобы не брякнуть глупости. И теперь брякнула: — А еще кто? Блондин, подумав, ответил: — Кто еще? Ну, например, рыбак. — Кто?! — Рыбак. В глубинах моего совершенно замороченного сознания мелькнула мысль, что всякий нормальный человек непременно бы удивился и спросил, с какой стати ему быть кем-то еще. Этот же отвечал так, будто находил мой идиотский вопрос вполне естественным. — Какой рыбак? — поинтересовалась я. — Из тех, что стоят на берегу Вислы, запустив в нее палку? — Нет, это удильщики. А я обыкновенный рыбак, из тех, что выходят в море на лов рыбы. — Как-то очень далеки одна от другой ваши профессии. А может, вы еще кто-нибудь? — Может. У меня весьма широкий круг интересов. Например, меня очень интересуют последствия необдуманных действий, к которым побуждает человека излишек неупорядоченной энергии. — И вы стараетесь им противостоять? — Как могу, стараюсь… — В таком случае у вас очень много работы. — Не могу пожаловаться на ее недостаток. — И значит, вы тоже, не желая того, оказываетесь втянуты во всевозможные глупые истории? — осторожно заметила я. — Наверняка таинственные и захватывающие? И надоели они вам до чертиков, вот почему вы мечтаете о тишине и спокойствии? — Удивительно точно сформулировано! Может, немного вы и упростили, но суть выражена верно. — В таком случае вы полная противоположность мне. Я лично мечтаю о таинственных и захватывающих приключениях и не выношу тишину и спокойствие. — И поэтому хватаетесь за все, что только подвернется вам под руку? Я так и вросла в землю. В этом месте аллейка кончалась. Мы остановились как раз под фонарем и глядели друг на друга. На его спокойном лице ничего нельзя было прочесть, во взгляде выражался вежливый интерес, и только. Я же, вместо того, чтобы разгадать, что значат его слова, чтобы как следует осмыслить услышанное, думала лишь об одном — он смотрит не на меня, а на лицо Басеньки. И видит идиотскую челку, дурацкую родинку, агрессивные брови и капризный рот обиженной примадонны… Черт с ним, с лицом, сейчас главное — ответить поумнее, а у меня, как назло, ни одной умной мысли. Редко попадался мне такой сильный противник. А может, он вовсе и не противник? Так распорядилась судьба, вот ему сейчас открою всю правду! Стой, не делай глупостей! И обиженная примадонна обиженным тоном поинтересовалась: — А откуда вы знаете, проше пана, за что я хватаюсь? — Да ниоткуда, просто делаю вывод из того, что вы мне сказали. В его глазах мелькнула лукавая искорка, и вдруг совершенно непонятным образом все вокруг преобразилось. Исчезла куда-то гнетущая меня тяжесть, хотя я ясно осознавала, что весь вечер только и делаю, что покорно подчиняюсь развитию событий, не зависящих от меня ни в малейшей степени. Обычно я подчиняю себе события, а тут все происходит независимо от моей воли. Главное же — я совершенно вышла из роли Басеньки, оставив от нее только лицо… Мы продолжали ходить по аллейкам, и я совершенно не отдавала себе отчет в том, сколько времени прошло, лишь ноги робко напоминали о пройденных километрах. Не было недостатка в темах для разговора, напротив, эти темы множились, как кролики весной, мы перескакивали с одной на другую, все было чрезвычайно ново и интересно. Мне казалось, что я знаю этого человека уже много лет, я забыла о необходимости соблюдать осторожность. Остатка здравого смысла мне хватило лишь на то, что я запретила провожать себя, разрешив довести только до края сквера. На прощание я инстинктивным жестом протянула руку, и, разумеется, джентльмен не замедлил мне представиться. — Раевский, — вежливо сказал он и выжидающе взглянул на меня. — Х-х-х-х, — захрипела я, в панике пытаясь сообразить, на что можно переделать первую букву моей фамилии — кашель, хрип, все, что угодно, только не Хмелевская! Никакая сила не могла заставить меня произнести и фамилию Мацеякова, она просто застряла в горле. Ну ее к черту, верну им паршивые пятьдесят тысяч… И я ограничилась нечленораздельным бормотанием. Муж весь извелся от нетерпения, поджидая меня. — Наконец-то, я уж думал, ты под машину попала, — раздраженно приветствовал он меня. — Не иначе, в Марше мира участвовала? Я тут жду и жду, а ты себе там прохлаждаешься, а тут такое, такое… Теперь мне все известно! Я позволила себе размечтаться, разнежиться, расслабиться психически. Очень нелегко было вот так, сразу, перестроиться на восприятие суровой действительности. Дом Мацеяков, муж и шаман совершенно вылетели у меня из головы, и в первый момент я просто не понимала, о чем говорит этот человек. — О чем ты? — Пошли! — муж схватил меня за рукав и, не дав раздеться, поволок в кухню. — Я химик! Я все понял! Я раскрыл их штучки! "При чем здесь химик?" — успела подумать я, но тут увидела результаты его деятельности и поняла. Шаманское имущество лежало на кухонном столе и представляло собой жалкое зрелище. Из каменной рамы в нескольких местах были повыковырены камни, из рыцаря торчали щепки, а лишенные ярмарочных украшений подсвечники казались какими-то обкусанными. — Гляди! — муж с такой силой ткнул меня в спину, что я чуть не свалилась на шедевр изобразительного искусства. — Гляди! — возбужденно заговорил он, размахивая руками. — Ты пошла гулять, мне нечем было заняться, ну я и принялся изучать вот это! И знаешь, что я тебе скажу? Железные подсвечники вовсе не железные, а глиняные совсем не глиняные! Если это железо и глина, то я — китайская роза! — Так что же это? — Это… это… — от волнения муж забыл слово и тщетно старался его вспомнить. — Мрамор не мрамор, а вот когда делают стены под мрамор и такие завитушки на потолке… — Лепнина? Алебастр? — Вот-вот! Сколько они весят? Столько же, как мрамор? — Ты спятил? Мрамор — это камень, а лепнину делают из гипса. Разница в весе тонны две, не меньше. — А я что говорю! И мрамор подделали, и подсвечники надувные! Господи, что он говорит? Просто не в себе человек. Вырвавшись от него, я отошла на безопасное расстояние и посоветовала: — Постарайся успокоиться и расскажи все по порядку. Может, дать тебе воды? Или давай, сделаю холодный компресс на головку. При чем здесь лепнина и как подсвечники могут быть надувные? — Да ты сама погляди, ослепла, что ли, на своей дурацкой прогулке? И он опять силой заставил меня нагнуться над раскуроченным произведением обезумевшего гения. Теперь, похоже, обезумел муж и в припадке бешенства пообгрызал подсвечники, а сейчас стоял, как палач над жертвой, и силой тыкал меня носом в упомянутое произведение, громко сопя от волнения. Приглядевшись, я увидела отпиленный кусок железного подсвечника, разломанные куски мраморной рамы. Взяв в руку отпиленный кусок подсвечника, я с изумлением обнаружила, что он действительно полый, а внутри что-то поблескивает. — Там внутри что-то есть? — спросила я, не веря своим глазам. Муж так энергично кивнул головой, что она у него чуть не оторвалась. — Золото! — сказал он замогильным голосом. — Золото, лопнуть мне на этом месте! Во всех. Невероятно! Теперь уже я добровольно принялась за осмотр искореженных сокровищ шамана. Внимательно изучила куски рамы, остальные подсвечники, заглянула внутрь рыцаря. Толстая деревянная доска, на которой он был нарисован, тоже оказалась полой и не целиком деревянной. Осторожно, ухватившись за щепку, я немного увеличила дыру в брюхе рыцаря. Муж посветил фонариком — на фоне потемневшего от времени дерева блеснули драгоценные камни и благородный металл. — Похоже на икону, — нерешительно предположила я, не до конца осознав значение открытия. — Старинную, в золоте и драгоценных камнях. — Икона, как пить дать! — тяжело дыша, подтвердил муж. — Такой антиквариат, такие ценности — и в такой гнусной упаковке! Ты что-нибудь понимаешь? Щипать себя, чтобы убедиться, что не сплю, мне не пришлось, это сделал рыцарь, точнее, щепка, о которую я укололась. Еще раз внимательно осмотрев достояние шамана, я наконец оторвалась от него, расстегнула жакет и уселась на стул. С этого и надо было начинать! — Зажги газ, — попросила я мужа. — Дело серьезное, нужно как следует обдумать. А для начала напьемся чаю. — Жулики они, уж это точно, — отозвался муж, послушно доливая водой чайник. — Не знаю, кто такой шаман, но ежу ясно — дело не чисто, а расплачиваться придется нам с тобой. Подбросили нам эту пакость, знают, что мы ее никуда не денем, так и будет лежать. А тут того и гляди, нагрянет милиция… — Глупости, вот уж что нам не грозит! Каждый гражданин имеет право держать свои сокровища в том виде, как ему нравится… — …и даже упаковать в рыцаря? — Да хоть в… Тьфу, чуть не выразилась! Да во что угодно. А напускать на нас милицию им нет никакого смысла, ведь она сразу установит, что мы — это не они. Нет, милицию на нас не напустят. Разве что… погоди… — Разве что?… — Постой, не мешай. Мелькнула какая-то умная мысль… Муж замер у плиты, а мое воображение заработало полным ходом: — …разве что их убили и хотят, чтобы подозревали нас с тобой. Возможно, где-то обнаружат их трупы, явятся сюда, а тут мы с награбленным имуществом, подделываемся под законных владельцев, ну и привет, поймали преступников! А когда мы, арестованные по подозрению в убийстве, начнем давать показания… Ни один нормальный следователь нам не поверит. А поверит — тоже ничего хорошего, тогда осудят за то, что живем под чужими именами. Получается, и так, и так мы преступники, никакого выхода не вижу! Муж у плиты запустил обе руки в волосы и принялся отчаянно их теребить. Его лицо выражало тупой ужас. Охрипшим голосом бедняга прошептал: — Ты это серьезно? Я с трудом попридержала мое распоясавшееся воображение, которое уже принялось мне подсовывать Басенькин труп, извлеченный из какого-то болотца в какой-то незнакомой местности. Стоп! Это что же получается? Супруги Мацеяки выложили сто кусков за то, чтобы их убили?! Ничего себе логика! С трудом оторвавшись от созерцания Басенькиного трупа, я заставила себя встать со стула, сняла жакет и повесила его на спинку, а сама принялась расхаживать по кухне, рассуждая вслух: — Ну ладно, убийство отпадает, что же тогда? Нас с тобой хотят втянуть в какое-то темное дело… Хотя, может быть, не нас, а этого шамана, нас же используют… используют нас… Для чего нас используют? Ясно, для того, чтобы втянуть шамана! Хотя… опять получается ерунда. Как мы можем втянуть человека, о котором и представления не имеем? Муж очнулся, опустил руки и прикрутил газ под закипавшим чайником. — Ну с убийствами ты явно загнула, но все равно, дело нечисто. Согласен, золото, драгоценности могут быть и законными, вот только зачем их так по-дурацки прятать? Это же сколько труда положено! Второй момент — наше сходство напоказ. Слушай, а на этих прогулках за тобой никто не следит? Следит! Еще как следит! Все во мне перевернулось, нога подкосились. Хотя… можно ли, честно говоря, назвать это слежкой? И снова неимоверный хаос наполнил мою бедную голову. Реалии суровой действительности смешались с мечтами об идеальном мужчине, конкретные факты с догадками и вымыслами. Нет, не стоит мужу говорить о блондине, мы и так запутались, зачем еще более усложнять себе жизнь? А муж, не дожидаясь ответа, мрачно тянул свое: — С одной стороны — дурацкий маскарад, с другой — нашпигованные настоящими драгоценностями халтурные поделки. Одно я бы еще как-нибудь пережил, но и то, и другое для меня уж слишком… — И для меня тоже, — согласилась я. — А пятьдесят тысяч я уже вложил в квартиру. Что делать — ума не приложу. — Заварить чай. Надеюсь, умеешь? Пока он занимался чаем, я малость подумала и пришла к твердому выводу: — Еще немного — и я созрею до того, чтобы пойти в милицию. — Вот те раз! Да ты никак спятила? — А ты предпочитаешь дождаться того, чтобы милиция сама пришла к нам? Ведь пока мы с тобой ломаем голову над загадками, пока в полнейшей темноте пытаемся понять, что да как, может такое случиться, что будет поздно! Я бы на всякий случай с ними связалась. — А как ты себе это конкретно представляешь? Расскажешь им сказочку о романе века? Романтическую историю о неземной любви? Так они и развесят уши! А пять лет строгого режима за то, что живем по подложным документам? Сама же предупреждала. — Ты кому-нибудь уже предъявлял документы Мацеяка? Муж замер с чайником в руке. Как всегда, в минуты глубокого раздумья, ему захотелось запустить обе руки в волосы, но помешал чайник, и бедняга едва не ошпарился. Это ничуть не уменьшило его радости, ибо он и без того сообразил, что до сих пор чужими документами ни разу не воспользовался. — Вот видишь, и я тоже. Значит, нам не могут инкриминировать нарушение какой-то там статьи уголовного кодекса. А об условиях найма никто, кроме нас, не знает, совсем не обязательно изливать душу перед милицией. В доме Мацеяков мы могли поселиться просто по просьбе хозяев на время их отпуска, чтобы присмотреть за домом и стеречь мастерскую… — А знаешь… того… вполне возможно… Неплохая мысль. Совсем неплохая. Просто гениальная мысль! Немного сдвинув подозрительные сокровища, мы освободили часть кухонного стола и приступили к чаепитию. За чаем нам удалось кое-как упорядочить свалившиеся на нас проблемы. Не вызывало сомнения, что вокруг нас заварилось сложное, совершенно непонятное и весьма подозрительное дело. Обсуждая его на все лады, мы все более склонялись к мысли посоветоваться с милицией. Тем более, что не видели никакого другого выхода. Немного успокоившись, часа через два мы были в состоянии рассуждать уже совсем трезво. До того трезво, что я самокритично заявила: — Никакая это не гениальная мысль, наоборот, мой очередной идиотизм. Ведь если обратимся в милицию, должны будем рассказать все начистоту, иначе введем их в заблуждение и только запутаем и без того запутанное дело. А главное, навлечем на себя подозрение. Нет, мы не можем скрывать условий найма и прочих обстоятельств. Да все это не так страшно, хуже другое… — А что может быть хуже? — Да проклятая показуха. Ну то самое сходство напоказ, которое и тебя тревожит. Ведь для чего-то оно задумано… Боюсь, за нами наблюдают. Кто-то постоянно следит… Муж нервно оглянулся на кухонное окно. А я продолжала зловещим тоном: — …за тем, что мы делаем. Увидят, что в милицию отправились и… — …и… — И пристукнут, они церемониться не будут! — А они кто? — Откуда мне знать? Я что, святой дух? Но раз уж эти Мацеяки позаботились о том, чтобы издали нас можно было принять за них, значит, кто-то же будет принимать. Или для того, чтобы проверить, как мы справляемся с работой, или… Или какие-то враги Мацеяков будут думать, что вот они, Мацеяки, никуда не делись… И ведь на самом деле кто-то тут крутится. Не мы же сами прислали себе передачу для шамана, не мы влезли к себе в дом через окно. Вряд ли наш визит в милицию предусмотрен их планами. — И что? Они застрелят нас у порога отделения милиции? Или накинут лассо на шею… — Ну как ты не понимаешь? Ведь не останемся же мы в этой милиции на всю жизнь. Выйдем, вернемся сюда, а тут… тут все может случиться. Или несчастный случай, или под покровом ночной темноты… Мужу очень не понравилось услышанное. — С меня достаточно, хватит мне морочить голову. То говоришь одно, то прямо противоположное. Все, больше я на твои провокации не поддамся! Уж слишком буйная у тебя фантазия. Давай рассуждать здраво. Если отбросить все твои вымыслы и предположения, что остается конкретно? Слежка. С этим я согласен. Но ведь не обязательно из-за какого-то убийства, может, просто обыкновенные махинации, жульничество, мало ли, что еще. — Вряд ли жуликам нравится иметь дело с милицией… И еще — вдруг мы напали на какое-то особое жульничество, вдруг эти драгоценности — национальное достояние, и нехорошие люди собираются нашу нацию лишить ее богатства… Или, напротив, хорошие люди специально скрывают его от нехороших, замаскировав под Бог знает что! В любом случае явиться в милицию открыто нельзя. И выложить им все как есть тоже нельзя. Ну сам подумай. Или мы имеем дело с преступниками, и тогда они нас пристукнут, или сами напридумывали невесть что, а в действительности нет никакого преступления, эти драгоценности честно заработаны четой Мацеяков, они нам хорошо заплатили и вправе за свои денежки морочить нам голову. Муж со своей мужской логикой не мог уследить за моими мыслями: — Ну и что ты перелагаешь? Незаметно пробраться в милицию и там заявить — послушайте, мы напали на одно подозрительное дельце, но только никому не говорите… Так, что ли? Ведь надо будет наверняка написать официальное заявление, милиция начнет расследование. Я успокаивающе помахала у него перед носом чайной ложкой: — Да не волнуйся, все не так. Ты уж совсем дурой меня считаешь. Не пойду я в незнакомое отделение милиции. Знаешь, к кому я обращусь? К одному знакомому полковнику, есть у меня такой. Не очень близкий знакомый, новсе-таки меня знает. А главное, умный человек. В жизни он и не на такое насмотрелся, так что поймет. — Вместе пойдем или ты одна? — Пойду я одна. Созвонюсь, договорюсь и встречусь. — Встретишься как Басенька или как ты? — Сдурел? Конечно, как я! А ты должен мне помочь, ведь где-то по дороге мне надо будет переодеться и вообще из Басеньки перевоплотиться в себя. Понятно? Из дому выйдет Басенька, а на встречу приду я, собственной персоной. Надо что-то придумать. Предложение мужу понравилось. Знакомый полковник милиции его вполне устраивал, особенно после того, как я расписала в красках достоинства вышеупомянутого полковника. Мы принялись обсуждать техническую сторону намеченного мероприятия и просидели до глубокой ночи.
***
Знакомому полковнику я позвонила утром и договорилась о встрече на следующий день, ровно в двенадцать дня. Затем, в соответствии с намеченным ночью планом, я обеспечила себе средство передвижения. С этой целью я позвонила знакомому владельцу "трабанта". С ним можно было договориться, он давно меня знал и привык ничему не удивляться. — Послушай, Ежи, — сказала я без предисловий, — ты сможешь завтра ровно без четверти двенадцать ждать меня на Хмельной у входа в кинотеатр "Атлантик"? Надо съездить на Мокотув. Только отвезешь, и все, как можно скорее. — Завтра? — Завтра. Без пятнадцати двенадцать. В полдень, значит. — Я и моя машина к услугам пани. Наверняка есть на свете машины, которые доставили бы тебя на место скорее, например машины пожарной команды, но я горжусь тем, что ты предпочла мой скромный "трабант". Без пятнадцати двенадцать на Хмельной мы будем ждать тебя у кинотеатра. Вот и все. Больше пока от меня ничего не требовалось. Колесо загадочных событий вдруг перестало вертеться и приостановилось, как бы давая нам передышку. Странное чувство нереальности происходящего овладело мной, когда я отправилась на ежевечернюю прогулку. Светлая грусть и меланхолическая отрешенность переполняли душу. Вроде бы — вот он, живой человек, с ним так легко говорить, мы понимаем друг друга с полуслова. А с другой стороны — слишком уж фантастична эта моя воплощенная мечта, того и гляди, рассеется, как сон. Совершенно невозможно представить, к чему может привести наше знакомство. Мое воображение, обычно излишне активное, в данном случае наотрез отказалось работать. Здравый смысл тоже. Должно быть, все его запасы я израсходовала на историю с шаманским сокровищем. Ладно, пусть хоть недолго побуду в состоянии мечтательной неопределенности и ограничусь лишь одной конкретной задачей — ни в коем случае не скомпрометировать себя перед блондином проявлением какой-нибудь столь ненавистной ему инициативы. Блондин появился неожиданно, раньше обычного времени. Увидела я его издали, когда он еще только подходил к скверу. Наши пути сошлись на пересечении двух аллеек. Я честно решительно ничего для этого не предпринимала, никакой инициативы, только заставила себя не сбежать в синюю даль. Встреча произошла сама собой. Он остановился и поклонился мне, и как-то так получилось, что поздоровались мы друг с другом совершенно естественно и заговорили непринужденно. — Не ожидала встретить вас так рано, — заметила я. — Обычно вы появляетесь позже. Ну вот, опять ляпнула, чего не следовало! Нет чтобы о погоде поговорить… Джентльмен вроде бы и не заметил моей промашки, с готовностью подхватив тему: — Я лишь сейчас управился с работой. Сегодня у меня был нелегкий день. Слишком много сил и времени требуется, чтобы как-то смягчить последствия того, что лично вы так любите, — чрезмерного расходования энергии. Вот еще, кажется, мне собираются прочитать мораль! — А что, кто-то столкнул с рельсов паровоз? — ядовито поинтересовалась я. — Не совсем так, просто разгромили машину на стоянке. Молодой парень, по пьяной лавочке. Теперь посадят дурака. Жалко мне его, потому что напился он с горя, из-за девушки. — Вы серьезно? В наше время, у нашей молодежи столь возвышенные чувства? — Такое случается чаще, чем вы думаете. А парня жаль, из него мог получиться хороший человек. Неизвестно еще, каким выйдет из тюрьмы. Если бы не эта девица… — А вы, случайно, не женоненавистник? — Полагаю, нет. Хотя иногда очень склоняюсь к этому. Женщины бывают просто ужасными… — Мужчины тоже. — Я остановилась. — Очень не люблю разговоров на ходу, может, присядем? А встать можем в любой момент, не обязательно долго сидеть. Ну вот, а собиралась не проявлять инициативы! Спохватившись, я поспешила добавить: — А может быть, вы торопитесь? — Напротив, с большим удовольствием отдохну в этом сквере. Джентльмен выбрал лавочку поудобнее, стряхнул с нее сор и усадил меня так бережно, словно имел дело с паралитичкой. Хорошо, что я знала манеры этих воспитанных особей рода человеческого, иначе Бог знает, что подумала бы… — Вернемся к нашей беседе. Почему вас так интересует парень, на которого нехорошая девица оказывает столь пагубное влияние? Вы из милиции? Из комиссии по делам несовершеннолетних? — Ни то, ни другое, вернее, немного и то, и другое. Просто я случайно знаю парня. Знаю и то, что девицу ему специально подсунули, чтобы завлечь, выражаясь высоким стилем, на путь неправедный. Уголовный элемент, случается, использует весьма изощренные методы. — А вы откуда знаете? Вы как-то связаны с этим? — В некоторой степени. Меня это интересует. Точнее, интересует все, что связано с организованной преступностью, в настоящее время именно она представляет главную опасность для общества. Делаю, что в моих силах. Мафия… — Как вы сказали? — вырвалось у меня. — Организованная преступность? Мафия? Да ведь это как раз то, что мне нужно! — Вам-то для чего мафия?! Ну вот, слово не воробей… Оставаться Басенькой стало просто нестерпимо. И какого черта встретился мне этот Паляновский? Хотя, не будь его, не ходила бы я на прогулки по скверику… — Для чего, для чего! — проворчала я. — Характер у меня такой! Без сенсаций помрет, вот и приходится его подкармливать, иначе все соки из меня высосет. Как солитер. — Фи, какое сравнение! К тому же солитер питается не сенсациями. А у вас, как мне кажется, в настоящее время нет недостатка в сенсациях и загадках. — Это почему же вам так кажется? — Потому что вы сами все время даете мне понять… — Это вы, сэр, даете мне понять, что занимаетесь… и наверняка раньше занимались вещами, которые меня всегда безумно интересовали. Не могу ли я как-нибудь впутаться в них? — Нет, — спокойно ответил блондин, даже не потрудившись опровергнуть мои инсинуации. — Не можете. Для этого нужно пройти соответствующую подготовку и к тому же обладать такими чертами характера, которых вы начисто лишены. Например, терпение, выдержка… Теперь я и вовсе ничего не понимаю. Если он из тех, о ком не принято говорить, сейчас он просто был бы обязан решительно от всего отпереться, и тогда у меня бы не осталось сомнений, что он из тех самых… А он и не пробовал отпираться, честно признался, и запутал меня окончательно. Ладно, побеседуем, может, в ходе разговора что и прояснится. От черт характера вообще мы перешли к различиям в чертах характера мужчины и женщины, а отсюда совершенно естественным был поворот к вопросу о браке. О браке как таковом у меня было свое твердое и весьма нелестное мнение. В его же рассуждениях меня удивил один момент, который я решила во что бы то ни стало прояснить, невзирая на последствия. — Из того, что вы сказали… Может, вопрос мой покажется вам бестактным… Вы женаты? — Нет, но был. А вы? Я имею в виду — вы замужем? О Господи, что ответить? Пора, наконец, решить, Басенька я или не Басенька. — Нет, — обреченно ответила я, будучи не в силах признать мужем некоего Романа Мацеяка. — Но была. Муж не выдержал со мной. Что же касается вашей жены, очень странно, что ее нет. Она обязательно должна быть, и я даже знаю, как она выглядит. Я не ошиблась, предположив, что его жена вытеснит моего мужа. Он не скрывал любопытства, ну а я не стала испытывать его терпение и красочно описала ему его половину. — Не уверен, что такая женщина мне бы понравилась. Внешность еще туда-сюда, но вот характер… — Поэтому я и сочла ваш брак не совсем удачным, — не унималась я. — А кроме жены у вас еще должен быть кабинет с большим довоенным письменным столом. Собственный кабинет в трехкомнатной квартире… — Квартира у меня однокомнатная, — рассмеялся блондин. — А письменного стола и вовсе нет, пишу на обычном. Почему такое пришло вам в голову? — Потому что именно такое соответствует вашему внешнему облику. Гуляя по скверу, от нечего делать я напридумывала вам антураж. Ведь вы — квинтэссенция цивилизации. — Что же это значит? — А то, что такой продукт цивилизации не годится для леса, там ему грязно, там ему мокро, там его всякая букашка кусает. И вконец уставший, он бессильно присаживается на муравейник… Долгий приступ раскатистого смеха озадачил, в мои намерения не входило так его развеселить. Немного успокоившись, блондин стал оживленно рассказывать: — Сами того не желая, вы сделали мне грандиозный комплимент. Невозможно представить, сколько сил стоило мне приобщение к благам цивилизации, сколько времени потребовалось на превращение лесного дикаря в городского жителя. Ведь мои детство и юность прошли в лесу, моей естественной средой был лес, и до сих пор в лесу я чувствую себя гораздо лучше, чем в городе. А что, и в самом деле этого по мне не видно? — Зеркала, что ли, у вас нет? — Нет, — смеясь, подтвердил он. — Есть только маленькое, для бритья, способное отразить лишь не слишком цивилизованную щетину. А вы любите лес? — Еще как! И очень хорошо себя там чувствую. …Заявляю с чистой совестью, что силой его на скамейке я не держала, в любой момент он мог встать и уйти. Странно, но он почему-то не встал и не ушел… Часы пробили полночь, когда я вошла в гостиную дома Мацеяков, и на меня набросился неописуемо взъерошенный муж. От долгого ожидания он весь извелся. — Ты меня в гроб вгонишь! С чего вдруг именно теперь начала шляться по ночам? Всегда раньше возвращалась, а теперь, когда надо… Нераскрытая афера Мацеяков резким диссонансом ворвалась в блаженный покой моей души. Неужели я и в самом деле люблю таинственные и непонятные приключения? Вот сейчас они меня ну ни капельки не интересуют. — А кто тебя заставлял ждать? — в свою очередь набросилась я на мужа. — Это что, представление под названием "Ревнивый муж" или опять какое открытие? — Именно! Открытие! Я отковырнул кусок керамического подсвечника, а под ним какое-то изделие из золота. — Должно быть, опять истинное произведение искусства. — безмятежно заметила я. — Только все это как-то не укладывается в голове. Обычно ведь мошенники как поступают? Подделывают стекляшки и выдают их за брильянты из царской короны. А тут, наоборот, драгоценные произведения искусства выдают за халтурные поделки. Для чего такое понадобилось? — Вот и я не могу понять. А понять надо, чтобы завтра ты могла как-то объяснить это полковнику, ведь слишком уж по-идиотски все это выглядит. — А будет выглядеть еще хуже, если они заставят нас вернуть шаману его сокровища в первоначальном состоянии, — зловеще произнесла я, с беспокойством изучая ущерб, нанесенный вышеупомянутым сокровищам. — Остается надеяться, что это все-таки уголовщина. Я отправилась в кухню выпить перед сном чашку чаю. Муж потопал за мной, упорно настаивая на необходимости немедленно выработать какую-то общую концепцию. И вырабатывал, пока я пила чай. Его версия свелась к следующему: зная о готовящейся краже со взломом, владельцы сокровищ прибегли к столь изощренной маскировке. По их замыслу, грабителей к тому же должна была отпугнуть и неимоверная тяжесть подделки. Я позволила втянуть себя в дискуссию и не согласилась с версией мужа; очень не хотелось признать, что мы привели в негодность достояние честных людей и теперь мне придется собственноручно реконструировать рыцаря. Вот почему я отстаивала версию преступного сокрытия от властей сокровищ, добытых нечестным путем. На следующий день в полдвенадцатого мы приступили к осуществлению эпохальной хитроумной операции. Подъехав к торговому центру, я поставила "вольво" на стоянку, и мы с мужем не торопясь вошли в универмаг "Сава". На мне была яркая шляпа и пальто в крупную разноцветную клетку, муж нес битком набитый портфель. Обойдя киоски на первом этаже и приценившись к некоторым товарам, мы вышли на лестничную клетку с другой стороны универмага. Нам повезло — на лестнице не было ни души. Ну теперь быстренько! Я сорвала с головы шляпу вместе с париком, моментально сбросила пальто и осталась в юбке с блузкой. Муж выдернул из портфеля жакет от юбки, я его набросила, сунула ему в руки сумку клетчатую, от плаща, выхватила у него из рук сумку бежевую к костюму, провела расческой по волосам, заранее подготовленной влажной ваткой стерла брови, губы и родинку. Все это заняло не более полутора минут. Оставив мужа заталкивать в портфель клетчатый плащ и деформированную шляпу, я нацепила темные очки и через второй этаж прошла к выходу на улицу Хмельную. Верный друг ждал меня в своем "трабанте". — Делай, что хочешь, — сказала я, плюхнувшись на сиденье рядом с ним, — но ни в коем случае не дай себя догнать, если увидишь, что за нами гонятся. Никто не должен знать, что я еду на Мокотув. — Странно, — спокойно ответил Ежи, с трудом выбираясь со стоянки. — Ты ведь живешь на Мокотуве, не правда ли? А кроме того, если погонится милиция, я убегать не буду. — Милиция мне не мешает, убегать будем от частников. — Вижу, ты опять делаешь свою жизнь интересной и разнообразной. Что на сей раз? — Пока сама не знаю, но недели через две расскажу тебе, обещаю. К тому времени должно проясниться. Да поезжай же, чего тормозишь? Ежи отказался от намерения следовать правилам уличного движения и проехал перекресток на желтый свет. Благодаря этому мы оказались последними. За нашей машиной никто не гнался. К полковнику меня допустили сразу же, хотя я и пришла за пять минут до назначенного времени. Мы давно не виделись и с любопытством взглянули друг на друга. Он наверняка гадал, какой кретинизм подготовила я ему на сей раз, я же прикидывала, на сколько ему хватит терпения. Ничего, мне всегда удавалось найти общий язык с приятными людьми… А этот полковник когда-то понравился мне с первого взгляда. С одной стороны, ничего удивительного, ведь он мужчина интересный. С другой — странно, ведь он носит бороду. Я же бород не выношу, хотя должна признаться, что борода очень ему идет и, кто знает, может, без нее он выглядел бы хуже… В прошлом жизнь не раз заставляла меня общаться с этим симпатичным полковником милиции. Хочется надеяться, что симпатия взаимна… — У меня неприятности, — без обиняков начала я. — Я совершила преступление и теперь не знаю, что делать. А поскольку явилась добровольно, пожалуйста, не арестовывайте меня сразу же. — Сначала я послушаю. Возможно, удастся сохранить вам свободу, если это не убийство. — Разрешите, я начну с конца. Кажется, я влипла в аферу, связанную с подделкой произведений искусства. Может, вам о ней что-нибудь известно? Полковник как-то странно посмотрел на меня, но ответил вежливо: — Не знаю, известно ли вам, что произведения искусства мы подделываем крайне редко… — …но наверняка чаще меня сталкиваетесь со злоупотреблениями в этой области. Так вот, мне попался сверток… Вернее, его нам принесли… нет, так дело не пойдет. Полковник смотрел на меня с выражением мученика. Терпеливого мученика. Похоже, придется все-таки начать сначала. — Ладно, попробую с самого начала. Недавно один человек уговорил меня сыграть роль другой женщины. Она уедет, а я поселюсь в ее доме сроком на три недели и буду ссориться с ее мужем. Будто я — это она. Я на нее немного похожа, особенно когда надену парик и ее одежду. Ну я и поселилась. — Зачем? — прервал мой рассказ полковник. — Как зачем? Чтобы сыграть роль этой женщины. — А зачем ее играть? — Тот человек мне все объяснил. Это такая любовная история… Роман века. Они любят друг друга, а муж мешает. И надо, чтобы она смогла уехать с ним втайне от мужа. Погодите, не перебивайте, вот тут-то и начинается главное. Знаете, в чем собака зарыта? — И вы поселились в ее доме? — все-таки перебил он. — Поселилась, немного пожила, и тогда стало ясно, что ее муж — вовсе не ее муж, а подставная фигура. — А если понятнее? — Я и так стараюсь попонятнее. Переодели меня, значит, и загримировали под ту женщину, поселилась я в ее доме, где жил и ее муж, а вскоре оказалось, что он вовсе не ее муж, а такое же подставное лицо, как и я. Совершенно постороннего человека, как и меня, уговорили пожить в этом доме и ссориться с женой. Он не сомневался, что я настоящая жена… — А вы, случайно, не в творческом настроении? Может, работаете над новой повестью, очень интересной и очень запутанной. При чем здесь произведения искусства? Я разозлилась: — Все время прерываете, а потом говорите, что непонятно. Никак не даете дойти до произведений искусства. Жаль, надо было прихватить с собой, чтобы сами полюбовались. Не хотелось подвергать опасности вашу психику. И вот, вместо благодарности, вы еще издеваетесь надо мной. — Это еще вопрос, кто над кем издевается. С присущей мне самокритичностью я подумала, что и вправду мой рассказ несколько путаный, и уже спокойнее произнесла: — Лично я ни над кем не издеваюсь, и не для того я вам звонила. Извольте проявить терпение и дослушать до конца. Так вот, вскоре выяснилось, что в чужом доме по просьбе хозяев поселились два человека, которые должны друг перед другом играть роли хозяев. Когда мы поняли это, вместе попытались понять цель такого маскарада, но так и не поняли. Все бы ничего и я ни за что не пришла бы к вам, если бы не подозрительная передача. Какой-то мужик притащил сверток, пытался мне его всучить и молол какую-то чушь… — Какую именно? — вопрос был задан железным голосом, и я вдруг поняла, что полковник только прикидывается непонимающим, что он слушает меня с величайшим вниманием и из моего хаотичного рассказа безошибочно выделяет главное. Ишь какой, а еще говорит, над ним издеваются! На конкретный вопрос я постаралась ответить тоже конкретно: — Полную чушь. Спросил, есть ли куры, за неимением их примирился с крокодилами и заявил, что принес для них морковку… — Морковь для крокодилов вызывает у меня сомнения. Не могли бы вы дословно процитировать весь разговор? — Могу, конечно. А насчет моркови я сама сомневаюсь. Так процитировать? — Немного погодя. Пока расскажите, что было дальше. — А дальше он всучил мне пакет и велел доставить его шаману. — Кому? — воскликнул полковник. — Я не выдумываю, это он сказал — передача для шамана, доставить немедленно… Жестом приказав мне замолчать, полковник с минуту пристально смотрел на меня, затем выглянул в предбанник к секретарше и велел ей немедленно вызвать капитана Рыняка. Мне это не понравилось… — Подождем нашего сотрудника, его наверняка заинтересует ваш рассказ, — сказал мне полковник, вернувшись на место. — А пока, между нами, — все, что вы рассказали, чистая правда или вы ее малость приукрасили? От себя ничего не добавили? — Вы меня явно переоцениваете, пан полковник. Да и можно ли вообще подобную правду приукрасить? Капитана Рыняка я еще с давних пор немного знала. Он, по всей вероятности, тоже меня помнил, причем неплохо, ибо при виде меня попятился и вроде бы хотел вообще сбежать. А я подумала с грустью, что моя любовь к милиции, похоже, не пользуется взаимностью. — Пани Хмелевская только что рассказала мне очень любопытные вещи, — сказал коллеге полковник, как мне показалось, с ехидством. — Полагаю, вам тоже будет интересно их услышать. В частности, о передаче для шамана. Ее передали ей. Капитан посмотрел на меня, как на внезапно появившееся привидение. — Пани?! — Пани, пани! — нетерпеливо подтвердил полковник. — А потому, что она уже много дней играет роль совсем другой женщины. Ее уговорили сыграть роль… как зовут ту женщину? — Барбара Мацеяк. В капитана словно молния ударила. Он сделал попытку сорваться со стула, но застыл на полпути, в ужасе уставившись на меня. Мне стало жарко, и я про себя помянула недобрым словом Стефана Паляновского. Полковник демонстрировал каменное спокойствие. — А мужа как зовут? — Роман. Тоже Мацеяк. — Если я вас правильно понял, уже на протяжении нескольких дней в доме супругов Мацеяков под видом этих супругов живут другие люди? — спросил меня полковник, но при этом глядел почему-то на капитана. Тот бессильно откинулся на спинку стула, а потом вдруг сорвался с него и выскочил из кабинета. Мне уже было жарко не просто, а прямо-таки тропически. Я сделала робкую попытку узнать, что тут происходит, но полковник задушил ее в самом зародыше. Через несколько томительных минут капитан вернулся с какой-то бумажкой в руке. — Вышла из дому, одежда: пальто в крупную оранжевую, черную и красную клетку и большая фиолетовая шляпа, — зачитал капитан по бумажке. — Черная сумка, черные туфли. Вошла в "Саву"… Капитан прервал чтение, и оба они с полковником, как по команде, уставились на мой бежевый костюм и бежевую сумку, а потом синхронно перевели глаза на мои ноги. — Все правильно, — робко призналась я. — Туфли те самые, некогда было менять, к костюму не подходят, но я надеялась, что на них не обратят внимания. Остальное же, согласно списку, в портфеле подставного мужа, который ждет в универмаге на лестнице. С трудом оторвавшись от туфель, офицеры милиции взглянули друг на друга, и капитан рухнул в кресло, как человек, которого не держат ноги. В кабинете воцарилось тягостное молчание. Не сразу осмелилась я прервать его. — Так мне продолжать или как? Похоже, я в чем-то вам подгадила? — Да, есть немного, — отозвался полковник. — Неужели вы не можете обойтись без того, чтобы не угодить в какую-нибудь историю? Ладно, давайте сначала и со всеми подробностями. И разговор с мужиком дословно. И опять принялась я излагать всю историю, стараясь придерживаться хронологии и всячески подчеркивая неземную любовь Стефана Паляновского к Басеньке, единственное смягчающее для меня обстоятельство. Капитан взял себя в руки и ловил каждое мое слово. По его лицу разливалось мрачное отчаяние. И вот я опять добралась до передачи шаману. С удовольствием процитировала достопамятный разговор с неотесанным хамом и только-только собиралась приступить к описанию сокровищ, как меня прервал капитан. — И вы только сейчас обратились к нам? — с отвращением глядя на меня, ужаснулся он. — А раньше у меня не было никаких оснований, — парировала я. — Супружеская измена ведь не карается по закону? — Как вы к нам добрались? — пресек нашу перепалку полковник. — Только по порядку и тоже с подробностями. Я с удовольствием во всех подробностях описала проведенную совместно с мужем операцию, с привлечением знакомого "трабанта". Кажется, у капитана немного отлегло от сердца. Посмотрев на полковника, он пробормотал: — Может, еще не все потеряно? На что полковник загадочно ответил: — Более того, даже может пригодиться. Нет худа без добра. И обратился ко мне: — А что касается вашего подставного мужа… Возмущенная тем, что меня каждый раз прерывают на шамане, я не дала ему докончить: — Да погодите вы, дайте же рассказать, в конце концов, из-за чего я к вам пришла! Вас не интересует, что было в пакете? — Как, неужели вы его вскрыли?! — Конечно! — И увидев их разъяренные лица, поспешила добавить: — Вместе с мужем. — И что там было? — Наконец-то вы позволили мне добраться до главного — подделки произведений искусства. Хотя не уверена, что к данному случаю этот термин подходит. Тут все наоборот — как раз настоящие ценности пытались замаскировать, выдать их за халтурные бездарные поделки… — Что было обнаружено в свертке, предназначенном для передачи так называемому шаману? — полковник изо всех сил старался сохранять спокойствие. — Так я же говорю — произведения искусства большой ценности. Нет, не так. Сначала мы с мужем обнаружили две жуткие картины, намалеванные на толстых деревянных досках. Такая мазня, смотреть противно. Но это оказался камуфляж, пан полковник! Под ними скрыты две иконы, кажется старинные, в золотых ризах, усыпанных драгоценными камнями. Вот я и подумала — опять расхищают народное достояние, сволочи! Простите, но я к этому спокойно относиться не могу. Ага, кроме того, шаману предназначались еще четыре изделия из золота, замаскированные под уродливые подсвечники. Что за изделия — не знаю, мы не стали дальше расковыривать. Ну и нам все это показалось подозрительным… — А где сейчас все это? — Лежит на кухонном столе, прикрытое бумагой. Полковник опять сказал капитану что-то взглядом. Тот, похоже, совсем оправился и теперь глядел на меня уже без прежнего отвращения, задумчиво поглаживая подбородок и о чем-то размышляя. Потом перевел взгляд на начальство. Интересно, как они понимают друг друга без слов? С помощью телепатии? У меня не было никакого сомнения в том, что подозрительные делишки четы Мацеяков им были уже известны. Хуже того, теперь становилось ясным, что это не просто подозрительные делишки, а крупная афера, которой милиция заинтересовалась независимо от меня. Тем временем телепатические переговоры, не предназначенные для посторонних лиц, как видно, завершились, и капитан закончил их вопросом: — А пани?… — Поможет, — ответил ему полковник. — У нее нет другого выхода. У меня тоже немного отлегло от сердца. Я кивнула, соглашаясь. Капитан принял новую концепцию и, не сходя с места, принялся ее осуществлять. — Завтра к вам придут слесари-водопроводчики, — бросил он мне тоном приказа. — Три человека. Прошу впустить их в дом. Я опять кивнула, но уже слушала вполуха, ведь надо же им рассказать еще о воре-домушнике. И рассказала. Представители власти почему-то отнеслись к нему с возмутительным пренебрежением и сразу перевели разговор на другое, устроив мне форменный перекрестный допрос. Благодаря этому я просто не имела возможности рассказать всего, в том числе затронуть два скользких момента — мой гонорар и встречи с блондином. Но вот допрос закончился, милиция, видимо, узнала, что хотела. Капитан не только полностью отошел, но даже преисполнился бьющей через край энергией. — А теперь не мешало бы прощупать и вашего подставного мужа. Где, вы сказали, он ждет? — На лестничной клетке в "Саве", вход с улицы. Щупайте осторожнее, он человек нервный, — предупредила я капитана. — Отправляйтесь! — разрешил полковник. — Потом доложите, а я еще немного побеседую с пани Хмелевской. На прощание они еще раз обменялись только им понятными взглядами и жестами. Капитан вышел, а полковник принялся читать мне мораль. — В голове не укладывается, как вы могли согласиться на этот дурацкий маскарад! Играть роль чужой жены — надо же пойти на такое! Умная женщина, а не поняли, что неспроста вас втягивают в авантюру. Неприятно такое выслушивать, но полковник был во всем прав. Я целиком и полностью признала свою вину и добавила: — Бог свидетель — я действительно поверила в их романтическую любовь. Меня тронули страдания влюбленных, захотелось им помочь. Видите ли, я сама верю в любовь, и она всегда найдет отзвук в моем сердце. Пан полковник, да не будьте же таким официальным и скажите, в чем все-таки дело? — Разумеется, скажу, иначе вы способны еще Бог знает что отмочить. Думаю, нет необходимости напоминать о сохранении в тайне того, что услышите, впрочем, вы и сами поймете, как опасно проболтаться. Так вот, дело в том… Я затаила дыхание. — Дело в том, что уже полгода мы распутываем на редкость неприятное дело. Во время войны один из офицеров вермахта награбил здесь у нас большое богатство. В основном произведения искусства большой стоимости — наши, советские, болгарские, даже греческие и итальянские. Мы не знаем, где он все это прятал, но кто-то нашел и теперь переправляет за границу. Наряду с ними переправляются и другие ценные предметы, составляющие наше национальное достояние. Не так уж много осталось их в нашей стране, и вот находятся подонки, которые ради денег сплавляют за границу и это немногое. Вы знаете, как я к этому отношусь… А когда подумаю, что и вы помогали им… Если бы я вас не знал… — Но вы знаете, и лучше не говорите о том, что бы было, если бы вы меня не знали. И для меня такого рода разбазаривание остатков наших национальных ценностей — худший вид преступления. И вообще, дайте прийти в себя, меня удар хватит! Я сдержала рвущееся из души возмущение, но, видимо, оно достаточно ясно отразилось на лице, ибо полковник предостерегающе поднял руку: — Только спокойно. Если вы посмеете опять проявить инициативу… — Спокойно?! Да я себя не помню от ярости. Роман века выдумали, псякрев! И меня втянули в такое дело! Вывозили бы себе доллары, водку, колбасу, так нет, взялись за произведения искусства! Тут мне на память пришла меблировка дома контрабандистов, и во мне взыграла мстительная радость. — Пан полковник, у них в доме полно всяких ценных предметов — и мебель в стиле рококо, и картины Ватто, и серебряные подсвечники, и алебастровая ваза, кажется, XVIII века! Наверняка все это из того, что фашист награбил. Делайте, что хотите, но вы обязаны это немедленно прекратить! — Да ведь это же не я вывожу за границу… — Все равно! — продолжала я бушевать. — Если вы не положите конец безобразию, я сама… — Ага, теперь вы на меня накинулись, а кто из нас поддельная жена? Кто помогает преступникам? Он, конечно, прав, но я никак не могла успокоиться. Сколько раз, будучи за границей и наслаждаясь сокровищами Дании, Франции, Италии, я с тоской думала о нашей бедности. После всех исторических катаклизмов, прокатившихся по несчастной Польше, в ней так мало осталось былых ценностей. Сколько раз меня так и подмывало попытаться оттуда что-нибудь прихватить, и вот — на тебе! Оказалось, я лично способствую самому мерзкому из всех видов контрабанды! Не скоро угомонилась Эриния, пылающая жаждой мести. Не знаю, что больше меня возмутило: преступная деятельность шайки Паляновского или тот факт, что он так просто обвел меня вокруг пальца. Полковник подлил масла в огонь, безжалостно представив мне мою собственную глупость и все юридические последствия моего непродуманного шага. Если бы он не знал меня лично… — Хватит, вы меня уже достаточно сагитировали. Что я должна делать? — Только одно — продолжать играть роль Басеньки Мацеяковой. И никакой самодеятельности! — Только и всего? Оставаться Басенькой и ничего не предпринимать? — Вот от этого я вас как раз и предостерегаю. Н-и-ч-е-г-о! Продолжайте играть роль Басеньки, причем постарайтесь сделать это как можно лучше, чтобы никто ни о чем не догадался. Предупреждаю вас, сударыня, вы втянуты в очень опасное дело, каждый неверный шаг может стоить вам жизни, а для нас равносилен провалу всей операции. Речь идет о фантастических суммах, и преступники ради них готовы на все. Мы очень рискуем, посвятив вас в наши планы, но у нас не было другого выхода. Еще раз напоминаю: никто — слышите? — никто! — не должен знать о нашем уговоре. Никому — слышите? — никому! — вы не смеете больше и словом намекнуть об афере Мацеяков. Связь будете поддерживать только с капитаном Рыняком, он даст номер своего телефона и научит, как ему надо звонить. А теперь возвращайтесь домой… — Не могу, я же не загримирована, пришла к вам в натуральном виде, надо принять облик Басеньки. Ее пальто и шляпа у мужа в универмаге. — Ничего, дома примете соответствующий облик. Я вижу, вы все еще не успокоились и не в состоянии рассуждать логически… — А!… — до меня, наконец, дошло. За четой Мацеяков следили не нанятые супругами шпионы из хулиганствующих элементов, а наша родная милиция. Вот для кого предназначалось наше сходство напоказ… Узнав о том, что милиция заинтересовалась их бизнесом и установила за ними наблюдение, муж с женой нашли выход — выставить на обозрение милиции две невинные жертвы, тем самым получив возможность на свободе заняться своими делишками. Надо отдать им должное — мысль оригинальная и, как показал опыт, полностью себя оправдала. В дом Мацеяков я вернулась все-таки кружным путем, поскольку нужно было забрать "вольво", оставленное на стоянке у "Савы". Муж возвратился только под вечер, переполненный впечатлениями и чуть живой от треволнений. Я потребовала подробного отчета. — Я им все сказал! — драматически заявил он и начал отчет: — Ко мне явился какой-то тип, назвался капитаном, сказал, что от тебя, не понимаю, что ли полковника понизили в должности? Ведь должен быть полковник! — Полковнику только и дела, что бегать по универмагу и искать тебя! Он приставил к нам капитана, так что примирись с этим. — А, тогда порядок… Жду, значит, я на лестнице, а тут бежит какая-то продавщица и, представляешь, слетела со ступенек! Подвернула ногу, пришлось мне отвести ее в дежурку, а там уже ждал капитан. Понятия не имею, откуда он узнал, что продавщица слетит с лестницы и что я помогу ей дойти до дежурки, бедняжка так хромала… — Хватит о девушке, давай о капитане. — Капитан тоже ничего, мне понравился, хоть я и не все понял. Знаешь, он велел мне оставаться Мацеяком. А тебе? — Мне тоже. Рассказывай же! — Сначала я сдрейфил, боялся, он мне не поверит, но вроде поверил. Да, слушай! Они что-то знают! Точно, о Мацеяках не только от меня узнали! Ты как хочешь, но я буду держаться милиции, это ты правильно придумала. И если надо, останусь Мацеяком хоть целый год! Капитан сказал — мне ничего не будет, если поможем, нас не посадят. Ты как считаешь? По логике вещей, если не поможем, выходит, мы в сговоре с Мацеяками. Завтра к нам придут водопроводчики, а о шамане так ничего и не сказал. Ну и каша заварилась, помереть мне на этом месте, а что у тебя? Некоторая хаотичность изложения мне не мешала, отчет был полным и исчерпывающим и совпадал с полученными мною инструкциями. — У меня то же самое. Я по-прежнему Басенька, чтоб ей пусто было! Полковник не считает меня замешанной в преступлении, зато считает полнейшей идиоткой. Никак не может понять, как здравомыслящего человека можно поймать на крючок таких романтических бредней. Муж всецело разделял мои чувства. — Послушал бы он, как эта сирота казанская тут канючила, — с горечью заметил он. — Я сам никак не мог взять в толк, чтобы в наше время мужик до такой степени потерял голову из-за бабы. Форменным образом спятил, совсем потерял голову, себя не помнил. А как дошел до объегоривания жены, тут уж подвел научную базу, все расписал — и обоснование, и технические детали. Совсем мне голову задурил, и скулил по-собачьи, и на колени становился, и тысячами размахивал. А у меня как раз… Да, об этом я уже говорил. В общем, так заморочил, что я перестал соображать. К тому же уж больно я жалостливый, ну и согласился. И только потом, когда охолонул малость, стал подозревать — что-то тут не то. Слушай, а тебе сказали, в чем дело? Мне так толком и не объяснили, сказали только, что тебя и меня втянули в преступное деяние, а в какое именно — не уточнили. А тебе сказали? — Да, сказали. Нелегальный вывоз за границу произведений искусства с целью обогащения. Контрабанда. Муж, как видно, не совсем понял, потому что задал глупый вопрос: — Контрабанда к нам или от нас? — Ну и дурак же ты! Конечно, вывоз от нас. Если бы к нам завозили какие-то ценности, лично я бы только радовалась. Знаешь, сколько раз, когда я видела в заграничных музеях и картинных галереях вывезенные из нашей несчастной Польши всевозможные драгоценности и произведения искусства, меня так и подмывало выкрасть их и привезти обратно. Независимо от того, каким путем они попали за границу. — И что? — заинтересовался муж. — Ты пробовала? — Условий не было! — со вздохом пояснила я. — А будь хоть малейшая возможность, уж я бы не оплошала. И совесть меня бы не мучила, что я что-то там украла. А эти, наши Мацеяки… До мужа, наконец, дошла вся мерзость того, чем занимались Мацеяки, и он полностью разделил мое возмущение. Мы дружно осудили и моральный облик обоих Мацеяков, и социальную опасность их деятельности, в которую они обманом вовлекли и нас. При этом муж пустился в философствование, высказывая созвучные моей душе мысли: — Я сам из себя святого не строю и понимаю так. Одно дело — украсть подушку у прохиндея, который им счет потерял, особенно когда у тебя ни одной. А вот спереть последнюю у какого-то бедолаги для того только, чтобы себе подложить под задницу, а он пусть на голых досках мучается, — это уже самое последнее дело, не свинство даже, а… не знаю, как такое и назвать. Ни за какие миллионы я в этом участвовать не буду! Объединенные святой ненавистью к мошенникам, мы в согласии сели ужинать, и я в знак солидарности зажарила мужу отличную отбивную. За ужином разговор естественным образом перешел на сокровища шамана, которые занимали большую часть кухонного стола. Сопоставив свои прежние открытия с полученной в милиции информацией, мы многое теперь поняли и предположили, что настоящие сокровища преступники хотели провезти через границу под видом произведений народного искусства. Очень натянутое объяснение. Такие произведения народного искусства просто не могли не привлечь самого пристального внимания таможенников. Нет, замысел контрабандистов оставался нам непонятным. — До чего мне осточертел этот дедуктивный метод! — пожаловалась я мужу. — Последнее время только и занимаюсь тем, что дедуцирую. Вот и опять приходится… На прощание полковник сказал мне только, что они занимаются на редкость неприятным делом, связанным с контрабандой предметов искусства. А поскольку я уже многое знаю, то нет необходимости рассказывать мне подробности, об остальном, мол, я и сама прекрасно догадаюсь. Фигу я догадаюсь! Мне нравится знать наверняка, а не самой придумывать. Конечно, придумать мне — раз плюнуть, но что толку, если я потом опять начинаю сомневаться. — А в чем ты сейчас опять сомневаешься? — Да во всем! Я вовсе не уверена — знали ли они о том, что милиция за ними установила наблюдение, или просто боялись этого и решили подстраховаться на всякий случай. Сплошные сомнения вот из-за этого пакета, который надо было передать шаману. Мужик велел доставить срочно, даже повторил это, а они нас ни о чем не предупредили. И никто им не интересуется, значит, не срочно? Ведь они могли же сказать, что принесут такой-то сверток, пусть себе полежит. Тогда нам с тобой и в голову бы не пришло распатронить его. Мы бы не встревожились, не стали бы интересоваться чужой передачей, не обратились бы в милицию… — А этот твой, как его, Паляновский… — Вот, опять я не уверена, но мне кажется, в милиции о его причастности к делу вообще не знали, да и причастен ли он? Может, кристальной души человек, просто угораздило его влюбиться в Басеньку, а что она занимается нелегальным бизнесом, он мог и не знать. И выходит, я его выдала. Видишь, сплошные сомнения. — А о планах своих тебе в милиции ничего не сказали? Ведь нас попросили помочь, надо же знать, в чем именно. — Ну ты даешь, так и станет милиция трубить о своих тайных операциях! — И не догадываешься? — Догадываюсь, но учти, это только мои догадки. Наверное, с нашей помощью милиция надеется раскрыть всю шайку, нащупать их связи, а потом всех сразу накрыть. В милиции принято так делать. И кажется мне, именно шаманский пакет может выявить важный контакт. То есть я хочу сказать — мне кажется, что им так кажется. А, впрочем, может, и неправильно кажется… — Мне кажется, — подхватил оживленно муж, — что тебе правильно кажется. Тьфу, и ко мне это "кажется" прилипло. Я думаю, что ты права, и только удивляюсь, как ты можешь расстраиваться из-за таких пустяков — правильно ты рассуждаешь или нет. Думать надо о другом. Только теперь я понял, в какое опасное дело мы вляпались. Да еще эта передача шаману! Вон, на столе лежат несметные сокровища — золото, драгоценные камни, антикварные вещи. Я, пожалуй, сегодня не пойду спать, надо посторожить. А вдруг кто свистнет? Тогда уж милиция точно на нас подумает! — Не пропало до сих пор, и теперь ничего с шаманским сокровищем не сделается. А завтра придут водопроводчики и позаботятся о нем. — Завтра! — фыркнул муж. — До завтра все что угодно может случиться! — Типун тебе на язык! Если я не вернусь с прогулки, звони в милицию, чтобы сообщили полковнику, а уж он обнаружит мой хладный труп. Вот телефон. И на всякий случай давай проверим, хорошо ли заперты все окна. Перед тем как отправиться на прогулку, я опять загримировалась и надела парик с челкой. С большой неохотой изменила я свой внешний облик. Из двух зол я предпочла бы не понравиться блондину как я, а не как Басенька. Прогулка прошла точно так же, как вчера. Он до глубокой ночи просидел со мной на лавочке, хотя никто его там силой не удерживал… Вопреки мрачным пророчествам мужа до утра ничего не произошло. Не было необходимости искать мой хладный труп, ибо я вернулась с прогулки целая и невредимая, шаманские сокровища лежали в целости и сохранности в кухне под столом, никакого следа непрошеных гостей не обнаружилось. Тишина и спокойствие. Три слесаря-водопроводчика пришли к нам около двенадцати часов дня. Я была растрогана до слёз, узнав в одном из них капитана. Он собственной персоной самоотверженно волок чугунное калено канализационной трубы. Я воспользовалась случаем прояснить остававшиеся до сих пор для меня неясными некоторые аспекты дела. Во-первых, какое отношение имеет к нему полковник. По имеющимся у меня сведениям, он должен заниматься совсем другими делами. Капитан не стал темнить: — Нашим делом полковник интересуется, можно сказать, в частном порядке. У него свое особое отношение к расхищению национального достояния, и он пожелал, чтобы его держали в курсе всех перипетий нашей операции. Мне кажется, он охотно бы лично возглавил ее, такой у него зуб на всех этих подонков, да времени нет. Во-вторых, меня интересовал вопрос с передачей для шамана, но капитан сказал, что и сам не в курсе и ровно ничего не понимает. Остается ожидать развития событий. Водопроводчики рассыпались по дому, опылили порошком для снятия отпечатков пальцев все ценности, включая и комод, велев мне потом все тщательно поубирать, открыли неоткрывающийся ящик секретера, который оказался пустым, сделали еще тысячу дел и, наконец, угомонились. Перед уходом капитан пожелал выяснить у меня с мужем кое-какие недостающие мелочи. — Как вы договорились с Мацеяками о возвращении? — задал он вопрос, повергший меня и мужа в полное смятение. Вытаращив глаза, мы уставились друг на друга, но ни один из нас и слова не произнес. Капитан терпеливо ждал, хотя времени у него было в обрез. Не дождавшись ответа, он задал наводящие вопросы: — Они вам позвонят? Кого-нибудь пришлют? Вы договорились где-то встретиться? Когда? Где? — Никак не договорились, — наконец пробормотал муж. — Я как-то упустил этот вопрос из виду. А ты? — с надеждой посмотрел он на меня. — И я упустила, — сокрушенно призналась я. — Просто не было об этом разговора. У меня создалось впечатление, что они каким-то образом сами проявятся. Хотя, если честно, впечатление вот только сейчас создалось… Не стану описывать, с каким выражением смотрел капитан на нас обоих и даже сделал такой жест, будто хотел покрутить пальцем у виска, да из вежливости удержался. А я с ужасом подумала, что вот из-за этого очередного упущения могу всю оставшуюся жизнь прожить в шкуре Басеньки. — Знаете что, мои дорогие, — укоризненно вымолвил капитан, — если бы у меня еще оставались какие-то сомнения относительно вашего участия в афере Мацеяков, теперь их бы не осталось. Ладно, сколько еще? — Чего сколько? — Сколько времени еще вы будете играть роли Мацеяков? Сколько дней? — Дней пять… Вроде бы пять? — муж вопросительно смотрел на меня. — А потом они проявятся, не сомневайтесь… — А если не проявятся, тогда что? — Не знаю, что вам и ответить, пан капитан, — сокрушенно произнес муж. — Должно, совсем он мне голову заморочил — три недели, три недели, а как закруглимся — и не решили. Затмение на меня нашло, не иначе… Я в ужасе воскликнула: — Они что, не вернутся? Пан капитан, у вас есть основания думать, что они уже сбежали? Тогда на кой черт вся эта петрушка с нашим переодеванием? Да нет же, вернутся! Капитан с сомнением крутил головой. — Думаю, что пока не успели сбежать и, возможно, вскоре объявятся. Дней пять подождем. Но в такой ситуации мы с вами сейчас ни о чем договориться не можем. Как тут согласуешь наши действия? Остается одно — будете информировать меня обо всем, что произойдет, даже о каждой мелочи. Понятно? Что бы ни случилось — сразу звоните, но так, чтобы вас не было видно в окно. Понятно? Наверное, по нашим лицам он увидел, что не совсем понятно, потому что еще раз повторил категорическую просьбу обязательно звонить, причем делать это из какого-нибудь укромного угла. — Поставьте телефон пониже, — посоветовал он, и мы поняли, что лучше всего звонить в позиции лежа на полу. Тем временем два других водопроводчика вплотную занялись сокровищами шамана и не скрывали своего недовольства тем, что большинство отпечатков пальцев на предметах искусства мы с мужем очень хорошо стерли. Поскольку раскуроченные сокровища невозможно было реконструировать на месте, решили забрать их с собой и завтра вернуть в реставрированном виде. Это означало, что водопроводно-канализационные работы в особняке Мацеяков немного затянутся. Нас с мужем научили, что говорить хозяевам по этому поводу, причем капитан особый упор сделал на то, чтобы наши показания были согласованы. На следующий день бригада водопроводчиков, теперь уже в составе лишь двух человек, принесла в сумке с инструментами шаманские сокровища. Они были так чудесно восстановлены, что мы с мужем потеряли при виде их дар речи. Ни следа нашей разрушительной деятельности! Муж в полном восторге рассыпался в похвалах способностям специалистов соответствующих служб милиции и даже о чем-то очень интересном поговорил на языке химиков с ее славными представителями. А затем под их бдительным оком мы с мужем должны были завернуть сокровища в пакет и обвязать его бечевкой в точности так, как было раньше. С мужа немного слетела эйфория, и он заговорил на нормальном языке: — А золото в середке вы оставили на месте? — подозрительно спросил он. — И иконы? А то пропадет, а мы отвечай… — Не беспокойтесь, вам отвечать не придется, — успокоил его один из работников коммунальной службы. — Теперь уже мы проследим за этим. — Нет, но в середке… — попытался настаивать муж, однако ему не дали договорить, заявив, что в середке как раз то, что положено. Когда они ушли, я стала разъяснять этому дураку: — Ну как ты не понимаешь — наверняка они в середку положили поддельные драгоценности. Ведь то, что там было, стоит бешеных денег, кто же будет так рисковать. Слушай, какие мы с тобой умные, не разрезали бечевку, а осторожненько развязывали, вот и пригодилось… Итак, передача шаману приобрела прежний вид и стала дожидаться своего часа в кухне под столом. Не знаю, почему это место казалось нам самым подходящим, но мы выбрали его. Пакет лежал себе спокойно, а мы с мужем не находили места от беспокойства. Как же раньше мы оба не подумали о возвращении к прежней жизни, не обсудили все подробности этой важнейшей процедуры! А теперь вот мучайся… А вдруг эти Мацеяки продержат нас тут еще три недели? Да что там недели — три года! А уж милиция не снимет нас с поста до конца операции — это как пить дать. Муж настолько пал духом, что совсем перестал соблюдать условия конвенции. Пришлось его призвать к порядку. — Ты что сидишь, как сосватанный? — недовольно спросила я во время нашей очередной поездки к Земянскому. — Я, что ли, буду за тебя бояться? Нервно вздрогнув, он и в самом деле испугался, так что устроить представление ему было совсем нетрудно. И только потом спохватился и постучал себя пальцем по лбу. — Ты, видно, совсем спятила! — недовольно сказал он. — Ведь строить из себя шутов мы должны были напоказ, для милиции. А раз милиция все знает, на кой черт устраивать такие представления? Из любви к искусству? — А ты уверен, что за нами не наблюдает, например, шаман? Или тот же Земянский. Спросит Мацеяка, с каких это пор тот излечился от автофобии. Так что лучше не рисковать, да и вообще делай, как договорились, а то запутаешься, для кого стараемся. Тяжело вздохнув, муж продемонстрировал такой приступ паники, что любо-дорого смотреть. Впрочем, ему весьма помогло в этом то обстоятельство, что, занятая разговором, я чуть было не угодила под самосвал. Правда, виноват был самосвал, но ведь в таких случаях это уже неважно… Я же честно исполняла все обязательства. На прогулку, например, ходила изо дня в день, правда, теперь уже не только по долгу службы. Отношения с блондином все более беспокоили меня. Уж больно он умный, даже какой-то всезнающий, и к тому же вел себя странно. С самого начала давал мне понять, что он человек чрезвычайно занятой, а в то же время проводил со мной на скверике целые часы, не жалея времени, без всякой видимой причины. Ох, неспроста это! Погода испортилась, похолодало, дул пронизывающий ветер. Я честно гуляла и в такую паршивую погоду. Сидя на лавочке в сквере вся съежившись, я так глубоко погрузилась в свои невеселые мысли, что забыла, где нахожусь. Мысли перескакивали с шамана на блондина, контрабанда предметов искусства смешивалась с антиконтрабандой, организованной с моей активной помощью, романтичные любовные похождения Басеньки — с элементами моей собственной биографии. И опять блондин… Все чаще мне в голову приходила мысль, что он прогуливается по скверику только для того, чтобы следить за мной. Вот только на кого он работает? На милицию? На пана Паляновского? Чем больше я размышляла, тем больше приходила к мысли, что, пожалуй, верно последнее… А вот и он сам, собственной персоной. Подошел к моей скамейке, поздоровался. Автоматическим жестом я пригласила его присесть рядом. Клянусь, именно автоматическим, сознательно я не сделала ничего, чтобы укрепить связывающие нас узы. — Вы так задумались, что заметили меня лишь тогда, когда я здоровался с вами в третий раз, — мягко произнес он, присаживаясь на скамейку. — Что-нибудь случилось? Может, я смогу быть вам полезным? Не знаю почему, но с самого начала так уж повелось — в его присутствии я всегда говорила то, чего не следовало говорить. Так было и на этот раз. — Как вам сказать, — ответила я. — Может, и случалось, не знаю. То есть, конечно же, знаю, но это смотря что. Пока же я совсем запуталась в проблемах, но в них я должна разобраться сама. Не буду скрывать — одну из проблем создаете вы, твердый орешек и, боюсь, мне не по зубам. Во всяком случае, никак не удается разгрызть, аж зубы болят, а загадка остается загадкой. — Значит, по крайней мере в решении одной проблемы я мог бы вам помочь или хотя бы попробовать помочь. Правда, я не дантист, да и не понимаю, что загадочного вы нашли во мне, но охотно помогу в решении этой загадки. Вам не холодно? Холодно мне было страшно. Просидев около часа на пронизывающем до костей ветру, я промерзла насквозь, а зубы сами по себе выбивали звонкую дробь. Никаких гриппов и ангин я не боялась, зато меня очень беспокоила мысль о том, как я выгляжу, — наверняка лицо посинело, а нос красный от холода. Одно утешение, это не я, а Басенька предстала перед блондином в виде сине-зеленого трупа. Честная по натуре, я выполняла условия конвенции, но, если Стефан Паляновский подложил мне такую свинью, могу я немного нарушить Басенькины привычки и позволить себе согреться чашечкой кофе? Принимая предложение блондина погреться в кафе, я — уже не как Басенька, а как я — может быть, поступила не совсем благоразумно, но еще в семнадцатилетнем возрасте я поклялась себе никогда не быть благоразумной и этой клятве всю жизнь оставалась верна. Сев за столик напротив блондина, я, наконец, получила возможность рассмотреть его в хорошем освещении. Он не носил бакенбард и не предложил мне начать со спиртного. Даже если бы не было других причин, уж одного этого достаточно, чтобы почувствовать симпатию к человеку. Но были и другие причины. Те самые, в силу которых я просто не в силах была отвести от него взгляд. Смотрела и смотрела, пока, наконец, моя одурманенная душа не очнулась от летаргического сна. Что-то очень странное и в блондине, и в нашем знакомстве… — Если еще к тому же вас зовут Марек… — произнесла я, скорее продолжая внутренний монолог, чем обращаясь к нему. Блондин внимательно посмотрел на меня. — Так уж случилось, что меня действительно зовут Марек, — с расстановкой произнес он, помолчав. — Откуда вы знаете? Я его знала пять дней. Пять дней, которые потрясли мир… Ну, может, и не мир, а только меня. Всего пять дней, трудно поверить! И к тому же его зовут Марек! Нет, такое невозможно, нереально, просто фантастично. Как же я с самого начала этого не поняла? Все это мне привиделось, такое в жизни просто не может произойти. Такого человека нет в действительности, ибо я его придумала! На блондинов я настроилась в те давние времена, когда чуть-чуть стала проясняться дотоле беспросветная чернота моего первого в жизни романа. Настроилась, и ничего хорошего из этого не вышло. Со всеми встречающимися на моем жизненном пути блондинами я претерпела столько неприятностей, что страшно вспомнить. А началось все в стародавние времена, когда на новогодний вечер у нас в доме один из знакомых привел с собой незнакомого нам молодого человека, блондина потрясающей красоты. И в смокинге! Увидела я его — и сердце молвило: вот он! Вот тот, о ком я с детства мечтала, и теперь моя мечта воплотилась. Не помню, как прошел вечер, не помню, о чем мы говорили. Нас познакомили, я протанцевала с ним несколько томных танго, мы распрощались, и больше я его не видела. Знакомый, который привел блондина в наш дом, находился в тот вечер под сильным воздействием алкоголя и совершенно не помнил, откуда блондин взялся. Я неоднократно приставала к нему с расспросами, он искренне пытался вспомнить, мы сообща набросали несколько вариантов, но ни один из них не сработал. Искать его по всей Варшаве не имело смысла, тем более, что лица его я не запомнила. В памяти остался лишь светлый образ принца из волшебной сказки. Судьба из вредности подсовывала мне на жизненном пути совсем не то — у одного волосы черные, у другого глаза темные, у третьего вообще что-то этакое в лице, у четвертого нос подкачал, у пятого зубы… Возможно, именно о таких мечтают другие женщины в бессонные ночи, но для меня это не подходило. Мне нужен был только мой блондин. Годы шли, блондин не попадался, и, потеряв всякую надежду встретить его, я позволила разыграться своему воображению. По опыту я знала — стоит только размечтаться, стоит представить себе свою мечту со всеми подробностями — и прощай надежда на ее осуществление. В жизни непременно получится по-другому, если и вовсе не наоборот. Судьба способна подбросить такую карикатуру на мечту, что страшно делается. Вот почему я ни за что не позволила бы себе создать в воображении зримый образ моей неосуществленной мечты, если бы совсем не утратила надежды на ее осуществление. Итак, блондина я придумала очень давно и прекрасно понимала, что ничего подобного вообще не может быть на свете. А если и есть, он мне наверняка не встретится. А если и встретится, ровно ничего не произойдет — он меня просто не заметит, и привет. Ну я и напозволяла своему воображению… Времени было достаточно, годы ушли на отшлифовку милого образа. Я усовершенствовала его характер, облагородила манеры, прибавила кучу достоинств. И вот настало время, когда блондин принял окончательную форму — ни прибавить, ни убавить: рост — выше метра восьмидесяти, телосложение — пропорциональное, избави Бог, не толстый, но и не худой, глаза — голубые, черты лица — те самые, запомнившиеся. Никаких недоразвитых или сверхразвитых челюстей, никаких срезанных или выдающихся подбородков, никаких бакенбард и бород! Физическая подготовка превосходит всякое воображение, но поскольку я отдавала себе отчет в нереальности своей мечты, имела право напридумывать, что хочу. Блондин умел плавать, хорошо ходить на лыжах, прекрасно грести, стрелять, вести машину и реактивный самолет, бить морду и бросать нож, носить меня на руках и многое другое. Короче говоря, он умел делать абсолютно все! Кроме этого, он получил гуманитарное и техническое образование в таком объеме, которое нс уложится в среднюю человеческую жизнь. Эрудиция его абсолютно во всех областях культуры и науки превосходила всякое воображение. Иностранные языки знал все. Обладал необыкновенным умом и большим чувством юмора. Что же касается вкуса… Со вкусом, похоже, у него не все было в порядке, ибо мои недостатки он считал достоинствами, высоко ценил несколько специфические черты моего характера и активно добивался моей благосклонности. Что же касается его гражданского состояния, это не представляло для меня никаких трудностей. Блондин был разведен. А вот его профессия… Его профессия доставила мне много хлопот. В принципе он был журналистом, но это показалось мне недостаточным. А сверх того он должен был сотрудничать — но ни в коем случае не состоять в штате! — с множеством таких интересных учреждений, как МВД, контрразведка, тайная полиция, и Бог знает каких еще. Самая же главная сложность заключалась в том, что он должен быть одновременно и молодым, и старше меня. Как все вышеописанное совместить в одном человеке, понятия не имею и никогда не имела… Ну и последнее — в результате многолетних раздумий и сомнений я пришла к выводу, что имя моего блондина будет Марек. Сидя за столиком кафе, я глядела на плод моего разнузданного воображения и не верила, что напротив меня сидит человек из плоти и крови. Такого просто не может быть, вот сейчас он растает в воздухе и выяснится — он мне привиделся… — Вы, конечно, умеете плавать? — недовольно спросила я. Неизвестно, чем именно я была недовольна — им, собой или злой судьбой. — Умею. — с улыбкой ответил он, не выказывая удивления. — И вообще, что касается воды, то я все умею. Это моя любимая стихия. — На лыжах вы ходите? — Уже несколько лет не ходил… — И наверняка стреляете? Я хотела сказать — сумеете попасть в то, что наметили? — Пожалуй, да… — И у вас есть шоферские права? — Есть, но я… — И в случае чего вы и самолетом сумеете управлять? — Не всяким. Но изо всякого сумею выпрыгнуть на парашюте. Мое недовольство росло в устрашающем темпе, и, задавая следующий вопрос, я уже ни на что не надеялась: — И фехтовать вы тоже, небось, умеете? То есть драться на всяких там шпагах, саблях и прочих клинках? — Да, и когда-то у меня это очень неплохо получалось. А теперь скажите, с какой целью вы устроили мне весь этот экзамен? Или это один из способов разгрызть орешек? Не отвечая, я несколько мгновений молча смотрела на него, потом решительно заявила: — Значит, вас не существует. Не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет… — Но почему, скажите на милость? — Да потому, что вы лишь плод моего воображения. Я придумала вас точно таким, каким вы вот только что мне представились. Ведь не может на самом деле существовать такое, что точка в точку соответствует придуманному. За одним только исключением. Я считаю это неумной и бестактной шуткой. А может, вы искусственно созданный фантом? — Не думаю. До сих пор считал, что появился на свет самым что ни на есть естественным способом. Интересно, чего же мне не хватает? Вы сказали — за одним исключением. Он смотрел на меня с живым интересом, и, кажется, весь этот разговор его забавлял. У меня же не было ни малейшего желания информировать его, что от придуманного мною идеала его отличает лишь одна черта — он не добивается активно моей благосклонности. — Единственный выход из положения я вижу в том, — заявила я, не отвечая на вопрос, — что вы должны оказаться бандитом и в один холодный хмурый вечер всадить мне нож в сердце под кустом на безлюдном сквере. Тогда все встанет на свои места, жизнь пойдет по раз заведенному порядку, а действительность не станет преподносить сюрпризов с идеальными фантомами. — Мне очень жаль, сударыня, но я вынужден обмануть ваши ожидания. Я не преступник, нe бандит, и меня совсем не привлекает мысль всадить вам нож в сердце. А без этого можно как-нибудь обойтись? — Не знаю. Может, удастся что-нибудь придумать… Собственно, и придумывать было нечего, и без того все ясно. Мною он занялся в силу служебной необходимости, и какая разница, кто его нанял — Стефан Паляновский или полковник. И тот, и другой были бы наверняка недовольны тем, что я вышла из образа Басеньки, который теперь давил меня, словно мельничный жернов на шее. Если бы я, дура беспросветная, не вляпалась в эту романтично-контрабандную аферу, могла бы вот сейчас свободно, в собственном облике вести совершенно личную, никого не касающуюся беседу с плодом моего воображения, стараясь раскрыть тайные глубины его экзистенции. И не боялась бы, что тем самым нанесу вред общему делу или важному государственному учреждению. Тогда вред я могла бы нанести лишь себе самой. Да и выглядела бы сама собой… Он смотрел на меня так, будто я и в самом деле выглядела сама собой, и разговаривал со мной весело и непринужденно. Без всяких моих дальнейших расспросов он по собственной инициативе проинформировал: — А еще я умею доить коз. И если вас интересует полный перечень моих способностей… — А коров? — перебила я. Интересно, при чем тут коровы? — Коров намного легче. — Да умей вы доить даже гиппопотамов, все равно непонятно, с какой целью вы гуляете по этому паршивому скверику. Никакого рогатого скота тут нет… — Гиппопотамы — не рогатый скот. — Господи Боже мой! Ну пускай носороги, какая разница? Их здесь тоже нет. А мне уже давно хочется знать, что вы здесь делаете. Живете неподалеку? — В общем, да, тут недалеко. — И давно? — Минутку, дайте подумать… Лет тринадцать-пятнадцать. Мысль о том, что я сама живу недалеко отсюда уже пятнадцать лет и как-то умудрилась ни разу его не встретить, чуть не увела меня в сторону от темы беседы, и мне стоило немалого труда вернуться к нити разговора. Я решила рискнуть: — И постоянно бываете здесь? Вот интересно, а раньше вы меня тут не встречали? Скажем, месяца два назад или, допустим, в прошлом году? Ни в коем случае не намекаю на то, что не заметить меня невозможно, но все-таки… Он так долго молчал, что мне стало нехорошо. Не стоило так рисковать! Наконец он заговорил: — Гулять по скверу я стал только с недавних пор. Мне хорошо думается во время ходьбы, а этот сквер как раз по дороге… А вас я видел, несколько раз… Он опять помолчал, а мне стало совсем плохо. Вот сейчас скажет, что это была вовсе не я… — У меня создалось странное впечатление, — произнес он с расстановкой, — что в вас будто что-то изменилось. Будто два месяца назад вы выглядели по-другому, хотя мне и трудно сказать, в чем именно заключается различие. Честно говоря, мне все время хотелось спросить вас об этом, но я боялся показаться бестактным. Это прозвучало искренне. Искренне, логично и так понятно, что я чуть было не попалась, в последнюю долю секунды сдержав готовое сорваться с губ объяснение. А солгать я тоже не смогу, никакая сила меня не заставит. Забыв о том, что не он, а я первая подняла вопрос о том, кто есть кто, я недовольно заметила: — Поразительная наблюдательность! Думаю, различие в том, что тогда я была немного глупее, в последнее же время живость мысли и сообразительность у меня значительно возросли. Как видно, это и на внешнем виде отражается. — Именно так я и думал, да не осмелился сказать. А упомянутая вами повышенная живость мысли проявляется всегда и везде или же ограничивается пределами этого скверика? — Никогда в жизни не приходилось мне вести столь неудобный разговор, — вырвалось у меня. — Вы сами его начали. — Ну и что же, что сама? Надо же было узнать хоть что-то о вас! А вы! А вы!… Как угорь из рук выскользнули и давай допытываться обо мне! Он не обиделся, а, напротив, неожиданно развеселился. — А не кажется ли вам, сударыня, что вам вовсе не обо мне хотелось узнать, а о том, что мне известно о вас? Ну так вот — ничего не известно, и очень бы хотелось кое-что узнать. — Вот теперь вы мне арапа заправляете… то есть неправду говорите. И как это увязать с вашим позавчерашним заявлением о том, что вы не выносите лжи… — А вы? — только и произнес он, но этот коротенький вопрос сбил весь мой боевой пыл. Пришлось перевести разговор на нейтральную тему, но тут стали закрывать кафе и пришлось выйти в промозглую мартовскую тьму. Сумятица в мыслях достигла своего апогея. Из состояния прострации меня вывел мощный рев польского радио. Оказалось, муж еще не спал. Сидя в гостиной, он пришивал пуговицы к своей рубашке и слушал третью программу. Стекла в окнах тихонько и жалобно дребезжали. — Что же ты так ревешь, Езус-Мария? — прикручивая радиоприемник, с раздражением спросила я. — Вроде бы не глухой. И стен Иерихона нет поблизости, если ты во что бы то ни стало вознамерился их разрушить. Так какого черта… — Оставь как есть! — проорал муж, еще не привыкнув к тишине. — Удовольствие тебе доставляет, что ли, этот рев? — Какое там удовольствие! — Тогда и вовсе не понимаю. Да озолоти меня… — Вот именно! — Что именно? — Озолотили! Мацеяк велел. Я сам не выношу шума, уши пухнут, а ему, видите ли, нравится. И чтоб никто не догадался, что слушает не он, велел мне включать и радио, и телевизор на полную громкость. Каждый день! А если уж совсем невмоготу, то хотя бы через день. Заметила? Я не каждый день смотрю телевизор из-за этого… Он еще что-то говорил, но я уже не слушала, поспешив к себе наверх. Мне совершенно необходимо было побыть в тишине и спокойствии, чтобы как следует все обдумать. И решить проблему: должна ли я проклинать судьбу за то, что влипла в аферу Мацеяков с ее уголовными и нравственными аспектами, или, наоборот, благословлять, ибо только благодаря ей стала прогуливаться по скверику. Не знаю почему, но, кажется, я склонна была выбрать второй вариант. Телефон зазвонил под вечер. Телефонный звонок в этом доме раздавался очень редко и поэтому вызвал в наших рядах настоящую панику. Мы с мужем, как дед и баба в детской игрушке, поочередно наклонялись над аппаратом, не решаясь поднять трубку, и всполошенно гадали, кто бы это мог звонить. Естественно, первой сдалась я. — Это ты, Басенька? — раздался ласковый конспиративный голос. — Узнаешь меня? Да, я, Стефан Паляновский. Трубка лишь потому не вывалилась у меня из руки, что я ее судорожно сжала. Голос я узнала по первому же звуку и подумала — опять неприятности. Или пан Паляновский забыл о подмене и принимает меня за настоящую Басеньку, или прекрасно все помнит, но уже должна была произойти обратная замена, Басенька должна была возвратиться домой, но не возвратилась, меня не предупредили, мистификация окончилась, а возвращающуюся домой Басеньку где-то по дороге пристукнули, о чем ее воздыхатель не знает. Или ее перехватил капитан, о чем тоже больше никто не знает… — Да, это я, — неуверенно ответила я. — Как живешь, кохана? Я так о тебе беспокоюсь. Звоню я из Быдгоща, уже скоро вернусь. Ты одна? Мужа нет поблизости, ты можешь говорить? — Могу, его нет поблизости, — ответила я, плечом оттеснив мужа, который пытался приложить ухо к телефонной трубке, уж очень ему хотелось знать, кто звонит. Интересно все-таки, за кого меня принимает Стефан Паляновский? А тот все не унимался: — Как твои дела, мое сокровище? Почему у тебя такой грустный голосок? Какие-нибудь неприятности? Скажи мне, поделись… Особый упор на слове "неприятности" расставил все по своим местам. Пан Паляновский не сошел с ума и не забыл о мистификации, со своей Басенькой он меня не путает, а говорит именно со мной и именно от меня хочет знать, все ли тут в порядке. Невинные же вопросы и нежный щебет предназначены для нежелательных подслушивателей. Пусть думают, что Басенька в доме. — Да нет, никаких неприятностей. Все в порядке, — осторожно ответила я. — Он тоже ведет себя вполне прилично, никаких конфликтов. — Ну и слава Богу! А краны все еще тебя беспокоят? — Какие краны? — Ну те, что протекали, ведь ты вызывала сантехников. Они все исправили? Меня бросило в жар. Значит, за нами следят! Они увидели водопроводчиков и сразу встревожились, более того, у Стефана Паляновского возникли нехорошие подозрения, вот почему он звонит. Быстро надо что-то придумать, рассеять подозрения, причем сделать это так, чтобы он не догадался, что мы с мужем прозрели, что связались с милицией, иначе все пропало. Попытаюсь сыграть еще одну роль — той самой Иоанны Хмелевской, которая из лучших побуждений две недели назад согласилась пойти на глупую мистификацию и сейчас ни о чем не догадывается. Вдохновение снизошло на меня как по мановению волшебной палочки, и я начала тоном обиженной примадонны: — Откуда ты взял, что протекли краны? И вовсе это не краны. В кухне появилась лужа, и оказалось — лопнула труба под мойкой. Пришлось менять. — И тебе, моей маленькой птичке, пришлось заниматься этой нехорошей трубой! Бедняжка, как я тебе сочувствую! Сантехники сами пришли или ты их вызывала? Примадонна вконец разобиделась: — Ты когда-нибудь видел сантехников, которые пришли бы по собственной инициативе? Я, сколько живу, не видела, — тут мне вовсе не пришлось притворяться, слова прозвучали вполне искренне. — Конечно же, твоей птичке пришлось самой их вызывать. Два раза! Представляешь, в кухне все течет и течет. Ужас! Очень мешал муж. Он смотрел на меня большими глазами с безопасного расстояния и мешал войти в образ. Пришлось сделать паузу, которую заполнил нежными словечками пан Паляновский. Кажется, относительно водопроводчиков он успокоился. — Минутку, — прервала я поток сердечных излияний, — у меня тут еще одна проблема. Ты ведь знаешь мужа, он всегда старается сделать мне какую-нибудь пакость. Вот и теперь. Принесли пакет и велели ему быстро доставить, а он до сих пор этого не сделал. Противный! Хочет свалить на меня. Ну нет, не стану я в его дела вмешиваться! У пана Паляновского даже голос изменился, и он засыпал меня вопросами: — Что ты говоришь, дорогая? Для кого пакет? Куда доставить? — Откуда я знаю куда? Какому-то шаману. А теперь валяется в кухне, только место занимает. Конечно, он делает мне назло! Я рисковала, затрагивая вопрос о таинственной передаче для шамана, но риск казался мне оправданным. А вдруг я получу какие-нибудь инструкции, которые в конечном итоге помогут выявить преступную шайку? А кроме того, если я промолчу о пакете для шамана, это может им показаться подозрительным. Я же ничего не знаю, только удивляюсь и имею право высказывать претензии. Ведь они же сами сделали упущение, не предупредив меня. Судя по реакции пана Паляновского, шаманский пакет был неожиданностью и для него, но надо отдать справедливость, он быстро пришел в себя. — Не волнуйся, мое сокровище, не переживай так, еще сердечко заболит. И не обращай внимания на этого тирана. Если будет заставлять тебя — не соглашайся, пусть пакет себе лежит. А если это срочно и кто-то ждет, то сам объявится. В случае чего будет отвечать муж, а не ты. — О, так и надо этому негодяю, — с удовлетворением громко произнесла я, выразительно глядя на мужа. — Может, и по морде схлопочет? Давно бы следовало! За все мои муки… Похоже, Стефана Паляновского сильно озадачила непредвиденная передача для шамана, потому что он совершенно неприлично скомкал разговор. Ему же хуже, а я хотела еще рассказать о воре-домушнике. А также в завуалированной форме затронуть вопрос о том, как произойдет обратная замена, когда придет конец мистификации. Ну ничего, у меня почему-то создалось впечатление, что Басенькин поклонник очень скоро позвонит опять. — Кто это звонил? За что мне по морде? Да отвечай же! — нетерпеливо допытывался муж. — Звонил мой Ромео. И дал понять, что пакет шаману должен доставить ты, без моей помощи, а если не выполнишь, то… это самое. Муж неожиданно разбушевался. — Совсем совесть потеряли! Пусть лучше оставят меня в покое! Кажется, терпение мое лопнуло, а если меня доведут до крайности, я и сам готов этим негодяям морду набить! И Мацеяку, и твоему хахалю! Расскажи толком, чего он звонил? — Минутку, только позвоню куда надо. А ты слушай и все поймешь сам. Капитан очень обрадовался, велел два раза повторить разговор с любовником во всех подробностях, согласился с моим предположением о том, что вскоре кто-то явится за проклятым пакетом, и велел отдать его беспрекословно. Еще раз напомнил о необходимости соблюдать осторожность и намекнул, что ожидается стремительное развитие событий. Словом, и заинтриговал, и напугал меня, сама не знаю, чего больше. — Интересно, сколько всего наберется? — задумчиво произнес муж после того, как я ему пересказала оба телефонных разговора. — Три штуки нам известны… — Кого сколько? — Ну этих, преступников. Камерное дельце или солидное предприятие? Мы с тобой в лицо знаем трех, есть еще шаман, ну и тот умелец, который так ловко замаскировал шаманские сокровища. — Мне кажется, их намного больше, — ответила я. — А почему это тебя так волнует? Не тебе их ловить. — Зато в случае чего они меня будут ловить. Должен же я знать, кого мне опасаться! Положим, этих пересажают, а еще кто-то останется, подстережет меня на темной улице и по башке… А почему ты думаешь, что их намного больше? — Раз они сумели отыскать сокровища барона фон Дуперштангеля и организовать их пересылку за границу… — Барон фон… Как ты сказала? — Я сказала: фон Дуперштангель, но не все ли равно, какой фон? Тот фриц, который собирал произведения искусства в оккупированных немцами странах, награбил их множество, но не все успел вывезти. Да тебе ведь тоже это известно. — А да, вспомнил. Ну и что? — Вот и прикинь, получается длиннющая цепочка. Кто-то разыскал сокровища, очень сомневаюсь, что Басенька, кто-то сколотил шайку, кто-то организует поступление драгоценностей в укромное место, кто-то на этой малине облепляет их глиной, кто-то перевозит, кто-то организует переброску через границу. Да мало ли еще всяких хлопот, ведь я не специалист, всего не знаю. Но думаю, вокруг этой кормушки топчется целый табун. Муж запустил в волосы обе пятерни — так напряженно думал. И придумал. — А тебе не кажется, что шаманом может быть именно этот барон фон Дуперштангель? — произнес он конспиративным шепотом. — В мою концепцию он как раз укладывается. — Тогда ему должно быть под девяносто. А почему укладывается? — Ну, во-первых, явный преступник, тут уж, никаких сомнений, и если мы станем у него на пути, вряд ли его остановят соображения нашего здоровья. А во-вторых, не мешало бы самим его поймать, чтобы оправдаться в глазах властей. Мне все кажется, что они нас все-таки немного подозревают в соучастии. — Разбежался! Голыми руками брать явного преступника? Дело твое, но я в нем не участвую, предпочитаю именно барона оставить милиции. — Ну не знаю… Не слишком ли многого мы требуем от милиции? Я с интересом взглянула на него, неожиданно услышав вполне здравое рассуждение. А он продолжал рассуждать: — Каждому хочется, чтобы все грязные дела брала на себя милиция. Чуть что — и уже вопят: "Милиция-а-а-а!" И днем и ночью. А опоздай милицейский патруль или еще какая накладка, снова поднимается крик. И в печати, и по радио только и слышишь ругань в адрес милиции. Хоть слово благодарности слышала? А вот чтобы помочь милиции, так никто не торопится. — О какой помощи ты говоришь? — Да обычной. Я не за то, чтобы люди писали доносы, но надо разграничить подлый донос и информацию о действительных преступлениях. Ведь, в конце концов, милиция же не Дух Святой, не может она сама догадываться о всяких там злоупотреблениях и преступлениях. Тот, кто знает и считает себя честным человеком, должен сказать, если что не так. Откуда им знать, если никто ничего не станет говорить? Ну что, разве я не прав? Я согласилась — еще как прав. Мне самой такие мысли не раз приходили я голову. А сколько было случаев, когда мои знакомые с пренебрежением отзывались о сотрудниках милиции, всеми силами избегали давать показания относительно происшествий, свидетелями которых стали, чуть ли не плевали вслед патрулю, встретив его на улице, и не стеснялись после всего этого бежать именно к парням в серой форме за помощью, когда дело касалось их самих! Видимо, у мужа на душе накипело, потому что он никак не мог остановиться: — Или взять ту же вежливость! Сколько слышишь вокруг — милиция грубая, милиция невежливая! А откуда им быть вежливыми, если так называемые порядочные люди брезгуют с ними общаться и приходится беднягам вращаться среди всяких подонков? Откуда набраться хороших манер? Или вот… Я прервала этот бесконечный гимн нашей славной милиции: — Ничего подобного! На грубость милиции жалуются те, кто сам невоспитанный и грубый или милиция им чем насолила. По личному опыту знаю. Сколько раз приходилось мне обращаться к милиционерам с самыми идиотскими просьбами, и ни разу меня ни один к черту не послал! Это же какое ангельское терпение надо иметь, чтобы хоть выслушать и попытаться понять, чего хочет от них эта взбалмошная баба? Правда, хотела я самых правильных вещей, но ведь пока разберешься!… Хотя, должна признаться, один раз встретился мне грубиян в отделении милиции и послал куда подальше, и как раз тогда, когда лично мне от милиции ничего не надо было, а наоборот, я хотела оказать им большую услугу. Но так уж устроена жизнь. Моя мамочка только раз в жизни порола меня и именно тогда, когда я ни в чем не была виновата. Вот так! Ошейником. Ошейник сбил мужа с толку, он сразу забыл, о чем говорил. — А почему именно ошейником? — Потому что оказался под рукой. — А какой? — Что какой? — Какой собаки ошейник? — Какая тебе разница? Ну пастушьей овчарки. О Господи, оставь собаку в покое, мы же говорили о свиньях! По лицу мужа было видно, что он пытается представить себе свинью в ошейнике. Потом он энергично тряхнул головой, отгоняя и свинью, и ошейник, и вернулся к своим дифирамбам: — Вот и я говорю. Одно дело — донос, и совсем другое — честная помощь порядочных людей. Так ты поняла? Я против доносов, но за помощь. А ты? Я была всецело "за", но проблема оказалась настолько серьезной, что разговоров хватило на полночи, тем более, что ничего конкретного предложить любимой милиции мы не могли. Решили ждать дальнейшего развития событий. Стефан Паляновский вновь проявился по телефону на следующий день. Я корила себя — полночи проболтали на отвлеченные темы, а не догадались обсудить конкретные шаги на самое ближайшее время. — Рыбонька моя, — начал нежный любовник, — ты же знаешь, как беспокоит меня твое ценное здоровьичко. Душа изболелась из-за всех гадостей, которые устраивает тебе этот подлый человек. Вот и теперь еще этот пакет, вечно мозолит глаза, действует на нервы моему сокровищу дорогому. Так ведь? Я нерешительно подтвердила, что да, действует, хотя и не была уверена, правильно ли поступаю. — Так зачем же тебе так мучиться? — продолжал заботливый хахаль. — Раз этот подлец поступает тебе назло, убери ты пакет с глаз долой, чтобы не раздражал. Ну например, отнеси его в мастерскую. Да, кстати, там по-прежнему этот невыносимый запах? О чем это он? Я молчала, не зная, что ответить, а Стефан Паляновский продолжал щебетать, явно пытаясь мне окольными путями что-то втолковать: — Я так переживаю за тебя, моя драгоценная, не хочу, чтобы у тебя головка разболелась. От красок всегда неприятный запах, а уж если глазки щиплет, то тебе никак нельзя там работать! Заставляют мою бедненькую… А ты и мучаешься, так ведь? — Не знаю, — неуверенно ответила я, не понимая, к чему он клонит. — Последнее время вроде ничего не чувствую. — Потому что притерпелась, бедняжка, притерпелась! — настаивал этот конспиратор, чтоб ему пусто было! — А это уже никуда не годится, так и заболеть нетрудно. Обещай мне, моя любимая, как следует проветривать помещение, раз уж тебе необходимо там работать. А лучше всего оставляй приоткрытым окно, пусть за ночь как следует проветрится комната. Вот в чем, оказывается, дело! Действительно трогательная забота, но не о здоровье драгоценной Басеньки. Пожалуйста! Могу пооткрывать настежь вообще все окна и двери в их доме, но за последствия не ручаюсь. — Хорошо, — капризно протянула я, — но мне страшно! А вдруг кто влезет в окно? Был тут уже один ворюга… — Что?! — Не что, а кто, вор, взломщик, откуда я знаю, кто именно? Ночью влез в окно. — Ты мне ничего об этом не говорила! — Ну так сейчас говорю. Пан Паляновский жутко разнервничался. Из этого я сделала вывод, что взломщик действовал независимо от него, так сказать, по собственной инициативе. Возлюбленный буквально засыпал меня градом торопливых, беспорядочных вопросов. Мне пришлось в подробностях восстановить все обстоятельства той страшной ночи и по нескольку раз заверить встревоженного Ромео, что моему драгоценному здоровью не нанесено ни малейшего ущерба и что в милицию я не обращалась. Я проявила ангельское терпение и с покорностью выслушала идиотские советы о том, как впредь избегать опасных для здоровья потрясений, а также кучу заверений в его неземной любви ко мне. Я понимала, в создавшейся ситуации Стефану Паляновскому будет очень трудно накормить волков и сохранить овец, но надо отдать ему должное — он с честью вышел из положения. — А насчет окна сделаем так — пусть остается открытым весь день. Нет, нет, у открытого окна не сиди, простудишься, открывай его, лишь уходя из мастерской, и пусть до позднего вечера остается открытым, а на ночь обязательно запирай. А если твой тиран воспротивится, не слушай его, любовь моя! Я обещала сделать так, как он посоветовал, и на этом разговор закончился. Я тут же позвонила капитану: — Шаманский пакет планируют похитить. Время точно не установлено. Любовник велел отнести его в мастерскую и оставить открытым окно. Что делать? — Отнести и открыть окно. — А когда за ним придут — поднять крик? — Ни в коем случае! Пани должна быть слепой, глухой и глупой. И ваш муж тоже. В случае чего — звоните, но так, чтобы вас не было видно. Вот сейчас прекрасно видно в окно, как вы говорите по телефону. Перепуганная, я сократила разговор, поставила телефон на пол и проинструктировала мужа, как ему следует себя вести. События развивались в хорошем темпе, того и гляди может начаться такое! Наверняка в предвкушении грядущих сенсаций я бы пренебрегла своими ежедневными обязанностями, если бы лично не была в них заангажирована. Я все более склонялась к мысли, что плод моего воображения каким-то боком причастен к тому, что происходит вокруг меня, и через него обязательно что-нибудь со мной приключится. Ясное дело, что-то неприятное, разве может быть по-другому? Плод моей фантазии уже прогуливался по скверику. — Очень прошу вас, не позже, чем через час, прогоните меня домой, — сказала я вместо приветствия. — Боюсь, у меня самой не хватит для этого силы воли, а вернуться мне надо во что бы то ни стало. — Не слишком ли много вы от меня требуете? — мягко возразил он. — Вас ждет что-то неприятное, а я должен этому содействовать. — Напротив, меня ждет нечто безумно интересное, и оно предусмотрено рамками моих теперешних обязанностей. По правде говоря, сегодня мне бы вовсе нс следовало приходить сюда. — Так зачем же вы пришли? — Из-за вас. Все время чего-то жду от вас. Не спрашивайте чего, я и сама не знаю, только это будет ни на что не похоже, вот любопытство меня и пригнало. — Ох, боюсь, не удастся мне оправдать ваши ожидания, я как-то ничего необычного не планирую. А кроме того, проше пани, вы очень странно высказались. Будто бы теперешние ваши обязанности отличаются от того, чем вы обычно занимаетесь. Отсюда вывод, что они какие-то особенные и вскоре закончатся… Что он мне голову морочит? Ну потеряла я ее, сознаюсь, но не до такой же степени, чтобы не отдавать себе отчета в том, что именно я говорю. Ничего подобного я ему не сказала. Значит, сам придумал. А придумать такое ни с того ни с сего просто невозможно. Значит… — На вид вы такой респектабельный, внушаете доверие, а вотна слух… На слух от вас одно беспокойство. Если окажется, что вы меня обманываете, посягаете на мое здоровье и саму жизнь, действуете мне во вред… Подождав, чем я закончу полные укора претензии, и не дождавшись, блондин спокойно возразил: — С какой стати я должен посягать на вашу жизнь или действовать вам во вред? Какие у вас основания так полагать? — Очень веские! Иногда вы роняете такие замечания, будто знаете обо мне абсолютно все, и кроме того… — Может, и знаю. — Но откуда? — Простите, я не дал вам докончить. С трудом восстановив в памяти прерванную фразу, я докончила: — И кроме того, ваши прогулки по этому паршивому скверику чрезвычайно подозрительны. Согласитесь, это не самое лучшее место на свете. Так какого черта вы теряете тут свое драгоценное время? Поневоле приходят в голову всякие такие мысли… — Какие же? — Ну например, что вы за мной следите, что хотите, завоевав мое доверие, выпытать у меня какие-то тайны, да мало ли что еще! Не желая и на этот раз прервать мои недоконченные фразы, блондин довольно долго ждал, не скажу ли я еще что-нибудь, но никакие другие предположения мне в голову не приходили. Тогда он выдвинул свое: — А еще я мог бы охранять вас, так сказать, проявить заботу о вашей безопасности. — Не вижу причины. Во-первых, мне ничто не угрожает… — Сами себе противоречите, сударыня. Коль скоро опасаетесь с моей стороны таких пакостей, значит, можете их ожидать и от других, значит, существует реальная опасность… — А может, у меня просто мания преследования? Может, никакой реальной… Постойте, как вы сказали? Знаете обо мне все и охраняете меня? Объяснитесь, милостивый государь. — Я только высказал предположение. Представил одну из причин, в силу которой здесь нахожусь. Пожалуйста, вот и вторая: мне нравится ваше общество, беседовать с вами — ни с чем не сравнимое удовольствие. И ничего подозрительного в этом нет. — Напротив, подозрительно абсолютно все! Ведь вы говорите сплошными загадками. Мои теперешние обязанности и в самом деле закончатся через два дня, а вы ведете себя так, будто знаете, в чем они заключаются. — Может, и знаю. — В таком случае одно из двух: либо вы союзник, либо вы враг. А поскольку ничего прямо не говорите, ходите вокруг да около, значит, вы не союзник. — Но и не обязательно враг. Я могу быть нейтральным. — Не представляю, как это возможно, но, даже если и так, все равно с вашей стороны некрасиво морочить мне голову. Так вы знаете все или не знаете? — Допустим, знаю. Я испытующе взглянула на блондина, но по его лицу ничего нельзя было понять. Вернее, на лице выражалось прямо-таки наслаждение от нашей словесной пикировки. Не похоже, чтобы в глубине души он обдумывал детали моего злодейского убийства. Разговор возобновила я, выпалив, естественно, совсем не то, что собиралась: — Как получилось, что за все время нашего знакомства вы так и не узнали моего имени? — Ведь вы не любите говорить неправду, сами мне сказали, так что подожду. Осталось немного, каких-то дня два-три… Это не было намеком, это не было случайным совпадением, это прозвучало совершенно однозначно. Знает, совершенно точно! Кто же он такой? В голове клубилось миллиона три различных предположений, из которых выделилось несколько более-менее разумных. Будь блондин членом преступной шайки, милиция знала бы о нем и предупредила меня. Будь он сотрудником милиции, мое появление у полковника не произвело бы впечатления разорвавшейся бомбы, ибо блондин давно знает, что я не Басенька. И первое отпадает, и второе. Кто же он такой? Ну плод моей фантазии, это понятно. А кто еще? Какой-то мальчик бежал по аллейке. Остановившись, он спросил, который час. Это напомнило мне о необходимости возвращаться, и мы распрощались. Муж дома уже весь извелся от ожидания. Ясно, у него был припасен очередной сюрприз. — Слушай, — набросился он на меня уже в дверях, — приходил тут один тип. С чемоданом, ну я и спросил, не за пакетом ли он пришел. Наверное, не надо было спрашивать, но как-то само вырвалось. Тот удивился — "какой такой пакет?". И спросил, где наша собачка. Оказывается, он из собачьей инспекции. Кто-то им донес, что мы держим таксу, а налога не платим. Ты не знаешь, у Мацеяков была такса? Зная по опыту, что дома меня обязательно одолеют проблемы Мацеяковой аферы, я попыталась по дороге перестроиться и встретить их во всеоружии, но таксы уж никак не ожидала. — Даже если и была, я об этом ничего не знаю. И вообще, что за манера у самого входа набрасываться на человека с собаками? Дай мне раздеться и расскажи все толком. Что за человек, с каким чемоданом? — Большим, шаман бы как раз поместился. Потому я и подумал, что он за пакетом. Но это еще не все! Отгадай, что было дальше! — Откуда же мне знать? — Знаешь, что он сделал, выйдя из дома? Согнулся! Такой ужас прозвучал в голосе мужа, что мне тоже стало страшно. — Как согнулся? Что ты хочешь сказать? — Согнулся весь под тяжестью чемодана, будто тащит его с трудом. А я готов поклясться, что чемодан у него пустой! Здесь он им размахивал, у нас ничего в чемодан не загрузил, да я его дальше прихожей и не пустил. Правда, на всякий случай потом заглянул в мастерскую — шаманский сверток лежит, как и лежал. А этот собачник весь перекосился на один бок, будто с трудом волочет чемодан. Как думаешь, с чего это? Тут и думать нечего, все ясно как Божий день. — Звонил капитану? — быстро спросила я. — Как я мог звонить, если ты все телефоны с собой унесла? — обиделся муж. — Я и сам сообразил — надо позвонить на всякий случай, кинулся, а телефонов нет! Вот и сижу как дурак, жду, пока ты соизволишь со своих променадов вернуться. — Стой на страже и наблюдай в окно, не идет ли еще кто! — бросила я ему и кинулась на колени перед телефоном. Капитан проявил большой интерес к происшествию, тем самым подтвердив мои предположения. Он приказал временно воздержаться от выдачи пакета и не терять его из виду. Распоряжение остается в силе до тех пор, пока он лично его не отменит. Мне не надо было разъяснять суть этого распоряжения. — Иди и сторожи пакет! — велела я мужу. — Отвечаешь за него головой, так что лучше всего сядь на него и сиди. Какой же эти шаманы непонятный народ, столько из-за них нервотрепки! Иди же, чего ждешь? Муж приник к окну. — Вот еще один идет, — отрапортовал он. — До чего колоритный, ну прямо довоенный старьевщик! — Приму его я, а ты марш сторожить сокровища! Открыв дверь, я увидела очень грязного оборванца. Вот сейчас он потребует пакет, а я не придумала, под каким предлогом его не выдавать. — Покупаю макулатуру, — мрачно известил меня оборванец. — Старые газеты и все такое прочее. Имеете? Настроившись на яростную борьбу за шаманские сокровища, я не сразу отреагировала. К тому же оборванец был уж слишком настоящим, не похожим на переодетого бандита. — Не имею, — наконец ответила я. Не буду же я в самом деде распродавать чужое имущество! Старьевщик проявил настойчивость: — А бутылки? Старая одежда? — Нет ничего. — Э-э! Наверняка что-нибудь найдется. Нет такого дома, чтобы не завалялось чего ненужного. Может, битое стекло? — Битого нет. И вообще, ненужных вещей нет. — Даже мусора? — угрожающе произнес оборванец. Стало ясно, он так просто не уйдет. Если вопрос поставлен ребром — мусор или жизнь, отдам мусор. Да и желательно поскорее избавиться от настырного просителя, каждую минуту ведь может позвонить капитан. — Так и быть, продам вам мусор. Во что вы его возьмете? Из-за пазухи оборванец вытащил упаковочную бумагу и бечевку. Решив ничему не удивляться, я принесла из кухни ведро с мусором, а из комнат две полные окурков пепельницы и засохший укроп в банке из-под горчицы. Оборванец был очень доволен и даже похвалил меня. Расстелив лист бумаги, он высыпал на нее весь мусор, накрыл другим листом, ловко и быстро сделал из этого пакет, напоминающий формой и размером шаманский, обвязал его бечевкой, вручил мне два злотых и, слава Богу, ушел. Известив капитана о втором визитере, я отправилась посмотреть, как дела у мужа. Он послушно сидел на проклятом свертке. Волосы взъерошены, на лице решимость. — Не волнуйся, — грубым голосом сказал муж. — Украдут только через мой труп. Не знаю, что уж они там нареставрировали, тяжеленное, холера, как и было. Можешь идти, я уж постерегу. Если что и пропадет, так не по моей вине. Я не разбираюсь в произведениях искусства, я не разбираюсь в контрабандных шайках, я не привык к такой жизни, я ничего не понимаю, и надоело мне это все до чертиков! Оставив мужа в мрачной ипохондрии, я поднялась наверх. Минут через двадцать позвонил капитан и велел снять часового. Не успела я извлечь мужа из мастерской, как опять зазвонил телефон. Мы оба рванулись к нему. Трубку сняла я. На этот раз звонил не капитан, а пан Паляновский. Да, нелегкое дело помогать милиции в ее работе! — Рыбонька! — железным голосом произнес нежный возлюбленный. — С кем это ты встречаешься на прогулках? Я ведь ревнив, ты знаешь! Басенька отозвалась капризным голоском: — Нашел к кому ревновать! Да я его совсем не знаю. Он тоже гуляет, ну мы и перекидываемся иногда словечком-другим. — Будь осторожна, мое сокровище. Ты ведь знаешь, какие бывают мужчины. Скажешь ему пару слов о себе, а он уже и возомнит. Он не пристает к тебе? — Вот еще! Да я ему ничего и не говорила, он даже не знает, как меня зовут. — А ты уверена в этом, дорогая? А то ведь есть такие нахальные, еще домой к тебе заявится. Ты скажи, если он слишком навязчив… — Да нет же! Здравствуйте, до свиданья — вот и все. Мной совсем не интересуется. Я им тоже. Навязчивость проявлял Стефан Паляновский: — А он не предлагал проводить тебя до дому? Может, без разрешения шел за тобой? Скажи мне правду, моя драгоценная, я так о тебе беспокоюсь! Поскольку последняя фраза была чистой правдой, она и прозвучали предельно искренне. В голосе Стефана Паляновского действительно чувствовалась озабоченность, и Басеньке нелегко было рассеять его подозрения. — Тебе этот подонок звонит, как нанятый, а мне Мацеяк хоть бы раз звякнул, — обиженно заявил муж после окончания разговора. — Как воды в рот набрал! — Так Мацеяк ведь не влюблен в тебя, чего придираешься? — успокоила я его. — К тому же официально Мацеяк — это ты сам, интересно, как ты себе представляешь разговор между вами? Сам себе звонишь, что ли? А они ведь должны считаться с опасностью прослушивания их телефонных разговоров. — Как все сложно, я совсем запутался! А ты думаешь, их действительно подслушивают? — Ясно, слушают. Представляю, какая это потеха для капитана. — Ну вот теперь я начинаю немного понимать. Если они делают вид, что мы — это Мацеяки, то тебе может звонить истосковавшийся хахаль, а мне и в самом деле кто? Значит, связь они держат только через тебя. — Вот видишь, какой ты умный, стоит немножко подумать. Все правильно понял. Еще немного, и сам сможешь любую аферу провернуть! — Так и разбежался! Делать мне больше нечего! И все-таки я не до конца разобрался во всей этой свистопляске вокруг шаманского пакета. Чего они тут приходят один за другим, а я на нем сидеть должен? — Дураку же ясно! Ох, извини. Шаман — человек солидный, осторожный, догадывается, что милиция может присматривать за его сокровищами. Возможно, даже свой пост установила, и не в одном лице, а в двух, И видишь, какие номера откалывает этот священнослужитель! Посылает одного из своих людей, тот выходит с большим свертком… Нет, первый выходит с большим чемоданом, в который свободно поместится шаманское сокровище, и аж сгибается под его тяжестью, ты сам удивлялся. За ним последует один из милицейских наблюдателей. Но второй остается на посту! Поэтому командируется оборванец, выходит со свертком — точь-в-точь пакет шамана, за ним снимается с поста последний страж. Путь свободен! Придет третий, а за ним уже некому следить. Капитан все это сообразил, вот почему велел нам стеречь это барахло, пока не подтянутся его люди. Думаю, уже подтянулись… — Надо же, всю свою стратегию милиция тебе расписала! Верят, значит? — С ума сошел? О своих оперативных планах у них не принято посторонним рассказывать. Это опять только мои догадки. Даже если бы я стала их выпытывать, словечка бы мне не сказали. У них препротивная манера вести себя — ни да ни нет, улыбаются многозначительно, смотрят на тебя, как на пустое место, и вроде бы не отфутболивают, но все равно чувствуешь себя дура дурой. Уж я-то знаю, имела с ними дело, и теперь ни о чем не расспрашиваю. Мне мои нервы дороже. — Значит, если я тебя правильно понял, сейчас должен прийти третий, и это будет уже настоящий? Но какого черта нам пришлось отнести сверток в мастерскую? — Сама не знаю, на всякий случай, наверное… В соответствии с инструкциями капитана мы сидели в кухне, во всех комнатах погасив свет. Третий посланец задерживался, черт бы его побрал, и заставлял нас нервничать. Вот уже половина одиннадцатого, а его все нет. Оставив гореть свет в кухне, мы с мужем перешли в гостиную и, сидя впотьмах, гадали, что такое могло приключиться с третьим гонцом. При этом чутко прислушивались, не донесется ли какой подозрительный звук из мастерской, ведь к делу могла подключиться и конкурирующая фирма. Тот самый вор-взломщик вполне мог быть их разведчиком, а теперь, глядишь, подтянутся основные силы. Не исключено, мы еще станем свидетелями сведения счетов двух мафиозных кланов. Машина подъехала к дому в тот момент, когда я налила себе свежезаваренного чаю. Мы с мужем одновременно бросились к окну в темной комнате. Из черного "фиата" вылезла какая-то черная фигура. — Идет сюда, — конспиративным шепотом сообщил муж, хотя я и сама прекрасно видела. — Может, хоть этот заберет контрабанду? Черная фигура оказалась мужчиной, который не торопясь направился по дорожке к дому. Подойдя к двери, он постоял, огляделся и наконец позвонил. Хоть мы с мужем и ждали звонка, оба подскочили так, будто тот не позвонил, а подорвал дверь петардой. Нервным галопом муж помчался открывать. Я зажгла свет в холле и остановилась на пороге кухни. Прибывший оказался невероятно старосветским господином — ну прямо со страниц довоенных журналов: пальто в талию, самый настоящий цилиндр, зонтик с изогнутой ручкой и, клянусь, белые гетры! Не снимая темных очков, но сняв цилиндр и заметая им пол, поздний гость раскланялся с допотопной грацией. — Прошу извинить меня за столь поздний визит, — произнесла каким-то странным скрипучим дискантом эта музейная реликвия. — Разрешите представиться, моя фамилия Шаман. Если не ошибаюсь, милостивая государыня и милостивый государь, в вашем распоряжении оказалась передача для меня. Назовись он бароном фон Дуцерштангелем, мы были бы менее поражены. Поскольку муж вконец обалдел и потерял дар речи, говорить пришлось мне. — Вы не ошибаетесь, в нашем распоряжении действительно имеется пакет для вас. Мы рады, что вы пришли, так как не знали, куда его доставить, а он вроде бы срочный… — Не так чтобы очень, не так чтобы очень, — проскрипел господин, опять подметая пол цилиндром и зачем-то еще размахивая зонтиком. — Отправитель несколько преувеличил. От моего толчка в бок муж очнулся. — Сейчас принесу пакет, — заторопился он и бросился к двери, ведущей в мастерскую. С неожиданной в его возрасте реакцией прибывший перехватил его, преградив путь цилиндром, причем, готова поклясться, собирался зацепить ручкой зонтика за ногу. — Не торопитесь, милостивый государь, не извольте спешить, успеется. Мне бы хотелось сначала принести свои глубочайшие извинения за причиненные вам с супругой хлопоты и неудобства, а также выразить самую горячую признательность за оказанную услугу. Встретить в наше суровое время сталь обязательных и услужливых людей — чрезвычайная редкость, чрезвычайная редкость. Общение с такими людьми доставляет истинное наслаждение, и я должен благодарить судьбу за то, что она даровала мне это наслаждение. Поверьте, я в отчаянии, ибо пришлось злоупотребить вашей добротой, и чувствую себя так неловко, так неловко. Нет, нет, не возражайте, я знаю, что злоупотребил! И невзирая на это, хотелось бы тем не менее питать надежду, самую скромную надежду на то, что такие милые и доброжелательные люди не станут уж слишком сердиться на меня? Скрипучий монотонный дискант изливался на нас непрерывным потоком, приостановить который не было никакой возможности, и мы с мужем покорно и ошеломленно внимали. Но вот он задал вопрос, и, воспользовавшись паузой, мы в один голос заверили гостя, что не станем. Старосветский господин в ответ на это принялся сгибаться в поклонах, как гибкая березка под ураганным ветром. При этом он по-прежнему размахивал зонтиком и цилиндром, ногами выделывал танцевальные па и топтался по комнате, очень напоминая самозабвенно воркующего голубя. Муж сделал попытку опять сбегать за его имуществом, но тот еще не кончил. — Смею ли я просить извинения за столь поздний визит? — допытывался скрипучий господин и, не давая ответить, скрипел дальше: — Я лишь сегодня вернулся из довольно длительного путешествия и, желая как можно скорее избавить вас от, несомненно, обременительной тяготы, ценя каждую минуту вашего драгоценного времени, тут же поспешил явиться за пакетом. Тем более огорчает меня вынужденная необходимость быть назойливым… Во мне постепенно зарождалось ужасное предположение, что теперь до конца жизни нам не избавиться не только от пакета, который, по крайней мере, лежал тихо, но и от его хозяина, выключить которого нет никакой возможности. Первоначальное остолбенение на лице мужа сменилось сначала чем-то вроде восхищения, которое постепенно перешло в ужас, и теперь он наверняка порывался сбегать за пакетом лишь для того, чтобы разбить его о голову этого извергающегося вулкана вежливости. А тот извергает, тьфу, расточает свои любезности со все возрастающим энтузиазмом, сопровождая их гимнастическими упражнениями. — Итак, если уважаемая пани и пан будут настолько любезны, что разрешат мне снять эту тяжесть с их плеч, я сделаю это сегодня же, преисполненный благодарности. Разрешено ли мне будет надеяться, что тяжесть сия не слишком вас обременяла? — Нет! — буркнул муж. И спохватившись, что может быть неправильно понят, добавил: — Не слишком! — Дозволено ли мне также надеяться, — не унимался гость, — что мой сверток все время находился в стенах вашего гостеприимного дома? Не случилось ли так, что он покидал эти стены и оказался под воздействием атмосферных осадков? Разумеется, с моей стороны бестактно надеяться на проявление какого-либо особого отношения к моему имуществу… — Не оказался!!! — Ибо, окажись он под их воздействием, его содержимое могло бы в некоторой степени пострадать… Он скрипел и скрипел, а я переключилась на нечто более приятное, представив себе рыцаря и брюхастую деву в подтеках размазанной от дождя краски. Муж не догадался переключиться на что-нибудь успокаивающее и не выдержал. Дико блеснув очками, он издал какой-то сдавленный стон и большими прыжками помчался по лестнице вниз, в мастерскую. Развернувшись в ту сторону, гость продолжал раскланиваться, изображая на лице неземное блаженство. Если он и не собирался забрать от нас свое имущество, то все равно не смог бы этого сделать, ибо муж с такой силой впихнул ему в руки пакет, что тот наверняка свалился бы на ноги гостю, не схвати он его в объятия. Теперь ему ничего не оставалось, как удалиться, что он и сделал, ухитряясь при этом приседать не только от тяжести пакета, но и из соображений старосветской вежливости, продолжая рассыпаться в благодарностях. Но вот уже в дверях он последний раз поклонился и вышел, блеснув белыми гетрами. Дверь за ним захлопнулась. — Ушел, — прошептал муж, не веря своему счастью. — А я уж думал, нам от них до смерти не избавиться. Так вот какие бывают шаманы! Откуда такой взялся? Из паноптикума? Силой оторвав его от окна и затащив в угол, я спросила: — Слушай, а ты там ничего не заметил? У мужа перед глазами все еще стоял отъезжающий черный "фиат". — Где? — Да в мастерской же! Понадобилось какое-то время, чтобы муж осознал смысл моего вопроса. — А чего там замечать? Вроде бы… Погоди, ты туда не заходила? — Думай, что говоришь! Ведь мы все время вместе сидели на кухне. — Да разве я могу думать, когда тут всякое такое… Знаешь, он лежал не так. Я хорошо помню, что пакет на стул положил, а когда прибежал за ним, он на стуле стоял. Точно! Не лежал на сиденье, а стоял, опираясь о спинку стула. Понимаешь? Сам ведь он не мог встать! Ты как думаешь? Я энергично несколько раз кивнула головой, отвечая и ему, и самой себе. — Пакет заменили! Кто-то через окно пробрался в мастерскую, взял пакет, а на его место положил другой, поддельный. Остается надеяться, что капитан догадался прислать двух человек. И опять я пала на колени перед телефоном. Не мешало бы подложить здесь подушечку… Докладывая, я изменила мнение. Теперь мне почему-то казалось, что настоящий пакет унес Шаман, а поддельный подкидывали только для отвода глаз. Боюсь, из-за этого мой рапорт получился недостаточно четким, потому что капитан потребовал к телефону мужа. Тот на четвереньках преодолел расстояние между дверью и телефоном, хотя в комнате было темно и нас не могли увидеть с улицы, и подтвердил мои показания. Не дав ему закончить, я вырвала трубку у него из руки. — Пан капитан, а теперь что делать? Не сидеть же так просто! Вы только скажите! — Сидеть! — рявкнул капитан. — Спокойно сидеть и ждать, пока заказчик вас не освободит! Согласуйте с мужем, что станете говорить. И ничего не предпринимать самой! Слышите? Ничего! Спокойной ночи! Со вздохом положив трубку, я сменила позицию и удобно села на пол, оперевшись о дверцу шкафчика и вытянув ноги. — Кажется, оставшуюся жизнь мы проведем с тобой в качестве Мацеяков, — сказала я мужу, который тоже удобно устроился на полу у секретера. — Схватят шамана, арестуют Стефана Паляновского и его Басеньку, посадят настоящего пана Романа, и кто, скажи на милость, придет снять нас с поста? Договор истекает завтра, а тут ничего не ясно. Муж был полон необоснованного оптимизма. — Главное, мы избавились от шамана и его пакости. — радовался он. — Без них мне сразу дышать стало легче. Я подумал и решил — пятьдесят кусков я им верну, не желаю иметь ничего общего с этими… Верну по частям, в рассрочку, хотя понятия не имею, откуда достану деньги. Может, они согласятся вычитать у меня из зарплаты… Я опять кивнула, всецело соглашаясь с ним, и немного отодвинулась, так как ручка дверцы больно впилась в спину. — У меня зарплаты нет, но зато я еще не растратила их деньги. Правда, заплатила за ремонт машины, но верну из первого же гонорара. — Вот мы с тобой говорим правильно, хорошо, но что толку? Надо оформить все в письменном виде. Слушай, давай напишем заявление и отдадим, кому положено. В том смысле, что добровольно отказываемся от преступных доходов, в преступлении никакого участия не принимали, с нас взятки гладки. Я хочу оставаться честным человеком, а если мы сейчас этого не сделаем, потом никто не поверит нашим благим намерениям. Айда, пошли писать! Занятые мыслями о составлении письма, мы совершенно не сообразили, что можно зажечь свет, и долго пробирались ощупью в темноте, налетая на мебель. Зажгли свет, и сразу просветлело в головах, письмо написали быстро и оба торжественно подписали. Решили завтра же отправить по почте. — Не думай, что все это так просто и быстро закончится, — пригасила я глупый оптимизм мужа, накрывая машинку чехлом. — Самое плохое только начинается. — Ты о чем? — забеспокоился муж. — Что может быть еще хуже? Я и представить не могу. — А ты представь, что встречаешься в укромном месте с Мацеяком для очередного преображения и он интересуется, с чего это ты так сдружился с женой и почему не скрыл от нее, что ничего о шамане не знаешь? А может, она чего-то заподозрила? Что ты ему на это ответишь? Муж поглядел на меня, как на Горгону, которая до сих пор скрывалась под маской голубки. Он побледнел, а обе руки сами собой вцепились в шевелюру. А я безжалостно продолжала: — И еще станет тебя расспрашивать о сантехниках, зачем пришли и где у нас в доме труба лопнула. Муж тихо застонал. — Учти, дорогой, я не пугаю тебя, просто капитан велел нам с тобой как следует продумать, что мы станем отвечать, когда каждого в отдельности примутся расспрашивать, как нам тут жилось. Паршивый шаман на нас наябедничает, уж это точно, им покажется подозрительным, что мы вместе его принимали. Так что давай-ка вместе подумаем и хорошенько запомним, как станем выкручиваться. Муж перестал терзать волосы и немного успокоился, даже принялся приводить в порядок бумаги. — Пойди-ка свари кофе, — распорядился он. — Ну что ты за баба, обязательно выскакивать со своими сенсационными заявлениями именно среди ночи! Пожалуй, я так и не женюсь, хотя уже подумывал… Рано утром на следующий день нас посетил капитан собственной персоной. Поскольку он прибыл под видом электромонтера (кстати, в рабочем комбинезоне он выглядел намного симпатичнее, чем в милицейском мундире), принимать его пришлось в холле у счетчика, так что мы с мужем были вынуждены примоститься на ступеньках лестницы. Сегодня настроение у капитана было несравненно лучше, чем вчера. И с нами он обращался совсем по-другому. Начал с декларации: — Уважаемые господа! Органы милиции обращаются к вам… Но не выдержал торжественного тона и закончил по-свойски: — Вообще-то никакие не органы, а я лично… То есть, разумеется, с согласия органов, но вот какое будет предложение, а может, просьба, не знаю, что правильнее. Дело в том… Видите ли… Как правило, наше ведомство не включает в состав участников своих тайных операций посторонних лиц, но тут совершенно исключительный случай. Сейчас все объясню, прошу слушать внимательно. Есть основания полагать, что эти самые Мацеяки обратятся к вам с просьбой еще раз подменить их. — Этого еще не хватало! — вырвалось у мужа. Меня тоже, мягко сказать, не обрадовала подобная перспектива, но я благоразумно промолчала, поэтому неудовольствие капитана излилось только на мужа. — Неужели вам так плохо с этой женой? — вступился он за меня. — Да нет, я не потому, — неловко оправдывался тот. — Правда, жена из нее никакая, но сама по себе она ничего. Но я больше не могу тут, я не гожусь в преступники, и вообще, с меня достаточно! Сплошные нервы, сил больше нет! И отпуск кончился. — У тебя же осталось еще три недели, — выдала я его с головой. — А если они совсем совесть потеряют и запросят месяц, тогда что? Я собралась ему как следует ответить, но капитан жестом призвал нас к порядку. — Дайте же мне договорить! В интересах милиции, чтобы преступники чувствовали себя в безопасности, это здорово облегчит нашу задачу. Конечно, и без вас мы их переловим, но на это потребуется гораздо больше времени, да и во многом осложнит все дело. С вашей же помощью… Муж опять застонал, но уже как бы сдаваясь, а капитан продолжал нас агитировать: — Мы гарантируем, что ваше участие останется в тайне, официально вы нигде не будете фигурировать. Разумеется, вы вправе не согласиться, откровенно говоря, и уговаривать-то вас я не имею права, но уж очень мы заинтересованы в вашем содействии. — Меня можете не агитировать, — меланхолически заметила я. — Обожаю принимать участие во всяких интересных авантюрах, даже если меня не приглашают. Он протестует, так объясните ему своими словами, что с юридической точки зрения мы оба выглядим достаточно подозрительными. И нам остается одно из двух: или оправдаться перед законом, или нас затаскают по судам. Ну какой судья поверит, что мы взялись за это дело исключительно по глупости? Ясно, нам инкриминируют соучастие в преступной шайке с целью извлечения нетрудовых доходов. — Так я же написал заявление, что возвращаю свои доходы! — Только потому и возвращаешь, что тебя застукали! — А как же добровольная явка с повинной? Мои благие намерения? — Можешь их себе на зиму засолить. В суде как пить дать усомнятся, была ли она такой уж добровольной. — А отпуск… — завыл муж, в мгновение ока изобразив себе прическу а-ля огородное пугало. Капитан успокоил его: — Во-первых, все дело займет не больше двух-трех дней, а во-вторых, пани Хмелевская сгустила краски. Неужели мы не знаем, кого в чем подозревать? Еще раз напоминаю, ваше участие целиком и полностью добровольное, вы вправе не согласиться. — Мы согласны, — муж безнадежно махнул рукой. — Пропади оно все пропадом, еще немного попритворяюсь идиотом. Итак, поставив интересы общества выше личных, мы с мужем присягнули на верность милиции до гробовой доски, после чего приступили к обсуждению технических деталей предстоящей операции. Капитан тактично не заинтересовался нашими гонорарами, без протеста принял адресованное ему письмо и в десятый раз призвал нас соблюдать максимальную осторожность, подчеркнув, что мы идем на опасное дело. При этом почему-то грозно смотрел именно на меня. — И не забывайте, — сказал он на прощание, — вам нельзя друг с другом общаться, когда будете на свободе. Ведь вы друг друга не знаете! — Само собой! — пробурчал муж, а я обиженно добавила: — Совершенно напрасно нам об этом напоминать, дураки мы, что ли? Капитан как-то странно взглянул на нас, с трудом удержавшись от какой-то реплики, распрощался и покинул наш дом. Близкая свобода придала другое направление мыслям. Сбросив личину Басеньки, я наконец-то смогу зажить собственной жизнью, а в ней просматривались кое-какие обнадеживающие и весьма приятные перспективы. Если бы… Если бы не пакт с милицией. Ну да ладно, об этом я подумаю после, сейчас же предстояло в самое ближайшее время общение с паном Паляновским по телефону и, увы, обратное переодевание у него в доме, что ничего приятного не сулило, но, тем не менее, все требовалось хорошенько продумать. Наступили томительные часы ожидания. Делать нам с мужем было нечего, он уволил помощника, так как истек срок договора с ним. Свой собственный узор я закончила, Басенькин тоже, а начинать за нее новый не хотелось. — Интересно, как ты собираешься вынести такое из этого разбойничьего притона, — поинтересовалась я, помогая мужу свернуть в толстый рулон плод нашей творческой фантазии. — Ведь не станешь объяснять Мацеяку, что мы тут с тобой занимались собственными делишками. Оказывается, муж уже все продумал: — Как только этот подонок позвонит и договорится о встрече, я сразу звоню корешу. Дескать, сейчас к нему приедет бородатый черный придурок, глухой и немой от рождения, и доставит от меня тот самый узор, о котором мы еще раньше договорились. И я по дороге подброшу ему рулон. — Черный придурок — это ты? — уточнила я. — Ясно, а кто же? — ответил муж и вдруг разозлился. — И вовсе не я, а Мацеяк! То есть я под видом Мацеяка. А лично я блондин. Что-то в последнее время везет мне на блондинов. Кстати, если сегодня состоится обратное перевоплощение, то вечером на встречу с моим блондином отправится Басенька. Бог знает, к чему это приведет! Надо что-то придумать, ни в коем случае нельзя допустить такого! Впрочем, появление настоящей Басеньки было чревато и другого рода последствиями. — Слушай, — сказала я мужу замогильным голосом, исполненная самых мрачных предчувствий. — Нам надо придумать пароль. — Какой еще пароль? — вскинулся муж. — На случай, если нас вторично попросят подежурить. Ведь может получиться так, что ангажируют лишь кого-нибудь одного, тебя или меня. И мы не разберемся, мы ли это или они. — Не понимаю. — Ну, представь, тебя наняли вторично, приходишь ты сюда, а тут вместо меня сидит настоящая Басенька, ты, как ни в чем не бывало, обращаешься к ней, как ко мне, — и конец! Все раскрыто! Думаешь, они нас по головке погладят за это? Муж вскочил и забегал по комнате. — Черт возьми, тогда нам и впрямь крышка! Как пить дать прикончат! И какого черта я ввязался в это дело? Какой леший меня дернул? Жил бы себе спокойно, так нет! Укокошат, не успеешь и глазом моргнуть! Что делать? — Так я же говорю — придумать пароль. — Какой пароль? — По возможности самый невинный. — Разве такие бывают? Я читал: пароль, отзыв — всегда что-нибудь этакое. А, знаю! Я вхожу и спрашиваю: "У вас продаются куры?" — Уже было, не пойдет. И потом это некультурно. — Значит, я вхожу и спрашиваю: "Быть или не быть?" А ты отвечаешь… — О Господи, я же сказала — самый что ни на есть невинный. Помолчи, дай подумать!… Ну хотя бы так: ты входишь, видишь сомнительную особу, похожую на меня, но не заговариваешь с ней, а молча начинаешь барабанить пальцами по стеклу. Вот так. При этом мечтательно смотришь в окно, а не на меня. Подойдя к окну, я наглядно продемонстрировала, как это делается. Муж послушно повторил. Получилось неплохо. Он одобрил идею: — Подходяще. А ты тоже будешь барабанить при виде сомнительного меня? — Нет, одно и то же — скучно. Сделаем по-другому. Я вхожу, вижу подозрительного типа, похожего на тебя, снимаю туфлю и вытряхиваю из нее камушек. — А откуда ты возьмешь камушек? Нервотрепка последних недель, похоже, сказалась-таки на его умственных способностях. Я не стала сердиться, только вздохнула: — Камушек в натуре не потребуется, я просто сделаю вид, что его вытряхиваю. Ну хорошо, мы придумали, как избежать одной опасности, но ведь их могло быть великое множество. Ближайшее будущее изобиловало ловушками, подводными камнями и капканами на каждом шагу, и любой из этих шагов мог для нас стать последним. Муж еще был оптимистом, ибо высказал предположение, что наши патроны обвели милицию вокруг пальца, или, как он выразился, "выставили кормой к ветру", и сбежали с награбленным имуществом через зеленую границу, а нам придется сидеть тут до конца дней своих обреченными на общение друг с другом. Я же предвидела другой финал: мы попадаемся в расставленную для нас ловушку, из которой милиция извлечет лишь наши трупы, да и то в не наилучшем состоянии. И все равно, скорее бы уж они появились, если придется ждать еще день, нервы не выдержат. Зловещие прогнозы прервал телефонный звонок. Слава Богу, это был Стефан Паляновский. — Мое сокровище, вот и я, вот и я, — разливался он соловьем. — Так соскучился по тебе, что и выразить трудно! Немедленно приезжай, что бы этот изверг ни говорил! Я жду, драгоценнейшая! Прикрыв трубку рукой, я шепотом сообщила извергу, что это мой хахаль, а в трубку ответила: — Ладно, приеду. Через полчасика. — На своей машине, разумеется? — На машине. — Оденься потеплее, еще простудишься. На улице холодно. Поскольку было как раз тепло, я поняла — мне давали понять, что нужно соответственно одеться, то есть мой наряд должен бросаться в глаза. Может, я ошибаюсь, но, кажется, пан Паляновский ни о чем не догадывался. А теперь за работу! Дел предстояло немало. Сначала я позвонила капитану, известив его о развитии событий. Рапорт был по-военному коротким, зато много времени занял разговор с владельцем мастерской, где уже успели отремонтировать мою машину. Трудность заключалась в том, что приехать за ней я могла лишь после семи вечера, а мастерская работала до пяти. Помогли материальные аргументы. Затем принялась одеваться. Подобрать соответствующую одежду было очень непросто, а времени оставалось в обрез. Надеюсь, одеяние мое было достаточно безвкусным и кричащим. Наскоро попрощавшись со вздрюченным до последней степени мужем, я на хорошей скорости помчалась в "вольво" на свидание с истосковавшимся любовником. Вот его дом, вот квартира. Притормозив перед дверью, я малодушно подумала, что еще не поздно сбежать. Кто знает, что там ожидает меня? Нет, отступать я не привыкла. Собрав все силы, позвонила. За порогом никто на меня не напал, не связал, не заткнул рот. Не видать и дюжих молодчиков с револьверами в руках. Это меня немного успокоило. Стараясь не показать, что трушу, я прошла в комнату. Шляпа "ретро" моей тетки лежала на столе, а на тахте сидела Басенька в халате любовника. Казалось, так она и просидела тут все три недели. Стефан Паляновский представлял собой сущий гейзер благодарностей и заверений в признательности по гроб жизни. Среди них я не приметила и тени подозрительности. — Вы понимаете, милостивая пани, мне пришлось позволить себе обращаться в такой интимной манере, делая вид, что я разговариваю с Басенькой. Этот мерзкий тип, ее муж, способен на все, он мог и подслушать наш разговор, а значит, расшифровать подмену. О моих же чувствах к жене он знает, нежности его не удивят, удивила бы как раз деловая манера общения. Вы не сердитесь? Разрешите сейчас принести извинения за вынужденную фамильярность и скажите, что прощаете меня! Я заверила его, что прекрасно понимаю вынужденную конспирацию и нет необходимости извиняться. На этом протокол закончился, и мы перешли к деловой части беседы. — Вы уверены, что все прошло хорошо? — допытывался пан Паляновский. — У него не закралось никаких подозрений? А что там за сантехники были? И еще электромонтер? Расскажите нам, пожалуйста, обо всем поподробнее. Мне приготовили кофе, но я твердо решила не прикасаться к нему, в крайнем случае вылить себе в декольте. Небрежно размешивая сахар, я приступила к рассказу. Смысл расспросов нанимателей был ясен: им хотелось оценить ситуацию, чтобы знать, все ли в порядке. Значит, надо их успокоить. С мстительным удовлетворением выдавала я им успокаивающие подробности, черпая их из неиссякаемого кладезя моего воображения. Надеюсь, мне удалось создать достаточно убедительную картину вселенского потопа в квартире и полнейшую беспомощность водопроводчиков, которых, сами знаете, днем с огнем не найдешь, когда приспичит. Да, отыскала я их в какой-то конторе по ремонту сантехники, да разве я помню какой, обзвонила десятка два, пока нашла. Пришлось им и на следующий день приходить, кое-что доделать. А электрик всего-навсего починил пробки. — Ваш муж полнейший кретин, — пожаловалась я Басеньке. — Даже такой малости не способен сделать! Та легким пожатием плеч согласилась с моей оценкой, а я продолжала отчет. Вор-домушник прошел гладко, не вызвав никаких дополнительных вопросов, а вот пакет для шамана стоил мне немалых усилий. Пришлось напрячь все умственные способности, ибо расспрашивали меня с пристрастием. Особенно настойчиво любовник допытывался о реакции мужа на шамана и дотошно выспрашивал подробности разговоров с мужем на эту тему. Через полчаса таких усилий я была мокрая, как мышь под метлой, и уже не чаяла выбраться из этого разбойничьего притона. Надо переходить в наступление! — Почему вы меня не предупредили о передаче для шамана? Естественно, я велела этому идиоту, — (оба сразу поняли, что я говорю о муже), — отвезти пакет по назначению, ведь, насколько я понимаю, раз мне про шамана не сказали, им занимается муж. Тот из вредности отказался и приставал ко мне два дня, чтобы отвезла пакет я. Я на него рявкнула… — И правильно сделали, и правильно сделали! — поспешил похвалить меня Паляновский. — Тут наше упущение, вы уж извините, он и в самом деле не знал пана Шамана, пакетом должна была заняться Басенька, но мы не предполагали, что его доставят на той неделе, тем более, что пана Шамана не было в Варшаве. А приставал к вам, чтобы разузнать о Басенькиных деловых связях, в которые она его, естественно, не посвящает, а он делал вид перед вами, что посвящен в ее тайны и только по своему обыкновению вставляет палки в колеса, а на самом деле ничего не знал… Он путался в объяснениях, а мне очень интересно было узнать, как он выкрутится, как представит всю эту историю с пакетом, и я слушала внимательно, не сводя с него глаз и не облегчая его задачу. И чем дольше я смотрела, тем больше он запутывался, пока до меня не дошло, что веду себя неправильно. Как легковерная и легкомысленная особа, слепо верящая всему, что он мне наплел, я просто не имела права интересоваться так долго каким-то одним аспектом дела и пытаться выяснить его подноготную. Вообще это не должно меня занимать, на такие вещи я просто внимания не обращаю, никаких несуразностей не замечаю. И я сама сменила тему беседы к немалому облегчению хозяина, переключившись на случайного знакомого в скверике. — Можете с ним раскланяться, если хотите, — проинструктировала я Басеньку. — Человек мне совершенно незнакомый, просто тоже гулял в том сквере, ну мы пару раз и поговорили с ним на самые нейтральные темы — о погоде, о хулиганах. Сам он с вами не заговорит, не беспокойтесь. — А мы уже беспокоились, что вы с ним сдружились, — нервно рассмеялся Стефан Паляновский, — это могло привести к осложнениям. Хотела я ему сказать, что если даже и сдружилась, то не как Басенька, а как я лично, но не стала. Вообще меня очень измотал разговор с ними, много нервов мне стоил, хотелось его поскорее закончить и уйти отсюда. Уйти, наконец, в своем собственном виде! Я взглянула на часы, и это не прошло незамеченным. — Вы торопитесь? Мне бы не хотелось проявить бестактность, но, кажется, вы чем-то взволнованы? Может, еще что-нибудь случилось, о чем вы нам не сказали? — Что-нибудь случится, если сюда заявится муж и станет скандалить! — раздраженно ответила я. — Меня удивляет, что вы так легкомысленно относитесь к этому. Впрочем, вы как хотите, дело ваше, но лично мне не терпится отсюда уйти. Давайте кончать маскарад! Считаю, что наша афера удалась, но нервов она мне стоила немало. Три недели я жила в постоянном напряжении, с меня достаточно. А если еще хотите поговорить, давайте встретимся где-нибудь в другом месте. Стефан Паляновский понял свое упущение и заторопился, всячески демонстрируя беспокойство и чрезвычайную озабоченность. Он согнал Басеньку с тахты, велев ей заняться делом, и мы принялись переодеваться. Теперь этот процесс доставил мне величайшее удовольствие. Поддельная героиня поддельного романа натянула на себя свои оранжево-фиолетовые одеяния, а я сдирала с себя ее шкуру. Долой родинку, долой мертвый зуб, долой идиотскую челку, долой капризные губки недовольной примадонны. Под париком волосы сбились в колтун, расчесывать который не было времени, навести марафет не было чем, так как моей косметики в моей сумке не оказалось, но эти мелочи не испортили мне настроения. Душа пела — свободна, наконец свободна! Ладно, дома приведу себяв человеческий вид. Басенька удалилась, мне надо было полчаса переждать, и эти полчаса показались мне годом. Хозяин квартиры занимал меня светской беседой, но, поскольку мысли его явно витали далеко отсюда, беседа шла через пень-колоду, пока не иссякла совершенно. Несколько минут мы сидели молча, а потом Стефан Паляновский откашлялся и совсем другим, деловым тоном произнес: — А теперь к делу. Спохватившись, он сменил тон: — Не хотелось бы злоупотреблять вашей добротой, но может возникнуть необходимость… Вы проявили такое понимание наших трудностей… Позволю себе надеяться… Знаете, после минут безоблачного счастья так трудно вернуться к суровой действительности… Пока еще ничего определенного, но хотелось бы предварительно узнать, не окажете ли вы еще раз любезность, может, через несколько дней? Не согласитесь ли еще раз заменить Басеньку, уже на более короткий срок, на недельку, может, дней на десять? Разумеется, за особую плату. Даже если бы капитан меня не предупредил, я бы все равно согласилась. И без всякой особой платы, лишь бы сейчас уйти поскорей отсюда. Когда он, запинаясь, стал излагать просьбу, я вся похолодела, предполагая самое плохое: меня попросят остаться в этой квартире, меня посадят в машину и отвезут в безлюдную местность, меня силой заставят выпить остывший кофе. Да мало ли что мне могли предложить?! Воображение за доли секунды предоставило большой выбор самых ужасных ситуаций. Так что, услышав предложение, которое предвидел мудрый капитан, я с облегчением перевела дух и сразу же согласилась. События развивались по предусмотренному сценарию, и это вселяло надежду на скорое окончание принудительного дежурства. Определив сумму нового гонорара в десять тысяч злотых, пан Паляновский, возможно, приготовился поторговаться со мной, но я проявила полнейшее равнодушие к материальной стороне вопроса, согласившись на первую же предложенную сумму. С равным успехом он мог предложить мне как десять миллионов злотых, так и десять грошей. Точно так же, без возражений, приняла я все дальнейшие инструкции, которые выслушала вполуха, запомнив лишь необходимость соблюдать абсолютную тайну. Ну, кажется, я могу уйти! Только бы выбраться отсюда целой и невредимой! Опасность подстерегала во всем: на лестнице мог притаиться бандит с ножом, в подворотне мог свалиться на голову кирпич, на улице мог увязаться следом гориллообразный верзила с рукой в кармане, да и сам хозяин квартиры мог выкинуть в последний момент какую-нибудь пакость. Все обошлось, разбойничий притон я покинула беспрепятственно. Насладиться этим обстоятельством решительно не было времени. Надо было заехать к себе домой, взять деньги и мчаться в ремонтную мастерскую за машиной, а уже без десяти семь, вернуться, привести в порядок лицо и одежду и скорей, скорей на сквер! Ведь если не успею, там Бог знает что может произойти. Вот появляется блондин, видит эту кикимору в обычных фиолетах, спешит к ней, заговаривает, та в ответ несет чепуху, он пытается разобраться, что же происходит, может, и не поймет, зато Басенька поймет все. Тут появляюсь я… Нет, это уже второй вариант. Басенька прохаживается по скверику, блондин еще не успел подойти к ней, появляюсь я, кикимора видит нашу встречу и обо всем догадывается. Во втором варианте убивают не только меня, но и его, на скверике трупы, трупы… Или третий вариант. Появляюсь я, Басенька меня не видит, но он видит нас обеих, подходит к ней, поскольку она похожа на меня больше, чем я… Тьфу, сплошная неразбериха, но оба они обо всем догадаются, и все по моей вине, за это благодарная милиция упрячет меня за решетку на продолжительное время. Или вот еще вариант… Хватит, всех не перечислишь, но результат во всех случаях один — отчаяние и скрежет зубовный. Так что надо успеть! Удалось схватить такси. Заехала домой за деньгами, в мастерскую поспела в последний момент, расплатилась, проигнорировав совет насчет смены масла, бросилась в машину и вылетела за ворота. Молнией промчалась по улицам, с визгом затормозила у собственного дома, галопом поднялась по лестнице. Трясущимися руками кое-как вернула себе собственное лицо, блузку надела задом наперед, уронила на пол часы и сломала о колтун зубья расчески. Когда я подъехала к скверику, было четверть восьмого. Кошмарная Басенька прогуливалась, как нарочно, по наиболее освещенной аллейке и уже издали бросалась в глаза, как статуя Свободы. Объехав вокруг сквера, я припарковалась в темном уголке и, закрыв машину, тоже пошла на прогулку по скверику, выбирая, наоборот, наиболее темные места. Одетая во все черное, я не очень была заметна в сумерках. Сев на подходящую лавочку — в тени дерева, вдали от фонаря, с прекрасным видом на все четыре стороны, — я принялась ждать. Блондина еще не было, так что не все потеряно, хотя неприятности отнюдь не снимались с повестки дня. Ну ничего, судьба послала мне свободную минутку, можно обдумать план действий. Главное — перехватить блондина до того, как он увидит Басеньку. А все остальное зависит от моих дипломатических способностей. Сначала как-то подипломатичней объяснить ему изменения в моей внешности — "с женщинами такое случается", потом опять же дипломатично уговорить его сесть со мной в машину и уехать куда глаза глядят, только бы подальше от проклятого скверика, причем сделать это в самых общих выражениях, избегая конкретики. Первую фазу операции удалось провести блестяще. Блондин подошел к скверу с той стороны, где я оставила машину. Сорвавшись со скамейки, я бросилась к нему резвой рысью. К счастью, в этот момент Басенька прохаживалась по дальней аллейке, оборотясь к нам задом. Споткнувшись о какую-то корягу, я с разбегу с такой силой налетела на блондина, что он чуть не упал. — Немедленно уходите отсюда! — дипломатично выдохнула я свистящим шепотом и, спохватившись, что говорю не совсем то, поправилась: — То есть, мне кажется, этот скверик не очень подходящее место для прогулок. Есть скверики намного симпатичнее. Поехали туда! У меня машина. Видимо, это прозвучало достаточно дипломатично, потому что блондин не только не протестовал, но даже не особенно удивился. Он послушно развернулся и позволил затащить себя в машину. Недаром я ценила мою мастерскую, и деньги они брали недаром. Машина рванула с места, как зверь, мотор работал почти бесшумно. Проехав половину Варшавы, я остановила машину только на Рацлавицкой, в разрекламированном районе зеленых участков, предназначенных под частные домовладения. Тут было довольно темно, оба левых колеса увязли в какой-то яме, наполненной жидкой грязью, я выехала из нее задним ходом и выключила мотор, временно не способная продолжать дипломатические ухищрения. Блондин вел себя изумительно. Что значит воспитание! Никаких неудобных расспросов, никаких требований объяснить, что происходит. С улыбкой глядя на меня, он сказал: — Сегодня вы изумительно выглядите. — Освещение плохое… — начала было я, а оно и в самом деле было неважное, уличный фонарь давал мало света, но он меня перебил: — Нет, нет, дело не в освещении. Вы изменили прическу? И форма глаз другая, и губы… Так вам намного лучше! Какой человек! Будто и не увезла я его в диком темпе с того скверика, будто мы только что встретились, поздоровались, а не мчались в машине на край города. И какой комплимент! — Мне сегодня вообще намного лучше, во всех отношениях, — отозвалась я. — Постараюсь оставаться и впредь столь же привлекательной, особенно в слабом освещении. Вы не в претензии, что я вас увезла? Вам обязательно гулять именно на том скверике? — Если б было обязательно, я не уехал бы оттуда. Кажется, вам разонравилось там прогуливаться? — Да моей ноги там… — начала было я с жаром и осеклась, вспомнив уговор с паном Паляновским. Закончила я уже без энтузиазма: — … целую неделю не будет. — А через неделю опять предстоит работа по найму? Я посмотрела на него с подозрением: — И откуда вы все знаете? Ведь вроде бы частное лицо… Или я ошибаюсь? Напротив, причастное? — Конечно же, я частное лицо. Каким мне еще быть? — Понятия не имею. Все время пытаюсь понять, но ничего в голову не приходит. Как частное лицо вы не должны знать… — А если допустить, что я на редкость любопытное и сообразительное частное лицо? Умею сопоставлять факты и делать из них соответствующие выводы. Предпосылки же вы мне сами поставляете в таком изобилии, что любого дурака заставят призадуматься. Вот только до сих пор не сказали, как вас зовут. — Могу поклясться, что вы и без того знаете! — воскликнула я раздраженно. — Даже если и знаю, хотелось бы, чтобы вы мне сами назвали свое имя. Ну и как-то само собой случилось такое, чего вообще не должно было случиться. Мое воображение было посрамлено. Действительность сделала то, чего оно не было в состоянии представить, а именно романа с блондином моей мечты. Ведь в воображении я доходила только до знакомства с ним и останавливалась. Представить, что будет дальше, не было никакой возможности. В воображении, доходя до знакомства, я так и застывала на этой фазе, уж не знаю, окаменев ли или вовсе дематериализовавшись… Иногда, правда, он предлагал мне свою дружбу, иногда мы говорили о платонической любви, иногда, чтобы наконец покончить с мучительной неизвестностью, я позволяла ему в моем воображении просто придушить меня. В действительности же то, что произошло в разрекламированном районе фешенебельных домовладений, превзошло все ожидания. Изумленная и ошеломленная, я утратила не только всякую способность критически воспринимать действительность, но и вообще способность рассуждать. Ясно было одно — роман с таким блондином не может не быть действительно романом всех времен и народов! Стефан Паляновский позвонил через восемь дней и огорошил просьбой превратиться в Басеньку на следующий день. Самозабвенно погрузившись в личные переживания, за истекшую неделю я так далеко ушла от проблем четы Мацеяков, что мне стоило невероятных усилий согласиться на его просьбу. Мы договорились о технических подробностях, и на прощание я чуть было не ляпнула: "А мужа тоже заменяете?" Хорошо, вовремя прикусила язык. Сообщив капитану по телефону о планах шайки, я не скрывала своего недовольства. Он заверил меня, что вся операция займет не больше трех дней. Вечером мне предстояло свидание с Мареком, а я не представляла, в какой форме преподнесу ему известие об изменениях в моей жизни. За время нашего романа мы ни словом не упоминали о происшествии на сквере, я же сама не начинала разговора на щекотливую тему. — Послушай, милый, — сказала я со вздохом, когда он занял место рядом со мной в машине, — не появилось у тебя случайно желание возобновить вечерние прогулки по скверику? — Ты прекрасно выглядишь, — сказал он мне вместо ответа, к тому же мешая вести машину. — Хорошеешь с каждым днем! — Не волнуйся, завтра подурнею. Оставь, слушай, что говорю. На скверик будешь приходить или нет? Перестав демонстрировать наличие черты, в отсутствии которой я его несправедливо подозревала, Марек откинулся на спинку сиденья и внимательно посмотрел на меня. — Понятно, подурнеешь от прогулок… И надолго ты перевоплощаешься в таинственную личность? — На три дня, — ответила я, поеживаясь от омерзения. — Начиная с завтрашнего. Вечером пойду на прогулку уже в ее шкуре. И что скажешь? — Тоже пойду, только в своей собственной. И знаешь, дорогая, что я тебе скажу? Мне бы хотелось, чтобы ты больше не принимала участия в этом деле. Вздрогнув, теперь уже по другой причине, я резко свернула вправо, съехала на обочину и остановилась. — Нет, это становится невыносимым, — решительно заявила я. — Хватит, мой дорогой! Хоть от любви к тебе я и здорово поглупела, но всему есть предел. Поговорим серьезно. Что тебе известно об этом деле? Он ответил не сразу. Он всегда отвечал не сразу, если собирался сказать что-то чрезвычайно важное, такое, что могло перевернуть всю жизнь. — В принципе все, — наконец ответил Марек. — Или почти все. В любом случае достаточно для того, чтобы беспокоиться о тебе. — Во-первых, ты не сказал, откуда тебе все известно, а во-вторых, почему беспокоиться? До сих пор со мной ничего не случилось, так что, надеюсь, и впредь не случится. — Впредь будет все по-другому. Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет в том, как мало людей знало о твоем перевоплощении в пани с челкой. И в интересах этих людей было держать язык за зубами. Теперь же события начнут разворачиваться в бешеном темпе, трудно предусмотреть все последствия, и твое участие в обмане может раскрыться. — Ну так что? Не я же выдумала этот обман. — Я имею в виду твое… твою договоренность с некоторыми лицами. — Понятно. И тогда другие лица с наслаждением перережут мне горло? — Что-то в этом роде. — Но эти другие лица ничего не узнают до тех пор, пока их не переловят. А тогда им просто технически трудно будет перерезать мне горло. — Милая, как же ты наивна! Разве можно гарантировать, что переловят всех до одного? Вижу, ты не отдаешь себе отчета в том, какие громадные суммы могут потерять эти люди. Такие не остановятся ни перед чем, а ты поразительно легкомысленна. — Преувеличиваешь, милый. Давай рассуждать логично. Ведь не уголовники же они, высшая мера им не грозит, отсидят свое, и дело с концом. Никто не станет меня убивать, ибо это уже тянет на вышку. А если среди них есть какие-то особо важные преступники, мне о них ничего не известно, следовательно, я для них не опасна. Видишь, я все хорошенько продумала и перестала бояться. Мои рассуждения не убедили Марека, это было видно по его лицу. — Не знаю, как тебя переубедить. Какой-то особо важный может не знать, что ты не знаешь… — Хватит нагонять на меня страх! А, впрочем, если ты считаешь, что мне нужно бояться, что ж, могу и бояться! А пока перестань увиливать и скажи наконец, откуда тебе все известно. — Да от тебя же! Ты сама мне обо всем рассказала. И я с самого начала понял, что ты играешь чью-то роль, а выяснить, чью именно, для меня не представляло трудности. О той женщине мне уже приходилось слышать и даже видеть ее, и мне самому было интересно, каким образом милиция выйдет на языческого священнослужителя… — Так ты и о шамане знаешь! — поразилась я. — Тогда одно из двух — или ты состоишь в шайке, или, как частное лицо, дружишь с полковником. — Полковники, как правило, не имеют обыкновения делиться служебными тайнами со своими друзьями. — Ну тогда остается одно — ты тоже преступник. Из их шайки. Не ясновидящий же ты в самом деле… — Одно мне непонятно, — прервал меня Марек. — Как ты ухитрилась обвести их вокруг пальца? — Кого я обвела? — Да нашу милицию. Что ты такого сделала? — Ничего особенного. Просто работала. — Работала? Где работала? Кем работала? — В ихней мастерской, сидя за рабочим столом Басеньки, — буркнула я, и вдруг у меня прояснилось в голове. Так вот в чем дело! — Я намного лучше хозяйки умею рисовать узоры, работа для меня привычная. А за окном сидел рыжий дебил… — Что сидело?! — Рыжий оборванец с тупой рожей. С первого дня прирос к окну, сидел, жевал резинку и смотрел мне на руки. Я думала, у них так заведено, и не прогоняла его. А теперь получается… — Говоришь, рыжий дебил? — Теперь окажется, что это один из самых способных агентов милиции, — с досадой сказала я, видя, какое странное выражение приняло его лицо. — Вечно меня вводят в заблуждение. Это они обвели меня вокруг пальца! Я не удивлюсь, если в следующий раз их сотрудник переоденется страусом, чтобы я не догадалась. И, пожалуйста, не воображай, что ты слишком умный, раз во всем разобрался. Это только потому, что я сама тебе проболталась. А им откуда знать? Они видят — Басенька со своей родинкой и челкой изо дня в день сидит у себя за столом и тянет узор. А много ли найдется женщин, которые умеют делать это? Вот ты, например, умеешь? Или хотя бы знаешь, что шаблон делается так, чтобы в любую сторону с максимальной точностью повторял один и тот же узор? — Представь, знаю. Им очень повезло, когда они вышли на тебя. Просто выпал счастливый случай. Знаешь, меня очень беспокоит передача шаману. Что-то у них не сработало, и это может оказаться очень опасным для тебя. — Рада, что ты наконец-то перестал ходить вокруг да около и перешел к конкретике, — съязвила я. — Интересно, как ты узнал о ней? В перископ подглядывал? Марек рассмеялся: — Конкретику оставим для посвященных. Теперь, когда ты уже кое в чем разбираешься, я могу позволить себе и проговориться. — Так и знала, что с тобой будет нелегко! Разбираться! Как будто я могу во всем этом разобраться! Что же касается пакета, то я очень надеялась — хоть ты мне объяснишь, потому как я ничегошеньки не понимаю. — Не одна ты не понимаешь. Я начинаю кое о чем догадываться, но пока рано об этом говорить. — А ты, случайно, не догадываешься, что теперь будет? — Догадываюсь. Теперь милиция должна выбрать подходящий момент и захватить всех сразу. Выбрать же подходящий момент — самое трудное в этом деле. А ты… слышишь меня? Ты чтоб сидела тихо и не высовывалась! Знаю, тебе это очень трудно, но уж постарайся. Хотя бы ради меня. Обещаешь?
***
Метаморфоза свершилась, как и в первый раз, на квартире Стефана Паляновского, с той лишь разницей, что я пришла туда в своем собственном виде, не переодетой и в препаскудном настроении. Гримера не было, пришлось нам с Басенькой самим позаботиться о родинках, челках и зубах. Пан Паляновский наводил тень на плетень и нес чепуху о своих горячих чувствах к избраннице сердца, а также о неделе счастья, которую они получают благодаря мне. Басенька туманно намекнула о генеральной уборке в доме, сделать которую заставила домработницу. Я не совсем поняла, следует ли это воспринимать как упрек в собственный адрес или как информацию о каких-то перестановках в доме, но не стала выяснять, удовлетворившись лишь заверением, что домработницы опять не будет. В дом Мацеяков я вступила с опаской, а вдруг там меня ждет западня в лице настоящего мужа? В гостиной сидел уже знакомый мне субъект, только сильно похудевший. Увидев меня, он, ни слова не говоря, сорвался с кресла, кинулся к окну и принялся изо всей силы барабанить по стеклу. Того и гляди разобьет! Я поспешила снять туфлю и помахать у него перед носом. — Успокойся, это я. Да перестань колотить по стеклу, а то самому же придется вставлять новое! Ты болел, что ли? Плохо выглядишь. Убедившись, что пароль сработал, муж освободившейся рукой схватился за сердце. — Езус-Мария, я инфаркт заработаю из-за этих проклятых спекулянтов! Знала бы ты, как я тут напереживался! Так это ты или не ты? Заверив, что я, попросила успокоиться и рассказать, из-за чего это он так напереживался. И муж начал свой эмоциональный рассказ, то бегая по комнате и ероша волосы, то хватаясь за сердце и падая в кресло. — Когда я пришел, ты уже была здесь. То есть теперь я знаю, была не ты, а настоящая жена, но точь-в-точь ты! Но это оказалась не ты, потому как, когда я принялся стучать по окну, она презрительно тоже постучала себя по лбу. Туфлей и не шевельнула, ничего не вытряхивала, посмотрела только с презрением, как на идиота какого. Хорошо, что сразу вышла, а то меня бы кондрашка хватила, когда я понял, что мне подсунули настоящую! — А ты давно тут? — Еще как давно, с самого утра! — Ей ты что-нибудь говорил? — Ничего, говорю тебе, чуть трупом на месте не пал, язык у меня отнялся. И ноги, наверное, тоже, так полдня у окна и простоял. — И от этого ты так похудел? К мужу постепенно возвращалось спокойствие, он уже нормально дышал и говорить стал нормально: — Нет, не от этого, просто всю эту неделю я вкалывал, как проклятый. Мы с корешем день и ночь штамповали ткань по нашему образцу, знала бы ты, какой на нее спрос! Говорю тебе, раскупается моментально, только успевай поставлять. Вот твоя доля, пока полторы тысячи. Мацеяк нанял меня на неделю, так я уж за эту неделю отосплюсь. Ждал только твоего прихода, чтобы убедиться, что явишься именно ты, и теперь могу спокойно спать. — Как неделя? Мне капитан сказал, только на три дня! Так что спи интенсивнее, вместо недели придется тебе выспаться всего за три дня. Видишь, как мы умно поступили, придумав пароль! А больше ничего новенького? — Не знаю, может, и есть, да больно спать хочется, слабо соображаю. Вроде в доме чего-то не хватает, но сейчас не пойму. Сама разбирайся. Заинтригованная этим сообщением, я с интересом огляделась. Не хватало алебастровой вазы, которая стояла на старинном столике. Столика тоже не было. Вспомнив туманные намеки на генеральную уборку, почувствовав недоброе, я помчалась наверх, в спальню Басеньки. И сразу позвонила капитану, бросив на пол у телефона подушку с тахты. — Пан капитан, — докладывала я, удобно устроившись на подушке и вытянув усталые ноги, — довожу до вашего сведения, что из дома Мацеяков исчезли следующие вещи: небольшая картина Ватто, возможно оригинал, два серебряных подсвечника в стиле рококо и комод в том же стиле. Наверняка они собираются переправить их за границу, хотя лично я не представляю, как можно комод… Что? Нет, не только. Отсутствует также алебастровая ваза, возможно восемнадцатый век, и старинный столик. Китайский, лакированный. Не обнаружила также старинных серебряных столовых приборов, ножей и вилок. Что? Были, точно были! Не хватает и картины из спальни мужа, но какой — не знаем. Страшное известие капитан принял спокойно, только из вежливости поинтересовался: — А комод тоже старый? — Старый. Лет двести пятьдесят ему было, — подтвердила я и ехидно добавила: — Да и все остальное тоже не молодо. С той стороны телефона помолчали, а потом капитан спросил, почему-то внезапно оживившись: — А вы бы опознали этот комод? — Если не реставрируют, опознаю. У него есть особые приметы. А что, вы держите его у себя? Грубиян не ответил. Опять помолчав какое-то время, он дал мне странное поручение. А именно: начиная с завтрашнего дня, отправляясь под видом Басеньки за покупками, я должна посещать все попадающиеся мне по дороге мебельные магазины, особенно антикварные, антикварные же частные лавки, столярные мастерские и тому подобные учреждения. Даже сообщил несколько адресов, велев записать. Цель — отыскать знакомый комод. Если я его где увижу, ни в коем случае не должна бросаться к нему с криками радости, наоборот, не показать, что заметила, никому никаких глупых вопросов не задавать, а вернуться домой и сразу позвонить куда надо, то есть ему, капитану. Не знаю зачем, капитан несколько раз повторил: действовать тактично, дипломатично, не нахально. Я решила не обижаться, тем более, что данное задание было мне очень приятно. Я и раньше, без всяких заданий, любила заходить в антикварные магазины и любоваться старой мебелью. Муж, как и обещал, уже завалился спать. Оставив его храпеть на весь дом, я отправилась отбывать барщину на скверик. Правда, теперь делала это совсем с другим настроением. Естественно, я сообщила Мареку о переменах, которые застала в доме Мацеяков. Его тоже заинтересовало это обстоятельство. И почему-то тоже наибольший интерес вызвал комод. Он принялся меня расспрашивать о нем: — А большой был комод? — Довольно большой. Вот такой ширины, вот такой вышины… — А сколько он мог стоить? — Точно, конечно, не скажу, но думаю, никак не меньше ста тысяч. Что я говорю! Больше! Намного больше! — А насколько намного? — Этого я не знаю. Да и вряд ли кто знает. На такие вещи постоянной цены нет. Главным образом потому, что таких вещей нет. Нет, я не забыла, я очень хорошо помнила наставления полковника о необходимости соблюдать полнейшую тайну и никому, ни слова о нашем общем деле, но ничего не могла с собой поделать. Приходилось полковника и его слова старательно загонять в самый дальний угол сознания. И еще я оправдывала свою болтливость тем, что комментарии любимого человека помогут нашему общему делу. Надежды не оправдались. Комментарии любимого человека сводились в основном к заверению, что я в своем натуральном виде гораздо больше нравлюсь ему, чем в виде Басеньки. Признаюсь, приятно было слышать такое, но в нашу аферу это ничего нового не внесло. Следующий день прошел спокойно, без происшествий. Я бы сказала, что в доме царили тишина и спокойствие, если бы не храп мужа, от которого сотрясались стены. В течение дня я посетила несколько столярных мастерских, но ничего интересного там не нашла. На вечернее свидание я отправилась раньше времени, но Марек уже ждал. Разговор он начал со странной фразы: — Из сказанного тобой вчера я делаю вывод, что ты интересуешься старинной мебелью. Есть у меня кое-что на примете, возможно, тебя заинтересует. О поручении капитана я ему ни словечка не сказала, клянусь! Опять сам по себе догадался? Нет, тут что-то не так… Решила воздержаться от вопросов и ограничилась коротким поощряющим: — Ну? — На Познанской, в подворотне, есть небольшая столярная мастерская, они занимаются главным образом реставрацией старинной мебели. Мне почему-то кажется, тебе имеет смысл сходить туда… Я так настроилась увидеть в той мастерской Басенькин комод, что, увидев его нисколько не удивилась. Голубчик стоял себе скромненько у самой стенки. Его почти совершенно закрывали два вольтеровских кресла в очень плохом состоянии, о которых мне пришлось довольно долго беседовать с владельцем мастерской, чтобы, не возбуждая его подозрений, как следует рассмотреть комод. Сообщив капитану о находке, я утаила от него источник информации. И в самом деле, не могла же я рассказать о Мареке, когда сама еще толком не знала, кто он такой. Расспрашивать, откуда у него сведения о комоде, было совершенно бесполезно, как всегда, отделается шуточками. Скажет, что узнал от меня, хотя я сама искала комод и не имела ни малейшего представления, где он находится. Ведь никогда ничего конкретного я от него не слышала… …И услышала на следующий же вечер. Вопреки своему обыкновению он начал с конкретики: — Твои хозяева выбросили бедный комодик на помойку. Сказал он это небрежно, глядя в сторону, как о вещи, совершенно неинтересной. Просто упомянул мимоходом, вот и все. Я, естественно, взъерепенилась: — Быть того не может! Ведь ему цены нет! И потом, мой милый, откуда тебе это известно? Не знала, что имеешь обыкновение шляться по помойкам. В таком случае надо было и меня пригласить. А как он оказался у столяра? Погоди, давай с самого начала. От столяра к помойке или наоборот? — Я же говорю — сначала твои хозяева выбросили комод на помойку. — А оттуда он сам прибежал в столярную мастерскую, потому как на помойке ему не понравилось? Интересно, кто станет выкидывать на помойку несколько сотен тысяч злотых? — Нашлись такие. А прибежал не сам. Насколько мне известно, его туда привезли… — Ради Бога! — в отчаянии взмолилась я. — Оставь дурную привычку прерывать на самом интересном месте. Я слушаю, затаив дыхание, и когда-нибудь просто задохнусь! Кто привез, если расточительные хозяева его выкинули? И если ты знал об этом, почему мне не сказал? Я бы тоже ходила по помойкам, а не по мебельным магазинам. — Просто один человек пошел выбрасывать мусор, увидел на помойке комод, он ему понравился, и этот человек отдал его в мастерскую отреставрировать. Вот и все. Можешь перевести дыхание. Ничего себе, перевести дыхание! При мысли о том, как легко найти на помойке сотни тысяч злотых, у меня его опять перехватило. Вот и получается — даже говоря о конкретных вещах, он ни в чем не помогает мне распутать сложный клубок событий, а еще больше его запутывает. Комодом заморочил мне голову окончательно. Как узнать, представляет ли мебель составную часть аферы или просто случайно путается по ходу событий? Я сделала еще одну безнадежную попытку расспросить эту скалу бесчувственную: — Про помойку ты мне рассказал для того, чтобы я поскорее отправилась туда выбросить собственный мусор в надежде обрести сокровище, или для того, чтобы заставить меня думать? — А как тебе кажется? — Кажется, мне опять придется думать. Тебе доставляет удовольствие издеваться надо мной? Так вот знай, думать я пока отказываюсь, подожду, материала маловато. Пока же только приходит в голову, что пытались продать комод незаметно, поэтому и придумали фортель с помойкой — будто выбросили, а сами договорились с покупателем, тот находит его якобы случайно. А вот для чего понадобился такой сложный фортель — ума не приложу. Ни в какую схему не укладывается. — А ты подумай еще немного, может, к чему-то и подойдет. — Прямо сказать не можешь? — Не могу, потому что сам не знаю. И не обижайся, что заставляю мыслить. Раз человек любит всякие необыкновенные приключения, должен уметь делать из них выводы, уметь дедуцировать. Дедуцировала я до позднего вечера, и все без толку. Глупая история с комодом действительно не вписывалась ни в какую схему. Я крутила комод так и сяк, но он упорно не хотел влезать ни в какие цепи моих умозаключений. Разозлилась я страшно, а злость — плохой союзник, и она окончательно затормозила мои умственные процессы. Да и как не разозлиться, ведь Марек доказал мне как дважды два, что я полная кретинка, мое дело — кастрюли драить, а не лезть во всякие необыкновенные происшествия. Как будто не понимает, что я и не лезу, они сами меня находят. Из-за бесплодных размышлений прогулка моя невероятно затянулась. Домой я вернулась поздно, злая и расстроенная. Муж продолжал храпеть. Неужели, как и грозился, всю неделю проспит? Я отправилась в кухню выпить горячего чая. Поставила на плиту чайник и решила заварить свежий. Когда сыпала из банки заварку, заметила, как что-то блестящее выскользнуло и упало в заварочный чайник. Не люблю посторонние тела в чае, пришлось извлекать это блестящее, которое оказалось маленьким ключиком очень оригинальной формы. Бессмысленно пялилась я на находку, как вдруг в голову пришла столь важная мысль, что я решила побеспокоить капитана, невзирая на позднюю пору. И в самом деле — откуда мог взяться ключик в банке с заваркой, если чай я сама покупала в магазине и сама высылала в эту банку? Не просто было разыскать капитана, но я упорно звонила по всем номерам, и наконец мои усилия увенчались успехом. — Пан капитан, я обнаружила в чае нечто, очень напоминающее маленький ключик, — отрапортовала я. — Как он мог там оказаться? Может, вы понимаете? — В каком чае? — Цейлонском. — О Господи, где вы обнаружили ключик? В чайнике? — Нет, в банке с чаем. Высыпался прямо в заварочный чайник. — Опишите ключик. — Маленький, блестящий. Нестандартный. — И что вы с ним сделали? — Да ничего, вот он, у меня в руке. — А на кой черт вы его вынимали? — неожиданно рявкнул капитан. — Мало у меня забот… Ну ладно, спокойнее… — Я-то спокойна, — обиделась я, — вы неизвестно почему грубите. Выходит, надо было заварить его? А может, и проглотить вместе с чаем? — Ни в коем случае не глотать! — похоже, капитан не понимал шуток. — А теперь спуститесь в подвал… Он это сказал таким тоном, что я думала, закончит он суровым: и сидите там, пока не прощу вас! Нет, оказалось, капитан имел в виду другое: — …и как следует позапирайте все окна! Голову даю на отсечение, обнаружите открытое окно. Сто раз вам говорить! Я послушно спустилась в подвал, и, действительно, одно окно оказалось не запертым, а только прикрытым. Заперев его и проверив, заперты ли остальные, я вернулась к себе. Вот и выговор схлопотала, а все из-за какого-то паршивого ключика. Он же, как ни в чем не бывало, лежал спокойно на кухонном столе и издевательски поблескивал. — Что это? — ткнул в него пальцем муж, который к утру, наконец, проснулся. — Еще одна передача шаману, — мрачно буркнула я. — Не трогай руками! Муж отдернул руку и, недоверчиво глядя на ключ, поинтересовался: — Я так и думал, очень подозрительно это выглядит. Такое маленькое и блестящее. Выходит, я проспал… Кто-то еще приходил? — Инкогнито. А что касается ключика, боюсь, из-за него будет не меньше неприятностей, чем из-за тех фаршированных шедевров. Во всяком случае, прикасаться к нему не советую. — Стану я прикасаться ко всякой гадости! А ты не порть настроение человеку с самого утра, лучше расскажи все толком. А то просыпаешься и вспоминаешь, что отбываешь каторгу, и конца ей не видно, и все новые неприятности. — Тебе жаловаться! Спишь без задних ног… — Так ведь и сны кошмарные снятся. Представляешь, мне приснилось, что я теперь навсегда останусь твоим мужем. И мне пришлось прописать тебя в моей пломбе! Кошмар! — Не надо наедаться перед сном. Плюнь через левое плечо, не то не в добрый час такое ляпнешь… А объяснить я ничего не могу, сама не понимаю, что происходит. И можешь мне поверить, для меня сиденье тут тоже каторга! Осовелые и растерянные, блуждали мы с мужем по квартире Мацеяков, как бесприютные души в чистилище, будучи не в состоянии ничем заняться и с тревогой ожидая грядущих неприятностей. Скорее бы уж что-нибудь случилось, все лучше, чем это ожидание Годо! Нервы были напряжены до крайней степени, и продлись такое состояние еще день, нас с мужем наверняка бы свезли отсюда прямиком в сумасшедший дом. И вот, совершенно неожиданно — абсолютно ничто не предвещало такого окончания — около пяти вечера к дому подъехал самый обыкновенный "фиат" и из него вышел капитан, правда, не в форме, но в своем собственном виде, не переодетый ни в водопроводчика, ни в кого другого. В этот момент мы с мужем, сидя в гостиной, безуспешно пытались заставить себя подкрепиться, и при виде неожиданного зрелища колбаса застряла в горле. Не веря собственным глазам, мы уставились на капитана. — Все! — заявил он, входя в дом. — Вы оба свободны… в некотором отношении. Ни муж, ни я не осмелились уточнить, в каком именно. Капитан поднялся в кухню, взял со стола ключик, прошел в гостиную, воткнул ключик в замочную скважину того самого, запертого ящика секретера, извлек ящик, просунул руку в образовавшееся углубление и обнаружил там еще один, потайной. Мы оба с интересом наблюдали за манипуляциями. И обычный, и потайной ящики оказались пусты. Капитан прибыл к нам в сопровождении двух сотрудников. Один из них молчал всю дорогу, второй принял живейшее участие в обсуждении результатов манипуляций. Из их разговора мне удалось понять, что в тайнике находилось что-то невероятно ценное, ценности эти оказались похищенными, а похитителем могу быть только я! Если бы не дурацкий ключик, подозрение могло пасть на неизвестного злоумышленника, проникшего в дом через окно в подвале. Но ключ от потайного ящика неизвестно каким путем оказался у меня, а капитану я сообщила о нем исключительно с целью направить следствие по ложному пути, в общем, отвести от себя подозрения. — И почему я тут же не выбросила эту гадость в нужник? — раздраженно выкрикнула я. — Ну уж если вы меня обвиняете в краже… ах, не обвиняете, только подозреваете? И на том спасибо. Уж если вы меня подозреваете, будьте любезны хотя бы сказать, что именно я украла? — Полковник скажет, — буркнул капитан. — Как частное лицо я считаю, что крали не вы, но официально не имею права этого исключить. — А почему не я? — обиделся муж. Может, ему показалось обидным, что его вообще отстранили от этого дела? Капитан снизошел до объяснений: — У вас не было возможности. И вообще, давайте-ка оба поскорее отсюда! Забирайте ваши вещи, оставьте, что не ваше, и смывайтесь. Чем скорее, тем лучше. Вы, пани Хмелевская, к полковнику! — Прикажете явиться к нему босиком и в одной рубашке? Ведь вся моя одежда у любовника… — …а мне придется смываться в одних подштанниках, — подхватил муж. — То есть того, извините… А остальное осталось у этого лысого недоумка, ну, гримера. До конца дней своих не забуду взгляда, каким смерил нас капитан. Никогда еще милиция так на меня не смотрела! А я чем виновата? Сами забыли, что сменить надо не только нас, но и нашу одежду, а теперь еще недовольны! Дополнительные проблемы для них, видите ли… Ничего, справились с проблемами, и к полковнику я явилась нормально одетой. Приняли меня холодно. — На мне лежит вся ответственность за ваше участие в операции, — такими словами приветствовал меня полковник и продолжал ледяным тоном: — по моему предложению решено было ваше участие в ней держать в полной тайне, кстати и из соображений вашей же безопасности. Я сам выступил с таким предложением и теперь пожинаю плоды собственного легкомыслия. Хоть это вы понимаете? Разумеется, я понимала. Он за меня поручился, а я не оправдала доверия, украв из тайника какие-то сокровища. А теперь ему за меня отвечать перед начальством. Я выразила полковнику свои самые искренние соболезнования. Видимо, дело действительно принимало неожиданный оборот, и полковник отверг доверительный тон беседы, перейдя на сугубо официальный. Он принялся задавать мне вопросы, просто устроил форменный допрос, благодаря которому мне удалось понять следующее: шайку накрыли, чета Мацеяков и Паляновский, застигнутые врасплох, во всем признались, шаману на очной ставке с ними тоже не оставалось ничего другого, как признаться, он назвал своих сообщников, все были допрошены, и все перечисленные ими ценные предметы были обнаружены. И вдруг, как гром средь ясного неба, сенсация — пропало самое ценное, именно то, что хранилось в тайнике. А самое непонятное — как пропало, ибо пропажа явилась сенсацией и для самих арестованных. — Ради всего святого, скажите же наконец, что это было! — взмолилась я. — Сами понимаете, глупо угодить за решетку неизвестно за что! — Так вы еще не знаете? Пропали двадцать шесть редких брильянтов, общая стоимость которых намного превышает сто тысяч долларов. Точную сумму никто не назовет, коль скоро их никто не видел. Если полковник ставил своей задачей меня ошеломить, он с ней вполне справился. Брильянты! Необыкновенной красоты! В тайнике дома, где я прожила больше трех недель! В моем распоряжении был ключ от тайника… Нет, никогда еще меня не подозревали в краже столь внушительной суммы! — Минутку, — спросила я, придя в себя, — а вы знаете, когда именно я совершила кражу? — Только приблизительно. Сразу же после того, как вы побывали в магазине Яблонекса. Интересно, так, между нами, зачем вы заходили в этот магазин? К счастью, магазины с бижутерией я посещаю очень редко, а за последние несколько лет была всего один раз, и сразу вспомнила, когда и зачем я там была. Недели две назад на витрине магазина я увидела черную брошку, какую давно искала, и зашла купить ее. Не купила потому, что не могла решить — покупаю ли я ее как Басенька или как я. Рассказав об этом полковнику, я поинтересовалась: — Не понимаю, какое это имеет отношение к похищению брильянтов. В магазинах с бижутерией не продают настоящие драгоценности. Настоящих брильянтов там не купишь. А может, я свистнула поддельные? — Наоборот. Вы свистнули настоящие и заменили их фальшивыми. Мне очень жаль, но это еще одна улика против вас. Наверное я выглядела совсем убитой, полковник сжалился и вкратце изложил историю с брильянтами. Оказывается, супруги Мацеяки обращали в брильянты все свое состояние. А состояние было немалое. Кое-что им оставили предки, прадеды и прабабки, большая же часть была ими самими нажита путем неправедным (в подробности полковник не вдавался). Все брильянты Басенька держала в маленькой деревянной шкатулке в потайном ящике секретера. Басенька собиралась забрать их перед тем, как поменяется со мной ролями. И вот тут произошла непонятная история с ключиком. Муж первым покинул дом, Басенька собралась открыть потайной ящик, пошла за ключом, но того не оказалось. Естественно, она решила, что они с мужем не поняли друг друга и он унес ключ с собой. Времени оставалось в обрез, того и гляди, явится поддельный муж, Стефан Паляновский вместе со мной уже ее ждет, Басенька не стала взламывать тайник, подумав, что муж вместе с ключом унес и сокровища. Этим объясняется ее нервное состояние и многочисленные упущения, а также нервное состояние и пана Паляновского, с которым она поделилась своим открытием. Еще бы, сокровища неизвестно где… Вот о чем они тогда так долго шептались! Вот почему не предупредили меня о многих важных вещах! Потом немного успокоились, решив, что, если мы даже обыщем секретер, тайника все равно не обнаружим. К тому же так просто его не откроешь — только с помощью ключа, который приводил в действие очень хитрый механизм. Ключ же имелся только в одном экземпляре. А впрочем, не стоит беспокоиться, утешали они друг друга, драгоценности забрал муж. Вскоре обнаружилось, что зря они надеялись, муж не только драгоценности не забрал, но даже и ключ не трогал. Его он оставил дома в другом ящике секретера и сказал об этом Басеньке. Та в спешке совершенно забыла об этом — ведь до моего прибытия надо было как можно больше напридумывать несуразностей. Короче, все три недели они провели в страшном напряжении, не зная, целы ли брильянты, и вздохнули свободно лишь тогда, когда, совершив обратную замену нас с поддельным мужем, обнаружили и ключ на месте, и брильянты в тайнике. Пересчитали, все двадцать шесть оказались в целости и сохранности. И вот теперь, как гром средь ясного неба известие о том, что все двадцать шесть фальшивые… Экспертизу производил очень опытный милицейский эксперт. Его заранее предупредили, что доставят на экспертизу камни редкой красоты, и он с нетерпением ждал их. Его заключение было четким и не оставляло никаких лазеек для сомнений: в шкатулке находилось двадцать шесть очень красиво отшлифованных стекляшек, вероятнее всего приобретенных в магазине с чешской бижутерией Яблонекса. Ни Мацеяки, ни Паляновский, естественно, поначалу не поверили заключению милицейской экспертизы, обвинив милицию в махинациях, когда же повторная независимая экспертиза выдала тот же результат, впали в ярость и принялись обвинять друг друга, после чего впали в отчаяние. Их отчаяние было неподдельным, у милиции не было в этом сомнения, и, естественно, подозрение в замене настоящих камней на фальшивые пало на меня. — А теперь объясните, пожалуйста, как ключик мог оказаться в банке с чаем? — обрушилась я на полковника. — Сами сказали, ключ был только один и они держали его при себе. Подбросили мне его из вредности? — А вот этого никто не знает, — вздохнул полковник. — Их ключ оказался у них. Получается, что было дваключа, но откуда взялся второй — непонятно. Вы, с вашей энергией и умом, свободно могли сделать дубликат. А стекла для замены настоящих брильянтов приобрести в магазине Яблонекса… — …и выковырять их из ювелирных изделий, которые мне показывала продавщица? Насколько мне известно, в магазине россыпью поддельные брильянты не продаются. — Ну зачем же этим заниматься в магазине? Вы купили подходящие бусы, может, не одну нитку, и занимались этим спокойно дома. Так что поймите нас правильно: похищены огромной стоимости брильянты и у вас были все возможности сделать это. Тем более, что драгоценные камни не просто украдены, а очень ловко заменены на фальшивые. Улики говорят против вас. И то, что так ловко придумано, и то, что вы сняли с себя подозрения, ибо, когда покинули дом, драгоценности оказались на месте. Меня попеременно бросало то в жар, то в холод. — Я правильно понимаю вас, и теоретически такая возможность существует. Но вы ведь сами знаете, пан полковник, что это идиотизм! — Идиотизм! — согласился полковник. — Тем более, что официально в операции вы вообще не участвовали. Вот и получается, что брильянты свистнул я. И что теперь делать? Мне стало еще холоднее и еще жарче. — Вор-домушник, — прошептала я немеющими губами. — Мы не исключаем такой возможности, но тогда вором должен быть кто-то из шайки. Постороннему вору брильянты заменять на фальшивые ни к чему. Заменил их тот, кому не хотелось, чтобы кражу обнаружили и подняли крик. Крик и паника в шайке могли навести милицию на ее след, и, видимо, вору это было из каких-то соображений нежелательно. Или же он подменил драгоценные камни из опасения быть разоблаченным, если кража в тот момент будет обнаружена. Но шайка сейчас сидит в полном составе, а брильянтов ни у кого не обнаружено. Ну что, теперь понимаете, к чему ведет ненужная самодеятельность, которую то и дело вы проявляете? Когда вот так, очертя голову, человек бросается в любую авантюру… Чуть живая под лавиной обрушившихся на меня упреков, я все-таки робко осмелилась запротестовать: — Во-первых, не в любую, во-вторых, брильянтов я не крала, а в-третьих, нельзя ли их как-нибудь отыскать, чтобы снять с меня подозрения? — Уверяю вас, сударыня, мы сами делаем все, что можем, и вовсе не только для того, чтобы доказать вашу непричастность к краже. И, тем не менее, подозрение с вас не снимается. Извольте с этим считаться. Если вы намерены выехать из Варшавы, учтите, вам не позволят. — И в Сопот тоже нельзя? — Куда?! — В Сопот. На курорт… — Одной? — Нет, не одной… Бросив на меня быстрый взгляд, полковник задумался, а потом неожиданно согласился: — В Сопот, пожалуй, можно. Но предупреждаю, только в Сопот, не дальше! — Уж не подозреваете ли вы меня в том, что я из Сопота рвану в корыте через море в Швецию?! — рассердилась я. — А капитану посоветуйте — пусть возьмет тот кусок бристоля, на котором остался отпечаток подошвы вора, я его еще целлофаном заклеила для сохранности. И пусть ищет по подошвам, а не по брильянтам. — Спасибо за ценный совет, — издевательски поблагодарил полковник. — Не преминем воспользоваться им… Почему же меня не посадили за решетку? Эта мысль пришла в голову вечером, когда я ехала на свидание к Мареку. Подозревают человека в краже на фантастическую сумму — и оставляют его на свободе. Да еще разрешают ехать на край Народной Польши… Странно, очень странно. Слежку за мной не установили, отпустили на все четыре стороны… Что бы это значило? — Полковник так на меня обрушился, что я не посмела задавать ему вопросы и до сих пор половины не понимаю, — пожаловалась я Мареку, когда мы медленно ехали в моей машине по темным улицам Нижнего Мокотува, — Кое-что мне по дороге рассказал капитан, кое о чем я догадалась по вопросам, которые мне задавали. Но потом брильянты заслонили весь мир, и поэтому многое остается непонятным. — Что же тебе непонятно? — Я не знаю главного — кто шеф банды. — Поясни, почему считаешь это главным. — Знаешь, у меня такое чувство, что это еще не конец аферы. Ну, например, милиция ничего не знает о взломщике, том воре-домушнике, который через подвал проник в дом, и которого я застукала в гостиной. Боюсь, и многое другое им неизвестно. Но главное — шеф. Сначала я думала, это шаман, а теперь сомневаюсь. Всего вероятнее, он на свободе, значит, до финала еще далеко. — А еще что тебе неясно? — Чем занималась банда. Так никто толком и не сказал. Опять приходится самой догадываться. Если я правильно поняла, преступная деятельность шайки заключалась в том, чтобы вывозить за границу все, что находит там сбыт: произведения искусства, предметы старины, драгоценности. Картины, всякие там Ватто, Ренуары и Коссаки, переправлялись через границу под видом ковриков с лебедями, старинные иконы — под видом штампованных металлических подносов с патриотической символикой. Говорят, старинную шпагу одного из придворных Сигизмунда Августа им удалось переправить в толстенной сувенирной трости. А в рукоять шпаги был вставлен рубин размером с кулак! В шайке у каждого было свое амплуа. Одни раздобывали редкости — скупали или крали, другие маскировали ценности под халтурные поделки ширпотреба. Вроде бы у шамана была целая мастерская по производству таких китчей, но тогда мне опять непонятна вся история с передачей ему уже готовых поделок. В обязанности третьих входила пересылка готовых изделий за границу. Видишь, довольно сложное производство, кто-то же должен был всем этим руководить? Кто? Марек внимательно слушал, не перебивая меня ни словом и даже не улыбаясь, немного снисходительно, немного насмешливо, как это он обычно делал. Я продолжала: — Теперь вот еще комод. Почему этой мебели придается такое значение, почему капитан велел мне бегать по мебельным магазинам и столярным мастерским в поисках именно комода? Но даже не это самое странное. Больше всего меня удивляет другое… Я не докончила, искоса глянув на невозмутимое лицо любимого человека. Тот счел нужным отозваться: — Что же кажется тебе самым странным? — То, что мне разрешили догадываться обо всем. И не просто разрешили, а прямо-таки всячески поощряли — дедуцируй, мол, на здоровье. Ведь догадки я строю не только на основе личных наблюдений, некоторые сведения мне подкинули мои милицейские друзья, а им строго запрещено посвящать в свои служебные тайны посторонних лиц. Полковник не слепой, он прекрасно видел, что я о многом догадываюсь, и это его не встревожило. Меня оставили на свободе, а сажают и за меньшие прогрешения. Значит, им выгодно было предоставить мне свободу действий. Не такой полковник человек, чтобы из личной симпатии пренебречь своим служебным долгом. Значит, они преследовали определенную цель. И, кажется, я догадываюсь, какую именно… — Какую же? — Шеф и в самом деле существует, его не поймали, хотят поймать с моей помощью. И этот шеф — ты! Марек не отреагировал на инсинуации, предоставляя мне полную возможность высказаться. И я воспользовалась этой возможностью. — Они знают, что мы с тобой… В общем, знают, что я выложу тебе все мои соображения. И надеются, это тебя встревожит и ты допустишь какую-нибудь ошибку. Так всегда поступают, когда имеют дело с особо хитрыми и опасными преступниками, я читала. Если он такой умный, что против него нет никаких улик, единственная возможность доказать его вину — поймать с поличным. И вот когда ты сделаешь эту ошибку… — Какую, например? — Например, убьешь меня. Не знаю, где мы сейчас находимся, но место самое подходящее. Не понятно только, почему я тебя совсем не боюсь. А ты знаешь, где мы? — Кажется, на Садыбе. Вот ворота, через которые въезжают на садовые участки. Вроде никого нет, можем спокойно въехать. Я развернулась, задом въехала в ворота и остановила машину в зарослях какого-то бурьяна. Марек слушал мои хаотичные рассуждения серьезно, без издевки, возможно усматривая в них симптом столь желанного для него процесса мышления. У меня до сих пор звучат в ушах "А ты сама как думаешь?… А ты подумай". Доволен, что заставил меня думать? — Одного я никак не могу понять, — продолжала я, перескакивая с одного предмета рассуждений на другой. — Как могла попасться на их удочку таможня? Только вдребадан пьяные таможенники могли не обратить внимания на кошмарного рыцаря и жуткую надгробную деву. Такое не забывается! — А вот это обстоятельство я мог бы прояснить. — В самом деле? — Представь себе. Мне удалось догадаться, что эти предметы… И, как всегда, прервал на самом интересном месте. Пришлось больно ткнуть его в бок. История оказалась довольно сложной. Контрабандная афера и в самом деле представляла собой весьма сложное и разветвленное предприятие, причем в соответствии со строжайшими правилами конспирации одна ветвь ничего не знала о соседних. Так случилось, что на одного из подручных шамана вышла милиция — случайно, из-за его брата, стащившего с мельницы мешок муки. Намечался обыск, в том числе и у ближайших родственников воришки, а у шаманского помощника как раз скопилась партия золота. Желая поскорее избавиться от левого товара, он в жуткой спешке принялся маскировать его под изделия народного творчества, помня лишь о том, что надо как-то обосновать вес золота, и совершенно пренебрегая художественной стороной изделий. Приготовив в считанные часы передачу для шамана, он отправил ее обычным путем, использовав в качестве курьера совершенно постороннего мужика. Так что не придирайся, эстетка! Кстати, что касается художественной стороны переправляемых через границу произведений искусства… Таможенникам совсем не обязательно напиваться до потери сознания, чтобы пропустить подобные шедевры. Они и не такое видели. Ты не представляешь, какие кошмарики перевозят честные люди с самыми честными намерениями. А данный шедевр предназначался для одного поляка, который эмигрировал за границу еще до первой мировой войны, видимо, младенцем… — А рамы?! Зачем этому младенцу каменные рамы? — Камень, по мысли изготовителя, прекрасно маскировал вес золота, не станут же на границе взвешивать отдельно рамы. А во-вторых, у них даже было письмо вышеупомянутого эмигранта, в котором он выражал пожелание оправить заказанную картину в раму, изготовленную из местного камня, с полей его предков. — Мрамор на полях предков? — Так ведь его деревня под Хенчинами, недалеко от каменоломни. Ну вот, наконец, хоть один эпизод прояснился. Захватывающая история! — А откуда тебе все это известно, мой милый? — Да ничего мне не известно, — так, догадываюсь кое о чем… Не так уж трудно, зная предпосылки, домыслить себе все остальное. Ты права, по пути дедукции можно зайти очень далеко. Разумеется, куда проще… Опять издевается надо мной! — Понятно, все это ты сам домыслил. Шел по пути дедукции, и встретился тебе на дороге мешок с мукой… Очень логично! Скажи на милость, какие предпосылки были у тебя для того, чтобы домыслить этот мешок? Молчишь? В могилу ты меня вгонишь со своим дедуцированием! А случайно не знаешь, зачем им вообще понадобилась вся эта свистопляска с переодеванием? Зачем они наняли меня и мужа? — Как! До сих пор ты не догадалась? Я чуть не впилась когтями в его красивое лицо и злобно прошипела: — Ну знаешь, мой милый, если все станут обо всем догадываться, на свете не останется никаких тайн и сюрпризов! А информация, которую мы черпаем из прессы, радио и телевидения, окажется совершенно лишней, и все эти уважаемые учреждения отомрут за ненадобностью. Если не хочешь довести меня до белого каления, перестань издеваться! Естественно, я догадываюсь, что они догадались, что соответствующие органы следят за ними, и решили на какое-то время скрыться. А зачем? — Что зачем? — Скрыться зачем!!! Ведь для чего-то им это нужно было! В роман века я не верю, и никто не убедит меня, что они скрылись в уединенной избушке лесника и занимались там любовью! Втроем! А уединились исключительно для того, чтобы не шокировать, не развращать милицейскую молодежь! — Спокойнее, зачем так нервничать? Действительно, не для того они пытались скрыться с глаз милиции. Так с какой же целью они скрылись? Хлопнув дверцей, я выскочила из машины. Нет, это невыносимо! Свежий воздух оказал положительное действие и на возбужденные нервы, и на несколько привядшее воображение. В машину я вернулась с целой кучей предположений. — Выкапывали клады в лесной чаще. Проводили встречи с партнерами-контрабандистами на отдаленной границе. Собственноручно изготовляли очередные кошмарики. Организовали нападение на богатого коллекционера. Убили парочку конкурентов. Ограбили музей… — Ты очень недалека от истины. Если им и в самом деле понадобилось заняться чем-то из твоего перечня, например заменить оригинал на копию, подменить икону в какой-нибудь церкви, в общем, сделать что-то в этом роде… — …то и в самом деле им надо было избавиться от слежки. Не дура, понимаю. Сделать крупную покупку лучше в спокойной обстановке. И прикончить неудобного свидетеля тоже. Но неужели нельзя было незаметно скрыться на короткое время? Зачем предпринимать хлопотную и дорогостоящую аферу с переодеванием, рискуя к тому же, что я и фальшивый муж можем о чем-нибудь догадаться? — А ты представь, что исчезнуть из поля зрения милиции им требовалось на длительное время, что у них накопилось много неотложных дел, что они не могли примириться с мыслью о потере не только того, что уже было наготовлено, но и о наклевывающихся очень выгодных сделках… — …миллионы на расстоянии вытянутой руки, а взять их нельзя. Понимаю. Даже если их возьмут, даже если что-то купят, переправить все равно не смогут, ведь за каждым шагом следят, даже связаться с шаманом и то не смогут. А заниматься всем этим обязательно Басеньке с мужем и Паляновскому? — За другими тоже следили, к тому же эти составляли центр всей аферы. Наверняка другие тоже пытались отвязаться от слежки, но удалось только этим. В значительной степени благодаря тебе. Три недели напряженного труда — и почти все сделано. — Что именно? — Наконец-то они смогли увидеться с людьми, встреча с которыми откладывалась многие месяцы. Благодаря этому получили ряд очень ценных вещей. И договорились с людьми, едущими за границу… — Сообщниками? — Не обязательно. Могли быть нормальные честные люди, их умолили оказать услугу, например, тому самому несчастному эмигранту. Нет, преступники были заинтересованы как раз в том, чтобы переслать вещи с людьми, ничем себя не запятнавшими, чтобы в таможне к ним не придирались. — Понятно. Ведь любой, замешанный в контакты с членами шайки, сразу становился подозрительным и брался на учет. — Именно. А им предстояла очень большая работа, так как предполагалось вывезти за границу все имущество и свернуть деятельность своего предприятия. Ты даже не представляешь, какую грандиозную работу они провернули за три недели. Всю Польшу изъездили вдоль и поперек… — …и при этом избегали пользоваться гостиницами и самолетами, чтобы не предъявлять документы, если не было фальшивых, — подхватила я. — Ночевали у знакомых. В Кракове приобрели картину, в Познани договорились с выезжающей в Париж бабусей… — Да, что-то в этом роде. А самое главное, встретились с человеком, в распоряжении которого находились остатки баронского сокровища. Вот уж его они должны были изо всех сил беречь от бдительного взора нашей милиции. На встречу с ним могли идти, только будучи совершенно уверены в отсутствии слежки. — А после вторичного переодевания хотели тем же заняться? — Ты сама как думаешь? — Я думаю, что на сей раз они собирались смыться. Закончить оставшиеся мелочи и бежать в синюю даль. Причем сделать это без особой нервотрепки, зная, что никто за ними не следит, а милиция засела в кустах вокруг их дома и сторожит подставных лиц. Так? — Вот видишь, как легко обо всем догадаться, стоит только немного подумать. — А комод? — Что ты хочешь сказать? — Погоди, тут у меня что-то не сходится. Скажи, я правильно догадываюсь — комод как-то связан с их мифическим шефом? — Может, и правильно. — А мифический шеф у меня ассоциируется с брильянтами. Правильно? — Не знаю, может, и правильно. — Ну вот и непонятно, при чем тут я. Какова моя роль? Почему меня не отстраняют? Наверное, из-за тебя. Если ты не шеф… Может, это ты подменил брильянты? Милиция знает о нас с тобой… Милиция знает… Не может же она рассчитывать на то, что я пожалуюсь тебе на тяготеющее надо мной подозрение и ты из любви ко мне помчишься в ближайший комиссариат, признаешься во всем и тем самым снимешь подозрение с любимой женщины… Нет, если серьезно, как ни крути, но ты оказываешься замешанным в это дело, а я так и не знаю, какова моя роль — ловушки, приманки или угрызений совести? — А может, тебя отпустили вовсе не из-за меня, а ради тебя самой? — Поясни. — Тебе не нравится находиться под подозрением, и ты сделаешь все, чтобы снять его с себя. — Как же я это сделаю? — Ты уже довольно много знаешь. Сама призналась, что кое-какую информацию подбросили капитан и полковник. Видимо, они надеются, что ты сумеешь сопоставить факты и сделать соответствующие выводы. Ведь в твоем распоряжении фактов больше, чем у них. — Как-то до сих пор ничего не получается, сам видишь, выводов кот наплакал. И какое он имеет право меня подозревать? На кой черт я сама себе подбросила в чай ключ от тайника? — Так ведь ты его оттуда извлекла, и больше никто его в чае не видел. — А! Так вот почему капитан так рассердился! Ну хорошо, а взломщик? Ведь дом находился под наблюдением, так видели его или не видели стражи порядка? Если сидели в засаде, должны были видеть. И еще того, кто подбросил ключ в банку с чаем, а сделано это было в самый последний момент, ведь чаем мы с мужем пользовались постоянно. Капитан отругал меня за то, что в подвале было оставлено незапертым окно. Меня отругал, а сами, выходит, опять прошляпили того, кто в него пролез? Или к тому времени уже сняли наблюдение? — Возможно, и сняли. Зачем им за вами наблюдать, когда они узнали, что вы не настоящие Мацеяки? — Выходит, я ничем не могу доказать, что подбросил ключ кто-то другой, и меня можно безнаказанно обвинять в краже брильянтов? — Да, можно. Я помолчала, стараясь собраться с мыслями, а потом решительно заявила: — Ну нет, я не согласна! Сделай что-нибудь! Марек весело рассмеялся. На обратном пути, проклиная контрабандистов, шаманов и все брильянты мира, бесконечно уставшая от тяготевших надо мной подозрений и постоянной необходимости думать, рассуждать, дедуцировать и сопоставлять факты, я потребовала: — Едем в Сопот! Немедленно! Завтра же… нет, послезавтра. Раз полковник так охотно согласился меня отпустить туда, может, там что-нибудь интересное случится? Я всегда отличалась особым талантом делать самые невероятные предположения в недобрый час…
***
Номер с видом на море я выбирала сама. Когда обнаружила, что он еще и с видом на улицу, было поздно менять на другой, все оказалось занято. Пришлось примириться с шумом машин, которые всю ночь напролет подъезжали и к нашей гостинице, и к соседнему "Гранд-отелю". Девушку из соседнего номера я впервые увидела лишь на четвертый день нашей идиллии. Я вышла из номера в тот момент, когда она как раз запирала свою дверь. Заперла, взглянула на меня и пошла к лестнице. Разумеется, я на нее тоже взглянула и очень порадовалась, что на сей раз имею дело не с каким-нибудь бабником, а с порядочным человеком, для которого внешность — это еще не все. Девушка была очень красива. Пожалуй, ее следовало бы назвать не девушкой, а молодой женщиной, потому что ей явно было уже за тридцать пять, хотя она выглядела от силы на двадцать пять, и ни один мужчина не дал бы ей больше. Обращали на себя внимание искусный макияж и асимметричные брови, делавшие красивое лицо еще и оригинальным. К тому же у нее были красивые волосы и красивая фигура — стройная, гибкая, какая-то пружинистая и ловкая. Что-то в девушке мне показалось знакомым, связанным с какими-то неприятными воспоминаниями, хотя готова поклясться, я видела ее впервые. Мне хватило ума не говорить о ней с Мареком. Вечером же этого дня она попалась мне навстречу второй раз. Мы с Мареком спускались на ужин, как всегда, немного запаздывая, а она поднималась к себе. Столкнулись мы на лестничной площадке. Я не унизилась до того, чтобы проверить, какое впечатление она произвела на моего спутника, мне вполне достаточно было видеть, какое впечатление он произвел на нее. Быстрый взгляд на него, потом сразу на меня… Красноречивый взгляд, понятный любой женщине. Смешанные чувства овладели мной. — Очень интересно подведены глаза у той девушки, — сказал Марек, усаживаясь за стол. — Ты заметила? Теперь такая мода? Очень довольная, я только кивнула. Камень свалился с сердца. Ведь он замечал абсолютно все, и хорошо, что сам заговорил о красотке. Было бы хуже, если бы промолчал… — У нее разные брови, и она правильно делает, что подчеркивает это, — разъяснила я. — Небанально и пикантно. А глаза и в самом деле искусно подведены. Пока я не заметила в ней ни одного изъяна, чтобы заострить на нем твое внимание. Разве что возраст… Она намного старше, чем кажется. — А ты откуда знаешь? Вы знакомы? — Нет, первый раз ее вижу и не знаю, кто она. Знаю только, что занимает номер рядом с нашим. А возраст… Женщина всегда определит возраст другой. — Выглядит она на двадцать восемь, — заметил Марек, — но, мне тоже кажется, что она старше. Года тридцать два… — Все тридцать пять, — безжалостно парировала я. — Или даже шесть. Можешь мне поверить. Больше мы о девушке не говорили, у нас были более интересные темы. На следующий день, однако, мне пришлось убедиться, что она Марека приметила, о чем свидетельствовало множество вроде бы мелких, но весьма убедительных фактов. С самого начала я знала, что Марек должен нравиться женщинам, что наиболее агрессивные и самоуверенные будут всячески ему навязываться, и была готова к этому. Оказалось, не вполне. Вот, например, из-за этой язвы сразу же начала нервничать… В этот вечер она тоже пришла на ужин с опозданием. Под конец ужина, как обычно, составилась компания для игры в бридж. За одним столиком уже начали играть, для второго подбирали партию. — Может, вы? — обратился к нам с Мареком известный композитор, заядлый бриджист. Я собралась отказаться, но Марек не дал мне слова сказать и принялся уговаривать: — Сыграй! Ты же бридж любишь, а не играла давно. Наверняка тебе хочется. Тем временем друг композитора пригласил деву, она согласилась, так что от нас требовался только один человек. — А ты? — спросила я Марека. — А я с удовольствием поболею за тебя, вообще больше люблю наблюдать за игрой, чем играть. Сыграй! Я не знала, на что решиться. Может, лучше не испытывать судьбу и держаться подальше от искусительницы? Вот еще, не хватало спасаться бегством. Ишь, как смотрит, думает, испугаюсь! Или все-таки лучше и в самом деле увести Марека подальше? Не будить лихо, пока спит тихо? Но есть и другая пословица: волков бояться — в лес не ходить. — Но как же ты? — Говорю же, с удовольствием поболею. Сыграй, ну что ты упрямишься? Ох, что-то уж излишне рьяно он меня агитирует. Неспроста это… Я уже совсем было решила отказаться, но композитор вцепился в меня, как клещ, пришлось согласиться. Мы сели за стол, моим партнером оказалась девушка. Джентльмены против дам… Марек принес стул и сел рядом со мной. Чего, собственно, я на нее так взъелась? Ведь пока она мне ничего плохого не сделала, а иметь претензии к человеку только из-за его внешности глупо. — Обдерем мужчин? — добродушно предложила я ей. — Охотно! — ответила она, мило улыбаясь одним краешком губ, тоже как-то асимметрично. Похоже, асимметрия — главная отличительная черта этого красивого лица. Естественно, в карты я смотрела лишь краем глаза, основное внимание уделяя не игре, а партнерше. Играть она умела, в этом не было сомнения, и мы бы действительно ободрали мужчин, если бы не досадная случайность. Приготовившись сбросить мелкую карту, дева держала ее в руке, а сама о чем-то задумалась. Противник нам попался нерешительный, он долго колебался, надо ли импасировать под даму или нет, импас не имел никакого смысла, и все говорило о том, что импасировать он не станет. Я сама в таких случаях обычно держу в руке приготовленную для сброса мелкую карту. И вдруг противник решается импасировать и кладет валета. Дева, не глядя, бросает на него заготовленную карту и спохватывается уже в тот момент, когда карта коснулась стола, обратно не возьмешь! — Ох! — изображая испуг, дева грациозным жестом прикрыла рукой лицо и набросилась на партнера: — Вы не должны были импасировать! — И мне: — Прошу извинить, мне так неловко… — Ничего страшного! — отвечала я, смеясь со всеми остальными. — Я знала, вы положите ту карту, которую заготовили, потому что на стол не смотрели. Я сама так всегда поступаю. Не огорчайтесь, мы все равно их обыграем. — Какие нахальные бабы нам попались! — воскликнул в притворном ужасе композитор. Грациозный жест партнерши позволил мне, наконец, обнаружить изъян в ней — два кривых ногтя, на среднем и безымянном пальцах правой руки. Благодаря искусному маникюру этот недостаток не бросался в глаза. Боюсь, двух кривых ногтей мне не хватит для того, чтобы опорочить красотку в глазах Марека. А с ним вдруг с этого момента стало твориться что-то непонятное. До сих пор сидел себе спокойно и болел, а тут вдруг кинулся за ней ухаживать. Сигаретку зажег, кофеек заказал, пепельницу пододвинул, отодвинув от меня!! И вообще, так расточал свою заботливую обходительность, что глаза бы мои не глядели! Гораздо больше заботился об этой кикиморе, чем обо мне. А она ведь не знала, из какой он породы, не знала о самой толстой базарной торговке и принимала знаки его внимания Бог знает за что. Я лично о торговке знала и приняла бы спокойно Марековы выходки, будь эта гадюка сирой и убогой. Тогда, глядишь, она бы вызвала в моем сердце жалость, но тут! Ничего, кроме яростного протеста, не зародилось в моем сердце, которое ужалила ядовитая змея… ревности. Но все это были лишь цветочки. Ягодки я увидела на следующий день перед обедом. Готовясь спуститься в ресторан, я наводила марафет перед зеркалом, и закрытая дверь не помешала мне слышать, как Марек увивается вокруг красотки в коридоре. Видимо, эта паршивка только что вернулась из города, была нагружена покупками, и они посыпались из ее паршивых ручек. Выбрала момент, когда Марек вышел из номера, зараза! Разумеется, он, как джентльмен, помог собрать упавшие пакеты, занес в ее номер и, очень может быть, помог ей снять пальто. Может, и в шкаф повесил на плечики. Я не унизилась до того, чтобы выскочить из комнаты и лично проконтролировать, чем он там занимается. И даже если бы у меня под носом начался пожар, я лучше сгорела бы, но не вышла! В конце концов, жизнь немного знаю и разбираюсь, что стоит предпринимать, а чего не стоит. Ангельским характером я никогда не отличалась и безответной жертвой быть не привыкла. Душевные муки не входили в число моих излюбленных переживаний, а скрывать чувства в тайниках сердца было не в моих привычках. Я и не скрывала, а накинулась, как фурия, на любимого человека во время первой же прогулки, как только мы присели на берегу канала. — Послушай, мой драгоценный, я успела привыкнуть к тебе и поверила, что ты будешь любить меня до гроба. Объясни, сделай милость, что же в таком случае означают твои афронты? Его реакция была самой что ни на есть типичной для мужчины. — Какие афронты? — безмятежно удивился Марек. — Что ты имеешь в виду? Не понимаю тебя. Нет, это уж слишком! После всего, что я недавно пережила, еще одно испытание вывело бы из себя даже флегматичного слона. И в самом деле, сначала я несколько недель прожила в шкуре другой женщины и в вечном страхе перед сама не знаю чем, потом меня обвинили в краже драгоценностей и милиция прямо сказала, если не отдам — плохо мое дело, потом закручивается роман века с блондином моей мечты, я несколько расслабляюсь, как вдруг появляется красотка-вампирша, блондин переключается на нее, и выясняется, что никакой он не сказочный принц, а самый обычный мужчина, способный на самые заурядные фигли-мигли. А я должна спокойно это сносить? Нет уж, ни за что на свете! Скандалы у меня всегда получались потрясающие, признаюсь без ложной скромности. Мой драгоценный слушал сначала с изумлением, потом с искренним интересом, а потом… потом неизвестно чему обрадовался. — Да ты никак ревнуешь? — с восторгом вскричал он. — Дошло! Ясно, ревную! И непонятно что тут такого смешного. Неприятно удивленная этим бестактным приступом веселья, я не могла понять, почему мой совершенно законный протест против ухаживания за мерзкой гарпией кажется смешным. А Марек все не мог успокоиться. Реакция на сцену ревности была совсем нетипичная, а тут он еще, вместо того, чтобы успокоить мое истерзанное сердце, подлил масла в огонь, со смехом прибавив: — Ты же сама высказала надежду на то, что в Сопоте случится что-нибудь интересное. Подожди немного, может, и случится. Бог свидетель, я вовсе не это имела в виду! Ничего интересного не нахожу в том, что он увивается вокруг этой гетеры, но слова его прозвучали так интригующе, что я тут же прекратила скандалить. Однако истерзанное сердце не успокоилось. Правда, амуры с гетерой отодвинулись на задний план, зато на передний выползло беспокойство другого рода. Какая неведомая опасность подстерегает меня здесь? Что меня ждет? — По крайней мере не ухлестывай за ней так активно, — устало попросила я. — Да я и не ухлестываю как-то особенно, обращаюсь с ней так же, как с любым другим. Я взвилась опять: — Но ты не помогаешь снять пальтишко старичку, который живет в номере напротив! И старичок не строит тебе глазки! Не заигрывает, не роняет из ручонок покупки прямо тебе под ноги, не закрывает ручонками личико в притворном испуге, не затягивает обед и ужин в ожидании, когда ты спустишься. И я ни разу не видела, чтобы ты помогал старичку раскурить его трубочку! — Боюсь, я получил бы этой трубочкой по лбу. — А вот если бы случилось кораблекрушение и мы оказались в воде, интересно, которую из нас ты кинулся бы спасать? Наверняка ее, и, разумеется, только из вежливости. — Думаю, она умеет плавать, похоже на то… — А если бы не умела? — Ну ладно, я не буду больше ею заниматься. И если она уронит покупку, ловким ударом ноги я отфутболю ее подальше, издевательски хохоча при этом. Правильно? — Хорошо, если это будут сырые яйца, — вслух подумала я и перестала злиться. Отфутболивание сырого яйца меня вполне удовлетворило. Скандал, в который я вложила столько сил и души, оказался ненужным, ибо на следующий день девушка исчезла. Это не значит, что ее кто-то похитил или с ней что-то случилось, просто она покинула гостиницу. В ее номере поселился кто-то другой. Я испытала одновременно облегчение и стыд за вчерашний скандал. Ладно, уехала, и прекрасно. Постараюсь поскорей забыть о ней. А тут возникли новые проблемы. С каждой ночью все больше машин подъезжало и к нашей гостинице, и к "Гранд-отелю". Ночной шум приобрел вскоре совершенно невероятные размеры. Грохот и треск стоял такой, будто под окнами стартуют гоночные машины в ралли Монте-Карло. Мне-то особенно это не мешало, так как, слава Богу, сон у меня каменный и, уж если засну, только землетрясение способно разбудить меня, а вот Марек совсем перестал спать. Бессонница фатально сказалась и на его самочувствии, и на настроении. Он стал нервным и раздражительным, чего я не могла не заметить, как он ни пытался это скрыть. Я не знала, что предпринять, ломала голову, и тут неожиданно на нее свалилась еще одна проблема. По почте пришла корректура моей книги, которую надо было срочно вычитать. Из-за проклятых Мацеяков я самым непростительным образом совершенно забросила все свои дела, и вот теперь предстояло наверстывать упущенное. Перед отъездом в Сопот я договорилась в издательстве, что, как только корректура поступит из типографии, они мне ее сразу же пришлют, я тут вычитаю, внесу необходимую правку и быстренько им верну. Если не получат корректуру в кратчайшие сроки, с ней случится нечто ужасное, объяснили мне. Кажется, тогда она вылетит из плана этого года, а может, еще что-то в таком же духе. В общем, в моих интересах больше не тянуть. Мне предстояло два-три дня очень напряженной работы, и я сама предложила Мареку переехать на это время в "Гранд-отель", где еще можно было снять номер с тихой стороны и как следует отоспаться. Предложила с опаской, мужчины не очень-то любят, когда им предпочитают работу, пусть даже срочную, любимая женщина должна принадлежать им и только им, так что я не знала, как он воспримет мое предложение. И с облегчением вздохнула, когда он принял его спокойно, признал разумным и согласился с ним. Вот как только я могла забыть, что любые разумные шаги с моей стороны никогда ни к чему хорошему не приводили? Корректура висела надо мной как дамоклов меч, я погрузилась в нее с головой, предоставив ему самому заняться переездом и ни во что не вникая. Не разгибая спины сидела я за столом, приняла к сведению информацию о том, что ему удалось снять комнату на третьем этаже "Грандотеля", не отрываясь от корректуры, кивнула, и он удалился со своей сумкой, захватив кое-что из самых необходимых вещей. Судьба меня уберегла. Только благодаря тому, что я не занималась его переездом и даже не взглянула на снятый им номер, моя корректура вовремя улетела в Варшаву, иначе… Иначе я бы ни слова не поняла в собственном тексте. Работала я как зверь. За работой просидела весь вечер, прихватив еще и полночи, проснулась чуть свет и до самого обеда вычитывала и вносила правку, за обедом думала над сложными местами, не замечая ничего вокруг, в голову пришли интересные соображения, сама не заметила, как опять оказалась за столом, внесла эти соображения в корректуру, с разгону поработала еще часа два и почувствовала — все, выдохлась. Надо сделать передышку. Что ж, я ее вполне заслужила. А те мелочи, которые остались, уже не требовали столь интенсивных творческих усилий, они не займут много времени. Очень довольная собой, я влезла в куртку и джинсы, натянула резиновые сапожки и с чистой совестью покинула рабочее место, намереваясь забежать к Мареку в "Гранд-отель" и вытащить его на прогулку по берегу моря. Из того, что он мне говорил, следовало — в эту пору я непременно застану его в номере, где он отсыпается без задних ног. Пройдя через вертящуюся дверь в холл "Грандотеля", я так и приросла к полу. Через холл проходила роковая красотка собственной персоной. Меня она не заметила. Видимо, только что отужинала в ресторане и теперь направлялась к лестнице, чтобы подняться к себе в номер. Была она без пальто, в руке держала гостиничный ключ с деревянной блямбой, так что не оставалось сомнений — она живет в гостинице. Все во мне окаменело, сердце болезненно сжалось. Неизвестно почему, в этот момент я вдруг вспомнила, как ее зовут. Еще в нашей гостинице, сидя в холле в ожидании заказанного разговора с Варшавой, я отыскала в списке постояльцев ее имя. Мануэла… Тоже мне имечко! Хотя, надо признать, в ее внешности было что-то от южанки. Черные гладкие волосы, то распушенные, то закрученные узлом, смуглое лицо… Сейчас на свитер она небрежно повязала зеленый шейный платок, и мне вдруг стало понятно, какие ассоциации она вызывала у меня с первого же дня. Как гром с ясного неба пришло озарение. Ну конечно же, именно так должна была выглядеть красивая жена блондина, которого я впервые увидела в городском автобусе маршрута "Б"! В голове мгновенно родилась концепция: она действительно жена Марека или была его женой, скорее всего и является ею до сих пор, он меня морочит самым бессовестным образом, оба скрывают свою связь наверняка из преступных соображений, мне же втирают очки… С какой целью втирают мне очки? Зачем я им? Да чего тут гадать, ясно — из-за брильянтов полковника. То есть, не полковника, а Мацеяков. Хотя… Изобретать такие сложные подходы, тратить столько сил из-за одной бабы? Впрочем, ради ста тысяч долларов стоит и потратить. Тут я вспомнила, что у меня этих брильянтов все равно нет и никакие сложные подходы не помогут их из меня выдоить. А стоять столбом в дверях гостиницы и вовсе глупо. Поборов волнение, я заставила себя сдвинуться с места. Никто не запретит мне пройти туда, куда я хочу! Я прошла к лестнице и стала подниматься следом за девой. Зловредная выдра поднялась до второго этажа и свернула в коридор налево. Меня она не увидела и не услышала, спасибо резиновым сапогам. Осторожно заглянув в коридор, я увидела, как она отпирает дверь в самом конце, рядом с женским туалетом. Вот и еще одно неприятное открытие! Номер Марека находился этажом выше, прямо над ней. И третье открытие, уже просто страшное! Оказывается, он снял номер не на тихую сторону и с видом на море, из-за чего, собственно, и переселился в "Грандотель". Окна его номера выходили на ту же самую шумную улицу с ревущими машинами и с прекрасным видом прямо на автостоянку! Слишком много страшных открытий для одного дня! Спокойно, надо постараться трезво их воспринять и не впадать сразу в панику. Не мог же он, в конце концов, разыграть комедию влюбленности в меня! Фальшь я сразу чувствую. Отнестись к открытиям спокойно и подождать его объяснений? Потребовать этих объяснений немедленно? Устроить скандал, по сравнению с которым тот, прежний, покажется благостным воркованием? Нет, никаких расспросов, никаких скандалов, ни в коем случае не показать, что я догадываюсь о чем-то. Сама все распутаю, разнюхаю, выясню с помощью научных методов… — Ты чего снял комнату не на тихую сторону? — с места в карьер начала я, входя к Мареку, совершенно игнорируя только что принятое твердое постановление. — Вид на паркинг, это же надо придумать! — А других не было, — последовал безмятежный ответ. — Все оказалось занятым, оставался лишь люкс, но не стану же я снимать его. Мы отправляемся на прогулку, как я понимаю? — Минутку, дорогой. Под тобой проживает чудо природы, та самая роковая красотка. Тебе это известно? — Видел я ее в гостинице, — услышала я столь же безмятежный ответ. — Подо мной, говоришь? На это я не обратил внимания. А поскольку яиц она не роняла, отфутболивать было нечего… — Не пудри мне мозги этим яйцом, сокровище мое ненаглядное. Сам видишь, слишком много набирается фактов, чтобы объяснять их простой случайностью, так что изволь меня успокоить! Не обязательно сию минуту, можешь сделать это во время прогулки. — Вот уж не думал, что ты такая мнительная! А если я поклянусь, что все эти, как ты выражаешься, факты действительно представляют одно грандиозное, но совершенно случайное стечение обстоятельств, ты успокоишься? Потому что это действительно так. — Ясно, успокоюсь, если поклянешься убедительно и аргументированно, — ответила я уже в коридоре, потому что оделся он в мгновение ока. — Ведь ничего другого я так не желаю, как успокоиться. Сама не знаю, что обо всем этом думать. Неверность любимого человека, его измену нельзя не почувствовать. И вот парадокс: я, можно сказать, собственными глазами видела доказательства его измены и в то же время сердцем ничегошеньки не чувствовала. Странное состояние, странная складывалась ситуация. Ладно, посмотрим… С лестницы мы спускались бегом, но внизу пришлось притормозить, потому что дорогу нам загородил какой-то мужчина. Он сходил не торопясь, со ступеньки на ступеньку, не могли же мы его столкнуть с лестницы. В холле я подождала, пока Марек сдавал ключ от номера администратору. Выходя на улицу, Марек заметил: — Не мешало бы тебе поглядеть на свою машину. Я видел в окно, как возле нее подозрительно крутился какой-то парень. Не сделал бы чего… В данный момент мне было совершенно наплевать на машину, сердце терзали муки ревности — что по сравнению с ними разбитое стекло, прокол баллона или поцарапанный лак? Как он может не понимать этого? Да крутись там хоть сто парней… Бросив мимолетный взгляд на паркинг, я издевательски заметила: — А теперь ты скажешь, что лишь для того поселился в комнате с видом на паркинг, чтобы стеречь мою машину. — Ты угадала, именно для того. Ладно, ты иди, я гляну, все ли в порядке с машиной, и догоню тебя. Не торопясь спускаясь по лестнице, ведущей к пляжу, я видела, как он бегом припустился к автостоянке, обогнал того мужчину, который шел вниз по лестнице, обежал вокруг моей машины, заглянул через стекло внутрь и успокаивающе помахал мне рукой. Я спустилась к морю, Марек бегом догнал меня, с налету толкнул, оба мы влетели в воду, промочив ноги, и неизвестно почему это обстоятельство вдруг привело меня в расчудесное настроение. Улетучилась куда-то сжимавшая сердце тревога. А может, просто потребовался толчок, чтобы очнулась от летаргии дремавшая доселе часть сознания? У нормальных людей нечто подобное называется интуицией, инстинктом и даже, возможно, даром ясновидения. Не знаю, как у нормальных, я же приписываю все своему воображению. А сейчас оно получило пищу в лице мужчины, спускавшегося по лестнице перед нами. Неизвестно почему, я вдруг совершенно твердо решила, что он был у той самой красотки, Марек об этом знал, поэтому так быстро оделся и мы бегом спускались с лестницы, а мою машину использовал как предлог для того, чтобы увидеть его спереди. Значит, дело не только во мне! Красотка может и не быть его женой, но интересуется он ею чрезвычайно, это факт. Каким образом Марек узнал, что в ее номере находится гость и что вот сейчас он выходит, — не знаю, такими мелочами мое воображение просто не занимается. Сознание мое раздвоилось. Лучшая половина плавилась от счастья в лучах любви, вторая пыталась разобраться в происходящем и подготовиться к грядущим неприятностям. Собрав в кулак всю силу воли, я соединила воедино обе половины и, не позволяя себе ни на что отвлекаться, сохраняя их в нужной пропорции, прожила в таком состоянии до полудня следующего дня, то есть до последней страницы корректуры. Совершенно измученная этим сверхчеловеческим напряжением, невыспавшаяся, я села в машину, поехала на почту и отослала в издательство выправленную корректуру. Гора свалилась с плеч! Выйдя с почты, я прошлась пешочком по бульвару докнижного магазина, ибо чтение собственных произведений обычно пробуждает во мне желание почитать чужие. Выходя из магазина, я так и замерла на пороге: по бульвару в направлении почты шел Марек с той самой зловредной выдрой. Выдра вела себя безобразно. С Мареком она обращалась, как со своей собственностью: клала ручку ему на плечо, тянула за рукав к витринам магазинов, что-то чирикала ангельским голоском, в общем, кокетничала напропалую. Он подчинялся всему этому с вежливой покорностью хорошо воспитанного человека, которая не очень умных баб заставляет вообразить невесть что. Гармония между моими двумя "я" в мгновение ока с треском лопнула как мыльный пузырь. Худшая половина энергичными пинками выгнала с поля боя лучшую, оставив его целиком за собой. Ярость глухо заклокотала во мне, как лава в вулкане. Теперь я уже не могла ни трезво рассуждать, ни трезво поступать. Вернувшись к гостинице, я перешла через улицу и, войдя в "Грандотель", поинтересовалась в бюро обслуживания, как у них обстоит дело со свободными номерами, выходящими окнами на море. Были. И не только сейчас, но с самой осени. И вообще у них не густо с клиентами. Вот только в январе, когда в городе проходил конгресс специалистов по разведению пушных зверей (или чего-то в этом роде), участники конгресса забронировали все номера. Администратор до сих пор вспоминал со слезой умиления о счастливом времени. Сидеть у себя в номере не было сил. Одевшись потеплее и заменив туфли на резиновые сапоги, я отправилась в длительную одинокую прогулку вдоль моря для обретения душевного равновесия. Море не подвело. Уже где-то под Гдыней мне удалось обрести — нет, не равновесие душевное, но хотя бы способность хоть как-то обдумать создавшуюся ситуацию. Столько раз в жизни меня обожали, ублажали и потом бросали, столько раз приходилось испытывать самый широкий диапазон самых противоречивых чувств, столько раз потом занималась я анализом этих чувств, что определенный опыт в этой области у меня имелся. И вот теперь происходит что-то непохожее на все прежнее, мой богатый опыт оказывается бессильным помочь. Вроде бы все ясно. С одной стороны, он явно пренебрегает мной ради этой бесстыжей вампирши и врет без зазрения совести, с другой — совсем не собирается меня бросать, и не только в силу каких-то непонятных трезвых расчетов, но просто потому, что я по-прежнему ему нравлюсь. В этом я не обманывалась. В чем же дело? И так, и эдак прикидывала, но понять ничего не могла. Учитывала и версальское воспитание своего возлюбленного, и бесстыжее нахальство злой разлучницы, и все равно концы не сходились с концами. Границу переходить я не собиралась и повернула обратно к Сопоту. Погода испортилась. Поднялся сильный ветер, черные тучи затянули небо, и из них что-то посыпалось. Ну прямо февраль, совсем на май не похоже. Замерзла я страшно, но холод не остудил клокотавшую во мне лаву. Идти на ужин в таком состоянии не имело смысла, кусок в горло не пойдет. И заснуть я не смогу, тоже ясно. Поскольку все мои попытки самостоятельно разрешить проблему оказались тщетными, спрошу его прямо. И немедленно! Поставлю вопрос ребром — или она, или я! Так и сделаю! И я решительно повернула к "Гранд-отелю". Уже на лестнице я спохватилась, что вид у меня неподходящий для решительного разговора с любимым мужчиной. Мокрые пряди волос выбились из-под теплой шали и сосульками свисали на лоб, нос излучал красное сияние, а остальные части лица наверняка посинели или даже позеленели. Надо хоть как-то привести себя в порядок. Косметичка была у меня с собой, и я не раздумывая свернула в сторону, к женскому туалету, зная, что он находится в конце коридора. Туалет оказался на ремонте, но заперт не был, и зеркало висело. И хорошо, что на ремонте, значит, никто из проживающих в гостинице мне не помешает и не грозит встреча с этой самой… Вынув расческу, я принялась яростно терзать слипшиеся космы, как вдруг до меня донеслись какие-то звуки. Прислушалась — кто-то разговаривал. В чем дело? В туалете никого не было, акустика в наших гостиницах та еще, но все-таки не до такой степени, к тому же "Гранд-отель" довоенной постройки, так что слышимость у него должна быть в норме. Рука с расческой замерла, я напрягла слух и в мужском голосе узнала знакомый. Марек! И тут же поняла, почему так хорошо слышны голоса. Рабочие вынули часть канализационной трубы, соединяющей туалет с номерами, причем вместе с куском стенки, так что образовалась дыра в полкирпича, через которую отчетливо доносились голоса из соседнего номера. Из номера этой дряни! Зажав расческу в одной руке и косметичку в другой, я наклонилась к дыре, вся обратившись в слух, а клокотавшая во мне лава чуть было не задушила меня. Сомнений не оставалось — Марек был в ее номере. Разговаривали они у моей стенки. Зная расположение номеров в "Гранде", я поняла, что сидят на кровати. Сидят, потому что голоса слышались именно на таком уровне. Сидят, слава Богу, сидят! Сказанное Мареком я не разобрала, потому что поздно стала прислушиваться, но зато вот теперь отчетливо расслышала шепот зловредной выдры: — Но почему, почему? Может, я слишком навязчива… Эта мерзкая жаба еще сомневается! Еще как навязчива! А та продолжала воркующим, утробным шепотом: — Не верю, ни за что не поверю, что ты меня не хочешь! Ты же видишь, я… Ну какое еще нужно доказательство, что я без ума от тебя? Интересно, какие она до этого приводила доказательства?! От ее завлекающего, страстного шепота мне стало нехорошо, и я лишь потому не пала трупом на месте, что само место показалось мне не очень подходящим для того, чтобы здесь закончить свой жизненный путь. Не романтичное место… А эта пиявка все искушала, шепот ее становился все более страстным и настырным, сколько можно, он уже понял, отцепись, оставь его в покое! Бывают же бабы без стыда и совести! — Перестань! — вдруг раздался голос Марека. Странный какой-то голос, сдавленный, на его не похожий. Я аж подпрыгнула и запуталась волосами в свисающей с потолка проволоке. А за стенкой все стихло. Оборвался страстный шепот. Заткнулась, наконец! Любая заткнется, если на нее так рявкнуть. Какое-то время за стеной было тихо. Потом послышался испуганный голос обольстительницы: — Что случилось? Что с тобой? Мне и самой интересно было знать, что случилось. Почему он молчит? Может, помер, не вынеся соблазнов? Или укоров совести? Что-то там, за стенкой, происходило. Скрипнули пружины матраса, не иначе как эта гарпия опять кинулась на него, потому что вновь раздался голос Марека — странный голос, прямо замогильный какой-то: — Оставь! — Но почему? — не унималась пиявка. — Что такое? Марек разъяснил тем же драматическим, нет, трагическим загробным голосом: — Я не хотел говорить… В этом трагедия моей жизни… Какая еще трагедия? О чем он? Не обо мне ли?! Вампирша впилась мертвой хваткой: — Какая трагедия? Скажи! Ах, не молчи же так! Ты должен мне сказать! Напряженное молчание повисло в комнате. Я тоже затаила дыхание. — Видишь ли, — раздался, наконец, надломленный голос Марека, — тяжело в этом признаваться… Я не хотел говорить, но ты сама вынуждаешь меня. Видишь ли, состояние моего здоровья… Мое несчастье в том, что я импотент. Понимаешь? Не знаю, как вампирша, но я была так потрясена, что с трудом удержалась на ногах. Что он такое несет? Один из нас явно сошел с ума, он или я. Или… зачем-то ему надо выдумать такую чушь. А может, он выздоровел, но как-то не заметил этого, молнией пронеслось в голове. Глупости! Значит, для чего-то ему надо было выдумать такую чушь. Для чего же? Издав сдавленный крик, гетера отшатнулась — опять скрипнули пружины матраса. Там вновь воцарилось молчание. Не позавидуешь этой твари, в глупейшем положении она оказалась. Интересно, что предпримет теперь? — А, ну тогда понятно, — послышался ее холодный, злой голос, и вдруг она резко сменила тон: — Это действительно ужасно! А ты не пробовал лечиться? С врачами советовался? — Советовался когда-то, — Марек продолжал играть непонятную мне роль, — без толку. Не верю я им, ничего не помогает. — Но зачем же тогда меня… Как ты мог! Вот именно! Правильно она говорит, зачем же тогда? Я чуть было опять не кивнула головой, да вовремя вспомнила о свисающей проволоке. Ясно, эту вампиршу он не хочет, так какого черта тогда обольщает? Захотелось разыграть из себя слезливого идиота? Или ее поставить в идиотское положение? Последний вариант я всячески приветствую, но уж очень он сомнителен. Меж тем в раззадоренную вампиршу вступили новые надежды, и она мертвой хваткой впилась в свою жертву: — Нельзя терять надежду! И не такое теперь излечивается. У меня много знакомых врачей, найдем самых лучших. Мой отец врач, он поможет. Если надо, и за границу пошлем, там уж обязательно вылечат. Знаешь, как далеко шагнули в последнее время техника и медицина, просто чудеса творят. И много еще подобной чепухи пришлось выслушать нам с Мареком. Он, видимо, счел нужным постепенно поддаться ее уговорам, потому что протестовал все слабее и даже согласился показаться врачу сначала тут, в Гданьске, а потом с помощью ее папочки и в Варшаве. Интересно, как он выполнит это обещание… А потом мне представилась возможность узнать кое-что и о себе. Не хотелось бы мне показаться бестактной, сюсюкала выдра, но как же в таком случае обстоит дело с пани, в обществе которой его все тут видят? Интересно, как он выкрутится? Оказалось, я — воплощенная духовность, некое астральное тело, прямо-таки неземное существо, и ничто плотское, в том числе и секс, меня не волнует. Выдра позволила себе выразить по этому случаю снисходительное сожаление. Подслушанная сцена заставила меня отказаться от первоначального намерения — решительного разговора с Мареком. При первых же признаках окончания его визита в соседнем номере я поспешила покинуть укромное местечко и вообще "Грандотель". Все происходящее было мне непонятно, но одно не вызывало сомнения: что бы он ни делал, какую бы цель ни преследовал, мороча голову этой дряни, мне он об этом говорить не желал. А раз так, я стану на голову, но тайну его раскрою. Своими собственными силами! Пусть наводит тень на плетень, я буду не я, если всего не разузнаю, не докопаюсь до всего. Нет, он меня еще не знает! Марек зашел за мной, и мы вместе спустились на ужин. Я перестала терзаться, две половины моего естества пришли к соглашению и перестали мешать друг другу. Как всегда, в решающие, поворотные минуты жизни, они объединили свои силы и стали действовать сообща. — Корректуру закончила? — поинтересовался Марек за ужином. — Не совсем, но осталось совсем немного, — ответила я без запинки. — Завтра надо обязательно закончить. Думаю, к обеду управлюсь. И сразу вышлю. Постоять в хвосте на почте могу и без тебя, так что спи себе. — Да я уже отоспался, но, если не нужен, воспользуюсь случаем и прогуляюсь. Не жди меня на обед. Если буду опаздывать, где-нибудь по дороге перекушу. — А прогуливаться думаешь по пляжу? — Что ты, тогда я бы без тебя не отправился. В том-то и дело, что давно хотелось пробежаться по окрестностям, ты этого не любишь, вот я и воспользуюсь случаем, когда ты занята. Ага, понятно, значит, намылился куда-то с этой гадюкой. Заподозрить меня во лжи Марек никак не мог, корректуру видел собственными глазами, а прикованная к ней, я была для них не опасна. Интересно, есть ли у гадюки машина. Но это неважно, у меня есть, и, на чем бы они ни поехали, я двинусь за ними следом. Трудно вообразить, сколько сил потребовалось на осуществление этого намерения. Дело в том, что моя машина отличалась особой приметой, по которой ее сразу же найдешь в целом стаде таких же "фольксвагенов", а именно: вместо антенны я использовала старую, заржавленную шпагу. Хоть и заржавленная и немного погнутая, она тем не менее служила отличной антенной, но зато уже издалека бросалась в глаза. А раз я хотела организовать на машине незаметную слежку, следовало избавиться от такой характерной приметы. Вынуть же антенну было непросто — от долгого употребления ее заклинило в зажиме, так что она теперь составляла с машиной, можно сказать, монолит. К тому же, об этом я уже упоминала, машина находилась на стоянке под самыми окнами Марека, и я не могла выдирать эту железяку у него на глазах. А просто так сесть в машину и отъехать куда-нибудь в укромное место тоже нельзя, слух у него кошмарно чуткий, сразу узнает звук моего двигателя. Оставалось одно — дождаться ночи и выбрать момент, когда звук моего двигателя заглушат другие звуки… И все это я проделала! Под покровом ночной темноты прокралась в собственную машину и в этой засаде в страшном напряжении прождала целый век, пока не раздался у гостиницы рев нужной мощности. Всегда так, ревут, когда не надо, а когда надо — не дождешься! Со стоянки я выезжала осторожно, так и не рискнула захлопнуть дверцу и придерживала ее рукой. Найдя укромное, безлюдное место, я целый час в поте лица выковыривала из зажима проклятое холодное оружие. Как назло, сколько я ни осматривалась, поблизости не оказалось ни одного хулигана. Понаторевшие в таких вещах, они бы мигом управились! Просто поразительно, как им удается… На стоянку я возвращалась с теми же мерами предосторожности, поставив машину на место тихо и по возможности незаметно. Шпагу я оставила торчать в зажиме, выну, когда начну слежку. Вынуть смогу на ходу, в этом я убедилась, немного потренировавшись. В общем, ночь у меня прошла в тяжелых трудах и хлопотах. Утро тоже не было легким. Зная мой характер, Марек мог ожидать от меня чего угодно, только не того, чтобы я добровольно встала в семь утра. Позавтракала я на подоконнике. И чуть не подавилась завтраком, увидев, как он выходит из гостиницы вместе с этой Горгоной. Хоть и ожидала, но все равно… Прогулочка по окрестностям, как же! Оказалось, у каракатицы таки есть машина, зеленый "пежо". Я успела стартовать, когда зеленое пятно еще виднелось в конце набережной. Они направлялись в сторону Гданьска. Чудесные утренние часы солнечного мая я, как гончая, преследовала зеленую машину, стараясь не потерять ее из виду на улицах города. В незнакомом мне районе Гданьска, застроенном прекрасными виллами в окружении садов, они остановились у особняка, на котором висела вывеска, извещавшая, что здесь принимает врач конкретного профиля. Сама прочитала! Сидя в машине, я ломала голову над тем, как он выйдет из положения. Значит, поддался уговорам и решил лечиться? И что он станет делать завтра, какую придумает отговорку, как распределит время между мной и этой мерзавкой? Ведь знает, с корректурой я покончу… На обратном пути мне здорово досталось. Они взяли курс прямо на Сопот, обойти их на безнадежно прямом шоссе не было никакой возможности, а Марек во что бы то ни стало должен, вернувшись, увидеть мою машину, спокойно стоящую на своем месте. И с антенной. Я промучилась всю дорогу, ничего не придумала и решила соврать, что пришлось отправиться на почту раньше, чем думала. Но вдруг случай пришел мне на помощь. Мерзавка решила припарковаться по другую сторону "Гранда". Когда она свернула за угол, я нажала на газ, разогнала прохожих на тротуаре, чуть не столкнулась с выезжающей в это время со стоянки машиной, поставила свою на место, всадила в зажим шпагу, чудом не выколов в спешке себе глаз, захлопнула дверцу и успела спрятаться за будкой с мороженым. Входя в гостиницу, Марек бросил взгляд на автостоянку. Моя машина спокойно стояла на месте с воинственно торчащей шпагой. Следующие полчаса я провела в уже знакомом женском туалете, горько жалея о том, что не захватила ничего почитать. Как все-таки суровая действительность отличается от моего радужного представления о романтическом отдыхе на берегу моря с любимым человеком! Утешала лишь мысль о том, что я опять оригинальна. Мне не приходилось ни читать, ни слышать о том, чтобы героиня романа проводила большую часть времени в туалете, а, похоже, это развлечение станет моим уделом на длительное время… Мымра находилась у себя в комнате, через дырку в стене я ее отлично слышала. И никак не могла понять, чем она занимается. Вроде бы перебирала какие-то бумаги, вроде бы там иногда что-то тихо щелкало. Но вот она набрала номер телефона, и послышался ее сладкий голос: — Ты готов? Тогда приходи, я жду. Я тоже ждала и чувствовала, как притихшая было во мне ярость опять понемногу начинает закипать. Змея подколодная, не могла найти себе другого! Ей-то зачем все эти сложности? Постучав, Марек вошел в ее номер, и змея произнесла завлекающим голосом сирены: — Вот, я написала отцу, письмо возьмешь с собой. Подожди, сейчас я тебе прочту, что написала. Пришлось, хочешь не хочешь, выслушать все ее благоглупости. Папочку просили отнестись с особым вниманием к подателю сего письма, сделать все, что в его силах, а в случае необходимости организовать ему выезд в Швецию на лечение. Хотела бы я знать, как далеко зайдет Марек со своей симуляцией, неужели до самой Швеции? Судя по звукам, он принял вдохновенное послание и спрятал его в карман. А эта гарпия, поинтересовавшись, умеет ли он фотографировать, принялась что-то щебетать о том, как обрадуется папочка, если получит несколько ее фотографий. Он, видите ли, страстный фотолюбитель, коллекционирует фотопейзажи и особенно уважает морские виды. Так вот чем она щелкала — наверное, заряжала пленку. А сейчас тащит свою жертву на пляж, мертвой хваткой впилась, дрянь такая! Я следовала за ними на безопасном расстоянии. Они направились по берегу моря в сторону Гдыни, я в ту же сторону, но скрываясь в прибрежных зарослях. Хорошо, что на мне оказались резиновые сапоги. Гетера всячески расточала свои чары, прыгала козликом и ластилась кошечкой, подбегала к самым волнам и с пронзительным визгом спасалась от них на берег. Столько медуз валяется по берегу, и как эта язва ни на одной не поскользнется? Ничего в жизни я так горячо не желала, как этого. Вот, вот сейчас, когда, грациозно стоя на одной паршивой ножке, она боязливо погружала в лужу у берега носок другой! А, черт, опять обошлось, а ведь я так горячо этого желала! И, паразитка, то и дело заставляла безответную жертву щелкать себя. На самых разнообразных фонах! Меня наверняка хватил бы апоплексический удар в этом приморском лесочке, если бы я не отдавала себе отчета в том, что стала свидетелем захватывающего представления, когда за всеми словами и действиями героев скрывается совсем не то что эти слова и действия выражают. Марек с ангельским терпением следовал за совсем распоясавшейся баядерой, выполняя все ее пожелания в области фотографирования и ловко уклоняясь от проявлений ее нежности. Это меня немного утешало. Вот так мы преодолели несколько километров и добрались до места, где морской берег образовал небольшой мыс. Лес подходил почти к самой воде. Выдра влезла на ствол старой, прогнившей ивы, нависшей над впадающим в море ручейком, приняла изящную, как ей казалось, позу и велела себя запечатлеть. Что-то ее не устраивало, она поднялась немного выше по стволу, потом спустилась ниже, извиваясь, как потревоженный уж-желтопузик, а Марек покорно ее щелкал. Оставив, наконец, иву в покое, выдра переместилась на большой камень, а потом углубилась в овраг, по которому плыл ручеек, и принялась фотографироваться на его склонах, принимая самые немыслимые позы. Из укрытия в зарослях я отчетливо слышала протесты Марека, уверявшего, что хороших фотографий в овраге все равно не получится, там слишком темно. Нафотографировавшись вволю, эта обезьяна выразила пожелание вернуться, причем обратный путь ей из вредности захотелось пройти по лесу, так что мне пришлось спешно ретироваться в мокрые и грязные заросли ивняка, чтобы пропустить их. На обратном пути ничего заслуживающего внимания не произошло. В результате слежки я пришла к однозначному выводу, что мы с Мареком оба были заняты одним и тем же делом: я следила за ним, а он следил за ней. Зачем следила я — понятно, а вот зачем ему понадобилось наблюдать за ней — совсем непонятно. Пообедала я в одиночестве, а за ужином мой любимый с виноватым выражением на лице робко сообщил мне о своем желании уехать на несколько дней. Ему очень надо, и он не знает, как я к этому отнесусь. На вопрос, что случилось, сослался на конференцию журналистов в Щецине, его участие в ней просто необходимо, просил меня не гневаться и обещал вернуться как можно скорее, чтобы провести еще несколько дней вместе в Сопоте, здешний климат так благотворно сказывается на его здоровье. Я, естественно, не поверила ни в Щецин, ни в журналистов и сразу подумала — как трудно будет следить за ним, если он станет мотаться по всей Польше. — Что ж, поезжай, — согласилась я. — Отвезу тебя к поезду. — Ни в коем случае! Поезд отправляется в шесть утра, и я не позволю себе… — Тем более! — И речи быть не может! Чтобы я позволил себе разбудить тебя в такую рань! Неужели ты думаешь, что я не в состоянии добраться до вокзала пешком? А вещей я с собой не беру. Комнату в гостинице освобожу, а вещи перенесу к тебе. Идет? Прямо сейчас после ужина и займусь этим. Я не настаивала на своем. Пораскинув мозгами, я легко поняла, что к чему, и решила, как буду действовать. На следующее утро, когда Марек покинул мой номер, я не торопясь встала, оделась, села в машину и опять же не торопясь отправилась прямо в аэропорт. Он прибыл туда через полчаса после меня и как раз успел на самолет, улетающий в Варшаву. Итак, я все правильно рассчитала, только радости от этого было мало: по-прежнему мне оставалась неизвестной причина, заставившая его оклеветать себя. Вот сейчас с письмом роковой красотки он летит в Варшаву, где обратится к ее папочке-врачу. Даже не поездом едет, а летит! Будто выдуманная им болезнь каждую минуту грозит всем катастрофой! Но это я так рассуждаю. Красотка же может воспринять это совершенно однозначно — он воспылал к ней непреодолимым жаром любви и спешит доказать на деле ей силу своих чувств. Неужели для него так важно, чтобы она так думала? Теперь у меня было много времени, и в Сопот я возвращалась не спеша. Итак, Марек обманывал нас обеих, рассуждала я по дороге. В "Грандотель" он переехал не из-за бессонницы, а ради распутной гетеры. И все было бы хорошо, если бы они там и сошлись. То есть ничего хорошего бы не было, но, во всяком случае, стало бы ясным и понятным. Но он вместо того, чтобы поразвлечься с красоткой, выдумал несуществующую болезнь, которая такие развлечения сразу же исключала. Значит, у него какая-то другая цель. Но зачем ему врачи? Постой-ка, а может, его интересует не девка, а как раз эти врачи? И он выбрал такой непростой путь к ним? Что может связывать его с врачами и почему нельзя мне сказать о них? А может, это как-то связано с полковником и от меня держат в тайне происходящее из-за того, что подозревают в краже брильянтов. Брильянты, брильянты… Ага, кто-то похитил брильянты и проглотил их, какой-то хирург сделал операцию и достал их из него, теперь задача в том, чтобы заполучить их от хирурга. С этой целью Марек и полетел в Варшаву, постаравшись избавиться от меня. А в Сопот приехал со мной для того лишь, чтобы удалить меня из Варшавы. Чего только не приходило в голову, одна концепция лучше другой. Дороги не хватило, и я продолжала рассматривать концепции, уже поставив машину на стоянку перед гостиницей и не выходя из нее. Когда я дошла до очередного умозаключения о том, что гарпия тоже отправилась в столицу, но другим путем, я увидела ее выходящей из "Грандотеля". Надо ли говорить, что я не раздумывая двинулась следом за ней. В качестве объекта слежки эта швабра была совсем неинтересна. Сначала она сходила в фотоателье, которое находилось на той же улице, что и гостиница. Там получила отпечатанные фотографии. Это мне удалось подсмотреть в окно фотоателье. Вернулась в гостиницу. Вскоре опять вышла и отправилась на почту. Там выслала письмо. Срочное. Вернулась в гостиницу. Мне пришлось так переставить мебель в своей комнате, чтобы, сидя за столом, можно было видеть вход в "Гранд-отель". На следующий день она мне все нервы истрепала. Неужели эта кретинка приехала к морю лишь для того, чтобы проводить весь день в гостиничной комнате с видом на автостоянку? И вот теперь из-за нее и я веду такой же образ жизни. За два последующих дня она лишь один раз вышла на свежий воздух. Опять на почту, где получила какую-то телеграмму до востребования. Терпение мое лопнуло, и я решила прогуляться вдоль моря. А эта дура небось еще сутки просидит взаперти! Я неторопливо шла по пляжу, внимательно глядя под ноги. Наверное, ночью был небольшой шторм, волны оставили след далеко на песке, вот я и шла вдаль этого следа, в тихой надежде найти выброшенные штормом кусочки янтаря. В эту пору, да еще в такую хмурую погоду, людей на пляже было немного, и у меня имелись вполне реальные шансы. Если даже до меня тут кто-то и прошел, он мог проглядеть янтарь — сколько сейчас людей со слабым зрением! Как вскоре я убедилась, к сожалению, слишком много народу успело пройти до меня, вон сколько следов вдоль подсыхающей кромки морских водорослей. Вряд ли у всех них было слабое зрение… Нацелившись на поиски янтаря, я только о нем и думала, временно отодвинув все остальные проблемы на дальний план. И вдруг мозг зарегистрировал — на глаза попалось что-то важное. Нет, не янтарь, другое, но очень знакомое и важное, на что надо непременно обратить внимание. Впечатление было столь сильным, что я остановилась и в недоумении осмотрелась, но ничего интересного не заметила. Пришлось вернуться назад. Ага, вот оно! На песке среди водорослей четко отпечатался след каблука. Очень знакомый след каблука правого мужского сапога. Не узнать его невозможно, вот характерный изъян — нет одного угла, вместо него плавный полукруг. При мне Марек напоролся на гвоздь, торчащий из какой-то доски на пляже, снял сапог и перочинным ножом аккуратно отрезал выдранный кусок каблука. И вот сейчас на влажном песке я видела прекрасно отпечатавшийся след именно этого каблука! Склонившись над следом, я уставилась на него, как баран на новые ворота, не в силах отвести глаз. Сапоги Марек у меня не оставил, точно, забрал их с собой в выдуманный им Щецин. Вот здесь по пляжу мы с ним гуляли не один раз, но когда это было! Прошло как минимум трое суток, сколько людей здесь перебывало за это время, не могли не затоптать. К тому же ночью был шторм… Ну и началось! Вывод мог быть только один, и мне вдруг стало жарко-жарко. Ночной шторм смыл все следы, этот мог отпечататься только после шторма, значит, сегодня утром, значит, Марек где-то здесь! Он не улетел в Варшаву, остался в Сопоте и ошивается тут поблизости, на пляже! Зачем ему это нужно? Зачем и для кого делать вид, что улетел в Варшаву? Ошибиться я не могла и ни за что не поверю, что в мире может быть второй правый мужской сапог с точно таким каблуком. Вы читали Карла Мая? Я зачитывалась в детстве его романами, как и вся польская детвора моего поколения. Как мы любили играть в индейцев! Чингачгук, Виннету — вот кому мы подражали, ну и конечно, Крепкой Руке. Как они, мы были неустрашимыми и благородными, как они, учились читать следы в прериях. Мои дикие прерии простирались за речкой, за городской свалкой, и там я проводила все дни в обществе таких же, как я, сорванцов. Я собственноручно смастерила себе лук, стрелы из которого метко попадали в цель и их никакой силой не удавалось отцепить от тюлевых занавесок. Мой головной убор из индюшачьих перьев был самым красивым во всей нашей братии и неизвестно почему наводил панический страх на нашего кота. Мы с мальчишками научились неплохо разбираться в следах, и я могла не только отличить след человека от собачьего или коровьего, но и выделить следы разных людей. И вот теперь мне очень пригодился опыт в этой области. Следов изувеченного каблука оказалось много, правда не таких отчетливых, как тот, первый. Они свидетельствовали о том, что сапоги двигались из Сопота по направлению к Гдыне. Я пошла по следу, как гончая, опустив нос до самой земли, не глядя по сторонам. Но вот следы пропали. На песке их больше не было, возможно, сапоги свернули в сторону от моря. Я подняла голову и огляделась. На границе песка и прибрежных зарослей стоял сарай. Точнее, не сарай, а киоск, в котором что-то продавали в летнюю пору. Сейчас он был наглухо забит досками. Песок возле киоска не был особенно истоптан, но зато и не утрамбован штормовыми волнами. Тем не менее в сыпучем песке мне удалось обнаружить один след знакомого каблука. Обошла киоск кругом и с той стороны, что выходила к лесу, нашла несколько следов. Здесь песок был потверже, и на нем следы отпечатались явственнее. Если мой детский опыт меня не обманывает, хозяин следов прохаживался тут в разных направлениях. Ага, вот следы ведут в лес. А вот тут он вышел из лесу. Сначала вошел, а потом вышел, ибо след, ведущий из лесу, в одном месте наложился на первый. Значит, Марек зачем-то углубился в эти заросли, а потом вернулся на пляж. И куда делся? Господи, как все-таки трудно приходилось индейцам… На всякий случай я заглянула в щель между досками, которыми заколотили киоск. Внутри было темно, как в брюхе негра, и я ничего не разглядела. Да и зачем Мареку там прятаться? Трудно предположить, что он покинул свою удобную варшавскую квартиру, комфортабельный номер в сопотской гостинице и любимую женщину ради того, чтобы поселиться в заброшенной собачьей конуре. Хотя… кто знает, может, ему настолько осточертели обе бабы, мымра и я, что он от нас готов скрыться где угодно, лишь бы пожить в уединении и спокойствии… Дух Карла Мая продолжал витать надо мной. Никто другой, только он ниспослал на меня мудрое предположение — раз я обнаружила следы Марека, он тоже может обнаружить мои. Сколько раз после совместных прогулок он мыл свои и мои сапоги, и наверняка этот человек, который замечает абсолютно все, прекрасно запомнил узор моих подметок. Он не должен знать, что я его выследила! Никогда не думала, что так трудно будет соорудить простейшую метлу. Это отняло у меня не меньше двух часов, я прокляла все на свете, в том числе в свое решение обязательно докопаться до сути окружавших меня афер. Ведь сколько хлопот, сколько физических сил отнимает одна слежка, и конца этим сложностям не видно! Роман пана Паляновского и Басеньки вдруг обернулся уголовщиной, мой же собственный роман века оборачивается вообще черт знает чем… Метла вышла могучая, я немного перестаралась. Оглядевшись, не видит ли кто, я тщательно замела свои следы вокруг киоска и еще пол пляжа. В соответствии с лучшими индейскими традициями обратный путь проделала по воде, основательно промочив ноги, так как море еще не до конца успокоилось, а изделие рук своих затолкала в контейнер с мусором возле "Гранда". События приобретали загадочный оборот, объяснить их логически не было никакой возможности, теоретически же… Теоретически было возможно абсолютно все. Марек мог скрыться от нахальной гетеры с ее настырным требованием немедленно лечиться. А может, он боится уколов? Или папочка-врач вывел дочку из заблуждения, у бедняги не осталось никаких отговорок, вампирша его так просто не отпустит, вот и пришлось исчезнуть. Причем совсем исчезнуть он почему-то не может — наверное, действительно следит за ней, потому скрывается где-то поблизости. Вампирша целыми днями ничего не делает, целыми днями… Так, может, наверстывает ночами? Придется, видно, мне перестроиться на ночной образ жизни. Перестроилась, а эта зловредная выдра и ночью никуда ни ногой! Но меня тоже зло взяло, и я решила не сдаваться. Ведь все равно не успокоюсь, пока всего не выясню, а пока в моем распоряжении никаких фактов, одни домыслы, причем домыслы на редкость неприятные. Теперь мне уже казалось, что в Сопот Марек приехал не из-за меня, я только ширма, у него же здесь были собственные дела! Дела подозрительные, ибо тесно связаны с подозрительной гетерой. И вот, вместо того чтобы наслаждаться на курорте счастьем с любимым человеком, я занимаюсь слежкой, сопряженной с огромными неудобствами, мерзну и мокну, ночами не сплю. И все из-за него! Разумеется, опять виноват блондин. Нет, сама виновата. Знала же, раз блондин — ничего хорошего меня не ждет. Но тогда, в автобусе, он показался мне таким приличным человеком… Ладно, хватит ныть, ясно же, теперь я не отступлю! Итак, я вынуждена была держать под наблюдением три подозрительных объекта — пляж, киоск и "Гранд-отель" — и посещала их в самое разное время днем и ночью. Вблизи киоска обнаружились свежие следы дефективного каблука. Очередной восход солнца застал меня на мысочке, у старой ивы. Неподалеку, в кустах, я обнаружила желтые цветочки, вспомнила, что давно у меня не было цветов, и принялась их рвать. И вдруг под самым носом увидела привычный след! Значит, ночью Марек здесь был! Что он тут делал? Выходит, за вампиршей не следит, а шляется ночами по пляжу. Выходит, напрасно я дежурила ночью у "Грандотеля", надо было дежурить здесь! Расстроенная, сбитая с толку, прижимая к груди охапку желтых цветов, я подошла к гостинице в тот момент, когда гарпия выезжала с автостоянки. Ключи от машины у меня всегда с собой, и я успела стартовать следом, не потеряв ее машину из виду. Сделала все автоматически, удрученная чрезмерным количеством невыясненных обстоятельств и собственной бездарностью по части слежки. Только на полпути между Гданьском и Эльблонгом на варшавском шоссе я спохватилась, что следом за гетерой примчусь в Варшаву. Примчусь как есть — в старом плаще, резиновых сапогах, без ключа от квартиры, зато с букетом желтеньких цветочков. Развернувшись, я поехала обратно, оставив гетеру в покое. Если уезжает с Побережья насовсем, черт с ней! Ведь не она же меня интересует, а Марек, непонятное поведение которого я должна выяснить во что бы то ни стало. Уже стемнело, когда я заняла наблюдательный пост недалеко от киоска. К вечеру распогодилось и похолодало. Ветер разогнал тучи и высвободил луну. Она ярко сияла, приближаясь к стадии полнолуния, и передо мной, засевшей в глухой тени зарослей, открывался великолепный вид на пустынный пляж. Я оделась потеплее, твердо решив — просижу всю ночь, но дождусь! Чего дождусь — не знаю, но что-то обязательно должно произойти. И именно здесь. Сколько я так просидела, точно не скажу, но страшно долго. Все тело одеревенело, и, несмотря на теплую одежду, я промерзла так, что зуб на зуб не попадал. Поневоле в душу стали закрадываться сомнения, стоило ли идти на такие жертвы. Кажется, единственным результатом дежурства станет ревматизм. Вокруг царила глубокая тишина. Ветер утих, и тишину ничто не нарушало. За все время на пляже — ни живой души. Вернусь в гостиницу, какой смысл тут торчать? И в тот момент, когда я попыталась встать на одеревеневшие ноги, послышался далекий шум мотора. Я замерла, прислушиваясь. Машина ехала по лесной дороге, которая была, собственно, аллеей для пеших прогулок, но машина там проехать могла. Выбравшись из куста, я на негнущихся ногах пробралась к дороге и выглянула. Дорогу заслоняли ветви деревьев, поэтому разглядеть машину мне не удалось, да и была она еще далеко. Двигалась машина медленно, мотор работал приглушенно, но по свету фар я сориентировалась — едет она по направлению к иве. Я тоже направилась туда, на всякий случай. Не по дороге, конечно. Пока я продиралась сквозь кусты, машина меня опередила, и догнала ее я уже у оврага. Здесь кончалась дорога. Дальше, через ручеек, бегущий в море по оврагу, были перекинуты легкие мостки, по которым и человек с трудом мог пройти. Дорога же заканчивалась у мостков чем-то вроде небольшой полянки со скамьей. На полянке, тихо фырча мотором, машина пыталась развернуться, рискуя каждую секунду зацепиться буфером за деревья. И когда, приглядевшись вблизи, я узнала зеленый "пежо" каракатицы, поняла — нет, не напрасно тут сторожила! Сначала я не поверила своим глазам, ведь красотка вместе с машиной должны быть в Варшаве. Может, у меня уже галлюцинации? Хотя, что же тут необычного, за день она могла три раза сгонять в Варшаву и обратно. Покрывавший "пежо" густой слой пыли свидетельствовал о том, что машина проделала длинный путь в хорошую погоду. Мерзавка устроила себе экскурсию! Мало ей было семисот километров, решила и от Сопота сюда, к иве, еще кусочек проехать… Наконец она развернулась, к сожалению, не оторвав буфера, и стала задом пятиться к мосткам. Во мне опять вспыхнула надежда, на сей раз на то, что она съедет на полусгнившие доски и закончит свою автомобильную карьеру впечатляющим грохотом. Нет, она не доставила мне такого удовольствия, остановила машину на краю оврага, вышла и направилась на прогулку к иве. А вот сейчас должен появиться Марек, ведь, судя по следам, он тоже ночной порой появляется в этих местах. И устраивают они совместные пляски при луне? Или собирают вдвоем желтенькие цветочки, черт их подери! Или изучают жизнь сов. Всем остальным они могли бы спокойно заниматься в закрытых помещениях, и плакучая ива для этого не нужна. В общем, чем бы они тут ни занимались, я должна увидеть, чем именно. Может, тогда что-нибудь пойму. Время шло, а ничего не происходило. Усевшись на склоненный ствол ивы, гетера курила одну сигарету за другой, а я в мокрых кустах и сырой траве кляла ее на чем свет стоит. Так прошло полчаса. Марек не появлялся. Просидев эти полчаса, сильфида встала, отбросила сигарету, села в машину и уехала. Или у нее что-то не получилось, или она просто из вредности приехала именно сюда подышать свежим воздухом. Что же происходит с Мареком? Я толком так и не смогла заснуть и утром чуть свет, не выпив даже кофе, помчалась обратно к иве, надеясь, что следы помогут разобраться. У киоска я действительно нашла несколько свежих отпечатков его каблука. Побежала дальше, к иве. Возле нее не обнаружила ни одного отпечатка дефективного каблука, а вот в зарослях, среди желтых цветочков, их была пропасть. Из этого следовал лишь один вывод: как и я, Марек из кустов следил за этой змеей подколодной на стволе трухлявого дерева. Ну следил, и что дальше? Не портрет же ее рисовал. Зачем следил? Она ведь ничего такого не делала… Нет, я все-таки не индеец, больше ничего по следам не вычитаю. Хотя… В отчаянии чуть ли не носом водя по земле, я опять испытала чувство, будто только что снова увидела нечто знакомое. Кинулась назад, осмотрела внимательно все вокруг — ничего нет особенного. Спокойно, без паники, начнем снова, по порядку… Каждый индеец знает, что качество следа зависит от поверхности, на которой он оставлен. Поверхность вокруг меня была весьма разнообразная, что объяснялось разнообразным рельефом местности. Дорогу в лесу покрывали мох и грязь, в лесных зарослях произрастали мох и трава. Между желтыми цветочками кое-где виднелись участки влажной земли, в районе ивы все было покрыто глубоким песком. Пробежавшись по всем этим разнообразным поверхностям, я так и не обнаружила ничего нового для себя, поскольку часто встречающийся след дефективного каблука не вызвал бы такого чувства. Минутку, а это что такое? Из грязи торчал большой плоский камень, поразительно чистый, а на нем — поразительно четкий отпечаток измазанной в грязи подошвы. Черный, все еще влажный след… И в памяти возник белый лист бристоля на столе в мастерской и отпечатавшийся на нем такой же четкий след, только немного светлее, не такой черный. Не веря собственным глазам, я присела на корточки и вблизи исследовала отпечаток. Сомнений не осталось — тот самый! Ведь я столько раз собственноручно воспроизводила этот узор, что запомнила его на всю жизнь. Вот эти фрагменты заштриховывала, а эти вот загогулины замазывала сплошь черным. Передо мной был отпечаток подметки того самого вора-домушника, который через окно в подвале проник в дом Мацеяков! Открытие оказалось слишком важным, чтобы довериться только памяти. Не мешайте бы перенести на что-то узор на камне, чтобы потом сравнить с тем, который мы с мужем разрабатывали в целях личного обогащения. Нанесенный на ткань, он пользовался бешеным успехом, заказы на ткань поступали со всех концов Польши, и я надеялась в одном из магазинов на Побережье найти ее, чтобы сравнить с этим свежим следом. Но камень был слишком большим и тяжелым, вытащить его из грязи и доволочь до магазина не представлялось возможным, а бумаги и карандаша у меня с собой не было. Я вышла из затруднительного положения с помощью пачки из-под сигарет и обгорелых спичек. В первом же магазине тканей в Сопоте я встретила, что искала. Не было нужды приобретать собственное произведение, достаточно было сравнить с узором на материале набросок на пачке сигарет. Узор был идентичный! Пришло время сопоставить факты. След взломщика был, бесспорно, фактом. Выходит, глупейшая история Мацеяков тянется за мной хвостом аж до Сопота, а дух пана Паляновского витает над ивой. И не так уж эти параллели притянуты за уши: в Варшаве кое-кого не поймали, брильянты похищены, полковник задал мне жару, я потребовала от Марека, чтобы он что-нибудь сделал. Марек где-то поблизости, он следит за гетерой, та следит за ивой, он сторожит гетеру, та сторожит иву, и здесь же, рядом с ивой, кантуется взломщик, имевший все шансы украсть брильянты. Круг замкнулся! Может, именно его ожидала гетера, сидя на склоненном стволе старой ивы? Если все так, как я рассудила, зачем же тогда держать это в тайне от меня? Хотя… хотя и это можно объяснить. Марек знает — дело заварилось опасное, все может случиться, не дай Бог, брильянты опять пропадут, или что другое свистнут… А так я ни при чем, ничего не знаю, ни в чем не участвую, отдыхаю себе спокойно и ни о чем не догадываюсь… И уже ничего мне не инкриминируют! Нет, неубедительно. Ну как же не инкриминируют, если я вовсю участвую в развитии событий, слежу за Мареком и этой язвой, теперь вот еще кого-то выследила. Зачем мне все это надо? Ясно, у меня свои подозрительные цели, и мне можно инкриминировать что угодно. А вот если бы меня по-честному предупредили, по-хорошему попросили не лезть не в свое дело и терпеливо ждать у моря погоды, я бы… Не знаю, как бы вела себя тогда, да и что толку говорить об этом? Сейчас я веду расследование и доведу его до конца! Расследование потребовало от меня полного самоотречения, но имело и свои положительные стороны — никогда еще я не поглощала в таких количествах целительный морской воздух. Ни с того ни с сего эта гарпия принялась совершать ежедневные, вернее, еженощные автомобильные прогулки по лесной дороге, с отвратительной пунктуальностью являясь к иве ровно в половине одиннадцатого ночи. И каждую ночь повторялось одно и то же:доезжала до полянки, разворачивалась, выходила из машины, садилась на ствол ивы и сидела полчаса. А потом возвращалась к машине и уезжала. К тому времени я уже научилась неплохо разбираться в следах, и мне удалось обнаружить еще один след взломщика. Зачем он приходил сюда? Выбрав время, я тщательно обыскала весь ствол трухлявой ивы, нет ли там какого тайника, ведь гетера и взломщик могли там что-то прятать и потом забирать, но ничего не нашла. А вот следов дефективного каблука больше нигде не попадалось, и это меня очень огорчало. В конце концов мне надоело изо дня в день таскаться из-за этой выдры в такую даль пешком, и я решила ввести усовершенствование в свою систему слежки. Недалеко от полянки в лесу нашлось очень удобное место, где можно было развернуться на машине и спрятать ее в зарослях. Не так-то просто было все это проделать, особенно в темноте, но мой старый маленький "фольксваген" умел и не такое. Он привык въезжать, куда надо, а раз уж въедет, то и развернется. Чтобы меня не выдал шум моей машины, я старалась все делать под прикрытием шума "пежо": двигалась по лесной дороге следов за ним и разворачивалось только в тот момент, когда мерзавка фырчала своим двигателем, маневрируя на полянке. Известно, когда работает двигатель своей машины, водитель не слышит шума другого двигателя. Фары я, разумеется, не включала. Я приезжала, разворачивалась и спешила в засаду. После того как паршивка заканчивала свое дежурство и уезжала, я, немного подождав, двигалась следом, не боясь, что она заметит меня, ибо ночью водитель видит лишь то, что попадает в свет его фар. Сбоку же может стоять хоть стадо слонов — не заметит. Если, конечно, слоны стоят неподвижно. В эту ночь, уже пятую по счету, все началось, как обычно. Я приехала следом за девой, развернулась, стараясь уложиться в рамки фырчания ее мотора, вышла из машины и тихонько заняла уже привычный наблюдательный пост в удобных кустах. Выглянув, я убедилась, что героиня подозрительного романа сидит в обычной позе на обычном месте. И тут произошли изменения в сценарии. Покинув иву, красотка вернулась к машине. Тихонько щелкнул замок крышки открываемого багажника. Что-то происходило! Сердце тревожно забилось. Может, наконец что-то случится? Покинув укромный куст, затаив дыхание и стараясь держаться в тени деревьев, я подкралась поближе. Чья-то тень метнулась из-под ивы к полянке. Гарпия возилась с багажником, чем-то осторожно побрякивая. Что-то там непонятное происходило. И я должна узнать, что именно, пусть мне это грозит даже смертью! Кто там еще, взломщик или… или Марек? Но как подобраться поближе так, чтобы меня не заметили? Подойти к полянке отсюда незамеченной нельзя, значит, надо в обход, вот тут можно проползти по песку до самых кустов, а там вдоль оврага… Соблюдая все меры предосторожности, с огромным трудом я принялась ползти к иве, надеясь, что за шумом моря меня не услышат, если какой сучок и треснет подо мной. Форсирование трех метров заняло не меньше трех лет. И вот, когда уже до оврага оставалось совсем ничего, произошло нечто ужасное — передо мной вдруг выросла черная фигура, железная рука, впившись в плечо, пригвоздила меня к месту, а другая закрыла лицо. — Тсс! — прямо в ухо прошипел Марек. — Тихо! Не двигайся! Мог бы и не шипеть, а уж рот затыкать и вовсе не было необходимости, от ужаса я и так не могла ни двигаться, ни говорить. Одна-единственная мысль металась в мозгу — если сию же секунду не помру на месте, все равно в следующую мне всадят нож в сердце. Прошла секунда, а я была еще жива. — А ну в машину! — приказал Марек. — Быстро! И без шума! Интересно, как он себе это представляет — быстро, но без шума? К счастью, в этот момент гетера и кто-то еще сами производили шум, занимаясь чем-то непонятным, потом они переместились вглубь оврага, и Марек мог спокойно волочь меня к машине, шепнув в ухо: — Да шевелись же, ножками, ножками! Скорее! Двигатель не включай, я подтолкну, включишь потом, там уже не слышно… Как всегда, он знал обо всем — и о том, что я тут сижу в засаде, и о машине, оставленной в укромном месте. Но теперь, когда я так близка к разгадке тайны, заставить меня покинуть пост и уехать, так и не раскрыв ее! Протестовать я была не в состоянии, унять бы дрожь в руках и все еще щелкающие от страха зубы. Как в таком состоянии вести машину, да еще не включая мотора и фар, по пересеченной местности? Покорно позволила затолкать себя на водительское место моего «горбунчика», так как в себя еще не пришла. Руки сами делали автоматически все, что надо, машина вырулила на твердую прогалину, Марек дотолкал ее до самой дороги и вскочил на ходу. Тут я уже могла включить мотор, отремонтированный двигатель работал достаточно тихо, трясущейся ногой я нажала на газ, чудом не врубилась в дерево, выровняла машину и помчалась по дороге, которую теперь отделяла от оврага плотная завеса из деревьев и кустарника. — Можешь включить фары, — разрешил Марек. — И прибавь скорость! Неужели не можешь ехать быстрее? Я послушно выполняла все его требования, ибо все еще была не способна ни на какие самостоятельные действия. Спасибо, хоть дышать могла самостоятельно! И первый раз в жизни засомневалась в правильности собственного утверждения, что машину всегда должен вести только ее владелец. Вот впереди показались огни города, и мы въехали на городскую улицу. — А теперь жми на газ! — приказал Марек, будто до сих пор я нажимала недостаточно. — Нет, не сворачивай к стоянке, я покажу, куда ехать. Видимо, я уже достаточно пришла в себя, потому что попыталась робко прояснить ситуацию: — Скажи мне наконец… — Не туда! — рявкнул Марек. — Направо! А теперь прямо, жми на всю железку! К берегу, где стоят рыбачьи лодки! — Не мог бы ты… — После! Сейчас некогда говорить, надо успеть! Быстрее! Ползешь как черепаха! Никогда он не позволял себе обращаться ко мне в подобном тоне. Да еще эти незаслуженные оскорбления! Ведь я и так мчалась сломя голову с включенными фарами дальнего света, рискуя жизнью и машиной, отчаянно взвизгивая тормозами на поворотах и совершенно не считаясь с правилами уличного движения. Вот влетела в улицу с односторонним движением и промчалась по ней против шерсти, к счастью не врезавшись во встречный транспорт по причине его полного отсутствия. — А теперь налево! — Тут нет дороги! — Неважно! Проедешь! Быстрее! — Знак «Ремонтные работы»! — Проедешь! Ну теперь все в руце Божией… Мой несчастный «фольксваген» скакал по ямам и ухабам и не развалился на куски лишь потому, что не успел — я резко затормозила, ибо перед самым носом машины появилось вдруг препятствие в виде металлической загородки. С ходу я чуть было ее не протаранила, в последний момент нажав на тормоза, так что бедный «горбунок» взвился на дыбы. Рывком распахнув дверцу машины, Марек вывалился из нее на песок и, проскочив сквозь дыру в сетке, помчался по пляжу. Захлопнув обе дверцы машины, я тоже протиснулась сквозь дыру и кинулась за ним. Какое-то время путь освещали фары покинутой машины, потом пришлось свернуть в сторону и довольствоваться светом луны. Вот и море. На его фоне четко выделялись черные силуэты вытащенных на берег рыбачьих лодок. И силуэт Марека, на бегу перепрыгивающего через удерживающую их проволоку. И как он ее видел в темноте? Я спотыкалась обо все подряд. Наконец я догнала Марека, но он не дал мне слова сказать, сунув в руки лопатку с короткой рукоятью. — Копай! Быстрее! Подкапывай лодку с той стороны! — Сто тысяч чертей! — заорала я тоже шепотом. — Что все это значит? Что мы делаем? Крадем лодку? Вопросы чисто риторические, я и не ожидала ответа, но и не выразиться не могла. Схватив лопату, я обежала лодку и принялась освобождать ее днище от песка, действуя не хуже какого-нибудь бульдозера. И все-таки мне далеко было до Марека, от которого песок так и летел. Чем уж он копал, не знаю, но лодка стала клониться в его сторону уже через минуту. Набежавшая волна сдвинула ее с места. Марек вскочил в лодку и принялся лихорадочно там возиться, бросив мне тоном приказа: — Быстрее! Поняв, что он собирается выйти на лодке в море, я автоматически принялась изо всех сил копать в нужном направлении, то есть к воде. Сердце заходилось от усилий, я взмокла, как мышь под метлой, и уже из последних сил отбрасывала песок. Вдруг в лодке кашлянул мотор, подавился, опять закашлял и заработал ровно и не очень громко. Выпрыгнув из лодки, Марек отцеплял проволоку. — Подтолкни! — крикнул он мне. — И быстрее, а то сбежит! Отбросив в сторону лопату, я уперлась руками в борт лодки, а ногами в мокрый песок, сразу погрузившись в него по колени. Нечеловеческие силы вступили в меня, я толкала лодку, как паровая машина, и толчками выдавливала из себя слова: — Что… мы… делаем… чья… это… лодка… крадем… ее… что ли… — Крадем, конечно! Хватит, садись! На нос! Надо перехватить! Теперь в песке оставался только нос лодки. Марек освободил его одним сильным рывком. — В лодку, живее! Не понимая, зачем мне надо лезть в лодку, которую мы только что украли, не имея понятия, что именно перехватить, беспокоясь о машине, оставленной без присмотра и с включенными фарами, в жуткой спешке перелезла я через борт лодки и, поскользнувшись на чешуе, врезалась головой в скамейку, чуть не вышибив себе зубы. Оттолкнув лодку от берега, Марек вскочил в нее и сел за руль. Старая рыбачья лайба, чуть покачиваясь на волнах, величественно развернулась и помчалась вперед не хуже иной яхты. Мной овладела паника. Что я делаю? Украла лодку, а теперь пытаясь под покровом ночной темноты тайно покинуть Родину, оставив там дом, детей, все имущество, начатую книгу, пишущую машинку, сумку с документами, неразгаданную тайну брильянтов, а главное, бедную машину с включенными фарами! И ведь говорил полковник — в Сопот, но не дальше! Нет, ни за что! — Останови лодку! — диким голосом крикнула я Мареку. — Не поеду! Не желаю! За границу меня и легально пустят! — Вон там плывет человек, которого я ищу уже двадцать семь лет! — ледяным голосом ответил Марек, глядя в непроницаемую тьму у меня за спиной. — Плывет на надувной лодке к кораблю, который ждет его на рейде. До корабля ему ближе, чем нам. Мы должны его перехватить! Я оглянулась. Впереди расстилалась мерцающая в лунном свете водная гладь, и ничего больше, сколько я ни всматривалась, различить не удалось. — Он один, без нее, это хорошо. Потом схватишь руль. Ну, держись! Резким движением Марек оттолкнул руль в сторону. Лодка выполнила резкий поворот влево, потом вправо и с силой врезалась в надувную лодку. Раздался крик, треск, мощный всплеск, Марек сбросил скорость и бросился на нос, крикнув мне: — Хватай руль! Лево, лево руля! Я вскочила, но поскользнулась на рыбьих внутренностях и опять шлепнулась, на четвереньках пробралась к корме и вцепилась в руль. Вода у лодки бурлила, продырявленная надувная лодка плавала вверх дном. Вот показалась голова человека. Совершенно спокойно, не подгоняя меня, Марек подождал, пока я, описав круг, подошла ближе, какой-то штукой на леске, напоминающей растопыренные когти, подцепил останки надувной лодки и стал подтягивать ее к борту, а на плывущего в нескольких метрах человека даже не обратил внимания. При виде такого хладнокровного убийства я не выдержала и душераздирающе закричала: — Он же утонет! Опомнись, что ты делаешь? — То, что надо. Не утонет, не беспокойся, на нем специальный костюм. Видишь, как рванул к кораблю! Думает, еще не все потеряно. Напрасно надеешься, голубчик! Не волнуйся, от меня он не уйдет. Крепко завязав леску на корме, он отобрал у меня руль. Онемев от ужаса, я наблюдала за тем, как он направил лодку вслед за плывущим человеком, обогнал его и загородил дорогу к кораблю. Человек что-то кричал, но за шумом мотора слов нельзя было разобрать. Видимо, слабея, он попытался ухватиться за болтающуюся у нас за кормой надувную лодку, но не получилось. Марек описал еще круг, притормозил, вплотную подойдя к пловцу, и, ловко, как лассо, бросив еще одну леску, зацепил его за ногу. Я обеими руками вцепилась в борт лодки. Что он делает, Езус-Мария?! А это чудовище у руля преспокойненько развернуло лодку и полным ходом направило ее к берегу. За лодкой в воде тянулись утопленник и его лодка. Как Марек мог такое сделать! Совершил хладнокровное убийство и теперь возвращается к берегу с телом жертвы и свидетелем на борту! Теперь уж у него нет другого выхода, как прикончить и меня. А преступник, взглянув на жертву, сбросил скорость. — Пожалуй, с него хватит. Ну что ты на меня так смотришь? Другого выхода не было, а так он даже не успел вытащить пушку. У меня не было ни малейшего желания рисковать ни твоей, ни своей жизнью, а оставь я ему хоть секунду, уж он успел бы воспользоваться оружием, а потом и нашей лодкой. Можешь быть уверена, так бы оно и было. А сейчас, когда он вдоволь нахлебался воды, можно его спокойно втянуть в лодку. Остановив лодку, Марек за леску подтянул утопленника к борту и, без особого труда вытащив из воды безжизненное тело, швырнул его на дно. Расстегнув "молнию" мокрого скафандра, он торжествующе воскликнул: — Ну, что я говорил! Видишь? Ничего я не видела, на дне лодки было темным-темно. Скользя по мокрой чешуе и рыбьим внутренностям, я подползла поближе и вытаращила глаза, стараясь разглядеть, несомненно, что-то важное. Марек, сжалился и посветил мне фонариком. В его свете я увидела во внутреннем кармане скафандра утопленника черный предмет — рукоятку большого пистолета. Всунут он был с таким расчетом, чтобы выхватить одним движением. Марек сам не прикоснулся к рукоятке и мне не позволил. — Видишь, торчит? Не поместился в кармане, потому что на ствол надет глушитель, — снисходительно, как маленькой, объяснил он. — Можешь быть уверена, уж этот мерзавец успел бы воспользоваться им, не окунись он сразу в воду. Специалист высокого класса, с ним надо соблюдать предельную осторожность. А теперь садись за руль и держи курс к берегу, я займусь мерзавцем. Надо откачать из него немного воды, как бы не сдох. Меня стала бить нервная дрожь. Стуча зубами, ухватилась я за руль и направила лодку к рыбацкой пристани. Марек принялся спасать утопленника, тиская и выжимая его довольно бесцеремонно, но зато эффективно. Вспомнив о черной громадине корабля, я оглянулась. Осветившись немногочисленными огоньками, она медленно удалялась. Утопленник проявил первые признаки жизни, он вдохнул воздух, закашлялся и с хрипом и стонами принялся извергать из себя воду. Далеко в море послышался звук мотора, вскоре заглушивший наш. Прямо по носу, на берегу, там, куда я держала курс, замелькали огоньки, и это последнее наблюдение встревожило меня больше всех остальных. — Оставь покойника и взгляни, что делается! — нервно крикнула я. — Должно быть, обнаружили кражу лодки. Что делать? Пристанем в другом месте? Утопленник совсем ожил и мог уже дышать самостоятельно. Связав его все той же леской, Марек поднял голову и огляделся. — К нам идет моторка пограничников, — информировал он с совершенно непонятным спокойствием. — А на берегу должна быть милиция. Интересно, чего они там копаются? Ага, тоже наконец отчалили и тоже двинулись к нам. Рановато немного, ну да что поделаешь… Впрочем, попробуем их опередить. Было видно, как с рыбачьей пристани отчалили две лодки и направились в открытое море. Наверное, намеревались перерезать нам путь в Швецию. Со стороны Гдыни нарастал гул мотора. Отобрав у меня руль, Марек вдруг резко изменил курс, и теперь мы неслись прямо к берегу, кратчайшим путем. Милицейские лодки за нами немного посомневались и тоже сменили курс. Одна из них направилась следом за нами, а вторая двинулась вдоль берега навстречу пограничному катеру. Все три плавательных средства были еще довольно далеко от нас, а берег — вот он, совсем рядом. Через минуту наша лодка зарылась носом в песок. — Займись надувной лодкой! — приказал вождь викингов, выволакивая из лодки утопленника. — Вытащи на берег и внимательно осмотри. Справишься? Быстрее, пока те не подоспели! Вот, возьми фонарь. Пришлось довольно глубоко войти в воду, опять налилось в сапоги, ну да все равно ноги давно промокли. Очень раздражала смола, не знаю, откуда она взялась в рукавах плаща и на подкладке, я то и дело к ней приклеивалась. С надувной лодкой я позволила себе обходиться без всякого почтения, впрочем, от нее и без того мало что осталось. С трудом вытащив ее на берег, с трудом перевернув вниз дном, я посветила фонариком и обнаружила внутри какой-то пакет в целлофане. Вытащить его не могла, он словно приклеился к борту. Этого еще не хватало! Все раздражение минувшей ночи обратилось на еще одно препятствие, и я рванула его с такой силой, что борт лодки распоролся до конца, а пакет оказался у меня в руках. Как дикий зверь свою жертву, так я растерзала несчастный пакет. Как дикий зверь вонзает клыки в мясо жертвы, так я когтями разодрала целлофан, еще одну упаковку и обнаружила внутри следующее: какие-то бумаги, две небольшие металлические коробки, плотно забитые кассетами от фотоаппарата, пару мужских ботинок, зубную щетку, электробритву и небольшой, но очень тяжелый кожаный мешочек, чем-то набитый. Интересно, чем? В мешочке на самом верху лежал спичечный коробок. Обычный коробок спичек за сорок грошей. Совсем не то ожидала я увидеть, опять непонятный сюрприз, сколько можно, всю ночь сплошные сюрпризы! Скрежеща зубами от злости, придерживая подбородком фонарик так, чтобы свет его падал мне на руки, я раскрыла коробок. Сильный, резкий блеск буквально ослепил меня. В спичечном коробке, уложенные тесными ровными рядами, сияли брильянты, каких свет не видел. Точнее, каких мне не приходилось видеть даже на выставках знаменитых западных ювелирных фирм. Позабыв обо всем на свете, не думая, что делаю, я вытряхнула их на ладонь и пересчитала. Камней было ровно двадцать шесть… Внезапно я испытала какое-то странное спокойствие. Исчезли напряжение и тревоги этой безумной ночи, перестали дрожать руки и нервно биться сердце. Не торопясь я сложила брильянты обратно в коробок, даже переложив их кусочками лигнина, как было раньше. Руки освободились, и я смогла взять в одну фонарик, потому что подбородок у меня совсем затек, а плечо скривилось, боюсь, навсегда. Посветила внутрь кожаного мешочка, и в глаза опять ударил яркий золотой блеск, не слабее брильянтового. Надо же, какое богатство! И с какой варварской беспечностью брошенное на волю волн… Сунув на прежнее место коробок, я крепко стянула завязку мешочка и оглянулась на Марека. Тот как раз повернулся ко мне, усадив бывшего утопленника на песок, спиной оперев его о нос лодки. — Ну что ты там нашла? — Драгоценности и разные другие вещи, — ответила я, опускаясь на мокрый песок. После смолы и рыбьих внутренностей уже ничего не страшно, а ноги меня больше не держали. — Драгоценности? — Еще какие! Я бы сама с такими сбежала! И брильянты Басеньки, те самые, что я украла. Смотри, люди бегут. Что сейчас будет?! — А ничего не будет! — ответил этот человек с поразительным легкомыслием, чем-то чрезвычайно довольный. — Сложи все, как было. Я узнал все, что меня интересовало, могут теперь забирать… По берегу к нам бежали какие-то люди, в песок рядом с нашей лодкой ткнулась моторка. На пустынном дотоле пляже вдруг началось форменное столпотворение. Сразу же за моторкой причалили два катера. Пограничников, милиционеров и рыбаков столько клубилось на маленьком пятачке песка, что яблоку негде было упасть. Не знаю почему, но у меня создалось впечатление, что каждое ведомство представляет свои интересы, не совпадая с коллегами, причем все одновременно добивались друг от друга информации, что же произошло в море и здесь, на берегу, и обвиняли друг друга в злостном сокрытии этой информации. Словом, Содом и Гоморра! Скромно стоя в сторонке, я терпеливо ожидала, когда же нас с Мареком схватят, закуют в кандалы (или хотя бы наденут наручники) и бросят в застенки, и молилась Богу, чтобы это случилось поскорее, еще до того, как разъяренные рыбаки разорвут нас на части. Особую тревогу вселяло соперничество милиции и погранвойск в отношении бывшего утопленника, каждое ведомство предъявляло на него свои права, приводя аргументы не для печати. Уж не знаю, чего они, так яростно спорили, наверное, были основания. Казалось, вот-вот от слов они перейдут к делу, и тогда верх, безусловно, одержат погранвойска, так как с ними были собаки. И вдруг все как-то сразу стихло. Я пропустила момент, когда ведомства пришли к соглашению, и до сих пор не знаю, на какой почве. Пограничники уступили, поле боя осталось за доблестной милицией. Помогая друг другу прямо-таки с чисто версальской вежливостью, обе только что враждующие стороны столкнули на воду плавсредства, в том числе и нашу лодку вместе с нами, и вся флотилия направилась к рыбачьему причалу. И там, наконец, прозвучали обращенные ко мне сакраментальные слова: — Пройдемте… Наверное, именно это и требовалось, чтобы выбить меня из состояния отупелой остолбенелости. Откуда только взялась былая энергия! Разъяренной кошкой вскочила я на ноги: — Ну уж нет! Это вы со мной пройдете! К машине, вон она стоит! И подтолкнете как следует, аккумулятор небось совсем сел…
***
Прошло два дня. — Хватит! — решительно заявила я. — Сколько можно испытывать мое терпение? Как покорная овца, я выполняю все требования. Куда надо — еду, что надо — делаю, а меня держат на голодном пайке, лишь время от времени подбрасывая жалкие ошметки информации. Больше я не выдержу! Или ты сейчас же мне все расскажешь, или я не знаю что сделаю! Передо мной опять сидел идеальный продукт цивилизации, и просто трудно поверить, что всего две ночи назад он тащил утопленника из воды. Впрочем, столь изысканное творение природы никто не мог бы заподозрить и в том, что он мог скрываться в заброшенной собачьей конуре на пустынном пляже… А ведь как первое, так и второе имело место, и он просто обязан был наконец все мне объяснить! — А я думал, ты сама все поняла! — в своей обычной манере ответил мужчина моей мечты, позволив себе проявить невинное удивление. — Ведь ты принимала личное участие во всех событиях. Я принимала личное участие! Он это называет участием! Правда, после событий памятной ночи я действительно вместе с Мареком посетила несколько солидных учреждений, но назвать это личным участием никак нельзя. Я лишь украшала своим присутствием эти светские визиты, во время которых вежливые мужчины в штатском общались с Мареком с помощью малопонятных отрывочных слов, жестов и взглядов. Мало того, что для меня тайна оставалась покрытой мраком, создавалось впечатление, что мрак только сильнее сгущается… — Ну что ж, мой дорогой, — стараясь сохранить спокойствие, зловеще прошептала я, — в таком случае ответь мне на один-единственный вопрос. Ладно? — Ладно. А на какой именно? — А именно, кто ты такой, собственно, мое сокровище? Сокровище удивилось так, будто я попросила поделиться со мной секретом разведения жирафов. — Я?! — Нет, шах персидский! — Да обыкновенный человек, совсем обыкновенный. Главным образом журналист… Нет, кажется, мне-таки с ним не сладить. — Хорошо, — устало согласилась я, — пусть журналист. Тогда откуда же тебе все было известно? — Мне ничего не было известно, приходилось обо всем самому догадываться. — Слушай, если ты хочешь, чтобы меня хватила кондрашка, ты этого сейчас добьешься! Перестань издеваться и разговаривай со мной как с человеком! Мне надоело строить предположения, я хочу знать! — Что ты хочешь знать? — Все! Сама не знаю, с чего начать… Например, какого черта ты связался с этой девкой? Зачем ломал всю эту комедию? Марек ответил не сразу. Кажется, он вдруг засмущался. Он! — Мне надо было увидеть ее в голом виде, — неохотно признался он наконец. — Что?! В голом виде? — Вот именно. Я подозревал, что именно она — тот человек, которого я разыскиваю, но надо было убедиться. У той должно быть родимое пятно в форме полумесяца… — Можно знать, на каком месте? — ледяным голосом поинтересовалась я. — Вовсе не на том, о каком ты думаешь. На бедре. Ну почти на бедре… Летом, на пляже, не было бы проблемы, но я не мог ждать до лета. Переварив эту информацию, я вскоре смогла задать следующий вопрос: — А чем вызвана такая необходимость? Не осматриваешь же ты всех встречных баб подряд… — Знаешь что, может, мне лучше начать сначала? Это довольно длинная история. Меня интересовала не девушка, я разыскивал ее отца. — Утопленника? — Вот именно. Я потерял его из виду двадцать семь лет назад и поклялся найти во что бы то ни стало. И вот только теперь… — Двадцать семь лет назад ты был сопляком. — Правильно, причем во всех отношениях, в том числе и в буквальном смысле этого слова. Но как все послевоенное поколение, сопляком был самостоятельным и энергичным. Вскоре после войны вместе с приятелем мы занялись поисками сокровищ. Искали их в замке. Принадлежал этот замок одному немцу, из старинной родовой аристократии. Его предки уже давно коллекционировали предметы искусства, и в их замке в Нижней Силезии подобралась неплохая коллекция. Этот же фашист… — …барон фон Дуперштангель! — вставила я. — И в самом деле, фамилия похожа. Так вот, этот фриц во время войны разъезжал по оккупированным немцами странам и грабил все, что попадало под руку. И прятал в замке. — А ты откуда знаешь? — А я под конец войны нанялся в замок работником. Немцев разгромили, барон сбежал, коллекцию же где-то спрятал. Вывезти ее он не успел, это точно, значит, или где-то закопал, или в замке замуровал. Вот мы с приятелем и взялись за розыски. Не думай, делалось все официально, с ведома властей, только широко не афишировалось, иначе не избежать было нашествия искателей сокровищ. Вместе с нами поисками сокровищ в замке, тоже с согласия властей, занимался специалист, представитель какого-то музея, хранитель, что ли. Ему было поручено составить опись самых ценных коллекций, оставленных немцами на землях, возвращенных Польше после войны. И вот что-то в поведении этого хранителя показалось нам подозрительным. Я стороной навел справки, и оказалось, во время войны он состоял при господине бароне кем-то вроде секретаря по особым поручениям, помогая тому разыскивать и присваивать все ценное, что удавалось найти. Очень подозрительный оказался тип. И он упорно торчал в замке барона, пренебрегая своими прямыми обязанностями. Разумеется, делал вид, что что-то описывает, но сам тоже искал, это вскоре стало совершенно ясно. И когда понял, что мы с приятелем занимаемся тем же самым, подстроил нам такое… Я слушала, затаив дыхание, и только теперь осмелилась заметить: — Какая романтическая история! — О, ты еще не знаешь, насколько она романтическая! Сейчас узнаешь. До конца дней своих не забуду то, что он нам устроил… Мы с приятелем обыскали все окрестности замка и шаг за шагом обстукивали и ощупывали сам замок. И попалась вам каменная кладка в таком месте, где мы ее не ожидали. Ни на что не похожая стена из кирпича, вернее, не стена, а колодец в стене. Он проходил насквозь через несколько этажей, а подобраться к нему по разным причинам можно было только снизу. Обнаружив подозрительную кирпичную кладку, мы с приятелем попытались исследовать ее. Это оказалось неимоверно трудно, приходилось пробиваться сквозь стену. Работали мы попеременно в тесном закутке подземелья, где двоим было не поместиться. Вдобавок прямо подобраться к кирпичной стене не удалось, долбить ее приходилось наискосок. Лежа на спине в тесной дыре, один из нас долбил над головой проклятую стену, а когда уставал, вылезал, и его место занимал другой. Пан хранитель тоже вышел на таинственную стену, тоже предполагал найти замурованные в ней сокровища и всячески поддерживал наше стремление пробиться к ним. Но пан хранитель лучше нас знал замок и принял меры. Ночью, воспользовавшись тем, что в дыре никого не было, он влез туда и поработал в нашем раскопе, изменив направление работ таким образом, чтобы мы, минуя первый этаж, сразу пробились в кирпичный колодец на втором этаже. А мы не знали, сколько каждый из нас сделал, и продолжали долбить и долбить, пока… Пока не случилось нечто ужасное. Я смотрела на Марека, не понимая. — Перестань смеяться, что может быть смешного в ужасном? — Не могу! Теперь, через столько лет, не могу не смеяться, но тогда мне было не до смеху. — Рассказывай же! — Пробились мы, значит, наконец сквозь стену каменного колодца, только не в том месте, где хотели, а в другом, и лишь чудом удалось спастись. — Да в чем дело-то? — Стену пробил мой приятель, как раз была его смена… — Ну и что? — Не зная, что его ждет, он выбил последний кирпич, и тут случилось страшное! Дело в том, что кирпичный колодец оказался средневековым нужником. — Чем? — переспросила я, не веря собственным ушам. — Нужником средневековым. Многие годы, а может и столетия назад замурованным. Очень тщательно замурованным. И на несчастного парня вывалилось все, что накопилось за несколько столетий. Он бы утонул в хлынувшей под огромным давлением зловонной массе, если бы случайно я не пришел раньше обычного и не извлек его за ноги. Он уже и дышать перестал! Теперь сама понимаешь, тогда нам было не до смеху… Весь день он просидел в речке, что протекала рядом с замком, а я бегал в поисках одежды для бедняги. И для себя тоже. От меня люди перестали шарахаться уже через три дня, от него же — только через две недели. Волосы ему пришлось наголо сбрить. Ты не представляешь, как провонял парень! Одежду, конечно, пришлось выбросить, и обувь тоже, но документы мы выбросить не могли, а они у него были в кармане. Так, знаешь, одного удостоверения личности было достаточно, чтобы провонять всю округу! Ужасная картина так живо предстала у меня перед глазами, что я начисто забыла, о чем мне хотелось еще узнать. Теперь понятно, почему Марек чуть не утопил злодея… — Не удивительно, что ты искал его двадцать семь лет! Такое не забудешь… — Да нет, не поэтому я его разыскивал… — Погоди! — перебила я. — А зачем он изменил направление вашего пролома? Чтобы самому найти сокровища, они были где-то рядом? — Нет, сокровища вообще были спрятаны не в замке, а в другом месте. Он же просто хотел избавиться от нас, надеясь, что потонем в этом средневековом… дерьме. Так вот, значит, сокровищ в замке не оказалось, и дальше события развивались двумя путями… — Сколько раз я просила тебя не прерывать рассказа, когда я слушаю, затаив дыхание! — Я просто думаю, о чем рассказать раньше, чтобы тебя не запутать. Пожалуй, сначала о псевдохранителе. Стало известно не только его позорное прошлое, но и преступное настоящее. Он оказался бандитом и убийцей, готовым на все ради обогащения. На его совести не только грабежи и убийства ради денег, но и смерть невинных людей, которых он оговаривал… Из-за него один был приговорен к высшей мере, а другой повесился, не вынеся подозрений. Нас с приятелем он обвинил в том, что мы тайно обнаружили сокровища барона и присвоили их. Досталось нам тогда здорово! И возможно, для нас дело кончилось бы очень печально, если бы его самого в ту пору не узнал случайно один из пострадавших от него во время войны, когда негодяй сотрудничал с немцами. Пришлось ему скрыться. — А сокровища барона? — Незадолго до своего бегства он их нашел. Не в замке, спрятаны они были в домике старичка-садовника. Негодяй хладнокровно убил его и забрал все, до последнего гроша, но не успел ни вывезти за границу, ни реализовать. Только где-то перепрятал. И сам как сквозь землю провалился. — А почему искал его ты, а не те, кому следовало? — Те тоже искали, но вскоре перестали, так как разошлась весть о его смерти. Я бы, может, тоже перестал, да и переставал в свое время, но вот вдруг стали появляться кое-какие вещи из коллекции господина барона, а никто, кроме меня, не знал, что это за вещи. И когда несколько лет назад начался… — …нелегальный вывоз за границу? — перебила я. — Так вот в чем дело! — Именно! Слушай дальше. У псевдохранителя была дочка, тогда совсем малышка. Я часто видел, как она плескалась в той самой речке, что протекала у стен замка, и запомнил ее родинку. А однажды при мне папочка чуть не отсек девочке пальцы дверцей автомашины. Ребенка положили в больницу, и как раз в это время папочке пришлось срочно смываться. Ребенка он бросил и многие годы не поддерживал с дочкой связи. В Сопот я поехал неспроста, у меня было достаточно фактов, чтобы предположить — именно отсюда преступник попытается смыться за границу. Но как на него выйти? И помог случай. В гостинице мне встречается на лестнице девушка с очень знакомым лицом, хотя я ее никогда не встречал. Позднее выяснилось, что встречал, но малышкой, а знакомым лицо показалось потому, что уж очень она была похожа на отца. Его же я на всю жизнь запомнил. А потом вы сели играть в бридж, и я увидел — у девушки два ногтя искалечены. Не знаю, заметила ли ты? Теперь надо было окончательно убедиться, что это его дочь. Появлялись шансы через нее выйти на папочку… — Сам же только что сказал, что отец с ней не поддерживал связи. — Да, долгие годы, но я не знал, что было потом. — А фамилия девушки тебе ни о чем не говорила? — Она взяла фамилию отчима. — Так значит, папа-врач, к которому тебя на аркане тащили… — Как раз тот самый отчим. Я все-таки к нему выбрался, но это был не тот человек, которого я разыскивал. Помолчи, знаю, что скажешь. Действительно, прошло много лет, человек меняется, человек мог сделать себе пластическую операцию, но не мог укоротиться на полметра. Такое исключено. — Так за этим ты летал в Варшаву? — И за этим тоже. Увидев ее в Сопоте, понял, что развязка близка, надо было кое-что проверить. Интуиция подсказывала мне, что она здесь ждет отца. — А чем руководствовалась твоя интуиция? — Так это же проще простого. Молодая женщина приезжает в Сопот не в сезон, ничего не делает, на прогулки не ходит, знакомств не ищет… — Не ищет? — ехидно перебила я. — Не перебивай. Знакомств не ищет, даже номер снимает не со стороны моря. В общем, ничего не делает, ничто ее не интересует. Чем занимается? Ждет. И тут появляется связной. Посланец папочки, чтобы сказать — нужно сориентироваться на местности, выбрать подходящее местечко и послать папе фото. А связной — личность мне известная, и отнюдь не с хорошей стороны. — А! — только и произнесла я, про себя удивляясь собственной сообразительности. — Со связным мне пришлось сталкиваться в те самые далекие послевоенные времена, что и с папочкой. Его посадили за ограбление костелов. Потом, значит, выпустили. Марек рассказывал, и из разрозненных кусочков постепенно складывалась цельная картина. Афера четы Мацеяков и Паляновского, нелегальный вывоз за границу произведений искусства и ценностей, таинственный шеф банды, сокровища барона, брильянты Басеньки, роковая красотка — каждый камешек постепенно занимал свое место. А Марек продолжал: — Для меня больше не оставалось сомнений в роли девушки, и я сознательно принял участие в спектакле. Она решила за одну прогулку заснять с моей помощью все нужные места на пляже. Я понял, где должна состояться встреча… — Скажите, какой гениальный! Я за вами следила и не поняла, а он, видите ли, понял. — Не обязательно гениальный, просто наблюдательный. Причем до конца не был окончательно уверен, что правильно понял, но дальнейшие события подтвердили — правильно. — Какое же место она выбрала? — Да ведь ясно — на мысочке, под ивой. — Кому ясно, а кому и нет. Как ты догадался, что именно там назначается их встреча? Ведь фотографировалась поганка по всему пляжу… — …и все кадры снимались в определенном ракурсе, с видом на мыс. Впрочем, свою догадку я проверил на всякий случай, просмотрел, какие кадры она отправила. — И по фотографиям ты догадался, что состоится встреча, на встречу явится папочка и попытается покинуть родину на надувной лодке? — Не ехидничай, я тебе уже объяснил, что отдельные предметы из коллекции барона, перехваченные таможенниками на границе, позволили предположить, что действует мой старый знакомый. Милиция проводила широкомасштабную акцию по выявлению шайки контрабандистов, у них земля горела под ногами, отсюда простой вывод, что он попытается скрыться. А с ее помощью я вышел на главаря. — Хорошо, а куда подевался взломщик? — Какой взломщик? — Тот самый вор-домушник, который через окно в мастерской пробрался в дом Мацеяков и похитил брильянты. Я очень хорошо запомнила рисунок отпечатка его подошвы и видела его на мысочке, у ивы. Это не мог быть папочка, если я правильно поняла, папочка приехал в последний момент, а следы я видела и раньше. И даже срисовала. Слушай, я правильно поняла, шефом был папочка? — Правильно. — И очень неплохо наладил дело. С дочкиной помощью распределял работу… — …и с помощью твоего Паляновского. — Что? — Да, они работали в одном учреждении. — В Министерстве внешней торговли? — Да, только он рангом выше. В подручных у него была и чета Мацеяков с их шаманом… — …а на него они вышли через комод! — подхватила я. — Не Мацеяки, конечно, а милиция. Это ведь он забрал его с помойки? Так ему были нужны сто тысяч злотых? — Сто пятьдесят тысяч. А комод ему понадобился для того, чтобы преподнести очень важной персоне в дипломатическом мире. С Мацеяками он не поддерживал прямой связи, общался через посредников, никто из шайки не знал его в лицо. Мацеяки мебель выбросили на помойку, как им велели, никто не придерется, их вещь, что хотят, то с ней и делают. А шеф объяснил дипломату, что случайно наткнулся на выброшенный дураками хозяевами бесценный предмет антиквариата, он в этом разбирается, отвез его в столярную мастерскую, а когда столяр отреставрировал, презентовал его дипломату. Вот так, только благодаря комоду милиция и вышла на шефа. — А что, неужели никто из подшефных не догадывался? — Может, и догадывались, но уверенности ни у них, ни у сотрудников милиции не было, уж слишком много набиралось кандидатов. Теперь же проследили путь комода — и, пожалуйста, вышли на голубчика. От столяра к дипломату, от дипломата к папочке — главарю банды. А с твоей помощью дело пошло быстро. — Выходит, без меня шефа так быстро бы не нашли? — Конечно. Кто, кроме тебя, мог подтвердить, что комод — тот самый? Впрочем, шеф считал, что не очень рискует. Забрать комод с помойки мог кто угодно, любой прохожий. И милиция, следуя за комодом, еще не имела полной уверенности, что вышла именно на шефа. Но поскольку он и раньше был одним из кандидатов, им занялись серьезно. Так что в случае с комодом он поступил неосмотрительно. Наверное, считал, что сто раз успеет смыться, пока до него доберутся. Ведь он же не знал, что подключишься ты. — И все равно успел бы сбежать, если бы не ты. А что за корабль его ждал? — В министерстве папочка занимал ответственную должность в департаменте морской торговли. Через него проходили все морские перевозки, все заходящие в наши порты морские торговые суда. С механиком одного из них ему удалось договориться, что корабль постоит на рейде в такой-то день и такой-то час. У механика откажет машина, и он будет возиться с ней до тех пор, пока человек в надувной лодке не поднимется на борт. А случилось так, что в машине действительно что-то испортилось, и корабль задержался с выходом на целых пять дней. — Так вот почему его дочь целых пять ночей дежурила на пляже? — Да, поэтому. Договорились, что шеф приедет в последнюю минуту. Вечерним поездом. Без багажа, чемодан оставит в купе. Надувную лодку и сумку папочки дочка все это время возила в багажнике своей машины. Но за ним уже следили. Милиция устроила на него засаду. В Гдыне. — А почему именно в Гдыне? — Я тебе говорил, это преступник умный, все просчитал на десять ходов вперед. Даже не будучи уверен, что за ним следят, на всякий случай делал вид, что сговорился с одним типом из Гдыни, у которого была собственная яхта. Власти не сомневались, что бежать он собирается именно на той яхте. — И в самом деле предусмотрительно. И если бы не ты… А о Басенькиных брильянтах как он узнал? — Это уж его тайна, но о них он знал все. Даже то, что они по ошибке оставили их в доме. Думаю, просто подслушал, ведь Мацеяки чуть друг другу глаза не выцарапали, когда выяснилось, что произошло недоразумение. Они столько кричали о своих сокровищах — мудрено было не подслушать. — И шеф знал, какую ценность представляют камни? — Разумеется. Весьма возможно, что Мацеяки заполучили брильянты через него. Ведь почти все сделки проходили через него, члены банды, не зная своего шефа в лицо, подчинялись ему безоговорочно и так же безоговорочно доверяли. — А он их не обманывал? — Еще как обманывал! Впрочем, так он поступал всю жизнь, использовал сообщников и беззастенчиво надувал их. А от неугодных избавлялся. — Но он действительно руководил всем делом? — Да, все держал в руках, входил во все мелочи. Это его идея — заменить Мацеяков поддельными. Он знал об оставленном в ящике секретера ключике от тайника, похитить брильянты не составляло особого труда. — Но ведь не он же влез собственной персоной в дом Мацеяков через подвальное окно? Кто же, наконец, тот самый вор-домушник? — Неужели ты до сих пор не догадалась? Неужели тебе действительно надо это объяснять? Я опять взвилась. Почему нельзя сказать нормально, почему я опять должна думать сама, сопоставлять, делать выводы, дедуцировать? И окажется, что в моем распоряжении все факты, а я, дура последняя, не могу сделать из них простейших выводов! В восемь утра какая-то бабулька вошла в рыбный магазин, а в семнадцать сорок взлетел на воздух железнодорожный вокзал. Как можно не сопоставить столь очевидные факты? — Как я могу догадаться? — разозлилась я. — Хоть и следила несколько вечеров, в человеческом облике видела лишь одну личность — эту гетеру. А в виде следов проявились два человека — ты и взломщик. Ее следов нигде не было… Постой, как это не было ее следов, если она там ходила? Что у нее было на ногах? И вдруг вспомнила — ведь я знаю, что у нее было на ногах. Ведь я же успела на стоянку перед гостиницей до того, как она по другую сторону гостиницы пристраивала свою машину. Сидя в машине, я видела, как красотка входилав "Грандотель". На ногах у нее были мягкие мокасины на плоском каблуке. — Не может быть! Так это она! Как же я до сих пор не сообразила. Эта змея подколодная копалась в брильянтах и в банке с чаем! И я пила чай!! — Вот видишь, как легко ты обо всем догадалась, нечего сердиться. Стоит немножко подумать… А я все еще не могла прийти в себя. Подумать только, выходит, узор, который я так старательно рисовала для мужа, снят с подошвы этой мерзкой твари! И теперь уже не переделаешь… — Окно, сквозь которое протискивалась гидра, было очень узким. И расположено высоко. Как ей удалось пролезть два раза туда и обратно, причем так, что ни мы с мужем, ни милиция ее не заметили? — А ты подумай… — Уже подумала. Она — знаменитая спортсменка, чемпионка… Нет, окончила балетную школу… — …или прошла специальную тренировку. Он таким тоном произнес эти слова, что я внимательно взглянула на него. Неспроста он так говорит… А Марек продолжал: — Место она выбрала идеальное. Мысок, выходящий в море, овраг и бегущий по нему ручеек — отдаленная, безлюдная в это время года местность. Пусто, тихо, ты сама убедилась, гуляющих там нет. Гуляющим мог представиться папочка. Пожилой человек совершает вечерней порой моцион по берегу моря… Да, место выбрано идеальное. Тебя это не удивляет? — Теперь меня уже ничто не удивляет, — мрачно ответила я. — Наверное, и тут она тоже прошла специальную подготовку. Удивляет лишь то, что не бежала вместе с папочкой. — Думаю, это не устраивало их по двум причинам. Первая — он не мог признаться, что является ее отцом, не мог вернуться к своей настоящей фамилии, слишком много преступлений он совершил в свое время. И хотя сделал себе пластическую операцию, жил по другим документам, слишком много людей знало, кто настоящий отец красотки. А главное, знали власти. Нет, он не мог так рисковать, через нее могли выйти и на него. Вот почему связь с ней он поддерживал в глубочайшей тайне. А вторая причина… Она, собственно, бежать не собиралась. Это у него горела земля под ногами, ведь большинство сокровищ барона он уже успел вывезти, и надо было скорее сматываться. Ее же никто не подозревал… ну, скажем так — почти никто… И она бы еще очень пригодилась ему здесь, в Польше, со своей специальной подготовкой. Ведь ты уже поняла — не только сокровища они вывозили, сама видела фотопленки… — А почему ты не мог всего этого рассказать мне? Знал бы, как я настрадалась! Помогла бы тебе… — Вот этого я и боялся! Я знал, на что иду, мне была необходима полная свобода действий, и я не хотел тобой рисковать. Ведь ты до сих пор не представляешь, какой опасности подвергалась, выслеживая их, особенно в тот, последний вечер. Если бы они тебя заметили — все, крышка. Без колебания на месте бы пристрелили! Оставлять в живых свидетеля его бегства и ее соучастия? Ни в коем случае! И кроме того, я боялся, как бы она чего не заподозрила. Не мог же я попеременно то с ней, то с тобой… Наверняка ее бы удивило, с чего ты вдруг такая снисходительная? Вот и пришлось исчезнуть. — Мог бы хоть сообщить, что переселяешься в собачью конуру. Кстати, как ты туда пролез? — Через крышу. Если бы я знал, что ты выкинешь, — обязательно бы сообщил. Но мне и в голову не приходило, что ты способна на такое. — Ты меня всегда недооценивал… — Согласен! Правда, кое-что я начал подозревать, когда заметил, что ты вытащила антенну из своей машины, но никогда не думал, что ты способна на такое! Многое в твоем поведении я мог понять, кое-что заранее вычислил, но вот какого черта ты заметала пляж — до сих пор голову ломаю! — А я ломала голову, какого черта ты бегаешь по врачам! В следующий раз, будь любезен, подумай о моем здоровье и не заставляй переживать такие потрясения! — О, в следующий раз я буду умнее… Фу, да о чем ты говоришь? Какой следующий раз? Никакого следующего раза не будет. Псевдохранитель был один, и он пойман. — Жаль, что она выкрутится, — вздохнула я. — В чем ее могут обвинить? Помогала папочке сбежать, но ведь отец родной, значит, смягчающее обстоятельство. — Брильянты украла. — Тоже для папочки. А что еще ей могут инкриминировать? — Девушка отличалась многими талантами. Творческая натура, разносторонняя. Интересовали её произведения искусства, например. И она весьма талантливо умела одни из них фаршировать другими. — Откуда знаешь? — Догадываюсь. И еще догадываюсь о том, что ее папочка совершенно целенаправленно вел дело к тому, чтобы его подшефных или партнеров, не знаю, как будет правильнее сказать, чтобы, в общем, его сообщников переловили. Прекрасно знал, когда это произойдет, и заранее подготовил себе путь к бегству. Целый год готовил. — При утопленнике долларов не было, — сказала я, помолчав. — Ведь я сама просмотрела его вещи. Может, в карманах? В скафандре? — Нет, доллары были у его дочки. Я вскочила вне себя: — Ты все знаешь! И с самого начала все знал, а не просто догадывался. Тебе нет необходимости догадываться! Ты знаешь! И водишь меня за нос! Марек вдруг опять развеселился и долго смеялся. — Ничего подобного, — запротестовал он. — Ничего я не знаю! То есть знаю, что при ней нашли доллары, и все. А об остальном только догадываюсь. — И как только стали нелегально вывозить за границу сокровища, ты сразу догадался, что они из коллекции барона, хотя таможенники ничего не нашли и сокровищ никто в глаза не видел?! А ты догадался! Интуиция, псякрев! Телепатия!! — Ну что ты так кипятишься? Ладно, допустим, кое о чем я могу получить сведения… А что касается пана хранителя, не надо быть гением, чтобы догадаться, что он жив, раз всплывают сокровища барона. Он один знал место, где их спрятал, и наверняка никому об этом не сказал. — Я просто удивляюсь, как ты до сих пор не догадался, где же это место… — Да нет, я догадался, только не был уверен. И одно это доказывает, что действительно ничего не знаю и обо всем вынужден только догадываться…
***
Из Сопота в Варшаву я возвращалась чудесным весенним днем. Время от времени бросала взгляд на профиль сидящего рядом человека. Человек выглядел точно так же, как и два месяца назад, когда я впервые увидела его в автобусе-экспрессе маршрута "Б", только теперь над ним уже не витал призрак его жены-красавицы, совсем для него неподходящей и неизвестно кому больше, ему или мне, отравляющей жизнь. Не могу пожаловаться, что он не обращал на меня внимания. Еще как обращал! Даже иногда мешал вести машину. — Ну и как после этого не верить в судьбу? — философски заметила я, сбрасывая скорость, так как предстояло проехать через лесок. — Провидение существует! Теперь никто не разубедит меня! Если бы не эти вот цветочки, видишь? Как не видишь, вот же они! Ну, пусть бурьян. Если бы не они, я не стала бы сворачивать сюда с шоссе. Вот в этом месте как раз свернула, вот след, видишь? А вон там увязла в трясине. Если бы не буксовала, машина бы не разлетелась на куски. То есть разлетелась бы, но гораздо позже. А если бы не отсутствие машины, пан Паляновский не наткнулся бы на меня на Замковой площади, я бы там пешком не ходила. И меня не заставили бы совершать моционы по дурацкому скверику, и я бы еще пятнадцать лет тебя не встретила. И не ездила бы я в городских автобусах, и не встретила бы там тебя. И не обратил бы ты на меня внимания… — Нет, надо вернуться во времена еще более отдаленные, — задумчиво произнес Марек. — Если бы барон так хорошо не запрятал награбленные сокровища, если бы средневековые нечистоты не свалились на наши головы, если бы пан хранитель не прищемил дверцей машины пальцы своей дочке и если бы ему уже тогда удалось покинуть нашу страну, то некому было бы через двадцать пять лет так широко поставить дело и высказать гениальную идею о замене супругов Мацеяков на двух совершенно посторонних людей… — Замолчи! Как ты неромантичен. Получается, что наши судьбы связали средневековые нечистоты! Ничего себе роман века! — Боюсь, что они все-таки в большой степени причастны к нему. Видишь ли, так получается… у меня есть основания полагать, что полковник что-то о тех событиях знал. Да чего уж, прямо скажем, все знал. И сопоставив кое-какие факты, предположил, что речь идет о человеке, которого никто, кроме меня, не станет искать с таким упорством… — Еще один из тех, что догадываются! Дедуцируют! — фыркнула я. Вот он сидит рядом со мной, человек из плоти и крови, так идеально воплотивший в себе творение моей мечты. И как невинно смотрит! Нет, невозможно, чтобы реальный человек так поразительно соответствовал во всех мельчайших деталях тому светлому идеалу, что создало мое разнузданное воображение! И что я должна думать о нем? Что всю жизнь он только то и делал, чтобы подстраивался под мой идеал, всю жизнь совершенствовался и продолжает это делать… Похоже, никогда в жизни я не пойму, кто же он, собственно, такой… Р.S. Но, откровенно говоря, мне все равно.
Просёлочные дороги
От Тересы, моей канадской тётки, пришло письмо. Не бог весть какое событие, писем от неё приходило немало, но в этом уточнялось время приезда в Польшу на лето. Уже давно тёткины письма были преисполнены тоской по волнующимся под лёгким ветерком бескрайним нивам и жаворонкам, чирикающим в голубой выси. Ну и наконец тётка решилась. Самолёт, доставляющий группу канадских поляков и нашу Тересу, прибывал в аэропорт Окенче четырнадцатого июня в полвосьмого утра. Наше семейство охватила тихая паника. Заграничную родственницу хотелось принять как можно лучше, а кто знает, какие прихоти могут прийти в голову особе, развращённой воздействием загнивающего капитализма. Сложности возникали буквально на каждом шагу. — Езус-Мария, Святой Юзеф! — вздыхала моя мама, старшая сестра Тересы. — Чем мы её станем кормить? Когда она приезжала последний раз, то ела только одну нежирную ветчину. Где я ей возьму нежирную ветчину? — А жирная найдётся? — ехидно поинтересовалась моя вторая тётя — Люцина, родная сестра мамули и Тересы. — Если найдётся жирная, то ведь жир можно и отрезать… Моя третья тётя — Ядя, сестра отца, женщина нрава тихого, с ангельским характером, высказала робкое предположение — может, Тересу удастся прокормить обезжиренным творогом? Его ведь купить легко… Мой отец по простоте душевной предложил кормить тётю Тересу телятиной и тем самым смертельно оскорбил мамулю, которая такое предложение не могла расценить иначе как издевательство. К дискуссии подключились дальние родственники, каждый со своими предложениями, но ничего путного никто из них так и не посоветовал. Лично я участия в дискуссии не принимала, не до того было. Мне предстояло решить проблему значительно более важную — встретить тётю Тересу на своей машине, а поскольку прибывала она в несусветную рань, необходимо было прибыть к этому времени в аэропорт, и желательно совсем проснувшись. Правда, был в моей жизни период, когда приходилось рано вставать. Тогда по всей Польше архитектурно-проектные мастерские обязаны были начинать работу в шесть утра. К счастью, период этот продолжался недолго, до тех пор, пока один из столпов нашей профессии на одном из очень важных совещаний в верхах в присутствии очень высоких должностных лиц не заявил, что шесть утра — время на редкость неудачное: доить коров уже поздно, доить архитекторов ещё рано. Заявление было принято к сведению, начало работы мастерских перенесли на более позднее время. Однако с той поры прошло пять лет, а за эти годы я как-то привыкла встречать рассветы, так сказать, с другой стороны. За оставшееся до приезда тётки время пришлось потренироваться, в результате тренировок я кое-как приучила себя к раннему вставанию, и в урочный день, четырнадцатого июня, в семь пятнадцать уже была готова выйти из дому. Телефонный звонок заставил меня вернуться от входной двери. Звонил отец. Он узнал, что самолёт канадских авиалиний прибывал сегодня не в полвосьмого, а в десять пятнадцать. В аэропорт я прибыла в десять двадцать. Ехала спокойно, никакие предчувствия не омрачали мою душу. Машину припарковала с задней стороны большой стоянки и отправилась в здание аэровокзала, где по очереди отыскала отца, тётю Ядю и Люцину. Мамы не было. — Твоя мать сидит в туалете у меня в квартире, — удовлетворила моё любопытство Люцина. — У неё на нервной почве расстройство желудка. Я велела ей там и оставаться, лучше уж нужник в моей квартире, чем здесь, в аэропорту. Ты знаешь, во сколько она заявилась ко мне? Зная собственную родительницу, я предполагала, на что она способна, и поэтому с лёгким беспокойством произнесла: — Рано, наверно? А что? — Ну вот скажи, сколько, по-твоему, нужно времени, чтобы добраться от меня до аэропорта? Люцина жила на территории аэропорта, там, где заканчивалось взлётное поле и постройки, у автобусной остановки. Вряд ли можно жить ближе к аэропорту. И все-таки я немного подумала, прежде чем ответить, опять же не желая компрометировать собственную мать. — Не знаю, сколько времени идёт автобус. — Три минуты, — холодно информировала Люцина. — Тогда в общей сложности хватит десяти минут, — пришлось честно признать. — Вот именно, десять минут. А твоя мать заявилась в полшестого, разбудила меня и потребовала немедленно отправляться в аэропорт, иначе опоздаем. Только мне ты обязана тем, что отец позвонил тебе, после того как мы узнали об опоздании самолёта, иначе, как дура, торчала бы в аэропорту с восьми утра.* * *
Канадский самолёт приземлился около одиннадцати часов. В большом зале аэропорта при известии об этом воцарилось сущее столпотворение, как обычно с прибытием канадских или американских поляков. Встречающие устремились на балкон, с которого открывался прекрасный вид на прибывших заокеанских родственников и их багаж перед таможенным досмотром. Я тоже устремилась, и мне даже удалось протолкаться к самому барьеру. — Вижу Тересу! — громким криком известила я своих. — В красной кепке, у самого выхода! Похоже, первая пройдёт таможню. Люцина, быстро вниз! С трудом пробившись сквозь толпу на балкон, я тоже бросилась вниз, к двери, через которую но одному выпускали пассажиров, прошедших таможенный досмотр. Мои родичи были уже тут. Оказывается, отец тоже углядел Тересу в каком-то красном горшке на голове и сказал об этом своей сестре, но тётя Ядя не поверила, обвинив его в склеротичности, а выходит — он прав, так у кого из них склероз? В ожидании Тересы мы обсуждали её странный головной убор. Люцина предположила, что безобразную красную шляпу Тереса надела исключительно из уважения к нашему государственному строю, знаете ведь, какая там у них может быть пропаганда, вот бедная женщина и решила не дразнить гусей, сделать из себя посмешище… Тем временем ожидающие подтянулись к двери таможни и так напирали на неё, что пришлось выйти вежливому таможенному чиновнику, который попытался мягко пристыдить напирающих. Толпа перестала напирать на дверь и перестроилась в широкий полукруг. Упомянутая дверь, как известно, открывается только изнутри. Каждый раз, как кто-нибудь из прилетевших выходил, ожидающими делались попытки заглянуть внутрь, и они придерживали дверь в открытом положении. Предлогом обычно служило желание помочь выходящему вытащить его чемоданы. Только одна костлявая деревенская баба не прибегала ни к какому камуфляжу. Заливаясь слезами и беспрестанно шмыгая носом, она мёртвой хваткой вцепилась в дверь и держала её в открытом положении, что по каким-то соображениям было нежелательно таможенным властям. Вежливый таможенник опять вышел и вежливо попросил бабу освободить дверь. Та отпустила на минуту несчастную дверь, дождалась, пока таможенник скрылся, и сразу приклеилась к двери после первого же выходящего. Полукруг ожидающих не выдержал и тоже приблизился к двери. Снова вышел таможенник и снова принялся уговаривать бабу. Симулируя глухоту и общую недоразвитость, та не покидала своей позиции. Встречающие не выдержали и подступили к ним вплотную. Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы из дверей вдруг не вылетела совершенно необъятных размеров сумка-чемодан, направленная мощным пинком по скользкому полу, и разделила полукруг напиравших на две части. За ней последовали ещё две, внеся смятение в ряды ожидающих. Баба ловко пропустила чемоданы и опять припала к двери. Стало ясно, что живой её не оторвать. Напряжение росло. Таможенник оставил бабу в покое и только стоял рядом, следя за порядком. Выражение лица его уже не было вежливым. — Лопнуть мне на этом месте, если он её сейчас не придушит! — заметила Люцина, с интересом наблюдая за происходящим. Мы заняли очень удобное место у столба-колонны, откуда все было прекрасно видно. Я разделяла мнение тётки, с той только разницей, что произойдёт это не сейчас, а минут через пять — так мне казалось. Неизвестно, кто из нас оказался бы прав, ибо в этот самый момент вышел пассажир, которого ожидала баба. Это оказалась в точности такая же костлявая деревенская баба, только заграничная. Обе бабы, отечественная и зарубежная, спотыкаясь о чемоданы, бросились друг к дружке в объятия, заливаясь слезами и соплями. Таможенник при виде этой сцены вроде помягчел, сам высморкался и покинул свой пост. Обе бабы наконец удалились, волоча за собой чемоданы по полу и ногам ожидающих. Тогда мы вспомнили о Тересе. Уже давно ей следовало бы выйти из таможенного зала, я же собственными глазами видела — она стояла первой в очереди к таможеннику и наверняка ничего не везла с собой такого, что могло бы заинтересовать таможенные власти. Столько народу уже прошло таможню, где же она? — Наверняка вы с отцом оба ошиблись, — предположила Люцина, — это был кто-то другой в красном горшке. Тереса прилетит в следующий раз. — В любом случае кто-то в красном горшке должен был выйти из таможенного зала, — возразила я. — А никто такой не выходил. В оживлённой дискуссии на тему о красном горшке приняли участие все трое — Люцина, тётя Ядя и я. Отец не участвовал по причине своей глухоты — он просто не понял, о чем мы спорим. Конец дискуссии положила сама Тереса, появившись в вышеописанных дверях и толкая по полу перед собой чемодан средних размеров, зато невероятной толщины. Мы с отцом оказались правы — у неё на голове действительно возвышалась невероятно безвкусная красная шляпа в форме горшка с небольшим козырьком. Выражение лица под шляпой тоже было необычное: смесь ярости и ошарашенности. — О господи, а я уж думала — навеки там останусь! — Таковы были первые слова моей канадской тётки, произнесённые на земле предков. — Погодите обниматься, сначала выберемся из толпы! После того как обязательный ритуал объятий и приветствий был исполнен, мы смогли приступить к расспросам. — Ты что так долго не выходила? — спросила тётя Ядя. — Из вежливости пропускала всех? — Да нет, у кого-то пропали чемоданы. Вернее, у чемоданов пропал хозяин. Как раз передо мной. А где же моя старшая сестра? И дайте чего-нибудь попить, в самолёте подавали не чай, а помои, а минеральная вода кончилась ещё в Монреале. И вообще, я сейчас засну, пока летели — куда-то подевалась одна ночь, глаза слипаются. Где же моя старшая сестра? Атмосфера в аэропорту всегда сказывается на состоянии находящихся там людей, на их умственных способностях и нервах. Желательно скорее опасную территорию покинуть. Люцина постаралась как можно короче и доходчивее объяснить своей младшей сестре, где находится старшая. Напиться можно в кафе наверху. Тётя Ядя непременно хотела узнать, кого же лишились чемоданы, стоящие в очереди перед Тересой, а глухой отец, нагрузившись багажом Тересы, делал отчаянные попытки покинуть зал ожидания, не понимая, чего мы медлим. Состояние Тересы ухудшалось на глазах. — Кто хочет спать? — раздражённо допытывалась она у нас. — Скажут мне наконец, кто хочет спать? То есть я не то говорю, спать хочу я сама, а скажут ли мне наконец, где это самое кафе? Ради бога, Янек, посиди минутку спокойно, оставь чемоданы, нам ведь нужно дождаться Марысю, а те чемоданы стояли в очереди передо мной, понятия не имею чьи, большие и в клетку, их хозяин куда-то задевался, искали-искали его, так и не нашли, пришлось чемоданы в сторону сдвинуть, дадут ли мне в этой стране напиться?! Тётя Ядя теребила её за рукав: — С тобой прилетела Марыся? Где она? Скажи наконец, где Марыся? — Понятия не имею, она вышла последней, перестаньте меня рвать на части, воды!!! Я и в самом деле тянула тётку за другую руку в сторону кафе, чтобы хоть водой её напоить, и уговаривала: — Зачем тебе ждать Марысю, пошли, выпьешь кока-колы или минералки! — И в самом деле, сделайте хоть что-то и отправимся, а то твоя мать с ума сойдёт от нетерпения! — торопила Люцина. И все-таки немало времени понадобилось на то, чтобы выяснить — вместе с Тересой прилетела её знакомая, которую, возможно, никто не придёт встречать. Тогда придётся ей помочь. Уточнив это обстоятельство, тётя Ядя вызвалась подождать Марысю и трусцой устремилась опять к двери в таможенный зал, я же потащила Тересу наверх, в кафе. Когда мы вернулись, тётя Ядя доложила, что знакомая вышла, её ждал брат, так что все в порядке, теперь мы можем наконец покинуть аэропорт. — О, вот этот клетчатый чемоданище как раз стоял передо мной в очереди! — крикнула Тереса, когда мы проталкивались к выходу из зала ожидания. — И другие вещи были такой же раскраски — и чемоданы, и сумки. А куда подевался Янек? — Вот сидит у столба, видишь? — показала Люцина. — Только что пытался у кого-то вырвать сумку, думал, твоя. С трудом удержала его. Так едем? Проталкиваясь сквозь стеклянные двери наружу, я лишь мельком взглянула на чудовищных размеров чемодан в серо-сине-красную клетку. Не до него было. Вырвавшись наружу, я подогнала машину к зданию аэровокзала, принялась в спешке заталкивать в машину семейство и Тересины вещи. Никак не умещался в багажнике чемодан из-за своей толщины — мешало моё шестое колесо, которое я там возила на всякий случай. Вокруг царило обычное в аэропортах столпотворение, пассажиры мчались во всех направлениях, волоча свою ручную кладь, в стеклянных дверях образовалась пробка, потому что тяжело нагруженного носильщика кто-то позвал обратно и тот застрял в дверях, преграждая дорогу входящим и выходящим. Я обратила внимание на то, что нагружен носильщик был чемоданами и сумками в серо-сине-красную клетку, и ещё подумала — похоже, их владелец отличается исключительным талантом по части создания конфликтных ситуаций. Впрочем, мне было не до посторонних проблем, хватало своих. Хорошо, я вовремя сообразила отправить тятю Ядю на машине брата Марыси, теперь удалось рассовать и остальных родственников. Тересу с отцом я затолкала на заднее сиденье, всунув отцу в объятия упомянутый толстый чемодан, Люцина добровольно заняла место на переднем сиденье, так как заметила приближавшегося с решительным видом милиционера, я кинулась на водительское место и поспешила увести машину из-под знака, запрещающего стоянку. Фу, пронесло! Тереса что-то недовольно ворчала сзади — опять её пытаются придушить, вот всегда так, стоит ей приехать на родину. Отец молчал, придавленный неимоверной тяжестью чемодана. Я попросила Люцину убрать одну из сумок с рычага переключения скоростей, ибо это мешало мне вести машину. — Куда я её дену? — огрызнулась Люцина. — Поставь с другой стороны. — Не могу, там портфель твоего отца. — Так держи на коленях! — Тоже не могу, из неё что-то вылезло на дне и жутко колется. — Не представляю, как тут ещё поместится твоя мать, — сменила тему ворчания Тереса. Ей ответила Люцина: — Янек поедет на автобусе. Отец не возразил — может, недослышал, а всего вероятнее, просто был не в состоянии отреагировать из-за чемодана. Возразила я: — Никто никаким автобусом не поедет. Просто я в спокойной обстановке переложу моё шестое колесо, и чемодан поместится в багажник. Ну вот, приехали. Вы обе отправляйтесь за мамой, а мы с отцом попытаемся распихать вещи. — Объясни, пожалуйста, зачем тебе шестое колесо? — полюбопытствовала Тереса. — Хулиганьё прокалывает мне покрышки, потому как я ввязалась в одну запутанную криминальную историю. Хотят меня запугать, чтобы отвязалась. — И запугали? — Наоборот! Им невдомёк, что я люблю приключения и опасности. Шестое колесо вожу с собой, чтобы в случае очередного прокола иметь под рукой. Будь место, я возила бы с собой и седьмое, и восьмое… Вытащить проклятое колесо из багажника было непросто, тяжесть жуткая, а тут впритирку стоят соседские машины. С трудом удалось втолковать отцу, что не стоит выбивать в них окна, нет, не только в моей, но и чужой тоже. Потом перебазировали банки с машинным маслом в дальний угол багажника, в него загрузили чемодан, и с некоторым трудом багажник удалось захлопнуть. Тут к нам спустилась Люцина. — У твоей матери сильное пищевое отравление, она лежит, завернувшись в штору, которую я сняла с окна для стирки, и не позволяет к себе прикоснуться. К шторе тоже. Тереса после дороги, похоже, ничего не соображает, я сама не придумаю, что делать. Еды у меня никакой нет, все приготовлено в доме твоих родителей. Пошли наверх, надо что-то решать. После краткого совещания в квартире Люцины положение только ещё более запуталось. Все мы столпились вокруг мамули, которая, изо всех сил прижимая к себе Люцинину штору, слабым, но решительным голосом заявляла, что желает немедленно ехать домой, но ни за что на свете с места на сдвинется. Тереса еле стояла на ногах, глаза её закрывались сами собой. Ну что тут было делать? Похоже, никто ничего умного не предложит. В полнейшем отчаянии я ухватилась за спасительную мысль: — Что ж, нам остаётся только одно — вызвать «скорую» и на её машине перевезти мамулю домой. Услышав такое, мамуля тут же села, отбросив штору. — Ни за что! — заявила она громко и решительно. — Я «скорую» боюсь. Мне это было прекрасно известно, и, собственно, на неприятии «скорой» и строился мой план. Ведь вынести мамулю из дома собственными силами вместе с Люцининым диваном не было никакой возможности. Я позвонила своей кузине, которая много лет была в нашем семействе единственным достойным доверия врачом. Получив инструкции, мы подняли мамулю, одели и осторожно свели по ступенькам вниз. У машины разыгралась страшная сцена. Отец ни за что не соглашался хоть на минуту оставить мамулю без поддержки, а оставить надо было, чтобы сесть на заднее сиденье машины, где уже сидели Тереса с Люциной. В моей машине всего две двери, посадить мамулю на переднем сиденье было невозможно до тех пор, пока не усядутся на заднем. — Отцепись! Отпусти меня! — стонала мамуля. — Я хочу сесть! Я должна сесть! Садись же скорее и дай сесть мне! — Отними у отца мать! — кричали мне тётки из машины. — Пусть он наконец сядет! Поскольку я держала откинутым переднее сиденье, чтобы отец мог пролезть в машину, мне было затруднительно выполнить требование тёток. Их попытки втащить отца в машину изнутри окончились неудачно, да и трудно было затянуть его вместе с мамулей. Опять пришлось проявлять инициативу. — Папа, да садись же, я её подержу! — крикнула я в ухо отцу громовым голосом, выдирая мамулю из его рук. Отцу пришлось подчиниться. Наконец-то все уселись. Трогаясь с места, я машинально взглянула на часы, вделанные в приборную доску, и удивилась — прошло всего двадцать минут. А мне-то казалось, мы провели у дома Люцины целые века! При въезде в Варшаву я пропустила мчавшийся из аэропорта «пежо» вишнёвого цвета. Впрочем, ему тоже пришлось притормозить перед двинувшимся с остановки автобусом, и тут я через заднее стекло «пежо» увидела на его заднем сиденье между двумя пассажирами огромный клетчатый чемодан. В серо-сине-красную клетку! И мне опять захотелось увидеть владельца нашумевшего багажа. Сидевших по обе стороны от чемодана двух человек разного пола я видела сзади, хорошо бы взглянуть спереди! «Пежо» обошёл автобус и увеличил скорость, я автоматически тоже нажала на газ, но тут же спохватилась и взяла нормальную скорость, ведь кузина велела мамулю везти осторожно, без тряски. — Преследуют тебя эти вещи в клетку, — заметила Люцина Тересе. — Куда ты ни ткнёшься — везде они. Ты, случаем, не обидела ли их чем-нибудь? — Кого? Вещи? — Да нет же, их владельцев. — Не знаю, — вздохнула Тереса. — Я уже думаю — может, это знамение свыше? Сделаю здесь что-нибудь не так, и посадят меня за решётку… Интересно, что они там до сих пор делали в аэропорту? Не ждали же специально, пока я поеду, в самом деле! В этот момент никому из нас не пришло в голову, что это были вещие слова. Умей Тереса предвидеть будущее, кто знает, не сбежала бы она тут же обратно в свою Канаду…* * *
Торжественный обед и прочие мероприятия, приуроченные к приезду Тересы, пришлось, естественно, свернуть. Развлечения тоже. Разве что если к последним отнести тот скандал, что разразился в первый же вечер из-за кольца. Восемь лет назад я подарила Тересе кольцо с кораллом. Зная, что Тереса совершенно помешана на кораллах, я купила ей в Сицилии брошь с кораллами и отправила почтой, а потом в Варшаве в фирме «Орно» заказала кольцо с кораллом, которое отвезла Люцина, как раз отправлявшаяся к Тересе в гости. Кольцо оказалось Тересе чуточку маловато, и она отдала его в ювелирную мастерскую немного увеличить. Потом от Тересы пришло отчаянное письмо с жалобами на идиота ювелира, который до блеска вычистил оксидированное серебро. И все равно кольцо оставалось потрясающе красивым и сохраняло свою красоту целых восемь лет. И вот теперь в первый же вечер тётка высказала мне претензию: — Обвели тебя с этим кольцом вокруг пальца! Это такой же коралл, как я Папа Римский! Сунули какую-то гадость, покрыли красной краской, а теперь эта краска облезла. Погляди сама. И в самом деле, с так называемого коралла сходила красная краска, очень похожая на лак для ногтей. Я очень огорчилась и одновременно удивилась. «Орно» — фирма солидная, известная своей незапятнанной репутацией и честностью. Сколько раз и здесь, и во время поездок на Запад меня уговаривали продать мои орновские драгоценности, предлагали хорошие деньги, но я только презрительно отказывалась от всяких сделок и гордо продолжала носить свои уникальные украшения. И вдруг такое! Пока я не стала ничего говорить Тересе, потому что уже подзабыла обстоятельства покупки кольца. Может, тогда я заплатила за искусственный коралл? Все может быть… А Тереса никак не могла успокоиться, поносила на чем свет стоит прохиндеев-ювелиров в этой стране, воров и меня, глупую курицу. Огорчённое семейство тоже не знало, как утешить Тересу, все только вздыхали и передавали друг другу кольцо с облупившимся кораллом. В конце концов Марек, блондин моей мечты, взял кольцо и заявил, что отправляется с ним в ювелирную мастерскую фирмы «Орно» и подаёт жалобу. На следующий день Марек выволок меня из дому, отвёз к мамуле, собрал всех нас и, ничего не объясняя, начал расследование. — Кто в Варшаве держал это кольцо в руках? — строгим тоном задал он первый вопрос. Дрожь охватила присутствующих. — Ну я, — робко призналась я. — А что? — А кто ещё? — не отвечая, продолжал допытываться Марек. — Я, — призналась Люцина. — А кто ещё? После вас? — Больше никто. Я взяла его с собой, когда уезжала в Канаду, и лично вручила Тересе. В коробочке. Марек переключился на Тересу. Остальные с интересом наблюдали за ними. — Расскажите, что дальше происходило с кольцом в Канаде. Не отдавали ли вы его в ювелирную мастерскую? — Отдавала. Кольцо было мне тесновато, и надо было его немного расширить. А в чем дело? — А в том, что этот ювелир оказался негодяем и свиньёй. Он не только сжёг коралл при нагревании кольца, не только не признался в содеянном, не только покрасил повреждённый коралл эмалью, но и украл фирменную метку! — Как это? — Негодяй вырезал кусок серебра с клеймом фирмы «Орно», а на это место поставил заплатку. Не знаю, как в Канаде, но у нас за подобные действия уголовный кодекс предусматривает тюремное заключение. От пяти и выше. Мы были потрясены. Щадя Тересу, мы тактично воздержались от проявлений польского патриотизма, в конце концов, ведь Канада стала для неё второй родиной, у неё тоже мог развиться патриотизм. Выяснилось, что патриотизм здесь ни при чем, потому что мошенник ювелир был итальянцем, зато проблема повернулась совершенно неожиданной стороной. — Судиться я с ним не буду, — мрачно заявила Тереса. — Мало того, что они там все мафиози, так его недавно ещё выбрали в конгресс от нашего округа, нечего с таким и тягаться. — Как ты все это разузнал? — спросила я Марека. — И зачем тебе знать, у кого в руках побывало кольцо в Варшаве? — Чтобы знать, не могли ли такую махинацию провернуть ещё в Варшаве. «Орно» очень этим заинтересовалось. Оказывается, представителям фирмы «Орно» хватило одного взгляда, чтобы распознать изделие, и они жутко разволновались, узнав, в чем дело. Целых три часа занимались кольцом, производили всякие экспертизы и пришли к бесспорному выводу — коралл сожгли при переделке кольца и для сокрытия следов преступления покрасили его пошлым лаком. Естественно, они не могли сказать, кто это сделал, ибо не знали, в чьих руках побывало кольцо после выхода из их мастерской. Вот почему Марек устроил нам этот экзамен-допрос. Теперь ясно, кто мошенник. Честное «Орно» предложило заменить сожжённый коралл на новый, хотя он будет уже другой формы, ибо таких, как прежний, в настоящее время у них на складе нет. И не только у них, тот коралл был уникальной формы, и Тересино кольцо именно благодаря ему представляло собой изделие неповторимое, единственное. Мы все вместе с представителями «Орно» очень переживали ещё и из-за того, что мошенник ювелир располагает фирменной меткой «Орно». Приварит её на каком-нибудь своём халтурном изделии, выдав его за шедевр известной фирмы, а мы опять, выходит, способствуем мошенничеству! Одна мысль об этом приводила нас в ярость, а что поделаешь? Люцина пыталась хоть чем-то утешить нас: — По крайней мере, лак у него оказался неплохого качества, облупился только через восемь лет… Благородное поведение «Орно», которое взялось привести кольцо в божеский вид, очень подняло наше настроение, что было весьма кстати. Ведь и непредвиденная болезнь мамули, и неприятная история с кольцом, обрушившаяся на Тересу буквально с первых её шагов по земле предков, делали пребывание канадской родственницы у нас очень далёким от того представления о земле обетованной, которое мы планировали ей создать. Запасы еды, которой собирались кормить Тересу, как-то очень мало расходились, хотя питались ими все подряд, а замороженных цыплят мне уже надоело возить из одного холодильника в другой, размораживая их и опять замораживая. — Интересно, какие основания у моей старшей сестры считать меня такой обжорой? — возмущалась Тереса. — Подумать только, специально для меня закупили три килограмма свиных отбивных и целую кучу цыплят. И все это я должна съесть? Что я, володух какой-нибудь, на самом деле?! — Мне не хотелось, чтобы ты у нас голодала, — неумело защищалась мамуля. Кузина, выписывавшая за столом рецепты для мамули, оторвалась от своего занятия: — Будьте добры, объясните наконец, что такое володух? Я очень часто слышу от Иоанны это слово, но не имею понятия, что оно означает. Удовлетворить её любопытство взялась Люцина: — Когда мы ещё детьми жили в Тоньче… ты слышала, наверное, так называлась деревня, где жили наши родители? Ну так вот, в те далёкие времена в соседней деревушке… ох, забыла её название. — Паплинок, — подсказала старшая сестра, моя мамуля. — Ага, в Паплинке тогда жила одна баба, которая славилась своей просто невероятной скупостью. И вот однажды, на Пасху, когда ксёндз ходил по дворам и колядовал… — Ну что ты плетёшь! — возмутилась мамуля. — Ксёндз ходил по домам и святил праздничную еду. — Какая разница? Главное, ксёндза надо было как следует угостить, накрыть приличный стол, и две деревни разбирало любопытство — что подаст скупая баба. Трудно ей было, но она пересилила себя, сделала широкий жест и подала ксёндзу яйцо, сваренное в мешочек! — Что подала? — не поверила своим ушам кузина. — Одно яйцо. Я рассказываю не анекдот, а чистую правду, эту историю до сих пор вспоминают в Тоньче. Должно быть, яйцо в мешочек было таким неслыханным угощением, что поглядеть на него в избу набилось не только все бабино семейство, не только вся живность со двора, не только ближайшие соседи, но чуть ли не вся деревня. В избе было не продохнуть, ксёндза с угощением затолкали в угол, баба наконец не выдержала и заорала: «Псы во двор! Дети под стол! Ксёндз не володух, всего яйца не съест, останется и вам!» Вот откуда и пошёл наш володух… — Насколько мне известно, вы собираетесь попутешествовать на машине? — спросила кузина, возвращаясь к своим рецептам. — В таком случае, уважаемая пани, не будьте володухом и соблюдайте строгую диету. Никаких яиц! Необходимость соблюдать диету, да ещё строгую, всегда действовала на мамулю угнетающе. — Откуда ж тогда силы взять? — простонала она. — А мы собирались в горы. И к морю… — А тебе придётся там работать дровосеком и ловить неводом рыбу? — поинтересовалась её младшая сестра Тереса. В отличие от неё кузина к своей пациентке относилась со всей серьёзностью. — Вы ведь едете на машине? Иоанна, твою машину нет необходимости толкать в гору? Ну так какие проблемы? Вареное мясо, творог, рыбу, молоко есть можно. Побольше свежего воздуха, немного ходьбы, поначалу осторожно, без особого напряжения. По горам тоже можно ходить, но в меру. — Какие там горы, так себе, небольшие горки, просто возвышенности, — пренебрежительно бросила Люцина. — Сленский Бескид, Столовые горы… — Не волнуйтесь, уж мы проследим, чтобы она ничего не ела, — заверила докторшу Тереса. Я молчала, преисполненная самых мрачных прогнозов. В моем воображении я уже видела, как прочёсываю деревню за деревней в поисках злополучных творога с молоком, но даже моё богатое воображение было не в состоянии предвидеть того, что ожидало нас в связи в необходимостью для мамули соблюдать диету и вести размеренный образ жизни… Поездка была задумана в связи с приездом Тересы. Она высказала пожелание посетить те регионы Польши, которые не успела увидеть смолоду, до того, как уехала в Канаду. Таких регионов набралось порядочно: все побережье Балтики от Лебы до Свиноустья, все Судеты, Зеленогурскос воеводство целиком, а ещё куча отдельных мелочей, разбросанных по всей стране на большом расстоянии друг от друга. Ехать от Ловича к Виграм, да ещё обязательно через Ченстохову казалось мне предприятием столь сомнительным, что я потребовала сначала уточнить план экскурсии. Уточнять что-либо в моем семействе — вещь практически безнадёжная. Возникли трудности и иного порядка. Например, нелегко было установить, кто именно едет. Ну Тереса, это ясно. Мамуля тоже, она у нас главная. Тётя Ядя тоже обязательно должна ехать, они с Тересой давние подружки. Должна ехать и Люцина, с ней чувствуешь себя уверенней, да и только она могла обеспечить нам ночлег в городах на морском побережье. Без отца мы не могли ехать, потому как он, в свою очередь, обеспечивал ночлег на юге страны и в западных воеводствах. По роду своей деятельности он был на дружеской ноге с директорами сахарных заводов и кондитерских фабрик по всей стране и мог свободно пользоваться находящимися в их ведении комнатами для приезжих. Решение проблемы ночлега имело для нас первостепенное значение, ибо наличие Тересы делало их чрезвычайно дорогостоящими. Как валютный иностранец, она должна была платить за номер в гостинице чудовищные цены, а о том, чтобы переспать ночь нелегально валетом с сестрой или племянницей, и слышать не желала. Вот почему так важно было заранее договориться со знакомыми руководителями учреждений и предприятий о возможности воспользоваться, с их любезного согласия, находящимися в их распоряжении служебными гостиницами или просто отдельными комнатами для командировочных. В связи с вышеизложенным передо мной вырисовывалась перспектива поездки как минимум в двух направлениях одновременно с шестью пассажирами в машине, вмещающей только пять человек, включая и меня, водителя. Я решительно потребовала ясности. Попытка внести ясность длилась полдня, стоила всем немало нервов, и неизвестно, чем бы закончилась, если бы, как говорит пословица, не было бы счастья, да несчастье помогло. Принять решение заставило состояние здоровья мамули. Решено было сначала ехать к морю — там ей не придётся взбираться на горы, там она укрепит здоровье, а оттуда, кружным путём, двинем на юг. Решив первую проблему, мы тем самым решили и вторую. На море не было необходимости в отце, и мы договорились встретиться с ним, когда поедем на юг. Встретимся у кузины Лильки в Чешине. Оттуда тётя Ядя на поезде вернётся в Варшаву, а отец займёт её место в машине и примется осуществлять свою нелёгкую миссию по обеспечению ночлега куче баб в самый сезон. Что уж он собирается говорить своим приятелям-директорам? — Вам станет удобнее, — вздохнула тётя Ядя. — Правда, я тут сбросила два кило, но Янек все равно худее меня. Люцину беспокоило, как Лилька выдержит наше нашествие. — Прекрасно выдержит, — успокоила её мамуля. — Детей она отправляет в лагерь, квартира будет пустой. — А мы не могли бы ездить не только по шоссе? — вдруг спросила Тереса. — Всю жизнь я езжу по автострадам, и почему-то никогда нельзя свернуть в сторону. Эти автострады у меня уже в печёнках сидят! Тут у вас найдутся, наверное, какие-нибудь второстепенные дороги, сельские, неасфальтированные? — Ты и в самом деле считаешь, что у нас тут сплошные автострады? — удивилась Люцина. — Серьёзно так думаешь? — Ради бога, сколько угодно, — ответила я одновременно с Люциной. — Можем ездить по грунтовым дорогам и вообще по бездорожью, возможности у нас большие. Только вот если дождь… Придётся одной из вас идти перед машиной, проверяя глубину луж. — Да нет, я не требую чересчур много, дорога какая-никакая должна быть, — оправдывалась Тереса. — Полевые дороги тебя устроят? Просёлки? И вот настал день отъезда. В полдевятого мы собрались выехать, но в последний момент снова пришлось менять планы. Оказалось, начинать от Лебы нельзя, начинатьнадо с Сопота, а точнее, с Оливы. Отец малость перепутал и заказал нам комнату у знакомого директора шоколадной фабрики «Балтика». Войдя в квартиру родителей, я застала скандал в самом разгаре. — На кой черт нам комната в «Балтике»? — кипятилась Люцина. — Ведь в Сопоте у меня подруга — владелица пансионата. Я могла заказать у неё хоть целый этаж! — И вообще, какого черта нам дался этот Сопот? — вторила ей Тереса. — В Сопоте я была! Нельзя проехать прямо в Лебу? Обязательно через Сопот?! — И чего ты вмешиваешься, когда тебя не просят? — шипела на отца мамуля. — Твоё дело — обеспечивать ночлеги в Силезии, а не на море! На море действует Люцина, это её дело, зачем мешаешь? Отец твёрдо стоял на своём: — Мне велели заказывать там, где есть кондитерские фабрики. И я ведь не глухой, слышал, как вы уговаривались ехать к морю, вот я и постарался для вас! — Ещё бы, конечно же, мы говорили о море, потому как туда едем! Но ночлегами у моря занимается Люцина, твоё дело — Силезия!!! — Вот я и занялся. Смотри, у меня все записано на бумажке. Сначала море, это первый этап, а потом Силезия, я прекрасно слышал… — Нет, этот старый пень сведёт меня в могилу! Где Силезия, а где Олива! Было ясно — мы не двинемся с места, пока отец не признается, что напутал. А он так скоро не признается… Надо что-то предпринять. И я решительно вмешалась в ссору: — Ладно, покричали, хватит! Теперь ничего не изменишь, придётся ехать через Сопот, нельзя ставить в глупое положение директора «Балтики». Зато в Лебу не поедем. В Лебе ты ведь тоже была, — обратилась я к Тересе. — И чего тебя опять туда тянет? Там уже пятнадцать лет назад было грязно, представляешь, что там сейчас! — И в самом деле, — согласилась со мной Тереса. — Да я и сама не знаю, что, собственно, привлекает меня в Лебе. Можем и не ехать туда. — Тогда давайте отправимся? — робко предложила тётя Ядя. — А если уж надо ссориться, можем это делать по дороге… Отец обиделся на мамулю из-за пня, вещи сначала никак не умещались в лифте, потом в машине, ибо выбросить своё шестое колесо я категорически отказалась. Тётя Ядя с трудом сдерживала слезы. Она считала — все это из-за неё, так как она самая толстая. На Люцину, когда она плюхнулась на сиденье машины, вылилась бутылка молока. Было начало июля, жара стояла невыносимая. За Модлином на шоссе стало немного свободнее, и я смогла перевести дух. — А теперь давайте проверим, правильно ли мы едем и когда будем там, куда едем, — сказала я. — Тереса, у тебя под рукой моя сумка, вынь из неё голубой конверт. Да пошевеливайся же, недотёпа! — Как ты со мной говоришь! — возмутилась тётя Тереса. — Она говорит не с тобой. Просто у нашей племянницы есть привычка, когда она ведёт машину, обращаться к водителям других машин и к велосипедистам. Я подтвердила слова тётки: — И в самом деле, тащится как черепаха. Ну что, достала конверт? Как всегда в поездках, мамуля, сидящая рядом со мной, держала на коленях раскрытую карту автомобильных дорог Польши. — А что тут проверять? — удивилась она. — Ведь договорились же — едем в Сопот. И будем там сегодня. Шоссе вроде правильное, на столбике та же цифра, что и тут, на карте. — Конверт я достала, — ответила мне Тереса. — И что дальше? Ей ответила Люцина: — А дальше совсем не обязательно бить меня по уху, хватит того, что ты упёрлась мне локтем в ребро. — Тесновато тут. И никуда я не заехала, не придирайся. И что, я так и буду всю дорогу держать этот конверт? — Нет. Достань из него блокнот. Там записано, где и что именно заказал нам отец на первые дни. Узнаем, сколько времени останется у нас для моря и когда надо двигаться в Чешин. — А так мы этого не знаем? — Не знаем, конечно. Ведь пока в этом не было нужды. Сегодня в Оливе будем, это ясно, но надо распланировать завтрашний день. Тереса достала блокнот, но оказалось, что без очков она закорючек отца не прочтёт. Очки её были в несессере, а тот в багажнике машины. Люцинины очки были в молоке, надо было вымыть их и ещё кое-что. К такому выводу пришла тётя Ядя, заглянув в сумку Люцины. — Неплохо было бы остановиться где-нибудь у речки, — сказала она. — Или в деревне, у колодца. — Лучше в деревне, — откликнулась мамуля. — Молока купим. Половина пролилась, нам не хватит. — Пролилось все, — уточнила Люцина. — А вот и нет. У меня ещё в термосе есть. Но все равно не хватит. Я с грустью подумала — слишком рано сворачиваю на млечный путь. По опыту прежних поездок знала, что без молока они никак не обойдутся, цистерны не хватит. А если выбирать из двух зол меньшее, то уж лучше попытаться купить молоко в деревне, чем запасаться им в так называемых кафе-молочных провинциальных городков. Итак, я покорилась своей участи и со вздохом попросила мамулю: — Посмотри-ка на карту. Кажется, от Млавы просёлочными дорогами можно проехать прямо к Мальборку. По дороге будут деревни. Посмотри, надо знать, что высматривать на дорожных указателях. Мамуля изучила карту и вскоре произнесла: — Прабуты. — Прабуты под Млавой?! — Нет, под Мальборком. — А мне ведь надо знать, на что нацелиться сейчас, ещё у Млавы! — Как на что? Нацелься сразу на Гданьск. Не хотелось останавливать машину, чтобы заняться самой изучением карты. Пришлось нажать на мамулю и вскоре удалось выдавить из неё информацию, что ехать надо через Журомин и Дзялдово. Потом дороги разойдутся, на Журомин пойдёт влево, на Дзялдово вправо. — А мне казалось — через Дзялдово едут на поезде, а не на машине, — вставила своё замечание тётя Ядя, но её перебила Тереса: — Я вырвала из блокнота нужную страничку, а она куда-то подевалась… Люцина, ты села на неё! Нет, не села, ещё хуже! Убери свои копыта, перестань топтать несчастную бумажку, на ней и без того трудно разобрать написанное! Из всех пассажирок только у одной мамули были под рукой очки, поэтому истоптанную страничку вручили ей. — Двенадцать тридцать семь, — бодро прочитала мамуля. — До девятнадцати у блошки… И оборвала фразу, поняв — тут что-то не так. — Посмотри, что на обратной стороне, — посоветовала Люцина. — Тут какой-то шифр. Мамуля послушно перевернула листок бумаги и прочла: — Страх хреновый… — Ну вот, опять! — возмутилась Тереса. — Теперь ты, в твои-то годы, выражаешься! Смотрю, без меня вы тут совсем распустились. Пришлось отвести глаза от дороги и самой взглянуть на запись. — Страховицкий из Хшановой, по его звонку заказан нам ночлег. Это половина записи. Посмотри на той стороне. — Там только девятнадцать блошки? — спросила Люцина, так как мамуля не торопилась с ответом. — Надо говорить «девятнадцать блошек», а не «девятнадцать блошки», — поучительно заметила Тереса. — Неужели я должна учить вас правильно говорить по-польски? Блошки может быть максимум три. — Четыре, — поправила её тётя Ядя. Опыт работы главбухом помог ей моментально вычислить эту возможность. — Может быть «четыре блошки». — МОГУТ быть четыре блошки, — в свою очередь поправила её Люцина. — Могут, — согласилась покладистая тётя Ядя. — Могут. Теперь мы уже знаем все? Можно ехать спокойно? — Нет, — возразила я. — Мамуля не все прочитала, там ещё много чего написано. — Откуда вы вообще взяли блошек? — удивилась мамуля, вглядываясь в каракули отца. — Да, тут и в самом деле ещё что-то написано. Только никак не разобрать. Сви… Све… — Свебодзице! — нетерпеливо подсказала я. — Правильно, Свебодзице. Нет, никак не разберу. Тут отдельные буквы, обрывки слов. Неужели твой отец не мог записать нормально? — Информацию ему передали по телефону, он при мне её записывал, писать пришлось на чем-то мягком, вот и вышли каракули. Ничего, ты попытайся расшифровать обрывки его записей, я догадаюсь, он при мне повторял вслух то, что говорили по телефону. — Попробую. Уль партизан… шестнадцать… проход… рожа… берёзова два… право… кр… армия… ключ. — Где? — выкрикнула Люцина, с горящими глазами слушавшая всю эту белиберду. — Что «где»? — удивилась мамуля. — Где ключ к этому шифру? Мамуля явно была сбита с толку. — А я откуда знаю? — Но там же написано — «ключ»! — Никакой это не шифр! — утихомирила я своих пассажирок. — Все просто и понятно. — Ты шутишь? Что тебе понятно? — Ночёвка нам обеспечена в Свебодзицах с двенадцатого на тринадцатое июля, до девятнадцати мы должны забрать ключ от комнаты для приезжих у сторожа шоколадной фабрики но адресу: улица Партизан шестнадцать. А комната для приезжих находится на улице Берёзовой, от улицы Красной Армии вправо. Понятия не имею, где это, в Свебодзицах я была раз в жизни проездом. В проходной у сторожа будет ждать нас человек с ключом по фамилии… как его… прочитай ещё раз! — Нет тут никакого человека, — ответила мамуля, внимательно ещё раз изучив записи отца. — А что есть? — Ну та самая блошка. — Случайно не с большой буквы? — Вроде с большой. — Значит, это пан или пани Блошка, вот у кого будет наш ключ! И давайте постараемся запомнить фамилию, чтобы не перепутать. А то начнём спрашивать пана Таракана и обидим человека. Запомнили? А ты, мамуля, попытайся найти Свебодзице, надо рассчитать так, чтобы быть там в половине двенадцатого. А от Свебодзиц до Чешина уже недалеко. Дискуссию на тему «Имеет ли вообще смысл ехать в Свебодзице» я подавила в самом зародыше. — Ведь ты собиралась побывать на Западных Землях, — сказала я Тересе. — Там ты действительно ни разу не была. Вот удобный случай подворачивается — доезжаем до моря и устремляемся сразу сверху вниз, с севера на юг. Одним махом ты разделаешься с Западными Землями. Для этого утром двенадцатого нам надо выехать из… ну из этого самого под Щецином… Люцина, как его?.. — Любятова под Пыжицами. — Пусть будет под Пыжицами. Сегодня у нас что? Третье июля? Прекрасно, значит, до одиннадцатого, целых восемь дней, можете делать что угодно, а одиннадцатого мы останавливаемся в Пыжицах. — Нет, в Любятове. — Хорошо, в Любятове. А до тех пор можете делать что хотите, готова выполнить любую вашу блажь, любую прихоть… Мамуля не замедлила воспользоваться позволением и тут же проявила блажь, потребовала немедленно свернуть в деревню за молоком. Ну вот, начинается мой крёстный млечный путь! Естественно, она тут же забыла о своих обязанностях штурмана, переключившись на молоко, и я совсем напрасно проскочила на Оструду. Оттуда на Илаву пришлось добираться по дорогам четвёртого класса — через луга и поля, по рытвинам и ухабам. Теперь уже молока захотелось всем, допекли они меня этим молоком — сил нет, а Люцина вдобавок канючила о колодце, уверяя, что у неё в сумке уже творог образовался. Жара стояла неимоверная. Я выбрала деревушку позеленее и остановилась при въезде в неё, на развилке двух дорог, в тени развесистой липы. Главное было — найти хорошую тень. Бабы из машины немедленно расползлись во все стороны. Мамуля помчалась искать молоко, Люцина — колодец. Тётя Ядя дала волю своей страсти к фотографированию и перегоняла меня с Тересой с места на место, выбирая эффектные участки пейзажа и без устали щёлкая нас, восхищаясь окружающей колористикой. По одну сторону дороги, на откосе, росли крупные фиолетовые цветы, на лугу по другую сторону дороги краснели маки, Тереса была в жёлтом сарафане, я — в голубом, так что и в самом деле от колористики могло помутиться в голове. Солнце жгло огнём. Вернулась мамуля с молоком, вскоре подтянулась и Люцина. — Может, теперь мода такая пошла на клетку, не знаю, — сказала она, усаживаясь с вымытой сумкой на своём месте, — только вон за теми деревьями стоит машина, а внутри — чемодан, ну точно в такую же клетку, как те вещи в аэропорту, у которых хозяин потерялся. И какие-то люди рассматривали вас в бинокль. Мы как-то вяло прореагировали на потрясающую информацию — из-за жары, наверное. Я что-то нечленораздельно пробурчала, а Тереса язвительно заметила: — Ничего удивительного, ведь моя старшая сестра долго сидела на корточках у нашей машины, вот они и хотели выяснить, чем это она занимается. — У самой машины? — Люцина была шокирована. — Не могла немного в сторону отойти? — Отстаньте, ну чего привязались? — рассердилась мамуля. — Я просто наконец-то напилась как следует молока. — Точно, сидела на корточках спиной к нам, — подтвердила тётя Ядя. — Я и её щёлкнула. Мамуля вконец разобиделась. — Интересно, как я, по-вашему, могла налить молоко в стакан из бутылки? С машины стакан съезжал, пришлось поставить его на землю. Из бутыли пить молоко, что ли? — Могла бы один раз нагнуться и налить, а не присаживаться без конца. Мужик на велосипеде проезжал, так слетел с велосипеда, до того на тебя засмотрелся! Чуть шею не вывернул. — Правда, слетел, — подтвердила я. — И дальше не поехал, а стал смотреть. — Никакого мужика не было! Все-то вы напридумывали! — Да вон он ещё стоит, обернись, — сказала я, трогая машину с места. — Можешь полюбоваться. — Послушайте, если мы поедем через Мальборк, так, может, полюбуемся замком? — предложила Тереса. — Вместо мужика. А то, когда я там была последний раз, видела одни развалины… Ну и в результате до Сопота мы добрались только под вечер. По дороге был не только Мальборк, но и Олива, где пришлось разыскивать знакомого директора. Тысяча извинений, дескать, простите за беспокойство, но так складываются обстоятельства, что мы вынуждены отказаться от комнаты, которую просили приберечь для нас… Тысяча извинений оказались совершенно лишней, директор страшно обрадовался, что у него освобождается комната, потому что сегодня ни с того ни с сего ему на голову свалился высокий гость из Чехословакии, и он уже сломал эту голову, раздумывая, куда бы его определить. Так что претензий к нам он не имел, напротив, сам рассыпался в благодарностях. От ночлега у директора мы отказались, рассудив, что нам удобней будет остановиться у подруги Люцины. Проведя целый день за баранкой в такую жару, я уже ни о чем, кроме купанья в море, не могла думать. Тереса тоже. Небольшой пансион подруги Люцины находился недалеко от пляжа, в южной части города. Наскоро припарковавшись на боковой улочке поблизости, рядом с «пежо» вишнёвого цвета — что-то такое с ним связано, не вспомнить, я предоставила Люцине заниматься вопросами нашего устройства, а сама помчалась к пляжу. Тереса за мной. На мне был купальный костюм, сарафан и сандалии на босу ногу, на Тересе то же самое, так что не было необходимости переодеваться. Затормозили мы уже на пляже, у самого моря. Моря? Долго в молчании смотрели мы на жидкость у своих ног. — Что это? — спросила Тереса, брезгливо сунув в воду большой палец ноги. — Ты уверена, что это море? Может, здесь проходит какой-нибудь отводной канал? — До сир пор я считала, что все нечистоты в Польше спускаются в Вислу, — ответила я. — Похоже, я не иду в ногу со временем. Вдоль берега тянулась широкая полоса зловонной густой жижи грязно-бурого цвета, в которой просматривались рыбьи головы и прочие отбросы, а из чего состояла жижа — лучше было не думать. — Я туда не полезу, — сказала Тереса решительно и сердито. — Другие же лезут, — буркнула я, глядя на плещущихся в некотором отдалении от берега людей. Должно быть, длительное сидение за баранкой автомашины отрицательно сказалось на моих умственных способностях. — Может, они закалённые, — возразила Тереса, — или им прививки какие сделали. Или просто сумасшедшие. А чистой воды здесь нет? Я попыталась встряхнуться. — Есть, конечно же есть! Но немного подальше, во Владиславове, там уже не залив, а открытое море. Ты права, давай проедемся до Владиславова. Я развернулась и помчалась обратно к машине, таща за собой Тересу, которая упиралась, с ужасом глядя на купающихся. Я тянула её все сильнее. Очень хотелось поскорее окунуться в чистую воду. Умру, если немедленно не искупаюсь! А кроме того, во мне взыграли патриотические амбиции. В своей Канаде Тереса жила на берегу озера, чистого как слеза, даже раки в нем водились, а у нас что? Бабам я дала пятнадцать минут — только достать купальники. Пока доставали, я, опять же из патриотических соображений, пыталась убедить Тересу в том, что подозрительное содержимое зловонной жижи не всегда появляется в заливе, только иногда, и откуда берётся — неизвестно, но уж ни в коем случае не из канализации. Тереса слушала меня недоверчиво, а скептическое выражение её лица красноречиво свидетельствовало о том, что мне она мало верит. Должно быть, неубедительно я убеждала её… Спустившись вниз к машине, мы уже не обнаружили вишнёвого «пежо». Заметила я его отсутствие лишь потому, что свободно могла выехать со стоянки, а уже подсознательно настроилась на трудности. Так что выехала нормально, не задом. Впрочем, все это я по-прежнему делала в почти невменяемом состоянии, в том же состоянии покрыла в рекордный срок расстояние до Владиславова и пришла в себя, только искупавшись в чистой морской воде. И уже не было жарко, наоборот, я бы сказала — стало холодно. Одно дело — жаркий июльский полдень в деревне Центральной Польши, и совсем другое — вечер на Балтике. Тереса принялась ворчать — дескать, какая это Прибалтика холодная. Можно подумать, у них в Канаде тропики! Люцина и мамуля не купались, поэтому зловеще пророчили нам воспаление лёгких, ревматизм и даже скоротечную чахотку. Тётя Ядя с сумасшедшим блеском в глазах щёлкала своим фотоаппаратом все, что попадало под руку. — Перестаньте каркать! — отозвалась я, быстренько переодеваясь на заднем сиденье машины в сухую одежду. — Лучше взгляните-ка вон на ту машину, что стоит за забором. Видите, вишнёвый «пежо»? В нем должна быть клетчатая сумка на заднем сиденье. Тётя Ядя тут же щёлкнула «пежо», а потом заглянула внутрь. — И в самом деле, клетчатая сумка. А ты откуда это знаешь? Я удовлетворённо кивнула головой. Похоже, холодное купанье благотворно сказывается на умственных способностях. — Серо-сине-красная клетка? Так я и думала, то-то мне этот «пежо» сразу показался знакомым. Из аэропорта в нем везли тот самый злополучный багаж, владелец которого потерялся. Что-то они всю дорогу путаются у нас под ногами. Есть хочется страшно, а вам? Есть хотелось всем, поэтому мы не мешкая направились в расположенный у пляжа роскошный пансионат «Сольмаре», выбросив из головы невезучий клетчатый багаж. Мамуля уныло сидела над стаканом горячего чая с сухариком, стараясь не смотреть, как мы объедаемся великолепным фирменным тортом «Сольмаре». Уже совсем стемнело, когда мы вернулись в наш пансионат в Сопоте. Вишнёвый «пежо» стоял на своём прежнем месте, рядом все было занято, пришлось припарковаться подальше. Опять этот «пежо» тут! Может, и в самом деле нас преследует? — Теперь, может, до тебя наконец дойдёт, что комнату мы получили в мансарде, одну на всех, — холодно сказала Люцина, вылезая из машины. — Другой не было. — А ванная там есть? — Ванная есть. — Ну так чего ещё можно желать? — беззаботно отозвалась я, потому что на море у меня всегда прекрасное настроение. — Постарайтесь не храпеть и не кричать во сне. Комната была очень большая, на пять коек, и весьма необычной конструкции: в стенах окон не было, вместо них — слуховые окна в потолке. Неподалёку и в самом деле была ванная комната. Мамуля, Люцина и тётя Ядя быстренько умылись и сразу легли спать. Тереса не могла себе этого позволить, так как необходимо было немного уменьшить декольте на пляжном платье, которое, по её утверждению, непристойно открывало больше, чем требовалось. — Можешь идти в ванную, — сказала она мне. — Вот переставлю пуговицы и пойду после тебя. — Учтите, свет выключили, — объявила Люцина. — Как это выключили? Ведь горит. — Здесь горит, а в коридоре и в ванной погас. Выключили или что-то испортилось. Я как раз заканчивала мыться. В раскрытое окно ванной ярко светила луна, и краны я нашла сразу. Мелкие неудобства — однобокий душ, хождение за мылом к подоконнику, отсутствие вешалок для полотенца и халата — настроения не испортили и купанью не помешали. Главное — была горячая вода. Ощупью вытерлась, оделась, пробралась по коридору в свою комнату. — Мойся с открытым окном, — посоветовала я Тересе. — Луна светит ярко, все видно. Тереса отправилась в ванную и очень долго не возвращалась. В коридоре раздались чьи-то голоса. Выглянув, я увидела горничную и электрика на стремянке, свет уже горел, а Тереса все торчала в ванной. Может, устроила себе постирушку? Мы уже начали беспокоиться, не случилось ли с ней чего. В ванне утонуть она не могла, ибо ванны не было. Прошло около часа. Наконец Тереса вернулась, вздрюченная до невозможности, и с ходу набросилась на нас: — Какая зараза выключила мне свет в ванной? Мы ничего не понимали. — Ты о чем? Ведь в ванной света не было. И что ты там до сих пор делала? Не отвечая, Тереса ополчилась на меня: — Ты тоже хороша. — «Ах, луна светит, ах, оставь окно открытым!» Холодрыга жуткая, пришлось закрыть. И, конечно, уронила мыло! Выскользнуло, куда-то покатилось. Принялась искать в темноте, весь пол ощупала, а тут вода льётся, с трудом нашла краны, чтобы выключить. И тут зажёгся свет… — Вот и хорошо, что зажёгся! — попытались мы успокоить разбушевавшуюся Тересу. — Сразу все стало видно. — Да не у меня зажёгся! В коридоре! Я слышала, как кто-то говорил — ну, теперь порядок, в ванной тоже есть свет. Тут я принялась искать выключатель, теперь уже ощупала все стены — никакого выключателя! Значит, он снаружи, а выйти я не могла, потому как голая, а в коридоре были люди и разговаривали, ну я нашла мыло и опять включила воду, да по ошибке холодную! Ну, чего ржёте? Вас бы на моё место. Какая гангрена выключила свет в ванной? — Должно быть, я, — пришлось признаться. — Вроде бы, уходя после мытья, я автоматически нажала на выключатель. А ты уж не могла набросить халат и выглянуть в коридор? — Не могла! Мокрая я была и вся грязная!! От этого щупанья в потёмках. — Ну подождала бы, пока люди из коридора уйдут, велика беда! — Подождать! А если они сами ждали, пока ванная освободится? Они бы ждали в коридоре, я в ванной, и торчали бы так до Судного дня! Пришлось в конце концов открыть луну… тьфу… окно открыть, дуло в него по-страшному, ишиас я заработала, это как пить дать! — Так попросила бы тех людей в коридоре зажечь тебе свет! — сказала я. Тереса вдруг перестала свирепствовать, как-то странно посмотрела на меня и легла в постель. Правда, тут же стала ворчать на дым, который попадал в нашу комнату через открытые слуховые окна в потолке. Люцина утешила её, что скоро перестанут топить в доме и дыма не будет. — Утром опять пойдёт, — не уступала Тереса и без всякого перехода поинтересовалась: — Интересно, что за шайки гнездятся в этом пансионате? — Какие шайки? — удивилась Люцина. — Преступные, ясно. — Мне ничего не известно ни о каких преступных шайках! Мне тоже стало интересно: — А почему ты решила, что в пансионате водятся преступные шайки? — Да эти люди в коридоре как-то странно вели себя, — пояснила Тереса. — Разговор у них был какой-то подозрительный. Причём говорили они тоже подозрительно, шёпотом. Потому я и не стала просить их зажечь мне свет. — Шёпотом? И ты слышала? — удивилась мамуля. — Так ведь они у самой двери в ванную стояли, а там, видели, какая щель? В неё меня наверняка просифонило при открытом-то окне! — Ну так о чем же они шептались?! — В том-то и дело, что не знаю! — Здравствуйте! Только что сказала — разговоры подозрительные, и вдруг не знаешь? — Неужели не ясно? — опять разозлилась Тереса. — Слова-то я слышала, только их смысла не поняла. А смысл явно зловещий! Таинственный! — Так что за слова? — Сейчас вспомню. Значит так, они шептали: «Опять здесь». Потом: «И не скрывается». И ещё: «Это не может быть случайным». Потом: «Может, это ловушка?» И наконец: «Любой ценой надо с этим покончить!..» — Ничего особенного! — сказала мамуля. — Почему ты решила, что это обязательно шайка преступников? — Я же уже объяснила, — опять разозлилась Тереса, — важно не то, о чем они говорили, а то, как они это говорили! Слышали бы вы! Таким зловещим шёпотом… — А сколько их было? — Три штуки. Двое мужчин и одна женщина. — Ну, невелика шайка, — презрительно фыркнула Люцина. — Нас больше. Старшая сестра с энтузиазмом её поддержала: — Ещё бы! Как выскочим в коридор в ночных рубашках с дрекольем в руках — никакая шайка не устоит! Сразу разбегутся! — Вот только где мы возьмём дреколье? — скептически заметила тётя Ядя. — Хватит смеяться! — обиделась Тереса. — Откуда я знаю, где взять дреколье… То есть я хотела сказать — не нравится мне это! Кажется подозрительным! Они говорили о каких-то махинациях, уж вы мне поверьте! С трудом настроившись на серьёзный лад, мы объяснили нашей заграничной родственнице, что в туристический сезон в Сопоте махинациями занимаются все, кому не лень, и совсем не обязательно для этого сбиваться в преступные шайки. И все-таки Тересу мы не переубедили. — Как хотите, а они мне не понравились, — стояла она на своём. — Очень не понравились. И Люцина тоже хороша — нашла, где нас поселить. В какой-то подозрительной малине… Потом подозрительной оказалась Устка, где Люцина устроила нас в доме отдыха, заведующая которым была её подругой. Здесь нам повезло: мы угодили в перерыв между двумя заездами и одни наслаждались всеми благами, положенными отдыхающим. Безоблачное счастье несколько замутил скандал, разыгравшийся прямо под нашими окнами глубокой ночью. Исполненный драматизма дамский голос требовал немедленного возврата двухсот банок мастики для паркета, в крайнем случае соглашаясь принять вместо них духи «Суар де Пари», а мужской голос раздражённо предлагал вместо мастики поставить пустые бутылки и лично их разбить, причём брался сам составить по всей форме протокол о гибели товара, одновременно высказывая какие-то туманные обвинения в адрес какого-то паршивца Зютека, который никогда не держит слова, падла! Тереса опять жутко раздергалась из-за очередной преступной афёры, тем более подозрительной, что отчаявшейся даме, судя по всему, было все равно, будет ли она благоухать мастикой для паркета или французскими духами. И опять непросто было втолковать Тересе, что никакая это не афёра, а просто переучёт в магазине хозтоваров. Во всяком случае, ночь прошла интересно, а после неё наступил не менее интересный день. Моим бабам мало оказалось молока, теперь они зациклились на рыбе. Они вдруг дружно решили, что жить у моря и не поесть рыбы — просто смешно. Это очень задержало нас в пути, так как пришлось останавливаться перед каждым рыбным магазином, и по большей части напрасно. Меньше других участвовала в рыбной лихорадке тётя Ядя, занятая своим фотографированием и вспомнившая, что она худеет. Не выпуская из рук фотоаппарата, она щёлкала направо и налево пёструю летнюю толпу с нами на первом плане. В Колобжеге у неё кончилась плёнка. Она зарядила в аппарат новую, а вынутую решила тут же отдать проявить. Поскольку при самом въезде в город мне попался навстречу знакомый филателист, а говорить из-за тёти Яди мы могли только о плёнке, филателист, чтобы отделаться от неё с плёнкой, назвал адрес хорошей, по его словам, фотомастерской, и тётя Ядя бросилась туда бодрой рысцой. Ей обещали проявить плёнку через два дня из уважения к упомянутому филателисту, а обычный срок в разгар сезона — две недели. Только вечером мы сообразили, что два дня для нас тоже слишком большой срок, из Колобжега мы должны уехать во что бы то ни стало утром следующего дня, в связи с чем тётя Ядя опять бодрой рысцой отправилась в мастерскую умолять их проявить плёнку к завтрашнему утру. Вернее, бодрой рысцой мчались мы с ней на машине, ибо уже наступил вечер и мастерскую могли закрыть. Успели мы перед самым закрытием. Я не могла ей помочь — приходилось оставаться в машине и делать вид, что я вовсе не стою — у мастерской как раз висел знак, запрещающий стоянку — а просто так себе потихоньку проезжаю мимо. Тётя Ядя вернулась быстрее, чем я ожидала, совершенно ошарашенная. — Ничего не понимаю, — пожаловалась она, — этот пан принял меня как-то так… невежливо. Перед этим был очень внимательный и вежливый, а сейчас — совсем наоборот. Не только отказался выполнить заказ побыстрей, но и вообще не хотел возвратить мою плёнку. — Как это — не хотел? Почему? — Понятия не имею. Начала я его просить проявить побыстрее, он сразу — «И речи быть не может!» Ну, в конце концов, понять их можно, работы невпроворот, тогда я вежливо прошу в таком случае вернуть мне непроявленную плёнку, дескать, проявлю в другом месте. Так он, представляешь, принялся крутить — стал сначала говорить, что отправит мне её по почте, чтобы я оставила адрес, потом вспомнил — плёнка уже в лаборатории, он дал заказ на её проявление и отказаться нет никакой возможности, потом что-то ещё выдумал, в общем, плёл несусветные глупости и при этом грубил мне! — А чем дело кончилось? Удалось плёнку получить обратно? — Удалось, уж я на своём настояла! Ведь там же превосходные кадры, плёнка цветная, тип явно что-то крутит, не дай бог, пропадёт плёнка! Вот я и сказала — не уйду без своей плёнки! И не ушла! — А ты уверена, что он отдал тебе твою, а не первую попавшуюся? Похоже, такая возможность тёте Яде не пришла в голову. Она страшно встревожилась: — Да нет, конечно, не уверена! Как её проверишь? Езус-Мария, думаешь, он всучил другую? Зачем это ему? Я тоже не имела ни малейшего понятия, зачем это ему, но странное поведение хозяина мастерской наводило на всякие такие мысли. Кому могла понадобиться плёнка, на которой запечатлена мамуля на корточках у машины, наша пёстрая компания на фоне живописного пейзажа или памятников архитектуры, Люцина, алчно пожирающая жареную треску, и прочие глупости? На всякий случай — и семейство единодушно меня в этом поддержало, редкая вещь — ещё в тот вечер я позвонила знакомому филателисту и попросила его выяснить загадку, в награду пообещав ему Шекспира за два с половиной шиллинга. Когда на следующее утро мы с филателистом встретились, он сказал следующее: — Странная история, проше пани, я так толком и не понял. Похоже, вашей плёнкой кто-то интересуется. Фирма «Антоний» — так зовут моего знакомого, — так вот, фирма «Антоний» был злой как черт и не стал мне всего рассказывать. Какая-то неприятная история, я понял только, что кто-то вроде предлагал ему большие деньги за эту плёнку, Антоний попал в неудобное положение, нагрубил клиентке, потому что не знал, как выпутаться из глупого положения, но плёнку ей отдал ту самую и вообще больше не желает о проклятой плёнке ничего слышать. Я поблагодарила услужливого филателиста — как все-таки благородное хобби помогает людям! — и теперь не на шутку задумалась над историей с плёнкой. Подошла к оставленной на стоянке машине и застала в ней одну одинокую Люцину. — А где остальные? — недовольно спросила я. Баб своих я знаю, их только отпусти — до вечера не соберёшь, а нам ехать пора. — Только сфотографируют вот тот киоск с янтарём и вернутся, — успокоила меня Люцина и с гордостью добавила: — А я вора прогнала! — Что ты сделала? — Спугнула вора! Не знаю, что он хотел украсть из нашей машины, но я сначала спугнула его, а уж потом заметила, что на самом видном месте стоит торба твоей матери. Знай такое, не стала бы спугивать, подождала бы в сторонке, пока он её не свистнет. Вот интересно посмотреть, что он станет делать, когда украдёт и раскроет сумку! Злополучная фотоплёнка тёти Яди сразу вылетела из головы — я тут же переключилась на вора и мамулину сумку. Мне тоже интересно было бы взглянуть! Никто не знал, что она в ней таскает, но тяжесть это была страшная, а теперь ещё усугублённая двумя бутылками молока и тремя термосами — один с молоком, а два с чаем. — Конечно, надо было дождаться, пока он её не украдёт! — упрекнула я тётку. — Ну, расскажи, как было дело. А дело было так. Оставшись одна в машине, Люцина, доставая очки, уронила их под переднее сиденье. Сидя достать их не удалось, должно быть, глубоко завалились, пришлось залезть под сиденье и шарить там. Дверца машины была захлопнута, переднее сиденье заблокировано, так что изнутри его не откинешь, вот и пришлось, согнувшись в три погибели, копошиться на полу машины. Занимаясь этими акробатическими упражнениями, Люцина слышала, как кто-то подошёл к машине, обрадовалась, что я вернулась или сестры, и вынырнула из-под сиденья — теперь можно будет его откинуть и нормально достать очки. И увидела совершенно незнакомого человека! Тот через опущенное окно дверцы засунул в машину не только руку, но и голову, и уже дотягивался рукой до мамулиной торбы. Увидел вылезшую Люцину и сбежал. — Не понравилась ты ему! — констатировала я. — Плохое впечатление на вора произвела! Надо было вылезать с приятным выражением лица, тогда, глядишь, он сбежал бы с мамулиной сумкой, и мамуля перестала бы поднимать тяжести. — Ты что! Через окно она бы не пролезла! — Люцина, а ты уверена, что это был мужчина, а не женщина? — Не уверена, солнце било прямо в глаза, но вроде бы мужчина. Дамы оставили наконец в покое киоск с янтарём и вернулись к машине. Мамулю, естественно, возмутила критика её торбы, она сердито затолкала её себе под ноги, ворча, какое нам дело до того, сколько килограммов она выжимает, это, дескать, её личное дело. Может, ей так нравится. И вообще, ничего она не выжимает, держит в ней ноги. В конце концов, имеет право! — Мочишь мозоли в молоке? — поинтересовалась Люцина. — Новый способ? — Что хочу, то и делаю, отвяжитесь! И вообще, тут только самое необходимое! Тётю Ядю сообщение о воре очень встревожило, ведь она оставила в машине сумку. Правда, прикрыла подстилкой, но все равно рискованно, мог запросто украсть. — И чего ты так нервничаешь? — успокаивала её Люцина. — Ну пусть бы даже украли, что там такое у тебя в сумке, чтобы так переживать? Паспорт твой у меня. Возишь с собой большие деньги? — Какие там деньги! Я взяла с собой сберкнижку, сниму, сколько потребуется. Записную книжку даже забыла дома. Так что в сумке ничего ценного, кроме плёнки! — Да, кстати о плёнке! — сказала я, выводя машину со стоянки. — Ну чего застрял, идиот, сейчас красный дадут! Ну и кретин! Вспомни, что ты там наснимала? Посторонние лица очень интересуются твоей плёнкой. — Когда Иоанна вот так поминает кретинов и идиотов, мне все кажется, что она говорит о нас! — недовольно сказала Тереса. — Ты всегда была самокритична, — похвалила Люцина младшую сестру. — Какие такие посторонние лица? — тётя Ядя не на шутку разнервничалась. — Вы знаете, я начала новую плёнку, всего четыре кадра использовала. — Что вы так все одновременно галдите! — прикрикнула на нас мамуля. — Говорите но очереди. И объясните, что там за посторонние кадры! — А что ты сняла на этих кадрах? — спросила я тётю Ядю. — Во всяком случае, никаких посторонних лиц, кроме вас, я не снимала! — нервно ответила тётя Ядя. — Я снимала кота. Только я собралась разъяснить тёте Яде, в чем дело, как вдруг почувствовала под ногой что-то твёрдое. В этот момент я как раз выполняла левый поворот на чрезмерно оживлённом перекрёстке — такое впечатление, что здесь сгрудился весь транспорт города Колобжега! В этой ситуации я не могла шарить по полу, чтобы выяснить, что там такое, но могла сколько угодно домысливать, и воображение заработало! Припомнились все страшные истории. Что-то твёрдое явно двигалось, а ну как влезет под педаль тормоза? — Эй! — не помня себя крикнула я пассажиркам. — Не было ли у кого из вас черепахи? — Какой ещё черепахи? — возмутилась Тереса, а тётя Ядя чуть не плача поправила меня: — Да нет же, не черепаха, я говорила о коте! — Прям зверинец какой-то, — радовалась Люцина. — Только жирафа не хватает! — Какая-то твёрдая штука путается у меня под ногами, — пояснила я. — Вот и спрашиваю, не было ли у кого из вас черепахи? Что-то такое похожее… Люцина сразу перестала радоваться. — Мои очки! — крикнула она. — Это мои очки! Отдай мне их! — Сейчас не могу! — крикнула я в ответ. — Вот обгоню эти два грузовика и освобожусь от велосипедистов… Надеюсь, футляр прочный. — Расскажите мне наконец кто-нибудь, что же случилось с этой Ядиной черепахой? — домогалась Тереса, отмахиваясь от Люцины, которая ей что-то кричала об очках. — Ничего с твоими очками не сделается, если выдержали до сих пор! Оставь их в покое! — Да как же я их оставлю, если перекатываются под ногами и мешают вести машину! — Черепах вовсе не было в кадрах, тьфу, я хотела сказать, кота не было под ногами, тьфу, я не то хотела сказать, все перепуталось… — Перестань плеваться, ещё наплюёшь мне в сумку! Отделавшись наконец от грузовиков и велосипедистов, я смогла достать из-под ног очки Люцины и рассказать о посторонних лицах, интересующихся плёнкой тёти Яди. Все замолчали, подумали и принялись высказывать разные соображения. Соображения в основном касались того, что могло оказаться в кадрах на фотоплёнке. Тётя Ядя клялась всеми святыми, что на первых четырех кадрах фигурирует белый пушистый кот соседей поразительной красоты, на голубом фоне. Она, тётя Ядя, специально подложила под кота свой голубой халат, чтобы добиться нужного цветового эффекта. И она, тётя Ядя, клянётся — ни в коте, ни в халате не было ничего такого, что могло бы заинтересовать посторонних лиц. А на всех остальных кадрах плёнки, как уже известно, сняты мы в разные моменты нашей поездки. В заключение тётя Ядя призналась, что теперь будет бояться ходить с сумкой, вдруг её кто вырвет вместе с плёнкой. — Так не носи её в сумке, кто тебе велит? — А ещё лучше — вообще не ходи с сумкой, тебе же будет спокойнее. Люцина внесла предложение: — С плёнкой надо кончать. Или сразу выбросим её за окно, или припрячем как следует. Разгорелась дискуссия о том, как понимать выражение «как следует». В ходе дискуссии мамуля достала из своей неприкосновенной сумки флакон с таблетками в картонной упаковке, вытащила флакон, а картонку отдала тёте Яде. Та вложила в неё драгоценную фотоплёнку, картонку сунула в конверт, а конверт упрятала в карман на дверце автомашины. — Тут она будет в безопасности, — заверила я тётю Ядю и, как честный человек, добавила: — Если не случится какого-нибудь исключительного потопа. А если начнётся потоп, придётся её оттуда вынуть, потому как дверца немного протекает. Отдадим плёнку проявить там, где останемся подольше. Промелькнула мимо надпись: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СВЕБОДЗИЦЕ. Перестроившись в правый ряд, я резко сбросила скорость и попросила: — Пусть кто-нибудь уточнит, на какой улице находится нужная нам фабрика с её проходной, будем расспрашивать прохожих. Оказалось — от Пыжиц до Свебодзиц триста девятнадцать километров. Мамуле понадобилось для вычисления этого целых два дня. Из-за Зелена Гуры, которая почему-то жутко мешала. Вообще, надо сказать, мамуля очень любила заниматься автомобильной картой и неплохо в ней разбиралась, только вот с арифметическими расчётами дело обстояло плохо. И ещё с определением направления, в котором следовало ехать, как в данном случае, когда по непонятным причинам на пути всякий раз оказывалась Зелена Гура. Вряд ли можно передать все те муки, которые пришлось мне вынести для того, чтобы за один день отмахать упомянутые триста девятнадцать километров. Дорога проходила по на редкость живописной местности, мимо проносились изумительные уютные городки, густые зеленые леса, роскошные луга с прихотливо извивающимися речками, и мои пассажирки насмерть обиделись на меня за то, что я категорически отказывалась где-либо останавливаться. Не дала я им возможности выйти из машины, размять усталые ноги, вдохнуть бодрящий воздух, насладиться прекрасным видом. А сколько совершенно уникальных объектов для фотографирования навсегда промчалось мимо безутешной тёти Яди! И ни одна из них не в состоянии была понять взаимосвязи времени и пространства. Когда же они в четыре голоса принялись проклинать меня на чем свет стоит, пришлось капитулировать и сделать несколько остановок, в результате чего к Свебодзицам мы подъехали уже в седьмом часу вечера. А тут ещё мамуля принялась жаловаться на печень. Ещё бы не жаловаться, ведь в последний день нашего пребывания у моря она наелась рыбы про запас. — У тебя была бумажка с записями, — сказала ей Люцина. — Где она? — Как где? Я отдала её Тересе. — Мне?! — возмутилась Тереса. — Ничего подобного! У меня она была с самого начала, а потом я её кому-то передала. — Так где же она может быть? — Посмотри в бардачке, — попросила я мамулю. Естественно, вырванной из блокнота странички с нужной информацией нигде не оказалось. Пропала, как в воду канула, придётся информацию восстанавливать по памяти. Адрес кондитерской фабрики — пустяк, любой ребёнок нам её покажет, а на фабрике нам скажут, где у них комнаты для приезжих, так что нет проблемы. Проблема была в другом — я не помнила фамилии человека, у которого был оставлен для нас ключ от этой комнаты. — Ради бога, поднатужьтесь и вспомните, без фамилии я туда не сунусь! — взмолилась я, останавливая машину наконец у проходной кондитерской фабрики на улице Партизан. — Сейчас без десяти семь, нам: велено успеть до девятнадцати, это я запомнила, сторож в проходной сидит, а ещё там должен сидеть и ждать нас человек с ключом. Как его фамилия? Вроде от какого-то насекомого, но вот какого — убейте меня, не помню! — Какое-то неприятное насекомое, — неуверенно подсказала тётя Ядя, — кусачее какое-то… Может, клоп? — Или комар? — выдвинула предположение Тереса. — Что не таракан — это я твёрдо знаю, — уверенно заявила Люцина. — Может, пруссак? Пан Пруссак? Нет, никакие нервы не выдержат с этой компанией! — Остановитесь на чем-нибудь одном, — рассердилась я. — Не могу же я перечислять сторожу всю эту гадость! И побыстрее думайте! Тереса поднапряглась и выдала новое предположение: — Вроде бы это было как-то ласкательно. — Вошка? — немедленно откликнулась мамуля. — Ну, знаете! — возмутилась я. — Если его зовут пан Комарик, а я буду спрашивать о пани Вошке… Лучше мне туда вообще не соваться! Фиг мы тогда ключ получим! Ещё в суд на меня подадут за оскорбление человеческогодостоинства. — А ты постарайся спрашивать без свидетелей, — посоветовала Люцина. Нет, с ними каши не сваришь! Похоже, остаток дней своих мы проведём на улице Партизан в Свебодзицах у проходной кондитерской фабрики. На моё предложение отправиться кому-нибудь вместо меня ни одна не согласилась. Оно и попятно — кому охота рисковать, пытаясь установить отношения с лицом неопределённого пола и сомнительной насекомой фамилией! Время шло, не принося новых творческих идей. Правда, Люцина настаивала, что насекомое начинается с шипящей буквы, но все дружно отвергли как шмеля, так и жужелицу, главным образом потому, что от них было трудно образовать уменьшительное. Положение становилось угрожающе безвыходным. И тут из дверей проходной вышел мужчина. Какое-то время он нерешительно разглядывал нас, а потом направился к нашей машине. Подойдя, он вежливо спросил: — Простите пожалуйста, вы не те ли пани, которых я жду? Вижу — на машине варшавский номер, а как раз Варшава заказывала у нас комнату для приезжих… Ещё немного — вежливый пан был бы задушен в горячих объятиях пяти баб, по огромным усилием воли мы себя сдержали. Какой чудесный человек, какой вежливый! Он видел — мы ему жутко обрадовались, но и сам, похоже, обрадовался не меньше, должно быть, надоело торчать с ключом в проходной. — Разрешите представиться, моя фамилия Блошка, очень приятно, очень приятно! Вот ваш ключ, а как же, я ведь обещал передать лично вам, не хотелось оставлять у сторожа. Припозднились вы, к сожалению, уже стемнело, но я постараюсь получше объяснить, как найти дом… И он подробно объяснил, и мы, с трудом оторвавшись от этого восхитительного человека, двинулись на поиски ночлега. И сразу заблудились, потому что там, куда, следуя указаниям пана Блошки, следовало свернуть, была улица с односторонним движением, противоположным. Я попробовала въехать в неё с нужной стороны, сделав круг — и не смогла. Сделала ещё круг — и опять не туда попала. Наверное, лучше проехать по злополучной улице задом? Надо было с самого начала, теперь вот как её найти? Ага, вот, кажется, нашли. В соответствии с полученными указаниями, на этой улице следовало доехать до большого разбитого дорожного зеркала и от него повернуть влево. Я так и сделала. И поехала, и поехала… Ехала до тех пор, пока не кончился город. Пришлось возвращаться к исходному пункту. Печень мамули все сильнее давала о себе знать. — У зеркала влево, у зеркала влево, — как попугай повторяла Люцина усталым голосом. — Я хорошо запомнила — у зеркала влево… — Так мы там только что были! — Может, не заметили какого поворота? Пришлось повторить всю трассу о начала в поисках других возможностей. Вот и зеркало. Стало уже совсем темно. — Он что-то говорил о парке, — вспомнила вдруг Тереса. — Вот там виднеются какие-то деревья. — Так ведь деревья направо, — возразила Люцина. — Но для того, чтобы туда въехать, сначала надо свернуть влево. Не знаю, разрешается ли у вас ездить по паркам, но в другую сторону мы уже пробовали… Я въехала в какую-то аллею, по одну сторону которой тянулся ряд деревьев, а по другую — забор. На заборе висела табличка с надписью: ул. Берёзовая. — Вот она! — обрадовалась Тереса. — Та самая улица, которую мы ищем. А я всю дорогу пыталась вспомнить — сирень не сирень, акация не акация… — Если это улица, то я — шах персидский, — с сомнением произнесла я, пытаясь в темноте объезжать глубокие рытвины и кучи мусора, то и дело появляющиеся перед машиной в свете фар. В конце улицы виднелось какое-то тёмное полуразрушенное здание, а в глубине парка сквозь деревья сверкали огни в окнах какого-то дома. Неизвестно было, как туда проехать, и мы с Люциной решили пройти пешком. Дошли, и оказалось, в доме помещается библиотека, клуб, общежитие рабочих и кафе, закрытое на ремонт. Никаких комнат для приезжих в нем не было. На все вопросы о вышеупомянутых комнатах аборигены ясно и недвусмысленно показывали на тёмное полуразрушенное здание. — Комнаты для приезжих кондитерской фабрики? — переспросила библиотекарша. — Тогда вон в тех развалинах. Кажется, на третьем этаже, потому что на втором там кто-то живёт. Туда можно проехать на машине, только надо объехать кругом. — Ты им веришь? — спросила Люцина, когда мы возвращались по тёмному парку к машине, то и дело спотыкаясь о корни деревьев. — Разве можно жить в развалинах? С другой стороны, не могут же они все нас обманывать. И твоя мать долго не выдержит со своей печенью, надо поскорей уложить её в постель. Может, сразу поехать поискать гостиницу? Вот только сомневаюсь, что в ней есть свободные места. — Знаешь, давай все-таки сначала осмотрим эти развалины, слышала — там люди живут. Я попробую подъехать с другой стороны. Подъехав с другой стороны к развалинам, мрачно чернеющим на фоне неба, я и в самом деле обнаружила то, что с большой натяжкой можно было назвать двором. С двух сторон его окружали низкие постройки, которые похожи были на обвалившиеся сараи и конюшни, с третьей возвышалась мощная башня, изрядно надкусанная зубом времени. — Похоже на замок, — сказала Тереса, прерывая наше затянувшееся молчание. — И что тебя не устраивает? — не замедлила вцепиться в сестру Люцина. — Будешь жить в замке, не всем это удаётся. Я вслух раздумывала: — Интересно, как туда забираются жильцы? Никакого входа не видно. Не по стене же влезают? Темень вокруг стояла кромешная, фары выхватывали из темноты то фрагменты осыпавшихся крепостных степ, то кучи битого камня и мусора. В углу, где конюшня примыкала к башне, возвышалась какая-то хорошо утоптанная насыпь, должно быть на месте бывшей лестницы. Если не слишком придираться, можно было принять её за лестницу, да вот только отсутствие дверей мешало… Чёрное отверстие над насыпью было забито досками. — Сделайте же что-нибудь! — простонала мамуля. — Не могу больше, мне обязательно надо лечь. Дискуссию на тему о возможности разместиться в гостинице погасил в зародыше жалобный стон мамули. Её печень разошлась не на шутку, следовало принимать меры немедленно. Я вышла из машины и, подойдя к насыпи, убедилась, что там действительно некогда была лестница. Попробовала заглянуть за доски, которыми было забито отверстие, и даже сделала попытку посветить фонариком внутрь. Под напором тела доски подались, и я чуть не влетела головой вперёд на лестничную клетку. Это и в самом деле была лестничная клетка — передо мной уходили куда-то вверх ветхие деревянные ступени винтовой лестницы. — Эй! — оживилась я, подзывая свою команду. — Все сюда! Есть лестница! — И ты не боишься подыматься по такой? — засомневалась Тереса. — Того и гляди под ногами рухнет! И все-таки осторожно двинулась следом за мной. Люцина вернулась к машине за сумкой, заявив: — Если я уж как-нибудь и взберусь по этой лестнице наверх, то обратно за сумкой, в темноте, мне ни в жизнь не спуститься. Подождите меня! И вот мы втроём стали подниматься по лестнице. Шли и шли, шли и шли, а конца этому не было видно. Тот, кто поднимался по винтовой лестнице, знает, какое это утомительное и бесконечное занятие. Правда, в данном случае ступеньки были довольно широкие, зато перил не было вовсе. Наконец лестница вывела нас на какую-то площадку. — Интересно, это уже третий этаж или ещё только второй? — тяжело дыша поинтересовалась Тереса. Я осветила фонариком единственную дверь на площадке. Кнопками к ней была пришпилена самодельная, написанная от руки визитная карточка с фамилиями жильцов. — «КОРОЛЬ», — громко и изумлённо прочла Люцина. — Какой король?! — «КОРОЛЬ ЗИГМУНТ», «КОРОЛЬ ВЛАДИСЛАВ», «КОРОЛЬ СТЕФАН», — продолжала читать Люцина, все более изумляясь. — Три короля! Слышите, чтоб мне лопнуть, здесь живут короли! — Интересно, где же жить королям, если не в старинном замке? — удивилась в свою очередь Тереса. — Надеюсь, короли здешние, не приезжие, не нашу комнату заняли. Так это уже третий этаж или ещё дальше карабкаться? — Карабкайся дальше, — обрадовала я её. — Люцина, надеюсь, ключ ты захватила? Оставив королей в покое, Люцина спешно принялась шарить в карманах и вроде бы нащупала ключ. На следующей площадке винтовая лестница закончилась. Выше вела только обычная стремянка, верхний конец которой терялся во мраке. Осветив выходящую на площадку дверь, я заметила около неё выключатель и нажала на него. Вспыхнул слабый свет маленькой запылённой лампочки. Люцина извлекла из кармана ключ. — Ну, рискнём! — сказала она дрожащим голосом. — Если не подходит… Ключ подошёл, хотя и поворачивался в обратную сторону. Дверь легко отперлась. Толкнув её, мы вошли, зажгли свет — выключатель находился у двери в положенном месте — и буквально остолбенели. Комната… пардон, какая там комната! Апартаменты для приезжих кондитерской фабрики в Свебодзицах превосходили самые смелые мечты. Ковры, телевизор, цветы в хрустальных вазах, блестящий паркет, постели, застеленные белоснежным бельём, кухня, в ней сверкающий буфет полированного красного дерева, заполненный всевозможной посудой, электроплита, туалет, ванная размером с плавательный бассейн, с зеркалом в полстены, с ума сойти! Не веря своим глазам разглядывали мы всю эту роскошь. Впечатление усиливалось контрастом с жалким окружением. — А ну быстренько беги за матерью! — распорядилась воспрянувшая духом Люцина. — Я пока поставлю чайник. Тереса все ещё не могла прийти в себя. Недоверчиво оглядываясь, она бормотала: — Как тут чисто! Ни пылинки! Свежее бельё! И, спохватившись, бросилась следом за мной: — Погоди! Без меня вам не справиться! Мамуля с тётей Ядей уже беспокоились о нас. Помогая им выбраться из машины, я кратко информировала: — Здесь любят контрасты. Мамуля, оставь на месте свою торбу, самой бы тебе добраться! Я принесу, не беспокойся. Здесь живёт король. — Какой король? — встревожилась тётя Ядя. — Да не один король, а целых три! — таинственно добавила Тереса. — Король Зигмунт, король Владислав и король Стефан. Баторий наверное, больше королей Стефанов я не знаю. — Я чуть жива, а вы себе шуточки шутите! — обиделась мамуля, восприняв королей как личное оскорбление, не понимая и не разделяя нашей весёлости. — Да никакие это не шуточки, сама увидишь. Подождите меня минутку, я только поставлю машину немного подальше, там утром должна быть тень. Постаравшись сориентироваться, где север, где юг, я переставила машину туда, где, по моим представлениям, ей не грозят утренние солнечные лучи, прихватила сумки, и мы вскарабкались наверх. Оставленная на хозяйстве Люцина — из-за сильных головокружений она боялась лишний раз спускаться с лестницы — уже приготовила старшей сестре горячий чай и постель. Мамуля с наслаждением улеглась. Мы по очереди вымылись и принялись не торопясь ужинать, отдыхая после переполненного эмоциями дня. Мамуля задремала, поэтому мы разговаривали вполголоса, чтобы не беспокоить её. Люцина извлекла купленную вчера рыбу и стала её подозрительно обнюхивать. Тётя Ядя заботливым шёпотом предостерегла: — Вряд ли она выдержала целый день в машине. По такой жаре! — Сама боюсь, что не выдержала, — грустно шепнула в ответ Люцина, обожавшая рыбу. — Пусть ещё Тереса понюхает. Тереса в это время хлопотала на кухне. Люцина поднялась со стула, намереваясь пойти к ней, но она сама вдруг выглянула из кухни, делая руками какие-то непонятные знаки. Вроде бы звала нас и велела соблюдать тишину. Заинтригованные, мы на цыпочках бросились к ней. За дверью, на лестничной площадке, кто-то был. Явственно слышалось поскрипывание досок и осторожные, крадущиеся шаги. Кто-то подошёл к двери и застыл, прислушиваясь. Мы тоже застыли. Холодный ужас проник в сердце. Мелькнула было утешительная мысль, что это привидение — замок старый, вполне возможно, вот было бы интересно! Но я тут же сообразила, что для привидений слишком ранний час, они ведь появляются не ранее полуночи. Люцина первая сообразила, как следует себя вести. Указав пальцев на лампочку под потолком, она жестом показала на потолок за дверью и сделала вопросительное выражение лица. Мы покачали головами: никто не помнил, выключили ли мы свет на лестничной площадке. Тогда я показала пальцем на ключ, торчащий в замке, жестом допытываясь, заперли мы дверь за собой или нет. Мнения разделились. Тогда с помощью выразительной пантомимы я предложила стремительно распахнуть дверь и всем дружно ринуться на злоумышленника — а мы почему-то не сомневались, что за дверью находится злоумышленник. На сей раз ответ был однозначно дружный — «ни в коем случае!» Так мы стояли, ничего не предпринимая, и слушали. А за дверью продолжали раздаваться подозрительные, непонятные, наводящие ужас звуки — кто-то там осторожно передвигался. Возможно, я бы и рискнула одна сунуться за дверь, чтобы посмотреть, что же там происходит, но меня удержали соображения деликатности: а ну как это один из королей поднялся наверх по своим королевским делам? Неожиданно выскакивать и пугать монарха казалось мне неделикатным. Люцину, похоже, такие соображения не останавливали. Осторожно подкравшись к двери, она резким движением повернула ключ и рванула дверь на себя. Дверь не шелохнулась, зато тот, за дверью, в панике с грохотом скатился по лестнице. Проклятый ключ! Ведь он закрывает в другую сторону! Пришлось, уже не соблюдая тишины, повернуть ключ в нужную сторону. Распахнув дверь, мы вывалились на площадку. Лампочка на ней горела, на площадке уже не было никого, но кто-то нёсся вниз по лестнице, уже не стараясь соблюдать тишину. Мы сгоряча бросились было за ним, но тут снизу донёсся грохот, треск и вскрик. Судя по звукам, злоумышленник свалился с лестницы, причём не меньше чем с десятка ступеней. Это придало нам мужества — каким бы крепким ни был злоумышленник, падение должно было нанести ущерб его кондиции. Приободрённые такими мыслями, Тереса с тётей Ядей опять устремились вниз, я же на минуту задержалась — забежала за электрическим фонариком. Догнала я их легко, поскольку внизу было темно, как в могиле, и им пришлось притормозить. Там слышалась какая-то возня, стоны — слава богу, злоумышленник жив, можно не опасаться, что натолкнёмся на окровавленный труп. Держась за стены и нащупывая ступеньки, — света от фонарика было что кот наплакал — мы гуськом спускались вниз. Королей, по всей видимости, не было дома: невозможно было не выскочить на шум, от которого тряслась башня и отчаянно скрипела лестница. Невезучий злоумышленник, видимо, нашёл в себе силы оправиться после падения, потому что, одолевая последний виток лестницы, я заметила, как передо мной что-то мигнуло и открылась дощатая дверь. Сделав последнее усилие, я успела заметить чей-то силуэт на фоне неба, но фонариком осветить его не успела. Силуэт метнулся в сторону и умчался в темноту. Набежавшая тётя Ядя со сдавленным криком упёрлась мне в спину, поспешавшая за ней Тереса угодила, кажется, на поломанную ступеньку, потому что не удержалась и слетела, с ужасным стоном навалившись на тётю Ядю. Ногу вывихнула? Или, не дай бог, сломала позвоночник? — Мои зубы! — громко стонала Тереса. — Господи боже мой, челюсть вылетела! Успокоившись, что с ногами и позвоночником все в порядке, а зубы могут и подождать, я выскочила из башни и услышала шум запускаемого двигателя автомашины. При мысли, что уводят мою, я, не раздумывая, бросила на произвол судьбы Тересу с её зубами и тётю Ядю и помчалась к оставленной машине. Она стояла себе спокойно, значит, злоумышленник уехал на своей. Тересу я застала вне себя от горя, тётя Ядя не помнила себя от сочувствия к ней. Первая была в ярости, вторая чуть не плакала. — Перестаньте паниковать! — попыталась я их успокоить. — Если челюсть и вылетела, никуда не делась. Сейчас мы её найдём! — Хороша! — шепелявила Тереса. — Оставила нас здесь одних, в темноте! А подо мной ступенька обломилась! И локоть я ударила! И зубы вылетели! Тётя Ядя тоже пыталась её успокоить: — Ты, главное, не вертись, не шуруй ногами! Может, твоя челюсть где-то тут, а ты на неё наступишь. Сейчас Иоанна посветит и мы её поищем. Ты помнишь, в каком направлении она вылетела? — Как я могу помнить? — капризничала Тереса. — Вылетела в темноте, она у меня не светится в потёмках! Сверху доносились какие-то непонятные звуки — свист, сопение, топот. Я подумала — Люцина пытается спуститься за нами, а ведь ей всегда становится плохо, когда приходится спускаться с высоты. Впрочем, о Люцине думать было некогда, надо было разобраться с этими. Спячу я со своими бабами! В темноте, несколько рассеянной слабым светом фонарика, мы ощупывали каждый сантиметр ступенек в нижней части лестницы и кучу мусора у её подножия. Там было много всего: тряпьё, отслужившие своей век предметы кухонной утвари, разбитое стекло, кости, остатки изношенной обуви. Но зубов не было. Тереса впала в отчаяние. — Посвети повыше, — посоветовала тётя Ядя, расстроенная не меньше подруги. — Тереса была вон там, когда вскрикнула. Может, они не упали в самый низ? Я послушно посветила, и первое, что увидела, был миниатюрный кошелёк в форме подковки. — Послушайте, — взволнованно произнесла я, — это потерял злоумышленник! Когда слетел с лестницы. Смотрите, совсем незапыленный кошелёк! — Оставь в покое чужие кошельки! — свирепствовала Тереса. — Зачем мне чужие кошельки? Мне нужны мои зубы! — Вот они! — радостно вскричала тётя Ядя. — Посвети выше! Я посветила. Тересины зубы лежали на две ступеньки выше кошелька. Как тигрица, бросилась на них Тереса, не помня себя от радости. Я внимательно изучила ступеньки в этом месте и пришла к заключению: — И ты, и он слетели с одной ступеньки. Глядите, вот сломанная ступенька. Только он попал на неё с разбегу, поэтому и свалился, а ты пробиралась осторожно. Но предметы вы оба теряли в одном и том же месте. — Никаких предметов я не теряла, только собственные зубы! — обиженно прошамкала Тереса и, прижимая к груди драгоценную находку, стала осторожно подниматься по лестнице. Люцина ждала нас на верхней площадке лестницы, живая и здоровая. Даже слишком, потому что набросилась на нас с излишней энергией: — Что вы там столько времени делали? Я тут с ума схожу от беспокойства! Зову — не отвечаете, пробовала свистеть, но не получилось. А сойти не могу. Думала, вас там всех поубивали! — А мы не слышали, что ты нас зовёшь! — удивилась тётя Ядя. — Так я же старалась кричать на всякий случай шёпотом! — Чтобы это было в последний раз! — отчитала я тётку. — Кричи, как люди! От твоего шёпота мне чуть плохо не стало, думала, тут тебя душат! Или ты тоже свалилась с лестницы и испускаешь предсмертные хрипы. У нас трофей. — Что у вас?! — Трофей. — Два трофея, — поправила дотошная бухгалтерша тётя Ядя.. — Зубы Тересы, потерянные и вновь найденные, можно тоже считать трофеем. Люцина опять забеспокоилась: — Вы с ним дрались? Он вас стукнул по голове? Мы рассказали о случившемся, и Люцина успокоилась, — с нашими головами все в порядке. Тереса тщательно вымыла свою челюсть и вставила на место. Мамуля проснулась и заявила, что чувствует себя значительно лучше. Её печень, наверное, вполне устраивали комфортабельные условия королевской башни. Теперь можно было приступить к осмотру нашего трофея. — Вот эту подковку потерял наш злоумышленник, — начала я, но меня тут же перебили. — Почему ты говоришь — «злоумышленник»? — спросила Люцина. — Ты уверена, что это был мужчина? — Сзади был похож на мужчину, — не очень уверенно ответила я. — Брюки вроде мужские. — Я тоже думаю, что мужчина, — поддержала меня тётя Ядя. — И убегал больно шустро. Надо было бы погнаться за ним, да я засомневалась… — И правильно сделала, ведь он сбежал на машине. Вы обратили внимание — какие-то люди преследуют нас с самого начала. На машине. Я сама не придала особого значения высказанному мною замечанию, зато Тереса приняла его близко к сердцу и тут же начала высказывать самые мрачные предположения. Сводились они к следующему: итальянская мафия каким-то образом прознала, что мы раскрыли их махинации с кольцом, и теперь пытается уничтожить следы преступления, а заодно и её, Тересу. А может, и нас всех! — Тогда им придётся ещё кое-кого уничтожить — сотрудников фирмы «Орно», например, и Марека. Слишком много работы, — скептически заметила я. — К тому же, если уж у них так хорошо поставлена разведка, они должны знать, что ты не вынашиваешь планов затаскать их по судам. — Покажи наконец свой трофей! — потребовала Тереса. — Может, он нам что-нибудь прояснит. Начитанная тётя Ядя предупредила: — Осторожно, не сотри отпечатки пальцев. Я попросила её не учить меня — в конце концов, ведь я не только читаю детективы, но и сама их пишу! Однако осторожность соблюла. В кошельке обнаружилось шесть монет по одному злотому и сложенный кусок бумажной салфетки. Мы его осторожно развернули и разложили на столе. Это оказалась сделанная от руки шариковой ручкой какая-то карта. — Остров сокровищ! — обрадовалась воспитанная на детективах тётя Ядя. — Смотрите, даже крестик стоит! — Крестик-то есть, вот только острова не вижу. Скорей всего, это все-таки материк, — критически заметила я, изучая карту. — По-моему, это фрагмент штабной карты, перерисованный кем-то от руки. Понятия не имею, что за местность. — Штабной?! — Ну, просто топографической, крупного масштаба. — На ней что-то написано, — сказала Люцина. — Без очков не могу прочитать. Кто может? У тёти Яди очки оказались под рукой. — Воля, — громко прочитала она. — Потом большая буква «Т» и ещё «К». А рядом написано «пр». — И не можете понять, где это? — упрекнула нас мамуля все ещё болезненным голосом. — Там же ясно написано — «Воля». Чего ещё надо? — И в самом деле! — ехидно подхватила Люцина. — Что нам ещё надо? Ведь в Польше этих… Воль или Волей? — пруд пруди! — Но ведь там ещё написано «пр», — настаивала мамуля, которая явно чувствовала себя лучше, коль скоро проявляла такой живой интерес к топографическим изысканиям. Третья сестра не замедлила отреагировать: — Ещё бы! Достаточно крикнуть «прр», и Воля сама остановится у нас перед носом! — Может, попробуешь сопоставить со своей автомобильной картой? — предложила тётя Ядя. — Найдём там на местности Волю, где рядом окажется что-то, начинающееся на «Т» и на «К», Я с сомнением покачала головой: — Моя автомобильная карта другого масштаба, на ней может не оказаться таких объектов. Тут явно самые что ни на есть просёлочные дороги, вот эта и эта. — А эта? — Это шоссе, ты права, но неизвестно какое. А вот этих боковых дорог на моей карте не найдёшь. И вот этого памятника старины тоже. — А можно узнать, что мы вообще должны искать? — недовольно поинтересовалась Тереса. — Не знаю, — ответила я. — Но вот если найдём, возможно, узнаем, кто нас преследует и почему, но я вовсе не уверена, что нам так уж это нужно. В конце концов, шесть злотых — не такая сумма, которую во что бы то ни стало необходимо вернуть потерявшему. Добрая тётя Ядя вздохнула: — Может, бедный человек собирал для того, чтобы позвонить. Люцина, естественно, не пропустила мимо ушей моего замечания: — Где ты тут видишь памятник старины? Я ткнула вилкой в нужное место на карте. — Вот тут, где размазано. На штабных картах, как правило, такие вещи обозначены особым образом. А этот, который перерисовывал, не сумел как следует передать значок с карты. Там таким знаком обозначают старинные здания или просто развалины, кладбища и все такое прочее… Тётя Ядя немедленно высказала предположение — сокровище спрятано в развалинах, и очень огорчилась, что мы не знаем, где искать. Мамуля предложила осматривать все попадавшиеся по дороге кладбища и часовни, а также отдельно стоящие старинные склепы. Я огрызалась: зачем ездить и искать, руины вот они, можно сказать, под рукой, да? и сокровища уже найдены, если вспомнить шесть злотых… Люцина поддержала меня: — Завтра, при свете дня, надо хорошенько все осмотреть, может, он ещё что потерял… Ты что? Последний вопрос относился к Тересе, которая внезапно потеряла интерес к семейной дискуссии, встала с места и принялась расхаживать по комнате. Она явно что-то искала — заглядывала под шкафы и стулья, в чемоданы и кастрюли, принюхиваясь при этом. — Сокровища ищет, — предположила мамуля. — Тереса, у нас сокровища прячут на чердаках, в подвалах… — Что это так воняет? — раздражённо прервала её Тереса. — Сначала ничего не воняло, а теперь все сильнее и сильнее. Может, вы знаете? — Боюсь, это моя рыба, — сокрушённо призналась Люцина. — Я ещё собиралась дать тебе понюхать, поскольку она вызывала сомнения… — Какие там сомнения?! Совсем ума лишилась? И чтобы я такое ещё специально нюхала?! Тоже моей смерти ищешь?! Люцине страшно не хотелось расставаться с рыбой, она никак не могла собраться с духом. Тереса кричала, что провонявшая копчёная рыба — самая страшная отрава, но Люцина все колебалась. Потеряв терпение, Тереса схватила злополучную рыбу и вместе с бумагой вышвырнула её в окно. — Как ты себя ведёшь? — одёрнула её старшая сестра. — Кто тебя воспитывал? Выбрасывать мусор в окно? Да ещё во двор замка! Тереса совсем разбушевалась: — Рыбой больше, рыбой меньше — этому двору уже ничто не поможет! Не желаю больше слышать ни о каких бандитах и сокровищах! Уберите со стола этот остров… тьфу! эту карту! Глядите, они и лупу вытащили! А ну, по постелям! Гашу свет! Рыбу я обнаружила утром на крыше своей машины. Солнышко её пригрело, подсушило, она приклеилась намертво и развонялась по-страшному. Половину мне удалось оторвать вместе с бумагой, вторая половина осталась. Не было под рукой воды, остальное смою где-нибудь по дороге, решила я, удивляясь одновременно тому, как вчера вечером просчиталась со сторонами света. Была уверена, что ставлю машину на том месте, где с утра будет тень, и надо же… Следуя совету Люцины, перед отъездом из замка мы внимательно осмотрели местность и у подножия лестницы нашли ещё сокровища — двадцать пять американских центов одной монетой, что вызвало новую лавину предположений и инсинуаций. Тереса отстаивала мафию: найденная валюта вроде бы подтверждала её версию. Тётя Ядя пыталась утешить подругу, не отрицая, правда, что её и в самом деле кто-то преследует, начиная с момента прилёта на родину, но объясняя это романтическими мотивами. Почему, в самом деле, один из пассажиров канадской авиакомпании не мог до смерти влюбиться в нёс с первого взгляда и вот теперь следует за ней по пятам, желая познакомиться и из робости не решаясь? Люцина немедленно подхватила свежую идею — разумеется, так оно и есть! Поклонник пытается завоевать благосклонность любимой, подбрасывая ей подарки, правда по мелочи: то шесть злотых, то двадцать пять центов. Но это лишь начало, того и гляди, найдём на своём пути кольцо с бриллиантом, не прозевать бы только. Учитывая такую возможность, мамуля предложила дальнейший путь проделать пешком, внимательно глядя себе под ноги и тщательно обыскивая придорожные канавы. Подковку со злотыми и таинственной картой я спрятала, соблюдая все правила, детективов: осторожно завернув в свой единственный носовой платок, сунула её в карман на дверце машины, рядом с драгоценной фотоплёнкой. И подумала — если так и дальше пойдёт дело, по возвращении в Варшаву этот карман будет битком набит таинственными предметами.* * *
В Чешине нас ждали отец и Лилька, моя кузина. В своё время мы с ней были единственными детьми среди наших многочисленных взрослых родственников. Хотя мы с ней одного возраста, она приходилась мне тёткой. Кузиной я называю её просто для благозвучия. Получилось же так потому, что у моей светлой памяти прабабки детей было четырнадцать штук, и она их очень не любила. Выжило из них девять, хотя это вовсе не означает, что прабабка втайне избавлялась от потомства. Так уж получилось. Естественно, что эти девятеро были самого разного возраста. Разница в возрасте была столь значительна, что младшая сестра моей бабки родила Лильку как раз тогда, когда мамуля родила меня. Значит, Лилька приходилась мамуле двоюродной сестрой, а мне, соответственно, двоюродной тёткой. Ей очень понравилось быть бабушкой для моих детей, тем более что стала она ею в возрасте восемнадцати лет. — Рада видеть вас сразу всех! — обнимаясь и целуясь с нами, сказала Лилька. — Сначала я хотела отправить Збышека к матери, но Янек сказал, что обеспечил вам комнату для приезжих в «Ользе». Если двое из вас пойдут в «Ользу», остальные свободно разместятся вместе с нами. На всякий случай мы запасли для вас очень удобные раскладушки. В «Ользу» решили командировать Тересу и меня. И не было бы в этом никаких проблем, если бы не осложнения с нашими вещами. Наше путешествие длилось уже почти две недели, и вещи всех пассажиров так перемешались, что невозможно было с ходу понять, где чьи. Трижды пришлось мне и Лильке — каждой на своей машине — ездить туда и обратно, привозя необходимые предметы одежды и туалета, пока все не уладилось, да и то не сказать чтобы совсем: у Тересы оказалась ночная рубашка Люцины и полотенце тёти Яди, а в «фиате» вместе с Лилькой уехали мои тапки и зубная паста. Получила я их только на следующее утро. За завтраком выяснились две страшные вещи. Одна из них была связана с тётей Ядей, вторая с отцом. Тётя Ядя элементарно перепутала дни. Она была твёрдо уверена, что сегодня — это вчера, и в Варшаву собиралась возвратиться только завтра. А тут вдруг оказалось, что вчера было вчера, и в Варшаве ей надо быть не завтра, а сегодня, и не столько из-за того, что закончился её отпуск — у неё ещё оставалось несколько отгулов, сколько из-за соседей, которые, уезжая в Румынию, оставляли у неё ключи от квартиры. А сегодня они возвращаются и, может быть, уже сидят на лестнице перед запертой дверью своей квартиры, ломая голову, что такое с ней, тётей Ядей, случилось. Зная соседей, она, тётя Ядя, не сомневается — долго они ждать не будут, наверняка поспешат сообщить в милицию, что с их соседкой случилось несчастье, ведь только смерть заставит её нарушить данное слово. А с отцом дело обстояло так: комнату для нас в Нисе он заказал не на завтра, а уже на сегодня. Вот так и получилось, что из наших планов денёк отдохнуть у Лильки ничего не вышло. Столпотворение, начавшееся в дотоле спокойной квартире Лильки, трудно описать. Впрочем, нет худа без добра, обстоятельства вынудили свести столпотворение к минимуму. Поезд в Варшаву отправлялся через двадцать минут. В последний момент мне удалось втолкнуть в него тётю Ядю, которая уехала без своего халата, без зонтика, без билета и без денег. Впрочем, огорчалась она не из-за этого. — Мои сниииимки! — отчаянно кричала она, продравшись к окну по головам пассажиров. — Я забыла пленкуууу! Мои сниииииимкиииии! Я мчалась за двинувшимся поездом, чтобы она могла услышать меня и орала не своим голосом: — Не волнуйся! Ничего с ней не сделается! Вернём тебе в Варшаве! Кажется, до тёти Яди дошло, она перестала издавать отчаянные «иииии» и «уууууу» и понимающе кивнула головой, а потом помахала мне рукой. Я оставила поезд в покос и вернулась в Лилькину квартиру, где ещё бушевало эхо скандала из-за Нисы. Выяснилось — напрасно мы ругали отца, он просто вынужден был заказать комнату на сегодня, ибо на последующие дни её уже забронировали для каких-то иностранцев. А нам надо обязательно приехать в Нису сегодня, если не приедем — они подумают, что нам комната вообще не нужна, и завтра будет негде переночевать. — А зачем ты заказывал на две ночи? — ярилась мамуля. — Что там такого в этой Нисе, чтобы провести в ней целых два дня? — Сахарное печенье, — не расслышав, ответил отец. — А главное, пряники. — И так тебе этих пряников захотелось?! — У них новое оборудование, — соблазнял отец. — Можно осмотреть, очень интересно. Тереса наверняка не видела. — Вот и говори с ним! — в отчаянии сказала мамуля. — У меня уже нервов не хватает. Спросите его кто-нибудь, зачем нам торчать в Нисе два дня. Опять притворяется глухим! — Ну что ты придираешься! — вступилась я за отца. — Не два дня, а две ночи, день как раз получается только один. И мы сами решили так в Варшаве, вспомни! Сама подумай — сегодня мы приедем туда поздно. И что, завтра чуть свет опять ехать? А так в нашем распоряжении окажется весь день, поездим по окрестностям, там чудесные места, очень живописные. Можем сходить и на экскурсию на фабрику, что нам стоит, переночуем, выспимся и спокойно уедем на следующее утро. Будем чувствовать себя как на отдыхе, а не как на пожаре. Папа очень правильно все устроил! Меня отец прекрасно расслышал. — А я что говорю! — с торжеством закричал он. — Я же знал, что делаю! — А я хотела несколько дней провести в Чешине! — не уступала мамуля. — Не переживай! — утешала её Лилька. — Приедете ко мне ещё раз под конец вашего путешествия, тогда останетесь на несколько дней, поживёте подольше. Вам ведь все равно возвращаться в эти края, потому что Тереса обязательно хочет побывать в Ченстохове. Сделаете небольшой крюк. А я возьму неделю отпуска. С помощью Лильки я наконец смыла с машины остатки рыбы, и мы могли отправляться в путь. Как я и предвидела, трассу до Нисы в сто пятьдесят километров мы преодолевали весь день, пользуясь в основном просёлочными дорогами. Заказанные в Нисе апартаменты состояли из двух помещений, к счастью соединённых широкой дверью, так что перемешанные вещи можно было без особого труда сколько угодно переносить из комнаты в комнату. Примыкающий к комнатам санузел был предоставлен в полное наше распоряжение, кроватей и диванов хватило бы и на десять человек, не то что на пятерых. Тереса раскопала своё полотенце и первой отправилась мыться. Отец в укромном уголке возился с удочкой, которую постарался незаметно принести из машины. Хоть он и получил официальное разрешение взять из дому удочку, — но только одну! — на всякий случай старался не попадаться с ней на глаза грозной супруге, по горькому опыту зная, чем это может закончиться. Впрочем, честно говоря, отец сам был виноват, в том, что у мамули выработалось стойкое неприятие его рыболовных принадлежностей. Произошло это много лет назад. Мы втроём возвращались из Чешина в Варшаву, отец, разумеется, с кучей своих удочек, и на вокзале в Варшаве взяли такси. И тут выяснилась страшная вещь: удочки в машину не вмещались. Сначала отец попытался разместить их в длину и чуть не выбил в такси лобовое стекло, тогда засунул их поперёк, выставив концы в оба окошка, и стал цеплять за проезжающие машины. Наконец, в отчаянии запихал их в такси по диагонали и попал мамуле в глаз! Мало того, вытаскивая их из машины перед домом, он удочкой сбил с мамули шляпу! Вне себя мамуля торжественно поклялась немедленно сжечь зловредные удочки, и отец в панике так хорошо их запрятал, что потом долго не мог отыскать. С тех пор ему разрешалось брать с собой в дорогу только одну удочку, да и то складную. Мы не торопясь привели себя в порядок, не торопясь принялись за ужин, состоящий из купленных по дороге продуктов. Сидя за большим столом, мамуля извлекала из своей знаменитой торбы кучу вещей, съедобных и несъедобных. — А это что такое? — удивилась она, вытащив большую льняную тряпку — не то подстилку, не то большое посудное полотенце. — Вроде у меня ничего такого не было. У Лильки прихватили? Поскольку мамуля обращалась ко мне, пришлось отвечать: — А я откуда знаю? Ты сама укладывала свою сумку, я мыла машину. Мамуля, разумеется, тут же нашла виновного. — Это, конечно, Янек. Что за наказание с твоим отцом! Янек, ты зачем забрал Лилькину подстилку? Отец самозабвенно возился в своём углу, не подозревая, что над его головой сгущаются тучи, ничего не слышал и думал только о предстоящем удовольствии. — Папа! — диким голосом заорала я. — Мама спрашивает, зачем ты забрал у Лильки подстилку? — Что? — удивился отец. — Какую подстилку? — Льняную! Пёструю! — Никаких подстилок я не забирал! С какой стати мне отнимать у Лильки подстилку? — Я не знаю — с какой, просто спрашиваю!!! — Что вы тут раскричались? — высунулась Люцина из своей комнаты. — Что за подстилка? — Да вот гляди сама, в моей сумке оказалась чужая подстилка. Откуда она здесь взялась? Может, это ты её свистнула у Лильки? Люцина категорически отвергла гнусные инсинуации. Тут из ванной вернулась Тереса. — Что за крик вы тут подняли? — осуждающе произнесла она. — Воспитанные люди так себя по ночам не ведут. — А ты можешь с отцом разговаривать шёпотом? — обиделась я. — Видишь же, он без очков. — Кто-то из нас двоих спятил. При чем тут очки? Он что, лучше слышит, когда надевает очки? — Конечно, ведь в его очки вставлен аппарат для глухонемых, то есть я хотела сказать — для людей с плохим слухом. В очках отец слышит прекрасно и обижается, что это мы так кричим на него. — Вы и в самом деле кричите. А почему он не носит очки? — Для зрения они ему не очень нужны. Отец их не любит, жалуется, что давят на уши. Мамуля последовательно придерживалась темы: — Тереса, может, ты наконец скажешь, откуда в моей сумке могла появиться эта тряпка? Сама не влезла, а остальных я уже всех опросила. — А что? — удивилась Тереса. — Разве это не твоя подстилка! — Не моя, конечно, я свои вещи знаю. В жизни у меня ничего похожего не было. Мне и в голову бы не пришло приобретать такую безвкусицу в жёлто-зеленые полосы! Ужасное сочетание! Тереса в ужасе схватились за декольте, как делала всегда в минуты крайнего смятения и сильных душевных волнений. — И в самом деле не твоя? — Раз говорю… — Боже милостивый! А я думала — твоя! Честное слово, я была в этом уверена! — Так тебе что-то известно о ней? — Я сама сунула её в твою сумку! Но я слово даю… — Ну ладно, так откуда она у тебя появилась? У Лильки свистнула? На Тересу жалко было смотреть. — Нет, не у Лильки, — сказала она жалобным голосом. — Висела на стуле, мы собирались, ну я и подумала, что это твоя… — Да где висела-то?! — В королевском замке, то есть в их комнате для приезжающих. Но слово даю… — Стащила королевскую подстилку! — обрадовалась Люцина. — Нашего имущества прибыло! Подстилка прекрасного качества, льняная, почти новая! Ещё несколько фабрик — и мы разбогатеем. Мамуля осуждающе глядела на своих легкомысленных младших сестёр. — Ты и в самом деле украла эту тряпку? — прокурорским тоном спросила она младшую. — Выходит, украла, — сокрушённо призналась та. — Что теперь делать? — И тут же спохватилась: — Да что я такое говорю! Ведь не нарочно же, я была уверена — твоя вещь. Мамуля расстроилась. — Езус-Мария, святой Юзеф! Что теперь делать? Хороши, нечего сказать! Нас, как порядочных, пускают в комнаты для приезжих, а мы крадём у них тряпки! Нет, что-то надо обязательно сделать! Янек, ты слышишь, что случилось? Янек!!! Нет, я с ним с ума сойду! Янек, Тереса украла подстилку!!! — А больше ты ничего не украла? — с надеждой поинтересовалась Люцина. — Лучше сразу признавайся, а то угрызения совести замучают! Я подлила масла в огонь. — Подстилка льняная, почти новая. «Покупайте польский лён!» «Польский лён — лучший подарок!» Там у них, за границей, он очень ценится… Тересу, казалось, кондрашка хватит. Отец наконец расслышал, в чем дело, и теперь пытался получить исчерпывающую информацию о злополучной подстилке. Доведённая до белого каления мамуля обозвала его глухим пнём и бесчувственной колодой — почему-то именно такие сравнения из области лесного хозяйства пришли ей в голову. Люцина поощряла Тересу на дальнейшие подвиги, в качестве очередного предлагая массивную бронзовую люстру, под которой мы сидели. Пришлось успокаивать разбушевавшееся семейство. Я привела несколько аргументов: — Во-первых, они могут подумать на тех, кто поселился там после нас. А во-вторых, папа может написать письмо, поблагодарить и сообщить, что по ошибке мы прихватили их подстилку, которую высылаем обратно. Подстилку предварительно выстираем. — Так пусть сейчас же садится и пишет! — потребовала Тереса. — Что за спешка! Здесь её как следует не выстирать, вот видишь, маслом испачкали. Да и к чему такая спешка? Из Варшавы отправим. — А до тех пор меня будут считать воровкой?! — Почему именно тебя? Пусть считают меня. Мне не жалко. — Хорошо тебе говорить, ведь не ты украла! И вообще я не уверена, что лучше отправить из Варшавы. Может, стоит вернуться и потихоньку подбросить на место? — Я бы не советовала, — каким-то зловещим тоном произнесла Люцина. — Может, они уже хватились, знают, что украла ты, ну и близко тебя не подпустят. — Тогда пусть Янек потихоньку подбросит. — Разве такое Янеку можно поручить? Он войдёт с тряпкой как со знаменем и вручит её лично директору. А что он при этом ему объяснит — и представить страшно. В конце концов приняли моё предложение, хотя Тересу мы и не убедили. Первый раз в жизни совершила она кражу, все её существо было потрясено содеянным, как жить дальше с таким пятном на совести, она просто не представляла, и ей очень хотелось немедленно вернуть украденное законному владельцу. Пришлось, однако, подчиниться большинству. Подстилку Тереса затолкала в свою сумку, заявив, что лично её выстирает. Люстру мы оставили на месте…* * *
Остановить машину как раз посередине плотины, по которой шла дорога через Отмуховское озеро, я решительно отказалась, хоть вид отсюда открывался и в самом деле на редкость живописный. Тем не менее входить в конфликт со Службой дорожного движения мне не хотелось. Направлялись мы в Поляницу, где, правда, не было никаких объектов кондитерской промышленности, зато располагался загородный дом одного из знакомых отцу директоров. Семья знакомого директора выехала на отдых в Болгарию, сам директор как проклятый торчал в Клодске, а в домике, в тишине и спокойствии, проживала домработница. Мы уже ломали головы над тем, чем компенсируем ей нарушение спокойствия. — Что это у тебя? — вдруг спросила Тереса, ткнув пальцем в приборную доску. — Радиоприёмник, — за меня ответила мамуля. — Испорченный? — С чего ты взяла? — удивилась я. — Работает нормально. — Тогда почему не включаешь? — Потому что во время езды действует на нервы. — Могла бы хоть изредкавключать. Например, когда новости передают. — А какие новости тебя интересуют? — Ну хотя бы знать, какая погода будет… — Ты хочешь сказать — какая не будет? — поправила сестру Люцина. — В этом тоже есть своя польза, — философски заметила я. — По крайней мере, узнали бы, чего наверняка не будет. Скажут, например: ожидается тихая солнечная погода. И сразу ясно — в путь лучше не трогаться, наверняка будет дождь и сильный холодный ветер. — И у вас всегда говорят наоборот? — заинтересовалась Тереса. — Почти всегда. Изредка ошибаются и попадают рядом. Наши рассказы, похоже, Тересу только ещё больше разохотили, и она попросила: — Включи на минутку. Сейчас двенадцать, послушаем новости. До двенадцати было ещё далеко, часы на приборной доске, как всегда, спешили, но я послушно включила. Не помню уж, на какую волну оно было настроено, но нас оглушила передача для школьников. Я немного убрала звук. Все сидели и слушали совершенно неинтересную передачу, но минут через десять я не выдержала и совсем приглушила её. В голосе моем наверняка звучала претензия, когда я обратилась к Тересе: — Вот видишь, я же говорила. Какие нервы выдержат такое? — А что это было? — поинтересовалась Тереса. — И в самом деле, немного громогласно. — Передача для детей и юношества. Взрослые, услышав её, на стенку лезут, а молодёжь под неё с упоением занимается. И чем громче звук, тем лучше у них идёт домашнее задание. Не понимаю только, зачем передавать её сейчас? Ведь каникулы, домашних заданий никто не делает. Рёв по радио прекратился, я усилила звук. Оказалось, передача для детей и юношества закончилась, начинается концерт по заявкам. Сестры оживились и сразу стали, перебивая одна другую, называть произведения, которые они охотно бы послушали. Молча сидел только отец. Тереса тронула его за плечо: — Янек, тут концерт по заявкам. Ты чего желаешь? Отец очнулся от мыслей, в которые погрузился при виде водной поверхности Отмуховского озера, и не задумываясь ответил: — Рыбу половить. Мне сказали — тут есть ручей, так там даже форель водится! — И зачем ты ему напомнила о рыбе? — напустилась на сестру мамуля. — Не знаете его, что ли? Отправится ловить рыбу и непременно заблудится. — Ведь я же слышал — врач рекомендовал тебе питаться рыбой, — с укором ответил отец. — Ты на диете, правда? Столько воды кругом, не может быть, чтобы мне ничего не попалось. А тебе обязательно надо питаться рыбой! Мамуля принялась ворчать — дескать, она-то уж знает, какой рыбы можно от него ожидать, она знает, что именно ему попадётся, и не очень стеснялась в выражениях. Люцина — редкий случай — в дискуссию не встревала, сидела тихо, как мышь под метлой. До безумия любившая рыбу, она не теряла надежды, что отец все-таки что-нибудь поймает, и не хотела, чтобы ему помешали. Отец опять отключился и целиком погрузился в приятные размышления о будущей рыбной ловле. По лицу было видно — от этого намерения его уже ничто не удержит. Похоже, уединение и спокойствие несколько уже приелись директорской домработнице, потому что встретила она нас с распростёртыми объятиями. В нашем распоряжении оказался весь домик, комнаты для нас уже были приготовлены. Видимо, наш приезд и в самом деле обрадовал истосковавшуюся по людям женщину: она по собственной инициативе приготовила для нас великолепный обед. Правда, это немного нарушило наши планы, пришлось знакомство с окрестностями перенести на следующий день. Решив раз и навсегда удовлетворить потребности Тересы в полевых и сельских дорогах, я выбирала самые что ни на есть просёлочные и немного переборщила. Та, на которой мы тряслись сейчас, вряд ли вообще заслуживает названия дороги, скорее всего, это была туристическая тропа для пеших маршрутов, а может, высохшее русло ручья или ещё что. Во всяком случае, бедная машина с трудом преодолевала выбоины и ухабы. Но вот мы выбрались на возвышенное место, и я вздохнула с облегчением, ибо дальше путь лежал по горизонтальной местности. Правда, вскоре выяснилось, что весь он усеян камнями разных размеров, некоторые из них поросли травой, и сельская дорога ложилась под колёса машины невысокими поперечными волнами. Мы ползли со скоростью в двадцать километров в час. Попробовала было увеличить скорость до тридцати, и сразу шасси отозвалось стоном. А красота вокруг была неописуемая! По обе стороны «дороги» простирались роскошные луга с высокой, свежей травой, в отдалении зеленели леса, посылая нам навстречу своих представителей в виде отдельных деревьев или их живописных групп — и ни одной живой души вокруг! Зато из леса выскочила серна, недовольно посмотрела на нас и не спеша удалилась. Я встревожилась — ох, наверняка нет здесь дорог и придётся возвращаться тем же волнистым путём. Интересно, куда это мы заехали? — Мамуля, посмотри по карте, где мы. — Как это где? — удивилась мамуля. — Ясно — в Столовых горах. Посмотрела в карту и совершенно счастливая подтвердила: — Да, так и есть — Столовые горы. Вот написано. — Хорошо, пусть Столовые, но куда мы едем? — Как куда? — опять удивилась мамуля. — Ты же сама сказала — в Кудову. — Боже милостивый, это я хочу туда приехать, а вот куда заехала? Я совсем не уверена, что эта дорога нас куда-то выведет, да и дорога ли это — тоже не уверена. — Не страшно, здесь расчудесно! — блаженным голосом заявила Тереса. — Остановись на минутку! Давайте выйдем, разомнёмся. Я послушно остановилась, не заглушая мотор, а Тереса принялась выталкивать из машины отца, чтобы выйти самой, приговаривая: — Ах, какая красота! Давайте тут задержимся! Давайте погуляем по лесу! — Никаких «погуляем»! — железным голосом заявила Люцина. — Тут полно змей и ужей. Тереса тут же перестала выталкивать отца. — Кого, ты сказала, полно? — Польского языка не понимаешь? Змей и ужей! Шагу не сделаешь, чтобы не наступить на них. Сплошные пресмыкающиеся! Я подтвердила: в этих местах действительно полно змей. В том числе и ядовитых, как в Бещадах. Тереса поверила нам на слово и отказалась от мысли о прогулках. Я могла ехать дальше. Я и поехала дальше, положившись на судьбу. А что мне оставалось? Так называемая дорога закончилась у какого-то домика, наверное лесной сторожки. Двое мужчин у плетня смотрели на нас без особого интереса. Мне они показались посланцами небес. — Спрошу их, как отсюда выехать на Кудову, — сказала я, но не успела ещё подъехать к ним, как один из посланцев небес сел на стоящий рядом мотоцикл, опустил на глаза очки и включил двигатель, но не уезжал, чего-то ждал. Второй охотно и доброжелательно, хотя и излишне громко, растолковал мне, как надо ехать. — Есть дорога, — орал он, — до самого шоссе доведёт, а уж по нему пани доедет до Кудовы. Дорога тут начинается, по ту сторону дома. Правда, канава там, но и через неё можно проехать. Бочком, бочком, ближе к деревьям. Телеги проезжают, машина должна тоже меж деревьями пройти. Да, точно пройдёт, вспомнил, как-то одна машина тут проезжала. Тип на мотоцикле нажал на газ и уехал, ни слова не сказав. Моя машина протиснулась между деревьями, но на шоссе я так и не попала. К Кудове подъехала с противоположной стороны, по грязи и бездорожью. — Да, вы собирались показать мне какую-то гробницу из человеческих костей, — вспомнила вдруг Тереса. — А ничего такого я не видела в Упырях. Упыри! Очень подходящее название для такой гробницы. — И все ты перепутала, — ответила Люцина. — Во-первых, не в Упырях, а в Нижних Мегерах, а во-вторых, не из костей, а из черепов. А как добраться до Мегер, понятия не имею. Иоанна! — Ведь вы любите ездить по просёлочным дорогам, — ехидно отозвалась я. — Вот и вожу вас по ним. А к Мегерам ведёт обычное шоссе, по нему даже автобусы ездят. — Так поехали за автобусом, — согласилась мамуля. — Перестаньте ссориться! — ни с того ни с сего вдруг сказал молчавший всю дорогу отец. — Здесь так красиво, а вы все ругаетесь! Мы дружно удивились. — Кто ругается? — С чего ты взял? — спросила мамуля. — Я только предложила ехать за автобусом. Если не хотят, так и не надо, я не настаиваю. — Но я же слышал! — упорствовал отец. — Мегеры и мегеры! Перестаньте, наконец. А если Тереска сказала что не так, можно ей и простить, она ведь у нас гость. — Папа, мы не ссоримся, мы говорим о деревне Нижние Мегеры! — крикнула я отцу. — Никаких Мегер я не знаю, я там не был! — с достоинством возразил отец, и это была чистая правда. К подножию знаменитого горного массива Щелинец мы подъехали уже во второй половине дня. Машину оставили на стоянке у забегаловки и к подножию лестницы отправились пешком. Здесь среди нас, естественно, опять проявились разногласия. Я категорически отказалась взбираться по этим шестистам шестидесяти пяти ступенькам, и, учитывая мои заслуги в области просёлочных дорог, мой отказ был встречен с пониманием. С Люциной тоже все ясно, ей туда в жизни не взобраться, то есть взобраться бы она смогла, но уж спуститься обратно — ни за что, а как её спустить — мы не могли придумать. Мамуля всю дорогу с энтузиазмом рвалась в горы, а вот когда мы оказались у подножия этих гор, её печень опять дала о себе знать. Правда, не столь резко, как в Свебодзицах, но вполне достаточно для того, чтобы мамуля благоразумно от экскурсии отказалась. И в результате сопровождать Тересу мог только отец, который без возражений и отговорок бодро двинулся вслед за ней по каменным ступенькам. Через минуту они скрылись у нас из глаз. До сих пор не могу понять, как нам в голову пришла такая мысль — дать в провожатые Тересе отца. Не иначе как на всех нашло какое-то умственное затмение. Знали же, на него нельзя полагаться, сколько раз впоследствии, после случившегося, плевали себе в бороду, то бишь локти кусали, да поздно. Даже в нормальных условиях никогда не следовало отпускать его от себя, теперь же, после тех странных событий, что то и дело происходили с нами в пути — тем более. Но мы, видно, не придавали им значения. В этот ясный солнечный день все было таким спокойным, таким беззаботным! Мрачные опасения просто не могли зародиться в наших головах, Прошло два часа. Люцина вернулась с прогулки в лесу и удивилась: — Как? Их ещё нет? Тогда я схожу погулять в другую сторону. — Только не задерживайся, — попросила я. — Они скоро должны спуститься. Люцина обожала одинокие прогулки по лесу и радостно устремилась к манящим зелёным кущам. Мамулю я с удобствами разместила на надувном матрасе, сделав из него мягкое кресло. Сидя в сторонке, чтобы на неё ненароком не наступил какой рассеянный турист из многочисленных групп, то и дело взбиравшихся или спускавшихся по лестнице, она наслаждалась прекрасным видом, дышала чудесным воздухом, и её печень почти утихомирилась. Воспользовавшись редким случаем, когда все мои подопечные были при деле, я тоже предалась любимому занятию: собирала неподалёку всякие цветы и засохшие стебли. Увидев выходящую из лесу Люцину, я взглянула на часы — прошло три часа с тех пор, как ушли отец с Тересой. Горы эти я немного знала и встревожилась. — Как? Их ещё нет? — опять удивилась Люцина. — Так я тогда вон в ту сторону погуляю… — Никуда ты не погуляешь, — возразила мамуля. — Сядь и посиди спокойно, как человек, а не какая-нибудь блуждающая… почка. Они должны вот-вот вернуться. С горы как раз спускалась очередная группа туристов разного пола и возраста, оживлённо переговариваясь. Наших среди них не было и на лестнице, насколько хватал взгляд, тоже никого больше не просматривалось. Я поддержала мамулю: — Правильно, больше не удаляйся. Если не ошибаюсь, Тереса с отцом поднимались как раз за этой экскурсией, наверное, немного пережидают, чтобы не идти в толпе, и тоже сейчас сойдут. Мы втроём не спускали глаз с лестницы, но каменные ступеньки оставались пустыми. — А ты не ошиблась? — спросила Люцина. — Кажется, они ушли со следующей экскурсией. И какой смысл мне тут сидеть? Я бы пока погуляла… — Сейчас они обязательно спустятся, — ответила я, пытаясь обвязать собранный букет стеблями травы. — Ведь уже скоро стемнеет, должны вернуться. А потом придётся искать тебя, а они будут жутко голодными, а тебя нигде не найдёшь… — Что ты! Наверняка они там перекусили на турбазе. Это мы из-за них жутко голодные. Ладно, я не пойду в лес, погуляю тут, с краю. Мамуля вдруг стала проявлять беспокойство: — Послушайте, а не заблудились ли они? Там ведь так легко заблудиться. — Ещё бы! — подхватила Люцина. — И медведь их съел… — На ужин, — дополнила я. — Что за глупые шутки! Они ведь и в самом деле могли заблудиться. — Вряд ли они рискнули бродить по горам без проводника, — успокоила я мамулю. Люцина опять направилась к лесу, но на полпути остановилась и громко позвала меня: — Смотри, не эти ли сорняки ты ищешь? Я поспешила к тётке, она же конспиративным шёпотом произнесла: — Делай вид, что рассматриваешь цветочки, и слушай. Как мы не подумали о том, что Тересу сопровождает отец? Ноги подо мной подкосились, и я присела над каким-то чертополохом. — И в самом деле! — простонала я, делая вид, что копаюсь в траве. — Отцу проводник и в голову не придёт. Тересе тоже, ведь она ничего не знает ни о горах, ни о наших правилах. Наверняка они пошли сами по себе и как пить дать заблудились! — Единственная надежда — там знают, что среди туристов попадаются всякие, и присматривают за ненормальными, — произнесла Люцина без особой надежды в голосе. — Я слышала, ходить в одиночку там не разрешается, таких отлавливают и силой навязывают проводников… — О чем это вы там шепчетесь? — нервно поинтересовалась мамуля. — Знаете, я уже всерьёз начинаю волноваться. Не случилось ли чего? Мы переглянулись, не зная, на что решиться. Позволить ей волноваться, чтобы, на всякий случай, подготовить к худшему, или успокоить, подвергая в будущем возможному потрясению? Решились на компромиссный вариант. — Случиться уж наверняка ничего не случилось, — ответила я, отрываясь от чертополоха. — Если бы что-то случилось, тут бы уже летал вертолёт. Санитарный. Гремит он отчаянно, и прозевать его мы не могли. А вот заблудиться они с отцом могли запросто, может, и ходят, ищут дорогу. Надеюсь, сообразят забраться на триангуляционную вышку, оттуда хорошо просматривается дорога к турбазе, я сама когда-то именно оттуда её высмотрела. Тоже заблудилась, и, как видишь, ничего со мной не случилось. Мои успокаивающие аргументы заставили мамулю забыть о печени и вскочить с матраса. — Боже милостивый! Заблудились, наверняка заблудились! Могли в какое-нибудь ущелье провалиться! Твой отец специально что-нибудь этакое выкинет, уж я его знаю! Чтобы со свету меня сжить! — И как долго бедняге это не удаётся! — философски заметила Люцина. Неумолимо надвигалась темнота, вот уже и шесть часов. Значит, Тереса с отцом провели наверху уже больше четырех часов. Беспокойство охватывало меня все сильнее. Но ведь могло быть и так, успокаивала я себя: отец и Тереса поднялись по каменным ступенькам, а ведь их более шестисот, устали и пошли не на экскурсию, а на чашку чаю на турбазе. Потом, отдохнув, присоединились к какой-нибудь группе и пошли с ней по маршруту. Это могло занять ещё часа полтора. Хотя в разгар туристского сезона проводники способны провернуть его и за двадцать пять минут. Но опять же, Тереса могла дать чаевые в размере доллара, маршрут соответственно продлится… Потом они опять могли отправиться на турбазу, поели, отдохнули… И все равно, в сумме набиралось не более трех с половиной часов. Четыре — это уже слишком! В полседьмого состояние здоровья мамули значительно ухудшилось. Она хваталась то за печень, то за сердце, то неудержимо рвалась к каменным ступеням, и мы с Люциной с трудом удерживали её от стремления немедленно лично отправиться спасать сестру и мужа. Видя, что личного участия в спасательной экспедиции ей принять не позволят, она душераздирающим голосом требовала немедленно организовать спасательную экспедицию, а также охоту на хищных зверей — аукнулся-таки Люцинин медведь! И многое другое ещё требовала. И в тот момент, когда она, видя нашу инертность, собралась проклясть нас страшной клятвой, со ступеней спустился отец. Один. — А Тересы разве ещё нет? — спросил он с некоторым беспокойством. — Где Тереса?! — страшным голосом возопила мамуля, набрасываясь на него. Отец вроде бы немного смутился и огорчился. — А я думал — она уже спустилась и я встречу её здесь. Дело в том, что мы потеряли друг друга с самого начала, и я нигде не мог её найти. Не понимаю, куда она подевалась… — А проводника у вас не было? — Какого проводника? — Такого, что все маршруты знает, все тропинки и дороги. — А, был такой, конечно. Да он и сейчас со мной. — Где?! — Как где? В кармане. Гляди-ка, нет… А ведь помню, специально с собой взял. А, вот, в другом кармане! И отец с торжеством извлёк из кармана с трудом запихнутый туда толстенький «Путеводитель по Клодскому воеводству и Столовым горам». — Папа, мы спрашиваем не о путеводителе, а о живом проводнике, ну, таком человеке, который водит туристов по определённым маршрутам! Человек, а не книжка! Че-ло-век! — Зачем мне человек? — даже рассердился отец. — У меня ведь был вот этот путеводитель. И ещё компас! В доказательство он извлёк из третьего кармана компас и продемонстрировал нам. Взглянула я на дрожащую стрелку и почувствовала, как мне становится плохо. — Значит, с экскурсией вы не пошли? — сдавленным голосом уточнила Люцина. — Не пошли, Тереска хотела походить себе спокойно, все посмотреть. Мы переждали, пока туристы прошли, и двинулись за ними. — А почему же тогда вы с ними не спустились? — зловещим шёпотом поинтересовалась мамуля. — Ну зачем ты ещё нагнетаешь обстановку? — упрекнула я её и заорала диким голосом: — Папа! Почему вы не вернулись с группой? — Потому что она сразу потерялась, и нам пришлось ходить самим. Но недолго. Попался такой большой камень, я обходил его с одной стороны, а Тереса — с другой, и больше я её не видел. Стал искать её, вернулся на то место, где мы были, четыре раза возвращался на одно и то же место, но её там не было, а потом я вышел на дорогу к турбазе, а потом хотел пойти в другую сторону, но не получилось. Не знаю почему, компас работал очень хорошо, показывал куда надо. И я шёл куда надо, а выходил опять к турбазе. И так каждый раз. Семь раз пробовал! Больше выпытывать отца не имело смысла. Я взглянула на часы — без четверти семь. Взглянула вокруг — ещё достаточно светло. Наверху наверняка ещё светлее. В нашем распоряжении было не меньше часа. — Ничего не поделаешь, — вздохнула я. — Придётся-таки мне взбираться по этим ступеням. Пошли, папа. За нами молча двинулась мамуля. Этого только не хватало! — А ты куда? — крикнула па сестру Люцина. — Перестань валять дурака. Думаешь, ты им очень поможешь, если тоже обойдёшь камень семь раз? — Люцина! — кричала я в свою очередь. — Держи её и не пускай! Если надо, привяжи к дереву! Нам только её печени не хватало там, наверху! Отец поддержал нас: — Ну куда ты? Послушайте, объясните ей, что на экскурсию идти уже поздно. И изо всех сил тащил супругу к матрасу. Та вырвалась у него из рук и с душераздирающим криком: — Не хочу ещё и дочь потерять! Я рассердилась — времени оставалось в обрез, а тут ещё пришлось убеждать мамулю. — Не потеряешь ты дочери, ничего со мной не станется! Только не мешай сейчас. Вот сядь тут и сиди. Да не тут, чуть на коровью лепёшку не села! Вот вам ключи от машины, становится прохладно, возьмите тёплые кофты, а лучше всего отправляйтесь с Люциной в ресторан. Только ключей не потеряйте! И матрас не забудьте. Путь по ступенькам я проделала за рекордно короткое время. Отец не отставал, я слышала, как он сопел сзади. Жаль, не было времени сбегать к машине за фонариком, ведь возвращаться будем уже в темноте. Может, на турбазе дадут? Добрались до турбазы. В столовой ещё сидела экскурсия, последняя в этот день. Двое из её проводников тут же отправились с нами на поиски. За полчаса мы прочесали весь лабиринт скал, время от времени издавая громкие крики. Проводники сначала кричали вежливо «Пани Тереса!», потом отбросили вежливость и орали, как и мы, просто «Тереса!». Мы освещали фонарями все встреченные по пути ямы и расщелины. Тересы нигде не было. После тщательных поисков один из проводников сказал мне: — Проше пани, эти горы я знаю как свой карман. Поверьте, нет здесь такого места, где та пани могла бы, например, свалившись, лежать раненой и без сознания. Если бы свалилась в расщелину, половина её торчала бы, а ничего такого мы с вами не заметили, вы сами видели. Нет её здесь, это я вам точно говорю. Коллега поддержал его; — Правду говорит Войтек. Человека нельзя не заметить, человека мы бы обязательно обнаружили. Другое дело — бумажник. Его сразу не найдёшь. — Да, — оживился Войтек, как видно, тоже вспомнив что-то из своей богатой практики. — Бумажник можно и три дня искать. — И что, нашли? — невольно заинтересовалась я. — А как же! — с профессиональной гордостью подтвердили оба проводника. — Мы все находим! — Так куда же она делась? — упавшим голосом спросила я, растеряв весь оптимизм. Проклятое воображение живо нарисовало ужасную картину — Тереса, застрявшая в расщелине. Ведь сюда она поднялась, это точно. — Могла заблудиться, дело нехитрое, и выйти на другую сторону, там тоже есть спуск. Немного потруднее, не ступени, но тоже ничего особого. Этой весной вода промыла жёлоб, так по нему сойти ничего не стоит. И ногу сломать — плёвое дело. Мы с корешем, пожалуй, туда смотаемся, там и в самом деле может что-то случиться. А если баба лежит со сломанной ногой, то её криков здесь, наверху, не услышишь. Экскурсия живо приняла к сердцу нашу беду, никто не жаловался на задержку, туристы прочно оккупировали столовую, решив сидеть до последнего и ждать результатов поисков. На поиски проводники отправились без меня, заявив, не без оснований, что я им буду только мешать. Мы с отцом сидели за столом и пили кофе, а туристы, сидевшие за нашим столом, наперебой утешали нас и вселяли надежду. Остальная экскурсия перешёптывалась, сочувственно поглядывая на нас. Вскоре проводники вернулись. По второму спуску они прошли до конца и убедились, что никто со сломанной ногой там не лежит, на крики никто не отвечает, и вообще очень внимательно все осмотрели. Это оказалось не очень сложно, там северная сторона, и солнце ещё светило. Светило, правда, только в верхних районах поисков, в нижних было темно, но зато там путь легче и ноги переломить никак невозможно. Тересы там нет, это точно! Куда же эта Тереса могла подеваться? И что теперь делать? Я молча глядела на проводников, в отчаянии размышляя, на что решиться. К нам подошла одна из туристок. — Я слышала — вы ищете женщину? — робко сказала она. — Кажется, именно её я тут встретила. Я вскочила на ноги. Экскурсия затаила дыхание. — Вы её видели? Где? Проводники тоже заинтересовались. Оказалось, туристка сидела на камне недалеко от второго спуска. И видела, как они спустились. А до этого она их встретила на тропе. Ту самую пани с каким-то паном. Не все в рассказе туристки было понятно, особенно смущал какой-то пан. Я попросила рассказать по порядку, сначала — кого и когда она встретила на тропе, а потом — кто и когда спускался вниз. Туристка постаралась сосредоточиться и рассказала, больше обращаясь к проводникам: там, где еле протиснешься и ещё торчит из скалы такая железная труба, она встретила двух человек. Пришлось их пропустить, иначе не разойтись, да, они шли ей навстречу. Проводники кивали головами, видимо, все эти топографические особенности местности знали досконально. Ну, и те люди пошли в сторону спуска, потом она видела, как они спустились, а она сидела на камне. — Во сколько это было? — взволнованно спросила я. — Да, наверное, около пяти, — не очень уверенно ответила туристка. — Может, немного меньше… По времени события совпадали. Отец потерял Тересу, видимо, около полчетвёртого. Какое-то время она ходила одна, а потом появился пан. Откуда взялся пан? Точно ли Тересу встретила эта женщина? — Вы можете их описать? — спросила я её. — Ну, тех двух, пани и пана. — Не могу, — смутилась туристка. — Я и не смотрела на них. — Как это? — удивился один из проводников. — В этом тесном проходе встретились нос к носу и не видели с кем? Там же, чтобы разойтись, надо впритирку протискиваться. И вы на них не взглянули? — Нет… Напряжённо прислушивающиеся экскурсанты неодобрительно зашумели. Туристка совсем смешалась. Похоже, общественное мнение заставило её признаться в том, в чем не хотелось. — Потому что я смотрела… — начала она запинаясь, — я не глядела на их лица, потому что… потому что смотрела на другое. Ведь я же не могла знать, что та пани потеряется! — Так на что же вы смотрели? — сурово спросил проводник. — На кольцо. У той пани было кольцо… Не сразу оценила я всю значимость этого признания, но оценив, осознав, налетела на бедную женщину, как гарпия: — Кольцо? Опишите его! Кольцо-то вы описать можете, раз на него смотрели? — Конечно, могу, — оживилась туристка. — Я прекрасно его запомнила. Такое красивое! Очень мне понравилось, я ещё подумала — откуда у неё такое кольцо, в продаже я таких не видела. Довольно большое, овальное, думаю, серебряное, из потемневшего серебра. Неравномерно потемнело, где больше, где меньше. И было в нем пять красных камней, неодинаковых, не знаю, что за камни. Нет, не прозрачные. Матовые. Да, блестящие, но матовые. Я могла хорошо рассмотреть, потому что та пани как раз ухватилась рукой с кольцом за ту самую железную трубу, а я постаралась запомнить, чтобы себе заказать такое же. Да, овальной формы. С одной стороны овал совсем овальный, а с другой немного вытянутый… Кольцо Тересы! Никаких сомнений. То самое кольцо фирмы «Орно», из-за которого весь сыр-бор разгорелся. Добропорядочная фирма тщательно его отреставрировала, перед самым нашим отъездом оно было готово, Тереса надела его на палец и двинулась в Польшу… Серебряный овал и в нем пять красных камней. Правильно! — Это она, наша Тереса! — вскричала я. — Второго такого кольца нет на свете! И я сразу могу сказать, что такого кольца вам не сделают. Камни в нем — кораллы, таких кораллов в фирме больше нет, но похожее могут сделать. Боже мой, на кой черт она туда попёрлась? И с кем?! Расследование набирало темп. Экскурсия выскочила из-за столиков и окружила нас тесным кольцом. Под натиском общественности женщина припомнила, что пан был молодой. Намного моложе своей спутницы. И тощий. Когда протискивались мимо, он прошёл свободно, а та пани с трудом. И с горы он спускался легко, помогал ей, а она большую часть трассы проделала или на зад… нем месте, или задом наперёд на четвереньках. Да, уверена, они спустились благополучно, потому, что сверху видела их, когда половину трассы они преодолели, а ниже ведь опасности не было. Женщина замолчала. Экскурсия напирала, дышала ей в шею, и женщина, поднатужившись, вспомнила ещё одну деталь: на той пани было что-то красное. Правильно, было. Красная блузка, выпущенная поверх чёрных брюк. Сомнений не осталось, это была Тереса. Что её могло заставить, черт побери, спуститься с гор на другую сторону и исчезнуть, оставив нас всех в тоске и неизвестности? Что ей в голову втемяшилось? Приободрившиеся проводники дуэтом уверяли меня, что с пропавшей пани ничего не случится, что утром она обязательно найдётся. Но только завтра. Сегодня с той стороны гор уже никакой транспорт не ходит, идти пешком в темноте — глупо. И вообще, там уже государственная граница. Ничего страшного, переночует в деревне, а утром вернётся. — А проехать туда можно? — поинтересовалась я. Мне объяснили — можно, хотя дорога неважная. Тем не менее я постаралась понять, как выехать на эту неважную дорогу. Мне рассказали охотно, с подробностями. Больше здесь делать нечего. Прихватив отца, я отправилась обратно. За нами, топоча и переговариваясь, двинулась взбудораженная тургруппа. По дороге я пересказала отцу то, чего он недослышал, и с горечью допытывалась, почему он уступил Тересе, почему они не присоединились к группе с проводниками. Оказывается, отец решил уступать Тересе во всем, выполнять все её желания, чтобы вознаградить за грубость, которую пришлось вынести несчастной от нас. Время от времени кто-нибудь из экскурсантов подходил ко мне, чтобы выразить сочувствие и предложить помощь. Они обещали везде, где окажутся, расспрашивать местное население о Тересе и сообщать мне полученную информацию. Сведения о Тересе я просила пересылать по тому адресу в Полянице, где мы собирались остановиться, и, на всякий случай, на адрес Лильки в Чешине. Смутно подумалось — Тереса ошалеет, если на каждом шагу незнакомые люди станут хватать её за руку и разглядывать кольцо, пожалуй, она снимет и спрячет его. Тем не менее я была искренне признательна этим людям за желание помочь. Люцина с мамулей, ясное дело, сидели у подножия каменной лестницы, и их трясло — и от холода, и от волнения. И хотя мне, наоборот, было жарко, их я погнала в ресторан. Велела ждать там, пока не съезжу на машине на ту сторону горы, хотя прекрасно понимала — после того как спустилась, Тереса уже давно могла пешком добраться до нас ещё засветло. И не обязательно по той дороге, по которой я собиралась ехать, а по тропинкам напрямик. Кстати, этот аргумент я высказала мамуле с Люциной, уговаривая их переместиться в забегаловку. Если, скажем, Тереса идёт в обход горы и доберётся до нас, искать нас она в темноте будет, конечно же, не у подножия горы, а в центре общественной и культурной жизни посёлка — в ресторане. — Пусть отец ждёт в ресторане, а мы поедем с тобой, — упорствовала мамуля. — Отец?! И опять потеряются? Убедила. С собой я уговорила ехать одного из проводников. И даже не особенно пришлось уговаривать, ему и самому было интересно. Это был первый случай в его практике, когда туристам втемяшилось в голову спускаться с противоположной стороны. Туристам, честно говоря, много чего втемяшивалось в голову, но такое… В полной темноте добрались мы до деревеньки на границе. Назвать дорогу неважной можно было лишь с большой натяжкой. Никудышная — это вернее. Сравнительно небольшие отрезки ровного грунта сменялись участками, покрытыми то щебёнкой, то булыжником, то просто в сплошных выбоинах, но я как-то доехала. В маленькой деревушке было темно и тихо. Я медленно проехала вдоль хат, но в свете фар не увидела ни одной живой души. Проводник предложил остановиться и покричать: может, та пани уже спит, а услышав наш крик, проснётся и выйдет. Я остановила машину и выключила двигатель. Выйдя из машины, мы с проводником заорали изо всех сил: — Тересааааа! Эффект был потрясающий — отозвались все собаки в округе. Нет, не только в этой деревушке, но и во всех — близлежащих и, наверное, не только близ. Неимоверная какофония самого разнокалиберного собачьего лая заполнила все пространство вокруг пас на расстоянии никак не менее пяти километров. Разразившегося шума мне показалось мало, я усилила его, несколько раз подряд нажимая на гудок, собаки тоже наподдали, жуткое дело! — Невозможно! — с удовлетворением произнёс проводник. — Будь эта пани здесь в округе, она бы непременно проснулась. Мёртвый бы проснулся! Может, хватит, собачки охрипнут. Выехав из деревни, я остановилась за околицей. — Подождём, — предложила я без особой надежды в голосе. — Может, услышала и теперь бежит сюда. Глупо получится, если мы у неё из-под носа уедем. С полчаса мы подождали. Собаки постепенно успокоились. Пять километров за эти полчаса Тереса успела бы пробежать хорошим галопом, а если находилась дальше, то все равно бы нас не услышала. То есть услышать-то услышала, но не поняла, что этот шум подняла я. Поехали обратно, внимательно глядя по сторонам — не вылезает ли из придорожной канавы знакомая фигура, махая руками. Никто не вылезал и не махал. Мы вернулись к ресторану. Тересы там не было. — И что будем теперь делать? — спросила Люцина. Мамуля ни о чем не спрашивала. Она сидела молча, с трагическим выражением глядя куда-то вдаль. От неё, конечно, напрасно ждать разумного совета. Единственное, что она могла предложить — совершить нам всем коллективное самоубийство. Отец, естественно, целиком был занят тем, чтобы успокоить свою супругу, и ни о чем другом думать просто не мог. Да, решать надо было нам с Люциной. — Теперь я бы поела, — ответила я ей, — с утра ничего не ела. А что касается Тересы — не знаю. Теоретически стоило бы ждать её в том же месте, где она нас оставила, но практически, боюсь, не получится. Потому хотя бы, что неизвестно, какое именно, место выбрать. То ли подножие каменной лестницы, то ли камень, около которого они с отцом потерялись. Самым разумным мне представляется отвезти вас в Поляницу, самой же спокойно вернуться сюда и ждать рассвета у костра. — Никакая сила не заставит меня сдвинуться с места, — трагическим голосом заявила мамуля. — Ещё как заставит! Тебя просто вышвырнут из ресторана, когда будут закрывать. — Тогда я буду сидеть во дворе! — Можно узнать, что ты там высидишь? — не отставала Люцина. — И к чему эти драматические позы, не строй из себя… не знаю что! С Тересой ведь ничего не случилось, это известно. Даже если опять заблудилась, днём выберется. — Вот я и говорю — надо ждать её здесь! — Где? В машине? На опушке леса? Расположиться цыганским табором? Ты будешь в бубён бить, а Янек отправится воровать коней. — Лучше коров, напоит жену молоком. Нет, мои дорогие, надо возвращаться в Поляницу, туда нам будут присылать сообщения, я дала адрес. Все знают, что мы остановимся в Полянице. — Но я все равно спать не буду! — упорствовала мамуля. — А кто тебя заставляет? Не хочешь — не спи. Но по крайней мере будешь лежать в постели, а то ведь завтра опять замучаешь нас своими болячками. Мамуля в сердцах заявила — нет у неё ни дочери, ни сестры, вместо них две змеи ядовитые, и Бог нас накажет за такое к ней отношение. И ещё у нас на совести Тереса, непонятно почему. Отмахиваясь от отца, как от надоедливой мухи, она и его совесть не оставила в покое. Оказывается, у отца на совести несчастный Тадеуш, муж Тересы, который сейчас в далёкой Канаде в отчаянии рвёт на себе волосы. Как Тадеуш в далёкой Канаде мог узнать об исчезновении супруги, мамуля не сочла нужным разъяснять. На следующий день мамуля растолкала нас в четыре часа, заявив, что изголодавшаяся и промёрзшая Тереса ждёт на опушке леса недалеко от каменных ступеней, и, если мы немедленно её оттуда не заберём, с ней случится нечто ещё более страшное. И таким ярким был созданный ею образ несчастной Тересы, что мы, полусонные, не поев, не попив, в пять утра оказались у подножия проклятой лестницы. Никакой Тересы там не было. — Существуют только две возможности, — рассуждала Люцина, пытаясь согреться в лучах утреннего солнца. — Или Тереса нечаянно перешла границу и пошла в Чехословакию, или её опутал тот тип, с которым они спускались с горы. Другими словами, нашла себе хахаля и сейчас в каком-нибудь гнёздышке воркует с ним, а мы тут с ума сходим и ждём её, как стадо идиотов. — Ну какое же стадо? — не согласилась я. — Всего четыре штуки. Мамуля не поддержала такой несерьёзный тон разговора, прервав его энергичным: — Необходимо немедленно сообщить в милицию! — Ты с ума сошла! — воскликнула Люцина. — Хорошенький подарочек будет сегодня нашей сестрице! Политические осложнения в случае нелегального перехода границы, а в случае хахаля — ненужный шум. — Да что ты с этим хахалем привязалась! — рассердилась мамуля. В ранние утренние часы она, в отличие от нас, была свежа и бодра, как жаворонок, и проявляла неумеренную энергию и темперамент. — Тот молокосос мог вполне оказаться бандитом. Мог её ограбить! — Так ограбленная бы вернулась, — заметила я, а Люцина меня поддержала: — Интересно, что он мог там награбить, с собой у неё было всего несколько долларов мелкой монетой да подстилка с кондитерской фабрики. — Увидев, что грабить нечего, мог разозлиться и в сердцах убить её! — не уступала мамуля. — Вряд ли, совсем дураком надо быть, — вяло подавала я реплики, зевая во весь рот. — Интересно, во сколько они открывают свой ресторан? Хоть чаю бы напиться. За попытку ограбления дают всего-навсего несколько лет, а за убийство вышку. Только последний дурак пойдёт на убийство. — А откуда ты знаешь, что он не последний дурак? Этого я, естественно, не знала, да в данный момент не это было главным. Мамуля изо всех сил нагнетала атмосферу ужаса, паники и крайней напряжённости. Окутанные этой атмосферой, мы отправились в забегаловку, наскоро выпили по чашке чаю и опять вернулись к подножию лестницы, уже немного привыкнув к кочевому образу жизни. Не зная, что делать, мы в полном бездействии сидели там в отчаянной надежде, что вот-вот появится Тереса. Часы проходили за часами, а её не было. Люцина предложила заняться постройкой шалаша — и сооружение пригодится, и будет какое-то занятие. Весть о пропавшей даме с кольцом разнеслась по округе с быстротой молнии, о нас уже все знали, мы стали знаменитостями. На нас приходили посмотреть сельские дети из самых дальних деревень. Экскурсии, поднимавшиеся по каменным ступенькам, не отводили от нас любопытных взглядов — как только шей не вывернули! Удивительно, что никто из туристов так и не свалился с каменной лестницы, а то нам тоже было бы на что посмотреть. Наконец, подъехал на велосипеде какой-то мальчик и остановился рядом с нами. — Это ваша баба, которая потерялась? — спросил он. — Наша, — не очень дружелюбно ответили мы. Вернее, ответила лично я. Люцина повернулась спиной, мамуля демонстративно разглядывала облака в небе. Мальчик принялся разглядывать нас. Прошло немало времени, пока он снова не заговорил: — Я её видел. И опять замолчал. Потом добавил: — Так мне велели ехать и вам сказать. Вчера вечером я её видел. Какой милый мальчик! Мамуля и Люцина сорвались с мест, кто-то из них наподдал ногой термос с молоком. Я тоже сорвалась с места и тоже наскочила на термос. От меня он покатился к отцу. Отец сидел в задумчивости, глядя куда-то в пространство. Удар термосом вывел его из задумчивости. Наверное, он не расслышал какого-нибудь требования супруги и теперь она выражает своё неудовольствие таким невежливым образом! Схватив термос, он кинулся к ней: — Несу, несу! Сказала бы погромче, зачем сразу швыряться? Навалившись на руль своего велосипеда, мальчик смотрел на нас уже с откровенным любопытством. Отец, подбежав к мамуле, стал откручивать термос. — Так где же ты её видел, сынок? — сладким голосом спросила Люцина. Парень жестом подбородка очень неопределённо показал куда-то на горный массив. — А тамочки. У Пастерки. На дороге. Я отстранила Люцину, поскольку лучше знала местность. Правда, знакомилась я с ней в темноте, но как-никак знакомилась. Отец наконец открутил крышку термоса и, налив в неё молока, принялся совать мамуле в руки. — На какой дороге? — попыталась я уточнить. — На той, что у скал, или на той, у леса? — У леса, из деревни выходит. Мамуля в ярости отбивалась от отца: — Что тебе надо, что ты мне суёшь? — Ты ведь хотела молочка. Громче, не слышу. Где Тереса? — Черт её побрал! — громовым голосом заорала мамуля, и парень совсем перестал реагировать на наши расспросы. С трудом удалось отвлечь его от завлекательной сцены. — На мотоцикле ехала, — рассеянно информировал парень, явно ожидая, что будет дальше, и не сводя глаз с мамули. — С одним таким. Кольцо, может, и было, да я его не разглядел. Ну, как одета? Нормально. Красные туфли. Сама чёрная. Да не знаю я, как одета! Что-то жёлтое и зеленое. Через них я в песок съехал, как вывернули из-за поворота. Моим родителям удалось наконец совместными усилиями вылить себе на ноги половину молока из термоса. Увлечённый интересным зрелищем, мальчишка выдавал информацию по кусочку. Как переключить его внимание на себя? Вот если бы я умела стоять на голове… — В какую сторону они ехали? — в третий раз крикнула я. — Чего? А так вроде бы к Соше. А потом куда, не знаю. Могли на Карлов, могли на Радково. — А почему ты, сынок, думаешь, что это была та пани, которая потерялась? — задала умный вопрос Люцина. — Да ниоткуда не знаю. Чего я там знаю! Мать велела вам сказать, ну я и приехал. Баба чужая, не из наших мест. Её тут не видели, а там откуда мне знать… Воспользовавшись антрактом в представлении, которое давали родители, я тоже поспешила задать вопрос: — А того, что с ней ехал, ты знаешь? Кто он? — Да не знаю, тоже чужой. И мотоцикл чужой, значит, не из наших мест. Совсем чужой. — А номера ты случайно не заметил? — Почему не заметил? Очень даже заметил. Первая буква была «В», а в конце тройка. — А как он выглядел? — Известно, как мотоцикл… — Да я про того, что на мотоцикле ехал. Как он выглядел? — А никак. Рожу очки закрывали, а на голове… этот… шар. — Шлем? — Ну да, шлем. И вроде бы не очень старый, сдаётся мне. Мы поняли, что последнее замечание относится к мотоциклисту, а не к его шлему. Вдохновлённая полученными свежими сведениями, я решила действовать. Мальчика я попросила показать место, где он видел пару чужаков. Мальчишка согласился охотно, наверное, надеялся, что эти чудики ещё выкинут какую-нибудь штучку. Мы поспешили в машину, и я медленно двинулась за парнем на велосипеде. В том, что он видел Тересу, сомнений не было. Описание внешности совпадало. Чёрная, конечно, у Тересы не было ни одного седого волоса. Её красные туфли издалека бросались в глаза. Вызывала недоумение только одежда. Ничего жёлто-зеленого на ней не было в тот момент, когда она потерялась. Мы ломали головы, пока Люцина не догадалась. — Да о чем тут думать! — вскричала она. — Это же покрывало с кондитерской фабрики! К вечеру похолодало, на мотоцикле и вовсе холодно ехать, вот она и набросила на себя то, что оказалось под рукой. Помните, ведь оно как раз в жёлто-зеленые полосы. — Смотрите, как она кстати его украла! — философски заметила я. — Не только пригодилось в трудную минуту, ещё и служит опознавательным знаком. Раскраска броская, запоминающаяся… Выходит, границы Тереса не переходила.Осталась одна версия — молодой любовник. Может, Тереса и в самом деле… увлеклась? Не знаю почему, но версия с хахалем очень не нравилась мамуле. Сначала она изо всех сил пыталась её опровергнуть, но нас было двое, и тогда мамуля просто обиделась и замкнулась в гордом молчании. Естественно, эту версию мы тоже не принимали всерьёз, но серьёзной не было никакой. Исчезновение Тересы представлялось сплошной загадкой. Для того чтобы вести поиски, надо за что-то зацепиться, а тут — никакой зацепки. Поэтому я и ухватилась за слабую надежду выяснить хоть что-то, взглянув на место, где видели тётку. Наверняка по той просёлочной дороге транспорта ездит немного и удастся отыскать следы мотоциклетных покрышек. Может быть, удастся даже определить, в какую сторону они ведут. Надежды, увы, не оправдались. За недолгое время по дороге проехало немало телег на резиновом ходу, и они основательно затёрли все следы мотоцикла. Зато, как я и надеялась, очень пригодилась оргия красок на Тересе. Пасущая корову особа неопределённого пола и возраста сообщила: вчерась, когда она аккурат загоняла худобу во двор, какие-то на мотоцикле спугнули её телёночка. Уж она их ругала, уж она их проклинала, громы небесные на их головы призывала. Кто сидел на мотоцикле? Да фулиганы, кто же ещё! У одного голова, что пивной котёл, а другой пёстрый, как сорока. А как же, видела, куда повернули, аккурат кулаком им вслед грозила! К лесу свернули, куда же ещё! Может, в Радково ехали, может, ещё куда, кто их там поймёт… — Хоть убейте, что делать — не знаю, — сказала я, остановив машину в лесу у брода через ручей, в очень живописной местности, Тересе бы понравилось. — Судя по карте, здесь нет никаких дорог, но на мотоцикле проехать могли. Проскочили, например, в Баторово, Тереса там где-нибудь переночевала, а сегодня утром вернулась в Поляницу. — Ты так думаешь? — сомневалась Люцина. — Да я и сама сомневаюсь, но могло ведь и так быть. Какого черта мы уехали из этой Поляницы в полпятого утра, Тереса давно могла вернуться туда! — Ну так что, возвращаемся? — Не знаю, на что решиться. И как развернуться? Нет, не развернуться здесь, придётся обратный путь проделать задом. Пожалуй, самое разумное — поездить здесь по окрестностям, поспрашивать, может, что ещё узнаем о Тересе. Может, ещё какая версия возникнет. У Люцины возникла сразу: — Поехала возвращать украденное покрывало. Воспользовалась первой подвернувшейся оказией, мы ей помешать не могли, и она самостоятельно отправилась, чтобы вернуть в замок украденную вещь. Мамуле новая версия понравилась, и она перестала дуться. А что, присоединилась она к мнению сестры, очень даже может быть! Тереса спать не могла, так её мучила совесть, ясно — постаралась ускользнуть от нас и поехала возвращать украденное. И обе сестры так горячо принялись обсуждать новый вариант, что даже я засомневалась. Чем черт не шутит, от моих родных всего можно ожидать. И все-таки я решила поездить по окрестностям, раз уж мы здесь, поспрашивать, не видел ли кто женщины в красных туфлях и жёлто-зеленой льняной тряпке. Труды наши потрясающим успехом не увенчались. Информации мы собрали что кот наплакал. Получили её от мужика, не совсем трезвого, может, потому и разговорчивого. Мужик сообщил: видел он мотоцикл, ехал по дороге вроде бы на Баторово. Он, мужик, косил траву в придорожной канаве. И вчера косил, и сегодня косит… Косил, значит, вчера, и мотоцикл аккурат в тот момент проезжал, как он, мужик, из канавы вылазил, решив закончить работу. Ему, мужику, мотоцикл ни к чему, он и внимания бы на него не обратил, да тот на него бибикнул. Вот он и обратил внимание. Два человека ехало на мотоцикле. Это все, что удалось узнать от косаря. С трудом отыскали дорогу в Баторово, пришлось несколько раз возвращаться, пока не доехали. Мы с Люциной обошли все хаты в деревне, расспрашивали, но ничего не узнали. Никто в Баторове не видел чужого мотоцикла. Мужик с косой, получается, был последним, кто их видел. Усталые и донельзя удручённые, к вечеру мы вернулись в Поляницу. Тересы там не было, но взволнованная директорская домработница встретила нас тревожным сообщением. — Был тут какой-то пан! — крикнула она, не давая нам выйти из машины, чуть не плача. — Ох, зачем я его впустила в дом! Ну как у хозяев что пропало, а я теперь отвечай! И хотя мы очень устали, не бросились мыться и есть, а набросились на несчастную женщину и вытрясли-таки из неё информацию, которую она столь сумбурно пыталась нам сообщить. Информация и в самом деле оказалась сенсационной. Сегодня утром ей нанёс визит незнакомый пан. Среднего возраста, около сорока. Ни толстый, ни тонкий, ни лысый, ни бородатый; выглядел очень порядочным. Где-то около девяти пришёл. Спросил, дома ли мы, у него есть сведения о нашей потерявшейся родственнице. Домработница не могла сказать, когда мы вернёмся, пан решил подождать. Гость выглядел таким порядочным, что она впустила его в комнату. Разумеется, не в нашу, в гостиную. Поначалу она занимала его разговором, но время шло, а дел невпроворот, пришлось извиниться и оставить человека одного. Вернувшись, она не обнаружила его в гостиной. Гость оказался в одной из наших комнат. Нет, ничего не делал, просто стоял посреди комнаты, бессмысленно уставившись в угол. Думал, наверное, о чем-то. Увидев её, стал допытываться, куда мы поехали, может на экскурсию какую, взяли ли с собой вещи, чемодан или сумку, ведь но вещам можно прикинуть, когда мы собирались вернуться. Домработница ничего не могла ему сообщить, ведь мы, но настоянию мамули, уехали ни свет ни заря, она ещё спала. А он все выпытывает, выпытывает… Потом сказал — оставит нам записку, что-то написал на листочке в блокноте, вырвал и положил на стол, под вазочку, а сам все расспрашивал. Так ничего не узнав, распрощался и вышел. А её будто что кольнуло, кинулась к записке, а она вовсе не записка, чистый лист бумаги! Вот, можете сами посмотреть. Естественно, ей это показалось подозрительным, она выскочила следом за посетителем, но не догнала его. Увидела только — с той стороны, где он скрылся, из-за кустов выехала машина и умчалась. Какая машина? Не такая, как у пана директора, другая. Цвета? Красного, точнее, такого немного свекольного или вишнёвого… Теперь мы набросились на записку. Это оказалась обыкновенная страничка в клетку, вырванная из маленького блокнота, совсем чистая. Мы вертели её так и сяк, смотрели на свет, нюхали и ничего не вынюхали. Непонятная, подозрительная история! Зачем приходил этот человек? — Подложить взрывное устройство? — предположила Люцина. Мамуля совершенно неожиданно очень трезво отреагировала на её предположение. — Тратить на нас бомбу? Говорят, это очень дорогая вещь. Нужно быть ненормальным… — Тогда зачем же он приходил? — А я откуда знаю? Может, хотел что украсть. Вот уж, действительно, нашёл у кого! — А может, это тот самый король, который в Свебодзицах украл у Терески зубы? — неожиданно вмешался отец, который расслышал с пятое на десятое. — Ну что уставились? Я же слышал, как один из королей украл у Тересы зубы… Других гарпий, которые накинулись на отца, было вполне достаточно, я сочла излишним выводить его из заблуждения. А кроме того, в замечании отца было что-то такое, что заставило встрепенуться мой отупевший ум. Боже мой, ну конечно! Как же я сразу не сообразила? Не иначе, это просёлочные дороги так отрицательно сказались на моих умственных способностях, иначе я просто не могла не сопоставить события, не обратить внимание на зловещий смысл просто самих собой напрашивающихся ассоциаций. Какое счастье, что у меня давно выработался автоматический рефлекс — машину обязательно запирать. — А ну тихо! — прикрикнула я на стариков. — Оставьте в покое королевские зубы! Немедленно каждому проверить свои вещи! Все ли на своих местах, не пропало ли чего! Старики замолчали на полуслове, со страхом глядя на меня, и кинулись исполнять приказ. Не рассуждая, редкий случай! С заданием первым справился отец. — Все в порядке! — отрапортовал он, осмотрев свою удочку, и с удовлетворением добавил: — Ничего не трогали, ничего не пропало. — А ты успел все проверить? — напустилась на него Люцина. — У тебя что, кроме удочки, ничего нет? А рубашки, носки, подштанники? — Кому нужны мои подштанники? — удивился отец. — Вот удочки — я понимаю. Тем не менее отправился проверять остальные вещи. Мамуля с Люциной лихорадочно копались в своих. — Туфли есть, жакет есть, шарфик есть, юбка есть, — бормотала Люцина. — О! — крикнул вдруг отец, разглядывая рубашку. — Не хватает пуговицы! — Думаешь, её оторвал бандит? — язвительно поинтересовалась мамуля. — При чем тут бандит! Сама оторвалась. — Нет, твой отец таки сведёт меня в могилу! — Не третируй отца! — сказала я. — Он единственный из нас обратил внимание на то, на что мы все смотрим, как слепые курицы, и ничего не видим. А вот отец увидел. Правда, немного наоборот, по увидел. Ну, и что у вас? — Мой чемодан открывали, — доложила Люцина. Она поняла смысл моего приказа. — Ничего не пропало, но чемодан открывали. — Уверена? — На сто процентов. Вот гляди: тут кусочек отклеился, поэтому я всегда закрываю так, чтобы его прижать, а сейчас он торчит. А у меня уже рефлекс выработался, — обязательно прижму, даже если буду закрывать в невменяемом состоянии. — Какая-то холера вытащила у меня иголку из нитки… нет, нитку из иголки! — возмущённо пожаловалась мамуля. — Вот тут, в отворот халата у меня всегда воткнута иголка с ниткой… — Так дай мне эту иголку с ниткой, — попросил отец, покоряясь судьбе. — Пуговица отыскалась, я её пришью. — Да я же польским языком говорю — нитку кто-то вытащил! Одну иголку, пожалуйста, могу дать. Мы с Люциной переглянулись. — Где был твой халат? В чемодане или на постели? — В чемодане. На самом верху. И я специально держу иголку, чтобы не вдевать каждый раз, сама знаешь, приходится очки искать. И теперь нитки нет. Ради бога, дайте ему какую-нибудь нитку, он меня доконает своей пуговицей! Я открыла несессер. Теперь я уже точно знала, что надо проверить. В самом низу лежало лекарство, купленный перед отъездом рафахолин — флакон с таблетками в картонной упаковке. Упаковка была вскрыта… Я выпрямилась и повернулась к присутствующим. Возможно, мне но совсем удалось скрыть овладевшую мной панику. Люцина шлёпнулась на постель и, подпершись сзади руками, с любопытством глядела на меня. Мамуля судорожно прижала к груди свою сумку. Отец замер с ниткой в руке и иголкой в другой. — Что ж, — торжественно произнесла я. — Ничего не поделаешь, надо смотреть правде в глаза. Похоже, мы влипли в очень неприятную историю… Домработница довольно легко успокоилась, узнав, что у нас ничего не пропало. Мы же, напротив, очень встревожились. Визит незнакомца подтвердил, что на Тересу и в самом деле охотились. По каким причинам — неизвестно, но дело с исчезновением Тересы оказалось серьёзнее, чем представлялось вначале. Самое время все как следует обдумать, взвесить, обсудить, припомнить все, случившееся с нами, каким бы незначительным оно ни казалось. Ужин и семейный совет мы начали одновременно. Вывод первый: неизвестный мужчина хитростью проник в директорский домик с целью отыскать подковку, найденную нами на лестнице королевской башни, и фотоплёнку тёти Яди. По каким-то непонятным нам причинам оба предмета представляли для него большую ценность, причём неизвестно, какой был дороже. Но интересовали его оба, это факт. Вывод второй: неизвестный прибыл на свекольной машине. А с первых минут пребывания Тересы на земле предков у нас постоянно путается под ногами вишнёвый «пежо». Принимая во внимание нечёткую разницу в оттенках красного цвета и тот факт, что машина неизвестного «не такая, как у пана директора», а у директора был «фиат», возможно, это одна и та же машина. Плёнку тёти Яди пытались похитить ещё в Колобжеге, таинственный и непонятный визит нанесли в Свебодзицах, а теперь вот украли Тересу. На прелестной трассе, проходящей среди змей и ужей, я видела двух мужчин у домика лесника. Один разговаривал как человек, другой сразу скрыл лицо под большими мотоциклетными очками, сидел на мотоцикле и слушал наши расспросы насчёт дороги. Орали мы громко, ведь он включил двигатель, надо было его перекричать, так что наверняка уяснил, куда мы поедем. Теперь припоминаю — номера на мотоцикле были варшавские, и вроде бы там была тройка. Ну конечно же, большое «В»! Но типа на мотоцикле я бы не назвала молоденьким, оба они, у плетня, были мужчинами скорее средних лет. — А с Тересой спускался молодой! — напомнила Люцина. — Ну и что? Тот, на мотоцикле, доехал до Кудовы и передал его молодому. — А с чего ты взяла, что неизвестный искал плёнку? Кошелёк-подковку, согласна, свой кошелёк каждому хочется получить обратно, а плёнку? — Потому что искал в тех местах, где она может быть спрятана. Раскрыл упаковку с моим рафахолином. Зачем? — Может, у него тоже печень болит? — предположила мамуля, и в её голосе прозвучало сочувствие. — Вот-вот! — подхватила Люцина, непонятно, в шутку или всерьёз. — Ты проверила, он не принял лекарство? Ну и семейка, спятишь с ними! Вздохнув, я вытащила флакон с таблетками, высыпала их и пересчитала. Было тридцать штук, как надо. — Сами видите! Ничего у него не болело, не лекарство он искал. Да мы и сами могли бы уже догадаться — они давно охотятся за фотоплёнкой. Именно за ней. А кошелёк потеряли уже в процессе поисков… Мамуля усомнилась: — Даже если ты и права, откуда они могли знать, что плёнка у нас, а не у Яди? Если, как ты говорить, они с самого начала охотятся за ней и следят за нами, должны искать плёнку у Яди в Варшаве. Я опять вздохнула: — В том-то и дело! Когда тётя Ядя уезжала, мы перекрикивались с ней так, что эхо раздавалось в окрестных горах. О местонахождении плёнки могли узнать все, кто находился в тот момент на вокзале, весь город. И у меня в ушах опять зазвенели отчаянные «ииии» и «ууууу». Да, без сомнения, если за нами следили, то точно знали, у кого находится плёнка. — Вот значит что, — задумчиво произнесла Люцина. — Если они следят за нами, должны знать — плёнка у нас, мы её ещё не проявили и пока не знаем, что на ней… — Почему же тогда они не попытались выкрасть её ещё в Нисе? — спросила мамуля, и в её голосе явно звучала претензия по адресу недогадливых преступников. — А ты откуда знаешь, что не пытались? Может, и пытались, да у них не получилось. Помнишь, какой шум мы подняли из-за льняной тряпки? Могли и за окнами подслушивать, и за дверями топотать, мы бы все равно не услышали. — Ты права. Могли. И что будем делать? Я уже приняла решение: — Надо обратиться в милицию. Дела зашли так далеко, что самим нам не справиться. Мы не знаем, из-за чего весь сыр-бор разгорелся, не знаем, что такое выкинула Тереса, но найти её надо во что бы то ни стало. Повторяю, самим нам не разобраться. Реакция на моё предложение была однозначной и на редкость дружной. Все трое решительно воспротивились, все принялись кричать. Правда, аргументы у каждого были свои. Признаюсь, я такого не ожидала. — Погодите, не все сразу! С чего вдруг взъерепенились? Может, я чего не понимаю? Или не знаю? Какие-нибудь фамильные тайны? Почему мы не можем искать Тересу легальным путём? Самое нормальное дело… — И вовсе не нормальное! — крикнула мамуля. — Не желаю впутывать милицию в наши семейные дела, не желаю… не желаю, чтобы меня затаскали по ихним управлениям, отделениям, комиссариатам! Не желаю! Вот если бы на Тересу кто-то напал в горах, какие-то… не знаю, грабители, бандиты — другое дело. Сейчас мы знаем — она жива и здорова, значит, сама отыщется, а потом будем предъявлять претензии, что мы напустили на неё милицию. Ведь она же приехала из Канады! — Ну и что? Всех, кто из Канады, отлавливают и бросают в подземелье? Люцина, редкий случай, поддержала старшую сестру: — Я согласна, милицию нельзя впутывать в это дело. Тут что-то не так, Тереса с самого начала чего-то боялась, вспомните, как её напугали визиты незнакомых… — Один визит! — А вот это ещё под вопросом. Кажется мне, она впуталась в какую-то историю, наверняка случайно, но впуталась, а мы напустим на неё милицию. А если действительно у неё что-то не в порядке? И оставшийся отпуск она проведёт… ну, если не за решёткой, то в кабинетах следователей, на допросах. Тоже хорошего мало. И не исключено, что посадят. А у неё ревматизм… Я рассердилась: — Какая решётка, при чем тут решётка? Что за глупости! Будто милиция только тем и занимается, что сразу за решётку сажает! — На решётке я не настаиваю, но запросто могут запретить ей покидать Варшаву. Представляешь, как она обрадуется? Нет, я ничего не утверждаю, но согласись, история подозрительная. Отец высказался не столь эмоционально, но твёрдо: — Я в это дело вмешиваться не желаю. Вы тут что-то говорили о хахале, я слышал. Тереса может делать, что пожелает, но мне это не нравится. Ни в какую милицию я обращаться не стану, не желаю международного скандала. Дойдёт до Тадеуша, а ему будет неприятно. Я уже готова была рвать на себе волосы. — Да что на вас такое накатило, спятили вы, что ли? При чем тут международный скандал? Как Тадеуш может узнать об этом? — Очень просто, — возразили мне. — Дадут объявление в газетах, объявят всепольский розыск, а Тадеуш польские газеты читает. В общем, опять проблемы. И неразрешимые, потому что каждая сторона стояла на своём. Проблемы усугубляла полнейшая неясность в отношении Тересы: что у неё было на совести и что с ней произошло. Замешана в какую-то подозрительную афёру и её исчезновение связано с этим? Влюбилась и сбежала с предметом своих чувств? Её похитили совершенно посторонние злоумышленники и увезли в неизвестном направлении? Любая версия представлялась реальной, и в любом случае не хотелось вмешивать в дело милицию. И одновременно необходимо было как можно скорее разрешить загадку. Но вот каким образом это сделать — никто не мог посоветовать ничего разумного. Мамуля ела творог и ворчала: — Тереса моя младшая сестра, я не позволю ей делать глупости. — Она уже совершеннолетняя, — автоматически возразила Люцина. — Что с того? Совершеннолетняя, да глупая. Не позволю ей крутить любовь с первым попавшимся хлыщом! Пусть в Канаде крутит, там я за неё не несу ответственности. В Канаде я не вмешиваюсь, Тадеушу самому решать. — Да неужели вы до сих пор не поняли, что никакая это не любовная история, а подозрительная афёра! — простонала я. — И в подозрительные афёры не позволю ей вмешиваться! Вот и втолкуй им что-нибудь! Меня просто не желали слушать, каждый стоял на своём. Видя моё отчаяние, Люцина сделала попытку успокоить меня: — Ну зачем так расстраиваться! Ведь и в самом деле история непонятная. Знаешь, как в том анекдоте с часами: то ли украл, то ли у него украли. О! Вот ещё версия: не могло получиться так, что кто-то провозил контрабанду, подбросил её в чемодан Тересе, а теперь хочет получить свою собственность? — И куда, по-твоему, эта контрабанда делась? Вылезла из чемодана и отправилась гулять? Ведь Тереса по приезде распаковала чемодан, все вещи перетряхнула, часть оставила в Варшаве, часть взяла с собой. И чемодан разбирала на наших глазах, помнишь? Ничего подозрительного там не было. — Мы могли не заметить. Если маленькое… Спрятали за подкладку. — А где Тересин чемодан? — заинтересовалась мамуля. — Остался в Варшаве. Вернёмся, контрабанду найдём и сразу выбросим. — А если взорвётся? — возразила Люцина. — Так, по-твоему, лучше, чтобы взорвалось у меня в квартире? — возмутилась мамуля. — Выбросим с моста в Вислу. — Перестаньте болтать глупости! — не выдержала я. — Если даже что и подбросили, оно скорее будет в её сумке, а не в чемодане — ведь не в Варшаве ищут, а здесь! Раз ездят следом за нами, знают, что осталось в Варшаве, а что Тереса взяла с собой. Отец уже давно пытался вставить слово, ему не давали. Но вот наконец он воспользовался краткой паузой в нашей дискуссии: — Скажите мне в конце концов, почему Ядя украла плёнку? Нет, не то… Я хочу знать, почему вы все время говорите о Ядиной плёнке? Она её у кого-то украла? Или, наоборот, кому-то подбросила? В чем дело? Слова отца, как всегда, внесли ясность в сумбур. — Люцина, хватит молоть чепуху, и без того запутались, а ты ещё контрабанду приплела! Люцина так просто не сдавалась. — Он такой толстый, — невинно заметила она. — Кто? Контрабандист? — немедленно отозвалась мамуля. — Нет, Тересин чемодан. В нем, поди, не только двойное, а даже тройное дно! — Люцина! Уймись! Давайте говорить о деле. Отец прав, надо начать с плёнки тёти Яди, проявить её и посмотреть, что там такое. Может, и сообразим, кто нас преследует. — Правильно! Так чего ждёшь? Немедленно отдавай проявить и отпечатать. — Прямо сейчас? Ночью? — Да нет, завтра. Но с самого утра! — Так и сделаем, но отдадим не здесь. Теперь понятно, охотятся именно за ней, поэтому надо проявлять её в безопасном месте. И в надёжной фотомастерской. — В Чешине, — предложила мамуля. — Там Лилька знает всех, посоветует, куда отдать. — Правильно, едем в Чешин! — не унималась Люцина. — И надёжную мастерскую там найдём, и, может, даже Тересу. Говорю вам, она поехала возвращать украденную подстилку! Свебодзице ведь под боком. А Тереса, кем бы ей ни приходился тип на мотоцикле, использовала его как транспортное средство. Велела отвезти себя, куда хотела. А теперь объявится у Лильки. Голова у меня опять пошла кругом. У этой Люцины никогда не поймёшь — говорит ли она серьёзно или наоборот, а в идеях у неё никогда нет недостатка. Мамуля, поужинав, вспомнила, что ей положено волноваться, вот только никак не могла выбрать объект: младшая сестра с грозившими ей неведомыми опасностями или средняя с её глупыми идеями. Отец в своих переживаниях твёрдо придерживался одного объекта — судьбы несчастного Тадеуша. В общем, опять в три голоса каждый талдычил о своём. Я тоже твёрдо стояла на своём — сообщить обо всем в милицию. Она меня ещё никогда не подводила. Много времени понадобилось нам для того, чтобы прийти к какому-никакому компромиссу. Мне разрешили сообщить в милицию о факте исчезновения нашей родственницы, но при условии, что все подозрительные обстоятельства я утаю. Вернее, утаю все обстоятельства! Скажем — у нас пропала родственница. И все. Мы же попробуем связаться с Лилькой, возможно, Тереса уже там со своей подстилкой. — Вы ведёте себя как банда преступников, — сказала я. — Утаить от милиции всю информацию! Тогда скорей на мне кактусы вырастут, чем они найдут Тересу! Связаться с Лилькой не удалось. После восьми вечера Чешин вообще не давали, а днём её вряд ли застанешь дома. Я хотела послать телеграмму, но никак не удавалось прийти к единому мнению по её содержанию. Ничего иного не оставалось, как ехать туда. Я перестала сопротивляться, и ранним утром мы отправились в путь. В милицию мы решили обратиться в городе Клодско — самом крупном по нашей трассе. В комендатуре меня принял сам заместитель коменданта и внимательно выслушал. Записал анкетные данные пропавшей, дату выезда из Варшавы, дату, точное время и обстоятельства, при которых пропавшую видели последний раз, и глазом не повёл, услышав, что вышеупомянутая пропавшая была одета в льняное покрывало (это мне показалось приличней подстилки), но, услышав о молодом типе, бросил на меня быстрый взгляд. — А у этой пропавшей не было, случайно, таких… гм… романтических наклонностей? — Не было, — твёрдо ответила я. — А деньги были? — Немного. Несколько долларов и триста злотых. — Драгоценности? Я подробно описала нашумевшее кольцо. Заместитель коменданта ещё порасспрашивал меня о настроении Тересы, о её семейном положении, о её родственниках здесь, в Польше, о планах на будущее, поинтересовался, не было ли тут каких семейных конфликтов. Судя по выражению лица, что-то ему пришлось не по вкусу, в чем-то он вроде бы сомневался, но тем не менее обещал начать розыск. В машину я села не в наилучшем настроении, сказала своим, что о них всех думаю, и мы отправились в путь. Между Нисой и Прудником я обогнала рейсовый автобус. В самом этом факте не было ничего необычного, мне не раз приходилось обгонять всевозможные автобусы, но этот повёл себя как-то странно. Поначалу притормозил и посигналил, а потом пустился во всю прыть следом за мной. Я подумала — не иначе, проявляется синдром, неоднократно описанный в нашей печати: водитель-мужчина терпеть не может, чтобы его обгоняла водитель-баба. Плевать мне на их синдромы! Пожав плечами, я нажала на газ и легко сбежала от него. Дорога шла немного в гору, что для автобуса имеет значение, а для моего «фольксвагена» без разницы. Но потом надо было съезжать с горки, пришлось притормозить, ибо шёл встречный транспорт, а передо мной тащилась повозка. Автобус, сигналя изо всех сил и сверкая огнями фар, стал меня нагонять. С ума сошёл, не иначе! И я опять умчалась от него. Обстановка складывалась нервная. Одним глазом я смотрела вперёд, другим — в зеркальце заднего обзора. Автобус сверху нёсся за мной на всех парах с таким громом и грохотом, что гул пошёл по всей округе, сигналил не переставая и мигал фарами средь бела дня! Я впала в панику. Раз мне попался такой честолюбивый шофёр, черт с ним, пусть обгоняет. Сейчас я уже мечтала только об одном — пропустить его вперёд, но как это сделать? Наверняка у него тормозной путь длинней, чем у меня. Я мчалась вперёд, выжимая из несчастного «фольксвагена» все силы и мечтая лишь об автобусной остановке. Горка кончилась, шоссе пошло по горизонтальной плоскости, но зато впереди показался поворот и деревня. Не люблю я брать крутые повороты в населённых пунктах на скорости сто тридцать километров в час, не правится мне это, и я хочешь не хочешь стала осторожно нажимать на тормоз и включать стоп-сигнал, ожидая каждую секунду, что эта разогнавшаяся махина наподдаст мне под зад. Но вот разъярённое чудовище оказалось прямо за мной, и тогда наконец в зеркальце я заметила, что шофёр делает мне какие-то знаки. Вроде кулаком грозит. А рядом с ним какие-то люди ещё и руками махали. Я испугалась — а вдруг сзади у меня какой-то непорядок? Ну, не знаю — труп из багажника высунулся, снаряд на верёвке тащится, да мало ли что? И я приняла отчаянное решение — остановиться! Решение я осуществила уже проехав деревню, потому что мне все время дорога казалась недостаточно широкой, монстр мог не поместиться. Вот тут может проскочить свободно, и я наконец, съехав на обочину, остановилась. Автобус остановился за мной. Я не успела помчаться дальше — из автобуса высыпали люди и окружили мою машину. Шофёр был в первых рядах. Потому, наверное, что сам открывал дверь во вверенном ему транспорте. — Ну пани и гонит! — недовольно сказал он. — Я сигналю и сигналю, а вы ни в одном глазу, прямо рейд Монте-Карло! А тут одна пассажирка обязательно хотела догнать вас. — Тереса! — воскликнула мамуля, совершенно не подозревая, какой опасности только что избежала. Через толпу к нам пробилась незнакомая молодая женщина, очень взволнованная и такая красивая, что без труда могла склонить даже сто шофёров к чему угодно. — Это я, я попросила пана шофёра догнать вас! Я видела ту пани, которая пропала. Она уже нашлась? После бешеной гонки я ещё не могла говорить и только отрицательно покачала головой, стараясь унять колотившееся сердце. Водитель уступил место молодой особе, которая сунула голову в окошко моей автомашины, собираясь рассказать, что именно она видела. Выйти из машины мы не могли, так тесно обступили её пассажиры автобуса и напирали изо всех сил, ведь каждому хотелось услышать рассказ очаровательной девушки. Та не заставила себя просить и взволнованно заторопилась выложить свою информацию: — Я её видела, проше пани, совсем недавно! Когда вы искали её на горе, я была в той группе туристов, запомнила ваш рассказ и машину вашу запомнила, все запомнила! И адрес записала, потом хотела написать вам в Поляницу по тому адресу, который вы нам всем оставили, а тут увидела, как вы едете по шоссе, и пан шофёр согласился вас догнать. И она бросила на шофёра благодарный взгляд, от которого тот расплылся в глупо-счастливой улыбке. А девушка продолжала: — Она невысокая, не толстая и не худая, такая средняя, правда? Черноволосая и коротко остриженная, правда? В чёрных брюках, красной блузке, красных туфлях. И то самое кольцо. Сходится? — Сходится, — подтвердила я. — Ещё у неё должна быть сумка, чёрная с красной отделкой. — Сумки я не видела. — А подстилка? — встряла Люцина. — Как вы сказали? — удивилась девушка. — Люцина, оставь подстилку в покое, умоляю тебя! А то опять все запутаешь. Наверное, было жарко… Так где же вы её видели и когда? — Сегодня утром! В кемпинге на Отмуховском озере. Я ночевала там, а эта пани выходила из одного домика как раз в тот момент, как я бежала на автобус. Я чуть на неё не наскочила. Извинилась и дальше побежала, а когда чуть не наскочила, та пани рукой закрылась, и я увидела кольцо, но бежала на автобус и только потом сообразила — ведь это та самая пани! Я даже остановилась и обернулась, она все ещё там стояла, но я не могла вернуться, опоздала бы на автобус! Они редко ходят, а мне в Нисе надо пересадку делать… Знаете, я читаю много детективов, я люблю детективы, и поэтому как-то так сразу возникли ассоциации — ведь это же та пани, которую ищут! Какое счастье, что мы увидели вашу машину! — Это Тереса, без всяких сомнений! — решила Люцина. — Трудно предположить, что тут поблизости обретается ещё одна баба, так похожая на Тересу, одетая точь-в-точь как она, да ещё с таким же кольцом на пальце! Точно, Тереса! Я не могла не согласиться с ней. И все-таки… Что Тересе понадобилось в кемпинге у озера? И в каком именно? Ведь на озере прорва кемпингов. По моей просьбе девушка по возможности подробно описала дорогу, которая ведёт от того кемпинга к автобусной остановке. Если поехать по ней в обратном направлении, появляется реальный шанс попасть на нужный кемпинг. Шофёр присел на травку, отдыхая на обочине. По его словам, он порядочно выбился из графика, и теперь надо малость переждать, чтобы снова войти в него. Пассажиры наперебой давали нам советы и старались вселить надежду на благополучный исход поисков. Мы поблагодарили всех этих добрых людей, я развернула машину и поехала обратно, в направлении к Нисе. Кемпинги, густо облепившие Отмуховское озеро, мы прочесали тщательно, ни одного не пропуская. И ни в одной дирекции, ни в одном бюро обслуживания не обнаружили никаких следов Тересы. Уже поздним вечером, усталые и расстроенные, мы решили в одном из них остаться на ночь. Крайний домик на площадке оказался случайно свободным, и мы смогли снять его на ночь. Домик располагался у самой воды, по другую сторону озера, и очень далеко от автостоянки, но другого не было, пришлось брать что дают. Вытряхивая песок из туфель у крыльца, Люцина ворчала: — Не понимаю все-таки, что этой Тересе в башку втемяшилось, зачем черти понесли её в какой-то кемпинг. Да и была ли она там — тоже вопрос. А это здесь зачем? Ещё покалечимся. И она отодвинула в сторону доску, неизвестно зачем положенную на песок у крыльца. Может, на случай дождя? — Наверняка была, — ответила я. — Я тут внимательно разглядывала всех встреченных на кемпинге, нет ли похожей бабы. Ни одной! А согласись, у нас была возможность ознакомиться чуть ли не со всеми обитателями кемпингов, слухом земля полнится, такая сенсация! Можно сказать, все как один добровольно явились на очную ставку. — Точно! Пялились на нас, как на мартышек в зоопарке… — А тебе жалко? Мы ведь тоже пялились. — Хватит болтать! Идите ужинать! — позвала нас мамуля. — С меня на сегодняшний день розысков достаточно, я мечтаю лечь наконец в постель. И согреться. От воды холодом тянет. За ужином я продолжила начатый разговор: — Не знаю, обратили ли вы внимание, что на все озеро было всего две брюнетки. Обе моложе меня и обе с длинными волосами. А у нашей Тересы нетипичная причёска, сразу бросается в глаза. Есть у меня идея, но я подумаю над ней завтра, спать жутко хочется. Мамуля высказала своё недовольство: — Несуразно как-то получается. Если Тересу похитили, то она должна где-то сидеть взаперти, связанная по рукам и ногам. А тут получается, что она ходит себе на свободе. Может, все-таки не она? — Или сбежала? — предположила Люцина. Над идеей я и в самом деле стала думать с утра, только гораздо раньше, чем предполагала. Глубокой ночью меня разбудил чей-то крик. Крик ужасный, от таких кровь стынет в жилах. Спали мы с раскрытыми окнами, так что прозвучал он очень громко. Я вскочила, не соображая ничего со сна. До меня дошло, что кто-то, несомненно женского пола, изо всех сил орёт жутким голосом и только букву «а». «Ааааа!!!» Уже начинало светать, но ночь ещё не кончилась. Жуткой «Ааааа!» в момент поставило на ноги весь кемпинг. Да и не только наш. Отмуховское озеро немаленькое, а по воде звук беспрепятственно несётся в пленэр до самого горизонта. Из домиков выскакивали заспанные неодетые люди. Замелькали огни фонариков, поднялся шум. Крик, поначалу доносившийся издалека, сменился шумом, который явно приближался к нам. Мамуля с Люциной выскочили на крыльцо, я за ними. В предрассветной мгле было видно, как кто-то выбежал из-за домиков и мчался в нашем направлении, за ним следовала погоня. Мелькнула мысль — с размаху налетят на наше хлипкое строение, оно завалится и придавит отца. Отец, может быть единственный человек на всю округу, ничего не слышал и спал беззаботным сном. Мамуля неизвестно зачем спустилась с крыльца на песок, в этот момент на неё наскочил убегавший человек и со стоном свалился у наших ног. Погоня приближалась с шумом и гамом. Мамуля стояла неподвижно несокрушимой каменной стеной. Убегавший с проклятиями вскочил и кинулся куда-то в темноту, но тут набежала погоня и, как я и боялась, врезалась со всего маху в наш домик, аж земля загудела. Домик выдержал, но отец проснулся. На крыльцо он выскочил с фонариком в тот момент, как кто-то из погони набросился на мамулю и заорал, сжимая её в объятиях: — Есть! Поймал! Тут он! — Пусти меня, негодяй! — возмущённо крикнула мамуля, вырываясь у него из рук. Отец, ни секунды не медля, поспешил на помощь супруге и для начала крепко заехал фонариком ей в ухо. Похоже, это так взбодрило мамулю, что она без труда стряхнула с себя обоих нападающих, незнакомого усмирила сильным ударом локтя в желудок, а супруга — под ложечку, в раздражении обозвав его старым хрычом. От озера донёсся звук лодочного мотора. Погоня на разные голоса кричала, что преступник сбежал на моторке. Отец сцепился с напавшим на мамулю человеком, и они, сопя и пыхтя, копошились в песке у крыльца. Возвращающаяся погоня осветила их фонариком, и выяснилось — на мамулю напал упитанный пан старше среднего возраста. Поняв ошибку, он извинился, но чувствовал себя обиженным. Отец явно не расслышал его извинений и возмущённо восклицал: — Вы напали на мою жену! На мою жену!!! — Так я же извинился! — в раздражении кричал незнакомый мужчина. — В темноте каждый может ошибиться! Он ведь сюда помчался, прямо к вашему дому! А эта пани меня оскорбила! Ни с того ни с сего «хрыч», да ещё и старый! — Старым хрычом я обозвала собственного супруга, — холодно, с достоинством заявила мамуля и покинула поле боя. Мы с Люциной сидели на ступеньках крыльца, держась от хохота за животы. Мамуля перелезла через нас и с высоты крыльца сказала обиженно: — Прекратите дурацкий смех! Лучше скажите Янеку, чтобы кончал представление. — Скажи сама. — Я с ним не разговариваю. Обиделась, он меня чуть не убил! С трудом уговорили мы отца отказаться от страшной мести упитанному пану. Теперь можно было и порасспросить о причинах происшествия. Кончив наконец смеяться, я накинула на себя халат, сунула ноги в тапки и, прихватив фонарик, отправилась разузнавать. В кемпинге никто не спал, везде виднелись группки людей, живо обсуждавших событие. В центре на площадке собралась небольшая толпа. Я пробилась сквозь толпу — пригодился навык, выработанный в молодые годы в городском транспорте, — и зажмурилась, боясь увидеть окровавленный труп. Трупа никакого не было, вместо него в дверях маленького домика сидела на стуле какая-то женщина в цветастой пижаме, жадно пила воду, подаваемую ей сразу со всех сторон и рассказывала. Голос её прерывался от рыданий: — Рванулся на меня! Накинулся! Трещал, хрустел, шаркал и шелестел, а потом неожиданно накинулся! В толпе послышались крики ужаса и сочувственные возгласы. Так и изнасиловать недолго! До бедной женщины наконец эти возгласы дошли, и она, всхлипывая и поглощая в неимоверных количествах воду, запротестовала: — Нет, ничего подобного! Он не хотел изнасиловать! Он хотел что-то украсть! А у меня слабые нервы и больное сердце! — Так чего же он тогда на вас накинулся, если не хотел… того? — недоверчиво поинтересовалась одна из дам, подающих воду жертве нападения. — Так он споткнулся! Угодил в таз, я бельё замочила для стирки. — Ничего удивительного, что пани плачет, — философски заметил за мной мужской голос. — Ожидала одно, а кончилось все стиркой… Пострадавшая, хоть и рыдала, но отреагировала немедленно: — Грубиян! Смеяться над женщиной! Муж должен приехать сегодня, а вчера его не было. Тот и воспользовался. Хотел обокрасть. Я две ночи одна! Последняя фраза была выкрикнута с каким-то особенным выражением. Вместо трагизма в ней звучало… трудно сказать, что звучало. Казалось, женщина специально хотела, чтобы все слышали: именно две ночи она провела в домике одна. Я пригляделась и в одной из подающих воду женщин узнала комендантшу кемпинга. Вчерашняя вечерняя идея, довольно расплывчатая, приобрела более чёткие очертания. — А вы держите в домике ценности? — допытывалась комендантша. — Деньги и ценности надо сдавать на хранение в наш сейф. Ведь мы же всех предупреждаем! — Ах, нет! То есть да. То есть нет, но он мог думать, что… Я уже знала, что именно он мог думать, и, очень довольная полученной информацией, вернулась в наш домик. А там царило большое оживление. Поскольку мамуля с отцом не разговаривала, громким голосом, так, чтобы он расслышал, она ругмя ругала всех, от кого ей сегодня досталось. Все они хороши! И тот, что убегал, тоже. Нашёл где падать, именно у нашего крыльца, всю дорогу бежал, а тут вдруг упал! — А зачем же ты ему подставила ножку, если не хотела, чтобы он тут падал? — как всегда, подлила масла в огонь Люцина. — Я подставила ножку? Я?! — возмутилась мамуля. — Делать мне нечего, только подставлять ножки каким-то хулиганам! — А зачем же ты отошла от крыльца и стала столбом? — Отошла, чтобы встать на доску, не стоять же на мокром песке! Люцина, хихикая, пояснила: — Сошла, встала на доску, а её другой конец приподнялся. Вот он за него и зацепился. И свалился. И даже застонал, может, что поранил. А ты говоришь — не подставляла. — Ноги не подставляла, — стояла на своём мамуля. — И очень плохо сделала, — вмешалась я. — Надо было не только подставить ногу, но и броситься на него, чтобы не сбежал. А так что? Сбежал голубчик. — Нет, вы только послушайте! — возмутилась мамуля. — Стану я бросаться на всякого бандита. Разбежалась, как же! У нас в доме есть свой бандит, вот он пускай на того и бросается! И она кинула выразительный взгляд на отца. Тот был не согласен с её мнением, но своего громко не выражал. Мамуля демонстративно прикладывала к уху намоченный в холодной воде носовой платок. Только до Люцины дошёл смысл сказанного мною. — Как ты сказала? Зачем надо было на него бросаться? И вообще, что же произошло? — Лучше всего было бы наброситься на него всем вместе и задержать негодяя, — пояснила я. — Это был тот самый, который украл Тересу. Или его сообщник. Я знаю, где Тереса провела последнюю ночь и почему нам об этом не пожелали сказать. Преступник тоже знал и заявился в надежде её ещё застать. Утром я выясню все досконально, сейчас тут слишком много народу столпилось. Естественно, такая информация моих не удовлетворила, пришлось разъяснить. Мамуля все равно не позволила бы нам снова лечь спать, она считала, что утро уже наступило. — У Тересы не было возможности поселиться нормально в гостинице, ведь с собой у неё было только триста злотых. И иностранный паспорт. Знаете, сколько дерут с иностранцев? — Доллары у неё тоже были. — Всего несколько. Вот она и переночевала тут в домике у женщины, муж которой пока не приехал. Должен был приехать вчера, поэтому оставаться на вторую ночь Тереса не могла. Это как раз та женщина, что ночью орала. Муж почему-то не приехал, зато пришёл преступник. Разыскивать Тересу. Утром я порасспрошу эту женщину, узнаю поподробней, как было дело. — А почему же она нам ничего не сказала? — удивилась мамуля. — Ведь мы всех расспрашивали о Тересе. — Расспрашивали в основном администрацию кемпингов, и вообще публично, а эта женщина не хотела, чтобы узнали, что она пустила кого-то переночевать. За деньги! Утром я с ней поговорю, один на один. А если я ошибаюсь, узнаю у комендантов кемпингов, в каких домиках, рассчитанных на два человека, проживает по одной женщине, и переговорю с ними. Не думаю, что их будет очень уж много. Но кажется мне, что именно у этой бабы ночевала наша Тереса. — А ты можешь сказать, что вообще происходит с нашей Тересой? Почему она шляется по кемпингам, а не возвращается домой? Вместо меня ответила Люцина: — Похоже, Тереса сбежала от своих похитителей. А в том, что её похитили, я не сомневаюсь. И вот теперь они разыскивают се. Как и мы. И опаздывают на один день. Как и мы. Я была согласна с Люциной: Тересу похитили, она сбежала от своих похитителей, но последующие её действия совершенно непонятны. Зачем она приехала на Отмуховское озеро, вместо того чтобы вернуться в Поляницу? И кому, зачем понадобилось её похищать? — И все-таки, — сказала я, — у бандитов разведка поставлена лучше, чем у нас. Они знают, где её искать! Может, бедная Тереса мечется, пытаясь укрыться от них, и тщетно ищет нас. Ох, напрасно уехали мы из Поляницы, задурили вы мне голову покрывалом! Напрасно я вас послушалась. А теперь не уверена, что удастся её отыскать. Мамуля почувствовала прилив сил,вскочила со стула и воскликнула, отбросив мокрый платок: — Едем в Поляницу! Тереса там. Едем немедленно! — Сейчас, ночью, я никуда не поеду! — И все-таки напрасно ты сообщила в милицию, — упрекнула меня Люцина. — Какая-то подозрительная афёра, сама видишь. Не дай бог, милиция докопается… Мамуля рассердилась: — Какая такая подозрительная афёра, до чего докопается милиция? Думай, что говоришь — Тереса и подозрительная афёра! — Но ты же сама видишь, все очень непонятно и подозрительно. Я не говорю, что Тереса — шеф банды, может, она нечаянно запуталась… — Тем более необходимо её отыскать! Едем в Поляницу! И вообще, напрасно мы уехали оттуда, надо было сидеть у каменной лестницы и ждать её, а не мотаться по всему свету. Она вернулась туда и ждёт нас! — Не ждёт, а спит себе. Если Тереса добралась до Поляницы, значит, она в безопасности, а сейчас спокойно спит. В отличие от нас. Завтра мы её там найдём. То есть сегодня. — Хорошо, но едем с самого утра! — Сначала разузнаю подробности того, что случилось здесь, — напомнила я. — На всякий случай надо знать, мало ли что… И даже когда мы Тересу найдём, я вовсе не уверена, что тем самым будет положен конец подозрительной афёре… Я оказалась права. Правда, поначалу не все шло гладко. Дама все начисто отрицала, на мои расспросы не отвечала, только всхлипывала да хваталась за сердце, но в конце концов удалось её убедить. А если говорить правду, помог небольшой шантаж. «Тот факт, что кто-то переночевал в вашем домике, уже известен, — заявила я, — так что как хотите. Или докажите, что это была Тереса, или у вашего мужа возникнут подозрения относительно пола этого человека…» Нервы у дамы не выдержали, и она призналась. Тереса остановила даму, когда та шла от административного корпуса к своему домику. Видимо, она слышала разговор дамы с комендантшей, знала, что муж дамы прибудет только на следующий день. Уже стемнело. Тереса поступила умно; для разговора с дамой выбрала хорошо освещённое место, а не тёмную аллею, так что дама не испугалась и спокойно выслушала то, что ей говорила эта незнакомая женщина. Незнакомая женщина, по её словам, оказалась в глупейшем положении. Оказывается, её обокрали, доехать до дому денег хватит, а вот заплатить за ночлег — нет. Наверное, Тереса говорила убедительно, по словам дамы, была очень взволнована, тут бедняге притворяться не пришлось, и дама поверила. Она согласилась пустить Тересу на ночь в свой домик, но так, чтобы никто не увидел, ведь это запрещалось правилами внутреннего распорядка кемпинга. С Тересой дама даже подружилась, пыталась её успокоить, приписывая её волнение краже и связанным с этим неприятностям. И ещё у дамы создалось впечатление, что Тереса оказалась в какой-то плохой компании, от которой сбежала, а те пытаются её найти. Для того, наверное, чтобы отобрать последнее. Тот вор, что заявился ночью, наверняка хотел вытрясти из Тересы последние доллары, думал, она их в домике спрятала. Тереса, значит, спокойно провела ночь в её домике, покинула его не с самого утра, а немного позже, потому что ей надо было кое-что из своих вещей простирнуть и потом ждать, пока высохнет. Да, сумка у неё была, чёрная такая с красным узором, была и зубная щётка, и такая тряпка льняная, а может полотенце. Тереса говорила, что отправляется в Поляницу. — Итак, теперь украденная тряпка выполняла функции полотенца, — закончила я отчёт о своих переговорах с дамой. Мои слушали, боясь перевести дыхание. — А сейчас быстренько в Поляницу, нельзя терять ни минуты, план разработаем по дороге, а об остальном подумаем тогда, когда найдём Тересу. Главное — она жива и здорова. — Не мешало бы узнать, что она сделала с той лодкой, — заметил отец, как всегда, неожиданно, невпопад и очень умно. Я уже собралась повернуть ключ в замке зажигания, но замерла, услышав слова отца. Мать и Люцина тоже молча смотрели па него, не зная, как отреагировать. Отец счёл нужным в создавшейся ситуации прояснить свою мысль: — Я же слышал, все говорили — Тереса сбежала на моторке. По озеру. И я не понимаю, зачем ездить и искать её, если она от нас убегает. Может, наше общество её не устраивает? Нет, переварить столь глубокую мысль было не просто. Тем более, что рациональное зерно в ней было очень хорошо скрыто в шелухе невероятных вымыслов. Обе сестрицы уцепились за шелуху и остервенело набросились на отца, я же попыталась выудить рациональное зерно. — Папа! На моторке сбежала не Тереса, а бандит! — перекрикивая баб, заорала я. — Но ты прав, надо обязательно разузнать о моторке что только можно. — А я что говорил! — обрадовался поддержке отец. — Нельзя так с бухты-барахты бросить все и опять мчаться неизвестно куда, как на пожар. Хотите, я обойду все озеро. У меня есть компас. А в озере наверняка водится рыбка… — И ты её станешь ловить на компас? — ехидно поинтересовалась супруга. Отец серьёзно ответил: — Зачем на компас? На червя. Я уже накопал. У Люцины была другая придирка: — Интересно, зачем компас, когда есть озеро. Воды не видишь, что ли? Мамуля была за немедленное возвращение: — Не понимаю, зачем нам здесь оставаться. Что нам за дело до лодки какого-то бандита? А в Полянице нас ждёт Тереса. — И пусть ждёт, ничего плохого с ней не случится. Полдня прождёт спокойно, директорская домработница накормит её, она отдохнёт немного, а здесь мы за это время можем получить важную информацию. Хорошая идея, обязательно надо разузнать, — высказалась Люцина. — Конечно, — подхватила я. — Чем больше будем знать, тем лучше. Ведь пока о подозрительной афёре нам совершенно ничего не известно, а вдруг здешняя информация прольёт на неё хоть какой-то свет? Для начала попытаемся выяснить, у кого здесь есть моторки и где их держат. Поедем вокруг озера и станем спрашивать. Где нельзя будет подъехать, пройдёмся пешком. Нет, отсюда я не уеду, не попытавшись разузнать все, что можно. На трех лодочных станциях нам торжественно заявили, что ночью на озере не могло быть никакой ихней моторки. И вообще моторки тут всего две. Одна в ремонте, а вторая заперта на висячий замок, ключ от которого упал в озеро, и сейчас на правлении будет рассматриваться вопрос о том, чтобы замок спилить. Спасатели своей моторки никому ни за какие сокровища не одолжат, а этой ночью… Так и быть, скажем! Этой ночью… Эту ночь под моторкой спасателей провела здешняя буфетчица, к ней как раз пришёл на побывку жених. Увольнительную на одну ночь дали. Да, крики они слышали, как же! Сидели на лодке и издали пытались понять, что там в кемпинге происходит. Ага, тут у кого-то из местных жителей есть своя моторная лодка. Там они живут, вон там, где река из озера вытекает. Иногда приезжие туристы заявляются со своими моторками, но в данный момент здесь таких нет. Звук мотора ночью они тоже слышали, а как же! Вот и получается — моторку все слышали, но никто её не видел. И не знает, откуда она взялась. Расспросы я вела осторожно, деликатно, старалась беседовать с людьми один на один, чтобы получить по возможности достоверную информацию, и, надеюсь, мне говорили правду. Итак, мы направились к тому месту на озере, где из него вытекает река. По луговой дороге, а потом и вовсе без дороги мне удалось проехать почти до конца залива. Дальше машина не пройдёт. Отец вылез и, верный своему обещанию, охотно отправился на разведку пешком. Ни одна из нас не обратила внимания на тот факт, что он прихватил с собой удочку. Прошло часа полтора. Мы с Люциной вдоволь нагулялись по лугу и вернулись к машине, где в тени дерева восседала мамуля в кресле, сделанном из надувного матраса. — Не иначе, мы все втроём спятили, — махнув рукой, сказала Люцина. — Это же надо было додуматься — посылать Янека! Теперь его можно ждать до скончания века. Мамуля, которая до сих пор спокойно наслаждалась солнцем, воздухом, прекрасной панорамой и вязала свой свитер, естественно, вскинулась, как боевой конь при звуках трубы. — И в самом деле! Он же наверняка ловит рыбу! Надо немедленно идти его искать. Я упрекнула тётку: — Люцина, опять мутишь воду! Как мы узнаем, где он ловит? — В озере! — ответила Люцина. — Или в реке. Речка должна быть тут близко. Да чего ты волнуешься, всего-то километров восемь будет, не больше! Так я пошла. Поищу Янека и заодно порасспрашиваю про моторную лодку. И она удалилась в том же направлении, в котором исчез отец. Мамуля вроде немного успокоилась и вернулась к своему свитеру. А я принялась волноваться. Прошло ещё два часа. Нет, не могу больше! — Сиди тут и не смей отходить от машины! — сказала я мамуле, которая тоже потеряла спокойствие. — Потонули они оба, что ли! Пойду их искать. Беспокойство охватывало меня все сильнее. Тереса давно могла вернуться в Поляницу и, не дождавшись нас, двинуться в неизвестном направлении на розыски. А вдруг бандиты, которые так упорно преследовали её, обнаружили Тересу в Полянице? От них всего можно ждать… Я шла по берегу залива, километр за километром, а ни Люцины, ни отца не видать. Местность, дотоле сухая, становилась все более болотистой, тростник, густой и высокий, ограничивал видимость. Я прибавила шагу, меня подгоняла тревога. Эти-то куда подевались?! Люцину я сначала услышала, а уже потом увидела. Она стояла в зарослях тростника на небольшой кочке, отделённой от меня нешироким ручейком. — Оглохла ты, что ли! — недовольно приветствовала меня тётка. — Кричу и кричу, а ты не слышишь! Помоги мне выбраться отсюда! — А как ты туда залезла? — Было что-то вроде мостков, да проломилось подо мной. В ручейке текла не вода, а скорее жидкая грязь. От мостиков осталось две доски. Вспомнив времена, когда мне приходилось по балкам не шире десяти сантиметров проходить над жидким бетоном, я без особого труда перебралась к Люцине. — Доски скользкие и прогибаются, не знаю, выдержат ли тебя. Какого черта ты вообще сюда полезла? Понятия не имею, как тебя отсюда вызволить. По доскам тебе не пройти, разве что на четвереньках. — А самое плохое — отца твоего я так и не нашла, — пожаловалась Люцина. — Нигде не было, я довольно далеко прошла и, возвращаясь, решила заглянуть сюда, может, на этих кочках пристроился. Не могла же я знать, что мостки проломятся! Давай попробуем. Первая попытка провести Люцину обратно закончилась тем, что я едва не свалилась сама в жидкую грязь. Вторая была не лучше. Надо как-то по-другому взяться за дело. — Давай пройдём твою кочку до конца, может, есть какой другой мостик. — С той стороны вода, — ответила Люцина, махнув рукой на восток. — А с другой стороны я не проверяла. Как раз собиралась, да увидела тебя. С той тоже была вода. Похоже, мы оказались на болотистом, заросшем тростником берегу речки, отделённом от материка паршивым ручейком, который-то и ручейком нельзя назвать, так, грязная лужа. Пройти через эту лужу можно было по тем жалким мосткам, которые проломились под Люциной. А хуже всего было то, что, выйдя на противоположную сторону кочки, мы увидели отца. Отец стоял на другой кочке, поменьше. Держась одной рукой за рахитичное деревцо, он другой отчаянно размахивал, сжимая в ней свои ботинки, и кричал слабым голосом: — Эй! Алло! Эй! Вы слышите меня? Перебросьте какую-нибудь доску, я не могу пройти! Тут грязно! Мы с Люциной оторопели и не сразу откликнулись на призывы. Вид у отца был жалкий: закатанные до колен брюки, грязные босые ноги, дрожащие руки, пиджак накинут на плечи. От его движений ходуном ходило не только рахитичное деревцо, но и вся кочка. Как-то подозрительно она хлюпала под ним, прогибалась… — Все правильно, — обретя способность говорить, констатировала Люцина. — Мы здесь, отец там. А твоя мать сидит на лугу и не может отойти от машины, ведь ключи ты наверняка прихватила с собой. Запереть её не сможет, а незапертую ни в жизнь не покинет. — И тем не менее, согласись, она в самом лучшем положении, — отозвалась я. — У неё есть еда, питьё, матрас и свобода передвижения. Теперь, наверное, придётся ждать, что Тереса нас найдёт и вызволит. Поскольку отец все махал и звал на помощь, громогласным криком в два голоса мы известили его, что слышим и спасём, а вообще, что он там делает? Отец пояснил — искал место, откуда можно забросить удочку в чистую воду, но его какая-то пакость укусила за подмышку, когда он забрасывал, поэтому немного промахнулся, и крючок зацепился за что-то вот у этого деревца. Очень хороший крючок, не мог он его оставить, перешёл на кочку но какой-то колоде, которая сразу утонула, так что вернуться обратно он никак не может. Проклятие какое, что ли, тяготеет над нами? — Не знаю, что и придумать, — сказала Люцина. — Идиотское положение! Ты видишь выход? Выход я видела, но жутко трудоёмкий. Вздохнув, я ответила: — Придётся как следует потрудиться. Пошли, понадобится твоя помощь. Сколько сил потребовалось для отдирания одной из Люцининых досок, чтобы переправить по ней отца — я описать просто не в силах. С доской мы помчались к отцу. Тот терпеливо ждал у рахитичного деревца. Я сняла туфли и вынуждена была войти в воду, предупредив Люцину, что произойдёт, если меня укусит хоть одна пиявка. Слава богу, такое испытание нам не было суждено. Отец переправился без особого труда, правда, чуть не утопил и эту доску. Тогда мы до конца дней своих не вернулись бы на материк. Общими усилиями уложили мы спасательную доску на прежнее место и теперь вдвоём с отцом, с превеликим трудом, переправили Люцину. При этом в грязный ручей свалился пиджак отца, который у него был наброшен на плечи. С помощью палок, тростника, удочки нам наконец удалось его выудить. — Почему ты не надел пиджак нормально? — злилась я. — Не мог, болела рука. Куда меня эта пакость укусила. Сказать, что по завершении всех этих операции мы были грязными, как на редкость неряшливые свиньи — значит, ничего не сказать. Выяснилось — отца укусила оса, он сразу стал распухать. Мамуля оказалась на высоте, и но сравнению с тем скандалом, который она закатила нам на лугу, уже не столь страшной представлялась перспектива утонуть в болоте. Естественно, в таком виде сесть в машину мы не могли, надо было хотя бы смыть с себя грязь. Да, правильно я подумала — торчать нам тут до конца века. В результате до Поляницы мы добрались только к концу дня. Директорская домработница с радостью встретила нас, хотя и была несколько удивлена тем, что мы вернулись раньше, чем предполагали. Она сама только что вернулась, её не было целый день, и она, к сожалению, не знает, что здесь происходило. Вчера её тоже не было. Дело в том, что пришла телеграмма от сестры, которая тяжело заболела, ей пришлось спешно выехать. Здоровье сестры улучшилось, и сегодня можно было вернуться в директорский домик. Домработница боялась надолго покидать его, хотя вместо себя и оставила «одну такую, деревенскую», правда, в дом её не пустила, а попросила посторожить во дворе. — Я не забыла о вашей просьбе, — очень довольная собой, сказала домработница, — и велела ей говорить всем, кто станет о вас спрашивать, что вы поехали в Чешин. И она всем говорила. Кажется, вас тут многие спрашивали. — Моя сестра тоже? — обрадовалась мамуля. — Не скажу, меня ведь не было. Может, и ваша сестра. Она говорит — много людей спрашивало. А вы почему вернулись? — Нам ничего не просили передать? — Не знаю, меня же не было, а она ничего не передала. Мы немедленно потребовали встречи с «одной такой деревенской». Ею оказалась девица неопределённого возраста от четырнадцати до двадцати лет, не очень понятливая. Она охотно прибежала из деревни, чтобы дать нам полный отчёт о полутора днях дежурства в директорских владениях. К миссии своей она отнеслась очень ответственно и все запомнила. Визит милиционера, который спрашивал нас, она описала с волнением и даже ужасом, явно удивлённая, что известие мы восприняли без этих эмоций. Зато излишек их проявился при описании девицей визита бабы. Оказывается, баба приходила два раза, один вчера, а один сегодня. И очень злилась. Сначала злилась потому, что нас нет, а потом потому, что мы уехали в Щецин. — Куда? — одновременно воскликнули мы с мамулей. — А в Щецин, — безмятежно ответила девица и продолжала рассказ. Выяснилось, что упомянутая баба выглядела очень странно. На голове не платок, как положено, а прямо-таки тряпка, да ещё большие чёрные очки. В брюки одета и красные туфли… В ответ на это послышался единодушный протяжный стон. Отец тоже стонал, так как рассказывала «одна такая» пронзительным визгливым голосом и отец все расслышал. Мы стали задавать вопросы, чтобы убедиться — это была Тереса. И убедились. — И ты, дитя моё, сказала ей, что мы поехали… куда? — голосом хорошо воспитанной каракатицы спросила Люцина. — Дак я же говорю — в Щецин! — Так сказала — в Щецин, а не в Чешин? — Говорю же — в Щецин. — А надо было говорить — в Чешин! — Какая разница? — удивилась девица. Географию родного края она знала слабо, это факт. И подумать только, из-за неё мы не встретились с Тересой! Трудно было пережить такой удар. Немало прошло времени, пока мы оказались в состоянии воспринимать дальнейшую информацию. А она была. Оказывается, два раза нас спрашивал какой-то молодой и два раза — старый. А ещё раз баба, большая и толстая, в крупные горохи. Сама в брюках, а блузка в крупные горохи. Какие? Ясно, зеленые! И ещё был такой молодой, но не тот, что перед этим приходил два раза. И все очень переживали, что нас нет, а больше всех — баба с тряпкой вместо платка, та прямо из себя выходила. — И тоже на разные лады бубнила — Щецин, Чешин, или как их там, — неодобрительно поведала девица, явно недовольная нашей дикцией. — Одна надежда — Тереса догадалась, что речь идёт не о Щецине, а о Чешине, — попыталась успокоить нас Люцина, когда, закончив нервотрепный разговор с девицей и смыв с себя остатки болотной грязи, мы сели за ужин. — Что из того, в Чешине нас тоже нет, — отозвалась я печально. И поучающе добавила: — Вот, всегда так получается, когда с ходу меняем заранее разработанные планы. Мамуля, менее всех пострадавшая за сегодняшний день и потому полная нерастраченных сил, поддерживала атмосферу скандала: — Если бы мы вчера были тут, встретили бы Тересу! Так нет, захотелось им, видите ли, мотаться по окрестностям! В болото полезли, надо же такое придумать! А все из-за Янека, из-за его проклятой рыбы! Так мы с вами будем искать мою несчастную сестру до конца дней своих! Огорчённый отец робко оправдывался: — Тебе же надо питаться рыбой, ты же на диете, вот я и хотел… — …вот ты и наловил рыбки! Нет, конечно, теперь едем в Чешин и все! Тереса наверняка там! — А если поверила в Щецин и двинулась туда? — возразила Люцина. — Так едем в Щецин! Тут уже подключилась я: — Как ты себе воображаешь искать её в Щецине? Сядем на центральной площади и станем ждать, авось пройдёт? Или на железнодорожном вокзале? Или в морском порту? Как найдёшь человека в большом городе? Да нет, Тереса не такая дура, в Щецин она не отправилась. — А может, все-таки немного дура? — поддразнивала по своему обыкновению Люцина. Из того, что мы узнали здесь, стало совершенно ясно: Тереса так же отчаянно искала нас, как и мы её. И вот опять скрылась, а что самое неприятное — совершенно неизвестно, в каком направлении. Мало того, её разыскивают какие-то два хмыря — один старый, другой молодой. Домработницы не было дома, стало быть, невозможно выяснить, был ли старый тем подозрительным типом, которого она тогда так неосмотрительно пустила в дом. Расспрашивали мы девицу о машинах, да толку чуть. Она только и могла сказать — «много их тут тарахтело». Подумав, мы решили — логичнее всего искать Тересу в Чешине. Наверняка она поняла, что Щецин всплыл по ошибке, и догадается отправиться за нами в Чешин. Вернее — перед нами. Короче, нам следует ехать вслед за ней в Чешин. Поэтому на следующий день утром мы отправились по знакомой дороге в Чешин. По пути я решила заглянуть в комендатуру милиции в Клодско, узнать, нет ли каких новостей. Обе сестры выступили против дружным фронтом: теперь нет смысла, мы и так, дескать, все знаем. Я их не слушала, остановила машину перед зданием комендатуры милиции и разыскала знакомого заместителя коменданта. Тот как-то странно посмотрел на меня и поторопился заявить, что у него нет ни минуты свободного времени, а посему сплавил меня капралу, которому поручено наше дело. Капрал, наоборот, вовсе не глядел на меня, старательно избегая встретиться взглядом, но зато сообщил конкретную информацию. — Разыскиваемая гражданка жива и здорова, — сухо сообщил он. — Занимается туризмом, и нет никакой необходимости её разыскивать. Она совершеннолетняя, правонарушений не допускала, нет оснований для её задержания. Нарушений умственной деятельности не замечено, с памятью все в порядке. Придёт время — вернётся сама, если захочет, а не захочет — не вернётся. Немного непонятной показалась мне эта информация, хотя и была изложена чётко и содержала самые что ни на есть конкретные данные. С милицией я всегда была в самых хороших отношениях, всегда находила понимание и помощь, но в данном случае от меня явно хотели отделаться. Мне не сообщили местопребывания Тересы, капрал в ответ на мои настойчивые расспросы повторял одно и то же, а выражение его лица из каменного понемногу становилось раздражённым и сердитым. Мне бы в жизни не понять, что за всем этим кроется, что такое отмочила Тереса, если бы не случай, который часто приходит на помощь таким, как я, недотёпам. Перед тем как покинуть здание комендатуры, я решила воспользоваться наверняка имеющимися здесь удобствами. Здание капитальное, удобства должны быть приличные. Поэтому, расставшись с суровым капралом, я не сразу пошла вон, а попыталась, по возможности без расспросов, отыскать дамский туалет. Покидая его, я приоткрыла было дверь, но вдруг услышала разговор двух мужских голосов у самой двери и не стала выходить в коридор. Разговаривал мой капрал с кем-то из коллег. — Ну и люди у нас! — в раздражении говорил капрал. — Если уж у кого заведётся родственник в Америке — на клочки готовы его разорвать! Бедная женщина с трудом убежала от них, не выдержала. Так сразу шум на все воеводство — розыск! Наверняка хочет спокойно поездить по стране, посмотреть, что ей нравится, пожить, как ей хочется. А эти… На цепь готовы посадить и держать при себе, пока не оберут до нитки! Коллега всецело разделял его возмущение и прибавил свои соображения: — А может, они её у других родичей отобрали и теперь стерегут, чтобы тем ничего не обломилось. Бывает — чуть не подерутся между собой из-за валютного родственника. — И не говори, жадность такая, сами себя не помнят! Пусть поищут, поездят, ни за что не скажу им, где она. — А ты знаешь? — Знаю, ездит себе, раз туда, раз сюда. Нервничает женщина, её можно понять. А в остальном с ней все в порядке, пусть отдохнёт от этих пиявок, я им не помощник. Понятно, я подождала, пока они не уйдут, потом покинула помещение. Пришлось немного задержаться, теперь жаловался коллега капрала. У него были свои проблемы: сбежал единственный трезвый свидетель автопроисшествия, а без него обстоятельств дела не прояснить. Капрал высказал своё мнение о таких свидетелях, а кстати и вообще обо всех свидетелях как таковых. Мнение было отрицательное. — Пиявицы алчные, — сказала я, садясь в машину. — Кровопийцы! — Что ты говоришь! — удивилась мамуля. — Так они тебя там приняли, в этой твоей хвалёной милиции? — Нет, не они кровопийцы, а мы. Может, оставим наконец в покое несчастную женщину, которая не могла больше вынести нашего преследования и сбежала куда глаза глядят? — Тебе плохо? — встревожилась Люцина. — Может, жар? — Милиция убеждена — мы вцепились в валютную родственницу и разыскиваем лишь для того, чтобы продолжать доить несчастную. Они прекрасно знают, где она и что делает, но нам не скажут. Тереса совершеннолетняя и в здравом уме. С ней все в порядке, она жива и здорова и имеет полное право делать все, что ей заблагорассудится. И нечего держать её на цепи! Нелегко было пережить столь неожиданный оборот дела, но Люцина так просто не сдавалась. — Неужели там не было никого, с кем ты могла бы нормально поговорить? — допытывалась она. — Не было. Коменданта вообще нет, его заместитель при виде меня сразу же скрылся, а капрал получил чёткие инструкции — изо всех сил ограждать несчастных от ненасытной алчности их польских родичей. Вот если бы я могла в подробностях рассказать им все, описать все подозрительные события… Но сама понимаю — это невозможно, ведь мы и сами не знаем, в чем дело, и, действительно, подключать сейчас компетентные органы было бы опрометчиво. Тут требуется согласие Тересы. В Варшаве я бы нашла среди компетентных таких знакомых, которым можно все рассказать, а тут нет, тут знакомых не имеется. До глубины души возмущённая необоснованными подозрениями в жадности, Люцина принялась интенсивно размышлять, и мы ещё не доехали до Пончкова, а у неё уже появилась идея. Подключить к делу одного человека. Люцина не очень близко была с ним знакома, но знала, что работает он то ли в МВД, то ли в контрразведке, то ли ещё в чем-то в этом роде, занимает большую должность и располагает неограниченными возможностями. Его должен хорошо знать Збышек, Лилькин муж. В своё время этот, на должности, то ли играл в волейбол, то ли был судьёй в волейбольных соревнованиях, в которых Збышек тоже участвовал. А может, оба играют и до сих пор, но Збышек хоть и хорошо знаком с этим человеком, может и не знать, кем он является. А она, Люцина, знает, потому что пятнадцать лет назад тот, можно сказать, на её глазах начинал свою головокружительную карьеру. Короче, надо с ним связаться и попросить помочь. Раз я говорю, что дело можно иметь только со знакомыми… — Сначала надо убедиться, что они со Збышеком играли в одной команде, а не в соперничающих, — предостерегла я. — А то ведь такое знакомство может боком выйти! — Значит, теперь наша главная задача — понравиться этому человеку, — сказала Люцина, развивая идею. — Надо добиться его расположения. — А чем можно добиться? — подключилась мамуля. У Люцины уже был готов план: — Думаю — хорошим угощением. Насколько я помню, он всегда любил хорошо поесть, а после еды приходил в благодушное настроение. — Так надо знать его вкусы! — Насколько я помню, — продолжала Люцина, — он больше всего любил блюда из субпродуктов. — Из чего? — Господи, ну разную там печёнку, языки, почки и все такое. Разговоров о субпродуктах нам хватило до самого Чешина. Беседа, подслушанная мною в комендатуре милиции, ясно свидетельствовала о том, что Тереса находится на свободе, она жива и здорова, о ней можно пока не очень беспокоиться, и в то же время лишала всякой надежды на официальную помощь властей. Совершенно неопровержимым фактом являлось преследование Тересы членами какой-то преступной шайки, своими силами нам с ними не справиться. Значит, помощь властей необходима, хотя бы неофициальная. В данной ситуации компетентная помощь в лице любителя субпродуктов представлялась нам единственным выходом. Приобретение субпродуктов вызывало озабоченность, но я утешала своих — это ещё ничего, а вот если бы он признавал только лангусты, омары и отбивные из вырезки… Одновременно с нами к Лилькиному дому подъехала и сама Лилька, которая только что возвратилась с работы. Мы вместе вошли в дом. Никаких признаков Тересы в доме, не было обнаружено. — Господи, неужто и в самом деле двинула в Щецин? — ужаснулась Люцина. Лилька, единственная из нас, не переживала события последних дней, сохранила способность рассуждать здраво и решительно отвергла подобную возможность: — Каждый дурак сообразит — речь шла о Чешине, а не о Щецине. — Значит, из Поляницы она идёт пешком, ведь у неё нет денег на дорогу, — высказала предположение мамуля. — Ну ты скажешь! — не поверила я. — Уж зайцем могла бы поехать, на это особого ума не надо. — На почтовую марку денег у неё хватило бы, — заметила Лилька. — Могла бы прислать открытку. — Ладно, давайте решать, что нам теперь делать, — прервала бесполезную дискуссию Люцина. — Ну и задала нам жару моя сестра! Я предложила действовать продуманно, не торопясь и начать с обеда. А потом, пожалуй, напишу письмо Мареку. Больше нельзя медлить. Если Тереса и в самом деле направилась в Щецин, лишь он сумеет своими каналами организовать её поиски там, тактично и без ненужных расспросов. А если даже её и привлекут за бродяжничество, ничего с ней не станется… После обеда мы развили продуманную деятельность. Я села писать письмо, Люцина отправилась на переговоры со Збышеком, который проводил тренировку в одном из спортклубов, а отец вырвался из-под опеки жены и отправился поудить рыбку. Мамуля напомнила о необходимости проявить плёнку тёти Яди. Написав письмо, я с мамулей и Лилькой села в машину, чтобы ехать на почту. Копаясь в кармане на дверце машины в поисках плёнки, я предупредила мамулю: — Кошелёк-подковку не хватай руками. Не исключено, придётся отдать на экспертизу, вдруг найдут какие отпечатки. Ага, вот плёнка. Лилька, а ты ручаешься за это фотоателье? — Мы с ним учились в одном классе, — ответила Лилька. — То есть с хозяином ателье. Он уже тогда был очень порядочным человеком. Порядочный Лилькин одноклассник обязался к утру проявить плёнку и даже отпечатать фотографии. По одной штуке с каждого кадра. Письмо Мареку я отправила экспресс-почтой. Люцина отлично справилась с заданием. Под её натиском ошарашенный Збышек перестал выдвигать глупые отговорки и согласился пригласить того человека из МВД или контрразведки к себе на званый обед. Более того, Люцина потребовала, чтобы Збышек немедленно, в её присутствии позвонил тому человеку, и не только стояла, как неумолимый палач, над головой звонившего Збышека, но и старалась подслушать, что отвечает его абонент по ту сторону провода. Абонент был несколько удивлён, но тем не менее приглашение принял, правда, на обед мог прийти не раньше, чем через три дня. Пришлось удовлетвориться и этим, в конце концов, человек живёт в другом городе, в Катовицах, и нельзя же требовать, чтобы ради неожиданно всплывшего званого обеда он бросил все ранее запланированные дела и сломя голову мчался в Чешин. Естественно, истинную причину приглашения ему не выявили — не телефонный разговор. Как оголодавшие гиены, набросились мы утром на фотографии и проявленную плёнку. Фотографий было семьдесят две штуки. Фотоаппарат тёти Яди был настроен на слайды, так что на каждый кадр приходилось по два снимка. Сделав из плёнки негатив и отпечатав с него фотографии, мы тем самым лишили тётю Ядю всякой возможности изготовить слайды, но, в конце концов, Тереса была важнее. Разложив фотографии в том порядке, как они были сняты на плёнке, мы принялись их рассматривать. На первых четырех и в самом деле фигурировал необыкновенной красоты белый ангорский кот. На остальных были зафиксированы разные этапы нашего путешествия. Выдирая друг у друга из рук филателистическую лупу отца, которую он всегда возил с собой, мы жадно рассматривали малейшие детали запечатлённых картин. К сожалению, шесть фотографий не получились, но и остальных хватило, чтобы окончательно заморочить нам головы. Отец тоже рассматривал фотографии, но молча. Я предложила особое внимание обращать на фон, ведь тётя Ядя могла там случайно что-то запечатлеть. — Вот тут на фоне сняты те люди, которые, наблюдали за вами в бинокль, — сказала Люцина. — А на переднем плане моя сестра сидит на корточках. — Может, стоит увеличить? — предложила Лилька. — Главное ведь как раз то, что происходит на фоне, а пока лиц не разобрать. Мы лихорадочно принялись изучать и другие фоны. В Мальборке фоном служили крепостные стены, в Оливе — надпись аршинными буквами: ШОКОЛАДНАЯ ФАБРИКА «БАЛТИКА», Эти фоны подозрительными нам не показались. А в»т фон в Сопоте… На него обратила внимание Лилька. — Глядите! — закричала она. — На переднем плане ваша автомашина, а на заднем две подозрительные фигуры не в фокусе. Отложить для увеличения? Я отобрала у неё снимок и лупу. — Не надо. Две расплывчатые фигуры — это Тереса и я. Зато за моей машиной виднеется фрагмент «пежо». А ну поищем, нет ли его ещё где! — Есть! — нашла Люцина. — Думаю, это Владиславов. «Пежо» целиком и в нем что-то непонятное. Выхватив у неё фотографию, я чертыхнулась. — Эта тётя Ядя не имеет ни малейшего представления о принципах расследования. Несколько раз встречается вражеский «пежо», вот тут он во весь рост, но ни разу не снят так, чтобы на фотографии вышел номер. А непонятное — это клетчатая сумка внутри. У меня немедленно выхватили и фото, и лупу, и все пришли к выводу — на заднем сиденье «пежо» и в самом деле снята гигантских размеров клетчатая сумка, на ручке которой болтается в рамочке визитная карточка владельца, как положено на загранрейсах. Разумеется, фамилии не разобрать. На следующей фотографии «пежо» фигурировал в таком ракурсе, что в принципе номер можно было бы рассмотреть, если бы не слишком большое расстояние. И в этом случае, как и в случае с визитной карточкой, лупа бы бессильна. Расшифровать написанное могли бы только специалисты. Увлечённые машиной, мы не обращали внимания на людей. Обратила Лилька. Она внимательно рассматривала заснятых тётей Ядей людей и сделала открытие. — Тут множество совершенно незнакомых мне лиц, но некоторые из них повторяются. Может, вам знакомы? Например, вот этот тип в жёлтой рубашке. Пришлось переключиться на людей. Тётя Ядя в своей неудержимой страсти фотографировать все и вся снимала не только нас на разных фонах, но и просто живописные группы людей, а иногда и просто толпу на каком-нибудь достойном внимания фоне, фотография, на которую обратила внимание Лилька, была сделана, как мы установили, немного поругавшись, в Мельне. В толпе и в самом деле виднелся парень в жёлтой рубашке. А вот он и на других фотографиях, в других местах. Я пригляделась внимательней и издала боевой клич: — Гей! Вот и баба в горошек! Опять выдрали у меня из рук лупу и фотографию с бабой. И в самом деле, если очень постараться, между стоящими машинами можно было различить толстую женщину в брюках и блузке в крупные зеленые горохи. О такой бабе рассказывала нам «одна такая» из Поляницы, так что баба на фотографии не могла оказаться случайным персонажем. Тайна понемногу рассеивалась. Враждебная шайка, состоящая из лиц разного пола, явно охотилась за Тересой, преследовала её по всей Польше. По неизвестным пока причинам. — Ну и чего мы добились? — раздражённо вопросила Люцина. — Ну, просмотрели фотографии, и что из того? Зачем они за плёнкой охотились? — Теперь знаем кое-кого из них в лицо. — Не столько в лицо, сколько по одежде. Но что мы конкретно можем им сделать? Зачем они хотели украсть плёнку? — Думаю, по двум причинам, — задумчиво сказала я, ещё не очень уверенная в собственной концепции. — Вернее, одно из двух. Или думали, что мы располагаем их чёткими фотографиями. Или боятся, что наши любительские фото попадут в руки специалистов, а те и портреты их получат, и номер машины. А может, ещё что. Тересы нет, и боюсь, своими силами мы её не разыщем. — Тогда чего мы ждём? Отдадим фотографии специалистам. — Каким? У тебя где-то припрятаны эксперты? Или ты решилась наконец все рассказать милиции именно тогда, когда все так безнадёжно запуталось? — Нет, в милицию ни в коем случае! — возмутилась мамуля. — Но что-то делать надо. Придумайте же что-нибудь! Надо выручать Тереску. Бедняга неизвестно где пребывает, все это слишком затянулось, долго она не выдержит. В мрачном раздумье уставились мы на груду фотографий, скрывающих тайну. Да, нам действительно очень был нужен человек, способный её разгадать. — Что ж, — тяжело вздохнула Лилька. — Другого выхода нет. Придётся устраивать званый обед. Сами мы ничего не сделаем, официальным путём нельзя, значит — только через желудок!* * *
Мы получили почтовую открытку от незнакомого нам человека. Даму с тем самым кольцом он видел в Рачибоже на берегу реки Одры. Она мыла ноги на диком пляже. Чёрная сумка стояла рядом. Сообщение нас удивило, и все равно я решила съездить туда, прихватив отца. Всякую информацию надо было проверить. Немного нарушало это наши планы, ибо в тот день намечался званый обед с участием очень важного любителя субпродуктов. Высокое компетентное лицо прибывало днём раньше, чем было намечено. Будучи человеком вежливым и хорошо воспитанным, он позвонил, сообщил, что неотложные дела на работе заставляют его нарушить обещание, поэтому он может приехать к нам в Чешин или на день раньше, или когда-нибудь в далёком будущем, ему очень неприятно, он просит извинить, но дела чрезвычайной важности… и так далее. Так получилось, что рядом со Збышеком, когда тот поднял трубку телефона, оказалась, к счастью, а может и к несчастью, Люцина, но её настоянию был принят более ранний вариант, предложенный гостем. Итак, следовало заняться званым обедом, помочь Лильке с ним. В Рачибож со мной отправили отца, чтобы не мешался в доме. Ни мамуля, ни Люцина не горели желанием отправиться со мной; не говоря уже о званом обеде, очень уж сомнительным представлялось сообщение незнакомого автора. С чего вдруг Тереса очутилась в Рачибоже? Чтобы вымыть грязные ноги именно на этом отрезке Одры? Я уже не говорю о том, насколько сомнительным представлялась перспектива отыскать в городе Тересу, руководствуясь столь скупыми указаниями. Но ехать надо было, я обещала не задерживаться и поехала. Мы с отцом добросовестно обегали все дикие рачибожские пляжи, и, когда уже собрались возвращаться, у меня лопнул тросик сцепления. Я знала, что он вот-вот оборвётся, поэтому возила с собой запасной, но наличие запчастей вовсе не равнозначно умению заменить ими вышедшие из строя. Поскольку тросик оборвался на второй скорости, я смогла добраться до автомастерской с помощью двухсот злотых мелкой монетой, которую раздавала по дороге добровольцам-толкачам. Точнее, раздавал отец, который неспешной рысцой следовал за моей машиной с добровольными помощниками через весь город. В мастерской пришлось пережидать «мерседес», успевший до меня прочно занять единственный канал. Ожидание затягивалось, и, чтобы его скрасить, я о том о сём болтала с персоналом мастерской. Естественно, завела разговор и на интересующую меня тему, без особой надежды спросив, не видел ли кто из них случайно вишнёвого «пежо». Персонал в лице неимоверно замурзанного парня, представьте, видел! — Был тут вишнёвый «пежо», а как же! — орал он, стараясь перекричать шум двигателя «мерседеса», в котором регулировал работу зажигания. — Дня два назад были у меня! Масло я им менял! Ещё у них пассажирка из машины сбежала! Очень, очень интересно! Парень на «мерседесе» съехал с канала и поставил на него мою машину, спустился в канал и приступил к монтажу тросика. Присев на корточки рядом с машиной, я тоже была вынуждена чуть ли не наполовину забраться под неё, чтобы выслушать захватывающе интересный рассказ. Оказалось, на «пежо» приехали три человека, мужчина и две женщины. Приспичило им, холера, масло сменить, пани сама видит, что тут делается, работы невпроворот, не продохнуть! Сначала мужик, а потом одна из баб пошли ругаться с завом. Нет, не сразу оба. Пошёл мужик, а баба потом прибежала ему на подмогу. А в это время вторая баба, которая до этого спала на заднем сиденье, проснулась, вышла из машины и куда-то делась. Те двое вернулись, глядь — бабы нет. Крик подняли, с ума сойти! Вроде та баба их сестра двоюродная, малость чокнутая, теперь неизвестно, где её искать и что она выкинет. Бегали, искали, мы тоже бегали. Нет, тут не нашли, а в городе — не знаю. За это не скажу. За масло могу, масло сменили. Сам менял, и в самом деле, было совсем чёрное, давно надо было сменить. — А как выглядела чокнутая сестрица? — Откуда мне знать? Я на людей не гляжу, мне с машинами бы управиться. Я её толком и не видел. Только как из машины вылезала, заметил, что босиком, это заметил. — Как это босиком? Совсем без обуви? — Совсем. Пошла было, да спохватилась, хоть и чокнутая, скумекала — что-то не так, вернулась и прихватила из машины туфли. Но не обула, а так в руке и понесла. — А вы не заметили, какие это были туфли? — Как не заметить, красные. Мамаша моя любит песенку напевать: «Черны боты для работы, красные — для танца», так я сразу вспомнил, как её красные туфли увидел. Бывает, проше пани, привяжется мелодия, никак от неё не избавишься. Так я от этой два дня не мог отвязаться, все в голове вертелась. Сколько я ещё ни расспрашивала, больше ничего из парня не вытянула. Относительно Тересы не вытянула, а тросик он сделал, правда, времени тоже ушло немало. В Чешин мы вернулись уже поздним вечером и на званом обеде, присутствовать не могли. Настроение в доме царило подавленное. Почему-то о результатах наших широко задуманных планов ни Люцина, ни мамуля не желали даже намекнуть. Збышек тоже не желал. Рассказали нам о другом. Сразу после моего отъезда позвонил совершенно незнакомый человек и сказал, что располагает сведениями о Тересе, но уезжает в Чехословакию, сейчас находится в Зебжидовицах, ждёт поезд до границы, может в крайнем случае, так и быть, один поезд пропустить, подождёт следующего, но больше ждать никак не может. Следующий будет через два часа. Мамуля с Люциной впали в панику — меня нет, тут обед на носу, но там — вести о Тересе! Лилька благородно заявила — поезжайте, обед я беру на себя. Ну, они и поехали. Вернулись уже прямо к обеду. И оказалось, ездили напрасно. Незнакомый мужчина оказался тем самым, который разыскивал нас в Полянице. Сообщил он следующее: видел Тересу, даже ехал с ней в одном автобусе и все приглядывался, чтобы окончательно убедиться — та самая, пропавшая пани. Убедиться никак не мог, решился прямо спросить её об этом, а она вдруг всполошилась и выскочила из автобуса на первой же остановке. Произошло это за одну остановку перед кемпингом на Отмуховском озере, выскочила в последний момент, её чуть не прищемило дверью. Он за ней не стал выскакивать, не знал, нужно ли. Ценная информация, но немного устаревшая, как минимум с опозданием в четыре дня, вряд ли она нам пригодится. Незнакомый мужчина очень огорчился, что не помог нам в поисках, пожелал успеха и поехал в свою Чехословакию. Оставшись одна, Лилька рьянопринялась за приготовления к званому обеду. Понимая всю возложенную на неё ответственность, она бросилась на поиски субпродуктов. Их в данный момент нигде не оказалось, были только цыплята и свиные ножки. Стоя над ними, Лилька ломала голову, на что же решиться, и тут к ней подошла приятельница. Узнав о Лилькиных проблемах, она посоветовала приготовить вымечко. — Что? — удивилась Лилька. — Вымечко. Тоже из субпродуктов, блюдо получится — пальчики оближешь, я расскажу, как приготовить. Наверное, Лилька смотрела на приятельницу с вымечком как баран на новые ворота, потому что та рассердилась: — Ну что уставилась? Никогда не слышала про коровье вымя? Как раз завезли в лавку на углу. — Коровье? — глупо спросила Лилька. — А чьё же ещё? Слушай: сначала отваришь, потом порежешь на кусочки, обваляешь в сухарях и яйце и как следует обжаришь, чтобы подрумянилось. Говорю тебе — пальчики оближешь! Такие шницельки получатся… По её совету немного сбитая с толку Лилька купила вымя и принесла домой. Там как следует осмотрела, и оно ей понравилось: свежее, нежное, мяконькое. Отварив его немного в солёной воде, обжарила в соответствии с полученными указаниями. Шницельки и в самом деле получились на вид очень аппетитные, а главное, обед удалось приготовить к назначенному часу. Поскольку приглашённый высокий гость для Збышека представлял в какой-то степени вышестоящую организацию, Збышек на всякий случай решил от операции самоустраниться, поэтому держался на расстоянии, свалив её целиком, и полностью на Люцину, сам же, извинившись, отправился поливать цветочки в их маленьком садике, к немалому удивлению Лильки. Преисполненная сознанием ответственности за возложенную на неё миссию, Люцина всеми силами старалась понравиться гостю, ужом увивалась вокруг него, но о деле пока не разговаривала, логично рассудив, что разговор следует начать после вкусного обеда, когда гость созреет. Да и я, возможно, подъеду, станем его охмурять вдвоём. Что-то долго не возвращаемся мы с отцом из Рачибожа… Збышек полил несколько раз цветочки и вынужден был вернуться в дом. Он ещё ел суп, когда остальным Лилька подала шницельки. Обед проходил в тёплой, дружеской атмосфере, все шло замечательно, гость оказался человеком приятным и разговорчивым. Непринуждённая беседа велась на всякие нейтральные темы. Мамуля жареного не ела, ей Лилька приготовила рыбу. Люцина попросила ей тоже дать рыбы. Шницельки Лилька подала лишь гостю и себе поставила тарелочку, искоса наблюдая за реакцией гостя на деликатес. Гость первым отрезал кусочек, положил в рот и стал жевать. — Понимаешь, гляжу я — а он все жуёт и жуёт! — с ужасом рассказывала мне Лилька. — Жуёт и жуёт, и никак не прожуёт! Потом незаметно вынул кусок шницелька изо рта и деликатно положил его на краешек тарелки. В чем дело? Сама поскорей отрезала кусочек и в рот! Отрезать-то отрезала, а вот прожевать… Знаешь, ну прямо кусок резины от автомобильной камеры! Скорее всего, от грузовика! Збышек кончил есть суп и тоже принялся за шницельки. Лилька теперь стала наблюдать за мужем — что тот будет делать? Этот ведь может не деликатничать и высказать жене претензии. Збышек сделал попытку прожевать кусочек вымечка, но быстро перестал работать челюстями и взглянул на супругу — не просто укоризненно, но с каким-то прямо-таки мистическим ужасом. — Что это? — спросил он, и Лилька подумала: если сейчас он с ней не разведётся, то в дальнейшем этого можно уже не опасаться.. Гость мужественно расправился со шницельками. Он просто отказался от попыток их разжевать и глотал, не жуя. Лилька последовала его примеру. Збышек взбунтовался и оставил деликатес на тарелке. Мамуля с Люциной встревоженные, ничего не понимающие, наблюдали за ними, и их стали одолевать сомнения в том, что обед настроит гостя благодушно. Невзирая на сомнения, после обеда обе сделали попытку осуществить задуманную концепцию, но она закончилась полнейшим фиаско. Нашу историю компетентное лицо выслушало с интересом и даже с сочувствием, но при первом же намёке на частное расследование чрезвычайно удивилось и даже рассердилось. Гость решительно и категорически отмежевался от каких-либо компетентных ведомств, удивился, что ему приписывают не только связь с ними, но и большие возможности в определённой области и посоветовал с нашими проблемами немедля обратиться к действительно компетентным органам. И вообще как-то сник после такого разговора и постарался поскорее покинуть гостеприимный Лилькин дом. — Люцина уверяет, что виной всему проклятое вымечко, — жаловалась вконец расстроенная Лилька. — Я тоже так думаю. Збышек зол как сто тысяч чертей. Говорит — если бы знал, для чего пригласили его начальство, в жизни бы не приглашал. Теперь, говорит, могу распрощаться с надеждой на повышение. Я тоже так думаю. А этой кретинке, своей приятельнице, уж я завтра выскажу все, что о ней думаю! И действительно, на следующий день с самого утра, ещё до работы, напустилась на приятельницу. Та ничего не понимала. — Наверняка ты что-то перепутала. А ну рассказывай, как ты готовила шницеля! — Так, как ты сказала. Сначала отварила вымя в подсоленной воде… — И сколько времени ты его варила? — Ну, точно не скажу, несколько минут, оно же мягкое… Приятельница схватилась за голову. — Дура, вымя надо было варить как минимум часа два-три. Иначе никакая собака его не откусит. Ты же подала на стол сырое вымечко! Мамуля с Люциной мужественно перенесли неудачу и уже с утра стали разрабатывать планы, как исправить вчерашнюю ошибку. И решили продолжить охмурение высокого гостя, причём поручить это мне. Я охмурять отказалась категорически. Вот как получилось, что из-за дурацкого вымечка мы оказались в совершенно безвыходном: положении… Люцина безвыходных положений не признавала и стала искать выход. Новая идея Люцины заключалась в следующем: дать в газеты зашифрованное объявление. Поскольку идея мне не понравилась, я не стала даже расспрашивать, какое именно объявление и как оно будет зашифровано, поэтому мамуля с Люциной решили действовать в обход меня. Они потребовали у Збышека отвезти их в Вислу, где в местной газете временно подвизался один из знакомых журналистов. По знакомству он наверняка их объявление пристроит. Дом опустел, Лилька поливала в садике цветы, и так получилось, что, когда позвонил Марек, я была в доме одна и сама подняла трубку. Узнав меня по голосу, он торопливо проговорил: — Вслух моего имени не называй! Никто не должен знать, что я приехал. Каких только глупостей вы не наделали! Не соскучишься с такой семейкой. Можешь встретиться со мной так, чтобы никто из них не знал? Господи боже, какое счастье, Марек уже здесь! В глубине души я очень беспокоилась о Тересе, но вынуждена была свою тревогу всячески скрывать, чтобы и без того расстроенная мамуля совсем не потеряла голову. Я понимала, что обязательно следует предпринять какие-то решительные меры для розыска Тересы, но одна не могла ни на что решиться. Теперь я не одна, рядом человек, на которого можно положиться. Тот факт, что он объявился в Чешине тайком и просит не сообщать об этом моим родным, ничуть меня не удивил. С одной стороны, я знала методы его работы, с другой — свою родню. По телефону мы обменялись всего парой слов, но я поняла — ему что-то известно. Скорее, скорее с ним увидеться! Договорились встретиться через полчаса в парке, расположенном вдоль реки Ользы, у водопада. — А Лильку можно взять с собой? — робко поинтересовалась я. Марек немного подумал. — Лильку можно, но больше никого. И не пользуйся машиной. Я ещё предупредила Марека, что где-то там, у реки, он может наткнуться на отца, который с утра отправился поудить. Захватив фотографии, киноплёнку, портмоне-подковку и электрический фонарик, ибо уже смеркалось, я оторвала Лильку от поливки, и мы отправились в парк. До водопада не торопясь можно было дойти минут за двадцать, если ничто не помешает. Я лично никаких помех не ожидала. И очень ошиблась. Прежде всего, подойдя к реке, мы встретили отца. Он поймал четыре плотвицы и шёл домой. Лилька вручила ему ключ от квартиры и объяснила, как им пользоваться. На это потребовалось время, ибо один ключ открывал два замка, причём один — нормально, а второй — в обратном направлении. Отец никак не мог с этим примириться. С трудом удалось его убедить испробовать действие ключа на практике, и отец, очень недовольный, наконец-то отправился домой. Мы ещё долго на него оглядывались — не повернул ли он украдкой опять к реке. Потом нас остановила пожилая женщина и спросила, не попадалась ли нам её собачка. Черно-белый спаниель. Самочка. Вырвалась и убежала. А сейчас она как раз в таком положении, что сбегутся все псы с округи. А её собачка породистая, ей нельзя водиться с первым встречным. По дороге мы с Лилькой видели порядочную свору собак и имели глупость в том признаться, пришлось возвратиться и довести старушку до этого места. Правда, мы с Лилькой считали, что уже поздно спасать спаниелиху от мезальянса, но хозяйка очень волновалась, пришлось пойти с ней. — Скорее, скорее! — торопила меня Лилька, когда мы наконец могли покинуть собачью свадьбу. — Темнеет, мы не найдём Марека в темноте. — Не беспокойся, он видит в темноте, — ответила я, но прибавила ходу. И в самом деле, темнело быстро, а в парке, густо разросшемся на речном откосе, было уже совсем темно. Мы не хотели пользоваться фонариком и чуть ли не на ощупь спускались к реке. Впрочем, аллейка была довольно широкой. Справа внизу матово отсвечивала Ольза, слева круто поднимались поросшие деревьями и кустарником склоны. И ни одной живой души вокруг, хотя вечер был тёплым, а летом в парке всегда гуляло много горожан. — Почему так пусто? — удивилась я. — Сегодня же четверг! — удивилась Лилька в свою очередь вопросу. — А по четвергам всегда показывают сериал «Кобра». Забыла? Все сидят у телевизоров. Постой-ка, это что за шум? Мы остановились и стали прислушиваться. Поблизости, на крутом склоне повыше нас, и в самом деле раздавался какой-то непонятный шум, сопровождаемый треском ветвей, будто кто-то съезжал вниз сквозь густые заросли. Мы двинулись было дальше — мало ли кому понадобится спуститься, его дело, — но нас остановил глухой удар, сопровождаемый сдавленным криком. Что там происходит? Шум нарастал, по-прежнему непонятный, но очень тревожный. Дерутся там, что ли? Стало совсем темно, крутом ни души. — Может, это Марек? — тревожным шёпотом спросила Лилька. — Пытается в темноте спуститься сверху, а ведь тут очень крутой откос. — Скажешь тоже! — возмущённо шепнула я в ответ. — Да он сто раз спустится так, что его никто не услышит, даже если Марек будет связан по рукам и ногам! Какой-нибудь дурак забрался наверх по пьяной лавочке, а теперь катится вниз. Отодвинемся, не ровен час — прямо на нас свалится. — Так он покатится и дальше, прямо в реку! — забеспокоилась Лилька. — Может, наоборот, встать преградой у него на пути? Из человеколюбия? — Плевать мне на него, пусть хоть в реку! Мне уже надоело. Знаешь, всю дорогу вокруг нас то и дело путаются какие-то подозрительные типы. И преимущественно в темноте. И я решительно пошла дальше, потянув за собой человеколюбивую Лильку. И как раз в этот момент тот, что шумел и трещал в кустах, с шумом вывалился на аллейку прямо перед нами. Инстинктивно я посветила на него фонариком, забыв о необходимости соблюдать конспирацию. Луч фонарика выхватил из темноты совершенно невероятную картину: у дорожки, в самой середине раскидистого куста лещины, зарёванная, растрёпанная, измазанная в грязи, с приставшей хвоей и клочьями травы, вся растерзанная и жутко несчастная сидела тётя Ядя! Наверное, Лилька, как и я, подумала, что ей привиделось. Нечистый дух принял облик нашей родственницы… — Сгинь, пропади нечистая сила! — дрожащим голосом произнесла Лилька. — Да расточатся врази Его… — Кто тут? — слабым голосом воскликнула тётя Ядя. — Люди! Ау! Помогите мне! Где я? — Должна быть в Варшаве! — ответила я на вопрос, тоже потрясённая увиденным. — А ты, оказывается, здесь! В Цыганской роще! Ночью! Катишься по склону! Что все это значит? — Кто тут? — простонала тётя Ядя, заслоняя глаза от света фонарика и барахтаясь в своей лещине в тщетных попытках вылезти из неё. Спохватившись, я перестала ослеплять несчастную и осветила себя и Лильку. Облегчённо вздохнув, тётя Ядя принялась действовать обеими руками. Мы бросились ей на помощь, извлекли из куста, поставили на ноги и немного почистили и тётю, и её сумку, которая во время головоломного спуска не потерялась лишь потому, что висела на плече, намертво зацепившись ремешком за пуговицу жакета. Молния держалась крепко, есть надежда, что по дороге ничего не вывалилось. — Я получила письмо от твоего отца и сразу выехала, — нервно рассказывала тётя Ядя, понемногу приходя в себя. — Сама понимаешь, встревожилась я страшно. Боже милостивый, что вы тут навытворяли? Почему Тереса сбежала аж в Щецин? И зачем ей понадобилось красть лодку, не могла поехать нормально, на поезде? Почему она ходит в покрывале и что за хахаль её преследует? Откуда он взялся?! Конечно, я знаю, что снимала на. плёнку, могу рассказать, но зачем все это? Не время и не место было переводить письмо отца на нормальный язык, и я оставила это на потом. Почистив тётю Ядю, по возможности вытряхнув из её одежды и обуви набившуюся землю, листья и хвою, мы пришли к выводу, что она ещё дёшево отделалась. Никаких серьёзных телесных повреждений, никаких переломов, одни синяки да ссадины. Вежливая Лилька деликатно поинтересовалась у своей пожилой родственницы: — Будь добра, скажи наконец, какого черта ты шляешься в потёмках по Цыганской роще, вместо того чтобы сразу по приезде отправиться ко мне? Пожилая родственница бесхитростно пояснила: — Я просто забыла твой адрес. Он у меня записан в записной, книжке, а её я забыла дома. Где работаешь — тоже не помню. — Фамилию хоть помнишь? — Конечно, — обиделась тётя Ядя. — Что я, склеротичка, что ли? Я и спрашивала о Вишневских, а мне показали совсем на другой конец города, я ведь немного помню, где живёшь, думаю — не то… — Тебе показали дорогу к моей свекрови, — поняла Лилька. — Очень может быть, но я туда не пошла. Дай, думаю, найду фабрику, там мне все скажут, а не скажут, так от фабрики я и сама дойду. Стала спрашивать, как пройти на фабрику, меня и направили сюда. В эту сторону. Я и пошла. Сначала шла вроде правильно, потом гляжу — места совсем незнакомые. Народу много, я спрашивала многих, и все говорили — правильно иду. А тут стемнело, и сама не знаю, как очутилась вот в этом лесу. Заблудилась, наверное. Решила выйти к реке и от неё уже добираться, сориентируюсь, думаю. Стала в темноте пробираться сквозь заросли к реке, и ещё наверху споткнулась обо что-то, а потом уже не могла остановиться, покатилась по склону. Скажите, ради бога, где я и зачем все меня обманывали, посылали не в ту сторону? Ведь ясно же — никакой фабрики здесь не может быть! — Есть здесь фабрика, — грустно сказала Лилька. — Ты, наверное, не уточняла, какая именно фабрика тебе нужна, и правильно шла к трикотажной фабрике. — Откуда же я могла знать, что здесь целых две фабрики? — Придётся проводить тебя домой, — вздохнула я. — Доведём и вернёмся сюда обратно, тут нас ждёт… одно дело. Дома отец, он только что вернулся, может, заснул, так что звони погромче. Тётя Ядя, очевидно, уже немного пришла в себя, поскольку возразила: — Да нет, вовсе не надо меня доводить до самого дома, скажите только адрес. Больше я не заблужусь. — Правильно, адрес запиши, но все равно мы проводим тебя. — Нет, нет, не надо, вам же придётся потом обратно сюда возвращаться. — Ну, хорошо, только из парка выведем. На наше счастье, у самого парка встретили мы Лилькиного знакомого, который жил через дом от неё, и с рук на руки передали ему тётю Ядю. Знакомый клятвенно заверил, что доведёт её до самых дверей Лилькиного дома. И даже понёс сумку тёти Яди. Мы с Лилькой галопом помчались обратно к водопаду, она на бегу выкрикивала мне: — Теперь я понимаю, что именно ты имела в виду, говоря, что родители доведут тебя до белой горячки. Как такое могло взбрести в голову тёте Яде? Ты слышала, что она наговорила? Я выкрикивала в ответ: — А ты же слышала? Она ведь получила письмо от отца. У папочки же есть манера делать свои собственные выводы из всего, что удаётся расслышать. Очень оригинальные выводы! Я догадываюсь, в чем тут дело. Помнишь, когда мы рассматривали фотографии, отпечатанные с плёнки тёти Яди, зашла речь о том, что неплохо бы её спросить, из каких соображений она там кое-что наснимала и где именно? Ну и отец её вызвал… — Надо же, расслышал… — А он всегда слышит, когда не надо. Но знаешь, в его оригинальных выводах, какими бы глупыми они ни казались, всегда есть рациональное зерно, до которого ни одной из нас не додуматься… Из-за всех этих задержек мы примчались к водопаду с опозданием на целый час. Уже совсем стемнело, ни в парке, ни у реки нам не встретилось ни одной живой души. С трудом переводя дыхание, мы затормозили у водопада. — И что дальше? — тяжело дыша, спросила Лилька. — Ведь он же нас не увидит, а мы его и подавно. Давай попробуем встать так, чтобы нас было видно на фоне воды. Или, может, посигналить фонариком? — Ничего не надо. Я не шутила, когда сказала, что он видит и в темноте, как днём. Подождём минутку, сейчас он появится. — Я уже появился, — послышался голос Марека. Перед нами стоял типичный удильщик, возвращающийся с удачной рыбной ловли. И наверняка он уже приглядел местечко, где мы сможем без помех поговорить, где нас никто не увидит и не услышит. Так оно и оказалось. — Надеюсь, ты наловил не слишком много, — сказала я, когда мы шли к этому местечку. — А то неизвестно, что скажу своим. Не могли же мы с Лилькой наловить их во время прогулки, а рыбные магазины давно закрыты. Да и не бывает в них свежей рыбы. — Не слишком много, — успокоил меня Марек. — Всего несколько штук. Два линя и парочка неплохих окуней. Лилька не дала мне ответить. — Очень хорошо! Как раз на ужин. А откуда мы их взяли — это уж моя забота. Скажу, отдал Курничек. Есть у нас такой знакомый рыболов, весь город его знает. Обожает удить рыбу, а есть не ест, его отец подавился когда-то рыбной костью и помер. Вот этот Курничек и раздаёт весь свой улов кому ни попадя. Скажем, встретили его. Он никогда не помнит, кому отдал. Хороший человек. Я махнула рукой на рыбу. До неё ли, когда столько важных проблем надо обсудить! Первая — откуда Марек узнал о наших похождениях, ведь он явился сам, я его не вызывала. Правда, зная своего любимого, я не надеялась, что он выложит все как есть, а от дедуцирования по поводу похищения Тересы у меня уже мозги набекрень. Мы с удобствами разместились в выбранном Мареком месте. Видимость отсюда была прекрасная, нас же подслушать не было никакой возможности. А если кто случайно забредёт, увидит обычную картинку: рыбак ковыряется в своём снаряжении, а две девицы светят ему фонариком. Мы с Лилькой издали вполне могли сойти за двух девиц. Я сделала подробный доклад обо всем, что с нами приключилось за последнее время, подробно описала все, что предпринимали мы, подробно описала места, где видели Тересу, а потом передала ему для ознакомления вещественные доказательства. Не буду, пожалуй, передавать его оценку наших действий. Думаю, присутствие Лильки удержало его от более резких слов. С глазу на глаз со мной уж он бы сказал, что думает… — Обратиться к человеку с просьбой начать частное расследование! — кипятился Марек. — Как такое могло прийти в голову? Ну, я понимаю, твои родственницы, но ты? Я защищалась как умела. — Но нам же больше ничего не оставалось! Разве такая уж плохая идея? Да и не о расследовании мы просили, а просто узнать кое-что по его каналам. Сами мы ведь ничего узнать не можем. Лилька поддержала меня: — Идея правильная, а он очень порядочный человек и, если бы захотел нам помочь, наверняка многое бы распутал. Если бы согласился. — Да не мог он согласиться! — Почему не мог? — вскинулась я. — Очень даже мог. Просто не захотел! — Вот как, не захотел… А почему не захотел, знаешь? — Знаю, — вместо меня ответила Лилька. — Из-за вымечка. — Из-за чего?! — Из-за моего вымени. Не удалось оно у меня, согласна, но ведь я не виновата! Первый раз в жизни довелось мне увидеть озадаченного Марека. Он смотрел на нас с Лилькой не просто с удивлением, нет, он был именно озадачен, а может, даже и поражён. Немного подумав, неуверенно спросил: — Это что, какая-то метафора? — Никакая не метафора, обычное коровье вымя. Мы узнали, что это человек любит поесть, а из еды предпочитает блюда из так называемых субпродуктов. Ну, и Лилька приготовила вымечко. Подумаешь, даже если и не очень вкусно получилось, так сразу и обижаться? Даже разговаривать с нами не пожелал… В подробностях описали мы с Лилькой званый обед и потом очень долго ждали, пока Марек не перестанет смеяться. Он уже не сердился на нас и спокойно растолковал истинную причину отказа влиятельного гостя от сотрудничества с нами. — Даже если бы вы приготовили ему не примитивное вымя, а каких-нибудь фазанов, икру, устриц и «фрутти ди маре», съесть он пожалуй бы и съел… — Такое любой бы съел, — встряла Лилька. — Только не я! — поправила я её. — «Фрутти ди маре» извиваются, и вообще у них усы… Не выношу этих даров моря! — …но разговаривать с вами все равно бы не стал, — продолжал Марек, не давая сбить себя с мысли. — И зарубите раз и навсегда на своём носу: никакая милиция, никакое МВД, никакие контрразведки ни на какие частные расследования не пойдут! И частных экспертиз не делают! Захотелось им, видите ли, чтобы разведка по блату сделала для них кое-что! Надо же до такого додуматься! Прошло немало времени, прежде чем мы смогли приступить к деловому разговору. Делая вид, что разбирает крючки, Марек осмотрел фотографии и салфетку. Монеты по одному злотому его не заинтересовали. — Значит, не знаешь, что это за карта? — с укором повторил он. — Откуда мне знать? — обиделась я. — Да и как следует не разглядывала, боялась стереть отпечатки. — Отпечатки чего? — Чего-нибудь, мало ли. И не придирайся. Наше дело — отыскать Тересу. — Наше дело — понять, что происходит, — возразил Марек. — Понять, почему Тереса до сих пор не вернулась и не хочет обращаться в милицию. Интересно, откуда он знает, что Тереса не желает обратиться в милицию за помощью? Откуда он знает, что у Тересы могут быть свои причины опасаться преследователей? Откуда он все это знает? Ведь я не говорила. — А ну повтори, что ты сказал! Тереса не желает обращаться в милицию за помощью? С чего ты взял? Мы пока знаем лишь то, что милиция не желает оказать помощь нам! Марек пояснил: — Когда сотрудник милиции разыскал Тересу, она предъявила ему свой паспорт и заявила, что ни в какой помощи не нуждается, путешествует по родному краю для собственного удовольствия, никаких неприятностей у неё нет. Её никто не преследует, ничто не угрожает. Ох, не нравится мне это… Я не сомневалась — и мамуле, и Люцине это ещё больше не понравится, поэтому сразу же попросила Лильку не проговориться им о том, что мы сейчас узнали от Марека. Лилька кивнула, она и сама это поняла, и мы принялись раздумывать, что означает такое заявление Тересы. — Так и не знаем, кто её преследует, ясно лишь — типы подозрительные, — рассуждала я вслух. — Тереса что-то говорила о мафии, о преступниках, но как-то неопределённо. Лично я немедленно обратилась бы в милицию, но Тереса уже восемнадцать лет проживает в Канаде, а у них там о нашей милиции представление однозначное: у нас сажают за решётку всех, замешанных в деле, не смотрят, преступник ты или жертва, сидят все, пока они не разберутся. Вот и не хочется ей провести остаток отпуска за решёткой. — Глупости говоришь! — рассердился Марек. — Это не я, это Тереса так думает. А если серьёзно, то ведь мы не знаем, чего она боится. Или ты знаешь? — Нет. Пока не знаю. — Люцина высказала предположение, что Тересе подбросили какую-то контрабанду, чтобы, она нелегально провезла её через границу. Может, и Тереса так думает? Знаешь, мне кажется, такое возможно. Лилька кивала головой, подтверждая мои слова, и теперь подтвердила словами: — Иоанна права, Я знаю Тересу, такое вполне возможно. Не знаю, что делать. Хорошо бы эту контрабанду обнаружить. Главное сейчас — найти Тересу. Знакомая песенка! О чем бы мы ни говорили в последнее время, как были спорили, рефреном звучала фраза, выражавшая общую мысль: надо найти Тересу! Марек — единственный человек, который может это сделать. Не знаю как, но в него я верила безгранично. — Сказал бы нам, что тебе известно! — обратилась я к любимому человеку. — Мы тут совсем запутались, ничего не знаем, ничего не умеем. Чем объясняется твой приезд? И почему в такой тайне? — Приехал я просто потому, что получил твоё письмо, — ответил любимый мужчина. — А известно мне лишь то, что некие подозрительные личности пытались склонить сотрудника важного ведомства к нарушению служебной инструкции… — Я тебя серьёзно спрашиваю! Марек сложил свои крючки и леску. — Фотографии возвращаю, возьму только плёнку и подковку. Если серьёзно — пока не знаю, в чем дело, ясно лишь, что реально существует преступная группа, а следовательно, и какая-то афёра. Я намерен разобраться в этом и не желаю, чтобы кто-либо знал о моем намерении. — И как ты собираешься действовать? — Двинусь по следам Тересы. Не смейте покидать Чешин, оставайтесь тут до победного! Если Лилька вас больше не выдержит, переселитесь в гостиницу «Олень». Никому ни слова обо мне! Поняли? Абсолютно никому! Вот и все, что Марек счёл нужным сообщить нам с Лилькой. Мы взяли его рыбу и послушно вернулись домой. У калитки столкнулись с мамулей и Люциной, их только что привёз Збышек. Все вместе мы прошли через садик к дому. Збышек явно был в плохом настроении, мамуля возмущена, а Люцина хихикала. — Ну и скандал закатила в милиции твоя мать! — сообщила она мне потихоньку. — Надумала наконец искать Тересу официальным путём и вцепилась в сотрудников местного комиссариата милиции — как это не могут найти иностранную подданную! Два ни в чем не повинных дежурных вытаращили на неё глаза, не могут понять, в чем дело, а она знай обзывает их! И повторять не хочется, как обзывала! А потом гордо заявила, что отказывается давать показания. Не знаю, чем дело кончилось, стыдно мне стало за сестру, и я сбежала оттуда. Мамуля с достоинством произнесла: — Они обещали отыскать Тересу немедленно! И не отказывалась я давать показания, просто не желаю говорить с ними об амурных делах Тересы. Какое им дело до того, кем увлекалась Тереса до войны? — Почему до войны? — удивилась Лилька. — А потому что за то, что происходило после войны, я не отвечаю, после войны у Тересы уже был муж, так что это его дело, — пояснила мамуля. — Появилась тётя Ядя! — сообщила я. — Мы её встретили в Цыганской роще. Вернее, не встретили, просто она съезжала на заднице по откосу прямо в Ользу. Мамуля удивилась: — Что ты говоришь? Вздумала купаться вечером? Уже прохладно. — Нет, приехала по вызову отца и заблудилась. — Умоляю вас, потише! — попросила Лилька. — У нижней соседки пунктик на почве шума, услышит — топают по лестнице, сразу выскочит, а её муж приходится братом моей завкадрами, уже одиннадцатый час, потише, пожалуйста. Мы послушно замолчали и стали подниматься на цыпочках, чтобы не портить Лильке карьеру. Первый пролёт лестницы преодолели на цыпочках и собирались так же пройти и второй, но не вышло. То, что мы увидели, начисто лишило нас способности вообще передвигаться, мы замерли, вцепившись в перила, чтобы не упасть. У двери Лилькиной квартиры стояли тётя Ядя и Тереса!!! Мамуля инстинктивно перекрестилась, Люцина протёрла глаза, Збышек раскрыл рот, но не мог издать ни звука. — Янек дома, это я точно знаю, — жалобным голосом говорила тётя Ядя. — Наверное, спит, но ведь когда-нибудь проснётся! Надо только позвонить погромче. — Тихо, — раздражённо прошептала Тереса и приложила ухо к двери. — Вроде бы проснулся. Мы прекрасно видели всю разыгравшуюся перед нами сцену. Заспанный отец открыл дверь, и в этот самый момент Тереса нагнулась за сумкой, стоявшей у её ног. Тётя Ядя нагнулась за своей. Отец посмотрел в пространство перед собой, никого не увидел, на его лице отразилось смятение, и он поспешил захлопнуть дверь. Тереса, сделавшая уже шаг вперёд, не успела сдержаться и с такой силой врубилась в неё, что гул пошёл по дому. Возможно, это помогло нам прийти в себя и вернуть утраченные способности двигаться и издавать звуки. Боюсь, разыгравшаяся на лестничной площадке сцена встречи с обретённой родственницей навсегда перечеркнула Лилькины надежды на повышение по службе…* * *
Не оправдались расчёты на то, что с появлением Тересы автоматически выяснятся все загадки. И дело не в том, что Тереса не пожелала ничего прояснить. Нет, она пожелала, но её пояснения нас только ещё больше запутали. На все наши робкие расспросы, почему она так долго не возвращалась и чем столько времени занималась на свежем воздухе, Тереса фыркнула, как разъярённая кошка — того и гляди, набросится на нас с когтями! Не набросилась, но раздражённо зашипела: — На свежем воздухе я наработалась как лошадь! Жаль, нет у нас загородного участка, Тадеуш мог бы на мне пахать, теперь я справлюсь с самой тяжёлой работой! И ничегошеньки не понимаю! — Мы слышали, какой-то юный хлыщ катал тебя на мотоцикле, — строго начала старшая сестра. — Так тебе захотелось просёлочных дорог, что наши просёлки тебя уже не устраивали? Возжаждала совсем уж просёлочных? — А мочить мозоли можно только в Одре под Рачибожем? И больше нигде? — выпытывала Люцина. — Наконец-то мы узнаем, где она раздобыла моторку! — кричал отец тёте Яде, которая отмахивалась от него, как от надоедливой мухи, потому что её интересовало совсем другое: — Раз уж ты ездила на мотоцикле, почему не могла попросить этого хулигана отвезти тебя прямо в Поляницу? Казалось, Тересу вот-вот хватит кондрашка. — Да замолчите же! Дайте мне сказать! Если не успокоитесь, ничего не скажу! Пойду спать и все! — Начни с начала, — попросила я. — Не обращай на них внимания и расскажи нам с Лилькой. Видишь, мы молчим и внимательно слушаем. Итак, почему ты спустилась с гор с другой стороны, да ещё с незнакомым человеком? — А у меня там не было знакомых! — вспыхнула Тереса. — А эти горы… эти горы у вас неправильные, просто бред какой-то! Я раз семнадцать возвращалась на одно и то же место. Расспрашивала народ, мне указывали дорогу, оказывается, каждый раз я шла не в ту сторону, мне снова указывали правильный путь, и я снова попадала туда, откуда пришла. Хлыщ попался мне последним, сказал, что когда-то работал здесь проводником и может вывести меня куда надо. Ну и вывел! Мы сидели за ужином. Очень пригодилась рыба, наловленная Мареком. Тереса успела помыться, переодеться, настроение её немного улучшилось. Пока она мылась, все нервно околачивались под дверями ванной, возбуждённо переговариваясь и время от времени колотя в двери ванной, чтобы убедиться — Тереса там, никуда не делась. Пока Тереса мылась, Збышек сбегал за ключом к матери, чтобы Лилька могла отправиться к свекрови переночевать в любое время, не тревожа пожилую женщину. Лилька решила до конца выслушать рассказ Тересы, а были все основания полагать, что он затянется. Итак, мы сидели за столом и Тереса рассказывала. Пошла она, значит, с незнакомым юным хлыщом, а тот вдруг заявляет, что он тоже заблудился. Проводником он был, оказывается, давно и немного подзабыл местность. Но это не страшно, он знает, где они сейчас, можно спуститься с другой стороны гор, а там он одолжит у знакомого мотоцикл и отвезёт Тересу куда надо. Они спустились (тут Люцина попробовала было отпустить парочку ехидных замечаний насчёт того, как ловко Тереса спускалась с гор, а проводник поддерживал её за з…, но мы хором запретили Люцине сбивать Тересу с толку), проводник пошёл за мотоциклом, долго не возвращался, а Тереса воспользовалась передышкой и у колодца в деревне вымыла ноги. Немного странным показалось ей сообщение хлыща о том, что проводником он работал несколько лет назад, ибо на вид был он совсем молоденький и проводником мог работать совсем уже в школьном возрасте, и она решила, что он, видимо, имел в виду харцерские походы в горы. Впрочем, она очень устала, очень злилась на себя, на отца, на неправильные горы, на весь свет, поэтому не особенно вникала в хитросплетения жизненного пути молодого человека. Тот наконец появился на мотоцикле, Тереса села на сиденье сзади него и позволила везти себя, куда тому заблагорассудится. Молодой хлыщ был вежлив и услужлив. Узнав, что наша штаб-квартира располагается в Полянице, предложил отвезти Тересу прямо туда. Коротким путём, напрямки. Уже даже не просёлочными дорогами, а без дорог, по лесным и полевым тропинкам. Он уверил Тересу, что мы обязательно направимся туда, на всякий случай парень сообщил в деревне о том, что Тереса была здесь и отправляется в Поляницу — на случай, если её будут искать. Тереса не была уверена, что это наилучший выход, но поддалась на уговоры, тем более что места там сказочные, а проехать по бездорожью и пешеходным тропам было очень заманчиво. Вряд ли ещё когда подвернётся такая оказия! Въехали они в лес, там юнец и в самом деле свернул с дороги, пробирался тропинками, выехал на какую-то другую дорогу, проезжал по лугам и опушкам, поднимался на холмы и спускался в долины, вброд преодолел несколько ручейков и глубоких оврагов, сворачивал вправо и влево, проезжал деревни и вновь углублялся в лес. Постепенно в душу Тересы закрадывалось подозрение, что он заблудился. Так и оказалось. Увидев на какой-то полянке заброшенный сарай, парень подъехал к нему, остановил мотоцикл и смущённо признался: он снова заблудился, спутал тропинки, давно по ним не ездил, но теперь все в порядке. Этот сарай служит ориентиром, теперь он знает, куда выехал и куда ехать дальше. Этот сарай принадлежит его брату, он тут держит кой-какой инструмент, а также немного продуктов и даже туристическую плитку, ибо работает на делянке поблизости и часто здесь ночует. Поскольку дело шло к вечеру, сильно похолодало, пусть она, Тереса, что-нибудь на себя накинет, там найдётся одежда, и не мешало бы ей передохнуть, напиться кофе и перекусить. Ему тоже. Тереса к тому времени уже кое-что заподозрила — дорога что-то слишком затянулась, да и петляли они по лесу слишком уж долго. Но она действительно сильно замёрзла, подстилка грела плохо, на мотоцикле её растрясло невозможно и очень хотелось передохнуть. Впрочем, парень по-прежнему оставался вежливым и услужливым. — И я, дура старая, добровольно согласилась войти в этот сарай! — раздражённо повествовала Тереса. — Если бы он меня силой заталкивал, тогда другое дело! Так ведь нет — вежливо предложил, и я, идиотка, сама туда вошла! Мы за столом уже давно перестали комментировать рассказ Тересы, давно не задавали вопросов, словечком не перебивали. Слушали затаив дыхание. Вот Тереса дошла до драматического момента. Чувствовалось, что она вся дрожит при одном воспоминании о той страшной минуте. Молодой человек вежливо завёл Тересу в сарай, сам вышел и сделал нечто ужасное и непонятное — запер дверь снаружи! Онемев и окаменев от ужаса. Тереса услышала бряцанье скобы, скрежет ключа в замке и удаляющиеся шаги. Потом взревел мотор мотоцикла. Ни вскрикнуть, ни как-то иначе прореагировать Тереса не успела, молодой негодяй скрылся. А Тереса рассказывала: — Я думаю — меня кондрашка хватит на месте, тем более что я сразу же начала задыхаться. — И бедняга схватилась рукой за горло, даже лицо её немного посинело. — Хорошо ещё, что удалось раскрыть оба окошечка! Стёкол в них не было, но изнутри оба были закрыты на щеколду. Как я намучилась, распахивая их! Мы не дыша слушали Тересин рассказ и очень её понимали. Дело в том, что Тереса страдала клаустрофобией. Стоило ей оказаться в запертом помещении, как с ней начинали твориться жуткие вещи: она начинала задыхаться, лицо синело, глаза вылезали из орбит. Как-то в ванной намертво защёлкнулся замок, так мы извлекли несчастную Тересу просто полумёртвой! А то, что ей пришлось вынести как-то однажды в застрявшем лифте, так лучше и не вспоминать! — А когда окошки раскупорила, прошло? — сочувственно спросили мы. — Немного полегчало, да разве можно эти дыры назвать окнами? Совсем узкие, просто щели в стенах! — И ты не могла через них выбраться? — Я ведь не змея! — обиделась Тереса. — Голову еле просунула. Люцина не преминула наставительно заметить: — Если голова проходит, то пролезет и все тело, весь человек. — А у меня весь человек никак не пролезал! Уж я на все лады пыталась. И отвяжись, не перебивай! Если бы они были хоть немного пониже, может, как-нибудь и вылезла бы, а так с трудом дотянулась до них лицом. Тут своё слово сказала тётя Ядя: — Если лицом дотянулась, могла кричать в эти окна. То есть в эти щели! — Кричать-то я могла, только смысл какой? Место безлюдное, лес дремучий, ночь и ни одной живой души в округе. И к тому же я боялась. — Чего боялась? — Что меня кто-нибудь услышит. — Так ведь как раз это и требовалось! — Кому как. Мне не требовалось. Лилька прервала бесполезную дискуссию: — Поскольку ты до сих пор не сидишь в сарае, значит, как-то выбралась оттуда. Как? — А так, что наишачилась на всю оставшуюся жизнь! Сарай, хоть и заброшенный, сделан был капитально, из толстых досок, совсем новый. Неплохо строят тут у вас в Народной Польше, не понимаю, чего все жалуются на строителей? Но стоял-то сарай, слава богу, на голой земле, а садового инвентаря в нем было навалом. — Какого инвентаря? — А всякого. Я в нем не очень разбираюсь, у нас в Канаде участка нет. Несколько штук таких, что с одного конца лопата, а с другого вроде как клюв. — Кирка? — предположила тётя Ядя. — Кайла? — Может, и кирка, кто её там разберёт. Кроме того, четыре железяки плоские, какие-то ни на что не похожие штуковины и много ломов. Все пропало! Мы, естественно, очень заинтересовались всеми этими клювами и железяками, а также разрушительной деятельностью Тересы, и забросали её вопросами. Почему пропало? Тереса пояснила: в одном углу сарая грунт немного осел, образовалась яма. Может, вода подмыла, а может, какой зверь рылся. Вот Тереса и решила продолжить дело, начатое водой или зверем, используя для подкопа все, что под руку попадало — ломы, мотыги, кирки и лопаты. Садовый инвентарь в руках яростно копающей Тересы один за другим выходил из строя, она отбрасывала поломанный инструмент и хваталась за новый. Впрочем, возможно, все эти железяки и ни на что не похожие штуковины предназначались не для рытья туннеля, а совсем для других работ. — Господи, как же тебе досталось! — то и дело сочувственно восклицала тётя Ядя. — Да ещё ведь темно там было! Посветить хоть было чем или так на ощупь и рыла? — Был у меня фонарик и даже запасные батарейки, в Кудове купила. Светила время от времени. — Ну и как? Прорыла? — жадно допытывалась мамуля. — Прорыла, а как же! И даже пролезла, хотя и с трудом. Ну точь-в-точь корова, когда в коровнике дверь низкая — позвоночник не проходит. В общем, пролезла, а потом вытащила сумку. С сумкой вместе не поместилась бы в подкопе, так я привязала к ней верёвку — верёвок там много валялось — и потом за эту верёвку вытащила. Я все продумала! Мы хором похвалили Тересу, которая не только сумела прорыть туннель, но и сделала все с умом. Ужин на столе оставался нетронутым, до него ли, когда слышишь такое! Тереса продолжала свою одиссею: — Долго я там ковырялась, уж не знаю, сколько часов! По тону рассказчицы явно чувствовалось, что земляные работы пришлись ей не по нраву. — Думала, солнце уже взошло, оказалось, ещё нет. Это я заметила, когда вылезла. И ещё сразу же услышала — едет мотоцикл. Значит, возвращается этот подонок! Вы и представить себе не можете, до чего я испугалась! — Надо было взять один из ломиков и огреть подонка! — воинственно воскликнула мамуля. — Может, и огрела бы, да под рукой ломика не оказалось, все остались в сарае. Пришлось бежать. Тереса прервала свой рассказ, чтобы принять успокоительную таблетку и запить её чаем. — Рассказывай же! — торопила её Люцина. — И ты сбежала? Тереса отрицательно покачала головой. — Как? Не сбежала? А что сделала? Позволила поймать себя второй раз? — возмутилась Люцина. Тётя Ядя поспешила на помощь подруге: — Наверняка не позволила! Притаилась в ночной тьме и огрела его чем попало! — Самого заперла в сарае! — предположила Лилька. Тереса никак не могла проглотить таблетку и только головой мотала, отвергая наши версии. Наконец проглотила и набросилась на нас. — Ничего умнее не придумали? Чем огреть? И зачем запирать, ведь тут же вылезет через мою дыру. Выходит, я для него старалась! Нет, я сделала умнее. Я подслушала их разговор! Откуда вдруг появилось множественное число? Мы сразу замолчали, озадаченные, а Тереса с торжеством продолжала: — Только я вылезла, подъезжает мотоцикл. Светил фарой, я испугалась, что заметит меня, и спряталась в кусты. На мотоцикле приехали двое. Тот самый подонок и ещё один. Сразу в сарай полезли. Что там внутри говорили — не слышала, а когда вышли — услышала. Я не сбежала, потому что тишина стояла гробовая, меня бы сразу услышали. Ведь ночь, в темноте споткнусь или напорюсь на что, они и узнают, где я. Потому и сидела ни жива ни мертва, как мышь под метлой. — Правильно сделала, — похвалила я. — Так о чем они говорили? — торопила сестру Люцина. — Второй ругал первого. «Осел безмозглый, — говорил, — кретин и идиот, — говорил, — не мог сразу отобрать у неё сумку? Или хотя бы пошарить в ней? — говорил. — Вот и имей дело с такими олухами!» Подонок выдвинул предложение поискать меня в лесу, но второй только ещё больше разъярился и сказал, что впотьмах ничего они не найдут. С утра надо будет проследить за окрестными дорогами, особенно теми, что ведут к Полянице. Вот почему я и не пошла в Поляницу. — А зачем им твоя сумка? Что-то непонятно… — Мне самой непонятно. Выходит, имнужна и я, и моя сумка. Младший из бандитов оправдывался — не прикончил меня сразу лишь потому, что не был уверен, надо ли. Второй знай поносил его на чем свет стоит, а оба вместе больше всего переживали из-за того, что я взятки не возьму. — Чего не возьмёшь? — не поняли мы. — Взятки! — И в самом деле не возьмёшь? — пожелала убедиться Люцина. Тереса с раздражением ответила: — Если бы мне предложили на выбор — или сидеть в сарае, или взять взятку — я бы, пожалуй, взяла. И даже не поинтересовалась, за что мне её дают. — И в самом деле, за что? — хором вскричали мы. — В том-то и дело — не знаю! И ещё одна загадочная фраза: «Это у неё наверняка с собой, вряд ли где оставит, но проверить надо». — Видите! — с торжеством вскричала Люцина. — И проверяли! Все правильно! Обыскивали наши вещи в Полянице! — Скорее всего, искали плёнку и подковку, — предположила я. — И шиш нашли! — Только Янеку пуговицу оторвали, — вздохнула мамуля. — А что, он с ними дрался? — поинтересовалась Тереса. — Дрался, — подтвердила я. — Правда, в другое время и в другом месте и с другими людьми, но дрался! Главное — отыгрался за пуговицу. — На мне отыгрался! — призналась мамуля. Люцина прикрикнула на нас: — Тихо! Не перебивайте! Тереса, что было дальше? В кустах ты уже не сидишь, значит, что-то сделала. — Конечно, сделала. Как только они уехали, вылезла я из кустов и тоже удалилась. На всякий случай, в противоположную сторону. И сразу же заблудилась. Решила подождать, пока рассветёт, и даже не очень замёрзла, потому как от страха меня в жар бросило. Рассвело, но я и при свете дня никак не могла выбраться из лесу. Исходила его вдоль и поперёк, пока не вылезла на какую-то дорогу. По ней дошла до Дембовины. — А это что? — Деревня такая. Я прочла на дорожном указателе. — А где это? — Откуда мне знать! Главное, в деревне оказалась рабочая столовая, я там поела. Очень неплохой завтрак, вернее, обед, время уже было обеденное: кислое молоко с картошкой и блинчики. Через деревню ходит автобус, я могла доехать хоть до Клодска, да побоялась. Ведь шайка меня разыскивала. — А ты откуда знала? Тереса понизила голос до драматического шёпота: — Помните вишнёвый «пежо», забитый клетчатыми чемоданами и сумками? Ну, тот самый, что всю дорогу нас преследовал? Так вот, пришёл клодский автобус, а за ним сразу этот самый «пежо» подъехал. В нем сидели мужчина и женщина. Смотрели, кто в автобус садится. Я за коровник спряталась, меня они не увидели, да автобус ушёл. Машина тоже уехала, тут подошёл автобус в другую сторону, я поспешила сесть в него и уехать, боялась там оставаться. — Надо же! Ведь ты так могла и до самого Белостока доехать! — Могла, — согласилась Тереса, — но доехала только до Каменьца. Тоже подумала — куда это я еду? И поскорей вышла. Там мне объяснили, что я могу доехать до Клодска, только через Пончков, а мне какая разница? Я села и поехала, мне даже расписание продали. И всего-то за один доллар! — Смотрите, валюту потратила! — возмутилась Люцина. Тереса оправдывалась: — А что было делать? За деньги не хотели продать, у меня ещё злотые оставались. Только за доллар согласились. А мне очень нужно было расписание, надо же знать, где я и как добраться туда, куда хочу. В автобусе я стала изучать расписание, и получилось — перечиталась. Тут уж я совсем не знала, что делать, думала, думала и вышла на остановке в чистом поле. Смотрю — впереди озеро, значит, Отмуховское, выходит, я могла на автобусе спокойно доехать до Отмухова, а так пришлось идти пешком. И опять наступил вечер. Люцина заметила: — Наверное, именно тогда видел её мальчик, который приехал к нам в Зебжидовицах. — Вот именно, из-за того, что выходишь где попало, мы даже пообедать не успели, — упрекнула мамуля младшую сестру. Тётя Ядя опять поспешила на помощь подруге, переведя разговор: — И что? Не было автобусов ни до Клодека, ни до Поляницы? — Были, целых два, но мест не было. Все заняли экскурсии. Что делать? Устала я жутко, выглядела как страшилище, хотелось вымыться и отдохнуть. Попыталась поговорить с администрацией кемпинга, но у них не было мест, хотя я сама видела, как уезжали машины с постояльцами. И тут мне повезло — я нечаянно подслушала разговор с комендантшей кемпинга одной из женщин, которая сняла домик на двоих с мужем, но муж должен был приехать только на следующий день. — Об этом можешь не рассказывать, — перебила я тётку. — Мы сами знаем. Скажи лучше, почему ты не прислала нам хоть открытку? Понимала ведь, как беспокоимся. — Почтового адреса не знала. Если бы добралась до Поляницы, нашла бы дом, я его запомнила, а вот адреса не знала. Помню только, что улица носит название какого-то овоща, то ли Репка, то ли Бурячок, но боялась ошибиться, как мы тогда с той вошкой. — О господи, улица Брюссельская! — простонала Люцина. — Вот видите! На Репку могли обидеться. Тем более, что номера дома я не знала, не знала и фамилии директора. — Ну ладно, рассказывай дальше, — потребовала я. — В кемпинге ты провела только одну ночь, мы были там на следующий день, и тебя там уже не оказалось. Куда ты делась? Тереса опять разозлилась: — Это я хотела бы знать, куда вы делись! Добралась я наконец до Поляницы, сами знаете, какого труда мне это стоило, прихожу — а там пустой дом, только в саду какая-то идиотка сообщает мне, что вы отправились в Щецин! Извольте радоваться! Не знаю, как я с ума не сошла, а вы уж точно все посходили, какая нелёгкая дёрнула вас туда податься? Естественно, мы хором запротестовали: — Вовсе не в Щецин, а в Чешин! Мы-то не спятили, поехали куда надо, а вот, чтобы в такое поверить, действительно надо последние мозги растерять! — При чем тут мозги! — отбивалась Тереса. — Она же ясно сказала — в Щецин! И как назло, директорской домработницы тоже не было, пришлось мне опять голову ломать, где бы переночевать. А тут ещё милиция стала ко мне цепляться. Как увидят меня — сразу требуют предъявить документы. И в Отмухове, и даже в Полянице. С чего бы вдруг? Подозрительно выгляжу, что ли? И вопросы задавали какие-то идиотские: что я здесь делаю и не разыскивает ли меня кто, может, я потерялась? — Ну и почему ты не сказала им ничего? — Я сказала: никто меня не разыскивает! Делаю, что мне нравится, путешествую но родному краю. — А почему не призналась, что тебя кто-то разыскивает? Тереса надулась как мышь на крупу: — Ну, во-первых, не хотела, чтобы милиция знала о моем нелегальном ночлеге у той женщины в кемпинге. И переночевала там нелегально, и женщине дала доллар. Так, ни за что, просто сувенир, а милиция могла привлечь, да и её тоже. Так что лучше не говорить, правильно? А насчёт того, что меня разыскивают, тут и вовсе незачем вмешивать милицию. Ведь история непонятная, чрезвычайно подозрительная, а главное, связана с иностранцами. Они же приехали из Канады, мафия какая-то, а я вовсе не желаю сидеть за чужие преступления. — Так ты не знаешь, почему они тебя преследуют? — Понятия не имею. Может, мафия, может, контрабандисты, может, шпионы. Одно ясно — преступники! Вот мне и не хочется, чтобы милиция думала, что я с ними заодно. Ну, и в-третьих, я собиралась сначала все обсудить с вами. Думала, вы вот-вот вернётесь из этого своего Щецина, или появится домработница, узнаю от неё, зачем вы туда ринулись и где вас разыскивать. Заявлять в милицию, как же, разбежалась! К тому же мной интересовалась не только милиция, но и простые люди, пялились на меня, будто я телёнок с двумя головами, вслед оглядывались, даже за руки хватали. Уж не знаю, чем я так привлекала их внимание. Бросив взгляд на родичей, я поняла — они тоже считают, что, пожалуй, не стоит информировать Тересу о шагах, предпринятых нами к её розыску. Похоже, реклама ей не по сердцу. Только бесхитростный отец сделал было попытку растолковать ей, в чем дело. — Все эти люди знали, что ты… — начал он, по мамуля не дала ему договорить: — А каким ветром тебя занесло в Рачибож? И в самом деле вода в Одре так хорошо действует на мозоли? — Каким ветром! — опять взъярилась напереживавшаяся Тереса. — Директорский домик в Полянице оказался для меня недоступным, пришлось попроситься на ночлег в какую-то развалюху на окраине города. Денег у меня уже совсем не осталось, одни доллары, и те кончались. За развалюху расплатилась долларами и решила ехать в Чешин, может, Лилька одолжит мне немного… — …долларов? — испугалась Лилька. — Да нет, денег. А вы в своём Щецине хоть утопитесь, раз уж выкинули такой номер! — Да не были мы в Щецине! — Но я-то была уверена — вы там! Чтобы меня не узнали бандиты, попыталась изменить свой внешний вид — переоделась, как могла, на голову повязала подстилку — тогда уж ни за что не узнают! — и купила чёрные очки. Дешёвые, наверное пластмассовые, такая гадость, ничего через них не видно. Зато и меня не видно. Ну, думаю, теперь никто не обратит внимания… — Как раз наоборот, — елейным голосом заметила Люцина. — Почему? — удивилась Тереса. Сестра только загадочно улыбнулась, и Тереса, не дождавшись ответа, продолжала рассказ: — И все-таки меня узнали! И схватили! И под самым Чешином! Ваши автобусы так по-кретински ездят — в любой город, только не туда, куда мне надо! Денег уже не было, я решила «голосовать». Водитель какого-то грузовика взялся подбросить меня аж до Ястшенбя. Всего за десять злотых, а ведь билет стоит не меньше пятидесяти! Мы слушали о бедствиях Тересы и прикидывали — как раз в то время, когда она ехала на грузовике, мы застряли в болоте. Хорошо, что ничего не знали о Тересиных мучениях, иначе бы совсем пали духом. А намучилась Тереса и в самом деле по-страшному. Услужливый водитель грузовика вёз много груза в кузове, который должен был доставить в ряд деревушек по пути. Вот он и сворачивал в каждую, оставлял ящик или два и беззаботно мчался в следующие по рытвинам и ухабам, возможно, даже не замечая их. Пассажирка моталась в кабине, ухватиться было не за что, головой чуть не пробила крышу кабины, так подскакивала на колдобинах и буераках! Тереса не выдержала и, когда шофёр притормозил бешено мчащийся грузовик перед очередной деревней, сказала, что выйдет и немного прогуляется, передохнет, пока он будет сдавать свой груз. Шофёр охотно поддержал её решение, тем более что груз предстояло завезти то ли в госсельхоз, то ли на тракторно-машинную станцию, а там может быть инспекция, ещё увидят, что он везёт неположенного пассажира. «Выйдите здесь и погуляйте, — сказал шофёр. — А на обратном пути я вас прихвачу». Он въехал в какие-то ворота и скрылся за строениями. Тереса немного отошла от дороги и уселась в тени деревьев. Кругом царила тишина, людей вообще не было видно, она ещё подумала — наверное, все в поле. Вернее было бы сказать — царило спокойствие, потому что тишины как раз и не было. На машинном дворе, куда въехал грузовик, ревел какой-то мотор, заглушая все звуки. Промчись за спиной стадо буйволов, Тереса бы не услышала. Тем более не расслышала крадущихся шагов, шелеста раздвигаемых ветвей. Не подозревая об опасности, она сидела спокойно, время от времени поглядывая на ворота, за которыми скрылся грузовик. И вскочила на ноги только тогда, когда ей на голову набросили какую-то ткань — мягкую, толстую и косматую. Космы попали в рот, и она даже не могла крикнуть. Скрутили ей ноги и руки… Мы сидели потрясённые, возмущённые, не в силах вымолвить слова. Лишь Лилька выкрикнула: — Какой мердяй! — Как ты выражаешься! — автоматически прореагировала мамуля. — Где поднахваталась таких словечек? Блатные, наверное? — Не знаю! Мерзавец, подлец, негодяй, подонок! Тереса всецело согласилась с её оценкой, остальные были недовольны: — Не отвлекайся! Остановилась на самом интересном месте! — Для кого интересное, для меня не очень. Схватили меня и понесли… — На руках? — удивилась мамуля. — Нет, в зубах! — разозлилась Тереса. — А я у них из пасти свисала. — Представляю, как тебе было неудобно! — посочувствовала мамуля. — Сама повиси — убедиться! — нагрубила Люцина старшей сестре. — Что ты все прерываешь, слова сказать не даёшь? — Совсем никакой жалости! — обиделась на Люцину тётя Ядя. — Тереса, тебя и в самом деле эти изверги тащили в зубах? Тереса вышла из себя: — Езус-Мария! Совсем ошалели! Не знаете, как обычно несут связанного человека? — И ты не вырывалась? — Вырывалась, конечно, но не очень-то повырываешься связанной! Я чуть не задохнулась, и в рот, и в нос набивались клоки какой-то шерсти. Долго несли меня… — Не завидую им, пришлось беднягам потрудиться, — бросила в сторону замечание Люцина. — Уймите её! — крикнула Тереса. — Милосердная самаритянка, чтоб тебе! Нашла кому сочувствовать — мердяям! Которые убить меня хотели! — Откуда знаешь, что убить? — Не короновать же! Да я собственными ушами слышала. Когда несли меня, переговаривались, и один сказал: «Покончить с ней и в ноги!» Я ещё не забыла польский. — Почему тогда не покончили? — А ты их спроси! Может, по недосмотру… — Тереса, брось с ней пикироваться, давай говорить серьёзно, — предложила я. — Сама же ты рассказала — вместо того чтобы раскроить тебе башку… то есть я хотела сказать — вместо того чтобы убить тебя на месте, они завернули в тёплую и мягкую ткань и на руках отнесли… Куда отнесли? И ведь отнесли, не прикончили на месте. Что-то не сходится… — Откуда мне знать куда? Может, место им не понравилось, рядом тот самый госсельхоз или машинно-тракторная станция, вот они и решили оттащить куда подальше. — И что было потом? — Несли меня и несли, несли и несли, я уже задыхаться начала, наконец положили на землю. Что-то меня укололо, теперь знаю что. Мне сделали укол. В руку, дура! Не строй глупые рожи! И о чем-то ещё переговаривались, шёпотом, нервно так шептались, по я ничего не разобрала. Потом меня втащили в машину, а больше я ничего не помню. — А потом ты босиком вышла из машины в Рачибоже, во дворе авторемонтной мастерской. Тереса удивилась: — А ты откуда знаешь? Так оно и было. Наверное, я именно там проснулась, голова тяжёлая, ничего не соображаю. Такое ощущение, что вот куда-то приехала, машина остановилась, надо выходить. Ну я и вышла. И действительно босиком. Наверное, туфли свалились, когда меня несли. Спасибо им, подобрали и вместе со мной сунули в машину. Я увидела — вышла босиком, вернулась к машине, а туфли стоят там себе в уголочке на полу. Хотела я объяснить истинные причины заботы о Тересиных туфлях, да вовремя язык прикусила. Преступники не хотели оставлять у дороги вещественные доказательства, ибо весть о красных туфлях пропавшей женщины разошлась далеко по округе. — А к реке зачем ты пошла? — спросила Люцина. — Ноги вымыть. Грязные были ужасно, да ещё я влипла во что-то чёрное и густое. А как я могу обуть туфли на такие грязные ноги? Вот мне и казалось в тот момент — самое главное, вымыть ноги. И я пошла к реке. И только у воды пришла в себя, стало легче. Вымыла ноги, обулась, сполоснула лицо. Никто меня не преследовал, но самочувствие было ужасное. Мутило, голова кружилась, ноги и руки дрожали, по всему телу мурашки бегали. Но голова немного прояснилась. Где я? — думаю, И тут увидела нечто ужасное… И сейчас ещё при одном воспоминании Тереса вздрогнула и замолчала. Мы поспешили ей на помощь, каждая предлагала свою версию. — Утопленника! — в ужасе вскричала тётя Ядя. — Лох-Несское чудовище! — предположила Люцина. — Дохлую рыбу! — содрогнувшись, произнесла мамуля. — Заткнитесь! — рявкнула на нас Тереса. — Нечто ужасное я увидела на себе! — Тебя татуировали? — обрадовалась Люцина. — Ты запаршивела? — встревожилась мамуля. — Если немедленно не замолчите, я больше ни слова ни скажу! — вне себя заорала Тереса. Все сразу замолчали, а Тереса, чуть не плача, произнесла: — Я заметила, что пухну на глазах! На теле выступала какая-то сыпь! Наверняка вкололи мне что-то такое, что вызывает аллергию. — Надо же! — заломила руки сердобольная тётя Ядя. — Ведь ты же могла умереть! — Конечно, могла! — Но поскольку не умерла, говори, что было дальше, — безжалостно потребовала Люцина. — Ни-че-го! Я хочу сказать — теперь меня ничто больше не волновало, скорее, скорее найти врача! Выскочила я из воды и бросилась в город. На почте узнала, что нахожусь в Рачибоже, там же мне дали телефонную книгу, и в ней я нашла врача. У вас тут что, так положено, раз врач по кожным болезням, то обязательно ещё и по венерическим? Ну и страна! В телефонной книге я нашла несколько кожников, но все они были одновременно ещё и по венерическим болезням. Ни одного просто кожника! А я пухла уже по-страшному, подумала — все равно меня в этом Рачибоже никто не знает, пойду к кожно-венерическому. При виде распухшей и запаршивевшей Тересы кожно-венерический врач не стал расспрашивать, кто она и откуда взялась, а немедленно принялся оказывать помощь пациентке. Главная трудность заключалась в том, что неизвестно было, какое именно лекарство вкололи Тересе. Аллергия у людей бывает на разные медикаментозные средства, а лечить можно, лишь зная, чем вызвана аллергия. Вот врач и оставил Тересу у себя на целых три с половиной дня, проверяя на ней результат воздействия то одного, то другого препарата, осторожно подбирая противоядие. Порядочным человеком оказался этот врач, не побоялся трудностей, хотя Тереса и предупредила, что заплатить ей нечем. Дети с бабушкой уехали в деревню, квартира врача была свободна, он с женой, тоже врачом, но терапевтом, приютили Тересу у себя на время лечения и нянчились с ней, как с дитем. Сыпь и отёк ликвидировали бесследно, а за время лечения Тереса отоспалась и отдохнула. Она требовала от них адрес, чтобы выслать деньги за лечение, так они смертельно обиделись на неё. Сами дали ей на автобус! Пятьдесят злотых… — Так почему же ты от этих врачей не позвонила нам в Чешин? — допытывались мы. — Первый день я вообще была не в состоянии что-либо делать, потом, когда сыпь начала понемногу проходить и отёк спадать, сделала несколько попыток дозвониться до вас, но не получилось. Лилькин телефон не отвечал днём, а вечером от них звонить нельзя, такая там телефонная станция. — Так позвонила бы днём мне на работу! — сказала Лилька. — Номера рабочего телефона я не знала. — Не огорчайся, — утешила я Тересу, — все равно бы ты не дозвонилась, ведь Лилька в отпуске. — И в самом деле! — сообразила та. Тереса продолжала: — Значит, я не дозвонилась, а потом вылечилась, все прошло бесследно, ну я и поехала сюда. Сейчас чувствую себя не только здоровой, но и отдохнувшей. У этих докторов я жила как у Христа за пазухой, отъелась, отоспалась, никто меня не нервировал, как вот здесь… Время было позднее, но спать никому не хотелось. Кроме отца. Правда, он заверял, что тоже с интересом слушает рассказ о похождениях Тересы, а сам отодвинулся в тень пальмы и потихоньку дремал, пробуждаясь время от времени. Не знаю, что больше нас потрясло — Тересины похождения или факт, что после всех этих перипетий она так и не поняла, в какой афёре замешана. Что ж, попытаемся разобраться вместе. Я высыпала на стол фотографии. Хорошо, что Марек забрал только плёнку, теперь можно было показать Тересе снимки. Правда, Люцина потребовала предъявить Тересе и подковку, а её забрал Марек. Пришлось заявить — нельзя, Тереса непременно сотрёт отпечатки пальцев злоумышленников. Раз мы с Лилькой обещали Мареку ни словом не упоминать о его подключении к расследованию, надо молчать. — Ну и как? — тормошила младшую сестру Люцина. — Ты кого-нибудь узнала на снимках? Если, конечно, в состоянии… — А как же, — не осталась в долгу младшая сестра. — Вот две мои сестры, а вот племянница… — Я про чужих спрашиваю, дурёха! — От такой слышу. Вот этот, в жёлтой рубашке, вроде похож на того хлыща, который возил меня на мотоцикле, но головой не поручусь. Он на фото в тёмных очках, и в натуре тоже был в тёмных очках. А садясь за руль мотоцикла, надевал мотоциклетные очки. А вот эта баба в крупные горохи… Жаль, нечёткий снимок. Правда, лицо её я все равно не видела толком, только издали и в профиль, но причёска вроде её. Слушайте, да ведь это парик! Мы кинулись выдирать фото у Тересы из рук. — Точно, парик! — сказала я. — Номера ты не запомнила? — Парика? — Да нет, их машины. — Помню только, что была буква «В», а на конце две тройки. Только это номер мотоцикла, номера машины не запомнила. — А почему ты не узнала в мастерской? — спросила меня Лилька. — Они не обратили на номер внимания. А квитанции не выписывали, за смену масла квитанции не надо. Помнят только, что номер варшавский. Тут внезапно пробудился отец, встряхнулся и высунул голову из-под пальмы. — Я одного не понимаю, — сказал он совсем бодрым голосом, словно и не спал. — Как ты могла предъявлять милиции паспорт, если у тебя украли сумку? Где ты его носила? За лифчик прятала? Тереса непонимающе глядела на отца. Мы все сразу как-то смолкли, наверное, нас озадачил лифчик. Я опомнилась первая и, пока другие не помешали, посмешила ответить отцу: — Никакой сумки у неё не украли! Тереса, а содержимое сумки ты проверяла? Ничего не пропало? — Проверяла, а как же! Пропало расписание, то самое, за которое я доллар заплатила. И ещё пытались стащить кольцо с пальца, да наверное, я сразу начала распухать, стащить не смогли. А на пальце остались следы, он до сих пор у меня болит. — Что ж, — задумчиво произнесла Люцина. — Кое-какие выводы мы можем сделать. Шеф банды — мошенник ювелир. Понял, что его подделка раскрыта, и теперь преследует тебя по всей Польше, чтобы стереть следы своего преступления. Счастье ещё, что тебе не отрезали палец! — Страшно подумать, каким опасностям ты подвергалась! — жалостливо проговорила тётя Ядя. Мамуля жаждала крови. — Их только трое! — хищно прошипела она. — Нас намного больше. Теперь мы станем гонять их по всей Польше! Завтра же и начнём. — Ни в коем случае! — вскинулась Тереса. — Только не завтра. На завтра я запланировала кое-что простирнуть, да и гардероб надо привести в порядок. К тому же из тебя тот ещё мститель. Вот сейчас ты полна сил и свежа, как персидская фиалка, а завтра опять примешься стонать — «ах, живот болит». От нервов как пить дать разболится. Нет, какая уж от тебя помощь! Мамуля обиделась страшно. Такое оскорбление, да ещё от кого? От младшей сестры! Мамуля уже открыла рот, чтобы как следует ответить на подобные инсинуации. Сейчас поссорятся, срочно надо перевести разговор на другую тему! И я спросила: — Тереса, а в Канаде ты никого из них не видела? Или в самолёте? Тереса какое-то время непонимающе глядела на меня, видимо, не сразу переключилась с мамулиного живота на новую проблему, потом вскочила со стула с душераздирающим криком: — Ааааа! Голоса! — Какие голоса? Что с тобой? — испугалась тётя Ядя. Люцина оживилась: — Тебе чудятся голоса? Слышите, среди нас Орлеанская дева! А что они тебе говорят? — Что моя средняя сестра законченная идиотка! — разозлилась Тереса. — И вообще, с вами нельзя говорить серьёзно. — Тогда поговори со мной! — предложил из-под пальмы отец, которого разбудил Тересин крик. — Со мной можно говорить серьёзно. — Что же это такое делается! — произнесла мамуля каким-то странным голосом, а Люцина демонически захохотала в углу дивана. Тереса с отвращением взглянула на сестёр и обратилась к нам с Лилькой: — Вам скажу, а не этим мегерам. То-то мне их голоса показались знакомы — и бабы в горошек, и типа в машине. Ещё когда меня тащили. Все думала — где же я их слышала? А теперь вспомнила. Это их я слышала по ту сторону двери ванной в Сопоте! Мы вспомнили Тересин рассказ о её неудачной попытке вымыться в тёмной ванной пансионата и стали восстанавливать в памяти, о чем именно вела разговор эта парочка. С того времени столько всего произошло, столько событий, столько разных разговоров, что вспомнить оказалось невероятно трудно. А если быть точным — так ничего толком мы и не вспомнили. Может, сказалась усталость. Ведь сколько всего узнали за один вечер, вернее, ночь, ибо давно наступила ночь. Так ничего толком и не вспомнив, так ничего и не решив, мы отправились спать. В одном только были единодушны — беречь нашу Тересу как зеницу ока, сорвать все происки злоумышленников. Перед сном начитанная тётя Ядя попыталась вдохнуть надежду в наши отчаявшиеся души: — Не расстраивайтесь, в конце концов, когда-нибудь все выяснится. Я читала детективы, знаю, что каждый отчаявшийся преступник обязательно совершает ошибку, которая и помогает распутать даже самое запутанное дело. Вот и наши — не смогут снова похитить Тересу, чтобы её прикончить, станут нервничать и обязательно совершат какую-нибудь ошибку. И тогда мы все узнаем! Другого выхода я тоже не вижу… Прошли два дня, отведённые Тересе на отдых и стирку, и я принялась лихорадочно раздумывать над тем, что бы такое испортить в машине. Портить надо было с умом: и чтобы машина не могла с места двинуться, и чтобы починить потом было нетрудно. Требовалось любой ценой сдержать жажду деятельности моих родных. Тереса совсем пришла в себя после пережитых злоключений и рвалась снова в путь, мамуля чувствовала себя великолепно, ничто не мешало продолжить наше путешествие. Оставалось разработать маршрут. Тереса желала посетить Ченстохову, вознести благодарственные молитвы Пресвятой Деве за чудесное избавление от смерти. Мамуля предлагала съездить в Сувалки и Лович, Люцину привлекала Серебряная гора и Шклярская Поремба, а тётю Ядю — Бещады. Лилька, с которой я советовалась, что бы тут такое предпринять, тоже ничего умного предложить не могла. — Машину оставь в покое, — сказала она после долгого раздумья. — Пусть лучше с тобой что-нибудь случится. Например, пищевое отравление. Кажется, его легче всего симулировать. — Не уверена, что мне удастся позеленеть, ведь у страдающих отравлением лицо всегда такое, знаешь, бледно-зеленое… Просто ума не приложу, что и делать. Если до утра Марек не даст о себе знать, наверное, придётся разрядить аккумулятор. Если оставить машину на двенадцать часов с включёнными фарами… Как думаешь, хватит? Марек, как по заказу, появился через час после нашего разговора. Пришёл как раз к вечернему чаю, так что застал нас всех дома. Я так обрадовалась тому, что уже нет необходимости сдерживать рвущуюся в путь семейку, что даже не обиделась на него. Мог бы, конечно, сначала меня известить, ну да ладно. Пока мыл руки в ванной, скороговоркой сообщил: в конспирации нет больше необходимости, он сделал все, что требовалось, теперь, напротив, наступает этап сотрудничества со всеми нами. Остальное сейчас доложит. Остальное оказалось чрезвычайно интересным. Начал Марек с того, что положил на стол фотографию громадных размеров, правда немного нечёткую. Зато можно было прочитать надпись на визитной карточке, прикреплённой к сумке. Не считая нужным давать какие-либо предварительные пояснения, Марек задал вопрос в лоб: — Кто знает этого человека? Мы все как один уставились на фамилию, которую теперь можно было прочесть без труда: «Миссис Эдит Уолтерс». И молчали. Естественно, первой отозвалась Люцина, хотя ничего об этой миссис сообщить не могла. Люцина просто риторически вопросила: — Надо же! Как им удалось такое сделать? Откуда это у тебя? Более содержательным оказалось высказывание Тересы: — Есть в Канаде миллионер с такой фамилией, — произнесла она задумчиво. — Но я с ним не знакома. А вообще-то фамилия эта очень распространённая. Нет, лично я с человеком, носящим такую фамилию, не знакома. — А кто это? — поинтересовалась мамуля. — Хозяйка багажа в серо-сине-красную клетку, чемоданов и сумок, с которыми она совершает туристическую поездку по нашей стране в машине одного типа, — пояснил Марек. — Приехала из Канады. Машина марки «пежо», номер 18-58 WJ. Типа зовут Михал Доробек. Кому из вас знакомо это имя? Мы молча переглянулись. — Фамилия вроде бы мне знакома, — неуверенно произнесла Тереса, вот только не могу вспомнить, где и когда я её слышала. — Мне тоже вроде знакома, — как эхо отозвалась тётя Ядя, — и тоже не припомню, откуда я её знаю. — О, я её слышала от тебя! — вспомнила вдруг Тереса, поворачиваясь к тёте Яде. И подумав, подтвердила уже более уверенно: — Точно, от тебя! — Что ты говоришь! — удивилась и встревожилась тётя Ядя. — А я как раз подумала — не от тебя ли я её слышала? — В таком случае это было довольно давно, — сказала я. — Тереса уехала из Польши восемнадцать лет назад, а слышать фамилию друг от дружки вы могли только до её отъезда. Если действительно слышали. Потому что могли и видеть написанной в письме. Теперь подключилась и Люцина: — Доробек, Доробек… Был такой курьер в здании воеводского Совета Профсоюзов в Катовицах в 1948 году. Ему уже тогда было за семьдесят, сомневаюсь, что сейчас он водит машину. Лилька возмутилась: — Человеку было за семьдесят, а он ещё работал? Почему не на пенсии? — Не знаю, помню только, что работал. — В путешествиях его сопровождает сын, тоже Михал, — невозмутимо продолжал Марек, не позволяя сбить себя с толку. — Что-то у вас одни Михалы Доробеки, — скривилась мамуля. — А кого другого не найдётся? — Найдётся, но сначала покончим с Доробеками, — гнул своё Марек. Мою родню он знал прекрасно и не реагировал на посторонние высказывания. — Итак, никто из вас не знает ни Эдит Уолтерс, ни Михала Доробека? Тётя Ядя перелистывала свою записную книжку, истрёпанную и пожелтевшую. — Здесь у меня записаны все знакомые сорокалетней давности. Я думала, и Доробек найдётся, но не попадается, — огорчённо сказала она. — Эту записную книжку я прихватила но ошибке, вместо новой, обрадовалась, может, пригодится, а выходит, их в ней нет. — Рассказывай же, что там эти Доробеки натворили! — теребила Марека Люцина. Марек не сразу ответил, он все надеялся услышать от нас хоть какую-нибудь информацию. Потом наконец сказал: — Установлено, что оба Доробека, старый и молодой, были недавно замечены в районе Столовых гор. У молодого есть мотоцикл, на нем он совершил множество поездок в разные места. Работники Клодского лесничества обнаружили такой факт: кто-то сменил замок на сарае, в котором они держат свой инструмент, так что они не могли попасть внутрь. Пришлось замок спилить. Марек по своему обыкновению сделал паузу на самом интересном месте. Пришлось его подогнать. — И что дальше? — Войдя в сарай, рабочие обнаружили страшную картину: инструмент затуплен, поломан, искорёжен, а в углу сделан подкоп. Видимо, действовал какой-то хулиган… Люцина радостно засмеялась, Тереса открыла было рот, но сразу и закрыла, так ничего и не сказав. Марек продолжал: — На Отмуховском озере молодой Доробек попросил одного из владельцев моторных лодок одолжить её ему. Владелец — некий Клячко, проживает у самого озера в крайней избе Старого Пончкова. Точнее, лодку Доробек брал два раза. Первый раз на весь день, второй — на всю ночь. Доробек-сын неплохо знает окрестные места, потому что в Клодске живут его дружки, к которым он уже много лет подряд приезжает на летние каникулы… Марек снова прервал рассказ, но на сей раз не по своей воле. Просто мы больше не выдержали и набросились на него с вопросами. К сожалению, отвечать на них Марек не мог, ибо, как всегда, каждому не терпелось получить ответ на свой и все прозвучали одновременно. Люцина допытывалась, объявлен ли уже розыск Тересы за её хулиганское поведение в лесном сарае, намекая на теперь неизбежные контакты младшей сестры со столь нелюбимой ею милицией. Тереса нервно интересовалась, есть ли возможность компенсировать нанесённый ею Клодскому лесничеству ущерб. Мамуля, перекрикивая остальных, желала получить ответ на вопрос — мотоциклетный хлыщ и молодой Доробек одно и то же лицо или нет? Тётя Ядя не менее энергично жаждала узнать наконец, для какой цели служат лесникам упомянутые Тересой клювы-железяки и плоские штуковины. Я присоединилась к ней — исключительно из любви к скандалам, ибо мне, в принципе, все стало ясно, кроме мотивов преступной деятельности злоумышленников. Отец не столь громко, зато очень настойчиво домогался информации — много ли рыбы наловил младший Доробек на вышеупомянутой моторке. Под градом вопросов Марек не растерялся, решил отвечать по порядку и начал с тёти Яди, которая сидела ближе всех и размахивала своим блокнотом перед самым его носом. — Инструмент для посадки деревьев, — объяснил он, — и в самом деле похож на железный клюв, его втыкают в землю, делают ямку и в неё сажают саженец. Плоские штуковины используются для того, чтобы снимать дёрн. И ни в коем случае для подкопов! Ответив на самые животрепещущие вопросы, Марек получил возможность рассказывать дальше. Но оказалось, больше рассказывать нечего. — Как это? — негодовала Люцина, оставив наконец в покое Тересу. — Ведь ясно же, что тот этот самый, как его… — Мердяй! — подсказала мамуля. — …этот самый мердяй преследует Тересу. На пару с той самой Эдит… — Уолтерс. — …Эдит Уолтерс. Я поддержала тётку: — Что они охотятся на Тересу — это ясно. Ясно и то, что продумали план похищения, подобрали место, где её скрыть, то есть заранее все разузнали, ознакомились с местностью, подготовили средства транспортировки. Но зачем им Тереса?! — А вот этого мы пока не знаем, — ответил Марек. — Узнаем своими каналами, но и от вас мне хотелось бы кое-что узнать. Пока же вы мне ни в чем не помогли. Никакой пользы от вас! — Интересно, уж не думаешь ли ты, что бандиты — мои знакомые? — фыркнула Тереса. — Помолчи! — одёрнула младшенькую мамуля. — Дай человеку слово сказать. Может, у него, кроме шайки Доробеков, есть ещё что в запасе? Марек хладнокровно извлёк большой блокнот и раскрыл его. Я подглядела через его плечо: на страничке от руки была нарисована какая-то карта. — Раз уж никто из вас не знает Доробеков, может, кто-нибудь узнает местность, которую я сейчас опишу, — сказал Марек. Он сделал паузу, давая нам время осознать важность задачи и сосредоточиться. Тётя Ядя поспешила спрятать свой блокнот и придать лицу внимательное выражение. Марек начал: — Итак, дорога. Не очень широкая, по обе стороны растут старые деревья. По всей вероятности, мощёная. Ведёт прямо к воротам в загородке, но не доходит до них. В нескольких метрах перед воротами дорога круто сворачивает влево, почти под прямым углом, а метров через пятьдесят дугой уходит вправо и идёт вдоль загородки. На дуге — часовенка, возможно кирпичная. — А что за загородкой? — Дворец. В саду, точнее, в парке. Дворец расположен в полусотне метров от ворот. — Может, замок? — вырвалось у Люцины. — Нет, дворец. — А во дворце что? — не выдержала Тереса. — Призрак белой дамы пугает по ночам! — рассердилась я. — Не можете дослушать? Дело не во дворце, слушайте внимательно. Наверняка я знаю место, о котором говорит Марек, но никак не могу вспомнить. Не сбивайте меня и сами думайте! — От дороги отходят ещё две, поменьше, — с ангельским терпением продолжал Марек, — обе вправо. Теперь, чтобы вас не запутать, первую дорогу, большую, мощёную я буду называть шоссе. Значит, от шоссе вправо уходят две дороги. Одна метрах в ста пятидесяти от дворца, отходит почти под прямым утлом, вторая почти в километре от него. Обе грунтовые. Приблизительно в восьмистах метрах они сливаются и уже одной дорогой ведут в деревню. Дороги образуют треугольник, а единственная дорога, выходящая из этого треугольника, ведёт прямо к первой усадьбе деревни. Усадьба как усадьба: двор, хата, хозяйственные постройки, забор, ворота. Дорога целит прямо в ворота. И повторяется та же история, что и перед дворцом: у ворот дорога круто поворачивает, только на этот раз вправо, и вдоль забора ведёт в деревню, проходя её насквозь. Эта деревенская улица очень длинная. А при въезде в деревню, у первой усадьбы, прямо у дороги растёт ряд высоких деревьев… — Да ведь это же Тоньча! — с изумлением произнесла мамуля. — Там точно такие дороги, одна прямиком упирается во дворец Радзивиллов, а вторая — в хату нашей бабки… Мы молча смотрели на мамулю, не оценив ещё во всей полноте значение открытия. — И часовенка там есть, — все больше оживлялась мамуля, — тут же за парком, такая маленькая, побелённая. А те дороги, что в одну сливаются, я прекрасно помню, всегда в этом месте стояла большая лужа, меня ещё в неё кабанчик сбросил, когда я ехала на нем. В белом платье! Мы по-прежнему молчали. Наконец тётя Ядя слабым голосом поинтересовалась: — А зачем ты ездила на кабанчике? — Меня на него посадил Петрусь, младший мамочкин брат. Мне тогда было лет пять, ему не намного больше. Кабанчик страшно перепутался, выскочил за ворота и сбросил меня прямо в ту лужу. Ну и досталось же нам с ним тогда! — Кабанчик не виноват, — вступилась Тереса за животное, но её перебила Люцина: — Слушайте, она права! Это и в самом деле Тоньча. Я и ряд высоких деревьев помню. А с другой стороны забор подходит к самой хате. Так? — Да, так, — ответил Марек. — Прошу ещё немного послушать, осталось совсем мало. У хаты, метрах в шести — колодец. Усадьба очень большая, участок вытянут в длину. Приблизительно посередине, ближе к забору, стоит какая-то сельскохозяйственная постройка, похожая на амбар… — …а за ним хлев и коровник! — взволнованно подхватила Люцина. — Километрах в восьми от этой деревни, название которой начинается на букву «Т»… — …Тоньча, я же сказала! — воскликнула мамуля. — …находятся земельные участки без построек, которые называют Волей. — Точно, Воля! — обрадовалась Люцина. — Там ещё летом всегда устраивали лагеря для школьников. Громкое раскатистое «прррр» прервало её воспоминания. Все вздрогнули, не исключая и отца, так громко и неожиданно оно прозвучало. Фырчала тётя Ядя. Фырчала раскатисто, самозабвенно. — Что с тобой? — бросилась к подруге Тереса. — «Прррр», не понимаете? На той карте стояло непонятное «пр». «П» и «Р», палац Радзивиллов! Дворец Радзивиллов!* * *
— Все это прекрасно, — сказала Люцина после того, как нами окончательно и бесповоротно, хотя и с безграничным изумлением было установлено, что речь идёт действительно именно об этом кусочке нашего отечества, — все это прекрасно, но все равно никак не проясняет тайны. Только ещё больше её скрывает. Откуда вдруг этот человек знает Тоньчу времён нашего детства? Наверняка теперь там все по-другому. — Не можете ли вы сказать, что стало с колодцем? — спросил Марек. — С нашим колодцем? — удивилась мамуля. — Да ничего с ним не стало. Колодец был в порядке. Раз, правда, свалилась туда подушка из гусиного пера, но бабушка велела её достать. А так нормальный колодец. Мы из него брали воду. — А когда вы последний раз были в Тоньче? Мамуля с Люциной принялись подсчитывать, и получилось, что более сорока лет назад. Тереса в подсчётах не принимала участия: она была слишком молода, чтобы помнить те отдалённые годы. — Как бы мне хотелось съездить туда ещё разок! — вздохнула мамуля. — Поедем! — не подумавши пообещала я, ибо понимала, что дело идёт к тому, но Марек так на меня взглянул, что я прикусила язык, а потом неуклюже попыталась исправить сказанное: — Только не сразу. Ведь у нас столько дел накопилось! Надо бы вернуться в Варшаву, постирать, то да се… — Постирать можно и здесь, — перебила полная энергии мамуля. — Найдётся здесь прачечная? Я сидела слишком далеко от Лильки, чтобы толкнуть её в бок, и она, к моему отчаянию, ответила честно и бесхитростно: — Конечно, найдётся. У нас здесь очень хорошая прачечная и химчистка тоже. Да и моя стиральная машина стирает замечательно. Никаких проблем! — Значит, устраиваем стирку, а потом — в Тоньчу! — подхватила Тереса. — Мне тоже очень хочется там побывать. Как я ни старалась, изменить решение семейного совета не удалось. От мамули услышала, что я «выродок какой-то, а не дочь», известно ведь, что в Варшаве мамуле придётся производить стирку собственноручно, а это всегда чревато ухудшением здоровья, здесь же, в прачечной или в Лилькиной стиральной машине, все произойдёт самым безболезненным образом. Большинством голосов было решено — стирку устроить в Чешине. — Кто тебя тянул за язык с этой поездкой в Тоньчу! — отчитывал меня Марек поздно вечером, когда мы остались одни — я отвозила его в Зебжидовице. — Теперь никакая сила не удержит их от поездки туда, а мне хотелось бы без помех кое-что проверить. Ехали мы не торопясь, надо было многое обсудить, а до его поезда было ещё больше часа. — Сама понимаю, глупость сделала, — призналась я. — А что тебе надо проверить? — Мне бы хотелось выяснить, кто такая миссис Уолтерс. Может быть, все дело в ней? Потому что оба Доробека ничего интересного собой не представляют. Разве что одна деталь: старший Доробек стал отцом младшего в возрасте девятнадцати лет, но это законом не преследуется. — И напрасно! Не огорчайся, что-нибудь с Лилькой придумаем. В крайнем случае, она устроит грандиозную сцену своим родичам за то, что обижают её, покидая так скоро. — Те на своём «пежо» преследуют вас с самого начала, с Сопота. В Свебодзицах нашли бумажку с вашим адресом, вы её, наверное, потеряли? Охотятся за Тересой упорно и настойчиво. Боюсь, могут её и… могут сделать с ней что-нибудь нехорошее, потому что сильно нервничают. Это любители, а именно непрофессионалы способны на такие ошибки. Нехорошо делается при одной мысли о них. — Ясно, любители, — ехидно заметила я. — Ты бы, например, уже давно Тересу подстерёг! — Ясное дело, ничего трудного… Тут только до меня дошёл смысл сказанного им, и чуть не заехала в кювет. Боже милостивый, ведь, по его словам, Тересу собираются убить! — Убить Тересу? Ты это хотел сказать? — Вот именно. И удивляюсь, что до сих пор им это никак не удаётся. Они считают, что Тереса для них опасна. Они так думают, значит, в панике могут и глупость сделать. Следует позаботиться о ней. Я слушала молча. Сказанное Мареком не укладывалось в голове. Он не шутил, значит, и правда, Тересе грозит опасность вплоть до… Может и жизни лишиться. А из нас до сих пор никто всерьёз не принимал того, что происходит, мы смеялись, шутили, собирались сами устроить нападение на злоумышленников. Все моипопытки добиться от Марека ясного ответа, в чем же все-таки дело, закончились ничем. Марек отвечал, что и сам толком пока не знает, тоненькая ниточка, за которую удалось ухватиться, ведёт в пашу Тоньчу. Он должен там побывать, разведать и Христом Богом заклинает удержать родичей от немедленного приезда туда. Тогда пиши пропало, с ними ничего не разведаешь. — Доробеки не замечены ни в каком подозрительном деле, кроме вот этого излишне настырного интереса к Тересе, — задумчиво произнёс Марек. — Никаких афёр, никаких сомнительных делишек, просто ездят по стране, путешествуют, ничего не делают. Большой глупостью с их стороны было похитить Тересу, усыпить её, увезти и запереть в сарае. Если бы она сообщила в милицию, им бы пришлось несладко… — Она ни за что милиции не пожалуется. — И, думаю, они это знают, поэтому и позволяют себе. Интересно, откуда знают? Послушай, ты тоже уверена, что на карте именно Тоньча? — Судя по рассказам, которые я слышу с детства, именно она. Поедешь, проверь: за колодцем должна стоять лавочка, а возле неё растёт большая старая груша. Сколько раз я слышала от Люцины: сидя на дереве, она сбрасывала груши на панаму ухажёра нашей молодой тётушки. Тётушка с ухажёром как раз сидели на той лавочке, а ухажёр почему-то очень не нравился Люцине. Иногда груши попадали и на тётушку. Ты понимаешь, конечно, Люцина тогда была совсем маленькой. Возможно, груши уже пет. — Так ты говоришь — груша? — с интересом спросил Марек. — За колодцем? Кажется, именно в этом месте поставлен на карте крестик. Сделай все от тебя зависящее, разбейся в лепёшку, но задержи своих в Чешине хотя бы на три дня! Стиральная лихорадка, овладевшая нами, имела и свои отрицательные стороны. Например, я оказалась без платья. Его вместе со своими вещами Тереса заложила в Лилькину стиральную машину, когда я ещё спала и не могла воспротивиться. Платье было единственной моей одёжкой в такую жару, и теперь я оказалась перед серьёзной проблемой. От стиральных катаклизмов из моих вещей убереглась только тёплая юбка и шерстяная кофта. Пришлось обратиться за помощью к Лильке. Лилька в благородном порыве предложила мне роскошное платье в крупные фиолетово-зеленые цветы, с широкой оборкой по подолу, с большим вырезом, без рукавов, прохладное, удобное, великолепное! Вручая мне это потрясающее произведение портновского искусства, Лилька сказала с непонятной злобой: — Очень надеюсь, что ты где-нибудь наступишь на оборку и оборвёшь её или зацепишься за гвоздь. И при этом свалишься в грязь, в реку, в огонь — куда угодно, лишь бы потом платье уже ни на что не годилось! — За что ты его так не любишь? — удивилась я. — Очень милое платьице, правда, немного излишне броское, но на такую жару в самый раз. А главное — стирабельное. Словечко «стирабельное» исполнено глубокого смысла и гораздо выразительнее, чем всякие там «non iron». Означает оно, что вещь легко стирается, не требует глажки, от стирки не садится и множество других положительных качеств. Чем вещь стирабельнее, тем лучше. Судя по материалу, Лилькино платье было именно таким и никак не заслуживало плохого к себе отношения. — Именно — стирабельное! — мрачно подтвердила Лилька. — Сколько раз я его стирала, спятить можно! Стираю после каждого надевания, и ни… и ничего ему не делается! Все надеюсь — может, после стирки сядет, полиняет, вытянется — дудки! Ничегошеньки проклятому не делается! Я его получила в подарок от тётки Збышека, когда она приезжала па побывку из своей Бразилии, и вынуждена носить, иначе его родня обидится. Во всяком случае, на все семейные торжества я обязана являться только в нем! А ты сама видишь — цвет меня убивает, талия не на месте, декольте на пузе, из-за оборки ноги кажутся ещё короче, и вообще не хватает только кастаньет!!! Как надену его, так и тянет меня вскочить на стол и отхватить какую-нибудь сарабанду или мамбу! На меня платье так не действовало, и я совсем не ощущала потребности плясать на столе, вот и отправилась по делам в этом бразильском шедевре. Моё скромное голубенькое платьице сохло в садочке на верёвке. Дело было такое: меня командировали в Устроне за домашними туфлями для Тересы. Мы носили один размер, и я могла примерять на свою ногу. Туфли были особые: удобные, из мягкой кожи, не совсем тапки, на небольшом каблучке. Их изготовлял частник и продавал в своей будке на рынке. Я с удовольствием взялась за это дело. Во-первых, по уважительной причине освобождалась от участия в стирке, во-вторых, туфли меня тоже интересовали. Будку я нашла быстро, Лилька мне очень понятно объяснила, но нужных тапок в ней не оказалось. Владелец охотно рассказал, что в самом деле были такие, но ещё в феврале, когда будут — сказать затрудняется. Жаль, я уже настроилась на покупку. Посмотрю, нет ли чего другого подходящего на здешнем рынке. Не скажу, чтобы тут кипела торговля. И продающих, и покупающих было немного. Возможно, я слишком поздно явилась, надо было с самого утра. Сначала я заметила кота. Он сидел в солнечном луче под прилавком и был так хорош, что у меня перехватило дыхание. Абсолютно чёрный, ни малейшего светлого пятнышка, большой, бархатный, изумительной красоты! Красавец равнодушно смотрел на меня и на весь окружающий мир своими янтарными глазами. Над котом, на прилавке, были выставлены на продажу домашний сыр, творог, яйца, сметана в глиняных горшочках, солёные огурцы в банке, смородина в плетёной корзинке и живые куры в корзинке побольше. Прилавок представлял собой обычную широкую доску, положенную на двух козлах, которую от солнца прикрывал большой яркий зонт. Чёрный кот, ярко освещённый солнцем, представлял настолько красивое зрелище, что мне хотелось им любоваться и любоваться, поэтому я не двигалась с места, решив покупки сделать позднее. Вот там на прилавке овощи, а там — ягоды. За прилавками тянулись низенькие строения — маленькие частные лавчонки, вроде будки того сапожника. А потом я увидела бабу. Спиной ко мне она стояла за прилавком, под которым сидел кот, и выбирала головку сыра. Крупные горохи на её блузке полыхали яркой зеленью. Баба та самая, из шайки Доробеков, факт! Большая, толстая, блузка в крупные зеленые горохи. Зеленые брюки и парик! Она, как пить дать! Меня она вряд ли узнает, ведь в таком платье я ни разу не появлялась, к тому же на мне тёмные очки. Видеть она меня могла лишь в машине или около неё, теперь же я без машины, оставила машину довольно далеко от рынка, в тенёчке. Вряд ли она ехала за мной, я бы заметила, дорога была совсем пустой. Нет, меня она просто не имеет права опознать, а я должна воспользоваться случаем и хорошенько её рассмотреть, вблизи, вон она сняла очки. Надо подойти поближе, присмотреться, может, смогу описать своим её внешность. Надо подойти поближе, но сделать это незаметно. Как? Очень просто — кот! Все эти мысли пролетели в голове за доли секунды, и идея с котом всплыла молниеносно. Я присела на корточки, протянула к коту руку и умильным голосом принялась звать его «кис, кис», потихоньку подвигаясь к животному и ногам в зелёных брюках. Ноги вели себя спокойно, кот тоже не проявил ко мне никакого интереса. На карачках я преодолела метра полтора базарной площадки, заметая Лилькиной оборкой пыль и сухой конский навоз, не переставая всю дорогу завлекать кота своим «кис, кис». Вот я уже почти под прилавком, рядом с котом и обладательницей зелёных горохов. Откуда взялась собака — не имею понятия. Внезапный истошный лай за моей спиной подбросил кота с места. Сориентировавшись в какие-то потрясающие доли секунды, он сделал «кругом!» и чёрной молнией метнулся в раскрытую дверь лавчонки за прилавком. Собака, смешная взъерошенная дворняга — за ним, но немного промахнулась и врезалась в зеленые брюки. К собачьему лаю присоединился истошный, полный ужаса крик. Баба от неожиданности чуть не упала. Со своей позиции, снизу, я увидела её насмерть перепуганное лицо и глаза — вылезшие от ужаса из орбит — голубые, огромные и какие-то… фарфоровые, что ли. Взмахнув руками, баба пыталась удержаться на ногах, и в этот момент я узнала её! От волнения я тоже не удержалась на ногах и села на землю. Это было последнее, что я сделала самостоятельно. Все остальное делалось независимо от меня. Пытаясь сохранить равновесие и удержаться на ногах, женщина с фарфоровыми глазами ухватилась в поисках опоры за доску прилавка, хозяйка сыров кинулась спасать своё имущество, и под их соединённым напором хлипкое сооружение рухнуло, погребая под собой меня, хозяйку и женщину в горошек, которая успела-таки к этому времени благополучно шлёпнуться на асфальт. На неё свалились в основном творог, сыры и масло, на меня — огурцы, яйца и сметана. Сверху все безобразие прикрыл ниспадающий красивыми волнами яркий большой зонт. Лай, крики и шум привлекли всеобщее внимание. Люди кинулись нам на помощь, и это только усилило неразбериху. Помощники действовали несогласованно, пытаясь освободить нас из-под зонта, тянули его в противоположные стороны, но разорвать не могли. Суматоху очень усиливала домашняя птица, с диким кудахтаньем разлетавшаяся в разные стороны. Я без посторонней помощи выползла из-под балдахина — с песком в зубах и в носу. Ноги подгибались, но я все-таки умудрилась встать. Поправив очки на носу, я огляделась. Весь рынок столпился у нашего прилавка. Бабу в горошек, живую и невредимую, на моих глазах извлекли из-под обломков и пытались привести в божеский вид. Сочтя своё дальнейшее пребывание вблизи неё небезопасным, я поспешила покинуть место происшествия, чрезвычайно взволнованная своим открытием. …В жизни человека происходят иногда такие яркие сцены, которые навечно запечатлеваются в памяти. Даже если эти сцены человек видел в раннем детстве. Какой я была в детстве, мне трудно сказать. Мнения, которые приходилось слышать на сей счёт, были весьма противоречивые — от «хорошо воспитанной паненки» до «невозможной хулиганки». Истина, наверное, как всегда, лежит посередине. Поскольку я все-таки оставалась единственным ребёнком среди многочисленной взрослой родни — Лилька росла вдали от Варшавы — то, наверное, самокритично следует признать — ангелочком я не была. И запомнившаяся на всю жизнь сцена со всей очевидностью это подтверждает. Сцена разыгрывалась в довоенной квартире бабушки. Две молоденькие девушки, Тереса и её подружка, некая панна Эдита, рассматривали журналы, лежащие на большом прямоугольном столе. Журналы, значит, лежали на столе, обе девицы — а мне, малявке, они казались совсем взрослыми, большими — не сидели за столом, а стояли, опершись локтями и выпятив задницы. Мне было годика четыре, я никак не могла застегнуть туфельку, просила мне помочь. Сначала вежливо, потом принялась кричать, плакать, просить — все напрасно. Занятые журналом дамы не обращали на меня ни малейшего внимания, как оглохли. Значит, надо привлечь их внимание, сделать что-то такое, чтобы обратили. И в самом деле, у меня не застёгнута туфля, а они хоть бы хны! Ну я и сделала, причём нечто такое, что ясно доказывало: девочка я была не по годам сообразительная и физически крепкая. Упёршись ногой в нсзастегнутой туфле о край стола, рукой я со всего размаху шлёпнула по выпяченной попе тёти Эдиты. Эффект был впечатляющим! Обе девы отскочили от стола, панна Эдита схватилась за ушибленное место, а я на всю жизнь запомнила недоумение и испуг на лице Тересы и полные безмерного удивления и ужаса огромные голубые, какие-то фарфоровые глаза её подружки. Так вот, точно такое же выражение в точно таких же глазах, причём в той же проекции — вид снизу — увидела я сегодня на рынке в Устроне. Ошибки быть не могло. Возвращение к сцене из моего детства золотого: меня тогда не выпороли, хотя совершённое мною деяние потрясло всю семью. Если бы ещё я избрала жертвой Тереску — туда-сюда, все-таки родственница, тётка родная, не такой стыд, а тут! Шлёпнуть постороннего человека! Гостью! Девицу! Мои уверения в том, что я не выбирала, просто панна Эдита оказалась ближе, можно сказать — под рукой, как-то никого не убеждали. Сначала я не понимала, за что на меня так все ополчились, потом аргументы родных заставили меня немного поколебаться в своей правоте, и я пришла к выводу, что, пожалуй, и в самом деле в своём желании обратить на себя внимание зашла немного дальше, чем надо… Панна Эдита! Конечно же, эта огромная и толстая баба в крупные зеленые горохи была панна Эдита! Постаревшая, растолстевшая, в парике, но она! Таких больших фарфоровых глаз невероятной голубизны больше в мире нет! Это панна Эдита, сомнений быть не может! Осторожно усаживаясь за руль машины — как бы не испачкать сиденье яйцами в сметане, — я не переставая думала о своём открытии. Женщина, преследующая Тересу, оказалась её довоенной приятельницей, и что из этого следует? За что она ополчилась на Тересу? Ну, стукнула я её по мягкому месту, так это когда было! Подумаешь, большое дело! Да и стукнула ведь я, а не Тереса. Даже если Эдита смертельно обиделась, как говорится, обиделась на всю жизнь, при чем тут Тереса? — Как видишь, я сделала все, что в моих силах, — грустно произнесла я, демонстрируя Лильке бразильский сувенир в весьма жалком состоянии. — Надеюсь все-таки, кое-что отстирается, оборку удастся пришить, будет почти незаметно, но, согласись, я неплохо справилась с заданием! — Гениально! — восхитилась Лилька. — Тем более, что смола сзади вряд ли отстирается. Как тебе удалось? В катастрофу, что ли, попала? — Почти. Побочные результаты расследования. А вот откуда же смола взялась? Я и не заметила. Знаешь, какое открытие! — Я тебе так благодарна за платье, так благодарна! Какое открытие? — Сейчас все расскажу, дай только умоюсь немного и переоденусь. А где наши? — Бабы пошли с Тересой осматривать Ротонду, оказывается, она её никогда не видела. А отец отправился поудить рыбку. Его-то не похитят, ты как думаешь? — Надеюсь. До сих пор не похищали, с чего вдруг теперь станут?* * *
Часа через два военный совет собрался почти в полном составе. Могу заявить без ложной скромности: моё сообщение о панне Эдите привело всех в шоковое состояние. И мамулю, и её сестёр. Сначала мне просто не поверили. Люцина сказала: — Как ты могла запомнить ту сцену, если тебе было всего четыре года? Наверняка что-то перепутала или напридумывала. Тереса же выдвигала возражения другого порядка: — За эти годы Эдита наверняка очень изменилась, но все равно… В молодости она была тоненькая, просто фея, очень заботилась о фигуре, вечно сидела на диете. Собиралась стать кинозвездой, а эта баба — толстая корова! Я стояла на своём: — Но глаза остались те же! А глаза у Эдиты, согласись, были редкого цвета — ультрамариновые, как нарисованные на фарфоре. И заметьте, я видела её точно под тем же утлом зрения, как и в памятной сцене — снизу. Тогда в силу возраста, а теперь из-за того, что сидела на земле. И тогда, и сегодня смотрела на неё снизу вверх. И сразу вспомнила! Мамулю мучило совсем другое. — Интересно, где я тогда была? — раздражённо допытывалась она. — Наверняка не было меня дома, иначе бы девчонка на всю жизнь запомнила и порку! Люцина не упустила удобного случая подколоть сестру: — Где была, где была! Наверняка на свидание умчалась, вечно ведь с ухажёрами бегала, а ребёнка подбрасывала нам, как сироту несчастную! — А теперь слушай внимательно, узнаешь, каким я была несчастным ребёнком, — сказала я Лильке. — Интересно, как у меня ещё на этой почве комплексы не появились! Эй, хватит шуметь! Вернёмся к Эдите! А ну, расскажите, что с ней происходило после того достопамятного происшествия? После войны я о ней вроде ничего не слышала. Три сестры вдруг замолчали. Тереса переглянулась с тётей Ядей, причём так многозначительно, что остальные выжидающе уставились на них. — Доробек! — прошептала тётя Ядя. — Это случайно не Доробек был? — Нет, — подумав, ответила Тереса. — Его фамилия была Войдарский. Я хорошо помню. Но он её бросил, и она вышла замуж за другого. — Вот именно, — ещё тише шепнула тётя Ядя. — За Доробека… И они опять уставились друг на дружку. Разговор вёлся за ужином, и теперь вот над накрытым столом явственно повеяло тайной. Тайна окутала и жареную куру, и творог с укропом. Тайна давних лет, их далёкой молодости, романтическая тайна! Тереса с тётей Ядей были всегда подругами, близкими подругами, их дружба уходила в далёкое прошлое. Сколько я себя помню, они всегда были вместе. И делились друг с другом секретами, о которых никто в семье и понятия не имел. И вот теперь эти древние, можно сказать, исторические секреты вдруг выползают на свет божий под воздействием непонятных, таинственных событий наших дней… — Да чего уж там, — примирительно бросила Люцина, — выкладывайте все как есть. Нечего строить такие таинственные мины! Было — прошло, теперь уже можно и нам сказать. Да и мы и сами кое-что знаем. Ведь эта ваша Эдита была… ну, такая… — Гулящая! — подсказала я. Господи, сколько же можно тянуть?! — А ты откуда знаешь? — набросилась на меня Тереса. Я удивилась — словечко бросила наобум, только бы заставить их разговориться и, выходит, попала! Хотя, не совсем наобум, что-то, наверное, сохранилось в детской памяти, о чем прямо не говорили, вечно намёками. И теперь, когда все они так жмутся… — Если не гулящая — так и скажите — святая Цецилия, но говорите же хоть что-нибудь! Тётя Ядя неуверенно произнесла: — Не знаю, не знаю… Ведь Эдита и в самом деле вышла замуж, хотя это уже произошло позже, в войну, и все мне кажется — за этого самого Доробека… — Соображайте! — рассердилась я. — Младшему Доробеку девятнадцать лет, старшему в два раза больше, значит, тридцать восемь, значит, родился он… минутку… да, родился в 1937 году. Так сколько же лет этой Эдите? И что, когда я её огрела по заднице, она уже связалась с Доробеком? Сами видите — не сходится. А ну рассказывайте! Ни за что не поверю, что Эдита вышла в войну замуж за мальчишку, которому… минутку… было от двух до восьми лет! Тереса сидела молча, угрюмо опустив голову. Тётя Ядя бросала на подругу робкие взгляды, не зная, на что решиться. Мамуля тоже молчала. Люцина пожала плечами: — Не понимаю я вас! Неужели и теперь, через сорок лет, вы ещё собираетесь скрывать от нас, что этот самый Доробек был внебрачным ребёнком? Скажите, какие страшные секреты! Да кому сейчас какое дело до этого? К тому же мне сдаётся — не Доробек это был, никакого Доробека тогда она не знала. — Ну, наконец-то кто-то решился произнести это вслух! — с облегчением проговорила тётя Ядя. — Ты права, это был не Доробек, я вспомнила. Доробек признал ребёнка своим, а вышла она за этого… ну как его… опять вылетело из головы! — За Войдарского! — с раздражением бросила Тереса. — И не вышла, а просто связалась. Вы не представляете, сколько мне тогда сил стоило скрыть это ото всех! Нет, нет, и представить себе не можете! Вот эта змея подколодная, — Тереса кивнула в сторону своей средней сестры, — о чем-то догадывалась, пронюхала уж и не знаю как, мамуля, моя мамуля, тоже о чем-то догадывалась. А было нам с Эдитой всего по семнадцати… Не ошибаюсь? Да, семнадцать лет нам было! Ну а потом вышла за Доробека и ему приписала ребёнка! Мамуля упрекнула младшую сестру: — Неужели ты ничего этого не вспомнила, когда Марек спрашивал нас, не знаем ли мы такую фамилию — Доробек? — Фамилия не вспомнилась. А все происшедшее с Эдитой я, конечно, помнила. — Выходит, это наш Доробек — старший? — уточнила я, ибо все эти поколения путались в голове. — А Доробек младший, если я правильно понимаю, приходится ей внуком? — Да, приходится, — рассеянно бросила Тереса, утонув в воспоминаниях. — Какая сложная штука жизнь! Я ведь была влюблена в того самого Войдарского, смертельно влюблена! А он связался с Эдитой, сделал ей ребёнка, а потом бросил и принялся ухлёстывать за моей сестрой! — За кем именно? — заинтересовалась мамуля. — Не за мной же! — ехидно заметила Люцина. Мамуля страшно удивилась: — Неужели за мной? Что вы говорите! Первый раз слышу. Вот теперь действительно смутно припоминаю, вроде и в самом деле был какой-то парень, из-за которого на меня дулись и Тереса, и Эдита. Выходит, из-за Войдарского? Почему же я его совсем не помню? — А потому что за тобой тогда ухлёстывал тот придурочный граф, что потом застрелился на могиле своего прадеда! — с удовольствием выдала семейную тайну Люцина. — Ты была занята графом, на других не обращала внимания. — Все ты врёшь! — разгневалась мамуля. — Вовсе не на могиле, а просто на кладбище… Я почувствовала, как мы стремительно удаляемся от панны Эдиты. — Стоп! О мамулиных поклонниках поговорим в другой раз, сейчас давайте закончим с Эдитой. Если у неё был внебрачный Доробек, то есть, пардон, внебрачный Войдарский, которого она потом подбросила законному Доробеку, это её личное дело. У незамужней девушки родился ребёнок — большое дело! Зачем же сразу обзывать её гулящей? Даже до войны таких ещё не называли гулящими. — Это было уже после войны, — поправила меня тётя Ядя. — Тем более. Да и вообще все выглядит благопристойно: грешная дева не задушила плод любви, вышла замуж официально, её муж официально же признал ребёнка своим. Ох, не все вы мне сказали… Старшее поколение не торопилось с ответом. Прошло немало времени, долгие минуты тягостного молчания, пока Тереса не произнесла: — У неё был не один такой Войдарский, можно сказать, целые стаи Войдарских… — И от всех них у неё рождались внебрачные дети? — Ну что привязалась? Не хочется вспоминать об этом… Тётя Ядя снова бросила на подругу быстрый взгляд и многозначительно кашлянула. Ох, наверняка не все секреты молодости выложили, было там что-то ещё. Может, то самое, что поможет разгадать наш секрет? Старшее поколение упорно молчало. Отозвалось младшее в лице Лильки: — Все это прекрасно. Но разговор ведётся о каких-то Доробеках и Войдарских. А подозрительная баба, если мне память не изменяет, носит фамилию Уолтерс. И приехала она из Канады. Разъясните, пожалуйста. — Вот именно, — сказала Люцина, с подозрением глядя на меня. — Не ошиблась ли ты? Это и в самом деле та самая Эдита? И все завертелось сначала. Я принялась доказывать, что не ошиблась, что историческую сцену запомнила на всю жизнь, что таких глаз больше на свете не встретишь, что имя совпадает. А главное, глаза — как у куклы, большие, фарфоровые. Люцина сомневалась, что маленький ребёнок в состоянии так все хорошо запомнить, мамуля добивалась разъяснения относительно стай прочих Войдарских, тётя Ядя явно порывалась что-то сказать, но не решалась. Лилька потеряла терпение и потребовала от Тересы хорошенько вспомнить всех своих канадских знакомых. Тереса постаралась сосредоточиться, но у неё плохо получалось, и она заявила, что постарается вспомнить утром на свежую голову, а сейчас уже ночь и она устала. Тут только мы спохватились. И в самом деле, глубокая ночь, а отца до сих пор нет! Эдита моментально вылетела из головы. — Куда он отправился удить? — вскричала мамуля. — Надеюсь, не далеко? — Не очень далеко! — неуверенно ответила Лилька. — Но если прозевал последний поезд или автобус, то сейчас возвращается пешком. — А мог и остаться на рыбалке на ночь, — успокоила я мамулю. — Он часто говорил — на рассвете рыба лучше всего клюёт, может, решил поудить на рассвете. — Только бы с ним ничего не случилось! — вскричала тётя Ядя. Отец располагал неограниченными возможностями. Кроме уже упомянутых — опоздал на поезд и решил остаться до утра, он мог ещё попытаться переплыть Ользу. Тогда его задержали бы наши пограничники. Мог переплыть Ользу, тогда его задержали бы чешские пограничники. Мог заблудиться. Мог утонуть. Мог вообще забыть о том, что пора возвращаться домой. Да мало ли чего ещё он мог? — Наверняка идёт пешком, к утру доберётся, — подвела итог Люцина, на что мамуля отозвалась зловеще: — Пусть только вернётся… К утру отец не вернулся. Вот, в нашей семье теряется уже второй человек. Может, это заразное? Завтрак прошёл в нервной обстановке. Мы вяло жевали и продолжали строить всевозможные предположения, как вдруг кто-то позвонил в дверь. Я открыла и никого не увидела. Взглянув под ноги, я обнаружила под дверью голубой конверт и одновременно услышала, как кто-то сбегает вниз по лестнице. Сбежав вслед за неизвестным, я выскочила из подъезда, но никого не увидела, как ни осматривалась во все стороны. Пришлось вернуться наверх. В голубом конверте оказалось письмо, изготовленное по всем правилам криминального искусства — вырезанные из газет отдельные буквы и целые слова, наклеенные на кусок бумаги. Письмо гласило: «Пана Яна не выпустим до тех пор, пока Тереса не отвяжется. Через три дня начнём его морить голодом! Если обратитесь в милицию, сразу ликвидируем — утонет на рыбалке. Тереса должна немедленно уехать». Подписи никакой не было. С ужасом взирали мы на страшное послание, ещё не до конца осознав весь его смысл. О таком до сих пор приходилось только читать в детективах, и вот теперь мы столкнулись с ним в действительности. — Чья-то глупая шутка, — неуверенно проговорила Лилька, а Люцина неуверенно предложила: — Тереса, может, отвяжешься? — И ты тоже? — вскинулась Тереса. — От чего отвязаться, Езус-Мария?! — Не знаю, но вот здесь пишут… — Значит, Янека таки похитили? — с ужасом осознала Лилька. — Как у меня язык не отсох, когда я такое предположила! Может, накаркала. До мамули с тётей Ядей дошло. Люцине пришлось приводить их в чувство. Тереса была свободна и могла наброситься на меня: — Неужели твой Марек ничего не может сделать! Для чего тогда приезжал, нас расспрашивал? Пусть немедленно займётся поисками твоего отца! Ничего не понимаю из этого дурацкого письма. Почему я должна уехать через три дня? — Не волнуйся, — успокаивала я тётку. — Через три дня они только начнут морить отца голодом, а без пищи человек может выдержать и сорок дней, я читала. Главное — не сообщать в милицию, а мы и не собирались этого делать. Интересно, где они отца отловили? И куда спрятали? Лилька, ты не знаешь, нет ли здесь поблизости какого заброшенного бункера или, на худой конец, сарая, коровника или ещё чего в этом роде? Не возят же его всю дорогу в своём «пежо»! Лилька так разволновалась, что у неё тряслись руки и язык заплетался. — Бункерей и сараюх тут навалом! То есть я хотела сказать — бункерюх и разных таких… В общем, полно. Постой, надо подумать, где он мог ловить рыбу. Не знаешь, может, поехал в Устроне? — В Устроне я вчера видела Эдиту, а куда поехал отец — не знаю. Но они могли ведь увезти его куда угодно! Голова идёт кругом. Может, это действительно чья-то глупая шутка? — Ничего себе шутка! — трагическим голосом вскричала мамуля. — Ведь отец не вернулся на ночь! Его нет! — Я бы так не волновалась, — успокаивала нас Люцина. — Подержат и отпустят, ничего ему не сделают, — Как отпустят, если Тереса не желает отвязаться и уезжать тоже не собирается? И вообще, не шевелится! — Нет, вы все с ума посходили! — вышла из себя Тереса. — Что вы ко мне привязались? Что я, по-вашему, должна делать? Что значит «не шевелится»? — И в самом деле, могла бы немного побегать с чемоданами, что тебе стоит? Пусть думают — ты испугалась и собираешься уезжать. Если отправители письма надеялись посеять смятение в наших рядах, то им это удалось как нельзя лучше. Посеяли, и такое грандиозное, что ничего толкового мы придумать просто были не в состоянии. После долгих препирательств придумали следующее: делаем вид, что испугались. Особенно испугалась Тереса, решила отвязаться от всего на свете и поспешно сматывается. Мы все вместе с ней. В панике загружаемся в машину и мчимся куда глаза глядят. Добираемся до какого-нибудь безопасного места, убеждаемся, что за нами никто не следит, и прячемся там. Пережидаем. Затем оставляем машину в укромном месте, а сами поодиночке прокрадываемся к Лильке и тихо сидим в её квартире, не высовывая наружу и носа. Сидим спокойно, ждём Марека. План, разумеется, не ахти, но мне казалось, главное — продемонстрировать какую-то реакцию на письмо негодяев. Пусть думают — мы испугались угроз и покорно выполняем их условия, лишь бы они пока воздержались от дальнейших действий. Я и в самом деле беспокоилась об отце. План был принят единогласно. Через час, ровно в полдень, состоялся наш показательный отъезд. Надеюсь, прощальную сцену мы разыграли достаточно убедительно. Лилька поочерёдно падала нам в объятия, мы бесконечно лобызались и отирали слезы, в багажник загрузили пустые чемоданы и сумки, не забывая сопеть и сгибаться под их тяжестью, машина наконец двинулась с места, а Лилька ещё долго махала нам вслед посудным полотенцем, ибо носовой платок несомненно притаившиеся где-то в укрытии злоумышленники могли и не разглядеть. Моя команда в общем вела себя в соответствии с разработанным заранее сценарием, только время от времени выпадая из роли. Как, например, Тереса при отъезде. — Ты что, забыла, что должна заливаться в три ручья и сморкаться в платок? — прошипела я, садясь за руль. — И вы все! Представление ещё не кончилось, а ну всем реветь! Люцина послушно взревела, да так, что спугнула лошадь угольщика, стоявшую поблизости. Мамуля закрыла лицо поспешно выхваченной из торбы тряпкой и принялась громогласно сморкаться. Тереса с криком набросилась на неё: — Нашла во что сморкаться! Отдай шарфик! Как я ни старалась, нигде не могла заметить вишнёвый «пежо». Опасность для нас представлял также молодой Доробек на мотоцикле. Избавиться от этой потенциальной опасности поможет лишь хорошая скорость, поэтому, выехав из Чешина, я нажала на газ. — Следи за дорогой! — велела я мамуле. — Тут скоро будет Прухна, а потом не пропустить бы указатель на Бонков. Внимательно гляди, не пропусти! Движение на шоссе было не очень оживлённым, но грузовики и особенно громадные контейнеры международных перевозок мешали следить за интересующими нас транспортными средствами. Очень может быть — за нами увязалась погоня, вот я и гнала во всю мочь, а каждый обгоняемый грузовик давал приятное ощущение — ещё одна преграда между нами. Мотоциклов попадалось много, но ни один из них не увязался за нами. Пока что на горизонте не было Доробеков с панной Эдитой, возможно, их удовлетворила прощальная сцена. И все-таки я на всякий случай скорости не снижала. — Прухна! — громовым голосом вскричала мамуля. — Вправо! Затормозив на полном ходу, я под пронзительный писк тормозов свернула вправо, не успев подумать, надо ли. Асфальт кончился через десять метров, булыжник через сто, и, оказавшись на грунтовой просёлочной дороге, я сбросила скорость, ведь с шоссе нас уже не было видно. Передо мной тащилась лишь одна повозка, вдали стеной темнел лес. Доехав до первых деревьев, я остановилась. — Что-то не то, — сказала я мамуле. — Ты уверена, что именно здесь надо было свернуть? Где же Бонков? — Ты мне велела следить за Прухной, — обиделась мамуля. — Вот я и уследила. А куда делся твой Бонков — не знаю. Я его не украла. Разобравшись с картой, я поняла, что свернула с шоссе на три километра раньше. Мамуля опять подкачала. Ничего не поделаешь, возвращаться не буду, выберусь отсюда по другой дороге к шоссе, чтобы кружным путём вернуться потом в Чешин. Только вот придётся поездить по полевым дорогам и прочим просёлкам. — Ох, в недобрый час захотелось тебе поездить по просёлочным дорогам, — упрекнула я Тересу, трогаясь с места. — Куда уж проселочнее… — Зато как тут красиво! — воскликнула Люцина. — Нам ведь все равно надо ждать до вечера, вот давайте тут и подождём. Лес под боком… — Проедем немного дальше. Глубоко в лес не сунемся, вечером могу и не выехать. Машину спрячем в кустах. Остаток дня мы провели, прямо скажем, очень мило. Лес оказался совершенно безлюдным, хотя в нем росла и земляника, и черника, и малина. Вот только грибов не было. Продовольствия мамуля в своей торбе запасла вполне достаточно. Обнаружили мы и воду. Неподалёку оказались какие-то озера. Ознакомившись с ними поближе, мы решили, что это пруды, в которых крупные хозяйства разводят рыбу. Пруды довольно запущены, но все равно вода, в жаркий день приятно. На берегу одного из прудов мы провели день. Солнце клонилось к западу, мы решили собираться в обратный путь. И тут обнаружилось, что куда-то задевалась Люцина. — Нет, с этой семейкой не соскучишься! — возмущалась мамуля. — Обязательно кто-то потеряется. Что делать? Сигналить нельзя, кричать и звать Люцину тоже нельзя, раз мы здесь скрываемся. Вряд ли Люцина заблудилась. И сомнительно, чтобы позволила себя похитить. И вряд ли утонула. Так куда же она подевалась? — Что же делать? — злилась Тереса. — Уехать без неё нельзя, но мы ведь не можем ждать её до бесконечности? — Вот в точности так мы рассуждали, когда ты пропала, — упрекнула её старшая сестра. — Неизвестно, что делать. Глупейшее положение! — Могла бы уже научиться на моем печальном опыте и не пропадать почём зря! А вы тоже должны бы уже знать, что делать в таких случаях. — Но для меня это в первый раз, — жалобно оправдывалась тётя Ядя. Мы стали решать, кто из нас отправляется на поиски, а кто остаётся у машины ждать, но тут появилась Люцина. Она бежала к нам бодрой рысью со стороны прудов. Увидели мы её, когда она была ещё довольно далеко от нас, и даже подумали, что кто-то за ней гонится, но никого не заметили. Похоже, бежала добровольно. До нас добралась запыхавшаяся, но с каким-то таинственным выражением лица. И кричала уже издали: — Что я обнаружила! А ну пошли за мной! Все, все! Разве что старшую мою сестру оставим, ей за нами не угнаться. Возьми в руки дубинку и стереги машину, враг близко! Мамуля, услышав о врагах, сразу пришла в нужное настроение, как боевой конь при звуках трубы, и, ни о чем не спрашивая, схватила валявшийся поблизости толстенный сук. Воинственно размахнувшись для пробы, она мстительно вскричала: — Уж я этим негодяям покажу! А с особым удовольствием огрею Эдиту, давно бы следовало! С трудом избежав удара дубиной, я быстро заперла машину, мамулю с её дубиной и воинственным настроением усадила на пенёк и кинулась догонять тёток, которые, не дожидаясь меня, уже бежали за Люциной. Та вела нас напрямки через луг, ничего не желая объяснять. Я поравнялась с тётей Ядей. Она сопела вовсю и на бегу выталкивала из себя сомнения: — Слушай… а она… не спятила? — Откуда мне знать? В нашей семейке все возможно, но на Люцину не очень похоже. Видно, и в самом деле наткнулась на что-то интересное. Люцина, видимо, устала, потому что снизила скорость и перешла на мелкую рысцу. Бежали мы вдоль берега одного из прудов, то выходя на протоптанную рыбаками тропинку, то продираясь сквозь кусты. Похоже, мы обогнули уже две трети водной глади, и теперь расстояние до оставленной машины было короче, чем то, что мы пробежали. Я поравнялась с лидирующей Люциной и, задыхаясь, прокричала: — Люцина, что на тебя нашло? Если ты и в самом деле обнаружила что-то интересное за прудом, так ведь с той стороны было ближе! Обязательно нужно бежать вокруг прудов? — Тихо! — тоже задыхаясь прошипела Люцина. — С той стороны и в самом деле ближе, но с той стороны кто-то прячется! Затаился в камышах! Думаю, они! А теперь уже немного осталось, надо осторожненько подкрасться. Густые заросли тростника подходили к самой воде. Обогнув пруды, мы теперь оказались к востоку от них, водная гладь простиралась к северо-западу, и все находившееся на её фоне отчётливо просматривалось в лучах заходящего солнца. Думаю, очень интересно было наблюдать за четырьмя бабами разного возраста, которые на манер индейцев старались незаметно прокрасться к воде сквозь заросли высокой травы и тростника. Люцина держала курс прямиком в озеро, и у меня зародились нехорошие подозрения, что она обнаружила в воде утопленника и во что бы то ни стало желает нам его продемонстрировать. Немного не доходя до воды, Люцина внезапно остановилась и повелительным жестом велела нам затаиться на краю зарослей. Затем указала на воду. Я увидела перед собой небольшую дамбу, отходящую от берега под прямым утлом, а на её конце — строение, очень напоминающее по внешнему виду и по размерам деревенский нужник. Палец Люцины указывал именно на это сооружение, естественно, мы и уставились на него во все глаза. Из небольшого окошечка нужника высовывалась длинная и тонкая палка, другой конец которой погрузился в воду. На наших глазах палка резко дёрнулась, на конце лески трепыхнулась крупная рыба, из окошечка высунулась рука и, подхватив рыбу, скрылась с ней внутри. — Ну? — с торжеством спросила Люцина. — Что скажешь? — Езус-Мария, неужели отец? — не веря глазам произнесла я. — А кто же ещё? Похищен преступниками и посажен под замок. Я знаю — это он, удалось подсмотреть в щель. Что делать — не знаю, потому как они сидят в кустах напротив. Час от часу не легче! Голова пошла кругом от обилия впечатлений. Что предпринять? Топография местности была для нас весьма неблагоприятна. Между нами и нужником, в котором был заточён отец, простирался кусок не заросшего тростником луга шириной в несколько метров, ни кустика на нем, ни деревца. По другую сторону пруда, наоборот, виднелись сплошные заросли, в них-то, по словам Люцины, и притаился враг. — А ты откуда знаешь, что они там? — спросила я её. — Видела, — шепнула в ответ Люцина. — Когда я отсюда собралась бежать за вами, заметила, что там что-то шевелится. Поглядела — похоже, человек. — Ты знала, что здесь бандиты, и ушла, оставив Янека одного? — возмутилась Тереса. — Не помогла ему? — А что я могла одна сделать? Сразу за вами бросилась… — А мы что сделаем? — простонала тётя Ядя. — Ведь они же сразу нас заметят! Как его спасти? Как пробраться к нему незаметно? Такой кусок голого луга! Тереса была явно в воинственном настроении: — Незаметно не получится — и не надо! В конце концов, что они нам сделают? Думаешь, стрелять начнут? — На сарае висит замок, — информировала Люцина. — Ключа у нас нет. С замком придётся повозиться. Они могут нам помешать. — Так что же делать? Из окошечка нужника опять высунулась удочка, поплавок опустился в воду. Враг по ту сторону пруда оставался невидимым и неслышимым. Ужасная перспектива до конца дней своих оставаться в засаде, вздрагивая от плеска каждой выловленной отцом рыбы и от каждого шума по ту сторону пруда, подтолкнула к творческой деятельности мой отупелый мозг. План операции созрел мгновенно. — Пусть одна из вас, скрываясь в зарослях, выйдет им в тыл и отвлечёт на себя их внимание! — шёпотом поделилась я своими соображениями с тётками. — Как привлечь их внимание? — спросила тётя Ядя. — С шумом продираться сквозь заросли, орать песню, швырять камни. Нет, Тересе не стоит, её сразу опять похитят, кто-нибудь другой. Лучше мы с Тересой за это время пробежим лысый участок и освободим отца. Тётя Ядя самоотверженно заявила — она вызывает огонь на себя, в конце концов, речь идёт о спасении её родного брата. Сделает она следующее: незаметно доберётся вон до той берёзы и оттуда даст знак, что начинает операцию по отвлечению внимания неприятеля. Какой знак? Махнёт чем-нибудь, а мы обязаны ответить — видим и понимаем. И приготовиться форсировать лысый отрезок луга. Думаю, план был хорош. Правда, лично мне не доводилось принимать участия в военных операциях, в партизанах тоже не довелось побывать, но я много читала и знаю, что подобные операции всегда строятся на факторе отвлечения внимания неприятеля. Сколько раз читала — поднимают в тылу стрельбу и прорываются с фронта. У нас не было ни оружия, ни боеприпасов, поднять стрельбу было нечем. Я подумала — может, поручить тёте Яде для пущего отвлечения внимания врага поджечь что-нибудь у него в тылу, но отказалась от этой мысли. Люцина подожгла бы не раздумывая, а вот тётю Ядю вряд ли удастся подбить на что-нибудь такое. У нужника затрепетала на удочке очередная рыба. В ожидании сигнала от тёти Яди я наблюдала за рыбацкими успехами отца, как вдруг мне показалось, что его тюрьма покачнулась. Вроде бы наклонилась немного вперёд, слегка покачалась и замерла. В глазах рябит, что ли? Не мигая смотрела я на подозрительную будку, а она опять вдруг качнулась. Тереса нервно шепнула: — Тебе не кажется, что этот нужник двигается? — Шатается, — с беспокойством подтвердила Люцина. — Что в нем там твой отец выделывает? Отплясывает, что ли? В этот момент будка качнулась сильнее, и я не помня себя вскочила на ноги. — Господи, он того и гляди опрокинется в воду! Глядите, с той стороны бревна совсем подгнили, рухнут как пить дать! Плевать мне на вашу Эдиту, надо спасать отца, пока не свалился в воду! — Движется! — вскрикнула Люцина. — Я и говорю — будка движется! Скорей на помощь отцу, может, удержим её как-нибудь. — Да не будка! Вон, враг движется! В том самом месте, как я и говорила! События вдруг стали развиваться в хорошем темпе. Будка не только сильно раскачивалась, но и стала трещать. Неприятель в зарослях тоже принялся проявлять активность — трещал и раскачивал верхушки камыша. И даже уже частично просматривался. — Видишь его? — лихорадочно шептала мне Люцина. — Вот теперь хорошо видно! Вот же он, в чёрном костюме и белой рубашке! — Падает! — не своим голосом заорала Тереса. И в самом деле, будка с отцом опасно накренилась и стала скользить к воде. Наплевав на конспирацию, не спрашивая Люцину, с чего вдруг неприятель разоделся, как на званый вечер, если предполагал сидеть в засаде в камышах, я кинулась спасать отца. Тереса и Люцина устремились за мной. И тут из зарослей выскочил какой-то человек и, опередив нас, кинулся к падающей будке. Я не успела испугаться, так как узнала Марека. На расспросы времени не было — деревянная будка замерла над самой водой в позе Пизанской башни. — Не напирайте! — крикнул Марек, торопливо срывая запор с двери с помощью какой-то железной штуки. — Да не напирайте же так, ведь каждую секунду может свалиться! Дверь нужника наконец распахнулась, и нашим глазам предстало ужасное зрелище: будка, не имевшая пола, а просто поставленная на деревянные доски дамбы, наполовину нависла над водой, а вместе с ней нависла и скамейка, на которой стоял отец, спиной к нам. Нет, не стоял, полулежал, выставив наружу голову и руки и самозабвенно вытаскивая очередную рыбу. За ним, на прочных досках дамбы, стоял рюкзак,полный крупных карпов. Не знаю, как долго стояли бы мы неподвижно, ошарашенные увиденным, если бы Тереса не поскользнулась на карпе. Падая, она сбила с ног Люцину, и они обе с размаху сели на доски. Сотрясения оказалось достаточно — хлипкое равновесие нарушилось и будка с отцом рухнула в воду. Спасать утопающего оказалось очень непросто, хоть пруд не был глубоким. Стоя по пояс в вязкой жиже, Марек изо всех сил пытался приподнять будку, откуда доносилось бульканье застрявшего в окошечке отца. Сидя на карпах, вывалившихся из рюкзака, Люцина изо всех сил цеплялась за доски помоста, чтобы тоже не съехать в воду. Тереса вскочила, чтобы броситься на помощь отцу, но застряла ногой в дыре помоста и не могла сдвинуться с места. Зато с высоты дамбы заметила знаки, подаваемые тётей Ядей. — Ядя машет! — крикнула она. — Смотрите! Они выходят! Сейчас бросятся сюда! Дикий ужас, прозвучавший в её голосе, придал нам с Мареком сил, мы поднатужились и вытащили отца из окошка будки. Отец чихал и плевался, изо рта и носа у него текла чёрная жидкость. Но удочки из судорожно сжатой руки не выпустил! В неудобной сидячей позиции Люцина пыталась переловить карпов, которые десятками соскальзывали в воду. Тереса помогла ей встать и крепко держала, чтобы она сама не соскользнула туда же. Тересе эта опасность не грозила — держала нога, намертво застрявшая в дыре доски. Люцина с криком вырвалась у неё из рук и попыталась ухватить уцелевших карпов, запихивая их обратно в рюкзак. Тётя Ядя под берёзой отчаянно размахивала чем-то белым, размерами напоминающим простыню. К нам стремительно приближался враг, судя по быстроте, с какой над ним раздвигались и смыкались камыши. Вот кусты расступились, и нашим глазам предстал неприятель. Увидели его лишь мы с Тересой. — Люцина, — странным голосом обратилась к сестре Тереса, — глянь, так Янека стерёг этот тип в чёрном костюме? Люцина на минуту оторвалась от рюкзака с рыбой и глянула. Марек тоже на минуту оторвался от отца, из которого вытряхивал остатки ила и грязи, и тоже глянул. Враг в облике большой черно-белой коровы не торопясь, с достоинством прошествовал по краю луга в направлении тёти Яди. — Там кто-то машет вам, — произнёс вдруг отец, и это несомненно свидетельствовало о том, что он уже вне опасности, — почему вы не отвечаете? Думаю, не наши ответные махания и крики заставили тётю Ядю выбрать прямой путь, а именно направлявшаяся к ней корова. Тётя Ядя поспешно покинула свой пост, не стала соблюдать маскировку, а примчалась к нам по лугу, держась от коровы на почтительном расстоянии. В руке у неё оказалась нижняя юбка. Люцина отражала нападки Тересы, твёрдо придерживаясь своей концепции: — Ну что привязалась? Отстань. Ты и впрямь, как вцепишься… Сначала был там человек в чёрном костюме, а потом пришла корова! — Слепая команда! — оскорбляла её Тереса. — Коровы от человека отличить не может! В чёрном костюме и белой рубашке! А из-за тебя Янек чуть не утонул! Столько шума из ничего! Сидели бы в укрытии до сих пор! Янек чуть не утонул! — А чего он так дёргался в своей будке? — Дамы разрешат мне снять брюки? — вежливо спросил Марек. — Не мешало бы их немного сполоснуть здесь, на мостках. Я теребила отца: — Папуля, почему ты не сбежал из этого нужника? Поднажать — он бы и разлетелся. — А зачем мне сбегать? — удивлялся отец. — О, ровно двадцать один карп! Ведь у меня ещё никогда рыба так не клевала! — Я думаю, будет клевать, если удить в пруду, где рыбу специально разводят! — ехидно заметила Люцина. — Давайте-ка отсюда сматываться скорее, пока сторож нас не прихватил! — Янек, как же ты позволил себя похитить? — допрашивала отца Тереса. — И не дал нам знать! Мы голову ломали — где тебя искать. Отец удивился ещё больше: — То есть как это похитить? Никто меня не похищал. Сюда меня привезла одна пани, очень симпатичная, сказала — знает место, где превосходно клюёт, и в самом деле клевало замечательно. Не очень удобно было ловить через такое маленькое окошечко, но она просила удить из будки, чтобы другие не заметили, а то сразу сбегутся рыболовы со всей округи. Хорошо, что у меня был с собой рюкзак. — Так ты даже не заметил, из какого пруда ловишь?! Ведь здесь же специально разводят карпа! Только теперь отец глянул на простирающуюся перед ним водную гладь. Вечерело, но ещё было достаточно светло, чтобы понять, что это за водоём. — Поразительно! — недоуменно произнёс он. — И в самом деле, вроде пруды для разведения карпа, но ведь тогда та женщина не стала бы меня сюда привозить! А из окошечка я видел лишь немного воды и все. Нет, невозможно, чтобы это была рыбоферма. — Откуда вообще взялась та женщина? — Встретилась мне ночью, когда я пешком возвращался с рыбалки, потому что опоздал на поезд. А она ехала на машине. Тётя Ядя упрекнула брата: — И ты не подумал о том, как мы будем волноваться? Неужели нельзя было попросить её сначала подвезти тебя домой? — Нельзя, она ведь ехала в другую сторону. А о семье я не беспокоился, потому что женщина обещала сама вам сообщить, и вы приедете потом за мной. Она знакомая Лильки. И наверняка сообщила, раз вы сюда приехали! Последней фразой отец нас добил. Тереса со стоном схватилась за голову, тётя Ядя заламывала руки. — Чем же ты питался все это время? — поинтересовалась практичная Люцина. — У меня были с собой бутерброды и полный термос кофе. А та женщина ещё отдала мне и свой завтрак. Я поел, поспал и с рассветом принялся удить. И в самом деле, рыба клевала как зверь! — А ну-ка посветите мне! — попросила Люцина. — Раз уж все равно крадём рыбу, хочу подобрать всех выловленных карпов. Может, куда ещё тут завалились за доски? Вернулся Марек с мокрыми выстиранными брюками в руках. Я взяла его фонарик и отправилась с Люциной к концу помоста. Отец аккуратно складывал свою драгоценную удочку, Тереса и тётя Ядя причитали над ним. Я посветила на доски, на которых ещё недавно стояла будка. Карпов там не оказалось, но стояла отцовская сетка с термосом, жестянка с крючками, отцовский тёплый свитер, и валялась бумага, в которую были завёрнуты бутерброды. Свитер и жестянку Люцина затолкала в сетку с термосом, а смятую бумагу подобрала, чтобы потом выбросить. Под бумагой, на досках помоста, оказалась какая-то почтовая открытка. Люцина подняла её. — А это ещё что? Это же надо, где твой отец вздумал хранить корреспонденцию? Сплошь в жирных пятнах и рыбьей чешуе, боюсь, отсылать её уже не имеет смысла. Ладно, пусть сам решает. И она затолкала грязную открытку в сетку, рядом со свитером. — Погоди, свитер давай вынем, пусть отец наденет, похолодало, как бы после купанья не простудился, — сказала я. Пока мы шли к машине, Тереса не переставала насмехаться над нами: — А они ещё собирались в милицию сообщать! Хороши! Не дай бог и в самом деле нас кто увидит! Вы только посмотрите на себя! Марек без штанов, Ядя без нижней юбки, мой шурин — вылитый утопленник, а вдобавок ко всему несём краденую рыбу! А вон на пенёчке сидит моя старшая сестра с дубинкой в руках, готовая огреть ею каждого, кто подвернётся под руку! В хорошенькой компании я оказалась… Открытку на следующее утро обнаружила мамуля, когда вытаскивала термос, чтобы его вымыть. В Лилькиной кухне кипела работа: отец с Мареком чистили рыбу, Люцина потрошила её и мыла, неимоверно счастливая при виде такого количества её излюбленной пищи. Вчера вечером заниматься рыбой не стали, и без того добрались до дому чуть живые от усталости. Марек ехал за нами на мотоцикле. На мой вопрос, откуда у него мотоцикл, он спокойно сказал, что стащил его у Доробека-младшего, но обязуется вернуть, так что считает — просто одолжил. Мотоцикл очень пригодился, Марек довёз на нем и Тересу. Отца мы посадили в машину: мокрый был и на мотоцикле мог простудиться. Допытывалась я у Марека и относительно того, как он вообще оказался на берегу озера. Оказывается, после нашего отъезда он появился у Лильки, услышал от неё страшную историю об очередном похищении и вымогательском письме похитителей, ознакомился с нашим планом ввести в заблуждение неприятеля, и его чуть кондрашка не хватил. Многое повидал он в жизни, имел дело с самыми изощрёнными преступниками и их жертвами, но с такой идиотской историей сталкивался впервые! Найти нас оказалось не столь уж трудно… — Я знал, что у тебя, как всегда, мама будет штурманом, а об остальном догадаться не составило никакого труда, достаточно было ознакомиться с картой. Я бы удивился, если бы ты свернула в другом месте… На мотоцикл младшего из Доробеков Марек наткнулся случайно. Мотоцикл очень облегчил ему жизнь. Позаимствовать мотоцикл можно было спокойно, никакого риска, ведь известно, что жаловаться в милицию Доробеки не станут. А совесть его, Марека, чиста, коль скоро он собирался вернуть транспортное средство. Больше ничего мне Марек вчера не рассказал. Рано утром съездил возвратить мотоцикл, а вернувшись, сразу принялся за чистку карпов. В Лилькиной кухне все было усыпано их серебристой чешуёй. — А это что ещё? — спросила мамуля, брезгливо, двумя пальцами извлекая из сетки грязную открытку. — Ты что, сразу принялся писать благодарственное письмо своей незнакомой благодетельнице? Отец, разумеется, вопроса не расслышал, так как громко шумела вода — Люцина с энтузиазмом мыла рыбу. Марек обернулся. — Что это у вас? — заинтересовался он. Люцина тоже обернулась и немного прикрутила кран. — У Янека завалялось в рыбе, — сказала она. Я поправила тётку: — Не в рыбе, а скорей уж в бутербродах. Нашли в том самом нужнике на помосте, куда заточили отца. Марек ещё больше заинтересовался находкой. Вытерев руки, он внимательно оглядел замурзанную находку. — Написано по-английски, — информировал он нас. — И очень плохим почерком. Кто сумеет перевести? На кухню вызвали Тересу. За ней, разумеется, увязалась тётя Ядя. И Лилька тоже прибежала, с радостью бросив какие-то домашние дела. В её кухоньке сразу стало тесно. Написанное на открытке одновременно попытались расшифровать Тереса, Люцина и я, сталкиваясь головами. — «Мой дорогой Томми, — одновременно произнесли мы с Люциной. — Все идёт не так, как предполагалось. Возникли непредвиденные затруднения. Я посетила…» Ну чего придираешься, ладно, пусть «побывала», какая разница? «У меня…» Тереса, никак не разберу, что у неё, Тереса! Тереса молчала, уставившись на адрес. Молчала долго, поэтому закончила я: — «Твоя Эдита». Подпись, и все. Что-то у неё такое есть, но я не разобрала. Вроде что-то о людях. Тереса! Тереса наконец прервала молчание. Оторвавшись от открытки, она выпрямилась и, с ужасом взглянув на нас, произнесла медленно и торжественно: — А ведь я знаю, кто такой Том Уолтерс из Торонто! Мы окружили её. Один отец продолжал спокойно скрести карпа. — Ну! — торопила младшую сестру мамуля. — И кто же он? — Ювелир! — вне себя крикнула Тереса. — То есть никакой он не ювелир, а торговец ювелирными изделиями. То есть никакой он не торговец, а коллекционер. То есть не совсем коллекционер… — Так кто же он, в конце концов? — рассердилась Люцина. — Мясник? — При чем тут мясник? Он коллекционер. — И что же он коллекционирует? Драгоценности? — Да нет, садовые растения. Хобби у него такое. — Успокойся и скажи наконец внятно, кто же он такой — чем торгует, что коллекционирует, что у него за хобби. Не торопись, no-порядку все изложи, может, мы и поймём. Начни с начала, — предложила я. Тереса, похоже, меня не слышала. Глядя сквозь меня, она бормотала: — И эта язва — его жена? Фамилию она могла взять какую угодно, неужели же и в самом деле он на ней женился? Значит, это она! Двоемужница проклятая! Как она могла? А теперь собирается обвести вокруг пальца несчастных Джорджа и Вивьен?.. И она с такой яростью грохнула кулаком по столу, что с него чуть не свалился термос, который Лилька подхватила буквально в последнее мгновенье. Отец наконец прореагировал — грохот привлёк его внимание к нам, опоясавшим Тересу тесным кольцом. — Что, больше не надо чистить? — спросил он. — Откуда у тебя эта открытка? — заорала Тереса, развернувшись лицом к отцу. — Всем молчать! Не перебивать! Откуда открытка, отвечай! Услышать-то отец услышал, но, не видя открытки, не понял, о чем его спрашивают. С недочищенным карпом в руке он приблизился к столу, тщательно вытер карпа о юбку Люцины и с интересом оглядел открытку, в которую Тереса энергично тыкала перстом. — А что это такое? — спросил отец. — Это я тебя спрашиваю — что это такое?!! — Откуда мне знать? — удивился отец. — Открытка какая-то… Пришлось подключиться мне. — Оставь его! — сказала я Тересе. — Ты не умеешь разговаривать с отцом, у меня есть опыт. Папа!!! Эта открытка оказалась под бумагой, в которую были завёрнуты бутерброды. Откуда она могла там взяться? — А, вспомнил! — сказал отец. — Это открытка той женщины, которая меня привезла к прудам. Она отдала мне свой завтрак в бумажке вместе с салфетками. И это оказалось среди салфеток. А обнаружил я открытку, когда та женщина уже уехала, так что вернуть не мог. Вместе все было — бутерброды в бумаге, салфетки, ну и это. Салфетки бумажные, — счёл отец необходимым добавить, видя, что мы молчим и смотрим на него. Набрав воздух в лёгкие, я проорала следующий вопрос: — Откуда она вытащила свои бутерброды? — А они лежали на полочке, в машине, внизу, ну ты тоже, когда сидишь за рулём, все туда кладёшь. — Точно, — подтвердила я нормальным голосом. — Кладу все, что попадает под руку. Наверное, открытку она собиралась бросить в ящик и в темноте не заметила, что отдала её отцу вместе с бутербродами. Видимо, это и в самом деле была панна Эдита. Теперь остаётся только выяснить, кто такой этот мясник, пардон, торговец, пардон, коллекционер… — Ядя говорит — он жив, а она не развелась, — продолжала Тереса свой монолог, не очень понятный нам. — А коллекционер — как раз тот миллионер, которого я не знаю. — Что-нибудь одно — знаешь или не знаешь? Решайся, наконец — потеряла терпение Люцина. — Лично не знаю, — пояснила Тереса, — но его адрес мне прекрасно известен, мы давно переписываемся. Я ведь тоже увлекаюсь цветами, а он известный в Канаде садовод-любитель, его все знают. Раз он мне прислал семена, которые я давно разыскивала, а я как-то послала ему семена тех цветочков, что вы мне прислали из Польши, забыла, как они называются. И ещё я ему посылала семена той самой вашей фиолетовой розы. Вы ещё говорили — не вырастет, а у него выросла… — Роза? — не поверила Люцина. — Из семян? — Роза! Из семян! Я тут ни при чем! У меня не получилось, а у него выросла. У этого миллионера остались дочь и сын от первого брака. Сам он тяжко болен, скоро умрёт, а эта шшш… змея подколодная наверняка собирается перевести на себя все капиталы. А я их знаю, такие симпатичные… — Так значит, муж Эдиты известный садовод-любитель? — уточнила я. — Какой там садовод! Он известный торговец драгоценными камнями и ювелирными изделиями, но с тех пор, как разбогател, больше времени уделяет своему хобби. А состояние составил на торговле. — Не тот ли это ювелир, который подделал твоё кольцо? — поинтересовалась тётя Ядя. — Что ты! Тот мелкая сошка, а этот миллионер! Известный на всю Канаду! Свои дела он ведёт честно, его фирма славится на весь мир. — А теперь помолчите, — потребовала я. — Дайте подумать. Кажется, кое-что проясняется. Вот только не могу понять, зачем она приехала в Польшу. Может, все-таки этот её Доробек умер и ей потребовалось получить свидетельство о смерти? — Доробек жив! — заявила тётя Ядя с совершенно ей несвойственным темпераментом. — И даже, если бы умер, сомневаюсь, что Эдита захотела бы получить свидетельство о его смерти. И вообще сомневаюсь, что ей вздумалось приезжать к нему. — Почему сомневаешься? — Потому что у них во время войны были… крупные неприятности! Я точно не знаю какие, но помню — были. И у него, и у неё. У него, кажется, больше. Я взглянула на Марека. Изучив внимательно открытку, он вернулся к прерванному занятию. Я не сомневалась — для него все стало ясным. Если уж в моей голове кое-что прояснилось… — Скажи что-нибудь! — потребовала я. — Что сидишь, будто тебя тут, и вовсе нет! — Вот именно! — подхватила Тереса. — Что это все значит? — Мне бы хотелось узнать, кто сейчас живёт в Тоньче, — сказал Марек, по своему обыкновению избегая отвечать на прямой вопрос. — Кто-нибудь из ваших родственников? — Марыська! — ответила мамуля. — Весь июль там живёт, у неё отпуск. Но живут они не в доме наших предков, а в фургоне, который поставили во дворе. В доме, кажется, сейчас никто не живёт. — А кому он сейчас принадлежит? — Наследникам дяди Витольда. Их восемь штук, и они никак не могут разделить наследство. Поэтому Марыська и живёт в фургоне. Похоже, Марек понимал, о чем мамуля говорила, а вот Лилька не поняла и потребовала разъяснений, какой такой фургон и почему Марыська не может жить нормально в доме. Мамуля охотно объяснила: — Марыська с Хенриком купили вагончик, в котором обычно живут строительные рабочие. Знаете, такой барак на колёсах? Оборудовали его и теперь всегда проводят в нем отпуска. В доме жить нельзя, говорят, вот-вот обрушится, того и гляди крыша завалится. Вагончик поставили поблизости, в поле под деревьями. У Хенрика золотые руки, он бы давно отремонтировал дом, но вот наследники дяди Витольда… Их восемь человек, давно по свету разъехались, связи не поддерживают, перессоренные все страшно и знай только следят друг за дружкой, как бы кто-то не отхватил себе что из наследства. Марыська — добрейшая душа, сколько раз пыталась с ними договориться — все без толку. Вот и приходится жить в фургоне, а дом ветшает. Она сама мне все это рассказала. — Марыська? — Марыська. Хенрик тоже рассказывал, но он выражается осторожнее, ведь это не его родные, а её. То есть наши. — А с каких пор усадьба перешла наследникам дяди Витольда? — спросил Марек. — А сразу же после смерти нашей бабушки, — вздохнула мамуля. — Ещё до войны. — Ну что ты глупости говоришь! — рассердилась Люцина. — Не после смерти бабушки, а после смерти дядюшки Витольда. Бабушка умерла в тридцать восьмом году и оставила все дяде Витольду. А уже после него все перешло к этим наследникам. Какие-то смутные детские воспоминания пронеслись в голове, и мне тоже захотелось кое-что уточнить. — А когда умер дядя Витольд? В войну он был ещё жив, помню, раз даже приезжал к нам. Хотя, может, приезжал и не раз, но я запомнила только один его приезд. Он меня ещё катал тогда на велосипеде, и мы раздавили курицу. С тех пор во мне навсегда осталась боязнь раздавить курицу, когда веду машину. — Странно, — удивилась Лилька. — Для машины куры ведь не так опасны, как для велосипедов. — Да если бы я даже на танке ездила, все равно объезжала бы их… Мамуля сказала: — Дядя Витольд умер в сорок четвёртом году. Всеми наследственными формальностями наверняка занимались уже после войны. Дядя Витольд давно болел и за домом не следил, так что разрушаться он начал ещё при его жизни. — А зная наследников дядюшки, можно было заранее предсказать, что при них и вовсе разрушится, — заметила Люцина. — Они перегрызлись друг с другом ещё при живом отце. Не знаю, зачем нам все это вспоминать. Я опять взглянула на Марека. Он скрёб очередного карпа так самозабвенно, словно участвовал в конкурсе «Кто больше начистит рыбы», главный приз которого — миллион долларов золотом, а всех, кто займёт места ниже третьего, сошлют на галеры. Созревшая у меня в голове неясная концепция обрела более чёткие очертания, хотя до конца и не прояснилась. — Наверняка со всем этим как-то связана панна Эдита. Не случайно же на той карте была Тоньча… Она могла знать наследников дяди Витольда? Могла знать, что он умер, а наследство переходит к ним? — Не знаю, после войны я уже с ней не водилась. Думаю, могла, потому что прекрасно была в курсе всех дел нашего семейства, — недовольно ответила Тереса. И, обращаясь к сёстрам, добавила: — Правда ведь, она всех нас знала с детства? Помню, даже и в Тоньчу приезжала. Как-то раз поехала с нами туда на каникулы. — А могла она знать, что дядя тяжело болен и усадьба перейдёт к его детям? — упорно добивалась я ответа. — Могла, конечно, — ответила Тереса. — Не могла, — ответила мамуля, — Как она могла знать, если в Тоньче была ещё при жизни нашей бабушки! Тогда ещё не было известно, кто из нас унаследует родительский дом. — Нет, вы только послушайте! — возмутилась Люцина. — Давно всем было известно — дом и хозяйство достанутся дяде Витольду, бабуля не скрывала этого, наоборот, остальным детям заранее выплачивала их долю, чтобы все хозяйство оставить старшему, дяде Витольду, чтобы земля перешла одному из её детей. Говорили, дедушка на смертном одре так ей наказал… — Но тогда дядя Витольд ещё был здоров. Тереса и тётя Ядя молчали, только переглядывались. Как-то подозрительно переглядывались. Ох, они явно что-то ещё скрывали. — Тереса, а ну-ка признавайся! — потребовала я. — Наверняка эта самая Эдита бывала в Тоньче и позже. Наверняка знала, что дядя болен, наверняка знала и кому достанется наследство, наверняка знала, что дядя умер и наследство перешло его потомкам. Иначе у меня не сходится… — А так все сойдётся? — ехидно поинтересовалась Люцина. — Все-все? — Почти все. Во всяком случае, достаточно много. Тереса, признавайся! Тереса уставилась невидящим взглядом в окно, потом перевела его на нас. — Что ж, — сказала она. — Наверное, ничего другого не остаётся, придётся рассказать вам. Какое-то время Эдита именно в Тоньче прятала своего ребёнка, того самого младенца Войдарского, вернее, Доробека. Один раз и я с ней ездила туда. — Это что же получается? — возмущённо вскричала мамуля. — А я ничего не знала? — Так ведь ребёнка специально там прятали, чтобы никто не знал, — ответила младшая сестра. — Как же можно было тебе об этом говорить? — Нет, чтобы я, старшая, ничего не знала! Ведь даже о своей поездке туда ты мне не сообщила… Люцина, не обращая внимания на перепалку сестёр, обратилась ко мне: — А ну-ка выкладывай, что тебе пришло в голову! Что у тебя сойдётся, если Эдите было известно все о наследниках? — Если бы, скажем, тебе надо было что-то спрятать, где, как не в Тоньче, ты бы это сделала? — ответила я и в свою очередь накинулась на Марека: — Что ты нашёл под грушей? Ведь она наверняка там что-то спрятала, за этим специально вернулась в Польшу! Голову даю на отсечение, ты уже там побывал и проверил. Что там нашёл? До тёти Яди наконец дошло. — И в самом деле! — вскричала она. — Ведь на карте стоял крестик. — И в самом деле! — дошло и до Люцины. Мамуля и Тереса прекратили несколько запоздалую ссору из-за внебрачного младенца Доробека и тоже обратили свои взоры на Марека. Тётя Ядя выбралась из своего утла, чтобы тоже уставиться на него. Марек внимательно разглядывал последнего карпа. И молчал. — В том-то и дело, что ничего не нашёл! — наконец ответил он, изрядно потрепав нам нервы. — Груша там действительно росла, этот факт удалось установить, но её давно нет. Насколько я мог проверить, в этом месте ничего не спрятано. Проверять было затруднительно, в фургоне живут люди, и на участке все время кто-то околачивается. Возможно, наши враги ждут, пока обитатели уедут. Мы подождали, не скажет ли он ещё чего-нибудь, потом мамуля разочарованно произнесла: — И это все? А что же тогда сходится? Груши нет, под грушей тоже ничего не обнаружено, в фургоне живёт Марыська со своим Хенриком. Тоже мне открытие! — Неужели Марыська с Хенриком мешали тебе в поисках? — не поверила Мареку Люцина. — Они просто-напросто вышвырнули меня оттуда, — спокойно ответил Марек. — Вежливо, но решительно потребовали, чтобы я покинул их территорию, так что на поиски у меня была всего одна ночь. Ссылались на наследников, так я понял теперь. Тогда не понял, они как-то туманно упоминали каких-то сутяг, которые и Марыську могут погнать с принадлежащей им усадьбы, если на ней будут сшиваться посторонние, вроде меня. Теперь я понял, в чем дело. Итак, появилась новая информация к размышлению, требовалось её обдумать как следует. Мы напряжённо думали, потом я обратилась к Тересе: — Ну и что скажешь? Как по-твоему, что теперь будем делать? Тереса хмуро взглянула на меня, потом па Марека, потом на тётю Ядю и наконец ответила: — Не знаю! Если бы не Джордж и Вивьен, я бы, скорее всего, вообще не вмешивалась в это дело. Пусть её накажет Господь Бог, а я отступлюсь. Но вот Джордж и Вивьен… Мамуля не выдержала: — Скажите же наконец, что это все значит? Нервируете меня, а толком никто не разъяснит. Я требую объяснений! Поскольку никто не торопился разъяснять, пришлось это сделать мне. — Панна Эдита выкинула номер… Нет, не только тогда, во время войны, я имею в виду не внебрачного отпрыска. Из всего, что мы тут узнали, можно сделать вывод: после войны она махнула в Канаду и там вышла замуж за миллионера Тома Уолтерса, оставив на родине законного мужа Доробека и адаптированного им её ребёнка от этого… — Войдарского, — подсказала тётя Ядя. — …оставив на родине законного супруга и подкинутого ему незаконного младенца Войдарского. А теперь её цель — унаследовать миллионы Тома Уолтерса, захапать их целиком, ничего не оставив детям упомянутого миллионера от первого брака. Законным детям, надеюсь? — Законным! — мрачно подтвердила Тереса. — Запутаться можно во всех этих браках и детях! — вздохнула Лилька, а я продолжала: — И теперь она панически боится, что Тереса наябедничает миллионеру о её небезупречном прошлом, а это может повлиять на завещание старика. Как-никак, она бигамистка. Интересно, почему не могла развестись с Доробеком? Забывшись, Тереса выпалила: — Потому что торопилась! — Ну, рассказывай же! — насели мы на неё, и Тересе пришлось выложить то, что она собиралась от нас утаить: — Не ручаюсь за точность, ведь обо всем я узнала на собраниях нашего кружка садоводов-любителей. Когда собираемся, о чем только не болтаем, так что, может, это и сплетни. Там в основном бабы, сами понимаете, а он один такой. И знаток, и самый богатый, о ком же и посплетничать, как не о нем? Ну и бабы говорили: он в какую-то катастрофу попал, чудом остался жив, дети ещё маленькие, их мать умерла давно, вот он и женился скоропалительно на первой подвернувшейся кандидатке, которая поклялась заботиться о детях, как о своих собственных. Все думали — он вот-вот помрёт, очень пострадал в катастрофе, а он выжил. И уже тогда был очень богатый. Думал, помрёт, и перед смертью сочетался с ней законным браком, она убедила его, что законной вдове легче достойно воспитать детей. А он не помер, но теперь старый и больной, того и гляди помрёт, а бабы говорят, она настраивает его против собственных детей. Наверное, правду говорят, хотя я тогда и не знала, что жена Тома Уолтерса — Эдита. Лилька прокомментировала: — Если после катастрофы и в самом деле торопилась поскорее окрутить миллионера, где уж тут оформлять развод! — А дальше что? — гнула своё мамуля. — При чем тут наследники дяди Витольда? Что общего у канадского миллионера с крестиком на нашей Тоньче? Тереса опять заткнулась, и но всему было видно — теперь прочно! Марек ни за что словечка не проронит, пришлось мне опять взять слово: — Лично я думаю, в Тоньче она что-то спрятала во время войны или сразу после неё и теперь явилась забрать спрятанное. Видимо, ознакомившись с нашей Тоньчей, она поняла, что лучшего места не найти. Знала — дядя умер, знала, что представляют собой его наследники, и могла быть спокойна, что усадьба будет стоять в таком состоянии, как есть, никто там шуровать не будет, все останется в неприкосновенности. Понятно, к такому выводу я пришла сама, никто мне об этом не рассказывал, могу и ошибиться, но вроде бы все сводится к этому. Одного не понимаю — зачем ей понадобилось рисовать карту? Она же прекрасно знала, где находится Тоньча. Боялась, что забудет? С возрастом развивается склероз… Несколько карпов Люцина собиралась пожарить сегодня, а оставшуюся рыбу принялась заталкивать в холодильник. — А этот поместится? — спрашивала она Лильку, подавая ей последнего. — Съесть его сегодня мы никак не сможем. Насчёт наследников Эдита правильно думала, какая бы она там ни была, а в глупости её заподозрить никак нельзя. Хотя тут особого ума не требовалось. Тереса, что она там припрятала? — Откуда мне знать? — пожала плечами Тереса. — Я же говорила — в те годы я уже не хотела с ней знаться. Оставив рыбу в покое, Люцина обернулась и, внимательно посмотрев на сестру, спросила самым невинным голосом: — А почему ты не желала с ней знаться? Тереса открыла было рот, но закрыла, не произнеся ни слова. Мы выжидающе смотрели на неё. — Не хотела и все тут! — буркнула наконец Тереса. — Нет, довольно! — вдруг вырвалось у тёти Яди. — Тереса, скажи им все! Нечего жалеть эту… эту… — …потаскуху! — подсказала Люцина. — …потаскуху! — с разгону выпалила культурная тётя Ядя. — Ой, что я говорю! Эту мерзавку без стыда и совести. Скажи им наконец, чем занималась эта Эдита! Не веря ушам своим, слушала ошеломлённая Тереса взрыв столь эмоционального негодования всегда такой спокойной и деликатной подруги. Люцина у холодильника тихо злорадствовала. Поскольку Тереса все ещё не решалась произнести последнего слова, я решила её спровоцировать. — Не хочет — пусть не говорит. Я скажу! Эдита была шпионкой! — Кем?! — изумилась мамуля. — Шпионкой! Обыкновенной немецкой шпионкой! — Какой шпионкой! — не выдержала Тереса. — Шлюхой она была! Обыкновенной немецкой шлюхой! — Не могла бы ты выражаться покультурнее? — одёрнула её старшая сестра. Тересу теперь было не унять: — Не желаю покультурнее! Не заслуживает она культурного отношения! И вообще не желаю с этой паршивой Эдитой иметь ничего общего! Она спала с немцами! За деньги! Все гестапо обслуживала! Но не шпионила! Отвяжитесь вы все от меня! Была той самой… как я некультурно выразилась! — Врёшь! — не поверила Люцина. В ярости схватила Тереса доску, на которой лежали разрезанные на куски и обвалянные в муке два крупных карпа, и запустила её в сестру. Карпы в муке попали в отца, доску в последний момент успел перехватить Марек. Тереса оглянулась в поисках другого метательного снаряда. — Ну что ты её злишь! — упрекнула Люцину тётя Ядя. — Ведь прекрасно знаешь, почему она так нервничает. Тогда, в тридцать девятом году, Тадеуш немного увлёкся Эдитой, а та его напропалую охмуряла. Тогда говорили — обольщала. Выходит, он тоже мог быть замешан в шпионаже, а шпионажем Эдита и в самом деле не занималась. Занималась другим… — Нет! — Громкий крик Лильки заставил её замолчать. А Лилька наступала на Тересу: — Брось нож! Если уж обязательно хочешь зарезать сестру — только не в моем доме! Выйдите хоть на лестницу! — Надо же, какая дрянь! — удивлялась мамуля. — А я ещё удивлялась, с чего это вдруг Тереса на неё так взъелась! А она, оказывается, ещё и с Тадеушем… Тереса глотнула воды, успокоилась немного и положила нож на место, ограничившись тем, что погрозила Люцине кулаком. — Заставила-таки меня все рассказать! В самое больное место забралась! У Тадеуша из-за этой Эдиты после войны были крупные неприятности, она его оговорила, так беднягу затаскали по инстанциям. А после войны, сами знаете, как было. Попробуй, докажи, что ты не виновен. А эта… эта… с самого начала с немцами снюхалась, я ни о чем не знала, ещё помогала подруге спрятать ребёнка. Обвела меня вокруг пальца как последнюю дуру, лучшая подруга называется! Ну и когда я все про неё узнала — не хотела больше вообще о ней слышать. — И почему сразу нам ничего не сказала! — упрекнула я Тересу. — Эдиту покрываешь, Доробека не могла припомнить, а в результате… погляди на отца! Отец пытался смахнуть с лица и одежды следы карпа в муке. Тереса сорвала с него пиджак и направилась в ванную. Задержавшись в дверях, она с достоинством произнесла: — О Доробеке я ничего не знала. В те времена, когда мы ещё дружили, никакого Доробека в её жизни не было. Я знала только о Войдарском. О Доробеке знала Ядя. Глядя вслед пиджаку и Тересе, отец робко предложил: — Может, рыбой займётся кто-нибудь другой? Тереске, видимо, не приходилось её жарить, не очень умело она с ней обращается… И переключившись на Марека и Лильку, заметавших пол в кухне, стал высказывать им свои соображения о том, что, сколько он Тересу помнит, она вообще не отличалась кулинарными способностями. За рыбу принялась Люцина, самая большая её любительница. Поставив на газ сковородку, она только отмахивалась от упрёков тёти Яди: — А если бы я не поддразнивала Тересу, та бы до сих пор не разродилась! Сама же видела, никакими силами невозможно было из неё вытянуть сведения о бывшей подружке! Скажи пожалуйста, какие секреты! Тоже мне, благородство развели, а мы тут ломай голову, за что теперь на Тереску охотятся! Интересно все-таки, что эта гадюка спрятала в нашей Тоньче? Даже если она и не была шпионкой, ведь ясно — хочет оттуда что-то забрать. — Так чего же мы ждём? — удивилась мамуля. — Кто нам мешает немедленно отправиться самим в Тоньчу? Может, там, на месте, во всем и разберёмся… Отложить хотя бы на два дня наш фамильный наезд на Тоньчу стоило мне нечеловеческих сил. Помогли Збышек и рыба. Удалось как-то убедить жаждущую деятельности мамулю, что рыбу надо съесть на месте, она, рыба, не вынесет дороги в летнюю жару. Двадцать одна штука могучих карпов — это не шуточки, потребовалось время, чтобы их съесть, хотя в наших рядах и была Люцина. Збышек только что вернулся из служебной командировки и, поскольку находился на большом расстоянии от нас, сохранил способность трезво мыслить. Узнав, что Лилька вместе с нами уезжает в Тоньчу, причём на их машине, примирился с временной потерей и той, и другой, но настоял на непременном техосмотре последней. Как я была ему признательна! Задержать семейку в Чешине потребовал Марек. Я отвозила его к поезду в Зебжидовице, и по дороге он обратился ко мне с просьбой: — Постарайтесь задержаться в Чешине как можно дольше. Мне совершенно необходима свобода действий, а они обязательно такой шум там поднимут, что сбежится вся округа! И попробуй им втолковать, обе с Лилькой попытайтесь им втолковать, чтобы ни о чем не болтали. У меня есть все основания полагать — Люцина права, там спрятано что-то очень важное. — А как ты думаешь, что именно? — с волнением допытывалась я. — Думаю, документы. Если она и в самом деле была связана с немцами, то могла припрятать там какие-нибудь важные документы, чтобы потом выгодно продать или с какой другой целью. И мне вовсе не улыбается, чтобы весть о спрятанных ценностях разнеслась по округе до того, как я узнаю, в чем дело. — Ты отказался взять от нас рекомендательное письмо к Марыське и Хенрику. Как же собираешься действовать? — Не волнуйся, я уже все продумал. — А если на тебя там нападут все эти Доробеки вместе с панной Эдитой? — Во-первых, Доробеки ждут, пока уедут обитатели фургона. А во-вторых, я намного больше боюсь твоих родичей. И представить невозможно, что эти люди способны отколоть, когда свалятся кучей на бедную Тоньчу!.. Теперь я уже и сама не пойму, как мне удалось проехать из Чешина в Тоньчу через Гарволин и Седльце. Чтобы как можно дольше растянуть время в пути, мы с Лилькой выбирали самые что ни на есть просёлочные дороги, старательно избегая всех мало-мальски приличных. Неимоверно извилистая трасса отняла у нас весь день, и только поздним вечером я остановила машину у исторического треугольника, образованного развилкой двух дорог, перед лужей, увековеченной ездой мамули на кабанчике. Носом машина упёрлась прямо в ворота усадьбы моей светлой памяти прабабушки. Ворот, собственно, не было. На трухлявых столбах сохранились проржавевшие остатки железных петель. Ряд высоких деревьев по-прежнему тянулся вдоль дороги, за ним, в глубине двора, виднелся старый амбар. Полуразвалившаяся, с заколоченными окнами, прабабушкина хата представляла собой жалкий вид. И вообще вся усадьба выглядела удручающе — тлен и запустение. Глаз отдыхал только на вагончике, стоявшем в саду под деревьями — новенький, свежепокрашенный, с аккуратным крылечком и белыми занавесками на окнах, он резко контрастировал с окружающими развалюхами. Выслушав наше сообщение о свалившихся на семью бедствиях и намерении заняться поисками неизвестных ценностей, Марыська сначала схватилась за голову, а потом поспешила выгнать из вагончика своих детей-подростков. В вагончике, кроме неё, осталось восемь человек. — Только детям об этом ни слова! — сказала она. — Что касается меня, то можете тут делать, что только пожелаете — хоть развалите все до конца, хоть в огороде баобабы выращивайте. Но учтите: я ничего не знаю, я слепая и глухая. И вообще завтра мы отсюда уезжаем. Говорю вам это с глазу на глаз, между нами, ибо официально нет моего согласия ни на что! Семь человек с удивлением вытаращили на неё глаза, восьмой остался невозмутимым. Восьмым был Марыськин муж Хенрик. — А в чем дело? — спросила мамуля. — Ты должна так с нами говорить? — Да как же мне говорить? — с горечью вопросила Марыська. — Это вы можете себе позволить говорить как вам заблагорассудится, а я… Забыли, чья я дочь? Вы к этому паршивому наследству не причастны, живёте свободно, а я должна его стеречь, оберегать, чтобы какая-нибудь из гиен не оттяпала себе кусок. Видите же, что мы тут пальцем о палец не ударили, нельзя! Хенрик хотел очистить колодец или новый выкопать — куда там! Не моги! По воду к соседям ходим! Скамейка развалилась, а отремонтировать не имеем права — сразу в суд подадут, что сидим на чужой собственности! Ведь никто не знает, чья это скамейка. — Да кто запрещает? Ведь никого же тут нет! — удивилась Тереса. — Не беспокойтесь, сразу донесут. У каждого из наследников в деревне свой доносчик, пишут письма. Видите, вроде бы никого нет, тихо и спокойно, но попробуй хоть одну доску сдвинь с места — сразу сбегутся! Из Аргентины заявятся, из Китая, с Северного полюса! Тут недавно заехал какой-то симпатичный человек, попросил разрешения пожить в садике в палатке, так мы вынуждены были его прогнать. Одна женщина хотела снять наш вагончик, пожить, когда мы уедем, хорошие деньги давала — дудки! Как можно! Сразу бы нас обвинили, что пользуемся чужой собственностью для получения прибыли… — Но нам-то сможешь сдать свой барак? — перебила её мамуля. — Никакой прибыли тебе от нас не будет, так что, наверное, можешь нас впустить? — Вы — дело другое, вы родня, вы можете и без разрешения поселиться в вагончике, сломать замок и жить, вам ничего не будет. Если я на вас не подам в суд. А я не подам, мне не хочется, да я могу и вовсе об этом не знать. О, прекрасная мысль! Пусть это будет кража со взломом! Вернее, взлом. Перед отъездом Хенрик повытянет болты из обеих скоб запора, чтобы вам легко было их и вовсе выдернуть! Слышишь, Хенричек? Вот так с глазу на глаз мы обсудили с Марыськой свой статус пребывания в Тоньче и пребывание начали со взлома её барака. Это и в самом деле оказалось совсем нетрудно, мы с удовольствием сорвали с двери фургона огромный висячий замок вместе с петлями, недовольна была только Тереса, утверждавшая, что мы её тут совсем сбили с пути праведного, к себе в Канаду она вернётся законченной преступницей — воровкой и взломщицей. И неизвестно кем ещё, ведь это наверняка не конец. Тётю Ядю чрезвычайно встревожило известие о женщине, которая хотела снять Марыськин фургон. — Вы слышали? — почему-то шёпотом волновалась она. — Это наверняка Эдита! Значит, они где-то поблизости. Надо будет постеречь Тереску! Люцина рвалась на поиски закопанных ценностей и хотела немедленно начать раскопки под грушей, вернее, в том месте, где ещё виднелись трухлявые останки ствола бывшей груши. Я еле сдерживала её трудовой энтузиазм, в сотый раз растолковывая и ей, и всем остальным: надо вести себя спокойно, делать вид, что мы просто отдыхаем на земле предков, ничего не делаем, просто отдыхаем, понятно? Не дай бог кто-то пронюхает, что мы тут что-то ищем — и пиши пропало. Сбежится не только вся деревня, но и наследники дяди Витольда слетятся из самых отдалённых уголков планеты. Если бы все кончилось только грандиозной битвой за найденные, допустим, нами ценности — это ещё цветочки. Но ведь нас потянут в суд, и проведём мы там остаток дней наших! Лилька горячо поддерживала мои аргументы, подбрасывая и собственные. Наследники помогли, моё семейство согласилось проявлять сдержанность и осторожность и вообще вести себя с умом. Очень недоволен был отец, которому мамуля строго-настрого запретила одному покидать пределы поместья, что исключало всякую возможность половить рыбку.* * *
Марек опять появился неожиданно, на второй день после нашего приезда, и вёл себя странно. Отвечать на расспросы решительно отказался, заявив, что говорить будет только там, где его наверняка не смогут подслушать, чем донельзя заинтриговал всех нас. Стоял спокойный, тихий вечер, солнце утомлённо садилось после целого дня тяжёлой работы, в воздухе пахло нагретыми за день травами и вечерней прохладой. Тишь да благодать, кто тут может подслушивать? И все-таки Марек повёл нас на зады огорода, где не было никаких построек. И никого из подслушивающих, мы все хорошенько осмотрели. — Под грушей ничего нет! — заявил Марек. — Я все проверил, под корнями тоже ничегошеньки! А теперь прошу вас, уважаемые пани, постараться припомнить, как тут все выглядело до войны, где она могла ещё спрятать что-то ценное. — Интересно, как можно было проверить под корнями? — недоверчиво прошептала мне Тереса. — Он запустил туда дрессированного крота, что ли? Ведь если бы сам рылся, мы бы заметили… Марек прекрасно расслышал её шёпот и дал исчерпывающий ответ: — Я копал по ночам. А теперь будьте любезны выполнить мою просьбу. Вспомните и постарайтесь описать, как тут все выглядело до войны. Старшее поколение поднапряглось и выдало очень интересные воспоминания, от некоторых волосы вставали дыбом на голове. Вот тут, у этой лавочки… Как не видите? Вот же ещё от неё пенёчки сохранились! Так вот, в этом самомместе лошадь вцепилась зубами в волосы мамули, потому что та зазевалась и забыла её напоить. А вот в это окно выскочил Антось. С этим Антосем вообще произошло нечто незабываемое. Все видели — он, как сумасшедший, мчался по полю, словно за ним кто гнался, кричал и размахивал руками, ворвался в избу и тут же выскочил вот в это окно, которое сейчас забито досками, и опять умчался в поле, все так же крича и махая руками. Все подумали — с ума сошёл парень, а оказалось, за ним действительно гналась на редкость въедливая пчела, догнала наконец в поле и там ужалила. А вот тут росла другая груша, её моя прабабушка особенно ценила, какая-то необыкновенная. Садовник магнатов Радзивиллов на коленях умолял прабабушку дать ему черенок для прививки. Уточнить место, где упомянутый садовник стоял на коленях, мамуля не могла, зато очень хорошо помнила: вот тут, на этом месте стоял большой пень, на нем рубили дрова, и она, мамуля, как сейчас помнит, чуть не отрубила себе руку. Вот на этом плетне висела Тереса. Как висела? Обыкновенно, зацепилась платьем и повисла и орала благим матом, пока её не отцепили. А вот здесь была помойка. Сюда как-то раз выбросили остатки заспиртованной вишни, и вся домашняя птица упилась вдрызг… — Какие-то ваши воспоминания… неосновательные, — недовольно сказала Лилька, — несолидные. Ничего прочного, все какое-то зыбкое, подвижное, особенно это ваш Антось… — А самое неприятное — Эдита прекрасно знает, где припрятала свой клад, это только мы такие тёмные. Напрасно ломаем голову, — заметила Тереса. — Может, в таком случае применить военную хитрость? — предложила Люцина. — Сделаем вид, что уезжаем отсюда, освободим ей поле деятельности, а сами подглядим, где она начнёт копаться… Мамуля все переживала прискорбный случай с домашней птицей: — Бабушка слезами заливалась, как же — вся птица враз полегла мёртвая, верно, какая-то эпидемия. Засадила нас всех ощипать и кур, и индюшек, чтобы хоть перо не пропало. А они были только мертвецки пьяные, потом вытрезвели и долго ещё ходили лысые… — Я все-таки не понимаю, почему вы не хотите сообщить в милицию, — как всегда неожиданно вмешался отец. — Хотя, с другой стороны, преступление уже не считается преступлением, просрочен срок давности. — Что просрочено?! — Преступление. — Какое преступление? — Как какое? Я же слышал — эта самая особа, панна Эдита, утопила в колодце своего внебрачного младенца. Тут, в Тоньче. Сами же об этом только и говорите! Мне лично это не нравится, я лично не желаю иметь дело с такими вещами, ими должна заниматься милиция, а не мы. А я бы спокойно пошёл себе половить рыбку… Поскольку, по словам Марека, нас могут подслушивать, я не имела возможности громким криком вывести отца из заблуждения — в такую тишь мои вопли разнеслись бы по всей округе. Не для того мы выбрали для секретных переговоров пустое место, вдали от строений и густого кустарника. Отказавшись от разъяснений отцу, мы не могли проигнорировать его замечание, ибо в нем, как всегда, невзирая на казалось бы полную абсурдность, было заключено гениальное зерно истины. Итак, замечание отца дало новую пищу нашим размышлениям. Рассматривались всевозможные аспекты деятельности панны Эдиты той поры, эти аспекты увязывались с обрывками наших воспоминаний той поры, сопоставлялась топография Тоньчи тех лет и наших дней, и делались в связи с этим выводы о шагах, которые нам следует предпринять. Выводы сделать было трудно, ибо воспоминания были довольно противоречивы. Например, росла ли ещё во дворе вторая груша, когда Эдита посещала Тоньчу, было ли это ещё во время оккупации, жив ли был ещё дядя? По мнению одних — груша росла, другие с пеной у рта заявляли — её давно спилили. Это было при немцах, утверждали одни, другие столь же категорично заявляли, что никаких немцев уже давно не было, и все в таком же духе. С ума можно сойти! В ходе жаркой дискуссии незыблемо установили лишь один факт — последней из нас всех в Тоньче была Тереса. — Тереска не топила ребёнка в колодце! — вступился отец за Тересу. Ему казалось, что мы опять её обижаем. — Да отвяжись ты! При чем тут ребёнок в колодце! Постойте-ка… А что стало вообще с колодцем? — вдруг спохватилась я. — Что с ним сталось? Откуда мамуля должна была брать воду, чтобы напоить ту самую лошадь? Не вижу никакого колодца. — Воду мы брали из колодца, — подтвердила мамуля. — И в самом деле, нигде его не видать. — Он крапивой зарос, вон там, — показала Люцина. — Я чуть не свалилась в него вчера. Прикрыт досками, а я и не заметила. Правда, все равно не утонула бы и никого в нем не утопишь, воды в колодце нет, забит мусором. — И вы туда же! — рассердилась Тереса. — Какое вам дело до колодца? Ведь это Янек выдумал, что в нем утопили младенца, никого в нем не утопили, ребёнка Эдита оставила у одной бабы в деревне, я даже фамилию помнила, вроде как Гундосиха. — Гундоцка, — поправила сестру мамуля. — Какая жалость, в этом колодце всегда была прекрасная вода. Помню, глубиной он был в семь метров, но вода стояла уже на пяти. — А чем её доставали? — заинтересовалась я. — Ворот? Журавль? Маховое колесо? — Шестом её доставали, — рассеянно отвечала мамуля, погрузившись в сладкие воспоминания молодости. — Такой длинной-предлинной жердью с крючком на конце, которым цепляли бадью. — И крючок зацеплялся крепко? — спросила Лилька. — Бадья не слетала? — Слетала, а как же, но редко. Раз, помню, у кого-то слетело ведро. У кого — не знаю, он так и не признался, не то бы получил от дедушки. Уж как ни старались достать ведро — так и не достали, осталось в колодце. Я не поверила: — Как же можно доставать воду шестом с такой глубины? Это ж какой длины должен быть шест… — А его делали из двух крепких жердей. Дедушка сам их скреплял и постоянно следил, чтобы прочно держались. И вообще колодец был построен солидно — верх по краю выложен камнем, все прикрывалось сплошным деревянным навесом с дверцей, прочно, по-хозяйски. Куда все это подевалось? Тересу злили эти разговоры о колодце, в них она усматривала инсинуации в свой адрес и вообще пустую болтовню, предлагая лучше выработать конкретный план действий. Марек неожиданно поддержал её и даже предложил вернуться к идее Люцины — тайно подглядеть, в каком месте начнёт копаться Эдита, если её допустить на нашу территорию. Тётя Ядя почему-то упорно твердила о второй груше, рекомендуя обратить на неё внимание. Мне стало скучно, захотелось курить, а тут ещё принялись докучать комары. Оставив своих вырабатывать план действий, я пошла за сигаретами в вагончик. Уходя, мы оставили в вагончике гореть свет, и сейчас его окна ярко светились. Электричество к своему вагончику Хенрик провёл от деревенской электролинии. Ночь уже наступила, но ярко светила лупа, так что света во дворе было достаточно, и мне показалось — у полуразвалившейся хаты что-то тёмное шевелится. Я замерла на месте, напряжённо вглядываясь. Вот опять между бывшей скамейкой и зарослями крапивы, скрывавшими старый колодец, пошевелилось какое-то тёмное пятно. Днём там ничего такого не было, я хорошо помню! Не скажу, чтобы я слишком уж испугалась — в конце концов, все наши тут недалеко, в любую минуту могу позвать на помощь. Однако и соваться очертя голову в неведомую опасность тоже желания не испытывала. Что делать? Подумала и выбрала компромисс. Сделав несколько шагов, я огляделась по сторонам и громко произнесла: «Кис-кис». Подождала, позвала вымышленную кошку ещё раз, после чего свернула в глухую чёрную тень за вагончиком, где росли кусты и деревья. И оттуда стала наблюдать. Если кто-то там прятался, он просто обязан думать — я его не заметила и о его присутствии на нашей территории не имею ни малейшего понятия. Никого не трогаю, ищу кошку… Из моего укрытия я хорошо слышала голоса наших. Вот они зашевелились, задвигались, похоже, собираются возвращаться в вагончик. А от скамейки, с которой я не сводила глаз, к дому метнулась чья-то гибкая, тёмная фигура и, обежав дом с той стороны, исчезла в проёме ворот. — Появилась конкурирующая фирма, — сообщила я Мареку, когда после ужина мы шли к его палатке, разбитой в рощице неподалёку от нас. — Кто-то явно интересовался колодцем, сидел над ним, что-то делал, услышал, как вы идёте, и сбежал. Казалось, моё сообщение заставило Марека испытать двойственные чувства — с одной стороны, оно его встревожило, с другой стороны — порадовало. — Слава богу, что твои не обратили внимания на колодец, — сказал он. — Странно, что ещё не угодили в него, когда каждый метр тут буквально ощупывали. Ведь сейчас глубина его больше двух метров, можно и шею свернуть. Не вздумай им напоминать о колодце, не заводи о нем и речи! Сейчас останешься в палатке, а я через часок проберусь туда, может, что и высмотрю. — Что ты высмотришь в темноте? Через час луна взойдёт… Но мы-то хороши! Ломаем головы, где можно спрятать нужную вещь, а о колодце ни одна не подумала! Самое подходящее место! Естественно, я не приняла во внимание глупых возражений Марека, — вряд ли воду можно считать идеальным местом для хранения документов. Ведь колодец сухой! — напомнила я ему. Потом мы поспорили относительно времени, когда мог быть засыпан колодец, потом — кем засыпан, потом — почему засыпан не до конца. И в самом деле, если крестьянин из каких-то соображений решил засыпать колодец на своей усадьбе, зачем оставлять глубокую яму, в которую могут угодить и люди, и всякая живность? Вскоре мы дошли до палатки. — Да, кстати, — вспомнила я, — расскажи, как тебе удалось добраться до корней груши? Там ведь и в самом деле не видать никаких следов подкопа. Не верю, что ты копал под покровом ночной темноты и не оставил следов. — Конечно же я не раскапывал сверху, потому и нет следов. Я подобрался к корням груши снизу. Из того самого колодца. Вынул несколько камней из внутренней облицовки колодца и прокопал ход к груше. Эх, допустил оплошность — вынутую землю утрамбовал в колодце! Теперь, если Доробеки заглянут в колодец, сразу догадаются, что мы что-то ищем. — Они уже заглянули. И, если нашли твой подкоп, должны радоваться, что мы ищем не в том месте. Послушай, почему мы должны скрывать колодец от наших? Нам и внешних врагов достаточно! Марек отреагировал так, будто я выстрелила в него из пушки: — Так они же тогда ни на шаг от меня не отойдут! Так и будут торчать в полном составе у меня над головой! Хорошо, хорошо, пусть ты им все объяснишь, торчать не будут, но хоть два разочка в день каждой из них захочется посмотреть, как продвигается моя работа. А этого вполне достаточно! Вас тут все знают, вон сколько деревенских старух приходит поболтать, через день вся деревня будет в курсе — «что-то там они ищут в колодце». Э, нет, мне ещё жизнь дорога. Я вытаращила глаза: — При чем тут жизнь? Даже если и сбежится вся деревня, не станут же тебя так сразу и убивать! У нас ещё не принято убивать людей за то, что они копаются в колодцах. Марек снисходительно поглядел на меня, тяжело вздохнул и принялся заряжать в фонарик новые батарейки. — Значит, я буду первым, — растолковывал он мне, как маленькой. — Ну сама подумай. Наш враг ведёт себя спокойно, ибо не знает, что мы напали на след, а вот если узнает… Неизвестно, на что они способны. Работать я буду на глубине двух метров, подкрадутся и сбросят камень, например. Мне бы не хотелось рисковать. Я прекратила дискуссию. В голове сразу возник гениальный план, о котором я, разумеется, Мареку говорить не стала. Он наверняка его не одобрит, а я уже устала от споров. Как же, так и позволю всяким мердяям забить камнями любимого человека в колодце моей прабабушки! У меня уже давно выработана своя версия относительно панны Эдиты. Согласно этой версии, Эдита вполне могла быть и шпионкой, а что Тереса это отрицает, так ведь Тереса могла быть не в курсе, лишняя реклама Эдите ни к чему. А уж мне ли не знать, какую ценность представляют старые документы и какая кровавая борьба ведётся за обладание ими! И после этого я оставлю своего любимого одного в колодце? Ни за что! Меж тем Марек давал мне указания: — Ты отправляйся спать, а я ночью немного поработаю. До рассвета просижу в колодце, как рассветёт, посмотрю, не крутится ли тут кто поблизости. А тебе задача: разузнать как можно больше о колодце. Я же решила, что для меня самой срочной задачей будет закупить сигареты, причём не обычные мои «Кармен», а «Спорт» или, ещё лучше, «Экстра крепкие». И не только потому, что разорюсь на закупке того количества «Кармен», которые мне понадобятся в самое ближайшее время, по и потому, что комаров дым от «Кармен» совсем не отпугивает. Более того, создаётся впечатление, притягивает. Надеюсь, уж «Спорт» и «Экстра крепкие» подействуют. И к тому же они намного дешевле. К решению задачи разузнать побольше о колодце я, с разрешения Марека, привлекла Лильку. Сначала мы с ней вдвоём продумали методы действия, потом приступили к действиям. Начали с того, что хитростью завлекли тётю Ядю с её фотоаппаратом к колодцу, расписав живописность окружающей его крапивы, и щёлкнули её несколько раз на фоне этой самой крапивы, останков лавочки и развалин хаты. Пока щёлкали, несколько раз смогли незаметно заглянуть в колодец. Колодец был очень старый, можно сказать даже — старинный. Думаю, копал его дед моего прадеда. Сквозь дыры в прогнившей, проломившейся покрышке виднелась глубокая яма, на дне которой просматривалась земля и всевозможный мусор. Стенки колодца сделаны были не из железобетонных колец, а из камня разной формы и разной величины. Из камня же когда-то было выложено кольцо поверху колодца, но теперь оно практически сравнялось с землёй, а вокруг буйно разрослась крапива, лопухи и кусты выродившейся смородины. — Как разузнать что-нибудь путное про эту дыру? — вполголоса спрашивала Лилька, осторожно присаживаясь на трухлявый столбик, оставшийся от античной скамейки, повернувшись задом к интересующему нас объекту. — Кого расспрашивать и о чем? — О чем — я знаю, только вот не знаю, как это сделать, чтобы не догадались, зачем расспрашиваем, — отвечала я, примостившись на втором столбике, в то время как тётя Ядя, глядя на нас в объектив аппарата, устанавливала резкость. — Сразу начнутся расспросы — зачем вам да почему. И догадаются. Может, свалиться туда? Тогда расспросы будут выглядеть естественно. Сваливаться не пришлось, помогла тётя Ядя со своим фотоаппаратом. Оказывается, она обследовала все уголки нашего участка и осталась очень недовольна, что и высказала нам за обедом: — Нет, с этим невозможно примириться! Такая живописная тут местность и такой заброшенный участок. А ведь если привести в порядок — игрушечка будет! Ну почему тут все такое захламлённое, заросшее, почему? И вот эта развалина так портит вид! Обедали мы на свежем воздухе, возле вагончика поставили стол, так что вся захламлённость была как на ладони, вместе с полуразвалившейся хатой на переднем плане. — Война наследников, — пробурчала Люцина. — Не только, — поправила сестру Тереса. — Разваливаться все тут начало ещё при жизни дяди. Прекрасно помню, когда я была здесь последний раз, вернее говоря, не была, а скрывалась вместе с этой лахудрой Эдитой в деревне, так незаметно заглянула сюда, чтобы родичи не увидели. И меня ещё тогда поразило общее запустение, заброшенность какая-то… Половинка ворот была сорвана, другая покосилась, сад зарос. И колодца, кажется, не было, зато лежали бетонные кольца для колодца. — Потому что дядя собирался вырыть новый, — сказала мамуля. — Мне Анелька говорила. — Какая Анелька? — Какая может быть Анелька? Павловская, конечно! Утром к нам приходила, мы ещё долго с ней разговаривали. Ты что, не узнала Анельку? — Не узнала, — ответила Люцина. — И что же говорила Анелька? — жадно спросила я. — О, она много чего рассказывала. Оказывается, дядя уже тогда был тяжело болен, сам почти не мог заниматься хозяйством, а никто из детей ему не помогал, да и не было их тут, разлетелись кто куда. Вот почему он и не смог вырыть новый колодец, хотя уже закупил для него бетонные кольца. Анелька рассказывала — это её муж возил с полей камни, чтобы засыпать старый колодец. Она видела дядю за несколько дней до смерти, он говорил, ему осталось ещё два с половиной метра засыпать и он вряд ли дождётся. И действительно не дождался, умер через два дня. А Анелькиного мужа немцы как раз в тот день забрали с его лошадью на какие-то работы, и ни он, ни лошадь так и не вернулись. Вот почему ей все это так хорошо запомнилось. — Выходит, это уже дядя засыпал колодец? — задумчиво произнесла Люцина, размышляя о чем-то, и Марек поспешил перевести разговор на другую тему: — Странно, что панны Эдиты здесь никто не видел, — сказал он. — Раз она здесь бывала, могли её узнать… — Да была-то всего раз, ребёнком, — все так же рассеянно сказала Люцина. — Не запомнили, наверное. — Почему только ребёнком? — возразила тётя Ядя. — Потом ведь она ещё приезжала, со своим маленьким Войдарским. — Анелька сказала, что видела её, — сообщила мамуля. — Видела я вашу подружку, говорит, ту самую девочку с такими кукольными голубыми глазами. Ну ту самую, что до войны приезжала вместе с вами. Так она тут появлялась не то под конец войны, не то уже после войны. Я ещё удивилась — приехала одна, без вас… Эта Анелька оказалось прямо кладезем ценнейшей информации! Сейчас мамуля неторопливо передавала её нам, совершенно не отдавая себе отчёта в её ценности, мы же с Лилькой слушали затаив дыхание, с горящими глазами. Марек делал вид, что вовсе не слушает, всецело занятый обслуживанием обедающих. Зато Люцина навострила уши и, судя по её виду, явно связывала некоторые события, что вызывало во мне растущее беспокойство. Ох, надо принимать какие-то меры! По словам Анельки, панна Эдита была в этих краях вскоре после окончания войны, ещё весной сорок пятого года. И в связи с её пребыванием в Тоньче Анельке запомнилось ещё то обстоятельство, что тогда в деревне поднялся переполох, кто-то эту Эдиту разыскивал, кажется партизаны, она и тогда не совсем поняла кто, во всяком случае, на другой же день панна Эдита исчезла. И больше её здесь не видели. Но позже, уже через много лет, появился какой-то неизвестный мужчина и расспрашивал о ней. Крутился вокруг нашей хаты, но тогда там проживал кто-то из наследников и того мужчину быстренько прогнали. А наследники тоже вскоре куда-то уехали. Может, мамуля и ещё рассказала бы что-нибудь интересное, но ей помешала Тереса, неожиданно заявив: — Предупреждаю — если ты ещё будешь мне шелестеть в четыре утра, огрею тебя палкой! Если сама не можешь спать, не мешай другим. Лежи тихо! — Я шелестела? — удивилась мамуля. — И вовсе я не шелестела! Я просто читала себе «Пшекрой». — Это называется читала? Мух, наверное, разгоняла этим журналом! Такой шум подняла, что спать невозможно! Это ж надо придумать — читать в четыре утра! — Правда, правда, — поддержала подругу тётя Ядя. — Шелестела! Я тоже проснулась, посмотрела, кто шелестит, и опять заснула. — А мне ни за что не заснуть, если меня разбудят в такую рань! — жаловалась Тереса. — Но что же мне делать, если я в такую рань просыпаюсь и больше спать не могу? — защищалась мамуля. — Так и мучиться? Да и не в четыре это было, а в полпятого! Люцина очнулась от своих мыслей и посоветовала: — Можешь отправиться на прогулку. Дверь не скрипит, оденься и выйди потихоньку. Помоги Анельке коров доить. — А уж если тебе обязательно читать, читай что-нибудь маленькое, чтобы страницы не шуршали, как эти простыни «Пшекроя». Спать не даёшь порядочным людям! — Так я, по-твоему, не порядочная?! Вот так благодаря Тересе, к счастью, были забыты и панна Эдита, и колодец, не пришлось переводить разговор на другую тему. Сами перешли. Военный совет Марек, Лилька и я держали после обеда, уединившись под предлогом мытья посуды. Согласна, предлог не очень убедительный, но другого под рукой не оказалось. Впрочем, тот факт, что мыл посуду Марек, никого не удивил, он давно прославился в нашей семье своим трудолюбием и умением выполнять любую работу. Моё участие в ненавистном домашнем занятии родные могли объяснить желанием побыть вместе с любимым человеком, участие же в нем Лильки сразу всех насторожило. — Они решили, что ты собираешься отбить у меня Марека, — сказала я Лильке, — вон как пялятся! Приготовься, теперь начнут тебя шпынять. — А пускай шпыняют! — совсем не огорчилась Лилька. — Как-нибудь отобьюсь. Главное, сейчас пялятся издалека, не услышат, о чем говорим. Дайте мне тоже что-нибудь вытирать. Итак, вопрос с колодцем прояснился. Его засыпал дядя незадолго перед смертью, и Эдита могла воспользоваться этим обстоятельством. Зная настроение наследников, она могла быть уверена — никто из них не станет засыпать колодец до конца, не продолжит дело отца. И вообще ничего в усадьбе не тронет, так что и через пятьдесят лет все здесь останется в том же состоянии, как тогда, разве что ещё больше обветшает. — Два с половиной метра, — задумчиво сказал Марек, драя горшок. — Сейчас осталось около двух, учитывая землю, что я сам по глупости подсыпал. Сегодня ночью я уже немного вытащил. Для начала придётся осторожно снять верхний слой в полметра, камни с мусором… — И куда ты денешь этот мусор? — поинтересовалась я. — Затолкаю в тот подкоп, что сам вырыл, под корнями груши. Туда много поместится, все-таки я не все оставлял в колодце. — А почему осторожно? — Потому что мы не знаем, что спрятано и как оно вообще выглядит. Может, взорвётся? А может, такое маленькое, что придётся внимательно разглядывать каждый ком земли. И делать это надо бесшумно, а там полно разных железок… — Работа адская! — посочувствовала Лилька, натирая до блеска одну и ту же тарелку. — Не представляю, как ты справишься, ведь работать придётся под землёй. Я её успокоила: — Справится! В своё время ему пришлось поработать шахтёром. Да и кем только не приходилось! Зато теперь навыки пригодятся. — Очень мне мешает там проржавевший таз, — вздохнул Марек. — Большой железный, с дырой посередине. Надо бы в первую очередь его как-то незаметно извлечь. Я внесла конструктивное предложение: — Пусть одна из нас завтра вывезет всех наших баб в лес. Отца можно оставить, тот и тысячи тазов не заметит. Вторая же из нас поможет тебе с тазом. Как-нибудь незаметно выбросит его на свалку за амбаром. Марек выразил сомнение в том, что такую операцию можно провести незаметно, а это необходимо, ведь за нами следят. Кто следит? Да кто угодно. Панна Эдита с биноклем скрывается где-нибудь на крыше. Молодой Доробек притаился за углом хаты или вообще спрятался в её трубе. Доробек-старший, переодетый пастухом, пасёт коров за дорогой. И кто-нибудь из них может заметить, как извлекают таз из колодца. Тогда конец! Ну, если уж такой уравновешенный человек, как Марек, выдумывает несусветные глупости, значит, все мы постепенно теряем способность мыслить трезво…* * *
— Знаешь, они на вас обижаются, — сообщила мне Лилька но возвращении из лесу. — Все до одной! Они считают, что вы с Мареком водите их за нос, сами что-то знаете, а им не говорите, напускаете таинственность, а их от дела отстраняете. Особенно обижены на Марека. Из-за его глупых действий, считают они, только теряем время, а дело ни на шаг не продвигается. Я молчала, не знала, что говорить. А как ты справилась с тазом? — Гениально! На свалку снесла его вместе с матрасом и купальным полотенцем. Сделала вид, что загораю. Если наблюдателям что и показалось подозрительным, то только мои вкусы — загорать на свалке. Но это моё личное дело, где хочу, там и загораю. А тащила я в охапке такую кучу всяких принадлежностей, что таза просто никто не мог распознать. Впрочем, никаких наблюдателей лично я не заметила, как ни старалась. — Марек сейчас в колодце? — В колодце. К ужину вылезет, чтобы не вызывать подозрений. Я должна выбрать походящий момент и подать ему знак. Я немного устала, из-за конспиративной деятельности не высыпалась, за ужином зевала по-страшному, но ночью опять отправилась на дежурство, запасшись двумя пачками «Экстра крепких». Место для засады я выбрала в густых кустах, разросшихся за амбаром. Отсюда просматривался и двор, и отходящая от ворот усадьбы узкая грунтовая дорога, заросшая травой. По ту сторону дороги тянулась полоса густых зарослей бурьяна и кустарника, отделяющих дорогу от луга. Комары не очень докучали, «Экстра крепкие» оправдали себя. Наверное, я незаметно для себя вздремнула, потому что незнакомца увидела уже тогда, когда он находился на полпути между воротами и скамейкой. Он пробирался к колодцу — осторожно, прячась в зарослях. Невзирая на предрассветный холодок, я вся покрылась испариной — во что бы то ни стало не подпустить шпиона к колодцу! В колодце работал Марек, и, если даже незнакомец не увидит его, может услышать, как он там, внизу, возится с камнями и железками. Лихорадочно соображала я, что бы такое предпринять, и ничего умного не приходило в голову. Не могла же я, в самом деле, выскочить с криком «Пошёл вон!» Тот сразу поймёт, что здесь засада. Надо сделать так, чтобы не понял. Вскочив с места, я ринулась сквозь кусты, стараясь производить как можно больше шума и насвистывая при этом мелодию «куявяка». Не поручусь, что это и в самом деле был «куявяк» — и полное отсутствие у меня слуха, и нервная обстановка наверняка исказили мелодию — но это ведь не важно. Главное, шум я подняла страшный! Надеюсь, услышав его, Марек не выскочит? Нет, сначала остолбенеет, а выскочит немного погодя. Во всяком случае, шпион остолбенел. А я металась в кустах, производя дикий шум и фальшиво насвистывая. Поскольку незнакомец ещё не обратился в бегство, следовало его немного попугать, и я двинулась в его направлении. Прервав свист, я прорычала угрюмым басом, который у меня получился совершенно естественно, ибо от свиста и волнения я немного охрипла: — Куды? Вот я тебе! Я уже была полна решимости сыграть и за корову, но, к счастью, это оказалось лишним. Незнакомец тоскливо огляделся, шмыгнул обратно в кусты и подался к выходу. Я видела, как тёмная фигура мелькнула в проёме ворот и скрылась. Очень хорошо, ещё неизвестно, как бы у меня получилась корова… Ладно, отсюда я его прогнала, но ведь он мог подкрасться с другой стороны — со стороны луга. Мог затаиться и переждать, пока дурак пастух со своей коровой уберётся. Вот почему я не сразу прекратила представление, а ещё долго бушевала в кустах, меняя месторасположение и стараясь из кустов не высовываться. Солнце уже взошло, когда Марек снял меня с поста. Вместо слов благодарности я услышала одни упрёки. Обругав меня как следует, он сказал: — Я ведь слышал, как он подкрадывался! Неужели ты думаешь, что я, как дурак, сидел бы и ждал, чтобы тот меня застукал? Я бы спрятался, у меня специально оставлено место в том самом подкопе, под грушей. Если ты не пообещаешь мне отказаться от всякой самодеятельности, клянусь, я тебя привяжу к столбу палатки! И это вместо благодарности! Естественно, я не промолчала: — Ты сам хорош! Копаешься там сто лет, а толку чуть! И ведь ничего от тебя не добьёшься, изо всего делаешь тайну! Почему копаешься столько времени? Сам сказал — снять слой всего в полметра. Уже давно мог бы докопаться до самого дна! Думаешь, мне легко было? Нет, ты скажи, сколько ещё ночей мне придётся изображать придурка-пастуха и его упрямую корову? Марек быстрыми шагами шёл к палатке, я выкрикивала свои претензии на ходу, с трудом поспевая за ним. Войдя в палатку, он опять закатил мне скандал: — Ну вот, ещё и в коровью лепёшку влипла! Не смей палатку пачкать, сиди вот тут, сейчас принесу воды, чтобы смыть. Господи, сколько мне с тобой мороки!.. Теперь второй сапог, вот так… А если уж тебе обязательно знать, то я докопался почти до дядюшки. Хуже нет иметь дело с любителями, я бы предпочёл даже преступников, лишь бы профессионалов! Куда? Ещё здесь надо смыть… Как не понять — мне приходится осматривать каждый извлечённый предмет, причём делать это предельно осторожно. — Почему? Предметы кусаются? Или боишься, что взорвутся? — Вот именно — взорвутся. Может, когда прятали, подключили взрывное устройство, чтобы при неосторожном прикосновении все взлетело на воздух. Сама ведь наверняка слышала, немцы часто так поступали. Меня настолько потрясло услышанное, что я уже не обращала внимания на ледяную воду, которой он мыл ноги. — А что сделаешь, если найдёшь там что-нибудь подозрительное? — Для начала вылезу из колодца на открытое пространство, чтобы можно было держаться самому на почтительном расстоянии. — На луг вынесешь? — Не обязательно. А может, попробую распаковать на краю колодца, в случае чего сброшу вниз, чтобы взрыв ушёл туда. И уверяю тебя, твоё присутствие при этом совсем не обязательно. Ляпнуть мне такое! Чтобы я пропустила столь эффектное зрелище? Да ради него я готова хоть неделю мыть ноги ледяной водой, ради него готова драться врукопашную с самой панной Эдитой! Подумаешь, один раз мы с ней уже столкнулись нос к носу, и победа была за мной. Поняв наконец, что от меня никакими силами не отвязаться, Марек неохотно был вынужден согласиться на моё участие. Пассивное. Мне разрешили лежать на матрасе за деревом, метрах в двадцати, и подглядывать оттуда. По его подсчётам, результата можно было ожидать ещё до наступления следующего утра.* * *
Вскоре выяснилось, что моё ночное бдение имело и ещё дополнительные, так сказать, побочные эффекты. — Ну и местечко мы выбрали для отдыха! — раздражённо говорила Тереса за завтраком. — То моя сестра чуть свет обмахивается газетами, то какая-то гангрена шастает по саду и орёт не своим голосом. Только заснула — какая-то зараза начала чихать над ухом. — Я чихала, — обиделась мамуля. — Ведь не шелестела же, чего опять придираешься? А ночью орала не я. — И что он такое орал? — поинтересовалась Люцина, которая обычно спала каменным сном. — Вроде бы что-то насвистывал, но в жизни не слышала, чтобы так фальшивили. А эта чихает над ухом! Нет, я тут с вами спячу! — Говорили же тебе, не можешь спать — отправляйся помогать Анельке по хозяйству, — напомнила Люцина. Мамуля разобиделась вконец: — И пойду! Завтра же пойду. А если по дороге на меня нападут эти Доробеки, так пусть будет на вашей совести! Тётя Ядя встревожилась: — Оставьте её в покое! Никуда не ходи, слышишь? Да и простудишься, промочишь ноги по утренней росе, ещё сильнее чихать станешь. Тереса с Люциной переглянулись и стали действовать сообща. Начала Люцина: — Я уж как-нибудь со своей совестью справлюсь, пусть идёт, может, и в самом деле нападут, тогда уж нам придётся принимать какое-то решение. Сколько можно выжидать? А Тереса подхватила: — Вот-вот, пустим её как приманку. А то сидим тут как… как… — …пни замшелые! — подсказала Лилька. — …как пни замшелые! Тьфу, сама ты замшелая! Сидим тут как идиотки, ничего не делаем, выжидаем, пока эта Эдита как-то не проявится, а Эдита тоже выжидает, так я могу и весь отпуск просидеть без толку… — А тебе разве плохо здесь? — спросила Лилька. — Сама ведь хотела поездить по просёлкам, вдали от крупных центров. Тут нет никаких центров, места живописные, ты вон лет на тридцать помолодела, прямо девчонка, можешь снова на плетне повиснуть… — Сама виси! — огрызнулась Тереса, но ругаться перестала. Когда мы с Мареком остались одни, я сказала: — Тётки явно что-то подозревают. И Лилька говорила. Вон как на тебя косились за завтраком! — Я тоже заметил. Надеюсь, хватит ума не помешать. Хорошо бы их опять куда-нибудь увезти, чтобы я и днём мог порыться. Попытка вывезти дам в лес не увенчалась успехом. Тогда мы предложили устроить где-нибудь пикник па свежем воздухе — и на это не клюнули. Лилька прибегла к помощи фольклора и выдвинула предложение организовать на дальнем лугу народные игры в русалки. Люцина в ответ лишь покрутила выразительно пальцем у виска. На игру в русалки купилась одна тётя Ядя, которая сразу представила, как фотогенично будем мы выглядеть в ночных рубашках, с распущенными волосами и в венках на головах. Ну и получилось так, что весь день мамуля, Тереса и Люцина околачивались на участке, большую часть времени проводя в окрестностях колодца, так что ни о какой дневной работе Марека и речи быть не могло. Неужели и в самом деле что-то пронюхали? До наступления темноты Марек не смог заняться делом.* * *
Ночь прошла спокойно. На сей раз я устроилась с удобствами: лежала на матрасе, завернувшись в одеяло, с думкой под головой. Спряталась за дерево, как было велено, и сначала честно караулила, а потом заснула. Наверное, потому, что и в самом деле было тепло и мягко. Проснулась на рассвете и наверняка опять бы заснула, но тут увидела Марека. Марек вылез из колодца и, не прячась, пристроился на остатках каменной кладки. Что-то положил на камень, нагнувшись, разглядывал, потом, встав перед камнем на колени, принялся в чем-то копаться. В этот самый момент распахнулись двери нашего вагончика, и на крылечке появилась мамуля в халате, наброшенном на ночную рубашку. В руках она держала большую бутыль из-под молока. Все, что произошло в последующие мгновения, я из своей засады видела отчётливо, во всех подробностях. К бараку Марек был обращён спиной, все его внимание привлекала вещь, которой он занимался. Выйдя на крылечко, мамуля потянулась, потом обвела взором свои владения и сразу увидела у колодца подозрительную фигуру. Взошедшее солнце било ей в глаза и не позволяло разглядеть злоумышленника. Но и увиденного было вполне достаточно. Мамуля колебалась лишь мгновение. Одним махом слетев с крыльца, словно сбросив сорок лет, она молнией метнулась через двор и с криком «Ну, я тебе покажу, мердяй!» замахнулась банкой на Марека. Все остальное произошло одновременно. Позабыв о клятвенных обещаниях лишь пассивно участвовать в событиях, я сорвалась со своего матраса, чтобы перехватить мамулю, иначе та способна не только разбить бутыль о голову любимого человека, но и столкнуть этого человека в колодец. Мареку удалось перехватить бутыль, уже занесённую над его головой. Крышка со звоном покатилась по камню, мамуля пошатнулась, Марек бросил бутыль и схватил мамулю, бутыль с оглушительным звоном разбилась в колодце, мамуля кричала и вырывалась из рук злоумышленника, двери фургона со стуком распахнулись, выскочила разъярённая Тереса со своей челюстью в руках, за ней полураздетая Люцина, обе с грохотом скатились со ступенек, но, кажется, ничего себе не повредили, потому что вскочили на ноги и уставились на сцену у колодца. Мамуля вдруг перестала кричать и вырываться, разглядев наконец, с кем имеет дело. — Ах, это пан… — произнесла она с величайшим сожалением. — А я думала — мердяй… Тереса молча повернулась и кинулась в вагончик — надеть зубы. В дверях она столкнулась с несколько запоздавшими тётей Ядей и Лилькой. Тётя Ядя тоже повернулась и скрылась внутри — захватить фотоаппарат. Через минуту семейство в полном составе столпилось вокруг колодца. Не хватало только отца, который спал сном праведника. — А что я говорила! — торжествовала Люцина. — Я знала, что они ищут в колодце! Думали, я не догадаюсь! Ведь на той карте была буква «к». — Ну показывайте же! — волновалась мамуля. — Что вы там нашли? Тереса, как всегда, была недовольна и ничего хорошего не ожидала: — Что они могут найти? Старый бабушкин ночной горшок! — Да расступитесь же! — тщетно просила тётя Ядя. — В кадр не попадает! Просить можно было до посинения, но я знала — никакая сила в мире не заставит их сдвинуться с места. О том же, чтобы они вернулись досыпать в вагончик, не могло быть и речи. Мареку пришлось примириться с этим и отказаться от соблюдения элементарных требований техники безопасности. — Ножницы! — раздражённо бросил он. — В таком случае принесите мне ножницы! И чтобы не дёргались, стояли смирно! За ножницами побежала Лилька. А мы не сводили глаз с лежащего на каменном обрамлении колодца свёртка из старой прорезиненной ткани, перевязанного бечёвкой. — Это кусок от немецкого прорезиненного плаща, — стал объяснять Марек, но Люцина перебила: — Ага, такие носили гестаповцы. Бросив на неё недовольный взгляд, Марек веско произнёс: — Я не знаю, что там внутри. И не притронусь к этому до тех пор, пока вы все как одна не отодвинетесь на безопасное расстояние и не ляжете на землю! — Вот ещё, на землю ложиться! — фыркнула Тереса. — Чего ради? Небось спрятала там старые бумаги. Или револьвер, он сам не выстрелит! Вернулась Лилька с ножницами, за ней пришлепал в домашних туфлях отец, на которого Лилька в спешке уронила шкатулку со швейными принадлежностями. Отец завернулся в одеяло, конец которого тащился за ним по пыли. Бабы дружно возмущались негигиеничными требованиями Марека, но он остался непоколебим. Пришлось отступить от колодца и полукругом залечь вокруг него. Тётя Ядя из позиции лёжа ухитрилась навести на Марека свой аппарат — ну точь-в-точь готовый выстрелить пулемёт — и замерла в выжидании. — Мне ничего не видно! — канючила мамуля. — Проклятая крапива все закрывает. Неужели нельзя по-человечески сесть на стул? — Нельзя! — сквозь зубы процедил Марек, принимаясь за свёрток. — Какой злой! — шёпотом пожаловалась мамуля, но Тереса её одёрнула: — А как ему к тебе относиться, когда ты его чуть не убила своей банкой? Эй, долго нам ещё тут лежать? — Пока не распакует! — ответила я за Марека. — И не нервируйте его, дайте работать спокойно. Разве они что понимают? Даже тишайшая тётя Ядя ворчала: — Обязательно распаковывать среди крапивы? А вон там, на скамеечке, нельзя? Тут не выйдет хорошее фото. — Нельзя! — пыталась объяснить я этим дурёхам. — Если там что взорвётся, он успеет столкнуть взрыв в колодец. Ну как не понять? — Так пусть скорей сталкивает, а то мне в бок что-то впилось! Мамуля шипела на отца: — Ну что ты крутишься? И так ничего не видно, а тут ещё ты! Отец пытался подложить под супругу своё одеяло, робко упрекая её: — Ну где это видано — лежать на голой земле! Простудишься! Да и все остальные. Что такое на вас напало? — Скорей, скорей! — подгоняла Марека Люцина. — Пока не явились Доробеки! Стараясь оставаться спокойным, сдерживая волнение, Марек в нескольких местах разрезал бечёвку, потом, также осторожно, принялся разрезать ткань, слой за слоем. Наконец ткань снята, и мы увидели большую металлическую коробку с изображением на ней доброй морды сенбернара, кремовой с коричневыми пятнами. От щелчка аппарата тёти Яди мы вздрогнули, как от выстрела. Не дыша следили мы за дальнейшими действиями Марека. Осторожно взяв коробку в руки, он наклонил её над колодцем, оперев одним ребром о его край, и взялся за крышку, чтобы медленными осторожными движениями, постепенно нажимая то тут, то там, снять её. Крышка как-то слишком быстро отскочила, и тут мы не выдержали — тоже вскочили. В ту же секунду Марек инстинктивно столкнул коробку в колодец. Что-то блеснуло, что-то забренчало, что-то глухо ухнуло внизу. И наступила тишина. — А я так и не увидела, что там было! — вскричала мамуля. — Почему же не взорвалось? — разочарованно вскричала тётя Ядя. — Не толкайся, хочешь и меня столкнуть в колодец? — вскричала Люцина, отталкивая младшую сестру. Думаю, отсутствие взрыва вполне возместил взрыв эмоций. Все столпились у колодца и, сталкиваясь головами, старались заглянуть в него. На глубине двух с половиной метров было совсем темно, и тем не менее нам казалось — там что-то поблёскивает. Марек не сразу полез в колодец. Промедление объяснялось вполне законным опасением, что кто-нибудь из нас непременно свалится ему на голову. Отогнать же нас от колодца на прежнее почтительное расстояние ему больше не удалось. Итак, он полез в колодец, а мы тесным кругом стояли и ждали. Вот из колодца показалась голова Марека, вот он нам подал наполовину опустошённую коробку. Мы остолбенели, молча уставясь на её содержимое. В коробке были драгоценности. Самые настоящие драгоценные ювелирные изделия! Долго смотрели мы на них, не веря глазам своим, потом опомнились. Тереса сорвала с отца одеяло, разостлала на земле и высыпала на него то, что находилось в коробке. А мы стояли вокруг, не в силах отвести глаз от сверкающей в утреннем солнце маленькой блестящей кучки. Марек опять спустился в колодец, выискивая среди хлама вывалившиеся из коробки отдельные произведения ювелирного искусства. — Никогда бы не поверила! — восклицала потрясённая тётя Ядя, безостановочно щёлкая своим фотоаппаратом. — А мы ещё думали — зачем она приехала в Польшу? Было за чем! Настроившись на мощный взрыв, мы не сразу смогли перестроиться. Постепенно все подключились к акции по спасению остальных драгоценностей. Мамуля относила и раскладывала на одеяле те предметы роскоши, которые подавала ей я, получая их в свою очередь от Марека. Люцина, забыв о своей боязни высоты, навалившись животом на камень, висела головой вниз, в колодец, давая Мареку указания, где следует искать. — Не дай Бог, что-нибудь прозеваем! — говорила она. — Тогда наследники дяди Витольда поубивают друг друга! Нельзя допустить гибели родственников. Тереса, отец и Лилька, сидя на одеяле, раскладывали драгоценности, подсовывая самые эффектные тёте Яде для увековечивания. Тётя Ядя разрывалась между двумя возможностями — фотографировать ли клад или нас с Люциной, уж очень живописно висели мы с ней на срубе колодца, с головами внутри. Выбрала нас, поскольку мы сможем сменить позицию, и уже не запечатлеешь. — А это что такое? — с изумлением выкрикнула мамуля, получив от меня очередной предмет ювелирного искусства. — Ведь это же ожерелье невестки Зендлера! Откуда оно здесь? — Глядите на неё — спятила! — недовольно сказала Тереса, оторвавшись на миг от созерцания сокровищ. — Богатство мозги помутило! — Да нет же, я узнала — колье Зендлерши! Кажется… — Перекрестись, если кажется. Марек наконец вылез из колодца, заявив, что больше там ничего не осталось. Мы все сидели на корточках вокруг расстеленного одеяла, на котором сверкали сокровища панны Эдиты. Колье Зендлерши переходило из рук в руки. Вещь была изумительная, очень дорогая и настолько оригинальная, что, раз увидев, её уже невозможно было спутать ни с чем другим: жемчужины, брильянты, платиновоекружево. Все жемчужины были белые, а в центре свисали необыкновенной величины пять серых, идеально круглой формы. Тереса перестала смеяться над мамулей. Рассматривая драгоценность, она спросила глухим голосом: — Почему ты думаешь, что это колье Зендлеровой невестки? — Потому что я его не раз видела, а сами понимаете, забыть такое нельзя. Ни с чем не перепутаешь. Жена старика Зендлера подарила его невестке, когда та родила первого сына, она ещё хвасталась и надевала по всякому поводу. Как я ей завидовала, кто бы знал! Вы что, не помните Зендлеров? Они жили в бельэтаже, роскошная квартира. Очень богатые люди. — Как могло колье Зендлеров оказаться в этом колодце? Спрятали его тут? — недоумевала тётя Ядя. — Как они могли спрятать? — возразила мамуля. — Их всех немцы забрали, хоть они и не участвовали в Сопротивлении. — Потому что евреи? — Какие там евреи! Старик Зендлер был протестантом, все его предки — христиане. Говорили, кто-то на них донёс, толком ничего не знаю. Я только слышала, как моя мама потом что-то такое рассказывала. Меня уже там не было. Тереса, ты ведь была, наверное, помнить что-нибудь? Тереса сидела молча, уставившись куда-то в пространство, с каменным выражением лица. Люцина вынула ожерелье из её рук и сказала: — Ну что ж, думаю, все понятно. Эдита знала Зендлеров, знала об их богатстве. Была связана с немцами. Все ясно… Все смолкли. Награбленное немцами богатство, казалось, уже не так сияло в утренних солнечных лучах. Тереса решительно поднялась. — Спрячем это! Смотреть не могу. Я все ещё думала, что Эдита — просто немецкая шлюха. Теперь вижу — не только. Ясно ведь — на Зендлеров донесла именно она, получив свою долю награбленного. За услуги. — Думаю, все, что здесь лежит, она получила за свои услуги, — подтвердила Люцина. — Я тоже не могу это видеть! — Вы думаете, она не только Зендлеров выдала? — спросила мамуля. — И все, что здесь лежит — её доля, полученная от немцев? Спрячьте, чтобы и глаза мои на это не смотрели! А я ещё в руки брала, рассматривала. — Фу! — с отвращением произнесла тётя Ядя, палочкой, как ядовитого наука, отодвигая прекрасный перстень с огромным изумрудом. — Не могу на это смотреть. Восхищение прекрасными ювелирными изделиями внезапно сменилось таким к ним отвращением, что все мы поднялись и отправились к вагончику, оставив их на произвол судьбы. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не отец. Стоя над кладом, он громко требовал немедленно возвратить ему его одеяло. Он не желает, чтобы на его одеяле лежала всякая гадость! Марек заявил, что ему и не такую гадость приходилось брать в руки. Собрав драгоценности, он сложил их опять в ту же железную коробку. Лилька, брезгливо взяв двумя пальчиками, принесла ему от колодца остатки прежней упаковки. — Думаю, так просто передать это в собственность государства не получится, — сказала она. — Наверняка начнётся расследование. Вы как думаете? Мы посмотрели на Тересу. Отвернувшись от нас, она неверными шагами направилась к колодцу. — Стой! — вскричала Люцина. — Не прыгай! Все равно ведь не убьёшься до смерти, а нам только лишние хлопоты! Поверь, и без того неприятностей хватит! Марек поддержал Люцину, но выдвинул другую аргументацию: — Вряд ли она сама фабриковала доносы, наверное, только называла состоятельных людей. И шпионкой не была, это мы проверили. Доробек же — обыкновенный мародёр. Тётя Ядя тоже попыталась успокоить Тересу: — Ну и что с того, что она когда-то была твоей подругой, ведь ты давно с ней порвала. И ни о чем не знала! Стоит ли из-за такой жизни лишаться? Выбрось из головы мысли о самоубийстве! — Спятили вы, что ли? — рявкнула на нас Тереса, повернувшись наконец к нам лицом. — При чем здесь самоубийство? Пусть Эдита кончает жизнь самоубийством! Думаю, причины у неё будут! Мы с удивлением смотрели на Тересу, ибо в её голосе прозвучала какая-то мстительная радость. Похоже, она узнала что-то такое, что доставило ей удовлетворение. — Ну! — торопила её Люцина. — Выкладывай! Сойдя с камня у колодца, Тереса подошла к нам и ласково погладила собачью морду на железной коробке с драгоценностями. — Довоенное печенье фирмы «Сушар», — сказала тётя Ядя. — Коробка из-под него. Ты так любила печенье? — Кажется мне, — медленно произнесла Тереса, — кажется мне, что Эдиту сюда прислал Том Уолтерс. В последнее время он совсем выжил из ума, забросил свои цветочки и занимался только коллекцией драгоценностей. Последний раз на заседании кружка ни слова не сказал о том, что нас интересует, а всю дорогу твердил о том, что скоро в его коллекции появятся экспонаты, каких свет не видел. А мне и в голову не пришло, что эти потрясающие драгоценности лежат на дне колодца наших предков в Тоньче!.. Закончила она мечтательно и вместе с тем решительно: — И знаете что? Мне бы хотелось, чтобы Эдита вернулась без них…* * *
Желание Тересы исполнилось. Вскоре мы узнали, что миссис Эдит Уолтерс вылетела со своим клетчатым багажом в Канаду на следующий день после нашего открытия, сократив время пребывания в Польше на целых три недели. Объяснила она это ухудшившимся состоянием здоровья её мужа. Вскоре в польских газетах появилось короткое сообщение о передаче в государственную казну награбленного немцами имущества в виде ювелирных изделий на очень крупную сумму. В день отъезда Тересы мы все собрались в квартире Люцины. Сначала, естественно, все прибыли в аэропорт, ко времени отправления её самолёта, к восьми утра. Вскоре по каким-то причинам время отправления перенесли на тринадцать тридцать, и ждать мы решили у Люцины, живущей поблизости от аэропорта Окенче. Времени оставалось много, можно было спокойно выяснить ещё некоторые непонятные детали афёры. — Я все-таки не понимаю, — сказала тётя Ядя, — чем вызвано упорное преследование ими Тересы? Ведь если бы не это, нам бы и в голову не пришло копаться в колодце. — Самое время нам кое-что рассказать! — поддержала я тётку. — Ведь ты все знаешь, Марек! Вот и расскажи, пока мы все тут. Видишь, даже Лилька из своего Чешина приехала проводить Тересу. Так что приоткрой нам тайну! — Да никаких тайн тут нет, — ответил Марек. — И вообще, если бы не понос… то есть, если бы не пищевое отравление мамы, никакой бы афёры и не было. — Ну знаете! — обиделась мамуля, и не столько на Марека, сколько на Люцину, которая радостно захохотала. Марек же невозмутимо продолжал: — Без неё в аэропорту вы вели себя очень… глупо. Теперь торжествующе захохотала мамуля, а обиделись мы: — Как же мы вели себя? — Вспомните, что вы там вытворяли. Началось с Тересы. — Вытворяла не я, а эта идиотка Эдита! — выкрикнула Тереса. — Мне целый час пришлось простоять над её чемоданами. Все на свете прокляла! Куда-то задевался хозяин багажа… — Так оно и было! Тереса не виновата, — вступилась за подругу тётя Ядя. — Из-за Эдиты всех пассажиров задержали. — А все почему? Потому что Тереса, как памятник, торчала над её багажом, и миссис Уолтерс боялась забрать свои вещи, ведь Тереса её сразу бы узнала. Вот почему она спряталась и ждала, когда же наконец Тереса уйдёт. Дождалась, Тереса прошла таможенный контроль и вышла в зал ожидания. Эдита Уолтерс на всякий случай ещё немного подождала, а потом пошла с носильщиком к выходу, будучи уверена, что вы уже давно уехали. Как бы не так! У самого выхода она увидела всю вашу компанию. Вы почему-то суетились у машины, а увидев её, Эдиту, сразу же уехали. — Не Эдиту мы увидели, а милиционера, — поправила я. — И это не мы суетились, а она. Я видела, как тянули носильщика обратно. Марек спокойно ответил: — Ну а она решила, что вы её увидели, и это показалось ей подозрительным. Да и вообще прилёт Тересы насторожил её, в самолёте она Тересы не заметила. Теперь Эдита решила полчаса подождать, чтобы убедиться, что вы ею не интересуетесь. Только через полчаса она с Доробеками тронулась из аэропорта, и можете представить, что почувствовала, увидев, что вы вслед за ней сворачиваете на улицу Жвирки и Вигуры! Машину вёл Доробек-старший, а младший сидел с Эдитой на заднем сиденье и подтвердил, что ваша машина увязалась за ними. Тут он поинтересовался, почему это так тревожит бабку, ибо до тех пор ничего не знал. Кое-что Эдита вынуждена была им рассказать, и внучек очень заинтересовался. Теперь Эдита уже не сомневалась — Тереса следит за ней. Оставив пока все дела, она решила выяснить причины, не устремилась прямо в Тоньчу, как собиралась, а пережидала, путешествуя по родному краю. Вскоре она решила, что никакой опасности ей не угрожает, что Тереса потеряла её след, как вдруг выясняется — вы едете вслед за ними, да ещё по таким просёлочным дорогам… — Молоко! — простонала я. — Знала ведь — эта диета до добра не доведёт! — Интересно, а такая сумма в государственную казну, по-твоему, не добро? — возразила Люцина. — Скажите, какая патриотка, — фыркнула мамуля, но Марек не дал разгореться новому семейному скандалу, продолжив свой рассказ: — Мало того, что вы останавливались в тех же местах, что и Доробеки, но и старались заснять их на фотоплёнку. Вы увязались за ними аж до самого моря. Они хотели остановиться в Сопоте — вы тоже туда прикатили. Они сбежали от вас во Владиславов, вы и туда поехали вслед за ними… Больше Мареку говорить не дали. Каждой из нас хотелось сказать своё, каждой хотелось, чтобы именно её услышали, и все кричали, не слушая друг друга. Люцина уверяла: Эдита всегда считала, она — пуп земли, только вокруг неё все и вертится! Мы с Тересой с отвращением вспоминали, какая грязная вода в заливе, а мамуля громогласно утверждала — и от грязной воды есть польза, так и надо этой выдре. Лилька за бока держалась от смеха. — А во Владиславове вы ничего не нашли лучше, как сфотографировать их машину! — рявкнул Марек, перекрикивая нас. — Но послушай, потом же они были в Сопоте! — вспомнила я. — Из-за них Тереса сидела в тёмной ванной! — Потому что бедняги из-за вас сбежали из Владиславова и вернулись в Сопот. Кто же знал, что опять нарвутся на вас! — А что было дальше? — спросила мамуля. — Так мы их и преследовали всю дорогу? — Нет. Убедившись, что вы за ними следите, начиная с Сопота они решили поездить за вами, чтобы понять наконец намерения Тересы. Эдита боялась двух вещей: ей могла грозить опасность из-за её прошлого, опасность могла грозить её сокровищам. Она впала в панику, заразила своим паническим настроением и Доробеков. Оба они собирались вместе с ней отбыть в Канаду, ждали загранпаспортов. Стали решать, что следует предпринять: похитить Тересу, узнать её намерения, попытаться договориться с ней, попытаться откупиться от неё, хорошенько запрятать её где-нибудь, наконец, убить её. Планы не удались, тут во многом напортачил Доробек-младший, у которого были свои планы. Ему вовсе не хотелось делить сокровища с бабкой, он решил один их заграбастать. Тайком перерисовал её карту… — Зачем? — перебила я. — Он не знал, что сокровища спрятаны в колодце, в Тоньче? — Не знал, до такой степени Эдита с ним не откровенничала. Карту её он видел, понял, что где-то поблизости должно быть одно из поместий Радзивиллов. Да, кстати, карта Эдиты и в самом деле была на куске старой немецкой штабной карты, не знаю уж, где она её раздобыла. Может, у кого из своих немецких любовников позаимствовала, ну и обозначила на ней место, где спрятаны сокровища. Должно быть, собиралась достать сокровища с помощью своего тогдашнего мужа, Доробека-старшего. Самого старшего! Собираясь бежать в Канаду, видимо, договорилась с ним, что он достанет драгоценности и привезёт ей. Но получилось так, что муженька посадили за решётку, она сбежала с картой в Канаду и никогда уже не обращалась к бывшему мужу за содействием. Её внук, Доробек-младший, подслушал разговоры бабки со своим отцом, узнал о спрятанном сокровище, узнал, что Тереса почему-то гоняется за бабкой, подумал, что гоняется за теми же сокровищами, вот и решил её похитить, чтобы все выпытать. — А за моей плёнкой почему они охотились? — хотела знать тётя Ядя. — Во-первых, боялись, что она может стать вещественным доказательством их преследования вас. А во-вторых, надеялись, что фотографии помогут им понять истинные намерения Тересы. — А Янека зачем они похитили? — А тут уж панна Эдита совсем запаниковала и решила — пан или пропал. А вдруг Тереса и в самом деле отвяжется? — Интересно, как же его сторож не поймал на рыбных прудах? — спросила Лилька. — Их же всегда стерегут. — Эдита хорошо заплатила сторожу, И очень надеялась, что случай с похищением отца испугает вас и вы оставите её в покос. Или хотя бы засядете надолго в Чешине в поисках отца, а она тем временем спокойно смотается в Тоньчу. Вот и металась между Чешином и Тоньчей, а следом за ней метался молодой Доробек в надежде, что сокровища все-таки достанутся ему, а не бабке. — Смешно слышать — Эдита «бабка», — вздохнула Тереса. — И откуда ты это все знаешь? — поинтересовалась я. — Панна Эдита откровенничала с тобой? Марек сделал невинное выражение лица: — Панна Эдита не откровенничала, но ведь оба Доробека прекрасно говорят по-польски. А человек в раздражении… — Особенно, если этот человек опасается, что его привлекут к суду за похищение другого человека, — подсказала я. — Правильно? Из двух зол… уж лучше пооткровенничать. — Только бы наследники дяди Витольда не прослышали про клад в колодце, — озабоченно проговорила тётя Ядя. — Ведь ни за что не поверят, что мы из колодца повытаскивали все до последнего. В поисках какой-нибудь закатившейся жемчужинки сотрут с поверхности земли всю Тоньчу… — Они прежде всего не поверят, что мы все передали в государственную казну, — поправила её Лилька. — И с поверхности земли сотрут нас… О завершении афёры мы узнали из письма Тересы, написанного после её возвращения в Канаду. Письмо дышало мстительной сатисфакцией. Надежды Тересы оправдались полностью. Мы узнали, что Том Уолтерс сам отправил жену в Польшу за спрятанным ею сокровищем, о котором она многократно рассказывала ему и которое, собственно, повлияло на решение миллионера жениться на Эдите. Впрочем, не только жениться, но, что гораздо важнее, и не развестись, ибо у миллионеров есть такое обыкновение — многократно жениться и разводиться. Панна Эдита вернулась из Польши без сокровищ, что весьма отрицательно сказалось на отношении к ней мужа. Последний тут же переписал завещание в пользу своих детей от первого брака. Но это ещё не все! Тересе не было никакой необходимости раскрывать глаза супругу-миллионеру на прошлое его жены. Это сделал молодой Доробек в отместку бабке за то, что она не собиралась делиться с ним своим богатством. Разозлённый полным провалом своих собственных планов, он отправил в письме бабкиному мужу-миллионеру копию свидетельства о её браке со своим дедом Доробеком. Наверное, оригинал стащил у отца. Панну Эдиту судили за бигамию (двоемужие), о чем немедленно узнали все канадские садоводы-любители. — Ну и говори после этого, что нет справедливости на свете! — вскричала Люцина, не веря глазам! своим. Мамуля о чем-то задумалась, старательно складывая только что прочитанное Тересино письмо. — У нас ещё много родни в Воле Шидловецкой, — задумчиво произнесла она. — Родственники со стороны отца. Его предки испокон веку там жили. В Воле Шидловецкой я не была уже больше сорока лет, но сдаётся мне, там тоже есть какой-то колодец…Проклятое наследство
* * *
Телефон зазвонил поздно вечером. Наверняка я бы просто-напросто не подняла трубку, как поступала уже много месяцев, но именно в тот день в моих жизненных планах произошел решительный поворот — я прекратила борьбу за спокойную жизнь. Спокойная жизнь мне нужна была, чтобы написать наконец научно-фантастическую повесть, из-за которой я уже довела до белого каления добрую половину ядерных физиков Варшавы. Работаю я добросовестно, поэтому совершенно чуждые моей душе технические реалии считаю своим долгом согласовывать со специалистами. И не понимаю, почему они этого не любят. Всем им я задавала один и тот же вопрос: — Мне нужна такая штука, которая может улавливать космические лучи. Да нет, я знаю, что лучи состоят из частиц, ну, значит, она должна ловить эти частицы. Скажите, что это за штука? Простой, бесхитростный вопрос вызывал почему-то смятение, хотя отвечали мне по большей части вежливо и всегда одно и то же: — Да ведь эти частицы все пронизывают. Они, знаете ли, сквозь все проходят. Я резонно возражала ученым: — Вот именно, и дело как раз в том, чтобы эта штука имела дно. Как только упоминалось дно, отловленный физик начинал нервничать и старался сплавить меня коллеге. Хоть бы один проявил оригинальность — нет, реакция у всех одна и та же! Не иначе как злополучное дно представляло собой военную тайну, которую они не имели права открыть постороннему. Неудивительно, что в таких условиях повесть продвигалась вперед с большим трудом. Но я не сдавалась и ни на йоту не отступала от творческих планов, с головой погрузившись в свое занятие и не обращая внимания на странные, удивительные события, с некоторых пор преследовавшие меня. События, однако, множились, упорно отвлекали меня от вдохновенного литературного труда, и наконец пришел день, когда отвлекли окончательно. Вот в тот день я и прекратила борьбу за спокойную жизнь, сложила, так сказать, оружие в неравной борьбе. И странное дело: последний гвоздь моей спокойной жизни забила сущая безделица, так называемая вонючка. Незнакомые люди пришли с жалобой и привели моего младшего сына. В их дворе он запустил упомянутую вонючку, доказательством чего служила дыра, прожженная на штанах виновника. Дело происходило в добром старом дворе, этаком шестиэтажном колодце, так что вонючка полностью оправдала надежды ее создателя. Люди, доставившие сына, имели все основания быть недовольными, и мне стоило немалых усилий хотя бы отчасти смягчить их негодование. И вот тогда я как-то вдруг поняла: борьба за спокойную жизнь мне явно не по силам. И решила ее прекратить. Таким вот образом и космические лучи спасовали перед вонючкой. Ну и вечером того же дня зазвонил телефон. Время для меня было совсем не позднее, всего одиннадцать часов. Точнее, двадцать три часа восемь минут. Время я так точно заметила потому, что у меня под носом тикал будильник и показывал двадцать три двадцать три, а поскольку он убегает вперед на пятнадцать минут, сосчитать совсем просто. Задыхающийся голос в телефонной трубке прошептал: — Спасите, они убьют меня! Умоляю, милицию, скорей, улица Пясечинская, восемнадцать, квартира двадцать один, опять эти двое... Голос прервался, в трубке послышались какие-то зловещие звуки — хрипение, стон, какой-то удар, после чего наступила тишина. Я замерла, не выпуская трубку. Опять звук удара, стук, потом вроде разговор двух мужчин, ни слова не разобрать. Потом голоса отдалились, слышны были лишь легкие постукивания. Я положила трубку даже не очень удивленная, так как за последнее время уже привыкла к необычным событиям вокруг меня. И подумала: как хорошо, что я уже распрощалась с мечтой о спокойной жизни, ведь не отреагировать на такой телефонный звонок с моим характером просто невозможно. Может, это дурацкий розыгрыш? Человек, который звонил, так и не положил трубку. Проверим. Я подняла телефонную трубку и убедилась: телефон блокирован. Даже если и розыгрыш, надо как-то разъединиться с его автором, не то шутка может затянуться. Шутник оставит трубку рядом с телефоном, утром уйдет на работу, и я, как минимум, до вечера останусь без связи. А у меня на следующий день запланированы очень важные разговоры, в том числе и с одним физиком-ядерщиком. Телефон блокирован, и помочь может лишь бюро ремонта телефонов, но туда надо дозвониться, для чего опять-таки нужен телефон. Замкнутый круг. А если это не розыгрыш? Нет, надо поскорей сообщить в милицию. Пусть она ломает голову. Милиция... В последнее время мои контакты с ней вдруг излишне оживились — все из-за необыкновенных событий, закрутившихся вокруг меня. А тут снова я, да еще с таким сообщением! Но другого выхода нет, придется идти к соседям, чтобы от них позвонить. Спустившись этажом ниже, я взглянула на часы и все-таки нажала кнопку звонка. Потом еще и еще, и только тогда вспомнила: два дня назад соседи спускались по лестнице с чемоданами. Глухая тишина за дверью подтвердила предположение — они действительно уехали в отпуск. Вернувшись к себе и убедившись, что телефон по-прежнему блокирован, я взяла сумку и побежала звонить по телефону-автомату у нашего дома. Телефон-автомат, конечно же, был испорчен. Где ближайший исправный автомат, я не знала, у кого еще из соседей есть телефон — я не знала, а звонить подряд во все двери не отважилась. Вернувшись к дому, я решила взглянуть на свою машину — сейчас скажу почему. Думать лучше сидя, и я села в машину. Выбор у меня был богатый: поискать исправный телефон-автомат, поехать на главпочтамт и позвонить оттуда, остановить первую же патрульную машину, доехать до своего районного отделения милиции. И тут мне стукнуло в голову — ведь Пясечинская улица всего в ста метрах отсюда. Я сидела за рулем, ключ торчал в зажигании, и рука сама собой повернула его. А раз повернула, то машина двинулась. А раз двинулась — в сторону Пясечинской...* * *
Мне пришлось притормозить, потому что с Пясечинской как раз выезжали на старой «варшаве». И больше ни одной живой души вокруг. Я подъехала к дому номер восемнадцать и вышла из машины. Дверь в подъезд была открыта. Лифт не работал. Я поднялась на пятый этаж и остановилась перед квартирой номер двадцать один. Может, шутник целился не в меня, а в жильцов этой квартиры, вызывая на их голову среди ночи милицию? А мне звонил совсем из другого места, оттуда и заблокировал телефон? Вот сейчас перебужу незнакомых людей. Надо было просто из любого ночного ресторана позвонить в бюро ремонта. Это же представить невозможно, что я сейчас услышу от разбуженных в полночь людей! А шутник тем временем положит трубку на место, и я даже не узнаю, кто же нас разыграл. Почему я то и дело влипаю в дурацкие истории и с возрастом ни капельки не поумнела? Естественно, я тут же нажала на кнопку звонка, приготовившись к самому худшему. Тишина. Сделав приятное выражение лица, я нажала еще раз. По-прежнему тихо. Нажимая в третий раз, я подумала, что еще возможен и третий вариант: шутник хотел разыграть не меня, не жильцов этой квартиры, а милицию, которую почему-то не любит и решил поиздеваться над нею. После чего я осторожно взялась за дверную ручку. Дверь оказалась незапертой и легко поддалась, за ней — темнота. Я в нерешительности стояла на пороге. Может, все они тут спокойно спят, дверь забыли запереть на ночь, и очень интересно, как мне объясниться в милиции, когда меня будут допрашивать в качестве взломщика-домушника. Пошарив но стене у дверного косяка, я зажгла свет и слегка приободрилась. По-прежнему царила тишина. Передо мной была маленькая прихожая с кухонной нишей и приоткрытой дверью в комнату. Решившись, я на цыпочках прошла через прихожую, включила свет в комнате. И застыла на пороге. Труп предстал моему взору сразу и целиком. Мне повезло. Если бы я узрела только высовывающуюся откуда-нибудь ногу или руку, я пережила бы гораздо больший шок. В комнате царил умеренный беспорядок, мебель стояла по стенам, середина комнаты оставалась пустой, а в углу, у книжных полок, на полу лежал человек — явно мертвый. У меня ком подкатил к горлу, перехватило дыхание, и я прямо-таки явственно почувствовала, как притаившийся в квартире убийца наносит мне удар в спину, чтобы избавиться от непрошеного свидетеля. Ноги подо мной подкосились. Замерев на пороге, я всеми силами старалась и не могла заставить себя отвести глаза от мертвеца. Прошла целая вечность, пока ко мне не вернулась способность соображать. Первой мыслью был инстинктивный порыв бежать отсюда без оглядки. Да, конечно, бежать! Но сначала надо проверить проклятый телефон. Аппарат стоял на книжной полке, над головой убитого. Значит, надо туда подойти. Очень хотелось закрыть глаза, но тогда я обязательно споткнусь о какой-нибудь из разбросанных по комнате предметов. Собравшись с духом, я отвалилась от дверного косяка и приблизилась к... ну, к книжной полке. И сразу поняла, что это был тот самый телефон, по которому мне звонили. Трубка не лежала на рычаге, а повисла над ним, зацепившись одним концом за угол полки. Осторожно ухватив двумя пальцами, я положила ее на рычаг, а потом опять приподняла. Послышался нормальный гудок. И я сделала очередную глупость — отказалась от благоразумного решения бежать и набрала номер милиции. И тем самым окончательно погрязла в афере, из-за которой, ничего об этом не зная, давно уже была на подозрении милиции, мало того — играла роль главной подозреваемой.* * *
Майор Фертнер, худощавый, невысокий, с живым умным взглядом и оттопыренными ушами, глядя на меня неприязненно и с подозрением, велел перечислить все, к чему я прикасалась в квартире. В тоне, каким это было сказано, сквозила твердая убежденность, что я все равно не скажу правды. — Ручка входной двери, — ответила я, подумав. — Выключатель в прихожей. Называть только то, к чему я прикасалась рукой, или вообще? На косяк я навалилась, кажется, спиной. — Рукой, рукой. — Выключатель в комнате. Телефонная трубка. Больше ничего. Я все понимаю и специально старалась ни к чему не прикасаться, а потом ожидала вас на лестнице. — А ручка второй двери? — Вторую не трогала. Вторая дверь была приоткрыта. — И вы утверждаете, что не знаете убитого? Вы уверены в этом? Разговаривали мы, сидя на краю ванны, поскольку в комнате работала так называемая следственная бригада. Ванную комнату, по неизвестным мне причинам, осмотрели в первую очередь и теперь предоставили в наше с майором распоряжение. — Откровенно говоря, нет, — виновато призналась я. — То есть я хочу сказать, что не уверена. Фамилия ничего мне не говорит, а что касается лица покойного, то те его фрагменты, которые я видела, мне решительно незнакомы. Но могу и ошибаться. — Гм. Незнакомы, а он тем не менее вам звонил, ведь так? Значит, знал номер вашего телефона? В самом деле, наверное, знал. Интересно, откуда? Да, идиотское создалось положение, дальше некуда. Незнакомый человек последним усилием звонит мне и тут же испускает дух. Глупее не придумаешь. И как бы я ни доказывала, никто мне не поверит, что мы незнакомы. Я сама бы не поверила. — Интересно все же, почему он позвонил вам, а не, скажем, прямо в милицию? Вам самой это не кажется странным? — Не кажется. Такое уж мое счастье, — мрачно ответила я. — Мечтала о спокойной жизни — значит, катаклизмы неизбежны. А вас я очень прошу на всякий случай проверить людей, чьи номера телефонов отличаются от моего одной цифрой. Ведь таких немного, всего двенадцать. — А сюда вы приехали только потому, что он позвонил, да? — Конечно, только потому. А вы бы на моем месте не поехали? — На вашем месте, разумеется, не поехал бы. И не трогал бы телефонную трубку, а оставил лежать, как была. Откровенно говоря, ничто не доказывает, что он вам звонил. Нет ни одного доказательства. — Не трогала трубку... А с милицией я бы связывалась мысленно? Или телепатически? — Нет, просто позвонили бы по другому телефону. — Но ведь в том-то и беда — не было у меня под рукой другого телефона! — Все равно трубку нельзя трогать. Я разозлилась. — А почему, позвольте вас спросить? Неужели потому только, что кому-то может прийти в голову, будто я все это выдумала? И приехала сюда так просто, без всякой причины? Или что это я его убила? Делать мне нечего, как только разъезжать по ночам и убивать незнакомых людей! Вот и шлепнула этого, как его... — Вольдемара Дуткевича. Моему возмущению не было предела. — Мания у меня такая! Хобби... — Я о вас уже слышал, — невежливо прервал меня майор. — И много. Я остановилась на всем скаку. Майор действительно должен много обо мне слышать, учитывая последние события. Более того, имел полное право относиться ко мне с подозрением. Сразу присмирев, я робко поинтересовалась: — Наверное, от капитана Ружевича, да? Проигнорировав мой вопрос, майор продолжал: — Странное дело, вы все время нарушаете. Все время какие-то подозрительные обстоятельства. Ну а теперь и вовсе... Я лично верю, что он вам действительно звонил. Не кажется ли вам, что вас намеренно во что-то впутывают? Это была свежая мысль. До сих пор она не приходила мне в голову. Застигнутая врасплох, я отреагировала самым что ни на есть естественным образом: — Нет, это невозможно! То есть я как-то об этом не думала... Кто знает, может, вы и правы... Майор поспешил меня остановить: — Да я вовсе этого не утверждаю. Меня интересует лишь ваше мнение. — Я пока не уверена, есть ли у меня мнение. Туг в ванную заглянул молодой человек и молча подал майору небольшой блокнот. Майор занялся им, а я, ошеломленная предположением майора, закурила, чтобы собраться с мыслями. Мысли почему-то не собирались. Думаю, им мешала одна главная, вытеснившая все остальные: как склонить следственную бригаду приготовить для всех нас чай. Наверняка у покойного... как его, да, Дуткевича. в кухне есть все необходимое. Нечаянно я заглянула майору через плечо, и мысль о чае тут же вылетела из головы. Среди записанных в блокноте номеров телефонов был один, при виде которого у меня что-то екнуло внутри. Майор поднял голову и с живым интересом взглянул на меня. — Ну? — сказал он поощрительно, передавая мне блокнот. — Кого вы здесь знаете? Знаком ли вам какой-нибудь телефон? — Пан майор, — вкрадчиво начала я, — как вы считаете — мне лучше сразу говорить всю правду или пока можно не всю? А то потом... За дачу ложных показаний... — И вот так всегда. Каждый финтит, — философски заметил майор в пространство. А обращаясь ко мне, посоветовал: — Лучше сразу говорите всю правду. Мне кажется, так и для вас самой будет лучше. А на той стадии расследования, в которой мы находимся, если вы кого и назовете, может, тем самым окажете и ему услугу, а не только следствию. Так что советую подумать. Я подумала, что этот майор вроде соображает и вообще-то прав. А ведет себя странно — подсовывает мне под нос записную книжку убитого. Обычно следственные органы не раззванивают столь легкомысленно о вещдоках с места преступления. Значит, у него какие-то свои соображения. Кто-то намеренно впутывает меня... Незнакомый покойник мне звонил... Да, определенно что-то вокруг меня происходит. Записная книжка была без алфавита, записи в ней производились подряд. — Баська! — решилась я. — Вот номер ее телефона, сразу бросился мне в глаза. То есть Барбара Маковецкая, проживает на улице Польной. А остальных не знаю. Хотя подождите... Вот этот Р... Я заглянула в свой собственной блокнот. — Ракевич! Правильно мне показалось. Кто? Да один такой, знаете... На Западе его бы назвали бизнесменом. Живет в Варшаве, Верхний Мокотов, адреса не знаю, но могу показать дом. Его вы сразу можете вычеркнуть из списка подозреваемых. Слишком много у него денег, чтобы заниматься глупостями. А больше никаких знакомых здесь нет. Я просмотрела до конца записную книжку и на последней страничке нашла себя. Пани Иоанна: 41-26-33. Очень симпатично записано, вполне уважительно. — Ну так, в конце концов, знаете вы его или нет? И знал ли он вас? — Ума не приложу! Может, читал мои книги и втайне меня обожал? Хотите верьте, хотите нет, но есть такие. Из вежливости майор попытался изобразить протест, но у него не очень получилось. — Что вы, что вы! Я верю. Чертовски неудобная эта ванна. А названная вами пани Маковецкая, это кто? — Моя подруга. — Ваша подруга, понятно. А еще какая-нибудь специальность у нее есть? — Есть, она шофер-профессионал, у нее права категории «Д». Может и автобус водить. — А где она работает? — Сейчас нигде. Работала, но перестала. Ей разонравилась работа после того, как пришлось менять на своем грузовике третье колесо подряд. Ночью, под дождем, и вокруг никого, кто бы помог. — А на что она теперь живет? — На то, что выиграет на бегах. И на то, что заработает ее муж. — А... — нерешительно начал майор, но собрался с духом и докончил: — А чем занимается ее муж? Мне очень хотелось ответить, что Павел тоже играет на бегах, но я сжалилась над милицией. — Он переводит с немецкого и неплохо зарабатывает. — Вы не знаете, что ее связывало с Дуткевичем? — С каким Дут... А, с этим! Не имею ни малейшего понятия. И вообще, чтобы избежать в дальнейшем недоразумений, советую вам, пан майор, примириться с фактом, что этого Дуткевича я действительно не знаю и ничего не могу о нем сказать. И прошу вас, не задавайте мне в десятый раз вопроса, почему он мне звонил, я и в самом деле не в курсе. Мне самой интересно, и уж я постараюсь это выяснить. — Очень хорошо, выясняйте! — согласился майор, к моему величайшему изумлению. — А если что-нибудь выяснится, сообщите мне. Вы сможете завтра дать официальные показания? — Вы имеете в виду завтра или сегодня? Ведь уже четверть четвертого. — А, значит, сегодня. — Если после двенадцати — пожалуйста. А раньше мне бы не хотелось. — Хорошо, я позвоню вам. А сейчас подпишите протокол и можете идти домой. Оказалось, что я еще выступаю и как понятая при обыске квартиры убитого. Протокол я подписала с чистой совестью, будучи уверена, что в квартиру ничего не подбросили и ничего не скрыли. Заинтересовала меня информация о том, что записную книжку убитый сжимал в левой руке, а открыта она была на странице с моим телефоном. Меня это встревожило не на шутку. Если бы все ограничилось телефонным звонком от покойника, это еще полбеды. Дурацкое стечение обстоятельств, с каждым может случиться. Беда в том, что со мной за последнее время случилось слишком многое. И поведение майора тоже заставляло задуматься: он сам сунул мне в руки записную книжку, сам велел просмотреть ее, одобрил мое дурацкое решение попытаться самой распутать дело. Такие решения обычно вызывают категорический протест со стороны милиции и преследуются законом, а тут вдруг... Опять же, майор выдвинул странную версию: будто меня во что-то намеренно впутывают. Видимо, и впрямь вокруг моей особы происходит нечто подозрительное, чего я, всецело поглощенная преследованием польских ядерщиков, не замечала. Нечто серьезное, коль скоро дело дошло до убийства. И мне, как видно, действительно пора заняться этим.* * *
Было полчетвертого утра, когда я позвонила Баське, безжалостно вырывая ее из объятий Морфея. — Выпей воды. — С такого совета начала я разговор. — Знаешь, я втянула тебя в убийство. — Наконец что-то веселенькое! — обрадовалась Баська заспанным голосом. — И кого же я убила, можно узнать? — Это некий Вальдемар Дуткевич. Кто он? — Не знаю. То есть что я говорю! Конечно, знаю! А почему я убила Вальдемара? — Убила его не ты, а неизвестные преступники. Так кто же он? — Кто? Вальдемар? — Вальдемар, Вальдемар! Кто он такой, черт побери?! — Как тебе объяснить? Ну, в общем, один человек. — Спасибо, вот теперь все ясно. Ну да ладно. Скажи, он меня знает? — Понятия не имею. А ты его знаешь? — В какой-то степени теперь знаю. Знакомство неординарное, хотя и несколько одностороннее. А каким он был при жизни — не знаю. Баська, проснись! Я говорю не о своей новой книге, а о только что случившемся. Баська немного помолчала, а потом я услышала ее запинающийся голос: — Подожди, я, пожалуй, и вправду выпью воды. Пока она пила, я закурила сигарету и принесла пепельницу. Похоже, сейчас кое-что узнаю. — Расскажи мне все еще раз с самого начала, — потребовала Баська. — По правде говоря, я ничего не поняла. Я рассказала ей обо всем по порядку, не вдаваясь в подробности и пока без комментариев. — И это правда? — допытывалась потрясенная Баська. — Ты уверена, что он убит насмерть? — Насмерть. На его месте даже носорог был бы убит насмерть. Да скажи же наконец, кто он такой и почему звонил мне? — Ну как тебе сказать? Обыкновенный человек. Работал в садово-огородном кооперативе, разводил шампиньоны. Знаю я его давно, лет двадцать пять. Звезд с неба не хватает, но человек порядочный, очень добрый и покладистый, если тебе требуется кем помыкать, то Дуткевич как раз подходит. — Подходил, — поправила я. — Теперь он уже ни для чего не подходит. А откуда у него мой телефон? Подумав, Баська сказала: — Возможно, от меня. Целый месяц он мне проходу не давал, просил твой телефон, мол, обожает тебя и жаждет того... заверить в этом самом... ну, в совершенном уважении. Наверное, я в конце концов и дала твой телефон. — Он и заверил. Прямо скажем, оригинально. Ты считаешь, что в предсмертную минуту он пожелал поговорить именно со мной? — Очень может быть. Уже известно, кто его убил? — Пока ничего не известно. Баська, для меня главное — узнать, почему он позвонил мне. Об этом меня спрашивает милиция, и я должна им что-то ответить. Послушай, а не могло получиться так — он хотел позвонить тебе и просто ошибся? Ведь бывает, в панике набрал не тот телефон, мы с тобой подруги, вот и перепутал со страху. — Ты права. А могло быть и так, что он даже звонил мне, но меня весь день не было дома, мы с Павлом вернулись уже за полночь. И тогда он позвонил тебе. — А он знал, что вы бываете у меня? — Он знал, что мы можем быть или в кино, или на бегах, или в Виланове, или у тебя, или еще где-нибудь, но из всех этих мест только у тебя есть телефон. Представляю, как ты обрадовалась! — Безумно! Но я уже немного привыкла к необыкновенным событиям. А ты не представляешь, почему он мог бы звонить тебе? — Так уже двадцать пять лет, что бы у него ни случилось, он всегда звонит мне. Я уже привыкла. А ты только меня осчастливила или еще кого-нибудь? — Еще Гавела. Так что ты в хорошей компании. — Очень приятно. А кто этот Гавел? — Наш отечественный бизнесмен высшего класса. Я тебе рассказывала о нем. Да ты его знаешь, я как-то вас на улице познакомила, помнишь, огромная лысина и морда веселого хулигана? — А, вспомнила. Он-то тут при чем? — Понятия не имею. У покойника был записан номер его телефона. Баська издала звук, как будто захлебнулась водой, которую я ей посоветовала выпить. Я удивилась и забеспокоилась. — Не пей, когда говоришь. И не переживай так. В конце концов, не каждый день убивают наших знакомых... — Подожди! — прервала меня Баська. — Ты говоришь, у Вальдемара был записан номер его телефона? Где записан? — В записной книжке, недалеко от твоего. Кажется, на следующей странице. Они что, знакомы? Судя по звукам, Баська жадно пила воду. Наконец она отозвалась: — Не знаю. До сих пор я думала, что нет. То есть я хотела сказать, ничего об этом не знаю. То есть откуда мне знать, кого мог знать Вальдемар? И вообще, что за идиотизм — звонить тебе! Я с ней охотно согласилась и, желая выяснить все до конца, спросила: — Значит, и о тех двоих ты тоже ничего не знаешь? — О каких двоих? — Он ведь прошептал мне в трубку: «Опять эти двое». Из чего я поняла, что его прикончили знакомые. Ты их знаешь? — Не знаю, знаю ли. Никто из моих знакомых не предупредил меня, что собирается пришить Вальдемара. Может, покойный вращался в неподходящем обществе, откуда мне знать? Я вращаюсь в подходящем. — Ты давно его видела? — Совсем недавно, несколько дней назад. — И как он выглядел? — Обыкновенно, совсем не напоминал жертву преступления. Послушай, у меня замерзли ноги. И пожалуй, я не очень люблю отвечать на вопросы в такую пору. Я утешила ее, сказав, что милиция начнет их задавать не раньше семи утра. Баська чертыхнулась, и я решила оставить ее в покое и отключилась. Не потому, что пожалела или вспомнила наконец о своем хорошем воспитании, а просто надо было подумать. Разговаривала Баська со мной как-то странно, не так, как всегда. Понятно, это отчасти объяснялось и тем, что я разбудила ее среди ночи, и тем, что вряд ли кому приятно узнавать о трагической гибели своих знакомых даже в более подходящее время. Но нет, тут что-то другое. Она говорила со мной как-то... неискренне. Вот именно — неискренне. Фальшивая нота прозвучала где-то в середине нашего разговора и удержалась до конца. Она хотела что-то скрыть от меня, но что? Расспрашивала очень мало, не заинтересовалась ни подробностями преступления, ни самим погибшим. Лишь одно обстоятельство явно задело ее за живое — телефон Гавела. Почему? Я чуть было не позвонила Гавелу, чтобы спросить, не знает ли он Дуткевича, да вовремя опомнилась. Гавел — последняя из странностей. А вокруг меня уже столько этих странностей накопилось, что давно пора разобраться с ними. Просто сесть и хорошенько подумать. Такой способ понять непонятное наверняка лучше, чем разговоры с людьми, — во-первых, потому что люди не всегда скажут правду, во-вторых, такие разговоры вряд ли будут одобрены майором. Итак, попробую по порядку. Как я ни старалась, разложить все по полочкам мне не удалось. Память упорно подсовывала все события без разбору, независимо от того, имеют ли они хоть отдаленную связь с покойным Дуткевичем, Баськой и Гавелом. Единственное, что мне удалось выявить, так это хронологию событий. Увы, только хронологию...* * *
Первым в цепи странных явлений было знамя. Мои канадские родственники ни с того ни с сего обратились вдруг ко мне с настоятельной просьбой нарисовать для них знамя. Подробные инструкции относительно того, как должно выглядеть это знамя, они изложили в пространном письме. В нем же прислали и некоторые эмблемы, остальное надлежало раздобыть на месте. По окончании работ шедевр следовало отправить в Канаду, где его собирались вышить шелком. Переполох, вызванный этим заказом, трудно описать. Я носилась по городу в поисках необходимых для работы материалов и орудий труда: бристоля, кисточек и красок, в том числе серебряной и золотой, — ничего нужного не нашла, зато в процессе поисков наткнулась на туалетную бумагу необыкновенной красоты и, естественно, закупила в большомколичестве, вызвав тем самым жуткую зависть родных и знакомых. Толпы запыхавшихся людей во всех магазинах города стали домогаться сверхъестественного дефицита от ничего не понимающих продавцов. Затем мне удалось полностью дезорганизовать работу нескольких знакомых учреждений и нарушить покой многих знакомых семей, требуя раздобыть для меня изображение святого Георгия, убивающего дракона, ибо его изображение должно фигурировать на знамени. Отзывчивые люди копались в архивах, перетряхивали книги в домашних библиотеках, а одни знакомые так разошлись, что потом, наводя порядок, произвели заодно уж и ремонт квартиры. Были подняты на ноги все родные, знакомые и знакомые знакомых. Когда же один из них с триумфом принес изображение святого Георгия на белом коне, раздобытое с большим трудом у деревенского свояка, оказалось, что я ошиблась и перепутала святых — на знамени должен быть изображен не святой Георгий, а святой Михаил Архангел в битве с драконом. Достать святого Михаила оказалось намного легче, я просто обратилась в костел святого Михаила, благо он рядом с домом. Затем прорвалась в музей Войска Польского — в понедельник, когда музей для посетителей закрыт, — и вытребовала образцы необходимых милитарий. Плакатные краски, кисти и довоенную монету в десять злотых мне одолжили друзья. Через несколько недель суматохи и напряженной работы знамя было готово. В числе людей, втянутых в работу над знаменем, оказался и Гавел. Я упорно стояла на том, что у его брата Ежи, то бишь Георгия, должно быть изображение патрона. В результате на какое-то время Гавел перестал со мной разговаривать. Баська тоже была втянута, именно у нее я одолжила те самые десять злотых. В моем распоряжении оказалось несколько экземпляров довоенных монет, появилась возможность выбора, и я выбрала Баськину монету, потому что на ней лучше всех сохранился заказанный Канадой орел. Но Баська со мной разговаривать не перестала. Все мои знакомые, потерявшие покой сначала из-за святого Георгия, потом святого Михаила, потом из-за золотой краски, туалетной бумаги и довоенной разменной монеты, очень живо интересовались моими успехами в деле создания шедевра и непременно желали его увидеть. Я же демонстрировала его неохотно, ибо густая краска каждый раз сильно размазывалась, поэтому решила устроить коллективный просмотр, пригласив к себе гостей — впервые за долгое время. Разложив на тахте два больших листа бристоля, густо покрытых разноцветными красками, я позволила собравшимся вволю насладиться плодом рук моих. Из уважения к моему тяжкому труду они воздержались от критики. Павел же просто не мог оторвать глаз от моего творения и повторял в полном восторге: «Вот это флаг! Ну прямо как живой!» Кое-кто из гостей вскоре ушел, а кое-кто остался. Точнее, остались четверо: Баська, Павел, Янка и Мартин. Разговор, естественно, вертелся вокруг знамени. — Интересно, как ты его собираешься отсылать? Краска и в самом деле размазывается, — говорила Баська. — Просто не представляю себе, что можно придумать. — Вот именно! — подхватила Янка. — Я тоже не представляю. Закажешь такие громадные коробки? — Сложишь вчетверо? — Что ты! Какое вчетверо? Складывать, так уж в шестнадцать раз, вчетверо никуда не влезет. Я вмешалась в дискуссию: — Послушайте, ведь канадские заказчики именно это мне и советовали: сложить вчетверо и отослать им в письме. — Ну так сложи. — А ты себе представляешь, чем это кончится? Даже если я и достану такой огромный конверт, до Канады доберется лишь мятая макулатура. Нет, я отправлю бандеролью. — Думаешь, в бандероли не помнется? Павел, искренне озабоченный сохранностью шедевра, выдвинул другое предложение. — Лучше отправить в железном ящике, — веско заявил он, — или в крепком чемодане. — Никаких ящиков, никаких чемоданов, — возразила я. — Сверну в рулон и вложу в картонную трубку, тубус называется. Вот и вся проблема. — Прекрасная мысль! — саркастически заметил молчавший до сих пор Мартин. — Тогда только и начнутся проблемы. — Что ты хочешь сказать? — Да ничего особенного. Будешь отправлять рулон, на международном почтамте развернут, посмотрят — ага, предмет искусства! И потребуют разрешения, заверенного Комиссией по охране памятников искусства или Комитетом народных промыслов. Мрачное предсказание пало на нас как гром с ясного неба. Переварив услышанное, я возмутилась: — Ты что, спятил? Неужели ты думаешь, что я со своей мазней отважусь обратиться в комиссию или комитет? — А без их оценки и печати не примут на почте. — Он прав, — угрюмо подтвердила Баська. — Если будет свернуто в рулон, скажут, картина. А картин без их печатей не принимают. Так что уж лучше сложи. — В одну шестнадцатую! Тут уж я не выдержала: — Хватит болтать! Перегибать и складывать не буду! Ни один кретин не примет это за произведение искусства. — Кретин как раз и примет, — ехидно заметил Мартин. — Довольно! Я решила: сверну прямо на почте после того, как они посмотрят, чтобы лишний раз не мять, вложу в тубус, они запакуют, и отправится моя посылка в Канаду. И нечего тут каркать! — Это как же? — удивилась Янка. — Ты считаешь, так оно и полетит прямиком в Канаду? И по дороге никто не будет вытаскивать и просматривать? — А на кой черт просматривать? — Ну как же... Ведь таможенники должны посмотреть, что там пересылается? — Таможенный досмотр будет произведен при отправлении. — А потом уже не будет? Я думала, что где-то по дороге посылки обязательно открывают и просматривают. — Кто, по-твоему, этим занимается? Кондуктор в поезде? Пилот в самолете? — А ты откуда знаешь? — Специально занималась изучением вопроса, когда писала о контрабанде наркотиков, так что знаю все досконально. При отправлении на международном почтамте посылки просматривают работники таможенной службы, потом посылки облагаются пошлиной, потом запаковываются и отправляются. А если есть информация о нелегальных вложениях, тогда производится более тщательный таможенный досмотр. Сомневаюсь, что милиция заподозрит меня в контрабанде. Убрав с тахты знамя, я достала карты для бриджа, справедливо полагая, что после тяжких трудов заслужила право на невинное развлечение. Павел пододвинул кресло, Баська закурила и принесла себе отдельную пепельницу. — Ты уверена? — спросила она. — В чем? Что милиция не заподозрит меня в контрабанде? — Нет, в том, что по дороге больше посылки нигде не проверяют. — Крепко же сидят в тебе представления периода ошибок и искажений. Говорю тебе, просматривают только на почтамте и больше нигде. Янка уронила под стол карты, и они с Павлом принялись их собирать, ползая на четвереньках. А Баська упрямо развивала тему: — В таком случае я могу отправить знакомым за границу, скажем, вышитую крестиком подушечку-думку, набив ее бриллиантами? И она преспокойно дойдет? — Тебя засекут при отправке, слишком тяжелой окажется твоя подушечка. А вот если ты ее набьешь бумажными долларами, тогда могут и не засечь. — А у тебя есть бумажные доллары? — поинтересовался Павел из-под стола, но не успела я ответить, как меня перебил Мартин: — С бумажными долларами ее тоже засекут, они шуршать будут. Я пошла на уступки: — Ну тогда можешь выслать какие-нибудь шпионские материалы — микрофильмы или что другое. Маленькое, легкое и не шуршит. — Нет у меня шпионских материалов, — огорчилась Баська. — Впрочем, долларов и бриллиантов тоже нету. Может, у вас есть? — Есть. Разумеется! Целые кучи. Я специально нарисовала знамя, чтобы их переправить. Вместо того чтобы играть в бридж, вся компания вдруг с оживлением принялась обсуждать проблему контрабанды в целом и возможности переправки контрабандных товаров в моем тубусе в частности, совершенно игнорируя при этом тот факт, что у меня не было ни контрабандных товаров, ни, следовательно, желания их переправлять. Да и у них не было ничего подобного, так что их повышенный интерес к контрабанде был совершенно непонятен. — Нет, бриллианты отпадают, — решительно заявил Павел. — Они будут грохотать в этом, как его... ну, в трубке. А золото слишком тяжелое. — Нелегально пересылать лучше всего «Гвиану», — предложил Мартин, — или «Маврикия». Можно приклеить скотчем внутри тубуса. Так что если у тебя найдется «Гвиана» — вот удобный случай избавиться от нее. — Что за «Гвиана»? — спросила Янка, и я с готовностью удовлетворила ее любопытство: — Самая редкая в мире марка. Ее единственный экземпляр принадлежит филателисту-миллионеру, который пожелал остаться неизвестным. Теперь выясняется, что этот неизвестный миллионер — я, только до сих пор я сама об этом не знала. — Вот и хорошо, отправь ее подальше. Прекрасная мысль — прилепить внутри к трубке. Наконец они угомонились, и мы занялись бриджем, только Баське, первой выходящей, делать было нечего, и она продолжала морочить мне голову: — Послушай, раз уж ты все знаешь, расскажи, что потом делается с посылками? И что бывает, когда обнаруживается контрабанда? — Все принятые на главпочтамте посылки сваливают в кучу в отдельной комнате, там их сортируют. Подозрительные просматривают в другом помещении. Без причины потрошить не будут, сама подумай, распорют твою подушку, полетят пух и перья по всей конторе, ничего неположенного у тебя не обнаружат, как тогда? Придется выплачивать тебе возмещение убытков. Кому это надо? — Я думаю, ты права, — заявил в пространство Мартин. — Кто прав? Я или Баська? — Ты. Честный человек может смело идти на преступление. Ирония судьбы, вот как это называется. Может, но не идет. — Зря пропадает, — вздохнула Янка. — Так, может, выкинем что-нибудь этакое, чтобы не пропадать зря? — предложила Баська. — А что делают с такими посылками за границей? — Это смотря где, — пробурчал Мартин. — Три без козыря, — решительно объявил Павел. — На Западе, где же. Что делают? — настаивала Баська. — Пас, — ответил Мартин. — Как правило, доставляют адресатам. — И никто их не проверяет? Все спасовали, свои карты я выложила на стол. Павел начал разыгрывать свои три без козыря. — А на кой черт проверять? — удивилась я. — Кому какое дело, что ты отправляешь? Мартин меня поправил: — Разве что подумают — спиртное. Тогда вскроют и наложат пошлину. Но тут я его поправила: — И то не всегда. Они верят тому, что написано. Написано, что пол-литра, они берут пошлину за пол-литра. А если в сопроводительной квитанции ты напишешь, что отправляешь «бобровку» вместо «зубровки», так и вовсе не будут открывать, потому как не поймут, и дойдет без пошлины. — А если все-таки догадаются, что бриллианты? — Ну, это зависит от страны. В Скандинавии, например, даже если и обнаружат бриллианты, все равно доставят их тебе в целости и вручат с почтением, ни одного не украдут, там это не принято. А вот в слаборазвитых странах непременно свистнут — и поминай как звали. — Берем пять, — сказал Павел. — На два больше. — В таком случае переправлять контрабанду я буду только в Скандинавию, — решила Баська. — Вот интересно, как пройдет у тебя пересылка знамени, скажи, ладно? Игра в бридж закончилась для меня небольшим проигрышем. Знамя я свернула, засунула в тубус и отправила в Канаду, записав в таможенной декларации, что отправляю эскиз вышивки, благодаря чему удалось избежать визита в комитет и комиссию. Через три недели мне из Канады сообщили, что мой шедевр получен и в дороге не пострадал, о чем я с удовлетворением информировала Баську, которая наконец-то оставила в покое идею насчет контрабанды бриллиантов и перестала переживать, что их честность пропадает зря.* * *
Через несколько дней после отправки знамени мне неожиданно нанес вечерний визит Мартин и уже с порога заявил, что пришел по делу. Разговор он начал с вопроса: — У тебя есть какой-нибудь иностранный каталог марок? Хороший каталог. — Есть. Каталог Гиббонса. Большой, в нем марки всего мира. — А ты дашь его посмотреть? — Дам, но ненадолго. И не уверена, что ты в нем разберешься, там не везде есть репродукции, а в основном только описания. — На каком? — На английском. — Тогда разберусь. А цены есть? — Есть, и даже самые актуальные. — В какой валюте? — В новых пенсах и фунтах. Устраивает тебя? — Вполне. — Послушай, у меня есть еще и польский ценник иностранных марок, — добавила я, озадаченная его внезапным интересом к филателии. — Тоже актуальный. В нем марки европейских стран. Цены в польских злотых. Желаешь? — Если ты не против... Я была не против. Как уже говорилось, тогда я по уши погрузилась в свою научно-фантастическую повесть, преследования ядерщиков отнимали у меня все силы, и заниматься марками не было времени. Согнувшись под тяжестью Гиббонса и польского ценника, Мартин отбыл восвояси. Был он в тот вечер какой-то странный, но я тогда не придала этому значения. Через неделю он опять пришел, приволок оба справочника, спросил, не найдется ли у меня для него свободной минутки, узнал, что найдется, закурил сигарету и молча уставился в окно. Я тоже молчала за компанию, ожидая, когда сам созреет. — Как ты считаешь, есть в них хоть доля правды? — наконец произнес он, с отвращением тыча пальцем в справочники. Меня несказанно удивила такая живая ненависть к невинным книгам. — Есть. Больше того, в них правдиво все. — И отсюда следует, что идиотская «Гвиана» действительно стоит сто двадцать тысяч фунтов? — Теоретически. А практически она стоит столько, сколько за нее заплатят. В каталоге, по всей вероятности, проставлена сумма, полученная за марку на последнем аукционе. На следующем она будет больше. А ты что, собираешься ее купить? Мартин опять засмотрелся в окно. Прошло сто лет, прежде чем он ответил: — Неплохое помещение капитала. Я бы и купил, да мне немного не хватает, всего лишь ста девятнадцати тысяч девятисот девяноста девяти фунтов и девяноста пенсов. Десять пенсов у меня есть. В его голосе прозвучало столько горечи, что мне стало не по себе. В чем дело? Зная по опыту, что на прямой вопрос ответа от него не дождешься, расскажет, когда сочтет нужным сам, я не стала допытываться, а применила хитрую тактику и великодушно предложила одолжить ему еще десять пенсов, чтобы меньше не хватало. Мартин вздохнул, погасил сигарету и закурил следующую. — У меня такие неприятности, что никакой жизни нет, — с усилием произнес он. — Буду признателен, если ты меня выслушаешь. Ты разбираешься в марках, может, что и посоветуешь. Не настолько уж хорошо я разбиралась в марках, чтобы давать стоящие советы, но своих сомнений не высказала, боясь сбить его с мысли, и лишь молча кивнула. — Так вот, — начал Мартин. — Есть один человек... И замолчал. Я терпеливо ждала. Мартин думал. Долго думал, а потом скорректировал предыдущее высказывание: — Точнее будет сказать — был. Его уже нет. — Умер? — вежливо поинтересовалась я. — Вроде того. И опять замолчал, задумчиво созерцая пейзаж за окном. Придерживаться тактики пассивного выжидания у меня не хватило больше терпения, и я рискнула его подтолкнуть: — Ну? И что теперь? Ты должен его хоронить? Мартин испустил тяжкий вздох и мрачно изрек: — Я с ним тесно связан. — В каком смысле? Ты тоже должен умереть? — Не обязательно. Хотя и так чуть жив, и, возможно, смерть — лучший выход для меня. А если ты будешь прерывать на каждом слове, я никогда не кончу. У этого человека были предки. Я долго крепилась, но не выдержала: — Дело житейское. С каждым может случиться. — Да нет, у него особые предки. Я им плохого не желаю, но чтоб их разразило на месте, этих предков! — А что, — удивилась я, — разве они еще живы? Мартин глянул на меня с сожалением и насмешливо пояснил: — Этот человек родился в 1895 году. А его предки, сама понимаешь, родились еще раньше. — Да в чем дело-то? Ведь это его предки, не твои, что ты так переживаешь? — Они мою жизнь сгубили. Можешь ты, в конце концов, выслушать меня и не перебивать? Все время меня сбиваешь. — Могу. Я и слушаю, только ты после каждого слова делаешь такую паузу, что я думаю — уже конец, больше ничего не скажет. Говори непрерывно, ладно? — Хорошо, попробую непрерывно. У этого человека был папа, родившийся на тридцать лет раньше, то есть в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году. У папы тоже был папа, который родился за тридцать лет до своего сына, то есть в тысяча восемьсот тридцать пятом году. Ну и последний папа, значит, дедушка этого человека, и заварил кашу. А именно: сопляк начал собирать марки. Я быстренько подсчитала, что в момент выпуска первой почтовой марки дедушке таинственной личности было пять лет. Вряд ли в столь нежном возрасте сопляк вел оживленную корреспонденцию, да еще на иностранных языках. Интересно, что же он собирал и как? Да и вообще филателистическая горячка началась несколько позже... — У него был дядя, — продолжал Мартин и этим заявлением снял все вопросы. — Дядя, ясное дело, был постарше племянника и занимался тем, что путешествовал, гореть ему в аду вечно. Не знаю, что ему втемяшилось в башку, но только из каждого путешествия он привозил этому щенку марки — свеженькие, прямо с почты, да вдобавок отдавал ему все письма. И этот подонок все сохранил! — Не вижу в том ничего плохого, — вступилась я за дедушку. — Наоборот, очень благородное занятие. — Ты меня не зли! — фыркнул Мартин. — Сначала послушай, чем все обернулось для меня. Ублюдок так увлекся этим благородным занятием, что не бросил его и когда вырос. Более того, этого мерзавца тоже потянуло путешествовать, ездил по своим торговым делам и отовсюду привозил марки. Жил он до тысяча девятьсот первого года, а потом отдал богу душу. — И перестал привозить, так что можешь успокоиться, — заметила я примирительно, ибо Мартин свирепел все больше. — А вот и нет. Уходя в мир иной, он подложил мне свинью. Всю свою коллекцию завещал сыну, то есть папе этого человека. Папаша был тот еще жмот. Он сразу же сообразил, что коллекция стоит больших денег и стоимость с годами будет расти, поэтому упрятал ее в несгораемый сейф и принялся энергично пополнять, скупая все, что попадется под руку, на почте, в комиссионках, на аукционах и распродажах. И все тут же прятал в свой сейф, так что ни одна живая душа его марок не видела. Меж тем прошумело несколько войн, происходили и другие исторические события, но коллекция от них не пострадала, хоть и находилась на территории нашей многострадальной страны, раздираемой историей. Представляешь, столько всего вокруг происходило, рушились дома и города, гибли люди, а проклятой коллекции ни черта не делалось! Наконец и папаша преставился, в очень почтенном возрасте, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. В завещании он наказал сыну, вот этому самому человеку, на все плевать и беречь только марки. А ведь он был очень богат, но вот видишь, пренебрег всем имуществом из-за марок, хотя и сам точно не знал, что они собой представляют. Сын, то есть этот человек, в марках тоже не разбирался, разложил коллекцию, осмотрел ее и опять запаковал, не имея понятия, что с ней делать. Но раз отец велел — он ее берег. Когда началась последняя война, он вложил свое сокровище в чемодан, тщательно обернул чемодан брезентом и закопал в погребе у знакомых в деревне, а после войны достал его в целости и сохранности. В войну он потерял жену и детей, все родные погибли, а проклятые марки остались целы. Потрясенная, слушала я эту невероятную историю, боясь перевести дыхание. Но тут Мартин опять сделал паузу и долго молчал. Так бы его и придушила! — Ну? — спросила я, не выдержав. — Что же было в коллекции? — «Колумбы», — ответил Мартин с непонятным мне отвращением. — Три негашеные серии, комплектные. Два негашеных «Маврикия». «Меркурии» в количестве шести штук, тоже негашеные. Все немецкие княжества, свеженькие, прямо из-под пресса. Канада, Англия, Соединенные Штаты — прелестные подборки, начиная с тысяча девятисотого года. Вся первая Польша, чистая и гашеная, все надпечатки на австрийских, за исключением десятикроновых, американский самолет вверх брюхом, две штуки. Полный Гондурас и авиапочта, первые марки Молдавии, Испании, Португалии, Сардинии, Пармы, туда ее в душу, Родезия, Наталь, Уганда — все до тысяча девятисотого года. А в девятьсот первом, повторяю, проклятый дедушка дал дуба. Так что, к счастью, «Гвианы» не было, зато есть все швейцарские кантоны. — Пресвятая Богородица! — только и могла пролепетать я. Мартин же мстительно закончил: — А из послевоенных — люблинские выпуски и три боксера вверх ногами. Ну как, довольно с тебя? Ошеломленная открывшимся перед моим мысленным взором богатством, я не в состоянии была сразу ответить, а потом отозвалась дрожащим голосом: — Довольно. Хватило бы и половины. И что стало со всем этим? Где оно сейчас? Мартина опять блокировало. Он долго выбирал сигарету, закурил и опять уставился в окно. Затем в подробностях изучил потолок моей комнаты, потом перенес свое внимание на собственные ботинки, после чего по новой принялся изучать пейзаж за окном. И вдруг заявил: — У этого человека были комплексы. Я опять подумала, что уж теперь-то обязательно его придушу, и честно предупредила: — Мартин, у меня нервы. — У меня тоже. И слушай, что я говорю, это важно. У него были комплексы. Фрустрация, понятно? С детства вынашивал честолюбивые планы, мечтал свершить великие дела, но у него как-то ничего не получалось. В семье не воспринимали его всерьез, там царил культ отца, карьеры он не сделал, война разрушила его жизненные планы, к новому строю он отнесся без восторга, общество его не оценило. Отсюда фрустрация и комплексы. Впрочем, может, все было не совсем так, я не психиатр. Короче говоря, ему во что бы то ни стало нужно было самоутвердиться, прославиться, прогреметь, пусть только один раз, на всю страну и, желательно, войти в историю. — Если ты сейчас скажешь, что он публично сжег марки... — Нет, заделаться Геростратом он не собирался, наоборот. Марки он решил передать государству, родине то есть. Но перед этим пожелал узнать, что же собирается пожертвовать родине. Раздобыл каталоги, извлек и разложил товар, немного разобрался, что к чему, и офонарел. До такой степени, что принялся пополнять свою коллекцию, отсюда в ней и послевоенные марки. О его тайне не знала ни одна живая душа, свое сокровище он скрывал от всех — фамильная черта, узнаешь? А мечтал он о том, чтобы у нас в стране создать филателистический музей, в котором его коллекция будет занимать почетное место, под стеклом, как положено, и большими красивыми буквами — фамилия благородного дарителя. Почтовый музей во Вроцлаве его почему-то не устраивал, он зациклился на филателистическом музее в Варшаве, стал энергично хлопотать и даже выразил готовность вложить собственные средства в создание такого музея. Заявил: все отдам, что имею. А у него оставалось еще немало. На пенсию, заявил, буду жить. Ну и влип, дурак! Идиотская все-таки манера замолкать в самый неподходящий момент! Нет, я за себя не ручаюсь! — Что значит влип? Во что влип? Посадили его, что ли, за музейную идею? — Не совсем. Просто кое-кто начал интересоваться, чего это он так печется о музее. Ну и узнали, что есть у него марки, каких свет не видел, похлеще, чем у королевы английской. Наверное, он сам их кое-кому показал, я так думаю — специально, чтобы дело с музеем протолкнуть, а кое-кто не выдержал и проболтался, так что слушок пополз. Подпольным миллионером сразу заинтересовались так называемые элементы. Когда они вломились к нему в квартиру в третий раз, он заволновался: ведь случайно могли и найти марки. Вот он и придумал дьявольски хитрую штуку — отдать коллекцию на хранение постороннему лицу, на которого никто не подумает. А чтобы окончательно запутать дело, официально передать своему нотариусу пакет неизвестно с чем. Люди рано или поздно узнают, что у нотариуса хранится сокровище. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать: если солидному нотариусу что-то передается на сохранение, всем ясно, что это сокровище, ценности, в данном случае — бесценная коллекция марок. Никому не придет в голову, что бесценное сокровище обретается бог знает где, так что в крайнем случае элементы организуют кражу со взломом у нотариуса. Ясно я излагаю? Излагал он предельно ясно, и я всецело одобрила хитрую комбинацию, с нетерпением ожидая продолжения рассказа. Странно, все так хорошо складывалось, а настроение Мартина портилось прямо на глазах и становилось уж совсем паскудным, но я надеялась, что он сам объяснит причину. — И представь себе, дело с музеем таки сдвинулось с мертвой точки, — продолжал Мартин загробным голосом. — А именно: почта согласилась подумать. Уже велись разговоры о том, чтобы для музея выделить кусочек чего-нибудь подходящего, ну, например, часть восстановленного Королевского замка, в конце концов, расходы небольшие, были бы четыре стены и достаточно, а если коллекция такая замечательная, как о ней говорят, то имеет смысл. В своем завещании, передавая коллекцию государству, он вставил специальную оговорку, что, если музея не будет, фиг он подарит коллекцию государству, отдаст кому попало, и дело с концом. Нет, прошу тебя, не задавай глупых вопросов, я все равно не знаю, как все оно было юридически оформлено. Знаю только, что, если бы произвели экспертизу и оценили коллекцию, музей бы тут же нашелся. — Ну так в чем же дело? Почему не провести экспертизу марок? Мартин помолчал и коротко ответил: — Потому что их нет. — Как?.. — А вот так. Пропали. Теперь уже я лишилась дара речи. — Их нет, — повторил Мартин в угрюмом ожесточении. — Этот человек сделал так, как задумал, нотариусу передал на хранение барахло, коллекцию оставил постороннему лицу, с удовлетворением воспринял следующие две кражи со взломом в своей квартире, а после у него стало плохо со здоровьем. В настоящее время он в больнице, доживает последние дни. — Но ты же сказал, что он умер. — Я сказал — вроде того. Не забывай, что ему далеко за восемьдесят и что он пережил две войны. Так что вряд ли выкарабкается. Но дело не в этом, а в марках, которые он отдал на сохранение постороннему лицу. Обращаю твое внимание на тот факт, что постороннее лицо не знало, что именно ему передали. Попросили, чтобы у него полежало, ну оно, это лицо, и приняло. Сверток небольшой, места много не занимает, пусть лежит. К постороннему лицу в дом приходили разные люди, бывали гости, и, видимо, среди них оказались особы морально неустойчивые, вот и стянули сверток. Может, для того, чтобы его стянуть, они и стали бывать у постороннего лица. Вот теперь я начала не только понимать чувства, обуревавшие Мартина, но и разделять их. — О боже праведный, неужели ты считаешь, что теперь марки уже не найти?! — Именно. Вряд ли вор сдаст коллекцию в комиссионку, в филателистический отдел. — Ясно, что не сдаст. Вывезет за границу, и конец! Мартин, ради бога, сделай же что-нибудь! — Если бы я знал, что делать! Может, он уже вывез. Я молчала, потрясенная, расстроенная, жутко злая на неизвестного кретина, который не сумел уберечь такое сокровище. Вот и опять наше национальное достояние уплыло за границу! В который уже раз растаскивается по кусочкам и в который раз меня охватывает бессильная ярость, когда об этом узнаю. Но еще хуже будет, если окажется, что марки украл темный домушник, не имеющий никакого понятия о филателии. Настроившись на золото и обнаружив в украденном пакете ненужные бумажки, он в приступе разочарования просто уничтожит их. При одной мысли об этом плохо делается... — Я не сказал тебе еще об одной вещи, — продолжал Мартин. — Постороннее лицо оказалось совершенно в идиотском положении. В завещании было оговорено, что, если музея не будет, коллекция достанется обыкновенному гражданину, и этим гражданином как раз и было постороннее лицо, у которого свистнули марки. Выходит, когда после смерти завещателя будет обнаружена пропажа марок, подозрения в первую очередь падут на законного наследника. Вот, дескать, поторопился, решил не ждать, пока выяснится дело с музеем, пока умрет владелец, поспешил прикарманить сокровище. Нет, не украл, избави бог, просто был уверен, что марки принадлежат ему по закону. Во всяком случае, любой может считать, что он так считает, и именно так будет оправдываться. Музей, дескать, дохлое дело, все равно коллекция достанется ему, ну и несколько опередил события. До тебя доходит? Изложено немного сумбурно, но доходило. Невзирая на сумбурность, рассуждения Мартина были логичны. Сумбур усугубляли и мои рассуждения о моральном облике наследника: если он не вор, а честный человек, то присвоил, потому что не верил в создание музея. Какой же тогда честный? А если украл, то, значит, вор, который верил в создание музея. Какой же тогда вор? Но так или иначе, а подозрение, конечно, в первую очередь падало на наследника, у которого хранились марки. С трудом собирая воедино расползающиеся мысли, я попыталась выудить конкретные данные: — Минутку, скажи, есть ли какие-то догадки насчет личности подонка, стащившего марки? И при чем здесь ты? Когда все это происходило и почему именно тебе теперь нет никакой жизни? Мартин ответил, как-то странно усмехаясь: — Событие произошло недели три назад, а что касается моей особы — догадайся сама. — Да о чем догадываться, черт тебя дери! Отвечай прямо! — Ну прямо, так прямо. Видишь ли, так уж получилось, что постороннее лицо, наследник, короче говоря, жертва филателии — это я! И посоветуй, что мне теперь делать. Меня охватил ужас. Не в силах поверить услышанному, глядела я на Мартина. Возмущение выплеснулось в крике. — Как ты мог?! Допустил, чтобы украли такие марки! Да знаешь ли ты, кто ты такой после этого? — Успокойся, я и так сам не свой. И пойми, ведь я понятия не имел, что в этом свертке. Мне дали, я взял, положил на книжную полку и забыл про него. Несколько раз ко мне на бридж приходили гости, не запираться же мне от всех? Люди всегда ходили ко мне, и никогда ничего не пропадало. Это первый раз. Немного придя в себя, я потребовала дать отчет во всех подробностях. Из подробностей следовало, что главной виновницей случившегося являюсь я сама вместе со своим канадским знаменем. И прав был Мартин, когда с горечью вопрошал: — Ты отстранилась от светской жизни, но где-то ведь надо было собираться, чтобы поиграть в бридж? Так что же мне оставалось делать? Естественно, услышав такое, я расстроилась еще больше. Из дальнейшего выяснилось, что в последнее время у него бывали и незнакомые, приглашенные знакомыми, так как не хватало игроков. И не раз заходил разговор о таинственном свертке. Спрашивали, что это такое лежит у него на книгах, а Мартин рассеянно отвечал, что отдано ему это на сохранение и он сам не знает, что там такое. А если кто-нибудь из гостей был связан с филателией, то мог догадаться о содержимом свертка, потому что всем было известно о знакомстве Мартина с владельцем коллекции. Мартин знал его давно, бывал у него дома, тот даже оставил ему ключи от квартиры, когда его взяли в больницу. Мартин же часто навещал своего знакомого в больнице, приносил передачи, и однажды во время одного из визитов тот передал Мартину спецификацию марок. Был это перечень всех имеющихся у него марок с подробным описанием номинала, цвета, характера изображения, номера в каталоге, зубцовки и некоторых других свойств. Не была указана лишь их актуальная стоимость. Сначала больной держал этот список у себя в больнице, а потом почему-то счел нужным вручить его Мартину. Тот довольно долго таскал список в кармане пиджака, потом сунул в ящик стола и забыл про него. Вспомнил лишь после того, как обнаружил пропажу свертка, извлек из ящика, сравнил с каталогом и пришел в ужас. — Что тебе теперь делать, не знаю. И ты совершенно не предполагаешь, кто мог слямзить марки? — Предполагаю. Жулик. Один из трех жуликов, которые удостоили меня своим посещением. Но вот который из трех — не знаю. — Зачем же ты приглашал к себе домой жуликов? И где ты их разыскал? — Их привели знакомые. А разыскали через своих знакомых. Сама ведь знаешь, бывает так, что для бриджа не хватает четвертого. А наберется две компании — так и двух четвертых. Ну да черт с ними. Лучше скажи, что этот вор будет делать дальше с марками? Не на барахолку же пойдет торговать? — На барахолку не пойдет. А вот что будет делать, зависит от того, понимает ли он, какое сокровище оказалось в его руках. — Предположим, понимает. — Тогда будет стараться выручить за них как можно больше. Думаю, сначала произведет экспертизу, так как без нее не продать марок знатокам, а потом попытается их сбыть. Или на аукционе, или прямо коллекционерам. Коллекционер может купить и втайне, хотя и догадается, что дело нечисто, но уж так устроен человек, что каждая мания делает его морально неустойчивым. Но, честно говоря, я сомневаюсь, что в Польше найдется филателист, у которого хватит капиталов приобрести всю коллекцию целиком. Ведь это же какие миллионы! Вот если по частям... На аукционе можно получить намного больше, на Западе продают в основном с аукционов, но тогда огласки не избежать... — Знаешь, я на всякий случай уже стал почитывать их прессу, мне тоже пришли в голову аукционы. Ведь там он может действовать и анонимно. И если бы мне попалось сообщение о том, что идет с молотка анонимная коллекция... Мне пришла в голову гениальная мысль. — Послушай, ты говорил о том, что в коллекции были два «Маврикия»? Ведь «Маврикии» все наперечет, и давно известно, кто их счастливый обладатель. Известно также, что из берлинского музея пропали две штуки, но наверняка эти твои два «Маврикия» совсем другие, еще неизвестные филателистам, так что, если они объявятся, будет сенсация! Они не могут остаться незамеченными, и, если в прессе появится упоминание о том, что где-то будут продаваться «Маврикии», можешь быть уверен, что они из твоей коллекции. Или если продается коллекция с двумя «Маврикиями», то это как раз твоя. — Ну хорошо, я узнаю, что будет продаваться моя коллекция, попадется мне упоминание о «Маврикиях», и я догадаюсь. Не в этом же дело! — А в чем? — Допустим, я узнаю о продаже моих марок, допустим, мне даже удастся поехать туда и я попаду на аукцион. А что дальше? Ну, цопробую доказать, что марки украдены у меня, покажу список, подниму шум на всю Европу, и что это даст? Я же ничего не смогу доказать, ведь коллекции-то никто в глаза не видел. И я никому не сообщил о ее пропаже... — Вот именно! — с раздражением прервала я. — Почему ты сразу не сообщил кому надо о ее пропаже? — Потому что растерялся. Сперва подумал: поищу сам, а не найдется, черт с ней, верну хозяину ее стоимость, пусть даже несколько тысяч... — Спятил! «Маврикии» за несколько тысяч?! — А откуда я мог знать, что там были эти чертовы «Маврикии»? Думал, какие-то пустяки. А еще раньше думал, что сверток просто куда-то завалился, а потом стал думать, что кто-то надо мной подшутил. Я даже попросил своих знакомых, знаешь, вежливо так попросил, не валять дурака и вернуть сверток. И к тому же... Он замолчал, сомневаясь, стоит ли мне говорить, долго думал и все-таки сказал: — И к тому же, по правде говоря, не имею ни малейшего желания объявлять о том, кто ко мне приходит. Особенно это касается одной особы. Ни за что! Милиция сразу же начнет всех допрашивать, копаться... Не сообщил еще и потому, что не хочется выглядеть кретином. Сама подумай, мне отдана на хранение ценная вещь, а как я сохраняю? К тому же оказывается, что эту ценную вещь я же наследую: ясно, имитировал кражу, наверняка со своим сообщником. Нет, мне ни в жизнь не оправдаться. До всего этого я додумался еще до того, как узнал об истинной ценности проклятой коллекции, когда пришел к выводу, что лучше отдать владельцу деньги, чем впутывать милицию. Но вот посмотрел список — и как гром среди ясного неба! Что делать — не знаю. В милицию ни за что не пойду, все равно это ничего не даст. — Почему же не даст? Они начнут искать... — И найдут вора. Меня. И больше искать не будут. Это же ясно! — Ну что ты говоришь! Не будут искать несколько десятков государственных миллионов? — Они еще не государственные. Пока они частные. Владелец еще жив. А меня посадят... И тут я взорвалась. Меня всегда возмущали подобные обывательские рассуждения — у милиции только и дел, что сажать всех подряд! Вот и сейчас я обрушилась на Мартина: — Глупости говоришь! Они так сразу не сажают. Сначала какое-то время покрутятся вокруг тебя... — ...и это будут счастливейшие минуты в моей жизни, — насмешливо докончил Мартин. — Сама ты говоришь глупости! Какие могут быть сомнения, конечно, меня посадят! Загребут как миленького. Ну, пораскинь мозгами! Все против меня, они просто обязаны заинтересоваться моей особой! А мне, как никогда, именно сейчас нужна свобода. — Зачем? — Ну как ты не понимаешь? Ведь только на свободе у меня есть какие-то шансы что-то сделать. Правда, шансов этих у меня не больше, чем грации в носороге, но другого ничего не остается. Я хочу попытаться прижать моих жуликов, выяснить, кто же из них спер марки. Если они не уплыли еще за границу — а надежда есть, ведь на экспертизу требуется время, — попробую их у него выдрать. Шантажом, хитростью, угрозами — как получится. И сама понимаешь, милиция мне тут нужна как телеге пятое колесо, особенно если придется ехать за границу. Нельзя было не согласиться с ним. Ясно: если начнется следствие, ему не дадут разрешения на выезд за границу. Конечно, у милиции больше возможностей в розыске похищенного, чем у Мартина, и, будь мы твердо уверены, что сокровище не покинуло пределов Польши, я, как гранитная скала, стояла бы на своем: немедленно сообщить о случившемся милиции. Но если марки за границей, дело принимает совсем другой оборот. — Давай смотреть правде в глаза, — угрюмо продолжал Мартин. — Хоть я и совсем не представляю себе, в чем заключается сотрудничество нашей милиции с Интерполом, но не сомневаюсь: они бы рьяно принялись за розыски нашего национального достояния стоимостью в несколько миллионов. Если, конечно, будут уверены, что оно действительно национальное, что оно действительно стоит несколько миллионов и что оно действительно похищено. А тут что? Никакой уверенности, одни туманные, сбивчивые пояснения какого-то подозрительного субъекта, ничем не подтвержденные, никаких доказательств. И ты думаешь, наши органы рискнут? Не побоятся в случае чего выглядеть дураками перед иностранными коллегами? Я принуждена была согласиться — может, и побоятся. И только уточнила: — Подозрительный субъект — это ты? — К сожалению, я. Знаешь, будь я уверен, что эта скотина не вывезла еще марки за границу, так уж и быть, плюнул бы на то, что покажусь кретином, явился бы в милицию, все рассказал бы и отсидел свое, лишь бы отыскались марки. Как ты думаешь, он успел вывезти? Тут мы с Мартином стали прикидывать, как скотина могла уложиться во времени, и у нас получалось: вывезти марки можно было успеть, а продать — вряд ли, потому что для этого надо найти экспертов и провести экспертизу. Да и уехать за границу скотина вряд ли успела, разве что крала уже с загранпаспортом в кармане. Я предложила Мартину написать в Отдел заграничных паспортов анонимку на всех трех жуликов, чтобы им не разрешили выезд, но Мартин в ответ на мою блестящую идею лишь постучал пальцем по лбу. — Он мог предвидеть такую опасность и передать марки для вывоза кому угодно. Я бы, например, предвидел. И вообще, брось ты свой сомнительный оптимизм, видишь же, что дело серьезное. Мне очень хотелось знать, кто именно из наших общих знакомых привел в дом к Мартину подозрительных жуликов и почему, но в ответ на мои расспросы он лишь как-то странно посмотрел на меня и не ответил. Затем заставил меня поклясться, что я никому ни слова не скажу о случившемся и даже с ним не буду заговаривать на эту тему, пока он сам не заговорит. Иначе он за себя не ручается. Вся история с марками расстроила меня страшно, причем больше всего я расстроилась из-за собственного бессилия — ведь ничего не могу сделать, мне даже говорить об этом запретили! Несколько дней я жила ожиданием новых известий, их не было. Мартин молчал как рыба, бушевавшие во мне страсти искали выхода, и я с удвоенной энергией набросилась на ядерщиков. И с головой погрузилась в свою научно-фантастическую повесть, а страшная история с марками отодвинулась на десятый план. Вскоре после этого меня очень удивила моя приятельница Янка. Я забежала к ней на работу по делу, а она задала мне дурацкий вопрос: — Ага, послушай, чуть было не забыла, ты случайно не знаешь, у кого можно купить тысячу долларов? — Думаю, у валютчиков, — ответила я ей, удивленная не столько самим вопросом, сколько тем, что его задает Янка. Всю жизнь ее знаю — никогда не проявляла ни малейшего интереса к подобным вещам. — Зачем тебе понадобилась тысяча долларов? — Да ты что, это не мне! Одни мои знакомые ищут. Нет, у валютчиков они не хотят покупать. Я пожала плечами. Что мне за дело до фанаберии каких-то ее знакомых? Но Янка позвонила мне на следующий день и измученным голосом спросила: — Слушай, не знаешь ли случайно кого-нибудь, кто бы продал тысячу долларов? — Что с тобой? Ты ведь меня уже спрашивала, и я тебе ответила, что не знаю! — рассердилась я. — А, правда, я совсем забыла. О господи, самой мне ничего не приходит в голову, а они пристали как банный лист — найди да найди. Обещают очень хорошо заплатить. Ты и в самом деле никого такого не знаешь? — Если ты меня спросишь об этом в четвертый раз — придушу и тебя, и твоих знакомых! И чего ты-то так переживаешь? Скажи им, что не знаешь, и дело с концом. — Да разве от них так просто отделаешься? Насели на Доната, без конца морочат ему голову, а он мне. У меня уже сил нет. — У меня тоже. Я сейчас очень занята. Мне надо найти одну такую маленькую штучку с дном. — С каким дном? — Непроницаемым для космических лучей. Чтобы оно отражало их. — Спятила! — сказала шокированная Янка и повесила трубку. И Янка, и ее тысяча долларов тут же вылетели у меня из головы, я ни на секунду не задумалась о них. А кто знает, может, и стоило?* * *
Об ограблении супругов Ленарчиков мне сообщил мой старший сын. С Ленарчиками я не была знакома, только слышала о нихи запомнила потому, что они исповедовали очень уж нетипичное отношение к сохранению своего имущества, а именно: проявляли крайнюю антипатию ко всем без исключения запорам и замкам и поразительное легкомыслие к прочности дверей, за которыми находилось их имущество. — Нет на свете таких замков, которых не сможет открыть хороший вор, и нет такого тайника, который он не сумеет найти, — так, по слухам, рассуждал Бартоломей Ленарчик. — А чем больше ставят запоров и чем хитрее замки, тем больше возникает подозрений, что за ними найдется чем поживиться. А зачем же вызывать у людей подозрения? За дверями супругов Ленарчиков очень даже было чем поживиться, хотя это добро и составляло лишь ничтожную долю состояния Ленарчиков, которое базировалось на двух столпах. Первый — разбросанные по всей стране многочисленные авторемонтные мастерские, оформленные на фамилии разных услужливых людей. Второй — приданое пани Ленарчиковой. До войны ее папаша — пусть земля ему будет пухом — владел миллионным состоянием, вложенным в прибыльные земельные угодья, и вовремя успел наделить этими угодьями всю свою ближнюю и дальнюю родню, друзей и хороших знакомых, благодаря чему фактически оставался владельцем угодий. Три его дочери получили в приданое многие квадратные километры садов, отданных в аренду и приносящих постоянный солидный доход. Естественно, ни садов, ни ремонтных мастерских украсть было нельзя, чем, видимо, и объяснялась беззаботность их хозяина, пана Ленарчика. Она, эта беззаботность, передалась не только всем членам его семьи и домочадцам, но даже их собаке, которая не видела никакой разницы между знакомыми и незнакомыми, относясь ко всем одинаково дружелюбно. Надо сказать, долгое время политика пана Ленарчика себя оправдывала. Непонятным образом зародилось и окрепло убеждение, что деньги Ленарчики держат в банке, драгоценности — в неизвестном и недоступном тайнике, а в доме никаких ценностей нет. Дом, в который любой мог свободно войти в любое время дня и ночи, не представлял никакого интереса, и преступный мир с удивительным единодушием обходил своим вниманием виллу на Саской Кэмпе. В довершение всего шустрый отрок, сын супругов Ленарчиков, в распоряжении которого находился один из фамильных автомобилей, в третий раз потерял ключи от гаража, и, поскольку ему надоело возиться с ключами, он раз и навсегда решил проблему, вообще сняв с гаража замок. Теперь ворота гаража открывались путем просовывания руки в щель между створками ворот и поднятия железной щеколды. Из гаража был выход в жилую часть дома, причем этот выход не только не запирался, но и вообще не имел дверей — просто проем в стене. В общем, без преувеличения можно сказать, что супруги Ленарчики вели открытый образ жизни. О подробностях образа их жизни я имела исчерпывающую информацию от сына, дружившего с сыном Ленарчиков. От него же я узнала и о событии, которое не отважилась бы назвать печальным. Ворвавшись вечером домой, сын радостно объявил: — Слушай, мать, Ленарчиков обокрали! Я знал, что так оно и будет! — Неужели? — удивилась я, так как полностью разделяла взгляды пана Бартоломея. — Я была уверена, что с ними этого никогда не случится. Интересно, кто же их обокрал? — Неизвестно. Все удивляются, и они удивляются тоже. Не понимают, почему их обокрали именно теперь. Вообще-то точно неизвестно, когда обокрали, но подмели все вчистую. Меня заинтересовала эта необычная информация. — Что значит неизвестно когда? Когда же произошла кража? — Неизвестно. — Не понимаю. — А чего тут не понимать? Неизвестно когда, и все тут. — А что украли? — Тоже точно неизвестно. Тут я подумала, уж не случилось ли чего с моим парнем. — Сынок, или у тебя, или у Ленарчиков не все дома. Может, ты мне объяснишь попроще, что же все-таки произошло? — Вообще-то не я один, все говорили, что так оно и будет. А Ленарчикам и вообще начхать на это дело, только вот сегодня они остались без гроша. Я одолжил Казику пятьдесят злотых. — Интересно, откуда у тебя пятьдесят злотых? Послушай, расскажи все по порядку. Почему они не знают, что у них украли и когда, и откуда же тогда известно, что подмели все вчистую? — Да просто у них ничего не осталось. Мне надоели его загадки, и я решительно заявила: — Если не расскажешь толком, то я не скажу тебе, где жареный цыпленок на обед. Сын сорвался с места, протопал в кухню и вскоре вернулся, страшно заинтригованный. — Я посмотрел везде, искал и в духовке, и в холодильнике. Нигде нет. Где же цыпленок? Цыпленок как миленький стоял посреди кухонного стола, правда, прикрытый фольгой, чтобы не высыхал. Я знала, что сыну в жизни его не найти. Заручившись моим обещанием открыть тайну цыпленка, сын пояснил: — Они никогда не знают, сколько в доме денег. Их всегда много, но сколько точно — не знают. И у каждого с собой еще есть. А тут получилось, что старая Ленарчиха что-то купила и растратила все свои деньги. Казик потратил свои на новую обивку в машине, а старик Ленарчик выдал деньги дочке на Закопане. Пришли домой, шасть к запасам — а запасы-то тю-тю! Сначала старики Ленарчики полаялись друг с другом, потом оба дружно навалились на Казика, а потом старика как будто кто толкнул. Он держал дома пятнадцать тысяч долларов, одними сотнями, они поместились в коробке из-под ботинок. Коробка обычно стояла в шкафу. И злотые свистнули, и доллары. Да еще неизвестно когда, потому что деньги Ленарчикам не были нужны, и они с неделю ими не интересовались. Вот и неизвестно, когда же их украли, ясно только, что на этой неделе. — Ну, наверное, когда никого не было дома. — А у них почти всегда никого нет дома. Больше всех в квартире сидит домработница — когда не стоит в очередях. А собака всех любит. Так что с прошлой пятницы свободно можно было украсть. — А драгоценности старой Ленарчихи тоже свистнули? — поинтересовалась я. Если уж говорить правду, старая Ленарчиха была ненамного старше меня, а выглядела и вовсе как младшая сестра своей собственной дочери. Но раз уж мы говорим — молодой Ленарчик, молодая Ленарчикова, то должны быть и старый Ленарчик, и старая Ленарчиха. Сын сказал: — Нет, драгоценности не тронули. Очень умные воры, кроме денег, ничего не взяли, а деньги ведь все одинаковые. Сейчас старый Ленарчик локти кусает, что не сообразил пометить их. — А он что, уже сообщил в милицию? — Пока нет. Когда я уходил от них, они как раз решали вопрос, стоит ли из-за такой мелочи привлекать к себе внимание милиции. Мне кажется, они решат, что не стоит. — Доллары украли сами по себе или вместе с коробкой из-под ботинок? — Нет, коробка осталась. — А на ней отпечатки пальцев... Хотя, если воры умные, как ты говоришь, они вряд ли сняли перчатки. — Этой коробке старый Ленарчик особенно обрадовался. Хорошо, говорит, что осталась, будет на развод, не успеем оглянуться, говорит, как в ней заведутся новые. Ну так где же цыпленок? Через несколько дней сын сказал мне, что пан Бартоломей махнул рукой на убытки и не намерен сообщать в милицию о краже. Дело заглохло.* * *
В Саксонском саду я оказалась случайно. Проезжая по Крулевской улице, вспомнила, что здесь работает один мой знакомый, у которого жена — химик, а я как раз решала проблему преобразования химических соединений путем изменения атомной структуры вещества с помощью космических лучей, воздействующих на маленькую штучку с дном. Зайдя на работу к знакомому, я узнала, что он только что вышел, чтобы встретиться с женой у фонтана в Саксонском саду. Я обрадовалась и помчалась в сад, надеясь застать там их обоих. Ни знакомого, ни его жены я в саду не нашла, зато увидела там Доната и Павла. Они шли по аллейке плечом к плечу, но друг с другом не разговаривали и вообще выглядели так, что во мне зародилась какая-то неясная мысль о поединке — вот в ожесточенном молчании они ищут подходящее безлюдное местечко, там отмерят десять шагов, и... раздадутся выстрелы. Эта тревожная мысль даже заставила меня остановиться и с беспокойством оглядеться по сторонам. Саксонский сад был совершенно безлюден в эту пору, только на одной из скамеек сидели двое мужчин. Донат и Павел шли как раз в том направлении, причем оба несли под мышкой что-то такое, что мне и внушило мысль о поединке, очень уж оно походило на ящик с пистолетами, как я себе его представляю. Приближаясь к скамейке, они ускорили шаг, причем сделали это удивительно согласованно, хотя по-прежнему не общались друг с другом. Поравнявшись со скамейкой, оба, как по команде, отвернули головы и, печатая шаг, промаршировали мимо, напряженно вглядываясь в противоположную сторону. Заинтригованная, я посмотрела туда же, но ничего интересного не увидела — обыкновенные декоративные кусты, и все. Что же они там такое высматривали? Пройдя несколько метров, Павел и Донат сбавили темп, нормальным шагом прошли до конца аллейки и исчезли за ее поворотом. Я немного постояла, а потом, не торопясь, двинулась по саду, высматривая своего знакомого с женой. И вдруг опять показались Павел и Донат. Они шли обратно, опять глядя в пространство перед собой, с каменными лицами, не говоря ни слова друг другу. Я приостановилась. По мере приближения к скамейке они опять стали развивать скорость, а перед скамейкой вновь прошли маршевым шагом, отвернув головы на девяносто градусов и напряженно глядя на вышеупомянутые кусты. А потом опять сбавили скорость и, уже нормальным шагом дойдя до поворота аллейки, исчезли. Я прошла в том же направлении и увидела за кустами Баську, возле которой остановились Павел и Донат. Вела себя Баська странно. Топая ногами, она жестом архангела с огненным мечом явно гнала их обратно к несчастной скамейке. Черт знает что такое! Не успела я переварить увиденное, как представление повторилось в той же последовательности. Не иначе как в декоративных кустах что-то было... Вот в четвертый раз Павел с Донатом появились на аллейке — нормальный шаг, ускорение, маршевый шаг с энергичным поворотом головы, снижение скорости, исчезновение. После того как они в четвертый раз продефилировали таким образом перед скамейкой, сидящие на ней мужчины сорвались с места и панической рысью кинулись к выходу из сада. Ничего удивительного, я бы тоже не выдержала, если бы подобное происходило перед моим носом. Пробегая мимо, они бросили на меня внимательный и вроде недружелюбный взгляд, я обернулась, глядя им вслед, они почему-то тоже обернулись. Один из них был лысый и длинноносый, второй — маленький и толстый, с торчащими как у ежа рыжими волосиками и красным злым лицом. От него у меня зарябило в глазах, может, еще и потому, что из-под пиджака у него алел ядовитым цветом ослепительной яркости свитер. Донат, Павел и Баська бесследно исчезли. Я все-таки не выдержала, пробралась к декоративным кустам, внимательно их обследовала и ничего необычного в них не нашла. Ни цветка, ни птички, ни гнездышка, ну ровным счетом ничего! Даже мусора особого не было. И чем такие кусты могли привлечь внимание — непонятно. Надо будет обязательно спросить. Но тут я вспомнила о знакомом с женой, кинулась их искать, а когда на следующий день позвонила Баське, чтобы выяснить загадку, не застала никого дома. Позвонила через день — то же самое. В последующие дни я вспоминала, что надо бы позвонить Баське с Павлом, но вспоминала в основном около двух часов ночи — не очень подходящее время для расспросов, а потом загадка вылетела из головы под напором других событий. Очередной физик-ядерщик оказался ангельски терпеливым. Жил он, правда, в Залесье, но, раз уж судьба послала мне ангела, я, невзирая на трудности пути, ездила туда, как на службу. Рытвины и ухабы, грязь и распутица — все мне было нипочем. Я даже подумала, что стоит, пожалуй, в знак благодарности хоть немного привести в порядок дорогу к его дому, найти для этого свободное время, но отказалась и от этой мысли, и вообще от поездок в Залесье, так как к моей машине стал проявлять излишний интерес некий индивид с внешностью хулигана. Не исключено, что его нанял сам физик.* * *
Следующее звено в цепи странных явлений предстало в особе Лелика. Лелик — один из тех несуразных вечных недорослей, которые так никогда и не становятся взрослыми. Основным жизненным предназначением этого недотепы с невинными голубыми глазками сиротки Марыси было портить жизнь своим близким. Опорой же в земной юдоли он неизвестно почему избрал меня. Сто раз проклинала я себя за то, что однажды, не иначе как в приступе полного умственного затмения, свела его с одним знакомым, которому срочно требовалась некоторая сумма денег на короткий срок. Не отдавая себе отчета в том, к каким последствиям это приведет, я пригласила их обоих к себе познакомиться и совершить сделку, поскольку у Лелика деньги были. Пришли, познакомились, совершили. Речь шла о жалкой сумме в десять тысяч злотых. У Лелика они действительно были, но, как оказалось, лежали на пятипроцентном вкладе в сберкассе; знакомый высчитал, сколько Лелик потеряет за месяц, если снимет десять тысяч, получилось около пятидесяти злотых. Он обязался через месяц вернуть Лелику десять тысяч и еще пятьдесят злотых, и все было бы хорошо, но через пять дней Лелик вдруг решил, что эти деньги ему срочно нужны — то ли заплатить за комнату, которую он может снять на длительный срок у выезжающих за границу, то ли за машину, я так и не поняла из его хаотичных стенаний, в общем, без десяти тысяч — ему просто зарез! Десяти тысяч у меня не было, я чувствовала себя виноватой и перед Леликом, и перед знакомым, сколько нервов мне все это стоило — представить невозможно, а в результате оба имели ко мне претензии. Дело закончилось всеобщим недовольством, знакомый чуть не спятил, собирая по своим знакомым для Лелика десять тысяч, а Лелик ныл и канючил, что понес колоссальные убытки, пятьдесят злотых были спорными, а ему пришлось срочно продать немного долларов (хотя уж тут мы со знакомым были ни при чем) по исключительно низкой цене, а если бы не спешил, то получил бы за них на двести пятьдесят злотых больше, а может, даже и триста злотых, другими словами, судьба нанесла ему чрезвычайно болезненный удар, и вот так всю жизнь. После этого я поклялась больше никогда, ни за какие сокровища в мире не иметь с ним дела. Вот почему, когда позвонил Лелик и загробным голосом известил, что судьба нанесла ему очередной удар, моя реакция была весьма сдержанной. — Нет, нет, я не могу по телефону, — конспиративным шепотом надрывался несчастный. — Ведь речь идет как раз о тех, ну помнишь, которые мне пришлось продавать по дешевке. Я поняла, что он говорит о своих долларах, и опрометчиво предложила прийти ко мне и рассказать толком, раз по телефону почему-то нельзя. Лелик заявился в тот же день, оторвав меня от каторжной работы в области атомной физики. Был он жутко взволнован, обрамляющая его лицо блонд-бородка предводителя викингов беспокойно металась во все стороны. — Меня обокрали! — известил он. — Кража со взломом! То есть взлома не было, одна кража. Проникли в квартиру и украли. Наверное, воры, ты как думаешь? — Нет, марсиане! Что украли-то? — Все! А какие марсиане? Вот и попробуй с ним разговаривать нормально! — Все равно какие. Скажи толком, что у тебя украли? Неужели все? И осталось лишь то, что на тебе? — На мне этого не было! То есть я не то хотел сказать, а то, что я не носил при себе, оно нормально лежало дома, откуда мне было знать, что они дверь взломают, хотя они и не взломали, а просто отперли, ключом наверное? То есть не ключом, я думаю — отмычкой, а ты что думаешь? Что я думаю, я ему не сказала, все-таки как-никак я получила неплохое воспитание, и вместо этого вежливо переспросила: — Что же такое у тебя украли? Что ты держал дома? Во взгляде Лелика выразилось безграничное страдание из-за моей непонятливости. — Как что?! Всю мою валюту! Мою и моего коллеги, ну ты знаешь, он пересылал их жене, чтобы купила запчасти к машине, а я никак не мог ей отдать, ведь она еще не вернулась из Советского Союза, то есть раз вернулась, но меня тогда не было, и она опять уехала. Она там в длительной служебной командировке, а он не велел теще отдавать, только жене, вот я и ждал ее. И держал их дома. Ну а теперь кража со взломом, то есть взлома не было, только кража, жена с тещей на ножах, а они хотели машину починить и продать, может, стоит купить, ты как думаешь? Ведь эта машина... — Стоп! — прервала я, потому что о коллеге, машине, жене и теще на ножах слышала уже тысячу раз. — Если я тебя правильно поняла, у тебя украли всю твою валюту? Твою и чужую? Сколько всего? — Я заработал две тысячи четыреста долларов, но перед возвращением из-за границы потратил триста, нет, погоди, двести пятьдесят, нет, все-таки триста, а потом еще сто пятьдесят... — Так сколько же ты привез? — Потом магнитофон купил, там дешевле, так что еще сто восемьдесят, хотя были и более дешевые... — Ну хорошо, купил магнитофон, сколько у тебя осталось, я спрашиваю? — Но ведь мне еще пришлось вот теперь продать, я же тебе говорил, колоссальные убытки... — Сколько осталось, я спрашиваю?! — заорала я диким голосом. Лелик вздрогнул от неожиданности: — Ты что? Ах да. Тысяча девятьсот. — А коллега тебе сколько дал? — быстро спросила я, лишая его возможности вновь приняться за свои бесконечные подсчеты и по новой объяснять, почему у него уже нет двух тысяч четырехсот долларов. — Тысячу пятьсот. — Значит, всего три тысячи четыреста. Неплохо. А что еще украли? — Больше ничего. Мамочка держала в шкафу две с половиной тысячи злотых, так их не тронули. Лежат. — Ну и прекрасно! А когда это произошло? — Вчера или позавчера, потому что в воскресенье еще были, а сегодня уже нет. — В милицию ты сообщил? Лелик перепугался так, что стал заикаться. — В мили... в милицию? Да ты что? Ведь это же доллары! Тут я уже перестала сдерживаться, позабыв о своем хорошем воспитании. — Ну и что с того, что доллары, кретин ты этакий! Ведь они же у тебя законные! Лелик вытаращил голубые глазки и принялся молоть какую-то чушь. Миллион раз объясняла я этому недоделанному, что его доллары совершенно легальные, что он заработал их за границей честным трудом, что на родину привез с соблюдением всех правил — вписал в таможенную декларацию, предъявил на границе, уплатил налог. Более легальных долларов вообще не может быть! И все мои объяснения пошли псу под хвост: до Лелика ничегошеньки не доходило. Вот и сейчас он попеременно то заламывал руки, то драл бороду в приступе отчаяния. Наконец он выговорил: — Но ведь я... Но ведь я же работал в ФРГ! — Шпионом? — Да нет, ты что? Шпионом я не умею. Что правда, то правда. Из него такой же шпион, как танцор из паралитика. — Я не работал шпионом, ты же знаешь, я работал в учреждении. — Знаю, в международном научно-исследовательском строительном институте. И не только я знаю, это и в твоем паспорте записано, и все, кому положено, знают. — Так почему же шпионом? — спросил он с миной смертельно озадаченного барана. — Вот и подумай сам, — уклонилась я от ответа на поставленный бараном вопрос. — У тебя бьшо легально нажитое имущество. Его похитили. Значит, надо немедленно сообщить в милицию! — Ну да, а они станут спрашивать, откуда у меня доллары... — ...а ты им скажешь! И даже докажешь на бумаге! — Ну да, а у меня были еще доллары коллеги... Прицепятся, что я их незаконно привез. — Нашими таможенными правилами не возбраняется привозить в страну валюту. Вывозить воспрещается, а не ввозить. Ты их в декларацию вписал, когда ввозил? — Вписал. Но вписал все вместе, как свои... — Попробовал бы вписать как чужие! То, что ввозишь, — твое, и кому какое дело до этого? Каждому понятно, что нижнюю юбку ты везешь не себе, а мамочке, но ты же не пишешь, что она чужая? Главное, доллары ты провез легально и приобрел их законно. — А вот недавно я часть продал... — А ты не говори об этом, просто потерял, и все тут. Тебе сразу поверят, не сомневайся! Перестань ломаться и звони в милицию! — А что это даст? — Не знаю, может, у них уже не первый случай кражи со взломом. — Взлома не было, просто отперли дверь, наверное отмычкой... И вошли в квартиру. — А хоть бы и на слоне въехали! Какое это имеет значение? Главное — милиция отыщет вора, а ты получишь свое добро. Мы оба немного успокоились. Лелик перестал рвать на себе волосы, а я заинтересовалась подробностями случившегося. — Где ты их держал? — В конверте, знаешь, есть такие небольшие конверты, то есть я держал их в двух конвертах, в одном были мои, а в другом — его... — А конверты где лежали? — Они не лежали, они стояли. На книжной полке, за книгами. — У вас всегда кто-нибудь есть дома? — Нет, мамочка работает и я тоже, вчера нас не было дома часа два, попеременно не было, то есть не так, попеременно мы были дома, а позавчера нас не было дольше. Я надеялся, ты что-нибудь придумаешь. — Я и придумала — сообщи в милицию. Они знают, как искать, поговорят с людьми, может, кто и заметил что-нибудь. Жаль, тебя не убили, тогда бы они искали энергичнее, — добавила я безжалостно. — Конечно, жаль, — грустно согласился Лелик. — Но меня не было дома. — Послушай, а как ты узнал, что конвертов уже нет? Тебя будто кто толкнул, верно? — Никто меня не толкал. Я сам вынул толстый словарь, за которым они стояли, и посмотрел туда, а за ним ничего нет. Должно быть, а нет. Тогда я заглянул за другие книги, может, они там, но и там не было. Мы с мамочкой перерыли всю квартиру. Мамочка очень расстроилась. Послушай, а может, ты могла бы... Может, ты бы могла... Ты, может быть, могла бы... Я бы, может, и могла, да вовремя вспомнила, что имею дело с Леликом, и возможно, завтра же этот чертов конверт обнаружится в совершенно неожиданном месте, а я буду выглядеть дура дурой. Э нет, ничего я не могла бы! — Лучше поезжай прямо сейчас в Главное управление милиции. Если окажется, что такими вещами занимаются районные отделения, тебя туда и направят, но не исключено, что три с половиной тысячи долларов покажутся им достаточно серьезной суммой и они сами займутся твоим делом. Перестань канючить и немедленно отправляйся! Не прошло и двух часов, как ценой сверхчеловеческих усилий мне удалось убедить Лелика. Убедила я его в том, что он скрывает преступное деяние, а сокрытие преступного деяния является еще большим преступлением. Никакие другие идиотские аргументы не приходили мне в голову, а давно было известно, что рациональные доводы на Лелика не действуют. От моих доводов он одурел окончательно и подчинился. Сразу же на следующий день мне позвонил некий капитан Ружевич из Главного управления милиции и попросил зайти к нему. Этого следовало ожидать. Как только трепещущий Лелик отправился заявлять кому следует, я поняла, что сделала очередную глупость из любви к ближнему. Теперь я обязательно окажусь у милиции под подозрением и мне не избежать с ней непосредственного контакта. Доллары мог украсть лишь тот, кто знал об их существовании, а я знала. Более того, их еще не было, а я уже знала, что они будут! Может, в другое время визит в Главное управление милиции и доставил бы мне удовольствие, но сейчас я была очень занята своей повестью и мне было не до развлечений. В управление Лелик с присущим ему талантом попал в самое неподходящее время. Капитан Ружевич и его помощник поручик Петшак по уши закопались в на редкость гнусном деле — изматывающем все силы, безнадежно тянущемся как резина, с кошмарным количеством пьянчуг. Прямо скажем, милиции не привыкать общаться со злоупотребляющими алкоголем преступниками, жертвами и свидетелями, но на сей раз это было нечто невообразимое. И правонарушители, и дающие свидетельские показания — все как один давали показания, будучи в стельку, вдребезги пьяными. По страницам дела волнами перекатывались целые океаны спиртных напитков, от которых капитана с поручиком уже давно мутило. Несколько недель они кропотливо продирались сквозь дремучие, зловонные заросли пьяных бредней, на каждом шагу встречая белых мышек, чертиков, нетопырей и даже большую черную свинью, постоянно фигурирующую в показаниях главного свидетеля. Капитана эта свинья особенно угнетала. И вот когда вконец замотанные капитан с поручиком в который уже раз констатировали, что их подопечные, протрезвев, несли еще более дикий вздор, чем в пьяном виде, им позвонили из бюро пропусков. — Гражданин Кароль Рокош явился с заявлением о краже со взломом. Настаивает, что в его деле компетентно лишь наше управление. Похоже, нервничает. Капитан уже открыл было рот, чтобы направить гражданина Рокоша в отделение милиции по месту жительства, как в голове его мелькнула мысль — а вдруг этот Рокош нормальный, непьющий гражданин? Так хотелось хоть ненадолго вырваться из алкогольного омута, позабыть о черной свинье. Изменив первоначальное намерение, он бросил в трубку: — Хорошо, пришлите. — И, собрав разбросанные по столу материалы пьяного дела, сказал поручику: — Пока спрячь это. Сделаем перерыв. Свинопаса придется допросить еще раз. Мне надо передохнуть. — А что случилось? — поинтересовался поручик, с энтузиазмом запихивая папки в шкаф. — Понятия не имею, какая-то кража со взломом. — И сразу к нам? Районные уже мух не ловят. — Радоваться надо, что к нам. Это стадо алкашей у меня уже в печенках сидит, мне даже начинает казаться, что и следователи были под мухой. Ну скажи, пожалуйста, зачем записывать такие вещи... Где оно? А, вот: «Свидетель не мог видеть квитанции, так как на ней сидела птичка с розовым оперением». Спятить можно! — В той квартире была канарейка, — неосторожно заметил скрупулезный поручик. Капитан в ответ лишь с подозрением взглянул на него и постучал пальцем по лбу. — Где же этот обворованный гражданин? Заблудившийся в коридорах управления и чуть живой от страха Лелик нашел наконец нужную комнату. Войдя в нее, он увидел сидящего за столом лысоватого мужчину с добродушным выражением лица. Мужчина внимательно смотрел на Лелика, что, без всякого сомнения, сулило последнему нечто ужасное. — Слушаю вас, — ободряюще сказал капитан, видя, что посетитель говорить не собирается, и очень удивился, услышав в ответ отчетливое громкое щелканье зубами. Лелик переживал невообразимые муки, ибо природная робость изо всех сил сопротивлялась желанию вернуть утраченную валюту. Сообщению о краже никак не удавалось протиснуться сквозь сжатое страхом горло. Пытаясь что-то сказать и одновременно в зародыше задушить крамольную информацию, он только стонал и щелкал зубами, в панике прикидывая, не лучше ли бежать, пока не поздно. Нет, лучше не бежать, тогда уж точно посадят. Прошло немало времени, прежде чем он, трясясь и заикаясь, решился изложить, с чем пришел. С трудом уловив суть заявления нервного посетителя и поняв, что речь идет о хищении крупной суммы долларов, капитан счел необходимым его запротоколировать. Вид официального бланка напугал Лелика еще больше, если это только возможно. Ну и, ясное дело, первой особой, которая знала о существовании Леликовых долларов, оказалась я. Следующим был Мартин. На этом Лелик застопорился. Как ни старался, больше он не мог вспомнить никого, кому было известно о его долларах, и вообще больше никого в жизни не встречал, только нас с Мартином. Капитан не знал лично ни Мартина, ни меня, из хаотичных показаний Лелика всплыл и в сознании капитана утвердился образ молодого хулигана, который беззастенчиво грабил своих ближних, а также аморальной коварной авантюристки неопределенного возраста, которая ловко пользуется наивностью и простодушием честных людей, проникая в их души и квартиры. С интересом выслушав сообщение Лелика, капитан с поручиком пришли к выводу, что дело его простое и легкое, можно сказать, отдых, ниспосланный им небесами за адский труд в алкогольном сериале. Когда Лелик на полусогнутых покинул наконец грозное учреждение, капитан, радостно потирая руки, обратился к помощнику: — Послушай, Михалек, ты возьмешь на себя дом, посмотришь для порядка, что и как, поговоришь с дворником, соседями, мамочкой. Так, на всякий случай. Я же займусь его «друзьями». Вызову их сюда. Думаю, дня через три мы с этим дельцем управимся. Сумма немаленькая, верно? — А может, стоит сразу произвести у них обыск? А то спохватятся и перепрячут. — Такие пройдохи уже наверняка спрятали. Да ты не сомневайся, найдем! Но сначала я с ними побеседую. Так что давай отправляйся прямо сейчас, а я позвоню им. Вот так я оказалась в Главном управлении милиции. Капитан записал мои анкетные данные, впился в меня испытующим взором, вздохнул и задумался. Я терпеливо ожидала, не сомневаясь, что речь пойдет о Леликовых долларах. — Что вы делали девятнадцатого? — выстрелил капитан каверзным вопросом и худшего не мог придумать. Откуда, черт побери, мне знать, что я делала девятнадцатого? С укором взглянув на него, я извлекла из сумки свою записную книжку и, полистав ее, информировала представителя власти: — Девятнадцатого был вторник. Желаете подробно, с утра до вечера? — Если для вас не составит труда, то также и с вечера до утра. Подробно. Ах, желаете подробно? Ну что ж, извольте. И я осчастливила его подробнейшим репортажем, из которого он должен был понять, с каким на редкость работящим и трудолюбивым человеком имеет дело. Из чистого альтруизма я назвала ему также фамилии и телефоны свидетелей, которые могли видеть меня между двенадцатью и тремя в тот роковой вторник, ибо как раз в указанное время у Лелика никого не было дома. Единственным пробелом в моем алиби был короткий визит в универмаг. Очень не хотелось обрекать любимую милицию на ненужные хлопоты. Знать бы заранее, уж я бы выкинула в универмаге такое, что позволило бы его персоналу запомнить меня. Капитан молча слушал, что-то изредка записывая. Велел перечислить приобретенные мной в универмаге товары. Я перечислила. — Ну хорошо, — сказал он, подумав. — А что вы делали накануне, в понедельник? С понедельником было хуже. В понедельник я устроила себе ответственную головомойку с кучей дополнительных процедур, из-за которых семь часов голова была замотана полотенцем. Ясное дело, в полотенце я старалась никому не показываться, и на улице меня никто не встретил. Однако несколько человек звонили домой, и, кроме того, ко мне забегал за солью рабочий класс. В квартире соседей происходил ремонт, и в обеденное время ко мне зашел за солью один из специалистов, кажется, слесарь-водопроводчик. Он с любопытством разглядывал меня, ибо голубой махровый халат и оранжевое полотенце создавали интересную цветовую гамму. — Эти рабочие еще там? — заинтересовался капитан. — Не знаю. Наверное, кончили, сегодня я их не слышала. Известие капитана огорчило, и он опять задумался, а подумав, со вздохом спросил: — Знаете ли вы Кароля Рокоша? Я обрадовалась, что мы наконец-то начинаем говорить о деле. — Разумеется, знаю. Догадываюсь, что меня вызвали из-за него. Как только выпихнула его в милицию, сразу подумала, что подозрения... — Ах, вы догадываетесь? А может, признаетесь, что знали о наличии у него долларов? — Еще бы не знать! Он только о них и говорил! — Тогда вспомните, пожалуйста, кому о них говорили вы. Разумеется, я и сама уже думала об этом. Еще вчера, поняв, что из-за Лелика влипла в долларовую аферу, постаралась припомнить все, так или иначе связанное с нею. И получилось, что о них я никому не говорила. Даже если и жаловалась своим знакомым в сердцах на беспросветную Леликову тупость, имени его никогда не называла. А уж о его долларах и вовсе не заикалась, ибо не они делали из Лелика уникума. Все это я изложила капитану и прибавила: — Для меня не подлежит сомнению, что для собственного блага следовало бы дать объявление в газете о Леликовых долларах, делая его фамилию и адрес достоянием широкой общественности. Но я объявления не дала, и теперь ничем делу не поможешь. — А у вас самой нет никаких соображений насчет того, кто бы это мог сделать? — Абсолютно никаких. Среди моих знакомых ни одной подходящей кандидатуры. Капитан тяжело вздохнул и опять помолчал. Потом спросил: — Но вы хоть уверены, что у него эти доллары были? Видимо, Лелик, как всегда, произвел сильное впечатление! Я поспешила заверить капитана, что доллары у него действительно были. Капитан еще немного поманежил меня, расспрашивая о кое-каких подробностях. На вопросы я отвечала охотно и с искренним желанием помочь человеку, так как чувствовалось, что у него концы с концами не сходятся. Мартина изловили по телефону вечером, визит в управление он нанес на следующий день и в отличие от меня не только не проявил доброй воли, но встретил в штыки все попытки милиции пролить свет на темное дело. Мартин категорически заявил: во всем, что касается Лелика, у него, Мартина, нет и не может быть никакой уверенности. Да, он слышал, что у Лелика есть доллары, слышал от Иоанны и от самого Лелика, но собственными глазами долларов не видел. У него, Мартина, создалось впечатление, что об имеющейся валюте Лелик трубил направо и налево, всем подряд, кому ни попадя, лишь бы находились желающие слушать. И еще у него, Мартина, создалось впечатление, что никто этому не верил. Непонятно почему, но после беседы с Мартином капитан перестал сомневаться в том, что доллары действительно были и что их действительно украли. Зато стал сомневаться, действительно ли это дело столь простое и легкое, каким представлялось ему вначале, а его подозрения в отношении меня и Мартина значительно ослабли. Явился поручик с места боевых действий, сел на краешек стула, вытащил из кармана большой потрепанный блокнот и стал докладывать: — Похоже, что в указанные два дня были лишь две возможности совершить кражу из квартиры гражданина Рокоша. В понедельник между одиннадцатью пятнадцатью и двенадцатью тридцатью, а во вторник между одиннадцатью тридцатью и четырнадцатью пятьюдесятью. А в остальное время в квартире были то гражданин Рокош, то его мать. На ночь дверь запирается на замки и цепочку, днем на два замка: один типа «Лучник», второй — старый, врезной, нетиповой. Следов взлома или действия отмычкой не обнаружил. Думаю, замки отпирали ключами. Капитан слушал в угрюмом молчании. Дело расползалось на глазах, я и Мартин не оправдали его надежд и к тому же имели алиби. — Ключи, — проворчал он. — Откуда у них ключи? — Холера их знает. Может, по слепкам сделали. Ради такой суммы стоило похлопотать. — А что показал дворник? — Дворник никого не видел. То есть, конечно, видел, но лишь жильцов. Чужих не видел ни в тот день, ни накануне. И вообще ничего подозрительного не заметил. Да и не сидит он там безвылазно, так как сам по специальности электрик, вот и ходит по вызовам, подрабатывает. Жена его работает уборщицей в каком-то учреждении. Думаю, посети дом экскурсия из провинции, они бы и ее не заметили. — Черт знает что! — пробормотал капитан и опять задумался. Поручик с безнадежным видом листал блокнот. — Представь, что ты вор! Войди, так сказать, в его образ! — неожиданно потребовал начальник. — Допустим, стало известно: у такого-то лежат в хате зелененькие, три с половиной косых. Ты решил их увести. С чего начнешь? Поручик не удивился. Он давно работал с капитаном и привык к его методу вести расследование. Метод капитана заключался в том, чтобы вжиться в образ очередного преступника, так сказать, проникнуть в его психику. Без проникновения в психику преступника капитан вообще не представлял себе работы и не верил в успех расследования. Вот почему таким трудным для него оказалось алкогольное дело. Не мог же он требовать от подчиненного, чтобы тот напивался изо дня в день, вживаясь в психику алкоголика! Поручик послушно задумался. — А я его знаю? — спросил он, поудобней усаживаясь на стуле и похлопывая себя по колену блокнотом. — Предположим, знаешь. Может, не лично, через знакомых. Или тебе показали его на улице. — И я решил увести... — задумчиво протянул поручик. — И я решил увести... Ключи! Ясное дело, ключи! — Что ключи? — Сначала уведу ключи и сделаю с них слепки. Потом по ним закажу ключи. Потом прослежу, чтобы в квартире никого не было. Два человека — плевое дело. Открою дверь... — Стоп! — прервал капитан. — Как уведешь ключи? — У сынка проще, чем у мамочки. Мамочка дама серьезная, а сынок... Где он носит ключи? — В кармане куртки. — В кармане куртки... Куртку иногда снимает... Работает... Работает ассистентом в Архитектурном институте. На работе он куртку снимает? Так? Иду в институт, изучаю обстановку... Так? Пользуюсь моментом, когда он снимает и оставляет куртку, так? — А если не снимает? — Уговорю снять. — Выходит, ты его знаешь лично? Поручик уставился в окно, сдвинул брови и перестал постукивать блокнотом по колену. Потом решительно заявил: — Если он куртки не снимает — никуда не денешься, знаю его лично. — Ну так отправляйся в институт и узнай, снимает ли он на работе куртку. Через два дня капитан и поручик располагали достоверными данными о том, что Лелик не только снимает куртку, но и бросает ее где попало, оставляет без всякого присмотра в помещениях, которые надолго покидает, вспоминает о ней, лишь уходя домой, да и то не всегда. Из куртки без особого труда можно было не только вытащить ключи, но даже снять подкладку. — Я бы поступил по-другому, — сказал капитан, ознакомившись с достоверными данными. — Зачем делать слепки? Слесари не любят изготавливать ключи по слепкам, это труднее, да и вызывает подозрения. Я бы взял ключи и поехал с ними к слесарю, тот бы сделал по ним новые, а если занят, сам профессионально снял бы слепки, такое бывает, чтобы не торопясь работать. И нет вопросов — откуда ключи, чьи ключи. Мои — и дело с концом, хочу сделать запасные. А те отвез бы и сунул на место, в карман куртки. — Если я правильно понял, теперь мне надо обежать мастерские по изготовлению ключей в радиусе двух километров вокруг института? — обреченно поинтересовался поручик. — Бери шире. По нашему городу ходят трамваи и автобусы. На второй день поисков ключи опознал один из слесарей на Багне. Ему запомнился ключ от нетипового, еше довоенного врезного замка. — Вроде бы я такой делал, — с сомнением говорил владелец мастерской, рассматривая редкий ключ. — Вроде бы делал. Но это было довольно давно, месяца два назад. — А кто принес этот ключ? — Нешто я помню? Вот убейте меня на этом месте, не помню. Вроде бы мужчина. Но может статься, что и баба. Нет, вроде мужчина. — А как он выглядел? — Да откуда мне знать? Я не помню, был то мужик или баба, а вы спрашиваете, как он выглядел! Не знаю. Обыкновенно, поди, выглядел, не то бы я запомнил. Вот ключи запомнил, а его нет. И это было все, чего удалось добиться капитану в своих расследованиях. В квартире Лелика не оказалось никаких подходящих отпечатков пальцев, никаких других полезных следов. Подозрения пали было на Мартина, который тоже бывал в Архитектурном институте, но, во-первых, в указанные дни Мартин безвылазно сидел в чертежной и его видели там тысячи свидетелей, в том числе и сам Лелик, а во-вторых, те же тысячи свидетелей единодушно утверждали, что уже длительное время Мартин старательно избегал каких-либо контактов с Леликом. Ну, допустим, ключи он мог украсть, но для проведения операции ему обязательно потребовался бы сообщник. На всякий случай Мартина привели к слесарю с Багны. Тот послушно и добросовестно осмотрел Мартина и решительно заявил, что в жизни этого человека не видел. Затем милиция тщательно проверила мое алиби. Оказалось, что в универмаге меня запомнила кассирша. Ей, видите ли, понравилось, как я была одета: яркой раскраски костюм в крупную клетку и черная шляпа с широкими полями. Очень хорошо меня запомнил также с трудом разысканный водопроводчик, который приходил ко мне за солью. Он еще описал меня своим коллегам. А поскольку до сих пор и Мартин, и я вели безупречный образ жизни, не вступая в коллизии с законом, нас оставили в покое. Доллары Лелика исчезли бесследно, нанеся амбициям капитана Ружевича глубокую, незаживающую рану.* * *
История с Леликовыми долларами задела меня лишь краешком. Я свела к минимуму беседы с представителями властей, ибо по-прежнему была очень занята. С очередным физиком-ядерщиком встреча была назначена у «Гранд-отеля». Отыскивая местечко на улице Хожа, я припарковалась рядом с вишневым «таунусом», в котором сидел водитель, и, ожидая физика, просидела в машине несколько минут, пока мне не пришло в голову проверить в записной книжке, не перепутала ли я время встречи. И хорошо, что проверила. Оказалось — действительно перепутала, до встречи оставалось еще около часу. Разозлившись на себя, я стала думать, куда девать время, и решила съездить в книжный магазин на Мархлевского. «Таунус» уже тронулся, я пропустила его и двинулась за ним. Рядом с шофером в «таунусе» оказался пассажир, я и не заметила, когда он сел. Пассажир то и дело оглядывался назад, я тоже посмотрела в зеркало заднего вида — что это его интересует, не на меня же он смотрит? Ничего интересного за нами не было. «Таунус» ехал в направлении Мархлевского, мне надо было туда же, я продолжала двигаться за ним и не могла обойти, так как ехал он очень быстро. «Таунус» свернул направо, мне тоже нужно было туда. Не люблю, когда вот так пугаются под ногами! Думала, на Крулевской я уж от него избавлюсь, свернув налево. И надо же! Он именно туда свернул! А потом направо, будто ехал к тому же книжному магазину. Мне ничего не оставалось, как держаться в хвосте. Прямо скажем — удовольствие среднее, тем более что пассажир продолжал нервно оглядываться на меня. Подъезжая к книжному магазину, я сбросила скорость. «Таунус» посигналил правой мигалкой, я тоже замигала, увидев, что у магазина негде встать. Надо было сразу ехать на стоянку за магазин. Прибавив скорость, чтобы свернуть за угол, объехать квартал и с Гжибовской выехать на стоянку, я увидела, что «таунус» тоже сворачивает за угол. А дурак пассажир не сводит с меня глаз. И как еще шею не вывернул? «Таунус» держался неуверенно и мешал мне проехать, потом наконец решился и заехал в тупичок, по правой стороне. Отделавшись от него, я вздохнула свободно и поехала к книжному магазину. И я бы наверняка напрочь забыла обэтом «таунусе», если бы он вновь не попался мне дня через три. На сей раз я ехала по делу в «Польский фильм» и уже в третий раз объезжала кругом площадь Домбровского в поисках места для машины. Издалека увидев, что освобождаются сразу два, я поспешила туда и успела занять второе, а рядом на первое пристроился вишневый «таунус». Он уже выключил двигатель, когда я встала рядом. Мне надо было сменить перчатки, и я не сразу вышла из машины, «таунус» же повел себя очень странно: взревев мотором, он задним ходом рванулся со стоянки, лишь чудом не угодив под автобус Польского телевидения. Вот кретин, зачем было втискиваться на это неудобное место, если не собирался там стоять? В «таунусе» сидели двое, пассажир — не знаю, тот самый или другой, — опять пялился на меня так, будто в жизни не видел ничего более интересного. На следующей неделе этот «таунус» попадался мне буквально на каждом шагу, то внезапно появлялся там, где я уже стояла, то как раз уезжал оттуда, куда я прибывала. Я ломала голову, чего ради он ко мне прицепился. Потом, слава богу, отвязался. Правда, в течение нескольких дней я не выходила из дому. На водителя внимания не обратила, вроде брюнет. А потом на меня свалилась новая неприятность. Выбравшись наконец из дому и сев в машину, я почувствовала, что она стоит как-то странно. Вышла, обошла ее и увидела, что спустили оба левых баллона. Странно, почему сразу два? Один — еще можно понять, но сразу оба? К счастью, мне удалось поймать такси и тронуть сердце водителя. Одно колесо он мне сразу сменил на запасное, под второе мы подложили кирпичи и оба колеса отвезли в мастерскую. Там обнаружилось, что баллоны продырявлены. Вот тебе на! Владелец мастерской, помянув недобрым словом хулиганье и вандалов, обещал в тот же день все сделать. Отремонтированные колеса мне привез из мастерской знакомый, а мы с сыном поставили их на место. Все это происходило в среду. А в субботу вечером, придя домой, сын с порога мрачно заявил: — Ты это делаешь специально! Не понимаю только, зачем тебе надо, чтобы всю оставшуюся жизнь я ставил колеса? Встревоженная, я бросилась во двор. Так и есть, опять два колеса, на сей раз правые, причем разрезы бросались в глаза. Ну что за мерзавец ко мне привязался?! Разъяренная, я помчалась звонить в милицию. Мне очень помогла ссылка на близкое знакомство с капитаном Ружевичем. Дежурил в тот день поручик Петшак. Он лично приехал, чтобы осмотреть мои колеса. — А может, это орудует пан Рокош, как вы думаете? — с надеждой в голосе спросил поручик. — Считает, что доллары свистнули вы, вот и мстит. Его надежды я подавила в зародыше: — Пана Рокоша можете сразу снять с повестки дня, он бы умер при одном виде режущего орудия. Скорей уж хмырь из «таунуса». С самого начала меня невзлюбил. Естественно, поручик заинтересовался личностью хмыря. Вот тут я пожалела, что не рассмотрела его как следует. Описав поручику свои встречи с вишневым «таунусом» и сообщив его номер, — чисто механическая привычка запоминать номера машин — я, к сожалению, не могла объяснить причин неприязни хмыря ко мне, зато с пеной у рта требовала составления протокола тут же, немедленно! С трудом убедили меня подождать до понедельника. В воскресенье утром я одолжила шестое колесо и назло преступным элементам поехала по делам. В последующие дни в надежде поймать негодяя на месте преступления я делала вылазки к машине в разное время дня и ночи, прихватывая с собой на всякий случай любимое оружие — колотушку для отбивания мяса. Труды не пропали даром, моя бдительность явно действовала на нервы преступникам, так как они совершили ужасную ошибку — перепутали объекты вандализма. Выглянув из-за угла флигеля во время очередной вылазки, я увидела у машин незнакомого подростка. Он явно стоял на шухере, так как при виде меня отчаянно засвистел и бросился бежать. Услышав свист, из-за машин выскочил второй подросток, споткнулся о бровку тротуара, упал, вскочил и помчался за первым. Я тоже помчалась — к машине — и обнаружила ужасную вещь: воздух со свистом выходил из двух правых колес, но не моего «фольксвагена», а стоящей рядом ни в чем не повинной «сиренки». Видимо, действуя в спешке и нервной обстановке, молодой преступник не проверил номер и проколол баллоны голубой машины, стоящей в указанном ему месте. Подумав о хозяине «сиренки», я кинулась прочь от нее с той же скоростью, что и хулиганы. Тем не менее я тут же позвонила в милицию. Мои колеса сидели у нее в печенках, и, желая раз и навсегда покончить с ними, милиция организовала в округе энергичные поиски. Поиски увенчались сомнительным успехом, в чем я сама виновата, ибо выслала в погоню за подростками сына. Высокий парень, подозрительно заглядывающий во все дворы и подворотни, был задержан милицией в спускающихся на Мокотов сумерках, а когда недоразумение разъяснилось, искать преступников было уже поздно. Через неделю мне прокололи сразу все четыре покрышки. Скандал, который я устроила в милиции с активной помощью владельца «сиренки», не поддается описанию. С этого дня патрульная милицейская машина стала регулярно проведывать стоянку у нашего дома: днем в интервале тридцати минут, ночью — пятнадцати. Владельцы остальных машин были мне искренне признательны. Милицейские рейды принесли плоды: были задержаны две подозрительные личности. Одной из них оказался страхагент, другой — сотрудник паспортного отдела. Страхагент, лично знавший меня и мою машину, выискивал ее на стоянке, чтобы узнать, дома ли я, и не подниматься напрасно на четвертый этаж. Проживающий неподалеку паспортист искал на стоянке потерянный накануне брелок от ключей. Принимались и другие меры: проверялось алиби окрестных хулиганов, а мне, в порядке компенсации морального и материального ущерба, милиция устроила покупку в Лодзи четырех новых покрышек, которые я пока предусмотрительно приберегала. К делу подключили и дружинников. Неизвестные преступники затаились. А может, просто выжидали, когда я пущу в ход новые колеса. Держите карман шире! Через неделю я обнаружила, что за мной всюду ездил желтый «опель-комби». Как-то днем, не найдя места у Политехнического института и обнаружив свободный кусок тротуара неподалеку, на аллее Независимости, я заняла его. «Опель» попытался втиснуться рядом, но у него ничего не получилось, только заблокировал по улице автомобильное движение. Возвратившись через час к машине, я увидела его приткнувшимся в запрещенном месте — у запертых железных ворот склада. И этот прицепился ко мне? На сей раз, наученная горьким опытом с «таунусом», сразу решила проверить. Объехала полгорода невероятно извилистым путем и убедилась: держится как приклеенный. Нервы мои были изрядно потрепаны неприятностями с покрышками, и я решила спросить прямо, в чем дело. Ехала я по Вейской, к тому времени на улицах уже стало свободнее, и мне без труда удалось остановиться за киоском «Рух». «Опель» проехал вперед и тоже остановился. Выйдя из машины, я решительно направилась к нему, чтобы потребовать у водителя объяснений. Ничего не вышло: «опель» от меня попросту сбежал. Когда до него оставался какой-то метр, он взревел и умчался, свернув на улицу Конопницкой. Так просто от меня не уйдешь! Поехав следом, я обнаружила его перед магазином «Польская мода», притормозила рядом, а он опять сбежал. Похоже, теперь я его преследую. Заметив, что он помчался обратно на Вейскую, я двинулась следом, высматривая желтую машину, но ее нигде не было видно. Испугался. Теперь, надеюсь, отвяжется. Я повернула домой. На Бельведерской он появился вновь и опять ехал за мной. Чтоб тебе!.. Я быстренько придумала, как его перехитрить. Свернула в Променаду, доехала до конца и остановилась у киоска «Рух». Киоск не работал, на нем висела табличка: «Буду через полчаса». Выйдя из машины, я бегом кинулась к торговым павильонам и скрылась за магазином «Семена». «Опель» притормозил рядом с моей машиной, водитель выскочил и побежал за мной. Я предстала перед ним внезапно, выйдя из-за магазина, и напугала его так, что он развернулся на месте и со всех ног бросился обратно к машине. Улепетывал, будто по пятам гнались бешеные волки. Допускаю, выражение лица у меня могло быть действительно не очень приветливым, но, в конце концов, я же не дракон огнедышащий! Удивленная произведенным эффектом, я бросилась за ним, вспоминая, где могла видеть это злое красное лицо и рыжие волосики торчком... Он уже был у своей машины, но сесть не успел. Ему помешали. Из-за киоска выскочил какой-то лысый мужчина, одетый прилично и даже элегантно, кинулся на моего преследователя, схватил его за горло и, яростно хрипя, принялся душить. Я окаменела на месте. Водитель «опеля» какое-то время покорно позволял себя душить, потом опомнился, схватил душителя за руки, вырвался и, размахнувшись, врезал ему по физиономии. Душитель отпрянул, угодив лысым черепом в боковое стекло киоска. Ухватившись за отвороты элегантного пиджака, водитель поволок его к машине, силой втолкнул внутрь, сел сам, и «опель» с диким ревом умчался в сторону Бельведерской. Длилось все это какие-то секунды. Еще не совсем придя в себя, я дотащилась до киоска. Стекло, все в радиальных трещинах, еле держалось. Не успела я дотронуться до него, как оно вывалилось и со звоном разбилось. В этот момент рядом притормозила патрульная милицейская машина. — Пани разбила стекло, — вежливо, но решительно констатировал сержант милиции. — Разрешите ваши документы. Все во мне возмутилось от такой несправедливости. — Стекло разбила не я, а какие-то мужчины! Они здесь дрались, и один из них головой вышиб окно! — Где же эти мужчины? Подъезжая, мы видели лишь вас. И как раз разбилось стекло. Больше у киоска никого не было. — Они уехали на машине! Как вы могли подумать на меня, пан сержант?! Хулиганка я, что ли? Да и есть же на улице люди, поспрашивайте, они подтвердят. И они подтвердили. От магазина «Семена» к нам спешил дробной рысцой немолодой уже человек, похожий на дворника. — Эта пани здесь дралась! — уже издали кричал он. — Я сам видел! Как меня еще не хватил удар — не знаю. Сержант собственными глазами видел, как вылетело стекло и никого, кроме меня, поблизости не было. Дворник собственными глазами видел, как я участвовала в мордобое и вообще наверняка пьяна, так как гналась за каким-то мужчиной, а потом била его у киоска. Я пыталась объяснить, как было дело, и сама чувствовала, насколько все звучит неубедительно: какой-то «опель» неизвестно почему меня преследует, номера я не запомнила, потому что видела его лишь в перевернутом виде в зеркальце за собой. Сержант с каменным выражением лица списывал данные из моего паспорта и вежливо информировал: — Этот район у нас на особом контроле, здесь хулиганят особенно часто. Ваше дело передаем на рассмотрение в административном порядке. Спас меня участковый. Я упросила сержанта поехать вместе в мое отделение милиции. Участковый меня знал и поверил, что я стекол не била и вообще не хулиганка. И даже из идиотских показаний свидетеля-дворника следовало, что у киоска я была не одна. Поэтому участковый согласился не передавать дело на рассмотрение административной коллегии, хотя протокол и составил. А я поклялась себе при первом же удобном случае записать номер проклятого «опеля». Случай не подворачивался, «опель» как сквозь землю провалился. Зато недели через две меня посетил участковый. Поговорив на разные отвлеченные темы, порассуждав о целесообразности ставить новые баллоны, посмеявшись над инцидентом у киоска, он вдруг спросил: — А тот Вишневский, что пребывал у вас, давно уехал? Единственным Вишневским, который когда-либо «пребывал» у меня, был мой кузен, происходило это двенадцать лет назад, и заходил он часа на полтора. Вопрос был совершенно непонятен, и я попросила милицию пояснить, какой именно Вишневский ее интересует. — Станислав, — был ответ. — Тот, что здесь проживал. Здесь никогда не проживал ни один Вишневский. Визит кузена проживанием никак не назовешь. Станислав действительно проживал и даже был моим мужем, но он никогда не был Вишневским. Бред какой-то! — Никакого Станислава Вишневского я вообще не знаю. Последние несколько лет здесь кроме меня проживают лишь мои сыновья. А кто он такой, Станислав Вишневский? — Даже если он жил непрописанным — не страшно, — гнул свое участковый. — Мне бы только знать, когда уехал. Так вы уж скажите, ничего не будет. Никак не пойму, о чем он говорит? Новая загадка? Одна за другой сыплются на меня непонятные вещи. И именно тогда, когда мне так нужна спокойная жизнь! — Я все-таки не понимаю, о ком вы говорите. В своей жизни встречала я разных Вишневских, но среди них Станислава не было. И почему он должен был жить у меня? — Не исключено, что с именем ошибка. Назовите ваших знакомых Вишневских. Я послушно назвала ему всех известных мне Вишневских, потом достала записную книжку и продиктовала ему их адреса и номера телефонов. Участковый переписал их, не скрывая разочарования. И объяснил: — Все дело в корреспонденции. Видите ли, Станислав Вишневский писал нам, а обратный адрес сообщил ваш. Я знаю, что тут вы живете, но подумал, что вы что-нибудь о нем знаете. Может, он все-таки пребывал здесь пару недель назад? Я еще раз торжественно заверила его, что ни пару недель, ни пару месяцев, ни даже пару лет назад никакой Станислав Вишневский здесь не пребывал. Тем более не жил. — Разве что, — предположила я, — так зовут парня, который снимает показания электросчетчика. Вот он действительно пребывает у меня регулярно раз в месяц уже много лет. Вы можете это легко проверить. — Нет, счетчик тут ни при чем, — вздохнул участковый. — Жаль, а я так надеялся, что наконец можно будет ответить. Ну, раз нет... Вишневского я тоже не брала в голову, занятая своими делами, и вспомнила о нем лишь тогда, когда мне позвонила одна из моих приятельниц, секретарша в одном серьезном учреждении. Захлебываясь от волнения, она сообщила: — Слушай, это как раз для тебя! Ты любишь такие вещи, а тут настоящая сенсация! Какой-то человек пересылает доллары на Польский национальный банк. В ценных письмах. — Какой человек? — Неизвестно! Его никто не знает. Какой-то Вишневский. Адрес отправителя пишет вымышленный. — А как его зовут? — вскричала я. — Случайно не Станислав? — Да, Станислав. Он уже прислал на банк около шестидесяти тысяч долларов. Небольшими порциями. Весь банк гудит. А ты уже слышала о нем? — Пока не слышала, но очень хочу услышать. Еду к тебе! Я тут же помчалась к ней и узнала все подробности. Дело было так. Несколько месяцев назад секретарша председателя Польского национального банка расписалась в получении ценного письма и вошла в кабинет начальника с ворохом корреспонденции. Начальник был занят. И, не прерывая телефонного разговора, жестом велел ей самой заняться почтой. Секретарша вернулась к себе, просмотрела письма и зарегистрировала, а напоследок вскрыла большой, серый, аккуратно заклеенный конверт. В конверте было две тысячи четыреста долларов в купюрах по десять и пятьдесят долларов и записка — три слова на полях клочка газеты: «В пользу государства». Написано шариковой ручкой, печатными буквами, явно с помощью линейки. Секретарша перевернула конверт, чтобы взглянуть на адрес. Отправителем оказался Станислав Вишневский, проживающий в Варшаве по улице Олькусской, д. 86. Обычный адрес, но само послание, конечно, необычное: не каждый день граждане дарят государству такие подарки. Полюбовавшись на доллары, секретарша опять вошла в кабинет к начальнику. — Видимо, какой-то патриот, — отреагировал начальник. — Передайте с сопроводительной в валютный отдел. Секретарша выполнила указание. В валютном отделе сумму заприходовали как дар гражданина Вишневского и передали в казну. Секретарша начальника валютного отдела как-то не проявила особого интереса к столь щедрому патриоту. Второй раз серый конверт пришел в банк через месяц. Он был больше первого и битком набит долларами в банкнотах всех калибров, от одного до ста, на круглую сумму в шесть тысяч. Конверт вскрыл сам председатель банка, изумился и вызвал секретаршу. — Кажется, что-то такое у нас уже было, — сказал он. — Вы не припомните? — Был, точно такой же, — подтвердила секретарша, осмотрев конверт. — Отправитель Станислав Вишневский, проживающий по улице Олькусской. Кто такой этот Вишневский? — Понятия не имею. Передайте опять в валютный отдел и попросите проверить, не фальшивые ли. Может, он их печатает? Доллары оказались самые что ни на есть настоящие. Сумма не вызвала особого потрясения среди сотрудников банка, привыкших оперировать большими числами. Конверт выбросили, как и в прошлый раз. Недели через две таинственный Вишневский прислал две тысячи, на сей раз мелкими купюрами. Надпись печатными буквами на полях клочка газеты информировала, что и эти деньги передаются в пользу государства. Когда затем одно за другим пришло несколько ценных писем, содержащих в сумме семь тысяч двести долларов, секретарша начальника валютного отдела наконец-то проявила интерес к таинственным посланиям и позвонила своей подруге, секретарше председателя: — Кто такой этот Вишневский с долларами? — Понятия не имею. Ненормальный, наверное. — А что говорит председатель? — Что патриот. А я считаю, что патриот обменял бы их по официальному курсу на польские злотые. Нет, просто богатый псих. — Если бы он посылал хотя бы на восстановление Королевского замка, еще можно понять. Но вот так, просто в пользу государства? — Ах, милая, я и сама удивляюсь. Несколько недель было тихо, а потом Вишневский словно с цепи сорвался. Чуть ли не каждый день в банк стали приходить толстые серые конверты, набитые иностранной валютой. Общая сумма перечисленных в государственную казну долларов уже превысила пятьдесят тысяч. Дарственные в пользу государства не являются служебной тайной. Сотрудники Польского банка поделились со своими близкими интересными новостями. Потрясенные близкие, не привыкшие к крупным суммам долларов, раструбили по всему городу о благородном поступке Вишневского. Потрясенные в свою очередь многие тысячи варшавян ломали головы, что бы это значило. Вишневский же после первых хаотичных посылок несколько систематизировал свою деятельность и стал присылать деньги каждые две недели. Так продолжалось некоторое время, потом деньги перестали поступать, а потом сразу пришло пять тысяч самыми мелкими купюрами. На сей раз они были запакованы в коробку из-под шоколадных вафель производства Чешинской фабрики «Ольза». А ведь мой кузен Вишневский проживал именно в Чешине... Как раз в это время муж секретарши начальника валютного отдела отправлялся в трехнедельную служебную командировку в ГДР. Поскольку в их машине вышел из строя сигнал, он, укладывая чемодан, давал жене инструкции: — На такой машине ездить нельзя, первый же гаишник тебя остановит. Я уже не успеваю, тебе придется самой заняться машиной. Поезжай в мастерскую на Олъкусскую, она работает до пяти, дашь в лапу электрику, он тут же сделает. Жене совсем не улыбалось заниматься не своим делом, и она спросила недовольно: — А где эта Олькусская? — На Мокотове. Пулавскую знаешь? Она на нее выходит, между Дольной и автовокзалом. А если он скажет, что надо обязательно покупать новый... — Постой, постой! — спохватилась жена. — На Олькусской? — На Олькусской, а что? — Так ведь на Олькусской живет тот Вишневский, который прислал в банк почти семьдесят тысяч долларов. Да, я помню: Олькусская, восемьдесят шесть. — Скажи пожалуйста, — рассеянно отозвался муж, запихивая в чемодан бритвенный прибор, и вдруг выпрямился: — Как ты сказала? Восемьдесят шесть? — Да, восемьдесят шесть. — А ты не ошиблась? Восемьдесят шесть? Да там не может быть такого номера, вся улица — несколько домов, ну вот как от нас до этого фонаря. Наверняка ты что-то перепутала. — Да нет, я прекрасно помню, у меня же хранятся его конверты. Может, просто там такая нумерация? У мужа через два часа отправлялся самолет в Берлин, и ему некогда было заниматься посторонними тайнами. Он вернулся к чемодану очень довольный: теперь жена уж непременно поедет на Олькусскую, хотя бы из любопытства. — Только обязательно поезжай в рабочее время, — попросил он, — тогда наверняка застанешь электрика. Секретарша съездила на Олькусскую даже два раза, посетила электрика и твердо убедилась в том, что дом под номером восемьдесят шесть — чистая фикция. Взволнованная своим открытием, она позвонила подруге: — Слушай, надо сказать председателю, что этот Вишневский вообще не существует. А если и существует, то не на Олькусской. Я проверила, там вообще нет такого дома. Весть молниеносно разнеслась по банку и вызвала всеобщее волнение. Благотворитель, как видно, пожелал остаться неизвестным и сообщил ложный адрес. Кое у кого благородный Вишневский вызвал подозрения. — Может, следует сообщить в милицию? — спросила секретарша начальника валютного отдела. Начальник задумался. — Зачем? Никакого преступления тут нет, каждый имеет право передавать в казну государства что пожелает. Может, он не хочет, чтобы знали родственники? Хотя, с другой стороны, вдруг эти деньги добыты нечестным путем? В любом случае действовать надо осторожно и тактично. Осторожно и тактично сообщили в милицию о странных дарственных. Так, на всякий случай. Милиция, тоже на всякий случай, занялась ими. И обнаружила, что один раз, в самом начале своей благородной деятельности, Вишневский сообщил другой адрес. Мой... Моя приятельница знала все подробности происходящего, потому что в свою очередь была приятельницей обеих секретарш. Узнав подробности, я решила, что мой адрес Вишневский сообщил по чистой случайности. Вот если бы только не сущий пустяк — коробка из-под вафель кондитерской фабрики «Ольза» и кузен в Чешине... Подумав, я решила — милиции надо знать об этом. Не потому, что кузен мог оказаться валютным миллионером — смех! Но здесь, несомненно, была какая-то тайна, и ее надо разгадать. А всем известно, для милиции каждый пустяк может оказаться важным, и не следует решать самому, какая информация ценная, а какая — пустяк. Что ж, пожалуй, скажу. Участковый принял информацию с благодарностью, но без особой радости. — Коробку из-под вафель найдешь в любом магазине, — сказал он со вздохом. — И вообще во всем этом деле нет состава преступления. Глупое дело... Я по-прежнему была очень занята, много работала и решила наконец отдохнуть — собрать друзей на бридж, Павел вывихнул ногу, хромал, и я обещала после бриджа отвезти их с Баськой домой. Закончив игру за полночь, мы все вместе спустились к машине. На ветровом стекле за «дворником» была засунута какая-то бумажка. Я подумала — милицейская квитанция на штраф, и еще удивилась — за что? Ведь машина стоит на специально для этого предназначенном месте. Развернув бумажку, я прочла: «Рябой ездит в Залесье». Накорябано кривыми каракулями, ни подписи, ни даты, лишь непонятная информация о неизвестном Рябом. После неприятностей с баллонами такие мелочи уже не могли мне испортить настроения. Я лишь проверила, не испорчены ли стеклоочистители. Всю дорогу мы ломали голову, что может означать записка, и пришли к выводу: просто ошибка. Нормальное дело, ошибки случаются на каждом шагу.* * *
А потом позвонила Лялька. Нет, не так. Потом позвонил Гавел. Или Лялька? Ну вот, начинается путаница в хронологии. Конечно же, потом позвонил Гавел, а Лялька звонила намного раньше. Итак, по порядку. Шел дождь со снегом, зима кончилась, я вообще не заметила, как она прошла, не до нее мне было, столько вокруг странных событий, с которыми у меня ничего общего. Ой, так ли уж ничего? Моя подруга Лялька позвонила и попросила, чтобы я немедленно отвезла ее в Мокотов. — Моя машина в ремонте, а такси вызвать невозможно! Всех знакомых обзвонила — никого нет дома, и где они бегают в такую погоду? — тараторила она в страшном возбуждении. — Не могу же я его вынести на улицу в такую мразь! — Кого ты не можешь вынести? — Да Самсона же! Ради бога, приезжай, меня ждут! Самсон — это ее кот, сиамский, необыкновенной красоты. Но вот зачем тащить этого красавца на улицу в такую мерзкую погоду — никак не могла понять, хотя жутко взволнованная Лялька и пыталась мне что-то втолковать о свадьбе. — Погоди, успокойся, я сейчас приеду, хотя ничего не поняла. Зачем тебе на свадьбе обязательно кот? — Вот непонятливая! Так ведь это не моя свадьба, а его, Самсона! На сегодня я договорилась отвезти его к знакомой кошке, а проклятая машина сломалась, я потеряла бумажку с их адресом и телефоном, а ехать надо обязательно сегодня, о господи боже мой, нет времени на разговоры, умоляю тебя, приезжай немедленно! Мне передалось волнение Ляльки, и, не требуя больше никаких объяснений, я бросила трубку и в спешке выскочила из дому. Ради кошек я и не на такое способна. Вот только как она найдет кошкин дом, если потеряла бумажку с адресом? Хоть адреса не было, но дорогу и дом Лялька помнила. Привыкший к машине Самсон не пожелал сидеть в корзине, вылез и развалился на заднем сиденье, недовольным мяуканьем реагируя на сильные толчки. — Он не любит, когда резко тормозят, потому что съезжает с сиденья, — объяснила Лялька. — Помедленнее, пожалуйста, сейчас его нельзя нервировать, сама понимаешь. Трудно было ехать еще медленнее, я и так еле тащилась из-за погоды, претензии Самсона не имели оснований. Мы легко нашли резиденцию невесты — роскошную виллу на Гощинского. — Мне ждать окончания свадебного обряда или как? — спросила я. — Ведь надо же отвезти вас обратно. — Ты с ума сошла — ждать! Меня отвезут хозяева невесты. Она девица, неизвестно, как встретит жениха. Забыла ее имя, кажется, Малъвина, а хозяйка — Кася. Или наоборот? Они бы сами приехали за мной, да я потеряла телефон. Ну, спасибо. Вечером позвоню. Лялька позвонила около полуночи и дала подробный рапорт о Самсоновой свадьбе. Все прошло замечательно, Кася оказалась совершенно очаровательной кошечкой, даже чуть ли не красивее Самсона, они сразу понравились друг другу, а пани Мальвина очень похожа на свою любимицу, такой же дымчато-бежевой масти. Домой их отвез пан Кароль на своей машине, Самсон хорошо перенес путешествие и не реагировал, когда машина тормозила. Ему было где развалиться, так как ехали они в «опеле-комби». «Опель-комби»!* * *
Часы показывали шесть тридцать. На работу Ляльке было к восьми, так что все равно пора вставать. — Послушай, какого цвета был «опель-комби», которым пан Кароль отвозил тебя с Самсоном домой? — спросила я без предисловий. — Ну помнишь, тогда, зимой, после женитьбы на Касе? — Спятила ты, что ли? — хриплым со сна голосом спросила перепуганная Лялька. — Какого это пана Кароля я женила на Касе? — На Касе ты женила Самсона. Ну, тогда, на Гощинского, вспомни? Домой вас доставили на «опеле-комби». Какого он был цвета? Лялька постепенно просыпалась. — Господи боже мой, ты что, никогда не спишь? Откуда мне знать, какого он цвета, если уже стемнело и шел дождь со снегом? Машина вся была грязью заляпана. На кой черт тебе ее цвет? Ненормальная! — Вспомни, прошу тебя! Может, хоть что-нибудь запомнила? Не злись, тебе все равно на работу. — На работу, но я могла еще до семи спать. Погоди, мне вроде что-то вспоминается. Когда он выехал из гаража, остановился под фонарем. Светлый. Что-то яркое. Вроде желтый. Да, кажется, желтый. А что? — Ничего. Так просто интересуюсь. — Ты что? — заорала разъяренная Лялька. — Будишь меня чуть свет, чтобы просто поинтересоваться?! — Да нет... Ладно, так уж и быть, скажу. Тут, рядом в доме, совершено преступление, в нем замешан «опель-комби». Так что, сама понимаешь... Преступление Ляльку вполне удовлетворило, она перестала меня ругать и потребовала подробности. Я выдала ей наскоро придуманные подробности, она с интересом выслушала, а потом вдруг вспомнила: — Да, знаешь, он, наверное, свой «опель» давно продал. — Почему ты так думаешь? — По дороге он сказал, что собирается продать и купить другую машину. Жене цвет не нравится. Или продам, сказал, или перекрашу. — Так сразу и продаст! Мало ли что жене не нравится! — Продаст! Насколько я успела заметить, на жене он форменным образом помешан, все для нее сделает. Я у них была еще раз, когда у Касюни котятки появились. Четырех принесла. Чудо! Их сразу разобрали...* * *
А теперь все хорошенько обдумать и разложить по полочкам, Лялька малость запутала хронологию непонятных событий. Итак: Лялька с Самсоном, информация о Рябом, Гавел... Гавел позвонил неожиданно, спросил, покончила ли я со святым Георгием, и заявил, что у него ко мне дело. Через пятнадцать минут он был уже у меня с громадной банкой кофе, так как чай не выносил и на всякий случай подстраховался. Я заварила кофе, мы сели за стол, и он вдруг начал настраивать меня против Баськи: — Заводишь какие-то подозрительные знакомства... Послушай меня, будь осторожнее с этой Маковецкой. Естественно, я потребовала объяснений. Ничего не объясняя толком, он лишь повторял как попугай, чтобы я была с ней осторожней, что это плохое знакомство, что она умная, а я глупая и что это добром не кончится. Все попытки узнать, в чем именно мне следует проявлять осторожность, ни к чему не привели. На вопрос, знаком ли он с Баськой, ответил, что не знаком, однако это отнюдь не уменьшает его глубокой убежденности, что из-за Баськи мне грозят неприятности. Уходя, повторил еще раз, что Баська — неподходящее для меня знакомство, следует держаться от нее подальше и быть осторожной. Пожалуй, я догадывалась о причине такого отношения к моей подруге. Время от времени, когда мы Баське надоедали, она собирала своих прежних дружков, шоферов и механиков, и устраивала с ними вечер встречи в одной из самых подозрительных забегаловок. Причем именно в забегаловке, решительно не желая встречаться в порядочном ресторане — не та атмосфера; по ее словам, в ней просыпался некий зов предков и, если не дать ему выхода, жизнь вконец осточертеет. Обычно вечер встречи приносит полное удовлетворение его участникам, а я не вмешивалась в профилактическую Баськину деятельность, считая это личным делом Баськи и ее предков. Павел тоже. Увидев, что протесты ни к чему не приводят, он стал рассматривать такие встречи как удобный случай хорошенько выспаться. Непонятно только, при чем здесь Гавел? И почему мне надо быть осторожной? Естественно, сразу после его ухода я позвонила Баське и потребовала объяснений. Баська сказала, что никакого Гавела не знает, в чем дело — не понимает, а что до забегаловки, то она уже давно там не была и спасибо, что напомнила. То-то Павел будет мне благодарен... Я чертыхнулась, пожелала Гавелу лопнуть и повесила трубку.* * *
А затем ко мне пришла расстроенная Янка и пожаловалась на Доната. Он стал какой-то странный, вечерами уходит из дому, возвращается совершенно трезвый, ничего не говорит, и больше она этого не вынесет. — В том, что он ничего не говорит, странностей не вижу, — заметила я. — Было бы странно, если бы он вдруг стал разговорчивым. — Да он не только сам ничего не говорит, но и не выносит, когда с ним говорят! Я хотела было сказать, что те же самые симптомы наблюдались у моего мужа перед разводом, но вовремя прикусила язык. Может, у Доната появилась другая женщина? Но об этом я тоже Янке не сказала, она же продолжала анализировать душевное состояние мужа: — Он как будто все время чем-то расстроен. Или из-за чего-то нервничает. Или чем-то недоволен. Или еще что-то в этом роде. Нет, я больше не выдержу, он меня в гроб вгонит. Я предположила, что Донат запутался в какой-нибудь афере. — Но тогда должна же быть от нее хоть какая польза! Я еще не слышала, чтобы у аферистов с начала до конца были только неприятности. Да и какую аферу он может проворачивать в своем НИИ пространственного планирования? Пространство крадут, что ли? Такое предположение мне показалось сомнительным, а поведение Доната обеспокоило. Будь у меня побольше времени, я предложила бы Янке вдвоем организовать за ним слежку, чтобы выяснить, какие у него неприятности. Но времени не было, а мои попытки успокоить Янку ни к чему не привели. А потом опять появился Гавел. Я поехала в филателистический магазин и хотела оставить машину на стоянке на улице Хожа. Тут я увидела, как с нее выруливает Гавел. При виде меня он затормозил, выскочил из машины и бегом кинулся ко мне. — Что ты тут делаешь? — с возмущением крикнул он. — Там твой дом горит, а ты себе разъезжаешь по городу?! На минуту окаменев, я тут же рванула с места и со скоростью пожарной машины помчалась к дому. Гавел не из тех, кто способен на глупые розыгрыши, а в доме у меня все-таки были дорогие моему сердцу вещи. Проделав путь за рекордное время, я убедилась, что дом стоит себе спокойно и вообще ничего поблизости не горит. В ответ на высказанные по телефону претензии Гавел холодно заявил, что ему так показалось и я еще должна быть благодарна за заботу. А я вдруг уверилась: врет, видимо, ему нужно было, чтобы я уехала, вот только зачем — неизвестно. Просто удивительно, но всем этим странным событиям я не уделила должного внимания, отметая их в сторону, чтобы не мешали моей главной задаче — космическим лучам. Подсознательно, однако, уже чувствовала, что вот-вот не выдержу. А тут еще позвонила Баська и слезно просила разыскать для нее гуцульский узор вышивки со старой подушки моей бабушки, который я когда-то срисовала на миллиметровку. Не подействовали никакие отговорки, и мне пришлось перевернуть вверх дном всю квартиру, чтобы разыскать этот узор. Уже тогда я подумала, что, видно, над космическими лучами тяготеет какое-то проклятие, ведь никогда до этого на моем творческом пути не вставало столько непонятных или совершенно идиотских преград. Ну а через два дня мой сын запустил вонючку, а потом позвонил светлой памяти покойник Дуткевич... Вот что вспомнилось мне перед визитом к майору. Но я понимала, что не могу поделиться с ним ни одним из своих воспоминаний, пока сама в них не разберусь, пока сама не выявлю связи между всеми этими странными событиями...* * *
За утро майор провернул гигантскую работу и теперь знал обо мне абсолютно все: о баллонах, о битве под киоском, о Лелике и Вишневском. Сколько живу на свете, еще никто не проявлял ко мне такого интереса. Майор так дотошно изучил меня, что теперь его вопросы, без сомнения, преследовали лишь одну цель: убедиться в моей правдивости. Уверена, ответы на них он знал и без меня. — Да, вот еще что, — небрежно бросил он. — Кто такой пан Ракевич? Чем он занимается? Не зная толком, чем Гавел занимается, я дала расплывчатый ответ: — Он, знаете ли, деловой человек, я уже говорила. Большие дела делает. А по специальности фармацевт. Кажется, работает на предприятии, где производят на экспорт косметические товары. Но не уверена. — И это, по-вашему, большие дела? — Не о том речь. О торговых сделках, которыми пан Ракевич очень гордится. И хвастается передо мной, потому что доверяет. Сомневаюсь, впрочем, надо ли вам о них говорить. Майор заметил с легким укором: — Я не занимаюсь хозяйственными преступлениями, я расследую убийство. И меня интересуют все причастные к нему лица. И пожалуйста, не пытайтесь меня убедить, что вы лучше знаете, кто причастен, а кто нет. Я обиделась. — И не собираюсь! Возможно, с виду я полная идиотка, но вы ведь знаете, внешность иногда обманчива! Что же касается пана Ракевича, то, насколько я его знаю... — Уточните, насколько именно. И сколько времени? — Ну, знаю, и все тут. Что значит «насколько»? Знакомы много лет, а встречаемся по-разному-то каждый день, то раз в два года. Знаю, где он живет, но не знаю, чем занимается. В одном лишь уверена твердо: в его делах все чисто, ничего незаконного. Уж об этом он заботится особенно. — А почему особенно? — Потому что любит путешествовать. И значит, должен быть чист как стеклышко, иначе не получит загранпаспорта. Мне он многое порассказал в приступе откровенности, боюсь, не повредить бы ему. Очень не хочется. — Все-таки когда вы с ним познакомились? — О, еще в довоенные годы. Правда, тогда я была девчонкой, он старше меня лет на десять. Его родители были знакомы с моими. Через несколько лет после войны мы случайно встретились — и вот время от времени видимся. Майор закурил сигарету и, откинувшись, принялся задумчиво раскачиваться на задних ножках стула. Вперед-назад, вперед-назад. Ну, точь-в-точь как мои сыновья, которые таким образом вывели из строя два стула у мамы и три в собственном доме. Тут же за разрушением чужой мебели я наблюдала с искренним удовольствием. Майор размышлял, уставившись куда-то в пространство за мной. Наконец очнулся. — Покойный знал его. Знал также и Барбару Маковецкую. А они знакомы? Пани Маковецкая и пан Ракевич? Я и сама уже думала над этим. Ведь не случайно же Гавел ябедничал на Баську, предупреждал, что у меня будут из-за нее неприятности. Как в воду глядел! Неужели знал, что Дуткевича прикончат, а Баська даст покойному номер моего телефона? Ясновидец он, что ли? Может, Гавел предвидел и то, что покойный позвонит мне за минуту до смерти? Смешно говорить майору о таком, но обманывать милицию я тоже не хотела, поэтому, взвешивая каждое слово, сказала все-таки правду: — Не знаю. И не скрою от вас, пан майор, Маковецкую я прямо спросила об этом. Ответила, что не знает. Я же хорошо помню, как сама ей его показала. На улице. Издалека. Майор перестал ломать мебель и взгляд из пространства перевел на меня. — Давайте говорить откровенно. Вы наверняка и сами догадались — сейчас меня интересуют все связи, все контакты людей из вашего окружения. Что вам известно о них? Кто из ваших знакомых поддерживает связь друг с другом и знакомы ли они между собой? Например, знает ли Ракевич Рокоша? Знает ли Рокош Маковецкую? Знает ли Тарчинский Ракевича? Вот уж не ожидала! Майор явно переоценил мою сообразительность. — Ничего не понимаю! Ведь не меня же убили, а Дуткевича! Я вот она, перед вами, пан майор! Живехонькая! При чем тут мои знакомые? Взгляд майора стал загадочным и непроницаемым. — Все говорит о том, что именно вы — центральный пункт аферы. Как вы сами этого не понимаете? Ну, подумайте хорошенько. Ведь вы неоднократно утверждали, что милицию любите... — Люблю! — Вот и прекрасно! Раз любите, помогите следствию. Уходила я из Управления милиции в состоянии полной прострации, получив задание составить список всех моих знакомых — и ближних, и дальних, — а также пометить, кто из них с кем знается. Интересно, как это сделать? Пронумеровать их, что ли? А может, лучше разметить цветными карандашами, а стрелочки провести фломастером? Оригинальные все-таки методы расследования применяет майор. В голове у меня был полнейший сумбур. И еще я с грустью подумала, что расстанусь с моими физиками надолго, ибо придется заняться совсем другой деятельностью. Сама разберусь, что кроется за всеми событиями, кто из моих знакомых и почему связан с ними. А то ненароком подведу кого-нибудь...* * *
Составив и вручив майору требуемый список, я собиралась немедленно кинуться в разведку, но тут из Копенгагена позвонила Алиция, чтобы узнать, как готовят утку по-пакистански, о которой я ей с восторгом когда-то рассказывала. Странно, ведь утку меня научили готовить у Эвы, а Эва была, можно сказать, у Алиции под носом, в Роскилле. Узнав это, Алиция обрадовалась и кончила разговор. Часа через два Алиция позвонила снова. Эва не знала. Она видела, как я записывала рецепт, и сама не стала записывать — сочла это достаточным, а помнит лишь, что для приготовления данного блюда требуется множество ингредиентов, из которых теперь ручается только за утку. Пришлось мне вытащить старый блокнот и продиктовать рецепт, после чего я посоветовала ей приготовить лучше говядину по-пакистански — эффект тот же, а намного проще. А потом спросила, зачем ей вообще это нужно. В ответ Алиция нервно расхохоталась. — Я должна отметить юбилей. Десятая годовщина моего приезда в Данию и работы в нашей конторе. К тому же мне повысили зарплату. Будут все родственники мужа, коллеги по работе, ну и здешние поляки. Нет, не вся эмиграция, только знакомая. Нет, это безнадежно, отвертеться никак нельзя. Услышав такое, я с еще большим жаром стала настаивать на говядине. Мы с ней обсудили меню, я обещала выслать посылкой московский борщок и спиртное. — Только прошу тебя, не отправляй больше чем по одной бутылке, — попросила Алиция. — Лучше сделай несколько посылок и в каждую по пол-литра, хоть одна проскочит без пошлины. А то здешние мерзавцы меня уже запомнили и проверяют каждую посылку, специально за ними охотятся. Представляешь, выучили наизусть названия всех польских водок! Мне пришла в голову гениальная идея. — А ты мне скажи, как по-датски малиновый сироп. Я напишу на бутылке и в декларации, у нас никто не поймет, а у вас, как всегда, поверят написанному. Может, и проскочит. Алиция пришла в восторг и продиктовала, что требовалось. Мы расстались. Тут же позвонила взволнованная Зося и спросила, умею ли я готовить рольмопсы. — Конечно, умею, — ответила я, удивленная сходством катаклизмов. — А у тебя что, тоже юбилей? — А, ты уже знаешь! — обрадовалась Зося. — Ну да, все дело в ее дурацком юбилее. Вот я и хочу выслать Алиции рольмопсы, а то она там загнется с готовкой. Знаешь, она ведь еще собирается делать вареники с капустой! — Успокойся, не сделает, у них капусты нет. — Есть! Позавчера в Данию выехала делегация Аре Полоны, так Анита отправила с ними четыре килограмма квашеной капусты. А грибы у нее еще с осени остались. Я тоже встревожилась и расстроилась из-за Алиции, представив подругу в эпицентре кухонного циклона. Тем более что она никогда не проявляла способностей в области стряпни. — Вот я и подумала, — продолжала Зося. — Вышлю ей хоть рольмопсы — уже легче, не надо думать о закуске. Даже здорово получится. Польский фольклор обеспечен: рольмопсы, вареники... — ...борщок, — дополнила я, — а главным блюдом будетмясо по-пакистански. Может, меню составлено и не очень удачно, зато экзотично. Датчане подумают, что так принято у поляков, поляки же набросятся на селедку и забудут про все остальное. Ты права, гони рольмопсы! — Легко сказать, я же не умею их делать! Потому и звоню тебе. Помоги, а? Я куплю селедку, очищу, замочу, а потом вместе сделаем, ладно? Они ведь могут лежать? — В маринаде, конечно, могут. А успеет ли Алиция их получить? Я не спросила, когда торжество. — Через три недели. Времени у нас немного. Я завтра же куплю селедку. Даже ради лучшей подруги я не стала предлагать свою помощь по очистке селедки. О нет! И ограничилась лишь инструктажем по изготовлению гвоздя Алициного юбилея: селедку очистить от костей, нарезать на тонкие длинные полоски и вымачивать сорок восемь часов, причем половину этого срока — в воде, а вторую половину — в молоке. Но тут я вспомнила, что в список для майора не внесла кое-кого из знакомых, и переключилась на другое.* * *
Через пять дней в хвост очереди на главпочтамте пристроился один из Зосиных знакомых, некто Соколовский. Зося узнала, что он собирается отправить в Швецию коробку шоколадных конфет, и, воспользовавшись случаем, попросила его заодно отправить в Данию и наши рольмопсы. Рольмопсов получилось ровно семь килограммов. По нашим с Зосей подсчетам, именно такое количество могло спасти Алицию. Ведь мы как рассуждали: если их будет меньше, то одно из двух — или Алиция сразу же все слопает сама и будет страдать от угрызений совести, или воздержится и тоже будет страдать. Семи же килограммов за столь короткое время ей ни в жизнь не слопать, пусть себе пробует сколько хочет, гостям еще останется. Семь кэгэ селедки в плотно закрытой металлической банке представляли слишком большую тяжесть для женщины, поэтому ею обременили пана Соколовского, который, без всякого сомнения, был мужчиной и которому ведь все равно отправлять посылку, так что какая разница — одну или две. Так получилось, что в тот день пану Соколовскому жутко не везло. Вышло из строя колесо машины, в запасном испортился вентиль, машину с женой пан Соколовский оставил в мастерской, договорившись встретиться в городе, а сам помчался к зубному врачу. Потом Зося вручила ему рольмопсы, с женой он почему-то разминулся, такси поймать не мог, опоздал в прачечную, оставшуюся часть трассы одолел с помощью нескольких видов городского транспорта и когда, наконец, пристроился в хвосте очереди на главпочтамте и поставил на пол тяжеленную банку с рольмопсами, почувствовал, как все его существо протестует против маринадов. Теперь можно было отдохнуть и оглядеться. Пан Соколовский обратил внимание на стоящего перед ним в очереди молодого человека, который небрежно держал под мышкой огромную посылку. «Надо же, громадная, а какая легкая», — с завистью подумал пан Соколовский, травмированный тяжестью рольмопсов. Истекая потом, проклиная все на свете — Зосю, Алицию, селедку, колесо и того, кто придумал почту, — пан Соколовский невольно заинтересовался содержимым легкой посылки. Подошла очередь молодого человека. Он, оказывается, отправлял дамастовое пуховое одеяло небольших размеров. Пан Соколовский подглядел, что в таможенной декларации было написано «детское одеяло из пуха», и подумал: жаль, у Алиции нет детей, может, она не устраивала бы тогда юбилеев. Одеяльце взвесили, насчитали пошлину, запаковали и бросили в тележку с другими посылками. Молодой человек удалился. Настала очередь рольмопсов. — А банка закрыта герметически? — спросила таможенница, ознакомившись с декларацией. — Герметически, а как же! — поспешил заверить пан Соколовский, которому стало плохо при мысли, что придется тащить этот балласт Зосе обратно. Он не задумываясь поклялся бы, что банка — монолит из пуленепробиваемой стали. — Если желаете, для гарантии перевяжу ее еще веревкой. — Перевяжите, — согласилась таможенница и перестала интересоваться подозрительной банкой, по опыту зная, что забота отправителей о своих посылках ни в какое сравнение не идет со стараниями даже самых добросовестных почтовых работников. Банку с рольмопсами перевязали веревкой, завернули в бумагу, еще перевязали, стукнули несколько раз штемпелем и тоже бросили в тележку. Дело было в конце рабочего дня, отдел заграничных отправлений закрывался, и последней партии посылок предстояло переночевать на почте. Отправить их собирались лишь на следующее утро. Между вечером и утром была еще ночь. Небрежно брошенная на кучу посылок, банка с рольмопсами ударилась боком о ящичек со спиртным. Спиртное не пострадало, у банки же от удара сдвинулась крышка, которая вопреки мнению пана Соколовского все-таки не представляла единого целого с банкой. Немного сдвинулась, совсем капельку... Утром в помещение первой вошла заведующая отделом заграничных отправлений в сопровождении охранника, и оба сразу же почувствовали странный запах. Запах был острый и какой-то очень знакомый. Оба, как по команде, одновременно потянули носом воздух. — Воняет чем-то, — констатировал охранник. — Господи боже мой! — произнесла заведующая, побледнев. — Не иначе, что-то разбилось! И чего только люди не отправляют! Подойдя к тележке с посылками, она увидела страшную вещь: из посылки, лежащей на самом верху, что-то текло. Пахло остро, пронзительно и аппетитно. — Помереть мне на этом месте — селедка! — уверенно определил охранник. Отдел заграничных отправлений охватила паника. Будь испорчена одна посылка — куда ни шло. Выплатить одну компенсацию, извиниться перед одним человеком — невелика беда. Но ведь здесь катаклизм, катастрофа, кошмар! Пострадала не одна посылка, а, быть может, все лежащие под ней. В посылках же — дорогие ткани, шерсть, ценные предметы одежды, дорогостоящие продукты, сладости. При мысли о сумме, в которую обойдется выплата компенсаций, у сотрудников отдела волосы встали дыбом. Заведующая, взяв в помощь двух сотрудниц, рыдая и проклиная разными словами отправителей, которые черт-те что посылают, занялась подсчетом ущерба. После двух часов тяжкой работы она немного успокоилась: не так все плохо, главпочтамту банкротство пока не грозит. Большинство посылок содержало или алкогольные напитки, совершенно не пострадавшие от селедки, или льняное постельное белье, которое и так часто стирается. Безнадежно испорчены были только две посылки: залитое рольмопсовым маринадом детское пуховое одеяльце и бандероль с книгами, не представляющими, к счастью, библиографической ценности. Еще некоторое сомнение вызвала, правда, сухая колбаса, издающая теперь крепкий селедочный запах. Подумав, заведующая и ее подчиненные пришли к выводу, что селедка колбасе не помеха, а селедочный запах, может, даже повышает вкусовые качества колбасы. Оставалось составить официальный протокол и написать извещения пострадавшим отправителям. Протокол заведующая писала лично, ей помогала контролерша. — А вот поваренной книги нам ни в жизнь не найти, — мрачно бубнила контролерша. — Она в магазинах расходится вмиг. Что теперь делать? Заведующая отложила ручку и еще раз осмотрела подмокшую книгу. — В конце концов, прочитать можно, — сказала она. — Оставим, пусть отправитель сам решает, пошлет такую или вообще никакой. Что там дальше? Контролерша с легким отвращением взяла двумя пальцами следующий мокрый предмет и объявила: — Пуховое одеяльце. Никуда не годится. — Подождите, не могу же я написать в официальном документе «никуда не годится». Надо сформулировать как следует. Что за ткань на одеяле? — Дамаст. — Так. «Детское одеяло из дамаста...» Нет, нехорошо. «Одеяло детское. Негодность 100%. Дамастовое покрытие промокло насквозь, все в подтеках и...» И как, написать, что воняет? — Еще как воняет! — Но так же писать нельзя. «Издает запах»? Тоже не то. — Пропиталось селедочным запахом, — подумав, предложила формулировку контролерша. — Очень хорошо. «Пропиталось селедочным запахом». Дальше. «Пух...» А почему вы думаете, что там пух? — Так в декларации же написано. — Написать можно что угодно. Надо проверить. Опять же пух разный бывает — гусиный, утиный, может быть пополам с шерстью, а может оказаться не пухом вовсе, а пером. А нам выплачивать компенсацию. Проверьте! — Как же я проверю? Внутрь ведь не заглянешь. — А вы разрежьте, все равно вещь испорчена. Взяв ножницы, контролерша с усилием разрезала мокрый дамаст, засунула руку внутрь и вытащила из одеяльца горсть содержимого. — Пух, — сказала она, разжав ладонь. — Только вроде еще с чем-то. Может, и правда с шерстью? Она опять сунула руку под дамастовое покрытие, вытащила еще одну горсть пуха, и вдруг брови ее удивленно поползли вверх. — А это что? Пух с бумагой, что ли? Заведующая наблюдала за ее действиями с растущим беспокойством. Из глубин одеяльца контролерша извлекла большой ком мокрого пуха, в котором виднелось несколько длинных зеленых бумажек, очистила одну из них от налипшего пуха и... — Пресвятая Богородица! — сдавленным голосом произнесла заведующая. Несколько минут обе, не шевелясь, с ужасом вглядывались в зеленые банкноты. Первой опомнилась заведующая. Она вскочила, перевернув стул, и крикнула душераздирающим голосом: — Ничего не трогать! Ни к чему не прикасаться! Милицию! Свидетелей! Директора! В присутствии комиссии, составленной из представителей почтовой, таможенной и милицейской служб, пуховое одеяльце с оригинальной начинкой было торжественно разрезано на мелкие кусочки. Выяснилось, что начинка состояла из пятидесяти шести стодолларовых купюр, издававших резкий селедочный запах. — Неплохо! — одобрительно заметил поручик Вильчевский, услышав о сумме в пять тысяч шестьсот долларов. — Кто же отправитель? В таможенной декларации и в адресе на посылке отправителем значился некий Иероним Колодзей, проживающий по адресу: Варшава, улица Дольная, дом номер тридцать четыре. Адрес был написан четко, шариковой ручкой, кривоватыми печатными буквами. При внимательном изучении останков бесценного одеяльца было обнаружено, что один из швов дамастового покрытия распарывался и сшивался вновь вручную, причем старательно имитировалась машинная строчка. Этот факт автоматически исключал из числа подозреваемых изготовителя и избавлял милицию от трудоемкой и наверняка напрасной работы по его выявлению. — Теоретически одеяло могли фаршировать валютой прямо в мастерской, а шов распороть потом специально, чтобы на них не подумали, — рассуждал поручик. — Лично я в это не верю. Не будем терять времени. Малиняк, а ну-ка, быстренько слетайте к Колодзею. Может, сегодня все и выясним. Сержант Малиняк слетал и, вернувшись, мрачно доложил: — На улице Дольная в доме номер тридцать четыре размещается санаторий для нервнобольных. Нет там никакого Колодзея. И никогда не было. И ни одного Иеронима — ни среди больных, ни среди медицинского персонала. Никто из них в последнее время никаких посылок не отправлял, а на вчерашний вечер у всех алиби. — Адресат! — бросил поручик. Адресатом значился некий Улаф Бьернсон, проживающий по адресу: Стокгольм, Нюторстаген, 19/111. Поручик больше не высказывал оптимистических прогнозов. Лицо сидящего рядом с ним представителя таможенной службы выражало простодушное удовлетворение от того, что не он милиционер. Допросили весь персонал вчерашней смены главпочтамта. Никто не помнил человека, отправлявшего одеяльце, лишь одна сотрудница твердо стояла на том, что им был мужчина. К сожалению, никаких его примет она не запомнила. Зато все очень хорошо запомнили человека с рольмопсами — и оператор, и кассирша, и таможенница, и упаковщики. Из-за него остальные клиенты прошли незамеченными. Мрачный сержант Малиняк очень тонко подметил: — Явится такой, устроит тарарам, из-за него все на свете забудешь. Отдав должное проницательности сержанта, поручик Вильчевский решил побеседовать с подозрительным отправителем рольмопсов, ибо тот мог оказаться сообщником валютчиков. Следовало поскорее его разыскать. По документам отправителем рольмопсов была женщина, но все в один голос утверждали, что на самом деле отправлял их мужчина. Таможенница легко вспомнила, что вместе с селедкой тот человек высылал еще одну посылку, а именно коробку шоколадных конфет. А поскольку отправление одной-единственной коробки конфет было явлением довольно редким, оно не только осталось в памяти таможенницы, но и позволило без труда установить личность и адрес отправителя, пана Соколовского. Узнав фамилии Зоси и пана Соколовского, поручик разыскал в телефонной книге номера их телефонов и лично позвонил. Удивленные и обеспокоенные, они согласились немедленно прибыть на главпочтамт. Пока они ехали, поручик, не теряя времени даром, распорядился поднять всю доступную документацию по таможенным декларациям и выявить те их них, где зафиксированы: Иероним Колодзей (отправитель) и Улаф Бьернсон (получатель), а также все выехавшие из ПНР за последнее время подушки, перины, стеганые одеяла и прочие мягкие предметы. Легко понять, с каким восторгом персонал главпочтамта засел за такую адову работу. Поручик же занялся свидетелями. — Черт бы побрал эту селедку! — уныло жаловался пан Соколовский. — Мало того, что я тащил ее через весь город, настоялся с ней в очереди, теперь еще, кажется, милиция в чем-то меня подозревает. На каверзные вопросы поручика пан Соколовский отвечал чистосердечно и охотно, дал совершенно правдивое описание одеяльца и вселил надежду в сердце сотрудника милиции. — Ну а теперь расскажите нам, как выглядел человек, высылавший одеяло. Пожалуйста, подумайте хорошенько и вспомните его приметы. — Худой, — не задумываясь, информировал пак Соколовский. — Это я точно помню. Меня еще удивило, как такой дох... извините, совсем не атлет легко поднимает такую большую посылку. Это я только потом увидел, что в ней. — Его возраст? — Молодой. — Поточней, пожалуйста. Сколько лет вы бы ему дали? — Ну, двадцать шесть, двадцать семь... — Цвет волос? Прическа? Одежда? — Мне очень жаль, но все обыкновенное, поэтому и не запомнилось. Ничего такого, что бросается в глаза. Без головного убора, волосы темные, не короткие и не длинные, такие, знаете ли, средние. Одет нормально, прилично одет, тоже ничего примечательного. Обуви не помню. Лица его не видел, он стоял в очереди впереди меня, так что я его видел лишь со спины. Пан Соколовский честно старался вспомнить как можно больше, это было заметно, и поручик понял, что больше из него не выжать. Надежда померкла. — А вы бы его опознали? — на всякий случай поинтересовался он. — Сзади точно узнаю. Особенно если он будет держать под мышкой посылку с одеялом. Зося в качестве свидетеля фигурировать не могла, ибо на почте вчера не присутствовала. Фигурировала она как отправитель рольмопсов. Если главпочтамт и намеревался предъявить ей претензии, то быстро распрощался с этой мыслью, став свидетелем поистине яростной реакции на весть о катастрофе. С поразительной в ее состоянии объективностью Зося не сваливала всю вину за случившееся только на пана Соколовского, а лишь громко и выразительно высказала свое мнение о мужчинах как таковых. Пан Соколовский с пониманием воспринял незаслуженные наветы, ибо знал Алицию и тоже считал совершенно ужасным лишать ее лакомого блюда. Дотошный поручик решил проверить обстоятельства, в силу которых селедку отправлял пан Соколовский, а не Зося. Пережив шок и выкричавшись, Зося смогла удовлетворить его любопытство, давая ясные, логичные и исчерпывающие объяснения о юбилее, каторжной работе по изготовлению рольмопсов, неженской тяжести банки с ними, снова присовокупив свое мнение о мужчинах вообще. Потом с почты позвонила мне. — Слушай, все пропало! — кричала она в трубку голосом, еще полным ярости. — Зачем только я этим занялась, не иначе, спятила на старости лет! И вообще, что за идиотизм устраивать юбилеи! Да и ты хороша, не могла остановить меня! Мне с трудом удалось вклиниться в поток ее нареканий. — Да что случилось? — Плакали наши рольмопсы! Проклятая банка открылась, и все вылилось! Столько работы псу под хвост! Как вспомню гору перечищенной селедки... Я опять прервала ее, потребовав рассказать обо всем подробно и по порядку, ибо уже видела в своем воображении, как банка выскальзывает из Зосиных рук и несчастные рольмопсы, плод наших тяжких трудов, вываливаются на мостовую. У меня даже сердце замерло. Услышав описание катастрофы, я вздохнула с облегчением. — Не расстраивайся! Ничего страшного не произошло. Вылился только маринад, а рольмопсы не пострадали. Зальем их по новой и дело с концом. Только банку надо закрыть покрепче. — Ты думаешь, их можно спасти? — оживилась Зося. — Конечно, это просто, главное — поскорее. — Значит, мне их забрать отсюда домой, залить маринадом и... — ...и сразу же выслать. Еще сегодня. — Стефан как раз на машине. Значит, я их забираю, он нас отвозит домой, а ты через полчасика приедешь... — ...и по дороге куплю уксус. А потом вместе и отправим посылку. Кстати, раз ты еще на почтамте, сразу займи очередь. Таком вот образом через полчаса я уже во всех подробностях знала о случившемся. Застав у Зоси пана Соколовского, услышала от него рассказ о стоянии в очереди и отправке злосчастной посылки. И о том, как уже позднее, давая показания, Стефан увидел в соседней комнате странные ошметки, в которых с трудом узнал одеяльце. И как в ходе допроса понял, что одеяльце содержало какой-то недозволенный товар. И даже догадался какой. Готовя к новому отправлению банку с рольмопсами, мы с Зосей оживленно комментировали происшедшее, а затем поехали на почту. Хотя сотрудники отдела заграничных отправлений возненавидели все на свете маринады, они не осмелились отказать Зосе в приеме посылки, памятуя о ее взрывном характере. И с рольмопсами тоже обошлись как с динамитом, осторожно передавая груз из рук в руки и бережно укладывая его на тележку. Украшенные со всех сторон красными наклейками с надписью «ОСТОРОЖНО!!!», «НЕ КАНТОВАТЬ!!!», рольмопсы ближайшим самолетом улетели в Копенгаген и были доставлены Алиции в рекордно короткий срок, ибо весть о селедочной катастрофе распространилась с быстротой молнии и сотрудники почтовых отделений старались поскорей избавиться от этого свинства.* * *
Розыск, предпринятый поручиком Вильчевским, дал интересные результаты. Были выявлены: еще один Иероним Колодзей, тоже якобы пребывающий в санатории для нервнобольных, еще один Улаф Бьернсон, а также сорок восемь одеял, перин и подушек. «Если в каждой отправлялось по пять тысяч, то улетело четверть миллиона долларов!» — прикинул поручик и пришел в ужас. В декларации, заполненной Иеронимом Колодзеем, значилось, что он выслал три подушки-думки с национальным орнаментом. Оставалось еще сорок пять отправителей. Выписав их фамилии и адреса, поручик организовал проверку и через два дня сделал страшное открытие: только семнадцать адресатов из сорока пяти существовали в действительности и проживали где положено, остальные оказались фикцией, выдумкой, фантомом! Полчища фантомов отправляли одеяла, подушки и перины в Норвегию и Швецию по разным адресам. Дважды повторялся один лишь Улаф Бьернсон. Сделав соответствующие выводы, поручик без труда убедил начальство, что масштабы аферы, на след которой он напал, заслуживают особого внимания. Одобрено было его решение поднять документацию по мягким постельным принадлежностям во всех почтамтах страны, отправляющих посылки за границу. Одобрено было его решение ознакомиться поближе с реально существующими семнадцатью отправителями упомянутых принадлежностей. Одобрено было решение запросить письмом — с помощью переводчика — Улафа Бьернсона, кто в ПНР снабжает его изделиями из пуха и кто в Швеции ими пользуется. При этом руководствовались соображением, что любой ответ господина Бьернсона, независимо от степени правдивости, даст пищу для размышлений. Письмо было написано якобы от имени почтовой администрации с туманной ссылкой на необходимость уточнения некоторых вопросов административно-финансового порядка. Изучение почтовой документации в других городах позволило выявить еще одну посылку на имя Улафа Бьернсона и пятьдесят четыре фиктивных отправителя уже не только мягких постельных принадлежностей, но также и детских игрушек, в основном кукол и одного медведя весом в два с половиной килограмма. Медведь улетел из Лодзи. Это какая же астрономическая сумма долларов могла в нем поместиться! Поручик опять вызвал переводчика и попросил написать письма всем скандинавским адресатам. Большинство из них фигурировали в качестве адресатов дважды, а Улаф Бьернсон из Швеции и Юхан Гасмиа из Норвегии — трижды. Не будь я посторонним лицом и имей возможность увидеть в этом списке Юхана Гасмиа, дело было бы распутано за три дня... Проверили семнадцать реально существующих отправителей. Все они оказались людьми честными и ни на первый, ни на второй взгляд не вызывали никаких подозрений. В ходе проверки на почте задержали двух граждан, посылающих за границу подушки. Подушки тут же распотрошили, ничего, кроме пуха и перьев, не обнаружив. Примет фиктивных отправителей никто из почтовых работников не помнил. По фиктивным адресам размещались всякие солидные учреждения, один раз даже отделение милиции. От Улафа Бьернсона в самом непродолжительном времени пришел ответ. Он писал (по-шведски, разумеется), что получил из Польши две посылки. Одну от совершенно неизвестного ему Иеронима Колодзея, вторую от тоже незнакомой ему Марии Ковальской. Как только он получил посылки, ему позвонил тоже незнакомый Йене Йенсен и, тысячу раз извинившись, сообщил, что польские друзья ошибочно выслали его посылку на адрес господина Бьернсона, о чем ему, Йенсену, сообщили по телефону, и теперь он просит переслать эту посылку ему на почту, до востребования. И второй раз получилось то же самое, господин Йенсен еще больше извинялся, он, Улаф Бьернсон, отправил и вторую посылку, расходы ему возместили, а больше он ничего не знает. И господина Йенсена не знает, в глаза его никогда не видел, почему перепутали адрес — понятия не имеет. На всякий случай прилагает к письму фотокопии обеих почтовых квитанций и заверяет в своем искреннем уважении. Через какое-то время были получены ответы и на другие письма. Разными словами в них говорилось, по сути, одно и то же: приходила посылка из ПНР от незнакомых людей, по телефону звонил законный владелец, извинялся за ошибку и просил полученное переслать ему на почтамт, до востребования. Законные владельцы фигурировали под тремя фамилиями: Йене Йенсен, Йене Хансен и Ханс Юханнсон. Никто из адресатов их не знал и никогда не видел. Таких писем от скандинавов пришло тридцать пять штук, поручик перечитал их по несколько раз и пал духом. Вряд ли все тридцать пять человек, к тому же в законопослушной Скандинавии, сговорились и дружно лгали ему. Скорее всего, они сообщали правду, и в таком случае напрашивался вывод: милиция напала на след крупной контрабандной аферы, нити которой держал в руках таинственный Йенсен-Хансен-Юханнсон, черт его знает — один это человек или трое. Скорее всего, за тремя фамилиями скрывается одно лицо, считал поручик. Он стал намекать своему руководству, что для пользы дела ему не мешало бы съездить в служебную командировку в Швецию, но начальство его намеков не понимало. Не очень надеясь на удачу, поручик тем не менее разослал в другие отделы Главного управления милиции списки лиц, так или иначе причастных к долларовой афере. В списках были и Зося, и Соколовский, и я, поскольку помогала Зосе в приготовлении рольмопсов. Один из списков попал к майору Фертнеру. Увидев в нем мою фамилию, — опять эта Хмелевская! — майор глубоко задумался.* * *
Свое собственное расследование я решила начать с пана Кароля, хозяина очаровательной Каси и владельца «опеля-комби». Да и выбора-то у меня особенного не было, пан Кароль представлялся мне единственным реальным исходным пунктом. Узнав от Ляльки, что его фамилия Верблюд, я собиралась на следующий день порасспрашивать о нем в Транспортном управлении города Варшавы, но вечером позвонила Лялька и, смеясь, извинилась: — Прости, пожалуйста, я перепугала животных. Знаю, что горбатое, а вот теперь точно вспомнила. Его фамилия не Верблюд, а Дромадер. Хотя это одно и то же, правда? Никакой разницы. — Разница есть, — укоризненно поправила я. — В количестве горбов. Спасибо, что вспомнила. Представляю, как бы потешались завтра надо мной в Транспортном управлении! А больше ты ничего не вспомнила? — Вспомнила. Представь себе, их недавно обокрали. К этому сообщению я проявила повышенный интерес, ибо кражи были составной частью моего задания. — А что у них украли? Случайно не доллары? — Как, ты уже знаешь? Откуда? — У всех крадут доллары. А вот откуда знаешь ты? — От свекрови. Она мне сообщила под большим секретом. Как какая свекровь? Могла бы и догадаться. Если мы поженили наших детей, то кем она мне доводится? Свекровью, правда? Тут я сообразила, что Лялька говорила о своем Самсоне, Касе и жене пана Кароля. — Это ты приходишься свекровью Касе, — поправила я. — Свекровь — это мать мужа. А мать жены — теща. Значит, тебе сказала теща Самсона. Покладистая Лялька охотно согласилась быть свекровью и в подробностях пересказала то, что узнала от тещи Самсона. Кроме виллы, красавицы жены и красавицы кошки у пана Кароля были две машины, постоянная домработница и неизвестного происхождения огромные суммы в отечественных и конвертируемых дензнаках. Богатство свое он держал дома, будучи, в отличие от Ленарчиков, твердо убежден, что от воров нужно и можно защищаться. Средства защиты он применял надежные: несколько хитрых замков во входных дверях, сигнальная установка, звуковая сигнализация и скрытый за книжными полками кабинета сейф, отпираемый с помощью сложного шифра. Охране имущества был подчинен и распорядок домашней жизни. Пан Кароль категорически требовал обязательного присутствия в доме как минимум одного человека, справедливо рассуждая, что звуковая сигнализация лишь тогда имеет смысл, когда есть кому этот сигнал услышать. Его жена Мальвина вставала очень поздно, и домработница могла употребить утренние часы для хождения по магазинам или поездки на рынок, для чего пользовалась второй машиной (водительские права у нее были), а потом уже целый день не выходила из дому, разве что в садик. Садик, окруженный сеткой, представлял собой чудесный газон, который украшало несколько серебристых елей и с десяток розовых кустов. Когда-то у самого дома росло высокое дерево, но осторожный пан Кароль велел его спилить, тем самым лишив злоумышленников возможности пробраться в дом через крышу. В общем, не дом, а настоящая крепость. Единственным недостатком оборонительной системы было отсутствие злой собаки. Ее не заводили из-за Каси. Кася являлась предметом обожания и смыслом жизни пани Мальвины, которая в свою очередь являлась таковым для пана Кароля. Кася и Мальвина были очень похожи друг на друга, те же лазоревые прозрачные очи, та же дымчатая, розово-бежевая масть, та же мягкая, вкрадчивая грация движений. Разумеется, хозяин больше любил жену, к кошкам же относился равнодушно, но стараниями пани Мальвины уверился в том, что Кася является как бы составной частью обожаемой жены. Наверняка ни одна священная египетская кошка не почиталась так, как голубоглазая, донельзя избалованная Кася. Ради Касиного спокойствия пришлось отказаться от собаки, ибо при виде даже самого крошечного щенка Кася закатывала истерику и теряла аппетит. Наличие врагов допускалось лишь за оградой газона. Недели через две после того, как разобрали Касиных деток, пани Мальвина решила развлечь свою любимицу, хотя кошка уже явно забыла об утрате, и потребовала у мужа вывезти их на природу. Пан Кароль, разумеется, подчинился желанию жены. Кася была животным настолько домашним, что ходить умела лишь по коврам и паркету да еще, пожалуй, по каменным, нагретым солнцем плитам террасы. Когда ее выносили в садик и ставили на травку, она совершенно теряла голову от страха, прижималась к земле и, шаркая брюхом по траве, ползла к дому, хрипло мяукая. Взъерошенную, с диким взглядом, ее приносили домой, она забивалась в угол за диванную подушку и несколько дней отсыпалась после нервного потрясения. В машине же чувствовала себя как дома и путешествия любила. Пан Кароль вывез своих подопечных в лес под Повсином. Все было хорошо, пока хозяйка держала кошку на руках. Будучи в то утро в веселом настроении, пани Мальвина решила узнать, умеет ли ее любимица лазать по деревьям. Выбрав на полянке высокую толстую сосну, она осторожно отцепила Касины коготки от своего свитера и поставила кошку у подножия дерева. Что испытала кошка, первый раз в жизни коснувшаяся шершавой коры дерева, — неизвестно. Обиделась ли она на то, что ее выпустили из объятий и поставили на грязную землю, или в ней пробудился инстинкт ее далеких предков, но не успела пани Мальвина опомниться, как буквально за секунду кошка оказалась наверху, на недосягаемой с земли высоте. И с поразительной ловкостью и прытью продолжала взбираться еще выше. Пани Мальвина была в восторге. Ее муж наслаждался видом двух принадлежащих ему очаровательных созданий — одного на дереве, второго под деревом. Кася выбрала довольно толстую ветку, отходящую от ствола под прямым углом, и грациозно вскарабкалась по ней до самого конца. Теперь она оказалась над головами своих хозяев. Ветка слегка качнулась от ветра, и Кася вопросительно мяукнула. — Ах ты, моя прелесть! — восхищалась внизу пани Мальвина. — Ах ты, моя умница! Кася впилась когтями в ветку и мяукнула еще раз, громче. — Ой, она боится! — с беспокойством произнесла хозяйка. — Кароль, пусть она вернется! Касенька, счастье мое, вернись к своей хозяйке! Вернись, моя радость! Кис, кис, кис! И тут разыгралась драма. Больше всего на свете Касеньке хотелось вернуться к своей хозяйке, но это оказалось невозможным. Влезть на дерево она влезла, но вот слезть оказалось свыше ее сил и умения. Она попыталась сползти задом, одна лапка соскользнула с ветки, кошка потеряла равновесие и чуть не свалилась. Это был конец. Теперь никакая сила не заставила бы ее пошевелиться! С душераздирающим мяуканьем она распласталась на ветке, намертво вцепившись в нее всеми когтями. Пани Мальвина испугалась не меньше и тоже издала душераздирающий крик: — Боже! Она упадет! Разобьется! Забеспокоился и хозяин. Правда, он слышал, что кошки обычно приземляются на все четыре лапы, но Кася не была обычной кошкой, воспитывалась не по-кошачьи, и неизвестно, чего от нее ожидать. Пока же она оглашала окрестности жуткими воплями, явно призывая на помощь. Ей вторила хозяйка: — Кароль, сделай же что-нибудь! Она упадет, убьется! Кисонька, золотце мое, не плачь, сейчас мы тебе поможем! Кароль, ну скорей же полезай за ней! Что же ты стоишь, изверг! Обалдевший от их крика, толстенький и не очень молодой пан Кароль сделал попытку влезть на дерево, но у него ничего не получилось. Ствол был гладкий, ветки начинались высоко. Пани Мальвина совсем потеряла голову. — Ох, я этого не переживу! Касенька, счастье мое, держись крепче, не упади! Нет, вы только посмотрите на него, он даже на дерево не может залезть! Сними ее, сними сию же секунду! — В конце концов, я не обезьяна! — рассердился пан Кароль. — Ничего с кошкой не сделается, даже если она слетит с дерева. Ну, хочешь, подложим веток, травки? Его слова подлили масла в огонь. Как, этот изверг, это бесчувственное чудовище хочет, чтобы ее единственная радость упала и разбилась? Глаза себе повыкалывала? Лапы повыламывала? Нет, если уж падать, так на что-нибудь мягкое. Очень мягкое! — Привези сюда матрасы! Нет, подушки! Поезжай домой, собери все подушки, одеяла и матрасы! Мои меха! И твою дубленку! Потерпи немного, моя кисонька, и держись крепче! Ну, чего ты еще ждешь, зверь, ирод! Драма на поляне достигла своего апогея. Пани Мальвина проклинала мужа, рвала на себе волосы и заламывала руки, молилась и рыдала, успокаивала Касю и опять проклинала мужа. Поднявшийся ветер раскачивал ветку. Кася совсем охрипла. Пан Кароль не знал, на что решиться. — Если ты сию минуту не поедешь, я за себя не ручаюсь! — страшным голосом вскричала пани Мальвина. Отбросив последние колебания, ее муж в панике ринулся к машине и помчался в город. Домработница собирала на стол. Тарелка выпала из ее рук, когда хозяин как буря ворвался в дом и задыхающимся голосом крикнул: — Быстрее! Все одеяла! И подушки. Перины с постели и матрасы с чердака! Все в машину! Быстрее! Ничего не понимая, домработница в дикой спешке набивала машину подушками, пан Кароль таскал матрасы и перины. В ушах его звучали мольбы и проклятия жены, оставленной сейчас на произвол судьбы в глухом лесу. Быстрее! Быстрее! Сталкиваясь и налетая друг на друга, они загрузили машину и багажник. — Да что случилось? — пыталась добиться толку домработница. — Где хозяйка? Нельзя же подушки на пол, испачкаются! — Пусть пачкаются, черт с ними! Быстрее! Кася на дереве! Не видя связи между Касей на дереве и опустошением дома, домработница все же послушно заталкивала одеяла на переднее сиденье. Дверца не закрывалась. Пан Кароль колебался не больше секунды, бросился в гараж и вырвался оттуда на второй машине. — Фелиция, вы тоже поедете! Остальное в эту машину! — Дома никого не останется, — предупредила Фелиция. — Ничего, мы быстро. Выбегая из дома с последним матрасом в руках, пан Кароль ногой захлопнул калитку. Две машины, битком набитые мягкими постельными принадлежностями, понеслись к Повсину. Паника хозяина передалась домработнице, и она не оставала от него. На поляне они застали выразительную сцену: под деревом, стоя на коленях, горько рыдала пани Мальвина, на дереве изредка хрипло взвывала вконец измученная Кася. При виде мужа пани Мальвина вскочила и с яростью накинулась на него: — Ты что, задом ехал, изверг? Не мог быстрее? Тут во второй машине подъехала домработница, и они втроем стали лихорадочно устилать землю под деревом матрасами, одеялами и подушками. Несчастному хозяину досталось еще и за то, что не привез меха. — Ты вот уговори ее спрыгнуть, — сердито огрызнулся пан Кароль. — И уговорю, — ответила немного успокоившаяся жена и сладким голосом принялась уговаривать свою бесценную кисоньку отцепиться от гадкой ветки и прыгнуть вниз. Полуживая от страха и переживаний кисонька не реагировала на ее призывы. Представление на полянке затянулось бы до бесконечности, если бы по совету Фелиции пан Кароль не принялся трясти длинной палкой ветку с кошкой. Не в состоянии более удержаться на тряской опоре, вконец обессилевшая кошка поддалась своей участи, отцепилась от дерева и, растопырив все четыре лапы, шлепнулась в самую середину приготовленной подстилки без всякого ущерба для здоровья. Со слезами радости схватила ее счастливая хозяйка, уговаривая успокоиться и благодаря мужа за чудесное спасение любимицы. Пан Кароль с облегчением запихивал в машины немного запачканные постельные принадлежности. Вернувшись домой, он нашел калитку закрытой, так что никакие подозрения не закрались в его душу. Вслед за ним подъехала домработница, и они вдвоем разгрузили машины. Затем он прошел в спальню к жене, которая утешала натерпевшуюся Касю и уговаривала ее съесть хоть капельку сметанки. При этом обе были так очаровательны, пани Мальвина была исполнена такой признательности мужу, что тот забыл о пережитом и с приятностью провел весь вечер в их обществе. Перед сном пан Кароль зашел к себе в кабинет и только тут вспомнил, что задняя дверь, выходившая на террасу, весь день оставалась открытой. Встревоженный, он раздвинул полки, открыл сейф, заглянул в него и замер, не веря глазам своим. Затем бросился к столу, выдвинул несколько ящиков, опять заглянул в сейф и опять замер, а потом впал в ярость. Все вулканы мира клокотали в груди пана Дромадера, когда он ворвался в спальню с намерением растерзать Касю на мелкие кусочки, ибо ни минуты не сомневался, когда именно и благодаря кому неизвестные грабители могли сделать свое черное дело. Может, кровь и обагрила бы мирную спальню, но Каси, на ее счастье, там не оказалось. Поддавшись наконец уговорам своей хозяйки, она согласилась подкрепиться и в данный момент кушала в кухне слегка обжаренную печеночку. Пани Мальвина сидела перед зеркалом, расчесывая свои чудесные волосы. — Где эта скотина? — прохрипел пан Дромадер. — Убью! — О ком ты говоришь? — изумилась жена. — Какая скотина? — Из-за твоей чертовой кошки мы разорены! Понимаешь? Разорены! Пока жена поняла лишь одно — ее Касе грозит опасность. Она стремительно встала. — Но, милый, успокойся! При чем тут Кася? — Нас обокрали! Обокрали в то время, как эта... сидела на дереве! Из-за нее в доме никого не было! Все, понимаешь, все подчистую вымели! Мы разорены! — В таком случае виновата я. Это я подсадила Касю на дерево. Так что можешь убить меня! Но постой, как же подчистую? У нас ведь, слава богу, остались все подушки и одеяла... Пан Кароль почувствовал, что сейчас задохнется. — Что ты несешь? Одеяла, подушки... Остался дом со всей обстановкой, твои меха, твои драгоценности, ну и что из этого? Жалкие крохи, нищета! Ради Каси пани Мальвина стерпела бы все. — Ну так продай и мои меха, и мои драгоценности! Без изумрудов я обойдусь. И вообще могу в этом году не ездить в Италию. И даже пойду на работу! При мысли, что его обожаемая жена пойдет на работу, а там люди, и посторонние мужчины, и каждый из них сможет в свое удовольствие наслаждаться видом ее уникальной, кошачьей красоты, у пана Дромадера потемнело в глазах. Он сел, закурил и попытался взять себя в руки. — Я все понял, — сказал он, помолчав. — Черт возьми, только теперь я все понял! Неудивительно, что никто не хотел признаться... Смотри, о краже никому ни слова! — обратился он к жене. — Узнают — мне конец. Да и ничего страшного, собственно, не произошло. Я излишне погорячился, извини. — Ты совсем не умеешь вести себя, милый, — упрекнула его жена и пошла открыть дверь, за которой послышалось нетерпеливое мяуканье. Пан Кароль накинул бонжурку, рассеянно погладил Касю и отправился в свой кабинет.* * *
Прижимая к уху телефонную трубку, я с огромным интересом выслушала Лялькин рассказ и стала задавать вопросы: — А почему, собственно говоря, пани Мальвина рассказала об этом тебе? Кто ты ей? К тому же муж строго-настрого запретил вообще кому бы то ни было трепаться о краже. — Э, глупости! — легкомысленно протянула Лялька. — Ни я, ни ты, ни вообще подобные нам для них не существуют, знаем мы или нет — им без разницы. Вот ты, например, имеешь какое-нибудь отношение к долларам? То-то. А Мальвина со мной подружилась на кошачьей почве, вот и рассказала, да и потом ей просто надо было с кем-то поделиться. А я самая безопасная. Уж очень она расстроилась. Из-за Каси, конечно, не из-за кражи. Плевать ей на те доллары! — Постой, а что он такое говорил, будто никто не хотел признаться? Видишь ли, я тоже знаю таких, которых обокрали, и они тоже не хотели сообщать о краже. — Не знаю, мне ни к чему, я и внимания не обратила. Кажется, ограбили кого-то из их знакомых. Я попросила Ляльку поднапрячься и постараться вспомнить. Она честно постаралась, но без особого успеха. — Вроде о чем-то таком она мне недавно рассказывала. Чуть ли не на улице напали на их знакомых и отобрали доллары. А они, доллары, вроде как принадлежали ее мужу. Так что он понес большие убытки. Знаешь, этот ее муж, по-моему, обыкновенный валютчик, ну, не совсем обыкновенный, а крупная акула черного рынка. Но это, разумеется, мое личное мнение. Так мне кажется. А тебе зачем? — Пока еще сама не знаю. В последнее время столько происходит странного, и все это как-то связано с долларами. Так у него, значит, тоже доллары украли? — И доллары, и наши. Вот теперь, когда ты заговорила о них, я вспомнила, как она рассказывала, и получается — это она не рассказывала, просто у меня получается, — что тогда ограбили то ли их компаньонов, а может, наоборот, партнеров. И никто не хотел признаться, все говорили — пустяки. Ага, вот именно она так и сказала: когда тех ограбили, они отнеслись как к пустяку, а тут ее муж сразу шум поднял, крови жаждал! Но потом он изменил мнение и тоже стал говорить — пустяки. — Меня все-таки удивляет одна вещь. Ведь их дом оставался пустым очень недолго. Ну, сколько времени займет дорога до Повсина и обратно? Вместе с прогулкой на полянке — максимум полтора часа. — Как раз полтора, Фелиция подсчитала. — И что же тогда получается? Кто-то случайно угодил в эти полтора часа? Или за ними специально следили? Выжидали долгие годы и вот теперь воспользовались случаем? — Он именно так и считает. А она считает — это у него навязчивая идея, помешался на долларах. Просто увидели — калитка открыта... — А она была открыта? — Да. Выбегая из дому, хозяин толкнул ее ногой, но замок не защелкнулся. И, как оказалось, не была заперта задняя дверь. Нет, он уверен, что за ним следили и подсматривали, иначе как бы они узнали шифр сейфа? Я кивнула головой, хотя Лялька не могла меня видеть. Пан Дромадер прав. Можно случайно наткнуться на открытую калитку или дверь, но не на шифр. Наверняка кто-то давно имел на примете богатство пана Кароля, выжидал, следил и вот незамедлительно использовал редкую возможность. Даже кражей со взломом этого не назовешь — калитка настежь, дверь на террасу не заперта... Я даже мимоходом подумала, что, невзирая на разницу в мировоззрениях, Дромадер и Ленарчик были обворованы одинаковым образом. По моей просьбе Лялька подробно описала садик пана Кароля: обнесенный проволочной сеткой газон, несколько елей и кустов. Живая изгородь, правда, густая, через нее ничего не увидишь, но если с той стороны встать на что-нибудь высокое... — Кабинет его на первом этаже, — продолжала Лялька, — когда шторы не задернуты, все видно. И вот еще какая интересная штука. Пани Мальвина мне рассказывала, что ее муж делал вид, будтодома денег не держит. — Перед кем делал вид, если жена знала? И как делал? — О господи, ну не перед женой же! Перед теми, с которыми он проворачивал свои дела. Может, не доверял им. А выглядело это так: деловые переговоры он проводил у себя в кабинете, а когда они приходили к соглашению, то договаривались встретиться здесь же попозже, он садился в машину и ехал в город — будто для того, чтобы взять деньги, а потом возвращался и преспокойненько доставал их из сейфа. И ни разу себя не выдал. Все были твердо убеждены, что деньги он держит где-то в другом месте. — Отсюда вывод: обокрали посторонние, которые об этих штучках просто не знали. — Наверное. Мальвина не треплется кому ни попадя, да и мне прямо всего не рассказала. Частично проговорилась, частично я сама догадалась. И я бы никому не рассказала, только тебе, раз уж мы об этом заговорили. Вот только никак не пойму, почему это интересует тебя? Может, собираешься заняться поисками грабителей? — Нет, хотя кто знает? Может, это самый простой путь? Но все-таки воров я, пожалуй, оставлю милиции. — Неужели ты думаешь, что он пожалуется в милицию? Я уверила Ляльку, что еще не совсем спятила и отлично понимаю: такие дельцы, как Дромадер, предпочитают не высовываться. Понятно мне и его желание сохранить потерю в тайне от своих, ибо в мире подпольного бизнеса уважением пользуется лишь капитал. Нет его — и нет человека. А все, кого ограбили за последнее время, так или иначе были связаны с подпольным бизнесом... — Выходит, что какой-то Арсен Люпен экспроприирует богатства аферистов! — с удовлетворением констатировала Лялька. — Если выследишь его, передавай от меня привет.* * *
В Транспортном управлении без особого труда удалось получить справку о новом владельце «опеля-комби». Им оказался некий Альфред Квачковский. Я не поленилась, съездила и посмотрела на него, а также кое-кого порасспросила. Он был совсем не похож на водителя «опеля», того, что меня преследовал и дрался у киоска. И вообще, никто не видел «опеля» у Альфреда, на работу он добирается на автобусе, а по воскресеньям выезжает на астматической старой «сирене». Тут мне подвернулся Гавел, и я поделилась с ним своими сомнениями: человек купил роскошную машину, а позволяет ездить на ней неизвестно кому. — Глупая же ты! — снисходительно бросил Гавел. — Жизни не знаешь, что ли? Много есть таких, что предпочитают приобретать имущество на чужое имя. Случись что — с него взятки гладки: виллу он у кого-то снимает, машина чужая, никаких денег он не зарабатывает и не тратит. Попробуй ухвати такого. А тебе что за дело до этого? Я разозлилась. Вот еще! Какое ему дело до того, что мне за дело? Слишком много себе позволяет! Чтобы сбить с него спесь, я важно сообщила, что машина Квачковского связана с преступлением, которое я расследую. С Гавела и в самом деле сразу слетела вся важность, он с живым интересом принялся меня расспрашивать и выудил из меня почти все. — Постой, да ведь ты его знаешь, — заметила я, когда дошла до покойника Дуткевича. — У него ведь был номер твоего телефона. — Что было?! — Номер твоего телефона. В записной книжке. Собственными глазами видела. Гавел смотрел на меня так, будто я ненароком стукнула его по темени тяжелым предметом. — Номер моего телефона? Откуда у этого сукина сына номер моего телефона? Я не преминула его сурово одернуть: — Нехорошо так выражаться о покойниках. — Ладно, извини, откуда у этого светлой памяти кретина... Как его?.. У этого Дуткевича мой телефон? Не знаю я такого. Кто он? Похоже, покойный Дуткевич имел дурную привычку записывать телефоны совершенно незнакомых ему людей. Я пояснила, что он работал в кооперативе по выращиванию шампиньонов. Гавел, наморщив лоб, тщетно старался припомнить Дуткевича. — Вот убей меня... А как его звали? — Вальдемар. Гавел вытаращил глаза и вроде перестал дышать. Прошла минута, не меньше, пока он наконец перевел дыхание и обрел дар речи: — Черт его знает, может, я с ним где-то пил? Не помню. Странно, что меня до сих пор в милицию не таскали. Я поспешила его успокоить: в этом не было необходимости, так как все нужные милиции сведения о нем, Гавеле, сообщила я лично. Неизвестно почему, это его страшно обрадовало. Он даже не спросил, какие именно сведения о нем я сообщила в милицию, только от души расхохотался и объявил, что когда-нибудь я его сведу-таки в могилу. А я могла бы поклясться — он вспомнил Дуткевича и в глубине души порадовался, узнав, что ему это ничем не грозит. Я же со своим розыском зашла в тупик, ведь, найдя «опель-комби», надеялась узнать, зачем его водитель ездит за мной, а вот теперь в тупике уперлась в Квачковского, который вряд ли мне что скажет. Придется оставить этот путь и пойти по другому. Попробуем рассуждать логично. В каждом, пусть даже в самом запутанном, самом сложном деле существует некий связующий элемент. Естественно предположить: таким элементом в моем деле являются доллары. Доллары экспроприировали у богатых аферистов Варшавы, доллары отправлялись в заграничный вояж в подушках и одеялах, доллары пересылал в Национальный банк таинственный Вишневский, доллары искала Янка... Но тогда при чем тут я? Я их не крала и не переправляла через границу, не торговала ими у себя в стране. И что общего между Дуткевичем и долларами? Судя по тому, что я знала, Дуткевич никогда не занимался темными делами, вел самый что ни на есть честный образ жизни. Дальше: Вишневский и коробка из-под чешинских вафель. У меня дома была такая коробка, но участковый прав: точно такую же найдешь в любом магазине. Значит, случай? И тот факт, что Вишневский в качестве обратного адреса сообщил мой — тоже случай? Выходит, и доллары ничего не проясняли. Надо искать другой связующий элемент. Среда? Валютчики и воротилы черного рынка. Ограбленный Ленарчик, потом Дромадер, да и те валютчики, о которых я слышала, — все они представители определенной социальной среды. Всех их объединяло упорное нежелание признаться в понесенном ущербе. Владелец «опеля», судя по махинациям с покупкой машины на имя Альфреда Квачковского, тоже из их числа. Владелец вишневого «таунуса» — вероятно, тоже. Часто приходилось слышать, что валютчики свои сделки совершают в машинах. Лелик вот никак в эту схему не вписывается, угодил в эту долларовую компанию, как кур в ощип. Но Лелик вообще отличается своей исключительной способностью попадать в идиотские положения, так что он не показатель. И покойник Дуткевич портил схему — что общего у него с преступной средой? Пусть не все составные укладываются в мою схему, но вывод, к которому я пришла в разговоре с Лялькой, вполне логичен: кто-то в Варшаве принялся грабить подпольных миллионеров и мошенников, отбирая у них нажитое нечестным путем. С Леликом вышла неувязочка, но на то он и Лелик. Кто-то действует наверняка и чувствует себя в безопасности, будучи уверенным, что ни один из ограбленных не обратится в милицию. Значит, грабят валютчиков и мошенников, а потом... Что потом? Да тут и думать нечего, яснее ясного! Потом — Вишневский! Благородный Вишневский! Отбирает доллары у проходимцев и передает в казну государству. Наверное, огорченный экономическими трудностями, которые переживает страна, решил помочь, предоставив ей конвертируемую валюту, в чем столь остро нуждается народное хозяйство. Допустим. Тогда при чем здесь доллары в одеяльце? Подумав, я легко раскрыла тайну и контрабандных долларов. Встревоженные валютчики, спасая свое добро, переправляют его в безопасное место, за пределы досягаемости благородного разбойника Вишневского. Просто, логично, и все бы сходилось, если бы не покойник Дуткевич и я. Впрочем, Дуткевич мог быть Вишневским, и тогда его смерть можно объяснить местью разоренных валютчиков, но, во-первых, бандероли с долларами поступают в Национальный банк и после смерти Дуткевича, и, во-вторых, прикончив его, валютчики перестали бы переправлять доллары за рубеж, а этого не произошло. Ни в одну из моих комбинаций Дуткевич не укладывался, так же, как и Лелик. Самое же плохое, что никуда не укладывалась я сама. В чем заключалось мое участие? Какого черта ездил за мной краснорожий жлоб на машине Квачковского? Какая свинья и почему прокалывала мне баллоны? Кто и зачем сообщал мне, что Рябой ездит в Залесье? В Залесье ездил никакой не Рябой, а я сама, там жил один из моих ядерных физиков, и, если даже признать, что общение со мной не доставляло ему удовольствия, вряд ли его месть приняла бы столь странную форму. Нет. Как ни прикидываю, как ни мучаюсь — не могу найти ни одной ниточки, связывающей меня с долларовой аферой. Наверное, такой нити и не существует, я просто совершенно случайно натыкаюсь на торчащие в разных местах вершины долларового айсберга. Но тогда как понимать слова майора Фертнера, будто я представляю центральный пункт. Боже мой, центральный пункт чего? Правда, что-то слишком часто натыкаюсь я на эти вершины... И опять в своих рассуждениях я зашла в тупик. Попробую еще раз начать сначала, двинувшись по другой дорожке. О пропавших марках Мартин никому, кроме меня, не говорил. Верная данному слову, я тоже молчала. Гавел ябедничал на Баську. Он же напугал меня до полусмерти, сказав, что горит мой дом. В тот момент я собиралась войти в филателистический магазин. Филателистический магазин, марки — прямая связь. Я не видела, чтобы Гавел входил или выходил из филателистического магазина, он просто уезжал оттуда на своей машине, затормозил, увидев меня, и бросился ко мне с идиотским сообщением о пожаре. Может, он не хотел, чтобы я увидела кого-то, кто как раз был в это время в магазине? Гавел знал, что я интересуюсь марками и разбираюсь в них. Янка жаловалась мне на то, что Донат стал какой-то странный. При чем здесь Донат? Где Крым, а где Рим... Донат действительно выглядел странно, когда вместе с Павлом маршировал в Саксонском саду. Неудивительно, что их испугались люди, сидевшие на скамейке... Стоп! Только тут я поняла, почему мне показалась знакомой злая красная физиономия и торчащие волосики водителя «опеля». Не узнала я его потому, что он не был в красном свитере, как в тот раз, в Саксонском саду. Донат и Павел прогнали его со скамейки... Павел и Баська... Баська и предостережение Гавела... Гавел и филателистический магазин... Филателистический магазин и Мартин... Баська и Дуткевич... Вот так, шаг за шагом, пришла я к твердому убеждению, что все эти моменты взаимосвязаны, один цепляется за другой и тянет за собой следующий. Однако внутренней, логической связи между ними мне никак не удавалось нащупать. И чем интенсивнее я размышляла, чем глубже вникала в каждый эпизод, тем все более неясной и расплывчатой становилась общая картина, никак не желающая предстать единым целым. К тому же вторая сторона медали, долларовая, никак сюда не вписывалась, хоть я и пыталась пристегнуть ее к своей концепции, подходя к ней со всех возможных сторон. Отказавшись наконец от мысли всучить рыбке зонтик, я пришла к выводу о существовании двух таинственных, но совершенно разных афер, объединяет которые лишь полное отсутствие всякого здравого смысла и личность краснорожего жлоба. После чего перечеркнула все свои глубокомысленные выводы и в который уж раз начала все сначала.* * *
Поручик Вильчевский все-таки поехал в Швецию. В получении загранкомандировки ему очень помог майор Фертнер, в ходе своих расследований подошедший к долларовой афере с другой стороны. Все это время майор много думал и пришел к очень интересным выводам. Он был твердо уверен, что три преступления, на первый взгляд не имеющие ничего общего: убийство Дуткевича, кража долларов у Лелика и попытка переправить валюту в дамастовом одеяльце, — на самом деле связаны между собой и представляют три части единого целого. Элементом, объединяющим все три преступления, была я. И странное дело: там, где я появлялась, все сразу страшно запутывалось, простые вещи неимоверно усложнялись, настолько, что их уже не представлялось возможным распутать. Ох, неспроста это... Участие мое в каждом из перечисленных выше преступлений было весьма нетипичным. С Леликом мы были знакомы давно, о его долларах я знала и сама же буквально вытолкнула его в милицию с заявлением. Эти моменты майор несколько раз проверил. Я же принимала личное участие в приготовлении знаменитых рольмопсов, я была знакома с паном Соколовским, и просто удивительно, что меня не было на почте в момент отправления злополучного одеяльца. Наконец, лично я обнаружила труп Вальдемара Дуткевича, который к тому же — Дуткевич, еще не труп, — перед самой смертью звонил опять же мне. Майор чувствовал, что за всем этим кроется нечто чрезвычайно важное и ни на что не похожее, но вот что — пока не мог нащупать. Что касается случая с Леликом, тут у меня было стопроцентное алиби. Украсть его доллары я никак не могла — во всяком случае, непосредственно в краже не участвовала. Показания всех свидетелей совершенно исключали возможность моего присутствия в роковые часы совсем в другом месте. К одеяльцу, считал майор, я касательства не имела, ибо надо совсем спятить, чтобы отправлять одновременно доллары и столь опасные для них рольмопсы. Допустим, не от меня зависело время отправления рольмопсов — катаклизма с паном Соколовским я предвидеть не могла, но от меня зависело отправление одеяльца, а тут уж я должна была предусмотреть возможные катаклизмы, зная об отправлении в один день одеяльца и банки с рольмопсами. Что мне стоило отсрочить на день отправку одеяльца? Дуткевича теоретически я убить могла: дома я была, считай, одна, ибо сыновья спали мертвым сном. Ночь, людей на улицах мало, я могла выйти из дому никем не замеченная, до дома Дуткевича два шага, там я его прикончила, а потом вызвала милицию, чтобы отвести от себя подозрения. Но тут имелась небольшая загвоздка. Вальдемар Дуткевич был убит точно в то время, которое я назвала, то есть в одиннадцать часов восемь минут. Его часы оказали мне большую услугу, ибо разбились и остановились, показывая как раз то время. Обвинить меня в том, что я сама разбила часы и подвела стрелки, было нельзя, так как часы обнаружили под трупом, на подвернутой руке покойного, причем характер повреждений исключал всякую возможность перевода стрелок через разбитое стекло. Так что время убийства было установлено с точностью до минуты. Милицию я вызвала ровно через шестнадцать минут после смерти Дуткевича. Если бы преступление совершила я, то за эти шестнадцать минут мне пришлось бы переделать множество дел. Майор, случайно оказавшийся в составе патруля, приехав на место преступления, имел возможность лично убедиться в том, что одета я была нормально, причем бросалась в глаза кофточка со множеством мелких пуговичек. И еще майору бросились в глаза мои жутко грязные руки. Интересно, какими им быть, если я весь вечер сидела за пишущей машинкой, то и дело поправляя ленту? Вымыть рук я не успела, потому что позвонил покойник Дуткевич, то есть еще не покойник, но, услышав его сообщение, могла ли я помнить о том, чтобы вымыть руки? Грязные ладони сослужили мне очень хорошую службу. Несчастного Дуткевича лишили жизни самым жестоким способом, оставив повсюду следы, в том числе и на убийце. Тот наверняка выглядел как вампир из Дюссельдорфа, поэтому ему просто необходимо было умыться и сменить одежду, в ванной же ничто не говорило о том, что там кто-то умывался, мыло было совершенно сухим, полотенце тоже. Майор, как я уже сказала, неплохо соображал, поэтому ванную проверили в первую очередь. Значит, в ней я не могла умыться, не говоря уже о том, что в квартире Дуткевича не нашла бы сменной одежды. Значит, мне пришлось бы ехать умываться и переодеваться к себе домой. Известно, что каким бы ловким ни был человек — ему никак не удастся вымыть какой-нибудь части тела, не вымыв при этом рук. Ну, предположим, я бы отмылась, а потом опять испачкала руки, но в таком случае ни за что бы не уложилась в указанные шестнадцать минут. Чтобы раз и навсегда избавиться от меня, дотошный майор проверил все с секундомером в руках. Начал с одиннадцати ноль две, когда проезжавшая мимо моего дома патрульная милицейская машина отметила стоявшую у дома мою машину — история с покрышками обязывала их это делать. Значит, на убийство Дуткевича я отправилась пешком, потом, пристукнув его, тоже пешком вернулась домой, разделась, вымылась, надела другую одежду, в том числе кофточку с множеством мельчайших пуговичек, испачкала руки о ленту пишущей машинки, опять отправилась к Дуткевичу, на сей раз на машине, поднялась на пятый этаж и вызвала милицию. Проделав неоднократно этот путь и прочие процедуры и немного навострившись, майор сумел уложиться в двадцать одну минуту, и ни на секунду меньше. Шестнадцать минут совершенно исключались. Следовательно, в убийстве я не участвовала. И ни в одном из других преступлений тоже непосредственного участия не принимала. И все-таки фигурирую во всех трех преступлениях. Что же в таком случае меня с ними связывало?* * *
Через неделю поручик Вильчевский вернулся из служебной командировки за рубеж, и в Управлении тотчас же было созвано оперативное совещание. Кроме майора Фертнера и поручика Вильчевского в нем приняли участие капитан Ружевич, поручик Петшак и поручик Гумовский, специалист по черному рынку. С отчетом о служебной командировке в Швецию выступил поручик Вильчевский, однако сам же нарушил привычное официальное сообщение, прервав его неофициальным раздраженным комментарием: — Чертова страна! Все не как у людей. Попробуй в таких условиях... — А ты на каком с ними объяснялся? — поинтересовался поручик Гумовский. — На английском. В основном понимают. А если и не понимают, то все равно объяснялся, только что толку... — Давай-ка по порядку, — потребовал майор. — Ты нам изложи, а уж мы попробуем извлечь толк. — Если по порядку, то начал я с адресатов. — А что, они и в самом деле существуют? — удивился капитан Ружевич. — Как миленькие. Все до единого. По крайней мере в Швеции, в Норвегии я не был. Вежливые, культурные люди. Я выдавал себя за дружка этого подонка, Йенсена... — Ого! Ты знаешь, как по-английски будет «подонок»? — опять поинтересовался Гумовский. — «Подонка» я как раз не знал, но на всякий случай заранее выучился некоторым ругательствам, кто знает, ведь инвективы... — Кончайте с лингвистикой! — вмешался майор. — Этим займетесь в другое время. И что же адресаты? — Очень мне сочувствовали, ведь я перепутал адрес Йенсена и теперь не мог его найти. Мне поверили на слово, каждый старался помочь и рассказал, что у него было то же самое, тоже был перепутан адрес, они по ошибке получили предназначенные для Йенсена посылки, так что с адресом и в самом деле какая-то путаница. Разумеется, каждый из них в отдельности рассказывал мне историю с посылкой, потому что они не знакомы друг с другом, каждый сообщил мне номер и адрес почтового отделения, куда переслал по просьбе Йенсена посылку. Я побывал на этих почтамтах, хотя и не так-то просто было их отыскать, потому что людей на улицах я старался не спрашивать. Один раз сделал такую глупость, теперь до смерти не забуду. Эти слова были произнесены с такой горечью, что все заинтересовались, и поручику волей-неволей пришлось рассказать о том, как он стал жертвой совершенно невыносимой доброжелательности аборигенов. Стоял он себе спокойно на автобусной остановке, никого не трогал и пытался с помощью схемы маршрутов городского транспорта города Стокгольма определить, каким автобусом доехать до нужного почтового отделения. И что же? Им тут же заинтересовался какой-то симпатичный туземец и немедленно пришел на помощь иностранцу, видимо туристу, предложив ему свои услуги. Поскольку поручик не мог правильно произнести название улицы, он дал понять, что его интересует почта. Слово «почта» поручик уже выучил. Туземец расцвел и радостно сообщил иностранному туристу, что в Стокгольме не одна почта, совсем не обязательно ехать на автобусе на далекую улицу, вот тут, по соседству, тоже есть почта. Невзирая на робкие протесты поручика, он дотащил его до самой двери почтового отделения и проследил, чтобы иностранец вошел именно в эту дверь. К сожалению, поручик уже побывал на этой почте, и ему совсем не улыбалось показываться там во второй раз, поэтому, переждав за дверью, он вышел на улицу. Заботливый туземец стоял на остановке. Увидев, что иностранец так быстро вышел, он догадался, что тот по робости или по незнанию языка не смог ничего сделать, поэтому вновь проявил заботу, насильно дотащил иностранца до почты, самолично ввел его внутрь и подвел к окошечку, так что несчастный поручик вынужден был купить жутко дорогую цветную открытку. Швед попрощался, предварительно несколько раз ткнув в почтовый ящик. Наученный горьким опытом, поручик вышел не сразу, а предварительно осторожно выглянул в дверь. Увидев услужливого туземца на автобусной остановке, бедняга вынужден был просидеть на почте, сделав вид, что пишет открытку, пока не убедился, что швед, пропустив несколько автобусов, наконец уехал. С той поры на вопросы аборигенов, не нужно ли помочь, поручик неизменно отвечал, что просто гуляет по городу, и благодарил. — Но зато я сразу понял, — со вздохом сказал он, — как эти люди честно пересылали посылки совершенно незнакомому человеку по первой его просьбе. До своей командировки такое мне казалось подозрительным. Теперь уже не кажется. Просто это не правдоподобно честные и доброжелательные люди. — А что ты узнал на почтах? — Ничего. Никто не помнит подонка Йенсена, только три почтовых работника смутно припоминают, что это был молодой человек, кажется, с бородкой, а впрочем, самый обыкновенный. Один раз он был в темных очках. — Фамилия его установлена? Ведь, получая посылку, он должен был предъявить документ. — У них это не обязательно. Достаточно было назвать свою фамилию и адрес отправителя с его фамилией, посылки ведь обычные, не заказные. Йенсен их получал и улетучивался. Никто им не заинтересовался, ничего подозрительного замечено не было. Йенсен-Хансен-Юханнсон имел право перепутать адрес, просил выслать посылки на новый. Их и высылали. А теперь ищи-свищи! Майор тяжело вздохнул. Он все-таки надеялся на командировку в Швецию, и вот такое разочарование. Командировка лишь еще раз убеждала в прекрасной, продуманной во всех мелочах организационной стороне долларовой аферы. — Тот, кто получал на почте посылки, был шведом? — Шведом или норвежцем, превосходно владеющим шведским. Иностранцы исключены. Исключены также датчане, говорят, им не удается избавиться от акцента. Уже говорилось, что майор имел привычку много думать. Вот и теперь, на оперативке, ему в голову пришло много творческих концепций. Поскольку связующим элементом запутанных дел была я, следовало немедленно проверить, у кого из моих знакомых есть знакомые в Скандинавии и поддерживаются ли с ними контакты. Следует проверить и связанных со скандинавами моих знакомых — их могли использовать без моего ведома. Излишне широкий круг моих знакомых мог и святого вывести из терпения, но другого выхода не было, ими надлежало заняться немедленно и вплотную. Моим знакомым не был лишь, судя по всему, сам убийца, но по иронии судьбы он-то как раз не был главной фигурой в деле. Майор уже имел основания полагать, что истинный организатор убийства остается пока в тени. — Давайте попытаемся определить место Дуткевича в нашем деле, — предложил майор. — Нам известно, что убийство совершено напуганным профессионалом... — Мне неизвестно, — обиженно поправил капитан Ружевич. — Почему вы думаете, что профессионалом, да к тому же напуганным? — Точнее сказать — двумя напуганными профессионалами, — уточнил майор. — Установлено — дверь открывали отмычкой, остались следы. Похоже, дело обстояло так: они открывали дверь, а Дуткевич звонил по телефону. Услышав его слова, они разозлились и поспешили стукнуть — не сильно, чтобы только замолчал. Он упал и потерял сознание. Они же принялись в спешке что-то искать, не снимая перчаток. Все говорит о работе профессионалов, с одной стороны, и о спешке и волнении — с другой. Соседка с третьего этажа видела двух мужчин, поднимающихся по лестнице. Время совпадает. Узнать их не сможет. — Видела? Где же она была? — В своей квартире. Собралась вынести мусор, приоткрыла было входную дверь, увидела спины двух поднимающихся по лестнице мужчин и опять прикрыла, чтобы переждать. Объясняет, что была в старом халате и в этих, как их, бигудях на голове, не хотела в таком виде показываться людям. Ее счастье! Шагов не слышала — наверное, они были в ботинках на резиновой подошве. У поручика Вильчевского невольно вырвалось горькое замечание: — Что-то у нас все видят преступников со спины. — Но мне кажется, — продолжал майор, — в квартире Дуткевича находился еще кто-то третий. Мы обнаружили следы, правда нечеткие. Похоже, там еще кто-то побывал после тех двух бандитов. — Ну ясно, был, ведь вошла же эта язва Хмелевская... — Нет, Хмелевскую мы выделили отчетливо. Вот послушайте, какая картина вырисовывается. Создается впечатление, будто один и тот же человек вдруг стал ходить по-другому, ну, по-другому ставить ноги, или, наоборот, в тех же ботинках ходил другой человек. В квартире он появился после двух бандитов и перед Хмелевской, войдя же, лишь прошел к убитому и сразу вышел. У меня возникла такая гипотеза: те двое не собирались убивать Дуткевича, они хотели лишь основательно припугнуть, может, избить. Стукнули, чтобы прекратил болтать по телефону, стукнули сильно, не рассчитали. Он упал, потерял сознание, но остался жив. Они ушли, явился третий и легко прикончил Дуткевича. Задушил. Если все действительно так было, то меня больше всего интересует именно третий. — Непонятно, откуда ты взял третьего? — подумав, возразил Ружевич. — Из-за следов? — Не только, — разъяснил майор. — У Дуткевича нами найден волосок кошачьей шерсти. Кошки у Дуткевича не было, но у них в доме кошки водятся на чердаке. На чердаке же устроена прачечная для жильцов дома. Дверь прачечной была свежеокрашена, краска почти высохла, почти, но не совсем. В одном месте нами обнаружен след чьего-то прикосновения — краска смазана. Те двое на чердаке не были и с кошками не общались. Я представляю себе дело таким образом: некто нанял двух бандюг избить Дуткевича, сам спрятался на чердаке еще до их прихода, а потом спустился в квартиру проверить результаты их работы, добил жертву, но скрыться не мог, так как приехала Хмелевская. Он вернулся на чердак и просидел там до самого утра. Нечаянно задел свежеокрашенную дверь, может, даже опирался на нее. Впрочем, возможно, он сбежал с чердака в тот момент, когда Хмелевская звонила в милицию. Это для него была единственная возможность скрыться, потому что потом Хмелевская сидела на лестнице в подъезде и ждала нас. Опереться о покрашенную дверь он мог и раньше, когда ожидал на чердаке своих подручных. Если бы мы его нашли, если бы он не успел отдать в чистку одежду, если бы у него на брюках осталась кошачья шерсть... — ...если бы он еще ступил в лужу крови и не чистил ботинки, — дополнил скептик-капитан. — А сколько кошек там на чердаке? — поинтересовался поручик Петшак. Майор со вздохом оторвался от своих прекраснодушных мечтаний. — Только три. Мы проверили, волосок принадлежит одной из них. Продолжаем разрабатывать связи Дуткевича. Гумовский, твоя очередь. Поручик Гумовский вытащил из кармана блокнот, из термоса долил в свою чашку кофе, закурил сигарету и брюзгливо изрек: — Происходит что-то странное. Понять не могу, что именно. Но что-то происходит. Заявление Гумовского не вызвало переполоха среди присутствующих. Их однозначную реакцию выразил капитан: — Тоже мне, открыл Америку! Все знают — что-то происходит, причем именно совершенно непонятное. — Давай о странном! — приказал майор. Заглядывая время от времени в свои записи, поручик тоскливо обрисовал ситуацию, сложившуюся на черном рынке, иногда попутно комментируя ее. Из сообщения следовало, что с некоторых пор на черном долларовом рынке наблюдается невероятное смятение. Солидная, годами отработанная система обмена одних купюр на другие вдруг забарахлила и застопорилась, в атмосфере повеяло холодком отчуждения, а во взаимоотношениях партнеров появились признаки недоверия, переходящего прямо-таки во враждебность. Один из подчиненных поручика стал обладателем информации: «кто-то жульничает по-страшному». Цитата принадлежит одной из крупнейших акул черного рынка, прибывшей в Варшаву с берегов Балтики. При этом расстроенная и возмущенная акула туманно намекала на понесенные большие убытки. — Фальшивые доллары? — Нет, в том-то и дело! Фальшивые, разумеется, ходят, но не больше, чем обычно. Количество фальшивых долларов удерживается в норме, если можно так выразиться. Нет, впечатление такое, что они принялись просто-таки по-хамски обжуливать друг друга. Тут уж удивились все присутствующие. Давно известно, что каждая фирма заботится о своей репутации, а уж тем более фирма, деятельность которой конфликтует с законом. Мошенничество при купле-продаже в своем кругу — вещь чрезвычайно опасная и чреватая последствиями. Внезапное падение нравственных устоев преступного мира, нарушение им принципа своей, преступной солидарности — вещь невероятная. — Я тоже считаю это странным, — согласился поручик, — но ничего толком нельзя узнать, мошенники как воды в рот набрали, молчат, друг другу не доверяют. Прошел слух, будто было несколько ограблений. Толкуют о крупных суммах, но нет достоверных данных, никто из пострадавших не жаловался. Достоверные сведения удалось получить только об одном. И вот еще. В «Гранде» подрались два валютчика... — Погоди! — остановил его майор. — Давай подробнее об ограблении и о драке. Поручик порылся в своих записях. Об ограблении ему сообщил один из подчиненных, которому пожаловался пострадавший, еще не пришедший в себя после пережитого. Естественно, валютчик знал подчиненного не как сотрудника милиции, а как товарища по работе. Он себе спокойненько обделывал дельце с клиентом, который хотел купить у него три тысячи наличными, и оба тщательно пересчитывали деньги, сидя в машине на стоянке по улице Конопницкой, как вдруг у окон с двух сторон появились две разбойничьи рожи, и не успели честные коммерсанты и рта раскрыть, как дверцы машины распахнулись, внутрь просунулись хищные лапы и лишили коммерсантов имущества, после чего бородатые разбойничьи рожи и хищные лапы моментально исчезли, развеялись как дым. Все нападение длилось две секунды, и охрана не успела прийти на помощь, тем более что по стоянке в это время металась какая-то машина, за рулем которой сидела подозрительная баба. Что же касается драки в «Гранде», дело было так: за столиком кафе сидел себе спокойненько другой подчиненный поручика, играющий роль мелкой рыбешки в океане черного рынка, пил кофе и задумчиво поглядывал на двух интересующих его акул, сидящих за столиком у окна. Вдруг в зал врывается тоже хорошо ему известный деятель, бросается к сидящим у окна, хватает за отвороты пиджака одну из акул и принимается бешено трясти ее, яростным шепотом сипя на весь зал: — Ты кого мне подсунул, морда? Это называется выгодная оказия, такой-растакой... И, продолжая извергать непечатные выражения, сипящий валютчик сделал попытку оторвать акуле голову от туловища, что наверняка ему бы удалось, ибо акула, не ожидавшая нападения и явно ничего не понимающая, только безмолвно разевала рот, но тут вмешались другие и быстренько утихомирили сипящего. Он присел за столик к акулам, и они вместе, склонив головы, принялись оживленным шепотом обсуждать свои дела. До подчиненного доносились лишь отдельные слова, из которых он понял, что сипящему нанесен большой материальный ущерб. Все это было чрезвычайно интересно, и майор приказал поручику собрать дополнительные факты об ограблении и о драке и в первую очередь установить, что за машина помешала охране вмешаться в операцию. Может, действует целая шайка? В заключение он сказал: — Мы имеем все основания утверждать, что кто-то грабит черный рынок — точнее, отбирает доллары. Нам известно также, что одновременно доллары нелегально переправляются через границу. Связь прямая и очевидная. В числе ограбленных и этот, как его, Рокош. Вор, как видно, не особенно разборчив, крадет, где подвернется возможность. Дуткевич с этим как-то связан. Иначе чем объяснить его убийство? Врагов у него не было, богатства тоже, бабы ни у кого не отбивал. Может, потихоньку помогал шайке грабителей, валютчики его накрыли и из мести убили, а может, и наоборот: грабители надеялись найти у него деньги, не нашли и со злости пристукнули. Вишневского с его переводом денег в казну государства я пока вообще не понимаю. Что же касается Хмелевской... Тут майор вспомнил, что слышал о какой-то драке у киоска, в которой я принимала участие. Это у него тут же ассоциировалось с дракой в «Гранде». Он замолчал и задумался. Его мысль продолжил капитан: — Что касается меня, то я уверен — с этой Хмелевской дело нечисто. Ну, посмотрите сами — она везде, буквально везде путается. И в то же время из ее знакомых только один Ракевич вписывается в аферу, остальные же совершенно не годятся. Ничего подозрительного, никаких левых доходов, все нормально работают, ведут размеренную жизнь по средствам. Безнадега! Но Ракевич с долларами не связан. — Дуткевич тоже не был связан, — припомнил Гумовский. — Никто его не знал. Майор очнулся от своих мыслей и вмешался в разговор: — Дуткевича могли не знать по фамилии, а знали в лицо. Разошли людей с фотографией. — Уже разослал, жду результатов. Пожалуй, и Хмелевскую им подброшу, на всякий случай. В ходе разгоревшейся дискуссии стало ясно: необходимо разослать фотографию Дуткевича по всем градам и весям; надо завести тесную дружбу с неразговорчивыми валютчиками; надо установить постоянное наблюдение за Гавелом и за мной. Главное же — надо припомнить и систематизировать все странные, нетипичные и лишенные всякого смысла события последнего времени, ибо только они могут быть связаны с этим странным и нетипичным делом и, возможно, что-то прояснят. И надо думать. Думать интенсивно, творчески.* * *
Я думала интенсивно и творчески, и у меня получилась совершеннейшая ерунда. Вот что у меня получилось. Мартин поймал похитителя марок. Похититель уже успел спустить коллекцию, частично у нас, частично за рубежом. Мартин припер его к стенке и потребовал или марки, или их эквивалент. Вор был другом Дуткевича, и Дуткевич, добрая душа, бескорыстно помогал ему в кражах, а потом пал жертвой мести валютчиков. Вор, редкая свинья, зная о моем знакомстве с Мартином, решил пустить милицию по моему следу, фабрикуя улики против меня, отсюда и нагромождение вокруг меня идиотских событий. В концепции были серьезные пробелы. Почему Мартин не копил валюту, чтобы приобрести на нее марки и восстановить коллекцию, а принялся анонимно пересылать доллары в государственную казну? Ладно, допустим, Мартин свихнулся с горя, такие случаи известны. В концепцию не вписывался Донат. Зато Гавел вписался. Он сначала помогал спустить марки, а потом, узнав, в чем дело, пытался выкупить их обратно. А вот Донат не вписывался. Что же касается Баськи, то это лучшая кандидатура на роль преступника, и я уверена, ради нее Дуткевич пошел бы на все. Однако мне очень не хотелось в своей концепции отводить Баське отрицательную роль. Проще всего было бы все выяснить у них самих, поставив вопрос ребром, но у меня как-то язык не поворачивался информировать друзей о моих открытиях. Я решила действовать дипломатично, позвонила Баське и начала издалека, поинтересовавшись, что означают странные прогулки Доната и Павла по Саксонскому саду. Баська удивилась так, будто от меня впервые услышала об этом. Пришлось несколько усилить дипломатический нажим: — Но ведь ты тоже там была. За кустами пряталась. — Я там была? — огорчилась Баська. — Надо же, ничего не помню. Должно быть, у меня склероз, как думаешь? — Может, и склероз. Припомни-ка. Весной это было, листья еще не распустились. — Хоть убей — не помню. А ты уверена, что я была трезвая? Такой уверенности у меня не было. Видела я ее издалека, а вела она себя очень странно. Может, Донат и Павел тоже были пьяны! Правда, маршировали они уверенным, твердым шагом, но это еще не показатель. Если все трое оказались в саду по пьяной лавочке, могут и не вспомнить, чем они там занимались и почему. Происходившее в Саксонском саду Баську очень заинтересовало, и у меня создалось впечатление, что она и в самом деле лишь от меня узнает об этом. Так из Баськи ничего и не удалось выудить. Разговаривала я и с Янкой, поинтересовалась, как обстоит дело с Донатом. Удрученная Янка пожаловалась, что с ним по-прежнему неладно, только теперь это выражается по-другому: Донат, наоборот, совсем перестал выходить из дому, всячески уединяется и даже начал от них запираться где попало — то в ванной, то на кухне, то в комнатке Кшиштофа, иногда даже в подвале. Он по-прежнему не желает общаться с семьей, того и гляди совсем разучится говорить. Мартин, в противоположность Донату, дома совсем не бывал, шлялся неизвестно где, и я никак не могла его поймать по телефону. Гавела же я в качестве объекта дипломатических переговоров сразу исключила, так как знала, что из него ничего не вытяну. Мое частное расследование забуксовало на месте, и в этой ситуации я чуть ли не с радостью восприняла вызов к майору. Разговор начался с того, что он ошарашил меня заявлением: — Пежачека вы знаете, а в список своих знакомых не внесли. Почему? Я принялась лихорадочно вспоминать человека с такой диковинной фамилией. Нет, сколько ни рылась в памяти, никого похожего припомнить не могла. — Исключено, никакого Пежачека я не знаю. Кто он такой? — Как же вы его не знаете, если сами жаловались, что он вас преследует? Пежачек меня преследует? С ума сойти! Как такое может быть? Вытаращив глаза, совершенно ошарашенная, смотрела я на майора в безмолвном изумлении. — Вспомните же, — настаивал майор. — Киса Пежачек. Почему вы его не включили в список? Я честно старалась вспомнить Кису, который бы меня преследовал, но, клянусь, во всей моей биографии не было ничего похожего. Может, просто коварный майор подготовил мне какую-то ловушку? В полной панике я взмолилась: — Ради бога, объясните, почему я должна знать какого-то Кису Пежачека? — Ну, может, не Кису, его чаще называют Кисонькой по причине красной мор... то есть того, я хотел сказать, по той причине, что у него физиономия бешеного бульдога. Это в его обществе вы били окна в киоске. Кажется, я начинаю понемногу понимать. — Во-первых, никаких окон я не била, — механически поправила я майора. — А во-вторых, не о том ли жлобе вы говорите, который ездил за мной на «опеле»? — Ну вот видите, а вы не хотели признаться, что он вас преследовал. — И в самом деле, ездил за мной целых три дня! Так его фамилия Пежачек? Интересно, откуда я могла это знать? Он мне не представился, а окна бил без моего участия. Вижу, вы получили информацию от участкового, следовательно, должны знать, как было дело. — Я бы охотно услышал это еще раз из ваших уст. Пришлось о знаменательном событии рассказать своими устами. Больше всего майора заинтересовало нападение на красномордого Кису неизвестного мужчины, майору очень хотелось знать, что именно говорил агрессор. Я пояснила: ничего не говорил, только душил Пежачека и яростно хрипел. То есть от ярости хрипел сначала, а потом стал хрипеть оттого, что его стукнули по физиономии и силком поволокли в машину. Окна били они, можно сказать, вместе. После этого Пежачек от меня отстал. Рассказывая, я успокоилась, обрела присутствие духа и способность соображать. Мне пришла в голову мысль воспользоваться случаем и попытаться получить от майора интересующую меня информацию — не все же ему меня расспрашивать! Может, тогда мне не придется разыскивать Пежачека. И я осторожно начала: — Раз уж мы с вами, пан майор, так доверительно беседуем, не могли бы вы открыть мне секрет: почему, собственно, Пежачек меня преследовал? Сдается мне, вы знаете. — И вы должны знать, — спокойно возразил майор. — Ведь вы бываете на улице Конопницкой? Я напрягла все силы, чтобы на сей раз снова не впасть в панику. — Бываю, конечно. И очень часто. — Зачем? — Странный вопрос. Дела у меня там, на улице Конопницкой расположено издательство. — А машину где оставляете? — На стоянке, разумеется. Там почти всегда есть место. — Припомните, пожалуйста, не случилось ли с вами на этой стоянке чего-нибудь особенного? Ну, например, вы чуть кого-то не задавили. Было такое? Я опять напрягла память. В ней навсегда запечатлелись все живые существа, которые когда-либо лезли мне под колеса. Что-то такое было на стоянке... — А, вспомнила. Два каких-то идиота выскочили внезапно на мостовую, когда я подъезжала к стоянке. Прямо под колеса. К счастью, вывернулись, а я парковалась задом, так они мне снова прямо под зад и сунулись. Но я их не раздавила, успели выскочить. Да, да, теперь вспомнила, метались по стоянке два идиота, то перед машиной, то сзади. Не знаю, зачем это вам, ни один из них не был Пежачеком. Довольный майор задал следующий вопрос: — А еще говорят, вы как-то следили за вишневым «таунусом» и потеряли его только на Гжибовской. — Не правда, и вовсе я за ним не следила, ехала себе в книжный магазин, а этот недотепа сам путался всю дорогу у меня под колесами. Потом догадался свернуть, и я избавилась от него. Какой дурак выдумал, будто я следила за ним? Майор обходил молчанием мои вопросы, упорно придерживаясь своих. Он велел мне подробно рассказать о всех встречах с вишневым «таунусом», а затем об истории с покрышками. Потом принялся дотошно расспрашивать, когда я последний раз побывала в Кракове, Щецине, Лодзи, Гданьске, Закопане, Вроцлаве. Затем сузил круг своих интересов и переключился на ближние подступы к Варшаве, попросив рассказать о моих поездках в Залесье. Я чувствовала, что моя голова начинает постепенно пухнуть... А потом он задал самый главный вопрос: — Не кажется ли вам странным, что все вертится вокруг вас? Вам звонят, за вами ездят, сообщают вашадрес, портят вашу машину. Чем вы можете это объяснить? — Всеобщим помешательством, — раздраженно ответила я. — Люди совершают какие-то совершенно идиотские ошибки. Целая, я бы сказала, серия идиотских ошибок. А чем она вызвана, вам лучше знать. — Вы называете это ошибками? — А чем же еще? Как, по-вашему, можно логично объяснить тот факт, что кто-то воткнул мне за дворник записку с сообщением о Рябом? — Что-что?! — «Рябой ездит в Залесье», — мрачно процитировала я. Майор смотрел на меня так, будто я вдруг прошлась по комнате на руках. — Что это значит? — Понятия не имею. Не знаю никакого Рябого, и что мне за дело, куда он ездит? Смысла нет, а записка есть. — А ну-ка, расскажите подробнее, пожалуйста. Я с удовольствием рассказала. От его вопросов моя голова пухнет, заморочу же и ему голову. Майор слушал с захватывающим интересом и, как мне показалось, с растущим подозрением. — А что вы сделали с запиской? — Не помню, может, выбросила, а может, до сих пор вожу ее в бардачке. Если желаете, могу посмотреть. — Очень желаю. Посмотрите, когда кончим разговор. Вы ездили в Залесье после того, как была обнаружена записка? — Нет. После не ездила. — А до этого там бывали? В голосе майора было нечто, заставившее меня насторожиться. Я перестала бывать в Залесье, получив анонимку на Рябого. Я следила за паршивцем в вишневом «таунусе». Я знала Пежачека и пыталась это скрыть. Никаких ошибок, все делается сознательно, а причины я должна знать... Подозрение ударило в меня громом с ясного неба. От ужаса я еле могла вымолвить: — Боже! Неужели вы думаете, что это все я? — Ну-ка, ну-ка! — подхватил майор. — Что именно «вы»? — Обираю аферистов и богатых дельцов, нападаю на валютчиков, нелегально переправляю за границу доллары, под видом Вишневского пересылаю их в Национальный банк... И что там еще? Дуткевича, надеюсь, вы мне не приписываете?! Если я намеревалась заморочить майору голову, то теперь могла быть довольна: похоже, мне это удалось. Но надо отдать ему должное — он взял себя в руки и с обычным хладнокровием спросил: — Скажите, пожалуйста, откуда вам известно о нападениях на аферистов и валютчиков? Кто вам сообщил об ограблениях дельцов и каких именно? Откуда вы знаете о нелегальной пересылке долларов за границу? Наконец-то я почувствовала под ногами твердую почву. Видимо, моя дырявая концепция не была такой уж глупой. И голова заработала снова. Дело, правда, усложнял тот факт, что меня подозревают в тяжких уголовных преступлениях, но зато появилась надежда договориться с майором. Главное, в голове прояснилось, теперь можно мыслить логично. Ну что ж, поговорим. К сожалению, я немного испортила начало, так как у меня непроизвольно вырвалось: — Лялька была права. Выходит, и в самом деле на черном рынке орудует Арсен Люпен. Естественно, майор тут же вцепился в меня: — Соблаговолите объяснить, что именно вы имеете в виду. — Извольте, соблаговолю. — Я закурила и начала: — Своими вопросами вы мне многое прояснили, теперь наконец я стала кое-что понимать. Правда, вы превратно толкуете мою информированность о нападениях, краже и контрабанде, объясняя ее моим личным участием в этих преступлениях. Так вот — их совершала не я. А узнала о них лишь благодаря тому, что я не милиция... — Как это понимать? — Очень просто. Между собой люди говорят о многом таком, о чем никогда не сообщат в милицию. Я могу вам рассказать все, что знаю, но тоже частным порядком, ибо официально все равно не получится. Если вы начнете этих людей допрашивать официально, они ничего вам не скажут, от всего отопрутся. Я сама официально отопрусь. Уж очень мне не хочется снова латать покрышки. Так что решайте. Майор немного поторговался, но, так как формалистом он не был, согласился нашу беседу считать частным разговором между двумя знакомыми людьми. В частном разговоре со знакомым майором я поведала ему об ограблении виллы Ленарчика, потом виллы Дромадера, об автомобильных махинациях Пежачека и Квачковского, об известных мне случаях нелегальной пересылки долларов за границу, добавив, что, хотя и не знаю масштабов контрабанды, уверена, она является следствием паники среди валютчиков. Я честно призналась майору: о кражах я узнала от третьих лиц — не говорить же, что подруга насплетничала! — а тот факт, что пострадавшие — мошенники и темные дельцы, вычислила сама путем дедукции. Скромность не помешала мне отметить произведенное на майора впечатление. Мои рассуждения были восприняты почти как сенсация века. Тем неожиданней прозвучал его вопрос: — А почему, собственно, вы мне все это рассказываете? Вот тебе и на! Нет, с милицией все-таки трудно разговаривать. Получается, выкладываешь все как на духу — и в результате тебя же только больше подозревают! — А потому, пан майор, чтобы помочь вам распутать это запутанное дело. Ведь я же вижу, что вы меня в чем-то подозреваете, поэтому в моих интересах быстрейшее раскрытие дела. Узнаете правду — и тем самым с меня автоматически снимется вина. А еще я вам чистосердечно рассказываю все в надежде и от вас кое-что узнать. Поверьте, происходящее интересует меня не меньше вас, мне совсем не нравится быть замешанной в том, о чем я не имею ни малейшего понятия. — Разве вы не можете обо всем просто узнать от своих знакомых? — Обо всем не могу. От знакомых я узнаю по кусочку, и это лишь еще больше меня запутывает. Обо всем знаете лишь вы. — Ха-ха! — вырвалось у майора с горьким сарказмом. — Я все знаю! Нашли время шутить! — Какие там шутки! Мне тоже не до них. Почему вы считаете, что все эти преступления совершают мои знакомые? Были они до сих пор порядочными людьми, а тут что-то на них нашло? Интересно, с чего бы? — Вот-вот! — подхватил майор, вмиг забыв о горьком сарказме. — Именно, с чего бы? Что-то произошло, и я головой ручаюсь — вы знаете что. Ведь вам известно много, поразительно много, и все через ваших знакомых. Постарайтесь вспомнить событие, которое настолько повлияло на них, настолько изменило характеры, что заставило пойти на преступление. Ну? — Не знаю ничего такого, — мрачно ответила я. О тайне Мартина я майору не сообщила, решила не выдавать ее ни за какие сокровища в мире, раз уж обещала. Не сообщила и о вонючке, о ядерщиках, о знамени, но вряд ли все это можно зачислить в разряд событий. — Да, вот вы сказали: заставило их пойти на преступление. О каком преступлении вы говорите? Если об убийстве Дугкевича — исключено. Ни один из моих знакомых не способен на это. Другое дело — валютчиков обирать, но тоже сомневаюсь, ни один из них для этого не годится. — Может, сам и не годится, так наймет таких, что годятся. — Таким надо платить. Откуда им взять деньги? — И вы считаете, что, например, пану Ракевичу тоже неоткуда взять? Я задумалась. Если честно, Гавел частично соответствовал образу предполагаемого злоумышленника, но только частично, поэтому было бы непорядочно все подозрения направлять на него. — Пан Ракевич найдет, откуда взять, — пришлось признаться. — Но я не вижу абсолютно никакой причины, ради которой он, умный и расчетливый, ввязался бы в эту глупую историю. Зачем ему это? Такой риск, такие хлопоты, столько опасностей — и ради чего? Денег у него и так куры не клюют. А если даже Гавел и ввязался, то как вы объясните деятельность благородного Вишневского? Здоровая конкуренция? — Надо различать две стороны аферы, — вдруг сказал майор, напряженно вглядываясь в какую-то точку за моей спиной. — Одна охватывает черный рынок и его деятелей, другая крутится вокруг вас. Где-то они сходятся, стыкуются, так сказать. Я твердо уверен, мне вы не сказали правды, что-то скрываете, готов даже допустить — скрываете неумышленно. Рассказали вы порядочно, благодаря вам для меня многое прояснилось. Что ж, подожду, может, припомните и остальное. И очень просил бы сделать это поскорее. А сейчас я спущусь вместе с вами за запиской. Я ничего не ответила, неприятно удивленная излишней проницательностью майора. Мы спустились к машине, и мне удалось разыскать в бардачке донос на Рябого. Записка даже не очень помялась. На вопрос, какого числа ее воткнули за «дворник» на ветровом стекле, я смогла ответить довольно точно: на следующий день после того, как Павел вывихнул ногу. Павел получил бюллетень на три дня, так что дату легко установить у него на работе. Майора такая информация как будто удовлетворила.* * *
Не успела я упорядочить мысли после интересного разговора с майором, как на следующий день позвонил Лелик. — Слушай! — В трубке метался его полный панического страха голос. — Слушай, случилось такое... Такое страшное... я... Я получил... Я сегодня получил... — По морде? — не выдержала я. — Что? Нет, не по морде. Слушай... — Да слушаю же! Лелик безуспешно пытался справиться с охватившим его ужасом и в то же время информировать о нем в законспирированной форме. Его драматический, прерывистый шепот и не совсем исправный телефон делали нашу беседу весьма тягостной. — Может, это... утка, ты как... думаешь? Хотят меня разыграть? — допытывался он. Я не расслышала толком, но из того, что он мне сказал, живо представила себе смертельно перепуганного, взъерошенного Лелика с живой взъерошенной уткой в руках. — А утка какая? — пыталась я уточнить и хоть что-то понять. — Заказная, — замогильным голосом ответил Лелик. Услышав такое, я утвердилась в мысли, что Лелик явно не в себе. Поэтому больше не стала ни о чем спрашивать, на всякий случай только предупредила: — Учти, я ее щипать и потрошить не буду, так что на это не рассчитывай. Кажется, Лелик был так же ошарашен, как и я. — Что? Кого щипать? Зачем ее щипать? Как это... Я не понимаю... — Я говорю, что не собираюсь щипать твою утку. — Какую утку? Боже, пошли мне терпения! — Ты же сам только что сказал, что получил заказную утку. Неужели живую? — Да нет, почему живую? Мертвую! То есть не очень... Запечатанную. То есть не то... Слушай, может, я лучше приеду к тебе? При мысли, что ко мне домой явится не совсем нормальный Лелик с какой-то странной птицей, стало не по себе. Лучше не рисковать. — Пожалуй, лучше я сама приеду к тебе! — твердо сказала я. — Ты из дому говоришь? — Что ты! Как можно? Я говорю из... из этой... ну, из конуры. — Откуда?! — Тише, не кричи так! Я специально звоню из ко... то есть будки. — Но домой-то ты вернешься? — Не знаю... Вернусь, наверное... Ну да, вернусь, конечно. — А где ты сейчас? — Я же сказал — в ко... то есть в будке. — Это я уже поняла, господи боже мой! А где твоя конура... Тьфу! Где твоя будка находится? — На улице. Не надо нервничать, не надо на него кричать. Он и так чем-то расстроен. Попробую говорить с ним спокойно и ласково. — На улице, хорошо. А на какой? — Когда тут целых две улицы... — На перекрестке, что ли? — На пере... Нет, до перекрестка еще немного... — Очень хорошо, значит, не на самом перекрестке. Тогда на какой улице? — На... ну... на... как ее... улица Круча. — Вот, молодец, улица Круча. Значит, недалеко от твоего дома? — Нет, близко. Я звоню из ближайшей будки. Выбежал на улицу и звоню. Сейчас вернусь домой. — Замечательно. Я буду у тебя через пятнадцать минут. Иди домой и жди меня. Никуда не выходи. Пока! — Пока! — слабым, как эхо, голосом отозвался Лелик, видимо совершенно не способный самостоятельно что-либо предпринять. Наверное, все время, пока я ехала, он ждал меня под дверью, потому что распахнул ее, прежде чем я сняла палец со звонка. — Так что же ты получил? — уже с порога спросила я. — Ти-и-ше! — нервно прошипел Лелик. — Я ничего не понимаю и теперь не знаю, как быть. Вот, получил бандероль, распечатал — и видишь... Может, это шутка, ты как думаешь? Войдя в комнату, я увидела на столе довольно большой разорванный конверт, из которого высовывалась толстая пачка стодолларовых банкнотов. Настроившись на утку или какую-то другую домашнюю птицу, я в первый момент ничего не поняла, безмолвно переводя взгляд с Лелика на доллары и обратно. — Что это значит? Ты нашел свои доллары? — Как это нашел? Ничего я не нашел, и вовсе я их не нашел, — волновался Лелик. — Где я их мог найти? Это пришло по почте. То есть нет... не так... по почте пришло извещение, домой пришло, понимаешь? Я пошел на почту, а там получил это! На почте? Понимаешь? — Сегодня? — Сегодня. Я молчала, а Лелик смотрел на меня, как на редкость непонятливый баран на какие-то потрясающе новые ворота. — Кофе бы сделал, что ли, — наконец сказала я. — Мне надо подумать. Не сводя глаз с разорванного конверта, я присела на диван, а Лелик послушно протопал на кухню. Надо отдать ему должное, возился он не так уж долго, но я успела прийти к решению и, когда он появился с кофе, сказала: — Избави тебя бог прикасаться к этому. Запомни: ни под каким видом не смей больше к этому прикасаться. От ужаса Лелик уронил сахарницу. — Ты думаешь... Ты считаешь... Ты думаешь, они чем-то пропитаны? Отравлены? — Я считаю, что на банкнотах могли сохраниться отпечатки пальцев. Видишь, там есть совсем новенькие купюры. Так вот, на них и могли остаться отпечатки. На старых искать без толку, конверт наверняка весь будет в отпечатках пальцев почтовых работников, а вот на новых, может быть, и найдется что стоящее. Надеюсь, ты не пересчитывал их? — Ну что ты! Я распечатал, увидел и напугался! И сразу побежал звонить тебе. — Правильно сделал. А теперь сразу позвони в милицию. Тому капитану, который занимался твоим делом. Фамилия капитана Ружевич. Вот тут у меня записан номер его телефона. Звони! Лелик от волнения поперхнулся кофе и прыснул им на стол, забрызгав конверт с долларами. Этого еще не хватало! Теперь на вещественном доказательстве появились совершенно новые лишние следы. Я изо всех сил стукнула этого недотепу по спине. Помогло. Он обрел голос и жалобно простонал: — Как это... в милицию. Они мне не поверят... Посадят меня... отберут деньги... Трудно описать, какие понадобились сверхъестественные усилия для того, чтобы убедить его в необходимости такого шага. Ему же лично, твердила я, не грозит ни конфискация имущества, ни посылка на галеры, ни заточение в темницу, ни топор палача. В конце концов он мне поверил, но был слишком слаб, чтобы поднять телефонную трубку. Пришлось позвонить самой. Я набрала номер капитана Ружевича. Если его не окажется на месте, думала я, мне скажут, где его найти. Капитан оказался на месте. Майор Фертнер осчастливил коллег полученной от меня информацией, и вот теперь капитан с помощью поручика Петшака прорабатывал некоторые из своих гипотез. Наличие широкомасштабной операции по ограблению дельцов черного рынка не вызывало сомнений, дебаты возникали лишь по вопросам методов краж и целей, которыми руководствовались преступники. И капитан, и поручик проявили к происходящему чуть ли не личный интерес, усматривая в аферах на черном рынке прямую связь с ограблением Лелика, чьи ненайденные доллары тяжким грузом отягощали их профессиональную честь. Поручик по привычке вживался в образ то одного, то другого деятеля черного рынка, что давало интересные и обнадеживающие результаты. Он занимался этим с самого утра и создал уже галерею самых разнообразных персонажей, но тут их творческие поиски прервал телефонный звонок. — Капитан Ружевич? Говорит Хмелевская. Я звоню из квартиры Рокота. Лучше будет, если вы немедленно приедете и сами все увидите... Реакция капитана была для меня неожиданной. — Не хотите ли вы сказать, что обнаружили его труп? — спросил он вежливо-зловещим голосом. Я невольно взглянула на Лелика. Он действительно от треволнений был чуть жив, но все-таки жив. — Нет, — успокоила я капитана. — Пока нет. Он получил бандероль с долларами. Вот, лежит на столе. Да нет, бандероль лежит, а не пан Рокош. Мы к ней не прикасаемся, может, вы найдете там отпечатки пальцев или еще что. Вот я и подумала, лучше будет вам самим приехать и посмотреть, а не нам везти ее в управление. Как вы считаете? — Выезжаю! — бросил в трубку капитан. Они с поручиком приехали через полчаса, прихватив с собой и специалиста по дактилоскопии. Очень интересно было наблюдать за тем, как специалист пинцетом прихватывает банкнот, посыпает его порошком, фотографирует и что-то еще непонятное делает с ним. Тут выяснилось, как умно я поступила. На нескольких почти новых стодолларовых банкнотах проявились отпечатки пальцев, немного смазанные, но даже для меня отчетливо заметные. А два так и вовсе были в прекрасном состоянии. Капитан не мог скрыть удовлетворения, поручик — тот просто сиял от счастья, Лелик сидел на диване и клацал зубами. — Когда и как вы это получили? — приступил капитан к допросу. — Сегодня! — Лелик вскочил с дивана. — На почте. То есть нет, в ящике это было... — Поместилось в почтовом ящике? — удивился поручик. — Нет! То есть да, конечно, поместилось! Извещение. Потом я пошел на почту и получил это. То есть не сам получил, пани в окошечке мне дала, ну, я принес домой и распечатал. Здесь распечатал, на столе, немного вывалилось, и я вообще ничего не понимаю, я этого не отправлял... — Понятно, — мягко подтвердил капитан. — Вы не отправляли, вы получили. Мы это поняли. Бандероль была заказная? — Да, конечно, заказная, я показал паспорт, то есть показал его на почте, не так просто, там переписали, то есть не это переписали, а паспортные данные... — А почему конверт так сильно разодран? Он был чем-то заклеен? — Я его не раздирал! — отчаянно крикнул Лелик. — То есть разодрал, но я не хотел... То есть хотел, но не так сильно... Я испытала угрызения совести. Надо было заранее заодно уж убедить его и в том, что за вскрытие писем человека в очень редких случаях приговаривают к высшей мере. Капитан посмотрел на него и отказался от дальнейших расспросов. — Конверт был заклеен полоской поля от марочного листа и разорвался рядом с заклеенным краем, — объяснил специалист по дактилоскопии. — Конверт не новый, уже употреблявшийся ранее. Вам, думаю, интересно знать, что в этом конверте было раньше? — Не помешает. Передайте экспертам. Вы уже закончили? — Да. Пока я ничего из него больше не выжму. Капитан взял конверт в руки, перевернул на другую сторону, прочел адрес отправителя и с совершенно каменным лицом произнес: — Ну, разумеется. Станислав Вишневский. В комнате воцарилось тяжелое молчание. Мы с поручиком молча таращились на капитана. Лелик не выдержал: — Я... я... я не знаю его! Кто это такой? Клянусь вам, не знаю я никакого Вишневского! — Никто его не знает! — буркнул поручик. Капитан же взглянул на поручика, потом на меня, потом опять на поручика, сообщив ему взглядом нечто, понятное лишь им одним. Поскольку с Вишневским у меня не было ничего общего, я не ощутила ни малейшего беспокойства. Затем капитан внимательно осмотрел почтовый штемпель на конверте и с каким-то злобным удовлетворением объявил: — Кажется мне, дело понемножку проясняется. Не исключено, что уже в самом скором времени мы все будем иметь возможность познакомиться с этим Вишневским. А пока давайте оформим протокол...* * *
Между тем поручик Гумовский не терял времени даром. Ему удалось получить кое-какую новую информацию, и он немедленно передал ее майору Фертнеру. Из отрывочных, запутанных, порой противоречивых данных майор пытался выделить рациональное зерно. Так, например, одному из подчиненных поручика, внедрившемуся в мир подпольного бизнеса, довелось стать свидетелем интересного события. Его подопечный, удачливый и предприимчивый делец, заметная фигура на черном рынке, получил предложение реализовать десять тысяч зеленых по чрезвычайно выгодному курсу. На этой сделке он одним махом мог заработать чистыми сто пятьдесят тысяч злотых. Поэтому сотрудник милиции был весьма удивлен, узнав, что делец, никогда не упускавший своего, не только сам не уцепился за это выгоднейшее дело, но даже и не препятствовал конкурентам его перехватить. Повышения цен в ближайшее время не предвиделось, так что нежелание заграбастать сто пятьдесят тысяч представлялось совершенно необъяснимым. Сотрудник милиции даже рискнул осторожно поинтересоваться у валютчика, с чего это тот вдруг проявил столь странное воздержание. Ответ был откровенный и исчерпывающий: — Нутром чую — тут что-то не то. — Что же? — Да уж я чую, меня не проведешь. И больше от него не удалось ничего добиться. Далее, как сообщил агент, события развивались следующим образом. Сделку провернул другой валютчик. Встретив через несколько дней своего подопечного, валютчика с чувствительным нутром, агент был поражен: никогда еще он не видел его в столь великолепном настроении. Тот просто сиял от радости и без всякой видимой причины время от времени разражался веселым хохотом. Торжествующее удовлетворение так его распирало, что он позабыл обычную сдержанность и поделился с агентом причиной радости: — Помнишь, фраер хотел спустить штуку зеленых? Я еще говорил: нутром чую, дело пахнет керосином. — Помню, а что? — А то, что на крючок попался этот недоумок Черный Ясь. Плакали его денежки. Ха-ха-ха! — Неужели? — А то! Может теперь свою штуку на гвоздике в сортире повесить. — Как же это произошло? — А ты у него спроси. Мое дело маленькое. Я говорил — плохо пахнет. Заинтригованный сотрудник милиции стал искать подходы к Черному Ясю, который на самом деле был рыжим и прозывался Зигмунтом. Ясь пребывал в ипохондрии и избегал общества, удалось выйти лишь на его приближенных, которые туманно давали понять, что причиной черной меланхолии явились большие материальные потери. Агент не стал докапываться до сути, поскольку материальные потери валютчиков не относились к проблемам, которые лишали сна работников милиции. В то время еще никто не мог предполагать, насколько данное обстоятельство окажется важным для расследования всей валютной аферы. Из Гдыни поступило сообщение о на редкость дерзком ограблении. За ресторанным столиком два гражданина спокойно и культурно проворачивали сделку по обмену одних денежных купюр на другие. Неожиданно к ним подсели два длинноволосых хиппаря в темных очках. — Спокойно, милиция, — сказал один из них. Граждане онемели. Хиппари быстро, с ловкостью профессионалов, изъяли купюры, молча встали и покинули ресторан, прежде чем граждане успели прийти в себя. Один из них, правда, сделал тут же попытку поднять крик, но второй немедленно эту попытку пресек. Дезориентированные словом «милиция», сидевшие рядом телохранители не рискнули вмешаться. Из Щецина сообщили: два бородатых молодых человека с длинными волосами и в темных очках бесшумно возникли у стоявшего в плохо освещенном месте автомобиля и, угрожая каким-то темным предметом, отняли валюту у сидящих в машине, которые как раз эту валюту пересчитывали. Сидящие в машине воздержались от криков: «Милиция!», «На помощь!» В Гданьске местом деятельности злодеев стал мужской туалет. Именно там один из валютчиков только что получил крупную партию товара и тут же был избавлен от него упомянутыми злодеями. О происшедшем можно было догадаться по нескольким словам, вырвавшимся у валютчика под действием шока сразу после происшествия, а потом он молчал как рыба. Весть о двух таинственных бородатых и патлатых грабителях в темных очках передавалась по секрету от валютчика к валютчику, доходя и до агентов Гумовского. Черный рынок всполошился. Теперь валютчики отваживались совершать свои сделки лишь в специально для этого приспособленных помещениях — надежных притонах и проверенных квартирах. В ответ обнаглевшие налетчики предприняли уж и вовсе беспрецендентную по нахальству акцию. Как только клиент, совершив крупную сделку, покинул малину (а это была комната в очень надежной квартире), туда прибыла милиция. Два милиционера в форме предъявили ордер на обыск, подписанный прокурором и заверенный печатями с государственным гербом. Застигнутый врасплох валютчик не обратил внимания на то, что на печатях орлы были в коронах. К тому же работники милиции инкриминировали перепуганному дельцу торговлю наркотиками. Честный валютчик, который торговал лишь долларами и золотом, а наркотиков и в глаза не видел, окончательно струхнул и поэтому даже радовался, когда при обыске были обнаружены только менее страшные вещественные доказательства. Милиция составила протокол, велела его подписать всем находившимся в квартире, не исключая и полумертвой от страха домработницы, и удалилась, унося с собой трофеи и все документы. Удрученный делец стал с трепетом ждать санкций. С ними почему-то не торопились. Прошло довольно много времени, пока он понял, что его попросту провели. Ясное дело, ни он, ни услужливый хозяин квартиры ни словечка не проронили о случившемся. Проболталась домработница. Кстати, это она, единственная, заметила, что орлы на милицейских документах были с коронами. Кружным путем весть о действиях фиктивной милиции дошла и до поручика Гумовского. К нему сходились сообщения о подобных акциях со всех концов Польши. Схема действия в основном была одна и та же: два патлатых троглодита беззастенчиво, с большим знанием дела обирали валютчиков, подгадывая, как правило, к моменту заключения сделок, умело нейтрализуя охрану и унося солидную добычу. Никто их не знал, никому не удавалось напасть на их след.* * *
Идея с распространением фотографии Дуткевича оправдала себя. Официант из «Гранда» в городе Сопоте опознал на фотографии человека, которого видел однажды в обществе своего постоянного клиента. Поскольку этим постоянным клиентом оказался валютчик, уже давно бывший у милиции на примете, его отыскали и приперли к стенке. Припертый к стенке клялся и божился, что человек на фотографии ему совершенно незнаком. Однако, поскольку официант видел их вместе, не исключено, что когда-нибудь он и выпивал с этим человеком, поскольку же выпивать ему доводилось частенько, он решительно не в состоянии упомнить всех собутыльников. Нет, этого он категорически не помнит, не знает и не имеет понятия, кто таков. Приблизительно то же самое говорили и другие деятели черного рынка, допрошенные на предмет фотографии. Нет, этого человека они не знают, никогда не видели. Все они так решительно и единодушно отрекались от Вальдемара Дуткевича, что представителям следственных органов приходилось читать, так сказать, исключительно между строк. Они уже не слушали того, что им говорили, а лишь внимательно следили за выражением лица собеседника, прислушивались к тембру голоса, ловили невольный блеск глаз и дрожь пальцев. И майор Фертнер, и поручик Вильческий стойко придерживались своей версии, для подтверждения которой очень важным было найти людей, знавших Дуткевича, поэтому они не давали покоя поручику Гумовскому, который в свою очередь не давал покоя своим подчиненным. Последние, совершенно отчаявшись, стали предъявлять для опознания фотографию Дуткевича уже совсем кому ни попадя и попали-таки на человека, который наконец мог сообщить о покойном конкретные сведения. Этим человеком оказалась киоскерша из книжного киоска на улице Бельведерской. — Знать-то я его не знаю, — задумчиво протянула она, разглядывая фотографию, — но вот видеть видела, факт. — А можете вспомнить, когда и где? — с внезапно вспыхнувшей надеждой спросил сотрудник милиции. — Когда — точно не скажу, с месяц, пожалуй, будет, как видела. А где — известно где, вот тут, сигареты у меня покупал, потом газету, потом спрашивал, сколько времени. Часы у него остановились. Крутился вокруг киоска, одно слово — околачивался, вроде как ожидал кого. А мне делать было нечего, покупателей в ту пору не было, вот я и смотрела на него. А еще — часы у него ну точь-в-точь как у шурина. Они у него остановились, он подошел к окошечку, спросил, который час, и стал подкручивать. Дорогие часы, шурин дал за них четыре тыщи, как раз премию получил, вроде швейцарские, не только время показывают, тоже вот какое сегодня число... — Четырнадцатое, — ответил немного удивленный сыщик. — Что? — Говорю, что сегодня четырнадцатое... — А я и сама знаю, какое сегодня число. Это я про часы рассказываю, на них видно, какое число сегодня. И тому подобные стороны света. Магнит в них, что ли. Я в этом не разбираюсь. — А дальше что было? — А ничего. Шурин до сих пор их носит. — Уже не носит, — механически поправил ее сыщик, который в этот день опросил двадцать человек и у которого к вечеру в голове все перемешалось. Неудивительно, что возникший сверх программы шурин у него невольно ассоциировался с погибшим три недели назад Дугкевичем. — Что вы говорите? — ужаснулась киоскерша и даже высунулась в окошко. — Такие дорогие часы! Что же с ними случилось? Сотрудник милиции спохватился и исправил невольную ошибку: — С часами ничего не случилось, — успокоил он женщину. — Случилось вот с этим человеком на фотографии. — А! И поэтому вы его разыскиваете? — Да, поэтому. Ну и что было дальше? Вы остановились на том, что он околачивался тут, у киоска. Киоскерша втянулась в киоск и уселась поудобнее. — И что за жизнь такая, — вздохнула она. — Живет человек себе, живет, а потом с ним что-то случается... Ну, дождался он. — Чего дождался? — Не чего, а кого. Приехал тут один на машине, вишневого цвета, они оба сели и уехали. — А того, который приехал, вы видели? Может, случайно запомнили его? — Запомнила, как не запомнить. Он вышел из машины и купил у меня сигареты. Шикарный мужчина. Молодой, кровь с молоком, такой, знаете, видный из себя, представительный, не замухрышка какой-нибудь. Одет очень прилично. И зуб у него золотой. Да, еще и перстень вот такой на пальце, тоже золотой, с камнем, сразу видно — настоящий. Большой такой камень! — Ну а сам-то он как выглядел? Тот, что в машине приехал? Блондин, брюнет, лысый? — Какое там лысый! Дай бог всем столько волос! Черный, совсем черный, и прическа высший класс, вся голова завитая, а лицо так и пышет здоровьем, румянец во всю щеку, одно удовольствие смотреть. Говорю вам — шикарный мужчина. А моя дочка уж такого дохляка себе выискала, худющий да бледный, смотреть не на что, ни пес, ни выдра... Сыщик не перебивал разговорчивую киоскершу, терпеливо выслушав ее жалобы на неказистого зятя и всякое другое, зато был щедро вознагражден, ибо узнал много полезного для дела. Оказывается, машина была достойна своего хозяина, тоже шикарная и вишневая, камень в перстне пурпурный, а что касается золотых зубов, то она твердо ручается лишь за один, других увидеть не удалось, зато этот один блистал на самом что ни на есть переднем плане. Итак, был выявлен один-единственный контакт покойного Дуткевича, зато с таким заметным мужчиной, найти которого наверняка не составит труда. И в самом деле, дружными усилиями людей Гумовского в рекордно короткий срок было установлено, что этим блистательным красавцем был некий Золотой Стась, активный, но негласный помощник одного из самых могущественных королей черного рынка. Король проживал в роскошной вилле на улице Рощинского, держал в руках все крупнейшие валютные операции, но его никогда не удавалось поймать с поличным. Майор Фертнер был чрезвычайно доволен полученной информацией. Сопоставив все данные, поступившие в его распоряжение, майор Фертнер окончательно убедился в правильности своего предположения — связь между отдельными аферами не подлежит сомнению. И он вновь созвал оперативное совещание, участниками которого были те же лица, что и в прошлый раз. Поручик Петшак ознакомил собравшихся с результатами своих перевоплощений. Результаты оказались потрясающими. Благодаря им рассеялись последние неясности и тройное преступление предстало как единое целое. Довольный майор приступил к изложению своей версии: — Итак, если следовать хронологии, события развивались следующим образом. Некто принимается нелегально переправлять валюту за границу. Сначала, очевидно, собственную, а потом, когда она кончилась, начинает добывать ее путем ограбления. Крадет у Рокоша, крадет у этого, как его, Ленарчика, крадет еще у нескольких дельцов, о которых мы не знаем, так как они хранят молчание, и даже Хмелевская о них не слышала. Затем он принимается нападать на валютчиков с помощью Дуткевича и нанимает двух бандитов. Обратите внимание на следующие обстоятельства: а) он располагает точной, проверенной информацией и б) обирает лишь мошенников. Пройдись мы по его следам — уверяю вас, собрали бы неплохой урожай. Гумовский пробурчал: — Мне это тоже приходило в голову. — Валютчики в панике, — продолжал майор. — Они расшифровали Дуткевича и тоже наняли двух бандитов — может быть, тех же самых, потому что перед смертью Дуткевич их узнал. — Вряд ли, — усомнился капитан Ружевич. — Для этой цели проще использовать кого-нибудь из телохранителей. А их телохранителей Дуткевич мог видеть, когда обделывал свои дела, и перед смертью узнал. — Возможно. И мы должны их найти любой ценой. Из тех, что у нас на заметке, многие уже проверены. Надо расширить поиски. Теперь вот узнали о Золотом Стасе, следует его поприжать. Ты получил наконец отпечатки его пальцев? Гумовский тяжело вздохнул: — Сегодня отправил в лабораторию. Скоро в нашем распоряжении будет целый набор, мои парни стараются. Крадут напропалую. — Что крадут? — По большей части стаканы в забегаловках и прочих злачных местах. Со стаканов легче всего снять. Нам нужны отпечатки пальцев тех валютчиков, кого еще нет в нашей картотеке. Вильчевский невольно бросил подозрительный взгляд на свой стакан с чаем. Гумовский это заметил. — Не волнуйся, они потом подбрасывают их обратно. Иногда путают забегаловки, но количество посуды сходится. — Не отвлекайтесь, идем дальше, — призвал к порядку майор. — Смазанные отпечатки на долларах, возвращенных Рокошу, принадлежат, как установлено, Лысому. Это что еще за святой Миколай? Гумовский покачал головой. — Мелкая сошка, иногда отваживается на самостоятельный шаг, но чаще на посылках у других. На редкость зловредный тип. Доллары Рокоша он в руках держал, но скиснуть мне на этом месте, если он их ему отослал. — Так ты его прощупай. И вот о чем мне еще хотелось сказать. Операцию с долларами обязательно кто-то должен возглавлять, уж очень хорошо продуманы и точно рассчитаны все ходы. Боюсь, до шефа мы доберемся только под конец, но искать его должны уже теперь, искать всеми доступными нам средствами. — Мне кажется, на эту вакансию так и просится Хмелевская, — высказал капитан то, о чем уже давно думал. — Не может быть, чтобы во всей этой истории она не сыграла своей роли, и, сдается мне, ее роль — главная. Все крутится вокруг нее, валютчики вмиг ее вычислили. Я бы с нее глаз не спускал. Майор покачал головой. Он согласен с капитаном в отношении глаз, убежден, что именно в моем окружении следует искать преступников, о чем свидетельствует хотя бы Рябой на ветровом стекле, но мое непосредственное участие в афере ему представляется сомнительным. — Нельзя идти на поводу у внешних обстоятельств, — аргументировал майор. — Мало ли что крутится! И потом, вспомни, ведь лишь благодаря ей мы узнали столько важных фактов! Сама она не крутит, не обманывает, все, о чем сообщила, подтвердилось при проверке. У меня есть идея. — У меня тоже есть, — не унимался капитан. — Адрес на своих бандеролях Вишневский писал от руки, таможенные декларации на контрабандный товар заполнялись тоже вручную. Надо у всех знакомых Хмелевской взять образцы почерка... — ...и ты сам отнесешь их в лабораторию, а я останусь за дверью и послушаю, что тебе там скажут. Ты знаешь, сколько у нее знакомых? — И отнесу. Пусть говорят. Уверен — среди них обнаружится тот, кто писал адрес. Пусть это немного трудоемко... — Немного! — Зато верный путь. А твоя идея лучше? — Не знаю, лучше ли, и, в общем, тоже трудоемкая. Я предлагаю выявить, кто из наших знакомых валютчиков в последнее время исчез из поля зрения. И еще: надо раздобыть кое-какие данные о телохранителях, мы уже говорили об этом. Думаю, будет толк. — Лучше всего — сделать и то и другое. Пора наконец честно признаться: дело нам досталось до крайности запуганное. Настолько запутанное, что у меня уже голова идет кругом. — Что же тогда мне говорить? Тебе хорошо, твоему пострадавшему возвратили украденное, можешь ставить точку. Какое тебе дело до остального? — Какое мне дело? — В голосе капитана прозвучала нескрываемая обида. — Я желаю знать, кто обокрал Рокоша и почему вернул ему похищенное. Я желаю знать мотивы поведения преступника. Из-за этого мерзавца я не могу спокойно спать и работать, а ты спрашиваешь, какое мне дело! В сторону я не отойду, и не надейся! — К сожалению, он перестал грабить, вот что плохо! — вздохнул Гумовский. — Продолжай он свое занятие — был бы уже у нас в руках. Так нет, пся крев, как ножом отрезал... На следующий день экспертизой было установлено, что два четких отпечатка пальцев на долларах Лелика представляют визитную карточку Золотого Стася. Прижатый к стене, тот совсем перетрусил и еще больше заблестел от пота, Стась попытался сначала все отрицать, но после очной ставки с киоскершей капитулировал и признался: было дело, однажды, по просьбе человека, которого, как он теперь узнал, звали Вальдемар Дуткевич, он один-единственный раз в своей жизни уступил немного долларов — своих собственных, приберегаемых на черный день. Он действительно встретился с Дуткевичем на Бельведерской, они действительно сели в его машину и обменялись деньгами, после чего упомянутый Дуткевич удалился вместе с долларами. Больше его Золотой Стась не встречал и не знает, где он. Не знает он также, каким образом его доллары оказались у гражданина Рокоша. Нет, просто не имеет ни малейшего понятия. В ответ на вопрос, почему Вальдемар Дуткевич обратился за долларами именно к нему, Золотой Стась рассказал несколько баек, из которых неопровержимо следовало, что Дуткевича привели к нему таинственные, не поддающиеся конкретизации силы. Инсинуации поручика Гумовского о том, что во время сделки с Дуткевичем они подверглись нападению неизвестных злоумышленников, Стась с негодованием и категорически отмел. Никогда в жизни он не подвергался никаким нападениям и вообще просил его избавить от подобных незаслуженных оскорблений. — Скорее изойдет потом, но не расколется, стервец, — прокомментировал его показания Гумовский. — Знает, что у нас ни доказательств, ни свидетелей нет. Видимо, это были деньги Дромадера, а не его, Дромадера же он боится больше, чем нас всех, вместе взятых. Лысый оказался более разговорчивым. Он откровенно признался в том, что у него совершенно случайно оказалось немного долларов. Откуда? Подарил заграничный кузен. Так вот эти доллары он носил при себе в портмоне, ибо собирался поменять на чеки в государственном валютном магазине, но тут напали на него два бандита и отобрали их. Нападение произошло в Залесье, куда он отправился подышать свежим воздухом. Бандитов он описывал с воодушевлением, красочно и с такой ненавистью, что в искренность показаний просто нельзя было не поверить. Видимо, нападение на Лысого и изъятие у него долларов действительно имели место, и факт этот был достопримечательным, ибо являлся единственным случаем, когда жертва ограбления призналась. А так ведь, кроме Лысого, потерпевших больше и не было! — В Национальный польский банк поступило больше ста тысяч долларов, — с горечью подытожил поручик Вильчевский. — За границу ушло как минимум в три раза больше. Никогда не поверю, что такую сумму носил при себе ограбленный в Залесье Кшачкевич. — Отпираются без зазрения совести, — подтвердил Гумовский. — Капитан прав — дело нелегкое. Да, кстати, удалось выяснить, кто отправлял бандероль Рокошу? Вильчевский с неохотой удовлетворил любопытство. Девушка на главпочтамте, в дежурство которой была отправлена Вишневским бандероль, припомнила, что вроде отправлял ее низенький дряхлый старичок с дрожащим голосом. Разумеется, обратный адрес был фиктивным. Удалось разыскать отправителей заказной корреспонденции, оформленной до и после Вишневского. Одним из них оказался юрист-пенсионер, дряхлый маленький старичок, отправлявший заказное письмо в Генеральную прокуратуру. Без очков он ничего не видел и вообще ни на что не обращал внимания. Нашли еще двух человек, стоявших в очереди за старичком, одним из них был мужчина, который обратил внимание лишь на блондинку в соседнем окошечке. Второй очевидец, женщина, вспомнила, что перед ней стоял элегантный мужчина среднего возраста, в очках. Ей запомнилась его седоватая бородка клинышком и золотой перстень на пальце. Судя по квитанциям, между нею и старичком стоял именно Вишневский, значит, он и был элегантным мужчиной. — Бороду отцепит, очки снимет, натянет на задницу старые джинсы — и вот он уже молодой брюнет из воровской шайки, — пессимистически заключил Вильчевский. На этом и закончилось оперативное совещание.* * *
На следующий день после того, как Лелик получил назад утраченную было собственность, позвонила Баська и сообщила: в магазине на Сверчевского дают стаканы, расписанные под игральные карты, ей такие тоже хочется. Я захватила ее по пути, стаканы мы купили, после чего я решила забежать в чистку на Вильчей за свитером, валявшимся там уже месяц — все забывала получить. Машину припарковала на левой стороне проезжей части, Баська осталась в машине, в чистку я отправилась одна. Со свитером под мышкой подходила к машине, когда сзади послышался веселый голос: — Bonjour, madame! Я повернулась — передо мной стоял Фелюсь. С Фелюсем, чужестранцем неизвестной мне национальности и гражданства — звали его Лотар Уорден, я познакомилась несколько лет назад в обществе Гавела и стала его, так сказать, «больным зубом» и вечным угрызением. Фелюсь принял меня почему-то за даму легкого поведения и, обнаружив ошибку, чуть ума не лишился от смущения. Ругательски ругал Гавела, допустившего, чтобы он, Фелюсь, так оплошал, просил у меня прощения на шести языках, выскочил из машины, накупил цветов, порывался либо повергнуться передо мной ниц, либо упасть на колени, а Гавел просто-напросто давился хохотом, всхлипывал и повизгивал так, что прохожиеоглядывались. Именно Гавел почему-то окрестил его Фелюсем. С того нелепого случая Фелюсь почитал святым долгом, приезжая в Польшу, звонить мне, пламенно умолял о прощении, рассыпался в почтительных заверениях, а не дозвонившись, все передавал через Гавела. Гавел, разумеется, комментировал в своем обычном стиле: — Хи-хи! Этот кретин опять из-за тебя балабонит! Вообще говоря, я лицезрела Фелюся не более трех раз в жизни. Сейчас увидела его четвертый. Невыразимо счастливый, он превосходным тройным, то есть французско-немецко-польским языком объявил, что на сей раз не успел мне позвонить, а потому пребывает в исключительном восторге по поводу нечаянной встречи. Приехал ненадолго, всего лишь на несколько часов, ибо не мог иначе войти в контакт с мсье Ракевичем, который в последнее время испытывал какие-то таинственные трудности с выездом из Польши. Я, конечно, могла бы ему шепнуть пару словечек насчет этих трудностей и откуда они, да мне вовсе не хотелось. Фелюсь пожаловался: с мсье Ракевичем ему необходимо общаться по разным делам и непосредственная встреча порой просто необходима. Сейчас же, когда мсье Ракевич привязан к Польше, трудно согласовать взятые на себя обязательства. — Пожалуй, главная сложность — решать денежные проблемы? — предположила я, хотя меня все это никак не касалось. — Пан Ракевич не может снимать со сче... — Да что вы! — живо прервал меня Фелюсь по-польски. — Тут никаких трудов! Никакой чутошки. Динежки есть, спокойная голова. У мсье Ракевича есть свой люди, доверенный, диньги можно брать чекам in blanco или пароль. Мсье Ракевич талант, знание дела, решения всегда точка! Насколько я успела сориентироваться, по меньшей мере на трех языках Фелюсь объяснялся бойко, хромал у него только польский. Пользуясь этой великолепной лингвистической смесью, он дал понять: у них как раз наклюнулся гешефт, измышленный Гавелом, гешефт просто-таки сногсшибательный, а потому им безумно не с руки Гавелова «привязанность» к Польше. Фелюсь, как нанятый, вынужден мотаться самолетами туда-сюда, и, пожалуй, пора в оном деле навести порядок. Меня подмывало спросить, уж не собирается ли он сообразить для Гавела фальшивые документы, но это было бы слишком. Посему я просто выслушала очередную порцию просьб о помиловании, попрощалась и села в машину. — Чего он тараторил, этот экспансивный болван? — спросила Баська с беспокойством. — И вообще, кто такой? — Дружок Гавела. По заграничным гешефтам. Ты все сама слышала. — Я кое-как уразумела польские и французские обрывки, а остальное? Расскажи, меня здорово заинтересовали эти масштабные финансовые операции на расстоянии. Гавела сейчас не выпускают, это я уразумела. — А деньги он все равно берет, когда надо, с разных своих счетов. — За границей? И как это делается? — Да просто. У него свои люди по всему свету, наверно, с его чеками in blanco, и, когда надо, банк предоставляет им суммы отдельными выплатами. Вероятно, в каком-нибудь банке Гавел сделал вклад на пароль и сообщил им. Там тоже деньги можно получить. — А его не надувают? — Не думаю. Ведь люди доверенные. Положим, как секретарь у миллионера или, например, главбух в какой-нибудь организации. Уж он подстраховался, не сомневайся. Баська помолчала, достала из сумочки и закурила сигарету. — Да поезжай быстрей, господи боже! — простонала она отчаянно. — То есть я хотела сказать... А что он говорил о каком-то деле ехсеllent? Я удивилась, но машинально прибавила скорость. — Так и сказала бы, что спешишь. Не очень поняла: Гавел якобы состряпал великолепное дельце, не уточнил какое. Фелюсю надоело летать туда-сюда, и, по-моему, Гавел смотается по фальшивым документам. По ним же и вернется. Любую слежку обведет вокруг пальца. — Боже! — У Баськи даже голос изменился. — Какую слежку? Я не сочла нужным скрывать от подруги свои домыслы. — А ты даже и не заметила, что мы все под колпаком? — ядовито улыбнулась я. — Забыла о покойнике Дуткевиче, да? Мы обе на подозрений и оказываем милиции большую услугу, разъезжая вместе. — И Гавел тоже? — Ну а как же? Был у Дуткевича его телефон или нет? — Не знаю. Плевать на его телефон. Скорей домой. Час назад, неделю назад мне надо было домой. — Час назад ты сидела дома. Кран не закрыла или чайник на газу оставила? Баська, слушай, мне надо с тобой серьезно поговорить. — Только не сейчас. — Баська как угорелая выскочила из машины. — То есть, прости, конечно, я вспомнила одно ужасное дело. Склероз, что ли, у меня? Завтра, послезавтра, когда хочешь, только не сегодня! После этой скороговорки она рысью бросилась в подворотню; я повернула обратно. Сопоставления напрашивались сами собой... Вечером неожиданно явился Мартин. Смотрела я на него, смотрела, думаю, пусть сам сначала заговорит. Ситуация недвусмысленно созревала для взаимных объяснений. Мартин сел, получил чай, закурил, замкнулся, ушел в себя. Молчал долго-долго, и терпение мое лопнуло. — Послушай, а ты не хочешь занять денег — видок у тебя такой... — выступила я поощрительно. — Напротив, — вздернулся он. — Я скорее готов тебе дать взаймы. Этого я никак не ожидала, даже растерялась: — Ты, может... чуть-чуть того? — Нет. Пожалуй, нет. То есть пока нет. — Ну так в чем дело? Хочешь поберечь деньги, отдав мне? — Наоборот, изобретаю способ от них избавиться. Я внимательно посмотрела на него и осторожно сказала: — Избавиться от денег, вручив их мне? Мысль, бесспорно, замечательная. Мне ничего не стоит взять любую сумму и... фыоть... Одна только заминочка: спущу все деньги, а потом возвращай тебе. Может, все-таки объяснишься определеннее? Мартин пустил колечко дыма и понаблюдал, как оно расплывается на пути к потолку. — У тебя сохранился счет в Ландсмандсбанке? — спросил он после довольно долгой паузы. — Ага. — А снять деньги со счета можешь? — Да там не осталось никаких денег. Кабы были, то почему бы не снять. У Алиции два моих чека, подписанные на пароль. Сомнительно только, чтобы она потащилась в банк взять восемь крон с мелочью, по-моему, именно столько там осталось. Мартин снова погрузился в длительное молчание. Заботы весьма ощутимо подавляли его. — Дай номер своего счета, — вдруг воспрянул он. — Возможно, я перешлю туда кое-какую сумму, а после сниму. Пока ничего определенного, но вдруг понадобится! Конечно, в подходящее время я тебе об этом сообщу. Надеюсь, ты не против? — Нет. Раз уж я числюсь у тебя особой, достойной доверия... А ты не считаешь, что подходящее время наступило? — Извини, ты о чем? — Да насчет подходящего времени. — Какого времени? — Ну, кое-что объяснить друг другу. И не строй, бога ради, дурацкой физиономии, не спрашивай, о чем это я, не притворяйся удивленным. Ты прекрасно знаешь, в чем дело. — За физиономию я не отвечаю. А насчет дела... — Мартин помолчал и как-то странно на меня посмотрел. — Твоя любовь к разным официальным организациям малость тормозит мою откровенность, — начал он брюзгливо. — Уж наверняка тебя потянет им исповедаться. А у меня еще не испарились большие надежды, и я не намерен делиться ими с официальными организациями. Знать ничего не знаю и не понимаю, о чем ты. Хочешь облегчить мне жизнь — хорошо, нет — не надо. Я отыскала в кипе бумаг старый календарик и назвала Мартину номер счета в Ландсмандсбанке. Все равно он ничего больше прямо не скажет, а я и так вообще и в частности сама догадывалась, на чем зиждется его великая надежда. Такая же великая надежда расцвела и во мне, наказывая терпеливо ждать. Мартин прав, что-либо конкретное мне знать ни к чему, ибо со всеми конкретностями помчусь к майору. А уж дедуцировать вполне могу про себя. — Как поживает пожилой пан, о котором мы давненько не разговаривали? — спросила я как можно небрежнее. — Ведь он был в больнице... — Жив, — холодно ответствовал Мартин. — Как у него со здоровьем? Ему сделали операцию или еще нет? — Да. Пока жив. — Буду крайне признательна, если ты время от времени будешь оповещать меня о его самочувствии. — Еще жив. Случится что — сообщу. Если представится возможность. Когда Мартин уходил, меня осенило сверхвдохновение. — Знаешь, возьми у меня взаймы, — попросила я задумчиво. — Хоть пятьсот злотых. Мартин повернулся уже в дверях. — Зачем? — Тебе видней. Хочешь, поставь на скачках. Или истрать на тотализатор. Или сходи в гости на покер. Выбирай любое. — Покер, говоришь... Нет уж, предпочитаю скачки. Ладно, давай пятьсот злотых. Думаю, не стоит упоминать — при ближайшей оказии верну эти деньги. Насчет фаворитов, на которых поставлю, не скажу, а то, не дай бог, удачу спугну. Ты уверена, что... Я только скорбно кивнула и вручила ему пятьсот злотых. Разумеется, Мартин понял меня. Сотрудники майора присматривали за нами усердно, в чем я не сомневалась, и, если меня спросят про Мартинов визит и темы наших разговоров, надо же что-то отвечать. Лучше всего сказать правду. Закрывая за Мартином дверь, вдруг подумала: вот и я сознательно и деятельно ввязалась в таинственное, клубящееся вокруг меня преступление, уже не на шутку беспокоившее меня. В течение трех дней я пыталась изловить Баську — безрезультатно. На четвертый день майор, как и следовало предположить, вызвал меня на очередной разговор. Он не кружил вокруг да около, не обвязывал факты розовой ленточкой, а поставил вопрос в лоб и не слишком доброжелательно: — В конце концов, хотите вы нам помочь или нет? — Хочу! — Я не колебалась, но и не стала уточнять, что хочу помочь по-своему и не на всех участках фронта. — В таком случае прошу говорить правду. Четырнадцатого вы встретились с пани Маковецкой. На Вильчей к вам пристал какой-то тип. Вечером пан Тарчинский нанес вам визит. Прошу изложить подробно: цели всех визитов и встреч, что, кто и кому говорил, в какой очередности и что из этого следовало. И давайте по-деловому, чтобы я не тянул из вас подробности клещами. Не очень представляя себе, что успела нагородить Баська, я в деталях рассказала и про стаканы, закупленные на Сверчевского, и про чистку, и про Фелюся. Подробно объяснила, почему Фелюсь кается передо мной уже седьмой год. Что касается Мартина, я честно призналась, что зашел он ко мне занять пятьсот злотых — собирается на скачки. Старательно опустила все насчет Гавелова гешефта, внезапную Баськину спешку и всю первую часть разговора с Мартином. Совесть моя была спокойна — истинную правду выложу майору в свое время. — И что? — заинтересовался вежливо майор, когда я закончила. — Пан Тарчинский выиграл на скачках? — Не знаю. Я с тех пор его не встречала. — Пан Тарчинский вовсе не пошел на скачки. Не бывал на бегах уже много недель. Ваше мнение? — Не знаю. Действительно, не бывает на бегах. Видно, просто сболтнул про этих фаворитов, благо программы читает регулярно. А вдруг неожиданно отказался от скачек или поставил на Праге, совсем не ездив на бега? Словом, я не в курсе. — Он что, раздобыл список фаворитов? — Если бы раздобыл, сказал бы мне. Сам прикинул. — О поездке не упоминал? — О какой поездке? — Вообще о поездке. Не говорил о намерении уехать на пару дней? Я забеспокоилась. Ни о какой поездке и речи не было. Надеюсь, Мартин в раже не перешел нелегально границу? — Ничего не знаю. О поездке не упоминал. А что? Разве он уехал? Майор качался на стуле, задумчиво меня разглядывая. — Итак, вы назначаете свидание пани Маковецкой впервые после убийства Дуткевича. Вместе с пани Маковецкой встречаете этого... Фелюся. Партнера пана Ракевича. Пани Маковецкая тотчас возвращается домой, вызывает пана Тарчинского, пан Тарчинский мчится прямехонько к вам, занимает у вас пятьсот злотых и уезжает в Свиноустье. Как объяснить такой пассаж? У меня мелькнуло — тут какая-то ерунда, все получается шиворот-навыворот: майор объясняет мне больше, чем я ему, — чистый бред, в милиции такого еще не бывало! Подловить меня старается?.. Да уж, подзапуталась я в своих хитросплетениях. — А при чем здесь пан Ракевич? — невольно вырвалось у меня. — Да и Фелюсь — абсолютная случайность. И зачем Баська вызвала Мартина? — Починить вилку у торшера. Так пани Маковецкая объяснила пану Тарчинскому по телефону свое приглашение. Я буквально онемела. Мартин полный профан насчет вилок и вообще электроприборов, тут мы с ним друзья по несчастью. Для меня и для майора было очевидно: вилка — просто предлог. Видать, какие-то слова Фелюся мощно потрясли Баську, Баська, вне всяких сомнений, заодно с Мартином, только на кой черт Мартин поехал в Свиноустье? Не собирается же он в самом деле переть через границу?.. — И он все еще там? — забеспокоилась я. — В этом Свиноустье?.. — Нет, уже вернулся. Как вы думаете, зачем он туда ездил? — Понятия не имею. А по-вашему, зачем? — Прошу отвечать на мои вопросы. Как вы объясните эту свистопляску — все с вас начинается и на вас замыкается? — И в самом деле, — признала я правоту майора. — Опять все я: извлекла Баську из дома на встречу с сообщником Гавела, велела послать ко мне Мартина, сунула ему пятьсот злотых и отправила в Свиноустье. И разумеется, с какой-то целью. Пан майор, я, честное слово, вам искренне сочувствую — вы столько времени на меня убиваете... Будь я на вашем месте, а вы на моем, я бы вас непременно посадила для собственного спокойствия. Ну а свистопляску объяснить не могу. Фелюсь этот все карты путает, явился как чертик из табакерки, нагородил чего-то ни к селу ни к городу, и теперь ничего не понять. Даже предположи мы, что Баська его знает и условилась с ним, почему он ждал на Вильчей? Ведь в чистку я попала случайно, об этом свитере вспомнила на обратном пути. Нет, Фелюся придется исключить, даже если вся акция была организована заранее. — Значит, вы полагаете, что пани Маковецкая его не знает? — Совершенно верно, полагаю, она в жизни его не видела и никогда о нем не слышала. Майор перестал качаться на стуле и уперся локтями в стол. — Хотел бы я знать, когда они вас доведут наконец настолько, что вы откажетесь от своей... лояльности, — сказал он раздраженно. — Не уразумели еще, как вас закладывает компания драгоценных друзей? Что ни случись, подозрения всегда вертятся вокруг вас. Одно из двух: либо вы скрываете от меня что-то очень важное, либо вы — главная персона хорошо задуманного и разветвленного преступления. Мне не хватает звеньев, которые явно у вас в руках. В руках-то я кое-что держала, только далеко не все. Майор разгадал безошибочно, но чуток преувеличил. — По-вашему, я прячу какую-то ниточку, за которую стоит потянуть — и мы вытащим этих двоих бандюг, убивших Дуткевича? — недовольно спросила я. — Может, я и Вишневского знаю? — Вы знаете что-то такое, что сразу навело бы на след бандитов. Вишневский вам известен безусловно, ведь на ваших глазах валютчиков обчистили по меньшей мере дважды! — Двоих налетчиков нанимал тот же тип который подговаривал всяких подонков протыкать баллоны в моей машине, — решительно заявила я. — Наконец-то все прояснилось — валютчики тоже считали нанимателем меня, поздравляю, у вас с жульем в этом вопросе полное единодушие. А ведь займись вы моими баллонами сразу, давно задержали бы его! Этот Арсен Люпен, так обижавший аферистов, и был Дуткевич, либо Дуткевич ему помогал, а у валютчиков охраны хватает, всяких там бандюг и головорезов! В чем же дело? Милиция будто бы их не знает?! Майор, не слушая меня, махнул рукой. Ему явно что-то пришло в голову. — Стоп, вспомните хорошенько тот вечер. Когда вы поднимались к Дуткевичу, вам никто не встретился ни в дверях, ни на лестнице? Тишина полная? Переключилась я быстро. Вопрос майора меня заинтересовал. Подтвердила — да, не видела, не слышала. — Вы зашли в квартиру. Все время было тихо? — Полная тишина. — Двери оставили открытыми и в квартиру, и в комнату, ведь так? Вошли. Позади не слышали шороха? — Пан майор, если бы я услышала шорох, жильцы всего дома услышали бы меня! Я и так тряслась со страху, что убийца крадется за мной по пятам! — Прекрасно. Пошли дальше. Вы не обернулись? — Для кого прекрасно, а для кого и нет, — рассердилась я. — Ясно, оборачивалась. Удивляюсь только, как это я не осталась косоглазой на всю жизнь: одним глазом смотрела перед собой, а вторым — назад. — А потом, когда звонили к нам, куда смотрели? — На дверь. Вернее, в прихожую и на лестничную клетку — все двери были открыты навылет. Смотреть ведь куда-то надо, а на покойника не хотелось. — И ничего не заметили? Никакого движения? Ничего не мелькнуло? — Ну, раз уж милиция застала меня в добром здравии, значит, не мелькнуло. По-моему, на эту тему я уже давала показания. Господи, да мелькни хоть кошка, я свалилась бы с сердечным приступом. — А кошки случайно не было? — Была. После. — Минуточку, давайте по порядку. После звонка по телефону вы сразу вышли на лестницу? — Сразу же вышла и села на ступеньку — ноги не держали. Дверь в квартиру немного прикрыла, да это все вы сами застали, пан майор. — И что вы делали? — Боже милостивый, что я делала?! Ничего! Курила и тряслась. — Почему? Я задумалась. — Рассуждая здраво, бояться было нечего. Только вот атмосфера на лестнице... Возможно, из-за того, что нервничала, но я прямо-таки кожей ощущала, что убийца где-то поблизости и вот-вот нападет... Приблизительно такое состояние. А потом явился кот, и я немного успокоилась. — Странная атмосфера, говорите... Может, действительно ощущали присутствие убийцы... — Не преувеличивайте, пан майор, мало ли что в нервах навыдумываешь, лезет всякая дурь... — охладила я майора. — Ведь не каждый же день натыкаешься на трупы... — Нет, что вы, это не дурь, — оживился майор. — А вы небось хороший медиум? — Боже, спаси и помилуй, ну и беседа! Не знаю. Когда-то и были такие склонности, лет в одиннадцать. Не знаю, осталось ли что теперь. Но учтите, вызывать духов ни за что не соглашусь! — Я тоже. Минутку, а кот? Откуда взялся? — Сверху. Прибежал с верхнего этажа. Испуганный, взъерошенный, и наверх не шел, и меня боялся. Потом немного успокоился, после долгих уговоров даже позволил себя погладить. А позже убежал вниз. — Черт, — не выдержал майор. — Что бы вам сразу-то не рассказать про кота! Подумать только, был совсем рядом! Сидел на чердаке... — Кто? Кот или убийца? — Да убийца, убийца!.. Я замолчала. Майор тоже молчал, глядя в пространство сквозь меня, буквально сквозь. У меня по спине пробежал холодок. — Приснится в страшном сне, богом клянусь, — мрачно пробормотала я. — Не пронзайте меня глазами, прямо настоящий допрос третьей степени. Я признаюсь во всем, только перестаньте, пожалуйста. Собеседник очнулся и снова стал майором. — Итак, предупреждаю, если сведения, которые вы скрываете, будут выявлены без, подчеркиваю, без вашего участия, вас обвинят в сокрытии доказательств преступления, — сказал он решительно, хотя и слегка рассеянно. — Мое терпение лопнуло. Советую вам подумать об этом... На следующий день мне удалось поймать Баську по телефону. Разных тем для разговора накопилось сверх всякой меры, я решительно потребовала встречи. Баська с минуту прикидывала свои планы. — Послезавтра, — выдала она наконец. — У меня к тебе тоже несколько дел. Я смотрю на веши реально, нам не хватит двух часов. Только послезавтра удастся высвободить столько времени. Договорились встретиться в городе, в кафе «Мозаика» на Пулавской. Я терпеливо ждала до послезавтра. В условленное время заняла свободный столик и уставилась на дверь. Через два часа такого развлечения меня чуть удар не хватил из-за этой чертовой Баськи. Было около десяти. Побежала к телефону и позвонила к ней домой. — Баська где-то в Польше, — известил меня Павел озабоченным тоном. — Кажется, сидит в «Славянском», это недалеко от тебя. Извлеки ее оттуда, сделай милость, я сам не могу, к утру перевод надо закончить. И так не уверен, успею ли. — Откуда ты знаешь, что она в «Славянском»? — Звонила оттуда, вернется, мол, позднее. Велела тебе передать, где ее найти, если позвонишь. Я звонил тебе домой, не застал. Она сомневается, отважишься ли ты пойти в этот пьяный бедлам. — Справедливо сомневается, — проворчала я и оставила Павла в покое. Злилась я чертовски, но что было делать? Если Баська сегодня нарежется, завтра попробуй-ка вытащи ее. И я решила заглянуть в этот ужасающий притон, то бишь ресторан «Славянский», подъехала к стоянке на улице Малъчевского и поставила машину у магазина с красками. В ресторацию проникла без препятствий, хотя и произвела, по-видимому, тяжелое впечатление на постоянных посетителей: несколько человек за ближайшими столиками при виде меня резко оборвали разговор. Уже из холла через застекленную дверь я увидела Баську. Она сидела почти в центре зала и оживленно трепалась с двумя типами. По виду совсем трезвая. Зато рядом спал какой-то забулдыга: он вроде бы сидел по соседству, но при этом как-то частично перевешивался через спинку свободного стула за Баськиным столом. Я удивилась, как она его терпит — голову этот красавец сунул почти в их тарелки. Пока я смотрела на нее, раздумывая, подойти или подождать, чтобы она меня заметила, спящий вдруг воскрес. Он тяжко привстал и, покачиваясь, побрел к выходу, задевая и толкая все по пути. Я посторонилась, дабы освободить проход — пускай толкает что хочет, лишь бы не меня, — и машинально посмотрела ему вслед, когда он выходил на улицу. Затем пригляделась повнимательней. Сразу за дверью шедший на бровях пьяница вдруг обрел вполне трезвую осанку. Оставив за спиной насыщенную алкоголем атмосферу, он моментально превратился в обычного гражданина. Алкогольные пары в притоне и в самом деле ощущались интенсивно. Бывший забулдыга огляделся по сторонам абсолютно трезвым взглядом и резким спринтом рванул вправо. Превращение это, впрочем, не так уж меня удивило — подумалось только, что сотрудники майора обязаны получать надбавку за вредность. Я вернулась к двери и снова заглянула в зал. Баська увидела меня и жестами дала понять — сейчас, мол, выходит. Махнула ей, что подожду в машине на стоянке, обогнала очередного алкаша и опасливо вышла на улицу; я, верно, здорово пропиталась испарениями этой забегаловки — не дай бог, попадется милиционер с чутким носом. Подходя к машине, взглянула на освещенную заправочную станцию, вспомнила, что она работает только до десяти вечера, и около заправки увидела в телефонной будке чудом отрезвевшего забулдыгу. Он говорил по телефону. Узнала я его издалека по красному шарфу, повязанному вокруг шеи особенным манером. Села в машину и терпеливо принялась ждать. Баська не приходила. Красный шарф кончил разговаривать, выскочил из будки и галопом помчался обратно в ресторан. Я глядела ему вслед за неимением более интересного объекта для наблюдений и все старалась угадать, что бы такое могла Баська ляпнуть. Видно, что-нибудь неслыханно важное, раз уж сотрудник майора в такой спешке помчался докладывать начальству. Я задумалась и перестала обращать внимание на окружающее. Машина моя стояла под деревцем напротив магазина красок, я сидела спиной к Пулавской и лицом к стоянке. Вдруг перед моим носом заметался какой-то автомобиль. Выехал с Пулавской, уже на стоянке резко дал задний ход и с визгом затормозил у самого тротуара, около уже закрытого скверика со столами из «Славянского». Из машины выскочил субъект, хлопнул дверцами и понесся в ресторан. 216 Меня насторожило не только это хлопанье. Внешность водителя желтого «опеля-комби» была неординарной: злобная рожа, торчащие рыжие волосенки, легкая красная курточка. Пежачек! И его приметы, и фамилию я вспомнила молниеносно, обернулась ему вслед и увидела Баську. Она как раз вышла с одним из типов, с коими беседовала в забегаловке, и прощалась у входа. Пежачек едва не налетел на нее. Баськин тип, легонько поддерживая ее под локоть, сделал пару шагов в моем направлении, элегантно склонился к ее руке, отступил назад и столкнулся с Пежачеком, в этот момент снова выскочившим на улицу. Я открыла дверцу, Баська уселась; за Пежачеком вылетел парень в красном шарфе. Все трое — Баськин тип, Пежачек и парень — вдруг навалились друг на друга, словно одновременно пали друг другу в объятия. Мне вовсе не хотелось созерцать мордобой, и я поспешила отъехать. — Как самочувствие? Куда тебя отвезти? — спросила я, сворачивая со стоянки налево. — Домой. — Баська лязгала зубами и говорила каким-то не своим голосом. — Самочувствие превосходное. В жизни лучше не было. И надеюсь, больше никогда не будет. Вообще-то выглядела Баська совсем трезвой, но я на всякий случай спросила: — Ты что, упилась? — Да нет, услышала такое... будь я мертвецки пьяна, протрезвела бы, как... Как не знаю что — никакое сравнение не приходит в голову. Во всем мире нет никого трезвее меня в эту минуту. Выжав скорость на Пулавской, я взглянула на стоянку: желтый «опель-комби» рванул с места. Видать, Пежачеку «Славянский» не пришелся по вкусу. Посмотрела в зеркальце — он свернул на Пулавскую следом за мной. — А что ты такое услышала? — Не знаю, — скрипнула зубами Баська. — Нет, вру, конечно, знаю. Погоди, чуть приду в себя. Носовой платок куда-то подевался... Она нервно обшарила карманы пальто, нашла платок и, что-то бормоча насчет сигарет, наклонилась к плетеной сумочке, которую поставила на пол под ногами. Я взглянула в зеркало — желтый «опель-комби» приклеился у нас на хвосте. — Похоже, Пежачек опять за мной увязался, — заметила я меланхолично и немного сбросила скорость — впереди маячил красный свет. Баська резко выпрямилась и врезалась головой в приборную доску. — Что?! — заорала она, хватаясь за темя. — Что ты сказала?! — Да Пежачек опять меня преследует. Поставь свою корзинку сюда, а то когда-нибудь убьешься, рядом есть же место. На кой черт держишь ее под ногами? — Какой Пежачек?! Ты знаешь Пежачека?! — В каком-то смысле да. А что? Ты тоже его знаешь? Баська энергично потерла темя, наклонилась, вытащила из-под ног сумку, достала сигареты, зажигалку и снова поставила сумку на пол. Молча закурила. — Я о нем слышала, — пробормотала она опасливо. — А ты его видела? Как он выглядит? — Я видела. И ты тоже видела. Минуту назад налетела на него у дверей «Славянского». — Ты уверена? — Вполне. Собственными глазами наблюдала, как приехал и столкнулся с тобой. — И где он теперь? Я взглянула в зеркальце. — Едет за нами в машине некоего Квачковского. Баська вознамерилась было обернуться, но удержалась. О чем-то интенсивно раздумывала. — Откуда эта скотина там появилась? — прошипела наконец она. — А нельзя ли от него оторваться? — Существует единственный способ оторваться от Пежачека. Остановиться, подождать, пока припаркуется, выйти из машины и бегом к нему. Тогда он сам повернет обратно. Единственный шанс избавиться от него, иначе ничего не поделаешь. Упрямая сволочь и очень хорошо водит. — Черт. Знаешь, не стоит пока домой. Давай куда хочешь. Мне надо, пожалуй, подумать. На площади Унии остановились на красный свет. Пежачек также притормозил. В зеркальце я видала, как из его машины выскочил какой-то субъект и помчался на Хотимскую. Я удивилась — на шее у него развевался красный шарф. — Вот так штука! — вырвалось у меня невольно. — Сотрудник майора ездит за мной в компании Пежачека? Странный альянс! Баська подняла брови: — Не понимаю, о чем ты. Что это значит? Какой сотрудник майора? Я стояла на правой полосе, пришлось объехать вокруг всю площадь Унии, чтобы потом выбраться на Маршалковскую. Сначала хотела на Польную, но, раз уж Баська не собиралась домой, я изменила курс. Снова задержал красный свет, Пежачек торчал за мной. — Какая-то везде сплошная путаница, — заявила я. — Давай так: половину путаницы объясняешь ты, а за другую возьмусь я. На Пежачека наплевать. Сейчас найдем спокойное местечко и поговорим. Лучше всего в аллее Освобождения. Желтый «опелъ-комби» отстал, на площади Спасителя его оттеснили другие машины. Сворачивая в аллею Освобождения, я подумала: может, этот чертов Пежачек просто ехал в ту же сторону? — Вот теперь и поговорим, — сказала отыскав место для стоянки. — Поднакопилось много всякого, что хотелось бы распутать с твоей помощью. Будь так добра и объясни... — Погоди, — прервала Баська решительно, — сперва растолкуй, что это за сотрудник майора, он как-то связан с Пежачеком? А насчет Пежачека разговор особый и серьезный. Как он выглядит? Я описала презентабельность Пежачека. Баська, огорченная и обеспокоенная, сокрушалась, что у «Славянского» не обратила на него внимания. Даже не взглянула. — Мне и в голову не пришло, что этот стервец может там появиться, — свирепела она. — Зачем его принесло? И что за сотрудник майора? — А я как раз засомневалась, пожалуй, не похоже на сотрудника майора. Он выбежал из «Славянского» вместе с Пежачеком, видно, Пежачек за ним приехал. В машине были вместе, позже выскочил на площади Унии. А раньше звонил по телефону не из ресторана — побежал в будку, чтобы никто не слышал. К этой будке летел как на пожар. Нельзя ли узнать, что за переговоры ты вела в сем притоне? Сомнительный субъект все слышал. Баська поперхнулась. — Кто?! Ты о чем?! Кто слышал?! — Да тот, вроде бы сотрудник майора. Дрыхнул на твоем столике, где только твои глаза были? У тебя под самым носом развалился! — Вдрызг пьяный!.. — Какое там пьяный — трезвый, свинья... К телефону летел галопом. И что только ты умудрилась ляпнуть?! — Да ничего я не ляпнула, наоборот, услышала, — вдруг сникла Баська. — Боже мой!.. Расскажи-ка все по новой мне с конца, а хронологию соблюдай. Ох, кажется, неладно все обернулось... — Мне бы тоже не мешало кое-что знать, — вежливо потребовала я. — Может, все-таки сообщишь, что и как, ведь ты же наверняка догадываешься, что и я догадываюсь... На хронологию мне начхать — давай сзаду наперед. Итак, ты услышала?.. — Разные подробности про знакомства так называемого Пежачека. Ничего я не скажу, ты что, дура? Зачем тебе? Тут одно из двух: либо нам свинью подложишь, либо поссоришься с уголовным кодексом! Сама прекрасно понимаешь — третьего не дано. — Ну, с кодексом я и так не в больших ладах. Чересчур о многом догадываюсь. И держу язык за зубами, хотя толку от этого мало. Дуткевича-то ведь убили... Баська нервно дернулась и мрачно отреагировала: — В том-то и дело, на все бы наплевать, кабы не убийство... Послушай, догадывайся сколько влезет и помалкивай, это не карается. Мало ли про что можно догадываться, не бежать же со всеми догадками в милицию, родная милиция давно бы ошалела. Упивайся своими догадками сколько влезет, а вот знать тебе лучше не надо. До меня, понимаешь, по-моему, дошло, кто укокошил Вальдемара. Даже, сдается мне, своими силами из клубка не выпутаюсь и попозже твоего совета запрошу. И все расскажу, а пока что, извини, промолчу. Я логично излагаю? Пришлось признать: весьма логично. Никуда не денешься, и дальше надо надеяться лишь на собственные дедукции, их я и в самом деле имею полное право оставить при себе. Оба — Баська и Мартин — заодно и, увы, абсолютно верно оценивают мои обязательства и возможности. Не дура же я в самом деле — скрывать от майора какой-либо факт, связанный с преступлением, а сказав «а»... придется выложить и все остальное, услышанное от Баськи. Вообще-то у майора, я уверена, сведений не меньше, чем у меня, даже больше, он же глаз не спускает со всех подозреваемых. О перипетиях сегодняшнего вечера ему тоже доложат... И тут я опять вспомнила про сотрудника майора. Изложила Баське все увиденное и снова привела ее в неописуемое волнение. Совместными усилиями мы начали докапываться, кто же все-таки тот трезвый пьяница с красным шарфом. — Если он сотрудник майора, тогда давно играет свою роль подонка и успел завести дружбу с Пежачеком, — решила я. — А будь у майора такой сотрудник, майор выведал бы о Пежачеке всю подноготную. Впрочем, может, теперь и выведал; если подонок валандается с Пежачеком уже с неделю... — Из двух зол меньшее — подонок от майора, — грустно заявила Баська. — А вдруг это не так? Тогда подонок на посылках у этого павиана Пежачека?.. — Вот именно. И звонил павиану, а не майору. Ведь Пежачек тут же примчался. С тобой, говоришь, откровенничали насчет его знакомств? Подонок все слышал, усек к тому же, как ты на ус мотаешь... Видать, что-то сногсшибательное. — Да, сногсшибательное. То есть само по себе ничего особенного, но если сопоставить... — Тут опять какая-то путаница, почему-то Пежачек перестал за нами следить. До этого момента все сходится. О нем сказанули, подонок по телефону сообщил про тебя, Пежачек приехал и прицепился на сей раз вовсе не ко мне, а к тебе. Тогда почему вдруг бросил нас и смыслся? А может, все просто: к примеру, красный шарф позвонил Пежачеку, чтобы тот отвез его домой, и ты тут ни при чем. — Если так — обревусь от радости. Только дудки, он слышал разговор. Раз не пьян и не спал, все подслушал... — В этой вашей беседе Пежачека поминали? — Ясно, поминали! Откуда бы мне о нем знать? Я и понятия не имела о каком-то Пежачеке. Послушай, умоляю, любыми способами выведай у майора, не его ли этот тип в красном шарфе! Да подипломатичней, пока не узнаешь, спать не смогу. — Ну, сегодня к майору уже поздно. Придется тебе ночку помучиться. Меня тоже подмывает разведать... Попробую навязаться завтра, предлог есть. — Я завтра весь день в Виланове. Давай условимся сейчас. Позвоню ближе к вечеру, попрошу приехать за мной; если что-нибудь разузнаешь, согласишься, ну а нет, так нет. Скажешь, некогда. — Не дури, удастся поймать майора или нет, все равно приеду. В котором часу? — До десяти исключено. Павлова тетка больная, я сижу с ней и с детьми, пока кто-нибудь не вернется с работы, этот их постоянный кошмар — безумная бабка способна поджечь дом или искромсать их топором. Давай в половине десятого между обоими домами, не знаю, в какой вернутся раньше и, соответственно, из которого дома выйду. Значит, около кустов шиповника, помнишь где? Я кивнула, топографию местности помню. — А эта чокнутая мне машину не спалит? — Все может случиться, не отходи от машины, в случае чего — отъедешь. Она не догонит. Сдвинутая бабка доставляла массу хлопот не только родственникам Павла, обитающим в Виланове, но и всем соседям. Помешанная одинокая старушка отличалась незаурядным темпераментом, бодростью и склонностью к каверзам. Неугомонная и непоседливая, она навещала всех окрестных знакомых и творила им всякие пакости. На визиты отводила самое неподходящее время — скажем, два часа ночи или пять утра; регулярно раз в неделю пыталась что-то поджечь, выбивала соседям стекла, подстерегала детей и обливала их какой-нибудь жижей. Раз облила ребенка кашей, сваренной на прокисшем бульоне; позже у кого-то под дверями перебила штук тридцать яиц, старательно отделяя белок от желтка; в другой раз явилась к брату Павла с тяпкой и набросилась на лавку в прихожей; самые непредвиденные замыслы роились у нее в голове, и она всячески старалась привести их в исполнение. Варила какое-то зелье, якобы лечебные травы, и вонью надолго отравляла чуть ли не весь район. К счастью, полоумная — дряхлая, худая и болезненная — не обладала физической силой, и у нее легко отбирали тяпку, топор или камень. Поджоги осуществлялись старушкой столь бестолково, что ей удалось пустить дымом лишь старый курятник да две доски в заборе. Курятник, кстати, и так предназначался на слом. С другой стороны, поскольку ее деяния не представляли серьезной опасности для окружающих, ни одна больница не желала бабулю держать. Социальное обеспечение прикомандировало к ней медсестру, которая навещала подопечную через день, дабы та принимала успокаивающие лекарства. Родственники Павла проживали в двух домах по соседству (в одном — тетка с дочерью, в другом — брат с женой и детьми). Маленьких детей в отсутствие родителей опекала тетка. Баське же предстояло опекать всех одновременно, охраняя к тому же обе резиденции от возможных козней помешанной бабули. — Да, завтра у тебя веселый денек, — посочувствовала я. — Что случилось с теткой? — Ишиас. Не может встать. Насчет веселья ничего не поделаешь, раз в неделю жертвую собой. До чертиков любопытно, что ты выудишь у майора. Может, поедем — пора домой... Желтый «опель-комби» не появился. Я подкинула Баську на Польную и остановилась у подъезда, мимо проехал лишь маленький «фиат» и свернул во двор между улицей Партизан и Лазенковской трассой. Баська высаживалась довольно долго — уронила зажигалку и возилась, извлекая ее из-под сиденья. Разворачиваясь, я заметила какого-то субъекта — он пересек улицу и вошел в Баськину дверь. Красного шейного платка на нем не было, и посему моя подозрительность не получила должной пищи. С майором я побеседовала по телефону. Он с ходу оповестил меня, что занят по горло, и велел излагать короче. — Звоню на всякий случай, — заверила я коварно. — Еще подумаете, будто скрываю. Вы и так в полном курсе, ваш сотрудник наверняка дал полный отчет? — Какой мой сотрудник? — Да этот хулиган, приставленный к пани Маковецкой. Он еще симулирует дружбу с Пежачеком. — Кто?! — Ну, ваш человек... Майор просто рассвирепел. — Говорите толком, или я и вправду вас упеку! Предупреждаю еще раз, у меня нет времени! Прошу коротко и со смыслом! В чем дело? — Дело в Пежачеке, он вчера странную штуку отколол возле ресторана «Славянский». Вечером. Я сама видела. — А как вы там оказались? — Поехала вызволять из злачного места пани Маковецкую. Ее муж меня попросил, сам очень занят. — Что она там делала? — Злоупотребляла алкоголем, правда, в умеренных дозах. Странно, вы меня спрашиваете, как будто ничего ведать не ведаете, а ведь ваш сотрудник, якобы пьяный, спал за ее столиком. — Прошу оставить в покое моего сотрудника! Поймите, пожалуйста, не было там никого от нас! Расскажите все по порядку! Я сжалилась и подробно описала все маршруты и манипуляции «пьянчуги» в красном шарфе и Пежачека. Затем выразила изумление по поводу того, что майор открещивается от своего сотрудника. Такового, видно, в «Славянском» не было, ибо майора чуть удар не хватил. — Вы воображаете, черт возьми, будто у меня под началом сто тысяч человек? Армия? Откуда мне взять людей на каждую забегаловку?! — А я думала, пан майор, вы держите под постоянным наблюдением всех моих знакомых, — сказала я невинно. — Вы ошиблись, — сухо парировал майор. — Постоянного наблюдения не веду. С кем была пани Маковецкая? — С какими-то двумя типами, мне незнакомыми. О чем толковали, тоже не знаю, она со мной об этом не говорила. — А о чем же говорила? — Сегодня пасет в Виланове двоих маленьких детей и одну больную тетку. Обращаю ваше внимание, пан майор, пани Маковецкая вовсе не полная идиотка и прекрасно понимает: как только что-нибудь мне сообщит, я тут же передам вам. Поэтому, даже если бы могла сообщить нечто ошеломительное, ни я, ни вы этого не узнаем. — Согласен, — вдруг успокоился майор. — Не сомневаюсь, правда, что вы с пани Маковецкой обсудили все выступления Пежачека, вас небось заинтересовало, о чем шла речь за столиком, где дрых симулянт. Заинтересовало или нет? — Если я скажу нет, все равно не поверите... — Не поверю. Итак? О чем? Я колебалась. Все сведения о Пежачеке Баська наверняка хотела бы скрыть от майора. С другой стороны, она с Пежачеком явно не знакома... — По моим догадкам — именно о Пежачеке, — начала я осторожно. — Баська услышала о нем от типов, с которыми сидела. А потом расспрашивала меня. Ручаюсь, никогда с ним не встречалась, понятия не имела, что за Пежачек такой... — Теперь уже имеете понятие. И, насколько я уразумел, Пежачек об этом наслышан... — О господи, хватит с меня Пежачека! — забеспокоилась я: не успеешь оглянуться, как майор выудит из меня больше, чем следует. — Кто он вообще такой? — Как вы сами догадались — аферист и мошенник. Ему наверняка не понравилось быть предметом обсуждения. Такого пошиба люди не любят этого. Спасибо за сообщение... По тону мне показалось, что майор Пежачеком, скорее всего, пренебрег. Я не знала, хорошо это или плохо: радоваться мне за Баську или огорчаться из-за возможных последствий. Моя последняя гипотеза касательно происходящего, поначалу с пробелами, становилась все более цельной, жизненной, окрашивалась румянцем, и такой тип, как Пежачек, укладывался в нее вполне. Я бы на месте майора им не пренебрегала, черт знает что может стрельнуть в голову аферисту и мошеннику. В Виланов я приехала слишком рано. В пятнадцатъ минут десятого поставила машину на Ротмистровской улице, въехав в зелень на обочине, за большим кустом шиповника. Позади меня перпендикулярно проходила дорога, за ней пригорок, а за пригорком расположился домик Павловой тетки. Передо мной уходила вдаль улица Ротмистровская, где находился дом его брата. Темень была непроглядная. Лишь в глубине улицы горел одинокий фонарь, похоже, почти на площади. Кроме далекого фонаря светила луна, кое-где поблескивали мерцающие окна. Я погасила фары, с непривычки совсем ослепла, открыла дверцу, включила свет в машине, разыскала запасную пачку сигарет. Закрыла дверцу и снова погрузилась в темень. Глаза постепенно привыкли, и минут через пятнадцать я вполне различала близлежащие объекты. Непонятно почему, зарево над Секерками отчетливо освещало именно пригорок за моей спиной. Я изо всех сил таращилась попеременно на этот пригорок, хорошо видный в смотровое зеркальце, и в улицу перед собой — Баська могла появиться и с той, и с другой стороны, а в темноте запросто прошествовала бы мимо. Включить подфарники — значит разряжать аккумулятор, правда, чтобы его разрядить, подфарники надо жечь по меньшей мере двадцать четыре часа, но моя душа всеми силами противилась такой трате энергии, и наплевать ей было на здравый смысл. Другими словами, уже два года, как у меня выработался аккумуляторный комплекс. Прошло полчаса, Баська запаздывала. Я опустила стекла и дышала свежим воздухом, скучать не приходилось — пищи для размышлений было более чем достаточно. Полную тишину лишь подчеркивали далекие отголоски с Вислострады и едва уловимые звуки из ближайших домов. Царило ничем не нарушаемое спокойствие. Я взглянула в зеркальце в очередной раз. По пригорку явно что-то двигалось. Обернулась.Действительно, от дома тетки кто-то шел напрямик по траве, через кустики. Баська, наверное, кто же еще? Я ждала, не включая фар, пока не подойдет поближе к перпендикулярной дороге: и в самом деле Баська — стройная, небольшого роста фигурка, черная шляпа с большими полями и длинная черная с бахромой шаль, наброшенная на плечи. В руке что-то похожее на метлу, как будто букет. Короткое урчание мотора где-то поблизости не привлекло моего внимания. Баська выбралась к дороге. Я следила за ней и нащупывала приборную доску, чтобы включить фары. Неожиданно на дороге за моей спиной появилась машина. Вернее, в первый момент даже трудно было определить, машина ли, с тихим рокотом мчалась черная тень, внезапно вырвавшись откуда-то из-за кустов. Баська как раз переходила дорогу. Темная масса точно и рассчитанно мчалась прямо на нее! Я не успела даже вскрикнуть. Только включила фары — и окаменела. Меня словно парализовало. Машина, теперь уже ясно было видно, что это машина, затормозив через несколько метров, остановилась, резко рванула назад, затем снова вперед, умышленно переехав туда и обратно лежащее на дороге тело. Через секунду ко мне вернулась способность двигаться. Мысли вихрем проносились в голове. Развернуться к этой дороге!.. Не успею осветить!.. И развернуться не успею, смотается!.. Фонарь! Я выхватила из бардачка фонарик. Недавно заряжен тремя батарейками, сноп света на сто с лишним метров. В тот момент, когда мерзавец снова рванул вперед, мой фонарь мощным белым лучом осветил его до мельчайших деталей. У меня снова перехватило дыхание — я узнала машину... Из ближайшего дома выбежали люди, зажегся свет над входом в дом. Откуда-то вдруг ее собралась толпа, поднялся крик. Я погасила фонарь — единственное, на что сейчас была способна. Вяло подумала о сигарете. Вдруг около моей машины появилась какая-то тень. Фары освещали обочину улицы, по которой бежали люди, с правой стороны кто-то пытался открыть дверцу. Я взглянула на этого кого-то. Господи, галлюцинации у меня или шок — в любом случае быть того не может. Передо мной стояла Баська, Баська, только что сбитая каким-то выродком, труп которой лежит на дороге, окруженный кричащей толпой, — ее трагическую гибель я видела собственными глазами! Тем не менее около машины стояла Баська собственной персоной и даже пыталась открыть правую дверцу. — Боже милостивый, погаси эти фары! — рассердилась она. — Ослепила меня совсем! Что там происходит, подрался кто-нибудь? Мое состояние все еще оставляло желать лучшего: на смену столбняку пришла страшная слабость. — Ты... там... лежишь... — выдавила я с трудом. Баська наклонилась к открытому окошку. — Что? Что ты сказала? — Ты там лежишь... Баська посмотрела на меня, на толпу и опять наклонилась к окну. — Где я лежу? — любезно поинтересовалась она. — На дороге... — Ага, лежу на дороге... Она выпрямилась, интенсивно размышляя над смыслом странных слов и переводя взгляд с меня на сборище людей и обратно. Слабость понемногу отпустила. Я погасила фары, вяло переползла на левое сиденье и потянулась за сигаретой. Баська открыла дверцу и села. — И все-таки что случилось? По пути сюда я вроде разглядела какую-то суету на той дороге, но ты основательно ослепила меня фарами. Так кто там лежит? Я несколько раз глубоко вздохнула, закурила и попыталась справиться с сумбуром в голове. — Ничего особенного, минуту назад тебя сбила машина. Насмерть. Люди там кричат над твоими останками. Баська пошарила в бардачке, нашла сигареты, вытащила одну и не спеша закурила. — Никак не соображу, кто из нас сбрендил. Постой! Черт побери, охота же наконец сообразить, что ты имеешь в виду. Так, говоришь, кого-то сбила машина? — Не кого-то, а тебя. — А почему именно меня? Откуда ты знаешь, что меня? — Я же видела — ты шла от тетки... — И узнала меня в такой темнотище?! — Разумеется. Ты была в шляпе. И в своей черной шали. Несла букет, как всегда. Баська на миг онемела. — О господи... — прошептала она с ужасом, словно только теперь поверила моим словам. — Боже милостивый, подожди меня! Одну минутку! Сейчас вернусь, не уезжай! И не успела я ответить, как она открыла дверцу и помчалась к толпе. Я сидела не шевелясь, хотя и пришла в себя настолько, чтобы понять из криков, что в «Скорую помощь» и в милицию позвонили, машины никто не видел, а «скорая» вообще-то не нужна, ибо пострадавшая умерла на месте. Начала инцидента, кажется, не видел никто, все согласно твердили, машина-де переехала лежащее на дороге тело. Баська, запыхавшись, примчалась через несколько минут с плетеной сумкой в руках. Только тут я отдала себе отчет, что сумки у «той» Баськи не было. — Ну, ясно, — объяснила она, садясь. — Я все поняла. Полоумная старушка выкрала мою шаль и шляпу, забрала теткину метлу и отправилась куда-то с визитом. Ладно хоть сумку мне оставила. А ты видела не букет, а метлу. И машина задавила помешанную бедолагу, а не меня. Осознай это наконец и перестань меня уговаривать, будто я лежу, раздавленная, на дороге. — Какая разница, — заявила я решительно, поскольку моя голова уже работала на полную катушку. — Он намеревался расправиться с тобой, где-то затаился и выжидал. Я его узнала. По-моему, у него не все дома. Смываемся отсюда, вот-вот явится милиция, кто-нибудь вспомнит, что я его осветила. И придется давать показания. А покойницей занимается уже половина Виланова, обойдутся без нас. Баська молчала, только согласно кивнула. Мы не обменялись ни словом, пока не выехали на Вислостраду. — Как она ухитрилась стащить у тебя шаль и шляпу? — мрачно поинтересовалась я. — И вообще где тебя носило? Явилась с противоположной стороны. — Я и сама стараюсь вспомнить, где была и что делала, — задумалась Баська. — Летала как заведенная туда-сюда — ведь на шее остались и дети, и тетка. Всякий раз надеялась, что последний раз, и шляпу не снимала. Тетка задремала, я повела детей укладывать спать и тут все оставила у тетки — хотела вернуться, поскольку Зоськи не было... — Какой Зоськи? — Теткиной дочери. Двоюродной сестры Павла. Уложила детей, как раз пришли их родители. Мы поговорили всего с минуту, я и так опоздала, думала, небось ждешь, может, встречу тебя по дороге. Вот и встретились... События понемногу укладывались в цельную картину. Преступник в машине, конечно, подкарауливал Баську. Настроился на фигуру в большой шляпе и просто не обратил внимания, когда в последний раз она прошла с детьми без головного убора, без шали... Засветло не решался на бандитский наезд, наверняка еще было людно; последний раз видел, когда направлялась к тетке, и ждал ее оттуда. Путь от тетки только один — по тропинке через пригорок... — Зоська уже вернулась, — продолжала Баська. — Тетка говорит, полоумная влезла в окно и разбудила ее. Надела мою шляпу, лежавшую на столе, ни капельки не смутилась тетки, погрозила ей метлой и ушла через дверь. Тетка разнервничалась, да ничего не могла поделать — двинугься не в состоянии. — Эта помешанная бабка спасла тебе жизнь... Баська помолчала. — Пожалуй, да, — признала она неуверенно. — Бог с ней, со шляпой, спаси, господь, бабкину душу... Послушай... Ты вроде сказала, знаешь, мол, кто был в машине. В самом деле знаешь или привиделось? — Конечно, знаю. И мне это здорово не нравится. Боюсь, шутки кончились, пора все рассказать майору. — Может, сначала мне? — разнервничалась Баська. — В конце концов, меня это касается или нет? Я молчала до Гагарина. Свернула направо, на непроезжую часть улицы, и остановилась. Я злилась, дело, похоже, окончательно запуталось, и только Баська могла кое-что объяснить. Если впредь будет валять дурака, начхать мне на всякую дружбу. — Касается тебя, — сердилась я. — И ох как близко тебя коснется, если не перестанешь быть идиоткой! Не беспокойся — рано или поздно он тебя пришибет. Одного не пойму, почему? — Боже мой, да о ком ты? — О владельце тачки, задавившей вашу полоумную. Я эту машину знаю уже давно. Рассмотрела ее неплохо и сегодня — мой фонарь работает что надо, а машина не перекрашена: все та же суриковая блямба на левом заднем крыле. — Какая машина? — Старый зеленый «пежо-404». — Чей? — Не знаешь чей? Мне казалось, ты знаешь... — Не терзай меня, ради бога! Чей?! Я заколебалась, потом с трудом выдавила: — Гавела, конечно. Баська в немом изумлении, словно громом пораженная, замерла с открытым ртом, потом подскочила и плюхнулась опять на место. Уставилась на меня круглыми глазами. — Только, ради бога, не падай в обморок, — съязвила я. — Еще этого не хватало... Наконец Баська тихо и хрипло выговорила: — Ты уверена?.. Хочешь сказать, Гавел?.. Господи Иисусе, ты уверена?! — Второго такого зеленого «пежо» с блямбой на заднем крыле нет. Гавел на нем лет шесть гонял, в последнее время «мерседес» завел, а «пежо» не продал, я сама в гараже его видела всего несколько месяцев назад. Так вот, Гавел тебя задавил, и я хочу наконец узнать степень его участия во всей этой сумасшедшей антрепризе. Баська закурила трясущимися руками. Оглушенная, подавленная, она отчаянно пыталась хоть капельку прийти в себя. — Гад, — прохрипела она. — И кретин. Нет, у меня просто слов нет! В жизни бы в голову не пришло... Я думала... Нет, я и близко не думала... Из мести, что ли? Ну и скот... Так мне и надо, о боже, понятия не имею, что теперь делать... — Информация, прямо скажем, не ахти какая понятная... Постарайся излагать членораздельно. Ну так что, вышла крутая заваруха? — Ага. Еще какая! — И, по-моему, ты в центре всей кутеръмы. Или ошибаюсь? — Нет. Так оно и есть. Просто я во всем виновата. Все из-за меня получилось... Из-за меня и из-за этого спесивого лорда, которому пасть лень открыть, чтоб слово вымолвить, — из-за Доната! Хоть бы намекнул раньше!.. Ой, честно говоря, все едино, небось я то же самое натворила бы... А может, и нет, Донат считает, что нет, ох, как ни верти, а во всем я и он виноваты, только больше я!.. — Возьми себя в руки. Пойдешь сидеть вместе с Донатом, на радость Янке и Павлу. Так в чем же все-таки ты виновата? Баська перевела дыхание. — Из-за меня у Мартина свистнули чертовы марки, — призналась она с мрачным самоотречением. — Я привела к нему трех подозрительных типов на бридж. Не сразу всех, а по отдельности. Они оказались знакомы, а я и не знала. Зато Донат знал. Он тоже был у Мартина на бридже несколько раз, об одном типе уж точно ему было известно, что шулер, жулик и вор. И хоть бы словечко!.. Ничего! Заклинило его, молчал, как мумия египетская, признался, когда поздно было. Глупости говорил, он-де полагал, мои знакомые. Недоумок. — Раз уж приводишь на бридж, естественно предположить, что знаешь человека, — заметила я рассудительно. — Известно, как Донат обожает вмешиваться в чужие дела. — Донат видел — они шатались по комнатам и рыскали по углам! — заорала Баська, не помня себя. — Был трезвый, потому что на машине! И тоже, черт побери, не вмешивался, а сказал, когда марки пропали!.. И ведь знал, что знакомы!!! — Погоди, кто знакомы? — Да бандиты друг с другом! Прекрасно ориентировался, что все одна шайка! — Откуда? В принципе у него с жульем вроде немного дел. — Давно, Донат тогда работал на подряде, велось следствие по делу о краже строительных материалов. Он выступал свидетелем, не слышала? Тогда и познакомился с ними, все про них знал... Впрочем, теперь на это наплевать: главное, тогда не сказал ни слова. — А ты что? Думала, святых агнцев каких привела? — Сдурела? Догадывалась, что подонки, да ведь не могла даже предположить такого! Мартину ничего не сказала — они прилично играли в бридж. И выглядели прилично. А Павел вообще их впервые видел. К тому же мне и в голову не пришло, чтоб у Мартина в доме обретались ценности, которые стоят того, чтоб спереть! Коллекционируй он китайский фарфор или редкие монеты, я бы его, конечно, предупредила! Да ладно, чего там, признаюсь, я его заверила, что это порядочные люди... Меня бросало то в жар, то в холод, вот-вот взорвусь: взяла бы и придушила эту Баську собственными руками, идиотка, такие марки в доме... и приводить подобных субчиков!.. Черт ее дери с ее дружками! И Донат тоже хорош — остолоп, придурок, да и Мартин — осел, не сказать, что хранит дома, не спрятать коллекцию!.. Ну и банда кретинов собралась! Я все это выложила, особо не стесняясь в выражениях, — Баська согласилась подавленно и покаянно. Я закурила еще сигарету и отъехала в более темное место, чтобы машина не бросалась в глаза издалека. Зачем так уж сразу хлопать ушами перед майором. — А почему, чтоб вас... не отняли у них марки? — спросила я в бешенстве. — Можно было этих подонков отлупить, шантажнуть, просто выкрасть! — Проворонили, — вздохнула Баська. — Не удалось. Во-первых, сразу смылись, исчезли — где их найдешь! Потом, правда, одного встретила — отпирался вовсю. До сих пор не уверена, вместе они это дельце обстряпали или кто-то один, а если так, то кто. Дело труба. — А почему в милицию не сообщили? — Мартин ни за что на свете не соглашался. А потом, какой прок от милиции? Думаешь, ворюга квартиру обклеил этими марками? Да и доказателъств никаких... — Ну ладно, а при чем тут Гавел? Я все усекла, один только Гавел тут пришей кобыле хвост! Видно, что-то из ряда вон ты натворила, если уж он решил раз и навсегда с тобой покончить. Надеюсь, знаешь почему? — Месть, — изрекла Баська. — Или похвальная осторожность. Хоть лопни — не ожидала, да еще такого. Ты меня кошмарно удивила. Гавел... Знаешь, считала, что он ко мне даже хорошо относится... — Возможно, он и плакал навзрыд, переезжая тебя туда-сюда, — иронизировала я. — Думай, думай, надо что-то решать. Учти, майор прекрасно информирован, где ты сегодня провела день, возможно, знает, что и я там околачивалась. Остальное выведет своей чертовой дедукцией, и каково будет отвечать на его вопросы? Баська вдруг оживилась и заговорила чуть энергичней: — А кстати... Ты узнала, его сотрудник там был? — Узнала. По-моему, нет. Скорее всего, Пежачеков кореш. — Тогда кранты. Значит, Гавел и Пежачек одна шайка, иначе ничего не понять. Теперь уже оба в курсе моего вчерашнего разговора, и Гавел постарается укокошить не только меня, но и тебя. Вчера я с тобой разговаривала, сегодня тоже. И вообще ума не приложу, что делать. — Могу сказать, чего ты не сделаешь. Не выйдешь из моей машины, пока не исповедуешься во всем. В противном случае я еду прямо к майору. — Не дури! — всполошилась Баська. — Ясно, скажу, теперь ведь рассчитываю только на тебя. Такое пекло из всего этого раскочегарилось — жуть. Поздно ночью, в темной машине, на темной улице, я наконец услышала, что за удивительная неразбериха крутилась вокруг меня уже многие месяцы.* * *
В кошмарном скандале, вспыхнувшем после обнаружения в квартире Мартина пропажи, приняли активное участие Мартин, Баська и Донат. Павел старался смягчить ситуацию, но, уразумев безнадежность своих усилий, пошел заваривать чай для компании. Поначалу все взаимно обвиняли друг друга, затем неожиданно переключились на разнузданную самокритику и все грехи каждый стал прикидывать на себя. Наконец родился мучительный компромисс — признали, что все виноваты более или менее поровну. Однако от выяснения проблемы вины мало что изменилось. Надлежало заняться возвращением утраченного сокровища. Равновиновные декларировали к равновеликим усилиям, только что никто не умел уточнить, в чем эти усилия должны заключаться. Павел, из солидарности включившийся в акцию, предлагал всем злодеям поочередно начистить морды. Баська считала более верным вломиться в квартиры мошенников и тщательно обыскать. Донат настаивал на скрупулезном обследовании филателистического рынка, заранее оговариваясь, что не знает, как это делается, ибо ничего не понимает в марках. Мартин предложил понаблюдать за всеми возможными торгашами, скупщиками краденого и аферистами, а также познакомиться с завсегдатаями сего гадючника. Последнее предложение реализовали быстрее всего — Баська сохранила с давних времен знакомство с великим множеством самых темных личностей. Уже через неделю она принесла ужасное известие: один знакомый одного из трех гадов выехал за границу, да к тому же на Запад. Мартин приуныл. — Ну, привет. Если он не вывез коллекцию, считай меня Гретой Гарбо. Пожалуй, мне остается покончить с собой. — Только не харакири, — попросил Павел. — Потом слишком много уборки... — Да уймись ты! — разозлилась Баська. — Вывез, ну и пускай, ничего страшного! — А то страшное, что маркам хана. — Кто это сказал? Их просто надо выкупить. Ты ведь знаешь всю коллекцию. Ничего не поделаешь, придется раздобыть точно такие же. Мартин посмотрел на нее — не с луны ли свалилась. — А на какие шиши, позволь спросить? Ты не догадываешься, сколько они стоят? — Ну и сколько? — Не знаю. Сумма чудовищная. Не говоря уже о том, найдется ли в Польше еще один столь полный комплект. — Не обязательно покупать весь комплект, можно партиями. — Партиями тоже нельзя. Там были уникальные экземпляры. С тем же успехом можно собрать всего Рембрандта в оригинале. Попробуй-ка в Польше... — На Западе можно бы и выкупить, — буркнул Донат. Мартин расхохотался сатанинским смехом. — Возвращаюсь к принципиальному вопросу — за какие шиши? — За деньги, — холодно сказала Баська. — На Западе, скорее всего, нужны доллары, — уточнил Павел. — У вас есть доллары? У меня нету... — А знаете, что смешнее всего? — ядовито спросил Донат. — У этих сволочей, заполучивших твой депозит, есть и доллары. Между прочим, эти канальи еще и валютчики. Они-то могли бы выкупить... — Будьте любезны, убирайтесь ко всем чертям... — посоветовал Мартин. — Оставьте меня в покое. Надо подумать, какими методами заставить их перепродать... Два дня вся компания пребывала в глубоком унынии. Глядя на Мартина, Павел решительно заявил, что его опасно оставлять в одиночестве. Баська и Донат, согласно последнему раскладу виновные на две трети, попытались завязать контакты в филателистическом клубе. В результате разных прикидок они уяснили только одно: там их окрутят, обманут и ошельмуют как дважды два и все предложенные марки окажутся фальсификатами. — Попал бы мне этот сукин кот в руки! — процедил Донат сквозь зубы. — А мог бы попасть, — подскочила разъяренная Баська. — Окольными, правда, путями, но можно его заполучить. Да разве ты пойдешь на такое! — Что за идиотские сомнения... — Ну так вот, есть только один выход, — выкупить марки на Западе за деньги этих ворюг. Этих или других — без разницы. — Берешься их уговорить? Я так и вижу, как они лезут к нам с охапками долларов! Не смеши меня. — Идея потрясная, а ты дурак. Воры украли, воры и заплатят. По-другому не выйдет, а если этот псих Мартин покончит самоубийством, каково нам будет? Не знаю, как ты, а я предпочитаю иметь на совести всех мошенников и аферистов ПНР, чем одного Мартина. Выглядел Мартин хуже некуда, так что самые кошмарные опасения были вполне оправданны. Действовать, и немедленно! Баська собрала заговорщиков у себя дома, перед Мартином поставила в утешение салат из цветной капусты под майонезом и затем выложила свою идею. Начала с конца. — На Западе любые марки можно купить, так? Отвечайте по-людски и спокойно ждите, что скажу дальше. Можно? — Можно, — ответил Мартин меланхолически. — Наверняка можно бы откупить те же самые. — Великолепно. Нужны лишь деньги. Доллары. Так? — Истинно так, — признал Павел. — Сколько? Мартин молча тыкал вилкой в салат из цветной капусты. Донат молчал. Павел взял на себя всю тяжесть конверсации. — Учитывая сказанное Мартином, надо по меньшей мере сто кусков. А то и больше. — Логично. Эти сто кусков или больше воры свистнули у Мартина. Теперь слушайте: эти деньги у воров надо отобрать. И не стучите пальцем по лбу!.. У наших отечественных воров отобрать! — А каким таким способом? — заинтересовался Мартин. — Элементарным. Ограбить. Напасть. Съездить по башке и отнять. Способов уйма — выбирайте любые. Отнять у валютчиков столько, сколько надо на марки, контрабандно переправить деньги на Запад и все выкупить. И привезти. Да мы просто обязаны это сделать. — Идея феноменальная, — вздохнул Мартин, немного помолчав. — А не похоже это на преступление? — неуверенно спросил Павел. — Не на одно, а на два преступления, — уточнил Донат. — Ограбление — во-первых, контрабанда — во-вторых... — Пусть, — согласилась равнодушно Баська. — Ну и что? Надо обстряпать все так, чтобы нас не сцапали, а результатом будут все довольны. — Жертвы ограбления вряд ли... — А тебе их жалко? Внесут свою лепту в общественный фонд. С голоду не помрут. — То, что мы собираемся вернуть, есть национальное достояние. — Ведь не у народа же украли... — Ну так что? Это предназначено народу, пускай народ и получит. А Мартин заранее даст обязательство, что ни под каким видом это наследство не примет, даже если и примет, сразу передаст в музей. Или еще куда-нибудь. Таким манером аферисты выкупят народное достояние, ими же украденное. Все сходится! — Она права, — подтвердил Донат. — Допустим, кто-то, к примеру, покупает «Мону Лизу». Валютчики, представим себе, за собственные деньги покупают «Мону Лизу» для национального музея. Почему бы и нет? — У меня плоховато с фантазией, — нахмурился Павел. — Не знаю, пожалуй, и можно... — Нет, — сказал Мартин. — Вот если бы мы имели деньги там, а за здешние нельзя. Легальные денежки — легальный вывоз. Иначе это криминал. — А вывоз марок — не криминал? — Криминал. — Ну так мы зачеркнем одно преступление другим. Надо только подумать, которое хуже. Во втором случае вывозим доллары, которые государственная казна и так никогда в глаза не увидит, тоже мне преступление! Зато с нашей помощью увидит эти необыкновенные марки! Баш на баш, ничего не поделаешь, иначе не вывернемся. — Она права, — повторил Донат. — Не хочешь, не лезь в это дело, в конце концов, виноваты мы — она и я. Ты можешь остаться в стороне. — Я участвую во всем, что даст шанс вернуть марки, — ответствовал Мартин. — Криминал так криминал — надо будет, отсижу. Только не понимаю вашего плана действий. — Пусть он скажет. — Баська показала на Доната. — Мы вчера обсуждали. У меня горло пересохло. Донат, учитывая серьезность заключаемого соглашения, проявил исключительную разговорчивость. — Предстоят четыре этапа, — по-деловому начал он. — Во-первых, добыть капитал. Во-вторых, переслать его на Запад. В-третьих, положить деньги в банк, лучше всего в Швеции. В-четвертых, снять их со счета и совершить покупку. — И еще доставить ее сюда, — дополнила Баська. — Тоже нелегально — операция секретна с начала до конца. — Три последних этапа представляются довольно реальными, — заметил Мартин. — Особенно в сравнении с первым. Объясните, ради бога, из какого сундука мы извлечем столько долларов? — Нападение с целью экспроприации, — напомнил Павел. — А на кого нападать-то? — На бандитов, воров и аферистов. — Дураку понятно: только у них есть доллары наличными. Мартин слегка оживился и перестал выглядеть так, будто уже покончил с собой. — Напасть на бандита — дело стоящее... А через неделю-другую нас будет разыскивать вся милиция страны? — Пойми ты, никто нас не будет искать. Никто из пострадавших не донесет никакой милиции. — А что? По каждому горлышку чик-чик? — Вот осел! — фыркнула Баська. — Про убийство и речи быть не может! Слушай, детка, что тебе говорят, и не перечь старшим! Донат все время сохранял философическое спокойствие. — Обмозгуй прежде всего, кто пострадает, — начал он. — Мысли логически. Богатые торгаши с черного рынка, возможно, частники, запутанные в темные делишки, — выбирать надо только таких. И валюта, и злотые у них потайные. Ни один из них не полетит с воплем в милицию, а будет сидеть тихо и дальше крутить свои махинации. Никто и не пикнет, что у него чего-то там украли. — Пожалуй, — согласился Мартин. — Источничек весьма недурен. А как их заставить согласиться? Методом убеждения? — Скорее, методом кражи со взломом и неожиданностью. Варианты разрабатываются в зависимости от ситуации. — Ладно. А потом? — Потом это высылается. — Как? — Почтой, — довольным тоном вставила Баська. — Помните, как говорила Иоанна? Запихивается все ладненько в народные ремесла, во всякие там вышитые думочки и рукоделия и высылается в Швецию. Отправителем может быть кто угодно, лучше лицо несуществующее. — А что в Швеции? — Погоди. Что в Швеции, мы еще не знаем. Тут начинается твоя роль. — А! — Мартин облегченно вздохнул. — Начинается, говоришь? А я уже раздумывал — ну и хорош я буду в налетах. Судите сами: опыта никакого, да ведь нужна еще цепь либо обрезок трубы. А в чем заключается моя роль? — Ведь есть же у тебя там знакомые? Нужен некто, понимаешь, кто бы доставал деньги из подушек и вносил на счет. Есть у тебя такой? Мартин подумал. — Есть. Но не в Швеции, а в Норвегии. — Все равно, они там ездят туда-сюда. Кто это? — Да один знакомый. Любит всякие оригинальные штуки. Нет, подождите, в случае чего... Отправители здесь могут быть фиктивными, порядок. А если провал и доберутся до адресата? Все выяснится, и вместо покупки марок сядет за невиновность... Молчавший до сих пор Павел беспокойно зашевелился: — Вот именно. Что-то тут неладно. Если нас, не дай боже, поймают в середине операции, никто не поверит, что стараемся из-за марок. Кроме того, как ни крути, а преступление есть преступление. И себя надо как-то реабилитировать. — Но мы же возвращаем национальное достояние! Это, по-твоему, пустяк? Все ведь уравнивается. — Арифметика здесь не главное. Тут надо извлечь конкретную пользу. Я имею в виду — для государственной казны. Часть долларов с черного рынка надо передать непосредственно в пользу государства. Лично моя совесть тогда будет спокойна. — А ты считаешь, государству одних марок мало? — возмутилась Баська. — Марки — не наша заслуга. Не от нас. Как бы это объяснить... Короче говоря, необходимо высылать в государственную казну процент с награбленных сумм. Совершаем преступление, ибо вынуждены, во всяком случае, государство с этого что-то получает. Подумав, все согласились с такой точкой зрения. Возмещение убытков травмированному преступлением государству представлялось по всем статьям справедливым. Кроме того, сия благородная акция снимала возможные подозрения насчет корыстных интересов новоиспеченного коллектива. В итоге решили выделять казне двадцать процентов. Мартин ядовито заметил: — Я уже чувствую себя крупным филантропом. А возвращаясь к нашей теме, что со Швецией? — Высылать до востребования?.. — неуверенно предложила Баська. — Никуда не годится. Запомнят получателя посылок. — Тогда, может, разные почты, в разные города?.. Донат с сомнением покачал головой: — Заинтересуются постоянными посылками до востребования. Лучше бы на разные имена. Знакомым того твоего знакомого. — Придумал! — прервал Мартин, осененный внезапным вдохновением. — Высылаем чужим людям. Я малость знаю эту Швецию, представьте себе: к посторонним людям звонит тип, называется Хансом Йенсеном или еще кем-нибудь, сообщает, что к ним придет посылка для него — отправитель перепутал адрес, он, Ханс Йенсен, просит извинить и отправить посылку на почту до востребования Йенсу Хансену... — Хансу Йенсену, — поправил Павел. — Без разницы. Он, естественно, оплатит стоимость пересылки. Время от времени можно зайти за посылкой и ему самому. Там Йенсенов и Хансенов как собак, никто не сообразит, в чем дело. Теперь предположим, здесь перехватили нафаршированное пуховое одеяльце, добрались до одного или двух человек — люди засвидетельствуют, что все отослали до востребования Хансу Йенсену, которого никогда в глаза не видели, и цепочка оборвалась. На почте, положим, запомнили получателя. Сообщат: молодой, кудлатый и бородатый. А уж ежели наденет по этому случаю оранжевое кружевное жабо — и все заметят только жабо, морды не запомнит никто. — Очень хорошо, — похвалил Донат. — Сам черт его не сыщет. — У тебя таки преступные наклонности! — уважительно удивилась Баська. — Таки да, — ядовито подтвердил Мартин. — Лезет наружу доселе скрытый талант. Ума не приложу только, как обо всем сообщить моему приятелю. По телефону выложить? — Спятил? — возмутилась Баська. — О-хо-хо, — протянул Павел. — Тут уж лучше сразу дай объявление в газету. — Письмом, — буркнул Донат. — Письмом можно, — согласился Мартин. — Хотя лучше бы лично, сомневаюсь, удастся ли мне объяснить всю эту катавасию на чужом языке. Попробую. — Письмо прочитают, — запротестовала Баська. — Кто? — Ну, какой-то ихний контроль. Цензура. Мартин пожал плечами. — У меня бездна доказательств, что цензуре плевать на заграничные письма. Корреспонденцией порядочных людей никто не интересуется, а пока что мы сходим за таковых. Телепатия отпадает. Боюсь не справиться. Другие предложения есть? — А вдруг тебя примут за непорядочного и по ошибке прочитают? — Постойте, — вмешался Донат. — Береженого бог бережет. Никаких рискованных затей, мало ли что может случиться. Письмо надо отправить с каким-нибудь моряком. — А откуда его взять? Я лично не знаю ни одного. — В Свиноустье моряков — что муравьев в муравейнике, — подбодрил Павел. — Прекрасно! — утешился Мартин. — Сейчас же еду в Свиноустье. Конец ноября, в самый раз... Сказочный отпуск на морском берегу... — Самая пора для моряков, ты, недотепа. Летом морякам дел и так хватает, туда специально съезжаются курвочки, чтоб их развлечь, а сейчас они баклуши бьют и любой охотно пойдет с тобой выпить водки. — Значит, занять свято место вместо девицы? — Точно, выпьешь и подружишься с морячком, внушающим доверие. Отдашь письмо, а он бросит его в ящик в любом порту за границей. Твой приятель пусть тебе тоже отпишет через моряка. Насколько помню, Швеция и Норвегия имеют непосредственный выход к морю и матросов у них хоть пруд пруди. На всякий случай давайте не начинать с фатальных ошибок. — Фатальную ошибку мы уже сделали, хватит. Посчитаем лучше, сколько валюты надо натрясти. У тебя есть какой-нибудь ценник для этих марок или еще что? — Есть. — Мартина передернуло. — И даже ношу его с собой. Посчитал все. Могу показать. Он не спеша засунул руку в карман и достал несколько карточек. Кандидаты в преступники с интересом следили за ним, не предчувствуя, какой сюрприз их ждет. Павел набивал свежим табаком трубку, Баська прихлебывала остывший чай. Мартин разложил на столе карточки. — Всего получается... — Подсчитывал он медлительно, просматривая записки на карточке. — Всего получается... Триста двадцать девять тысяч фунтов на ценам прошлогоднего каталога. Баська захлебнулась чаем. Павел просыпал на пол весь табак. Донат просто онемел. — Триста двадцать девять тысяч чего? — спросил он недоверчиво. — Фунтов. — Каких фунтов? — Английских. — Мать честная, пресвятая богородица!.. Баська закашлялась и перевела дыхание: — А сколько это их, как их... Инфаркт из-за тебя схвачу. Сколько долларов? Фунтов-то много здесь не награбишь! — А кто его знает. В этом капиталистическом мире царит такая путаница, что мозги наизнанку. Кажется, в последнее время выходило около полутора долларов на фунт. Это было бы... Сейчас... Четыреста девяносто три тысячи пятьсот долларов. — Полмиллиона, — простонал Донат. Павел с табаком и трубкой вылез из-под стола: — Что-то дороговато. Может, напутал? Где-нибудь лишние нули приплелись? В хохоте Мартина звучали поистине сатанинские нотки. — Мы идем на дно из-за так называемых австрийских «Меркуриев» в этих двух чертовых «Маврикиев». Драгоценный дедушка-коллекционер в своей ненасытной алчности не ограничился одним экземпляром. «Меркуриев» он совокупно имел тринадцать штук, в их числе четыре негашеных, гашеных три, розовых негашеных и со штемпелем тоже по три. Два «Маврикия»... И откуда только подонок выудил этих «Маврикиев»? В общем, всего на круглую сумму — сто тридцать пять тысяч четыреста фунтов. — Да брось ты эти фунты, от них путаница одна, считай в долларах! — Не могу. В каталогах-то фунты. — Значит, все остальное просто чепуховина? — Да уж. Исключительно чепуховина. Например, Гондурас, две серии авиапочты по двенадцать тысяч, вместе двадцать четыре тысячи фунтов. Однофунтовая покойная королева Виктория, две штуки по тысяче двести пятьдесят... — Старая дурища... — обиделась Баська. — Стерва Наполеон десятисантимовый — три штуки по тысяче восемьсот каждая. Король Леопольд Бельгийский коричневый — двести семьдесят пять фунтов, а голубой — триста фунтов. «Молдаванские волы» — более семи тысяч... — Экая дорогая говядина, — огорчился Павел. — Учтите, это еще цены прошлого года, — с человеконенавистническим ехидством продолжал Мартин. — Марки дорожают. Наверняка подлетели в цене. Да и пересчет, возможно, другой — этого доллара больше приходится на каждый фунт. Ничего не попишешь, наш друг неплохо подзаработал... — Ладно, — прервал Донат. — Черт с ним. Ты меня слегка ошарашил... — Ну и что такого, дело ясней некуда. Надо взять шестьсот тысяч, — деловито прервала Баська. — Какая разница — триста или шестьсот. — Не забудь про двадцать процентов государству, — напомнил Павел. — Итак, пусть будет восемьсот тысяч! Мартин взглянул на Баську очень и очень грустно. Павел отобрал у него карточки с записями и с интересом просматривал их. Донат озадаченно качал головой. — Удастся ли столько содрать?.. Одна Баська оставалась воплощением спокойствия и деловитости. — А почему бы и нет? Посчитай. Высылать по пять тысяч — уместится в любой дурацкой думке, ой, погодите, надо посчитать... — Сто восемьдесят, — сказал Мартин. — Сто восемьдесят посылок. Нет, меньше, эта госказна тут остается, шестьсот тысяч, это сколько? — Сто двадцать... — Сто двадцать посылок. На четвертых получается по тридцать штук. А если подушку побольше — и валюты влезет больше. Не все же будем посылать сразу! — Меня, признаться, беспокоит потенциал валютчиков. — Если учесть потенциал валютчиков, запросто можно планировать восемь миллионов, а не восемьсот тысяч, — вмешался Мартин. Обеспокоенный Павел оторвался от записок. — Сто двадцать разбойных нападений?! — Какие сто двадцать?! Вы что, офонарели? За кого вы их принимаете?! Что, у нормального валютчика всего пять тысяч? Да пять тысяч у него всегда при себе на разные пустяки. — В этом есть резон, — неуверенно согласился Донат. — Судя по тому, что я слышал, у всякого приличного субъекта с черного рынка имеется самое меньшее пятьдесят тысяч. Иначе с ним и разговаривать не станут. — Точно, — подтвердил Мартин. — С такой мелюзгой... — Минутку, — прервал Павел. — Стойте. А скупщиков краденого? — Скупщиков краденого? Почему бы нет? — У них бывают разные разности. Золото, бриллианты... Тоже берем? — Ты что, очумел? Куда с этим добром деваться? Начнешь приторговывать, с ходу сцапают. Никаких бриллиантов, исключено! — Главное — четкость и никаких накладок, — подытожил Донат. — Наличные доллары, и по башке не бить, телесных увечий не причиняем... — И умственных тоже, — вставил Мартин. — Контингент: бандиты, воры, аферисты всякое жулье высокого пошиба. Ничего не поделаешь, пускай платят за своих собратьев! — Сначала надо бы наметить клиентов... Таким-то вот образом и составилась шайка, участники которой не видели другого выхода, кроме криминального, дабы исполнить свой святой долг. Вообще говоря, их чувства были несколько разнородны. Баська всю затею считала новой и любопытной игрой, пришибленный Мартин, увидев где-то впереди бледный луч надежды на возвращение коллекции и чести, намеренно ослеп и оглох на все остальное. Донат, угрызаемый совестью, настроился на беспощадную борьбу за справедливость. Павел, совершенно сбитый с толку, принял участие в благородной авантюре просто из солидарности. Ему и в голову не пришло, что, будучи единственным невиновным, он мог бы спокойно умыть руки. Отбор первых жертв не представлял трудностей. Каждый хотя бы краем уха слышал о каком-нибудь аферисте или подпольном бизнесмене, а Баськина память была буквально набита такими сведениями, поскольку водители и механики авторемонтных мастерских знали всю эту братию как свои пять пальцев. В первую голову выбрали двух молодцов, из которых один успешно и ловко обкрадывал государство, а другой специализировался на контрабанде. Один жил в Плацувке, второй — в Фаленице. И оба пользовались почти безупречной репутацией. Распорядок жизни и нравы жителя Фаленицы уже через неделю Баська знала в подробностях — до Фаленицы на автобусе рукой подать. На первом же военном совете она изложила ситуацию во всех подробностях: — У него на верхнем этаже что-то этакое стоит между окнами. Надо лезть ночью, днем по дому шастает какая-то старая ведьма. В комнате на первом этаже он улаживает свои дела, там стоит письменный стол; вечером всю выручку уносит наверх и прячет в этой мебели между окнами. Внизу все окна зарешечены, а наверху окно в ванной часто оставляют открытым, надо влезть по лестнице. — Циркача, что ли, приглашать? — съязвил Павел. — Да? По какой-то паршивой лестнице не влезешь? Циркачей ему подавай! — Откуда ты знаешь насчет мебели между окнами? — подозрительно осведомился Мартин. — Разглядела в бинокль. Они редко занавешивают окна, ведь по соседству почти никого нет. Я все видела в бинокль: к нему постоянно приходят разные сомнительные типы. — Вот здорово. В случае чего подумают на них... — Собака безобидная, — продолжала Баська. — Жрет что угодно из чужих рук. Видно, эти свиньи ее впроголодь держат. Надо снотворное в кусок мяса, и собака не помеха. Меня уже узнает. — Ладно, для собаки кусок мяса — и порядок, а люди? — Что — люди? — Им тоже кусок мяса с таблеткой? — Черт его знает... Подумать надо... — Взять какую-нибудь штуку в руки и орать: «Молчать, иначе стреляю»?.. — неуверенно предложил Павел. — Не знаю... Может, и стоит... — Рискованно, — рассудил Мартин. — Нарвешься еще на парня, у которого котелок логически варит. Если орешь «Молчать», дураку ясно, не будешь стрелять. Стрельба — занятие шумное. — Только набросить на башку какую-нибудь тряпку... — Отпадает, — решительно прервал Донат. — Переполох и вопли. Людей надо усыпить. — Чем? — брезгливо спросила Баська. — Не знаю. Надо придумать. Всяких снотворных нынче воз и маленькая тележка. Надо подобрать подходящее, иначе дело не выгорит. Порасспросить бы врачей или химиков... — У меня есть приятели в Медицинской академии, — сообщил Мартин. — А тот, второй? — спросил Павел. — Ну, из этой, как ее, Плацувки? Тоже по лестнице в окно? — Откуда мне знать? — возмутилась Баська. — Вообще не знаю, как туда ехать, там хоть автобус ходит? Не стану же я разъезжать в такси! — Проверить бы, может, там легче... Посовещались и в ближайшее воскресенье выбрались на экскурсию в Плацувку машиной Доната. Стояла поздняя осень, а день выдался прекрасный, солнечный. Владения афериста нашли легко: дом находился в большом саду, ограду как раз заменяли сеткой, которую не везде еще натянули — форсировать сей бастион не составляло труда. Донат поставил машину подальше, и тут же выяснилось, что с грабителями-добровольцами дело обстоит плоховато. Ощущался явный дефицит боевого задора. — Что-то я себя чувствую не того, — пожаловался Мартин. — Я тоже, — признался Павел. — Ну, пойду шататься по чужому саду, натурально спросят, кто да зачем? — Скажешь, хочу, мол, наняться на сенокос, — усмехнулась Баська. — Да не трусь, осенью хозяина здесь не сыщешь. — Примут меня за тронутого... — А тебе-то что? Кто тебя там знает? — Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы нас увидели, — предупредил Мартин.. — Незачем обращать на себя внимание... — Тогда ползком?.. Донат мрачно молчал, опершись на баранку. Мартин закурил и принялся созерцать облака. Баська просто озверела: — Лежебоки, тупари! На черта вы мне сдались! Из вас такие же преступники, как труба из козьего охвостка! Плевать мне на вас, пойду одна! Донат, ты хоть машину разверни, чтобы в случае чего не удирать задом! На это тебя хватит, правда ведь? Баська выскочила из машины. Павел, бормоча что-то насчет подстраховки, вышел тоже. Баська поставила его у забора держать болтающуюся доску, а сама пролезла в сад. Донат послушно начал разворачиваться. Объект, видать, только что отремонтировали. Под одной стеной валялись стройматериалы, то бишь песок, битый кирпич и бетономешалка. Вокруг царили тишина и спокойствие, на каменной плите у лестницы возлежал на солнышке кот. Его благодушный вид убеждал, что собак поблизости нет. Баська обошла вокруг дома. На противоположной стороне из открытого окна кухни доносилось позвякивание посуды и негромкое пение. Заглядывать Баська не рискнула, пробралась под окном почти на четвереньках и вернулась к фасаду. Медленно поднялась по ступенькам, осторожно обошла кота и нажала ручку. Дверь оказалась незапертой. Баська на мгновение замерла па пороге, потом вошла. Из холла внутрь вели три двери. Одна была полуоткрыта, в комнате тихонько играло радио. У Баськи душа ушла в пятки, она осторожно заглянула в комнату и сразу увидела нечто интригующее: из-за большого письменного стола, стоявшего у двери под окном, торчали ноги, без сомнения мужские, покоящиеся на спинке дивана. Баська замерла, но потом услышала ровное дыхание спящего. На цыпочках подошла она к столу... Донат и Мартин молча сидели в машине все в той же позиции: Донат — положа руки на руль, Мартин — на спинку переднего сиденья. Им казалось, что ждут они так уже полгода. Где это Баська так застряла? Наверняка ее схватили и сейчас, не выдержав пыток, она выкладывает всю правду... — Я на всякий случай включил бы зажигание, — буркнул Мартин. — Успею, — проворчал Донат и взглянул боковое зеркальце. — Ну, слава богу! Идут. Мартин оглянулся. Баська и Павел бежали стремительным галопом. У Павла был странное лицо — не тогорестное, не то ошалелое. Он сел первым, Баська за ним. — Трогай! Сматываемся! Она по локоть запустила руку в сумку, пытаясь нащупать сигареты. Мартин нетерпеливо повернулся к Павлу. — Ну и что? — Вот черт, — поморщился Павел, — цапнула меня за палец. Донат и Мартин как по команде посмотрели на Баську, которая лихорадочно затягивалась сигаретой. — Да нет, — усмехнулся Павел. — Доска цапнула. Наверняка заноза... — Да сдвинешься ты с места или нет?! — зашипела Баська. — Сейчас все расскажу, давай в темпе отсюда! Она глубоко вздохнула, выждала два поворота и начала докладывать. Сообщники слушали молча, в тревоге, предчувствуя что-то ужасное. — ...Вроде храпел, но радио играло, поэтому я не сразу расслышала, — продолжала она. — Замерла, затаилась, даже дышать перестала, чтоб проверить, крепко ли дрыхнет. Боялась, проснется от неудобства, ну кто так спит — ноги на спинке дивана, наверняка затекли... — Может, ему снилось, что он связан?.. — предположил Павел. — Возможно. Я категорически против, чтобы мужчины спали днем, а потому так ему и надо! Ключ в ящике стола, на стуле висел пиджак, ну я все и забрала. Кое-что в бумажнике, остальное в ящике, на самом дне; вообще-то он стол, видно, всегда запирает. Боялась, не заскрипел бы. Или еще, чего доброго, притащилась бы эта баба с кухни. Ужас, просто ужас, до чего страшно. Донат так резко затормозил, что Баська едва не выбила головой переднее стекло. Выключил мотор и повернулся к ней. В «трабанте» наступила тревожная тишина. — До меня не доходит... Повтори. — Кража, понял? Я совершила кражу, — спокойно ответствовала Баська. — Взяла все из бумажника, из стола тоже. И точно дело здесь проще, чем в Фаленице, его даже усыплять не пришлось — спал добровольно. — Боже милосердный!.. Баська пожала плечами. — А чему ты удивляешься? Надо же наконец начать. Такая оказия, а этот мошенник мало что аферист, еще и дрыхнет днем. В машине снова воцарилось молчание. Трое сообщников смотрели на нее раскрыв рты, в каком-то отупении. Теоретически воровать было легко, а вот конкретная кража словно обухом по голове оглушила. Компаньонов раздирали самые разнородные эмоции, страх прежде всего. Успокоиться и прийти в себя было нелегко. — Ты дурака валяешь или говоришь серьезно? — спросил наконец Мартин недоверчиво. Баська полезла в сумку и вытащила сначала толстую пачку зеленых банкнотов, а затем пачку отечественных по тысяче злотых. Зрелище более чем эффектное! Павел простонал: — О Иисусе!.. — Сколько? — У Доната даже голос сел. — А я знаю? — ответила Баська. — Могу сосчитать. — Давай. Подсчет состоялся в гробовой тишине. — Пять тысяч четыреста зелененьких и сорок восемь тысяч злотых. Хватит. — На что?! — Как — на что? На вклад в наш банк. Подушки для пересылки, надо купить, а Мартин на что поедет в Свиноустье? Пешком, что ли, потопает, с ночевкой под мостом? Чего это вы обалдели? Выкупаем марки или нет? Операцию я начала, понятно? Да вы мне ноги должны целовать. Сообщники по-прежнему не сводили с нее глаз. После этакой встряски приходили в себя с трудом. Запланированное преступление свершилось, следовало с этим примириться, мало того, следовало радоваться! Первый шаг всегда самый тяжкий. Первый шаг на ведущей к цели тропе... И Баська сделала этот шаг... Мужчины смотрели на нее, она представлялась им созданием то жутким, чудовищным, то неземным. Мартин первым пришел в себя: — Предлагаю убраться подальше. Он может выскочить из дому и броситься в погоню. Думаю, встречаться с ним нет смысла. — Так что?.. — неуверенно и смущенно спросил Павел. — Разве мы не вернем ему это?.. — Ты что, совсем сбрендил? — возмутилась Баська. — А он нам вернет «Молдаванских волов»? Прекрати молоть ерунду, скажи спасибо, что не тебе пришлось его грабить! Вы как считали — план придумали, и порядок, дальше все само собой? Дудки! Сейчас дело только начинается! Донат включил зажигание и медленно двинулся к городу. — Что правда, то правда, — сказал он с мрачной решимостью. — Чувствую себя последним болваном, но теперь все — хочешь не хочешь, дело сдвинулось... По дороге смятение понемногу улеглось, мозги заработали более или менее нормально. Что ж, один аферист оплачивает проделки другого — в этом, как ни крути, есть справедливость. Совесть, правда, еще давала себя знать, но свет надежды уже сиял утешительно. Раз уж начало положено, то и конец не за горами. Это очень вдохновило размечтавшегося Мартина. — Вот заполучу всю коллекцию, положу на полку, надерусь в стельку, как никогда в жизни. Это будет исторический звездный час! И недостает до него всего лишь семисот девяноста четырех тысяч шестисот долларов... — Меньше, — поправил Донат. — Злотые, сорок с чем-то тысяч, тоже в счет идут. — Вот именно, — возмутился Павел. — Речь шла только о долларах. Зачем брала злотые? — Их тоже надо брать, — назидательно возразила Баська. — А вдруг придется часть зеленых покупать на черном рынке или еще что? Кроме того, у меня новая идея. В общем, берем любую валюту, какая попадет под руку. И давайте за работу, я одна, что ли, должна отдуваться! Согласно выработанной концепции, Мартин поехал в Свиноустье и просидел там десять дней. Энергичная вдохновительница троих оставшихся сообщников приглядела, кроме контрабандиста из Фаленицы, еще несколько кандидатов, в число которых вошел некто Ленарчик. Слухи о пане Ленарчике, владельце многочисленных авторемонтных мастерских, бурно циркулировали среди водителей и механиков. Баська принялась осторожно навещать валютные магазины, изучая не столько товары, сколько постоянных посетителей. Павел и Донат пустили слух среди знакомых: мол, некто желает купить по любой цене доллары, и в немалом количестве. Акция развивалась по плану. Мартин вернулся в Варшаву в страшном похмелье, но с видом триумфатора. — Убил двух зайцев враз, — известил он сообщников. — Капитально поработал мозгами, и полный порядок. — Нашел моряка? — заинтересовался Павел. — Даже двух. — Зачем столько? — А вот зачем: положиться на одного — дрянь дело. Регулярные контакты с одним моряком в конце концов вызовут подозрения, моряк может вдрызг упиться и намолоть лишнего. Рискованно. — Но ведь он так или иначе тебя знает. Оба знают... — Ничего подобного, меня не знает ни один. Зовут меня Михал Ковальский, выгляжу обычно. Один взял письмо и бросил в почтовый ящик в каком-то порту в Норвегии, а второй привез ответ. Первый привезет еще одно письмо для Михала Ковальского, главпочтамт, до востребовани, приклеит марку и опустит в ящик в Свиноустье. И привет! Могу с одним из них увидеться в случае особой надобности еще разок. Или вообще не увидеться. — Хорошо, а в письме что? — В письме будет список фамилий и адресов посторонних людей, на которых мы отправим начиненные долларами думки. — Значит, твой приятель согласился? — И даже весьма охотно. — А все понял? — Он парень смекалистый, мало того, кой-какие творческие замыслы подкинул. — Какие замыслы? — А про банковские счета. Я сообразил, проблемы начнутся с получением денег со счета, ведь неизвестно, кто и когда будет покупать марки. С такими марками отнюдь не легко даже на Западе, придется использовать разные оказии, просить знакомых. Да и он тоже должен этим счетом распоряжаться. Вот и предложил счет на пароль. Без фамилии. Пароль надо придумать. — Здорово, — похвалила Баська. — Без фамилии даже лучше, никто ничего не докажет. — Так ведь пароль надо сообщить, — забеспокоился Павел. — Придется его извещать, когда вышлется очередная подушка. А как? Без моряков не обойтись... — Обойдемся. Пароль пройдет в письме — кличка кошки или собаки. А очередные посылки — по адресам посторонних людей, они все будут пронумерованы. Первый, второй, третий... Приятель оставит себе копию, а я пишу поэму, думаю начать историческую, работаю с трудом и торжественно оповещаю друга: удалась наконец первая строфа, вторая, седьмая... Некоторые строфы случится переделать и по два раза. Таким образом, обойдемся без рискованного посредничества разных сомнительных субъектов и сведем к минимуму опасность. Вся компания выразила Мартину признание и восторг. — Прекрасно, — воодушевился Донат. — Покупаем подушки и ждем письма со списком разных адресов и людей, так? — А тем временем основательно шпигуем подушку... — Минутку, минутку, — безжалостно прервал Павел. — Двадцать процентов отчисляйте сразу. Чтобы после не ломали голову — что-то, мол, не сходится... — Уж не знаю, стоит ли высылать подушку черт-те с чем, — недовольно скривилась Баська. — И пяти тысяч не наберется. — Никакой мелочи! Высылаем только в крупных купюрах. Мелкие пойдут в казначейство! — И мелкие, и крупные сперва раздобыть надо. Снотворного до сих пор не достали... — Верно, — оживился Мартин. — А про двух зайцев забыли? — Я думал, два зайца — два моряка, — удивился Павел. — Неужели привез снотворное? — обрадовалась Баська. — Привез. Отрабатывал выданную на курорт сумму и не тратил времени даром. Пожалуйста! Все рассматривали шесть больших ампул в коробке, их содержимое напоминало физиологический раствор — бесцветный и прозрачный. — Что это такое? — спросила Баська. — И откуда? — От моряка, разумеется. Иностранные моряки — настоящий клад для ловкого человека. Привез для меня по случаю, из сочувствия, ибо я страдаю хронической бессонницей, наши препараты не помогают. Новейшая швейцарская продукция. — И что с этим делать? — Нюхать. Чуть-чуть накапать на ватку и вдыхать перед сном. Кажется, в принципе помогает заснуть, а после человек спит уже собственным сном и довольно крепко. — А крепко с самого начала? — Кажется, да. Павел отобрал у Баськи ампулу и недоверчиво осмотрел. — А не мало?.. И как ты рассчитываешь убедить этих прохиндеев прнюхать ватку? — Весьма деликатно. В одну руку берем ватку, в другую — ломик, этой другой замахиваемся... — Тут уж и ватка ни к чему. Хороший ломик подействует сам. — Другой вариант: берем обыкновенный шприц и — пуфф! — в воздух, к примеру, в замочную скважину. Препарат, распыленный в воздухе, действует аналогично. У меня есть еще одна коробка этой штуки. Проверил на себе, полный порядок. — Ладно, — согласился Донат. — Делаем пуфф, распыляем в воздухе, вдыхаем и валимся замертво прямо на месте действия. Оч-чень мило... Я лично могу заснуть и без этого... — Погоди, не мешай лектору. Мы натягиваем себе на носы какие-нибудь там масочки или просто затыкаем ноздри ватой, пропитанной чем-то совсем наоборот. Забыл чем, но у меня записано. Клиенты сладко спят, а мы себе бодрствуем вовсю. — И долго это действует? — С полчаса в полную силу, потом ослабевает. Следов никаких, запах приятный, даже сны иногда приятные. Противопоказано наркоманам и душевнобольным. — Гениально, — выдохнула Баська. — Начхать на противопоказания — наркоманы и психи редко всерьез берутся за темные делишки такого пошиба, как наши клиенты. — Если даже и берутся, то от случая к случаю, и барыш, как правило, пустяковый. Это люди не для нас. Ну и что теперь? — Как — что? Приятные сны гарантируем всяким мошенникам. И снова обычный тупик: легко сказать, труднее выполнить. Баська, сходив в разведку, положила геройский почин, Мартин откопал моряков и снотворное, настала очередь Павла и Доната. Однажды холодной дождливой ночью пес в Фаленице сожрал аппетитный кусочек говядины с таблеткой, после чего влез в свою будку и уснул. Но увы... только пес оправдал надежды. Донат и Павел вместо энергии и собранности проявили просто паническую растерянность. Разъяренная Баська силком дотащила их до ограды, которую надлежало форсировать, перелезая по замкам и перекладинам на воротах. Донат молча упирался, Павел боязливо и торопливо шептал: — Это... это ведь воровство... Давай как-нибудь по-другому! Ни черта не видно! Господи боже, сколько живу, еще никогда... Еще никого не обокрал... — Надо же когда-нибудь начинать! — яростно шипела Баська. — А ну марш, недотепы! Лестница лежит у правой стены. Вы что, задумали Мартина доконать, вешаться, что ли, ему по вашей милости! Вот поганцы! За работу! И чтоб все-таки знали: это кража со взломом... С беспрерывными стонами, охами и ахами Донат и Павел наконец перелезли. Баська, боясь ослабления своего психологического нажима, то бишь бегства компаньонов, протянула им четвертинку, припасенную на всякий случай. — Выпить! Тару вернуть! — приказала она. — Лестницу не забудьте на место! И морды себе завяжите! Выпитая на пустой желудок четвертинка возымела полезное действие. Пока взломщики налаживали лестницу под окном ванной, они даже оценили смешную сторону авантюры. Более того: нашли в темноте нужное место, шлепнулись только дважды, не выбили стекол, бесшумно прокрались через ванную и холл и нашли спальню на первом этаже. Чудесное Мартиново средство распылили пульверизатором над головами почивающих обитателей виллы. Между окнами стоял антикварный сервант. В серванте, осененные не иначе как сверхъестественным вдохновением, налетчики нашли тайник. — Ну и рожу скорчит этот парень завтра! — хихикал Павел. — Давай вытрем пол, — в деловитом кураже шепнул Донат. — Чтоб никаких следов... Вылезли через узкое окошко в ванной, не свалились с лестницы, отнесли ее на место и добрались до ворот грязные донельзя. — Смеху-то, спятить можно! — заливался Павел. — Не знаю, не потерял ли чего... Баська с Мартином ждали в машине, тряслись от страха. Баська сидела за рулем, решив не подпускать к нему Доната — как-никак водки хлебнул. Мартин сверлил глазами темень — ему все чудилось, что идет кто-то чужой. Боже, а вдруг да придется оглушить непрошеного гостя — от одной мысли об этом Мартин холодел. Два черных силуэта появились около «тра-банта» абсолютно неожиданно. Баська вскрикнула: — Наконец-то! Это, надеюсь, вы? — Осторожно, — шепнул Павел, садясь в машину. — Я весь в грязи. Он тоже. — Вы на четвереньках ползали или как? Послушайте, а с псом ничего не будет? Не слишком ему влепили? — Минимальная доза, — прошептал Донат. — Ну как для ребенка или для щенка. Павел зашептал совсем еле слышно: — Все удалось на славу. — Да что вы шепчетесь, не пойму? Донат и Павел взглянули друг на друга и захохотали. Наконец Донат сказал обычным голосом: — Ерунда. В привычку уже вошло. Я как стеклышко, но на всякий случай веди ты... — А в мебели, там, между окнами, что было? — заерзал Мартин. Невинный сей вопрос спровоцировал новый приступ веселья у обоих преступников. Баська перестала наконец буксовать и выехала на улицу. — Это с одной-единственной четвертинки! — бросила она с негодованием. — Да нет, — ответил Павел, вытирая слезы. — Только там было столько всякого добра, что можно набить целую перину. Представляете физиономию этого типа, когда он увидит в целости и сохранности золото и бриллианты, а валюты нет?.. Глаза на лоб полезут. Следующим очередником был пан Ленарчик. Его обчистили легко и просто, после чего операции перенесли на Жолибож. Там в собственной вилле проживал некий деляга, по проверенным данным — большой дока в валютных махинациях. Главные хлопоты доставил шустрый пуделек; песик был требовательный и абы чего не ел. Таблетку пришлось растереть в порошок и вмять в котлету. Взлом сам по себе оказался плевым делом — окна на первом этаже без решеток и стекло из балконной двери вынималось запросто. Хозяин, к счастью, не имел сейфа, все свои капиталы держал в ящике комода и даже не закрывал его на ключ. Вся компания испереживалась из-за отправки первой подушки в наволочке с народной вышивкой. Подвиг взял на себя Донат, твердо решив, что после этой процедуры ноги его не будет на главпочтамте. Подушка прошла без сучка без задоринки; на следующий день Баська отослала конверт для новорожденного. Через три недели от Мартинова приятеля пришло радостное известие: получил, дескать, высокооплачиваемую работу и уже удалось накопить пятнадцать тысяч долларов. Надеется на большее. — Ну вот, — умозаключила Баська. — Видите, как все просто? К чему есть себя поедом, психовать либо в петлю лезть? Лучшее средство — простая хорошая работа. Запасов у нас пока что на три подушки; Павел, твоя очередь! — И давайте ускорим дело, завещатель в больнице чувствует себя препаршиво, — добавил Мартин. — Ему грозит операция. — Тем более. Я уже подобрала нескольких серьезных клиентов... Выслеживание валютных комбинаторов Баська добровольно взяла на себя, лишь изредка обращаясь за помощью к сообщникам. Узнать ее не было никакой возможности: в блонд-парике, в темных очках и в брюках, совершенно менявших ее фигуру, она часами просиживала в разных странных местах. Результаты говорили сами за себя. — Порядок, — услышали компаньоны на очередном производственном совещании. — Есть один долгоносый наводчик — точь-в-точь легавая. И одна баба с поросячьей рожей. У нее почему-то всегда юбка хвостом отвисает — чудеса, да и только, что бы ни напялила, всегда сзади хвост. Долгоносый варит с одним плешивым и с одним рябым, плешивый крутит гешефты с этим, с Жолибожа, а с кем рябой, не знаю. — А баба с кем? — заинтересовался Павел. — У бабы есть шеф, который обычно принимает клиентуру в «Швейцарском». Красавец — сил нет, у меня челюсть отвалилась, как его увидела. Чистая обезьяна, черные космы на глаза лезут, рожа красная, сальная, золотой зуб сияет факелом. У бабы гешефт средненький, а у него всерьез, и как ударит по крупной — с кем-нибудь едет куда-то в южном направлении. Наверняка где-то там у него малина, но где, пешком-то не догонишь. Ездит на вишневом «таунусе». — Такси не могла взять?.. — Спятил? Еще чего! У таксистов память фотографическая. — Надо узнать, где машина. — Ясно, надо. Только присматривать за ними тоже надо. Плешивый и красавец-шимпанзе постоянно заключают сделки, и будьте уверены, всякий раз имеют при себе товара по меньшей мере на одну подушку. Надо организовать нападение. — То есть как это организовать? Где они заключают свои сделки? — Да где угодно. Шимпанзе с золотым зубом чаще всего в машине, Рябой тоже. Повсюду — в подворотнях, в забегаловках, на лестничных клетках, в Саксонском саду... Уловить бы подходящее время и место — и хвать! — А ихние молодчики, охрана то бишь? — резонно спросил Мартин. — Есть, почему бы нет? Шатается там несколько мордоворотов, но втихую — клиентов боятся спугнуть. Крутятся сбоку да вокруг. Если действовать в темпе, они и не подоспеют, а крик никто не поднимет, потому что милиция тоже там ошивается. — Уж лучше кража со взломом, — размечтался Павел. — Хоть навык есть. — А куда ломиться, если уже дефицит объектов? — Необходимо отыскать малину, — твердил Донат. — В малине больше товара. — Ну и что? Малина само собой, нападение само собой... В результате Донат начал разъезжать на машине в шпионских целях. Золотозубого Адониса с его сальной мордой он выследил уже через несколько дней и выяснил: шимпанзе частенько навещает элегантную виллу на улице Гощинского. С Рябым все оказалось куда сложнее: Рябой ездил на «фольксвагене-1300». Мощный мотор с места развивал бешеную скорость и молниеносно исчезал с глаз «трабанта» в разных направлениях, но в основном к югу. Донат помаленьку фиксировал короткие этапы его пробега. Был шанс через несколько лет проследить маршрут проклятого «фольксвагена». Вилла на Гощинского оказалась почти недоступной. Перелезть через ворота с улицы исключено — фонарь светил так ярко, что любоваться грабителями, сыщись таковые, могли все, кому не лень. Виллу окружала замечательная изгородь: даже легкое прикосновение вызывало где-то в доме страшный вой, бряцание и прочие сигналы тревоги. Необычайно заманчивый объект, надо полагать, усиленно охранялся. Сидя за живой изгородью с биноклем, Баська после досконального наблюдения убедилась, что святая святых находится на первом этаже. Это был скрытый за книжной полкой сейф. Хозяин дома, правда, очень заботился о маскировке окон, но все-таки однажды затянул шторы неаккуратно — через щель удалось подсмотреть его манипуляции. Он нажал какую-то кнопку, книжная полка отодвинулась, обнажилась стальная дверка с диском посередине, и он набрал на диске шестизначный номер. Пять цифр из шести Баське удалось разглядеть. Недоступность виллы крайне раздосадовала Баську: она все настойчивее требовала насилия над этой недоступной личностью. Донат и Павел в конце концов уступили. Согласились и прибыли по вызову с двумя мешками, дабы накинуть их на головы деляг-лихоимцев, в случае чего врезать по уху и обчистить. В конце концов они оказались в Саксонском саду, где на скамейке мирно сидел плешивый с каким-то субъектом... Когда они уже в четвертый раз энергично продефилировали мимо скамейки, упорно глядя в другую сторону, Баська просто озверела и непременно выпихнула бы их и в пятый, но тут собеседники сорвались с места и поспешно удалились. После грандиозного скандала она вырвала у компаньонов клятвенное обещание более успешно провести следующий раунд, затем выявила время и место встречи долгоносого наводчика, похожего на легавую, с клиентом. На сей раз сцена смотрелась так: долгоносый с клиентом вошли в дом на площади Домбровского, задержались на площадке между вторым и третьим этажами и принялись пересчитывать на подоконнике пачки банкнотов. Баська неслышно прокралась на второй этаж и, увидав увлеченных сделкой барыг, настойчиво замахала руками ожидающим внизу компаньонам. Донат сунул Павлу мешок, сам взял другой и с отчаянием прошептал: — Эх, была не была, ноги в руки, пока эти не закончили... Павел было о чем-то заикнулся, но сходящая по лестнице Баська зашипела не хуже разъяренной змеи. Донат легонько подтолкнул его, и Павел ринулся наверх. Донат поспешал следом. Барыги у подоконника, скосив глаза, увидели прыгающего через три ступеньки человека и согласно повернулись тылом, стараясь заслонить свои банкноты. Прыгун бешено промчался мимо них наверх, наращивая темп. За ним, стараясь не отставать, летел другой, топоча и спотыкаясь поминутно. Он, похоже, гнался за первым с кровожадными намерениями. Топот и грохот отдавались на каждом этаже, постепенно удаляясь все выше. Господа финансисты быстренько рассчитались и поспешили покинуть суматошный подъезд, миновав внизу блондинку, внимательно изучавшую список жильцов. Павел и Донат остановились на последнем этаже, увы — дальше бежать было некуда. Некоторое время тяжело дышали и смотрели друг на друга, потом уселись на ступеньке. После длительной паузы Донат наконец обрел дар речи: — Ну и что теперь? Спускаемся или еще подождем?.. — Если бы ты напал, я бы тоже напал, — смущенно пробормотал Павел. — Как-то что-то не вышло... — Да ведь ты первым бежал! — Ну и что? Ты себе представил, что я с верхнего этажа на них прыгать стану? — Не догадался. Что делать будем? Павел помолчал, потом обеспокоенно буркнул: — Давай лучше спустимся, а то она сама примчится. Баська стояла внизу только потому, что не знала, сойдут они или спустятся в лифте. Гром грянул с ходу. На обоих налетчиков обрушился град ругани, поношений и упреков. — Да пойми ты, надо иметь хоть какой-нибудь хулиганский опыт, — оправдывался Павел. — А так вот запросто подойти и двинуть по башке незнакомого человека? — А кто тебе велел двигать по башке?! Мешок на голову — и деньги в руки! А вы, голубчики, решили: налет сам по себе, а вы сами по себе? Дураки, растяпы, идиоты!!! — Извини, но ты вроде говорила, этот работает так себе, не по крупной, — вилял Донат. — Ну чего из-за пустяков так уж... — Господи, и ты слышишь!!! — возопила Баська. — Хорошо, будет вам дело покрупнее! Но только попробуйте выкинуть такой фортель еще раз... Очередная, третья, акция свершилась на Театральной площади. Ошалелые от волнения Донат и Павел послушно явились по телефонному Баськиному приказу — Баська уже здорово ориентировалась в подпольном бизнесе. Немного подождали на Кредитовой около валютного магазина, потом все вместе поехали на Театральную площадь следом за «пежо», в котором сидел плешивый. «Пежо» припарковался около Вежбовой, «трабант» проехал дальше и свернул на Нецалую. — Быстрей! — погоняла Баська. — Они как раз считают деньги. Скорей, а то закончат и поминай как звали! Она вышла вместе с компаньонами, чтоб издали проследить за операцией. Павел и Донат приблизились к «пежо» с двух сторон — Донат справа, Павел слева. Павел четким шагом подошел к дверце, но вместо того, чтобы резко открыть и атаковать, вежливо постучал в стекло. Водитель поднял голову и, предварительно спрятав в карман пачку банкнотов, опустил стекло. — Что вам угодно? — спросил он холодно. Павел крайне смутился — ведь хочешь не хочешь, а надо заговорить. Сказать, к примеру: позвольте вам двинуть по черепушке и забрать ваши деньжата... но ведь это ужасно бестактно и не к месту. А посему Павел, вконец смущенный, изрек: — Извините, пожалуйста, где улица Вилловая? Водитель помолчал. Его пассажир сидел с напряженно-безразличным видом. Донат, подойдя к другой дверце, так заинтересовался подъезжающим автобусом сто одиннадцать, словно ничего подобного в жизни не видывал. Павел в почтительном полупоклоне торчал у опущенного стекла. — Улица Вилловая совсем в другой стороне, — сказал водитель «пежо» и вышел. — Не здесь, а на Мокотове. Вам лучше всего добраться на такси. Взял офонаревшего Павла под руку, подвел к стоянке такси и посадил в единственную свободную машину: — Этому пану нужно на Мокотов, улица Вилловая, — после чего вернулся к своему «пежо». Потрясенный Павел, не пикнув, поехал с Театральной площади. У Баськи потемнело в глазах, она даже не шевельнулась, когда такси с ее муженьком промчалось мимо. Донат энергично двинул на автобусную остановку и сел в сотый номер. «Пежо» свернул на Белянскую. На месте действа остался «трабант», но Баська не могла в него попасть, ибо Донат увез ключи в голубую даль. Окончательно одуревший Павел проехал в такси мимо своей работы и вышел без всякой на то надобности только на Вилловой. Донат прокатил в сотом автобусе полный круг, что обошлось ему в пятьдесят злотых штрафа — про билет он, разумеется, забыл. Баське тоже пришлось ехать автобусом. Короче, все собрались у нее лишь к вечеру. — Все. Хватит! — исступленно орал Павел. — Пусть леший с твоим мешком шляется, я ни на кого бросаться не стану! — Ну еще бы! — презрительно цедила Баська. — Ты теперь у нас специалист, пора и на покой! Молчи уж! На пустяковом налете и то срезался... — Подумать только, у хулиганья и всякой шпаны это все само собой выходит! — дивился Мартин. — Надо продолжать знакомое дело, — рассудил Донат. — Все-таки кража со взломом занятие поспокойнее: присмотрю за Рябым, у него наверняка где-то машина. А с этими налетами пора кончать. Мартин беспокойно заерзал, даже рот раскрыл, но говорить раздумал. Баська посмотрела на него выжидательно, потом сказала: — Итак, хана, пойдем на попятный? Учтите, кражи со взломом — такая волынка, дай бог лет через десять набрать нужную сумму. Думаете, все такие дураки, чтобы двери настежь оставлять? Да пораскиньте вы мозгами: коллекционер — трижды плюю через левое плечо — вдруг да помрет, и все, поймите, все выплывет. Проще говоря, с нами полный ажур, один Мартин пусть себе выкручивается. А я, что я — ну дура баба и свинья легкомысленная... — В Залесье живет один частник, — залепетал Павел. — Ворует или нет — не знаю, но богат... — Богатство само по себе ни о чем не говорит, — заметил умный Донат. — Может, он вполне порядочный человек. — Вломиться к нему — тьфу... — слегка оживился Павел. — Он, пожалуй, слишком богат для честного труженика. Как пить дать ворует! — Подъехать можно, почему нет, — сказала Баська без особого энтузиазма. — Поглядим, что и как. Если жулик — отлично. Только это все равно не спасет положения! Мартин снова заерзал: — Несколько моих приятелей довольно лихие ребята, сильные и поразвлечься не прочь. Может, их как-нибудь уговорить?.. — Вот-вот, — подхватил Павел. — Лихой характер — великое дело!.. Донат возмутился: — Чушь. Во-первых, нельзя подвергать такому риску посторонних, а во-вторых, пойдут сплетни. Твои приятели как-никак с тобой знакомы. — Тогда надо поискать незнакомых хулиганов... — Да заткнитесь же! — вскинулась Баська. — Я подозревала, да что там, знала, что так все и будет, и одна идейка у меня про запас давно есть. Найдем дельных парней, только надо хорошенько продумать. Устроить так, чтобы нас вообще никто не знал и не смог зацепить. Раскошелиться, само собой, придется. Я хочу сказать... Но вопреки нетерпеливой настойчивости своих друзей она больше ничего не сказала. Оперативная деятельность на какое-то время притормозилась. Законный владелец утраченного сокровища чувствовал себя в больнице все хуже, и настроение компаньонов соответственно ухудшалось. На Мартина прямо-таки жутко было смотреть. Без его ведома обокрали небезызвестного Лелика — он, правда, не был мошенником, но милиции почему-то страшился. Донат без отдыха катал за Рябым, у Павла засело в мозгу Залесье, и он тоскующим взором поглядывал на виллу богатого частника. Его останавливало только одно соображение: а вдруг он порядочный — поднимет шум и помчится в милицию. Наконец Баська пустила в ход свой запасной вариант. Идея заключалась в следующем: умелых исполнителей должен некто нанять. Этот некто, во-первых, должен быть далеким от валютчиков, но деловым человеком, которому всяческие препоны и законы не мешают спокойно спать. Во-вторых, предполагаемый кандидат должен твердой рукой держать подчиненных и хранить верность своим компаньонам. И разумеется, он должен любить неординарные, рискованные предприятия и держать язык за зубами, даже если выйдет из дела. Такого уникального индивида, Гавела, Баська знала уже много лет. Она легко возобновила прерванные некогда контакты. — Умора, да и только! — развеселясь, хохотнул Гавел. — Кретинка. Такой ерунды осилить не могут. Тоже мне, деляги. Хи-хи! — Для кого ерунда, а для кого и нет, — парировала Баська. — Ты бы тоже по веревочной лестнице не полез — дружка бы подослал. — А на кой шут мне лазать по веревочной лестнице?! — А я знаю? Не хочешь, не лазай. Умничать всякий умеет. А мне рыдать охота — во какой кус у нас мимо рта уплывает. Гавел задумался. Баська взирала на него с надеждой — идея его явно заинтересовала. — Мне с такого дела кое-что причитается, — отчеканил он без обиняков. — Я еще не рехнулся, чтобы ради какого-то раззявы за спасибо суетиться. Вас четверо, говоришь? Лады. Пятая доля мне. Идет? Баська согласно кивнула. Насчет казначейских двадцати процентов даже не заикнулась, не без оснований опасаясь, что Гавела просто хватит удар. Потом подробно изложила ситуацию, детали, мелочи, справедливо решив, что без точной информации Гавел рисковать не станет. Он любил риск, но риск обоснованный. — Они обо мне знают? — спросил он деловито. Баська пожала плечами: — Могли слышать про тебя от Иоанны, но понятия не имеют, что мы с тобой знакомы. Думают, мне тоже про тебя Иоанна натрепала. — Кстати! Одно условие. Иоанна ничего не должна знать о моем участии. Понимаешь, в случае чего кто-нибудь кому-нибудь подложит свинью: либо мы ей, либо наоборот. Она там со своими ментами попала в дурацкое положение, и с ней — полный молчок. Уяснила? — Да всем все понятно. Ничего она не знает, хотя баба толковая и был бы прок. Ничего не знает и не будет знать. — Само собой. А своим чего про меня наговорила? — Ноль. Сама, мол, справлюсь, и не их собачье дело, как... Проглотят как миленькие — им ничего другого не остается. — Лады, — с удовольствием повторил Гавел. — Давай рассказывай, что к чему и твои планы. Конкретно: как выйти на этих валютных фраеров. Баська облегченно вздохнула, закурила и поудобнее устроилась на шикарном финском диване. Еще раз вздохнула при мысли, что за проклятое Мартиново наследство могла бы заполучить и себе кучу таких диванов. — Все элементарно. Вальдемар — железобетон, влюблен в меня с пеленок, и в башку ему ничего подозрительного не придет — чуток наивен для этого. Велю ему найти фраера с долларами. Вольдемар находит. Скажу, хочу купить две тысячи. Дам ему в лапу триста тысяч злотых... — И у тебя есть триста тысяч? — слегка удивился Гавел. — А что? Не с пустыми же руками решаемся на такое, грунт обеспечен... Вальдемар договаривается с валютчиком и покупает зелененькие... — А как с ценой? Торгуются? — Наплевать. Вольдемар может уступить и купить дороже. Совершают сделку, обмениваются деньгами, прячут, и тут вмешиваешься ты. Деньги отбираются у обоих. Вальдемар ни о чем не догадывается, гарантирую, трясется от ужаса. У него такой вид — ему любой с ходу поверит. Никому и в голову не придет, чтоб этакий недотепа задумал хитроумную каверзу, поглядишь на него при случае, сам убедишься. Вальдемар со слезами летит ко мне, а я спокойно говорю: ничего страшного, найди другого клиента, но эти две тысячи купи. Даже лучше три. Вальдемар находит следующего... — А твой Вальдемар не призадумается наконец, откуда у тебя столько денег? — Вальдемар золото, а не человек — он вообще не любит задумываться. Потом, я покупаю не для себя, а, допустим, для миллионера — владельца пригородного хозяйства. Вальдемар и под пыткой поклянется, что действует в интересах абсолютно чужого человека, а я только посредница... Погоди, чушь я несу! Из Вальдемара никакой пыткой не выжмешь моего имени! — Допустим. Но валютчики не полные кретины, начнут подозревать... — Только на второй раз. А третьего раза не будет, то есть будет, но уже в других городах. Есть ведь Гданьск, Щецин, Краков, Закопане... Обработает другие города, снова вернется в Варшаву. Он часто ездит в командировки. Естественно, уведомит меня, где и когда договорился с очередным валютным прохвостом. А найди мне такого субчика с долларами, который помчится с криками в милицию. — Кстати, у этих огородников тоже долларов хватает, — сообщил задумчиво Гавел. — Дать хорошую цену, продадут. — Ну видишь... Гавел засмотрелся в окно. Очнувшись от размышлений, решительно объявил: — Ладно, согласен! Ну и потеха, хи-хи! Я даже покажу кое-кого твоему Вальдемару. Есть парочка прохиндеев. Наступили мне на любимую мозоль, хи-хи-и-и! Нападение разыграем в лучшем виде. Хи-хи-и-и! Только сначала покажи мне его... Таинственно заполученная Баськой новая солидная начинка для подушек вызвала, с одной стороны, великое облегчение, а с другой — беспокойство. Донат и Павел с сомнением помалкивали. Мартин и оживился, и помрачнел, зловеще объявив: — Не нравится мне все это. Паника началась. Того и гляди пресса за нас примется. — Не трясись, никто ничего не пронюхал, — утешала Баська. — Эти громилы меня не знают, а про тебя слыхом не слыхивали. И понятия не имеют, что за этим стоит. Получают гонорар, остальное им до фени. — Всю черную работу за нас отваливают, — заметил Павел. — Расчеты, правда, несколько усложнились: двадцать процентов высылаем от суммы брутто, сюда же их гонорар... Скоро, глядишь, и бухгалтера придется нанять. — Ничего не попишешь, предприятие разрастается, себестоимость тоже... — То-то и оно, — вмешался Донат. — Надо больше нам самим поработать. Рябого я на себя возьму, только на две недели в ГДР сгоняю. — Самое подходящее время на зарубежные экскурсии... — Я же в командировку. Вот бы его до поездки накрыть. В случае чего разделаетесь с ним сами. — Попробуем, — согласилась Баська, скрывшая от союзников участие Гавела в прибылях и мечтавшая о самостоятельной добыче. — Прихватишь его в последний момент — найди способ сообщить. Позвони или открыткой. К тому же из Берлина подушку вышлешь... — Исключено! — запротестовал Мартин. — Черт знает, что там за контроль, большой риск. — Не все же время из Варшавы посылать, того и гляди сядут на хвост! — Есть и другие города, поезда ходят, самолеты летают. Давненько не бывал в Кракове, охотно прокачусь... — Я еду машиной, могу по дороге из Познани отправить, — предложил услуги Донат, одолеваемый больной совестью: и с нападением напортачил, и Рябого не выследил... Истерзанный мыслью о своей бездарности — ведь из-за него друзья попали в зависимость к неизвестным бандитам, того и гляди нагрянет расплата, — Донат все свои силы бросил на Рябого и в последний вечер перед отъездом открыл его бесспорные шашни с богатым частником из Залесья. Вскоре Донату сообщили о том, что Павел подвернул ногу и что все отправляются на бридж. В спешке Доната осенила блистательная идея оставить бесценную информацию в записке, подсунув ее под «дворник» в моей машине, в которой компания наверняка отправится домой... Баська упорствовала с виллой на Гощинского. Трехмесячные наблюдения принесли блистательный результат. Просиживая поблизости целыми днями, однажды она увидела неповторимую сцену: пан Кароль вместе с домработницей, нагруженные всевозможными постельными принадлежностями, перепуганные, в спешке бежали из дому. Баська позвонила из ближайшего автомата, и через пятнадцать минут трое заговорщиков были на месте. — Вынесли все постели и уехали, — известила их Баська. — Калитка открыта, в доме никого, единственная оказия. Не понимаю, что стряслось — пожар, что ли? Случаем дом не заминирован? — И что же стряслось? — заинтересовался Мартин. — От катаклизма решили спасти исключительно постели и больше ничего? — В чистку пера и пуха повезли, — предположил Павел. Баська завелась с пол-оборота: — Да скорей же, растяпы, горе-разбойники! Сбежали на дикой скорости, так же и вернутся, вспомнят про открытую калитку! Да не летите все вместе — тут вам не первомайская демонстрация! — Ты останься, — велел Мартин Павлу. — Может, техническое образование пригодится. Баська встала на стреме у калитки. — У тебя свисток, увидишь их издалека, свистни. Сматываемся через сад. Застанет в своем доме — всех передушит. Толкнули калитку, вошли в сад. Мартин отправился в обход виллы, Донат подошел к двери. Позвонил, начал осматривать замок. Мартин, обойдя дом, явился с другой стороны. — Оставь, — сказал он на всякий случай вполголоса. — Дверь на веранду открыта. Тут какое-то крупное чэпэ, боюсь, не рванет ли все это к чертям собачьим. Без осложнений, осторожно вошли в дом через веранду, отыскали кабинет пана Кароля и осмотрели полку. Мартин быстро обнаружил механизм. — Я в последнее время специально занимался тайниками, — признался он. — В голове вертелось, вдруг пригодится... Набрали на диске подсмотренный Баськой номер, с третьей попытки попали на нужную последнюю цифру, и сейф открылся. — Боже праведный! — задохнулся Донат при виде сокровищ. — Денежки-то тяжелые, — заметил Мартин недовольно. — Зря Павла не взяли. — Давай немного хозяину отложим, а тс обанкротится — и лишимся клиента... Дверь на веранде оставили открытой — все как было, сняли с поста Баську, захлопнули калитку и, сгибаясь под тяжестью нового улова, добрались до «трабанта», вокруг которого нервно бегал Павел. — Никогда бы не поверил, до чего просто! — дивился Донат, запихивая в машину большую, до отказа набитую туристскую сумку. — А я-то жалел Баську — проведет без толку всю оставшуюся жизнь здесь на Гощинского. — То-то и оно, — торжествовала Баська. — Караулила, караулила — и вот вам. Таков уж закон жизни — человеку в чем-нибудь да повезет!.. Все шло прекрасно, не потребуй Гавел у Баськи сразу после первых успехов пароль на счет в Швеции. Без пароля он отказывался от всякого участия в деле, хотя причитающийся ему гонорар получал систематически и без опозданий. — Мне деньги нужны безотлагательно, — пояснил он. — Что мое, то мое, и никаких гвоздей. У меня, знаешь ли, деньги без движения не залеживаются. Капитал, он оборот любит. Вашего не трону, не волнуйся, разве что одолжу взаймы, а тогда уж верну с процентами. Баська испугалась: возьми Гавел часть суммы со счета, и ее компаньоны откроют, что деньгами кто-то пользуется для личного обогащения. Приягель Мартина ежемесячно слал до востребования ликующие известия о своих растущих заработках. Превращение общественно полезной деятельности в обыкновенное стяжательство и преступление непременно приведет к непредсказуемым последствиям. Такого Баська допустить не могла. — Погоди немного, — забеспокоилась она. — Скажу тебе пароль, только не бери пока денег. Они узнают, допекут меня насчет твоего участия, на кой черт всякие осложнения? У меня не жизнь, а каторга начнется, подожди пока, хоть ради меня. Гавел уступил неохотно, обещал переждать, но пароль записал. Баська нервничала, все ее аргументы для Гавела тьфу, и подвернись ему выгодная сделка, тут же распотрошит счет... Баська не желала ему худа, но взмолилась про себя, чтобы в его операциях наступил полный застой. На всякий случай Баська в глубокой тайне решила понаблюдать за налетами. Не все ей удалось обозреть, ибо Вальдемар с условленного места часто уезжал в машине партнера. Нанятые Гавелом прохвосты, ясное дело, отправлялись за ним, используя разные виды транспорта. Баське оставалось такси, а прибегать к такси она считала великой неосторожностью — ведь таксисты имеют глаза и натренированную профессиональную память... Однако, проследив за налетами, она узнала нападающих. Хотя они обросли и походили больше на обезьян, чем на людей, Баська без труда распознала своих давних знакомцев. Пока неизвестно, пригодится ли это знакомство, и она похохатывала, что нанятые Гавелом налетчики про нее ведать не ведают. Через некоторое время возникли осложнения. — У тебя, кроме этого Вальдемара, на примете нет никого? — осведомился Гавел при очередной встрече. — Надо бы неразбериху на полную катушку пустить. Валютчики нервничают. Хи-хи-и-и! Баська забеспокоилась: — А что? Вальдемара заприметили? — Пока нет, но того и гляди приметят. Сущее пекло разверзлось, хи-хи! Ихние мордовороты-охранники уже дважды схлопотали по роже от работодателей, о господи, ну и кино! Хи-хи-и-и!.. До моих парней не доберутся, но чем черт не шутит — надо бы всех этих гешефтмахеров запутать. Есть у тебя кто? — Троих по одному разу хватит? — Хватит. Эти трое верняк? — Абсолютно. — Каждого по очереди покажешь... — Зачем? Скажу, с кем будут заключать сделку, и хватит. А чернорыночных заправил твои люди знают? Гавел подумал, захихикал и кивнул. — Пожалуй, ты и права. Даже лучше, если нарвутся на чужака. Договорились: три сделки без Вальдемара и всякий раз клиенты разные. Только пускай орут поаккуратнее. Хи-хи-и-и!.. После этой конференции Баська вручила Павлу полмиллиона злотых. — Держи. Повертишься в Иерусалимских аллеях, около валютного магазина, увидишь плюгавенького косоглазого... Впрочем, покажу пальцем, иначе все равно перепутаешь. Подождешь, пока не заговорит, предложишь купить у него четыре тысячи долларов. Павел недоверчиво смотрел на толстую пачку злотых. — И что? — И ничего. Вы договоритесь. Ты поедешь за злотыми, а он за долларами. И боже упаси брякнуть, что деньги у тебя с собой. Сообщишь мне, когда и где встреча. — А потом? — Ничего. Встретишься с ним, он тебя куда-нибудь отвезет... — Двинет мне по роже и отнимет деньги. — Дурак. По морде, конечно, получишь слегка. Нападут бандиты и заберут все. У него тоже. Особенно не сопротивляйся. — Это еще почему? — возмутился Павел. — Мне же еще и бандитам потакать?! — Ты же сам не хочешь разбоем заниматься, значит, будешь пострадавшим. Никуда не денешься, придется принять участие во всей этой катавасии. — Ну ладно, только почему я?! — Не нуди, Мартин и Донат в очереди за тобой... Павел отправился на дело неохотно. Разбойники напали в одной из безлюдных улочек на Чернякове. Увечья не получил, даже по морде не заработал, ибо сохранил полное спокойствие и поднял руки вверх, хотя никто этого не предлагал. А после к тому же донимал всякими подозрениями ошалевшего с перепугу валютчика: что тот сам организовал нападение, обманом завлек своего доверчивого клиента, подло использовал в гнусных целях, а посему он, клиент, порывает с ним всякие отношения. Возможно, и в милицию обратится. — Было даже смешно, и ничего со мной, как видите, не случилось, — рассказывал позднее Павел. Подбодренные его рассказом, Донат и Мартин не протестовали и согласились подвергнуться насилию. И того и другого обобрали по очереди в разных пунктах города; кроме того, Донат использовал командировку в Щецин, дабы его ограбили и там. — Слушай-ка, эти двое везде и грабят? — заинтересовался он, вернувшись из поездки. — Рожи обросли бородищей, узнать трудно. А вообще-то кто такие? — Работники физического труда, — объявила очень довольная Баська. — Специально нанятые, чтобы за вас провернуть грязную работу. Не знаю, кто такие, они про нас тоже не догадываются, и нам нечего совать нос куда не надо. Лучше знать поменьше. Веселая идейка Гавела окончательно сбила с толку стражей черного рынка. Операция развивалась. Мартин послал приятелю письмо со списком марок, подлежащих покупке, и начал заполнять анкету на выезд, одновременно через зарубежных знакомых разыскивая обладателей «Мав-рикиев». Заговорщики радовались близкому концу своих преступных деяний. Тут-то и разразилась катастрофа... Десять дней Баське удавалось скрывать от сообщников связь аферы со смертью Вальдемара Дуткевича. Сначала Павел, а за ним Мартин и Донат догадались о правде. Случившееся оглушило, словно дубиной, все сникли. Дня через два, с трудом оправившись, обрели способность рассуждать. Невинная, казалось бы, афера вдруг резко изменилась, приняла угрожающий характер, заставила взглянуть на всю затею другими глазами... Кто-то в ответе, но кто и в какой степени, никто не знал... — Я выхожу из игры, — сухо заявил Мартин. — Не знаю погибшего, но это на моей совести. Да и вообще отсижу за проклятые марки, и дело с концом. — Ясно, такого рода дела добром не кончаются, — хмуро буркнул Павел. — Давно пора было кончить... — Раньше никак не выходило, — по-деловому заметил Донат. — У нас на счету пятьсот семьдесят девять тысяч шестьсот двадцать долларов. Еще бы немного, и порядок. А так не все марки удастся выкупить... — Ничего выкупать не собираюсь, заграничный паспорт оформлять отказываюсь. — Послушай, утихомирься. Кто спорит — мы виноваты, нельзя было вовлекать постороннего человека, а насчет убийства кто мог подумать. Побить еще куда ни шло, но убить... На мой взгляд, что-то тут чертовски неладно. Меня тоже совесть грызет. — Смерть Вальдемара целиком на моей совести, кругом виновата я одна, — решительно заявила Баська. — Я втянула его!.. А не пристрой я его к этому делу, кто-нибудь из вас оказался бы на его месте. Тоже ничего хорошего. — Убили валютчики, сомневаться не приходится, — совсем помрачнел Павел. — Сволочи... Я рад, что этих негодяев хоть на валюте нагрели. И богом клянусь, готов нападать и обирать их как липку. — Быстро же твоя готовность созрела, главное — ко времени, — съязвила Баська. — Ясно, валютчики действовали, и не своими руками, у них на то спецмолодчики имеются! Всякие наемные гориллы. А хуже всего, что мы же должны желать им доброго здравия — если милиция засечет, через них выйдут на нас... — А мне без разницы, — совсем сник Мартин. — Я, пожалуй, все деньги отошлю... — И что? Вальдемара воскресишь? — Не знаю. Марок нету и не будет, а сидеть придется. Государственное имущество на сумму свыше полумиллиона — пожизненное заключение обеспечено. И вообще ничего больше не понимаю. — Может, обойдется, милиция их найдет, а нас нет? — уныло пробормотал Павел. — Совсем свихнулись! — рассердилась Баська. — Что только у вас в башке делается? Вы Вальдемара не знали, ведь не вы же его кокнули! Убили беднягу бандиты, нанятые мерзавцами, о которых мы и представления не имеем. Мы ведь даже не в курсе, кто мерзавцев обирал! — Зато знаем, кого обирал. И для нас обирал... — Как ни крути, а убили из-за нас. Мы его уговорили, из-за нас все. — Не вы, а я... — А Дуткевич ни про нас не знал, ни про аферу. Убийцу найти — значит раскопать наше предприятие. А так все будет шито-крыто. — Боже праведный, ну и кашу мы заварили... — Давайте потолкуем логично, — вступил Донат. — Прежде всего, надо отдать себе полный отчет в нашем положении. Во-первых, кто убил Дуткевича? — А черт его знает... — Какие-то двое. Не поручусь, что не наша парочка, — съехидничал Мартин. — Ведь сказал же он по телефону: «Те самые двое». Что бы это значило? Все молча уставились на него, Баська похолодела. — И что же это значит? — растерянно переспросил Донат. — Не знаю. Естественное соображение: узнал неких двоих, с кем уже имел дело. Далеко идущие выводы ни к чему, но и сами напрашиваются — постоянно нападавшая пара... — Совсем сдурел! — завопила Баська. — Эти парни с прихвостнями валютчиков ничего общего не имеют! Из всей компании один Донат умудрился сохранить трезвость ума. — Да, не похоже. Скорее всего, Вальдемар обратил на них внимание при сделках: либо они выполняли функции телохранителей, либо за ним следили и преследовали... Предположим, обстояло именно так. Предположим, охранников схватят, они признаются — наняты валютчиками. Валютчики свалят на Вальдемара — дескать, наводчик, повязан с бандитами. Вальдемар умер, круг замкнулся, и мы ни при чем. — А если его убили не гориллы, а наш, так сказать, персонал... — Тогда возникает полная бессмыслица. Я отказываюсь понимать. Разве что Баська распорядилась его убрать, в чем сомневаюсь. Баська пожала плечами, подумав, постучала еще и пальцем по лбу. Павел взглянул на нее, потом на Доната. — Сдается, все так и произошло, как он говорит, — показал он трубкой на Доната. — Если наши махинации не откроют, до нас не доберутся. Но все равно Вальдемар на моей совести. Мартин, поступай как хочешь, только выкупи марки, хоть какой-то толк будет из этой заварухи. — А как? Отсюда? — Через своего приятеля. За деньги последний болван купит. На счету пятьсот семьдесят с чем-то тысяч, не хватает всего ничего, какой-то пустяковины... — У моего шурина в Лондоне знакомые филателисты, — сообщил Донат. — Возьму адреса, а твой приятель попытается с их помощью... Началось обсуждение покупки марок на расстоянии. Баська молчала. Она одна знала — сумма на счету значительно меньше, ведь следует учесть и долю Гавела. А Гавел своего ни за какие коврижки не упустит... Гавел не только не упустил своего, но и повысил требования. — Кто-то наследил, — разразился он, как только Баська вошла. — Больно уж быстро вычислили Вальдемара. И ко мне больше не шляйся, легавые и так повсюду околачиваются, а из-за ваших глупостей я не собираюсь нести убытки. Значит, так: или мне половина прибыли, или взаймы все деньги на полгода, потом получаете свою половину с процентами. Скажем, шесть процентов. Что предпочитаешь? — С ума сошел? — Баська была вне себя. — За какие это заслуги — половину? — А за такие, что мои расчеты того требуют, и баста. Вы отправили двести восемьдесят тысяч, для моих целей необходимо сто пятьдесят. И за несколько недель я сто пятьдесят заполучил бы, не подложи какой-то стервец свинью. Опять же чем черт не шутит — вдруг Вальдемар сам проговорился... — Да не мог он проговориться, ничего не знал. Был жертвой грабителей, и только. — Ну, тебе видней. Может, ты сама где-нибудь трепанула. Или кто из твоих дружков. Подпортили мне дело, и, хочешь не хочешь, я убытки себе возмещу. Выбирай: или половина, или все взаймы, мне без разницы. — Ничего ты не получишь, понятно? — осатанела Баська. Гавел смерил ее странноватым взглядом. — Понять-то понятно, только ведь нехорошо получится... — несвойственно вежливым тоном протянул Гавел. — И отчего бы это вдруг ничего? Тон Баську образумил: не то время выбрала для войны с Гавелом. Тяжело вздохнув, она откровенно призналась, в чем беда. С покупкой марок тянуть нельзя — и так все осложнилось, а денег не хватает, вот она и понадеялась на Гавела, мол, поймет и откажется от своей доли. Иначе все их подвиги насмарку. Гавел спокойно выслушал, не высмеял, не придушил, даже заинтересовался и ответил уже в своей обычной манере: — Ваши идиотские заботы мне до лампочки! Идиотов надо топить смолоду. Но ты баба хорошая, и потому предлагаю скомбинировать. Меня не проведете — кое-что без меня сколотили, и я не совался. Давай всю сумму на полгода. Через полгода, максимум через три квартала будете иметь нужные деньжата на вашу священную макулатуру, да еще и останется. Прибыль с вашего без моего участия заполученного капитала — фифти-фифти. — До тебя не доходит, что ли, ведь по-польски объясняю! Через полгода наша афера выплывет на свет божий — и все полетит к чертовой бушке. — Подумаешь, эка важность, выкупите с опозданием. У меня свои интересы, я от них не отступлюсь. Ну хватит, решай. Баська начала лихорадочно соображать в поисках выхода... Гавелу, как и Мартину, за границу не выехать. В ближайшее время уж точно. Значит, главное — выиграть время, а позже поставить Гавела перед свершившимся фактом, и все тут. Не передушит же он их, а уж с голоду наверняка не помрет... — Надо посоветоваться с моими, может, согласятся на твой вариант. Сообщу через день-два. — Обжулить меня собралась, — тут же сообразил Гавел. — Хи-хи-и-и! Не пройдет, у меня свои ходы, ты уж не старайся. Ну и дурака же вы сваляли с этим Вальдемаром!..* * *
Заботы сыпались как из рога изобилия. Старого пана в больнице опять готовили к операции, от которой однажды уже отказались: выдержит ли пациент, сомнительно. Мартинов приятель сообщил, что покамест отыскал «Маврикиев» в количестве шести штук, владелец согласен продать оптом — разрознить серию считает просто варварством. Или все шесть, или ничего, а в комплекте, само собой, марки стоят значительно дороже. Мартин рвал на себе волосы. Баська грызлась с Гавелом, насчет которого все еще не решалась признаться компаньонам. Павел и Донат пребывали в полном унынии — никак не могли отойти после смерти Дуткевича и до глубины души возмущались тем, что сукины сыны валютчики снова безнаказанно занимаются махинациями. Милиция раскопала, как шла контрабанда валюты, и добралась до адресатов в Швеции и Норвегии. Смекалистый приятель Мартина довольно изворотливо ответил на письмо из Польши, знать-де ничего не знает, но тут же просигналил им насчет сделанных милицией открытий. Если что и утешало друзей, так это его сообразительность. В такой ситуации болтовня Фелюся с Иоанной переполнила Баськину чашу забот — она вдруг осознала, что Гавел, зная пароль, в любую минуту может снять со счета все накопления. Трясущейся рукой она набрала номер Мартина. Мартин явился на зов, полный наихудших предчувствий, а потому потрясение не свалило его с ног. — Я выболтала наш пароль одному типу, — выпалила Баська без объяснений — на дипломатию не было времени. — Очень надеюсь, капитал он пока не успел свистнуть, но может все забрать хоть завтра утром. Что делать? Объяснения потом. — Снять и перевести на другой счет, — не раздумывал Мартин, соглашаясь на объяснения потом. — А есть другой счет? — Нету. Есть у Иоанны. И еще у кого-нибудь есть, но только она сейчас же даст номер... — И что дальше? Звонить приятелю? — Отпадает. Ночным поездом выезжаю в Щецин, перехвачу любого моряка со шведского судна. Вообще любого иностранца, переправляющегося в Юстад. Всучу безобидную записку, он позвонит. Может, успеет... — Беги, опоздаешь на поезд... Учитывая темпы работы почты, эффект операции остался неизвестен. Баська исповедалась Мартину насчет Гавела, и оба напряженно ожидали вестей от приятеля. Павел и Донат пребывали в блаженном неведении. Баська, неспособная к бездеятельности, маялась неясными подозрениями — трагические слова Дуткевича и ехидные инсинуации Мартина не давали ей покоя. «Те самые двое»... Какие двое? Разведывая на ощупь и осторожно обследуя разные версии, Баська попала в ресторан «Славянский». Пригласили ее давние знакомцы — автомеханик и торговец автомобильными запчастями. Встретились после долгого перерыва, начались воспоминания, выплыли общие знакомые, тут-то и зашел разговор о Франеке и Весеке. Еще щенками, несколько лет назад, Франек и Весек подавали большие надежды вырасти бандитами и головорезами, но — о диво! — ничего подобного не произошло. Хоть и бывали в их карьере с год, может, и два сомнительные шалости, однако образумились, устроились на работу. Оба стали прекрасными автомеханиками, в свое время помогали Баське справиться с ее грузовиками. А недавно вдруг исчезли с горизонта, будто камень в воду или сквозь землю провалились, никто не знает, где они. И впрямь интересно, куда вдруг подевались... Баська осторожненько поинтересовалась, где трудились в последнее время. Оказалось, в автомастерских: один в частной, где-то на Садыбе, другой в государственной, в центре. Не отказывались и от халтуры — золотые руки, зарабатывали неплохо, только вот прошлое за ними тянулось... — Да ведь они не сидели, — еще осторожнее закинула удочку Баська. — Я все удивлялась, как это им удалось... — Ловкие парни, факт, — согласился один из собеседников. — А знаешь, почему не сели? Работали на Пежачека. — Что такое Пежачек? Знакомцы конфиденциально наклонились к ней. — Пежачек — шеф чернорыночных телохранителей. Из его людей никто не сидит, умеет, холера, вытащить. Все шито-крыто, никаких улик. Парни на него работали уже давненько, поножовщина случалась не раз, но все сходило с рук. Пежачек до сих пор, как понадобится, подряжает на работу таких людей, что давно от темных дел откололись и в милиции не числятся. Держит их в кулаке, из прошлого много чего знает... — Перестань молоть языком, гляди нарвешься, — предостерег второй знакомец. — Больно, нужен Басе этот Пежачек! — Ну почему же, — запротестовала Баська. — Интересный тип. Шеф охраны, говорите? А что это такое? — Как что такое — шеф и есть шеф. Он всему голова: блюдет порядок, учиняет при надобности мордобой, не лично, конечно, всю братву держит в руках. Без него ни тпру ни ну. Может, Франека и Весека куда отослал... Этих сообщений хватило. В мгновение ока Баська уразумела, каким чудом выследили Вальдемара Дуткевича, и сделалось ей как-то не по себе. На следующий день утром помчалась к Гавелу. Гавел куда-то собирался и садился в машину. — Тебе сказано было не шляться ко мне, — раздраженно приветствовал он Баську. — Садись, не мозоль людям глаза! Баська игнорировала упрек. — А где Франек и Весек? — с ходу брякнула она, усаживаясь в «мерседес». Гавел, собиравшийся включить мотор, повернулся к ней. — Какой еще Франек, какой Весек? — Наши помощники. Нанятый тобой персонал. Где они? — А ты откуда дозналась про них? — Не твое дело! Ладно, скажу, не станем же препираться попусту. Я их давно знаю. И узнала, когда выступали налетчиками. Где они? Гавел повернул ключ и медленно тронулся. — Кому про них натрепала? — Сдурел? Чтоб я еще на такие темы рассусоливала? Да никому! — И впредь держи язык за зубами... Не видывал ни Франеков, ни Весеков. — Не видывай себе. Скажи только, где они. Кстати, я еду в Виланов. — Куда? — В Виланов. Подбрось меня, тебе один черт. По дороге поговорим. Ты их не видел, я тоже. Где они? — А мне откуда знать, — окрысился, помолчав, Гавел. — На кой они тебе сдались? — Если милиция их разыщет, догадываешься, чем может кончиться? — Зачем они милиции? Милиции делать больше нечего, только этих дурней искать? Или шельмы валютные донесли? Баська оторопела. Гавел проявлял непонятную тупость. — Тебе, недоумку, все еще невдомек, что они убрали Вальдемара? Чей-то приказ выполняли! Вальдемар их узнал! Ты отослал бандитов подальше или утопил в глиняном карьере? Гавел едва не проехал на красный свет, с визгом затормозил в последнюю минуту. — Совсем ума лишилась?! — А ты что, не знал? Не допер? Плетешь мне тут ерунду, Вальдемар, мол, подкачал, больно скоро его обнаружили! Уж не знаю, кто тут подкачал!.. Гавел отмалчивался довольно долго. — Да говори же! — злилась Баська. — Надо что-то делать! Где они?! Гавел продолжал молчать. — Сам хотел бы знать, — буркнул он наконец. — Я все диву давался, куда парни смылись. А ты откуда такая осведомленная? — Прикинула так и сяк. И нанимателя обнаружила. — Ну и кто? — Я про такие дела молчок. От тебя бы услышать хоть что. Ты их знаешь, а я несколько лет не видела. Если милиция найдет... — Перестань со своей милицией! — разозлился Гавел. — Зачем тебе знать, где они, башку им свернешь или как? Мне сдается, в этом деле они рук не пачкали, и тебе мой добрый совет — закрыть тему! Была там?! Видела их?! Ну так вот, заткнись, сиди тихо и помалкивай! — Я-то могу и помолчать, почему бы нет. А тебе советую поразмыслить. — Поразмыслю, не твоего ума дело. И сделаю как надо. Вылезай, твой Виланов, мне прямо, спешу...* * *
Я молча обдумывала эту жутковатую исповедь. Усталая Баська закурила очередную сигарету, прислонилась головой к стеклу и понуро уставилась на асфальтовый каток, который одиноко торчал на обочине мостовой. История выглядела безнадежной. — Ничего не поделаешь, без майора теперь не обойтись, — объявила я после долгого молчания. — Тетка Павла даст показания, и он разберется, что дело в тебе, а не в этой ненормальной бабке. Взбрело же такое Гавелу, зачем только, ума не приложу! Просто чокнулся или как? — Месть, — пробормотала Баська, не отрывая взгляда от катка. — Видно, приятель Мартина успел снять деньги. И Гавел укокошил единственного человека, догадавшегося, что он приложил руку к убийству Дуткевича. Вероятно, велел убрать Вальдемара, который что-то узнал, увидел, вычислил... Кокнуть Вальдемара, кокнуть меня, и концы в воду — больше-то никто ничего не знает. — Остаются еще те двое. — Да ты что! Если они убили Вольдемара, у них рот, понятно, на замке. Я задумалась. Все это имело резон при условии, что Баська никому не проговорилась об участии Гавела в деле. Допустим, Баська устранена. В таком случае никто о Гавеле, кроме его двух парней, ничего не знает. De facto, однако, о Гавеле слышал Мартин, теперь знаю и я, возможно, Баська протрепалась, и Павел и Донат тоже в курсе. И что? Гавел намеревался устранить всех или с невероятным легкомыслием решил просто не учитывать? А может, его беспокоило не столько участие в ограблении валютчиков, сколько связь его молодцов с преступлением? Баська открыла эту связь только вчера... Я изложила ей свою версию. — Наверняка так оно и есть, — подтвердила Баська. — Я, дура, сама ему все выложила. Как пить дать переговорил с Пежачеком, понял, что я знаю либо догадываюсь, и, естественно, решил со мной покончить. Логично. — Чушь, никакой логики. Ты элементарно могла кому-нибудь проболтаться. — Нет и нет. Он отлично все рассчитал: я держала язык за зубами, пока не поговорила с ним. А сразу после уехала в Виланов, а там, скажи на милость, с кем разговаривать? С теткой или с детьми? Телефон, сама понимаешь, исключен, кто ж по телефону такое скажет. Он был уверен, до вечера — полный ажур. Я покачала головой — сомнительно, ох, сомнительно. — Погоди. Положим, он ясновидящий и гениально предвидел, кому ты скажешь. Положим, ты уже на том свете. Что знает Павел? — Абсолютно ничего. О Гавеле слышал от тебя. — Мартин? — Только одно: Гавел кого-то нанимал и был весьма заинтересован в деньгах. Зачем ему убивать Вальдемара, пока операция не закончена, а для Гавела это лишь половина задуманного дела? А раз Вальдемара не убивал, то и меня тоже не убивал. Повода нет. Вот что может предполагать Мартин. — Теперь я. Постой, у меня в голове полный кавардак. Вчера я поняла, что услышала про Пежачека нечто страшное, и догадалась, кто убил Дуткевича. Я, конечно, сообщила бы об этом. И майор вычислил бы Пежачека... — Вот именно, — вздохнула Баська. — А что дальше, не знаю... — Дальше? Пойми, я видела машину Гавела. Легко сообразить, что кто-нибудь заметил мою машину. Я там торчала как дура с полчаса, а то и больше. Если охотился за тобой, вполне мог видеть и меня. — Откуда ему могло взбрести в голову, будто ты помнишь эту его рухлядь, «пежо» в смысле? Опять же было темно. И вообще не так просто было тебя заприметить... — Подожди! — припомнила я вдруг. — Он мог решить, что меня вообще нет в машине! Вышла и куда-то двинула! Тем более так грохнула дверцей... Мы попытались проанализировать мое пребывание на улице Ротмистровской минута за минутой. Конечно, Гавел подумал, что я куда-то пошла. Он не ожидал, что я схвачу фонарь и начну его освещать. Развернулась я багажником к дороге. В темноте не узнала бы никакой машины... — Ты что, настолько наивна и считаешь — на этом «пежо» все еще красуется блямба? — съехидничала Баська. — Может, у него новое крыло и старые прокладки. За одну ночь с машиной можно о-го-го чего натворить. — Похоже, в покушении на убийство его удастся обвинить только после второго нападения. А согласится майор или нет на второе нападение, чтоб его заманить? Честно говоря, вообще не представляю, что делать с майором. Баська наконец перестала сосредоточенно разглядывать асфальтовый каток, отвернулась, резко выпрямилась и начала обретать свою обычную энергичность. — Все, я решилась, — вздохнула она. — Мартину уже не помочь, как ни крути, другого выхода нет. Все мои домыслы да замыслы — к чертям собачьим. Придется срочно вернуть все деньги! Я понимала, что Баська права, но сердце заныло — ужас как противно просто так примириться с утратой роскошной коллекции чудо-марок. Увы, логика — одно, душа — другое. Я молчала. — Или весь наш номер вылезет наружу, или Гавел всех нас поубивает, — продолжала Баська. — Боюсь, второй вариант вероятнее. В конце концов, как ни копай, нас можно обвинить только в контрабанде, все остальное бездоказательно. Скорей у меня на голове кактус вырастет, чем хоть один валютчик поднимет шум насчет убытков. Этому паршивцу Лелику уже вернули деньги, придется отослать все остальное, и... ну, найдутся ведь смягчающие обстоятельства. Что касается марок, в тайне все едино не сохранить, Мартин теперь ни за что не поедет их выкупать. Все пошло-полетело к чертям. Столько работы псу под хвост!.. Баськины сетования были более чем понятны. Я, правда, съязвила начет паршивой организации авантюры с валютой. Ведь кто-нибудь мог поехать раньше и выкупать марки отдельными партиями. Надо было выйти на контакт с солидным филателистом или даже с фирмой. Я сама бы это сделала... — Кто же спорит! С тобой, конечно, дело пошло бы куда лучше, — признала Баська. — Только понимаешь... эти твои пылкие чувства к милиции... К тому же ты все время занималась каким-то дном. Чего теперь охать да ахать, надо спасать положение, делай что хочешь, только организуй эту отсылку. Может, тебе лучше сбежать, скрыться, уехать куда-нибудь, например в СССР... — Спятила? На кой черт мне ехать в СССР? — Чтобы майор тебя не нашел. Сама понимаешь: сперва деньги надо вернуть, а потом уже кое-что и порассказать. А то получится, возвращаем денежки, потому как в тупике оказались. — Правильно рассуждаешь, только затягивать нельзя — сыграете на руку убийце. — Ну и что? И так знаем, кто это. А если майор за тебя возьмется всерьез, придется, хошь не хошь, отвечать на всякие дурацкие вопросы. Мне врать — хлебом не корми, а ты должна говорить правду. Мне вдруг кое-что пришло в голову. Я с самого начала вызывала самые большие подозрения. Ну и на здоровье, пусть и дальше подозревают. Взять на себя чужую вину из одного благородства — такое законом не карается. Зато майору можно кое-что сообщить, а когда найдут истинного виновника и выяснятся все перипетии, связанные с потерей марок, какой от этого будет вред! Все равно никто никуда не сбежит. Баська выслушала мои соображения очень одобрительно. — Посадить он тебя не посадит, побоится, что потом получишь условно, — воодушевилась она. — Даже если и посадит, то в сумасшедший дом в Творки, чему я особенно не удивлюсь. — Кстати, — вспомнила Баська. — Я все удивлялась, отчего они так просто управлялись с охраной этих каналий валютчиков? Сейчас пришло на ум — Гавел действовал заодно с Пежачеком с самого начала. Если заодно, подумала я, то концы с концами не сходятся, но эту мысль тут же вытеснило внезапное воспоминание. — В Саксонском саду плешивый сидел вовсе не с клиентом. Он сидел с Пежачеком. И слава тебе господи, что Павел с Донатом на них не накинулись. — Шутишь!.. — Понимаешь, я хорошо его рассмотрела — он прошел с плешивым совсем близко. Звонила вам после узнать, что означают эти странные демарши Павла и Доната — тут ведь голову было недолго сломать, — но никого не застала. Кстати говоря, я в курсе насчет виллы на Гощинского. Могу выдать секрет. Я рассказала перипетии пана Кароля с Касей, и у Баськи поднялось настроение. — Узнать еще бы, каким чудом докопались до нашей контрабанды, и мне бы совсем полегчало, — вздохнула Баська. — Кабы не это окаянное чудо, мы были бы в полной безопасности, никто бы ничего не пронюхал и деньги не пришлось бы возвращать. Попробуй попытать как-нибудь майора! Тут уж я схватилась за голову. Только сейчас до меня дошло, какую роль я сыграла в катастрофе. Рольмопсы!.. Проклятые рольмопсы — этакий пустяк, а вызвал подозрение, помог майору найти ключ ко всему делу!.. Я простонала: — Пресвятая Богородица, это я... Нет, Зося!.. Нет, проклятый пан Соколовский... Да нет, какой там пан Соколовский, все из-за Алиции! Алиция со своей чертовой селедкой!.. Баська насмерть перепугалась. — Господи боже, спятила, эта кутерьма из тебя последние мозги вышибла! Опомнись, какая селедка?! Может, тебе воды дать?! — Иди ты к лешему с водой, чтоб ей пусто было с этим юбилеем! Это селедка! Рольмопсы для Алиции — весь рассол вылился из банки на ваши доллары! Времени ушло немало, пока Баська поняла, в чем дело. Теперь уже она чуть не спятила с этими рольмопсами, и настал мой черед приводить ее в чувство. Очнувшись, она отреагировала бурно: — Алиция хоть понимает, что они там сожрали? Самую дорогую селедку во вселенной! Как-никак — полмиллиона долларов! Она знает, что сожрала полмиллиона долларов?!.. — Да уж будь уверена, узнает. Сама ей расскажу при первом же удобном случае. Успокойся, и умоляю, объясни мне еще одну вещь. Как все произошло? Почему Дуткевич позвонил именно мне? Баська вздохнула, рольмопсам досталась еще пара проклятий, потом она закурила. — Звонил он мне. Соседка возьми и скажи, что мы на бридже. На самом деле были в Виланове, но она перепутала — спросонья сболтнул первое, что пришло в голову. Мы, мол, на бридже у моей подруги. Видимо, Вальдемар сразу подумал про тебя и позвонил. Представляешь: они ломились к Вальдемару, а он, вместо того чтобы встать за дверью с увесистым молотком, пытался дозвониться ко мне. Вероятно, увидел их в дверной глазок. Такой человек... Я печально кивнула. Баськины предположения совпадали с моими. Верный до конца Баське, Вольдемар в минуту смертельной опасности не звал на помощь милицию, а попытался прежде всего предостеречь свое божество. Увы, получилось не очень-то удачно — вместо божества он нарвался на меня, а я на роль божества не потянула. — Пора кончать разговоры, — решила я, включая мотор. — Куда ехать? Домой не стоит, факт. — Постой! — прервала Баська. — Ты случайно не знаешь, что такое Адрианампоинимерина? — Что?! — Адрианампоинимерина. Я от тебя слышала. Лекарство, что ли, какое? — О боже! Баська, пощади, не добивай до конца! Был такой король на Мадагаскаре. Его так звали. Не помню, где вычитала, и когда правил — тоже не помню. Во всяком случае, вроде бы историческая личность. А что? — Да ничего. Просто из любопытства спрашиваю. Это был наш пароль в шведском банке... Медленно двигаясь по улице Гагарина, я размышляла о безопасном месте. Почем знать, вполне возможно, майор нас уже разыскивает. Баську следовало высадить на площади Унии, не подъезжая близко к ее дому, потом найти телефон, откуда я могла бы позвонить Алиции. Мой отпадал, Баськин тоже, Мартин и Янка не в счет, с Зосей на всякий случай тоже пока что лучше не встречаться. Знакомых с телефонами до черта, но все отпадали — никто ничего не знал, а долго объяснять, понятно, не хотелось. Оставалась Лялька. Конечно же, Лялька! Каким-то боком участвовала в афере и единственная, кому сенсационная новость доставит удовольствие даже ночью! И я поехала к Ляльке. Она довольно спокойно отреагировала на мое появление в час ночи. Я вкратце ввела ее в курс дела. Она выдворила меня с телефоном в другую комнату и снова отправилась спать, приказав захлопнуть потом за собой дверь. Я ждала связи с Копенгагеном в обществе Самсона, который по-хозяйски развалился на письменном столе. Алиция ужасно обрадовалась моему звонку. — Молодчина, что позвонила. Слушай, кактусы при посадке поливают или они принимаются в сухой земле? Алиция меня уже давно ничем не могла удивить. — Я тебя что, пробудила из ботанического сна? — вежливо полюбопытствовала я. — Какое там, еще и не ложилась. Пересаживаю цветы. С кактусами у меня никакого опыта, надо искать в справочнике. Не вникая в причины, почему это цветы пересаживаются в половине второго ночи, я просветила ее насчет кактусов, после чего перешла к делу: — У тебя где-то есть мой чек, подписанный in blanco? — Есть, а что? — Слушай внимательно, эмоции оставь при себе, комментарии тоже. Возьми этот чек и завтра спозаранку иди в банк. Узнай, не поступили ли деньги на мой счет... — Наверное, поступили, сегодня пришло извещение. Я, правда, не прочла, где-то тут лежит. — Очень хорошо. Заполни чек на всю, слышишь, всю поступившую сумму. Не знаю, сколько точно будет крон, в долларах около пятисот семидесяти девяти тысяч... Алиция недоверчиво переспросила: — Сколько? — Около пятисот семидесяти девяти тысяч долларов. В кронах это будет примерно три с половиной миллиона. Сними все. — Что-нибудь случилось? — явно встревожилась Алиция. — Нет, говорю тебе — сними все... — Боже правый, что с тобой?! Ведь раньше ты как будто почти не пила! — Я же тебя просила: не комментируй! Пойди и посмотри извещение... — Не могу. Оно лежит на столе, а стол заставлен цветами. — Ладно, завтра посмотришь. Заполни чек и сними все. — Скажи, дорогая, а как лучше всего распорядиться тремя с половиной миллионами в наличных? — очень мягко спросила Алиция. — Поставить на скачках или турнюр себе набить? — Нет, все выслать в Польшу. Польский национальный банк, государственное казначейство. Повторяю: ПНБ, государственное казначейство. Упаси тебя боже, только не на мой адрес. Поняла? Отправитель некий Станислав Вишневский, повторяю, Станислав Вишневский, адрес отправителя любой. Лучше фиктивный. Алиция быстро сообразила, что за всем этим кроется страшная государственная тайна. Ведь в пересылке любой суммы в польское казначейство она при всем желании не могла усмотреть никакого криминала и потому спокойно согласилась удовлетворить мою безобидную прихоть. Кроме того, известно — сумасшедших нельзя раздражать. — Лучше всего завтра пораньше, как только откроется банк. Потом позвони мне и сообщи, как прошло. Да, позаботься, чтобы в переводе не оказалось случайно моего имени или номера счета, вообще ничего моего. Исключительно Станислав Вишневский, и только! Алиция, как всегда, не подвела. Позвонила в одиннадцать утра и сообщила, что участие в такой финансовой операции доставило ей огромное удовлетворение. Все было сделано как надо. — Адрес отправителя Амалиенборг, — посмеиваясь, сообщила она. Этот Вишневский недурно устроился, чуть не сорвалось у меня с языка. С улицы Олькусской переехал прямо в королевскую резиденцию в Копенгагене. Ай да Алиция — нашла адресок что надо. — Послушай, между нами, кто этот... — Без имен, — прервала я. — Понятия не имею, кто такой. То есть, точнее говоря, он вообще не существует, но это не имеет значения. — Ну ладно. Но послушай, там больше четырех миллионов... Вероятно, курс кроны по отношению к доллару изменился. Но надо было замять тему: — Какая разница, я ненамного ошиблась... Ты выручила нескольких людей, да что говорить, прямо-таки спасла. Подробности после, и такие — глаза на лоб полезут... Я сидела дома и безрезультатно ловила майора по телефону: как ни крути, надо проявлять инициативу. Почему он меня не разыскивает?! Вероятно, подозрений на меня уйма, а как известно — самого подозрительного забирают под конец. Вместо майора позвонила Лялька. — Знаешь, я чего-то не разобрала, что ты вчера наговорила, — заявила она недоуменно. — Расскажи еще разок, ужасно интересно. Кто кого убил, как и зачем. Я тебе тоже кое-что скажу. Только выкладывай вразумительно и по порядку. — По порядку? Ну слушай: сначала двое убили одного. Тут, недалеко от меня. Эти двое уже раньше несколько раз нападали на него, и он их узнал. Этих двоих нанял третий... — Четвертый, — уточнила Лялька. — Убийцы и жертва — уже трое, а этот четвертый. Считаю на пальцах, чтобы не запутаться. — Ладно, четвертый. Ну а потом этот четвертый, наниматель, велел его убить. — Зачем? — Сама думаю — зачем. Неизвестно. Может, покойный что-то узнал, может, другие какие причины, пока понять не могу. Во всяком случае, некто догадался... — Пятый получается... — Пятый, вернее, пятая. Так вот, она догадалась, что он велел его убить. Дальше: он про ее догадку проведал. Решил ее тоже убить, хотел задавить машиной, устроив засаду в нужном месте. Однако вышел промах — он задавил совсем постороннего человека. — Шестого!.. — Да. А она — пятая то есть — не погибла. Теперь надо просто-напросто арестовать убийцу. Вот и все. — А почему его еще не арестовали? — Потому что я одна знаю, кто это. А милиция еще со мной не беседовала. — По логике вещей он должен срочно и тебя убить. Ты была бы седьмой. — Естественно, и я удивляюсь, что он еще не попытался этого сделать. Пятая тоже знает его имя, но мы договорились, показания буду давать я. Вообще чувствую себя дурой набитой — ведь я до сих пор не понимаю, какого дьявола ему понадобилось убивать того первого. — А зачем этот четвертый — убийца то есть — велел на него нападать? — Понимаешь, все это было направлено против дельцов черного рынка. Когда первый с аферистами заключал сделки — на него нападали и отнимали деньги. Он был вроде приманки, мышеловки — черт его знает, как точнее сказать. Во всяком случае, все налеты крутились вокруг него. — А кто забирал деньги? — Шеф, конечно. Наниматель. — Тот, четвертый? — Да, четвертый, убийца. — Ерунда, и все тут, — решительно Лялька. — Не сбрендил же он — убивать курицу, которая несет золотые яйца. Ведь не окончательный он идиот. Не верю. У тебя концы с концами не сходятся. — Против фактов не попрешь. — Продумай все еще раз. Должен быть кто-то седьмой. А что до налетов, сразу тебе скажу: их не было. Я удивилась: — Что? Как это — не было? — Слушай внимательно. — Лялька вдруг начала хохотать. — Погоди, ой, не могу, чистое кино!.. Понимаешь, не было налетов, грабежей, абсолютно ничего не было! О господи, лопну со смеху!.. — Перестань сию минуту, — заорала я. — С ума с тобой сойти! Что ты имеешь в виду, говори! — Значит, мне звонила Мальвина. Ну знаешь, свекровь Самсона. Жена пана Кароля. Очень убедительно просила меня запомнить следующее: их никто не грабил. Муж просто-напросто потерял сто злотых, решил — украли, а она потом в разговоре со мной просто пошутила. А все эти его знакомые по пьянке навоображали себе бог весть чего, ну там ошибались при пересчете денег, забыли о каких-то издержках и вообще тоже шутили, а на самом деле полный порядок. Никаких потерь. Никто никого не грабил. Никогда в жизни о грабежах даже и не слыхивали. Я не верила собственным ушам — дурака она валяет, что ли? — Чепуха! Бредни! — воспротивилась я в полном изумлении. — Какие там бредни! Голые факты. Я тебе ручаюсь — никто ни за какие пряники не признается ни в одном пропавшем злотом. Все отлично, и ни одного потерпевшего. На том и стоять. А теперь подумай, о чем думали те двое, убившие первого. — Ну знаешь... При таком раскладе мне остается только руками развести... — сказала я подавленно. — Может, им тоже что-нибудь показалось... — Разве что. А может, и преступления не было? — Да нет, преступление — факт. Труп видели все собственными глазами... — А второе преступление? Ну с тем, под номером шестым? По-моему, шестой номер просто случайно попал под машину... — Брось, я своими глазами видела! Постой-ка... Боже! В моей памяти вдруг ожили все статьи и законы, какие я когда-либо знала. Что я наделала и в каком свете теперь представляюсь! Ведь я сообщила майору о грабежах и налетах! И если обворованные отопрутся и никаких вещественных доказательств нет? Значит, все это — плоды моей фантазии, благо воображение у меня буйное. И делать мне было нечего, как беспокоить милицию и вводить ее в заблуждение! Ведь я, только я одна утверждала насчет краж и налетов! Получается, водила за нос милицию, отвлекала сотрудников майора на пустую работу. Вот за это действительно могут посадить. И прилично посадить... — Лялька, я ума не приложу, что делать. Тоже отопрусь от всего. Чтоб им сдохнуть, всем этим аферистам и подонкам. Ты мне раньше не могла сказать? — Д я ничего не знала. Конечно, хорошо всегда все знать заранее. Догадайся я, скажем, насчет твоего вчерашнего визита, договорилась бы встретиться у моих знакомых и не пришлось бы пешком домой топать — у меня машина в ремонте, обивку меняю. А была недалеко от тебя, на Платовцовой. — Недалеко от квартиры убийцы, — сказала я машинально, припомнив, что на Платовцовой живет Гавел. — Какого убийцы?.. А! Я никакого убийцы не видела, видела только придурка. — Какого еще придурка? — спросила я рассеянно — голова была занята одним: как выбраться из чертова клубка, в который я себя впутала. — Горластого какого-то дурачка. Мы сидели на веранде, а разговаривать было никак нельзя из-за хохота этого психа. Не знаю, что он там смотрел по телевизору, но визжал — чертям тошно. Такой пронзительный хохоток — хи-хи-и-и! Его было видно в открытое окно в соседнем доме, сидел один перед телевизором при свете, попивал коньячок и визжал. Ясно, психопат! Я вздохнула. Весь телефонный разговор — сплошные потрясения — одно за другим. — Стой! Толстый такой? — Кто? Чокнутый? Толстый. Почти лысый. С такой веселой красной рожей. Гавел!.. Больше некому! Не мог же на Платовцовой жить его двойник!.. — Погоди! А не заметила на столике против окна большую красную вазу китайской лакировки? — Китайской или нет — не знаю, а красная ваза сразу бросалась в глаза. А в чем дело? Ты его знаешь? — Та-а-к! В котором часу? Ну, когда именно ты видела этого хихикающего придурка? — Надо полагать, речь идет либо об очередной жертве, либо налицо еще один преступник, — ответила довольная Лялька. — Дай вспомню. С семи... Нет, с половины восьмого. В четверть одиннадцатого мы стали поговаривать, надо, мол, расходиться, и все смотрели на часы. До половины одиннадцатого он и сидел, может, и дольше, только в это время я умотала. Он, похоже, прохихикал все подряд: новости, спортивные известия, погоду... И что нашел смешного? — А у него феноменальное чувство юмора. Боже праведный! Теперь уж совсем ничего не понимаю, все перепуталось. Знаешь, ты права, надо все заново продумать... — Давай, — отозвалась Лялька. — И заруби себе на носу — никаких ограблений не было!.. Я перестала искать майора. Разговор с Лялькой меня полностью оглушил и дезориентировал. Конечно, Гавел мог кому-нибудь поручить разделаться с Баськой, но вряд ли бы он при этом прохихикал весь вечер! Знать, что твою приятельницу убивают, и хохотать от этой мысли? В довершение всего Лялька, пожалуй, права: убивать Дуткевича ему по меньшей мере незачем — или он не имеет отношения к убийству, или полный кретин... Звонок майора прервал мои мучительные раздумья: Гавел и валютчики, валютчики и Гавел. Я пыталась комбинировать любые варианты и добилась только одного — в мозгах закрутилась дикая карусель. Я покорно согласилась явиться через полчаса — самого глупейшего предлога не смогла сыскать, чтобы оттянуть встречу. Только по пути мне пришло в голову: мог же случиться приступ чего угодно, хотя бы печени. Майор посмотрел на меня столь красноречиво, чтофразы посыпались сами собой. — Это не пан Ракевич, — затараторила я. — Пан Ракевич весь вечер просидел за телевизором и весь вечер хихикал. По-моему, надо найти Франека и Весека. Наверняка во всем замешан этот Пежачек. Сговор между ними исключен, если бы действовали сообща, не цеплялись бы к моим баллонам... Майор приподнялся, отодвинул стул, жестом пригласил сесть, потом сел сам и качнулся назад. — Объясните, пожалуйста, о чем, собственно, вы говорите? — спросил он мягко, хотя взгляд его оставался довольно отчужденным. Я немного пришла в себя: — Хотела выложить все разом, но вот беда — сама ничего не понимаю. — И стараетесь вовсю, чтобы я заодно с вами ничего не понял. Как прикажете понимать пана Ракевича перед телевизором? — Да вся штука вот в чем: не мог он находиться вчера в Виланове, раз сидел у телевизора. — А поначалу вы решили, что он там был? — Ну конечно! Я узнала его «пежо»! Майор перестал качаться на стуле. — А-а-а-а!.. Значит, без вас не обошлось! Я так и предполагал, хотя свидетели не рассмотрели цвет и марку вашего автомобиля. Вы присутствовали при этом происшествии? Я поперхнулась. Хорошенькое происшествие!.. Или Лялька как в воду глядела?.. Не было ограблений, не было и второго преступления... — Вы называете это происшествием? — осторожно спросила я. — А как по-вашему? Я выжидательно молчала. Майор снова принялся качаться. — Многочисленные свидетели утверждают следующее: жившая неподалеку весьма неуравновешенная пожилая особа упала на дороге, прямо под колеса проезжающей машины, — сообщил он, глядя уже не на меня, а куда-то в голубую даль. — Возможно, споткнулась. Скончалась сразу же. Водитель скрылся. Неподалеку от места происшествия стояла другая машина, на какой-то момент ослепившая сбегающихся людей. Машина уехала до прибытия милиции. Я охотно выслушаю ваши соображения на сей счет. Я продолжала молчать. Майор, конечно, знал, что Баська была в Виланове, я сама ему об этом сказала. Разумеется, навестил ее тетку и проверил, откуда взялась ненормальная старуха на дороге, и, разумеется, ему рассказали про шляпу и шаль. И уж наверняка у него есть собственные соображения на сей счет! Майор вернулся из голубой дали, посмотрел на меня и холодно проговорил: — Я вам помогу. Вы никак не могли быть виновницей происшествия. Это исключено. При желании вас можно назвать соучастницей, поскольку ваши фары основательно ухудшили видимость на дороге. От нервного напряжения мой блистательный интеллект наконец заработал. — Перестаньте делать из меня идиотку, — рассердилась я. — Чушь какая-то! Если бы вы не соотнесли этот случай с тем делом, которым занимаетесь, вообще не узнали бы об этом! Вы что — интересуетесь всеми дорожными происшествиями в городе и предместьях? Раз уж вы об этом случае знаете, то и все остальное вам известно! — Например? — Например, следующие факты: во-первых, я поехала за Баськой, пардон, за пани Маковецкой и простояла там сорок пять минут багажником к дороге; во-вторых, вы знаете — ненормальная старуха украла у нее шляпу. Вы должны знать, что я высветила «пежо»! Или все ваши свидетели ослепли, или они все с приветом! Да, я уехала, не дожидаясь милиции, понятно, перетрухнула из-за Гавела! И теперь чувствую — не без оснований. — А сейчас, пожалуйста, повторите все спокойно, по порядку. Допустим, я ничего не знаю. Допустим, кой-какие соображения у меня есть. Слушаю вас. Я все рассказала последовательно, точно придерживаясь фактов, особенно в описании старого «пежо». В заключение категорически заявила: «Гавел весь вечер не выходил из квартиры». — Вы считаете, водитель специально выжидал пани Маковецкую? — спросил майор. — То есть это не случайность, а преднамеренное убийство? — Точно не могу сказать, — ответила я, твердо решив избегать подводных камней. — Слава богу, было темно. Старуха была невменяемая, это факт. А вообще пусть думают присяжные, а не я. — А вы решили, что это Маковецкая, не так ли? Из-за шляпы? — И еще из-за шали. Баська невысокая и худенькая, и старуха точно такая. Опять же шла со стороны теткиного дома, любой подумал бы то же самое. — И поэтому вы решили, что пан Ракевич пытался убить пани Маковецкую? А зачем? — Сама удивляюсь. То есть... Я хотела сказать, ничего подобного, я никакого вывода не сделала! И вообще не обращайте внимания на мои выводы! — Напротив, ваши выводы удивительно интересны... — Нет у меня никаких выводов! Одни химеры! У меня, боюсь, что-то с головой не в порядке! И нельзя всерьез принимать мою болтовню! Майор качнулся назад и прислонился к стене между окнами. — Вы правы. Так. А что вы знаете о грабеже в доме некоего Ленарчика и в доме некоего Дромадера? Я пришла в полное отчаяние. — Ничего не знаю. Слышала разные сплетни, нелепые россказни и в результате состряпала какую-то махровую дедукцию. Может, и не было никакого ограбления. Лучше посадите меня прямо сейчас, за ложные показания полагается до пяти лет. — Вот именно, полагается. А как насчет махинаций с награбленными деньгами? — Я вообще не уверена, были ли украдены какие-то деньги... — Кто набивал долларами подушки, медвежат и матрасы? Кто адресовал посылки от Вишневского? Кто нанял Франека и Весека? Кто нанял Дуткевича наводчиком? Похоже, майор вполне в курсе дел. Я отчаянно пыталась увильнуть, скомбинировать что-нибудь. Главное — дождаться денег от Алиции. Чтоб уж эта чертова государственная казна все получила, тогда можно и поговорить! — А если все это я одна организовала, как тогда? — спросила я осторожно. — Ничего особенного, — небрежно ответил майор. — Ордер на арест давно оформлен, осталось вписать имена. Я пока воздерживаюсь, ибо... Он снова качнулся вперед, положил руки на стол, наклонился ко мне и совсем другим тоном сказал: — Кое-что вам объясню. В моей карьере лишь однажды, и то еще в начале службы, такой казус вышел, что я посадил человека, а суд его оправдал. Мое твердое решение: больше подобного не повторится. Вот такой у меня странный принцип, понимаете, хобби в своем роде... Только потому уважаемая компания ваших друзей еще на свободе, не стану задерживать и вас, даже поклянись вы, что собственноручно убили Дуткевича. Даже больше. Благодаря вашей авантюре надеюсь изловить наконец одного субчика — в сущности, профессионального убийцу, которого до сих пор не мог изловить на месте преступления. Пожалуй, на этот раз он не вывернется. Потому весьма буду обязан, если вы прекратите говорить чушь и расскажете все как есть. Кто затеял весь этот бедлам? Что происходило, подробно и последовательно! Я смутилась — так хотелось помочь майору, но как же тогда спасти мою драгоценную четверку? Мысль о Гавеле вогнала меня в полную панику. — А убийца не пан Ракевич?.. — заикнулась я дрожащим голосом. Майор не ответил. Я задумалась. — Полагаю, Франек и Весек уже у вас, — прикинула я вслух. — Они лучше знают. Пускай выкладывают, кто их нанял и для чего. Я клянусь все рассказать, но умоляю вас, не сегодня! Через неделю! — Почему через неделю? — спросил раздраженно майор. — Через неделю будут доказательства... Как бы это сказать... Реабилитация виновников... — Какая еще к черту реабилитация, убитые, что ли, воскреснут?! — Да нет. Не в этом дело. Про убийства вы сами знаете — я не в курсе и ни при чем. Тут разные сопутствующие обстоятельства... Майор, закрыв глаза, с трудом взял себя в руки. — Подробнее. Какие сопутствующие обстоятельства? — Ну, эти подушки, контрабанда... Она не во вред государству, а наоборот... Деятельность в пользу государства... О боже, у меня нет больше сил, а потому отказываюсь от показаний, и все тут, сажайте меня на неделю! Санитарные условия, говорят, сносные, переживу. Майор снова закрыл глаза: — Выкладывайте все, что вам известно насчет Франека и Весека. На эту тему сдерживающих мотивов не было, я выложила все полученные от Баськи сведения, равно как и детали касательно Пежачека. И даже вспомнила кое-что дополнительно. — Не уверена, есть ли какая связь, но к пану Ракевичу приезжал механик из Садыбы. Из частной мастерской. Делал профилактический ремонт, у пана Ракевича в гараже есть ремонтная яма, работал в сверхурочные часы. Этого механика, по имени Франек, я никогда не видела, однажды, правда, слышала, как они орали друг на друга. Не знаю, тот Франек или нет. Майор слегка оживился и посмотрел на меня с меньшим отвращением. — Когда это было? — Года два назад. — А контрабанда, вы утверждаете, шла на благо государства? — Именно так. — Прекрасно. Потрясающе! Удивительно, что вы не желаете рассказать о столь благородной деятельности. А мы тут сдуру воображаем, вдруг да нарушается законность... — А мне удивительно, почему вы спрашиваете насчет Франека и Весека меня. — На сей раз я не скрывала своего неудовольствия. — Спросите у пани Маковецкой. Она знала их лично. — В свое время пани Маковецкая ответит. Вернемся к нашей теме... Как выглядел человек, подслушивавший в «Славянском» разговор о Пежачеке? Полный сумбур в голове не помешал мне восхититься майором. Точно запомнил мою болтовню, на которую, казалось, не обратил внимания!.. — Среднего роста, тщедушный, редкие светлые волосенки, разделенные прямым пробором. И красный шейный платок. Рассмотрела его во всей красе, когда он вышагивал через зал в мою сторону. Приплюснутый нос и голубенькие глазки. Больше, пожалуй, ничего. — Вы узнали бы его? — Думаю, да. Особенно в красном шарфе... — Что общего имеют ваши баллоны с шайкой? И что за шайка? И, позабыв про свой отказ давать показания, я выложила ему все. — Давно догадывалась, кто прокалывал баллоны. Подозревала в последнее время шайку пана Ракевича с Пежачеком. Отпадает. Пан Ракевич меня знает: из-за любого пустяка могу устроить черт-те какой переполох. Будь он заодно с Пежачеком, посоветовал бы обходить меня подальше. — А в чем мог быть заодно? — Да в чем угодно. В найме Франека и Весека. В этих воображаемых ограблениях. Откуда мне знать в чем. — Пан Ракевич тоже участвовал в деятельности на благо государства? — О боже... Не знаю. Не уверена, можно ли назвать... То есть... Ага, так ведь я же отказалась от показаний! На этом закончили. Майор, от которого всего можно было ожидать, меня не придушил, даже в предварительное заключение не отправил, не получил апоплексический удар, напротив, неожиданно пришел в прекрасное расположение духа. И не настаивал, чтобы я изменила свое решение. Я сразу позвонила Баське уже без всякой конспирации и потребовала объяснений, почему майор спрашивает меня про то, что ей известно лучше. — Ну, от меня он ничего не добился. Я отказалась отвечать. — Рехнулась?! Почему? — А все никак не разберусь, в чем признаваться, а в чем нет. И вовсе неохота сваливать вину на этих двух парней. — На Франека и Весека? — Ну да. Я их хорошо знала, быть того не может, чтоб за просто так, с кондачка, пошли и убили Вальдемара. Парни не того пошиба. Вот сижу и думаю, сижу и думаю. По морде двинуть, устроить суматоху, симулировать нападение, обобрать валютчика или гангстера — это всегда пожалуйста! Да и то с гарантией, что ограбленный мошенник не побежит в милицию. А Вальдемар порядочный человек, и вдруг убийство! Тут что-то не так — не пошли бы они на это даже по пьянке! — А вдруг приняли Вальдемара за афериста? — заметила я. — Ведь постоянно видели его в обществе разного жулья... — Нет, единственный возможный вариант — отправились намылить ему шею. Но не убивать! Я вдруг вспомнила откровения майора. Открыла рот, но вовремя поймала себя за язык. Мне многое сходило с рук, но выболтай я конфиденциальный разговор, не простил бы. — Знаешь, очень советую, брось валять дурака. Иди и скажи обо всем майору. — Я и так выложила про них все, что знала когда-то. Они уже перестали дурить, работали как люди, никакого хулиганства за ними не числилось — дожили до совершеннолетия и не имели ни малейшей охоты сидеть. Ей-богу, все чистая правда — порядочные парни. А на все другие темы отказалась давать показания. Я покачала головой, хоть Баська не видела меня. — Сейчас уже мало рассказать о прошлом, иди и выложи все свои соображения, если не хочешь их угробить. Я тебе очень советую. — Ты что-то знаешь? — Догадываюсь. И очень советую тебе это сделать. Иди к майору. — Скоро шесть. Думаешь, он все еще у себя? — Возможно. Позвони и спроси. Баська колебалась и решилась неохотно. — Ладно. Отправлюсь прямо ко льву в пасть. Под твою ответственность. А на все другие темы по-прежнему откажусь отвечать... Майор вовсе не отчитывался передо мной в своих действиях, поэтому я не имела понятия, что происходит. Мартин, Павел и Донат, почему-то допрошенные весьма снисходительно, единодушно отказались отвечать на некоторые вопросы. Через два дня после разговора с майором ко мне нежданно-негаданно влетел Гавел. О моих эмоциях при виде Гавела лучше не говорить. — Слушай, кто наклепал в милицию про мою машину? — начал он уже в прихожей. — Не ты случаем? Или твоя Баська? Будто я где-то в лугах и полях таился, чтоб задавить старую каргу. Как прикажешь понимать? На его вопрос не так-то легко было ответить. У меня мелькнула мысль: может, вовсе и не он тот майоров убийца, раз до сих пор на свободе?! Раздиравшие меня сомнения несколько поулеглись. — Предположим, не ты, но задавил ее твой «пежо». Собственными глазами видела. — И в башку тебе не пришло ничего лучшего, чем бежать к легавым? Не могла мне сказать? — Еще чего? Чтобы ты и меня заодно переехал?! Гавел с разбегу плюхнулся в кресло и уставился на меня с неописуемым выражением растерянности, шока, веселья и злобы. — А у тебя все дома? — спросил он наконец озабоченно. Я пожала плечами. Гавел продолжал на меня пялиться. — Слушай, давай по-человечески. Ты точно видела мой «пежо»? — Видела. — Где? И как? Настроенная решительно, я рассказала ему все. Честно призналась — у него полное алиби на тот вечер, и я об этом знаю. Гавел слушал, нахмурившись. — Сукин сын, — сказал с яростью и добавил обширную цветистую фразу, всесторонне характеризующую этого сукина сына. — А я, кретин, не отобрал у него ключ от гаража! Мне и в голову не пришло — этакую свинью подложить! — Кто? — Франек. Механик, Несколько лет у меня работал, ни одной гайки не спер. Я ему доверял, тюфяк, дубина. «Пежо» давно уже не на ходу, я даже не знал, что он починил машину, понимаешь наконец? Отремонтировал — и ни слова. Стырил тачку, чтобы переехать какую-то старушенцию! — Думаешь, Франек переехал? — Какой там Франек, он просто передал кому-то машину! Даже и не передавал, просто оставил кому-то ключ. Ну, попадись мне эта гадина в руки... Откуда ты взяла, что я был в машине?! — Откуда... машину узнала, да и не постороннего же ты давил, а Баську! — Что?! — Ну да, Баську. На нее охотился. Гавел растерянно моргал. На его физиономии явственно читалось: убить Баську — последнее, что могло взбрести ему на ум. В голове у меня кое-что начало проясняться. — На кой ляд мне давить Баську?! — смертельно удивился Гавел. Насчет убийства Дуткевича у меня возникла своя версия, и Гавела я исключила. Если не он убил Дуткевича, зачем тогда устранять Баську как свидетеля? Отпадает. Оставался лишь один мотив — месть. — Ты просто мстил, — вздохнула я. — Открыл шахер-махер со счетом и озверел. В состоянии невменяемости и задавил ее. — Какой такой шахер-махер со счетом?! — Не придуривайся, я знаю. У тебя из-под носа забрали все деньги со шведского счета. Адрианампоинимерина. Ты, естественно, разозлился и решил ей отомстить. Гавел продолжал пялиться на меня. Но в выражении физиономии начала поблескивать веселость. — Вот шельма, она таки тебе выложила... Так, говоришь, деньги увели? В самое время сообразили — я-то свои денежки давно снял! Думали надуть меня? Хи-хи-и-и!.. Я слегка обалдела. Ведь Алиция сообщила: денег на счету больше, чем выслали четверо компаньонов... — Ничего не понимаю. Они сняли все, что выслали, расчеты верны. Может, ты чего напутал? — Я напутал? За кого ты меня принимаешь? Слушай-ка, предупреждаю, мы с тобой шепчемся с глазу на глаз, в случае чего ото всего отопрусь. Свидетелей нет, хи-хи! Так, говоришь, хотел раскатать Баську по асфальту, потому как увели мою долю? Хи-и-и, хи-и-и! — Не по асфальту, а по песчаной дороге... — Ой, помру с тобой, хи-хи-хи-и-и! Дура! Да ни в жизнь бы на такую глупость не сорвался! Не очень-то понимаю, откуда у них там капитал размножился, а уж моего не получили, будь спокойна! Хи-хи-и-и! Теперь я обалдела окончательно. Усилием воли постаралась отключиться от финансовой темы: все равно сейчас ничего не выяснить. Чудеса, да и только. О Франеке, может, что узнаю. Гавел дискуссию о Франеке не поддержал и решительно объявил: — Ни о каких ограблениях знать не знаю, ведать не ведаю. Хи-хи! Франек у меня работал с авто, и только. Ничего больше. Приснились тебе какие-то налеты, видела хоть одного ограбленного?! Что ты?! Совсем баба спятила, хи-и-и, хи-и-и! — Но Дуткевича-то убили?! — потеряла я всякое терпение. — Убили! Почему убили?! — Кто его знает. Может, кому лицом не нравился? — А твой «пежо»? Кто его взял? Ты сидел дома пень пнем, ничего не видел, не слышал?! Оглох, что ли?! — Знаешь, сам голову ломаю. Слышать не слышал — у меня орал телевизор, а в машине хороший глушитель. Мотор работал бесшумно, вот и не слышал. Выезд из гаража с другой стороны. Видел какую-то каналью, когда выходил на кухню, только пораньше, около пяти, вроде того. Болтался около гаража пьяный в стельку, я было хотел завести «мерседес» в гараж, да лень взяла. — А где стоял «мерседес»? — На улице, под окнами. Неохота мне открывать да закрывать эту дверь, черт ее дери. — А пьяный как выглядел? — Ты чего меня тут допрашиваешь, легавые и так уже интересовались, десять раз повторять? — Я же тебе повторила в десятый раз насчет наезда на Баську! — Ладно, черт с тобой. Пьянь пьянью. Я и вспомнил-то, потому как допрашивали. Блондинчик, морда с куриную гузку, голодающий, хи-хи! Зато элегант — портки обтрепанные и красный платочек на шейке... И все сложилось в логическую цепь. Майор, надо полагать, теперь знал все. Трудновато ему, никуда не денешься, с меня хватит того, о чем догадалась, а ему собирать неопровержимые улики.* * *
Спустя три дня Польский национальный банк передал в государственную казну более четырех миллионов датских крон, переведенных из Копенгагена Станиславом Вишневским, обитающим в апартаментах королевы Маргариты — видимо, в качестве квартиранта. В пересчете на доллары — семьсот шестнадцать тысяч. Майор вызвал меня незамедлительно, принял сухо. — Если вы ничего не знаете об этом, с позволения сказать, подарке, тогда я китайский император. Послезавтра истекает срок недельной проволочки, не начнете ли говорить сегодня? Мое облегчение тут же сменилось полным недоумением. — Сколько, простите, вы сказали? Семьсот шестнадцать тысяч? — Точнее, семьсот шестнадцать тысяч двести восемьдесят шесть долларов и двадцать четыре цента. — Какова прибыль! Народное государство заработало на этом деле почти сто сорок тысяч долларов! Можно сказать, чистоганом. Согласитесь, отнюдь неплохо? — Народное государство заработало... О чем вы говорите? И вообще объясните наконец, что все это значит? Я начала вдохновенную речь: — Это все — неопровержимые доказательства деятельности в пользу государства. Доллары были отправлены контрабандой на Запад с целью приумножить национальное достояние — вы же знаете, у этих капиталистов деньги всегда пускаются в оборот и дают прибыль. Вот теперь и вернулись с прибылью к нам. Контрабандой выслано пятьсот семьдесят девять тысяч, а вернулось семьсот шестнадцать, то есть прибыль в сто чем-то там... Вы сами посчитайте... Майор онемел. Хотел что-то сказать, но голос не повиновался ему. Сама абсолютно сбитая с толку (каким это чудом счет вырос на сто лишним тысяч?), я тем не менее, не смущаясь, агитировала дальше. — Вы можете их посадить, — контрабанда, конечно, преступление, никто не спорит, но где здесь вы усмотрите нанесенный обществу вред? Совершайся лишь такие преступления, то-то оперилась бы Народная Польша! Обратите, пожалуйста, внимание, контрабанда велась исключительно для приумножения материального благосостояния отчизны, пострадавших не имеется, а виновники не сознались только из скромности. Если вам очень необходимо, они сознаются. Экономическая выгода предприятия не вызывает сомнений, и на вашем месте я бы ничего капиталистам обратно не отсылала, валюта нам нужна... К майору наконец вернулся голос. — Помолчите, ради бога! С вами с ума можно сойти! И вы еще меня убеждаете, что они... Я послушно замолкла. Майор явно пришел в себя. — Итак, вас нужно понимать следующим разом: контрабанда валюты в количестве свыше полумиллиона долларов произведена для увеличения капитала путем финансовых операций и пересылки всего капитала с прибылью обратно? — Ну конечно же! Что-то в таком роде. — И мне следует всему этому верить? — Можете не верить, ваше право. Но доказательства черным по белому: семьсот шестнадцать миллионов... прошу прощения, тысяч. Кроме того, вы осведомлены, что частями в государственную казну пересылались более мелкие суммы, дабы не возникло недоразумений и сразу было понятно: речь идет о благе отечества. — Вишневский... — глухо произнес майор. — Именно, Вишневский. Обращаю ваше внимание также на одну мелочь. Перевели в Национальный банк всю сумму. Могли переслать меньше, ведь ни вы и никто иной не знаете, сколько пошло контрабандой. И доказательств никаких. — А каковы же доказательства, что выслано все?.. — Если сомневаетесь, можете проверить. Вам охотно сообщат номер счета... пардон, не номер, а пароль. Пошлите кого-нибудь в Швецию узнать, не осталось ли чего... Майор глубоко вздохнул, помолчал, оттолкнулся от стола и начал качаться на стуле. Видимо, потрясение миновало, он окончательно пришел в себя. — Порядок. Признаюсь — вторая половина преступления действительно несколько необычна. Хотелось бы, правда, знать, откуда извлекались доллары для контрабанды. Быть может, соблаговолите объяснить? — Не могу. — Почему? — Не знаю. Мне казалось, знаю, а выяснилось, нет. Они сами все объяснят. — Они — это кто? — Пани Маковецкая, к примеру. — А не пан Тарчинский? — И пан Тарчинский тоже. Мне все равно кто. — И пан Ракевич? — Нет, пан Ракевич не занимался контрабандой... — Ага, пан Ракевич не занимался... А что делал пан Ракевич? — Не знаю. Возможно, помогал ценными советами? Пан Ракевич — человек деловой... — А вы и в самом деле задались целью всячески затруднять следствие? Нормально поговорить уже не в состоянии? Я поколебалась, подумала и решила говорить правду. — Не в состоянии. То есть охотно поговорю с вами, а показания давать отказываюсь. Я невиновна прямо-таки до омерзения, мне не вменить даже пустяка, могу вообще не отвечать. Свидетелем ни разу не была, собственными глазами ничего не видела и до конца всей аферы знала меньше, чем вы. Придумывала всякие глупости, одно время подозревала, что пан Ракевич убийца. И каюсь — не раз своими домыслами ввела вас в заблуждение. Скрывать было нечего, доказательств никаких не имела. Короче говоря, от показаний отказываюсь. Но с глазу на глаз могу вас заверить: источник контрабандного дохода ни за что в мире не сознается в том, что пострадал, следовательно, контрабандисты тоже не признаются. И что дальше? Предположим, я скажу, что валюта украдена у пана Дромадера, проживающего на улице Рощинского. Пан Дромадер категорически откажется, грабители тоже, меня там не было, дошли слухи, слухи, как всегда, вилами по воде пишутся. И что вам даст мое пылкое воображение? — Ничего, — признал майор. — Насчет контрабанды... Меня вообще эта дурацкая контрабанда абсолютно не касается — не по моему ведомству. Меня интересуют все, причастные к преступлению. Непосредственно и косвенно, все равно. Вам разъяснить или сами понимаете? — Хорошо бы... — заколебалась я, — у меня предложение... Майор перестал качаться и посмотрел вопросительно. — Во всех детективных романах под развязку ведущий следствие герой собирает всех подозреваемых, порой и преступника приглашает, и рассказывает всю историю. Преступник бледнеет, падает замертво или выпрыгивает в окно и тому подобное. Я предлагаю сделать наоборот. — То есть? Падать замертво или выпрыгивать в окно придется мне? — Нет, я изложу, как, на мой взгляд, все произошло. А вы меня поправите. Тут и разные люди выявятся... Майор посмотрел на меня с большим интересом. — Согласен. Попробуем. — Только одна мелочь... — Я снова заколебалась. — Убийцу вы поймали? — Это, значит, кого? — Ну, Пежачека... Майор помолчал. — Вы догадались? — Догадалась... Он о чем-то поразмышлял. Глаза у него заблестели, майор поднял телефонную трубку. — Сделаем уж совсем все наоборот. Вместо подозреваемых соберем всю группу, которая вела расследование. Сейчас справлюсь, все ли заинтересованные на месте, они охотно послушают... Капитана Ружевича и поручика Петшака я знала хорошо, с поручиком Вильчевским познакомилась в связи с рольмопсами, поручика Гумовского мне галантно представили. — Боюсь, мое выступление не представит большого интереса, — сожалела я. — Вы знаете все лучше меня... — Не все, — отозвался поручик Вильчевский. — Мы очень любим, — съехидничал Ружевич, — слушать всякие истории по несколько раз. — Не станем терять времени, — распорядился майор. Я смешалась и вместо запланированного пролога неуверенно забормотала: — По-моему, все пошло с Франека и Весека. Пежачек когда-то использовал их, еще несовершеннолетних парнишек. Позже они остепенились и отказались сотрудничать — ремесло бандитов не очень-то привлекало их. Пежачек оставил их в покое, нанимал изредка и то для целей скромных — в солидных операциях, видимо, не соглашались участвовать. Наверняка шантажировал их хулиганским прошлым, о котором они хотели бы забыть. В милиции на заметке не состояли. Стоит ли говорить дальше? — Стоит. Едем дальше. — Нравом веселые парни любили поразвлечься и малость скучали в своей законопослушной жизни. Поэтому охотно согласились на безопасное предложение... — Уточните, пожалуйста, что за предложение, — вежливо попросил поручик Гумовский. — Как бы сказать... Вы, разумеется, понимаете, все это — лишь мои домыслы? — Конечно, понимаем! Исключительно ваши домыслы... — Так вот, они приняли предложение поразвлечься за счет разных мошенников. А почему бы нет? Попугать немного того или другого валютчика, вора, еще какую-нибудь особь такого же рода, забрать у них бабки. Тихо-спокойно, жулье в милицию не побежит, большого убытку не понесет, чистая прибыль и развлечение. Издавна зная всех наймитов и их методы — ведь работали же у Пежачека, — отлично справлялись со своей ролью. Быстренько сориентировались, что существует наводчик, потому как в жертвах почти всегда ходит один индивид. Предполагаю — из чистого любопытства захотели узнать, кто таков... Ну, вот так и поживали, приятно и весело, вплоть до того момента, когда Пежачек получил по морде около газетного киоска... — Нет, не до того момента, — живо вмешался поручик Гумовский. — Это когда валютчики пригрозили Пежачеку расправой. — Перестань! — прервал его майор. — Не мешай свидетелю, выскажешься позже. — И в самом деле, около киоска я оказалась свидетелем, — согласилась я. — Так вы говорите, расправой... Да, Пежачека тогда, наверное, чуть удар не хватил. Ну так вот, в конце концов он распознал Франека с Весеком и испытал великое облегчение. Мог их прищучить и вернуть доверие работодателей. А Дуткевича он, видно, смертельно возненавидел за то, что так долго не мог напасть на его след: Дугкевич с его наивной физиономией никак не вязался с жульнической средой. Не знаю подробностей, во всяком случае, Дуткевич стал для Пежачека врагом номер один. А этих двух парней он припугнул, благо материала поднакопил, мог и милицией пригрозить, и разгневанными валютчиками. Парни, верно, перепугались, согласились избить Дуткевича. Убийство исключено, а намылить шею — всегда можно. А вот почему искали у Дуткевича деньги, по собственной инициативе или Пежачек велел... — Велел... — пробурчал поручик Петшак. — Велел? Полный идиот. Ведь убивать пошел, должен был наказать Франеку с Весеком тут же убираться! — Перестаньте вмешиваться! — приказал майор коллегам. — Пежачек жадюга... — А, понимаю! Денег хотел, только чужими руками, сам задержаться боялся... Они, видно, явились с отмычкой, не иначе. Дуткевич через глазок в двери узнал их, перепугался, в панике кинулся звонить Баське Маковецкой. Ее не застал, соседка сказала, что та пошла ко мне. — Ну, наконец-то... — вздохнул с облегчением майор. — А те вломились, оглушили его, долго искали деньги. Пежачек ждал где-то выше — скорей всего, на чердаке; как только Франек с Весеком ушли, спустился и прикончил ненавистного Дуткевича, рассчитав, что подозрение падет на парней. Едва ли успел уйти, я приехала тотчас же, он, конечно, слышал, как поднималась по лестнице — была в туфлях на высоких каблуках. Удивляюсь одному, почему меня тоже не прикончил... Майор вежливо заметил: — Весьма сожалею. — Ясно, имея дело со мной, каждый бы сожалел... Франека и Весека он перепугал насмерть известием насчет убийства Дуткевича — оба исчезли. Возможно, сам же и помог им смыться. Во всяком случае, дознался, где они. У Франека выпросил ключи от гаража пана Ракевича. Что ведется следствие, сообразить нетрудно, сведения получал, следил, чтоб о нем нигде ни гугу. И тут-то Баську дернуло учинить доверительную беседу в «Славянском». Пежачеков подлипала, тот, в красном шарфе, подслушал и сломя голову помчался звонить шефу, возможно, не представляя себе, насколько это известие для него важно. Шеф всполошился: Баська знакома с Дуткевичем и с Гавелом, Франек у Гавела работал, Баська все сопоставит... словом, нависла серьезная угроза. Пежачек не медлил, выследил Баську, прилип к ней как банный лист на весь следующий день. Тип в красном платке, симулируя пьяного, увел машину у Гавела, оставил ее где-то в окрестностях Виланова, в курсе ли был красавчик в красном, зачем нужна машина, мне неизвестно... — Мы полагаем, не был в курсе. — Майор становился все доброжелательнее. — Пежачек сбил Баську, уверенный в полной безопасности: машина приведет к Гавелу, а его в темноте никто не узнает. Рассчитал точно — на месте происшествия, кроме меня, никого не было... На мотивы ему наплевать — пусть милиция ломает голову насчет причин, по которым пан Ракевич устранил из сей юдоли пани Маковецкую. Удивляюсь, как вы не попались на удочку. — Порой случается поразмышлять и нам... — Допускаю, что Франек и Весек доставили вам немало хлопот. На них трудно выйти — никогда не сидели, в милиции не числились. Не так ли? — Все правильно, — похвалил майор. — вообще ваши предположения довольно точны и заслуживают большого внимания. Пожалуйста, предполагайте дальше. Это замечание несколько умерило мой пыл. — Больше предполагать нечего. Ума не приложу, как вы докажете виновность Пежачека. Он и в самом деле сидел на чердаке у Дуткевича? — Да, сидел. — И, конечно, ни одна живая душа его не видела. Боюсь, мои смутные ощущения насчет зловещей атмосферы на лестнице еще не доказательство. Пан майор, что вы собираетесь делать? Видно, на моем лице выразилась столь глубокая озабоченность, что майор сжалился. — Представьте, Пежачек не сдал брюки в чистку, — конфиденциально сообщил он. Поручик Гумовский хихикнул. Капитан Ружевич гневно фыркнул. А у меня забрезжила надежда. — И что же? На брюках остались улики? — Следствие почти закончено, преступники арестованы, протоколы вскорости отправим в прокуратуру. Официально ставлю вас об этом известность, ну а если говорить в частном порядке, то не думаю, чтобы вы прямиком отсюда бежали к Пежачековой конкубине. Подбросим вам пищу для новых предположений. У нас, сами понимаете, есть лаборатория... — Все ясно! На брюках что-то оказалось? Чердачная пыль? — Не только, едва различимые частицы краски с двери и кошачья шерсть. — И на Дуткевиче шерсть оставил?.. А следы? Я их не затоптала? — К счастью, нет. За походку на месте преступления моя вам горячая признательность. Вы пролетели туда и обратно, как балерина на конкурсе. Специально старались? — Не помню. Просто пол горел у меня под ногами. Ладно, это доказательство того, что он там побывал, а как насчет убийства? Только дедукция? — Какая там дедукция. Прямая улика. Дело в том, что Пежачек Дуткевича задушил, такие следы не сотрешь, лаборатория выдала однозначное заключение. Второго мнения быть не может. Я вздохнула с огромным облегчением: Пежачек со своей свирепой рожей с самой первой встречи вызывал у меня глубочайшее отвращение. Майор восстановил кое-какие недостающие звенья. Франека и Весека задержали гораздо позже и совершенно случайно. Когда проверяли подозрительных лиц, внезапно сменивших место работы или жительства, получили сведения, что из авторемонтной мастерской на днях уволился порядочный парень, прекрасный работник. Весек на заметке не был, но ушел неожиданно. Обнаружили его быстро, а добраться до его дружка Франека и вовсе не составило труда. Спервоначалу оба отрицали все и вся, потом, однако, резко сменили тактику и разоткровенничались — полные рвения, в один голос во всем обвиняли Пежачека. Развернули свои показания на сто восемьдесят градусов, узнав об аресте Пежачека. Псевдоалкоголика в красном платке тоже задержали быстро, он повел себя аналогично, с той лишь разницей, что разговорчивым сделался, когда услышал о гибели человека под колесами украденной им у Гавела машины. — Иначе говоря, Пежачек сам себя перехитрил, — суммировала я. — Туда ему и дорога. Интересно, зачем ему понадобился Дуткевич, неужели из ненависти? — Ничего подобного, — оживился майор. — На Дуткевича ему было наплевать. Всю операцию он задумал совсем из других соображений: хотел раз и навсегда подчинить себе этих парней, Франека с Весеком. Ни в чем не были замешаны — настоящий клад для Пежачека. А связанные убийством, они попадали к нему в полную зависимость. — Зачем?! — Чтобы и дальше использовать их для расправ с неугодными людьми. До сих пор ничем не мог запугать, а добровольно на бандитизм те не соглашались. Пежачек пошел ва-банк: парни позарез ему понадобились, да и амбиция взыграла. Таков обычный метод преступников всех мастей, набирающих себе послушных клевретов. — Кошмар. Откуда вам известно? Он признался? — Нет, не признался, но это не важно, подтвердил этот, как его... С красным шарфом. Прихлебатель Пежачека. Пежачек от него не скрывал своих замыслов, похвалился, дескать, охомутает парней — не отвертятся. — Надеюсь, найдутся для них смягчающие обстоятельства... Несколько лет честного труда... — Мне бы хотелось, чтобы вы еще попредполагали, — попросил поручик Вильчевский. — Например, о контрабанде. Может, разовьете немного эту тему?.. — А ваши предположения насчет Рокоша? — съехидничал капитан Ружевич. — Что это за странная кража и почему, черт возьми, он все получил обратно? — Предполагаю, что, осуществляя операцию по обогащению нашего отечества, компания включила его в число жертвователей ошибочно, — сообщила я с достоинством. — Он протестовал, ему все вернули. В успехе акции нет никакой его заслуги, несознательный элемент. Капитана передернуло. Майор похохатывал. Поручик Гумовский обалдело воззрился на меня. — То есть, значит, все... Как, простите?.. Жертвователи?.. Следует понимать, вся банда деятелей с черного рынка — элементы сознательные, имеющие заслуги? — Ну, если добровольно содействовали обогащению... — Ага, как видите, добровольно! — с живостью подхватил майор. — Итак, вы утверждаете, что они добровольно передали энные суммы для контрабанды, а признаться в своих добровольных деяниях не хотят, надо полагать, из скромности? — Позвольте, я ничего не утверждаю, а всего лишь предполагаю. Но почему бы нет? Эффект, вы сами убедились, весьма впечатляющий! Поручик Вильчевский охнул и схватился за голову: — Сколько всего ушло контрабанды, хоть это скажите! — Пятьсот семьдесят девять тысяч долларов... — Только и всего! — разочарованно заключил капитан Ружевич, опомнясь наконец от шока. — Дело об убийстве у нас застегнуто на последнюю пуговицу, ведь убийство совершили обыкновенные, приличные, можно сказать, нормальные преступники. А все остальное — какое-то безумие и еще раз безумие, и тут ничего не поймешь, хоть головой об стенку бейся. Да уж, когда за преступление берутся порядочные люди, то выдумывают этакие комбинации — сам черт ногу сломит. Для меня это уже слишком. — Ну уж нет, — не согласился майор. — Хуже всего, когда порядочные люди вступают в контакт с преступной средой. Вот вам наглядный пример... Представьте себе, кое-что мы здесь в милиции тоже предполагаем... — Мы предполагаем, — начал, жалобно вздохнув, поручик Вильчевский. — Извините, предполагали... Некто контрабандой пересылает на запад крупные суммы в прозаических, обыкновенных, так сказать, деловых целях — иначе говоря, для себя лично. Суммы эти где-то необходимо было взять. И некто взялся за разбои и грабежи... — Да никаких грабежей, ведь объясняют же тебе — всего лишь добровольные пожертвования, — прервал его поручик Гумовский. — У нас есть версия, дорогая пани, что этот некто мягко убеждал наших чернорыночных аферистов принять участие в благородной акции на благо родины. — И еще одна версия: этот некто — на самом деле четверо ваших друзей, — включился майор. — Мы предполагаем также, что убеждения не очень подействовали, и тогда ваши друзья подключили себе заместителей. То есть Франека и Весека. Пани Маковецкая убедила своего поклонника Дуткевича потрудиться в роли наводчика, Дуткевич вступал в торговые сделки, а Франек и Весек нападали... то бишь, я хотел сказать, склоняли контрагентов к безвозмездным дарам. Растроганные мошенники не раздумывая передавали им все свое достояние. Предполагаем далее, что гонорар этим двум юношам выплачивал пан Ракевич, который в качестве благодетеля вызывает полнейшее наше почтение. Предполагаем еще, что некоторое время четверо друзей трудились на сей ниве самостоятельно и, лишь напоровшись на неприятности, а именно на сопротивление тупых и скаредных обладателей валюты, прибегли к помощи субъектов, бывших с законом несколько запанибрата. В конце концов, как видим, акция приняла нежелательный оборот. Признаюсь откровенно, до сих пор не смекнем, кто, черт бы его побрал, был шефом этой проклятой интеллигентской шайки! — Не представляю... — смешалась я. — Кроме того, напрашивается вывод, что все испортил негодяй Пежачек. И зачем только его потянуло вмешаться в такую славную и в общем-то безобидную аферу... Поручик Вильчевский скрипнул зубами. Капитан Ружевич с тихим стоном снова схватился за голову. Поручик Гумовский демонически захохотал. — Подытожим: Пежачеку ваша славная афера пошла во вред, — изрек майор с каменным лицом. — Разумеется, все это лишь дедукции и предположения. А вот посылки от Вишневского — факт, таможенные декларации тоже. Не могли бы вы сообщить, кто, сил моих больше на вас не хватает, заполнял эти декларации и писал адреса? Я удивилась. — Понятия не имею. А разве вы не доискались? Но ведь лаборатория с легкостью определяет по почерку... — Лаборатория определила. Только ни у одного из ваших друзей нет такого почерка, более того, и у членов их семей тоже другой. Мы надеялись, вы знаете... С искренним огорчением пришлось признать, что и мне никто не приходит в голову. Довольно долго мы разговаривали, предполагая и допуская; в конце концов все единодушно пришли к одному мнению: милиция только ведет следствие, а дальше пусть уж решают прокуратура и суд. Из управления милиции я вышла весьма обеспокоенная, но и с надеждой на лучшее... Согласно Лялъкиным пророчествам, о кражах и грабежах не заявил никто. Даже плешивый Виктор изменил показания: никакого ограбления не было — он просто пошутил и охотно заплатит штраф, или как это называется, за введение милиции в заблуждение. Смирившиеся четверо контрабандистов единодушно все отказались давать показания. В двусмысленном положении оказался Гавел, целиком зависевший от правдолюбия Франека и Весека, однако те Гавела проигнорировали, с большим удовлетворением все сваливая на Пежачека. — При таком раскладе пожизненного заключения не дадут, — утешала я Баську и Павла, выходя от них. — В случае чего передачи вам обеспечу... Мартин вышел вместе со мной. — А по мне, так уж лучше сидеть. Завещатель после операции чувствует себя неплохо и скоро выпишется домой. Ума не приложу, что делать. — Давай подумаем. Утраченного не вернуть, единственный способ заполучить марки вы прошляпили. Черт бы все побрал. — И меня тоже. Хуже всего, владельца марок удар может хватить... Я села в машину, Мартин со мной. — Да, послушай, совсем забыла, — спросила я, включая мотор. — Каким это манером датские кроны у вас размножились? Даже если Гавел наврал и вовсе не забрал свою часть, а только форсу напустил, все равно что-то многовато. Ну и чудеса! Мартин ядовито хихикнул. — Не чудеса, а кровавая ирония судьбы. Приди это нам в голову чуть пораньше, отказались бы от аферы. Наш общий приятель попросту с самого начала пускал капиталец в оборот. — Какой общий приятель? — Некто Юхан Гасмиа. Да ты его небось помнишь?! Ошеломленная, я едва не врезалась в фонарный столб. Юхан Гасмиа!.. Норвежец, выигравший невероятные деньги на копенгагенских рысаках благодаря моим сумасшедшим идеям! Единственный знакомый, кого я забыла включить в список для майора! — Опять же ирония судьбы, — ехидно заключил Мартин, когда я наконец перестала охать и ахать. — Умный мужик этот майор! Не случись тебе так глупо проворонить Юхана, он давно бы уже заполучил все нити. Я на твоем месте, пожалуй, не стал бы ему про Юхана сообщать — придушит тебя глазом не моргнув, иподелом. — Это понятно, только я все-таки не понимаю, как они размножились? Юхан Гасмиа пустил в оборот? Тогда вы все должны были потерять! — До краха просто еще не дошло. Помнишь, наш приятель всегда начинал блистательно, а кончал печально. Биржу он знает неплохо, только стоит ему успешно сыграть, как он зарывается и начинает рисковать. Таким манером потерял все выигранное тогда на скачках в Дании. Наши деньги пустил в оборот сразу и, как всегда спервоначалу, получил внушительные прибыли, которые делил честно: фифти-фифти. Однако постепенно прибыли все сокращались; и кажется, Юхан как раз вошел в стадию убытков, когда мы затребовали деньги. Сейчас, верно, просадит все, что заработал для себя. Приди мне вовремя в голову этот вариант, мы обошлись бы без помощников. Отослали бы ему первоначальный капитал, и он выиграл бы на бирже недостающую сумму. А ведь, стервец, не признавался, что занялся бизнесом, на днях только прислал мне расчет, и то неполный. — Ну и как? Гавел свое забрал? — А леший его знает. Ничего не могу сообразить: со счета постоянно что-то снимали и какие-то суммы постоянно поступали. Последняя операция — поступление, поэтому насчет Гавела ничего не могу сказать. — Видать, правды никогда не узнаем. Слушай, а ты куда собрался? Мартин осмотрелся, мы были уже на Пулавской. — Если нетрудно, подбрось до больницы на Стемпинской. Надо все ж таки сориентироваться насчет самочувствия моего дамоклова меча. Давно не навещал. Поехали в больницу, меня тоже интересовало, как обстоят дела. Вошли вместе. В холле больницы продавали сигареты. Я направилась к киоску. Мартин вежливо поклонился дежурному и пошел к лестнице. — Послушайте, вы куда? Вашего родственника уже нет! Я стремительно обернулась. Мартин замер на лестнице спиной к дежурному, с поднятой ногой. — Из седьмой палаты? Его уже нет, — повторил дежурный доброжелательно. Еще мгновение Мартин изображал живую картину. Потом, ужасно бледный, медленно повернулся. — Умер? — спросил глухим голосом. — Да что вы, домой поехал. Я ему и такси вызывал. Чувствует себя неплохо. Старый человек, больной, а силушка есть еще, дай бог всякому! Мартин молча спускался с лестницы, как лунатик. Я забыла про сигареты. — А когда этого пана выписали из больницы? Давно? — спросила я быстро. — Да какое там давно — сегодня! Часа четыре, как уехал... Я вышла, Мартин за мной, споткнулся о порог, сел в машину и застыл. Наконец закурил. — И ничего страшного, — попыталась я приободрить Мартина. Мартин не отвечал. Курил, уставившись в перспективу Стемпинской улицы. Я решила переждать. Вышла, вернулась в больницу и купила сигареты. Когда села в машину, Мартин спросил мертвым голосом: — Ну? И что теперь? Я попыталась его утешить. — Из двух зол уж лучше, что жив остался. Хоть завещание не вскроют и вся авантюра не выплывет на свет божий. Возможно, удастся ему растолковать... — Если бы тебе растолковали, что плакали все твои марки? — Ну, я-то по крайней мере пристукнула бы тебя. Правда, у меня нет «Маврикиев». Хотя, пожалуй, апоплексический удар схлопотала бы. — Он тоже схлопочет. И завещание вскроют, не говоря уже о гуманном отношении и прочее. Не знаю, куда податься. Бежать в Южную Америку? — Не успеешь, нету паспорта. Послушай, давай подумаем. А вдруг умрет на месте от разрыва сердца, надо что-то предпринять... Если бы не проклятое завещание... — Ха-ха! — Мартин скрипнул зубами. — Если бы не завещание!.. — Значит, надо убрать завещание. Разреши, подумаю вслух, лучше соображается. Вломиться к нотариусу... Чепуха. Сложно, да и времени требует. Лучше всего, чтобы сам. Надо уговорить его аннулировать завещание, новое пока не писать — любое завещание повлечет за собой разоблачение несчастной аферы. Аннулировать можно за пять минут: позвонит нотариусу, попросит привезти документ и уничтожит. Может, надо ехать самому, не представляю этой процедуры. Но к старичку должен же нотариус быть снисходительным. А попозже можно и о самой коллекции поговорить. — Позволь узнать, каким образом уговорить его на это? — Уговаривать не тебе! Тебя нужно всячески обругать. Предлагаю себя в жертву: пойду к старичку, очерню тебя, опорочу, оговорю, объясню, что ты скотина — какой уж из тебя наследник... — И это даже справедливо... — Не прерывай! Постараюсь убедить, что наследника надо выбрать осмотрительно. Прежде всего уничтожить завещание, а после спокойно обдумать. — А после окажется, что ты совершенно права... — Да помолчи же, наконец! Дальше тоже ехать на дипломатии, иначе он отправится в милицию. Если переживет свою потерю, разумеется... Тут уж не придется ждать снисхождения к подонку, то есть к тебе. Можно, конечно, все дело изобразить без тебя в главной роли, пожертвовать Баськой и Донатом. Беру это на себя. Баське все едино, а Донат и так выглядит лучше всех, почему-то майор его не учитывает. Видимо, сильно сомневается, принимал ли участие в авантюре, обвинить его можно разве что насчет записки о Рябом... Бледный Мартин размышлял над моим планом. — Нет. Сваливать на других — свинство. Я должен все сделать сам... — Вот дурак! Ведь выплывет, что вся катавасия затеяна не ради пользы государству, а из-за частных марок. — В эту пользу государству и так никто не верит. — Но никто не докажет и противного. Если все выложишь, прикончишь и Баську с Павлом, и Доната! Не имеешь права! Обрати внимание, мы стоим около больницы, телефон тут рядом, внизу, начнешь выкидывать коленца, сразу вызову всех троих. Мартин машинально взглянул на больничную дверь и снова тоскливым взглядом воззрился в пленэр улицы. — Черт бы все побрал. — В конце концов, они в пропаже виноваты, — злилась я. — Ладно, — согласился Мартин через пять минут раздумий. — Я последняя скотина. Поехали, чем скорей, тем лучше. Старый пан жил на втором этаже в старом доме. Я поднялась по мраморной лестнице и позвонила в дверь с двумя глазками. Мартин остался в машине. Долго никто не отзывался, я забеспокоилась. Представила, что вот-вот опять обнаружу труп, мне сделалось плохо, и я чуть не сбежала. К счастью, за дверью раздалось шарканье. Старый пан не задал глупого вопроса «кто там?», он открыл дверь, не снимая цепочки, и долго разглядывал меня. И в самом деле старенький, маленький, сухонький, как соломинка. Спросил, по какому делу. Я объяснила: знакомая Мартина, кое-что хотела бы обсудить, но в квартире, а не на лестничной площадке. Старый пан колебался. Я назвала себя и протянула паспорт. — А-а-а! — обрадовался старичок. — Так это вы? Я много о вас слышал, пан Тарчинский рассказывал! Прошу вас, пожалуйста, только разрешите — паспорт все-таки проверю... Я чувствовала себя не в своей тарелке и, вручив старому пану паспорт, обругала про себя Мартина последними словами. Вот дурень! Распространялся про меня, а я его всячески поносить собираюсь! Другой темы для разговоров не нашел!.. Старый пан между тем проделал нечто весьма странное. Вернул мне паспорт, после чего выставил за дверь трубу с загнутым концом — нечто вроде перископа — и быстро повернул ее в обе стороны: проверяя, нет ли кого на лестнице. Я оторопела. Не обращая на меня внимания, старичок удостоверился, что на площадке разбойников нет, спрятал перископ, снял цепочку и открыл дверь. Тщательно запер ее за мной и тотчас же навесил цепочку. Я с сожалением отметила: в теперешней ситуации все его меры предосторожности нужны как рыбке зонтик. — Прошу, прошу. Милостивая пани, позвольте дальше. Простите за скромный прием, но я только сегодня из больницы после тяжелой болезни и передвигаюсь с некоторым трудом. Прошу вас, присядьте... Приглашая меня войти, он извлек из кармана бонжурки ключ, отпер дверь в комнату, впустил меня и жестом пригласил занять кресло возле большого довоенного письменного стола. Еще в прихожей я заметила открытую дверь в другую комнату и удивилась, почему он пригласил меня не туда, а в столь оберегаемое помещение. Я вознамерилась уже сесть в кресло, но взглянула на стол и утратила способность двигаться, так и не присев в кресло. На черной поверхности стола в специальных прозрачных конвертах лежали две маленькие марки. Одна красная, другая голубая. На каждой — хорошо знакомая голова королевы Виктории... — Боже праведный, что это?! — Ошеломленная, я не верила собственным глазам. Старый пан подкатил к письменному столу столик на колесиках, на котором что-то лежало. Я не обратила внимания, загипнотизированная двумя маленькими квадратиками. Старый пан, посапывая, устраивался в кресле за столом. — Это марки, досточтимая пани, — ответил он добродушно. — Марки с острова Маврикий. Дипломатия, Мартин, афера — все тут же вылетело у меня из головы. Я готова была упасть перед старичком на колени, умоляя разрешить мне рассмотреть марки поближе. Оторваться от них у меня не хватало сил. Ноги подогнулись, я наконец плюхнулась в кресло и тут же вскочила снова. — Настоящие? Настоящие «Маврикии»?.. И оба — однопенсовик и двухпенсовик?.. Чистые?.. — Все правильно, дорогая пани, чистые. Знаменитые «Маврикии» с ошибочной надпечаткой post office. Я вижу, вам не чужд интерес к маркам? Представьте себе, оба «Маврикия» со времени выхода в свет являются собственностью моей семьи. Прошу вас, хотите посмотреть?.. Кроме слов «Боже милостивый», я ничего не могла произнести. Зато уж «Боже милостивый» повторяла без конца. Владелец этих сокровищ, этой святыни обрадовался такой реакции непомерно, вручил мне лупу, выразил чрезвычайное удовлетворение по поводу встречи с родственной душой. И мы вместе с набожным благоговением созерцали плоды самочинной выходки губернаторши XIX века с острова Маврикий. — Дорогая пани, вы застали меня за осмотром коллекции, я, будучи в больнице, очень соскучился по моим маркам, — сообщил конфиденциально старый пан, которому легче было оторваться от созерцания чуда, чем мне. — Очень приятно рассмотреть коллекцию в обществе столь тонкой ценительницы филателистики. Если, конечно, вы ничего не имеете против того, дабы посвятить этому занятию немного времени. Немного!.. Не колеблясь, я посвятила бы неделю! Старый ангел в человеческом облике выдвинул ящик и начал вынимать плотные конверты. Я забыла закурить, пошла красными пятнами, начала задыхаться — под впечатлением то и дело забывала вдохнуть воздух. Передо мной лежали небывало прекрасные марки в идеальном состоянии, без подклеек и с печатями экспертов! Мир испарился из моей памяти. — Как вам удалось не испортить марки наклейками? — спросила я ошеломленно, рассматривая пустяк — «Колумбов» стоимостью в семьсот фунтов. — Это же такая редкость! — Мой светлой памяти покойный дед, к счастью, не свершил подобного святотатства, — с чувством ответствовал старый ангел. — Кажется, у него попросту не было кляссера. А мой светлой памяти покойный отец мало интересовался коллекцией и продолжал хранить ее в конвертах. Я же занялся марками уже во времена, когда от наклейки марок в альбом отказались. — Слава богу! А эти «Маврикии»? Они ведь, кажется, не учтены в каталоге? — Совершенно справедливо изволили заметить, пока еще нет. Это единственные марки без печати экспертизы. Но их происхождение вне сомнений, и в надлежащее время марки вызовут сенсацию. — Представляю себе!.. И вы не боитесь хранить дома коллекцию, да еще на виду, и впускаете чужих людей! — Каких чужих людей? — Как — каких? Меня же вы впустили?! — Милостивая пани, вы особа не посторонняя! Вы сами видели, я весьма осторожен и человека чужого не впущу. К тому же мне столь недолго осталось жить... хотелось бы натешиться моими марками, а показать их особе, коей я доверяю, исключительно приятно! Одно из немногих удовольствий, еще оставшихся мне, и, верно, уже последнее, — созерцать эти великолепные марки вместе с человеком, умеющим их оценить! — Мне вы доставляете поистине огромное удовольствие! Так приятно ваше доверие, не понимаю только, откуда вам известно... — Я очень стар и знаю людей. Прошу лишь об одном: не рассказывайте о моих сокровищах. — Ну конечно же, боже праведный! Ведь любой мошенник может обокрасть вас! — Все может статься. Уже не раз пытались... Пока что я в безопасности, все уверены, что коллекция сохраняется в другом месте. В мое отсутствие кто-то проник в мой дом и все обыскал. Ничего не нашел. — А где же были марки? — спросила я с интересом, уставившись в многочисленные варианты первой польской марки, и вдруг до меня дошло, о чем спрашиваю и на что смотрю. Я поперхнулась, онемела, мне сделалось нестерпимо жарко. Старый пан лукаво посмотрел на меня. — С собой в больницу не брал. Любителей марок, дорогая пани, много, очень много. За мной постоянно следили. В больнице скрупулезно обыскали все мои вещи. На следующий же день. Но я это предвидел — хе-хе! — старый воробей, меня на мякине не проведешь: известно, на что люди способны из-за денег... Я глазела на него, все еще не владея ни одним из пяти органов чувств. Старый пан прямо-таки лучился гордостью. — Так вот, я сделал вид, что передаю коллекцию в другие руки, — продолжал он конфиденциально. — Разработал два варианта. Мне сообщили, что делалась попытка подкупить секретаршу нотариуса, хитростью, кажется, добрались даже до семейных драгоценностей, хранящихся у него. Это был первый вариант. А вторая ложная тропа вела к нашему молодому приятелю. Рассказываю об этом, потому что оба варианта не актуальны. А на самом деле я тщательно запаковал все в большую пачку и отослал на свое имя по адресу больницы. Заказной бандеролью. Ко мне наконец вернулся голос, и я хрипло простонала: — Господи Иисусе!.. И вы не побоялись, что потеряется?! Пропадет где-нибудь в больнице?! — Я надеялся на то, что на почте в это время не случится пожар, — ответил лукаво старый пан. — В больнице, получив посылку, я попросил главного врача положить в сейф пакет со старыми фотографиями и дневником моего друга... Больничный сейф — самое безопасное место... У меня не было ни слов, ни голоса, ни мыслей, ни чувств. Двое убитых, схваченный преступник, чудовищная контрабандная авантюра, паника на черном рынке — все из-за выкраденного у Мартина депозита, который преспокойно лежал в больничном сейфе под наблюдением владельца!..* * *
Когда я вышла от старого пана, был уже поздний вечер. Мартин сидел в машине совершенно зеленый. Не проронил ни слова, не взглянул на меня. Да, необходимо его подготовить и рассказать все осторожно и деликатно... — На твоем месте я не отказывалась бы от наследства, — начала я осторожно и деликатно. — Феноменальные марки! Мартин неподвижно смотрел прямо перед собой. — Слышишь? Все в порядке. У старого пана к тебе ни малейших претензий за доверенную коллекцию. Он к тебе хорошо относится. Мартин, не шевелясь, открыл рот и издал короткий хриплый звук. Я испугалась. — Боже мой, успокойся же наконец, все в порядке! Не понимаю, что сперли у тебя, но коллекция вся у него. Полностью. Я и задержалась потому, что посмотрела все марки. Клянусь, оставленный у тебя пакет — просто очередной камуфляж. Не расстраивайся, я ему не сказала, что этот пакет исчез, но марок там не было. Зеленоватая бледность на лице у Мартина для разнообразия сменилась яркой краской. Медленно, с усилием он повернулся ко мне. — Ничего не понимаю, — выдавил хрипло. — Ты, кажется, что-то говоришь?.. С ангельским терпением я повторила всю историю трижды. Достала из багажника бутылку минеральной воды и повторила в четвертый раз. Под влиянием воды и моих уверений Мартин наконец начал походить на живого человека. В пятый раз он уточнял подробности, задавая вопросы, — голос к нему вернулся. В шестой раз рассказывать то же самое я отказалась. — Совсем дошел? Ты ведь уже наизусть знаешь каждую деталь! Я сама обалдела от бесконечного повторения. Хватит, довольно! — Это же прекраснейшая повесть на свете, — торжественно возвестил Мартин. — Хоть и завертелась из-за этих марок сумасшедшая карусель! Господи, как я упьюсь... Наконец-то меня перестанут мучить угрызения совести! — В общем, да... Всех перестанут мучить... — Да нет, я другое имею в виду. Меня еще страшно мучило, что я впутал в нашу аферу невинного старичка. Хорош невинный старичок!.. Я смотрела на него вопросительно — что-то тут не клеилось. Мартин пояснил. — Ну, ты понимаешь — почерк свой человек не изменит, хоть бы встал на голову. Все эти посылки надо же было адресовать. Особенно от Вишневского. И представь себе, все адреса писал истинный виновник переполоха — наш невинный старичок, коварно обманутый мной. Большинство адресов написал гуртом. Естественно, никому не пришло в голову искать отправителя в больнице...* * *
И в результате оказалось — я все-таки сказала майору чистую правду. Проклятое наследство вовсе не пропало, и потому не было иных причин всей этой безумной кутерьмы, кроме блага государства...Колодцы предков
В 1876 году от Рождества Христова шестнадцатилетняя Катажина Больницкая сбежала из дому. Точнее, сбежала она не из родительского дома, а из роскошной резиденции своих графских родственников, куда девицу определили для того, чтобы приобрела хорошие манеры и научилась великосветскому политесу. Наплевав на манеры и политес, Катажина темной ночью вылезла через оконце в чулане, потом пролезла через дыру в заборе графской резиденции. За забором ее ждал добрый молодец, с трудом сдерживая горячих коней, так что нетрудно догадаться, зачем Катажина сбежала. Надо признать, побег происходил в самой что ни на есть романтической обстановке. Легкий весенний ветерок гнал по небу легкие облачка, упоительно светило пол-луны, в добром молодце кипели страстные чувства, и все это вместе взятое нравилось Катажине чрезвычайно. Ни на минуту не задумалась она над последствиями своего шага, тем более что влюбленный похититель позаботился о моральной стороне операции, и молодую пару уже ждал ксендз. На рассвете он их обвенчал. Юную супругу в свой дом молодой муж привез не сразу. Хоть страсть в нем и била ключом, он все-таки сохранил остатки здравого смысла и испытывал некоторое беспокойство насчет того, какое впечатление произведет его дом на юную особу, похищенную им из роскошного графского дворца. Вот и тянул время молодой супруг, околачиваясь, сколько возможно, по окрестным корчмам и постоялым дворам. Протянул неделю, надо было возвращаться. Беспокойство молодого шляхтича оказалось вполне обоснованным. Вид мужниных владений поразил Катажину как гром средь ясного неба. С детства привыкшая к роскоши, девушка была поражена убожеством представшей перед ней обычной деревенской хаты, правда, четырехкомнатной, с большим садом и огородом. Считать ее домом?! Да в родительском поместье амбар и то выглядел лучше! А из холопов тут всего одна девка-коровница да парень-батрак. Катажина почувствовала себя обманутой. Просто обвели ее вокруг пальца, хитростью завлекли в эту убогую лачугу! Катажина была девушкой темпераментной, импульсивной, страстная любовь сменилась столь же страстной яростью. И как прежде любовь, так теперь ярость толкнула ее на новый побег. Втайне от молодого супруга на рассвете наняла она жидовскую бричку и направилась в родительский дом. Непродуманный второй шаг привел к катастрофическим последствиям, причем особенно пагубную роль сыграла вышеупомянутая бричка. Дело в том, что Катажина подкатила в ней к родительскому дому в тот самый момент, когда ее мать, пани Зофья Больницкая, вернулась от своей сестры-графини. Получив от сестры известие о побеге Катажины, пани Зофья чуть не отдала Богу душу. Не для того она все силы вложила в единственную дочь, связывала с ней все свои надежды, не для того многие годы собирала для нее солидное приданое, не для того, когда Катажине исполнилось пятнадцать, отправила ее во дворец своей сестры, вышедшей замуж за настоящего графа! В графской резиденции красивая и энергичная девушка имела все шансы не только приобрести хорошие манеры, но и, вращаясь в великосветском обществе, сделать прекрасную партию. Там, при дворе магната, просто кишмя кишели кандидаты в мужья. Пани Зофья не жалела денег на наряды для своей единственной дочери, пани Зофья всячески лебезила перед сестрой-графиней, хотя, видит Бог, нелегко это было при ее гордом и независимом характере. Но чего не сделаешь ради счастья дочери! И что же эта дочь отмочила? Перечеркнула одним необдуманным шагом все надежды матери! Скандал, вызванный бегством Катажины, навсегда захлопнул перед нею двери к светлому будущему и покрыл позором весь славный род Больницких! Катажина могла выйти замуж за представителя самого древнего, самого знаменитого рода польского дворянства, за могущественного магната. И лишилась всего из-за мезальянса пусть и со шляхтичем, но совсем захудалым. Получив страшную весть, пани Зофья примчалась к сестре-графине и устроила ей грандиозный скандал — это она, сестра, недосмотрела за Катажиной, это в ее доме неопытная чистая девушка подверглась развращающему влиянию пагубной атмосферы вседозволенности и деморализации! Сестра-графиня обладала фамильным темпераментом и в долгу не осталась, высказав в ответ все, что думает о «чистой, неопытной» девушке: эта молодая дрянь покрыла позором ее дом и ее, графиню, лично! Эта распутница покрыла позором весь славный род Больницких, выйдя замуж за какого-то захудалого шляхтича. Такого еще в их роду не было! А все из-за нее, пани Зофьи, которая не смогла воспитать единственной дочери, с младенчества позволяя дочке делать все, что той заблагорассудится! Она, графиня, больше не желает знать ни такой сестры, ни такой племянницы! Все! — Ноги моей больше не будет в этом притоне разврата! — выкрикнула в ответ пани Зофья, не помня себя от ярости. — Возомнила о себе, выйдя за графа! Плевать я хотела на твое графство! Тебе свиней пасти, а не воспитывать добродетельных девиц! — Добродетельная девица, ха, ха, ха! — издевательски произнесла графиня, и на этом на веки вечные были прерваны фамильные связи сестер славного рода Больницких. Домой пани Зофья вернулась вся пылая от ярости, как извергающийся вулкан. И как лава в вулкане, ее ярость требовала исхода. Возможно, с течением времени ярость немного бы и поулеглась, да времени не было: возвращаясь после разрыва с сестрой-графиней домой, пани Зофья увидела во дворе своего поместья вылезающую из мерзкой жидовской брички Катажину. Не заплаканную, не покорную, а жутко возмущенную и злую! При виде источника всех своих бед ярость мамы Больницкой возросла еще сильнее. Контраст между ее большими надеждами и жалкой действительностью оказался слишком велик. Пани Зофья игнорировала раскаяние коленопреклоненной дочери и даже ее мольбы, игнорировала робкие попытки мужа вступиться за дочку. Что-то произошло с сердцем гордой женщины, что-то заставило ее сменить дотоле безграничную материнскую любовь на твердую, как гранит, ожесточенность. Правда, она не выгнала тут же преступницу-дочь, позволила ей переночевать под родительским кровом, но на утро следующего дня велела запрячь четверку самых лучших коней в самую роскошную карету и отвезла дочь к законному супругу. — С ним ты сбежала, с ним и будешь жить! — заявила она холодно и бесповоротно. Оглядев в первый и последний раз владения зятя, непреклонная пани Зофья оставила разъяренную и очень несчастную дочь во дворе, в окружении домашней птицы, и отбыла на своей великолепной карете заявив решительно и бесповоротно, что навсегда лишает дочь как приданого, так и права на наследство. Катажина покорилась судьбе. И сделала это весьма знаменательно. В родительский дом она больше никогда не вернулась. Надев в знак траура по несбывшимся светлым надеждам черное платье, она носила его до конца своих дней. Не меняя фасона, она всю жизнь носила только черные платья. Длинные, до полу, платья, подолом которых Катажина заметала навоз во дворе, украшались белоснежными кружевными воротничками, такими же манжетами. И к этому еще носились такие же кружевные перчатки. Домашним хозяйством Катажина не занималась, занималась только садом. Сад процветал, домашнее хозяйство шло через пень-колоду, но ее это нисколько не беспокоило. Муж продолжал страстно обожать свою жену, и ничего удивительного — Катажина была очень хороша: хрупкая, небольшого роста, черноволосая и черноглазая, живая и очаровательная. Катажина родила девять детей: семеро сыновей и две дочери. К детям она относилась точно так же, как к курам, поросятам и горшкам — предоставила их самих себе.
Время шло, разные события происходили в славном роде Больницких. Умерла тетка-графиня, пережив своего мужа-графа на целых два года. Детей у них не было. Вычеркнув навсегда из памяти имя сестры, графиня забыла вычеркнуть ее из завещания, в результате чего пани Зофья Цольницкая неожиданно унаследовала четвертую часть огромного графского состояния. Затем покинул бренный мир один из близких родственников Зофьи, человек одинокий. Чрезвычайно скупой при жизни, он проявил после смерти невероятную щедрость — все свое немалое состояние завещал, оказывается, дочери пани Зофьи или потомкам упомянутой дочери. Нежданный дар вызвал смятение в душе пани Больницкой, но она уцепилась за формулировку «или потомкам упомянутой дочери», и сделала все от нее зависящее, чтобы Катажина богатства не получила. Интересы потомков она обязалась соблюсти лично. В общем, стояла на ушах, чтобы Катажине ни гроша не досталось и добилась своего. Такая постановка вопроса не во всем соответствовала законам о наследовании и воле завещателя, но не родился еще нотариус, который бы осмелился противоречить пани Больницкой. Затем один из двух братьев Катажины погиб на дуэли, а второй уехал куда-то на чужбину, и следы его затерялись. Настало время и пани Зофьи Больницкой подумать о том, как распорядиться накопившимся в ее руках богатством. С приходом старости она не то, чтобы смягчилась, но вроде бы почувствовала какие-то угрызения совести. Что касается совести, то в этом плане на Зофью Больницкую сильно воздействовали как ее духовник, так и ее нотариус. Последнего очень мучили собственные укоры совести из-за того самого одинокого родственника, который завещал свое состояние Катажине, а он, нотариус, вынужден был в угоду пани Больницкой обойти Катажину и отложить дело в долгий ящик, переадресовав богатство потомкам Катажины. Вот теперь он и напоминал матери о дочке, живущей в нужде и горестях. Напоминал робко, намеками, ибо невзирая на почтенный возраст, пани Зофья осталась вспыльчивой и непреклонной. Тем не менее нотариус заботился о добром имени своей фирмы, хотел передать его, доброе имя, незапятнанным своему сыну вместе с конторой, и пытался стереть единственное темное пятно на незапятнанной репутации фирмы. Откровенно говоря, пани Зофья и сама не знала, что ей делать с неожиданно свалившимся на нее огромным богатством. Ах, какую сказочно прекрасную жизнь могла бы прожить ее некогда столь любимая единственная дочка, если бы не совершила в юности глупого поступка! Правда, зять оказался человеком порядочным и трудолюбивым, но не очень удачливым в жизни, о детях заботился, как мог, но состояния им не сколотил. К черту такого зятя, который из внуков Зофьи Больницкой вырастил самых настоящих мужиков! Впрочем, во всем виновата только она, Катажина! Так что же теперь делать с этой самой Катажиной? Часть состояния полагалась ей по закону, часть пани Зофья в свое время сама ей предназначила. Собранное мамашей приданое так и лежало нетронутое. Надо решать, что с этим делать. Не дать — закон не разрешает. Дать — гордость не позволяет, это было свыше сил пани Зофьи. Она так и не простила дочери своих обманутых надежд, не простила и того, что из-за нее навсегда рассорилась с сестрой. Вот почему завещание пани Зофьи Больницкой получилось весьма оригинальным. Подробно перечислив в нем все свои богатства, она завещала их старшей дочери Катажины или наследникам этой дочери, но только при условии, что Катажины уже не будет в живых! Только после смерти матери дочка Катажины имела право унаследовать бабкины богатства. Пусть Катажина до конца дней своих остается в бедности, в той убогой хате, которую сама себе выбрала, которую предпочла дворцам будущих супругов-магнатов. Завещание отдано на хранение старому нотариусу, на которого возлагалась обязанность проследить за соблюдением всех условий. В случае смерти старика-нотариуса все обязанности по соблюдению условий завещания Зофьи Больницкой переходили к его сыну, тоже нотариусу. Последнему под угрозой отцовского проклятия вменялось не только исполнение всех условий завещания, но и негласная забота о наследнице. Наследница, старшая дочь Катажины, понятия не имела о ждущих ее в будущем миллионах и пока активно занималась домашним хозяйством, взяв на себя обязанности капризной матери, как известно, от хозяйства устранившейся. Девушке еще совсем в юном возрасте пришлось заниматься и кухней, и воспитанием младших братьев, и заботиться об отце. Пани Зофья попыталась навести справки о своей старшей внучке и получила самую что ни на есть положительную информацию: девочка умная, правда, с характером, но трудолюбивая и послушная родительской воле. Бабка порадовалась и подумала — может, ее большие надежды осуществятся во внучке? Завещание Зофьи Больницкой окружено было глубокой тайной. Знали о нем лишь нотариус, завещательница да двое свидетелей, на Библии поклявшихся молчать. И все-таки первый из них на ложе смерти проговорился кое о чем, положив начало таинственным слухам о каких-то спрятанных сокровищах, второй же, хоть ни словечка не проронил, тем не менее оказал весьма заметное воздействие на развитие событий в будущем. Этим вторым был некий Франтишек Влукневский, представитель небогатой шляхты, основоположник рода, осевшего в деревеньке с простым названием Воля… Франтишек Влукневский, как добрый христианин, соглашался — все мы в руце Божией, но считал, что этой руце не мешает иногда и помочь. В рамках вышеназванной помощи им были предприняты следующие действия. Во-первых, он подружился как со старым, так и с молодым нотариусами и оказывал им ценные услуги по части распоряжения кое-чем из завещанного имущества. Во-вторых, у него вдруг появилось много важных и неотложных дел в той деревеньке, где проживала Катажина, в девичестве Больницкал. Заниматься этими делами Франтишек Влукневский поручил своему старшему сыну, причем дела были такого характера, что, занимаясь ими, старший сын Влукневского был вынужден постоянно общаться со старшей дочерью Катажины Больницкой. Как человек честный, Франтишек Влукневский ни словом не намекнул об ожидавших старшую дочь Катажины огромных богатствах. Он взял на себя лишь знакомство своего сына с дочерью Катажины. Остальное должна была довершить рука Божия. Рука же Божия действовала как-то очень странно. Она перемешала сыновей Франтишека, и в нужном направлении толкнула не того, кого требуется. Так получилось, что втайне от отца, старший сын Франтишека уже давно обручился с другой девушкой, и по отцовским делам отправлял вместо себя младшего брата. Младший брат познакомился с дочерью Катажины, младший брат обратил на нее внимание, да и как было не обратить — красотой дочка пошла в маму, но тем дело и кончилось. У каждого из них были свои личные планы, друг с другом не связанные. Младший сын Франтишека Влукневского уехал в город с благословения родителей, старшая дочь Катажины сбежала в город от тирании домашнего хозяйства без благословения родителей. Но и проклятия тоже избежала, Катажине было на все наплевать. Обязанности по ведению домашнего хозяйства взяла на себя ее младшая дочь. Старшая дочь Катажины в стольном граде Варшаве встретила знакомого по деревне молодого Влукневского, и тут рука Божия решила, наконец, проявить себя. Молодая пара, обвенчавшись, немного попринимала участие в национально-освободительной борьбе, ибо было это еще в царские времена, каким-то чудом им удалось избежать ареста и Сибири и немного наладить семейный быт. Зофья Больницкая не дожила до этого времени — ее хватил удар при известии о бегстве из родительского дома старшей внучки. Франтишек Влукневский умер год спустя, так и не выдав доверенной ему тайны, но очень довольный. Катажина все жила. Наследство ожидало своего часа. Часть его, представленная фабриками, мельницами, деревнями и хуторами приносила доход под умелым руководством молодого нотариуса и молодого Влукневского, другая же часть была сокрыта от глаз людских еще при жизни пани Зофьи. Все дело сохранялось в глубокой тайне, молодой нотариус держал язык за зубами, молодой Влукневский и не догадывался, что способствует приумножению богатств жены своего брата, завещание за семью печатями покоилось в железном ящике. А Катажина жила. Умер ее муж, дети разлетелись по свету, мир потрясли две мировые войны. А Катажина все еще жила. Скончалась она в 1954 году от Рождества Христова в возрасте 94 лет.
Некий Адам Дудяк взялся, наконец, за ремонт своего дома. Под нажимом жены Хани ремонтировать дом он решил собственными руками, ибо Ханя известна была скупостью и не желала платить свои кровные денежки посторонним дармоедам. Муж, преисполненный уважения к ее способностям экономно вести хозяйство, не осмелился возражать. Дом у Дудя ков был еще довоенной, солидной постройки, так что имело смысл затратить труд на ремонт и оборудование таких удобств, как ванная и центральное отопление. Да и не к лицу им, Дудякам, солидным коммерсантам, заработавшим немалые деньги на торговле овощами, жить абы как. Итак, Ханя экономила каждую копейку, а ее муж вкалывал. Излишне говорить, каких неслыханных трудов и мук стоило ему довести до конца свой строительный подвиг, но дело шло к тому. Адам Дудяк сам боялся в это поверить, считая просто чудом доведение ремонта дома до заключительной стадии. Достав правдами и неправдами печь для центрального отопления, он взялся за ее установку в подвале. Подвал в доме Дудяков был большой, выложенный кирпичом, в нем без труда нашлось место и для печи, и для склада топлива. По всему дому уже были проведены трубы, навешаны батареи, все соединено как следует, оставалось только установить в подвале упомянутую печь и проверить, как действует система. Помочь в этом деле Адам попросил своего дальнего родственника Сташека Вельского, сильного молодого человека, у которого были не только руки золотые, но и золотой характер. Он всегда был готов бескорыстно помочь ближнему. Ближние беззастенчиво пользовались добротой молодого человека. Впрочем, не только родственники. На работе тоже все трудные, а главное, трудоемкие дела старались спихнуть Сташеку Вельскому, который не только трудолюбив, но и умен, и расторопен. Сташек — Станислав Вельский, старший сержант милиции, работал в местной комендатуре. Три человека — Ханя и Адам Дудяки и Сташек Вельский, преисполненные сознанием ответственности момента, спустились в подвал, где уже ждала печь. — Ставим здесь! — сказал Адам Дудяк и грохнул обрезком железной трубы по кирпичному полу под висящей на стене колонкой. В ответ раздался странный глухой звук. Ханя навострила уши. — Погоди! — сказала она. — Что это так загудело? Муж занят был печью и не обратил внимания ни на звук, ни на вопрос жены. — С той стороны подхватывай, Сташек! — распоряжался он. — Давай развернем, аккурат здесь встанет. Сташек Вельский приподнял печь снизу и, напрягая мускулы, принялся медленно разворачивать, но Ханя его остановила. — Стойте, говорю! Почему это пол так загудел? — Где загудел? — удивился Адам. — Ты что выдумала? — Как это где? Там, где ты трубой грохнул! Разве сам не слышал? А ну грохни еще раз! Сташек Вельский с удовольствием опустил на пол печь, выпрямился и подтвердил: — Факт имел место, пани Ханя права. И в самом деле загудело! — Выдумываете, — не поверил Адам, но привыкнув слушать жену, взял опять обрезок трубы и стукнул по кирпичу пола в том же месте. И опять кирпич отозвался глухим звуком. — Гудит! — вскричала Ханя. — Гудит! — подтвердил Сташек. — Чего ж ему не гудеть, коли я грохаю? — удивился Адам. — А вы хотели, чтобы он песни пел? — А ну, стукни рядом! — приказала Ханя. Чтоб только отвязалась, Адам стукнул рядом, да не один раз и в разные кирпичи. Звуки тоже получались разные — то ясные, чистые, глубокие — то совсем тихие, глухие. Нельзя было не заметить разницы. — Сдается мне, там что-то есть, — неуверенно сказал Сташек. Голубенькие глазки Хани превратились в две ледышки. Что бы там не скрывалось под полом в ее доме, она предпочитала увидеть это без свидетелей, а уж тем более не в присутствии сержанта милиции. В создавшейся ситуации однако было уже поздно что-либо предпринимать. Не могла же она ни с того, ни с сего выгнать парня из своего дома! Пришлось смириться и молчать. И она молчала, злясь на себя, на Сташека, на мужа, на весь свет. Хозяин дома меж тем вошел во вкус и с энтузиазмом простукивал кирпичи пола, один за другим. Глухим звуком отзывался на простукивание лишь прямоугольник размерами примерно метр на 3/4 метра. — Пустое место там оставили, что ли? — вслух рассуждал Адам. — Дом строил мой отец, ничего вше ни о каких тайниках не говорил. Старший сержант заметил: — После того, как ваш отец выстроил дом, война была. Может, в оккупацию тут что-то сделали? — Может и сделали, кто знает… Нас тогда тут не было. Ну так что, проверим? Оба вопрошающе посмотрели на Ханю — известно, кто тут командует. А Ханя пребывала в смятении. Проверить следовало обязательно, но не в таком же обществе! Нужен тут Сташек как пятое колесо телеге… Можно притвориться, сделать вид, что ее всякие там тайники не интересуют, хитростью извлечь мужчин из подвала, а потом, когда они с мужем останутся вдвоем, потихоньку, в тайне от всех, вскрыть пол. Ханя уже собралась дипломатично, разумеется, приняться за осуществление своего хитроумного плана, но ей не суждено было это сделать. Грохот на каменных ступеньках, ведущих в подвал, недвусмысленно свидетельствовал о приближении сына Дудяков, четырнадцатилетнего Метека, который опрометью примчался после занятий в школе, зная, что отец устанавливает в подвале печь. — Ну как, действует? — уже издали кричал юный Дудяк. — Ничего не действует! — в раздражении зашипела мамаша. — Пошел отсюда! — Тут что-то непонятное! — одновременно ответил папаша. — Под полом гудит. Тайник, наверное. — Привет, Матек! — поздоровался Станислав Вельский, имевший большой опыт общения с трудными подростками и уже автоматически воспитывавший каждого встречного. Метек тоже автоматически шаркнул в ответ ножкой, ибо Ханя уделяла большое внимание воспитанию хороших манер у своих детей, и бросился к отцу. — Где гудит? Под полом? Лопнуть мне на этом месте — клад! И все! Далекоидущие дипломатические планы Хани лопнули как мыльный пузырь. Не было на свете силы, которая оторвала бы мальчишку от гудящего клада! Глаза у парня разгорелись, уши отсвечивали красным цветом. Не спрашивая отца, по собственной инициативе Метек быстренько смотался и принес кирку и зубило. Ханя не успела и глазом моргнуть. И теперь ей оставалось только в бессильной злобе наблюдать за происходящим. Не сдержав злости, она выкрикнула: — Осторожно! Ну что грохаете? Кирпичи под заборами не валяются! Осторожно и аккуратно, ибо Ханя следила за каждым движением, Адам со Сташеком сняли верхний слой кирпичей. Под ним показались доски. Вынуть доски оказалось нетрудно, они ничем не скреплялись, и положены были, по всей видимости, для того, чтобы держались кирпичи. Под досками и в самом деле обнаружилась пустота, тайник, в котором лежало что-то большое, завернутое в брезент. От волнения у Метека горели уже не только глаза и уши, пылало все лицо, Ханя же, наоборот, вся заледенела. — Надо же! — удивился Сташек Вельский и взглянул на Адама Дудяка. — И вы об этом ничего не знали? Дудяк почесал в затылке. — Ничего. Нас ведь тут в войну не было, я уже сказал. — А после войны так тут ни разу ничем и стукнули? — А на кой мне тут стучать? — удивился Адам. — Тут мы картошку хранили, — сдавленным от сдерживаемых эмоций голосом пояснила Ханя. — Здесь для картошки самое подходящее место. Все столпились над тайником, глядя на брезент и стараясь погасить надежды на то, что перед ними действительно клад. Чтобы потом не очень уж разочаровываться… Не выдержал, конечно, Метек. — Ну, чего так стоять? — торопил он взрослых. — Давайте скорей посмотрим! И он рванулся к свертку. Сташек Вельский остановил парня: — Погоди, не трогай! Неизвестно, что там может быть. А вдруг взорвется? Давай лучше я. Метек даже застонал, смятение овладело душой мальчишки. Он теперь и сам не знал, чего больше желать: чтобы это был клад с сокровищами или настоящие гранаты! Или, еще лучше, противотанковые мины! У Хани же немного отлегло от сердца. Может, в тайнике и в самом деле оружие или боеприпасы, так что она не лишается неожиданного богатства. Кивнув головой, она разрешила милиционеру действовать. Нагнувшись, Сташек Вельский принялся осторожно разворачивать брезент. Под брезентом оказалась клеенка, но ее края были прочно слеплены каким-то клеем. Спотыкаясь на валявшихся кирпичах, Метек бросился наверх за ножницами. Сташек осторожными движениями разрезал клеенку в нескольких местах, и все увидели железный ящик. Он был чем-то смазан, и Сташек тут же в этом чем-то перемазался. Понюхав субстанцию, он определил: — Похоже на тавот. Надо же, как жирно смазано! — Это хорошо предохраняет от влаги, — пояснил Адам. — Может, и в самом деле какие боеприпасы… — А открыть можно? — жадно допытывался Метек, чуть не свалившись в яму. — Не откроешь. Видишь, какой замок висит! И вот еще дополнительные запоры. Придется сначала вытащить… — Так вытаскивайте! Я помогу! Нелегко было извлечь из-под пола скользкий тяжелый ящик, к тому же не имеющий никаких ручек и прочих держалок. С превеликим трудом находку извлекли, втащили в квартиру и водрузили на стол. Выглядела она впечатляюще. Когда сняли смазку, выяснилось, что это не ящик, а, скорее, железная шкатулка старинной работы, прекрасно сохранившаяся. Железо от времени совсем не пострадало. Шкатулку покрывал красивый резной орнамент. Спередивисел массивный замок, по бокам, прикрытые заслонками, виднелись дырки от замков — дополнительные запоры. Убедившись, что извлеченный из тайника железный ящик на деле оказался шкатулкой, Ханя отбросила версию с боеприпасами и вновь горячо пожалела о присутствии посторонних. — Прочные запоры! — констатировал Адам, ознакомившись с замками. — Знать бы еще, где ключи! — буркнула Ханя. — Ключи у того, кто это прятал, — ответил муж. — Жалко ломать, как бы это поаккуратнее открыть? Сташек вызвался привести милицейского слесаря. Больших усилий стоило Хане вежливо отказаться от этого предложения, она и так с трудом сдержала порыв выгнать ненужного свидетеля вообще к чертовой матери! Тут появился неутомимый Метек, куда-то ненадолго исчезнувший. Он приволок целый пук разнообразных ключей. Энергия в нем била ключом. — Попробуем, авось какой-нибудь и подойдет! — выкрикивал парень, норовя первым опробовать ключи. Хане очень хотелось придушить собственного отпрыска, который проявляет совершенно ненужную инициативу, но в конце концов пришлось покориться судьбе, явно неблагосклонной к ней, Хане. Это же надо такому случиться, чтобы клад в их доме был обнаружен как раз в присутствии представителя властей! В кои-то веки, раз в жизни человек находит клад — и так неудачно! Отказавшись от борьбы с суровым роком, Ханя сникла, перестала сопротивляться и молча наблюдала за попытками отпереть замки, очень надеясь, что попытки окажутся напрасными. О печи для центрального отопления все как-то забыли. Метек со всего дома приволакивал всевозможные ключи и железки, его двенадцатилетняя сестра Магда, по поручению матери, готовила в кухне ужин, Адам со Сташеком, сопя, трудились над запорами шкатулки, а Ханя, стоя над ними, ни на минуту не спускала глаз с их рук, как стервятник с падали. Поздно вечером тяжкие труды увенчались, наконец, успехом. Висячий замок удалось снять, один из боковых — отпереть, а второй сломали. Жутко взволнованная и донельзя расстроенная Ханя собственными руками приподняла тяжелую кованую крышку. Разочарование было столь велико, что, казалось, им пропитался даже воздух в комнате. Глаз присутствующих не ослепил блеск драгоценных камней или золота. В шкатулке находились только бумаги — множество пожелтевших от времени бумаг. Некоторые из них были сложены вчетверо, некоторые свернуты рулонами, некоторые перевязаны шнурками с печатями. Часть бумаг от времени не только пожелтела, но и повыцвела, часть казалась более новыми. 'Но ничего, кроме бумаг, в шкатулке не было. Одни бумаги, ни драгоценностей, ни оружия, ни боеприпасов! — Эээээ! — только и произнес Метек, сразу теряя всякий интерес к находке. Ханя наконец расслабилась и почувствовала, что ноги ее больше не держат. На всякий случай поворошив бумаги и заглянув на дно, она бессильно опустилась на стул. — Ну и слава Богу, что бумаги! — попытался утешить супругу Адам Дудяк. — Представляешь, сколько бы мы намучились, будь здесь и в самом деле мины и гранаты! — От некоторых бумаг шуму не меньше, чем от мин и гранат, — отозвался многоопытный старший сержант и взял в руки первый попавшийся документ. — Что такое? Ничего не понять! Адам вместе с ним склонился над листом бумаги, заглядывая Сташеку через плечо. Ханя преодолела слабость и вытянула из шкатулки другую бумагу. И в самом деле, написано вроде по-польски, но какими-то странными буквами, с крючками и загогулинами. Сташек, спотыкаясь на каждом слове, с трудом разбирал написанное: — Я… и. же…одпис…ши…ся…. А, «Я, ниже подписавшийся»… Ну и каракули, каждая буква — просто рисунок, а не буква! Делать им было нечего — так вырисовывать? «Антоний при…его…», нет, Антоний Грегорчук, чтоб им пусто было! «За… вля… стоящим…, заявляю настоящим», нет, сил моих больше нет! Старший сержант бросил неприязненный взгляд на шкатулку, битком набитую этими нечитабельными документами и задумался. Ханя на своем документе разобрала только дату, но этого было достаточно — 1887 год. Она тоже бросила взгляд на содержимое шкатулки, но в ее взгляде недовольства не было. Новая мысль пришла в голову женщине, и от нее порозовело доселе бледное лицо. С присущей ей энергией Ханя принялась осуществлять новую идею. — Макулатура! — пренебрежительно произнесла она. — Старые ненужные бумажонки! Наверняка кто-то от немцев прятал, теперь это никому не нужно. Сжечь все и делу конец! Одна шкатулка пригодится. Сташек Вельский покачал головой: — Ни в коем случае! Нельзя старинные документы так просто выбросить или сжечь. Документы официальные, пусть сначала официальные власти и ознакомятся с ними. Вынув из шкатулки вчетверо сложенный лист плотной бумаги с подписями и печатями, он прочел по складам: — «Мельница… с прилегающими… угодьями… пруды… на… реке… в собственность… Иеремии Борковскому… за триста рублей серебром наличными…» — И прокомментировал: — Что так дешево? А, нет, тут написано — еще что-то добавил… Супруги молча смотрели на старшего сержанта — Адам недоверчиво, Ханя недовольно. Метеку стало неинтересно, и он отправился на кухню подкрепиться после пережитых эмоций. — Похоже, это акт купли-продажи, — сказал старший сержант. — Составлен в тысяча девятьсот третьем году. Написано «Ковельский уезд», это теперь в Советском Союзе. Копия официально оформлена по требованию «вельможного пана Иеремии Борковского». — Да кому это теперь нужно? — нетерпеливо перебила Ханя. — Кто сейчас станет качать свои права на мельницы и пруды? Да и развалилась, поди, та мельница… Все это уже недействительно… — …зато интересно! — не уступал Сташек. — Историю надо знать! В комнату вбежала Магда, которой Метек сообщил о старых документах. — Это надо обязательно передать в музей! — защебетала девочка. — У нас в школе недавно была лекция, так пан лектор сказал — все, что старое, обязательно передавать в музей. У людей много накопилось старых вещей, только зря пропадают, а в их музее не хватает этих, как их… экспонатов! Есть тут недалеко музей, в Ливе. Ханя опять вся напряглась, а Сташек Вельский, наоборот, обрадовался и со вздохом облегчения бросил в шкатулку трудночитаемый документ. Прекрасная мысль! А главное, ему, как представителю официальных властей, не надо больше ломать голову над проблемой, имеет ли он дело с официальными документами, о безопасности которых милиция в его лице обязана позаботиться, или просто с частной находкой, до которой милиции, в его лице, нет дела. Если же находка передается в музей, проблема разрешается сама собой. Итак, Сташек Вельский поддержал предложение девочки. Адаму тоже понравилась идея с музеем. От старых бумаг ему, Адаму, пользы никакой, а вот если преподнести их в дар музею, да еще официально оформить дарственную в горсовете, да еще немного поднять шум вокруг благородного поступка — глядишь, от городских властей можно будет получить и кое-что взамен… Правильно, очень хорошая мысль, он, Адам, лично доставит старинные документы в музей! Ханины голубые глазки-ледышки источали полярный холод. Теперь она бы и дочку придушила. Ну и дети, кого она воспитала на своей груди! С новыми планами Хани музей никак не состыковывался, но свои соображения Ханя решила пока оставить при себе. Решительным жестом захлопнув крышку шкатулки, она напомнила присутствующим, что время позднее, и ужин давно ждет…
* * *
Свои дела Ханя привыкла проворачивать в теплицах мужа. Место уединенное, никто посторонний не набежит. Естественно, для собственных дел Ханя выбирала время, когда муж был занят в другом месте. Именно в теплице Ханя и решила встретиться с одним из деловых людей на следующий день после находки старых документов. Каким образом весть о находке клада в доме Дудяков в мгновение ока разнеслась по округе — тайна, покрытая мраком, но она разнеслась и в самом деле молниеносно. Прошла ночь, а на утро все уже знали о старинной шкатулке с бесценными документами. Узнал о них и некий делец. Упомянутый никому не известный делец, по слухам, прибыл из самой Америки, уже около двух недель околачивался в Венгрове и занимался тоже неизвестно чем. Звали его Джон Капусто (John Capusto). По-польски он говорил без акцента, а с Ханей уже был знаком — покупал у нее по бешеным ценам ранние помидоры. Вот и теперь разговор он начал с овощей, потом, мило улыбнувшись, поинтересовался, что нового в жизни «уважаемой пани Ханочки»? Ханя, как женщина деловая, не выносила пустых разговоров. Оглядевшись и убедившись, что никто их не видит, она, не говоря ни слова, подошла к полке и из-под коробки с пакетами семян извлекла картонную папку. Достав из папки пожелтевшую бумагу, все так же молча вручила ее Джону Капусто. Джон Капусто, тоже молча, взял старинный документ и принялся его изучать. Милая улыбка на его лице сменилась выражением сосредоточенного внимания. Он изучал документ, а Ханя изучала лицо гостя: широкое, румяное, с несколько приплюснутым носом и густыми бровями. Изучив лицо, Ханя перешла к остальным партиям тела своего гостя: рост средний, телосложение полноватое. Одет гость был с вызывающей роскошью: короткое весеннее пальто из стопроцентной шерсти, замшевые ботинки. На пальце золотой перстень. Перстнем Ханя закончила свои исследования и замерла, уставившись на него, пока Дж Капусто не закончил чтение. — У меня такого много, — сухо произнесла она. — Имеются и еще старше. — Надо посмотреть, — ответил подумав Дж Капусто. — Может, на что-нибудь и сгодятся. Хотя меня интересуют старые вещи другого плана, но почему не посмотреть? Ханя засомневалась. Ею уже давно был разработан свой метод торговли — никогда не показывать покупателю весь товар, сначала сбыть худший. В данном случае однако, ей пришлось иметь дело с товаром нетипичным, и она не знала, как поступить. Подумдо, решилась и пригласила американца в дом. Тот напомнил о помидорах. — И редисочки немного уважаемая пани пусть положит, и зелени, какая есть, укропчик или что там еще? Вы знаете, милая пани Ханочка, к вам я прихожу только за витаминками и больше ни за чем! На вечно хмуром лице Хани мелькнула улыбка. Очень не шла улыбка к ее лицу, но и в самом деле трудно было не улыбнуться, ведь американец Капу сто приходил к милой пани Ханочке не только за витаминками. И не упомнить, сколько старых вещей всучила она этому заграничному дурню, сколько ненужного хлама, завалявшегося на чердаках ее знакомых и переданных Хане бесплатно или буквально за гроши. А этот… как бы его получше назвать? Этот и за овощи платит втридорога, и за никому не нужное старье. Пожалуйста, теперь у нее полная шкатулка ненужного старья! Скупщик древностей сидел за кухонным столом, а Ханя выносила ему из комнаты по одному документу. И ни разу не забыла забрать предыдущий прежде, чем вручить следующий. Начала она с тех, которые показались ей более молодыми, их она обнаружила в большом конверте. Из конверта извлекала последовательно, в том порядке, как они там лежали, потом в том же порядке складывала обратно. Покончив с документами из конверта, Ханя принялась за более старые, стараясь на глазок определить возраст, а самые старинные приберегая к концу. И только один документ она гостю не показала. Впрочем, может, он был и не один. Речь идет о старом пожелтевшем конверте, заклеенном и запечатанном тремя сургучными печатями. У Хани рука не поднялась сорвать печати и вскрыть конверт. Пусть все остается в таком виде, как есть, решила она, неизвестно, чем это может ей грозить. Гость внимательно изучал каждую бумагу. Не только прочитывал ее всю, от корки до корки, но и делал себе какие-то записи в блокноте. А Ханя, искоса наблюдая за ним, думала — притворяется, хитрая бестия, не может он прочитать такие каракули, да еще старинным почерком. Джон Капу сто добрался наконец до последней бумаги, покончил с ней, поднял голову и задумался, глядя в окно. — За все вместе могу дать пани двести злотых, — сказал он подумав. Ханя задохнулась от возмущения. — Сколько?! Если бы вы сказали — две тысячи, тогда еще можно начать разговор. Шутите? — Нет, не шучу. В этих бумагах нет ничего интересного. — Но это же старые документы! — Старые-то они старые, да никому не нужные. Меня интересуют старые вещи, но не старые бумаги. Ладно, так и быть, даю триста злотых! Ни слова не говоря, Ханя вынула из руки мистера Капусто последний из своих документов, отнесла его в комнату, спрятала в шкатулку и вернулась в кухню. — Пять тысяч! — холодно сказала она. — Это не для меня, — так же холодно ответствовал Джон Капусто. — Я могу говорить лишь о сумме в триста злотых. Другие вам и того не дадут. Отвечать на подобные выпады Ханя сочла ниже своего достоинства. Может, материалы и не стоили больше, она в таких вещах не разбирается, но продавать за триста злотых не собиралась, и принялась молча заворачивать овощи для покупателя. — А больше там ничего нет? — нехотя поинтересовался американец, рассеянно глядя в окно. Подумав, Ханя ответила, что есть в шкатулке еще кое-что, а именно запечатанный конверт. Но его она в руки мистеру Капусто не даст, еще печати поломает. Вот если бы он покупал, тогда — другое дело. — А кто говорит, что я не куплю? Я бы и те бумаги купил, но пани такие цены назначает, что волосы становятся дыбом! Если бы мне позволили еще раз все осмотреть, не торопясь, спокойно… Время шло к обеду. Джон Капусто поднял свою цену до 500 злотых, Ханя снизила свою до четырех тысяч. Джон Капусто с необычайным вниманием изучал предметы торговли, каждый документ читал и перечитывал, и все что-то записывал в свой блокнот. А цену больше не повышал, уцепился за пятьсот злотых, как репей за собачий хвост, да еще время от времени заявлял, что купит лишь при одном условии — обязательно посмотрит тот самый последний документ, с печатями, иначе сделка просто не состояится. Судьба бумаг решилась вечером, когда Адам Дудяк заявил жене: — Ты знаешь, тот самый участок, о котором мы давно мечтаем, рядом с нашим, старик Марчинковский согласен продать. Ты знаешь, право первой покупки, как известно, принадлежит горсовету. И ты знаешь, как нам нужен этот кусок земли! Кровь из носу! Представляю, какую пришлось бы дать взятку, чтобы мне разрешили купить! Ну я тут поразузнавал, расспрашивал одного, другого, кое с кем посоветовался… Вот если бы у нас были какие заслуги, горсовет не смог бы нам отказать. А тут, можно сказать, заслуга сама нам как с неба свалилась! — Какая еще заслуга? — не поняла Ханя, так как супруг ее замолчал полагая, что уже все сказал. — Как какая? А дарственная для музея? Оформим по всем правилам и постараемся поднять как можно больше шуму! Пусть все знают, нам для народной Польши ничего не жалко! — Насчет шума можешь уже не беспокоиться, наши дети постарались, отработали за тебя. Уже весь город о том только и говорит, что мы нашли старинные сокровища и передаем их музею. Безвозмездно! Раструбили на всю округу! — Раструбили? — обрадовался Адам Дудяк. — Золотые детки, дай Бог им здоровья! Завтра я и отправлюсь в музей. Отдам макулатуру вместе со шкатулкой, пусть не говорят, что мы пожалели. Ханю терзали противоречивые чувства. С одной стороны, не в ее характере было что-либо передавать кому-либо безвозмездно. С другой стороны, раз Джон Капусто больше пятисот злотых не дает… Участок старика Марчинковского стоит гораздо больше, что и говорить. Эх, шкатулку жалко! Такая красивая, такая прочная! Сколько полезных вещей можно было бы в ней хранить! Да и деньги за нее дадут немалые… Адам стоял на Ьвоем — отдавать так прямо в шкатулке. Долго спорили супруги и наконец пришли к компромиссу: оставить проблему на усмотрение музея. Если музей не проявит интереса к шкатулке, Адам заберет ее обратно, если же у музея при виде ее глаза и зубы разгорятся — ничего не поделаешь, пусть остается им. За те денежки, которые Дудяки очень скоро заработают на новом участке, Ханя сможет купить себе тысячу таких шкатулок. Создавать благоприятное Дудякам общественное мнение помогали не только золотые дети, но и старший сержант милиции Сташек Вельский, которому приятно было сознавать, что и он приложил руку к столь благому начинанию. Молва о благородном поступке семейства Дудяков росла и ширилась, найденные документы с каждым днем уходили своими корнями во все более глубокую древность, перешагнув рубеж нашей эры. В горсовете не было ни одного человека, который бы не слышал о высоком патриотическом поступке Адама Дудяка, безусловно заслуживающим самой высокой награды.* * *
В реставрационной мастерской Ливского музея сидел молодой искусствовед Михал Ольшевский, официально исполняющий обязанности заместителя хранителя музея. Было Михалу 25 лет, диплом искусствоведа он получил только в прошлом году, работа в Ливском музее была его первой в жизни работой, а вся жизнь — впереди с ее надеждами и чаяниями. В реставрационной мастерской Михал Ольшевский сидел не просто так, там находилось его рабочее место, поскольку кабинет хранителя занял реставратор, официально исполняющий обязанности руководителя музея. Некоторая путаница в должностях и кабинетах объяснялась простой причиной: хранитель музея пошел в декретный отпуск, двухгодичный. В этой ситуации было естественным руководство музеем поручить реставратору, опытному, заслуженному работнику музейного дела, а молодому сотруднику Ольшевскому вменялось в обязанности хранение, упорядочение и забота об экспонатах музея. С присущей ему молодой энергией и преданностью любимому делу Михал Ольшевский быстро привел в порядок не очень большие фонды музея, и вот теперь, сидя на своем рабочем месте и глядя на облака в весеннем небе, предавался мечтам. В мечтах ему являлись неисчислимые произведения искусства потрясающей красоты и неимоверной исторической ценности. Фанатично преданный любимому делу, Михал Ольшевский мечтал провести жизнь в окружении исторических шедевров, мечтал о потрясающих открытиях, мечтал о том, как он, молодой искусствовед, лично обнаружит какие-то до сих пор не известные миру ценности, извлечет на свет Божий и явит изумленному человечеству дотоле Не известные ему шедевры. К какой области искусства будут относиться упомянутые шедевры — неважно, главное, чтобы они представляли историческую и культурную ценность и до сих пор пребывали в забвении и неизвестности. В мечтах молодой искусствовед неторопливо, солидно прохаживался по залам своего музея, витрины которого буквально ломились от всевозможных бесценных экспонатов. Может быть, эти мечты явились реакцией на то, что до сих пор приходилось видеть молодому человеку в действительности: полупустые залы наших жалких музеев и предметы искусства, валяющиеся, запыленные, поломанные, позабытые не только на чердаках и в подвалах наших соотечественников, но и в хранилищах многих музеев. Равнодушное отношение к делу, бюрократизм, воровство, процветающие в нашем музейном деле, глубоко ранили впечатлительную душу молодого энтузиаста, и он поклялся себе положить всю жизнь во имя исправления зла, приложить все силы к тому, чтобы отыскать достойные произведения нашей старины, привести их в достойный вид и представить на обозрение самой широкой общественности: детям и взрослым, специалистам и профанам, полякам и иностранцам. И всем разъяснять истинную роль искусства в развитии человечества, воспитывать уважение к отечественной истории и культуре. И создать музей, которому Лувр и в подметки не годится! Короче, Михал Ольшевский был не просто идеалистом и энтузиастом, но прямо-таки маньяком музейного дела. Музей, ставший первым местом работы молодого энтузиаста, сильно отличался от созданного им в мечта. Экспонатов в нем было — раз, два и обчелся, в основном — старое оружие, причем самые старые самопалы относились к семнадцатому веку, следовательно, на вкус Михала Ольшевского, были слишком молоды. Ну и не очень ценны в художественном отношении. Правда, в коллекции старинного оружия выделялись своей тонкой работой алебарды, к которым Михал питал теплые чувства и часто, когда никто не видел, чистил их, полировал и даже точил, так что как минимум две алебарды всегда находились у него под рукой. Безмятежную картину весенних облаков нарушила налетевшая с карканьем стая воронья, и одновременно послышался шум приближавшейся машины. Автомашина, омерзительное творение современности, никак не вписывалась в благостную картину древности, проходящую перед мысленным взором молодого музейного работника. Как утопающий за соломинку, Михал Ольшевский схватился за одну из висящих на стене алебард, памятуя, что поклялся не на жизнь, а на смерть сражаться с противниками святого дела. Тяжелой и неудобной в обращении была алебарда — как только наши предки обходились с ней? Михал попробовал изобразить воинственный замах, но получилось нечто жалкое и совсем не воинственное. Заинтересовавшись техникой владения холодным оружием, молодой искусствовед испробовал несколько приемов, со свистом разрезая воздух. Неплохо, можно, пожалуй, и метнуть! Машина, шум которой привел Ольшевского в воинственное настроение, была пикапом Адама Дудяка, который явился в музей со своим даром. Музей был открыт, но Адам не обнаружил в нем ни одной живой души, куда ни толкался. Постучав наконец в какую-то дверь и опять не получив ответа, он отворил ее и без спроса вошел, ибо руки уже занемели от тяжести проклятой шкатулки. Что-то со страшным свистом пролетело перед самым носом Адама Дудяка. Отшатнувшись, он заехал локтем в стеклянную витрину, а проклятая шкатулка выпала из рук и с грохотом свалилась на пол. То непонятное — страшное, свистящее, описав великолепную дугу, вонзилось в самую середину вывалившихся из шкатулки бумаг. Неизвестно, кто больше испугался — Адам Дудяк или Михал Ольшевский, которому стало плохо при мысли, что он чуть не убил человека своим средневековым оружием. Буквально в последний момент удалось немного изменить траекторию полета. Уставившись на еще трепещущее древко, Михал с ужасом припомнил, что недавно так старательно заточил лезвие… При падении шкатулки крышка ее раскрылась, бумаги высылались, и алебарда вонзилась в самый центр запечатанного конверта, сломив три красные сургучные печати. Увидев такую меткость, Адам Дудяк и вовсе остолбенел. В реставрационной мастерской повисло тяжкое молчание. Нарушил его посетитель, первым придя в себя. Возможно, он вспомнил строгую жену и решил довести начатое дело до конца. — Можно? — робко поинтересовался Адам Дудяк, так как все еще стоял в дверях. При звуках его голоса хозяин кабинета очнулся. — Конечно, конечно, — заторопился он, — входите, пожалуйста. Вы по какому делу? Михал всеми силами старался взять себя в руки. Это же надо, так осрамиться! Посторонний человек не только стал свидетелем его дурацких упражнений со старинным оружием, но еще он, Михал, чуть не прикончил этого постороннего этим старинным оружием! Напустив на себя солидность, он пытался хоть как-то сгладить первое впечатление, совсем не слыша того, о чем говорит нежданный посетитель. А тот перешагнул наконец порог и нагнулся над своим разбросанным имуществом. Михал с трудом извлек вонзившуюся в пол алебарду, помог гостю собрать бумаги в шкатулку, и они вдвоем подняли ее и поставили на стол. Поняв, что странный молодой человек его не слушает, Адам, начавший было излагать свое дело, растерянно замолчал. И молча наблюдал за тем, как этот музейный псих вынимает одну за другой бумаги из его шкатулки и, похоже, запросто их читает. Со все возрастающим изумлением посетитель отмечал и другие тревожные симптомы: глаза полоумного сотрудника музея загорелись подозрительным блеском, руки стали дрожать, щеки пылать. Ох, в недобрый час явился он, Адам, в этот сумасшедший дом! Может, смыться, пока не поздно? А Михал Ольшевский, не веря глазам своим, продолжал лихорадочно просматривать документы, все еще до конца не осознавая, какое бесценное богатство попало в его руки. Нет, надо что-то немедленно сделать, чтобы дать выход душившим его эмоциям, иначе и в самом деле спятит! Заорать во весь голос? Кувыркнуться? Пуститься вприсядку? Тут взгляд молодого человека случайно упал на совсем перетрусившего посетителя, и Михал сдержал себя. Да плевать на то, что этот человек застал его за недостойным занятием, этому человеку он все простит, ради его удовольствия он, Михал, готов жонглировать даже вот этим орудийным лафетом! — Проше пана! — в радостном изумлении вскричал Михал. — Откуда это у вас? Такое сокровище! — Да я вам уже полчаса объясняю откуда, а вы не слушаете! — укоризненно произнес посетитель. — Как не слушаю? Конечно же слушаю! Повторите еще раз! Адам Дудяк терпеливо повторил свой рассказ о том, как ремонтировал дом, как под кирпичным полом в подвале обнаружили они вот этот самый железный ящик, как, посоветовавшись с супругой, решили преподнести найденные старинные бумаги в дар музею. Странный молодой человек, похоже, опять слушал вполуха, так как попросил посетителя повторить все еще раз. Адам Дудяк послушно повторил, ведь сумасшедших лучше не раздражать. — Откуда же в вашем доме взялись документы? — удивился чокнутый. — И как они уцелели в войну? Адам пояснил: — А в нашем доме в войну жил один нотариус. Он еще до войны начал строить себе дом, а пока мой отец сдал ему свой. Вот он и жил. Когда пришли немцы, так всю семью нотариуса и замели, потому как жена его была еврейка. А дом уцелел, из-за посудомойки. — Не понимаю, какой посудомойки? — А была у нотариуса прислуга, девка из деревни, в посудомойках работала. Она и донесла немцам на жену нотариуса, так немцы эту девку не тронули, в доме нотариуса оставили. Она еще там устроила нечто вроде борделя для немцев, сама работала и подружек привлекала. Девка и в самом деле крепкая была, как репка, только вот вредная… Ну а как немцы к ней ходили, то дома не тронули, не сожгли, не разграбили, он и уцелел в войну. А девка куда-то подевалась… — А вы не помните фамилии нотариуса? — Как не помнить? Лагевка его фамилия. Болеслав Лагевка. — И вы думаете — шкатулку он запрятал? — А кто ж еще? Ясно, он. Больше в доме никто не жил. Мы весь дом ему оставили, хорошо платил, а сами угол снимали у родных. А нотариус, видать, на всякий случай, и спрятал в подвале документы — авось, хоть они уцелеют. — Когда вы их обнаружили? — Позавчера. Одиннадцатого, значит. — Болеслав Лагевка, — взволнованно повторил молодой искусствовед и вынул из шкатулки снова какой-то документ. Болеслав Лагевка, по всей видимости, прямой потомок того самого нотариуса Лагевки, который сто лет назад оформлял вот эти документы, скрепленные его подписью. Внук или правнук. Документы обнаружены позавчера, одиннадцатого. Сегодня, выходит, тринадцатое. Тринадцатое, какое счастливое число! «Выходит, сегодня тринадцатое, — одновременно подумал Адам Дудяк. — Ну, теперь понятно, почему мне так не повезло! Чертова дюжина! Вот и наткнулся в музее на этого полоумного. Смотри-ка, опять не слушает, что ему говорят, уставился в угол и плевать ему на него, Адама». А Адам как раз приступил к самому главному — спотыкаясь на каждом слове, стал говорить о том, что ему бы какую-никакую справку получить из музея… А лучше не просто справку, а что-нибудь посолиднее, благодарность что ли… До Михала наконец дошло, что посетитель о чем-то его просит. С трудом оторвавшись от собственных радужных мыслей, он заставил себя прислушаться. Посетитель нечленораздельно бормотал что-то о горсовете, каком-то участке земли и праве первой покупки, о том, как он, Адам, трудится день и ночь не покладая рук, и отец его всю жизнь вкалывал, и дед тоже… Кажется, Михал понял, в чем дело. Этот замечательный человек, этот честный труженик, этот бескорыстный патриот просит о такой малости! Конечно, разумеется, сию секунду, вот только прочитает, что написано на конверте со сломанными печатями: «Завещание ясновельможной пани Зофьи Больницкой, урожденной Хмелевской, составленное нотариусом Варфоломеем Лагевкой дня одиннадцатого апреля 1901 года от Рождества Христова, в день двадцать пятой годовщины побега из дому ясновельможной панны Катажины Больницкой». Надо же, такое совпадение! Именно одиннадцатого апреля произошло столько знаменательных событий! Скорее, скорее разобрать документы, досконально ознакомиться с делом Больницких! Ах, да, сначала надо избавиться от этого чудесного человека, от этого замечательного патриота. Адам Дудяк уже потерял последнюю надежду добиться от ненормального сотрудника музея не только благодарности с печатью, но и простой справки, подтверждающей передачу в дар музею старинных документов, и в полном отчаянии еще что-то бормотал о своих патриотических чувствах, потерянном рабочем времени, жене, пославшей его в музей, и детях-отличниках. Тут музейный придурок будто очнулся и проявил бешеную энергию. Сорвавшись с места, он силой выволок Адама из реставрационной мастерской и втащил в кабинет начальства, опрометью бросился обратно в мастерскую за какими-то печатями, потом смотался туда же за бланками с грифом музея, потом выволок Адама и из кабинета начальства, выкрикивая что-то невразумительное о городском ЗАГСе. Поначалу слегка ошалевший Адам упирался, потом до него дошло, что именно выкрикивал псих — загсовская машинистка лучше всех в целом воеводстве умеет заполнять официальные бланки. Адам перестал упираться, подчинившись безумцу, и лишь выдвинул робкое предложение — может, не мчаться в ЗАГС пешком четыре километра, а подъехать туда на его, Адама, пикапе. Рациональное предложение чокнутый осознал, когда они с Адамом галопом домчались до шоссе, и они, галопом же, вернулись обратно, к упомянутому пикапу. Черев час с делом было покончено. Беспредельно счастливый Адам Дудяк вернулся домой, прижимая к груди драгоценные свидетельства его гражданского подвига — на бланках, скрепленные всеми необходимыми печатями и подписями. Официальные документы были выдержаны в столь восторженных, пламенных тонах, что с успехом могли бы заменить и Золотой Крест Заслуги. Оформив все необходимые документы и сердечно рас-, прощавшись с дарителем-патриотом, Михал Ольшевский вернулся в музей. Наконец он остался один на один с драгоценной находкой! Запершись на ключ, он занялся ее тщательным изучением. Торжественно, не торопясь, стараясь продлить ни с чем не сравнимое удовольствие, молодой человек взял в руки документ, содержание которого потрясло его при беглом чтении еще в присутствии дарителя. Документ был озаглавлен: «Перечень имущества, доверенного ясновельможной пани Зофьей Больницкой нотариусу Варфоломею Лагевке с последующей передачей упомянутого имущества ее наследникам в соответствии с последней волей завещательницы, выраженной ею в завещании от 11 апреля 1901 г. от Р. X.» Начало документа сохранилось превосходно, середина же и конец — хуже, ибо написаны были на плохой бумаге, которая настолько вся пожелтела и сморщилась, что некоторые слова невозможно было разобрать. Сразу после оглавления следовал перечень имущества — длинный список. Михала начало трясти после ознакомления с первым же пунктом «Перечня». Под п.1 значилось — «Рубли золотые в сумме 15 тысяч». «Какие нумизматические редкости могут оказаться среди этих золотых рублей!» — подумал молодой человек. Ознакомился Михал с пунктом вторым — и у него дыхание перехватило. Под п.2 стояло: «Золотая и серебряная монета, давно вышедшая из употребления, в том числе так называемые бизанты, солиды, дукаты, талеры и прочие. В количестве двух тысяч штук». Далее следовало перечисление всевозможных ценностей, в том числе и ювелирных изделий. Колотилось сердце, дрожали руки, пылали щеки и уши, а Михал читал, не в силах оторваться от захватывающего «перечня». Когда же он дошел до массивного золотого канделябра, триста лет назад приобретенного основоположником рода Больницких у некоего лютеранина, которому тот, в свою очередь, достался от предка, участника крестовых походов, Михал не выдержал — сбегал выпить водички. Запасшись на всякий случай водой, Михал продолжал читать. Дочитав до «старинного головного убора, из трехсот жемчужин изготовленного», он вынужден был остановиться и передохнуть. Выйдя из здания музея, Михал глубоко вдохнул чистый ночной воздух, постоял и вернулся к документам. Дойдя до «сервиза серебряного, выполненного золотых дел мастером из города Кракова по заказу королевы Ядвиги», он перестал читать, выпил всю запасенную воду, протер глаза, встряхнув головой, а остатками воды смочил лицо. Продолжение «перечня» следовало на втором листе бумаги. Нехорошими словами помянув мошенника-купца, продавшего нотариусу дрянную бумагу, Михал принялся с трудом разбирать написанное, букву за буквой. Тяжелая работа утомила молодого человека, да и толку было мало. Достоверно удалось прочесть лишь информацию о портрете бабки пани Зофьи, кисти маэстро Баккарелли, написанного из чистой симпатии к упомянутой бабке. Сделав еще одну передышку, молодой искусствовед распахнул окно настежь — горело лицо, голова раскалывалась. Выпил еще один стакан воды и в третий раз принялся читать потрясающий «перечень». С упоением дочитав до конца, Михал наконец спохватился — а где же все эти необыкновенные предметы? Список вот он, лежит перед ним, а вещи где? Из документов явствует, что нотариусу вместе со списком были переданы и драгоценные старинные вещи с тем, чтобы он передал их наследникам пани Зофьи, «в соответствии с последней волей завещательницы». — Езус-Мария, куда все это подевалось? — громко простонал Михал и сам себя успокоил: — Спокойно, Михалек, спокойно! Отодвинув в сторону потрясший до глубины души «перечень», Михал Ольшевский занялся изучением других документов, надеясь в них отыскать ответ на волнующий вопрос. Среди многочисленных актов купли-продажи отыскались документы и иного характера. Так, в одном из них было написано: «В первую годовщину кончины моего светлой памяти отца, Варфоломея Лагевки, подтверждаю наличие составленного им завещания пани Зофьи Больницкой и ее наследства. Недвижимостью упомянутой Зофьи Больницкой управляю я, Болеслав Лагевка, с помощью Божией и Антония Влукневского. Катажина Войтычкова, урожденная Больницкая, все еще жива». Далее следовала дата и подпись: «4 июля 1905 года. Болеслав Лагевка». Этого документа Михал поначалу не понял. Долго над ним думал, но вывод смог сделать лишь один: 4 июля 1905 года наследство, оставленное ясновельможной Зофьей Больницкой, еще не было передано наследникам. Перечисленные в «перечне» предметы по-прежнему находились в ведении у нотариуса, теперь сына Варфоломея Лагевки, составлявшего завещание. А вот что могла означать загадочная фраза «Катажина Больницкая все еще жива», Михал понять никак не мог. И тем не менее в сердце вдруг затеплилась какая-то, ему самому неясная надежда. Михал принялся лихорадочно рыться в документах. Вот, кажется, то, что он ищет. Короткая справка на отдельном листе бумаги гласила: «К сведению будущих душеприказчиков. Катажина Войтычкова, урожденная Больницкая, все еще жива. Паулина Влукневская, урожденная Войтычко, жива и здорова. Остальное без изменений, согласно воле завещательницы». И подпись «Болеслав Лагевка, 12 сентября 1939 года». Михала опять бросило в жар. Охватив руками пылающее лицо, он откинулся на стуле. Неясная надежда чуточку прояснилась. Выходит, в 1939 году завещанное Зофьей Больницкой имущество все еще находилось на сохранении у нотариуса, а таинственная Катажина Больницкая-Войтычкова продолжала жить. И с этим фактом несомненно связано было дело о наследстве. Сам факт, что она жила… Странно! Минутку, не слишком ли долго жила эта дама? Ладно, об этом потом, сейчас важно другое: если в 1939 году дела обстояли именно так, как сказано в последней справке, то несомненно они обстоят так и до сих пор. Последние тридцать пять лет документы пролежали зарытые в подполе дома Адама Дудяка. Значит, отданные на хранение честному нотариусу бесценные предметы до сих пор лежат там, где он их спрятал. Лежат ли? Ведь прогремела война, а потом прошло еще тридцать пять лет… Отвалившись от спинки стула, Михал Ольшевский опять схватил в руки «Перечень» и принялся снова перечитывать его. Память у молодого искусствоведа была прекрасной, а последние десять лет жизни он только и занимался тем, что старательно изучал все доступные материалы по интересующему его вопросу: антологии и книги по искусству, статьи и публикации в газетах и журналах, наших и заграничных. Отказывая себе во всем, все имеющиеся средства, каждый грош вкладывал в покупку специальной литературы и в поездки по музеям и художественным галереям Европы. Можно смело сказать — в своей области Михал Ольшевский был очень знающим специалистом. А благодаря редкой памяти он накопил массу сведений. Знал, что из предметов старины находилось в польских музеях и частных коллекциях до войны, что разграблено и вывезено в войну, что попало в музеи за рубежом, а что навеки пропало. И вот теперь Михал Ольшевский с потрясающей ясностью понял: ни один из перечисленных в «Перечне» шедевров нигде не появлялся. Ни один! Никогда! И нигде, не только в Польше. Произведения искусства такого класса, а также эти редкие монеты не могли бы промелькнуть незаметно. А ни об одном из них Михалу не встретилось никакого упоминания. Завещанные Зофьей Больницкой сокровища не были тщательно подобранной коллекцией, а просто случайно собранные редкости, драгоценности, монеты, которые десятилетиями подбирали, копили, хранили самые разные люди, наверняка не любители-коллекционеры. И если такой клад попался кому-то в руки, вряд ли он остался в целости. Если достался обыкновенному человеку, не коллекционеру, тот наверняка продал бы что-нибудь ради денег. Если достался коллекционеру — тот наверняка обменял бы что-нибудь на нужный ему экспонат… Глядя в раскрытое окно на ночное небо, по которому весенний ветер быстро гнал облака, молодой человек попытался наконец четко сформулировать вывод, к которому пришел после ознакомления с этими старыми документами: все эти невероятные сокровища до сих пор лежат спрятанными там, где спрятал их старый нотариус Варфоломей Лагевка, выполняя волю своей клиентки Зофьи Больницкой, урожденной Хмелевской! Понадобилось не менее получаса на то, чтобы Михал Ольшевский вновь обрел способность здраво рассуждать. Гигантская, всепобеждающая радость окрыляла и вдохновляла на подвиги. Наличие каких-то там наследников Михал пока не брал в голову, с ними потом всегда можно будет договориться, может, что в музей продадут, а уж в том, что разрешат сфотографировать сокровища, позволят их описать, короче — предоставят возможность ознакомить с ними весь мир — и сомневаться не приходится. Главное — наконец в их многострадальной стране появятся такие памятники декоративно-прикладного искусства, такие шедевры ювелирного дела, каких ни в одном зарубежном музее не увидишь! Итак, остановка за малым — отыскать эти сокровища. Наверняка, спрятаны они надежно, иначе бы не сохранились до сих пор. Где же старый нотариус Лагевка мог спрятать доверенные ему сокровища? Наверняка где-то закопал. Михал прикинул размеры клада — получился ящик, напоминающий формой и размерами вот этот большой стол. Что ж, сундук таких размеров вполне можно закопать, известны клады и более габаритные, но вот где его закопали? И Михал Ольшевский вновь, уже в который раз, принялся перечитывать доставшиеся ему старинные бумаги, пытаясь отыскать в них хоть какое-нибудь упоминание о месте нахождения сокровищ. Тщетно. Перетряхнул все до одной бумаги — нигде ни намека. Остался лишь большой запечатанный конверт. Мололодой искусствовед ни за что не позволил бы себе его вскрыть, если бы печати оставались целыми, но злосчастная алебарда их сломала. А конверт, возможно, представляет последний шанс… Михал взял в руки конверт, и опять долг ученого и совесть честного человека заставили его заколебаться. Коль скоро все эти сокровища переданы на хранение нотариусу и нигде не упоминается об их местонахождении, значит, именно в завещании все сказано. Завещание же положено вскрывать после смерти завещателя, только в присутствии нотариуса и наследников. Хотя… Хотя нотариус Лагевка и без вскрытия конверта знал, гда хранится клад, ибо сам получил его от завещательницы. И сыну, по всей вероятности, устно передал тайну. А клад во что бы то ни стало надо найти! Нет, прочь сомнения, это и в самом деле последний шанс! Михал огляделся и с удивлением обнаружил, что уже глубокая ночь, а в кабинете горит настольная лампа. Значит, сам же ее и зажег. Итак, за дело! Внутри конверта оказалось два завещания и акт, составленный нотариусом. Михал развернул первый попавшийся под руку документ. Некий Казимеж Хмелевский дня 7 августа 1874 года от Рождества Христова завещал настоящим все свое состояние ясновельможной панне Катажине Больницкой, дочери Влодимежа и Зофьи, или потомкам названной панны Катажины. Дальше шло перечисление того, что именно наследовала Катажина Больницкая. Поскольку упоминались мельницы, хутора и прочая недвижимость, Михал не стал терять время, отложил в сторону неинтересный документ и взялся за следующий. Ага, вот то, что он искал! Снова конверт, поменьше, опять запечатанный, а на нем строгая надпись: «Вскрыть после смерти Катажины Войтычковой, урожденной Больницкой». Мельком подумав о том, что теперь-то эта Катажина уж наверняка умерла, Михал решительно сломал печать и впился глазами в текст. Нижеподписавшаяся Зофья Больницкая, урожденная Хмелевская, в здравом уме, хоть и не совсем здравом, по причине возраста, теле, завещала настоящим все свое громадное состояние Паулине Войтычко, старшей дочери Катажины Войтычковой, урожденной Больницкой, вышедшей вопреки воле родителей замуж за Антония Войтычко. Наследство состояло из нескольких частей. Во-первых, приданое вышеупомянутой Катажины, которого ее лишили после побега из родительского дома и выхода замуж за нежелательного родителям кандидата. Во-вторых, имущество, завещанное Катажине или ее наследникам ее дядей, Казимежем Хмелевским. В-третьих, состояние, оставшееся после кончины сестры пани Зофьи, графини Марии Лепежинской. В-четвертых, личное состояние пани Зофьи Больницкой в виде драгоценностей, редкостей, старинных вещей и одного портрета кисти итальянского художника. Недвижимость, завещанная Катажине Войтычко или ее старшей дочериПаулине состояла из четырех хуторов, двенадцати мельниц, бесконечных десятин леса с двумя лесопилками, одного винокуренного и двух пивных заводов. Что касается последних, оказывается, доставку хмеля обеспечивал русский купец Федор Васильевич Кольцов, с которым было подписано особое на этот счет соглашение. Михал Ольшевский припомнил, что данное соглашение уже попадалось ему среди прочих документов. Наверняка оно перестало действовать уже после первой мировой войны… Михал продолжал свое захватывающее чтение. Он узнал, что денежная часть наследства вложена во всевозможные доходные предприятия. Имелись и наличные — те самые пятнадцать тысяч рублей золотом. Что же касается ювелирных изделий, драгоценных предметов старинного прикладного искусства, золотой и серебряной посуды и пр., фигурирующих в «Перечне», то все они сложены в деревянный сундук, окованный железом, и переданы на хранение исполнителю данного завещания, нотариусу Варфоломею Лагевке вместе с ключами. Названный хранитель обязуется во имя Божие беречь порученные ему сокровища, принимать все меры для их безопасности. Сверх того, Зофья Больницкая обязала того же нотариуса осуществлять контроль и над завещанной ее дочери недвижимостью, над всеми этими хуторами, мельницами и прочими лесопилками до того момента, когда они будут переданы наследникам в соответствии с последней волей завещательницы. И еще раз подчеркивалось — непременным условием передачи наследства является смерть Катажины Войтычковой. Наследница, ее старшая дочь Паулина, не имела права ничего унаследовать при жизни матери. Очень небольшую часть £воих богатств пани Зофья Больницкая завещала единственному оставшемуся в живых сыну Богумилу Больницкому — без всяких условий и ограничений. Дочитав в превеликом изумлении до конца это необычное завещание, Михал Ольшевский узрел подписи двух свидетелей: Дамазия Менюшко и Франтишека Влукневского. Кажется, фамилия Влукневский ему уже где-то встречалась.. Порывшись в документах, Михал быстро отыскал два упоминания о Влукневбком. Нотариус Лагевка-младший управлял имуществом пани Зофьи с помощью Божией и Антония Влукневскога Наверное, это сын Франтишека. И второе упоминание: «Паулина Влукневская, урожденная Войтычко». Из этого следовало, что наследница пани Зофьи Паулина Войтычко вышла замуж за одного из Влукневских, судя по дате, за сына Франтишека Влукневского, может быть, как раз Антония. Франтишек Влукневский был одним из свидетелей, знал содержание завещания, ничего удивительного, что постарался женить сына на старшей дочери Катажины, наследнице сказочных богатств. Михал, сделав это открытие, встревожился. Если Влукневский женился на дочери Катажины, если от отца узнал о содержании завещания, не совершил ли он чего противозаконного? Ведь они не дождались смерти Катажины. Хотя нет, ведь последний из нотариусов, Болеслав Лагевка, в 1939 году отметил: «Остальное без изменений, в соответствии с волей завещательницы». А если в соответствии — значит, при жизни Катажины наследница не получила ни гроша. Теперь Михал внимательно перечитал распоряжение старого нотариуса Варфоломея Лагевки. Чуя смертный час, он составил для сына нечто вроде памятной записки, касающейся всех его дел. Естественно, большая часть распоряжений относилась к завещанию Зофьи Больницкой. Старый нотариус пояснил для сына некоторые неясные пункты завещания последней, в частности упорство в решении лишить ее наследства. Нотариус заклинал сына сохранять в тайне порученное ему дело, поклявшись в том на Евангелии, как это сделали оба свидетеля. Далее Варфоломей Лагевка утверждал, что как Франтишеку Влукневскому, так и его сыну Антонию можно верить безоговорочно, это люди честные, проверенные. И на помощь их в управлении недвижимостью тоже вполне можно полагаться. Из этой же записки Михал узнал, что пани Зофья Больницкая скончалась скоропостижно. Ее хватил удар при известии о бегстве из родительского дома ее старшей внучки, Паулины Войтычко, хотя бежала девушка вовсе не за тем, чтобы тайно выйти замуж за кого-то неугодного ее родителям. Она просто уехала в город, чтобы заниматься там честным трудом на благо Отчизны. В последние минуты перед смертью парализованная пани Зофья пыталась дать какое-то распоряжение нотариусу, но, к счастью, ей это не удалось. Варфоломей Лагевка не сомневался, что она намерена была лишить внучку наследства, а этого ему, нотариусу, очень не хотелось. Он считал, не без оснований, что Катажина Больницкая была несправедливо обижена, при чем он, Варфоломей Лагевка, тоже к этому руку приложил, когда не дал хода завещанию Казимежа Хмелевского в пользу племянницы. Сделал это нотариус под нажимом пани Зофьи, да простит ему Господь. Второй раз он не даст обидеть Катажину, пусть хоть ее дочь попользуется богатством. И наконец, последнее. В записке нотариус наказывал сыну свято держать в тайне местонахождение клада, того самого окованного сундука. Тайну клада раскрыть только в чрезвычайных обстоятельствах, только одному лицу и только устно! Самому же не спускать глаз с Паулины и ее потомков, чтобы после смерти Катажины сразу их отыскать. «Да хранит тебя Господь, сын мой!» — так кончалась памятная записка старого нотариуса. А под его подписью рукой сына сделана приписка: «5 сентября 1903 г. Паулина Войтычко вышла замуж за Франтишека Влукневского и поселилась с ним в Варшаве, по адресу: ул. Згоды 9, флигель, четвертый этаж». Михала как громом поразила эта информация. Паулина вышла замуж за Франтишека Влукневского, ровесника ее бабки?! Немало потребовалось времени, чтобы разобраться в проблеме. За окном уже занимался рассвет, когда Михал раскопал в шкатулке «Договор об аренде», в котором говорилось о том, что Франтишек Влукневский отдавал в аренду старшему брату Антонию унаследованную от отца недвижимость. Слава Богу, оказывается, у старого Франтишека Влукневского, кроме сына Антония, был еще и сын Франтишек, так что девица Паулина вышла замуж за вполне соответствующего ей по возрасту молодого человека. У Михала отлегло от сердца. Он уже так сжился со всеми персонажами этой странной семьи, дочерй в которой только и знали, что убегали из дому, а матери были тверды и непреклонны. Четвертый этаж во флигеле вполне удовлетворил молодого искусствоведа, он понял, что молодая пара была весьма стеснена в средствах, а значит, старик Франтишек не выдал тайны завещания. Михал Ольшевский очень устал. Он уже не обратил внимания на документы, относящиеся к Юзефу Менюшко, сыну Дамазия, в которых значилось, что упомянутый Юзеф залезал в долги и закладывал земельные угодья. Глядя на восходящее солнце, Михал раздумывал, как выйти на наследников. Наверное, разумнее всего начать с тех самых деревенских Влукневских. Деревня менялась не столь стремительно, как город. Особенно Варшава. Наверняка четырехэтажного флигеля уже давно нет, Бог знает, что сталось с Паулиной и ее супругом Франтишеком. А вот в деревне могут и помнить о потомках Антония Влукневского. Тайну сундука нотариус передавал только одному человеку и при том устно. Интересно, кому именно он ее передал? Надвигалась война, 1 сентября 1939 года немцы напали на Польшу. Чужим тайны нотариус не доверит, может, кому-нибудь из наследников? Надо разыскать их, потомков Катажины, и попытаться вместе с ними отгадать, где же неукротимая пани Зофья, с помощью старика Лагевки, могла спрятать сундук с сокровищами. Ни музейному начальству, ни официальным властям Михал Ольшевский решил пока не сообщать о своем открытии. Ведь во многом это только его предположения, а преждевременный шум, поднятый вокруг дела о наследстве пани Зофьи Больницкой, может лишь помешать розыскам. За поиски сокровищ он, Михал Ольшевский, пока примется в одиночку. Расходов на это особенных не потребуется, государству материального ущерба он не нанесет… Мысль о том, что именно он, Михал Ольшевский, разыщет, спасет от забвения и сделает достоянием общественности уникальные памятники декоративного искусства прошлого, древние монеты и изумительные творения мастеров-ювелиров, наполняла неимоверной радостью душу молодого энтузиаста…* * *
Индюки не желали уступать мне дорогу. Они заняли ее всю и шествовали медленно и величественно, на сигналы моей машины реагируя лишь недовольным гульготаньем. Вот и пришлось тащиться за ними, время от времени сигналя, взревывая мотором и поддавая буфером то одному, то другому под пышный зад. Все без толку. Индюки держались твердо и темпа не меняли. По одну сторону грунтовой дороги, обсаженной двумя рядами деревьев, тянулись дома деревни, по другую простирались луга и поля, на горизонте темной стеной вставал лес. Камыши у самой дороги указывали на наличие какого-то водоема — озерца, пруда или болотца. Мне ничего не оставалось, как любоваться ландшафтом, и не только из-за индюков. Добавились еще и гуси. Огромной стае гусей понадобилось перебраться из деревни к упомянутому водоему, и они заполонили всю дорогу, сделав совершенно невозможным передвижение по ней. Где-то в этих местах, у болотца, прошлой осенью был обнаружен труп неизвестного мужчины, у которого следственные власти нашли мой адрес. И не только мой. Неизвестный покойник располагал адресами без малого всех моих родичей, не только отца и матери, но и моей варшавской тетки Люцины, моей кузины Лильки, проживающей в городе Чешине, ее брата Хенрика, проживающего во Вроцлаве, и даже моей второй тетки Тересы, проживающей в Канаде. Кроме их адресов, старательно выписанных на обшарпанном клочке бумаги, на неизвестном трупе больше ничего обнаружено не было — никаких бумаг, никаких документов, так что личность установить его не было возможности. Милиция допросила всех доступных ей моих родичей, любезно подтыкая под нос фотографию упомянутого покойника. Фотографию немного подретушировали, чтобы не очень нас пугать. Нет, и в самом деле, очень любезно было с их стороны предъявлять фотографию, а не самого покойника. Никто из нас его не знал. Никто никогда его и в глаза не видел. У милиции опустились руки. Нам задавали сотни вопросов, расспрашивая на все лады, и ничего не выяснили. Уже в самом конце расследования нас спросили, не говорит ли нам чего такая фамилия — Менюшко. Моему отцу, моей матери и мне она решительно ничего не говорила, а вот тетка Люцина призадумалась. — Вроде когда-то я ее слышала, — неуверенно произнесла она, пробуждая надежду в сердце допрашивающего ее капитана милиции. — Вертится что-то такое в голове… Но если и слышала, то очень давно, в дни моей юности. Не знаю, насколько интересны для следственных органов воспоминания моей юности… Нет, ничего конкретного вспомнить не могу! Капитан не сумел скрыть своего разочарования и очень недовольный прекратил допрос. Фотографию трупа предъявили и моей тетке Тересе в Канаде. Об этом мы узнали из ее раздраженного письма, в котором она жаловалась на засилье идиотов, одолевших ее в последнее время. Сначала один идиот проходу ей не давал, несколько раз приходил, все расспрашивал о каких-то предках, а потом второй заявился и подсовывал фотографию незнакомого типа, очень смахивающего на покойника, уверяя ее, Тересу, что она должна знать этого покойника. Она же его не знйет и знать не желает, и вообще не желает ничего общего иметь с лицами, смахивающими на покойников. Еще чего! Мы написали Тересе, что лицо на фотографии имело все основания смахивать на покойника, поскольку им являлось, и попросили дать разъяснения относительно первого идиота, который нас чрезвычайно заинтересовал. К нам никто такой не обращался. Тереса, оказывается, ничего больше о нем не знала — незнакомый человек, видела его первый и последний раз. Вскоре Тереса приехала в Польшу повидаться с родными, и мы вновь вернулись к загадочному происшествию. На общем собрании родственников было решено совершить экскурсию в тем места, где был обнаружен труп неизвестного, тем более что эти места, а точнее близлежащая деревня Воля, имели некоторое отношение к нашей семье. На экскурсии очень настаивали моя мамуля и ее сестра Люцина, а младшая их сестра Тереса, приехав из своей Канады, на сей счет твердого мнения не имела. То была преисполнена решимости разобраться со всеми этими идиотами, то ее переполнял страх и нежелание иметь дело с польской милицией. Сообщать последней о канадском идиоте она категорически отказалась. Нервное состояние Тересы усиленно поддерживала ее сестра Люцина. Еще в машине, когда мы ехали из аэропорта, где встречали Тересу, Люцина принялась убеждать сестру, что та обязательно должна знать некоего Менюшко. — Почему ты думаешь, что я знаю такого? — отбивалась Тереса. Откуда я могу знать какого-то Менюшко? — А ты вспомни! — настаивала Люцина, не давая нам и словом перекинуться с родственницей, которую мы не видели два года. — Вспомни! Столько у тебя было хахалей в молодости, наверняка среди них найдется и Менюшко! А польской милиции окажешь помощь! Тереса, естественно, оскорбилась, и тетки чуть не подрались в моей машине, хорошо, помешала теснота. Не давая воли рукам, они дали ее языкам. — Чтобы я помогала польской милиции! — кричала Тереса, понося последнюю нехорошими словами. — Присылают мне фотографию трупа и заставляют ее разглядывать! Я не желаю, чтобы какие-то трупы располагали моим адресом! — Нашими адресами тоже располагали, — пыталась утихомирить младшую сестру старшая, моя мамуля. — Вашими может располагать, это ваше дело, а моим — не желаю! — бушевала Тереса. — И вообще мне не нравится, чтобы со мной связывали какие-то дурацкие преступления! Пусть, наконец, милиция во всем разберется! — Ну вот, то милиция плохая, то пусть разбирается, а помочь ей никто не желает, — подхватила мамуля. — Едем туда, на месте разберемся. — Куда?! — вскричала Тереса. — На место преступления? Чтобы и нас там прикончили? Через неделю, воспользовавшись переменчивостью в настроениях Тересы, мы отправились взглянуть на окрестности места, где расстался с жизнью человек, по непонятной причине собравший наши адреса. С собой мы прихватили еще одну мою тетку, сестру отца, тетю Ядю, которая в глубине души чувствовала себя глубоко уязвленной тем, что ее адреса на трупе не было. На дороге при болотце меня задержала домашняя птица, и я в бездействии сидела за рулем машины, рассеянно любуясь пейзажем и не догадываясь о том, какие события нас ожидают…* * *
Гуси перебрались наконец через дорогу, и я смогла проехать. Догнала индюков и опять пришлось затормозить. — О Господи! — вдруг в чрезвычайном волнении произнесла мамуля. — Ведь это же как раз здесь! Видите амбар? Именно на этом месте стояла хата. Интересно, что тут такое происходило… — Много чего могло произойти за пятьдесят лет, — ехидно заметила я. — Ну, например, прошлой осенью здесь обнаружили анонимный труп. А ты откуда знаешь, что хата, если стоит амбар? — Как откуда? Все остальное осталось прежним. И двор, и овин, и даже пень… О, вон развалины, видите? Ну конечно же, это здесь! Люцина подтвердила с заднего сиденья: — Точно, здесь. Гуси как раз из этого двора выкатились, выходит наши гуси, фамильные. Хорошо, что ты не стала их давить! Открой-ка дверь, я выйду. Я открыла дверцу машины, наклонила спинку своего сиденья и выпустила Люцину, сама же принялась разглядывать фамильные владения. Ворота были широко распахнуты, двор со всех сторон окружали хозяйственные постройки: уже упомянутый овин, рядом с ним нечто напоминающее конюшню, но вместо коня в раскрытых дверях виднелся трактор. По правую руку возвышалось какое-то странное кирпичное строение, окошки которого были слишком малы для жилого дома, но слишком велики для коровника. Слева от въездных ворот, у дороги, отделенный от нее палисадником, стоял прекрасный жилой дом, тоже кирпичный, с мансардой и балкончиком при этой мансарде. Вот уж дом точно не мог относиться к тем временам, о которых вспоминала мамуля. В глубине двора, за сомнительным коровником, на небольшом возвышении действительно виднелись какие-то развалины, поросшие лопухами и крапивой. Люцина смело прошла в распахнутые ворота. Я выключила двигатель, и воцарилась блаженная тишина. — Выходим или как? — спросила за моей спиной Тереса и, не дожидаясь ответа, принялась выталкивать тетю Ядю, чтобы та тоже вылезла через дверцу с моей стороны, так как со стороны Тересы на переднем сиденьи прочно сидела мамуля, в машине же было только две дверцы. Из коровника вышел мужчина средних лет, худощавый, высокий, его доброе лицо было спокойным и озабоченным. Не обращая на нас никакого внимания, он прислонил к стене вилы и не торопясь двинулся к дому. Люцина преградила ему путь. Мужчина остановился, а Люцина без колебаний заявила: — Ты Франек. Франтишек Влукневский, правда? Мужчина не удивился, на Люцину посмотрел спокойно и, подумав, ответил: — Да, я Франтишек Влукневский. А в чем… И только теперь спохватившись, что совсем посторонняя баба обращается к нему на «ты» и безошибочно узнает его в лицо, замолчал, не зная, как отреагировать. Люцина, очень довольная, засмеялась: — Ты очень похож на своего отца! А на дядю, пожалуй, еще больше! Удивляешься, откуда я все это знаю? — Нет, — прозвучал неожиданный и грустный ответ. — Я уже ничему не удивляюсь… Пришла очередь Люцины удивляться. Прекратив свой неуместный смех, она сочла нужным пояснить: — Мы тут все урожденные Влукневские. А ты наш двоюродный брат. И Люцина махнула в сторону машины, где за рулем сидела я, совсем не Влукневская по происхождению, а из машины вылезала тетя Ядя, тоже урожденная не Влукневская. — Ну, не совсем все, — спохватилась честная Люцина, — только три штуки. Мы твои двоюродные сестры. Ты небось, никогда и не слышал о нас? Хозяин неожиданно расцвел в улыбке: — А вот и слышал! Вы, наверное, дочери дяди Франтишека? Я так и думал, что вы когда-нибудь да приедете… Если он хотел в отместку Люцине тоже поразить ее, то ему это удалось как нельзя более. Естественно, высыпав из машины, мы все окружили Франека и потребовали немедленно объяснить, почему он ждал нашего визита. Ответ получили не сразу. Помешал сначала пес Пистолет, которому пришлось объяснять, что мы — свои, а потом мамуля, ударившаяся в воспоминания и громогласно информировавшая, как все выглядело здесь пятьдесят лет назад. Утихомирив собаку и мамулю, мы получили наконец возможность услышать ответ хозяина, который не только не прояснил, но лишь еще больше запутал ситуацию. — Шлялись тут всякие, — неторопливо произнес Франек Влукневский, живо напомнивший мне фотографию дедушки из нашего семейного альбома. — Один появился, почитай, уже год назад… — И что? — не вытерпела Люцина, очень уж нетороплив был этот Франек. — И спрашивал о вас. Мамуля удивилась: — О нас? А чего ему от нас надо? Люцина встревожилась: — О нас? Кто-то из знакомых? Тереса разозлилась: — О нас? Опять какой-нибудь идиот. Сбитый с толку Франек совсем замолчал. Хорошо хоть тетя Ядя не вмешивалась в разговор. Тетя Ядя занималась своим излюбленным делом — бегая вокруг нас и приседая, она щелкала фотоаппаратом, запечатлевая живописную группу посередине двора. Франек предложил угостить нас молоком от собственных коров. Мамуля с радостью приняла предложение, и скоро уже мы сидели за кухонным столом с кружками молока в руках. Мамуля, естественно, не могла пропустить оказии — находиться рядом с живыми коровами и не попробовать настоящего молока. Поскольку от остального угощения, которое предложил хозяин, приехавшие бабы отказались, он покорно предоставил в наше распоряжение все запасы имеющегося молока — в этом роду уж исстари повелось, что мужчины всегда подчинялись фанабериям женщин, — и с удовольствием наблюдал, как его уничтожали. — Говори! — с полным ртом потребовала Люцина. — Я уж тогда начну с начала, — предложил Франек. — Начни! — разрешила Люцина. Франек открыл рот, но его опередила мамуля: — Чего он от тебя хотел? Узнать, что мы делали последние пятьдесят лет? — Да помолчите же! — прикрикнула на сестер Тереса. — Дайте ему сказать! — Спрашивал — где вы, да что с вами, — ответил Франек. — А я ничего и не знал. А зачем это ему — не знаю. Человек незнакомый, нет, никогда мне не встречался. Нет, фамилии его не знаю. Когда был? Да прошлым летом. Я попросила уточнить, что именно интересовало этого неизвестного человека. Франек повторил с ангельским терпением: — Расспрашивал он о родственниках моего дяди Франтишека Влукневского, выходит — о вас. Сначала спросил о дяде. Я знал — он умер. Еще в сорок седьмом году отец получил от кого-то из вас извещение о его смерти… — От нашей мамули, — уточнила моя мамуля. — …даже не знаю откуда, может, и из Варшавы, — продолжал Франек. — Из Тарчина, — опять уточнила мамуля. — Я тогда уже жила в Бытоме, а мамуля с папулей и Тересой жили в Тарчине. — Заткнешься ты наконец? — рявкнула на разговорчивую сестру Тереса. — Как ты разговариваешь со старшими! — обиделась мамуля. — Я просто поясняю Франеку то, чего он не знает. — Потом пояснишь! Если он захочет… — А почему ты думаешь, что он не хочет? — Да помолчи же, о Господи! — Не обращай на них внимания, — сказала Люцина Франеку. — Они у нас немного чокнутые. И что же этот незнакомый человек хотел о нас узнать? — А всё! — ответил Франек, с опаской поглядывая на мамулю и Тересу. — Кто из вас жив, чем занимается. А главное, ему нужны были ваши адреса. У меня адресов не было, одна только та самая телеграмма о смерти дяди, так он ее у меня украл, потом я искал, искал — нигде не было. Говорил, что разыскивает вас потому, что еще до войны знал вас и теперь хочет опять найти. Врал, думаю, он даже не знал, сколько вас всего! Сначала говорил — хорошо вас знал до войны, а потом спрашивал, сколько у дяди Франтишека было детей. А сам говорил — до войны был знаком с дядей и тетей, когда те жили еще на улице… Как же та улица называлась? Чудно как-то… Похоже, улица Згоды или что-то в этом роде. На этот раз рассказ Франека прервала Люцина. — А сколько ему было лет? — А я знаю? С виду — лет сорок, сорок пять… — Врет! — припечатала мамуля. — На улице Згода мы жили пятьдесят лет назад. Не поверю, что он знал нас еще до своего рождения! Франек оживился: — Вот и вше показалось, что он немного того… молод, чтобы помнить кого-то до войны. Врал, ясное дело. Вот я и не стал ему ничего говорить. Хотя нет, спервоначалу я еще не разобрался, что врет, ну и сказал — тетя, жена дядина, жила до замужества в Тоньче. А больше ничего не стал ему говорить, не понравился он вше… — И неужели не сказал, кто он такой? — поинтересовалась я. — Человек, когда знакомится, называет свою фамилию. — Он и назвал — пробормотал что-то себе под нос, я и не разобрал. Да по правде говоря, не до него вше было. Тут как раз у меня корова телилась и сенокос на носу, так я и забыл о нем. Вспомнил только тогда, как тут у нас труп нашли. Вы уже знаете, что при этом трупе все ваши адреса обнаружили? Лучше бы он не спрашивал! Ответа все равно не получил, потому что четыре бабы одновременно стали кричать, каждая свое. Люцина хотела знать, сколько времени прошло между визитом упомянутого обманщика и обнаружением трупа, Тереса выражала возмущение методами работы польской милиции, меня интересовало, сообщил ли милиции Франек о визите обманщика, мамуля опять ударилась в воспоминания. У тети Яди кончилась пленка, она тоже присела к столу и поинтересовалась: — Пан Франек, а вы их понимаете, когда они вот так сразу все говорят? — Понимать-то понимаю, — опять с ангельским терпением ответил хозяин, — да вот только отвечать им не успеваю. Тетя Ядя попыталась нас утихомирить: — Да тише вы! Спрашивайте по очереди, иначе так ничего и не выясним. А мне тоже интересно знать, это был тот же самый или другой? Я имею в виду — тот тип и труп. Поскольку это интересовало абсолютно всех, все замолчали и Франек наконец получил возможность ответить. Он энергично покачал головой: — Откуда? Совсем другой! Покойник был и моложе, и вообще не похож А о том я милиции не сообщил. Сначала не было времени — сенокос, потом забыл, а как вспомнил — картошка подоспела. — Узнаю я наконец, как он выглядел? — прорвалась со своим вопросом Тереса. — Который из них? Покойник или тот, что сюда приходил? — Тот, что приходил сюда, уже целый час добиваюсь! Франек задумался. Мы терпеливо ждали. Наконец услышали: — Ну как выглядел? Обыкновенно выглядел, ничего такого особого. Одет по-городскому — костюмчик, рубашка белая, при галстуке. Никаких т&м джинсов, никаких ковбоек. Не лысый, не кудлатый, такой средний. Ниже меня, но потолще, в теле, морда вот этакая, и нос тоже большой, малость розлезлый. Ну вроде как его корова языком вылизала — и волосы прилизанные, и нос. Слушая, Тереса взволнованно поддакивала: — Точно он! А нос такой приплюснутый, большой, но не торчит, правда? Брови заметные, густые и широкие, а морда красная? — Точно, он! А вы его видели? Тереса посмотрела на нас с торжеством и одновременно с ужасом. — Это он! — торжественно заявила она. — Тот самый, что был у меня в Гамильтоне! Уже поздней осенью явился, мы вернулись с озера. И что вы на это скажите? Мы тупо глядели на нее — ни одной творческой мысли. Да и трудно было вот так, с ходу, что-то сказать на это. Не отвечая на конкретный вопрос, я бросила в пространство абстрактное замечание: — Вот почему милиции так трудно бороться с преступностью! Никто не желает ей помочь, никто не хочет сообщить ни о каких фактах. Ни Тереса, ни Франек ни слова не проронили об этом подозрительном типе. Как знать — скажи они вовремя, убийца бы уже сидел за решеткой, а непонятная история давно бы разъяснилась. — Эээ! — пренебрежительно махнула рукой Люцина. — Г… бы сидело! То есть, того… я хотела сказать, пользы им от сообщения Франека никакой! Тот тип уже был в Канаде, прямо летучий голландец какой-то. Давайте лучше установим очередность событий: когда приплюснутый был здесь, когда в Канаде, когда труп нашли. Тереса с Франеком поднапряглись и вспомнили: в Воле подозрительная личность появилась в июле, где-то в середине месяца, Тересе в Гамильтоне этот тип нанес визит 10 сентября, а труп в болотце под Волей был обнаружен 17 октября. Франек признался нам, что покойника наверняка сочли бы очередной жертвой отмечаемых в этот день по всей Польше именин Терес и Ядвиг, если бы не наши адреса… Подсчитав, мы пришли к выводу — облизанный коровой мошенник вполне мог стать убийцей, ибо за период с 10 сентября до 17 октября он вполне мог совершить кругосветное путешествие, не то что проделать путь из Канады в Польшу. — Стоило бы все-таки сообщить о нем следственным органам, — повторила я. — Отвяжись! — коротко отрезала Тереса, а Люцина обратилась к Франеку: — Ты сказал — «Шлялись тут всякие». Кто еще шлялся? Тоже спрашивали про нас? — Тоже, — подтвердил Франек. — Появился уже в этом году, весной. Я аккурат картошку сажал, и свиньи поросились, так что времени не было, опять приходилось вертеться, но этого я уже лучше запомнил. Этот был симпатичнее. Молодой, лет двадцать пять, не больше, худой парень, повыше меня будет, да ведь теперь молодежь вся такая пошла, не знаю, куда растут… — Худой, говоришь? — заинтересовалась Люцина. — Нездоровая худоба? Мамуля была шокирована: — Что это тебя так заботит здоровье какого-то бандита? — Да нет, бандитом он не был, — возразил Франек. — Симпатичный парень, сразу видно. И обхождение культурное. Представился нормально, я даже фамилию помнил, сейчас немного подзабыл. Что-то такое от олыпины, Ольшевский или Олыиинский. И на больного не похож, парень здоровый, только что тощий и высокий. А спрашивал про то же самое — о дяде Франеке и его детях. — А ты не спросил, зачем ему это? — Как же, обязательно спросил. Он сказал о каком-то деле, которое тянется уже много лет и с этим делом пора давно покончить. — Какое дело? — встревожилась мамуля. — А он не пояснил, только сказал — очень старое, можно сказать, старинное. Еще с царских времен тянется. — Не иначе как прадедушка, поручик царской армии, пропил казенную саблю и теперь с нас хотят взыскать стоимость, — предположила я. Люцина возразила: — Из-за сабли к бабам бы не приставали, он бы скорей вцепился во Франека. Я думаю, какие-то осложнения с наследством дяди Витольда. Мы к нему никакого отношения не имеем! — Я лично ни за какую саблю платить не намерена! — решительно заявила мамуля. — И дядя Витольд — это совсем другая ветвь нашего рода, мы к ним не причастны. — Да этот парень больше интересовался тетей Паулиной, а не дядей Франеком, — пояснил Франек. — А я ничего толком не мог сказать, ведь даже та телеграмма о смерти дяди пропала. Но парень очень уж просил, я порылся в старых письмах и нашел какое-то письмо, кажется, еще довоенное, с варшавским адресом, кажется, там стояла улица Хмельная. Он записал адрес. И еще выпытывал о разных вещах, я даже удивился, откуда он про них знает. Вот и подумал, что теперь наверняка и вы появитесь. — Послушайте, кто-нибудь из вас знает Олыпинского? — спросила Люцина. — Нет, — за всех ответила я. — Зато ты знаешь Менюшко. Люцина оживилась: — А вот представь себе — знаю! Слышала я эту фамилию и именно здесь, в этих краях. — Никакого Менюшко здесь никогда не было, — решительно заявил Франек. — Ну и что? А я слышала, — стояла на своем Люцина. — А потусторонних голосов ты не слышала? — съехидничала Тереса. — Ангелов небесных видеть не приходилось? Или, наоборот, привидений каких? — Ангелов не приходилось, а вот кикимору одну приходилось, да и сейчас ее вижу! — Уймите их, еще подерутся! — попросила робкая тетя Ядя и добавила: — Я бы вообще не обращала внимания на все эти расспросы, если бы из-за вас не принялись убивать посторонних людей. И в самом деле, над нами нависла какая-то мрачная фамильная тайна. Все три сестры были встревожены. И если старшая в попытках разгадать тайну выдвигала версии, вполне достойные прадедушкиной сабли, младшая только нервничала и переживала, то Люцина подошла к делу трезво. — Какое счастье, что у нас всех есть алиби! — воскликнула она. — Пятнадцатого вечером мы все были на именинах у Яди, а покойника убили именно пятнадцатого вечером. Мы бы никак не успели. Я выдвинула предположение: — Ты могла нанять убийцу. — Почему я? Меня, в отличие от некоторых, совсем не волнует тот факт, что у трупа был мой адрес. — Выходит, наняла я? — немедленно отреагировала Тереса. — Неужели вы не можете говорить серьезно? — упрекнула моих теток тетя Ядя. За младших сестер немедленно вступилась старшая: — Ты что, ведь мы только и делаем, что говорим серьезно! Франек спокойно пережидал очередной приступ фамильной бури. Увидев, что горшок молока мы уже опустошили, он перелил в него остатки из ведра, облокотился о косяк двери и неожиданно произнес: — А вообще-то вше кое-что известно. Сразу прекратив перепалку, все замолчали. Тетя Ядя автоматически навела на Франека свой фотоаппарат, будто то, что он собирался поведать, можно запечатлеть на фотопленку. — И что же тебе известно? — спросила Люцина. Франек ответил с некоторым смущением: — Вообще-то я сам точно не знаю. Помню только, что в самом начале войны, третьего или четвертого октября тридцать девятого года приехал к отцу какой-то человек. Поговорил с отцом и письмо ему какое-то оставил. Я случайно видел. Был я тогда совсем мальчишкой, всего девять лет мне было. Мои старшие братья погибли, вы, наверное, знаете. Один на фронте, второй в партизанах. Отец войну пережил, но был уже в возрасте. Все думал — как я один останусь, а я и в самом деле из всей семьи один остался. Я видел, он вше что-то хочет сказать, несколько раз собирался, да все откладывал, ждал, пока немного подрасту. И только перед самой смертью, а было вше тогда уже двадцать лет, сказал наконец: что-то такое передано нашей семье на'Хранение. А что — не сказал, сил уже не хватило, слишком долго ждал, пока подрасту. Я понял, на хранение, должно быть, отдано то самое письмо. А отец еще что-то непонятное пытался добавить, я понял лишь — «ни слова никому, пока жива мать тети Паулины». Непонятно говорил, я еще подумал — должно быть, уже в голове помутилось у него, и язык заплетается. При чем тут старушка, мать тети Паулины, я ее и в глаза никогда не видел, бредит, должно быть, тата перед смертью, она, чай, уже давно померла к тому времени… — Нет, была жива, — перебила Франека Люцина. — Умерла только в пятьдесят четвертом году. — В самом деле? — удивился Франек. — Выходит, отец не бредил? Ну тогда не знаю… Может, и остальное тоже не бред. — А что он еще говорил? — Да тоже все такое же непонятное. «Хуторов уже нет» говорил, «мельницы тоже национализировали» говорил, «а остальное надо отдать» говорил. «Когда мать тети Паулины помрет» говорил. А что отдать — не говорил. Я потом долго искал тот самый конверт, думал, из письма все пойму, но так и не нашел. А я очень искал. Ведь отец перед смертью велел мне поклясться на Библии, что я все сделаю, как он велит, а я и не знал, что должен сделать. И так, и сяк пытался у отца узнать, а тот знай твердил «здесь, здесь», и больше ничего. Ну теперь и вы знаете столько же, что и я. Из-за этой самой мамаши тетушки Паулины я и подумал — должно быть, каким-то боком дело с вами связано, может, вы знаете. И он с надеждой взглянул на нас, но, увидев наши недоумевающие лица, понял — мы тоже ничего не знаем. Из семейных преданий известно было — моя прабабка много доставила неприятностей своим родным при жизни, но чтобы и после смерти… — А твоя мать? — спросила Тереса Франека. — Может, она что-то знала? — Нет, отец ей ни словечка не промолвил на этот счет, говорил только со мной с глазу на глаз. Мама скончалась десять лет назад. — А о каких хуторах и мельницах шла речь? — вдруг заинтересовалась мамуля. — Не знаю. Не наши, это точно. Но помню — до войны отец был управляющим каким-то крупным хозяйством. И старшего сына, моего брата, приспособил к этому, того никогда дома не было, все в отъезде был, отцу помогал, за чужим хозяйством присматривал. А после войны чужого уже не было, это я помню, отец занимался только своим. Должно быть, национализировали как раз то, чужое. А больше я ничего не знаю. Отделившись от косяка, Франтишек Влукневский подошел к стулу и с удовольствием уселся. По лицу хозяина было видно, что он очень доволен — сбросил тяжесть с сердца, облегчил душу, передав проблему нам, и теперь совесть его чиста. — И, зная все это, ты ждал, пока мы не появимся? — недоверчиво спросила Люцина. — А что мне оставалось делать? — пожал плечами Франек. — Я понятия не имел, где вы и что с вами делается. После смерти отца мать написала письмо в Тарчин, но письмо вернулось с припиской «адресат выбыл в неизвестном направлении». О том, что вы вообще существуете, я узнал только от того самого покойника. Не обращаться же мне в милицию с таким делом… — Не обращаться! — подхватила Тереса. — В милицию лучше вообще ни с чем не обращаться. А тут тем более — дело семейное, сами разберемся. Вот тут на месте и разберемся. — Да, кстати! — вспомнила мамуля. — Мы сюда собирались приехать еще раньше, до трупа. Франек, есть здесь какой колодец? — Ну вот, начинается! — фыркнула Люцина. — Колодец? — удивился Франек. — Колодец! — настаивала мамуля. — Должен же быть тут у тебя какой-нибудь колодец. Откуда ты воду берешь? — Ну есть колодец. Точнее, скважина. Воду поднимает электрический насос, гонит в бак. Я провел трубы, так что колодца нет, есть только краны. А если вам так нужен колодец, то у соседей есть. — Не нужны нам соседские, на твоем участке был колодец, я же помню. Что с ним стало? — Засыпали его. Два верхних кольца я вынул, остальное так и засыпали. — Нет, не тот. Раз кольца, значит — колодец не старый. Должен быть совсем старый, когда еще без колец строили. Не помнишь, где был колодец твоего деда? Остановить мамулю уже было невозможно, мы махнули на нее рукой и лишь молча слушали. Франек не понимал, в чем дело, но честно старался ответить на расспросы пожилой родственницы. — Дедушкин колодец был у вон того старого дома. В том доме он жил, этот еще не был построен. А уж если вас интересуют дедовы колодцы, то их было два. Один совсем старый, другой поновее. Старый, доставшийся деду еще от его деда, засыпали еще когда дед не был дедом, в дни его молодости, и выкопали новый. Тот долго служил, уже перед самой войной отец зачем-то вырыл новый колодец, тот самый, с бетонными кольцами. Не понятно зачем, в старом колодце было достаточно воды. И хорошая была вода. — Вот видите! — с торжеством вскричала мамуля. — Что «видите»? — огрызнулась Тереса. — Ты думаешь, если колодец наших предков, то там обязательно должны лежать сокровища? — Не обязательно, но могут лежать. Тетя Ядя закончила менять пленку в своем фотоаппарате и подняла голову: — Покоя не дакгг вам сокровища в колодцах. Может, и правда, это у вас фамильное — прятать в колодцах сокровища, но ведь сейчас происходит что-то непонятное, совершено преступление, а вас это не волнует? — Волнует! — ответила Тереса, — но об этом пусть думает милиция. — Не волнует! — ответила мамуля. — Меня совершенно не волнуют болезненные прощелыги с приплюснутыми носами и я не испытываю ни малейшего желания расплачиваться за пропитую прадедом саблю. Я приехала сюда осмотреть колодцы наших предков и я это сделаю! — Хоть ты и старшая, но глупая! — разозлилась Тереса. — Будешь копаться в колодце, а тебя пристукнут! Надо выяснить дело! В спор вмешалась я: — Как выяснишь? Делом занимается милиция, а от нее вы утаиваете важную информацию. Ясно же, что прилизанный прощелыга имеет к преступлению прямое отношение. Украл письмо с адресом в Тарчине и по ниточке от клубка добрался до нас. Раздобыл наши адреса… —..если адреса раздобыл, почему к нам не заявился? — Заявился к Тересе в Гамильтоне. — К нам было ближе! — Боялся, вдруг кто его опознает! Боялся, что Франек сообщит о нем милицейским властям. Боялся быть замешанным в преступление. — Мог к нам заявиться еще до преступления. — Не мог! В Канаду отправился. — Глядите-ка, как наша Иоанна заинтересована в визите какого-то бандита! Я прервала гнусные инсинуации: — А вы заметили — все это фамильное дело тянется по женской линии? Наша прабабка, ее дочь Паулина, адреса всех нас и еще Лильки. Просто странно, что убили мужика, а не бабу! Заметили? — Заметили! — неприязненно подтвердила Тереса. — И что из того? — А то, что вы, три сестры — дочери бабушки, — зловеще прошептала я. — А Лилька с Хенриком — дети моей тети Хелены. Тетя Хелена была родной сестрой бабушки и обе они, насколько мне известно, были единственными дочерьми прабабушки. Кроме них, у нее были только сыновья. Адресами же этих сыновей почему-то никто не заинтересовался. Ну? Что скажете? Все молчали, переваривая мое глубокое наблюдение. — Ну что мы можем сказать… — неуверенно начала мамуля, но Люцина взволнованно перебила ее: — Иоанна права! В этом что-то есть! И еще непонятные заветы, которые на смертном одре дядя Антоний давал сыну… Франек, бабушка наша давно скончалась. Отец сказал тебе, что ты должен хранить нечто важное и передать его… Кому? Может, как раз тому приплюснутому? Он и заявился, чтобы получить.. — Да что получить-то? — вскинулся Франек и грустно добавил: — У меня же ничего нет! — Может, не у тебя… Раз до этого должна была помереть бабушка… Может это было у нашей мамы? — Ну, тогда мы можем быть спокойны! — обрадовалась мамуля. — Все, что было у нашей мамы, в войну пропало! И пусть этот приплюснутый или как его., прилизанный отвяжется! И не морочит нам голову! Пошли смотреть колодец! — Приспичило тебе с этими колодцами! — разозлилась вдруг помрачневшая Тереса. — Я так считаю — раз у нас было что-то чужое, значит, надо отдать! — Нет, с ними спятить можно! — разозлилась и Люцина. — Как ты собираешься отдавать, если не знаешь, что это? — Значит, надо подумать… — Вот если бы хоть кто-нибудь знал, кто такой Менюшко, мы бы хоть поняли, с чего начинать думать, — вздохнула я. Люцина единственная, где-то слышавшая эту фамилию, уставилась в окно и пробурчала: — Менюшко, Менюшко… Помнится что-то такое… Вроде бы как-то связано с полем… вроде была ночь, вроде кто-то бежал ночью через поле со стороны графского дворца… графья там жили на букву «С».. А мне было лет шестнадцать, я со свидания возвращалась… — Глупости говоришь! — перебила мамуля. — В таком возрасте ты еще по свиданиям не бегала! — Эго ты говоришь глупости! Еще как бегала, только никто об этом не знал. Возвращалась, значит, я со свиданья, а тут кто-то по полю мчится. Была ночь, светила луна… — «Светила бледная луна, а дева шла совсем одна», — издевательски продекламировала Тереса, но на сей раз Люцина оставила без внимания ехидный выпад сестры, уйдя целиком в воспоминания юности: — Мчался он через поле… наверное, убегал от кого-то… — Так это Менюшко убегал? — не выдержала мамуля. — Не знаю, не помню. А вот где это было — помню прекрасно. Как раз вот на этом самом месте, за овином… Все, как по команде, взглянули в окно. Палец Люцины был нацелен на проход между овином и сараем. — В этом месте, — продолжала Люцина, — была тропинка… — А где же тут Менюшко? — я тоже не выдержала. — А я откуда знаю? — ответила Люцина. — Я только рассказываю, с чем у меня этот Менюшко ассоциируется. Подумаю, может, и вспомню остальное. — И ничего у тебя не ассоциируется, все-то ты выдумываешь! — вконец разозлилась Тереса. — Не понимаю, почему каждый раз, как я приезжаю в Польшу, мне приходится так нервничать! Каждый раз какие-то неприятности… — Чего же тут не понимать? — удивилась тетя Ядя. — Ведь ты приезжаешь к своим родным… Мамуля решительно прервала вспыхнувшую было дискуссию: — Мчался Менюшко по полю или нет — не знаю, какая разница? Думать мы можем и потом, в Варшаве. А сейчас пошли смотреть колодцы! Два колодца мы обнаружили без особых трудов. Последний, тот, что сделан из бетонных колец, оказался посередине двора, а тот, что постарше — рядом с развалинами. Между ними и овином возвышался небольшой холмик — вродебы часть развалин была засыпана и поросла бурьяном. Остатки каменной кладки от старого дома тоже терялись в густых зарослях крапивы, лопухов и молодых березок. Франек лопатой расчистил землю и показал нам оставшиеся от надземной части старого колодца выщербленные камни. — Этот колодец из двух дедовских, тот, что помоложе. Его засыпал мой отец. А старый немного дальше. И он махнул рукой куда-то за развалины старого дома. Мы взглянули в указанном направлении. Там возвышалась свалка из всевозможного хлама, в нескольких метрах от нее виднелся забор соседа. У забора густо разрослась акация. Похоже, от самого старого колодца и следа не осталось. Пришло время дать кое-какие разъяснения хозяину усадьбы наших предков. — Удивляешься, что мы интересуемся старыми колодцами? — начала Тереса. — Это очередной бзик моей старшей сестры. С тех пор, как в Тоньче, в бабкином колодце, мы обнаружили гадость… — Не столько гадость, сколько так называемый клад, — вмешалась Люцина. — Награбленное немцами во время оккупации имущество. Мы его отыскали, и с тех пор наша старшая сестра решила, что в каждом старом колодце спрятан какой-нибудь клад. — А с тем что вы сделали? — поинтересовался Франек. — Передали в государственную казну. Там были дорогие и очень красивые произведения ювелирного искусства, но ни одна из нас и в руки не пожелала их взять — ведь это награблено было фрицами у евреев и поляков, которых отправляли в концентрационные лагеря. Франек тяжело вздохнул и только махнул рукой: — У нас вы брильянтов не найдете, здесь никто ничего не прятал во время войны. — Попробуй объяснить это моей сестре… — Какие живописные развалины! — похвалила тетя Ядя, которая успела обежать всю усадьбу и вдоволь нафотографировала. — Это во время войны разрушено? Общими силами мы попытались ей объяснить, что если даже и во время войны, но неизвестно — какой. Некогда на этом месте стоял жилой дом — большой, с флигелями, но все-таки не замок, в котором проживало не одно поколение предков — и Франека, и наших. Самые древние предки были самыми богатыми, постепенно становились все беднее, богатство куда-то улетучивалось, а с его уменьшением приходила в запустение и старинная усадьба. Ветшала постепенно, средств на ремонт большого дома не находилось, так что в конце концов какой-то из наших прадедов построил для семьи временное жилье, использовав для его постройки стройматериал от старого. Старое все еще надеялся со временем, как разбогатеет, отстроить, а пока, мол, можно пожить и в этом, временном. Новый дом, как и положено времянке, простоял не менее ста пятидесяти лет, пока не был построен другой, который мы теперь видим. И тогда времянка получила статус овина. А развалины фамильной усадьбы так и стоят по сей день, как памятник былого величия, все больше разрушаясь и порастая бурьяном. — Хорошо тут, — признала и Тереса. — Красиво и тихо… Мы разбрелись по уоадьбе. Мамуля принялась палочкой переворачивать разное старье на свалке, очень расстроенная отсутствием самого старого колодца. Люцина за овином вдыхала запах цветущего клевера и, глядя в поле, старалась вспомнить, как там было с Менюшкой. Я же решила осмотреть место преступления, вернее, увидеть место, где был обнаружен неизвестный труп, и направилась к зарослям тростника по ту сторону дороги. Никакого места преступления я увидеть не смогла, не могла даже до тростника добраться, ибо за дорогой болотистая почва не позволяла сделать и шагу. Вернее, сделала я два шага, зачерпнула в туфли жидкой грязи и поспешила вернуться на твердую почву. Интересно, как убийца сам не потонул, таща упомянутый труп по такому болоту? Вернувшись, я поделилась своими сомнениями с Франеком, и он пояснил: там мокро сейчас потому, что за последнее время много выпало дождей. А осенью прошлого года погода стояла сухая и теплая, луг подсох, можно было запросто добраться до самого тростника. Труп и лежал в их зарослях, на краю болотца. — Сдается мне — он думал, пойдут дожди, тот и потонет, — высказала я предположение. — И что, осенью тут было совсем сухо? — Совсем сухо тут никогда не бывает, — сказал Франек. — Труп лежал, потому и не потонул. А вот если бы стоял, его враз бы засосало. Те, что его вытаскивали, по колени увязли. — Вот почему этот прилизанный не забрал у него наши адреса. Утонуть боялся, кретин! — сказала Тереса. И странное дело — мы все с ней согласились. Странное не только потому, что у каждой из нас всегда было свое особое мнение по всякому вопросу. Странно, что мы все вдруг решили, что убийца обязательно должен был забрать у своей жертвы наши адреса, и если бы забрал, для него было бы лучше. И уж совсем странно, что, как показало будущее, мы оказались совершенно правы…* * *
Как это часто бывает в жизни, в дело вмешался обыкновенный случай и сдвинул это дело с мертвой точки. Поехали мы с Люциной за яйцами в знакомую деревню, и на обратном пути у меня полетело колесо. Место и время оно, конечно, выбрало самое подходящее: вдали от всех деревень, на мягкой, даже не грунтовой, а песчаной дороге у самого леса. И в полной темноте. Ночь давно наступила, но луна еще не взошла. Знала я, что не стоит под вечер отправляться за яйцами так далеко, но да разве мамулю переспоришь? Колесо, конечно, не трагедия, у меня в запасе было целых два, да что толку, будь их даже и двести! Возможно, нам с Люциной совместными усилиями и удалось бы открутить гайки, но домкрат установить мы все равно не смогли бы — он сразу уйдет в песок. Под него надо бы подложить большой плоский камень, а найти его в темноте я вряд ли сумею. Электрического фонарика у меня с собой не было. — И что будем делать? — спросила Люцина. — А ничего. Подождем до рассвета. В июне ночи коротки. На рассвете я найду камень, а тут, может подвернется какой мужик, и поможет. А пока давай разожжем костер. Разве что ты предпочитаешь пешком вернуться в деревню и там попроситься на ночлег? Не знаю, стоит ли. Люцина тоже предпочла костер. — Вот только из чего мы его разведем? — В лесу полно всяких сучьев. А лес вот он, под боком. — Э нет, темно — хоть глаз выколи. В такую темь я в лес не пойду! — решительно заявила Люцина. — Я сама пойду. Как-нибудь ощупью отыщу сухие сучья. В крайнем случае разуюсь и сразу обнаружу шишки. Сиди здесь и жди. Я не видела, села ли Люцина и где именно, смело направившись по скошенному лугу к лесу, стоявшему плотной и совсем уже черной стеной в нескольких десятках метров. Пока я ощупью собирала какие-то палки и сучья, взошла луна. Стало немного светлее и не так жутко. Вернувшись к машине, я достала из багажника и надула для Люцины прорезиненный матрас, достала ручную пилку, велела Люцине распилить принесенное мною топливо и разжечь костер, а сама пошла за следующей порцией. Я успела обернуться три раза и совсем освоилась с трассой. Луна светила все ярче, кротовые норы я уже знала все наперечет, и возвращаясь в третий раз с огромной охапкой сучьев, бежала к машине чуть ли не галопом. Люцина сидела у машины в кресле, устроенном из матраса, и поддерживала чуть теплившийся огонек в нашем костре. Бросив на землю принесенную охапку сучьев, я принялась ломать их и распиливать, чтобы разжечь наконец настоящий костер. Оказывается, пока я бегала за топливом, Люцина тоже не бездельничала. — Теперь я все вспомнила! — радостно заявила она. — Мне как раз не хватало только вот такой темной летней ночи и кусочка луны. А когда ты сейчас мчалась по лугу — сомнений не осталось. Тогда он в точности так же мчался, вот только леса не было. Ну и мчался малость быстрее. — Менфшко? — сразу поняла я. — Менюшко. Похоже, мчался именно Менюшко. А я уже до того слышала о каком-то подозрительном типе, который шляется по окрестностям и что-то вынюхивает. «Нечего ему тут шляться и вынюхивать», — сказал кто-то. Может, тот, кто как раз и гнался за этим Менюшко. А вот кто гнался — не помню. — А откуда взялся этот Менюшко и что именно вынюхивал? — Бели бы я помнила! — с сожалением вздохнула Люцина. — Но почему-то сдается мне, заявился он из тех мест, где жили родичи нашей прабабки. — Тебе потому так сдается, что не так уж много в твоем распоряжении возможностей выбора — или родные места прадедушки, или родные места прабабушки. А раз посторонний Менюшко появился в родных местах прадеда — естественно, прибыл он из родных мест прабабки. Люцина, на твои воспоминания наверняка повлияли все эти наши бесконечные разговоры о предках, трупе, наших адресах. Люцина и не возражала: — Очень может быть. Во всяком случае теперь я вспомнила, — был такой Манюшко и очень не нравился нашим родным. — А где родные места прабабушки? — Где-то на Украине, под Луковым, что ли… — Выходит, этот самый Менюшко тоже заявился с Украины? — Может быть, за Менюшко не скажу, а вот сестра прабабушки была графиней, это я слышала в детстве, и бабушка в ранней молодости проживала у нее во дворце. Чтобы набраться хороших манер и прочее… Ага, вот что еще мне вспомнилось: бабушка была женщина властная, вспыльчивая, дед у нее был под каблуком. Помню, часто она кричала на него, а однажды, собственными ушами слышала, кричала так: «И зачем я с тобой связалась! Ничего не можешь в жизни добиться! Даже Менюшко смог бы добиться большего!» Вот какие потрясающие вещи вспомнились моей тетке в теплую июньскую ночь, когда мы сидели у костра. Она явно оживилась, в памяти всплывали все новые подробности. Правда, не всему я верила, зная свою тетку. Той и присочинить ничего не стоило. Сколько раз, еще девчонкой, с замиранием сердца выслушивала я от тети Люцины самые невероятные россказни: то кого-то из наших предков волки сожрали вместе с лошадьми, санями и кучером, то какую-то из наших прабабок, потрясающую красавицу, прадед купил у ее родителей за десять тысяч рублей золотом. Наши предки обоего пола то и дело травились из-за несчастной любви или кончали свои жизни еще более ужасным образом, на свет массами появлялись внебрачные дети, а любимым занятием чуть ли не всех поколений наших предков было с наслаждением уничтожать друг друга. Фантазия у тетки Люцины была буйная, Менюшко выдумать ей ничего не стоило. — Бели ты сразу не назовешь мне достоверный источник своих воспоминаний — не поверю! — без обиняков заявила я. — Откуда ты все знаешь? — Что касается скандала, который бабка устраивала деду — слышала собственными ушами, — ответила Люцина. — А вот о Менюшко нет, не могу я тебе назвать достоверный источник Но он очень хорошо вписывается в нашу историю. Тот вынюхивал, этот, наш, тоже… — Ты что! Тот вынюхивал еще до первой мировой войны! — А по-твоему, раз он Менюшко, то у него не может быть детей? — Ага, теперь вынюхивают дети… — Почему бы нет? Сама подумай, очень даже подходит к тому, о чем говорил дядя Антоний. Возможно, наши предки что-то должны вернуть предкам Менюшки. Знаешь, в те времена много чего странного происходило, нечего удивляться. Мы ведь толком ничего не знаем. Что ж, по-своему Люцина права. Прилизанный вполне мог оказаться потомком Менюшек и заявился сюда с целью добиться возврата своей собственности. А раз уже в самом начале на сцене возник труп, собственность должна быть не ’малая. Но при чем тут моя прабабка? Отец Франеку ясно сказал — прабабка должна помереть до того! Может, вспыльчивая, неукротимая женщина стояла стеной и не желала возвращать Менюшкам их собственность? Теперь прабабка умерла, интересно, где имущество… — Вот Тереса обрадуется! — меланхолически заметила я. — Знаешь ведь, она болезненно честная, теперь станет переживать из-за того, что наши предки чьих-то предков обмишурили. Спать не сможет, совесть ее загложет! — И в свою Канаду вернется нагой и босой! — дополнила Люцина. — Снимет со сберкнижки все сбережения, чтобы отдать прилизанному. Знаешь, давай-ка пока ей не говорить о наших соображениях насчет Менюшки. Так сидели мы с теткой у костра, коротая ночь и раздумывая о наших фамильных проблемах. Где-то уже после полуночи к нам приехала патрульная милицейская машина, которую привлек с шоссе огонек в ночи. О лучшем выходе из положения нельзя было и мечтать! Проблему замены колеса дюжие милицейские мальчики решили за каких-то десять минут. — Теперь понимаешь, не зря я люблю нашу милицию! — сказала я Люцине, отправляясь в путь. Тетка вполне разделяла мои симпатии к стражам порядка: — Очень милые мальчики! А главное — приехали не сразу. Подождали, пока я себе все хорошенько припомню.* * *
Романтическая июньская ночь предрешила дальнейший ход событий, ибо мы с Люциной решили привлечь к делу Марека, блондина моей жизни, который до сих пор предусмотрительно держался в стороне от наших фамильных проблем. Честно говоря, привлечь его мне хотелось с самого начала, но не удавалось. Марек избегал всяких разговоров о таинственных преступлениях, не давал втянуть себя в дискуссию о колодцах предков и наотрез отказался присоединиться к нам, отговариваясь нехваткой времени и слабым здоровьем. Не зная, как понять такое отношение любимого человека к интересующим меня проблемам, я поставила наконец вопрос ребром — или скажет откровенно, в чем дело, или.. С большой неохотой Марек вынужден был признаться: — Мне всегда становится нехорошо, как только сталкиваюсь с вашими проблемами. Сразу начинаю чувствовать себя последним идиотом. Надеялся хоть одно лето прожить нормально… — Ишь чего захотел! — фыркнула я. — У нас проблемы, преступления, а ты собираешься жить нормальной жизнью! Самим нам век не разобраться. — А я что могу сделать? Вызвать дух отца Франека и порасспросить его? — Почему расспрашивать обязательно духа? Мот бы по своим каналам что-нибудь разузнать хотя бы о том же Менюшко. Марек упирался, но мне на помощь неожиданно пришел отец. Оказывается, наши фамильные проблемы мы обсуждаем как раз в те часы, когда отец надеется посмотреть по телевизору футбольные матчи, а мы уже который вечер своим криком не даем ему возможности спокойно предаться любимому занятию. И если Марек не подключится, так пройдет все лето. Отца Марек послушался. — Не очень-то рассчитывай на успех, — наставляла я любимого человека, когда тот отбывал в район Лукова. — Этот самый Менюшко с таким же успехом мог мчаться по полю и под каким-нибудь Колобжегом. Чтобы потом не говорил, что я тебя не туда направила. Про Луков Люцина вспомнила, я к нему никакого отношения не имею. — А я и не рассчитываю, — заверил меня Марек. — Еду туда не только из-за вас. Просто давно я не был в тех краях.. Я наверняка поехала бы вместе с ним, да у меня лопнул глушитель, и от рева двигателя моей машины птицы падали на лету. В автомастерской обещали заняться глушителем дня через два, раньше не могли. Марека это почему-то не огорчило, так что поневоле закралось подозрение — заняться нашими фамильными проблемами он согласился только для того, чтобы избавиться от моих приставаний. Вернулся Марек через три дня, я только что возвратилась из мастерской с новым глушителем. В костюме, белой рубашке, при галстуке Марек был, как всегда, элегантен и свеж, точно первый подснежник весной. Совершенно индифферентное выражение лица любимого неопровержимо свидетельствовало — он что-то узнал. — Ну! — не выдержала я, ибо он не спешил рассказывать. В ответ Марек достал бумажник, извлек из него фотографию молодого человека в военном мундире и показал мне. — Узнаешь? Я была потрясена: — Покойник? Но вроде еще живой. Откуда это у тебя? — Не важно откуда. Как ты думаешь, кто это? — Ясно кто! Наш фамильный покойник! — А как зовут вашего фамильного? — Неужели узнал?! — Представь себе. Это некий Станислав Менюшко. Сначала я подумала — тот самый Менюшко, что мчался по полю, и теперь тайну свою унес в могилу. Потом эту дурацкую мысль вытеснило изумление — выходит, Люцина ничего не выдумала? На дальнейшие расспросы Марек отказался отвечать, пока все остальные не опознают фотографию. К дому мамули я доехала за рекордно короткое время — две минуты и сорок секунд. Вся родня сидела за ужином, вся родня, как один человек, опознала фамильную реликвию. — Наш покойник, но прямо, как живой! — удивилась Люцина. — Точно, он самый, тут на него посмотреть приятно, — снисходительно похвалила фотографию Тереса. — Если бы мне в Канаде показали такого, я бы так не злилась. — Он и в самом деле Менюшко? — поинтересовалась мамуля. — Погоди, не рассказывай, пока я не вернусь, — попросила Тереса, направляясь в кухню за тарелками и вилками для меня и Марека. — Может, теперь скажешь нам, почему еще тогда милиция принялась выспрашивать нас о Менюшко? Они еще тогда знали такую фамилию. Откуда ее взяли? — спросила я. Тереса остановилась в дверях. — Скажу. Ваши адреса были записаны покойным на обрывке конверта. С другой стороны конверта сохранилась только фамилия Менюшко и ничего больше. Тереса вернулась и села на свое место. — Будете есть руками из миски! — сказала она раздраженно. — Ни о чем попросить нельзя, ну и семейка. Хотела бы я знать, почему же милиция не могла сама обнаружить этого Менюшко? — Я могу и руками есть, а он только что пообедал, так что не беспокойся, — успокоила я тетку, а Марек ответил на ее вопрос: — Я не уверен, что милиция этого не обнаружила. Может, они просто не хотели вам говорить. Этого человека не так уж и трудно было найти, если, разумеется, знать, где искать. Вот если бы Люцина тогда сказала милиции все, что помнила… — О да! — скептически подхватила я. — Если бы Люцина поделилась со следственными властями своими воспоминаниями сорокопятилетней давности о том, как неизвестный человек неизвестно отчего мчался лунной ночью по полю. Или доверительно сообщила им о скандале, устроенном нашей прабабушкой нашему прадедушке, они тут же вычислили бы его. Люцина сочла нужным вступиться за свою честь: — Но я бы назвала им Луково, ведь именно с ним ассоциировался у меня Менюшко. Марек поправил ее: — А должен бы ассоциироваться с Глодоморьем. — Чем? — удивилась Тереса. — Глодоморье, деревня такая, правда, недалеко от Лукова. Именно там с незапамятных времен проживали все Менюшки. Станислав был последним в роду. Когда его призвали в армию, он продал дом. Из армии уже не вернулся. В деревне никто не знал, куда подевался. — Зато мы знаем, — беззаботно отозвалась Люцина, всецело занятая скелетом индюка. Она очень любила обгрызать кости домашней птицы, и ей всегда предоставляли эту возможность. — Теперь я буду говорить милиции обо всем, что мне вспомнится! — Бедная милиция! — вздохнула мамуля. В кухне начал посвистывать чайник. Марек продолжал рассказ: — Старики в Глодоморье еще помнят, какими богачами были в свое время эти Менюшко. И еще в деревне сохранилось преданье, связанное с Менюшками и сокровищем, но толком никто не мог ничего сказать. То ли Менюшко нашли клад, то ли его, наоборот, запрятали, то ли растранжирили, то ли наоборот, приумножили. Но у последних в роде Менюшко богатства особого не было, а Станислав так и вовсе был бедняком, за полуразвалившуюся хату получил жалкие гроши. Чайник в кухне свистел во всю. Мамуля беспокойно оглянулась. Отец, разумеется, смотрел матч по телевизору. — Чайник вскипел! — бросила мамуля в пространство. — Я не пойду! — категорично заявила Тереса. — Я тоже не пойду! — оторвалась на минуту от индюшачьего скелета Люцина. — Пойдет Янек! — решила мамуля и перекрикивая телевизор заорала: — Янек! Чайник кипит! — Оставьте отца в покое! — возмутился вставая Марек. — Я схожу, заварю. — Если пойдешь ты, значит, и все мы тоже! Ну и в результате чай заваривали четыре человека — все, кроме Люцины, а потом принесли в комнату все, необходимое для чаепития, чтобы не надо было больше удаляться в кухню. — А чем Станислав Менюшко занимался до армии? — спросила я. — Работал на машинно-тракторной станции, — ответил Марек и, предупреждая мой следующий вопрос, продолжал: — Я поговорил там с людьми. Кое-кто из них вспомнил, что не так давно его разыскивал какой-то незнакомый городской мужчина, и по деревне тоже про Станислава расспрашивал… Прервав, как всегда, на самом интересном месте, Марек принялся разливать чай, мы же все замерли в ожидании продолжения. Зная привычки любимого, я безропотно ждала, пока он нальет всем чай, пока положит себе сахар и размешает его. Не выдержала мамуля: — Что за человек? — Никому неизвестный человек из города, — ответил Марек спокойным бесцветным голосом, и по одному этому голосу я поняла — он говорит о чем-то чрезвычайно важном. А слова произносил самые пустяковые: — Одному деревенскому парню удалось даже вспомнить, как этот городской выглядел. Парень уверен, что он был молодым, и в лице у него что-то такое было, кажется, нос. — Приплюснутый? — одними губами выдохнула я. — Значит, тот самый? Леденящее дыхание ужаса пронеслось по комнате. Одна Люцина не почувствовала его, всецело занятая индюшачьим скелетом. — Плохо наше дело, — жизнерадостно заявила она, вгрызаясь в ребрышки. — Приплюснутый интересовался Менюшко, и Менюшко мертв. Теперь приплюснутый интересуется нами и… Она не договорила, рванула ребро сильнее, кусок с остатками мяса оторвался и, перелетев через стол, плюхнулся в Тересину чашку с чаем. Тереса в ярости вскочила со стула, сразу позабыв о Менюшко и прилизанном. Мамуля тоже вскочила — разнимать сестер. Вскочил и Марек, схватил чашку с индюком, бросился в кухню, принес Тересе другую чашку и налил свежий чай, да еще подтер лужу на столе. Я рассеянно наблюдала за всей этой суматохой, но мыслями была далека — Сдается мне, — зловеще начала я, когда страсти за столом немного приутихли, — сдается мне — нас ждут нелегкие времена. Сокровища Менюшек, последняя воля дяди Антония… Возможно, свои сокровища Менюшко отдали на хранение нашему прадедушке. Возможно, он хранил их в тайне от прабабушки, ибо она, во-первых, крутила с каким-то Менюшко, а во-вторых, характер у нее был тяжелый… Возможно, Менюшко стали требовать назад свои сокровища. Возможно, прилизанный — отдаленный потомок Менюшко… Приезжий потомок. А у здешнего потомка, покойника Менюшко, было больше прав на сокровища, вот они и не поладили… — А зачем же ему наши адреса? — перебила мои рассуждения Тереса. — Нас тоже собирался передушить? — Не передушил же! — успокоила ее мамуля. Вонзив зубы в индюшачий скелет, Люцина сделала попытку рассмеяться дьявольским смехом, у нее не очень получилось. Пришлось на минуту оторваться от скелета. Рассмеявшись дьявольским смехом, Люцина многозначительно произнесла: — Прилизанный Менюшко еще жив. У него есть шансы… — Знаете, я, пожалуй, вернусь в Канаду! — вздрогнула Тереса. — Хотя нет, сначала надо вернуть имущество потомкам Менюшко. — Но тебе же сказали, что у Менюшек потомков не осталось. Станислав был последним, — напомнила я. — А что именно ты собираешься им отдать? — поинтересовалась мамуля. — Не знаю, — ответила Тереса. — Но получается, что мы кого-то облапошили, а мне это не нравится. Надо восстановить справедливость. Люцина фыркнула, и от ее индюшачьего скелета опять отлетел кусок кости с мясом. Тереса раздраженно вскочила, выхватила у сестры из-под носа остатки еды и отнесла ее в кухню. Люцина только жалобно простонала, провожая взглядом останки индюка, и в отместку конспиративно прошёптала мне: — Все фамильные драгоценности срочно спрячем! Не то эта мегера и в самом деле раздаст их кому не попадя. — К сожалению, в нашем фамильном замке как раз проходит ремонт, — так же конспиративно ответила я. Вернувшаяся Тереса подозрительно посмотрела на нас: — Вы что там шепчетесь? — Да ничего особенного! — невинно ответила Люцина. — Получается, что из всех потомков Менюшек остался один прилизанный, значит, ему и следует отдать сокровища. Тереса ужаснулась: — Этому бандиту? Убийце? — Но ты же сама на этом настаиваешь! Мамуля с недоумением смотрела на нас: — Да что вы хотите отдавать? Ни у Франека, ни у нас никаких сокровищ ведь нет. — И ты думаешь, он этому поверит? — не уступала Люцина. — Приехал за своими сокровищами и твердо намерен добиться своего. А если даже и поймет, что их нет, что наши предки их растранжирили — поубивает всех нас в отместку. — Теперь уже не подлежит сомнению связь прилизанного с Менюшко. Он интересовался Станиславом Менюшко, он интересовался нами, он выкрал у Франека наш адрес в Тарчине, всех нас разыскал, добрался даже до Тересы в Канаде, приехал сюда. Станислав Менюшко мертв. Мы не знаем наверняка, что его убил прилизанный, но наверняка знаем — прилизанный его разыскивал. Очень может быть, несчастный покойник выкрал у него наши адреса для того, чтобы предупредить нас… Возможно, именно за это он поплатился жизнью… — рассуждала я. Тайны предков совершенно неожиданно обрушились на нас, холодным ужасом повеяло в дотоле спокойном доме. Казалось, мы слышали чей-то издевательский потусторонний смех, кто-то из могилы взывал к отмщению. Дядя Антоний на смертном одре пытался передать сыну страшную тайну, пытался сбросить тяжкий груз с фамильной совести. Несомненно, часть этой тяжести лежит и на нас. Да что там часть, добрая половина! — А нос у него точь в точь, как у Никсона, — ни с того, ни с сего сообщила Тереса. Мамуля попыталась успокоить нас: — Иоанна, ты серьезно так думаешь? Но ведь если бы он хотел с нами расправиться, уже попытался бы. Смотрите, сколько времени прошло, а нам он ничего не сделал. — Может, просто не предоставлялся случай! — пробурчал Марек. — И что же, сейчас притаился на лестнице? — встревожилась мамуля. —..л по очереди передушит всех, выходящих из твоей квартиры, — дополнила я. — Выкрутит лампочку и в темноте… А до сих пор все еще надеялся, что мы добровольно вернем ему ценности. Люцину явно вдохновила развернутая мною мрачная перспектива. Вскочив с места, она радостно вскричала: — Слушайте, наконец что-то происходит! Ай да предки, надо же, невероятная история! Немедленно возвращаемся в Волю! И она принялась убирать посуду со стола. Тересе, напротив, перспектива быть задушенной вовсе не понравилась. — С ума сошла! — недовольно произнесла она. — Сама полезешь волку в пасть? Ближе к болотцу, где одного уже прикончили? — Не трусь! Ведь ясно же — что-то вокруг нас происходит, вернее, вокруг нас и поместья наших предков в Воле, все там крутятся. Надо же узнать — почему? А сидя здесь, мы ничего не узнаем, Иоанна вольна выдумывать, что в голову придет, но это одни лишь выдумки. Я еду, а вы как хотите! — А я не еду! — громогласно заявила Тереса и демонстративно уселась на тахту, сложив руки на груди. Вернее, собиралась демонстративно усесться, но плюхнулась на поднос, на который Люцина собрала со стола грязную посуду. Нам без труда удалось доказать ей, что это было наказание Господне за глупое решение. Без трудностей и испытаний, без проб и ошибок мы никогда ничего не узнаем. А главное, так и не выясним, что именно должны возвернуть Менюшкам, и по веки вечные останется пятно на нашей фамильной совести. Мои слова заставили Тересу поколебаться в ее глупом упорстве. Масла в огонь подлила Люцина, красочно описывая переворачивающихся в гробах наших предков, которые из-за некоторых трусливых потомков так и не найдут вечного успокоения. В конечном итоге ехать решили все бабы, даже сестра отца тетя Ядя. Остававшиеся в Варшаве отец и Марек вздохнули с облегчением…* * *
— Сколько ни убираю, мусора здесь не убывает! — недовольно заявила мамуля, оглядывая свалку за развалинами во владениях Франека. — И даже вроде прибывает! — Потому что уборщица из тебя та еще! — заметила Тереса, отрываясь на минуту от своего занятия. Большим кухонном ножом она подкапывала со всех сторон громадный камень, чтобы и его можно было извлечь и сложить в кучу. Добрая тетя Ядя попробовала утешить мамулю: — Нет, все-таки убывает! — сказала она. — Некоторого мусора убывает, некоторого прибывает. — И она подбросила в кучу стручки от гороха, который взялась очистить к обеду. Три сестры занимались расчисткой фамильных развалин, решив привести двор в божеский вид и на месте развалин разбить цветник. Люцина с Тересой любили цветы, поэтому не убоялись тяжкого труда по расчистке развалин. Мамулю же вдохновляла тайная надежда отыскать следы самого старого колодца наших предков. Несмотря на то, что работы по расчистке территории шли уже четвертый день, заметного эффекта они не дали. Свалка успешно сопротивлялась. Я рассматривала фотографии, отпечатанные с пленки тети Яди. Съездила в фотомастерскую в Венгров, отдала там проявить пленку и отпечатать с нее фотографии, и вот теперь со вниманием их рассматривала. Точнее, со вниманием рассматривала одну из них. На ней тетя Ядя запечатлела Люцину с Тересой: они очень живописно волокли со свалки старую заржавевшую цепь и очень походили на рабынь, скованных этой цепью. Но не тетки и цепь привлекли мое внимание. На переднем плане фигурировала изумительной красоты старинная ручка от старинной двери — большая, декоративная, солидная, вся резная. Прекрасно получилась! Поскольку она лежала в стороне от фронта работ теток, оставалась надежда, что все еще лежит. С фотографией в руке помчалась я к развалинам. Влезла на них, огляделась — ручки не было. — Эй! — крикнула я. — Вот здесь лежала большая старинная дверная ручка. Кто из вас ее выбросил? — Чем глупости кричать, лучше бы помогла! — проворчала Тереса. — Что за ручка? — заинтересовалась Люцина. — Говорю же — большая старинная. Декоративная, вся резная. Запечатлена на фотографии. — Я лично никакой ручки не видела, — ответила мамуля и с палкой в руке перешла на другое место, где опять принялась разгребать мусор. — Я тоже не видела! — ответила Люцина, прекратив на минуту разбивать ломом слежавшуюся кучу камней. — Если бы я такую ручку увидела, не стала бы ее выбрасывать. И вообще, там, где ты ищешь, мы еще не расчищали. — Куда же она могла деваться? Вот здесь была, а сейчас ее нет. Я слезла с развалин, отошла на несколько шагов и принялась сравнивать вид на фотографии с натурой. Что-то не совпадало. — Послушайте! — крикнула я теткам. — Зачем врать? Все тут перевернуто вверх ногами, а вы заявляете, что ничего не трогали! Убирайте мусор, а фамильные руины зачем разорять? Они и без вас развалятся! Тетки прекратили работу и в один голос заверили, что к фамильным развалинам не прикасались. Расчищали мусор, вот тут и там, а с этого бока и не подходили. И нечего к ним придираться! — Как это не прикасались, когда очень даже прикоснулись! Жалуются, что устали, а сами… Вот тут была горка, а теперь ямка. Вот тут торчали камни, а где они теперь? Люцина первой вырвала у меня из руки фотографию, но не долго могла ею пользоваться одна, сестры подскочили с двух сторон и все трое принялись разглядывать развалины и сравнивать их с фотографией. — Иоанна права, — признала Люцина. — Кто-то здесь копался. — Да ведь никого же здесь за эти дни не было! — возразила мамуля. — Само раскопаться не могло! Тереса, Ядя! Вы здесь ничего не трогали? Обе категорически отрицали свое участие в развале развалин. Тетя Ядя была потрясена. Рассматривая свою пленку, она с волнением повторяла: — Надо же! Глядите, какое вещественное доказательство у меня вышло! И в самом деле, вот этот участок выглядит совсем по-другому. Ничего не понимая, разглядывали мы молчаливые камни и запыленные заросли крапивы и лопухов. Больше всего жаль мне было старинной дверной ручки. — Глядите, еще не засохла! — ткнула Люцина в березку, которая на фотографии еще росла, а теперь лежала на куче хлама. — А это что такое! — возмущенно воскликнула мамуля. — Я же говорю, мусор не убывает, а прибывает! Какого черта вы опять притащили сюда вашу проклятую цепь? Ох, простите, грубо выразилась, но с вами последние нервы испортишь. Объясните мне, зачем вы ее подбрасываете? — Лично я никаких цепей не подбрасывала, — рассеянно отозвалась Люцина, о чем-то думая. Я обернулась. Та самая цепь, которой Люцина и Тереса были скованы на фотографии, лежала рядом с развалинами, у края свалки. Тереса вытаращила на нее глаза: — Ничего не понимаю! Ведь я лично оттащила ее вон туда, к забору! До нас наконец дошло — к работам по расчистке территории подключилась какая-то неведомая нам сила. Ни одна из нас не приволокла обратно сюда эту тяжеленную цепь, которую с трудом оттащили к забору. Тетя Ядя торжественно заверила меня, что она собственными глазами видела, как две пыхтящие рабыни бросили эту цепь вон там, у самого забора. Жаль, что на фото не запечатлела. Я верила ей и без фото, слишком очевидными были изменения в пейзаже. — Выходит, мы стараемся, убираем, а кто-то обратно подбрасывает мусор на свалку! Берет отсюда, с развалин, и подбрасывает туда, где мы расчищаем место под цветник. — Интересно, кому мешает то, что мы хотим навести здесь порядок? — удивлялась мамуля. Я уже раскрыла было рот, чтобы объяснить — кому, да вовремя прикусила язык. Взглянула на Люцину — похоже, она подумала о том же. Добрая тетя Ядя высказала предположение — возможно, это делает Франек. Хозяин участка не желает у себя никаких перемен и тактично дает нам это понять. Или Ванда, его жена. Или Казик, их сын. — Не думаю, — сказала мамуля. — Мы скоро уедем, и они в три счета опять сделают здесь свалку. Впрочем, я их на всякий случай спрошу. Вечером мы удостоверились, что инсинуации тети Яди беспочвенны. Франек целыми днями работал в поле и ему совсем не улыбалось заниматься дополнительным физическим трудом на свалке. Ванде вполне хватало дел по хозяйству. И хотя она посмеивалась над глупым занятием городских родственниц, мешать им вовсе не собиралась. Шутки деревенских? Вряд ли, зачем им это, туристов же и дачников в деревне не было. — Вот что! — решительно сказала я. — Бросим все силы на свалку! Расчистим ее и посмотрим, что за этим последует. Подбросят еще что или нет…* * *
На рассвете Люцине приснился страшный сон. Кто-то в темноте подкрадывался к нашим развалинам. Кто-то очень страшный, очень кровожадно подкрадывался. А в руке держал ту самую декоративную дверную ручку! Сжавшись в комок, Люцина спряталась за изломом стены, стараясь не дышать. А тот шаг за шагом приближался, и непереносимый ужас обуял Люцину. Даже если и хотела, она не смогла бы пошевелиться. Вот на фоне неба уже можно различить чей-то темный силуэт. Одной рукой человек отвел в сторону, как дверцу, камень, преграждающий путь к руинам, другую, со старинной ручкой, поднял высоко вверх. В этот момент из-за туч выплыла луна и осветила все вокруг, в том числе и лицо неизвестного, а на этом лице выражение такого нечеловеческого ужаса, что Люцина с воплем вскочила, чтобы обернуться и увидеть, чего же он так испугался. И проснулась. Какое-то время она неподвижно лежала, приходя в себя. В конце концов, ничего такого особого кошмарного во сне не происходило. Подумаешь, кто-то крался в темноте, подумаешь, замахнулся ручкой старинной двери. Страшной была сама атмосфера сна, преисполненная ожиданием чего-то ужасного. Возможно, Люцина как ни в чем не бывало повернулась бы на другой бок и опять заснула, если бы ей не вспомнился другой сон, который она видела много лет назад. Жила она тогда на даче, небольшом одноэтажном домике в саду, обнесенном сеткой. И вот ей приснилось — кто-то вошел в садик. Через калитку, нормально. Прошел по дорожке к дому, вошел в дом, приближается к ее комнате. Протягивает руку, берется за ручку ее двери… Люцина проснулась и в момент пробуждения автоматически включила прикроватную лампочку. И в ее свете, теперь уже наяву, увидела, как дверь ее комнаты потихоньку открывается… Вскочив с постели, Люцина схватила халат и, зажигая по пути все лампочки, кинулась в прихожую. Там никого не оказалось. Люцина обошла весь дом — никого! Входная дверь оставалась запертой. Погасив все лампочки, Люцина отправилась досыпать. А наутро она обнаружила свежие следы мужских ботинок, ведущие от загородки к раскрытому окну веранды и обратно… Вот это происшествие и побудило Люцину действовать. Недостатка в храбрости у нее никогда не было. Накинув халат, в домашних тапочках Люцина вышла из дому. Светало, но еще не рассеялась предутренняя мгла. Пройдя через двор, Люцина вышла к овину, обошла его кругом и приблизилась к развалинам. Вот место, которое она видела во сне. Я проснулась от того, что кто-то тряс меня за плечо. С трудом разглядела в неясном предрассветном сумерке лицо Люцины. — Да проснись же! — шептала тетка. — Пойдем, хочу убедиться, что у меня не галлюцинации Может, Яде следует еще сделать пару снимков? Понятия не имею, как сказать об этом твоей матери и Тересе. Да проснись же! Ничего не соображая со сна, я тем не менее встала. Зная тетку, боялась, что если промедлю, она и кулаки в ход пустит. Люцина помогла мне накинуть халат и потянула к выходу. — Похоже, у нас еще один труп! — шептала она, когда мы с ней пробирались к выходу из дому, стараясь никого не разбудить. — Вот интересно, у него тоже есть наши адреса? Не знаешь, труп обязательно надо кому-то сторожить? Хорошо бы милицию вызвать до того, как проснется деревня, все следы затопчут, ну что ты тащишься, как черепаха, еще кто его украдет, опять станете говорить — я все выдумала… И тут со двора донесся тягучий пронизывающий вой, от которого кровь застыла в жилах. Пистолет выл громко, протяжно, с чувством. Вот к нему присоединилось тонкое, жалобное завывание соседской Шельмы. Тереса беспокойно пошевелилась в постели. — Скорее! — потянула меня к двери Люцина. — Надо как-то утихомирить собак. Сидя за овином, Пистолет поднял морду вверх и выл с таким самозабвением, словно давно ждал этой возможности. Люцина громким шепотом гнала его прочь, топала ногами — все напрасно. Вот к собачьему дуэту присоединились еще два пса. — Наверно, учуяли твоего покойника, — грустно признала я. — Теперь их не заставишь замолчать. — Ладно, оставим собак. Иди сюда. Вон там, где тогда копались. Я было пошла, да спохватилась: — Люцина, тебе обязательно, чтобы я испытала шок? Бели там окровавленный труп… — Шок бы тебе пригодился, никак не проснешься! — рассердилась тетка. — Не бойся, труп свежий, в хорошем состоянии. Иди! Все еще не веря, что Люцина говорит серьезно, я неуверенно двинулась вперед. Вот и то место, где вчера я пыталась отыскать декоративную старинную дверную ручку. Люцина говорила серьезно, там и в самом деле лежал труп. Я как-то сразу поняла, что человек мертв, хотя в трупах не очень разбираюсь. Но если у человека разбита голова и он глядит в небо неподвижными глазами, он обязан быть трупом. Собрав всю силу духа, я сделала еще один шаг и мужественно посмотрела на мертвеца. — Ну и как? — с торжеством произнесла у меня за спиной Люцина. — Что скажешь? Это прозвучало так, словно Люцина сама убила этого человека, причем стоило ей немалого труда — такая гордость прозвучала в ее вопросе. Я молча отошла в сторону. Что я могла сказать? — Ты убеждена, что ему уже не требуется помощь? — слабым голосом спросила я. — Убеждена! — ответила Люцина спокойно и тоже отошла от мертвеца. — В конце концов, я всю жизнь проработала медсестрой. — А за что ты его так? За то, что копался в наших развалинах? — Ты что, спятила? Я его не убивала, я его только нашла. Несколько минут назад. Что будем делать? — Вот Тереса обрадуется! Что делать? В милицию сообщить. — Может, сначала его обыщем? А вдруг при нем опять окажутся наши адреса? Снова поднимут шум… — Вот если украдем, тогда уж наверняка шум поднимут! А кроме того, лично я обыскивать отказываюсь. Жалко, нет Марека. — А вызвать ты его не можешь? — быстро спросила Люцина. — Похоже, теперь без него не обойтись. — Часа три понадобится, чтобы его сюда доставить, — ответила я. — Но начать все равно надо с милиции. — Жаль! А то я бы его постерегла, так и быть. Только вот собаки, боюсь, привлекут внимание. Интересно, это он шуровал на свалке или тот, кто его прикончил? Я все время ждала — что-то произойдет. Мы с Люциной понимали друг друга. С тех пор, как выяснилось, что кто-то интересуется нашей свалкой, можно было ожидать развития всевозможных событий. Но чтобы сразу труп!.. Внимательно осмотрев свалку, я пришла к выводу — со вчерашнего вечера тут ничего не трогали. Значит, одно из двух: либо помешали тому, кто орудовал, лишив его жизни, либо тот, кто орудовал, не мог продолжить работу, ибо был занят устранением того, кто ему помешал. Нет, возможен и третий вариант: орудовало третье лицо, и оно, это лицо, воздержалось от расчистки развалин, наткнувшись на… преступление. — Придется все-таки как следует все здесь расчистить! — вслух произнесла я, дойдя в своих рассуждениях до третьего. Люцина меня поняла: — Согласна, но не сейчас! Сейчас надо срочно что-то предпринять, ведь того и гляди вся деревня сбежится! Сбежалась только половина, вторая была занята полевыми работами. Действовла я умно: не помчалась сразу в отделение милиции, которое от нас было в полутора километрах, а вышла на шоссе и остановила цистерну с молоком. Мне повезло — шофер оказался любителем детективов. Он не только сообщит в милицию о нашей находке, не только приехав в Варшаву, позвонит по указанному телефону, но и обязуется привезти этого пана на обратном пути. Я от всего сердца поблагодарила любителя детективов — какое это все-таки благородное хобби! — и цистерна рванулась вперед с недозволенной скоростью. Выполнив свой гражданский долг, я вернулась в дом. Часовым у развалин со стороны шоссе мы выставили Казика. Парень был страшно доволен — просто небесами ниспослан ему этот неожиданный антракт в тяжелых крестьянских работах! По другую сторону развалин столпилась моя родня. Тетя Ядя дрожащими руками меняла пленку в фотоаппарате. Старая у нее целиком пошла на увековечение места преступления. Тереса ругмя ругала нас с Люциной: — А все из-за вас! Что вы по ночам шляетесь? Я сквозь сон видела, как вы пробирались из дому. И этот ужасный вой! Спать не даете! — Выли не мы! — оправдывалась Люцина. — Все равно! — бушевала Тереса. — Ночами спать надо, а не шастать неизвестно где! Не могли подождать доутра? — Не могли! Надо было посмотреть, что там происходит! — Вот и посмотрели! Если бы спали, как люди, глядишь, покойника кто-нибудь другой обнаружил, а так опять на нас будет! Мамуля пыталась смягчить Тересин гнев: — Зато будет польза милиции, ведь Люцина видела убийцу и знает, как он выглядит. — Не совсем так, — скромно поправила сестру Люцина. — То есть как! Сама же говорила, что видела его лицо? — Ну, во-первых, видела я не лицо, а выражение ужаса на этом лице. А во-вторых, это не был убийца. Ну, и в-третьих, все видела только во сне. Посторонний человек, не знаю, за чем явился. — Не знаешь? — иронически протянула Тереса. — За старинной ручкой! Слушайте, вы это нарочно организуете, чтобы я не скучала в отпуске? — А покойника опознали? — спросила я. — Франек говорит — когда-то видел его, но не помнит где и когда, — ответила мамуля. Франек, подпиравший дверь амбара, только вздохнул и махнул рукой. — Послушай, неужели твой Марек не может заняться этим как положено? Патрульная милицейская машина прибыла довольно быстро, завыванием сирены вызвав переполох во всей округе. Люцина спокойно, с каменным выражением лица рассказала представителям властей свои сны — ведь надо было объяснить, с какой стати она поперлась среди ночи к развалинам. На сей раз на трупе наших адресов не обнаружили. Что обнаружили — нам не сообщили. Подсмотреть не удалось, ибо нас сразу же отогнали от амбара подальше. Милицейская собака взяла след и привела милиционеров к стогу сена у леса, а оттуда на автобусную остановку, но не сообщила, чей след — убийцы или жертвы. Правда, умная собака начала с того, что взяла след Люцины и прямиком вышла к нашему дому, но ее с этого следа завернули. Вскоре я поняла — прибыл Марек. Правда, его я пока не видела, зато увидела цистерну с молоком, сейчас уже без молока, которая на полном ходу промчалась по деревне, отчаянно сигналя и распугивая домашнюю птицу. Значит, Марек здесь, наверняка предусмотрительно сошел с «МОЛОКА» где-то на подъездах к Воле. Прибывшие сотрудники милиции провели на месте дознание. По характеру вопросов мы кое о чем догадались. Например, о том, что убитого звали Веслав Турчин, он сам откуда-то из-под Люблина, убили его ночью, ударив камнем по голове. И произошло это около трех часов ночи, буквально за минуты до того, как Люцина вышла. Можно сказать, убийца бил камнем, а Люцине это снилось! Камня не обнаружили, все решили — убийца кинул его в болотце. А что? Тут всего два шага, подбежать к болотцу, швырнуть камень — одна минута. Булькнуло — и нет орудия преступления! О многом сумела бы рассказать умная милицейская собака, если бы до ее появления полдеревни не истоптало луг — из самых лучших побуждений, разумеется. Чтобы не упустить информацию, мы разделились: мамуля, Тереса и тетя. Ядя были посажены в качестве наблюдателей на стратегически важный наблюдательный пункт во дворе, откуда могли видеть все действия следственных властей, мы же с Люциной мотались по деревне, расспрашивая местное население. Кое что узнать удалось. Покойник не был деревенским, но его тут видели несколько раз. Правда, ни с кем из деревенских он не общался, просто шлялся по окрестностям — по полям, по лесу, по кладбищу. Ага, может, с ксендзом общался, его дом близ кладбища. Да нет, выглядел обыкновенно, не подозрительно, никто вообще-то и внимания на него не обратил. Первый раз появился, кажется, весной… Нет, ксендза вы не сможете расспросить, он уже два месяца как помер. Собранными сведениями мы поделились с нашими, присоединившись к ним. Тут милиция покончив с делами на развалинах, обратила свое внимание на нас. Высокий голубоглазый сержант милиции задал нам неожиданный вопрос: — Скажите пожалуйста, из вас кто-нибудь слышал такую фамилию — Лагевка? Услышав вопрос, мы дружно уставились на Люцину. Симпатичный сержант тоже с надеждой посмотрел на нее. По лицу Люцины было видно, что она осознает всю возложенную на нее ответственность и честно пытается вспомнить. Даже брови наморщила, даже глаза закрыла. Потом с искренним сожалением покачала головой: — Нет. Лагевка… Нет, Лагевка у меня ни с чем не ассоциируется. — Жаль! — произнесли в один голос сержант милиции и тетя Ядя, и не понятно было, кто из них больше сожалеет. — А кто это? — поинтересовалась мамуля. — Вот и мне хотелось бы знать, — ответил сержант со вздохом. И спохватился: — Нет, ничего особенного. Бели не знаете — ничего страшного. И, попрощавшись, он направился к патрульной машине, в которой уже сидели, поджидая его, остальные члены следственной бригады. Так мы и остались в неведении — Лагевку убили или Лагевка убил? — Похоже, у нас еще один Менюшко появился, — вздохнула Люцина.Марека я разыскала на кладбище. Он ходил между рядами могил и внимательно читал надгробные надписи. У костела какой-то косматый, кряжистый мужик бросил ремонтировать тачку и хмуро наблюдал за Мареком. А больше никого вокруг. Солнце сильно пригревало, пчелы жужжали, тишина и спокойствие. Тишину нарушал лишь хмурый мужик, время от времени ударяя молотком по колесу тачки. — Никак ты совсем спятил! — приветствовала я любимого мужчину. — Не хватало, чтобы Люцина и твой труп обнаружила. — Мой? — удивился Марек. — Почему? — Потому что покойный тоже ходил по кладбищу, и видишь, до чего доходился? Хорошо хоть, что с ксендзом тебе не удастся поговорить. — А я уже поговорил. — Говорил с тем, который умер два месяца назад? — Нет, с теперешним. — А на кладбище ты что потерял? — Нашел. Могилы твоих предков. Обычные надгробные плиты, ни одной часовенки, ни одного фамильного склепа. Ведь здесь же некогда и шляхта проживала, и даже, говорят, графы какие-то. Их-то где хоронили? — А это я тебе могу сказать — на старом кладбище. Там, где мы стоим, не было ни костела, ни кладбища, своих покойников жителям Воли приходилось хоронить далеко отсюда, в другой деревне. А сто лет назад здешняя графиня построила костел, вот этот самый, в надежде, что взамен Всевышний вознаградит ее — возбудит любовь к ней в сердце нашего прадеда. И Всевышний, и прадед не оправдали надежд, графиня покончила самоубийством, запретив в своем завещании хоронить на этом кладбище кого-либо из графского рода. Вот так и получилось, что кладбище оказалось в распоряжении порядочных людей, незапятнанное наличием представителей всякой там выродившейся аристократии. — Ты меня разыгрываешь? Выдумала bcq это специально? — Да нет же, не выдумала, за что купила, за то продаю, но факты говорят сами за себя. А факты такие: сравнительно молодой костел, при нем кладбище и отсутствие на нем всяких там графьев. До самой войны их хоронили на старом кладбище. Кстати, в костеле ты не найдешь упоминания о его основательнице, графиня приказала, а Люцина может тебе рассказать всю историю, разукрасив ее новыми подробностями. Видимо, лишь первый ксендз знал, как оно все было на самом деле… Я не закончила фразы — неожиданная мысль пришла в голову. Покойник о чем-то говорил с ксендзом, и вскоре после этого ксендз умирает. Как по заказу… И уже никто ничего от него не узнает! — Послушай, Марек! Ты наверняка уже все проверил. От чего умер первый ксендз? — Не от того, от чего ты думаешь! — последовал немедленный ответ. — Просто от старости. Ему было далеко за восемьдесят, а здоровье никуда. Никто его не убивал, я проверил, сам подумал… Знаешь, меня ваше дело заинтересовало, съезжу, пожалуй, в Люблин. И Марек углубился в заросшую колючими кустами и бурьяном самую старую часть кладбища. Понятия не имею, зачем ему это нужно. Я не полезла следом за ним в колючие джунгли, а потихоньку направилась к выходу, решив подождать Марека там, на песчаной дороге. От нечего делать принялась обводить прутиком многочисленные следы, отпечатавшиеся на песке, и рисовать свои узоры. Ждать пришлось порядочно. И я заметила — мужик у костела только делал вид, что занимается тачкой, а сам хмуро то и дело посматривал в сторону кладбища, где скрылся Марек. — Что это за неприятный тип у костела? — спросила я Марека, когда мы возвращались домой. — Очень похож на бандита! И так он нехорошо смотрел на тебя… — А это здешний могильщик. И в самом деле вылитый бандит, но пока ни в чем бандитском не замечен. Просто неразговорчивый и хмурый мужик. — Ну, если могильщик, тогда ему и положено быть таким. Слушай, теперь милиция пристает к нам с новой фамилией — Лагевка. Ты случайно никого с такой фамилией не знаешь? — Случайно знаю. Лагевка — девичья фамилия матери нового покойника. Мария Лагевка. А у Люцины эта фамилия ни с чем не ассоциируется? — Нет, хотя она и очень старалась припомнить. И вообще глупость какая-то: дело наше, фамильное, а в нем то и дело всплывают чьи-то посторонние фамилии. Марек ничего не ответил и так долго молчал, что до меня наконец дошло. Остановившись на песчаной дороге, я и его заставила остановиться. Лицо у него было индифферентное, взгляд невинно-задумчивый — верный признак, что он узнал нечто потрясающее. А также верный признак того, что мне и словечка не скажет. И все-таки я попыталась: — Ну говори же! Вижу — ты что-то знаешь! Не сдвинусь с места, пока не скажешь! — Сдвинешься, еще как сдвинешься! Долго на такой жаре не выдержишь. Ладно, так и быть скажу. Очень возможно, что все эти посторонние лица… в общем, окажутся, не столь уж посторонними. Осчастливив меня этой исчерпывающей информацией, он спокойно двинулся к дому. Естественно, я двинулась следом за ним. И в самом деле, под жгучим солнцем на пыльной дороге долго не выдержишь..
* * *
Через два дня от свалки за овином и следа не осталось. Мы поднапряглись и расчистили ее общими силами, и теперь ожидали результатов. Интересно, что сейчас предпримет противник? Недовольна была только Тереса. — А если завтра утром тут будет лежать новый труп? — ворчала она. Люцина возражала: — Новый лучше. Неужели ты бы предпочла старый? При такой жаре.. Тереса сразу же перестала ворчать. Мы с Люциной потихоньку от всех распределили обязанности по дежурству на эту ночь, после чего без труда склонили тетю Ядю к увековечиванию расчищенного места на фотопленке. И пошли спать, лелея самые большие надежды на завтрашнее утро. А утром ничего не произошло. Мы с Люциной были глубоко разочарованы. Столько труда и все впустую? Расчищенное место бывшей свалки оказалось нетронутым. — Значит, мешал именно покойник, — делилась я своими соображениями с Люциной. — Что теперь предпримем? Вся работа сделана, а наш преступник себя никак не проявил, так и не внаем, чего ему надо. И как заставить его проявить себя — тоже неизвестно, все убрали. Чем теперь заняться? — Можно начать разбирать развалины, — предложила Люцина. — Развалин жалко, как никак это памятник старины. — Так мы не до конца их развалим, может, довольно будет только начать, и он сразу же проявится? Поскольку больше ничего в голову не приходило, я уже готова была согласиться с Люциной, но тут раздался голос мамули: — Ни малейших следов! Куда он мог подеваться? И она выпрямилась над только что выкопанной ею очередной ямкой. Мы с Люциной переглянулись. Конечно, как же мы сразу не сообразили? Станем с мамулей искать остатки самого старого колодца, нам ведь все равно, чем заняться. Тереса не верила своим глазам. До сих пор мы все посмеивались над мамулиной идеей фикс, и вдруг ни с того, ни с сего с энтузиазмом принялись ей помогать, вцепились в колодец предков, как репей в собачий хвост, и бросились искать его в окрестностях руинки. Мало того, пытались привлечь к этому бессмысленному занятию и ее, Тересу, и тетю Ядю. Тереса лишь презрительно фыркнула и выразительно покрутила пальцем у виска, тетя Ядя стала колебаться. — А если даже и найдем, начнем раскапывать, — шепнула вене Люцина, отирая пот с лица и долбя киркой слежавшуюся землю в поисках остатков каменной кладки, которой наверняка был выложен верх прадедушкиного колодца. — Что нам стоит.. — Спятили, все спятили, — с отвращением произнесла Тереса, глядя на тетю Ядю, которая нерешительно взялась за вилы. — Не иначе, жара действует. Нет, подальше от этих сумасшедших! И она скрылась в доме. Невзирая на то, что теперь столько сил было брошено на поиски колодца, мы все равно не нашли бы его, если бы не Казик. Жатва еще не начиналась, и Франтишек, совершенно сбитый с толку нашими рассуждениями и непонятными событиями, происходящими в его дворе, делегировал сына нам в помощь… Казик как-то сразу наткнулся на остатки круга из камней, некогда составлявшего верхнюю часть колодца, и с разгону принялся расчищать его. Мы кинулись на помощь, и до наступления вечера повытаскивали из старого колодца мусор и камни, расчистив его приблизительно на глубину около полуметра. А наутро выкопанная нами яма оказалась засыпана камнями, взятыми с развалин. Ямы больше не было! Меня вырвали из сладкого предутреннего сна и силой доволокли до старинного колодца, над которым уже кипели и переливались через край страсти фамильного темперамента. Люцина не скрывала своей радости, Тереса ругала нас на чем свет стоит, обзывая дурами безмозглыми, тупицами безнадежными, идиотками законченными, которые никак не могут уяснить себе очевидной истины — убийца повадился сюда ходить с одной целью — прикончить нас всех! Тетя Ядя с пылающими от возбуждения щеками безостановочно щелкала фотоаппаратом, бросая туманные намеки — дескать, Люцина любит шляться по ночам, так не ее ли рук это дело… Люцина, в свою очередь, подливала масла в огонь, бросая подозрения на меня — дескать, работаю над очередным детективом, вот и проверяю на родных сюжетные повороты и задуманные коллизии.. Мамуля была выше инсинуаций. В ней вдруг проявился дух ее воинственных предков по женской части. — Мне все равно, кто этим занимается, но поймаю негодяя — руки поотрываю! Казик, выволакиваем все обратно! Казик сразу перестал хохотать. Тереса в отчаянии ломала руки, Люцина с удовлетворением их потирала, подзуживая старшую сестру к решительным действиям. Я ее поддержала. Исчезли последние сомнения — кому-то явно не по душе наши изыскания, значит, надо этого таинственного злоумышленника заставить проявить себя. Может, он совершит какую-нибудь ошибку, и мы наконец поймем, в чем тут дело. Другого пути не было. Правда, я прикинула — может, стоит разобрать коровник, но вряд ли Франек пойдет на это, а если даже и согласится под нашим давлением… За что должны страдать ни в чем не повинные три его коровы? Марек появился в тот момент, когда глубина расчищенного объекта достигла почти метра На плоды нашего скорбного труда он глянул с таким выражением, что у меня из рук вывалился тяжеленный дырявый чугун, который я с трудом выволокла из старого колодца. Я поторопилась сообщить ему истинные причины, заставившие нас заняться расчисткой колодца, и даже упомянула о ловушке, которую можно тут подстроить, для неизвестного злоумышленника. Люцина толкнула меня в бок, предостерегающе кивнув на Тересу, а сама сказала сестре: — Не слушай Иоанну, это она рассказывает о сюжете своей новой повести. — Дурой меня считаете? — вспыхнула Тереса. — Я давно поняла — вам обязательно нужен еще один труп! — При чем здесь труп? — удивилась мамуля. — Дедушка никаких трупов в своих колодцах не зарывал. А если и зарыл, он вам не пригодится, наверняка очень старый. — А тебе зачем старый труп? — Мне-то ни к чему, я ищу не трупы. — Да что вы заладили — труп, труп, — прервала бессмысленную дискуссию Люцина. — Нам все равно, что искать. Главное — чтог-то делать, тогда дело сдвинется с мертвой точки. — Вот уж с мертвой как раз ни за что и не сдвинется! — упорствовала Тереса. Люцина знала слабые стороны сестры: — И ты намерена так все и оставить? Не возвращать честным людям то, что им по закону принадлежит? Не видишь, как Франек переживает. О душе дяди Антония я уже и не напоминаю… Вот, всегда они так! Опять пережевывание давно известного, а тут Марек приехал, наверняка, что-то узнал. Не обращая внимания на баб, я попросила Марека поделиться новостями. Марек поделился. Человека, закончившего свой земной путь на наших развалинах, звали Веслав Турчин, он действительно с рождения проживал в городе Люблине, там и работал, там все его знали, документы у него были настоящие, не поддельные, шпионом никакого сопредельного государства он не был. Родители его умерли, жил он один, правда, было у него три невесты и мачеха, но те жили в других местах. Лагевка же действительно была девичья фамилия его матери. — А мать его из этих краев, — рассказывал Марек — Ребенком ее вывезли отсюда немцы во время войны, вместе с родителями. Родители погибли, Мария Лагевка спаслась. В Люблине вышла замуж, когда выросла. А мать Марии была еврейкой, потому немцы и убили ее родителей. Отец же Марии был нотариусом в Венгрове… — Минутку! — перебила Тереса. — Я запуталась. Чей отец? — Матери вашего покойника, то есть его дед. Он был нотариусом в этих краях, и, очень возможно, ему приходилось иметь дело с вашими предками. Ведь не случайно же тут один за другим появляются потомки тех, кто так или иначе был связан с вашими предками. Сначала внук Менюшко, потом внук Лагевки… — И все тут помирают! — с удовлетворением констатировала Люцина. — Проклятие предков? — Не предки же их убивают, — трезво заметила мамуля, — а кто-то из современников. В давние времена те ему чем-то досадили… — …и он девяносто лет ждал своего часа, чтобы отомстить? — ядовито заметила Тереса. — Выходит, наш убийца — ветхий старичок? — Почему? Он тоже может быть внуком. Погибшие — внуки жертв, а он — внук убийцы. Тетя Ядя ужаснулась: — Ты хочешь сказать, что убийца — внук вашего дедушки? — Глупости! — вспыхнула Тереса. — Наши предки были людьми порядочными… — Кончайте с предками! — крикнула я на них. — Неужели вас не интересует, что происходит здесь сейчас? Ясно, что убийца должен быть чьим-то внуком, но ведь не это поможет нам узнать, кто он. Мамуля была шокирована: — А ты обязательно хочешь его узнать? Зачем тебе такие знакомства? — Не могу больше! — только и проговорила я, оставив попытки заставить их замолчать. Замолчала сама. Замолчал и Марек. Оставив нас, он занялся изучением местности. Заглянул в колодец, потом удалился к развалинам. А тетки и мамуля с жаром продолжали обсуждать семейную проблему. Люцина выдвинула версию сверхестественных сил — орудует привидение, дух кого-то из предков или даже вурдалак. Вражда предков продолжается и после их смерти. Тересу убедили доводы о необходимости во что бы то ни стало вернуть потомкам людей то, что наши предки не вернули, поскольку теперь дело осложняется появлением на горизонте еще и нотариуса. Тетя Ядя, у которой были свои неприятные воспоминания об общении с нотариусами, горячо поддерживала ее. Мамулю не интересовали ни вурдалаки, ни нотариусы. Ее интересовали лишь сокровища. События последних дней и добытые Мареком сведения несколько приподняли завесу над фамильной тайной. Видимо, в прошлом произошло что-то такое, о чем знал дядя Антоний, но не успел на смертном одре передать сыну. Появляющиеся один за другим чьи-то потомки тоже могли об этом знать, но надежды на то, что сообщат нам, не было. Итак, на нас лежит долг раскрыть фамильную тайну и вернуть кому следует то, что следует. Вряд ли этим имуществом могла быть дверная ручка, пусть и старинная. Вот почему, вопреки здравому рассудку, вместо того, чтобы побыстрее покинуть опасное место, где землю устилают трупы, а убийца душит из-за угла, мы все, как одна, решили остаться и продолжить начатое дело. Люцина же обязалась не усугублять панику, чтобы не пугать сестер. Марек больше ничего нам не рассказал, планами своими тоже с нами не поделился, но действовать начал. На пару с Казиком они до наступления темноты очистили колодец на глубину двух с лишним метров. Вынутые из него мусор, камни, железки и прочий хлам образовали довольно большой холмик. — О, этого нашему бандиту ни за что не засыпать! — с удовлетворением произнесла мамуля, заглядывая в яму. — Еще как засыпет! — отозвался философски Марек, помогая Казику выбраться наверх. — Причем без особого труда. * — Так что будем делать? — Сначала посмотрим, что сделает он. Казик скривился и тяжело вздохнул. Встав спиной к заходящему солнцу, тетя Ядя несколько раз щелкнула затвором. Мамуля заглянула в вырытую яму и тоже вздохнула: — Столько труда положено! Что бы такое придумать? — Ловушку! — предложила Люцина. — Не мышеловку же! — фыркнула Тереса. — А волчий капкан вряд ли у Франека найдется. — Волчий не найдется! — оживился Казик. — Были капканы на зайцев. Не говорите отцу, я их все перетаскал. Да они все равно бы не подошли. — Можно вырыть яму и замаскировать ее, — предложила мамуля. — Зачем рыть? Яма есть. Поскольку мы никак не могли придумать подходящей ловушки, кто-то предложил поставить на ночь часового. Против этого решительно выступили Тереса и Марек. — Медные лбы! — кричала Тереса. — Капустные головы! Он же всех нас поубивает! — Я не намерен всю ночь сторожить вас! — поддержал Тересу Марек. — Мне тоже выспаться надо. — Не нас ты будешь сторожить, а колодец! — сказала мамуля. — Вам очень хочется найти утром еще и мой труп? — Ой, что-то больно ты трусливым стал! — удивилась мамуля. — Просто у него одного голова, а не капустный кочан! — сказала Тереса. — Ничего себе голова! — не сдавалась мамуля. — Столько труда положили, чтобы выкопать яму, и теперь все псу под хвост? — Но пусть лучше засыпет, чем убьет! — не сдавалась и Тереса. — Меня не убьет! — вдруг неожиданно заявила Люцина. — Почему? Ты с ним заключила пакт? — Нет, я просто спрячусь, — ответила Люцина. — Прекрасная мысль! — похвалила мамуля. — Я тоже спрячусь. Тереса чуть не плакала: — Да какая польза от того, что ты спрячешься? Прячься на здоровье, а он колодец все равно засыпет. А если покажешься — он и тебя пристукнет! Люцина презрительно пожала плечами, мамуля пояснила: — Как же, разбежалась! Стану я ему показываться! Я его спугну! — Как? — А уж это мое дело! Придумаю что-нибудь. Идея показалась мне не такой уж плохой, и я решила тоже покараулить. Спрячусь в машине, если увижу кого подозрительного — начну сигналить. Тетя Ядя, хоть и лучшая Тересина подруга, хоть и кроткого нрава, но собралась с духом и дрожащим голосом высказала желание тоже пойти в сторожа. На Марека я старалась не смотреть. Казалось, еще минута — и никакого бандита не понадобится для того, чтобы покончить с моими родственницами. Однако он овладел собой, махнул рукой и сказал: — Ладно, караульте. Но при условии — ни одна из вас не смеет спрятаться за коровником. Издали караульте! И я сам разобью вас на смены.Первыми на вахту заступили Тереса с тетей Ядей. Наблюдательный пункт они решили устроить в палисаднике перед домом. Тут не так страшно, поскольку палисадник окружен низким заборчиком, и родня спит поблизости. Окна в доме раскрыты, так что в случае чего… Да и от опасного объекта их отделяет весь двор, овин и коровник. Поставив табуретки под кустом сирени, тетки благополучно отдежурили и вернулись домой живыми. Я отсидела свое в машине, вдыхая свежий ночной воздух и ароматы хлева и стараясь не спускать глаз с прохода между коровником и конюшней. Месяц светил, так что видимость была неплохая. На лугу квакали лягушки, с деревни изредка доносился собачий лай, в коровнике ворочались и побрякивали цепью коровы. А больше ничего не происходило. Сдав дежурство Люцине, я тоже отправилась спать. На рассвете всех поднял на ноги адский шум в курятнике. С дикими криками из раскрытых дверей из него вылетали куры, утки и гуси, и носились по двору, густо посыпая его перьями. Мы кинулись к выходу, сталкиваясь в дверях, из овина с граблями в руках выскочил Казик. Из курятника вышла мамуля и недовольно посмотрела на нас: — Ну, чего сбежались? Теперь моя очередь сторожить. Никто не заставлял вас просыпаться. Потом снизошла до объяснений: курятник ей показался самым подходящим наблюдательным пунктом, но в темноте она споткнулась о поилку для кур, и падая повалилась на насесты, смертельно перепугав и птицу, и нас, но только не злоумышленника. Как выяснилось, ему удалось немного засыпать колодец. — А ты где пряталась? — спросила у Люцины Тереса. — В коровнике, — пробурчала та. — И что видела? — Не скажу. Не хочу выражаться. Я с интересом повернулась к тетке: — Самое подходящее место! Может, хоть что-нибудь слышала? — Слышала. Коров. Чесались, вздыхали, бренчали, хрустели. — Тогда зачем ты вообще полезла в этот коровник? — рассердилась Тереса. — Чтобы увидеть бандита. — Он тебе назначил свиданье в коровнике? Припертая к стенке, Люцина наконец призналась: еще днем она приметила в коровнике очень удобную щель, из которой великолепно просматривались и колодец, и развалины, и территория между ними. К сожалению, ночью, в темноте, щели она отыскать не могла и все дежурство ушло на то, чтобы провертеть дырку в досках. Когда провертела, время дежурства закончилось. — Тоже мне, выбрала место! — фыркнула Тереса. — Можно подумать, что ты выбрала лучше! — не осталась в долгу Люцина. — А вот и лучше! По крайней мере, мы хоть что-то видели! — Видели! — с волнением подтвердила тетя Ядя. — Очень может быть именно бандита! — Что? И только теперь говорите об этом? Не скрывая торжества, Тереса и тетя Ядя поведали о своих достижениях. Заняли они, значит, свои места под кустом сирени и поскольку еще не совсем наступила ночь, они видели, как по дороге со стороны деревни приковылял какой-то мужик, перешел дорогу и вышел на луг. Что он делал потом — они не знают, возможно, вернулся и засыпал колодец, воспользовавшись заточением Люцины в коровнике. А перед этим, наверное, на разведку ходил… Домыслы насчет того, чем занимался мужик, прервал Марек. — Успокойтесь, это был я, — сказал он. — Но я вот о чем хотел спросить… — Ну знаешь ли! — возмущенно воскликнула тетя Ядя. — А я еще удивилась — что это ты так легко разрешил нам караулить! — воскликнула я. — И что ты видел? — воскликнула Люцина. — Ничего. Я хотел спросить… — Больше я не караулю! — воскликнула Тереса. — Нечего из меня идиотку делать! — Не только из тебя — он из всех нас сделал идиоток! — успокоила сестру мамуля. — Я хотел спросить вас, — устало произнес Марек, — вот о чем… — Если намечается конференция, то я, пожалуй, сяду, — перебила его Люцина. — Стоя говорить не хочу. Разыскав половинку днища от бочки, она положила его на камень и села. Ее примеру последовали все мы, усаживаясь кто на чем. Марек один остался стоять. — Так вот, — снова сказал он. — Я хотел.. — Чего толкаешься? Сейчас свалюсь с доски! — крикнула мамуля Тересе. — Кто толкается? Это ты меня сталкиваешь! Я и так одной половинкой сижу! — Нет, я больше не выдержу! — произнес такой спокойный и выдержанный Марек. — Вот, вот! — подхватила Тереса. — И я то же самое твержу — с ними невозможно выдержать! — Да дайте же сказать человеку! — попросила тетя Ядя. — Очень интересно знать, о чем это он хочет спросить? — Спрашивай и не обращай на них внимания! — посоветовала я. — В случае чего я им повторю. Вздохнув, Марек бросил взгляд в глубину колодца и наконец спросил: — Скажите пожалуйста, а зачем вы, собственно, его раскапываете? Мы ответили не сразу. После продолжительного молчания первой отозвалась мамуля: — Говорят, в нем была очень хорошая вода, — не очень уверенно сказала она. — Говорят, дедушка уронил в колодец свои золотые часы, — сказала Люцина. — А бабушка — свое жемчужное колье? — иронически подхватила Тереса. — Неплохая мысль! — поспешила я похвалить теток, не давая Мареку вставить слова. — Ведь надо же нам что-то отвечать, когда нас начнут расспрашивать, что мы ищем в колодце. — Как это — когда начнут? — не поняла тетя Ядя. — Ведь Марек уже начал! А мне кажется, не обижайтесь, что вы какую-то чепуху несете. — Правильно, — сказал Марек. — Надо знать, что отвечать, когда начнут интересоваться. Мой же вопрос был чисто риторическим. Я знаю, колодцем вы занялись как приманкой, хотите заставить врага действовать. Интересно, его привлекает только колодец или он желает, чтобы здесь вообще ничего не трогали… — Мы думали начать понемногу разваливать руины, чтобы проверить, — ответила я, — да как-то руки не дошли. — Или вот коровник разобрать… А у тебя есть идея? — Идея есть насчет ловушки, но о ней позже. А пока скажите — есть ли, по-вашему, какая-нибудь причина для того, чтобы он заинтересовался именно колодцем и мешал вам им заниматься? — Нет. Правда, отец Франека как-то туманно намекал на какое-то имущество, которое надо кому-то возвратить. И настаивал — оно спрятано здесь! Но не в колодце же! — А не могли его спрятать в другом месте, например, в подвале старого дома? — Не могли! — решительно заявила мамуля. — Девчонкой я все подвалы облазила, там всегда дети устраивали игры, так ничего, кроме каменных стен, в подвалах не было. — Могли и в стенах замуровать, еще в давние времена, — сказал Марек. — Давайте думайте, где могли спрятать сокровище? — Только не в колодце, из которого брали воду! Спрятать могли и в подвалах, и в старинном склепе на кладбище, и просто зарыть в землю. Но не в колодце! — Так колодец тебе кажется самым неподходящим местом? — спросила я у Марека. — Разумеется! — В таком случае, мамуля права — спрятано именно в колодце! — А что я говорила! — обрадовалась мамуля, я же вдохновенно продолжала: — Если мы ломаем голову над тем, куда в давние времена мои предки могли спрятать сокровища, то надо остановиться на самом бессмысленном, самом дурацком месте. Есть у нас такая фамильная черта — поступать наперекор здравому смыслу. У тебя было достаточно возможности убедиться в этом за годы нашего знакомства. И исторические примеры о том же говорят. Во время войны нормальные люди старались убежать подальше от мест, где шли сражения, а наша бабушка именно туда загнала всю семью, вытащив ее из безопасной деревни. Это только один из примеров. Так что искать надо в самом дурацком месте. И хотя сейчас мы находимся в дедушкиных фамильных владениях, все равно правила тут женская линия. — Очень умно сказала Иоанна, — похвалила меня Люцина. — Интересно, откуда это у нее? Не знаю, убедила ли я Марека. Он посмотрел в колодец, потом перевел задумчивый взор вдаль. Возможно, даль заставила его принять решение. — Хорошо, пусть будет так, — сказал он. — Раскопаем колодец до конца, чтобы хоть с этим покончить. О ловушке поговорим в доме. Оказалось, для изготовления ловушки нужен фотоаппарат со вспышкой. Аппарат был у тети Яди, вспышку можно было одолжить у друзей в Варшаве. Засаду решено было устроить на крыше коровника. Вернее, под крышей соорудить настил из досок, провертеть в крыше дыру, в нее выставить уже наведенный на колодец фотоаппарат, дождаться, когда появится противник и примется за работу — и щелкнуть его! Вертеть дыру в крыше коровника можно было хоть и сейчас, чем Марек сразу же и занялся, а вот за вспышкой я могла отправиться только через три дня, ибо сегодня была пятница, а в субботу и воскресенье никого из друзей в Варшаве не застать. Я предложила временно заменить вспышку сильной электрической лампочкой: протянуть провод на крышу коровника, установить там мощную лампочку и в нужный момент включить ее. Идея прекрасная, но осуществить ее не удалось по причине отсутствия сильной лампочки. В доме Франека была только одна лампочка в 100 ватт, в ближайшем магазине в Венгрове были лишь шестидесятки, а в другие магазины я уже не успевала из-за той же пятницы — конец дня, магазины закрываются до понедельника. К тому же Марек не находил мою идею столь уж гениальной, утверждая, что даже при очень сильной лампочке фотографии все равно не сделаешь, для этого нужна вспышка, а просто полюбоваться на злоумышленника, осветив его сильной лампочкой — только полдела, нам нужно вещественное доказательство. Его доводы внушили мне сильное подозрение в том, что он что-то узнал, от нас скрывает, но его ночная эскапада под видом мужика что-то определенно дала ему. Хоть Франек с безграничным терпением относился ко всем нашим фанабериям, ни словом не упрекнув, например, мамулю за разгром, учиненный в его курятнике, тем не менее при известии о решении довести до конца поиски в колодце, несколько оживился. Появлялась слабая надежда, что удастся, в конце концов, разрешить тайну и последнего завета отца, и интереса, проявляемого враждебными силами к его усадьбе. Может, тогда наступит спокойствие? Предположение о том, что какое-то имущество может храниться в колодце, Франек с присущей ему непосредственностью назвал идиотским, но против работ не возражал. Более того, чтобы скорей с ними покончить, предложил устроить аврал ночью с субботы на воскресенье. Нет, в воскресенье тоже можно, почему нет, но тогда сбежится вся деревня и будет стоять над душой. — Но до субботы он успеет все завалить! — возмутилась мамуля. — Придется начинать сначала. — Да ведь суббота уже завтра! — воскликнула Тереса. — Ну так что? В его распоряжении целая ночь! Франек махнул рукой: — Пусть заваливает, черт с ним! Мы втроем успеем за ночь снова раскопать. Втроем мы за ночь провернем. — Будет темно, — предостерегла Люцина. — Он сможет убить… — …всех троих? С автоматом заявится? Все равно трое сразу копать не смогут, один из нас будет наверху, ну и покараулит. Казик, который уже вдоволь наработался в колодце, вздохнул: — Если ночью не засыпет, то нам целая ночь и не нужна, хватило бы на рассвете как следует поработать… — Лучше начнем с вечера, лампочки у меня, хоть и слабые, есть, кусок провода найдется. Подключу, чтобы хоть свет был. Марек поддержал хозяина. По его мнению, для них и в самом деле не страшно, если злоумышленник немного и засыпет колодец за сегодняшнюю ночь. Пусть потрудится, ничего… Думаю, Марек так говорил лишь для того, чтобы мои бабы не мешались ночью и предоставили ему возможность действовать самому. Наверное, собирается спрятаться и подкараулить злоумышленника, чтобы поймать его. И при этом не причинить злоумышленнику особого вреда, не доказано ведь, что злоумышленник и убийца — одно и то же лицо. Один мог убивать, второй — заваливать колодец. Странно, но мамуля перестала возражать. Она просто удалилась, неизвестно чем занималась и появилась только к ужину. Взглянув на старшую сестру, Люцина в панике прошептала мне: — Езус-Мария! Твоя мать что-то схимичила. Посмотри на нее! И в самом деле — мамулю распирало от скрываемого торжества, глаза горели подозрительным огнем, на устах затаилась лукавая улыбка. Как мы ни пытались разведать, как ни подступали с разных сторон, все наши дипломатические подходы ни к чему не привели. Мамуля держалась твердо и лишь притворно удивлялась, с чего мы вдруг к ней привязались. Помог Казик. Он, правда, ничего нам не сказал, но, войдя в кухню, уставился на мамулю в немом изумлении. После ужина мы с Люциной взяли его за бока. — Тетя велела мне никому не говорить, — сказал честный парень, — но я все равно и так ничего не могу сказать. Просто она просила меня настругать щепок. — Каких щепок? Для чего? — Не знаю. Попросила заготовить длинные такие щепки, острые на концах. Ну, я заготовил и заострил. — И что она с ними сделала? — А ничего. Лежат. У сарая. Мы с Люциной переглянулись, будучи не в состоянии разгадать замысел мамули. Устроить костер? Тогда зачем заострять? Устроить ловушку? Тогда почему лежат у сарая? Пришлось отказаться от сна и стеречь эту старую выдумщицу. Она делала вид, что читает, явно выжидая, когда все заснут. Мы сделали вид, что заснули, тогда мамуля встала, потихоньку оделась, вышла во двор и скрылась в черной тени, отбрасываемой сараем. Мы с Люциной наблюдали за ней л кухонное окно. Окно было раскрыто. До нас донесся сначала скрип двери, потом легкий стук деревяшек друг о друга. — Чем она там занимается, о Господи? — простонала Люцина. — Непонятно, — вздохнула я, — но придется выйти. Как бы ее бандит не прикончил. Обойду вокруг овина и подкрадусь к ней сзади. — Иди, но смотри, чтобы тебя не убил. От мамулиных выдумок пострадал Марек. Пока я на цыпочках подбиралась к сараю, миновав овин, курятник и коровник, стараясь не угодить в крапиву, мамуля успела себя проявить. В ночной тишине что-то со свистом вылетело из сарая и вонзилось в верхнюю часть овина, за которым как раз притаился Марек, поджидая злоумышленника. Мареку чудом удалось уклониться от снаряда буквально в последнюю секунду. Но это была только первая ласточка. За первым снарядом просвистели следующие, вонзаясь в стену овина рядом с Мареком — над головой, справа и слева от него. Ничего не понимая, Марек сам себе скомандовал «Ложись!» и растянулся на земле. Кто стреляет, почему с той стороны, ведь противник показался совсем с другой? Марек как раз только что разглядел его в слабом свете луны. Долго ждал, наконец дождался — черная фигура осторожно пробиралась от развалин в сторону нашего колодца. Марек прокрался к овину, но тут и объявился неожиданно новый враг. И теперь Марек неподвижно лежал на земле, боясь поднять голову, а вокруг со свистом продолжали лететь снаряды. Некоторые из них, не попадая в овин, пролетели дальше, к колодцу, оттуда донесся грохот падающих камней и отзвук удаляющихся шагов. Марек не мог преследовать противника, канонада не позволяла даже головы приподнять. Когда я, все-таки вся обожженная крапивой, добралась до овина, канонада стихла. Стук дверей сарая и громкий скрежет задвижки свидетельствовал о том, что в сарае кто-то забаррикадировался. Споткнувшись обо что-то в последний раз, я свалилась на Марека. — Так это ты? — в ярости прошипел он. — Какого черта… — Посвети! — слабым голосом попросила я. В слабом свете электрического фонарика я увидела березовый пенек, о который споткнулась, а вокруг — множество длинных деревяшек в форме веретена, заостренных с двух концов. Вновь скрипнула дверь сарая, и появилась мамуля с дубинкой в руке. — Ну и как? Удалось его напугать? — спросила она, все еще дрожа от возбуждения. Марек не сразу ответил ей: — Не знаю. За него не скажу, а вот меня удалось. Я готова была самой себе надавать по щекам — ну как же я не догадалась? Сколько раз в своей жизни, начиная с раннего детства, слышала я красочные рассказы мамули о том, как она мастерски играла в «чижика», как не было ей равных среди ровесников. Ну как можно было не догадаться, зачем ей деревянные снаряды, заостренные с обоих концов? Не потеряла она еще давних навыков.. —. Неплохо придумано, правда? — напрашивалась мамуля на комплименты. — А мне бы он ничего не сделал — я сразу же заперлась в сарае. — Ничего не могу сказать, — странным голосом ответил вежливый Марек. — Боюсь, он был далековато… — Как это далековато? Он был вот на этом самом месте! Я видела его великолепно на фоне стены амбара. — На фоне стены был я. И в меня вы действительно чуть не попали. Люцине надоело ждать в кухонном окне, она присоединилась к нам. Мамуля сочла необходимым оправдаться — по методу «чижика» она сумела бы поразить противника даже на большом расстоянии, откуда же ей было знать, что здесь притаился свой? А попугать негодяя давно следовало… — Боюсь, кроме нас, ты попугала также коров, — упрекнула я неугомонную родительницу. — Не столько коров, сколько свиней! — поправила Люцина. — До сих пор визжат, слышите? Я уж думала, вы там, в свинарнике, друг друга поубиваете. Хорошо воспитанный Марек лишь мягко упрекнул мамулю: — Сегодня я бы обязательно поймал мерзавца, если бы мама мне не помешала. Ради Бога, отправляйтесь вы все спать, я еще покараулю, хотя и сомневаюсь, что он вернется. Боюсь, мы упустили последний шанс. — Но зато колодца он не засыпал! — упорствовала мамуля, пряча в кустах свою дубинку…
* * *
В воскресенье ранним утром громким криком из колодца Казик известил, что достиг дна. Услышали его многие, да что там — все! Вся наша компания с рассвета была уже на ногах и дежурила вокруг колодца. Могучие завалы камня и мусора возвышались со всех сторон, извлекаемую из колодца породу никому не хотелось таскать подальше, все равно ведь колодец придется опять засыпать. Вот и толпились мы на этих искусственных возвышенностях, стараясь подсмотреть, что там делает Казик. Только чудом никто не свалился ему на голову. Колодец до самого дна оказался сухим, ибо в результате проведенных несколько лет назад мелиорационных работ уровень грунтовых вод значительно понизился. Метра на два, пожалуй. Марек спустился в колодец, и они вместе с Казиком расчистили как следует дно. Затем все там тщательно обследовали. Не только осмотрели, но и простучали каменные стенки колодца на всем его протяжении, осмотрели каждый кирпич, проверили каждую щель. И наконец вылезли. — Нет там ничего, — категорично заявил Марек. — Как я и думал. Обычный очень хороший деревенский колодец. Можете успокоиться. — Не может быть! — не поверила мамуля. — Совсем ничего? Тогда почему же этот мерзавец мешал нам раскапывать колодец? — Должно быть, тоже надеялся, что там что-то есть, — предположила добрая тетя Ядя, с трудом скрывая свое разочарование. — Столько бедняга наработался… — Ты его жалеешь? — возмутилась Тереса. — Будто мы не наработались, — не удержался Казик. Франек только тяжело вздохнул. — А я надеялся — этот проклятый колодец хоть что-то прояснит, — сказал он с грустью. — И что теперь? — спросила мамуля. — А ничего. В понедельник засыпаем обратно. Пока же прикроем досками, — ответил Марек. Может, он тоже надеялся на то, что мерзавец избавит нас от работы, взяв ее на себя? Глубоко разочарованные, мы разошлись по своим делам. Мамулина мания насчет зарытых в колодце сокровищ понемногу передалась и нам, мы уже как-то настроились, что если не сокровища, то по крайней мере разгадку фамильной тайны обнаружим в колодце, а тут шиш! Одно утешение — злоумышленник тоже будет разочарован. А поскольку у него выработаласьманера засыпать то, что мы раскапывали, были все основания надеяться, что теперь он колодец засыпет до конца. Марек строго-настрого предупредил всех — не мешать мерзавцу! Ночь на понедельник прошла спокойно, но на рассвете меня разбудили гуси. Их громкий крик проявлялся регулярно, каждые десять секунд, с небольшим интервалом на отдых. Упомянутый интервал я попыталась было использовать для сна, но куда там! Следовавшее за краткой передышкой оглушительное гагаканье исключало всякую возможность нормального сна. Орали гуси столь громко, что, казалось, сидят на подоконнике, сунув головы в комнату. Потратив минут двадцать на тщетные попытки заснуть, я наконец вскочила с постели и разъяренная выглянула в окно. Громадная стая гусей расположилась на краю луга, за дорогой. Они просто разговаривали. Начинал кто-то один, ему отвечал другой, а затем, словно по команде «А теперь все вместе!» вся стая разражалась оглушительным гоготом. Заводилой была толстая гусыня, переваливающаяся с ноги на ногу несколько в стороне, у самой дороги. — Чтоб тебе сдохнуть! — от всего сердца пожелала я ей, но сон уже прошел. Накрывшись с головой, Тереса спала каменным сном. Счастливица! Гуси на зеленом лугу, освещенные лучами всходившего солнца, представляли картину очень живописную, но в акустическом плане были невыносимы. Как бы их отсюда прогнать? Схватив лежащий на подоконнике коробок спичек, я как можно дальше высунулась из окна и, размахнувшись изо всех сил, швырнула его в гусиную братию. Смешно! Коробок и до дороги не долетел. Зато, высунувшись, я услышала какой-то непонятный звук. Он пришелся как раз на краткий антракт между гусиными разговорами, и поэтому я его расслышала. Но тут гуси начали по новой, и вше пришлось ждать следующего антракта. Высунувшись наполовину в окно, дождалась, но опять не поняла: не то отдаленный гул, не то глухой, протяжный вой. Взглянула на часы — пять утра. Что бы это могло быть? В деревне в эту пору царила тишина, все уже были в поле, откуда доносилось тарахтенье какого-то трактора. Из близких звуков был только непонятный вой да гоготанье гусей. Ага, вот опять послышался вой — глухой, наводящий ужас. Где-то и в самом деле близко… Высунувшись так, что чуть не вывалилась из окна, я установила направление — звук доносился со стороны наших развалин. Не чувствуя больше ни малейшего желания спать, я набросила халат и выскочила из дома. Уже подбегая к овину, я поняла — вой доносится из нашего колодца. Сердце сжалось от страха, но я заставила себя подойти ближе. Преодолев последние два метра на четвереньках, я осторожно заглянула в колодец — он оказался не прикрытым — и обмерла. Савва не понимаю, как не окочурилась на месте. На деревянной лесенке, которую мы оставили в колодце, где-то на глубине метров трех, сидел незнаковшй человек и задрав вверх страшное лицо мертвеца, выл жутким голосом. Почти все верхние ступеньки у лестницы были сломаны, и воющий примостился на одной из оставшихся. Хорошо, что я подкралась на четвереньках, иначе наверняка ноги бы подкосились и я бы составила компанию воющему мертвецу. А он и в самом деле был ужасен! Задранная кверху морда ничем не напоминала человеческого лица — окровавленная, вся в земле, искаженная жуткой гримасой, с огровшой шишкой на лбу! Ухватившись одной рукой за боковину стремянки, прижав вторую к телу, закрыв глаза, неизвестный выл самозабвенно, на одной ноте. Да что же это такое?! — Тихо! — собрав все силы, заорала я. Вой прекратился, и, кажется, мертвец раскрыл глаза. Во всяком случае ответил не воем, а нормальным человеческим воплем: — Люди! Помогите! Не могу выбраться! Спасите! Что делать, что делать? Наконец-то у нас новый труп, ну, не совсем труп, но все-таки… А может, это убийца? Вот, говорили, в колодце ничего нет. Еще как есть, да такое, чего никто и не ожидал! Что же делать? — Тихо! — опять прикрикнула я на жертву колодца. — Перестаньте орать, проше пана! — Я не могу отсюда выбраться! — донеслось в ответ. — Не надо было забираться! Какого черта вы туда полезли, проше пана? — Я не лез! Меня втолкнули! Помогите выбраться! Кажется, я руку сломал! — А что же вы тогда там делаете? — Я ничего не делаю! Я не могу вылезти! Спасите! Жертва колодца, похоже, ничего толком не могла объяснить, только упорно требовала помощи, вертясь и подскакивая на лесенке. Того и гляди, она и вовсе под ним обломится! Что-то следовало предпринять немедленно, иначе спасать будет нечего. Велев пленнику колодца больше не кричать, не выть, не вертеться и терпеливо ждать помощи, я помчалась за Мареком, который спал в амбаре. Марека там не оказалось! Куда же он подевался? Никого из хозяев не было, все работали в поле, даже пес Пистолет с ними увязался. Надо же, в такой момент не к кому обратиться за помощью! Несчастного следовало извлечь из колодца как можно скорее. Оставлять его там надолго со сломанной рукой, на хлипкой лестнице, да еще с такой мордой мне казалось негуманным. Была не была! Разыскав железную стремянку, я дотащила ее до колодца и с превеликим трудом, пыхтя, сопя, вся перемазавшись, спустила ее вниз. С неменьшим трудом, тоже пыхтя и стеная, незнакомец в конце концов выбрался из колодца. Я по мере сил помогала ему, как только его голова появилась на уровне земли. Помощь в основном заключалась в том, что я изо всех сил тащила его за шиворот. Вот наконец пленник вылез из колодца. Не выпуская из рук шиворота, я потребовала от спасенного его анкетные данные. Несчастный беспрекословно извлек из кармана водительские права и предъявил мне. Из них следовало, что зовут его Еугениуш Больницкий. На вопрос, что он делал в нашем колодце, заявил следующее: он, Еугениуш Больницкий сейчас в отпуску, ночью возвращался домой, а на него кто-то напал. Кто — не знает. Оставив шиворот в покое, я разрешила Больницкому выпрямиться. — Небось, пьяный возвращался? — сурово спросила я. — Конечно, пьяный! — обрадовался Больницкий. — Будь я трезвым — разбился бы на смерть! Что здесь за края такие! Кричу, кричу — никто не откликается! Людей, что ли, нет? — А долго вы кричали? — В себя пришел уже когда рассвело. Я так и не поняла — правду он говорит или нет. В конце концов, человек тяжко пострадал, вон как выглядит — может, и правду. Неизвестно еще, способен ли он передвигаться. С земли поднялся с трудом, по очереди опробовал обе ноги, вроде, действуют. А вот рука не действует. Попробовал выпрямить ее и скривился от боли. Раз ноги в порядке, значит, в колодец свалился головой вперед, — подумала я. И вон какую шишку набил на лбу! Мне стало жаль человека. — Вам надо вымыться, — сказала я. — Пойдемте, я помогу. — Да, спасибо, — отозвался он. — Ох, минуточку. Что-то мне нехорошо. Его жуткое лицо мертвеца совсем позеленело, он еле стоял на ногах, шатаясь из стороны в сторону. Не иначе, сотрясение мозга! Бог с ним, с мытьем, надо скорее отвезти беднягу к врачу. — Тут у меня машина, — сказала я. — Отвезу вас к врачу. Бедняга, похоже, обрадовался, но пробормотал: — Ох, мне нехорошо. Извините, я на минутку… Неверными шагами он направился к овину и скрылся за его углом. Я тактично не поперлась за ним и занялась тем, что вытащила из колодца только что с превеликим трудом опущенную в него металлическую лестницу. Отнести ее на место? Нет, пожалуй, пусть лежит здесь, пригодится для того, чтобы извлечь деревянную. Интересно все-таки, как этот бедолага угодил в колодец? Ведь мы же его на ночь тщательно прикрыли досками, чтобы никакая домашняя живность туда не свалилась. Случайно угодить в колодец он не мог, так как предварительно требовалось снять с колодца доски. Что-то слишком долго этот тип сидит за «вином… Тут ко мне подошла тетя Ядя с неизменным фотоаппаратом в руке. — Никого нет. Не знаешь, куда они подевались? Я имею в виду твою мать и Люцину, Тереса еще спит. С кем ты тут разговаривала? — Не знаю, незнакомый. Был в колодце. — Где был?! Пришлось вкратце рассказать все происшедшее со мной за это утро, начиная с гусей. Тетя Ядя была потрясена. — Упал в колодец и остался жив? А где он теперь? — Пошел за овин. — Зачем? — По личному делу. Только вот что-то слишком долго сидит там. Тетя Ядя встревожилась: — Может, человеку стало плохо. Пошли посмотрим. — Ну не знаю… Неудобно как-то. Мы еще какое-то время покрутились вокруг колодца. Тетя Ядя фотографировала, я опять закрывала его досками. Колодезного пленника все не было видно. Может, тетя Ядя и права. В колодце он выжил, а теперь вот организм мог и не выдержать. Возможно, дух испускает, нужна помощь. — Пошли! — сказала я тете Яде. — Посмотрим, что он там делает столько времени. Давай осторожненько выглянем. За овином никого не было. Плетень был отведен в сторону, за ним простиралось пустынное поле. — Неужели сбежал? — изумилась тетя Ядя. Я мрачно кивнула: — Должно быть, не так плохо себя чувствовал, как мне казалось. Хорошо, что ты его тоже видела, а то бы мне не поверили. Скажут — у меня галлюцинации. Все в том же мрачном настроении сидя на ступеньках крылечка, я дождалась возвращения своих. Вернулись все вместе, и Пистолет тоже. Оказалось, мамуля с Люциной помогали нашим хозяевам в сельхозработах. С недоверием и ужасом было выслушано мое сообщение. — А водительские права такие замызганные, что наверняка подлинные! — с горечью закончила я. — Адреса не запомнила, а зовут его Еугениуш Больницкий. — Как? — воскликнула Люцина. — Я же польским языком говорю — Больницкий, Еугениуш Больницкий. Люцина, похоже, лишилась дара речи. Мамуля никогда его не лишалась. — Так это же наша родня! — в радостном изумлении воскликнула она. — Ведь наша бабушка была урожденная Больницкая! Я вскочила со своей ступеньки, как ошпаренная. Ну конечно же! Как я могла забыть это? Выходит, в моих руках был один из тех проклятых выходцев из прошлого, и я его упустила! Могла поднажать и выдавить из него тайну, и не сделала этого! Случайно он здесь оказался, как же! Идиотка несчастная! Взрыв страстей у крыльца дома Франека вполне мог затмить утренний гусиный переполох. Кричали все, каждая свое. Особенно усердствовала Тереса, добиваясь разъяснения, каким образом Больницкий может быть нашим родственником, если Больницкая — девичья фамилия прабабушки, никто из ее детей не может носить этой фамилии, а единственный прабабушкин брат погиб, не оставив потомков. Мамуле удалось вспомнить, что существовал еще один брат. — Бабушка никогда о нем не упоминала, — сказала мамуля. — О первом брате говорила, мы знаем, он погиб на поединке, а о втором ни разу и не упоминала. А кто упоминал — не помню. — Наверное, дедушка, — сказала Люцина. — Я смутно припоминаю — он говорил, что бабушкин брат объявился, потому как до этого он где-то пропадал. — Я этого Больницкого не выдумала! — мрачно сказала я. — Он вполне мог оказаться сыном того самого, второго брата бабушки. Хотя вряд ли, он младше меня, мог оказаться внуком… — Меня уже мутит от всех этих ваших внуков! — кричала Тереса. Будто это и не ее родственники! — Так! — протянул Марек. — В первом случае раскрыть фамильную тайну помешала мама, во втором — ты. Попробуй описать внешний вид этого человека. Я опять опустилась на ступеньку, преисполненная презрения к самой себе. И в самом деле, упустить такой шанс! — Какой может быть внешний вид у человека, который свалился в колодец! — недовольно сказала я, честно напрягая память. — На лбу огромная шишка, вся морда в крови и грязи, нос расквашен, глаз подбит. Наверняка в нормальном состоянии у него внешний вид другой. Вот одежда… одежда такая: джинсы и куртка. Цвет? Какой может быть цвет одежды у человека, который… В общем, кроваво-черный цвет. Кровавый смоется, черный отстирается и что останется? Зато я знаю, где он живет! — А говорила, что адреса не помнишь! — Адреса не помню, запомнила лишь город — то ли Замость, то ли Забже. Точно помню — на букву „3“. И что-то короткое. Марек недовольно пожал плечами и отправился изучать следы у колодца. Он тоже не верил, что Больницкий случайно упал в колодец. Ведь сам накануне прикрыл яму досками, очень аккуратно прикрыл, надо было сначала эти доски убрать. Очень возможно, что Больницкий и в самом деле жертва, что его в колодец специально столкнули. Но тогда зачем он вообще притащился сюда? Колодец ведь вырыт не посредине дороги, он в очень укромном месте. Все бабы, естественно, побежали следом за Мареком к колодцу, но он велел им остановиться на почтительном расстоянии от колодца и не сметь приближаться к нему, пока он, Марек, не разрешит. Следы пока сохранились, здесь еще никто не успел их затоптать. Мы издали наблюдали за тем, как Марек медленно обследовал каждый сантиметр, чуть ли не обнюхал каждую пядь земли, на колени становился, ну прямо Шерлок Холмс! Затем сообщил о результатах осмотра места происшествия. Итак, по его мнению, у колодца, на остатках его каменной верхней кладки, становились на колени два человека. С одной стороны Иоанна, с другой — кто-то другой. На дне колодца Марек обнаружил разбитый электрический фонарик. Следы моих тапок удалось выделить без труда, а тетя Ядя к колодцу не приближалась. Правда, часть следов я стерла, когда уже потом тащила к колодцу доски, чтобы снова его прикрыть, и извлекала из колодца лестницу. Дура, зачем извлекала? Были и еще следы. По словам Марека, их оставили три собаки, одна корова, две свиньи и несколько представителей рода человеческого. Следы эти замечены как у колодца, так и среди развалин. Услышав о таком изобилии следов, мамуля высказала предложение: всю интересующую нас территорию посыпать желтым песочком и пройтись по нему граблями. Марек предложение принял, только желтый песочек предложил заменить серым. Желтого в округе не водилось, серый же, напротив, водился в изобилии. Мы опять воспрянули духом. Появление очередного внука, причем близкого родственника, несомненно доказывало наличие какой-то важной семейной тайны. Вдохновляло и то обстоятельство, что Больницкому удалось сохранить жизнь. За дело, пани и Панове! — Итак, с чего начнем? — горела трудовым энтузиазмом Люцина. — Думаю, действовать следует сразу по всем направлениям! — с неменьшим энтузиазмом говорила я. — Вы займитесь песочком, я отправляюсь в Варшаву за вспышкой. И надо засыпать колодец! — Если мы сами засыпем колодец, зачем тогда вспышка? Никто больше сюда не явится, ведь делать больше нечего будет. — Да, ты права. Колодец оставим для него. Что бы еще сделать такое… — Приняться за второй колодец! — энергично сказала мамуля. — Ведь у нас в запасе есть еще один. — О Господи! — вырвалось у Казика. — Ьы считаете, что я из Канады приехала сюда только для того, чтобы раскапывать старые колодцы? — зловеще прошептала Тереса. — Проклятие надо мной тяготеет что ли? Проклятие предков? Но за что?!* * *
В Варшаву я так и не поехала — куда-то подевалась моя косметичка, в которой я держала все свои документы, в том числе водительские права и паспорт на машину. Помню, я искала в ней пилку для ногтей, а потом оставила на столике у окна. Надо было сразу же спрятать! Оказывается, Тереса утром наводила в комнате порядок. — Ну все! — изливала я душу Люцине. — Самим теперь косметичку не найти. Вот если бы профессионалы сделали обыск… А как их заставить? Написать, что ли, анонимку на Франека — дескать держит дома шпионские материалы… Мамуля и Люцина полностью разделяли мою тревогу. Многолетний опыт научил нас — уж если Тереса занималась уборкой — пиши пропало! После ее уборки ничего не найдешь. Маниакальная чистюля, она не выносила беспорядка, а порядок наводила по-своему: рассовывала по укромным углам все, что лежало сверху. Потом сама не помнила, что куда сунула. А порядки, к сожалению, наводила излишне часто. Вот и сейчас категорически утверждала, что никакой косметички не видела, что вообще первый раз в жизни слышит о моей косметичке, что больше не желает вообще о ней слышать, а на наши глупые претензии ей… И если бы не она, мы бы уже давно грязью заросли. А потом Тереса надулась и демонстративно отправилась гулять, хлопнув на нас дверью. В поисках косметички мне помогали мамуля и Люцина. — Herv больше с ней в одной комнате я не выдержу! — ворчала я. — Под кроватями тоже нет. Люцина, давай поменяемся. — Ты что? — выглянула из шкафа Люцина. — Она будет постоянно прятать мои очки, ведь я их всегда держу под рукой, а она считает — беспорядок. — Мы уговорим поменяться с тобой Ядю, — предложила мамуля. — Она согласится. У нее характер мягкий и ангельское терпение. Я слезла со стула, закончив обшаривать верхнюю полку, и ответила подумав: — Нет, не пойдет. С тобой спать в одной комнате тоже невозможно. Ты просыпаешься на рассвете и с четырех часов начинаешь шелестеть газетами. С тобой только Ядя и выдержит с ее ангельским характером. О, вот выход! Переместим Тересу. Люцина, пожалуйся ей, что больше ты не выдержишь в одной комнате с мамулей и тетей Ядей, потому как Ядя храпит, а мамуля шелестит. Если хорошенько попросишь — Тереса согласится. Скажи ей: „Сделай божескую милость…“ Люцина согласилась: — Я с ними больше и в самом деле не выдержу. Мало того, что храпят и шелестят, так еще рано велят гасить свет. Тереса охотно пошла навстречу сестре, заявив, что, в свою очередь, больше не выдержит со мной. Наконец-то я смогу разбрасывать свои вещи, где хочу! А косметичка, возможно, сама отыщется во время их переселения. Надежды оказались тщетными. Косметичка как в воду канула. Зато Мареку удалось собрать кое-какую информацию о Больницком. Деревенские дети донесли, что какой-то посторонний мужик смывал с себя грязь и кровь водой из корыта, в котором поят скотину на другом конце деревни. Мужик, похоже, попал в автокатастрофу. Другие мальчишки видели, что посторонний мужик уехал на велосипеде, а велосипед был спрятан за курятником соседа Франека. А как ехал на велосипеде, то ойкал и кривился, и держался за руль одной рукой. Поделившись этой информацией с нами, Марек заявил, что не намерен терять время, и исчез. Косметичку я нашла только во вторник. Точнее, нашла ее не я, а Ванда. Она собиралась устроить генеральную стирку и со всего дома собирала грязное белье. Косметичку нащупала в кармане своего домашнего халата. Халат ее висел под моим плащом, и я не сообразила обыскать его карманы, ограничившись карманами своего собственного плаща. Прижимая к груди драгоценную находку, я села в машину и двинулась в Варшаву за вспышкой, прекрасно понимая, сколь важная миссия поручена мне. Вспышку я надеялась одолжить у Тадеуша, моего хорошего приятеля. Пока добралась до Варшавы, рабочее время кончилось, телефон на его работе уже не отвечал, телефон у него дома еще не отзывался, и, подумав, я решила заехать к Эве, близкой знакомой Тадеуша. И правильно сделала. Эва знала все. Оказывается, сейчас Тадеуш находится в Миланувеке, под Варшавой, где жестянщик занимается его машиной. Домой Тадеуш намерен был вернуться вечерним поездом. Я выдвинула предложение — съездить на моей машине за Тадеушем и привезти его. Эва охотно согласилась. Выходя из ее дома, я бросила сентиментальный взгляд на довоенную часовенку с изображением Божьей Матери посередине двора, которой любовался какой-то мужчина. — Каждый раз, как прихожу к тебе, всегда вспоминаю детство, — с волнением сказала я Эве. — У нас точно такой был двор, тут рядом по Хмельной сто шесть… — Мерзавец! — диким голосом вскрикнула Эва, прерывая мои довоенные воспоминания, и бросилась к часовенке. Стоящий там мужчина с недоумением обернулся. Эва мчалась к нему, крича и топая ногами. — Ты где шляешься по ночам? Я тебе покажу! Марш домой! „А как же Тадеуш?“ — мелькнула мысль, но я тут же решила — их дело, вмешиваться не стану. Однако, взглянув на упомянутого мерзавца, поняла, что он удивлен не меньше меня. А Эва, не переставая, топала на него ногами, да еще кулаком принялась грозить. — Ты что, знаешь его? — спросила я. — Кого? Мерзавца? Еще бы мне его не знать! — дышала местью Эва. — А выглядит так прилично… Мерзавец, говоришь? Тут из-за спины предполагаемого мерзавца выскочил роскошный черный кот. Распушив хвост и пригибаясь, он промчался по двору и вскочил в раскрытую форточку первого этажа. Незнакомый молодой человек все еще изумленно взирал на Эву. Та наконец осознала свое бестактное поведение, но смущенно молчала. Пришлось взять на себя инициативу: — Все правильно, котов надо воспитывать, и ты деликатно упрекнула его за нехорошее поведение. А теперь извинись перед этим паном, неловко ведь получилось». Эва послушно сделала вперед два шага и, шаркнув дожкой, как ее учили в детстве, голосом воспитанной девочки произнесла: — Моего кота зовут Мерзавец, проше пана, и это я его ругала, а не вас. Простите пожалуйста. Молодой человек наконец ожил, но вместо того, чтобы отреагировать на слова Эвы, бросился ко мне, в свою очередь вопя диким голосом: — Кто вы? Кто вы? Пришла моя очередь удивляться. Я ошарашенно молчала. Да и как ответить на такой вопрос? Теперь Эва подозрительно поглядывала на нас. К счастью, незнакомый молодой человек не стал ждать ответа. Из его дальнейших выкриков я поняла, в чем суть вопроса: — Вы только что сказали, что до войны жили на Хмельной сто шесть! Как мне найти людей, живших в том доме? Вы их знали? У вас есть их адреса? Может, вам знакома фамилия Влукневский? До меня дошел смысл вопросов, сердце быстро забилось. Конечно же, это тот самый молодой человек, который весной был у Франека и расспрашивал о нас! Приметы совпадают — молодой, высокий, темноволосый. — Наверное, вы имеете в виду Франтишека Влукневского? — осторожно спросила я. — Именно, Франтишека! Так пани знает его? О Боже! — Так уж получилось, что Франтишек Влукневский был моим дедушкой, — медленно произнесла я, стараясь определить свое отношение к незнакомцу. Вроде, человек порядочный, на злоумышленника не похож. И поэтому я продолжила: — Нам известно, что весной вы посетили нашего родственника Франека в Воле. Что-нибудь удалось выяснить? — Ты что, знаешь этого пана? — удивилась Эва. — Нет, но слышала о нем. Он разыскивал нас, я имею в виду всех наших родичей. — А зачем ему это нужно? — Пока не знаю. Мы уже несколько месяцев пытаемся догадаться. Так бесцеремонно обменивались мы замечаниями о человеке, не стесняясь его присутствием, ибо он все равно ничего не видел и не слышал. Вернее, смотрел на меня, как на чудотворную икону и, похоже, ничего другого делать был не в состоянии. Надо ему помочь… — Ну что уставились? — недовольно произнесла я. — Нет ничего такого уж невероятного в том, что я внучка своего дедушки. Эй, очнитесь же! Я сразу пожалела о содеянном, но было уже поздно. Лучше бы незнакомец навеки оставался неподвижным памятником во дворе моего детства! Издав триумфальный вопль, молодой человек высоко подпрыгнул и неожиданно принялся выполнять в мирном дворе фрагменты какого-то разбойничьего танца, издавая разбойничьи же выкрики. В окнах показались любопытные лица жильцов. Остановить танцора не было никакой возможности. Он остановился сам, совершенно выбившись из сил и тяжело дыша. Тогда мы с Эвой оттащили молодого человека в подворотню — на этом настаивала Эва, которая дорожила мнением соседей. В подворотне же мы выслушали сумбурное взволнованное объяснение молодого человека. Оказывается, он давно пытается разыскать потомков моей бабушки, Паулины Влукневской. Он бредит ими наяву, они снятся ему ночами, он не ест и не пьет, все разыскивает и разыскивает их. В этом, и только в этом — смысл его жизни! Ошеломленные, внимали мы этому безумцу, ибо он знай твердил о своей жизненной миссии, не поясняя ее щщчины. Прошло много времени, а толку от него не удавалось добиться. С трудом выжала я из молодого человека, что зовут его Михал Ольшевский. И его жизненным призванием, целью его жизни является… И опять двадцать пять! А кто он? Оказывается, сотрудник Ливского музея. Интересно, можно сказать, соседи… Больше ничего конкретного из молодого человека мы не выжали. Зато конца не было абстрактным заявлениям о том, какое неимоверно важное дело связано с нашими предками, и важное не только для нас, а, оказывается, и для всего цивилизованного мира. Я охотно поверила, что важное — еще бы, ведь вокруг сплошные трупы! Ну уж эту добычу я из рук не выпущу! — Никаких «завтра», — решительно заявила я на предложение Ольшевского встретиться с нами завтра. — Я знаю жизнь, и могу поклясться — утром мы обнаружим лишь ваш хладный труп! И опять я буду виновата, что упустила очередную жертву. Ну уж нет! Вы едете со мной и все тут! Эва меня поддержала, а Михал Ольшевский обрадовался еще больше, если это только возможно. Он признался — точно такие же опасения испытывал за мою жизнь и уже решил про себя, что куда бы я ни двинулась, он в такси поедет следом за мной. Мне очень понравилось такое совпадение мнений. Ну и в результате Тадеуш возвращался из Миланувека в большой компании. Правда, вспышки у него не было. Две недели назад он одолжил ее на два дня некоему Зютеку, и теперь этот паршивец всячески избегает с ним встречи — наверняка вспышка приказала долго жить. Очень огорченная, я попросила дать мне знать, если паршивец все-таки вернет вспышку, или просто еще лучше, сразу привезти ее мне в Волю. Коротко пояснив, для чего она мне нужна, я на всякий случай громко и выразительно заявила: — А сейчас я возвращаюсь в Волю вот с этим паном. Поглядите на него внимательно. Если по дороге я погибну от руки неизвестного убийцы, будете знать, какие показания давать в суде. Михал Ольшевский послушно и даже с удовольствием разрешил себя оглядеть. Очень довольный, он сидел на заднем сиденьи моей машины, казалось, его распирала внутренняя радость, от которой он весь так и светился. Из-за него я не стала предпринимать других попыток разыскать вспышку, махнула на нее рукой и отправилась прямиком в Волю, доставив Тадеуша с Эвой домой. Привезу своим живой источник информации, довольно с них! По дороге я начала дипломатические расспросы: — Какого черта вы ошивались во дворе дома номер сто двадцать два, если знали, что Влукневские проживали по Хмельной сто шесть? Хоть это можете сказать? — А я по всем дворам ошивался! — отвечал безгранично счастливый Михал Ольшевский и радостно добавил: — Сколько мне пришлось всего перенести — вы и представить не можете! — Неужели нас так трудно было разыскать? — Трудно? Вы шутите? Невозможно! Совершенно невозможно! И я с большим интересом выслушала драматическое повествование о тернистом пути, которым шел этот молодой человек в поисках потомков моей бабушки. От Влукневских, проживающих в деревне Воля, Ольшевский узнал, что у Франтишека с Паулиной были три дочери, которые, по всей вероятности, повыходили замуж и поменяли фамилию. Их новых фамилий Вольские Влукневские не знали. В адресном столе на этот счет тоже ничего сообщить не могли. Тогда молодой искатель записал адреса всех Влукневских, которые ему удалось получить в адресных бюро, и принялся обходить их всех! Сначала писал, ибо Влукневские оказались рассеяны по всей Польше, но не все отвечали на письменные запросы. Пришлось делать их лично, ох! Вспомнить страшно! Особенно много сил и времени занял Тарчин, где искомые Влукневские жили во время войны. Там Ольшевскому даже удалось разыскать людей, помнивших семью Влукневских. Но неудачи преследовали невезучего сотрудника музея. Единственный человек, хорошо знавший Франтишека Влукневского, скончался буквально за несколько дней до прибытия в Тарчин Ольшевского, остальные же не знали фамилий замужних дочерей Франтишека Влукневского. А самое ужасное — в Тарчине Михал Ольшевский узнал о том, что потомков Франтишека и Паулины разыскивает еще один человек, и этот конкурент успел переговорить с тем самым, единственным человеком, знавшим Франтишека Влукневского! Отчаявшись узнать что-либо о предмете своих поисков у живых людей, Михал Ольшевский принялся обходить кладбища, внимательно вчитываясь в надгробные надписи, но, поняв, что на такое занятие потребуется не один десяток лет, переключился на администрацию кладбищ. И представляете, во всем воеводстве ни на одном кладбище ему не могли назвать ни одной могилы, где бы был похоронен кто-нибудь из Влукневских! Возмутительно! Во всем воеводстве! — И вовсе не возмутительно! — пояснила я. — Влукневских хоронили в фамильном склепе, а он на фамилию моей мамули! Разочаровавшись в кладбищах, Ольшевский перенес свою деятельность на деревню Глодоморье, где очень надеялся получить хоть какую-нибудь информацию. И он ее получил, но такую, от которой волосы встали дыбом! — Еще бы! — воскликнула я, но тут же прикусила язык. — Пани хотела что-то сказать? — прервав рассказ, вежливо поинтересовался Ольшевский. — Нет, ничего. Продолжайте, пожалуйста. Подождав все-таки, не скажу ли я чего, Ольшевский продолжил свое повествование. Получив огорчительную информацию в деревне Глодоморье, он совсем пал духом и принялся бродить по дворам на улице Хмельной в Варшаве. Ведь Влукневские жили там долгие годы, должен же их кто-нибудь знать! Была война, правильно, но люди могли вернуться на старое место жительства. И если бы ему, Михалу, очень повезло, он мог бы случайно наткнуться на кого-нибудь из бывших соседей Влукневских… — А что я говорила! — с торжеством воскликнула я. — Оправдала себя только самая идиотская идея! Так всегда бывает, это уж у нас фамильное… Человеку просто невероятно повезло — на Хмельной сегодня я оказалась совершенно случайно, Эва никакого отношения к нашей семье не имеет, в те давние времена ее и на свете не было. Интересно, что бы он делал, если бы меня не встретил? — А дать объявление в газету вы не пробовали? — спросила я. — В газету? — вздрогнул Ольшевский. — Ну знаете ли, газета — последнее дело! Я удивилась — откуда вдруг такая неприязнь к печатному слову? Музейный работник туманно пояснил: — Видите ли, нельзя предавать огласке эту историю. Кто знает, какие могут быть последствия… — Почему «могут быть»? Они уже есть! — не удержалась я. Ольшевский встревожился: — О чем вы говорите? — Вам не приходилось слышать об убийствах под Венгровом? — в свою очередь удивилась я. — Во всей округе только о них и говорят. Мы не сомневаемся — ваша тайна и наши трупы — звенья одной и той же цепи. Наше фамильное дело.. — Как вы сказали? Трупы?! Действительно кого-то убили? — Да, действительно. И один из покойников — некий Менюшко из того самого Глодоморья. Ведь вы там разыскивали Менюшко? Я угадала? Михал Ольшевский был так потрясен, что лишь головой кивнул — говорить он не мог. Пришлось говорить мне. Я рассказала ему о преступлениях, совершенных в деревне Воля, втайне надеясь, что, может быть, в результате моей шоковой терапии он не выдержит и чем-то выдаст себя, если он тоже из числа злоумышленников. А если нет — то, возможно, что-то сможет прояснить? Что же такое совершили в давние времена мои предки, что теперь откликается трупами их потомков? Шоковая терапия оправдала себя, да еще как! Услышав фамилии потерпевших, Ольшевский просто обезумел. Да в полном смысле этого слова! Он заметался в узком пространстве машины, принялся рвать волосы на голове и ломая руки вскрикивать: — Менюшко! Лагевка! Значит, пронюхали-таки! Больницкий! Все пропало!! И он сделал попытку биться головой о дверцу машины. Разнесет мою машину как пить дать! — Если немедленно не успокоитесь, я на полном ходу вытолкну вас из моей машины! — в отчаянии пригрозила я. — Конечно, вытолкните меня, немедленно вытолкните! Что теперь делать? Пронюхали, гады! Вытолкните меня! А все ваша фамильная женская линия! Спятил, ну что с ним делать? И я нажала на газ, чтобы быстрее доставить безумца на место. Выходит, мои предки по женской линии подложили ему какую-то свинью. С того света?..* * *
Вечером, в полдевятого, все собрались в доме Влукневских на втором этаже. Михал Ольшевский водрузил на стол какой-то страшно тяжелый сверток, за которым мы с ним заехали в Ливский музей по дороге в Волю. Музейный работник начал с того, что установил личность присутствующих. Беспрекословно и не мешкая все мы предъявили ему свои паспорта, а у Тересы еще была с собой и метрика. Ольшевскому без особого труда удалось выделить среди присутствующих трех прямых наследниц Паулины Войтычко, урожденной Влукневской. Это обстоятельство, похоже, чрезвычайно обрадовало молодого человека. — Ну наконец! — со вздохом облегчения произнес он и даже прослезился. — Знали бы вы, как трудно было вас разыскать! Сколько я сил потратил — и все впустую, прямо руки опускались. Наконец-то! Надеюсь, теперь мы с вами вместе сможем многое прояснить, ибо до сих пор многое остается неясным, да еще осложняется разными привходящими обстоятельствами. Но сначала я вам кое-что покажу. И Ольшевский в торжественной тишине принялся распаковывать свой сверток. Как загипнотизированные, мы следили за каждым его движением. Михал снял несколько слоев оберточной бумаги, и нашим глазам предстала массивная старинная шкатулка. Из нее Михал вынул какую-то пожелтевшую от старости бумагу и торжественно потряс ею. — Вот завещание! — медленно и торжественно произнес он. — Завещание пани Зофьи Больницкой, матери Катажины Войтычко, вашей прабабушки, уважаемые пани! Прочтете его лично или желаете, чтобы это сделал я? — Читай ты, сынок, да погромче! — быстро сказала Люцина. — Очки куда-то запропастились… — Опять Тереса наводила порядок? — вырвалось у меня. — Тихо! — зашипела Тереса, так как Михал Ольшевский уже развернул бумагу и встал в позу. — Во имя Огца, и Сына, и Святого Духа, — торжественно начал Ольшевский и кое-кто из присутствующих невольно перекрестился. — Я, нижеподписавшаяся Зофья Больницкая, урожденная Хмелевская, будучи в здравом уме и твердой памяти, тяжким недугом прикованная к смертному одру и чувствуя приближающийся конец, в присутствии официального лица пана Варфоломея Лагевки, нотариуса, выражаю настоящим свою последнюю волю… В мертвой тишине, потрясенные и взволнованные, слушали мы эти необыкновенные слова. Светлой памяти покойница прабабушка оставляла все свое гигантское состояние потомкам своей старшей внучки, целиком, полностью и бесповоротно лишая его свою родную дочь Катажину. А единственными потомками упомянутой внучки были моя мамуля и две ее сестры… Дочитав потрясающий документ до конца все тем же торжественным, размеренным голосом, Михал Ольшевский затем уже менее торжественно, скороговоркой ознакомил присутствующих с другими документами из шкатулки. Странно и непонятно совершенно — никто его не перебивал, никто ни слова не произнес! Мы все слушали в полном молчании, — и одно это уже свидетельствовало о том, как мы были потрясены. Михал закончил, а мы все еще молчали. Первой отозвалась тетя Ядя, возможно, потому, что не числилась в наследницах и легче перенесла потрясение. — Наконец-то Франек успокоится, — сказала тетя Ядя. — Наконец-то известно, что ему следует сторожить и вернуть наследникам. — Ты имеешь в виду все эти хутора и мельницы? — недоверчиво произнесла старшая из наследниц, мамуля. — Это из-за них теперь люди убивают друг друга? — Думаю, скорее уж из-за винокуренного и пивных заводов! — саркастически заметила Люцина. — Стойте! — радостно вскричала Тереса, до которой только теперь дошло главное. — Выходит, не мы должны кому-то возвратить что-то? Выходит, это наше законное имущество и мы никому ничего не должны? Что молчите, да или нет? — Выходит да, — неуверенно подтвердили мы. — И мы никому ничего не должны возвращать? — радовалась Тереса. — Слава Богу! Тогда наплевать мне на это наследство! Наконец-то можно жить спокойно! Возмущенный Михал вскочил со стула. — Какие хутора, какие винзаводы? — возмущенно воскликнул он. — О чем вы говорите? Мамуля удивилась: — Как какие? Вы же сами только что так доходчиво нам зачитали завещание. Все понятно. Непонятно только, зачем из-за всех этих мельниц и других недвижимостей убивать друг друга теперь? Ведь они же все национализированы! Экспансивный молодой человек взорвался возмущением: — Да ведь не это важно! К чёрту мельницы и хутора! Вы что, не слышали? Сундук с сокровищами! — Что за сундук? — с удивлением спросила Тереса. Михал Ольшевский в отчаянии схватился за голову, потом за завещание, нашел нужный фрагмент и еще раз, громко и членораздельно зачитал его. Второй раз выслушали мы информацию о большом деревянном сундуке, окованном железом, который завещательница поручила попечениям присяжного нотариуса пана Варфоломея Лагевки. Сундук, содержащий сокровища рода Больницких! — И что сталось с этим сундуком? — поинтересовалась мамуля. Вместо Ольшевского ответила Люцина: — Черти взяли! Ведь с тех пор две войны прошумели… — …и одна революция, — дополнила я. — Две революции! — поправил меня Михал. — Но какое это имеет значение… — Сынок, опомнись! — снисходительно бросила молодому человеку Люцина. — Разве найдется такая вещь, которая может вынести две войны и две революции? Наверняка и следа не осталось! Ольшевский так разволновался, что уже не мог говорить членораздельно, и принялся выкрикивать отрывочные фразы: — Во-первых, бумага… от тридцать девятого года… все лежало без изменений… в соответствии с волей! Такие сокровища… а вы! Ни в одном музее… а вы! Ни одной из вещей.. Тереса встревожилась: — Дайте парню воды выпить! Глядите, что с человеком! Тетя Ядя упрекнула нас: — Ну зачем вы ссоритесь с этим паном! Он же вам только хорошего желает! И слова не даете ему сказать! — Да пусть говорит, все равно я ему не поверю! — стояла на своем Люцина. — Разве могут сохраниться сокровища у нас в стране, когда прошло столько лет и столько событий? Кто поверит этому? Трясущимися руками Михал Ольшевский доставал из шкатулки какие-то документы, но говорить все еще не был в состоянии. Схватив стоящий на столе стакан Тересы с остатками чая, он одним глотком его осушил и захлебнулся. Прокашлявшись, парень собрался с силами, заставил себя успокоиться, сложил бумаги в нужном порядке и вновь стал зачитывать вслух, стараясь делать это по возможности спокойно и доходчиво. Документы неопровержимо свидетельствовали: сундук с сокровищами уцелел в двух войнах и двух революциях. Точнее, в одной войне, вторая оставалась под вопросом. Документальных доказательств на сей счет не оказалось, но Михал с пеной у рта доказывал, что сокровища где-то лежат не востребованные, иначе хоть что-то из них обязательно появилось бы на свет Божий, всплыло или в музеях, или в частных коллекциях. А тут — ни одного упоминания о них! Так что эти предметы наверняка до сих пор еще пребывают в тайнике. — Да какие предметы-то? — с раздражением спросила Тереса. — Ну наконец-то! — обрадовался Михал, — сейчас я вам зачитаю. И он схватил очередной документ. Это был лист бумаги большого формата, в очень плохом состоянии, как-будто его кто-то жевал и немного моль поела. «Рублей золотых и серебряных разных две тысячи штук, в том числе бизанты давно вышедшие из употребления», — с удовлетворением зачитал он и пояснил: — Имеется в виду нумизматическая коллекция невероятной ценности. И дальше… ага, вот оно: «Светильник литого золота семисвечный старинной работы, весом в пуд с четвертью, дорогими каменьями украшенный и зеленым перлом в форме груши, вделанном в подставку, приобретенный триста лет назад у наследников рода Ожинов, а предками того рода добытый во время крестовых походов, одна штука». Обратите внимание, дамы и господа, на зеленую жемчужину! В принципе такие семисвечники известны, но с зеленой жемчужиной ни одного не было! Идем дальше: «Кубков серебряных по заказу графа Jleпежинского изготовленных придворным мастером короля Батория с оленями на ножке в форме охотничьего рога, штук три». И вот еще: «Серебряный сервиз столовый из пятидесяти восьми предметов состоящий, работы известного золотых дел мастера из города Кракова, изготовленный упомянутым мастером в году 1398 от Рождества Христова, сценами королевской охоты богато изукрашенный». Слушайте, слушайте: «Шкатулка для драгоценностей дивной итальянской работы из чистого золота»… — Сынок, ты, часом, не спятил? — прервала чтение Люцина. — Что это ты нам зачитываешь? — …по заказу короля Зигмунта Августа изготовленная, — Михал разогнался, и теперь его уже ничто не могло остановить, — кораллами изукрашенная, от князей Радзивиллов за большие деньги откупленная. Старинный венец жемчужный, а число тех жемчужин триста штук… — Что вы такое читаете? — с недоумением перебила Тереса. — Неужели это те самые предметы из сундука? — Не может быть! — сказала тетя Ядя. — Наверняка какие-нибудь сокровища из старинного клада. Михал Ольшевский, перестав читать, поднял голову: — Да нет же! Я перечисляю предметы, которые вы наследуете, уважаемые пани. Наследство, оставленное Зофьей Больницкой своей внучке. Предметы из того самого сундука! — Не может этого быть! — фыркнула Люцина. — Вы хоть отдаете себе отчет, что говорите? Старинный венец из трехсот жемчужин! Да в нашей семье никогда ничего подобного не было! — Вы не можете этого знать, уважаемая пани, ведь драгоценности находились в тайнике. — Да нет же! — поддержала сестру мамуля. — Наша семья никогда особым богатством не отличалась. А мне очень понравился такой оборот дела. Многое прояснилось, в том числе и волнение музейного работника. Я сама пришла в волнение, узнав о таких старинных ценностях, что же говорить о профессиональном искусствоведе! — Да помолчите вы! — прикрикнула я на старшее поколение. — Правда, пользы мне от этого наследства никакой, разве что я вас всех троих поубиваю, но меня очень интересуют старинные предметы искусства. Проше пана, позвольте и мне ознакомиться с документами. — Ну, наконец-то! — облегченно вздохнул Ольшевский. Прочитав с его помощью все документы из шкатулки, я поверила в реальность клада. Из документов стало ясно, что прапрабабушка разбогатела внезапно, до этого наши предки и в самом деле особым богатством не отличались. А она сразу получила и громадное состояние сестры-графини, ей завещал своесостояние еще один родственник, ею было накоплено и не растрачено приданое дочери, нашей прабабушки. И все драгоценности она очень предусмотрительно спрятала в сундук, а не растранжирила. — Ну и глупые же вы все! — сказала я представительницам старшего поколения без всякого почтения. — Правильно, небогаты были наши предки. Вот и прапрабабушка оставила одно лишь барахло… — А Баюсиарелли! — возмущенно воскликнул искусствовед. — Разве что один Баюсиарелли. А все остальное не ею нажито, просто повезло — досталось от других родичей. О хуторах же и мельницах даже Франек знал. А вас никогда не удивляло, что прабабушка жила в такой бедности, что от родительского богатства ей ничего не перепало? — Потому и не перепало, что родители сами не были богаты, — с достоинством ответила мамуля. — А хутора и мельницы Франек выдумал? Я всегда ломала голову над каретой… — Какой каретой? — спросила Тереса. — Известно, что прабабушка сбежала от прадедушки к своим родителям, а потом ее доставили в Тоньчу на богатой карете, запряженной четверкой лошадей. Откуда взялась карета? Выходит, у прабабушкиной мамочки были карета и четверка коней, а у прабабушки — только жалкая хата в Тоньче? — Должно быть, прабабушку лишили наследства, — предположила мамуля. — Да, по всему видно — так и было. Тогда другой вопрос: а что стало с богатством ее родителей? Что стало с ее приданым? Карета была, а приданого не было? Теперь меня слушали не перебивая. Польщенная вниманием присутствующих, я вдохновенно продолжала: — Нет худа без добра, мои милые! Ну произошла некогда в нашей семье драма, зато прапрабабушка только благодаря этому и набила свой сундук. Ведь как все могло обернуться, если бы прабабушка в свое время получила свое приданое? Ее муж прикупил бы землицы, выстроил новый, хороший дом, может, даже и карету бы завел, но ведь потом от его богатства ничего бы не осталось, вспомните о девятерых его детках… Уже к первой мировой войне все бы расползлось. Наверное, я рассуждала убедительно, во всяком случае Михал Ольшевский вдохновенно подтверждал каждое мое слово. Мамулю и Тересу я, похоже, убедила, но Люцина агитации не поддавалась. — Триста жемчужин! — ворчала она. — И вы этому верите? — Что ты привязалась к несчастным жемчужинам? — рассердилась Тереса. — Больше ничего не запомнила? — Запомнила, а как же! «Шкатулка с драгоценностями дивной итальянской работы из чистого золота!» — с презрением бросила Люцина. — А византийский подсвечник не хочешь? — в тон ей подсказала я. — «Кубок из венецианского стекла искусно резанный, в золотой оправе, усыпанный густо-оранжевыми топазами, темно-лиловыми аметистами и голубой бирюзой», — подлил масла в огонь Михал, процитировав фрагмент описи. — Ох, хоть одним глазком увидеть бы такое! — мечтательно вздохнула я. — Увидишь! Ухо от селедки! — фыркнула Люцина. Тетя Ядя остановила нашу перепалку, задав Михалу очень важный вопрос: — Вы так и не сказали толком, почему считаете, что сокровищ до сих пор не обнаружили? Бросив на нее благодарный взгляд, Михал подождал, пока наша перепалка немного утихнет. Поскольку конца ей не предвиделось, решил перекричать нас и громко начал: — Сейчас все объясню! Вы знаете, я искусствовед. Уже десять лет… да нет, что я говорю — пятнадцать лет я занимаюсь старинными памятниками прикладного искусства… Постепенно мы все замолчали, и Михал мог продолжать уже нормальным голосом: — Еще в старших классах школы я принялся много читать по этому предмету, много ездил по стране, изучал, собирал. А студентом все каникулы проводил за границей, все деньги тратил на поездки, но зато осмотрел все музеи мира и многие частные коллекции. А сколько читал! И специальные труды, и популярные журналы, все объявления, побывал на всех аукционах, распродажах. Могу вам дать любую справку по любому мало-мальски интересному произведению искусства — где оно в данный момент находится, что собой представляет. Конечно, самые полные сведения у меня по польскому искусству. Знаю, какие предметы вывезли из страны, какие украли, например, что один из Потоцких проиграл в 1909 году в Монте Карло… — А что же? — вырвалось у мамули. — Полный конский убор в стиле барокко — седло, упряжь, стремена. А какой чалдар, то есть попона! Сплошь расшитый серебром. Серебряные подковы с серебряными гвоздями. И седло, и попона украшены бирюзой и расшиты жемчугом. Один дрчак чего стоит! — А это что такое? — Подушка на седло. Вся покрыта искусным растительным узором, заполненным цветной эмалью — ну просто кружево! А серебряная оправа арчака тоже украшена бирюзой и чеканным орнаментом с изображением герба рода Потоцких. Все заложил в Монте Карло! — И что же, Потоцкий отправился в Монте Карло в расписной попоне? — Да нет, конский убор оставил дома, в Монте Карло только заложил, заочно. Деньги ему одолжил один француз, который давно охотился за Потоцким с его конским убором. Ну и дождался своего часа. А через месяц с огромным барышом перепродал все английскому коллекционеру. У меня большая коллекция таких вот сведений. — А какое это имеет отношение к нашей прабабке и ее ценностям? — Так я же говорю — судьба всех старинных произведений декоративного искусства по всей Европе мне известна. И могу вас заверить… Михал набрал полную грудь воздуха и торжественно закончил: — Со всей ответственностью могу вас заверить, уважаемые пани, что ни один из перечисленных в завещании вашей прабабушки предметов искусства нигде не фигурировал. Абсолютно нигде! Никогда! Не встретилось мне ни одного упоминания ни об одном из них! А это может означать лишь одно: все они по-прежнему лежат в сундуке, как и лежали все эти долгие годы. Никто их не видел, никто к ним не притронулся! В изумленном молчании взирали мы на молодого искусствоведа, и смысл его слов постепенно доходил до нас. Если он не преувеличивал своих познаний… Если говорил правду, тогда и в самом деле оставалась надежда на то, что сокровища моих предков до сих пор пребывают в сундуке, запрятанном в каком-то укромном месте… Тетя Ядя была потрясена. — Ну знаете ли… — только и вымолвила она. Люцина очнулась первой. — Э… — скептически протянула она. — Не морочьте голову! Если даже что-то такое и лежит в каком-то сундуке, что нам с того? Мы никогда этого не увидим. Ерунда все это! — Но почему? — возмутился Михал. — Я же вам объяснил… — Мало ли что ты объяснил, сынок. Объяснять можешь сколько угодно, да что толку? Ты вот скажи: найди мы сундук, станем богатенькими, ведь так? — Разумеется! Еще какими богатыми! — Вот я и говорю — ерунда все это! Наша семейка богатой стать никак не может. Сколько было примеров, сколько возможностей, и знаете, чем все кончалось? Хоть кто-то из нашего рода разбогател? Что молчите? Люцина безусловно была права. Над нашим родом висело какое-то проклятие, в силу которого любая возможность разбогатеть кончалась фиаско. — Так оно и было, — пришлось неохотно признаться. — Каждый делал все от него зависящее, только бы не разбогатеть. Я уже не говорю о том, что перед самым Варшавским восстанием все съехались со своим имуществом в квартире бабушки, и, конечно, в эту квартиру угодил первый же снаряд, когда семейство отсиживалось в убежище. Насколько мне известно, мой папочка продал сад как раз тогда, когда торговцы овощами и фруктами начали процветать вовсю. А доллары, которые наше семейство поспешило спустить во время оккупации, считая, что они уже не понадобятся? А до этого, кажется, еще что-то такое идиотское выкинули… — Точно, выкинули! — подхватила Тереса. — Твой дедушка продал участок под Варшавой, одиннадцать гектаров, и на следующий день на вырученные деньги смог купить коробок спичек… — Ну зачем же преувеличивать? — упрекнула мамуля младшую сестру. — И вовсе не коробок спичек, а петуха! — Ив самом деле купил петуха за одиннадцать га? — пожелала удостовериться тетя Ядя. — В самом деле. Инфляция была страшная, петух как раз столько стоил. — Господи! — в отчаянии простонал Михал Ольшевский. — Но это было раньше. Может, теперь уже проклятие больше не тяготеет? — Ерюсь, тяготеет! — холодно произнесла Тереса. — Уже после войны моя средняя сестра выбросила в Вислу два обручальных кольца из червоного золота… — …а моя мамуля выбросила на свалку корсет, в который бабушка зашила золотые рубли, — добавила я. — Но не стоит отчаиваться. Вот, например, Тереса еще не довела своего супруга Тадеуша до банкротства… — …но уговорила его приобрести акции золотых приисков, — сокрушенно призналась Тереса. — И что? — А ничего. Держим эти акции. Сейчас красная цена им — шесть долларов. — А купили за сколько? — За четыреста. — Не вздумайте продавать! — предостерегла Люцина. — Продадите, а на следующий день окажется — на тех землях обнаружены залежи урановых руд… Нет, так мы зайдем слишком далеко. Мне очень привлекательным показался столь красочно расписанный Михалом сундук, надо вдохнуть немного оптимизма в теток. — Послушайте, что скажу! — начала я голосом вещей пророчицы. — А может, то знамение свыше? Может, завелась в нашем роду одна-единственная умная голова в лице моей прапрабабушки и она решила преломить фамильное проклятие? Видите же — богатства свои не растранжирила, собрала все до крошки и в сундук запрятала. Сами подумайте — если мы теперь начихаем на ее сундук, это будет классическим проявлением идиотизма, ведь каждый нормальный человек принялся бы за розыски сундука, даже если тот и не существует… — Ручаюсь — он существует! — крикнул Михал Ольшевский. — Существует или нет — искать надо. Может, проклятие за века немного повыдохлось… — Она права! — поддержала меня тетя Ядя. — Ээээ! — стояла на своем Люцина. Михал не мог усидеть на месте, и в возбуждении принялся бегать по комнате, восклицая: — Ну что вы за это проклятие ухватились! Проклятиями нельзя руководствоваться! А если не станете искать… Это преступление! Преступление перед национальной культурой! Такой случай выпадает раз в сто лет в нашей стране! Преступно не воспользоваться им!* * *
Люцина сдалась последней. Она никак не могла поверить в то, что наши предки могли собрать такие драгоценности. Особенно почему-то ее раздражал головной убор из трехсот жемчужин. И тут мамуля очень кстати напомнила сестре одну из семейных легенд. В ней говорилось о каком-то из лакеев Радзивиллов. Впрочем, возможно, это был гайдук. Так вот, этот лакей или гайдук был то ли любовником одной из княжен, то ли просто вором. Дело было давно, поэтому такие подробности, естественно, подзабылись. А об этой истории рассказывал нашей прабабушке княжеский огородник, когда приходил к ней в Тоньчу за саженцами. Не исключено, втолковывала мамуля Люцине, что этот самый лакей или гайдук запросто мог оказаться счастливым обладателем кое-каких драгоценностей из сокровищницы магнатов-Радзивиллов. Или княжна ему подарила, или просто-напросто украл. Естественно, лакея или гайдука с работы выгнали — ясное дело, не стали бы держать ни вора, ни любовника. А тот, вдохновенно повествовала мамуля, вполне мог спустить за полцены свои драгоценности, возможно, даже, по пьяной лавочке спустил и вовсе за бесценок, так что ничего не стоило приобрести соседям недорогие вещицы. Ведь дворец Радзивиллов был через дорогу от Тоньчи, деревни, где проживала прабабушка. — А моду на жемчуг ввела Барбара Радзивиллува, это всем известно! — подхватила тетя Ядя. — Лакею же ничего не стоило свистнуть тот самый головной убор! Вот так конфликт в роде Радзивиллов убедил Люцину, и она перестала сомневаться. И нас с толку сбивать. Местонахождение бесценного сундука сомнений у нас не вызывало: он спрятан где-то в пределах усадьбы Франека. Об этом ясно и недвусмысленно свидетельствовали последние слова его отца перед смертью. — Да, отец ясно сказал — здесь! — подтвердил Франек, не зная, радоваться ему или огорчаться. — Он несколько раз повторил «здесь, здесь». Ведь не о хуторах же он говорил! — Здесь, но где именно? — допытывалась Тереса. — Спрятано было давно, — рассуждал Михал Ольшевский, который, похоже, решил навеки поселиться в Воле. — Нотариусу помогал Франтишек Влукневский, человек неподкупной честности, как о нем говорилось вот в этих старинных документах. Нотариус ему доверял безгранично, так что наверняка это спрятано здесь. — Да и конкуренты всю дорогу здесь ищут! — подтвердила я. — Потомки валом валят… — О Господи, никто не сомневается, что здесь, но где именно? — выходила из себя Тереса. Ответа на этот вопрос не было. Колодец раскопали, и он оказался пуст. Может, стоит теперь заняться развалинами? Хоть мамуля и утверждает, что в подвалах старого дома ничего не было, романтичные старинные руины так и манили познакомиться с ними поближе. В конце концов, не так уж много работы: расчистить вход, забраться в подвалы, внимательно осмотреть стены и пол. Итак решено — начинаем с развалин. И тут встала новая проблема — стоит ли сообщать о наших планах милиции? Долго спорили, прикидывали и так и сяк, и решили — не стоит. Главным образом, из-за Франека. Ведь в каком он оказывался положении? Можно сказать, официальный хранитель сокровищ, значит, давно знал о том, что где-то здесь хранятся огромные богатства, и не счел нужным информировать власти? А у властей бывают иногда такие глупые придирки… Франек был нам благодарен за такое решение, хотя благородно уж было решил явиться с повинной… Но коль скоро мы постановили оставить все дело в узком семейном кругу, он очень рад и не только разрешает разрыть на его усадьбе все, что нам заблагорассудится, но и готов всемерно помогать нам, хотя вот уже и жатва на носу. На сей раз в работу нас запрягла не мамуля, а Тереса, смертельно обидевшаяся на Михала за высказанное им предположение, что она увезет часть польских памятников старины в Канаду. Плевать ей, Тересе, на свою часть, а сокровища она станет искать до последней капли крови исключительно из желания благородно пожертвовать их своей польской отчизне. И Тереса первой двинулась на развалины, которые, неизвестно почему, нравились ей намного больше колодца. За один день, дружно навалившись, мы расчистили вход в подвалы, убрав оттуда целые горы мусора и камней, и, удовлетворенные делом рук своих, спокойно отправились спать. А утром оказалось, что расчищенное место опять завалено громадной грудой камней и мусора, только вчера вынутых. Это было уж слишком! Разъяренный Казик заявил, что больше терпеть не намерен и сегодня ночью с вилами в руках устроит засаду на негодяя. Я сама готова была хоть со сковородкой устроить засаду на мерзавца, удержало меня лишь воспоминание о кошмарной роже Больницкого в колодце. После такого пропадала всякая охота входить в контакт с противником. Мы поняли — дело осложняется, противник бдит и сегодняшней ночью не убил никого только потому, что никого из нас поблизости не было. Что же делать? Выставить охрану? Рискованно для стражи. Не выставить — значит, обречь себя на Сизифов труд. Пожалуй, зря мы не привлекли к делу силы милиции, очень бы нам пригодились сейчас крепкие вооруженные парни. С другой стороны, действия противника вселяли надежду — мы на правильном пути. Значит, тем более следует идти по этому пути, но с умом. А вдруг на следующий раз противник вместо того, чтобы мешать нам, предоставит возможность раскопать побольше, чтобы самому потом добраться до сундука? Мы как-то ни капельки не сомневались, что эта отвратительная креатура, наш противник, охотится за тем же, что и мы. За нашим сокровищем! И при этом знает о нем больше, чем мы сами. Мысль о ночном дежурстве пришлось по-очереди выбивать из голов Казика, Михала и мамули, — слишком опасное это было дело. В целях безопасности Люцина предложила вместо часового выставить чучело — нечто среднее между огородным пугалом и магазинным манекеном. Идея нам понравилась: противник встревожится, может, даже испугается, может, решит переждать, в общем, ночь у него пропадет зря. Вдвоем с тетей Ядей мы сделали искусственного часового, использовав для этой цели Ьолому, тыкву и старую одежду Франека. Тыква очень хорошо маячила в ночной темноте, издали — прямо человеческое лицо. Мы вторично расчистили вход, чтобы нашему чучелу было что сторожить, и отправились спать. Наутро нашим взорам предстала ужасающая картина. Чуть свет примчавшись за коровник, мы увидели лишь бренные останки нашего чучела, — растерзанное туловище, одежда разодрана, солома разбросана, тыква размазана по камням! Мерзавец глумился над несчастной жертвой, может быть, вымещая на ней злость из-за того, что не сразу разобрался в истинной природе часового, не сразу понял свою ошибку. Не знаю почему, но останки пугала произвели на нас гораздо большее впечатление, чем настоящие трупы до этого. Видимо, подключилось воображение, но такого ужаса, как теперь, мы раньше не испытывали. Разможженная тыква, порванные портки Франека и разбросанная солома вызвали в наших рядах настоящую панику. Немного успокаивало лишь то обстоятельство, что завалить вход полностью негодяю не удалось, он завалил лишь немного. Так что наша идея себя в общем оправдала, похоже, противник долго выжидал, пока пугало скроется, а когда обнаружил свою ошибку, на работу уже не было времени. Да, идея хороша, но только на один раз! — Ох, не дай Бог попасть такому в руки! — вздыхал Франек, разглядывая оторванный от старого пиджака рукав. — Послушайте! — неожиданно сказала тетя Ядя. — А почему Пистолет не лаял? То есть, немного лаял, но совсем не зло, а так вроде даже ласково. Может, это кто знакомый? — У Пистолета вся деревня — сплошные знакомые, — с горечью заметил Казик. — И хорошо, что не лает, — сказала я, — а то еще и собаку бы убил или отравил. — Собаку тебе жалко, а тех, убитых, не жалко? — возмутилась Тереса, на что Люцина логично пояснила: — Собака знакомая, а те были совсем незнакомые. — В любом случае надо что-то предпринять, — энергично заявил Михал Ольшевский, размахивая своей любимой алебардой, которую приволок из музея, как видно, вдохновленный намерением Казика затаиться на противника с вилами. — На тыкву во второй раз он не попадется. Давайте думать! Кстати, думать можно и за работой. Мы послушно принялись в который уже раз расчищать вход в подвалы дома предков, одновременно обсуждая методы борьбы с работягой-противником. Наши труды прервало появление Марека. Марек привез какие-то новости, которыми намерен был незамедлительно поделиться с нами. Потрясающе, без всяких просьб, без всяких отговорок, как он это обычно делал! И если самого этого намерения еще было недостаточно, чтобы нас заинтриговать, то уж полностью заинтриговало его требование говорить в закрытом помещении, где нас никто не услышит. А ведь до этого всегда, напротив, настаивал на проведении конференции только на свежем воздухе! Кухня Франека его устроила, хотя там было и жарко, и тесновато. Разгорелся спор из-за окна. «Закрыть его — значит, совсем задохнуться», — утверждали мы, а Марек хотел его во что бы то ни стало закрыть. Пошли на компромисс — окно оставили открытым, но снаружи у окна поставили на страже Казика, которому вменили в обязанности зорко следить за тем, что делается во дворе, не крадется ли кто, чтобы нас подслушать. После всех этих таинственных приготовлений, наше любопытство достигло высот, подогревая и без того горячую атмосферу кухни. С каменным спокойствием дождался Марек полной тишины. Потом еще послушал, не слышно ли чего подозрительного. Какая-то курица, снеся яйцо, с громким скандальным криком выпорхнула из курятника. Больше ничего не было слышно. — Больницкий оказался настоящим, — сказал Марек, словно только и ждал победного кудахтанья. — К нему приезжал незнакомый человек, судя по описанию — прилизанный Никсон. Наговорил ему с три короба о старом фамильном кладе. Больницкий заинтересовался, хотя и не очень поверил в клад. По просьбе Никсона приехал в эти края с целью разнюхать, что и как, и тут его сразу же, с места в карьер, столкнули в колодец. Это отбило у Больницкого охоту к дальнейшим изысканиям, хотя прилизанный и очень уговаривал заняться этим. Фамилии Никсона Больницкий не знает и понятия не имеет, кто это такой. Такова официальная версия. — Чудесно! — откликнулась я. — А какова неофициальная? Откликнулась не только я, вопросы посыпались градом. Мамуля: — Выходит, это прилизанный Никсон убивает? Михал: — А Никсон не сказал, откуда он узнал о семейных сокровищах? Тереса: — Это Никсон столкнул Больницкого в колодец? — Молчать! — рявкнула на нас Люцина. — Не видите что ли, он еще не все выложил? Марек попытался ответить на вопросы, начав с конца: — Кто его столкнул — Больницкий не знает. Предполагает, что Никсон мог это сделать, но не уверен. О колодце Никсон ни слова не сказал, велел только побродить в этих краях, порасспрашивать, поприглядеться… Нет, откуда Никсон узнал о сокровищах, Больницкий не имеет понятия. Досок с колодца не снимал, когда пришел к колодцу, доски были уже сняты, он чуть не упал в яму… — Как это «чуть»? — возмутилась Люцина. — Еще как упал! Теперь Тереса прикрикнула на Люцину: — Тихо! А Марек продолжал: — Больницкий, стоя на коленях, наклонился над колодцем и пытался разглядеть, что там внизу, даже светил туда фонариком. И в этот момент его кто-то столкнул в колодец. Нет, я сомневаюсь, что Никсон — убийца, потому что в прошедшую ночь его здесь не было… — Так ведь в прошедшую ночь никого не убили! — удивилась мамуля. — Как же не убили? А наше чучелко? — возразила Люцина. — Он прав, это наверное тот же самый… — Хватит о пустяках, говори главное — неофициальную версию! — потребовала я. — Уверена — именно здесь зарыта собака. Марек взглянул на голову Казика в окне. Казик, слушавший с разинутым ртом, нервно вздрогнул, вспомнив о своих обязанностях, огляделся по сторонам, на всякий случай посмотрел и на небо, после чего дал знак — все в порядке, ничего подозрительного. — А неофициальная версия такова — Больницкий и сам слышал о фамильных сокровищах. Он помнил, что его дедушка не раз в раздражении упоминал о том, как его обошли с наследством. Отец дедушки, то есть прадед Больницкого, в свое время чего-то там не получил. И туманно намекал, что этого вообще никто не получил, потому что спрятано неизвестно где и предназначено каким-то родственникам. Отец деда чувствовал себя несправедливо обойденным, дед тоже чувствовал себя обиженным, а о самом кладе говорилось весьма неопределенно. То он был хорошо припрятан в безопасном месте, где должен пролежать сто лет, то клад будто бы разворовали и ничего не осталось. В раздражении дед Больницкого называл фамилию своего главного врага, но Больницкий не мог ее вспомнить, поскольку ребенком не обращал внимания на дедовы нарекания, считая их старческим брюзжанием. Потом вспомнил. Выходило, сокровища прятали от этого главного врага, которого звали… Ну, угадайте, как его звали? — Менюшко! — крикнула, не задумываясь, Люцина. — Правильно, Менюшко. Были в свое время какие-то трения между родом Менюшко и родом Больницких… — Что-то не так, — недовольно сказала Тереса. — Все перепутано. То прабабушка, то вот теперь этот Больницкий, а как же было все на самом деле? — Ох, врет этот Больницкий, — поддержала сестру мамуля. — Ничего он не врет, — сказал Марек. — Я передаю вам то, что он вспомнил. Причем вспомнил лишь уже после визита Никсона, а до этого вообще все позабыл, о чем в детстве слышал. А тогда, в детстве, считал все жалобы деда просто проявлением старческого маразма и не придавал им значения. Впрочем, теперь, после того, как побывал в вашем колодце, решительно не желает и слышать ни о каких кладах. Он считает — все это выдумки. — А может, только прикидывается, чтобы нас обмануть? — подозрительно спросила я. — А вдруг этот Никсон его снова сагитирует… — Не думаю. Вчера Больницкий отбыл в отпуск в Болгарию. Я сам видел. С рукой в гипсе. — А из воспоминаний детства он не догадался, где сокровища могут быть спрятаны? — с надеждой спросил Михал Ольшевский. — На этот счет он никаких слухов, случайно, не помнит? Марек лишь покачал головой, ответила же Тереса: — Насчет места так мы сами знаем — здесь, у Франека! Могли бы немного пошевелить мозгами, подумать, где искать. — Почему только мы? — обиделась мамуля. — А ты своими пошевелить не можешь? — Я самая младшая и прабабушку не помню. — Глядите, какая нашлась девчушка-резвушка! — фыркнула Люцина. — Ты столько же знаешь, что и мы. Ведь никто из нас прабабушку не знал. — А, похоже, в ней все дело, — огорченно промолвила тетя Ядя. — Ведь, насколько я понимаю, именно она запрятала сундук? Вы ее родные правнучки, подумайте, где бы спрятали вы… Михал Ольшевский горячо поддержал конструктивную идею тети Яди. По его словам, совершенно необходимо произвести глубокий и всесторонний анализ предположительных замыслов и концепций завещательницы и ее нотариуса. Мы честно поднапряглись, но, несмотря на все наши усилия и происхождение по прямой линии от завещательницы, ничего путного придумать не могли. Тайна оставалась тайной. Что же, черт возьми, могло прийти в голову покойнице прабабке?! Я отстаивала кладбищенскую концепцию, грустно вздыхая: — Сокровища лучше всего спрятать в фамильном склепе. Жаль только, что нет такого склепа. Может, просто в могиле… — Да нет же, лучшее место — развалины! — живо рассуждала Люцина. — Каждый нормальный человек замуровал бы клад в подвале старого полуразрушенного дома! И он может там лежать до сих пор, никто им не интересуется… — Еще как интересуются! — перебила сестру мамуля. — Но я уверена — в усадьбе прабабки тоже был какой-нибудь колодец… — Если ты еще раз упомянешь колодец… — зловеще начала Тереса… Добрая тетя Ядя поспешила предотвратить ссору: — Я уверена — в усадьбе прабабушки и склеп тоже должен быть! Давайте для начала заглянем в склеп! — Но ведь ясно же сказано — клад находится именно здесь! — возразила Люцина. Франек по-деловому подвел итог наших рассуждений: — Значит, вы считаете, клад может быть запрятан или в склепе, или в развалинах, или в каком-нибудь колодце. Может, вы и правы. Прятал клад наш дедушка, а уж он был хитер! Вот знать бы только, прятал он в спокойной обстановке или спешил. — Ну и… — оживился Марек. — В спокойной или наоборот? — Не знаю, меня там не было. Михал задумался, наморщив лоб. — Он был очень стар… Я говорю о нотариусе, — рассуждал он вслух. — Пани Больницкая скончалась, а нотариус остался с сундуком на руках. Помогали ему Франтишек Влукневский, ну и тот самый Менюшко… — Менюшко! — вырвалось у Люцины. А Михал Ольшевский вдохновенно продолжал: — Судя по датам документов, между составлением завещания и записью, оставленной нотариусом, прошло два года. Всего два года… Сын нотариуса уже ничего не прятал и не перепрятывал, значит, спрятано было в период, прошедший за эти два года… Люцина опять не выдержала: — Позвольте напомнить вам об этом паршивце Менюшко… — …который мчался по полю, — язвительно добавила Тереса. — Что ты все мешаешь? Кому какое дело до того, что он там когда-то где-то мчался? Михал Ольшевский пытался сохранять спокойствие: — Менюшко и в самом деле мог оказаться опасным… Может, нотариус и Влукневский знали об этом? Может, не доверяли ему? Может, торопились спрятать сундук, чтобы тот не узнал? А он подсмотрел? Недаром ведь через столько лет здесь поблизости крутился… — Теплее, теплее… — одобрительно произнес Марек. Я вдруг перестала слушать окружающих, мысленно перенесясь в далекое прошлое. Увидела в своем воображении поместье прапрабабушки, которого никогда в жизни не видела. Темная ненастная ночь, двое мужчин с трудом волокут тяжеленный сундук и, кряхтя, водружают его на телегу, запряженную четверкой сильных лошадей. Третий мужчина, прячась в кустах, следит за ними горящими глазами. Двое тихо переговариваются, о чем-то совещаются, кидая время от времени незаметный взгляд на третьего в кустах, потом бросаются в телегу, ударяют по коням и четверка мчится в ночную тьму… Третий тоже не дурак. Отвязывает от дерева своего коня, вскакивает в седло и мчится следом за ними… — На их месте я бы сделала вид, что прячу клад в подвале дома нотариуса, — вырвалось у меня. — А потом, отделавшись от алчного Менюшко — не торчал бы он со своим конем день и ночь у дома нотариуса! — я бы перевезла сундук в другое место, лучше всего на усадьбу Франтишека Влукневского, а тут быстренько где-нибудь спрятала. Быстренько, чтобы вредный Менюшко не поспел… А если быстренько, то самое простое — в колодец и следы в воду… Родичи молча внимали мне, как древней пророчице. Возражения были только у Люцины: — Но вредный Менюшко догадался, — сказала она. — Догадался, что у Влукневского, только места точно не знал. И стал искать следы спрятанного, следов не нашел, принялся искать в наиболее перспективных местах.. — А ведь следов не осталось только в том случае, если сундук действительно спрятали в колодце! — взволнованно воскликнул Михал. — Все остальное не удалось бы быстренько замаскировать. В кухне Франека наступила вдруг тишина. Все молча переваривали услышанное, глядя большими глазами друг на друга. Нарушила ее очень довольная мамуля: — А что я говорила? Конечно же колодец! Колодец наших предков! Я набросилась на Марека: — А ты почему молчишь? Голову даю на отсечение — ты что-то знаешь об этом! — Может, и знаю, — ответил Марек и снова посмотрел на Казика, который совершенно возмутительно игнорировал свои обязанности часового. Парень вздрогнул, вспомнив, что стоит на вахте, исчез из нашего поля зрения и спустя минуту появился — все спокойно! Марек продолжал: — Кое-что я узнал от людей, кое-что — из старых записей в костелах. В давние времена многие интересные вещи записывались в костельных книгах. И если не было пожара, из этих книг много чего интересного можно было узнать. А в войну ксендзы и викарии самоотверженно сохраняли старинные книги… — Я что-то не поняла — он узнал что-нибудь или же нет? — произнесла в пространство Тереса. — Узнал, и мы заставим его сказать, — заверила я ее. — А он еще не сказал? — с облегчением произнесла мамуля. — Еще нет, но скажет! Пусть попробует не сказать! — Так что же вы узнали? — жадно спросил Михал. Марек перестал издеваться над нами и принялся рассказывать: — История очень романтическая… Много, много лет тому назад к костелу подъехала телега, запряженная четверкой загнанных коней. Была глубокая ночь, бушевала буря… — К здешнему костелу подъехала? — уточнил Франек. — К здешнему. Из костела вышел заранее предупрежденный ксендз и быстренько освятил груз, находящийся в телеге, после чего лошади умчались в ночь. На телеге прибыли двое. Одним из них был известный ксендзу местный житель Франтишек Влукневский, который за услугу, оказанную ксендзом, пожертвовал на костел двести золотых рублей. Если бы не вышеупомянутые двести рублей, ксендз не сделал бы записи в костельной книге, а мы не узнали бы всех этих подробностей. Во всяком случае, из записи можно сделать вывод: ксендзу пришлось действовать в спешке… — Надо же! — изумленно воскликнула я, очень гордая собой. — Ведь точно такую же сцену я только что видела в своем воображении! Четверка лошадей и темная грозовая ночь! Прямо ясновидящая из меня… И я вкратце описала то, что мне привиделось: драматическая сцена в поместье прапрабабушки, двое в спешке волокут сундук, третий подглядывает. Четверка лошадей, даже это совпало! И даже погоду отгадала — черная грозовая ночь. — Наша ты фамильная Пифия! — издевательски протянула Люцина. — Посадить бы тебя на треножник да окурить фимиамом, глядишь, и остальное узнаем, не придется теперь всем головы ломать. Тереса обиженно заметила: — Выходит, она больше всех похожа на прабабушку, а мы так не в счет, хотя и прямые наследницы! — А ты этого до сих пор не замечала? — удивилась Люцина. — Ясное дело, Иоанна — вылитая наша бабка. Такое же отношение к домашнему хозяйству. Насчет прабабки не скажу, а вот бабка — вылитая. Михал Ольшевский прервал наши несвоевременные рассуждения о фамильных характерах. Его интересовал клад и только клад. Он по-научному подвел итоги услышанного, и получилось — только колодец. Замуровывать в полу или стене долго, да и свежая штукатурка выдаст. В земле закопать — тоже останутся следы. Колодец, только колодец! Во-первых, концы в воду. Во-вторых, опустить легко, а вот достать — совсем наоборот. — Нельзя исключить и третьей возможности, — добавил молодой искусствовед. — Франтишек Влукневский мог заранее вырыть какую-нибудь большую яму, или использовать картофельную. А сверху быстренько набросать чего-нибудь. Марек был шокирован: — И это говорите вы, специалист по древним памятникам художественной культуры! Дипломированный искусствовед! Кому-кому, а уж вам бы следовало знать, что освященных предметов в землю не зарывали! И вы все тоже знайте это! Почему я и решил рассказать вам об освящении сундука у костела в темную грозовую ночь. — Да сколько же раз можно говорить — только колодец! — нервничала мамуля. — Ия вообще не понимаю, чего вы еще ждете? Вот так и принято было решение приступить к раскопкам следующего колодца. Заставив Франека поднапрячься и припомнить, когда именно засыпали колодцы на его участке, мы установили, что совсем напрасно раскапывали предыдущий. Прадедушка засыпал его в те времена, когда о сокрытии клада еще и речи не было. А вот второй колодец хронологически очень даже подходил. Естественно, в первую очередь встал вопрос о мерах безопасности. Казик категорически заявил: если засыпят вырытую им яму, он, Казик, за себя не ручается! Или кинется в деревню бить морду всем, кого встретит, или… Чтобы уберечь сдона, Франек предложил провернуть работу за один раз, пусть даже пришлось бы вкалывать всю ночь. Мы скупили в близлежащих деревенских лавках весь наличный запас удлинителей и лампочек. Монтируя электроосвещение, Михал с Казиком несколько раз вызывали так называемое короткое замыкание, причем один раз удалось погрузить в полную темноту всю деревни?. Пришлось им пересмотреть концепцию иллюминации. Мамуля не расставалась с граблями. Все подступы к колодцу она посыпала серым песочком, аккуратно его разграбив и очень обижалась на нас, если мы легкомысленно оставляли на нем свои следы. Марек не принимал участия в подготовке к ударному ночному труду. Заявив, что ему надо сделать несколько срочных дел, он исчез в неизвестном направлении, наотрез отказавшись пояснить, о каких делах идет речь. Трое суток занялй подготовительные работы, и вот можно было приступить к операции — «колодец предков». Операция проходила следующим образом: Франек, Казик и бесконечно счастливый Михал по очереди раскапывали колодец, поразвешенные в разных местах лампочки живописно освещали руинку и ее окрестности, а границу темноты и света охраняли все наличные бабы с электрическими фонариками в руках. Представление «Свет и звук» получилось впечатляющим, причем в качестве звука фигурировали лай деревенских собак, кваканье лягушек, кряхтенье работяг и перекличка часовых. Темнота отличается тем, что в ней ничего не видно. После того, как скрылась луна, стало совсем темно, и в этой темноте все полно было неведомой опасности. То и дело кто-то из часовых прибегал с пугающей информацией: вон там что-то шевелится, а вон там хрустнула ветка под чьей-то ногой. Мамуля упорно твердила, что злоумышленник притаился за углом коровника. В общем, ночь прошла очень интересно. А на рассвете разразилась катастрофа. В ней мы обвинили Казика, и основания для этого были. Ведь именно он издал вдруг могучий торжествующий вопль из глубины колодца. Услышав этот вопль, вся охрана, как один человек, ринулась к колодцу, будучи уверена, что найдено сокровище. Оказалось, совсем наоборот — воплем Казик извещал нас о том, что докопался до самого дна. Кучка камней на дне не могла скрыть сундук, так что и этот колодец оказался пустым… Разочарование было столь велико, что мы даже и не возмущались. Молча стояли мы над расчищенным колодцем, ожидая, когда вылезет Михал. Вылез, и выражение его лица не оставляло никаких сомнений в полнейшем фиаско. Молча направились мы к дому. Первой шла Люцина. Вот она поравнялась с коровником и вдруг остановилась, как вкопанная, уставившись себе под ноги. Мы поспешили к ней и тоже остановились, как вкопанные. На сером песочке, старательно разравненном мамулей, четко отпечатались следы огромных мужских ботинок. Они шли в двух направлениях и, правда, уже не столь четкие, скрывались за углом коровника. — Вот! — удовлетворенно сказала мамуля. — А вы еще смеялись надо мной! Не зря мне казалось — за коровником кто-то притаился. Да, сомнений не было — неприятель наблюдал за нашими работами! Может, провел всю ночь, может, выжидал подходящего момента, чтобы наброситься на очередную жертву! — Интересно, почему же он тебя не убил? — вроде бы даже с претензией обратилась Люцина к старшей сестре. — Ты дежурила с этой стороны, можно сказать, была у него под рукой… — А вот и нет! — с достоинством возразила мамуля. — Вовсе не под рукой. Я сидела вон там, на пеньке, а там светла — А за коровник не заглядывала? — Дура я, что ли? — обиделась мамуля. — Я же знала — кто-то здесь притаился, не стану же лезть ему в лапы! Это вы дуры, я же предлагала вам подкрасться с другой стороны и огреть его чем-нибудь по голове, вот теперь и кусайте локти! Я потребовала от тети Яди немедленно сфотографировать следы злоумышленника, а сама пошла по следам. Они огибали коровник, вывели меня на дорогу и затерялись в густой траве по ту сторону дороги. Так я и не смогла определить, куда же направлялся злоумышленник* * *
— Я боюсь, — угрюмо сказала за завтраком Тереса. — Вы все ненормальные, а он только и ждет удобного случая, чтобы нас по очереди передушить! Или… сделает с нами то, что сделал с тыквой. — Когда мы в куче, он не нападет! — попытался успокоить Тересу Франек. — Видишь же, ночью никого не тронул. Только в одиночку не выходи на нега — Вот только одного не понимаю, — сказал вконец расстроенный Михал Ольшевский, — зачем он нам мешает? Заваливает, пугает, убивает, а ведь мы ищем там, где ничего нет! Может, сам тоже не знает, где спрятан клад? — Ясно — не знает, если бы знал, сам давно бы украл! — Ох, где же теперь искать? — Ты что, спятила? Не искать, а бежать отсюда, куда глаза глядят! Пусть он подавится нашим наследством! В семействе наметился раскол. Одна его часть, в лице Тересы и тети Яди, стояла за спасение жизни, вторая, явное большинство, думала лишь о продолжении поиска сокровищ, игнорируя личную безопасность. Проблема заключалась лишь в том, где искать. И тут все явственнее проявлялось стремление приступить к полной расчистке развалин. Собственно, развалины оставались единственным подходящим объектом, альтернативы просто не было. В те времена, когда прятали сокровища, дома Франека еще не было, в овине проживало многочисленное семейство, а наличие большого сундука в коровнике, сарае или хлеву исключалось — незамеченным он бы не остался. Нет, перспективными были только подвалы, погребенные под развалинами! — Поймите, ведь уже в те времена вместо дома были развалины, — горячо убеждал сомневающихся Михал. — И совсем не обязательно было замуровывать сундук, достаточно было спрятать где-нибудь внизу, а сверху насыпать кучу — просто с тех же развалин столкнуть на сундук верхние слои. Сундук не обязательно ставить в подвале, просто где-нибудь внизу. Я сомневалась: — Нет, такое вряд ли прошло бы незаметно. Дети уж наверняка бы обратили внимание. Они везде копаются. Покопались бы в камнях и нашли. — Скажешь тоже! — обрушилась на меня мамуля. — По-твоему, дети какие-то бульдозеры! Франек меня поддержал: — Правильно говорит Иоанна, дети наверняка бы заметили. Но все дело в том, что в подвалах камней не было. Я их очень хорошо помню, подвалы оказались самыми крепкими, там все было в очень хорошем состоянии, такие своды, что выдержать могли бы еще сто лет! Все там было каменное — и стены, и своды. — Сам же только что сказал — в подвалах камней не было, а, оказывается, там все каменное! — Камней наваленных не было, а стены и потолки, действительно, из камня были. — А под теми самыми подвалами больше ничего не было? Еще один этаж, ну всякие там подземелья… Насчет подземелий Франек ничего определенного сказать не мог, мамуля тоже. Прошло слишком много времени между памятной грозовой ночью и ее детскими воспоминаниями, за это время даже кучи камней могли бы рассыпаться и уже не бросались в глаза. Постепенно мысль о расчистке руин полностью овладела массами. — Сами станете разбирать или наймете кого? — язвительно поинтересовалась Тереса. — Наймем Марека, — сказала мамуля. — Он, по крайней мере, не пьянчуга… И тут, словно из-под земли, появился Марек. С каменным спокойствием выслушал он сообщение о событиях прошлой ночи, о наших планах раскапывать развалины его руками, немного подумал и пожелал осмотреть колодец. Что ж, его право, и мы все толпой повели его к колодцу. Марек не стал спускаться на самое дно. Его голова еще высовывалась из колодца, когда он прекратил спуск и принялся что-то рассматривать на каменной кладке старинного колодца. — А этого никто не заметил? — насмешливо спросил он. — Интересно, куда вы глядели? Мы пали на колени вокруг колодца, пытаясь заглянуть внутрь и отталкивая мешающие головы. — Отойдите от колодца, вы мне свет заслоняете, — сказал Марек и спустился немного ниже, а мы, сталкиваясь лбами и мешая друг другу, пытались разглядеть что-то на стене колодца, и кричали все разом, перебивая друг друга: — Отодвинься, мешаешь же! Забыла, куда он показал! — Кто помнит, на какое место он показал? — Очки! Я забыла очки! — Есть! Вижу! — не своим голосом заорал вдруг Казик. — Где? Где? — Вот здесь! Видите? — и он указал на один из камней. Теперь и мы увидели. В камне была высеченанебольшая стрелка, острием направленная в глубь колодца. Не очень заметная, но внимательный взгляд мог ее заметить. — Фи, какая-то стрелка! — скривилась мамуля. — Что с нее толку? Ведь разрыли же до конца и ничего не обнаружили. Немного побыв в колодце, Марек вылез с каким-то особенно непроницаемым странным выражением на лице, и задал странный вопрос: — А где то, что вы выгребли из колодца? — Слепой он что, ли? — удивилась Тереса, а Казик лишь молча указал на возвышающиеся вокруг колодца огромные, завалы камней, земли и мусора. — И никуда больше не вываливали? — Нет, ночью же рыли! — Неужели мы что-то проглядели? — взволновался Михал. — А теперь все это надо перетрясти, — холодно сказал Марек. — Нет, я с вами с ума сойду, ни на минуту нельзя оставить одних! Столько народу — и ни один не обратил внимания на стрелку, ну куда это годится? Ведь ясно же, что сделана специально несколько десятков лет назад! Тереса возразила: — Откуда это видно, что десятков, а не сотен? — Да ведь каждому дураку понятно! — А среди нас дураков нет! — обиделась мамуля, Люцина же пропела сладким голосом: — Мы искали сундук, а не стенные росписи. Да и темно там было. — Ладно, зато теперь светло. Делайте, что хотите, но все эти насыпи надо перетрясти. И Боже вас упаси обратно сваливать в колодец, осторожненько откладывайте в сторону все, что не камень. А я пока на всякий случай как следует пошарю там внутри… Оскорбленные, мы хотели было с негодованием отказаться от новых земляных работ, но Михал внес раскол в наши ряды. С проявившейся вдруг энергией он радостно накинулся первым на ближайшую гору мусора. Помедлив, мы последовали его примеру. Несколько обескураживало полное неведение относительно того, что следует искать. В результате наших соединенных усилий горы и насыпи переместились: камни мы относили на край участка, к полю, а у овина постепенно выросла куча всевозможного хлама. Тетя Ядя и не заметила, как у нее в руках оказался фотоаппарат, и она увековечивала на пленке каждый новый этап работ. Тереса сначала ворчала, потом притомилась и работала молча, зато мамуля была неутомима, ругая на все корки Марека, воображающего из себя Бог знает что. Хоть бы сказал толком, что следует искать! Михал спохватился — надо давно быть на работе, быстренько смотался к себе в музей, оформил служебную командировку в Волю и уже на законных основаниях продолжил изыскательские работы. Марек тщательно исследовал внутренность свежеразрытого колодца, вылез и тоже присоединился к нам. Солнце уже склонялось к закату, когда, перелопатив не одну гору мусора, он наткнулся на небольшую плоскую металлическую коробку. — Похоже, вот то, что мы ищем, — сказал он Франеку. — У вас не найдется в хозяйстве подходящего ключика к ней? Должен быть маленький и плоский. Франек устало вытер пот со лба и оглядел находку. — После отца осталось немало хлама, — сказал он. — Кажется, там и подходящий ключ завалялся. Я ничего не выбрасывал. Франек отправился за ключом, а мы сгрудились вокруг находки, радуясь возможности разогнуть спины и немного передохнуть от каторжных трудов. Михал осторожно взял в руки коробку. — Табакерка конца прошлого века, — голосом гида-профессионала провозгласил он. — Такие обычно не запирались. Вы думаете… — Посмотрим, — сказал Марек. — Возможно, война заставила хранителей сокровищ пересмотреть свои принципы. Наряду с устной информацией они могли оставить и письменную… По словам Франека, его отец перед смертью сказал.. — …что это спрятано здесь! — докончила Люцина. — Он мог иметь в виду вот это! — потряс табакеркой Марек. — Не сундук, а указание, где его искать. Отец Франека мог бросить табакерку в сухой, наполовину засыпанный колодец и стрелкой указать, где она находится. Стрелка должна была привлечь внимание наследников. — Выходит, табакерка лежала чуть ли не сверху? — Вот именно! — выразительно посмотрел на нас Марек. Тетя Ядя, как всегда, поспешила разрядить обстановку: — Хорошо, что хоть вообще нашлась! Люцина, как всегда, сомневалась: — Еще неизвестно, о ней ли идет речь. При мысли, что нас ждет очередное разочарование, у всех сразу испортилось настроение. Казик на всякий случай сплюнул три раза через левое плечо, мамуля вдруг вспомнила о своей печени и схватилась за правый бок, а Михал побледнел и нахмурился. Вернулся Франек с ключами. Один из них подошел к проржавевшему замочку табакерки. Мы затаили дыхание. Марек приподнял крышку, и мы увидели сложенный вдвое конверт, немного пожелтевший от времени. Не трогая его, Марек передал табакерку Михалу: — Вы умеете обращаться со старинными документами. Побледнев еще больше, Михал Ольшевский осторожно, двумя пальцами извлек конверт и распрямил его. Конверт хоть и пожелтел, но сохранился неплохо. Он оказался заклеенным. Надписи на конверте никакой не было. — Вроде бы, тот самый, — произнес Франек, нарушив мертвую тишину. — Тот самый, что отец получил, а я его нигде потом не мог найти. Тереса нашла в себе мужество признать ошибку: — Марек, вы уж извините, что мы на вас ополчились, похоже, правильно вы нас ругали. — Ну, вскрываем? — торопила Люцина. Тетя Ядя проявила предусмотрительность: — Думаю, это лучше сделать в доме. У меня такое ощущение, что тот негодяй все время за нами подглядывает. Я ее поддержала: — Обязательно должен подглядывать! Если у него в голове есть хоть одна извилина, он вообще не должен спускать с нас глаз! — Тогда пошли! — торопила мамуля. — Чего еще ждем? И к дому направилось торжественное шествие. Возглавлял его Михал, неся перед собой двумя руками бесценный конверт, словно королевскую корону на атласной подушке. За ним парой следовали Марек и Франек в качестве почетного эскорта, за ними беспорядочной кучкой толпились все бабы, а замыкал шествие Казик с вилами на плече на всякий случай. Душа тети Яди не выдержала, и, отбежав в сторону, она увековечила-таки историческую процессию. Войдя в дом, мы, не сговариваясь, поднялись на второй этаж — помещения на первом казались нам недостаточно безопасными. Положив на стол драгоценный конверт, Михал выбрал один из подсовываемых ему инструментов — вязальную спицу № 2, сосредоточился, усилием воли сдержал дрожь в руках и вскрыл конверт. Внутри оказался исписанный листок бумаги. Облегченный вздох, изданный нами, по силе напоминал пар, выпущенный мощным паровозом. Пришибленные неудачами, мы до последнего момента опасались, что конверт окажется пустым. Михал развернул листок бумаги и дрожащим от волнения голосом провозгласил: — Почерк последнего нотариуса Лагевки! О Езус-Мария! Послушайте: «Глубокоуважаемый пан! Угроза смерти, которую несет с собой война, заставляет меня нарушить данную отцу клятву — только устно сообщить о тайне клада. В случае моей смерти Вы остаетесь единственным распорядителем и хранителем завещанного нам обоим имущества. Оно покоится там, откуда вы, вельможный пан, некогда черпали источник жизни, на самом дне. Документы я спрятал в подвале жилого дома. Да поможет Господь пережить Вам эти страшные времена». Подпись: «Болеслав Лагевка». И дата: «1 октября 1939 года». Опустив руку с письмом, Михал обвел нас сверкающим взором. Мы тоже во все глаза глядели на него. Все молчали. — Предчувствовал, бедняга, — сочувственно вздохнула тетя Ядя. — Источник жизни! — простонала Люцина. — На самом дне! О Езус… — Выходит, все-таки колодец? — неуверенно произнесла я. — Но какой колодец? — вне себя заорала Тереса. — Мы уже обыскали два! Нет, три, если считать тот, в Тоньче! Сколько может быть колодцев?! — Меня это нисколько не удивляет, — с достоинством произнесла мамуля, вставая и с грохотом отодвигая стул. — Я всегда говорила — только колодец! Помните? — Откуда вы черпали источник жизни? — с волнением допрашивал Франека Михал. — На самом дне! Это должно быть обязательно в здешнем колодце! — Если это до сих пор еще не украли! — мрачно предположила я. — Франек, ведь ты все время жил тут… — Никто ничего из колодца не крал! — в отчаянии почти прокричал обычно спокойный и флегматичный Франек. — Вы думаете, это я? Или мой отец?!.. — Дурак! — бросила ему Люцина. — Никто не думает ни на тебя, ни на твоего отца. А вот ты думай, шевели мозгами, где это может быть? — Над чем думать-то? — кипятилась Тереса. — Два колодца уже разрыли. Может, еще третий есть, тот самый, с начинкой? Пожав плечами, Люцина отобрала у Михала свою спицу и воткнула ее обратно в клубок шерсти. Марек задумчиво смотрел в окно. — На конверте адресата не было, — медленно произнес он. — Может, письмо предназначалось кому другому? — А отцу отдано только на хранение? — оживился Франек. — И проклятый колодец совсем в другом месте? — У покойного Менюшки, — ехидно предположила Тереса. — Да ведь в здешнем костеле освятили сундук, — наполнила я. Михал опять уткнулся в бумагу: — Антонию Влукневскому, сыну Франтишека, — в полном отчаянии прочитал он. — Вот, как штык написано, в самом верху! — Что ж, — вздохнул Марек, — вернемся опять к старым, испытанным методам. Пан Франтишек, расскажите, как раньше тут все выглядело. — Да никак не выглядело, все было так же, как сейчас, — тоже в полной отчаянии сказал Франек. — Разве что мы жили еще в старом доме… — Да что вы его расспрашиваете! — вмешалась мамуля. — Вы меня спросите, мне лучше знать! Я приезжала сюда, когда его еще на свете не было. Их дом был в овине, а тут, где вол сейчас сидим, росли кусты смородины. Как сейчас помню. А все остальное действительно было таким же, как и теперь. — Все так прекрасно помнишь, а где был колодец — не знаешь? — упрекнула я мамулю. Мамуля открыла было рот, чтобы, как всегда, дать достойный отпор, но ничего не произнесла, так и замерев с раскрытым ртом. — Ив самом деле, насчет колодцев Франека мордовала! — упрекнула старшую сестру Тереса. Средняя тоже тут же подключилась: — Где же твоя хваленая память? Колодцев не могла запомнить! Мамуля очнулась и ринулась в бой: — А вот и нет, все прекрасно помню. А там, где мы копали, никакого колодца и не было! Колодец был под деревом, я сама из него воду брала! — Под каким деревом? — недоверчиво переспросил Франек. — Под дубом! Ну конечно, не под самим дубом, но близко от него. И даже недалеко от того, что мы раскопали, но к дубу поближе. Как же я забыла о нем! Взрыв эмоций, последовавший за этим заявлением, вселил опасения, что сейчас младшие сестры задушат старшую, а племянник им поможет. Впрочем, дамы ограничились кое-какими словами. Михал, культурный молодой человек, никаких слов не произносил, подавив свои эмоции. Когда все немного поостыли, он спросил: — А когда это было? И пани уверена, что тот колодец был самым старым? — Вовсе нет, самый старый мы как раз и раскопали. Он уже тогда был старым и наполовину засыпанным, когда из того, под дубом, еще брали воду. Хотя и он не был таким уж новым. Помню, дядя даже говорил, что не мешает вырыть новый колодец, потому как в этом вода стала с каким-то привкусом железа… Михал Ольшевский вскочил со стула и тут же бессильно опять опустился на него. Заикаясь, он произнес: — Же., же… железа? Сундук был окован железом! В воде железо ржавеет… Где., где… это место? — Я же говорю — под дубом! — Езус-Мария, никак третий колодец! — в один голос простонали Люцина с Тересой. И долго еще слышались причитания Тересы: — Что же это такое? Неужели весь свет усеян колодцами наших предков? Неужели до конца дней своих мне суждено их раскапывать? Не нужны мне эти триста жемчужин! К черту семисвечник!* * *
Поиски третьего колодца заняли всего несколько часов. Начали с дуба. Одинокий, старый и могучий, он рос на краю Франекова поля, метрах в сорока от развалин. Верхний, выступающий над землей, каменный круг колодезной кладки даже неплохо сохранился, только отыскать его в густой траве было не легким делом. Какое счастье, что горы породы, добытой из предыдущего колодца, мы переносили в другое место! Руководство новыми земляными работами Марек взял на себя. Не считаясь с протестами мамули и Михала, он распорядился эти работы отложить, а всех нас выгнал на полевые. Втянутый в колодезную эпопею, Франек совершенно забросил все неотложные дела по хозяйству. Марек решительно заявил: сначала покончим с жатвой, а потом возьмемся за поиски клада, причем разроем колодец в один присест, не оставляя злоумышленнику никакой возможности для подрывной деятельности. Обрадованной Франек уже на рассвете выехал в поле на двух машинах, бабы вязали хлеб в снопы, тетя Ядя, отрываясь от сельхозработ, время от времени щелкала живописные кадры, а меня делегировали в Варшаву, чтобы в фотомастерской проявить пленку с отпечатками подошв злоумышленника. Делать это в близлежащем городке не следовало, чтобы не разошлись по округе слдаи о наших колодцах. Реклама нам была не нужна. Моему приезду в Варшаву очень обрадовался отец, у которого как раз начинался отпуск. — Я собирался ехать в Волю завтра, — сказал он, — но раз ты подвернулась, поеду с тобой сегодня же. Через полчаса я буду готов. Обратный путь я проделала вместе с отцом, выкричав ему по дороге все новости. Это причиняло мне некоторые неудобства, поскольку отец сидел на заднем сиденьи, и кричать мне приходилось назад, а это непросто, когда ведешь машину. На переднем сиденьи отец ни за что не соглашался ехать после того, как лет тридцать назад угодил в автокатастрофу. Не знаю, все ли он расслышал, но, во всяком случае, расспрашивал меня с большим интересом. Я старалась возможно полнее удовлетворить его любопытство, понимая, что на месте уже не смогу сделать этого, ибо кричать на всю округу о наших тайнах было нежелательно. Глуховатый отец постоянно снимал очки, в которые был вмонтирован слуховой аппарат, и совсем уж ничего не слышал. А очки он почему-то не любил. Вот и пришлось орать всю дорогу. Эх, напрасно трудилась, как показали дальнейшие события. В Волю мы приехали к вечеру. На следующий день, с раннего утра, все опять отправились в поле, а отец удить рыбу. Мечтой о рыбалке он жил с Нового года, и не было силы, которая бы заставила бы его отказаться от своей мечты. Мы и не пытались отговорить, а Люцина, большая любительница рыбы, и вовсе поддерживала отца в его намерении. Марек правильно сделал, что загнал всех на жатву. Медлить больше было никак нельзя — овес уже осыпался, а тут на подходе была и пшеница. Вся деревня управилась с жатвой, лишь поля Франека стояли нетронутые, такой позор деревне! А тут еще по телевизору изо дня в день передавали самые радужные прогнозы о прекрасной погоде, которая простоит еще долго — верный признак того, что вот-вот пойдут дожди. Так что следовало спешить, вот мы и работали не покладая рук. Подстегивали наш трудовой энтузиазм мысли о колодце, где непременно спрятаны сокровища — должны же они, в самом деле, где-то оказаться! Вечером мы вернулись с полевых работ совсем без сил, грязные, запыленные, все в сорняках. Не до колодца нам было, и лишь один энтузиаст Михал сбегал его проведать. Вернулся он с ужасной вестью: — Слушайте! Он раскопал колодец! Тот самый, под дубом! Почти до половины дорылся! — зловещим шепотом сообщил он. Позабыв об усталости, кинулись мы к колодцу. Марек с Казиком, не прикрутив кран во дворе и не тратя времени на вытиранье, мчались сразу же за Михалом, который, сообщив ужасную весть, помчался обратно к колодцу, за ними устремились мы с Тересой, так и не собрав друг с дружки всех репьев, за нами — мамуля с огромным кухонным ножом в руке, которым нарезала к ужину грудинку. Последним бежал отец, громогласно допытываясь, что случилось, ибо зловещего шепота Михала не расслышал. Добежав до колодца, мы, потрясенные, остановились на краю большой ямы глубиной метра полтора. Рядом возвышался внушительный холм из вынутых камней и земли. В яму вела лесенка, а на верхнем кольце колодца лежала плетеная корзина с привязанной за ручку веревкой. — Ну, знаете! — возмутилась Тереса. — Каков наглец, даже не скрывается, действует в открытую! Франек тоже возмутился: — Глядите-ка! Наша стремянка! И корзинка наша! — Да как же он узнал, в каком месте следует копать? — ломала голову Люцина. — Не поверю, чтобы наш убийца оказался таким дураком — стал копать средь бела дня! — говорила я. — Но часть работы он как-никак за нас сделал? — как всегда попыталась утихомирить нас тетя Ядя. — Еще как сделал! — не скрывая радости подтвердил Казик. — В чем дело? — послышался робкий голос отца. — Больше я не успел, но завтра еще поработаю. Воцарилось молчание, все уставились на отца, не веря своим ушам. А отец заглянул в колодец и сказал, извиняясь: — Ведь чем глубже копать, тем труднее. За день не управлюсь, но послезавтра закончу обязательно. — Нет, не могу больше! — слабым голосом произнесла мамуля. — Пусть кто-нибудь спросит у этого олуха, не ослышалась ли я. Конспирацию соблюдать больше не имело смысла, и я гаркнула во всю мощь: — Тато!!! Это ты копал? — Я, кто же еще? — ответил отец. — Больше никого не было. И он гордо глянул на супругу, ожидая похвал. А Марек и Люцина глянули на меня, причем, если бы взглядом можно было убивать, я бы пала трупом на месте. Тереса тихо простонала: — Ты ведь отправился удить рыбку! Не мог же ты одновременно и удить, и рыть колодец? — Что? — переспросил отец. — Ты на рыбалку отправился! — диким голосом заорала Тереса. — Ну и что? — пояснил отец. — Отправился было, но рыба не клевала, не торчать же там без толку. Вот я и решил помочь вам… К мамуле вдруг вернулись силы, и она тоже заорала не своим голосом: — Так в поле бы помог! — А я не знаю, где вы были. А тут — колодец вот он, и я знаю, вы собирались его раскапывать, я и подумал… — Ты что отцу наговорила? — набросилась на меня Люцина. — Да все, что надо! — оправдывалась я. — И то, что пока нельзя копать — тоже сказала. Возможно, он не расслышал. — Что теперь делать, что делать? — ломал руки Михал, а мамуля с помощью Тересы отчитывала отца: — Кто тебя просил трогать колодец? Колодцем мы занимаемся, а не ты! — Но я же не знал, что вы так любите раскапывать колодцы! — оправдывался затравленный отец. — Надо было предупредить… — Не могу больше! — воскликнула и Тереса, хватаясь за голову. А мы с Люциной принялись хохотать, очень уж комическая сцена разыгралась у старого колодца. Добрая тетя Ядя, как всегда, попыталась разрядить обстановку: — В конце концов, ничего же плохого не случилось — злоумышленник Янека не убил. Михал спустился в колодец и принялся осматривать камни на дне раскопа. Марек тяжело вздохнул. — Идиотское положение. Все устали, но оставлять так нельзя. Придется сторожить… — Зачем? — возразила Тереса. — В крайнем случае бандит завалит снова. Пускай, мы потом снова раскопаем. Марек покачал головой: — Боюсь, все гораздо сложнее. На этот раз он может поступить по-другому: придет с помощником и за одну ночь раскопает весь колодец. Бели очень постараться, за ночь можно успеть. — Не дай Бог! — провыл Михал из колодца. — У тебя есть основания так думать? — спросила я Марека. — Есть. Вообще-то, нам самим следовало бы снова засыпать колодец, да жалко трудов отца. — Тогда давайте раскопаем сами до дна! — вызвалась мамуля. — Кто станет копать? Все устали, как собаки. Мне одному не одолеть. Даже если и до конца докопаемся, все равно придется сторожить, за ночь мы не успеем все там осмотреть, да в темноте этого не сделаешь. А жатва в самом разгаре. — Два денька и все бы закончили, — с грустью подтвердил Франек. Михал Ольшевский восстал из ямы, выставив голову и бюст над поверхностью земли. — Я подежурю эту ночь, — решительно заявил он. — Я не так уж устал. А наш опыт позволяет предполагать, что бандита достаточно отпугнуть, и он ничего не предпримет. — А вы знаете, что это небезопасно? — вежливо спросил Марек. — Знаю, конечно. Я не буду к нему приближаться, наоборот, буду держаться на расстоянии, спрячусь где-нибудь и подниму крик, если его увижу. А для защиты возьму что-нибудь поувесистей. Может быть, длительная работа в поле, под палящим солнцем отрицательно сказалась на наших умственных способностях, не знаю, но мы опрометчиво согласились с предложением Михала. Решено — Михал спрячется за холмиком у колодца, постарается не спать, а увидев злоумышленника, с громкими криками сбежит куда подальше. Услышав крики, мы все проснемся, выскочим и заставим врага отступить. А большего нам пока и не требуется. Завтра, на свежую голову, придумаем, что делать дальше. Марек, подумав, разрешил и мне внести свою лепту. Зная, что я все равно поздно лягу спать, он велел мне не спать до одиннадцати, а в одиннадцать его разбудить. — Вы будете дежурить у колодца, — сказал он Михалу, — а я пройдусь туда-сюда, понаблюдаю. Так будет лучше. — Но он сможет вас убить! — возразил Михал. — Не думаю, сначала он попытается убить как раз вас. Не беспокойтесь, я знаю, что делаю. А вот вам следовало бы спрятаться у колодца пораньше. — И захватить что-нибудь поесть, — добавила я. — Ведь ясно, что сейчас вы есть не в состоянии.* * *
Последовав моему совету, Михал захватил с собой еду. Кроме еды, он прихватил свою неизменную алебарду и электрический фонарик Место для засады он выбрал, на мой взгляд, удачное: залег у кучи вытащенных из колодца камней, причем куча надежно прикрывала тыл, перед ним же открывался прекрасный вид на колодец, дуб и тропинку. Преисполненный чувством ответственности, Михал залег в укрытии и уставился на тропинку. Время шла Появилась луна, описала дугу по ночному небу и скрылась. Стало совсем темно. Михал нес вахту, не спуская глаз с тропинки и колодца и ловя каждый звук в ночной тишине. Много или мало прошло времени — он не знал, но казалось ему, года два-три. Осторожно пошевелившись, он взглянул на светящиеся стрелки часов и убедился, что дежурит почти час. Молодой искусствовед вспомнил, что для часового время движется не так, как в действительности. Вздохнув, он вытащил из кармана кусок хлеба и куриную ножку, съел все, отбросил на кучу камней салфетку с куриными костями и хлебными корками и душераздирающе зевнул. Время остановилось. Все тело затекло, и Михал впервые вдруг засомневался в том, выдержит ли он до утра. Ведь встал в четыре утра, до восьми вместе с нами работал на уборке урожая, с девяти до трех провел у себя в музее, а с четырех до восьми вечера опять участвовал в сельхозработах. Не так уж он не устал, как хвастался… Чтобы не заснуть, Михал то и дело менял положение, заставляя себя быть внимательным. Вот и полночь. Теперь должен выйти в дозор союзник, все спокойней… Правда, его не слышно и не видно. Впрочем, в непроницаемой темноте ни зги не увидишь, а тишина царила полнейшая, только издали доносилось кваканье лягушек, да время от времени где-то залает собака. Тем не менее, Михал не самоуспокоился и бдил по-прежнему. И вот внезапно совсем близко послышался шорох в кустах и чье-то тяжелое дыхание. Изо всех сил напрягая зрение, так что на глазах выступили слезы, Михал попытался хоть что-то рассмотреть в темноте. Ему показалось, что под дубом тень вроде бы немного сгустилась и даже пошевелилась. Пошевелилась и опять замерла. Что, если это крадется убийца? Под покровом ночной темноты, как и положено преступникам, он подкрался тихой сапой и сжимая в руке нож или дубинку, ждет, кто ему подвернется под руку. Ну нет, не на такого напал! Осторожно, стараясь не издавать ни звука, ни шороха, Михал привстал на колени и привел свою алебарду в боевую готовность. Нет уж, убегать с криком он не намерен! Опять все замерло, и это продолжалось так долго, что Михал не выдержал. Не выпуская из рук алебарды, он опять несколько изменил положение тела, устроившись поудобнее и немного расслабившись. В конце концов, настало время встретиться лицом к лицу с этим подонком, с этой законченной свиньей, который так нагло охотится за памятниками национальной культуры, убивая людей! Наверняка, и памятники уничтожит, разберет на кусочки, алчность этих подонков не знает границ, станет торговать ими направо и налево, попытается в разобранном виде вывезти за границу, чтобы там дороже продать. Он, Михал, столько времени и сил посвящает поискам сокровищ, а эти свиньи… Свинячьи морды с алчным хрюканьем пожирали бесценные чашки из мейсенского фарфора, а самый большой и прожорливый кабан принялся грызть уникальный семисвечник. Михал ухватился за другой конец подсвечника, пытаясь выдрать его из алчной пасти, но кабан не выпускал. Михал тянул подсвечник к себе, но он тянулся вместе с кабаном, вот он уже хрумкает чуть ли не из рук Михала. В отчаянии Михал изо всех сил рванул к себе бесценное сокровище — и проснулся. Неужели он все-таки заснул? Какая неосторожность! И сон привиделся дурацкий, свиные морды какие-то… Встряхнув головой, Михал окончательно пришел в себя и прислушался. Под дубом больше ничто не шевелилось, зато ближе, у самых камней, послышался какой-то шорох. Михала бросило в жар. Изо всех сил напрягая зрение, он уставился в то место, откуда доносился подозрительный звук, и вроде бы различил какую-то темную массу, которой раньше там не было. Черное бесформенное пятно, очень может быть — притаившийся, пригнувшийся враг! Подождав немного, враг принялся осторожно взбираться на кучу камней, нет, на стены замка, который защищал Михал! Не один враг, целая армия кровожадных врагов, дышащих жаждой мести! Он, Михал, единственный защитник замка, в котором хранятся несметные сокровища, и он будет защищать их до последней капли крови! Бесстрашно разил врагов Михал из своего арбалета, но те упорно карабкались вверх. Из-под их ног осыпались камни… Михал опять раскрыл глаза, хотя готов был поклясться — ни на секунду их не закрывал. Замок и арбалет исчезли, а вот враг… Михал явственно слышал, как с той стороны кучи на нее взбирался враг, и камни осыпались у него из-под ног! Значит, Михал и в самом деле выбрал удачное место для засады, враг его так и не разглядел, иначе с таким шумом не взбирался бы на кучу камней. Не соблюдает никакой осторожности, сейчас покажется наверху… О своем обещании не рисковать жизнью и с криком убегать от неприятеля Михал даже и не вспомнил. Крепче сжав в руке алебарду, Михал приготовился атаковать. Внезапно на верхушке насыпи выросла бесформенная черная масса. И эта черная масса с ужасающим хрипением ринулась на Михала. Спасая жизнь, Михал отскочил в сторону и инстинктивно изо всех сил ткнул алебардой в противника. Тот по инерции, с разбега сделал еще два шага и рухнул в колодец. Тонкий, короткий вскрик прорезал ночную тишину. Сколько времени он пребывал в неподвижности — Михал не знает. Не сразу дошел до него весь ужас содеянного — он убил человека! Из сладкого сна нас с Люциной вырвали безжалостно и самым некультурным образом. Не выпуская из руки алебарды, второй рукой Михал Ольшевский безжалостно тряс за плечо то меня, то Люцину и хрипел нечеловеческим голосом: — Я убил его! Я убил его! Он подкрался ко мне и напал сверху! В черном плаще! А я ткнул алебардой и убил его! Одного взгляда на холодное оружие было достаточно, чтобы убедиться — парень не выдумывает, он и в самом деле кого-то убил. Вся алебарда была в сгустках крови и грязном липком месиве. Дрожащими руками набросила я халат и никак не могла нашарить на полу тапок. Люцина, тоже взволнованная, все же пыталась сохранить хладнокровие и даже смогла задать вопрос: — А где труп? — В колодец свалился! — провыл Михал. — А кто это был? Мы его знаем? Почему в плаще? Кто-то из предков? — Я не разглядел! Он кинулся на меня сверху! А я пнул алебардой. И убил! Убедившись, что разбудил нас, Михал бросился обратно к колодцу, а мы с Люциной, дрожа всем телом и стуча зубами, поспешили за ним, теряя по дороге тапки. Я пыталась успокоить Михала, бормоча что-то о необходимой обороне, спасении жизни и т. п., но Михал явно меня не слышал. Из-за овина послышался лай собаки. — Учуяла труп! — мертвым голосом прошептал Михал одними губами. — Собакам положено, — успокоила парня Люцина — А до этого Пистолет не лаял? — Не знаю… Я не слышал. Люцина вдруг громко сказала: — Слышите? Собака лает, вместо того, чтобы выть! Ей же положено выть. Может, бандит не насмерть убит? Искусствовед воспрянул духом: — Хорошо бы не насмерть! Я бы тоже предпочла живого врага, хватит с нас трупов. Осторожно заглянув в яму, мы разглядели на ее дне неподвижную черную массу. Неподвижную… — Неплохо бы посветить, — сказала Люцина. — Где ваш фонарь? Михал беспомощно огляделся. И в самом деле, ведь у него был фонарь. Куда же он подевался? И мы не захватили фонарики, хотя они и были под рукой, у постелей. Поискали на том месте, где лежал в засаде Михал, но не нашли. Опять заглянули в колодец — враг по-прежнему не подавал признаков жизни. В самом деле, вроде, в черном плаще. — Что теперь будет, что теперь будет! — стонал Михал. — Зачем же, сынок, ты его убивал? — спросила Люцина. — Ведь тебе велено было только напугать его и с криком скрыться. — Сам не знаю, — оправдывался Михал. — Убивать я не собирался. Он так неожиданно напал на меня… Свалился сверху, с кучи камней. Чуть не придавил, ну я и ткнул алебардой… Совсем забыл, что надо сбежать… Пистолет перестал лаять в колодец и гавкнул в сторону поля. Михал сумбурно, но искренне поведал о драматических событиях. Мы всем сердцем ему сочувствовали, но что делать — не знали. Хорошо, что в этот момент появился Марек. И разумеется, накинулся на нас: — А вы что тут делаете? Я же просил… Пришлось коротко информировать о происшествии. Теперь мы все трое подчеркивали — человека в черном плаще Михал убил, действуя в пределах необходимой обороны. Возможно, о событиях мы рассказали несколько сумбурно, но это все равно не давало Мареку права холодно ааявить: — Никакого человека тут не было. — Так ведь в колодце лежит! Убитый! — возмутилась Люцина. Марек заглянул в колодец. Встав на колени на краю колодца, он посветил вниз фонариком. Мы ждали, затаив дыхание, не решаясь тоже посмотреть. — С ума сойти! — произнес наконец Марек и встал. — Подождите здесь, я сейчас принесу лестницу. Сама не знаю, зачем я побежала следом за ним, в моей помощи Марек не нуждался, лестницу нес сам. На обратном пути мы наткнулись на тетю Ядю и Тересу, которые тоже проснулись и вышли узнать, что произошло. Я сообщила им о трупе в колодце. Обе остановились, как вкопанные, и перестали задавать вопросы. Принеся лестницу, Марек сразу же опустил ее в колодец, даже не посветив туда предварительно. — Мог бы поставить осторожнее, — проворчала я. — Даже если там убийца, даже если он совсем мертвый, не следует все-таки ставить лестницу прямо на труп… — Лучше возьми фонарик и посвети, — невежливо перебил меня Марек. Тереса с тетей Ядей пришли наконец в себя, добрались до колодца и теперь шептались с Люциной в сторонке, время от времени издавая крики ужаса. К колодцу они решились подойти в тот момент, когда Марек уже вылезал. Тереса торжественно начала: — Вечную память даруй ему, Господи… Марек молча прослушал заупокойную молитву, не перебивая Тересу, но выражение лица у него было такое, что я что-то заподозрила. Но вот Тереса закончила, и Марек обратился к Михалу: — Примите мои поздравления! Редкий экземпляр! И уложить его одним ударом — просто поразительно! — Что он такое говорит? — слабым голосом поинтересовалась тетя Ядя, а Люцина тоже почувствовала подвох. — Кто же там лежит? — крикнула она. Михал только молча глядел на Марека с выражением глубочайшего отчаяния. — Кабан, — ответил Марек. — Поразительный экземпляр, потянет на двести пятьдесят килограммов. Не понимаю, как при таком весе он еще мог передвигаться… Больше ему говорить не дали. Схватясь руками за живот, Люцина от смеха опустилась на землю. Михал кинулся к колодцу и если бы Марек его не перехватил, наверняка составил бы на его дне компанию убитому кабану. Тетя Ядя упустила в колодец свой фонарик, а Тереса кричала и топала ногами на Марека за то, что не остановил ее, когда она читала заупокойную молитву над трупом кабана. Марек попытался нас утихомирить, втолковывая, что дело серьезное, что неплохо было бы до утра извлечь кабана из ямы и отвезти куда подальше, иначе с утра здесь будет милиция и прощай клад! Первым внял его призывам Михал, который ожил сразу, узнав, что не убил человека. — Немедленно начнем! — восклицал он, преисполненный энергией. — Боже, какое счастье! Что б я еще кого-нибудь когда-нибудь убил! Приказывайте, что делать? Наверное, нужны веревки? Операция по извлечению кабана из колодца потребовала привлечения всех наличных сил, даже мамуля была задействована. Кабан упорно сопротивлялся, и если бы не наша твердая вера в покоящийся под ним клад, мы бы просто засыпали животное в яме, набросав сверху могильный курган. Франек сразу, с первого же взгляда, опознал погибшего. — Езус-Мария, черный кабан Печерских! Ну все, Печерский своего не упустит. А сколько раз я ему говорил — приглядывай за боровом, не позволяй ему шляться, где ни попадя. Не слушал, а этот вот дни и ночи по деревне шастал. Вот и дошастался! Не удалось нам за ночь, потихоньку, без шума, вытащить из колодца несчастного кабана. С рассветом вся деревня уже знала о его бесславной кончине, к колодцу сбежалось множество народу, так что недостатка в зрителях не было. К счастью, в помощниках тоже. Неизвестно, кто известил милицию, во всяком случае, когда огромная туша кабана была, наконец, свалена на траву, появился представитель властей. Энергичным шагом пройдя сквозь расступившуюся толпу, сержант милиции остановился над кабаньей тушей и произнес осуждающе и в то же время вроде бы с удовлетворением: — Так, так, нелегальный убой скота! Пан Влукневский, что же это вы? — Да он не мой! — горячо возразил Франек. — Я убоя не производил! Не мой кабан и меня не касается! — А чей же это кабан? — Цечерских. — То-то мне показалось — знакомый. Значит, Печерский нелегально заколол кабанчика… — Нет! Представитель власти казался несколько озадаченным. — Кто же тогда совершил нелегальный убой домашнего скота? — строго спросил он. Михал Ольшевский мужественно сделал шаг вперед: — Я! — Так это ваш кабанчик? — Нет, вы же слышали — Печерских. — Печерский поручил вам забить животное? — Нет… не знаю… Печерского тоже не знаю. — Печерского не знаете, а его свинью того… закололи? Краденая? Михал Ольшевский покраснел от негодования: — Я не крал! И я вовсе не хотел убивать этого кабана! — Если вы не хотели, то зачем же убили? — Так ведь я думал — это человек! Ну и началось! Представитель властей, дотоле безмятежный, вздрогнул и насторожился, столпившиеся зрители, дотоле молчавшие, загалдели. Напрасно Михал пытался возможно понятнее объяснить, из каких соображений собирался убить человека. Помешали не только мы, в искреннем желании помочь разъясняя представителю милиции суть дела, но, главным образом, владелец погибшего борова, упомянутый уже Печерский, который, как водится, о гибели животного узнал последним. Вот уж этот никому слова не давал сказать, устроив грандиозный скандал. Досталось не только бедняге Франеку, который, конечно же, давно имел зуб на невинную животину, не только односельчанам, которые вечно гоняли его боровка со своих подворий, так что тому негде было преклонить голову, и загнали наконец под нож этого убийцы, не только милиции, которая не следит за порядком и не бережет имущество мирных обывателей. В общем, кому тут только не досталось! Сержанту, как видно, очень не хотелось менять раз избранную статью гражданского кодекса, под которую он с ходу подвел данное дело — нелегальный убой скота. Неизвестно, правда, кому именно инкриминировать этот убой. Возможно, сержанту мешало сосредоточиться на убое скота горячее желание, не сходя с места, провести предварительное расследование по предумышленному намерению в убийстве человека? Пришлось вызвать подкрепление. Из Венгрова приехала следственная группа, а среди присутствующих деревенских жителей создали беспристрастную комиссию на предмет нелегального убоя. Комиссия единогласно признала, что данный кабан заколот по всем правилам, как и положено, одним профессиональным ударом, специальным ножом. Стали искать нож, совершенно игнорировав заявление о том, что убит кабан этой вот средневековой алебардой. Печерский прекратил скандал после того, как и против него было выдвинуто обвинение — дескать, состоял в сговоре с убийцей. Бедный Михал уже не знал, чего держаться: его сумбурные объяснения только запутывали дело, а тут еще кто-то вспомнил об уже имевших место двух убийствах в этих краях. На Михала стали посматривать косо — возможно, это тот самый убийца, убивает всех, кто попадется под руку, слышали? Сам ведь сказал, что хотел убить человека, но подвернулся кабан, так он и его прикончил… Правда, мнение присутствующих разделилось, и те, кто знал Михала, утверждали — он не виноват, виноват неизвестный бандит, который уже давно околачивается в этих местах. Теперь вот прикончил ни в чем не повинного кабана. Услышав все эти мнения, Михал решил изменить показания и перестал настаивать на том, что прикончил кабана. Сумасшедший день, стоивший нам много нервов, закончился неожиданно мирным финалом. Со следственной группой прибыл уже знакомый нам сержант милиции, который в свое время расспрашивал нас о Лагевке. Он и принял Соломоново решение: — Мясо проверено, все в порядке, пусть Печерский забирает. Его свинья, он и штраф заплатит за нелегальный убой. Так и в протоколе запишу — свинью заколол он. Да у меня рука не поднимется засвидетельствовать в письменной форме, что свинья забита музейной алебардой! Потом пришлось бы еще доискиваться, откуда взялась эта алебарда, и почему сотрудник музея оказался с ней на подворье пана Влукневского. Михала Ольшевского я знаю, дела заводить не будем. А вы, пан Ольшевский, вернете штраф владельцу свиньи. И дело с концом. Согласны? Разумеется, все с восторгом согласились, и на этом проблема с кабаном закончилась. От свинячей эпопеи Марек держался на расстоянии, еще до прибытия милиции скрывшись с горизонта. Появился он только после того, как кабана увезли. Совершенно измученные кошмарным днем, к вечеру мы все собрались в палисаднике перед домом, отдыхая и обсуждая, что же теперь делать. Проблема колодца оставалась открытой, его нельзя было оставлять без присмотра в разрытом состоянии. И тут вдруг к нам пришел сержант милиции, тот самый, что принял Соломоново решение. — Разрешите представиться, — вежливо сказал он. — Лучше поздно, чем никогда. Старший сержант милиции Станислав Вельский. — Очень приятно, — за всех ответила Люцина и пригласила Станислава Вельского тоже присесть на скамейку. Сержант уселся на березовом пенечке и принялся обмахиваться форменной фуражкой, не торопясь сообщить о цели своего прихода. Франек вздохнул: — Знаю, что скажите. — А вот и не знаете, — ответил сержант Вельский. — Уважаемые дамы и господа, я не слепой, знаю, что в этих краях уже было два убийства, и вижу, что готовится третье. — Третье тоже было, — поправила его мамуля. — Только от тех покойников никакой пользы не было, а от этого будет и ветчина, и сало. Нам стало немного не по себе, Тереса даже вздрогнула. Сержант Вельский и ухом не повел, продолжая гнуть свою линию: — С кабаном все ясно, а вы мне вот что скажите: что вы ищите в колодцах? Мертвая тишина воцарилась в палисаднике. Сержанту Вельскому стало ясно — никто ему ни слова не скажет. Он тяжело вздохнул: — Я все понимаю, поэтому начну, пожалуй, сам. Некий Адам Дудяк нашел в подвале своего дома шкатулку со старинными документами. Я сам при этом присутствовал. Документы он передал в музей. Так? Михал Ольшевский не мог не подтвердить: — Так. Милиционер продолжал: — Я эти бумажки не сумел прочитать, не мог разобрать закорючек, но вы-то наверняка все прочли? Так я вот о чем: прошло несколько месяцев — и появился первый покойник. В этих краях. Вроде бы — никакой связи, но смотрите, спустя какое-то время появляется и второй покойник. И опять в этих краях. Идем дальше. Вроде бы опять никакой связи, но вдруг на место преступления приезжает все семейство и начинает раскапывать колодцы. А с упомянутым семейством взаимодействует и сотрудник музея пан Ольшевский, то есть лицо, прочитавшее документы из шкатулки. И если все это не взаимосвязано, то я, проше паньства, испанский кардинал! Вот я и подумал — может, заключим союз, поскольку лично я сомневаюсь, что тех двоих вы шлепнули. Союз в том плане, чтобы неофициально, дружески побеседовать. Иначе ведь придется снимать официальные показания, вы приметесь давать ложные, а кому это надо? Да и документики придется взять на экспертизу, еще, не дай Бог, поистреплются… Михал Ольшевский нервно вздрогнул. А сержант Вельский, не обращая на него ни малейшего внимания, задумчиво продолжал, глядя на закат: — Одни только неприятности выйдут. А так, неофициально, мы поговорим, посоветуемся, может, что умное и придумаем. Ну, что скажите? Все молчали. Моя давняя симпатия к милиции заставила меня отозваться первой: — Марек, скажи же что-нибудь! — Я тут голоса не имею, — ответил Марек. — Дело ваше, семейное. — Тогда я скажу! — вырвался Франек, но Люцина прикрикнула на него. — Заткни рот! — О, вот теперь ясно видно — нам нечего сказать, — бросила в сторону Тереса. — Тихо! — прикрикнула я на родичей и начала с другого боку: — Скажите, пан сержант, насколько мне известно, существует закон, согласно которому в случае кражи вор преследуется только тогда, когда пострадавший подает жалобу. Так ведь? — Так, — подтвердил сержант Вельский. — Существует. Вы что-то украли, проше паньства? — Не украли, но милиция может так подумать. Поговорим с вами по-дружески, неофициально, но при условии, что вы не станете придираться к Франеку. О том, что мы ищем, он знает, и знаем мы. И если не сообщил, куда следует, несет такую же ответственность, как и мы. Чтобы к нему не придирались! Ну как, согласны? Сержант Вельский торжественно поклялся, что такая идиотская мысль, чтобы придираться к Франтишеку Влукневскому, ему и в голову не могла прийти, и всем сразу стало легче. Все как-то сразу расслабились и, дополняя и прерывая друг друга, выложили милиции наши фамильные тайны. Сообщение Сташек Вельский воспринял с философским спокойствием. Проняло его лишь тогда, когд&Михал сбегал в дом, принес старинный документ и торжественно зачитал его. Сержант слушал, раскрыв рот, забыв о необходимости соблюдать официальную солидность и спокойствие. Положив фуражку на землю, он расстегнул мундир, глаза его заблестели, и время от времени он восклицал: — Надо же! Никогда бы не поверил! И подумать только, я сам, своими собственными руками доставал это из-под пола! Закончив чтение завещания и пресловутого «Перечня», Михал осторожно сложил бесценные документы и со вздохом сказал: — Вот только непонятно, откуда столько народу могло узнать о сокровищах в сундуке. Я лично никому о них не говорил, бумаг этих никто не видел. Наследники, — тут он широким жестом обвел нас — наследники о своем наследстве узнали от меня. Вы, пан сержант, уверяете, что нашедшие шкатулку документов прочесть не могли. Так откуда же узнали о завещании? — А вот это следует проверить, — ответил Сташек Вельский, сразу принимая официальный вид и застегнувшись на все пуговицы, — ведь теперь мне ясно, что ваше наследство и все эти преступления — звенья одной цепи. Давайте посчитаем. Выходит, кроме вас, законных наследников, о сокровищах знали еще трое. Двое убитых и один недобитый, тот, что сбежал из колодца, как его… — Больницкий, — подсказала Люцина и добавила, — Знали четверо: Убийца ведь тоже знал. — Пятеро знали, — дополнила список Тереса. — А прилизанного Никсона забыли? Когда заявился ко мне в Канаде, что-то такое говорил о сокровищах, оставленных предками. Я его слушала вполуха, думала, чушь несет. — Что прилизанное? — удивился сержант. Уж не знаю, как нам удалось обойти прилизанного Никсона, рассказывая сержанту о фамильной тайне, но фигура Никсона всплыла только сейчас. Затаив дыхание, выслушал сержант милиции захватывающее повествование об этой загадочной личности, не упрекнув ни словом, что о нем мы первый раз говорим официальному лицу. Напротив, вроде бы даже был доволен, что оказался первым официальным лицом, которое узнало об этом подозрительном индивидууме. Потребовав подробнейшего описания внешности и хронологических данных о появлении Никсона в разных местах земного шара, сержант задумался. Мы не мешали ему думать, с надеждой глядя на этого симпатичного парня в милицейском мундире. Молчание затягивалось. — А эта самая свинья и в самом деле бросилась на вас? — неожиданно обратился сержант к Михалу. Тот смутился. Похоже, говорить о своих подвигах в поединке с кабаном ему не доставляло удовольствия. — Не знаю, — как-то неуверенно сказал Ольшевский. — Хотя… Он на меня свалился, а не я на него, это факт. Чуть не придавил. Я еле успел отскочить. Но сам я на него не нападал, клянусь! Хотя вот теперь, когда все спокойно вспоминаю, кажется мне — несчастный кабан просто взобрался на кучу камней и оттуда свалился вместе с камнями. Не собирался он на меня нападать, с чего бы? Но даю вам, пан сержант, честное слово, я был уверен, что это кто-то в черном плаще. И прямо на меня ринулся! Ну я и пырнул алебардой… — А какого черта понадобилось кабану на куче камней? Зачем он туда полез? — удивился сержант. — Может, он из любителей взбираться на скалы, — съехидничала Тереса. — Ладно, так и быть, скажу, — решилась Люцина. — Там валялись куриные кости и недоеденные огрызки хлеба. — А! — вспомнил Михал. — Ив самом деле, я поел, а огрызки завернул в салфетку и кинул куда-то за спину. — Вот оно что! — обрадовался сержант, как будто мотивы поведения покойного боровка были для него самой главной загадкой в нашем загадочном деле. — Ну тогда понятно. Хлеб был свежий? — Свежий! — подтвердил Михал. — Но сомневаюсь, что жалкие объедки могли привлечь животное. Там же оставались одни обгрызанные кости от курицы, а хлеба — недоеденные корки. На один зуб такому большому зверю! — Это неважно, — разъяснил сержант. — Нюх у свиней потрясающий, а уж свежий хлеб они за версту учуют. Особенно, если он с отрубями. — С отрубями, а как же, — подтвердил Франек. — С кабаном все ясно, — сказал сержант. — А вот что делать с колодцем — ума не приложу. Людей у нас мало, пост установить не можем. А если, пока суд да дело, прикрыть яму чем-нибудь неподъемным? Идея была замечательная, ибо колодцу предстояло еще денька два подождать. Совершенно необходимо было покончить с уборкой урожая, ибо все народные приметы неотвратимо предвещали ухудшение погоды: того и гляди небо затянет тучами, налетит гроза, польют дожди, возможно; с градом. Нет, аграрные проблемы ни в коем случае нельзя было откладывать на потом, тем более, что Франек уже заказал на завтра комбайн, чтобы сжать пшеницу, сеном же могли заняться лишь живые люди. Какая-никакая совесть у нас была, не могли мы бросить на произвол судьбы своего родича. Итак, весь вопрос уперся во что-то неподъемное. Разумеется, безответственные бабы сразу же предложили в качестве такового мою машину — поставить ее над ямой и делу конец. А того не подумали, что проехать к колодцу по грудам наваленных вокруг него камней не было никакой возможности, не говоря уже об опасности, которой подвергалась ни в чем не повинная машина. Ведь оголтелый бандит, на совести которого уже не одно убийство, встретив препятствие на пути к цели в виде машины, способен в ярости превратить ее в кучу лома! Подумав, машину оставили в покое. Франек вспомнил, что в сарае с давних пор лежит каменное мельничное колесо, совершенно неподъемное, потому и лежит. Втроем, правда, его приподнять можно и как-нибудь докатить до колодца, а вот одному даже приподнять не удастся. Мельничное колесо так хорошо прикрыло разрытую яму, будто специально было сделано для того. Ночь прошла спокойно, на аккуратно заметенном сером песочке за амбаром виднелись лишь следы собачьих лап, и мы со спокойной душой отправились на полевые работы. К вечеру и в самом деле пронеслась буря, но прошла она как-то краем, лишь слегка задев наши поля и не нанеся никакого вреда. Я успела съездить в Варшаву за фотографиями, отпечатанными с нашей пленки, и за ужином крупные снимки с изображением подошвы бандита переходили из рук в руки, вызывая всевозможные комментарии. Марек заставил нас напрягать умственные способности, заявив, что теперь все ясно, тут и думать нечего, достаточно один раз взглянуть на фото. Он, Марек, например взглянул и сразу все понял. — А вот мне непонятно! — сердилась Тереса. — Я, например, польских бандитов не всех знаю, подошв их не видела. — А канадских всех знаешь! — подхватила Люцина. Тетя Ядя, как всегда, попыталась их успокоить: — Марек имеет в виду ботинки, — примирительно сказала она. — Ходили тут вокруг нас эти ботинки, и он считает, мы могли их видеть. Но я их не заметила. — Если бы ботинки сами ходили, не сомневайся, уж тогда бы ты их наверняка заметила! — Значит, ботинки были на человеке, — резюмировала мамуля. — Никогда не смотрю на ноги! — Значит, вы считаете, — пожелал убедиться Михал, — ходил тут вокруг нас человек в ботинках, и мы все его могли видеть? — Марек действует в своем духе, — с раздражением заметила я. — Он уже о чем-то догадался, а нам сказать не хочет, надеется, мы тоже догадаемся. Лично я не могу. Ну прятался кто-то за амбаром, все видели следы, да что из этого? Не обязательно убийца прятался, кто угодно мог за нами подсматривать. Мне лично подошвы ни о чем не говорят. — Попробуем рассуждать логично, — предложил Марек. — Может, что и сообразим. Известные нам факты свидетельствуют — первым о кладе узнал прилизанный Никсон. Как узнал — понятия не имею, но узнал. Возможно, имел доступ к документам. Кто знает, какие ноги у Никсона? Франек опять взял в руки снимок, еще раз вгляделся в подошвы и решительно заявил: — Не его ботинки. Эти, глядите, огромные, а у того были намного меньше. Разве что специально обулся в такие буцалы. Ведь по фото видно — следы просто великанские. — Сомневаюсь насчет того, что специально обул чужие ботинки, да еще на несколько номеров больше. Значит, не он прятался за амбаром. В хронологическом порядке за Никсоном следует труп. Труп мог узнать о кладе от Никсона… — …и спрятался за овином? — перебила меня Люцина. — Труп не мог прятаться! — Я только рассуждаю в хронологическом порядке. — С трупом все ясно! — заявила Тереса. — Прилизанный разыскал Менюшко и взял его в свою банду. Ведь труп — это Менюшко, я правильно понимаю? — Понимаешь правильно, только не очень логично. Никсон взял в свою банду Менюшко для того, чтобы его убить? — Да ведь мы же не знаем, кто убил. Вряд ли Никсон стал бы убивать сообщника. — А если он нащел себе лучшего? Внука прадедушки? — выдвинула свежую идею мамуля. — Не прадедушки, а нотариуса, — поправил ее скрупулезный Михал, но мамулю не так-то просто было сбить с толку: — Нотариус тоже мог быть чьим-то прадедушкой… — Не мог, не успел, ведь он умер… — Заругались в потомках! — фыркнула я. — Двое их было, один внук прадедушки, а второй — внук нотариуса… — Я и говорю — прадедушки… — Молчать! — рявкнула на нас Люцина. — Я все поняла! Он вовсе его не убивал! — Кто кого? — рассердилась Тереса. — Говори толком! — Прилизанный не убивал Менюшко. Да, наши адреса мог ему дать, хотя и не понимаю зачем… Хотя погодите… Может, и не давал? Может, Менюшко эти адреса у него просто украл? Может, хотел найти нас и все рассказать, а Никсона оставить с носом? — Наконец-то слышу умные слова, — пробурчал Марек, а Люцина вдохновенно продолжала: — Думаю, так оно и было. Прилизанный взял Менюшко в напарники и прислал его сюда поразнюхать. Поскольку Менюшко действовал тайно, при нем и не нашли никаких документов, чтобы в случае чего мог отпереться, выдать себя за другого… — …или пославший его Никсон мог предвидеть печальный исход и предупредил напарника — ни в коем случае никаких документов, никакого удостоверения личности! — Предвидеть мог, но Никсон его не убивал! Ему был нужен сообщник, вот он и нашел второго… —..л второго тоже не он убил? — Не он! Потом нашел Больницкого и тоже не убил его… — …потому что Больницкий сбежал. — Ну что ты все перебиваешь! Ведь Марек же нам рассказал — по словам Больницкого, его сагитировал Никсон. Выходит, искал сообщников среди заинтересованных лиц. Сами видите — все потомки тех, кто как-то связан с нашим наследством. — А почему именно их? — Этого я не знаю, но уверена — прилизанный их не убивал! И все-таки они убиты. Убиты все, кто тут крутился поблизости от подворья Влукневских. И Больницкий тоже чудом избежал смерти. Значит, кто-то здесь бдит, тоже крутится поблизости. И мы все обязательно должны его были видеть, наверняка, не один раз. И собака не лает. И носит он огромные ботинки… Не докончив, Люцина широко раскрытыми глазами уставилась куда-то в пространство. Проследив за ее взглядом, мы увидели лишь посудное полотенце в углу кухни. Михал Ольшевский медленно произнес: — Кажется, начинаю кое-что понимать. Никсон имел возможность ознакомиться только с документами из шкатулки, но самого завещания не читал. Это же ясно из его поступков! Вот он и стал разыскивать кого-нибудь из рода Менюшко, Лагевки и Больницких, чтобы с их помощью добраться до сути дела, ведь в этих семьях могли сохраниться какие-то сведения о тех давних временах! Чтобы по клочкам собрать информацию и свести эти обрывочные сведения воедино. И чтобы все эти потомки не стали его конкурентами, он делал их своими сообщниками. — Вроде бы логично, — подхватила я. — Начал он с Тересы, хотел заключить с ней тайное соглашение, надеясь, что она соблазнится возможностью разбогатеть за счет своих сестер. Потом понял — не на такую напал, и переключился на лиц, не являющихся прямыми наследниками, просто потомков тех, кто так или иначе был причастен к нашему наследству. Тереса ткнула в бок Люцину, все еще не сводящую взгляда с кухонного полотенца. — Ты что? Слышишь, о чем говорим? Люцина, вздрогнув, оторвалась наконец от созерцания посудного полотенца и взглянула на нас блестящими глазами: — Кажется, я догадалась, кто проболтался о наследстве! Помните в этом… как его… Гол о дранье или Голодухе… — Глодоморье! — подсказала мамуля. — Да, в Глодоморье кружили слухи о каких-то кладах Менюшек. А сорок пять лет назад кто-то гнал Менюшко из Воли, и я это видела собственными глазами. Так вот, проболтался тот самый Менюшко, предок нашего покойника! И вся их семейка уже пятьдесят лет разыскивает сокровища нашей прабабки, из поколения в поколение передавая о нем весть. А кто же тогда прогнал того Менюшко? И Люцина опять глубоко задумалась. Тетя Ядя трезво заметила: — Это не мог быть тот самый человек. Если он выгнал Менюшко сорок пять лет назад, сейчас был бы совсем дряхлым старичком. — Это правильно! — подхватил оживившийся Михал, — но у того мог остаться внук, вот он до сих пор и охраняет клад. Давайте по следам искать! — Легче всего искать тому, кто видел эти следы еще и в другом месте, не только за овином, — подсказал Марек. И так на меня посмотрел, что я сразу вспомнила. Ну конечно же! Он ходил среди могил, а я осталась на дороге, ждала его и машинально обводила палочкой следы на песке. В точности такие же, как вот на этой фотографии! — Езус-Мария! — только и смогла я проговорить. — Так он живет на кладбище? Следы были у кладбища. Он там живет?! — Свят, свят, свят! — прошептала дрожащими губами Тереса. В спокойной и уютной кухне Франека вдруг повеяло могильным холодом, от мыслей о вурдалаках и выходцах из могил волосы встали дыбом. В полночь разверзается могила и встает один из предков… Громкий смех Люцины прогнал страшное наваждение. — Ясно, на кладбище! Я тоже опознала следы на фотографии, такие вели в сторону кладбища, я даже немного пошла по ним, но потом их уже было не различить, и я вернулась. Да и нет необходимости больше ломать голову. Я вспомнила, кто тогда прогнал Менюшко. Это был сын могильщика, угрюмый детина… Франек ошарашенно смотрел на нее и не очень уверенно сообщил: — Теперешний могильщик — внук того самого. Отец его в войну погиб, почитай, могильщиком и не был, вот внук и перенял профессию деда. — Значит, у сына могильщика, которого запомнила Люцина, уже тоже был сын, раз он потом погиб? — Выходит, уже был, ведь потом не того… — Спятить можно со всеми этими сыновьями, дедами и внуками! — недовольно, сказала Тереса. — Я совсем запуталась. — Погодите! — пресек посторонние разговоры Михал. — Давайте о деле. Похоже, мы до чего-то дошли. Если заснятые на пленку следы оставлены убийцей, выходит, убийца — могильщик. И что дальше? Все молчали. Ответила Люцина: — Что дальше — не знаю, но насчет могильщика я уверена. Не знаю, как мог его предок узнать, где наш дедушка запрятал сундук, но знал — это точно. Может, просто-напросто подглядел? — Могильщик? — глядя на Марека, спросила я. — Да, — спокойно ответил он. — Это следы могильщика. Все замолчали, донельзя взволнованные. Вот, пожалуйста, нам удалось выявить убийцу! Правда, неизвестно теперь, как дальше поступить. — Безобразие! — вдруг вскричала Тереса. — Мы смогли установить убийцу, а ваша хваленая милиция что? — Разрешите напомнить вам, милостивая пани, что милиция никаких следов не видела, — спокойно сказал Марек. — И никто ей о них ни словечка не сказал. Точно так же, как и о Люцининых откровениях насчет Менюшки и могильщика. И вообще, только вчера вы, наконец, сообщили милиции, в чем тут дело. А кроме того, вы невнимательно выслушали мои слова. Я вовсе не сказал, что это могильщик убивает. Я просто констатировал — следы принадлежат ему. И только. Утверждать, что именно он убивал — не могу, доказательств у меня нет. Он прав, так оно и было. Так что же, опять устроить засаду, чтобы иметь доказательства? Или приманку какую придумать? Надо бы поскорей раскопать колодец, найти прабабушкин сундук, потихоньку извлечь сокровища, а сундук, например, оставить. Пустой пускай остается, не страшно…* * *
Дело наверняка приняло бы другой оборот, если бы в овине, кроме Казика и Марека, не спал еще и отец. А храп отца заглушает решительно все другие звуки. Мамуля, как всегда, проснулась на рассвете, и отправилась к заветному колодцу взглянуть на мельничное колесо. Мамуля не стала поднимать шум, не стала нас будить. Хладнокровно дождалась она пробуждения хозяина и к нему обратилась с претензиями. — Интересно, зачем вы тащили это колесо, если оно яму не прикрывает? — Что? — изумился Франек, предполагая, что не так расслышал, ибо отцовский храп заглушал все вокруг, хоть дверь в овин и была закрыта. — Придется, видно, разбудить Янека, разговаривать невозможно, — с досадой сказала мамуля и, возвысив голос, прокричала: — Колесо сдвинуто, а колодец здорово раскопан. Что это значит? — Езус-Мария! — вскричал Франек и бросился к колодцу, а мамуля отправилась будить отца. Когда мы с Тересой прибежали к колодцу, вся родня уже была там. Франек стоял над ямой и чесал в затылке, а Марек с Казиком, встав на колени у края колодца, светили фонариками в его глубину. — Вроде труп! — сказал Казик. — Не похоже, что живой. Да и глубоко падать пришлось. — Вечную память… — затянула на сей раз Люцина, а Тереса нервно воскликнула: — Замолчи! Опять, наверное, какая-нибудь животина. — Эээ, какая там животина, — протянул Казик — Человек, как пить дать! Вон, руки-ноги видно. Я заставила себе заглянуть в колодец. На дне глубокой ямы виднелась какая-то бесформенная кучка. Приглядевшись, можно было различить человеческую фигуру, лежащую в странной, неестественной позе. Господи Боже мой! — Кто бы это мог быть? — спросила Люцина, тоже заглянув в колодец. Пошатнувшись, она, чтобы сохранить равновесие, ухватилась за мое плечо, в результате чего мы обе чуть не свалились туда же. — Кто бы это мог быть? — рассуждала Люцина. — Все причастные уже фигурировали, наверное, какое новое лицо появилось на горизонте. — А может, прилизанный Никсон? — оживилась мамуля. — Возможно. Теперь вот доставай его… Тереса удрученно молчала, тетя Ядя дрожащими руками сделала несколько снимков, на всякий случай. — И ты ничего не слышал? — упрекнула я Марека. — Когда не надо, так услышит, как котенок крадется по пушистому ковру, а тут… Тяжесть такую сдвинули, колодец разрыли, человека убили и ты не слышал? — Папа все заглушал, — ответил расстроенный и выбитый из колеи Марек. — А ну давай быстро в милицию! Хорошо, если застанешь сержанта Вельского. И возвращайся поскорее, здесь много дела. Я еще не успела отъехать, как он уже безжалостно расставил всех родичей на подступах к колодцу и развалинам, строго-настрого запретив пропускать кого-либо за кордон. А когда я вернулась, велел моей машиной преградить доступ зевакам со стороны дороги. Надо было сохранить следы, во что бы то ни стало! В отделении милиции я вела себя довольно бесцеремонно. Сначала позвонила в музей Ольшевскому, а только потом сообщила дежурному о новом преступлении. — Опять свинья? — поинтересовался дежурный. — Или на этот раз баран? — Нам кажется, на этот раз — человек, — грустно сказала я. — Ну, ну! — с невольным уважением прокомментировал дежурный. — Неплохой темп. Я всегда говорил — с этими дачниками одни только неприятности! Сержанта Вельского, к сожалению, на работе не оказалось, и я, выполнив поручение, вернулась домой. Следственная группа прибыла довольно скоро, в ее состав, к нашей радости, входил и сержант Вельский. Кордон сняли, нас всех прогнали куда подальше от места преступления, и даже спасибо не сказали за то, что мы для них следы сохранили. А уж мамуля сколько намучилась, регулярно рассеивая и разравнивая граблями свой песочек, на котором эти следы отпечатались особенно отчетливо! Да разве от них дождешься благодарности? Ну да и мы не лыком шиты. Нас прогнали, ладно, а мы все равно нашли возможность следить за расследованием. Михал Ольшевский, Казик и я заняли стратегически очень выгодный наблюдательный пункт в коровнике, на настиле под самой крышей, остальные бабы топтались внизу, получая от нас актуальную информацию. С властями остался только Марек, и они с сержантом Вельским вдруг как-то стали очень похожи друг на друга — оба озабочены и оба из-за чего-то невероятно взбешенные.. — На четвереньках ползают, — рапортовал Казик. — Вроде нюхают чего-то на земле… — Следы закрепляют, — дополнила я его сообщение. — Отпечатки следов… А, вот сейчас сравнивают их с нашими снимками.. — О Боже, с моими снимками? — растрогалась тетя Ядя… — А сейчас приступили к мельничному колесу, — доносил Казик, и это сообщение всех взволновало. — Там отпечатки моих пальцев! — начал Михал, а за ним, как эхо, повторили Франек и Казик: — И моих! И моих! — Да вы-то что взволновались? — успокоила я их, авторитет по детективной части. — Ваши отпечатки будут внизу, а сверху — преступников. — Хватит о пустяках, говорите, что там сейчас делают? — волновалась мамуля. — Господи, теперь еще эта корова принялась жевать мою юбку. Брысь, Кунегунда! В стене над яслями была очень удобная щель с видом на колодец, и три сестры прорывались к ней, отталкивая друг друга-и флегматичных коров. — Ничего не видно! — жаловалась Тереса. — Раз ничего не видишь, зачем туда лезешь? — сердилась Люцина. — Пусти меня! — Ай, Кунегунда наплевала на меня! — вскрикнула Тереса, и Франек автоматически распорядился: — А ну, Казик, выведи коров! — Сейчас, — отозвался сын, — минутку, начинается самое интересное! Сейчас покойника вытащат! Спустили лестницу, один вниз полез.. — Ему веревки сбросили! — крикнул Михал. — А как же фотографии? — волновалась тетя Ядя. — Первым положено спуститься фотографу! — Уже сфотографировали! Сверху, со вспышкой. Милиция как-то очень ловко извлекла труп. На поверхности оказались обернутый брезентом труп и живой сотрудник милиции, поднимающийся по лестнице. Труп положили на носилки, а сотрудник милиции взволнованно принялся о чем-то говорить, вызвав большой интерес всей следственной группы. Они вдруг все разом кинулись к колодцу. Марек тоже кинулся. Фотограф растолкал коллег, отогнал их от края колодца и принялся фотографировать что-то в его глубине, то и дело блистая вспышкой. — Нашли что-то, лопнуть мне на этом месте! — кричал Казик вне себя от возбуждения. — Нашли что-то, точно нашли! Михал Ольшевский, забыв обо всем на свете, пробился сквозь покрытие на крыше коровника, и выставил голову наружу, что, должно быть, очень странно смотрелось со стороны Тереса дергала меня за ногу, мамуля с Люциной чуть не подрались из-за дыры в стене коровника, без всякого почтения к имуществу Франека пытаясь увеличить ее, действуя когтями и зубами. А Казик выкрикивал сенсационные сообщения, от возбуждения подпрыгивая на месте: — Лезут в колодец! Все полезли! О, сейчас один свалится! Нет, поймали его… Что-то там нашли, как пить дать, нашли! Следственная группа в полном составе побывала в колодце. Один за другим спускались туда сотрудники милиции и вылезали какие-то очень взволнованные. Марек тоже слазил, вылез, глянул в нашу сторону и безнадежно махнул рукой. Михал Ольшевский попробовал втянуть голову обратно. — Ничего не понятно! — сообщила я своим. — Власти очень довольны тем, что обнаружили на дне колодца, один Марек недоволен. Марек куда-то исчез, я даже не заметила, куда он делся, так как все внимание занято было действиями милиции. Не сразу я поняла, что нас зовут на место преступления. Те, что были внизу, сразу же могли помчаться к колодцу, нам же, сидящим наверху, сразу сделать этого не удалось, главным образом из-за головы Михала. Я до сих пор не понимаю, каким чудом ему удалось протолкнуть ее наружу, дыры в крыше хватало только на шею. Обратно голова никак не всовывалась. Нам с Казиком пришлось соединенными усилиями расширять дыру, сам бы Михал ни за что не освободился. Следственные власти потребовали от нас опознания трупа. Мамуля с Тересой столь энергично воспротивились («Только через мой труп!» — кричали они дуэтом), что пришлось их освободить от этой неприятной процедуры. Франек взглянул на покойника — и остался стоять столбом. Я взглянула — и тоже остолбенела. На милицейских носилках в виде трупа лежал тот самый мужик разбойничьего вида, которого я видела у кладбища за починкой тачки. Убийца, которого мы с таким трудом вычислили! Даже и после смерти глядел он на Божий мир мрачно, исподлобья… Ошарашены были все, не только мы с Франеком. Со вчерашнего дня все мы твердо придерживались версии: убийца — могильщик. И вот теперь просто невозможно было перестроиться и уяснить себе, что он — жертва. Да нет же, такого быть не может! Так идеально подходил к роли убийцы и вдруг… — Что произошло? — недоумевала Люцина. — Может, свалился в колодец по неосторожности? — Он был тут с кем-то еще, — буркнул Марек. — Действовали вдвоем. Пытаясь спасти нашу концепцию, я выдвинула предположение: — Он наметил следующую жертву, а та, спасая жизнь, столкнула его самого в колодец? — Так ведь больше уже никого не осталось ни из родственников, ни из причастных к сокровищам, — заметила тетя Ядя. Люцина искоса взглянула на нее и бросила с иронией: — Может, тут исключительный случай, когда преступление совершило лицо постороннее, не относящееся к нашему семейству. Что ж, не все только нам… Одна мамуля помнила о деле. — А что же там, в колодце? — спросила она. — Зачем туда все полейли? — Остатки сокровищ вашей прабабки! — замогильным голосом сообщил Марек. — Сокровища? — вскричала мамуля. — Остатки?! — схватился за голову Михал. — Жалкие остатки! Оцепенение длилось лишь минуту, а затем мы ринулись к колодцу. Михал Ольшевский оказался первым и обязательно свалился бы туда, причем головой вниз, да зацепился за лестницу, и мы успели его вытащить. Мамуля громким голосом требовала от нас немедленно спуститься в колодец, и делала тщетные попытки запустить туда отца, совершенно игнорируя тот факт, что на дне уже находились члены следственной группы. Тереса с тетей Ядей метались вокруг колодца. Первая ругала на чем свет стоит всех и вся, вторая заламывала руки молча. Немало прошло времени, прежде чем стали известными печальные подробности. На дне колодца оказался большой деревянный сундук, окованный железом. Труп могильщика лежал на нем. Когда извлекли труп и открыли сундук, то обнаружилось — он разбит и опустошен. Почтенный памятник старины был таких размеров, что на дне колодца в нормальном положении не помещался, и потому стоял боком. Верхний бок грабители взломали, в трухлявом дереве пробили большую дыру, отогнули металлическую обивку, и через эту дыру повытаскивали наследие наших предков. Не всё. На дне осталось то, до чего воры не смогли дотянуться или что не проходило в дыру по своим размерам. Те из нас, кто спустился в колодец — следователи любезно разрешили — тоже ничего сквозь дыру достать не смогли. Пришлось ждать, когда милиция вытащит сундук наверх. Похоже, милиции тоже было интересно, что там осталось, поэтому сундук был извлечен без промедлений. Михал Ольшевский, попеременно краснея и бледнея от волнения, с пиэтетом приступил к извлечению остатков нашего сокровища из гигантского сундука. Не менее двадцати человек тесным кругом обступили его, не сводя глаз с легендарного клада. Дрожащими руками извлек Михал из сундука огромный светильник — семисвечник. За ним последовало гигантское золотое блюдо, не уступающее, пожалуй, размерами валяющемуся неподалеку мельничному колесу, ящик со столовыми приборами — ножами, вилками и ложками, тоже удивительных размеров. Ложкой, например, можно было запросто убить буйвола, а вилки использовать вместо грабель в сельхозработах. Вслед за ними, не дыша, осторожно достал Михал роскошные напольные часы, сделанные в стиле «рококо», в прекрасном состоянии. Правда, они не ходили. А вот и знаменитая шкатулка! Раскрыв ее, мы увидели старинный веер из слоновой кости чудесной работы, монеты разного цвета, тоже старинные, и ювелирные изделия. Сохранилась и картина в позолоченных рамах, несомненно, тот самый портрет бабушки нашей прабабушки. К сожалению, живописное произведение плохо перенесло многолетнее пребывание в колодце, так что разобрать, что именно на нем изображено, не было никакой возможности. И, наконец, на самом дне сундука осталась последняя вещь — плоская металлическая коробка удлиненной формы. Михал достал ее и повернул ключик, торчащий в замочке. Зрители жадно следили за каждым его движением. — Наверняка твои триста жемчужин! — насмешливо бросила Тереса Люцине. Та не осталась в долгу: — И получится в точности, как с тем петухом за одиннадцать гектаров земли.. — А может, там бриллиантовая диадема! — взволнованно предположила тетя Ядя. — Ты что! Скорей уж табак нашего прадедушки… Михал раскрыл наконец коробочку. В ней не оказалось ни жемчуга, ни бриллиантов, ни даже прадедушкиного табака. В ней оказалась сложенная вчетверо бумага. Уронив от волнения коробку, Михал дрожащими руками развернул старинный документ. — Копия «Перечня»! — объявил он прерывающимся от волнения голосом. — На всякий случай, чтобы знать, что кому предназначено.. Тетя Ядя бросилась к коробке и проверила, нет ли там внутри еще чего. Люцина ехидно засмеялась: — Что я говорила? Все получилось в лучших фамильных традициях! Даже сказочные сокровища уплыли на сторону! Мы нарушили бы традицию, если бы внезапно разбогатели. Такого в нашем роду не было! И не будет! Разбежались — ах, колодцы предков! Ах, фамильные драгоценности! Да это те же твои золотые прииски за шесть долларов! Обиженная Тереса только плечами пожала. Михал Ольшевский, внезапно растеряв всю свою энергию, без сил опустился на кучу камней и схватился за голову, не выпуская из рук старинный документ. — Езус-Мария! — простонал он. — О Езус-Мария! Мамуля не могла поверить в случившееся. — Как это? — недоуменно тормошила она всех. — И это все? А где же остальное? — Конкурирующая фирма слямзила, — пояснила я. — Холера! А так хотелось увидеть кубок венецианского стекла искусно выточенный! — Езус-Мария! — шепотом завыл Михал. Сташек Вельский, стоявший до этого в угрюмом молчании, глянул на Михала, на жалкие остатки наших сокровищ, потом опять на Михала и громко заявил: — Уж я этой холере сверну шею! Спохватившись, что не пристало так говорить облеченному властью сотруднику милиции, поправился: — Сверну частным образом. Во внеслужебное время. — О Езус-Мария! — твердил Михал, как видно, в своем беспредельном отчаянии позабывший все другие слова. Зато уж наши бабы наговорили много всяких слов, в том числе и явно лишних. Придя в себя после стресса, мы разразились бурей негодования. Первой жертвой бури стал отец. И правильно! Ведь это он по глупости разрыл колодец. Второй жертвой стал Марек. Тоже правильно! Ведь это он не позволил нам докончить раскоп в тот же день. Представляете? Раскопали бы и сами нашли сундук. Полный! О Боже!! К счастью, ни отец, ни Марек так и не поняли, в сколь великих преступлениях их обвиняют, ибо кричали мы все вместе одновременно, но разные слова. Франек рвал на себе волосы, считая виновным в происшедшем только себя. Еще бы, ведь из-за уборки его урожая мы прошляпили такое сокровище! Люцина вцепилась в сержанта Вельского, как репей в собачий хвост, требуя пояснить смысл его угрозы. Не вынеся приставаний, сержант постыдно сбежал. Марек признал свою вину. — Давно не выглядел я таким идиотом! — коротко сказал он и последовал примеру сержанта Вельского.Следственная группа развила бурную деятельность. Только теперь милиция поверила в нашу прабабку и ее наследство, приняла целиком нашу гипотезу, выслушала еще раз всех нас, куда-то ездила, что-то выясняла и сделала множество ценных открытий. Они были так интересны, что несколько притупили горечь разочарования. Вечером сержант Вельский вернулся и собрал нас для сообщения. Вначале он сделал заявление: он, старший сержант милиции Станислав Вельский считает себя лично ответственным за случившееся. Не говоря уже о том, что принимал личное участие в извлечении старинных документов в подвале Адама Дудяка, это он, сержант Вельский, посоветовал прикрыть разрытый колодец чем-нибудь тяжелым, вместо того, чтобы поставить у колодца милицейский пост. — Адам Дудяк — мой двоюродный брат и человек порядочный, — сказал Сташек Вельский. — А вот его жена — язва, сущая гангрена! За грош удавится. Мне бы сразу догадаться, что это ее рук дело! Только она могла показать документы одному подозрительному типу, что тут крутился в прошлом году. Звали его Джон Капусто, а словесный портрет точь-в-точь совпадает с вашим прилизанным Никсоном. Пришлось эту заразу Ханю немного прижать к стенке, ну, она и раскололась… Я даже официальный протокол составил. — Неужели даже протокол? — не поверила я, слишком уж мало времени было у сержанта, но тот, одновременно и злой на себя за допущенное упущение, и довольный сегодняшним достижением, пояснил: — Зная алчную натуру Хани Дудяковой, я и сыграл на этой ее струнке. Пришел к ней и без обиняков заявил: странно, что пани не продала найденных тогда документов этому самому Капусте. Только дала посмотреть, верно? Заплатил-то он хоть как следует? За последнее время вести о сенсационных происшествиях на подворье Франека Влукневского разнеслись по всей округе, и Ханя, разумеется, тоже о них слышала. Естественно, стоустная молва значительно преувеличила размеры клада — куда там было до него пещере сказочного Али-Бабы! И теперь, когда Сташек Вельский так бесцеремонно связал найденные в их доме документы с найденными в колодце Франека сокровищами, Ханю чуть кондрашка не хватила. Как же она раньше не догадалась! — Заплатил! — прошипела она, вся побелев от бессильной злобы. — Да гроша не дал! Говорил, что эти бумажки гроша ломаного не стоят! Задарма читал, сволочь американская! И еще записывал! Как же я сразу-то не сообразила?! — Да уж! — согласился сержант Вельский. — Оставил он вас, извините, в дураках. А теперь скрылся. С этаким-то богатством! На вашем месте я бы этого ему так не оставил. Отобрать все у негодяя и дело с концом! Пусть и ему не достанется. — А вы думаете, его можно отыскать? — А почему же нельзя? Очень даже можно! С вашей помощью. Пани припомнит себе, а я вот в протокольчик запишу, когда эта сволочь заявилась к пани морочить голову, и будут у ндс официальные основания для возбуждения дела. Объявим розыск и поймаем голубчика, не беспокойтесь! Отберем все до последней жемчужинки! С помощью такого вот нехитрого приема сержант Вельский в две минуты заручился помощью пылающей жаждой мести Хани Дудяковой, которая в начале визита милиционера была полна решимости ни словечка не проронить, о Джоне Ка пусто. Правда, во время составления протокола немного остыла и категорически отрицала намерение продать исторические документы, оправдывая свои действия обычным бабьим любопытством. Пришлось удовольствоваться сержанту такой версией. — И даже привлечь к ответственности дрянную бабу я не имею оснований! — искренне сокрушался сержант. — А ведь это из-за нее весь сыр-бор разгорелся. — Не убивайтесь так, — успокаивал сержанта Марек. — Сыр-бор и без нее разгорелся бы тут, ведь могильщик бдил вовсю. А благодаря вашей родственнице мы хотя бы знаем теперь, кого искать. Уж такая у нас фамильная черта, что мы или сразу все говорили, или все молчали. Вот и теперь, после заявления сержанта, кухня Франека, выросшая до ранга конференц-зала, наполнилась несусветным гомоном. Каждой хотелось немедленно получить ответ на свой вопрос, а вопросы у всех были разные. Верх в этой баталии одержала Тереса, которая просто трахнула по столу миской с остатками каши и заорала: — А ну тихо! Вопросы задавать по очереди! Я первая! Так кто, в конце концов, был убийцей? Могильщик? — Могильщик! — в один голос ответили Сержант Вельский и Марек. Люцина конечно не смолчала: — А ты так и не догадалась? Я же вам говорила — именно могильщик гнал тогда Менюшко! А в следующий раз стучи пустой миской. И она демонстративно принялась счищать с себя кашу. Мамуля всегда была за справедливость. — И вовсе ты этого не говорила. То есть, говорила, но уже потом, а сначала не говорила! — Получается, наше наследство с самого начала охраняют сплошные могильщики. В древние времена древний могильщик прогонял Менюшко, который что-то пронюхал о кладе, а современный его наследник сделал шаг вперед и уже не прогонял искателей клада, а просто-напросто их убивал. Тетя Ядя поспешила задать свой вопрос: — А как же могильщик узнал о кладе? Это мне может кто-нибудь объяснить? Я имею в виду и древнего могильщика, и этого, нашего… Сташек Вельский переглянулся с Мареком. Люцина перестала стряхивать с себя кашу и внимательно посмотрела на них. — Голову даю на отсечение — вы знаете! Это служебная тайна, да? — Да нет, — ответил сержант. — И вообще, я не уверен, что это обстоятельство где-то официально зафиксировано. — Тогда говори ты! — потребовала я у Марека, но тут вдруг заговорил все время молчавший Франек: — Старый могильщик наверняка видел, как ксендз освятил сундук. Быть того не может, чтобы не заметил лошадей и телеги у костела в неурочную пору! А потом просто подглядел, куда спрятали сундук. — Так было? — домогалась я у Марека. — Ведь ты же разговаривал с ксендзом! — Я вам за него отвечу, — вызвалась Люцина, поскольку Марек, по своему обыкновению, не торопился с ответом. — Старый могильщик увидел, что ксендз что-то освятил, незаметно проследил, куда поехала телега, увидел, как с нее сняли сундук и спрятали в колодец, и решил — это клад! — И, как видите, не ошибся, правильно решил, — дополнила Тереса. — Затем этот могильщик рассказал своему сыну, тот своему. Копаться в чужих колодцах они не могли, — продолжала Люцина, — а может, и в колодцах запутались. Но клад ревниво оберегали и в конце концов уже стали считать этот клад своим. А этот наш могильщик был каким-то потомком того, первого, тоже считал клад своей собственностью, тоже не мог до него добраться и тоже не позволял добраться до него никому другому. — А ты откуда знаешь? — удивился Марек. — А тут и знать не надо, достаточно пошевелить мозгами, — самоуверенно ответила Люцина. — Ну, что так смотришь? Будто уж мы и не соображаем ничего. — Да нет, я так, — смутился Марек. — Ты обо всем правильно догадалась. Оказывается, очень полезно для вас — ничего не говорить. Сами начинаете думать. — Тогда непонятно, почему же он и нас не поубивал, — сказала я. — Ведь все наши меры предосторожности, откровенно говоря, ни к черту не годились. Если бы немного постарался — всех бы нас до одной передушил. — В том-то и заковыка! — пояснил Марек, который вдруг стал необычно разговорчив. Возможно, на него позитивно подействовали откровения Люцины. — В том-то и заковыка! У могильщика были сомнения — а не имеете ли и вы прав на то самое сокровище? Сомнение, не уверенность, но и сомнения оказалось достаточным для того, чтобы он не стал вам наносить телесного ущерба, только мешал в раскопках. Возможно, для себя решил: если вы все-таки клад достанете — отобрать его у вас, а может, и поделиться с вами. Хотя и понятия не имел, что за клад. — Это тебе ксендз рассказал? — поинтересовалась я. — Немного ксендз, а в основном я и сам догадался, вот как Люцина. Ксендз не мог выдать тайну исповеди, но его очень тревожила создавшаяся ситуация. — Так, может, оно и к лучшему, что нашего могильщика прикончил прилизанный Никсон? — предположила мамуля. Сташек Вельский вдруг выдал сенсацию: — В том-то и дело, проше паньства, что он вовсе его и не убивал… — То есть как? — удивилась Тереса. — Он покончил с собой? Бросив опасливый взгляд на Тересу и миску, которую она не выпускала из рук, сержант на всякий случай отодвинулся от стола со своим стулом и пояснил: — Да нет, скорее всего, это не самоубийство. Но и убийство нет оснований подозревать. Вы уже знаете, действовали они ночью вдвоем. Изучив следы, мы пришли к кое-каким выводам, но пусть лучше вам расскажет пан Марек. Поскольку Марек с самого начала относился с симпатией к сержанту Вельскому, он охотно согласился ознакомить нас с результатами предварительного расследования. Оказалось, что уцелевшие благодаря его предусмотрительности следы с несомненностью указывали на присутствие двух пар ног в разной обувке, а сохранившиеся на колесе и других предметах отпечатки рук — о наличии двух пар рук, одна пара в натуральном виде, другая в кожаных перчатках. Информацию для размышления предоставили в основном ноги. Одна пара споткнулась о камень, другая поскользнулась на остатках обрамления колодца, и очень возможно — в этот самый момент ее обладатель и свалился в колодец. А вот свалился ли он по неосторожности, или с некоторой помощью обладателя второй пары ног — неизвестно, так что с равной дозой вероятности можно говорить и о случайности, и о преступлении. В глубине колодца обнаружены следы обеих пар ног и отпечатки обеих пар рук. Оставшийся в живых индивид в колодце побывал лишь один раз, причем побывал последним — отпечатки рук в перчатках оказались сверху других отпечатков. Итак, внимательный анализ всех этих отпечатков и следов с несомненностью свидетельствовал о том, что могильщик и прилизанный Никсон действовали сообща. Уж как они пришли к соглашению, на каких условиях, как друг друга нашли — неизвестно, но факт остается фактом. Под прикрытием отцовского храпа они общими силами сдвинули с ямы колесо, раскопали колодец до самого дна, вскрыли сундук и извлекли из него все, что удалось извлечь. Могильщик работал в колодце, а Никсон вытаскивал наверх сначала землю, а затем ценности. А потом могильщик свалился в колодец и разбился досмерти, а прилизанный смылся с награбленным имуществом. Конечно,теперь вряд ли узнаешь, что они намеревались делать после завершения операции. Очень возможно, что каждый из них надеялся надуть сообщника, а возможно, и прикончить его. Милиция поработала на славу. Ею были тщательно изучены следы вокруг Франековой усадьбы, которые позволили сделать вывод о том, что похититель сокровищ пользовался велосипедом. На этом велосипеде он совершил несколько рейсов от участка Франека до довольно отдаленного укрытия за деревней, где стояла его машина. Судя по следам покрышек — «Форд». Рядом же с колодцем частично на камнях, а частично на сером песочке было разостлано какое-то полотнище, возможно, брезент, а может быть, и пластиковая пленка, на которой были свалены какие-то тяжелые предметы. Велосипед проделал несколько рейсов на трассе полотнище—машина. Итак, избавившись от конкурента, ворюга тихой сапой, вернее, тихим транспортным средством перевез сокровища к своей машине. А несколько рейсов свидетельствовали о том, что сокровища как по весу, так и по размерам представляли добычу солидную. Судя по всему, машина была забита до отказа. Предметами невероятной ценности, о Боже! И еще ему надо было затолкать в машину и складной велосипед с компактными небольшими колесами, ибо такого велосипеда на обозримом пространстве обнаружить не удалось. Когда Марек закончил рассказ, Сташек Вельский сделал попытку вселить в нас надежду: — Не сомневайтесь — на границе его обязательно задержат! Даже если бы не получили от нас предупреждения, и так не пропустили бы через границу машины, забитой по самую крышу бесценными предметами старины. — Эх, — скептически отозвалась я, — сейчас самый разгар туристического сезона. — Ценности распихает по чемоданам, и его в толкучке просто не вычислят. Тут к разговору подключился Михал Ольшевский, с трудом оторвавшись от надраивания семисвечника, которого второй день не выпускал из объятий. При ближайшем рассмотрении семисвечник оказался серебряный, арабской работы и потрясающе античный. Прижав сокровище к груди, Михал с надеждой в голосе произнес: — По чемоданам не распихает. Из того, что уцелело, видно — «Перечень» не врал, а значит, все вещи в чемоданах не поместятся, даже если в машине будут одни только чемоданы. Но тогда уж таможенник хоть в один из них заглянет… — Да ведь он самые крупные предметы оставил, — печально заметила Люцина, кивнув на блюдо и подсвечник. — Нет, оставил только некоторые. Среди тех, что вору удалось вытащить через дыру, были еще два подобных сокровища, а сами видите, какие они неудобные для упаковки — растопырились во все стороны. Ни в один чемодан не поместятся. Я измерил сундук — метр, метр, два метра! В чемоданы не поместятся, и речи быть не может, пришлось бы делать большие свертки, а они тоже привлекут внимание таможенников. Сержант Вельский подтверждал энергичными кивками каждое слово специалиста-искусствоведа. — Одно только не укладывается в нашу концепцию, — сказал сержант, сняв форменную фуражку и смущенноозадаченно почесывая в затылке, — когда они успели разрыть колодец? Ведь не могли же приступить к работе пока не стемнеет, верно? Темнеет же сейчас около десяти вечера, а уже в три утра начинает светать. Я понимаю, один из сообщников могильщик, можно сказать, спец, но даже при его опыте и навыках ему ни за что не управиться за столь короткий промежуток времени. Ведь глубина колодца — около шести метров. Нет, никак не управиться! — Я и сам над этим думал, — признался Марек. — И кажется мне, догадываюсь, хотя и не уверен… — Копали несколько ночей понемногу? — подсказала Люцина. — Не могли! — решительно возразила мамуля. — А мой песочек? Я аккуратно каждый вечер разравнивала его граблями, а утром мы всегда изучали следы. — То-то и оно! — пробурчал Марек. — Слишком мало следов оказывалось всегда на вашем песочке. А грабли валялись рядом… — Вы думаете? — оживился сержант милиции. Оживилась и тетя Ядя: — Послушайте, ведь это можно проверить! Я же каждый день снимала следы на пленку! Вот так пленка тети Яди позволила установить истину и одновременно выявила как коварство и потрясающую изобретательность противника, так и нашу невероятную тупость. Оказывается, негодяи раскапывали колодец две ночи подряд. После первой ночи водрузили на место мельничное колесо, постаравшись положить точно так, как оно лежало до этого, а вытащенную из колодца породу равномерно насыпали на уже возвышающиеся вокруг колодца кучи. — Я бы сам так сделал, — с горечью заметил Марек. — Должно быть, у них были две корзины. Могильщик нагружал одну, Никсон ее вытаскивал и понемногу досыпал на наши курганы, а тот внизу в это время заполнял вторую. Вот, на фото очень хорошо видно — этих камней накануне тут не было. Видите? Вот здесь добавлено, и тут.. — Как же ты не заметил? — упрекнула его Люцина. — Но как я мог заметить? — оправдывался Марек. — Если бы они навалили новую кучу, я бы сразу заметил, а так… И все равно, простить себе не могу, ведь по следам я обязательно должен был догадаться! Точнее, по отсутствию следов. Одни собачьи следы. А где коровьи, козьи, человечьи? Надо было заглянуть под колесо, затмение на меня какое-то умственное нашло, не иначе. Полным идиотом сделался! Нет, я всегда говорил — кто с вами поведется… Естественно, мамуля с Тересой обиделись, только Люцине все — как с гуся вода. Смеясь, она сказала: — Да что вы расстраиваетесь? Все равно мы своих предков за пояс заткнули. Не прошляпили бездарно сокровища, а, наоборот, вместо него имеем пятьдесят тонн зерна. Ну кто из наших предков может похвастаться такой выгодной сделкой? Печальный взгляд раненой лани, который бросил на нее Франек, не утихомирил Люцину. Она продолжала резвиться: — На уборке мы работали, как звери, правда? Теперь твоя задача — не сгноить урожай, вот тогда будет обидно. А они здесь работали, как звери. Каждый на своем участке. Подсмотрели, как моя сестра разравнивает песочек каждый вечер. Почему, думают, и нам так не сделать? Грабли в руках они держать умеют. Думаю, у них было разделение труда — идеи выдавал прилизанный Капу сто, а копал и грабил работяга-могильщик — А ты чего радуешься? Если этот Ка пусто такой умный, он и через границу сумеет переправить награбленное. Еще какую-нибудь идею выдаст… Тереса как в воду глядела! О Джоне Капусто мы услышали очень скоро. С пограничного пункта в Свецке пришло сообщение, страшный смысл которого мы не сразу поняли. А когда он до нас дошел, пришли в ужас. Оказывается, Джон Капусто пересек государственную границу еще накануне, в полдень, в двенадцать тридцать, как раз в тот час, когда Сташек Вельский припер к стенке Ханю Дудякову. Только спустя два часа таможенный пункт получил директиву о задержании упомянутого Капусто, разосланную по всем таможенным постам. В это время хитрый Джон уже вполне мог добраться до Западного Берлина, откуда отправился в дальнейший путь самолетом, или где пребывает до сих пор, ибо ни на одном из пограничных пунктов ГДР отмечен не был. Этот факт очень быстро установила гедеэрочная милиция по просьбе нашей, не отдавая себе отчета в том, какой удар наносит нашим надеждам. Более того, еще немного — и мы бы вовсе не узнали о том, что мерзавец вообще покинул пределы нашей страны. В жаркий туристический севон границу ежедневно пересекают тысячи автомашин, и пограничники имеют возможность осмотреть лишь небольшую их часть, главным образом те, относительно которых получают особые указания. Указаний насчет желтого «форда» не поступало, Польшу он посещал не раз и ничем себя не запятнал, поэтому таможенники и вовсе не обратили бы на него внимания, если бы не случай. В «фольксвагене», который пересекал границу перед желтым «фордом», отлетел винтик на «дворнике», и владелец «фольксвагена» одолжил отвертку у владельца «форда». И пока обе машины стояли у КПП, таможенник, с нетерпением ожидающий их отъезда, от нечего делать заглянул внутрь «форда» и даже в его багажник, когда Джон Капусто вынимал оттуда инструменты. В багажнике находился набор упомянутых инструментов, небольшая канистра с бензином и очень грязные резиновые сапоги. В салоне машины, на заднем сиденъи — небольшой чемодан и ничего более. Таможенник, с которым уже успели побеседовать следственные власти, решительно исключает возможность провоза в «форде» контрабанды размерами с хороший шкаф. — Ничего не понимаю, — заявила недовольно Тереса, выслушав вести с границы. — В двенадцать пересек границу, с собой ничего не вез. Может, тогда Джон Капусто вообще не имеет отношения к нашему кладу? — Нет, относительно его личности у нас нет никаких сомнений, — ответил сержант Вельский. — И вы уверены — именно он похитил сокровища? Он копался в нашем колодце вместе с могильщиком? — пожелала убедиться Люцина. — Он, сомнений никаких, — столь же решительно подтвердил Марек. — Что же тогда получается? — начала я подсчитывать. — Предположим, отсюда он уехал в два часа ночи. До границы ему ехать… минуточку… около шестисот километров. Ехал он на хорошей машине, рано утром, дороги свободны, не жарко… За семь часов мог без особого напряжения эти шестьсот километров отмахать. Ну пусть восемь часов. За восемь запросто бы доехал! А от двух часов ночи до двенадцати тридцати… — я подсчитала на пальцах, — десять с половиной. Половину отбросим, на границе всякое бывает, останется десять часов. Выходит, он не только успевал, но у него в запасе оставалось еще два часа… — Если он отсюда направился прямиком к границе, — неуверенно сказал Михал, — на границе у него должны были обязательно сокровища обнаружить… — Все правильно, — резюмировал Марек. — Должны, но не обнаружили. Значит, он успел их где-то оставить. В его распоряжении было два часа… — Да не нужны ему эти ваши два часа! — насмешливо бросила Люцина. — Ему вполне хватило бы и десяти минут. Он мог заранее условиться о встрече со своим сообщником, перегрузить вещи из своей машины в его, и был таков! Он же не кретин, в самом деле, чтобы везти самому такую контрабанду! Сташек Вельский и Марек переглянулись, причем лицо Сташека выражало отчаяние, а лицо Марека ничего не выражало. — Исключено, — сказал последний. — Больше у Капусто никаких сообщников не было. — А ты откуда знаешь? — То время, что меня здесь не было, я использовал на изучение его контактов. Знакомые у него были, но среди них — ни одного, которому он мог бы доверить столь ответственное дело. Исключено. — Значит, остается одно — сокровища мошенник где-то оставил. — Едем туда! — вскричала мамуля. — Куда? — Ну туда, где он оставил сокровища. — А ты знаешь где? — Это же ясно — по дороге! А сами говорите, знаете, какими Дорогами он ехал. Реакция на такое предложение была самая разнообразная. Кто-то простонал, кто-то покрутил пальцем у виска, кто-то только присвистнул. Михал Ольшевский вдруг поддержал мамулю: — А что? Стоит подумать. Направление нам известно — на запад. От главного шоссе куда-то в сторону… Сказано — сделано. Не прошло и получаса, как большой кухонный стол был весь завален всевозможными картами, какие только нашлись в доме, с моим «Атласом шоссейных дорог Польши» во главе. Случайно у меня оказалась и автомобильная карта Европы. У Сташека Вельского была с собой автомобильная карта Польши, крупномасштабная. Казик притащил все школьные карты. Мы их разложили и принялись думать. Исходили из того, что, располагая двумя с лишним часами времени, Джон Капусто где-то на трассе между деревней Волей и государственной границей свернул с шоссе в сторону, нашел подходящее место, спрятал там награбленное имущество, снова выехал на шоссе и помчался к границе. Подсчитали мы возможные варианты, и у нас получилось нечто ужасное. Если Капусто не тратил времени на еду и на отдых, он мог отклониться от трассы и на восемьдесят километров! На восемьдесят километров в любом направлении, в любом месте шоссе, которое, как уже говорилось, протянулось на шестьсот с лишним километров! Я подсчитала на бумажке — в уме с этими нулями запутаешься. Восемьдесят в обе стороны, это сто шестьдесят, взять шестьсот раз… — Девяносто шесть тысяч квадратных километров! — объявила я. — Не знаю, успеет ли такую площадь прочесать свора гончих за свою жизнь. Ведь спрятать он мог где угодно, ясно ведь, заранее присмотрел тайник. — Наверняка так оно и было! — согласился со мной сержант милиции. — Преступник вывез клад и спрятал его где-то в заранее подготовленном месте. За границу вывезти не успел, а сообщнику никакому не доверил бы. Вот так получилось, что, разгадав загадку, вычислив таинственного убийцу, найдя клад наших предков и зная личность укравшего его, мы тем не менее остались с носом! Бесценное сокровище навеки потеряно, и разыскать его без помощи мерзавца Капусто не представляется возможным. Михал Ольшевский то рвал на себе волосы, то в отчаянии ломал руки. Он один представлял себе всю ценность потерянного имущества, ибо, заполучив копию «Перечня», мог прочесть те пункты, которые в оригинале были нечитабельными. — Что же делать, проше паньства, что делать? Ведь не спросишь негодяя, где он это запрятал! Он теперь ни ногой в Польшу! — Значит, надо ехать за ним! — ни минуты не раздумывая заявила Люцина. — С ума сошла! — отозвалась Тереса. — Не такая уж несбыточная идея! — поддержал Люцину Сташек Вельский. Рабочее время кончилось, и теперь он участвовал в нашем фамильном совещании как частное лица — Ведь этот подонок и в самом деле побоится приехать сюда. Пришлет кого другого. Там, у себя, он найдет доверенное лицо. Объяснит, где клад, тот приедет и заберет. А мы и знать не будем об этом! Неплохо было бы найти подлеца и прижать к стенке, пока не успел.. — Вот и я говорю — надо ехать вслед за ним! — не унималась Люцина. — Кому ехать, не мне ли? — поинтересовалась Тереса. — Тебе, конечно! У тебя одной есть паспорт и деньги. — У меня тоже есть загранпаспорт! — вскричал Михал. — Хорошая идея! — похвалила я. — Взять адрес Капусты. А если их несколько, взять все адреса. Ехать должна Тереса, лишь она знает его в лицо. Правда, Франек тоже знает, но у Франека нет паспорта. — Боюсь, это единственный выход, — поддержал нас Марек. — Ну и чудненько! — радовалась Люцина. — Пусть едут вдвоем — Тереса и Михал. Тереса опознает Капусто, а Михал прижмет его к стенке. Тереса чуть ли не с кулаками набросилась на сестру: — Говорю же — ты спятила! Где я его буду искать? А найду — еще хуже. Он и меня пристукнет. — Он никого не пристукивал. — Ну тоже спихнет куда-нибудь! — Я бы сама поехала, да пока выправишь себе загранпаспорт — уйдет время, — вздохнула я. — Сейчас, летом, за ними такие очереди, как от нас до Америки… — А я еду! — возбужденно выкрикивал Михал Ольшевский. — Денег нет — не беда! Посуду буду мыть в забегаловках… — Надо бы узнать, где Капусто сейчас, — сказал Марек. — Вряд ли до сих пор сидит в Западном Берлине. — Это мы по своим каналам выясним, — : пообещал Сташек ’Вельский. — Вы что, и в самом деле решили, что я еду? — ужаснулась Тереса. — Не только Люцина спятила, вы все? — Другого выхода нет, — отозвалась я. — Нельзя же упустить такое сокровище. Ни твои родичи, ни твоя родина в золоте не купаются, денежки пригодятся. Я уже не говорю насчет уникальных предметов искусства для наших музеев! Вся семья, как один человек — редкий случай — выступила единым фронтом против Тересы. Она просто обязана разыскать Джона Капусто, он же прилизанный Никсон, и выдрать у него сокровища, завещанные нам предками. Воодушевленный новой идеей, Михал Ольшевский воспрянул духом и вместе с нами уговаривал Тересу. Та отчаянно отбивалась. — Как вы себе это представляете? Я его поймаю, повешу на дереве связанного, и стану на костре поджаривать ему пятки? Так он и выдаст тайник! Могла бы знать — если все родичи навалятся, спасенья нет. Вскоре бедняга выдохлась, сил хватало лишь на то, чтобы слабым голосом лепетать жалкие слова о том, что ее, Тересина, смерть будет на нашей совести. Ничего, наша фамильная совесть еще и не то вынесет… Не успела Тереса и глазом моргнуть, как мы уже все формальности провернули. Я лично съездила вместе с Тересой во французское посольство за визой. У Михала французская виза была, он планировал свой отпуск в этом году провести во Франции. Мы купили им билеты на самолет, разумеется, на деньги Тересы. Тереса растеряла всю свою энергию и теперь позволяла делать с собой все, что мы хотели — ну точь-в-точь покорная овца, влекомая на заклание. Необходимость во французских визах объяснялась тем, что, как следовало из полученных по своим каналам сержантом Вельским данных, Джон Капусто, гражданин США, постоянно проживал во Франции. У него оказалось и в самом деле два адреса — в Париже, недалеко от Площади Республики, и в Руане. Из той же милицейской информации следовало, что Западный Берлин он покинул и приземлился под Парижем, в аэропорту Ла Бурже. Провожая Тересу и Михала, я дала тетке напутственный совет: — А когда уже будете в Париже, выберетесь как-нибудь в Венсьенский Лес. — Венсьенский Лес? — удивилась Тереса. — А чего я там не видела? — Там проходят рысистые испытания. На бегах ты хоть когда-нибудь была? Тереса лишь раздраженно покрутила пальцем у виска, но Михал заинтересовался: — И там можно делать ставки? Интересно, как их делают? — А вы что, никогда не играли на бегах? — Никогда. Понятия не имею, как это делается. — А вы случайно не в апреле родились? — Нет, в ноябре. — Прекрасно, потому что апрельским на бегах делать нечего. Так вот, слушайте меня внимательно: обязательно съездите туда и поставьте на что угодно. Новичок обязательно выиграет! Но во второй раз лучше не соваться — проиграетесь, как пить дать! — Замечательно! — обрадовался Михал. — А как делают ставки? — Боже! — простонала Тереса, но я, не слушая протестов семейства, подробно проинструктировала Михала. Прочла небольшую лекцию и о лошадях, и о принципах игры, пользуясь датской терминологией, ибо занималась этим только в Дании, в Польше рысистых испытаний не бывает, так что польская лексика мне без надобности. А датская — международная, во Франции Михалу пригодится. Молодой человек слушал меня внимательно, подошел к вопросу с достоинством научного работника, даже кое-что записал для памяти. — Жаль, что мы не в Данию едем, — заметил он. — Но ничего, может наша Капуста и в Данию рванет… — Или в Аргентину, — в тон ему произнесла Тереса. — Или на Северный полюс. А мы за ним! Люцина с беспокойством взглянула на сестру и прошептала мне: — Пусть уж они скорей уезжают. Беспокоюсь я за нее. — Они улетают завтра утром, — ответила я. — Не волнуйся, сейчас напоим ее валерьяночкой, за ночь ничего не случится…
* * *
У Тересы немного отлегло от сердца, когда выяснилось, что комната обойдется ей всего в десять франков за сутки. Остановились они с Михалом в небольшом пансионате, хозяйка которого недорого сдавала очень приличные комнаты, но только знакомым. Михал относился к ним, он не раз останавливался здесь и снискал доверие хозяйки. Париж оказался дешевле Канады, и Тереса малость поуспокоилась. Парижский адрес Джона Капусты оказался правильным. Консьержка, занимавшая пост в холле солидного дома, подтвердила: месье Капусто действительно проживает в этом доме на четвертом этаже, но сейчас он выехал в Руан. Ничего не поделаешь, пришлось ехать за ним. В Руане резиденцией Капусты оказалась роскошная вилла в пригороде. В ней явно кто-то жил, окна были раскрыты, на аккуратно подстриженном газоне грелся на солнышке упитанный кот, но на наши звонки никто не отвечал. Кот и ухом не повел. Тереса с М их алом долго рассматривали дом и сад сквозь прутья металлической ограды. — Придется зайти еще раз попозже, — решился Михал. — А пока… Вы уже осматривали здешний собор? Поздняя готика… — Может, и готика, но я бы лучше что-нибудь съела, — мрачно отозвалась Тереса. — Есть хочется! Тут найдется где перекусить? — Разумеется! Пообедаем, осмотрим собор. А потом вернемся сюда. Они пообедали и отправились знакомиться с достопримечательностями города. Погрузившись головой в мир искусства, Михал, казалось, совсем забыл о цели их приезда в Руан. Гидом он оказался замечательным, знающим, красноречивым и неутомимым, и с трудом поспешающая за ним Тереса уже еле ноги таскала. И вдруг, бросив взгляд на витрину одного из антикварных магазинов, Михал затормозил на полном скаку и буквально врос в асфальт. Тереса получила возможность перевести дыхание. — Это наше! — прохрипел молодой искусствовед, не спуская глаз с огромной серебряной сахарницы. — Что наше? — Да вот эта сахарница. — Наша, фамильная? Из колодца? — Нет, наша национальная, из Польши. Сделана по заказу Станислава Августа, он заказал целый серебряный сервиз. Видите эти буквы? Сервиз нелегально вывезен еще в первую мировую войну. До сих пор предметы из этого сервиза нигде не появлялись, но я знал — он во Франции, и вот пожалуйста! Это наша, национальная собственность! Последние слова Михал Ольшевский произнес с такой решимостью, что Тереса испугалась. — Будем отбирать? — К сожалению, прошел срок давности. Теперь можно только купить. Тереса так обрадовалась, что ей не придется участвовать в краже со взломом или вступать в рукопашную с владельцем магазина, что без возражений согласилась войти в магазинчик. Войдя, Михал и вовсе перестал владеть собой. — Вот этот канделябр в стиле «барокко» похищен из королевского дворца в Виланове! — страшным шепотом информировал он Тересу, изо всех сил сжимая ее локоть. — Двести лет назад украли… А тут остальные предметы сервиза Станислава Августа. Вот это Людовик шестнадцатый, мне он до лампочки, но вот тот фарфор налево, видите? Ему место в нашем музее! Лет сто как похитили! Видите, какие убытки уже многие годы несет наша культура? Пытаясь вырвать локоть, Тереса шипела в ответ: — Отпустите меня, не сбегу! И официально заявляю — красть отказываюсь! Можете спросить, сколько это стоит. Отпустив локоть Тересы, Михал поинтересовался ценой серебряной сахарницы. Оказалось — не очень дорого, всего одиннадцать тысяч франков. Быстренько переведя это в доллары, Тереса побледнела и решительным шагом вышла из лавочки. На улице ей пришлось довольно долго ждать Михала, который о чем-то говорил с хозяином. Выскочив на улицу, он опять вцепился в Тересу и поволок ее по тротуару, лихорадочно выкрикивая: — Проше пани, вы и представить не можете, что мне удалось узнать у продавца! Вы и представить не можете, кто живет на вилле нашего Капусты! Владелец магазина! Да, да, хозяин этой антикварной лавочки! Оказывается, это Огюст Турель, я его знаю, то есть, не знаю, но слышал о нем, как о коллекционере. Солидная фирма! И он живет в вилле Капусты, возможно, Капуста для него ворует, возможно, это одна шайка! Возможно, он что-то знает, дома он будет после семи.. Свободной рукой ухватившись за уличный фонарь, Тереса с трудом застопорила разогнавшегося искусствоведа. — Если после семи, то какого черта мы так мчимся? Куда? Я больше не могу! Я хочу присесть! Меня ноги не держат! — Что? А, в самом деле, пока можно и присесть… В семь часов месье Турель явился домой. Нежданных посетителей он принял весьма гостеприимно, что очень удивило Тересу — для нее явиться с визитом без предварительной договоренности было лросто недопустимым. О Джоне Капусто он говорил неохотно, хотя знакомства с ним отрицать не стал, учитывая, что жил на его вилле. Месье Капусто и в самом деле вчера здесь был, сообщил владелец антикварной лавочки, но опять уехал в Париж. Где его там можно найти, он, Огюст Турель, не знает, и чрезвычайно сожалеет, что не может ничем помочь. Видите ли, месье Капусто ведот такой подвижный образ жизни.. Вряд ли какой толк был бы от этого визита, если бы не помощь самой виллы. Она оказалась настоящим музеем, да таким, о каком Михал и мечтать не смел! Наметанным глазом молодой искусствовед безошибочно выхватывал те из предметов интерьера виллы, которые в свое время были нелегально вывезены из Польши. Прервав вежливые разглагольствования хозяина, он без обиняков заявил, что тот приобретает краденые вещи. Приобретает, без сомнения, у Джона Капусто, и он, Михал Ольшевский, об этом информирован. Вот только странно, что месье Турель не боится открыто выставлять их на продажу в своем магазине… И с этого момента Тереса перестала принимать участие в разговоре, не было возможности ей переводить с французского. Месье Турель, поначалу совершенно опешив, с жаром принялся опровергать инсинуации Михала. Тот с большим знанием дела и совершенно хладнокровно тыкал пальцем в предметы, совсем недавно покинувшие пределы Польши, причем отнюдь не официальным путем. Вот, например, эта ваза XVIII века. Месье Турель принялся что-то мямлить о сроках давности, а Михал в ответ приводил ему по памяти отдельные статьи Уголовного кодекса, предусматривающие солидные сроки за хищение и торговлю крадеными предметами искусства, представляющими национальное достояние. Схватив серебряный кубок, бесспорно принадлежащий некогда Зигмунту Августу, месье Турель ядовито поинтересовался, считает ли молодой человек и этот экспонат краденым? Прекрасно осведомленный о делишках королевы Боны, Михал ни секунды не сомневаясь, воскликнул «Еще как!» Скандал закончился неожиданно. Хозяин совершенно вышел из себя, но вместо того, чтобы выставить из дому нахального молодого человека, ни с того, ни с сего последними словами принялся поносить владельца виллы. Он, честный коммерсант Огюст Турель, уже давно подозревал, что дело нечисто, что этот самый Капусто водит его за нос, что это аферист и вообще подозрительная личность, и он, Опост Турель, больше с ним не желает иметь дела! Завтра же заплатит ему наличными за виллу, а дела иметь больше не будет! А краденых вещей у него, честного коммерсанта, нет! Краденые вещи Капусто продает одному такому прохиндею-перекупщику в Париже, он давно это подозревал, а теперь перестал сомневаться. Услышав о перекупщике в Париже, Михал перестал читать мораль хозяину дачи и потребовал адрес перекупщика. Выпустив пар, растеряв всю энергию, месье Турель, не колеблясь, назвал перекупщика. Это был некий месье Шарль, по-нашему пан Кароль, но вот с адресом было сложнее. Улицу месье Турель помнил, а вот номера дома не знал. Ну да дом легко найти — желтый, с балкончиками, по нечетной стороне. Фамилии же перекупщика, а точнее, скупщика краденого, Турель не знал, пояснив, что в этих кругах фамилиями обычно не пользуются. Как выглядит? Обыкновенно: худощавый брюнет, маленький, носатый, немного лысый. Средних лет. Таким вот образом Тереса и Михал неожиданно напали на след сообщника Джона Капусто. И это хорошо, потому как самого Капусто дома застать было невозможно, консьержка неизменно твердила, что его нет, и когда будет — неизвестно. Найти сообщника тоже оказалось непросто. Улица тянулась в бесконечность, а Шарлем звался каждый второй француз. Помогало немного описание внешности, позволявшее сразу же отсечь всех высоких, толстых, совсем лысых и с особыми приметами. Тересу Михал усадил в небольшом кафе, а сам принялся за поиски, время от времени являясь к ней с отчетом. Конца поискам не предвиделось. С бедного Михала пот лил в три ручья. — А как вы вообще расспрашиваете о нем? — поинтересовалась Тереса. — По-разному, — ответил Михал. — Все зависит от того, у кого я спрашиваю. Чаще всего я продаю иконы. Самые редкие и баснословно дешево. Ни один перекупщик не устоит. Счастье, что в Советском Союзе я уже восемь лет не был, а то не дай Бог, кто заинтересуется из властей. Тереса подумала и посоветовала: — А вы попробуйте покупать. Может, у него как раз нет денег. — На такие иконы у любого найдутся! Ладно, попробую. Был уже поздний вечер, когда смертельно уставший Михал узнал от сапожника, сидящего в своей лавчонке на первом этаже желтого дома (а на этой улице не один десяток домов оказался желтым), что в их доме живет некий месье Шарль. Сапожник сам здесь живет, и Шарля знает с детских лет. Да, месье Шарль действительно маленький, начинающий лысеть брюнет с большим носом. У него еще есть лакей. — Что есть? — удивился Михал. — Лакей. И в самом деле, в наше время явление редкое. Но месье Шарль может себе такое позволить. А живет он в квартире № 14. Ни минуты не медля, Михал отправился по указанному адресу. Двери квартиры № 14 открыло настоящее чудовище — верзила под потолок, с рожей бандита и могучими бицепсами, в рубашке и полосатой жилетке. Несомненно, тот самый лакей. Ни слова не говоря, он кивком головы подтвердил — хозяин дома, и провел Михала в гостиную. Стоя в ожидании хозяина посередине комнаты, Михал с беспокойством констатировал отсутствие в ней всяких признаков того, что свидетельствовало бы о профессии хозяина. Обставлена была гостиная современной мебелью, свидетельствующей не только о большом вкусе хозяина, но и о его благосостоянии. Вот, пожалуй, единственное доказательство. Михал и этим был доволен. Во всех предыдущих квартирах обстановка, считал Михал, была слишком скромной для сообщника Джона Капусто. Так что же предложить этому сообщнику, купить иконы или продать их? Михал не успел придумать — появился месье Шарль. — Слушаю вас, — вежливо произнес лысоватый маленький человечек. — Но предупреждаю — сейчас у меня очень много работы, вам придется долго ждать, особенно, если у вас рыба. От рыбы Михал малость обалдел. — Да нет, у меня не рыба, — пролепетал он, — но я надеялся… — По крайней мерю оно свежее? — перебил хозяин. — Не знаю… Что свежее? — Ваш объект. — Объект? — совсем опешил Михал. Может, для разговора со скупщиком надо было знать какой-то пароль? Странный разговор. — Ну да, ваше животное. Или у вас птица? — Нет у меня ни животного, ни птицы, — решился Михал. — Меня прислал сюда Джон Капусто. — Месье Капусто? — задумался хозяин. — Не напомните, что я для него набивал? Ну прямо говорил гусь с поросенком! Месье Шарль вежливо, но твердо придерживался фауны, Михал ухватился за Капусту. Описал его внешний вид, заявил, что тот приносил сюда разные предметы, которые он, Михал Ольшевский, хотел бы получить. Цена роли не играет. Наконец месье Шарль вроде бы припомнил такого клиента. — Ах, да, вспомнил! Он приносил индюка, прекрасный экземпляр. Но он его уже получил. Поскольку Михал замолчал, не зная, что еще сказать, хозяин перехватил инициативу. — Вы хотите у меня что-нибудь купить? — спросил он, подумав. — У вас нет своего объекта, и вы желаете приобрести что-нибудь готовенькое? Проблеск надежды вернул Михалу способность мыслить, которой он начисто лишился из-за проклятого индюка. Да, конечно, он желает что-нибудь приобрести, но лишь вещи, связанные с месье Капусто. Михал уже понял, что хозяин квартиры по специальности чучельник, но ведь это не мешает ему иметь еще одну специальность. — У меня создалось впечатление, — задумчиво произнес месье Шарль, — что вас интересуют произведения прикладного искусства. Почему бы вам не обратиться в соответствующий магазин? — Потому что у вас лучше! — с ходу ответил Михал. Месье Шарль вздохнул. — По профессии я — препаратор фауны, но я уже понял, что вас это не интересует. Разумеется, у меня в доме есть немного очень неплохих произведений декоративного искусства, но я покупал их для себя и не собирался с ними расставаться. Однако если вы предложите хорошую цену, я, пожалуй, готов подумать. Михал ухватился за возможность увидеть интересующие его вещи и потребовал предъявить ему эти самые произведения декоративного искусства. Еще раз вздохнув, хозяин пригласил гостя проследовать в другие покои. То, что Михал узрел в этих покоях, окончательно лишило его возможности что-либо соображать. Полки в открытых стенных шкафах, застекленные витрины, столы, этажерки, полы и потолки сплошь заполняли удивительные существа. Это были, несомненно, создания природы — животные, птицы, рыбы, но так причудливо раскрашенные, что волосы вставали дыбом! Ядовито зеленый медвежонок замахнулся лапой на золотисто-фиолетового тапира, по всей комнате извивался ультрамариновый питон, а один угол гостиной заполнила целая армия крупных черепах самой причудливой раскраски — в полоску, клеточку, крапинку. Буйство колористики прекрасно дополняло обилие райских птиц. Михал был ошеломлен, ослеплен, поражен. Заметив это, хозяин счел своим долгом пояснить, что его клиенты рассматривают чучела животных как декоративный элемент интерьера, выразительный яркий акцент. Они сами высказывают пожелания относительно той или иной цветовой гаммы, а уж он только выполняет их заказ. Одни лишь райские птицы полностью удовлетворяют цветовые запросы его клиентов. Райские птицы в дополнительной раскраске не нуждаются. И он с нежностью погладил лимонно-голубую задницу крупного попугая. Пройдя амфиладу комнат, где хозяин принимал своих требовательных клиентов, они вступили, так сказать, в личные апартаменты месье Шарля. При виде Мурильо на стене и Бенвенуто Челлини на каминной полке, Михал воспрянул духом. Но тут он неосторожно взглянул на потолок — и позабыл все заготовленные для серьезного разговора слова. Под потолком висела гигантская треска, раскрашенная в оранжевые кружочки. Треска решила дело. Отказавшись от заранее разработанных хитроумных планов, от дипломатических ухищрений, Михал в полном отчаянии выложил этому подозрительному субъекту всю правду. Он в подробностях рассказал о всех перипетиях с нашим наследством, о всех сложностях и трудностях, о тайнах и загадках, о трагедиях и убийствах, особо подчеркнув участие Джона Капусто в последних. Сказал Михал и о том, что мы согласны оставить в покое этого самого Капусто, пусть только вернет национальное достояние поляков. Вытащив из кармана, он с чувством зачитал «Перечень», подчеркнув, что речь не идет о нашем личном обогащении, а о возвращении и без того ограбленной стране ее бесценных памятников старого прикладного искусства. Под конец Михал заявил, что знает о тортовых контактах месье Шарля с преступником Джоном Капусто, которого уже разыскивает полиция и лучше ему, месье Шарлю, помочь правому делу. Михал чувствовал — он говорит не то, что следует, но как ни старался стать спиной к проклятой треске, она лезла в глаза и путала мысли. Месье Шарль выслушал рассказ с большим интересом, подержал в руках «Перечень», взглянул на фотографии покойников и с чувством произнес: — Я вам очень признателен за предупреждение. Не люблю иметь дело с полицией. С Джоном Капусто у меня только шапочное знакомство, но поскольку это такой подозрительный тип, больше вообще не буду иметь с ним дело. Очень, очень благодарен вам! Нет, не нужна Михалу Ольшевскому благодарность французского скупщика краденого! Не для того он рассказал ему всю историю с кладом! Может, он не так его понял? И, собравшись с силами, Михал принялся еще раз, возможно, сумбурно, но с жаром описывать месье Шарлю перипетии с поисками сокровища и преступные деяния Джона Капусто. Чувствуя, что слова его проваливаются в пустоту, боясь, что каждую минуту хозяин велит своему чудовищному лакею вышвырнуть настырного гостя из квартиры, Михал тем не менее не остановился, пока все не выложил, главным образом напирая на потери, которые несет польская культура. Похоже, на сей раз чучельника проняло. Он вроде бы понял волнение Михала, сказал, что целиком и полностью разделяет его возмущение и всячески обещал посодействовать в розыске негодяя Капусто. Попросил оставить адрес. Михал в волнении назвал кафе, в котором его ожидала Тереса, но спохватился и подал адрес их пансионата. После чего без сопротивления позволил вежливому хозяину выпроводить себя из квартиры, уже равнодушно пройдя сквозь оргию красочных млекопитающих, пресмыкающихся и птиц. — Мне надо немного отдохнуть, — слабым голосом пожаловался он Тересе, без сил повалившись на стул за ее столиком в кафе. — Знаете, похоже, я свалял дурака. Ничего, отдохну и еще раз схожу к этому чучельнику. Главное, он знает Джона Капусто. Эх, надо было проследить за ним… И он рассказал Тересе в подробностях о своем посещении его квартиры. Тереса сердито пожала плечами. И в самом деле, Михал свалял дурака — разве можно откровенничать с сообщником преступника? Но Михал выглядел таким усталым и так искренне раскаивался, что у нее не хватило духа упрекнуть молодого человека. Она лишь с горечью заметила: — Я же говорила — ничего у нас не получится. Капусту нам ни в жизнь не поймать, а теперь этот скупщик краденого его еще и предупредит, что мы его разыскиваем. Напрасно вообще мы сюда приехали! Целиком и полностью сознавая свою вину в провале операции, Михал лишь заметил: — И к тому же я вовсе не уверен, что месье Шарль его сообщник. Не похож он на перекупщика… — А у перекупщиков на лбу написано, кто они такие? Откуда вам знать, как выглядят скупщики краденого? — Ничего, я обязательно еще раз пойду к нему… — И что это нам даст? — Не знаю. Может, поверит, что полиция уже разыскивает его и испугается… Михал и сам не верил тому, что говорил. Бессмысленно уставясь на большую надпись по-французски «Не больше литра в день!», он автоматически размешивал сахар в своем кофе. Отчаяние и безграничная усталость овладела нашими посланцами. И тут случилось чудо! Дверь кафе распахнулась, и, пригнувшись, вошел типичный громила ростом под потолок, косая сажень в плечах, кулачищи с большой арбуз, и совершенно зверская рожа. С такой внешностью как-то не вязалась оранжевая курточка, похожая на детскую распашонку, и кокетливо повязанный на шее шифоновый шарфик. Оглядев вал, громила прямиком направился к их столику. Прихватив по дороге стул и подняв его, как пушинку, громила приставил его к столику Тересы и Михала и уселся, не спрашивая позволения. — Привет, кореш! — по-польски сказал он Михалу. — Разрази меня гром, если не помогу земляку! Тереса чуть под стол не сползла от страха, Михал подавился кофе. Громила щелкнул пальцами, подзывая кельнера. — Три пива. Я ставлю! К черту ихнее вино, уже носом вылазит! А пиво тут что надо. Выпьем, поговорим спокойно. Я все слышал. Не отрывая глаз от громилы, Тереса в ужасе пролепетала: — Михал, вы знаете этого пана? Михал издал булькающий звук, который с равным основанием можно было принять как за подтверждение, так и отрицание. Громила с пониманием кивнул, и сам удовлетворил любопытство Тересы: — Болек я. Ишачу на Шарля. Дело дрянь, но я вам помогу. Тереса вспомнила, что Михал, рассказывая о посещении месье Шарля, упомянул и о его прислуге. — Так вы тот самый лакей? — неуверенно спросила она. — Какой там лакей! — презрительно бросил громила. — Охрана я. Телохранитель вроде. Ты ж видел, кореш, каков из себя мой хозяин — дохляк дохляком, его любой одним пальцем по стенке размажет. Я было сперва тебя за француза принял, уж больно гладко ты по-ихнему шпаришь. А уж когда подслушал, как ты ему про клад выложил, понял — хана. Без меня ничего ты из них не вытрясешь. Неисповедимы пути Господни! Иногда ангел является смертным даже в виде телохранителя с обличьем типичного бандита. Болека послало им Провидение, это Тереса с Михалом сразу поняли. Михал обрел наконец дар речи. — Конечно же, я вас узнал! Так вы Болек? Я Михал, будем знакомы. А это пани Тереса. Скажите ради Бога, месье Шарль скупщик краденого или просто чучельник? Я ведь так и не понял. — Скупщик, ясное дело, — пробасил гигантский Болен. — А чего ж не скупать, денежки верные. У любого вора купит, но сбывает только своим, и так, сволочь, все запутает, что ментам ни в жизнь его не поймать — все у него в ажуре. У Капусты тоже покупал, я его сколько раз видел. Сдается мне, что опять скоро покажется. До сих пор действовал, гнида, в открытую, но сейчас, похоже, залег на дно. Может, немного и полежит, раньше он таким пугливым не был. Говорю вам, в портки наложил, прошу прощения у шановной пани. Что-то у них не сработало, факт! Тереса и Михал одновременно засыпали вопросами ниспосланного им ангела. Тот хлебнул из кружки пива, поставил ее на стол и сказал: — Лучше будет, как я сам все скажу. Капуста, сдается мне, скоро покажется, потому как только ты, кореш, вышел, Шарль на телефоне повис. И сейчас небось висит, разыскивает его по всему городу. А о товаре они уже с полгода назад говорили, Капуста моему арапа заправлял насчет того, какой товар доставит — пальчики оближешь! И по бумаге читал ему в точности то самое, что и ты сегодня. А привез всего маленький мешочек, вот такой, как кисет. Монетой набит, старой, ни черта на нее не купишь! Шарль тоже морду воротил, но видать, ваньку валял, потому как отвалил за половину кисета два куска. А остальное Капуста унес. — Как это? — страшным голосом вскричал Михал, срываясь со стула. — А вот так! — спокойно ответил Болек и, не вставая, свободной от пива левой рукой слегка надавил на плечо Михала, от чего тот плюхнулся на место. — Так ты не знал, что монету он вывез? Вывез, а как же. Больше, говорил Шарлю, побоялся захватить, а тут мешочек незаметный, ну и провез через таможню. — Вывез! Нумизматическую коллекцию! — стонал Михал. — Срочно надо отыскать! Где он ее держит? — Ша, парень, сиди, не дрыгайся, дойдем и до того, где держит. Дай мне договорить, еще не то узнаешь! Долго они болтали, а я слушал, оно лучше, когда знаешь, что и как. Капуста Шарлю все выложил. И про то, как он этот самый клад нашел. Вроде, в колодце был спрятан, правильно я понял? Капуста за кладом сунулся, а там напоролся на конкурента. Мужик законный, спец по своей части, уже пару конкурентов пришил. Наш-то Капуста, не в темя битый, надумал взять его в долю. Самому клад все одно не вытащить. А потом, думает, как вещички повытаскиваем, я его малость того… и смоюсь со шмотками. А тот, видать, хотел таким же манером Капусту уделать, да заковыка получилась. Мужик, значит, из колодца вылазить стал, Капуста изготовился и дубинку занес, чтобы немного оглушить напарника, да нога соскользнула, он со своей дубинкой и свалился на него, столкнул с лестницы. Тот грохнулся на дно — и труп готов. Капуста сдрейфил, слазил вниз посмотреть, что там с напарником, а тот уже и копыта откинул. А ему, Капусте, мокрое дело ни к чему, он ведь тех, кого этот мужикпришил, тоже брал себе в помощь, а теперь и тех свободно могут на него повесить. Мразь эта ваша Капуста, пусть уж шановная пани меня простит, я культурно выражаюсь, хотелось бы покрепче. Ведь он знал, на что посылал тех ребят, знал, что мужик только и ждет, и не предупредил. Вот и здесь пару моих дружков заложил, ну да я уж с ним посчитаюсь… А из тех его напарников по кладу один вроде выжил, да больше с Капустой иметь дела не захотел. Тоже, видать, слабак, уж я бы с ним посчитался. Моему Шарлю Капуста, похоже, всю правду выложил. Он, Шарль то есть, хоть и дохляк, а уж любого расколет. Теперь так думаю — со своим бизнесом оба на время завяжут, отсидятся, пока малость не поутихнет. Болек кончил свой рассказ. Вот так неожиданно нашли подтверждение события, разыгравшиеся вокруг далекого от Парижа колодца наших предков, в маленькой польской деревушке с распространенным названием Воля. Устав от длинной речи, Болек наслаждался заслуженной кружкой пива, смачивая пересохшее горло. Глядя на него, и Тереса выпила свое, только потом вспомнив, что ведь она пива не выносит. — Ну а дальше что? — нетерпеливо спросила она. — Капусто сказал вашему дохляку, куда девал награбленное? — Шановная пани из наследников, надо полагать? — галантно поинтересовался Болек. И когда Тереса кивком подтвердила, с искренним сожалением произнес: — Не сказал. — Как это? — воскликнул Михал. — Так это, — флегматично констатировал Болек. — Не сказал и все. Не такой уж Капуста дурак Не понравилось это моему дохляку и он велел мне малость последить за Капустой. Ну я последил. И вышло — правду сказал Шарлю, товар сюда не привез. Да оно ведь и понятно — последним лопухом надо быть, чтобы сунуться через границу с таким товаром, да еще если в тылу труп остался! Нашел малину, шмотки пристроил, а сам налегке и перемахнул границу. Нет, где его малина — не знаю, Шарлю тоже не сказал. Шарль было его за глотку взял — привез, сволочь, а теперь темнишь, тот клялся и божился — там оставил, а в доказательство какой-то бумажкой махал, Шарлю под нос совал. Или на ней адрес малины, или расписка какая, или квитанция, черт его знает. В карман спрятал, чтоб ему…, извините, шановная пани. Михал не сводил горящих глаз с телохранителя месье Шарля, Тереса в отчаянии охватила руками голову. — И мне… мне теперь придется выдирать сокровище у этой шайки? О Господи! — Выдирать! — опять вскочил Михал. — Найти мерзавца и заставить признаться! Отобрать бумажку! И оставшиеся монеты! Или выкупить! Болек опять могучей лапой водворил молодого человека на место. — Сядь! Тихо! Щелкнув пальцами, он, подозвав кельнера, заказал еще три пива Тереса уже настолько овладела собой, что отказалась от пива и попросила апельсиновый сок. Болек галантно исполнил желание дамы. — В том и загвоздка, чтобы Капусту найти, — сказал он, прихлебывая из кружки. — Этим я сам займусь, у меня с ними свои счеты. Капуста два раза наших парней подставил, а мой дохляк чучела набивает. Я брезгливый, видеть не могу такое паскудство, особенно этих змей и крокодилов, с души воротит, нет, уволюсь, сил моих больше нет! А теперь валяйте, рассказывайте. Ведь вы там на месте были, так? Пришил Капуста своего мужика? Тереса с Михалом удовлетворили любопытство Болека и, перебивая друг друга, рассказали ему о событиях в Воле. Тот слушал и кивал головой. — Выходит, плохо дело, не соврал, сукин сын, несчастный случай. Полиция нам не поможет. Сволочь, пся крев, опять выкрутился! Вот и парней наших он под монастырь подвел, а крыть нечем. Ну да я сам с ним посчитаюсь! Подстеречь его в укромном уголке, прижать к стенке, отобрать бума$ску. У меня он живо заговорит, не сомневайтесь! Уж я знаю способ… — Пятки поджарить? — с ужасом поинтересовалась Тереса. — Возни много! Я по-простому, притисну малость… — А знаете, где его найти? — спросил Михал. — В том-то и штука, что не знаю. Кабы немного раньше, уж я бы за ним проследил, а так… Очень даже свободно мог за это время сплавить остатки подержанных монет, которые пану так дороги. Хотя, с другой стороны, выгоднее всего иметь дело с моим Шарлем. Тот торгуется и за каждый грош удавится, да зато платит сразу, наличными. Да вот боюсь, если Шарль ему накапал, Капуста теперь в щель забьется, попробуй разыщи. Тереса с Михалом очень огорчились. Погасла вспыхнувшая было надежда. Прикончив пиво, Болек вытянул на середину комнаты громадные копыта в элегантных ботинках и ярких желтых носках, и, нахмурив лоб, глубоко задумался. По всему было видно — наше фамильное дело он воспринял, как свое личное. — Сдается мне, — заявил он подумав, — Капуста еще в Париже. Тут ему еще кое-какую деньгу получить надо, без нее он не уедет. Может, Шарль расколется, узнаю от него… — Дорогой вы наш! — расчувствовался Михал. — Что бы мы без вас делали? Болек поджал копыта и небрежно махнул рукой. — Брось, кореш, зачем такие слова? Меня самого за душу задело. Ладно, мне пора. Пока еще поишачу на Шарля, может, узнаю что полезное. Один вопрос — деньги у вас есть? Тереса с Михалом молчали. По их виду Болек понял истинное положение вещей. — Да, без бабок никуда не сунешься. У того же Шарля можно было бы откупить те самые неходовые монеты. И раздобыть никак не сможете? Скомбинировать чего, мало ли… — Скомбинируем! — с жаром вскричал Михал. — Бабки будут! — Вы что? — ужаснулась Тереса. — Что мы скомбинируем? — Я знаю! Есть идея… — Ну кореш, если у тебя завелись идеи, это уже что-то. Дай телефон, и ждите, я позвоню. Своей идеей Михал поделился с Тересой только после того, как они вернулись в пансионат. Прежде, чем войти в комнату, Михал убедился, что их никто не подслушивает, запер дверь и произнес: — Завтра четверг. — Ну и что? — Бега… Пани Иоанна говорила… Тереса пришла в ярость: — Мало ли что говорила моя племянница! У нее ветер в голове! — Как угодно! — холодно ответствовал Михал. — Вы предпочитаете ограбить банк? Я нет, лучше отправлюсь в Венсьеннский Лес. Тереса была настолько огорошена, что даже не сообразила — ведь ей не обязательно принимать участие в азартных играх. Михал мог один отправиться на бега, а она тем временем погуляла бы по городу или посетила Лувр. Нет, такая мысль ей в голову не пришла. А пришла совершенно дурацкая — может, лучше уж брать банк, чем играть на бегах..* * *
Сидя на открытой трибуне, Тереса с Михалом тупо всматривались в программку — из экономии они купили одну на двоих, — пытаясь разобраться в непонятных терминах и сокращениях. Михал лихорадочно старался припомнить мои инструкции, сравнивал свои записи в блокноте с тем, что стоит в программе. Тереса раздраженно домогалась перевода непонятных терминов на нормальный польский язык. — Но ведь паяй же бывала на бегах! — удивился ее непонятливости Михал. — Ну так что! Во-первых, была только раз в жизни, а во-вторых, тогда ковбои сидели нормально на лошадях, а не на каких-то сеялках, как тут. — Потому что это рысаки. Все равно, постарайтесь хоть что-то вспомнить из своей практики! Тереса поднапряглась, но из практики вспомнила лишь то, что на варшавском Служевце она проиграла. Правда, тогда она была вместе со мной, значит, просто не могла не проиграть. Тереса принялась рассматривать лошадей на поле. Один конь ей понравился. Просто красавец — черный, блестящий. Как он фыркает, как трясет головой! А как далеко выбрасывает ноги, когда бежит красивой, ровной рысью! — Одного присмотрела! — Тереса толкнула Михала в бок. — Вон того. В желтом кафтане, видите? На нем номер 5. Пошли, поставим на него. Михал отказался от попыток расшифровать свои записи, отыскал на поле Терезиного красавца и одобрил ее выбор. — Вот только не знаю, который это, — неуверенно сказал он. — Как это который? На нем же ясно проставлен номер — пятерка! — Пятерку вижу, а вот из какого он забега? Две головы опять склонились над программой. Рядом с номером забега фигурировали цвета: жен, руж, бле… — Желтый, красный, голубой, — вслух произнес Михал. — Должно быть это. Наш конь желтый? — Наш желтый! — подхватила Тереса. — Его кучер в желтом кафтане! Значит, желтая пятерка! А избранник, как нарочно, пробежал перед их трибуной, картинно развернулся и прекрасной рысью еще раз продефилировал перед зрителями. На тренере, сидящем в легкой коляске, была ярко-желтая куртка. — Прекрасно! — радовался Михал. — Одного мы выбрали. Желтый забег пойдет первым. Но надо выбрать еще одного, получится так называемый «порядок», так положено, Иоанна мне объясняла. Какое, окапывается, сложное дело — играть на бегах! Подойдя к нему со всей ответственностью, оба придирчиво принялись выбирать второго кандидата. Вот две лошади мчались морда к морде. Тереса предложила выбрать ту, которая обгонит. Михал, нахмурив брови, взглядом завсегдатая бегов окинул победителя и забраковал: — Задом дрыгает! А пани Иоанна говорила — ни в коем случае не ставить на таких, которые задом дрыгают, они обязательно идут утом. — Чем идут? — не поняла Тереса. — Да я и сам не понимаю, это по-датски, все у меня перепуталось, но знаю одно — на таких ставить нельзя. — Тогда давайте поставим на ту, которая без зада. — Не знаю, можно ли. Ведь она зеленая, должно быть из другого забега. Как назло, на поле не было больше ни одного желтого коня. Тереса заглянула в программу. При ее незнании французского она могла разобрать лишь клички лошадей. — Эриния! — вслух произнесла она. — Как раз то, что надо! Именно бешенство, ярость переполняют меня, как только вспомню о Капусте. Желаю поставить на Эринию! Михал не возражал, ибо и его переполняли те же чувства. — Прекрасно! Теперь мы можем поставить на порядок — пять, шесть. И обратно — шесть, пять. Пани Иоанна так советовала — обязательно поставить и на обратный порядок, вот, у меня записано. Выбрав таким оригинальным методом коней, наши компаньоны решили, что могут ассигновать на азартные игры по пяти франков. Михал отправился в кассу заплатить ставку. По дороге, увидев над окошечком одной из касс надпись TIERCE, он вспомнил, что, по моим словам, это означает комбинацию, сулящую наибольший выигрыш. Михал опять заглянул в свои записи, вычитал, что в таком случае надо назвать трех коней, а в кассе ему назвали номер забега — четвертый. Надо бы посоветоваться с Тересой. Михал повернул обратно, но тут по радио объявили, что сейчас закончат принимать ставки, он опять метнулся к кассам, выбрал такую, перед которой никого не было, в спешке выкрикнул «пять-шесть», отдал две свои пятифранковые купюры, получил билет и помчался на трибуну к Тересе. И только плюхнувшись на скамейку рядом с Тересой, он сообразил, что поступил, как идиот: отдал десять франков за один билет, вместо того, чтобы взять два, назвал порядок «пять-шесть», а про обратный забыл! Пока Михал Ольшевский собирался с силами, чтобы признаться Тересе в том, что натворил, кони длинной шеренгой уже приближались к трибуне. Вытаращив глаза, смотрели на них наши посланцы — что-то не в порядке было с цветами! Ведь забег должен быть желтым, а тут вдруг оказалось, что возницы на колясках были разодеты кто во что горазд! Куртки на них были всех цветов радуги, а на некоторых даже в полосочку! И под номером пять шел совсем другой конь, а не их красавец! Только теперь Михалу пришло в голову поинтересоваться у соседей по трибуне, в чем тут дело, и выявилась ужасная вещь: цвета в программе означают не одежду людей, а одежду лошадей, цвета конюшни. И если лошадь относилась к желтой конюшне, то ее номер ставился на ней на желтой попоне! Участники заезда продефилировали перед трибуной, и пока они по ту сторону поля выстраивались, готовясь к старту, Тереса с Михалом получили возможность перекинуться словом. Тереса спокойно приняла известие о потере десяти франков, только рукой махнула. Избранный красавец шел в четвертом заезде, а номер его помещался на черном фоне, так что все равно толку бы не было. — А это что такое? — спросила Тереса, указав пальцем на большое мигающее табло посередине поля. — Сейчас скажу. Михал отложил уже бесполезную программку и полез в свои записи. — Минутку, минутку, так записал, что сам не могу разобрать… Ага, вот… Табло посреди поля. На нем проставлены номера коней, а рядом мигают огоньки — какие ставки сделаны. Сколько будут платить, если номер выиграет. — А возле пятерки стоит девятьсот девяносто девять, — прочитала Тереса. — А рядом с шестеркой — девятьсот девяносто восемь. Что это означает? Помолчав, Михал произнес сдавленным голосом: — Это значит, что на данные номера никто не поставил. Три девятки означают — в случае выигрыша за этот номер платят свыше тысячи. — Кому платят? — Тому, кто на пятерку поставил. Табло мигнуло, и рядом с шестеркой зажглась цифра 960. Тереса не сводила с нее глаз. — Выходит, мы выбрали на редкость удачно, — не веря своим глазам, сказала она. — Девятьсот горит только рядом с пятеркой и шестеркой. Это и в самом деле означает, что на них поставили только мы, проше пана? Ни один понимающий человек… — Боюсь, что так… Огорченные, они забыли обо всем на свете, вглядываясь в мигающие огоньки. Только нарастающий шум на трибунах да лошадиный топот заставил их вспомнить о заезде. Кони разноцветной живописной группой промчались перед трибуной и устремились дальше. — И что? — спросила Тереса. — Не знаю, — взволнованно ответил Михал. — Бегут. Наверное, еще не конец. Кони явно собирались сделать еще круг по ипподрому. Ни Михал, ни тем более Тереса не разбирались, что там происходит, почему так волнуются люди на трибунах. То одна лошадь, то другая вырывались вперед, обгоняя друг друга, шум на трибунах усиливался, репродуктор тоже что-то кричал, зрители вскакивали с мест, кричали и размахивали руками. Кони вышли из виража и опять приближались к трибуне. — Пятерка! — заорал Михал, тоже вскакивая и размахивая программой. — Первая идет пятерка! Взволнованная Тереса тоже вскочила, чтобы лучше видеть. Их пятерка мчалась первой, за ней, на некоторой дистанции, следовали остальные участники заезда, оглушительно стуча копытами. Зрители на трибуне теперь орали так, что совершенно заглушили радио. Вот кони пересекли финишную черту, и радио замолчало, зато зрители орали вовсю. Михал, обессиленный переживаниями, шлепнулся на скамейку. Тереса теребила его: — Ну как? Что выиграло? — Не знаю. Сейчас должны объявить по радио. Вот никогда не думал, что бега — такая чудесная вещь! Этот топот копыт прямо по сердцу бил, вы не находите? Тереса подозрительно взглянула на своего спутника и тоже села. — Сердце у меня и в самом деле не на месте. Скорей бы узнать, что же выиграло! Откашлявшись, репродуктор принялся объявлять результаты заезда. Побледневший Михал перевел: — Пришло пять-шесть два Так сказали. Пять. Шесть. Два.. — Какие еще два? — нервничала Тереса. Михал молча указал ей на табло посередине поля. На нем светились названные по радио цифры. — Третий конь! — сказал он. — Перед ним два наши, а потом третий. Мы выиграли, проше пани! Тереса не верила своим глазам. — Не может быть! Поставили на тех, на кого никто не ставил, и выиграли?! — Вот именно! Больше никто не ставил. Езус-Мария! — И вы думаете, мы получим за это деньги? — Конечно получим! И надеюсь немало. Пришли наши фуксы! Одни мы на них поставили! Переварив потрясающую новость, Тереса высказала предположение, что теперь на табло должна загореться и цифра выплаты, которую они выиграли. Репродуктор опять что-то залопотал, а на табло стали появляться какие-то цифры. . — Это наше? — волновалась Тереса. Заглянув в свой блокнот, Михал покачал головой. — Нет, это выигрыши тех, кто ставил на отдельные номера Наши цифры должны появиться в нижнем ряду, там выплата тем, кто угадал порядок. Опять заговорило радио, а когда закончило, раздались возмущенные возгласы болельщиков. Михал сидел со смущенным видом и молчал. — Да сколько же можно ждать? — вышла из себя Тереса. — Неужели трудно перевести? — Боюсь, я не расслышал, — неуверенно сказал Михал. — Сейчас зажжется на табло. Вроде бы тысяча семьсот… И тут на табло под уже горящими цифрами зажглась еще одна — 17.246. Тереса прочла ее как 1724 злотых и 60 грошей. Михал уставился на нее бараньим взглядом. И тут радио опять захрипело. Выслушав сообщение, Михал оторвался наконец от мигающих цифр и произнес торжественным голосом: — Мы побили рекорд ипподрома! Нам следует действительно семнадцать тысяч двести сорок шесть франков! Это вы, уважаемая пани, предложили пятерку и Эринию. Можно пасть перед вами на колени? — Сколько нам следует? — не поверила Тереса своим ушам. — Семнадцать тысяч двести сорок шесть франков. Можно пасть… — Не может быть! Наверняка, вы что-то не то услышали. Пошли проверим. — Никакой ошибки! Рекорд ипподрома! Можно пасть? — Где вы собираетесь пасть, тут и места нет! Да нет, не верю! Вот когда получите денежки — посмотрим! Михал отправился в кассу. Ни одного человека! Вернувшись к Тересе, Михал принес ей чек на 34.494 франка. — Я и забыл, что заплатил двойную ставку! — ошеломленно сказал он. — Ведь я взял два билета, заплатил десять франков, а не пять. И в самом деле, мы одни поставили на этот порядок. В кассе очень жалели, что я взял два билета. Если бы взял один, за пять франков, установил бы абсолютный рекорд ипподрома, а не только рекорд этого года. Сумма нам причиталась бы точно такая же, но она пришлась бы за один билет, и тогда мы бы установили абсолютный рекорд. Предыдущий был установлен в 1961 году, и составлял 34.124 франка. У нас больше! Вот была бы сенсация! — Так у нас же был только один билет. — Но за десять франков! Я машинально сунул в кассу десять франков, которые зажал в кулаке. Считается, что два билета, один положен за пять франков. Так что мы потянули только на рекорд года… — Думаю, с нас вполне достаточно и этого, — сказала Тереса, подержала чек и вернула его Михалу: — Спрячьте получше. Если я его потеряю, не прощу себе до конца жизни! Лучше уж потеряйте вы… — Я вовсе не собираюсь его терять. Ну что, играем дальше? Тереса согласилась. В голове вертелись какие-то смутные представления о правилах азартных игр — вроде бы, кодекс чести обязывал выигравшего дать шанс проигравшему отыграться, а тут проигравшими оказались все болельщики. Да и деньги есть, можно рискнуть. Михал предложил честно-благородно повысить ставку. Знай поляков! Тереса не возражала. Ставка благородно была повышена до ста франков. Мои предсказания оказались точны: сто франков пошли псу под хвост, и Тереса с Михалом вздохнули с облегчением. Проигрыш — нормальное дело, все правильно, вот выигрыш был чем-то неестественным, вызывал тревогу и неприятное ощущение — что-то тут не так. И когда в последнем заезде наши посланцы спустили последние наличные, они полностью восстановили утраченное душевное равновесие и пришли в расчудесное настроение. — Ну, теперь все в порядке, — говорила довольная Тереса. — Ставим и проигрываем, ставим и проигрываем. Хорошо хоть выигрыш нам выплатили чеком, ведь мы бы и его тоже спустили, а, Михалек? — Обязательно спустили бы! — радостно согласился Михал. — А теперь нам и на такси не хватит! Ничего, вернемся на метро. И по дороге он еще долго с оживлением рассуждал о том, какое прекрасное место — бега, как жаль, что там выигрывают только один раз. Все равно, выигранных денег им хватит не только на выкуп нумизматической коллекции у пана Кароля, но еще и на другие расходы останется…* * *
Болек позвонил на следующее утро. Коротко сообщив, что у него есть интересные новости, он предложил вечерком встретиться в том же кафе, где они познакомились. После нежданного выигрыша на ипподроме Михал пребывал в состоянии эйфории и втолковывал Тересе — не иначе, как расположение небесных светил благоприятствует им, теперь все пойдет как по маслу, глядишь, и сокровища разыщутся. Тереса тоже приободрилась. Надежду на успех в нее вселяло не столько размещение звезд на небе, сколько подключение к поискам самого настоящего варшавского хулигана. Варшавский хулиган, он же парижский гангстер'— явление для нас новое, небывалое, на него наверняка не распространяется фамильное проклятие, так что очень возможно, мы и добьемся успеха. Тереса с Михалом прибыли в кафе за полчаса до назначенного срока и с нетерпением ожидали сообщника. Заставив столик большим количеством пива, апельсинового сока и кофе, тот приступил к делу: — Капуста был у Шарля. Еще вчера, но уже после полуночи, я не стал вам звонить. О вас он знает, дома не живет. Кантуется на малине, какой — не знаю. На полицию ему на… пардон, шановная пани, плевать он хотел на полицию, паспорт у него американский, здесь он заграничник. И еще пару ксив заимел, на какую фамилию — опять же не знаю. Тут его держит какое-то дельце, а как покончит с этим бизнесом, дня, говорит, через три сматываюсь в Штаты. Вот и выходит — кровь из носу, а уж за эти три дня надо все обтяпать. На фараонов нечего надеяться, самим надо поприжать. Михал с жаром подтвердил свою готовность поприжать мерзавца, а перед мысленным взором Тересы опять возникла страшная картина — Джон Капусто, связанный по рукам и ногам, висит на дереве, а она, Тереса, на костре поджаривает ему пятки. — А в случае чего за ним махнете аж в Штаты? — поинтересовался Болек. — Махнем! — подтвердил Михал Ольшевский. — Хоть в Аргентину, хоть в Австралию. Теперь нам на билеты хватит. — Только в турклассе, — дополнила Тереса. Болек деликатно поинтересовался, с чего это они неожиданно разбогатели. Михал в красках описал счастливый день на бегах. Болек выслушал рассказ с восторгом и недоверием, а когда Михал закончил, сказал: — Пофартило вам, ничего не скажешь. В цвет попали! Но больше туда не суйтесь. Та ваша племянница правильно сказала: первый раз — Манила, а второй — могила. Уж можете мне поверить! А теперь слушай, что скажу. Капуста к нам раз на тачке приезжает, раз ножками приходит. Ночью — на тачке, движение меньше. С моим Шарлем они условились встретиться, значит, появится. Если на машине — я ему колесо сделаю. Вам звякну, подоспеете, пока он колесо будет менять. А если пешком заявится, я следом пойду, до малины провожу. Потом уже решим, что и как. Расколем, не сумневайтесь. — Я лично раскалывать отказываюсь, — поспешила отмежеваться Тереса. — Вы уж как-нибудь без меня. — Шановная пани на шухере постоит, — согласился Болек. — А уж мы с корешом справимся. Ну, я пошел… Вставая, он случайно глянул в окно, выхватил из кармана кучу франков, швырнул их на стол, разбрызгивая недопитое пиво, и ринулся к выходу. Тереса захлебнулась соком, жестом требуя, чтобы Михал постучал ее по спине. Михал тоже вскочил, опрокидывая свою кружку с пивом, а заодно и обе чашки с кофе. В голове мелькнуло — слишком большой ущерб нанесли они кафе, надо скорей смываться, и он помчался к выходу, увлекая за собой Тересу. Поскольку она отчаянно требовала постучать по ее спине, иначе задохнется, он на ходу перестроился, пропустив ее вперед и изо всех сил колотя по спине. Со стороны казалось, он почему-то энергично изгоняет женщину из кафе. Официант и опомниться не успел, как за столиком, залитым пивом, соком и кофе, уже никого не было. На улице Тереса смогла, наконец, перевести дыхание. Болек издали жестами звал их. — Клиент только что прошел! Мне придется остаться, он меня днем распознает. — Меня тоже распознает, — задыхаясь, еле выговорила Тереса. — Придется тебе, кореш, двинуться за ним, а мы в стороночке, в стороночке. В случае чего — свистнешь. — Это он? Вы уверены? Где же он? — А вон в ту лавочку зашел. Должно быть, пешком, тачки нигде не видать. Сейчас выйдет. И в самом деле, в ту же минуту из магазина фототоваров появился Джон Капусто собственной персоной. Он быстро выскочил из двери, и трое заговорщиков не успели не только скрыться, но даже и отвернуться. Первое, что Капусто увидел на улице, было лицо Тересы. Мерзавец вздрогнул, но колебался не больше секунды, развернулся и кинулся в противоположную сторону. Казалось, догнать беглеца будет нетрудно. Поспешая вслед за Капусто, Тереса с Михалом на ходу решили — в случае чего обратятся за помощью к полицейскому, выдумав любой предлог. Болек одобрил их проект, но предупредил — в случае привлечения к операции стража порядка он, Болек, вынужден будет скрыться, пусть они из-за него не беспокоятся. Пока же ни одного полицейского не было на горизонте. Капусто удалялся резвой рысью, запыхавшаяся Тереса начала отставать все больше и от беглеца, и от преследователей, ловко продиравшихся сквозь уличную толпу. Положение Тересы становилось отчаянным. Теперь ей уже важно было догнать не столько Капусто, сколько Михала, ибо она вдруг с ужасом сообразила, что не знает адреса пансионата, ведь они с Михалом бродили по городу неразлучно. Собрав последние силы, Тереса прибавила шагу, но ей никак было не угнаться за молодым человеком, который несся вперед, как марафонец, и все чаще пропадал у нее из виду. В этой ситуации поимка Капусто отступала на второй план. Болек с Михалом шли плечом к плечу, Капусто держал постоянную дистанцию. Брать его решили не здесь, в толпе, от которой никогда не знаешь, чего ждать, а где-нибудь в более тихом месте — или в безлюдном переулке, или в той же малине. Хитрая Капуста не давала загнать себя в тихий переулок и упорно придерживалась оживленных улиц, явно направляясь к центру города. — Пся крев, что-то комбинирует! — на бегу выкрикнул Болек. — Сдается мне, шпарит прямиком к цирку. А сейчас кончается представление, люди повалят из цирка, небось, надеется затеряться в толпе. — Тогда сократим интервал! — предложил Михал. Перед ними яркими неоновыми огнями уже блистала площадь Республики. Где-то в вышине, на фоне темнеющего неба, вспыхнула зеленым светом гигантская львиная морда, погасла и опять вспыхнула — уже золотая. Джон Капусто несся прямиком туда.А в это время в переполненном цирке ведущий объявил гвоздь программы — аттракцион уссурийских тигров. В аттракционе участвовал весь персонал цирка. У клеток выстроились помощники дрессировщика. Швейцары, сторожа, пожарники, дежурные униформисты заняли места вокруг арены и в проходах между секторами, лицом к публике. В их обязанности входило следить не за тиграми, а за почтеннейшей публикой. У всех еще был в памяти прискорбный факт, когда один из зрителей швырнул в тигра дохлую летучую мышь, к тому же мокрую. Паника, поднявшаяся в цирке после этого, забудется не скоро. Итак, все наличные силы были брошены следить за порядком, у главного входа остался лишь один билетер, да в кассе сидела кассирша. Дела у них не было никакого. Известно, в цирк под занавес вряд ли кто придет, билеты на завтрашний день тоже уже поздно приобретать. Поэтому кассирша спокойно вязала ползунок для внука, а билетер позволил себе покинуть пост и отлучиться за сигаретами к близстоящему киоску. Возвращаясь, он увидел, как из-за другого киоска вдруг появился какой-то человек и хотя не бегом, но очень быстрым шагом направился прямиком в раскрытые двери цирка, пересек холл и скрылся за портьерой, отделяющей зрительный зал. Портьера еще качалась, когда вслед за первым из-за того же киоска показались еще два человека и тоже быстрым шагом устремились в цирк. Один успел проскочить, второго билетеру удалось задержать. Задержанным оказался высокий молодой человек довольно щуплого телосложения. Куда ему было до билетера! И фигурой, и решительностью тот был вылитый зубробизон. — Ваш билетик! — сказал зубробизон голосом, не сулящим ничего хорошего. Михал не растерялся. Припомнив школьные годы и харцерские лагеря, он, не останавливаясь, бросил на ходу — «Я с экскурсией! Билеты у них» и, махнув рукой куда-то назад, решительно проследовал в зрительный зал мимо опешившего билетера. Портьера опять закачалась, а билетер устремил взгляд на улицу в ожидании экскурсии, которая, видимо, здорово опоздала, но торопилась увидеть последний номер — гвоздь программы. Экскурсия все не появлялась, зато появилась запыхавшаяся одинокая дама, уже немолодая, поспешающая в цирк смешным свинячьим галопом. Тереса видела, как Болек и Михал один за другим скрылись в дверях цирка. Хорошо, что вход был ярко освещен, а то бы она потеряла их из виду. Тереса хотела было последовать примеру Болека и Михала, но бдительный билетер на сей раз оказался на высоте. Никакой экскурсии на горизонте не появлялось, да Тересе и в голову бы не пришло сослаться на нее, не говоря уже о том, что по-французски она двух слов связать не могла. Разъяренный зубробизон, пропустивший только что трех безбилетников, высился перед Тересой как неприступная скала. Из того, что он ей сказал, Тереса поняла лишь одно слово — «касса». Повернувшись туда, куда был нацелен указующий перст билетера, Тереса увидела освещенное окошечко с понятной надписью и устремилась к нему. Скорей, скорей догнать Михала! У кассирши недавно появился долгожданный внук, и теперь ее переполняла любовь ко всему миру. Терпеливо и доброжелательно пыталась она разъяснить запаренной иностранной даме, что сейчас нет смысла тратиться на билет, незачем входить в цирк, представление уже кончается, номер с тиграми — завершающий. Пусть она, дама, лучше придет завтра и посмотрит все с начала до конца. Но тут подошел разгневанный билетер и сердито заявил: только что в цирк проникло зайцем три человека, а дама четвертая. Она вместе с ними, правда? — махнул он в сторону портьеры. Тереса кивнула, и продолжала совать деньги в кассу, повторяя «билет, билет». Вела она себя при этом как-то странно: перебирала ногами и усиленно поторапливала кассиршу. Добрая женщина поняла ее по-своему и что-то тихо сказала билетеру. Тот перестал хмуриться и понимающе кивнул. Тереса заплатила за четыре билета, подавив в себе совершенно естественное нежелание платить за негодяя Капусто. Билетер галантно взял ее под руку, провел под портьерой и сдал с рук на руки коллеге, дежурившему внутри, сказав ему два слова. Тереса пыталась высвободить локоть, но ничего из этого не вышло. Не выпуская Тересу из рук, второй дежурный провел ее по боковому коридору куда-то на зады зрительного зала и передал третьему коллеге. Тот провел ее еще по одному коридору и вежливо распахнул дверь наружу. Тереса оказалась во внутреннем дворе перед большим бараком со светящейся надписью «ТУАЛЕТЫ». А события тем временем развивались следующим образом. Проскочив сквозь портьеру, Джон Капусто увидел перед собой дежурного в униформе и, не колеблясь, свернул в левый коридорчик, огибающий полукругом за кулисами арену. Поспешающий следом Болек успел заметить, куда он свернул. Михал легко наверстал двухсекундное опоздание и присоединился к Болеку. — Порядок, кореш! — сказал тот. — Теперь он от нас не сбежит. Я этот цирк знаю, как собственный карман. Держись рядом! Дай лучше лапу, тут темно… И они устремились следом за беглецом. Пробежав коридорчик, тот исчез за следующей портьерой. На арене гремел оркестр. Выпутавшись из волн плюша, Михал с Болеком оказались на свежем воздухе, на заднем дворе. Тут было темно. Весь двор был заставлен фургонами, вагончиками, шатрами и будками, лампочки светили только кое-где. Джон Капусто скрылся в глубокой тени за первым бараком, потом его фигура мелькнула вдалеке, у какого-то шатра, откуда он свернул вправо, и оттуда послышался странный металлический звук. Поспешив в ту сторону, преследователи наткнулись на непонятную конструкцию из металлических прутьев, что-то вроде длинного ажурного туннеля, перегородившего им путь. Михалу некогда было раздумывать, что это. Он сходу полез за Болеком наверх, да соскользнул на землю. Могучей лапой залезший наверх Болек подхватил сообщника, и оба они, оглушительно грохоча подкованными каблуками по металлическим прутьям, помчались по верху туннеля за Капустой, который на четвереньках бежал перед ними, помотал себе руками. Михал споткнулся, нога провалилась в пустоту между прутьями, Михал упал на второе колено, больно ударившись о железо, ухватился руками, пытаясь вытащить первую ногу, взглянул вниз в туннель и остолбенел. В ажурном туннеле был тигр! Самый настоящий! Огромный, живой и разъяренный. Он медленно, как бы неохотно, приближался, раздраженно бил себя хвостом по бокам и явно желал повернуть обратно, но сзади раздавались какие-то крики, и тигру ничего не оставалось, как только идти вперед. В считанные мгновения секунды Михал все понял. Перед ними был проход, по которому тигров гнали на представление. И еще Михал с ужасом вспомнил: перед выступлением тигров не кормят! Никогда! Они только потому и согласны выступать, что знают — после выступления получат еду. В туннеле находился ГОЛОДНЫЙ ТИГР! Быстро вытащив ногу, Михал отказался от намерения продолжить бег по крыше туннеля, соскочил на землю и сделал попытку обойти его стороной, натыкаясь в темноте на невидимые препятствия. Помощники дрессировщика не могли понять, что происходит с животными. По сигналу «выпустить тигров» они открыли клетки и стали загонять животных в тоннель. Вдруг откуда-то спереди донесся грохот — кто-то ударял по железным прутьям тоннеля. Резонирующая сталь усиливала звук и донесла его до конца конструкции. Сбитые с толку тигры попятились обратно в клетки. Для всех цирковых животных удар по прутьям решетки означает сигнал — вернуться в клетки. Помощники дрессировщика опять выгнали животных из клеток, но тут повторился металлический грохот, тигры попытались вернуться обратно, но тем, которые уже прошли дальше в тоннель, 3 узком пространстве тоннеля было не развернуться, сзади напирали только что вышедшие из клеток собратья. В туннеле назревал конфликт. Но вот наконец перестали колотить по прутьям решетки, помощники дрессировщика проявили упорство, и им удалось выгнать на арену шесть раздрыганных тигров. Дрессировщик встречал их на ярко освещенной арене. Под гром оркестра, под аплодисменты восторженной публики появились на арене красавцы тигры. Одного взгляда на первого дрессировщику оказалось достаточно, чтобы понять — от главного артиста толку сегодня не будет. Остальных он сумеет успокоить, усмирит, заставит слушаться, но Феликса — ни за что! С блеском продемонстрировав восхищенной публике товар лицом, раскланиваясь направо и налево, дрессировщик оставил на арене пятерку диких бестий, а шестую тут же загнал обратно в туннель. Феликс попытался было воспротивиться неожиданному приказу, уже и без того выведенный из равновесия сегодняшним глупым поведением этих идиотов-людей, которые сами не знают, чего хотят, то и дело меняя свои распоряжения. Дрессировщик однако проявил волю и решительность, и тигру пришлось убираться обратно в туннель. Решетка упала, путь на арену был отрезан, и Феликсу ничего не оставалось, как отправляться домой, в клетку. Представление началось.
Джон Капусто бежал не помня себя от страха. Одного взгляда на Болека и Тересу было достаточно, чтобы понять — его преследует международная мафия! Как же раньше до него не дошло? Канада, Польша, Франция… Он, такой умный и предусмотрительный, не распознал с самого начала, что имеет дело с хорошо организованной гангстерской организацией. Теперь от них пощады не жди! Мало того, что увел у них из-под носа сокровища, так еще прикончил их человека — стража колодца. Нет, он его не убивал, но ведь они этого не знают! Они уверены, что убил! Бежать, спасаться, скрыться!
Оказавшись перед цирковыми туалетами, Тереса пришла в ярость. Какого черта ее сюда привели? Как теперь она найдет Михала? Тот наверняка находится внутри цирка. Нет, больше она не позволит себя выпроводить! Скорей задушит собственными руками проклятого билетера, но в цирк попадет! И полная решимости действовать, Тереса вошла в ту же дверь, через которую ее только что выпроводили. Униформист стоял к ней спиной, следя за публикой на трибунах. Прокравшись по коридорчику за его спиной, Тереса увидела вторую портьеру и, откинув ее, опять оказалась во внутреннем дворе. Здесь было еще хуже. Темно, хоть глаз выколи, а в нос бил резкий запах аммиака и помета животных. Тереса сообразила, что вышла в санитарную зону и собралась было повернуть обратно, да тут в дальнем углу, освещенном слабым светом электрической лампочки вдруг мелькнула знакомая фигура. Тереса ринулась туда, спотыкаясь о невидимые в темноте препятствия, добралась до забора и влезла на какой-то ящик, чтобы осмотреться. И тут прямо на нее выскочил кравшийся в темноте Джон Капусто! От страха Тереса заорала не своим голосом, но Капусто испугался еще больше, — в Тересином кличе он расслышал мстительный призыв к сообщникам и неприкрытую кровожадность. Круто развернувшись, он отказался от намерения форсировать забор, и кинулся куда-то в смердящую темноту. Следом за ним выскочил Болек. Тереса махнула рукой в том направлении, где скрылся Капусто, и Болек, не медля, ринулся за ним. Тереса подождала, не появится ли Михал, но того не было. Тереса осталась на своем посту, поджидал его и не отдавая себе отчета в том, что продолжает издавать хриплые кровожадные вопли. К счастью, ее крики не привлекли внимания сторожей, ибо царящий на арене цирка шум — гром оркестра, рычанье тигров, восторженные вопли толпы и рукоплескания — заглушали все вокруг. Вдохнув полной грудью неимоверную вонь, Тереса почти захлебнулась и наконец перестала орать. Напрягая зрение, уставилась она в темноту, и ей показалось, что убегавший Капусто растворился в одном из бараков, вслед за ним в том же месте растворился преследующий его Болек, с противоположной стороны вынырнул силуэт, отдаленно напоминавший Михала и тоже там растворился. Возможно, в том месте находилась дверь. В окружающих Тересу бараках наверняка находились клетки с цирковыми животными, о чем свидетельствовали издаваемые последними разнообразные звуки. Вдруг эти звуки усилились, к ним присоединились человеческие… Ревели, рычали, визжали звери, кричали люди. В темноте по двору метались чьи-то фигуры. Вот из темноты появились бегущие Болек с Михалом. Перепрыгивая через препятствия — ящики, кучи навоза, ямы — они добежали до Тересы, оторвали ее от забора, стащили с ящика и повлекли за собой. Тереса опять принялась испускать Хриплые кровожадные вопли — возможно, это стало ее второй натурой. — Тихо! — на бегу прошипел Болек. — Выключи сирену, шановная пани! Сматываемся! Ошеломленная Тереса замолкла и позволила дотащить себя до входа в цирк, потом по знакомому коридору к выходу во второй двор, к опять же знакомым туалетам. Тут Болек и в самом деле проявил отличное знание местности. Не воспользовавшись выходом для публики, который стерег билетер, он доволок своих спутников до забора, открыл незаметную калитку и вытолкнул в нее сначала Тересу, а потом и Михала, который оглядывался и упирался. Захлопнув калитку, Болек потащил своих спутников в темный узкий переулок. — Рвем когти, шановная пани! Смываемся, менты едут! — Но как же… того… — непонятно почему упирался Михал. — Может он что скажет… — С луны свалился, кореш? Кто скажет? Зверюшка говорить не обучена. — Что там стряслось? — просипела охрипшая Тереса, услышав вой полицейской сирены. — А где Капусто? Не сбавляя шаг и подгоняя перед собой спутников, Болек флегматично заметил: — Был да сплыл. Амба! Ходу, ходу! Не то засветимся. — Цирк! — слабым голосом произнес Михал. — Ну и цирк! — А как же! — согласился Болек. — Настоящий цирк. В жизни такого не видел! Михал слабо простонал, а Тереса остатками сил потребовала — или она сию же секунду сядет и передохнет, или падет трупом. Найти в Париже подходящее заведение нетрудно, и уже минут через пять Болек усадил в плетеные кресла небольшого кафе совершенно изнемогшую Тересу и донельзя взволнованного Михала. Действовал он одной рукой, второй придерживал что-то мягкое, спрятанное под оранжевой курткой. Это не помешало ему и подопечных рассадить по креслам, и стол заставить пивом и апельсиновым соком. — На редкость дрянное дельце! — вздохнул Болек, наконец тоже усаживаясь. — Лопнуть мне на этом месте, если я еще когда видел подобное… — Да что же, в конце концов, стряслось? — раздраженно выкрикнула Тереса. — Скажут мне когда-нибудь? Я видела, как он в какой-то барак забежал, вы — за ним. Ну, думаю, теперь вы его наконец поймаете. Что вы ему там сделали? — Мы-то ничего не сделали, — жалобным голосом проговорил Михал. — Это не мы сделали… — Значит сделал он? Капусто? — В некотором отношении Капусто… — неуверенно начал Михал, а Болек закончил: — Кореш прав, Капуста принял личное участие. — О Езус! — простонал Михал, позеленел и ринулся в сторону туалета, откуда вернулся только спустя какое-то время, по-прежнему изжелта-бледный. Болек сочувственно смотрел на него. Тереса ничего не понимала. В раздражении она дернула Болека за рукав. — Что тут долго разбазаривать, — ответил тот, помедлив. — Был человек и нет человека. Сам себе виноват. Крышка! Сам к нему в пасть полез. Ну, этот, не будь дурак, и того.. — Кто? — крикнула Тереса, чувствуя — еще немного и ее хватит кондрашка. — Ну этот., как его.. — Тигр! — мрачно подсказал Михал. — Уссурийский. — Ага, тигр! Пасть у него, скажу я шановной пани, не меньше вот этого кресла! Голодом его там морят, что ли, а может, в нервах был, только уплел нашу Капусту в миг, мы и глазом моргнуть не успели… Тереса подумала, что ослышалась, и глянула на бледного Михала. Тот подтвердил дрожащими губами: — Правда. Капуста прямо к нему в клетку сунулся. Тот его и.. Взглянув на Тересу, Болек сорвался с места, кинулся к бару и, вернувшись с бутылкой коньяка и рюмками, налил ей полную. — Шановная пани дерябнет! — приказал он. Тереса послушно дерябнула, и ей стало лучше. До туалета она все равно бы не добежала. Болек налил три рюмки, и все молча хватили по одной. Михал настолько оклемался, что смог произнести несколько фраз: — Убегая от нас, Капусто угодил в клетку с тигром. Меня одно удивляет — он ни звука не произнес! — Кто? — дико вскричала Тереса. — Капусто или тигр? — В том-то и дело, что оба… Пришлось вмешаться Болеку. Он вежливо разъяснил Тересе: — Капуста не успел. И пикнуть не успел, как его уже не было. А тигр, не будь фраер, немедля занялся угощением, ему не до разговоров. Смышленная зверушка, хотелнавернуть побольше, пока не отобрали. С ужасом поглядев на него, Тереса с Михалом поспешно хватили еще по рюмке коньяку. Прокашлявшись, Тереса задала вопрос: — И вы… вы оба это видели? — Как сказать… Я видел малость побольше, Михалек поменьше, он припоздал немного. Да не переживайте так, Господь послал нашей Капусте легкую смерть, ведь эта холера., как его… —..тигр! — опять подсказал Михал. — …тигр начал-то с головы… Тереса добралась-таки до туалета. Беседа возобновилась после некоторого перерыва. Болек решил не вдаваться в подробности и ограничился общим описанием: — Пусть шановная пани успокоится, если по правде, так он много сожрать не успел, только настроился поднавернуть — сразу люди набежали. А Капусте он в три мига шею свернул, тот и не пикнул! А Михалек правду сказал — теперь ни из Капусты слова не выжмешь, ни из тигра.. — Зачем же он полез в клетку с тигром? — спрашивала ошеломленная Тереса. — Капусто бежал от нас… — начал было Михал, но теперь перебил Болек: — То-то и оно, что не от нас. Ну сначала от нас, ясно, а как в цирк забежал, так во дворах затерялся. Я за ним наяривал, а ты где был, кореш? — А я с другой стороны зашел, хотел обойти… — Гляди-ка! И обошел, первый сорт! А я уж думал, он смоется. Ведь выскочил, б… пардон, шановная пани, куда, выскочил на помойку, куда все г… пардон, шановная пани, значит, это самое вываливают, а ночью вывозят. Ты, выходит, его с той стороны шуганул! Но вот ведь потом он правильно бросился к забору, перемахнуть — одна минута, ящики там навалены. Думаю, поминай как звали! Какого черта он от забора отвернул и прямиком в клетку к этому самому… — Меня увидел! — вне себя крикнула Тереса. И, не дожидаясь, пока ее обслужит Болек, сама плеснула из бутылки в свою рюмку и осушила ее одним глотком. — И чего шановная пани так переживает? — сочувственно произнес Болек. — Он и так отдал концы, какал разница, что там увидел, один хрен. Да и не стоит шановной пани еще кому об этом говорить, народ ведь разный бывает, к чему реклама? Насмехаться начнут — вот мол, покойник, из двух зол меньшее выбрал… Естественно, Тереса тут же представила обеих своих старших сестер и поняла, что до конца дней своих придется ей выслушивать их насмешки. Пришлось опорожнить еще рюмку. Теперь ее поднес Болек, разлив остатки коньяка на три равные части. — Планида ему такая вышла! — философски заметил он. — Должно быть, на роду писано было, что тигр сожрет. Понимаю еще, живи Капуста во всяких там… пущах и джунглях, а вот чтобы посреди столичного города Парижа такой смертью помереть — это же умудриться надо! Как пить дать с кого-то тоже голову снимут, клетки с такими зверушками запирать положено, а были незаперты… — Потому что тигр должен быть на арене! — вспомнил Михал. — Я слышал, люди кричали. А вот почему не на арене, а в клетке оказался… — …Об этом я завтра узнаю, — ответил Болек. — У меня в цирке свои люди. Капуста должно быть хотел через клетку на другую сторону проскочить, ведь когда сюда бежал, клетки пустые стояли. Он и не думал, что там этот самый… Через полчаса Тереса с Михалом пришли в себя. Окинув их внимательным взглядом, Болек пришел к выводу, что их состояние позволяет приступить к обсуждению деловых проблем. — От Капусты мы, считай, избавились, — начал он, — но кое-что от него осталось. — Что осталось? — заинтересовались компаньоны. — Ну как бы это сказать… — он заглянул под куртку, хотел было извлечь то, что там спрятал, но раздумал. — Шмотки остались. Да вид у них не того… Шановной пани не покажу, не то опять в туалет побежит. Да и посторонним тоже ни к чему это видеть, где бы так посмотреть в уголке? В цирке, должно быть, уже голову ломают — чего это на покойнике только половина пиджака… — А почему половина? — слабым голосом поинтересовалась Тереса. — Вроде бы на нем пиджак был целый, так мне казалось… Болек вежливо пояснил — при жизни на Капусте и в самом деле был нормальный пиджак. А теперь осталась только половина. Вторая половина вот здесь, у него под курткой. Тигр был так любезен, что начал с пиджака. Одним движением когтя он распорол на спине жертвы пиджак пополам, причем сделал это очень аккуратно, портному так не разделить. — И пан прихватил половину? — изумился Михал. — Точно! Я сразу скумекал — с моей стороны аккурат та половина, куда эта Капуста сунула в карман свою бумажку. А там у клетки железяка валялась, ну вроде кочерги, я ею и зацепил одежку, вытащил сразу и хотел там же, на месте, карман обшарить, да люди подоспели, ну я и в ноги. И какого лешего ты, кореш, шум поднял? — Я шум поднял? — удивился Михал. — Я? — А то я горло драл? Капуста и этот, как его… — …тигр! — …и тигр действовали молчком, ну сожрал и сожрал, а ты сразу шум поднимать! Пришлось мне всю дорогу таскать с собой пиджачок, а сдается мне, в кармане что-то есть. Нет, тут трясти им не стану, завтра во всех газетах распишут, как был одет покойник, еще кто вспомнит нас… Пошли-ка, Михалек, ну сам знаешь куда, там посмотрим, что в кармане. Тереса осталась за столиком одна. Столько ей пришлось пережить в этот день, что голова была, как в тумане. Сквозь туман смутно подумалось, что, пожалуй, больше она в отпуск в Польшу никогда не поедет. Тут эту мысль вытеснила следующая: самые страшные события разыгрались все-таки не в Польше, а в благополучной Франции, более того — в столице мира Париже, городе, славившимся своими культурными ценностями, туристическими атракциями и индустрией развлечений. У Тересы хватило чувства юмора подумать, что репутацию города развлечений и аттракционов в ее случае Париж оправдал полностью. Так что, пожалуй, в отпусдс она и в Париж никогда не поедет. Вернулись Михал и Болек. Болека переполняло сдержанное торжество, Михал светил собственным светом. К груди он прижимал какой-то футляр продолговатой формы из мягкой кожи. С трудом оторвав футляр от груди, он протянул его Тересе, велев спрятать на самое дно сумки, и то сделал это лишь после вторичного приказа Болека, — так трудно было расстаться с драгоценной находкой. Тереса не потеряла сумки во время преследования Капусты исключительно по той причине, что обе ее длинные ручки мертвым узлом завязались на ее запястьи. Послушно спрятав футляр, Тереса поинтересовалась, что там. Ответил Болек: — Та самая бумага. И еще кое-что, выходит, не даром я протаскал пиджачок. Хотя не знаю, будет ли вам польза от этой бумаги.. — А это мы посмотрим! — сказал Михал. К нему вернулась былая энергия, и он весь горел жаждой деятельности. — Не станем терять ни минуты! Купим у Шарля нумизматическую коллекцию, денег нам хватит, завтра я смотаюсь в Руан, поторгуюсь, что смогу — куплю, и быстренько назад. Теперь нам надо поскорее вернуться в Польшу, а от полиции, на всякий случай, будем держаться подальше. Пошли, нас ждут великие дела!
* * *
— Не верю! — сказала Люцина. — Такого просто не может быть! Известие о том, что тигр сожрал Капусту, поразило нас, как гром средь ясного неба. С ужасом взирали мы на посланцев, которые объявились внезапно, без предупреждения, только случайно застав всех нас в сборе в квартире моей мамули. Оглушив нас невероятным сообщением, посланцы не сочли нужным останавливаться на нем, а сразу переключились на другие вопросы. — Я контрабанду провезла! — выкрикивала Тереса, не помня себя от возмущения. — Я!! Контрабанду!! Из-за вас остаток жизни в тюрьме проведу! И размахивала при этом каким-то длинным кожаным футляром. Вырвав футляр у нее из рук, Михал раскрыл замок-«молнию» и высыпал его содержимое на тахту. Мы глянули — и у нас перехватило дыхание. На выкрики Тересы Михал не реагировал, отмахиваясь от нее, как от настырной мухи. — Это был единственный выход! — пояснил он нам. — Ведь большинство монет в этой коллекции золотые, что же, нам еще и за свое собственное золото платить? Мало того, что эта падла, о, извините, этот подонок украл, мало того, что пришлось буквально из пасти тигра вырывать сокровище, так еще и пошлину платить на границе?! Издав еще несколько хриплых протестующих выкриков, Тереса замолчала. На мамулиной тахте весело поблескивали сбережения нашего скупого предка, оставленные им в наследство далеким потомкам еще в прошлом веке. Мы все единогласно решили — Михал прав! Поскольку золото на тахте было не просто драгоценным металлом, а неимоверно редкими экземплярами нумизматической коллекции, пошлина за его провоз Составила бы такую гигантскую сумму, которая нашему семейству и во сне не могла присниться. За что же платить, в самом деле? idbi монеты не вывозили за границу, мы и не обязаны платить за их возвращение. Итак, решено: считаем, что прабабушкино наследство не покидало пределов родного края, так что и говорить не о чем! Коллекция на тахте отвлекла на время наше внимание от кончины Дж. Капусто. Михалу пришлось рассказать, откуда взялась коллекция, что он и сделал, коротко упомянув о скупщике краденого месье Шарле, не вдаваясь в подробности, каким образом склонил упомянутого скупщика продать ему монеты по себестоимости. Зато Михал честно и откровенно признался: приобретя от Шарля монеты, он добавил их к тем, которые еще находились в футляре у Капусты, а футляр без ведома Тересы сунул на дно ее чемодана, надеясь, что она в спешке не заметит футляра и не обратит внимания на несколько потяжелевший чемодан. Не до коллекции было Михалу Ольшевскому — надо было продумать, как нелегально провезти через границу сахарницу Станислава Августа. О своей контрабандной деятельности Тереса узнала только по эту сторону границы, когда они с Михалом ехали в такси из варшавского аэропорта Окенче на квартиру мамули. Но вернемся к главной теме. Взволнованно, сумбурно, перебивая друг друга, поведали наши посланцы о страшной гибели преступника и нашего конкурента Джона Капусто. Вместе с ним погибла и последняя надежда на то, что удастся отыскать наши фамильные сокровища. Слабым утешением явилась сама нетипичная, можно смело сказать — уникальная кончина. Вот тогда Люцина и произнесла свое категоричное «Не верю!» — А я верю, — возразила я, — и поверю в самые невероятные явления, связанные с фауной. С тех пор, как на варшавском ипподроме в одном из забегов вместе с лошадьми финишировал кот, я поверю всему на свете! — Как это кот? — изумилась тетя Ядя. — А вот так — самый обыкновенный кот. Да вдобавок в цветах конюшни Козенице, черно-рыжий. Мчался, как дьявол, того гляди, всех коней оставит за собой. Козеницкий жеребец как раз шел в хвосте, возможно, кот решил спасать честь конюшни. Это видели тысячи людей. — Ив кота не верю! — упорствовала Люцина, но уже с меньшей энергией. Я обиделась. — Хочешь, дам тебе телефоны людей, которые вместе со мной наблюдали это явление? Позвони, убедись! Правда, мы так и не знаем, кто тогда пришел первым, потому что смотрели только на кота. Хоть сто телефонов дам! — Я тоже! — подхватил Михал Ольшевский. — Сто не сто, но телефон цирка в Париже, где произошло это прискорбное событие, могу дать — звоните, проверяйте! Я на всякий случай записал. Не потребуете же вы, чтобы в доказательство я вам прихватил зуб тигра… — А что, он сломал об Капусту зуб? — поинтересовалась мамуля. — Насчет зубов не скажу, кажется, не сломал. Во всяком случае, после этого тигра я и в кота поверю! — А что вообще кот делал на ипподроме? — Живет он там. Мышей ловит, — объяснила я. — И не один. Видела я там как-то кота в цветах конюшни Либартово, в черно-белую клетку. Вернее, кот не был в клеточку, просто черно-белой раскраски, а в клеточку — лошади. Вернее, не лошади, а жокеи… — Ну уж в лошадей в клеточку я ни в жизнь не поверю! — с жаром произнесла Люцина. — И напрасно! — с торжеством парировала я. — Когда разыгрываются дерби, зады лошадям причесывают в клетку! Знаешь, щеткой зачешут шерсть раз в одну сторону, раз в другую. Издали смотрится прелестно! А у двух лошадей и вовсе в звездочки! — Господи спаси и помилуй! — в ужасе произнесла Тереса. — Лошади в звездах, коты в клеточку, а тигр сожрал Капусту! Сумасшедший дом! С вами и сама ненормальной станешь! Как бы то ни было, но кони с котами заставили Люцину поверить и в парижского тигра. Наверное, до нее дошло — тигр животное крупное, кровожадное, опасный хищник, и даже дрессированный может повести себя непредсказуемо. Но думаю, главным аргументом был не тигр, а проклятие, тяготеющее над нашим родом. — Надо же! — удивлялась Люцина. — Аж тигр понадобился, чтобы мы, не дай Бог, не разбогатели! Рок преследует нас, и неизвестно, что он может выкинуть. В конце концов, тигр способен слопать человека всего, без остатка… — Да нет же!;— воскликнул Михал. — Кое-что все же осталось, я все время пытаюсь вам рассказать, а вы знай о конях да котах! Глядите, что мы нашли в кармане Капусто. И Михал разложил на столе небольшой измятый клочок бумаги, буквально выхваченный из пасти тигра. — Вот, именно об этой бумажке говорил Болек. По его словам, Шарль раскололся и выложил, что Капусто собирался отправить в Польшу надежного человека за сокровищем. И тот по этой бумажке найдет клад. Значит, это, надо полагать, не столь уж сложно. Так что смотрите и думайте! Чудо, что мы не разорвали бумажку. Каждой хотелось первой взять ее в руки, первой начать думать. Закончилось тем, что бумажка осталась лежать на столе, а мы, сталкиваясь лбами, склонились над ней. На бумажке от руки, наскоро была набросана карта. Очень примитивная. На ней угадывалась дорога, мостик через речку и вроде бы дерево. У мостика нарисован маленький крестик, от дерева шла пунктирная линия, поворачивающая вдруг под прямым углом, а на ее конце три небольших кружочка, из которых два белых, а третий закрашен черным. И еще на карте были проставлены цифры. В начале дороги — цифра 4, у мостика — 3, а около пунктирной линии — 67. И это все. — Я лично наработалась достаточно! — решительно заявила Тереса. — А теперь вы попробуйте поработать головами, если, конечно, они на это годятся. — Когда-то по такой карте мы вычислили Тоньчу, — напомнила тетя Ядя. — Может, и на этот раз что-нибудь вычислим? — Так ведь у нас больше не осталось фамильных поместий, — с горечью произнесла мамуля. Марек холодно заметил: — Та карта, с Тоньчей, была картой настоящей, кусок немецкой штабной карты. А это неизвестно что. Свободное творчество… Михала переполняли надежды и энтузиазм. — Ну так что! — вскричал он. — Думать-то мы можем! Нет закона, который разрешает думать только над штабными картавей! Ну, проше паньства! Смотрим! Думаем! Я стала думать вслух: — Речка течет, дорога через мостик ведет, у дороги стоит часовенка, и неподалеку дерево растет. Наверное, большое, заметное. Ог дерева делаем шестьдесят семь шагов, сворачиваем под прямым углом. И там есть какие-то три одинаковые вещи. Наш клад вот в этой, замазанной. Все молча смотрели на меня, потом Люцина ехидно сказала: — Прекрасно! Едем прямо к этой, замазанной! И тут всех прорвало! В невообразимом гаме, самых дурацких предположениях, оскорблениях и нечленораздельных выкриках, во всем этом столпотворении мы и не заметили, куда подевалась бумажка. Спохватились — нет ее. Кинулись искать, под стол заглядывали, друг дружку обвиняли в том, что сунула в карман, на четвереньках всю комнату облазили — нет ее. И только после часа бесполезных поисков обнаружили, что карту спокойно изучает сидящий в своем кресле, в углу отец. Он всю жизнь питал пристрастие к географическим картам и много времени проводил над их изучением — без всякой практической надобности, просто из любви к искусству. — Не понимаю я, зачем он так шел, — бормотал отец. — Зачем сворачивать под прямым углом? Напрямки ведь короче. Столпотворение в комнате угасло, как будто кто в него водой плеснул. Даже мамуля удержала готовые вырваться оскорбления по адресу супруга, похитившего драгоценную карту. Отец был прав! Если Капусто пошел не напрямки, а свернул под прямым углом — значит, там, на местности, было какое-то препятствие. И если мы отгадаем — какое, найдем ключ к разгадке. Посыпались предположения. Препятствием могли оказаться: канава с водой, болото, забор, заросли колючего кустарника. Тетя Ядя высказала предположение — там паслось стадо коров, которых покойник просто-напросто мог бояться. Я стояла за крапиву. — Ну вот, видите, сколько придумали! — радовался Михал. — Еще немного — и догадаемся! — Ты бы, сынок, лучше собрал мелочь с тахты, — посоветовала ему Люцина. — Того и гляди, кто-нибудь на нее усядется, и опять придется искать по всей комнате. Мамуля выдала Михалу наволочку с подушки-думки, и Михал послушно принялся складывать в нее бесценную нумизматическую коллекцию. Старый футляр Капусты мы признали недостойным такой чести. — Так мы думаем или нет? — подгоняла нас тетя Ядя. — Мы остановились на том месте, что появилось препятствие. — Сначала неплохо было бы подумать над тем, в какой местности Капусто мог спрятать клад, — заметил в пространство Марек. — Как это в какой? — ответила мамуля. — В пустой, конечно. Не стал бьг он прятать его там, где люди увидят! — А ты как думаешь? — спросила Марека Люцина. — Самым перспективным мне представляется лес, — ответил Марек. — Ясно, не центр же города! — фыркнула Тереса. — Столь же перспективными могут оказаться поля и луга, поросшие кустами, — сказала я. — А вот эти три кружочка, по-моему, бункеры… — А по-моему, три старые хаты, — сказала мамуля. — А по-моему, могилы на кладбище, — сказала тетя Ядя. — А препятствие — кладбищенская ограда, вот и пришлось Капусте свернуть под прямым углом. Идеи посыпались как из рога изобилия. Многие настаивали на лесе, а тот факт, что на карте было изображено всего одно дерево, объясняли просто спешкой — Капусте просто некогда было вырисовывать остальные. Отец выдвинул свежую версию — рыбные пруды. О полях и лугах и говорить нечего, а также о кладбищах, разбросанных по всей нашей стране. Выдуманная мною часовенка тоже подверглась сомнению. Крестик мог с равным успехом означать любой другой объект, например, автобусную остановку. Или мельницу, раз на плане фигурирует речка. Марек хладнокровно подвел итоги дискуссии: — Итак, исключаем населенные пункты и ищем по нашей стране место, где какая-то проселочная дорога проходит через мостик, а на том берегу бросается в глаза большое дерево. У мостика стоит часовенка, или крест, или знак автобусной остановки, или киоск с овощами, или лежит куча песку, или большой камень. — …или дохлая корова, — в тон ему продолжила Люцина. — А за деревом, — невозмутимо продолжал Марек, — тянется какое-то трудно преодолимое препятствие. Или каменная стена, или деревянный забор, или канава с водой, или болотце, или колючий кустарник, или жгучая крапива… — Да, многовато всего, — с грустью констатировала тетя Ядя. Михал попытался вдохнуть в нас бодрость и надежду: — Но зато есть препятствие! А Марек безжалостно продолжал: — К тому же неизвестно, в какой стороне искать клад, ибо на карте не обозначены стороны света. А это означает, что у каждого мостика надо шарить по обе стороны речки. Но самое плохое — мы не знаем, даже приблизительно не знаем, в какой части нашей страны искать! — Как же не знаем? — без особой уверенности возразил Михал. — В направлении к границе. — Начиная от Воли? Я мрачно произнесла: — Разрешите напомнить, в свое время я подсчитала площадь, на которой следует вести поиски. И получилось девяносто шесть тысяч квадратных километров. — А города ты отбросила? — полюбопытствовала Люцина. — Нет, пока не отбросила, но могу вычесть площадь городов. Останется около девяноста тысяч. Хватит? — Все-таки немного меньше, — вздохнула тетя Ядя. — Что ж, будем ездить до конца дней наших! — обрадовалась Люцина, а ее младшая сестра ехидно добавила: — И не только ездить, но и ходить. Не забывай, тебе придется обследовать каждое большое дерево возле каждого встреченного мостика. Говорят, прогулки на свежем воздухе очень полезны для здоровья… Мне стало страшно, волосы сами собой зашевелились на голове. Знаю я своих родичей, понятно, куда они клонят. И никакая сила не остановит их, и никто, и ничто меня не спасет! Надо будет поменять машину, эта уже старенькая, такого путешествия по проселочным дорогам и бездорожью ей не выдержать, и говорить нечего! Как представлю все эти полевые стежки-дорожки, дырявые мостики, лесные просеки, ухабы и колдобины, не говоря уже о бродах… Не успела я прикинуть, сколько же погонных километров придется преодолеть, как услышала голос мамули, радостно оживленной: — Слушайте, а может, три кружочка означают колодцы предков нашей Капусты?* * *
Недавно мы получили из Канады письмо. Тадеуш, муж Тересы, сообщал, что в следующий свой отпуск выбирается в Польшу с компасом и лопатой. Его особенно интересует тот самый старинный венец из трехсот жемчужин, ибо ничего подобного ему в жизни не приходилось видеть.Бесконечная шайка
У этой истории было как минимум три начала, если не больше. Первое — социально-политическое, можно сказать, историческое. Второе — частного порядка, складывающееся из нескольких источников. И наконец, третье — мое личное, в хронологическом плане самое позднее. С него и начну. И тут для меня исходной точкой послужила Гатя. На самом деле Гатю звали Агата. Уменьшительное имя она придумала себе сама в раннем детстве, когда только училась говорить. Прелестное имечко как-то сразу намертво приклеилось к ней, и все последующие попытки уже в сознательном возрасте избавиться от него ни к чему не привели. Как ни старалась Агата, ничего не получалось. Среди ее знакомых обязательно находился кто-нибудь, кто знал ее в детстве, и стоило ему лишь раз произнести пресловутое gacie[9], как словечком тут же с поразительной легкостью заражались сразу все окружающие. Известие о том, что Гатя уезжает в загранкомандировку в Касабланку, пало на меня как гром среди ясного неба. — Повторите, пожалуйста, пан Казимеж, — слабым голосом попросила я кипящего от гнева Казика. — Повторите, я не поняла, что вы сказали. — Чего тут не понять, и ежу ясно, что я должен не понимать! — бушевал Казик. — На черта сдалась мне в Касабланке эта Гатя? Что она умеет делать? Ничего не умеет! На кой черт она мне со своей узкой специализацией? Как ни была я потрясена, чувство справедливости заставило меня возразить: — Ну, вы несколько преувеличиваете, она не так уж мало чего умеет. Вам не надо будет с ней ничего делать, сама перестроится. Но ведь не в этом дело... — Для меня именно в этом! — выходил из себя Казик. — А для меня — нет! Для меня главное — знать, в самом ли деле она уезжает с вами, а уж что там будет делать — неважно, пусть хоть в носу ковыряет, хоть танец живота отплясывает... — Может, на пару со мной? — совсем озверел Казик. С интересом слушавшая наш разговор Алиция весело рассмеялась. Кто-то из сотрудников заметил — танец живота исполняют соло. Другой сотрудник принялся размышлять вслух, будет ли от Казика какая польза в гареме. Мне же было не до шуточек. — И когда вы отправляетесь? — перекрикивая веселый шум, поинтересовалась я у Казика. — В субботу, — был ответ. — Улетаем в шесть утра. — И Гатя тоже? — Разумеется. Вся наша группа по контракту. — Какой кошмар! И только сейчас говорите об этом?! — Откуда мне знать, что это вас так близко касается? О выезде нашей группы на работу по контракту в Марокко уже полгода на всех улицах трубят, странно, что вы не слышали. — Слышала, но не знала, что Гатя тоже едет. Езус-Мария, меня кондрашка хватит, зараза проклятая, такую свинью мне подложить, чтоб ей ни дна ни покрышки... Конечно же, я знала, что Казик во главе нашей группы архитекторов-проектировщиков отправляется по контракту в служебную командировку на несколько лет в Марокко строить там гигантский жилищно-туристический комплекс, но мне и в голову не пришло, что вместе с ними может уехать и Гатя. И не только в Касабланку, Гатя не имела никакого права вообще никуда уезжать, она обязана была сиднем сидеть за своей чертежной доской и делать то, что уже давно должна была для меня сделать — всю технологию больницы! Договорились, что работа будет готова к сроку, срок истекал через две недели, Гатя же еще и половины не сделала, А без ее технологии у меня все рухнет, инвестор не мог ждать. Подлая гангрена, ведь ни словечка мне не пискнула о своем выезде! Я бросилась к телефону. Гати, разумеется, не было ни на работе, ни дома. Ее мамуля радостно подтвердила информацию о Касабланке, а коллеги по работе — мои наихудшие опасения о том, что технологией больницы занималась только Гатя. Одна из наших общих подруг сообщила, что Гатю сейчас нигде не поймать, в дикой спешке мотается она по магазинам и учреждениям, оформляя недостающие документы. Последними словами кляла я эту Гатю. Поймать ее удалось поздним вечером, когда эта зараза приползла наконец домой. Я ждала в ее комнате у чертежной доски, на которой был приколот второй этаж моей больницы. — Какого черта ты мне не сказала о своем отъезде? — набросилась я на Гатю, не дав ей раздеться. — Дура я, что ли? — воинственно отозвалась Гатя. — И без того света белого из-за тебя не вижу, а тогда ты бы и вовсе не дала мне передохнуть. А кроме того, боялась сглазить, знаешь ведь, какая я невезучая. — Так вот, слушай, дорогая, — произнесла я. — Христом-Богом клянусь, если не кончишь для меня технологию к пятнице, никуда не уедешь! Из самолета выволоку за задние ноги! — Да ты никак спятила! К пятнице! Знаешь, сколько там еще работы! А мне ведь столько надо сделать перед отъездом... — Больницу тебе надо сделать, кретинка! Ты что, не понимаешь? У меня срок истекает через две недели, такой заказ летит к чертовой матери! Вся группа вкалывает, из-за тебя пропадать? Хочешь, плати неустойку... — Сразу и неустойку! Обойдетесь как-нибудь. От ярости у меня потемнело в глазах. — Ну так вот, дорогуша, — уже прохрипела я, — повторяю: только через мой труп! Клянусь всем святым, не сойти мне с этого места, если ты уедешь за границу! Ведь ты меня знаешь. Гатя решила пойти на уступки: — Да ладно тебе, на заводись, Анджей закончит... — Анджей не имеет представления об этой работе! — Ничего, втянется, Да успокойся, говорят тебе, сделаю что успею. Ты думаешь, мне эта Ка-сабланка с неба свалилась? Уже целый год я из кожи вон лезу, чтобы организовать себе эту командировку, а ты... — Надо было сказать, предупредить по-честному. — Боялась сглазить. А если по-честному, так сама признай — со мной у тебя проблем не было. С этим я должна была согласиться, Гатя работала быстро и четко, именно поэтому я и поручила ей проект технологии. Уверена, хоть она и задерживала чертежи, наверняка успела бы к сроку. Если бы вот теперь не эта проклятая загранкомандировка! Анджей тоже неплохой проектант, к тому же, в отличие от Гати, и человек симпатичный, но введение его в курс дела требовало времени, а его-то у нас как раз и не было. Ну и в результате мне самой пришлось заканчивать технологию на пару с Гатей. Та пыталась протестовать, устраивала скандалы, всячески превозносила деловые качества Анджея — я оставалась глуха к ее уговорам. Согласилась лишь на то, чтобы Анджей составил записку к ее технологии и выступил на защите проекта, ведь к тому времени Гатя уже будет в Марокко. Но пока она здесь... И началось! Я буквально поселилась в Гатиной квартире на оставшиеся три дня, позабыла о вежливости и правилах хорошего тона, которым меня с детства обучали в семье, задушила в сердце сострадание и милосердие, осталась глухой к протестам Гатиной мамули. Зареванная Гатя вынуждена была работать рядом со мной на своей чертежной доске, страдальческим голосом давая мне указания. Мне Гатя могла предоставить доску меньшего формата, такой же большой, как у нее, у Гати в доме не нашлось. Я договорилась у себя на работе, Гатя у себя, и дни напролет мы проводили согнувшись над проектами больницы. Гатя горячо желала мне сквозь землю провалиться или хотя бы сломать ногу, чтобы у нее осталось еще время на сборы. — Автоклавы размести рядом с операционной, — говорила она. — В жизни тебе этого не прощу, какая же ты язва! У меня ведь еще чемоданы не уложены... Не обращая внимания на ворчание Гати, я усиленно работала над чертежами. Дополнительные трудности доставлял уменьшенный формат чертежной доски, пришлось транспаранты разрезать на части. А тут еще жуткий Гатин почерк, я с трудом разбирала ее иероглифы на эскизах. — Ты что, уже учишься писать по-арабски? — ворчала я в свою очередь. — Надо же, как раз на моем проекте! Скажи на милость, что тут накорябано этими арабскими червячками! — Где? А, отстойник, ясно написано, не придирайся. Слушай, может, мне взять те красные туфли? — Поезжай босиком, там тепло. — Какая же ты вредина! Пятница была на исходе, а у нас еще остались последние чертежи. Гатя категорически отказалась их делать, ее мамуля стояла надо мной с дамокловым мечом в руках. Ладно, последний чертеж, так и быть, сделаю сама, но тут возникло осложнение: чертеж был наколот на доску, под калькой с большим трудом мы уложили на нужных местах Гатины эскизы, откалывать их — невозможно. Поскольку завтра утром Гатя отправлялась в свой зарубежный вояж, надо было иметь совесть и покинуть, наконец, ее квартиру, дать ей возможность уложиться, как-никак отправлялась на три года. Пока же собранные вещи громоздились кучей на полу у стены, сама же Гатя была совершенно невменяемой. — Одевайся, — сказала я Гате. — Наконец избавишься от меня. Я заберу последний чертеж вместе с твоей доской и сама закончу его дома. — Там совсем не осталось работы, быстренько закончишь! — оживилась Гатя. — Поезжай, конечно. А мне зачем одеваться? Я ведь никуда не собираюсь выходить. — Еще как собираешься! Отвезешь меня домой на своей машине. Идет дождь, намочит доску с чертежом. — Еле-еле моросит, — попыталась увильнуть Гатя. — Ну и что! Как я буду с этой доской тащиться через весь город? А еще торба с другими материалами! — Такси... — Ладно, поищу такси. Но тогда мне придется просидеть у тебя до одиннадцати. Гатя наконец сообразила, что я и в самом деле в эту пору не поймаю такси, все попрятались, ждут одиннадцати, когда начинает действовать ночной тариф. Желание избавиться от меня и заняться своими делами придало ей новые силы. Набросив на халат пальто, из-под которого торчало с полметра цветастого атласа, она скинула с ног тапки, влезла в первые попавшиеся туфли и была готова к выходу. Я успела обернуть драгоценную доску несколькими «Трибунами Люду» и крепко сжала ее в объятиях. Остальные вещи — папку с материалами и торбу с чертежными принадлежностями — г — несла Гатя. Под мышку мне она сунула большой рулон с готовыми чертежами. Когда отпирала свою машину, руки у нее тряслись, кое-что попадало в грязь, но это уже мелочи. До моего дома мы доехали в рекордное время. Гатя помогла мне добраться До двери квартиры, а я все-таки нашла в себе силы позабыть неприятности и пожелать ей счастливого пути. — Кажется, мне наконец-то повезло в жизни! — в упоении произнесла Гатя. — Впрочем, тьфу, тьфу, тьфу! Не поверю, пока не взлетит самолет. Я понимала — ей действительно крупно повезло. У нас тогда женщин очень редко оформляли на работы за границу по контрактам, а уж особенно в арабские страны. Это все равно что слепой курице найти зерно... Пана Северина я встретила на улице случайно, у магазина хозтоваров. Задирая голову, он заглядывал в окна жилых домов и для этого даже сошел с тротуара на мостовую, прямо под колеса моей машины. Буквально в последний момент мне удалось затормозить. Оба мы чрезвычайно обрадовались встрече. — Вы совсем не изменились! — радостно восклицал пан Северин. — Время над пани не властно! Все такая же молодая! Все такая же красивая! Дело вкуса, известно ведь — не то красиво, что действительно красиво, а то, что нравится. А пан Северин всегда был со странностями. — Зачем вы так? — ласково упрекнула я его. — Зачем под машину лезть? — А! — грустно выдохнул пан Северин и безнадежно махнул рукой. — А! У меня такие неприятности, такие неприятности! Очень, очень интересно! Несколько лет мне довелось проработать с паном Северином в одной комнате, и я знала, что с ним вечно происходят очень забавные вещи. Человек ангельской доброты, он с детской доверчивостью относился ко всему, что его окружало, а его главной чертой была рассеянность. Он был столь рассеян, что запросто мог забыть и свой адрес, и свое имя. Если собирался в кино или театр, никогда не мог запомнить сразу три момента: день, начало спектакля или сеанса и номер места. Если чудом и попадал в нужный театр и вовремя, оказывалось, билеты были на другой день, и наоборот. Наученная горьким опытом, жена пана Северина отнимала билеты и сама следила за всем. Впрочем, жену пан Северин обожал и во всем ей подчинялся, вот только жизнь у бедной женщины не была легкой. Ее можно понять. Вряд ли кого обрадует, если муж отдает всю получку первым встреченным на улице проходимцам, которые уверяют его, что в условленное время обязательно привезут ему уголь для отопления, только пусть он вот сейчас заплатит им авансом. Напрасно по приказу жены он искал их потом по всем забегаловкам Мокотова... О приключениях этого большого ребенка можно было бы рассказывать бесконечно. Много денег вылетало в трубу, но пан Северин не унывал. Чтобы покрывать эти непредвиденные расходы, он нашел себе занятие, приносящее неплохой доход. Пан Северин рисовал портреты. Не с натуры, избави Бог, для этого не хватило бы способностей и таланта. Пан Северин рисовал портреты по фотографиям для земляков, покинувших родину, отправлял их потом за границу, в основном в США, и за каждый портрет брал по двести американских долларов. Сходство, следует признать, достигалось отменное, что же касается художественного мастерства... Впрочем, клиенты были в восторге и у пана Северина никогда не было недостатка в заказах. — Так какие же у вас неприятности? — поинтересовалась я. — А! Глупая история. Рисовал я сразу два портрета и, кажется, перепутал фотографии... — И что же? — А! Сам не знаю. Ищу теперь заказчика. — Здесь, на улице ищете? — Должен быть где-то здесь. А может, и в другом месте... — Расскажите, как все произошло. Пан Северин опять безнадежно махнул рукой. — А! Получил я заказы на портреты. Сразу два. Нарисовал я два портрета, один должны были забрать сразу же, за другим обещались приехать через несколько месяцев. Первый клиент сразу и забрал, ничего не сказал и ушел, а вот теперь приехал второй и утверждает, что это не его портрет... — Как же так? А первый не говорил, что не его? — Не говорил. Вообще ничего не говорил. Ох, сколько хлопот мне с клиентами, если бы вы знали! Самое же плохое то, что первого я нарисовал на доске второго... Я ничего не поняла и попросила объяснить подробнее. Пан Северин объяснил в подробностях. Пришел, значит, к нему клиент из Америки, заказал портрет, оставил фотографию, сказал, что явится за портретом через несколько месяцев, и уехал. Потом пришел второй заказчик. Этот принес не только фотографию, но и доску. Какую? Обыкновенную доску, уже покрытую грунтовкой, на которой пожелал иметь портрет. Да, не на картоне, а на доске. Слово клиента для художника закон. На доске, говорит, крепче будет. Пан Северин не возражал, взялся за работу, и только потом до него дошло, что перепутал: портрет американского клиента нарисовал на доске здешнего заказчика, а портрет здешнего, который должен был сделать на дереве, нарисовал на обычном картоне. Тот клиент, что хотел быть увековеченным на дереве, пришел и забрал свою доску с изображением американского клиента. Ничего не сказал, взял и пошел! А вот теперь прилетел американский клиент и не хочет брать свой портрет, говорит, на нем изображен другой человек, такие претензии! Вот теперь пан Северин и ищет местного заказчика, чтобы обменять портреты. Где живет клиент, он не знает, адрес забыл. Вот и ищет. — Раз ему хотелось иметь портрет на доске, он не захочет меняться, — предположила я. — Так ведь это не его портрет, а того американца! — Интересно, как же он этого не заметил? — А! Может, просто не посмотрел. А теперь вот найди его! — Как же вы ищете, пан Северин, если адреса не помните? — А! Не помню, факт. Только помню — когда тот называл адрес, у меня осталось в памяти — Иерусалимские Аллеи. Вот только не помню, или возле Главного вокзала, или на пересечении с Маршалковской, или на пересечении с Новым Святом... — ...или напротив Дворца Культуры, — в тон ему добавила я. — Может быть, — покорно согласился пан Северин. — Вот я и ищу... Мне стало плохо. — Как же вы думаете найти? Я видела — вы сходили с тротуара на мостовую и заглядывали в окна. Вы что, думаете, он свой портрет выставил в окне, как выставляют иконы на праздник Тела Господня? Или будет сидеть и выглядывать в окно, пока вы его не узнаете? — Не знаю. А вдруг как раз выглядывает? — И вы узнаете его в лицо? — Нет, лица я не узнаю, а вот по волосам... Ах, какие чудесные волосы, белокурые, локоны до плеч, проборчик посередине, ну вылитая мадонна! Пан Северин с таким восторгом описывал своего заказчика, что я просто остолбенела. — Что с вами, пан Северин? Всегда были нормальным мужчиной, и вот теперь увлеклись парнем с лицом мадонны?! — Каким парнем? — не понял пан Северин. — Ну, тем самым, с локонами до плеч. Пан Северин попытался вежливо вывести меня из заблуждения: — А! Какой же он парень? Это женщина! Прелестная женщина! — Господи Боже мой, вконец меня запутали. Так это женщина заявилась к вам с доской? — А? Нет, не женщина... Хотя, кто знает... Женщина тоже была. Вместе они были у меня. Портреты заказывали вроде бы мужчины, но я запомнил женщину. — Она как-то связана с этими портретами? — Не знаю. Но была при этом... — Тогда где же логика? Ищете мужчину, лица которого не помните, а надеетесь увидеть женщину, которая с мужчиной может быть никак и не связана? — А может, связана! — с такой отчаянной надеждой выкрикнул пан Северин, что я растерялась, но все-таки дала совет — вместо безнадежных поисков просто-напросто еще раз нарисовать портрет. Насколько я помнила, времени для этого требовалось немного, если, конечно, сохранилась фотография заказчика! — Подумать только! — обрадовался пан Северин. — Прекрасная идея. Нарисую его еще раз, а сам скажу — нашелся портрет! Прекрасная идея! Мы распрощались, и я уехала с приятным сознанием того, что мне удалось спасти человеку жизнь. Перестанет искать заказчика — перестанет топтаться на мостовой и не попадет под машину... Однажды вечером, когда я только что вернулась домой, старший сын сказал мне: — Послушай, мать, я, конечно, молчу, но этот балбес потерял ключи. Я сразу поняла, что он говорит о брате, моем младшем сыне. Сообщение встревожило меня, и я сразу же поспешила в комнату сыновей. Младший так прилежно занимался математичкой, что это уже само по себе казалось весьма подозрительным. — Так что там с ключами? — накинулась я на него. — А ничего, — ответил младший. — Как ничего? Ты их не терял? — Что я не терял? — Да ключи же! — Какие ключи? — Не строй из себя идиота. Потерял так потерял, дело житейское, но я должна знать, где и как это произошло. Ведь не исключено, что придется менять замки. — Их у него украли, — отозвался у меня за спиной старший. — Дурак! — огрызнулся младший. — Никто их у меня не крал. — Так где же они? — Пропали. — Где пропали? Младший не сразу ответил, преодолевая внутреннее сопротивление. Наконец сказал: — В дискотеке. — Или ты немедленно толком расскажешь, как все произошло, или завтра утром отправишься покупать новые замки. За собственные деньги, — пригрозила я. — Решайся. Младший раздумывать не стал. — Они были в кармане куртки, куртку я сдал на вешалку, а когда пришел домой и стал шарить в карманах, их не оказалось. Выходит, ключи я потерял в дискотеке или по дороге. — Или их кто-то у тебя вытащил, — сказал старший. — Зачем их кому-то вытаскивать? — Чтобы нас обокрасть. — Ты спятил? Обокрасть сейчас, зимой?! Самыми ценными вещами в нашем доме была дубленка старшего сына и моя шуба. Уходя из дому зимой, мы, как правило, эти драгоценности надевали на себя. Еще имело какой-то смысл обокрасть нашу квартиру летом, зимой же — ни малейшего. Старший подумал и согласился со мной. Младший упорно занимался математикой. Решать проблему приходилось, конечно, мне. — Что это были за ключи? — отвлекла я младшего от математики. Тот дал исчерпывающий ответ: — От замка в дверях. От погреба. От калитки на участке. От лифта. И еще ключик от почтового ящика, только не нашего, а моего приятеля. — С приятелем разберешься сам. Что же касается остального... Я колебалась, не зная, на что решиться. Старший сын проявил больше благоразумия. — Мать, этим не шутят. Ключи мог вытянуть из куртки человек, который знает наш адрес. Заявится в квартиру, чтобы обокрасть, увидит, что красть нечего, и в сердцах все здесь порушит. Нужно принять меры. Я неохотно согласилась с сыном. Менять все замки очень не хотелось, но тут я сообразила, что ведь, в сущности, речь идет лишь об одном, во входной двери, на который и запиралась квартира. Подумав, пошли на компромисс. Во входной двери, было два замка, но мы уже давно пользовались лишь одним верхним. Теперь решили перестать пользоваться им, а запирать дверь на нижний, переставив их местами. Нижний был переставлен на место верхнего, а верхний пошел вниз. Правда, теперь от действующего замка у нас оказалось только два ключа, куда подевался третий — никто не помнил, уже давно потерялся. Нам же все равно требовалось четыре ключа — один для домработницы, — так что все равно придется заказывать дополнительные. На том и порешили. Два дня, пока делались ключи, кто-то из нас обязательно сидел дома, чтобы другим не пришлось ждать на лестнице. На третий день ключи были сделаны, и о происшествии забыли. А вскоре после этого в нашей квартире стали происходить непонятные вещи. Как-то, вернувшись из города, я обнаружила в своей комнате разбросанные на полу марки. Не так уж много было у меня марок, да и ценности они особой не представляли, и всеже хранила я их в порядке, по комнате они у меня никогда не валялись. Сыновья тоже были приучены относиться к маркам с уважением. А главное — после моего ухода утром сыновей и дома не было. Утром же я сама оставила марки сохнуть, положив на табуретке. Точнее, оставила я их в таком виде: на табурет положила чертежную доску, на ней лежали марки, размещенные в нескольких слоях «Трибун Люду», на них в виде груза толстый Атлас мира, телефонная книга и старый каталог марок Гиббонса. Груз остался на месте, часть марок осталась в газетах, каким образом остальные оказались на полу — уму непостижимо. Может, кто из сыновей все-таки в течение дня заходил домой? Гарпией накидывалась я на каждого из них, когда вечером они один за другим появлялись в дверях квартиры. — Опомнись, мать, — пожал плечами старший. — Ведь я же семичасовым поездом отправился в Лодзь, вот только сейчас вернулся. — А я так и вовсе не мог попасть домой, — обиделся младший, — потому как оставил дома ключи. Специально ждал, когда кто-нибудь из вас будет дома, до вечера просидел у приятеля. Я обернулась — действительно, на кухонном буфете лежали его ключи. Уборщица сегодня не приходила, да и не оставила бы она беспорядка на полу. Так мы и не поняли, что же такое случилось с марками. А потом таинственные силы занялись и вторым моим хобби. Уже давно приволакиваю я в квартиру целые охапки всевозможных сухих трав, веток, цветов, которые в виде букетов и икебан совершенно заполонили все свободное пространство. А началось все с батареи центрального отопления, которая самым безобразным образом торчала у меня перед глазами за письменным столом, и, садясь за машинку, я каждый раз упиралась взглядом в это жуткое уродство. Ну о каком творческом настроении можно говорить в таких условиях? Чувствуя, что впадаю в депрессию, я решила принять меры. Из своих загородных поездок я принялась охапками привозить всевозможные декоративные сорняки и прочие разноцветные тростники, ветки, сучья и вообще все, из чего можно было составить изысканные букеты. Батарею я буквально оплела сухими травами, и она вдруг приобрела такой вид, что редкий гость при виде нее мог удержать крики восторга. Успех придал мне новые силы, батарей уже не хватало, пришлось перейти на другие формы внутреннего убранства, и в скором времени сеном, украшавшим интерьер моей квартиры, можно было с успехом прокормить двух коров за зиму. Так вот, опять как-то вечером вернувшись в пустую квартиру, я с недоумением застыла над крупнейшим из моих букетов, который теперь в самом жалком виде валялся на полу. Не понимая, что случилось, я перевела взгляд на собственную тахту, и мне стало совсем плохо: вся она была завалена искрошенными сухими цветами, ветками и камышинами, из которых повылезала та напоминающая вату сухая масса, которая с такой легкостью разносится по всей квартире. Выходит, рухнула икебана, стоявшая в изголовье тахты в декоративной вазе, которую я в свое время намертво приклеила к стеклу на комоде патентованным клеем. Само свалиться такое сооружение никак не могло, а уж во всяком случае ваза никак не могла сама вернуться на место. Затаив дыхание, чтобы ненароком не дунуть, собирала я с тахты камышовую вату и ломала голову над случившимся. Никого из сыновей весь день дома не было. Старший на целый день уехал в Мйланувек, младший по просьбе тетки чинил тачку у нее на даче, и вырваться от нее раньше вечера у парня не было никаких шансов. А потом старший сын принес как-то мне фиолетовый шарфик. Он держал его брезгливо двумя пальцами и категорически возражал против того, чтобы ему подбрасывали такие гадости. Шарфик он обнаружил в ящике с инструментами, которыми редко пользовался. А сейчас они ему понадобились, и, пожалуйста, вдруг там с самого верху лежит посторонняя мерзость. Мы внимательно осмотрели шарфик и стали ломать голову, чей же он может быть. Опросили всех знакомых, бывавших в нашем доме — никто не признался. А вскоре шарфик исчез столь же таинственным образом, как и появился. И тогда мы задумались над непонятными явлениями, которые просто случайностью уже трудно было объяснить. Старший сын сказал: — Кто-то шастает по нашей квартире, это факт. А все он, ключи потерял! — Мы же сменили замок. — Ну и что, от него тоже один ключ был потерян. — Откуда ты знаешь, что потерян? — Потому что замки продаются с тремя ключами, а у нас было только два. И теперь вор без труда может зайти в квартиру. А все он! Младший решил обидеться. — Какое там «без труда», свободно! Ведь ты, мать, выходишь из дому и возвращаешься в самое разное время. «Без труда» вор может действовать, когда люди ходят нормально на работу, а не у нас! Правду говорил сын. В последние годы я забросила проектное бюро и переключилась на творческий труд с ненормированным рабочим днем. у старшего сына в его институте тоже было весьма свободное посещение. Какой кретин при таких условиях полезет в квартиру, в которой нечего украсть? Я отправилась в город по делам, но поднявшийся вдруг страшный ветер заставил меня поспешить домой, ибо беспокоили оставленные открытыми окна. Зима уже перешла в весну, стало тепло, и батареи топили по-страшному, приходилось день и ночь держать окна открытыми. Я боялась, что сыновья оставили открытой и балконную дверь в своей комнате, сквозняком при таком ветре могло побить все стекла. Вот я и поспешила домой, в надежде хоть половину сохранить. Войдя в квартиру, я не заметила никакого ущерба, может, потому, что сыновья закрыли за собой дверь в свою комнату, так что сквозняка не получилось. Вот молодцы! Пройдя в комнату, я услышала жуткий визг. Ага, значит, оставили у себя открытой балконную дверь, от чего и визжит щель под дверью между нашими комнатами. Придется закрыть балконную дверь. Открыв дверь в комнату мальчиков, я так и замерла на пороге, не входя в нее и не веря своим глазам. На полу у шкафа лежал незнакомый человек. Лежал лицом ко мне, с закрытыми глазами и разбитым лбом, из которого сочилась кровь. Балконная дверь и в самом деле была открыта, на полу по всей комнате разбросаны вещи. Я не стала наводить порядок, я не стала закрывать балконную дверь. До того ли? Ведь передо мной мертвый человек. Труп, так сказать. Посторонний мертвец в комнате моих сыновей! Кто это и как здесь оказался? А может, он еще жив? Надо бы пощупать... Нет, ни за что! Хорошо, что телефон в моей комнате. Кому звонить — в «Скорую» или в милицию? Повернувшись, я закрыла дверь, на подкашивающихся ногах подошла к телефону и тяжело плюхнулась в кресло. Так куда же звонить? Победила милиция. Я рассуждала так: если человек действительно мертв, «Скорая» оставит его там, где он помер, а милиция обязательно заберет. А мне самым важным казалось избавиться от неожиданного гостя, независимо от того, жив он или нет. Не желаю, чтобы всякие валялись в моей квартире! Дежурная в милиции мое сообщение восприняла спокойно. Она велела мне сообщить свою фамилию и адрес, не входить в помещение, где лежит потерпевший, ни к чему не прикасаться и спокойно ждать. Сейчас приедут. Я стала ждать, может, не совсем спокойно. Щель под дверью продолжала визжать и посвистывать с разной интенсивностью. Во дворе рабочие с грохотом сбрасывали трубы с грузовика. У кого-то не заводилась машина, двигатель ревел натужно и гас на медленных оборотах. Оставленное в кухне включенное радио передавало бравурные марши. Вдруг в прихожей что-то грохнуло с такой силой, что заглушило весь этот шум. Оторвавшись от окна, куда, скрашивая ожидание, бессмысленно пялилась, я бросилась в прихожую, рванув дверь с силой и, не исключено, со сдавленным криком. — Прости, мамочка, — сказал старший сын. — Не хватило рук, так и знал, что торба наконец не выдержит. Молча смотрела я на валявшуюся на полу пластмассовую сумку с оторвавшейся ручкой и раскатившиеся по всей прихожей банки сгущенки. У ног сына лежал большой пакет, сквозь прорвавшуюся бумажную упаковку было видно, что это какой-то деревянный ящик. Приняв мое молчание за осуждение, сын счел нужным оправдаться: — Ты же сама велела купить сгущенку про запас, когда попадется, вот я и купил. А это инструменты, я давно за ними охотился. Надеюсь, не поломались? Ящик я держал под мышкой, от сквозняка дверь захлопнулась, вот все и разлетелось. Я взяла себя в руки и принялась собирать с пола банки сгущенки. — Давай быстрее наведем порядок! В квартире беспорядка и без твоего достаточно. Сейчас приедет милиция. — Милиция? — удивился сын. — Зачем? — Я их вызвала. Помоги мне собрать сгущенку. Сын на сообщение о милиции прореагировал неожиданно: — От милиции я скорее прятал бы инструменты, а не сгущенку. Ее я купил официально, а их — из-под прилавка. — Не входи! — заорала я диким голосом, потому что он кинулся с инструментами к себе в комнату и уже взялся за ручку двери. Сын, как ошпаренный, отскочил от нее. — Почему? Что случилось? Я постаралась ответить как можно спокойнее: — Потому что там лежит какой-то человек. — Это как лежит? Пьяный, что ли? — Не знаю, может, и пьяный. Но скорее всего мертвый. Именно потому я и вызвала милицию. Велели не входить. Сын бросился в ванную, сунул ящик с драгоценными инструментами на самое дно ящика с грязным бельем и вернулся в прихожую. — Мать, повтори еще раз, что ты сказала. Что за человек? Почему лежит у нас? Кто-то из знакомых? — Нет, незнакомый, во всяком случае, я его никогда не видела. — Может, тот самый приятель Роберта? — Не думаю, возраст не тот. — Давай-ка я тоже посмотрю, — сказал сын и, прежде чем я успела ему помешать, открыл дверь в свою комнату. Открыл и замер на пороге. Я заглянула ему через плечо. Комната была пуста. Мертвец исчез. Балконная дверь была открыта по-прежнему, ветер гулял по комнате. Мне стало плохо. Вспомнила — сейчас приедет милиция, и мне стало еще хуже. Сын переступил порог и вошел в комнату. Осторожно вошел, стараясь делать шаги как можно больше, чтобы меньше наследить. — Куда ты? Ведь просили же не входить. — Видишь же, я осторожно. Хочу посмотреть, не валяется ли он под балконом. Выглянув на улицу, сын вернулся ко мне: — Нигде его не видно. Ишь как наследил в комнате. Видишь же, я старался не ступать на его следы. Следы? Только теперь я заметила на беспорядочно разбросанных по полу вещах, на свалившейся со шкафа прямоугольной мраморной плитке, на некоторых паркетинах пятна, очень похожие на кровь. — Знаешь, мать, кажется, я его только что видел, — вдруг сказал сын. — То есть как видел? Где? — В подворотне. Сейчас, когда шел домой. Я еще подумал — пьяный. Опирался о стенку и шатался. Да мне ни к чему, не стал я его рассматривать. А он, наверное, не был мертвый, только без сознания, потом пришел в себя и сбежал. Вот не понимаю только, как ты могла не заметить, когда он выходил из квартиры? Я тоже пришла в себя. Пожав плечами, я кивнула на окно, за которым все еще взревывал мотор машины, никак не желая заводиться. — А еще разгружали трубы с грузовика, — пояснила я. — И по радио передавали марши. А я стояла лицом к окну, спиной к комнате. Свободно мог выйти, даже не стараясь соблюдать тишину. — Как же ты тогда услышала меня? — Ну, ты так грохнул дверью и сгущенкой, что дом задрожал. Приехала милиция. Я рассказала о том, что произошло, и принялась извиняться. Они не очень даже сердились, как-то сразу мне поверили. Старший наряда, поручик, сказал: — Похоже, все так и было. Злоумышленник проник в квартиру, искал, что бы тут украсть, и вот эти вещи свалились ему на голову. Видите следы крови на мраморной плитке? Интересно, откуда она свалилась. — Со шкафа, — ответил, сержант, который успел уже осмотреть комнату. — У вас было что-нибудь на шкафу? — спросил поручик. «Что-нибудь» — не то слово. Пришлось рассказать, что на шкаф с давних времен складывали все, что нам некуда было девать, и вещи оттуда сваливались уже неоднократно. Сержанта заявление мое заинтересовало, он подставил табуретку и заглянул на шкаф. — Эге, да тут наклонная поверхность. Ясно, наклонная, какой же ей быть, если первым делом на шкаф мы засунули мою чертежную доску, наклонную по природе своей? Тысячу раз просила я старшего сына, самого высокого из нас, переложить эту доску наоборот, задом наперед, тогда наваливаемые на нее предметы падали бы за шкаф, не причиняя нам вреда. Так нет, все только обещал, руки никак не доходили, вот теперь все и свалилось на голову этому невезучему домушнику. Выяснив, каким образом он получил травму, милиция перешла к выяснению другой проблемы. — Как же он вошел? — ломали головы специалисты, осматривая замки нашей входной двери. — Такой замок трудно открыть отмычкой. Подделал ключ? У вас ключи не пропадали? Переглянувшись с сыном, я поняла, что придется рассказать и о ключах. Рассказала о том, как их вытащили на дискотеке из кармана куртки младшего сына, как мы приняли профилактические меры — переставили замки так, что бывший верхний стал нижним, а запирать дверь мы стали на бывший нижний, который стал верхним. Кажется, я и сама запуталась в показаниях, не только милицию запутала. Во всяком случае, они отцепились от замков, велели мне проверить, не исчезло ли что из вещей, не поверили мне не слово, что красть нечего, пришлось проверять. Потом составили протокол, заставили подписаться и, уходя, посоветовали на всякий случай сменить замки в двери и запирать ее на оба замка. — Прелестно! — расстраивалась я. — Куплю новый замок, вставлю, и опять кто-нибудь потеряет ключ? — Давайте сразу сделаем запасные, на всякий случай! — предложил младший сын, объявившийся сразу по уходе милиции. Все время ее визита он просидел на ступеньках лестницы, ведущей на чердак, на всякий случай не заходя домой. — Интересно, кто сделает? — поинтересовалась я. — Могу и я, — вызвался младший, — у моего приятеля в мастерской. Старшего больше беспокоил сам прецедент. — Интересно, в чем тут все-таки дело? — вслух рассуждал он, — Сначала крушили твои икебаны, потом подбрасывали шарфики. Это еще пережить можно. А вот когда стали подбрасывать покойников... — ...да еще таких шустрых, — подхватил младший. — ...это уже серьезно, —закончил старший. — Признавайся, мать, во что ты вляпалась на этот раз? С чистой совестью я могла ответить — ни во что не вляпалась! Я как раз переживала такой период, когда возле меня не оказалось ни одного из тех роковых мужчин, которые неоднократно становились причиной переживаемых мною потрясений. Правда, один маячил, но очень далеко на горизонте... Жизнь я вела спокойную, размеренную, так что причина странных явлений была совершенно непонятна. Купила я новый замок, вставила и принялась ждать дальнейшего развития событий. — Мать, одолжи мне свою чертежную доску, — попросил младший сын. Я удивилась. — Ты ведь и так все время пользуешься моей чертежной доской. — Да нет, теперь мне нужна доска побольше, такая средняя, на роликах и с рейсшиной. И еще я хочу просить тебя отвезти меня с этой доской к приятелю. Я задумалась. Моя средняя чертежная доска уже целые столетия лежала на шкафу, мы сваливали на нее все что ни попадя, и это валилось нам на голову. Да, об этом я уже говорила. Но на той доске роликов не было, ролики я отвинтила и привинтила к большой доске, которой пользовалась. Есть у меня еще одна доска, вон, стоит за креслом, с роликами и рейсшиной, но она маленькая. — Мне бы подошла та, что стоит за твоим письменным столом, — сказал сын. — А! Так это не моя доска, Гати. — А при чем тут подштанники? — удивился сын. — Подштанники действительно ни при чем, просто так зовут мою приятельницу, у которой я взяла эту доску. Надо бы отдать. — Хорошее имечко у твоей приятельницы, — похвалил сын. — А обязательно сейчас ей отдавать? Я опять задумалась. Гатя до сих пор находилась в Африке, уже шестой год торчала там в своей служебной командировке, как-то удавалось ей продлевать контракт. Наверняка ей там доска не нужна. Да и в конце концов, чертежная доска, даже на роликах и с рейсшиной, не Бог весть какая ценность, в случае чего всегда можно купить другую взамен. И все-таки, не решаясь без спросу распоряжаться Гатиным имуществом, я решила позвонить ее матери. Трубку поднял Матеуш. Я обрадовалась, он был мне всегда симпатичен. Я попросила к телефону Гатину мамашу и узнала, что она сейчас находится в больнице, на обследовании, что-то с давлением. И он, Матеуш, очень рад, что я звоню, может, посоветую ему, стоит ли вызвать Гатю. — А что говорят врачи? — Врачи ничего определенного не говорят, вот я и не знаю, что делать. А ты чего звонишь? Я сказала о доске, но Матеуш ничего конкретного посоветовать не мог, только вякал и мякал в трубку. — Ну, видишь ли... Мы с тобой хорошо знаем Гатю. Если ты уверена, что в случае чего сможешь ей достать точно такую же... — Да достану, перестань канючить! Просто я хотела спросить ее мать, вдруг она ей самой нужна, или Гатя уже возвращается. И вообще, чтобы не думала, что я забыла ее вернуть. — Ну что ж, — сказал осмотрительный Матеуш, — поступай как знаешь, а моя хата с краю. Потом мы поговорили о Гате и ее матери и пришли к выводу, что Матеуш сообщит Гате о здоровье матери в обычном письме, а возвращаться ли ей по этому поводу или нет, пусть решает сама. Наличие Матеуша в Гатином доме меня не удивило, он с молодых лет был связан с их семьей. Еще в детстве приходил к Гатиному отцу, которому приходился дальним родственником, знал и мать Гати, и ее брата, а с самой Гатей их связывали отношения, вызывающие живейший интерес у всех друзей и знакомых. Никто не мог с уверенностью сказать, была ли это любовная связь или нет. У Гати случались время от времени женихи, у Матеуша даже была жена, с которой он, впрочем, скоро развелся. Даже самые близкие Гатины подруги не могли решить, любовь у нее с Матеушем или просто дружба. В конце концов, все отчаялись разрешить загадку и махнули на них рукой. Внешне же они совсем не подходили друг другу. Матеуш был очень красив, а Гатя совсем наоборот. После отъезда Гати Матеуш заботился о ее матери, помогал по дому, вечно что-то для нее делал, и его можно было чаще застать в Гатиной квартире, чем в его собственной. Не в каждой семье так заботятся о старших. — Хорошо, я дам тебе эту доску, — сказала я сыну, — только ты на всякий случай купи запасные ролики. При случае, дело не срочное. И рейсшину тоже купи. — Хорошо, при случае куплю, но у нас как раз дело срочное, поэтому очень прошу — отвези меня к приятелю поскорее, лучше всего сегодня же. Я отвезла, и выяснилось, что его приятель живет в том же доме, что и Тадеуш с Эвой, даже на одном этаже, можно сказать, дверь в дверь. Поскольку же их дома не было, уехали к морю, я не стала звонить в их квартиру, просто оставила сына с доской у дверей квартиры приятеля и уехала домой. Отпуск я провела у моря. Возвратившись домой, еще от дверей услышала звонок телефона. Звонил Матеуш. — Слушай, ты с Гатей в последнее время не общалась — -спросил он встревоженно. — Нет, а что, ты тоже? — Да, связь нарушилась, а тут... Такое дело... Гатя не приехала на похороны. — Чьи похороны? — Своей матери. Она умерла. — Езус-Мария, от чего? — Инсульт, скончалась скоропостижно. Я телеграфировал Гате, оттягивал похороны, сколько мог. От Гати ни слуху ни духу. Не знаю, что и делать. Квартира их на мне, тут их вещи. Я вспомнила, что вместе с Гатей выехал и Казик. Могу написать ему, узнать, что там с Гатей. Матеуш обрадовался и попросил скорее написать. Я успокоила его: если бы что с Гатей случилось, родных бы официально известили. Не померла же она там. Матеуш что-то пробормотал, я не расслышала и попросила повторить. — Я говорю — помереть-то, может, и не померла, а вот с кем-нибудь познакомиться могла... Понятно. Я знала, что самой горячей, самой заветной мечтой Гати было выйти замуж. Уже больше десяти лет она из кожи лезла вон, лишь бы осуществить свою мечту, и все напрасно. Неудачи преследовали беднягу. Увлекающаяся и влюбчивая, она часто меняла предмет своих чувств и опять связывала с ним все надежды и устремления. Подруги не только успели повыходить замуж и завести детей, но и развестись, а у нее все не получалось. Мы с Матеушем понимали, что знакомство с человеком, сулящее брак, могло привести к самым непредвиденным последствиям. Может, она куда-нибудь уехала с этим человеком, может, вконец потеряла способность соображать. Да, надо написать Казику. Месяца через два мы с Матеушем почти одновременно получили по письму. Казик, который тоже продлил свой контракт, сообщал, что Гатя действительно уезжала, но уже вернулась, о матери знает и сама объявится. Гатя в письме к Матеушу сообщала, что была в Австралии, сейчас приехать в Варшаву не может, да теперь и незачем, приедет, когда выйдет срок, а пока просит Матеуша пользоваться их квартирой, собрав в одну комнату их вещи. — А в Сидней она ездила повидаться с братом, — пояснил Матеуш. О Гатином брате Матеуш говорил неохотно, оно и понятно. С молодым человеком произошла очень неприятная история, и долгое время в Гати-ной семье избегали вообще упоминать об этом позорном пятне на фамильной чести. Окончив юридический институт и получив диплом, он самым подлым образом, подложив свинью своему старому профессору и старику-отцу, известному варшавскому адвокату, смылся за границу, никого не предупредив. Постранствовав по свету, он наконец осел в Австралии, и все удивлялись, что он может там делать со своим дипломом юриста, полученным в Польше. Правда, английский молодой человек знал отлично. Впрочем, до Гатиного брата мне не было никакого дела, я индифферентно восприняла информацию Матеуша и сочла вопрос выясненным. Прошло еще несколько месяцев, и тут Гатя объявилась собственной персоной, позвонив мне по телефону. — Я приехала всего на неделю, —сказала она, —и у меня чертовски мало времени. — Ну, как там? — поинтересовалась я. — Ничего. Но Казику легче. — Почему? — Потому что он мужчина. Да нет, я не жалуюсь, арабы немного ко мне привыкли и перестали притворяться, что не слышат, когда я к ним обращаюсь. — А раньше притворялись? — А как ты думаешь? Исполнять поручения женщины — какой стыд для араба! Но я привыкла, все остальное прекрасно, словно в раю живешь. Слушай, я позвонила, чтобы спросить — не видела ли ты у меня «Цыганки»? — Какой цыганки? О чем ты? Я могла с ней встретиться в твоей квартире? — Да нет, не живой, портрет цыганки. Не встречался ли он тебе? Я задумалась, честно пытаясь вспомнить. Квартира Гати была битком набита всевозможными предметами искусства — картинами, предметами старины, зеркалами в декоративных рамах, множеством фотографий. Была ли среди них «Цыганка»? — Алло, ты там не померла? — встревожилась Гатя. — Чего молчишь? У меня времени в обрез. Отвечай! — Не торопи, я пытаюсь вспомнить. — Вспомни, мое золотце, вспомни, прошу тебя! Мне так нужен этот портрет. Небольшой формат, масло. — Небольшой? — Да, немного больше A3. — Нет, — отвечала я, подумав. — Ничего похожего мне на глаза не попадалось. А если даже и был, я не обратила внимания. — И не слышала об этом портрете? Может, мама что-нибудь говорила? — С твоей матерью я не общалась со времени твоего отъезда. У меня создалось впечатление, что я не очень ей нравилась. — Ясное дело, не нравилась, — подтвердила Гатя с похвальной искренностью. — Но «Цыганку» ты могла видеть. — Может, и могла, но не видела. А что, она пропала? — Пропала, нигде не могу найти. Ну да ладно, ничего страшного. Мне очень некогда. Прощай! — Постой! — спохватилась я, но Гатя уже повесила трубку, а я не успела сказать ей о ее чертежной доске. Я тут же перезвонила Гате, но ее телефон был занят. А на следующий день телефон уже не отвечал, сколько я ни названивала. Куда-то ее черти понесли, эту Гатю! На третий день я разозлилась и перестала звонить, подумав — если доска понадобится, она сама мне позвонит. Впрочем, вряд ли она повезет ее в Касабланку, раз возвращается туда. Недели через две позвонил Матеуш. — Послушай, — задумчиво протянул он, — ты ничего не слышала о «Цыганке»? — И ты туда же? — раздраженно отозвалась я, — Больше вам нечем заняться? Сначала Гатя, теперь ты... Куда она подевалась? — Кто «она»? — Не цыганка же! Гатя! — Наверное, в Касабланке. Недели две как уехала. Да, точно две недели, в субботу улетела. Я быстренько подсчитала, и у меня получилось, что Гатя улетела на следующее утро после разговора со мной. Выходит, звонила мне в последний момент! Значит, я все равно не смогла бы ее спросить о доске. Прекрасно, совесть моя чиста. Матеуш вернул меня к предмету разговора: — Так я спрашиваю о «Цыганке». Ты, не видела такой портрет у Гати? Масло. Или что-нибудь слышала о нем... — Нет, не видела и не слышала. Гатя меня уже о нем спрашивала. Ни о какой цыганке понятия не имею. А в чем дело? Матеуш помолчал, потом решился: — Знаешь что, нам, пожалуй, стоит увидеться. Зайди ко мне, то есть зайди в Гатину квартиру, я теперь живу здесь. Кое-что покажу тебе. — Ладно, когда зайти? — Можешь завтра? Часов в шесть? — Хорошо. Любопытство подгоняло меня, и в Гатину квартиру я явилась пунктуально в шесть. Последний раз я была здесь в ту злополучную пятницу, несколько лет назад, накануне первого отъезда Гати за границу, когда мы с ней заканчивали нашу работу. Мне запомнился жуткий беспорядок в квартире. Еще бы, Гатя из-за меня не смогла толком упаковать вещи, набросала их как попало в углу, уже только после моего ухода смогла собрать свои чемоданы. Матеуш впустил меня в квартиру, и я буквально остолбенела. Тогдашний беспорядок в Гатиной квартире мог показаться идеальным порядком по сравнению с разгромом, который царил сейчас. — Что здесь произошло? — спросила я, осторожно переступая через наваленные на полу всевозможные вещи, чтобы выйти наконец из передней. — Ураган бушевал? — Нет, — меланхолически ответил Матеуш, — Гатя! Я потому и пригласил тебя, хотел, чтобы ты увидела все это собственными глазами, иначе не получишь должного представления о случившемся. И заметь, я тут немного уже прибрался. — Да что же она тут делала? — Искала «Цыганку». Сядь, видишь, я расчистил столик и два кресла, сейчас принесу кофе, поговорим спокойно. Похоже, место для нас Матеуш расчистил самым примитивным способом, просто смахнул на пол вещи со столика и кресел. Сев в одно из них, я продолжала изумленно оглядываться. Вся комната была завалена всевозможными вещами, главным образом книгами. Они грудами покрывали весь пол. Громадный довоенный книжный шкаф Гатиного покойного отца был не только опорожнен, но и разобран на части, вперемежку с книгами валялись полки и дверцы. Подушки с дивана сняли, перевернули на другую сторону и даже надорвали, видно, интересовались, нет ли чего внутри. Из массивного письменного стола были вытянуты все ящики, их содержимым засыпали книги, уже до того вываленные на пол. А главное — со стен содрали драгоценные картины, предмет фамильной гордости Гатиного семейства. Теперь они самым жалким образом валялись на полу. Пришел Матеуш с кофе, и я потребовала объяснений. — В остальных комнатах то же самое, — информировал он. — И в кухне. Слушай, ты и в самом деле не видела «Цыганки»? — Провалиться мне на этом месте! Да рассказывай же, в чем дело? Матеуш поудобнее уселся во втором свободном кресле и разлил кофе. — Тебе что-нибудь известно о планах Гати? — Нет. А должно быть известно? — Не обязательно. Так вот — Гатя не намерена возвращаться. Не скажу, что это известие сразило меня, я была к нему готова. В Польше у Гати никого из близких родственников не осталось, а за границей был родной брат. Что ж, ничего удивительного. Матеуш продолжал: — Теперь она выехала окончательно, сказала, что не вернется. Продала все, что могла, в том числе и машину, квартиру перевела на меня. С собой забрала очень немного вещей. И говоря по правде, больше всего она ценила свою «Цыганку». — Расскажи о ней. — Портрет, масло, размер пятьдесят на сорок сантиметров. Гатя назвала мне размер, чтобы я знал, где искать, где такая вещь может поместиться. Видела бы ты, как она ее искала, эту «Цыганку»! Как ненормальная, честное слово! Все прочее ее не интересовало, только этот портрет. Видишь, подушки с дивана и то прокалывала спицей, нет ли внутри дерева... — А портрет на дереве? — Да, на деревянной доске. Гатя мне не сразу сказала, что она так ищет, сначала надеялась найти без моей помощи, три дня искала самостоятельно, потом поняла, времени ей не хватит, и обратилась ко мне. Квартира, сама знаешь, огромная, три комнаты, забиты вещами под потолок, везде множество встроенных шкафов, в прихожей тоже. На Гатю страшно было смотреть! Пот с бедняги лился ручьем, в глазах безумие. В кухне она даже плитку пооббивала со стен, линолеум сорвала. Мы с ней простукали все стены и полы, нет ли какого тайника. Гатя голову ломала, куда портрет мог задеваться, думала, мамуся кому подарила. Так она обзвонила всех мамусиных приятельниц, всех знакомых... — И мне звонила. А ты сам когда-нибудь видел эту «Цыганку»? — Никогда не видел. И вообще первый раз услышал вот теперь, от Гати, когда привлекла меня себе в помощь. «Цыганку» она во что бы то ни стало хотела забрать с собой за границу. — Почему? Семейная реликвия или произведение искусства? — Настолько я знаю Гатю, скорее второе... — А, ну так хорошо, что не вывезла за границу национальное произведение искусства! — Я тоже так считаю. — А что сам намерен делать, если «Цыганка» найдется? Какое распоряжение она тебе оставила? — В том-то и дело, что никакого. Я удивилась: — Как, Гатя не оставила тебе никакого распоряжения? — Ну, распоряжений она надавала множество, я должен тысячу дел переделать, а вот насчет «Цыганки» — ни словечка не проронила. Я даже ее сам спросил, что мне делать с ней, если попадется, так Гатя в ответ мне такое... Как бы тебе сказать... Ну, вроде не поняла, о чем я ее спрашиваю, вроде она и не искала по всему дому этот портрет, вроде я все сам придумал. — Да, такое трудно придумать, — заметила я, оглядывая разгром в комнате. — Разреши напомнить, что по специальности я искусствовед, — продолжал Матеуш. — Так что пресловутая «Цыганка» интересует меня и чисто профессионально. Тем более что нарисована маслом не на полотне, а на дереве. На деревянной доске. Матеуш замолчал и отхлебнул кофе. Я тоже молчала, не понимая, к чему он клонит. А он вдруг спросил: — Если не ошибаюсь, тогда по телефону, ты спрашивала меня о какой-то Гатиной доске? Я сначала не поняла, потом вспомнила: — Да, но речь шла о доске чертежной. Матеуш попросил меня подробней рассказать о ней, и я удовлетворила его просьбу. Рассказала о доске и обстоятельствах, при которых вынесла ее из Гатиной квартиры вместе с прикрепленными эскизами. Матеуш внимательно выслушал меня и заявил: — Не хочу тебя огорчать, но мне кажется, это единственная возможность... Какого размера была доска? — А1. Шестьдесят на восемьдесят четыре сантиметра, ну, может, плюс с каждой стороны еще по два сантиметра. Доска как доска... — А ты ее внимательно осмотрела? Я уже собиралась ответить утвердительно, когда вдруг сообразила — совсем нет! Совсем я ее не рассматривала. Работала за ней, факт, но она вся закрыта была эскизами, калькой, бристолем, а что под всем этим — я не видела. Хотя вряд ли я не почувствовала бы, если под чертежом оказалась картина, нарисованная масляными красками. Матеуш добил меня: — А обратную сторону доски ты осматривала? Я огрызнулась: — Спятил? На кой мне рассматривать обратную сторону чертежной доски? — Ну вот, видишь... — Ничего я не вижу! С обратной стороны у нее ножки. — Какие еще ножки? Я огляделась — где-то здесь должна была находиться большая чертежная доска Гати, вдвое больше той, что я забрала. Спросила у Матеуша, не видел ли он ее. — Выходит, мне опять придется искать доску, — вздохнул Матеуш. — С ума сойду от всего этого. Хотя погоди, кажется, что-то похожее мне тут попадалось... Доску мы нашли в соседней комнате, за дверью. Я показала Матеушу то, что назвала ногами — деревянные чурочки, вставленные на верхнем и нижнем концах, одни повыше, другие пониже. Благодаря им доске придавался нужный наклон. Матеуш измерил расстояние между чурочками и сказал: — Знаешь, моя версия подтверждается. Если та доска была вдвое меньше, значит, подпорки оказались бы здесь и вот здесь... Между ними как раз хватит места на «Цыганку». Вспомни, откуда Гатя достала ту свою доску? Мы вернулись к столику с кофе, и я стала вспоминать: — На той доске Гатя не работала, по размеру чертежей ей подходила только большая доска. А когда нам пришлось засесть за работу вдвоем, возникла необходимость во второй доске. Сейчас, сейчас... Откуда же она ее достала? Кажется, из-за шкафа извлекла, вся в пыли, но у нас не было времени менять бристоль. Доска была с рейсшиной, помню. — А допустим, если бы кто-то в ту доску вмонтировал другую, снизу, причем портретом внутрь, ты бы это заметила? — Наверное, не заметила бы, — ответила я, подумав. — Если бы не стала специально разглядывать. — Но ты ведь не разглядывала? А технически это было вполне осуществимо. Я с сомнением покачала головой: — Может, и осуществимо, но сложное дело. И кому это нужно? — Если бы ты видела Гатю, когда она искала портрет, не спрашивала бы. — Гатя не способна вмонтировать портрет в чертежную доску. — А я разве сказал, что это сделала Гатя? Она лишь хотела его найти. После того, как виделась с братом... Гатин брат был способен на все, но тогда... — Где логика? — возразила я. — Если это сделал брат и послал ее за портретом, он бы ей сказал, что портрет в чертежной доске, и Гатя первым делом принялась бы искать свою доску, а не крушить мебель в квартире. Матеуш не согласился со мной. — Ведь мы же не знаем наверняка, кто спрятал «Цыганку». Могла это сделать мамуля, мог еще кто-то. Пока же я знаю лишь то, что «Цыганка» была и исчезла. Ты вынесла отсюда доску. Может, идея моя гроша ломаного не стоит, но проверить же можно? Где эта доска? Пришлось признаться, что доску я одолжила приятелю сына и даже сама отвезла его с ней на машине к дому приятеля. Матеуш схватился за голову. — Ну что ты так переживаешь? Ведь нет же никакой уверенности, что «Цыганка» именно в той доске. — Даже если нет уверенности, забери доску у того приятеля. Если бы ты видела, как Гатя искала свою «Цыганку», ты бы тоже переживала. Его волнение передалось мне. Матеуш прав. Из-за пустяка Гатя не стала бы разорять квартиру. Только вот не находилось никакого объяснения, кому понадобилось пойти на такие ухищрения, чтобы спрятать портрет. Может, он и в самом деле представляет немалую художественную ценность, и тогда Матеуш просто по долгу службы обязан его разыскать. И тут на меня снизошло озарение. Я вдруг вспомнила все непонятные вещи, которые года два назад происходили в моей квартире после того, как я принесла домой проклятую доску. Вскрикнув «Езус-Мария», я взмахнула руками и уронила коробок спичек в свою чашку с кофе. Матеуш по-своему воспринял мой отчаянный жест. — Не расстраивайся, у меня есть еще кофе. И когда я, не в силах вымолвить слова, лишь покачала головой, поспешил заверить, что и спички у него тоже есть. — Да нет же, погоди! Ты прав, дело в доске! Это не Гатя! — бессвязно выкрикивала я. Зная мой темперамент, Матеуш дал время мне прийти в себя. Выловив коробок спичек, он принес мне свежий кофе, новый коробок спичек, поставил все это на столик передо мной и только тогда потребовал объяснений. Я рассказала ему обо всех непонятных, загадочных событиях в моей квартире, и теперь, в свете последних данных, многое стало мне понятным. Кто-то видел, как я покидала Гатину квартиру, держа в объятиях доску. Кто-то принялся шарить в моей квартире — не сразу, года через четыре после отъезда Гати, наверное, раньше мой младший сын больше внимания уделял ключам, и этого таинственного незнакомца интересовали доски, ну конечно же, только теперь я это поняла! Марки лежали на табуретке — на доске! За моей икебаной на стене висела толстая древесностружечная плита! На шкафу лежала большая чертежная доска! Матеуш с огромным вниманием выслушал мой рассказ. Особый интерес он проявил к взломщику, на которого свалилась со шкафа мраморная плитка. — Ты уверена, что никогда раньше не видела этого человека? — Совершенно уверена. Ни раньше, ни после. Матеуш подумал и спросил: — Ас Мундей ты была знакома? — С каким Мундей? — С Гатиным братом. — Нет, он уже успел сбежать. — И тот человек не похож ни на одного из Га-тиных приятелей? Ведь ты же бывала в ее доме. А у них с Мундей приятели, как правило, были общие. — Да нет же, говорю, не встречала я его. Матеуш подошел к куче фотографий, вывалившихся из ящиков письменного стола, и принес мне целую охапку. Мы стали их рассматривать. Наконец на одной из них Матеуш нашел Мундю, Гатиного брата. На фотографии он был снят в большой компании, за столом, на террасе загородного дома. — Вот это Мундя, — ткнул Матеуш в одного из них. Я потребовала лупу и, когда после долгих поисков Матеуш разыскал и принес ее мне, внимательно рассмотрела Мундю. — Знаешь, и лицом он мне тоже не нравится, — заявила я. — Нет, это не тот взломщик. — А других ты рассмотрела? С помощью лупы я рассмотрела всех присутствующих на террасе. — Нет, моего недобитка здесь нет. — Знаешь что, — вдруг очень серьезным голосом предложил мне Матеуш, — возьми-ка ты себе эту фотографию. Кто знает, может, один из них и встретится на твоем жизненном пути. — Так ведь все эти люди теперь, как минимум, стали старше на десять лет. — Ничего, может, они не очень изменились. Что же касается доски, думаю, ты сама понимаешь, вокруг нее все вертится, и тебе обязательно надо ее получить обратно... Если бы я знала, сколько мне придется намучиться с этой проклятой доской, ни за что бы с ней не связывалась! Неприятности начались с самого начала. Оказалось, что приятель моего сына, некий Клекот, съехал с квартиры, а куда — неизвестно. А поскольку он и с работы уволился, сын не мог его найти. На прежней квартире он не был прописан, о чем я лично узнала, когда явилась в администрацию за новым адресом бывшего жильца. Прописана там была сестра Клекота с мужем и ребенком. Их новый адрес мне дали. Поехала я к ним на Урсынов. Никогда не была в этом районе Варшавы, с трудом нашла дом. И говорить с сестрой Клекота было очень трудно. Нет, молодая женщина была общительна и словоохотлива, но ее трехлетний сынишка не переставая дул в свою новую жестяную трубу, что весьма затрудняло общение с его мамой. С трудом мы докричались друг до друга. Выяснилось, что ее брат здесь с ними не живет, отсюда ему далеко до его новой работы. Где живет, сестра не знала, и где работает, не знала тоже. Кажется, на комбинате «Варшава», а может, «Жерань» или еще где. — Убью тебя, — в отчаянии пригрозила я сыну. — В конце концов, кто у меня выпросил эту доску? Делай что хочешь, но разыщи своего Клекота! — Не могу я все время отпрашиваться с работы! — возмутился ребенок. — Придется побегать по отделам кадров. А отпуск на розыски Клекота мне не дадут. Я уже расспрашивал парней, никто не знает. У меня палец болит, столько кручу телефон! Позвони ты. Я открыла было рот, чтобы дать достойный ответ этому паршивцу, но вовремя вспомнила, что родители должны расплачиваться за недостатки в воспитании детей. По телефону узнать ничего не удалось, пришлось съездить и на комбинат «Варшава», и в «Жерань». Клекот там нигде не фигурировал. Посовещавшись с сыном, мы наметили другие родственные предприятия, и в отделе кадров одного из них мне наконец посчастливилось. Среди дамского персонала в отделе кадров этого завода выделялся, как единственный орешек в булке, сотрудник мужского пола, чрезвычайно услужливый и разговорчивый. Услышав, о ком я спрашиваю завкадрами, он сорвался со своего места и бросился к нам с криком: — Клекот! Я его знаю! Он работает у нас! А вы его родственница? На всякий случай я ответила уклончиво, давая понять, что почти родственница. — Ах, как мне неприятно! — выкрикивал неугомонный кадровик. — Ах, как пани не повезло! Только умоляю вас — пожалуйста, не волнуйтесь. Я испугалась: — Езус-Мария! Он умер? — Да нет, нет, говорят, ему уже лучше! Попал под грузовик, но выкарабкается, верьте мне, выкарабкается. Узнав, что пострадавший Клекот находится в отделении травматической хирургии в больнице на Белянах, я немедленно отправилась туда. Больница мне знакомая, и у, меня даже давно был разработан метод, как проникать к больным, не дожидаясь дня посещений. Сын, с которым я созвонилась, ждал меня у входа. Нужную нам палату на четвертом этаже мы нашли легко. Кадровик сказал — Клекот лежит у самого окна, справа. Надо же, какие бывают кадровики! Палата оказалась на шесть человек, все койки были заняты. Мы с сыном робко прошли через всю палату к окну и, обескураженные, остановились у койки справа. — Это он? — шепотом спросила я. — А мне откуда знать? — обиженно шепнул в ответ сын. — Я ведь не Святой Дух! И в самом деле, вряд ли родная мать могла бы узнать сына в лежащей на кровати фигуре. Нога на вытяжке — это еще мелочи. Ногу как раз можно было различить, все же остальное было так замотано бинтами, что представляло один большой снежный монолит. Возможно, для дыхания где-то в районе носа оставлена дырка. И все. Как тут определить, что это за человек и что он сейчас делает? Может, как раз спит? Толкнув сына в бок, я прошептала: — Скажи ему что-нибудь! Спроси, это он? — Эй, привет! — неуверенно произнес сын. — Ты Клекот? Белая глыба вроде немного пошевелилась. Оказывается, для рта тоже оставлено отверстие, потому что оттуда прошуршало с явным любопытством: — Привет, а кто там? — Я, — ответил сын. — Скажи, ты Клекот или нет, а то тебя не узнаешь. — Ясно, Клекот, — возмущенно отозвалась глыба, — а что? — Это же надо, как тебя угораздило! — посочувствовал сын. — А где ты сейчас живешь? — На Коженевского. Слушай, а ты кто? Что-то я никак не признаю. — Роберт я. — Какой Роберт? Не знаю я никакого Роберта. — Да ты что, память отшибло? Роберт я, ты меня знаешь. — Чтоб мне лопнуть... А откуда я тебя знаю? — Нешто я помню? — возмутился сын. — Со школы еще. А потом, года два назад, мы с тобой еще вместе халтуруделали. Ну, вспомнил? Глыба долго молча вспоминала, потом прошуршала: — Первый раз слышу. Что за халтура? — Ну, для ресторана в мотеле, мы с тобой оба там вкалывали. Вспомнил? Глыба опять посомневалась, потом решительно заявила: — В жизни никогда такого не делал! — Совсем память потерял! — разозлился сын. — Слушай, а может, это не ты? Ты Клекот? — Да Клекот я! По фамилии Марцысяк? А зовут тебя Анджей? — Какой Марцысяк? — уже громким голосом произнес больной. — Фамилия моя Клекот, а никакого Анджея Марцысяка я не знаю! — Да нет же! — настаивал сын. — Ты Клекот Марцысяк, а зовут тебя Анджей! — А пошел ты! — совсем разозлился больной. — Я лучше тебя знаю, как меня зовут! В полном молчании и с большим интересом слушали этот захватывающий диалог остальные пятеро пострадавших. Я тронула Роберта за плечо. — Извините нас, проше пана, — громко обратилась я к белой глыбе. — Произошла ошибка, мы приняли вас за другого. Разрешите пожелать вам скорейшего выздоровления и... — А это кто там еще? — рассвирепела глыба. — Что за холера, какие-то посторонние повадились ходить... Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, я повернулась и выбежала из палаты. Роберт догнал меня на лестнице. — Мать, это не он, — открыл сын Америку. — Нет, я все-таки тебя убью! — только и могла я произнести. — Так как же зовут твоего Клекота? — Какого Клекота? — Боже, дай мне терпения! Не этого же, а того, твоего! Которого мы ищем! — А, того. Ты ведь слышала — Марцысяк. — А я бегаю по учреждениям и спрашиваю про Клекота! Чтоб тебе лопнуть! — Я думал, ты знаешь, Клекот — это прозвище. — Откуда мне знать? Только и слышу — Клекот, Клекот, я решила, что это фамилия. Откуда вообще взялось такое прозвище — Клекот? — А я знаю? Так его с детства прозвали. Да ты не сердись, я думал, ты знаешь. А ты, значит, спрашивала его в кадрах как Клекота? Никогда в жизни я не была так близка к тому, чтобы стать убийцей собственного сына. А Роберт вечером рассказал все старшему брату, чтобы и он порадовался, и я слышала, как оба моих сына в своей комнате покатывались от смеха. Пришлось еще раз нанести визит сестре нашего Клекота, и я заставила Роберта сопровождать меня. На сей раз милое дитя бегало по квартире с машинкой на палочке. Машинка издавала из себя звуки, которым жестяная дудочка и в подметки не годилась. Тут уж всякий разговор с мамой ребенка исключался. Грохот на мгновения стихал, когда дитя убегало в прихожую, но эти мгновения были слишком краткими, мне удалось лишь выяснить, что сестра Клекота что-то слышала о чертежной доске и что с этой доской что-то случилось. В голове не только вертелись, но и крепли преступные мысли относительно того, что некоторых сыновей таки следует убивать. И вдруг воцарилась тишина. Мы обе судорожно дернулись и поспешили в прихожую. Мой сын что-то делал с Машинкой, а сын сестры Клекота, разинув рот от любопытства, не сводил глаз с его рук. — Теперь я все поняла, — с горечью сказала сестра Клекота. — Эти игрушки мальчику дарит моя подружка, у которой нет своих детей. Она хотела выйти замуж за моего мужа. Мне ее жаль, и я решила — вынесу все! — Но у ребенка от этого может испортиться слух, — посочувствовала я. — Вы так думаете? — Тут и думать нечего, такие децибелы даром не проходят. — Не знаю, что и делать, — засомневалась сестра Клекота. На меня снизошло вдохновение: — Сделайте так. Громогласные игрушки отберите у ребенка и спрячьте. Давайте ему играть только тогда, когда ваша приятельница приходит в гости. Сестра Клекота просияла, идея пришлась ей по душе. — Ну, в таком случае я вам признаюсь, — сказала она. — Доска у меня в кухне. Правда, я не уверена, что ваша или брата, но на ней исключительно удобно раскатывать тесто. Не хотелось бы с ней расставаться, но раз она вам так нужна... Я полностью разделяла мнение женщины относительно пригодности доски в этой новой функции, заверив ее, что и сама неоднократно использовала ее не по назначению и не высказала претензий. Ободренная моей реакцией, сестра Клекота провела меня в кухню. Доска как раз использовалась в ее новой функции, и я с ходу определила — это не та. На всякий случай я все же осмотрела ее снизу, но никаких следов переделки не обнаружила. — Это доска вашего брата, — сказала я. — Но, может, вы вспомните, что стало с моей? Оба наших сына по уши были заняты раскручиванием машинки, разговору ничто не мешало. Сестра Клекота нежно погладила доску. — А я уже испугалась, что вы ее у меня заберете. Знаю, конечно. Когда мы собирались переезжать, много было хлопот с перевозом вещей. И когда обнаружилось, что у брата две чертежные доски, мы решили, одна лишняя. Эту я взяла, брата как раз не было дома, пришлось самой паковаться, ну я и отдала вторую соседу, тому, что жил с нами на одной лестничной площадке. — А кто он? — Вроде инженер. Нет, архитектор, вспомнила! Еще помогал мне паковать вещи. Я спросила, не нужна ли ему доска. Сказал — возьму, пригодится. Вы не подумайте, я знала, что она чужая, и предупредила соседа, если хозяин объявится — придется отдать. Человек он порядочный, отдаст обязательно. Хотите, я ему записку напишу? От записки я отказалась, Тадеуш мне и так отдаст, если доска у него. Я. поспешила убраться из квартиры сестры Клекота, ибо вдруг опять возобновился адский шум игрушечной машинки. Нагнав меня на лестнице, Роберт поделился впечатлениями: — Знаешь, мать, если бы у нас настоящие машины делали так добротно, как игрушечные, автосервис остался бы без работы. Сколько я намучился, пытаясь испортить это свинство, ты не представляешь! И все без толку, сама видишь. Теперь куда? К Тадеушу мы добрались без приключений и застали его дома. — Да, доска у меня, — сразу признался он. — Меня предупредили, что чужая. Выходит, твоя? — Нет, Гатина. — И она только теперь о ней вспомнила? А где сейчас вообще эта Гатя? — В Африке. Но возможно, уже и в другом месте. — И что же, решила вернуться? — Нет, похоже, вообще не собирается возвращаться. — Родину предала, — осудил Гатю Тадеуш. — Такая недостойна доски. Не знаю, стоит ли ее отдавать... — Ты что, ставишь меня с Гатей на одну доску? — возмутилась я. — Ведь ты ее мне отдаешь, не Гате, а я ничего не предавала. — А, ты — другое дело. Просто я протестую против экспорта досок, в последнее время их невозможно стало достать. Хорошо, пошли, посмотрим, что у меня на ней приколото. Вместе с Тадеушем мы осмотрели доску. В глаза бросилась привинченная сбоку бирка с надписью: «Проектное бюро министерства здравоохранения». Точно, это Гатина доска. Тадеуш тоже обратил внимание на бирку и сделал правильный вывод: — Выходит, доску Гатя свистнула с места работы. На твоем месте я бы не стал афишировать этого обстоятельства. Я заверила его, что не собираюсь афишировать, и попросила позволения позвонить. — Слушай, Матеуш, — взволнованно сказала я в трубку, — хорошо, что застала тебя дома. Доска у меня. Я ее нашла! Сейчас привезу. Матеуш как-то вяло прореагировал на сенсационное сообщение, бормотал что-то маловразумительное, пытался отговорить меня от немедленного приезда к нему, выклянчил отсрочку хотя бы в полчаса, а когда я набросилась на него с бранью, только простонал: — Надо же иметь хоть чуточку такта! Будь человеком! Проявляя тактичность, мне пришлось поколесить с доской по городу, приехала я к Матеушу только через час. Вместе с ним мы внимательно изучили доску и ничего необычного в ней не обнаружили. Доска как доска, немного подержанная, но обычная, чертежная. Камень свалился у меня с сердца. — Теперь можешь успокоиться, —заявила я, отбирая у Матеуша лупу. — Видишь бирку — «Проектное бюро министерства здравоохранения»? Гатя как раз там работала перед отъездом, оттуда и стибрила доску. И моя совесть теперь чиста, раз доска государственная, я имею на нее такое же право, что и Гатя, и забираю ее себе. Хотя нет, пускай остается у тебя, на всякий случай... Тяжело вздохнув, Матеуш прислонил доску к стене. — Выходит, «Цыганка» пропала. А из-за этой чертовой доски ты мне такую девушку спугнула... Следующие четыре года моей жизни прошли спокойно. Спокойно, разумеется, лишь в том, что касается отношений с Гатей. На самом же деле на меня валились тысячи всевозможных проблем, про Гатю с ее проблемами я начисто забыла. С Матеушем виделись редко, каждый был занят собой, к тому же не совпадало наше пребывание в стране, то он выезжал за границу, то я. И когда после длительного перерыва опять услышала его голос по телефону, немало удивилась. При этом сердце мое не екнуло в злом предчувствии, я просто обрадовалась, что слышу его. — Я переезжаю, — объявил Матеуш. — На новую квартиру. Так что у тебя последняя возможность побывать в Гатиных апартаментах. — А что, надо побывать? — осторожно поинтересовалась я. — Приглашаю тебя. И советую воспользоваться приглашением, не пожалеешь. Я подумала — наверное, устраивает отвальную, а таких сборищ я не любила и на всякий случай спросила, на сколько персон планируется прием. — На две, — был ответ. — Только ты и я. Очень советую приехать. Это было уже интересно. — И когда же мне приехать? — Лучше всего немедленно. Квартира Гати опять выглядела необычно, но по-другому. Свалка была устроена только в одной комнате, все же остальные поражали пустотой. В них сиротливо жались к стенам лишь несколько отдельных предметов меблировки. Видимо, я застала конечную фазу переезда. — Ну? — от порога бросила я. Взяв меня за руку, Матеуш провел в коридорчик перед кухней. В коридорчике у раскрытого встроенного шкафа стоял стул. — Влезай на него, —приказал Матеуш. Я послушно влезла. — Что видишь? — спросил Матеуш. —Пустой шкаф, —ответила я. — А что нужно увидеть? Матеуш немного растерялся, потом стукнул себя по лбу. — Ну конечно же, я забыл, что ты ниже меня ростом! Подожди минутку. Он кинулся в комнату, я крикнула ему вслед: — А мне так и стоять на стуле? — Нет, если хочешь, пока можешь слезть. Из комнаты Матеуш принес три толстых тома энциклопедии, смерил меня внимательным взглядом и два положил на стул один на другой. — Ну, теперь снова влезай! — Ты что, спятил? — возмутилась я. — Стул и без того шатается, а тут еще книжки разъезжаются. Ты пригласил меня для того, чтобы я сломала себе ногу? Или руку? — Ничего с тобой не случится, я подержу стул. Да влезай же! Пришлось взобраться на два тома энциклопедии. Они вроде не разъезжались, но на всякий случай я схватилась рукой за полку в шкафу. — Ну, что теперь видишь? — взволнованно допытывался Матеуш. — То же самое — пустой шкаф. А что я должна увидеть? Скелет или нечто сверхъестественное? — Не остри, отвечай, что видишь. Ведь должна же ты что-то там увидеть! Прямо на уровне моих глаз я видела полку, покрытую клеенкой. Верхнюю полку шкафа, совершенно пустую. — Вижу пустую полку, — доложила я. — Покрытую клеенкой. Может, это памятник старины? Я имею в виду клеенку. Довоенная, должно быть. — Все правильно, — радовался внизу Матеуш. — И полка, и клеенка. А теперь присмотрись к ним внимательней. Я выполнила приказ и только теперь заметила утолщение посередине полки. Вроде она посередине была немного толще. — Слушай, на полке что-то есть! Матеуш не отозвался, но в его молчании чувствовался триумф. Недолго думая, я оторвала клеенку, приколотую кнопками, нащупала под ней какую-то доску и извлекла ее. Вроде обычная доска. Повернула ее другой стороной и остолбенела на своем стуле. Долго так стояла я на двух томах энциклопедии, не в силах отвести взгляда от портрета цыганки в красном платке на голове. Матеуш молчал рядом. — Ты думаешь, она была там все это время? — спросила я, решившись наконец сойти со стула. — Уверен. И мне очень интересно знать, кто же ее там спрятал. — Не Гатя, факт. И вряд ли ее мать. — Как же тебе удалось ее обнаружить? — Исключительно из-за лени. Шкаф надо было опорожнить, не хотелось тащить из комнаты стремянку, а надо было убедиться, что на верхних полках ничего не осталось. Я подставил стул и, поскольку мои глаза оказались как раз на уровне верхней полки, заметил утолщение под клеенкой. А если бы я стоял на стремянке, глядел бы на полку сверху и ничего не заметил. Я понимающе кивнула. Довоенная клеенка была слишком толстой, чтобы простым прощупыванием можно было под ней что-то обнаружить, ведь доска с «Цыганкой» была не толще полутора сантиметров. Доску мы отнесли в кухню и положили на стол, над которым свешивалась яркая лампа. — А теперь рассмотри ее внимательно, — приказал Матеуш. — Я уже рассматривал, на полку спрятал специально для тебя, чтобы не объяснять, каким образом нашел. Я самым внимательнейшим образом изучила столь долго разыскиваемый предмет искусства. Цыганка как цыганка, старое лицо, все в морщинах, резкие, характерные черты. На голове красный платок, на шее несколько ниток бус. За цыганкой вдалеке просматривались горные вершины. Картина не показалась мне выдающимся шедевром, но я не специалист, могла и ошибиться, поэтому осторожно поинтересовалась: — И что, ты считаешь это выдающимся произведением искусства? Матеуш, как всегда, был осторожен в оценках: — Может, я чего-то не понял, но шедевром живописи портрет не назовешь. Ничего особенного я в нем не вижу. — Ты же специалист! — Вот именно, и должен бы распознать выдающееся произведение искусства, а вот не распознаю. Ума не приложу, чем он так дорог Гате. Самый заурядный портрет, даже, я бы сказал, ниже среднего уровня. — В таком случае остается две версии, — предположила я. — Либо на портрете изображена одна из основательниц рода Гати, либо это их фамильная реликвия. Может, портрет написал собственноручно Гатин папа или Гатина мама. — А может, сама Гатя? — Ну нет, для Гати это было бы слишком хорошо. У нее никогда не было таланта к рисованию. Я с ней училась вместе четыре года, мне ли не знать? Рисунок еще так Сяк, а вот масло ей решительно не давалось. К тому же здесь голова, с головами же у Гати были самые большие трудности, они у нее не получались, какой бы техникой она ни пользовалась. Да нет же, это не Гатя писала. И не стала бы с таким остервенением искать реликвию, ею же созданную! — Ну так я тебе скажу, что ни Гатин папа, ни Гатина мама кисти в руках не держали. Впрочем, Гатя не из тех, кто вообще ценит фамильные реликвии. Тут что-то другое. Мы посмотрели друг на друга, потом на цыганку, потом опять друг на друга. Потом я вытащила из сумки свою лупу, Матеуш принес свою, и мы долго молча сопели над портретом, изредка сталкиваясь головами. — Посмотри, — сказал Матеуш. — Кажется, это подпись художника. Мне совершенно незнакома. Оттолкнув Матеуша, я нацелила свою лупу на маленькую закорючку в самом углу портрета и долго смотрела на нее. Где-то, когда-то вроде я видела эту закорючку... — Теперь спать не буду, — раздраженно произнесла я, — стану ломать голову, где же такое видела. — Успокойся, вряд ли это имеет значение. Мы оба понимаем, что картина особой ценности не представляет, значит, придется поговорить с экспертами, может, под портретом есть другая картина. — Дерево выглядит совсем новым, — заметила я, осторожно оторвав тонкую рамку и заглянув под нее. — Мошенники идут на разные ухищрения, — возразил Матеуш. — Могут сделать новую рамку, а внутри старинная картина. Впрочем, сначала посоветуюсь с экспертами. Матеуш пригласил знакомого специалиста, и тот оценил картину как кич среднего класса. Мы с Матеушем решили отдать картину на рентген, а расходы поделить пополам. И вот тут окончательно растерялись: рентген неопровержимо доказал, что на портрете ничего, кроме цыганки, не было. Никакого следа более старой картины! Доска тоже новая, современная, ее никогда не меняли, никуда не вмонтировали. Выходит, Гатя потеряла голову и разгромила собственную квартиру для того лишь, чтобы разыскать халтурное произведение живописи, неизвестно зачем и кому нужное. — Сдаюсь, — сказал Матеуш. — С меня достаточно. И вообще, я женюсь. Нутром чую — тут какая-то тайна, но раскрыть ее я не в силах. — Я тоже, — подхватила я. — Но буду мучиться из-за подписи автора, это точно. Может, еще подумаем над этой «Цыганкой»? Матеуш был непреклонен: — Забирай себе портрет и думай над ним сколько пожелаешь. Но без меня. Долго уговаривала я его, но агитация не помогла. Пришлось забрать «Цыганку» домой. Там я ее сунула в угол, какое-то время раздумывала над всем этим, но так ничего и не придумала... Прием по случаю первого причастия дочери моего кузена организовали в доме крестной матери. Крёстной матери я вообще не знала, дочь кузена видела еще в четырехлетнем возрасте, а от торжества меня отделяла порядочная дистанция, ибо проходило оно в Гамильтоне, в Канаде. О торжестве я узнала лишь потому, что тетка показала мне фотографии — большие, цветные, очень хорошо сделанные. Я довольно равнодушно рассматривала фотографии, пока на одной из них вдруг не увидела своей цыганки. Не мою, конечно, а Гатину. Или Матеуша. Одолжив у тетки фотографию, я дома с помощью лупы сравнила портрет на стене неизвестного мне дома в далекой Канаде и свою «Цыганку» — идентичны! Пришлось потребовать у тетки объяснений, но она мало что могла сказать. С крестной дочери моего кузена знакома не была, как и я. — Знаю только, — говорила тетка, — что эти Доманевские эмигрировали в Канаду еще перед первой мировой войной. Здесь у них никакой родни не осталось, поэтому они в Польшу не приезжают. Эльжбета с ними больше знакома, они ей какая-то родня. — Люцина, срочно пиши Эльжбете, я же напишу Тересе, она тоже была на торжестве, должна знать. — А что мне писать Эльжбете? — Пусть сообщит, откуда у Доманевских картина, давно ли, кто ее писал. Попроси ее хорошенько осмотреть портрет, нет ли там в уголке такой маленькой закорючки вместо подписи художника. Пусть сделает фотографию закорючки и пришлет, вон какие у них отличные фотографии! Ну, быстренько, садись и пиши! — Ладно, а зачем тебе? — Долгая история. Когда прояснится, я тебе расскажу. Пока же лишь еще больше запутывается. Ответ я получила через три месяца. Моя канадская тетка Тереса отругала меня за то, что я заставила ее опять идти в дом к этим незнакомым людям, которые угощают черт знает чем, у нее, Тересы, до сих пор изжога. А закорючка на портрете есть, как же. Она попросила кузена перерисовать ее, вот она, приложена на отдельной бумажке, обойдусь без фотографии, очень хорошо перерисовал, в увеличенном виде. Эльжбета тоже ответила Люпине, присылая фотографию закорючки. Из ее письма мы узнали, что цыганка была прабабкой хозяйки дома, портрет нарисован по фотографии в Польше лет десять назад, и стоило это двести американских долларов, а канадских больше. Рисовал кто-то из польских художников, с одним знакомым переслали в Польшу фотографию, тот знакомый портрет и привез. А больше они ничего не знают. Пожалуйста, вот на всякий случай закорючка с фотографии. Ну и вот, все сошлось, как в швейцарском банке. Закорючка в письме, закорючка на фотографии, закорючка на моем портрете были идентичны, хотя мне уже этого доказательства и не требовалось. Портрет, сделанный по фотографии за двести долларов, и закорючки говорили сами за себя. Схватив портрет, я помчалась к пану Северину. Свое произведение тот узнал с первого взгляда и очень растрогался при виде него. Еще большее удовольствие доставила художнику фотография второго экземпляра. — А! Как я тогда напереживался! — восклицал пан Северин. — Никогда не забуду. Да ведь вы, проше пани, сами к этому, так сказать, приложили руку. Помните? Я встревожилась и потребовала объяснений. — Ну как же! — радостно хлопотал вокруг меня пан Северин, не зная, куда усадить, чем угостить. — Коньячок? Шампанское? Я согласилась на коньячок, лишь бы хозяин скорее объяснил интересующие меня подробности. — Так я же еще тогда рассказал! И это вы посоветовали мне написать второй портрет. — Будьте добры, пан Северин, поподробнее. Тогда вы мне сказали, что один клиент принес вам доску, на которой надо было написать портрет, а другой — фотографию. Теперь знаю — цыганки. Мне бы хотелось знать, кто принес доску. Вы еще тогда разыскивали этого человека. — А! Все было гораздо хуже. Не везло мне с этим портретом. Того человека я так и не нашел. — Погодите, пан Северин. Вот у меня тут есть фотография. Может, кого узнаете? И я предъявила художнику для опознания снимок людей на террасе загородного дома. Профессиональная зрительная память не подвела художника. Едва взглянув на фото, он тут же воскликнул: — А! Вот она! — Езус-Мария, какая еще «она»? — Ну, та самая женщина! Я говорил вам — прямо Мадонна! Женщины на снимке меня до сих пор не интересовали. Теперь же я вырвала фотографию из рук пана Северина и набросилась на нее с лупой. Как я могла проглядеть Мадонну? И в самом деле, несколько в стороне сидела, откинувшись в плетеном кресле, красивая блондинка с распущенными волосами до плеч. Жаль, я тогда не спросила Матеуша, кто она такая. — Да вы на мужчин поглядите, — потребовала я у пана Северина. — Не знаком ли вам кто-нибудь из них? С трудом оторвавшись от Мадонны, он послушно оглядел лица мужчин на фотографии и покачал головой. — Нет, их я не видел. Незнакомые мне люди. — Но ведь не Мадонна же пришла к вам с заказом! Вы говорили, что доску принес мужчина. И для убедительности я постучала по доске с «Цыганкой». Пан Северин опять впал в панику. — Да, не она. И совсем не эту доску. — Как не эту? Какую же? — Другую, первую. Но Мадонна при этом была! У меня голова пошла кругом от всех этих сложностей. — Пан Северин, Бог с этой Мадонной, оставим ее пока в покое. Вы мне сначала о доске расскажите. Вам что же, принесли две доски? Художник замахал руками, будто отгоняя пчел. — Да нет, одну. — Тогда откуда же взялась вторая? — А! Столько неприятностей с этими портретами, говорю я вам! Вторая была моя собственная, вот эта, на которой написан портрет. Потому что первая испортилась. — Как доска могла испортиться? — Ну, не сама собой, я немного ее... того. Грунтовка легла плохо, размазалась, я попытался ее смыть, не получилось А! Говорю вам, столько хлопот! После долгих усилий мне удалось-таки из эмоциональных восклицаний художника выделить рациональное зерно. Как правило, свои портреты он писал акварелью, иногда пастелью, масляных красок не любил, пользовался ими редко, и первая попытка увековечить цыганку не удалась. Художник попытался смыть неудачный портрет, но использовал, по всей видимости, не тот растворитель, смыть не удалось. Снова загрунтовать и написать по новой не решился, уж слишком толстым получался живописный слой. Тогда художник нашел похожую доску приблизительно такой же толщины, загрунтовал и написал наконец злополучную «Цыганку», на сей раз нормально. Клиенту о замене доски пан Северин не сказал. Уже в середине рассказа о творческих муках с «Цыганкой» меня стало бросать то в жар, то в холод. — А где та доска, что принес клиент? — не выдержала я. — Что вы сделали с той, испорченной? — Ничего не сделал, сунул куда-то, она ни на что не годилась. Я изъявила горячее желание увидеть ту доску. Пан Северин немного удивился, огорчился, попытался протестовать, но я закусила удила. Художник наконец понял, что не отделается от меня, если не даст мне доску. Поселюсь навеки в его квартире, и дело с концом! Подчинившись грубому нажиму, он грустно поплелся в темную комнату, громко называемую им своим ателье. Я нахально поперлась за ним и удивилась, какой образцовый порядок царил в этом ателье. Молодец у него жена! В одном из шкафов он нашел нужную доску, и мы вышли на свет. Я с жадностью принялась разглядывать полустертое изображение «Цыганки», все в подтеках и пятнах. — Или вы это мне немедленно подарите, или я у вас ее куплю, — сказала я тоном, не терпящим возражения. — Хотите, принесу чистую взамен? Выбирайте. Пан Северин удивился, но выбрал сразу: — А, прошу бардзо, можете ее забирать, мне она не нужна. Знали бы вы, как я не люблю писать маслом! Без малейшего зазрения совести воспользовалась я великодушием этого благородного человека и удалилась с двумя досками. Меня очень интересовала реакция Матеуша. Увы, увидеться с Матеушем мне не удалось. Оказалось, сразу после женитьбы он с женой уехал в Испанию, в служебную командировку. Мне сказали — года на два, а там, кто знает. И я осталась с тайной один на один. В нише над батареей парового отопления в моей комнате было сделано несколько полок. На одной из них я и поместила принесенную от пана Северина доску, чтобы она была на виду и опять не потерялась. Батарея грела отчаянно. Ничего удивительного, наступила чудесная золотая осень, температура днем поднималась до двадцати градусов. Доска стояла на самом виду, чтобы постоянно попадалась на глаза. Это заставило чуть ли не каждый день ломать голову над решением загадки. Вот и теперь, сидя на тахте, я уставилась на загадочную доску и размышляла. Что мы знали наверняка? Что в истории с «Цыганкой» замешан брат Гати или кто-то из его знакомых. Блондинка прочно увязывалась в сознании пана Северина с заказчиком портрета. На снимке заказчика не было, но это еще ничего не доказывало, блондинка ведь была! А заказчик, возможно, как раз фотографировал всю компанию. Гатя встречалась с братом в Австралии и после этого приехала разыскивать «Цыганку». В портрете мы не обнаружили ничего только потому, что пан Северин подменил доску. Так, так, до сих пор рассуждаю вроде бы логично, что же дальше? А дальше логично предположить, что нечто, нам неизвестное, могло быть спрятано вот в этой доске! Встав с тахты, я достала с полки доску и обнаружила, что за время стояния она вроде бы расслоилась. Может, помогла батарея, а может, процесс расслоения начался и раньше. Так или иначе, взяв в руки доску, я обнаружила, что от нее отстает, вместе с грунтовкой, что-то похожее на лист плотной бумаги, облепленной какой-то непонятной субстанцией. Попробовала смыть водой — смывалось прекрасно. Лопнуть мне на этом месте, если это не обычный канцелярский клей! Клей крошился под руками и смывался водой, вот уже можно было целиком оторвать лист, приклеенный канцелярским клеем к полудюймовой доске. Что же это такое? Трясущимися руками я попыталась расчистить уголок листа, соскребла с него краску. Какая-то прозрачная пленка, похоже на целлулоид. Может, и астролон, по крошечному кусочку миллиметра в три трудно было определить эластичность материала, к которому прочно пристала грунтовка с толстым слоем масляной краски. Расчистив еще немного, я вытащила лупу и с ее помощью принялась рассматривать прозрачный лист, кем-то приклеенный с обратной стороны картины. Нет, надо смыть хотя бы масляную краску. Растворитель у меня был, и спустя час я уже могла определить, что в руках у меня какая-то карта. Странная карта, густо покрытая сплошной сетью микроскопических названий каких-то населенных пунктов, рек, горушек, железных и шоссейных дорог и прочих условных обозначений, по краям безжалостно обрезанная, так что ясно было, что это часть большой карты. И часть, явно уменьшенная, целая была большого формата, а этот кусок требовалось поместить на маленькую доску. И еще у меня создалось впечатление, что карта очень старая, в некоторых местах совсем вытертая, и эти вытертые места в виде пятен или лепешек неправильной формы усеяли всю карту. Вместо карты на лепешках виднелись тоже микроскопические крестики, двух видов — прямые и иксоватые. Приглядевшись внимательнее, я выделила четыре вида крестиков: прямой крестик, прямой икс и икс двойной, причем раз в таком двойном иксе один наклонен вправо, а раз — влево. Лепешки так густо усеяли карту, что трудно было определить, какая часть света была на ней представлена. Долго билась я над таинственной картой. На следующий день с помощью очков, двух луп, яркого солнечного света и сверхчеловеческих усилий мне удалось расшифровать кусочек одной надписи: RESLA. Судя по всему, это была середина какого-то условного обозначения, начала и конца не хватало. Да, невозможно привязать карту к местности, когда она представляет собой вырезанный из целого кусок, впрочем, может, это специальное выражение обозначает что-то другое, но мне очень хотелось знать, что за местность здесь изображена. Правда, в верхней части карты вроде намечалась какая-то граница — маленькое полукруглое углубление и тоненькая черточка, далее почти прямая линия, теряющаяся в очередной лепешке. Очень похоже на морской берег с заливом и вытянутым полуостровом. Вытащив мой знаменитый Атлас мира, я по алфавитному указателю попыталась вычислить эту РЕСЛЮ, предположив, что в начале названия не хватает только одной буквы. Мартышкин труд! Добравшись до «С», я сообразила, что занимаюсь безнадежным делом, ведь не знаю даже, на каком языке составлена карта. Отложив карту, я села, закурила и принялась дедуцировать. Что мне известно о карте, что можно принять за доказанный факт? Итак, известно, что это карта. Факт. Карта неизвестно чего, неизвестно каким способом напечатанная на неизвестной прозрачной пленке, неизвестно для чего подготовленная к вывозу за границу под прикрытием «Цыганки». Впрочем, нет, не «Цыганки», пан Северин перепутал фотографии, но тому, кто заказывал у него портрет, было без разницы, что именно изображено на портрете, и он без возражения примирился с «Цыганкой». Вывод — кому-то очень дорога была эта карта, Не нужно быть гением, чтобы прийти к такому выводу. Додедуцировалась... Что мне это дает? Определить, какая местность изображена на карте — не могу, масштаба карты не знаю, а лепешки делают совершенно невозможным сравнение ее с нормальными картами. Лепешки... Вот интересно, эти пустые места образовались от старости на первоначальной карте, с которой переснималась в уменьшенном виде моя, или на моей сделаны специально для того, чтобы посторонний не мог опознать местность? А может, лепешки с расшифровкой хранятся где-то в другом месте, и когда их наложишь на мою карту, все станет ясно? Прозрачную пленку покрыли слоем грунта, несомненно легко смываемого, просто пан Северин взял не тот растворитель, поэтому у него к грунтовке примешивалась еще и масляная краска. Масляную краску я смыла, грунтовка осталась. Через нее без труда просматривается карта, но, похоже, и грунтовка без труда смывается. Вот только я ее до конца смывать не стану, ведь мой растворитель смывает только масляную краску. Последующие выводы напрашивались сами собой. Не только не буду смывать грунтовку, но и вообще ничего не стану делать. Не могу же я поселиться в Географическом Институте, чтобы там день и ночь прикладывать мой кусочек карты ко всем равнинам и плоскогорьям мира, не зная к тому же, во сколько раз предварительно следует увеличить этот кусочек! От рассматривания через лупы написанных микроскопическим шрифтом условных обозначений у меня уже и сейчас болели глаза. Да и на кой мне эта карта с крестиками? Может, это просто кладбища. И я опять поставила «Цыганку» с картой на полку над батареей центрального отопления. Хотя время моего приезда к Алиции было с нею согласовано, дома ее я не застала. Впрочем, мы согласовали только день, а не час, зная по опыту, что самолеты постоянно опаздывают. По многолетнему опыту знаю — не было случая, чтобы прилетел по расписанию. А тут вдруг произошло чудо, самолет прибыл пунктуально, и я оказалась у Алиции за час до приблизительно оговоренного нами времени. Не было ни Алиции, ни ее машины. Значит, поехала за покупками. Обойдя дом, не нашла ни одного открытого окна. Странно, обычно в теплое время года окна всегда оставляют открытыми. Оставив свой чемодан на террасе со стороны садика, я вернулась в первый дворик и уселась за стол под открытым небом. С деревьев нападали груши, подняв несколько с земли, я съела и принялась просматривать список дел, которые следовало переделать в Дании. За спиной хлопнула калитка, но это оказалась не Алиция, а незнакомый человек. Подойдя ко мне, он задал по-датски какой-то вопрос, из которого я разобрала лишь фамилию Алиции. Наверное, спрашивает, здесь ли живет фру Хансен. Здесь, конечно, и я кивнула утвердительно. Нет, кажется, он спросил о чем-то другом, вон как уставился на меня. А впрочем, какое мне дело до того, пусть приходит, когда Алиция вернется. Мужчина вытащил из кармана большой конверт и протянул мне. Рот у меня был забит грушами, да по-датски я все равно не сумела бы ему ничего сказать, поэтому жестом показала — положи на столе. Не отрывая от меня взгляда, он исполнил приказание и нерешительно произнес по-датски: «До свидания». Проглотив грушу, я вежливо ответила ему. «До свидания» я за эти годы научилась произносить почти без акцента. И подумать только, что такая малость впоследствии самым существенным образом повлияла на развитие событий... — Откуда у тебя эта свинья? — возмущенно воскликнула Алиция. Я вздрогнула-так неслышно она подкралась, когда я всецело была занята моим списком, предварительно выгрузив все из сумки, чтобы его разыскать. Непонятное что-то было у Алиции со зрением, и, хотя мы знали друг друга с ранней молодости, я так и не знала — каким образом при своей сильной близорукости она умудряется без очков замечать предметы размером с маковое зернышко. Чтобы разглядеть что-то очень маленькое, она всегда снимала очки. Вот и теперь мгновенно выхватила взглядом лицо на фотографии, которую я вместе с остальным хламом извлекла из сумки, когда разыскивала список запланированных на Данию дел. Правда, данную мне Матеушем фотографию я увеличила, но ей все равно далеко было до размеров плаката. — Какая свинья? — удивилась я. Алиция схватила фотографию в руки и ткнула пальцем: — Какая же еще? Мундя разумеется, Гатин брат. Я удивилась: — А ты, разве знала Мундю? — Конечно. Ты что, не знала об этом? — Просто не было разговора. — И Гатю тоже я знала. — Ну, это мне известно. Мы тогда вместе с ней познакомились, еще когда учились. — Мундю я узнала раньше. Откуда у тебя этот снимок? Сейчас, при нашей первой встрече после долгой разлуки, не стоило, пожалуй, сразу углубляться в запутанную историю, связанную с фотографией, и я пообещала Алиции все рассказать в другое время. Но Алиция вцепилась в мою фотографию, как репей в собачий хвост. — Погоди, я тут вижу еще знакомых. Вот эта женщина, что сидит в сторонке — Галина. Это, похоже, флориан... А где же Михалек? — Какой Михалек? — Хахаль Галины. В то время они были неразлучны. Господи, сколько лет пролетело с тех пор! Какие они были молодые! — Не так уж много лет. И они молодые, и мы с тобой, — поучающе заметила я. — Думаю, что названный тобою джентльмен как раз фотографировал всю компанию. Езус-Мария, как мне хотелось когда-то видеть его изображение! — А теперь уже не хочется? — Хочется. Не люблю неразгаданные тайны. И очень хотела бы показать его портрет пану Северину. — А кто такой пан Северин? — Один очень рассеянный человек. Ты со своей рассеянностью перед ним просто ничто. — Скажи пожалуйста! — удивилась Алиция. — А я-то считала-в этой области мне нет равных. Что же касается Михалека, я могу исполнить твое желание. — Ты не шутишь? — вскочила я с места. — У тебя и в самом деле есть его фотография? Мы наконец вошли в дом, и Алиция сразу направилась к стеллажу, где хранились ее фотографии. Порывшись в одном из ящиков, она вдруг обратилась ко мне с неожиданным вопросом: — Скажи, а ты порядочный человек? — Ну, знаешь! — возмущенно воскликнула я. Лучшая подруга сочла нужным пояснить смысл своего вопроса: — Не возмущайся, я не думала подозревать тебя в непорядочности, просто я хотела знать, есть ли что-нибудь у тебя дома, где поддерживается какой-никакой порядок? — Есть, моя коллекция марок. Знаешь какой там порядок! С закрытыми глазами мгновенно найду нужную марку. — У меня то же самое в фотографиях. Хочешь держать цари, что Михалек окажется вот в этом ящике? Как же, разбежалась! Я знала о хобби Алиции, которое она пронесла через всю жизнь. И о том, что свои фотографии и негативы содержит просто в идеальном порядке. Вытащив длинный узкий ящик, Алиция уселась в кресло и принялась перебирать фотографии. — Пожалуйста, вот он. Тот, что держит модель. Снимала я модель, а не Михалека, но не отрезать же его! Тогда на модели остались бы его руки. Я взяла фотографию, на которой была представлена какая-то огромная шарообразная модель неизвестно чего, человек, который сгибался под тяжестью этой модели» и на втором плане какие-то люди, не в фокусе. Схватив лупу, я разглядела в нее лицо Михалека и замерла. Нет, не может 5ыть! По всей видимости, модель была очень тяжелая, и человек под ее тяжестью аж присел, откинувшись назад и прикрыв глаза. Я узнала его с первого взгляда! Алиции надоело мое молчание, и она вырвала снимок у меня из рук. — Что, наглядеться не можешь? Никого красивее в жизни не встречала? — Да нет, — медленно ответила я, приходя в себя. — Просто этот человек лежал у меня на полу. Более пятнадцати лет... — Ну вот, о какой порядочности может идти речь! Столько лет не заметать пол! — Да нет же, я хотела сказать — более пятнадцати лет назад. А сколько он там пролежал — не знаю, может, с четверть часа всего. — Ну, тогда еще ничего, пятнадцать минут можно и не позаметать. А почему он там лежал? Пьяный был? Или искал чего? Нелегко было ответить. Во-первых, я не знала, пьян ли был тот домушник, не исключено, что и хватил малость для храбрости, во-вторых, коротко не ответишь. Впрочем, Алиция и не стала дожидаться ответа. — А это что такое? — вскричала она, схватив фотографию, сделанную на приеме по случаю первого причастия дочери моего канадского кузена. — Откуда она у тебя? Нет, стоит все-таки время от времени наводить порядок в сумке, а не возить с собой кучу ненужного барахла по всему свету. Опять пришлось отвлекаться. — Пир по случаю первого причастия вот этой девочки. Сейчас она уже взрослая барышня. И вообще, тут сплошь мои родственники, хоть и дальние, твоих нет. Они тебе тоже не понравились? Пропустив мимо ушей колкость, Алиция ответила сдавленным от волнения голосом: — Часы! Видишь эти часы на заднем плане? Откуда они там появились? Где снималась фотография? — Если не ошибаюсь, в Канаде, в Гамильтоне. Фамильное торжество десятилетней давности. Да, ты права. Действительно, часы. За спинами канадских родственников на полочке под «Цыганкой» и в самом деле стояли старинные часы, кажется сделанные в стиле «рококо». Очень красивые часы! Наверняка ходили, хоть и старинные. Неестественно вежливым, каким-то даже зловещим голосом Алиция поинтересовалась: — Будь любезна, поясни, каким образом часы моей покойной тетки могли оказаться у твоих родственников в Канаде? На всякий случай я поспешила отвести грозу от своих родственников: — Это не их квартира, а в доме крестной матери, ее семьи я не знаю. Фамилия их Доманевские, Те-реса сообщила. А откуда у них часы — понятия не имею. И вообще я на часы не обратила внимания, меня интересовал портрет, видишь цыганку на стене? — Лично меня интересуют часы, — холодно возразила Алиция. — Почему, можешь сказать? Не отвечая, Алиция через лупу рассматривала часы, бормоча себе под нос: — Вот если бы еще обратную сторону увидеть... Хотя и без того я уверена-те самые. И вдруг спохватившись, вспомнила об обязанностях хозяйки дома, принимающей заграничного гостя: — Погоди, сейчас Кофе приготовлю. А ты можешь пока умыться с дороги. — Ну, может, теперь расскажешь, почему часы произвели на тебя такое впечатление — -спросила я Алицию, усаживаясь за стол в ее кухне. — Первый раз на моей памяти часы производят такое впечатление на человека. — Расскажу, я уже успокоилась, — ответила Алиция, откладывая в сторону принесенный незнакомым человеком конверт, из которого выглядывали рекламные проспекты. — Конечно, расскажу, никакого секрета тут нет. А может, есть? — опять задумалась она. — Если даже и есть, никому не скажу, ты ведь меня знаешь, — успокоила я ее. Алиция вынула из пачки сигарету, сломала ее пополам, закурила одну половинку и начала: — Это часы моей тетки. Заметь, я не говорю — были, потому что вещи украденные владельцев не меняют. Запомнила я эти часы с детства, все ими любовались, а тетя обещала подарить, когда мне исполнится восемнадцать лет. Часы антикварные, восемнадцатый век. В сорок третьем немцы вышвырнули тетку из квартиры, как и всех жильцов из их дома. Тетя переселилась к нам, на улицу Нарбутта, с одним чемоданчиком пришла, больше ей ничего не разрешили захватить из собственного дома. А мы еще в начале войны самые ценные вещи в ее квартиру снесли, думали, там безопаснее... Так что все теткины антикварные коллекции достались немецкому полковнику, барону фон... какому-то там. И часы тоже. Я еще маленькая была, а моя старшая сестра все переживала за наши вещи, все ходила на теткину квартиру. В отсутствие полковника даже познакомилась с его ординарцем, тот был из силезских немцев... И Алиция, и ее сестра выросли в семье, где немецкий язык был вторым родным наравне с польским, так что общаться Алициной сестре с немецким ординарцем было просто. А может, они общались по-польски? Силезские немцы ведь совсем ополячились. Алиция продолжала: — От ординарца сестра узнала, что барон уезжает. Уехал он перед самым восстанием. Я там была. — Где?! — В теткиной квартире. Представляешь, этот шкоп даже замков в дверях не счел нужным менять, мы с теткиными ключами запросто проникли в квартиру. С сестрой пошли, помню, это было перед самым восстанием... — Ты уже говорила. — Ну так вот, вошли мы с сестрой в квартиру, а она совсем пустая! — Что ты говоришь! Совсем? — Ну, не то чтобы уж совсем, немного мебели осталось, самый негодящей, и в кухне кое-что из посуды — старые кастрюли и разбитые тарелки, Все остальное господин полковник вывез. Очистил квартиру! От ординарца сестра узнала, что полковнику предстояло отправляться на фронт, но перед этим он получил недельный отпуск, вот он и воспользовался им. Подогнал грузовик, погрузил теткино имущество и отвез в свое поместье, в Хоэнвальде. — Это где? — За Гожовом Великопольским. Теперь этот городок, кажется, называется Высокий. Только поместье не в самом городке, а в окрестностях. Ординарецрассказывал-из Варшавы господин барон приехал на грузовике, а на фронт отправился с небольшим чемоданчиком. Сомневаюсь я, что в этом чемоданчике были теткины часы. — Наверное, правильно сомневаешься. А откуда ты все это знаешь? — От ординарца. Сначала с ним общалась моя сестра, а потом она влюбилась в теперешнего моего зятя и уже не интересовалась имуществом, так что я от нее приняла эстафету. Разыскала того самого ординарца, когда он уже был военнопленным и вместе с другими пленными работал на расчистке развалин в Варшаве. Он мне и рассказал, что было дальше. — Что же? — Сначала барон фон какой-то велел своей семье твердо сидеть в поместье и верить в силу немецкого оружия, а когда увидел, что дело плохо, послал за ними транспорт, чтобы вывезти семью в Рейх. Вместе с транспортом послал своего ординарца. Транспорт по дороге разбомбили, ординарец спасся и мечтал сдаться в плен. Как-то не получалось, ординарец пешком добрался до поместья своего полковника, и там наконец настигли его русские. Но еще до прихода русских в доме уже не оказалось, по его словам, ни серебра, ни фарфора, ни картин, ни прочих антикварных ценностей, хотя местное население еще до полковничьего имущества не добралось. И он, ординарец, ломал голову, куда же все подевалось. Немцы не могли всего вывезти, для этого им понадобился бы товарный вагон, а то и два, семья же полковника бежала на легковом автомобиле, который бросили в полутора километрах от дома, с разбитым капотом. Чемоданы так и остались в машине, видимо, шкопы бежали налегке, прихватив лишь деньги и драгоценности. Все же остальное имущество, считает ординарец, они спрятали где-то в своем поместье. Закопали или замуровали в стене. Ну, а его самого наконец русские взяли в плен и направили на расчистку Варшавы. Мы обе помолчали. — Из всего этого следует, —осторожно начала я, —что если твои часы находятся в Гамильтоне... — ...то их кто-то откопал. Интересно, кто и когда? Ведь если поместье не разграбили сразу, то потом уже было труднее, тем более что в большом доме русские устроили госпиталь и посторонним вообще трудно было проникнуть в дом. У меня в голове зароились какие-то туманные соображения, но пока что очень расплывчатые и почти неуловимые. Рано было делиться ими с подругой. — Знаешь, — сказала Алиция, — мне бы очень хотелось получить доказательство, что на фотографии действительно наши часы. У них на задней стенке была монограмма выгравирована, инициалы первой владелицы, не тетки, а еще ее прабабки. Я сейчас тебе нарисую. Смотри, вот как это выглядело.. Вытащив из принесенного утром конверта один из рекламных проспектов, Алиция на его широких полях ловко изобразила сложную переплетающуюся монограмму из двух букв. Я грустно констатировала: — Злой рок связал меня веревочкой с этими Доманевскими. Уже один раз мне пришлось писать в Канаду, чтобы проверить их портрет. Теперь ты наверняка потребуешь подтверждения, что на часах выгравирована такая монограмма. — А что, ты не сможешь этого сделать? — огорчилась Алиция. — О, вот такая монограмма, я хорошо ее запомнила, она у тетки была на нескольких антикварных вещах. Осмотрев внимательно изысканную вязь монограммы, я вырезала ее из проспекта маленькими ножничками, достав их из косметички. — Ладно, так и быть, позвоню им. Писать больше не хочется. Разница во времени между Данией и Канадой заставляла выждать несколько часов. Мы с Али-цией провели их в разговорах, нам многое надо было рассказать друг другу. В числе прочего я поведала и о событиях, в силу которых Михалек валялся на полу моей квартиры. Алиция слушала меня с необычным вниманием, без комментариев, что само по себе было чрезвычайно удивительно. Весьма заинтересовали ее и перипетии с портретами пана Северина, она заставила вспомнить мельчайшие подробности. И опять воздержалась от обычных саркастических комментариев. — Погоди, — сказала она, неожиданно вставая, — в таком случае я тебе сейчас кое-что покажу. Только найти надо... Зная Алицию, я не удивилась, что поиски несколько затянулись. Поискав в комнатах, она переместилась в мастерскую и там продолжила поиски. Я не могла ей помочь, ибо, в свою очередь, была занята поисками телефона Эльжбеты, чтобы позвонить ей в Канаду. Нашла и сразу после полуночи позвонила ей. Экономя деньги Алиции, приступила к делу сразу, сократив, по мере возможности, приветственные выкрики. — У Доманевских на полке, как раз под «Цыганкой», стоят часы. Старинные, — отчетливо произнося слова, начала я. Эльжбета не дала мне договорить: — Теперь они стоят у нас, — сказала она. — Знаю, о каких часах ты говоришь. Такие затейливые... Они подарили их моей дочке по окончании школы. Я обрадовалась — задача упрощалась. — В таком случае посмотри, пожалуйста, есть ли у них с обратной стороны такой хитрый значок... Эльжбета опять перебила меня: — Про значок ты меня уже однажды спрашивала, я тебе даже нарисовала... или сфотографировала, не помню... — Это другой значок! Тот был на портрете, теперь же посмотри на задней стенке часов, там должен быть замысловатый вензель, и поскорее, время идет, датские кроны капают... Отложив телефонную трубку, Эльжбета бросилась за часами, притащила их к телефону и сказала запыхавшись: — Минутку, как бы их не уронить... Да, и в самом деле, есть тут что-то, выгравирован значок, похожий на монограмму. А что? Я потребовала уточнить место, где стоит значок, и его подробное описание, держа перед глазами Алицин рисунок на полях проспекта. Все совпадало. Пообещав Эльжбете в скором времени написать письмо, передав приветы всем родичам, я поблагодарила ее и положила трубку. Алиция вернулась из мастерской с большой картонной папкой в руках. Я передала ей полученные из Гамильтона сведения. Не вызывало сомнения — канадские часы были те самые, их фамильные. Трудно допустить, чтобы нашлись еще точно такие же и с такой же монограммой. На всякий случай я все-таки решила в обещанном Эльжбете письме отправить нарисованную Алицией монограмму, пусть еще раз проверит. Положив папку на стол, Алиция раскрыла ее и принялась перебирать находящиеся в ней бумаги. Наконец нашла нужную. — Погляди-ка, — протянула она ее мне. — Это тебе ничего не напоминает? Я взглянула, и у меня перехватило дыхание. Это была карта, точно такая же, как и на «Цыганке», только в несколько увеличенном виде. Точно так же на ней виднелись пустые места в виде белых лепешек, на которых стояли крестики! — Езус-Мария, откуда это у тебя? — А что, похожа? — Тютелька в тютельку! Только немного покрупнее моей. Пояснив, в чем сходство, я схватила карту и убедилась, что даже крестики здесь тоже четырех видов. Правда, сделана она была на другом материале, на обычной фотобумаге, причем сфотографирована довольно небрежно, как будто фотографировали не прямо, а немного сбоку. Я потребовала от Алиции объяснений. Очень довольная произведенным впечатлением, та сказала: — Я ее сама сфотографировала. А снимок отпечатала уже через несколько лет, обнаружив у себя негатив. Интересно было узнать, что на негативе. — А почему оставила на негативе, не отпечатала сразу вместе с другими снимками? — Во-первых, не считала это снимком, а во-вторых, карта связана с Мундей, мне просто противно было заниматься этим. — Почему с Мундей? Когда же ты ее сфотографировала и зачем? Да рассказывай же! — Вкратце или с подробностями? — С подробностями разумеется, глупый вопрос! Тогда Алиция извлекла из папки еще одну бумагу и развернула ее. Это была сложенная в восемь раз карта-старая, выцветшая, но тем не менее можно было определить — немецкая штабная карта. — А это еще что такое? — удивилась я. — Зачем? — Еще не знаю, но ты пожелала с подробностями, так что придется начать издалека. И не торопи меня, буду вспоминать подробности. — Значит, тебе придется обратиться к записям в календариках, я правильно понимаю? — Правильно, и я даже помню, где у меня эти календарики лежат. Что, приступим прямо сейчас? Может, все-таки отложим до завтра? Я взглянула на часы — полвторого ночи. Взглянула на Алицину карту — она побольше моей, свою драгоценную лупу я оставила на родине, может, на такой крупной можно разобрать условные обозначения и без помощи лупы? При солнечном свете? — Хорошо, оставим на завтра. Только не убирай ничего со стола, пусть так и останется. Утром весь хлам мы перенесли на стол в гостиной — надо же было позавтракать. После завтрака я с нетерпением стала ждать, когда же Алиция разыщет свои календарики. Всю жизнь, начиная с ранней молодости, она делала записи в календариках, один календарик на один год. Нечто вроде дневника, но не дневник. Просто под конкретной датой записывались события, случившиеся в этот день. Записывались сокращенно, по только ей понятной системе, и как она разбиралась в своих записях — уму непостижимо. Поиски затягивались, ждать, ничего не делая, я больше не могла, поэтому вынесла фотографию карты на стол в садик и попыталась ее расшифровать. Сделать это без лупы, однако, не, удалось, а Алицина лупа была явно слабовата. Из дома вышла Алиция. — Нашла календари, — заявила она. — И принесла тебе вторую лупу, попробуй с двумя. — Зом... мер... фельд, — с трудом разобрала я надпись на карте. — Посмотри ты, может, лучше прочитаешь. Алиция наклонилась над картой; — Когда-то я умела пользоваться двумя лупами... Вот так. Ага, правильно — Зоммерфельд. — Что это значит? — А я знаю? Летнее поле по-немецки. Погляди, вот тут что-то покрупнее написано, правда, не все слово, часть отрезана. Мы принялись расшифровывать полустертую надпись какого-то более крупного населенного пункта. Оканчивается на «бург» или «берг». Тоже мне открытие! Сколько таких названий в немецком языке! — Вторая буква в названии точно «р», —бормотала Алиция. — Впереди не хватает одной буквы. Труднее всего было расшифровать середину слова, посередине протекала какая-то речка, буквы были размыты, чуть просматривались. Я выписала весь немецкий алфавит и принялась вычеркивать из него буквы, которые точно не подходили. Приемлемыми остались только «б», «о» и «у». Хорошо знавшая немецкий, Алиция решительно произнесла: — «Оэрг» и «У эрг» исключаются, остается только «берг». «Ор»... «Гр»... Грюнберг! — радостно вскричала она. Грюнберг, Зелена Гура! — Думаешь? Я дорисовала до слова недостающие буквочки, все подходило. Алиция смеялась от радости. — Вспомнила, недалеко от Зеленой Гуры действительно есть Зоммерфельд. Принеси атлас, проверим. Атлас подтвердил ее правоту. Атлас у Алипии был старый, довоенный, когда все эти земли еще принадлежали Германии. Естественно, все обозначения в атласе на этих землях сделаны были по-немецки. — Выходит, наши карты представляют кусок Возвращенных Земель, отошедших к Польше после войны. Тогда моя РЕСЛА означает БРЕСЛАУ, наш Вроцлав! Надо же, а я уже собиралась искать в Африке и на Карибах! Возвращенные Земли... Мы с Алицией замолчали и уставились друг на друга. — И что? — спросила Алиция. — Есть идея? — Столько идей, что не знаю, как с ними разобраться. — Тогда подожди, давай еще почитаем — мои записи, относящиеся к сороковым — пятидесятым годам. Куда же я положила свои календарики? Опять потерялись! Общими усилиями отыскали календарики, и Алиция принялась расшифровывать свои записи. В виде вступления сообщила мне, что в те годы была очень молода. Это сообщение не показалось мне сенсационным. Зато следующее очень смахивало на сенсацию. А именно — оказалось, Мундя был знаком с баронским ординарцем! — Откуда я об этом узнала — не помню, — рассказывала Алиция, — но факт этот тут у меня зафиксирован. Я тебе уже говорила, ординарец полковника был из силезских немцев, под конец войны попал в плен, но его быстро освободили, еще когда он работал по расчистке завалов разрушенной Варшавы. Уже тогда парень научился неплохо говорить по-польски, и после освобождения не захотел уезжать. Алиция достала самый старый из календариков, но он оказался за пятьдесят шестой год, пришлось восстанавливать по памяти то, что происходило раньше, — знакомство с ординарцем, первую поездку в сорок восьмом году в поместье барона. В ка-лендарике за пятьдесят восьмой год она отыскала надписи, напомнившие ей о встрече с одним немцем. Алиция рассказала, что этот немец искал в тех краях могилу матери, специально после войны для этого приехал на бывшие немецкие земли. Али-цию послали на Возвращенные Земли для какой-то инвентаризации, а поскольку она хорошо знала немецкий язык, попросили быть переводчицей. Немец, вспоминала Алиция, разыскивал могилу матери по просьбе отца, и это показалось Алиции странным, ибо, во-первых, из его рассказов она поняла, —семья немца никогда не жила в тех краях, сам он был из-под Штутгарта, где его отец имел скорняжную мастерскую, а теперь куда-то эмигрировал. А во-вторых, мать не воевала, не могла она там погибнуть во время военных действий. Отец же немца, который якобы послал его разыскивать могилу своей матери совсем в чужих местах, — не в Штутгарте, а почему-то под Зеленой Гурой, так вот, этот отец эмигрировал куда-то, то ли в Америку, то ли в Австралию, а сына отправил искать могилу матери в Польшу. — Отец был на войне, — рассказывала Алиция, заглядывая в свои записи, — и вроде он и похоронил мать в тех краях. Почему так получилось — не записано, а я не помню. Может, она какой санитаркой была на войне? А теперь пожелал поставить памятник на ее могиле, и для этого прислал сына аж с Канады... О, вспомнила! В Канаду эмигрировал! — А Мундя здесь при чем? — Я с ним тогда же познакомилась, через друзей по институту. С Гатей позже. И сдается мне, что уже тогда Мундя заинтересовался тем немцем, сыном скорняка. И еще от кого-то я узнала, что он разыскивает людей, вывезенных на расчистку развалин Варшавы, и интересуется немецкими картами. — Это все у тебя записано? — Нет, записано только про теткины часы, остальное вспомнилось, потому что меня тоже интересовали военнопленные, расчищавшие Варшаву, я ведь разыскивала ординарца полковника. О, вот запись про макет! — Наконец-то что-то конкретное, — вздохнула я. — Читай. — Если я буду читать, ты ничего не поймешь, — возразила Алиция. — Записано у меня так... отрывками, ассоциации понятны лишь мне. — А ты попробуй, — настаивала я. — Ботинки отдала в починку, — послушно прочла Алиция. — В четырнадцать староста. Жуткие заросли крапивы. — Что все это значит? — не поняла я. Алиция принялась толковать записанное: — У меня была лишь одна пара ботинок, которые я отдала в починку, поэтому не могла пройти с тем немцем по лесу, грязно было, в четырнадцать часов мы разговаривали со старостой о могиле матери немца, потом отправились на кладбище, где я и увидела потрясающую крапиву... — Да, ну и ассоциации у тебя... Ладно, не зачитывай, а по-человечески изложи то, что напомнили тебе твои давние записи. Так что с макетом? — Был тогда у меня знакомый фотограф, — принялась рассказывать Алиция. — фотоателье у него оборудовано было по последнему тогдашнему слову техники. Ты знаешь, фотография всегда была моим хобби, я с ним подружилась и часто пользовалась его оборудованием. У него же в ателье и макет свой сфотографировала. Помню, тогда фотограф устроил небольшую вечеринку у себя в ателье, возможно, я тоже немного выпила... — Похоже на то! — осуждающе заметила я. — ...и принялась снимать что попало. Михале-ка, согнувшегося под непомерной тяжестью макета, там еще Мундя сфотографирован, еще какие-то незнакомые люди. Именно на этой пленке я и обнаружила вот это. И Алиция постучала пальцем по карте. Отрывочные сведения стали постепенно складываться в логическое целое. Стало ясно, что и Михалек, и Мундя каким-то боком причастны к «Цыганке», но многое еще оставалось покрытым мраком. — Рассказывай дальше, — теребила я подругу. — Постарайся придерживаться хронологии. — Хронологически... Как раз в то время я несколько месяцев вынуждена была работать переводчицей, — вспоминала Алиция. — И вообще хваталась за всякую работу. Рисунки и фотографии для газет, например. Надо же, только теперь поняла, какая напряженная у меня была тогда жизнь. И благодаря своим многочисленным занятиям познакомилась со множеством людей. Мундя все то время сшивался поблизости. Тогда я не придавала этому значения, теперь придаю. И опять же только теперь понимаю, что его интересовали прежде всего немцы и журналисты... А это о чем же? Ага, вспомнила. Был такой случай. Какой-то парень принес в редакцию для Мунди карты. Одну я украла. Вот эту. И она показала на немецкую штабную карту. — Почему именно эту? — поинтересовалась я. — И зачем вообще крала? — На этой карте находится Хоэнвальде. Поместье полковника, помнишь? Мен'я это интересовало из-за фамильных часов. Если я стану потом утверждать, что в этом месте Алициного рассказа какое-то предчувствие кольнуло мне в сердце — не верьте. Ничего меня не кольнуло. Я спокойно встала, подошла к столу, развернула упомянутую карту и спросила: — Где же твое Хоэнвальде? — Где-то там, в верхней половине. Я внимательно вгляделась в надписи. — Нет здесь ничего похожего. — Слепая команда! — рассердилась Алиция и, бросив календарик, подошла ко мне. — Сейчас сама покажу. Подойдя к столу, Алиция склонилась над картой и минут пять разыскивала название городка, потом сконфуженно поглядела на меня. — Ты права, его тут нет. Не могло же оно само сойти с карты! — Кто его знает! Может, надоело ему там торчать... — Ничего не понимаю! — сокрушалась Алиция. — А что тут понимать? Ты по своей рассеянности просто-напросто перепутала карты и украла другую. Когда ты последний раз рассматривала ее? — Последний раз? Да тогда и рассматривала, когда крала. — И все эти годы ее в глаза не видела? — Да нет, видела, когда уезжала в Данию, паковала все вещи. Но не разглядывала и даже не разворачивала. Ведь она мне без надобности, украла я ее просто так, на память... А все прочие остались лежать в редакции, восемь штук их было. — И куда они делись? — Мундя пришел, когда меня не было, и забрал их. — А что вообще этот Мундя делал в редакции? — Просто околачивался. Алиция огляделась, нашла половинку сигареты, закурила и продолжила рассказ. — Я уже тебе сказала, Мундя старался подружиться с журналистами, ведь они самые квалифицированные люди, а он тогда явно что-то искал. Крут знакомых у него был очень широкий, и он знакомился все с новыми людьми. Достаточно ему было познакомиться с кем-то одним в редакции, газете, конторе, как он уже нахально втирался в коллектив и чувствовал себя там как дома. И в нашу редакцию приперся без приглашения, и карты забрал с моего стола. Я хотела сказать ему, что из восьми карт одну взяла себе, совсем не собиралась присваивать ее тайком, но меня разозлило, что он остальные взял без спросу, и ничего не стала ему говорить. — А не могло получиться так, —спросила я Алицию, —что, наоборот, ты по своей рассеянности стащила семь карт, а Мунде оставила лишь одну? Или кто другой забрал остальные, а не Мундя? А Мундя до сих пор считает, что карты у тебя? — Какое мне дело до того, как считает Мундя? — совсем разгневалась Алиция. — Плевать мне на Мундю и его мнение! Не знаю, где он, что с ним, и знать не желаю! А ты желаешь знать, что было дальше, или мне не стоит рассказывать? Я быстренько оставила Мундю в покое, чтобы не злить Алицию, и заверила ее, что горю желанием услышать продолжение. Продолжение оказалось на удивление кратким. — А потом один человек рассказал мне множество интересного и умер, — сказала Алиция и надолго замолчала, продолжая изучать календарик. Я долго ждала, не перебивая и даже не дыша, потом не выдержала: — Боюсь, ты изложила события в излишне сжатой форме. Нельзя ли немножко подробнее? Алиция заглянула в свою чашку: — Как, я уже выпила весь кофе? Надо еще заварить, сейчас я приступлю к самому важному. В те годы судьба свела Алицию с одним старым и очень больным человеком. Совсем посторонним, незнакомым. Жил он в соседнем доме, Алиция узнала о нем от приходящей уборщицы и не была бы Алицией, если бы немедленно не занялась им. Известно ведь — если кто-то болен, одинок, несчастен и к тому же беден — забота Алиции ему гарантирована. Она сама бы разболелась, если бы не оказала помощи такому человеку. Ей бы в больнице работать... Так вот, тот больной старичок сначала лишь стонал, потом стал проявлять признательность, а потом в знак признательности попытался открыть Алиции какую-то тайну. — Когда малость окреп, стал рассказывать мне историю своей незадавшейся жизни, —говорила Алиция. — По его словам выходило, что он знал какую-то тайну;, и вынужден был ее продать, так как заболел и не смог работать. Рассказывал по кусочку, был уже очень слаб. Иногда заговаривался, вроде как бредил, так что впечатление от его откровенностей и тогда у меня было сумбурное, а сейчас и вовсе многое позабыла. Вот что записано в календарике: «Возвращенные Земли. Немцы преступники и грабители. Не все. Карты. Одна продана. Важный документ. Шайка мошенников. Один важный тип. Меха». — И что дальше? — спросила я, потому что на «мехах» Алиция замолчала и не собиралась продолжать. — Ничего. Этот человек умер. — И ты не пыталась его получше расспросить, чтобы все узнать? — Не пыталась, наоборот, велела ему замолчать, так как говорил он с трудом. Это был умирающий, а ты — «порасспросить»! Но уже в предсмертном бреду несколько раз повторял — «важный тип», и при этом всегда «меха», «меха». — Выходит, скорняк? — Теперь выходит — скорняк. Тогда у меня вообще ничего не выходило, да и не придавала я значения его словам, считала, просто бредит человек. — Нет, оказывается, вовсе не бредил, смотри, очень даже логично выглядит все вместе взятое, только по-прежнему не разобраться. Посмотри в своих записях, может, там еще что есть? Раскрыв очередной календарик, Алиция принялась его просматривать, бормоча себе что-то под нос. Я сидела молча, вопросов не задавала, чтобы ее не отвлекать. Вот Алиция добралась до середины календарика и заявила с торжеством: — И тут Мундя сбежал за границу. Вот тебе и раз! Я была разочарована. — А почему же тогда ты его обозвала свиньей? — высказала я претензию. — До сих пор ничего особо свинского он не совершал. — А вот тут как раз это и записано! Свинью он подложил не мне, а другому человеку, но все равно. Уехал за границу учиться по рекомендации своего профессора и не вернулся. Знаешь, какими последствиями оборачивалось в те годы такое? Профессора освободили от занимаемой должности, он стал невыездным, ну и прочее. Сначала Мундя осел в Вене и, по слухам, занялся распродажей нелегально вывезенных из Польши предметов нашего искусства, ты как раз это очень любишь... — Ну, и теперь ты меня окончательно запутала, — недовольно сказала я, вставая из-за стола. — А уж казалось, поняла, в чем дело. Мундя заполучил карту с Хоэнвальде, по ней определил, где зарыты награбленные фон бароном сокровища, откопал твои часы и вывез их за границу. И конец загадки. Теперь же вижу-никакой не конец, только начало. Может, попробуем все разложить по полочкам, вместе поломаем головы? — Попробуем. А раз уж ты встала, сделай кофе. Во рту пересохло. Канвой для рассуждений мы избрали исповедь умирающего человека, ибо она могла служить основой для всех происшествий и была настолько неопределенна, что к ней можно было приладить абсолютно все. Все известные нам события набросали мы в хронологическом порядке на эту канву, и вот что у нас получилось. Итак, события разворачивались на вполне определенной почве — на Возвращенных Землях. Это их фрагмент изображен на карте с лепешками, обнаруженной в родном доме Мунди. На этих землях Мундя мог встретиться с умирающим человеком, и тот мог раскрыть Мунде свою тайну. Далее в записях Алиции стояло: «Немцы преступники и грабители. Не все». Как первая, так и вторая часть этой исторической записи не вызвали у нас ни сомнений, ни дискуссии. Далее шло — «Карты». И тут все совпадало. Судя по всему; Мундя разыскивал и присваивал карты, карты с самого начала, можно сказать, сами лезли в руки. А что означает «Одна продана»? — Может, продана та самая карта, которая составляла тайну умирающего человека? — предположила Алиция. — Он продал ее, чтобы не умереть с голоду, когда заболел. — И ты считаешь, продал ее Мунде? — Не думаю. Прямо тот человек ничего не сказал, но у меня осталось в памяти — не Мунде. Почему, лучше не спрашивай, я и сама не знаю. — Жаль, что этого ты не записала. — Теперь ничего не сделаешь. Что там в нашей канве дальше идет? — «Важный документ». Важный документ так и повис в воздухе, во всей дальнейшей истории не оказалось ничего, что можно было бы подвести под эту рубрику. Да и вообще, все следующие за важным документом пункты нашей канвы не удалось ни к чему привязать. Сплошные вопросы. Особенно много вопросов вызвал скорняк, автоматически вытекающий из «мехов». — Скорняка ты бы могла и лучше запомнить, раз уж с ним столкнулась лично, — упрекнула я Алицию. — А он в нашей истории путается по ходу событий почти так же настырно, как и Мундя. — Сын скорняка, —поправила меня Алиция. — Я лично встречалась только с сыном скорняка. Помню, был молодой и не противный. И не придирайся, я и так много запомнила. — Могла бы как-то по-хитрому разузнать, что именно искал сын скорняка. — Я же тебе говорила-могилу матери. — Не смеши меня! Мне удалось убедить Алицию, что могила матери была лишь предлогом, искал он, конечно, сокровища, спрятанные бароном, и вполне мог быть тем самым «одним важным типом», фигурировавшим в Алициных памятных записках. Что же касается шайки мошенников, тут у Алиции не было сомнений. В ее составе обязательно был Мундя.. Рассуждала она примерно так: — Если существовала шайка мошенников, Мундя обязательно был ее членом. А если Мундя был членом какой-нибудь шайки, это непременно была шайка мошенников. Разве непонятно? Единственный не вызывающий сомнений факт. Я возразила-не вызывающих сомнения фактов у нас несколько. Например — у нас две идентичные карты, одна из них принадлежала Мунде, видимо, и вторую он тоже перефотографировал. — Или это сделал Михалек, они уже тогда были друзьями. — Могли быть в сговоре. И судя по блондинке, именно Михалек отнес доску с наклеенной картой пану Северину, и в конечном итоге она обнаружена была в доме Мунди. Выходит, все-таки он... Все это настолько расплывчато, что, пытаясь уточнить их роль в шайке, мы с тобой занимаемся чистым искусством ради искусства, — сказала я Алиции. — Хотя стародавние тайны тоже интересно разгадывать... — Ты считаешь, стародавние? — А ты их отнесла бы к актуальным? — Мои часы продолжают ходить. И мне очень интересно, какой они прошли путь. Мундя сбежал в пятьдесят девятом году. Ты что же, думаешь, с тех пор шайка прекратила свою деятельность, никто ничего больше не разыскивал и ничего не украл? — Пожалуйста, не сбивай меня, — рассердилась я. — Ты говоришь о продолжении, я же хочу восстановить самое начало. И сдается мне, идя по пути твоих часов, мы бы могли до кое-чего добраться. Путь их начался с Хоэнвальде, это точно. Знать бы, куда подевалась твоя карта! Ты уверена, что у тебя ее нет? Алиция выразительно пожала плечами. Ничего не поделаешь... — Ну, ладно, придется дедуцировать без карты, — обреченно согласилась я. — Выходит, какие-то неизвестные нам пока лица, пользуясь неизвестными нам пока сведениями, принялись разыскивать награбленное немцами во время войны имущество. Кое-кто делал это планомерно, ибо располагал даже картами... — Кто, например? — Мундя и компания, скажешь, нет? — Мне кажется, что компаний, то бишь шаек, было как минимум две, — возразила Алиция. — Почему ты так считаешь? — Сама подумай, ведь не может быть, что те люди, которые запрятали сокровища, махнули на них рукой? Отступились, не пытались заполучить обратно? А в этой шайке Мундя не мог состоять, ведь он во время войны, да и сразу после нее был еще сопляком. Сведения о награбленном немцами имуществе он принялся собирать несколько лет спустя после войны, а раз принялся собирать сведения, значит, ими не располагал, значит, к той, грабительской, шайке не принадлежал. Выходит, шаек, как минимум, было две и разного возраста. Я вынуждена была согласиться, хотя и с оговорками. — Может, ты и права, а может, и нет. Не исключено, что первоначальные грабители действовали индивидуально, а не коллективно. Мундя мог их индивидуально отлавливать и индивидуально же доить... — Да нет же, как раз Мундя не мог действовать индивидуально, мы же знаем, что на вторичном этапе уже действовала шайка. — И кто же в нее входил, кроме Мунди? — поинтересовалась Алиция. — Ну, во-первых, Михалек... — Глупости! — коротко отрезала Алиция. — Почему глупости? — Потому что Михалек лежал на полу у твоего шкафа. Она права! Пришлось на ходу менять концепцию. Цыганку Гатя разыскивала по указаний) брата. Я забрала у Гати чертежную доску, Гатя об этом знала, она не дура и не забывчивая рохля, и, если бы Михалек был с ними в сговоре, знала бы, что я выношу из ее квартиры. Да и не стала бы Гатя прятать драгоценный портрет в казенной доске. А Михалек разыскивал именно доску, так что, возможно, представлял конкурирующую фирму, то бишь шайку. — Так и быть, с конкурентами я, пожалуй, соглашусь, — снизошла Алиция, — хотя и не знаю, что нам это даст. Ладно, выходит, было две шайки и еще конкуренты. И что дальше? — Пока точно не знаю. Обрати внимание, они делали упор на карты. Я имею в виду Мундю и компанию. Не мог он действовать один, ты согласна? Пока мы не знаем, кто входил в его шайку, но работа была поставлена на широкую ногу. Собирали сведения, разыскивали старые немецкие штабные карты, переснимали их, не знаю, что еще. Очень меня заинтриговали эти карты. И на одной, и на другой в определенных местах вместо местности пустые лепешки. На лепешках крестики наверняка не случайно проставлены, наверняка что-то значат... Ох, хотела бы я сравнить лепешки с крестиками — на одной карте и на другой. — Возьми мою и сравни, кто тебе не дает? — Может, и возьму... Хотя... Аааа! — Ты что? — Осенило меня, — ответила я, раскупоривая очередную бутылку пива. — Все время ломала голову — почему Мундя сразу не забрал с собой «Цыганку»? Судя по нервному поведению Гати, она ему нужна была безумно, он сделал все, чтобы с удобствами вывезти ее за границу: перефотографировал, уменьшил формат, ведь карта в натуральную величину представляла бы с полтонны макулатуры, скрыл карту в портрете и не вывез? — Побоялся таможенного контроля, — спокойно пояснила Алиция. — В те годы таможенники просто свирепствовали, вот он и велел сделать портрет, тем более что у него была фотография оригинала... — Да в том-то и дело, не было у него фотографии. Фотография была у канадских Доманевских... И тут мы поняли, что зашли в тупик со своими рассуждениями. Выяснили, правда, причину, по которой цыганка осталась в Варшаве, но с другой стороны, если Мундя и в самом деле состоял в шайке, у них операция сорвалась. Без карты с лепешками они ничего не смогли бы отыскать. А тут еще Алицины часы оказались за океаном... — Скорняк тоже пребывал в Канаде, — напомнила Алиция. — Тебе это ни о чем не говорит? За пивом мне пришлось совершить несколько рейсов в садик, где его держали по случаю жары. Лепешки на карте давили на психику, не давали покоя. А может, это просто белые пятна на карте, может, Мунде просто не удалось раздобыть карт этих мест? Неимоверно интриговала потерявшаяся штабная карта с Хоэнвальде, ведь этот факт свидетельствовал о принадлежности к шайке также скорняка и ординарца... — Две шайки, — задумчиво рассуждала Алиция, прихлебывая пиво. — Ты не думаешь, что они специально сделали такие карты, на которых ничего нельзя разобрать? Ты, кажется, упоминала, что твоя сделана на каком-то прозрачном листе? — Да, моя прозрачная. А что? — Не могут эти две карты составлять две половины одной? Их требуется сопоставить, может, наложить одну на другую, чтобы получилась целая... Может так быть? Идея мне понравилась. — Очень может быть! Специально сделали карты так, чтобы компаньоны не могли обмануть друг друга, чтобы действовали вместе. Выходит, одна половина была у Михалека и он вламывался в мою квартиру в поисках второй половины? — Не обязательно Михалек. Вторая половина могла быть у кого-то из второй шайки. — Возможно. А Михалек пытался разыскать первую, тогда бы без него до сокровищ не добрались. Собака на сене... Смотри, хитро придумали, все провернули и ничего у них не получилось. — Почему ты так думаешь? — Если бы получилось, карта в «Цыганке» не находилась бы сейчас в моем доме. Предлагаю подумать над тем, что именно у них не получилось. — Наверняка могу сказать лишь одно, — ехидно рассмеялась Алиция, —не могли они завладеть вот этой картой, которая здесь лежит. Зато часами моими завладели, — вздохнула она. — Минутку, не сбивай меня своими часами, — попросила я и продолжила список неудач шайки: — Не могли они вывезти «Цыганки» с картой, а это наверняка являлось главным номером их программы. Надеюсь, не удалось им и всеми сокровищами завладеть. Что еще? — А из каких соображений нам необходимо составить перечень их неудач? Для морального удовлетворения? — поинтересовалась Алиция. — Не только. Нам необходимо знать, чего они еще не успели сделать и, следовательно, что намерены делать. Алиция задумалась. В задумчивости принесла чайник с кипятком, в задумчивости расставила чашки, в задумчивости раскрыла банку с кофе. И только после всего этого заявила: — По-моему, ты рассуждаешь логично. Я тебя целиком поддерживаю, и мне тоже хотелось бы проникнуть в планы шайки. И думаю, у них и в самом деле что-то сорвалось с этими картами. Вот, одна лежит у меня, вторая у тебя, карту с Хоэнвальде я совершенно точно у них в свое время свистнула, только она куда-то затерялась... Какие у них достижения, кроме моих часов? Алйцины часы с каждым шагом нашего расследования набирали все больше веса, и их загадка вырастала до неразрешимой проблемы. А тут еще ее карта с Хоэнвальде. Ее тайна и вовсе впивалась в меня, прямо как хищная пиранья... — Вряд ли преступники ограничились только часами, —раздраженно ответила я. — Может, припомнишь все-таки, какие еще редкости принадлежали твоей тетке? — Зачем? Чтобы меня и вовсе кондрашка хватила? — Нет, чтобы у нас еще появился какой-то след. Устремив невидящий взгляд в окно, Алиция нащупала на столе мою зажигалку, закурила и принялась напряженно вспоминать. — Знаю! — радостно вскричала она после продолжительного раздумья. Ваза — эпохи Минг. — Спятила? — не поверила я. — Сама ты спятила! Сейчас принесу фотографию, убедишься. Возьми только лупу. И еще у тетки были предметы мейсенского и севрского фарфора, ранней эпохи! На фотографии были представлены гости, сидящие за изысканно сервированным столом в богатой квартире. Вооружившись лупой, я принялась тщательно изучать сервировку. — Балда!-разозлилась Алиция. — Ты куда смотришь? На стены смотри! Я все-таки не из королевского семейства, драгоценных сервизов у нас не было, только отдельные предметы, и мы ими не пользовались. Видишь на заднем плане сервант? — Вижу, толстый дядька заслоняет. — Не придирайся, не весь заслоняет. На серванте очень хорошо просматривается та самая ваза, потом вот, видишь, соусник, а это кусочек чайника. Ваза эпохи Минг, соусник севрский, а чайник мейсенского фарфора. Я перестала придираться и с помощью двух луп даже разглядела на чайнике какой-то узор. Очень понравился мне соусник — хитрой формы, неимоверно изысканной, и тоже чем-то расписанный. О чайничке ничего сказать не могу, его почти целиком закрывала голова одного из гостей. — Увеличить надо было, — недовольно сказала я. — Что за прелестный соусник! Очень редкой формы, ранний Севр, тогда они еще не занимались массовым производством. Жаль, чайника не разглядишь. Если в доме тетки было много подобных ценностей, я не удивляюсь, что немецкий полковник вывез целый грузовик. — Было! — с горечью подтвердила Алиция. — В том числе и наши вещи, я же тебе рассказывала. Например, моя мать получила в приданое старинный секретер, ровесник часов. И столовое серебро, я уж о нем и не говорю! Всего не упомню, впрочем, тогда я не особенно интересовалась этим по малолетству, уже потом мне старшие рассказали. И мать, и тетка никак не могли примириться с потерей, все вспоминали. — А вот моя мать не выносила антиквариат, — со вздохом призналась я, —и в детстве я тоже не интересовалась всем этим, увлеклась уже в сознательном возрасте. Так что, увеличим? — Здесь? В Дании? Здесь же жутко дорого. — Могу забрать с собой в ПНР. Там у меня знакомые, сделают. — А зачем нам это? — Примемся разыскивать где только возможно и сравнивать. Вернувшись в Варшаву, просмотрю все фамильные фотографии, присланные из Канады, может, где что и обнаружится. Часы добрались до Канады, почему не могут добраться и другие вещи? О Господи, как все запутано! Канада выдвигает на первый план скорняка, карта с Хоэнвальде — Мундю, ведь наверняка он ее забрал. Ничего не понимаю! — О поместье в Хоэнвальде знал и ординарец, — напомнила Алиция, — О нем я говорю не для того, чтобы бросить на человека подозрения, просто как честная девушка. А ординарец мне тогда даже понравился. — Ты его хоть немножко помнишь? — Помню. Мне он казался порядочным человеком, на грабителя не походил. — И остался в Польше после войны... А как его звали, помнишь? — Нет, забыла, но знала. Может, где и записала, только не в календарике, там нет его фамилии, я все просмотрела. Я лишь вздохнула. Если записано не в календарике — дохлый номер, ни за что не найти, уж я-то знала. Алиция немного смутилась. — Ты считаешь, нам надо знать его фамилию? Я только плечами пожала. Идиотский вопрос! — Ну ладно, поищу, — сказала Алиция. — Потом поищу, когда будет время. И если найду, напишу тебе. А для чего нужна его фамилия? — Пока точно не знаю, но, чтобы разобраться во всех этих шайках и махинациях, необходимо прояснить два элемента: карту с Хоэнвальде и ординарца. Других путей нет. Не могу же я начать с розысков Михалека! Что ты могла сделать с той картой? Ну вспомни, , пожалуйста. Может, просто сунула в корзину для бумаг? — Не было у нас там никакой корзины для бумаг! — Обязательно должна была быть! — Отцепись от корзины! — разозлилась Алиция, — Я прекрасно помню, как сложила карту и отложила в сторону. Во всяком случае, она могла просто свалиться на пол... Еще долго мы с Алицией обсуждали на все лады злополучную карту и оставившего хорошее впечатление немецкого ординарца, абсолютно не пытаясь решить, к чему нам вообще разгадывать загадки, оставленные войной. Впрочем, тайны всегда привлекают своей загадочностью и чем-то нереальным, таинственным. Правда, в данном случае все началось с совершенно реальных фамильных часов Алиции. — А грабеж имущества мирных граждан можно отнести к военным преступлениям? — спросила, подумав, Алиция. — Насколько мне известно, военные преступления не имеют срока давности. Я с сомнением покачала головой: — Боюсь, в нашем случае речь идет о возвращении похищенных произведений искусства, которые по закону должны быть возвращены по принадлежности. Так что твой Мейсенский фарфор, возможно, следует вернуть в ГДР... — Протестую! — воскликнула Алиция. — Мой фарфор следует вернуть мне! — Тогда эти предметы лучше всего выкрасть, — посоветовала я. — У их теперешнего владельца. Хотя не исключено, что этот человек ни в чем не виноват, просто приобрел их честно, за большие деньги. — А если украл? — Тогда нет проблем, ты у такого крадешь с чистой совестью. Но что касается Доманевских, у которых стояли твои часы, так они в Канаде живут с незапамятных времен, в Польшу никогда не приезжали, их обижать не стоит. Надо найти того, что украл и продал им, украсть у него нужную сумму, потом подкинуть эту сумму Доманевским и украсть у них свои часы. Единственный реальный выход. — Ты серьезно считаешь такой выход реальным? — поинтересовалась Алиция. — А другого вообще не вижу. Так можно взять фотографию? — Если не потеряешь... Возьми, конечно; когда увеличишь — вернешь мне оригинал. И штабную карту можешь взять, сложи аккуратно и сразу забирай, а то потом забудешь. Поскольку Алиция, как хозяйка дома, решила наконец проявить заботу о гостье и приготовить что-то вроде обеда, мы сделали перерыв в исторических изысканиях. Алиция отправилась в магазин за продуктами и пивом, я оказалась предоставленной самой себе. Попробовала заняться делом — ничего не получилось, проклятые карты не шли из головы. Я опять вытащила только что убранную немецкую штабную карту, вооружилась двумя лупами и с этим хозяйством разместилась за столом на террасе с задней стороны дома, где еще было солнце. На карте я без труда различила такие элементы, как дороги, строения, рельеф местности, колодцы и прочее. Не удивлял меня тот факт, что горушки были пронумерованы, а дороги обозначались буквами и цифрами. Все обозначения на первоначальной карте были понятны, сомнения вызывали те, что были явно нанесены от руки впоследствии. Поскольку картой пользовались в немецком штабе, все эти кружочки, треугольнички и прочие закорючки могли обозначать расположение различных частей, разных родов войск, укрепленных пунктов, минных полей и тысячи еще тому подобных вещей. Вот это похоже на окопы, а эта линия могла обозначать линию фронта. Стрелками, вероятнее всего, обозначались направления боевых ударов или отступлений на заранее подготовленные позиции. Стрелки были большие, жирные, разноцветные, одно удовольствие на такие смотреть. Совсем другое дело названия населенных пунктов. С двумя лупами не разберешь, до того мелко. С трудом удалось разобрать то, что было напечатано буквочками покрупнее. Ворм... и дальше не разберешь. На это место приходился изгиб карты, и окончание стерлось от времени. Сбегала в комнату, разыскала атлас, притащила на террасу и отыскала там в алфавитном указателе географическое название, начинающееся на Ворм. Оказалось — Вормдитт, правильно, на штабной карте сохранилось последнее «т». Я опять бросилась в дом, на этот раз в кухню к Алиции и потребовала у неекарты современной Польши (атлас был еще довоенный), лучше всего автомобильные. Занятая мытьем салата, Алиция махнула листиком в направлении своей комнаты. — Поищи сама. Должна быть на полке, знаешь, там, где стоят карты городов. На полке оказалось несколько польских карт, в том числе и одна автомобильная. Я вернулась с ней на террасу, разыскала бывшую Восточную Пруссию и определила, что теперь городок называется Орнета. Когда Алиция закончила наконец готовить обед и пришла ко мне на террасу, я уже не сомневалась в том, что сделала открытие. — Как раз собиралась позвать тебя. Слушай внимательно. Всю карту я поделила на квадратные сантиметры и изучила каждый сантиметр. И нашла только одну вещь, которая не относится к военным действиям и которой не было на первоначальной типографской карте. Вот тут, смотри! Через две лупы смотри, а еще лучше — через четыре. — Нет у меня четырех, — сказала Алиция и наклонилась над картой. Костел просматривался четко, за ним почти вплотную — кладбище. Обозначенное, как обычно, крестиками. Кладбище смыкалось с лесом, отдельные деревья росли на кладбище, наверное, было старое. Недаром я столько лет сидела над чертежами, глаз у меня был наметанный, и я сразу заметила разницу. Все крестики были одинаковы: с вытянутой вниз вертикальной чертой, и только один отличался — все пересекающиеся черточки были одинаковы. Стоял он на самом краю кладбища, почти в лесу. Крестик не был напечатан типографским способом, как остальные крестики кладбища, он был нарисован от руки! Тоненькой черной тушью кто-то старался сделать его неотличимым от типографских. Выпрямившись, Алиция со стоном растерла поясницу. — Сочувствую тебе, если, разгадывая загадку, ты провела несколько часов в такой позиции. Я-то думала, что для разгадывания загадок нужен только ум, а оказывается, физические упражнения тоже. — Теперь можно пройти в дом, — разрешила я. — А мне без солнца было не обойтись. — Где находится этот крестик? — В Орнете. — А это где? — На Мазурах. — И ты уверена, что этот крестик не напечатан в типографии? — Потому я и просила тебя посмотреть внимательно, ведь ты в чертежах сидела дольше моего. — А может, относится к военным обозначениям? — Нет, уверена на все сто процентов. — Почему же ты так уверена? — Потому что военные обозначения наносились размашисто, четко, не до красивостей им было. А этот, видишь? Тонюсенький, ровнюсенький. И как ты думаешь, что этот крестив обозначает? — Еще одну могилу. — Но крестик не такой, как другие на кладбище. — Кладбище протестантское, а этот крестик может обозначать, например, могилу католика. — Слушай, — сказала я, стараясь не выходить из себя. — Ведь тебя же не заставляют ехать туда и копать! Я только высказываю предположение, что в этом месте может быть что-то припрятано. Ты согласна со мной? — Нет. — Почему? — Потому что это единичный случай. Вот если бы ты привела мне несколько таких примеров... Пусть даже и на разных картах. И если бы еще в одном из таких мест что-нибудь нашли... — Пива хочу! — сказала я. — Надо чем-то поддержать себя, иначе спятишь с тобой. — Но ведь эти твои рассуждения, эти твои предположения из пальца высосаны! Кто тебе сказал, что они так обозначали? — Никто, но ведь должны же они были как-то обозначать! Вот, представь, что ты грабишь и награбила уже для себя множество ценных вещей на всем пространстве от Одера до Волги... — На Одере тогда еще не крали! — Ну хорошо, от Вислы до Волги, от Балтики до Балкан. Награбила, говорю, и не хочешь, чтобы твои дружки об этом узнали. Что ты для этого предпримешь? — Не могу представить, чтобы я что-то подобное могла сделать. — Ну хорошо, не ты, а эти бандюги. Награбили и куда девают награбленное добро? Прячут где-нибудь! Прячут! — Ничего подобного! Отсылают в Фатерланд — мамочке, папочке, женушке. — По почте? Не всегда была почта, не всегда были возможности переслать, не всегда хотелось, чтобы знали об этих посылках. Да и много ли в посылках отправишь? Вот и прятали в укромном месте свои сокровища, обозначая на карте, чтобы потом можно было отыскать. — Рискованно обозначать на казенной штабной карте. — Так ведь незаметно! — Безопасней просто запомнить место. — Не всегда клад был спрятан только в одном месте. И потом, грабитель не был уверен, что сам явится за награбленным, мог сказать о нем близкому человеку. Ты права только в одном — жаль, что нам попался только один такой крестик. Надо было тебе тогда все карты забрать! Алиция вдруг разозлилась: — Да что ты пристала ко мне с этими картами! Если они тебе так нужны, отправляйся сама к Роману и спроси его, не он ли их взял. — К какому еще Роману? — Ромек Настермах, мы тогда работали с ним в одной комнате, вернее, в его комнате, он взял меня на работу. В той комнате я и прихватила карту. — А как мне разыскать этого Ромека? — Вот уж не знаю. С той поры я его не видела. Раз как-то прислал мне поздравительную открытку из Греции. Но уже давно. — Очень ты мне помогла, спасибо. Но предупреждаю — я этого Ромека постараюсь разыскать! Карты он мог и не брать, но вдруг помнит, кто в те годы мог рыться в ваших бумагах. Ты сказала, взял тебя на работу? В газету? Ты хоть название газеты помнишь? — Ну, знаешь! — обиженно отозвался в телефоне Матеуш, когда по приезде я ему позвонила. — Названиваю тебе и названиваю, а тебя все нет! — Не было, час назад я вернулась из Дании. А сколько до этого я тебе звонила! И все попусту. Наверное, мы как-то не совпадаем в Варшаве. «Цыганку» помнишь? — Еще бы! Такие вещи не забываются. — Вот по этому поводу нам и надо встретиться. Мое предложение как будто смутило Матеуша. — Понимаешь, у меня очень мало времени. Столько дел, я же приехал всего на две недели. Ты знаешь, я сейчас торчу в Испании... — Даже если бы ты торчал в Гонконге или еще в каком Синг-Синге! Встретиться нам нужно обязательно, причем тебе придется приехать ко мне, слишком многое надо тебе показать, всего не притащу. И лучше прямо сейчас. Матеуш смутился еще больше, но я не отставала, в результате чего он нанес-таки мне визит. Правда, в десять вечера и очень недовольный, но и донельзя заинтригованный. Я не стала тратить драгоценное время на гостеприимство, угощение свела к минеральной воде и сразу приступила к делу. Необходимые для беседы материалы были заранее разложены на столах. Выслушав мой подробный отчет о последних находках, Матеуш мрачно заметил: — Если бы собственными глазами не увидел всего этого, решил бы, что ты все придумала. — Потому и не стала по телефону говорить, — парировала я. — Вот лупа, можешь и Алицин фарфор осмотреть. Через мою большую лупу очень хорошо просматривался сервант за спинами гостей в довоенной квартире Алициной тетки. Матеуш послушно осмотрел антиквариат, потом опять вернулся к разложенной на столе документации, и на его лице все явственней проступала паника, переходящая в отчаяние. — Нет, самое лучшее было бы — немедленно тебя придушить. Свидетелей нет, и никто не докажет, что я это видел. Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что я не имею права не заняться этим? Отчет я себе прекрасно отдавала, именно потому и заставила его явиться ко мне, пока опять не уехал в свою Испанию. Интересно было знать, что он намерен делать. Потом, пока же боролся с раздражением, ведь на него свалилось новое хлопотное дело. — Переварил? — доброжелательно поинтересовалась я. — Теперь, может, какую идею выдвинешь? — Это ужасно! — запричитал Матеуш. — Уж лучше бы получить — доказательства — все пропало, и успокоиться на этом. Ничего не поделаешь, дескать, судьба... А так... Послушай, вдруг они уже не занимаются этим, давно отказались, а? —Холера их знает, может, и отказались, ведь прошло столько лет. Кстати, ты не знаешь, где Гатя? Матеуш нервно вздрогнул и укоризненно взглянул на меня: — Мало тебе этих проблем, еще с Гатей ко мне пристаешь? Не знаю, с тех пор с ней не общался, контракт в Касабланке она порвала и уехала в неизвестном направлении. И только через третьих лиц я узнал, где она сейчас. Ну отгадай, где? — В Австралии? — В Канаде, причем с той стороны, где-то на Тихом океане. Вроде бы открыла там какую-то большую контору на паях еще с кем-то... Теперь я в свою очередь укоризненно посмотрела на Матеуша: — И ты только что сказал — успокоиться надо? Дескать, судьба? Ничего не поделаешь? — Не придирайся, ты же заметила, я говорил это неуверенно, заранее огорчаясь из-за новых проблем, свалившихся на меня. — Так что же будем делать? Обстоятельный Матеуш ответил не сразу. Напился минеральной воды, еще раз уткнулся в карты, еще раз осмотрел через лупу часы и глубоко задумался. Я терпеливо ждала. — У меня теперь ведь и личная жизнь есть. Сообщение как-то меня не очень поразило. Дело житейское, личная жизнь у многих есть. Я молча ждала. Наконец Матеуш душераздирающе вздохнул и высказался по существу: — Вся эта история, безусловно, компрометирует меня. И как искусствоведа и как гражданина. Надо было сразу же, как только нашлась «Цыганка», что-то предпринять, а я проигнорировал. Надо приниматься за дело теперь, пока не поздно, иначе совсем потеряю к себе уважение. А у меня личная жизнь... И работа в Испании, которой я очень дорожу. Туда я просто обязан вернуться. И жена там... — Не упрекай себя, — попыталась я успокоить Матеуша. — Все равно ведь пришлось бы ждать первого причастия ребенка моего канадского кузена, пока фото не придет. Да и вообще можешь все на меня свалить, мне не жалко... Испания не помешает, ты вовсе не обязан бросить все дела, личную жизнь и жену и с головой погрузиться в розыски награбленного имущества. Пока от тебя требуются идеи и ценные советы, в конце концов, ты был знаком с Мундей и его окружением, и вообще знаешь больше меня. — В данный момент именно ты знаешь больше кого бы то ни было, — справедливо заметил Матеуш. — По крайней мере, с этой стороны. А вот как с той... Кое-что придется проверить, подожди до утра, ладно? Подождать я согласилась с готовностью, тем более что у меня было дело — разыскать Настермаха. Задача чрезвычайно сложная, ведь газеты давно не существовало, ее сотрудников разметало по всему свету. В телефонной книге фамилия Настермах не значилась. Поэтому я решила позвонить Зосе. Она не только была нашей с Алицией подругой с молодых лет, но и долгое время занималась журналистикой. — Настермах, Настермах, —вспоминала Зося. — Знаешь, слышала я эту фамилию, был такой! — И без тебя знаю, что был. Мне бы хотелось знать, где он сейчас. — Понятия не имею. Подожди немного, пороюсь в старых записных книжках. Долгое время в телефонной трубке слышался лишь шелест страниц да нечленораздельное бормотание Зоей. Ну, наконец нашла! — Знаешь, он умер, — извиняющимся голосом произнесла Зося. — С чего ты взяла? — Нашла в записной книжке, фамилия вычеркнута, а рядом написано — умер. Лет десять назад, если не больше. Честно говоря, мы с ним никогда близко знакомы не были, даже не знаю, почему у меня записаны и его служебный телефон, и домашний. Наверное, было какое-то к нему дело, но не помню какое. — Домашний телефон! — обрадовалась я. — У него были жена, дети? — Говорю же тебе — не знаю. Может, и были. Запиши, номер и сама узнай. Позвонить не успела, ибо пришел Матеуш и, по своему обыкновению, принялся стенать: — И зачем я с тобой связался! Правду говорят — ты опасна для окружающих! Столько лет не могли по телефону созвониться, так надо же — созвонились! В недобрый час встретил тебя на своем жизненном пути! — Да полно тебе, хватит ныть! Ведь ничего страшного не происходит. — Как же, «не происходит»! Ха-ха! По опыту зная, что ему надо выплакаться, я терпеливо слушала, не перебивая. Выпив кофе, он наконец немного успокоился, вздохнул последний раз и приступил к делу. — Не у тебя одной пунктик на почве вывоза из страны предметов старины. Я сам занимался этой проблемой и вот сейчас поговорил с людьми, специалистами. Так вот, они говорят — худо дело. За границей всплывают такие предметы искусства, которые ни у кого не были украдены. Нельзя сказать, что они совсем неизвестны. До войны были известны, потом на долгое время скрылись с горизонта и теперь... как бы поточнее выразиться... всплывают из небытия. Не буду в подробностях описывать мои беседы со специалистами, постараюсь изложить покороче. Они вывели меня на такого человека... ну, просто маньяк по части разграбления нашего национального достояния. Так этот маньяк составил перечень всего, что похищено в Польше во время последней войны, причем не только из государственных музеев. Потратил на это много лет, ездил по стране, переговорил со множеством людей и составил перечень. Слушай, — забеспокоился вдруг Матеуш, — мне он рассказал по-дружески, там затронуты многие люди на больших должностях даже теперь, так что... — Успокойся, — возмутилась я. — Ты меня знаешь. — Но предупреждаю: обо всем — молчок. Так вот, этот человек особое внимание обратил на Западные Земли, Возвращенные. У него по ним такая документация, с ума сойдешь! фамилии, номера воинских частей, описание военных действий, поместий, богатых семейств, средств передвижения, жертв нацистских лагерей — всего не перечислишь. И на основании всех материалов и рассказов очевидцев составил предположительный перечень того, что может храниться в земле так называемых Возвращенных Земель! — И что? — И вот они вместе с такими же ман... энтузиастами хотят организовать поисковую экспедицию, на широкую ногу. Вернее, хотели. — А теперь расхотели? — Да нет, по-прежнему хотят, но это не такое простое дело. Сразу возникла такая куча проблем, столько сложностей... Требуется получить официальное разрешение целого ряда организаций и министерств, оформить воз документов, выбить средства и еще многое тому подобное. Уже несколько лет тянется административная волокита. У меня потемнело в глазах. Голосом, который мог бы превратить в лед окрестности экватора, я попросила: — Не говори мне о нашей бюрократической волоките, не хуже тебя знаю, что это такое. Давай лучше переходи к делу. Почему-то мою застарелую ненависть к отечественной бюрократии Матеуш принял на свой счет и счел нужным обидеться: — Прими к сведению, я лично не административный работник. — И, помолчав, добавил: — Впрочем, будь я на соответствующей должности, тоже не дал бы им разрешения. — Почему, позвольте спросить? Ты тоже такая же дубина, как и все прочие? — Насчет дубины не мне судить, но для разрешения надо получить подпись министра. — И так тебе далеко дойти до него? Всего-то полкоридора! — Полтора, — поправил меня Матеуш. — Причем на другом этаже. Эх, да ты не знаешь нашего министра, так лучше бы молчала! До него дальше, чем теперь до Гати. — Ладно, — прошипела я, стараясь сохранить остатки спокойствия, — оставим в покое эти тернистые стежки-дорожки и вернемся к теме. Еще что-нибудь ты узнал? — Узнал. Эти люди сказали — еще кто-то интересуется награбленными сокровищами и тоже на широкую ногу. Кое-что им удалось отыскать и за такие миллионы продать за границей — голова кругом идет! — Оставь миллионы в покое, скажи, что известно о конкурентах. — Мои специалисты не знают ничего определенного, но дело у тех поставлено серьезно, настолько серьезно, что мои специалисты еще из-за них не торопятся начинать свои раскопки. Вот если бы кто-нибудь из посторонних начал втихомолку заниматься награбленными сокровищами, кто-нибудь, о ком эти конкуренты понятия не имеют... Совсем сникнув, Матеуш для бодрости еще напился кофе и неохотно докончил: — Они говорят — им бы это очень помогло. И если бы кто-то мог раздобыть вторую такую же карту... — тут он указал на мою целлулоидную с лепешками, которую с помощью самого Матеуша удалось обнаружить на обратной стороне «Цыганки». — Открыли Америку! — фыркнул я. — И без них понятно, что недостающая карта составляет неотъемлемую вторую часть единой карты, на которой обозначены припрятанные сокровища. Вот если бы они хоть посоветовали, где ее искать! — Карту надо найти во что бы то ни стало! — совсем уже похоронным тоном заключил Матеуш. — А я не могу сказать, что моя хата с краю. И выходит, как честный человек, я должен уйти в отставку, махнуть рукой на Испанию, о которой мечтал всю жизнь, остаться тут и приняться .за поиски. Вот если бы я ничего не знал, тогда... А так... — А что ты знаешь? — Я знаю, что ты знаешь. И эти мои специалисты тоже кое-что мне рассказали. Это во-первых. А во-вторых, если бы дело получило огласку и выяснилось, что я был к нему причастен и ничего не стал делать, то мне, как честному человеку, оставалось бы только пустить себе пулю в лоб! Мое спасение только в тебе! — Не понимаю. — Пока я должен уехать, но вместо меня будешь действовать ты. Пока. И это даже лучше. Меня знают как специалиста, тебя же никто не знает. Для наших друзей ты будешь действовать от моего имени и с моими полномочиями, для всех остальных — как частное лицо, совсем посторонний человек. Но учти, — тем же гробовым голосом докончил Матеуш, — берешься ты за дело опасное. Успокаивает меня лишь тот факт, что о тебе никто из конкурентов не знает. И если ты не совершишь какой-нибудь глупой выходки... — ...если не буду трепаться направо и налево, хотел ты сказать? — подхватила я. — Да, только мне хотелось выразиться покуль-турнее. Меня замучают угрызения совести... — Так ведь и без твоего поручения с головой бы влезла в это дело, — успокоила я его. — А теперь говори, что надо делать. Мы просидели до полуночи, разрабатывая план. Я пожалела, что нет моих сыновей, оба находились за границей. Ведь Михалек проник в квартиру только благодаря тому, что Роберт тогда потерял ключи. Можно было бы порасспросить Роберта о его друзьях той поры, вдруг через кого-нибудь из них и удалось бы выйти на Михалека. Ни по телефону, ни в письмах обо всем не расспросишь. — Умоляю тебя, будь осторожна, — в сотый раз сказал Матеуш. — И не предпринимай никаких идиотских инициатив. Боже, кому я это говорю! Пока ограничься только розыском и расспросами людей, вот это ты умеешь делать мастерски. Если же почувствуешь опасность, обратись вот к этому человеку. — И он назвал фамилию и телефон. — Работает в милиции, очень порядочный человек, обязательно поможет. Я его предупредил. — А твои специалисты из министерства? — Они для тебя не существуют. Еще раз повторяю — о тебе никто не знает и не должен знать, лишь в этом твой шанс на успех. Да ты слушаешь меня? Дело с Настермахом я все-таки довела до конца. Два дня звонила не переставая, телефон не отвечал. На третий день дозвонилась. Какая-то женщина сказала мне, что в этой квартире действительно когда-то проживал Настермах, но уже давно не живет. Я пояснила, что мне известно о смерти пана Настермаха, нЪ, может, здесь проживает кто-то из его родственников? Оказалось, совершенно посторонние люди. А не знает ли уважаемая пани, есть ли у пана Настермаха родственники? Женщина оказалась отзывчивой и даже любезной, согласилась подумать, вспомнила, что был у пана Настермаха племянник по фамилии Козловский и даже по моей настоятельной просьбе разыскала и дала телефон упомянутого Козловского. Он оставил его на всякий случай, когда женщина въезжала более десяти лет назад в опустевшую квартиру. Позвонив пану Козловскому, я заявила, что нанесу ему визит. Зачем — Козловский не понял, но, наверное от неожиданности, не придумал вежливой отговорки и оторопело-согласился. На следующий день я к нему приехала. Жил Козловский на Секерках и звали его то ли Альфред, то ли Фредерик, потому что жена называла его Фредей. Начало визита протекало в довольно напряженной обстановке, потом мне удалось несколько снять напряжение. Вежливо извинившись за непрошенный визит, я сказала: — Прежде чем начну вам морочить голову, два вопроса. Вопрос первый: у пана Настермаха были жена и дети? — Детей не было, — с ходу ответил Фредя. — А жен целых две. С первой он развелся, вторая умерла. — Тогда второй вопрос: вы были ближайшими родственниками пана Настермаха? И вы занялись после смерти пана Настермаха его квартирой? Фредя переглянулся с женой и на сей раз ответил не сразу, с запинкой. — Да, мы были его ближайшими родственниками и даже унаследовали квартиру. Но позвольте узнать, почему это вас интересует? — Видите ли, дело в том, что лет двадцать назад... что я говорю, не менее двадцати пяти лет назад, в общем, очень давно моя ближайшая подруга работала вместе с паном Настермахом в одной газете. Подругу зовут Алиция Хансен... — Пани Алиция! — вскричал громким голосом Фредя. — Пани Алиция! — Да, Алиция. А что, вы ее знали? — Конечно знал! Я бывал в редакции у дяди. И хотя был тогда еще совсем маленький, очень хорошо помню пани Алицию. Как она, что с ней? От первоначальной натянутости и следа не осталось. Имя Алиции открыло мне сердца Фреди и Мариолы, через минуту мы были уже друзьями. Я обрадовалась, что пока ничего не надо придумывать, и чистосердечно рассказала об Алиции все, что знала, такой горячий интерес к ее судьбе проявили эти милые люди. Фредя до сих пор сохранил к Алиции теплые чувства и просто горел желанием сделать ей что-нибудь приятное. Это и подтолкнуло мою фантазию. Не было необходимости рассказывать о том, какая Алиция рассеянная. Этим она отличалась с малолетства, и Фредя отлично знал эту Алицину черту. Теперь же он узнал от меня, что Алиция в те стародавние времена по рассеянности потеряла в редакции какие-то бумаги: то ли планы, то ли карты. До сих пор ее мучает совесть, а тут еще недавно встретила человека, которому те бумаги принадлежали. И хотя тот человек не очень настаивает на их возвращении, вы же знаете Алицию! Она считает долгом чести разыскать их и вернуть владельцу. Поскольку же Алиция много лет проживает в Дании, вот и попросила меня, свою ближайшую подругу, попытаться эти бумаги разыскать. Походить, порасспрашивать людей, начать с пана Настермаха... Вот я и расспрашиваю, что мне стоит? Не очень хорошо вот так, без разрешения Алиции, делать из нее кретинку, но, может, не оторвет мне голову, как-никак не для себя стараюсь... Фредя выслушал меня сочувственно и с огорчением признался, что, хотя после дяди осталось множество бумаг, они не все сохранились. Не могу ли я уточнить, что именно за бумаги? Я уточнила — наверняка старые. И очень возможно, что карты. Карт у Фреди сохранилось порядочно, целая громадная папка. Карты из атласа или отдельные? Какого формата? И как я узнаю, те ли это, которые ищет Алиция? Может, у Алиции сохранились фотографии разыскиваемых карт, потому как тогда при газете была своя фотомастерская и они делали множество фотографий. Если есть фотография... Услышав несколько раз «фотография», я наконец прикусила язык. Похоже, этот Фредя не так прост, и больше он узнает от меня, чем я от него. Нет, фотографии у меня нет, Алиция подробно описала карту, я должна ее так узнать. Не будет ли он столь любезен... Фредя проявил чрезвычайную любезность и бумагами, вытянутыми из антресолей, завалил всю прихожую. Мариола ломала руки: надо было сначала стереть пыль с этой макулатуры. Много там было интересных материалов — довоенный план города Варшавы, архивные снимки, туристические карты, вот, похоже, штабная немецкая карта. Я взглянула на нее внимательнее — в верхней ее половине во всей красе виднелось Хоэнвальде! Нет, я не бросилась на нее с горящими глазами, не накинулась на нее, как хищник на добычу. Если уж я представляла Алицию идиоткой, представлю и себя, оно даже порядочнее... На карты я смотрела равнодушно, штабную карту обозвала планом, скрывая свои познания, сказала, будто что-то в этом роде, но, кажется, не то, и потребовала предъявить мне что-нибудь еще. Огорченный Фредя признался, что больше ничего нет. Все, что осталось из дядюшкиных бумаг, они держали вот тут, на антресолях, больше там ничего нет. Я взобралась на табуретку, чтобы убедиться собственными глазами — действительно, больше нет. Остались еще книги, сказал Фредя, но они стоят на полке в комнате. Нет, книги Алицию не интересовали, сказала я, ее интересовали только старые планы. Я решила — без карты отсюда не уйду, но уж очень подозрительным стало казаться мне поведение Фреди. Как-то излишне пристально он на меня смотрел, как-то нехорошо расспрашивал... Поэтому я с большой неохотой согласилась взять карту, «на всякий случай», а то совсем неудобно — столько хлопот доставила совсем незнакомым людям. Да, вот еще, не помнит ли Фредя каких-нибудь сотрудников дяди, может, у них найдется нужная карта? Да нет, вроде не помнит. А такого Михала Латая, Алиция предполагает, у Михалека могут быть планы... Фредя надолго задумался, вспоминал. Мариола смотрела на него тупым взглядом. Наконец Фредя сказал, что такого не помнит. А как дядя умер? От инфаркта, в редакции. На этом я закончила свой визит и покинула дом Фреди, унося драгоценный трофей. В природе ничто бесследно не пропадает. Даже редакция газеты. Во всяком случае, газеты же должны остаться! Весь день провела я в Национальной Библиотеке за подшивками старых газет, выписывая фамилии авторов фельетонов и других материалов. Большинство этих людей переселилось уже в мир иной, ведь известно, что редкий журналист доживает до глубокой старости. Некоторые рассеялись по свету, и разыскать мне удалось только одного, зато он оказался совершенно бесценным коллекционером, из тех, которые никогда ни одной бумажонки не выбросили. Не прошло и пяти минут, как он разыскал для меня список сотрудников редакции, работавших вместе с Настермахом. И среди них наконец-то мелькнула знакомая фамилия! Я позвонила старому другу, с которым не общалась уже добрый десяток лет, и спросила без предисловий: — Мачек, у тебя есть брат? Что значит тридцатилетнее знакомство! Нисколько не удивившись, Мачек ответил: — Даже два. Правда, второй двоюродный. — И один из них журналист? — Да, как раз этот двоюродный. А что? — А то, что мне необходимо с ним встретиться. Поговорить надо. Отведешь меня к нему? — Пожалуйста. А я могу присутствовать при разговоре? — Можешь. Брат Мачека, похоже, был наслышан обо мне и не скрывал любопытства. Я не стала томить человека и сразу сказала, что хочу поговорить с ним о Настермахе. Это чрезвычайно взволновало брата. Он не рылся в памяти, с трудом вспоминая Романа Настермаха. Нет, он помнил его прекрасно, и не только потому, что долгое время работал с ним. — Ведь я один был с ним в его смертный час! — несколько патетически воскликнул брат Мачека. — Он при мне умер, такого не забыть! Но это случилось уже не тогда и совсем в другом месте! Возможно, брат Мачека был наслышан о моих феноменальных умственных способностях, не знаю уж, но я заявила, что такая оценка сильно преувеличена и попросила говорить со мной, как с самой бестолковой курицей. Во всяком случае, не столь кратко и по возможности с подробностями. Брат Мачека исполнил мое пожелание. Оказалось, он хорошо знал Настермаха, начинал работать с ним сразу после войны и работал долгие годы. Тот помог ему, начинающему журналисту, потом брат Мачека работал в другой газете, потом они опять работали в одной редакции. И вот именно тогда, когда вдвоем остались работать в ночную смену, с Настермахом и случился инфаркт. Во всем здании они были одни, коммутатор был отключен, брат Мачека не мог вызвать «скорую помощь» и не знал, что ему делать — остаться с Настермахом или бежать звонить по автомату. Побежал, ближайший автомат, разумеется, оказался сломан. И он, брат Мачека, до сих пор упрекает себя за то, что не смог помочь другу, что Настермах умер из-за него, так как помощь пришла слишком поздно. Вот почему он так запомнил все связанное с Настермахом и не забудет до самой смерти! А что именно меня интересует? Я сказала — две вещи: характер Настермаха, вернее, его общая характеристика, и вещи Настермаха. Что касается характера, ответ был дан с ходу: кристальной души человек. Он, брат Мачека, больше таких людей не встречал. А что касается вещей, то теперь он просит пояснить, что именно я имею в виду, не столь кратко, пожалуйста... Я пояснила: имеются в виду бумаги. Дело в том, что когда-то моя подруга Алиция, которая тоже работала с Настермахом в одной редакции, оставила на столе Настермаха комплект карт, и они пропали. Ей, Алиции, очень бы хотелось их разыскать, хотя она и понимает, что через столько лет это равнялось бы чуду... — Считайте, что чудо произошло, — спокойно заявил брат Мачека. — Случайно это не были немецкие штабные карты? Я не верила собственным ушам, а этот чудесный человек как ни в чем не бывало продолжал: — На стол Настермаха клали свои бумаги все, кому не лень, в том числе и я. Так что приходилось вечно там копаться в поисках нужных материалов, и как-то мне попались немецкие штабные карты. Я был, почитай, еще мальчишкой, мне не довелось повоевать, даже в восстании толком не участвовал, но, как каждого послевоенного мальчишку, меня интересовало все, связанное с войной. Особенно с восстанием, я собирал все относящиеся к нему материалы. Карты к восстанию не относились, но меня очень заинтересовали. Еще бы, немецкие штабные карты! Как сейчас помню, шесть штук их было. — А не восемь? — Нет, точно шесть, прекрасно помню. Из дальнейшего разговора выяснилось, карт могло быть и восемьдесят, но когда брат Мачека на них наткнулся, осталось только шесть. Лежали аккуратной стопкой. Кто и когда их принес — неизвестно. — И что с ними стало? — Я их украл. И до самого последнего времени они были у меня. — Что?! Поподробнее, пожалуйста. И брат Мачека рассказал о том, что же произошло в редакции газеты лет сорок назад. Только он нацелился на карты, как в редакцию явились какие-то два типа, из которых он одного уже встречал, схватили эти карты и принялись их перефотографировать. Фотографировали в мастерской, была в редакции такая специальная фотомастерская, очень хорошо оборудованная. Ему, молодому парню, показалось подозрительным, что делали они это как-то лихорадочно, в спешке, выбрали время, когда никого из сотрудников не было в редакции, на него же, сопляка, внимания не обратили. И он подглядывал, как они фотографировали, метались, принося и относя карты, потом кое-как побросали их опять на стол Настермаха, а с фотографиями смылись. А он взял и присвоил карты. Потом, правда, спросил Настермаха, совесть его мучила, но Настермах о картах ничего не знал. — Вы сказали, что до самого последнего времени они были у вас. Почему так выразились, в прошедшем времени? Теперь уже нет их у вас? — Небось, этот паршивец Хенек? — вмешался в наш разговор Мачек. — Какой еще Хенек? — недовольно спросила я. Что-то слишком разрастался крут лиц, причастных к картам. Мачек пояснил: — Наш общий друг, тоже с той поры. Потом, уже лет пятнадцать будет, как в Канаду эмигрировал. — Не Хенек, а его сын, — сокрушенно признался брат Мачека. Стоп, сделаем перерыв в дознании, надо переварить услышанное. Итак, Настермах в качестве похитителя карт отпадает, кристальной души человек не мог якшаться с преступниками. Зато всплыл теперь паршивец Хенек с сыном. Высыпав на стол содержимое своей сумки, я разыскала обе фотографии — группу за столом на террасе и Михалека с макетом Алиции. — Этого я знаю, — сказал брат Мачека, ткнув в Мундю. — Вечно сшивался у нас в редакции. А вот этот... Он через лупу принялся изучать лицо Михалека. — А вот этот очень похож на одного из тех, что перефотографировали карты. Готов поклясться, хотя он тогда и был моложе, чем тут, на снимке. Любопытный Мачек отобрал у брата фотографии, взглянул на них и взволнованно воскликнул: — Надо же! О, холера! И этот туда же! Хватит с меня сенсаций, и без него трудно переварить. — Ну, выкладывай! — пришлось сказать ему. — И с подробностями. — Вот слушал я вас, сопоставил кое-какие факты, и очень мне это не нравится. Тут такая история... Этого типа я тоже знал, — он ткнул в Мундю, — только забыл, как его зовут. — Мундя Таларский. Рассказывай! — Давно это было, я еще в школу ходил, а вечерами подрабатывал в частной мастерской, которую содержал приятель моего отца. Просто гений в своей области. Ты не представляешь, какие вещи он мог сделать! Специализировался в области микрофотографии, так вот, однажды он на обороте почтовой марки напечатал целую выставку плакатов! До сих пор у меня эта марка хранится. Марка как марка, даже с зубчиками, а на обороте перефотографированы в уменьшенном виде девяносто шесть плакатов. Качество — пальчики оближешь! Даже надписи можно прочитать, если увеличить... — Слушай, ты у меня дождешься! — пригрозила я. — Слезь с плакатов, давай ближе к делу. — Хорошо. Хозяин мастерской пожаловался как-то, что этот подонок... опять забыл, как его... — Мундя! — ...этот подонок Мундя подкатывался к нему с гнусным предложением. Зная, что хозяин — мастер по микрофотографии, уговаривал его переснять ему немецкие штабные карты на фотопленку, в уменьшенном виде, обещая золотые горы. При мне хозяин вышвырнул за дверь этого... —Мундю! — ...этого Мундю и потом долго ворчал, что он честный человек и не намерен связываться со всякими мошенниками. А еще до того... Или после? Нет, до того. В общем, перед самым отъездом Хенек советовался со мной по одному такому делу... Я не очень-то понял, о чем он говорил... — А почему? Он говорил по-японски? Или, может, гекзаметром? — Да нет, нормально, только крутил и темнил. А общий смысл такой. Кому-то там, в ФРГ, — сначала Хенек намеревался осесть в ФРГ, — так вот, кому-то там требовалось, чтобы Хенек разыскал и привез какие-то материалы. У меня осталось в памяти, что эти материалы как-то связаны с военными преступниками, я не вникал. А Хенек просил помочь, говорил, что без них ему на Западе делать нечего, хотя он и сам против. А к нему уже тут обратились и предлагают то ли эти материалы, то ли сведения о них. Как бы я поступил на его месте? Я и посоветовал — сведения взять, а там, в ФРГ, никому не говорить. Сказать, что не удалось найти. Похоже, он так и сделал. — А ты почему так думаешь? — С Хенеком мы дружили с детства, кореши можно сказать. Доверяли друг другу. И потом переписывались. Вот он мне об этом в письме и написал. Не прямо, но так, чтобы я понял. И еще потом, через несколько лет, меня разыскал по поручению Хенека турист. Я с ним немного повозился, поводил по музеям и забегаловкам. И на прощание он мне передал поручение Хенека: если мне когда-нибудь доведется услышать о какой-нибудь неполной карте, «некомплектной карте», выразился он, так чтобы я тут же о ней забыл. Два раза повторил! Я ничего не понял и до сих пор не понимаю, но слова его запомнил. — Слепая курица, под своим носом не видит, — пробурчала я. — Не понял! — удивился Мачек. — Да нет, это я так... комплименты делаю. И что дальше? — А дальше я и сам не знаю что. Вот теперь узнаю, что сын Хенека приехал и забрал карты, и очень боюсь, как бы Хенек не влип в какое грязное дело. — Знаешь ли ты, мой дорогой, что ничего в мире я так не жажду, как разыскать некомплектную карту! — со злостью сказала я. — Опиши мне того кретина, который велел тебе забыть о ней! — Что ты говоришь! — удивился Мачек. — А в чем дело? — Может, потом и скажу. Так кем был тот твой турист? — Если бы я помнил! Смутно помнится, у него где-то на Западе была мастерская, но вот какая... То ли сапожная, то ли шорная... Как-то с кожей связано, с выделкой кож... — Скорняк?! — А что, у тебя есть знакомый скорняк? Сколько эмоций может вынести человек за один раз? У меня создалось впечатление, что я алчно пожирала, в жуткой спешке, нечто смачное, чтобы не успело сбежать. Теперь, заглотав, могу передохнуть. Переваривать пищу надо спокойно... — О скорняке приходилось слышать, — небрежно информировала я обоих братцев. — Некомплектная же карта представляет собой государственную тайну, поэтому о ней не будем. Скажу лишь, что тайна не военная, но очень опасно держать такую карту у себя, все равно что гремучую змею... Вспомнив, что у меня дома лежит кусок гремучей змеи, я вскочила с места, заявив оторопевшим хозяевам: — Не знаю почему, но все наиболее важные и самые замечательные идеи приходят мне в голову именно тогда, когда я общаюсь с людьми. Мне надо немедленно возвращаться! И учтите, мне ничего не известно ни о какой некомплектной карте, первый раз слышу о такой. И вообще, у меня склероз... Подумав, я решила привлечь Мачека к делу. Знала его давно, доверяла во всем, а он к тому же знал Хенека. Правда, по зрелом размышлении я вспомнила, что видела этого Хенека, когда в давние годы он как-то раз пришел ко мне с Мачеком. И с большой эльзасской овчаркой. Из-за нее я совсем не запомнила Хенека, зато ее прямо как сейчас вижу. Из-за такого нечеткого воспоминания экспертом по Хенеку оставался Мачек. В конце концов, надо же мне с кем-то говорить, а разговоры с Алицией были слишком накладны. В ходе бесед с Мачеком мы наметили важнейшие фигуры среди охотников за сокровищами. А авангарде, наголову опередив остальных мошенников, прочно утвердились Михалек и Мундя, ноздря в ноздрю с ними шел скорняк. Совершенно ничего не известно нам о человеке, который вместе с Михалеком перефотографировал карты, разве что одно — по возрасту он был старше остальных. Кстати, их поведение в тот момент свидетельствовало о желании сохранить факт перефотографирования карт в тайне, видимо от Мунди, так что они могли представлять интересы конкурирующей шайки. Темной лошадкой оставался и сын Хенека, взявший карты у брата Мачека. Вскоре я с торжеством известила Алицию по телефону, что в Высоком Лесу (решила не называть по-немецки Хоэнвальде) обнаружилось дополнительное дерево с точкой на стволе, выросшее на сторожке у въезда в парк. В ответ Алиция сказала, что фамилию слуги сообщит в письменном виде. Интересный разговорчик, если бы компетентные органы подслушали, наверняка бы заинтересовались нами. Прямо шифр! Поскольку и Алиция со своей стороны заверила меня в кристальной честности Настермаха, которого лично знала, я отбросила подозрения против этого человека, но тогда как объяснить, что в руках Фреди оказалась нужная нам штабная карта? — Выходит, Мундя стащил только одну карту, — рассуждал Мачек. — Остальные прихватили Алиция и мой брат. Если бы штабная карта с Хоэнвальде исчезла вместе с Мундей, все было бы ясно, но она оказалась у Фреди. — О Хоэнвальде знал еще и ординарец, — напомнила я. — Неплохо было бы раздобыть его фамилию и адрес. Имя обещала сообщить Алиция. Эх, если бы знать, каким образом у Фреди оказалась карта! — Повтори еще раз весь разговор с ним. Я повторила слово в слово, и он очень не понравился Мачеку. — С чего вдруг он спросил про фотографию карты? Постороннему человеку такой вопрос просто не пришел бы в голову. Наверняка он что-то знает, а карту тебе показал как приманку... — Да что он может знать! Он намного моложе остальных и в те годы просто не мог принимать участия в махинациях, — возразила я. — Сколько же ему, по-твоему, могло быть тогда лет? — Да не больше шести. — Ив этом возрасте он интересовался фотографией, пропадал в дядюшкиной фотолаборатории? И так хорошо запомнил твою Алицию? — Насчет Алиции ты не прав, кто раз ее увидел, запомнит на всю жизнь. А вот все остальное... Наверное, наврал мне. Сказал, карта ему досталась от Настермаха. — Не верю. — Я тоже. Но если бы сказал, правду, если бы все это время карта провалялась у него, тогда самым подозреваемым оказывается ординарец. Только он один смог бы обойтись без этой карты. Впрочем, Мундя знал ординарца, они могли действовать вместе. А что касается Фреди... Тогда он действительно был слишком мал, но потом мог что-то услышать о богатствах, запрятанных немцами, и картах. Может, заинтересовался этим, сам принялся разнюхивать, может, связался с другой шайкой, из подросшей молодежи... — Да, теперь молодежь пошла шустрая, — согласился Мачек. Долго, на все лады обсуждали мы загадку. Слишком мало фактов, слишком много неясностей. Ясно одно: начатая много лет назад преступная деятельность не прекратилась до сих пор, продолжается и в наше время. И Матеуш был такого же мнения. Наверняка исчезновение «Цыганки» нанесло шайке большой ущерб, не исключено, тот, у кого находилась другая половинка карты, пытался разыскать первую. Отсюда такой горячий интерес к картам. Возможно, на штабные карты наносили новые крестики уже позже, получив новые данные. Оказавшийся в распоряжении Алиции фрагмент карты не подходил к остальным по своему масштабу, да и вообще составлял едва одну пятнадцатую общей карты. Нам с Мачеком удалось путем длительного сравнения с картами атласа определить, какую именно часть бывшей Германии он обозначает, но это нам ничего не дало. — Прежде чем мы отправимся разыскивать ординарца... — начал Мачек. — Как это — отправимся? — удивилась я. — Ты тоже намерен разыскивать? — А ты что думала! Меня тоже вся эта история чрезвычайно заинтересовала, к тому же твоя миссия может оказаться опасной, двоих как-никак трудней пристукнуть, чем одного. Я очень обрадовалась. — Прекрасно, дождемся письма от Алиции и отправимся. — Нет, — возразил Мачек. — Я считаю, сначала надо разобраться с Фредей. — Ты прав, — согласилась я. — И даже знаю, как к нему подступиться. В доме напротив живет один мой хороший знакомый. Удивится, конечно, что я вспомнила о нем через столько лет, но пусть удивляется. Когда я со всей серьезностью объявила Балтазару, что влюбилась в его соседа, который живет вот в том доме, как раз напротив, тот долго хохотал, шлепая себя по ляжкам, а потом счел нужным проинформировать меня — тот человек женат и ему, Балтазару, жена того человека кажется намного меня моложе. Грустным голосом я согласилась с этим бестактным замечанием. Да, я знаю, на взаимность мне рассчитывать нечего, я и не рассчитываю, с меня достаточно хотя бы говорить о предмете моей любви, узнавать о нем, как он живет, как раньше жил, чем занимается. Это хотя бы мысленно приблизит меня к любимому, хоть как-то успокоит изболевшееся сердце. Балтазар ржал, как целое стадо жеребцов, а закончил громоподобным зовом: — Дарееееек! На лестнице послышался громкий топот, и в дверях показался сын Балтазара Дариуш, которого я до этого видела в возрасте четырех лет. Теперь мальчику было девятнадцать. — Когда отец включает сирену — надо поспешить, — значит, предстоит что-то интересное, — сказал он мне в радостном —ожидании. Ты чего, тато? Особой деликатностью Балтазар никогда не отличался и сейчас тоже без околичностей сообщил сынуле об «очередном бзике» этой старой бабы. Я не обиделась, знала, на что шла. Только при чем тут Дарек? — А что я говорил! — еще больше обрадовался Дарек. — С удовольствием помогу этой симпатичной пани. Видишь, второй раз пригодятся мои фотографии. Какой милый мальчик, хорошо, что не в папу пошел. Я выжидающе смотрела на него, и мне пояснили, в чем дело. Оказывается, когда Дареку стукнуло шесть лет, отец подарил ему на день рождения бинокль. Финансовые возможности пана Балтазара позволяли ему подарить сыну целый телескоп или даже обсерваторию, но пока папаша ограничился биноклем. На Рождество ребенок получил микроскоп, а на следующий день рождения — фотоаппарат с телеобъективом и прочими насадками. Сын с малолетства проявлял интерес к оптическим приборам. Как правило, семилетние мальчики ночной жизни не ведут, их рано загоняют спать. Что вовсе не значит, что они послушно спят. Мальчишка потихоньку выбирался из постели — чудесные игрушки непреодолимо манили к себе, отгоняли сон. В тишине и спокойствии он без помех наслаждался волшебными приборами, практикуясь на том, что оказалось под рукой, а именно — доме соседа. Вот таким образом передо мной как на ладони предстала вся подноготная о Фреде за последние пятнадцать лет. Правда, в последние два года Дарек несколько охладел к своей страсти, отвлекали девушки, зато накопленное с годами мастерство проявлялось в отличном качестве пусть и редких снимков. Ясное дело, Фредя сам по себе Дарека не интересовал, на Фредю Дареку было наплевать, он просто был предметом многочисленных экспериментов. На Фреде Дарек испробовал все новинки науки и техники последнего десятилетия, и прежде всего в области ночных съемок с помощью приборов ноктовидения и прочих премудростей вроде съемок в инфракрасных лучах, о чем я не имею ни малейшего понятия, потому и попросила этого поразительного юношу в разговоре со мной обойтись, по возможности, без технических и научных подробностей, а сразу перейти к делу, учитывая мою неграмотность. И тут с самого начала подтвердились мои наихудшие опасения. Фредя лгал мне как сивый мерин. Уже на одном из первых снимков я увидела, как в темноте из его дома выходил Михалек собственной персоной! А этот паршивец Фредя так долго думал, когда я спросила его, не знаком ли он с Михалеком! Думал, как половчее ответить мне... На других фотографиях я уже не встречала знакомых, хотя вот эта рожа вроде бы мне где-то попадалась... Надо бы показать Дарекову коллекцию Мачеку. Дарек не раздумывая согласился дать мне всю коробку со снимками, с возвратом конечно. А потом пошли и вовсе потрясающие вещи. Тут мальчик упражнялся с телеобъективом. Вот два человека нагнулись над столом и рассматривают лежащие на нем предметы — бумажник, блокнот и какие-то бумаги. Умница Дарек не ограничился общим планом, сосредоточил свое внимание на бумагах, и на нескольких снимках бумаги стали главным объектом, все увеличиваясь в размерах. Вот уже на одной из них можно было прочитать запись по-немецки и фамилию — Хайнрих В. М. — Квитанция из химчистки на кожаное пальто с гарантией, — с гордостью информировал меня Дарек. — Отец сумел перевести написанное. А вот просто шедевральный снимок! За столом сидит мужчина. На столе чашки, сахарница. В руке у мужчины малюсенький кадр фотопленки. На следующей фотографии уже один кадр, без мужчины и сахарницы. Вот кадр крупным планом-карта! А вот снова общий план, мужчина держит в одной руке зажигалку, а в другой почти сожженный кад-рик фотопленки. Забыв о конспирации, я завыла диким голосом: — Пленка! Нужна пленка! Раз у тебя есть фотографии, должен быть негатив! Мне нужен негатив, чтобы сделать увеличенный снимок! Ничуть не удивившись, потрясающий юноша ответил: — Тогда придется спуститься вниз, покажу пани на экране этот же кадр в увеличенном виде. Мне понравилось, как горит, и я переделал этот кадр в слайд. — Сейчас пойдем, только я тут просмотрю до конца. — Тут я уже снимал кинокамерой, но не знаю, есть ли там что для вас интересное. Зимой окна у соседей были закрыты, только летом распахнуты. — И ты одиннадцать лет провел в беспрерывных съемках?! — Нет, конечно, — смутился Дарек. — Снимал время от времени. А чтобы изо дня в день, так только один раз, когда сломал ногу, пришлось неподвижно сидеть дома и от нечего делать... Дни напролет проводил я тогда на балконе, ну и напрактиковался. Очень мне понравился один цветной снимок, представляющий ногу. Точнее, не целую ногу, а только кусочек — стопа человека, пятка приподнята, носок касается земли. Обута нога в элегантный ботинок бежевого цвета, и носок тоже бежевый, но чуть темнее, а над носком виднелся край брюк песочного цвета. Очень мне понравилась цветовая гамма. Увидев, что меня заинтересовало, Дарек покрылся в фотографиях и вытащил еще одну. — Пани обратила внимание на очень любопытный экземпляр, — похвалил он меня. — Исчезающий объект. — Почему исчезающий? — Кошмарный тип! Сколько я намучился, пытаясь заловить его в объектив, вы не представляете! Появлялся и исчезал неожиданно и самым таинственным образом, так и не удалось сделать его фотографии. А я специально за ним охотился, амбиция заела! Вот только одно фото, где кое-что удалось запечатлеть, на других и того меньше. И Дарек показал фотографию, представляющую входящего в дом Фредй мужчину. Сам мужчина был уже в темном проеме двери, хорошо получилась лишь исчезающая последней нога. — Расскажи подробней об этом человеке, — попросила я. — Как давно ты его видел? Часто ли приходил к Фреде? Днем или под покровом ночной темноты? Долго ли сидел в доме? — Не так давно. Долго в доме не сидел, не больше четверти часа. И приходил в разное время, то днем, то вечером, как придется. Сколько я нервов на него потратил! — А в чем дело? — Говорю — исчезающий объект! Пришел, я как раз сидел на балконе со своей ногой, аппарат рядом. Схватился за аппарат, гляжу в объектив, а снимать некого! Исчез, подлец! А я собственными глазами видел, как он по лестнице к двери поднимался! Ладно, думаю, будешь выходить — поймаю. Дождался, выходит. Я схватил аппарат и щелкнул, заранее все навел, так что вы думаете? Пустой кадр! Исчез, подлец! Нет его в кадре и все! Куда делся — ума не приложу. Машины там никакой у него не было, просто испарился. Ну, я разозлился и решил — все равно поймаю. Решил не отвлекаться на другие объекты, установил камеру, навел на дверь соседа, оставалось только щелкнуть. Так этот тип больше не появился, подлец! Напрасно я дежурил несколько месяцев. Да что месяцев, год, не меньше! — А до этого он много раз приходил? — Раз десять года за четыре. — И камера у тебя до сих пор наведена? — Нет, снял наблюдение год назад, из чего следует, что его не было здесь года два. И осталась у меня от него только вот эта нога. Не знаю, почему Балтазара так рассмешило то, с каким интересом разглядывала я на экране большую карту. А ведь она представляла фрагмент уже мне знакомой карты, только белых лепешек на ней не было. Уничтожили негатив, наверное, сделали снимок... Мужчину, который сжег кадр пленки, Дарек полностью проигнорировал, крупным планом выделив лишь его руки. Удивило меня, как этот мужчина держал горящую пленку. До конца держал, ему чуть пальцы не опалило. Почему держал до конца, всякий нормальный человек просто бросил бы горящую пленку в пепельницу? — А у него протез, — пояснил Дарек. — Я его до этого видел, бывал у них часто этот тип, как раз в то время, когда я сидел с ногой. А Балтазар просто покатывался: — Глядите, и в этого влюбилась! Бедняжка, вид только сзади. Слушай, сын, а вида спереди этого человека у тебя не найдется? Чтобы наша Иоанна утешилась. — Нет, не найдется, я только сзади снимал. Я вдруг вспомнила слова юноши, сказанные в самом начале нашей встречи. — Что значат твои слова о том, будто твои фотографии пригодятся второй раз? Уже когда-то пригодились? — Еще как пригодились, когда года три назад кто-то пытался забраться в коттедж соседей. — Четыре года назад, — поправил папочка. — Может, и четыре. Пытались залезть в их дом, нагло, средь бела дня. Соседи куда-то уехали, а я по своему обыкновению сидел и фотографировал. Мне сначала в голову не пришло, что это попытка кражи со взломом. Уже потом, когда приехала милиция, я сообразил и отдал им свои фотографии. Только благодаря им и схватили голубчиков. Впрочем, кажется они не много там украли. Представляю себе, как «обрадовала» Фредю такая неожиданная помощь. Ага, уточним еще одно обстоятельство. — Мужчина с протезом тот самый, что приносил квитанцию из прачечной? — Нет, другой. У того руки были нормальные. — А ты и в Хайнриха влюбилась? — ехидно поинтересовался Балтазар. — Я влюблена во все, что делается в доме напротив, —веско заявила я. — А что, запрещается? — Ненормальная, опять во что-то ввязалась! — упрекнул меня Балтазар. — И когда ты поумнеешь? Пора бы уж! Заверив Балтазара, что никогда не поумнею, я поблагодарила за помощь, прихватила все, что дал Дарек, и поехала к Мачеку. Там рассыпала на тахте полученные фотографии, и Мачек принялся их разглядывать. И вот сенсация — Хайнрих оказался тем самым скорняком! Если, конечно, верить тому, что человек, заклинавший Мачека бояться как огня некомплектных карт, был скорняком. Нас с Мачеком очень заинтересовало сообщение о краже со взломом в доме фреди. Через друзей в милиции мне удалось ознакомиться с закрытым делом. Взломщиками оказались представители местного хулиганья, некий Дойда и некий Зомбек. Милиция их сразу поймала, а они сразу во всем признались, поскольку, оказывается, выполняли благородную миссию. Один человек нанял их для того, чтобы они забрали из временно опустевшего особняка принадлежавшие этому человеку вещи, которые хозяин особняка украл у этого человека. Ничего ценного, просто фотоснимки и карты, но тот человек уже давно коллекционирует такие вещи, а мерзавец пришел в гости и украл. Через милицию в таких случаях не действуют, верно ведь? Вот тот человек и попросил Дойду и Зомбека оказать ему услугу: забраться в дом и отобрать у узурпатора его собственность. Ничего ценного, избави Бог, не трогать, только карты и фотографии. На всякий случай принести ему все, какие найдутся в доме, он уж сам свои отберет. Дойда и Зомбек честно выполнили свою задачу, перерыли весь дом и принесли заказчику все географическое, что под руку попалось. Возможно, небольшой беспорядок в доме и оставили, но ведь их нанимали не для того, чтобы наводить порядок. Заказчика честные жулики не знают, видели два раза в жизни — когда их нанимал и когда принимал товар за наличный расчет. Как выглядел? Лохматый и кудлатый, чистая обезьяна. Да, они тоже думают, все поддельное: и патлы, и борода, и усы. И вдобавок на носу пластырь наклеен. Нет, ни в жизнь его не опознают. Пострадавший заявил, что у него и в самом деле из дома ничего ценного не исчезло, взяли только старые бумаги, он и сам собирался от них отделаться, так что самой крупной потерей можно считать испорченный замок во взломанной входной двери. А вообще он никогда в жизни ни у кого ничего не крал, поклеп это. Поскольку на счету у Зомбека уже было несколько взломанных ларьков, он, как рецидивист, получил три года. Дойда же на стезе взлома подвизался первый раз, прошлое его было безупречным, он отделался условным наказанием. Условное на целых четыре года. Хорошо, что его не посадили, парень был насмерть испуган случившимся и, чтобы расстаться с нехорошей компанией, решил вообще скрыться из Варшавы. Не было в нем, видимо, преступных наклонностей. Мне хотелось побеседовать с неудачливыми взломщиками. Зомбек исключался, меня не устраивало его теперешнее окружение, а вот Дойду я попыталась разыскать. Его мать и сестра сначала в ответ на все мои расспросы только отмалчивались, но мне удалось доказать, что с преступным миром меня ничто не связывает, напротив, я как раз с этим миром борюсь, и мне нужна помощь их Леонарда. Наконец, сестра парня согласилась раскрыть место пребывания брата. Он выехал куда-то под Болеславец, во всяком случае они пишут ему до востребования на почту в Болеславце. Точного адреса они не знают, парень работает где-то в лесничестве. От Алиции пришло письмо. Ординарца звали Бенон Гобола, тридцать лет назад проживал в Валбжихе на Вроцлавской улице. Может, он и жив, тогда был совсем молодой и здоровый, да и теперь не очень старый. Во всяком случае, еще не пенсионер. Стало ясно, что выезда на Западные Земли мне никак не избежать. В Валбжих мы поехали вместе с Мачеком. Ни малейшего следа Бенона Гоболы там обнаружить не удалось. — Что делать? — размышляла я вслух, глядя на громадный жилой дом, выросший на месте того, где тридцать лет назад проживал бывший немецкий ординарец Бенон. — Пойти к районным властям и притвориться, что намерена писать историю Валбжиха, выбрав в качестве примера вот этот дом? Или сразу идти в милицию? — Или к дворнику, — продолжал рассуждения Мачек. — Но и в милиции, и дворнику надо сказать, зачем мы его разыскиваем. — Как зачем? Узнать о моей родственнице, пропавшей в последние дни войны. Я давно разыскиваю ее и вот узнала, что Гобола располагает какими-то сведениями о ней. А у нее дети за границей, просили меня узнать о мамочке, хотят на ее могиле памятник поставить. Идея с памятником очень Мачеку понравилась, и мы поделили между собой учреждения, чтобы сэкономить время. Ну и выяснилось, что из всех учреждений только милиция не подвела. Правда, участковый был молод и ничего не слышал о Бе-ноне Гоболе, но дал нам хороший совет: разыскать предшественника его предшественника на многотрудном посту участкового. Тот предыдущий предшественник уже давно на пенсии и разводит у себя в деревне кроликов, но молодой участковый много слышал о нем и очень советует порасспросить его. Очень любознательный был участковый... И живет недалеко, всего сорок километров. Мы с Мачеком поехали и не пожалели. Любознательный участковый хорошо помнил Гоболу, и не столько из-за него самого, сколько из-за доноса, который на него поступил. Лет десять назад. Дескать, к этому Гоболе приезжают иностранцы из ФРГ, наверняка шпионы. Милиция обязана была проверить, донос оказался ложным, но вот в памяти старого милиционера остался. Кто писал донос? А как же, помню, я все помню. Трудзяк писал, Чеслав Трудзяк. Когда мы ехали обратно, Мачек сказал: — Знаешь, доносчик может оказаться для нас полезнее самого Гоболы, ты так не считаешь? — Чеслав Трудзяк, — с сомнением покачала я головой. — Ох, не знаю. Теперь и его будем искать? А ты не считаешь, что количество причастных к нашему делу возрастает с устрашающей быстротой? И придется нам с тобой остаток жизни провести в Валбжихе. Вопреки моим мрачным предположениям Трудзяк отыскался просто-таки до неприличия легко, достаточно было заглянуть в телефонный справочник города Валбжиха. И оказался самым что ни на есть типичным общественником-энтузиастом, из тех, кому некуда девать кипучую энергию. Историю с Гоболой он помнил прекрасно и до сих пор не мог простить властям, что они оставили без внимания его «сигнал». — Жил я тогда как раз напротив Гоболы и все видел, — рассказывал Чеслав Трудзяк, довольный тем, что у него нашлись слушатели. — То и дело к нему приезжал один подозрительный тип на машине с немецкими эфергешными номерами и по целым дням шептался с Гоболой, очень подозрительно это выглядело, все старались, чтобы их никто из приличных людей не услышал, И еще один приезжал, так наоборот, не показывался Гоболе на глаза, а следил за ним. Тот едет на велосипеде, а этот приезжий следом за ним на своей машине, спрячется за углом и подсматривает, куда тот свернет. Как я намучился, выслеживая их! А еще один приезжал за какими-то бумагами, под курткой их вынес, но я все равно увидел... Они вместе работали. Фамилия его Грипель, можете записать. Грипеля мы с Мачеком тоже разыскали. Разговор поначалу не клеился, от сказочки о родственнице и памятнике на могилке пришлось отказаться. Сказала, что мне очень надо расспросить Гоболу об одном очень важном для меня деле. Грипель поверил мне и дал адрес Гоболы, который переехал, оказывается, в Болеславец и работает на тамошнем комбинате. — Уехал он, потому что боялся, — признался Грипель. — Покоя не было от всяких таких... ну, нехороших людей, издалека приезжали, у Бенека были какие-то бумаги, может документы, еще с войны остались. А Бенек человек смирный, ему бы спокойно жить да работать. Вот он и уехал куда подальше. Сначала в Легницу, а года через три в Болеславец, устроился там на комбинат. — А что эти люди от него хотели? — Я толком не знаю, Бенек неохотно говорил о таких делах. Знаю лишь, был у него в молодости друг, то ли землемер, то ли кто еще, я запомнил, потому что очень смешно его звали. Ох, кажется, забыл. То ли Пикус, то ли Фикус... Да, Зефусь! Этот Зефусь устроился в тех краях под Болеславцем лесничим, может, Бенек потому тоже туда сбежал. Впрочем, точно не знаю, не настолько мы были дружны, ведь Бенек намного старше меня. А с ним вы поговорите нормально, очень порядочный человек... В Болеславец мы отправились на следующий день. За Злоторыей на шоссе какой-то мотоциклист отчаянно размахивал шлемом, прося остановиться. Съехав на бровку шоссе, я остановила машину. Мотоциклист подбежал к нам и с надеждой в голосе спросил, нет ли у меня насоса. Насос был. Мы с Мачеком вышли из машины и сочувственно наблюдали за тем, как он принялся накачивать заднее колесо старенького «Юнака». Прошло пятнадцать минут, и взмокший светловолосый парень прекратил бесполезные усилия, вняв моим уговорам, что накачивание его дырявого баллона — это чистое искусство для искусства. На шоссе было пустынно, видно, контакты между Бо-леславцем и Злотррыей не слишком оживленны. Мы стали думать, что делать. Бросить парня без оказания помощи. Или ждать, когда он залатает баллон и надует его? Парень умоляюще поглядел на нас: — Очень вас прошу, подождите, я постараюсь поскорее, минут пятнадцать, ну от силы двадцать. Мотоцикл кореша, я ему до конца работы должен его во что бы то ни стало вернуть. Я взглянула на часы — без десяти час. Успеем мы еще повидаться с Гоболой! — Ладно, коллега, откручивай! — решился Мачек. — Чем клеить найдется? — И поищите канаву с водой, иначе по звездам придется гадать, на каком месте заплатки ставить! — пробурчала я. Ремонт колеса продолжался с двенадцати пятидесяти пяти до четырнадцати ноль восьми. Я следила за ним с часами в руках, о чем меня просил мотоциклист. В Болеславец мы въехали в полтретьего. Грипель подробно рассказал нам, как найти домик, в котором снимал комнату Гобола, и мы без труда его нашли — за рекой, на отшибе. На столбике у распахнутой калитки написана фамилия владельца — Пясковский, тот самый дом. Небольшой одноэтажный домик с мансардой. В раскрытом окне мансарды трепыхалась занавеска. Входная дверь была тоже открыта. Мы вошли во двор и в нерешительности остановились. — Не нравится мне это, — сказал Мачек нахмурившись. — Почему это все нараспашку? Мне тоже это не понравилось, тут ведь не Дания... Поискав звонок у двери, мы позвонили, и хотя слышали, как он заливается в доме, никто не появился. —Войдем — -решилась я, —Только ни к чему не прикасаться. И постараемся шуметь. — Зачем — -удивился Мачек. — Чтобы потом не могли сказать, что мы втихую закрались. В доме не было ни одной живой души. Издавая возгласы типа «Эй, есть кто дома?», мы прошли кухню, прихожую, гостиную, спальню. Рукой в перчатке я поочередно открывала все двери, и везде оказывалось пусто. Из маленькой прихожей лестница вела наверх. Мы поднялись. Из двух дверей одна была приоткрыта. Мы зашли и замерли на пороге. В комнате все было перевернуто вверх ногами. Где-то я видела подобную картину? Ах да, в квартире Гати. — Ну, все ясно, — сказал Мачек. — Дело плохо. Смываемся! — Надо немедленно найти Гоболу! Может, он еще на работе? Комбинат работал до трех, мы успели под занавес. Нам сказали, что сегодня Гобола ушел с работы пораньше, ему нужно было к зубному технику, у какого-то частника делает протез. — Лично я в милицию не пойду и тебе не советую, — сказал Мачек, когда мы остановились в растерянности, выйдя из проходной комбината. — В милицию идти уже поздно, надо было сразу, —ответила я. — Где этот холерный Пясковский, в конце концов, это его дом! — Поищем Гоболу по зубным врачам? — Дохлый номер, ты же слышал, он собирался к частнику. Нет, едем обратно к его дому, там спрячем машину и подождем, когда кто-нибудь появится. Вблизи дома спрятаться было негде, пришлось притаиться на значительном расстоянии от него, так что видно нам было замечательно, но слышать мы ничего не могли, ну вроде как в немом кино. Увидели, как к дому подошел человек. Мы решили, что это хозяин, пан Пясковский, для Гоболы он был слишком молод. Человек в растерянности постоял перед распахнутой дверью дома, потом бросился внутрь. Через три минуты он с еще большей скоростью выскочил из дома и помчался в город. Вернулся он с большой компанией, а пока не приехала милиция, успел собрать вокруг себя небольшую толпу, размахивая руками, что-то крича и суматошно бегая перед домом. Милиция пробыла внутри дома не более полутора минут, после чего ее машина уехала, но у дома остался на посту их сотрудник. Вскоре прибыли обратно в сопровождении машины с бригадой экспертов и машины «скорой помощи». —Идем!-мрачно произнес Мачек. — Пообщаемся с общественностью. Общественность уже все знала и охотно делилась своими знаниями со знакомыми и незнакомыми. Оказывается, сегодня утром жена Пясковского поехала к сестре, где собиралась пробыть два дня. Пясковский вернулся с работы, увидел окна и двери нараспашку — а он всегда все очень тщательно запирал, — и сердце у него так и замерло! Вбежал в дом и нашел мертвым своего квартиранта, пана Гоболу... — Пани кохана, труп, холодный труп обнаружил! — От ужаса у соседки глаза стали совсем круглые. — Сердце? Какое там сердце, убитый, страшно убитый, совсем насмерть! Горло ему перерезали... — Не горло, голову ему разбили! — придерживалась другой версии другая соседка. — Как есть всю голову вдребезги! Страшное дело! Кто же, как не бандиты? — Какие бандиты? Воры! Все из дома повыносили! — Вот как раз ничего не украли, не успели! Гобола неожиданно вернулся домой раньше, чем обычно, они его и пристукнули! — Значит, планида такая ему вышла... Труп Гоболы был обнаружен во второй комнате мансарды, единственной, куда мы не заглянули. По какой-то причине он решил зайти домой, перед тем как отправиться к зубному врачу, застал в доме взломщика, тот схватил первое, что попалось под руку, и трахнул по голове Гоболу. Говорят, видели тут человека, крутился вокруг дома, нездешний, подозрительный какой-то. Вчера тоже здесь был, мог узнать, что Пясковская уехала к сестре, сейчас милиция его ищет. Я вернулась к машине, села, закурила. Вскоре и Мачек вернулся. — Что это, как ты думаешь? — заговорила я после долгого молчания. — Случайность? Просто не везет нам? — Его убили, потому что он много знал! — ответил Мачек. — Никакая не случайность. — Знал! Он уже тридцать лет знал и был живехонек! — Не случайно он исчез из поля зрения шайки. И вот они его разыскали и ликвидировали. Или, может, просто не хотели, чтобы мы с ним встретились? Неужели такое возможно? Заинтересовались нами? Я почувствовала, как похолодели руки. Да нет, не может быть! — Зачем ты меня пугаешь? — обрушилась я на Мачека. — Где-то в этих краях околачивается Дойда. Один раз он уже был взломщиком, теперь его наняли второй раз и опять велели искать карты. А Гобола застал его неожиданно... — ...и тот от неожиданности прикончил беднягу! Не хотел стать рецидивистом, вот и убрал свидетеля? Может, нам следует поискать этого Дойду и увидеться с ним до того, как его найдет милиция. — И что ты у него станешь спрашивать? Будешь по-дружески советовать признаться? — Не знаю, там решим, сначала надо найти. Слушай, а нет ли тут какой связи... Дойда сбежал в лес, а тот самый... как его... Пикус... Фикус... — Зефусь, если не ошибаюсь. —Да, Зефусь стал лесничим... — И Дойда приехал к нему? Возможно. Нужно его разыскать. В Управление лесным хозяйством мы приехали поздно, рабочий день закончился, и в здании застали только уборщицу. Разговаривала с ней я, выдумав очередную сагу: приехала я сюда по просьбе сестры Дойды, которая хочет знать, как поживает братец, а главное, не связался ли с какой неподходящей бабой, парень ведь такой влюбчивый... С удовольствием отложив в сторону веник и тряпку, уборщица охотно поддержала разговор, хотя Дойду почти не знала, только слышала о нем, но зато могла сказать, в каком лесничестве тот работал и чем занимался. «Деревья считал. Сколько на выруб предназначено, сколько вырубили, сколько вывезли, сколько сгноили. Все считает. А тамошняя лесничиха мне золовкой приходится, так я расскажу, как до нее добраться». Пока я беседовала с уборщицей, Мачек изучил висевший на стене список лесничих и лесников, кивнул в знак того, что можно закругляться, я распрощалась со словоохотливой уборщицей, и мы отправились в путь. — Ты что так долго списки изучал? — поинтересовалась я. — Так ведь пришлось определять по именам, — пояснил Мачек. — Было там несколько Зигмунтов, Зенонов и, представляешь, один Зефирин! — Зефирин, уменьшительное Зефусь, подходит! Надеюсь, ты запомнил фамилию и адрес. Поскольку в ведении Зефирина Ментальского находился наиболее отдаленный участок, почти у самой пущи, мы начали с более близкого Дойды. Уже наступил вечер, когда я остановила машину у калитки перед домиком лесничего. На крыльце три женщины так взволнованно обсуждали какую-то проблему, что не заметили нас, пока мы не подошли к самому крыльцу. Я спросила, где можно увидеть пана Дойду. —Смилуйся над нами, дева Мариям-вскричала самая толстая из дам, воздев руки к небесам. — Ну и угодили же вы — -вскричала самая тощая. Мне стало нехорошо. И тут какое-то несчастье? Что за день! Мачек лучше меня владел собой, он смог задать вопрос: — А что случилось? — Вы, собственно, почему им интересуетесь? — спросил мужчина, которого мы спервоначала и не заметили среди баб. Мачек попытался воспроизвести мою сагу о заботливой сестре, но, поскольку невнимательно слушал, когда я вешала лапшу на уши уборщицы, рассказ получился не столь гладким. Впрочем, бабы не дали ему закончить, их просто распирало желание поделиться сенсационными новостями. Самая толстая поспешила обрушить их на меня: — Проше пани, до сегодняшнего дня я бы слова злого не сказала о парне, культурный, работящий, непьющий... — И кто бы мог подумать! — перебила ее тощая, но толстуха не позволила оттеснить себя на задний план. Из их эмоциональных выкриков мы поняли, что Дойда, слава Богу, жив и здоров (я боялась — опять труп), но его забрала милиция. Только что! Вот только что! Парень два дня работал на участке, едва вошел в дом, поесть не успел, как приехала милиция и забрала его! Как преступника какого! А еще обыск сделали в его комнате и сарае, где он держит свой мотоцикл. И всех расспрашивали, не может ли кто сказать, где парень сегодня был, не видел ли кто его. А никто не видел, он только что из лесу вернулся. Подумать только, вполне приличный на вид, казалось, мухи не обидит, что он такое мог натворить? Мы с Мачеком дружным дуэтом подтвердили — парень порядочный, наверняка какая-то ошибка, разберутся, отпустят. Нас охотно приняли в теплую компанию на крылечке, и мы принялись обсуждать происшествие и превозносить моральный облик безвинной жертвы милицейского произвола. В непринужденной беседе удалось многое выяснить. Работа у Дойды была такая, что он не бывал дома по целым суткам, особенно когда выезжал на дальние делянки, тогда там и оставался ночевать. Работал добросовестно, главное не пьяница, и с хулиганьем не задавался, держался от них на расстоянии. Боялся, видно, опять влипнуть в какую-нибудь историю. Тут недавно к нему какой-то человек приезжал, спрашивал, она, лесничиха, сказала — парень у себя, пройдите в его комнату, тот прошел и сразу спустился, никого, говорит, нет, комната заперта. А она вроде видела, как Дойда к себе поднялся. Тот человек подождал, да и уехал не солоно хлебавши. А Дойда на другой день признался, что как увидел гостя, так и сбежал, потому что это нехороший человек, только и знает, что выпивать и дебоширить, ему таких дружков не надо. И если он еще заявится, чтобы говорили — он, Дойда, надолго уехал. Лесничиха все удивлялась — а говорят еще, молодежь пошла плохая, вон у парня больше ума в голове, чем у некоторых пожилых, не будем указывать пальцем... Ведь тот мужчина тоже хочет втянуть молодого в плохое дело, хотя сам ему в отцы годится. А Дойда от него прямо-таки сбежал, по решетке из окна спустился, вот так! Без лишних расспросов нам удалось выяснить, что подозрительный алкоголик появился приблизительно месяц назад, потом притащился второй раз, но тогда Дойди действительно не было дома. И еще один незнакомый повадился ходить к парню, но тот не тянул в кабак, так что перед тем Дойда не скрывался. И тоже намного старше парня. На обратном пути в город мы с Мачеком обсуждали услышанное. Обсуждение продолжили уже в гостинице. Первый пункт дальнейшей программы наших действий наметили еще до того, как закипела вода на чай — как можно быстрее отыскать Зефуся. Раз уж нас так преследует судьба, не давая пообщаться ни с одним из нужных лиц, надо поспешать. А в ту глушь, куда сбежал Зефусь, разумнее явиться средь бела дня, неразумно разыскивать человека в чащах и пущах по бездорожью в темноте. — И еще не мешает нам согласовать наше вранье, а то у меня путаются твоя родственница с сестрой, — признался Мачек. — Хотя родственница твоя, я имею право что-то и перепутать. — Это же так просто! — удивилась я. — Родственница с памятником на могилке относится к Гоболе, сестра — к Дойде. И тоже имеешь право кое-что перепутать, потому что с сестрой общалась тоже я. — Очень хорошо! — обрадовался Мачек. — А теперь давай разработаем план действий на завтра. Наш прекрасный план не удалось осуществить из-за милиции. Она прихватила нас за завтраком в ресторане гостиницы. К нашему столику подошел милиционер в звании старшего сержанта, извинился, попросил разрешения присесть за наш столик и стал задавать вопросы. — Я, конечно, извиняюсь, не из Варшавы ли вы приехали? Мы подтвердили — да из Варшавы. — А когда вы приехали? Мы сказали — вчера. — Так, значит, приехали вчера.... А в какое время? — Могу сказать точно — в четырнадцать тридцать, —отчеканила я. — В четырнадцать тридцать... А откуда приехали? До этого где вы были? Сначала я подумала, что интерес милиции к нам связан с убийством Бенона Гоболы. Возможно, кто-то видел, как мы входили в дом Пясковского. Однако расспросы сержанта заставили усомниться в причине его визита, слишком уж /извилистым путем шел он к цели. — А до этого мы были в Валбжихе, —ответил Мачек, — и сюда ехали через Злоторыю. — Через Злоторыю! — неизвестно чему обрадовался сержант. — Прекрасная трасса! Ехали без происшествий? — Без происшествий не бывает! — проворчала я. — А какого рода происшествия — -настырно добивался сержант. — И много ли их было? — Немного, — раздраженно ответила я. — Один объезд и один кретин. — Кретин? — удивился сержант. — Кретин на мотоцикле, — разъяснил Мачек. — Если человек начинает накачивать дырявую камеру, кто он, по-вашему? Эйнштейн? Похоже, кретин чрезвычайно заинтересовал милицию. Пришлось нам описать все происшествие в подробностях. Сержант слушал, стараясь ни слова не упустить. — И вы согласны подтвердить свои показания в официальном протоколе? — Да хоть сейчас! Тем более что у меня есть дело в вашей комендатуре, можем прямо сейчас ехать. — Какое дело? — Так, мелочи... Приехали в комендатуру милиции, каждого из нас допросили по отдельности, каждый из нас подписал протокол свидетеля. Удивило меня-у них убийство, а они занимаются такими пустяками. Может, мотоцикл украли? О Дойде я пока не спрашивала, надо было покончить с одним делом, прежде чем начинать второе. Подписала протокол своих показаний, и меня попросили пройти в соседнюю комнату. Там у стены рядком сидели трое парней. Бросилось в глаза бледное и растерянное лицо незадачливого водителя «Юнака». При виде меня это лицо вспыхнуло от радости, в глазах зажглась надежда. Нет, вряд ли мотоцикл украден... — О, вот тот самый кре... тот самый парень, которому мы оказали помощь на шоссе! — сказала я, не дожидаясь вопросов. — Похоже, он меня тоже узнал. — О милостивый Боже! — только и мог произнести молодой человек. Подобную операцию провернули и с Мачеком, и он тоже без труда в одном из трех парней опознал несчастного мотоциклиста. И тогда я обратилась к поручику, руководившему упомянутой операцией: — Ну хорошо, проше пана, а в чем же все-таки дело? Что этот парень натворил? — Выходит, ничего не натворил, — не стал скрывать поручик. — И вы тоже, потому что один из наших людей тоже проезжал по шоссе и видел всех вас троих, занятых его колесом. Ни один из вас троих не мог совершить преступления. — Какого преступления? — Убийства. Тут у нас совершено убийство, и этот Дойда был самым подозреваемым, причем по собственной вине... Спохватившись, что сказал постороннему лицу слишком много, поручик замолчал. Наверное, вид у меня был не просто растерянный, но здорово ошарашенный, потому что смилостивился и добавил: — Раз в это время Дойда был на шоссе, убить он никак не мог. Время убийства врач определил довольно точно. Так этот парень Дойда?! Обязательно надо с ним переговорить. Но как? Решили подождать вблизи комендатуры милиции, ведь парня должны освободить. Ив самом деле, ждать пришлось не очень долго. Увидели, как парень вылетел из дверей комендатуры и быстро пошел по улице. Мачек окликнул его, когда тот проходил мимо нашей машины, и пригласил внутрь. Первым делом Дойда попытался пасть на колени перед нами. Оказывается, в машине это очень трудно сделать. — Езус милостивый, я уж и надеяться перестал, думал, вы куда дальше поехали, и кто подтвердит? — бессвязно восклицал он, еще не оправившись от переживаний последних часов. — А у меня только завтра истекает срок условного приговора, вы представляете — один день остался и тут вдруг труп! — Знаем, — сухо отозвалась я, включая двигатель. Дойда не слышал меня, продолжая изливать душу: —Они мне не верили, я им одно, а они не верят! Я про вас, а номера не помню, только запомнил, что ваша машина с варшавскими номерами, не станут же они по радио искать для какого-то рецидивиста! У них труп, и я к нему — ну тютелька в тютельку как раз впору, как новая челюсть миллионеру! Я уж думал — совсем каюк мне! Раз в жизни глупость сделал, так мне дали четыре года условно, а тут один день всего остался... — Знаем! — повторила я, на сей раз веско и доходчиво. Дошло. Парень озадаченно замолчал, а я пояснила: — Мы все знаем, сынок. И не только о твоей глупой краже со взломом, но и многое другое. И благодари своего Езуса, что тогда, на шоссе, мы тебе подвернулись. В глазах парня метнулись страх и отчаяние, он сразу сник. Наверняка принял нас за своих преследователей из преступной шайки и даже сделал попытку на ходу выскочить из машины. На всякий случай увеличив скорость, я успокаивающе сказала: — Да не волнуйся так, мы не из шайки. Мачек, объясни! Хотя погоди, все равно так не поверит. Слушай, парень, я уверена, ты здесь встретил того самого кудлатого, который вас с Зомбеком подбил на ту самую кражу, за которую ты получил свои четыре года условно. Ты ведь из-за него тогда сбежал, а не из-за дурной компании. А тут вдруг ты снова на него напоролся, ну и снова намылился сбежать, теперь не иначе как в Бещады, скажешь, нет? — Откуда пани... — попытался спросить Дойда, но голос парню не повиновался. — Откуда я это знаю? Логическое умозаключение из известных нам фактов. Знай, парень, этим делом интересуются не только сволочи. Я верю, ты человек хороший, иначе не стала бы тратить на тебя время, а нам нужна твоя помощь. Только сразу предупреждаю: помощь окажешь, так сказать, на общественных началах, никакой награды за это не получишь. Точно так же, как не рассчитывает на награду никто из нас. Дойда вроде малость ожил. — Да? Серьезно? — Как на похоронах! Мы все рискуем, а награды за это не требуем. — Чтоб мне лопнуть... — пробормотал Дойда. — Тогда, может, и в самом деле... — А почему тогда? — поинтересовался Мачек. — А потому, когда обещают горы золотые, ежу понятно — дело нечисто. А на общественных началах ни один деловой человек... — Вот и договорились. Где бы нам тут спокойно побеседовать? — Где же, как не в лесу? Я покажу, куда ехать. На чудесной лесной полянке и состоялась наша беседа. Дойда окончательно убедился, — что мы не собираемся подговаривать его к новым преступлениям, и решил довериться нам. — Вы правы, я этого сукина сына сразу узнал, — рассказал он. — Тогда, когда он рассчитался с Зомбеком и со мной за работу, мы ушли, Зомбек сразу двинул в пивную, а я притаился и подглядел. Дело было за городом, там, где новые виллы понастроили. Спрятался я в кустах и дождался. Едет на своей машине, а уже ни усов, ни бороды, и парика тоже нет. Я его по галстуку да по машине и узнал. Вся морда на виду, ну я и запомнил. И показалось, что он меня увидел, стало страшно, ну я и решил куда подальше смыться. От него смылся, ясно, хулиганская братия меня не пугала. Зомбеку я ничего не сказал... Я попросила рассказать, что именно они вынесли из дома Фреди и передали кудлатому нанимателю. Дойда попытался припомнить. — Не так чтобы очень уж много и вынесли, ведь ему нужны были только карты. Ну, два атласа, потом большая папка с картами, какие-то карты отыскали мы в ящиках письменного стола. Вроде туристические карты, старые, даже порванные. В конверте попались нам две фотографии карт, так мы их тоже прихватили. — А этот конверт где обнаружили? — В книгах. Ну вот, вроде и все. — Немного, — сказал мне Мачек. — Видно, и в самом деле уничтожили... — А на антресолях вы не искали? — спросила я Дойду. — Нет, мы и не знали, что там есть антресоли. И без того несколько часов прокрутились, пока все книги перетряхнули... Не смущаясь присутствием Дойды, я сказала Мачеку: — Возможно, у него и в самом деле осталась та одна карта. И я совсем не уверена, что она у него от Настермаха. — Я тоже, —согласился со мной Мачек. — Показал тебе карту, чтобы посмотреть, как ты отреагируешь на Хоэнвальде. — Ну, ладно. А теперь, парень, расскажи нам о Гоболе. Дойда опять тяжело вздохнул. — Все было почти так, как я сейчас ментам рассказывал. Я его действительно встретил в лесу, только это уже было не первый раз. Я его и раньше знал. — Вот об этом, сынок, и расскажи нам подробней! — После того, как мы уже сделали работу по заказу этого кудлатого, и до того, как нас замели, укрылись мы с Зомбеком на одной малине. Там вечно колготился народ, любил Зомбек компанию, водка со стола не сходила. Я там и половины людей не знал. И вот раз приходил один, как раз никого не было, только я в углу кимарил, и еще один и храпел без задних ног. Тот спрашивает: а эти кто? Зомбек отвечает — свои ребята и пьяные в стельку. Ну они и стали говорить о картах. Опять о картах! Зомбек говорит — об этой пакости больше и слышать не хочу, а тот, оказывается, знал о нашей работе для кудлатого и пригрозил Зомбеку выдать нас. Тот было в амбицию ударился, да быстро договорились, пошептались еще о чем-то, а потом тот говорит — надо брать карты у Гоболы, живет в Лег-нице такой, за те карты много дадут. Зомбек упирался, дескать, места незнакомые, он привык промышлять здесь, в Варшаве. Сам не хочешь ехать в Легницу, говорит тот хмырь, дай верного человека. И Зомбек обещал дать. Мне все это было до лампочки, слушал я вполуха. Только потом, когда уже дал деру, подумал — стоило бы этого Гоболу предупредить... Дойда оборвал рассказ и, помолчав, устало добавил: — Не хочу я сидеть! Сделал глупость по молодости, с меня достаточно. Вот и решил рвать когти, бежать от всей этой кодлы куда подальше. Мы с Мачеком всецело одобрили похвальное стремление молодого человека к честной жизни. Приободренный, он продолжал: — Приехав в Легницу, я дня через три отправился к Гоболе. И с ходу выложил: кое-кто собирается выкрасть у тебя карты, дескать, будь готов. Тот начал крутить — какие карты, нет у меня никаких карт. Я ему и говорю — это не интересует меня, это твое дело. Но вот есть такой человек, который жутко интересуется картами, меня с дружком тоже подбивал, чтобы мы их раздобыли, мне лично все это до лампочки, только не нравится такая история. Впрочем, мое дело предупредить, а там пусть поступает как знает. Гобола вякал-мякал, что ничего не понимает, но все равно мне благодарен. На том мы и расстались, я не сказал ему, кто я, и адреса своего не оставил. А потом, уже года через два, мы встретились в лесу и разговорились. Тут уже он ко мне со всем доверием, ну, я и спросил, чего это всех интересуют карты, сокровища, что ли, ищут, на картах обозначенные? Он мне на то-молод ты и глуп, карты это немецкие, много горя с ними связано и еще много могут человеку принести, так что держись, кореш, подальше от них. А мне что, я так просто спросил. Меня тогда больше всего заботило продержаться без сучка и задоринки четыре года, я в пивную боялся зайти, не дай Бог, впутаешься еще в какую малость и получишь на всю катушку! И когда этого второго хмыря тут встретил, мне аж нехорошо стало. Гоболе я тут же о нем сказал... Не знаю, почему Дойда так разоткровенничался с нами. То ли своим благородным поступком на шоссе и в милиции мы убедили его, что порядочные люди, то ли просто намолчался за эти четыре года и теперь надо было человеку выговориться. — Погоди, кого ты тут встретил? Кудлатого? — Нет, того, что приходил в малину к Зомбеку. — Выходит, так и не нашел наемника и сам приехал, —предположил Мачек. Я вытащила из сумки несколько фотографий и показала их Дойде. — Вот этот! — ткнул он в мужчину на одной из них. — Что этот? — Вот этот самый! — взволнованно повторил парень, тыкая в Михалека с макетом. — Только старше; То есть тут молодой, а теперь стал старше. Ну кудлатый же1 — С умасойти — -только и произнес Мачек. Я тоже была потрясена. Михалек в обезьяньих кудлах, вступающий в контакт с преступным миром против Фреди, в доме которого бывал! — А второго здесь нет? — захотела убедиться я, все равно терять нечего. Второго нанимателя Дойда не нашел, хотя все фотографии просмотрел самым внимательным образом. Весь улов составил Михалек. И то хлеб. На этом историческая беседа на полянке закончилась. Я подвезла парня до дома и выпустила из машины. Следующим на повестке дня был Зефусь. Лесничий Зефирин Ментальский в таком ужасе попятился при виде Мачека, словно перед ним появился выходец с того света. — Гжегож! — прохрипел он. — Ты же помер! Свят, свят... При мне тебя смертельно ранило... Собственными руками я поставил крест на твоей могиле! У меня мороз пошел по коже. Надо же, а я столько лет знаю Мачека, и всегда он выглядел как живой! Мачека совсем не смутил неожиданный прием. Напротив, он расцвел, как утренняя заря, и радостно воскликнул: — Я тоже вас узнал! Надо же, столько лет... А погиб мой старший брат Гжегож. Ведь вы Ветер, правда? Помню вас, как же! Совсем сопливый щенок, зареванный и грязный как черт, правда? Ну, вспомнили? Лесничий с трудом приходил в себя. Внимательно оглядев Мачека и даже на всякий случай пощупав, он все не мог успокоиться. — Надо же, такое сходство! Ты теперь старше, чем Гжегож тогда. — А мы все были похожи друг на друга! — все так же радостно объяснил Мачек, —Четыре брата нас было, двое в партизанах погибли, и все четверо-как близнецы, только ростом и отличались. Какая встреча! Я и не знал, что настоящее имя Ветра — Зефирин. А, понимаю, зефир, потому и дали кличку Ветер. А как вы жили все эти годы? — Сразу из партизан в армию вступил, так что последние месяцы войны воевал в рядах Войска Польского, но до Берлина не дошел — ранило меня... Я тихонько стояла в стороне, стараясь не привлекать к себе внимания, боясь помешать встрече старых товарищей по оружию. Как хорошо, что Мачек поехал со мной! Ну что бы я сейчас плела этому Ветру-Зефирину? Да он бы меня и слушать не стал, еще бы собак науськал... А бывшие бойцы Польского Сопротивления целиком погрузились в воспоминания, забыв обо всем на свете. Я узнала, что Зефусь и брат Мачека были такими друзьями, такими друзьями... Сколько раз спасали жизнь друг другу во время Варшавского восстания! Именно тогда сопляк Мачек и путался у них под ногами, пока старший брат за ухо не вытащил его из пекла. Совместное боевое прошлое проложило путь в настоящее. Лесничий Ментальский принял нас как близких друзей, не было необходимости прибегать к байкам о памятнике на могилке. Я коротко изложила пану Зефирину суть наших поисков. Тот выслушал в молчании, чело его омрачилось. — Опасное дело, —предупредил он. — Мы знаем, — ответил Мачек. — На примере убедились. — Каком примере? — Гоболу убили. Вы слышали? Вздрогнув, лесничий кивнул. — А, так вы знаете... Бедный Бенек, пусть земля ему станет пухом... Расскажите все, что знаете, а то тут столько разных слухов, не поймешь, чему верить. Мы информировали лесничего не только о фактах, но поделились с ним и выводами, из этих фактов вытекающими. Лесничий Ментальский мрачнел прямо на глазах. Реакция его была и вовсе похоронной: — Скажу вам все, что знаю, пока и меня не прикончили. И тогда честные люди так и не узнают то, что знает эта банда мошенников. Пошли сядем, все расскажу. Ранили Зефуся здесь, на Возвращенных Землях, и он лежал в военном госпитале под Валбжихом. А рядом на койке — молодой парень, ногу ему миной разворотило, бредил день и ночь. И все о сокровищах говорил, которые в этих краях немцы попрятали. Награбленное имущество припрятывали до лучших времен. Где придется — в домах, поместьях, парках, беседках, лесах и полях. Потом парень пришел в себя, но у него бзик появился на почве этих сокровищ, он ни о чем другом говорить не мог, вот мне все и выболтал. Собственными глазами видел, например, одного шкопа без знаков различия, но точно — генерал, как тот под деревом закопал какие-то вещи. Парень раненый лежал поблизости, все видел. Закопал, значит, записал что-то в книжечку, оглядываясь по сторонам, и пошел себе, явно намереваясь сдаться в плен. Сам парень только и мечтал о плене, вот и решил, что тот немец тоже. И еще до того как потом в этот лазарет попал, слышал, как какой-то наш интендант с немецким пленным шептался. У того пленного карта была, по карте показывал и говорил, что пока отдаст эту карту интенданту, тот без него все равно не найдет, а он, если живым выйдет и здоровым, сам покажет, где зарыто. Так сказал, парень сам слышал. На карте обозначены были места, где немцы зарыли свои клады-Клады Ментальского очень заинтересовали, он стал расспрашивать болтливого раненого, из какой части был интендант. И после демобилизации Ментальский принялся разыскивать интенданта. Узнал, что тот погиб под Берлином, вещи его приятель передал семье погибшего, семья в Варшаве жила. Сами знаете, какой была Варшава после войны, Ментальский семью интенданта несколько лет разыскивал. Разыскал только одного родственника, брата кажется, тот совсем при смерти был, и брат продал ему, Ментальскому, карту. Приблизительно в это же время Ментальский познакомился с Гоболой, они подружились, и тот рассказал о своем полковнике-бароне. И о его поместье под Хоэнвальде. По словам Гоболы, много в здешних местах таких кладов зарыто, и не они одни ими интересуются. Когда он, Гобола, еще пленным работал по очистке Варшавы от развалин, уже тогда к нему всякие подкатывались. И девушка, и совсем мальчишка-подросток. Ну, девушка по другой части, свое имущество разыскивала, а тот малец пристал как пиявка. Сначала он думал, что мальчишка девушке брат, и кое-что ему рассказал, но немного. А знал много, ведь тогда его фон барон с машинами направил, четыре машины шли, бомба попала, и капут! А тот немецкий полковник уж такая сволочь последняя, машинами вывозил добро из квартир варшавян, все подчистую выметал, не успевал к себе в поместье сплавлять, там наверняка дом уже ломился от всякого добра. А что не успевал переправить, прятал где придется и на картах помечал. Потом барона тоже черти взяли, а карты Гобола спрятал в дупле дерева, в лесу под Хоэнвальде... А когда они туда наконец поехали, оказалось, кто-то до них успел побывать. Гобола думал — тот самый мальчишка. А тут еще наткнулись они на одного такого из Канады, приехал разыскивать могилу матери. Как же, так ему и поверили! Во-первых, это был немец, отец его в Канаду только после войны эмигрировал, а во-вторых, никакую могилу не искал, а разыскивал то, что его папочка во время отступления здесь припрятал. Вернее, припрятали гестаповцы, их потом тоже бомбой накрыло, а клад остался. Вот они с этим ложным канадцем и разыскали клад, тот взял половину, а вторую половину они с Гоболой пополам поделили. С канадцем они даже вроде как подружились, ничего был парень, будто и не фашист, может, Канада перевоспитала, он там с четырнадцати лет жил. И награбленное имущество, свою долю, передал в Красный Крест. Он и предупредил компаньонов, что действует целая шайка грабителей, разыскивает зарытые сокровища, на широкую ногу дело поставили, ни перед чем не останавливаются. Это настоящие бандиты, для них прикончить человека — раз плюнуть, лишь бы дорваться до сокровищ. В шайке и немцы, и наши... Потом на какое-то время пути Гоболы и Мен-тальского разошлись. Ментальского давно тянуло в лес, он закончил курсы и был направлен на работу лесничим. С Гоболой встретились только через несколько лет. Тот стал еще пугливее, сказал, что за это время расстались с жизнью многие из причастных к их тайне. А по имеющимся у него сведениями, шайка собрала много данных, нанесла на карту объекты, с этих карт сделала фотографии и так хитро разделила на две части, что одна без другой они не имеют смысла. И вдруг обе части пропали, так что они по новой принялись искать старые карты. А у Гоболы все еще сохранялись штабные немецкие карты, которые он некогда прятал в дупле дерева, и потому Гобола боялся, что до него доберутся. А еще дошли до него слухи, что вроде одну из фотографий раздобыла какая-то баба... Рассказывая, Зефусь смотрел на лесной пейзаж за окном, поэтому не заметил впечатления, произведенного на нас его последними словами. А он постарался вспомнить, что слышал о той бабе. Вроде живет за границей, не в Польше, но сама полька. И когда-то по работе была связана с картами, возможно, втихомолку сделала себе второй экземпляр... Мачек сидел бесстрастный, как памятник самому себе, я же вскочила с места, не в силах сдержать волнение. Господи Боже мой, Алиция! Они узнали про Алицию! Ей грозила опасность! Что делать? Как доказать, что у нее ничего нет? Не дашь же. объявления по радио... Мачек с Метальским выжидающе глядели на меня. — У той бабы ничего нет! — мрачно заявила я. — Но они могут и не знать об этом, — резонно заметил Мачек, а Ментальский посоветовал что-нибудь предпринять. Мудрый совет, я и без него понимала — надо что-то предпринять. Не наймешь же телохранителя. Впрочем, о бабе наверняка узнали не вчера, и, если ей до сих пор ничего не сделали, может, обойдется? — А как выглядели две части карты? — спросила я лесничего. — Я понял, что одна снята на маленькую фотографию, — ответил он. — Негатив уничтожен. А вот как выглядит вторая, не знаю. Наверняка знает канадец, он здесь бывал неоднократно, и Бенек говорил, что канадец — порядочный человек. Сокровища разыскал, а себе не взял, говорил, что они должны остаться в Польше, отдал на Красный Крест. Впрочем, наверное, не бедный человек, вроде его отец содержит за океаном большой меховой магазин. Или скорняжную мастерскую. Что-то в этом духе. — Можете поподробнее рассказать о членах той шайки, в которой и наши, и немцы? — спросил Мачек. — А я и сам не знаю, — честно признался лесничий. — Бенек неохотно говорил о них, и мне не хотелось выспрашивать. Знаю только, Что у ихнего шефа чего-то не хватает-не то ноги, не то глаза... — Может, руки? — спросила я. — Может, и руки. А фамилии я не знаю. У Бе-нека наверняка в его бумагах записано. — В тех, что украли? Ментальский покачал головой. — Ничего у него не украли. Бенек уже года два как не держал их в доме, боялся. Опять спрятал в дупле. Сам спрятал, я не знаю где. Только просил меня ни одного Дерева с дуплом не срубать, пока не проверю, нет ли чего в дупле. Где-то тут недалеко. Когда ходил прятать — за полчаса обернулся. Я стала уговаривать лесничего осмотреть все дупла в округе, сейчас, немедленно! Мысль об Алиции не давала мне покоя. И в этот момент заявилась милиция. Первый раз в жизни у меня появилось желание сбежать от народной власти. Может, я и осуществила бы свое желание, если бы милицейская машина не остановилась впритык к моей, а водитель остался сидеть на месте, когда остальные направились к дому лесничего. — О бумагах Гоболы ни слова, — прошептала я. — А что станем говорить? — шепотом поинтересовался Мачек. — Опять памятник на могиле тетки? — Не тетка, дядя. Щигельский фамилия. Участвовал в восстании, партизанил, немцы схватили, и когда везли в лагерь, удалось выбросить из вагона записку. Все это в действительности было. А дальше так: Гобола что-то о нем слышал. Ты ничего не знаешь, просто сопровождаешь меня... Тут в комнату вошли сотрудники милиции, поручик и сержант. Особого восторга при виде нас они не проявили. Поручик с Ментальским удалились в другую комнату, мы остались с сержантом. — Не везет вам с этим покойником, — посочувствовал он нам. — Вот опять пришлось встретиться. — Что ж тут удивительного, если мы приехали специально для того, чтобы поговорить с Гоболой. Лесничий с ним дружил, мы хотели его порасспросить. — А о чем расспросить? И тут я первый раз рассказала историю дядюшки. Мачек и сержант слушали внимательно. — И что? — спросил сержант. — Погиб? — Мы надеемся отыскать его. Тот человек, что нашел записку, принес по адресу, написанному на обратной стороне. Рукой дяди нацарапано: «Везут нас в неизвестном направлении», и на обратной стороне адрес моих родителей. Их не было дома, когда принесли записку, а соседи ни о чем не догадались расспросить. — А Гобола при чем тут? Я пока и сама не знала, пришлось срочно придумывать. Дошли, дескать, до нас слухи о каком-то пленном немце, который что-то знал. — И пани только сейчас стала разыскивать этого человека? — Да нет, разыскиваем давно, да нашли только сейчас и, видите, немного опоздали. — А лесничий при чем тут? Он человек нелюдимый, странно, что вообще захотел с вами разговаривать. Теперь к разговору подключился Мачек: — Лесничий дружил с Гоболой. А с нами разговорился по той простой причине, что мы оказались старыми знакомыми. Мой брат и пан Ментальский бок о бок воевали во время восстания. С большим интересом выслушал любознательный сержант историю из прошлого своей родины. Мачек еще не кончил, когда вернулись поручик с лесничим. Вежливо, но решительно поручик попросил нас с Мачеком отправиться с ними в комендатуру милиции, где от нас требуется дополнение к нашим прежним показаниям. И пан Ментальский тоже должен с ними ехать. — Сержант поедет с пани! — громко распорядился поручик, и сержант, который уже успел забраться в милицейскую машину, вынужден был выйти и сесть в мою. Однако поручик передумал. — Нет, пани поедет с нами, а сержант поведет вашу, машину... Или лучше так: вы все поедете с нами, a JB вашей машине... Или нет, поезжайте на своей машине, а пан Ментальский с нами. Не знаю уж, почему так трудно было решить, кто р какой машине поедет, но все послушно садились и пересаживались в соответствии с очередной идеей начальства. Я ломала голову: что такого мог Ментальский сказать поручику, что тот совсем перестал соображать? Кончилось тем, что Ментальского милиция забрала в свою машину, а мы с Мачеком на моей потащились за ними. По дороге решали, стоит ли рассказать о причинах нашего истинного интереса к Гоболе. Или опять повторим историю про тетку? Или, лучше, про дядюшку? — А Дойду они напрасно так легко отпустили, — заметил Мачек. — Может, стоит им намекнуть, чтобы малость поприжали парня? — Я тоже считаю, ведь Дойда чист, как слеза младенца, и мог бы им сказать о том типе. Я лично понятия не имею, кто он такой, но ведь, согласись, очень подозрительный и вполне тянет на убийцу Гоболы. Напрасно этот дурачок боится... Мы въехали во двор комендатуры. Нас почтительно препроводили в приемную, угостили кофе и только потом разделили. Поручик появился лишь через полчаса. — Ну и почему вы нам раньше не сказали, что знакомы с покойником? — с упреком обратился он ко мне. —С каким покойником — -удивилась я. — С Гоболой. — Да не знаю я его! Никогда в глаза не видела, ни живого, ни покойного. — А приехали сюда специально к нему? Неувя-зочка получается. — Никакой неувязочки, я действительно приехала сюда, чтобы встретиться с паном Гоболой и Дойдой. Не знала, что все так получится. Мне надо было узнать... Поручик прервал меня уже на второй фразе сказочки о тетке и больше к этой теме не возвращался. Переключился на Дойду. Я охотно поведала о встрече с его сестрой, о пагубном влиянии рецидивиста Зомбека, об искреннем раскаянии Дойды. Необходимость вывести парня на светлую дорогу законности и честного труда я подчеркивала с такой настырностью, что поручик наконец вышел из себя: — Уж не думаете ли вы, что я собираюсь столкнуть парня на другой путь? А хочет стать добропорядочным, пусть сейчас и начинает. Вы что, считаете, мы тут его с потрохами съедим? — Я ничего не считаю, а он боится. — Да ведь тот тип все равно не узнает, сказал Дойда о нем или нет. Мы сами заинтересованы, чтобы тот не знал. Уговорите Дойду. — Думаю, у вас это получится лучше. Помягче с ним, парень действительно здорово напуган. Когда я вышла из здания комендатуры, Мачек ждал меня уже у машины. — Знаешь, какой номер выкинула твоя разлюбезная милиция? — спросил он, занимая место рядом со мной. — Какой же? — Микрофон в нашей машине установили. — Скажи пожалуйста, и наша милиция пользуется достижениями цивилизации, — рассеянно отозвалась я, все внимание направив на двойной обгон. Мачек рассердился. — До тебя не доходит? Весь наш разговор подслушали! — Когда установили, говори толком. — Да когда там, у домика лесника, поручик затеял спектакль с пересаживанием из одной машины в другую. Специально нас гонял, совсем заморочил. — А ты откуда знаешь? — Видел, как вынимали его. И даже не очень пытались скрыть. Может, рассчитывали, я увижу и расколюсь, все равно, дескать, они узнают все наши секреты. — Вот оно что! Теперь понимаю, почему он вдруг стал меня расспрашивать о Дойде. А больше ни о чем. Ах да, не захотел выслушивать сказку о тете. И ни словом не спросил, какие такие истинные причины нашего интереса к Гоболе. Подключить милицию к нашему частному расследованию? Тем более что особыми достижениями похвастать не можем, узнали лишь, что человек, купивший у умирающего карту, был Ментальский и что шефом шайки является мужчина без левой руки. А главное, больше ничего и сделать пока не можем. Бумаги Гоболы для нас недоступны, не станем же мы и в самом деле обыскивать все дупла деревьев в окрестностях дома Ментальского? Даже поговорить с Ментальским в ближайшее время вряд ли удастся, покажется подозрительным. А мне ни в коем случае не стоит привлекать к себе особое внимание милиции, ибо у меня в кармане не только паспорт с визой, но и билет на самолет до Монреаля. — Ты когда едешь? — спросил Мачек. — Одиннадцатого. Через две недели. — В Канаду собираешься специально из-за всей этой истории? — Что ты! История началась совсем недавно, для меня недавно, а оформляться в Канаду я начала еще год назад, надо отвезти туда мать к ее сестре. Это случайно теперь совпали и личный интерес, и общественная необходимость. Попробую с той стороны что-нибудь разнюхать. Да, не забыть бы, как вернемся, взять у тебя адрес Хенека... Торонто тянулось в бесконечность. Мы ехали не сворачивая по одной и той же улице, казалось, долгие годы, а улице все не было конца. Вот уже номера домов стали четырехзначными. Вез меня мой младший сын, которого я сразу же по приезде посвятила в суть моих розысков. — С тебя все началось, так что будь любезен теперь поучаствовать, — сказала я. — С чего ты взяла? — возмутился Роберт. — Да я вообще с этим ничего общего не имею! — Очень даже имеешь! Ведь это у тебя, растяпы, выкрали ключи от квартиры. А еще ты не рассчитался со мной за Клекота. До конца дней моих буду помнить такое! Ребенок радостно рассмеялся: — Да, такие моменты не забываются! Хорошо, съездим, куда пожелаешь, я возьму на работе два дня отгулов. Вторник тебя устраивает? — А в уик-энд ты не можешь? — В уик-энд мы никого не застанем, не забудь, сейчас лето, только в будний день можно застать людей дома или на работе. Информацию о том, что скорняк поселился в Торонто, я получила из двух источников — от Матеуша и от Хенека. Матеуш свою раздобыл через знакомых из Штутгарта, Хенека я же разыскала в Торонто без всяких сложностей. Тетю Тересу, на голову которой мы с мамулей свалились, я успокоила сообщением, что у нее мы пробудем недолго, ибо намерены перебраться в Стони Крик, где обитали мои сыновья. И если Тереса до этого безуспешно пыталась высечь из себя хоть искорку родственного чувства, то теперь вдруг жутко обиделась. Излишняя, по ее мнению, наша с мамулей подвижность выводила ее из равновесия. А того не сообразила, что благодаря этому сможет остаток лета спокойно провести с Тадеушем, своим мужем, в их домике у озера, в окружении экологически чистых лесов. И хотя тетка неустанно ворчала, осуждая нашу непоседливость, уже через две недели после приезда я опять двинулась в путь. Мамуля осела в Стони Крик и с упоением занялась своей правнучкой, а я получила возможность заняться наконец делом. Хенек не задавал лишних вопросов и не вникал в подробности. Сказал, что через знакомых отыскал скорняка Хайнриха, ибо тот часто приезжал в Европу из своей Канады. Человека, который получил карты от брата Мачека, зовут Ежи Бергель, правда, он велит называть себя на английский манер Джорджем. Он, Хенек, жалеет, что по его рекомендации брат Мачека отдал карты этому Ежи-Джорджу, ибо ничего о нем не знал, совсем чужой человек, к тому же карты забрал и вовсе еще для кого-то неизвестного. Со скорняком же Хенек виделся всего два раза в жизни. Первый — еще в давние годы, в ФРГ, а второй раз уже в Канаде, но тоже давно. Знает, что теперь у скорняка другая фамилия, какая — неизвестно, Хенек так и называет его по старой фамилии Хайнрих. Живет наверняка в Торонто, у него скорняжная мастерская, от отца досталась, улицы Хенек не помнит, а номер дома три тысячи триста с чем-то, две тройки Хенек помнит точно, а остальное забыл. Итак, мне предстояло разыскать в Торонто скорняка, проживающего на очень длинной улице, номер дома неизвестен. Неизвестна и фамилия скорняка, а имя... То ли Вольфганг, то ли Манфред, то ли и то и другое. Хенек надеется, что имен скорняк не поменял, так что я должна его найти. Но действовать надо дипломатично, ибо неизвестно отношение скорняка к преступной шайке, да и его роль, так что общение может оказаться опасным. Разумеется, я начала с изучения телефонного справочника города Торонто и пришла в ужас, ибо скорняков в этом городе оказалась пропасть. К счастью, из них только четверо проживали в домах с четырехзначными номерами. Адреса мастерских совпадали с домашними. Был, правда, и пятый, но я его сразу вычеркнула из списка разыскиваемых, хотя имя его и было Вольфганг. — Вольфганг Амадей Цин Дзин Ли, — на разные лады повторял Роберт, помогавший мне разобраться с телефонной книгой. — Вряд ли немец сменил свою фамилию на такую... Тогда и глазки пришлось бы переделывать. — Во-первых, тот должен быть Вольфгангом Манфредом, не путай с Моцартом, а во-вторых, я с тобой согласна, не он. Но на всякий случай адрес запишем. И вот таким образом мы оказались во вторник на бесконечной Королевской улице, Кин-стрит, и все ехали и ехали в поисках дома, четырехзначный номер которого начинался с двух троек. Не первая эта была улица, которую мы изъездили с сыном. Первой была Данди-стрит, и мы заглянули даже в дом под номером 4733, ведь человеку свойственно ошибаться, и Хенек запросто мог перепутать, с какого конца эти тройки находятся, номер дома скорняка мог заканчиваться ими, а не начинаться с них. Потом несчастному сыну пришлось везти меня на другой конец города, на Шеппард-авеню, где очередной скорняк проживал в доме под номером 2313, пожалуйста, опять были тройки. И наконец дом 3993 на Малькольм-стрит. На Данди скорняжную мастерскую содержал самый настоящий турок, к тому же вместе с живым отцом, так что никак не мог быть Хайнрихом, отец которого давно умер. На Шеппард-авеню владелец мастерской, В. С. Майкл, оказался женщиной, а на Малькольм-стрит — старичком неизвестной национальности и весьма преклонного возраста, значит, тоже не мог быть Хайнрихом. Оставался лишь сомнительный Цин Дзин Ли да вот этот, на Кин-стрит. — Две тысячи восемьсот, — сказал Роберт. — Уже недалеко. — Ты не мог бы обогнать эту черепаху перед нами? — раздраженно спросила я. — И номеров за ней не увидишь. — Не имеет смысла, перед ней тащатся другие черепахи, — флегматично заметил сын. — Что ты, собственно, хочешь от скорняка? — Хочу пообщаться с человеком, непосредственно замешанным в афере. До сих пор были люди, лишь случайно столкнувшиеся с членами шайки. — Если этот из шайки, вряд ли он тебе что-то скажет. — Даже если не скажет, все равно, хоть что-то узнаю. А больше всего мне хочется разыскать вторую маленькую фотографию с недостающей половинкой карты. Половина у меня есть. А скорняк может знать, где она, лесничий же считает его порядочным человеком. Ну и разумеется, мне надо узнать, кто привез в Канаду Алицины часы. — А Доманевские не знают? — Доманевские в отпуске, куда-то уехали. Сплошные неудачи, — вздохнула я. — Столько труда и никакого толку! Изъездила весь город, одно утешение — считать это туристической поездкой. Город называется! Молох, а не город. Ты думаешь, на этой улице будет дом с номером больше трех тысяч? — На Данди и шеститысячные есть! — с гордостью заметил сын. — Пока же только две тысячи девятьсот восемьдесят четвертый пошел, — вздохнула я. — Можешь ехать быстрее, следующие триста домов промахнем не глядя. — Тогда расскажи мне поподробнее о ваших поисках, — попросил сын, довольный, что не надо отвлекаться, разглядывая номера домов, и нажал на газ. После трех тысяч трехсот мы опять снизили скорость. Здесь улица выглядела по-другому, дома не стояли сплошной стеной, а свободно раскинулись по обе стороны проезжей части, в окружении садиков. Грузовики перестали путаться под ногами, ничто не мешало разглядеть номер дома. Видимо, мы оказались в районе, застроенном виллами. В них же размещались и магазины, и всевозможные мастерские. Я перестала ворчать, район решительно мне нравился. Дом под номером 3372 тоже оказался виллой, стоящей на небольшом возвышении на некотором расстоянии от шоссе. Все как положено — живая изгородь, участок с деревьями, газоном и цветами. От калитки вверх к дому вели ступеньки. По другую сторону улицы находился магазин со стоянкой для автомашин. Очень хорошо, там и оставим машину, ибо на всем протяжении Кин-стрит знаки предупреждали — стоянка запрещена, а с этим здесь строго. Роберт свернул на стоянку перед зданием магазина, поставил машину в тенечке какого-то огромного дерева, и мы вышли прямо в тропический зной, о котором я немного забыла, сидя в машине с кондиционером. Перейдя шоссе, оказались у калитки нужного дома. Калитка не была заперта. Поднявшись по ступенькам к дому, мы увидели две двери — одну прямо перед собой, другую в левой части дома, где за сплошной стеклянной стеной просматривалась внутренность мастерской, забитой всевозможными меховыми изделиями. Наверное, нам туда. Толкнув левую дверь, я убедилась, что она заперта. Что такое? Для перерыва на обед еще рано. — Обеденный перерыв с двенадцати до тринадцати, — вслух прочел Роберт надпись на стеклянной двери. — А сейчас сколько? Пять минут третьего. Что бы это значило? Прочитав все, что написано на двери, мы попытались сквозь стекло хорошенько разглядеть внутренность мастерской, может, там кто есть? Не было ни одной живой души. Я ломала голову, пытаясь понять, в чем дело. Владелец уехал в отпуск? Тогда бы обязательно уведомил об этом клиентов. Роберт снова прочитал надпись на двери: — «В. М. Хилл. Меха. Продажа, изготовление на заказ. Открыто с девяти до восемнадцати. Обеденный перерыв — с двенадцати до тринадцати». Может, ты просто слабо толкнула дверь? Звонка там нет? — Написали бы, если бы был. Звонок оказался у двери в жилое помещение дома. Мы позвонили. Глухо и как-то зловеще донеслось до нас дребезжание звонка из глубины дома. Роберт сам попытался посильнее толкнуть дверь. Заперта. Мы беспомощно оглянулись. На всей улице никого не видно, люди попрятались от жары. Изредка промчится машина, и все. По всей Канаде, всегда и везде, информируют буквально обо всем: время работы, перерыв, отпуск, любое событие, нарушающее плавное течение святая святых — работы или торговли. А тут ничего! К тому же в одном доме и квартира владельца мастерской, и там тоже пусто. Заслонившись рукой от солнечных лучей, я снова принялась разглядывать внутренность мастерской. — Послушай, — взволнованно сказала я Роберту. — Что-то тут не в порядке. Магазин с мехами ведь не алжирский сук, где в рекламных целях покупателям предлагают топтать дорогие ковры. Вряд ли хозяин мастерской приглашает клиентов расхаживать по норковым манто. — Ты о чем? — удивился сын и тоже прижался носом к стеклу витрины. Теперь мы явственно разглядели, какой беспорядок царил в мастерской. Драгоценные манто были кучей навалены на полу, дверцы шкафов раскрыты. Ох, не нравится мне все это! Беспорядок в помещении преследует меня, можно сказать, с самого начала. Квартира Гати, комната Гоболы, теперь вот меховое ателье... — Надо узнать, что здесь произошло. Не уйду, пока не выясню! — решительно заявила я. — Если не войдем нормально, выбью стекло! — Если выбьешь стекло, по тревоге приедет полиция, — хладнокровно заметил Роберт и двинулся за мной в поисках какого-то другого способа проникнуть внутрь дома. Как я и предполагала, там был второй выход, в садик, и эта дверь оказалась тоже запертой. Зато окно рядом с ней было открыто. Я заглянула-ванная, на полу разбросаны полотенца... — Странно! — вслух удивлялся Роберт. — Неужели у них не работают кондиционеры? Оставили раскрытым окно. Сняв с плеча сумку, я поставила ее на землю, прислонив к стене дома, и посоветовала сыну: — Пойди прогуляйся. Тебе не обязательно знать, что я делаю. А я все равно из Канады скоро Уеду. — Мать! — встревожился сын, несколько утратив свое хладнокровие. — Ты что собираешься делать? — Не для того летела я восемь часов в одну сторону, не для того заплатила за билет бешеные деньги, чтобы теперь вот так все оставить, не попытавшись выяснить! Слышал, что я сказала? Пойди погуляй, ты здесь ни при чем, тебе еще работать в Канаде. — Как же, разбежался! Куда ты, туда и я. Он еще не договорил, а я уже влезла через окно в ванную. Сын последовал за мной, продолжая ворчать: — А теперь окажется, что дверь в ванную заперта с той стороны... Дверь не o была заперта. Мы вышли в холл. В доме царила мертвая тишина. Стало страшно, нехорошие предчувствия еще более укоренились во мне. Я попыталась успокоить себя предположением, что хозяева дома отправились по делам, оставив записку в двери, а ее вытащил шалунишка — сынок соседа. Впрочем, все равно мы уже незаконным путем проникли в чужой дом. Оказавшись в холле, я направилась в ту часть дома, где располагалось меховое ателье. Дверь туда была приоткрыта. Толкнув дверь, я увидела перед собой небольшой кабинет, шагнула и замерла. Сын наскочил на меня, заглянул мне через плечо и тихонько присвистнул. Человек лежал на полу на горжетке из черно-бурых лис, которые в значительной степени уже перестали быть черно-бурыми. Лежал он лицом вверх, и очень страшным было это лицо... Пересилив себя, я вошла в комнату и взглянула на лицо мертвеца. Это был он, Хайнрих, гость Фреди, в настоящее время В. М. Хилл. Я запомнила его лицо по фотографии. Вот и нашла наконец... — Похоже, мертв, но не уверена, — шепотом сказала я сыну. — Мне уже случалось ошибаться. Но пощупать свыше моих сил. — Пощупать я могу, — тоже вполголоса предложил Роберт. — Мать, знаешь, он еще не такой уж страшно холодный! — Интересно, что в таком климате может быть страшно холодным! — буркнула я. — Пощупай пульс... — Чего тут щупать, труп, никакого сомнения! Я хотел сказать, что недавно убили. Или ты считаешь, что он покончил жизнь самоубийством, предварительно для удобства подложив под себя лучшие меха? — Да нет, не считаю, убили, конечно. Холера, опять опоздала! — А вообще это он? — Он самый. Решение пришло мгновенно. Раз труп еще теплый... — Слушай, сын, пока нет полицейских, мне надо все проверить! Я просто должна проверить! Ни к чему не прикасайся! Надень перчатки! — Они остались в машине... Мать, ты что?! — Молчи, я знаю, что делаю! Может, хоть что-нибудь разъяснится. Надо все осмотреть! Сын понял, что возражать бесполезно, и покорился. Осторожно он прошел дальше, в помещение ателье, и доложил: — Его кокнули в салоне, возле той вешалки, а потом перетащили сюда, боялись, наверное, что сквозь стеклянную витрину могут заметить с улицы. Подложили горжетку и волокли по полу. Похоже, меха не тронули. — Меня интересуют не меха, а бумаги. — Тут уж сама разбирайся. Кажется, в этом служебном кабинете бумаг тоже не трогали. В самом деле, и письменный стол, и шкафы остались в порядке, нигде ничего не валялось, кроме покойника... Ясно, здесь преступники не искали документы, вряд ли покойный стал бы их держать в служебном кабинете. А где мог держать? Да хотя бы в спальне, в каком-нибудь сейфе. Я вернулась в холл и осмотрелась. Привлекла внимание лестница, ведущая на второй этаж. Я нерешительно направилась к ней. Роберт опередил меня. — Не торопись, мать, а вдруг они еще там? Вряд ли, мертвая тишина просто давила, не похоже, чтобы в доме было еще хоть одно живое существо, кроме нас. Поднявшись наверх, мы увидели приоткрытую дверь. Спальня. Войдя, я сразу поняла, что больше искать нечего. В стене над кроватью зиял пустотой большой сейф, в замке дверцы болталась связка ключей. Я даже не стала заглядывать внутрь. На постели валялась небрежно брошенная желтая картонная папка. Я даже не стала прикасаться к ней, заранее зная, что ничего там не осталось. — Возвращаемся, — угрюмо проворчала я. — Больше здесь делать нечего. Мы уже почти спустились с лестницы в холл, как вдруг услышали звук чьих-то шагов у входной двери, потом звякнуло что-то металлическое. Я чуть было не слетела с двух последних ступенек: настолько неожиданными и зловещими показались звуки, нарушившие мертвую тишину, царящую в доме. Быстро оглядевшись, Роберт схватил со столика в холле тяжелую высокую вазу из литого стекла. Тут мы услышали звук удаляющихся шагов, и все стихло. Я подумала — еще одно потрясение, как эти два последних, и все, мне каюк! Сердце больше не выдержит. Роберт поставил вазу на место и высказал предположение, что это приходил почтальон. Он подошел ко входной двери и вернулся с конвертом в руках. — Покойнику принесли письмо. Ну что, уходим или собираешься здесь остаться насовсем? Взяв со стола вазу, только что поставленную на место Робертом, я ее старательно вытерла юбкой и приказала сыну: — Принеси из ванной полотенце и вытри хорошенько все, к чему ты тут прикасался. Не бойся, правосудию мы не навредим, я уверена, преступники действовали в перчатках. Сын растерянно стоял передо мной с конвертом в руке. — Поспеши! — раздраженно прикрикнула я, выхватила конверт, сунула в карман юбки, а сына подтолкнула к двери ванной. Дом скорняка мы покинули тем же путем — через окно в ванной комнате. Сумка моя у стены стояла целая и невредимая. На полпути в Стони Крик я попросила сына где-нибудь остановиться, чтобы немного остыть, прийти в себя. Роберт остановил машину у одного из бесчисленных «Макдональдсов». Сидя за столиком со стаканом холодного грейпфрутового сока в руке, я пыталась привести в порядок мысли. Сначала Гобола, теперь скорняк... Те, кого я разыскиваю, оказываются убитыми буквально за несколько минут до встречи со мной. Стечение обстоятельств или... Кто мог знать, что я к ним отправляюсь? В Польше Мачек, исключено, здесь Хенек. Но не мог же он знать, что к скорняку я отправлюсь именно во вторник! Кому-то сказал и тот следил за мной? Этому кому-то, видно, делать нечего, как только разъезжать за мной по всему свету и приканчивать у меня перед носом нужных людей! Глупости, не могла я тогда не заметить этого кого-то. Нет, наверняка и Гобола, и скорняк погибли по одной и той же причине — из-за проклятой карты с лепешками, они оба знали о ней и слишком много о другом, связанном с ней. Обоих не ограбили, впрочем, может, у скорняка забрали из сейфа вместе с документами и какие-нибудь ценности. Господи, убили двух порядочных людей! Они не собирались разыскивать немецкие клады, не были для преступников конкурентами, за что же их убили? Видимо, за то, что они слишком много знали, в том числе и кое-кого из шайки... Стой, что-то не так. О том, что они много знали, бандиты не вчера проведали, а ведь и Гобола, и скорняк жили себе все эти годы спокойно, и только теперь... только теперь, когда я принялась их разыскивать... Все во мне протестовало против этого абсурдного, но вполне логичного вывода. Идиотизм, тогда уж скорее меня надо убить, и хлопот меньше. Хотя... Убить надо было бы и Мачека, и Ма-теуша, и, возможно, Алицию... И Ментальского, и Дойду, и Хенека! Нет, и в самом деле, проще было ликвидировать этих двух. О чем это ребенок говорит? — В случае чего-отопрусь, —говорил Роберт. — По грязи мы не ходили, следов от моих ботинок в доме не должно остаться, да и ботинки могу, на всякий случай, выбросить. Мать, да ты не слушаешь меня! — Слушаю, про ботинки. — Не только. Ты у меня специалист по детективам, а во всех детективах под конец обязательно приходит письмо, благодаря которому все и разъясняется. У нас есть письмо. Посмотрим? Судорожно сунув руку в карман юбки, я с облегчением нащупала конверт. Действительно, у нас есть письмо, а я даже в эти считанные доли секунды уже успела представить себе картину, как мы возвращаемся в Торонто и медленно тащимся по автостраде, разыскивая на ней письмо, адресованное покойнику. Нет, мое богатое воображение меня таки когда-нибудь прикончит! Итак, письмо адресовано В. М. Хиллу. На конверте его фамилия и адрес, внутри конверта — открытка с морским пейзажем и коротким текстом на немецком языке. Общими усилиями мы с Робертом сделали перевод. Приблизительный перевод, скажем так: «Дорогой, дом готов и уже в порядке. На стене я повесила индийский барометр. Выглядит положительно. Духа не было еще. Целую. С.» — Немного странно получилось, — с сомнением произнес Роберт. — Нет, не индийский, — подумав, сказала я. — Надо индусский. Барометр, сделанный в Индии. А какого духа? — Откуда мне знать? — возмутился сын. — Может, злого. — По-английски ghost означает дух, привидение. — Но ведь здесь же по-немецки! — Но звучит схоже, так что тоже, наверное, дух. — Да нет же, по-немецки Gast означает гость. Гостя не было! — Интересно, откуда пришло письмо? — Роберт взял в руки конверт. — Обратного адреса нет, а вот на почтовом штемпеле... Не разберешь. О, Кашубы! Почта Бэррис Бэй. Вырвав конверт из рук сына, я вскочила со стула: — Немедленно едем в Бэррис Бэй! Тереса там уже с субботы ждет нас. Там мы просто обязаны найти этого самого «С»! Ну, поехали! Сын встал не торопясь и спокойно ответил: — Поехали, но сначала домой. Если тебе так необходимо туда ехать, поедем. Только придется мне снова отпроситься с работы, а раньше четверга меня точно не отпустят. И вообще мне страшно не хочется ехать туда, комары загрызут, но чего не сделаешь ради родной матери! — Никогда в жизни у меня не получалось то, что я себе наметила, — призналась я Роберту, глядя на простирающееся за лесом озеро. — Все рещал случай, глупейшее стечение обстоятельств. Не представляю, как случай поможет нам в данной сложнейшей ситуации. Ребенок попытался подбодрить меня: — Не такая уж она сложная, только немного обширная, не знаю, успеем ли мы все объездить за два дня. И что станет говорить Тереса, когда ты примешься приставать к незнакомым людям. — А чего ей говорить, я притворюсь, что заблудилась, попрошу стакан воды... Честно говоря, я толком не разработала план действия. Вернее, планов этих у меня штук двадцать, да только ни один не подходит. Мы с сыном сидели за столиком в саду дома Тересы у озера. Пятница, чудесное солнечное утро. Из лесу по траве газона к нам прискакал Пирли, с которым я познакомилась еще в прошлый свой приезд в Канаду, и теперь узнала по хвосту. Оглядевшись, не видит ли Тереса, я дала ему два орешка. Пирли мгновенно разгрыз их, выбросил скорлупу, набил орешками щеки, подождал, не дам ли ему еще, и прыжками опять умчался к себе в лес. — По идее этого «С» должна бы разыскивать полиция, — задумчиво произнес Роберт, глядя вслед бурундучку. — Сейчас-то они уже наверняка обнаружили труп скорняка. Сразу видно, умер он не от сердечного приступа, так что полиция должна приняться за его друзей и знакомых. — Я не знаю, в каком темпе работают канадские менты. — Наши бы уже принялись? — Наши бы уже со вчерашнего дня принялись. — А почему канадские хуже? По техническому оснащению они в первой десятке мира. — Но ведь письмо, отправленное этим «С», у нас с тобой. — Э, наверняка он из близких знакомых убитого, не стали бы малознакомые люди поверять друг другу секреты. Если, конечно, ты права. — Разумеется, права. Микропленку очень просто спрятать в барометре. Не стали бы они так просто сообщать о пустяках. Тут нас опять навестил Пирли и получил еще два орешка. И как назло из-за дерева появилась Тереса. — Роберт, я оставила внизу таз со свежевыстиранным бельем, принеси сюда, — приказала она. — Да постарайся не задевать за сучья деревьев. — Сучья деревьев в Канаде тоже свежевыстираны, — пробурчал Роберт и поплелся к озеру. Пирли совсем не испугался Тересы, сидел как ни в чем не бывало на травке, в передних лапках держал орешки и так весело их разгрызал, что любо-дорого смотреть. Я попыталась предотвратить гнев Тересы: — Не сердись, сейчас я за ним замету. Он делает запасы на зиму. Тереса принялась ворчать по своему обыкновению: — Распустила мне зверье, мух не ловят. Теперь он овес и в рот не берет. Ты что, думаешь, я стану ему возами орехи возить? Да, кстати, надо съездить в магазин, твоя мать успела все молоко выхлебать. Я обрадовалась, каждая поездка давала возможность заняться поисками. Вслепую, правда, но все же. Пирли наконец набил щеки и умчался в лес. Я пособирала ореховую скорлупу, и тут вернулся Роберт с громадным тазом настиранного белья, размерами с отечественное корыто. — Пошли, поможешь развешивать, — командовала Тереса. — Ты и так достанешь, а мне приходится на пеньки взбираться, того и гляди ногу вывихну. И они двинулись в глубь участка — Тереса первая, Роберт с корытом за ней. Тут послышался с дороги шум машины. Шум прекратился, хлопнула дверца. Тереса остановилась. — Кто там еще? А, Бася Кульская. Займись пока ею, я сейчас вернусь. С пани Кульской я была знакома и всегда ею восхищалась. Ей было никак не меньше ста двадцати лет, если не больше, но кондиции этой старушки мог позавидовать любой десантник. Бася села в одно из плетеных кресел за столик, шлепнула комара, лихо закурила и выпустила клуб дыма. Одновременно заговорила, как всегда начав с середины: — А ведь он был еще совсем молодым! Бедная Сонечка, теперь на нее свалилось столько хлопот! Марыся как раз. приехала дочь навестить, Сонечку они с собой забрали, а она только начала расспрашивать Иолу про стекольщика, стекло у ней разбилось... То, что я слышала, наверняка было продолжением внутреннего монолога Баси. Ей было все равно, с кем говорить, она делилась информацией с любым, подвернувшимся под руку. И все равно,на каком языке — английском, французском или польском. Как правило, Бася пользовалась языком, который больше соответствовал событию, так что в данном случае речь наверняка шла о наших. Вернувшаяся Тереса, непонятно почему не любившая сплетен, на сей раз терпеливо выслушала их — видимо, из уважения к почтенному возрасту сплетницы. Вопросов Тереса старалась не задавать, ибо они здорово подзуживали Басю и тогда ей не было удержу. Я по-другому относилась к Басиным сообщениям. Они не были сплетнями в точном понимании этого слова, ибо, во-первых, Бася оперировала действительными фактами, а во-вторых, никогда плохо о людях не говорила, всегда сочувственно и доброжелательно. Даже если кто-то кого-то обокрал или убил, старушка и тогда пыталась найти смягчающие обстоятельства — наверняка у бедняги были серьезные причины сделать это. Выслушав Басю сколько требовалось из вежливости, Тереса тут же выбросила из головы услышанное и занялась домашними делами, я же, напротив, слушала с интересом. Тереса приходила и уходила, Бася вела бесконечный рассказ: — Сонечка могла и вовсе не ехать, но она сама захотела, потому что там никого не было, а соседи сказали — самый близкий человек, сын, сейчас в Европе, вот она и поехала, чтобы все формальности поскорее закончить, а по завещанию она тоже что-то наследует, ведь это был состоятельный человек, надо же, какое несчастье... Тереса пригласила гостью в дом — здесь кусают комары, да и кофе напьемся. Монолог Баси меня заинтересовал, я потащилась за ними. По дороге Бася говорила не переставая: — Я как раз от ксендза возвращалась, он сказал, ему очень помогло то лекарство, я еще собиралась передать Казику, что ксендз его благодарит, а тут вдруг такое! Бедная Сонечка! — Да что за Сонечка? — не выдержала Тереса и тут же прикусила язык, да было поздно. — Как это что?-вскинулась Бася. — Очаровательная Сонечка Фельдман, та самая, невеста Хилла! Теперь уже у меня вырвалось: — Хилла?! Какого Хилла? Наверное, я это выкрикнула очень громко, Тереса даже вздрогнула, зато Бася была в полном восторге — еще бы, ее новости так эмоционально воспринимаются! — Того самого, что построил свой коттедж рядом с Иолиным, еще внутренняя отделка не закончена, Сонечка так красиво все там устраивала! Ну того самого, из Торонто, что так внезапно умер, молодой человек, и шестидесяти не было, да что я, пятьдесят пять, не больше. А мог бы еще жить и жить! Да вы знаете, он скорняк и меховой магазин у него, поэтому Сонечка всегда ходила в таких роскошных манто, он ведь так ее любил, бедняжка! — А от чего он умер? — заставила себя спросить Тереса, но старушка вдруг замолчала. Я проследила за ее взглядом — еще бы не замолчать, ведь она увидела панно, вышитое моей мамулей! Панно на стену было вышито специально для Тересы и привезено в подарок. Тереса его тут же выстирала, ибо у моей тетки была мания — стирать все, что попадется под руку, надо или не надо. Мамуля старательно отгладила свое произведение, и теперь оно досыхало, разложенное на диване, полыхая пурпуром и гнилой зеленью. — Убили его, — рассеянно ответила Бася, не отрывая взгляда от панно. — Ксендз мне сказал... А в нашем костеле скатерть, или как ее там? Покрывало на алтарь такое уже старенькое, вытершееся, не мешало бы новое раздобыть. Езус-Мария, как это красиво! Не выдержав, старушка сорвалась со стула, подбежала к дивану и принялась рассматривать шедевр вблизи. Тереса поставила на стол кофейник, сливки и сахарницу. — А разве ксендз был при этом? — спросила она с некоторым удивлением. — Я тоже хочу кофе, — входя, сказал Роберт и вполголоса спросил меня: — По-какому надо здороваться? — По-нашему, —также вполголоса ответила я. — Вы ведь в магазин должны были ехать, — напомнила нам Тереса. — Сейчас поедем, но сначала выпьем кофе. И еще мне кажется, что на столе не хватает чашек, — добавила я, потому что Тереса опустилась на стул, явно считая сервировку стола законченной, — Ладно, сиди, я принесу. — И ложечки! — крикнул мне вслед Роберт. Все это время пани Кульская молчала, отдавая должное таланту моей мамули. Она была явно потрясена. Надо признаться, на сей раз вышивка и в самом деле получилась потрясающая. Тереса попыталась завести светский разговор. — Это хобби моей сестры, — сказала она гостье. — Только приехала, успела уже вышить, а сейчас собирается вышить еще точно такую же накидку на софу. Это панно на стене будет висеть. Гостья наконец обрела дар речи. — Здесь? — спросила она, обводя взглядом бревенчатые стены. — Нет, в Оттаве. — Это восхитительно! А покрывало на алтарь должно быть белым... — Алтарь в лесном костеле, — возразила я. — Накидка должна быть золотисто-зеленой на белом фоне. Пани Кульская охотно согласилась и на золотисто-зеленую. Оправившись от потрясения, она вернулась к столу и продолжила прерванный монолог. Старенькая Бася была бесценным источником информации. И спрашивать не надо было ни о чем, сама все рассказывала, только слушай. Вот еще бы узнать, где проживает эта самая Иола! Я знала, что тоже у озера, по другую сторону Бэррис Бэй, но вот какого озера? Ведь их здесь прорва, знаю только, что не у нашего. И как фамилия Иолы, вернее, ее мужа, за которого она здесь вышла? Планы один другого завлекательнее сами стали складываться в голове... — Так вы едете в магазин или нет? — грозно поинтересовалась Тереса, как только гостья покинула ее дом. — Едем, едем, — вскочила я. — А как фамилия Иолы? — Вернер, а что? — Да ничего, просто надо знать, неудобно. А где она живет? — За Крысей. — Ты не могла бы поточнее сказать? — Зачем тебе? Собираешься к ней в гости? — Может быть, позднее. Хочу знать на всякий случай. Не говоря уже о том, что, где живет Крыся, я тоже не знаю. — Когда едешь к нам, сворачивать надо влейо, а к ней — вправо. А потом, за Крысей, опять вправо. Иолин участок то ли восьмой, то ли десятый. Но не смей сейчас туда отправляться, иначе твоей матери придется пить... не знаю что. Осталась лишь вода в озере! Возможно, я бы все-таки немедленно помчалась к Иоле, но помешали милые родственники. Как раз в тот момент, когда Роберт с трудом вывел машину из-под елей и уже намеревался свернуть к дороге, путь нам преградили моя мамуля, моя невестка и моя внучка, почему-то вдруг покинувшие озеро. Ах, вот в чем дело — мамуля с девочкой тоже хотят ехать в магазин. — Слушай, —сказала я сыну, улучив минутку в магазине. — Такое дело. Сейчас поедем вместе с ними якобы на туристическую прогулку. Пока светло, надо разыскать дом Иолы и запомнить дорогу. И при въезде на виллу Хилла должен быть столбик с фамилией. А ночью туда вернемся. — Зачем? — Пока еще не знаю. Может, посмотрим, висит ли там на стене индусский барометр. — А ты знаешь, как должен выглядеть индусский барометр? — Понятия не имею. Не знаешь, есть ли в этих краях магазин, который содержит индус? Или какая лавчонка? Имеет смысл съездить и посмотреть на барометры, если они там, конечно, есть. Мы нагрузили тележку продуктами и пристроились в хвост к кассе. — Удивительно, что этот «С» так быстро нашелся, вернее, нашлась. Мы собирались искать его долго и упорно, дело представлялось совсем безнадежным, и вдруг сразу натолкнулись? Странно это... — А может, наоборот, все логично? Приехали с тобой сюда, а тут что-то вроде ихних Мазурских озер, все себе дачи здесь понастроили... — Они называют их «котыче». — И еще «саммерсхузы». Нет, чтобы по-человечески назвать коттеджем... — Ты бы еще вспомнила шале и бунгало. — Да как их не назови, впечатление такое, что все с Онтарио кинулись сюда строить летние домики, так что ничего удивительного. — Это как посмотреть. Миллионеры здесь не селятся, они предпочитают отдыхать на Флориде, а пани Кульская сказала, что скорняк был богат. — Миллионеры ездят также на Гавайи и на Ривьеру, но ему приходилось экономить денежки, чтобы хватало на меха для Сонечки. Впрочем, сейчас здесь бедным делать нечего, Тадеуш сказал — ярд берега стоит четыре тысячи долларов, Тереса ведь в давние времена строилась, тогда все было намного дешевле. Так что в последние годы тут впору селиться как раз миллионерам. А то, что Хилл построил коттедж возле Иолы, может оказаться простой случайностью. — Нет, —упорствовал Роберт, —мы не имели права так моментально найти то, что хотели. — Имели. Убит один из владельцев коттеджа; в дачном поселке, где все друг друга знают, новость разнеслась моментально, а пани Бася всегда все узнает первой. Такая уж у нее судьба, а может, и жизненное кредо. Эти места она освоила первая, кажется, тогда еще ездили на лошадях. И она — первая знакомилась с людьми, которые появлялись в этих краях, и делает это до сих пор. Так что ничего удивительного в самом факте нет. Удивительно лишь то, что мы с тобой не кинулись немедленно в магазин по Тересиному приказанию, а задержались и услышали монолог Баси. Сколько с нас? Сорок два доллара? — И семьдесят шесть центов. — А что мы такое накупили? — Понятия не имею. Если хочешь, семьдесят шесть центов могу дать своих. Мы загружали багажник купленными продуктами, когда мамуля с внучкой вернулись из лавчонки с комиксами и, не обращая на нас внимания, занялись новинками. Небо на западе было еще совсем светлым, а с противоположной стороны уже вышла луна и очень ярко светила. Весьма кстати, освещение нам необходимо. Мы с сыном сидели в машине на обочине лесной дороги и ждали. Нам очень помогли Иола и ее мама. Они явились с визитом к Тересе сразу же после нашего возвращения из магазина, и мне без труда удалось получить от них приглашение на вечерний чай. Ни Иола, ни Марыся ни в чем не походили на пани Кульскую, и все равно нельзя было не затронуть тему трагической гибели их соседа. — Привезла я ей цветочки, как обещала, — рассказывала Марыся, — и, пока не высохли корешки, собиралась посадить, как раз на границе наших участков. И тут вдруг являются два таких респектабельных господина. «Где хозяйка соседней виллы?» А пани Соня на озере загорала, так они спустились за ней, привели, вместе с ней в дом вошли и через пять минут вышли, пани Соня едва успела переодеться. И уехали. Я так и остолбенела. Хорошо, тут приехала пани Кульская и сказала, что пана Хилла убили. Я и не поняла, что это полицейские были. Обстоятельства складывались удачно. О несчастье Сонечка узнала от полицейских, они не спускали с нее глаз, дали ей всего пять минут и увезли, наверное, для того, чтобы опознать труп. Так что в своем «котыче» она ничего не могла спрятать или забрать оттуда с собой, все должно остаться на своих местах. Вряд ли даже подошла к барометру, если полицейские дышали ей в затылок. Но она может вернуться в любую минуту, надо спешить. Иола с Марысей были очень гостеприимны, вечерний чай растянулся до ночи, затем мы распрощались и сделали вид, что отчалили в направлении Бэррис Бэй, но за первым же поворотом развернулись и помчались в противоположную сторону. Не думаю, что на нашу машину кто-то обратил внимание, коричневых «плимутов» здесь была пропасть. Поскольку мы предусмотрительно еще днем осмотрели владения мистера Хилла, два раза проезжая мимо них туда и обратно, теперь знали, где остановиться, на всякий случай проехав мимо них и третий раз, в полной темноте. И вот теперь ждали. — Фонарик у меня с собой, — похвастался сын, извлекая из-под сиденья полуметровую дубинку. Фонарик мне сразу понравился. — В случае чего им можно стукнуть по башке? — Еще как! Я специально выбирал самый тяжелый. И отмычка у меня есть. И ребенок с гордостью продемонстрировал примитивное орудие — небрежно, кое-как отбитый кусок железа. Я недовольно скривилась. — Наши, польские, и то лучше. Я думала, уж в Канаде они получше будут. Как же технический прогресс? — Так она же и есть польская! — информировал Роберт. — Я ее из Варшавы привез. Не раз испытана, особенно хорошо открывает большие замки. — А если там маленькие? — Попробуем булавкой. А теперь поделись своими планами. — Сначала через окна разглядим интерьер, посмотрим, где там висит индусский барометр. — А если висит, влезаем через окно, хватаем барометр и поминай как звали? — В дом проникнем обязательно, не знаю как, но я давно созрела и на кражу со взломом. А вот похищать индусский барометр не будем, поищем обыкновенный, который раньше висел на том самом месте. — Ты, мать, голова! — с уважением констатировало дитя. — Любой кретин, в лапы которого попало бы письмо, стал охотиться за индусским. А как ты догадалась? — По себе сужу. Вот, например, сообщила я тебе, что приобрела прекрасную новую шариковую ручку. Где бы ты стал искать что-то маленькое-премаленькое, спрятанное мною, может, свернутое в трубочку? — Конечно, в разбитом горшке, что стоит у тебя на письменном столе. В нем ты держишь давно вышедшие из употребления старые ручки и прочую дребедень, которые давно пора выбросить. Почему не выбрасываешь? — По опыту знаю — как только выброшу что ненужное, на следующий день выясняется, что без него никак не обойтись. В данном случае барометр следует искать в старой рухляди. Не представляешь, где они могут держать всякий хлам? — Не представляю. А чего мы ждем? — Тоже не знаю. Впрочем, думаю, можно приниматься за дело. Вроде кругом спокойно. К самому дому не станем подъезжать, на всякий случай оставим машину вон там, в кустах. От дома Иолы владения покойного Хилла закрывала густая растительность — ели, сумаки, какие-то декоративные кусты, за которыми целиком скрывался дом. Получалось, что со всех сторон его окружала плотная стена зелени — высоких деревьев и колючих кустов. Стараясь ступать осторожнее, мы с Робертом подошли к темному замершему дому. Нельзя сказать, что вокруг стояла мертвая тишина. Совсем нет. Со стороны озера доносились самые разнообразные звуки: кто-то плыл на лодке, слышался стук уключин и плеск рассекаемой носом воды, кто-то у самого берега купался, плескаясь и отфыркиваясь, а где-то неподалеку группа молодежи, похоже, развлекалась тем, что сталкивали друг дружку в воду с мостков, сопровождая свои действия гоготом и ржаньем. Уткнувшись носом в первое с краю темное окно дома, я шепотом приказала сыну: — Посвети! Мощный поток света выхватил из темноты помещение за окном. Кухня, в раскрытую дверь виднелась гостиная. — В кухне искать нечего, идем сразу посмотрим на гостиную. В окно с той стороны. И не мог бы ты как-нибудь отрегулировать фонарик? — недовольно спросила я. — Светит прямо как морской маяк, еще кто заметит! Нам бы и половины мощности хватило. — Не могу. Да ты не беспокойся, здесь везде что-нибудь светит, не обращай внимания. Кто заметит? Ведь никого же нет. Обогнув дом, мы поднялись на террасу, выходящую в сторону озера. Сюда звуки с озера доносились отчетливей. Тычась носами в темные стекла окон и дверей, мы принялись изучать с помощью фонарика стены гостиной. Барометр на белой стене мы с Робертом увидели одновременно. Во всяком случае то, что висело, очень походило на барометр с завитушками в индусском стиле, недаром мы специально съездили в лавчонку с товарами из Индии, чтобы ознакомиться со спецификой декоративного искусства этой страны. Так, первый пункт программы выполнен, можно переходить ко второму. Приказав Роберту погасить фонарик, я уже собиралась спуститься с террасы, как вдруг заметила, что в раскрытой двери из гостиной в кухню что-то мигнуло. Мы затаили дыхание. Больше ничего не мигало, никаких звуков оттуда не доносилось, но я всей кожей ощущала нависшую опасность. Она-то и заставила меня задуматься над тем, что я собиралась делать. В чужой стране, ночью, незаконным путем проникнуть в дом недавно убитого человека и похитить из этого дома не принадлежащую мне вещь! Мало того, сообщником своим в этом уголовно наказуемом деянии я делаю собственного сына, приехавшего работать в Канаду. — Немедленно катись отсюда! — не допускающим возражения шепотом приказала я сыну. — Немедленно! Выведи машину как сумеешь — задом, передом — и уезжай, не включая фар! Остановись где-нибудь подальше и потом каждые полчаса проезжай здесь по шоссе. Я тебя буду ждать на шоссе или вообще... — Мать! Ты что?! — Дурак, не понимаешь, полиция! Даже если меня схватят, что-нибудь совру, завтра же выпустят. Ну, без разговоров! С той стороны, потихоньку, раз-два! Не соблюдая осторожности, я с грохотом спрыгнула с террасы и пошла вокруг дома, топая и с шумом раздвигая траву. Так и есть! К дому двигалась какая-то темная фигура. Увидев меня, она остановилась. — Good evening, — вежливо поздоровалась я, на всякий случай по-английски. — Good evening, — ответила мне фигура дамским голосом. Быстро сделав оставшиеся два-три шага, она поднялась на крыльцо дома и включила яркую лампу над дверью. Ослепительный свет залил все вокруг. В его свете я могла разглядеть незнакомку. Что такое? Нет, невозможно! Наверное, мне привиделось... Быть не может! — Финетка! — воскликнула я, все еще не веря глазам своим. Фигура на крыльце в свою очередь вгляделась в меня, наморщив лоб, и произнесла без особенных эмоций: — А, это ты! Какое-то время мы молча рассматривали друг дружку. Первой отозвалась Финетка: — А ты постарела, —безжалостно констатировала она. — Сколько лет мы не виделись. Что здесь делаешь? К моему огромному сожалению, я не могла ответить ей тем же комплиментом, а сказать правду было выше моих сил. За все эти годы. Финетка ничуть не изменилась, осталась все той же самой красивой девушкой времен моей молодости. Ну, может, чуточку и повзрослела, не скажешь, что это лицо двадцатилетней девушки, но минувшие годы придали ему лишь выразительность и особое очарование. Надо же, с некоторых женщин годы сплывают без всяких последствий, как вода с толстой гусыни... — А ты что тут делаешь? — перешла я в наступление. — Живу я здесь, — ответила Финетка. — Временно... А ты? — А я ищу Иолу. — Какую Иолу? — Вернерову. Где-то здесь неподалеку ее дача. — А ты знакома с Иолой? — Так получилось, что ее сестра Эльжбета лет двадцать назад вышла замуж за моего кузена. Да нет, я уже поняла, что это не ее дом, что я забрела в чужие владения, но никак не ожидала встретить здесь тебя. А ты знаешь Иолу? — Знаю, — подумав, отозвалась Финетка. — Дом ее рядом, вон там, — махнула она рукой себе за спину. — Ты явилась с визитом в такую пору? — Так я же начала разыскивать ее дом еще засветло и вот два часа обхожу один за другим все ваши «котычи». Выходит, всего один остался. Поскольку Финетка некогда была моей близкой подругой, она совсем не удивилась тому, что я по ночам разыскиваю человека, к которому уже все равно не пойду в гости. Но ее интересовало другое. — Я спрашиваю, что ты делаешь в Канаде, — равнодушно бросила она и, не дождавшись ответа, вытащила из сумки ключ. Ответила я не сразу. Не потому, что думала над ответом, нет, меня только сейчас осенило. Ведь Финетку же зовут Зосей! В те годы никто никогда не звал ее по имени, Финетка и Финетка. Зося, Зофья, Соня, Сонечка... «Бедная Сонечка», вспомнились мне слова пани Кульской. Нашла, кого жалеть! Вот уж кто не бедный... — Приехала навестить родню, — ответила я наконец, — у меня тут ее пропасть. А ты? Ведь ты же уехала в США, если не ошибаюсь. Намерена поменять гражданство? — Собиралась, но теперь не знаю... Финетка наконец отперла дверь, убедилась, что она открыта, вытащила ключ из замочной скважины и опять спрятала его в сумку, но не входила в дом, а принялась меня пристально разглядывать, опершись спиной о косяк двери. — Как тебе удалось сохранить такую фигуру, несмотря на детей? — поинтересовалась она. — Диета? Гимнастика? Массаж? Не отвечая, я вытащила сигареты и закурила. Не только из-за комаров, слетевшихся на свет, — надо было упорядочить мысли. Встреча с Финеткой всколыхнула их целый рой, и досаждали они не хуже комаров. Надеюсь, она не заметила Роберта: когда включен такой яркий свет, в темноте трудно что-либо заметить... Меха для Сонечки... Матерь Божия, да ведь в свое время эта Сонечка была подругой и Гати! Подруга-не то слово, врагом лютым она была! У Гати перехватила как минимум трех женихов. И у меня одного отбила. Впрочем, скорее кандидата в женихи, но он очень мне нравился. А ему больше понравилась Финетка, и прости-прощай... Да Бог с ним, главное, ее знакомство с Гатей, Мундей, ее внезапный отъезд за границу, теперь вот близость со скорняком. Наверняка Финетка связана с шайкой! Не может все это быть случайным стечением обстоятельств. И вряд ли знает о моем интересе к шайке, ни Алиция, ни Мачек, ни Матеуш не могли проболтаться. Впрочем, Матеуш мог, он когда-то был смертельно влюблен в Финет-ку, но Матеуш находится по ту сторону Атлантики, океана не переплывал... — Собственно, я могла бы вызвать полицию, — произнесла, подумав, Финетка. — Ты нарушила право собственности... — Вызывай! — вскинулась я. — С удовольствием информирую стражей личной собственности о краже, которую ты совершила в те годы. Правда, уже истек срок давности, но я имею право требовать возвращения мне веера! — Какого веера? — А того самого. Помнишь старинный веер моей тетки, что так нравился тебе? Попросила одолжить на один вечер, а сама умотала с ним за океан. Забыла? — Ах, веер... — пожала плечами Финетка. — Подумаешь, большое дело. Меня чуть кондрашка не хватила от возмущения. «Большое дело»! Веер был единственной фамильной драгоценностью, которую тетке удалось сохранить в войнах и переворотах. К тому же он и сам по себе был ценной антикварной вещью. Тетка великодушно разрешила мне пойти с ним на бал, велев беречь как зеницу ока. На следующий день после бала Финетка попросила веер, чтобы тоже с ним покрасоваться. Я, естественно, не дала, но мне и в голову не приходило, что она может взять его без разрешения. А она взяла! Ночью я ей позвонила и устроила скандал, она же оправдывалась — ничего страшного, через недельку вернет, ничего с моим веером не сделается. Прошла неделька, другая, прошел месяц, веер она не приносила, а потом выяснилось, что уехала за границу и не намерена возвращаться. Ее тогдашний муж тоже пропал, больше близких родственников у нее в Польше не было, так что некому было предъявлять претензии. Страшно вспомнить, как я тогда напереживалась, как умасливала тетку. А теперь эта Финетка позволяет себе пренебрежительно фыркать! В мгновение ока вся афера с картами из государственного стала моим личным делом. И я способна была поступить так же, как в свое время Финетка: войти в ее дом, схватить со стены барометр и смыться с ним! И наверняка так бы и сделала, если бы знала, где припрятан настоящий барометр, а не этот, запасной. Не стану же я в ее присутствии перерывать весь дом! — Извини, я не могу пригласить тебя на дринк, — сухо произнесла Финетка, — я устала, много сегодня пришлось пережить. Так что я должна лечь, а ты зайди как-нибудь на днях, поговорим. Спокойной ночи! И послав вдруг мне прежнюю чарующую улыбку, она, не ожидая ответа, скрылась в доме, захлопнув дверь. Войдя в дом, Финетка погасила лампу на крыльце, совершенно не интересуясь, как я выберусь из ее владений в кромешной тьме. Это была прежняя Финетка, какой я ее знала, эгоистка до мозга костей, которую никогда не интересовали другие люди. Ее абсолютный и беспощадный эгоизм имел одну положительную черту — был весь как на ладони. Финетка никогда не пыталась прикрыть его показной заботливостью или деланным интересом к окружающим. Нет, она была откровенной хищницей, для достижения своих целей не останавливающейся ни перед чем. Хищницей очаровательной — черноглазой и темноволосой красавицей, веселой и остроумной, привыкшей покорять вся и всех. Никто — ни мужчины, ни женщины — не мог устоять перед ее очарованием. В те годы Финетка, которой с легкостью давались иностранные языки, работала переводчицей, опустошая ряды внешторговцов и дипломатов. Краса и гордость дипломатических приемов, она никого не щадила. Из-за нее тогда Матеуш развелся со своей первой женой, из-за нее Гатя несколько раз не могла выйти замуж, из-за нее многие молодые люди кончали самоубийством. Потом Финетка вышла замуж за какого-то богатого предпринимателя, и он вдруг таинственным образом исчез. Ходили слухи, что посадили за растрату. А вскоре исчезла и сама Финетка, увозя мой веер... А когда исчезла и ее очарование перестало действовать, у людей развязались языки. Чего только я тогда не наслушалась! Вроде бы Финетка еще девчонкой сбежала из родительского дома и связалась с уголовным миром. Нет, не с уголовниками она связалась, говорили другие, а со шпионами. Став переводчицей, в министерствах и посольствах брала взятки брильянтами и мехами, переспала со всеми подряд, наоборот, как раз ни с кем и не спала, потому что была безумно влюблена в одного человека, наоборот, это он был безумно влюблен в Финетку, а Финетка после ареста мужа, который крал по ее наущению, все потеряла, и вовсе не потеряла, обвела вокруг пальца органы и вывезла за границу баснословные богатства... Впрочем, разговоры вскоре прекратились и о Фи-нетке стали забывать. Достоверно известно было лишь то, что сначала она уехала во Францию, там вышла замуж, приняла гражданство, потом развелась, так как нашла себе кого-то в ФРГ, но за того замуж не выходила, бросила его и выехала на жительство в Штаты. Тут замуж не выходила, но снова сменила гражданство. Последнее, что я слышала о Финетке — будто она подвизалась в Калифорнии, охмуряла какого-то нефтяного короля. На Финеткину машину я наткнулась в темноте на полпути между газоном и шоссе. Наверняка это свет фар ее машины мигнул тогда в окне, насквозь пронизав дом. Не исключено, что и Финетка могла заметить в доме свет Робертова маяка. Видела ли она его машину? Во всяком случае, даже если и видела, времени подойти к ней и глянуть на номер не было, мы встретились сразу же. Роберт ждал меня на шоссе перед поворотом к дому Иолы. — Я увидел — баба приехала, вы вроде знакомы, она ни из чего не стреляет, я и пошел к машине, — рассказывал сын. — А чтобы меня не услышала, не стал включать мотор, тут под горку, машина и так съехала. Закурив, я шлепнула комара, который влез в машину вместе со мной. И тут за деревьями вдруг вспыхнул яркий свет — Финетка опять зажгла лампу у входа в дом. Зачем? — Погоди, — бросила я сыну, уже выскакивая из машины, — надо поглядеть, что она там делает. Оставайся здесь! — Как бы не так! Я тоже пойду. — Ладно, но тихо и дверцей не хлопай. Притаившись на краю темноты, мы наблюдали за тем, как Финетка шла через освещенное пространство к своей машине, как села в нее, подогнала поближе к дому, вытащила из машины две большие сумки и скрылась с ними в доме. Вдруг она оставит эту иллюминацию, которая совершенно исключала возможность незаметно подкрасться к дому? При таком ярком свете даже муравья в траве заметишь, не то что человека. — Я обойду кругом, — шепотом предложил Роберт. — Хорошо, только осторожно. И сразу погляди в окно, что она там делает. Не успел Роберт скрыться, как Финетка выключила иллюминацию. Но теперь не было так темно, как в тот раз, потому что остались светить окна гостиной и кухни. А вот осветилось и еще одно окно рядом. Я была уже у стены дома. Оказывается, зажегся свет в спальне. Именно туда Финетка внесла свои сумки, покопалась в одной из них и вытащила две большие косметички. Косметички она положила на туалетный столик, сама взяла с комода вазу с завядшими цветами и вышла из комнаты. Я переместилась к кухонному окну. Тут просматривалась не только кухня, но через открытую дверь и часть гостиной. Пройдя через гостиную, Финетка вошла в кухню, где уже начинал закипать электрический чайник, и вынула из холодильника какие-то продукты. Видимо, собралась поужинать. Интересно, что она успела сделать после того, как мы с ней расстались? Умылась, наверное, потом налила воды и включила чайник. Да, обязательно включила кондиционер. Что еще? Пожалуй, больше ничего и не успела сделать, подождала, пока я не удалюсь, и подогнала к дому машину. Сварив кофе, Финетка чем-то намазала крекер и принялась за еду, одновременно просматривая какой-то иллюстрированный журнал. Она себе ужинала, а я отмахивалась от комаров и мрачно размышляла о том, что так долго не выдержу. Слава Богу, она недолго ела, оставив на столе невымытую посуду, сунула в холодильник продукты и вышла из кухни. Интересно, куда пойдет теперь? На всякий случай я вернулась к окну спальни, и правильно сделала. Финетка вскоре появилась там и села на банкетку перед туалетным столиком, положив на него то, что принесла с собой. Что именно — мне не было видно. Что-то длинное, узкое, расширяющееся в одном месте посередине. Вынув из косметички маленькую отвертку, Финетка, видимо, принялась откручивать винтики. Открутив их, она сняла со своего непонятного предмета маленькую круглую крышечку и, отодрав с ее внутренней стороны клейкую ленту, достала крохотный целлофановый мешочек. Поскольку она сидела боком ко мне, почти спиной, за ее действиями я следила по ее отражению в зеркале туалетного столика. Теперь я наблюдала за тем, как, покопавшись в косметичке, она извлекла из нее пудреницу с рассыпчатой пудрой, закопала в пудре целлофановый мешочек и спрятала пудреницу обратно в косметичку. Потом прикрутила крышечку на место к непонятному предмету, — интересно, он мог быть барометром? — поднялась и вышла из спальни. Я не помчалась за ней, осталась на своем посту. Надо было срочно решать, что делать дальше. Забраться в дом никакой сложности не представляет. И не обязательно сейчас, можно и завтра, дождаться, когда Финетка уедет. Здесь ведь не запираются на десять замков. Правда, Финетка может сообразить, что это моих рук дело. Хотя нет, если бы меня опасалась, не оставила бы сейчас окна раскрытыми, я имею в виду — занавески бы задернула. А вдруг это ловушка? Хотя нет, Финетка вряд ли стала бы заниматься такими играми, она всегда действовала открыто и нагло. Тут я увидела, как за углом дома осветилась трава — зажглось еще какое-то окно. Я осторожно подкралась туда, свернула за угол, и мы с Робертом чуть не столкнулись лбами. На выяснение отношений времени не было, я подняла голову, чтобы увидеть, из какого окна падал свет. Белое непрозрачное стекло. Ванная! За окном просматривался лишь нечеткий силуэт, то ли одевался, то ли наоборот. Вот силуэт исчез, окно погасло. Мы таки успели увидеть Финетку, когда она вышла из дому в купальном халате, с полотенцем на плече. — Пошла купаться на озеро, — шепотом прокомментировал Роберт. Вот она, неожиданная удача! Выкрасть пакетик немедленно, вряд ли подвернется столь же удобный случай. Только неплохо было бы подбросить этой гетере что-нибудь взамен, вдруг спохватится. Выходя из дому, Финетка зажгла свет на террасе. Тут лампа светила не столь ослепительно, как у главного входа, и в ее свете я пыталась отыскать что-то подходящее в своей сумке, высыпав ее содержимое прямо на террасу. А еще ругают женщин. которые таскают в своих сумках ненужные вещи! Когда-то, лет десять назад, у меня болел зуб, пришлось делать рентгеновский снимок больного зуба, и микроскопический негатив в малюсеньком целлофановом пакетике с тех пор так и завалялся у меня в сумке. Лучшей замены не придумать! Из кармашка сумки я извлекла филателистический пинцет, он у меня всегда с собой. Затолкав как попало обратно в сумку все барахло, я сунула ее в руки Роберту. Сама же с зубом и пинцетом в руках направилась к двери. Роберт меня опередил. Он взялся рукой за ручку, и дверь открылась. Не заперта! — Станешь на шухере! — приказала я сыну. — В случае чего дашь знать! Вся операция заняла у меня не более минуты. Оказывается, пинцетом рыться в пудре намного сподручнее, чем пальцами, хотя операцию я на всякий случай проводила на полу, памятуя о том, как сама только что подглядывала в окно. Тут уж меня никто не подглядит, для этого пришлось бы голову сунуть в окно. Что за манера у этой Финетки всюду зажигать свет! Кажется, теперь в доме горели все лампы, какие есть. Я тихо выскользнула из дома, закрыв за собой дверь. Роберт тут же материализовался из темноты. — Все спокойно, объект купается, как я и говорил. С мостков, отсюда не видать. А оттуда не видать дом. Ну и как? — Порядок, смываемся! — Тогда ходу! С той стороны, где нет света. Раз уж ты что-то украла, лучше обойтись без рекламы. Ночь я почти не спала. Восстанавливала в памяти малейшие детали аферы с розысками награбленного немцами имущества, припоминала все детали многочисленных слухов о Финетке и пыталась понять ее место и роль в шайке. Поскольку с Гатей и Мундей она была знакома еще задолго до встречи с последним ее женихом-скорняком, у меня получилось, что с ним она познакомилась по прямому указанию членов шайки. Скорняк не знал о ее роли, от него наверняка она все скрыла, теперь же, когда его не стало, могла действовать свободно. Даже занавески на окнах не спустила. Только вот зачем спрятала драгоценную пленку в пудру, а не просто в сумку? Боялась конкурирующей фирмы? Ведь кто-то же убил скорняка, не Финетка это сделала. Интересно, кто и когда станет рассматривать мой зуб? Честно говоря, не такая уж это гениальная замена. Что на Снимке зуб, а не карта, можно определить невооруженным глазом. К тому же зуб представляет собой негатив, карта — снимок, фотографию. Ох, стоило бы закопать в пудру более подходящий фальсификат, снимок какой-нибудь карты. Роберт с семьей загорал у озера. Я оттащила сына в сторону. — Послушай, у тебя есть какой-нибудь фотоаппарат? — Есть, а что? — Необходимо сделать малюсенькую фотографию, черно-белую. — А что надо сфотографировать? — Первую попавшуюся карту, фотографию надо уменьшить вот до таких размеров. Я продемонстрировала украденный снимок и разъяснила задачу. Снимок был весь черный, с трудом можно было различить, что чернота не сплошная, а состоит из густого переплетения мельчайших и тончайших линий, образующих черный узор. Роберт задумался. — Фотографию сделать не проблема, вот уменьшить... уменьшить раз в двенадцать придется. И надо поскорее все провернуть, а то она обнаружит твой зуб и по нему еще и тебя вычислит. Есть тут у нас знакомое фотоателье... — Прекрасно. Тогда за дело! С картой действительно проблем не оказалось, в газете нам подвернулась прекрасная рекламная карта, и получилась она превосходно. Как всегда, проблемы представляли чисто техническая и организационная стороны дела. Времени у нас было в обрез, ибо Роберт уезжал к себе завтра, чтобы не возвращаться под самый конец уик-энда, когда все шоссе будут забиты машинами. В понедельник он уже выходил на работу. Тереса же, как назло, решила на прощание свозить нас всех в знаменитый магазин Богоматери, мы просто не имели права уехать, не посетив его. А еще надо выкроить время на фотоателье. К счастью, дорога в Мадонна Хаус проходила через Бэррис Бэй. Моей мамуле и моей невестке было все равно как ехать, невестка считала дни, оставшиеся до моего отъезда, и твердо решила в оставшиеся дни молчать и терпеть. Итак, по дороге мы заехали в фотографию. Владелец ее не удивился нашему заказу, возможно, решил, что мы в восторге от рекламы и хотим продемонстрировать на далекой родине достижения свободного рынка. Снимок он обещал сделать через два с половиной часа, правда, цена соответствовала срочности. Придется, видно, окончательно распроститься с намерением купить те чудесные туфли... Мадонна Хаус и в самом Деле оказался замечательный, глаза разбегались. Учитывая грозящее мне банкротство, я все-таки сдерживала аппетиты и на товары дороже одного доллара старалась не смотреть. Выйдя наконец из магазина, наша компания направилась к машине. Издали я увидела Финетку, которая оставила машину на стоянке и шла к магазину. Меня она не заметила. Войдет в магазин или нет? Вошла. Я догнала Роберта. — Значит, так, сейчас к фотографу! Если снимок готов, едешь к Иоле. Не обращай внимания на то, что станет говорить Тереса. Навру, что меня пригласили в гости именно на это время. — А у них никого не будет дома... — Не беда, скажу, перепутала недели, договорилась на следующую субботу. Отмычка у тебя с собой? — С собой. И булавка тоже. — Баб оставляем у Иолы, а сами отправимся на боевое задание. Единственная возможность, в магазине Мадонны Финетка просто не имеет права не проторчать хотя бы полчаса. Иола с мамой оказались дома, копались в своем садике. Выведенная из себя моей бестактностью, Тереса лихорадочно оправдывалась: она тут ни при чем, ее силой заволокли к ним, она просит ее извинить, минутку посидят и уедут. К счастью, мамуля восхитилась цветочками, которые высаживали хозяйки домика, что заставило совершенно забыть о моей бестактности, инцидент был исчерпан, дамы забыли обо всем на свете, а я подмигнула сыну, и мы незаметно смылись. Как ни странно, польская отмычка прекрасно подошла к задней двери коттеджа Финетки. К сожалению, у меня не было больше свободного целлофанового пакетика. Не раздумывая, я вытащила из пакетика украденную карту, чтобы не перепутать, дала ее подержать Роберту, а в пакетик вложила только что полученную от фотографа рекламную карту, которая ничем не отличалась от настоящей. Проскользнув в спальню, я принялась копаться в пудренице. Моего зуба там не оказалось! У меня потемнело в глазах. А что, если Финетка отправилась в Мадонна Хаус на встречу с агентом! Какая дура, надо было остаться в магазине и проследить за ней! Тут до меня донесся свист ребенка, оставленного на шухере. Закрыв косметичку, я выскочила из спальни. Хозяйка подъехала к парадному входу, мы выбежали через заднюю дверь, захлопнув ее, и спрятались в кустах у самой террасы. При солнечном свете внутренность дома прекрасно просматривалась через окна и стеклянные двери. финетка, по всей видимости, еще не вошла в дом, чего-то ждала. Ага, понятно чего. Вот к дому подъехала еще одна машина, и вскоре сквозь стеклянную стену гостиной мы увидели Финетку с каким-то мужчиной. Вот он подошел ближе к окну, и я похолодела, разглядев на его левой руке темную кожаную перчатку! Вынув из сумки маленький конверт, Финетка издали показала его мужчине и кокетливо улыбнулась. Тот вздрогнул, а Финетка завлекающе помахала конвертом. И была она так хороша, что во мне всколыхнулась вся давняя неприязнь к ней. У мужчины голова пошла кругом, и он двинулся к соблазнительнице, как рыцарь, собирающийся схватиться с соперником. Испытывая силу страсти любовника, опытная куртизанка уронила конвертик на пол. Если любовник и колебался, то лишь ничтожные доли секунды — он предпочел женщину. Могли бы и прикрыть двери спальни! Хорошо хоть кровать находилась в углу. Вся операция — вытащить из конверта один целлофановый пакетик и сунуть другой — заняла у меня не больше шести секунд. Точно знаю, потому что Роберт смотрел на часы и на седьмой секунде запер бесценной отмычкой стеклянную дверь гостиной. И вот мы снова в кустах. — Миллион долларов за то, чтобы их подслушать! — прошептала я. Ребенок был шокирован. — Мать, зачем это тебе? — Не сейчас, балбес! Потом, когда начнут говорить. — Если в доме, не услышим, тут дома строят с хорошей акустической изоляцией. Мать, бежим, Тереса нас убьет! — Хорошо, но в обход. Спустимся сначала к озеру. Нас не убили, но уже собирались. Задержку я объяснила тем, что не могла оторваться от прекрасного вида на озеро. Вот тут уж Тересе и вовсе большого труда стоило удержаться и не прикончить меня. Как я восхищалась этим паршивым озером, а не ее, Тересиным? Она права, ее было намного красивее. На обратном пути из гостей мне большого труда стоило умилостивить ее. Я из вежливости только расхваливала это паршивое озеро, надо же было как-то сгладить свою бестактность... О снимке, который с опасностью для жизни я выкрала из Финеткиной пудры, я вспомнила лишь на следующий день, через полчаса после отъезда Роберта с семьей, когда немного улеглась связанная с расставанием суматоха. Снимок остался у Роберта и поехал с ним в Стони Крик. У меня остался лишь зуб. Не потерялся ли? Нет, вот в сумке микроскопический целлофановый пакетик. Дорогой зуб, сослужил-таки мне службу... Интересно, как он выглядит? Целлофановый пакетик был прозрачным, одного взгляда хватило на то, чтобы убедиться — это не был зуб! Я глядела на крохотную черно-белую фотографию карты, очень похожей на ту, настоящую, но не такую густую. Нет, это никакой не зуб, к тому же фотография, а не негатив. Мне стало плохо... Времени после отъезда семейства сына у меня было много, могу спокойно все продумать, взвесить, выработать план дальнейших действий. Суть происшествия до меня дошла во время купанья в озере, финетка достала снимок, чтобы передать его тому мужчине, увидела на негативе мой зуб, догадалась — что-то тут не так, и отреагировала молниеносно. Разыскала или изготовила похожий снимок, чтобы тот тип не сразу сориентировался. Итак, на сегодняшний день дела обстоят следующим образом: у Финетки — мой зуб, у меня — ее карта, у того типа — реклама, а у Роберта — настоящая карта. Накупавшись вволю, я вылезла из воды, села в стоящую у берега лодку и продолжала размышлять, пытаясь применить дедуктивный метод. Что сделала бы я, окажись на ее месте? Поняла, что кто-то меня обвел вокруг пальца. Если бы я боялась того мужчину, постаралась сделать так, чтобы он не сразу заметил подмену. Применила бы отвлекающий маневр, что финетка и сделала. Выходит, она его боялась. Потом, получив отсрочку, принялась бы ломать голову, кто именно подложил ей свинью. Отгадает, что я, или нет? Может, стопроцентной уверенности и не получит, но подозревать меня станет. Я на ее месте стала бы. Правда, совсем влезть в ее шкуру я не могла: разные мы люди, характеры диаметрально противоположные. Никогда не была я ни двойным агентом, ни роскошной куртизанкой, но каждый судит по себе, и она имеет право меня заподозрить. Разве что у нее еще до меня кто-то уже был на подозрении... Так подозревает она меня или нет? Легко проверить. Я бы на ее месте поехала к Иоле, убедилась, что та меня действительно знает, потом заявилась бы к Тересе, где я остановилась, обыскала бы незаметно мои вещи... Стоп, Финетка так не сделает, работать она никогда не любила. Скорее всего, потребует от меня прямо вернуть ей похищенное, устроит жуткий скандал, возможно с мордобоем и битьем посуды. Надо на всякий случай получше припрятать снимок... И все-таки финетка для меня не так страшна, как тот тип. Когда он обнаружит подмену снимка, когда прижмет Финет-ку к стенке, когда она выскажет ему свои подозрения относительно меня —вот тогда берегись, Иоанна! И мои мысли приняли другое направление. Я переключилась на мужчину с искусственной рукой. У меня тоже нет стопроцентной уверенности, что это тот самый, фотографии его у Дарека не оказалось. Но какой дурак станет ходить в этом пекле в перчатках? Автомобильные сразу снимаются и остаются в машине, эти не автомобильные, к тому же перчатка только одна, к тому же на левой руке... Ох, наверное, тот самый... Полчаса, не меньше, ломала я голову над тем, как получше запрятать снимок. Можно положить в металлическую банку из-под чая и закопать. Подозрения не вызову, уже много дней подряд я расчищала Тересин участок от папоротника, сорняков и колючих кустов, тут слона можно закопать, никто и не заметит. А если понадобится срочно достать? Нет, лучше прилепить снимок с обратной стороны часов, по размеру подходит. Финетка явилась в гости через два дня. При виде ее я и глазом не повела, усадила в саду за столик, угостила кока-колой из холодильника. — Ну, расскажи мне, как там у вас, — потребовала Финетка. — Что с Матеушем, с Мисей, как Анджей, Януш, Славек, Конарский, Хюбнеры, Хенрика и все прочие? Я целую вечность не получала от них ни строчки. Я начала с конца: — Как же не получала, с Хенрикой ведь ты встречалась несколько лет назад в Бостоне. А о Мисе знаешь больше меня, ведь она теперь живет в Калифорнии. — Что ты говоришь? Возможно. Да, вроде и в самом деле где-то я с ней встречалась. Она там насовсем? — Насовсем. — Ну а остальные? — Матеуш женился второй раз, жена у него очаровательная и прекрасно готовит. Януш тоже. То есть не прекрасно готовит, а второй раз женился. Конарские сейчас во Франции, а Хюбнеры в Англии. Анджей нормально работает, недавно выдал замуж дочку... — Надеюсь, они разошлись? — Нет, помирились, после того как ты скрылась с горизонта. У них больше не было причин для развода. А что касается Славека, то не знаю, которого ты имеешь в виду, я знаю трех как минимум. — Имею в виду Пшемыслава. Надо было сказать — Пшемыка, ты бы сразу догадалась. Я не торопясь закурила, окутав себя дымом от комаров, и не сразу отозвалась, чтобы успокоить забившееся сердце. — Так ты знала Пшемыслава? — Еще бы! В диколе вместе учились. Он мне тогда очень нравился. — Дело вкуса, — рассеянно отозвалась я, думая о другом. Не может Финетка быть такой идиоткой, чтобы не понимать — только что она доставила мне бесценные сведения, сообщила информацию, благодаря которой для меня сразу многое прояснилось. — Ну не скажи! — возразила Финетка. — Он многим нравился. — Интересно, откуда тебе известно, что я его знаю? — Не помню, дела давние, столько лет прошло. Так что с ним сейчас? — Понятия не имею, думаю, еще жив, я с ним уже много лет не виделась. — Женился? — Нет, насколько мне известно. Финетка тоже закурила, тоже разогнала рукой клуб сигаретного дыма вместе с комарами и уселась в плетеном кресле поудобней. — Неудобно сидеть. А твое отношение к Пшемыку понятно, ты никогда не способна была разыгрывать из себя послушную тупицу и курить фимиам... Я не встала грудью на защиту Тересы, которая не завела в своем садике висячих диванчиков и мягкой мебели. Меня удивила тактика Финетки. Неужели и в самом деле можно быть одновременно до такой степени проницательной и глупой? Нет, в чем-то явно кривит душой. Проницательность трудно симулировать, проще притвориться глупой. Тогда как же расценить факт, что только что она сообщила мне бесценную информацию? Или она ложная, или Финетка уверена, что я все равно не смогу ею воспользоваться. Или провокация? А Финетка все вспоминала прошлое, старательно обходя Гатю и ее окружение. Она знала, что с Мундей мы не были знакомы, с его приятелями я не якшалась, но как не спросить про Гатю, нашу общую подругу тех далеких лет? Сама я на всякий случай решила о ней не заговаривать. Кружным путем Финетка вернулась к Пшемыславу. — Неужели ты с ним не встречаешься, ведь живешь неподалеку? — Как-то не получается. — У него сейчас новая женщина? — Ну что привязалась! Сказала же, не знаю ничего о Пшемыславе, сто лет мы не виделись, наверняка кто-то у него есть. — И они вдвоем живут в его каморке? Может, у него другая квартира? Что-то заставило меня ответить: — Вряд ли он сменил место жительства, если почтовый адрес остался прежним. Кто-то из знакомых говорил мне, что встретил его на нашей почте, где он вынимал письма из своего ящика. У нас же районизация. — А что это такое? — В Варшаве каждый, проживающий в определенном районе имеет право пользоваться услугами банка, сберкассы, почты только того района, в котором живет. Финетка вдруг потеряла всякий интерес к Пшемыславу и явно Перестала слушать, что я ей говорю. Зевнув, она потянулась, заявила, что калифорнийский климат намного приятнее, встала, сказала: — «Ну так гуд бай» — и закончила визит. Как будто мы с ней видимся каждый день и она забежала на минутку по-соседски! В сумку мою она не заглядывала, дома не пыталась обыскивать. Карта под часами на моей руке прожигала руку насквозь, и тем не менее я поняла, что она приезжала по другому делу. Может, меня она и подозревала, но плевать ей на все подозрения, на меня, на мою причастность к афере. Приехала она только из-за Пшемыслава. Ей надо было знать, как с ним связаться. Узнала, а больше ее ничто не волновало. Искупавшись в озере и несколько охладившись от эмоций, я немного по-другому взглянула на визит Финетки; Нет, она не притворялась идиоткой, ее беззаботность была самой что ни на есть искренней, потому что она не знала о моем знакомстве с Беатой. Финетка сама ее не знала, Беата появилась на горизонте, когда Финетки уже не было в Польше, а Пшемыслав никогда не любил трепаться. Из общих знакомых Пшемыслава и Финетки никто не знал Беаты, она была моложе их как минимум лет на десять... Я работала с Беатой в одной проектной мастерской, Беата тогда была неприметной чертежницей, никто не мог и предположить, какой она станет, когда немного подрастет. Да, разумеется, Финетка не притворялась глупой, не действовала исподтишка, она просто-напросто не знала о Беате, во всяком случае о моем знакомстве с ней. И тогда Беата явится ключом ко всей афере! Эпохальное открытие дало неистощимую пищу для дедуцирования... Беата была рабыней, бесправной и бессловесной. Ею распоряжалась мать, хищная гарпия, намертво впившись когтями и зубами в единственную дочь и высасывая из нее все соки. К несчастью, у Беаты больше никого из родных не было — ни бабушки, ни дедушки, ни тети, ни дяди, ни сестры, ни брата — полная пустыня. Отец умер, когда Беата была еще маленькой, и они с матерью остались одни. Считая Беату своей собственностью, мать не давала несчастной вздохнуть, контролируя каждую минуту ее жизни. В детстве дожидалась у школы возвращения, когда дочка выросла, приходила к конторе, где та работала, звонила каждый час. Охотнее всего вообще запретила бы Беате работать, не выпускала бы ее из дому, привязав к себе корабельным канатом, но Беата была единственным источником получения денег. Мамаша никогда не работала, выжимая необходимые для существования средства из дочери. Все заработанные ею деньги сразу же отбирала, покупки все делала сама, но вещи покупала только себе. В беспредельном эгоизме ей и в голову не приходило, что дочери тоже надо одеваться, особенно молодой девушке. Смертельно скучая в полном одиночестве, — кто бы еще вынес ее — -она насмерть замучила дочь. Мало того, что той приходилось и на службе работать, и все по дому делать, она должна была еще заботиться и о том, чтобы мамочка не скучала, чтобы у нее были развлечения, а это было очень нелегко, учитывая гнусный характер мамочки, ее безмерную требовательность, а также железное здоровье и огромный запас нерастраченных сил. Людей она не любила, знакомств никаких не заводила, никто ее не интересовал, угодить ей было чрезвычайно трудно. Вечно недовольная, капризная, требовательная, жизнь дочери она превратила в сплошной ад. Познакомившись ближе с несчастной чертежницей и ее домашними обстоятельствами, я потихоньку попыталась подвигнуть ее на протест. Было ясно, что сама по себе Беата на это не способна. — Почему она так зациклилась на тебе? — спросила я как-то вечером, когда в мастерской остались мы с Беатой вдвоем, засидевшись за работой. — На свете миллиарды людей, не ты одна. — Для моей матери существую только я. Больше дочерей у нее нет. — Почему обязательно дочь? Она могла бы и еще к кому-то привязаться. Например, какой-нибудь мужчина. Ведь она красива. — И красива, и ухожена. Время от времени кто-то подворачивается, но она их не желает видеть. — Почему? — Потому что из них ни один не походит на Грегори Пока. Но я думаю, даже если бы в один прекрасный вечер в нашей квартире появился Грегори Пек, она тут же послала бы его вынести мусор. Да, трудный случай. — Слушай, а почему она не работает? Не так бы скучала, да и ты смогла бы передохнуть. — Маме работать? Не смеши меня. Отец когда-то успел написать два учебника, их каждый год переиздают, деньги небольшие, но хватает с моей зарплатой. Лет пятнадцать еще будут переиздавать. — А что потом? — Она считает, что до тех пор умрет, а если нет, я ее буду содержать. — Все равно лучше бы работала, не так бы мучилась от безделья и скуки. — Она считает, что ей скучать некогда, день и ночь она занята заботами обо мне. — О тебе? Заботы? — Конечно. Все думает, что я сейчас делаю, когда вернусь домой, что буду делать завтра и т. д. — Езус-Мария! Беата была милой и красивой девушкой, работящей и доброй, всегда готовой помочь людям. Умная и начитанная, она старалась как можно больше времени проводить в библиотеках и музеях, чтобы, попозже возвращаться домой, где ее сразу же начинали изводить вопросами, о чем она думает и почему у нее такое выражение лица, сразу же начинались претензии и скандалы. Беате в голову не приходило соврать, попытаться как-то отвертеться, завести друзей и подруг, с которыми можно проводить время. Нет, мамочка этого не вынесет, мамочке будет неприятно... Я бы на ее месте!.. На моих глазах Беата сделала попытку избавиться от тирании матери. Возможно, она в глубине души уже дозревала до радикальных мер, а может, наоборот, впала бы в депрессию, но ее спасло то, что она вышла замуж. За самого красивого парня в нашей проектной мастерской, прекрасного специалиста, талантливого архитектора! И при всех достоинствах Влодек был тоже тираном и деспотом, избалованным женщинами. Он безошибочно разгадал суть Беаты, понял, каким сокровищем будет эта безропотная рабыня. Другой такой не найти! И первый раз в жизни Беата сделала самостоятельный шаг — вышла замуж вопреки желанию матери. Та билась в истерике, попеременно грозя то покончить с собой, то проклянуть неблагодарную дочь, которой она отдала всю жизнь. Одна Беата наверняка бы не выдержала такого морального прессинга, но — нашла коса на камень. Все эти угрозы и рыдания не произвели на зятя ровно никакого впечатления, он забрал молодую жену и уехал на работу в ФРГ. Чего только не предпринимала мать, чтобы заполучить обратно дочку! Не ограничившись жалобами направо и налево на неблагодарную и подлую, она засыпала письмами все возможные инстанции, домогаясь восстановления справедливости. Инстанции, естественно, не прореагировали, и вскоре безутешная мать успокоилась и притихла. И тут выяснилось, что она прекрасно умеет организовать свою жизнь и без Беаты, правда, для этого приходилось кое-что делать самой. Беата вернулась через два года совсем другим человеком. Стряхнув с себя материнскую тиранию, она обрела самостоятельность, духовно выпрямилась и без труда стряхнула и тиранию мужа, без сожаления расставшись с ним. Детей у них, к счастью, не было, на свободе Беата закончила Академию Изящных Искусств и снова упорхнула за границу, хотя мать и сделала попытку снова ее закабалить. Нет, теперь Беата стала самостоятельной, обрела характер, поверила в свои силы и талант. Проведя за границей несколько лет, она заработала неплохие деньги, приобретя известность художника-дизайнера, вернулась с машиной, купила себе однокомнатную квартиру с мастерской, а матери, чтобы отстала — двухкомнатную, ибо мамуся тоже вдруг открыла в себе призвание к живописи и принялась писать картины — Господи, мазня жуткая! — Нет, теперь я ей не поддамся, —признавалась мне Беата в доверительных беседах с глазу на глаз. — Жить будем отдельно, иначе надо ставить крест на моей жизни. Знаешь, я временами просто ненавижу ее, и в то же время мне ее жалко. Надо бы снова выйти замуж. Это единственное средство утихомирить ее. Нет ли у тебя знакомого, который согласился бы жениться на мне? фиктивно. Я удивилась, так как слышала, что Беата жутко влюблена, причем с взаимностью. — Почему бы тебе не выйти за того, кого ты любишь? — спросила я. — По разным причинам, — ответила Беата. С Пшемыславом я познакомилась случайно, когда мне пришлось хлопотать в министерстве культуры по какому-то делу. Обаятельный и красивый сотрудник министерства дал мне ряд ценных советов — как написать заявление, к кому обратиться, с какого боку лучше подойти к делу. Советы оказались полезными, а сотрудник с самого начала завладел моими помыслами, ибо был блондином, которые, как известно, играют в моей жизни особую роль. Очарование первых месяцев знакомства несколько поугасло, когда я более внимательно пригляделась к красавцу и обнаружила в его внешности один недостаток: близко посаженные глаза. Где-то когда-то я прочитала, что они — верный признак жестокости у человека, и это убеждение осталось у меня навсегда. Может, благодаря этому я и удержалась на нужной дистанции. Несмотря на все мои старания, никакой жестокости в Пшемыславе я не заметила, напротив, из него прямо-таки излучалась доброжелательность ко всем на свете. И вообще это был очень интересный человек, хотя и немного загадочный. Я как-то спросила: — Кто же вы? Чем занимаетесь в министерстве культуры? — Занимаюсь защитой памятников старины, — ответил он. — А по специальности? — Искусствовед. Что ж, весьма возможно. Есть такие области в сфере памятников старины, которые имеют право выглядеть загадочно. Но тогда, черт возьми, если уж человек с этим связан, не должен трепаться направо и налево, скорее обязан скрывать принадлежность к государственной тайне. Вроде не похож на дурака... Знакомство наше продолжалось, но эти глаза... Каждый раз они вызывали во мне настороженность, удерживали от излишней откровенности. Лицо улыбающееся, слова ласковые, но вот глаза... В чем дело? Контактные линзы? Глупости, у моего сына контактные линзы, а выглядит парень нормально. Нет, такие глаза, такой взгляд может быть лишь у людей, которых специально обучают этому! Противоречия в человеке меня всегда привлекают, хочется их понять. Разумеется, если человек некрасив и неинтересен, я им заниматься не буду, но ведь этот блондин! А он, похоже, хотел со мной сблизиться и проявлял настойчивость. Странную какую-то настойчивость. Позвонит, мы встретимся. Позвонит, придет в гости. Позвонит, я его подброшу на машине куда попросит. Недоверчивость на дне моей души визжала, как недорезанная свинья. Вечно твердит, что безумно занят, а свидание затягивает до неприличия, хотя и у меня земля горит под ногами. Вроде бы проявляет инициативу и в то же время совсем никакой инициативы... Ждет, пока я проявлю? Звонил Пшемыслав нерегулярно и всегда неожиданно, мне встречаться с ним зачастую было совсем не с руки, но я почему-то поддавалась. Не знаю, как это получалось, но я всегда говорила то, что он ожидал услышать и предлагала сделать то, что он должен был предложить. Внушение? Ведь при этом летели к черту мои собственные планы. Я сама себя не понимала. Вот мою голову под краном в ванной, он звонит, и я, как ненормальная, мчусь к телефону, хотя обычно этого не делаю. А потом, вместо того чтобы вернуться в ванную и домыть голову, нахлобучиваю парик на недомытую и мчусь на свидание с ним. И все для того, чтобы отвезти его туда, куда ему срочно требовалось явиться. Отвезла, и мы два часа сидели в машине, разговаривали. Клянусь Богом, не по моей инициативе! В чем дело, я не могла понять. Не скажу, чтобы никогда в жизни никто за мной не ухаживал. Случалось. И я прекрасно знала, как это выглядит. Тут было совсем не то, хотя и вежливое обхождение, и комплименты, и цветы, и все остальное как положено. Может, все дело в его глазах, в которых ни разу не мелькнула живая искорка, не зажглось и тени искреннего чувства? О себе Пшемыслав говорил одновременно и много и мало. Точнее, говорил мало, больше намекал. Сплошные метафоры, общие слова... Из конкретных вещей я узнала лишь то, что он разведен, детей нет, живет скромно, никто у него не бывает. Изо всех сил пыталась я придушить свою визжащую душу, ибо Пшемыслав был красив, загадочен и интересен. Все решил случай. К Беате я приехала поздно вечером, почти ночью, без предупреждения. Как это часто бывает со мной — по глупейшей причине. Книги я привыкла читать сериями, из одной какой-то области. В данный момент меня интересовало Средневековье. Я не могла заснуть, вспомнила, что у Беаты была книга о Средневековье, я и поехала к ней. Подъехав к ее дому, увидела у нее свет в окне и поднялась к ней на верхотуру. На верхнем пролете лестницы мне встретился спускающийся Пшемыслав. Этот пролет вел только на чердак, который весь занимала квартира Беаты с мастерской. —Ты знаком с Беатой? — удивилась я. — Почему ты думаешь, что знаком? — Пшемыслав по своему обыкновению уклонился от ответа. — Потому что, кроме нее, там никто не живет. — Вот ты сама и ответила на свой вопрос. Мной овладела ярость; не выношу, когда так отвечают. И вовсе я не ответила на свой вопрос! Тот факт, что он спускается с последнего этажа, еще не доказательство его знакомства с Беатой. Он мог знать моего приятеля, который до Беаты занимал чердачную квартиру с мастерской. Он мог пойти к Беате, не будучи с ней знакомым, по чьей-то просьбе. Он мог искать кого-то другого и в поисках забрести на последний этаж. Да мало ли, что еще! Не знаю почему, но эта встреча подействовала на меня отрезвляюще. Раньше бы я спустилась вместе с ним, отвезла его домой, мы бы снова часами проговорили. Теперь же я в ответ на его намек — прямо он никогда ничего не говорил, ни о чем не просил — заявила, что нет времени, и с приятным чувством внутреннего освобождения поднялась к Беате. — На лестнице я встретила Пшемыслава, — без обиняков заявила я. — Кто он для тебя? — Мужчина моей мечты, — также без утайки ответила Беата. — А что? Ты его знаешь? С изумлением почувствовала, как улетучиваются последние остатки тревоги и сомнений. Душа уже не визжала, а победно трубила. Какое счастье, не придется больше решать идиотские дилеммы, ломать голову над противоречиями этого блондина. Видимо, Беате его глаза не мешают... — Несколько месяцев назад я познакомилась с ним в министерстве культуры, — пояснила я. — На «ты» мы перешли по моей инициативе, так легче общаться. За мной он не ухаживал, говорю для того, чтобы не было между нами недоразумений. Сияние, которое стало исходить от Беаты при произнесении мною имени Пшемыслава, теперь уже способно было осветить всю комнату и без электрического света. — Снимаю шляпу перед тобой, дорогая, — радостно сказала она. — Я всегда в тебя верила. Не знаю, найдется ли еще какая другая женщина, которая сумеет разобраться, подобно тебе, в отношении к ней Пшемыслава. Ведь он так обращается с женщинами, что у них сразу начинает кружиться голова! — Видишь ли, я из хорошей семьи, прекрасно воспитана, — сухо парировала я. — Меня не потрясает вежливость мужчины. И если он подает пальто, отодвигает стул, когда я встаю, или дарит цветы, у меня от таких знаков внимания голова не кружится. — Возможно, я глупее тебя, и сразу же, как дура, влюбилась. Потом разобралась, да было уже поздно. — Ты не глупее, просто моложе. А теперь расскажи мне о Пшемыславе, наконец-то я все о нем узнаю! Беата бросила на меня нерешительный взгляд и жалобно ответила: — Нет. От меня ты ничего не узнаешь. Такой ответ вызвал во мне не меньший интерес, чем сам Пшемыслав. — Тогда скажи хотя бы почему. — Очень просто. Я обещала ему никогда ничего о нем не рассказывать. И если от кого-то он узнает нежелательные сведения о себе, поймет, они исходят не от меня. Тебе я бы с удовольствием рассказала о Пшемыславе если не все, то много, ибо ничто не доставляет мне такого удовольствия, как говорить о любимом человеке, ^но он только что встретил тебя и спросит, что я о нем тебе рассказала. Вернее, прямо не спросит, подождет, пока я сама не выболтаю, заставит всякими намеками, а потом проверит. — Проверит? Как? — У него есть свои способы. Пусть уж лучше знает, что я ничего не сказала. Беата и в самом деле могла говорить о Пшемыславе всю ночь, но, поскольку ничего конкретного я все равно не могла узнать, прекратила бесплодные разговоры и, прихватив крестовые походы, удалилась, оставив Беату одну с ее трудным счастьем. Во время дальнейших встреч с Беатой я пыталась осторожно раскрыть ей глаза на эгоизм и себялюбие Пшемыслава, но мои аргументы до нее не доходили. — Не нравится мне эта твоя большая любовь, — прямо заявила я. — Боюсь, тут для тебя нет будущего. Ты хоть это понимаешь? — Все понимаю, — отвечала Беата, опять сияя, как новогодняя елка. — Но есть в нем два качества, за которые я ему прощаю все! — Какие же? — Я знаю, что могу ему довериться абсолютно во всем. Полное доверие, ты хоть понимаешь, что это значит? И второе — я знаю, что он меня любит. Я для него — единственная женщина на^всем земном шаре, остальные не в счет. Вот так. С той поры, когда первая обезьяна спустилась с дерева и стала переходным звеном, ничто не изменилось. Единственная на всем белом свете... А сколько раз я сама, несчастная кретинка, тоже так думала? Ровно через три года она позвонила мне в час ночи: — Извини, что звоню так поздно, но куда мне позвонить, если не тебе? В «Скорую помощь»? В милицию? И я услышала в трубке горькие рыдания. Не слушая меня, не отвечая на встревоженные расспросы, Беата горько рыдала, повторяя лишь, что «больше не может, не может, не может!» Я положила телефонную трубку и помчалась к ней. Беата порвала с Пшемыславом. Видно, она и в самом деле очень его любила, ее горе было глубоким и искренним. Я, как могла, успокаивала несчастную женщину. Переждала поток слез, переждала приступ дикой ненависти к бывшему возлюбленному, когда она не помня себя выкрикивала какие-то ужасные вещи. Наконец Беата немного успокоилась, и ей захотелось выговориться. — Он обманул меня, понимаешь? — все еще всхлипывая заговорила она. — С самого начала это была одна сплошная ложь. И теперь он меня бросил, так безгранично мерзко, так по-хамски, что отвратительнее просто нельзя! И с такой просто нечеловеческой жестокостью! — Послушай, если уж хочешь рассказать, начни с начала, а не с конца, — посоветовала я. — Тебе нужно очиститься от этого всего, а я пойму, ведь я немного знаю его. Выплюни из себя всю горечь, не оставляй на развод! — Да я бы охотней всего вывернула себя наизнанку и отдраила с порошком-чувствую себя так, словно вся извалялась в дерьме. — Неужели так плохо? — Хуже, чем ты думаешь! Хочешь с начала? Хорошо, пусть будет с начала. Мне так страшно хотелось, чтобы меня кто-то любил! Это с самого начала. Потом я уже не требовала так много, лишь бы сама могла кого-то любить. О Господи, да ты ведь знаешь, моя мать... мой муж... Их я любить не могла, от них я должна была защищаться. Так, понятно. И нетронутые запасы своих чувств она обрушила на Пшемыслава. — Никогда в жизни больше никому не поверю. Ему я верила... Как верила! Познакомились мы в библиотеке, он восхищался мною, говорил милые слова. Как я была тогда счастлива! Ну и сотворила из него божество, кумира, воздвигла алтарь и поклонялась необыкновенному, единственному на свете! А ему нужно было именно это — безграничная вера в него, преданность и самоотречение. Ему надо было, чтобы им так восторгались. Тогда я не знала почему. Теперь знаю. — Ему это нужно было для самоутверждения, — сказала я холодно и безжалостно. — Я это тоже с некоторых пор поняла. Он работал в так называемых органах, и его отправили в отставку. А с этим трудно примириться людям, обладавшим раньше властью, властью тайной и потому еще более весомой. Был этакий серый кардинал, магистр тайного ордена. Вот он и стал строить из себя неизвестно что. Задница в форточке! — Все правильно! — подтвердила Беата. — Очень хорошо, что ты понимаешь, не надо долго объяснять. И насчет его многочисленных баб тоже знаешь. Если бы он был просто бабник — еще туда-сюда. Нет, и в этом сплошные обман и лицемерие. Бабник по сравнению с Пшемыславом — воплощение добродетелей: не скрывает, что он бабник, ухаживает за женщинами явно и открыто, не только обольщает, но и сам ими увлекается. Этот же действовал всегда с хитростью, с подвохом, притворялся, что любит и будет любить до гроба... Видела бы ты его женщин! Внешне красивые, но интеллекта ни на грош. Ему только тогда комфортно, когда рядом с ним идиотка, обожающая его, свое божество. Только потому ему и удается разыгрывать роль бога. Правда, была когда-то в его жизни девушка, которую он любил. Молод был, потом поумнел... А та, похоже, здорово задела его, никогда не мог ее забыть. — Кто такая? — Толком не знаю, похоже, уличная девка. Из тех, что еще девчонкой убегают из дому и охотно валяются в сточных канавах. По его словам, он ее из канавы и выудил, отмыл, одел. А уж красивая была — такой, по его словам, он больше не встречал. Так вот, эта единственная из всех его баб была неглупой, он ее и выудил для того, чтобы в своей работе использовать. Девка, по всему видать, оторви и брось, успела и наркотиками заняться, и с уголовниками связалась. Ей грозил крупный срок, и она согласилась помочь органам, какую-то шайку благодаря ей разоблачили. Так вот она быстренько нашего Пшемыслава раскусила, и хотя стала его агентом и помогла каких-то преступников выловить, но и его использовала на всю катушку. Чего он только для нее не делал! Долго она с ним переписывалась, потому что уехала из Польши на вольный Запад, он мне ее письма показывал, благодарила за оказанные услуги. Может, из-за нее и из органов вылетел, не знаю. А мне в пику все ее восхвалял. Я, конечно, по красоте ей и в подметки не гожусь, меня ему не пришлось из канавы выуживать, у меня не было знакомств с подозрительными иностранцами, я наркотиками не торговала и в преступных шайках не состояла, какая ему от меня польза? А тут я вдруг прозрела и перестала воскурять ему фимиам и поклоняться. Только к утру Беата смогла успокоиться и прийти в себя. Разумеется, относительно, такие душевные раны долго не заживают. Через полгода она уехала в Швецию, где уже давно ее картины пользовались бешеным успехом. Те картины, которые она писала до встречи с Пшемыславом, ибо за все время их знакомства ничего нового не создала. Теперь ее талант вновь засиял. Вот что вспоминала я, сидя на носу вытянутой на берег лодки и болтая в воде ногами. Я так глубоко задумалась, что пришла в себя лишь тогда, когда вложила в рот мыло вместо сигареты. Интересно, зачем я захватила с собой мыло? Собиралась купаться с мылом? Никто никогда не пользовался мылом при купании в озере. Может, собиралась что-то простирнуть? Осмотрелась — нет ни грязного белья, ни выстиранного, если бы я его вдруг выстирала в невменяемом состоянии. Все окрестные дачники стирки устраивали на берегу озера, выплескивая мыльную воду в прибрежные заросли, и она, вода, возвращалась в озеро идеально профильтрованной. А внешний вид зарослей неопровержимо свидетельствовал о том, что мыльная вода шла им только на пользу, вон какие они были буйные и цветущие. Но мне-то мыло на что? Пожав плечами, я вложила его в мыльницу и тут вспомнила — взяла для того, чтобы вымыть мыльницу, в которую набился песок. Ладно, хватит воспоминаний, прошлое остается в прошлом, а настоящее настоятельно требует от меня каких-то действий. Я отнесла вымытую мыльницу с мылом в сарайчик и поднялась вверх. Как раз в этот момент к дому подъехала пани Кульская. Когда я подошла поближе, пани Кульская уже много чего успела рассказать, но мне хватило и того, что говорила теперь. На том озере, знаете, что за Вандой, какой-то человек, совсем незнакомый, долго прыгал с лодки в воду, вылезал из воды, забирался в лодку и прыгал снова, влезал в лодку и опять прыгал, пока не поскользнулся, головой ударился, свалился в воду и больше не выплыл, бедняжка. Его уже потом мертвого вытянули. Свидетели видели, как прыгал, но ведь тут моторных лодок нет, моторки запрещены и слава Богу, так пока они на веслах добрались, он уже под водой скрылся. Искали его, не могли найти, там ведь глубоко, уже потом полиция его вытащила. Никаких документов при нем не оказалось, только очки остались в лодке, темные очки, и сигареты, и зажигалка, и вроде бы еще сандалии. Свидетелей немного, ведь было это ранним утром, только трое свидетелей, среди них Сонечка и какой-то ее знакомый. И они были на своем озере, которое сразу за Иолой, а из этого озера прекрасно видно все, что происходит на озере за Вандой. А тот Сонеч-кин знакомый не из Канады, сюда он приехал рыбку половить. Лодка неизвестно чья, может как раз утопленника, хозяина лодки так и не нашли. Мало было Сонечке одной трагедии, теперь еще утопленник, бедная Сонечка... Слушая, я не проронила ни слова, не задала ни одного вопроса. Слишком уж сенсационное известие принесла Бася Кульская, надо было его переварить, это во-первых, а во-вторых, проклятое мыло оказалось излишне мылким, приходилось все время незаметно отплевываться. Дождавшись приезда Роберта поздно вечером, я не дала ему выйти из машины, сразу погнала за местной газетой в Бэррис Бэй, зная, что по пятницам все магазины работают до поздней ночи, а если и закрылись, газету всегда можно купить в автомате. Расчет на газету оказался верен. Что значит пресса! В газете не только почти слово в слово повторялась информация пани Кульской, но и была напечатана фотография утопленника с просьбой к читателям сообщить в редакцию, знают ли они этого человека. Взглянула я на фотографию и уже не могла оторвать от нее глаз. Третий раз в жизни довелось мне смотреть на лицо Михалека под тем же самым углом, причем у него точно так же, как и в первых двух случаях, были закрыты глаза. Правда, теперь лицо было старше на четверть века, но оно не очень изменилось, а в моей памяти запечатлелось навеки. Первый раз мне стало холодно в этом тропическом климате... — Что там было у Иолы, говорят, кто-то утонул, полиция приезжала? — с беспокойством расспрашивала меня моя кузина Эльжбета. — Ведь ты там была неподалеку, наверное, все знаешь. — Знаю, — ответила я правду. — У самой Иолы ничего особенного не происходило. Человек утонул на соседнем озере, Иолина соседка была свидетельницей. А полиция приезжала потому, что жениха этой свидетельницы убили, только не тут, а в Торонто. Ее же теперь допрашивали как свидетельницу смерти утопленника. Кажется, одно с другим никак не связано. Правдой была только первая моя фраза, но это неважно, для Эльжбеты хватило, она обрадовалась, что Иолы дело не касается, и перешла к вопросу, ради которого и приехала на встречу со мной. Оказалось, неделю назад Доманевские наконец вернулись из отпуска. — Ну я их и спросила про часы. Оказывается, и их, и другие вещи бабуля Доманевских купила лет тридцать назад. У кого купила — не знают, тогда они как раз уезжали в Ванкувер на свадьбу родственника и просидели там три недели. Бабуля все сделала сама. — А бабуля Доманевская жива? — Жива, конечно. — Мне надо с ней поговорить! Делай что хочешь, но отвези меня к ним. — Пожалуйста, это нетрудно, только вот не уверена, будет ли тебе какая польза от такого визита. Бабуля Доманевская имела на своем счету восемьдесят семь лет и обширный склероз. Меня она приняла за мою тетку, с которой, впрочем, тоже не была знакома, а только когда-то слышала о ней, поскольку тетка, приходившаяся троюродной сестрой мужу Эльжбеты, никогда в Канаде не бывала. Бабуля обрадовалась, что наконец приехала. Мне было без разницы, я не стала выводить старушку из заблуждения, рассчитывая, что наличие моей тетки поможет ей лучше вспомнить давние времена. И я в общем-то не ошиблась. Старушка принялась вдохновенно вспоминать годы своей молодости, совпавшие с началом века, и приезд в Канаду, как раз перед началом первой мировой войны. Сопровождая старушку по всем извивам ее жизненного пути, я постепенно пришла к убеждению, что на весь путь ей понадобится не меньше месяца. Вряд ли раньше мне удастся протолкнуть ее через вторую мировую войну. Видимо, те же опасения тревожили и Эльжбету, ибо она изо всех сил стала помогать мне как-то недипломатичнее приблизить рассказчицу к послевоенным событиям. Неисповедимы пути человеческой памяти. Ни с того ни с сего бабуля перепрыгнула через четверть века и принялась во всех подробностях рассказывать о том, когда и где приобрела вот эту чудесную мебель, к которой ее внуки отнеслись с таким пренебрежением, а ведь мебель была почти новая, и сорока лет ей не насчитывалось. С мебелью старушка так неожиданно ворвалась в собственное бесконечное повествование, что я не успела и слова вставить. В этом, впрочем, не оказалось необходимости, бабуля не нуждалась в наводящих вопросах, рассказывая с мельчайшими подробностями. А дела тех давно минувших дней она помнила прекрасно. Мебель она покупала уже не новую, но ведь в отличном состоянии! А они взяли и выбросили, неизвестно почему. И часы выбросили, а ведь за часы она очень дорого заплатила, они такие красивые, с финтифлюшками, таких уже не делают... Я с тревогой взглянула на Эльжбету — а вдруг прервет рассказ старушки, напомнит, что часы никто не выбрасывал, что они и сейчас у нее стоят. Нет, сидела, умница, с непроницаемым лицом, не перебивала старших. Потом мне рассказали, что бабушка меняла свое мнение двенадцать раз в год, по четным месяцам одобряла решение подарить часы Эльжбетиной дочке, по нечетным упрекала потомков за то, что выбросили чудесные часики. Или наоборот, неважно. В данном случае мы угодили в месяц упреков. А бабуля продолжала свои излияния. Оказалось, так дорого она заплатила не только потому, что часы ей понравились, но и из-за паренька, который их продавал, уж очень ей было жалко его. Земляк, совсем нищий, только что сбежал с разоренной войной родины, гроша за душой у бедняги не было, кто-то из здешних знакомых его к ней прислал... Тут мы с Эльжбетой первый раз осмелились перебить бабулю. — А какой знакомый? Может, припомните? — А как же, очень хорошо помню, память у меня еще не отшибло. Тот самый, что всю жизнь ездит на желтой такой машине. Желтая машина оказалась совершенно бесценным ориентиром. Среднее поколение Доманев-ских прекрасно знало, что на желтом пикапе в дни молодости разъезжал их знакомый, в настоящее время владелец крупной транспортной конторы, большегрузные контейнеровозы которого колесят сейчас по всей Канаде. Пожилой владелец желтой машины на всю жизнь запомнил того самого паренька, продавшего Доманевской бабуле часы, ибо сам тогда же приобрел у него буквально за гроши вазочку, которая теперь стоит как минимум тысяч сто долларов. Кому-то из здешних поляков тот паренек доводился родственником, еще вроде его куда-то на работу пристроили... Все семейство Доманевских приняло близко к сердцу мои поиски и отказалось принять от меня деньги за несколько междугородных телефонных переговоров, благодаря которым я получила важные сведения: звали паренька Барт Леванд, еще лет пять назад он работал в ресторанчике под Четемом, на берегу залива Св. Лаврентия. Слава Богу, что не на Соломоновых островах! Хотя и так стало ясно — я разорюсь окончательно. Оставив в покое бабулю Доманевскую, оставив собственную мамулю под опекой внуков, я двинулась на поиски. Не сразу удалось найти искомый ресторанчик. Правильно, работал у них такой, теперь не работает. Нет, насколько им известно, никуда не уехал, живет вон в тех бараках на берегу. Разыскала я и бараки. Назвать бараками такие дома... У нас владелец гордо назвал бы виллой, коттеджем и был бы прав. Порасспрашивав обитателей этих «бараков», я свернула с проезжей дороги по узкому, поросшему травой проулку к домику у самой воды. Спускался вечер, а я и не подумала о том, где переночую, поисковая лихорадка целиком овладела мною. Интересно, как я сейчас, на ночь глядя, заявлюсь в дом к незнакомым людям, в Канаде так не принято, о визите там договариваются загодя, могут и вообще не открыть двери. Впрочем, обратного хода не было. Оставив машину в некотором отдалении от домика, я чуть ли не бегом кинулась к крыльцу, чтобы не дать времени закрасться в душу сомнениям благопристойности и хорошего тона. И все-таки у входной двери затормозила. Нет, не потому что в душу все-таки вкрались сомнения. Просто через открытые окна я услышала музыку. Кто-то играл на пианино танго «Ноттурно». Танго «Ноттурно» не назовешь шлягером, известным на всем свете, как, например, танго «Кум-парсита» или «Милонга». Я сама убедилась, что в злачных местах, например Сицилии, оркестранты не имеют о нем ни малейшего понятия. И вдруг я слышу его здесь, в далекой Канаде, на берегу залива Св. Лаврентия! Да еще в таком исполнении! Очень характерное исполнение: минимальная смена ритма, будто пианист споткнулся, два быстрых удара по клавишам, и опять плывет душещипательная мелодия... Медленно подняв руку к звонку, я позвонила. Пианино замолкло, двери открыли без всяких расспросов. Наверняка я не узнала бы Бартека Левандовского в этом старом, болезненного вида человеке, если бы в ушах еще не звучала мелодия танго «Ноттурно». Только он исполнял так одно из любимых произведений нашей молодости. И сейчас словно воочию увидела перед собой знакомое веснушчатое лицо веселого бесшабашного парня. Не помешали морщины, пожелтевшая кожа, глубоко запавшие глаза, обведенные черными кругами. — Бартек! — невольно воскликнула я, потрясенная его видом. Он меня узнал сразу же. — Иоанна? Какими судьбами? Не виделись мы, можно сказать, со школьных времен. Он был жутко влюблен в меня, я не отвечала взаимностью, но и не отталкивала парня, очень уж любила слушать, как он играет. А он играл только для меня! Я лопалась от гордости, еще бы, как завидовали мне подруги! Бартек был несколькими классами старше меня, закончил школу и навсегда исчез. Оказывается, не навсегда. Спустя тридцать лет отыскался на краю земли! Сидя в кресле-качалке, заложив руки за голову и глядя на серебрящиеся под луной воды залива, Бартек рассказывал: — Я поступил в музыкальную школу, не повезло — вскоре сломал руку. Перелом запястья. Играть больше не мог, а ведь так мечтал о карьере музыканта, помнишь, по четыре часа в день разыгрывал гаммы. И хоть кость срослась, левая рука навсегда перечеркнула мечты стать пианистом-виртуозом. А знаешь, наверное, у меня все-таки был талант, несмотря на все, часто приглашали участвовать в записях оркестра. И весь оркестр делал перерыв в записях и дожидался, пока Отдохнет моя левая. А аккомпаниатором я работал до самого конца. Женился, двое детей у нас было, теперь они взрослые. А здесь живу один, не хочу никого видеть, пусть приедут уже на мой похороны... У меня язык не повернулся сказать, что выглядит он прекрасно и нечего говорить о похоронах. — А что с тобой? — Что же может быть? При какой болезни человек выглядит, как я, в больнице не лежит и знает, что дело безнадежное? Уже пошли метастазы, морфий я еще не принимаю, но протяну не больше трех месяцев. Да не смотри так, я уже свыкся с этим. Я верующий, надеюсь, перейду в другой мир. Вот и посмотрю, есть ли он, другой. А там уж наверняка не будет моего рака, и это очень утешает, знаешь ли... Перестань, Иоанна, отнесись к этому спокойно, обращайся со мной, как с нормальным человеком. Конечно, совсем не обязательно уговаривать отправиться вместе в турпоход или путешествие вокруг света, но разговаривай нормально, не надо меня жалеть. В семье у меня порядок, со мной жена, уход обеспечен. Она только на один день уехала по делам, завтра вернется. — Вот и прекрасно, — подхватила я, немного придя в себя. — Я ведь никогда не годилась в сестры милосердия, а тут испугалась, что придется цацкаться с тобой как не знаю с кем. О смерти не будем думать, все умрем» рано или поздно, не будем больше об этом. Очень обрадовала Бартека моя философия. Вынув руки из-под головы и оторвав взгляд от морских просторов, он взглянул на меня. Те же самые глаза, голубые, добрые, внимательные. — Знаешь, Иоанна, я так рад, что довелось тебя увидеть! А теперь скажи, каким ветром тебя сюда занесло. — Долгая история. И если честно, разыскивала я не тебя, а некоего Леванда, которому мне хотелось задать парочку вопросов. — Фамилию я сократил с самого начала, так удобней... — Понятно. А как ты вообще здесь оказался? — По правде говоря, из-за тебя. — Езус-Мария! — Сколько мне было тогда? Девятнадцать, а любил я тебя по-страшному. И соображал: чтобы тебя завоевать, надо добиться славы и богатства, только тогда смогу тебе импонировать... — Бартек, и не стыдно на старости лет так меня оскорблять! — Ну что ты, я не оскорбляю. Вовсе не хочу утверждать, что тебя привлекало богатство, просто мне надо было чего-то добиться в жизни, стать человеком, чтобы ты обратила на меня внимание, а для этого необходимо и богатство, и слава, должна же в чем-то проявляться ценность человека. Да будь я хоть трижды гением, а поселюсь затворником в шалаше, как ты узнаешь, что я гений? Сама вспомни, какое значение придавала тогда материальным ценностям. — Помню. И до сих пор придаю. — Вот именно. А кем я тогда был? Музыкант, даже не композитор, а исполнитель, и то руку сломал. Вот я и решил — надо бежать за границу. Во-первых, мою руку там вылечат. Вспомни, как тогда мы верили, что там — все возможно. А во-вторых, в Америке легко сделать карьеру. — И что дальше? — Ну и с таким настроением я легко попался на удочку аферистов. — Ну наконец-то! — воскликнула я. — Что наконец — -не понял Бартек и даже перестал раскачиваться в кресле-качалке. — Из-за этой твоей аферы я и приехала сюда. — Не понял. — Сейчас поясню, но сначала ты докончи. — В Канаду я приехал потому, что здесь у меня был один дальний родственник. Я рассчитывал на его помощь. — Знаю. Приехал ты в Канаду и продал бабулеДоманевской старинные часы. — О, холера! — вырвалось у Бартека. — Вот об этих часах я и собиралась тебя порасспросить. Дело прошлое, даже если ты их украл — ничего, срок давности уже миновал. Расскажи мне о них все подробнее, будь человеком! — А зачем? — Затем, что наткнулась на страшно запутанную аферу и не могу одна в ней разобраться. Все тебе расскажу, но сначала хочу услышать от тебя о часах. Бартек поудобнее уселся в кресле, взял со стола бокал с соком, отхлебнул и с улыбкой посмотрел на меня: — А ты все такая же! Ничуть не изменилась за все эти годы. — Не преувеличивай, тогда у меня были косички. — А в остальном такая же. Ладно, расскажу, хотя и неприятно мне возвращаться к той истории. Ты не шутишь, та афера все еще тянется? — Не шучу. Ну, выкладывай! Поставив бокал на стол, Бартек начал рассказывать, поглядывая то на залив, то на меня: — В то время я познакомился с одним парнем, был он немного старше меня и тоже учился в музыкальной школе. Звали его Мундя. Таларский фамилия. Я фыркнула, как разъяренная кошка, и Бартеку пришлось прервать рассказ в самом начале. — Ты что? Знала его? — Нет, слышала. Бартек, ты золото! Столько времени я напрасно пыталась хоть что-то узнать о нем! — Ага, значит, пригожусь тебе? Ну так слушай. Мундя был парень неглупый, и хотя было ему в ту пору лет пятнадцать, он придумал, как можно разбогатеть. Тогда все мальчишки зачитывались романами о том, как на погибших кораблях затоплены сокровища и как удачливые герои становились богачами, доставая эти сокровища. Умный Мундя сообразил, что нет необходимости отправляться в экспедиции к далеким морям и заниматься поисками затонувших кораблей. Сокровищами были нашпигованы Западные Земли, отошедшие к нам от Германии, где убегавшие от русских шкопы прятали награбленное в Восточной Европе добро. Надо только разузнать, где именно, а для человека с головой это не так уж трудно. От одного военнопленного Мундя услышал о поместье то ли барона, то ли немецкого полковника, куда тот свозил несметные богатства, а вывезти на Запад не успел; слишком быстро подошел фронт, вот ему и пришлось все попрятать. Мундя понимал, что это не единичный случай, и развил бурную деятельность — разузнавал, разнюхивал. Не напрямую, конечно, притворялся, что его интересуют военные действия, разгром немцев. Это было так естественно, многие польские мальчишки сразу после войны ни о чем другом как о боях-сражениях и не говорили. А Мундя был парень ушлый. Знаешь, сколько он собрал разных сведений о передвижениях немецких воинских частей, в первую очередь интендантских? Погоди, как бы мне не запутаться в хронологии... Я вынула сигарету. — Тебе дым не вреден? — Мне уже ничто не повредит, — махнул рукой Бартек. — Не правда ли, тоже утешение? Ну так вот, когда мы с ним сблизились, он уже располагал конкретной информацией. И о том немецком полковнике, поместье которого находилось под Хоэн-вальде, и о каком-то немецком интенданте, который машинами возил добро на ферму своего отца йа Мазурских озерах. Сейчас я не вспомню, куда именно, но тогда Мундя показывал мне даже на карте. Интендант попал под бомбежку, а его папаша потонул в озере, когда бежал от наших на лодке. И еще Мундя говорил мне о каком-то солдате вермахта, скорняке по специальности, которому случайно попал в руки багаж погибшего гестаповца, так тот скорняк закопал его где-то на кладбище. Запомнилась мне и вдова немецкого барона, во дворец которой всю войну свозили награбленное добро ее сыновья и прочие племянники. Вроде бы у нее скопилось громадное количество всяких редкостей, старинное серебро, фарфор, картины, драгоценности. И еще Мундя говорил о каком-то генерале-эсэсовце, который закопал свой клад в лесу. И вроде о каком-то доме лесника... или охотничьем домике, уже плохо помню. И еще рассказывал о затопленных в болоте золоте и драгоценностях, которые привезли на двух грузовиках полковник с рыжим адъютантом в сопровождении шестнадцати эсэсовцев. Золото в водонепроницаемых железных ящиках было опущено в воду, а ящики соединены цепью, конец которой был привязан к толстому дереву, тоже под водой. Так вот, этот рыжий адъютант, как только сокровища были спрятаны, всех поубивал, гранатой взорвал машины, а сам сбежал, намереваясь потом в одиночку извлечь золото. Луна зашла. Воды залива потемнели, и только сейчас мы заметили, что наступила ночь. Бартек встал с кресла и включил электричество. — Ты не голодна? — Не беспокойся. Хотя... знаешь что, давай поедим, но по очереди. Ты будешь есть, а я рассказывать и наоборот. Чтобы нб терять время. Одобрив предложенную мною систему ужина, Бартек направился в кухню, я за ним. Общими усилиями мы приготовили то, что с большой натяжкой можно было назвать ужином и по очереди поужинали. Я еле уложилась во времени со своим рассказом, потому что Бартек ел очень мало. Потом он продолжил свой: — Ну вот, обо всем этом мне рассказал Мундя, потому что я собирался выехать на лечение в Австрию. Один из друзей моего отца, тоже музыкант, австрийский дирижер, обещал помочь, устроить меня на лечение в Вене. Обещал и сдержал свое обещание. Уезжал я легально, такую оказию Мундя упустить не мог. Он мне очень хорошо объяснил, что, если даже в Австрии мне удастся провести в клинике все исследования, сделать все анализы и первую операцию, все равно мне предстоит длительное лечение, никто за меня платить не будет, да и потом без денег на Западе мне делать нечего. Бартек опять сел в кресло-качалку, подложив руки под голову и уставившись невидящим взглядом на темные воды залива, продолжал рассказывать: — Глуп я был, совсем щенок, уговаривать меня долго не пришлось. Поскольку выезжал я легально, с кучей бумаг и анализов да еще в сопровождении одного, дипломата из австрийского посольства, мог провезти в своем багаже все что угодно. Вот перед самым отъездом мы с Мундей и еще одним типом отправились в окрестности Хоэнвальде и с помощью имеющейся у Мунди карты нашли один из запрятанных бароном-полковником кладов. Большую часть клада должен был перевезти через границу я, меньшую, в основном драгоценности, Мундя, который вскоре после моего отъезда тоже собирался ехать на какой-то симпозиум по рекомендации его профессора, всего дня на два, так что большой багаж у человека, который едет в такую короткую командировку, мог показаться подозрительным, таможенники обязательно бы принялись шарить в чемоданах. Другое дело я, еду надолго и по уважительной причине. Ну да ладно, что теперь оправдываться, согласился сам, дурак! Поверил дружку, не ехать же мне, и в самом деле, с пустыми руками... — И что дальше? — В Вене я мотался по клиникам, вывезенное добро лежало до приезда Мунди. Он и в самом деле скоро приехал, встреча наша была короткой. Мундя признался, что не собирается возвращаться, намерен зацепиться где-то здесь, он, как и его отец, юрист, знакомые отца помогут найти работу, выберет самое лучшее, в общем, не пропадет. Тем более что провез в маленьком портфельчике целое состояние. При мне за один кулон получил от ювелира пять тысяч долларов, тогда это были громадные деньги. Поделили мы мою контрабанду и расстались. Только спустя некоторое время я обнаружил, что меня обокрали. — Расскажи об этом подробнее. — Жил я в гостинице, там и припрятал свою долю немецкого клада. Припрятал и не заглядывал в тайник, у меня сначала было порядочно денег, с собой привез. Но они как-то быстро разлетелись — анализы, массажи, консультации у лучших профессоров, то да се, какие-то процедуры, прогревания, рентген. Короче, вскоре я остался без гроша и тоже решил кое-что из ценностей реализовать. После того, как австрийские светила медицины откровенно признались — они больше ничего для моей руки сделать не могут, надо ехать за океан, там больше возможностей. Ну и оказалось — пуст мой тайник, почти пуст, осталось всего несколько самых громоздких предметов, вроде настольных часов, остальное куда-то делось. Когда украли, я не знал, долго в тайник не заглядывал. Представляешь мое состояние? С лечением ничего не вышло, вся надежда на США или Канаду, а теперь получается и ехать не с чем! Поехал я в Канаду, все-таки дешевле жизнь, да и родственники обещали помочь. По приезде продал все, чтобы получить деньги на лечение. Спасибо здешним врачам, не стали тянуть из меня денежки, сразу сказали, что лечиться не имеет смысла, все равно полностью руку не восстановить. Ничего не поделаешь, пришлось махнуть рукой на свои грандиозные планы и как-то приспосабливаться к жизни. — Я уверена, обокрал тебя подонок Мундя. О его богатстве слагали легенды. Если помнишь, расскажи мне подробнее о тех картах, что он собирал. Ты только упомянул о них. — Многое подзабылось. Помню лишь, что собрал он их множество, а когда появились конкуренты, решил уничтожить, сделав для себя микрофотографии, чтобы спрятать было легче. А чтобы вконец запутать возможных соперников, с каждой карты делал два снимка — один представлял собой микрофотографию, другая же часть — просто снимок, уменьшенный в сколько-то там раз. Тут у него накладка вышла. Рассказывал мне, как хитро придумал спрятать снимок в портрете, был у него знакомый художник, который рисовал портреты выезжающим за границу... — О портрете с приклеенной фотографией мне все известно, — перебила я Бартека, — знаю, что произошла путаница и снимок остался в Польше. Интересно знать, кто же его припрятал? — Его мать, Мундя сам мне рассказывал. Командировка у него получилась неожиданная, надо было срочно уезжать, он сам не успел захватить, вот и попросил мать хорошенько запрятать. Мать обожала сыночка, все для него делала. — И спрятала очень хорошо, надо отдать ей должное. А кто забрал вторую часть? — Он сказал — не знает. Очень был зол, говорил — несколько лет жизни псу под хвост! Что-то невнятно бормотал, будто вынужден был сам отдать, от этого зависела его загранкомандировка, но все было так обставлено, что он не видел человека, которому отдал. — С таким запутанным делом в жизни не сталкивалась! — сердито заметила я. — Узнаю все новые данные, а они лишь еще больше усложняют дело! Бартек с сочувствием произнес: — Из того, что ты мне рассказала, следует — история продолжается. Неужели до сих пор где-то в наших лесах лежат запрятанные немцами богатства? Неужели до сих пор их не раскопали? — Наверняка многие раскопали, и не обязательно с помощью немецких карт, и не обязательно мошенники из преступных шаек. Натыкались на них случайно. Но уверена — еще много осталось в тайниках. Например, золото в болотце, что тот адъютант припрятал. Вряд ли такое удалось бы вытащить втихую. А из клада под Хоэнвальде вы все выгребли? — Выгребали много, но не уверен, что все. Я тебе сказал, действовали мы втроем... — Кто был третьим? — Как же его звали?.. Погоди, дай вспомнить... Нет, не припомню. Один из сообщников, к тому времени у него их немного осталось. Клад мы на три части поделили. А спрятан он был не в Земле, а в доме. Часть в подвале, часть в сейфе за шкафом, часть на чердаке среди всевозможного хлама, но Мундя знал — в двух сундуках, на самом дне, а больше всего под полом в маленькой сторожке при въезде в поместье. Третий наш сообщник взял в основном картины, нам с Мундей их было бы труднее вывезти. Мундя забрал драгоценности, да я тебе уже говорил. А сколько в доме этого шкопа было старинной мебели! Знаешь, я до сих пор помню напольные старинные часы, очень старые, я думал — сломанные. Так мы их завели, и они пошли! И куранты били, поразительно чистый звук... — А ты мог бы подробно описать, что тебе досталось? То, что потом ты распродавал? — Одна вещь у меня до сих пор осталась, — сказал Бартек, с удивлением глядя на кучу мусора, вытряхнутую мною из сумки на стол. Разыскав наконец нужный снимок, я показала его Бартеку, вернее, сунула под нос. Алицины родственники в интерьере. — На людей не смотри, все внимание на сервант на заднем плане. Нет ли чего знакомого? Внимательно рассмотрев сервант, Бартек, ни слова не говоря, поднялся и вышел из комнаты. Вернулся он через три минуты и поставил на стол фарфоровый предмет. — Вот это я оставил себе на память. Удалось получить наконец работу, и я решил не продавать последнюю оставшуюся вещь, пока нужда не заставит. Слава Богу, до сих пор не заставила. Быстренько вытащив из косметички лупу, я стала сравнивать фарфоровое изделие с предметом на фотографии. Потом вручила лупу Бартеку, потом отобрала и снова принялась разглядывать. Сомнений не осталось — на столе стоял соусник Алиции! — Он! — озадаченно подтвердил и Бартек. — Он самый, правда, цвета не разберешь, но узор и форма... Ты хочешь сказать, у него есть хозяин? Я тяжело вздохнула. — Ничего не поделаешь, есть. Срок давности истек, но Алиция не признает сроков давности. — Значит, надо ей это вернуть. Ты возьмешься? И скажи, что вор очень извиняется. — А тебе не жалко? — Нет. Теперь я понимаю то, чего не понимал мальчишкой. И вижу, как глупые мальчишеские выходки негодяи используют в своих целях. Ты думаешь, я смогу спокойно смотреть на него и любоваться? А часы? Что с часами? — Часы мне так просто не отдадут, у собственных родичей пришлось бы их когтями выцарапывать. Они их купили на законном основании, и самым разумным было бы выкупить их у Эльжбеты за денежки Мунди. Ты не знаешь, где он сейчас? — Понятия не имею. Стой, вспомнил, как звали третьего! Фредя, ну конечно же Фредя! — Что?! — Альфред Козловский, но Мундя называл его Фредей. Он был старше нас лет на десять, не меньше. Тоже собирался удрать из Польши, не знаю, что с ним сейчас. В голове завертелись самые разные предположения: Фредя каким-то образом раздвоился, Фредя просто очень хорошо сохранился, у Фреди был брат... Нет, глупости, никто не дает братьям одинаковые имена. — А у этого Козловского были дети, не помнишь? Бартек задумался. — Кажется, была у него жена и двое детей. И теперь, когда я могу спокойно все припомнить, сдается мне, что не Мундя был главарем, а тот Фредя. Но это лишь мои домыслы, уверенности нет. Неприятный был тип, не любил я его. Бартек предложил мне остановиться у него, я поблагодарила и отказалась. Меня ждали у Тересы, да и вообще через две недели я собиралась возвращаться в Польшу. Он не стал настаивать и пообещал позвонить, если еще что припомнит. А потом сел за пианино и стал играть. Играл для меня, как это делал много лет назад. Снова слышала я знакомые мелодии, снова была пятнадцатилетней девчонкой на тощих ножках, с косичками, закрученными вокруг головы. А за пианино сидел веснушчатый влюбленный мальчишка. В бархатном небе над заливом Святого Лаврентия горели и переливались звезды, и у меня сжалось сердце, когда я подумала о том, что этот мальчишка навсегда останется здесь... — Твой? — спросила я Алицию, поставив соусник перед ней на стол. — Не может быть! — воскликнула Алиция, схватив в руки обретенную фамильную реликвию и с недоверием ее разглядывая. — С ума сойти! Мой, точно. Откуда он у тебя? То есть не мой, а моей тетки. Откуда?! — От вора. Очень просил извинить его. Поставив на стол драгоценный антикварный предмет, Алиция с недоумением взглянула на меня. — Ты шутишь? Мундя просил извинить? — При чем тут Мундя, Мундю я и в глаза не видела, а очень жаль. Его сообщник, которым оказался мой давний поклонник. Представь, я некоторым образом оказалась причастной к похищению ваших фамильных ценностей. Алиция потребовала разъяснений, и я рассказала ей обо всем приключившемся со мной в Канаде. И о Финетке, и о подозрениях относительно Гати, и о несчастном Михалеке. Последний произвел впечатление, хотя, может быть, не такое сильное, как соусник. — Жаль, что шлепнули не Мундю, — задумчиво протянула Алиция. — Михалека мне даже немного жаль. А ты уверена, что шлепнули? — Уверена. — Но ведь свидетели уверяют, что он сам прыгал, прыгал и допрыгался. — Кто уверяет? Финетка? Так ведь ей ничего не стоит показать под присягой, что сам допрыгался, даже если бы она стала свидетельницей, как тому перерезали горло. Ты что, Финетку не знаешь? — А почему его прикончили? — Боюсь, из-за меня. Разглядели рекламу вместо карты, в шайке возникли трения, вот его и заподозрили в каких-то махинациях со скорняком. — Тогда уж скорее заподозрили бы Финетку. — Могли и заподозрить, но ни один мужик не поднимет на нее руку. Разве что поручили бы прикончить ее бабе, любая баба с наслаждением бы ее пришила. — Она и в самом деле ничуть не изменилась за эти годы? — Нет, изменилась, стала еще краше. Пробормотав что-то нечленораздельное, Алиция принялась снова рассматривать свою обретенную собственность. Я сообщила, что намерена немедленно съездить в Мальмо без шведской визы. Алиция пожала плечами — подумаешь, большое дело, туда все ездят без визы. — Пожалуй, и я с тобой отправлюсь, куплю что-нибудь. А зачем тебе туда? Насколько я понимаю, у тебя уже все в наличии: оба снимка, пусть даже и разного формата. Отдай кому положено или спрячь... — ...и дожидайся, когда и тебя пришьют? — подхватила я. Перестав любоваться соусником, Алиция с тревогой взглянула на меня. — Ты думаешь, это так опасно? — Еще бы, до сих пор убивали всякого, так или иначе причастного к этим маленьким финтифлюш-кам. Не хочу быть следующей на очереди. — Тогда отдай этому, как его, Матеушу. — Он до сих пор пребывает в Испании. — Тогда в соответствующий отдел министерства культуры, тем, кто по долгу службы занимается охраной народного достояния. — Ну уж нет, слишком дорого они мне достались, а многое говорит о том, что кто-то из министерских компетентных сотрудников связан со всеми этими бесконечными шайками. — Ты не преувеличиваешь? — Даже если допустить, что преувеличиваю, обращение в министерство привлечет внимание к проблеме, дело получит широкую огласку, а каждая огласка опасна. Узнает шайка о том, что в одном из министерских сейфов хранятся драгоценные карты, и сделает все, чтобы их раздобыть. И раздобудут, не сомневайся! Пока наши чиновники станут согласовывать, организовывать, выяснять и утрясать, те давно все приберут к рукам. А я хочу, чтобы прибрало мое несчастное, глупое отечество. Скажешь, и я глупая? Пусть так, но пока могу, сделаю все, чтобы никакая посторонняя сила не помешала моей стране действовать с умом и добиться цели. — С чего вдруг тебе в голову такие мысли пришли? — Ты живешь за границей, а я каждый день слышу по радио, в газетах читаю о том, что такой-то министр попался на взятке, что Сейм не может нормально работать, так как депутаты сплошь коррумпированы, что вся промышленность в стране парализована, а всему виной некие посторонние силы. У нас ведь во всем винят посторонние силы. — Ладно, дело твое. А в Мальмо поедем вместе. В Мальмо проживала Беата. После Канады и перед приездом в Данию к Алиции я успела побывать в Варшаве. У меня уже стало привычкой заниматься увеличением фотоснимков, вот и теперь сразу же в день приезда я посетила фотоателье. Через три дня могла даже без лупы разглядеть черный узор, которым Финет-ка заменила негатив моего зуба. Трудно было назвать этот снимок шедевром фотографического искусства. То ли при съемке сделали не ту выдержку, то ли вообще освещение было неважное. На снимке среди голых кустов, увядших листьев и засохшей травы виднелась крышка люка контрольного колодца. На крышке сидел Пшемыслав. Был он немного моложе того Пшемыслава, которого я знала, и сидел боком, но он, без всякого сомнения: характерная посадка головы, линия волос, очертание плеч. Теперь Финетка идеально вписалась в пустующее место моих умозаключений. Сомнений не осталось, это она была той красоткой, которую Пшемыслав выудил из сточной канавы и в свои целях запускал к иностранцам и уголовникам. А рыжего немца рядом с ней я видела собственными глазами. Помню, в те годы как-то на улице еще издали обратила внимание на полыхающую в солнечных лучах шевелюру, только потом разглядела рядом с ним Финетку. Тогда еще много болтали о немце, с которым связалась эта б... Тот самый адъютант? Пшемыслав работал в министерстве культуры... Беата! Мне нужна была Беата! Прибыв в Мальмо, я оставила Алицию в городе, а сама отправилась к Беате. Кучу фотографий из сумки пришлось вывалить на ее тахту, так как единственный стол в ее мастерской был занят красками, кистями и т. п. Очень обрадованная моим неожиданным появлением, Беата оторвалась от работы над абстрактным полотном под названием «Выход из мрака» (мне казалось, правильнее было бы назвать его «Пожар в порту») и держа в одной руке кисть, принялась просматривать фотографии. — Погляди, не увидишь ли кого знакомого, — потребовала я. — А потом будешь думать и вспоминать, где и когда видела. Я же пока приготовлю чай, ладно? — Чашки в том шкафчике, — указала кистью Беата. — И все прочее, сама видишь, больше держать хозяйство негде. И в самом деле, большое помещение, в котором жила и работала Беата, было сплошь заставлено подрамниками, просто рамами, загрунтованными полотнами и начатыми картинами. Готовых не было, по словам хозяйки мастерской, они закупались на корню. Мольберты, краски, тюбики и бутылочки, горшки с кистями совершенно заполонили мастерскую, не оставляя места для личной жизни хозяйки. Личная жизнь ограничивалась уже упомянутым шкафчиком, небольшим комодом, тахтой и электрическим чайником. И похоже, такое положение вещей полностью устраивало хозяйку, ибо вид у нее был цветущий. Я уже расставляла на столе чашки с горячим чаем, немного потеснив кисти и краски, когда Беата замерла, внимательно вглядываясь в одну из фотографий. Я подошла к ней. Нет, это не была фотография с Пшемыславом. Внимание Беаты привлекло крыльцо в доме Фреди с исчезающей в дверях ногой. Молча вынув из сумки лупу, я протянула ее Беате. — Так и есть, — сказала та, как следует изучив ботинок, предусмотрительно увеличенный мною. — Ботинок Пшемыслава, точно, он. Эти ботинки мы покупали в Праге вместе, он долго выбирал и примерял, я хорошо запомнила. Теперь ты можешь рассказать, что все это значит? Как в двух словах объяснишь человеку — это значит, что подтвердились мои предположения. Пшемыслав бывал у Фреди, по своему обыкновению скрыто и незаметно, не случайно Дарек никак не мог поймать его в свой объектив. Взяв с Беаты слово, что будет нема как рыба, я коротко ознакомила ее с историей моих поисков. — Что ж, очень может быть... — задумалась Беата. Я возразила: — Насколько мне известно, Пшемыслава не очень волновали деньги. Или я ошибаюсь? Тогда зачем он связался с шайкой грабителей? — Ты не ошибаешься, действительно, деньги его не волновали, главным для него была власть. Единственное, что он ценил в жизни — власть над людьми, лучше всего — тайная власть. Держать их в своих — руках, дергать за ниточки, когда ему этого захочется. Мне казалось, прошлый раз я тебе достаточно доходчиво все объяснила. Да, я помнила, серый кардинал, магистр тайного ордена... — Так ведь именно деньги и дают власть, — начала я осторожно, но Беата меня перебила: — Это так, но есть такая власть, которая становится постоянным источником получения денег. Я тебе тогда сказала, помнишь, что его интересовали все документы, связанные с богатствами, запрятанными оккупантами. Располагать такими данными, скажу я тебе!.. Думаю, Пшемыслав был бы счастлив, заполучив, например, список шпионов, засланных в нашу страну. Никому бы его не показал, спал бы на нем с блаженным ощущением власти над этими людьми. Хо, хо, ведь они у него в руках! Ну и те документы, он бы один их прочитал и держал остальных в руках. Говорю тебе, мания! Как он однажды рассвирепел, когда я случайно узнала совершенно непонятную мне тайну и имела глупость ему об этом рассказать... — Какую тайну? Теперь мне расскажи, мне надо знать все, что связано с Пшемыславом. Сунув наконец кисть в горшок, где уже торчало с десяток, Беата удобнее устроилась на тахте и закурила. — Давно это было, — сказала она. — Еще во время моего первого выезда за границу, с Хенриком, мужем, ты его ведь знала. Жили мы в Штутгарте. Ему удалось недорого снять две комнаты у каких-то знакомых немцев, и он трясся над этими немцами как не знаю кто, боялся в чем-то им не угодить, чтобы с квартиры не погнали. И мне велел во всем им подчиняться, «орднунг» во всем соблюдать, вовремя приходить, не опаздывать к обеду, не шуметь, не сорить, не курить, с ума сойти! А мне надо было работать. Это тоже был непорядок, по их понятиям, жена должна быть домашней хозяйкой, мыть кастрюли, стирать и убирать, а если ничего такого делать не надо, то чистить мужу ботинки. Буквально, это не метафора. Вот и приходилось мне скрывать от них, что я работаю. Днем они могли проверить, и я договорилась, что буду приходить в архитектурную мастерскую вечерами и засиживаться до ночи. Моих работодателей это устраивало, у них как раз был завал. Хенрика тоже устраивало, ты ведь знаешь, он был скуповат, мои деньги ему оказались весьма кстати. А немцам хозяевам мы говорили, что по вечерам я для моциона гуляю, Хенрику приходилось делать вид, что он меня сопровождает, в общем, сплошные сложности. Ну и как-то раз пришлось засидеться до глубокой ночи, автобусы уже не ходили. Меня немного подвез на своей машине заведующий мастерской, а дальше я отправилась пешком. В дом нужно было проникнуть незаметно, ведь это непорядок — так поздно возвращаться! Наши комнаты на первом этаже выходили окнами в садик, я знала, что Хенрик оставит открытым окно, проблема заключалась в том, чтобы пробраться на свой участок через соседские, потому что пройти просто в калитку значило поднять трезвон на весь дом. А все эти их проклятые домики, садики, живые изгороди и калиточки в них были на одно лицо, я и запуталась. Показалось, вот вроде мое окно, хотела пощупать, не открыто ли, как вдруг осветилось соседнее. Оно оказалось открытым, вернее, раздвинутым, там окна раздвигаются в две стороны. И какой-то человек подошел к окну и сказал, вот, дескать, какая чудесная ночь, сентябрь, а так тепло. И я поняла, что это не наш дом, что я подкралась под чужое окно. Представляешь, какой шум подняли бы эти добропорядочные обыватели, если бы ночью обнаружили в своем садике притаившуюся чужую бабу? Я пригнулась до земли, старалась не дышать, чтобы меня не заметили. И отползти боялась, трава зашуршит. Вот и слушала, о чем они говорили, а немецкий я уже знала неплохо. Конечно, всего, что говорили, не вспомню, только общий смысл. Тот, который подошел к окну, спросил, где сейчас карта, а кто-то из мужчин ответил — не удалось узнать. А известно ли, где спрятан кубок кого-то из королей Саксонской династии? Да, ответили ему, эта карта сохранилась, в окрестностях Шпигельборга. Тот, у окна, похоже, был главным, он сказал, как только извлечете, немедленно уничтожить, чтобы не попало в чужие руки. Я поняла — какие-то ценности так хорошо запрятаны, что случайно никто не найдет, а они вот-вот получат самые точные сведения. Кто-то высказал опасение, не подведет ли их Хайнрих, ненадежный он, лучше бы его ликвидировать. И знаешь, так страшно они говорили об этом, что у меня мурашки пошли по коже, я уж и не знала, как оттуда выбраться. А потом позвали этого, у окна, посмотреть на то, что удалось откуда-то извлечь, тот отошел от окна, я воспользовалась этим и по стеночке, по стеночке неслышно выбралась в соседний садик, а потом и свой разыскала. И когда Пшемыслав как-то упомянул о спрятанных немцами на Западных Землях сокровищах, я сразу вспомнила этот подслушанный ночной разговор. Знаешь, что такое Шпигельборг? Теперь это Спренцово, небольшое местечко под Олыптыном. Я и брякнула Пшемыславу, что его документы охотно бы приобрела та самая немецкая шайка, что собирается прикончить какого-то Хайнриха. Видела бы ты, как он разъярился! Вытянул из меня все до словечка, тогда я лучше помнила этот разговор, и такой скандал устроил, что я надолго запомнила. — Скандал из-за чего? — Что плохо слушала, что всего не поняла, что всего не помню. И по своему обыкновению дал понять — чего же еще от такой дуры ожидать? Я вздохнула: — Тут я Пшемыслава понимаю, сама бы устроила тебе скандал. Неужели ты и в самом деле ни одного имени, ни одной фамилии, кроме Хайнриха, не услышала? — Кто говорит, что не услышала? Это я Пшемыславу так сказала. А сама знаю: тот, который к окну подошел, — Альфред Бок. — Откуда же ты знаешь?! — А те, в комнате, позвали его одновременно. Один сказал: «Альфред, поди-ка сюда», а второй: «Герр Бок, взгляните вот на это». Выходит, его зовут Альфред Бок, логично? — Логично... Опять Альфред! Надо же, какое популярное имя. Теперь, когда Беата была в курсе моих поисков, я обратила ее внимание на снимок Пшемыслава, сидящего на крышке люка контрольного колодца. Беата нисколько не удивилась. — Наверняка он по уши погряз в этом деде, хотя бы для того, чтобы держать всех в руках, поэтому и старается обо всем разузнать. Не для того, чтобы самому воспользоваться богатствами, а просто насладиться чувством своего могущества. Я не исключаю, что он лично намерен в нужный момент затаиться в нужном месте, кто-то явится с лопатой, а он-тут как тут. Какое счастье! И с Финеткой все ясно. Ты права, наверняка это та девка, которую он до сих пор не может забыть, а она, возможно, снова собирается обвести его вокруг пальца. Уверена, уж эта знает, что делает, может быть, предложит ему сотрудничать, может, уже предложила... Зазвонил телефон. Алиция сообщила, что встретила в Мальмо знакомую, которая подарила ей какие-то саженцы, их надо как можно быстрее воткнуть в землю, поэтому Алиция вынуждена немедленно возвратиться домой, до вечера она ждать не может. Я заверила ее, что не заблужусь в Мальмо и сама прекрасно вернусь в Данию на водолете, постараюсь не опоздать на последний поезд до Аллерода. Пусть спокойно едет, обо мне нечего тревожиться. Беата все это время сидела в волнении, дожидаясь окончания нашего разговора, и едва я положила трубку, воскликнула: — Знала бы ты, как я жажду, чтобы на сей раз у Пшемыслава все сорвалось! И хочу тебя предупредить — будь осторожна. У него своя рука не только в министерстве культуры, ведь он связан и с милицией, и с прокуратурой, у него свои люди и в партии, и в министерстве внутренних дел. Одна шайка! — Успокойся, я знаю об этом. У меня тоже найдутся знакомства в милиции, от министерства же я постараюсь держаться как можно дальше. Меня больше беспокоит другая сторона. — Какая другая? — Ведь кто-то уже утопил Михалека в озере, не поверю, что он утонул случайно. Кто-то убил Скорняка, кто-то прикончил Гоболу. Это только те, о которых я знаю. Даже если предположить, что они убивали друг друга по очереди, последний из убийц жив. Опять же не поверю, что этим занималась Финетка, не пойдет она на мокрое дело, то есть, хочу сказать, прикончить человека для нее — раз плюнуть, но сама она этим заниматься не станет, она ведь не из работящих... Мне неизвестно, какой информацией располагает сейчас их главарь или последний из убийц, может, он уже намылился куда-то с лопатой, мне ведь одной за всем не проследить. Взять хотя бы твоего Бока... Сколько ему может быть лет? — Я же его не видела толком, у окна стоял, видела я лишь его тень на траве. По голосу судя — мужчина в самом расцвете сил, от тридцати до пятидесяти. — Может, сейчас уже помер? — Кто его знает. Тогда не произвел на меня впечатления такого, который собирается помирать. Итак, Хайнриха они все-таки убили, ведь это был скорняк Хилл, не сразу убили, несколько лет прошло после подслушанного Беатой разговора. Пшемыслав вряд ли был с ними связан, он никогда не выезжал за пределы страны, через Финетку тоже вряд ли стакнулся с ними, не те отношения у него сложились с Финеткой. Нет, самым подозрительным мне представлялся Альфред Бок. Я даже поинтересовалась у Беаты, не было ли у него перчатки на левой руке, на что та резонно заметила, что по тени на траве такого не определишь. Наши разговоры так взволновали Беату, что она почувствовала прилив творческого вдохновения, кинулась к своему полотну и принялась с размаху наносить на него сочные мазки краски. Прекрасная абстракция у нее получилась! — Слушай, Беата, а ты все одна живешь? — Одна, после моих неудач на личном фронте вряд ли я еще когда смогу увлечься, — ответила художница, не отрываясь от работы. Я пожелала ей творческих успехов и распрощалась. Надо было торопиться, иначе опоздаю на последнюю электричку до Аллерода. Домик Алиции был погружен в полную темноту, но это меня не удивило: наверняка Алиция устала после поездки в Мальмо и садово-огородных работ и легла спать пораньше. У меня был свой ключ, я тихонько отперла входную дверь, чтобы не разбудить подругу, и в темной прихожей наткнулась сразу у входа на кучу какого-то мягкого тряпья. Нагнулась, пощупала, не зажигая света, опять же чтобы не разбудить Алицию, зная, что дверь своей комнаты она имеет привычку оставлять открытой. Действительно, что-то вроде верхней одежды. Странно. Попыталась дальше пройти ощупью и наткнулась сначала на перевернутый стул, а потом снова на кучу каких-то вещей на полу, вроде бы бумаги зашелестели. Не думая более о вежливости, я нажала на первый попавшийся под руку выключатель. Свет залил прихожую. Глазам представилась картина, от которой перехватило горло. Такого в доме Алиции мне еще не приходилось видеть. Пол в прихожей был завален выброшенными из шкафов предметами верхней одежды, в гостиной вываленные на пол книги, бумаги, снятые со стен картины образовали бесформенные кучки, весь пол в кухне покрывали сброшенные с полок и извлеченные из шкафчиков продукты россыпью и в упаковках, перемежающиеся с вилками, ложками, тарелками, кастрюлями и прочей кухонной утварью. В остальных комнатах — то же самое. В моей, например, ступить было некуда, маленькое свободное пространство пола занято выброшенными из письменного стола ящиками и их содержимым. В коридорчик я не могла открыть дверь, с той стороны она была забаррикадирована снятыми со стен картинами и горой запасенных Алицией коробок со стиральным порошком. Сначала я просто тупо удивлялась тому, что вижу, не понимая, чего это понадобилось Али-ции искать в собственном доме. Были и раньше случаи, мы даже вместе искали, но такого погрома не устраивали, ведь самим же придется все убирать. Потом до меня дошло. Езус-Мария, это сделала не Алиция! Где же она сама?! Не легла же спать при таком разгроме! Поднатужившись, я пробилась сквозь коридорчик и заглянула в ее комнату. То же самое, а Али-ции и след простыл. Вспомнив все предыдущие разгромы в квартирах, встретившиеся мне на тернистом пути моих изысканий, я впала в панику. Где Алиция? Неужели мне суждено наткнуться на ее хладный труп? А может, она еще жива? Почему я, последняя кретинка, не подумала об угрожавшей ей опасности? Скорее в мастерскую, осмотреть ее и подвальчик при ней! Зажигая везде свет, в том числе и над входной дверью, я выскочила из дома, обежала вокруг него и ввалилась в раскрытые двери мастерской. Пусто и даже не видать особого беспорядка. Чуть не слетев со ступенек ведущей в подвал лестницы, я принялась передвигать какие-то картонные коробки, которыми был забит подвал, прерывающимся голосом окликая Алицию. Напрасно, ее нигде не было. Затем я обыскала двор и садик, светя себе спичками в тех местах, куда не доходил свет от дома. Тоже нет. Минутку, ведь и машина Алиции не попадалась мне на глаза! Точно, машины Алиции не было под навесом. Я вернулась в дом, лихорадочно соображая, что теперь делать. Куда-то следует позвонить. А телефон? Ага, вот он, под кучей газет, и, кажется работает, только вот куда звонить? В полицию? «Скорую помощь»? Родным Алиции? Но я не знала номеров телефонов, блокнот Алиции со всеми номерами валялся где-то здесь, на полу, попробуй его разыщи в этой свалке! Какие-то номера закодированы в аппарате, но какие и на каком языке? С трудом припомнив номер телефона одной из наших знакомых, я кинулась на колени перед аппаратом и трясущимися руками принялась набирать номер. Цифры путались, номер не набирался. И тут я услышала шум подъехавшей к дому машины. Швырнув трубку и попирая ногами собственный жакет, ринулась я к двери, вихрем промчалась к калитке и рванула ее, чуть не сорвав с петель. Меня ослепил свет фар, потом он скользнул в сторону и я узнала «вольво» Алиции, но не могла разглядеть, кто сидит в машине. Вот машина въехала под навес, водитель выключил мотор и фары. Хлопнула дверца, из машины вышла Алиция, живая и невредимая! Меня она сразу увидела, дом за моей спиной сиял праздничной иллюминацией. — Весь зад у меня разбит! — почему-то радостно сообщила она. — Матерь Божья! — только и могла пролепетать я. Слова выдавливались с трудом, похоже, мышцы лица занемели, или я просто не могла разомкнуть судорожно сжатые зубы. Алиция предложила мне лично полюбоваться разбитым задом ее машины. — Да ты взгляни! Просто замечательно! Ноги подкашивались, но я послушно подошла. И в самом деле, багажник в лепешку, буфер погнут, задние фары разбиты. Алиция с непонятной радостью и даже гордостью поглядывала на все это безобразие. — Алиция, побойся Бога! — промолвила я, когда губы снова стали мне повиноваться. — Что ты выделываешь! Я ведь чуть не померла от разрыва сердца! Перестав любоваться раскуроченным багажником, Алиция повернулась ко мне. — А что? Тебя так потряс разгром в доме? — Да черт с ним, с разгромом! Я боялась наткнуться на твой труп! — Что ты говоришь! Об этом я и не подумала. Извини, что разочаровала тебя и нигде не валялась в виде хладного трупа. Может, все-таки войдем в дом? Как ты думаешь, через террасу легче пройти? — Может, и не легче, но там хоть одежду топтать не будем. Что все это значит? — Тебе лучше знать, все из-за тебя. Слушай, а не начать ли нам с кофе? Может, удастся сварить? Обе плиты, и коротковолновая и электрическая, оказались в полном порядке. Сохранились и чашки, стоящие на сушке. Разбиты были лишь те, что находились в шкафчике. Банка с кофе, хоть и валялась на полу, по счастью не разбилась, сахар кусочками пособирали с пола, точно так же, как и куски поломанного печенья. Алиция тряпкой смахнула со стола и стульев какой-то белый порошок — то ли соль, то ли муку, мы не стали пробовать. — Хорошие люди, не бросили холодильника открытым, — похвалила погромщиков Алиция. — Иначе пришлось бы мне его размораживать, а работы в доме и без того хватит. Вроде бы там была какая-то еда, есть хочется. А тебе? Надо же, а я уже решила, что аппетита лишилась навсегда. Оказывается, тоже охотно бы перекусила. Мы сочли безопасными те продукты, что хранились в холодильнике в герметической упаковке. Впрочем, кажется, из холодильника вообще ничего не выбросили, интересно, почему? Мы с Алицией приготовили еду, повытаскивали уцелевшие тарелки из кучи на полу, оттуда же извлекли ложки и вилки, вываленные вместе с ящиком, в котором они хранились, и приступили к трапезе. За кофе Алиция принялась рассказывать: — Бандитов было двое. Я и не знала, что они в доме, потому что сразу прошла в сад, чтобы посадить саженцы, что мне дала Карина, боялась, корни засохнут. Потом пошла за удобрениями в подвал мастерской и только тогда увидела их. И они меня увидели. — Они что, двери взломали? — Зачем взламывать, я просто забыла запереть дверь в мастерскую, ту, стеклянную, что из сада ведет. Представляешь, как повезло, иначе теперь пришлось бы менять замки. Ну вхожу я, значит, в дом, вернее, не в дом. Как вошла в раскрытую дверь мастерской, так и застыла на пороге. Вижу — один тип внизу, хотел, наверное, по лестнице спуститься в подвал, а второй наверху, на ступеньках, которые в гостиную ведут. — И что? — Удивилась я, хотела спросить, что они делают в моем доме, а тут тот, что внизу, представляешь, ко мне с претензией — куда, черт возьми, подевалась эта самая фру Хансен? Я удивилась и отвечаю — я фру Хансен, а вы кто такие? Тогда тот, что внизу, поглядел на того, что стоял наверху, и этот наверху помотал головой. И тот, что внизу, заявляет мне — нет, я не фру Хансен. Им нужна Алиса Хансен, а что я тут делаю? Какова наглость! Я разозлилась и отвечаю — мне лучше знать, кто я такая! Куда, интересно, подевались ножницы? А, забыла. И Алиция принялась ковырять вилкой угол пластикового пакета с острым соусом. Я подала ей ножик. — Возьми, этим удобнее. И что дальше? — Разозлилась я, ведь день был тяжелый, сначала поездка в Мальмо, потом в саду наработалась, поясница разболелась, а тут еще эти неизвестно откуда взялись. Так что, возможно, я не очень гостеприимно заявила им, что не люблю гостей, которые не предупреждают заранее о своем визите, а хозяйка дома я — Алиса Хансен. Тот, что наверху, сказал на это тому, что внизу, что я им арапа заправляю, он лучше знает, как должна выглядеть Алиса Хансен. Сказал по-немецки, а я сразу и не усекла, что он на немецкий перешел, и продолжала с ними ругаться по-немецки и по-датски, пока не появилась Гражина. Она их и спугнула. — Гражина? Так ведь она тебя как огня боится! Не только в дом, в сад твой не войдет. — Боится, да она и не входила, услышала с улицы голоса и принялась кричать мне, что телятину завезли, я давно ее ищу. Вот она через изгородь и кричала, я ее не видела, спиной стояла и сама орала на нахалов, которые вломились в мой дом и еще меня за хозяйку не признают. А они испугались, и тот, что был внизу, оттолкнул меня с дороги и выскочил в дверь мастерской, а тот, что стоял наверху, бросился в глубь дома. Знала бы ты, как я разъярилась! Бросилась за тем, что побежал в сад, вслед ему ругалась, а он огрызался — дескать, покажет мне, как подшиваться под Алису Хансен! Нет, ты представляешь?! Каков мерзавец, взлетел на террасу и оттуда кричал, что мне покажет. Не помня себя от злости, я швырнула в него то, что оказалось под рукой. Оказался ящик с луковицами тюльпанов, и он угодил мерзавцу под ноги, а там я вчера оставила перегоревшую лампочку, новую ввернула, а эту забыла убрать. И она как взорвется у него под ногами! Он и сиганул с террасы в кусты и бросился наутек, а я за ним. — Зачем?! — Чтобы доказать, что я — это я. У меня в машине осталась сумка с документами, я и хотела документы показать. Увидела, как он мчался к своей машине, припаркована была недалеко от моего дома. Я кинулась к своей, и когда садилась в нее, как раз второй выскочил из дома через главный вход. И тоже к их машине! А я решила за ними погнаться. — Совсем спятила! — с ужасом произнесла я. — Может, и спятила, — согласилась Алиция, — разозлилась я ужасно. Еще никто и никогда не смел упрекать меня в том, что я — это не я, да еще так нагло! — А куда подевалась Гражина? — Не знаю, я и не заметила ее. — Такоткуда же ты узнала, что она вообще там была? — Мне сказали. — Кто сказал? — Полиция. Рассказывать по порядку или как? — Давай по порядку. Села ты в машину, и что потом? — И рванула с места. А поскольку нервничала, немного запуталась и рванула задним ходом. В этот момент они тоже стартовали, а поскольку находились сразу за мной, я и врезалась в них своим задом. Мне-то ничего, «вольво» машина крепкая, а им я разнесла капот и задвинула их в живую изгородь соседа. Сразу вылезти не могли, правую дверцу заклинило, левую не давали открыть колючие кусты. У меня было время достать документы и подойти к ним. Они наконец вылезли, и у меня создалось впечатление, что попытались скрыться на моей машине, во всяком случае один из них вырывал у меня из руки ключи от машины. Но тут как раз подъехала полиция. — До сих пор все понятно, — заметила я, — а вот теперь начинается... как бы это помягче выразиться? Ты не придумываешь? Откуда здесь взяться полиции? Да она сроду добровольно у вас не патрулирует. Стечение обстоятельств? Алиция принялась шарить по столу в поисках сигареты. — Кто тебе сказал о стечении обстоятельств? И конечно, не добровольно, просто ее вызвали. — Кто вызвал? Да перестань искать сигареты там, где их никогда не было. Они наверняка в твоей сумке. — Не помню, куда положила сумку. Проще здесь поискать. Алиция поискала и под шкафчиком нашла половину сигареты. Чтобы больше не отвлекалась, я тоже принялась искать и нашла еще половинку. — Ну вот, у тебя есть запас сигарет. Так кто же вызвал полицию? — Сосед. Вернее, сын соседа, помнишь мальчика, ты еще тогда заподозрила его в том, что он намерен обтрясти мою сливу? — Прекрасно помню. И что? — Он в своем саду обрезал сухие сучья и слышал, что у меня делается. Парень решил, что на меня напали, он датчанин, у них такие происшествия вообще редкость. А когда я грохнула ящиком в лампочку, решил, что гранаты рвутся, испугался, ну и побежал звонить в полицию. Приехали как раз вовремя. Всех нас забрали в полицию, соседского сына тоже. И там выяснилось, что бандиты и в самом деле сочли меня самозванкой, которая неизвестно почему выдает себя за Алицию Хансен. А судя по их описанию настоящей Алиции, так это ты! — Слушай, Алиция, ты меня явно переоцениваешь, везде я! — Да нет же, один из них утверждал, что знает в лицо Алицию Хансен, лично с ней разговаривал прошлой осенью, это такая блондинка... И описал тебя! С кем ты тут у меня прошлой осенью шашни завела? — Я? Окстись... Хотя постой, ты права. Я тогда только приехала, тебя не было дома, ждала во дворе, а он пришел и письмо тебе принес. Я подумала — он интересуется, здесь ли живет Алиса Хансен, а он, оказывается, спросил, я ли Алиса Хансен. — Какое еще письмо? — Конверт с рекламными проспектами. Ты его распечатала, просмотрела проспекты, ничего интересного не нашла. А что дальше? Как они объяснили вторжение в твой дом? — Что-то невнятно бормотали, ошибка, мол, чуть ли не на коленях просили их извинить, вызвались возместить весь нанесенный моему дому ущерб, я воспользовалась случаем, и они выписали мне чек. — На большую сумму? — Хватит, чтобы новую машину купить, да только я не собираюсь менять, моя меня вполне устраивает. Вот бы почаще путали нас с тобой! — А ты уверена, что их чек не липа? — Идиоткой меня считаешь? Я попросила полицейских проверить по телефону, позвонили в отделение Датского Банка, которое открыто круглосуточно, там ответили — приезжайте, в любое время оплатим. В конце концов, должна же быть хоть какая-то польза от компьютеров. Но это еще не все. Мое имущество застраховано, я вызвала страхагента, мне возместят убытки за порчу домашнего имущества. — Когда же ты все успела? — Так ведь представление началось еще в четыре часа! Полиция все тут осмотрела, это по их наущению я и страхового агента вызвала, они сообща составили протокол, а потом полицейские запретили мне до утра наводить порядок. Утром еще кто-то явится, осмотрит и опишет поврежденные вещи, чтобы я не осталась в убытке. Представитель страховой компании даже заявил, что я могу нанять уборщицу, уборку они тоже оплатят. Хорошо поставлено дело, правда? Я уже подумываю заодно сделать генеральную уборку. — Какое счастье, а я боялась — нам самим придется наводить здесь порядок. Надо же, какая польза от одного разговора с незнакомым мужчиной! — Думаю, тебе тоже будет польза. Я записала их фамилии. — В таком случае тебе придется разыскать свою сумку. Что хочешь делай, но чтобы сумка была найдена! Сумку мы нашли в садовом плетеном кресле. Первым делом Алиция извлекла из нее свои сигареты, потом принялась разыскивать бумажку с фамилиями. Это требовало времени. — А как они ухитрились оправдать тот разгром, что учинили в твоем доме? — В том-то и дело, что ничего путного сказать не могли, все это получилось как-то случайно, само собой. Ждали Алису Хансен, один из них споткнулся, другой поскользнулся... Полиция не поверила, потому их и задержали, и персоналии записали, документы отобрали и даже взяли отпечатки пальцев. Тут еще сын соседей заявил, что они меня пытались избить и увести мою машину. Ага, вот она! Значит, так, тот, что стоял на ступеньках, — Джорж Бергель, а тот, что внизу, — Альфред Бок. — Как ты сказала? — Альфред Бок, а что? — Я и без того подозревала, что именно они у тебя искали, теперь же никаких сомнений. Алиция, умоляю тебя, уезжай куда-нибудь подальше, в Австралию например! На Гавайи, во Владивосток! Ради Бога, уезжай, еще ты будешь на моей совести! — Без паники, — спокойно отозвалась Алиция. — Ведь они уже знают, я — это не ты. То есть ты — это ты, а не я. Фу, запуталась, ну да ты понимаешь. — А ты не понимаешь! Они ведь не меня искали, им нужна именно ты! Я же тебе говорила! Они уверены — столь необходимые им фотоматериалы хранятся у одной бабы в Дании. Та баба фотографировала те же карты, что и они, тебя запомнили и вот теперь явились. Тебе грозит опасность. — Холера!-неуверенно произнесла Алиция. — Ты так думаешь? За Алицию я начала бояться еще весной, после разговора с Ментальским, но все-таки надеялась на лучшее. Раз столько лет ее не трогали, может, вообще оставят в покое. Почему же теперь за нее взялись? Что-то произошло, раз им понадобилась вторая половина карты. Если бы раздобыли первую, тогда понятно, но ведь первую я украла у Финетки. А может быть, именно потому? Не знают, где первая, и хотят завладеть второй, чтобы кто-нибудь другой не сложил их вместе. — Так и быть, могу уехать в Калифорнию, — великодушно согласилась Алиция, — хотя предпочла бы Гренландию, но сейчас там уже холодно. Ты и в самом деле считаешь, что мне не мешает скрыться? — И лучше всего в тюрьме, — честно призналась я. — Не мешало бы, чтобы тебя посадили за решетку, очень безопасно. А так — просто не знаю, что с тобой делать. Может, дать объявление, что карта у меня, а не у тебя? — А то они не знают, — саркастически заметила Алиция, — кто у них под ногами путается? Ты ведь, а не я. Всю дорогу... — ...всю дорогу путаюсь и ищу! — подхватила я. — А раз ищу, значит, у меня карты нет. А те люди, которые знают, что снимок у меня, похоже, свято хранят тайну. — Какие же это люди? — Матеуш, Мачек и ты. И все! Даже Роберту я не сказала. — Тайна, которая известна нескольким, перестает быть тайной. Нет, это тебя они должны убить! — Типун тебе на язык! Впрочем, сама видишь, охотятся за Алисой Хансен, не за мной. — Ты права. Что же теперь делать? — Пока подождем обещанную уборщицу, мне вовсе не улыбается самой убираться, а в таком разгроме я совершенно не могу думать. О происшествии в Алицином доме я совершенно неожиданно получила информацию и от постороннего лица. Для Гражины Алиция была кем-то вроде грозного божества, она боялась ее действительно как огня и за происходящим наблюдала со стороны. По ее словам, жертвой была не Алиция, а посторонний мужчина, за которым та гналась с непонятной яростью, хватала за одежду, силой пытаясь остановить его и прибить, и при этом что-то кричала по-немецки, а немецкого Гражина не знает. Несчастный, как мог, пытался от нее увернуться, так Алиция за ним в машину кинулась! А когда тот от нее закрылся в своей машине, разбушевавшаяся Алиция таранила его машину своей! Точнехонько все рассчитала и как двинет! От полиции Гражина благородно свои наблюдения скрыла, заявив, что напали на фру Хансен, не станет же она ябедничать на своего кумира, но что видела — то видела, мне как на духу призналась. Через неделю дом Алиции было не узнать, он сиял чистотой и порядком. Что значит профессиональная уборщица! Мы ей тоже помогали, нужно было просмотреть горы бумаг, чтобы профессионалка не вышвырнула в мусорный ящик что-нибудь ценное. С этим были трудности. Зато недрогнувшей рукой были выброшены все залежавшиеся продукты, лет тридцать уже переполнявшие шкафчики. Наконец у Алиции появилось место для свежих. В ответ на мое бестактное замечание, что нет худа без добра, а засохшие и закаменевшие остатки продуктов надо было давно повыбрасывать, Алиция резонно возразила: — Каждый приезжает, оставляет, у меня рука не поднимается выбрасывать, скажут-не уважаю я своих гостей. Вот, например, привезенный тобой чай... В каком году, не помнишь? До сих пор лежит. И твоя кукуруза. А вот чье-то какао. Я такой гадости в рот не беру, а вынуждена хранить. О, вот этот закаменевший сыр оставила еще Эльжбета до своей эмиграции в Америку. Видишь, до сих пор пахнет духами, разве такое я стану есть? А вот это... сама не знаю что, видишь, желтое? Осталось от Малгоси, а превратившиеся в камешки финики еще Павел привез... В ходе наведения порядка мы пришли к выводу: бандиты искали что-то большое — содержимое кухонных ящиков вываливали на пол, не роясь в банках, то же самое с платяными шкафами и ящиками письменных столов. — Точно, искали что-то большое и плоское, — согласилась Алиция, — вон цветочные горшки не тронули, стоят, как стояли. Зато все картины со стен сорвали, гляди, у прадедушки угол оторван. — По всей видимости, искали карту на целлюлозе, спрятанную в шедевре пана Северина. Вот интересно, почему они не начали с мастерской? — А потом я им там помешала. И вообще, глупые какие-то бандиты, надо было дождаться, чтобы хозяйка куда-нибудь уехала, и тогда спокойно шарить в доме. — Так они и дождались, мы ведь с тобой уехали в Мальмо. — А почему же они меня не похитили? — удивлялась Алиция. — Так ведь это была не ты! Ждали фру Хансен в моем облике, а явилась посторонняя баба, к тому же чокнутая, они предпочли не связываться с ней. Может, и прибили бы эту чокнутую, если бы не Гражина, не исключено, она тебе жизнь спасла. Впрочем, сейчас уже неважно, что они намеревались сделать, подумать стоит над тем, что они намереваются сделать! Спрятав в шкафчик уцелевшую тарелку, Алиция повернулась ко мне: — Теперь, когда до них дошло, кто есть кто, они примутся за тебя! Позволь дать тебе совет — уезжай-ка в Австралию. — Я бы предпочла в Калифорнию. — Или свяжись наконец со своей любимой милицией. Удивляюсь, почему ты до сих пор этого не сделала. Ведь самой тебе ни за что не справиться. — Я бы давно связалась, да у меня проблема... — Скажите пожалуйста! Всего одна? — Не ехидничай, одна главная. Видишь ли, шаек множество, афера тянется в бесконечность, трупы валяются по обе стороны Атлантики... — До сих пор валяются? Даже в морг их не забрали? — Повторяю, нечего издеваться, дело очень серьезно. Валяются, не валяются, дело не в этом, а в том, что к делу обязательно подключится Интерпол, преступление давно приобрело международный характер. А тут у каждой страны свои интересы, у нас свои, у Канады свои. Боюсь подложить свинью Матеушу, без его разрешения связываться с компетентными органами рискованно. — Так позвони ему. — Звонила, пыталась разыскать, пока безуспешно. Он куда-то в отпуск уехал, то ли в Японию, то ли в Индию. И знаешь, я тут подумала и сомневаюсь, что Интерпол заинтересуется нашим делом. Вот если бы что-то грандиозное свистнули, Тициана например, «Мону Лизу» или сокровища Меровингов... — Из-под Зеленой Гуры?! — Я не настаиваю непременно на сокровищах Меровингов, но что-нибудь того же масштаба... — Так ведь именно с наших земель и вывозят. — Погоди, возможно, я нечетко тебе объяснила. Если вывозят только от нас, кому это интересно? Ну Советскому Союзу, ну Болгарии, а Интерполу будет на это наплевать. Вот если бы там оказались сокровища из Дрездена, из Лувра, из Рима, из Флоренции... — Не слишком ли многого ты хочешь? — Возможно. И еще мне хочется, чтобы разразился наконец международный скандал, а не так, как сейчас, действуют втихую. Может, тогда Интерпол и присоединится. Только с его помощью можно обезвредить всю эту бесконечную шайку вместе с ее конкурентами, но вот как это сделать? Посоветуй. — А я уже посоветовала — иди в милицию. Сама говорила, там иногда попадаются порядочные люди... А в милиции меня уже поджидали. Наверное, им сообщили пограничники из аэропорта, потому что я прилетела вечером, а утром, в девять часов, мне уже звонил капитан Леговский. Вежливо разговаривал, не придерешься. Спросил, явлюсь ли я к ним добровольно или есть необходимость прислать наряд с наручниками, и дал понять, что предпочитает первое, и не потому, что наручников не хватает — людей у него маловато. Я вошла в положение отечественной милиции и согласилась явиться добровольно, через часик. На всякий случай, без всякой надежды, просто для очистки совести я набрала номер телефона Матеуша и, когда услышала в трубке его голос, не поверила своим ушам. До такой степени была ошеломлена, что даже забыла, по какому делу звоню ему. К счастью, у Матеуша с памятью было все в порядке. — Ты куда подевалась? — набросился он на меня. — Звоню и звоню, пришлось отказаться от Бомбея, вместо Индии в отпуск приехал в Варшаву, разыскиваю тебя, всех знакомых опросил. Ну рассказывай, на какой стадии ты остановилась? — На заключительной, — ответила я. — Подумаешь, Бомбей! Нашел о чем жалеть, в Индии кошмарный климат, правильно сделал, что приехал в Польшу. В письме я тебе обо всем написала. — Не получал я письма. — Правильно, еще не мог получить, я всего неделю назад послала. — Куда? — Ясно, в Испанию. — С тобой спятить можно! И теперь мне надо возвратиться в Испанию, чтобы прочесть твое письмо? Не можешь сейчас мне все рассказать? — Не могу. Через час... нет, через сорок минут я должна быть в Главном управлении милиции. Ладно, теперь заткнись, попытаюсь коротко сообщить главное. Изложение главного заняло у меня две минуты. Матеущ молчал намного дольше. — Эй! — встревожилась я. — Ты еще жив? Или нас разъединили? — Жив! — слабым голосом отозвался Мате-уш. — Хотя от услышанного и помереть можно. Я буду ждать тебя у Главного управления, сколько бы это ни продолжалось... — Зачем? Я в состоянии и сама добраться до дому. — Не сомневаюсь. Но желательно поскорей узнать, выпустят ли тебя оттуда вообще, в чем я совсем не уверен. И не хотелось бы ни с кем общаться до того, пока ты мне в подробностях всего не расскажешь. Понятно! Буду ждать тебя в машине за углом, голубой «рено». Я посоветовала ему договориться с женой, чтобы через некоторое время подошла с обедом в судочках, и положила трубку. Капитан Леговский произвел на меня двойственное впечатление — то прямо огнедышащий змей, то сиротка Марыся. Некоторое время мы изучающе разглядывали друг друга, после чего капитан порылся в бумагах ящика своего стола, извлек из него крошечный целлофановый пакетик с негативом внутри и протянул мне: — Не скажете, что это такое? Спятить можно! Придя в себя, я ответила правду и только правду: — Мой зуб. Откуда это у вас? — Нет! — загремел капитан Леговский, и у меня создалось впечатление, что он с трудом удержался от того, чтобы грохнуть кулаком по столу. — Это вы будьте любезны сообщить, откуда ваш зуб взялся у человека, утонувшего в канадском озере! Многое приходилось видеть мне в жизни, но эти безобразия, которые вы себе позволяете... — Минутку, сейчас все объясню, зачем так кипятиться? Просто непонятно, как у Михалека мог оказаться мой зуб. — Кто такой Михалек? — Михал Латай. Тот самый утопленник. Оба с капитаном мы старались взять себя в руки и говорить спокойно. Он явно прилагал сверхчеловеческие усилия, чтобы не скомпрометировать перед подозрительной бабой исполнительную власть народной Польши, вроде бы даже раза два скрипнул зубами. Впрочем, за последнее не ручаюсь, я сама была потрясена, могла и не то услышать. — Из сказанного вами следует, что вы знаете, кто там у них утопился? — наконец прозвучал вопрос, заданный почти спокойным голосом. — Конечно, знаю. То есть думаю, что знаю, я его опознала по снимку в канадской газете, лично же я его не знала, хотя не совсем так, можно сказать, что довелось и в натуре видеть Михалека, когда он лежал на полу в моей квартире без сознания, но это было давно... Капитан Леговский на мгновение прикрыл глаза, стиснул зубы, удерживая какие-то рвущиеся наружу слова, открыл глаза и скомандовал: — Отвечать на вопросы! С толку не сбивать! По порядку! Сначала зуб. Откуда он у вас? — От рентгена. То есть... Десять лет назад мне пришлось сделать рентгеновский снимок зуба. А что? Закон запрещает? — Не отвлекаться! Десять лет назад? — Десять лет. — И все это время вы его носили с собой? — Носила. А что, закон запрещает? — Не отвлекаться! Зачем носили? Зачем десять лет таскать с собой повсюду старый зуб? — И не такой уж старый, младше меня. А таскала не специально, просто завалялся в косметичке. Видите же, какое это маленькое. Я много чего таскаю с собой годами. Могла бы и легкие двадцатилетней давности таскать, но они большого формата... Не понимаю, почему это вас так удивляет? — Удивляет... Вы правы, меня это несколько удивляет. А меня такие придирки стали раздражать. — Если хотите, могу показать содержимое сумки, мне самой интересно. Не думаете же вы, что я каждую неделю навожу в ней порядок? Делать мне больше нечего! И вообще, не кажется ли вам, что мы несколько уклонились в сторону? Сами требуете коротко и по делу, а сами... На разминку все-таки ушло порядочно времени, но в конце концов капитан примирился с моим зубом и занялся несчастным Михалеком. Я рассказала все, что о нем знала, рассказала о событиях в далекой Канаде, и все время меня не покидало чувство недоумения. Почему меня не спрашивают о главном? Ну хорошо, труп тоже дело важное, но вряд ли они больше ничего не знают. Тогда почему же меня не спрашивают? Я закончила ответ, наступила пауза. Капитан ее нарушил неожиданным замечанием: — Гоболу наверняка убили не вы. А вот что касается Манфреда Хилла, тут на вас падает подозрение. Зачем вы вообще туда поехали? Зачем полезли в дом к Хиллу? — А вы откуда знаете? — удивилась я. — Канадские коллеги информировали? — Канадские коллеги не имеют привычки информировать нас о деталях своего расследования. Представьте, мы и сами умеем сопоставлять факты. Нам известно о связи Гоболы и Хилла, о чем вы наверняка знаете больше нас. Сразу же после убийства Гоболы вы отправились в Канаду. Зачем? О, похоже, сворачивает куда следует. Может, так и до главного доберемся? Подожду, пока сам не проявит инициативы. Поэтому ответила уклончиво: — В Канаду мне надо было отвезти свою мать, она жаждала повидать правнучку. И уверяю вас, в Канаду я поехала бы независимо от состояния здоровья пана Гоболы, это легко проверить. Когда его убивали, у меня уже давно был и загранпаспорт, и виза, и даже билет. И может, хватит ходить вокруг да около, не лучше ли начать с начала? Вытянув один из ящиков стола, капитан достал из него блокнот, раскрыл и сухим официальным голосом поинтересовался: — Флориан Гонска? — Что Флориан Гонска? — не поняла я. — Что вы о нем знаете? — Первый раз слышу. Кто это? Не отвечая, капитан принялся называть следующие фамилии: — Ярослав Пентковский? — Не знаю. — Влодзимеж Треляк? Зенон Клуска? — Взяли бы лучше телефонную книгу, там тоже большинство фамилий мне незнакомы. При чем тут все эти гонски и клуски? — Нет, с вами невозможно говорить спокойно! — опять вышел из себя капитан. — Сами же хотели с самого начала. А первым был Флориан Гонска. — Неправда! — возразила я. — Первым был Гобола. Вот с этого и началось ознакомление друг друга с самыми истоками нашей исторической и криминальной аферы... В 1949 году старший сержант милиции Роман Вюрский торопился по делу, быстро шел по улице, как вдруг распахнулась дверь какого-то дома и прямо в объятия сержанта кинулась женщина с громким криком: «Муж!.. Там!.. Убит!..» Поняв, что толку от женщины в таком состоянии не добиться, старший сержант выпустил ее из объятий и бросился в дом. Пробежал по коридору, ворвался в комнату... Флориан Гонска лежал на полу лицом вниз. Впрочем, неизвестно, было ли лицо, вся голова представляла сплошное кровавое месиво. Валявшиеся тут же куски массивной хрустальной вазы свидетельствовали о том, что удар был нанесен с чудовищной силой. В комнате царил страшный беспорядок, и не сразу старшему сержанту удалось установить — беспорядок производился не сам по себе, убийца или убийцы чего-то искали. Или они нашли искомое, или их кто-то спугнул, во всяком случае остальные комнаты и кухня сохраняли обычный вид. Хотя старший сержант Вюрский в милиции работал совсем недавно (его туда направили после демобилизации из армии), но действовал грамотно: запер двери помещения, где было совершено убийство, из толпы, моментально собравшейся у дома, выбрал посланца, велев ему немедленно сообщить о случившемся в комендатуру милиции, а сам занялся приведением в чувство пани Гонско-вой, вылив ей на голову ведро воды. Все было сделано правильно, все привело к желаемым результатам, и уже через час расследование шло полным ходом. Предположение о том, что супруга убитого выразила свои чувства к последнему с помощью хрустальной вазы, было сразу же опровергнуто. У пани Гонсковой было железное алиби. Смерть флориана Гонски наступила часа три назад, супруга же его все это время провела в очереди к зубному врачу, со скандалом отстаивая свое место в упомянутой очереди, что очень хорошо запомнилось другим пациентам, которые и подтвердили ее алиби. В числе свидетелей оказались такие официальные лица, как помощник прокурора и ксендз. Дело было в городе Остроде, время было послевоенное, беспокойное. Народная милиция только становилась на ноги. Непосредственным начальством старшего сержанта был сам комендант в звании майора, они вдвоем, собственно, и представляли весь оперативный состав местной милиции. У майора, инвалида войны, одна нога была деревянной, что ему не мешало в работе, комендатура не стадион, зато стрелял он классно. Без колебаний майор назначил старшего сержанта главой оперативной группы, велев по ходу дела набрать такую группу. Молодой руководитель группы был парень с головой, энергичный и расторопный, а знания приобретались уже в работе. Начал старший сержант с мотивов убийства. Поскольку жена отпала, предположил грабеж. Старший сержант лично заставил заплаканную пани Гонскову проверить, все ли в доме на месте, что было очень не просто при таком разгроме. Старший сержант лично подгонял всхлипывающую женщину, не спускал с нее глаз, и в результате оба были очень удивлены, ибо и драгоценности, приданое пани Гонсковой, оказались на месте, и деньги нашлись там, куда их запрятали, а на комоде остались стоять, как стояли, серебряные подсвечники и хрустальные вазы, кроме той, роковой. Настырный молодой милиционер заставил вдову поднапрячься и вспомнить, чего же все-таки не хватает в комнате. После долгого раздумья вдова заявила, что не хватает бумаг. — Каких таких бумаг? — недоверчиво спросил Роман Вюрский. — А были у Флорека какие-то бумаги, я и сама не знаю какие, — ответила женщина. — Он их держал в папке, дрожал над ними не знаю как. Всякие старые бумаги и карты. — А зачем он их хранил? На память? — Может, и на память, мне не говорил. Только иногда, как выпьет, возьмет папку в руки и хвастается. Это целое состояние, говорил. Вот увидишь, говорил, мы еще с тобой разбогатеем! Вот я и увидела. И Гонскова снова залилась слезами, а работник милиции прошел к выводу, что причиной убийства стали те самые таинственные бумаги. Ну а дальше расследование застопорилось. Время было тревожное, великое послевоенное переселение народов еще продолжалось, в городе люди не знали своих соседей, везде полно пришлых людей. С трудом разысканный дальний родственник Гонски сообщил, что сюда Гонска переселился потому, что во время войны находился в этих краях на принудительных работах, места ему понравились, а сам он из Варшавы, разрушенной дотла, возвращаться туда не имело смысла. Больше дальний родственник ничего сказать не мог, ведь они с Гонской виделись напоследок как раз перед облавой, устроенной немцами, после чего Гонску и вывезли на работу в Германию. А теперь эти земли отошли Польше. А Гонска ему написал, что жить тут можно, особенно тем, у кого ушки на макушке и в голове мозгов хватает. Что он имел в виду, дальний родственник не знает. Об отпечатках пальцев старший сержант подумал сразу же, как только увидел труп и разгром в комнате. Теоретически он знал, как это делать, главным образом благодаря прочитанным в детстве детективам, но вот практически... С громадным трудом удалось ему снять некоторые отпечатки пальцев, неизвестно кем оставленные, причем эти отпечатки старший сержант посыпал тем материалом, который удалось раздобыть — детским тальком; дамской пудрой и даже порошком ДДТ. Да что толку — имеющиеся отпечатки не к кому было подогнать. Старший сержант Вюрский чуть не расплакался, услышав о том, что прокуратура прекратила дело, хотя сам он за проведенное расследование удостоился похвал и благодарностей. Через два года в Жагани был убит Ярослав Пентковский. Постоянно он жил в Лодзи, в Жагани работал временно, снимал комнату у знакомых. Он тоже был вывезен немцами на принудительные работы в эти края и под самый конец войны, когда фронт уже был близко, бежал из лагеря, был ранен в ногу, и хромота у него осталась. Сюда, в Жагань, он наезжал довольно часто, проживая иногда и по нескольку месяцев. Убит Пентковский был ударом по голове массивным бронзовым подсвечником. В его комнате все было перевернуто вверх дном, но, по словам хозяина, пропал только большой белый конверт, принадлежащий убитому. Что было в том конверте, хозяин не знал, но думает — бумаги. Сестра погибшего, проживающая в Лодзи, показала: брат неоднократно говорил ей о том, что ищет клад, для этого и наезжал в те места, где пребывал в плену, но она, сестра, считала это пустыми разговорами. Убийцы тоже не нашли. Поскольку за последние годы криминалистика у нас несколько продвинулась в своем развитии, сняли и закрепили все отпечатки пальцев, из них только два оказались бесхозные, остальные принадлежали ни в чем не повинным людям. Два бесхозных, по мнению экспертов, принадлежали одному и тому же человеку, причем оба оставлены левой рукой. В 1956 году был отравлен Влодзимеж Треляк, работавший под конец войны санитаром в военном госпитале. Неизвестный подсыпал ему в водку цианистый калий. И у него украли бумаги, в том числе и блокнот, куда он записывал все домашние расходы. Дело было на окраине Быдгоща. Интересный отпечаток пальца был обнаружен на осколке стакана, из которого несчастный выпил последний раз в своей жизни. Стакан разбился, преступник собрал все осколки, а этот, с отпечатком, завалился в ботинок жертвы. В ботинке преступник поискать не догадался. Преступника не нашли, дело закрыли. Через три года в Гожове Великопольском в своей квартире повесился Зенон Клуска. Наука шла вперед быстрыми шагами, и следствие без труда установило, что повеситься бедняге кто-то помог, однако преступника тоже не нашли. Клуска, выпив, любил похвастаться тем, что скоро разбогатеет благодаря бумагам, которые он, Клуска, с таким трудом насобирал; в тех бумагах написано, где клады зарыты. Никаких бумаг при повешенном найдено не было. В 1958 году выстрелом из неустановленного огнестрельного оружия был убит Павел Бжозовский, землемер из Зеленой Гуры. Этот ничего ни о каких сокровищах не болтал, зато сам выпытывал у людей о закопанных немцами сокровищах, разыскивал и собирал немецкие штабные карты. Собрал их громадное количество, но после его смерти ни одной обнаружить не удалось. В этом же году угодил под поезд некий Антони Блащик, во время войны работавший военным переводчиком, в основном при допросах пленных немцев. Жена погибшего сказала, что исчезли все его бумаги, которых было очень много. Переводчик собирал карты и другие документы, и ничего из них не осталось, кто-то основательно очистил письменный стол покойного. Блащик не должен был ехать поездом, он уехал, по показаниям свидетелей, на какой-то машине. Предполагали, что его сначала оглушили, а потом бросили тело на рельсы. И наконец, последнее. В 1959 году некий Мариан Собрик, растратчик и мошенник, которому грозил большой срок за хищения в особо крупном размере, желая облегчить свою участь, выдал немца, бывшего военного преступника, который под чужим именем приехал теперь сюда, на Западные Земли, разыскивать спрятанные немцами же сокровища, награбленные в оккупированных странах. Арестованный немец умер в камере, проглотив яд, неизвестно когда и кем доставленный, а поскольку обыск в его квартире был отложен на следующий день, в квартире успел кто-то побывать и все документы выкрал. Словом, дело кончилось так же, как и во всех предыдущих случаях. Закрытые дела со временем оседали в архиве, там же осел по прошествии многих лет и бывший старший сержант, а теперь майор Вюрский. За время, прошедшее с тех пор, когда в его объятия пала мадам Гонскова, он успел сначала закончить милицейскую школу, потом поработать, потом пройти курсы усовершенствования, сделать карьеру, перейти на работу в Главную Комендатуру и загубить здоровье. Ушли в прошлое времена, когда он любил и мог гоняться по бездорожью за преступниками. Бессонные ночи и работа без отпусков и отдыха сделали свое. К счастью, майор Вюрский всегда испытывал склонность к умственным занятиям, поэтому работу в архиве воспринял без комплексов и трагедий. Не он первый копался в закрытых делах, и до него обратили внимание на сходные обстоятельства и общие моменты в них, даже была составлена официальная выписка. Своего Гонску майор помнил прекрасно. И не только потому, что пани Гонскова была женщина корпулентная и чуть не опрокинула субтильного молодого человека, налетев на него, но и потому, что первое дело не забывается. Теперь у бывшего старшего сержанта наконец появилось достаточно времени, чтобы не торопясь заняться тем старым делом, сравнить его с идентичным, обратиться за помощью к экспертам, короче-привлечь накопленные материалы и достижения науки и техники. Итак, страсть к собиранию макулатуры и сведений о зарытых кладах объединила семерых человек, погибших в те годы насильственной смертью, если считать седьмым военного преступника. Весь улов проведенных милицией расследований сводился к четырем отпечаткам пальцев — два найдены у Пентковского, один у Треляка и один у Гонски. Обнаружив, что этот последний совпадает с одним отпечатком от Пентковского, майор своим глазам не поверил. Вот как пригодились те полукустарные отпечатки, которые он снимал с помощью пудры и ДДТ! Майор даже расчувствовался и поделился своими воспоминаниями с милицейской молодежью. Перевернув горы дактилоскопического материала, которым располагали современные архивы МВД, майор больше нигде таких пальчиков не обнаружил и перешел к тщательному анализу показаний свидетелей. Анализ — не то слово, он, можно сказать, наизусть выучил эти показания, особенно трех свидетелей, в которых говорилось о неком постороннем человеке, ибо это был единственный, фигурирующий в трех случаях. В Жагани незнакомого человека видела десятилетняя девочка, дочь хозяина, игравшая в классики во дворе. У этого человека была какая-то очень странная левая рука, вот девочка и захотела еще раз посмотреть на нее, когда этот человек будет выходить от их жильца, к которому, наверное, в гости пришел. Странная потому, что вроде как искусственная, как пришитая висела, и в перчатке, а ведь дело было летом. Сколько времени человек с искусственной рукой пробыл у погибшего Пентковского — ребенок определить затруднялся. Во втором случае свидетелем был местный алкоголик, лицо, не вызывающее доверия, но на редкость наблюдательное. Он уверял, что к повесившемуся Клуске явился однорукий тип. Ну не совсем однорукий, вторая рука у него была, но совсем черная и толку от нее чуть. Даже дверь не мог ею открыть. Он, алкоголик, шел к Клуске с намерением поклянчить на четвертушку, в крайнем случае на кружку пива, а тут этот с рукой заявился, алкоголик решил переждать, пока тот не уйдет от Клуски, а тот все не уходил, тогда ушел алкоголик. С чувством времени дело у последнего обстояло еще хуже, чем у десятилетней девочки. Третий свидетель, сосед попавшего под поезд Блащика, не был ни алкоголиком, ни ребенком, зато не очень внимательным, и очень усталым человеком. Дня за два до несчастного случая с Блащиком он встретил последнего с каким-то незнакомым человеком, когда они оба выходили из квартиры Блащика, а свидетель поднимался им навстречу по лестнице. Он не обратил на них особого внимания, только ему показалось, будто тот человек как-то очень неловко действовал руками — одной рукой и шляпу надел и ею же дверь закрыл, а другая висела, и на ней была надета толстая черная перчатка. Как уже было сказано, отпечатки пальцев оставлены были неизвестным как раз левой рукой, это эксперты установили точно, выходит, их не мог оставить однорукий, лишенный левой руки. И опять майор Вюрский с головой зарылся в закрытые прокуратурой дела давно минувших дней, выискивая в них все, что хоть как-то было связано с бумагами и картами, И когда наткнулся на кражу карт у Фреди, набросился на материалы дела, как оголодавший шакал на добычу, хотя фредю и не убили. Еще бы, дело не столь давнее, как те, свидетели еще живы. С визитом к Дареку явился не лично майор Вюрский, а его посланец, молодой поручик. Балтазар не очень любил милицию, но предпочитал жить с ней в мире, поэтому не вмешивался в беседу своего сына с представителем исполнительной власти, предоставив сыну полную свободу. Обрадованный тем, что вот опять к его хобби проявляется такой интерес, Дарек нагрузил поручика целой кучей всевозможных снимков, из которых часть немного раньше отобрала я. В дубликатах у Дарека недостатка не было. Можно понять тот жгучий интерес, с которым и поручик, и майор рассматривали уже упомянутые мною выше руки. Фредя сразу занял центральное место в изысканиях майора. Обо мне Дарек ничего не сказал милиции. Не потому, что собирался умышленно скрыть мою причастность к заинтересовавшему их объекту, — просто забыл обо мне. Здорово продвинуло расследование вперед убийство Гоболы. Правда, там малость подкачала местная комендатура, сделав ставку на момент ограбления. Болеславским пинкертонам понадобилось очень много времени, чтобы установить, что ничего, кроме бумаг, похищено не было. Даже деньги остались лежать в ящике письменного стола. Что ж, не везде следователей отличают расторопность и сообразительность. Когда в распоряжение майора Вюрского попала магнитофонная пленка с записью нашего с Мачеком разговора в моей машине, я уже была в Канаде. Пока обнаружили связь между старыми архивными делами и свежим убийством, пока пришли к выводу, что я с этим как-то связана, я успела вернуться и опять уехать в Данию. В отличие от Болеславца Канада действовала оперативно, уже через две недели после смерти Михалека в распоряжении наших властей оказался мой зуб, но понадобилось время, чтобы отыскать поликлинику, где делали рентген. Моя причастность к афере больше не вызывала сомнений. Было заведено уголовное дело, которое поручили вести капитану Леговскому, впрочем, он сам просил поручить его ему, а советником и консультантом стал майор Вюрский. Меня не вывезли из Дании под конвоем и в наручниках исходя из того, что я уже давно мотаюсь по свету и всегда возвращалась добровольно, по всей вероятности, вернусь и на сей раз. Канада и Дарек очень помогли капитану Леговскому. Вместе с зубом из Канады поступили и другие материалы, в том числе и фотография человека, утонувшего в озере, он же фигурировал и на Дарековых снимках. Я назвала имя этого человека. Теперь перед капитаном стояла задача — выжать из меня все, что возможно. Беседа наша с капитаном как-то не очень хорошо складывалась. На мой взгляд, однобоко он ее ведет, совершенно игнорирует оборотную сторону медали. И еще — я никак не могла решиться, стоит ли говорить милиции о том, что карты у меня. Для них это очень важно, согласна, но ведь для меня еще важнее, можно сказать, вопрос жизни и смерти. Кто их знает, в милиции тоже разные люди сидят... А я уже видела в своем воображении собственный хладный труп, что отнюдь не располагало к откровенности. Впрочем, не такая у меня натура, чтобы темнить, и я ляпнула: — У нас с вами разные цели. Вам лишь бы только раскрыть убийство Гоболы; все прочие дела, только что вами зачитанные, уже по срокам давности давно сданы в архив. Мне же хочется сделать так, чтобы спрятанные реликвии не попали в руки мошенников. — А кто вам сказал, что мне этого не хочется? Что меня волнует лишь убийство Гоболы? — Никто не сказал, так просто подумала. — И напрасно подумали. Как вам кажется, почему именно я вашим делом занялся? — А чего тут странного? Вам поручили, вы и занялись. — А вот и нет, я сам вызвался. Еще школьником довелось мне побывать в Чехословакии, учитель повел нас по пражским музеям. А когда мы вернулись, он же несколько раз сводил нас в наши музеи, теперь я уверен — специально. Во всяком случае, мне это всю жизнь перевернуло. И в милицию я пошел специально для того, чтобы всеми силами воспрепятствовать вывозу из страны остатков нашего национального достояния. И раз уж у нас об этом зашел разговор, могу сказать, что три года я специально изучал историю искусств. Нам уже давно известно о существовании могучей международной шайки торговцев награбленным немцами имуществом, в поле зрения органов давно попали люди, интересующиеся кладами и немецкими картами, материала накопилось достаточно. А сейчас появилась возможность одним махом два дела сделать: поймать убийцу Гоболы и прихлопнуть шайку, ведь она же разрастается в бесконечность, главное — не упустить время. У вас еще будут вопросы? — Потом. Вы немного меня успокоили, могу поделиться своими соображениями. У меня получается, что человек с протезом у них всему голова. А фредю вы уже посадили? Капитан Леговский нахмурился. — Мы недавно поняли, что следовало установить за его домом наблюдение. Людей у нас маловато... К счастью, помог парень, что живет напротив... — Минутку, — невежливо перебила я. — Насчет их шефа. Один из двух: или тот с протезом или некий Альфред Бок. Да нет, даже из трех, шефом, мне кажется, может быть и некий тип из нашего министерства культуры, так выходит по моим расчетам, таинственный индивидуум, прямо беда! Триумвират получается. Может, вы разберетесь? По лицу капитана было видно, что он решает — сказать или нет. — Ну хорошо, скажу, — решился он. — Альфред Козловский и Альфред Бок одно и то же лицо. Из Польши он уехал в шестьдесят первом году и принял гражданство ФРГ, бросил здесь жену и детей. Сменил фамилию. «Бок» по-немецки значит «козел», понятно? Инвалид, руку потерял на фронте, вместо левой руки у него протез. Ваш триумвират превращается в дуэт, правда? Я глядела на капитана как баран на новые ворота и чувствовала — что-то не сходится. Как это — одно лицо? Алиция ведь не слепая... — Телефон! — воскликнула я. — Надо срочно позвонить Алиции! Среди этой кучи аппаратов на вашем столе есть ли хоть один обычный? А счет мне потом можете прислать, оплачу! — Пожалуйста, можете позвонить... Алиция, к счастью, оказалась дома и сразу подняла трубку. — Слушай, у него были обе руки? — спросила я. — У кого? — У того бандита, что стоял внизу. Ну ты еще цветочным горшком ему в мозоль угодила, помнишь? — Помню, только не горшком, а ящиком с луковицами тюльпанов, и не в мозоль, а в испорченную лампочку... — О Господи, да это неважно, тот, которого звали Альфред Бок! — А я не помню, который из них был Альфред Бок. Господи, пошли мне терпение! — Ладно, не помнишь, но бандитов было двое, это помнишь? — Это помню. — Припомни, у каждого из них было по две руки ли нет? — Если бы было по три, я наверняка обратила бы внимание. — Но могло быть и по одной! — Тоже обратила бы внимание, ведь это неестественно. — Вот именно, неестественно. Может, у кого-нибудь из них рука выглядела неестественно? Протез, например... — Если у кого из моих бандитов и был протез, то настолько хороший, что я его не заметила. И не только я, полиция тоже. Когда в полицейском участке у них брали отпечатки пальцев... С протеза брать не стали бы, верно ведь? — Пожалуй. Ну ладно, это все. Если что вспомнишь, не звони, я сейчас не дома. Пока. Я положила трубку. Капитан Леговский с интересом слушал наш разговор и сделал правильный вывод: — Надо будет связаться с датской полицией. Проверим... Вот видите, какие интересные вещи я от вас узнаю. Недаром Матеуш вас рекомендовал... — Минутку. Самого интересного я вам еще не сказала. Скажу, но немного погодя. А сейчас хочу дать совет. Лесничий Ментальский у вас на подозрении? — В чем? — Да в чем-нибудь. Как вы к нему относитесь? Честный он человек, по-вашему, или наоборот? — Ни в чем особенном мы его не подозреваем и относимся нормально. Другое дело, что всего нам не сказал. А что? — Не сказал и не скажет, не так это все просто. Мне тоже не скажет, а вот Мачеку — пожалуй. Мой приятель Мачек для Ментальского — продолжение его партизанской юности, Мачеку он поверит, Мачеку он расскажет. Советую вам вместе с Мачеком поехать к Ментальскому и там пообщаться с ним. Можете расставить там своих людей, если нам не верите, но так, чтобы Ментальский не знал. Думаю, такой разговор даст больше, чем все официальные допросы. Капитан Леговский задумался. — Ментальский был близок с Гоболой. Гобола знал все о преступной шайке и их аферах... Ментальский от Гоболы мог что-то узнать... А я думал, он тогдавсе вам рассказал. — Тогда не успел рассказать, приехала милиция, — хладнокровно соврала я. — Что ж, возможно, я и последую вашему совету. А чего вы еще мне не сказали? — Не сказала, каким образом можно получить то, что ускользнуло из когтей шайки, — сводные данные о запрятанных сокровищах. И не скажу до тех пор, пока... — А вы знаете, каким образом можно заполучить эти данные? — Знаю. — Тогда не стоит пока говорить... Какое-то время мы молча смотрели Друг на друга. Нет, я все-таки права — в милиции тоже есть порядочные люди... Матеуш ждал меня в автомашине на Пулавской улице, попивая из термоса кофе. Наверное, судки с обедом уже опустошил. — Поехали к тебе, поговорим, — предложил он. — Надеюсь, в твоей квартире никакой ловушки не устроили? — С утра не было. — Тогда рискнем. А пока не теряй время, начинай рассказывать. — В подробностях? — К сожалению, да. Я уже соответственно настроился, придется потерпеть. Приехали ко мне. Я приготовила чай и, разложив на столе вспомогательный материал и наглядные пособия, продолжила рассказ. Потом еще раз заварила чай. Уж не знаю, сколько стаканов мы выпили, когда я подошла к концу. Матеуш слушал молча, делая записи в блокноте, только при упоминании Финетки пробормотал что-то невнятное. — А как они вышли на тебя? — спросил он, когда я закончила. — Я что-то не уловил. — Думаю, тремя путями. Все пути ведут ко мне, я чувствую себя прямо Римом каким-то. Во-первых, через зуб. Канадская полиция переслала его своим польским коллегам, а те через поликлинику установили, чей это зуб. Во-вторых, через скорняка. Он связан был с Гоболой, а тут я оши-валась поблизости от Гоболы, очень подозрительно... Ну и в-третьих, меня выдал Дойда. Он так хотел быть законопослушным, что выболтал милиции, чего не следовало бы. И о том, что у меня была фотография Михалека, и о том, что я интересовалась ограблением Фреди. Может, были и еще какие пути ко мне, но я о других не знаю. — Оперативно действовали! — похвалил Матеуш стражей порядка. — Только не понимаю, почему тебя сразу не посадили за решетку. — Я тоже не понимаю. Думаю, через меня надеются выйти на остальных членов шайки. Видишь, на тебя уже вышли, — отплатила я ему его же монетой. Матеуш не очень испугался. Его волновало другое. — Все-таки не понимаю, как к ним попал твой зуб, ведь он должен быть у Финетки, — сказал он. — Повтори-ка еще раз. Я послушно повторила. Матеуш курил сигарету и внимательно разглядывал аспарагус. — Да, все так, он должен быть у Финетки. Ты права, видимо, она заметила подмену и заменила негатив на снимок. Выходит, у тебя фотография, у того типа — реклама, а Финетке достался твой зуб. Я напомнила Матеушу, что у меня две фотографии. На одной из них был представлен Пшемыслав на лоне природы, я только что продемонстрировала Матеушу эту фотографию. Он еще раз внимательно рассмотрел ее и сказал: — С самого начала я подозревал Пшемыслава в нечистой игре. Не знаю, как для официальных органов, но лично для меня этого доказательства его нечистой игры вполне достаточно. Таинственный пан Дербач из каких-то таинственных контролирующих органов... — ...направленный на нелегальную работу с таинственной миссией! — подхватила я. — Надеюсь, теперь у тебя достаточно доказательств его преступной деятельности и ты сможешь его наконец обезвредить. Что же касается Финетки, то она действовала на два фронта, Михалеку тоже что-то должна была дать, вот и осчастливила его моим зубом. Или этот зуб ему подсунули специально... — Кто подсунул? — Те, кто его убил. Не сам же он утонул. — А зачем было ему подсовывать? Чтобы ментам помочь? Где обнаружили твой зуб? — В пачке с сигаретами, которая лежала в лодке. — Ты уверена, что это были его сигареты? — Нет, конечно. Полиция предположила, что курящий обязательно захватит их с собой. Ты бы захватил? Или отправился на лодке без сигарет? — Конечно, захватил бы. — Так вот, чтобы смерть выглядела естественной, убийцы подбросили потом сигареты и зажигалку. Ты прав, это могли быть сигареты не Ми-халека, а первые попавшиеся... — ...и обрати внимание, дело могло происходить в Финеткином доме. Я попыталась представить себя на месте Финетки. Вот в моих руках кем-то подложенный негатив с зубом. Что бы я сделала? Уничтожила его? Ну нет, это же вещественное доказательство, я бы его припрятала на всякий случай, может, запрятала в спешке... — Сколько времени прошло между гибелью Михалека и похищением снимка у Финетки? — спросил Матеуш. — Пять дней. От субботы до четверга. Суббота считается, четверг можно не считать, Михалек утонул рано утром. — За пять дней они могли разобраться в обмане, поняли, что Финетка дала им не то, пришли обыскать ее дом... — Кто пришел? — перебила я Матеуша. Матеуш надолго замолчал, раздумывая и черпая вдохновение из аспарагуса. — Михалек, — наконец твердо заявил он. — От него Финетка прятала снимок в пудренице. Подозревали его, а не тебя. И потому ты жива, а его убили. Возможно, он пришел туда искать на свой страх и риск, нашел, спрятал, а его тут и схватили... — В таком случае сигареты были его? — В таком случае его. Они не знали, что он успел что-то спрятать в пачку. — Да, не скажешь, что в этой милой шайке царят мир да любовь. — Кстати, насчет любви, —оживился Матеуш. Знаешь, Гатя сменила фамилию. Она уже не Таларская. — А какая же? — Мадам Бок. Супруга Альфреда Бока-Козловского. Вышла за него замуж семнадцать лет назад. Теперь мне понятен ее ажиотаж в поисках «Цыганки». Видимо, супруг потребовал ее в качестве приданого. Я искренне посочувствовала Гате. Если мои глаза меня не обманывали, если под той перчаткой и в самом деле скрывался протез, уважаемый супруг столь темпераментно изменял ей с Финеткой... Мало эта девка отбила у несчастной женихов в молодости, теперь еще и мужем занялась... — Вот оно что! — раздраженно проговорила я. — Значит, Мундя с Козловским стакнулись, а Гатя должна была представлять своего рода живую гарантию добропорядочности в бизнесе. Так он носит протез? — Да, но очень интересный мужчина. — Да, тот был довольно интересный. А ты откуда знаешь? — Я видел их свадебную фотографию. Сейчас у них трое детей. — Эх, надо было украсть фотографию! Матеуш стал оправдываться: — Когда мне ее показывали, я еще не знал, что она нам пригодится. О Боке я только сейчас узнал от тебя. Послушай, Иоанна, ты слишком много знаешь, не пойму, каким чудом тебя до сих пор не пристукнули. — Мне это тоже кажется странным, вернее, казалось, пока я не подумала как следует. Теперь понимаю — одну меня убивать им не имеет смысла, надо тогда еще человек пять прикончить. Хватит о пустяках, давай решать, что будем делать. Раз уж ты здесь, будь добр, теперь ты принимай решения. — Капитан Леговский надежный и порядочный человек, —сказал Матеуш, подумав и допив остатки остывшего чая. — На все сто процентов. Это о нем я тебе говорил, помнишь? Что знаю в милиции человека, которого никакими миллионами не подкупить. И я считаю, надо действовать вместе с ним. — Хорошо, — сказала я. — Давай пока ты все как следует обдумай, я же заварю кофе. Для разнообразия... Осенний лес, тихий и спокойный, был сказочно красив в своем роскошном уборе. Домик лесника Ментальского казался необитаемым — двери заперты, окна настежь открыты. Запертые в боксе собаки полаяли, почуяв нас, и затихли. — Наверное, он в лесу, — предположил Мачек. — Ненадолго ушел, иначе бы окна позакрывал. — Я бы на его месте все равно не оставляла их раскрытыми. Что будем делать? — Ждать, больше ничего не остается. Обойдя кругом усадьбу Ментальского, заглянув в сарай, мы с Мачеком вернулись к машине. Скоро вечер, мы надеялись остаться у лесника ночевать, а с утра начать поиски дерева с дуплом. Капитан Леговский тоже грозился приехать, но пока его что-то не видать. Я вытащила на травку сумку, достала термос с чаем и пиво. Раз сегодня больше никуда не едем, могу себе позволить. Пообедали мы перед отъездом в ресторане гостиницы, так что есть не хотелось, только пить. Попивая попеременно горячий и холодный напитки, мы с Мачеком любовались быстро темнеющим ландшафтом и вели неторопливую беседу. — Знаешь, мне все казалось, что я где-то видела того типа, что принес тогда конверт с рекламой для фру Хансен. Еще раз просмотрела фотографии Дарека. Я оказалась права, именно там видела я рожу, не зная, чья она. Теперь знаю. Это один из двух бандитов, разгромивших дом Алиции и собиравшихся ее пристукнуть. По словам Алиции, его зовут Джордж Бергель. Здесь он Джордж, у нас Ежи. Раз есть фотография, значит, у Фреди бывал. Одна шайка-лейка... Я же говорю-международная. Уж не знаю, с какими паспортами они разъезжают по свету, может и дипломатическими. Кто-то очень заботится о них в наших верхах. И в министерстве культуры. От министерства очень легко было перейти к Пшемыславу. Его роль во всей этой афере до сих пор оставалась неясной. Действовал по принципу «искусство ради искусства», то есть собирал компромат на преступников только для того, чтобы держать их — в руках, чувствовать себя всемогущим, как в старые добрые времена, или... — А он вообще-то нормальный? — поинтересовался Мачек. — Явно ненормальный, — заверила я и подкрепила свое мнение, заявив: — То же самое мне говорила и Беата. — Какая Беата? — Моя хорошая знакомая. Художница. Несколько лет прожила с Пшемыславом, знает его как облупленного. Так что, если мне не веришь, уж ей-то можно поверить, на собственном горьком опыте убедилась. До сих пор я никому не рассказывала о Беате, в конце концов, это ее личная жизнь, нечего трубить о ней направо и налево. Теперь пришлось. — Та самая, — добавила я, — которая в Штутгарте подслушала Альфреда Бока. Вытащив очередную бутылку пива, Мачек не торопясь откупорил ее. Я подставила пластиковые стаканчики. — Знал я когда-то одну Беату, — задумчиво протянул Мачек, попивая пиво. — Постой, ты ведь тоже была с ней знакома. Помнишь, чертежница в вашей проектной мастерской? Когда я еще там работал... Точно, как же я забыла? Конечно же, Мачек тогда тоже работал в нашей мастерской и мог знать Беату. Правда, недолгое время, она тогда вышла замуж и уехала за границу. — Да, вспомнила! Ты еще вроде бы немного увлекся ею тогда, — бестактно напомнила я. — Немного! — фыркнул Мачек. — Я тогда голову потерял, да поздно было — где мне тягаться с тем покорителем женских сердец! До чего же глупы мужчины! Сидит тут, вздыхает так, что у меня сердце разрывается, а молодость Беаты проходит в одиночестве, куда это годится? Не мог тогда пару раз наставить синяков покорителю, глядишь, избавил бы несчастную от всех дальнейших перипетий, да и у самого ведь личная жизнь не задалась. Хотя нет худа без добра, ведь тогда Беата не подслушала бы столь важный для нас разговор в Штутгарте, не расшифровала бы Финетку. Да, все, что ни делается, все к лучшему... — А как она сейчас? — спросил Мачек. — Где она сейчас? Я ее встретил несколько лет назад на улице — еще красивее стала. — Так чего же не вцепился в нее, раз встретил? — Куда мне, с моими-то данными... — Вот уж не думала, что у тебя комплекс неполноценности . — Никаких комплексов, просто я реально оцениваю свои шансы. Сначала тот Казанова, мало того что красив как Бог, еще и деньги, и постоянные загранкомандировки. Потом стала известной художницей, теперь уже сама постоянно выезжала за границу, тряпки из Парижа, сама такая неприступная. И такая обворожительная... Какое-то очарование исходило от этой женщины, правда? — Насчет очарования тебе лучше знать, а зато из тебя такая глупость исходит — глядеть противно! — рассердилась я. — Одна надежда — выйдет и ты поумнеешь. Если до сих пор любишь ее, какого черта время теряешь? — Ты думаешь?.. Я лишь молча покрутила пальцем у виска. Куда ему, скажет тоже! Такой замечательный парень, умный, симпатичный, золотое сердце и покладистый характер. Ну не повезло в жизни, женщины ему попадались одна хуже другой, так не вечно же! Если бы не был таким честным и порядочным, уже давно бы прекрасно устроил свою жизнь, а так вот мыкается... И карьеры не сделал, и семьи не завел. — Так о чем же вы говорили при встрече? — Да так, ни о чем. Я только поздоровался, все слова из головы вылетели. Даже не знал, как к ней обращаться. В те давние времена я этой девчонке говорил «ты», она же ко мне обращалась уважительно «пан инженер». А теперь... Такая женщина передо мной, как к ней обратиться? И тут мне вспомнилось, как в одном из разговоров Беата призналась мне, что ей очень нравился один парень из нашей мастерской, и она ему вроде тоже, но он не проявлял инициативы, а она навязываться не стала. Предпочла его красавцу Хенрику, но Мачек как-то ушел в тень, а жаль. «Да ты его знала», —добавила тогда Беата, но, поскольку мы обсуждали Пшемыслава, я не стала отклоняться от темы и не поддержала разговора. Мне и в голову не пришло, что она говорила о Мачеке! — Ну и дурак же ты! — только и сказала я, и на этом мы покончили с воспоминаниями. Уже совсем стемнело, а мы и не заметили, увлекшись разговором. На фоне светлого неба рельефно выделялись верхушки высоких деревьев, ниже лесной массив представлял одну сплошную черноту. Огня в машине я не зажигала, так приятно было сумерничать. На нас подействовала царящая кругом тишина, мы тоже замолчали. Каждый думал о своем. И тут я спохватилась — интересно, как же теперь быть? Лесник домой не вернулся, может, и не планировал, а мы как же? В темноте ощупывать деревья в поисках дупла я не собиралась, вернуться в город в темноте тоже не могла. И не только потому, что трудно вести машину ночью по незнакомой лесной дороге, но и потому, что стала тревожиться, не случилось ли чего. Машина стояла под деревьями в густой тени. Покрытая дорожной пылью, не отсвечивала, была почти незаметна. Перед нами еще смутно просматривалась дорога, ведущая в глубь леса. Ночную тишину нарушали какие-то шорохи в лесу, ночные голоса птиц, вот почти бесшумно пролетела сова. Вернее, проплыла по воздуху, как серое привидение, и скрылась среди деревьев по ту сторону дороги. А на дороге что-то шевельнулось. Какая-то тень. Нет, не зверь, похоже на человеческий силуэт. Вроде перебежал дорогу и скрылся в лесу по другую сторону. Я ткнула Мачека в бок: — Видел? — Что? Где? — очнулся тот. — Вон там, на дороге кто-то пробежал. — Может, посветить фарами? — Не стоит, еще спугнем. Он мог нас и не заметить. — А ты не придумываешь? Наверное, показалось. Или просто Ментальский возвращается. — Тогда зачем старается пробраться незамеченным? Крадется к собственному дому? И вообще не нравится мне все это. Тревожно как-то... — Мне тоже. Почему Ментальского нет до сих пор? Наверняка ушел недалеко, не оставлял бы окна открытыми и собак запертыми. — Слушай, Мачек, ты как хочешь, а мне страшно сидеть в машине. Стекла у меня простые, не пуленепробиваемые. Как думаешь, Ментальский очень обидится на нас, если мы проберемся к нему в дом? Там подождем его, все спокойнее. — Не знаю... Думаю, не будет сердиться. А как проберемся? Через окно? — Если нельзя через дверь, тогда через окно. Ну что ты сомневаешься, ведь ничего плохого мы в его доме не сделаем, все останется в полном порядке. А тут неизвестно что шляется вокруг нас, таится в темноте. Жаль, конечно, если уведет машину, но если выбирать между машиной и жизнью... И я решительно вылезла из машины. Мачек последовал за мной, прихватив фонарик. Начал он с двери, и совершенно напрасно, потому что мы уже и стучали в запертую дверь, и звали громкими голосами хозяина. Я сразу подошла к окну. Довольно высоко, но влезть можно. Хорошо, что открыто, это очень облегчает задачу. Я позвала Мачека, он спустился с крыльца и вдруг остановился, посветив себе под ноги фонариком. — Эй, иди-ка сюда! — позвал он вполголоса. Я поспешила к нему и увидела у крыльца на дорожке ключ. Самый обыкновенный ключ. — Я его заметил только потому, что он заблестел в луче фонарика, — сказал Мачек. — Видишь, как сияет? Новый, наверное. Как ты думаешь, это от двери дома? — Теперь не хватает еще и труп обнаружить, — проворчала я. — Говорю тебе, здесь что-то произошло, тревожно на душе. — А где же твоя милиция? — поинтересовался Мачек. — Ты сказала, они тоже будут здесь, а что-то не видать. — Я так поняла, что будут, капитан Леговский вроде собирался. Не придирайся, за милицию я не отвечаю. Может, доверяют нам и позволили действовать самостоятельно. Ну что, открываем дверь? — Давай попробуем. Ключ подошел к двери, замок открылся легко. Ментальского мы нашли в спальне. Связанный, он лежал на кровати с кляпом во рту. Глаза у него были закрыты. Я застыла в дверях, Мачек, выругавшись, бросился к леснику. Сначала схватил его за руку, бессильно свисавшую с кровати, а потом я с удивлением увидела, как вытаскивает кляп изо рта лесника и пытается развязать веревки. Это придало мне силы, и я бросилась ему на помощь, вытащив из сумки острый перочинный ножик. — Пан Зефирин, пан Зефирин! — Мачек отчаянно тормошил бесчувственного лесничего. Ментальский открыл глаза. От радости я выронила из рук кастрюльку с водой, которую принесла из кухни, чтобы привести в чувство потерявшего сознание лесничего. Когда я снова вернулась со стаканом воды, Ментальский уже сидел на постели и отчаянно зевал, растирая занемевшие руки. — Выспался я на сто лет вперед, — пробормотал он и, скривившись от боли, пощупал голову. — Кажется, сюда меня стукнул. Голова какая-то дурная. Лесничий оглядел комнату, его глаза задержались на столе. Проследив за его взглядом, я увидела на столе бутылку «Смородиновки». Она всецело оправдала наши надежды. В ней еще оставалась половина содержимого, а лесничий уже полностью пришел в себя. Он не очень задохнулся, так как по счастью насморком не страдал и мог дышать носом. Вот только голова раскалывалась, но сейчас полегчало. Говорить уже мог совершенно свободно. — Я уже думал разыскать те бумаги и забрать их домой, — рассказывал он, сидя с нами за столом в кухне, —да все не получалось. Сначала меня то и дело в милицию таскали, а когда милиция отвязалась, кто-то всю дорогу следил за мной. По лесу я не мог ходить свободно, он все крался за мной. Не знаю кто, но не из милиции, это точно. — А как он выглядел? — Не знаю, я его ни разу не видел, просто чувствовал — кто-то прячется в лесу и глаз с меня не спускает. — Один человек следил? — удивился Мачек. — Когда же он спал? Ведь вы в разное время выходите на обход. — В разное, уж не знаю, как он ухитрялся. — А собаки вам не помогли его выследить? — Мои собаки на зверя да на дичь натасканы, а не на людей. Вот я и подумал — дай рискну. Влез на высокое дерево, там вытащил из карманов разное тряпье, набил им небольшой припасенный мешочек и слез с ним. Крона у дуба густая, снизу не видать, что я там наверху делал. Ну он и попался на удочку. Только я через порог, он мне на голову тряпку набросил, чем-то по голове трахнула потом на кровать затащил и связал, только этого я уже не помню. — А мне показалось, вы спали, когда мы пришли, — не очень уверенно сказал Мачек. — А что мне было делать? — огрызнулся лесничий. — Из-за него же, паразита, я столько дней не высыпался, из-за него из лесу почти не выходил. Когда очнулся, послушал — вроде ничего не происходит, я и заснул, сам не заметил как. — А ведь мы в дверь стучали и вас окликали, неужели не слышали? — Нет, ничего не слышал. Если б услышал, начал бы хрипеть. Хрипеть я и с кляпом мог, вы бы меня наверняка услышали. — А когда же это случилось? — Сегодня около полудня. Я подумал себе — кто-нибудь наверняка придет и меня развяжет. Так оно и получилось. Как хорошо, что мы упорно ждали Ментальского, а не вернулись в город! Как хорошо, что я испугалась какой-то тени и настояла на том, чтобы без разрешения залезть в чужой дом! Иначе связанный Ментальский и голодные собаки ждали бы неизвестно сколько. Удивило меня непонятно гуманное обхождение бандита с Ментальским. Других он убивал, а лесничего всего-навсего оглушил и связал. Откуда вдруг такое человеколюбие? Поскольку Ментальский полностью оклемался, я без промедления приступила к делу. — Пан Зафирин, — начала я, — в милиции я соврала, что вы нам ничего не рассказали, может, вот сейчас расскажете. Не хотела без вас, без вашего разрешения сообщать им о бумагах Гоболы. Однако я считаю, что о них надо сказать, сейчас очень многое прояснилось в афере с немецкими сокровищами, надо все выяснить до конца. И зачем этим бумагам до сих пор лежать в лесу, пусть они хранятся в надежном месте. — А вы уверены, что они не попадут в руки злодеям? — Очень на это надеюсь. Сейчас делом занимается довольно много порядочных людей, вряд ли какой свинье удастся использовать их в грязных целях. Можно сказать, что мы создали новую шайку из порядочных людей... — ...антишайку! — подхватил Мачек. Ментальский задумался. Мы не мешали ему думать, понимая, как много сейчас зависит от его решения. Наконец лесничий вздохнул и сказал: — Ну хорошо, убедили. Только я сначала сам посмотрю, что в тех бумагах. Бенек был мне друг, доверился мне, не хочу его подвести. А вдруг там что противозаконное? Тогда это спрячем, а остальное можем милиции отдать. Значит так — сначала разыщем бумаги сами, посмотрим, что к чему, нечего сразу их привлекать. Я была полностью согласна с Ментальским. По-другому он и не мог поступить. Ведь много лет назад он в компании с Гоболой и скорняком раскопал один из немецких кладов, и Ментальскому совсем не хотелось, чтобы теперь об этом стало известно властям. Дело давнее, от выкопанных сокровищ ничего не сохранилось, так что и возвращать нечего, к чему ворошить прошлое? Было чудесное свежее утро, когда мы втроем двинулись в лес на поиски бумаг Гоболы. Собак оставили дома, ведь бумаг, в дупле дерева они все равно не учуют, не обучены. Мачек с Ментальским честно проверяли все перспективные деревья на нашем пути, от меня же толку было мало. Как я ни старалась выполнить свой долг, давняя страсть победила и уже через час у меня оказалась полная сумка грибов, сплошные белые и подберезовики. Выходит, я одним глазом смотрела на деревья, выискивая дуплистые, а другим автоматически выискивала грибы. И много в том преуспела. Из пространства, намеченного вокруг дома лесника, мы прочесали одну треть и нашли в деревьях четыре дупла. Все они оказались пустыми. И тут на моем пути появились кусты. Белые грибы, по опыту знаю, растут совсем не по правилам, вовсе не под дубами, а в самых, казалось бы, неподходящих местах. Два прекрасных гриба я нашла в густых зарослях можжевельника, поэтому полезла глубже в кусты, тем более что за ними просматривался опять дубняк, старые деревья и молодая поросль. Вот молодой дубок, его ветви стелются почти по земле, а рядом елочка. Будь я на месте гриба, я бы обязательно выросла здесь, самое подходящее сочетание! Почти на четвереньках забралась я под ветки, приподняла их. Гриба там не было, зато я увидела мужской ботинок. И кажется, он был на чьей-то ноге. Задом вылезла я из колючего кустарника и огляделась. Ни Мачека, ни Ментальского не было видно и мне стало не по себе. Черт его знает, кто там лежит, и черт его знает, где тот, кто его туда положил. Не хотелось бы и мне там оказаться... Не выношу, когда кричат в лесу, но пересилила себя и заорала: — Мачеееек! Пан Зефириииин! Хоп! Хооооп! Прислушалась — вокруг стояла мертвая тишина. Мертвая! Я крикнула еще раз и больше не отважилась. Яркое утро вдруг потемнело, красочный осенний лес стал неприветливым, просто зловещим. Куда же они оба подевались, ведь не могли уйти далеко? Надо их разыскать. Ага, сначала следует как-то обозначить место, потом не найду. Чем-нибудь ярким, бросающимся в глаза. Самым ярким предметом в моей сумке оказался красный кошелек для мелочи. Высыпав мелочь прямо в сумку, я привязала кошелек к верхней ветке высокого куста завалявшимся в сумке шнурком, затем с помощью солнца попыталась сориентироваться в сторонах света, вычислила, где должен находиться домик Ментальского и потихоньку, почему-то чуть ли не на цыпочках, двинулась прочь от ботинка. За мной кто-то шел. Вот опять негромко хрустнул сухой сучок под чьей-то ногой, ветка скользнула по ткани одежды. Я тихо запаниковала. Лихорадочно высматривала Мачека с Ментальским, неведомого и невидимого врага и одновременно какую-нибудь хорошую дубинку. Палок в лесу валялось множество, но все попадались трухлявые, крепкой ни одной. Из оружия под рукой был только тот самый перочинный нож, но какое это оружие? И тут я видела грибы. Три роскошных белых гриба стояли как на выставке — крепкие, белопузые, в блестящих коричневых шляпках. Не выдержав, я присела, вывинтила их из земли, ножом обрезала кончики ножек и спрятала в сумку. Поднимаясь, я почему-то обернулась и успела разглядеть мелькнувшую на доли секунды фигуру человека. Не поверила своим глазам, нет, не может быть! Неужели? И сразу бешеная ярость вытеснила страх, я быстро пошла вперед, даже не стараясь идти бесшумно: скрываться теперь не имело смысла. — Мачек, холера ясна, где вы? — в бешенстве проорала я. — Мы здесь, — отозвался Мачек где-то рядом. Мачека с лесником я нашла за стеной молодых елок, а может, сосенок. Никогда не могла отличить молодую елку от молодой сосны. Мачек сидел на нижней ветви дуба, держа в руках какой-то большой узел, а Ментальский стоял под деревом. — Вы куда запропастились? — набросилась я на них. — Кричу, кричу, почему не отзывались? — Не были уверены, что это ты кричишь, — ответил Мачек. — Видишь, нашли! Передав сверток Ментальскому, Мачек слез с дерева. Я рассеянно взглянула на сверток, завернутый в целлофан и перевязанный веревками — не до него сейчас. — Послушайте, там, кажется, человек лежит в кустах, во всяком случае я видела ботинок с ногой; — Где?! — Вон там, я обозначила место. Одна туда ни за что не вернусь. — О Боже! Придется пойти посмотреть. — А с этим как? — Ментальский встряхнул сверток. — С собой возьмем. Я засомневалась: — Не знаю, стоит ли. Мы в лесу не одни. — А что, появилась твоя милиция? — Да нет, наоборот, боюсь, враг появился. Конкурент. — Какой конкурент? — Я не совсем уверена, но вроде Пшемыслав, мелькнул за деревьями, не успела как следует рассмотреть. Надо соблюдать осторожность. О Пшемыславе Мачек наслышался от меня достаточно, его реакция была однозначной. Ментальский не слышал об этой личности, но сейчас некогда было объяснять. Господи, что же делать? Там труп, здесь бесценные бумаги Гоболы, в чаще таится Пшемыслав, не исключено, что поблизости и милиция сшивается, которой пока следует избегать! Пшемыслав один, нас трое, но, насколько я его знаю, он на все способен. Решение принял Ментальский. — Мачек, марш обратно на дерево! — приказал он. — Залезай как можно выше и сиди там до победного, пока мы не вернемся. А мы пойдем посмотрим. Отдав Мачеку сверток, лесник снял с плеча ружье. Думаю, это была так называемая двустволка, потому что у нее действительно было два ствола. Мачек послушно вскарабкался на дерево и исчез в еще густой листве. Как умела, я рассказала Ментальскому, где именно видела гипотетический труп, и мы направились в чащу. Я старалась высмотреть красный кошелек, хотя и понимала, что до него еще идти и идти. Ага, вот то место, где я сорвала три белых гриба и заметила Пшемыслава, значит, правильной дорогой идем. Тут уж я обязательно должна увидеть свой кошелек. Нет, не видать нигде. Вот вроде бы те самые густые кусты можжевельника. — Может, дальше? — спросил Ментальский. — Да вроде бы здесь, — ответила я. — Разросшийся можжевельник, с этой стороны один с краю высокий, на него я нацепила красный кошелек, чтобы бросался в глаза, а с той стороны уже дубочки виднелись. Под одним из них я и наткнулась на... то самое. Увидела ботинок и сразу вылезла! Под молодым дубком, ветки у него по земле стелятся. — А, знаю, там и старые есть. Это должно быть вон там. И в самом деле, вот вроде знакомые заросли кустов, вот высокий куст можжевельника, вот на эту ветку я нацепила кошелек... Так где же он? Кошелек исчез. Хорошо, что вытряхнула из него все содержимое. А вот шнурок мой остался, зацепился за нижнюю ветку и висит. Интересно, если бы милиция проводила здесь расследование, наверняка по шнурку и на меня бы вышли! Надо припрятать, а то угожу в подозреваемые! Не выпуская из рук двустволки, Ментальский пробрался сквозь кусты, приподнял ветви дубка и какое-то время на что-то смотрел, потом задом выполз. — Да, в ботинке человек, мертвый. С той стороны к нему, наверное, легче подобраться, но лучше сразу вызвать милицию, чтобы следов не затоптать, если остались какие. Без особого энтузиазма я согласилась с ним, ведь, кроме следов преступника, эксперты наверняка обнаружат и мои, не говоря уже об останках грибов, за которыми я туда полезла. А если туда свалился еще и мой кошелек, ничто не спасет меня от участи главного подозреваемого. Мачек терпеливо ждал нас, сидя на дереве, хотя я очень боялась, что он тоже исчезнет, как мой кошелек. Жаль кошелька, очень я к нему привыкла, такой удобный. Мне его на Новый год подарили. Не иначе как проклятый Пшемыслав свистнул. Отберу у мерзавца, сама его выслежу! Минут через десять мы были уже в доме Ментальского, и лесник сразу принялся дозваниваться до комендатуры милиции, мы же с Мачеком стали распаковывать сверток Гоболы. В большом целлофановом пакете, обвязанном веревкой, оказался второй пакет, тоже целлофановый, оба были плотно заклеены скотчем. Внутри находились большие бумажные конверты и маленький полотняный мешочек. Развязали мешочек, и на стол высыпались драгоценные камни, в основном бриллианты, и несколько изделий из них: колье, брошки, браслеты и кольца. Мы не обрадовались. — Холера! — угрюмо выругался Мачек. — Не прикасайся! — предупредила я. — Пока сгребем все обратно, потом решим, что с ними делать. Надо как-то с умом отдать, за одно то, что мы распаковали, уже срок грозит. Мачек согласился со мной и держал мешочек у края стола, пока я сгребала в него драгоценности кухонным ножом. — Минут через пятнадцать приедут, — сообщил Ментальский, подходя к нам. — Стекляшки меня не интересуют, а вот бумаги я бы хотел просмотреть. Чтобы не запутаться, мы принялись просматривать конверт за конвертом, откладывая в сторону уже просмотренное. Знакомая картина: старые немецкие штабные карты, несколько старых снимков... Увидев снимки, мы с Мачеком так и вцепились в них, в данной стадии расследования аферы они могут стать самым ценным доказательством. Я поспешила извлечь из сумки свою драгоценную лупу. Мачек взглянул на оборот одного из снимков и вскричал: — Глядите, тут что-то написано! Ментальский вырвал у него снимок, прочитал написанное сначала про себя, потом вслух: «Это Альфред Козловский, который принял фамилию Бок». — Бенек писал, — прокомментировал лесник и продолжал: «Протез у него для камуфляжа, обе руки в порядке. Это он убил Лотара Шульца, Флориана Гонску, Ярослава Пентковского и Зенона Клуску. Ищет меня, чтобы убить, я тоже знаю слишком много». Надо же, прямо голос с того света! Я вырвала снимок из рук Ментальского. Наконец-то появилась возможность увидеть лицо проклятого бандита, папочки Фреди, мужа Гати... Нельзя сказать, что снимок получился замечательный. Любительская фотография, довольно темная. Козловский наклонился, кажется мыл в тазу руки, и в момент съемки обернулся. Фото получилось в три четверти. И хотя он тут был намного моложе, я узнала это лицо. Да, Гатя должна очень не любить Финетку. — А кто такой Лотар Шульц? — спросил Мачек. — Вы что-нибудь о нем слышали? — Ничего, — ответила я. — Гобола поставил его на первом месте, наверное, его первым и убили, милиция может даже не знать. Пан Зефирин, а вы знаете? Ментальский угрюмо кивнул. — Знаю, потом расскажу. Сейчас надо все просмотреть до конца, милиция каждую минуту может приехать. Бумаги Гоболы и в самом деле представляли громадный интерес. Вот сводный перечень зарытых немцами кладов, при каждой позиции приписка, откуда поступили сведения. Вот список людей, которые прятали награбленное, а вот те, которые или нашли клады, или пытались их разыскать. Среди последних Мундя занимал почетное место. Вот в отдельном конверте немецкие документы, наверняка военные. Лихорадочно просматривая их, я радовалась — просто бесценные сведения, абсолютно все есть! Странно еще, что там нет данных о Янтарной комнате. Я бы не удивилась, наткнувшись и на сведения о ней, такими обширными оказались познания Гоболы в области награбленных фашистами сокровищ. — Смотри-ка, — прервал мои мысли Мачек, листающий бумаги из другого конверта. — Вот ценности, награбленные после Варшавского восстания, их обнаружила некая Люпина Щигельская. Это случайно не твоя тетка? — Конечно же, моя тетка! Надо внимательно прочесть, может, там написано, кому она их передала. — Написано, Ковальский. Ничего не скажешь, редкая фамилия, половина поляков носит ее. Ага, вот дальше, Ковальский был связан с Михалом Латаем... — ...а у Латая Гобола украл то, что в мешочке. Сам написал! — И правильно сделал, что украл, — встал на защиту покойного Ментальский. — А теперь скрывать нечего. В одном из конвертов я обнаружила письма Хилла, написанные по-немецки. Адрес отправителя канадский, возможно, из них бандиты и узнали адрес Хилла. Дай-то Бог, значит, не я навела убийц на след скорняка... мир его праху! — Милиция сейчас явится, — сказал Ментальский. — Я бы им пока не отдавал эти документы, лучше отдать прямо в руки этого капитана, как его? — Леговский. Я тоже так думаю. Эти приедут по поводу трупа, вот пусть им и занимаются, совсем не обязательно сообщать о бумагах. Давайте опять всё поскладываем в целлофановый пакет. Пан Зефирин, где лучше его спрятать? — В вашей машине, — сразу ответил Ментальский, — Кто там знает этих ментов, вдруг надумают у меня обыск делать? А вы, наверное, сразу уедете. — Если и к нам они не прицепятся, — пробормотал Мачек, поднимаясь с целлофановым пакетом в руках. Моя машина стояла во дворе. На всякий случай я разыграла целый спектакль, чтобы замаскировать вынос пакетов: протирала стекла, проверяла масло, неизвестно зачем долила воды в аккумулятор, долго наводила порядок в салоне. Очень хорошо, что там набросаны были банки из-под пива. Собирая их, затолкала пакеты под заднее сиденье, которое отодвигалось с трудом. Думаю, там бумаги будут в относительной безопасности. Меня даже не столько беспокоила милиция, сколько Пшемыслав, который где-то околачивался поблизости и был намного опаснее. Тот же поручик приветствовал нас как старых знакомых. Он добродушно поинтересовался: — И часто вы намерены к нам приезжать? Потому что, как ни приедете — сразу труп. Может, предупредите, сколько еще их у вас запланировано? Я с трудом удержалась, чтобы не ответить: такая уж у меня планида, везде, где ни ступлю, так и падают трупы. Боюсь, мой юмор не будет понят. Поэтому я ответила с достоинством: — Это не наш, мы его не планировали. Мы не знаем, кто он и откуда здесь взялся. Возможно, действует кто-то из конкурирующей фирмы. А капитан Леговский с вами не приехал? Может, хотя бы звонил? — Кто его обнаружил? — проигнорировал мой вопрос поручик. — Я, но... — И я его видел, — пришел мне на помощь Ментальский. — Тогда проводите нас. Той самой дорогой, по которой шли. Мачека мы оставили на хозяйстве. Ему велено было сидеть на ступеньках крыльца и не сводить глаз с машины. Мы с милицией отправились в лес. Вел нас Ментальский, вел уверенно, ни разу не усомнившись в выборе направления, но явно не «той самой дорогой», ибо непонятно было, что подразумевать под «той самой»: мои грибные зигзаги, путь в поисках дерева с дуплом или кратчайший путь к дому, которым мы шли обратно. Прошло всего несколько минут, и я, показав пальцем на высокий куст можжевельника, сказала: — Вон под него я залезла. — Зачем? — спросил поручик. — За грибами. Замечательные белые грибы, вы обнаружите там их корни. Тогда я не знала, что рядом окажется ботинок. Вздохнув, поручик тоже полез под куст и тоже вылез задом. С собой поручик привел большую компанию, четыре человека, один из них оказался фотографом. Прежде чем лезть к ботинку, они изучили окружающую территорию, исследовали каждый сантиметр, и фотограф то и дело щелкал затвором фотоаппарата. Мне это показалось неправильным. — Если тот, в кустах, еще жив, следовало бы начать с оказания ему помощи, — сказала я Ментальскому вполголоса. — Нет, он мертвый, — прошептал в ответ Ментальский. — Откуда вы знаете? — Не знаю откуда, но сразу понял. Увидев, как поручик с превеликой осторожностью прячет в целлофановый пакетик зацепившиеся за колючки нитки от моего шнурка, я решила признаться сразу: — Это мое. Кошелек привязывала, чтобы потом найти место. Красный кошелек, в глаза бросается. — Предъявите кошелек и шнурок. — Шнурок вот он, пожалуйста, а кошелька не оказалось, исчез куда-то, мы уже искали. Пан Ментальский нашел куст и без кошелька, по моему описанию. Вся эта работа экспертов продолжалась столько времени, что человек десять раз мог помереть, пока они соизволили добраться до него. К счастью, среди членов следственной бригады оказался полицейский врач. Он определил — приблизительно разумеется, время смерти несчастного. — Прошло от восьми до десяти часов со времени смерти, — авторитетно заявил врач. — Погиб, по всей вероятности, от удара ребром ладони по шее. Карате. Остальное — после вскрытия. Очень утешило меня такое заключение специалиста. Карате не занимались ни мы с Мачеком, ни, насколько мне известно, пан Зефирин. Подсчитала часы, и получилось, человек был убит на рассвете, между тремя и пятью часами. Все мы в это время спали мертвым сном. Правда, непонятно, кто может засвидетельствовать этот факт. Собаки могли бы, да их, к сожалению, расспрашивать не будут. Наконец поручик жестом пригласил нас подойти к трупу. — Вы его знаете? Мне хватило одного взгляда, и вовсе не потому, что у мертвеца на левой руке была надета толстая кожаная перчатка. Я видела этого человека не один раз. В Канаде — несколько недель назад, и здесь на фотографии — какой-то час назад. Совсем не изменился... Почему-то подумалось — вот Гатя и стала вдовой... Отбросив несвоевременные мысли, я сочла нужным сказать как можно больше, а то, не дай Бог, Ментальский выскочит с ненужными признаниями о том, что только что видел этого человека на фотографии, что Гобола подозревал этого человека в ряде преступлений. Тогда речь неизбежно зайдет и о бумагах Гоболы и всем нашим планам конец. Лесник уже открывал рот, когда я затараторила: — Это некий Альфред Козловский, гражданин ФРГ, теперь его фамилия Бок. Его сын проживает в Варшаве в Секерках, но не уверена, что он опознает папочку, вряд ли захочет... Ментальский закрыл рот. — А вы его знали? — спросил поручик. — Кого? Папочку или сына? — Вот этого. — Лично не доводилось. Раз видела в натуре, но тогда не знала, кто это, потом мне о нем рассказали; и еще кажется мне, что когда-то давно он крутился вокруг Бенека. Я имею в виду Гоболу. Но поклясться в этом не могу, просто мне кажется. — Сюда можно подъехать? — обратился поручик к лесничему. — С той стороны метрах в ста пятидесяти проходит просека, а ближе не подъедешь. Вернувшись к домику лесничего, я увидела на ступеньках крыльца рядом с Мачеком капитана Леговского. Он так глубоко задумался, что не сразу заметил меня. Я присела рядом. — Как будем действовать? Я отвезу эти вещдоки в Варшаву и там передам вам или вы их здесь сразу возьмете? События развиваются в бешеном темпе, ряды противника редеют, но опасность остается. Вам решать. — Чей труп обнаружен в лесу? — поинтересовался капитан. — Козловского, он же Бок. Точно, он! — Что ты говоришь! — воскликнул Мачек. — Серьезно? — Еще как серьезно. — Ну вот, а мы с пеной у рта доказывали поручику, что ничего общего с мертвецом не имеем... — Возвращаемся вместе, — решил капитан и поднялся со ступенек. — Только сначала я хочу осмотреть то место в лесу. Бумаги пока пусть остаются у вас, передадите их мне в Варшаве. Похоже, теперь и в самом деле перед нами остался только один фронт... — Интересно, чем объясняется такое невероятное доверие к тебе? — имел наглость поинтересоваться Матеуш, просыпав пепел своей сигареты на фото покойного Козловского. — Леговский должен был сразу отобрать у тебя найденные документы, а не позволять, чтобы ты их еще к себе домой привезла. Что бы это значило? — Я тоже ломаю голову, — вежливо ответила я на колкость. — И думаю, невероятное доверие объясняется просто доверием к тебе, ведь я действую, так сказать, в качестве твоего полномочного представителя. — Вот это меня и удивляет... — Вместо того чтобы удивляться, взял бы да и спросил его прямо, ведь вы знакомы. — Мы целую вечность не виделись. По разным причинам... Всю дорогу из Болеславца в Варшаву мы с Мачеком обсуждали создавшуюся ситуацию, и теперь я воспользовалась случаем, чтобы представить Матеушу нашу точку зрения на происходящее. — Сам подумай, на кого же ему еще опереться, как не на нас с Мачеком и на тебя, — стала рассуждать я. — Ведь мы уже доказали свою преданность делу и бескорыстие. В его же интересах проявить к нам максимальное доверие и информировать о том, чего мы пока еще не знаем. — Может, ты и права. А что вы думаете обо всех этих убийствах? — Наверняка дела закроют, ведь и сам убийца отдал концы. — Вот именно, отдал. Не сам же, его тоже прикончили, значит, кое-кто жив. Не вы же с Мачеком это сделали? Разве что лесничий... — Лесничий невиновен. Это Пшемыслав. — Что?! — Пшемыслав Дербач, то, что слышишь. Возможно, я принимаю желаемое за действительное, но очень подходящей представляется мне его кандидатура. Знаешь, все сходится... Матеуш недоверчиво смотрел на меня: — Ты шутишь? Это было бы слишком хорошо. Почему ты думаешь, что Пшемыслав? — В лесу я его видела собственными глазами. Мелькнул за кустами, но узнать его я успела. Пшемыслав каратист. А до этого лесничий нам рассказывал, что там кто-то околачивался в лесу, тоже искал спрятанные Гоболой бумаги, причем сам так прятался, что даже Ментальскому ни разу не удалось его увидеть. Такое поведение тоже указывает на Пшемыслава — таинственность и действие исподтишка. Заметь, он не убил Ментальского, только связал его иоглушил, Козловский не стал бы так цацкаться с противником. Но почему ты так радуешься? Ничего Пшемыславу не сделают, представит справку о своей психической неполноценности, и его освободят, даже если арестуют. Мои слова не произвели впечатления, Матеуш продолжал радоваться. — Справка о психической неполноценности — это же очень хорошо. Это просто замечательно! Ты не представляешь, что это значит! Такой удар по противнику! Только я навострила уши, чтобы узнать, чем же именно справка Пшемыслава так обрадовала Матеуша, как зазвонил телефон. Вечно он звонит не вовремя! Матеуш с разбегу уже собирался раскрыть мне тайну, пришлось повременить. Звонил капитан Леговский. Свое доверие ко мне он ограничил во времени, получается, всего одно утро пользовалась я его доверием, потому как, убедившись, что я дома, сообщил о своем визите ко мне. Я сказала — у меня сейчас Матеуш, в глубине души надеясь, что это обстоятельство заставит капитана отложить визит. Напротив, Леговский явно обрадовался. Очень хорошо, сказал, вот сразу с нами обоими и поговорит. Через десять минут он был уже у меня. Я с удивлением смотрела, как они с Матеушем обнимались при встрече. Хорошо хоть, не ударились в воспоминания детства! Капитан прибыл с большой охотничьей сумкой и для начала достал из нее некий красный предмет. — Вам этот предмет знаком? — спросил он. — Мой кошелек! — обрадовалась я. — Нашли? Я могу его взять? Знаете, я так к нему привыкла. Небось скажете — вещественное доказательство, останется в деле... — Это действительно вещественное доказательство, но можете его забрать. Нам этот вещдок ни к чему. Схватив драгоценный кошелек, я быстренько отнесла его в прихожую и спрятала в сумку, с глаз долой, а то еще капитан раздумает. Когда я вернулась в комнату с кофе для гостей, весь стол был завален документами Гоболы. — Где же вы нашли кошелек? — поинтересовалась я. Ответ был уклончивым: — Кошелек — доказательство вашего соучастия в убийстве Козловского, — заявил капитан официальным до невозможности голосом. И когда я вытаращила на него глаза, тем же голосом пояснил: — Одного убийцы мне вполне достаточно. Я как-то не верю, что, когда тот убивал, вы держали жертву за руки. — Карате? — спросил Матеуш. — Карате, — подтвердил капитан. — Одного удара хватило. Мастерский удар! — Мне не хотелось бы выглядеть навязчивым, — начал Матеуш, — но, может быть, ты все-таки скажешь — кто? Капитан сказал: — Пан Дербач сам явился к нам. Убил, защищая свою жизнь, и очень извиняется. Мы склонны верить, биография погибшего свидетельствует о его агрессивности. Ваш же кошелек пан Дербач нашел неподалеку от трупа и взял для того, чтобы не потерялся, ибо намеревался отдать следственным властям, что он и сделал. Естественно, я тут же вышла из себя: — Правильно, неподалеку! Я нацепила его на куст, под которым труп лежал! Надо же, Пшемыслав в своей стихии! И не соврет, и правды не скажет! Вот только что я говорила Матеушу, что этому человеку вы ничего не сможете инкриминировать, он и впредь будет осложнять, запутывать и вставлять палки в колеса! К вам же явился, только потому как видел, что я видела его! Головой ручаюсь! — Осложнять и запутывать, может, он и будет, но палки в колеса больше вставлять не сможет, — успокаивающе сказал капитан. — Какой кофе у вас вкусный. Ведь он же окончательно скомпрометировал себя, неужели вы этого не видите? — Вижу, что для вас все еще недостаточно... — начала было я, но тут перехватила взгляд, которым обменялись капитан с Матеушем, и прикусила язык. Видимо, существует какая-то таинственная, неизвестная мне связь между ними, какие-то обстоятельства, о которых мне ничего не известно, ну и ладно, это дело властей, я же свое сделала. Главное — Пшемыслав выведен из игры, а вместе с ним и проклятая Финетка. С шайкой покончено, одинокого Мундю и овдовевшую Гатю можно скинуть со счетов. — А Бергель? — вдруг вспомнила я. — Что с ним? Ведь он может взяться за старое. — Бергель за решеткой, — рассеянно ответил капитан, приступая к бумагам, разложенным на столе. — Он был столь любезен, что облегчил нашу задачу — среди его документов, с которыми он прибыл в Польшу, два оказались поддельными, так что можно было взять его под стражу. Я вам скажу больше... Через минутку скажу, проверить надо. Набравшись терпения, я ждала, пока разбросанные по столу бумаги капитан поделит на две аккуратно уложенные стопки. Повнимательней вглядевшись в лица капитана и Матеуша, я сочла нужным отправиться в кухню за коньяком. Покончив раскладывать бумаги, капитан допил остывший кофе и откинулся на спинку дивана. — О, коньяк! Очень хорошо, можно поднять тост. Так вот, я хотел сказать о том, что мы получили от датской полиции некие отпечатки пальцев. Теперь знаем, что Козловский, талантливый аферист и матерый преступник, существовал, так сказать, в двух ипостасях. То он был одноруким, то нормальным. Даже его собственный сын был убежден, что у него протез вместо левой руки. Протез был так прекрасно сделан, что не вызывал сомнения даже у самых близких людей, даже у полиции, когда он оказывался в сфере ее внимания. Козловскому никогда практически не приходилось снимать перчатки со своего «протеза», делал он это в исключительных случаях, и вот такой случай и произошел недавно в Дании. Видимо, нечто до такой степени непредвиденное, что Козловский уже не мог представляться одноруким. Первый раз за всю его преступную карьеру такая неудача! Я подумала — наверняка до меня в очень смягченной форме дошло описание того, как Алиция расправлялась с бандюгами, явившимися в ее дом. Недаром и Гражина, и сын соседа были так напуганы ее яростью. Тихая и незлобивая Алиция если уж раз в двадцать лет впадет в ярость, то только держись! Не поздоровилось ее врагу! — Выходит, тут полиция и разобралась, что имеет дело с фальшивым протезом? А отпечатки пальцев вам показались знакомыми? — Знакомы. Мы их уже тридцать лет храним. Матеуш принялся разливать коньяк. Нет, сначала выясню все до конца! — А этот... как его... Лотар. Ага, Шульц, первый погибший. Выяснилось, из-за чего погиб? Капитан не стал скрывать: — Вы правы, он был первым в ряду жертв преступной шайки кладоискателей. Погиб он вскоре после окончания войны, в сорок шестом году. У него хранилось большое количество документов, потому что о поиске кладов он подумывал еще в сорок третьем, когда только узнал об их существовании. Козловский стал его сообщником и убил его, а вот при каких обстоятельствах — мы вряд ли теперь узнаем. — А как обстояло дело с Михалеком? Канада разобралась? — Разобралась. С помощью достижений науки и техники. А в первую очередь — тех сведений, которые получили от нас. Если коротко, то Михала Латая оглушили, ударив головой об лодку, затем под водой выволокли на середину озера и там утопили. Человек, который это сделал, несколько раз показательно прыгал с лодки в воду, дождался, чтоб на него обратили внимание, нырнул и не выплыл. То есть не выплыл в том месте, куда нырнул, сам же под водой доплыл до берега и там вынырнул. Этого никто не заметил, кроме какого-то ребенка, который видел, как тот вылезал на берег. Впрочем, вам, пани Иоанна, известно намного больше моего о том, что там, в окрестностях озера, происходило. Ведь вы там были, а не я. — Правда, кое-что мне известно. У Финетки был Козловский, собственными глазами его видела. Матеуш, похоже, прав. Матеуш ознакомил капитана со своей версией событий в далекой Канаде. Капитан с интересом ее выслушал и согласился — действительно, так могло быть. Источником конфликта стал снимок, и преступники решили избавиться от конкурента-Михалека. Роль Финетки во всей истории было очень трудно понять, и я уверена, канадская полиция и подавно не доберется до этой особы. — А интересно было бы взглянуть на тот снимок, — мечтательно протянул Матеуш. — И по возможности, в увеличенном виде. — Ты говоришь о снимке, который я украла у Финетки? — Да. Не успокоюсь, пока не разгляжу его во всех подробностях. — Пожалуйста, можете хоть сейчас это сделать, — сказал капитан и полез в свою охотничью сумку. Он так ошарашил нас с Матеушем, что мы только молча смотрели, как он извлекает из сумки прибор, похожий на проектор. У Алиции такой же, только раза в три больше. Обожает миниатюризацию эта Япония... Сняв со стены вышивку мамули, я освободила место и велела Матеушу затянуть шторы на окнах. Тот не шевельнулся. — Что вы собираетесь показывать? — возразил он. — Ведь у нас же фотография. Тогда надо сначала сделать негатив. — Не волнуйся, — успокоил его капитан Леговский. — Техника идет вперед даже у нас. Я пошла за фотографией, которая все это время спокойно пролежала в моей косметичке. Не найдя для нее безопасного места, я предпочла возить ее с собой, даже за границу. Только сейчас мне пришло в голову, что ее свободно могли счесть за шпионский материал. Немного поздновато подумала я об этом, к счастью, не сочли. Капитан включил свой прибор в сеть, вставил в него снимок и щелкнул включателем. В полутемной комнате на белой стене появилось крупное черно-белое изображение. Его кусок заходил на книжную полку, но это не помешало мне его узнать. Я почувствовала, как голова пошла кругом. Матеуш кашлянул и странным голосом произнес: — Проверь, может, в твоей косметичке еще что-нибудь завалялось. Я не сочла нужным отреагировать. Капитан с большим удовольствием рассматривал изображение на стене. Изображение представляло собой огромное, развесистое и жутко разветвленное генеалогическое древо французских королей и принцев крови, со сделанными на машинке подробными надписями, украшенное декоративным орнаментом. Даже при таком большом увеличении не все можно было прочитать, разве что надписи, относящиеся к королям, сделанные красивым курсивом. Самая крупная надпись по непонятным причинам относилась к Франсиску I. — Ну и приветик! — с горечью вымолвил Матеуш. — Опять кто-то обвел нас вокруг пальца. Насколько я знаю Финетку... — Может, не все еще потеряно, — не дал ему договорить капитан. — Откровенно говоря, я ждал чего-то в этом роде. Сейчас проверим. Пани Иоанна, оставьте окна закрытыми. Молча зажгла я настольную лампу, лихорадочно пытаясь понять, что же произошло. Кто-то выкрал у меня настоящий снимок, как я выкрала его у Финетки, и заменил генеалогическим древом? Вроде я нигде не оставляла косметичку. Правда, еще в Канаде, около недели снимок находился у моего сына. Неужели тогда? При электрическом свете капитан просматривал письма Хилла Гоболе. Их было всего несколько штук. Матеуш курил и смотрел на меня с каким-то мистическим страхом. Похоже, его не удивило бы, вырасти у меня вдруг перепончатые крылья, страшные клыки и хищные когти. Может, он бы и сбежал, но не удивился. В очередном конверте капитан обнаружил сложенную вдвое открытку и попросил у меня ножницы. В волнении я могла найти только портновские, длиной в полметра. Капитан довольно ловко справился с ними. Оказалось, открытка состояла из двух слоев бумаги. Мы с Матеушем наблюдали, как он срезал край открытки и вынул из середины маленькую фотографию. Вздох облегчения мы издали лишь тогда, когда на стене увидели знакомую, густо исчерченную карту с пустыми пятнами в виде лепешек... Не сразу обрела я душевное равновесие. Подумать только, на что мне пришлось пойти, чтобы украсть у Финетки генеалогическое древо французской аристократии! Откуда оно у нее взялось!? Капитан с Матеушем поздравляли друг друга, на все лады восхваляя предусмотрительность покойного скорняка. — Удивительный человек! — восклицал Матеуш .Подумать, обманул саму Финетку! — Какое хладнокровие и практическая сметка! — вторил ему капитан. — Почувствовал, что его обложили со всех сторон, понял, снимок может попасть в руки негодяям, и решил не рисковать, выслать от греха подальше честному человеку... — Почему же негодяям! — обиделась я. — Ведь его же я украла! — Тебя он не мог предвидеть при всей своей предусмотрительности, — успокоил меня Матеуш. — И не огорчайся, он всех обвел вокруг пальца, даже Финетку, свою обожаемую невесту, а они отыгрались на Михалеке. Я повернулась к капитану: — Дешевенькие эффекты, пан капитан! Зачем нас разыгрывать? — Никаких эффектов, проше пани. Надо было проверить, какой снимок у вас. Про настоящий же я не знал точно, просто, листая письма, обнаружил вот эту открытку, а сейчас вспомнил и проверил при вас. Вот и все. — И очень хорошо! — воскликнул Матеуш. — А то я бы не знал, что и делать! — А теперь знаешь? — Теперь... теперь тоже не совсем. А если откровенно, совсем не знаю! Несомненно, очень хорошо, что снимок у нас в руках, но вот что делать дальше? И он вопросительно посмотрел на капитана. Тот подумал и посмотрел на меня. — Остальное у вас, так ведь? — Да, но отдам я только тогда, когда получу стопроцентную уверенность, что окажется в безопасном месте. Если пропадет... Только через мой труп! — И через мой! — воскликнул Матеуш и трижды плюнул через левое плечо. — И через... — начал капитан и закончил: — Вот уже три трупа. Тогда давайте втроем и подумаем, как нам спрятать эту драгоценную документацию, чтобы опять не попала в нечестные руки, поклянемся не разглашать тайны... — ...и дождемся, пока к нашим сокровищам не протянется рука очередного продажного правительства, — закончила я. — Но я ведь сказал-никому не говорить! — поправил меня капитан. — Зато сделать список запрятанных сокровищ... — ...и разослать его в Юнеско, в Интерпол, в Епископат, — опять язвительно перебила я. — У них ведь нет такого бардака, как у нас в стране? — Не всегда будет бардак, — высказал предположение оптимист Матеуш. — История учит нас, что всему приходит конец. А разбазаривать нам осталось уже так мало, что этот конец наверняка не за горами. Вот тогда наши сокровища и будут оценены по достоинству и попадут в честные руки. А до тех пор сделать их недоступными для преступников и продажной верхушки, документацию же хорошенько припрятать, чтобы никто не смог ее использовать в корыстных целях. После продолжительной дискуссии нам все-таки удалось прийти к общему мнению. Несколько неплохих идей выдал капитан, кое-что придумал Матеуш. Мы договорились, как припрятать кладоносную документацию, так чтобы без нашего согласия никто не мог ею воспользоваться. — Ты возвращаешься через два года, — сказал капитан Матеушу. — Нет смысла ждать возвращения сложа руки. Мы начнем подготовительные работы по организации поисков и постепенному извлечению сокровищ, направляя их на разумные цели. Мне страшно понравилась такая идея. —Так я все себе представляла с самого начала, — снисходительно бросила я капитану. — Из чего следует, что мы с вами, мои дорогие, образуем следующую шайку. И что бы там история ни говорила, не все имеет конец. Шайки бесконечны... — Послушай, а Беата не собирается возвращаться? — спросил Мачек после того, как я сделала ему подробный отчет о последних событиях. Против принадлежности ко вновь созданной шайке он не возражал. — Собирается, — ответила я. — Насколько мне известно, на будущей неделе. — Ты уверена? И надолго? — Не знаю. Думаю, и она не знает. Как поживется... А что? И почему ты про нее спрашиваешь? — Да вот, ты тут рассказывала про Пшемыслава, ну у меня и возникли ассоциации... — Знаешь, за такие ассоциации недолго и по морде схлопотать, мягко выражаясь. Я бы не советовала тебе ассоциировать в этом направлении, можешь произвести плохое впечатление. — Ты и в самом деле уверена, что ее уже ничто с ним не связывает? — Уверена. Она давно его раскусила. — Да, на редкость паршивый характер. Знаешь, удачно получилось, что именно он прикончил Козловского, тем самым мы сразу от двух негодяев избавились. А как она возвращается? — Что значит «как»? — Ну, летит на самолете, едет на машине или на пароме переправляется? — Летит из Копенгагена, я попросила ее взять у Алиции для меня луковички. Поэтому и знаю, что прилетает вечером во вторник. — А что значит вечером? — Где-то часов в шесть вылетает и в семь будет в Варшаве. А почему ты спрашиваешь? — Да так просто. А что за луковички? Я решила наконец над ним сжалиться, а то он никак не мог решиться прямо мне сказать, в чем дело. — Цветочные луковички. Дело не срочное, могут полежать, так что мне не обязательно встречать Беату. В конце концов, она прекрасно знает и город, и язык. А тебе ничто не мешает поехать и встретить ее. Вот только узнаешь ли? —На чем я поеду? — вскинулся Мачек. — На своей развалюхе? Тоже произведет не наилучшее впечатление. — Можешь взять такси. Раз вступив на стезю милосердия, я решила брести по ней дальше. — Если уж об этом зашла речь, обращаю твое внимание на тот факт, что жить Беата будет недалеко от тебя, она недавно приобрела мастерскую Леся. Советую приготовить ужин, думаю, она не очень устанет, в конце концов, не Бог весть откуда прибывает. А свои луковички я, так и быть, возьму как-нибудь в другой раз, пусть полежат, ничего им не сделается. Вечером в понедельник я позвонила Беате и сообщила, что в аэропорту ее будет встречать Мачек и отвезет ее домой, он живет недалеко, ему не трудно... — Мачек? — взволнованно переспросила Беата. — Неужели тот самый Мачек, из нашей конторы? Он меня еще помнит? — И очень хорошо. — Послушай, тогда возникает проблема — как мне к нему обращаться? Тогда я его называла «пан инженер». А как теперь называть? — Идиотка! Он уже двадцать лет график, а не инженер. Можешь называть его «пан график», если хочешь... — Не смейся, я и в самом деле не знаю. — Ничем помочь не могу. Поступай так, как тебе подсказывает сердце. Позже я узнала, что сомнения терзали Беату всю дорогу из аэропорта до дому. Впрочем, проблемы того же порядка возникли и у Мачека. Сойдя с борта самолета, Беата начала с «ты», а Мачек в ответ — «пани Беата». Тут же оба перестроились, и Мачек перешел на «ты», а Беата на «пан Мачек». Потом как по команде сменили оба ориентацию и опять оказались на разных уровнях. Проблему удалось разрешить лишь после того, как у себя дома Мачек разбил торшер пробкой от бутылки шампанского. На свадьбу меня они пригласили в декабре. В качестве свадебного подарка я преподнесла им «Цыганку» пана Северина...Бега
Метя нёс страшную бредятину. Слушать это было невыносимо, и я вежливо попросила его прекратить, потому как в противном случае буду вынуждена врезать по уху или ещё что нехорошее сделать. Юрек, мой свойственник, сидевший впереди, повернулся ко мне. — Эй, слушай, а он нормальный? — спросил Юрек подозрительным шёпотом. — Кто? — Этот, ну тот.., который тут сидел только что… Метя как раз удалялся прочь, радостно хихикая. — Нет, — сказала я твёрдо. — То есть в частной жизни, разумеется, он вполне в себе, но здесь на него находит затмение мозгов. Да ты ведь и сам слышал. Юрек покачал головой вроде как с укоризненным восхищением, словно размах упомянутого затмения мозгов показался ему весьма внушительным, а потом повернулся к стеклянной перегородке. Пан Мариан вылил чай отчасти себе на штаны, а немного на программу и бинокль и настырно требовал тряпку. Пришла пани Ядзя и вытерла поручни, снисходительно выразив ему своё сочувствие. Я сидела на своём месте, злая как черт, и пыталась вызвать в себе хоть капельку активности. Я должна немедленно пойти к директору и рассказать ему о том, что видела. Ведь я собиралась сделать это ещё перед заездами, но тогда директора не было, а теперь мне категорически расхотелось. Необычное и подозрительное явление совершенно перестало меня касаться, потому что сперва я обязана была смириться с собственным идиотизмом и обуздать бешенство на самое себя. Ведь знала же я, что первый заезд выиграет дурацкая Эйфория, самая скверная лошадь на свете, не столько даже скверная, сколько весьма старательно скрытая по части таланта от глаз публики. Ведь я её угадала, я была совершенно уверена, что играть надо её одну, и, ясное дело, не стала о неё руки марать! Дубина стоеросовая. Ослица. Балда африканская. Балда не балда, а событием, которое меня отвлекло и усугубило мой нормальный кретинизм, мне бы надо озадачить не столько себя, сколько кого-то компетентного. Этого мне ещё не хватало, черти его принесли, а мне аккурат сегодня прогулок захотелось… На пленэр за фонтаном я отправилась, чтобы проверить, дозрел ли барбарис. В рамках своего помешательства на зелени я собирала всякие травки и открыла два куста барбариса, которых издалека не было видно, потому что их заслоняла высокая трава. Один куст был поменьше, но зато поближе. Второй, покрупнее, тонул в крапиве и казался совершенно неприступным, и все-таки я питала надежду, что как-нибудь до него доберусь. Я специально приехала пораньше, чтобы посмотреть на роскошный кустище, который караулила ещё с прошлого года. Отметив в кассе свой триплет, я помчалась в заросли. Я быстро пересекла пустой газон; вода в фонтане текла звучно и приятно, солнце вышло из-за тучки и вызолотило сентябрьский пейзаж. Было тихо, красочно и спокойно. Я скатилась с маленького холмика, пробралась сквозь высокую траву, отыскала сухие места на подмокшей земле и принялась зигзагами приближаться к густым зарослям черёмухи пополам с терновником, которые заслоняли от меня желанный барбарис. Притоптав крапиву, я развела ветки в стороны, осмотрела кустик, что был поближе и поменьше, и почувствовала страшное разочарование. Ягоды, правда, уже начинали дозревать, но их было очень мало, нищета страшная, какие-то несчастные две-три ягодки поблёскивали между листьями, а если вспомнить, что ровно столько было и в аккуратно подстриженной живой изгороди на газончике… Как мне помнилось, тот, второй куст был богаче, и я поняла, что, ничего не попишешь, придётся добираться до него. Попытавшись продраться напрямик, я обстрекалась крапивой в трех местах сразу и отказалась от прямого пути. Обходя куст слева, я через несколько шагов запуталась в чаще крапивы. Где-то внутри у меня стало нарастать ослиное упрямство. Я обошла эти джунгли вокруг, попробовала подойти справа; под ногами сделалось мокро и топко, но в совсем уж бездонное болото я не поверила, упрямо продираясь дальше. Крапивы тут было поменьше, и мне наконец удалось над высоченной травой увидеть ветки. Оказалось, что предчувствия меня не обманули. Этот куст барбариса обещал больше, чем первый. Дальше я протискиваться не стала, но уже знала, что именно сюда и приду, когда маленькие розовые ягодки сделаются совершенно красными. С прошлого года куст ещё разросся и превратился в густые заросли. Я внимательно смотрела, чтобы оценить на глазок будущую свою добычу, и мне показалось, что, кроме зелени, я вижу ещё нечто странное. Увлечённая природой, я дважды скользнула взглядом мимо, не принимая во внимание того, что видела. Посмотрев в третий раз, я осознала, что вижу ноги. Ноги, самые настоящие ноги, в штанах и мужских ботинках, лежали под кустом барбариса. Вернее говоря, они из-под куста торчали. Ноги были совершенно точно человеческие. Переборов минутное обалдение, я решила, что они не отрублены и дальше должно быть какое-нибудь туловище. Потом меня охватило удивление, что при такой пасмурной погоде кто-то ещё решился загорать, и я в душе раскритиковала саму идею загорать в колючих кустах на мокрой земле. Но сразу опомнилась и собственные мысли обозвала идиотскими. Какое там загорать, кто загорает в одежде, да и солнце-то вышло минут десять назад, а до тех пор были сплошные тучи, кроме того, загорают на лужайке возле цистерны с водой. Какой-то алкаш заснул в барбарисе. Явление это весьма обычное. Я осмотрелась вокруг и обнаружила тропинку в крапиве. Это меня очень обнадёжило, я решила, что путь к красненьким ягодкам может оказаться легче, чем я думала. Пробираясь к тропинке, я ещё раз бросила взгляд на спящего алкаша, и вдруг в лучах солнца под кустом что-то будто полыхнуло. Я поколебалась, остановилась, а потом осторожно приблизилась к тому месту, где, по моим предположениям, покоилась верхняя часть этого пьянчуги. Может, я бы его и вовсе не узнала, и мне даже не пришло бы в голову, что вижу Дерчика, кабы не его исключительный экстерьер. Он был нечеловечески рыжим и чудовищно веснушчатым, при этом рыжина была такой яркой, что глазам при одном взгляде становилось больно. На солнце его покрытая густыми кудрями голова светилась, как уличный фонарь, а я достаточно часто лицезрела эту картину, чтобы запомнить её как следует. Лица его я сейчас как следует не разглядела, да оно, пожалуй, и к лучшему, — поскольку его состояние на данный момент противоречило эстетическим идеалам, и рыжей шевелюры мне хватило с лихвой. Только полное недоверие к собственным глазам позволило мне не завопить, не грохнуться в обморок и не рвануть прочь напролом через крапиву, болото и колючки. Я обошла заросли вокруг и быстро вернулась в павильон. По-прежнему не решаясь поверить в то, что видела, я прочитала вывешенный на стене список жокеев. Дерчик значился во втором заезде, его фамилия чёрным но белому красовалась на листе. Я все ещё перечитывала объявление, когда подошёл курьер и вывесил рядом с первым листком второй. На новом листке вместо Дерчика во втором заезде был заявлен старший ученик Гоморек. — А дальше? — спросила я с интересом. — Что «дальше»? — подозрительно переспросил курьер. — В следующих заездах. Дерчика заменили Гомореком во втором, а ведь Дерчик и в следующих едет. О, вот: в четвёртом… — Распоряжений пока нет. Да он ещё и прийти может. В чем, в чем, а в том, что он не придёт, я была абсолютно уверена. Я стала обдумывать положение. В любом другом месте и при любых других обстоятельствах я без малейших колебаний оповестила бы всех встречных и поперечных о печальной находке в барбарисе знакомого, оказавшегося хладным трупом. А теперь как-то засомневалась. Что будет, если хоть малая толика собравшейся тут толпы помчится в кустарник и на лужайку? Что будет, если, не дай Бог, вообще отменят заезды? Что будет, если меня отсюда увезут как самого важного свидетеля и не позволят принять участие в любимом моем развлечении? На самом-то деле наиболее правдоподобным предположением могло быть только это последнее. Никакая отмена заездов в расчёт входить не может, при одном таком предположении присутствующая тут публика была бы способна разнести трибуны на мелкие кусочки. По лужайке носиться тоже никто не станет, люди заняты другими вещами и не станут забивать себе головы мелочами. А вот меня могут и забрать, это уж точно… Кроме того, я вдруг осознала и ещё один аспект рассматриваемой проблемы. Я же в настоящий момент единственный человек, который точно знает, что Дерчик, вне всяких сомнений, ни в одном заезде не поедет. Не поедет он и в шестом заезде. У меня есть шанс сколотить себе небольшое состояние, сыграв триплет на лошадях, оставшихся от Дерчика. Так может, лучше немного помолчать?.. Для начала я отказалась от мысли сколотить состояние — и совсем даже не потому, что неэтично было бы стервятнически наживаться на внезапной кончине Дерчика, это-то как раз мне представлялось со всех сторон почтённым и правильным делом, — а по двум другим причинам. В пятом заезде, который должен был входить в состав триплета, бежали девять лошадей, и ничего иного не оставалось, как играть «стенку». Это раз. Во-вторых, перед кассой триплетов клубилась дикая толпа. Я не выношу толчеи, и это заставило меня бесповоротно отказаться от обогащения таким способом. ; Тут же я отказалась и от того, чтобы молчать как рыба. Мне пришло в голову, что Дерчика в конце концов найдёт кто-нибудь другой, немедленно разразится скандал и о моем пребывании за фонтаном станет всем известно. Я там столько травы потоптала, что никто не поверит, будто я могла упустить из виду такую все ж таки крупную деталь пейзажа, и на меня падут Бог знает какие подозрения. Нет, слишком уж много риска. Я решила устроить все как-нибудь потихоньку, камерно и тактично. Врач на месте, полиция, если и приедет, к себе внимания привлекать не станет, поскольку взывание по мегафону некогда к милиции, а теперь к полиции происходит в наши дни так часто, что всем уже на это плевать. Может быть, сенсации и удастся избежать… — Что такое? Гоморек? — сказал вдруг кто-то за моей спиной с большим интересом. — А не Дерчик? Это меняет положение вещей… — Дерчик не едет? — оживился кто-то другой. — Но это значит, что у этой лошади появился шанс?.. Все это время, стоя под вывешенным на стене списком жокеев, я раздумывала. Приняв решение, я покинула списки и отправилась на поиски директора от пани Зоей я узнала, что директора пока нет, он приедет попозже. Заместителя тоже нет, его сегодня вообще не будет. Складывалось все из рук вон плохо, я подумала было о руководителе бегов, заглянула наугад в несколько комнат, и мне сообщили, что руководитель бегов пошёл в расчётный отдел. Расчётный отдел находился далеко. Остался ещё один разумный человек — судья на старте, — который мог взять дело в свои руки и расправиться с ним по-умному. Лошади бродили по паддоку, а я оставила павильон дирекции и отправилась в контору. Никто из праздношатающихся в проходах между зданиями не смог ответить мне на вопрос, пришёл ли Еремиаш. Меня это не удивило, я спрашивала без особой надежды. Начиналась игра, игроков Еремиаш не интересовал, он никогда в жизни не выдал даже крохи сведений о том, в какой форме лошади и какие у них шансы, о пари, заговорах и интригах; сам он не играл, игрой совершенно не интересовался, чем и славился много лет. Никого не касалось, тут Еремиаш или нет. Я добралась почти до дверей конторы, когда из них выбежал маленький мальчугашка. Должно быть, местный. Я его поймала. — Слушай, не знаешь, где пан Еремиаш? — — Нет, — ответил мальчуган. — Ну да. Не знаю. Был и ушёл куда-то. Он тяжело дышал, дрожал и бросал во все стороны перепуганные взгляды. Я с удивлением сообразила, что этот ребёнок смертельно испугался чего-то. Он оглянулся на двери здания, вырвался у меня из рук и удрал. Помчался он в сторону лошадиных боксов. Я неуверенно заглянула в двери, все ещё думая, что же он там мог увидеть такого страшного, но увидела только двух выходящих оттуда мужиков. Одного из них я знала. — Скажите, Панове, вы, случаем, Еремиаша не видали? — спросила я безнадёжно. — Еремиаша? Да ведь вроде как он только что был, а? — ответил тот, кого я знала. — Был да сплыл, — поправил его второй. — Кажется, он на конюшнях. Я впёрлась ещё в весовую, куда посторонним лицам вход был воспрещён, и убедилась, что Еремиаша и там нет. Времени искать его на конюшнях у меня не было, поскольку конюшни занимают площадь свыше ста гектаров. Жокеи выходили с сёдлами, двое на минутку остановились, я оказалась у них за спиной и услышала всего три слова: — Почему? — спросил один с явным удивлением. — Василь велел, — буркнул второй. Жокеев я видела со спины, поэтому узнала их больше по цветам камзола, чем по фигуре. Сарновский и Бялас. Едут прямо сейчас в первом заезде. Директоров не было. Еремиаша не было. Руководитель бегов блуждал где-то в голубой дали. В конце концов меня это рассердило, нет так нет, у меня и так много дел, а тут бегай за административными работниками! Могу и подождать, вместо того чтобы заниматься оповещением кого следует. Я посмотрела на фонтан — там не было ни живой души, царило полное спокойствие. И я переключилась на лошадей. Плохо, видимо, переключилась, потому что забыла про эту чёртову Эйфорию. Может быть, ещё продолжала рассеянно следить, не появится ли директор, а того все не было. Я окончательно сформулировала мнение о себе самой, поднялась, проверила, не появился ли директор, и с мрачной решимостью принялась использовать в собственных интересах то, что знала о Дерчике, в той мере, какая была мне доступна. Флориан, на котором должен был ехать Дерчик, а поедет старший ученик Гоморек, носил номер четыре и выглядел замечательно. Я решила играть его с тремя другими лошадьми, триплета я изменить уже не могла, первый номер мне испакостила Эйфория, но последовательностями я ещё могла исправить ошибку. Фавориткой во втором заезде была Целия, первый номер, из конюшен расползся слушок, и вся общественность рванулась ставить на Целию. Чихать я хотела на Целию, она мне никогда не нравилась, а ко всяким сплетням у меня испокон веку иммунитет. Я упрямо поставила на то, что хотела, и наконец смогла спокойно усесться, поглядывая одним глазом в сторону директорских кресел. Пан Эдя, добродушный тяжеловес, исповедовался, что единственный раз в жизни оказался в выигрыше на бегах. Это получилось исключительно благодаря тому, что он выиграл в начале сезона и половину денег одолжил знакомому. Вторую половину он за остаток сезона дочиста проиграл, но то, что одолжил, уцелело, таким образом, он оказался с положительным сальдо. — А так я всегда в минусе, но не то чтобы очень сильно, — закончил он кротко. — Сейчас играю один-пять за двести. — Первый заезд, — состроил гримасу полковник на пенсии в штатском. — Так все последовательности можно нарушить. — Первый не первый, самое главное, что все придут как надо. Целия, почитай, уже за ленточкой! — Фиг-два за ленточкой! — буркнула я под нос. Юрек живо обернулся ко мне: — А ты на неё не ставишь? — Не ставлю. Помешались на Глебовском… Бабахнул стартовый пистолет, все стали таращиться на противоположную сторону беговой дорожки, где в стартовые машины как раз входили молодые арабские лошади. Две не желали входить, одна удрала назад, и за ней гнался молодой конмальчик. Те, кто не взял бинокль, терзали тех, что с биноклями: — Это который, Панове? Что там сбежало? — Четвёрка, Флориан… — Да какая там четвёрка, четвёрка красная! Фиолетовое что-то удрало! — Стшегом! — Не Стшегом, а Двуйницкий! — Но там ещё что-то не желает влезать! Тоже красное. Что там у нас красное? — Это Видзув, единичка. Единичка и семёрка. Тшаска уже вошла! — Какая это лошадь, Тшаска? — услышала я за спиной отчаянный шёпот. Я оглянулась. Позади меня сидела очень красивая девушка, совершенно незнакомая, наверное, она была тут в первый раз. Рядом с ней сидел один из игроков, который так засмотрелся на старт, что не слышал вопроса. — Тшаска — это не лошадь, — сердобольно объяснила ей я. — Это тренерша. — Замечек снова сбежал! — крикнул кто-то с биноклем. — О Боже милосердный, я совершенно ничего не понимаю, — беспомощно сказала девушка сзади. — Замечек? Пока лошади толпились на старте перед машинами, я могла объяснять ей все, что угодно. — Замечек — это тоже не лошадь. Это жокей. Лошадь зовут Мимоза. И сидит на ней вовсе не Замечек, а жокей-любитель Брысь. — Так почему они?.. — А коней узнают по цветам. У каждой конюшни свой цвет, так одеты жокеи. Они привыкли к Замечеку на Двуйницком ипподроме, а говорят все вместе и суматошно: фамилии тренеров, жокеев, названия конюшен, номера и реже всего клички лошадей. Уж не знаю почему. Да у вас все в программке ,записано. — Ну надо же! Чтобы Дерчик так красиво вошёл! — удивился Вальдемар. — Какой там Дерчик? Это Гоморек! Гоморек едет! — Это как?.. Вот чёртова холера, изменения в заезде! Я и не заметил… — Дерчик и Гоморек — это жокеи? — нервно уточнила девушка. Я кивнула. Её спутник не обращал на неё никакого внимания. Его интересовали исключительно лошади. Брысь развернул Мимозу, конмальчик привёл Саронга, Целия сдалась, прекратила сопротивление и позволила впихнуть себя в бокс. Я перестала слушать расспросы девушки. — Поехали! — заорал Юрек. — Заезд начался, — объявил громкоговоритель бесстрастным дамским голосом. — Ведёт Целия, на втором месте Флориан, третья Щпротинка. На третье место переходит Саронг. Целия, Флориан, Саронг… — Целия уже за ленточкой! — громко объявил пан Эдя-Флориан отпадёт, — решительно объявил полковник. Все галдели одновременно. Я не высказала вслух того, что думаю о полковнике. Не пристало мне выражаться. Флориан — это мой личный фаворит, конь по наследству от Дерчика. Я ставила на него с тремя другими лошадьми, и отпасть должна Целия. На кресло возле меня плюхнулась задыхавшаяся от спешки Мария, моя подруга, и перегнулась пополам, вглядываясь в смотровое стекло. — Кто пришёл в первом? — спросила она напряжённо. — Эйфория! — буркнула я неохотно. — Да что ты говоришь? Ты серьёзно? А что там бежит? — Целия с Флорианом. — Выиграет Саронг, — категорически пророчил Юрек. — Да что вы такое говорите, какой там Саронг! — резко запротестовал пан Эдя. — Целия так легко бежит! — Перед выходом на прямую лидирует Флориан, — высказался громкоговоритель над моей головой. — Флориан выходит на прямую… — И уходит! — в ужасе заорал кто-то. Флориан действительно вырвался вперёд и отдалился на несколько корпусов. Он шёл как автомат. За ним вдогонку неслись Целия с Саронгом. — Давай, Целия!! — завопил отчаянно пан Эдя. — Она его догонит! — орал полковник. — Один-четыре будет! Она его догонит! — Да где там догонит, не видите, он уже уходит! — разозлился Юрек. Флориан с удивительной лёгкостью выиграл заезд посреди диких воплей толпы. Пришли четыре-два, я так и ставила, я угадала Флориана, идиотка, ведь я же угадала и Эйфорию, и если бы я на неё поставила, то теперь у меня был бы фуксом[10] триплет, квинта бы у меня выходила!.. Мария возле меня лихорадочно копалась в кипе бумаг. В комментариях игроков звучала нота тяжкого разочарования. Целия страшно подвела, поломала всем все на свете, а пришли фуксы. — И кто же, интересно, мог ставить на Флориана? — удивлялся пан Мариан. — Последний, ну, предпоследний… Никак он не получался! Кто же на это ставил? — Я ставил, — победно объявил Юрек. — Я начал им триплет. — И я на него ставила, — удовлетворённо сказала я. — На Флориана? Да откуда, скажите на милость, вы его взяли?! — Перемена жокея. Единственная оказия для лошади… — Да, верно, ведь это не Дерчик! Ну, если Дерчик не едет… — А что, это не Дерчик? — живо заинтересовалась Мария. — Слушай, а ведь я на него по ошибке поставила! Я вдруг вспомнила про Дерчика. Он по-прежнему висел надо мной в виде нерешённой проблемы. Я уже открыла было рот, чтобы рассказать о нем Марии, но поскорее закрыла его снова. Она была доктором медицины, врачом по призванию, пусть не практиком, а теоретиком, но на все вопросы здравоохранения она реагировала совершенно неукротимо и немедленно помчалась бы к этому Дерчику неизвестно зачем. Только нервы себе попортила бы, и все. Я посмотрела ещё раз на директорскую ложу и в тот же миг увидела входящего в неё директора. С кресла я вскочила очень резво. — Дерчик сегодня не едет, — поспешно сообщила я ей вполголоса. — Если ещё успеешь, то поставь триплет на тех лошадей, на которых он должен был ехать, можно со мной в складчину, а я должна кое-что тут с директором выяснить, это очень срочно. Начиная с четвёртого заезда, потом он должен был ехать в шестом, а посередине — стенка. — Ты уверена? — Абсолютно! — Так дай мне деньги, а то я уже все истратила… Я сунула ей в руки двести тысяч злотых и выбежала. — Мне, право, совершенно не хотелось бы вмешиваться не в свои дела, — сказала я директору очень осторожно сразу же после обмена приветствиями, используя то обстоятельство, что директор как раз был один. — Но я не знаю, в курсе ли вы, что за фонтаном в барбарисе лежит Дерчик. Может быть, с ним нужно что-нибудь сделать, потому что сам по себе он на ноги не встанет. Директор был человеком очень спокойным и на редкость уравновешенным. Никакого удивления он не выказал. — Дерчик лежит в барбарисе? — повторил он задумчиво. — Вы в этом уверены? — Я его собственными глазами там видела. Узнала эти его волосы и даже немножко веснушки. Похоже, что он вроде как неживой. — И вы считаете, что он там до сих пор и лежит? — По всей вероятности. Я никому про это не говорила, ждала вас. И криков ужаса тоже не слыхать было, так что скорее всего его не нашли. — А в каком месте это было? — За фонтаном, ниже в зарослях, под таким огромным кустом барбариса. Может быть, конечно, он просто в дымину пьяный, но я лично предполагаю нечто худшее. Я вам об этом просто на всякий случай говорю. — Большое спасибо, — ответил директор и покинул свою ложу. Я была больше занята игрой и теми возможностями, которые открывались в связи с внезапными изменениями в расписании заездов, чем самим Дерчиком, но время от времени все же поглядывала в сторону фонтана. Там появился руководитель бегов, пан Крысь; он поднялся по ступенькам и величественным шагом направился по лужайке к фонтану. Очевидно, директор направил его в подозрительный район для проверки моего сообщения. Меня, конечно, интересовало, что будет, когда он вернётся, и я искренне намеревалась не пропустить этот момент, но порочная страсть к игре оказалась сильнее. Мария продиралась сквозь толпу возле касс на триплеты, а я смотрела на лошадей в паддоке. Трехлетки, чистокровные. Троянка явно нервничает, приплясывает. Кремень еле ползёт и ещё копыта приволакивает. Кремень — конь Липецкого, и, кабы это был заезд по конюшням, я бы поставила на него все, что у меня есть, потому что ежели в заезде по конюшням конь Липецкого выглядит так, словно уже сдох, то он просто железно выигрывает, но ведь тут заезд второй группы. Черт его знает, что с ним сделает этот сатана Сарновский, ведь если он до сих пор коня не придерживал, то я — китайский император! Бальбина вообще не считается, Диодор, Теорбан, Шайка, ну да, выглядят они все очень неплохо… Начинается осень, значит, первыми прийти должны кобылы. Настурция вон в пене, либо извелась вся, либо ей глюкозу дали, ещё Гвардия и Героник. Я никогда не ставлю на коней, у кого клички на «Г» начинаются — линия какая-то у них такая, что они приходят первыми максимум раз в год… Я решилась на Троянку, Кремня и Настурцию, добавила к ним — совершенно бессмысленно! — Шайку, причём Троянку поставила первой. Потом вернулась наверх. Мария пришла намного позже меня. — Сарновским я заканчиваю, — сказала она философски. — Посмотри, это я поставила по ошибке, у меня перепутались заезды, должно было быть начиная со второго, а я поставила — ты только посмотри! — с первого. Вышло у меня — Эйфория, Флориан и Кремень, а должно было быть — Мимоза, Троянка и Сарняк. — Мимоза не пришла,чего жалеть-то! — Нечего. Как там Кремень, а то я не успела посмотреть? — Очень хорошо, никто на него не ставит, он должен прийти. — Не ставят? — Совсем. — Значит, у него есть шанс. Но это уж что-то слишком большая везуха! — Не знаю, не знаю.., вспомни, как покойник пан Артур выигрывал по субботам страшные фуксы, а потом выяснилось, что он играл по воскресной программке. Ты успела с этим триплетом? — Успела. Дерчик, стенка и Дерчик. А кто едет в шестом? — Не знаю, не смотрела. Откуда-то вернулся Метя и сразу дал о себе знать сатанинским смешком. Он оповестил нас, что придёт Бальбина. — Метя, ты рехнулся? — в ужасе спросила я. — Ведь это самая худшая лошадь в заезде! — Неважно. Давай, Бальбина! — А что сделает Троянка? — спросила со злостью Мария. — А Кремень? А Диодор и Шайка что? Ноги поломают? Метя, прекрати! — Давай, Бальбина! — Марысь, врежь ему от меня, — попросила я. — Ты к нему ближе сидишь. — Врежу, честное слово, — пообещала Мария. — Метя, перестань меня нервировать, я тут по ошибке за миллион триплет поставила, а ты мелешь невесть что! Успокойся! — Давай, Бальбина! — повторил с разбегу Метя и поинтересовался ошибочной ставкой Марии. Они вместе стали просматривать горы бумаг. На триплеты я уже махнула рукой, первый и второй у меня провалились; правда, ещё был шанс начать третий, но в него я так-таки не верила, потому что мне мешал выпавший из четвёртого заезда Дерчик. Вполуха я слушала болтовню своих соседей. Пан Эдя добродушно оповещал всех, что получил сведения о Диодоре и тайную весть, что Троянка не придёт, но тем не менее на всякий случай поставил на обоих. Пан Собеслав страшно удивлялся, что Вальдемар не поставил на Куявского, ведь он на него всегда ставит, так почему же сейчас не стал? Взбешённый Вальдемар отвечал, что Болека не будет, он сам на себя не ставит. Полковник ядовито информировал всех кругом, что Куявский едет дополнительно ещё в четвёртом заезде, вместо Дерчика. Уже вывесили листок на доске объявлений. Вальдемар разволновался. Пан Мариан признался, что получил он подсказку, что придёт Настурция, но сам он в неё абсолютно не верит, с неё пена в три ручья текла ещё в наддоке… — Тоже мне знатоки, как из козьего хвоста валторна, — сердито сказала я, даже не понижая голоса. — С Мокотовского Поля на эти бега ходят, а если отличают лошадь от жокея, так уж это просто-таки верх их возможностей! А вот заметить, что одно дело — арабский скакун и совсем другое — кобыла чистых кровей, — не угодно ли? Напрасно я заговорила, потому что пан Мариан услышал. Он обернулся, посмотрел на меня и без проволочки отомстил: — Ах, какие же у вас красивые коленки! — сказал он с явным удовольствием. — Чтоб вам лопнуть и чтоб язык у вас отсох! — ответила я от всего сердца и плюнула через левое плечо. Подлец злоехидный, он же мне все испаскудил! На бегах услышать комплимент — последнее дело, лучше уж повеситься, а все поставленные деньги спихнуть в городскую канализацию без посреднического содействия касс тотализатора. Проиграю, с полной уверенностью можно сказать, проиграю, последняя надежда — лошади от Дерчика, но раз поедет на них Куявский, ставить будут на него, никакой прибыли.. — А у меня ещё второй есть, — сказала Мария. — Как же я это сотворила?.. Тоже по ошибке: начала с Флориана, и теперь у меня тройка. Что у нас там под номером три? — Теорбан. Мои поздравления. Куявский сказал Вальдемару, что его не будет, ведь ты сама слышала. — Ничего я не слышала, я была занята. Возьми вот этот четвёртый и спрячь куда-нибудь, потому что я тут сама в себе разобраться не могу. Метя, ты заткнёшься или нет?! — Давай, Бальбина!! — радостно захрюкал Метя. Я его не убила, потому что над головой у меня завыла сирена, пистолет выстрелил и возле стартовой машины началась полька-галоп. Очень долго я не могла понять, почему у лошадей не хотят вырабатывать условный рефлекс, заманивая их в боксы морковкой или сахаром. Ну, можно ещё яблочком или чем-то ароматным, ведь у лошадей замечательный нюх. В конце концов мне рассказали, что на самом деле условный рефлекс используют и делают это именно при помощи вышеназванных продуктов питания, потому что только так удаётся ввести их на тренировках в имитацию стартовых боксов, а потом в настоящие. Однако с того момента, как лошади начинают бегать, они, нервные создания, меняют свои взгляды и машина начинает ассоциироваться у них исключительно с усилиями и работой. Морковка мгновенно забывается. Они все не возражали бы побегать, но только без всякой там дисциплины. Лишь половина лошадей входит в стартовый бокс добровольно и без сопротивления, а остальные выделываются как могут, особенно те, что помоложе. Да и без того стартовая машина какой-никакой, а прогресс, пятнадцать лет назад автоматическая стартовая машина у нас состояла из двух мужиков, один вопил: «н-н-н-но!», а второй щёлкал кнутом. Судьёй на старте тогда был Еремиаш, и он считал чудом, что ему удавалось трогать с места всех этих коняг более или менее одновременно. Это сама скромность гласила его устами, потому как тогда ровнее стартовали, чем сейчас, к тому же он своего рода мировой рекорд установил, и я собственными глазами это видела. До самой смерти не забуду ни я, ни те, кто при этом был и на него смотрел. Шли в дерби двенадцать лошадей, и Еремиаш их пустил так, что по всему ипподрому грянули аплодисменты. Двенадцать коней в одной шеренге, на безукоризненной прямой в одну и ту же долю секунды подняли переднюю ногу и вместе топнули копытами. Чудо случается только раз, это было великое искусство, незабываемое и неповторимое… — Пошли, — сказал динамик, и вокруг немедленно взорвался гомон толпы. — Кто потерялся на старте?! Кто остался?! — Кремень! Ну все, можно его списать… — Свинья! — завопила Мария. — Ты гляди, что делает!.. — Болек прорывается! Болек прорывается! — Назад, что ли, этот засранец едет! — Зачем он так вырвался?! Его же занесёт!.. — Лидирует Троянка, — оповестил динамик, — на втором месте Теорбан, третья Настурция, четвёртая Бальбина… — Давай, Бальбина!!! — драл глотку Метя. Убийства на скачках должны оправдываться ещё до их совершения. Я непременно бы сделала Мете что-нибудь нехорошее, это точно, если бы меня от него не отгораживала Мария, которая всматривалась в Кремня. Сарновский подтягивался, все ехали уже в куче, Шайка и Героник отпали. Троянка слишком резко взяла поворот, её занесло аж под самую ограду трибун, и она сразу потеряла пару корпусов… — На четвёртое место переходит Диодор, — с каменным спокойствием вещал динамик. — Троянка сбилась с темпа, на прямую выходят Теорбан, отстаёт Бальбина… — Давай, тройка! — завопил передо мной Юрек. — Давай, тройка! — поддержала его Мария, вспомнив, что по ошибке в триплет поставила Теорбана. — Давай, Болек! — Давай, Бальбина! — упорствовал Метя. Настурция начала опережать Теорбана. Теорбан поддал ходу. Диодор шёл по центральной дорожке, за ним Кремень. На Настурцию с Теорбаном я не ставила, они меня не касались, я о Куявского вообще рук не мараю. Зато я заинтересовалась Кремнём. Он шёл легко, свободно, мог бы одолеть этого Диодора — раз плюнуть; я, конечно, в рыси не понимаю, в конюшнях не росла, но готова была поклясться, что Сарновский изо всех сил лошадь придерживает и только прикидывается, что поехал. Почему, Господи ты Боже мой?! На него же никто не ставил, был бы фукс, ведь фуксом он с удовольствием приходит, болеет только тогда, когда он должен прийти с фаворитом, так в чем же сейчас дело?.. И вдруг я вспомнила те три слова, которые услышала возле весовой. Это Сарновский изумлённо спросил «почему?», а Бялас ответил, что Василь велел. Какой такой Василь, на бегах никого с таким именем я не знаю. Какой-то Василь велел ему придержать в этом заезде? Болек Куявский ездить умел, Настурции он не сдался и выиграл на голову. — Есть! — громко возвестил Юрек. — Есть у меня Теорбан! Теперь заканчиваю триплет. — И я тоже, — сказала радостно Мария, — глупо, правда, получилось, но все-таки… Одна идиотская лошадь… Нет, погоди, совсем не идиотская! Ты знаешь, чем я заканчиваю? Посмотри-ка! Свой ошибочный триплет она заканчивала лошадью Дерчика. То есть снова Куявским. Кто-кто, а уж Болек на этой лошади должен выиграть! Пан Собеслав засыпал упрёками Вальдемара, Вальдемар был в ярости, не меньше, чем пан Мариан, который ставил на Диодора. Единственным утешением ему была мысль, что не выиграла Настурция, на которую он не ставил, невзирая на таинственные сведения из конюшен. Полковник показал всем двойной один-три-восемь. Теорбан с Настурцией, и поставил он пятьдесят тысяч. — Без Троянки это Целое состояние, — великодушно предсказал Юрек. — А что ж ты так прицепился к этой Бальбине, Метя? — спросила я с упрёком. — Ты ставил такую дурость? — Куда там! — ответил Метя. — Я ставил на Болека с Диодором. А почему это я не могу для собственного удовольствия покричать о Бальбине? — Он дождётся у меня, — сказала Мария. — Ты видела, что этот мерзавец вытворял с Кремнём? Что, техническая комиссия дружно ослетша? И в придачу Троянка его обогнала! — А почему бы Троянке его не перегнать, если он лошадь придерживает, на что ему тут четвёртое место? Для денег? Постучи себе по лбу! — Ну да, вроде как ты права, но меня вот-вот кондратий хватит… — Не принимай так близко к сердцу, сейчас закончишь триплет. И будет фукс. Объявили выплаты, максимум двадцать восемь тысяч. Триплет — двенадцать миллионов с копейками. Я перестала терзаться из-за идиотской Эйфории в первом заезде. Я и так не попала бы в яблочко, потому что у меня не было ни Флориана, ни Теорбана, я не ясновидящая. Теорбан ещё туда-сюда, Флориана с Дерчиком я бы и метлой на длинной ручке трогать не стала… Я наконец поинтересовалась, кто поедет вместо Дерчика в восьмом заезде, и мне стало плохо. Ученик Мязга. Нет, ученик Мязга больших надежд не подаёт, он и едет-то, кажется, третий раз в жизни. Хуже, чем Дерчик, он не сделает, но и положительного сальдо с ним тоже не получится. Мария с Метей пытались рассчитаться за три последних триплета, которые они ставили в складчину. Метя заплатил за одиннадцать, Мария за двадцать шесть, они пытались докопаться, кто кому сколько должен возвращать, чтобы вышло поровну. Я вмешалась в это и установила сумму без особых проблем, потому что на таком уровне математика вполне в границах моих возможностей, а потом выразила свои сомнения по поводу ученика Мязги. Триплет на лошадей Дерчика — нас запросто может хватить кондрашка. — Ну, теперь я тебе скажу всю правду, — объявила Мария. — Я должна была сказать тебе сразу, но забыла. Я ошиблась, и мы вовсе не заканчиваем Джубаром. Заканчиваем Теренцией. — Да что ты говоришь? — неуверенно обрадовалась я. — А почему? — Потому что я диктовала из программки и заглянула в седьмой заезд. В седьмом должен был быть Фавор. И я все время диктовала с Фавором, у него, как сама знаешь, номер пять. И у Теренции тоже. — Понятно. Ты диктовала триплеты из четвёртого, пятого и седьмого заездов? — Пропустив шестой. Что-то в этом роде. Я это увидела только наверху, когда было поздно идти исправлять. — Ну и слава Богу, в ученика Мязгу я не верю, поставлю на него максимум пару червонцев, и Аллах с ним. Дерчик, Мязга — практически одно и то же. — А откуда ты, собственно говоря, знала, что Дерчик не поедет? Я огляделась по сторонам. Ложа опустела, все толпились внизу около касс, мы сидели вдвоём, если не считать пана Собеслава, который через несколько кресел от нас читал прессу. Я понизила голос. — Что-то мне кажется, что от Дерчика мы радикально избавились.., навсегда. Метя резко вздрогнул и посмотрел на меня. — А почему? — А потому, что он лежит в барбарисе и на очень живого не похож. По-моему, он перебрался в лучший из миров, разве что он ух очень страшно пьян, но тогда, прежде чем упасть, он получил сильные телесные повреждения. Мария сделала движение, словно собиралась сорваться с кресла. Я её удержала. — Сиди, тебя там не хватало. Я уже сказала директору, и Крысь помчался, Я потом забыла проследить, но его наверняка уже забрали. — И когда ты его видела? — Перед заездами. Я пошла посмотреть травку. — Ну знаешь, ты меня потрясла! А почему ты сразу… А, правда, я же опоздала! Метя… Мы обе одновременно посмотрели на Метю. Вообще-то он был всегда розоволицым и пухлым, а теперь сделался странного синевато-зеленого цвета. Он отвернулся от нас, откинулся в кресле и уставился в окно. Мария схватилась за его пульс. — Метя, Езус-Мария!.. — Ничего, ничего, — через силу прошептал Метя. — Ничего страшного. Меня это все тоже потрясло… — Но ведь не любил же ты Дерчика больше собственной жизни? — с упрёком спросила я. — Он тебе не брат? — Ну знаешь!.. — возмутилась Мария. — Знаю-знаю. Так реагируют порядочные люди и тому подобное. Я уже это проходила, и у Мети это само пройдёт, если только у него с Дерчиком не было каких-то связей, про которые мы ничего не знаем. Потому я и спрашиваю. Могу принести воды. Это ты тут врач, а не я, так что командуй. Мария держала Метю за пульс, а другой рукой разодрала ему на груди рубашку и дотронулась до грудной клетки. Метя стал помаленьку приходить в себя. — Да не раздевай же ты меня! — категорически потребовал он в первую очередь. — Ничего со мной не происходит, это просто шок. Неужели нельзя всякие там сведения давать в форме.., форме… Ну, в форме… — Говори в единственном числе: пока что я только одно сведение вам дала. А в какой форме тебе нужно? — В более деликатной. Вот черт, значит, все-таки… Я замолчала. Метя что-то знал. Лицо его возвращалось к нормальному цвету, и Мария перестала его ощупывать. — Гиена кладбищенская, — сказала она мне с упрёком. — Да ведь мы им не закапчиваем ставки! — запротестовала я. — Правда, это по ошибке так получилось, но все-таки! И потом, сейчас уже все знают, что Дерчик не едет. Кроме того, вообще-то кто такой Василь? — Какой ещё Василь? — поинтересовалась Мария. — Тихо! — цыкнул одновременно Метя. Меня это заинтересовало до крайности. Метя, должно быть, много знал. — На курорте здоровье потерять, вот был бы парадокс, — добавил он ни к селу ни к городу. — А откуда у тебя… Зачем ты так вопишь?.. — Он явно в шоке, — озабоченно высказалась Мария. — Водка в буфете есть? Или коньяк? — Коньяк, коньяк, — с энтузиазмом закивал Метя. — Внизу есть медпункт, — напомнила я. — Хотя, вполне может быть, они сейчас заняты… Да нет, наверное, ведь «скорая» тут стоит… — Его и так бы не на «скорой» увозили… — А коньячок может быть у пана Собеслава или у Вальдемара. — Да тише вы! — вдруг рассердился Метя. — От Собеслава я не хочу, от Вальдемара тоже, вот из буфета — пожалуйста. Нет никакой надобности это вообще разглашать! Так и не поняв толком, чего не разглашать, смерти Дерчика или шокового состояния Мети, я поднялась и отправилась в буфет-Коньячок там был. Через пять минут от странностей Мети и следа не осталось. Люди стали возвращаться наверх. Начался четвёртый заезд, и Куявский на Фатиме выиграл только так, на три корпуса опередив остальных. Я выиграла последовательность, и мы начали триплет, против выигрывания которого Мария протестовала энергично и возмущённо, подчёркивая, что на трупах наживаться не собирается. Я утешала её тем, что Дерчик, может быть, жив, ничего ведь не происходит, может быть, выиграет Мязга. Это не помогало, она по-прежнему была не в себе. Только потом до неё наконец дошло, что она выиграла свой ошибочный триплет, и это фукс нездешней силы! Юрек, который старательно избегал ставить на Фатиму, поздравил её, благородно заверяя, что у неё получился рекорд сезона. Зависть слабо попискивала во всей ложе, не очень ядовито, потому что против Марии никто ничего не имел и плохого ей не желали. Мы ждали, пока объявят сумму выплаты, Вальдемар уже начал выкрикивать что-то насчёт ужина с шампанским, Мария постепенно смягчалась, ведь, в конце концов, она поставила это просто по ошибке, а к тому же тогда ещё ничего про Дерчика не знала… — Выплата выигрыша триплета из второго заезда один миллион двести двадцать тысяч злотых, — сообщил динамик. — Сколько?!! — возопил Юрек после секундной тишины, не веря своим ушам. Собственным ушам в первый момент не поверил никто. Низкая сумма выигрыша была непостижима уму, ведь первый триплет составил двенадцать миллионов, а второй, законченный фуксом, на которого никто вообще не ставил, оказался ниже в десять раз! Что за страшное мошенничество?! Мария скорчилась в приступе хохота. Метя и Вальдемар попытались её утешить, Юрек упорно допытывался, что это должно значить. Полковник словно заведённый повторял два слова: «Ну, знаете.., ну, знаете…» Пан Эдя утверждал, что все дело в махинациях кассиров. Пан Мариан коротко бросил: «Знали!» — и покинул ложу. Я молчала, полная ужаса, поскольку начала кое-что соображать. Пришла пани Зося и сказала мне на ухо, что меня просит директор. На всякий случай сперва я сбегала вниз и поставила свои последовательности, а потом отправилась в ложу рядышком. Неизвестно было, не займутся ли мной основательно, и на пятый заезд я хотела поставить заранее. Рядом с директором сидел у стола тип, которого я знала в лицо. — Я понимаю, что вы тут очень заняты, — сказал он вежливо. — Позвольте представиться, старший комиссар полиции Ярковский. Могу я получить ваши анкетные данные, потому что нам потом придётся разговаривать, а сейчас я бы не хотел вам мешать. — Езус-Мария, — сказала я остолбенело, потому что до сих пор принимала его за обычного игрока, и сообщила ему фамилию, адрес и телефон. — Речь пойдёт о Дерчике? Мы можем сразу начать, если хотите. До старта у нас ещё время есть. — Ради Бога! Во сколько вы туда пошли? — Пять минут первого. С часами на руке. Он не задавал мне идиотских вопросов насчёт того, откуда я знаю, что было пять минут первого и почему я так следила за временем. Он самым обычным голосом спросил меня, с какой целью я отправилась в заросли. Я объяснила, что из пристрастия к травкам всякого рода, потом задумалась и предложила ему нанести мне визит. Никто не поймёт, о чем я говорю, и никто мне не поверит, если не увидит моей квартиры, где бзик на почве засушенной растительности бросается в глаза и все объясняет. Он может прийти хоть завтра, ну, в понедельник — все, что у меня в доме стоит, находится в состоянии полного иссушения, и это исключает приготовление потемкинских деревень в течение двух дней. Приглашение он принял, заверил меня, что кто-нибудь нанесёт мне визит, и спросил, что я о происшедшем думаю. — Даже не знаю, что и думать, — осторожно сказала я. — Я не вполне уверена в том, что именно я там видела. Труп или результат белой горячки? — Первое. А вы не проверили? — Трудно было подойти близко. И между нами говоря, он довольно-таки малопривлекательно выглядел. — А вы никого другого не видели? — Живой души вокруг не было. От чего он умер? От перепоя? Директор посмотрел на меня таким взглядом, что я стала волноваться за свой абонемент на ипподром. Того и гляди отберёт… — Мне кажется, это я вам могу рассказать, потому что слухи и так разойдутся, — сказал старший комиссар Ярковский. — Он был убит. По-простому это называется «перелом шеи», и сам себе он такого причинить не мог. У вас есть какая-нибудь идея в этой ситуации? — Я вижу три возможности, — ответила я не задумываясь. — Тренер, букмекеры или какой-нибудь игрок. Разочарованная барышня, наверное, отпадает? А что касается игроков, так вернее всего это лысая макака. Директор, невзирая на хладнокровие, слегка вздрогнул, а старший комиссар явно заинтересовался. — А что такое лысая макака? — Один такой. Я понятия не имею, кто это, вроде как иностранец, румын, венгр, югослав — ну, что-то в этом роде. В любом случае, из стран бывшего соцлагеря. Три раза его уже два директора отсюда вышибали, в третий раз весьма успешно, но он совсем недавно мелькнул у меня перед глазами за сеткой, на той трибуне. У него сговор с тренером Дерчика, он играл по сведениям из конюшни, нагло, дерзко и на дикие миллионы. Большой и лысый, а больше я о нем ничего не знаю. — Выигрывал? — Более или менее: один раз из трех, но и так это лучше, чем все эти олухи из толпы. Зато много… Старший комиссар с директором обменялись взглядами, и я поняла, что у них будет много интересных тем для разговора. Директору моё отношение к лысой обезьяне было хорошо известно, поскольку именно я обратила на него внимание директора. Можно, конечно, играть в сговоре с тренером, но есть границы, хоть капельку такта можно было бы и проявить… — Почему? — спросил старший комиссар. — Что — почему? — Почему кто-либо из названных вами подозреваемых должен был бы его убить? — Да все по одной и той же причине. Потому что он никуда не годился. О том, чтобы он выиграл заезд, можно было бы вообще не говорить, он не мог прийти первым, даже если его пропускали, а уж фаворитом он никогда в жизни не был. Больше всего на эту тему вам мог бы сказать тот, кто выиграл второй триплет. — Интересно. А из чего вы сделали такой вывод? — У вас вообще есть какое-нибудь представление об этих бегах? — Есть. Я тут бываю. — И что? Вы не слышали выплату? Она вам ни о чем не говорит? — Не хочу быть невежливым, но я предпочёл бы услышать, что она говорит вам. — Первый триплет, от Эйфории, был фуксовым, двенадцать миллионов. Второй Триплет оказался ещё большим фуксом, потому что он начинался с Флориана, а кончился Фатимой, на них должен был ехать Дерчик; и в программке напечатано, что Дерчик, а уж с Дерчиком никто нипочём не стал бы о них рук марать, на этих лошадей вообще никто не ставил! Триплет должен был быть по крайней мере такой же, а он упал десятикратно, до миллиона двухсот! У Дерчика и Флориан, и Фатима были предпоследние; значит, тот, кто ставил, определённо знал, что Дерчик не поедет! — Так ведь все уже, наверное, знали? Изменения же вывесили. — Но поставить тот, кто сыграл, должен был успеть перед первым заездом, когда не было ещё изменений заездов. Ведь я вроде как первая покойника нашла, а триплет изменить не сумела бы; И как вам кажется? Они с директором снова переглянулись. Двери в салон вдруг распахнулись, и в помещение ворвалась роскошная немецкая овчарка, которая на поводке тянула проводника. Без малейших колебаний овчарка выбрала меня и окаменела у моих ног. — Холера чёртова, — сказал проводник и вытер со лба пот. Пёс казался необыкновенно умным, и я сразу попробовала завязать с ним знакомство. Я уже представляла его женихом суки моих детей — он замечательно подходил на эту роль! — Вы к нему так не подлизывайтесь, — с крайним неудовольствием сказал проводник. — И вообще вы уже вторая. Первым был руководитель бегов. — Понятно. Руководитель бегов полез туда последним. А вы ищете в обратном направлении? — Ну да. Эта псина специально выдрессирована, начинает с самого пахучего следа, а потом выискивает те, что послабее. Шёл дождь, поэтому не знаю, получится ли у собаки. Он тяжко вздохнул, обменялся со старшим комиссаром Ярковским каким-то загадочным бормотаньем и исчез с собакой вместе. Динамик дал предупредительный сигнал на старт. Я поднялась. — Со своей стороны, советую вам побыстрее наладить контакт с бухгалтерией и кассами, — сказала я доброжелательно. — Они там знают, в какую кассу ушли выигранные триплеты. Только смажьте пятки салом, а то вот-вот начнут выплачивать. А теперь позвольте, я пойду. Не знаю, позволил он мне или не позволил, потому что я просто выскочила не оглядываясь. В конце концов, я тут для того, чтобы смотреть на бега. Без того, чтобы смотреть, можно и в спортлото играть или в лотерею, но ведь не на бегах! — Я на тебя донесла, — оповестила я Марию, когда заезд пришёл к финишу. Тебя будут спрашивать, откуда ты знала, что Дерчик не поедет. — Я не знаю, откуда я знала. Я вовсе даже не знала, я от тебя услышала. А кто меня будет спрашивать и почему? Я пересказала ей беседу у директора. Она сразу поняла и похвалила мою идею. При упоминании о лысой макаке она постучала себя пальцем по лбу, хотя не очень убеждённо. — Когда Дерчику шею свернули? — Спросила она недовольно. — Не знаю, я на эту мелочь внимания не обращала. Но мы сориентируемся, когда начнут наши алиби проверять. Где Метя? — Пошёл собирать сведения. Я задумалась. — А он мне нужен. Он что-то про этого Дерчика знает. Я должна его спросить, можно мне про это рассказывать или нужно молчать, потому что в понедельник со мной будут разговаривать. На тебя донос не опасный, а Мете могут насвинячить. Хорошо бы он объявился до понедельника. Метя объявился перед шестым заездом. Шок у него совершенно прошёл, выглядел он нормально и даже казался вполне довольным жизнью. Моё предостережение не произвело на него ни малейшего впечатления. — Ты обо мне можешь говорить что хочешь. Что я знаю, то знаю, а для всех остальных — ничего я не знаю! А даже если я и знаю, то вам не обязательно. Доноси на меня сколько хочешь за милую душу! — Нажрался, — высказала своё мнение Мария. — Ну, немножечко есть, — согласился Метя. — А что там бежит? Давай, Бальбина! — Метя, заезд не тот, Бальбина уже была. — Ну и ладно, это несущественно. Давай, Фонтана! Темно в глазах сделалось при этом не только у меня. Фонтана тоже бежала, но не сейчас, а в следующем заезде и со дня своего дебюта не заняла лучшего места, чем предпоследнее. Мысль о том, что Метя, может быть, что-то знает, что наклёвывается какое-то мошенничество, что Фонтана должна выиграть, заморочила головы всем, кто эти кретинские слова случайно слышал. Юрек обернулся и посмотрел на Метю таким взором, что непременно должен был ему что-нибудь сглазить. В воздухе явно сгустилось беспокойство, до сих пор целый день приходили к финишу одни фуксы, правда, из-за Дерчика, но в пятом заезде и без Дерчика пришёл отчасти фукс. В следующих заездах снова могли показаться какие-нибудь чудеса в решете. Изменениями в заездах уже интересовались все, народ бросился ставить на Мязгу на Джубаре, лошадей от Дерчика. Это был бы страшной силы фукс, только вот никому не приходило в голову, что, если на лошадь многие ставят, так это уже не фукс… — Конь от Дерчика, конь от Дерчика… — с явным отчаянием сказала девушка, что сидела за мной. — Проше пани, простите меня, пожалуйста, это что, производитель? Я о таком коне не слышала. — Дерчик — это жокей, — немного рассеянно ответила я в спешке, потому что меня стал интересовать наш идущий к концу триплет. — Такой из него жокей, как из меня, пардон, гейша. Он первый раз не едет на своих лошадях, так вот и делайте выводы. — О Господи. Попробую. Я в лошадях как таковых очень неплохо разбираюсь, но о бегах не имею ни малейшего представления. Я абсолютно ничего не понимаю из того, что тут говорится и что делается. Я ещё на миг задержалась по дороге к кассам. — Место лошади у финиша во всем мире зависит от жокея примерно на одну десятую, — торопливо объяснила я. — Может быть, в исключительных случаях на одну четверть. У нас обратная пропорция, место коня на финише зависит от жокея наполовину как минимум, а если бы не то обстоятельство, что лошадь — скотина сильная и капризная, зависело бы на все сто процентов. Дерчик поехать просто не умел, а лошади его не любили. Когда вернусь, расскажу вам о Луанде. Я оставила девушку недопросвещенной и помчалась вниз. Джубар стал фаворитом, на нем висели блоки ставок. Я не верила в ученика Мязгу почти в той же степени, что и в покойного Дерчика, в триплете из-за ошибки Марии у нас стояла Теренция, первым фаворитом она не была. На самом-то деле фаворитом должен был быть Свинг, а сразу после него Криста; триплет мог быть вполне приличным, при условии, что эта Теренция выиграет. Для того чтобы отвести порчу и не сглазить, я поставила на всех со Свингом и на всех с Кристой, поганой метлой изгнав из ставок Джубара, потом передумала и поставила на него приоритетно, хотя это во всех отношениях было лишено всякого смысла. Потом я вернулась наверх. Моя новая знакомая подкарауливала меня с явным упорством. — Вы мне хотели рассказать о Луанде, — напомнила она, едва я успела сесть. — Я лично знала Луанду, это была прекрасная, сильная, выносливая и быстрая кобыла. А сейчас она на конезаводе. Я обернулась к ней. — Расскажу, только с сокращениями, потому что сейчас у меня просто нет времени. Луанда прибыла откуда-то, не помню откуда, по-моему, из Чехословакии… — Верно, из Чехословакии. — Она всегда приходила на турфе последней, ну, может, предпоследней, во второй группе, ниже съехать ей просто не удавалось. И тут ехал на ней какой-то совсем чужой жокей, тоже не помню, по какому случаю, соревнования какие были или что-то там ещё… Неважно что, но только этот чужой жокей на неё сел, как Луанда сразу стала лидировать, потому что этот жокей обыкновенным образом поехал — и привет! Никаких штучек не пробовал. Никто на это в первый момент внимания не обратил, потому что все знали, что Луанда отпадёт, лошадь-то безнадёжная. Дистанция была довольно короткая, множество лошадей ехало, и Луанда мало того что шла, так ещё и удлиняла разрыв и пришла первой как фукс сезона. Оказалось, что на лошади просто надо уметь поехать! Она прямо клинический пример, на ней никогда раньше не ехали, а тут в первый раз случилось. Больше невозможно было её в заезде прятать, даже наша техническая комиссия все увидела бы, и перешла она в первую группу — Луанда, конечно, а не техническая комиссия. А теперь её дети точно так же выигрывают, если на них умеют поехать. Луанда ясно показала, сколько зависит от езды, и до сего дня этот пример — самый наглядный. Девушка, наверное, начала уже сама все понимать и делать выводы, потому что оставила меня в покое. Тут я вспомнила, что она ведь была здесь в обществе какого-то типа, тип пропал с глаз долой, и она теперь сидела одна. Меня немало удивило, что такой заурядный мужчинка не следит ревностно за такой красавицей, но мне было не до неё, я занялась программками и вычислением лошадей на завтрашние бега. Начался шестой заезд. Мария упала в кресло рядом со мной в момент старта. — Что осталось? — вяло спросила она. — Липецкий, — ответила я коротко, одним глазом погладывая в бинокль, а вторым пытаясь следить, что я себе на чем записываю. — И Цеста отпала. — А ну её, Цесту, — буркнул Юрек. — Где Теренция?! — Третья. Она ещё держится… — Давай, Цеста! — предложил Метя. — Убей его! — яростно попросила я Марию. — На прямую выходит Джубар, — продолжал динамик. — Гусля отстаёт… Свинг перешёл на большую дорожку и потерял преимущество. — Занесло его! — завопил Вальдемар. — Идиот жокей, паралитик! — Лидирует Джубар, второй идёт Теренция, потом Свинг, Джубар, Теренция, Джубар, Теренция… — Давай, Джубар! — ревело пол-ложи. — Давай, Теренция! — заорали мы с Марией одновременно. Теренция выдвинулась вперёд на полкорпуса, пришла с Джубаром, а Свинг был третьим. Я, разумеется, ставила на Теренцию со Свингом. Джубара я поставила исключительно на первое место, проиграла последовательность, но меня это не очень огорчало. Теренция заканчивала нам триплет. — Кажется, ты выигрываешь по ошибке в восемнадцатый раз? — обратилась я к Марии. — И я к тебе примазалась по случаю. — Есть! — победно заорал Юрек. — У меня закончился триплет! — И у нас тоже. Интересно, сколько дадут. — Да уже с четвёртого заезда известно было, что Дерчик не едет, — напомнила Мария. — На Болека ставили. Ну, может, ещё на Теренцию… За триплет дали девятьсот семьдесят тысяч, почти миллион, так что мы немного обогатились. Кроме того, Теренция начинала у меня последний триплет, дальше у меня был Фавор, абсолютный фаворит, и в конце ещё четыре лошади. Метя своей Фонтаной довёл до сумасшествия всех, я упрямо объявила, что на эту падаль ставить не собираюсь, но меня соблазнил нулевой билет на табло, я не выдержала и поставила. Это была последовательность пять-шесть, Фавор с Фонтаной. Девушка за моей спиной, по-моему, приросла к креслу, потому что с места не двинулась. — Я начинаю кое-что понимать, — доверительно сказала она мне. — Я вижу, что на лошади номер шесть, на Фонтане, садит парень, Осика, я его знаю. Он первый раз едет? Фонтана до сих пор вызывала во мне глухое омерзение, и я старалась ею не интересоваться. Теперь я посмотрела в программку и на табло. — Осика, — подтвердила я. — Первый раз. А что это за парень? — Ну, парень как парень. Он был на конезаводе, его отец — директор конюшен, а сам он обожает коней, просто преклоняется перед ними. Он ездит, похоже, с самого рождения, страшно хотел бы стать жокеем, и, как я вижу, он начал свою карьеру. Как вы думаете, он мог бы выиграть? — Ни в коем разе, абсолютно нет. Во-первых, Фонтана — самый худший конь в этом заезде, правда, она трехлетка, и, может, её прятали, но.., минутку… Она четыре раза шла, три раза последней, а один — предпоследней Во-вторых, на арабской лошади надо уметь поехать. А в-третьих, в первом в жизни заезде каждый, говорят, дуреет и только начиная с пятого заезда отдаёт себе более-менее отчёт в том, что делает. Если бы лошадь его сама собой вынесла, это другое дело, но Фонтана его не вынесет, будьте покойны. — Почему? У неё такая хорошая бабка… Обе бабки, по жеребцу и по кобыле. Я почувствовала к девушке интерес. — А вы действительно лошадей знаете. Откуда это у вас? — Мой отец — ветеринар. Матери у меня нет, она умерла, когда мне был всего год. Я воспитывалась возле отца в разных конезаводах и в прошлом году тоже пошла на ветеринарию. Но я знаю коней, так сказать, с противоположной стороны, понимаете, у меня есть собственный, он пока ещё жеребёнок. На бегах я первый раз в жизни, хотела посмотреть, как это выгладит. — Ас вами был один пан, — вспомнила я. — Я его тут и раньше видела. И он вам ничего не рассказал? Ведь вы вроде как с ним приехали? — Да, это знакомый моей тётки. Случайно так совпало, и он сказал, что может меня сегодня сюда привезти, хотя у меня есть право бесплатного прохода от конезавода… Ну вот, он и привёз меня сюда. А после четвёртого заезда этот тип куда-то пропал. Я должна его подождать. — Он выиграл на атом четвёртом заезде? — поинтересовалась я. — Не знаю. Наверное, да, потому что он покраснел весь и как-то так.., засиял. Но ничего не сказал и просто пропал с моих глаз. Хотя ему, казалось бы, должно быть все равно, потому что он жутко богатый. — Нет на свете такого богатого типа, чтобы его не потряс выигрыш как проигрыш на бегах, — безапелляционно сообщила ей я. — Человек или вовсе не играет, или всякий раз переживает потрясение. Это страсть. Бзик, пунктик, хобби, называйте как хотите. Игроки — это особая раса, не имеет значения, во что они играют. — Наверное, да, — признала она мою правоту. — Судя по тому, что я тут вижу… Меня это не притягивает, мне коневодство больше нравится, тренировки, соревнования… Этого парнишку, Осику, я очень люблю и желаю ему всяческих благ. О, шестёрка! Это Фонтана! Да что вы мне такое говорили, это же очень хорошая кобылка! Кони отбывали пробный галоп перед трибунами, и я посмотрела на это с большим сомнением. Ну да, Фонтана двигалась очень неплохо, но что толку, она всегда производила хорошее впечатление, а приходила последней. Я проверила, кто на ней ездил: раз Ковальский, два раза ученик Лейба, а один раз — жокей-любитель Котяковская. Ну нет, караул, Фонтана имела право обидеться раз и навсегда! Ковальский вообще не должен был бы ездить, он слишком большим вырос, ему приходилось голодать, чтобы сохранить вес, а набирал он его, по слухам, от листика салата. Его мать все причитала, что он беспрерывно голодный ходит и от голода ослабел, а от ослабевшего индивида трудно требовать, чтобы он грамотно погонял коней. Ученик Лейба до сих пор выказывал поразительный антиталант, то же самое относилось к любительнице жокейства Котяковской. Может, девушка права, может, эта Фонтана совсем не такая плохая, просто ездили на ней всякие недоумки… — Давай, Фонтана! — радостно верещал Метя с самого начала седьмого заезда. Я отказалась от мысли перерезать ему горло. Фонтана вырвалась вперёд и лидировала все с большим отрывом. Я подумала, что, если она придёт первой, я наплюю себе на туфли — ну что бы мне было поговорить с этой девушкой с самого начала, сыграть с Фонтаной триплет или хоть бы её одну… — Не догонишь её уже! — пророчествовал в ужасе пан Эдя. — Давай, Фонтана!!! — драл глотку Метя. — Ты смотри, она ведь убегает! — крикнул Юрек. — На прямую выходит Фонтана, — информировал лишённый человеческих страстей динамик. — Второй Эскимос, потом финиширует Фавор-Фавор догнал чёртову Фонтану в последний момент. Она ослабела после такого напряжённого лидирования, и Фавор обошёл её на три четверти корпуса. Третьим был Эскимос, отставший на голову. — Слишком резво принял, — высказалась девушка за моей спиной. — Он, наверное, был на нервах, не почувствовал расстояния. Надо было дать ей передохнуть на полдороге и только потом поехать как следует. Но я и так очень рада, вы увидите, Зигмусь Осика ещё станет жокеем! Зигмуею Осике я от всего сердца желала всего наилучшего. Я поставила именно так. Фавор с Фонтаной, Пять-шесть, правда, только потому, что это был последний нулевой билет с Фавором, но все-таки. Наполовину фукс, кроме того, у меня складывался триплет. Я почти забыла о Дерчике. В конце концов триплеты я выиграла, правда, весьма средненько, по сто пятьдесят тысяч. Я и так посчитала это огромным успехом, потому что в середине у меня был избитый фаворит. Метя куда-то пропал перед концом заездов. Мария заинтересовалась лошадьми на завтра. Дерчик должен был ехать четыре раза, и, по крайней мере, две из его лошадей могли пройти в финиш. До объявления выплаты мы занимались исключительно программками…* * *
Полиция была в моем распоряжении частным образом, в виде одного человека, жившего на одной лестничной клетке со мной и питавшего ко мне огромные чувства. Не исключено, что и взаимные. Мне всегда так невероятно везло… — Я каждые четверть часа проверяю, пришла ты или нет, — возвестил он мне через пять минут после моего возвращения. — Заходи поболтать. Если, конечно, не хочешь прямо тут. — Лучше у тебя. После таких развлечений человеку хочется отдохнуть, вот ты и чай заваришь, и стаканы вымоешь. Я приду через десять минут. Когда я пришла, то оказалось, что у Януша гость: там сидел какой-то незнакомый тип. Я остановилась на пороге, и меня чуть ли не силой втянули внутрь. — Иди сюда, мы оба хотели с тобой поговорить. Это мой приятель, коллега по профессии, в прошлом майор, а теперь это называется младший комиссар, Юзек Вольский. — А взрослый комиссар? — вырвалось у меня. — Не младший? — Это был бы полковник, — ответил Юзек Вольский. — Продвижение по служебной лестнице. Продвинуться очень хочется, и мне начинает казаться, что до некоторой степени это зависит от вас. — То есть, в виде исключения, на этот раз я не вхожу в число подозреваемых? — уточнила я и уселась в самое удобное кресло Януша, с облегчением думая, что я тут вроде как гостья и ничего не должна делать. — В виде исключения вы представляете собой неоценимую помощь общественности, — проинформировал меня майор Вольский одновременно и торжественно, и грустно. — Януш утверждает, что не стоит пытаться заморочить вам голову, поэтому я сразу скажу правду. Это как раз мне сунули дело об убийстве на бегах. — А-а-а!.. — исчерпывающе прокомментировала я. — Ну вот именно. О бегах я ровно столько же знаю, сколько о загробной жизни. Я вас просто умоляю… — Только спокойно! — заранее предупредила я. — Начните сами задавать вопросы, потому что о бегах я могу разглагольствовать бесконечно. У меня сложилось смутное впечатление, что вас не интересуют подробности того, как проходил Великий Пардубицкий стшшьчез, наверное, вас не очень волнуют датские рысаки, и киевские наверняка тоже, и вас не касаются подробности скачки, которую Сакраменто прошёл один, без жокея. А вот что именно вас интересует, я не знаю. Я вас прошу самым обыкновенным образом меня на эту тему допросить и гарантирую вам, что это будет самый лёгкий допрос за всю вашу профессиональную жизнь. Подозреваемый, пардон, свидетель с энтузиазмом даст показания. — Великолепно — обрадовался Юзек Вольский. — То, что бежит лошадь, а на ней сидит человек, я уже знаю. Я бы хотел услышать, как нужно ставить па них. — Пригодилась бы программка… — Сиди, я принесу, — сказал Януш — Любую, ты же знаешь, где они лежат. Могу начать немедленно. Вот, значит, проще пана.., совсем как в школе, там всегда любое предложение начинаешь с «вот, значит»… На миг я сбилась с темы. В средней школе у меня была гениальная во всех отношениях учительница истории, которую я смогла оценить только по upoute-ствии многих лет, так она калёным железом выжигала всякие «вот, значит». Она задавала вопрос, жертва вставала и произносила: — Вот, значит… Учительница сразу её перебивала: — Предложение не начинают с «вот, значит». Начни по-другому. Жертва долго думала и говорила. — Вот, значит… — Нет, — безжалостно обрывала учительница. — Без «вот, значит». После очередной длинной паузы раздавалось: — Значит, вот.'.. — Послушай, деточка, — говорила учительница с каменным терпением. — Скажи себе это «вот, значит» мысленно, а со мной начинай разговаривать со следующего слова. — Ну вот, значит… А все-таки учительница хоть чему-то нас научила. Она, правда, довела все классы до нервного расстройства, но, по крайней мере, от половины учащихся сумела добиться правильного употребления родного языка. Знание истории ей также удалось навеки вколотить в растрёпанные девчоночьи мозги. Воспоминание отвлекло меня секунды на три. Я совладала с сантиментами и вздохнула. — Ставки делаются в кассе… — Об этом я догадался… — Очень хорошо. Ставки бывают следующие, начиная с самых простых: одинарные, или «верх», это означает, что вы ставите на одну лошадь, и эта лошадь должна прийти первой. Иначе вы проиграете. Потом можно ставить последовательность, то есть две первые лошади на финише, независимо, кто из них придёт первым, а кто вторым, например, вы ставите два-шесть, и не имеет значения, придёт ли два-шесть или шесть-два, если,конечно, бежит больше лошадей, чем пять. Платят и в том случае, и в другом. Но если бежит пять лошадей или меньше, то платят только в одном случае. То есть вы должны угадать, кто придёт первым, кто вторым. Если вы поставили наоборот, то проиграете. Это у нас так. В других странах все считается только в одну сторону, даже если вдут двадцать четыре лошади, вы все равно должны угадать именно один-восемнадцать, а восемнадцать-один — это уже проигрыш и кукиш с маслом… Юзек Вольский робко, вежливо и с оттенком отчаяния в голосе перебил меня: — Если вы пока могли бы ограничиться в рассказе только тем, что можно у нас… А про другие страны я потом послушаю… — О Большом Пардубицком и о Сакраменто ты ему тоже потом расскажешь, — вставил вернувшийся с программкой Януш, который был в курсе моих приключений на бегах. — Сперва технические детали. — Ты можешь меня, если что, тормозить, — милостиво позволила я. — Я и сама буду стараться, но что меня не занесёт — не ручаюсь. Это — страсть. — Понятно, — сказал Юзек. — Мы остановились на последовательности, в обе стороны или в одну. Принципиальный критерий — это количество лошадей, если бежит меньше пяти, то платят только за правильно угаданную последовательность первого и второго на финише. Правильно? — Очень хорошо, — похвалила я. — Вы себе не представляете, какое удовольствие иметь дело не с беговым кретином. А есть и такие. Одинар, то бишь «верх» и последовательность мы прошли, теперь на очереди триплет. Как указывает само название, речь идёт о трех заездах подряд, нужно угадать победителя в каждом заезде. Например… — Нет, лучше я сам приведу пример, тогда ясно станет, правильно ли я понял. Например, в первом заезде выигрывает лошадь номер два, во втором — лошадь номер один, в третьем лошадь номер пять. И тогда триплет будет два-один-пять. Правильно? — Первоклассно. Триплет двести пятнадцать. Сейчас, минуточку… Двести пятнадцать? А что, идея, завтра так и поставлю… Выражение лица майора Юзека Вольского явно указывало на то, что он усомнился, можно ли со мной разговаривать. Януш счёл нужным вмешаться. — Не обращай внимания на эти отступления. Она когда-то ставила на номер жетона сберкассы, знаешь, такой жетон, который даёт контролёр, чтобы ты получил деньги в кассе. Один тип ставит на номер своей старой машины, а одна баба — на номер квартиры. Номера автобусов тоже в ходу. Это специфика помешательства. Юзя Вольский несколько успокоился. Я вернулась к теме. — Теперь у нас остаётся квинта. — Давайте квинту. — Отлично, я её тоже люблю. Это обыкновенный vifaif по-датски, vcinq по-французски, этакий расширенный триплет, а у нас называется квинтой, потому что мы издревле обожаем латынь. Надо угадать первых лошадей в пяти заездах. У нас С первого по пятый… — Минутку. А триплет с которого? — Триплет — с любого. Первый-второй-третий. Или второй-третий-четвёртый. Четвёртый-пятый-шестой. И так далее. А квинта только от первого по пятый, что является безграничным кретинизмом, ведь во всем мире вифайф — от второго по шестой. — Почему? — Что почему? — Почему «кретинизм»? — Потому что люди не успевают. Ясное дело, что надо успеть поставить перед первым заездом, за двенадцать минут до заезда закрывают кассы. Кто придёт позже, может повесить свои билеты на гвоздик в сортире. Содом и Гоморра, потому что одновременно ставят и два первых триплета. У них точно такие же ограничения. Если бы начинали со второго заезда, то успели бы все, для ипподрома чистая прибыль, а так — чистый убыток. Не знаю, какой кретин выдумал, что должно быть с первого заезда, и у меня в глазах темнеет при мысли о том, что это какой-то нездешней силы дебил или враг бегов, общества и государства! Я разговаривала на эти темы с директором, он признал, что я права, сказал, что попробует что-нибудь сделать, но ему ничего не удалось… Так что же за скотина это выдумала, какая сволочь, у козьего орешка и то в голове мозгов больше! — Вы и вправду считаете, что у козьего орешка где-нибудь есть голова? — так живо поинтересовался Юзя Вольский, что я сразу опомнилась. — Не знаю. Наверное, есть: такая же, как у того олуха царя небесного, что решил насчёт квинты! Не случайно же во всем мире её начинают со второго заезда, так его распротак, неужели мы не можем учиться на чужих ошибках, а должны их совершать сами?! Впрочем, о политике я из принципа не разговариваю… — И вы не знаете, кто решал этот вопрос? — Понятия не имею. Если уж директор повлиять не смог, так что это значит?! Кто, тупы его в качель, решает вопросы бегов, если директор этих же бегов ничего не может сделать?!! — За здоровье лошадей! — быстренько предложил Януш тост, сунув мне в руку рюмку вина. Я выпила, не успев успокоиться, и только чудом вино не выплеснулось на юбку. Я немного пришла в себя. — Зловредный кретин, — мстительно пробормотала я. — Все понятно, квинта, — деловым тоном сказал Юзек Вольский, — стало быть, пока мы обсудили «верх», последовательность, триплет и квинту. Есть что-нибудь ещё? — У нас нет, — ответила я, подумав. — В Канаде есть квадриплет. — Что-что? — Ну, не знаю, как ещё это назвать. Квадриплет, или кварта. Четыре лошади, что-то среднее между триплетом и квинтой. Я забыла, как они это называют, потому что потеряла программку, а выражение квадриплет пошло от того, что когда-то Мария, моя подружка с гениальной способностью к математическим ошибкам, именно так заполнила купон на триплет, у неё получилось четыре лошади вместо трех. И она меня в тоске спросила, что у неё тут, черт подери, вышло? Квадриплет, что ли? А потом оказалось, что такое существует — в Канаде. — Не хочу быть свинтусом, — очень решительно заметил Юзя Вольский. — Вы догадываетесь, что я все это записываю на магнитофон? — Нет, но мне это без разницы. Записывайте сколько хотите. — Я, разумеется, из записи потом выкопаю то, что мне нужно, но хотелось бы это как-нибудь заранее упорядочить. Квадриплет, насколько я понял, нас не касается? — Пока нет. — Так, что там ещё? — Ничего. С азартом покончено. А вам ещё мало? — Нет, нет, что вы, для меня так даже чересчур… — В Пардубицах есть ещё ставка на четыре лошади, — бесцеремонно перебила его я, потому что мною овладели воспоминания. — Ах, заешь её корова, забодай её комар, холера чёртова… Наверное, прозвучали мои слова интригующе, потому что заинтересовались оба. Я не выдержала. — Или вы позволите мне об этом рассказать, или вообще с вами разговаривать не стану, — пригрозила я. — Это нечто настолько незабываемое, что душу распирает. Или позволите мне рассказать о Большом Пардубицком стипльчезе, или фигу с маком! Позволили рассказать — это слабое выражение! Они на коленях молили рассказать о Большом Пардубицком стипльчезе. Ах, Пардубицкие стипльчезы… Сумасшедшая гонка, зрелище, достойное боя быков, вызывающее тысячи противоречивых эмоций, это проверка на выносливость, в которой столько участников отпадает, а с честью выдерживают её только лучшие из лучших! По мнению директора Пардубиц, в этом есть свой смысл, это верх возможностей лошади, кто попало за это не берётся. Страшная скачка! Первый раз Большой Пардубицкий стипльчез я смотрела после дождя, когда турф был тяжёлый, скользкий. Упали три лошади и один жокей. Тогда-то и возник Англичанин. Он отличался уже на представлении участников, ведь во всех пардубицких лошадях была видна их мощная сила: полукровки или чистокровки, они, казалось, состояли только из мышц, красавцы! И один англичанин на лошади, которая на фоне других выглядела как куколка: нежная, стройная, изящная… На трибунах поднялся крик — что, дескать, эта скотиняка тут делает, ведь она совершенно не годится, тренер с ума сошёл, да и жокей тоже! Англичанин даже без скакуна в глаза бросался: белые перчатки, камзол в золотых звёздах и бородка-эспаньолка. Один Господь ведает, что он с ним происходило на первых четырех препятствиях, во всяком случае объявился он перед Большим Таксисом, когда все лошади уже прошли, если только можно так выразиться о том, что в яму с водой одна за одной валились лошади, а с ними люди. Которые выкарабкались, пошли дальше, и тогда появился Англичанин. Накинулся он с разбегу на Большой Таксис как положено, а лошадь отказалась прыгать. Он развернулся и разогнался снова. Видно было, что конь-то прыгнул бы, но на сей раз испугался всадник. Снова поворот и разгон. Остальные участники пропали за лесочком, смотреть было не на кого, только один этот конь и остался, так что весь ипподром сосредоточился на нем. Уже на второй попытке все стали свистеть, кричать, аплодировать. Поэтому в третий раз Англичанин разогнался как следует, взыграла в нем амбиция, и он прыгнул. Но как! В тот момент, когда конь оторвал от земли передние копыта, всадник вырвал ноги из стремян, и препятствие они взяли вместе, но как бы по отдельности. Англичанин это сделал тигриным прыжком, руки вперёд, ноги растопырены, летел он лягушкой. Оба рухнули в ров, весь ипподром вопил и выл, потому что за живой изгородью виднелась только куча мала, потом Англичанин вылез, за поводья вытянул коня и сел в седло. Конь страшно на него обиделся и неохотной рысцой поплёлся к следующему препятствию. Это был Большой Вал. Вот влез он на этот Большой Вал и встал. Застыл в полной неподвижности. На фоне неба — вылитый памятник кондотьеру Коллеони на постаменте. Трибуны совсем взбесились, а конь с Англичанином стоял, словно решил остаться там навсегда. Англичанин его похлопывал по холке, что-то шептал ему в ухо, наконец, убедил его, что слезть все же надо, и конь в конце концов соизволил тронуться с места. Слез с вала и направился в лесочек отдохнуть. Из-за рощицы показались всадники, интерес к Англичанину ослаб, потому что как минимум шесть коней шли без жокеев и сами по себе, добровольно, преодолевали все препятствия, спеша что было сил и путаясь у всех под ногами. Англичанин появился снова только по окончании скачек, когда победителей снимали на плёнку. Он лез на первый план к камерам, да так, что двое конмальчиков должны были его силком оттаскивать, и тогда я поняла, чего ему на самом деле хотелось. Он заплатит! две тысячи крон — вступительный взнос — и устроил все это представление исключительно затем, чтобы потом рассказывать внукам, что принимал участие в Большом Пардубицком, прыгнул через Большой Таксис и уцелел вместе с конём! Я потом сама вышла на конкур, собственными ногами его обошла, собственными руками ощупала и сама же обмерила. Когда-то я читала, что довоенный рекорд лошадиного прыжка в длину составил восемь с половиной метров. Большой Таксис, от площадки перед живой изгородью и площадки за канавой, составил десять с половиной метров, и это был абсолютный минимум. Я проверила очень старательно. И в следующем же году я видела там нечто такое, во что никто не верил, во что я и сама не поверила бы, если бы собственными глазами не видела. На сей раз конкур был лёгким. Большой Таксис — препятствие широкое. Скачка разделилась на две группы, большая часть поехала справа, а слева были только три лошади, две впереди, а третья — сразу за ними. На той третьей лошади ехал некий Халоупка, в зеленом камзоле. Я на него поставила и живо им интересовалась, потому от этой самой левой стороны препятствия я глаз не отрывала. Две первые лошади прыгнули, упали в канаву, и видно было, как смешались морды, копыта, лошадиные крупы и жокеи, все вместе бурлило в воде, и на все это скакнул третий конь с Халоупкой. Я замерла, даже мигать перестала — конь просто по определению обязан был рухнуть в эту кашу! Он же пошёл низким прыжком, брюхом задевая живую изгородь, казалось, он вот-вот рухнет в канаву, так нет же! Впечатление было такое, что жокей приподнял лошадь за поводья, лошадь пронеслась над жуткой мешаниной в канаве, над всеми этими крупами, мордами и молотящими воздух копытами, приземлилась и пошла дальше! Рядом со мной стоял мой тогдашний муж, который изрядно разбирался в лошадях. Он всматривался в правую сторону препятствия. Я чуть не оторвала ему рукав от пиджака. — Прошёл!!! — дико верещала я. — Прыгнул!!! Проехал!!! — Не верю, — коротко ответил типичный мужчина. — Так ведь едет же! Смотри! Вот же он! — Не верю. Он так мне и не поверил, и у меня даже не было к нему претензий. Это явление, граничащее с чудом, вот видишь такое — и собственным глазам веры нет. Именно тогда там же произошло нечто сверхъестественное, только уже не из лошадиной, а из человеческой области. Совершенно необъяснимый случай, а может, наоборот, слишком легко объяснимый, хотя я сама не верю до сих пор, точь-в-точь как мой глупый мужик не поверил в то, что Халоупка перескочил Большой Таксис. Одна трибуна как раз находилась в ремонте, и тесно было до умопомрачения. Не могло быть и речи о каких-то там «местах согласно купленным билетам». Каждый садился куда попало и занятые места стерёг, как не стерегут мешок с золотом. Поехали мы вчетвером: муж, я, мой сын и его невеста. Мы заняли свободные места, у касс клубилась обезумевшая толпа, как минимум половину составляли приезжие: немцы, русские, поляки, почти весь капитализм, не говоря уже про аборигенов. Одним словом, ад кромешный. И мужик мой, и ребёнок отличались довольно приличным ростом, который давал им возможность дотянуться куда угодно, а кроме того, физической силой, что облегчало им задачу дорваться до кассы. Я и моя будущая сноха сидели и караулили места. На момент и она куда-то пропала, потом вернулась и подала мне какую-то программку, сказав, что это моя, ведь она лежала на одном из наших сидений. — Нет, это не моя, — сказала я, пока что спокойно. — Вот моя, у меня. — Так пусть лежит тут, место нам стережёт, — сказала умненькая девушка. Чуть погодя вернулся сын. — Мать, твоя программка… — Не моя, — сказала я с нажимом. — Пусть лежит, место караулит. Вернулся муж. — Твоя программка? — Не моя, — рявкнула я. — Отцепитесь! Неведомым образом программка все ещё лежала между нами. Пришли какие-то немцы и вежливо мне её подали. — Seine Programm! — Danke sehr, — скрипнула я зубами и уселась на эту гадость, чтобы никто больше мне ею в харю не тыкал. В какой-то спокойный момент, наверное, ещё перед третьим заездом, я рассмотрела чёртову программку. Она была не столько разрезана, сколько разодрана, причём исключительно на Большом Пардубицком, на остальные скачки наплевали. На страницах Большого Пардубицкого возле четырех коней стояли птички, я на них посмотрела и пожала плечами. Какой-то идиот отметил себе форменную чушь, ну, один из коней ещё так-сяк, я и сама на него поставила, но остальные три — просто глупость. Я сравнила с тем, что поставила, и запомнила этих лошадей. Большой Пардубицкий состоялся и прошёл, я вписала себе в программку пятерых победителей, и перед мысленным взором возникли птички, увиденные в чужой программке час назад. На разодранной странице были как раз четыре из тех пяти лошадей, включая первую… Что мы все друг другу взаимно высказали, повторять не стоит. Поставить на этих лошадей «по кругу» стоило бы не больше, чем сто двадцать крон, деньги у меня были, я могла бы себе позволить. Выплачивали тогда выигрыш более семнадцати тысяч. Чужая программка в конце концов, К счастью, пропала, но и муж, и ребёнок согласно вспомнили, что в ряду перед нами, когда мы пришли пораньше, чтобы занять места, сидели двое. Один — из обслуживающего персонала Пардубиц, а второй — наш, с ипподрома Служевец… — Что такое — поставить «по кругу»? — осторожно и тактично спросил Юзя Вольский, когда я перестала изливать чарующие воспоминания и меланхолически умолкла. — Надо было не по сортирам бегать, а продумать как следует насчёт единички и семёрки, — горестно досказала я с разгону. — Двадцать четыре тысячи канадских долларов мимо меня со свистом из кассы пролетели… Что вы спросили? — «По кругу». Ставить «по кругу». Вы так любезно согласились… — А-а-а… То есть туда и обратно. «Играть по кругу» — это когда ставят на лошадей в разных комбинациях. Три, например. Вы должны поставить на номера два, три и шесть. Последовательность — это два-три, два-шесть и три-шесть. Вы ставите на всех трех коней. Или в треугольнике. Вам нужно поставить на трех лошадей, а вы выбрали четырех: один-три-пять-семь. Все комбинации — это один-три-пять, один-три-семь, один-пять-три… — Я назвала ему все возможные комбинации, вышло их двадцать четыре. — Это и называется «по кругу». А если вы хотите в каком-нибудь заезде поставить на всех коней подряд, это называется «стенка». Триплет, например. В первом заезде вы ставите на двойку и тройку, во втором на пятёрку, а в третьем — на всех. Значит, вы заканчиваете «стенкой». Буквально это означает «все со всеми» — когда вы ставите на всех коней во всех мыслимых комбинациях. Один человек целый день так ставил, «всех со всеми», он угадал, что будут фуксы. Происходило это очень много лет назад. Тогда триплет стоил всего тридцать злотых. Потратил он на все это двадцать семь тысяч пятьсот злотых, а огреб больше двухсот тысяч. Ей-Богу, одна моя подруга своими глазами видела. Он сказал ей, что иногда так играет, когда чует, что будут большие выигрыши. — Расскажи ему ещё о Сакраменто, и покончим с этим, — велел Януш. О Сакраменто я рассказала с величайшим удовольствием. — Лошадь, извольте знать, шановный пане, животное такое, что любит бегать. Нравится ей это. Ей до такой степени вредно стоять, что она может от этого разболеться и Умереть. Дикая лошадь сама собой будет бегать разумно и умеренно, а приручённая может бегать даже слишком много. Некоторые ещё для удовольствия и скачут, я сама таких лошадей знаю. Так вот, начался заезд, кажется, на две тысячи двести метров. Ни за какие коврижки теперь не вспомню, что за дистанция была, хотя все разыгрывалось на наших глазах. В самый момент старта с Сакрамонто свалился жокей, но судья уже не смог остановить заезд, так и поехали. Сакраменто спокойно шёл последним, держался за хвост предпоследней лошади, если можно так выразиться. На втором круге пошёл резвее, вышел вперёд и финишировал. И, представьте себе, выиграл! Первым был, разыграл заезд как по нотам, можно сказать, самостоятельно, без жокея. Конечно, факт, что ему бежать полегче было… — И что? Дали ему приз? — Нет, объявили заезд недействительным. Сакраменто разыграл его безошибочно, но на прямой не следовал правилам и менял дорожки. У всех путался под ногами, потому что хотел продраться сквозь толпу. Не знаю, может быть, надо было дать первое место тому, кто пришёл вторым. Был бы приз за храбрость. — Вернёмся к теме, ставки я уже понял. А теперь я хотел бы услышать что-нибудь о людях. Игроках, тренерах, жокеях… Я подставила Янушу рюмку. — Выпьем за здоровье Сакраменто. А что касается людей, не знаю, хватит ли нам одного вечера на тринадцать томов энциклопедии. Когда, если по-честному, этот Дерчик распрощался с жизнью? — Между одиннадцатью утра и часом дня. Теоретически. Практически благодаря вам мы знаем, что не позже чем в двенадцать ноль пять. — В двенадцать, — поправила я. — Я издалека бы увидела, что там что-то происходит, стало быть, убийца должен был уйти пораньше. Мог уйти хоть минутой раньше меня, но не одновременно с моим приходом. Я бы ещё пять минут отняла. Пусть будет одиннадцать пятьдесят пять. И не раньше одиннадцати, говорите? Надо найти мотивы. — Вот именно. У вас есть точка зрения? — Я ухе её выложила. Не ведаю, что за отношения были у Дерчика с его тренером, и не знаю человека, который бы их понимал. Дерчик — просто жокейский антигалант, а ко всему прочему его ещё и лошади почему-то не любили. Я собственными глазами видела, причём множество раз, как лошади или шарахались от Дерчика, или на него кидались. На земле. То есть когда Дерчик ещё стоял на земле. Потом, когда он уже садился в седло, дела шли лучше, из чего я делаю вывод, что им его запах не нравился. Лошади руководствуются в колоссальной степени нюхом, может, он пользовался каким-нибудь не таким мылом или кремом для бритья, а может, одеколоном, который лошади не выносят. Вам бы поспрашивать в конюшне, но насчёт нелюбви — ручаюсь. Ездил он как хворая корова, и ни одна душа не знает, на кой ляд тренер его сажал. Под давлением или как? Уму непостижимо. — А как там вообще обстоят дела с жокеями? Всегда скачут одни и те же? У каждого тренера свой жокей или у каждого коня свой жокей? — Да по-разному. И у тренера свой жокей, и у некоторых лошадей тоже свой, но случается по-всякому. Сажают ученика или любителя, чтобы поменьше вес был, на четыре кило меньше. Таких наездников, как Дерчик, вообще больше нету, он же рекорд побил, первое место сзади. Я не знаю, но может быть и так, что Дерчик шантажировал Глебовского, это его тренер. И Глебовский мог давать ему лошадей, хотя на самом деле совсем этого не хотел. Не мог от него отцепиться никаким другим образом, только так, вот и укокал его с отчаяния, чтобы Дерчик от него отстал. Я не вижу других поводов, разве что в него какой-нибудь ненормальный игрок верил… А может, Дерчик сам в себя верил?.. Короче, кто-нибудь на него ставил, проигрался в пух и прах и убил его в конце концов в ярости, но тогда это должен быть совсем свихнувшийся, а то и просто слепой. Который никогда в жизни заезда не видел. — А как там насчёт взаимных контактов? Игроки и сотрудники? — Ни границ, ни кордонов, — мрачно сказала я, и во мне зародилось искреннее сочувствие к Юзеку. — Вам действительно приходится вести это дело? Мои соболезнования. Там все всех знают, каждый с каждым встречается, где хочет и когда хочет. Вроде как есть мафия, которая командует бегами, в этом обязательно должны быть замешаны букмекеры, потому что иначе в мафии не было бы смысла. Я эту мафию не знаю. — Да-да, букмекеры! — подхватил Юзек Вольский. — А с ними как? — Никак. Их бы вообще не было, если бы все было компьютеризировано. Электроника на ипподроме — и нет места букмекерам. Пока что все подсчёты пешком ходят, между закрытием касс и началом заезда должно пройти как минимум двадцать минут, чтобы они там успели все обсчитать. За эти двадцать минут всех осеняет, у всех рождаются гениальные идеи, все хотят ставить снова, вот для того как раз и есть букмекеры. Если бы кассы принимали ставки как во всем мире, до последней секунды, до старта, букмекеры потеряли бы смысл жизни. Ну, могли бы процветать в городе, если кто-то не хочет ехать на бега, а играет, не выходя из дома. Но этих можно было бы легализовать и велеть им платить налоги. И привет, никакой тебе преступности. — Так почему не введут компьютеризацию? — А это уж вы директора спрашивайте, — раздражённо сказала я, потому что эта тема вызывала во мне невыразимые чувства. — Вроде как финансовые вопросы тут роль играют. Странные они, эти вопросы, ведь все окупилось бы за два, даже, может быть, за один сезон. Не знаю, может, букмекеры и влияют на решение таких проблем. И такое возможно! — А как насчёт придержанных лошадей? Все время слышишь о придержанных лошадях и «сделанных» заездах. Что это такое? Я тяжело вздохнула. — Есть две версии… Вообще-то «сделанный» заезд — это такой заезд, когда заранее все уговариваются, кто на каком месте должен финишировать, независимо от класса, веса и формы коня. Так все к финишу и приходят, как договаривались. Например, лучшего коня жокей должен придержать или так поехать, чтобы не попасть в сделанные ставки: ни первым, ни вторым не прийти. Третьим — ради Бога. И, как я уже сказала, есть две версии: одна — что все заезды «сделанные», вторая — что ни один не делается, или, в крайнем случае, только один за сезон. — А вы как считаете? Я снова вздохнула и задумчиво посмотрела на него. — У меня вообще никакого мнения нет, — твёрдо сказала я, подумав с минуту. — Я вам скажу, что знаю, а уж мнение вы себе сами составьте, без меня. Оба можете комментировать и делать выводы, я очень обрадуюсь, не исключено, что и мне что-нибудь новое придёт в голову. Буду рассказывать по пунктам. Во-первых, конь — скотина сильная, он прёт вперёд с восторгом, и отсюда основная проблема: как остановить или придержать сильное животное, которое рвётся В галоп, в ситуации, когда ты по определению обязан его погонять, да так, чтобы никто этого придерживания не заметил? Это великое искусство, которым наши жокеи овладели до глубин мастерства. — У меня сложилось впечатление, что ты сразу представила вполне сложившееся мнение, — удивился Януш и подлил мне вина. — Ложное у тебя впечатление, потому что сейчас будет во-вторых. А именно, эти наши конюшни, игроки, тренеры, конюхи, жокеи и вся прочая шушера это не райский садик, где в белых одеяниях и под звуки органа все оказывают друг другу услуги с нежной улыбкой на устах и в сердце. Наоборот, это кланы, клики, интриги, дружбы и вендетты, взаимная ненависть, зависть, интересы и коварство. И никакая сила на свете не убедит меня, что они садятся себе у камелька и мирно устанавливают с учётом равенства и справедливости, кто когда будет выигрывать. В-третьих, я наверняка знаю, что они друг от друга утаивают массу разных сведений, в первую очередь качество и спортивную форму лошадей, а во вторую — собственные тайные намерения. Одна конюшня понятия не имеет, что делает другая, разумеется, за исключением громких событий, пожара там, тяжёлой эпидемии и прочего. Они Не дают себе труда в этом разобраться и сориентироваться, и в результате игроки больше знают и больше могут сравнивать, чем люди из конюшен. По крайней мере, мне так кажется… В-четвёртых, результаты конюшни — это визитная карточка тренера. Как бы там ни было, это его работа, ведь каждый в своей работе хочет хоть чего-нибудь достичь, нет, конечно, есть там и дундуки, которым все по барабану, но большинство.., ну, скажем, половина… — это люди, которые за своё дело болеют. Ей-Богу, продавщица хочет быть хорошей продавщицей, получать премии и похвалы, проектировщик мечтает быть гениальным проектировщиком, сантехник горд, что умеет делать своё дело, водитель, врач, учитель, полицейский! Даже бандюга!.. А эти тренеры, что, не люди? Ну и жокеи, конечно, тоже, такой Мельницкий был один в своём роде, но, может, и второй найдётся! Глупости… Минутку, а то лопну от злости! Уже лет двадцать я уговариваю всех очередных директоров ввести маленькое изменение в программке, добавить в неё текст, как делают во всех цивилизованных странах. Там в каждой программке, а у нас, дай Бог, в каждой десятой, даются таблицы тренеров, наездников, количество побед, суммы выигрышей, место в классификации, основные соперники… Уж кто-кто, а польский мужик не вынесет, чтобы кто-нибудь был лучше его! Печёнки выедаю, говорю, скандалю — толку чуть! Каждый директор заявляет мне, что он бессилен это изменить, что не он решает, какой быть программке, что бумаги не хватает… Чушь это собачья, можно поля поменьше сделать, петитом напечатать! Может, ничего это не даст, но нельзя же сказать, пока никто и не попробовал, а я вот верю в польскую натуру, и история показывает, что правильно верю! Я выплеснула все своё возмущение по данному вопросу и сбилась с темы. Оба, как Януш, так и Юзя, сколь смогли поспешно признали с жаром мою правоту, потому что им страсть как хотелось услышать продолжение темы. — В-третьих, — сказала я, ещё не вполне остыв от ярости, — нет, в-четвёртых. Нет, в которых там?.. — В-пятых, — тактично подсказал мне Юзя Вольский. — Ладно, пусть будет в-пятых. В-пятых, сидел у меня когда-то один мужик, теперь он тренер во Вроцлаве, а тогда был кандидатом в жокеи. Деревенский парень, лошадей любил и рассказывал мне, как он раз погорел сам на себе. Уговорились, что приходят два-четыре, а он ехал на лошади номер три. «Выхожу я на прямую, — рассказывает, — и вижу, что четвёрка, которая должна быть второй, едет передо мной, огляделся я: о двойке, которая должна быть первой, — ни слуху ни духу, она не тянет, чувствую, как конь меня несёт, все и так поломалось, пустил я коня и пришёл первым. И скажите на милость, ведь семьсот злотых выигрыша за меня давали, а я сам на себя не поставил!» Не врал парень, ему от всего сердца обидно было. В-шестых, я видела сотни раз такую ситуацию, когда прекрасный конь, фаворит ипподрома, лучший в мире, в прекрасной форме, идёт в заезде, должен быть первым, а приходит пятым или шестым. Мне кажется, я бы могла даже сказать, как каждый конкретный жокей будет это делать. У каждого свои методы: один потеряется на старте и слишком поздно начнёт догонять, второй будет гнать с самого начала, замучает коня и в последний момент даст себя обогнать, третий пришпорит на повороте, коня выбросит на большую дугу, и прости-прощай, он уже оказался на пару корпусов сзади. Видела и обратное… Тут я опомнилась, что должна была говорить о сделанных заездах, а не вспоминать потрясающие события. — Говорила же, что мне нужно задавать вопросы! — с упрёком сказала я. — Я вас честно предупреждала, что меня может занести не туда. На чем мы остановились? — На тех пунктах, из которых можно делать выводы. Теперь должно быть в-седьмых. — В-седьмых, те награды и те деньги, которые они все получают за победу, уже много лет — курам на смех до истерики. Вы прикиньте, что за первое место в обыкновенном заезде жокей получает двадцать тысяч и не больше, даже в статистической колонке славы не увидит. А тут к нему приходит некий тип и даёт два или три миллиона, чтобы он первым НЕ пришёл. Так что, по-вашему, жокей? Отшельник, что ли? Дервиш? Святой Франциск? Акридами и диким мёдом питается? Он берет два миллиона, и след его простыл. Прибыль от выигранного заезда у него смехотворная, разве что сам на себя поставит, а если он на фаворите едет, так тоже мало что получит… — А он может сам на себя поставить? — Вообще-то нет такого закона, что не может, но существует джентльменское соглашение, что сотрудники ипподрома и конюшен не играют. Ну и что с того? В кассу пойдёт его сестра, свояк, кореш… Риск только тот, что они про коней друг друга ничего не знают, поэтому кто-то из другой конюшни может оказаться лучше. Бывает, что к финишу идут с бешеным упрямством, в глаза бросается, что каждый идёт как сумасшедший. Может, это и есть сделанный заезд, но уж как-то очень странно сделанный. В-восьмых, нельзя обращать внимание на то, что люди болтают, потому что у всего этого кодла крыша давно в пуги. Тысячи раз бывало, что приходила фуксовая последовательность, так поднимался крик, что это «сделано», бутылки пивные в окна дирекции швыряли, а я как раз так поставила, потому что вечером накануне мне дома показалось, что так должно быть. И что получается? Я, значит, этот заезд «сделала»? У меня из лошадиной биографии получилось, что вот эти два должны прийти первыми, они и пришли, у меня все на программках записано, могу показать… — И ты так и поставила? — Какое там! Я только прогнозирую здорово, а вот ставлю по-идиотски. Задержка умственного развития. В-девятых… — А можно будет посмотреть потом эти ваши программки? — перебил меня Юзя Вольский с нескрываемой алчностью. — Да ради Бога. Сегодня? — Сегодня я бы только беглый взгляд бросил, а, вообще мне бы их одолжить.., вместе с записями. — Надолго? — Нет, недели мне вполне хватит. — Ну, на неделю можно, — милостиво согласилась я. — В-девятых, подлинность и честность заезда проверяется после выплат. Тут уж надо иметь многолетний опыт на бегах. И я отмечаю весьма оригинальное явление… И я замолкла, задумавшись как раз над этим оригинальным явлением. Уже много лет назад я научилась безошибочно предсказывать размер выплат по выигрышам, ошибалась на какие-то гроши, угадывая с равной лёгкостью последовательности и триплеты. И вдруг я осознала, что в последнее время у меня это совершенно не получается, почти все выигрыши меня застают врасплох: они то намного меньше, то намного больше. Может, в этом что-то есть?.. Я решила рассказать им обо всем, объяснить понятно и доходчиво, чтобы и ежу стало ясно, потому что дело могло оказаться очень важным. — Ну, сначала человек видит лошадь в программке, — медленно произнесла я. — Можно угадать, что это будет фаворит, что люди будут на него ставить. Потом видит, что творится в кассах и на кого ставят. На какую-то лошадь висят нулевые билеты, никто о неё, так сказать, рук не марает, все лезут ставить на фаворита. И вдруг приходит тот самый фукс, на который билеты были по нулям, ведь заплатить должны целое состояние, ну, скажем, тысяч шестьдесят, если ставить «верхом». А платят какие-то десять. То же самое в последовательностях и триплетах. Ставили в основном на совершенно других лошадей, значит, выплаты должны быть страшенные, а тут — фигушки с маком. Еле-еле дотягивает до самых обычных выигрышей. Значит, нашёлся кто-то, поставивший как следует. И сегодня такое явление как раз случилось… Я рассказала им о лошадях от Дерчика, о том втором триплете, выигрыш по которому снизился в десять раз относительно первого. При случае мне вспомнились Сарновский и Бялас. Я уж думала, что у Юзи плёнка закончится, а я все ещё была в самом начале своей эпопеи. — Диспропорция в выигрышах: «верх», последовательность и триплет, — объяснила я. — Крупный выигрыш за «верх», крупный за триплет, а тут получается совсем дико: «верх» большой, а триплет — маленький. Или наоборот: «верх» — маленький, а триплет миллионы сшибает. Но тут ещё можно понять. — А почему? Что это означает? — Ну, кто-то заканчивал ставку одной лошадью, а какую-то другую не вставил в триплет, потому, чтобы подстраховаться, ставит на неё «верхом» по-крупному. Проиграет он триплет, а одиночную ставку выиграет. В таком случае «верх» выигрывает меньше, но триплет-то остаётся, потому что на него такие ставки не влияют. Триплеты надо поставить загодя, за один заезд, то есть если играешь от четвёртого заезда, то надо поставить перед третьим, и не позже. — Минутку, — сказал майор Юзя, — я повторю, чтобы проверить, правильно ли я понял. Приходит какая-то лошадь, на которую никто не ставил, и за это должны заплатить очень много. А платят мало. То есть кто-то, значит, поставил.., но как? Втайне? — Невозможно поставить совсем тайно, потому что все подсматривают, как другие заполняют свои купоны. Но могли поставить в последний момент, в какой-то одной кассе, и очень по-крупному. — То есть из этого должно следовать, что все было заранее подстроено? — Ну вроде бы и можно, но головой не ручалась бы. Меня от этого удерживает один случай, в котором я некогда сама участвовала и которого до могилы не забуду. Хаживал в своё время на ипподром один индус, наверное из посольства, такой аристократический на вид, приводил с собой пару жён и детишек кучу. Раз случился такой заезд, шли там девять лошадей, все двухлетки, в том числе один дебютант. Другие уже бегали пару раз. Посмотрела я на них в паддоке и выбрала себе трех, единичку, двойку и семёрку, поставила на них по кругу, двойка как раз и была тем дебютантом, которого я раньше не видела. И эта самая двойка пришла первой, за ней единичка, два-один. Понятия не имею, на что в тот раз люди ставили, но в кассу за выигрышем стояли два человека: тот индус и я. Правда, в разные кассы мы стояли. Я поставила двадцать злотых и получила две тысячи двести. А он поставил две тысячи и забрал все деньги из кассы. Это был его последний визит, больше он на ипподроме не показывался. Я этого вообще не понимаю. — Почему? Может, как раз был такой «сделанный» заезд? — Это из девяти-то двухлеток?! Во-первых, невозможно, во-вторых, если бы такое делалось, половина ипподрома про это знала бы, а не один индус. Объяснение могло быть только одно, а именно: он на все на свете поставил по две тысячи. Ставка у него была такая. В этом заезде он мог ставить пятнадцать последовательностей по две тысячи каждая и в яблочко попал случайно, другого объяснения я не вижу. — И такой случай может попасться каждому и в любой момент? — Может. И вы вот-вот начнёте понимать, почему у меня нет своего мнения. Так вот, г, в каких там получается? — В-десятых. — В-десятых, значит. Жокей падает с коня, скажем с фаворита, на трибунах вопли, что это он нарочно сверзился! Лошади идут со скоростью почти шестьдесят километров в час. Их огромное количество, у всех копыта.., вы бы под эти копыта сунулись добровольно? Два-три жокея в больнице уже лежали, ещё несколько бросили кататься, кое-кто заработал стойкую травму. Я всерьёз сомневаюсь, что падают они нарочно. — И я сомневаюсь. Минутку. А от чего зависит уровень выигрыша? — Да от денег, полученных на ставках. Выигрыш не тогда высокий, когда приходит лошадь, на которую почти не ставили, а тогда, когда не пришла лошадь, на которую ставил весь ипподром. Откуда-то эти денежки должны взяться, понимаете, о чем я? Без фаворита нет фукса. А если выбирают всякой твари по паре, то выигрыш весьма заурядный. Юзя Вольский немного подумал, пригубил вина и кивнул. — Вроде бы понял. Какие обычно ставки? — «Верх» и последовательность — по две тысячи, триплет — четыре, квинта — пять, в чем вообще никакого смысла нет. Если бы я только дозналась, кто это придумал! — И что тогда было бы? — поинтересовался Януш. — Ох, скорее всего что-нибудь большое и страшное. Разговаривать с таким человеком — все равно что об стену горох. Об Великую Китайскую. Не исключено, что я опустилась бы до рукоприкладства. Но меня от кретинов наизнанку выворачивает, поэтому сперва я постаралась бы достать оружие на длинной ручке. Не дадите чего-нибудь огнестрельного? Оба так энергично покачали головами, что грустный вздох вырвался, у меня сам собой. — Ну нет, не то чтобы так уж сразу укокошить, — попробовала я ещё разок. — Солью какой-нибудь там или дробью, а?.. Юзя Вольский взглянул на Януша вопросительно и тревожно. Януш снова покачал головой. — Нет-нет, тут с головой все в порядке, ручаюсь. Они меня немного рассердили. Вино вызвало припадок откровенности. — А я себе могу лук смастерить, — ядовито объявила я. — В юности делала, из орешника. Стрелы, конечно, не идеальными получались, но на пять метров били, и раз одной подружке чуть глаз не выбила. — Лук из орешника — ради Бога, — согласился младший комиссар. — А почему квинта не имеет смысла? — Во всем мире ставка за вифайф — самая маленькая, ну, максимум такая же, как за остальное. В Дании — вообще одна крона. Это людей привлекает, они играют страшное количество возможных комбинаций, и оттуда самые большие поступления по ставкам. У нас же за квинту самая большая ставка, каждый ограничивает количество комбинаций, потом плюёт и перестаёт ставить. Чем труднее что-то угадать, тем меньше должна быть ставка, это же научно доказано, а почему мы постановили делать иначе, невозможно понять. Я бы очень хотела познакомиться с тем идиотом, который принял такое решение… Ну ладно, ладно, стрелять в него я не буду, могу просто плюнуть ему на ботинки. Или хотя бы посмотрю с Омерзением, это тоже может подействовать. — Я думаю, мне удастся узнать, и я вам тогда его покажу, — пообещал майор Вольский. — По вопросу о «сделанных» заездах у нас уже целых десять пунктов. Одиннадцатый будет? — Да если постараться, тут до сто одиннадцатого дойти можно, — осчастливила я его. — В одиннадцатых, стало быть, бывает так, что один другого из вежливости пропускает. Мчат рядом две лошади, вперегонки летят как дьяволы, и один выигрывает на полголовы, это же какое искусство! Тот, второй, пропустил первого, подарил ему эти полголовы, потому как у первого аккурат сегодня именины. Подарок ему сделал. Или сестра первого на него поставила, триплет им заканчивала. Разумеется, это должны быть друзья, а не врали, но недавно был и такой случай, что ехали в одном заезде отец и сын. Есть тут жокей, у которого сын тоже ездит, ему для кандидата в жокеи очень мало осталось, ну там две победы. Все считали, что папаша пропустит сыночка, пусть себе поедет, сделает ещё одну победу, отец ему покажет, как на финише на полголовы проиграть. Так нет же, папа сыну показал, как на финише на полголовы выиграть. Я даже расспрашивала, мол, в каких они отношениях, потому что сами знаете, как в семье бывает, но оказалось, что в хороших. Вообще-то жокей Божьей милостью… А, нет, это в двенадцатых. Жокей «от Бога» мчит к победе машинально. Если конь тянет, жокей про все забывает и летит вперёд, его несёт, так сказать, призвание. Ну, Мельницкий был феномен, но Мельницкий это и вовсе отдельная эпопея… — Был? То есть теперь его что, нету? — Не ездит больше, тренером стал. А жаль, такой жокей должен быть бессмертен. Боже, как он умел поехать, мне слов не хватает! Душа в нем лошадиная была. — Так из него, наверное, получился хороший тренер? — Возможно. Неизвестно, как оно на самом деле, потому что не он же на своих лошадях ездит, а эти холеры… — Минутку, не забыть бы. А какие у них там должности, ну, как бы это выразиться.., жокейские степени? — Я тоже не знаю, как это называется, но знаю, какие есть. Ученик. Он должен выиграть десять раз, чтобы стать старшим учеником. Старшему ученику нужно пятнадцать побед, чтобы превратиться в практиканта. Практикант превращается в кандидата в жокеи после очередных двадцати пяти побед, то есть у него уже в сумме пятьдесят. Ещё пятьдесят — и он жокей. — Все вместе получается сто? — Сто. Мельницкий рекорд побил, он жокеем за два года стал. До конца жизни не забуду, была у нас какая-то международная встреча, а я сидела как раз в ложе тогдашнего директора. Директор первый сорвался с кресла с диким воплем: «Метек, давай!!!» Сразу же за мной следом вскочил вроде как министр сельского хозяйства, потом тип из Сельхозэкспорта, и все прилипли к окошку, а они же все толстые, поэтому умещались там с трудом. И все в один голос ревут изо всей мочи: «Давай, Метек!!!» Мельницкий на польской лошадке выигрывает пятый заезд, — и мы получаем первое место. Весь ипподром ревел, наверное, в Пырах слышно было. — И я ревел бы, — убеждённо заметил Юзя Вольский. — Я весь внимание. Так что же было дальше? Вообще-то дело такое, что я пока и сам не знаю, о чем вас следует спрашивать. Я попозже все проанализирую, может, что-нибудь и надумаю. — А почему такое дело на вас повесили, если вы в бегах ни бум-бум? — поинтересовалась я. — Как раз поэтому и повесили. Я не азартен, играть не склонен, значит, есть шанс, что не дам задурить себе голову и сохраню здравый рассудок. В последнем я как раз и начинаю сомневаться, все это необыкновенно захватывает. Ещё что-нибудь есть? Я подумала, какие проблемы поставить на первое место, и допила вино до конца. — Есть. Сплетни. Другими словами, трёп. Что действует какая-то таинственная мафия, которая платит запроигранные на фаворитах заезды. Мол, в этом по уши замешаны букмекеры, что кажется мне несколько сомнительным, потому как букмекеры принимают ставки до самого конца и не в состоянии предугадать, на что люди будут ставить, поскольку народ непредсказуемый, заранее с жокеем не договориться, а в последнюю секунду уже поздно, никаких шансов. Наверное, кто-то другой… Болтают, дескать, между жокеями какие-то интриги, некоторые сотрудничают друг с другом, некоторые друг друга ненавидят. Что один тип, который сидит на открытой трибуне, всегда выигрывает, причём круто. Не знаю, выигрывает ли, но зато я знаю, кто это. Это бывший сотрудник МВД, ранга не знаю. Что, дескать, с конюшни подсказывают выигрышных лошадей… Ага, теперь насчёт подсказок с конюшни, это уже в тринадцатых. Я лично многие годы была свидетелем следующих событий. На бегах есть кузнец. Я его знаю, это порядочный человек, и, кажется, он лучший кузнец в Европе. Нет такого тренера, такого жокея и вообще такого сотрудника конюшни, который не хотел бы быть с кузнецом в самых лучших отношениях. Они дали ему подсказку на последний заезд, я стояла в очереди за ним в кассу и видела, на что он ставил: на то, что ему подсказали. Не припоминаю себе случая, чтобы эти лошади приходили первыми, и не верю, чтобы его нарочно обманывали. Он всегда был такой добрый-ласковый с учениками, практикантами, жокеями и так далее. Кроме того, от кузнеца зависело само их существование, свободное время, отдых и тому подобное. Они же все выслуживались перед ним изо всех сил! И они ему подсказывали. А выходило, что выигрывал он три раза из восьми, то есть на восьми заездах попадал в точку три, ну, максимум четыре раза. Причём то же самое я и сама по себе умею — так получается, если ставить по программке. Так что они там знают? Ну как при таком уровне знаний они могут «сделать» заезд? — Минутку. Там же вроде какая-то комиссия есть… — Есть, — сухо подтвердила я. — Техническая комиссия. Коллектив, пользующийся глубокой нелюбовью всего ипподрома. — Почему же? — удивились оба моих собеседника одновременно. — По причине поведения либо непостижимого, либо неподобающего. Техническая комиссия — это должны быть профессионалы. Знатоки. А они либо мошенничают, либо такие же из них знатоки, как из козьего хвоста волынка. Я вот вижу, что жокей придерживает коня и делает всякие гадости, а они нет? Это как же, глаз у них, что ли, нету? Они лишают права ездить и влепляют штрафы пареньку, который пятый раз едет, и не видят жокея, который в пятидесятый раз придерживает коня? Народ очень твёрдо считает, что они сами ставят и решают так, как у них самих выигрыш получается. Я в этом месте сказала бы, что глас народа — глас Божий, но мне самой кажется, что сидят они спиной к турфу и на заезд вообще не глядят, а на мониторе вместо заезда детектив смотрят. Но насчёт технической комиссии я вообще слова не скажу, это уж вы дознавайтесь от кого другого. Ваши люди туда ходят, сами смотрят, у них своё мнение должно быть. Их и спрашивайте. Когда я там сидела, так они себя прилично вели и комментировали заезд вполне осмысленно… — А вам приходилось там сидеть? — Несколько раз случалось. Вели они себя соответственно. Вообще-то в частной жизни это индивидуумы даже симпатичные и приличные, уж не знаю, что творится, когда меня у них там нет, а они превращаются в коллектив. Я даже начинаю нехорошо относиться ко всякому коллективу. — Не вы одна… — А вот журналисты, которые пишут в прессе… Проше пана, я своего мнения о наших журналистах вам не открою, потому что тогда мне пришлось бы употреблять слова, которые в словари по сей день не включают. Я журналистов на бегах встречаю, знаю, кто это и что они делают. Что они в статье напишут, полностью зависит от их личных успехов и поражений. Как только у них ставки, по намёкам с конюшни сделанные, коту под хвост полетят, так они пишут, что кругом одни мошенники, а как только выиграют — так сразу все в порядке. Один интервью брал у какого-то из ведущих жокеев и в интервью написал, что тот жокей, с которым в одном заезде в роли старшего ученика ехала жена, на вираже кричал ей: «Быстрее, кисанька!» Насчёт «быстрее» никто не возражает, но вот над этой «кисанькой» пол-ипподрома полегло со смеху. Жаль, что не добавил ещё «ненаглядная моя жёнушка». Представляете: каждая доля секунды у вас на счёту, идиотка эта вас подводит, а вы к ней с телячьими нежностями… Вы женаты? Юзя Вольский резко вздрогнул. — Женат, — признался он. — И очень её люблю. Но я согласен, самое ласковое слово, которое здесь напрашивается — «кретинка». Тоже, кстати, на «к»… — Ну что ещё тут объяснять? Януш, который явно развлекался происходящим, открыл ещё одну бутылку вина. — Ушедший режим виной тому, что не я веду это Дело, — сказал он с величайшей радостью. — Так что мне одни развлечения остались. Юзя, за твой успех! — А ты не радуйся, как поросёнок после бани, — ядовито предупредил Юзя Вольский. — Уж я постараюсь, чтобы тебя притянули как консультанта. Погодите, будьте людьми, я плёнку сменю. Используя минутное отсутствие технических средств, я открыто и не стесняясь рассказала все, что я в целом думаю о затронутых нами вопросах. Надо было торопиться, потому что младший комиссар Вольский менял плёнку очень расторопно. — Тема у нас разрастается, поэтому давайте уж отработаем то, что умещается в каких-то границах, — сказал он просительно. — Вы расскажите, что было сегодня. Конкретно, со всеми деталями. Я подробно ему рассказала, как было дело. На то, что повторять мне это придётся ещё множество раз, я настроилась заранее, но, поскольку речь шла о бегах, я знала, что мне не надоест. Сосредоточилась, старательно припомнила себе все по минутам и не упустила ни перепуганного мальчугана, ни краткой беседы Сарновского и Бяласа. — Сарновский и Бялас — кто такие? — Двое самых лучших жокеев на бегах, которые отличаются ещё и высоким уровнем интеллекта. О Сарновском ходят слухи, что он многим командует. У него огромный талаш, и я подозреваю, что у них с тренером сговор: в абы каких заездах он может делать что хочет, но большие бега должен рассматривать серьёзно. Дерби, Большая Варшавская, может, Оукс, Весенние и так далее. И кстати, Дерби он выиграл. Главное его умение — это придерживать лошадей, а вот выигрыш на фаворите наполняет его смертельным омерзением. Если на него бешено ставят, можно почти на сто процентов быть уверенным, что он не придёт. Если никто об него рук не марает, то велик шанс, что он выиграет. Тренер у него замечательный, но у меня такое впечатление, что пока ещё ни на одной лошади Сарновский по-честному не поехал. Бялас — то же самое, заезды низшего ранга может проигрывать или выигрывать как хочет, а вот большие призы выигрывает раз за разом. Вроде как они с Сарновским заодно. — А кто такой Василь? — А вот об этом я как раз ничего не знаю. Такого имени на бегах не существует. Мои знания, взгляды и предположения кончаются в этом месте как отрезанные. Понятия не имею ни о каком Василе. — Так что, про сегодняшний день все? — Нет. Ещё Метя. — Это ещё что за Метя? — Дружественный индивид. Сразу вам скажу, что я спросила Метю, можно ли мне на него донести, так он не задумываясь позволил. Правда, он был под мухой, но не настолько, чтобы не знать, что говорит. Метя что-то знает. Когда я сказала, что Дерчик помер, его чуть кондратий не обнял, он потому-то позже и надрался. Не знаю, что такое знает Метя, он не захотел рассказывать, может, вам расскажет. У меня есть его адрес и телефон, я забыла, где он работает, но профессия у него какая-то сельскохозяйственная. По крайней мере, что-то общее с природой. Чтобы продиктовать ему данные на Метю, мне пришлось отправиться в собственную квартиру и найти записную книжку. Телефон звонил, как с цепи сорвавшийся. — Слушай, — сказала на другом конце провода Мария, — Метя… Езус-Мария, я так больше не могу! Метя в больнице, на него напали!* * *
— Один тип внизу спрашивал у меня, все ли у него в порядке с головой, — сказал Вальдемар, показывая подбородком на Юрека. — Посмотрел на его программку и усомнился в нормальности владельца. Юрек был зол как сто чертей, потому что во втором заезде проиграл. У него была оригинальная привычка обрезать программку вокруг и ещё отрезать у неё углы. Второй заезд был так напечатан, что вместе с уголком Юрек отрезал последнюю лошадь, которая как раз и выиграла. — А откуда я должен был знать, что она тут бежит! — огрызнулся он. — А зачем ты её отрезал? — заметила ему я. — Уже во второй раз, если память мне не изменяет, ты отрезаешь лошадь, которая выигрывает! На кой черт ты все тут пообрезал? Когда-то ты главный заезд выкинул! — А мне так нравится! И буду обрезать! Ну хорошо, ну выбросил я заезд, поколебался и выбросил! С концами. А потом забыл напрочь, что эта лошадь бежит! А что за хреновина с Дерчиком? Он вроде бы умер? Юрек был моим свойственником, от него правду мне незачем было скрывать. — Кто-то его убил вчера утром. Так что скакать он уже не будет. А тебе советую обратить внимание на лошадей, которые от него остались. — Шутишь? Нет, ты серьёзно? А я выкинул программку… Поставлю ещё! Его словно выбросило из кресла, он помчался вниз поставить ещё триплет начиная с четвёртого заезда. На лошадях Дерчика сегодня ехал Болек Куявский, жокей снеговой душой, он пер вперёд, не обращая внимания ни на что, забывая о сговорах и интригах, часто выигрывая на фуксах. В начале карьеры его почитали за преемника Мельницкого, он бы таким и стал, кабы не отсутствие амбиций и, возможно, лень. Но поехать-то он умел, и лошади Дерчика немедленно стали фаворитами ставок. О Дерчике сплетничали очень средненько. Все уже знали про убийство, и ещё перед первым заездом я услышала, что: Дерчик умер с перепою; Дерчика убили, подмешав в выпивку яд; его застрелили из огнестрельного оружия; он умер после страшенного мордобоя, в больнице, куда его отвезла «скорая»; мафия зарезала его ножом за то, что не соглашался придержать лошадь; то же, с той разницей, что он должен был прийти первым, мафия на него поставила, а он её подвёл; его убил тренер в приступе банальной ярости; то же, но предумышленно, с целью избавиться от него раз и навсегда (видимо, в своём мнении о Дерчике я была не одинока); Дерчик шантажировал Глебовского, держал на него компромат и только поэтому скакал. Добровольно никто в здравом уме его на лошадь не посадил бы; Дерчик сам, лично, был главным мафиози, держал всех под уздцы, и люди потеряли терпение; он якобы у кого-то отбил девушку, может быть невесту или даже жену, и тот, кому изменили, переборщил с отмщением. Услышав последнюю сенсацию, я тоже потеряла терпение. — Чем это он её соблазнил? — спросила я ехидно. — Веснушки её так пленили или же рыжая башка? Собеседник тут же стал утверждать, что женщина — существо непредсказуемое, и настаивал на своём. Только один вякнул нечто, в чем была капля смысла. Обращался он не ко мне, я случайно услышала. — Слишком он много знал, — сказал человек вполголоса пану Мариану. Пан Мариан зашипел на него и помрачнел. Похоже было, что и он слишком много знает и теперь стал бояться уже за себя. Я была уверена, что ничего он мне не скажет, потому что он считал меня женщиной, а женщины всю жизнь служили ему не для бесед. Колени красивые у меня могут быть, это пожалуйста, а вот в вопросе разума — и говорить не о чем. Три четверти моего естества были поглощены, игрой, а одна четверть интересовалась встреченным вчера мальчиком. Ещё сегодня я бы этого малыша узнала, а вот дня через два напрочь забуду, как он выглядел. Потомство сотрудников ипподрома шаталось по всей территории в больших Количествах, потому что для большинства этих детишек лошади были любимыми домашними животными, а тайны тотализатора — хлебом насущным. Однако ни один из них никогда не выказывал такого смертельного страха, ведь если бы не сумасшедший испуг в глазах, я бы на мальчика вообще не обратила никакого внимания. Что такое могло с ним приключиться? В перерывах между заездами я внимательно смотрела по сторонам, но ничего не заметила. Зато нашла того типа, который вышел из административного корпуса сразу после мальчика, вместе с кем-то чужим. Этого человека я отлично знала, не знала только его фамилии. В него я и вцепилась. — Я вас вчера спрашивала про Еремиаша, помните? Мужик всматривался в программку, но тут оторвался, чтобы посмотреть на меня, и видно было, как он собирается с мыслями. — Вы меня?.. А! Ну да. Конечно. А что?.. — Вы выходили из корпуса с каким-то знакомым, а перед вами мчался такой маленький мальчуган. Вы его заметили? — Кого? — Этого мальчугана. — Какого мальчугана? Даже интеллигентные люди при таком повороте разговора начинают вести себя как дебилы. — Того, который мчался перед вами. Ну, мальчик, здешний ребёнок. Вы его заметили или нет? — Минутку, дайте подумать. Минуточку… Мальчик? Возможно, кажется, какой-то мальчуган мелькнул передо мной… — Кто это был? — Этот: малыш? Понятия не имею. А что? — Жаль. Его что-то смертельно напугало. Я его ищу, чтобы спросить, что ж такое с ним случилось. Там в этой конторе кто-нибудь ещё был? Мужик смотрел на меня, словно пытался понять слова иностранного языка, который изучал в раннем детстве. — Минутку. Вы о чем говорите? Ну да, я выходил из административного корпуса… А этот мальчик, вы говорите, был чем-то напуган? — Был. И интересно знать чем. — Сидели там какие-то личности, вроде бы в бухгалтерии и в секретариате… В секретариате наверняка. И этот мальчишка был напуган… Он как-то странно покраснел. Но краснота у него тут же прошла. Он прикрыл глаза, а когда снова открыл, из них исчезло всякое выражение. — Понятия не имею. Мальчугана я едва заметил, даже не знаю, откуда он вылетел. Может, там ему кто-то хорошую взбучку задал? А что за мальчуган? — Если б Я знала — вас бы не спрашивала. Я пробую его тут найти, но его пока вроде нет, не вижу. Я думала, что это чей-то сын, может, вы знаете чей. А вы со знакомым тогда шли? — Нет. Чужой человек. Мы о чем-то заговорили и Вместе вышли, я вообще не знаю, кто это, он сразу пропал у меня с глаз долой. Он тут не бывает, я его никогда раньше не видел. — И я нет. Может, приехал за навозом под шампиньоны. А что, в корпусе администрации ничего страшного в тот момент не было? — Да нет же, ручаюсь. Тишина и покой. Вы мне лучше скажите, что у вас нарисовалось в пятом заезде? Я сказала ему, что нарисовалось в пятом заезде, и очень его этим расстроила, потому что, у него нарисовалось нечто совершенно иное, после чего я от него отцепилась. Четверть моей души, где обитал интерес к вчерашним событиям, начала слегка волноваться. Зря я ему сказала о том, что мальчик был напуган. И тот, второй, вроде как чужой… Не правда это все, не может такого быть, я же видела, как они выходили и как разговаривали, конечно, они знакомы! Они непременно знакомы! И второй ответил на мой вопрос насчёт Еремиаша, значит, он Еремиаша должен знать хотя бы в лицо, не мог он тут быть первый раз в жизни! Этот тип врёт как висельник, черт знает почему… Вдруг мне пришло в голову, что мальчик мог их подслушать. Они разговаривали о чем-то таком, от чего волосы на голове дыбом встают, может, именно про убийство Дерчика, а мальчик услышал и убежал. Неглупый ребёнок. Однако я не люблю удовлетворяться чистыми гипотезами, надо найти этого сопляка, а как? Собрать гуртом Всех ипподромных чад и посмотреть на них вблизи? У меня таких полномочий нет, а вот младший комиссар Юзя Вольский должен это сделать и вызвать меня на очную ставку. Я пошла в кассы. На четвёртый заезд я ещё не поставила, потому что тут шли два фаворита, которые просто не имели права проиграть, они обязаны были прийти вместе первыми, и никакая сила не была над ними властна. У меня рука немеет и язык коснеет, Когда ставлю на такую банальную комбинацию, но тут я ничего другого не выдумала. Мне это не понравилось, к тому же зрелище в паддоке подтвердило данные из программки. — — Ну ладно, — через силу сказала я кассирше, — поставлю два-четыре, но с неохотой. За мной стоял какой-то тип, который напряжённо пялился в программку. — Так ведь Неохота вроде не бежит? — спросил он вдруг тревожно и подозрительно. Выражение его лица ясно свидетельствовало о том, что он ужаснулся, пропустив в программке лошадь по имени Неохота. Я сжалилась над ним. — Нет, неохота не бежит, — сказала я, забирая билетики. — Неохота — это чувство такое. На неё можете не ставить. Он неуверенно взглянул на меня, начал уже было возражать: «А если она придёт?..», но отсутствие Неохоты в программке все же его успокоило. Его реакции я даже и не удивилась, имена у лошадей бывали такие чудные, что и Неохота могла приключиться. Например, скакали Этажерка, Небоскрёб и Фрак. Если это, так сказать, движимость, так я — китайский император. Так и вижу, как мчит вперёд Архитрав, скажем, или Фронтон, или ещё какая-нибудь архитектурная деталь. И с половой принадлежностью тоже фокусы бывали. Ну хоть бы Эрато. Как известно, это муза, рода женского, а её именем наделили жеребца. Лошадники решили вопрос весьма оригинально, говорили: «Эрато пришло вторым» или «Эрато проиграло». И такой вот средний род из-за идиотских имён изобиловал. Те самые два-четыре с неохотой я, конечно, выиграла, как и весь ипподром. Меня это до такой степени разозлило, что я решила включиться в расследование. Поймала пани Зосю, стащила её вниз и показала на подозрительного типа. — Я хочу знать, как его зовут, — упрямо потребовала я. — Вы его знаете? — В лицо — да, — ответила пани Зося. — И по фамилии тоже, но не помню. — Окажите мне любезность, посмотрите на его пропуск. Можете сказать, что вы хотите посмотреть номер, что два одинаковых всплыли или ещё что-нибудь. — А зачем вам это? — Он меня интересует, но глупо спрашивать, как его фамилия. Особенно если он мне уже представлялся, а я забыла. У меня к нему личное дело, и я хотела бы эдак дипломатично подойти. Пани Зося не удивлялась уже никаким моим поступкам. Она оказала мне любезность, и после пятого заезда я получила сведения, что типа этого зовут Блажей Фигат. Насчёт остального я допытываться не стала, пусть у Юзи Вольского на сей счёт голова болит. Как раз перед шестым заездом сенсацией насчёт Дерчика поделился пан Эдя. — Он брал за то, что проигрывал, — возвестил он. — Именно поэтому никогда не выигрывал. Брал-брал, забогател и вроде как начал одалживать деньги под проценты, один Тип ему задолжал полтора миллиарда. Дерчик пригрозил типу судебным исполнителем, потому что имел векселя, и тот должник в отчаянии его убил. Неизвестно, кто это, поскольку Дерчик одалживал разным, но из-за больших денег убийцу, может, и найдут. Сообщение было таким необычным, что все обалдели. Я спешно стала подсчитывать в уме, за сколько же это заездов Дерчик должен был взять деньги, чтобы из этого получилось полтора миллиарда, добралась в своих подсчётах до четырех сезонов, потом опомнилась, что ещё в предыдущем сезоне ставки и выигрыши были в два раза меньше, стала считать по новой, окончательно потеряла нить и бросила это дурацкое занятие. Зато я сообразила, что ведь Дерчик был как-никак жокеем, значит, сто побед на своём счёту обязательно должен был иметь уж как минимум. Тогда я с некоторым усилием стала вспоминать азы его карьеры и припомнила, что большую часть этих побед он одержал во Вроцлаве. Я никогда не была на бегах во Вроцлаве, но уже долгие годы царило единодушное мнение, что там все заезды до единого подстроенные. Черт его батьку знает, может, по непонятным причинам его пускали первым, может, он им взятки давал, а потом стал таким макаром их себе возмещать… Я вспомнила, как он ездил.., ну нет, не может быть! Он же просто-напросто не умел ездить, только кретин мог бы ему платить за проигрыши, он без всякой оплаты пыль глотал бы на самом последнем месте. А кстати, что думал его тренер? У Глебовского Дерчик ездил последние три года, до этого он работал в разных конюшнях, так что же — все тренеры ослепли или все, как один человек, шли на всякие мошенничества? Не может быть. Это я абсолютно исключаю — и конец! Пан Эдя продолжал хвалиться своей осведомлённостью: — Камарго выигрывает, и мне дали шестёрку, должно прийти три-шесть. Камарго тоже, почитай, висит. Вишняка не будет, а Куявский тут не считается, мне так сказали. Я поставил эти три-шесть за двести, потому что я им не верю, хотя один тамошний поставил полтора лимона. А я боюсь Сарновского, поэтому тактично поставил вдогонку по сто… — Если Камарго висит, то и мне в пору повеситься, — с сожалением сказал полковник. — Тут Болек выигрывает… — Я поставил на этого Болека, хотя он говорил, что в этом заезде не поместится, — признался смущённый Вальдемар, — но я уже не знаю, как с ним быть. То он говорит, что его не будет, что он не придёт, а сам приходит, то клянётся прийти — и нет его. Невозможно его предугадать, ставишь вслепую! — Ему, говорит, шестёрку дали? Он что, спятил? У этой шестёрки нет никаких шансов, — бормотал Юрек впереди меня. — Спорить готов, что она будет не ближе предпоследней! Этим они меня слегка вывели из равновесия. Камарго я в рот не брала, Сарновского на Деборе — тоже, я ставила Мальвину на Болеке Куявском с двойкой, Пассионатой, на ученике Осике, помня свой вчерашний разговор с той девушкой. На самом деле надо было бы говорить «ставлю на Пассионату ПОД учеником Осикой», но почему-то у нас упорно получалось наоборот. Сегодня я выигрывала в полосочку, каждый второй раз, и сейчас вроде бы должна была снова выиграть. Шестёрка — это был Гарцап, ехал на нем Скорек, которому ехать явно не хотелось, а Гарцап за сезон поставил собственный рекорд — четвёртое место. Не было оснований думать, что он продвинется. Он считался лошадью постарше, и вес на нем должен был быть побольше, так какого черта у них вдруг нарисовался Гарцап? — А единичка что? — спросил кто-то ехидно. — Сдохнет на старте? — Единичка поведёт заезд и сдохнет, — высказался кто-то сзади. — А если дотянет до финиша?.. — Да как же, дотянет… — Ты ставишь на Дебору? — тревожно спросил Юрек. — Ставить-то ставлю, но не верю в неё. Не пора ещё Сарновскому, хотя на второе место, может, и вползёт. Люди на него ставят, так что ему лошадей пару раз придержать придётся. — А выиграть он должен! Самый лучший конь! — Ну и что, что конь лучший? Ты смотри, кто едет! Что от него ждать! И снова Дерчик с его воображаемыми векселями был напрочь забыт. Снизу примчалась Мария и сообщила мне, что один такой лысый, который почти всегда выигрывает, вцепился в двойку и с ней стал ставить все, что можно. Ученик Осика едет, может, этот лысый что-то знает… — Я тоже знаю, — потеряла я терпение. — Осика вроде как хочет стать жокеем. Я тоже на него ставлю, с Сарновским и Болеком. — У Болека шансы есть. Посмотрим, как поедет. — Вальдемару он сказал, что не придёт первым. — Ну, пускай болтает что хочет, он всегда чушь несёт. Взвился флаг, лошади вошли в стартовую машину послушно и без выкрутасов. — Пошли! — заорал Юрек. — Дан старт, — возвестил громкоговоритель. — Ведёт Деркач, вторая Мальвина, третий Гарцап… — Кто остался?! — Ну, Сарновского ты сам видишь, — сказала я Юреку. — Четыре корпуса потерял, ближе, чем третьим, не придёт. Инфаркт от него получить можно… — На прямую выходит Деркач, — сообщал громкоговоритель, — вторая Мальвина, Гарцап слабеет, на третьем месте Камарго, вперёд выходит Пассионата. Ведёт Мальвина, борьба за второе место: Камарго, Пассионата. Мальвина, Пассионата, Камарго… — Давай, Камарго! — драл глотку пан Эдя. — Давай, Болек! — перекрикивал его Вальдемар. — Вот вам ваш Гарцап, последний, говорила же я, что он будет пыль глотать! Давай, Пассионата! — заверещала я от всей души. — Давай, Болек! — ещё громче запротестовала Мария. — Совсем ты рехнулась, на кой ляд тебе эта Пассионата, Болек у меня триплет заканчивает! — У меня Болек тоже в триплете, но последовательность у меня с Пассионатой, а в чем тут дело? Я её на первое место не выпихивала, я ей прочила второе! — А, второе — пожалуйста. Последовательность я не ставила. — Есть! — с облегчением высказался Юрек. — Я ставил на Камарго, Дебору и Мальвину. Вот черт, а я уж боялся: ведь как рванула Пассионата!.. Полкорпуса не хватало! Слушай, ты, а это фукс? На неё же небось не ставили? — ТЫ же слышал: все помешались на Камарго, а в последний момент — на двойке. Триплет будет выше в три раза. Мне-то с этого ничего не достанется, потому что я только-только начинаю триплеты, но дурацкая мода на двойку понизит выплаты за последовательность. Пан Эдя был полон глубокого разочарования, но вместе с тем и удовлетворения, что не поставил больше. Вальдемар честил Куявского на чем свет стоит. — И из-за его пустого трёпа ставил на него только с Камарго! Надо было ставить на все со всеми! И чего летит, как ошпаренный кот, если говорил, что не придёт первым, так чего же лезет?! С двойкой — пятьдесят тысяч последовательность. Триплет — два миллиона! — Ну, два не два, но миллиончик должны дать, — с надеждой сказал Юрек. — Стукни его, — напустилась я. — Это с фаворитом-то?! В четвёртом пришёл Фейерверк! — Так ведь ставили не на одного Фейерверка, а на двух лошадей, двойку и четвёрку. А в пятом был фукс. Может, дойдёт до миллиона. За триплет дали девятьсот восемьдесят тысяч. Юрек был не очень доволен. Я обогатилась на последовательности, за Мальвину с Пассионатой заплатили сорок две тысячи. Куявский у меня начал триплет, который сулил большие надежды. — Ты сейчас заканчиваешь? — спросила я Марию. — Сейчас, двумя лошадьми. Четвёркой и пятёркой. — Четвёрка и у меня.., значит, снова придёт какая-нибудь глупость. , — Не придёт. Батька лезет вперёд. — Ну, дай ему Бог здоровья… Жокей Батька назывался совсем не Батька, а Убий-батько, был иностранцем, как сама фамилия указывает, но его переделали в Батьку, и так оно осталось. Ездил он у Капуляса, Капуляс, ныне тренер, когда-то был великолепным жокеем, правда, весьма капризным, но, вне сомнения, талантливым. Как тренер он тоже сперва работал неровно, потом взыграла в нем амбиция, и уже шестой сезон он оказывался на первом месте. Батька его не подводил, пер вперёд как танк, а лошади у них были прекрасные. Батька всегда ехал как надо, лошадей не придерживал, а сейчас сидел на лучшей лошади в заезде. Можно было верить, что он придёт первым. — Тебя тут не было, и ты не слышала гипотез пана Эди насчёт Дерчика, — сказала я. — Его, дескать, убил должник, чтобы денег не возвращать. Не знаю, с кем пан Эдя разговаривал, полагаю, что с кретином, потому что оттуда же он принёс ставку на Гарцапа. — И поставил? — Поставил, но немножко. — Ты права, они все ненормальные. А насчёт Дерчика, так ведь Метя потихоньку разговаривать начал. Поедем к нему? — Поедем, проведать надо. Тут я посмотрела на пана Мариана. Он тихо сидел над программкой, ни слова не говоря, и казался человеком, разочаровавшимся в жизни. Это могло иметь какое-то отношение к убийству, а могло и просто означать, что он проиграл и переваривает поражение. В проигрыше пан Мариан признаваться не любил. Батька выиграл свободно, снизив тем самым выигрыш за триплет наполовину, я выиграла последовательность по принципу «нам честь, им — деньги», Юрек кривился, Мария с безумными глазами искала выигранный триплет, который минуту назад потеряла. Она выкидывала все из карманов и из сумки. — Ну ведь только что был тут! — говорила она в отчаянии. — Ведь ты сама видела, я его в руках держала! Что я с ним сделала? Я же никуда не ходила, все время сижу тут! — Ты зря оторвала его от остальных купонов. Большой лист труднее потерять. Проверь спокойно, по одной бумажке… Оторванный триплет лежал под креслом, наверное, свалился с колен. Мария подняла его, и у неё немедленно пропали последние купоны. Она снова принялась за поиски, мне тошно было смотреть, потому что всякие поиски мне всю жизнь действуют на нервы. Поэтому я её оставила и отправилась вниз. Триплет у меня прошёл, я заканчивала его тремя лошадьми, в том числе гарантированным фаворитом. Зная собственную фортуну, я была уверена, что выиграет именно этот фаворит и триплет снизится до восьмидесяти тысяч или же придёт какая-нибудь лошадь, которую я в угол забросила. Пришла Гальвана, абсолютный фаворит, и все пошло, как я предвидела. Я выиграла, выигрыш снизился как надо, ждать я не стала, оставив выигрыш в кассе вместе с двумя триплетами Марии, потому что она по ошибке поставила дважды. Тем самым я обеспечила себе небольшой капиталец на среду, и мы поехали в больницу. Это был уже второй наш визит, первый мы нанесли предыдущим вечером. Когда Мария сообщила мне о нападении на Метю, я уселась на пол, потому что трубку сняла, сидя на корточках. Дежурной травматологией была клиника на Стемпинской. Я сорвала с места Януша и Юзека Вольского, в больнице на Стемпинской мы оказались через шесть минут, а Мария приехала ещё через минуту. Мы вдвоём с Янушем подождали снаружи. Марию и Юзю впустили без проблем, обоих в силу профессии, Мария врач, а Юзя — полиция. Подробный рапорт мы услышали через полчаса. — Ничего ему не сделается, — с облегчением сказала Мария, падая на заднее сиденье моей машины. — Получил по кумполу, это пройдёт. Никаких трещин, только оглушили. Выпустят его послезавтра. Говорить он ещё не может, поэтому я не знаю, как это случилось. А сперва я испугалась. Гонората там сидит, она уже успокоилась. Гонората была женой Мети. Она узнала о несчастье с мужем, когда было уже точно известно, что он выживет, поэтому ей досталась только половина шока. Ей позволили посидеть до вечера. Юзя Вольский пришёл к нам через пару минут. — Я все устроил, тут посадят человека, — сказал он. — Что-то не нравится мне, чем это пахнет. Пока я сам посижу, а к разговору вернёмся при ближайшей возможности… Со вчерашнего дня Метя стал значительно здоровее, говорить говорил, но очень неохотно и скупо. Гонората неуклонно держала при нем вахту, а тип в белом халате у дверей одноместной палаты потребовал от нас паспорта. Мария самолично осмотрела Метю и сказала, что с медицинской точки зрения не видит никакой необходимости держать его в больнице. — Я тоже так считаю, — согласилась Гонората. — Он вообще-то может говорить, только не хочет. — Дура ты, моя любимая жена! — рассвирепел Метя. — Ну вот, видите? То, что я дура, он мне уже раз сорок сказал, и ему это совсем не повредило. — У него было сотрясение мозга, — напомнила я. — Может, он вообще путает, его ты жена или чужая. Говорит, что его, чтобы всех провести. Метя, мы у тебя в глазах двоимся или нет? — Мегеры, — сказал Метя, — три тройные мегеры. Три мегеры во лесочке. — Вот так он каждое слово повторяет, — горестно прокомментировала Гонората. — Но ничего страшного, пусть только вернётся домой, у него сразу все пройдёт. Уж я постараюсь. Метя натянул одеяло на голову. Потом вдруг открыл лицо. — Давайте в этот вторник будем меня честить, — предложил он. — Хотите? Меня будем честить, а заодно вычислим ставки на среду. — На бред не похоже, — озабоченно сказала Мария и пощупала ему лоб. — Убери от меня свои конечности! — рассердился Метя. — Так что ж получается, Иоанну можно было честить, а меня нет? Что за дискриминация? — Ой, как хорошо, что вы пришли, он уже начинает нормально говорить, — обрадовалась Гонората. — Да он же хочет сказать «чествовать», — сказала одновременно я. — Мы должны чествовать его во вторник, ну ради Бога, пожалуйста. Метя, у тебя есть чем или нам принести? — Есть чем, но можете и принести… — Завтра утром я его заберу, — сказала Гонората. — Не знаю, почему под дверью сидит этот охранник. Я все боюсь, что его не домой отпустят, а совсем наоборот. Он не желает рассказать, что натворил. Я бы Хотела от всего этого наконец отделаться. — Охранник сидит, чтобы не пришёл злодей и не укокошил Метю окончательно, — беззаботно объяснила я. — Дома накинь цепочку и приготовь топор, пусть лежит под рукой. Разве что к нему вернётся здравый смысл, и он расскажет ментам все, что знает — тогда злодей потеряет смысл жизни. То есть, я хочу сказать, добивание Мети потеряет смысл. Метя закурлыкал что-то себе под нос, а Гонората с упрёком на него посмотрела. — Ну сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не лез ни в какие тайны? Метя… — А как вообще было С этим нападением? — перебила Мария. — Гонората, ты уже знаешь? Он что-нибудь сказал? — Люди мне рассказали, — ответила Гонората. — Приехал он на такси, не знаю, где был, но приехал позже, чем с бегов, вылез из такси и стал переходить через улицу. А под нашим домом стояли машины, из одной выскочил какой-то тип и врезал ему чем-то. То есть хотел врезать, но Метя заслонился или отскочил, потому этот тип замахнулся ещё раз, и тут уже попал как надо. И собирался врезать ещё раз, только тут уж люди вмешались: сосед сидел радом со своей машиной на корточках, и его не видно было, дверца заслоняла. Он эту дверцу полировал и шлифовал на самом низу. Говорит, что машинально вскочил и руку этого типа оттолкнул, он вовсе не такой отважный, само как-то получилось. Человека три туда кинулись, а бандитов было двое, но второй ничего сделать не успел. Люди стали кричать, поэтому бандиты Метю оставили и удрали. Их машина стояла радом, и настоящее чудо, что Метина голова под неё не попала. Вот, люди рассказали, а он — ни словечка. — Из всего этого вытекает, что его уже поджидали, — заметила я. — Метя, ты им здорово, наверное, напакостил, должно быть, сглупил на бегах. — Я болен, — решительно сказал Метя. — Если вы пришли сюда мне вредить, то пошли вон. Я цербера позову! Голова у меня болит. — Ничего такого у него нету, — высказала Мария профессиональное мнение. — Пошли отсюда, а во вторник к ним приедем. За дверями палаты мы услышали какие-то голоса. Я выглянула. К Мете рвался Вальдемар, а страж его не пускал. Паспорт Вальдемар показал, но внутрь его не впустили. Он смертельно обиделся, мы оставили Метю с Гоноратой и покинули больницу вместе с Вальдемаром. — Я лично подозреваю, что к нему не пускают мужчин, — сказала я, чтобы успокоить Вальдемара. — Видимо, среди подозрительных личностей ни одной бабы пока нет. Пли, может быть, уже доказали, что это не мы. А насчёт мужиков они пока сомневаются. — Я же ему паспорт показал! — кипятился Вальдемар. — Тачка моя у больницы стоит, я не развеюсь как дым в воздухе, он же видел, кто я! — Ну и что ему с того, что видел, если Метя ляжет хладным трупом после твоего визита? — заметила Мария. — А может, ты камикадзе? А может, ксива у тебя липовая? Он не экстрасенс, этот сторож у дверей. Вальдемар несколько раз пожал плечами, все ещё сердитый. — Болек надрался, — объявил он. — Что-то там между ними было, но не знаю что. Рассказал я ему про Метю, он пробурчал что-то себе под нос и так присосался к фляжке, что уже говорить не о чем было. Я его и бросил, потому как я за рулём и пить не могу. А что все это значит? — Надо было Куявского прижать, — упрекнула я. — Или хоть подождать, пока порядочно не нахрюкается, ведь он больше нас знает, глядишь, и выложил бы побольше. Похоже, они все прекрасно все знают, и мне очень любопытно, что из всего этого вылезет наружу…* * *
Младшему комиссару Юзеку Вольскому пришли в голову те же идеи, что и мне. В понедельник мне приказали явиться в школу, где приобщались к наукам дети сотрудников Служевца. Сотрудники по большей части жили на территории ипподрома или в ближайших окрестностях, поэтому почти все дети ходили в одну и ту же семилетку. Образование более высокого уровня их уже разделяло, но перепуганному пацанёнку было никак не больше одиннадцати, и семилетка его железно охватывала. Мы с майором Вольским вычислили соответствующие классы и в страшных условиях провели две перемены. Третья дала результат, мальчишку я узнала. — Теперь ловите его как-нибудь так, чтобы никто этого не увидел, — с нажимом посоветовала я. — Вчера я сделала глупость и очень боюсь, что убийца укокошит ребёнка. Я о нем сказала. Юзя Вольский ужасно заволновался, и я вынуждена была повторить ему весь разговор со знакомым типом. Он меня за это не похвалил и потребовал типа описать. Сама фамилия, которую мне удалось запомнить, Блажей Фигат, оказалась недостаточной уликой. — Среднего роста, такой кругленький, макушка лысая, а вокруг тёмные кудряшки. Размер ботинок не заметила, но что-то мне вспоминаются слухи, что он якобы работал в МВД. Головой не поручусь, из МВД там играют два-три человека, а то и больше, но вроде как я про него что-то такое слышала. Особого доверия источник информации не заслуживает. — А другой, что с ним тогда шёл? — Того я вообще не знаю. Зато мне страшно интересно, выловили вы тех, кто ставил второй триплет? Вашему коллеге я это заранее посоветовала, и он должен был успеть. Успел? — Успел. — И кто его выиграл? — Десять человек. Из которых четверо поставили его пятьдесят раз, а шесть — по одному. — Из этих шести Марию можете сразу вычеркнуть, она поставила так по ошибке, а про Дерчика узнала от меня. Остаются пятеро, но они значения не имеют. Важны те четверо, которые поставили по пятьдесят раз. — Вся четвёрка играла для одного и того же человека, это мы уже узнали. Вот только не знаем пока, кто это. Я удивилась. — И ни один из четверых не раскололся? — Ни одного из четверых про это не спрашивали. И я вас очень, очень прошу, чтобы вы не включались в следствие. Про этих четверых я вам лучше тоже не скажу, а то вы нечаянно проколетесь и все следствие мне загубите. А я не такой уж работящий, чтобы и за вами уследить. К мальчишке тоже не приближайтесь. — У меня наклонностей к детоубийству нет. Мне только одно дико интересно, как вы это так устроите, чтобы на ребёнка никто внимания не обратил. — Ну, это я вам могу сказать. Тут уже ждёт мой человек, он похож на кого угодно, только не на полицейского, у него с собой бутылки, которые надо сдать, а мальчика он попросит помочь. Если это не получится, я кого-нибудь подошлю с чем-нибудь другим, в крайнем случае, устроим что-нибудь вроде опроса всех сотрудников школы и детей. Никто и не сориентируется, который из детей был нам нужен, разве что сопляк сам расхвастается, Я покачала головой. — Не расхвастается. Как я поняла, он был так перепуган, что у него аж орган речи окаменеть должен. Эти здешние детишки вообще много знают, не могут не знать, они же живут в этой атмосфере, среди этих событий. И никому пока ничего не рассказали. — Я с вами попрощаюсь, простите, у меня много работы. Я же должен с этим моим человеком как-нибудь незаметно связаться… Продолжение я посмотрела издалека. Небритый алкаш со здоровенным мешком и коляской без одного колёсика выронил свой драгоценный груз как раз в тот момент, когда мальчуган пробегал мимо. Тот остановился, засмотревшись на сценку и неловкость пьянюги. Помогать он стал с энтузиазмом, а потом они вместе отправились к пункту приёма стеклотары. В полицейском участке я подписала показания, которые касались исключительно моей находки в барбарисе. Никаких дополнительных сведений от меня не потребовали, что меня даже немного удивило. — Думай логически, — потребовал вечером мой личный полицейский. — Практические сведения они получат из самых непосредственных источников, а что касается сплетён, лучше, чтобы это исходило не от тебя. И так ты с этим мальчуганом прокололась. — Никто не убьёт меня за то, что я видела перепуганного ребёнка! — решительно запротестовала я. — Но я отдала бы все, что имею, — хорошо, что этого так немного! — за показания Глебовского. Что эта падаль могла сказать? — Тренер покойного, да? — И не только. Сообщник и информатор лысой макаки. Нет, мне мало было бы только услышать его показания, я бы ему задала пару вопросиков! Головой ручаюсь, что тот, кто вёл допрос, упустил пару самых важных вещей! — О его показаниях я кое-что знаю. А что должно было быть самым важным? Я была убеждена, что они с огромным удовольствием используют связь Януша со мной для того, чтобы держать руку на пульсе. Без официальных вызовов и тому подобных штучек они все время могут быть в курсе закулисных беговых сплетён. А в обмен можно швырнуть мне жалкие крохи тайн и открытий следствия. Вся моя надежда была на то, что они уверены в моей тупости. Тогда они скажут слишком много, а остальное я сама вычислю. Любопытство терзало меня, как стадо пиявок. — И что показал этот Глебовский? — спросила я с нетерпением. — Насчёт убийства Дерчика он ничегошеньки не знает. Раньше Дерчик работал у него временами, а в последние три года постоянно, жокеем конюшни… Я перебила: — Эти договоры существуют даже в письменном виде, ничего другого он и не мог сказать. Я бы хотела знать, прозвучал ли вопрос о том, какого черта он держал у себя Дерчика в качестве жокея конюшни? — Разумеется, прозвучал. Потому что Дерчик был очень трудолюбивым. — Господи Иисусе! А то, что он в седле сидел, как кот на заборе, и ездил, как паралитик, ему не мешало вовсе? — А на этот счёт Глебовский придерживается другого мнения. Нормально он ездил, может быть, без особого таланта, но — как любой другой. Полпротокола забито причитаниями, что нет хороших лошадей, ну как-де мог Дерчик выигрывать, если не на чем! Третий год Глебовский удачи не видит, одни клячи ему достаются и по распределению, и по жребию… — И никто ему не показал программку? Никто не спросил, с каких это пор Джубар — кляча, Сессия, кобыла класса дерби, Чертовка, Пилигрим… Остальные-то, конечно, третья группа, если даже не четвёртая, но эти?! Никто не спросил, обратил ли он внимание, что происходит, когда на его лошади вместо Дерчика едет Куявский, Гоморек или даже какой-то любитель поспособнее… — Ну нет, так подробно его пока никто не расспрашивал. — Так я о чем и говорю! Меня надо было привлечь! Или взять допрашивающим кого-нибудь из играющих на бегах, только не самых азартных! — Ну, это можно сделать, ничего ещё не потеряно. Можно спросить его в любой момент. А каких лошадей ты называла, ну те, что получше? Повтори ещё раз, я на всякий случай запишу. — Я тебе их покажу, — твёрдо сказала я и вытащила беговые материалы. В первой программке помещались все сведения о конюшнях, там были названы имена, класс и возраст лошадей, которых тренировал Глебовский. Потом я обратилась ксвоей личной статистике. Показала ему карьеру каждой из лошадей по очереди, нашла программки, рассказала, с какими соперниками эти лошади бегали. Я сама удивилась, насколько ясно вырисовывается из этого вся ситуация, самый последний дувдук сориентировался бы, что Глебовский врёт как сивый мерин и не качество лошадей влияет на его результаты, а качество езды. Дерчик светился, как светофор, собственной бездарностью! — Я могла бы тебе показать его заезды ещё четырех и пятилетней давности в других конюшнях, у меня программки целы. Но они лежат в подвале, я их вынесла в прошлом году, потому как этой макулатуры слишком уж много накопилось. Более старые пропали, поменяла их на туалетную бумагу в эпоху ошибок и искажений политического курса, но это дли нас и не имеет значения, потому что Дерчик тогда ездил во Вроцлаве. — Одолжишь? — Которые? — Да все. Они могут нам очень помочь… — Программы ладно, я и так вам часть отдала, а вот остальное — никак. Я ими пользуюсь три дня, в неделю. Сделай ксерокопии. — Но ведь не силой воли ксерокопии делать-то?! Я переборола сомнения и согласилась одолжить на два часа материалы, но при условии, что мне рас-, скажут о следствии побольше. Пусть хоть скажет, что они сейчас делают! — Сейчас главным образом проводим допросы разных людей. Врут так, что скулы сводит. Ни один жокей никогда в жизни не придержал лошадки, ни один ни от кого ни гроша не взял, ни один тренер ничего подозрительного не заметил, ни один игрок не получал намёков насчёт финиша ни от кого из сотрудников. Не знаю, отдаёшь ли ты себе отчёт, что доказать ничего никому не удастся. Мы не нажимаем, пока не соберём достаточных материалов. — Надо за ними следить, — энергично приказала я, потому что по ходу рассказа я тоже кое о чем думала и выводы у меня появились. — За кем надо следить? — заинтересовался Януш. — За жокеями. То есть за теми, кто ездит. За некоторыми. Если уж они получают какие-то деньги за то, чтобы придерживали лошадку, это происходит в определённой форме. Никто же не приходит в конюшню и не тычет жокеям в паддоке пачку денег в нос. Вообще на территории ипподрома с этим трудно. Уговариваться о встрече они могут и по телефону, хотя я сомневаюсь, а плату пересылать по почте. — А переводом на счёт? — Всегда остаётся хоть какой-то след, банк скажет, кто переводил и кому. Только из рук в руки — значит, дома, в проверенном кабаке, в машине или что-нибудь в этом роде. Разве что есть посредник, работник ипподрома, такой мог бы со всеми что угодно устроить в любом месте. Надо тогда следить за посредником. — У тебя есть конкретные подозрения? — В каком смысле конкретные? Насчёт самого явления — очень сильные, а вот насчёт действующих лиц — туманные… — Я имел в виду твои предложения — за кем следить. — Лучше сразу за всеми. Хотя, может, необязательно: я попробую напророчить, что там будет в среду… Я открыла программку на среду. В нескольких заездах нетрудно было сориентироваться, какие лошади окажутся фаворитами. Я постучала пальцем по Вишняку на Сигнале. — Весь ипподром будет на него ставить, зуб даю. И если он придёт, я удивлюсь, как давно не удивлялась. В шестом едет Ровкович, он железный фаворит, но ставка будет разбита, потому как участвует Куявский на Палитре, на неё тоже будут ставить, и бабушка надвое сказала, кто придёт. Так вот, если кого-то подкупать, то этих троих. Убрать Ровковича, особенно в шестом заезде — и Палитра гарантирована, убрать Палитру — тогда у Ровковича нет конкурента… — А если бы так обоих?.. — Если обоих, то остальные все одинаковы, скажем, лезет вперёд Замечек, а его конюшня до сих пор для плохих лошадок держала, они если и приходили, то только фуксами… Знаешь, а ведь это идея! Я на всякий случай на него поставлю! Смотри, как хорошо из нашего трёпа получается, сама я бы не догадалась… Замечек… А если рискнуть и на него одного поставить?.. Предположим, что эти не поедут… Слушайте, а вы не могли бы мне в среду утром шепнуть: был у них кто или нет, приносили деньги или нет? Януш захохотал. — — Такие побочные результаты следствия не были предусмотрены. Погоди, дай-ка мне эти бумаги, я помчусь сразу копировать и устраивать слежку. Не для того, чтобы ты на Замечека ставила. Но идея неплохая, попробуй. За результаты до среды не ручаюсь, потому что они могли и раньше сговориться. Когда становится известно расписание бегов? Он показал на программку. Я задумалась. — С предыдушей среды можно получить черновые наброски. А на бегах все знают за две недели. Может, ты и прав, может, я опоздала, но на Замечека я и так поставлю. Могу взять черновик на следующую неделю… Господи, а почему я, ведь ваш человек тоже может, как его там, минутку.., а, старший комиссар Ярковский. Если он бывает на бегах, то и без меня скажет, кого подкупили, чтобы придержать лошадку! Зачем ты вообще со мной разговариваешь?! — Ради собственного удовольствия. В Ярковского я не влюблён. Кроме того, ладно уж, скажу, Ярковский лучше разбирается в людях, чем в лошадях, он главным образом специализируется на букмекерах со всей кодлой вокруг. Другой объём работ, другой подход, причём его взгляды на жизнь не веселят. В отличие от твоих. — Понятно, дополнительная выгода. Я хотела бы ещё знать, что сказал мальчик. Тот, перепуганный. — Ничего по нашей теме. С ним сперва надо подружиться. Это требует времени. Меня дико разозлила необходимость ждать. Я этого никогда не любила. — Что-то мне кажется, что у меня больше шансов разузнать все от Мети, причём немедленно, — сказала я раздражённо. — Если, конечно. Метя хотя бы полсвиста надерётся, потому как втрезве он и словечка не пискнет. Бери эту макулатуру, завтра мне отдашь, только пораньше, а то я начну нервничать… Метя безнадёжно зациклился на паштете. Превозносил до небес его качество и приглашал откушать ещё, и совершенно не зря, паштет был сенсационный. Но меня терзал голод не только физический, посему я не слезала с темы. Половину ужина разговор шёл по двум направлениям, поскольку Мария меня поддержала лишь после того, как кончился фаршированный перец. Наши совместные усилия сломили выдержку Мети. — Ну ладно, есть мафия, есть, — сказал он сердито; — И эта мафия действует. Но к ней не обязательно присоединяться, есть свобода выбора, и это радует, правда? Чего вам ещё хочется? — Хочется, чтобы её вовсе не было, — просветила его Мария. — Ну и требования у тебя! В таких условиях? Ты радуйся, что не принуждают. — Интересно, за что это Куявский так лихо схлопотал по рёбрам пятнадцать лет назад, — перебила я. — «Скорая» его отвозила, я случайно при этом была. Тогда он ещё кандидатом в жокеи был. Я знаю, что это прямого отношения к делу не имеет, потому что та мафия и эта мафия — совершенно разные, но мне просто интересно. Имею я право поинтересоваться или нет? Ты об этом что-нибудь знаешь? — Куявский, как правило, получал по рёбрам за то, что приходил, хотя и говорил, что не придёт, — не задумываясь ответил Метя. — Никогда не было наоборот. — Болек начисто забывает, что должен не прийти, — поддакнула Мария. — Он мне сам жаловался когда-то, что ему приходилось возвращать деньги, потому что его понесло. Если лошадь вдет вперёд, у него душа рвётся за ней. — Да и без всяких взяток, по расчётам, он не должен был прийти, а приходил первым. Он плохо оценивает или лошадей, или себя самого, по доброте душевной кому-нибудь говорит, что на него рассчитывать нечего… — Например, Вальдемару… — А хоть бы и ему! Он своему родимому шурину тоже так сказал. Ну и получил пару раз по морде, потому что человек поставил на другого, а пришёл Болек. — И тебе кажется, что пятнадцать лет назад то же самое было? — Просто уверен. У других могло получаться наоборот, дали наводку на себя, а тут кранты, и им кто-нибудь нервный мог рыло начистить, но уж Болек постоянно портит условленную игру. — Кому? — разгневанно спросила я. — Да этим игрокам паршивым, мамуся их такая-сякая, нехорошего поведения. — Тем, кто верит в идиотский трёп, — вставила Мария. — Ты сама за ними ни стыда, ни совести не признаешь. Они получают с конюшни последовательность лошадей, Болека нет, мчатся ставить миллионы, а Болек тут возьми и приди первым или вторым. — Да это я сама от века знаю и хочу вам заметить, что некогда такие же финты откалывал Мельницкий. Если уж как следует шла к финишу установленная заранее последовательность, то Мельницкий безошибочно лез в самую середину. Я на этом множество денег выиграла. А теперь мне бы только поподробнее узнать, кто с кем эти гешефты устраивает. — Да все со всеми… — Есть такой один, с кривым носом, Владя, — вдруг вспомнила Мария. — Сколько он денег проиграл на подсказках из конюшни — ни в сказке сказать, ни пером описать. Он получает лошадок от Бродавского… — Да ведь Бродавский — дурак! — Вовсе не дурак, — энергично запротестовал Метя. — Может, в езде и дурак, но вообще-то у него котелок очень неплохо варит! — Не знаю уж, что у него в котелке, потому что Владя вечно ходит в проигрыше… — А то же самое у него в котелке, что и у всех. Будто вы не знаете, чего все эти их сведения стоят! Они уговариваются, как приедут, а Болек им всю обедню портит! — А вообще хоть кто-нибудь бывает в выигрыше? — влезла в разговор Гонората, которая до сей поры с интересом нас слушала. — Я лично таких не знаю, — ответил Метя. — Ну, может, кто-то один, — одновременно сказала Мария. — Такой средний, лысый, и вокруг лысины у него кудряшки. Я уж пару раз подглядела, когда он ставит мало, когда По-крупному, но если поставит побольше, то всегда попадает в точку. Не знаю, с кем у него шайка-лейка. Лысина с кудряшками у меня ассоциировалась лишь с Блахеем Фигатом, единственным типом, фамилию которого мне удалось узнать. Мария фамилии не знала, мы с ней ещё уточнили подробности, получилось, что это тот самый. — Мне почему-то кажется, он из МВД, — объявила я. — Когда-то, я это наверняка знаю, МВД велело сделать специально под них заезд, и это единственный случай, когда я точно знаю, что ехал заранее условленный заезд. Им нужны были деньги на какие-то побочные цели, ставка была ещё по двадцать злотых, а заплатили чуть больше восьмидесяти. Пришёл фукс, и все удивлялись, что такой маленький выигрыш, а они взяли половину денег с ипподрома. Кроме того, я знаю двоих, которые всегда в выигрыше. — Кого?! — Один такой маленький, лысоватый блондин, тихий и спокойный, не знаю, как его фамилия, но знаю, что он выиграл, потому что смотрела ему под руку, а он не прятал, что пишет. Он играл только на верных лошадок, и случалось, что за целый день ставил только один раз. Но по-крупному. За двенадцать лет вынес с ипподрома кооперативную квартиру, дачку лад Бугом, скутер, машину и мебель. Я была при этом и видела собственными глазами, а вдобавок ему везло. Один раз он ошибся, в пяти конях забыл, что у нас ставка только в одну сторону, и поставил один-два. Потом сообразил и поставил ещё раз, два-один, потому что очерёдности уже не сменить. Двойка была железным фаворитом. А пришла к финишу как раз его ошибка, один-два, за ставку двадцать злотых платили двести пятьдесят, поэтому он унёс с ипподрома сразу двадцать пять тысяч. И уже не успел их проиграть, потому что перестал приходить. А второй — это Юрек. — Который это Юрек? — подозрительно поинтересовался Метя. — Тот, что сидит передо мной. Он только один раз за два года проиграл. Какой-то бес в него вселился, и он поставил по тем сведениям, которые у него были. Я ему, как дураку, говорила, чтобы не делал этого, и он наконец послушался. Снова ставит только на собственные идеи и после каждого сезона более или менее в выигрыше. Иногда даже по-крупному. Тут я смолкла, потому что вспомнила, что пришла сюда получать сведения, а не делиться ими. Мария заметила, что мой сын тоже из этого дела всегда почти выходил в выигрыше, и я поддакнула. Гонорату заинтересовало, откуда же берут люди деньги на проигрыши, и объяснение вырвалось у меня само. — Вот насчёт одного человека могу тебе сказать точно. Это был прокурор, я его лично знала. Он страшно выигрывал в покер, причём специально для того, чтобы проигрывать на бегах. На бегах он проигрывал ещё страшнее. Метя, не уходи от темы, как насчёт этой мафии? — Которой мафии? — ядовито спросил Метя. — Там их штуки три. — Можно про каждую по очереди. Ты кого, в конце концов, предпочитаешь, меня или ментов? — Да уж лучше ментов, ты непредсказуема. — Ох, смотри, прокачу тебя! — вдруг пригрозила ему Мария. — Что?.. — На машине прокачу! С ветерком! Метя смертельно испугался. — Нет! Это уголовно наказуемые угрозы! Изыди, сатана! Гонорка, сделай что-нибудь, они же пытки третьей степени применяют! — Связанным прокатим! — подсказала я, прежде чем Гонората успела хоть словечко сказать. — Впихнём тебя в машину, силой или хитростью, и побьём рекорд на шоссе до Блоня. — А почему именно до Блоня? — удивилась Гонората. — Просто в ту сторону самое оживлённое движение. Метя получит полные штаны счастья. От возмущения и страха Метя забулькал. Он никак не мог простить Марии её водительского мастерства, каким она его угостила, когда они оба куда-то спешили и она на крошечном «фиате» обгоняла «фольксвагены» и «мерседесы», выделывая на шоссе дьявольские штучки. Она всегда ездила быстро, а на сей раз даже превзошла самое себя, и Метя громогласно молился, чтобы им попался патруль ГАИ или иная Господня милость. Он поклялся, что никогда этого не забудет, и пока что, кажется, клятву держал крепко. — По мне, пусть уж лучше скажет все, — решила Гонората, — а то, помню, после той поездки он три дня трясся со страху. Метя, рассказывай про мафию. Я тоже хочу услышать. Метя перестал булькать. Он предложил тост за своё чудесное спасение и немного остыл. — Про одну мафию весь мир знает, — сказал он. — Кроме меня, — напомнила я. — Я составляю исключение. Присоедини, пожалуйста, меня ко всему миру. — Потому что ты в своём санатории занята и ни с кем не разговариваешь. Кроме тебя, все знают, что есть такие трое из Ломжи, они живут в Италии. Ломжинская мафия… — Про ломжинскую мафию я слышала, — перебила я. — Она вроде как в Нью-Йорке. — В Нью-Йорке, видимо, какая-то другая ветка. Может, филиал. Туг работают эти трое, и, ради Бога, я тебе могу даже сказать, как работают. Это не тайна. Во-первых, именно они платят за то, чтобы придерживали коней, и, например, Ровкович у них просто на ставке. Некоторые другие тоже у них на ставке, а некоторые работают по договору. Ты логически подумай! Вот прибежит к Гомореку или там к Сарновскому тип и сунет в лапу пять миллионов, чтобы тот не пришёл, так любой ведь из них умеет считать: если придёт, получит сто восемьдесят тысяч, а если проиграет — получит пять миллионов. Так какой вариант окупится? — А уж если он едет на лошади без особых шансов… — подпустила шпильку Мария. — А за таких, без шансов, тоже платят? — удивилась я. — Преимущественно да, — подтвердил Метя. — Они понятия о бегах не имеют, примитивы со дна общества, я даже не уверен, что они умеют читать. Они не сами прибегают, только присылают посредника с деньгами. Они уберут с заезда одного или двух, а на оставшихся ставят так по-идиотски, что в голове не умещается. — У меня не умещается в голове то, что ты сейчас говоришь. Почему по-идиотски? — Потому что они ставят на то, что им подскажут. А жокеи вкупе с букмекерами очень старательно следят, чтобы выбрать что-нибудь такое, что наверняка первым не придёт. Точнее говоря, одного коня они подсказывают ещё так-сяк, а второго — просто от фонаря, и два воскресенья тому назад дали им Даниэлу. И эти лохи поставили на Даниэлу. Мне определённо показалось, что Метя не иначе как врёт. — Не может быть. Не могли они поставить на Даниэлу. Самая худшая двухлетка на бегах, она уже это доказала, я специально проверяла. Ну может, есть ещё один или два ещё хуже, но она уж точно в последней тройке. Кто ставил на Даниэлу?! — Как раз эти пни. Я тебе слово даю. — А!.. — вдруг вспомнила я. — Ну да, как раз пришла Элиана, лошадь высшего класса, за последовательность дали около двадцати тысяч! Я даже не спрашивала себя, на что. Боже милосердный, эти люди ставили… — Как раз на Даниэлу. Они играют и в кассах, и ещё у букмекеров. Букмекеры обожают их больше собственной жизни, потому что у них ставка сто миллионов. Они ставят в последний момент, лошади к виражу подходят, а они ещё пихают букмекеру деньги. На такой идиотизм… Это же чистая прибыль! В доли секунды я поняла как минимум половину комбинации. Букмекеры, которые принимают деньги, обычно стараются застраховаться и сами ставят деньги в кассе, особенно если в игре участвуют фавориты. То, что на лошадей ставят заранее, позволяет им сориентироваться в ситуации и протолкаться к кассе, потом они выплачивают выигрыши, но и сами их получают. С закрытием последней кассы они предоставлены собственной судьбе, страховки уже не получат, поэтому должны рисковать. Значит, если кто-то надеется на бессмысленные фуксы, они зарабатывают, забирая себе ставки, и получают чистую прибыль. Кретины, которые делают ставки на безнадёжных лошадей, должны им безгранично импонировать. Кого-нибудь, кто способен разумно ставить, они, может быть, возненавидели бы смертельно и отказывались бы принимать у него деньги или пытались бы избавиться от него любым другим способом… — А этот Дерчик, часом, у букмекеров не игрывал? — вырвалось у меня. — Ты очень разумно мыслишь, — похвалил меня Метя. — Не знаю, но вроде нет. Кажется, не играл. — Если бы играл, я бы знала, кто его убил… Сговор с жокеем им необходим. Лошадь, которая наверняка не выиграет, гораздо легче заметить и выбрать, чем ту, которая придёт первой. Почти в каждом заезде я могла бы указать по крайней мере одну лошадь, на которую я могла бы поставить все сокровища мира в уверенности, что её на первых местах не будет ни в коем разе. Жокеи, конюхи или кто-то из сотрудников подсказывают плохую лошадь лопухам, лопухи мчатся к букмекерам, доходверный, как в швейцарском банке. Особенно при таких суммах… Я вдруг увидела ещё одну возможность. А если Дерчик по глупости, по злобе или по каким-то другим причинам подсказывал кому-нибудь хороших лошадей? Может, ему просто везло и он попадал в яблочко случайно? Этот кто-то, неважно, из мафии или нет, играл у букмекеров и обошёлся им в страшную кучу денег… Но вроде никто не ставит так много, как эти жлобы… — А они всегда играют по сто миллионов? — Как минимум. Если удастся, то и дороже. Сами они не успели бы, у них курьеры на побегушках, рассылают их во все стороны. И мне что-то кажется, что эти посредники-курьеры обогащаются больше всех. — Потому что у них мозги есть и они на ерунду не ставят? — Ну конечно. Хотя раз накололся один, не поставил, потому что считал, что конь не придёт. — А он пришёл? — Пришёл. Бегал он, как ошпаренный кот, чтобы одолжить деньги на выплату выигрыша, одну треть вроде как раздобыл. Морда у него потом была как отбивная, но бюллетеня брать не стал. Должен выплатить все до конца, кажется, у него ещё до сих пор какая-то часть долга осталась, потому что у него теперь бзик и он боится не ставить. С жокеями тоже проделывают номер, дают, например, те жлобы для Сарновского или Замечека пять миллионов, а они передают четыре или даже три. А ведь и три миллиона больше, чем эта глупая награда за победу, правильно? — Погодите, — перебила нас удивлённая Гонората. — Из того, что вы мне тут наговорили, получается, что примитивная мафия проигрывает? Я не ослышалась? — Не ослышалась, ненаглядная жена, — поддакнул Метя. — Она действительно проигрывает. — Так Зачем им все эти штучки? — Этого никто не знает. Нравится им, видимо. Раза два за сезон им случается выиграть, но не больше, потому что парни за этим следят. — Ну хорошо, а откуда в таком случае они берут на это деньги? — Из чего-нибудь другого. Как Иоаннин прокурор. Где-нибудь ещё выигрывают, чтобы на бегах проигрывать. Вообще они родились богатыми, всю жизнь фарцовкой занимались, и легализация этой процедуры им принесла непоправимый вред. Но у них ещё много осталось. Глупость непостижимая, но я вам с самого начала говорил, что это деревенские лопухи. — Ты прав. Метя, я тоже сомневаюсь, умеют ли они читать, — согласилась я. — Достаточно было бы один раз в программку заглянуть, чтобы сообразить, что их надувают. Но и так у меня тут концы с концами не сходятся, потому что если у них хватило мозгов обогатиться на чужой валюте, то должно было бы хватить мозгов и на то, чтобы её теперь не потерять. — А какое им дело? Выигрывают в рулетку и в казино. — Думай логически и не говори глупостей. Если бы им не хотелось выиграть, они бы вообще этим не занимались. — Они азартные, — предположила Мария; — Естественно, но куда в таком случае делась их деловая смётка на прибыль? Нет, я стою на своём, что-то тут не сходится, какой-то падалью из-под земли попахивает. Не говоря уже о том, что Дерчик мне все больше и больше кажется информатором. Если его укокошили не букмекеры за то, что давал игрокам хороших лошадок, тогда его шлёпнула мафия, потому что давал плохих. В конце концов они озверели и прикончили его из мести или обыкновенно, со злости. Так у меня получается. — В какой-то степени у тебя даже слишком хорошо получается, потому что один из этой троицы человек очень нервный и прямо-таки рвётся к мордобитию, — подтвердил Метя. — Так могло быть, но не знаю, что здесь можно доказать. Я подозрительно на него посмотрела и вспомнила, о чем должна была его спросить. — Метя, говори правду. У меня два скромненьких вопросика. Почему тебя так этот Дерчик потряс? Ты ведь не столь уж впечатлительный, так в чем же дело? — В том, что мне хотелось коньячку, — не задумываясь ответил Метя. — И такой хитроумный способ показался мне самым лучшим. — Ты уже по балде за укрывательство сведений получил, — заметила ему Мария. — Хочешь ещё разок? — От вас? — Можешь и от нас, но в первую очередь я имела в виду злоумышленников. — А что общего между моим шоком или коньячком и злоумышленниками? — Гонората, он каждый день в это время не в своём уме? — озабоченно спросила я. — Или, может, только сегодня? Ему нехорошо? — Ну как ты себе это представляешь? Жестокая и бессердечная баба бестактно и грубо рассказывает мне о страшном преступлении, что человека убили… — Метя, она говорит то же, что и я, — перебила его Гонората. — Если ты будешь молчать как дурак, то они тебя ещё раз шандарахнут. А если ты все расскажешь, они потеряют повод, — Как же, сейчас! — сердито фыркнул Метя. — Они меня шандарахнут из мести. А вообще кто сказал, что я что-то знаю? — За километр видать, — сухо заметила я. — Слепой увидит. И второй вопросик: кто такой Василь? Метя покраснел, побледнел, потом снова покраснел. Потом он начал как-то странно фукать. Мы все втроём укоризненно смотрели на него, не делая скидок на его разбитую голову. Гонората положила ему кусочек паштета. — На вот, съешь, запей и перестань этими сведениями давиться. Какой такой этот Василь? Я о нем ничего не слышала. — Никто о нем не слышал! — пробулькал Метя. — Она одна! Прицепилась и прицепилась, вьщумала себе все! — А вместе со мной Сарновский и Бялас, — отчётливо выговорила я. Метя застыл с паштетом на вилке. — Что?!.. — Сарновский и Бялас. Как раз они с сёдлами выходили. Я так поняла, что Василь велел Сарновскому спустить заезд на тормозах, хотя он фаворитом не был. Так что это за какой-то Василь? Перестань дурака валять, потому что у нас всех глаза есть и колет нам глаза то, что ты не просто знаешь что-то, но ещё и трусишь, как канадский скунс. — Но я на сто миль не воняю! — бурно запротестовал Метя и сожрал паштет. — Ну ладно, хорошо, скажу. Не знаю, кто это, но знаю, что существует нечто такое. Может, это символ, а может, псевдоним… — А может, человек… — Тварь паршивая, а не человек! Ну ладно, хорошо, есть один такой. Ну ладно, вот вам, я тоже подслушал. Не знаю, кто разговаривал, два голоса я слышал, о Дерчике как раз разговор шёл. Никаких цитат, ничего не помню, что они говорили, но у них получалось, что Дерчик слишком много языком треплет и надо его утихомирить. И когда я узнал, что его радикально утихомирили, имел я право занервничать, а? — Имел, Метя, имел, — примирительно сказала Гонората и погладила его по голове. — Руки прочь от Кореи! — завопил Метя. — А, это моя жена… Ну ладно, я тебя люблю больше всех на свете. А этот Василь, кажется, такое что-то… Он вдруг замолчал. Тщетно мы ждали продолжения. Метя занялся винцом. — И где это было? — спросила я с нажимом. — Что где было? — Да разговор о том, что Дерчика надо утихомирить. — В пожарной части в Ожарове. — Где?! — поразилась Мария. — А что это ты делал в пожарной части в Ожарове? — подозрительно спросила Гонората. — Там клуб или просто забегаловка? — поинтересовалась я, потому что некогда в одной пожарной части существовал жокейский клуб. Это было давно и случайно, но все-таки… Метя явно не был уверен, кому из нас отвечать первой. Разумно поступив, он выбрал жену. — В Ожарове я был по службе, любимая моя жена, и туда пошёл устраивать дела за селёдочкой и чашечкой вполне невинной жидкости. А ты почём знаешь насчёт клуба? — напустился он на меня с обидой. — Не знаю, я просто угадала. По жизненному опыту. Так есть клуб? — Ну, что-то в этом роде. В подробности пускаться не стану, потому что, строго говоря, я это подслушал в туалете, и они покинули это заведение раньше меня, потому не знаю, кто это был. Одного могу угадать, это такой букмекер, среднего возраста, худой, волосики на башке поредели, зато брови кустистые. — А! — вспомнила я, потому что этого букмекера знала в лицо. — Ну хорошо, и что дальше? — помогла мне Мария. — Какое отношение имеет к этому какой-то Василь? Метя словно перестал нервничать. Возможно, его успокоило винцо. — Василь — таинственная фигура. Я могу только поклясться, что никто не знает, имя это или сокращение от василиска. О нем только шёпотом и говорят. Я так понял, что он всю развлекательную индустрию в кунаке держит. И ты мне теперь говоришь, что Сарновский!.. — Ну и что? Ты считал, как и все, что Сарновский там правит бал? А теперь вроде как получается, что Сарновский подчиняется Василю? — Ну да, так оно получается, и мне это совсем не нравится. Теперь-то я вам всю правду скажу до конца. Я был по службе на одном таком банкетике на рабочем месте. Малиновский организовывал для заграничного посредника, и там говорилось про.., как бы это лучше сказать.., обман партнёра. Что тёмных лошадок показали.., что-то в этом роде. — Малиновский?! — изумилась Мария. — Какое там Малиновский! Он в этом участия не принимал и ничего не слышал. А посредник по-польски только и мог сказать, что «пошалюста» и «пошель на хрэнь». Не знаю, почему его именно этому научили. А когда поднимал бокал, говорил «фаше здароф», дальше у него не получалось. А не понимал вообще ни слова… — Метя, кончай жалеть заграничного посредника, говори эту страшную правду, — призвала я его к порядку. — Речь шла об арабских скакунах? — Да вовсе нет. Он интересовался разведением, вообще производителями. И многообещающими трехлетками, они ведь там берут бешеные деньги за покрытие кобылы. — Мы и маток продаём, как идиоты, — заявила Мария прокурорским голосом. — Не знаю, кто это решает, но, должно быть, враг нашего коневодства. — Да им деньги нужны. — Ну так это политика мало сказать близорукая, она же просто ведёт назад! Если они не видят дальше собственного носа, то у них нос просто вдавленный! Отрубленный! — Не кажется ли вам, что вы слегка оторвались от темы? — неуверенно вставила Гонората. — Гадюку я пригрел на своей груди! — душераздирающе простонал Метя. — Никуда мы не отошли, это и есть тема. Ну да, самых лучших маток, самых лучших производителей нужно оставлять себе, а если уж какой-нибудь кретин захочет их продать, надо сделать так, чтобы он не смог. Понимаете, что я говорю? — Понимаем, — безжалостно сказала я, потому что Метя явно не хотел говорить дальше. — Надо сделать какой-нибудь трюк, лучших Лошадей спрягать, показать тех, что похуже, иностранный покупатель купит похуже, а лучших вообще не увидит, и вредный кретин не сможет продать самых-самых. Зато получит больше бабок за тех, что поплоше, и его, может быть, это утешит. — Ты просто за меня эти золотые слова сказала! — запальчиво выкрикнул Метя. — За твоё здоровье! Чествовать её! Я позволила за себя выпить, лично приняла в этом участие, но от Мети не отцепилась. — Валяй, Метя, дальше. Где-то тут зарыт Василь. — Он там был, — сказал Метя через пару минут молчания, уставившись на цветущий кактус Гонораты. Мы подождали ещё минутку. — Василь был там, на том приёме? — уточнила Мария. — Да. Головой ручаюсь. Так получалось из разговора. Это можно устроить без проблем, такой показ коней похуже и укрывание лучших. И вообще это пустяк, тьфу и растереть. — То есть из всего этого следует, что Василь — личность положительная? — проговорила я с большим сомнением. — Да, — подтвердил Метя. — А Дерчик — вещественное тому доказательство. Ровно три секунды я думала, могут ли полбутылки вина дать такие последствия. Да пет, невозможно, я же начала с паштета! Буря в мыслях — следствие сложностей жизни, а не избытка алкоголя. — Метя, подожди, — попросила я кротко. — Ты слышал трёп. Я свято верю, что ты его абсолютно правильно понял. Кто там что говорил, ты, наверное, знаешь. Я хочу сказать, ты отгадал, кто такой Василь, на основании тех слов, которые он высказал? — Ты как-то уж очень мудрено выражаешься, но я гениальный и все понял, — ответил Метя. — Нет, не отгадал. — Почему? — Потому что я не мог сориентироваться, кто что говорит. Не исключено, что я смутно помнил, кто есть кто, и двоих-троих вообще забыл. Я склонен думать, что троих. — Метя, ты что, был в сосиску пьян? — с упрёком спросила Гонората. — Был. Но я очень прилично притворялся трезвым. И за то страдаю. За талант. Пощупав голову с мученическим выражением лица, он откинулся назад и из-за оконной шторы вытащил очередную бутылку вина. Я пододвинула ему штопор. — И ты столь талантливо симулировал трезвость ума, что все поверили, — сообразила я. — Теперь Василь уверен, что ты его расшифровал, поэтому велел тебя обезвредить. А ты и впрямь не знаешь, кто это? — Я и впрямь не знаю, — заверил меня Метя. — Один из четверых. Но я никого из них не знаю и не знаю, как их зовут. Могу вам поклясться, я спрашивал Малиновского, он тоже понятия не имеет, кто эти типы, но в банкете принимали участие двадцать семь человек. Двое отпадают: Малиновский и заграничный посредник, они как раз трепались у окна, остаётся двадцать пять человек. — Двадцать четыре. Ещё и ты отпадаешь. Если бы Василем был ты, ты бы про это знал. — Двадцать четыре. Тоже неплохо. Между ними Василь, который считает, что я его знаю. Так что мне делать? Драпать в Аргентину? — Он один из тех, кто ходит на бега, — подсказала Гонората. — Да все, кто там был, ходят на бега. — Ежи… — начала я. — То есть, пардон, Малиновский. Он же должен знать, кого приглашал на раут. Как ты думаешь, он сможет вспомнить? Ментов надо натравить дипломатично. — Весьма дипломатично, потому что дело было в прошлом году. Не знаю, вспомнит ли он, но секретарша у него хорошая, может, она что-нибудь знает. Мы узнаем фамилии двадцати четырех типов, строго говоря, восемнадцать из тех двадцати четырех я знаю лично, ну и что мы с этого получим? — Не мы, а менты. У них будет двадцать четыре штуки подозреваемых… — И это их так обрадует? — Это все-таки лучше, чем двадцать четыре тысячи. А в лицо ты бы их не узнал? — Кого? — Тех четверых, среди которых был Василь? Метя налил всем вина, подсунул Гонорате тарелку, получил кусок паштета и задумался. — Нет, — сказал он. — Органы зрения у меня в тот момент работали хуже, чем органы слуха. Я вам признаюсь, что их временами было восемь, но я помнил, что их четверо, и развлекался тем, что пытался угадать, которые из восьми настоящие. — Ну да, — с ужасом сказала я, — теперь-то я все понимаю. Он пристально на них таращился, и не исключено, что таращился прямо на Василя. А тот это заметил. И никакая сила его не убедит, что Метя его не знает. Не представляю, что и делать. — У Мети бюллетень, — сказала Гонората. — Я его дома запру на ключ. Нельзя ли все это распутать, пока у него ещё бюллетень? — Если у тебя есть шансы напустить на них полицию, так сделай это, — посоветовала мне Мария. — У всех хватит ума все им рассказать, а если этот чёртов Василь действительно существует и подстраивает бега, то он у меня в печёнках. Пусть поймают его и что-нибудь плохое ему сделают. — Аминь, — торжественно произнёс Метя, поднимая бокал. — А сейчас бы посмотрел, что там в среду. — Шанс у меня есть, полицию натравлю, — обещала я. — Я бы тоже посмотрела, что там в среду, и можете спокойно говорить, где Болек обещает прийти первым, я и так на это внимания не обращаю… — В четвёртом заезде идут две лошади, и не знаю, зачем там записаны шесть, — объявил пан Злись сразу как пришёл. — И что это за две такие лошади? — подозрительно спросила я. — Двойка и шестёрка. Остальных все равно что нет. — Шестёрка ещё ладно. Но насчёт двойки, так заведите себе зеркальце. Иначе вам трудно будет собственные уши увидеть. — А вот сами убедитесь! — Гарцовник, как же! Вы не видите, кто на нем сидит? Соецкий ещё ни разу не выиграл! — Нет, выиграл, — поправил Юрек. — В прошлом году. — Ну, может, раз. В этом сезоне он два раза был вторым. — Но веса-то у него нет! Конь без веса, милостивые государи, тут другого нет, Гарцовник и Албанец или наоборот! — с задором убеждал пан Здись. — Сегодня квинту сделаю! — С Гарцовником, да? — Так точно, с Гарцовником! — Домашней перегонки только самогон-сучок можно делать, и как следует очищенный, — говорил Вальдемар в кресле с другой стороны, — а все эти вина… — Наливка, пан Владек, наливка, никакие не вина, — перебил его пан Собеслав, — ореховка на чистом спирте. — Ореховка от желудка, а у меня насморк! — И посмотрите только, я его вычеркнул, этого черта, три лошади вычислил, двойку и шестёрку, этот у меня приходит, двойки нет, говорит, единичка висит вместо неё, ну, я и поменял двойку на единичку, а дома все вычислял. Мозги скиснут… — жаловался пан Эдя. — Надо было добавить ещё, а своё не выкидывать, — поучал полковник. — А ореховку на меду вы не пробовали? — Здесь, во второй, у тебя один, — говорил кто-то за столиком сзади барьера. — Тут два.., этот.., и этот… — А этот? — возразил кто-то другой. — Мешок костей. На колбасу. А тут можешь делать «стенку». — Врублевский говорит, чтобы на него не рассчитывали, — вставил третий. — Говорит не говорит, а неизвестно, как поедут. Ещё не установили. Хочешь выиграть — только «стенку»… Я не оборачивалась, поскольку выбирала лошадей на субботу. На кресло сзади меня кто-то сел и отгородил меня от голосов за барьером. Мне даже было интересно, что за такой конь-верняк, но не хотелось подсматривать. Я бросила взгляд на второй заезд, на мой взгляд, там шанс был у четырех лошадей, и откуда у них взялся дурацкий один конь? Идиотские закулисные сведения… — Извините… — робко сказал человек у меня за спиной. Я обернулась и узнала девушку, ту самую, которая первый раз была тут в субботу, в день смерти Дерчика. — Прошу прощения, здравствуйте, вы случайно не видели пана Завейчика? — Не знаю, — ответила я. — Здравствуйте. А кто такой пан Завейчик? — Тот пан, который со мной был, помните? Он куда-то пропал, я его вообще не могу найти. — А.., тот знакомый вашей тётки? — Ну да. С субботы никто его не видел, я хотела проверить, нет ли его тут. А вы его не видели? — Нет. Только в субботу в течение двух заездов, когда он сидел подле вас, а потом уже нет. Но ведь… Если это знакомый, может, вы его скорее частным образом найдёте? — Как раз нет. Телефон не отвечает, а на фирме никто не знает, когда он будет. Я заезжала к нему домой, потому что у моей тётки к нему какое-то дело, но его нет. Я думала, может, он здесь… Он, по слухам, ещё ни одного дня бегов не пропустил. — Он может быть на другой трибуне. Вы попросите, чтобы по радио объявили, что вы его ждёте в секретариате. Если он тут, то придёт. Если только не скрывается. Девушка удивилась. — Да нет, зачем ему скрываться? Эти свои деньги он законно заработал. В субботу он угадал первые два триплета, так он мне сказал, а потом совсем пропал из поля зрения. Позвольте, я вам представлюсь? Я позволила. Звали её Моника Гонсовская, жила она у тётки на Асфальтовой или на конезаводе в Лонцке. Она была встревожена и озабочена, ей необходимо было найти Завейчика, но она понятия не имела, как его искать. Я сделала вывод, что найти хочется не ей, а её тётке, и ещё раз посоветовала сделать объявление в радиоузле. Таким путём отыскивались потерянные документы, ключи, очки, дети и папаши. Я спустилась вниз поставить последовательность в первом заезде, и лишь вид комиссара Ярковского заставил меня сообразить, что я только что услышала от девушки. Комиссар стоял перед кассой двухтысячных ставок и всматривался в программку. — Сейчас я вам кое-что скажу, только сперва поставлю, — шепнула я ему на ухо. Он оторвался от программки, посмотрел на меня полубезумным взором, совершенно как настоящий игрок, и кивнул головой. Я посмотрела на паддок, мой конь номер два ходил с приплясом и начинал слегка пениться. Моим личным фаворитом была Ересь, правнучка Гессии, которую я считала почти родной невесткой. Когда-то мой сын на почве Гессии просто помешался, утверждал, что она рыжая, и восхищался ею больше, чем всеми девушками, которых я когда-либо видела возле него. Потомство Гессии я называла внучатами и упрямо на них ставила, да это и впрямь были очень неплохие лошади. Ересь давно должна была бы войти в первую группу, как двухлетка она показала очень неплохие возможности, однако теперь чего-то там ей не хватало, и она сидела во второй группе без всяких успехов. Я решила поставить на неё, ведь двойка вся в мыле, правда, это жеребец, но ничего страшного, чистокровный, может, и придёт как следует, поэтому я решила поставить последовательность два-пять. За двадцать тысяч, два раза. Вернулась я к кассе, и, как обычно, в меня вселился демон. Два-пять я поставила один раз, а потом, без всяких разумных причин, сыграла ещё с двойкой и пятёркой единичку, четвёрку и шестёрку. Угрохала я на этот первый заезд семьдесят тысяч и окончательно потеряла веру в себя. Старший комиссар Ярковский терпеливо пережидал моё помешательство. — Ну? — вполголоса спросил он, когда я отошла от кассы. Мы вышли на воздух со стороны беговых дорожек, где пока что было мало народу. Все торчали возле паддока и около касс. — Во-первых, один из тех, кто выиграл в субботу триплет на лошадях от Дерчика, носит фамилию Завейчик, — сказала я сразу, не задавая глупых вопросов на тему того, что им известно, а что нет. — Во-вторых, могу сейчас узнать, где он живёт и работает. В-третьих, с субботы он пропал. В-четвёртых… — Вы откуда все это знаете? — Наверху сидит девушка, которая знает его лично и разыскивает. — Все о девушке! — Все не могу, но зовут её Моника Гонсовская, стопроцентная лошадница. Живёт в Лонцке на конезаводе, а в Варшаве у тётки, на Асфальтовой, четыре. Этот Завейчик — знакомый её тётки. В-четвёртых, разговора о том не было, но у меня такое впечатление, что о вас рассказывать не следует? Кажется, пока никто не знает, что вы — мусор на службе.., простите, Бога ради, сотрудник полиции… — Это мелочи. Все правильно. Я об этом не сказал, правда, но вам, кажется, и так все ясно. — Ну да, теперь ясно. Хорошо, что я до сих пор не сумела накуролесить, потому что была занята бегами. — Повезло. Узнайте все, что можно, об этом Завейчике неофициально. Мы официально знаем, что у него завод по производству искусственных материалов, погремушки там, рыбки всякие для детей. Адрес мы тоже знаем. А вот сплетни всякие или что ещё… — То есть мне работать подсадкой? — Вот именно. Придётся вам немного поработать подсадкой. Разве что вы на стороне всего этого мошенничества и свинства? Мошенничество и свинство я никогда в жизни не поддерживала, но в роли подсадки должна была выступить впервые. Возражать я не стала. Вернулась наверх, когда до начала заездов оставалось ещё минут десять. Девушка сидела на своём месте. — И что? — спросила я. — Вы уже были в секретариате? — Ещё нет. Я не очень понимаю, как это устроить, я просто надеюсь, а вдруг он ещё появится? Пережду три заезда, потом пойду давать объявление. — Далеко вам ходить не надо, тут сидит за столиком пани Зося, она вам все устроит. Ладно, я к ней сама пойду. Как его зовут? — Альфред. — Порядок, после третьего заезда покричат, чтобы Альфред Завейчик обратился в секретариат наверху. Вы его хорошо знаете? — Не знаю, хорошо ли, но кажется, с самого рождения. Это был такой.., ухажёр моей тётки, знакомство у них так и осталось. Он для неё всякие дела проворачивает. — Легально? Девушка снова очень удивилась. — Легально ли? Наверное… Я не знаю. То есть мне трудно предполагать, чтобы моя тётка впуталась во что-нибудь нелегальное. Собственно говоря, она ничего не делает, у неё доходы от виллы, которую она сдаёт, но сдавала она всегда через агентство «Пума», не знаю, как сейчас, во всяком случае, официально какому-то посольству сдавала или кому-то в этом роде. И бижутерию продаёт. Завейчик именно это для неё и устраивал. Вроде как в этом ничего уголовно наказуемого нет. — По-моему, нет. Если можно вам посоветовать… — Дай открывалку, — сказала Мария, вытаскивая из сумки бутылку пива. — Я успела поставить, что считаю абсолютным чудом. Мети нет? Я вырвала из-под неё свою сумку и бинокль, которыми заняла для неё кресло, и вытащила консервный нож для пива. Лошади вышли на дорожку и показали пробный галоп. Толпа переметнулась на другую сторону. Вальдемар через плечо пана Здися стал передавать нам тарелочку с солёными палочками. — Сидеть!! — дико завизжала я, потому что пан Здись стал подниматься с места. Мария швырнула открывалку на кресло и успела вырвать у Вальдемара тарелку. Пан Здисьсообразил, в чем дело, и переждал наши манипуляции. — Пана Мариана не будет, — сообщил он всем. — Я его на улице встретил, он уезжает во Францию, наверное, уже сегодня уехал. Двойка выигрывает! — Сейчас? — спросил кисло Юрек. — Сейчас. А я квинту начал! — Трогательный человек, — сказала Мария, не понижая голоса, и стала разливать пиво по стаканам. Я спросила её насчёт Мети. Не далее как вчера вечером Гонората постановила закрыть его дома на ключ, но, видимо, что-то изменилось. Ну да, изменилось, с тем, что Метя должен был закрыть сам себя, а если бы ему наскучила изоляция, он мог приехать на бега. Ставит он вместе с Марией, не только на то, о чем они вчера договорились лично. Вдохновение на него накатило сегодня уже в девять утра, и он поймал её по телефону на работе. Может, придёт и сам. — Если до сих пор не пришёл, его уже и не будет, — высказалась я. — Успокойся, нигде не написано, что нужно разлить пиво до капельки! Ой, мамочки!.. Мне удалось отпить немного пены, прежде чем она залила весь парапет балкончика. Громкоговоритель прохрипел, что закрываются последние кассы. Моника Гонсовская сзади коснулась моего плеча. — Простите, но вы начали мне что-то говорить… Я долго и мучительно вспоминала, что же я хотела ей сказать. — Ах да. Если можно вашей тётке что-то посоветовать, так было бы очень хорошо, если бы она была совершенно искренней. Полиция будет её расспрашивать про этого Завейчика… — Завейчик что-нибудь натворил? — Да нет, не думаю. Но он скорее всего является важным свидетелем. О нем будут спрашивать. Если ваша тётка не совершила вместе с ним никакого преступления, то лучше пусть скажет всю правду. Впрочем, могу вам рассказать, в чем дело, потому что об этом уже весь ипподром знает. Был убит жокей, и теперь допрашивают всех людей, которые в субботу выиграли, поставив на два первых триплета. Значит, вашей тётки это непосредственно не касается, а Завейчика — да. От души ей советую, пусть ничего не скрывает. Моника Гонсовская кивнула головой. Она не забеспокоилась — видимо, эта её тётка действительно существовала, не выходя из рамок уголовного кодекса. — Это очень хорошо, может быть, они его быстрее найдут, чем я. Хорошо, я ей ваш совет передам. А меня тоже будут допрашивать? Я совершенно уверенно ответила ей утвердительно. Каждая секунда прошлой субботы могла оказаться важной, особенно в отношении тех, кому так повезло с триплетами. Я вспомнила, с каким напряжением спутник девушки всматривался в дорожки, и подумала, как бы его показания не оказались и вовсе ключевыми. Юрек упустил под кресло авторучку, а пан Здись — половину программки. Оба стали заниматься партерной акробатикой, не уговорившись, кто первый полезет за потерей, поэтому никаких результатов они не добились. Кресла были дико тяжёлые, их передвижение требовало участия культуриста, а для того чтобы влезть под них, места не оставалось. Ручку Юрека я выловила со своей стороны, благодаря чему Пан Здись справился со своей программкой. Громкоговоритель взвыл три раза, флажок взлетел. — Я бы хотела на что-нибудь поставить, — громко сказала позади меня Моника Гонсовская. — Это не сейчас, — ответила я рассеянно и приложила бинокль к глазам. Группа вошла в старт-машину ровно и без выкрутасов, никто не удрал, никто не упал с седла. Рванули все одновременно. — Ведёт Подбор, вторым идёт Альбатрос, третья Делия, — начал громкоговоритель, — на четвёртом месте Мартина, пятая — Ересь. Лошади доходят до поворота, очерёдность та же. Лидирует Подбор. — Кто туг трепал насчёт единички?! — диким голосом рявкнул Вальдемар. — Улита едет, когда-то будет! — Единичка должна лидировать! — А я вам говорю, что двойка уже в кармане! — вещал о своей победе полковник. — Где тройка?! — с отчаянием в голосе вопил пан Эдя. — Врублевский отпал! — в ужасе застонал кто-то. — Врублевского не будет! — Лошади прошли поворот, — сообщил рупор, — на прямую выходит Альбатрос, слабеет Подбор… — Куда он идёт, кретин, на большую дорожку!.. — Заперли его! Дал себя запереть!.. — Альбатрос, Мартина, потом финиширует Ересь… — Ересь!!! — завопила я от всего сердца. — Давай, Ересь!!! — Давай, Альбатрос!!! — заглушила меня толпа. — Альбатрос, Ересь, — бесстрастно вещал рупор, — Альбатрос, Ересь, Ересь, Альбатрос… Ересь летела как на крыльях. На три корпуса перед Альбатросом — Щудловский обернулся и придержал лошадь. — Чего ты её держишь, кретин?! — возопила я дурным голосом. — Да ведь выиграл он уже, выиграл, ты чего орёшь, — приструнила меня Мария. — Ну хорошо, она у меня есть, но Альбатроса у меня побольше будет! На что тебе эта Ересь? Я с облегчением откинулась в кресле. — Она у меня одна была, я с неё все начинала. Смотри, вот ведь корова больная, я же решила ставить исключительно два-пять за все, что у меня было, хотела двойную ставку сделать… — И что, совсем не поставила? — Нет, что вы, что вы — один билетик. И тыщу других глупостей. Ну скажи ты мне, Бога ради, что мной руководит, чтобы выбрать правильно, а поставить потом, как паралитик с водянкой головы? — Ну, наверное, то же самое, что и мной, когда у меня три триплета с Ересью и двенадцать с Альбатросом… Ересь с Альбатросом были страшенным фуксом. Народ ставил на Мартину, а фавориткой была Делия. Ересь вообще не шла в счёт. На Альбатроса ставили те, кто был посвящён в закулисные тайны, или те, кто имел глаза и смотрел как следует в паддоке. Пан Здись на паддок не смотрел, к посвящённым не относился, зато у него бывали дикие идеи и сумасшедшие фанаберии. — Есть два-пять! — триумфально возвестил он. — Есть! Будьте любезны, последовательность на сто тысяч! — Сразу на сто мильонов! — ехидно поправила я. — Да если тридцать тыщ дадут, мы и то от счастья упадём! — Но послушайте!.. Кто на это ставил?! Ну нет, минимум сто тысяч! Квинта и вовсе будет чудовищной! — А вы начали квинту? — спросил Юрек. — Нет. Квинту я начинал от Альбатроса. Но последовательность у меня есть. — Квинты не будет вовсе, — объявил Вальдемар. — После Ереси ставки снизились на девяносто процентов. — Альбатрос тоже был бы фуксом, — сказала мне Мария с упрёком. — На что тебе понадобилась эта Ересь… Пал Здись ошибся ненамного, только в два с половиной раза, за последовательность выплатили сорок две тысячи, так что мы оба обогатились меньше, чем ему хотелось. Моника Гонсовская спустилась со мной вниз, настаивая, что хочет сыграть. — Выберите себе что хотите и поставьте последовательность, — посоветовала я ей. — Две кассы принимают ставки по десять тысяч, а остальные — дороже. Выберите из программки или из паддока, как пожелаете. Кретинкой она не была, поэтому уже начинала ориентироваться во всем этом безумии. Она решила выбирать из паддока, и я потеряла её из виду, решая, как ставить дальше. — Тройка непременно придёт, — услышала я конспиративный шёпот возле касс на пятьдесят тысяч. Я рассеянно посмотрела на шептуна. А, один из тех, кто пользуется подсказками из конюшен. Пусть засунет свою тройку, не скажу куда, я её из триплета выбросила, но в последовательность включила, это лошадь Двуйницкого, Замечек на ней едет, прёт к финишу как бешеный. В прошлом сезоне конюшня Двуйницкого была почти самой худшей, а Замечек резко вытянул её из болота. Должно быть, это действительно его заслуга. Двуйнйцкий ведь не изменился, он только конюшенного жокея сменил, а качество лошадей зависит от конюшенного жокея в колоссальной степени, Замечеку надо было бы выразить всяческую благодарность. Вот черт… Может, поставить на него «верхом»?.. Я убедилась, что Замечек — фаворит, поэтому отказалась от мысли на него ставить. А, чтоб он лопнул, пусть приходит первым без меня! После второго заезда пан Здись впал в амок. Правда, квинта у него лопнула уже на первой лошади, но он начал второй триплет и поставил последовательность. Тройка, Замечек на Одолане, была второй лошадью, выиграл Куявсюни на дурацком коне Деркаче, на которого я поставила исключительно из-за высокого мастерства жокея. По мнению пана Здися, последовательность снова должна была быть сто тысяч, и даже мои попытки вколотить ему молотком в голову, что ведь в последовательности есть чудовищный фаворит, на него впечатления не произвели. — Да в жизни Последовательность с фаворитом не может быть выше десяти тысяч, — вдалбливала в него Мария. — Вы тут что, первый раз?! На тройку поставили жук и жаба! Со всеми вариантами! — Но не с Деркачем! На него вообще не ставили! — Не ставили, но ведь фаворит! Ведь тройка! И по программке она же получалась! — У кого получалась, у кого нет, — мрачно пробормотала я. — Ну хорошо, пускай восемьдесят, — уступил пан Здись. — А я так и поставила, — сказала Моника Гонсовская у меня за спиной. — Вы действительно думаете, что так много заплатят? — Да ну, какое там много! Фигушки! Да не слушайте вы этот глупый трёп! Пан Здись у нас фантазёр! Мифоман и безумец! Пан Здись на оскорбления вовсе не обижался, большие надежды для него были по крайней мере половиной удовольствия от бегов, а постоянные ошибки странным образом не портили ему характер. — «Верх» будет раза в два больше, чем последовательность, — сообщил всем полковник. — Вот увидите! — А у меня это есть! — сказал Юрек. — Вот я и заканчиваю. — Тремя? — Тремя. Я не спросила его какими, ведь он никогда не говорил, и я не удивлялась, потому как — вдруг кто сглазит? Я повернулась к Монике. — Вы играете первый раз в жизни? — На бегах — первый. — Ну, ставьте покруче! Сегодня фуксы приходят, у вас есть шанс разбогатеть. В первый раз человек выигрывает. — Правда? Я про это слышала. И что, так оно и есть? — На самом деле так. Исключение составляют люди, родившиеся в апреле… Я не выдержала и рассказала ей о событиях, которые разыгрывались на моих глазах, в которых я даже сама принимала участие. Между объявлением результатов и объявлением о выигрышах всегда существует интервал, поэтому рассказать я успела. Когда-то, это было давно, приехал за мной муж моей подруги, с которым я договорилась, что он меня после бегов отвезёт домой. По ошибке он приехал слишком рано, перед предпоследним заездом. Он был здесь первый раз в жизни. Я проигралась в пух и прах и подсунула ему программку. — Говори, что придёт! — потребовала я. Муж подруги с великим тщанием программку прочитал. — Мне нравится Орск, — сообщил он, подумав. — И Салагай. Орском звали коня, Салагай же была фамилия жокея. Муж подруги их не различал. Я помчалась к знакомому. — Павел, слушай, приехал Донат, он тут первый раз и предсказывает один-три… Я ещё не договорила, как Павел вытащил из кармана десять злотых. — А ну, помчались ставить! Я добавила ещё десять злотых и поставила один-три. Один-три и пришли. За двадцать злотых заплатили тогда пятьсот восемьдесят. Донат получил от нас пятьдесят восемь злотых, десять процентов от выигрыша за подсказку, и страшно обрадовался. — А знаете, это совсем неплохо, — сказал он признательно. — Я даже ничего не потратил, а получаю деньги. А, ладно, сыграю! Он выделил двадцать злотых, поставил на последний заезд и. — разумеется, проиграл, потому что это был уже второй раз. Но тридцать восемь злотых чистой прибыли у него остались. При оказии и мы с Павлом взяли небольшой реванш за проигрыши. В одно из воскресений, тоже пару лет назад, я встретила на лестнице собственного сына. — Мамуленька, дай мне по морде, — попросил он жалобно. — Тресни, но чтоб как следует. Я весьма удивилась. — С удовольствием, деточка, но почему? Не знаю, для чего мне такие усилия совершать. — Я с девушкой пришёл, она тут в первый раз, и выбрала очередную последовательность… — А ты не поставил?! Кретин!!! Три последние последовательности были потрясающе фуксовыми, за двадцать злотых платили шестьсот, потом восемьсот и тысячу двести. Мой сын проявил такой идиотизм, который и рукоприкладства не заслуживал. На гениальной девушке он потом женился, что я полностью одобряла, потому что талант к вычислению коней у неё бесповоротно пропал. Уж кто-кто, а мой сын должен был знать, как обстоит дело, потому что сам стал жертвой такого же фортеля, когда приехал ко мне в Данию в качестве свежеиспечённого совершеннолетнего сопляка. Ясное дело, я немедленно забрала его с собой на ипподром в Аматёр. Дала ему программку, объяснила более или менее, что надо делать, и оставила на произвол судьбы. Одну крону, чтобы поставить вифайф, я ему дала. Он набрал этот вифайф из отдельных лошадей, сомневаясь только в одном месте, что должно быть: тройка или восьмёрка. Он склонялся к тройке, а я заставляла его вписать восьмёрку. Я махнула рукой и забыла ему сказать, что в Дании есть такая рубрика, куда можно вписывать запасной вариант. Эту рубрику он оставил пустой, а компьютеру-то все равно. Если бы он вписывал резервный вариант, после нашей грызни непременно вписал бы восьмёрку. Пришло все, что он вычислил, и та чёртова восьмёрка, но при этом тройку сняли с заезда! Восьмёрка оказалась на её месте. Заплатили девять с половиной тысяч крон, стоимость маленького итальянского «фиата»… Ребёнок не мог мне этого простить долгие годы, пока, наконец, не купил себе машину за деньги, заработанные честным трудом. Только я успела закончить нежные воспоминания, как объявили выигрыш. За последовательность дали одиннадцать тысяч двести. Пан Здись обмяк и помрачнел, но ненадолго. — Но «верх» будет двадцать семь! — выкрикнул он торжествующе. — Триплет доходит до миллионов, а квинты вообще не будет! — пророчествовал Вальдемар. — У тебя они есть? — спросила я Марию. — Есть-то есть. Но я заканчиваю одной лошадью. Вместе с Метей. Начиная с Альбатроса, мы заканчивали «стенкой». — Не огорчайся, я заканчиваю тремя, но тоже проиграю. Даже не стоило на них ставить «верхом», потому что я выбросила фаворитов. — Как это? У тебя нет Бяласа?! — И Болека нет. Я исходила из мысли, что будут одни последовательные фуксы, и хочу тебе сказать, что Сарновского я тоже выбросила… — Ну, на Сарновского круто ставят, он просто не имеет права прийти первым, при его-то характере. У нас он есть, Метя настаивал… Заезд был красив невероятно, семь двухлеток, среди них потомство самых роскошных кобыл. Я махнула рукой на жеребцов, сосредоточившись на кобылах, Симоне, Диоде и Андине, потому что, поставив на мать последней, я когда-то выиграла очень приличные деньги. Я очень надеялась, что дочка повторит любезность мамы. Фавориткой была Космитка на Сарновском, вровень с Иркутском на Куявском. Остальные две лошади, Шаклак и Теренций, не шли в счёт, но на всякий случай я поставила на них последовательность. Глас разума взывал, чтобы я поставила на двух фавориток, но душа сопротивлялась, и я поставила на сплошные глупости. Моника Гонсовская сообщила мне, что она поставила на Космитку с Андиной, четыре-пять, потому что так выходило по данным паддока. Для меня забрезжил слабенький лучик надежды. Андина, раз уж эта девушка её выбрала… Юрек сидел передо мной, словно окаменев, не говоря ни слова. Пан Здись немного успокоился, на квинту он уже надеяться не мог, поэтому эмоции в нем затихли. Вальдемар ссорился с паном Собеславом насчёт Куявского, конечно, он на Куявского поставил, за что пан Собеслав его упрекал. Он сам предпочитал Теренция, а я, в свою очередь, считала это кретинизмом, склоняясь к мысли, что выбирал он окончание по пьянке, хотя, со слов пана Собеслава, он ни разу за восемьдесят семь лет своей жизни пьян не был. Пил он много, но осторожно. Пан Эдя прицепился к Диоде, вроде бы Бялас по секрету кому-то сказал, что она выиграет. — Если уж он сказал, что выиграет, значит, не будет такого, — высказался полковник. — Все трещит от ставок на два-четыре, — сказал кто-то, вернувшись снизу, от касс. — Интересно, кто наверняка не придёт, — буркнула я. — Должно быть, Сарновский. Старт затянулся. Симона ни за что не желала заходить в машину. Куявский слез с Иркутска, и они вошли в бокс порознь. Диоду впихнули задом. — Сарновский пока в куче? — беспокойно спросила Мария. — Третьим идёт, — ответила я. — Я не понимаю, как он хочет сделать, чтобы проиграть? Держится в куче, даже вырваться оттуда не может… — На прямую выходит Иркутск, — сказал рупор. — Вторая Андина… Больше я не услышала, хотя сидела прямо под рупором. Вальдемар вскочил с места. — Давай, Болек! — заревел он дико. — Дерьмо Болек!! — заглушил его кто-то за моей спиной. — Давай, Ясек!!! — Сарновский! — крикнула Мария. — Посмотри! Идёт! Андина опередила Иркутска, они шли почти вместе, из кучи стала вылезать Космитка, Сарновский ехал гениально. Он высунулся вперёд, оставалось ещё две трети прямой, а у него уже было преимущество, он пер как танк, к тому же не только не погонял, а даже судорожно сдерживал лошадь. Космитка шла сама по себе, как её мать и бабка. Я восхитилась, хотя она ломала мне все ставки. Андина оставила Иркутска сзади, подошла к Космитке, но видно было, что дело безнадёжное. Космитка, которую изо всех сил сдерживали, финишировала на три корпуса впереди, за ней Андина… — Я, кажется, выиграла, — задумчиво сказала Моника Гонсовская за моей спиной. Я кивнула. — Ну да. В отличие от меня. Ты заканчивала Сарновским? — обратилась я к Марии. — В складчину с Метей. Но я же не хотела на него ставить! Сарновский пришёл фаворитом, ничего не понимаю! Погоди, я, часом, не потеряла ли?.. — Есть! — объявил Юрек. — Вот черт! Андина у меня тоже была… — Андина и у меня была… — И вот вам ваш Болек, — упрекал Вальдемара пан Собеслав. — Которым это он пришёл, третьим? — А вот вам ваш Теренций! — рассердился Вальдемар. — Болек хоть третий, а эта ваша семёрка — последняя! — Как ты думаешь, дадут миллиона два? — спросил Юрек, живо заинтересованный. — Две первые лошади — страшные фуксы, дадут и три. А тут, ты сам слышал, на двух лошадей ставили. Вроде как Бялас обещал быть первым. — И на Болека ставили, понятия не имею, почему я его выбросил. Может, трех миллионов и не дадут, но какие-нибудь два с половиной-то уж точно… Я записала результаты и вспомнила про Монику Гонсовскую. Триплет и квинту черти взяли, последовательности с Сарновским я не ставила, поэтому шансы выиграть могли у меня появиться только в четвёртом заезде. В обморок я, разумеется, не упала, потому что заранее была готова к неудачам. Уже много лет я клялась и божилась самой себе, что третий заезд буду ставить только «стенкой». И столько же лет я клятву не сдерживала. Привычность собственного поведения даже успокоила мои чувства. За триплет дали два миллиона восемьсот с мелочью, Юрек обрадовался. Последовательность вышла средненькая, десять тысяч двести Моника Гонсовская оказалась с неплохим выигрышем, Мария с Метей тоже. — Метя от этого триплета окончательно выздоровеет, — предсказала я уверенно. — Вы как, дальше продолжаете? — Самой странно, но продолжаем! Вроде у нас квинта на мази. Боюсь, что после Сарновского выигрыш страшно снизится. — Особенно если Куявский приедет. А мне кажется, что он дважды выиграет. А если бы Сарновский сейчас не поехал?.. — Эх, если бы Сарновский не поехал, я бы выиграла. В могилу меня эта сволочь уложит, если б я знала, что он думает, я бы выигрывала раз за разом! И тут до меня дошло, что здесь творится нечто особенное. Копенгагенских лошадей я не знала уже много лет, в Канаде на бегах была три раза в жизни. И там среди семнадцати коней, за которых платили только в одном сочетании, я умела выбрать даже квадриплет! Год назад я угадала шесть-пять-восемь за паршивые пять крон, вытащила Алицию в турпоездку в Париж, где в августе можно было копыта отбросить от жары; в Канаде угадала последовательность на четыреста долларов, а тут, глядя на этих лошадей три раза в неделю, при том, что платят за трех коней, в какой бы последовательности они ни пришли, я не в состоянии угадать, кто выиграет! Да что же это, черт побери, делается?!.. «Недолго думала старушка»… Без особого труда я сообразила, что карьера лошади на этих хреновых бегах зависит только от отношений и сговоров между людьми. Ну да, я выиграю, если мне удастся угадать, что эти люди выдумали. Что там скомбинируют Глебовский, Бялас, Вишняк, Ровкович, Капуляс, Войцеховский, мастер ставить сам на себя, Скорек, вечно в оппозиции к собственному тренеру, Вонгровская и весь синклит! Если я угадаю, что они напридумывали, то выиграю, если нет — то фиг. А это, кажется, намного труднее, чем оценка всех лошадей на свете, вместе взятых… Ну да, ломжинская мафия и этот… Василь… Я договорилась с пани Зосей, что Завейчика для Моники Гонсовской вызовут. Моника, однако, вела себя так, словно этот Завейчик перестал её интересовать, два выигранных заезда явно её отвлекли. Она вернулась из паддока и сказала мне, что две лошади производят незабываемое впечатление, Этернит и Жаба. Она поставит на них, никто не имеет права их обогнать. — Теоретически, — охладила я её пыл, — да, конечно, обе от коней дерби-класса, должны бы выигрывать раз за разом, но Батька, пардон, Убий-батько, не умеет ездить на арабских лошадях, а ученик Мязга тем более. Разве что лошади сами по себе придут. — Придут! — решительно заверила меня Моника. — Если у меня есть хоть капелька представления о лошадях, они не могут не выиграть. Не знаю, которая, они более-менее одинаковы. Этернит был фаворитом, на Жабу ставили мало, видимо, из-за ученика Мязги, который снижал её ценность. Я поставила на всякий случай и на них, в триплете у меня их не было, я начинала Куявским. Рупор прогремел воззвание к пану Завейчику, которого просят зайти в секретариат. Старший комиссар Ярковский поймал меня под лестницей. — Это что такое? — спросил он, мотнув головой в сторону иерихонской трубы. — Гонсовская, та девушка, которая хочет его найти, я же вам говорила, — объяснила я. — Я ей сама посоветовала, чтобы она искала по радио, потому что он может быть всюду. — А что она про него знает? — Да почитай, что ничего. Это все её тётка. Как я поняла, это тёткин бывший воздыхатель, а ныне друг жизни. Мне что, надо познакомиться с тёткой? — Нет, упаси вас Бог. Мы уж как-нибудь своими силами справимся… Я хотела было спросить, разговаривали ли они с этим Завейчиком вообще, но тут к Ярковскому обратился кто-то незнакомый, — а я увидела, как лысый с кудряшками направляется к кассе по двести тысяч. Меня вдруг страшно заинтересовало, на что он поставит, я бросила Ярковского и помчалась за Фигатом. Он поставил на то же самое, что и Моника Гонсовская. Три-четыре, Этернит с Жабой. — Вы когда возвращаетесь в свой Лонцк? — спросила я наверху у Моники. — Да я все время там. Только в ноябре перееду в Варшаву. Я вчера приехала, потому что тётка звонила, она страшно разволновалась из-за этого Завейчика и потребовала, чтобы я ей помогла, но завтра я возвращаюсь. Разве что она упрётся, чтобы я осталась… Я собираюсь возвращаться, скажем так, но начинаю сомневаться, что это у меня получится. — Может, найдётся этот Завейчик… — Метя заканчивает двумя лошадьми, тройкой и четвёркой, — сообщила мне Мария. — Дай-ка мне эту железяку для бутылок. Этернит фаворит, а лучше бы Жаба. Болека могу пропустить. — Гарцовник, господа, Гарцовник! — возвестил пан Здись. — Тут выигрывает Гарцовник! Будет два-шесть! — И ухо от селёдки! — рассердилась я. — И от жилетки рукава! Соецкий, как же'.. — А Этернит что? — ехидно поинтересовался Вальдемар. — Ногу сломает? — Шестёрка, почитай, уже висит! — твёрдо изрёк пан Эдя. Моника Гонсовская наклонилась ко мне. — А почему они говорят «висит»? Я все слышу и слышу — «висит». Простите, вы не могли бы мне объяснить? — Это на табло. То есть на такой там штуковине около судейской вышки вывешивают результаты, номера лошадей, которые выиграли. То есть не вывешивают, а всовывают в такие рамочки, но называют это «висит, кто выиграл». А в разговоре остаётся только одно «висит». — А, понимаю… — Для араба вес не имеет значения! — упрямился пан Здись. — Даже если и так… — На короткую дистанцию! — не выдержал Юрек. — Это же тысяча восемьсот! — Ну вот именно! Гарцовник! Пятьдесят пять кило! — Лысый с кудряшками поставил то же самое, что Метя, — сообщила я Марии. — Я случайно подсмотрела, за двести три-четыре. Этернит с Жабой. Что-то мне кажется… — Мне уже все везде кажется, — перебила меня Мария, просматривая свои триплеты. — Ты можешь посмотреть, что я тут натворила? Погоди, у меня тут проходит Болек… Но два я начинаю Жабой и один Этернитом. Болеком — ни одного! Я заглянула в её программку. — Снова не поставила то, что записывала?! — Да не успела я протолкаться! Диктовала по одной лошади и опять напутала! А квинта показалась мне дорогой, и я её урезала, Боже мой… Из квинты, которую она заранее себе выписала, три лошади уже пришли первыми, а теперь она записала Жабу, Этернита и Куявского на Фикусе. Шанс выигрыша был огромный, а квинта вся состояла из фуксов. — Чего у тебя нет? — Как это чего? Сарновского я выкинула! Слишком дорого показалось! — Ну да. Скупой платит дважды… — И что тут делать с таким ботинком, теперь-то уж и сапожников нет… — ., русские продают у Дворца культуры. Это для пищеварения, а это от насморка. За гроши купить можно!.. — Дёшево вам это самоубийство обойдётся… — Ну что они там копаются, на десять минут уже опаздывают! — Бухгалтерия не успевает… Флажок махнул, арабы послушно вошли в стартовые машины, рванули почти одновременно. Пан Здись бушевал насчёт Гарцовника до половины прямой, я начала уже зубами скрипеть, потому что чёртов Гарцовник свободно лидировал, оторвавшись на пару корпусов. На половине заезда ситуация резко переменилась. — Выходит Этернит, затем финиширует Жаба с Албанцем, — говорил рупор. — Этернит, Албанец, Жаба, Этернит, Жаба… — Давай, Жаба! — завопили одновременно Юрек и Мария. — Вон этого Албанца, куда лезешь, кретин! — бормотала я себе под нос. — Есть! — вопил какой-то тип за спиной Вальдемара. — Два-пять!!! Давай, два-пять!!! — Милостивый государь, какие два-пять, три-четыре вдут! — взбесился Вальдемар, резко повернувшись к нему. — Что вы мне в ухо ревёте всякую чушь! — Ну да, три-пять идут!.. — Ослепли они все, что ли? — рявкнул горестно пан Эдя. — Есть! — крикнул Юрек. — На тройку не ставили! — Албанец третий! — упрямо сказал пан Здись. — Вот, пожалуйста, совсем близко! — Близко, близко, — согласился полковник. — Корпусов восемь будет… — Мы с Метей закончили! — с облегчением вздохнула Мария. Моника Гонсовская снова выиграла. Очередной мой триплет черти взяли, но последовательность у меня была. Туманные ощущения в сердце стали постепенно превращаться в чёткие соображения. Я перевернула страничку в программке и посмотрела на пятый заезд. Несомненно, на самой лучшей лошади ехал Вишняк. Он уже пару раз лошадей придержал, ему удалось прийти третьим и четвёртым, что было большим искусством. Теперь у него был конкурент в виде Куявского на Горгоне, но я могла ручаться, что Сигнал лучше Горгоны. Придёт на нем Вишняк или нет? Он, конечно, должен быть фаворитом, невзирая на предыдущие, худшие заезды. С ним в компании будут ещё двое, эта Горгона с Болеком и Томбола Капуляса. Немного усилий — и Вишняк снова придержит Сигнала за ними, спрашивается, пойдёт ли он на эти усилия. — Если сейчас выиграет Вишняк, то я начну размышлять, — сказала я Марии. — Что у вас там с Метей? — Как раз Вишняк и, стыдно признаться и выговорить, Погремушка. — Что?! — Погремушка. Это Метя. Упёрся — и все. — Он спятил? — Не знаю. Наверное. Может, сотрясение мозга повлияло. Сигнал и Погремушка. Я согласилась, чтобы он отцепился, не хотела так ставить, но забыла и поставила то же самое. Ну, ничего не попишешь. Я замолчала. Рупор хрипел результаты заезда. Я все молчала, а смутные подозрения становились все чётче. Погремушка… Идиотизм, она же никогда не была ближе пятого места, но у неё такая замечательная родословная, что должна рассердиться и побежать вместо лошади. Может, именно сейчас и наступил такой момент… Конь Глебовского. Глебовский просто так первым не приходит, он должен делать себе тройную победу, ну, двойную… Я посмотрела на программку. Ну да, в седьмом заезде тоже есть его лошадь. Погремушка и седьмой заезд?.. — Идите-ка смотреть на паддок и оцените лошадей! — приказала я Монике Гонсовской. — Меня очень интересует ваше мнение, потому что творится нечто странное. — С удовольствием. Я все время выигрываю. Это и в самом деле так просто? Я думала, что здесь полагается в основном проигрывать? — По-разному бывает. Ничего не стану вам подсказывать, но в зависимости от того, что тут придёт первым, я могу кое о чем догадаться. Скажу вам после заезда. За триплет с Жабой, несмотря на битого фаворита в серёдке, дали почти восемьсот тысяч. Последовательность — двадцать семь. Капиталовложения ко мне уже вернулись, на триплетах я могла до самого конца поставить крест, но последовательности давали мне шанс. Сигнал и Погремушка, а что, мысль… Завейчик не появлялся, невзирая на то, что его вызывали трижды. Моника Гонсовская почти забыла о его существовании, пошла смотреть коней в паддоке. Сигнала она выбрала без колебаний, после чего добавила к нему трех кобыл, Томболу, Горгону и Погремушку. Она посмотрела в программку и удивилась. — Не понимаю. Почему эта Погремушка так плохо бегала? Пятая, шестая, лотом опять пятая… Это же прекрасная кобыла! Вы посмотрите на её зад, на бабки… — Ничего, ничего, посмотрим, что придёт, — быстро сказала я. — После заезда… Я новаторски поставила на Сигнала с Погремушкой и помчалась искать Ярковского. Нашла я его в проходе к конторам, он подслушивал каких-то двух типов. У меня не хватило терпения ждать, пока он закончит работу. — У меня есть к вам предложение, — сказала я быстро. — Этот лысый с кудряшками, Фигат его фамилия, поставил три-четыре за Двести тысяч. Пойдите, что ли, посмотрите, кто поставит в этом заезде четыре-шесть. Сигнал с Погремушкой. Особенно на Погремушку. Что-то мне кажется, что произошла радикальная перемена и о ней знают только те, кто глубже остальных посвящён. Проследить бы за такими. Старший комиссар Ярковский не был излишне болтлив. Он ни слова не ответил, взглянул на меня и кивнул головой. Долг свой я выполнила. Сигнал выиграл как хотел. Вишняк совсем его не посылал, наоборот, изо всех сил сдерживал. Второй была Погремушка, на голову раньше Томболы. Триплет упал до ста сорока тысяч, за последовательность дали одиннадцать. Я успела плюнуть себе в бороду, идиотка, надо ведь было поставить дороже, ну хоть на сто тысяч, ведь ситуация такая, что у меня есть шанс отыграться за весь сезон, и такой шанс, что аж искры летят, а я его упускаю. Я не стала ударяться в самокритику, потому что мои подозрения вдруг превратились в творческую мысль. — Я могу вам сказать, почему вы выигрываете, — сообщила я Монике Гонсовской. — Кажется, первый раз в жизни состоялся такой необычный день. Никто не придерживает лошадок, все едут как положено, и приходят только самые лучшие. Независимо от того, ставят на них или нет. В норме не было бы ни Сарновского, ни Вишняка, ни Этернита, ни Жабы, ни Погремушки, потому что их сдерживали изо всех сил, как видно из приложения. Но я не знаю, зачем так делали. Понятия не имею, что случилось, но такого ещё не было. Пользуйтесь, пока есть шанс, потому что второго такого дня в ближайшем будущем не предвидится. Фуксы закончились Погремушкой, до конца дня приходили одни фавориты, на которых ставили со страшной силой. Куявский выиграл на Палитре, на голову опередив Ровковича, и единственным моим утешением было то, что я не поставила по рассеянности на Замечека. — Смотри-ка, повредился наш Метя в уме или нет, а правды нам не сказал, — мрачно обратилась я к Марии. — Ты видишь, что он сделал? Пришли тёмные лошадки, все от начала до конца, подряд. Метя выдумал Жабу и Погремушку, да? Не говорю про Этернита и Космигку, они по программке получались первыми, Сигнал тоже, но надо было знать, что на них поедут как надо. Не верю, что Метя это угадал, и не верю, что ему это в вещем сне приснилось. Он от нас что-то скрывает. Мария кивала головой, задумчиво гладя на турф. Потом вздохнула. — Я тоже считаю, что он что-то скрывает. Я за него боюсь. Нам-то уж ладно, но пусть хоть полиции сказал бы… — Если я в Лонцк не уеду, приду сюда в субботу, — сказала в пространство Моника Гонсовская за моей спиной…* * *
— Никто и не собирался с ними разговаривать, — с нечеловеческим терпением объяснял мне Януш. — Мы раздобыли их фамилии, и к ним нужно было присмотреться. В первую очередь люди пошли за теми, кто ставил гуртом. Завейчика мы пока что не трогали, он поставил только один триплет, за ним собирались начать наблюдение только через пару часов, а через пару часов он оказался недосягаем. — Да за пару часов можно долететь до Египта, до Монреаля, до Самарканда! — рассердилась я. — Надо было сразу к нему прицепиться! — Надо, но людей не хватало. Откуда мы могли предвидеть… — Может быть, хоть те, кто ставил гуртом, принесли вам какие-то результаты? — Те, кто ставил гуртом, забрали деньги и отдали их двум каким-то типам, пытаясь сделать это как можно незаметнее. К этим двум типам присоединился третий, и я даже должен спросить тебя об одном деле, может, ты отгадаешь, что за штука. А именно: эти три разных типа отличались одним и тем же выражением лица, совершенно обалдевшим, и не видно было ни малейшего удовольствия от победы. Ты это явление понимаешь? Я задумалась и поняла сразу же. Они играли для кого-то другого, не для себя, не за свои деньги, и не им принадлежала прибыль. Кто-то велел им поставить, они не верили, что такая ставка придёт к финишу, но выполнили приказ, а для себя поставили на что-то другое — и смертельно изумились! Другого объяснения просто не существует. — И для кого они играли? — спросил Януш. — Понятия не имею. А эти три типа — это кто? — Такие будины из Ломжи… — А-а-а, ломжинская мафия! Погоди, это странно. Я слышала разные сплетни, что они, дескать, правят. И кто-то им велел? Я не понимаю, вообще-то всем вокруг приказывают они, работают они на себя, и у них всюду исключительно подчинённые. Что бы это значило? — Может быть, помимо подчинённых, у них есть ещё и начальник? — Если у них есть начальник, это должен быть некий таинственный Василь. Вы Метю допрашивали? Ах, нет, конечно же, не было времени, у него как раз была разбита башка. Но у него уже все прошло, пусть с ним поговорит кто-нибудь поумнее. Метя знает больше, чем он нам сказал, может быть, он вообще боится. Этих мафиози тоже нужно прижать как следует или как-нибудь потихоньку из них выжать, кто им что велел поставить и кто дал деньги, восемьсот тысяч эти триплеты стоили, я сомневаюсь, чтобы они их из собственного кармана выложили. Это хоть делается? — Делается. Довольно хитрыми путями. — Кроме того, нужно сориентироваться, тоже хитрыми путями, что случилось и вообще что делается. Судя по заездам среды, ни одного жокея не подкупили, пошли все как черти, честно поехали на всех лошадях. Не понимаю, что бы это означало, но поинтересоваться нужно обязательно. Какие-нибудь подробности про Дерчика уже известны? — Похоже, это ты мне устраиваешь весьма приличный допрос. Ничего скрывать не стану и скажу тебе всю правду. Конечно, известны. Убили его в этих самых зарослях, никто его никуда не волок, следы указывают на то, что этот кто-то его шандарахнул, оставил под кустом и удалился. Собаке помешала мокрая погода. Следующей после убийцы была ты, а после тебя — руководитель бегов. Не нашли ещё никого, кто видел бы, что Дерчик с кем-то шёл или разговаривал… Вдруг меня осенило. — Время, — поспешно сказала я. — Это же должно было быть настолько рано, что Дерчик ещё не был одет. Я имею в виду, в рабочую одежду. Я видела обычные ботинки и обычные брюки, а не жокейский костюм. Стало быть, он отправился на природу прежде, чем начать готовиться к заезду. Ну, у него было немного свободного времени, потому что он шёл только во втором заезде, а вообще-то готовятся они заранее. Видеть его могло Двадцать человек, и никто на всякий случай не признается. — А зачем ему вообще было с кем-то ходить? — А черт его знает. Договориться о заезде. Дать себя подкупить и взять деньги. Ссориться из-за прошлых заездов. Улаживать какую ни то сделку. Вообще-то ему где попало шляться не положено было, ему бы в конюшне работы хватило. Поймаете убийцу, он вам скажет. А тренер что? — Тренер ничего. Он его, разумеется, видел. С самого утра, а потом Дерчик почему-то пропал из поля зрения тренера. Тренер вообще-то охотнее рассказывает о лошадях, а насчёт всего остального притворяется полным идиотом. А по поводу Дерчика… Януш задумался. Я поняла, что выяснилось что-то ещё, но он не уверен, можно ли мне про это сказать. Я поклялась молчать, как могильный камень. — Дело в том, что ты, может быть, сумеешь сделать выводы. Разумеется, речь вдет о полной тайне, тут и самым близким друзьям ничего сказать нельзя. Так вот, исследования показали, что Дерчика сперва крепко поколотили. Сперва поколотили, и только потом свернули ему шею. Существует предположение, что убийство было случайным, что намеревались остановиться на мордобое, а вышло… Что скажешь? — Я скажу, что необязательно, — ответила я без колебаний, потому что память молниеносно мне помогла. — Я раза два уже слышала, что Дерчик слишком много знает и языком треплет. Или собирается трепать. Мне так и видится, что морду ему били со словами: «Ну, будешь молчать, свинья дебильная, или нет?!» А Дерчик отвечал, что назло им как раз и не будет молчать, а все на свете скажет. Конечно, я говорю очень приблизительно и примитивно. Ну, тот, кто ему рыло начищал, потерял надежду и не видел иного выхода, а может, ему велели заткнуть пасть этому гаду любой ценой. Конечно, возможно, что убийца просто переборщил, но насчёт трёпа языком я просто уверена. — Ты от кого это слышала? Я донесла на Метю и пана Мариана. Мете и так пришлось бы давать показания, а пана Мариана я заложила ради чистого искусства. Здись говорил, что пан Мариан выехал во Францию неизвестно на сколько времени, и, кроме того, он был только слушателем, а не автором высказывания о трёпе. Фамилию того, кто говорил, я не знала, зато могла указать на него пальцем. Зазвонил телефон. Я подняла трубку и передала Янушу. Я успела привыкнуть, что его ищут у меня, раз у него в квартире никто не отвечает. Он с минуту слушал, потом сказал «хорошо» и положил трубку. Выражение лица у него было непроницаемое. Прежде чем он встал с кресла, я успела подумать, что потеряю с ним всякое терпение. Неужели я не могла нормальным образом закрутить любовь, например, с шофёром, главным бухгалтером, инженером-сантехником, словом, с кем-то из обыкновенных людей, которые от своей бабы не имеют тайн. Нет же, я упрямо цепляюсь за прокуроров, полицейских и работников контрразведки. Ну да, профессии у них интересные, но мне-то что с того, раз они ничего не рассказывают! И этот гусь хорош: услышал что-то важное и даже глазом не моргнул!.. — Нет, — сказал он, угадав, о чем я думаю, наверное, с помощью телепатии. — Я понятия не имею, в чем там дело, они велели мне немедленно приехать и выслали машину. Я знаю столько же, сколько и ты. Если вернусь в нормальное, человеческое время, то все тебе скажу. Учитывая, что близился десятый час, на человеческом времени я сразу поставила крест и смирилась с тем, что ждать мне придётся до завтра. Потом я позвонила Мете, чтобы проверить, жив ли он. Он был не только жив, но и в восторге от выигрышей. Как мы и предсказывали, они вернули ему здоровье. Я безжалостно спросила, откуда это он знал про Погремушку, Жабу и честную выездку всех лошадей. Вопреки моим ожиданиям, Метя правдиво ответил. — От одного типа. Вы правы, хватит скрывать, и я скажу все, только не знаю кому. Никто меня ни о чем Не спрашивает, кроме тебя. — Менты считают, что ты болен, — объяснила я. — Может быть, завтра они изменят своё мнение. А что это за такой тип? — Ну, в общем, ком с горы. Ладно, я начну сразу рассказывать. Я подозреваю, что он посредник ломжинской мафии, хотя на это не похоже. Он дал понять, что ожидает от меня благодарности, и поэтому даёт мне сведения. — А что-нибудь ещё он сказал? — Ничего. Он вообще ничего не сказал, на все только намекал, по телефону. Он мне посоветовал, чтобы я поставил на этих двух кобыл, и предположил, что Сарновский поедет как следует. И Вишняк тоже. Я лично подозреваю, что им никто не заплатил, чтобы они придержали лошадок, не знаю почему. — Может, со страху, их смерть Дерчика потрясла? — Сомневаюсь, что у них такая нежная психика, но все может быть. Я рассказала ему о собственных наблюдениях, и несколько минут мы с ним обсуждали этот вопрос. Все мафии могли забеспокоиться, а результаты беспокойства бывают самые разные. Меня очень интересовала ближайшая суббота, я велела ему обязательно сообщить, если жаждущий благодарности информатор продолжит свою полезную деятельность. А насчёт человеческого времени я угадала, попала в самую точку..* * *
Про то, что на площади перед Центральным вокзалом нашли машину Завейчика, я узнала на следующий день. Машина стояла себе пустая, как следует запертая, совершенно бесхозная. Это указывало на то, что Завейчик внезапно уехал неизвестно когда, неизвестно надолго ли, неизвестно зачем и неизвестно куда, поэтому тётку Моники Гонсовской допросили очень старательно и дипломатично. Она понятия не имела о каких-либо его вояжах и сама была безмерно удивлена, в чем невозможно было сомневаться. В ходе допроса она смертельно на своего приятеля обиделась и потребовала экстренно его найти. Она охотно поделилась адресами всех его близких и дальних родственников, тем самым прибавив полиции работы, после чего выдвинула полное яда предположение, что причиной его исчезновения могла быть какая-нибудь молодая и смазливая особа женского пола, поскольку, по её мнению, время от времени Завейчик охотно предавался кобелированию. — Если ты эту Гонсовскую в субботу встретишь, то просто обязана проверить, правду ли говорит тётка, — наказал мне в пятницу Януш. — Хотя по всему видно, что правду. Я коварно запротестовала. — У меня перед ваминикаких обязательств нет, разве что я пожелаю сделать вам любезность и выказать добрую волю. Вы мне ничего не рассказываете, и я не чувствую себя причастной к следственной работе. Если бы вы мне хоть что-то рассказывали, я бы считала, что обязана работать с огоньком. — Так ведь мы тебе все рассказали! — Какое там все! А мальчик? А те остальные четверо, что поставили триплет? А ломжинские дубы? А микроследы? — Какие ещё микроследы? — Тот, кто угробил Дерчика, оставил хоть что-нибудь, никогда не поверю, что не было никаких следов. После меня и то крапива выглядела точно Мамай прошёл, хотя я туда залезала на цыпочках и ничего не топтала, а он? Из воздуха, что ли, на Дерчика спикировал? Гарпия такая с крылышками? Или он голый был, без всякой одежды? Туда очень трудно добраться, надо продираться сквозь заросли! — Так он и продирался. Но я хочу напомнить, что моросил дождик… — Не верю! Моросил, правда, но я не верю, чтобы они туда отправились под аккомпанемент дождя и под дождём по кустам лазили. Они там были, когда дождь перестал, за четверть часа до меня! — Это неизвестно. Убийца мог и уговорить Дерчика, мол, подумаешь, дождь! Сказал, что ему кое-что покажет, что надо побыстрее идти, кто-то ждёт.., да тысяча разных доводов! Микроследы как раз говорят в пользу того, что они пошли туда по дождю. Исследования продолжаются, лаборатория ещё не дала результатов, ведь шерстяного свитера ни на одном из них не было, а плащи из болоньи следов не оставляют. Ну хорошо, хорошо, скажу. Мы берём пробы со штанов всех сотрудников, ты же сама понимаешь, нужно сделать так, чтобы виновный не догадался, а то он выбросит эти портки или же сожжёт. А такие проверки требуют времени. Я все поняла и оставила микроследы в покое. Устраивать аврал и бросать полк солдат проверять портки сотрудников конюшни в этой ситуации было негоже, а хитроумные действия имели право быть и продолжительными. Кроме того, убийцей мог быть и кто-то, не работающий непосредственно на бегах. Но с остальными проблемами я уж спуску не дала. — Что касается мальчика, тут ты правильно угадала. Он подслушал какой-то разговор, дословно его передать не может, но смысл понятен. Разговор касался того, чтобы убрать Дерчика. Насколько мы смогли понять, напугала его главным образом атмосфера этой беседы, тон. Он не знает, кто с кем разговаривал, ему кажется, что про одного он догадался, кто это, но фамилии его не знает, может только показать его. Ну как тебе кажется? Покажет он так открыто на этого типа пальцем при людях, а? — Ну нет, речи быть не может. А кто это, сотрудник? — Нет, игрок. Один из привилегированных. — Черти его принесли. Он ведь может больше на бегах и не показаться. — Конечно, может. Теперь мы ищем свидетеля. Мальчик утверждает, что видел кого-то в зарослях со стороны дороги, он не узнал этого человека, но этот кто-то должен был видеть, как Дерчик шёл в те кусты, и должен был видеть также убийцу Дерчика, независимо от того, вместе они шли или по отдельности. Конечно, это было значительно раньше, и я тебя заклинаю всеми святыми, только не скажи про это никому! Никто никого пока официально не расспрашивает. Если расспрашивать официально, то полиция может себя саму укусить за задницу, потому как никаких доказательств, ни малейшей улики, отопрутся виновные как миленькие, кроме того, неизвестно точно, кого нужно принимать в расчёт, персонал или игроков. Да если бы мне велели голову под топор положить, я бы и за директора не поручился! — Нет, директор ни в коем случае, он по характеру не подходит, — сказала я рассеянно. — Уж скорее его жена, она производит прекрасное впечатление и такая симпатичная, что ей с рук сошло бы все, что она только захотела бы. Но и в ней не сомневаюсь. Понятно, я никому не скажу. Кто ставил эти четыре тройных? — Почему четыре? Было шесть… — Один поставила Мария просто по ошибка, один — Завейчик, который пропал. А остальные четверо кто? — Один поставил такой субчик, который за всеми подсматривает, он поставил следом за Завейчиком и даже сам не знал, на что поставил. Он дважды поставил. Мы его тщательно проверили, на всякий случай продолжаем караулить. Один поставил пьяный мужичок. Он поставил триплет и ещё на одного такого жокея, все на него всегда ставят, как его там… — Куявский. Народ его любит? — А последним поставил интересный тип. Он признался, что подслушал, как кто-то кому-то говорил, что за этими лошадьми надо следить, вот только он плоховато слышал и следил не за лошадьми Дерчика, а просто за тремя лошадьми в каждом заезде. Он полагает, что мог ослышаться, и вовсе не уверен, что разговор шёл именно об этом. Поставил просто так, на всякий случай. Теперь мы хотим из него выжать, кого же это он подслушал, но ведь все эти люди на бегах, ей-Богу, помешанные. Он пытается перебрать Одиннадцать человек, потому что не помнит, кто что говорил, а подслушивал он всех. С ума сойти! Ты хочешь услышать их фамилии и адреса? — Плевала я на их фамилии и адреса, потому что я предпочла бы опознавать морды. Но если они с другой трибуны, то и это не получится, я их не знаю. А что ломжинские дубы? — За ними тоже вдет наблюдение. Они вроде бы сбиты с панталыку и растеряны. Такое впечатление, что они утратили влияние на жокеев. Я удивилась. — Они утратили? У нас-то было такое впечатление, словно это жокеи перестали получать от них деньги. В среду все поехали поразительно честно, никто не придерживал лошадь. Я вот дожидаюсь субботы, чтобы увидеть, что же будет дальше. О, так ведь суббота уже завтра… — Подожди-ка, то, что ты говоришь, очень важно. Все сходится. Мафия никого не подкупила, жокеи не получили денег, возникает вопрос: по чьей инициативе? Ломжинские идиоты лезут со своими деньгами, жокеи этих денег не берут, получается, что сами жокеи что-то комбинируют? Завтра, пожалуйста, приглядись как следует. Я ехидно спросила, не лишились ли, часом, зрения подчинённые старшего комиссара Ярковского, заверила, что присмотрюсь со всем тщанием, и поинтересовалась, что сделали с машиной Завейчика. Ведь не оставили же они её перед Центральным вокзалом на разграбление ворам? — Нет. Её отбуксировали в участок, где обследовали салон. Мы установили, что она стояла там с субботнего вечера, стало быть, последним человеком.., нет, предпоследним, потому что последним был Завейчик.., так вот, последним пассажиром, который в этой машине ехал, была эта самая Моника Гонсовская. Её вызвали пока для разговора, результатов не знаю. — Ещё Метя. Его — на убой? — Извини, что?!.. — Я тебя культурно спрашиваю, на убой вы Метю предназначили или нет. Если он не скажет, что знает, мерзавцы эти его прикончат, а вы все медлите. Неужели он вам так не понравился, что вы его хотите раз и навсегда стереть из списка живых? — Наоборот. Метю сторожат, как брильянт короны. Он пользуется своей больной головой и сидит дома, ты об этом сама знаешь, а люди вокруг ждут, чтобы к нему кто-нибудь пришёл. — Я тебя предупреждаю, что завтра он уже наверняка выйдет из дома. — Дай ему Бог здоровьица. Эскорт у него будет что у королевы. А на беседу мы уже с ним уговорились, на понедельник. Это мы специально сделали, после субботы и воскресенья что-нибудь, глядишь, и проявится…* * *
— Я только одно знаю, что пропало моё одеяло, — печально сказала Моника Гонсовская ещё до первого заезда. — Ни за что другое я ручаться не могу, потому что не обращала внимания, а одеяло я купила всего лишь днём раньше, в пятницу. И оно мне ужасно нравилось! Я его оставила в машине, мне как-то показалось глупо приходить с одеялом на бега, и теперь я на этом одеяле, ясное дело, могу крест поставить. — А вы им об этом сказали? — Конечно! Они меня для этого из Лонцка вытащили, но я и так бы приехала, потому что тётка бьётся в истерике. Что такое этот Завейчик мог натворить, как вы думаете? — Мне кажется, убежать. Единственное логичное предположение… — Слушай, что тут творится? — изумлённо спросил Юрек, садясь в своё кресло. — Какое-то помешательство на пятый номер во втором заезде. Я до него пальцем не дотрагивался, а тут вижу, что ставят на пятёрку по десять, по двадцать раз. Что бы это значило? Я забыла Монику, одеяло и Завейчика, потому что появилась более важная тема. Я тоже пятого номера не касалась и сразу решила, что не буду, ещё не заглянув в программку. — Коллективное сумасшествие, — категорически осудила я. — Кацперский на Ватмане, глупость длиной отсюда до Америки, а то и дальше. Правда, на арабах Кацперский ездить умеет… — Ничего не понимаю, до сих пор Ватман был четвёртым, а то и пятым. Откуда они его взяли? — Сумасшествие, ты же сам сказал. Без этого была бы одна Пальма в фаворитах. — Ты что, никто на неё не ставит. А у меня она есть. По родословной она самая лучшая… — Но едет Сарновский, люди привыкли, что Сарновский на фаворитах не приходит… — Так ведь он не фаворит! — Ну и что? Должен в таком раскладе оказаться фаворитом. Пальма у меня тоже есть, хотя не знаю, хорошо ли это. А, черт с ними, пусть этот Кацперский без меня выигрывает. С Пальмой на устах влетел пан Здись и из чистой галантности разделил роскошные розы между представительницами дамского пола в ложе. Я помчалась к пани Ядзе за стаканом воды и поставила цветы на круглое окошечко возле Моники, потому что на парапете перед нами они заслонили бы поворот. Вальдемар требовал от пана Собеслава принятия мужского твёрдого решения. — Так как же, в конце концов, с этой Пальмой? Последний момент, сейчас ведь закроют все кассы! — Дороговато это для меня получается, пан Валь-дек, может, «верхом» на неё поставить… — ., конь с облегчённым весом. В тридцать восьмом году Санлайт в Аскоте выиграл точно так же, платили семнадцать к одному… — О Господи! — сказала Мария, швыряя на кресло сумку. — Уже завёлся?.. — Продолжает, — ответила я. — Он пришёл пораньше и сразу завёлся. — ., на Триумфальной Дуге турф был просто как по заказу для Пейзаны, потому она пришла даже гандикапированная[11], — продолжал некто, на кого я смотрела бы с умилением, если бы он не болтал столько. Он был фигурой в своём роде исторической, представитель золотой молодёжи перед первой мировой войной, живая хроника бегов на всем полушарии. — Её мать была Вигесса, от Нижинского, из той же линии, точнее, Нижинский был её дедом… — О чем вы говорите, плевать я хотел, что бегало при царе Горохе! — рассердился Вальдемар. — Мне нужно знать, что тут, в первом заезде будет! Ставить мне на Пальму или нет?.. — ..мартышка и попугай. Пролезли они на корабль, идущий в Европу, и плывут себе, плывут… — услышала я голос полковника. — Вылезли из укрытия и стали играть… — ., на него одного! — объявил пан Эдя. — Репа сам на него вроде как двести поставил! Тренер Репа вовсе не носил фамилию Репа, он был Кальреп, но не было тут человека, который правильно бы называл его фамилию. Репой остался он навеки. — Только двойка! — бешено упрямился пан Здись. — Только двойкой начинаю, тут другой лошади нет! — В первом? — Конечно! Пора ей, пора, без веса лошадка вдет! Он совершенно выбил меня из колеи. Двойка, Нарбонна, входила в число моих обожаемых кобыл, я её забросила, чтобы не испортить ей карьеры, хотя в среду решила было поставить на неё одну. Тут я вспомнила, что не проверила заездов, посмотрела на табло и подскочила! Черт! На двойке ученик Осика! — Звонок был?! — нервически завопила я. — Давно уже, — сказала Мария. — Да успокойся, что упало, то пропало. Звонок был, когда я ещё по лестнице шла. Дай открывалку. — Вот черт, — мрачно сказала я, копаясь в сумке. — Ведь я даже не поставила на эту Нарбонну… Ну да, в последовательность я её включила, но из квинты, из триплета выбросила, потому что боялась её сглазить. — Не хочу, конечно, быть хамкой, но ты поглупела, — огорчилась Мария. — Она же тут выиграет только так! — Она у пана Здися есть… — Ну и что же? И пан Здись иногда выигрывает… Появился Метя, живой, здоровый и без видимых повреждений. — Привет, девушки. Так что у нас приходит первым? Давай, Пальма! — Метя, Бога ради… — Погоди, дадим ему пива, может, он заткнётся. — Метя, опомнись, Пальма бежит во втором, а сейчас первый. Принеси стакан… Моника Гонсовская сзади осторожно коснулась моего плеча. — Я тоже поставила на Нарбонну. Простите, пожалуйста. Она отлично выглядит. С Танзанией, два-шесть. Так у меня получилось по паддоку. По счастью, на Нарбонну с Танзанией я тоже поставила, и меня это несколько обрадовало. Танзанией я начинала триплет и квинту и теперь с надеждой подумала, что, может быть, ученик Осика, несмотря на всю свою одержимость, все-таки не придёт первым, сделает хоть какую-нибудь ошибочку… Завыл рупор, взмахнул флажок, черти-кони рванулись. Ученик Осика не сделал ни единой ошибки и выиграл в роскошном стиле от старта до финиша. Пан Здись впал в эйфорию, я выиграла последовательность, потому что, разумеется, Танзания пришла второй. Первый триплет и квинта у меня полетели к чертям. Мария не скрывала своего осуждения, настаивая, что у меня плохо с головой. Я ей не возражала. — Зато у меня есть Пальма, — сердито сказала я. — Метя вон уже начал, пусть и дальше орёт своё «давай, Пальма!». А вы вместе ставите или порознь? — И так, и этак. Метя, весьма довольный жизнью, попивал пивко И лопал солёные палочки пана Вальдемара. Были они Потрясающими, откуда Вальдемар их брал, никто не знал, потому что источник он держал в строжайшей тайне, но приносил их все больше и больше. Ни в коем случае их не пекла его жена, потому что, как у практикующего врача, у неё работы было предостаточно и без солёных палочек. — Метя, говори правду! — потребовала я бешеным шёпотом, — Ты про сегодняшний день что-нибудь знаешь? — Слышал кое-что, — признался Метя. — Придут хорошие лошади, и придерживать их никто не будет. Пальма из них самая лучшая. Давай, Пальма! — Посмотреть бы на эту Пальму, — сказала в пространство Моника Гонсовская и поднялась с кресла. Я спустилась за ней посмотреть на паддок. Пальма выглядела нормально, Ватман был спокоен, только немного начинал пениться. — Он встанет, не дойдя до прямой, — высказала я своё мнение. — Наверное, — согласилась Моника. — Это не самый лучший конь, ему дали допинг. Он извёлся, вы правы, но рановато. А мне больше нравится.., двое мне больше нравятся, Флинта и Цербер. Единичка и четвёрка. Поставлю-ка я на Пальму, Флинту и Цербера. Они тут самые лучшие. — Дорисуйте ух треугольник, — посоветовала я. — Извините, как? Что это такое? — А, про это вы ещё не знаете? Самая глупая ошибка, которую нельзя допускать. Не дорисовывать треугольник. Вы ставите один-три и три-четыре, а где один-четыре? Из ста в девяноста случаях приходит третья сторона треугольника. Моника Гонсовская с сомнением посмотрела на меня и на паддок. — Не может быть. Эта Пальма должна выиграть. В самом худшем случае она будет второй, но не дальше. — Как хотите, Я вас предупредила. Клинический случай был давно, один тип ставил по две тысячи, ставка тогда была ещё двадцать злотых, значит сейчас это было бы.., подсчитаю все эти нули.., как по двести тысяч. Один-четыре и три-четыре. Моя подруга стояла радом и из жалости напомнила ему дорисовать треугольник. Хотя бы одной ставкой по двадцать злотых. Нет, упёрся, что не будет, ну, она взяла и поставила эту третью сторону для себя. Пришло один-три, и за двадцать злотых выплатили восемьсот шестьдесят. Нельзя оставлять просто так третью сторону. — Может, вы и правы. Я понимаю, что это бега… Поставлю я, пожалуй, на эту третью сторону, но подешевле, потому что не верю, чтобы Пальма не пришла. Я поставила то же, что и она — Пальму, Флинту и Цербера по кругу, после чего вспомнила, что я должна Монику допросить. Народ бешено ставил на Ватмана, никто не доверял собственным глазам, да, по-моему, и Не понимал, что видит. А Ватман с каждой секундой пенился все больше. Арабский жеребец, он же потеряет форму через полчаса, как раз на половине дистанции! Тут все было ненормально. Вернувшись наверх, я спросила у Моники о том, что думает тётка про Завейчика. Она рассказала мне примерно то же самое, что и Януш, только добавив мелкие штрихи. — Ну, если честно, то на самом деле она боится потерять.., как бы это получше выразиться.., опекуна. Завейчик же ей все устраивал, она ему столько лет безгранично доверяла… Дружили они. Без Завейчика она словно осиротела, хотя знакомых у неё много. Она к нему привыкла. А я голову ломаю, куда он делся. Наверное, что-то очень важное; без всякого повода он бы меня в субботу не бросил. По счастью, я тогда встретила одного знакомого, он меня и отвёз. А машину Завейчика мне велели очень тщательно осмотреть, ну, я осмотрела, но ведь я на эту машину заранее особого внимания не обращала… Только моё одеяло… Больше, по-моему, ничего не пропало, вроде как все лежало на месте. Я подумала, что, может быть, Завейчик решил спрягаться где-то в полевых условиях и для этого взял с собой одеяло Моники, чтобы укрыться ночью. Оно ему оказалось словно манна небесная. Но на всякий случай я ей этого не сказала. Вообще я ничего не говорила, потому что находилась в таком месте, где без всякого труда могла бы забыть, что тайна, а что нет. Лучше молчать на все темы. Старший комиссар Ярковский встал за мной в очередь в буфете и конспиративным шёпотом попросил, чтобы я прицепилась к Мете. За ним, разумеется, следят, но чем больше, тем лучше, в таких случаях лучше перестраховка, чем малейшее упущение в работе. Я слушала его одним ухом, потому что прямо передо мной какие-то типы просили коньяк, по двести пятьдесят граммов на, рыло. Буфетчица смущённо оправдывалась, что такого заказа выполнить не может, поскольку нет посуды, куда вошло бы такое количество, самые большие стаканы только двухсотграммовые. Несколько мгновений я не понимала, в чем проблема, потому что у меня перепутались в голове двести пятьдесят и двадцать пять граммов, а ведь такое количество без труда умещается в рюмке. Клиенты согласились с ограничением, пусть будет по двести граммов. Увидев полные стаканы, я обрела потерянный ноль. Я с большим интересом присматривалась к этим клиентам: крупные, с бычьими шеями, чёрные, они очень походили на растолстевших цыган. Черт их знает, может, и цыгане. Они вшестером сидели за одним столиком, и мне удалось подслушать, что они не сильно, не выше чем на полмиллиона, ставят на Пальму с Ватманом. Полковник ещё упрямо тянул рассказ про мартышку и попугая. Пан Собеслав пререкался с Вальдемаром о свойствах черносмородиновой наливки, через фразу перескакивая на достоинства Ватмана, на которого они оба поставили, хотя ни одному Ватман не нравился. Гуляка времён первой мировой войны превозносил Цербера, приводя в пример американские ипподромы, что было тем более странно, ведь Цербер — арабский жеребец, а там бегают совсем другие породы. Метя вернулся вниз живой и здоровый и сидел в своём кресле, упрямо чествуя Пальму, в чем с великим энтузиазмом ему вторил пан Злись. Во все ставки он включил Пальму. — Ты думаешь, Пальма придёт? — мрачно спросил Юрек. — Думаю, что да. По разным причинам. — Вот черт. Первейшая фаворитка… — Какая там фаворитка, раскинь серым веществом! На Ватмана все ставят как сумасшедшие! — Значит, вторая фаворитка. — Ну и что, что вторая! Десять процентов! — Я подсмотрела, что ставит лысый, — объявила Мария, перелезая через Метю. — Ты знаешь, что? Три-четыре-Пальму с Цербером. Ватмана в руки не взял. За четыреста. А подумав, поставил ещё и три-один, но за сто. Пальму с Флинтой. — Не дорисовал? — Нет. — Плохо. Значит, Пальму он ценит выше. Я бы хотела Флинту, больший фукс… — Ватман и Флинта! — объявил во всеуслышанье пан Эдя. — Ватман, почитай, уже висит, а Флинта будет второй! — Флинта будет лидировать, — запротестовал пан Собеслав. — Как же! Ровкович едет… — Первейший мошенник! — Ну, потому и будет первым… — ., обязанность лидировать, которая возложена на лошадь с номером один, это просто глупость, — сообщал всем развратник начала века, — у нас место и номер определяет жребий, случается, что самый лучший конь просто обязан лидировать, не каждый так может, а вес — чистая бессмыслица, нигде в мире лошади не бегут с таким весом, как у нас… — Слушайте, пусть прекратит, а то я за себя не ручаюсь! — громко сказала Мария. — Кто поставил три-пять, может уже топать в кассу! — высказался кто-то за спиной. — Чтобы он собственным языком подавился! — буркнула я под нос. Флаг взвился, арабы влезли в старт-машину. — Пошёл, — проговорил рупор, — лидирует Цербер, вторым идёт Ватман, лидирует Флинта, второй Ватман, третий Цербер, четвёртый Ляпис, пятая Пальма, на последнем месте Санток… Санток никого не волновал, он потерял четыре корпуса, но у него и не было шансов на приличное место. Кому-то надо быть последним. Прежде чем рупор закончил перечень. Ватман опередил Флинту и рвался вперёд как бешеный. — Говорил я вам, что пятёрка висит! — объявил пан Эдя удовлетворённо. — Его теперь не догнать! — Тоже мне, нашёл чему радоваться, — рассердилась Мария. — Забитый фаворит идёт! — Пальма вырывается! — заорал Юрек. — Давай, Пальма! — завизжал Метя. Я подумала было, что мне бы от него глаз не отрывать, потому что его укокошит кто-нибудь из тех, кто массово ставил на Ватмана. Эти несчастные как раз толпились у него за спиной. Задушат его, а потом свалят на убийцу Дерчика или на Василя. Или Василь использует положение, рассчитывая на то, что все скажут: Метю убил выведенный из себя игрок. Но тут я посмотрела на заезд и забыла про Метю. — На прямую выходит Ватман, — говорил рупор. — Вторая Флинта, потом финишируют Пальма с Цербером… Флинта начала приближаться к Ватману. Пальма шла вперёд как машина. — Давай, пятёрка!! — страшно рявкнул пан Эдя. — Беги, Кацперский! Беги!! — выл кто-то у меня над головой. — Давай, Пальма!!! — верноподданнически драл глотку Метя. — Стой, кретин! Куда ты лезешь! — верещал Вальдемар. — Они меня в могилу сведут! — сказала я сердито. — Давай, Сарновский, сволочь, пускай же лошадку! — Эй, Кацперский, купи себе коньки!! — страшно заорал кто-то у нас над головой. Сарновский на Пальме выходил вперёд с пугающей лёгкостью. Он даже не погонял лошадь. Кацперский, получивший предложение о приобретении коньков, порол ослабевшего Ватмана. За ним шла Флинта, голова в голову с Цербером. — Лидирует Пальма, второй Ватман, — говорил рупор деревянным голосом. — Пальма, Ватман, Пальма, Флинта, Пальма, борьба за второе место. Флинта, Цербер… Фотофиниш. Пальма была безапелляционно первой, она свободно обогнала остальных на три корпуса, за ней Флинта пришла вместе с Цербером. Ватман остался на целый корпус сзади. Я поостыла и поспешно проверила, жив ли Метя, а также попыталась сделать свои выводы из заезда. Сарновский первый раз в жизни поехал на Пальме как следует, до сих пор он её придерживал, и ясно видно, что это лошадь класса дерби. Он не взял деньги за то, чтобы её придержать, и Василь ничего ему не велел? — Это фукс? — спросила Моника. — Все зависит от того, что за лошадь пришла второй. С Флинтой — мощный фукс, с Цербером — весьма средний. Мне-то кажется, что второй пришла Флинта, но головой не поручилась бы… — А я же говорил вам, поставить квинту с Пальмой, всю дорогу говорил, так нет! — скандалил Вальдемар. — Теперь можем эту квинту под трамвай положить или повесить на гвоздик, не скажу где! — Фукс, панове, пятьдесят тысяч только за «верх» дадут! — уверял пан Здись. — Мне все равно, что пришло вторым, у меня одна Пальма была! — У вас с головой плохо? — допытывался рассерженный Юрек. — Какие пятьдесят тысяч, Пальма вторая фаворитка! — Ничего страшного, все и так ставили на Ватмана! — И откуда они вытряхнули этого Ватмана, в нем же никакого смысла не было!.. — Репа ему рекламу сделал. — И смотри ты, какие они умные, какие тайны знают! Сам Репа на него поставил! А конь перед финишем встал! — Ну что ты сделаешь, хоть слезай с него и сам скачи. — А что ещё остаётся? — Мне все же показалось, что Цербер был чуть впереди Флинты, — сказала Моника Гонсовская. — Это хуже? — Во-первых, хуже, а во-вторых, неизвестно, так это или нет. Мы тут сидим на повороте, видим финиш под углом, и тот конь, что ближе к нам, всегда кажется отсюда первым. Я надеюсь, что была все-таки Флинта, посмотрим по телевизору. Повторение заезда на экране поделило толпу на две половины. Ссорились все до тех пор, пока возле судейской вышки не появились флажок и зелёная лампочка. — Успокойтесь, Флинта уже висит! — сообщил полковник. — Есть: три-один. — Если они этого Фигата не возьмут за горло… — начала я угрожающе. — Вот холера, — сказала Мария, — я же говорила, что у меня такое впечатление, что заканчиваю я «стенкой». Так нет же, прохлопала одну лошадь. А мне так хотелось душевного спокойствия! — Что ты пропустила?! — Теперь-то могу признаться. Семёрку. Когда я диктовала, мне почему-то показалось, что идёт шесть лошадей, и я не посмотрела, что бежит семь. — И что, мне теперь на твою семёрку поставить отдельно, только чтобы не пришла? Она же обязательно в таком случае последней будет! — Ты меня утешаешь, но я её и сама могу поставить… — Сомбреро! — ехидно объявил Метя. — Тут выиграет Сомбреро. Давай, Болек! — Да, Сомбреро! — радостно подхватил пан Здись. — Мне тоже кажется, Сомбреро или Акация… — Какая тебе Акация, это Вишняк! Как же, придёт у вас Вишняк на Акации, ухо вам от селёдки и от жилетки рукава! — Метя, ты сам говорил, что придут хорошие кони! — яростно прошипела я. — Сомбреро можешь себе на дурную свою башку напялить, придёт Акация! Почему, черт возьми, Сомбреро? — Его придерживали, — коротко ответил Метя. — Могут прийти Сомбреро с Акацией. Давай, Болек! Я обернулась к Монике Гонсовской. — В паддок! — скомандовала я ей. — Сегодня меня кондратий хватит от их честных бегов, ей-Богу, повеситься можно! Посмотрите на это чёртово Сомбреро! Объявили суммы выигрышей, психоз на почве Ватмана очень помог: последовательность стоила сорок тысяч, «верх» не оправдал надежд пана Здися, еле-еле одиннадцать тысяч вместо пятидесяти. — В триплете по-другому считают! — невозмутимо ответил он. — «Верх» кто-то мог поставить в последний момент, в триплете по крайней мере в три раза больше! — А хоть бы и в тридцать! — заявила Мария. — Мне наплевать, хоть миллионы, при условии, что сейчас не выиграет, например, Войцеховский. — Опомнись, невозможно, чтобы Опёнка сдерживали подряд четыре года! Конь четвёртой группы. — Да у него вес маленький. — Но на нем едет ученик Лейба! Не знаю, что нужно делать, чтобы в этом заезде выиграл Лейба на Опёнке! И вовсе не буду на него ставить, ставь сама, если хочешь! Что у вас там с Метей? — Сомбреро, Акация и Замечек. На остальных я поставила на всякий случай отдельно и, разумеется, чёртова седьмого коня прохлопала… Моника Гонсовская из паддока выбрала Акацию и Сомбреро. Сомбреро окончательно меня добил бы, если бы не конфиденциальные сведения от Мети. Раз сдерживаемые до сей поры лошади теперь едут как следует, и на Сомбреро до сих пор ездил или Ровкович, или Батька, или ученички, весьма скупо одарённые по лошадиной части, а теперь на Сомбреро едет Болек Куявский — у этой скотины большой шанс! В лошадях девушка эта понимает и впрямь великолепно, оценивает качество и форму одним взглядом. Лады, давай. Акация, давай. Сомбреро!.. Опёнка я выбросила и чуть не сдохла от ужаса. Лидировал зверь аж до половины финишной прямой, на трибунах поднялся крик. В конце концов обогнал его Сомбреро, а подлый Вишняк на Акации вышел только в последнюю секунду, демонстрируя поистине дьявольский финиш. До сих пор все концы с концами замечательно сходились, все ездили как следует на самых лучших лошадях. Вишняк на фаворите выиграл раз в сезоне, теперь пришёл к финишу, хотя и был фаворитом по ставкам. Вопреки подсказкам из разных источников, большинство держалось за Акацию. Мария выиграла половину триплета с Метей и ещё собственный, кроме того, у них получалась квинта, которую разбушевавшийся пан Здись оценивал На миллиарды. Моника Гонсовская объявила мне, что на те деньги, которые ухитрилась до сих пор выиграть, она поедет в Лондон. Уже после первых попаданий она перекинулась на кассы по пятьдесят тысяч, и до меня задним умом дошло, что и я могла бы сделать то же самое. В триплете у меня прошли две лошади, я посмотрела на список четвёртого заезда: восемь двухлеток… — Первая группа, а приз неважный, — сказала я Марии. — Если принимать во внимание, что тут творится, прийти должен был бы Бялас, который по правилам придержал бы коня, ожидая заезда с именным призом. Или придержит лошадь из личных соображений. Дома я угадала, что тут должно прийти, но сейчас не знаю. — У меня получается тройка. — А Оливка? Я рассчитываю на Щудловского. И что ты так держишься за этого Замечека, я его выбросила. — У тебя комплексы на его почве. Ведь Замечек просто писк моды! Мания какая-то! Насчёт комплексов и маний я была вполне с ней согласна. Во мне сидела нелюбовь к Замечеку и конюшне Двуйницкого. Зато я всегда любила Щудловского и конюшню Вонгровской. Несчастьем всей моей жизни были ставки не на то, что должно прийти, а на то, чему я от души желала быть первым на финише. Прогнозировала я заезды очень даже неплохо, только ставки делала идиотски. — У тебя Замечек и только он один? — Нет, две лошади у меня. Тройка и восьмёрка. — Значит, вы выиграете, потому что у меня обязательно все поломается. Разве что Бялас поедет как следует! Метя, ты куда это? Метя остановился возле моего кресла и возмущённо посмотрел на меня. — Я что, непременно должен публично объявлять такие вещи? Я выхожу в приватных и интимных целях, какое тебе дело куда. А может, я ещё раз поставить хочу? И что? — Да ничего. Мне ведено за тобой следить. Чтобы тебя до понедельника не убили. Метя, который уже начал было пробираться дальше, остановился. — А как во вторник? — А вторник меня не касается. Все надеются, что ты в понедельник найдёшь каплю мозгов в башке, поэтому вторник неважен. Погоди, я тоже пойду… — Ты мне голову в сортире поддерживать не будешь, уж извини! — Взаимно. У тебя совсем крыша поехала… Моника Гонсовская страшно меня разволновала, выбрав из паддока четыре лошади, две из которых были у меня в триплете, а две я выбросила. Пришлось мне сыграть шесть последовательностей, она сыграла три, прибавив Почку к Галерее и Юниору. Почку она посчитала лучшей лошадью в этом заезде, но я предостерегла её от манер Бяласа, который выигрывал исключительно престижные и высокооплачиваемые заезды, стараясь к тому же делать это на фуксах. Он права не имел показать как следует эту Почку, если потом хотел иметь с неё хоть какую-то прибыль. Пришли все как следовало. Все сходилось, как по нотам. До конца дня ситуация не изменилась. Повыигрывали все лучшие лошади, с которыми до сих пор обращались настолько оригинально, что Марина, кобыла первого класса, оказалась фуксом-монстром и её не угадал даже Метя. Ровкович выиграл на ней без малейшего труда, он её просто пустил бежать, а больше ничего и не требовалось. Последовательность выиграла только Моника Гонсовская. Пан Здись выиграл квинту, впал в экстаз и с лёгкостью смирился с тем, что выиграл лишь восемь миллионов вместо миллиарда. Финансовые разочарования почему-то не отражались на его психике. — Ты была права, — задумчиво сказала Мария после последнего заезда. — Вы с Метей оба были правы. Что-то с ними случилось, и ездят они честно…* * *
Завейчик нашёлся в весьма неоригинальном месте, а именно в собственной квартире, запертой на обычный замок, который защёлкивается при захлопывании. Доложила о нем домработница, которая приходила убираться раз в неделю. Он лежал в прихожей на полу, по мнению врача, с прошлой субботы. Домработница приходила по пятницам, в эту пятницу как раз немножко опоздала, пришла не утром, а чуть позже полудня, и день у неё явно получился неудачный, потому что она долго ещё носилась со своим рапортом. Сперва она пыталась сообщить о своей находке соседям и дворнику, но никого дома не застала. Постояла на пороге квартиры Завейчика, потому что ей страшно было перешагивать через труп, чтобы добраться до телефона, и помчалась искать автомат. Три четверти часа она потратила впустую, после чего лично отправилась в ближайший комиссариат полиции. Направление домработница выбрала аккурат противоположное, в результате, чуть ли не в истерике, она остановила проезжавшую радио-патрульную машину ГАИ. После шести вечера сведения наконец дошли куда следует, а я узнала про все это только в субботу вечером, вернувшись с бегов. Машина покойного сразу же приобрела первостепенную важность, её тщательно обследовали уже в субботу утром. Нашли также одного-единственного свидетеля, который видел возвращение Завейчика домой. Сосед, который выгуливал собаку, встретил двоих, один из которых показался ему страшно пьяным, а второй его заботливо вёл. Было уже очень темно, поэтому ни одного из них сосед как следует не разглядел. Тот, кто был пьян, показался ему Завейчиком, кроме того, выходили они как раз из машины Завейчика. Второго же сосед не мог узнать ни за какие коврижки. По машине удалось определить, что хозяина везли на заднем сиденье. На переднем, возле водителя, сидело одеяло Моники, в которое был завернут какой-то тип в перчатках и чистой обуви. Одеяло оставило чёткие следы. На нем, в свою очередь, могли остаться чёткие следы самого типа, но оно бесповоротно пропало. По мнению врачей, Завейчика сперва вырубили каким-то газом, а потом старательно и умело огрели по шее, отчего он сразу же умер. Довольно гуманно. Рубанули его уже дома, в той самой прихожей, и никуда больше уже не переносили. Предмета, который использовался для убийства, не нашли, из чего можно было сделать вывод, что умный убийца забрал его с собой. — Юзя считает, и, по-моему, верно, что полиция должна прикидываться сборищем идиотов, — говорил мне Януш. — Симулировать необычайно неуклюжее и вялое следствие. Как видно, в этом деле сидит кто-то хитроумный и замечательно замаскированный. Следов не оставляет, вся наша надежда на то, что он плюнет на глупую полицию и совершит какую-нибудь ошибку. Я забрала у него одолженные материалы по бегам, заботливо проверив, все ли они отдали. — Уж за неделю-то можно было узнать хоть что-нибудь новенькое? Портки убийцы своим чередом, но ведь Вы же кого-то допрашивали, нет?. И что? — И похоже на то, что все были уверены, что всем управляет ломжинская мафия, что тем более странно, так как они страшные примитивы. Каждому виден их интеллектуальный уровень, и прямо-таки трудно понять эту веру в их руководящую роль. Они располагают только двумя преимуществами: физической силой и деньгами. Послушный получает деньги, упрямый — мордобой, метод весьма несложен… — Эйнштейн для него не требуется, — критически согласилась я. — Может, так оно и действеннее. Их шмотки обследовали? — Никто из них не ходил в те заросли, они отчитались за субботнее утро с точностью до минуты; Но они вообще-то устраивают такие вещи через посыльных. Остальные шайки состоят каждая из трех человек, и ты это должна знать лучше нас… — Сарновский, Бялас и Вишняк — вот вам одна, а вторая иностранцы: Батька, Глушкин и такой тип, в этом году приехал. Как его там.., а, Бабалиев, но он плохо ездит. Об этом все знают. Индивидуальная трудовая деятельность — это Замечек и Ровкович, а также Щудловский, чтоб он лопнул. Я все время на него ставлю, а он не приходит. Ученики участвуют в этом от случая к случаю… А, вот именно! Такой вот Верковский мог бы вам пригодиться. — Верковский? Почему? — Ссадили его. Ходит и канючит, что позволил уговорить себя и взял дурацкие пять миллионов, а карьера теперь загублена. Ему оставался один заезд до повышения, не хотел брать деньги, собирался выиграть, но ему просто всунули насильно, а комиссия вдруг прозрела. Вишняка, который придержал фаворита, они вообще не заметили. Верковского же заметили сразу и влепили ему запрет ездить до конца сезона. В отчаянии и под влиянием высокоградусных напитков он мог бы рассказать вам побольше других. — И ты не могла этого раньше сказать? — Я думала, это вы и сами узнаете. Кроме того, правду говоря, он у меня совсем из головы вылетел. — Малиновский что-нибудь говорит? — А, пардон… Его фамилия совсем не Малиновский, это Метя с Марией так его окрестили, чтобы его фамилию языком не трепать. В конце концов, это человек известный и на высокой должности. Но настоящий лошадник. Я сказала, как на самом деле фамилия Малиновского. Януш странно посмотрел на меня. — Ты что, действительно ещё не поняла, что именно в этих высших сферах и следует искать Василя? Ты просто не отдаёшь себе отчёт, что этот ваш Малиновский замечательно подходит. — Может, и подходит, но это не он. Он бросается всем в глаза, а Василь сидит в укрытии. К тому же это порядочный человек, а не какая-то там свинья. Да, он много знает, но, может, у него просто рефлекс такой — все скрывать. — Что касается рефлекса, можешь быть спокойна. Ладно, Верковский… Возьмутся и за него. Ты присмотрись, что там дальше будет… — Фигушки, — недоброжелательно перебила я. — Я считаю, что Завейчик и был той самой долгожданной ошибкой Василя, без повода никто его не прикончил бы, надо провести тщательное расследование, и мне хочется быть уверенной, что так оно и будет! Ведь кто-то должен был видеть его раньше, чем тот сосед с собакой, кто-то же с ним разговаривал, он куда-то поехал.., этих мафиози удалось расписать по минутам, а Завейчика? — Мафиози живы… Впрочем, Завейника тоже расписали. Отчасти. Известно, что он уехал с бегов после шестого заезда в страшной спешке. Ну ладно, я тебе все скажу, совсем не обязательно, что Василь принимал участие в этом убийстве, может быть, что это оказалось обыкновенное ограбление. Этот Завейчик выиграл, у него при себе было минимум пятнадцать миллионов, потому что без гроша он бы на эти бега не поехал. При нем Ничего не нашли, пустой бумажник. Кто-то мог видеть, как он берет деньги в кассе, и устроить на него засаду, пользуясь случаем; Мы ещё не знаем, в каких обстоятельствах его одурманили газом, это мог быть кто-то знакомый, устроил все хитростью, может быть, вовсе не собирался его убивать, а просто оглушить и такого отупевшего ограбить. Потом он мог рассчитывать на то, что сумеет выкрутиться, утверждать, что простился с Завейчиком раньше и так далее. Такая возможность тоже существует. — Минутку. Но Завейчик привёз на бега девушку и Оставил её в трудной ситуации… — Ну, значит, должна была появиться важная Причина, по которой ему срочно понадобилось уехать. Может быть, он собирался вернуться через час? — Может быть, он вспомнил какое-то важное дело. Может, алиби собирался себе устроить. Он один уехал с этих бегов? — Нет, с каким-то типом. — Знакомый мог попросить подбросить его до такси, такое случается. А кто это был? — Мы ещё не знаем. Там же страшное положение, почти все знают друг друга в лицо, но по фамилии — почти никого. Насколько я понимаю, сегодня этого типа не было, и никто не мог на него показать пальцем. — А где этот тип сел в машину Завейчика? Они вместе сели на стоянке? — Нет, со стоянки он уехал один, а пассажира взял возле главного входа на трибуны, около такого круглого павильона. — Тогда нет, никого он до такси не подвозил. Он взял этого человека случайно, а уехал он сам по себе, добровольно, оставив с носом Монику Гонсовскую. Я не понимаю, как он мог пропасть у них из поля зрения, ведь за ним следили, как и за всеми, кто поставил тот триплет… — За ним следили, и благодаря этому известно, когда он уехал. Не хватало людей, чтобы за каждым высылать хвост, мы ограничились установлением личности каждого, фамилии и адреса, остальное отложили на потом. Ну, а потом он пропал. — Так будьте любезны это расследовать, — категорически потребовала я. — Во-первых, мне очень интересно, а во-вторых, это может оказаться важно. Ни один помешанный на бегах не оторвётся от этой авантюры на полдороге без существенного повода…* * *
Воскресенье началось страшно уже с первого заезда. Миранда не вошла в машину, и через пятнадцать минут суеты её сняли со старта по приказу стартового судьи. Турникет проморгал старт и бежал все медленнее, оставшись сзади на половине дистанции, техническая комиссия выразила протест и посчитала его оставшимся на старте. Учитывая, что Вербу сняли в последний момент, вместо семи лошадей в заезде участвовало только четыре, и началось светопреставление с возвращением ставок. Воцарился жуткой силы сумасшедший дом, толпа бросилась переигрывать триплеты, возвращение ставок всех повергло в смешанные чувства — одновременно облегчение и разочарование — бухгалтерия сразу же безнадёжно отстала. Второй заезд и третий прошли нормально, если не принимать во внимание, что выиграли абсолютные, железные фавориты. — И что это за выигрыши такие — две сто, две двести, — жаловался рассерженный пан Эдя, — триплет будет пять тысяч… — Четыре за четыре, — поправил его полковник. — Если бы не возврат, может, платили бы и десять, но в первом заезде возврат за трех лошадей, двойку, четвёрку и семёрку. Вот вам и отсутствие денег у ипподрома. — Я с ними рехнусь! — сообщила я турфу за окном. — Ставят на фаворитов, фавориты приходят, и чего же, черт зелёный, можно ожидать?! Фуксовых выигрышей?! Либо они тявкают, что, дескать, мошенничество кругом, либо им не нравится, что лучшие кони, как и положено, приходят первыми! Кончайте трёп, меня кондратий обнимет! Надо было не ставить на Грацию и не морочить никому тыкву! — Нельзя было не ставить на Грацию, потому как это самая лучшая лошадь, — наставительно сказал Метя. — У меня одни возвраты, — печально сказала Мария. — Ни одного триплета с первого заезда, все мне возвращают. Метя хотел поставить на Трабанта, а я упиралась, что не надо… — Зато у нас есть Клубничка, — утешил её Метя. — Давай, Клубничка! А теперь мы заканчиваем Чертовкой и выигрываем! Может, дадут четыре тысячи пятьсот! — Чертовка! Он ненормальный, ты сама видишь, это же железный фаворит, на Сарновском, ну есть же какие-то границы, ведь невозможно, чтобы Сарновскийвыиграл, ведь он же Вишняка пропустит! — Так у нас дополнительно есть Болек. — Иоанна, придержи меня за руки, — жалобно попросила Мария. — Или пусть меня кто-нибудь свяжет. Я ему шею сверну! И посмотри, что он мне сделал, нет, ты смотри, смотри! Я с неохотой посмотрела на её сегодняшнюю программку, которую она подсовывала мне под нос. Как минимум половина кружков, крестиков и птичек была сделана ручкой Мети. Как и когда он это сделал, было непостижимо уму, потому что я собственной рукой спрятала её программку на дно сумки, где лежали бутылки из-под пива. — Я же говорила тебе, чтобы ты ему ничего не давала делать! — Я давала?! Ты спятила! Я спрятала её и караулила, вообще программка у меня была ещё неразрезанная! Я-то думала, она дома осталась, а тут — на тебе! Метя подло хихикал в сторонке. Многие годы повторялась та же история. Мария страдала от него, как от бича Божьего. Таинственным образом Метя подбирался к её программке на следующий день бегов и паскудил там как хотел, вставляя свои пометки. Ничего худшего нельзя придумать, нет на свете игрока, который не поддался бы такому внушению, я вообще не могу сосчитать её триплеты, проигранные из-за вставок Мети. Я просила, умоляла и скандалила, чтобы она свои программки прятала от Мети, но безрезультатно. — Посмотри! — говорила она теперь в ужасе. — Слово даю, вынула программку дома из сумки нетронутой, сама смотрела — и на тебе! В каждом заезде какая-нибудь чушь, я бы этого и в рот не взяла! Этот паршивец Геркулес, а тут, видишь… Если я сама ещё не знаю, что выбрать, у меня три лошади, а возле его чёртовой Сенсации крестик стоит, так я же выброшу своих коней, а впишу его Сенсацию! Ну, Геркулеса я и так вижу, его я и по ошибке не впишу, но Метю я когда-нибудь убью! Ведь караулю же программку! Метя все радостнее хихикал. Мария взбесилась. — Чертовка и Трезор! Как он этот заезд себе видит?! Я вообще не знала, что в шестом заезде я поставила на Клубничку, клубничка в саду растёт, а не по турфу бегает! — Давай, Клубничка! — взвизгнул Метя. Юрек в своём кресле повернулся к нам, посмотрел и молча покрутил у виска пальцем. Мария резко схватила стакан с пивом, вылив часть на свои купоны триплета и на мою сумку. Мете она погрозила кулаком. Рупор назвал выигрыш последовательности в третьем заезде. Все выплаты безнадёжно запаздывали. Я поднялась с кресла, чтобы поставить на четвёртый заезд, и увидела Монику Гонсовскую. Она пришла только что, бледная и очень расстроенная. — Завейчика убили, — сказала она без предисловий, швырнув сумку на кресло у меня за спиной. — Вы об этом уже знаете? Я кивнула головой, не зная, надо выражать ей свои соболезнования или нет. — Его вроде ограбили. То есть не вроде, а точно ограбили, я же знаю, что он приехал сюда с деньгами, да к тому же выиграл, а мне сказали, что при себе у него не было ничего. Моя тётка вчера каталась в страшной истерике. Сегодня я выколачивала из неё список всех её с Завейчиком общих знакомых, потому и опоздала. Я приехала, поскольку ничего из этого не понимаю, может, вы что-нибудь знаете? Она вопросительно смотрела на меня. Я заколебалась. Тут я вспомнила, что на мне лежит обязанность караулить Метю. Завейчик умер, тем более Мете угрожает опасность, по крайней мере до завтра. Я посмотрела на него, он сидел возле Марии, по уши окунувшись в разбор триплетов, за которые вернули ставки. Можно было надеяться, что он не тронется с места. На одном из кресел сзади сидел какой-то чужой мужик и таращился в окно. Морда у него была тупая, по-моему, он был весьма подозрителен. Я как следует запомнила его морду на всякий случай, чтобы при необходимости его описать. — Стереги Метю, — сказала я Марии и повернулась к Монике. — Я ничего не знаю. Я надеялась, что узнаю что-нибудь от вас. Я знаю, что он уехал отсюда после шестого заезда и взял какого-то пассажира возле круглой будки. Это какой-то знакомый? — Наверняка знакомый, чужого он не посадил бы. Может, Карчак? — Какой ещё Карчак? Мы обе стали спускаться по ступенькам. — Один знакомый. Я знаю, что он ходил на бега и был в ту субботу, он вообще приехал с нами, потому что у него машина в мастерской. Это такой у Завейчика помощник, я случайно с ним познакомилась, он вроде курьера и один раз что-то приносил тётке. Карчак, тётка так говорила, что придёт Карчак и принесёт, не помню, что это было. Он на пенсии, не работает, у него что-то такое с позвоночником. Но я не знаю, Карчака он к себе подсаживал или нет… — А вы про него рассказали полиции? — Конечно. Я вообще отдала им тот список знакомых. Моя тётка, конечно, не всех знает, это ясно, но я изумилась, скольких она знала. У меня такое впечатление, что у Завейчика от неё не было тайн. В последний момент она мне ещё кое-что сказала. Ох, какая отличная лошадь Это фаворит? Полонез, фаворит в четвёртом заезде, спокойно расхаживал по паддоку и выглядел прекрасно. На него ставили больше всего, но почти столько же — на Химену и Виолу. Химену и Виолу Моника тоже одобрила, отвлеклась на время от Завейчика и собралась поставить три-четыре и три-шесть, Полонеза с обеими кобылами. Насчёт третьей стороны треугольника она не дала себя убедить, четыре-шесть поставила я для себя на всякий случай, снова забыв, что собиралась сменить кассу и ставить подороже. — А что же ваша тётка сказала в последний момент? — спросила я Монику, уже вернувшись наверх. — Не знаю. Нечто странное. Завейчик вроде как надеялся или намеревался.., словом, у него было такое ощущение, что он страшно разбогатеет. Это было две недели назад, что-то такое с ним случилось, или он о чем-то узнал, и таким путём должен был получить огромные деньги. И была там какая-то связь с бегами. Она мне сегодня про это сказала, именно потому, что я сама стала ходить на бега. — А истерика у неё уже прошла? — спросила я осторожно. — В принципе да, только она ещё плачет, но слезы — это хорошо, они снимают стресс. — Она разговаривать может? — Что да, то да. А уж о Завейчике она очень охотно разговаривает, потому что вся им переполнена. — Она должна очень точно повторить, что он ей говорил. Я лично подозреваю, Что, независимо от возможности ограбления, это убийство имеет прямую связь с бегами. Они же не скрывали от вас, что Завейчика убили? — Разумеется, нет, я про это знаю… Я вдруг резко обернулась. Мария сидела одна, пропал и подозрительный тип с последнего кресла. — Где Метя?! — рявкнула я со страху. — Не знаю, — ответила Мария, все ещё занятая своими ставками. — Куда-то делся. Я вскочила. — Куда он пошёл?! Ты что, с ума сошла, я же тебе говорила, чтобы ты за ним следила! Завейчика уже убили, теперь убьют и Метю!.. — Какого Завейчика? — Да все равно какого! Оставь, ради Бога, свои бумаги, давай искать Метю! Мария тоже вскочила. Мы отпихнули пана Эдю, который возвращался на своё место, чуть не повалили Вальдемара, а на лестнице нас охватило неземное чувство облегчения: Метя как раз поднимался наверх. — Ну зачем ты меня доводишь до нервного приступа? — упрекнула меня Мария. — Вот сейчас окажется, что все эти купоны я где-нибудь потеряла, а мне ведь должны вернуть тыщу ставок… Я подождала Мело. Подозрительный тип со страшной мордой шёл за ним. — Метя, — сказала я с нажимом. — Перестань дурить, я тебя очень прошу. Сядь на задницу и не рискуй жизнью или сразу скажи все, что знаешь! — Сперва я должен договориться с Малиновским, — решительно ответил Метя. — Его не было, не знаю, ты в курсе или нет. С неделю его не было. Только вчера вечером он вернулся. Я с ним договорился. Завтра скажу все или нет. — Если не скажешь, я умываю руки, и пусть тебя без меня убивают. Я на тебя натравлю Гонорату. Мария будет тебя на машине возить, специально для этого отпуск возьмёт. — Нет!! Уж лучше все сказать!! Завтра скажу все и ещё кое-что! Подозрительный тип со страшной мордой уселся на прежнее место. Рядом с ним два человека обсуждали какую-то газетную статью. Полковник убеждал пана Собеслава, что Куявский в пятом заезде выиграть не может. Вальдемар описывал технические приёмы охраны автомобиля от воров и превозносил до небес достоинства какой-то железяки, закрепляемой под педалями. Возле столика за барьером какой-то тип настырно приставал к Капулясу, требуя, чтобы тот высказал своё мнение о лошадях. Капуляс отвечал ему так, будто слово «лошадь» он слышал первый раз в жизни. Какая-то личность возле пана Эди, громоздя банальность на банальность, терпеливо объясняла, откуда берётся вся дезинформация о лошадях, поставляемая игрокам. Даже последний дебил мог бы угадать, что, если человек для себя специально приготовил лошадку, он не станет всем и каждому говорить про неё, потому что ясно, что с фукса он получит больший выигрыш, чем с фаворита. Пан Здись рассказывал про пана Мариана, он его встретил на почте, пан Мариан был какой-то дёрганый, наверное, страх перед путешествиями его доконал, потому что он летит во Францию и там собирается на целый год остаться у родственников… Я помчалась вниз, нашла старшего комиссара Ярковского и доложила ему о Карчаке. Я считала, что его надо найти как можно быстрее, а Ярковский наверняка держал связь с коллегами. — Карчак? — спросил он, слегка удивлённый. — Наверное, мы его знаем. Он тут время от времени бывает и сшивается возле одного букмекера. Сегодня я его не видел, но доберусь до него, нет проблем… Я вернулась как раз под самый старт. Заезд пошёл, и первый фаворит, Полонез, сразу же начал отставать. Секунду все молчали, хрипел только рупор. — На старте потерялся? — высказался кто-то неуверенно. — Нет, все резво так приняли, — ответил Юрек. — Что-то с ним случилось, он отпал… — Да ничего с ним не случилось, просто эта сволочь придерживает заезд! — со страшной обидой пробулькал пан Эдя, и все отреагировали одновременно. Из-за воплей не слышно было рупора, но кони вышли на прямую, и каждый мог видеть их собственными глазами. Химена финишировала в отрыве, Виола впереди кучи лошадей. Полонез закончил заезд последним, проиграл добрые десять корпусов. Толпа ревела и свистела. — Давайте отодвинемся, а то ну как станут снова бутылками швыряться, — предостерегающе сказал Юрек. — У меня есть Химена, но если Ровковича не ссадят до конца сезона… — Почему бутылками? — поинтересовалась Моника Гонсовская. — А так когда-то уже было. Тогда фавориты отпали, пришёл какой-то страшный фукс, и народ потерял терпение. Вопили и грозили кулаками в сторону директорской ложи. Пан Шимон, личность престарелая, светлая ему память, встал тогда у окна и показал жестами, что мы, дескать, тоже проигрались. Жесты были восприняты как издевательство, и в окно полетели пустые бутылки от пива. Выбили стекла, к счастью, вся комиссия тогда сидела у монитора, а не в креслах, поэтому человеческих жертв не было. Толпа стала напирать на двери, а те, кто посильнее, выбирали кресла, чтобы ими драться. Даже вызывали по рупору милицию на помощь. Оказалось, что бунт дальше низов не пошёл, на второй этаж не перекинулось, но с того дня техническая комиссия ведёт себя мягко и осторожно… Кошмар быстро прекратился, потому что комиссия выразила протест, это было вывешено на табло и высказано в мегафон. Ещё пару минут все спорили, кто выступил с этим протестом, комиссия или жокей, потому что Ровкович, съезжая с дорожек, поднял руку. — Что-то там с ним сделали — предполагал Вальдемар — По башке ударили или что, но старт он принял сразу, а потом стал отставать. — Никаких штучек не было — решительно протестовал пан Здись. — Я все время на него смотрел — Может, подпруга лопнула? — Тогда жокей слез бы, а он ехал до конца! — Он притворяется, специально придержал коня, а теперь боится дисквалификации… — Да, они такие пугливые, вы же знаете. — Снимут четвёрку — Тогда Виола будет Шесть-один! — Шесть-один — это целое состояние — с запалом объявил пан Здись. — Сто миллионов, — ехидно подсказала я — Пока что пришло четыре-шесть.. — У меня обе есть, — сообщил Юрек. — Но что-то должны сделать, раз объявили протест, только не знаю, кого они выкинут. — Я проиграла, — изумлённо сказала Моника Гонсовская. — Вы были правы, надо ставить третью сторону треугольника, но с этой лошадью определённо что-то случилось. Он так выглядел, словно внезапно страшно захотел спать. Я спущусь, посмотрю поближе… Техническая комиссия решила вопрос полюбовно. Заезд не отменили, просто дисквалифицировали Полонеза, что встретило полное одобрение народа. Возврат ставок спасал деньги. — Ну и привет, — сказала Мария — Выигрыши объявят послезавтра. — Но квинта будет страшная — с восторгом восклицал пан Здись. — В квинте нет возвратов? — Факт — подтвердил Вальдемар. — Только квинты вовсе не будет. И посмотрите, я так хорошо начал.. — И последовательность будет колоссальным выигрышем… — начал пан Здись. — Прекратите, не то я стану выражаться, — пригрозила я. — Какая последовательность, откуда у вас тут последовательность, возврат ставок за Полонеза — Двадцать тысяч, посмотрите — Двадцать тысяч козьих орешков.. — У нас ведь ещё возвраты, — объявила Мария — Пока мы ни одного триплета не проиграли. Метя, отрывай эти купоны Нет, погоди, этот мы выиграли, мы заканчивали его Хименой Последовательность подсчитали, двенадцать тысяч, триплет все ещё был недостижим Я схватила Метю за руку и потащила его вниз. — У меня Вся жизнь отравлена этой опекой над тобой Будешь делать все то же, что и я, потому что мне уже терпения не хватает Или я не могу ставить как человек, или вся нервничаю, не пристукнул ли кто тебя! Метя не протестовал, забота о его жизни доставляла ему явное удовольствие. Пятый заезд был наградным, именным, шли шесть лошадей, из которых ставить можно было на двух, Варраву и Стояна. Остальных словно не существовало. Оба фаворита отличались так, что не могли проиграть, и у меня кожа мурашками покрывалась при мысли о том, что я снова должна буду впихивать деньги в этих железных фаворитов. В нормальной ситуации как Сарновский, так и Бялас должны были бы остаться сзади, но поскольку по непонятным причинам они едут честно, нельзя рассчитывать на то, что они придержат лошадей. Прежде чем вернуться наверх, я успела этого злосчастного Метю потерять. Тупорылый тип все время крутился около него, и это меня дополнительно напугало. Я бросилась к Ярковскому, решительно протестуя против возложенных на меня обязанностей, где-нибудь в другом месте — ради Бога, могу с него глаз не спускать, но уж не здесь! Старший комиссар на бегу меня успокоил, что за Метей следят очень старательно, и пропал в густой толпе. Мне ничего другого не оставалось, как только идти на своё место и ждать Божьей милости. Метя сидел в своём кресле, отчего мне стало так хорошо, что я даже его не выругала. Вернулась Моника Гонсовская. — Я все знаю, — сказала она. — Полонез получил снотворное. Я говорила, что он показался мне сонным. Не хвастаюсь, но я и вправду понимаю в лошадях, я среди них выросла, а иногда даже пробую что-то думать. А эти два фаворита мне вообще не нравятся, они вышли в паддок в отличной форме, а тут стали гаснуть на глазах. Я бы их сняла с заезда… Тут рупор хрюкнул и объявил, что конь номер два, Стоян, и конь номер четыре, Варрава, снимаются с заезда дежурным ветеринаром. Секунду царила тишина, после чего вскочили все, спрашивая, закрыли уже кассы или ещё нет. Звонка к закрытию ещё не было, поэтому я успела взять деньги обратно и поставить три последовательности на Битинию. Возле касс царил дантов ад. Моника Гонсовская похвасталась, что на этих коней она даже не ставила, а поставила только пять-три, на Битинию с Дельфином. Я позавидовала ей, на Дельфине ехал Куявский, и, если бы я успела подумать, тоже, наверное, поставила бы только пять-три. Скорек на единичке мне особого доверия не внушал, а ученик Мязга на шестёрке в принципе не имел шансов. Лошадь была неплохая, зато Мязга — ни к черту. После того как из паддока убрали фаворитов, не осталось никого другого, кроме Битинии и Куявскогр. Битиния без проблем выиграла. Куявский был вторым. Мязга третьим, а Скорек последним. — Что за кошмарный такой день! — сердился Вальдемар. — Уже объявили первый триплет или нет? — Да куда там, я же говорила, — встряла Мария, — завтра скажут. — Какой скандал, идиотизм, ведь бухгалтерия на пальцах считает — бесился Юрек, — Ну, есть у меня Битиния, и что? При таких возвратах не триплет будет, а кукиш с маслом! А квинта моя сломалась ещё на Химене, потому что у меня была Виола! — Такой фукс вроде бы эта Виола, а у всех она есть! — ехидно заметил пан Эдя. — А вы не узнали, пан Вальдек, почему тех двоих сняли? — спросил пан Собеслав. — Больные они были… — Не больные, а допинг получили, — поправил полковник. — Наоборот, — тихо возразила Моника Гонсовская. — Не допинг, а антидопинг… За столиком возле барьерчика все ещё сидел Капуляс в компании, которая разговаривала все более цветистым языком. По-хорошему, если бы вычеркнуть те слова, которых в словарях до сих пор днём с огнём не найдёшь, так в их речи уцелело бы едва ли каждое двадцатое. Капуляс принимал в беседе уже более активное участие, он все ещё держался неплохо, но явно начал расслабляться. К ним причалил Врублевский. — И хорошо! — сказал он ожесточённо. — Кому хорошо? — разозлился один из собеседников, после чего из цензурных слов в его речи остались одни только местоимения. Можно было считать, что он выражает общее недовольство всем на свете. Врублевский был трезв. — Заткнись, — предложил он. — Мне это не нравится. Увидим, что сейчас будет. Мне стало не по себе. Я заглянула в программку. Метя вернулся на кресло с воплем «давай. Клубничка!» на устах. Клубничка принадлежала Врублевскому, ехал на ней Куявский после многочисленных любителей и учеников. Не дожидаясь, когда объявят выигрыши, я помчалась вниз. — Вы куда-то пропали, а я вам хотела сказать, что в этом заезде можно рассчитывать только на одну лошадь, — сказала Моника Гонсовская, когда я наконец взяла деньги, поставила на заезд и убедилась, что за Метей следит Мария и оба подсматривают за Фигатом. — Лошадь номер шесть, это Клубничка, Я, правда, ничего не понимаю, поскольку вижу, что раньше она приходила максимум пятой, но она самая лучшая среди них и в замечательной форме. К ней приближаются две лошади: Граница и Юргельт. У Границы роскошные бабки. Я поставила и на третью сторону треугольника, но очень дёшево. Зная собственную фортуну, я поставила на Клубничку со всеми остальными, и уверенность в безумии Мети стала решительно во мне ослабевать. В триплете у меня не было Клубнички, пока что мне возвращали все ставки из-за снятых с бегов лошадей, на остальное я махнула рукой. Мнение Моники напомнило мне кое о чем. — Могу вам сказать, в чем дело. Продолжается честная езда на хороших лошадях, чего никто не понимает. У меня получается, что Клубничку до сих пор изо всех сил придерживали, может быть, сегодня ей удастся прийти первой.. — Давай, Клубничка! — заорал с восторгом Метя. — Может, его в Творки [12] отправить? — вполголоса спросил испуганный Юрек. — Метя, — зловеще начала Мария. — Клубничка у нас в одном триплете, и она не придёт, раз мы на неё поставили. Но больше у нас её нет! Перестань говорить глупости, потому что я и впрямь тебе сделаю что-нибудь нехорошее. — Давай, Клубничка! — откликнулся Метя. — Дебора тут уже висит! — громко с вызовом сказал пан Эдя. — Глебовский сам на неё сто триплетов поставил, уж он знает, что делает… — Болека нет, — со значением сказал Вальдемар. — Уж где-где, а тут у него шансов нету, он сам вчера так говорил — Давай, Клубничка! — Только единичка, господа, ну, ещё может быть пятёрка, — вещал пан Здись. — Малый вес, молодые лошади, полнокровные, а вес — дело великое. — На тысячу двести метров?! — Не имеет значения! Придёт один-пять… — Вы и впрямь считаете, что Глебовский так легко выбросит собственные деньги в окно? — Люди, люди, про что это вы?! — стонала Мария. — Здесь может прийти только Двуйницкий! Пентагон — конь высшего класса! — Шестьдесят кило! — Ну и что?! На такую-то дистанцию?! — Давай, Клубничка!!! Лошади, видно, заразились человеческим волнением, никто не хотел войти в машину. Они пятились, вставали боком, пытались удрать в кусты, сбросить жокеев. В конце концов ввели двух, Границу и Пентагона. Юргельт решительно сопротивлялся. — Наденут ему, в конце концов, мешок на морду или нет? — сердился пан Эдя. — Мешок, говорю, надеть — и дело с концом. — Пускай сам мешок на морду наденет! — бормотала Мария. — Батька слез! Отдельно бежать будет! — Кацперский тоже! Вот и будут наперегонки! На кого поставите? — Голова в голову придут… — Влезли! — крикнул Юрек. — Совсем даже нет! — заспорила я. — Один в кустах.., это кто же? Врублевский, Клубничка! — Давай, Клубничка! — упирался Метя. — Если этот вор придёт… — зашипела Мария. — Тихо.! — перебила я. — Он за нашей спиной сидит! — Ну и что? Он, по-твоему, в первый раз это слышит? — Слышит или нет, а мне он нравится… — В личном смысле и я его люблю, ну и что с того… — Дебора висит! — Не Дебора, а Вонгровская! — А я вам говорю, тут выиграет Тшаска! — Пошли! — рявкнул Юрек. — Старт, — поддержал его рупор. — Лидирует Граница, на втором месте Клубничка, третий Пентагон… — Клубничка выходит вперёд! — объявил Юрек. — Давай, Клубничка!!! — оглушительно завопил Метя. — Давай, Пентагон! — из чувства протеста энергично вопила Мария. — ..Юргельт ускоряет бег, слабеет Малярия, лидирует Клубничка, за ней идёт Граница, на прямую выходит Клубничка, потом финиширует Юргельт и Дебора… — Давай, пятёрка, давай же, пятёрка! — орал пан Эдя. — Клубничка, Граница, Юргельт, борьба за место… — Убегает Клубничка!! — заорал Юрек. — Отрывается!! — Давай, Дебора! — Клубничка, Клубничка, Клубничка!!! — визжал Метя. Доорался-таки до своей Клубнички, она выиграла на три корпуса без усилий. За ней вместе оказались Юргельт с Границей. Только тогда я стала интересоваться, на что, собственно, люди ставили в этом заезде, может, появился шанс фукса? Оказалось, что ставили на Дебору и Границу, Клубничку никто не трогал. Я бы предпочла видеть на втором месте Юргельта, ведь на него почти никто не ставил. — А тот лысый с кудряшками поставил два-шесть! — вдруг вспомнила Мария. — Один-шесть тоже поставил, но подешевле. С Клубничкой! И мне ещё казалось, что они оба с ума сошли! Невероятно, что Клубничка пришла! — А я вам говорила: Клубничка, — напомнила мне Моника Гонсовская. — Тут, на этих бегах, очень легко выиграть… Моя набожная молитва была услышана: вторым оказался Юргельт. Моника Гонсовская, как мы с ней начерно подсчитали, могла бы лететь теперь не только в Англию, но даже в Австралию. Она была для меня лучшим доказательством, что сейчас выигрывают самые лучшие лошади безо всякого мошенничества. Рупор наконец выплюнул результаты выигрыша триплета с первого заезда. Все расхохотались. Первый — шесть тысяч с мелочью, второй ещё того хуже — пять восемьсот. Третьего ещё не было, но, учитывая возврат ставок за Полонеза, Огояна и Варраву, вряд ли можно было надеяться на что-то лучшее. Только Клубничка имела шанс поднять выигрыш, потому что за неё дали двадцать семь тысяч. Последовательность была примерно такая же, двадцать девять пятьсот. — Кажется, это мой единственный выигрыш сегодня, — печально высказалась я. — Хорошо, что хоть фуксы. — Откуда тут взялась эта чёртова Клубничка? — бормотал Юрек. — Пятая, последняя, пятая — ничего себе послужной список… — Крылышки у неё выросли, — ехидно сказал полковник. — И как можно выиграть, когда так придерживают лошадей, — причитал пан Собеслав. — Она же рекорд времени побила, как первая группа прошла! Я посмотрела в программке статистику на Клубничку и толкнула Марию локтем в ребра. — Что меня удивляет, так это талант молодого поколения, — сказала я задумчиво. — Посмотри, кто на ней ездил: ученики и любители. Как они делали, чтобы никто ничего не заметил? То, что лошадь придерживают, как правило, видно, особенно когда это делается неловко… — Наверное, они придерживали ловко. Разве не видишь, какая хорошая идея? Ученик плохо поехал, проспал, к финишу не пришёл, чего требовать от ученика? Только так, другого объяснения я не вижу. — Триплет с Клубнички начинаешь? — Нет, она у меня в серединке. Может, десять тысяч и получу… Перед самым концом бегов ещё успели объявить квинту, она составила примерно восемьдесят миллионов. Триплеты были неплохие, потому что после Клубнички пришли одни только фавориты, в результате самая большая выплата едва превысила сорок тысяч. Я угадала последний, на большие деньги не надеялась. Метю стеречь я перестала после седьмого заезда, когда увидела старшего комиссара Ярковского, который конспиративно шептался с тупорылым висельником, который казался мне самым подозрительным…* * *
— Почему так? — спросил Януш. — Откуда это взялось? Докладывала я ему все это уже после шести, потому что бега, по причине плохого освещения дорожек, заканчивались до темноты. После нервного дня я рассчитывала на спокойный вечер. — Коней сняли в первом заезде, в четвёртом и в пятом. За снятых коней возвращают деньги, на сей раз возврат был огромный, потому что отпали фавориты. Это производит такое впечатление, словно люди вообще не ставили, денег нет. И к тому же от этого с ума сходит бухгалтерия, потому что все надо пересчитать. Когда я уезжала, предпоследнего триплета ещё не было. — Я вообще-то имел в виду, откуда такой урожай на снятых лошадей. — А-а-а… Если верить словам Моники, кони получили антидопинг. Успокаивающие или снотворные средства. Полонез помчался и сдох посреди поля, потом этим делом заинтересовался дежурный ветеринар и двух следующих выковырнул из паддока. Понятия не имею, у кого такая идея появилась. — А потом уже не было снятия? — Нет. И это вполне логично. Тех лошадей выловили, ветеринар глаз не сводит с остальных, так что же, злоумышленники дураки, что ли? Кто бы ни стоял за этим, прибыли он никакой не получил. — А от кого можно что-нибудь прознать про это? — От Еремиаша. Начальник ветчасти, самый честный и порядочный человек в мире. Он не может не знать, что там сегодня творилось… Зазвонил телефон. Я не тронулась с места, уверенная, что это звонят Янушу. Оказалось, Что звонили как раз мне. — Ты можешь приехать? — спросила Мария каким-то не своим голосом. — Но только немедленно! — Куда приехать? — Ко мне. — Могу. А что стряслось? — А у меня сидит Вальдемар с пьяным Болеком, который жутко рыдает. Я пробую хоть немного его протрезвить. Они странные вещи тут говорят… — Порядок, через четверть часа я у тебя. Я недооценила своих способностей, и у неё оказалась через десять минут. За столом сидели Вальдемар, Болек Куявский и какой-то страшно перепуганный парнишка, лет примерно шестнадцати. Куявский на вид был скорее убит горем, а не пьян. — А куда мне его было тащить, если он боялся возвращаться домой? — смущённо говорил Вальдемар. — В гостиницу или в полицию? Я понимаю, что он боится, а если он не захочет сам говорить, так я повторю, что он мне сообщил. Я бы на его месте тоже трясся… Я вопросительно посмотрела на Марию, кивнув на парнишку. — Это Янчак, — объяснила она мне. — Из конюшни Болека. От Врублевского. — И тоже боится, — продолжал Вальдемар. — Общий страх Божий и скрежет зубовный. Ты сам расколешься или мне за тебя говорить? Куявский с явным отвращением съел кусок лимона и запил кофе. — Начинай сам, — пробормотал он. — Мне ух чего там… — Никакого «чего там», пан Болек, — сказала я твёрдо. — Мы почти двадцать лет знакомы, вы же знаете, чего я просто так не цепляюсь… — Факт! — признал Куявский, кивнув головой. — Мы все знаем, что тут нечисто, так начните, наконец, разговаривать как человек, хватит скрывать, хуже-то вам уже не будет. В чем дело? — Взбунтовались, — сказал Вальдемар с глубоким удовлетворением. — После этого Дерчика. Эти мафии все под одним паханом ходят, перед ним все провинились, а теперь все боятся, потому как жокеи маленькие и тощенькие… — Карате заниматься надо, — сердито отрезала я. — Замечек занимается, — буркнул Куявский. — Он не боится. — А нельзя ли рассказать как-нибудь по порядку и с самого начала? — А вы к мусорам помчитесь?.. — Болек, без ментовки не обойдётся, это же ясно, — заверила его Мария. — Она права, расскажи все, потом станем думать, как поступить. Мы тебя когда-нибудь подводили? Куявский покачал головой и, страшно гримасничая, съел очередной кусок лимона. Паническое состояние Янчака начало вроде бы проходить, он ничего не говорил, но смотрел более осмысленно. Вальдемар пододвинул к себе кофе. — Это мой? Там существует разница, одно дело Сарновский и Бялас, а совсем другое — остальные… — Йонтек и Тимек от ломжан берут, словно великую милость оказывают, — перебил его Белёк, решив вдруг расколоться окончательно. — Меньше шести — и речи нет. Они уж давили, нажимали, все к ним бегал этот слепой Лелек… — Конюх Репы, — вставил Вальдемар. — Ну да, он посредником заделался, и у него там свои какие-то связи. Мы уж с ними и так, и этак, а они гнут своё… Горгона изничтожили, ведь велели ему и во второй сезон придерживать, а ему дисквалификация грозит… Фамилия Горгона Машкарский, но кличка была на пятёрку, говорили, что придумал её Бялас, который два года ездил во Франции. Горгон был ухе старшим учеником, ему не хватало для должности практиканта двух побед, когда, подкупленный ломжинской мафией, он придержал коня и техническая комиссия на нем отыгралась за свою вечную слепоту. Об этом событии я позабыла, когда рассказывала Янушу про несчастного Верковского. Стало понятно, что мафия оказывает давление, а Сарновский и Бялас пытались ей не поддаваться. Это соответствовало мнению, которого придерживались в народе. — Дерчик им угрожал, — произнёс Болек. — Что он все расскажет, да? — подхватил Вальдемар. — Вот чего я понять не могу, так это с какой стати Дерчик таким разговорчивым стал и что такое он мог видеть… — А он подслушал Сарновского, — не выдержал Куявский. — Они в тачке болтали, он подкрался, и теперь все знают, что Йонтек сидел с типом, которого присылает Василь. Дерчик его морду узнал. И номер тачки записал. А это был единственный раз, когда тип на своей приехал… — А как обычно? На чужой приезжал? — С кем-нибудь или на такси… — Болек, не виляй, говори как следует! — потребовала Мария. — Что там случилось после этого Дерчика? — А мы рассердились, — ответил Куявский с мрачной решимостью. — Забастовали, значит. Никто гроша ломаного не возьмёт и поедет так, как кони пойдут. Точка, аминь. Мы с прошлого воскресенья попробовали, собрались вместе, Тимек с Йонтеком пришли, я был, Адам с Генеком, Ендрек, Томаш, хуже всего Владеку было, потому что он у них был на ставке, но он тоже решил включиться. Не будет больше так, чтобы нас убивать, мол, чуть что не так — пшел вон и говорить не о чем. Слепой Лелек ещё рыпался, что, дескать, это не они, что это Василь, ну и что с того, тем более — получается, Василь на все стороны душит, а через ломжинских и сам ещё… Хватит! Мы все поняли, невзирая на отрывистый и путаный рассказ. — И поэтому они попробовали другие методы? — угадала Мария. — Не хотите денег, так нате вам, мы вам коней усыпим? — Вот именно! — подтвердил Болек и подбородком показал на Янчака, который сразу же встряхнулся. Он открыл рот, потом закрыл снова, и видно было по всему, что с голосом у него трудности. — А откуда вы их вообще взяли, пан Вальдек? — Опросила я. — Болека я подобрал на бегах, он уже был хорошо поддатый, ясное дело, сам ехать не мог, и меня попросили, чтобы я его взял. Он сидел наверху и не хотел выходить. А этот привязался по дороге, около боковых ворот. Выскочил из-за кустов, махал руками, как ветряная мельница, говорил, что за ним гонятся, но я не понял кто. — Кто за тобой гнался? — Слепой Лелек, — пробормотал Янчак. — И какай-то чужой… Потому что я того… Нам не сразу удалось узнать, чего именно «того». Янчак замолчал и немного постучал зубами. Я попробовала подытожить услышанное. — Дерчик грозился рассказать все, что знает, поэтому его убили, а жокеи взбунтовались, я так поняла. Отказались сотрудничать с мафией, поэтому мафия на свой лад договорилась непосредственно с лошадьми… — Как же они коней отравили? — поинтересовался Вальдемар. — На конюшне что-то в еду подсыпали? — В туннеле, — выдавил наконец Янчак. — Шприцем. — Ты откуда знаешь? — Новенький, маленький такой, от Вонгровской, нашёл шприц. Последним шёл и думал, что никто его не видел, или, может, вообще не думал, но я туда сразу же заглянул. Я к коню бежал, Левкович меня ждал, а у меня живот болел, я немного опоздал, так я видел, как этот новенький шприц с земли поднял и в карман спрятал. Не сразу, сперва в руке подержал. И я знаю, который это был, никто другой не знает, они хотели, чтобы я рассказал, а я вырвался и удрал. Никому не скажу ни за какие коврижки. Я без малейшего труда могла бы разузнать у Вонгровской, кто там у неё новенький. Даже если бы у неё их было двое, это все равно не представляло бы особой трудности. К Янчаку можно было и не цепляться. Важно то, что сделал этот новенький со шприцем, на котором могли сохраниться отпечатки пальцев — для того чтобы всадить шприц в лошадиную шею, его надо очень крепко держать, а перчаток, насколько я помню, никто из них не носит. Новенького Вонгровской надо бы эдак дипломатично поискать… — Известно, кто выводил коней? — здраво спросил Вальдемар. — Которые это были, Варрава и Стоян? Из конюшен Липецкого и Езерака? — Да кто их разберёт! — вдруг энергично ответил Янчак. — Совсем даже не так было. Насчёт Езерака я понятия не имею, не видел, но Манек Липецкого сразу же подался назад, потому что коня перехватил кто-то другой, откуда я знаю кто… Там суматоха была, ругались все, что какую-то лошадь перековать надо. — И они воспользовались суматохой, — сообразила Мария. — Может быть, суматоху вообще специально устроили. — Этого мальчишку со шприцем надо спасать, вывозить оттуда! — Да он смылся… — А черт его знает, может, он сообщник… — Кабы не Еремиаш, все бы у них получилось, — вдруг заговорил надолго примолкнувший Куявский. — Он поменялся сменами и потому был дежурным. Лискевич, тот ничего не заметил бы, у него глаз все равно что и нет. А Еремиаш уже с первого заезда выловил сонных коней, а потом специально подкарауливал. Да, не повезло этим гадам. — А ты, собственно говоря, почему так боишься? — спросила Мария. — Они с тобой что-нибудь хотели сделать, что ли? — Ну, а ты как думаешь? Никто не берет бабки, договориться не удалось, отравленные лошадки не пошли, так что им остаётся? Они обещали рыло начистить, но так, чтобы без больницы не обошлось, и тот, третий из Ломжи, меня уже поджидал. Я первым Под обстрел попадал, потому что остальные уже смылись, а какая им разница, с кого начинать. Ровкович тоже прячется, он трясся весь, я сам знаю. — Так ведь сейчас, наверное, и Ровкович уже Ушёл? — с сомнением спросил Вальдемар. — Ну, наверное, потому что они за мной помчались. За нами то есть. Они думали, что я сам поеду, и возле тачки меня караулили, я хоть и пьяный был, но вздел. — И только один-единственный слепой Лелек все дела обделывает? — спросила я. — Лелек только с Сарновским и с Бяласом. Для других там есть такой тощий, как его… Бартек. Это свой, чей-то родственник. — Чей? — А холера его батьку знает! Разве кто признается? — Значит, родственнички свободно шляются по ипподрому… — Да он может и не шляться, хотя шляется, потому что накануне обычно уговаривается, а в последний момент башкой качает или кивает. Наличность приносит сразу. — И такого никто не прогоняет… — Черский его разочек прогнал, так на следующий день ему бритву к глотке приставили. — Кто?! — Да разве узнаешь? Хулиганы. Темно, лица не видать, он домой возвращался, когда лошадям второй раз корм задал. А иногда возле ворот подкарауливают разные там.., пока дворник цепь с ворот снимет[13], они к окну… — На этих посредников вы могли бы хоть пальцем показать, — предложила я. — А дальше пусть менты работают. — Если они будут сидеть по тюрьмам, то пожалуйста, — согласился с горечью Куявский. — А пока суд да дело, никто не сдурел настолько, чтобы пальцем показывать: сегодня он покажет, а завтра его ногами вперёд вынесут. Их много, а мы не каждого знаем. — Дипломатично! Тайно! Весь персонал бегов они не перебьют, а откуда знать, кто на кого доносил! Мог даже кто-нибудь со стороны! — Ну, тайно — это ещё можно… — А вам что же, велят это делать в открытую? — рассердился Вальдемар. — Вы их сами бережёте, потому что вам пети-мети нужны. — Погодите-ка, там есть ещё один тип, — вдруг вспомнила я. — Вроде бы единственный, кто мог видеть, с кем Дерчик пошёл в кусты. Никто не признается, кто бы это мог быть? Куявский вскинул голову, посмотрел на меня и заколебался. — Если ты что-то знаешь, говори! — велела Мария. — Никто из нас не расскажет, что это ты сказал. Этот малец, — она кивнула на Янчака, — и так с тобой в одной лодке плывёт. — Только один мог быть, — решился Болек. — В нашей конюшне был, полдня ходил тогда сам не свой, под вечер нажрался, как зюзя, а утром работу бросил и к своим подался. Зенек Альбиняк его звали, вроде как из деревни под Гройцем, деревня Счастье называлась, это я знаю, потому что ему, случалось, кричали: «Эй, ты, несчастье!» Если кто, так только он, он один сбежал вот так, ни с того ни с сего. — И что, нельзя было все это сразу ментам рассказать? — с упрёком сказал Вальдемар. — И улечься на три метра под землю рядом с Дерчиком? — рявкнул Куявский. — И сейчас я не болтал бы, но надоело! Шутки шутками, преувеличивает пусть лупа, но мы себя в компост превращать не дадим! Теперь не иначе как только прижать за горло эту сволочь, и пусть от нас отстанет! Это такая высокопоставленная скотина, что он многое может, а в лицо, насколько я знаю, ни один человек его не знает! Мы с Марией переглянулись. Василя в лицо знал Метя, о чем он сам не знал. Может быть, завтра что-то откроется.. — Что с ними делать? — заботливо спросил Вальдемар, показывая на Болека и Янчака. — Я же их так не отпущу, потому что, как знать, за мной могли следить на машине… — Мне домой надо, — заявил Куявский. — Подбрось меня, там уж я как-нибудь справлюсь. А его лучше всего к Еремиашу. Пусть запрет его в ветлечебнице, поспит парень в лошадиной операционной, а завтра его выпустят. С ментами вы, пани Иоанна, сами все устроите? Пусть они как-нибудь так придут, чтобы никто не догадался, кто они есть. — К Еремиашу! — подхватила я. — Это хорошая идея, даже если кто-нибудь и угадает, что они менты, получится, что пришли к Еремиашу насчёт того антидопинга. А человек будет себе сидеть в углу и никому в глаза не бросится. Пан Вальдек, вы с Еремиашем договоритесь? — Если уж я туда еду, конечно, договорюсь. Даже подброшу их ещё от дома Еремиаша до ветлечебницы…* * *
— Этот Горгон, фамилия которого Машкарский, получил такое запрещение ездить, что оно распространяется у него даже на начало следующего сезона, — рапортовала я как положено теперь уже двум слушателям, Янушу и Юзе Вольскому, продолжая свой спокойный вечер. — Он получил девять миллионов, а я этот заезд очень даже помню, я сама этого сопляка караулила, он мне тогда роскошный триплет поломал. Лошадь была в форме, поэтому то, что он ехал в стиле «шаг вперёд — два назад», слишком уж бросалось в глаза. Тогда все посчитали, что комиссия тоже на него ставила и со злости ему отомстила. Для дисквалификации поводов тогда не было, просто запретили ему ездить. Он довольно тихо сидел, пока не истратил все полученные деньги, а как у него все миллионы разошлись, стал плакаться в жилетку каждому, кто попадался ему по дороге. Он в конюшне у Рыбинского, в той самой, что и Бялас. Обида за собственные же грехи в нем давно уже расцвела пышным цветом и, может, плоды принесла, так что он все должен сказать, если ему ещё и почву удобрить. Юзя Вольский, которого мы вызвали, кроме магнитофона, пользовался и блокнотом. Я считала, что ещё до утра он сможет составить собственное мнение обо всем, что я рассказываю, и так скорректировать планы, чтобы максимально продуктивно использовать положение. Он записал про Машкарского. — А где он живёт? Вы не знаете его адрес? — Полагаю, что живёт он в общаге при ипподроме. Большинство ребят там живёт, и Янчак тоже. Неудивительно, что возвращаться ему не хотелось. — Йонтек — это Сарновский? — уточнил Януш. — Почему Йонтек? Такое имя только горцы носят. — А это кличка, просто он любит петь «Когда ели на горных вершинах шумят». Причём в трезвом виде, не по пьянке, у него даже очень красиво получается, я сама слышала. — И он разговаривал в машине с подручным Василя, так сказать, с его представителем? А в чьей машине? — Представителя, я же говорила. Это случилось единственный раз. И Дерчик записал номер. Василь, вероятно, счёл его предметом повышенной опасности. — Новенький Вонгровской… Вы не знаете, кто это? — Понятия не имею, раз новенький, должно быть, ещё ни разу не ездил. Ничто не мешает позвонить Вонгровской да спросить. Или можете к ней сразу же поехать, она спать ложится поздно. — Вся проблема в том, что допросы мы должны держать в тайне. Они все так смертельно боятся, что никто из них слова не скажет. Если бы они были уверены, что им ничто не грозит, они бы очень охотно сказали, значит, надо все устраивать нетипичным образом, а это очень усложняет дело. — Замечек их не боится, — вспомнила я. — Болек говорит, что он карате занимается. И действительно, насколько я помню, он ни разу по морде не получил, хотя к финишу всегда несётся как положено, если не продался. — Сотрудничество с мафией на совершенно добровольной основе… Он тем более может не захотеть говорить. Зазвонил телефон. На сей раз рвались поговорить с инспектором Вольским. Видимо, я была ценной подсадкой, потому что, положив трубку, он оказал мне любезность, рассказал, о чем говорил. — Объявился тотКарчак, знакомый Завейчика, — сказал он с явным изумлением. — Интересные дела… Насколько я знаю, это не тот тип, который добровольно пойдёт в полицию, а я слышу, что он пришёл сам и хочет дать показания. — Надо это использовать, я прямо сейчас еду. Вы не могли бы мне помочь? Найти этого новенького Вонгровской… Я с энтузиазмом объявила о своей полной готовности сотрудничать в обмен за эти сведения о Карчаке, потому что меня тоже заинтересовало его крайнее законопослушание. Из рассказа Моники я сделала вывод, что эта личность существовала на грани нарушения уголовного кодекса. Вероятно, он уехал с ипподрома вместе с Завейчиком и был последним человеком, который видел его живым. Обычно такая особа скрывается изо всех сил, и ей нужно отличаться почти святостью, чтобы не было проблем с её поисками. А он добровольно заявился, надо же! Сведения от Агатки Вонгровской я получила за несколько минут. — У меня есть двое новеньких, — сказала она. — То есть в какой-то степени новеньких, они у меня три недели. Йоля Козловская и Мартинек Дальба. Мне бы хотелось, чтобы они у меня остались, работящие оба, и лошади их любят. — А где они живут? В интернате? — Йоля у родных, она из Варшавы, а Мартинек в общежитии. А что случилось? Полное враньё я посчитала неэтичным. — Если касается этих твоих двоих, то ничего не случилось. Но полиция ищет свидетелей, где только можно. Они рассчитывают на то, что новенькие ещё не впутались во все интриги. О них полиция расспрашивает упрощённым способом, то есть через меня. — Ну, если насчёт свидетелей… — протянула Вонгровская и задумалась. — А нас никто не подслушивает?.. У меня такое впечатление, что Зигмусь Осика хотел бы что-то сказать, но просто не может, он будто давится. Это порядочный парень, не знаю, может быть, стоило бы как-нибудь так с ним устроить разговор, чтобы ему потом ничего плохого не сделали? Сведения были ценные. Вонгровская прекрасно понимала положение, как и все остальные тренеры. Я подумала, что на Зигмуся Осику надо было бы натравить Монику Гонсовскую, однако её телефона я не знала и фамилии тётки тоже. Минутку, я-то не знаю, а полиция? Я посмотрела на Януша, он спокойно сидел в кресле и, наверное, сделал свои выводы из моего разговора, потому что спокойно покивал головой. — Кажется, тот парень, который хочет стать жокеем, Осика? И та девушка, Гонсовская, знает его с самого рождения? — Не знаю, стоит ли тебе тратить на меня свой талант экстрасенса, — критически заметила я. — Она должна быть у своей тётки, дайте мне телефон… — Зигмусь Осика как раз здесь, у меня сидит, — сказала мне приглушённым голосом Моника Гонсовская три минуты спустя. — Как здорово, что вы позвонили. Ведь у меня нет вашего телефона, а я все-время думаю: ведь я не знаю, что делать, может быть, вы сможете мне посоветовать. Это какой-то ужас, вы не могли бы приехать ко мне, я не хочу Зигмуся спугнуть… — И я ещё говорила, что вечер у меня будет спокойный, — прокомментировала я, положив трубку. — Вечно я в дурной час что-нибудь выскажу. Если бы они хоть сразу все со мной уговорились, не надо было бы столько раз по проклятой лестнице подниматься… Зигмуся Осику, как оказалось, пока ещё не расспрашивали на тему придерживания лошадок. Он знал про всю афёру, главным образом благодаря тому, что Машкарский выбрал его отцом-исповедником и в первую очередь выплакал ему в жилетку свою трагедию с большими подробностями. Зигмусь Осика твёрдо решил стать жокеем, поэтому постановил не брать никаких денег и мчать к победе. Он признался, что в последнее время ставил в кассах на себя, немного разбогател на этом, тем более сейчас ему легче будет дождаться жокейской должности, но он боится и не знает, что ему делать. К Монике Гонсовской он пришёл за советом, а если уж она пригласила человека, которому можно доверять, то есть меня, то он может и мне все рассказать. Так вот, у Дерчика были какие-то фотографии. Абсолютно никто об этом не знал. Зигмусь Осика случайно стал свидетелем того, как он показывал эти фотографии кому-то чужому, этот тип вышел из директорской конторы, и они вместе пошли в конюшни Глебовского, а там Дерчик вытащил из кармана и показал целую пачку фотографий. Потом дал тому типу одну из них, и Осика собственными ушами слышал, как Дерчик сказал: «Сотенку, а не то в ментовку!» Тип прямо посинел. Больше подслушать не удалось, потому что Осику заметили и Дерчик рявкнул: «Ты чего тут шляешься?!» Зигмусь притворился, что ищет Лейбу, он из их конюшни, но его все равно прогнали. А вообще Осика уж готов признаться, это произошло совсем не случайно, он специально вынюхивал. И ему довелось слышать, как конюх Репы велел дать лошади воды. Лошадь — это был Лавр Черского — тогда пришла последней, на ней ехал Скорек. Конюх-то — пьянь и уголовник, но Репа при этом был, не вмешивался и не смотрел, сделал вид, что не слышит. Зигмусь этого совсем не мог понять, потому что лошадь Репы в этом заезде не шла. Только потом ему пришло в голову, что Репа выкинул какой-то фортель с чужими лошадьми. И теперь Осика не знает, что с этим всем делать. Молчать боится, но и говорить боится, потому что, раз Дерчика убрали, почему бы и его не убрать, а вообще-то все вместе ему очень не нравится. Он хочет ездить и выигрывать, а не придерживать лошадей, при этом ещё и жизнью рискуя, и пусть ему умные люди скажут, что теперь делать. Моника Гонсовская слушала все это в остолбенении и ужасе. Зигмуся Осику прорвало, и он изливал душу. Есть такой Эдя Севка, он тоже хотел ездить как следует, так его на кляч сажали, потому что на хороших лошадях у Двуйницкого Замечек ездит, и вот как-то раз наконец заслужил он коня. Три недели старался как черт, за полконюшни работу делал, Двуйницкий разрешил ему поехать на Фламинго. И ему устроили… Ровкович с Вишняком. Фламинго был лучшим конём в заезде, Эдя на нем выиграл бы как пить дать, так ведь оба за ним с первой секунды следили, не давали выехать вперёд, вытолкнули на большую дорожку, ещё и заперли. Тогда Доминика летела к финишу как хотела. Куда ей до Фламинго, но весь заезд специально её дожидался, и только когда она вышла на финишную прямую, за ней поехал Ровкович. За последовательность дали двадцать пять, а триплет был примерно четыре миллиона. Севка на Фламинго пришёл третьим, они его еле выпустили, и он Вишняка на Чарлинке обогнал не моргнув глазом. А потом Замечек над ним издевался: «И куда ты, фраер, лезешь, тебе только коз доить, ты ничего не понимаешь, не твоё дело, кому выигрывать».., такие слова говорил! Все всех боятся. С жокеями конюший Репы все фортели заранее обговаривает, только ходят слухи, что это не конюший Репы, а сам Репа. Слухи о Репе, который якобы ещё с жокейских времён правил бал в мошеннических фортелях, ходили уже очень давно. Осика только подтвердил их. Я весьма ясно почувствовала, что ведение следствия мне не по силам. Новый элемент — фотографии Дерчика, этот шантаж, Репа со своим конюшим, ломжинская мафия, таинственный человек извне, связь Замечека со всеми этими делами, Карчак — Господи помилуй, для меня это слишком! Я испугалась, справится ли с этим вся варшавская полиция! Зигмусь Осика смотрел на меня с предсмертной тоской и отчаянно домогался инструкций касательно дальнейшего поведения. Он вылез из общаги через окно и тайно примчался сюда, но ему все время кажется, что за ним кто-то следит. Он не знает, возвращаться ли ему, не знает, как вернуться, что делать дальше, а в пять утра ему начинать работу, подводить он никого не хочет, потому что работу свою любит. Так что теперь делать? Идея возникла у меня немедленно, может, и странная, но наверняка безвредная. Я потребовала у Моники что-нибудь вроде пончо. Пончо не было, зато пригодился плащ, точнее, накидка от дождя с капюшоном. Я одолжила также парик её тётки естественного, то есть седого, цвета. Осике я пока велела молчать, держать нос морковкой, а в нужный момент рассказать все полиции. Нужный момент и нужное место полиция выберет сама, чтобы не подвергать его лишней опасности. А пока что он обязан следить, слушать и не подвергать опасности жизнь и здоровье. Моника была высокая, Зигмусь Осика — небольшой, в пелерине-дождевике он выглядел как чёрный призрак в одеянии со шлейфом. Из-под капюшона виднелись седые локоны. Мы вывели его под руки вместе с Моникой, и я сама готова была бы поклясться, что это её тётке стало плохо. Подозрительных фигур, прячущихся поблизости, мы не заметили, я проверила, не едет ли кто за нами. Осика вышел там, где нужно, уже без накидки и парика, и пробрался на территорию общаги, как я надеялась, без приключений. — Ужас какой, — сказала Моника на обратном пути. — И какое отношение ко всему этому имеет Завейчик, ведь два убийства.., я ничего не понимаю. Кто-нибудь распутает это дело? — Сегодня вышли на свет Божий всякие разные вещи, — утешила её я. — Вы только про это никому не говорите, на всякий случай. Сейчас я сама устрою все доносы, мне страшно интересно, что из всего этого выйдет…* * *
Спокойный вечер окончился тем, что любимый мужчина вылетел из дому, поскольку сенсацию насчёт фотографий Дерчика он оценил весьма и весьма серьёзно. Шансы услышать продолжение появились у меня только в понедельник. В полдень я услышала горячие похвалы в адрес Еремиаша. — Головастый мужик, — сказал с уважением Януш. — Он устроил все ещё вчера вечером. Этого паренька, Янчака, действительно запер на ключ в ветеринарной лечебнице, а сам пошёл в общежитие, нашёл Мартина Дальбу и взял у него шприц. Притворился, будто ищет спирт, который якобы кто-то у него украл, и провёл следствие среди пареньков. По-моему, никто не сориентировался, какой парень ему на самом деле был нужен, то есть человек сделал всю работу за Юзю Вольского. Этот Дальба ему признался во всем, даже шприц отдал с облегчением, а кроме того, сказал, что знает тех двоих, что выводили коней. Один из них бросил шприц на землю — Дальба как раз его и поднял, — а второй забрал шприц с собой. Мы ещё не знаем, что тот, второй, со своим шприцем сделал, мог ведь бросить в огонь в кузнице — и привет. Это одноразовые шприцы, пластиковые… — Надо спросить в кузнице, не заходил ли кто из конюшен, — посоветовала я. — Семь человек. В том числе подозрительный. — Погоди, когда Еремиаш пошёл в общежитие, Осика там уже был? Вальдемар поехал с Янчаком гораздо раньше. Зигмусь успел вернуться? — Нет, он вернулся во время скандала. Ему все сошло с рук, потому что поводов для крика там было сколько угодно: пара пьяных, девки какие-то, так что у Еремиаша была целая палитра возможностей. Он использовал эти возможности на большой! Шприц уже в лаборатории, может, сохранился хоть маленький след. Дальба этот не дурак, детективы читает, держал шприц за иглу, немного смазал отпечатки, пока всовывал шприц в карман, но что ещё ему оставалось делать? И так поступил разумно, потому что, когда поднимал шприц, не понял ещё, что случилось. — Сообразительный парень, — похвалила я и решила уговорить Вонгровскую, чтобы она посадила его на хорошую лошадь. — Что же касается этих снимков, они могли бы оказаться бесценными, да дело плохо, — продолжал Януш по собственной воле, без всякого нажима с моей стороны. — Дерчик был разведён и жил сразу в трех местах. Частично у родителей, частично у бывшей жены, его вещи там ещё оставались, а частично у своей невесты. Обыски мы стали делать ещё вчера, в двух квартирах ничего не нашли, а в третьей нет хозяйки. С прошлой недели она в отъезде, неизвестно где, но мы не будем ждать её возвращения. Есть опасения, что снимки он носил с собой, собирался их как раз продать, и, конечно, убийца все забрал. Но может быть, остался негатив. — Плёнка тоже могла быть с ним… — Он что, и правда был таким кретином? — Нигде не сказано, что не был. А у него вообще фотоаппарат был? — Был, очень маленький, японский. Жена показала, что он хвастался перед ней чем-то похожим на кожаный портсигар. Она вообще не поняла, в чем дело, но он ей говорил, что в такой мелочи иногда могут таиться большие деньги и что она ещё пожалеет, что с ним разошлась. Это было вскоре после развода, в прошлом году. — Не знаю, как выглядит плёнка из такой игрушки, но, наверное, она маленькая? — Кассета похожа на автомобильный предохранитель. — Ну, тогда он мог сунуть её куда угодно. Спрятать в макаронине. Я даже представить себе не могу, как такое можно найти. — Что трудно, то трудно… — А сам фотоаппарат вы нашли? — Нет. О нем мы лишь от свидетелей знаем, его не только жена видела. — Ну тогда он пропал безнадёжно. И лошади Дерчика не любили… — А какое это имеет отношение к делу? — Если бы его любили лошади, он мог спрятать его где-нибудь в конюшне. — Поищем и в конюшне, хотя ты, наверное, права. Но есть ещё надежда, что эта его невеста что-нибудь новенькое скажет, когда приедет. Пока она совершенно неуловима. — Оставь в покое Дерчика, эта тема меня угнетает. Говори, что дальше. — Я и сам пока не знаю что. За Альбиняком поехали в ту деревню, может, сразу найдут и привезут ещё сегодня, а может, черти его куда-нибудь занесли. — А Карчак? — Я другими вопросами занимался и ещё не знаю, что он показал. Потерпи до вечера. — А Метя? — А Метя как раз в работе… Показания Карчака мне предоставили. Он добровольно пришёл, как он сам сказал, со страху. Действительно, с бегов он уехал вместе с Завейчиком, он должен был забрать свой автомобиль. Это дело самым дурацким образом совпало с бегами, поэтому он выскочил из ворот, собирался поймать какое-нибудь такси, что в эту пору было занятием безнадёжным, и увидел, что как раз едет Завейчик. Карчак и встал на проезжей части прямо перед ним, чтобы Завейчик его обязательно заметил. Завейчик притормозил, но крикнул, что очень спешит, и Карчак прыгнул в машину, что называется, на ходу. Сразу же после этого Завейчик перестал торопиться, но потом вдруг заторопился снова, и Карчак сориентировался, что Завейчик просто едет вслед за какой-то машиной. Слежку устроил. Машиной этой был «мерседес». Карчак жизнь знает, потому запомнил номер этого «мерседеса» — ведь никогда не известно, на что это может пригодиться: WAL 2214. По дороге Завейчик приоткрыл тайну, дал понять, что этот в «мерседесе» едет на какую-то важную встречу. Карчак не понял, то ли Завейчик хочет увидеть, с кем именно тип из «мерседеса» собирается встречаться, то ли хочет только увидеть место встречи. Из бормотанья Завейчика можно было сделать вывод, что ему будет достаточно адрес узнать. Несколько раз, чистым польским языком и совсем недвусмысленно, Завейчик дал понять, что вот-вот выгорит самое прибыльное дельце в его жизни. Карчак охотно присоединился бы к этому прибыльному дельцу, но спешил, ему очень нужно было забрать машину из ремонта, и он дольше не мог ехать с Завейчиком, потому вышел возле стоянки такси на углу Дворковой и теперь надеется на то, что таксист подтвердит его невиновность. Он вышел, а Завейчик поехал дальше, живой и здоровый. Такси оказалось красным «полонезом», водитель был молодой, довольно полный, с короткой шкиперской бородкой и страдал страшным насморком. В такси оказалось, что ему приходится пока ехать по тому же пути, что и Завейчику. Карчак ехал на Саскую Кемпу, тот «мерседес», видимо, тоже, а Завейчик за ним. Карчак все время видел обе машины и с большим интересом смотрел, что происходит. На Аргентинской он издали увидел, что «мерседес» останавливается перед какой-то виллой, а Завейчик — чуть дальше. Больше Карчак ничего не увидел, хотя ему очень хотелось, но времени у него не оставалось ни секунды. Свою машину он получил обратно через час, потом даже проехался по Аргентинской улице, но тех уже не было, в воскресенье утром Карчак уехал на север, к морю, вчера вернулся и немедленно пришёл в полицию, потому что от пани Осиньской знает, что Завейчика убили. Он, Карчак, какой есть, такой есть, не кристально чистый, но с мокрой работой ничего общего не имел и не будет иметь. Если бы он знал, что так получится, то прижал бы тогда Завейчика и узнал от него побольше, но он считал, что успеется. «Мерседес» WAL 2214 принадлежал личности, которая занималась торговым посредничеством, некоему Эдмунду Гарцапскому, проживающему в Виланове. Раз он ехал на Саскую Кемпу, то наверняка не домой. По мнению Карчака, Завейчик за этим типом следил, оставаясь сзади и внимательно следя, чтобы между ними все время были какие-то машины. Гарцапский пока ещё не давал никаких показаний, и никто не собирается с ним разговаривать, потому что пока самое разумное будет немного к нему присмотреться. Почти одновременно я получила сведения, что Зенек Альбиняк без труда был обнаружен в Щецине, откуда его доставили в Варшаву, где он всеми святыми угодниками заклинал немедленно его арестовать. Да, он видел этого Дерчика, да, он видел, что с одной стороны к кустам вдет Дерчик, а с другой такой тип, он фамилии не знает, но морду его помнит. Они встретились на газончике и пошли дальше вдоль бассейна фонтана, Дерчик с внешней стороны, а тот, второй, со стороны кустов, и если бы Зенек раньше его не видел, то не узнал бы. Но он его раньше видел. Зенек может показать этого типа пальцем, только потихоньку, а если это будет делаться открыто, то он, Зенек, ослепнет, оглохнет и память потеряет, поскольку его уже предупреждали. Он даже может сказать, кто именно. Такой Стасик из конюшни Репы нашептал ему на ухо, что если кто-нибудь только попробует разинуть пасть, неважно, по какому вопросу, то такому человеку пасть навеки заткнёт Ежинек. Ежинек — это конюший Репы. Дерчику вот пасть заткнули, и так с каждым будет, кто себя плохо ведёт. Но Ежинек лично ничего общего с Дерчиком не имел, в то время когда те двое были в кустах, конюший Ежинек был возле коней, никуда он не уходил. А тот, кто с Дерчиком отправился в кусты, выглядел совершенно обыкновенно, описать его невозможно, но он на бегах постоянно путается под ногами, от букмекеров прибегает, все его знают. Комиссар Юзя Вольский на визиты времени не тратил, и все очередные сведения я получала от Януша, которого вся эта ситуация ужасно развлекала. — Первый раз в практике полиция вынуждена вводить постороннего человека в курс следствия, — сказал он весело. — Я получил приказ тебя посвятить во все, во что можно, и это меня крайне обрадовало, поскольку я и так рассказал бы тебе больше, чем надо. Юзя зол, что дело затягивается, но ведь не может же он упрятать за решётку весь персонал бегов, чтобы они раскисли и признались. Из всего того, что я от тебя услышал, полиции они не сказали ни слова. — Ко мне на исповедь они тоже в очередь не становятся. В чем-то они проговорились, а что-то можно и додумать, если ориентируешься в этом вопросе. — А в полиции почему-то ни в чем они не проговорились. Тадик Лазарский, тот перепуганный мальчик, он с нашим человеком подружился навеки и стал ему рассказывать. Подтвердил показания Альбиняка. — Погоди! — перебила я. — Из административного корпуса тогда выходил Фигат с каким-то другим типом. Фигат совершенно безошибочно использовал лошадей, которых осиротил Дерчик, играет он исключительно точно, он предусмотрел тот антидопинг, угадал триплет и не предвидел только того, что и техническая комиссия начнёт реагировать. Что он? Он замешан в афёру? — По самые уши. Возле него мы потихоньку ходим. Ты отдаёшь себе отчёт, что все это отчаянно туманно? Он удачно ставит, потому что у него бывают приступы вдохновения — и все тут! И докажи, что это не так! Собственно говоря, эти беговые махинации нам служат лишь как дополнительные возможности распутать два убийства. Два преступления, на этом они споткнулись, теперь мы рассчитываем, что техника поможет. — Ты зацепишься за тот адрес на Аргентинской? — Не только. Под конец Альбиняк признался — раньше он, наверное, просто боялся, — что этот тип, убийца Дерчика, ещё и посредник ломжинской мафии. И действительно, пришлось оставить парня в камере предварительного задержания, потому что он не хотел выходить из участка. Укусил полицейского за палец. Он хочет сидеть там до тех пор, пока всех не арестуют, а если его выкинут за двери тюрьмы, он поклялся, что удерёт из страны. Кажется, вырисовывается, что речь вдет о том самом типе, который подкупил ноющего Горгона, чтобы тот придержал коня. Тьфу, я хотел сказать, Машкарского. Описание сходится, и пока что мы этого типа всем показываем. Рыбинский дал нам напрокат Машкарского, и с ним работают. Кажется, все тренеры в принципе против мафии и мысль о том, что мошенников можно окоротить, им очень по вкусу. Как по-твоему, такое может быть?. — Да уж, конечно.., погоди, дай сосчитать… Как минимум семь, если не восемь… Как минимум восемь человек мафию ненавидят. Они бессильны, но, если бы мафию черти побрали, они напились бы от радости, хотя лошади и не выносят алкоголя даже на дух. Рыбинский очень надеется, готов даже чистить конюшни вместо Горгона, лишь бы только получить следственные результаты. — Наездится этот Горгон на всю жизнь, потому что они посещают всякие шалманы, где такие типы встречаются. — Альбиняк с фальшивой бородой мог бы ездить с какой-нибудь второй командой. Мне-то думалось в тот момент, что я просто глупо пошутила, но Януш вскочил на ноги. — Слушай, а это идея! С собственной мордой он не поедет, но загримированный-то, наверное, согласится! Погоди, я позвоню! Инспектор Вольский идею одобрил. Разумеется, спящего в блаженной безопасности Альбиняка немедля же выволокут из камеры, украсят сверхпрограммной волосатостью и бородатостью, и они тоже начнут ездить, не встречаясь с Гор гоном. Меня тем более надо держать в курсе всех событий, раз я такая полезная. Я вспомнила насчёт пожарной части в Ожарове и узнала, что на шприце удалось отыскать один чёткий отпечаток пальца. Собственно, пол-отпечатка, но и этого хватит. В настоящее время на ипподроме у всех подряд под любым предлогом берут отпечатки пальцев. — Этого Гарцапского из «мерседеса» ты знаешь? — Впервые слышу. — А может, в лицо? — В лицо я знаю тысячу людей. Гарцапского наверняка тоже, если он бывает на бегах. Фотографии у вас нет? Он не успел мне ответить, потому что зазвонил телефон. Майор Вольский. Мне пришло в голову, что благодаря этой афёре на бегах я стала чем-то вроде филиала столичной полиции. А что же случится, если меня не будет дома? Майор Вольский любезно спросил, не смогу ли я приехать. Пан Гарцапский как раз стал кое-что выяснять в банке на Мазовецкой, и было бы очень хорошо, если бы я на него посмотрела. Может, я его все-таки знаю. Радиопатруль за мной сей минут приедет и моментально отвезёт меня на Мазовецкую, где пана Гарцапского подольше задержат под любым предлогом. Я выразила своё согласие, положила трубку, и телефон зазвонил снова. Мария. — Через сорок пять минут я еду к Мете, мы так договорились. Ты тоже приедешь? — Ясное дело. Но я буду в центре без машины, заеду к тебе, и поедем вместе. По дороге купим бутылку вина, и я смогу напиться. — Свинья! А обо мне ты подумала? — В крайнем случае вызовем такси. У Мети есть телефон. Януш выглянул в окно и сказал, что машина ухе тут. Несколько нетипичная, зелёный «вольво», фальшивой бороды у меня не было, поэтому вопрос с изысканным нарядом отпал, я выскочила из дому, успев хватануть с вешалки первое попавшееся пальто. «Вольво» оказался все ж таки полицейской машиной. Когда мы находились около площади Повстанцев, кого-то в банке по радио уведомили, что Гарцапского уже можно выпускать. С ним моментально расправились, и я увидела его, когда он выходил, лицом к лицу. Он шёл к входным дверям. Я посмотрела на него, он посмотрел на меня и, чтоб я лопнула, поклонился мне! Я тоже кивнула, настолько удивлённая, что он должен был решить, что принял меня за кого-то другого. Но я была уверена, что он не ошибся. На этих чёртовых бегах, неизвестно уж почему, все меня знали. — Это тот самый, — мрачно сказала я, подождав, пока он уехал. — То есть который тот? — спросил сержант в машине. — Тот, который выходил с Фигатом из корпуса администрации, а перед ними мчался перепуганный Тадик Лазарский. Фигат утверждает, что это посторонний человек, во что я совершенно не верю. Он знает Еремиаша. Вы это скажите майору Вольскому, а меня любезно отвезите на Дворковую. Обратно мы ехали гораздо медленнее, среди многочисленных пробок, так что Марию мне пришлось ждать всего несколько минут. Я подошла к французской винной лавочке, купила «Кот-дю-Рон», и мы отправились к Мете. Гонората вернулась домой за несколько минут до нашего приезда и как раз начинала накрывать стол. — Послушайте, Метя снова велел его честить, — сказала она озабоченно. — Не знаю, может, это сотрясение мозга так на него подействовало. Он не хочет говорить почему, но очень упорствует, и мне пришлось купить шампанское. — С тем, чтобы меня честить, придётся подождать, пока напитки не охладятся, — распорядился Метя. — Может, это вы меня в последний раз так честить будете, потому что я раскололся до конца. В случае моей преждевременной кончины первым подозреваемым будет Малиновский! Он один знает, кроме полиции! — Знает, что ты раскололся, или знает ещё что-то? — поинтересовалась я. — Насчёт ещё чего-то, так он вообще-то все знает, но это же служака, который по определению прикидывается глухонемым! — Что ты говоришь? А он мне так нравился в форме! И надо же, я не использовала момент! Раз в жизни с чиновником высокого ранга… — Так ведь ничего не потеряно! — вежливо сказала Гонората. — Поздно. Надо было этим заниматься, пока меня никто не любил, а теперь — с концами. И что ты им сказал. Метя? — Все! Все! Донёс на друзей, предал знакомых, облаял врагов! А на этом столе не все ещё есть, врагов не хватает! — Каких врагов? — удивилась Мария. — Врагов печени и пищеварительного тракта! Тут наконец промариновались свеколки, масенысие такие, с луковками, говорю вам, небесное ощущение для — Ясное дело. Но я буду в центре без машины, заеду к тебе, и поедем вместе. По дороге купим бутылку вина, и я смогу напиться. — Свинья! А обо мне ты подумала? — В крайнем случае вызовем такси. У Мети есть телефон. Януш выглянул в окно и сказал, Что машина уже тут. Несколько нетипичная, зелёный «вольво». Фальшивой бороды у меня не было, поэтому вопрос с изысканным нарядом отпал, я выскочила из дому, успев хватануть с вешалки первое попавшееся пальто. «Вольво» оказался все ж таки полицейской машиной. Когда мы находились около площади Повстанцев, кого-то в банке по радио уведомили, что Гарцапского уже можно выпускать. С ним моментально расправились, и я увидела его, когда он выходил, лицом к лицу. Он шёл к входным дверям. Я посмотрела на него, он посмотрел на меня и, чтоб я лопнула, поклонился мне! Я тоже кивнула, настолько удивлённая, что он должен был решить, что принял меня за кого-то другого. Но я была уверена, что он не ошибся. На этих чёртовых бегах, неизвестно уж почему, все меня знали. — Это тот самый, — мрачно сказала я, подождав, пока он уехал. — То есть который тот? — спросил сержант в машине. — Тот, который выходил с Фигатом из корпуса администрации, а перед ними мчался перепуганный Тадик Лазарский. Фигат утверждает, что это посторонний человек, во что я совершенно не верю. Он знает Еремиаша. Вы это скажите майору Вольскому, а меня любезно отвезите на Дворковую. Обратно мы ехали гораздо медленнее, среди многочисленных пробок, так что Марию мне пришлось ждать всего несколько минут. Я подошла к французской винной лавочке, купила «Кот-дю-Рон», и мы отправились к Мете. Гонората вернулась домой за несколько минут до нашего приезда и как раз начинала накрывать стол. — Послушайте, Метя снова велел его честить, — сказала она озабоченно. — Не знаю, может, это сотрясение мозга так на него подействовало. Он не хочет говорить почему, но очень упорствует, и мне пришлось купить шампанское. — С тем, чтобы меня честить, придётся подождать, пока напитки не охладятся, — распорядился Метя. — Может, это вы меня в последний раз так честить будете, потому что я раскололся до конца. В случае моей преждевременной кончины первым подозреваемым будет Малиновский! Он один знает, кроме полиции! — Знает, что ты раскололся, или знает ещё что-то? — поинтересовалась я. — Насчёт ещё чего-то, так он вообще-то все знает, но это же служака, который по определению прикидывается глухонемым! — Что ты говоришь? А он мне так нравился в форме! И надо же, я не использовала момент! Раз в жизни с чиновником высокого ранга… — Так ведь ничего не потеряно! — вежливо сказала Гонората. — Поздно. Надо было этим заниматься, пока меня никто не любил, а теперь — с концами. И что ты им сказал, Метя? — Все! Все! Донёс на друзей, предал знакомых, облаял врагов! А на этом столе не все ещё есть, врагов не хватает! — Не хватает врагов? — удивилась Мария. — Врагов печени и пищеварительного тракта! Тут наконец промариновались свеколки, масенысие такие, с луковками, говорю вам, небесное ощущение для неба! Интересно, а что от чего происходит, небо от неба или наоборот? — Тут все зависит от того, что было раньше, анатомия или природа. — Ты же врач! Разреши вопрос! — А тут решать нечего! Сперва Господь Бог создал мир, а только потом этого дурака Адама… — Шампанское под свеколку… — Гонората философски покачала головой. — Но если ему так хочется, пожалуйста… У меня ещё есть вчерашние клёцки, но они так засохли, что вам давать не стану. — Так мы должны тебя чествовать. Метя, за все доносы и предательства? — уточнила я. — За гражданское мужество, — поправил меня Метя. — А может, и не только за гражданское, какие ещё есть виды мужества?.. Можете за все сразу, потому как если я не получу в рыло, то это будет настоящее чудо. — Давай поконкретнее, ладно? — Сейчас. А ты тоже все расскажешь? — Конечно, расскажу, но сперва давай ты. Я могу рассказывать только людям, достойным доверия, а как я могу узнать, можно ли тебе доверять? Вот и рассказывай сперва ты, а то им я все расскажу, а тебе заткнём уши. — Ну ладно. Ваше здоровье! — Твоё, Метя, твоё! — поправила его Гонората. — Я-то не нарывалась на телесные повреждения. — Моё, значит, здоровье! Так вот, я правильно угадал, секретарша Малиновского сохранила список гостей, среди которых был и Василь. — И что это дало? — спросила Мария, накладывая себе на тарелку зразы с рисом. Когда Гонората успела их разогреть, было совершенно непостижимо. Метя вылавливал из банки свеколки и оделял нас. Они были действительно потрясающие. — Прогресс был достигнут благодаря методу исключения, — объявил он. — Путь этот тернист и полон колдобин. Из двадцати четырех подозреваемых отпало ещё восемь, они находились в некотором отдалении от той группы, которая у меня двоилась в глазах, насколько я помню свои более ранние впечатления… — Мы помним,. — одновременно сказали мы с Марией. — Я плохо помню, но это неважно, — ответила вместе с нами Гонората. — Ведь это не я веду следствие, всего помнить не обязана. — В случае чего я тебе ещё раз объясню, ненаглядная моя жёнушка, — обещал Метя. — Отпали восемь, осталось шестнадцать. Малиновский вспомнил, а потом все было проверено, что из этих шестнадцати двое примерно месяцев десять находились за границей. Василь все это время действовал очень активно, значит, это не кто-то из них. Осталось четырнадцать, среди них Василь, и никак не удаётся уменьшить это число. — Список фамилий они получили? — сурово спросила я. — Да, в первую голову. Я так понял, что они должны проверить, кто из них знает некоего Гарцапского. Я бы хотел знать, кто этот Гарцапский, потому что я впервые о нем слышу. — Его подозревают в непосредственных контактах с Василем, — объяснила я. — И что дальше? Я пока ничего нового не услышала. — А остальное я скажу за шампанским, — упёрся Метя. — Это будут очень страшные вещи, и я требую какой-нибудь компенсации! — Она, видимо, купила «Чёрную вдову», — заметила Мария, — нет, что-то я не то сказала, не «Чёрная вдова», а «Вдова Клико», а «чёрная вдова» — это паук.., или змея? — Но ведь это же ты животных мучаешь! — возмутилась я. — Как же ты можешь не знать?! — Во-первых, я не мучаю. Во-вторых, это крысы. А в-третьих, я занимаюсь бактериями. — Бактерия — тоже животное, — высказался Метя. — Никто не скажет, что это сковородка или утюг. Гонорка, посмотри… Нет, сам посмотрю, может, уже согрелось… Никто из нас не сомневался, что он собирается проверить, охладилось ли шампанское. Мы нетерпеливо ждали, не столько из-за самого напитка, сколько из-за его побочного действия. Таинственность Мети сидела у нас в печёнках. Он наконец выстрелил пробкой, ничего не разбил и предупредил, что фамилий называть не станет. Полиции рассказал, и с него хватит. Нам же может сказать, что некий человек, назовём его Икс… — Лучше ты их пронумеруй, — перебила я. — Чисел больше, чем букв, а, насколько можно представить, общество там многочисленное… — Ладно, назовём его номер один, — согласился Метя. — Так вот, номер один знает такого типа, который является источником информации. Он держится за этого типа, как репей за собачий хвост, бегает за ним, подслушивает и временами добивается желаемой цели. Делает он это явно или тайно, а тот, кто звонит… — Назови его как-нибудь, — предложила Мария. — Очередной номер — второй. — Номер два — не титан мысли, от номера первого в некоторой степени зависит, потому извивается как уж на сковороде, чтобы делать все аккуратно. Иногда обманывает номер первый. — Погоди, а чем они, собственно, занимаются, куда звонят? В вечевой колокол, в рынду или по телефону? — По телефону. Звонят двум единицам, из которых одна — трехмерная… — А вторая что, плоская? — удивилась Гонората. — И ты, гадюка, против меня!.. — Метя, говори как-нибудь пояснее, без этих красивостей и метафор, — потребовала Мария. — И так уж от твоей математики в башке каша! У меня не хватило терпения ждать, когда Метя выберется из своих красивостей. — Я догадываюсь, что твоя трехмерная единица состоит из трех человек, и эти трое — ломжинские мафиози, — подсказала я. — А больше тройного я ничего не знаю, кроме одеколона. Это им он звонит? — Мой поклон тебе! — воскликнул Метя. — Шапку долой! За твоё здоровье! — А тот, второй, это кто? — А тот, второй, это Бялас. — Суть вещей в том, чтобы узнать, зачем он им звонит, — сказала Мария. — Он спрашивает, что будет, или говорит, что должно быть? — Вы обе омерзительно умные, и я никакой сенсации не вызову, вы за меня все договариваете! — выругал нас Метя с обидой. — К черту такие доклады! Я буду говорить или вы? — Ты! А мы молчим и слушаем. — Так вот, звонки идут в обе стороны. Мафиози он советует, кого им подкупить и за каких коней, платить, а от Бяласа он узнает, что они с Сарновским собираются делать. И тут появляется необычное и нетипичное явление, поскольку Бялас ему не врёт и говорит всю правду. Иногда его поправляет номер второй и что-то там велит, то есть Бяласа поправляет. Но очень редко. — И это делает номер два. Ты его знаешь? — Только в лицо, и то слабо. Я его два раза видел издалека, а один раз он промелькнул у меня под самым носом. Но я знаю, как его фамилия. Его знает номер один, которого я очень хорошо знаю, и временами он делится со мной сведениями. Если учесть, что в начальной школе я учился с Рыбинским, а Бялас хоть немного, да считается с Рыбинским, то. — Рыбинский тебе говорит то, что касается его конюшни? — Вот именно. Я всегда бы выигрывал, если бы они имели хоть малейшее представление о своих и чужих лошадях. Это ещё не конец. Есть такой второй, ещё один… — Это, случайно, не третий номер? — подсказала Гонората. — Номер третий, да! Третий номер, — во всех остальных отношениях, кроме бегов, нормальный тип, недавно мне признался, что он обнаружил существование особого связного. Я думал, что он имеет в виду номер два, но оказалось, что ничего подобного, есть ещё и номер четыре. А этот контактирует непосредственно с Замечеком, Болеком и Репой, причём хуже всего достаётся, кажется, Репе. Он, этот четвёртый, тоже спрашивает и тоже даёт инструкции. Оба номера знают друг друга, но это знакомство скрывают, а я раз подслушал, как они обговаривали вопрос с Дерчиком. Они не так чтобы много сказали, но умственно развитому человеку этих намёков за глаза хватит. Дерчик слишком много обо всех знал, собирался рассказать то, что знает, а тогда Василя сняли бы с должности. Из чего следует, что должность у него есть. Малиновский знает о его существовании и говорит, что его боятся, но никто не знает, кто это. — Крёстный отец, видимо, — предположила Мария. — Держит в руках беговые дела и, наверное, иногда ворочает и мозгами, раз поставил на лошадей Дерчика. — И кроме того, у него есть какая-то шпана, которую он использует для наказания непослушных, — дополнил Метя. — И всех этих граждан я им на тарелочке поднёс и с изумлением увидел, что никто про них не подозревал. Малиновский на них пальцем показать не мог, не гот уровень, он до таких не опускается. Зато он может прикинуть, кто Василь, он считает, что выбрать одного из четырех ему будет легче, чем одного из шестнадцати. Вы, может, заметили, что Гурка в этом сезоне не ездит, его в самом начале побили гориллы Василя. Он не выполнил их приказ. До меня конфиденциальными путями дошло, через Рыбинского, что об этом было велено всем сказать. Что, дескать, подарок от Василя за сотрудничество. Оповещали шёпотом из уст в уста. — И никто больше не хотел попасть в такой же переплёт. Но ведь ты сам говорил, что это сотрудничество — дело добровольное, если кто не хочет, того не принуждают. — Иногда принуждают, все зависит от того, в какой степени это нужно Василю. Он выигрывает не в каждом заезде, только в некоторых, но зато много. И больше всего он не хочет, чтобы его раскрыли. — Эти номера, второй и четвёртый, должны знать Василя лично, — задумчиво сказала я. — Кто-то ведь с ним должен лично контактировать, по телефону выигранных денег ему не передашь. — Они так согласно показывали на Гарцапского, что, наверное, Гарцапский и есть этот знакомый, — сказал Метя — Не знаю, что такое этот Гарцапский, я такого не знаю. А кто это? — Один такой, — ответила я. — Ну хорошо, если бы Василь жил на Аргентинской и если бы Гарцапский именно к нему ехал, то все было бы очень просто. Годы полнейшей конспирации — и вдруг провал на голом месте… Все трое потребовали от меня подробностей. Я рассказала о Завейчике и Карчаке. Пока я рассказывала, мне пришло в голову, что неосторожности этих людей можно даже и не удивляться. Они же ничего не знали о Карчаке, который ехал на такси в сторону Саской Кемпы. Гарцапского от Карчака отделял Завейчик в своём «фольксвагене», а если бы Карчак не намеревался войти в это прибыльное дельце Завейчика, номер «мерседеса» ничего ему не дал бы. Завейчик, наверное, сделал какое-то открытие, раз его убили, вопрос только, где он это открытие для себя сделал, на Аргентинской или где-то в другом месте. Убили его в собственном доме… Мы размышляли над этим вопросом и допивали шампанское. С Карчаком — вопрос чистейшего случая, может быть, даже странно, что все так долго оставалось в тайне, ведь люди знают друг друга, иногда сталкиваются в самых неожиданных местах, а тайна, которая известна более чем одному человеку, перестаёт быть тайной. В любой момент кто-нибудь там мог кого-нибудь узнать. Василь старательно маскировался, хотя дезавуировать грозило ему всего лишь потерей положения на работе. Интересно, что у него за должность… — Дурак он, что ли, этот Василь? — заметила Гонората. — Этот номер с лошадьми и снотворным — уж такая глупость… Жокеи взбунтовались, ну и что, он не мог переждать? Мария покачала головой. — Он совсем не такой глупый. Еремиаш случайно оказался дежурным ветеринаром. Они поменялись с тем, кто должен был дежурить. А без Еремиаша все сошло бы, как в прошлом году, помните? Гведон был первым фаворитом в потрясающе важном наградном заезде, и он остался сзади. Кричали, что он болен, но никакой болезни не нашли, кончилось трёпом, что мягкий турф не для него. И теперь получилось бы точно так же. — Я не знаю, Василь это или нет, — подхватила я. — Это могла скомбинировать и ломжинская мафия по своей инициативе. Метя, они действовали не только по указке Василя. Они ведь и сами что-то предпринимали, правильно? Что он говорит, — этот твой номер, как его там? — Разумеется, — что сами по себе. Василь разрабатывал планы только на некоторые заезды. — Свидетельствует о немалом уме. Единственной изрядной глупостью было убийство Дерчика. Василь оказался в опасности, а Завейчик, можно сказать, сам ему палец в рот положил. — Разве что Завейчика ограбил и убил случайный бандюга, который видел, как тот брал из кассы жирный куш. — Тогда бандит должен был за ним ехать. А за ним на самом деле ехал Карчак. — А за Карчаком бандит… — Да ведь деньги он взял на бегах! А Карчак говорит, что с бегов за ними абсолютно никто не ехал. Ещё никто в такое время с бегов не уезжал. Нет, мне кажется, что Завейчик раскрыл Василя и за это поплатился жизнью. — А тогда я настаиваю, что Василь сошёл с ума, — сказала решительно Гонората. — Он себе преспокойно мошенничал и вдруг ни с того ни с сего убил Дерчика, убил Завейчика и ещё вдогонку отравил коней! Спятил, не иначе. — Дерчик напугал его шантажом, — напомнила я. — Никак не могу смириться с тем, что пропали его фотоснимки, мне жутко интересно, что такое у него на этих снимках было! — А точно известно, что они пропали? — Так полагают. Есть слабая надежда, что уцелела плёнка, если он не носил её с собой, но обыскали почти все и ничего не нашли. Это же страшно мелкая штучка, он мог спрятать кассету где угодно, и вся королевская конница и вся королевская рать могут теперь искать до Судного дня, если, конечно, убийца её не уничтожил! — Жалко! — сказала Мария. — То есть остались портки убийцы, пальчики отравителя па шприце и слухи, — подытожил Метя. — Ну что ж, посмотрим завтрашнюю программку?* * *
Были предприняты попытки составить словесный портрет того типа, который пошёл вместе с Дерчиком за фонтан. Но все попытки оказались с негодными средствами. Тип не отличался никакими особыми приметами, ни тебе кривого носа, ни, на худой конец, косоглазия, морда у него была самая обычная, и ни Горгон, ни Альбиняк не смогли описать его внешности. На бегах этот человек перестал появляться с той самой субботы, а в том, чтознает его фамилию или адрес, никто почему-то не признавался. Старший комиссар Ярковский придерживался мнения, что рано или поздно этот человек все равно придёт, потому что помешательство на почве бегов — штука страшная, и терпеливо караулил. Отпечаток пальца на шприце был опознан, за тем парнем, который его оставил, начали старательно следить, не спуская с него глаз. За указанными Метей посредниками стали ходить мощные «хвосты». Что ещё было предпринято, мне не сообщили. Среда была чудовищна. Фуксами пришли все фавориты, которых до сей поры придерживали, и выигрывала исключительно Моника Гонсовская, которая безошибочно выхватывала из паддока лучших лошадей. Она перестала верить в какие бы то ни было мафии и кричала, что бега — самое честное игровое мероприятие в мире. Зигмусь Осика выиграл два раза и запуганным не казался. Ломжинская мафия потеряла всяческую меру, посредники нахально, назойливо и чуть ли не публично пытались впихнуть жокеям деньги, какой-то тип возле барьерчика махал в воздухе толстенной пачкой купюр большого достоинства. Никто ничего с ним не сделал, поскольку нет закона, запрещающего махать банкнотами любого достоинства. Разведчики Ярковского не поспевали доносить о соблазнителях, которые склоняли конмальчиков поить коней перед самым заездом. Наркотики в расчёт не принимались, потому что в выводном туннеле стояли конюшие и конюхи, которые глаз не спускали с проходящих коней, а в конюшнях тренеры следили как бешеные. Подозрительных личностей, за которыми надо было следить, развелось столько, что в полиции не хватало людей. — Вы окончательно сдурели, — сказала я в четверг Янушу, не скрывая своего критического и презрительного отношения. — Что за странный метод? По мне, так подозрительных личностей надо сразу задерживать и брать в перекрёстный допрос. Личности колются, выкладывают все как на духу, капают на следующих в очереди, и таким образом можно по ниточке добраться до середины клубка. Не понимаю, что тут происходит, вы ни с кем не разговариваете, за всеми пустили хвосты, что за методы? — Юзя хочет добраться до Василя, — ответил он мне. — Тот парень, который коню сделал укол, сам признался, потому что ничего бесповоротно вредного он не сделал и ему ничего не грозит. Тренер ему устроил страшенную трёпку, и парень никогда больше такой глупости не сделает. Он рассказал, кто его подбил на это, оказалось — конюший Кальрепа. Но Кальреп не хочет слышать о том, чтобы выгнать с работы своего конюшего, ни во что не верит, говорит, что это поклёп. Конюший тоже отпирается. Его отпечатков пальцев на шприце не было, как докажешь? Все все знают, а доказательств никаких. — А Завейчик? На тему Завейчика вы тоже ни с кем не разговариваете? — Со всеми. Очень вежливо. На Аргентинской живёт супружеская пара. Антчак их фамилия, обоим около шестидесяти, к бегам они никакого отношения не имеют. Гарцапского они знают давно, он бывает у них в гостях, очень любезный человек, сделал им много хорошего. Антчак на пенсии, его жена занимается мужем и домом, Гарцапский помоложе их, он для них Господне благословение, помогает, утрясает всякие вопросы и так далее. За это, когда он периодически ездит в Париж, он живёт у подруги пани Аптчаковой и таким образом получает вознаграждение за свои услуги. К чему тут прицепишься? — Ко всему. Гарцапский не уехал бы с половины бегов, а Завейчик без повода не гнался бы за ним. Я проверила бы, кто там бывает, может, это штаб-квартира или почтовый ящик. Много у них бывает гостей? — Нет, Нам такая мысль тоже пришла в голову, мы её проверяем. Погоди, меня одна вещь очень интересует. Я так понял, что ты там всех знаешь? — Где я всех знаю? — На бегах. — Да, — призналась я. — Не всех, но очень много народу. — Я что-то не заметил, чтобы ты разбогатела на этом мероприятии. Ты не пользуешься сведениями от разных там знакомых? Ничего не выпытываешь насчёт коней, которые должны прийти первыми? Я покачала головой и вздохнула. — Я их знаю, но уже двадцать пять лет не было случая, чтобы я у них спросила, кто придёт первым. Случается поговорить о лошадях теоретически или конкретно, но после звонка на заезд никакого практического значения это иметь не может. Даже Мария иногда спрашивает Болека, ставил ли тот на себя самого, а я — нет. ; — Почему? — По двум причинам. Во-первых, я считаю, что они и сами ничего не знают и только меня собьют с толку. А во-вторых, мне характер не позволяет. Он у меня всему наперекор идёт. Классический случай был, когда я приехала па бега, намереваясь поставить два-семь. Ставка тогда была тысяча злотых, я решила поставить десять. Только два-семь, и ничего иного. Посмотрела я в паддоке и ещё утвердилась в своём мнении. И по дороге в кассу надо же мне было встретить одного из «причастных тайнам». Он прохрипел мне в ухо: «Два-семь в первом, и только!» И как ты думаешь, что произошло? Я возмутилась, поставила на тысячу разных глупостей, кроме, разумеется, два-семь. Просто не могла сказать кассирше, что поставлю два-семь! Естественно, пришли два-семь, за это выплатили большие деньги. Не могу я ничего узнавать, потому что меня всегда черт под руку толкает, чтобы сделать наоборот, это сильнее меня. Мало того, стою я, например, перед кассой триплетов, у меня есть лошадь, я её заранее наметила, слышу, как передо мной на неё кто-то ставит, может, только они и ставят. Лошадь, может, самый настоящий фукс, никакой не фаворит — мне все равно. Я её выкидываю. Раз они ставят на неё, я не буду. Конечно, потом эта лошадь приходит, я свою глупость сама знаю, но никакая сила меня не может заставить поступать разумно… Я вдруг вспомнила Гильельмину в Копенгагене. Мы с Мартином её видели в деле и решили, что она приходит первой прямо сама по себе и мы в следующий раз поставим на неё «верхом». Через две недели Гильельмина шла в третьем заезде. — Мы ведь собирались поставить на неё «верхом», — напомнил Мартин, — иди ставь. Я тут же стала сопротивляться. — Э-э-э, — сказала я с неохотой. — А стоит ли? — Раз наметили, надо ставить. Вот тебе две с полтиной, иди ставь. — Какой смысл? Она наверняка не придёт… — Придёт или нет — ставим! — Может, лучше что-нибудь другое? Гильельмина… На кой ляд нам Гильельмина?.. Мартин заскрипел зубами. — Ставь, черт тебя дери, на Гильельмину! Я иду ставить последовательности! Прекрати дурить, ты должна была быть Гильельмина, так будет Гильельмина! Ставь!'! — И-и-и… Мартин заскрипел зубами ещё сильней и помчался в кассу последовательностей. Это было в те времена, когда электроника на Аматёре ещё не загнала все ставки в компьютер. Я шла ставить в кассу одиночных ставок чуть ли не пятками вперёд, лошади уже стояли на старте, я надеялась, что не успею, что кассу закроют. Если бы не то, что мы играли в складчину и у меня были его деньги, я поставила бы на что угодно, только не на Гильельмину, странно, что я не онемела, когда называла её в кассе. Гильельмина пришла как хотела, выплачивали по восемьдесят крон за ставку в пять. Без принуждения в виде двух с полтиной Мартина я не тронула бы Гильельмину ни за какие пироги! — И всегда так было, — мрачно сказала я Янушу. — Если лошадь вырисовывается логически, я возражать не стану, могу поставить на неё все деньги, что есть. И то же самое со всякими сведениями. Все знают, что я не расспрашиваю, не слушаю, и даже никто не даёт себе труда мне что-либо рассказывать. Другое дело, когда я угадала коней Вонгровской лучше, чем она сама, лучше угадала коней Черского, точнее предсказала Большое Варшавское Дерби, чем два директора и один тренер, вместе взятые. Я вообще угадываю очень даже лихо, только ставки делаю по-идиотски. — А почему? — А мне-то откуда знать?! — рассердилась я. — Ради Бога, вот тебе очередной клинический пример. Весна была, сидела я на скамейке возле паддока с одним таким типом, первый заезд был, он и спросил у меня, на что я ставлю. Я ему говорю, что весна, значит, трех кобыл можно послать к бесу. Из жеребцов вон у того шесть кило лишнего веса, значит, его тоже вон. Остаются двое, один и шесть. Я и поставлю один-шесть. А он так возмутился: «Да что вы, пани!» — ещё и пальцем у виска покрутил. Я ему говорю, что придут один-шесть, и больше ничего. Встала и пошла в кассу. Ни с кем по дороге не разговаривала, никто меня не уговаривал ничего сменить, ни о чем другом не думала, как только о том, что сейчас поставлю один-шесть, а дошла до кассы и говорю: «Пять-шесть, пожалуйста!» По какой причине я поменяла единичку на пятёрку, сама не знаю! Наверное, созвездие виновато, я же в апреле родилась!.. Тут я вспомнила, о чем мы тут вообще разговариваем, ведь не о моей же глупости! Януш слушал меня и первоклассно развлекался. Я рассердилась и ощутила, что безнадёжно отстала в том, что касается дела Завейчика. — Ты все сам расскажешь или мне надо отправляться выпытывать у тётки Моники Гонсовской? — спросила я зловеще. Он встряхнулся, аж даже вздрогнул, но веселиться не перестал. — Светские отношения с тёткой ты можешь завязать, противопоказаний нет, но, так и быть, я тебе все расскажу. На Аргентинской улице, напротив Антчаков, живёт одна бабуля, бесценное такое сокровище, которое преимущественно торчит в окне. Она детально описала их гостей. Гарцапский там часто бывает, два-три раза в неделю. По крайней мере раз в неделю наведывается к ним ещё один постоянный гость, некий Эугениуш Подвальский. Это брат пани Антчаковой, он значительно её моложе. По словам бабули напротив, пани Антчакова воспитывала его после смерти родителей, между ними пятнадцать лет разницы. Ровно раз в неделю появляется молодой парень, бабуля считает, что родственник, он мог бы быть сыном Антчаков, но не сын, может быть, племянник, или двоюродный брат, или что там ещё, потому что зачем бы молоденькому мальчику к старым перечницам ходить. Это я цитирую свидетеля, как ты сама понимаешь. Мальчику где-то от тридцати пяти до сорока, а сама бабуся старше Антчаков лет на двадцать, но зрение у неё на медаль тянет. Кроме того, приходят ещё всякие разные, но гораздо реже и совсем нерегулярно, в течение года их было всего шесть штук. Из них двое — племянник Антчака с женой, остальных мы пока не знаем, потому что они туда приезжают не на собственных машинах. Мы пока проверяем. Очень жаль, что Карчак не пришёл к нам раньше. — Я бы что-нибудь придумала и выпытала у Антчаков про всех их гостей, — подсказала я. — Ну, что вы ищете среди них важного свидетеля или кого-нибудь ещё, — Это уже сделали. — И что? Они ни от кого не открещивались? — Нет… — он поколебался. — Я не должен тебе сообщать непроверенные данные, но ладно. Этот «мальчик», как назвала его бабушка, носит фамилию Павел Габла, и ты, возможно, знаешь его в лицо, потому что он бывает на бегах. Василь или среди тех, кто приезжает, или это сам Антчак, который для пенсионера держится в замечательной форме. — Метя говорил, что Василь был на приёме с иностранцем, — напомнила я. — Антчак имеет какое-нибудь отношение к сельскому хозяйству, внешней торговле, к лошадям? — Он был юрисконсультом в министерстве внешней торговли, иногда и сейчас консультирует. Подрабатывает к пенсии. А на том приёме он был. Вместе с шурином. — С каким ещё шурином?.. А-а-а! С братом жены! Как его там, с Эугениушем Подвальским? А этот кто? — Референт в Минсельхозс. Один из многих. Он как раз занимается лошадьми. Все, кто был на том приёме, занимаются лошадьми, поэтому все очень естественно. Однако концы с концами начинают вязаться… — А то, что рассказал Метя? Эти его четыре номера? — Да, ими уже занимаются. — Когда придёт момент, можно будет заняться и вплотную. — Погоди, а что было в предыдущую субботу? Когда Завейчик поехал туда за Гарцапскйм? Сперва поехал, а потом его убили… — Приезд Гарцапского бабуся напротив тоже заметила, само собой разумеется. Гарцапский вошёл в дом Антчаков, а Завейчик отъехал задним ходом на несколько метров и исчез из поля зрения, но бабушку заинтересовал такой манёвр. Гарцапский вышел через час. На самом деле получилось так, что он вышел через полчаса, стал открывать дверцу своей машины, но вдруг что-то словно вспомнил, хлопнул себя по лбу, секунду постоял и вернулся на виллу. Через полчаса снова вышел и уехал. — Эта бабуля, часом, для вас не подарок ли Провидения? — Решительно так! Правда, всегда и везде можно встретить кого-нибудь, кто что-нибудь видел, ты себе не представляешь, насколько люди на самом деле склонны проявлять любопытство. А уж эта бабуся — просто живая хроника событий на Аргентинской, она живёт у своих детей, ходить ей тяжело, поэтому она целый день торчит в окошке и вяжет на спицах. Ей больше телевизора правится то, что она видит в натуре. Говорит, настоящая жизнь — в окошке. Она в восторге, что в первый раз за десять лет что-то наконец случилось и полиция задаёт ей вопросы. Если бы не то, что иногда за кем-то надо походить, в том районе нам и наблюдатели не понадобились бы. — Ну, ладно, так что же было дальше, когда уехал Гарцапский? — Завейчик поехал за ним. Но Гарцапский его не убивал, потому что он вернулся через некоторое время. Темно уже было… — Кто вернулся? — Завейчик. Живой. — Но ведь бабуля его машины не видела! Откуда она знает? — Оттуда, что оба раза он остановился перед виллой, в которой живёт супружеская пара с собакой. Когда он остановился там в первый раз, они аккурат выходили с собакой на прогулку и присмотрелись к машине и к нему, поскольку думали, это кто-то из знакомых. Когда они возвращались назад, Завейчик уже во второй раз приехал, они посмотрели-посмотрели, узнали тот же автомобиль и того же типа и пришли к выводу, что он все время здесь стоит и никуда не уезжал. Они даже возмутились и хотели спросить, по какому праву он устроил себе стоянку перед их домом. Кроме того, собака его узнала. Выходя из дому, она облаяла его обстоятельно, а возвращаясь, тявкнула только раз, как, на кого-то уже знакомого. Мнение собаки бабуся очень ценит. — А дальше что? — Дальше уже идёт рассказ жены из этой супружеской пары. Она все смотрела на автомобиль, потому что автомобиль эту жену раздражал, но через полчаса машина уехала. У неё такое впечатление, что туда кто-то ещё сел, поэтому она пришла к выводу, что машина просто кого-то долго ждала. — Пассажира она не увидела? — Она даже не уверена, что он там был. У неё просто такое впечатление. Мелькнула какая-то фигура. Она не стояла там у окна непрерывно, в отличие от бабуси. Да ещё живая изгородь половину заслоняла. — Жалко в таком случае, что Завейчик не встал перед бабусиным домом. И дальше что? — Дальше известно, что кто-то ввёл пьяного Завейчика в его собственную квартиру. Все указывает на то, что он был не пьян, а одурманен газом. Остальное ты сама знаешь. А что было по дороге — покрыто мраком. — Сколько времени прошло между одним и другим? — Три часа одиннадцать минут. — Но ведь он все это время должен был где-то находиться! Завейчика они могли спрятать, но машину в шкаф не поставишь! — Могли поставить в каком-нибудь гараже. Могли уехать за город. Машина могла стоять перед какой-нибудь забегаловкой, и никто не обратил внимания. Поиски свидетелей, которые его в это время видели, все продолжаются. Я вздохнула и почти пожалела, что требовала все мне рассказать, потому что от таких сведений одно расстройство. Василь вроде бы стал вырисовываться, но и то неясно. Гарцапский мог приезжать к Антчакам и по какому-то делу, не связанному с бегами. — А когда они в первый раз уехали, как было? — спросила я без особой надежды. — Завейчик поехал за «мерседесом» Гарцапского? Известно, куда они поехали? — Гарцапский к себе домой. Поехал сам, без сопровождения, и через полчаса оба с женой ушли на какой-то приём. Но дорога от этого дома до Саской .Кемпы занимает десять минут, — а у него заняла аж двадцать. Остальные десять минут пока пропали. — Как я понимаю, продолжаются поиски и невесты Дерчика? Как её зовут? — Иоланта Шпулей. Я понятия не имею, в какой фазе сейчас её поиски. Я прекратила разговор, потому что в его глазах появился блеск надежды, и я поняла, что полиция ожидает от меня творческих выводов. В следствие меня не включают, так вот: ни один творческий вывод не появился в поле моего зрения, и я замолкла…* * *
— Дурацкий день будет, — сказал мрачно Юрек возле кассы триплетов. — Ставить не стоит, никаких порядочных выигрышей не будет. Я оживилась. Такие предсказания, как правило, исполнялись шиворот-навыворот. Приехала я рано, времени у меня было вагон, возле касс околачивалось всего два-три человека, а одна из кассирш сидела вовсе без работы. — Значит, будут деньги, — прокомментировала я пророчество и уткнулась в программу. — И откуда это они появятся? От сырости, что ли? В среду что-то было, а сегодня — никаких шансов. — Ты предвидишь, что придут фавориты? И кто Же они? Кто у тебя в третьей приходит? — А кто, как не четвёрка? Ты сама смотри, этот Эней — первая группа! А идёт он с третьей, четвёртой… Ну, Флинта из второй.., кляча… — Проветри-ка мозги! — энергично посоветовала я. — Ты что, веса не видишь? Восемьдесят килограммов! На тысячу восемьсот метров! И дождь вчера шёл! — Ты думаешь, что трудновато будет? — Ну не то чтобы очень, но все-таки. Такой вес при такой дистанции! Даже третья группа будет иметь право его обогнать, ты что, читать не умеешь? Ветеран был в первой группе! — И скатился в третью! — Смотри, кто ездил! Глушкин, болгарская мафия, может, его придерживали! Кацперский ездит как паралитик, но на арабах умеет, откуда ты знаешь, что он сделает, а с него восемь кило сняли! Все ставят на Энея? — Исключительно. Меня это рассердило, и я его выбросил. — И правильно! Он и у меня тоже был, но, раз на него ставят, — выброшу! Вишняк на арабах катается хуже, чем на чистокровных, а потом он ведь не выдержит: вторую неделю приходить первым на фаворитах — заболеет! А такой вес на такой дистанции — все ж таки предлог… Триплет я сменила перед самой кассой, пока его диктовала. Я знала, что не правильно поступаю, но не сумела с этим справиться. Выкинула вторую квинту и стала играть гораздо дешевле, поставив на дату собственного рождения. В четвёртом заезде мне приглянулся конь от Дерчика, на нем в первый раз ехал практикант Крайчак, средних способностей, но явно лучше Дерчика, кроме того, для продвижения по службе ему не хватало только четырех побед. Глебовский.., минутку, ежели Глебовский в четвёртом, то Глебовский и в шестом… — Где наша Мэри? — спросил наверху Метя, отрывая меня от вычисления лошадей на воскресенье, потому что на субботе я после дурацких триплетов поставила крест. — Я её пока не видела. Лошади уже вышли? — Вышли. Сегодня выиграет Салями. Давай, Салями! Я остановилась как вкопанная между кресел. — Метя, у тебя снова сведения оттуда?.. — Да нет. Салями я придумал сам по себе. А почему нет? На ней едет Болек, а остальные — клячи. Давай, Салями!! — В каком она?.. А, в седьмом… Не пудри мне мозги, сейчас первый! Я сбежала вниз, где уже колыхалась толпа. Мария торчала перед кассой триплетов. Я всегда приезжала раньше, из ненависти к очередям и давке, без проблем ставила, по никогда не могла уговорить и се делать то же самое. Она утверждала, что я могу себе такое позволять, а она нет, поскольку у пёс ненормированный рабочий день, потому что у нёс кот. Кошка, если быть точной. Кроме того, в лаборатории она не оставит ни начатый опыт, ни дохнущую крысу. Но зато чувства времени у неё точно уж нет. Раз она приехала раньше но ошибке, потому что время начала прочитала не в воскресной, а в субботней программке, полчаса у нёс было лишних, она сделала кучу идиотских ставок непонятно зачем, а выиграла только одну, которую приду мала заранее. Лошадь номер пять, Мариуш, испугался кустика и устроил в паддоке родео. Он опрокинул выводившего его конмальчика, тот мужественно не выпустил вожжи и проехался на пузе но всему газону, но Мариуша удержал. Парень удостоился аплодисментов от толпы и матюков от тех, у кого кони тоже перепугались. Мариуша за такие его нервы я решила выкинуть из ставок, но перед кассой поняла, что все так думают, и вспомнила, что сама предсказала Юреку, что придут сегодня фуксы. То есть то, на что не ставят. Я не знала, как поступить, и смешала в ставках двух фуксов и двух фаворитов. Глупость, но я ничего не могла с собой поделать. Мария бросила сумку на соседнее кресло, когда раздался звонок к закрытию касс. — Я знаю, что придёт, — сказала я ей. — Только что угадала, в самую пору… — А я в последний момент успела, — ответила она. — Но я играю с Метей. А что придёт? — Исключительно два-четыре. — Почему? Откуда ты взяла? Все трещит и лопается от ставок на три-шесть, четвёрку подыгрывают с шестёркой, первые фавориты три-шесть, потом два-шесть, и немного играют два-четыре. Меня это потому интересует, что двойка у меня в триплете. Я развернула перед ней мыслительный процесс, который должен был пройти раньше, минут пятнадцать назад. Юрек предсказал неинтересный день, поэтому должны прийти одни фуксы. Значит, нужно выбросить вышеупомянутых фаворитов. Мариуш протащил по глупости на вожжах конмальчика, теперь у, него пасть будет болеть. Остаются двойка и четвёрка. — И ты это поставила? — Ну что ты! Я только что это выдумала до звонка у меня не получалось! — Скажете уж, два-четыре! — презрительно фыркнул пан Рысек. — Ха-ха. Два-четыре! Тут ничего не выйдет без тройки! — А я поставила на двойку «верхом», — сказала сбитая с толку пани Ада, садясь рядом. — И где вы были, когда вас тут не было? — спросил пан Собеслав. — Вы нас совсем забросили… — А пана Здислава не будет? — поинтересовался пан Рысек. Пани Ада объяснила, что только что вернулась из отпуска, и спросила, что такое тут творится. Она слышала какие-то страшные вещи, вроде как здесь творятся массовые убийства жокеев, какие-то странные лошади приходят первыми, пан Мариан, с которым она случайно столкнулась в Париже, сообщил ей, что в убийствах замешан министр сельского хозяйства, а он сам удрал и не вернётся, пока не поймают всех, потому что афёра просто страшная. Она ничего не понимает и поставила только на двойку. Первой пришла Пенорезина, за ней Зуб, и я потеряла всякие надежды. — Ведь я говорила, что Брысь — дурак, он даже лошадь подгонять не умеет, — буркнула я недовольно. — Я же говорила, что будет два-четыре… — А у меня двойка есть! — радостно взвизгнул Юрек. — И вот он тебе, пошёл твой неинтересный день… — Моя тётка обнаружила блокнот Завейчика, — сообщила Моника Гонсовская за моей спиной. Никто не заметил, когда она пришла. — Я уже домой не вернусь, здесь останусь, через неделю учебный год начинается. Но я теперь думала о вещах более важных, чем блокнот Завейчика. — Вы видели паддок? — Да, лошади как раз выходили. Говорить не о чем, тройка, четвёрка и семёрка, остальных можно не считать… Я сунула десять тысяч пани Аде и отправила её ставить последовательности вместо меня. Потом повернулась к Монике. — Вы что-то начали говорить про блокнот Завейчика? Или мне показалось? — Ну да, моя тётка нашла возле телефона. Когда он у неё в последний раз был, наверное, по ошибке оставил. Она не знает, признаваться ей или нет, потому что хочет оставить себе на память. — О Господи!.. Когда она его нашла? — Вчера! — Пусть признается. Сделают фотокопии и отдадут ей. Уговорите её, потому что иначе у неё просто конфискуют. — Там не только адреса и телефоны, — произнесла вдруг Моника Гонсовская. — Там у него разные всякие записи: стенографические, зашифрованные… — Я сосредоточилась, чтобы вникнуть в её слова. Параллельно я обдумывала последний триплет, и у меня были большие шансы… — А вы сами видели это блокнот? — Я нет. Только тётка. Я лишь взглянула, когда она мне показала, что нашла. Если бы я не видела, она бы никому не сказала. Она страшно любила Завейчика. Но сказала, что, может, пожертвует блокнотом, чтобы нашли убийцу. — Весьма разумная мысль, — похвалила я. — Обязуюсь лично попросить, чтобы ей вернули блокнот, но пусть она позвонит по этому вопросу ещё сегодня. Чем скорее, тем лучше. — Ладно, я её уговорю… Присутствие на финише Куявского, ясное дело, снизило сумму выигрыша, и Мария с Метей получили только миллион восемьсот. Обещание насчёт блокнота Завейчика я приняла близко к сердцу и пыталась выполнить его как могла, но до воскресенья мне это не удавалось. Люди, с которыми я могла на эти темы говорить, пропали из поля зрения, поздней ночью я отказалась от попыток разыскать Юзека Вольского, Янушу оставила записку с требованием явиться срочно, но не так чтобы очень, и пошла спать, чувствуя, что будет следственная сенсация.* * *
Йольке Шпулец приставили к горлу бритву. Похоже, что это излюбленный аргумент всех мафий, и тут нечему удивляться. Иметь бритву законом не запрещено, а оружие это, такое простое в обслуживании, самим своим сверканием наводит на несчастную жертву ужас и кровь в жилах замораживает. Из деревни от матери, которая воспитывала её ребёнка от первого брака, Йолька вернулась, уже зная о смерти Дерчика, потому что время от времени смотрела телевизор и даже читала газеты. Она вошла в собственную квартиру, за ней ворвалась чёрная фигура, которая караулила её на лестнице. Фигура не тратила времени на предисловия, повергла Йольку на пол одним ударом в солнечное сплетение, потом привязала к креслу и сразу же приставила к горлу бритву. — Куда он спрятал плёнку? — спросил злобно бандит. Йолька бандита узнала, поэтому испугалась только немножко. — Какую плёнку? — спросила она с некоторым трудом. — Не финти, корова. Ты сама знаешь. Куда? Йолька сделала одно-единственное доступное ей движение, то есть пожала плечами. Бандит посильнее прижал бритву и пообещал многочисленные телесные повреждения, вплоть до ведущих к летальному исходу. А пряником должны были послужить пять миллионов злотых. Йольку ни миллионы, ни обещание оставить в покое не соблазнили, она расплакалась и сказала, что не знает, о чем идёт речь, на что бандит ответил, что она, значит, уже не нужна и можно её спокойно убирать. Продолжения сотрудник Юзека Вольского ждать не стал, потому что понимал, что у нервного бандита может дрогнуть рука. Насколько тот владеет собой, он не знал, а рисковать не хотел. Отвязанная от кресла Йолька проявила удивительный здравый смысл и сразу пошла на сговор. Её страшно обрадовал вид бандита, которого уводила полиция, и она осуществила предложенный ей план действий: на пораненную шею наклеила пластырь и в субботу утром отправилась на бега. В этом не было ничего странного, ведь только там она могла получить самую точную и свежую информацию, а её интерес к происходящему был вполне естественным. Пропуск у неё был, Дерчик это ей в своё время устроил, она знала половину персонала и бывала даже в жокейской раздевалке. Настроение у неё было весьма мрачное, чему, впрочем, никто не удивлялся. Она обменялась парой слов с Бяласом, потом довольно долго разговаривала с представительницей любительского спорта Котяковской, уронила слезинку, вытерла глаза и вяло разрезала программку, которую ей для утешения презентовал Врублевский. С Глебовским Йолька совершенно не хотела разговаривать, хотя он несколько раз пробовал к ней обращаться. Бялас не видел причин, по которым он должен был скрывать содержание своей краткой беседы с Йолькой. О девушке его спросил один такой олух, который очень старался завоевать расположение жокеев, потому что пытался получать от них сведения о том, кто выиграет. Бялас врал этому типу как по нотам, но про тот разговор вполне мог рассказать, потому что никакого криминала в том не было. Олуху девушка Дерчика, дескать, бешено понравилась. А чего удивительного, она же красивая, эффектная такая, среднего роста, черненькая, есть за что подержаться, и бабки у неё как у породистой кобылки, а после кончины Дерчика за ней вполне можно и поухаживать. — А она спрашивала, известно уже что-нибудь или пока ещё нет, — сообщил Бялас. — И все. Спрашивала, вынюхивали про неё саму менты или нет. Кто следствие ведёт и так далее. Вызывают ли на допросы и что я об этом думаю. А я ничего не думаю. И привет. С Вандзей она дольше трепалась, а вообще-то греби отсюда и сам её спрашивай. Олух входил в число самых талантливых и исключительно ценных сотрудников старшего комиссара Ярковского и должен был придумать достаточно естественную причину для того, чтобы интересоваться Йолькой. Чисто мужской интерес показался ему наиболее естественным. Он поймал любительницу Котяковскую и от неё услышал, что они с Йолькой обсуждали главным образом достоинства и недостатки Дерчика, царствие ему небесное, как мужчины и спутника жизни. Она считает, что девушка Дерчика довольно легко и без особого труда утешится. Может быть, она сюда именно с этой целью и пришла, хотя о лошадях не имеет ни малейшего понятия. Но ставить она умеет. Получив эти сведения, сотрудник полиции уже мог себе позволить следить за Йолькой. Пылая страстью, не совсем притворной, он увивался вокруг невесты Дерчика. Глаз с неё не спускал и даже смог с ней заговорить. Она не была чересчур обрадована, отнеслась к нему совсем равнодушно, постаралась уйти из поля его зрения и в конце концов устроилась в жокейских смотровых рядах, на самом верху, в углу на скамейке. Там, над своей разодранной программкой, она впала в глубокую задумчивость. Именно в тот момент, когда в третьем заезде Флинта подходила к финишу, Йолька Шпулец очнулась от задумчивости и сунула руку под лавку, на которой сидела. Она что-то нащупала там, выпрямилась, открыла сумку и вытащила из неё сигареты. Закурив, подождала пару секунд до конца заезда, после чего поднялась с места и вместе со всеми стала пробираться к выходу. Теперь уж сотрудник Ярковского обязан был не выпускать её из виду и мгновенно превратился в исключительно назойливого ухажёра. Однако он не успел добраться до дамы сердца, потому что у выхода к ней немедленно прицепился конюший Репы. Они вместе прошли на верхнюю террасу, и обожатель из их разговора ни слова не услышал. Однако что-то можно было понять по жестикуляции. Конюший Репы о чем-то спрашивал, настаивал и просил. Йолька пожимала плечами, мотала головой, а один раз даже покрутила пальцем у виска. Она, очевидно, начинала понемногу терять терпение. Сотрудник полиции уже собрался напустить Кого-нибудь на конюшего Репы, чтобы освободить девушку, но тут это случилось само собой. К конюшему бросились два типа, Йолька воспользовалась случаем и быстро пошла к лестнице. Обожатель успел её перехватить, и с бегов они уехали вместе. — И зачем такие штучки понадобились? — спросила я с интересом, услышав в воскресенье утром весь рассказ. — Чтобы они не сообразили, что между вами заговор? — Конечно. Они должны верить, что если она что-нибудь нашла, то успела спрятать. Лучше всего, чтобы они дочли, что она ничего не нашла, но не будем слишком многого требовать. — А она нашла? — Ну, ясное же дело! Плёнка Дерчика была прилеплена обыкновенной жевательной резинкой под лавкой в том застеклённом павильоне… — В жокейских смотровых рядах? — Это так называется? В жокейских рядах. Они так с Дерчиком договорились. Баба не дура, сообразила, что для неё же лучше сказать правду. Снимков она не видела, но Дерчик ей сказал, что собирается этими фотографиями шантажировать шайку Василя, продаст снимки, а плёнку себе оставит. Он не знал, как это у него получится, поэтому сразу решил спрятать именно таким образом. Она сразу же этот комок нащупала. Насчёт шантажа она по-прежнему не чувствует никаких угрызений совести и никогда не чувствовала, это шайка страшных сволочей, надо им кровь пустить. Но она видит, что это стало слишком опасно, поэтому предпочитает сразу все сказать. — И что на этих снимках? Вы уж наверняка отпечатки сделали? — Конечно, поэтому вчера так долго все это продолжалось. Теперь посмотри на фотографии и скажи, кого ты тут знаешь и что можешь про этих людей сказать. Потом и другие посмотрят. От меня особого толку не было. Дерчик старался на снимках увековечивать людей, которые разговаривали друг с другом, — причём одного человека я почти всегда знала, а другой оказывался незнакомцем. Один раз я увидела сцену передачи денег, дело происходило в ресторанчике в Пырах, брал деньги Бялас. Тоже мне новость. Много усилий затратил фотограф на обитателей некоей виллы. — Антчаки, — сообщил мне Януш. — Видимо, Дерчик тоже вынюхивал там Василя. Эта его Йолька понятия не имеет, кто это, она только знает, что ломжинская мафия у него на побегушках, и слышала сплетни, что некогда, в те времена, когда ломжинцы были ещё фарцовщиками, Василь их охранял. Кроме того, Сарновский всячески изображает, что он приближён к Василю, и поэтому у него собственная мафия, его, конечно, меньше боятся, но все же предпочитают быть с ним в добрых отношениях. Он тут главным образом командует конмальчиками, учениками, любителями и так далее. Непосредственный контакт с Василем поддерживают всего лишь два или три человека, может быть, Гарцапский, может, Фигат… — А конюший Репы? Он все клеился к этой Йольке. — Клеился. Он, должно быть, знал, что на неё собирались напасть, потому что ходил вокруг этой темы, как собака вокруг мясника, и все расспрашивал про плёнку. Йолька сказала ему, что знала о намерениях Дерчика, но не знает, успел ли он эти намерения осуществить, потому что она как раз уехала. Похоже, что конюший ей поверил. — Может, и не поверил, теперь все равно уже поздно. У вас есть фотографии и блокнот Завейчика… А-а-а! Ведь я как раз тебя и дожидалась из-за блокнота! Проблем не возникло. Разумеется, блокнот тётке на память отдадут, но только после окончания следствия. В деле останутся ксерокопии. Моника от имени тётки позвонила накануне вечером, и за блокнотом сразу же поехали. Его ещё до конца не расшифровали, но уже видно, что Завейчик напал на след Василя всего лишь пару недель назад. Расшифровкой как раз занимаются двое быстрых и смекалистых сотрудников. — Предполагаемого убийцу вы все ещё не поймали? — Конюший Кальрепа в конце концов пойдёт за решётку. Нам уже известно, что убийцу он знает лично, но изо всех сил отпирается. За укрывательство убийцы после совершённого преступления можно здорово ответить, надеюсь, что он испугается и расколется. — Если только он Василя не больше боится, чем вас… Я вернулась к фотографиям. — Это некий Збиня, — сказала я— Так его называют. Морда знакомая, а больше я ничего не знаю. То есть, разумеется, знаю, он свой человек у Врублевского и крепко держится за Замечека, кретин полнейший: верит каждому их слову и выигрывает ещё реже меня. Это — Крысь, председатель совета, похоже, он стоит у входа на жокейские ряды, наверное, говорит, что хотел бы поставить, потому как, головой ручаюсь, он никогда и никого не подкупал. Его служебные возможности исключают такие идиотские расходы, в открытую он играть не станет, не годится, но для него может в кассе поставить любой конмальчик. Это Глебовский, разговаривает с лысой макакой, гляди-ка, он ещё тут сшивается… А вот этого я не знаю. Сарновский, Бялас, Ровкович, Скорек, Батька, Бродавский… Жокеи в полном комплекте, а эти… Взяв лупу, я внимательно рассмотрела фотографию. — Это тот самый! Погоди-ка, покажи!.. На половине снимков с разными людьми разговаривает этот же самый тип! Что бы это значило? Дерчик, часом, не вылавливал его специально? — И кто это? — А мне откуда знать? Я вообще его в первый раз вижу. И снимки эти делались не на ипподроме. Проверьте их любимые шалманы, да ещё клуб в ожаровской пожарной части… Метя! Надо Метю спросить! — Во сколько сегодня начинаются бега? — В двенадцать тридцать. В час бежит первый заезд. А что? — Ничего. Этот Метя — неплохая идея…* * *
— Меня изловили, придушили, допросили и выжали — сообщил Метя с возмущением сразу как пришёл. — Это по твоей милости? Ты их на меня натравила аккурат сегодня? — Совсем не аккурат сегодня, я просто заметила в разговоре, что ты можешь довольно много знать. А что с того, что «аккурат сегодня»? — А я как раз висел на телефоне. Я должен был узнать, в какой форме Трабант! У него пузо болело три недели назад, и я хотел узнать, дотренировали его или нет Не успел спросить у одного человека и теперь не знаю, вставлять ли мне его в триплет! — Нет. — Что — нет? — Не вставлять. — Почему? — Не стоит. Первый заезд. — Ну и что, что первый заезд, могут быть фуксы! — А к тому же пузо у него болело. И надвое сказано, поедет ли Вишняк. — Я и хотел узнать! Так нет же, напали на меня, как саранча, как самум в пустыне, вырвали трубку из рук! Зато доставили мне огромные зрительные впечатления, и пришлось им сказать, что тот тип, который на снимках со всеми беседует, такой страшно разговорчивый, это некий Вицусь, помогала первого букмекера на ипподроме. Самый толстый и самый богатый. — Если учесть, что на снимках никого толстого не было, я так понимаю, что это букмекер — самый толстый и богатый? — Букмекер. А помогала держится в тени и в секрете. Я отложила в сторону программку на среду, где отмечала себе лошадей. Метя сел на кресло Марии и зашептал: — Я знаю, что ломжинская мафия считает его своим человеком, он в основном на побегушках, а на самом деле он работает на того букмекера. Ставки мафии переходят в их руки, букмекер идёт не на такое уж рискованное дело, теперь и по сто миллионов на заезд принимает, при условии, что ставят их на самую страшную клячу. Этот болтун на фотографии получает сведения и даёт им по секрету знать, что придёт, скажем, Даниэла или Санток, а они и рады — ставят на них. У других они ставят на всех, на кого угодно, а вот у этого — как раз на тех, которые точно не придут. С букмекером у Вицуся постоянный договор, прибылями делятся пополам. Букмекеру лучше иметь доход меньше, но постоянный и надёжный… — Это, может быть, и есть убийца Дерчика, — перебила я его. — Ты так думаешь? — Он же мог угадать, я про Дерчика говорю. На всей плёнке этот тип, чуть ли не на каждом кадре. Дерчик заявил, что про эту комбинацию донесёт ломжинской мафии. Мало того, что доходам конец, но и по морде помогала получил бы так, что вошёл бы в книгу рекордов Гиннесса. И букмекер тоже. — А что, и неплохая идея, — похвалил Метя. — Мы тут возвышенно, с пафосом, Василя ищем, а убила Дерчика мелкая рыбёшка… — А ты уверен, что мелкой рыбёшкой дистанционно управлял не Василь? — Ну, в таких вещах никто не может быть уверен. Управлял, не управлял… Я вот думаю, не Нубия ли в первом заезде придёт… Нубия меня так заинтересовала, что Дерчик с Василем вместе вылетели у меня из головы разом. Эта чёртова кобыла могла бы стать страшенным фуксом, и я начала ею одну квинту и четыре триплета. Но душа моя содрогалась при одной мысли, чтобы ставить на Замечека. Слова Мети доказывали, что не такой уж Нубия и фукс, как могло показаться. Я ничего не успела ответить, потому что ворвался пан Здись и сразу же посеял панику. — Ну, сегодня будут бомбы! Пани Ада внизу, куда мне её сумку положить? Это чьё?.. Все равно! Не будет Трабанта! Не будет Честкова! Не будет Формины! — Бомбы вчера были, — осадил его полковник. — Сегодня и говорить не о чем. — А вас и не было, — упрекнула я. — Один разик случился, что ваши предсказания не оказались бы завышенными! Сто восемьдесят восемь миллионов квинта! — Слышал, слышал! И сегодня будет то же самое! — Как же, разбежались! Не все коту масленица… — Что Честкова не будет, это все знают, он в Вену едет и никто на него не ставит, а Формина недоезжена, поэтому все ставят на Валькирию… — Как это?! — Опомнитесь, пан Здислав! — сурово сказала я. — Конь самой низкой группы, как ваша Валькирия выиграет? — Вес у неё маленький! — Ну и что?! — А такой жлоб, смотри ты, а в бинго выиграл сорок лимонов, и что меня больше всего удивило, это то, что помчался и мне тут же отдал все, что был должен, — радостно рассказывал пан Эдя, пробираясь между кресел. — Я и подумал: как с неба упали деньги, на все поставлю! На квинту я уже настроился! Сразу за паном Эдей появилась Моника Гонсовская, которая бросила сумку на пол, присела на край кресла и наклонилась ко мне. — Я должна с вами посоветоваться, потому что случилось нечто совершенно дурацкое. Лошади ходят по паддоку, пятёрка резко выделяется, а остальные более или менее одинаковы… Я так и подпрыгнула. — Уже ходят? Так я поставлю! Сейчас вернусь! — Пятёрка — это Нубия! — сразу оживился Метя. — Ну вот, говорил же я! Пойду поставлю на неё! — Оставь что-нибудь на кресле, а то займут! Вошёл пан Рысек. — Пришёл? — спросил он, показывая пальцем на сумку пана Здися, занимавшую кресло в середине. — Ага. Пани Ада тоже. — Пани Аду я внизу видел. Тогда я сяду сзади. — А на что для вас поставить? — нетерпеливо спрашивал пан Вальдемар пана Собеслава. — Один-три или один-пять? — Один-три и один-пять. — А три-пять как? Вы третью сторону дорисовывать не станете? — Я верю в единичку. Ну ладно, закрывайте. Один-три, один-пять и три-пять. Я рассердилась. С паном Собеславом мне счастья не было: сколько раз он ни ставил на то же самое, что я, столько я и проигрывала. Абсолютно неукоснительно. Я, понимаете ли, настроилась на последовательность три-пять, Гамбия с Нубией, но уже видно было, что могу её в урну выбросить. Ничего другого я уже не в состоянии была выдумать, поэтому, поскольку уж спустилась вниз, поставила с Нубией остальных лошадей, которых не тронул пан Собеслав. Смысла в этом не было абсолютно ни на грош, потому что после Нубии самой лучшей лошадью была Гамбия, и на ней сейчас ехал ученик Поточек, который рвался на повышение: семь побед у него уже было, не хватало ещё трех. Поточек вклинится в мою последовательность, а я погорю на этом, как швед под Полтавой… Я опомнилась, поставила с Нубией на всех остальных лошадей и вернулась наверх. — Для Марии ты тоже поставил? — спросила я Метю. — С первого заезда и со второго, потому что я знал, что она опоздает. С третьего уже нет, я её уговаривал, а она отказалась. Я повернулась к Монике. — Теперь вы мне можете сказать, что стряслось, у нас есть минутка до старта. — Что стряс… А-а-а! Ну да, конечно. Моя тётка обзванивала всех знакомых и всем рассказывала про этот блокнот Завейчика, потому что очень расстроилась. Вчера вечером и даже сегодняутром ещё звонила. И ей тоже звонили всякие разные… Потом она пошла к обедне в костёл, а я осталась дома, и пришёл один знакомый. Он был страшно расстроен, спрашивал насчёт этого блокнота и не хотел верить, когда я сказала, что полиция ещё вчера его забрала. Он все повторял, что у него с Завейчиком были разные общие дела и в том блокноте записаны адреса и телефоны, которые ему страшно нужны. Он обязательно хотел до этого блокнота добраться. Когда он пришёл, то не представился, потому что в лицо я его знаю, да и он меня, наверное, тоже знает, но потом назвал свою фамилию. Он с большим таким нажимом повторил несколько раз, что зовут его Кароль Бальцерский и что он очень просит, чтобы тётка ему сообщила, когда же он сможет получить этот блокнот в своё распоряжение. Я ведь ему сказала, что блокнот потом должны отдать тётке. Так вот, дело все в том, что фамилия его совсем не Бальцерский, я в этом уверена. Тётка, когда вернулась, подтвердила, что никакого Бальцерского не знает, зато ей звонили двое знакомых, Подвальский и Ерчик, оба они были связаны с Завейчиком какими-то деловыми интересами, выглядят они похоже, прийти мог любой из них. Не знаю, важно ли то, что он представился как Бальцерский. И вообще я не знаю, что надо делать. Я сосредоточенно слушала, потому что одна из фамилий показалась мне знакомой. Подвальский, я ведь уже слышала такую фамилию, Господи, где это могло быть… Минутку, его должны звать Эугениуш… — Эугениуш? — спросила я. — Что — Эугениуш? — Этот ваш Подвальский. Его, случайно, зовут не Эугениуш? — Не знаю. Минутку… Да, Геня Подвальский.., такое сочетание имени и фамилии у меня в памяти отложилось. А что? — Но вы не уверены, что это приходил Подвальский? — С тем же успехом это мог бы быть и Ерчик. Или ещё кто-нибудь. Но погодите, это ещё не все. Я даже сомневаюсь, стоит ли рассказывать… Вы надо мной смеяться не будете? То есть я не это хотела сказать, смейтесь на здоровье, если хотите, только не принимайте меня за кретинку, мне бы очень этого не хотелось. К тому же за истеричку. — Я ещё не слышала про кретинок-истеричек, которые занимались бы лошадьми. Лошади требуют спокойствия, они сами истеричны. Так что на этот счёт можете быть спокойны, что бы вы там ни сказали. — Тогда я вам расскажу. Так вот, в какой-то момент мне показалось, что он хочет меня убить. — Ты что, оглохла, что ли? Дашь ты мне в конце концов открывалку или я сама могу её взять?! — возопила Мария, близкая к тому, чтобы треснуть меня по башке бутылкой пива. Я даже и не заметила, как она пришла, и не убрала свои пакеты с её кресла. Я сунула руку в сумочку и вытащила косметичку. — На, все здесь, возьми. И выброси куда хочешь Расскажите подробнее, — попросила я Монику. — Может быть, вам вовсе не показалось. — Пришёл дворник… Нет, наверное, тут нужно по порядку рассказывать… Теперь это называется «домоуправ». Моя тётка его попросила, чтобы он поменял ей прокладку в кране — вода уже струйкой подтекала, — а она ему хорошо платит за такие услуги, вот он и пришёл, едва смог… Нет, на самом деле не так, это потом было… Я разговаривала с этим Бальцерским, который вовсе не Бальцерский, сказала ему, что полиция забрала блокнот Завейчика, он мне наконец поверил, очень огорчился, встал с кресла и восхитился цветком. У моей тётки есть цветущий амариллис, он действительно очень красивый, но мужчины ведь редко когда такие вещи замечают, а этот на цветок показывает и спрашивает меня: «Какой красивый! Что это такое?» Я взглянула, куда он указывал, а в этот момент позвонили в дверь, я вскочила и бросилась открывать. И я Совершенно уверена, что этот самый лже-Бальцерский держал в руке что-то такое., ну, вроде палки с шаром на конце. И вообще мне показалось, что он словно бы замахивался этой штуковиной. Он уже замахивался, но тут я вскочила с кресла, и он поскорее спрятал руки за спину. Оказалось, что как раз пришёл этот дворник слесарь-домоуправ, и выяснилось, что тётка, спускаясь вниз, напомнила ему насчёт крана и сказала, что деньги она оставила на письменном столе. Ну, дворник для начала заглянул в комнату, Бог его знает почему: то ли из простого любопытства, то ли деньги эти хотел увидеть, потому что, как только зыркнул на стол, так сразу воодушевился. Бальцерского он тоже увидел. Я сразу не сообразила, только сейчас, когда вы меня стали расспрашивать, я вспомнила, что именно тогда этот тип и сообщил, что его фамилия Бальцерский. И мне сейчас даже начинает казаться, что он специально говорил, для слесаря. На весь дом провозгласил, что фамилия его Бальцерский. Этой палки с шаром я уже, конечно, не увидела, и даже не стала бы клясться, что она действительно существовала. — И он ушёл? — Что, простите? — Этот Бальцерский, спрашиваю, что, встал и ушёл? — Ушёл. А слесарь в кухне остался. А потом вернулась моя тётка. — Нужно было сразу позвонить пану майору Вольскому. — Вы думаете? Но ведь это такая глупость… — Не имеет значения. Убийца тоже ведь не гений, и у него могут быть дурацкие идеи. Вы с кем сюда приехали? — На такси. — Тогда предлагаю, чтобы отсюда вы уехали с майором. Я вам это устрою. Займитесь пока паддоком и избегайте уединённых мест… Дали сигнал на старт. Сложности с убийцей отошли на задний план. Я поспешно извлекла из сумки бинокль. Нубия выиграла без малейших затруднений, за ней пришла Гамбия, пять-три. Надо было спуститься вниз пораньше и не слушать идиотского трёпа пана Собеслава с Вальдемаром, чтоб обоим им скиснуть… — Ихние деньги, наше почтение, — сказала я мрачно. — Весь ипподром нацелился на квинту, — высказал своё мнение полковник. — И на Гамбию тоже все ставили? — безнадёжно спросил Юрек. — Ну да, пятый номер — фаворит… — Я видела того типа, который располагает конфиденциальными сведениями из конюшен, — недовольно говорила пани Ада. — Он поставил пятьсот тысяч, пять последовательностей по сто, а все начинал с единички. Посмотрите, разве непонятно, что его надувают как хотят?! А он даже и не видит, дурень этакий. Я уже третий раз на него внимание обращаю… Пять арабских лошадей во втором заезде были Примерно равными претендентами на победу, и я вспомнила, что на арабах хорошо едут Скорек и Кацперский, поэтому решила поставить на жокеев. Два-пять и пять-два, в обе стороны, потому что ни один из них со времён царя Гороха не приходил первым. Значит, пора им выиграть! Весь ипподром единодушно ставил на четвёрку, но на ней ехал спортсмен-любитель Квятковский, который, правда, ужасно старался, однако особыми способностями не отличался. На чистокровных — пожалуйста, но не на арабских лошадях, разве что эта Гречка сама пойдёт к финишу… Я едва не забыла про Монику и лже-Бальцерского, но, к счастью, под лестницей наткнулась на старшего комиссара Ярковского, и чувство долга отодвинуло развлечения на задний план. — Вы знаете, эта Гречка и прийти может, — сказала я ему, — поймайте-ка младшего комиссара Вольского… Я передала ему рассказ Моники. Надо было обязательно проверить, кто там приходил к её тётке, да ещё и прихватил с собой палку с шаром на конце. Я была абсолютно уверена, что в этом таится некий колоссальный смысл, но понятия не имела какой, а атмосфера ипподрома не благоприятствовала следственным раздумьям. Старший комиссар Ярковский сомневался в достоинствах Гречки, он твёрдо стоял на том, что выиграет Кацперский, и шёпотом заверил меня, что к майору обратится сразу после заезда. Скорек неожиданно показал класс и очень легко выиграл. За ним, к сожалению, прорвался к финишу шустрый любитель Квятковский, после чего я стала энергично рвать на себе волосы, потому что поставила, разумеется, наоборот, а за последовательность дали аж четырнадцать тысяч. Юрек печально сказал, что это все-таки наименьшее зло. Триплет и квинту выиграли все наши знакомые. — Метя, — спросила я, перегнувшись через Марию, — ты некоего Подвальского знаешь? — Геня его зовут, — ответил Метя. — Знаю. А что? — А кто это? — Такой референт министра. Скотина средней паршивости. К Малиновскому он страшно подлизывается. А зачем он тебе? — Он глупый? — По-разному бывает. Иногда малый не дурак, а иногда и дурак немалый. А что? — Да ничего. А Ерчика ты знаешь? — Ерчак — это же лошадь, — заметила мне Мария. — Из конюшни Врублевского. Мы все её знаем. — Не Ерчак, а Ерчик. Ерчика знаешь? Метя на секунду задумался. — Нет. Ерчака я точно знаю, а вот Ерчика не припомню. А что? — Да ничего, ничего. Нет у меня сейчас времени морочить себе голову всякими преступными хитросплетениями, но свет в конце туннеля у меня начинает брезжить. Ещё, правда, сама не знаю какой. — И посмотри, что он мне снова тут натворил — сказала Мария голосом мученицы. — Погляди, что он вытворил в третьем заезде! Трабанта выбросил — черт с ним, я тоже его выкинула, но Богун?! Скочиляс! У меня были запланированы Санкция и Домена, а он мне подсовывает Богуна со Скочилясом! Я из-за него определённо в могилу сойду раньше срока! Ну посмотри только, что в итоге у меня получилось: я заканчиваю Богуном и Ройялем, а в середине у меня Домена и этот Скочиляс! Вот одна только Санкция и осталась: я заканчиваю ею один триплет и второй начинаю… — Откуда у тебя взялся тут Ройяль? — Ройяль взялся по ошибке. Я снова не успела в общую кассу и диктовала в кассе одинаров, по одной лошади, и Ройяля ляпнула вместо Валькирии в четвёртом заезде. — Да весь ипподром на неё поставил, — презрительно скривил рот Метя — Ну и что ж, что весь ипподром? Я хотела так поставить — и все! — И была бы у меня теперь Валькирия… — Ну ничего, в третьем заезде у тебя будет фукс… — Какой ещё фукс! — рассерженно вмешался Юрек. — Весь ипподром ставит на Ройяля! — Ты шутишь! — Куда там! Наипервейший фаворит! А за ним — Санкция — Ройяля подсказали на конюшне, — возвестил пан Эдя. — Говорят, что он уже висит. — Не видать вам Ройяля, как уха от селёдки! — издевался полковник. — Лимончик — это только разве что в чай хорошо, уважаемый, — втолковывал Вальдемар пану Собеславу. — Откуда, скажите на милость, вы его взяли, никакого Лимончика на финише не будет! — Чтоб ты скис! — буркнула я себе под нос, потому что именно на Лимончика-то я и поставила. Лошадь Вонгровской в предыдущем заезде я не трогала, а теперь не выдержала и воткнула этого Лимончика в триплет. Правда, я добавила ещё Домену и Санкцию, но Санкцию я втиснула в триплет, который начинался не Нубией, а Гамбией, поэтому его можно было считать сразу пролетевшим. — Лимончик, проше пана! Вот уж это будет бомба, а?! — с энтузиазмом убеждал всех пан Здись. — Этот Лимончик придёт, соперников у него тут просто нет! — А Домена что? С неё жокей свалится или она к финишу пятиться будет? — Ройяля ещё вчера давали на конюшне! — Дают — бери, а бьют — беги… — Самые лучшие в этом заезде — это Трабанг и Санкция, — негромко проговорила за моей спиной Моника Гонсовская. — Как можно тут вообще на что-то другое ставить… — .вулканизатор… — Что? — Вулканизатор, говорю. — Сейчас Вулканизатор не бежит! — Уважаемый, да не бежит, а шины, говорю, вулканизатор продаёт, причём дёшево… — Старт! Вой громкоговорителя надолго заглушил трепотню. Лошади стали довольно прилично входить в машину, первый Дымник, потом Санкция, Трабант и Домена. Ройяль упирался, но позволил себя уговорить. Богун замешкался на старте, Лимончик убежал назад. Скочилясу надо было на голову надевать мешок. Этих мешков все страшно боялись с того самого раза, когда лошадь с мешком на голове стартовала и кинулась в самую гущу остальных, вызвав невообразимый хаос. Мешок со Скочиляса Ровкович успел снять, прежде чем впихнули в машину Лимончика. — Ну вот, все собрались, — сказал Юрек. — Пошли — Старт, — начал свою молитву рупор. — Лидирует Домена, второй Дымник… Лидирует Дымник, за ним — Скочиляс, третья — Домена, четвёртая — Санкция… — Отстал! Уже отстал! Который? — А кто, как не Сарновский! Говорил же я, что Трабанта нет! — Там двое отстали… — Лимончик! Восьмёрка! На километр отстали! — Не умеет эта задница ездить… — Дымник выиграет! — Какой там Дымник! На прямой встанет — хоть слезай и сам скачи — Лидирует Дымник, вторая — Домена, на третьем месте Санкция… Четвёртым идёт Богун, отстаёт Скочиляс.., на последнем месте Трабант… — А где Ройяль?! — Давай, Дымник! — вдруг заорал Метя. — Кто-нибудь его точно убьёт, — сказала испуганно Мария. — Вперёд, Санкция! — Лимончик подтягивается! — крикнул пан Злись. На повороте лошади смешались. Лимончик вошёл в кучу вместе с Трабантом, Домена и Ройяль пошли на большую дорожку. — Ройяль уже выходит! Есть Ройяль! Ройяль идёт! — Ну да, два Ройяля и пианино! — рассердилась я. — Дальтоники… — Уважаемый, Ройяль ведь фиолетовый, а тут идёт жёлтый… — На прямую выходит Дымник, за ним идёт Санкция, третий — Богун, — вещал громкоговоритель, и время от времени его можно даже было расслышать… — Давай, Лимончик, — безо всякой надежды буркнула я. — Лимончик! Давай, Лимончик! — подхватил с энтузиазмом пан Здись. — Вот, пожалуйста, он уже приходит! Я же говорил! Только Лимончик! — Лидирует Санкция, второй идёт Домена, третий — Трабант, сразу после него — Лимончик, — возглашал рупор. — Санкция, за второе место борьба, Домена, Трабант, Санкция, Трабант, Санкция, Трабант, борьба, Санкция, Трабант… — Санкция! — с облегчением выкрикнул Юрек. — Удержалась, со мной едва инфаркта не было, ты этого Трабанта видела? С последнего места! У меня его не было… — Санкция с Трабантом, четыре-три.., а может, я случайно поставила? — Ведь я же ясно говорила, что в расчёт принимать можно только этих двоих! — с упрёком вздохнула Моника Юнсовская. — Если бы не проиграл, точно бы выиграл, говорю вам! И этот Лимончик, тоже мне, посмотри, где он был бы, кабы не жокей… Ведь шёл-то он третьим или четвёртым за Доменой, чуть-чуть не хватало! — Триплет у тебя готов? — спросила Мария. — Ну что ты! Я же первый заканчивала Лимончиком. А у вас? — Есть, и второй я тоже начала. И квинта у нас получается. Может, тыщ пятьдесят дадут, за двойку заплатили около шести. — Если даже тридцать дадут, так и то можем радоваться, — сказал мрачно Юрек. — В такие игры играют тигры! — распевал Вальдемар, показывая последовательность три-четыре, Санкцию с Трабантом, за пятьдесят тысяч. — На тройку не ставили, все прилипли к этому Ройялю, а вам, уважаемый, я говорил ведь, что лимончики только в чай годятся! Ведь я же вам предлагал и для вас поставить! И квинта у нас получается! — У меня две! — живо сказал пан Здись. — Великая это будет квинта… — Может, не такая уж великая, — осторожно поправил его пан Рысек. — Но лучше уж такая, чем никакой… — Жаль, — сказала в сторону окошка пани Ада. — Я поставила только на Трабанта. — Трабант «верхом» принёс бы целое состояние. Но квинта у вас пока получается? — Ну, квинта точно получается… Квинта получалась почти у всех. По поводу суммы выигрыша все спорили вплоть до самого объявления. За Санкцию дали четыре тысячи с ерундой, последовательность составила около двадцати, а триплет оказался ни вашим, ни нашим, нечто среднее между прогнозами Марии и Юрека — сорок одна тысяча. Я перестала жалеть о дурацких ставках, мне больше принесла последовательность, которую я поставила машинально, потому что в Трабанта я не верила. Квинта моя полетела к чертям вместе с первым триплетом, теперь у меня оставались шансы на второй, потому что в нем были две самые лучшие лошади. Я выгнала Монику в паддок. — Даже смотреть не на что, — сказала она сразу после первой разминки лошадей. — В расчёт можно принимать только двоих, о других и говорить не стоит. В конце концов, могла бы проявить себя и Калькутта, эта пятёрка, но она недостаточно тренирована, в будущем году она перейдёт в первую группу, а сейчас об этом даже речи быть не может. Только Парнас с Издателем, больше ничего. Я придерживалась того же мнения, потому обеих лошадей включила в триплет. Именно такие взгляды высказал почти весь ипподром, однако в последнюю секунду кто-то решил позаботиться о том, чтобы выигрыши все же повысились, и были пущены слухи насчёт Сенеки. Мать у него действительно была замечательная, но от замечательных матерей почему-то лучше получались кобылы, а жеребцы удавались меньше, и я ни в какого Сенеку не верила. Я поставила на Парнаса и Издателя два раза и оставила остальных в покое. Мнение Моники наконец-то оказало на меня влияние. Сенеку, понятное дело, все игроки обсуждали как существо женского рода. Я собственными ушами услышала, что в предыдущем своём заезде у ЭТОЙ Сенеки был шанс, но ЕЁ придержали. Даже странно было, что таким именем окрестили жеребца, но ведь была же Венява кобылой. Генерал Венява-Домбровский, по слухам, стопроцентный мужчина, должен был от этого в гробу перевернуться… Парнас с Издателем пришли безо всяких проблем. Издатель бьёт первый, Парнас пришёл вторым. Выигрыш снизился просто невыразимо: за последовательность дали три тысячи восемьсот, за триплет ещё того хуже — тридцать шесть тысяч. Квинта у всех замечательно получалась, некоторые успели поставить даже по двадцать, по тридцать раз. Пан Здись размахивал двумя карточками, пан Рысек тремя, пан Эдя перебирал десять штук. — А я к тому же перепутала заезды, — с ужасом сказала Мария. — Я слово даю, это из-за Мети! Посмотри! — Мне-то с самого начала показалось, что с этой Валькирией что-то не так, только я не хотела тебя сглазить… — Если теперь придёт не фукс, то выигрыш квинты побьёт рекорд по минимальной величине, — предрёк пан Рысек. — Ты на день ошибся, — заметила я Юреку. — Это не вчера должен был быть самый плохой день, а сегодня. — Ну вот, а я как раз думал, что будет наоборот. Без Гамбии, без Трабанта, во втором заезде только две приличные лошади и теперь тоже… Все все заранее знают. Теперь все ставят на Честкова, но я знаю, что он не придёт. — Да не на Честкова ставят, а на двойку, — поправил полковник. — На какую двойку? На Марсию? Почему? Она же плохо бегала… — Она болела, её вылечили, теперь она в отличной форме. Двойка — самый что ни на есть фаворит. — Ну и пожалуйста! Она у меня есть, и я очень на неё рассчитывал, думал, что это фукс! — Фуксом тут может прийти Росянка, шестёрка. Тшаска любит так неожиданно лошадь подать. — По-страшному все ставят на единичку, — поведал нам пан Рысек, опираясь спиной о подоконник. — Какой-то тип от Глебовского ставил в триплете и квинте только на единичку в пятом заезде, вот все и начали за ним следом ставить точно так же. — Один-четыре — они самые фавориты, — предсказал полковник. — Это Дотация с Честковом. — И мне тоже подсказали единичку, — грустно сообщил пан Эдя. — Я на неё поставил, но мне не верится. — Тогда действительно только Росянка осталась, — согласился Метя. — Давай, Росянка! — Метя, я тебя предупреждаю, что Росянки у нас нет! — испугалась Мария. — Ну и что с того? Зато это будет фукс! Давай, Росянка! — Успокойся, Метя у нас просто не жадный, предпочитает эмоции, а не деньги… Невзирая на то, что квинта обещала быть совершенно нищенской, напряжение нарастало. За столиком рядом с барьерчиком сидела какая-то сильно взбудораженная компания, к которой присоединился Капуляс. Честков был его конём. Капуляс что-то сказал своей компании, только я не расслышала что. Но его мнение, должно быть, оказалось положительным, потому что мрачные морды немного просветлели. Мнение Капуляса ещё абсолютно ни о чем не свидетельствовало, я сошла вниз посмотреть на паддок. Триплет я заканчивала Марсией. — Знаете, она просто замечательная, — сказала Моника Гонсовская. — Я буду ставить на неё со всеми остальными, за исключением тройки и семёрки. Они никуда не годятся, самая последняя группа, я вообще не знаю, что они тут делают. Я поставила по кругу единичку, двойку и тройку, Дотацию, Марсию и Честкова, в приступе вдохновения добавила к ним Росянку и вернулась наверх. Квинта, которая у всех получалась, оказывала решающее влияние на атмосферу. Вальдемар ссорился одновременно с распалённым паном Здисем и обиженным паном Собеславом. Мария пыталась вырвать у Мети программку на среду. Как он сумел высмотреть эту программку под бутылками пива, было уму непостижимо, но Метя принялся ставить там кружочки. Четверо мужчин за столиком возле нас уже собирались в кассу за своим будущим выигрышем. Капуляс держался со стоическим спокойствием. Объявили старт, лошади рванули, дистанция была довольно длинная. Лидеры сразу вышли вперёд. Компания за столиком вскочила и ринулась к окнам. — Лидирует с отрывом Секвенс, второй Ковёр, на третьем месте Дотация, — вещал равнодушный рупор. — Четвёртой идёт Росянка, пятая Марсия… — Господи, что он делает?! — заорал кто-то сзади. — Ты посмотри, что творится! Лидирующий Секвенс унёсся вперёд корпусов на тридцать, за ним мчался Ковёр, а затем корпусах в двадцати сзади шли все остальные, сбившись в плотную кучу. Ковёр приближался к Секвенсу, причём оба все сильнее уходили от всех остальных лошадей, прошли уже половину противоположной прямой и приближались к повороту. — Не догонят! — с ужасом сказал пан Эдя. — А знаешь, ведь могут не догнать, — озабоченно сказал Юрек. — Секвенс легко идёт… И веса у него почти нет. — Секвенс! Ковёр! Последовательность три-семь! — вопил пан Здись. — Ведь это же, господа, сенсация! — Сенсация в этом заезде даже не бежит, — хладнокровно возразила Мария. — И не морочьте голову, Не догонят… — Давай же, Сенсация! — радостно заверещал Метя. — Два лидера придут! — Хотели скандала — так вот вам скандал! Хотели скандала — так вот вам скандал! — повторял кто-то за спиной пана Эди, как заезженная пластинка. — Какой тут скандал, капустные вы кочаны, раз уж с самого начала так пошли?! — Не догонят! — Догонят на прямой! — А я вам говорю, что не догонят! — Ну давай, погоняй же четвёрку, кретин! Рупор что-то хрипел, но его не было слышно. Квинта, которую все заканчивали, распалила страсти. Визг, рёв, вой под небеса… — Подходят!! — Готово! — Четвёрка выходит! Давай, четвёрка!!! — Давай, единичка!! — Какая единичка, единичка отпала!! — Куда ты, дурень, на длинную дорожку пошёл?! Пан Эдя почти что сел на корточки, подгоняя воплями Честкова, пан Здись плясал перед стеклом, словно дервиш, Метя упрямо выл «давай, Сенсация!!!», за столиком некий тип орал с набитым ртом, фыркая куриными потрошками за воротник пана Рысека. Лидеры добрались до половины прямой — и ослабели. Кони, которые сбились кучей на дорожке, начали обгонять их, на первое место вышла Марсия, от кучи оторвалась Росянка, Честков шёл сбоку. Пан Рысек бурно запротестовал против куриных потрошков. Тот, который вопил с набитой пастью, наконец поперхнулся, его собутыльники завопили «давай, Капуляс!». А Капуляс сидел себе у столика и даже не дрогнул. — Марсия, Росянка, — прорезался громкоговоритель и смолк. — Есть! — сказал оживлённо Юрек и опомнился. — Так ведь выигрыш смехотворный… — А у меня квинта! — провозгласил пан Здись. — Вот, пожалуйста, без Честкова — все-таки немалые деньги! — Как же, как же, с Марсией! — издевательски фыркнула Мария. — Слушайте, вся ваша закуска у меня в волосах! — раздражённо говорил пан Рысек. — Или жуйте, или вопите, одно из двух… — Говорил же я: не ставить на четвёрку! — победно напомнил пан Вальдемар. — Два-шесть, без Честкова, без Дотации — вот это последовательность! — Ну, накаркала ты эту Росянку! — радостно взвизгнул Метя. Триплет получался нищенским, Марсия с Росянкой давали больший шанс. Росянку я угадала сама, а Марсию получила от Моники Гонсовской, могла поставить пять раз, дура, вместо одного! — Ну что мной движет, скажи мне, Бога ради, — в ярости обратилась я к Марии. — То же самое, что и мной, — коротко ответила она. — Посмотри! В программке у неё была выписана квинта, чётко и ясно. Все лошади пришли к финишу. — И что? Ведь ты же ставила?! — Одну квинту в складчину с Метей! А ведь я собиралась поставить трижды, для себя одной! И почему не поставила?! — Вот именно, почему? — А мне откуда знать? Что такое мной движет?! — То же самое, что и мной… — На Честкове ведь не поехали, придержали его, — спокойно сказала за моей спиной Моника Гонсовская. — Жокей как-то коня берег, не то чтобы очень придерживал, но не понукал. Да и так бы эта лошадь не выиграла. Марсия была в великолепной форме. До меня долетели вопли из-за столика за барьером, я секунду прислушивалась, после чего обрадовала Марию. — Банда Капуляса поднимет тебе стоимость выигрыша. С Честковом у них было сорок квинт, а с Марсией только две. Может, полмиллиона выплатят. — И что с того? У меня в таком случае было бы три с половиной раза по полмиллиона. Даже сосчитать не в состоянии, сколько я на этом потеряла. — И не считай, — посоветовал Метя. — Потерь считать не нужно. — Вы что, с ума сошли, да? — рассердился Юрек на пана Здися. — С фаворитом пятьдесят тысяч?! — Но квинта… — Квинта будет двести пятьдесят! Тоже мне выигрыш! За квинту в результате дали четыреста восемьдесят тысяч. От одних контрастов можно было рехнуться, вчера — сто восемьдесят миллионов, сегодня четыреста восемьдесят тысяч. Триплет благодаря Честкову немного повысился, выплатили по сорок две. Лучше всего платили за последовательность, потому что на Росянку никто не ставил, заплатили тридцать одну тысячу. В результате настоящую прибыль получили только Моника Гонсовская и пани Ада, потому что они обе поставили побольше. — До сих пор вы выигрываете исключительно благодаря тому, что пока все ездят честно, — предупредила я Монику Гонсовскую. — Не знаю, как долго будет все это продолжаться, потому как сомневаюсь, что у них честность в привычку войдёт. В любой момент снова могут начать придерживать лучших лошадей, поэтому на всякий случай соблюдайте осторожность. — Зигмусь Осика едет, — ответила Моника. — Случаем, не на лошади ли Дерчика? Согласно предчувствиям ипподрома в группе молодых арабских лошадей выиграла Валькирия, а Осика на Эфире пришёл вторым. Последовательность получилась неплохая, потому что ставили главным образом на Формину, но за триплет выплатили жалкие гроши. Юрек был преисполнен горечи. — Посмотри только, достаточно было бы, если бы пришли первыми те, кто пришёл вторым. У меня же они были! Росянка, теперь этот Эфир, представляешь себе, как подскочила бы сумма выигрыша? Нет нам сегодня счастья! И ведь сущих пустяков не хватило! На одну голову проиграли! — Не требуй слишком многого! — укорила я его. — Не каждый день праздник! — Я сейчас уезжаю, — сказала Моника Гонсовская. — Вы были правы, меня попросили, чтобы я с ними сразу же поехала. Наверное, мне велят опознавать этого Ерчика-Бальцерского, мне так кажется. В этом заезде самая лучшая — пятёрка, а тройка и шестёрка вообще никуда не годятся. Я поняла, что старший комиссар Ярковский принял должные меры, а Юзя Вольский отнёсся всерьёз к утреннему визиту в дом тётки Моники. Мне подумалось, что если не сегодня вечером, то уж завтра утром я обязательно узнаю все новости, а в среду от Моники узнаю подробности. Я спустилась вниз поставить на что-нибудь с этой пятёркой, и старший комиссар Ярковский встал за мной. — Поймали, — прошептал он. — Кого?! — Убийц Дерчика. Вы считаете, что шестёрка не придёт? — Ни в коем случае. Предпоследней — максимум. И кто это? — Один такой гад. На два фронта работает, потом средний ломжинец и Сильвусь. — Какой Сильвусь? — Ах да, правда, вы же фамилий не знаете. Букмекер такой. А единичку вы в расчёт принимаете? — Единичка, может, и придёт. Главным образом Я ставлю на пятёрку. Моника вынесла её из паддока. — Эта Гонсовская? Ну, она умница, буду ставить все с Пятёркой, а что? — Единичка, двойка и четвёрка. А тройка и шестёрка — коту под хвост. И что? — Ничего. Его уже держали на примете, именно он и был у Йольки Шпулец. Его и так работодатели решили на убой пустить, потому что после истории с Дерчиком он все равно никуда не годился. По-моему, он этого Дерчика замочил непреднамеренно, у меня свои взгляды на эту историю. Взгляды старшего комиссара Ярковского живо меня заинтересовали. — Есть у вас минутка? Сядем с другой стороны и сделаем вид, что смотрим программку. И скажите мне, что вы придумали, потому что вы, можно сказать, здешний. — Ладно, только сперва поставлю. С другой стороны мы не сели, потому что кони вышли на турф и перед паддоком стало пусто, можно было поговорить на любой скамейке. Открытые программки в руках были замечательным камуфляжем на сто процентов. — Мне кажется, что он должен был заключить с Дерчиком сделку и максимум дать ему по морде, — сказал Ярковский, показывая пальцем лошадь номер два, которую как раз с этого заезда сняли. — Но это сильная и тупая скотина, поэтому он мог просто с разбегу свернуть Дерчику шею. Мне ещё и потому так кажется, что у Дерчика с собой плёнки не было… А вы про все это знаете? — встревожился он. Я кивнула. — Я даже знаю, где эта плёнка была и когда Йолька её забрала. — Слава Богу, потому что я уже перепугался, что я вам служебные тайны раскрываю. Дерчик дико рисковал тем, что стал шантажировать эту компанию, но я абсолютно уверен, что это не ломжинские его успокоили, потому что они плевать на всю эту историю хотели. Он Василю пригрозил. — Я надеюсь, он своего гардероба не менял? Насколько я знаю, доказательства — в микроскопических следах. Меня они вычислили, хотя я в тех кустах ни с кем не дралась, должны, наверное, вычислить и его? — Да тут вообще проблем нет. И за Йольку тоже ответит. Кажется, он быстро расколется… Я вернулась наверх, исполненная оптимизма. Убийца — примитив и скотина, но ведь наверняка не забыл, от кого получал заказ на мокрую работу, и заложит работодателя. Может, испугавшийся Василь успеет совершить ещё какую-нибудь ошибку… — Ты когда-нибудь была в мужском сортире внизу? — задумчиво спросила меня Мария. Я несколько удивилась. — Нет, ни разу. А что? — Потому что не знаю, как у них там устроено. Можно как-нибудь в укромном месте пообщаться? — Ну, мне кажется, в любом сортире можно пообщаться, за исключением советских. Спроси Метю, если он там тоже не был, пусть пойдёт и проверит. А что? — Тот, с кудряшками, ты говорила, как его зовут, но я забыла… — Фигат. — Фигат. Он пошёл туда с кем-то. Вроде как ничего особенного, но я хотела проверить, на что он будет ставить, из любопытства. Поэтому я с минуту караулила, что он будет делать. А он посмотрел на какого-то типа, потёр нос и пошёл в туалет. А этот кто-то — немедленно отправился за ним. И было в этом что-то такое, что мне пришло в голову, что они хотят поговорить. — Я бы удивилась, если бы он не пошёл туда, — ехидно сказала я. — Мне не велено ничего рассказывать, потому что это следственная тайна, но убийцу Дерчика уже поймали, и если Фигат в этом не замешан, то я архиепископ Кентерберийский. Полиция в рот воды набрала, ну и что? Чтоб мне лопнуть, ведь все обо всем будут знать ещё до девятого заезда. Хотя, может, и не будут, потому что убийцу не с ипподрома забирали… Да нет, слухи пойдут, потому что конюший Репы догадался. — Что-то случилось, — сказал Метя, садясь в кресло и наклоняясь к нам. — Не знаю почему, но все сведения об этой афёре доходят до меня из мест общего пользования… — Он наткнулся в сортире на Фигата! — обрадовалась я. — Это был Фигат? Может быть, голоса я не узнал. Он кого-то уведомил, что поймали Шимека. Не знаю, кто такой Шимек. Он был страшно недоволен и применял утоловнонаказуемые угрозы, а также провозгласил, что ни за кого шкурой отвечать не станет, поэтому — спасайся кто может. Но он не уверен, что именно в полиции знают. — Ну вот, пожалуйста! — удивилась Мария. — Я все правильно угадала! — Я же говорила, что слухи разойдутся! Я должна про это рассказать Ярковскому, потому что он сидел со мной перед паддоком и не видел, что тут творилось. Черт паршивый, сколько раз мне ещё скакать по этим лестницам?! Последний триплет получился лучше, потому что в девятом заезде выиграл Сарновский на лошади, которую до сей поры упрямо придерживали. Никто на эту лошадь не ставил. Группа товарищей Капуляса нажралась до потери пульса, а сам Капуляс загремел вниз по лестнице. Правда, катился он недолго, потому что, в конце концов, он некогда был жокеем и ловкость позволила ему овладеть ситуацией, он остановил падение между маршами и вниз спустился жив-здоровёхонек, но настолько пьяный, что не мог найти дверей. Фигат хладнокровно получил в кассе три миллиона семьсот, потому что он ставил по двести тысяч, и спокойным шагом скрылся за горизонтом. Директор зелёным голосом пригласил на разговор Репу, который в виде исключения был безукоризненно трезв. Я услышала все это случайно. Домой я вернулась, полная великих надежд, что услышу о том, как кончилась вся эта авантюра.* * *
— Гонората сказала, что тоже хочет знать, поэтому вы должны прийти и втроём все рассказать, — сообщил нам Метя в среду. — И лучше всего прямо завтра. — Мне почему-то кажется, что нас всего две штуки, — заметила Мария. — Я не очень хорошо умею считать, но до трех — уж как-нибудь. Так откуда взялось «втроём»? — А я что — собака? — Как это? Ты что, ей ещё ничего не рассказывал? — Ничего подобного! Я ей все рассказал, а она капризничает, что косноязычно. Она приготовит такие особенные тефтельки в грибном соусе и баранину в сметане, ягнёнка! Пальчики оближете, это же райское блюдо, говорю вам, амброзия! Нектаром не назовёшь, потому что его не пьют, а едят. Ипподром гудел от сенсаций. Все уже знали, что убийцу Дерчика поймали, что арестовали таинственного Василя. Из букмекеров процветал сегодня только один, Репу лишили всяких прав, от ломжинской мафии следа не осталось, двое посредников сегодня демонстрировали полнейшую дезориентацию и беспомощность. Они бесцельно шатались и даже не ставили в кассе, что превосходило всяческое разумение, поскольку их знание лошадей значительно превышало компетенцию их работодателей в этой области. Однако не исключено было, что они просто не привыкли играть на собственные деньги. Моника Гонсовская пришла только к третьему заезду и сумела во всем разобраться. — Я смотрела паддок и успела поставить, — сказала она, усаживаясь в кресло за мною. — Не понимаю, что все эти люди вытворяют, тут можно рассчитывать только на двух лошадей. Симфонию и Катара, три-два. Никто другой не имеет права даже приближаться к ним. Я надеюсь, что вы поставили на Симфонию и Катара? — Поставила. Так что было с этим Подвальским-Ерчиком? — Это все-таки был Подвальский. Оказывается, это он и убил Завейчика, вы уже об этом слышали? Они, правда, мне этого прямо не сказали, но я сделала такой вывод, страшно удивилась и ничего из всего этого не понимаю. Во всяком случае, его посадили под замок, и он сидит. Почему он это сделал? — Потому что Завейчик его выследил. — Ну и что? Он хотел с ним заключить какую-то сделку. С ума, что ли, этот Подвальский сошёл, лучше ведь сделка, чем убийство, верно? Зачем ему это было нужно? — Может быть, ему не хотелось иметь компаньонов. Не знаю, ведь я его показаний ещё не видела… — Потому что Репа всем заправлял и этого своего конюшего так защищал, а теперь смотрите, что у него из этого получилось! — вещал пан Эдя. — Но они ничего ему не сделают, откуда им тогда тренеров брать! — Тренеров — это ещё ладно, а вот жокеев откуда возьмут? — огорчался Вальдемар. — Они вроде как хотели арестовать половину персонала, директор их хотя бы на сегодня отвоевал, потому что тогда игрокам скакать пришлось бы… — А что, это идея! — загорелся пан Рысек. — И каждый едет, обязуясь поставить на себя! — А вес? — запротестовал полковник. — Во всех заездах надо было бы поставить только старых арабских лошадей. — ., ничего подобного, совсем не Репа, ломжинскую мафию посадили и всех букмекеров, — говорил кто-то за барьером. — Дерчик для них был все равно что соринка в глазу. — Какая мафия, никакая не мафия, только вице-министр внешней торговли! Оказывается, он их держал в кулаке, это же афёра в высших кругах… — Сельского хозяйства, а не внешней торговли! Старый директор сел… — Совсем не сел, наоборот, он главным свидетелем будет! — А ну вас, бабушка вилами по воде писала! Они взятки брали у этих ломжинских и все, от букмекеров тоже, и вовсе не в министерстве, а в МВД… — МВД уже нет! — Ну, что-то же такое там есть, назови хоть горшком, хоть ухватом, но ведь исполнительная власть осталась? Или нет? — ..да, была мафия, но старая мафия, партийно-милицейская, и они потихоньку тут правили… — ..техническая комиссия, говорю вам! Какое там ставили, зачем им было ставить, они наличные выдаивали прямо из тех… — Так почему они не сели? — Откупились… — Сами понимаете, почему Гонората хочет получить непосредственные сведения, плохие ли, хорошие, но настоящие. В министерстве аж все трясётся и никто ничего не знает… Я подумала, что до завтра выяснится и все остальное, и согласилась принять приглашение. К тому же некоторые вопросы Метя знал получше, чем вся полиция вместе взятая, и я могла из этого извлечь личную выгоду. Мария призналась, что кое-что она слыхала от Вальдемара, который услышал что-то от Куявского, который полиции всего этого вовсе не сказал. Теперь не время обсуждать такие вопросы, потому что она по ошибке опять поставила не тот триплет, но завтра — Бога ради. — Может, сегодня ещё они будут ездить по-честному, — выдвинул предположение полковник. — Все переполошились, поэтому не станут хитрить, а вот в субботу уже ничего не известно. Давайте воспользуемся случаем. — А вы почём знаете, что они поедут по-честному, раз до сей поры они придерживали все, что бегает? — Когда Глебовский этих коней записывал, ещё же ничего не было известно, — обратила моё внимание Мария. — Ты триплет Глебовского будешь ставить? — У меня два таких триплета. — Каких два? — Как это каких? Четыре лошади, на которых ставлю в разных комбинациях. Третья, четвёртая, пятая и шестая. Я что, дух святой, чтобы знать, кого он предназначил в победители? — Вот холера! Ты серьёзно? А я их пролопоушила… Погоди, а в третьем? Сейчас? Тут у нас что? — Симфония, тройка, в паддоке она себя положительно зарекомендовала. — Звонок был?! — Был, уже все. А ты на неё не поставила? — Нет, говорю тебе, я же прошляпила все. Я только с четвёртого заезда начинаю с подсказок Глебовского! — И у тебя три его комбинации? — Да, но не только. А Метя вообще его выбросил… — Какой ещё Глебовский, в четвёртом придёт Чипе! — решительно вмешался Метя. — Давай, Чипсик! — Метя, ты помешался? Чипсик был только пятым, никак не ближе! — Сегодня будет первым. Давай, Чипсик! — Чипсик, жди! Ха-ха-ха! — издевательски захохотал Вальдемар. — Ой-ой-ой! — прокомментировал пан Рысек. — А я подозреваю, что этот Чипсик… — — ., ведь семнадцать процентов за него голосовало! Семнадцать процентов общественности! Эти семнадцать процентов как раз могут состоять из одних уголовников… — Только не о политике! — категорически потребовала Мария. — Давай, Чипсик! К счастью, завыл рупор, и болтовня утихла. Кунштюки, которые лошади стали вытворять перед стартовой машиной, отодвинули на задний план все другие темы. Двухлетки, среди них одна новенькая, артачились по-страшному. Деревья заслоняли старт на тысячу двести метров, видно было отвратительно, и нечто красное, что металось на довольно приличном расстоянии от старта, наводя всех на мысль о сбежавшей со старта лошади, оказалось конмальчиком. В конце концов лошади пошли, причём очень неровно, дебютантка — последней, приотстав на добрых шесть корпусов. — Нужно её запомнить, — сказала я, когда Симфония с Катаром уже миновали финиш. — Третья пришла, ты видела финиш? Если бы она не потерялась на старте, могла бы выиграть. — Не могла. Симфонию придерживали изо всех сил, и то пришла первой. Но второй кобылка могла бы стать. Ну вот, пожалуйста. Триплет я закончила. Триплет, подсказанный Глебовским, воплотился в жизнь, чему трудно было удивляться. Он же в каждый заезд впихнул лучших лошадей из своей конюшни. Удивила меня сумма выигрыша, сто пятьдесят тысяч, на сей раз игроков, видимо, сбила с толку мысль, что не могут выигрывать подряд четыре лошади одной конюшни. Однако в шестом заезде его лошадь уже не пришла, Куявский гениально поехал и выиграл на куда худшей лошади. — Глебовский, должно быть, не вполне нормальный, — сказал пан Рысек. — Вы поглядите только, кого он сажает на своих лошадей, если не Дерчика, то выкапывает всяких разных учеников. Этот Лейба — просто величайший талант. Он когда-нибудь выиграл? — Нет. Максимум приходил третьим. — Жена Глебовского говорит, что он сдурел на старости лет. — Она права! Лейбу посадить на самую лучшую лошадь! — Он вторым пришёл. Пик его карьеры! — ..и всего-то на полголовы! Мог выиграть? Мог! — кипятился Метя насчёт Чипса. — Не мог! — Ну ничего, в следующий раз выиграет. — Метя, перестань! Конь, которого гнали изо всех сил, в следующем заезде не выигрывает! — А Чипсик выиграет! Он из поздних! И совсем даже его не гнали! — Вовсе не гнали, — тихо сказала Моника Гонсовская за моей спиной. — Я на этого Чипса обратила внимание, его просто пустили бежать, как он хочет, и он совсем не напрягался. Все зависит от того, кто на нем поедет, но надо его запомнить… — Ну ладно, — согласилась Мария. — Тогда пока ещё не буду Метю убивать. А теперь. Метя, заткнись, потому что последний заезд и, я хочу поставить! — Я на последний не останусь, потому что уезжаю с одним важным типом. Так что, девочки, до завтра, вас ждут в шесть…* * *
— Малиновский не сломался, потому что он крепок духом, но злой он — до невозможности, — рассказывал Метя на следующий день над бараниной в сметане. — Предлагаю выпить за здоровье Малиновского! Мы охотно выпили. Баранину я не люблю, но должна признать, что у Гонораты она получилась гениально, чуть ли не лучше, чем в ресторанчике в Крыму. А тефтельки с грибочками и вовсе были шедевром, за таким столом можно было раскрыть все тайны насвете. — Я пока что ничего не понимаю, — сказала Гонората. — То есть, может, и понимаю, но в порядок не привела. Получаются какие-то несвязные кусочки, и одно противоречит другому. Расскажите мне все по порядку. — Ненаглядная моя жена, я же все время тебе по порядку и рассказываю, но я могу судить только со своей стороны. Оборотная сторона Луны в их власти. Главным образом, у Иоанны. — Иоанна, может, ты как-нибудь по порядку расскажешь? Я запротестовала. — По порядку исключено, у меня нет начала. Закончить смогу, но начинает пусть Метя. — Я как раз начала-то и не знаю, от меня все скрыли! — Могу вам рассказать, потому что по чистой случайности я знаю начало, — вмешалась Мария. — Но я понятия не имела, что тут есть ещё и продолжение. — Я уже и вовсе перестаю понимать, — решительно сказала Гонората, — вы выступайте по очереди, в хронологическом порядке. Ты на самом деле знаешь, откуда взялась эта афёра? — Оказывается, знаю, но сама не осознавала, что знаю. Мне даже в голову не приходило. Погоди, вот съем ещё кусочек, тогда расскажу. Блюда, приготовленные Гоноратой, отличались одним свойством: невозможно было перестать их есть. Пока они ещё оставались на столе, всякая беседа спотыкалась и хромала. К счастью, баранину Метя частично сожрал вчера, поэтому оставалось её только-только на шестерых гостей. В уничтожении тефтелек я приняла живейшее участие, поскольку сама мечтала поскорее услышать начало. — Я знала одну такую бабу, — наконец сказала Мария. — Вы все её знали, такая черненькая, Лялька её звали. Муж её был сыном одного такого крупного чиновника, дай ему Бог всего самого наискверного в жизни. Один из исключительных сволочей. И муж этот самый включился в это дело. Конечный тогда ещё ездил, Глебовский был жокеем, а Кушнерук уже старался… У него страшные связи были в МВД… — У этого мужа или Кушнерука? — уточнила Гонората. — У мужа. Лялька эта с ним развелась и поливала его на каждом шагу, от неё я и знаю, что он шантажировал кого попало. Они начали все это свинство с придерживанием лошадей, но тогда никто за это не платил, они только шантажом брали. Репа был главным заводилой, тогда он ещё сам скакал, вот и держал в руках всю организацию. Потом этот Лялькин муж навсегда уехал, а его отец сдох, не могу даже сказать, что умер. Вот я и думала, что все закончилось. Оказалось, что нет. — Совсем даже нет, потому что остался Василь, — подхватил Метя. — Василь — из тех же самых кругов. Если бы я только знал, что второе имя Гени Подвальского — Василиуш, я бы знал все. Подвальский — такой незаметный клоп, он потихоньку взял власть. — А какое отношение к этому имеет Малиновский? — Как это! Малиновский занимается лошадьми, от начала до конца! И представьте себе, что Василь обговаривал с Малиновским всю лошадиную политику, ведь Малиновский стопроцентный лошадник! Василь от него все про лошадей перенял, родословные, шансы на успех, форму, заезды, тренеров, сравнительные качества… Малиновский же все это назубок знает! От него Василь знал, на кого он может рассчитывать, а на кого нет. Малиновский знает, какие лошади бегут хорошо на длинные дистанции, какие на короткие, какие любят влажный мягкий турф, какие — жёсткий, он производителей лучше знает, чем себя самого, а на основе этих знаний Василь мог править бал как хотел! Когда все раскрылось, Малиновский чуть копыта не отбросил, потому что ему и в голову не приходило, что Василь — это Подвальский! — И что? Так он все организовал? — Кто что организовал? — Подвальский! — Организовал он все очень даже красиво, — включилась я, потому что эти сведения у меня были уже два дня. — С двух сторон. У него и букмекеры были на крючке, и ломжинская мафия. Потому как мафия тоже не святая, понятное дело. Он страшно много знал и про них и про Репу, а этого конюшего сам к нему всунул. Репа со своим конюшим сразу подружился, у него хватило мозгов сообразить, что лучше сотрудничать, чем воевать. — Мне даже странно, что все ему так легко удавалось. Что-то уж слишком легко, а? — Конечно, легко. Он использовал всякие глупости. В первую очередь эту идиотскую систему премий. Даже один миллион больше двухсот тысяч, а что говорить о трех, четырех или девяти… Ты же, наверное, знаешь, что персонал получает только проценты? Вот и отлично: тренер пять процентов, жокеи два с половиной. Два с половиной процента от пятнадцати миллионов — посчитай сама, сколько это будет.. — — Это триста семьдесят пять тысяч, — немедленно сказала Гонората. — А Василь предлагал в девять раз больше. Платил-то не он, а ломжинцы, жалко ему, что ли? Он планировал заезды, понимаешь, он заранее знал, что не должно прийти, а из остальных умел выбирать тех, которые выигрывают. Я раньше все удивлялась, откуда это у него такой талант на выигрыши, но теперь, как услышала, что от Малиновского, больше и не удивляюсь. Неглупый он тип, хотя и паразит. Сам не показывался, действовал через Фигата, через конюшего Репы да ещё через одного такого, у которого дальше были свои посредники. А конюший Репы, в свою очередь, караулил посредников ломжинской мафии. В полиции лежит не то телефонная книга, не то перепись населения — столько людей было в это замешано. Фамилий я не запоминала, зачем мне это, но расшифровали всех. Он сам заботился о том, чтобы этим, ломжинским, подсказывали самых дурацких лошадей… — Почему? Зачем ему было это нужно? — Во-первых, они ставили ещё и в кассах и тем самым поднимали выигрыш, а во-вторых, он делал это для букмекеров, чтобы оставить их на крючке. Хорошие отношения с Василем давали им прибыль. Он просто-таки процветал, пока не споткнулся на Дерчике. — Вот-вот, именно! Зачем они этого Дерчика убили? — Не зачем убили, а почему. Дерчик чувствовал себя ущемлённым. Он не получал денег за то, что придерживал лошадей, даже ломжинская мафия не желала ему платить, потому что известно было, как он ездит… Да и удачи у него не было, вы только вспомните, стоило Глебовскому посадить его хоть на самого распрекрасного фаворита, как тут же находился кто-то, кто Дерчика обгонял. Если Дерчик выигрывал три раза в год, так можно было считать, что год не зря пропал. Поэтому он не получал денег, не выигрывал, вот и решил отомстить. Выследил всю организацию и сделал фотографии. Это он умел. На них даже Подвальский пойман при конфиденциальном разговоре с Фигатом и с конюшим Репы, все встречи, контакты и передачи денег. Достаточно бы одних снимков, чтобы с ними хоть что-нибудь сделать, хотя у уголовного кодекса на такое фантазии не хватило. Но директор мог отобрать у них пропуска и прогнать с ипподрома. А шантаж — штука наказуемая. Дерчик пообещал, что снимки распространит по свету с комментариями, если ему не заплатят. На переговоры выслали того амбала, только вот амбал утверждает, что по телефону Василь велел ему Дерчика утихомирить как следует. Он клянётся и божится, что этого Дерчика только немного прижал, а тот со страху помер. Снимки амбал забрал, но плёнки не нашёл. Это, конечно, никакой не киллер, просто чересчур старательный кретин. — А Василь что? — Он отрицает все телефонные звонки, естественно. Амбала, дескать, вообще не знает. — И про него в самом деле никто не знал? — Только узкий круг, потому что конспирировался он изо всех сил. Они даже не знали, где он живёт. Все деловые встречи он проводил в доме своей сестры, пани Антчаковой. Туда ему привозили деньги. Наше счастье, что со вторым убийством он сглупил собственноручно. — ао втором убийстве Метя ничего не говорил… — Потому что второе убийство — это уже вторая сторона Луны, дорогая жена, — оправдывался Метя. Гонората посмотрела на него с таким упрёком и глубоким негодованием, что Я как можно скорее подхватила нить повествования. — Василь был настолько неглуп, что поддерживал лошадиные контакты всесторонне, поэтому на конезаводах тоже бывал и людей знал… — Он ведь был референтом по экспорту лошадей, — напомнил Метя. — И это ему надо сказать спасибо за то, что мы продали лучших коней? — живо заинтересовалась Мария. — В том числе… — Говори, что дальше! Может, окажется наконец, что с ним случилось что-нибудь плохое, а то я лопну со злости! — Так я же и говорю! Гонсовского он знал, его дочку Монику и её тётку тоже. При какой-то оказии с ним столкнулся тот убитый позже Завейчик, а у Завейчика на бизнес всегда был хороший нюх. Василь сразу для него запах деньгами. Он понятия не имел, чем Василь занимается, и, как заявляет Карчак, решил докопаться. Можно сказать, Завейчик его выслеживал, вычислил всех его помощников, начиная от Фигата и кончая всякими примитивами, и наконец расшифровал Гарцапского. Что-то он сумел подслушать, а что именно, никто не знает и никогда не узнает. Во всяком случае, Завейчик поставил два триплета на лошадей, на которых должен был скакать Дерчик. Он только все не мог понять, кто такой Василь, но непременно хотел завязать с ним непосредственные контакты. Наконец, добрался он до Василя, караулил его у дома Антчаков, Гарцапский сообразил, что надо бы сообщить Василю, но не знал, что будет дальше. Теперь-то он мечется, на коленях клянётся-божится, что верил будто бы в то, что Василь с Завейчиком смогут прийти к соглашению. Василь велел ему заговорить с Завейчиком и сказать, чтобы тот и дальше ждал на Аргентинской. Гарцапский считал, что Василь примет его в долю и так далее, о преступных намерениях якобы не имел ни малейшего понятия, упаси Бог. Может быть, Василь припёрся на Саскую Кемпу и сел в машину Завейчика так, что почти никто его не видел. Завейчик, фраер, даже обрадовался, что так все складывается, а потом — убийство. Василь одурманил его газом, наверняка они где-то останавливались, а потом привёз его домой, завернувшись в одеяло Моники Гонсовской, чтобы нигде никаких следов не оставлять. Доволок его до квартиры, сосед подумал, что Завейчик пьян, а к тому, который его волок, присматриваться не стал, потому что уже стало темно. В квартире Завейчика Василь разок хозяина шарахнул — и каюк. Закрыл двери и пошёл спокойно прочь. Его после чуть кондрашка не хватил, когда оказалось, что у тётки нашёлся блокнот Завейчика. — А откуда он узнал? — Тётка лично сообщала всем знакомым, потому что она не из тех, кто глубоко скрывает свои чувства. Кто-то из знакомых сказал про это Василю. Но по испорченному телефону все получилось не так, как было на самом деле, поэтому Василь с утречка пораньше примчался, готов был убить Монику, чтобы снова не оставлять следов за собой. То есть дело было вовсе не в Монике, он думал, что наткнётся на тётку. Наверняка бы ему это удалось, если бы не тот слесарь, то есть домоуправ, который пришёл кран чинить. — Видите, после первого мокрого дела он так все это полюбил, что сразу начал рваться на второе, — наставительно сказал Метя. Гонората потребовала подробностей, я все рассказала. Мы согласились, что Монике Гонсовской покровительствовало Провидение, потому что слесарь мог опоздать на минутку — и её не было бы в живых. Гонората с сомнением посмотрела на свой цветущий амариллис, который был на подоконнике. — Совсем сдурел этот Василь, — решительно высказалась она. — Может быть, он нервничал так, что крыша поехала, — согласилась я. — Может, Дерчику на самом деле полагался только мордобой, а потом, когда выяснилось, что его убили, Василь впал в панику. — Ни во что он не впадал, — энергично возразил Метя. — Правда, самолично он мокрую работу пока не делал, но никого не пожалел. Два-три человека ему поперёк дороги встали, так он всем отомстил. Одного такого ограбили неизвестные, побили при этом и потом ему сказали, что если он хоть словечко кому скажет, так хуже будет, это Василь его предупреждает. Даю вам слово, что никто не знал, кто такой Василь! — Завейчик его подозревал. Своим личным шифром он в блокноте наметил на эту роль троих. В том числе Подвальского. Из трех человек не так уж и трудно выбрать. Гонората качала толовой. — Просто в голове не укладывается, что он так здорово умел все хранить в тайне. — Потому что не был дураком, — объяснил Метя. — Паразит-то он, верно, паразит, но умственно неплохо развитый. С Малиновским, например, он как следует познакомился, но потом Малиновский к Подвальскому охладел, просто инстинктивно, так Василь позвонил Малиновскому и категорически запретил ему говорить с Подвальским насчёт лошадей. Ну так что, как вы думаете, Малиновский сделал? Естественно, на следующий день он просто силком начал впихивать в Подвальского сведения про лошадей, не глядя, слушает ли тот. И ждал: попробуют ему что-нибудь сделать или нет. И — ничего! Малиновский был единственным человеком, который легкомысленно относился к Василю, другие его страшно боялись, потому что он применял всякие методы, от доносов с компроматом до мордобития. — Сядет он, как вы думаете? — Если ему пришьют Завейчика, то сядет. — Пришьют, — заверила я собравшихся. — Я уже про это знаю. Он предусмотрительно завернулся в одеяло Моники, но не подозревал, что линяет. — Одеяло? — Не одеяло, а Василь. У него с головы волосы падали и остались на подголовнике. Я же всегда считала, что подголовники в машине — глупость! Ручаюсь, что уж теперь-то Василь меня в этом вопросе поддержит. — Большой клок выпал? — Нет, если точнее, то пара волосков. В милиции эти волоски сохранили, сравнили, пусть теперь Василь объясняет, с какой стати он сидел за рулём в машине Завейчика. — Он может утверждать, что Завейчику стало плохо, а он довёз его до дома. И оставил живым. — Говорить-то он может все, что угодно, но корысти с этого не получит. Потому что в таком случае за каким лешим он отвёз машину на Центральный вокзал? Во-вторых, нашли орудие. — Какое? — Эту палку с шаром на конце. У него действительно была такая штука… С искренним удовлетворением я рассказала, как запаниковавший Василь, покинув дом тётки, положил орудие убийства в машину под сиденье. Видимо, он намеревался где-нибудь его спрятать, может быть, выбросить, но погубила его собственная хитрость. Приехал он к тётке не на своей машине, а на машине зятя, Антчака, свою машину оставил возле их виллы, ему не хватало времени на прочие махинации. Он вернулся и боялся переложить палку с шаром из одной машины в другую, потому что всюду шатались люди. Было воскресенье, роскошная погода, и все высыпали в садики или на прогулки с собачками. Палка осталась у Антчака, и там её обнаружили. Отпечатков пальцев там — вагон. Не мог же Василь во время разговора с Моникой Гонсовской надевать перчатки. Блокнот Завейчика абсолютно задурил ему мозги, и в результате Василь сделал рекордную глупость. Кроме того, одеяло Моники лежало у его сестры. Предполагается, что и одеяло он должен был уничтожить, но не успел. — Откуда ты все это знаешь? — спросила с интересом Мария. — От полиции. В порядке исключения в этом деле меня с самого начала никто не подозревал, зато я получала от них бесценные сведения. Мне из благодарности рассказывали всякие вещи, а вчера рассказали остальное. Самым важным оказался визит Подвальского к тётке Моники, я вовремя о нем доложила, они нажали на газ и успели все сделать как надо. Если бы только я промедлила, Василь уничтожил бы все замечательные улики. — И почему же ты, Метя, молчал как рыба про все про это? — горько упрекнула его Гонората. — Ничего не рассказывал, а я столько наволновалась и нанервничалась! — Она наволновалась! — вознегодовал Метя. — Ну ладно уж, теперь я могу вам сказать… Мне ведь тоже в своё время приставили бритву к горлу. Какие-то жуткие гориллы, замаскированные страшно, велели мне отцепиться от Василя, потому что, каюсь, я все-таки пытался вынюхивать. А потом, наверное, мне просто так везло, потому что куда ни сунусь — всюду натыкаюсь на его гешефты. И я уже сам не знал, куда глаза и уши девать, он ведь меня ещё раза два через посредников предупреждал, а в последний раз, видимо, собрался меня окончательно с этого света убрать. Я что, должен был вам все это рассказывать, чтобы ещё и вас под удар ставить?! А кто такой Василь, я и вправду не знал и до сих пор не имею понятия, в него ли я так вглядывался на том банкете! — В него, — подтвердила я. — Он так сказал на допросе. С первой секунды он признался во всех этих лошадиных махинациях и стал сваливать на всех и вся вокруг. На тебя тоже. Все, дескать, обо всем знали и принимали в этом участие, а ты и вовсе принуждал всех к чему-то там силой взгляда. Что ты на него на том банкете смотрел с уголовно наказуемой угрозой. — Свинья… — Да ещё какая! Но убийство он отрицает, хотя ему это все равно не поможет. Он чуть не свалился замертво, когда услышал про волосы на подголовнике и про палку с шаром, он даже пробовал оправдываться, будто Завейчик у себя дома упал и ударился головой о мебель. Дескать, он при этом был, но помогать ему не стал, потому что решил, что тот пьян. Несёт, короче говоря, всякую ахинею и рассчитывает, что это ему поможет. — А конюший Репы?. — спросила Мария. — Его-то наконец выкинут? — Уже выкинули. Репа ожил. Оказывается, что он только со страху изображал дружеские отношения с ним, а теперь с удовольствием на него жалуется. Это он достал снотворное для лошадей и оказал давление на ребят, а Черский его собственноручно поймал возле лошади с ведром воды, да ещё и перед самым заездом. Без Василя конюший этот — ноль, ему ещё пришьют укрывательство убийцы, ведь по всему видно, что про Дерчика он знал. Зато ничего не сделают ни ломжинской мафии, ни букмекерам, потому что на них нету уголовного кодекса. — По сравнению с Василем, — торжественно сказал Метя, — всякая мафия, даже ломжинская, и все букмекеры — это невинные детки в белых платьицах с оборочками! За здоровье невинных деток! — Совсем уже сбрендил: чтобы я да пила за здоровье ломжинских амбалов! — возмутилась Мария. — И речи быть не может! Вот за здоровье лошадей — дело другое. — Давайте пить за лошадиное здоровье! — без возражений согласился Метя. — Эти Фигаты и Гарцапские тоже какое-то время тихо посидят. Могу вам сказать, что ещё теперь выйдет на свет Божий. Нет на свете тренера, которому бы этот Василь не напаскудил, поэтому теперь-то уж они посвободнее вздохнут. Как вам кажется, слепые, что ли, были Рыбинский, Липецкий, Червак? Не говоря уже, например, о Врублевском и Капулясе, у них все эти штучки в печёнках сидят! Как они могли в полицию пойти, когда боялись, что Василь им устроит всяческие гадости, а особенно за лошадей все дрожали. А я даже не знаю, может, и сошло бы ему все с рук, если бы все не взбунтовались разом. Я от Болека знаю. Они не поверили ни в какой там несчастный случай, заорали все, что они этим сволочам себя убивать не позволят — и никаких больше любезностей с их стороны. Потом, конечно, стали все рассказывать, только не сразу, а потихоньку. Теперь, Бог даст, будут рассказывать в открытую. — Будут, — заверила я. — Уже начали. — Наконец я хоть что-то поняла, — сказала Гонората. — Меня ещё интересует, как полиции удалось распутать весь этот клубок, коль скоро все молчали как могила. Как Метя. Сейчас, конечно, они заговорили, но пока шло расследование? — Да ведь ты сама слышала, что всю историю рассказали волосья Василя, — напомнила Мария. — Кое-кто проговаривался,. — одновременно сказала я. — У них свои люди в этой сети были, — дополнил Метя. — Сперва два-три, а потом больше. Похоже на то, что каждый негодяй в этой системе заимел «хвост». — А техническая комиссия что же? — вдруг спросила Мария. — А в технической комиссии был один такой, — беззаботно ответил Метя. — Он там и теперь сидит, только бояться уже перестал. Я даже знаю, чем его Василь все это время стращал. Он клялся, что внучке этого типа сделают что-нибудь нехорошее. Кто и чем шантажирует остальных, не знаю, но, по крайней мере, этот один получил свободу. — Один — и то лучше, чем ноль, — высказалась Гонората. — Ну ладно, теперь можно вам и десерт подать…* * *
— Двойка решительно выделяется, — сказала Моника Гонсовская. — И эта четвёрка в замечательной форме, исключительно хорошо подготовлена. Остальные более или менее одинаковы, я Поставлю два-четыре, и ничего больше. Четвёрка была кобылой Вонгровской. Звали её Черемша. На ней ехал любитель Квятковский. До следующей ступеньки карьеры ему не хватало двух побед, он должен рваться вперёд. На двойке Бялас. То, что Голенев — лучшая лошадь, было всюду известно. Вряд ли можно было предполагать, что из-за двух убийств у Бяласа сильно изменился характер. Двойку он наверняка придержит. Обыкновенный заезд, ему невыгодно выигрывать на гарантированном фаворите, он лучше на нем же в именном заезде выиграет, когда в него перестанут верить и он превратится в фуксовую лошадь. Собственно говоря, мне надо было бы выкинуть Бяласа и поставить на Черемшу с остальными лошадьми. Я все это обдумала, пошла в кассу и засомневалась. Черемшой я начинала триплет и квинту, потому что в третьем заезде шла тоже лошадь Вонгровской, Корсет, жокей Щудловский. Шансы у него были, и Вонгровская тоже рассчитывала на победу. Я ставила на эту комбинацию, поэтому меня обеспокоила мысль, что я могу сглазить Черемшу, если на неё поставлю, а она не придёт. Но Бялас у меня тоже был… Тут я рассердилась сама на себя, перестала думать вообще и поставила на Черемшу во всех мыслимых комбинациях, потому что вспомнила, что все те лошади, которых я намечаю себе для триплета, обожают приходить вторыми. Я подумала о Вишняке, на него почти не ставили… А вдруг он решит поехать? Я поставила ещё и на него с Бяласом, которого не должно было быть, потом опомнилась, покрутила пальцем у виска и пошла от касс наверх. — ..а черт его знает, кто у них там командует-правит, — говорил Вальдемар. — Экспорт-импорт-торговля-министерство и даже не знаю, которое… — И ещё конезаводы, — подсказал полковник. — Коневодство берет все деньги, могло бы за них и поработать. — Как это — все деньги? — Ну, которые с бегов. Вроде как весь доход идёт в конезаводы… — ..и ничего им не сделали. Они уже тут, тачку у ворот поставили и процветают! — Шутишь! Вся эта мафия? И не сели? — Куда там, только этот убийца сидит… — Да что вы такое болтаете, два-три сидят! Убийц все-то двое, один убил Дерчика, а второй — акула бизнеса, что тут всем заправлял… — Так уж после убийства не вылезет сухим из воды? — ..один такой щербатый, страшно ругался, что все жульничество, а я ему говорю, что кабы он не поставил на Смуглянку, так говорил бы, что все по-честному… Юрек приехал и потребовал, чтобы я ему все объяснила в вопросах этой афёры. Я кратко пересказала ему все самые важные моменты и выразила свои сомнения насчёт Бяласа. Он поддержал меня во всем. — На всякий случай я на него тоже поставил, но странно на него все остальные как-то ставят. Все зависит от того, в какой кассе… — Дай открывалку, — потребовала Мария. — А мы что, обязаны пить тёплое пиво? — запротестовала я. — В буфете холодное, из холодильника! — Я из холодильника не могу, у меня сразу ангина начинается. Если бы кастрюля под рукой была, я бы его погрела. — Гретое пиво — ради Бога, это вполне цивилизованный напиток. Или горячее, или холодное. Только тёплое — пакость. Пан Здись снова примчался с цветами. Принёс он их дамам в честь разгаданной тайны преступления, поскольку о том, что поймали Василя, знал уже весь город. — В четвёртом заезде Этюд станет сенсацией! — оповестил он нас. — Разве что вы с треском взорвётесь, — немедленно возразил Вальдемар. — Весь ипподром поставил на него! — Весь ипподром, извините-подвиньтесь, поставил на Отчаянного! — Вы путаете, — ласково возразил полковник, — не люди на Отчаянного ставят, а ставят отчаянные люди… — ..а эту Кшиську обязательно пропустят, потому что она — протеже Сарновского, — услышала я голос за барьерчиком. — Она ещё до конца сезона старшим учеником станет… — Ученик Майер — это парень или девушка? — спросила пани Ада, но ответа не получила, потому что это было тайной для всех. — Опаздывают! — сказал пан Рысек. — Уже на шесть минут. — Ну, вот и я здесь, — сказал Метя, усаживаясь за спиной Марии. — Я успел все поставить. Можно давать старт. Старт дали, словно этого и ждали. Завыл рупор. Лошади на противоположной прямой потянулись к старт-машине. Появился пан Эдя. — Репу уже выпустили, и сегодня, говорят, все его лошади выигрывают! — немедленно поделился он новостями. — Ну, скажи ты, как Бялас может туг проиграть? — спросила Мария. — Эта лошадь на порядок лучше. Минутой позже Бялас продемонстрировал нам искусство великого класса. Он даже не просидел на старте, но только почему-то оказался в сторонке от кучи лошадей, потом стал поворачивать на большой дорожке, а затем начал назойливо пропихиваться через остальных. На прямую он вышел, плотно окружённый остальными лошадьми со всех сторон, потом попытался якобы пробиться вперёд, это, ясное дело, было невозможно. От первой лошади к этому моменту его отделяло корпусов двадцать пять. — Ты смотри, что делает, гад! — выдохнула Мария. — Смотрю с восхищением, — заверила я. — Ты не знала, как Бялас может проиграть? Вот он тебе и показывает. Это талантливый жокей… Метя вернулся снизу после звонка на следующий заезд и возмущённо упрекнул меня 6 том, что я неточно рассказываю. Я пропустила разные подробности, которые наверняка находятся в показаниях обвиняемых и свидетелей. Например, Гарцапский… — Метя, а ты снова соврал? — подозрительно перебила я. — Ты же говорил, что Гарцапского не знаешь! — Я уже успел про него столько услышать. Кроме того, оказалось, что я знаком с теми, кто его знает. Он, как выяснилось, был самым доверенным сообщником Василя. Оказалось, что Дерчика они вовсе не хотели убивать, планировали только страшенный мордобой, а труп им спутал все карты. Оказывается, после убийства Завейчика Гарцапский его оплакивал горючими слезами, потому что никак не ожидал от Василя настолько энергичных действий, и я знаю, почему он хлопнул себя по лбу тогда на Аргентинской улице. А ты знаешь? — Знаю. — Тогда почему нам не сказала? — спросила с упрёком Мария и начала разливать пиво в стаканы. — Да просто забыла в суматохе вам про это рассказать. Он признался, что это было сделано специально. Он издалека увидел Завейчика в его машине, решил, что ему надо сообщить об этом Василю, и притворился, что совсем не замечает Завейчика. Демонстративно хлопнул себя по лбу, словно что-то сделать забыл, и вернулся. Чтобы позвонить Василю. — Все в точности сходится, — подтвердил Метя, — — именно так он сказал моему знакомому ещё до ареста… — О Господи, ну и знакомые у тебя… Я схватила стакан, из которого полилась пена мне на программку и сигареты. Мания Марии насчёт того, что из бутылки надо сразу все вылить, не знала меры и границ. Часть пены попала ко мне в сумку. — Ладно, — смирилась я с этим, — я и так в лучшем положении, чем одна моя знакомая, которая в расстроенных чувствах высыпала в сумочку содержимое пепельницы и тут же вылила туда стакан чая. А что касается тех десяти минут, на которые у Гарцапского не было алиби, так это он как раз в тот момент и остановил Завейчика, чтобы передать ему предложения Василя о встрече. Гарцапский клянётся, что сообщником в убийстве не был и никогда не стал бы. — Это возможно, — согласился Метя. — Все эти мокрые дела здорово им навредили… Сзади ко мне наклонилась Моника Гонсовская. — Мне просто в голову не пришло бы так ездить, как они, — сказала она, кивая на турф. — Я привыкла, что, если лошадь сама бежит, её погонять надо, а не придерживать. И ведь абсолютно не видно, как они это делают! Как вы думаете, тот жокей, что едет на Доминике, тоже подкуплен? — Говорят, за семь миллионов… — Батька с Капулясом делают что хотят, — сказал Метя, невзирая на то, что Капуляс сидел у нас за спиной. Корсет выиграл, Вишняк на Зельце гнался за ним как бешеный, но старт он просидел и поехал поздно. Он не осмелился не быть вторым, — но первого места счастливо избежал. Пан Здись взбесился и орал что-то о миллионах, к счастью, сегодня бухгалтерия считала исключительно быстро, и вся эйфория у него прошла. За триплет дали триста восемьдесят. — Ну, если ты мне скажешь, что Вонгровская на своих лошадей не поставила… — , начала Мария сердито. — А почему бы ей не поставить? Что она, не человек? Надеюсь, что она выиграла, дай ей Бог. — Ведь видно же, что все победы подстроены! — рассердился Юрек. — На тебе: весь триплет — псу под хвост! Ну почему им не запретят ездить?! — Потому что в таком случае некому было бы, — холодно и чётко объяснил пан Рысек. — Пусть мальчиков сажают! — Ну вот, сами же видите, — горько сказал пан Собеслав. — Убийства произошли, жуткие такие преступления, бандитов за решётку упекли, а они тут все о своём… — Каких там бандитов? Сколько? Двоих или троих, а их тут человек триста! — Вы полагаете, было бы много лучше, если бы за решётку упекли все три сотни? — скептически вопросил пан Вальдемар. — Три сотни? — страшно удивилась пани Ада. — Всего лишь? — ..я сюда больше не приду! — И не приходите! Кто вам велит? — Не придёт он, не смешите меня… — Иоанна права, — вдруг сказал Метя. — Так я же молчу! — удивилась я. — Зато ты раньше говорила. Не прекратится тут все это безобразие, если не изменятся идиотские правила, жокеям невыгодно выигрывать, потому что проценты им дают нищенские, букмекеры процветают, потому что кассы слишком рано закрывают… Говорила я, конечно, много чего ещё, но Метя уже не стал пересказывать. Все заговорили одновременно, потому что пан Рысек домогался ответа на вопрос, кто же такие ангельские существа, которые не позарятся на дополнительные доходы, пан Собеслав вовсю костерил букмекеров и ругал налоговую инспекцию, Юрек обвинял во всем бывший строй, снизу пришла Моника Гонсовская и оказала, что самая лучшая в следующем заезде — Окарина. Вальдемар начал провозглашать, что бега — это самая что ни на есть честная игра в мире. — У вас что, крыша поехала? — подозрительно спросил Юрек. — Это почему же? Люди, подумайте логически! — ..ну да, Окарина, тройка. Она резко выделяется… — Так почему он… — Тихо, я говорю! Половину этого бардака составляют все-таки лошади! Да или нет? — ..если бы никто не платил, тогда бы не брали! — А для себя что? Святые они, что ли? — Тихо, говорю! Лошади! — Заткнитесь все, пусть он выскажется! — Ну, лошади, а дальше что? — А то, что лошадь — это честное и благородное создание! Водки не пьёт, взяток не берет, не соврёт, если в хорошей форме, так покажет, чего стоит! И где такое учреждение найти, где половина работы честно делается, с гарантией?! — В этом что-то есть… — Так ведь ездят люди! — А люди и есть та вторая половина… — Дураков из нас делают, как тут выиграешь?! — А кто же это сказал, что вы должны выиграть, уважаемая? Нет такого правила, вы сюда для развлечения ходите… — Инфаркт будет от такого развлечения! — Для развлечения!! За это платят! Вы ведь и в ресторане платите, а? Так ведь там, если некачественная жратва, вам деньги вернут… — ..и какая свобода! — говорил Метя мечтательно. — Хочешь — приходи, не хочешь — не приходи, хочешь — ставь, не хочешь — не ставь, можно хоть на лошадь смотреть, хоть газету читать… — Они тут все рехнулись, нет?! — с неподдельным ужасом спросила Моника Гонсовская. Завыл рупор и заглушил мнения и взгляды. Дали старт.Тайна
***
Я разглядывала свою физиономию в зеркале придирчиво, дотошно и неприязненно. Мерзость. Глазенки несуразные, нос какой-то нелепый, лобик этакой умственной кретинки, к тому же вроде лысоватый, ротик тоже так себе, уши… Ну уж хватит, уши нормальные, даже не особенно лопоухие, только их все равно не видно. А вот волосики, смилуйся Боже, все равно что ворох сена на скудной землице… Я осмотрела себя вполне безжалостно, после чего подвела итоги. Половинкой ума оценивала собственную красоту в зеркале, а другой половинкой удивлялась, как нечто подобное могло вызвать восторг у мужчины. Разве что у психа или слепца. Каким бы ни блистала я интеллектом, оригинальностью и прочими скрытыми достоинствами, нет, тип не мог влюбиться до смерти, даже до легкого гриппа… Разумеется, спровоцировал сию уничтожающую самокритику именно тип, и следует признаться, на этот раз тип достался мне и в самом деле уникальный. Мало того что красавец, к тому же загадочен донельзя. Несколько лет я пыталась его раскусить, несколько лет что-то не сходилось, ускользало, а теперь как раз весь мой жизненный опыт вопиял: взыскующая связь входит в критическую фазу. Да, пожалуй, не грех и подумать кое над чем: красотой не блещу, значит, что-то тут еще… От зеркала в ванной меня оторвал телефон. Звонила Зося. — Ко мне не забежишь? — соблазняла она. — В наш район не собираешься? Поговорить бы надо. — А что случилось? — Да ничего особенного. Не по телефону. Или мне приехать?.. — Я собираюсь в город, буду недалеко от вас. Зайду часа через два. Ладно? — Идет. Жду. Привет. Я вернулась к зеркалу. Коль скоро придется выйти из дому, надо оштукатурить унылую мордель. Еще немного полюбовалась своей персоной, так, из чистого мазохизма[14], и вдруг утешилась: да ведь дай Боже, чтоб при виде такой физиономии кто-нибудь плюнул мне вслед… Сей момент полетела бы я играть во что придется; такой плевок — это ж лучше не придумаешь, выигрыш гарантирован. Правда, сегодня, похоже, только вхолостую разбазарю отличную примету. И я занялась косметикой, мрачно размышляя насчет типа. Да, сознаюсь, он мне необходим. Все еще необходим. Надо его завоевать, безоговорочно пленить. Только вот чем? Ведь не этой же моей морделью! Пластическая операция, понятно, отпадает, нет, здесь необходимо сенсационное открытие, успех… Какая-то жалкая серая извилина шевельнулась в голове и пискнула: при чем здесь открытие или успех. Все было хорошо, пока в рот ему смотрела, все пошло к черту, когда терпежу не хватило. Дурацкая это привычка — все подмечать да иронизировать, любовь должна быть слепа, пожалуй, лишку прозрели мои глупые глаза… И я опять прибегла к помощи глупых моих глаз, дабы осмотреть внимательно себя в зеркале. По ходу размышлений подкрасилась: все более или менее нормально, нечего преувеличивать, даже вовсе не так уж плохо, кое-что изменилось на плюс, вроде бы и не такая уж лысая и нос не особо щеголяет своей красой. Ворох сена удалось причесать, правда, заблуждаться не стоит: легкий ветерок, да что там ветерок — дуновение, и хана! Лестничная площадка непонятно почему пробудила во мне объективность. Я внезапно возмутилась. Между четвертым и вторым этажом мне предстала и обратная сторона медали, что само по себе было фантастикой, ибо до сих пор я преуспевала лишь в страусиной политике и в самоедстве. В конце концов, будем беспристрастны: не только из-за меня и по моей вине! У моего кумира тот еще характерец: эгоист, эгоцентрист, мегаломан и к тому же лицемер. Симулирует перед самим собой благородные побуждения, а цель у него всегда оправдывает средства. Снисхождения и сочувствия в нем примерно столько же, сколько в каменном надгробии, а что до чувства юмора — тут и гиппопотам дал бы ему сто очков вперед. Любое дело доводит до шедевра: мытье стекол в машине, ремонт чемоданной ручки, необходимая постирушка, равно занятие любовью и выращивание помидоров — все должно быть блеск-лоск. Решительно в любом занятии только превосходная степень, не иначе: а вдруг, Боже спаси и сохрани, кто-нибудь где-нибудь сделает что-нибудь лучше! Верно, комплексы какие с раннего детства… И это скопище совершенств к тому же блистательно упаковано. Высокий, богатырская грудь, красивое лицо с удивительно правильными чертами, меланхолия в сапфировых глазах, осененных ресницами кинозвезды, Грета Гарбо стушуется, закрасневшись от зависти. Блондин, естественный завиток надо лбом… Завиток, правда, такой же естественный, как я архиепископ, но уложен-то втайне, никто знать не знает. И все это вместе взятое, конечно же, обрушилось на меня. Блондин, никуда не денешься, вечная моя судьба… Пробивался росток великой любви между нами, пробивался, да так и не пробился. Больно уж много во мне дефектов: во-первых, моя, извините за выражение, красота, во-вторых, всякие огрехи ума и воспитания. Может, здесь и есть зернышко правды — что же еще, кроме врожденной глупости, заставляет меня постоянно себя пилить. Я раскаивалась, пыталась вырваться из самоедства, пока меня не отрезвило наконец следующее рациональное наблюдение: при таком умственном отставании я бы просто-напросто не закончила среднюю школу. И вообще сомнительно, почему научилась читать-писать. А научилась-таки, да к тому же четыре арифметических действия одолела, таблицу умножения на память вызубрила, более того, знаю даже, что Илья Эренбург — вовсе НЕ БЫЛА последней любовницей Гитлера и даже различаю ферму от ферматы[15]. А посему высокий градус дебилизма просто отпадает, ох, не так все просто… Где-то между двумя маршами того самого второго этажа долбанула меня жуткая обида. Заполучить кумира хотелось ведь, да еще чтоб кумир проникся ко мне неземной любовью!.. Отступать не в моем характере, а посему вместе с обидой стартовала надежда — вдруг да случится что-нибудь сногсшибательное и он узрит во мне чудо, воспылает, падет к моим ногам, умоляя простить столько лет своей слепоты, вот только бы себя самого переделал, а собственно, почему бы и нет, ведь порыв безумного счастья все изменит… На последней ступени лестницы я уже отлично знала: ничего из всего этого не выйдет. И он себя не изменит, не загорится, не воспылает ко мне. Красавица я или уродина, умная или дура — все чепуха, и никакие мои достоинства не помогут, пора расставить все точки, а бредовые иллюзии подложить под скорый поезд. Но до расстановки знаков препинания так и не дошло. Растеряла всю решимость, видно, на последней ступеньке лестничной клетки и влетела в таинственные события, поразительные и ужасные…* * *
— Ничего особенного, — успокоила меня Зося. — Возможно, понапрасну бью тревогу, просто надо взять себя в руки… Но взяла она в руки почему-то не себя, а стаканы и кружки: то расставляла их на столе, то снова убирала в буфет, рассеянно осмотрела свою ужасающе чистую кухню — что-то ее явно не устраивало: в конце концов отобрала у меня пепельницу, нервно вымыла и убрала на полку. — Во-первых, сдается, ты заразилась от Алиции, — констатировала я с неудовольствием, потому как все это напоминало сцену, которую мне довелось наблюдать много лет назад. — Правда, Алицию давно уже отпустило. А во-вторых, отдай пепельницу, иначе придется пепел стряхивать на тарелку. Зося посмотрела на стол и на полку. — А, прости, пожалуйста. Глупости, вовсе я не заразилась от Алиции. У нее нет детей, а я из-за Павла… Не очень-то охота оповещать об этом всех и каждого. Послушай, твой Дарий… Чем он, собственно, занимается? — Что касается оповещения, так у меня нету громкоговорителя, — заметила я сухо. — А в чем дело? — Ну, молчать-то он, надеюсь, сумеет?.. — По-всякому. На некоторые темы только и делает, что молчит. Зося погасила газ под чайником и прислонилась к буфету, озабоченно поглядывая то на меня, то в прихожую за моей спиной. Я тоже смотрела на нее и прикидывала, как бы она отреагировала, если открыть правду об имени так называемого Дария. Его звали вовсе не Дарий, а Божидар, и я сама предпочитала об этом не вспоминать. Возможно, для своих родителей он и был даром Божиим, но все же, по-моему, соображать надо, каким имечком снабжаешь младенца. Скажите на милость, что делать с таким именем в наше время? Такое имя пристало мужу в рыцарских доспехах, с рапирой и стилетом или, на худой конец, с гусарскими крыльями [16], но уж никак не мужчине с зонтиком. С горя я переделала Божидара в Дарика, и все были убеждены, что Дарик — уменьшительное от Дария. Эту самую правду про его имя я скрывала изо всех сил… Зося вдруг очнулась, заварила чай, сгребла со стола пол-литровый горшок в красный горох и достала нормальные чашки. — Чай сейчас настоится. Так вот… Думаю, он все-таки как-то и где-то функционирует… — Наверно. Не знаю где. — Неважно. У него есть свои ходы. А ты, кажется, от него совсем обалдела… — Было, — честно призналась я. — По-моему, уже проходит. А ты что, узнала какие-нибудь его тайны? Охотно послушаю, изреки наконец, в чем дело. Зося пожала плечами, разлила чай и села за стол. — Чушь. Я на твоего вовсе не молюсь, а вдруг все-таки поможет. Очень боюсь за Павла, подозреваю, он увяз в наркотиках. Нет, не потребляет, хуже — торгует. Ошарашила меня Зося фундаментально. — Ничего себе, хуже?! Все лучше, чем травиться, торговля не вредит здоровью! А вообще, как это тебе в голову взбрело, позволь осведомиться?! — Встретила его с весьма сомнительными парнями… В последнее время деньги у него завелись, у меня совсем не просит… — А ты с ним говорила? — Поссорились. Велел не лезть не в свое дело, ответил как нормальный сын нормальной матери. Я расстроилась и наорала, что он, мол, на моем содержании и я за него морально отвечаю…. — Сама понимаешь, как они все это любят… — Еще бы! Ума не приложу, как теперь с ним помириться. А может, твой Дарий.., как ты считаешь? И тут-то моя страждущая душа почуяла добычу и вцепилась в нее всеми когтями. Деятельность Божидара была окружена непроницаемой тайной, никогда еще мне не удавалось не только туда прорваться, но даже разнюхать что-нибудь, и вот, пожалуйста, такая возможность. На наркотики мне плевать, Павел, конечно, беспокоил, но самое главное — не удастся ли познакомиться с делами Божидара, подбросив ему ситуацию с наркотиками. — Бог его знает, но попробовать стоит. Он постоянно лезет в такие дела и возится с какими-то подозрительными юнцами. Ходы у него наверняка есть. Может, Павел и будет в претензии, но раз уж влип, не до церемоний. Самое тяжкое преступление сойдет со скидкой, учитывая его полную незапятнанность. А то втянется, сама понимаешь, хуже будет. — Не пугай меня. — Да я не о том. Просто сейчас покамест первые шаги. А запустишь — все осложнится. Сейчас влип по глупости, по неведению и сразу же опомнился — не за что цепляться. Хочешь с ним поговорить? — С кем? С Павлом? Ведь ятебе… — Нет, с Дариком. — А… Нет, сперва ты. Намекни и сориентируйся, что скажет. — Тогда объясни подробней, что и где видела и прочее. — На задах Нового Свята. — Зося перестала колебаться. — Я искала скорняка, он вроде бы там работает в будке, реставрирует и всякое такое. Будки не нашла, зато увидела собственного сына в теплой компании. Просто подонки!.. Нет, постой, не просто. Подонки — да, а кроме них еще парень с девушкой, знаешь, такие осоловелые, худые и несуразные, а подонки — явные комбинаторы. Сразу видно. Шахеры-махеры явно вели между собой, конспиративно. Хуже всего, за ними наблюдал хмырь, совсем на них не похожий. Старался им не показываться, возможно, сыщик.., нет, пожалуй, нет, понимаешь, я даже убеждена, тут что-то другое… — А как он выглядел? — Средних лет, средней упитанности, среднего роста. Физиономия гладкая, обычная, вот нос, как бы это сказать.., клецкой… Такая длинная мягкая клецка, а сам нос вовсе не длинный, нормальный, только совсем без хряща и без кости. Будто из теста слеплен. Видок у этого типа, знаешь, ужасно лицемерный. Глядел на Павла. Я специально постаралась его запомнить, ох, у меня все как-то путается, понимаешь, главное — тамошняя атмосфера… — Погоди, — прервала я. — У тебя великолепно получается. Нарисованная Зосей физиономия так и замаячила у меня перед глазами. Уверена, видела эту морду в натуре и определила бы ее в идентичных выражениях, а вот когда и где видела, Бог знает. Клецка вместо носа, а вдруг кто другой, просто похожий, и где я эту физиономию лицезрела?.. — А что?.. — забеспокоилась Зося. — Да ничего особенного, кое-какие ассоциации… Я в свою очередь описала субъекта, и обнаружилось явное сходство. Что касается Павла, мы решили: у страха глаза велики, не так страшен черт и тому подобное. Деньги, убеждала я Зосю, еще ни о чем не говорят. Павел мог получить за уроки или за ремонт — хорошо разбирается в машинах. Божидара следовало подключить на всякий случай, а скорее всего, для моей личной выгоды. Только я вернулась домой, позвонил Павел и коротко спросил: — Ты дома? — Дома. — Так я заскочу. Привет. Через десять минут я уже открывала ему дверь. Поглядела пристально — все нормально, забота вроде бы его не гложет. Однако я ошиблась. — Меня заело, — сообщил он таким тоном, будто выиграл в лотерею. — Расскажу, о чем речь, и так уж мать, кажется, успела кое-что телеграфировать: я видел твою машину у нашего дома. Я обрадовалась — услышу донесение прямо от виновника торжества. — Валяй! Павел начал складно, видать, заранее все обдумал. — Понимаешь, вонь учуял. Не полез бы туда, кабы не смердело. Из-за одного тут, приятель еще из школы, хотя и не кончил ее. Клюнул на пудру, дальше — больше, теперь сидит на игле, словом, развалина от человека осталась. Я ему денег одолжил… — Кретин. — А ты бы на него посмотрела. Гниль одна, да жалко ведь. Знаю, не отдаст, да что там! Не в этом дело. Известно, откуда все берется: аптеки, привозят-продают и так далее, а у меня, знаешь, так выходит, глупо даже признаться: подонки сбывают эту дрянь при полной поддержке властей. Он взглянул на меня вопросительно. Что я могла ответить? — Давай дальше. Откуда у тебя такие сведения? — Обернулось все так… Случайно напоролся, ну, пожалуй, не совсем случайно, знаешь, заинтересовало. Жулье и наркоманы в полном симбиозе, сечешь? Это уже точно, только однажды я нарвался на мужика.., вовсе неподходящий какой-то, что-то странное… Не исключаю, может, и он нарвался на меня: я входил, он выходил из одной такой шмаги — притона то есть. Не знаю, как сказать, впечатление не то, такие персоны там не случаются, места другие. И вообще все не клеилось. Вскорости менты загребли братию вместе с товаром, а на другой же день все они благополучненько цвели на свободе. Знаю людей, малость поспрошал, да пасть все на замке держали. А спрашивал я осторожно, ведь недолго и ножом схлопотать. Выглядело все так: вышли на свежий люфт — и убытков не понесли, как мыслишь, что бы сие значило? — А менты какие? — Один в мундире из комиссариата болтался, а двое так — ни то ни се. — И все уехали вместе с сыщиками? — И тот в мундире с ними, правда, похоже, по дороге потерялся. — А тот неподходящий здесь при чем? — Вот именно. Сменили место. Было несколько пунктов, я все проверил и заземлился — ни одного нету. Пошевелил головой, получается: смыло их с горизонта сразу после того, как тот неподходящий мэн к ним наведался. Может, тут и никакой связи, только нюхом чую — есть что-то. Перетащились в другое место, где мне их не сыскать, все вместе смердит — мочи нету, не знаю, что делать. — А тебе зачем? — Хочу, — заартачился Павел. — Жив не буду, хочу дознаться, в каком болоте живу и есть ли там дно. А если есть, то на какой глубине. — Пойми, в этой стране все стоит на голове, а значит, дно высоко наверху. Я тоже хотела бы кое-что увидеть, да только зря задираю голову. Мать колотун бьет, рассказал бы ей все. — Так она же крик подымет. А я хочу дознаться, хоть тресни. Тот неподходящий покоя не дает, мелькнул всего разок да исчез — не возит ничего, не посредник и не наркота, а всю музыку знает. Наверняка. Опекун?.. — Да-а… — протянула я. — Слушай, а как насчет проблем, что за проблемы? — Ерунда. Сама понимаешь. Чтобы малость влезть в интерес, смекнуть, что да как, симулировал участие в деле. Посредничал три раза, шепнул про меня тот кореш, почти что взяли в штат, а когда я попятился, стали угрожать. Извиваюсь помаленьку, как змей, а надо бы сразу отсечь. Они всех шантажом держат, мордобитьем грозят и даже финиш обещают. Да плевать мне. — Ты на этом заработал? — Не без того же! А вообще-то весь мой доход из мастерской, вкалываю не надрываюсь, а насобачился здорово. В аферу я влез не из-за денег. У меня мелькнуло, что на месте Зоси я бы тоже психанула, хотя дела обстоят не так уж плохо. Парень вроде бы знает, что делает, старается держаться по краю трясины, надо бы только стеречь, чтоб не спихнули. Задачка прямо-таки для Божидара. Павел поерзал и решился на признание: если уж по правде, так не со мной хотел поговорить, а как раз с ним. Я с восторгом согласилась. Мы увиделись на следующий день, но Павла разговор с Божидаром разочаровал, а я просто вдрызг расстроилась. Божидар нас не просветил, зато дал понять, ничего, дескать, нового мы ему не сообщили, все знает сам. Спорить с нами не пожелал. От всех афер с наркотиками потребовал отвалить, выводы мы делали идиотские, взяточничество в стране — дело обычное, и факт, что торговцев выпустили на волю, ни о чем еще не свидетельствует. Неподходящий мэн явно кто-то посторонний, а то и вовсе оптический обман. Павла подстрахуют где надо, дабы выкарабкался без ущерба для здоровья, а вот кто подстрахует и как, нам не объяснил. Павел свое разочарование попытался скрыть. Поумней меня оказался, а верней, ему было плевать на доброе отношение моего кумира. Я же, напротив, после его ухода стесняться перестала, откровенно все выложила, и меня призвали к порядку. Взбешенный моей назойливостью, Божидар сперва саркастически предложил мне самой и удовлетворить свое любопытство, а после категорически запретил встревать не в свое дело. В свою очередь, я так взбеленилась, что вся эта наркотическая чепуха вкупе с неподходящими подозрительными делягами из пустяковой занозы превратилась в целое копье! Решила не сдаваться. Пусть думает что хочет, сама все разузнаю, распутаю все секретики, если таковые существуют, перестану поджимать хвост и раз и навсегда покончу с дебильной кретинкой, какой меня почитают! Короче говоря, меня захватил долгосрочный амок[17].* * *
Павел позвонил через две недели под вечер и отчеканил без предисловий: — Встретил тех двоих. Парень с девушкой, наркоманы, это они там все время путались, посредники. Встретил случайно. Ехали в трамвае на Прагу. Так, вот она — моя проблема, я сразу поняла, о чем он говорит. — Те, что скрылись? — удостоверилась я. — Именно. Я поехал за ними. Хочешь поглядеть, где это? Конечно, я хотела. Зачем мне это, не очень-то представляла, но всяческие осмотры всегда считала в высшей степени полезными; кроме всего прочего, поеду назло Божидару. Договорились с Павлом через полчаса у ювелирного магазина в Аллеях Иерусалимских, и я вылетела из дому с такой силой отдачи, что только на лестнице сообразила проверить, не забыла ли юбку. На месте оказалась раньше договоренного и посему зашла в магазин, чтобы зря не торчать на улице. Сразу же увидела пани Крыскову, с которой завела приятельские контакты в «Орно». Она стояла у витрины в углу, рядом какой-то пан, а напротив них продавщица. Больше в магазине никого не было. Я направилась к ней, цокая каблуками, пани Крыскова оглянулась и махнула мне рукой так, словно это она назначила мне здесь свидание, а не Павел. — Вы только взгляните, — завела она. — У нас редко такие вещи встретишь. Я подошла. Все они, возбужденные, в красных пятнах, что-то внимательно рассматривали. Я тоже поглядела: бриллиант, не очень большой, но глубокий и неимоверно чистый, голубой воды. На черном бархате коробочки лучился, словно живой. — Четыре и восемь десятых карата, — сообщила пани Крыскова вполголоса. — Почти пять. И вы ни за что не поверите, сколько стоит. Гроши! А ведь советский. Она назвала сумму. Двести двадцать тысяч и в самом деле при нынешних ценах чепуха. Еще не полностью усвоив сообщение, я обалдело уставилась на камень и наконец спросила: — И его можно купить? — Наверно, — заколебалась продавщица. — Мы получили камень для продажи… — Вот это так оказия, — шепнула пани Крыскова, выразительно акцентируя слова. Пан ничего не говорил, только пожирал глазами драгоценность. Я по-прежнему блаженно балдела, поскольку меня это не касалось: не было двухсот двадцати тысяч не только с собой, но и вообще. Если постараться изо всех сил, смогла бы наскрести половину. А пани Крыскова продолжала шепотом искушать меня: — Подумайте, ведь задаром! Исключительный случай, вы продадите камень в три раза дороже, да еще и спасибо скажут! Я вам помогу… Идея наконец дошла до меня и даже заинтересовала. Но как прикажете понимать: цена по меньшей мере вдвое меньше настоящей, а бриллианты за бесценок на земле не валяются. Конечно, без пани Крысковой мне бы и в голову не пришло покупать камень — я никогда в жизни не блистала оборотистостью в делах. Бриллиант стоил дешево несуразно, и, если бы не мнение знатока, я решила бы, что он фальшивый или с каким-нибудь дефектом. Пани Крыскова многие годы работала с драгоценными камнями, без сомнения, дело знала профессионально, сама занималась куплей-продажей, и коли теперь соблазняла меня, то наверняка хочет помочь подзаработать. Соблазн был, разумеется, велик. Я горестно вздохнула: — Нету столько денег. И сегодня не успею собрать, а вот завтра… Нельзя ли этот камень оставить за мной? — Как это оставить за вами? — спросила продавщица без всякого энтузиазма. — Да так, обыкновенно. До завтра, до одиннадцати утра. Приду первой, к одиннадцати. — Разве что в одиннадцать… Ладно… — Надо будет ее отблагодарить, — прошептала мне на ухо пани Крыскова. Я кивнула. Бриллиант все больше привлекал меня. Молчаливый пан вдруг очнулся. — Кто первый, тот и получит, — решительно заявил он. — Вдруг мне удастся раздобыть деньги раньше?.. — Сами решайте, — сухо прервала продавщица. — Подожду до открытия магазина и ни минуты больше. Я не собиралась пререкаться с этим паном. Он не тянул на человека, располагающего суммой выше ежемесячной пенсии, к тому же и так все это дело представлялось мне весьма туманным, а потому я покорно согласилась с приоритетом более богатой особы. Успеет раньше, пусть купит. Сегодня вряд ли удастся, магазин через полчаса закроют, а завтра пусть будет, как будет. Продавщица спрятала камень. Выходя из магазина, в дверях я наткнулась на Павла. Пани Крыскова последовала за мной. — Вот как дело обстоит, — начала она, игнорируя Павла. — Мне в принципе запрещено покупать такие вещи, я ведь работаю в этой сфере, впрочем, у меня тоже нет нужных денег. Предлагаю на паях. Вы будете его продавать? — А что делать? Деньги я займу, их отдавать надо. — Ну, а я войду в долю. Если вы согласитесь. У меня с собой семьдесят тысяч, могу вам дать сейчас же. А потом соответственно поделимся. Согласны? Я обрадовалась. Участие пани Крысковой придавало солидности всему предприятию. Я взяла деньги, пани Крыскова спешно простилась и вернулась в магазин. Павла прорвало. — Это что такое? Покупаешь бриллианты? — Вот именно. Не слишком много, пока что всего один. Эта пани понимает толк. Едем? — Едем… Погоди-ка… А ты всерьез покупаешь бриллиант? — Собираюсь, а что? — Да нет, ничего. Потрясно. Не привык к таким покупкам. Ладно, поезжай прямо на Прагу, а после я покажу куда. Поехали, уже на мосту Павел заговорил о главном. — Они не хотят, чтобы их все знали. Сама понимаешь, поставщики наркотиков не любят светиться. Во всяком случае, некоторые. У них там есть один такой… — Перестань мямлить со мной как со слабоумной, — прервала я раздраженно. — Об этом все знают, давай конкретно! — Ну так вот, парень с девушкой были как раз посредниками, за посредничество и за молчок получали свою долю. И они тоже смылись. А тут в трамвае их увидел, ну и рванул следом. — А с тобой что? Отбрехался или как? — Думаю, да. Потерял доверие, но, видно, трогать не станут — вокруг тишь и благодать. Даже странно, думал, хуже будет. Или Дарий что предпринял?.. Я всерьез задумалась, слегка недовольная необходимостью вообще шевелить мозгами на эту тему. — Возможно, и не потребовалось. Давай рассуждать здраво. Полети ты сейчас с доносом, что бы ты мог сообщить? Продавали наркотики там-то. Ну и что? Они ведь давно уже смылись… И собственно, что дальше? — Мог бы их узнать в лицо. — Я думаю, кому надо, тоже их знают. В лицо. — А я в курсе насчет цен… — Они тоже. Та еще сенсация. Еще что-нибудь? Павел призадумался. — Пожалуй, нет. Стоило им смыться, я все козыри потерял. Раньше были шансы так все подстроить, чтобы их захомутали прямо на стыке, или, к примеру, учитывая то да се, помочь добраться до главного поставщика, а теперь уже хана. Знаешь, ты права, я для них просто фуфло, им на меня плевать. Неглупая организация. — Вот именно, чего же тебе еще нужно? — Как это чего — докопаться хочу! Вляпался, чувствую — смердит, а откуда? Хочу их найти, навести кого надо и поглядеть, что из этого выйдет. И здесь уже кое-что раскопал, только вот тропки в логово нету. — А те двое не засекли тебя? — Нет, я, слава Богу, не чокнутый и за руку их не хватал. Вышли из трамвая, поплелись, я за ними, на дистанции, конечно. Через какие-то проходные подворотни и дворы, я даже не знал, что такие заныры есть еще, понятия не имею, на какой улице все это числится. В одном дворе мои голубки куда-то скрылись, и тю-тю… Покажу тебе, где это, и у меня предложение. Поглядеть… — Погоди, у меня тоже предложение. Покажешь, купишь газету и уткнешься в нее. — Зачем это? — изумился Павел. — Да просто чтоб не светился твой циферблат, так, кажется, говорят. Самое лучшее — газета. Они тебя знают, раз отцепились, не лезь по новой, иначе займутся тобой поэнергичнее. А меня никто не видел. Пойду одна. Павлу это не понравилось. — Я бы хотел тоже… — Или ты покупаешь газету, или я поворачиваю оглобли. Всему есть границы, даже лопоухости. Учти, я сама на материнских позициях много лет. Тебе бы не газету, а чугунок на башку насадить. Тоже хорошо заслоняет. Я оставила его в машине с «Подругой», иной прессы в киоске не нашлось, и отправилась в указанном направлении. Трассу Павел описал подробно, прошла две подворотни и два двора, потом еще улицей и проходным коридором в каком-то доме, пока не уперлась наконец в подвальную дверь, наглухо запертую на засов. Из человеческих экземпляров встретила худющую нищую бабу с огромной продуктовой сумкой, а также грязного сопляка с фонарем под глазом. Повернула назад, выглянула на соседний двор-колодец, по-видимому, двор уже вел в ненужном мне направлении, вернулась обратно — сопляк как раз отодвигал засов на двери в подвал. Интересно, что он здесь делает? Я притаилась в закутке, где он не мог меня заметить. Тут-то и сообразила, чем занимаюсь: таскаюсь по Праге по каким-то подозрительным закоулкам, вместо того чтобы искать у знакомых деньги на дело! Все эти развалюхи не зайцы, никуда не денутся и до будущей недели, а бриллиант подождет только до одиннадцати… Не будь семидесяти тысяч от пани Крысковой, очень даже возможно, махнула бы я рукой на выгодное капиталовложение, полезла бы за сопляком в подвал, и покой мне обеспечили бы навсегда. Однако легкомысленно взятые деньги, как ни крути, обязывали, и времени у меня оставалось в обрез. Бросила я сопляка, дворы, наркоманские проблемы и в темпе рванула к машине, так что даже напугала Павла. — Что случилось? За тобой погоня?! — Нет, — ответила, трогаясь с места. — Только пора и о делах подумать — мне сейчас надо насобирать денег! Пока ничего интересного, а ты не дрейфь, вернусь, как только проверну бриллиантовую аферу…* * *
В ювелирный я и в самом деле явилась первой. Продавщиц было две, моя вчерашняя стояла у прилавка, вторая что-то укладывала в витрине. — Добрый день, пани, — поздоровалась я вежливо. — Вот деньги. Покупаю этот бриллиант. Она бегло взглянула на меня, и, клянусь, взглянула опасливо. А может, мне показалось… — О чем речь? — холодно спросила она, помолчав. — Да о бриллианте, который вы отложили для меня. Мы еще вчера вечером рассматривали его… — Бриллиантов нет, — отрезала она бесстрастно и показала на застекленную витрину, где лежали серебряные кулоны. — Вот наличный товар. Я и разочароваться не успела, подумала только, не набекрень ли у нее зрительная память. — Да нет же. Я напомню пани. Бриллиант советский, четыре и восемь десятых карата. Мы смотрели камень вчера в половине седьмого, была здесь и пани Крыскова… — Пани Крыскова здесь не работает. Я удивленно воззрилась на нее. — В чем дело? Вчерашний пан купил, да? — Никакой пан ничего не покупал… Мы не даем сведений о клиентах! Она говорила сухо, нетерпеливо и не больно-то вежливо. Я обалдело оглянулась. В магазине уже собралось несколько покупателей, а к часовщику стоял хвост из трех человек, но мы разговаривали в самом конце прилавка, в стороне, и никто нас не подслушивал. Что это на нее наехало? Верно, продала камень еще вчера вечером и не с руки признаться. А почему, собственно? Не выжму же я из нее второй бриллиант! Итак, ловкая афера накрылась. Это было столь естественно, нормально и в полной гармонии с моим жизненным опытом, что я даже не расстроилась. Пани Крыскову я уведомила насчет фиаско только вечером, по телефону. — Знаю, — отреагировала она сразу же. — Этого и опасалась, думала только, что не успеют. — Кто и чего не успеет? — Разговор не телефонный. Не зайдете ли ко мне завтра? — Разумеется, я ведь должна вернуть вам деньги. В котором часу? — В начале второго всего удобнее… Явилась я на Старе Място в великой надежде что-нибудь узнать — положеньице меня заинтриговало. Пани Крыскова в служебном помещении была одна — сослуживцы ушли на обед, только кто-то остался дежурить в магазине. Мы могли говорить свободно, но все-таки пани Крыскова понизила голос. — Сняли с продажи перед самым закрытием магазина, — сообщила она мрачно. — Официально именуется: пошел на переоценку; но дело вовсе не в этом. Кое-кто камень купил. — Знакомый? Пани Крыскова пожала плечами. — В известном смысле. Все они знакомые, покупатели таких вещей… — И кто же они? — А вы не знаете? Я наивно пялилась на нее. — Понятия не имею… Сотрудники?… — Какие там сотрудники! Подумайте сами. Те, наверху… Хотя я никогда не задумывалась, кто же, собственно, правит в моей стране, и политикой не интересовалась, недоумение мое прошло быстро. Даже и мой идиотизм имел пределы. — Ну ладно. А зачем продавщица откалывает такие штучки? Не могла просто сказать, не удалось, мол, камень оставить, и привет? Я бы ведь не покусала! — Вы же могли крик поднять, — пояснила пани Крыскова. — Она вас не знает, а покупатели на все способны. Боялась. Не имела права вообще камень выставлять, такие вещи проходят только через подсобки, товар для посвященных. Да еще при такой цене. Бриллиант почти пять каратов, голубой воды, глубокий, знаете, сколько он стоит на самом деле? Миллион двести, и это абсолютный минимум! — Откуда же взялись двести двадцать тысяч?.. — Пересчет по официальному курсу рубля на злотые. Камень-то советский… Крыша у меня совсем поехала. — Время от времени приходят от них такие вещи, — терпеливо объясняла пани Крыскова. — Цены ничтожные, на прилавок это не попадает, директор магазина получает распоряжение, а тут как раз директорши не было на месте, продавщица показывала камень тому пану, не мне же, я оказалась там случайно. А пан этот чей-то родственник. Кабы имел с собой деньги, купил бы сразу, вы же видели, денег у него не случилось… Помните, когда-то официальная цена доллара была двадцать четыре злотых, а на черном рынке более ста, и с официальным пересчетом на рубли то же самое… Я расстроилась не из-за потерянного навара — обычное мое невезение, — а из-за мошенничества как системы. Закулисные махинации, крутые тропки и окольные пути — да.., здесь правды не доищешься… Пани Крыскова вздохнула. — А я уж понадеялась, что по случаю удастся воспользоваться, — призналась она грустно. — Я как раз без денег, из-за дочери, они дом строят, все деньги ухнули. И попался же мне этот бриллиант, как слепой курице зернышко, кабы знать!.. Возобновлю-ка я старые знакомства, драгоценные камни вообще-то идут через магазины, только никто их в витрине не выставляет… Я старалась просчитать всю комбинацию, да плохо получалось, слишком много неизвестных. Ни с какой торговлей бриллиантами, открытой или потайной, никогда не имела дел, а валютный пересчет всегда был для меня за семью печатями. — И что, после продают? — спросила я неуверенно. — Кто? — Да те, кто покупают. — Продают, как не продавать. В основном в Вене… Мы посмотрели друг на друга. Один за другим возвращались сослуживцы пани Крысковой, и она замолчала. С дальнейшими пояснениями пришлось повременить, я попрощалась и вышла. Пани Крыскова, прощаясь, приложила палец к губам…* * *
Недоумок позвонил как раз в тот момент, когда я наконец двинула мыслительный процесс в действие и приступила к обдумыванию разведки переулков на Праге. Субъект с клецкой на морде валандался где-то на обочине моего разума, и я почти чувствовала его топотание по моим мозговым извилинам. Божидар, упорно не желая пылать чувствами, надменно пренебрегая всеми моими, надо честно признаться, довольно мизерными сведениями, выбивал меня из равновесия со дня на день все больше и больше. Жизнь и так не баловала меня, а звонок сразу же сбил с темы и лишил всякой благожелательности. Недоумок добрых лет восемь меня боготворил и липнул, как заграничный пластырь. Он, видите ли, решил стать поэтом. Стихоплетствовал вовсю и умолял, чтобы я правила эту потрясающую мазню, занятие весьма тяжкое, ибо в его, с позволения сказать, «поэзии» нечего было править. «Она стояла, она бледнела, смотрели все, она сомлела…» Это у него сцена со свихнувшейся от ревности дамой, которая намекает друзьям, что покончит с собой, только вот раздумывает, не кокнуть ли сперва своего неверного аманта. Сюжет был мне поведан изустно, прозой, ибо из поэтического текста никакими силами невозможно было его дедуцировать. К тому же из сего месива решено было изготовить эпос на манер «Пана Тадеуша» Адама Мицкевича или просто «Илиады»… Я старалась намекнуть автору, что поэзия ему явно не дается, лучше бы поискать иное применение таланту. Он в конце концов согласился и выдал рассказик. Честно говоря, опус получился слабоват сравнительно с сочинениями третьеклашек-второгодников, особенно если наставниками у них были малоквалифицированные учителя. При полном отсутствии содержания, вся новеллка была ни о чем, да к тому же ни в одном предложении грамматика не учитывалась вовсе. Единственное, что у него не хромало — орфография: не делал ошибок. Новеллка взбесила меня окончательно, и я посоветовала отправиться с ней на телевидение — мол, заинтересует, сделают сценарий. Он обрадовался столь оригинальному совету и, кажется, в самом деле им воспользовался, так как на длительное время оставил меня в покое. Когда мы познакомились, он, понятно, представился, только его фамилия моментально вылетела у меня из головы. А визитку я потеряла незамедлительно. По телефону тут же узнавала его и сразу же отзывалась: «А, это пан», а посему он считал, что все о'кей, и не называл себя. Звонок оторвал меня от увлекательных планов. Недоумок занудно умолял о встрече. Я попыталась наврать что-нибудь, но, будучи занята иной материей, нужного аргумента не нашла. Пора было, кстати, оплатить счета на почте ввиду скандального опоздания — от очередей я просто шарахалась, — так что хорошо бы совместить оба сомнительных развлечения. Вспомнила про кафе «Мозаика» около почты и назначила ему свидание. Он напирал на спешку, ну и ладно, пусть будет завтра в шесть вечера. — Нет, я в последнее время не писал, — заявил он с ходу, и я вздохнула свободно. — Всякие неприятности, знаете ли, и в смысле вдохновения туговато. Хочу с вами посоветоваться. Извините за высокие слова, но ведь вы таки самая умная. Я поперхнулась первым же глотком кофе. Господи Иисусе… — Я того, понимаете, ничего не понимаю. На компьютерах сижу, а тут на тебе, чудеса в решете. Ну, привезли машины, в Австрию за ними ездили, ведь они и сами могли прийти, а они все же поехали и сопровождали. Оказалось — лом один. Я изо всех сил изобразила интерес. — Что лом? Эти машины? — А как же. Ни на что не годятся. Вроде бы привезли для работы, а велели разобрать на части; приблизительно говоря, вообще все не то. Я понятия не имела о компьютерах, но сейчас мне показалось, что речь не только о науке. — Расскажите все еще раз. Я в компьютерах ни бум-бум. Для какой работы, и что не то? — Так они для расчетов же — не просто прибавить-отнять, а для расчета, например, движения. И для управления. А привезли все совсем другое, проще гораздо, на базе таких плат, которые работают по-разному, и если получается, то открывается заслонка. И потому когда в них что есть, то вылетает. Вроде бы говорил обычные слова, а смысла в них было столько же, сколько в его поэзии. Я уразумела так: «вылетает», потому как что-то испортилось. — А будь все в порядке, тогда не вылетит? — спросила я. Казалось, над столиком в кафе нависла какая-то абракадабра. — Да нет, напротив. Именно должно вылетать. А в тех, что привезли, что-то сбоит, поэтому то вылетает, то нет. Машина зацикливается, а такого не должно быть. Программа как бы испорчена. В голове мелькнула вдруг глупая ассоциация: — А на чем зацикливается? — Да вот именно, не на числах или хотя бы графиках. Какое там, крутятся какие-то игрушки — подковки, карты, ну там дамы, валеты, а то вдруг апельсины или сливы… Тут меня осенило, и я очумела, собственным ушам не поверила. — Так это же игральные автоматы! Вам просто-напросто привезли игральные автоматы!!!.. Он сразу обрадовался. — Ну вот, я же говорю, вы самая умная. Я позабыл слово, а это оно самое. Они итальянские. Мне велено их разобрать на части, все блоки отдельно, а что дальше с ними делать будут, не знаю. Документация у меня вообще на другие, какие-то английские. И это все служебная тайна: ведь я же знаю, что деньги на них ушли те самые, отложенные на настоящие компьютеры, только меньше — ведь этот хлам дешевле. Впрочем, я не того, не знаю, они могли и просто так получить, всякие обломки, а только сказали, мол, заплатили. Небось взяли и подделали счета. Я судорожно вспоминала что-нибудь про его работу. Нет, я никогда не интересовалась, а он, наверно, не говорил. И что за организация пускается на такие фокусы? — А где вы работаете? — спросила я, уже с искренним интересом. Недоумок даже обиделся. — Как это, я думал, вы совсем в курсе, я ведь говорил. В мастерских при проектном бюро. И в самом бюро — то тут, то там, где понадоблюсь. — А в каком проектном бюро? — Ну.., в нашем. У нас там все отрасли. В ведомстве. И в каком таком ведомстве, Боже милостивый?! Что он под этим понимает?! Я посмотрела на него Горгоной, недоумок смутился, поерзал на стуле — тяжелый, неумолимый мой взгляд возымел свое страшное действие. — Ну, знаете… На Раковецкой… — В Главной школе сельского хозяйства или в тюрьме? — чеканила я безжалостно. Недоумок взглянул на меня. В глазах его выражался столь горестный упрек, что Горгона скукожилась. Ладно уж, видать, название организации в горле застряло, а на этой Раковецкой мало что осталось. — МВД?.. Он едва кивнул. Окаменел бедняга, а я тем временем собралась с мыслями. И чего они все боятся — ну ясно, на тему МВД все окутано непроницаемой тайной, Божидар тоже об этой организации прямо никогда не говорит. Наваждение какое-то да и только. Ясно, пустились в странную аферу, не первую, да и не последнюю, подделка счетов — подумаешь тоже, а вот на кой черт им испорченные игральные автоматы?.. Собственное казино собираются открыть? С испорченными?!!.. — А их легко починить? — У меня мелькнули кое-какие соображения. — Что починить? — Эти автоматы. Недоумок вышел из гранитного оцепенения, пошевелился, вздохнул, покачал головой. — Подкупить бы кое-какие части, почему нет. Скорее да. Но они вовсе не покупают. И вообще не велят ничего исправлять, просто разобрать. И зачем им это, ведь нельзя же их переделать. Значит, не годятся никуда, только для игры. Или еще на что-нибудь. Дело меня заинтриговало всерьез. В игральных автоматах я очень даже понимала толк. Зацикленный автомат может платить бесперебойно, надо только его застать в нужный момент… Минутку, но ведь все это механическое, барабанное. Какое отношение они имеют к кибернетике? Наверное, какая-нибудь новинка… Недоумок уставился на меня как на святую, и в его взгляде отражалось одно лишь благоговение, что явно тормозило мыслительный процесс. — И что? — спросила я нетерпеливо. — Что же вас во всем этом беспокоит? И чем я могу помочь? Моя горячность не особенно его наэлектризовала, однако вялое выражение лица сменилось некоей озабоченностью. — Ну, я не знаю. Мне все кажется, что-то не так. Я думал, вы посоветуете, честно говоря, дело ведь в другом. Я начал с автоматов, потому что мой знакомый, коллега, значит, он с ними работал. И пропал. Вот я сейчас вместо него и работаю. Поначалу я никак не могла сориентироваться, что его угнетает: то ли пропажа коллеги, то ли его работа. — Ну? — И я все не могу узнать, что с ним случилось. Уразумев, что все-таки речь о коллеге, я попросила рассказать подробнее. Недоумок явно оживился. — Так он не пришел на работу. Значит, это я понял, что его нет, потому как меня перетащили на этот хлам вместо него. Нормально, допустим, не пришел так три дня, а его все нету. Я думал — заболел, позвонил — никого нет, я и ходил к нему несколько раз — без толку. В кадрах спросил осторожно, уволили или в отпуске, хотя если бы так, он бы мне сказал. Не в командировке ли? Ничего не узнал. Это уже, постойте, пять, нет, шесть дней, как пропал. — А семья? Жена, дети?.. — Что семья? — Его семья. — У него нет жены. Родителей тоже нет. Вообще никого, одинокий. Девушка есть, я с ней повидался, а она тоже ничего не знает, правда, они уже как бы разошлись, вот она и думала, потому, мол, он и не звонит. У нее ключи есть от его квартиры, мы с ней туда пошли, вот мне и захотелось с вами повидаться. Кажется, недоумок подбирался наконец к главному. — И что? — нажимала я. — А там у него все не так. — Как не так? Объясните! — Она говорит, эта Пломбир, ее так смешно называют — Пломбир, все так зовут, я даже не знаю, какое у нее имя. Так вот, Пломбир говорит, больно уж большой порядок в квартире. Всегда бардак, то есть с вещами и так далее, только бумаги были в порядке, а теперь наоборот. Вещи все уложены, в шкафу и везде, а в бумагах ералаш. — В каких бумагах? — А в разных, в каждом доме полно бумаг, а у него еще больше, чем у других. Даже свидетельство об окончании школы и табели школьные за все годы, только диплом в отделе кадров. Всегда порядок в письменном столе, блокноты, календари, много всего, — а теперь недостаток. Пломбир считает, что больше было и разложено кое-как. Она нашла такую записку, даже несколько — он всегда все записывает: например, что купить, потому как ему неохота все помнить, так вот, хлеб, значит, лампочку либо масло… А на одном листочке написано такое странное… Он достал бумажник, порылся в нем и осторожно пододвинул ко мне маленькую бумажку в клетку. — Пломбир говорит, это мне. Я взглянула на бумажку, он придерживал ее пальцем на столике. Меня бы не удивило, подсунь он бумажку и обратной стороной. Текст выглядел так:Пломбир Пышка Знание молоко ХХХХХХ крыса календарик за прошлый год чипы пэ Пиявка
Я внимательно прочитала и посмотрела вопросительно. — А почему это вам? И что все вообще значит? Недоумок ответил по очереди. — Пломбир сказала — для меня, а уж она знает; все из-за этой Пышки. Он меня так звал иногда, я раньше был толстый. Такой пухленький, значит, мы с ним знакомы еще со школы. Задумай он купить пышки, то и написал бы «пышки», одну пышку зачем покупать, да еще с большой буквы. Вот и выходит, что это я, а Пломбир мне должна передать. А про остальное понятия не имею. А вам как раз и хотел показать, вдруг вы поймете. Вера в меня и надежда на меня просто-таки расцвели на его физиономии: я почувствовала себя обязанной проявить максимум проницательности, даже еще больше, хоть и годилась для такой задачи, как вол для кареты. — Ну ладно, давайте подумаем. Пломбира и Пышку долой. Знание. Так? О чем он мог знать или вы? — Я ничего не знаю, видимо, он… Сразу скажу, молоко не в счет. — А почему? — Перечеркнуто. Эти крестики. Он все перечеркивал так еще со школы. Не чертой, а крестиками рядом. На молоко давайте не обращать внимания. — Ладно. Итак, допустим, он нечто знал. Теперь крыса… Он сразу прервал меня шепотом. — Крыса — это не крыса. То есть не животное. Мы так между собой называем одного типа на работе. Я ляпнула не думая первое, что пришло в голову. — В таком случае получается, были у него подозрения насчет Крысы. Может, имел какие-то сведения. Что это за субъект? — Гнида такая, хуже не бывает, извините за выражение. И что он мог про него узнать, давно всем известно — жуткая сволочь. — Так, похоже, наоборот? Крыса что-то пронюхал?.. При этих словах недоумок весь передернулся. Раскрыл рот, помолчал, снова закрыл. — Сохрани Господь Бог, если Крыса докопался до чего-то, о чем ему знать не надо. Уж тут обязательно случилось бы что-то кошмарное… Не имея понятия о предполагаемых кошмарах, я пока что напрягалась насчет этого листочка бумаги. — Минутку. Попытаемся дальше. Календарик за прошлый год. Вы что-нибудь понимаете? Недоумок по новой отмолчал свое, видно, оторопь еще не прошла. — Я не знаю, а Пломбир говорит, календарик исчез. Где-то под конец года. Еще когда был нужен. Пропал и все тут, а он думал, украли. Даже нервничал. Исчез. Календарик. И владелец календарика тоже исчез… — А знаете, похоже, дело вовсе не в календаре, а в его пропаже… Уж очень много всего наисчезало, вы упоминали и про другие бумаги?.. Говорите, Пломбир считает, будто бумаг меньше, значит, и они исчезли? На добродушной глуповатой физиономии, в честных, наивных глазах появился смертельный испуг. — Ох, эта ваша догадка вполне возможна. От ваших слов у меня в голове проясняется, я знаю, вы очень умная. О Боже, вдруг и в самом деле… — Ладно, дальше. Чипы пэ. Это что такое? — Чипы первичные, — глухо прошептал недоумок. — Это про автоматы. Мы об этом разговаривали, их ведь велели разобрать на первичные блоки, и между собой мы так и называли… Некая схема постепенно вырисовывалась в моей голове. Смутная, естественно, и необязательно правильная. В тексте осталось еще последнее, пожалуй. Итак, еще вопрос: — Пиявка? Недоумок взмок. Я, видимо, принуждала его к неимоверному труду: если столь же тяжко ему давались поэтические творения, ничего удивительного, что получались не наилучшим образом… — Вот именно, я над этим думал и думал, потому как стало кое-что совпадать, только я думал, может, не так думаю. У нас в школе была учительница, Пиявкой ее прозвали, то есть это не фамилия, это между нами, учениками. Ужасно была, как бы это сказать, настырная. Если прицепится, прямо как пиявка — не оторвешь. Не приведи Бог самому руку поднять, она вроде бы спрашивала что-нибудь одно, а если какой дурак вылезал с ответом, так она вцеплялась в него мертвой хваткой. Про все начинала спрашивать, давила, как удав. Человек даже и мог ответить, да остерегался, как бы случаем язык не распустить… Сопоставления уже сами напрашивались. По-моему, я приближалась к разгадке всего шифра. — Не знаю, так ли это, но, похоже, ваш коллега с чем-то выступил против Крысы, — развернула я свою аргументацию. — И либо в связи с этим исчезли его бумаги, либо сам он решил исчезнуть — ему угрожали. Бумажку написал на всякий случай, в расчете на то, что вы поймете. По-видимому, надеется на вашу помощь или просто хотел предостеречь. С Пломбиром вы об этом говорили? От такого изобилия соображений недоумок растерялся. Его рот непроизвольно открывался и закрывался, и вместо гримасы отчаяния на его физиономии изобразились неуверенность и беспокойство. Короче, полная дезориентация. В конце концов он выдавил: — Ну, того… С Пломбиром — да, ведь она нашла записку и отдала мне — это, говорит, явно тебе. И о календарике. Прочитала и сказала: календарик за прошлый год у него потерялся. А все прочее она не понимает, но тут что-то нечисто. — Неглупая девица, — похвалила я. — Насчет Крысы знает? — Представления не имею, пожалуй, нет, мы об этом никому не говорили, у нас такой шифр был, как бы сказать, секрет между нами. Правда, возможно, он ей кое-что и намекнул — Я снова взглянула на листочек, недоумок уже начал потихоньку тянуть его к себе. — Чипы первичные. Сведения, надо полагать, касаются именно автоматов. Что-то тут подозрительное. Крыса связан с ними? — Ну как же. Напрямую. Распоряжается, решает и так далее, даже сам работает, по профессии он электронщик… И тут-то до меня дошло, какой беды он так боялся: его мрачные предчувствия, по всей видимости, оправдались. Какие только махинации нельзя было провернуть с помощью этих игральных автоматов! Афера вырисовывалась весьма четко. Хоть бы недоумок был малость посмекалистей. А то проворством мысли он напоминал дождевого червяка. — Не хочу вас огорчать, но боюсь, с вашим коллегой дело обстоит плохо, — сказала я возможно мягче. — По-видимому, он разгадал фокус с этими автоматами и нарвался на неприятности. Вам бы лучше ради собственной пользы в эту аферу не встревать, хотя, должна признаться, она меня до чертиков интересует. Недоумок, который таращился на меня изо всех сил, откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул. — Понимаю, как не понять. Так все и было, как вы говорите, я всегда верил, что вы мне поможете. Мало того, он понял, так еще объясняться к Крысе полез. А про то, о чем знал, наверняка все записал — любил делать заметки для себя. А заметки-то и пропали, заодно и другие записки, потому и бумаг оказалось меньше. Но я этого так не оставлю. Я дознаюсь, что случилось с Казиком, с моим коллегой значит, — ведь, возможно, он просто скрылся. Как вы думаете, что бы такое сделать? — Заявить в милицию, что ли?.. Услышав подобный вздор, всякий нормальный человек постучал бы весьма энергично пальцем по лбу. Недоумок же отреагировал спокойно, как пень. — Заявить-то я могу, только какой толк. Не захотят у нас, так и милиция ничего не поделает. А у нас запретят, это точно. Мне чего-нибудь наврут, и дело с концом. А я вот размышляю: если Казик убежал, как вы, пани, думаете, куда? Афера заинтересовала меня не на шутку, гораздо больше, чем наркотики и бриллианты, поэтому я сдержала раздражение и не фыркнула даже: каким образом, черт побери, могу представить, куда подевался абсолютно чужой мне человек. Посоветовала прижать к стенке эту Пломбир, ведь должна же она знать хоть что-нибудь о своем многолетнем хахале. Проваландались вместе вроде бы лет шесть, наверное, ездили куда-нибудь, может, укромные уголки у них были в лесной глуши или еще что в таком роде. Слышала же она от него хоть что-нибудь, видела его приятелей… — Так из приятелей только я один, — вздохнул недоумок. — Но вы правильно мыслите. Я попробую, а Пломбир вполне посодействует, потому как она расстроилась. И вообще мне-то нельзя, а ей ничего не стоит попробовать пойти в милицию. Если что, так я вас, пани, уведомлю…
* * *
Тадеуш, мой приятель еще по прежней работе, позвонил на следующий день, ужасно озабоченный: у него прострел, даже с постели встает с трудом, а тут спешная работа, и я аккурат могу помочь. — По-моему, ты всегда любила делать предварительное обследование, обмеры, — напомнил он неуверенно и просительно. — Надеюсь; у тебя это не прошло? — Нет. По-прежнему люблю. Пристрастие не очень-то обыкновенное, но таки есть. А что, у тебя планы какие-то? — Не столько планы, сколько совесть замучила. Взял работу, подписал договор — частное поручение, в принципе должен быть проект — капитальный ремонт: обследование и обмеры, как понимаешь, необходимы. И так по-дурацки сложилось, никого не могу найти. Эва со мной возится, да еще на работу ходит… — Все ясно. А участок большой? — Не хочу тебя пугать, но, честно говоря, впечатляет. Строение и солидный кусок территории на Праге, все довоенное и неизвестно, в каком состоянии. То есть известно в каком — ремонту капитальному подлежит, только вот этот чертов прострел — не успел рулетку взять в руки. Он назвал адрес. До этого момента я колебалась: с одной стороны, обследованиемвсегда любила заниматься, да и неловко отказать Тадеушу, а с другой, времени нету, голова занята совсем другими делами. Мне не больно-то хотелось встревать в эту канительную работу, от которой уже отвыкла, но, услышав адрес, я с ходу загорелась энтузиазмом. Именно там находился возможный новый притон, его-то и хотел разыскать Павел, а меня от поисков оторвала бриллиантовая блажь. Может, и не в том самом строении, где-нибудь рядом, но и то хорошо. К радостному удивлению Тадеуша, я согласилась без уговоров. — Постой-ка, ведь второго человека надо, есть помощник? — Я так и знал, что могу на тебя рассчитывать. Помощник есть, я тебе на десерт оставил. Он работал бы один, если бы ты не согласилась, он у меня в напарниках по этому заказу. Гутюша с тобой будет работать. — Гутюша!.. — Я так и думал, ты обрадуешься… Правильно думал, я сразу повеселела. Я просто обожала Гутюшу, он был работяга добросовестный, да еще и развлекал меня на полную катушку. Он жонглировал польским языком самым удивительным образом, особенно когда нервничал, так что договориться с ним порой бывало трудновато. Но тут все мог объяснить Тадеуш, а мне оставалось лишь приятное общение с Гутюшей. Посему я согласилась на Гутюшу без всяких оговорок. — Работа срочная? — Да. Если уж точно, начать следовало неделю назад. Ты могла бы завтра приступить? Само собой — как раз планировала с завтрашнего дня шастать на Праге в поисках притона. — Ладно, обследование и обмеры сделаю, но чертить будет Эва, у меня и приборов нет. С Гутюшей ты договоришься или мне самой? — Да я с ним уже договорился, ты только позвони, в котором часу и прочее. Телефон его у тебя есть? А в моей благодарности не сомневайся. До гроба не забуду… — Гутюша, а что там будет? — спросила я по дороге назавтра утром. Гутюша на сей раз пребывал в спокойствии и высказался более или менее внятно. — Кооператив это получил. Многоотраслевой. Мелочевкой малой будут заниматься, а все вместе — производство, бюро и так далее. Комнаты гостевые, столовка и так далее. Этакая веерная программа, и сдается мне, себе кусок урвут — квартиры понаделают и так далее. — А сейчас там что? — Да всякая всячина. В основном люди живут, только жить там так же удобно, как волу в полушубке щеголять, сама увидишь. До войны склады понатыканы были, теперь тоже мешанина всякая. Поликлинику себе тоже отгрохают. — А куда подеваются все, кто там сейчас? — Никуда. Все к этому кооперативу относятся, так, поперемещают туда-сюда и здание приспособят к новому профилю. — А нам рабочее местечко отвели? — Отвели. На третьем этаже, номер четырнадцать. Ключ у меня. — Сперва покажешь мне объем работ, ведь Тадеуш говорил что-то об участке. Погода как раз что надо, так что начнем с помещений, но глянуть на место хотелось бы. Моросил дождь, когда мы подъехали. Вход был с другой стороны, не там, где я успела побывать, но я сразу сориентировалась: строения и участок вместе образуют как бы угол двух улиц и могут иметь общие входы-выходы. Хмурый, обшарпанный четырехэтажный дом настроения не прибавлял. Наша комната оказалась на третьем этаже и была в некотором смысле оборудована: два стула, стол, электроплитка, какие-то полки, шкафчики и ящики, и даже — ошеломительный комфорт — кошмарного вида уборная. Я выглянула в окно. Большой двор с трех сторон ограждали строения вроде нашего, а четвертую замыкал одноэтажный барак и старая ржавая сеточная ограда. По неприглядности двор вполне соперничал с нашей уборной: разоренный, захламленный, в выбоинах и ухабах, в одном углу возвышалась груда щебня и мусора, поросшая сорняком, далее — утрамбованная земля, бетон и строительные отходы. В процессе осмотра я локализовала проходные дворы и подворотни, где шлялась в поисках наркоманского притона, они находились левее: если бы я тогда определила дорогу по азимуту и могла напрямик протаранить стены и ограды, оказалась бы в нашем дворе. Гутюша знал об окружении все. — Тот барак — дом призрения. Детский сад или что-то в этом духе, во всяком случае для детей малость того, развитых наискосок. Пока неясно, что с ним делать, может, и снесут, а обмерить придется. Весь участок наш, до той сетки. Дом, высунься поглубже в окно, увидишь весь от левой водосточной трубы до кучи щебенки направо. Щебень тоже надо обмерить — его уберут. Остальное нас не касается. — А сия возвышенность? — Развалины. Еще после этого, как его, пожара войны. Что-то стояло, обрушилось, возможно, остались подвалы. Место спорное. — То есть как? — Утрясают. Заказчик хотел бы все оттяпать, да, пожалуй, не получит, и вон ту четвертушку, — Гутюша описал рукой небольшое полукружье, — отдадут другим, а Тадеушу придется делать забор. Изолироваться. Нам тоже начхать, как там решат. Да, работка предстоит что надо. Понятно, почему Тадеуш собирался сделать все сам: обследование территории под снос можно поручить кому угодно, а обследование для перестройки и ремонта требует точности и дотошности. Гутюша для меня был сущим даром судьбы: монтаж, электрическое и санитарное оборудование знал превосходно, хотя в принципе и работал конструктором. Начали мы с четвертого этажа, пока что оставив в покое чердак, потому как я не взяла с собой халат, а пыль там скопилась с допотопных времен. Через три часа спустились этажом ниже. — Эва не начнет чертить, пока мы не дойдем хотя бы до какого-нибудь конца, — буркнула я озабоченно. — Работа на срок? — Две недели, — ответил Гутюша. — Было три, да одна пролетела. Я потом тоже сяду за чертежи. Ничего, поддадим жару, пойдет. Я осмотрела ближайшую дверь. — Что там? Не дай Бог, квартира? — Квартира. Не страшно. Если жильцов нет, придем попозже. На звонок открыла пятнадцатилетняя девочка, которую вовсе не интересовали наши проблемы. Она уселась с книгой за стол, игнорируя наше присутствие. Любопытно, что придумает Тадеуш, — на жилое помещение эта квартира не годилась ни в коем разе. — По-моему, все столярные работы делать заново, и вообще следует пробить окна, если это для людей назначается, а не для коров, — заметила я критически. — Да уж, надо бы, — согласился Гутюша. — Запиши в объяснительной, у них тут напряжение. Я уже не искала причин, почему в жилой квартире вместо окон электропроводка высокого напряжения — времени не хватало. Гутюша локализовал выводы электрических проводов и обмерил расстояния от розетки до стены и до пола. К девочке зашла подружка. Я удивилась: в такую пору обе должны быть в школе. — Эта психопатка ко мне пристала, — начала подружка прямо от двери. — Почему не сказала мне, что ее выпустили? Вдруг увидела посторонних в соседней комнате и примолкла. Девочки зашептались, с минуту как будто спорили, иногда повышая голос, так что до меня доносились отдельные слова. — Каська просто дура, — горячилась подружка. — Он из нее веревки вьет. Они еще пошептались про какую-то Каську и про что-то еще, потом наша хозяйка заглянула к нам. — А вы еще долго здесь будете? — спросила она вежливо. — Нам к часу пора в школу. Я почему-то порадовалась, что девочки не прогуливают. — Вам далеко? — спросила я, взглянув на часы. — Нет, близко, минут пять ходу. — Сейчас половина первого. Успеете. Нам тут еще работы на пятнадцать минут. — Даже меньше, — поправил Гутюша. — Уборная без канализации по вертикали. — Стенки надо проверить. Беги с нулем к внешней. Девочек наши занятия не интересовали, они шептались и хихикали, сидя на топчане. Через десять минут мы ушли. — Что, тут живет какая-то психопатка? — спросила я Гутюшу с легким беспокойством, обмеряя коридорчик у лестничной клетки. — Я предпочитала бы обойтись без психов, с ними хлопот не оберешься. — Два семьдесят восемь, — ответил Гутюша. — Есть, но она приходящая. Бывает изредка. Кажется, какая-то мамаша какого-то ребенка из этого малолетнего исправительного дома. Погоди, тут не хватает калорифера. Есть выход и зашпунтовано. Какое-то все-таки облегчение, что не я буду заниматься проектированием, а Тадеуш. Не позавидуешь такой творческой работе. Помещение рядом оказалось единицей административной. Три присутствующих работника совершенно нас проворонили, увлеченные без памяти обсуждением несправедливости чего-то распределенного. Здесь была газовая плита с духовкой и ниша с ванной, где не наблюдалось водопровода. На втором этаже мы решили отдохнуть. — Приведи в порядок эти наброски, — порекомендовала я Гутюше. — Если собираешься чертить, лучше сам это сделай. А я пересчитаю обмеры, поглядим, на сколько не сходится. — Надо бы про ключи смекнуть, — ответил Гутюша, разворачивая фольговый пакет с завтраком. — Эти чинуши пойдут домой, а нам здесь торчать. Подожди, я схожу к ним, глядишь, чайник одолжу и стаканы, пообедаем, а то с голодухи много не нафурычишь. Я отвыкла от Гутюшиной лексики за последние годы: очевидно, он имел в виду, что голодному работа не в радость. Гутюша-снабженец оказался на высоте: позаимствовал все, даже кофе и чай, забыл только про ложки. Размешивая сахар в стакане шариковой ручкой, сообщил, что на первом этаже два частных суперпредприятия: дворничиха держит нечто вроде публичного дома, а экс-работник кооператива, ныне пенсионер, торгует водкой. Блудилище владельцу не мешает — дворничиха на хорошем счету и частная инициатива поощряется, а пенсионер зашибает бабки на паях с кадровиком и потому почитается священной коровой. Никто ничего не видит и не слышит — ликвидируй эту малину, кадровик потерял бы вторую зарплату. Обмеры четвертого и третьего этажей разошлись у нас всего на десять сантиметров, это значило: primo — обмеряли мы тщательно, secundo — с домом покончили на удивление добросовестно. Сложили вместе листки с эскизами, и набросок объекта начал явственно вырисовываться. После трех дней каторжных мучений мы очутились наконец в подвале.* * *
— Что бы это такое могло быть? — спросила я, похлопывая рукой по неструганым доскам, напоминающим дверцы стенного шкафа. — Что за ними? Это наша крайняя стена. Гутюша щелкнул затвором рулетки, и лента со свистящим шорохом уползла в футляр. Подошел к доскам и приложил ухо. — Кажется, был подвальный ход дальше, — решил он. — Ничего не вижу — темно, как в негритянском черном кофе. Таинственный проход не на шутку заинтересовал меня. Пробраться в том направлении — это же награда за нашу галерную работу. Гутюшу не требовалось долго уговаривать, ведь Тадеушу необходимо знать такие вещи, придется что-нибудь тут придумывать и обмеры необходимо сделать. Не тратя лишних слов, Гутюша ухватился за одну доску. — Сделано на совесть. Смотри-ка, вот тут малость подается. Ты придержи, а я надавлю. Получилось наоборот: мне пришлось надавить, а Гутюше рвануть, но в данном практическом случае нас не особо заботило правильное употребление глаголов. Однако доску оторвали понапрасну, оказалось, дверная — в ней с одного боку врезан защелкивающийся замок, а с другого прибиты петли. Открывались двери на нас, только вот ручки не было — решила дело оторванная доска. Гутюша энергично рванул и отлетел назад, а у меня железка, подобранная для придавливания бумаг, вывалилась из рук. Я заглянула в темную нишу и потянула воздух. — Вонь какая-то. И опять дверь. По-моему, у нас фонарик есть, поглядим, где тут петли. — Холера, занозу всадил, — поморщился Гутюша. Он пососал палец, огляделся и достал из сумки фонарик. — Эта штука, наверно, противостоит наперекор всему. Учтя Гутюшины соображения, я подумала, что вторая дверь открывается от нас, но наваливаться всем телом было неохота. Гутюша посветил сперва туда, потом сюда, обе стороны выглядели одинаково — неровная поверхность сколоченных досок. Ниша пропиталась каким-то странным запахом. Занятые дверью, мы внимания не разбазаривали и только теперь, в поисках петель, увидели еще кое-что. Гутюша обвел фонариком это нечто, луч света на мгновение замер, после чего рывком вернулся влево. От увиденного совсем перехватило дыхание, и так уже затрудненное из-за смрада. Довоенные стены подвала оказались двойные, между ними находилась дилатационная щель. Две стены рядышком, обе в полтора кирпича, вместе — почти восемьдесят пять сантиметров, между двумя дверями из неструганых досок должны образовать ровную поверхность, разделенную посередине двадцатисантиметровой щелью; с правой стороны такая поверхность имелась. А с левой было выдолблено, вернее, выкрошено узкое вертикальное углубление, а в углублении стоял.., человек. Да, да, неестественно вытянутая человеческая фигура. — Так и сердчишку недолго с копыт долой, — пробурчал Гутюша. — Вишь, где прятки себе затырили.., да из башки вон… Шалая фразочка Гутюши отвлекла меня от страшного первого впечатления: пока над ней размышляла, присутствие духа, ускакавшее было добрым галопчиком, снова вернулось. Скопытиться от сердца и в самом деле можно было с ходу, запрятали по-идиотски, именно «затырили» — притащили и позабыли. Из-за налипшего слоя какой-то дряни трудно было сразу распознать в фигуре витринный манекен, старый и заплесневелый, изображавший, надо полагать, мужчину. Мне удалось наконец пошевелиться, сделать шаг назад и шепнуть Гутюше: — Не трогай, еще развалится, а нам придется убирать. — Ты что?! — возмутился Гутюша. — Труп, что ли, щупать? — Какой труп, спятил? Разве труп способен сохранять вертикальное положение? Это старый манекен, наверно, его украли и спрятали, пожалуй, еще до войны. Гутюша с недоверием посмотрел на меня, на манекен и снова на меня. — Думаешь?.. Возможно. Еврей портной, к примеру, спрятал перед немцами… — Не перед, а от немцев, — поправила я машинально. — Нет, пожалуй, от немцев он бы сам себя прятал, а не манекен… Или ты думаешь, внутри у него что-нибудь есть? Ценности — в куклу, а куклу в подвал? Гутюша оживился от моей догадки. Предложил осмотреть с пристрастием, вдруг да обнаружится что-нибудь ценное. Я ничего не имела против, только сначала отделаться бы от работы, кроме того, здесь стоял странный и крайне неприятный запах. Я опять потянула воздух, принюхалась и подытожила: — Только не сейчас. Сколько времени проторчал, так проторчит еще немного, проветрится к тому же. Не чувствуешь разве, как пахнет? Похоже, какой-то консервант. Я отошла, так у меня заслезились глаза. Запах, казалось, знакомый, только с парфюмерной примесью и еще чем-то, так что драло горло и резало глаза. Гутюша сосредоточенно принюхивался. — Лак для полов, — решил он. — Только более элегантный — древесный, наверно. Я охотно согласилась — кой черт голову ломать и придумывать несусветные объяснения. Конечно, он прав: лак для пола на совесть дерет горло и глаза, правда, здесь он благоухал деликатней и послабей, чем при целевом употреблении, да еще какой-то парфюмерной кислятиной отдавал. Я бросила заниматься обнюхиванием и вернулась к проблеме дверей. — Потом все осмотрим спокойно, сперва закончим весь интерьер, — решила я. — Если насвинячим, затолкаем все в эту щель и делу конец. Убирать мусор не собираюсь. — Оставлять на виду нельзя, еще стрельнет что кому-нибудь в башку, — рассудительно поддержал Гутюша. — Смотри, вот тут петли, дай-ка я пихну… Пихание эффекта не достигло. Вопреки нашим предположениям, вторая дверь открывалась так же, как и первая — к нам, то есть ее надо было потянуть, только вот за что? По всей видимости, пройти можно было в одну сторону — оттуда сюда, а не отсюда туда. В области темени у меня засвербило нечто вроде мысли. — Обследуем после, без спешки. Давай обмерим только дверной проем и уйдем — в носу щиплет невыносимо. Гутюша послушно обмерил, задвинул на место полуоторванные доски и призадумался. — Слушай-ка, а вдруг это не манекен, а самый обыкновенный труп?.. Я записала обмеры и постучала по лбу карандашом. Гутюша, похоже, совсем обалдел, хотя.., черт его знает… Правда, мне не доводилось слышать, чтобы труп сам собой держался вертикально и благоухал лаком для пола, но всяческих консервирующих средств изобретено в последнее время до холеры и все возможно. А вдруг он просто-напросто висит? Мы ведь не разглядывали внимательно, запах тошнотворный и видок такой — любоваться, в общем, не тянет. На первый взгляд — манекен как манекен, только старый и облупленный… А окажись манекен трупом, последствия катастрофические! Вместо обмеров даем показания, милиция рыщет повсюду, нас выбрасывают из подвала, пломбируют вход, забирают бумаги, к тому же нас, упаси Боже, подозревают, все кувырком, препятствия неодолимые, а обследование надо закончить в срок… — Гутюша, типун тебе на язык, — заартачилась я. — Не городи чепухи, еще накличешь. Будь хоть сто трупов, а для нас манекен и точка. Подумай логически, у нас чертовски мало времени. Гутюша, вопреки видимости, умел думать логически, а потому решительно отвернулся от трупа. В подвалах нас ожидал еще миллион мучений: километры разных проводов и кабелей, к тому же действовала местная котельная. Самое жуткое место во всем здании! Дождь давно перестал лить, но с домом мы разделались и выбрались во двор только на третий день. Кооперативный дворник прицепился к нам, как репей к собачьему хвосту. Заявил, ему, мол, ведено соблюдать закон, и представил нам вбитые в землю колышки, означающие границу территории. Колышки дугой огибали развалины, и по ним требовалось установить ограду. Таскался сторож за нами повсюду, смотрел в руки и все нудил, чтобы мы случаем не переступили запретной черты — за что последовало бы страшное наказание. Какое — он не уточнял, равным образом непонятно было, кто оное наказание понесет: мы, Тадеуш или заказчик. Убрать из проекта эти завалы всем было на руку, отпадала проблема расчистки и вывозки щебня, а посему дворницкие директивы нас устраивали. Мы опустили с крыши шнур, на конце которого привязали камень, и Эва могла теперь взяться за чертежи. Словом, со всем обмеренным хламом мы отправились к Тадеушу. — Да, с самого начала говорили, там кусок двора принадлежит к соседним владениям, — поддержал Тадеуш дворницкое занудство. — Вроде что-то там утрясали, но я им довел до ума все преимущества, если плюнут на эти щебеночные бугры, и они поспешили прийти к согласию. — И верно, — поддакнул Гутюша в своей манере. — Кобыла с возу, бабе легче. Разве что сделали бы санки с горки. — Санки с горки остались теперь тем детям, — заметила Эва, привычная к Гутюшиной манере. — Где остаток территории? — Пока нету, тебе что — мало? И так хватает дел с этим кусочком. А ты вообще-то была на месте? — Была разок. Поеду еще осмотреть, потому как эта жертва прострела пока еще ни туда ни сюда. Одного его надолго не оставишь. Тадеуш уже не валялся в постели, а геройски передвигался по квартире, хотя спина совсем не сгибалась. Надеялся, правда, через неделю начать вкалывать. — Самое главное сейчас — барак для детей, — сказал он задумчиво. — Обмерьте вы эту заразу с дотошностью часовщика, предвижу, начнутся баталии и каждый винтик будет важен. Выиграет наверняка кооператив, у него своя рука где надо, пусть хоть детям дадут что-нибудь приличное. Я решилась немного пооткровенничать насчет моего рабочего рвения, ведь Тадеуш мог оказаться весьма полезен. — Любопытные дела творятся вокруг объекта, — подкинула я косточку. — А на что мне вокруг? — удивился Тадеуш. Я рассказала о наркотиках, о таинственном притоне, находящемся где-то рядом. Призналась, что намереваюсь туда проникнуть под предлогом более полного обследования местности. — Кое-что я уже разведала и знаю направление, да пока что не хватало времени на дополнительный осмотр. — Ну! — подтвердил Гутюша. — Я под конец понял, куда ее несет. Только в проходе стоит то ли труп, то ли манекен. И воняет. — И что, это входит в проект? — взволновался Тадеуш. — Нет, стоит за дверью, — успокоила я. — Прямо в дилатационной стене. Как закончим, хорошо бы симулировать продолжение работ. Сделаю вид, необходимо, дескать, дополнительное обследование подвалов, и погляжу, что там такое. — Судя по всему, делать вид не очень-то понадобится, без дополнительных обмеров и так не обойдется, — деловито заметила Эва. — А общество в лице Гутюши тебе обеспечено. — В случае чего подтвердите, что я там шастаю в качестве легального труженика. А то вообразят еще, что я шпионка или еще кто… Террористка, например. — В силу моей восторженной признательности засвидетельствую не глядя все, что пожелаешь, — торжественно поклялся Тадеуш. — А нельзя ли узнать, на кой тебе сдалась эта наркоманская берлога? Замешан кто-то? — Ну как же, небось Дарий велел, — съязвила Эва. — Убраться он мне велел. А меня снедает любопытство. Есть мнение, что во всем этом замешаны крупные шишки. — Если ее когда-нибудь не пришьют, то я Паганини, — пророчески изрек Тадеуш и, поморщившись, сел за стол, где были разбросаны эскизы. — А мне-то казалось, ты без ума от милиции! — фыркнула Эва. — Да при чем здесь милиция? Добросовестная милиция такую малину с удовольствием бы ликвиднула. На мой взгляд, здесь орудуют важные лица. Жуткий клубок, кто в нем запутан, не поняла еще, а предполагаю самое худшее; честно говоря, до правды докопаться винтиков не хватает. — Дай Бог здоровья, а умишко и такой сойдет, — вдруг наставительно брякнул Гутюша. Я повернулась к нему. — Гутюша, ты, надеюсь, понимаешь, что я открыла тебе страшную тайну и трепать языком не следует? — Я что — себе враг, садист что ль набекрень, — обиделся Гутюша. — С кем попало носом не трусь. — Умоляю, сделайте этот барак до того, как вас посадят на много лет, — зажалобился Тадеуш. — Мне чертовски неохота делать смету дважды…* * *
— А все эта Сушко, пани начальница. Мне сдается, она сама забрала ребенка и куда-то подевала. Милиция в конце концов найдет его… — Шляется и шляется: чокнутая, так запереть надо и всех делов. Вы пошлите кого-нибудь, ради всего святого, ведь живет же она где-то. — Да я сама пойду… Шепчущиеся бабы заметили меня и замолчали. Их секреты меня совсем не интересовали, я сидела на корточках почти у их ног, в конце коридора, так как Гутюша не мог добраться с рулеткой до противоположной стены и передвигал какой-то хлам, а я держала ноль. Мы честно выполняли поручение Тадеуша и старались замерять точно. Детей как раз отправили гулять, и мы вкалывали высунув языки, чтобы успеть до их возвращения, но меблировка барака сводила на нет героические наши усилия. Все строение представляло собой нечто чудовищное. Строили барак из любых попавшихся под руку материалов, злостно смешав их без складу и ладу, в довершение бед часть барака занимала поликлиника, снабженная безумным количеством изощренных установок. Возводил этот монстр не иначе как маньяк. — Гутюша, присядем на минуту и сообразим, что есть что, — предложила я, закончив детские помещения. — У меня тут дерево, кирпич, бетон, гипсолит и прочее. Давай отметим все на нашей мазне, иначе потом не разберемся. — Держится все на старом кирпичном фундаменте, — сообщил Гутюша, усаживаясь рядом со мной на останках старой стены под открытым окном какой-то комнаты. — Сохранился фрагмент подвала, но часть барака, вон та, другая сторона — бетон. Мы начали обозначать материал стен на листочках набросков. Дети уже возвращались с прогулки, тихие и покорные. Они медлительно и неуклюже переваливались через порог и исчезали в бараке, видно, усталые, хотя трудно понять отчего. Они не бегали, не играли в мяч, правда, я в то время работала в помещении и могла не заметить их повадку. — Иди, пощупай два последних окна, — поручила я Гутюше. — У нас записано — менять, а я не знаю что на что. Дерево на кирпич или кирпич на дерево. Гутюша встал и отправился к дальнему краю строения. В помещении за моей спиной раздался шум: кто-то вошел и начал набирать по телефону номер — явственно слышался треск, а потом гудки. На другом конце взяли трубку. — Пан поручик? — заговорил женский голос почти над моей головой. По-видимому, телефон стоял недалеко от окна. — Ну так я не знаю, того ребенка нет. Заведующая не хочет заявлять… Думает, мать забрала мальца… Та, чокнутая… Да, Сушко… Я сама ее видела, заявилась и сидела с ребенком… Какая там загородка, и половины нету… Кто должен поставить? Так, знаете, пан поручик, фондов нету, рабочего нету… Позавчера, да, под вечер. Пожалуй, около шести… Да я звонила, только вас не было, а после не смогла — она тут в канцелярии торчала… Что?.. А, какое там, чепуха всякая, что у панов магазин, или еще там что… Да в основном дети болтают, а я слышала… Ладно, только после восьми, раньше не могу… Щелкнула положенная трубка. Одновременно вернулся Гутюша. — Пани Ната, — очевидно, за стеной появилась другая женщина, — заберите все эти полотенца, у малышки опять кровь носом пошла… — Кирпич, — объявил Гутюша и потянулся за эскизом. — С этой стороны кирпич, а с той — дерево. Я сразу не смогла сообразить, о чем он, так меня заинтересовал телефонный разговор. Какая-то ненормальная.., похоже, та, приходящая, украла собственного ребенка. По непонятным причинам факт должен сохраняться в тайне. Черт-те что, вечные тайны… Одноэтажный барак занял два полных дня. Мы сообщали всем, кто попадал под руку, что еще вернемся уточнить детали. Таким образом открылся путь к наркоманскому притону, нужному мне, в общем-то, как дыра в мосту. Божидар объявился на следующий день вечером и принялся меня упрекать; заходил, видите ли, трижды и не заставал. Желая избежать никчемной перепалки, я не стала напоминать о том, что предупреждала его насчет своей работы, и поспешила похвалиться добытыми сведениями. — Там провоняло все, не только кукла, — суммировала я, дав ему полный отчет. — Ничего определенного, но что-то зловещее в атмосфере. Проход в подвал ведет в одну сторону, словно бы специально, если придется сматываться; ребенок у них пропал, заведующая избегает милиции, а какая-то пани Ната по-тихому доносит обо всем. Я еще там буду, что мне проверить, как думаешь? — Где это находится точнее? — спросил Божидар, слушавший до сих пор молчаливо, с каменным лицом. — Я сказала адрес. — Предпочитаю проверить сам… — А я обещала Гутюше, что без него к манекену не притронусь! — Меня интересует не кукла, а пропавший ребенок. Не нравится мне все это. Мальчик мог… Он замолчал. Пауза затянулась. — Что мальчик? — Ничего. Как все дети. Мог спрятаться где-нибудь, ты говоришь, там много строительных завалов… Память стартовала спринтом, перед глазами возникла картина, виденная четыре дня назад. Гора щебенки, колышки, воткнутые в землю, и сторож, размахивающий руками, злобно оберегающий эту границу. Я смотрела ему в спину, собственно говоря, не смотрела, лишь взглянула, но общий вид запечатлелся в моем мозгу. Пригорок в одном месте словно выгрызен, видимо, обвалился — из-под слоя земли проступала часть стены и подвального свода, упавшая тонкая березка уже слегка завяла. И дети… Дети, играющие в песке… Детям все равно, что у них под руками: песок, разбитый кирпич, гравий, угольная крошка, земля… Мне представилось страшное продолжение… Дети играют на грудах мусора около обвала — копают большую яму, щебень осыпается на одного ребенка, присевшего на корточки… Дети недоразвитые — вялые, равнодушные — могли никому и слова не сказать… Меня просто катапультировало со стула. Уже стемнело, когда мы доехали до места, горели фонари. Мои видения Божидар не комментировал, молчал почти всю дорогу. Осмотрел весь участок, потом барак с детьми, прочитал все надписи и вошел, велев мне дожидаться во дворе, да еще так, чтобы не бросаться в глаза. От пояснений воздержался. Я уселась на знакомой стенке. Разобранная оградная сетка, местами вообще оторванная от столбов, лежала на земле. На этой опрокинутой сетке стояли двое, парень и девушка, оба молоденькие. Стояли неподвижно — статуи да и только. По одежде — хиппи. Через пару минут в повисшую на единственной петле калитку прошел милиционер. Форма, надо полагать, обязывала его избрать законный путь, хотя через заваленную сетку было ближе, а может, и вправду принял тех двоих за вкопанные в землю статуи. Во дворе оглянулся и не спеша двинулся в барак. Еще через пару минут из барака появилась баба, подошла к двум статуям и что-то спросила. Парень промолчал, даже не взглянул на нее, девушка еле-еле покачала головой, но трудно было понять, соглашается или отрицает. Баба, по-видимому, спросила снова; не получив ответа, рассвирепела и заорала: — Зачем языком молоть, мол, чего-то знают, коли пасть разинуть лень! Милиция пришла, можно и уважить человека, так нет! Только голову морочите. Двое отрешенно смотрели в пространство. Баба злобно передернула плечами и вернулась в барак. Окно, под которым я сидела, на сей раз было закрыто. Вдруг там зажегся свет и послышались голоса. Я встала, заглянула в окно, увидела Божидара, милиционера и заведующую, ту самую, что шепталась, когда я на корточках сидела у нее под ногами. К ним присоединилась недовольная баба. Я некоторое время рассматривала их, ничего не разбирая в нечленораздельном говоре, потом отвернулась, снова уселась на место и посмотрела на сетку. Двое бесследно исчезли. Смылись, пока я пялилась в окно. И вдруг меня осенило: ведь они наверняка знают о пропавшем ребенке, хотели сказать, да не решились. Я совсем расстроилась. Господи Боже, что тут происходит?!.. Вся компания из барака выкатилась на улицу. Я встала. — Нету их, — нервничала баба, беспомощно переминаясь. — Вон там стояли. Лабуда какая-то, молчали и пялились… — Спугнули вы их, вот что. Эх, меня бы позвать, — ворчал милиционер. — Пойду погляжу, может, еще где попадутся. Имени не сказали? — Какое там. Глухонемые, одно слово. Божидар элегантно попрощался, кивнул мне, я прошла в основное строение и подождала его у выхода. — И что?! — спросила я судорожным, тяжелым шепотом. — Ничего. Щебнем не засыпало — позднее все видели этого ребенка. А второй раз ничего не осыпалось. Меня немного отпустило. — И что? — повторила я чуть спокойней. — Ничего. Наверно, мать забрала. Я займусь этим. Я решила не отставать. — А ну как этот притон в самом деле где-то здесь, а мальчик увидел чего не надо. Но не стали же они его… Ведь не убили же. Боже праведный, а вдруг похитили и спрятали?.. — Можно допустить что угодно. Не знаю. Тут еще какие-то молодые люди замешаны, не видела их? — Видела. — Куда они пошли? — А я знаю? Как раз в окно заглядывала, а их и след простыл. — Ну конечно, тебе необходимо смотреть в окно, чтобы и тебя заодно увидели. А я оставил тебя во дворе специально, ты должна была за всем следить, для чего же я еще тебя с собой брал? Ладно. Где этот ваш манекен? Я скрипнула зубами и показала пальцем в подвал. Про мальчика и наркотики подробней поговорить не удалось. Божидар был весьма недоволен мной. И мне внушалось, что мое встревание во все дела лишь умножает препятствия и что как следопыт я ни к черту не гожусь. Я снова разозлилась и в сердцах забыла рассказать ему о недоумке, бракованных автоматах и пропавшем коллеге. Представившаяся мне ужасная картина оползающего щебня и гибнущего ребенка еще дома оборвала мое сообщение, а теперь, после суровой нотации, мне захотелось буквально забиться в какую-нибудь щель. Мальчик пропал, приятель пропал, эти двое тоже пропали, эпидемия пропаж разразилась на всю катушку. Намеревалась все обсудить с ним как с человеком, не хочет — не надо, тайна на тайне едет и тайной погоняет, я тоже обзаведусь тайнами, и пусть все катится к черту! Рассталась я с моим хмурым кумиром злая, надутая и готовая объявить войну.* * *
Где-то после двенадцати позвонил Гутюша и сообщил, что нам необходимо попасть на склад. Там где-то есть выводное отверстие водопровода, которое мы сдуру прошляпили. Найти необходимо и лучше всего сейчас же. Пожалуйста, могу и сейчас. — Сани смазаны, — встретил он меня весело, когда я подъехала на условленное место. — Сдержим сроки. Эва взлетела свечой, половину уже оттяпала. Я бы мог и один, да первое primo — склад забит полками, неохота меблировкой заниматься, а ты всегда поможешь; второе primo — при такой оказии загляну-ка я в этот экспонат. Половину дороги я размышляла над его системой primo и пришла к такому выводу: первое primo, легкость скольжения саней, сравнивалось с темпом работы, второе же primo, свеча, ассоциировалось со взлетающим реактивным самолетом, а третье primo, экспонат, означало манекен. Я кивнула и согласилась с последующим текстом: Гутюша планировал намертво запереться в подвале, дабы нам не помешала дворничиха или сторожиха. Запасные ключи пока еще находились у нас. Мы разделались с работой и спустились в подвал уже частным образом. Гутюша накрепко закрыл дверь, достал из портфеля фонарик и потянул уже сорванную доску. Манекена в нише не было. Мы стояли в тесном проходе и таращились на неровно выдолбленный простенок. Гутюша светил фонариком так, словно манекен был с таракана, чуть ли не в цементные выбоины заглядывал. Я занервничала, где-то под ложечкой екнуло. — Ну, горчица вся вышла, — откомментировал Гутюша. — Куда он подевался? — А мне откуда знать? Наверно, кто поставил, тот и забрал. — Портной, что ли? — Какой портной?.. А! Ты спятил, еврейский портной со времен войны, скорей всего, давно уж умер! Нет, тут побывал кто-нибудь другой… Да, очередная тайна. Ужасные подозрения вперегонки сменялись одно другим. — Вот так номер, — поразился Гутюша. — Нет чтоб сразу раскурочить, теперь весь сейф из-под носа увели. Наверняка ему брюхо распотрошили — искали что-то, на черта он сдался иначе, гнилье эдакое. И смердел. Я решилась уточнить ситуацию. — Гутюша, обмеры закончили, пора взглянуть правде в глаза. Боюсь, труп был настоящий. Гутюша оставил в покое пустую выдолбленную нишу, повернулся и разочарованно посмотрел на меня. — Так ведь я с самого начала говорил! Только почему он стоял? Фокус какой-то. Ты серьезно думаешь, труп? — Подозреваю. — Ну, манатки пора паковать, и деру. — А что? — Если был труп и стоял, не сам же он встал по стойке смирно? И сам не лакировался этим лаком? Его убили, ясно, криминал. Стой он тут со времен войны, и стоял бы дальше, а его нет, значит, этот фрукт созрел куда поздней, совсем свежий. И что делать? — Спасибо сказать, что его вообще нету. Чего шебаршиться без толку: здесь ничего нет, а было ли, кто знает? — Ты меня окончательно запутала. Ведь мы его видели? — А тебе что, приспичило откровенничать на эту тему? Кто в курсе, когда мы обмеряли проем? Могли и сегодня, ведь мы делаем же дополнительные обмеры, а сегодня здесь ничего нет. До конца работы спокойствие обеспечено. Заглянуть бы, что там дальше, не лежит ли труп в следующем подвале? Гутюша вполне оценил преимущества спокойствия и не заметил в моем предложении вопиющего абсурда. Он приналег на вторую дверь, что-то там подковырнул инструментами, и нам удалось открыть на себя дверь без всяких поломок. Я пошарила наверху, нашла выключатель и зажгла свет. Этот подвал был просторный, основательно захламленный, точнее говоря, склад картонных коробок и разломанных фанерных ящиков. Между ними валялись останки какой-то мебели, бочек, железяк и Бог знает чего еще. Мы добросовестно обыскали все углы, ни трупа, ни манекена не нашли, и на этом наше обследование закончили, ибо подошли к очередной двери в конце помещения. Дверь была заперта. — Здесь его нет, и мне плевать, — категорически заключил Гутюша. — Но вообще, ежели фрукт был зрелый, я дознаюсь, как это он шастал взад-вперед. Любопытно, что он имеет в виду? Я перестала ощупывать замок на двери и отправилась в обратный путь через доски и коробки. — А как ты дознаешься? — Есть у меня один такой. Если посчитать, то и побольше таких найдется… Пока мы добирались до машины, не на шутку заангажированный Гутюша успел поведать, что «таких» в общей сложности трое, занимаются расследованием преступлений, только разными методами. Все более или менее связаны с милицией и прокуратурой, с одним Гутюша вместе учился в школе и через него познакомился с остальными. «Один такой» вовсе не летает по городу с бамбером и с дубинкой, а сидит в кабинете и работает мозгами. Второй вкалывает таксистом, а третий усердно позирует в одном учреждении. — Это порядочный тип, — рассказывал Гутюша. — Разные документы к нему вдут, а он перекладывает их с места на место — ходу-то им нету — и скрежещет зубовьями, аж эхо отдается. По бумагам такое получается, что нервы горят коротким замыканием, ну ничего, говорит, подождем — уверен, что все изменится. Я им скажу об этом трупе, пусть знают, чтоб знали. Может, что и вытанцуется. — Если в самом деле труп, — заметила я. — А вдруг все-таки манекен? — Все равно интересно. Был, сам не ушел, забрали его, а дверь закрытая. Это уже не лейки-переливайки. Афера изо всех дыр не прет. Я поняла, что Гутюша имеет в виду таинственность дела. — Вот бы знакомого из судебной экспертизы заиметь! — вздохнула я, трогаясь с места. — Так, на всякий случай. Попади к ним и в самом деле труп, уж знали бы, когда помер, недавно или много лет назад. Может, и еще что откопали бы — только черта с два до сути довинтишься. — Я малость покручусь где надо и тебе все по кабелю перекину, — обнадежил Гутюша. — Одного из прозекторской тоже неплохо знаю. Он из этих лесных домоседов, сам когда-то нашел ногу в лесу и по ноге целого человека отыскал. Я заинтересовалась. — Нашел всего человека? — Да нет, выдедуцировал. Остального человека не было, наверно, кто-то сожрал в лесу, ни следа не осталось, одна нога. — И что надедуцировал? — А был один такой, принимал участие в чертовски крупной акции по отлову торговых контрабандистов. Всех их поймали прямо на суете с багажом, да кое-что там с товаром случилось. Пропал, испарился, как сон. И тот один тоже пропал. — И это все у твоего знакомого из одной ноги выстроилось? — Нет, объясняю же: из ноги сотворил человека. В ноге был старый перелом или что, так этот нашел его по рентгену, тот всего только год назад ногу снимал, а мой нашел. Ну, малость нажал, где следует… Разговорчивый Гутюша представлял собой настоящий кладезь сенсаций. Я решила вцепиться в него зубами и когтями. Закинула удочку, не слышал ли чего про наркотики. — А то как же, — отрапортовал Гутюша. — Одного тут знаю, на том и сидит. Он игрок, во все играет, на этом пункте у него вороной конек, а денег вечно не хватает. Пару раз что-то там растрезвонил, и бенц. Он, правда, не знает, что я знаю. А вообще-то он их ловит. Так, секунду! Растрезвонил?.. Ага, растратил, наверно! — Погоди. Кого он ловит? — Да тех, кто торгует. И поставщиков. И товар ловит. — Понимаю. А товар разок спустил на свои делишки? — Ну да. Не все, понемногу, только это дорого, так он и сбацал, чтоб на игру было. А кто там считает, сколько наловили. Хочешь, могу с ним перегукнуться. Еще бы я не хотела. Изо всех сил хотела. Тайна ужасная, от которой кровь в жилах стынет, и хватит с меня роли дуры во всем этом спектакле. Душа моя уперлась всеми лапами на тернистой дороге к разгадке. Дороге!.. Ожидала меня не дорога, а окольные тропки да блужданья по буеракам.* * *
— Бесподобно выглядишь, — оглоушил меня Божидар, когда я вылетела в коридор на скрежет ключа в дверях. Вот удивил так удивил! Я с трудом удерживалась от желания помчаться к зеркалу, украдкой взглянула на себя лишь через пару минут. Все совершенно обычно, ничего не изменилось, и что, черт побери, он во мне высмотрел? Может, поиронизировал? Он шутливо улыбался, в глазах пробегали смешинки: все это столь же неожиданно, словно развеселилась, к примеру, статуя Командора. Боже милостивый, ну и качели: неужели моя личная жизнь не может протекать малость поспокойнее?.. Да, правда, я ведь сама выбрала… Все еще ошеломленная, я с места в карьер выпалила: — Манекен из подвала испарился. Ты, верно, в курсе? — А ты как думаешь? — Так и думаю. Насколько я тебя знаю… — Слегка. Положим, кое-что мне известно. — Так скажи на милость, в чем дело. Мы с Гутюшей во второй раз заподозрили, что это не манекен, а труп. — Честь вам и хвала, молодцы, лучше поздно, чем никогда. Казалось, после восхищения моей красотой меня уже ничем не удивишь, а все же… Я, понятно, принялась расспрашивать. — Удивляюсь твоей недогадливости, — усмехнулся он явно иронически. — Ведь все пропахло формалином. — Да что ты?! Это формалин?! А я думала — лак для пола! — Формалин, естественно, очень характерный запах. Сенсаций не жди, труп мумифицировали давно. Вряд ли кто заинтересуется, чье тело и откуда взялось. Именно в это самое мгновение в разговор вклинилась сама судьба в виде Гутюши. Позвонил, влетел стремительно в комнату и при виде Божидара слегка окаменел. Я познакомила их, подчеркнув, что Гутюша участвовал в находке. Божидар и бровью не повел, а Гутюшу, напротив, словно подменили. Я пересказала ему услышанное, попросила Божидара продолжать, однако он заявил, что изложил все и продолжения не последует. Гутюша неподвижно сидел на краешке тахты и молча таращился на него. — Я того, — изрек он наконец, еле разжимая губы. — Забежал, проходил мимо и снова бегу. Я за рулеткой. — За какой рулеткой? — Ты небось случайно прихватила рулетку. А мне нужна. По-моему, я рулетку не брала, Гутюша все сложил в свой портфель. На всякий случай заглянула в сумочку, а потом в холодильник — с меня бы сталось запихать рулетку вместе с продуктами. — Ну, я уж и не знаю, — огорчился Гутюша. — Ищи вот теперь иголку в компоте. Я думал — у тебя, а если нет, значит, потерял. — Может, осталась в подвале? — Возможно. А я мимо как раз, так ближе, чем туда, думал, ты… Ничего, завтра туда забегу. Не буду мешать, спешу. Закрыв за ним дверь и вернувшись к Божидару, я сразу ощутила перемену атмосферы. Вроде такой же, а прямо-таки полыхает другим настроением, флюидами или чем-то в этом роде. На всякий случай я вышла в ванную и осмотрелась в зеркале: нет, все в порядке, моя красота при мне. Подбросила парочку вопросов — если нельзя о загадочном трупе, пусть прояснит насчет пропавшего мальчика и о двоих хиппи. Ничего, ноль, все возможно, сомнительно, допустимо и требует расследований. Что касается моей персоны, то я слишком навязчива,нахальна, люблю проехаться за чужой счет: вместо того чтобы действовать самостоятельно, использую его, Божидара. Радостное оживление у меня мгновенно сменилось менее мажорным чувством и, когда я закрывала за ним дверь, душа моя не просто роптала, но кипела от ярости. В полную прострацию я не впала лишь потому, что через пять минут после ухода недовольного мной кумира позвонил Павел. — Есть кое-какие новости. — Не раздражай меня! — прошипела я свирепо в телефонную трубку. — Говори сразу! Что знаешь, откуда? — Приятель поссорился со своими предками и слегка раскололся. Под мухой был, факт. Папаша в министерстве внешней торговли сидит, в семействе у них скандальчик случился — папаша дела с коноплей проворачивает… — Да уж, вышел из конопель по солнышку? — вырвалось у меня. — Что? Погоди, ты о чем? — О папаше. Поговорка такая: делишки, значит, на свет Божий вышли. — Не знаю, может, и в самом деле. Слушай, в жизни не угадаешь, откуда товар. Из Советского Союза! То есть не коноплю привозят, а гашиш. — Официально? — Ну, ты даешь! Официально только на медицину, а с остальным, понятно, крутят бизнес. Адам вообще в контрах, ему давно уж вся наркота поперек, как и мне, а теперь и вовсе плюнул на бабки и ушел из дому. А перед тем кое-что разнюхал. От папаши товар плывет к одному типу, которого Адам знает только по фейсу, папаша перед ним стелется, но кто он такой, Адам не в курсе. Описал мне его, понимаешь, я в отпаде: точно тот ферт, про которого я тебе говорил. Помнишь, я один раз его видел, а после он растворился. — Это который с клецкой на морде? Павел ошеломленно молчал. Мать честная, клецку-то мы обсуждали с Зосей, а не с ним. Вдруг вспомнила про того типа да и ляпнула наше мнение насчет клецки. Павел задумался. — Точно, так и есть. Ну да, на морде у него и вправду клецка… Божидар окончательно вылетел у меня из головы. Привязалась же ко мне эта клецка! Того и гляди, начнет сниться разная мучная продукция — галушки, к примеру, лапша в ромбики и квадратики и всякое такое. Господи, где моя голова, Павла-то надо от нашего следствия шугануть, дело очень уж скользкое и опасное, пускай перестанет нарываться! — Ладно, отваливай от этого предприятия. Скажи только, как фамилия папаши и где живет. — А я знаю? — Как это не знаешь?! Ведь Адам твой приятель! — Так я ж у него не бывал. Они неплохо законспирировались. К тому же у Адама другая фамилия — официально он от первого брака матери, ловчили из-за каких-то там запретов, чистое средневековье, он под бодуном проболтался, так может, что и не так. Я усек — первый муж был для прикрытия, а второй женился позже. Ну, и не стали менять фамилии, потому у Адама своя фамилия; тут, знаешь, высокие партийные боссы, куда мне с моим рылом. У Адама фамилия Погодовский, а как у папаши — не знаю. — Матерь Божия, — охнула я. — Если надо, адресок расстараюсь… Я осадила его. — Отвяжись, сказано. Мы-то мелюзга по сравнению с ними. Им хоть бы хны, а тут речь о жизни и смерти. Не валяй дурака самолично, адрес — да, а насчет остального — не смей пальцем шевельнуть без меня. С великой неохотой Павел обещал не высовываться, но, конечно же, разузнать ему не терпелось не меньше, чем мне, и справедливо опасался, что своим ходом знание не придет. Впрочем, согласился все же со мной, чем доставил большое облегчение, поскольку я еще и Зоси побаивалась…* * *
Гутюша поймал меня по телефону на следующий день вечером. — Может, выйдешь поговорить… Диво дивное, а внутри у меня полный патефон. Подрулила бы на Черняковскую, я на углу жду. Согласовали угол, и я приехала через десять минут. Сначала заподозрила — не хотелось ему пешком топать до меня, к тому же и до дому его потом подброшу. Оказалось — ничего подобного, причина была совсем иного рода. Он объявил мне с некоторой запинкой, что испугался Божидара. Побоялся снова его встретить, не хотел рисковать. Я удивилась и даже толком не спросила почему. — Я, слышь, малость опупел, — объяснил Гутюша. — Не хотел встревать между дверями, потому и не пришел, чтобы тебя просветить, только когда он, этот твой, такие разговоры говорил, то меня заклинило. Мало ли, вдруг он опять у тебя сидит. Я ответила, что не сидит и что совсем ничего уже не понимаю. Гутюша помотал головой. — Петрушка получается, мертвец-то был натуральный и не старый, а свежий. За мумию сошел — так сверху его воском намазали, облили, значит, расплавленным. Убит самым обыкновенным способом, без вреда для здоровья, следов никаких, значит, этак мягко, постепенно удавили. Формалином после продезинфицировали, а стоял, потому как пришпандорили к доске вертикально. Как смысл, так и форма коммюнике оглушили меня основательно. Я молчала. Гутюша продолжал. — Одно только совпадает, копать официально не будут, хоть и кокнули его недавно. Две недели тому, а может, и меньше. Остальное — потемки. А кто его из подвала забрал и когда, вообще никто не в курсе. А уж кто его там установил — вообще черная могила. Я обрела голос. — А он что, в анатомичку попал? Догадываюсь, информация от тамошнего приятеля? — Ну, как сирота, вроде подкидыша. — Какой еще подкидыш? — Как подкидыш притопал. Кто-то его в наилучшем виде туда доставил, верно тот самый, кто забрал из подвала. А они там такие вещи не выбрасывают в мусорный контейнер, а хвать на стол и давай кромсать. И больше никому не сообщили. Гутюшина интерпретация событий могла ошеломить сама по себе, а у меня еще сердце защемило при мысли о Божидаре. Если Гутюша говорил правду, Божидар лгал. Но зачем, Боже милостивый! Может, его самого обманули? — Гутюша, ты уверен, что это правда? Не взяли тебя на понт? — Железо, — заверил Гутюша без всякой обиды. — Мой приятель обещал сам это все раскочегарить келейной украдкой. Я уже все знал, когда пришел к тебе, и язык у меня отнялся: с этим твоим лучше не спорить, потому как того… Ну, как-то не очень… Гутюшино замешательство вспыхнуло вдруг коротким замыканием. И все-таки я не обратила на него особого внимания (может, тактичность его заела и прочие субтильности). Меня просто замордовали собственные сомнения, а все потому, что сама хотела их иметь. Не могла же я вот так сразу, немедленно и без всякого сопротивления согласиться на детронизацию моего кумира и божества. Я вернулась домой и на полную катушку предалась отчаянию…* * *
На следующий день позвонил недоумок. Последний ум у него отбило, отказался говорить по телефону, и я снова назначила ему свидание в «Мозаике», хоть почта на сей раз была мне ни к чему. Я не сразу нашла место для парковки и, пока дожидалась, увидела его перед дверью в кафе. Он прощался с девушкой, с минуту они еще поговорили. Я не видела толком ее лица, только силуэт. Форма и посадка головы, линия плеч — все очень характерно, пожалуй малость не правильно, но очаровательно, да и к тому же красивые, длинные ноги. Интересная девица. Я уже начала было раздумывать, что такая девушка нашла в недоумке, но тут мне пришло в голову, не Пломбир ли это. Она ушла, а недоумок вошел в кафе. Я села за столик, спросила, кто такая. Недоумок подтвердил, Пломбир, мол, и есть. — Я уже совсем непригоден к творческой работе, — вздохнул он с глубоким сожалением и к моей вящей радости. — Такой сделался нервный, что не получается. Я вам говорил, мой коллега исчез, помните? Ничего себе, идиот! Я ведь только что спросила про Пломбира. — Помню. А что? — Так нашелся. Я все знаю… Он умер. — Не хотела вас огорчать, но так и думала, — сказала я сочувственно. — Расскажите подробнее. Недоумок снова тяжело вздохнул и понизил голос. Рассказывал почти шепотом. — В милицию пришел снимок неустановленного трупа. Его где-то нашли. Я видел снимок, это он. Доложил Пломбиру, она позвонила, велели прийти, узнала его, сообщила обо мне. То есть, что я его знал лучше и так далее, и мне прислали вызов. Вроде вышло, не я все начал, даже Крыса не спохватился, впрочем, у меня рот на замке, сходил туда после работы и даже отпрашиваться не пришлось. Он, конечно же. Странно выглядел, и мне по секрету сказали, что его убили — задушили. А главный ужас — еще и забальзамировали. Я не выказала изумления, напротив, даже как-то обмякла. Недоумок замолчал и посмотрел на меня вопросительно. Не представляю, чего он ждал, возможно, по его мнению, я еще и эксперт по бальзамированию трупов. — Как забальзамировали? — Формалином. Впрыснули или как и положили его сначала целиком в это, не знаю, как все делается. А сверху покрыли воском. И откуда столько воску взяли?.. Всего ведь покрыли — лицо и даже всю одежду. Вовсе ничего не понимаю. Оцепенение, поглотившее меня вначале, сменилось вдруг лихорадочным возбуждением. Разум интенсивно заработал и принялся выдавать нечто, напоминающее автоматную очередь: манекен в подвале!.. У меня и раньше мелькнула мысль!.. Гутюша говорит правду!.. Божидар лжет!.. Коллега недоумка обнаружил притон!.. Его убили!.. Пропавший мальчик, Иисус-Мария!.. На мальчике очередь оборвалась — это уж слишком страшно. Должны же быть границы даже для всякого рода кошмаров и мерзостей… — Кажется, я теперь понимаю, где вашего приятеля нашли, — произнесла я спокойно через минуту-другую. — Не уверена, но, по-видимому, это был он. Недоумок оживился и почти обрадовался. — Я так и чувствовал — с вами, пани, все разъяснится. Вы ведь мне скажете где? — Скажу. В подвале, в одном доме на Праге. Мы делали обследование территории и строений — капитальный ремонт здания — и наткнулись на труп случайно. Формалин, воск, все так и есть. Свое личное участие в подобных открытиях я постаралась свести к минимуму. Недоумок был, правда, напуган и, верно, держал бы язык за зубами, но работал в столь серьезной организации.., на всякий случай я себя не экспонировала. Он таращился на меня удивленный, даже ошеломленный. — В подвале? На Праге? А что он там делал? — Ничего не делал, мертвый уже был. А что он там мог делать, не мешало бы разузнать. Пошел туда добровольно или кто-то заманил? — Понятия не имею. Вообще ничего не знаю. Что там находится, в этом доме? Матерь Божия, ну и свидетель… От такого получить показания… Нет, уж лучше прямо на галеры. — В доме ничего нет, а вот рядом по всем признакам находится подозрительное место, связанное с торговлей наркотиками. Он этим интересовался? — Чем? — Торговлей наркотиками. — Не знаю. Да зачем ему наркотики, никогда про них не говорили. Какие там наркотики, зачем ему наркотики? С минуту я пыталась мобилизовать последнее терпение. — Возможно, он случайно наткнулся. На том листочке было слово «знание». Может, он что узнал и пошел проверить. Возможно, Пломбир как-нибудь в курсе, мог ведь с ней поделиться. Вы ее спросите, не говорил ли о чем-нибудь подозрительном на Праге. Мой визави с видимым усилием продирался из тумана. — Конечно, спрошу, хотя, думаю, она тоже в полном недоумении. Что он мог найти на этой Праге? Я изо всех сил постаралась сдержать раздражение и подкинула парочку версий. Его могли убить, например, в Ломянках и привезти на Прагу уже мертвого. Еще раз напомнила листок с шифром. Следуя по цепочке ассоциаций, нельзя не подозревать некоего Крысу… Недоумок, к счастью, хоть склерозом не страдал. Листок помнил. — Ага, я припоминаю, все прояснилось благодаря вам, пани. Сейчас. На Праге?.. И вдруг он замер, неподвижно уставясь на меня. В голове у него, видать, что-то звякнуло. Я терпеливо выжидала. Так прошло минуты две, наконец он очнулся, покачал головой и вздохнул. — Мне как бы показалось, что об этой Праге я слышал. Пожалуй, нет, ничего не слышал. Разве что краем уха. Ладно, я упрямый. Попробую сориентироваться, осторожненько так. Из него, безусловно, ничего больше не выжмешь, хоть на куски режь. Я тоже вздохнула и упавшим голосом спросила про автоматы. Может, хоть здесь что-нибудь выяснилось? — С автоматами… А! Так вот, копаюсь в них и копаюсь, к одному даже схему настоящую получил. Мне кажется, начинаю кое-что понимать, только все так странно, я и себе не верю. Посмотрю еще раз, откровенно говоря, я из-за моего приятеля такой расстроенный ходил, голова совсем не работала. Будет что новое, так я сразу вас извещу.* * *
Он позвонил через восемнадцать дней, когда я снова запуталась в клубке своих личных осложнений. В течение двух недель при солидном, хотя и непреднамеренном участии пани Крысковой мне удалось до основания разрушить отношения с Божидаром, что, понятно, никак не входило в мои планы. Пани Крыскова пригласила меня на чай с кексом собственного изготовления. Оказывается, тот советский бриллиант полностью вывел ее из равновесия, хотя общее представление об афере имела уже давно. — Я вам уже говорила, сижу без денег, — заявила она ожесточенно. — Дочь с зятем строятся в Гоцлавке, зять четыре года вкалывал по контракту, экономил, как Гарпагон, но все уже исчерпано. Мои деньги тоже ушли, а тут мимо носа такой заработок. Я не согласна. Я поддержала ее с энтузиазмом. Мало того, мимо носа, так еще попадает в когти таинственных проходимцев, которые позорят нашу действительность. По данному пункту взгляды у нас совпадали, и потому я с интересом слушала продолжение. Пани Крыскова всякие сомнения и угрызения уже пережила. Подтвердила, что бриллианты приходят из Советского Союза довольно регулярно, валютный пересчет смехотворный и официальная их цена — грошовая; по причинам, коих я не уразумела, камни идут через министерство внешней торговли и через центральное управление попадают иногда и в ювелирные магазины, но в продаже их не сыщешь. Некоторое время задерживаются в подсобных помещениях, после чего их отсылают на переоценку, и там они исчезают с концами. Бывает, камень приобретает «случайный» покупатель, старательно выбранный с согласия руководства, а первому встречному бриллианты показывать, мягко говоря, не рекомендуется. У продавщицы из ювелирного магазина в Аллеях Иерусалимских были большие неприятности, теперь работает на фарфоре — перешла по собственному желанию, и в ювелирный ей путь заказан. Кое-кого из руководства пани Крыскова знает лично, и у нее есть шанс стать такой случайной покупательницей. Загвоздка в следующем: нет ходов в упомянутом министерстве, где существует тайный распределитель и где решается, какие камни в какие магазины отослать. Сроков доставки она тоже не знает. — Но попробую через центральное управление, — заключила она. — Трудно, а вдруг да удастся. А вы мне нужны, чтобы купить. Я слушала ее с довольно противоречивыми чувствами. С одной стороны, меня ужасно интриговали все эти, с позволения сказать, государственные тайны, о которых не имела и понятия, а с другой, уже представляла разговор с Божидаром. Он решительно отрицал возможность таких ситуаций, не допускал даже мысли о коррумпированности уважаемых государственных мужей. И вот, пожалуйста, у меня будет информация из самого источника! Пани Крыскова продолжала. — С вами все в порядке, вы в безопасности. Вас не выбросят с работы, правда? Ничего вам не сделают, ничего у вас не отнимут. У меня положение иное. Понятно, необходимо ваше согласие. Прямо говорю — дело скользкое, тайна абсолютная: вы, я, заведующий, прибылью надо поделиться, не будет же он даром рисковать… Это какая-то мафия, тесно сбитая клика, жадная, гнусная, способная на все. Никто не должен знать, кто вы, чем занимаетесь, никому ни слова, понимаете?.. Еще бы не понимать! Основная проблема пани Крысковой — доступ в этот конфиденциальный распределитель в министерстве. Я подумала насчет Гутюши. — Десять процентов ваши, — заявила пани Крыскова. — И не протестуйте, иначе я буду чувствовать себя неловко. Я пообещала хранить секрет и, однако, призадумалась. Мое участие в прибыли могло испортить все дело. Сумма, впрочем, будет небольшая, так что куда ни шло. В конце концов я уступила. Пани Крыскова, в отличие от меня, была настроена весьма решительно, видать, здорово достали ее семейные заботы. Сразу же от нее я позвонила Тадеушу, где находился Гутюша, — вторую половину дня и вечера они проводили вместе из-за проекта. Условилась с ним на площади Трех Крестов и пообещала подбросить домой. — Эва ругается, мы с тобой вроде не заметили два мусоропровода, — сообщил он, садясь в машину. — Может, замурованы или что. Пусть едет, сама ищет. А ты чего? Я тронулась на юг. — Мне нужна государственная тайна, — начала я без всяких вступлений. — Из нашего бюро? — удивился Гутюша. — Какое. В министерстве внешней торговли. У тебя там вроде знакомый есть, сейчас скажу, о чем речь. Я рассказала весьма приблизительно о пани Крысковой и о нашей затее. Услышав про бриллианты, Гутюша принялся подробно расспрашивать, какой камень я видела сама. Пока я все ему выкладывала, мое умственное затмение как рукой сняло, и навалилась такая слабость, что пришлось сбросить скорость как раз в Аллее Собес кого, где стоянка запрещена. Я съехала в Черноморскую и остановилась где попало. Расстроилась донельзя. Не из-за Гутюши — он заслуживал полного доверия, а при мысли о том, что я могу натворить по своей рассеянности. Ведь не Гутюша сказал о знакомом из министерства, а Павел, к тому же вовсе не знакомый Павла, а отец его приятеля работал там, и, кроме того, не бриллиантами занимался, а гашишем. Гутюша сроду не упоминал о торговых контактах, а я, поклявшись хранить абсолютную тайну, проинформировала его на этот счет обширно и всесторонне. Что я еще могу наболтать, Господи прости, и кому?!!.. Я прямо-таки застонала. — Гутюша! Умоляю, держи язык за зубами, а лучше всего нажрись в стельку и забудь мою чертову болтовню. Я по ошибке, сдуру выболтала тебе секрет! Гутюша безгранично изумился. — По ошибке? Как же так? — Да мне померещилось, что ты знаешь кого-то из министерства, а на самом деле ничего подобного, ты знаком с кем-то из прозекторской, насчет министерства совсем другой. — А кто это сказал? — возмутился Гутюша. — Как кто? Да ты же! — Я? Впервые слышу. Уж такой туманистый-то я не бываю, чтобы вовсе не понимать своих отчетов. От такого разговорчика у меня вообще голова кругом поехала. — Постой, ведь ты говорил, что знаешь одного из анатомички, или я опять перепутала? — Говорил, почему не сказать, коли и в самом деле знакомец есть. — А про министерство другой говорил, не ты! Или ты тоже знаешь кого-нибудь из министерства? — Ясно, знаю, почему не знать? — Анекдот, Богом клянусь… — потерянно пробормотала я. Гутюша занервничал. — А почему это не знать всяких и разных людей! С покойником Брежневым, может, и не был в друзьях, а в министерстве — будьте любезны! И могу все это тебе организовать с детской скоростной смекалкой! Я было снова застонала, но спохватилась — нечего нюни распускать, тут решаются дела поважнее. — Что ты можешь организовать? — Да эти бриллианты! В смысле, что там тебе надо, когда они придут и так далее. Я там знаю и женскую цепочку, ну, и некий дамско-мужской клубок, могу узнать подноготную и подколодную! При мысли, что хоть один раз меня явно выручил склероз, сразу полегчало. Я включила первую скорость и поехала. — Ладно, порядок. А когда удастся разузнать?.. — Да прямо на днях, мне интересно. Только, слушай, Тадеушу ни гу-гу. Он насчет денег прядной баран… Я была того же мнения. Извлекла Гутюшу от Тадеуша не только потому, что мне не хотелось ехать далеко на Грохов, была еще одна закавыка: Тадеуша посвящать в бриллиантовую аферу не следовало. Веря в законность с детским упрямством, он пришел бы в ужас от нашей затеи, да еще бы и Гутюшу настроил против. — И вообще никому ни словечка. Пойми, Гутюша, это опасно. Вникни в этот аспект… Божидар позвонил на следующий день и вежливо осведомился, хочу ли я его видеть. Этот идиотский вопрос он задавал довольно часто, и меня уже давно подымало рявкнуть: «НЕТ!!!» — и бросить трубку, но я сдерживала характерец и мурлыкала медовым голоском. На этот раз пошло легко, потому как меня окрыляла бриллиантовая авантюра. Когда он пришел, я сразу открыла огонь — дипломатических талантов Бог не дал — и с места в карьер проиграла дело. Моральная гнилость правящих бонз ударила по мне рикошетом: Божидар заподозрил, что я распространяюсь насчет этого исключительно с целью злостной дифамации. Логики во всем этом не было ни на грош, но я уже закусила удила и набросилась на него, ни секунды не думая о последствиях. — Знаю все про манекен из подвала, знаю, где работал, знаю, что недавно еще был жив. Абсолютно не понимаю, зачем было сказки сочинять о старой мумии. Зачем было скрывать, как обогащаются слуги народа, перемещая русские бриллианты от нас на Mexico-plac. На кой черт надо было меня убеждать, мол, все это ложь и так далее?! Лучшего способа поджечь ситуацию я просто не могла придумать. О налаживании отношений и мечтать не приходилось: разоблачения Божидар не прощал. И снова я ничего не успела сказать про недоумка — мы расстались, оборвав дискуссию на уголовном кодексе: оказывается, я напрасно не читала его и не затвердила наизусть — таков был его вердикт. Я изо всех сил захлопнула за ним дверь, глубоко убежденная, что он спятил, обиженная, злая, бунтующая. С какими чувствами удалился Божидар, не имела понятия, и в тот момент меня это вовсе не интересовало. На волне буйного амока я полетела к Тадеушу, ибо разузнать все вопреки Божидару стало основной потребностью моей души. Я надеялась, какой-нибудь наш недосмотр при обмерах загонит меня на объект и позволит сделать новое сногсшибательное открытие. Но, увы, мы выполнили обследование до омерзения тщательно. — Меня удивляет твое отношение к результатам собственной работы, — заметил Тадеуш. — Но я все же не забыл из-за своего прострела, что мы так и не обмыли окончание работ. Бутылка вина ждет своего часа, наверстаем упущенное. Обед, может, и не столь уж торжественный, а вино неплохое. Может, несколько утешишься? На обед меня уже успела пригласить Эва. Она принесла из кухоньки скатерть и прогнала Тадеуша от чертежной доски. — А как же Гутюша? — спохватилась я. — Не обидим же его! — Если Гутюша не появится в момент откупоривания бутылки… — заговорила Эва, но ее прервал звонок в дверь. — Вот и он!.. И в самом деле, он. Бросил Тадеушу на стол рулон с планами и проектами с покраской и принюхался. — Обед? — осведомился он с робкой надеждой. — Холера, я тут кухаркой или ассистентом проектировщика? — с обидой спросила Эва и пошла за тарелками. Гутюша уплетал обед, обсуждая с Тадеушем проект, игнорируя меня в принципе. Не иначе хитрит — приберег для меня интересные сведения. Я собралась реагировать соответственно, однако Тадеуш смешал все карты. — Гутюша, учти, она собирается продолжить обмеры, — предостерег он. — Артачится, рвется туда с подозрительной целью. Гутюша едва не поперхнулся, выпил вина и повернулся ко мне. — Не пущу! Я тут же взорвалась. — А что? Почему бы не пойти? Ишь придумали — не ходи, не смотри, не разговаривай, не проверяй! Удар меня хватит из-за ваших кретинских тайн! — Вовсе не мои! — возмутился Гутюша. — А чьи?! И вообще, что за порядки такие?! — И мы говорим, — вмешалась Эва. — Она сумасшедшая и всегда сует нос куда не следует. Гутюша тем временем напихал себе полон рот салата, и сметана попала в нос. Пока он пребывал в вынужденной немоте, я отчеканила свое кредо. Эва постучала пальцем по лбу. — Куда ты лезешь, это же стая волков! Твой Дарий не может на тебя цыкнуть? — Пытался. Бесполезно. Я ему больше не верю, и вообще хватит! Напоминание о Божидаре, как всегда, взбаламутило меня, и я только потом услышала Гутюшу, который снова обрел дар речи. — ..от такого одного. Точно никто не знает, а вообще все соответствует. Завели себе склад наркотиков, глядишь, и лабораторию, так на фиг тебе это? Случись что, на обед тебя не скоро дозовешься. — Не трави меня, — гаркнула я злобно. — А про наркотики я информирована давно. Хочу найти логово. Хочу знать, как до них добраться! — За покупками? — ядовито осведомилась Эва. — Как добраться, ты уже знаешь, — слово в слово вторил Гутюша. — Через двери с трупом, закрытые они были. В моей неугасающей ярости уже ощущалось ослиное упрямство: пойду, ворвусь, не позволю себя убить, найду инструмент для защиты и выложу ему все, что открою и разузнаю. — Мне пора, пошли вместе, — оторвал меня Гутюша от революционных размышлений. — Едешь в ту же сторону, меня заодно подбросишь. А вообще-то я спешу. Сказал он это с таким напором, что до меня наконец дошло. Я оставила на время в покое дверь за трупом, притон, Божидара, и мы ушли. — Я вовсе не спешу, это тебе спешить надо, — сказал Гутюша уже на четвертом этаже. — Я звонил, да не застал, хорошо, здесь тебя перехватил. Знаю про бриллианты, дело срочное. — Ну, говори же! — Погоди. Внизу. Тут, может, какое ухо в замочной скважине… Стиснув зубы, я переждала все оставшиеся этажи. — Аккурат вчера пришли, — сообщил мне Гутюша, выходя на свежий воздух. — Я видел этот потайной распределитель, одно место хорошо помню: ювелирный магазин на Груецкой, два камня туда отправят. Завтра с утра или даже сегодня. Никто не сказал, я сам хитростью подсмотрел, а тот, кого знаю, наказал мне полный молчок, чтоб нигде ни звука. Он так переполошился, говорю тебе, как перепелка, но я ему ничего не обещал. Махинации подлые налицо. Потому подвалы пока оставь да остерегайся, чтоб тебя кто не раскамуфлировал. Я раскритиковала его разведданные. — Один адрес — без толку. Надо было запомнить побольше, а лучше все. Откуда мне знать, где та моя знакомая имеет связи, а где нет! — Ладно, скажу еще, но голову на отсечение не дам. Один камень у того, на Аллеях Иерусалимских, а другой на площади Унии. Мельком видел, не ручаюсь. А Груецкую гарантирую. Я успела перехватить пани Крыскову еще днем, передала ей сведения и условилась про телефонный звонок. Это усадило меня дома и позволило снова поссориться с Божидаром, который пришел, явно ожидая раскаяния и просьб о прощении. Поскольку того же я ждала от него, сумбур в моей голове только увеличился. Что-то у меня отчаянно не ладится… Естественно, именно этот момент выбрал недоумок. По телефону услышала приглушенный голос, искаженный страхом. — Я все понял. Это просто невероятно. С автоматами и на Праге черт-те что. Поверить не могу. Сейчас ничего не скажу, встретимся где всегда, лучше сегодня… Положил трубку, прежде чем я успела ответить. Мы обычно встречались в шесть, и я решила, что это установлено раз и навсегда. Позвонила пани Крысковой, предупредила о своем уходе, в результате опоздала на десять минут. Вошла в «Мозаику». Посетителей в кафе было мало, и я издалека увидела недоумка, он сидел в углу, прислонившись к стене, и, опустив голову на грудь, рассматривал ножки соседнего столика. Задумался так глубоко, что и мигать перестал. Я подошла. Никакого движения: не встал, не поздоровался. Удивленная, я села напротив, намереваясь окликнуть его, и вспомнила, что не знаю даже, как его зовут. Обратиться просто: «пан Юзеф» или «пан Стефан» — ведь на знакомый голос реагируют сразу — не могу, а орать «Эй, пан!» как-то глупо. Ну, ничего не поделаешь… — Эй, послушайте, пан! — Я старалась говорить спокойно и внятно. — Очнитесь! Ноль внимания. Вгляделась в него и.., замолчала. Довольно долго просидела напротив, не шевелясь, ни слова не говоря, потом встала, наклонилась и потрясла его за плечо. Все еще не доверяя себе… Он держался в углу достаточно крепко, потому и не упал со стула. Чуть наклонился, но продолжал сидеть, вглядываясь теперь в экран калорифера. Дрожащей рукой я достала из сумки пудреницу. Протерла зеркальце и неловко приложила к его губам. Ни следа дыхания. Мертв. Абсолютно, основательно и всецело… Мелькнула бредовая мысль: а вдруг он так, мертвый, и пришел со мной встретиться? На мгновение представилось, как едет трамваем с таким же выражением лица, с таким же взглядом и в той же позиции. Потом голова у меня заработала, но зигзагами и скачками. Я осмотрелась. Столики рядом были свободны, никто нас не замечал. Паники, конечно, устраивать не стоит. Что же делать?.. Бежать. Смыться отсюда поскорее. Он собирался сообщить мне важную тайну и умер несколько минут назад… Придет же в голову этакая чушь — ясно, приехал сюда не мертвый, и никто его не принес. Вошел живой, когда?.. Сколько здесь просидел и вообще отчего умер?! Сердце?.. Господи Боже, вот кретинка, может, его еще можно спасти?!.. Поначалу я двинулась на ватных ногах, потом быстрее, но не бегом. Едва сама не свалилась трупом, когда кто-то схватил меня за руку. — Привет, — сказал Гутюша. — Ну и дела — смотришь на меня, а ничего не видишь. Я что, с другой фотографии, или с тобой неладно? Я взяла себя в руки усилием поистине сверхъестественным. — Погоди, Гутюша, надо позвонить. Сейчас вернусь. Нашла заведующего кафе. Телефон в раздевалке меня не устраивал — вдруг одолел страх. Директор тоже не жаждал рекламы и повел меня к себе. Позвонила в «Скорую», причем назвалась Софьей Ковальской с Маршалковской, восемь, квартира четырнадцать. Скрыла свое имя как-то не задумываясь, неожиданно. Директор слушал, побледнев, и не обратил внимания, что на Маршалковской, восемь находится театр. Мы вместе вошли в зал, я остановилась около Гутюши и показала пальцем. — Вон там, в углу… Заведующий спокойным шагом направился к роковому столику. Гутюша поднялся. — Что такое? Сначала влетел сюда какой-то, пошептался с тем мужиком в углу и умчался. Потом ты, пошепталась с ним и тоже летишь. Кто он такой? Справочное бюро или пульт управления? Взвинченная, я в момент поняла Гутюшу и молниеносно сделала вывод. — Ухожу. Ты тоже. Заплати и бегом! Жду тебя в машине. — Да я вроде заплатил и уже намылился, — ответил Гутюша и вышел вместе со мной. Отъехали мы недалеко, я остановилась в конце Дворковой. Повернулась к Гутюше. — Теперь расскажи все еще раз, подробно. — Что рассказать? — Про кафе. Сначала: когда пришел тот, в углу? — Без пятнадцати шесть. Я смотрел на часы, потому как условился с одним тут, да он не соизволил явиться. — Хорошо. Дальше. Когда пришел тот, который с ним шептался, и как все происходило? — Как происходило? Да обыкновенно происходило. Без пяти шесть забежал, я смотрел на часы. Сел рядом с тем, в углу. — И что? — И ничего. Посидел, потом встал, сказал ему что-то на ухо и ушел. Потом заявилась ты, в шесть десять, опять я смотрел на часы… — Стой. А тот, в углу? Другой ушел, а тот? — Ничего. Сидел себе. А что?.. — Сейчас. Как выглядел другой? Ты бы его узнал? Гутюша вдруг разнервничался. — Кончай канитель! Давай кошку из лукошка, иначе я в кусты. О чем речь бежит? — Он умер, понимаешь? Пришел ведь живой, так? Гутюша был ошарашен. — Кто умер? — Тот, в углу. — Который там сидел? — Ну да. — Как это умер, если сидел? — Ну так что? В подвале даже стоял! — Господи, — пробормотал Гутюша, глядя недоумевающе на меня. Я начала размышлять вслух. — Пришел живой. К нему подсел на минутку некто. И потом оказалось, живой помер. На мой взгляд, помер бесповоротно, никакой надежды. Или сам, или помог кто-то. Не знаю как, ножом вроде бы не пырнул, следов нету. Не пырял? Гутюша думал на свой манер. — Слушай, а тебе не показалось, может, он был умирающий труп? Тот ему что-нибудь ляпнул, и этот совсем скопытился… — Я спрашиваю: ножом не пырял? Ты ведь все время смотрел на них? — Ну смотрел, не пырял. Подержал его маленько за ухо, когда шептал, и ушел себе. И что все это значит? — Значит — буза страшная и сплошной ужас. У тебя знакомый в прозекторской, как хочешь, но разузнай, отчего он умер. Ведь он мне звонил, и мы условились здесь. Собирался мне рассказать… Я замолчала. Ситуация вдруг прояснилась вполне отчетливо. Ведь я с ним договорилась о встрече, выходит, я и убила недоумка. Солгала: зовут меня, дескать, Софья Ковальская, насчет звонка не отпереться, директор слышал. Сразу после звонка исчезла поспешненько; дура набитая, да разве мало убийц-дураков? С другой стороны, убил его точно тот, шептальщик. Кто-то подслушал, как он со мной условился — ведь открыто сказал, что во всем разобрался и мне расскажет. Враг примчался и убил его до моего приезда. Недоумок ничего не успел передать, кабы успел, так и меня, возможно, кокнули бы… Да, но ведь они толком не представляют, что именно он мне рассказал раньше, понятия не имеют, что именно мне известно! А ну им придет в голову обезопасить себя на всякий случай! Как ни глянь, везде клин: для властей — преступница, для мерзавцев этих — головная боль. А теперь еще сижу и болтаю с Гутюшей — вот чума-то, и следующим будет Гутюша… — Я теперь сижу на бобах, погорел, значит, — вздохнул Гутюша, он, видно, размышлял в том же направлении. — Ты уж рассказывай, какой гвоздь, а то у меня чердак съехал набок. Я так и чуял, плохо дело, сразу, как мумец засмердел… Я рассказала все, исповедуясь перед будущей жертвой. Коротко, но все. Наркотики, Прага, автоматы, приятель недоумка, серия исчезновений, наконец, и сам недоумок, и моя собственная глупая выходка. Гутюша слушал внимательно, потом заключил: — Ну, пропал обед. У него носки ребрышками. В первый момент я испугалась, не свихнулся ли из-за всех этих передряг. — У кого? — У того шептальщика. Остальное все обычное, только носки больно шикарные. Мне удалось кое-как отделить ребрышки от пропажи обеда. Носки, по-видимому, были в полоску. Гутюша, судя по всему, заблудился между зеброй и ребрами. — Цветные? — Ясное дело. Красные и голубые. У нас за спиной взревела сирена «скорой». Я посмотрела на часы: семь минут. Специально на мокрую работу надел такие носки — отлично бросались в глаза, отвлекая внимание от остального. Снять их — одна минута, и Гутюша его не узнает. Интересно, заберет ли недоумка «скорая»… Если заберут, значит, еще жив и постараются спасти, если оставят — конец, «скорая» мертвых не возит. Надо проверить… Гутюша что-то говорил, но я не слышала, развернулась и выехала на Пулавскую. Мне удалось прорваться в противоположную сторону и припарковаться на прохожей части прямо перед Олесинской. Стоящую около «Мозаики» машину было видно прекрасно. Гутюша последовал моему примеру и размышлял вслух, обсуждал кандидатуры возможных шептальщиков. Он желал снять с себя всякие подозрения и тем самым снимал их с меня. Очень даже похвально. Медики вышли из кафе, сели в машину, недоумка не вынесли. Значит, все… — Ну, я пошел, — сказал Гутюша. — Это, как его, такими колечками, цепляются друг за друга и звенят… — Цепь. — Вот именно. Здесь ждать нечего, я хочу поймать тут одного, пускай поглядит, где пса с цепи раскапывают. Если что надыбаю, сообщу. Я согласилась. Сама тоже отправилась домой. Шутки кончились, необходимо серьезно поразмышлять… Разного рода маний и заскоков касательно прослушивания телефона у меня не наблюдалось, но был период, когда со связью и вправду творилось нечто фантастическое. Набрав наполовину номер, я вклинивалась в чужой разговор, однажды дала какой-то пани медицинский совет, случалось, подняв трубку, соединялась с кем-нибудь намертво, в мои разговоры врывался кто-то посторонний, сумасшедший дом, одним словом! Я почти привыкла к этому: с минуту могла слушать чужой разговор исключительно из любопытства, сколь долго люди могут трепаться. Благодаря телефону однажды узнала, где можно купить импортные перчатки, чешские, с длинным манжетом, в другой раз поняла, каким способом сопровождающий спер половину перевозимой арматуры для ванной, а как-то раз услышала нечто, оставшееся в моей памяти навеки. — ..могильщику из-под лопаты, — сказал какой-то тип. — Думаешь?.. — сомневался второй. — Не будь кретином. — Вот именно, мне тоже так показалось, хотя, по видимости, случайность… — Какая там случайность, кокнут тебя, идиот, с твоим холерным рвением, тоже мне законник нашелся! Да отвали ты от этого, откажись! — И что, дать письменный отказ? Сидеть на заднице и ждать, что им в башку стрельнет? Оба голоса занервничали. Я слушала не переводя дыхания. — Ты усвой, — предостерегал первый. — Это не наш старик решает, а выше. На него тоже давят. Откуда звонишь? — Из будки. — Ладно, тогда чисто. Тебе просто подфартило. Уверяю тебя. Открестись от этого дела, и конец. Переведись, сиди тихо, а после уйди из фирмы по здоровью и займись чем другим. Я диву даюсь, что ты еще в живых ходишь! — Благодаря кошке. Пожалел я кошку… С трубкой, прижатой к уху, я застыла как гранитный памятник самой себе. Дышать вообще перестала. К этому второму тотчас же почувствовала живейшую симпатию: исключительно красивый голос, к тому же еще любит кошек. Честный тип. В самом разговоре ощущалась какая-то особая атмосфера, притягательные интонации, манящая, жутко интригующая неопределенность. Почему-то я была глубоко уверена: беседуют не преступные элементы, а так называемые законопослушные граждане, и таинственная угроза второму есть результат служебных пертурбаций, а не страшная месть и преследование. Про сопровождающего с арматурой я уже давно слышала, и он как-то невольно связался у меня с тем, что звучало в трубке теперь: этот, с кошками, старается противостоять махинаторам и начальству его сопротивление не по нутру. Приятель ему талдычит, как мужик корове на меже… — У меня улики, целый ворох, не придерешься! — мрачно сообщил тот, с кошками. — Все побросай в болотце, — посоветовал приятель. — Они в курсе насчет улик? — Черт их разберет. Возможно, догадываются. — Так вот, слушай: я похорон не люблю. Брось ты все это! Где они у тебя, эти улики? — Не дома же. Ладно, ты прав, убедил, я отваливаю. — Послушай-ка! Передай все Рысеку. То есть передай, что надо, только так, вроде это и все, а больше ничего нету. Сечешь? — Может, и в самом деле в последнее время одурел, да не до такой же степени. Итак, дальше мы с тобой не знакомы? — Через пару лет познакомимся. Когда будешь вкалывать в кооперативе «Паяц» или еще где. Или когда и я полечу. — Нет, тебе не стоит. Постарайся остаться. — Да уж как выдержу. Не поверишь, но у меня тоже много кое-чего в печенках сидит. Долго говорим, привет. — Привет. Бог тебе в помощь… Они разъединились, и я наконец задышала свободно. Запомнила каждое слово, поскольку каждое слово рождало живые картинки. Передо мной вовсе не стоял мой книжный шкаф, а бежала вереница образов: могильщик с лопатой, какая-то государственная бумага, телефонная будка, кошка, болотце, похоронная процессия под дождем на кладбище, таинственная улика в виде ножа, пачки фотографий большого формата, масса документов в картонной папке и, наконец, отвратительный паяц в клетку. Моя память, как правило, удерживала навсегда подобную серию картинок. И как раз теперь услужливая память подкинула кое-что из своего запаса. Я неожиданно поняла весь смысл и словно бы сделалась свидетелем продолжения. Кто-то что-то расследовал, настаивал, добивался своего: Павел, приятель недоумка, сам недоумок… Вдруг от страха за Павла сдавило горло. Он тоже говорил со мной по телефону, а ведь подслушали же недоумка. Кто стоял у него за спиной или попросту держал параллельную трубку? Вдруг очередь за мной, ведь так или иначе я вляпалась в эту историю! И я применила единственный метод, который мог дать результат: извлекла большой лист в клеточку и принялась рассуждать на бумаге. Определенно и ясно обозначилось место действия. Все сходилось на Праге: логово перенесли на Прагу, мальчик пропал на Праге, хиппи тоже, недоумок узнал нечто конкретное о махинациях на Праге и тут же был убит. Даже Божидарова ложь касалась подвалов на Праге… Возможно, я бы трижды подумала, лезть или не лезть в заваруху, если бы не вспомнила о Божидаре. Неприятностей вообще-то и так предостаточно: недоумок на моей совести, терзаюсь из-за Павла, опасаюсь за Гутюшу, неужели еще и столь желанную связь придется порвать. Словом, с ума я спрыгнула окончательно, а бунтарское, агрессивное, ослиное упрямство подгоняло вопреки всем доводам разума: назло что-нибудь да разузнаю! Через пятнадцать минут была уже на Праге. Остатки благоразумия, видимо, еще сохранила — машину оставила довольно далеко и во двор пробралась пешком с задов. Было еще светло, сумерки едва надвигались. Проходя в глубь двора, я подумала, что следовало бы захватить рулетку. Какую-нибудь, хоть маленькую, двухметровую — у меня была такая дома — или хоть обычный сантиметр. Черт знает зачем я сюда приехала, а так могла сделать вид, проверяю, мол, обмеры — мы, кстати говоря, забыли о высоте двух ступеней при входе. Но увы, поздно спохватилась. А вдруг?.. Я прошла четыре шага, размышляя о маленькой рулетке и портновских сантиметрах. Все это валялось где-то дома, правда, рулетка давно не попадалась, хотя всегда лежала в углу на полочке; а как я измеряла ширину полки в магазине, не на глазок же? В сумочке не наводила порядок целые века. На пятом шагу я оказалась как раз около щебневого развала, шестого не сделала. Присела на корточки, поставила сумку на обломок бетона и начала выгребать содержимое. В косметичке нашла маленькую рулетку и вздохнула с облегчением. Пустячная эта находка здорово повысила мое настроение и чуток утихомирила тайфун в душе и хаос в мыслях. Я отложила рулетку и весь вываленный хлам начала впихивать обратно в сумочку. В процессе запихивания меня потянуло закурить. Я не особо сосредоточилась на своем занятии, взгляд рассеянно блуждал по развалу. Бог знает, что я намеревалась увидеть. Если и в самом деле там хранилась какая-то тайна, тайна ведь не имела права вылезать на поверхность, а смотровые щели не входили в расчет укрывателей. И все-таки я принялась внимательней рассматривать груды щебня и мусора, вяло собирая упавшие с бетонного обломка вещи. Здесь была настоящая свалка старого хлама. Тут торчала часть оконной рамы с покореженными петлями, из щебня вылезло дырявое днище какого-то котла. В раскопанной детьми яме высилась труба от буржуйки, с коленом. Дальше высовывалась ванна, заваленная щебнем намертво, — виднелась только часть со стоком, вверх ножками, а на стоке удержался кусок трубы. Я вдруг насторожилась. На четвереньках перелезла к трубе от буржуйки, приложила ладонь к отверстию, вспомнила разбросанное свое барахло, вернулась, проверила, все ли собрала, и сноваполезла к трубе. Что-то она мне напоминала. Заглянуть в нее было невозможно, мешала темнота, мешало колено. К тому же снизу она могла быть согнута этаким зетом… Присев рядом на корточки, я разрешала проблему отдушин и вытяжек и так увлеклась этой вентиляцией, что совершенно забыла, где нахожусь. Собралась было ощупать ванну, потому что кусок трубы на стоке держался непонятным образом… Однако даже не пошевелилась. Замерла на четвереньках, уже и шея затекла, голову не повернешь. За мной что-то стояло. Я ощущала это до ужаса явственно. Мелькнула мысль, что безотносительно к дальнейшим событиям у меня есть шанс остаться тут навсегда. Все проще простого — рухну мертвой и останусь около этой трубы с коленом до Страшного суда. В лучшем случае мой труп уберут из гигиенических соображений… Что-то стояло за моей спиной и дышало. Немного сопело, может, насморком мучилось. Только через какое-то время уловила, что посапывают прямо за спиной и, верно, «оно» совсем невысокое — собака, например. Медленно, с усилием, от которого заболела шея, я обернулась. За мной стояла девочка лет шести и сосредоточенно меня разглядывала, хоть и без особого интереса. Напряжение отпустило меня так внезапно, что я сменила позицию: проще говоря, плюхнулась на землю. Произнести хоть одно слово я была неспособна. — Фуфко тут фастал, — сказала девочка. Во мне все дрогнуло: Фуфко фастал, Боже милостивый, что это она говорит?.. Может, я не расслышала?.. — Дыла была, — конфиденциально сообщила девочка. — Пан фпал. Слабость еще не прошла, но вроде я начала что-то понимать. Девочка, очевидно, была не прочь поболтать, и мое молчание ее отнюдь не смущало. — Че тут делаеф? — осведомилась она недовольно. — Дылы уф нету. Так. Была дыра, ее уже нет. Минутку. Пан спал?.. Очередное героическое усилие — и мой голос наконец, прорезался — чужой, несколько хриплый. — Тут все рухнуло? — спросила я, показывая рукой. Девочка швыркнула носом и кивнула. — Ба-бах, — сообщила она с явным удовольствием. Видимо, она не выговаривала и "р" и по-своему изобразила обвал. Я совсем успокоилась и продолжила расспросы. — И получилась дыра? Видно было пана? И он спал? На постели? Девочка на каждый вопрос согласно кивала, на последний мотнула головой. — На фтоле. — Пан спал на столе? Снова кивнула и добавила: — Он был гляфный. Фу. Мелфость. — Ты его видела? Она покачала головой с явным сожалением. — Откуда ты знаешь, что спал на столе и был грязный? — Фуфко говолил. Мне. Она постучала пальцем в грудь, очень гордая таким событием. Фуфко ей говорил… Иисус-Мария, Сушко!.. Я чуть не задохнулась от волнения. Не девочка, а просто кладезь драгоценных сведений, только вот как с ней договориться?! Она, по всей видимости, медлительная и чуть запаздывала в развитии, но память у нее работала… — Он только тебе говорил? — заволновалась я. Девочка вполне оценила произведенный эффект: да, ей одной он сказал. Тайна не давала ей покоя, меня же, вероятно, признала достойной доверия — значит, я вела себя правильно. Несколько раз она кивнула резко и энергично. — Только мне. — А другим детям? Другие дети знали? — Нет. — Понимаю. Только ты. А что он еще сказал? Что видел? — Длугой пан, — она показала два пальца. — Такие длугие паны. Мафали его гляфью. Она несколько раз медленно махнула рукой, подражая жесту красильщика. Волнение обострило мою восприимчивость. Перед глазами возникла картина: мужчина на столе, двое других намазывают его чем-то грязным. Господи… Расспрашивать девочку следовало мягко и спокойно. Излишняя настойчивость могла ее спугнуть. — И что он еще видел? Девочка не особо задумывалась. Услышанное от другого ребенка явно заинтересовало ее, хотелось высказаться. — Фаблали пана. И делали магафин. Я перевела. Забрали пана и делали магазин. Почему магазин?.. — Как делали магазин? — Паки. Больфые. Малые. Вефали. Паковали. Говорила она плохо, но показывала превосходно. Я больше поняла из жестов, чем из слов. Были у них большие пачки, доставали что-то, взвешивали, делали маленькие пакетики… — Мука, — добавила девочка. — Фоль. Мука и соль — белый порошок. Минутку, почему это белый, конопля вроде бы темно-коричневая… Про марихуану не знаю, а вот кокаин и героин белые. Героин в больших пачках?.. Бессмыслица! Может, конопля после обработки тоже белая?.. — Много всякого, — продолжала она. — Много. Иглуфки. Огоньки — миг-миг. Не знаю, все ли я разгадала бы, не хлопай девочка так энергично глазами. Огоньки мигали, понятно. Труп намазывали воском, наркотики развешивали и упаковывали, какие-то предметы с мигающими огоньками. Боже милосердный, неужели мальчик видел все это за один раз?!.. — И все это было сразу? — спросила я торопливо, с жадным любопытством, потому что девочке это явно нравилось. Она сообщала важные сведения, и к ней относились серьезно. Она покачала головой. — Пан был лаф. Фаблали, и был магафин. А иглуфки фавтла. По-о-о-о-том. По-о-о-о-том. Я поняла. Мальчик заглядывал минимум дважды, а может, и больше. Один раз видел труп и возню с наркотиками, потом какие-то игрушки и мигающие огоньки. Черт знает, что это такое — может, лампочки для елки на экспорт, к тому же нашпигованные героином… — А потом? Он еще что-нибудь видел? Девочка с большим сожалением швыркнула носом и покачала головой. — Фаблали его. Наклицали. Дыла бух. И нету. — И что с ним случилось? Где он, этот Сушко? — Фаблали. — Кто забрал? Те, что накричали? Она снова повертела головой и явно смутилась. Ничего не собиралась скрывать, напротив, хотела со мной поделиться всем, что знала и пережила, но не умела передать. Жесты на этот раз не помогли. — Длугие. А те ифкали. Необходимость переводить ее слова, подставляя звуки, которые она не выговаривала, меня чуть не добила. На мгновение передо мной возник образ фукающих со злости хмырей. Ничего подобного, хмыри не фукали, они искали мальчика. Искали те, что кричали на него, а забрал кто-то другой. Кто это мог быть, черт побери?.. — Мама его взяла? — спросила я наудачу. — Может быть, его мама? Девочка отрицательно покачала головой. — А кто же? Кто-то другой? — Такие. Такой пан. И пани, — оживилась она несколько. — Иглали плятки. И пофли. Какие-то люди забрали мальчика якобы поиграть в прятки. Я чуть не целую минуту расшифровывала высказывание — фуканье сбивало меня с толку. Фигурировала какая-то баба, может специально нанятая, чтобы вызвать доверие у ребенка… — Нафы, — добавила девочка погодя. — Что наши? — Пан. И пани. Они были много. — Знакомые? Кивок согласия. — Понимаю. Пан и пани были тут много раз? Снова согласие. — Понимаю. Забрали Сушко и пошли. А после? Опять пришли? — Не. Велели так. — Она приложила палец к губам. Это ясно: люди, забравшие мальчика, велели молчать. — И больше не пришли? Ты их не видела? — Нет. Я замолчала, обдумывая, как выведать у девочки подробности насчет пана и пани. Возможно, она слышала фамилию или имя на худой конец… — Делай дылу, — предложила девочка. — Я тофе фагляну. Я, признаться, смутилась, сообразив наконец, что торчу с ребенком на идеально стремном месте. Еще не хватает, чтобы меня кто-нибудь застукал здесь и понял, о чем у нас речь: а уж разгребать кучу и тянуть трубу от печки — тут я все свои рекорды глупости побила бы. Девочка смотрела на меня с надеждой. — Нет, — сказала я с сожалением и встала. — Нельзя сделать дыру — уже все забили. Пойдем в другое место и еще поговорим с тобой. Не знаешь ли ты, как звали того пана или пани, которые забрали Сушко? Девочка пошла за мной довольно охотно, только очень медленно. — Кафа, — сказала она. — Пани Кафа. Кафа… Святые господни, что бы это могло быть?.. Каша? Постой-ка, похоже, Кася?.. — Кася? — попробовала я, оглянувшись на нее. Девочка без колебаний кивнула. Мальчика забрала некая Кася. Немного, но кое-что все же.. — Клафивая, — объяснила девочка мечтательно. — Клафивая! Сведения о пани Касе расширились: красивая и даже очень. Я собиралась сесть где-нибудь в сторонке и выспросить хоть какие-нибудь подробности, но ничего не получилось. Из барака выбежала няня, не пани Ната, какая-то другая, незнакомая. Она сразу увидела девочку, которая тянула меня за руку, назад — видимо, ей было трудно поспевать за мной. — Мартуся! Я остановилась, девочка тоже. Няня подбежала к нам и схватилась за волнующуюся объемистую грудь. — Ты плохая девочка, где ты все пропадаешь? Что вы тут сумерничаете с ребенком? Ей спать давно пора! — Все в порядке! — миролюбиво объяснила я. — Мы разговаривали, но мне, к сожалению, трудно разобрать ее слова. Вы-то ее понимаете? Она взяла девочку за руку и взглянула на меня подозрительно. — Я-то привыкла. Вижу, нету ее, испугалась. А вы что тут?.. — Да ничего. Я от проектировщика. Мы делали здесь обмеры и забыли про лестницу, вот я и приехала обмерить. А эта девчушка мне попалась по дороге — что-то очень ласково шепелявила, хоть я почти ничего не поняла. Мне тоже показалось, время позднее, и я повела ее в барак, а после уж решила сделать обмеры — только-только успела найти рулетку… Объяснения я давала простодушные и многословные, ведь известно, каков бывает результат, когда напускаешь таинственность. Всякая болтовня усыпляет внимание, и, напротив, запинки да паузы возбуждают подозрения. Ну и пожалуйста, о лестничке и обмерах могу до бесконечности. Дурацкий треп успокоил няньку, и она перестала мной интересоваться. Мягко побранила девочку, вздохнула с явным облегчением, и обе исчезли в бараке. Я тщательнейшим образом обмеряла лестницу и ушла с этого кошмарного двора, стараясь не оборачиваться… Лист бумаги в клеточку, исписанный моими наблюдениями, все время лежал на столе. После всех происшествий я перечитывала внимательно заметки, и тут-то забрело мне в голову принципиально важное соображение. Почему это никто не цепляется ни ко мне, ни к Гутюше? Два преступления, в обоих случаях мы видели трупы, да нас же просто необходимо отправить на почетное место главных свидетелей, а тут — ничего. Ерунда какая-то! Не нашли нас? Тогда какое, к черту, следствие? «Скорую» я вызвала, правда, под именем Софьи Ковальской, но это же примитивно! Я сразу же села в машину перед самым входом в кафе, номер был четкий, незапачканный и незакрашенный, плевое дело меня разыскать. Что это? Головотяпство, бездарность, непонятная и пугающая? Мысль о добровольной помощи следствию на сей раз не возникла даже на далеком горизонте. Напротив, мне надлежало добровольно и старательно притаиться. Я еще не настолько спятила, чтобы каким бы то ни было властям пересказывать открытия погибшего недоумка… Удивляться-то я удивлялась, но это ни в малейшей степени не удерживало меня. Скорее подстегивало, ибо дьявольский притон я возжелала найти всенепременно. И проблема, собственно, не в наркотиках, наркотики — дело обыкновенное. Нет, меня куда больше занимало услышанное от недоумка и от девочки. Один воскликнул, в голове, мол, не укладывается, а наркотики — не такое уж диво, укладывались вполне, а другая добавила про огоньки. И к этой тайне я устремилась на всех парах, вернее, с силой смерча, глухая и слепая ко всему прочему — ведь, надо полагать, я просто лопну, если не совершу какого-нибудь идиотизма. Пани Крыскова подождет — после закрытия магазинов наверняка ей не понадоблюсь. Черный парик с роскошными локонами я позаимствовала у Зоси. Бросив взгляд на свое отражение в витрине, я прямо-таки обомлела. Там отражалось нечто сногсшибательное. Старые сабо на мощных котурнах прибавили росту, оранжевый плащ в виде халата, больше на два размера, много лет назад купленный по необходимости — других не было, надетый на костюм, превратил меня в толстенную бабищу, а большой, черный, колтуном сбитый парик достойно венчал сие одеяние. Очень даже возможно, что такой маскарад спас мне жизнь. Многочисленные отмычки у меня сохранились с давних пор, когда работала на строительствах. По очереди отделанные помещения запирались, ключи терялись немедленно, и персоналу приходилось пользоваться «соловьями». Место работы давно ушло в прошлое, а отмычки остались. Без особого труда я справилась с той закрытой подвальной дверью, что вела в помещение, расположенное за восковым мертвецом. Ощупала притолоку, включила свет: довольно длинный, обычный подвальный коридор с рядами дверей по обе стороны. Я на цыпочках прошла до конца коридора, внимательно осматривая двери, потому как больше осматривать было нечего. Двери были разные: ажурные из рейки, плотные из досок, одни открытые, внутри — всяческий хлам, другие — солидно укрепленные, с засовами, замками и затворами из толстых полос железа. Я поколебалась, не вломиться ли во все по очереди — хотя нет, слишком большая возня, лучше сперва просто осмотреть. В конце коридора я так же легко открыла следующую дверь — да, отмычки у меня отменные. Нечто вроде прихожей, снова двери… Дверей пять во всех четырех стенах выглядели абсолютно одинаково. Три двери поддались, две никак. Из первых трех одна вела в коридор — в глубь очередного дома, аналогичного тому, через который я пришла; вторая была от каморки, забитой щетками, ведрами, стремянками и разной ветошью, а третья выходила на лестничную клетку, ведущую наверх. Захламленную каморку я миновала сразу, а для дальнейшего изучения избрала коридор. Направление вроде то самое, куда я раньше не сумела добраться. Я медленно двинулась по коридору, как вдруг где-то за спиной прозвучало нечто вполне обыденное, но для меня более страшное, чем взрыв бомбы. Кто-то что-то открывал, звякнул замок, стукнул засов. Меня бросило в жар, на мгновение я замерла: длинный коридор, вроде бы плохо освещенный, но меня в нем видно, спрятаться некуда, ни одну дверь не успею открыть. Господи помоги!.. Я остановилась пень пнем, повернув голову и рассматривая прихожую. Там появился некто, самым очевидным образом спустившийся с лестницы, вроде даже взглянул в мою сторону, но безразлично. Тащил большой мешок, вошел в следующий коридор, исчез. Теперь есть шанс бесшумно смыться. Но в какую сторону бежать? Все получилось само собой: в конце коридора, в темноте, снова что-то щелкнуло, кто-то вошел в подвал. Раздумывать не приходилось: лишь усилием воли сдержав бег, я быстро вернулась в прихожую и рванула на лестничную клетку. Даже не осмотрев строения, я сразу же вышла на свежий воздух, если можно так сказать про двор-колодец. За спиной — дверь в только что оставленный подвал, напротив — стена с окнами и еще одна дверь в самом углу, Закрытая. Вспышка клаустрофобии довела меня почти до потери чувств, руки дрожали, когда я пробовала разные отмычки, нужная, конечно же, оказалась последней. Обычная лестничная клетка, в подвал — нетушки, подвалы мне решительно перестали нравиться, сверхъестественным усилием поднялась по нескольким ступеням, ведущим на первый этаж. Где-то за мной снова звякнуло. Мало что соображая, я вихрем вылетела на другую сторону — черт возьми, опять двор! Но есть ворота, похоже, на улицу… Я бы, конечно, сунулась в ворота, но туда как раз входили. Спрятаться от людей мне представлялось сугубо необходимым. Убежище избрала без колебаний — выбора не было: контейнеры с мусором, и больше ничего. Я присела на корточки. В случае чего сделаю вид, что выбрасывала мусор, а теперь убираюсь тут — у меня на гигиене пунктик. Или что-нибудь выронила и стараюсь найти: по ошибке выбросила в мусор маленькие ножницы и пусть сдохну, да отыщу их. Больше ничего не придумала, да и то слава Богу, ежели учесть, что время для размышлений ограничивалось несколькими секундами. Люди из ворот вошли на лестничную клетку. Одновременно открылась дверь, через которую я бежала в панике, и появился какой-то хмырь. Не взглянув на мусорные контейнеры, спокойно и степенно направился к воротам, вышел и исчез по другую сторону. Я все еще сидела между контейнерами, хотя территория была уже свободна от врагов. Вышедший хмырь парализовал меня окончательно. Видела я его лишь какое-то мгновение, но разглядела прекрасно, — его осветила лампа над дверью. Я знала это лицо. Откуда-то знала: довольно простецкая морда и нос клецкой… Зрелище это захватило меня целиком. Собственными глазами увидела наконец таинственного индивида, описанного Зосей и Павлом, помнится, тогда еще засвербило в мозгу: где я уже видела его рожу, где же, черт побери, и кто он такой?!.. В конце концов я вылезла из мусора, занятая проблемой рожи с клецкой до такой степени, что забыла, где нахожусь, что делаю и как выгляжу. Машинально вернулась обратно, вошла в дом, проторенным путем выкатилась во двор и толкнула дверь в подвал. Не насторожило меня даже, что она приоткрыта. Спустилась по двум ступеням. Боги улыбаются психопатам. — ..ты зажег? — спросили внизу, и я застыла, поставив одну ногу на третью ступеньку. — Нет, Вальчакова. Возилась там, в коридоре. — Пускай звонит в следующий раз. Фотоэлемент сработал, и шеф испарился… Голос был злой и обеспокоенный. Я протрезвела в мгновенье ока, попятилась, бросила дверь приоткрытой, в воротах очутилась не помню как. Сорвала с себя плащ-халат и парик, на улицу вышла собственной, так сказать, персоной. Понятия не имела, где оказалась, да ладно, к машине могу вернуться любым кружным путем, из осторожности оставила ее довольно далеко от этой пещеры разбойников. И все же я сообразила, что произошло. Где-то там фотоэлемент сигнализировал мое присутствие, хмырь с мешком заметил-таки меня. Но спутал, верно, с дворничихой, Вальчаковой, огромной бабой, черноволосой, в оранжевом рабочем халате. Конечно, я и не думала о нашем сходстве, когда напялила парик и плащ-халат, но так, к счастью, случилось; оттенок был, правда, другой, но не стоило требовать от мужчины, чтобы при плохом освещении он уловил нюансы колера. Принял меня за нее, и только поэтому я живая выкарабкалась из этой кретинской эскапады… Нет, с меня хватит, больше туда ни ногой. Добилась, в сущности, одного, лицезрела хмыря с клецкой — сомнительное удовольствие, сомнительное достижение. Я так и не вспомнила, где видела его раньше; в результате — множество колючих домыслов, не дающих покоя. С равным успехом могла вываляться в кактусах…* * *
Позвонила пани Крыскова и пригласила меня на чай, непременно сегодня же вечером. Я вознамерилась обсудить окончание нашей аферы, однако ошиблась. Посередине стола лежали два шестикаратовых бриллианта, на них я и воззрилась с огромным интересом и превеликим удивлением. Пани Крыскова сияла. — Я вас просила обязательно сегодня, потому что продать надо сейчас же, а мне хотелось, чтоб вы посмотрели. Есть уже и клиент, огородник — для дочери покупает, ведь у нас огородники самые солидные люди. — Так ведь договорились — мне идти в магазин? — удивилась я. — Выходит, вы рисковали сами? — Да что вы! Моя племянница купила, случайно оказалась здесь, живет в Кракове и приехала на один день. Вот я и воспользовалась случаем, оно и к лучшему. Завмагазином согласилась продать, я ей накинула сто тысяч, и это недорого, она ведь больше всех рискует. А вы останетесь про запас. Но десять процентов ваши, сразу говорю сколько — сто шестьдесят тысяч. Отнекиваться было нелепо, и я тут же решила поделиться с Гутюшей, пожалуй, даже из расчета один к двум, ведь его участие оказалось главным. Пани Крыскова растроганно вздохнула. — Жаль, редко приходят камни, да и все ужасно боятся, чаще, чем раз в два-три месяца даже и пытаться не стоит. Деньги будут завтра, если вы зайдете в магазин, отдам вам конверт… Я забежала ближе к закрытию — сто шестьдесят тысяч пешком топать не желают и на дороге не валяются. Гутюшу я любила, и мне хотелось порадовать его, особенно теперь, когда я сама ввязала его в разные пакостные хитросплетения. Поехала к нему прямо от пани Крысковой, даже не позвонила, потому как было неоткуда. В шесть он обычно у себя, если нет, застану у Тадеуша. Машина «скорой помощи» перед его домом безразлично мелькнула перед моими глазами. Поднялась на седьмой этаж, шагнула из лифта: суматоха у дверей Гутюшиной квартиры. Санитары как раз выходили с носилками. Боже милостивый!.. Гутюша лежал на носилках — я похолодела… Все лицо было заклеено лейкопластырем, изо рта и носа тянулись какие-то трубки, иных повреждений вроде бы не замечалось. По-видимому, еще жив, раз его забирали. С трудом выдавила обычный вопрос. — Отравление газом, — сухо ответил врач и отстранил меня с дороги. Санитары внесли носилки в грузовой лифт. Соседи со всего этажа еще болтались у дверей. Я принялась расспрашивать. Отвечали дружелюбно, очевидно, на мне лица не было от тревоги. В пять минут получила полную картину ситуации. В квартире страшно кричал кот. Кричал и царапал дверь когтями, слышно было снаружи. Проходила соседка, не выдержала и позвонила, подергала ручку, дверь открылась, потянуло газом, кот выпрыгнул из дверей и умчался. Соседка зажала нос и вошла. Гутюша лежал в кухне. Женщина подняла других соседей, открыли окно, перенесли Гутюшу на тахту, что-то с ним, видать, серьезное случилось: все лицо заклеено пластырем, кроме того, пьян до изумления. Водкой несло больше, чем газом, а в кухне валялась бутылка из-под «Житной». Видно, до плиты добрался совсем хороший, даже не соображал, что открыл газ и не зажег, упал, а газ стелется понизу… Неизвестно, как долго провалялся в таком виде, кот орал, наверное, с час, больно выносливый, коли выдержал. «Скорая» приехала сразу, а милиция вот-вот нагрянет, из-за газа должны приехать, только вот сообщили им с опозданием, врача надо было побыстрей… Я забыла спросить у врача, в какую больницу его отвезут, но соседи оказались на высоте. Дежурил сегодня госпиталь Преображения Господня. Мысли прыгали как бешеные. Гутюша алкоголик — ахинея, чушь! Может, его спасут, если кот выжил… Но ведь кот был трезвый. Я и не припомню, видела ли вообще его пьяным — Гутюшу, не кота. Ах да, помню, три года назад, на именины Тадеуша… Господи, Тадеуш, ведь Гутюша делает ему проект, дома, не на работе, левый заказ… Бумаги, приедет милиция, все закроют. Тадеуш не получит ни чертежей, ни расчетов. Гутюше я не помогу, а вот Тадеуш… Следовало сейчас же известить Тадеуша о несчастье. Пусть сразу хлопочет насчет документации! Гутюша выздоровеет, просто обязан выздороветь, зачем ему еще неприятности из-за опоздания с проектом… В его квартиру никого не пускал законопослушный сосед, стоял на пороге и сторожил, к тому же в помещении несносно пахло газом, вроде он без запаха, а все-таки… Мне не пришло в голову позвонить Тадеушу, я машинально вышла из толпы, уже поредевшей, съехала вниз, миновав тормозящую милицейскую радиомашину. Всю дорогу ком стоял в горле. Уже с первого этажа я почему-то вбила в голову, что не застану Тадеуша, полный бенц и крах. На четвертом меня чуть не колотило. На пятый взлетела полностью невменяемой, позвонила, готовая дубасить в дверь кулаками и каблуками. Дверь открыл Гутюша. — Проходи, проходи, — энергично пригласил он, ибо я застыла каменным изваянием на площадке, созерцая призрак Гутюши и пытаясь уразуметь, что я вижу. — Они дома, только заняты очень. Фантастика, бред. Мелькнула дурацкая мысль, что стрессы укорачивают жизнь. Я поделилась этой новостью с Гутюшей странным каким-то голосом, едва выговаривая слова, наконец, пошатываясь, вошла в прихожую. — Что случилось? — забеспокоилась Эва, поднимая глаза от чертежной доски. Я уставилась на Гутюшу, даже потрогала. — Гутюша, Господи Боже… Слушайте, вы уверены, это Гутюша? И притом живой? — Минут пятнадцать назад вполне ощутимо наступил мне на мозоль, так что, по-моему, даже слишком живой, — проворчал Тадеуш. — А что, по этому поводу есть сомнения? — Чудеса. Человек спьяну отравился газом у себя дома, и «скорая» забрала его в больницу. Неизвестно, удастся ли его спасти, врач выглядел так, что не удастся. Гутюш, как это тебе удалось? И зачем? Чтобы меня прикончить, да? — Как так? — изумилась Эва. — Это у тебя экспромт или заранее репетировала? — иронически поинтересовался Тадеуш. Гутюша, стоя посередине комнаты, смотрел то на них, то на меня. Впечатление такое, словно он по-польски ни бум-бум. Я уселась на табуретке, ноги у меня подгибались, хоть малость соображать я уже начала. — Гутюша, Бога ради, пошевели мозгами! Кто у тебя был в квартире, ведь ты один живешь?! Я прямиком от тебя. Богом клянусь, думала, это ты, и приехала сказать Тадеушу! Заберут всю документацию, милиция уже там, пломбу на квартиру тебе пришпандорят… — Курва!!! — Гутюша, наконец, обрел голос, вернее, вопль: — Ты, слушай! Ты серьезно говоришь?!!.. — Честное слово, клянусь! Все думают, ты, физиономии не видно из-за пластырей, в чем дело… Гутюша взвыл, метнулся к двери и обратно. Видно, одурел окончательно. — Кузен! Там был мой кузен! Из провинции! Утром приехал! Брился! А не умеет! Этим — ухо Ван Гога!!! До самого уха Ван Гога мы понимали его выкрики, а после уха перестали. Тадеуш наконец выпытал: оказалось Гутюша имел в виду бритву. Кузен брился опасной бритвой первый раз в жизни, получил ее в наследство от дяди, хотел попробовать, изрезал себе все, лицо, пока не согласился прекратить самоубийственный эксперимент. Характер имел решительный, и если уж ставил в жизни цель, то обязательно добивался. Бритье тоже закончил, но лицо после этого пришлось основательно залатать — все пластыри пошли в дело… — Перестань орать, едем! — накинулась я на ошалелого Гутюшу. — Не знаю только, куда сначала. — Домой, — оборвал прения Тадеуш. — Запломбируют квартиру, пиши пропало. Кузену в больнице все равно не помочь, а кровь можно и позже сдать. — А потом в милицию, — подхватила Эва. — И обязательно добровольно, иначе вас заподозрят. В квартире у Гутюши милиция все еще валандалась. Проверили плиту и трубы, ничего неисправного не нашли, бардака большого не наделали и как раз намеривались уходить. Наше прибытие изменило их планы. — Когда вы ушли из дому? — подозрительно спросил сержант, проверив Гутюшины документы и приняв к сведению визит кузена. — Утром, — угрюмо ответствовал Гутюша. — Сразу после того, как он наклеил все эти заплаты. Он в шесть приехал, так что успел и порезаться и заклеиться. — А после? Вы не приходили? С работы не возвращались? — Нет. У него ключи, у Юзефа то есть, я ему дал. — А вы где были? — На Грохове. У приятеля. Вместе делаем работу, и надо спешить. К доске приклеился, пока она вон не приехала… Я рискнула вмешаться, объяснила: Гутюша сидел за чертежной доской, выполняя спешную работу, так называемое проектирование. Дала адрес Тадеуша, так как Гутюша вместо номера дома и квартиры упрямо твердил номер телефона. Я не удосужилась заранее выдумать повод для сегодняшнего визита и чуть не ляпнула насчет бриллиантов. Спохватилась, однако, вовремя и заявила: приехала вернуть деньги, взятые в долг несколько дней назад. Немного, пятьсот злотых. Гутюша пялился на меня, как баран, и не протестовал — пятьсот злотых проигнорировал, всецело поглощенный своим кузеном. Потом вдруг застонал: — Он же не пьет! Он типичный алкоголик вверх ногами. — Абстинент, — услужливо перевела я. Сержант внимательно посмотрел на нас, деловито осведомился, не состою ли я с Гутюшей в связи, согласился, что это необязательно, и велел явиться завтра в отделение для дачи показаний и подписания протокола. Вешать пломбу на квартиру не стали, вышли все вместе, я отвезла Гутюшу в больницу. Кузен уже умер. Проблема алкогольного опьянения кузена вызвала перепалку, к счастью, короткую, ибо Гутюша не отличался буйным нравом. Быстро прекратил настаивать на своем и мрачно замолчал, молча же прочел результат анализа, в котором, увы, констатировалось: в крови кузена доза алкоголя была для большинства нормальных людей смертельная и, уж если на то пошло, газа вовсе и не требовалось. Умер с перепоя. Гутюша забрал все, что ему отдали, и молча вышел из больницы. Язык у него развязался только в машине. — Хорошо хоть родители у него померли, — рассудил философски. — Сестра только есть, старше его, моя кузина, а вообще-то они живут в Катовицах. — А ты говорил, он из провинции, — удивилась я невольно. — Он из Бендзина. Сестра в Катовицах. Жена у него была и дети, да все распалось, так что волосы у жены, верно, все целые останутся. К тому же у нее богатые родители. Очевидно, Гутюша пытался прийти в себя, находя утешение в мудрых житейских максимах. Я вспомнила, что, пожалуй, порадую его историей с бриллиантами пани Крысковой, все удалось как нельзя лучше. Гутюша пришел в себя окончательно. Немного поспорили: я, учитывая его несчастье, пыталась всучить две трети, он уперся на половине. Я в конце концов уступила, не желая его раздражать. — Если по совести, для меня все мрак и туман, — признался он, убирая деньги в бумажник. — Он в самом деле почти не пил, ну, рюмку-другую с какой-нибудь роскошной закуской, в праздник. Не любил и, пожалуйста, себе же навредил. Черт разберет, как эти градусы могли в нем расквартироваться, не понимаю, и вообще водки в доме почти не было. Стояла початая поллитровка да вроде бы остатки коньяка. Разве с собой приволок и тут же ухнул? Исключено, чушь. — А вдруг друзья-товарищи объявились? Дело какое обмыть понадобилось. Уступчивый он по характеру? — Наоборот, и точка. Упрямый, если что заберет в голову, с места не сдвинешь. А насчет водки легче монумент уговорить, а его ни за что. Не понимаю. Я, пожалуй, вернусь в эту больницу, только сперва с семейством разделаюсь. И вообще не знаю, по-моему, что-то тут не так. — То есть? — Сдается, он мне звонил. Под конец рабочего дня кто-то звонил раза три, и ничего — разъединяли, а ну, как он, и какая-нибудь лабуда приключилась… — А по ошибке не хватил спирту? Одна моя тетка по недоразумению напилась воды с мылом, в которой другая тетка размачивала ногти. Твой кузен мог случайно тяпнуть соляную кислоту. Гутюша говорил забавно и порой нескладно, но думал толково. — И сколько этой воды выпила твоя тетка? — Один глоток. Большой, правда, но один. — Ну, знаешь, с одного глотка на тот свет не уедешь. Ну пусть с головой неладно — не привык, или с ногами, но такие градусы, то бишь проценты алкоголя в крови, от одного глотка не проявятся. А у него были, сам в больничной бумажке видел, ты тоже… Я принялась думать. А посему перестала видеть дорогу, тротуары, другие машины, светофоры и людей, зато увидела Гутюшиного кузена с лицом в пластырях: кто-то сжал ему нос, заставив открыть рот — дышать же надо, а в открытый рот ему вливают водку прямо из бутылки. Кузен давится, захлебывается, отплевывается, кое-что и в горло попадает. Нет, плохо, не идет, сколько водки изведешь… Кузен на стуле, ему заламывают голову, вводят желудочный зонд и вливают спирт. Уже лучше. Затем накачанный кузен, пошатываясь, бредет в кухню, желая, допустим, сварить кофе, надеется, что полегчает, открывает газ, спички падают из рук, сам он валится на пол, засыпает пьяным сном… — Где это мы едем? — поинтересовался Гутюша; Я очнулась. Проехала поворот к Гутюше и даже бега, и прямым ходом направлялась в аэропорт Окенче. Пришлось перебраться на левую полосу. — Черт. К тебе. Не мог раньше спросить? Я задумалась. — Не мог, я тоже задумался. Ты ведешь машину и смотреть тебе положено по должности. Слушай, мне это не нравится. Опять найду того прозектора… Вот именно! Знаю про последнего. Длиннющая лапша на уши. — Прекрати свой телеграфный аллюр. Говори яснее. — Ну так: официально тот, в кафе, умер от сердца и никаких следствий не надо. Умер сам по себе, по собственному почину, и привет. А неофициально — схлопотал укол в шею за ухом, отоварили без промаха, вчера вечером я как раз узнал все обстоятельства. Цианистый калий еще с какой-то бурдой, где-то у меня записано, если тебе надо, могу поискать, цикута или стрихнин, только мне сдается, одного цианистого хватило бы выше крыши. А я вон там живу, направо. В последнюю минуту я еще успела повернуть в направлении его дома. Насчет недоумка ожидала нечто в таком роде, но одно дело подозревать, а другое — знать. Все-таки, значит, так.., какие уж тут сомнения — убили из-за меня! — А остальные? — спросила я подавленно. — Что остальные? — Ну мы, например. Почему нас никто ни о чем не спрашивает? — А о чем нас спрашивать? Говорю тебе — следствие и не ночевало. Анализы мой приятель сделал для своего личного удовольствия и спрятал. Убийца неизвестен. Никак не проявился, но я так себе дедуцирую: у них там что-то шиворот-навыворот, помнишь, тот, в носках, что в забегаловку примотал, — ценнейшая фауна, под охраной пребывает. Никто ничего ведать не ведает, одна тайна другой погоняет и все по углам. А про кузена Юзефа шепну приятелю, пусть лично присоединится к вскрытию. Вскрытие будет, верняк, я узнавал, в таких случаях всегда обожают суетиться, глядишь, и обнаружат что. По голове у меня так и ходит: ну как он схватил эти алкогольные проценты…* * *
Гутюшин кот вернулся домой только через четыре дня. Новейшей информацией от приятеля из прозекторской Гутюша поделился со мной на лестнице в подвал, где мы оба, сидя на корточках, орали: «Кис, кис, кис». Кот молоко выпил и мясо сожрал, но наверх идти отказался наотрез. Гутюша признал правоту кота. — Понятие имеет, по углам все еще газ, хоть и открываю окна настежь и сквозняк летает. Хорошо, тепло. А насчет Юзефа тоже криминал по высшему разряду. Я только фыркнула. — Ну и проницательность. Ясно, криминал с самого начала. — Так мне ж невдомек про Юзефа. У него ушиб на голове, не проломили, просто синяк и шишка. При жизни вздулась, а как умер, шишка стоп, но сознание потерять мог. Мало того, он говорит, мой, значит, приятель — есть заметный след от укола, и чего у них любовь такая на уколы, хобби что ли? Внутривенный укол, не угадаешь, куда кололи — не в руку, не в запястье, а в ногу под коленом. Спирту вовсе не пил, все градусы мог получить в уколе прямо в кровь, сколько угодно. Сам себе такой укол не сделаешь. Да, пожалуй, в самостоятельном распутывании тайн вся моя выдержка к чертям свинячьим пойдет. И кому этот Гутюшин кузен мешал?.. — А с головой что? — спросила я угрюмо. — Мог сам себе врезать? — Вроде мог, только трудно найти подходящий инструмент. Не знаю чем. Чем-то мягким, но твердым. Понимаешь: череп не разбит, а сознание потерял. Дома я ничего такого не держу. Кабы упал, так кругом сплошные острые углы, тогда рана была бы, а не шишка. Кот вырвал у меня из рук следующий кусочек мяса. Гутюша наклонился, снова налил молока в пластиковую мисочку и позвал: — Кис, кис… — А что милиция? — спросила я по-прежнему мрачно. — Милиция ничего. В протоколе вскрытия про укол молчок. — Как это?! — Обыкновенно. В официальном протоколе черным по белому: абсолютно здоров, абсолютно пьян, ударил себя по башке и отравился газом. От алкогольных градусов тоже мог откинуть копыта, так ли, иначе ли, им без разницы. Укол мой приятель открыл самолично. — И никому не сказал?! — Сказал. Милицейскому врачу. Тот видел, да в протокол дописал только на следующий день, вот и получилось пивко — по маленькой. — Не понимаю, о чем ты. Гутюша сжалился над моей женской глупостью. — У них там есть секция убийств, так? Отдел такой. Я сориентировался через другого приятеля, того, что сидит в кабинете и головой думает. Так вот: до отдела убийств вообще не дошло. Несчастный случай и все тут, кто-то распорядился, и следствия не будет. Просто и ясно. Я так занервничала, что судорожно удерживала очередной кусочек мяса, который изо всех сил тянул кот. Кот за эти дни явно оголодал, а посему не отступился, помог себе когтями и получил добычу. Я разорвала фольговый мешочек и разложила около миски с молоком остатки. — Оставлю ему где-нибудь в уголке, тут наступят копытом и растопчут, — сказал Гутюша, вставая. — Криминал криминалом, а животное голодать не должно. Он собрал мясо, взял миску и заботливо устроил коту столовую в подвальном углу. Я тоже встала. Гутюша вернулся на лестницу, и мы начали подниматься. — Ну, ладно, — приступила я осторожно. — А что ты обо всем этом думаешь? Гутюша молчал до самого лифта. — Нечего песок в голову засовывать, — заявил он, нажимая кнопку. — Его убили. Преступление это, убийство, значит. — И пожалуй, из той же коллекции, — поддержала я и вошла в лифт. — У него были враги? — Нет и нет. Какой был — весь на виду: не пил, человек порядочный. Я вовсю думал, всю ночь не спал. Ну кому было знать, что он здесь: живет в Бендзине, приехал так, с бухты-барахты. Неожиданно. Кабы враг, то летал бы за ним, прицепившись, как пес к репью, или что там еще. Какой прицел ни бери, получается, меня это уработали. Я тоже такой вариант крутила, Гутюша только подтвердил это. Мы вышли из лифта. — Да, тебя хотели убрать. По лицу было не разглядеть — весь в пластырях, волосы и фигура у вас похожи, да и вообще убийца мог тебя лично не знать. Докопаться бы до сути!.. — Есть шанс, — обнадежил Гутюша, открывая дверь в свою однокомнатную квартиру. — Кое-что собрал. Ментам плевать, ну, а я разговаривал с людьми, они меня любят — на ожившего мертвеца всякому любо взглянуть. Тут одна баба этажом выше, у ней в мозгах вечный обеденный перерыв, вот она и сидит на лестничной клетке и смотрит, что да как. Говорит, сначала ко мне вошли какие-то двое. Тыркали замок по-всякому, не удавалось открыть, да все-таки справились. Полчаса не прошло, прилетел Юзеф, только она его за меня признала. Что дальше — не ведает, у нее семья с работы приплюхала и ее забрали с лестницы, но ведь те двое каким-то манером вышли, коль скоро их в квартире не обнаружили? Я расположилась в кресле и начала развивать тему. — Не лезли к тебе раньше времени, подождали, пока ты выйдешь из архитектурной мастерской. Телефонные звонки… Это они звонили — проверяли, на месте ли ты. Не могло же им в башку прийти, что прямо с работы поедешь к Тадеушу, наверно, ты всегда сперва домой являлся? — Домой. К Тадеушу отправлялся вечером. В тот раз случайно: с Юзефом какая уж работа, а чертовы выбоины в стене надо было рассчитать. — О кузене они и не догадывались, раз приехал в шесть утра того же дня. Ждали в квартире, он вошел, естественно, думали, что ты, бацнули по кумполу, один придержал, а второй в пять минут обделал все дело. Кто такие, дьявол их возьми, ведь наверняка продолжение одной аферы. Или враги у тебя объявились?.. — Нету, — категорически запротестовал Гутюша. — То есть я не знаю про врагов. Обыкновенный работяга и со стула никого не спихиваю., Говорю тебе, думаю, думаю, мозоли надумал, и хоть убей — не пойму. В моей плодовитой голове завертелись кошмарные подозрения. Недоумка убили — он вознамерился открыть мне какую-то тайну. Не успел, я осталась жива. Гутюша раздобыл тайную информацию про бриллианты, и камни из ювелирного магазина куплены посторонней личностью. Таинственная клика понесла убытки. Предвидятся новые доставки бриллиантов, клика не желает больше терять, решила себя обезопасить. Чушь, очередные сведения Гутюше снова предстояло раздобывать, проникать в тот же распределитель, вполне хватило бы предупредить, чтобы Гутюша туда не лез, зачем же сразу убивать… Разве что сведения получал постоянно да и доил на всю катушку, тогда понятно, но в любом случае во всем виновата я — я его подбила… — Гутюша, тебя убили из-за меня, — мужественно призналась я. — Ты что-то этакое проведал? Без повода не убили бы, ты им чем-то опасен! — Кому? — Я высказала свои заключения. Гутюша задумался. — Кабы знать, что я знаю! — вздохнул он смущенно. — Много знаю, факт, да мало ли что? Убивать каждого, кто о чем-нибудь знает, этак все общество из гробов бы не вылезало. Там есть некто Лясковский, он с камнями проворачивает дела, наткнулся на меня, как палка на муравейник, считается по другой части, держится в тайне, а я про него наслышан. Может, это?.. — Теперь и я уже о нем знаю. А что за тип? — Надзирает. Значит, контроль или там директивы какие чтоб соблюдались, из партячейки, словом, созерцает. А по сути — черная маска, серый кардинал, так ведь другим про него известно, и что, всех поубивает? Сколько же ему водки одной надо?!.. — Всех не поубивает, да тут целая клика, а ты попал им в поле зрения, как слива в компот, из-за меня. Боюсь, все-таки тебя достанут. — Э-э там. Зачем меня доставать. Приятелю, который сидит в этом гешефте, скажу по секрету: дубинку, дескать, я сложил, и ведать ничего не ведаю. А фамилию вообще не помню, и Лясковского.., м-м.., с Патыкевичем спутаю. — И он тебе поверит? — А почему нет? Ты что думаешь, это разбойник с большой дороги, кровопийца, или как там их, вампир? Приятель и все. Вовсе не рвется на мои похороны, а в министерстве сидит на самой низкой подножке, только вот ушлый и всегда без мыла влезет куда надо. А бриллианты пока придется отправить в отпуск. — Само собой. Я предупрежу эту пани… И вдруг меня осенило. Убийство Гутюши — предостережение! Камней ни в коем разе не покупать, сам сказал, их вовсе не интересует его информированность, главное, чтоб со страху прокис и не рыпался! Матерь Божия, ведь так действует мафия!!! Я прямо похолодела, и в голове воцарилась полная сумятица. Гутюша выслушал мое откровение, сразу согласился и вовсе не казался потрясенным. Похоже, меня одну питали идиллические понятия об окружающем. — Нет, надо срочно действовать, иначе меня кондратий хватит, — полетела я как с горы. — Характерец меня доконает! Гутюш, тебя в сторону, а я в милицию побегу, может, как-нибудь лично… — Ну так я же все время бегаю! — занервничал Гутюша. — Ты что думаешь, официально? Лично все все знают, а толк где? Ты уж туда не летай, очень прошу, только шуму наделаешь, из-за тебя кто-нибудь с работы полетит… Застопорил он меня радикально: двоих я уже подвела, возможно, Божидар был прав, упорно не допуская меня до этих подземных течений. Мое разгадывание загадок и открытия странный эффект создавали. — Ведь говорила, — полыхала я злостью, — тысячу раз говорила и повторяю: как только какая-то тайна, не сомневайся, смердит! Я все равно что-нибудь да сделаю. Богом клянусь, неизвестно что, но сделаю, иначе задохнусь!.. — Господи! — простонал Гутюша и посмотрел на меня словно уже на выходца с того света…* * *
Ничего я не сделала. Избавил меня от всех действийисключительно один Божидар. Добился-таки своего и оглоушил меня. Несколько недель подряд он звонил в дверь, вместо того чтобы открывать своим ключом, как это делал многие годы. Враждебная демонстрация выражалась всячески, да я все не успевала спросить прямо, в чем дело, потому что ссорились мы при каждом удобном случае. На сей раз телефонный звонок с изысканным вопросом, можно ли нанести визит, извлек меня из-под крана — я мыла голову. Стиснув зубы, я дала милостивое согласие, вытерла воду на полу и решила: все, хватит — пора расставить все точки. Последующие два часа вогнали меня в нервное расстройство. После такого звонка приходят довольно быстро, и Божидар всегда так поступал. А тут он решил основательно испытать мое терпение, дабы я успела представить автомобильную аварию, сердечный приступ или другие такого же рода напасти. Однако он переборщил: перебрав всяческие удары судьбы, я успела сообразить, что все это делается мне назло. Наперекор. Прекрасно знает, я не выношу ожидания, а неуверенность меня просто бесит, и потому специально доставляет мне все эти радости, желая наказать за что-нибудь, черт знает за что. И по обыкновению, плюет на мои чувства… Когда я открывала ему дверь, робкое обожание, пожалуй, явно потускнело. За это время я высушила и уложила волосы, подкрасилась и решила не ждать, а уйти из дому. Свою внешность на сей раз в виде исключения опенила позитивно, что весьма существенно улучшило самочувствие. С места в карьер я спросила, как он прикажет расценивать свое поведение. Где ключи, которые верой и правдой служили все прошлые годы, — потерял или как? Ответил, нет, почему же, ключи у него есть. По-видимому, они мне нужны? Я удивленно подняла брови. — Не хотел мешать, — заявил он любезно. — Ключи могут понадобиться для кого-нибудь другого. Его заявление сбило меня с панталыку, и я попросила его объясниться. — Помилуй, как можно нахально навязываться в дом, где меня не хотят видеть. Помнится, я однажды уже оказался лишним, считаю необходимым избегать неловких ситуаций. Поэтому предпочитаю позвонить заранее. И все-таки до меня не дошел смысл, я сочла его слова просто неудачной шуткой. Интересно, что он имеет в виду под неловкой ситуацией: застал меня в постели с хахалем или, к примеру, зайдет, а я как раз точу на него нож? «Не хотят видеть», — надо же такое сказануть! Ведь жду его не дождусь, хочу видеть, хотя бы для того, чтобы наорать и поссориться. Мои обиды и претензии зубами и когтями жаждут вцепиться в жертву. На чай вдвоем любое время удобно, мог врасплох прийти и в три ночи, и тогда с радостью устроила бы побоище, одержимость не знает преград, а чувства во мне всегда преобладали над разумом. И что он, холера, хочет этим сказать?.. — Прошу тебя точно сформулировать свои претензии, — заявила я ледяным тоном, в сравнении с которым на полюсе показалось бы жарко. — Что это еще за новая полька-бабочка? — Хорошо, я выскажусь: могу у тебя кое-кого застать… Вот тебе раз.., значит, все же хахаль!.. Откуда только Божидар его выкопал, и кто бы это мог быть?.. Оказалось, все-таки Гутюша. Я долго смотрела баран бараном, потом смертельно оскорбилась, и только тогда наконец начала что-то понимать. Мыслительно-эмоциональная деятельность вдруг двинулась вперед в ошеломительном темпе, почище любого компьютера, если не качеством, то, во всяком случае, темпом. — А почему ты так долго не приходил? — спросила я с напускным простодушием. — Позвонил, а мне пришлось прождать два с лишним часа. Что случилось? — Ты не одна на свете, — ответил он. — В конце концов, и у меня есть разные дела… Из его дальнейшей речи я уже не слышала ни единого слова. Все сошлось: я не единственная и в этом вся суть. Претензии я должна предъявить к себе. Я смотрела на него, пока он что-то говорил, и вдруг многолетняя завеса упала с глаз: он уже не казался красивым, во всяком случае, красивым для меня. В конечном итоге содержимое важнее упаковки… Вся наша, Боже смилуйся, связь была одним несусветным недоразумением, я по-идиотски ошиблась. А он все видел, но поддерживал мое заблуждение, черт знает с какой целью, может, его левой ноге так захотелось… И тут я взорвалась. Проехалась по его характеру, тщательно, добросовестно и без всяких скидок. Мне нечего было терять. С безжалостной откровенностью отчеканила все, что о нем думаю — все, что подавляла и душила в себе много лет. Полетел кумир с пьедестала. Увы, кумир на грязной земле остаться кумиром не может. Только теперь стало совершенно ясно, сколь необходимы ему постоянные песнопения насчет его исключительности, и я почти испугалась. Сознание он, правда, не потерял, но просто чудом: в любом случае наша связь была разрублена топором. Последняя причина конфликта — ключи от моей квартиры — с великим достоинством были оставлены на столе. Он ушел прочь навсегда, бросил меня, недостойную…* * *
В Варшаву я вернулась в начале сентября после нескольких месяцев отсутствия. Непосредственным поводом моих вояжей был, разумеется, разрыв с Божидаром. Один скандал — какие пустяки — ни в коей мере не удовлетворил моих агрессий, а больше шансов на ссору не было, трофей вырвался из когтей. Ведь я так и не поняла, обманывал ли он меня сознательно или просто по легкомыслию. Моя неудовлетворенная ярость сменилась длительным стрессом, ум погряз в забытье, мир превратился в непонятное и отвратительное марево. Лучшее средство от подобных недугов — голубая даль. На всякие душевные передряги отлично воздействует атмосферическая турбулентность на высоте десять тысяч метров. Воздушная яма настигла меня над Монреалем в уборной, где мне лишь чудом не выбило зубов. Кое-как все же удалось невредимой вернуться в кресло, и остаток этих очаровательных двадцати минут я просидела с застегнутым поясом. После недурной бермудотерапии окончательно меня исцелил шторм на Балтике, какого глаз человеческий не видел с тех пор, как с парома сорвался и утонул в море целый поезд. Из Копенгагена я возвращалась автобусом, и уже не в небе и на воде, а на земле было очень забавно наблюдать, как огромную туристическую колымагу швыряло на шоссе из стороны в сторону. К счастью, мои взаимоотношения со штормами вполне удовлетворительны, качка не терзает, а поскольку по понятным причинам буфет не пользовался успехом, мне удалось поужинать без всякой очереди. Пока меня не было, в стране произошли события исторические, и я с удовольствием смотрела все это по зарубежному телевидению, почти не веря собственным глазам и ушам. Распад системы, несправедливо определенной благородным словом «строй», привел меня в полное восхищение, так что все прочие огорчения пошли к чертям. Автобус в бывшей ГДР наткнулся на автомобильную аварию и долго ждал, потом сделал объезд, потом оголодавшие пассажиры потребовали остановиться у закусочной с колбасками, в результате мы сильно опоздали. Домой я добралась почти вечером, и тут же выяснилось, что нет света. Утешилась воспоминанием об отключенном пустом холодильнике, поставила дорожные сумки в прихожей и полетела к соседям, со скрежетом зубовным вспоминая, как в прошлый раз вернулась в разгар лета и не было воды. Сухой, как перец, чайник на кухне — то еще утешение… Дверь мне открыл какой-то чужой человек — очевидно, соседи переехали. Получили квартиру побольше, должны были умотать еще до моего отъезда, операция затянулась, но, естественно, к этому времени управились. А здесь уже новый жилец, чужой человек… Да что там, чужой — не чужой, главное — мужчина, вдруг что и посоветует. — Простите, пожалуйста, — сказала я озабоченно. — Только-только вспомнила про переезд моих соседей. Меня не было, сию минуту вернулась, а в квартире нет света. Прибежала сюда с горя. Простите, ради Бога, за вторжение… — А, это вы, пани? — обрадовался сосед. Я тут же вспомнила телефонный разговор с моим институтским профессором много лет назад: я пришла в гости к швагеру[18], тоже архитектору, зазвонил телефон, я взяла трубку. — Это пани? — спросил голос. Я узнала профессора и поняла, что он имеет в виду жену моего швагера. — Нет, это не я, — ответила я вежливо. — А, это вы, пани? — обрадовался профессор, который тоже узнал мой голос. Теперь произошел такой же разговор, но речь в данном случае шла обо мне. Я подтвердила, что я — это я. — У меня письмо к вам, ваши бывшие соседи просили отдать, — сообщил мужчина. — Извините, что не занес раньше, не знал о вашем возвращении. — Да меня еще как бы и нет. То есть я здесь, но всего пять минут, как вошла, багажные сумки стоят у двери. Вам не за что извиняться. Новый сосед отошел на два шага, достал с полочки в прихожей письмо и отдал мне. Думая про свет, я рассеянно посмотрела на него. Высокий, моего возраста, темноволосый, довольно интересный… Интересный или не интересный, неважно, главное — симпатичный. Он улыбнулся. И улыбка обаятельная. — Свет, вы говорите.., возможно, я помогу? — А вы умеете? — В домашнем масштабе этой премудростью овладел. — Ой, тогда очень вас прошу. Но предупреждаю, не смогу ответить даже на самый пустяковый вопрос про электричество. Насчет пробок и прочего в таком роде. Правда, комнатная лесенка в вашем распоряжении. Он влез на стремянку, фонарик принес свой, повозился в щитке, что-то заменил, после чего в моей квартире стало светло. — Всегда к вашим услугам, — сказал он, поставив лестничку на место. Счастливая и благодарная, я призналась, что мне без него пришлось бы сидеть в темноте — в таких неполадках мне всегда помогал сосед. Так оно и было, Божидара я давно уже перестала просить о чем-нибудь, даже скрывала от него всевозможные аварии, ибо ремонт в его исполнении всегда имел катастрофические последствия. Делал все вроде бы идеально, однако, во-первых, неимоверно долго, а во-вторых, исправленный предмет начинал вытворять разные фанаберии и укротить его не удавалось никакими силами. — Не унывайте, — заявил интересный незнакомец. — В конце концов, уже я ваш сосед и всегда помогу. Остатки деликатности заставили меня слегка его предостеречь. — А вы, пожалуйста, не рекламируйте свои умения. Мой сосед вообще-то делал у меня все, он был, что называется, мастером на все руки. По уговору за сложные, трудоемкие работы я ему платила, а мелкие делал по-соседски бесплатно, человек он работящий, приходилось следить, чтобы по-соседски не делал больше положенного. — А я тоже работящий. И охотно помогу вам по-соседски бесплатно. — Ох, не кладите голову под топор! Понятно, я соглашаюсь с превеликой радостью, но вы придумаете какую-нибудь компенсацию с моей стороны. А то пойдет игра в одни ворота. — Я, знаете, очень рассеянный и вот-вот явлюсь к вам занять сахару или соли. Или получить консультацию, как делать котлеты. Разрешите, раз такая оказия, я представлюсь? Знаю вас по имени, слышал о вас… Его звали обыкновенно — Януш Боровицкий, и пока что больше я о нем ничего не узнала, ибо на слух воспринимаю все плохо и забываю… Письмо оказалось пустяковым: знакомая была в Варшаве проездом, не застала меня дома. Открытку в элегантном конверте оставила соседям на всякий случай: вдруг вернусь и позвоню ей. Я не успела, не получилось. Воспитанием чувств я больше не занималась. Это вместо меня сделали исторические перемены, широко распахнувшие двери страстям другого свойства…* * *
Игральными автоматами я увлекалась давно и играла с маниакальным упорством. В основном в Тиволи, но случалось и в других местах. Впервые в жизни они появились в нашей стране за обычные деньги, которые чудесным образом превратились в обменную валюту. Я своим ушам не поверила, когда мне сообщили такие сногсшибательные новости, и тут же помчалась все проверить. Оказалось, все так и есть. Шум в «Гранд-отеле» стоял вполне умеренный, где ему до копенгагенских автомат-залов! У здешних машин просто следовало нажимать клавиши. О выигрыше сообщалось благозвучным журчанием, попискиванием или музыкой, а не звяканьем сыплющихся жетонов. Разумеется, сыпались они довольно редко, в основном, автомат копил их и сливал гуртом. Я, сидя перед автоматом, сияла от счастья, как вдруг услышала за спиной Гутюшин голос. — Привет! Давно не виделись, чуть не полгода. Исчезала куда-то? — Привет, Гутюша! Меня не было, уезжала. Что здесь делается? — В общем-то много чего. А в частностях не больно-то много — в частностях не до того было. — Вообще — все знаю, а насчет частностей — не очень-то много потеряла. Ты играть пришел? Гутюша оглянулся, подвинул табурет и сел рядом. — Пока так просто. Впервые, посмотреть бы, что за разносолье. Ты разбираешься в этих штуках? — Двадцать с лишним лет. — Как это? — удивился он. — Ведь только-только появились! — А в Тиволи были. Я эту заразу, можно сказать, с детских лет изучала. — Бомба! Раскрой талант, скажи, как играть. — Сперва пойди в кассу и купи жетоны. Учиться за мои деньги не разрешаю — везенье у меня испарится. Можешь ассигновать сотню или хоть бы пятьдесят? — А как же, разбогател в последнее время. Могу выбросить часть в сточную канаву. Он сходил в кассу, вернулся с жетонами. Я начала объяснения. — Сюда бросаешь жетон, запускаешь, загораются клавиши, видишь? — Вижу. И что? — Включаешь «старт». Читать умеешь, в картах разбираешься? В покер играешь? — Ясно. У тебя две пары. Что это дает? — Дает два жетона, вернулась ставка, я играю по два. Можно их перебросить на кредит, слить из автомата и забрать. Или снова обменять на деньги. А можно рискнуть удвоить, вот так… Я играла как раз на моем любимом покерном автомате. Показала Гутюше клавишу «дубль» и нажала ее. На экране появилась одна закрытая карта, около нее замигало попеременно «красная» и «черная». Засветились соответствующие клавиши. — Теперь нажимаешь красную или черную, как душе угодно, на ум и расчет не надейся. Угадаешь — получишь вдвойне, нет — все проиграешь. Например, красная… В виде исключения я угадала. Гутюша обрадовался. Я показала ему мигающую наверху четверку. — У меня уже четыре жетона, хочу дублировать, то есть рискнуть на пробой. Угадаю, удвоится. Рискую… Я снова рискнула на красную, к большому моему удивлению, угадала, пришла в азарт и решила: хватит с Гутюши, научила вполне. — Теперь у меня восемь и валять дурака не собираюсь. Сюда долбанешь на кредит, кредит вот здесь… — Сто тридцать шесть, — прочитал Гутюша. — Ого-го! — Никакое не ого-го, автомат у меня уже двести сожрал. Возможно, что-нибудь и даст. Вон там такие же покерные автоматы, а в той стороне — тоже покерные, только нету «красная-черная», зато есть «большая-маленькая». Гутюша потребовал непосредственной демонстрации. Я оставила свой автомат и перешла к другому с «большой-маленькой». Гутюша бросил жетон. Я показала нужную клавишу, и у него появилось три десятки. — Оставь эти карты и бей еще раз, может, и… Ладно хоть так: что было, то и осталось, перебросишь на кредит или гадаешь на «дубль»? — А сколько у меня? — Написано. Вот тут. Три. — На пробой. — Ну, прочитай, что загорелось. На одном написано «double», а на другом «take», это, надеюсь, уразумеешь по-английски? — «Take»… — поймал и держу? — Да. Продуешь дубль, держать будешь куриный помет. — Ну и пускай. Гадаю на дубль. Гутюша нажал клавишу «дубль», в углу появилась одна закрытая карта. — А теперь угадай, большая она или маленькая. То есть от шестерки вниз или от восьмерки вверх. Туз в этом случае заменяет единицу, а семерка — ничья. Гутюша посмотрел на меня, на экран, нажал «большую» — появилась дама. Выиграл. — И что дальше? — У тебя шесть. Можешь либо на кредит, либо снова на пробой. — Поймать и держать? Правильно! Честь имею держать! Нажал дубль и «маленькую». Появился король, Гутюша продул весь выигрыш. Нуль. — Без порток, зато при шпорах, — философски заключил он. — Постой, я еще попробую. Автомат проявил вежливость, дал две пары и разрешил их дублировать. Я удержала Гутюшу от следующей демонстрации во имя мужской чести, показала, как выигранное слить из автомата, и повела дальше. — Здесь просто полька-карабас. Тоже покер, стой, брось что-нибудь, покажу, как гадать на дубль, очень забавно… На четвертый жетон Гутюша получил пару валетов, сам нашел нужную клавишу. На экране появилось пять карт, лишь первая открытая. Семерка. — Тебе надо угадать карту больше чем семерка, — объяснила я. — Если окажется меньше, все проиграл. — А если то же самое? Тоже семерка? — Тогда можешь гадать снова или отказаться. Гутюша подумал, попал на девятку. — Теперь у тебя два жетона. Рискуй удвоить или перебрось на кредит. Предупреждаю, на экране может появиться туз, здесь он не заменяет единицу, а так и есть нормальный туз. Гутюша во что бы то ни стало желал туза, нажал дубль. Появилась двойка. Нажал что попало, не раздумывая, и появился туз. — И на фиг мне эта разница? — упрекнул он и оставил четыре жетона на кредите. Я велела скинуть жетоны из механизма и продолжила демонстрацию. Гутюшу заинтересовали фруктовые автоматы. Опустил жетон и попытался играть. Я удержала его. — За один не сыграешь. Самое меньшее — за восемь жетонов, автомат выдает фрукты на восьми линиях. Три линии горизонтально, три вертикально и две наискосок. За один жетон играешь только на одной линии, на этой средней горизонтальной, и больше ничего. И не выходи из себя: если появится фрукт на вертикали или, к примеру, на верхней горизонтали, тогда — полный проигрыш. Попробуй, если руки чешутся, но обращаю внимание — обходится дороговато. Гутюша решил попробовать. Бросил восемь жетонов, соответствующей клавишей запустил и нажал старт. С краю появились вишни. — У тебя два, — объясняла я терпеливо. — Можешь на пробой… — Так и сделаю, — решил Гутюша сразу же. — Пробой мне по нраву. — Не тебе одному, — буркнула я и пальцем показала светящиеся клавиши. — Читай надписи, сразу поймешь. Гутюша прочитал, понял и нажал. Ряд открытых карт вверху привел его в восхищение. — О, вот это я понимаю. Хоть все видно: одни большие. Самое время, чтобы пришла маленькая! Нажал «small», и действительно, вместо закрытой карты открылась четверка. Попробовал еще раз, угадал большую, набил восемь жетонов и перебросил на кредит. Сыграл на эти восемь и сразу же получил четырнадцать. — Остаюсь тут, — решил он. — Этот робот мне нравится. — Думаю, выиграешь, ты ведь здесь в первый раз, — сказала я неуверенно. — Не исключено, что на игральных автоматах, как на бегах — в первый раз всегда выигрываешь. На всякий случай учти, этот автомат выплевывает только сто девяносто жетонов, если набьешь больше, беги к механику за бумажкой. — За какой бумажкой? — Квитанция в кассу. Вот эта клавиша тебе не телефон-автомат. Не колоти по ней кулаком, а спокойно подожди: машина сперва все сожрет, потом давать начнет. Все тебе показала, играй как душе угодно, потом расскажу разные разности. Гутюша явился ко мне через час очень довольный. Набил двести жетонов и похваливал развлечение. Я тоже аккурат была в подъеме, слила все из автомата и подавила жадность. По опыту знаю, посиди я еще — и продую вчистую, а мне хотелось сообщить Гутюше кое-какие свои наблюдения. Посему пока следовало свернуть всякую бурную деятельность на проигрыш. Посоветоваться необходимо. За несколько моих походов в «Гранд» кое-что бросилось в глаза. Сиди я за автоматом одна, не обратила бы внимания на некоторых игроков: всецело была занята собственными успехами и поражениями, о коих старалась всеми силами забыть. Но в «Гранде» по залу шатались скопища весьма настырных элементов, в просторечии болельщиков. Одни глазели из обычного любопытства, другие задыхались от зависти и скрежетали зубами — заядлые игроки, у которых не было денег на игру, третьи пялились просто по злобе, беззастенчиво радуясь, когда кто-нибудь проигрывался. На спине надо было иметь двойную крокодилову кожу или вообще танковую броню, чтобы не чувствовать их сверлящего взгляда. Симпатий я к ним не питала, хотя это они, собственно, подняли шум. — Вот скотина, берет раз за разом, — сквозь зубы цедил кто-то за моей спиной. Я оглянулась. Двое болельщиков глазели на четвертый от меня автомат, одного снедала зависть, другого нескрываемое отвращение. Второй пожал плечами и потащил завистника в глубину зала. Я немного откинулась назад на своем табурете и поинтересовалась выигрывающей скотиной. Скотина играл на покерном автомате, таком же, как у меня, но мой был с джокером, что теоретически давало больше шансов на выигрыш. Платил мой автомат только с двух пар, а тот реагировал даже на одну. Одна пара возвращала ставку, и можно было дублировать пять раз, так что один жетон давал тридцать два, если угадаешь красную-черную… Я почти всегда угадывала наоборот, посему заинтересовалась везучим игроком и вспомнила, что это его игру постоянно сопровождает выигрышная мелодийка. Скотина ставил по десять жетонов. На моем автомате ставка была пять. Я немного понаблюдала за его действиями, неудобно отклонившись назад. У него выскочили две пары — двадцать, рискнул на пробой. Около закрытой карты начало мигать «red» и «black», требовалось угадать цвет. Не поколебался и угадал: карта повернулась — красная, имел уже сорок. Карта снова показала рубашку, опять предлагая дублировать и завлекательно мигая восьмьюдесятью, тип долбанул красную и снова угадал. Имел уже восемьдесят. Я уставилась на него с таким же интересом, как и все остальные болельщики. Подумал, выбрал черную. Фарт. После пятого гадания автомат сам сбросил на кредит шестьсот сорок жетонов под аккомпанемент бодренького мотивчика. Я глянула на его кредит — тысяча шестьсот восемьдесят пять, больше полутора миллионов злотых! Да, впечатляет, скотина в жутком подъеме, или его невеста бросила?.. Когда я снова про него вспомнила, автомат как раз выдал ему каре, что редко случалось. За десять жетонов сразу двести. Не задумываясь, он тут же рискнул удвоить. Снова попадание — черная, немного подумал и угадал красную. Я заинтересовалась, как сыграет дальше — у него уже восемьсот, а он твердо продолжал долбить. Чуть помедлив, сосредоточившись, угадал все пять раз, и чертов автомат заиграл в его честь, вернее, в честь шести тысяч четырехсот жетонов. Взял более девяти миллионов злотых! Мне возмечталось тоже завести невесту, которая бы меня бросила. Тип посидел, выжидая, на своем табурете, поглазел на экран и пошел искать механика. Я завелась: интересно, будет ли играть еще — чуток постараться и продуешь все. Когда он вернулся, я впервые рассмотрела эту скотину, поскольку интересовалась не им, а исключительно своим автоматом. Ничего особенного: маленький, худющий, костлявый, немного за тридцать, какой-то линялый, быстротой ума явно не блистал. Вообще ничем не блистал, наверняка можно утверждать только одно — невеста его бросила. Взял квитанцию на девять миллионов с грошами и пошел в кассу. Я занялась своими делами и перестала обращать внимание на окружающих, пока снова в ухо не затренькали непрерывные победные звуки. Не случись та скотина, я наверняка не насторожилась бы. Автомат бодренько пиликал все снова и снова — вот наказанье-то, мой пиликал всего по разу в час. Я снова откинулась назад и посмотрела. Нет, на сей раз другой автомат — не тот, что платил скотине с холерным фартом. Технически такой же. За ним сидел мужик, пузатый, старше линялого сморчка, на коленях держал битком набитый портфель, хотя ему было явно неудобно, по-видимому, имел основания опасаться воров, или просто подозрительный характер — заботливо обнимал свой портфель обеими руками. А скорее всего, увлеченный игрой, напрочь забыл про портфель и не замечал неудобства. Дублировал он в полнейшем подъеме, только раз ошибся, но не много потерял, потому как пробивал всего одну пару. И тут же возместил все тройкой. При этом вытворял какие-то странные фортели, бормотал себе под нос, прикладывал палец ко лбу, ощупывал клавиши, вроде бы колебался и раздумывал, а потом решительно и с маху бил выбранную клавишу. Я посмотрела на его кредит. Более двух тысяч… А этому пузану для разнообразия, может, жена изменяет?.. В затылок ему дышало трое болельщиков, я даже подивилась, как они его не отвлекают. Автомат платил средне, но вдруг выдал фул, пузан рискнул на пробой и набил четыреста восемьдесят — играл он по пять, от последнего дубля отказался. Но и так кредит неизменно шел на подъем. Снова я взглянула на него, когда с той стороны кто-то странно всхлипнул. Пузан пробивал малый покер, болельщики замерли за его спиной. Из пятисот набил тысячу, потом две, четыре, на восьми тысячах болельщики обрели дыхание и голос. Пузан спохватился и посмотрел на экран повыше. — О Господи! — возопил он с наигранным ужасом. — Продул! Я же долбил черную-красную! Я отвернулась с отвращением. Кретин, покера не заметил, дублировал по ошибке и все-таки выиграл. Вот что такое слепой фарт! Как жаль, не было еще автоматов, когда со мной разводился мой муж — набила бы себе капитал!.. Я опять занялась своей игрой. Счастливчики меня не интересовали, не заметила бы их, кабы не то первое восклицание за спиной. Решительно, болельщики навели меня на след… Высокий, молодой, красивый парень не был похож на брошенного невестой, напротив, по всей видимости, сам бросал многих, почему же ему такой фарт?.. Сидел за правым автоматом, поставив локти на продуктовую сумку у себя на коленях и удваивал все подряд с каменным спокойствием. Долбил в клавиши не думая, с небрежной самоуверенностью, а кретинский автомат платил как сумасшедший. Чуть не каждую минуту раздавалась триумфальная музыка и звяканье — парень скидывал из механизма по триста девяносто жетонов. Набил еще двести сорок жетонов, автомат выдал фул, парень пробил его четыре раза, после чего переждал концерт четырехсот восьмидесяти жетонов, переброшенных на кредит. Этого автомат уже не выплюнул, дальше играл за счет кредита. Я не пялилась на парня, даже позабыла о нем: мой автомат, упрямый как бес, начал наконец прилично платить. Рискнула, увеличила ставку, угадала карту за пять жетонов. Пережидая свою музыку, вдруг осознала, что омерзительное звяканье со стороны парня перестало меня беспокоить. Взглянула туда — действительно перерыв, механик выписывал квитанцию в кассу, странно только — не ему, а совсем другому человеку. Маленький, жилистый замухрышка, по виду трусоватый — откуда он взялся? Когда поменялись местами и когда этот мозгляк успел выигрывать? Все это промелькнуло, не слишком занимая мое внимание, Я вернулась к своим делам и посмотрела в ту сторону, только когда опять грянула музыка. Снова играл высокий парень. Мерещится мне, что ли?.. Я оглянулась в поисках трусоватого мозгляка и не обнаружила его. Не будь поглощена игрой, возможно, я и задумалась бы над столь странным превращением, но мой автомат начал откалывать коленца и следовало отнестись к нему серьезно. Какое мне, в сущности, дело до везучего парня, обернувшегося вдруг мозгляком… Вся эта чехарда решительно вылетела у меня из головы и припомнилась лишь однажды, совсем в другой раз, когда на глаза попался еще один тип, седой, приличный на вид. Уселся за покерный автомат и с ходу вызвал отвращение. Конечно, выиграл, но и другие выигрывали, однако я не пылала к ним неприязнью, этот же приводил в бешенство, вызывал гадливость. Остальные выигрывали тихо, спокойно и камерно, а седой с явным удовольствием лез на сенсацию. Чванился и пыжился, после каждого выигрыша оглядывался: все ли видят, как ему фартит, светился самодовольством, как маяк на море, и в то же время симулировал этакую барственную небрежность. Что ему облапошить автомат? Пожалуйста, неудач не бывает, выигрыш сам лезет в руки — он плюет на эту машину, а она стелется ему под ноги. Старый кретин. Вокруг него вечно вертелись болельщики, а он назидательно поучал, как выигрывать, и прямо-таки тактильно ощутимая зависть зрителей явно возвышала его в собственных глазах. Я видеть его не могла, смотрела, естественно, на свой экран, но в уши он лез настырно. Однажды во время очередного премерзостного его спектакля болельщики совсем ошалели. Седой придурок играл на фруктовом автомате. Фруктовые автоматы платили на восьми линиях, с четырехкратной ставки. На экране то и дело появлялись разные картинки, но фрукты — самое главное, особенно запуск компота давал высокий выигрыш. Дубль можно бить шесть раз, так что мало кто обращал внимание на картинку стриптизерки. Старый козел играл по максимуму в тридцать два жетона и удваивал до финиша, постоянно угадывая. Под конец появился компот из одних слив, при одной ставке это давало девяносто, а при четырех — три тысячи двести, кретин же, чтоб ему лопнуть, опять долбанул на пробой. Болельщики предостерегающе взревели. Седой ферт что-то изрек, в шуме я не слышала что, и небрежно ткнул клавишу. Угадал, получил шесть четыреста, то есть шесть миллионов четыреста тысяч деньгами, успешно повторил пробой, получил двенадцать миллионов восемьсот. — Сорвет банк! — рявкнул кто-то в запале. — И сорву, — пыжился седой и из двенадцати миллионов восьмисот набил двадцать пять шестьсот злотых. Болельщиков подхватил амок, словно они играли с ним сообща. Возможно, дублировал бы он эти двадцать пять миллионов с лишним в пятьдесят один двести, если бы через разгоряченную толпу не пробрался какой-то фраер. Положил руку на плечо седого, уже протянувшего руку к клавише «дубль». — Хватит! — резко сказал человек и нажал переброску на кредит. Седой слегка смутился, не протестуя, повернулся на табурете спиной к автомату и достал сигареты. Сумку с колен снял на пол. — Ладно, ладно, — примирительно заговорил он. — Когда человеку фартит, надо пользоваться… — Не искушай судьбу, — буркнул противник излишеств и выбрался из толпы. Болельщики разбрелись — зрелище кончилось, переброска на кредит более двадцати пяти тысяч жетонов продолжалась не меньше четверти часа. Седой пошел за механиком, у автомата появился опекун, забрал оставленную сумку и исчез. Я с отвращением отвернулась от этих счастливчиков и посмотрела на покерные автоматы. Там сидели обычные люди, из которых один выигрывал — элегантный пан среднего возраста. До сих пор я его не встречала, видимо, играл впервые и счастье улыбнулось ему. Дублировал он с невероятным успехом, на кредите имел больше четырех тысяч, держался спокойно, не впадая в раж. Я на всякий случай заприметила его: в глаза бросался плохой прикус. Может, успешная игра компенсирует ему неуспех у женщин? Седого дурака я встретила снова через три дня. Привязался к фруктовым автоматам. За покерным сидел высокий парень, из двух зол я предпочитала уж его, не смотреть же на этого седого кретина! Однако занялась игрой и снова пропустила момент, когда парень превратился в трусоватого мозгляка. За автоматом сидел широкоплечий красавец, квитанцию в кассу брал трусоватый замухрышка, и что за чудеса такие? Мозгляк отправился за деньгами, а высокий снова сел за игру. Седой кретин вел себя несколько сдержаннее, болельщик был всего один, автомат давал помалу, но точное удваивание повышало кредит. Интересно, почему у него на пробое никогда не бывает семерки, у других она появляется на экранах часто и сводит на нет все шансы. Он гадал на маленькие карты, и выскакивали маленькие — двойка, тройка, потом ударил большую, и в самом деле — то дама, то валет. Наконец автомат запустил ему компот, седой сразу взял себе более шести сотен, потом поколебался, набил десять тысяч восемьсот, скинул на кредит, попялился с минуту на экран и с явным неудовольствием ударил аут. Отказался дальше играть. Очередную сенсацию он выдал еще через три дня. Я сидела за автоматом рядом и разозлилась — его болельщики болтались без продыху и за моей спиной. Злость малость поумерилась из-за выигрыша, мой автомат платил вполне прилично. Седой болван интриговал меня до мазохизма, я решила воспользоваться случаем последить за ним, как ни раздражал он меня. Начал он осторожно, с восьми жетонов. Автомат дал десятку, и седой сразу же принялся за свои штучки. Пошел на пробой, поправил сумку на коленях, облокотился с удобствами и нажал маленькую. Выскочила двойка. Снова маленькую. Тройка. Опять маленькую и опять тройка. На экране видны были предыдущие карты — одни большие, похоже, теперь началась серия маленьких. В четвертый раз ударил маленькую, и опять двойка. Из десяти жетонов набил уже сто шестьдесят. Поколебался, нажал большую. Угадал, появилась дама, набрал триста двадцать. Перестал удваивать, сбросил на кредит и начал гадать на своей излюбленной ставке — по тридцать два жетона. Не успела я оглянуться, как набил более семисот, а за его спиной глазело трое болельщиков. Поймал бары — сто двадцать, не размышляя долго, седой пробил дубль. — Во мужик! — восхитился кто-то из болельщиков. — Я угадываю, — снисходительно пояснил седой. — Главное — сосредоточиться!.. И он нажал большую — король, снова большую — дама, уже четыреста восемьдесят, мужик осатанел, повторил большую, снова дама и девятьсот шестьдесят. Вернулся к маленьким — три раза двойка, тысяча девятьсот двадцать, три тысячи восемьсот сорок, семь тысяч шестьсот восемьдесят. Болельщики ахнули, седой прервал игру по необходимости — автомат сам начал кидать на кредит. Пришлось ждать несколько минут, седой болван закурил, начал болтать с окружавшими его завсегдатаями, петушился, изображая небрежность: что ему паршивый автомат, уж он-то справится с любой машиной. Болельщиков собралось уже пятеро. Мой автомат выдал компот, я перестала выходить из себя, а злость на этого барана вполовину испарилась. Седой возобновил игру по тридцать два жетона. — Я бы уж лучше записал домой что есть, — подсказал кто-то из болельщиков. — А я вот нет, — строптиво пыжился седой. — И правильно, так и надо! — прошипел завистливо другой. Чертов автомат выдал три семерки. То есть девятьсот шестьдесят. Среди болельщиков появился механик, с интересом посмотрел. Седой, само собой, не слезал с дубля, продолжая долбить маленькие, двойка и тройка выскакивали по очереди — из девятисот шестидесяти набил семнадцать тысяч триста шестьдесят, потом тридцать четыре семьсот двадцать. Болельщики молчали — задохнулись от восторга. Подошел шестой болельщик, не считая механика, растолкал всех, встал за спиной седого. — Может, хватит? — произнес холодно. Седой вздрогнул, рука замерла на клавише. Нажал кредит. — И вправду, хватит, — согласился он едва слышно, смущенный и поникший. — Теперь уж не угадал бы, вы прервали подъем. Болельщики обрели голос, разнесли коммюнике об отчаянном безумце. Я оглянулась на человека, прервавшего игру. Видимо, тот самый, кто удержал седого кретина в прошлый раз на двадцати пяти миллионах. Постоянный опекун?.. Только вот чей — седого или казино?.. Седой больше не стал играть, не похвалился даже, чуть ли не раскаивался, что столько выиграл. Механик молча пошел в кассу за квитанцией, вернулся, сел рядом и ждал, пока автомат все выплюнет. Седой курил, уставясь вдаль, опекун отошел в сторону, но остался в зале. Он явно сторожил этого старого осла — не разрешил играть дальше, возможно, заберет с собой вместе со всеми деньгами и экскортирует домой. Старый осел, по-видимому, мало вменяем… Сенсация эхом перекатывалась по залу еще часок-другой. Собственными ушами я слышала рассказы, сообщаемые новопришедшим, при случае узнала и фамилию седого. — Чего не явился пораньше, — упрекнул один хмырь другого. — Блендовский тут набил больше сорока лимонов. — Что, опять? — возмутился второй. — Ну и фартит сукину сыну!.. — Как всем дуракам, — с горечью откомментировал первый, и оба ушли. Никаких творческих выводов на этот счет у меня не зародилось. И не такое видывала в сих притонах разврата: при мне в Тиволи к соседнему автомату подбежал мальчик, бросил один жетон, автомат дал пятьдесят, мальчик скинул жетоны и помчался кататься на электрических автомобилях. На моих глазах убогая баба, проходя через зал, нашла жетон на полу, бросила в автомат с правой стороны от меня, тот дал четырнадцать, начала с ними играть и ушла, выиграв четыреста пятьдесят. В Брюсселе один мой соплеменник целое лето процветал на часах, выигрывая несколько штук в день на чертовых машинах, действующих по принципу флотации меди в руднике. Однажды самолично наблюдала за типом, который пытался поднять с полу три мешка жетонов, выплюнутых одним автоматом, — да с места не сдвинул — мешок весил не меньше полутонны. Как-то я и сама накупила рождественских подарков на всю семью за жетоны, выигранные в Тиволи за пару часов, и несть числа подобным случаям. Правда, и наоборот тоже происходили вещи неимоверные, слепое везенье и слепое невезенье действуют с одинаковым постоянством. Значительно глубже, чем все счастливчики, меня заинтересовал собственный большой покер, по чистой случайности пришедший на максимальной ставке в пять жетонов — четыре миллиона одним ударом. Удваивать я побоялась… Обо всех этих наблюдениях я и хотела рассказать Гутюше. Меня заинтриговало, пусть и он заинтересуется. Я осмотрелась, за одним из покерных автоматов сидел линялый сморчок. Я показала на него. — Погляди на этого линялого сморчка, — посоветовала я. — Только не очень настырно, не лежи у него на спине. Присмотрись, как пробивает — каждую угаданную по пять раз и не ошибается. Здесь обретается несколько таких талантов, ума не приложу, как им удается, вдруг ты сообразишь. Да не на черного толстяка смотри, а на худого блондинчика. Я уже успела продуть половину своего выигрыша, когда вернулся Гутюша, неимоверно удивленный. — Ты права, он ни разу не продул! А некоторые пробивает только четыре раза, как думаешь, почему? — Ничего не думаю, караулю, чтобы не набрать больше пятисот, тогда автомат больше не перебрасывает на кредит, а играет, и надо бежать за механиком. А вот ему, по-видимому, неохота бегать, обогащается по методу малых банков. Разве что у него покер или каре, тогда долбит до упора и берет бумажку в кассу. — Ладно, а как он попадает все время в яблочко? — Не понимаю. Надеялась, вдруг тебя осенит. Не он один, впрочем, всего я засекла здесь четверых. Трое нормальные, один пожилой кретин. Поведала про все, и про последние сорок миллионов. Гутюша заинтересовался не на шутку. — Тут что-то есть, — заявил он. — Электроника вдруг дает некий ритм, который они уловили. Не пробовала запомнить, как идет? Две красные, одна черная, две маленькие, три большие и так далее? — Пробовала. Однажды вон на этой дурынде четырнадцать раз вышли черные, если это ритм, то я — цветущая китайская роза. Две красные, одна черная повторяются постоянно, только в разное время. Из пяти раз мне удавалось угадать однажды, а эти четверо всегда. — Может, у них компьютер. Записали весь ряд и заправили ему в пасть, а он им выдал, как будет. — Тогда у каждого свой, потому как я не заметила, чтобы эти люди были знакомы, а может, скрывают знакомство. Только вон тот высокий парень знаком с трусоватым мозгляком, но мозгляк не играет. То есть иногда играет, но без гарантированного успеха. Ошибается на дубле, как и всякий нормальный игрок. — Ну, мне не уразуметь. Это ведь ты знаешь автоматы с рождения, а не я. Стоит еще посмотреть в «Марриотте»… Погоди-ка! А что-нибудь общее есть у них? — Какое общее? — Все равно, какое угодно. Этакое общее lе clou. Более или менее понятно, что Гутюша хотел сказать. Подумала. Единственная безусловно общая черта — все выигрывают огромные деньги. Однако я могла проворонить что-либо. — Вот под этим углом зрения я к ним и присмотрюсь, — пообещала я Гутюше и себе. — Начну с этого линялого сморчка. Запишу все, что замечу, возможно, записи, как всегда, помогут. А что ты сказал про «Марриотта»? — Там тоже казино. Рулетка, прочее и автоматы есть. Не бывала там? — Была как-то раз, просто забежала. Ты, пожалуй, прав, надо взглянуть. Только сначала хочу показать тебе этих четверых здесь. — Ладно. И я то же самое хотел предложить. Могу забегать ежедневно, всегда на кого-нибудь нарвусь. Троих интересующих нас индивидов Гутюша обозрел легко, а четвертого никак не мог застать. Седой исчез из казино. По секрету я спросила знакомого механика, не запретили ли ему приходить из-за его бешеного фарта, оказалось — нет. Казино пережило его миллионы безболезненно, сюда приходили люди, проигрывавшие гораздо больше, чем он выигрывал; ведь должно же кому-то и подфартить время от времени. Значит, сам перестал приходить. Поразительно, более того — подозрительно. Разве что подхватил грипп с осложнениями… Уже через две недели Гутюша просек: идет крупное мошенничество. Суть его уточнить не брался, но слишком уж большие деньги шли в счет, чтобы обошлось без мухлежа. Напомнил прошлые события, мотивы и почти убедил меня, я согласилась без возражений — во мне и так бушевало яростное беспокойство. Постоянно преследовало ощущение: вокруг что-то происходит, а я, слепая идиотка, тупая и глухая, только упускаю драгоценное время и шанс на раскрытие тайны. Делала сколько удавалось. По возможности старалась не мозолить глаза постоянным клиентам — не затем приходила в казино, чтобы заниматься литературным творчеством. В блокноте подробно описала внешность всех причастных, на мой взгляд, типов, от волос до обуви включительно, составила список всех вещей, которыми пользовалась данная личность, включая марку спичек… Слово, изреченное на бумаге, оказалось бесценным. В общем, получилось нечто такое, отчего я покрылась красными пятнами, а Гутюша впал в языковое неистовство. — Подводим резумпцию! — пламенно возвестил он, рассыпая в машине все сигареты. — Головы на шляпе ни у одного мордоворота нету, но это норма. Видишь, все разное, ну штаны там, ботинки. Как обычно. Только каждый лелеет сумку на пузе, и тот, четвертый, кого я так и не застал, ты говоришь — тоже. И в самом деле, прочитанный под уличным фонарем текст непреложно доказывал: единственная общая черта у всех фартовых игроков, кроме повсеместного употребления одежды, — пестуемый на коленях багаж средней величины. Сумки, портфели или модные мешки с затяжками. Вспомнила я, как опекун седого допрежь всего кинулся забирать оставленный саквояж. Все может оказаться простым совпадением, а возможно, здесь и зарыта собака. — В «Марриотт»! — приказала я. — Распределим: ты туда, я здесь… — Сегодня? — запротестовал было Гутюша, потому как анализ записей мы завершили в час ночи, когда вышли из казино и уселись в машину. — Прямо с завтрашнего дня и начнем. Получается, с сегодняшнего. Через неделю сопоставим наблюдения и поглядим, что получится…* * *
— Что-то там такое происходит, но что, вот вопрос, — докладывал Гутюша уже через несколько дней. — Пузатый сидел на сумке, то есть не на сумке, потому как требуют сдавать в раздевалку, он сидел на этой, модной, для мужиков, только такой громадной, что ого-го. Гадал на покерном, большая-маленькая, я не стоял над ним, глянул издали, он набил три по самым высоким ставкам, взял на жетоны деньги, а покер сменил на рулетку. Постоял, посмотрел, рожа у него раскраснелась, прямо не рожа, а флаг, уселся за игру. — Выигрывал? — Да по-разному. Зигзагами. Больше проигрывал, а деньги на игру были. Напротив встал какой-то и на него уставился, уверяю, так страшно, что у меня волосы дыбом в пятки ушли. А этот сначала ничего не замечал, на одиннадцать поставил, проиграл, наконец увидел того и едва под стол не свалился. Сорвался с места как торнадо, зелеными пятнами пошел, зубами заклацал, сдуло его со стула чуть не в плевательницу. Полетел к автоматам, играл часа два, монет набил — жуть, там жетоны по десятке, и все время оглядывался. По-моему, до смерти боялся, не наблюдает ли тот снова. — А как выглядел? — Который? — Ну, не пузан же! Тот, напротив. — Я знаю? Пожилой, среднего возраста. Башка круглая, волосы короткие, такие, перец с солью, рот в щелочку, вот так… Гутюша изобразил, я сразу узнала: тот самый, опекун седого! Злобно сжимал губы, седоватый, голова круглая. Кто же он, черт побери, — постоянный страж?.. — Другие к рулетке и близко не подходили, — излагал Гутюша, бросая жетоны во фруктовый автомат. — Я однажды на таком выиграл, еще не прочь. Ну, больше и рассказывать нечего. — Увидишь кое-кого: явился седой, играет на покерном. Сходи глянь на него. Гутюша оставил свой автомат, в который напихал жетонов, и отправился на середину зала. Я играла рядом, тоже на фруктовом. Гутюши не было довольно долго. — Озверелец, — заключил Гутюша. — Спятил. Пять раз угадал и еще хвалится, своими ушами слышал, что у него внутри радиестезия[19] — тоже мне, лозовед нашелся. Ты, послушай, а вдруг в самом деле что-нибудь того, а? Союз деятелей розги, из тех, что над водой прутиком махают, а после втыкают, где нашли? Гутюша, понятно, имел в виду не рыболовов с удочками, а лозоведов по воде и металлам. Помнится, некая случайная радиестезистка на улице мне сказала, что ищу зубного протезиста, хотя у меня все зубы были на месте. Всякое бывает, возможно, черная, красная, маленькая и большая им сверхъестественным образом открываются. — Хорошо бы узнать, кто они такие, — подкинула я. — Этот седой — Блендовский, случайно услышала фамилию, посмотрю в телефонной книге. А с остальными как быть? Последить за ними?.. — Можно, — согласился Гутюша, запуская автомат. — Слушай, это ж просто скотина, а не автомат, вообще не желает платить. — Сериями идет. То дает, то нет. Раз уж тут начал, держись этой машины. — Может, попробовать по одному жетону, а? — Рискованно. Гутюша попробовал, и автомат тут же выдал три сливы на верхней горизонтальной линии. Нажал еще раз и получил три апельсина по вертикали. Снова поставил восемь жетонов и, конечно, продул. — Я тебя предупреждала. Автомат злорадно выдал компот, но в нижней горизонтали появился колокольчик и перечеркнул выигрыш. — Остается скрипеть зубовьем, — мрачно констатировал Гутюша. В другой стороне зала раздались выкрики. Я оглянулась. Конечно же, болельщики окружили седого. — Сходи посмотри, чего он набил, — поручила я Гутюше. — Мне неохота, видеть его не могу. Наверно, опять надолбил сорок миллионов. — Малый покер за пятьсот отработал пять раз, — сообщил Гутюша, вернувшись. — Всего на кредите у него двадцать миллионов четыреста тысяч, автомат встал, так что пока не играет. Рядом сидит линялый сморчок и глазеет на него, но ничего не говорит. На кредите пять тысяч. — Разорят казино. Ну и кто последит за сморчком? Ты или я? — Могу я. На моем мерзавце автомате можно обанкротиться, лучше уж идти в штат гончим псом. — Смени автомат, сядь около сморчка, чтобы не прозевать. — Ты же велела держаться? — В следующий раз. Иди, он, того и гляди, кончит игру. Линялый сморчок и в самом деле быстро набил десять тысяч. Нажал аут, автомат начал переброску, а он пошел за механиком. Гутюша обосновался на стратегической позиции, и они вместе вышли из казино. Седой получил квитанцию и осатанел вконец. Автомат после каждой клавиши выдавал ему самое меньшее пару, из одной такой пары старый разбойник делал сто шестьдесят жетонов. За две пары получалось триста двадцать. Через полчаса перевалило за сорок тысяч, а он играл дальше. Я оглянулась удивленная — где же опекун, и увидела его за колонной. Не вмешивался, просто наблюдал со стиснутым ртом и таким выражением лица, что меня холод пробрал. Я перестала обращать внимание на собственную игру, загипнотизированная зловещей атмосферой. И в самом деле, взгляд опекуна излучал такую злобу, что седой почувствовал. Прервал игру, заерзал на табурете, беспокойно оглянулся. Мгновение колебался, опекуна за колонной не заметил, окружающие его мало интересовали, и потому вернулся к автомату. Посмотрел на кредит, нажал аут, болельщики привели механика, седой взял квитанцию на деньги, я думала, успокоится и уйдет — не тут-то было. Снова начал играть с тем же результатом, одним фулом загреб восемьсот жетонов. Разохотился снова, симулируя небрежность, рассеянно долбил красную и черную, всякий раз немного выжидая и демонстрируя болельщикам свои успехи. Опекун за колонной владел собой неслабо. Глаз с седого не спускал, но ничего не предпринял, не подошел, не вмешался. Перед самым закрытием казино седой выиграл еще столько же, сколько вначале, слез наконец с табурета и пошел в кассу. За один вечер взял больше восьмидесяти миллионов злотых. Я чуть не забыла о своих жетонах, уцелевших только благодаря вялой игре, обменяла их в последнюю минуту и успела увидеть встречу этих двоих. Столкнулись при выходе. Опекун стоял в дверях и ждал, седой заметил его неожиданно. На мгновение словно прирос к полу, покраснел, побледнел, откашлялся и провел трясущейся рукой по волосам. Опекун торчал в виде каменного изваяния, только посматривал еще мрачней, чем из-за колонны. Когда седой остановился рядом, тот кивнул в сторону дверей, седой неуверенно вышел, опекун за ним. Вместе подошли к «полонезу» и сели. Я оказалась неподалеку от них. Седой что-то говорил, опекун молчал. На всякий случай я записала номер машины. И только они тронулись, мне пришло в голову ехать за ними. Поздно, исчезли, прежде чем я успела дойти до машины, оставленной на противоположной стороне улицы Кручей, к тому же я приехала из центра и теперь не хотелось разворачиваться. Прозевала, куда они направились — прямо или где-нибудь свернули. Холера. Вся надежда на Гутюшу… Гутюша не подвел. Линялого сморчка проводил до самого дома, довольно далеко — сморчок жил в самом конце Хожей. Отправился лифтом на четвертый этаж, а Гутюша мчался по лестнице, чтобы не попасться ему на глаза. С пролета успел заметить, что сморчок открывает дверь своим ключом — значит, его квартира. В списке жильцов значился как Иреней Медзик. Вернувшись в казино по Вспульной — так ему показалось дипломатичнее, — Гутюша как раз успел к выходу седого с опекуном. Меня не заметил и, не выходя из такси, последовал за ними. — Один из них живет на Венявского, — информировал он меня. — Верно, седой, там и застрял, а другой вышел. То есть сначала оба вошли в домик на одну семью, ну, такие, знаешь, неразлей-вода. Я поняла, что дома натыканы густо и между домами совсем тесно. Более или менее знала этот район. — Кто открывал? — допытывалась я. — Седой. Второй подержал его манатки. Не разговаривали. Да я и не услышал бы, смотрел из такси, да видно было — пасти на замке. Столпы соляные — не люди. — Твой таксист не любопытствовал? — В лучшем виде. Я наплел, мол, там живет одна, я к ней липну, да, пожалуй, слишком гостеприимная. Всяких привечает, а я, значит, дежурю, правду ищу. — Прекрасно. И что дальше? — Дальше мало. Говорю ведь, вышли, вошли вместе в дом, второй вышел через десять минут. Я смотрел на часы на всякий случай. Удивительно, нигде света не было, ни в одном окне, может, еще какая комната. А на дверь светил фонарь, так что ключ вставил нормально. — Второй вышел с сумкой или с пустыми руками? — С сумкой. Но не с той, а с таким чемоданчиком, гармошкой. — И что? Куда поехал? — Вот именно. Никуда. Оставил машину и пешком потопал против одностороннего движения. Таксист, конечно, ни в какую. Я побежал за хмырем, да поздно — пропал из видимости. Ничего, подстерегу в другой раз. Я задумалась. — Когда еще будет другой раз! Опекун ходит в казино по пятам за седым. Я во всяком случае иначе его не встречала… — Был же на рулетке, — припомнил Гутюша. — Если и нет, в чем дело, подождем, пока седой не явится… — А когда? Сдается, нескоро. Наверно, зарвался, слишком много выиграл, да и демонстрировал, попридержат его, чтобы утихло. И опекуна, ясно, не будет. Черт его знает, а хотелось бы все же представлять, кто он и где живет. — Он к этому седому с визитами ходит, точно, — вывел Гутюша. — По моему графику так выходит. Вечерок-другой почему бы и не поглядеть, а вообще-то интерес имею, выйдет ли седой из дому. Вдруг он там кукует привязанный к калориферу, а рожу пластырем залепили. Что-то там не того, жареным пахнет. Ситуация явно захватила Гутюшу, да и меня, признаться, тоже. Мы договорились подежурить вечерами по очереди. Гутюша вызвался начать сразу, а мне продолжить дежурство завтра. Я поостереглась спрашивать, почему он решается растрачивать время и силы на черт-те что. Всякие вопросы такого рода только высветили бы кретинизм нашей деятельности. А мне не хотелось, чтобы он бросил нашу аферу, столь заманчивую для меня. Правда, кто знает, что заманчиво для него, Гутюши. Выслушав Гутюшин рапорт, я положила трубку и подумала, что вести такие разговоры по телефону — глупость запредельная. Если сама я наслушалась случайно всяких секретов, так же точно кто-нибудь мог подслушивать нас. Мы не называли, правда, имен, но зато адреса.., нет, имя тоже — того сморчка, Иренея Медзика. Ну, допустим, некто подслушивал. Что же, он пойдет к Медзику и за деньги или из чистого интриганства доложит, вами, мол, интересуются некие особы — баба и мужик? Ну ладно, и что? Медзика в наших планах не было, пусть боится нас до чертиков. На седого, он, по мнению Гутюши, смотрел с омерзением, вряд ли были знакомы. Если отгадает, что о седом шла речь, ну и пусть себе ему сообщает. Ничего удивительного, после сумасбродств в казино седым может интересоваться полгорода, сделал все, чтобы обратить на себя внимание. Кто-нибудь пожелал бы ограбить его, свистнуть у него выигрыш, не мы ведь, так какое мне дело… Я оставила свои беспокойства по поводу прослушивания и назавтра же пополудни полетела из любопытства снова в казино. Гутюша явился только в полдевятого вечера. Нашел меня сразу, был бледен и ужасно нервничал. — Горчица вся вышла, — выпалил он. — Погасла свечка. Я оторвалась от игры. — А что случилось? — Я тебе не какое-нибудь драное перо, но кошмары по ночам замучают. Всякие клювы и рыбьи зубы — это все чушь собачья. Хорошо, меня прихватило, а не тебя, женщины, говорят, одна нервота, ты бы еще в какую-нибудь катаплазму въехала… Я повернулась на табурете спиной к автомату. — Гутюша, опомнись! Боже праведный, о чем ты! — Пошли отсюда. А то люди увидят. Минутку, я только освежусь, у меня все еще мурашки по голове шастают. Он направился к кельнеру и опрокинул рюмку чего-то. Я тем временем обменяла жетоны на деньги, заинтересованная и озадаченная. Только-только я сообразила, что драное перо означало, видимо, «пух невесомый», что точно соответствовало, согласно стихотворению Мицкевича, нервной женщине, как Гутюша снова появился передо мной. Сели в машину. — Седого пиратировали. На моих глазах. Погиб технической смертью. Фирменный заказ. Я поморщилась. — Брось телеграф, говори подробнее! Когда? — Только что. Я даже «скорую» не стал дожидаться и так далее, издалека видно — не на что смотреть. Народ набежал… — Погоди! Начни сначала! Гутюша закурил, зачем-то выбросил в окно зажигалку, вышел, отыскал ее и уселся обратно. — Сначала так: только я приехал, седой вылез из дому. Было уже почти темно. Едва седой начал улицу переходить, шага два прошел, как налетела дорожная пиратская громада: машина вдарила в него, как в утиную гузку, правда, седого отбросило, а пират на колесах затормозил, вернулся и еще разок его отоварил. Озолоти меня, коли это случайность! Я похолодела. Гутюша глубоко затянулся и продолжал. — У меня аж горло сперло, чирикнуть не мог. Был метрах в двадцати. В темном месте сидел, как перекрашенная лиса у разоренного курятника. Ужасно. Седого размазало повсюду, а пират этот двинул на кросс, только его и видели. Поскольку необходимо было перевести Гутюшины слова на обычный язык, я несколько пришла в норму. — Хочешь сказать, кто-то специально задавил седого и еще для уверенности по второму разу проехался? Кто это?! Машина какая?! — Самосвал вообще-то. Строительный. Семь тонн. Без груза, ничего не высыпал. — И сбежал?! — Еще как. Говорю тебе, лучше людоедов-акул каждый день смотреть в кино. И пускай расклюют нас вороны да чайки. Где-то краем сознания я уловила Гутюшины ассоциации: «Челюсти» и «Птицы» Хитчкока. Сцена наверняка была ужасная, хорошо, я не видела, насчет впадения а катаплазму, то есть в каталепсию я сомневалась, но сниться могло долго. — И не пьяный? — Кто? — Шофер самосвала. — Понятно, пьян в стельку, в полной программе. У трезвого бы рука дрогнула. А сматывался слаломом от фонаря к фонарю. — Ужасно. И ты действительно уверен — не случайность? Намеренно и с умыслом? — Ну а как? Будь один раз — могло просто занести, так ведь вернулся и дублировал. Ну видишь, как финишировал этот седой после своих бесконечных дублей… Я помолчала, быстро, лихорадочно соображая. Выводы пришли сами. — Теперь уже ничего не поделаешь, выследить опекуна необходимо. Если не его рук дело, то я архиепископ. — А мне пришло в голову, вдруг кто из казино, — предположил Гутюша, рассматривая будку сторожа на автостоянке. — Не впускать его нельзя, а доил с них огромные деньги. Этот седой им ушами уже выходил, вот и раздавили пиявку раз и навсегда. Не знаешь, кто там в коноводах? — Понятия не имею. Сильно подозреваю, заправляет всем сам опекун. Дважды прерывал ему игру… Гутюша оживился и оторвал взгляд от будки. — А знаешь, это мысль! Возможно. Ну и того, тем более, ты права, надо его выследить! На этом все и застопорилось. Гутюша в свидетели не рвался, и я поддержала его. Больно уж все опасно, и обращать на себя внимание вовсе не выглядело верхом рассудительности. Что-то у нас не получалось, прежние структуры, видать, долго еще будут аукаться, а мы оба еще хотели малость пожить…* * *
«Полонез», номер которого я записала, принадлежал седому, светлой памяти, покойнику. Я подозревала, что принадлежал ему номинально, а de facto служил кому-нибудь совсем другому, но кутерьма у нас с машинами такая, что докопаться до истины куда сложнее, чем провести все следствие целиком. А уж если седой дал кому-нибудь доверенность на пользование или продажу, так доверенное лицо уже могло продать машину и исчезнуть бесследно, ибо в договоре числился только официальный владелец; можно доверенность выбросить к чертовой бабушке, и гуляй — не хочу. Никто про него не дознается до скончания века. Я попыталась навести справки насчет дома на Венявского и после бесконечных хождений, мучений, используя всяческие еще давние знакомства, узнала: недвижимость принадлежит некоему Витольду Ключко, пребывающему за границей лет двенадцать. Налоги платит, имеет право делать с домом все, что ему заблагорассудится, или вовсе не возвращаться. А временно прописан был некий Чеслав Блендовский, оный-то как раз и помер, а значит, уже не прописан. У меня в глазах потемнело от всех этих крючков и закавык, и с нервов я побежала в казино. На девицу обратила внимание только потому, что она сидела за моим любимым автоматом и мне пришлось выбрать другой. Пока я усаживалась за фруктовым, услышала знакомый звук и взглянула, что эта полоумная делает. Пробила каре, играла по пять, набрала уже тысячу двести и лезла дальше — ведь все ухнет. Я смотрела на нее с ужасом: она довела игру до конца, автомат отсчитал четыре восемьсот. Отправилась за механиком, вернулась, села на табурете — пришлось подождать немного, девица раскрыла сумку на коленях, достала сигареты, закурила и отвернулась в поисках пепельницы. Я знала ее, никаких сомнений. Знала — не знала, но видела. Кто такая и где я ее встречала? — Посмотри только, как она гадает, — завистливо провыла кладбищенская гиена у колонны. — Состояние делает на пробое, вчера взяла восемьсот штук вон на том автомате, и теперь опять. Как это у нее выходит? Посмотри-ка… — Вот еще, смотреть, — перекосился собеседник гиены. — Пошли, раз не на что играть. — Сейчас. Посмотри. Опять… — Да пошли же. Ушли наконец. Я устроилась за автоматом, откуда хорошо было видно девушку — необходимо вспомнить, откуда я ее знаю. Где же я видела ее, черт побери?! Что-то в ней задевало, будто она связана с чем-то важным, только с чем? С чем-то страшным? С каким-то событием?.. И только когда она характерным движением взъерошила волосы, я вспомнила. Господи, да ведь это же Пломбир!!! Подружка того манекена из подвала, приятеля покойного недоумка! Конечно же, и хоть я только раз ее видела, она запечатлелась в памяти очаровательной не правильностью фигуры. Играла просто не правдоподобно, била красную и черную, не сомневаясь, и всегда с результатом, верно, экс-хахаль с того света подсказывал… И вдруг мне сделалось не по себе, под ложечкой засосало. Голова как-то не особо участвовала в мыслительном процессе, казалось, думает все тело: печень или пятка мгновенно подбрасывали очередные сопоставления. Пломбир, приятель недоумка, сам недоумок, странные махинации с итальянским автоматическим ломом, автоматы, разобранные на «чипы пэ», что-то он знал, и в голове у него не укладывалось, автоматы вообще, этот постоянный фарт… О, провались все пропадом!!! Беспокойные, взбудораженные мысли поползли от печени вверх и засвербили в темени. Тело, душа все понимали, а ум отставал. Гутюша прав — это же электроника. Нет уж, на сей раз не отступлюсь. Обанкрочусь, с голоду помру, пойду мыть окна в железнодорожных вагонах, но дознаюсь, в чем дело. Все разузнаю, проверю, иначе сосущая неопределенность добьет меня окончательно. Конечно, необходимо все спокойно обдумать, однако интуиция весьма сомневалась в результатах… Через два дня я упрямо сидела за моим любимым автоматом, никого из наших подопечных не было, зато за моей спиной раздался женский голос. — Добрый вечер, пани. Я вас знаю… Я обернулась — Пломбир!.. — Добрый вечер. — Я постаралась скрыть волнение. — Я вас тоже знаю, видела однажды. И слышала о вас. Вы Пломбир? — Я так привыкла к этому прозвищу, что почти забыла, как меня в самом деле зовут, — улыбнулась она. — Как платит? — Ни то ни се. Я вас видела здесь два дня назад. — Да, я бываю время от времени. На дубле здесь больше всего можно выиграть. Вы не рискуете? Я пожала плечами. — На пробое как раз больше всего проигрываю, у меня особый талант угадывать наоборот. А я заметила, что вы выигрываете безошибочно. Как вам это удается? Пломбир помолчала. Подвинула табурет и села рядом. — Сделаю вид, что наблюдаю за вашей игрой, хорошо? — сказала она вполголоса. — Простите, но.., я боюсь. Я чуть не позабыла про игру. — А что случилось?.. Чего боитесь?.. — Боюсь всего и боюсь вам сообщить кое-что. Я увидела вас два дня назад и подумала, а вдруг да вы… Не уверена, разговаривал ли Стшельчик с вами, то есть я уверена, что разговаривал, вот только что он сказал… Если вы скажете мне… Она замолчала. Я обернулась к ней. Выражение лица странное: отчаяние, страх, подавленность и неуверенность, но еще и упрямая решимость. Меня залихорадило. — Да? — спросила я осторожно и приветливо. — Мне велели узнать, что он вам говорил. — Кто велел? Что значит велели?.. Пломбир подождала, посидела молча. — Да есть такие. Умеете вы молчать? Докопайся кто-нибудь, о чем я тут говорю, считайте, меня уже нет в живых. Не шучу и не преувеличиваю. Обыкновенный несчастный случай: под машину попаду или по ошибке отравлюсь чем-нибудь. Я бы сбежала, да денег еще мало. В Канаду. Ничего себе ситуация! Бегство в Канаду я поддержала бы всячески, независимо от причин, но суть, видимо, в ином. Она явно была во что-то посвящена и хотела мне сообщить. Пожалуй, и я потом попаду в аварию или отравлюсь, но не отказываться же из-за этого от тайны. Молчать я умею, да, все время молчу, если не считать Гутюши… — Сяду потом на ваше место, — сказала Пломбир, прежде чем я успела заговорить. — Объясню, сидела здесь, потому что вы собирались уходить, так я ждала автомат. Вам придется скоро уйти, извините, пожалуйста, не навлекайте на меня опасность. У меня мелькнуло было подозрение, что весь разговор она затеяла с целью завладеть автоматом — два других заняты, — но я опомнилась и заверила, что слова нигде не пророню, и вообще, в чем же дело? Пломбир подсела ближе к автомату, поставила сумку на колени. Достала сигареты. — Дублируйте эту комбинацию, — посоветовала она шепотом. — Ну вот! Будет красная. И в самом деле появилась красная. — Еще раз! — велела Пломбир. — Красную? — Да. Снова вышла красная. — Теперь черную до конца — три раза! Я послушно нажала черную. После пятого пробоя автомат выдал сто девяносто два жетона и перевел на кредит. Мне сделалось жарко. — Теперь играйте по пять и все дублируйте. Я вам скажу, что выйдет. Потом, выиграв, вы уйдете, надеюсь, никто не удивится. — Каждый удивится, ушла с выигрышем вместо того, чтобы ждать большой покер, — возразила я, выполняя ее подсказки. Миллион я набила без всякого труда. Поколебалась — уж очень ровное число, зато оправдает мой уход. Обернулась вопросительно к девушке. — Нет, поиграйте еще немного, а я кое-что скажу. Теперь вы соучастница преступления. Тут я не сомневалась ни капельки. Гутюша отгадал все уже пару недель назад, а с позавчерашнего дня я догадывалась даже, на чем махинация держится. Меня только ужасно интересовало, как они это сделали, интересовала и сама девушка. Она снова отодвинулась от меня и сказала вполголоса: — Больше не дублируйте, я помогать не могу — опасно. И не гадайте. На меня не обращайте внимания. Я боюсь встретиться с вами в другом месте. О Блендовском знаете? Я кивнула. Пломбир явно запугана, ищет помощи. Почему у меня?.. Пломбир, словно угадав мои мысли, объяснила сразу же. — Я о вас много слышала от Стшельчика, пусть земля ему будет пухом… И тут я вспомнила фамилию недоумка. — ..они меня втянули, думали, очень информирована. У вас есть какие-то связи, хотя бы Валленрод. — Какой Валленрод? От неожиданности я ошиблась и нажала дубль вместо кредита. Вопреки намерениям нажала черную, и черная вышла почему-то, хотя, по-моему мнению, должна выйти красная. Просто не та клавиша, обязательно должна быть красная, и опять нажала черную. Вышло. Вот черт. Пломбир предостерегающе шикнула. Я прямо развела руками. — Простите, пожалуйста, я думала будет красная, и всегда попадаю как раз наоборот. Проиграть это? — Хорошо бы… Должна же когда-нибудь появиться чертова красная. Я то и дело нажимала на черную, после пятого выигрыша автомат перебросил на кредит. Мне сделалось не по себе. — Даю вам честное слово, уверена была в красной! Черт все побери, больше не дублирую! Пусть дойдет до миллиона, выгребу и пойду себе. На кредите мигало больше тысячи трехсот. В голове мелькнуло этаким проблеском — может, есть специальный метод — нажимать наоборот… Пломбир вздохнула и примирилась. — Это мы так его называли. Казик и я. Конрад Валленрод [20]. Казик сообщил о нем почти в последнюю минуту: кто-то путается около вас. Не знаю, как его зовут, но, по-видимому, он крепко завяз в афере. Матерь Божия. Конрад Валленрод, двойной агент… И где-то около меня, караул! Кто это такой, ведь не Гутюша же!.. — Он вышел из ведомства для видимости, — продолжала Пломбир с отчаянием. — Больше нечего сказать о нем… А махинация вот в чем: сделали такую штуковину, электронную, я этого не понимаю, но штуковина настраивает автомат на красную или черную, как захочет. Другая штука делает маленькую или большую. Устанавливаешь сам, это у меня в сумке, сейчас не работает, я отложила сумку подальше, а надо держать близко к автомату, сантиметрах в двадцати… Не поворачивая головы, я бросила горящий взгляд на ее сумку — девушка сняла ее с колен и пристроила на полу. Господи помилуй, эти портфели, саквояжи, торбы!.. — Мне дают эту штуку время от времени и назначают, сколько могу выиграть. В принципе до десяти миллионов, у «Марриотта» — до ста, не больше, половина им, половина мне. Блендовский выпендрился, не унимался, он меня и привлек вообще-то, поэтому так боюсь… Я мобилизовала все свои растрепанные мысли. — Кто вам дает прибор? И вообще, как все организовано? — Не знаю. По телефону звонят — прихожу в дом, где жил Блендовский, и там один гад дает мне сверток, а на следующий день он же забирает деньги. Они всегда в курсе, сколько я выиграла — есть, видно, свой человек в казино. Я не из посвященных, случайно попала по договору. Вляпалась, честно вам признаюсь, просто подзаработать хотела, а теперь боюсь ужасно… В милицию не пойдешь, извините, в полицию, ведь никогда не известно, кто у них там остался работать из этой шайки. Вы же понимаете, они все повязаны… Шестеренки у меня в голове завертелись. Подозрения, предположения, неясные выводы — все оказалось правильно. И сопоставления тоже. — Лаборатория на Праге у них была? — спросила я вполголоса и расслабила мышцы физиономии — поймала себя на том, что изо всех сил стискиваю челюсти. Пальцем показала на экран, где ничего интересного не было, просто из предосторожности. Если кто-нибудь подглядывает, пусть думает, что мы комментируем игру. — У них все на Праге. Там здание рухнуло, а подвалы сохранились. В последний момент смотались, не представляю куда. О Казике мне сообщили, отравился, дескать, какими-то испарениями, сам, мол, нарвался, лез куда не следует, и мне о нем лучше забыть. — Кто это вам сказал? Едва ли нам еще удастся встретиться, даже и здесь, надо обо всем договориться. Девушка вздохнула. — Если бы я что-нибудь знала! Раз только встретила одного подлеца с проседью, его зовут Рука, фамилии не удалось выяснить. Принимает в квартире Блендовского, ездит на машине Блендовского, а Блендовский погиб. Но этот, с проседью, не шеф. — А кто? — Неизвестно. Кто-то, кто сидел на самом верху, имел доступ ко всему. Предвидел перемены в стране, вычислил, когда точно произойдут. Был шефом и остается им. Не представляю, как он выглядит, а вот Крысу знаю. Вы насчет Крысы ориентируетесь? — Наслышана, нед… Стшельчик мне говорил. — Он вышел на пенсию досрочно, работает по договорам. По профессии электронщик, я случайно слышала — следит за всеми этими приборами. Чуть заметным движением она кивнула на свою сумку. Я решила прекратить расспросы — слишком много неясностей и в главном и в деталях, а инстинкт подсказывал — дальше разговор не продолжать. Я нажала аут, не глядя, что на кредите. — Садитесь на мое место. Я еще чуть-чуть посижу около вас, сделаю вид, будто слежу за игрой. Где механик?.. — Только осторожно, — прошептала Пломбир. — У них тут явно подсадная утка. Рука всегда в курсе, каков выигрыш до последнего гроша… Я не села с ней рядом — в казино никогда такого себе не позволяла, не следовало этого делать и теперь. Стояла за спиной у девушки и смотрела на экран. — Как им сказать насчет Стшельчика, о чем он вам сообщил? — спросила она тихо, по видимости, абсолютно занятая игрой. — Ничего. Мы болтали о литературе все восемь лет знакомства, поскольку он сочинял всякую графоманскую белиберду. Как-то забеспокоился насчет коллеги, который куда-то исчез, а я почти не обратила внимания и больше ничего на сей счет ведать не ведала… — Нет, — прервала моя собеседница, — они слышали, как он вам звонил и что говорил по телефону. Надо подробнее… — Если слышали телефонный разговор, прекрасно ориентируются, что ничего не сказал. Только собирался. Когда я пришла, он уже умер. О коллеге говорил дважды: сперва упомянул — пропал, мол, приятель, а во второй раз сообщил мне, что видел тело. Я рассказала ему, когда мой сослуживец обследовал участок и здание на Праге для проекта, наткнулся на труп, и Стшельчик заключил: возможно, это его коллега. Все удивлялся и ничего не понимал. Я тоже. А следующий разговор был как раз по телефону, вот я и осталась в полном неведении. Все остальное время обсуждали его произведения, планы будущих творений и так далее. До последних двух встреч это святейшая правда, так что можете развернуть, как вам покажется нужным, а меня представить кретинкой. — Кретинка из вас никак не выйдет, а все остальное передам. Вы в абсолютном неведении. В случае чего, как вас найти? — По телефону. Случается и работает. И договоримся раз и навсегда: через двадцать минут после звонка встречаемся здесь у автомата, если здесь уже закрыто, то в «Марриотте». Разве только понадобится время сразу что-нибудь прокричать. А вы мне дайте свой телефон. Само собой, разговаривать будем про всякую общедоступную дребедень… Я оставила девушку и ушла из казино, от обилия впечатлений не сообразила отправиться поиграть где-нибудь еще. Гутюша явился сам на следующий день, нашел меня около фруктового автомата и сел рядом. Я тут же передала все, что узнала от Пломбира, не говоря об источнике. Гутюша слушал, и его мимика отражала восхищение, недоверие, подтверждение подозрений. В конце концов, энергично покрутил головой. — Валленрод?.. Стало быть, втерся к врагу и притворяется? В любом случае не я — никуда не втерся, разве что в архитектурно-проектную мастерскую, но мы электроникой не занимаемся. Ты лучше подумай: тот твой экс… Ну, тот… Ниточка-иголочка… — Что?.. — Ну, может, иголочка-ниточка. Или гулюшки-гули. Сначала я подумала, Гутюша, верно, спятил, а потом залилась краской. Именно эти подробности про Божидара я всячески скрывала. В самом начале знакомства до меня случайно дошло, что в интимных контактах дамы ластились к нему совершенно по-идиотски, какими-то младенческими гули-гули, ниточкой-иголочкой, воробышком, котей-лапой и прочим. В довершение всех бед выяснилось — он сам все это для себя придумывал. Подобные глупости, разумеется, я держала в строжайшей тайне, отчаянно надеясь, что никто об этом не проведает, хотя сама как-то видела: точно так подписывался в письмах к какой-то идиотке. Еще немного, и меня гулями и гулюшками можно было бы шантажировать. Взрослый мужик, метр восемьдесят, физиономия с рекламы супермена, с железной серьезностью называет себя птенчиком — это решительно выводило меня из терпения. Я понятия не имела, что за ниточка-иголочка, но сами слова бессмысленны, не говоря уж об увековечивании в письмах всей подобной несусвети! Откуда, черт побери, Гутюша мог пронюхать?.. Я молчала, совсем языка лишилась. Гутюша слегка засмущался. — Так его, говорят, называли. Вроде бабенка какая-то рассказала. Я думал, может, ты… — О Господи… — Нет?.. — Нет!!! — Ну, не мое дело. А был такой? — Был. Нету его уже. — Помер? — Нет. Пожалуй, нет. Ничего на эту тему не знаю. Он меня бросил, и я потеряла его из виду. — И уже больше около тебя не увивается? — Нет. — Ну, тогда вообще не знаю. Сама говоришь, будто говорят, около тебя вьется тот, Альдонин [21]… Гутюшины дедукции импонировали, только откуда я ему достану Валленрода? Божидар отпадает — уже скоро год, как мы расстались, а делишки крутятся актуальные, пылью не покрытые. Надо мне поразмыслить, с кем я вообще разговариваю, особенно на эту тему… Абсолютно ни с кем уже много месяцев, только с Гутюшей… Я вспомнила наш телефонный разговор. — Кто около меня отирается, решительно не знаю. Не исключено, кто-нибудь нас подслушал по телефону, когда ты говорил о сморчке, об этом Медзике. Не тут ли собака зарыта? А не подслушивают ли все мои телефонные разговоры?.. Но детали мы только однажды обсуждали с тобой по телефону. — По телефону никто не вьется, — рассудил Гутюша. — Лично должен виться. Постой, подумаю, не слышал ли я чего?.. Некоторое время мы молча тыкали в клавиши, не обращая внимания на эффект. Гутюша задумчиво пробил три сливы, выиграл и как будто очнулся. — Ага. Знаю. От приятеля. Старое дело, года три прошло, а то и четыре. Один тут вылетел из милиции, потому как больно вникал во все, здоровый, то есть по болезни — придумали ему там, что надо, чтоб получал пенсию и никому дыру в голове не вертел. Только поди уволь козла из огорода — знакомства у него остались, кто попорядочнее, всегда ему все скажет, вот он этак тихонечко, из угла, руку на пульсе и держал всегда. Мне сдается, и посейчас держит, только вот не уловлю никак, кто это. Может, как раз твой? — Мой. Мне бы тоже не мешало уловить, чем владею. — Тогда подумай, кто за тобой приударяет, — выдал Гутюша поразмыслив. — Если кто приударил, он и есть. Посчитай их всех. Гутюша меня явно переоценивал, долго считать не приходилось, едва трое, четвертый маячил где-то на периферии. Его-то я как раз и предпочла бы, да он явно задерживался с выходом на ристалище, а жаль… Из первых троих ни один не годился вообще ни на что, а кроме того, ни с кем сенсации не обсуждала. Отпадали все кандидатуры. Валленрод, если существует в самом деле, законспирировался не на шутку. И вдруг я вспомнила другой телефонный разговор. — Представь, возможно, слышала, как он именно вылетал, — сообщила я Гутюше. — Я встряла случайно в чужую связь и запомнила разговор, хотя наверняка не один такой вылетел, а я попала на кого-нибудь еще. — Ясно, не один полетел. Кто чересчур вникал, того и сплавляли подальше. Клика одна осталась, а порядочные люди — или стой на задних лапах, или вон. Погоди-ка, похоже, стоит попытаться еще кое-что за хвост поймать… — Ну? — Мне сдается, началось уже давно, несколько лет назад. Всякие дела, про которые ты говорила, и трупы, напиханные черт-те где, все не без причины. И я тогда влип, то есть вместо меня Юзеф, точно, из-за бриллиантов начался переполох, а Юзефа я им не прощу, вот только одно удивляет, почему оставили в покое? Ведь не убили же меня? — А зачем тебя убивать, все выяснилось: к камням не липнешь, плюнул, вот и оставили… — А из мести? — На месть им начхать. Никакого навару. У них в башке одни барыши, начали уже жульничество с автоматами, а не какие-то романтические эксцессы. Так мне кажется. — Пожалуй, тебе хорошо кажется. Стой, мы темп сменили. То есть нет, смысл. То есть меня интересует, какой след взять. — Именно, ты говоришь, видишь другой след. Какой же? Гутюша помолчал с минуту. — Если по правде, не все тебе сказал. Надо по очереди проанализировать. Такую резумпцию сделать, понимаешь, в хронологическом порядке. Что происходило в прошлом году, кто что делал, что мы разведали и так далее. Надедуцировать побольше. У меня в башке балаган, а вдвоем мы мигом все сварганим. Я всячески поддержала такой план. Вспомнила свой список на листочках в клетку, валяется где-то дома, я ничего не выбрасываю. Может, и пригодится. — Приходи-ка ты ко мне, Гутюша, в гости, как человек. Запасемся пивком, подумаем, даже запишем, если понадобится. Однажды письменно у нас здорово вышло, вдруг снова получится. Прямо завтра, лучше всего в шесть, пообедай где-нибудь по дороге, я глупостями не занимаюсь. Идет? — Вполне, только вот не уверен, не наткнусь ли снова на того.., возьмет еще на абордаж… Ну, на того.., какого-то такого… — Окстись. Серьезно же, его нету. В шесть. Договорились? Гутюша кивнул и занялся автоматом. Сосед позвонил, когда в кухне перегорела лампочка. Едва успела подумать, лезть ли менять самой или бежать за сыном, которому рост очень облегчал потолочные манипуляции. Я тоже могла влезть на стремянку и, балансируя на последней ступеньке, сменить лампочку, но предчувствие неизбежного полета отбивало охоту к такой гимнастике. Мелькнула еще мысль о Гутюше, который, как бы там ни было, имел передо мной преимущество в целых пятнадцать сантиметров и должен вот-вот появиться, когда зазвонила моя дверная побрякушка. Сосед принес мне воду. Мы договорились на веки вечные — он приносил мне наверх минералку, а я, когда случалась оказия, покупала ему мясные полуфабрикаты. Поскольку себе покупала то же самое, это не вызывало никаких затруднений, а доставка тяжеленных бутылок с минералкой по лестнице оказалась для меня услугой бесценной. По-моему, сделка была выгоднее мне, но он не жаловался. На темную кухню сосед сразу обратил внимание. — Перегорела? Я кивнула. — Заменить? Я закивала с энтузиазмом. — У вас есть запасная или принести? Я открыла шкафчик в прихожей. — Я себя обезопасила еще с дефицитных времен, когда давали по две лампочки, а дома уже приходилось обходиться свечами. Только, пожалуйста, не упадите с лесенки. — Нет, с лесенками у меня все хорошо. Ему не пришлось подниматься даже на последнюю ступеньку — с предпоследней вполне достал. Я взяла у него перегоревшую лампочку и выбросила в мусорницу, кухня осветилась. Чертова лесенка, легкая и вполне удобная, имела один недостаток. Последняя ступенька представляла собой небольшой мосток, при разводе лестницы он заскакивал в подпорку и заклинивался намертво. Чтобы сложить снова, следовало мосток из подпорки выбить, а для этого приходилось колошматить кулаком изо всех сил снизу. Всякий раз у меня рука оказывалась в синяках, стремянка сопротивлялась сколько могла, и я добивалась своего исключительно яростью, в общем, процедура не из приятных. А выбивание мостка из подпорки кем-то другим составляло дополнительную выгоду. Сосед бесспорно превосходил меня физической силой. Двинул разок, выскочило и сложилось все само собой. — Не знаю, в чем дело, но неодушевленные предметы лучше слушаются представителей мужского пола, — заметила я глубокомысленно. — Дело даже не в силе, а скорее в подходе… — А вот говяжьи зразы, например, куда охотнее покоряются женщинам, — засмеялся он и облокотился на сложенную лестницу. — Знаете, мне с самого начала показалось, что я вас где-то видел. Наконец припомнил. — Ну и где же? — Несколько лет назад пани бывала во дворце Мостовских и в Управлении милиции. — Господи прости, так вы работали в милиции?! — В милиции, отдел убийств. Ушел на пенсию — сказались всевозможные контузии еще с юности. Могу работать самое большее на полставки, никогда не известно, не отзовется ли что-нибудь в самый неподходящий момент. В мгновенье ока я почувствовала себя, как подхлестнутый конь на бегах. Ладно, согласна: ну не конь, ну кляча… — И почему только вы сразу не сказали?! Я должна с вами… В этот момент позвонил Гутюша. — ..поговорить! Ладно, не сейчас. В ближайшее время… Привет, Гутюша… Сосед вышел из кухни с лестницей. Гутюша остановился, глядя то на меня, то на него. Я вдруг вспомнила его опасения. — Нет, Гутюша, это не то. Этот пан — мой сосед… Сосед недоумевающе посмотрел на меня. Я вспомнила, как Гутюшу однажды уже сочли за поклонника, когда встретился с Божидаром. — Нет, это не то, — повторила я заодно и соседу некстати — дело принимало нежелательный аспект. Начни при мне увиваться хахаль, прощай соседская помощь, ни один мужчина не согласится делать черную работу для пристроенной бабы, хотя, с другой стороны, какого черта я без всякой надобности влезаю в деликатные вопросы, к тому же ничего интимного в появлении Гутюши нет, и вообще, к черту, совсем запуталась, при чем здесь черная работа?!.. Все это пронеслось в секунду, я занервничала, и продолжение прозвучало так: — С вами совсем осатанеть можно! Хватит этой кретинской болтовни! И растерянно поперхнулась: никто из них и слова не промолвил. Оба молча пялились на меня. Ситуация сложилась без малого пиковая, следовало быстро сменить пластинку. — Позвольте вас представить, — начала я высокопарно. — Гутюша, этот пан — мой сосед, сверхчеловечески услужливый и для меня — просто сокровище. Отдайте наконец лестницу. Гутюша — мой приятель целый век, когда-то мы вместе работали, он мой близкий друг. Можете познакомиться как нормальные люди, а если что, все равно дома у меня дуэльных пистолетов не водится, разве что ножницы для разделки птицы да еще ножовка. Ну, хватит! Эффект был молниеносный, не столько от элегантной речи, сколько от последнего окрика, вырвался он, надо признать, в сердцах. Оба согласно вздрогнули, возможно, я сработала как петарда. — Мы знакомы, — поспешил сосед, протягивая из-за лестницы руку Гутюше. — Мимоходом, но все-таки. Очень приятно… Гутюша сунул руку столь стремительно, что ладонь пролетела мимо, и они пожали друг другу запястья. Выглядело это так, словно готовы были схватиться за что угодно — за колени, за уши, только бы избежать бабской глупости. — Ну конечно же, — горячо подхватил Гутюша. — Через Вицека, наверное. Мне очень приятно. — Не буду мешать. Всего доброго… Я поблагодарила соседа, закрыла дверь и перешла с Гутюшей в комнату. — Ну вот, теперь голову себе сломаю — кто такой этот мужик и где я его видел, — нервничал Гутюша. — Через Вицека точно, только, боюсь, я тогда напился… — Да ведь ты редко напиваешься? — Редко. Но случается. И вовсе не уверен, что и все не были под тяжелой мухой. Ну ничего, позвоню Вицеку и спрошу. Кто он такой? — Кто? — Да этот твой сосед. — Когда ты позвонил, он как раз сообщил, что бывший милиционер. Пенсия по инвалидности. Большеничего не успела выяснить. А что? Гутюша уселся на тахту и тяжко вздохнул. — Мелькнул в тумане. Портрет, значит, замаячил: вроде ничего особенного, но что-то было. А может, слышал что. Постараюсь вспомнить, а не удастся, ты при случае спроси. Он как-то вписывается. — Куда? — А везде. Я сумела одновременно провернуть два противоречивых жеста: апробировала домысел Гутюши кивком и неуверенно пожала плечами. И подсунула ему блокнот в клеточку. — Вот, почитай список фактов, а я тем временем организую прием. Прием состоял из многочисленных банок пива и нарезанного на кусочки плавленого сырка. Гутюша, внимательно изучающий мой труд, поднял голову и посмотрел на пищевые продукты. — Понимаю, была когда-то при одном муже, а теперь без второго, — задумчиво изрек он. — А все из-за жратвы. Мне не улыбалось носиться взад-вперед на кухню. За новыми банками пива в холодильнике мог сходить Гутюша. И я спокойно расположилась в кресле. — Думаешь, любой кандидат в мужья, принятый подобным образом, поспешно ретируется?.. — Нет, не то. Мужик балдеет, когда затмение любви на него свалится, вроде ребенок малый. Думает — нет, вовсе ничего не думает, — ему только кажется, что и мясо, жаренное на решетке, просто так появляется само собой… А ты обязательная… — Совсем очумел?!.. — Да нет, я ведь вижу, как ты работаешь. И всякие там обязанности, долги и так далее. Ты и сама бы считала, что ниже среднего его обслуживать нельзя, вот он и отбрасывает тебя сразу, потому как на горшки кухонные не молишься, в глаза бьет. — Не дури голову, я тебе не рабочая столовка! Сказала ведь — пообедай где-нибудь! — Так я и пообедал, ничего такого не ждал, только сейчас… Я разозлилась. — Гутюша, перестань меня травить ерундой, разлей пиво и отдай бумаги. Работать надо! Махинации разоблачать, а не мои замужества! Бумага в клетку оказалась в высшей степени полезной. Сразу же выяснилось, что все детали, сообщенные Гутюше, я чрезмерно сократила, о многом он вообще не догадывался. Я постаралась наверстать упущенное, сожалея, что не пригласила на эту конференцию Павла, но Павел после каникул в Швеции повзрослел, переехал от Зоси и занялся делами. Наркоаферы вылетели у него из головы. — А что, у тебя началось с наркотиков? — комментировал Гутюша. — Я вижу, тут не хватает двух кубиков. Первое primo, этот папаша, хапавший русскую коноплю, — кто он такой и что делает теперь? — Павла прищучу, чтоб приятеля прищучил. — Я вырвала из блокнота следующую страницу. — Здесь по пунктам запишем, что сделать. — А primo второе, эти голодранцы приблудные — парень и девчонка — исчезли, а дальше? Лично меня интересуют. Продолжение следует? — Я не слышала, не появлялись. А с ними связан ребенок и все остальное… — Надо по очереди и методично, — напомнил Гутюша. — Не сваливай все в одну кучу — опять запутаемся и получится Мамаев курган. Малец сюда привязан — факт, и тоже его нету, а это подозрительное дело… — Я попробую съездить туда и порасспросить… — Погоди. Давай закончим с наркотиками. Сразу сообщу, о чем мне известно… — А, у тебя ведь был один, покрадывал и себе чуток в кармане оставлял, — встряла я снова, мы все время друг друга перебивали. — Что с ним сейчас? — Как раз и хотел сказать, да ты тормознула. Этот законопатил. Если честно, в самом деле не ведаю про его променады, но деньгу зашибает огромную, говорит, мол, выиграл в бинго, черта с два ему поверю хоть на фертель. Он не из тех, кто выигрывает, слепой фарт за ним не бегает. Вот всякие прочие зернышки подозрительные на зуб все время и пробую… Я сосредоточилась. Гутюша явно входил в раж, и все труднее до меня доходила его словесная акробатика. Пришлось мобилизовать все свои серые извилины. — ..он, паскуда, чересчур много знает. Я и волоса с головы не дам, не сидит ли он на шантаже… — Ох, Гутюша, вот что было бы по первому разряду! — Что именно? — Шантажировать шантажиста… Гутюше больше ничего не требовалось объяснять, рассуждать он умел, хотя словесное выражение отличалось большой оригинальностью. Загорелся идеей и развил ее с ходу. Материала на шантаж маловато, правда, но возможности-то есть и следует их использовать. Гутюша велел записать идею очередным пунктом. — Надо проверить при случае, что там, на Праге, делается, — заметила я. — Диву даюсь, что сама не съездила, да руки не доходили и вылетело из головы. Ну, может, из головы и нет, а вот времени не хватало. — Я проверил. — Гутюша открыл очередную банку пива. — Подрядчик сидит на строительстве, я сходил, посмотрел из любопытства. Ничего нет, но было, а теперь уже после двери все демонтировано. — А что было? — Апартаменты. Три комнаты имели, да что говорить — прямо покои, а не комнаты, под развалинами уцелели, и ты была права, щебневый развал держался на сводах, а когда обсыпалось около вентиляционной трубы, образовалось отверстие, они снизу могли не заметить. Сопляк подсматривал сколько влезет, да, наверное, оступился, зашумел, ну они и зашевелились. Слушай, сразу уж скажу: ищут мальчика. Прозвучало это довольно таки зловеще. — Ну, — торопила я. — И что? — Да трудно сказать, с подрядчиком поболтал. Не знаю, как все это связано, но получается, подонки его ищут не потому, что неприятности с его исчезновением кончились, а наоборот, все впереди. Черт бы побрал этого сорванца, и пусть бы уж отцепились от него. На всем этом жуть висит и свинство. — Он видел нечто важное, его все еще боятся, — забеспокоилась я. — Что бы это такое могло быть?.. — Вот именно, меня тоже заело, что он видел. Вот я и глядел. Кабы ничего не знал, ничего бы не понял, но я кое-что знал, потому и понял. Следы оставили, правда, мало что, фотоэлемент был — глаз в этой прихожей или как там ее назвать, где ты за дворничиху сошла. Механическая вентиляция. Вода, свет, газ, консоль, подключенная к сети, верно, не хотелось им сматываться с насиженного места и всякое такое, словом, я сделал вывод. Наркотики — да, героин делали, но это все — малое пиво; на мой глаз, мастерская оборудована всем необходимым по изготовлению приборов для воздействия на игральные автоматы и процветает, словно «розы цвет» плодоносит… Какую-то долю секунды я созерцала огромный арбуз, созревший на розовом кусте, однако действительность придушила воображение. Мастерская приборов для воздействия на игральные автоматы, какая же я идиотка — не догадалась сразу, вот откуда мигающие огоньки!.. — Я толком не понимаю, но это как-то программируется, — продолжал Гутюша. — Такие блоки или как там, каждый отдельно. А чтобы сделать что-нибудь, в них надо заменить элементы — добавить или убрать, не иначе, и в казино все проделывается этими штуковинами. Сложно, не стану тебе тут огород городить, сам не понимаю. Но пускай голова у меня отвалится, ежели этими штуками в саквояжах не импульсируют себе солидные деньги по казино. Последнее я вполне усвоила. Так оно и есть. Несомненно. Заставляют автоматы выдавать по желанию красную и черную, только вот зачем для маленького прибора такие сумки большие… Не буду углубляться, это не для моих мозгов. Я перевела дыхание. — Стой, Гутюша, что-то там у нас заело в шестеренках, Мамаев курган в мою квартиру не влезет, это ты прав. Значит, с наркотиками все? Гутюша долил себе пива и подумал. — Что надо делать, записал? Пожалуй, хватит, больше ничего вроде нету. Мы хотели по очереди. — Он заглянул в мои записки и постучал пальцем. — По твоей шпаргалке на очереди бриллианты. Сперва где-то далеко маячили, а после раздумались и Юзефа скосили. Да, подожди-ка, твой Павел, которого не знаю, высмотрел Двоих, ехал за ними, как считаешь, те самые охламоны — парень с девчонкой? Гутюше не пришлось меня переспрашивать. Я с самого начала непонятно почему была убеждена: двое наркоманов, за которыми Павел попал на Прагу, были те самые, что стояли на поваленной сетке, а потом исчезли. Но тут хронология событий у меня что-то забарахлила, мысли быстро разбежались, снова сбежались, и я вспомнила. — Сейчас, Гутюша, минутку. Девочка из приюта говорила, что Сушко, мальчика этого, забрала пани Кася. А когда мы с тобой обмеряли первую квартиру, помнишь, нам открыла девочка, а к ней пришла подружка, к часу в школу спешили? У Гутюши перепутались все девочки. Мне пришлось пояснить: одна — маленькая, недоразвитая, а другая — нормальная, уже довольно большая. Вспомнил, кивнул и продолжал слушать. — Они разговаривали… — Шептались, я ничего не понял. — Ты был у стены, а я ближе. Около дверей. Тоже говорили о какой-то Каське. Я запомнила только: Каська — дура, больше ничего не знаю. Тут пани Кася, а тут дура Каська, прими в расчет разницу в возрасте девочек, по-моему, надо попробовать?.. — Утопающий хватается за бритву, — согласился Гутюша. — Ничего такого, поспрашивать можно. Только их там нет. — Кого и где нет? — Да этих людей из квартиры. Ремонт идет. Их переселили на первый этаж подальше, туда, где сторожиха бордель держала. Легко их сыщешь, но пока оставим, я хочу вернуться к уборке. Верно, последовательность необходима. Добрались до обмеров и приблизились к первому трупу. Гутюша чем-то был недоволен. — У меня тут ямы да колдобины под ногами. Никто ничего не знает, не видит, не слышит, темные массы. Расскажи еще раз и подробно про твоего недоумка, именно тут, похоже, какой-нибудь гроб на собаке. И мы до чего-нибудь дойдем. Я восстановила все в деталях, усиленно припоминая, не пропустила ли чего-нибудь. Сведения несчастного недоумка, тогда совсем непонятные, сейчас оказались абсолютно точными. На первое место вылез Крыса. Не представляю, кто это, — подчеркнула я. — У меня в этих сферах знакомых нет и никогда не было. Скорее уж ты… — Ну-ну, — прервал Гутюша с упреком. — Не залетай выше голубятни. Мне что-то сдастся, эти сферы в доме у тебя вовсю шастали, так ты того.., какие-нибудь обмолвки вдруг да запомнила, а? С минуту я не понимала, о чем он, и пялилась вопросительно. Гутюша засмущался, повертелся на тахте, осмотрел пивные банки, одну даже потряс. — Ну, ведь того… Как бы это… Пива больше нету? Может, сбегать… — Есть в холодильнике, иди принеси… Нет! Сама пойду, вижу, ты не в себе, еще мне там натворишь чего-нибудь. Объясни, в чем дело, да не юли, солгать все равно не позволю! Пиво я принесла быстро, а Гутюша за это время успел собраться с мужеством. — Ладно уж, этот твой, на которого я у тебя как-то давно нарвался, может, и вел подрывную работу, этакий невидимый фантомас, или что? Его кто-то там знал, я о нем слышал, откуда он будто бы? Из Армии Спасения? — Вроде бы из военной контрразведки, так говорил, — я колебалась, потому что ни одному слову Божидара уже не верила. — Нет, извини, не говорил, а давал понять. Я точно ничего не знаю. А ты что слышал? — Из безопасности, — отчаянно рубанул Гутюша. — За дурака его держали. После такого акта мужества Гутюша занялся банкой пива. Но я не оставила его в покое и рявкнула: — Подробнее! Хватит с меня всяких намеков и тайн для придурков! — Подробности в аптеке, а здесь намеки да тайны. Дурить его было легко, вот они и дурили, а он жалобы писал, доносы на них к ним же. Полная потеха. Тянулась эта волынка, пока он не спохватился и с нервов не вышел из дела. Малость побаивались, якобы ставил палки в колеса, но тоже в строжайшей тайне, ну и ничего у него не получалось, вот все это и варилось в одном горшке. То есть такая, понимаешь, обгороженная помойка. Там ли, где-то еще, все едино. А знакомства завязывались разные, потому как, ты что думаешь, кто труп из подвала забрал? Я как раз наслышан, он там старался и ничего такого, просто назло кому-то. И тоже все по-тихому, чтоб не вышло чего. Уж такие тебе подробности, подробнее некуда. С ужасом я уразумела: Гутюша лишь подтвердил мои собственные домыслы и подозрения. Да, я тоже позволила себя дурачить, и слишком долго… — Между нами говоря, я уверен, встань он им всерьез поперек торчком, его бы просто-напросто убрали, и честь труду, — добавил Гутюша и разлил пиво. Я помолчала немного. — Ладно, главное, никаких обмолвок не уловила, — откликнулась я наконец. — Никого из его знакомых не видела. Остальное, думаю, верно: о формалине и о воске он был осведомлен, а я ему про лак для полов распевала. И неужели именно его считали Валленродом? — Не уверен. Считать можно все. Как Пломбир говорила? Когда-то вокруг тебя мельтешил или прямо сию минуту? — Вроде сейчас. В настоящем времени. Совсем не вяжется, мало того, разошлись мы гораздо раньше, чем поставили автоматы, к тому же про этих автоматных гопстопников слова единого ему не сказала. — Ну да? — удивился Гутюша. — Ты уверена? А почему? — Да забывала все время. Собиралась, только он всегда умудрялся разозлить меня до того. Про все остальное — да, а вот про это не успела. Гутюша задумчиво потягивал пиво. — А все же кто-то в курсе, и мне кажется, все-таки он. — Откуда ты осведомлен и как это проявляется, будто думают на него и будто вообще он? — Про это я и хотел поговорить с тобой, потому как один не разберусь — что-то смутное слышал, и в башке мусорная свалка, эдакая летающая, как в эпицентре циклона. Он взял мой листок бумаги и посмотрел с сожалением. — Молодец, все записываешь, и мне бы не помешала пропорция. А то как-то все двоится. — Ну? — Ребенка и этих пустозвонов — парня с девчонкой — ищут с двух сторон. Слушай, я говорю в приближении, а все это тонкое-претонкое, ну как этот, длиннющий такой в кишках — солитер, что ли. Этакая паутинка на ураганном ветру. Да, официально ищут, а всякий скажет, что ментов и сыщиков ребенок завсегда распознает, а вот тех, с другой стороны, трудновато отличить, и вовсе не уверен, может, все — оптический обман. Я помолчала, стараясь извлечь конкретный смысл, а заодно избавиться от навязчивого образа солитера, паутинки, смерча и взвихренного столбом в небо мусора. Пришла к выводу: это нечто тонкое Гутюша представил мне с единственной стороны. — Ладно, а где вторая сторона? Этого оптического обмана? Гутюша вздохнул. — Когда этот подрядчик, то есть строители, пришли и все распотрошили, так я наведался туда пару раз, ну, искатели и бросились мне в глаза, а отдельно, в секрете, еще один мелькнул. Мелькнул и пропал, и был это, сдается, твой бывший экс. Как-то все мутно… — Возможно. А ясно одно: ищут ребенка с настойчивостью ого-го какой и всесторонне. И что он такое увидел? — Да Крысу за работой — никто ведь не ориентируется, кто он такой. — Глупости. Его сообщники знают. Пломбир видела. — И что? Уведомлена, как его зовут, где живет? — Нет, но в лицо видела и наслышана, что он крутит махинацию с автоматами. Позвоню-ка я ей, пусть покажет его. Та давняя шайка вроде бы распалась частично, да ведь шайка — коллектив, а убивали люди особые, по заказу. Одного наверняка знаем — хмырь в полосатых носках убил недоумка. И еще двоих, которые твоего кузена прикончили. Этот, в носках, может, и тут поспособствовал. Не уверена, кто приложил руку к мумии в подвале, только недоумок и труп в стене — одно и то же дело. Патронировал, ясно, Крыса, может, поручениями ограничивался, а возможно, и сам принимал участие. Тебе бы следовало на него взглянуть, ведь ты же видел убийцу в «Мозаике» и как он вышел видел, неужто рожу не запомнил? Я дописала очередное задание. Гутюша взял у меня листок и поставил в конце большой вопросительный знак. — Ты смотри, поосторожнее — для тебя это бочка пороха и минное поле, — предостерег он. — Мне-то любая мерзость нипочем, а если ты ненароком что узнаешь, так тебя и запакуют. По Лясковскому ясно, дело дрянь. Я пыталась судорожно вспомнить. — А!.. Тот Лясковский, из которого ты Патыкевича сделать собирался?.. — Вот именно. Такие вот и остались, на рожу да на костюм порядочные люди, должности, кресла и так далее. Лясковский сейчас уже кум королю в частной лавочке экспорт-импорт, это какой же трезвон поднимется, ежели ихние старые мошенничества наружу вылезут? Жизни никакой, не говоря уж о доходах. — А вот этого-то я как раз и не понимаю. Замазали миллионы разных свинств, а ведь до срока давности далеко. Почему дела не поднимают, почему следствия не возобновляют? Ведь не я и не ты должны этим заниматься, а полиция, о чем она думает? Так и садит наверху кто-то, кто все утаптывает? Гутюша допил пиво и помахал рукой. — Погоди, сейчас. Я тоже все это вентилировал, и как ни прыгай, получается, официально они ни черта ведать не ведают. — Ну да?!.. — А как еще? Кому недоумок все рассказал — полиции или тебе? Про автоматы разве что-нибудь знают? В протоколе о том, что Юзефу укол влепили — градусные проценты, ни слова! На горячем никого не поймали, тот, с коноплей, тоже не хвалился на каждом углу, и сын донос не притащил! А с тобой, к примеру! Ты себя обозвала — Малиновская, нет, Ковальская, на номерной знак ни одна душа глаз не положила, пропала и бултых. А позже фотографировалась хоть раз в этой «Мозаике»? Нет, и я нет. А что им делать, уличному регулировщику поручить морды оглядывать? Может, и начинают расследование заново, да идет у них как по шпалам, а вещественных доказательств курица когтем наскребла! Пока допрут до дела, вся горчица выйдет. Я так вычислил: вот оно — то самое и есть. — Какое то? Что такое? — Нагребли добра, — продолжал комментировать Гутюша. — Обеспечили, где надо, а теперь, в новые-то времена, опять доят все подряд, да еще с прихватом. Игральные автоматы вон оседлали. Нахапают, нахапают и смоются подальше, нежиться в люксе. Я-то на их месте давно бы удрал, а у них все утроба ненасытная, давай и давай. Все правильно, возразить нечего. Какие-то люди, пользуясь властью и неограниченными возможностями, обогатились на доходных махинациях, грубо и жестоко убирая с дороги все препятствия. Более дальновидные начали и того раньше… — Гутюша, ты прав, — оживилась я. — Пломбир утверждает, что шеф предвидел смену системы в стране, и заметь себе — с автоматами развернулись давно. Действовали оперативно, ежели кое-кто начинал соображать, душили в зародыше… Гутюша в задумчивости воззрился на меня, пробормотал несколько изысканных ругательств и открыл очередную банку пива. — Объясни, за Бога ради, чего тебя в эту трясину несет. Я-то из-за Юзефа. Помалкиваю себе, однако решил: этих сукиных детей лично разыщу и прищучу. Я навострила уши. — И что? — И вот до чего добрался, слушай: оба высокие, метр восемьдесят с лишним. Молодые, самое большее — тридцать. В министерстве внешней торговли никогда не светились, а тот, в носках, был поскромней ростом, немного, но все же — метра восьмидесяти недобрал, может, чуть повыше меня. И возраст не тот, на десятку больше, ну я его пока в отпуску держу. А насчет тех двух когтями выцарапал от бабы, нашей лестницы командирши: на одном замшевая куртка, светло-коричневая, она обозначила — бархатная, но баба древняя, явно куртка замшевая. Людей окрест поприжал: приехали машиной, обычным «полонезом», белым или кремовым. Оставили на дистанции, дотопали пешком. На номер машины никто и не взглянул, номер, понятно, фуфло, можно любой пришпандорить. Ну и одного голубка самолично осмотрел. — Не тяни! — подгоняла я, заинтригованная по шальному сенсационным коммюнике Гутюши. — Вхолостую. Пока тебя не было, а может, и раньше, я постоянно торчал на Раковецкой. Из любопытства, а вдруг да… Вроде бы на автобусной остановке ждал. Через забор видел, как высокий в замшевой куртке вылез из здания и влез в витрину своего «фольксвагена». Ну так я просто камнем врос в землю. Еще раз его видел и портрет нарисовал. — Каким образом? — Да фотоаппаратом. Поискал и купил японца на барахолке, верно, краденый — недорого, в зажигалке. Сколько я сигарет выкурил, мать честная, все время на стреме, как раз закуривал, когда тот выезжал. И получилось. Щелкал как псих. Убийца он или не убийца, а налево посмотрел, не увязался ли кто, и один снимок — экстракласс. — И показывал той, лестничной?!.. — Ясно. Он. Все по правилам, предъявил с десяток снимков разных людей — у знакомых собрал, и даже свой собственный, и меня тоже узнала! Хоть и дура, а ум у нее имеется. А на него сразу: этот самый и есть! Так что он. И конец песне. — То есть как?.. — А так. Номер машины есть, пожалуйста, я пошел куда надо узнать чья, какое там, не зарегистрирована. Значит, липовый. Сунулся в милицию — выставили за дверь, как раз беспорядки начались, и в самом деле на черта я им тогда сдался… — Гутюша, — растрогалась я, — ты огромное дело провернул! Умница, молодец! — А выгоды, как петуху с перца, — вздохнул Гутюша. — Где теперь изыскивать этого проходимца? Увеличить снимок, размножить да по стенам развесить? — Нет, на стенах не надо. Сделай несколько копий и мне дай штуки три. Пожалуй, понадобится… Знала же и я когда-то порядочных людей, работавших в милиции. Даже если ушли с работы, повыходили на инвалидность или на пенсию, посоветуют, кто еще остался, кому довериться можно. Давно приходило в голову, да не успела реализовать. А Гутюша тоже должен… — Гутюша, а те твои приятели, еще в прошлом году в ментах ходили? — вдруг вспомнила я. — Там еще? Ты с ними не советовался? Гутюша как раз потянулся за стаканом. Тряхнул головой, глаза загорелись, дернулся так, что все пиво вылилось на брюки. Вскочил было, задел коленом низкий столик, я едва успела схватить только что открытую банку, мой стакан перевернулся и полетел на пол. — Стекло бьется к счастью, — засмеялась я. — Что это с тобой? — Дубина, осел, только из чистки принес, — разнервничался Гутюша и плюхнулся обратно на тахту. — Ты подумай, склероз, да и только! Конечно же к ним! Сидят еще, в последний раз одного видел, когда заваруха шла, а потом из галантности не хотел мешать. И забыл про них начисто! И надо же, совсем, видать, с катушек съехал! Я тоже так думала, но, с другой стороны, с катушек съехать — с кем не случается. Мы договорились: Гутюша навестит приятелей, а я порасспрошу девочку на Праге. Принесла другой стакан. — А Пломбиру я все-таки позвоню, пора на Крысу глянуть. Вместе полюбуемся, договорюсь, чтобы с тобой. Слушай, может, сгонять в казино? Вдруг она там? — Сперва позвони, нет ли дома, — посоветовал Гутюша. — А вперед давай обмозгуем, во всем ли мы разобрались, возможно, кое-что и уловил, да вдруг не досконально. А еще раньше хорошо бы брюки высушить. — Не будешь же ты их гладить? — А почему нет? У тебя утюга не имеется? — Есть утюг и доска, только неохота после пива тяжести ворочать. — Ну, так я сам. — Черт бы тебя побрал! — разозлилась я. — В другой комнате все, доска стоит около батареи, а утюг в углу на полу. Тряпки на кресле, я на них сидела, делай что хочешь! — Портки у меня самый элегант, — прогудел Гутюша, с достоинством вставая с тахты. — Ты звони, а я сей момент выглажусь. Я набрала номер Пломбира, пришлось набирать четыре раза — все никак не соединялось, я переждала восемь гудков. Трубку никто не взял, на всякий случай позвонила еще раз, потому что перед этим телефон мог сигналить, к примеру, в пустом магазине на другой улице. Куролесило все это телефонное хозяйство как хотело. Очередные восемь сигналов — понятно, Пломбира дома нет. Гутюша тем временем успел осмотреться, все нашел, мою страшную доску одним концом положил на столик, а другим на спинку стула, рационально и правильно, разложил байковое одеяло и тряпку для утюжки и даже снял брюки. Я не намеревалась вмешиваться в этот процесс. — Ее нет дома, — заорала я. — Наводи лоск и едем! — Нагревается первоклассно! — завопил в ответ Гутюша. — Уже горячий! Утюг у меня и в самом деле был отличный, почти новый, я редко им пользуюсь. Я отправилась на кухню за подносом, чтобы убрать со стола, Гутюша начал гладить. Я собрала стаканы и пустые банки, под ногами захрустело стекло — вспомнила о разбитом стакане. Вынесла поднос, достала из-под плиты щетку и совок, вымела все из-под стола и как раз проходила через прихожую, когда в дверях загудел мой гонг. Совок со стеклом и щеткой я положила на скамью и открыла, как всегда, без глупых вопросов. Резко распахнутая дверь врезалась в стремянку. Меня не задело, я стояла с другой стороны. Два амбала ворвались в квартиру, оттесняя меня в глубь прихожей. Любое физическое насилие вызывает у меня мгновенный приступ ярости. На этот раз ярость чуть-чуть запоздала из-за ошеломления. Амбалы работали слаженно, один заглянул в кухню и кивнул, второй схватил и дернул меня за руку к себе. Это было уже чересчур. Я вырвала руку и внезапно отступила на три шага к двери ванной. Краем глаза ,успела заметить Гутюшу в трусах и с поднятым утюгом, он вопросительно посмотрел на меня. Того, кто пытался меня схватить, явление Гутюши застигло врасплох, второй оглянулся в дверях кухни. — Быстрее! — торопил он. Думать в эту минуту я не думала, уж точно. Испугаться в такой ситуации просто не успела. Амбал, высокий и плечистый, от которого я оторвалась, пошел на меня, но тут моя качественно великолепная ярость наконец взорвалась. Не знаю, что собирался этот тип предпринять, но его руки проскользнули мимо. Я, понятно, ничего не соображала, но самым простецким образом шагнула в сторону и схватила первое попавшееся, а попался совок со щеткой. По-моему, я отколола финт высокого класса: выпрямилась и ткнула в него этим оружием. Он ожидал удара сверху и заслонился рукой, а край совка врезался ему в подбородок, щетка попала в рот, по-видимому, вместе с мелкими осколками стекла. Он как бы остолбенел, не исключено, что удар совком перехватил дыхание. Пока с него сыпалось стекло, второй стартовал от кухни. Я отвела оружие от вражеского подбородка и попыталась ударить второго, но размах не получился; он придержал меня за руку, правда, схватить не удалось — помешал совок. Ручку щетки я изо всех сил прижимала к совку. Второй схватил меня за плечо — словно железные клещи впились, у меня даже потемнело в глазах, и в этот момент включился Гутюша. Гутюша сражался утюгом, без сомнения, горячим — остыть еще не успел. Кто-то из противников закричал, верно, Гутюша неслабо его приложил. Из-за резкой боли в плече я на какое-то время потеряла представление о битве. Понятия не имею, что сделала, но, когда пришла в себя, амбал передо мною закрывал лицо, а в руках у меня остались пластиковые обломки и ручка от щетки. Второй агрессор колотил Гутюшей о дверь ванной, безуспешно стараясь увернуться от утюга. Разгоряченная, я оглянулась и поисках нового оружия, вроде бы в дверь позвонили, но мне было не до того: бешенство поутихло и страх взял свое. Тут в прихожей метнулась новая фигура — сосед вошел в бой прямо с марша. Отдельные эпизоды битвы остались в памяти довольно туманно. Помню, что влезла на скамью и лупила каблуком снятой туфли, стараясь не попасть в соседа или Гутюшу, помню также, как Гутюша орал: «Давай доску, давай доску!» Пока до меня дошло, что он требует гладильную доску для нападения или защиты, военные действия прекратились. Поверженный противник бежал с поля боя. Мы не гнались за ними. Все трое застыли в полной неподвижности: сосед у закрытой двери; Гутюша с утюгом, коего ни на мгновение не выпустил из рук, и в трусах; я на скамье с туфлей в руке, нисколько не пострадавшей, к моему вящему удивлению. Мы посмотрели друг на друга. — Я же говорил — утюг первый сорт, — пропыхтел Гутюша, прежде чем я и сосед успели хоть слово молвить. — Слава Богу, не остался на брюках, прожег бы насквозь! Я слезла со скамьи, положила туфлю и прежде всего деловито заметила: — Проверь, работает ли. А что это такое было? — Вот именно, — поддержал сосед, отрываясь от двери и не скрывая удивления. — Я как раз выходил, услышал у вас грохот и крики, позвонил, никто не ответил, я смотрю — дверь открыта… Что это, нападение? — Вы в таком виде выходили? — Гутюша смерил его взглядом с головы до ног. Я тоже посмотрела. Сосед был одет в старые брюки, фланелевую клетчатую рубашку и тапки. Странно, что тапки не потерял, мелькнуло в голове, ну а для поздней осени прогулочный костюм просто уникальный. — Мусор собирался выносить, — пояснил он. — Мусор оставил за дверью, потом даже пожалел — там есть разбитая бутылка, неплохая вещь… И тут же бросил на Гутюшины трусы такой взгляд, что я поспешила с объяснениями. — Вот видишь, а я не хотела, чтобы ты гладил, — сказала я покаянно и обратилась к соседу. — Он пиво вылил себе на брюки и уперся высушить. Я всячески его отговаривала, мне и в голову не пришло, что утюг так пригодится, а Гутюша, верно, ясновидец. — Не ясновидец, а брюки новые, недавно от портного, — поправил Гутюша. — И тоже не прочь узнать, из-за чего драка. Ты, что ли, их облаяла или они сами по себе? — Да никто и словом не обмолвился. Влезли и полный вперед. Даже и спросить некогда было, из-за чего шум. — И не поранили вас? — Сосед покачал головой. — Как это случилось? Так-таки вошли и прямо на вас? А как вам удалось не пострадать при этом? — Не знаю. Сама поражена. Не могу сообщить подробностей, я не спортивный комментатор и в области мордобоя у меня ни способностей, ни опыта. — Ну не скажите, у вас, по-моему, просто талант. Я начала было отнекиваться, но потом рассказала про свою реакцию на непосредственную угрозу физической расправы. Он выслушал и, кажется, понял. — И в самом деле, случается, когда внезапные эмоции придают небывалые силы. По-видимому, у вас взрывная реакция. Только в чем дело?.. Вы знаете их? Гутюша неожиданно вдруг как-то странно крякнул, поперхнулся, а затем издал нечто вроде протяжного мычания. И закашлялся. Звучало это пугающе и непонятно, я собралась предложить ему воды, повернулась к двери в кухню, и вдруг у меня перед глазами возникла первая сцена, начало нападения. Один занялся мной сразу же, второй затянул на кухню. Жесты, поворот головы, выражение глаз — да это же целая эпопея! Успел осмотреть мою кухню — маленькая, без окна, зато с газовой плитой… У меня подкосились ноги. Сосед успел поддержать меня, наверное, я прошла эти несколько шагов довольно неуверенно и плюхнулась на стул за кухонным столом. Падать в обморок я не собиралась, но мое воодушевление улетучилось бесследно. Говорить, правда, могла. — Налейте себе что-нибудь, — предложила я совсем слабым голосом. — Рюмки в буфете. Есть бренди и, правда, теплое виски. Вон там стоит… — Ей надо коньяку дать, — решил Гутюша и пролез в кухню все еще с утюгом в руке. Двое в моей кухне еще могут поместиться, а вот третий человек — уже серьезный балласт. Около буфета сделалось ужасно тесно. Сосед в такие мелочи не входил, взял бутылку с остатками бренди, сполоснул под краном мою чашку из-под чая и плеснул от души. Я вылила все, не протестуя, хотя вообще-то бренди терпеть не могу. Гутюша открыл полку над моей головой, нашел чашки для компота, шнуром от утюга сбросил упаковку сигарет и всю почту за три недели, попятился, чтобы все собрать, и потеснил соседа. Втиснувшись в угол возле раковины, невозмутимый сосед продолжал свою деятельность: увидел на сушилке под тарелками стаканы, извлек два и разлил бутылку до конца. Даже ровненько поделил. — Гутюша, черт побери, поставь ты этот утюг и отцепись от бумаг! — вспыхнула я. — Выпей лекарство и догладь свои брюки! Пора наконец в норму приходить! Бренди на голодный желудок, да еще после пива, подействовал прямо-таки чудотворно: физических сил у меня, правда, не прибавилось, зато голова заработала и я вышла из ступора. Смысл нападения ясен, но высказываться поостерегусь — что-то мне тут не нравится. Может, и в самом деле сосед выносил мусор, вопрос только — куда. Контейнер с мусором далеко, надо пройти весь двор и шлепать по ноябрьской слякоти; старые портки и рубашка — ладно, а вот ботинки бы надел. И что за чудные тапки, даже в этой заварушке не потерял… Гутюшу бренди тоже привел в себя, малость очухался, вылетел из кухни и вернулся в брюках. Я уже самостоятельно могла встать и перейти в комнату. — Этих амбалов первый раз в жизни видела! — заявила я соседу. — Мне кажется, тут какая-то ошибка. Похоже, они не ко мне пришли. — А к кому же? — Возможно, намеривались врезать Барановскому… Мужчины посмотрели на меня вопросительно. Ошибки с Барановским случались уже не однажды, объяснила я. Барановский живет в такой же квартире, но вход соседний, и вечно к нему ходят какие-то странные визитеры. Визитеры ошибались, стучались ко мне и, например, в полночь спрашивали: «Баран дома?» Поскольку дома я барана не держу, отвечала, нету, чему они частенько не желали верить. Про другой подъезд разгадала быстро, потому как мои гости тоже захаживали по ошибке к этому субъекту, а вот его фамилии я и в самом деле не знала, так как иногда спрашивали насчет овечки. Со временем только сориентировалась: Барановский просто-напросто завел малину, торгует водкой, сам, наверно, и гонит. Я прикрепила на двери свою визитку, довольно давно меня не беспокоили, а эти, судя по всему, внимания не обратили… — Как пить дать, факт, — горячо поддержал Гутюша. — Небось зарвался малый… — А у Барановского есть жена? — прервал его сосед. — Понятия не имею. Наверно, есть — мне никто не удивлялся. А может, жена как раз и зарвалась… Гутюша устроился в кресле, объявил, ему необходимо, мол, отдохнуть, пощупал голову и обнаружил шишку. Я предложила компресс со льдом, он отказался. Сосед не пострадал в схватке, держался превосходно. Я пришла в себя окончательно, горячо поблагодарила его, и он тактично удалился. — Уж что я пережил — все мое, — сообщил Гутюша, когда мы остались одни. — Брюки вовсе не досушил, да побоялся застревать. Боялся, сказанешь чего-нибудь без меня, а один амбал как раз тот самый! Я поняла, о ком он говорит. — В замшевой куртке, да? — Точно!.. — Подумаешь! Явились меня укокошить. Возможно, я и усомнилась бы в их намерениях, только уж явно им моя кухня понравилась. Не уверена, перепоем ли тоже прикончить собирались, а уж газом — никаких сомнений! — Иисус-Мария, я его сразу узнал, этого бандита, и внутри себя в обморок упал. Этот твой сосед — головы за него под пень не положу, влетел, будто под дверями сторожил, хотя дай ему Бог здоровья! А с Барановским, выходит, липа? — Да что ты, дура я, что ли? Ведь легко проверить. С Барановским — святая правда, только не за ним охотились. Ко мне пожаловали, признаюсь откровенно, я теперь ужасно боюсь за Пломбира. — А ты бойся за себя. Хотя и с Пломбиром факт, твоя правда. Чего на них наехало, ты вроде на рожон не лезла… — То-то и оно! Ничего я не сделала такого, единственное — разговор с ней. После разговора решили меня убрать. — Усамоубийствовать, — скорректировал Гутюша. — Газом ты сама, ясное дело. Не знаешь почему? — Нет, но в случае надобности можно бы свалить на Дария — бросил меня! — А… Значит, от несчастной любви?.. — Других поводов нет. Разве только начхали они на всякое правдоподобие, что вполне возможно — к примеру, откуда могли знать, где у меня ключи от квартиры? Оставили бы открытую? Что за дура такая самоубийца, травится, а дверь открыта! — Да с бабами не соскучишься, — рассудил Гутюша. — Могла травиться ни в два ни в полтора, а дверь даже приоткрыла — спасайте, мол. Боюсь, не явились бы по второму заходу, не могу же я тут у тебя брюки гладить до конца концов. Слушая его, я вспомнила о бардаке в квартире после побоища. Сил прибыло, и я, можно сказать, вернулась к прозе жизни. Прямо из кресла осмотрела свои апартаменты — вторую комнату и часть прихожей. Доска на столе, повсюду нечто вроде художественного беспорядка. Слава Богу, бандит колошматил Гутюшей о дверь ванной, двери в комнаты застекленные… Осмотрела, велела Гутюше убрать все на место после глажки. И сама принялась наводить порядок, свалила на скамью в прихожей все, что с нее раскидали. Гутюша заинтересовался тяжестью моей страшной гладильной доски. — Для драки просто мед, схватить в нервах и облом, мало кто выдержит, а вот для домашних разносолов как-то не очень. Откуда она? Строительное дерево, аж двухдюймовая! — Давно как-то сделал в подарок плотник на стройке, так и осталась. Ага, двухдюймовку обстрогал. Из-за доски, может, редко глажу. Слушай, давай тему закончим. Primo, считаю, они уже не пойдут по новой, a secundo, надо всерьез заняться поисками Пломбира. — Второе понимаю, а первое — почему это? — Тебя ведь тоже по второму разу не убивали? Не удалось и ладно, за предупреждение сойдет. А кроме всего прочего, не уверены, как я отреагирую, и переждут — вдруг да сразу в полицию помчусь. Вот какую штуку я удумала: постараюсь дать понять, что составила список всех событий, а находится он в надежном месте. И случись, меня кокнут, неважно, каким способом — все это будет немедленно оглашено. — А как дашь понять? В прессе? — Какое там. Всякому встречному доверительно шепну в полной тайне. Уверяю тебя, за три дня полгорода будет оповещено. — Готовый компот, — согласился Гутюша. — Ладно, может, ты и права, но на твоем месте я бы хоть цепочку на двери закладывал — она у тебя дура дурой без дела болтается. — Могу цепочку. Поехали дальше, договариваемся…* * *
Пломбира назавтра вечером мы разыскали в «Марриотте». Проблему дипломатической встречи я решила немедленно. Вместе с Гутюшей мы заняли один из дешевых автоматов, подальше от нее. — Поиграем малость вместе, — предложила я. — Потом я смоюсь, а ты притворяйся, будто присматриваешься к игрокам, при оказии шепни ей, что жду в уборной. Вернешься сюда, играй, пока я не приду. Гутюша кивнул. Я бросила несколько жетонов, почти не глядя на экран, и исчезла с горизонта. В дамском туалете было пусто, в казино шляются, как правило, мужчины. Пломбир рассудительно выждала несколько минут. Мы начали мыть руки над соседними раковинами. — Это не из-за меня, — заверила она мрачно. — Я передала им все, как мы условились, не более, мне даже показалось, что они успокоились. Рука и Крыса были оба. Крыса при мне явился, значит, меня решено убрать. Не понимаю, почему они к вам привязались, возможно, в самом деле — предупреждение, они в курсе, что вы про автоматы догадались, и боятся, проболтаетесь. Они вообще слишком много про вас знают. Откуда бы? — А мне откуда известно? — нервничала я. — Этого Крысу вы нам обязательно покажите, вдруг окажется мой знакомый, а я и понятия не имею. Как бы это обстряпать? — Подумаем. Он бывает в двух местах.., да, вот именно! Я уже не езжу на Жолибож, домой к Блендовскому, теперь явка на Братьев Пиллят, на Мокотове. Две квартиры на первом этаже, похоже, пустые, никто не живет, это очевидно. А со мной встречается один Рука, забирает деньги. Крыса явился только однажды, снова может и не прийти. И как бы лучше поступить?.. Не представляю, как его зовут, а теперь и спросить боюсь… Известие меня ошарашило. В голову все время лез Гутюша — в клике не числился стопроцентно, зато черт знает, с кем болтал… Я сунула руки под сушилку. В случае надобности снова начну мыть. — Ладно, я попробую, — с отчаянием решилась Пломбир. — Паспорт ношу с собой, деньги пристроила, смотаться могу в любой момент, хоть и глупо так тяп-ляп. Лучше бы поспокойнее. Да ладно, рискну, потому что я их ненавижу. Позвоню вам, а вообще-то завтра я в «Гранде»… Гутюша сидел у автомата ошеломленный — по ошибке нажал максимальную ставку, автомат дал каре. Набил полмиллиона одним ходом. Дезориентированная, обеспокоенная и злая как фурия, я пресекла его греховное занятие и вытащила из казино. — Ты сюда приехал не алчность свою тешить, а предупредить Пломбира, — яростно шипела я уже в машине. — Я предупредила, а теперь подумай-ка, о чем ты болтал и с кем. Холера меня побери, про меня все известно, откуда, к чертовой матери?!.. Гутюша сразу занервничал. — Ты эту цепочку вешай совсем навсегда! Ни с кем не говорю, только еще собираюсь. У меня в голове патефонит, что твой бывший-минувший, не иначе. — Я же сказала тебе, черт побери, о недоумке ему не говорила! — Ну так что? Ведь писала же! А он неграмотный, да? Я открыла было рот, но, поперхнувшись, закрыла без единого слова. Писала, никуда не денешься. Листок в клеточку лежал на столе долго, а у Божидара тогда еще были мои ключи. Не верю ему ни на грош, способен на все. Прийти, когда меня нет дома, не оставить никаких следов, и порядок… Ключ вернул, да что толку, полный болван и тот догадается сделать себе еще комплект… Перспектива искать по магазинам и врезать новый замок расстроила меня настолько, что назавтра вместо целевой поездки на Прагу я неожиданно изменила направление и оказалась у «Марриотта». Решила хоть немного развлечься. Едва ли четверть часа просидела у автомата, когда на табурете рядом уселся какой-то тип. Играл на покерном без джокера, автомат платил, тип успешно дублировал, то и дело звякала переброска на кредит. Я посмотрела на него, когда он забрал пепельницу, переставив ее на свою сторону. — О, извините, пожалуйста, — спохватился он, когда я рассеянно протянула руку с сигаретой и осмотрелась. — Вы тоже курите, извините, я машинально… — Ничего страшного, — улыбнулась я и начала вспоминать, откуда его знаю. Видела когда-то — нет сомнений: элегантный пан под сорок, чуть выше среднего роста, спокойный, культурный… Верно, где-нибудь у автомата… Вспомнила, когда он отвернулся и продемонстрировал неправильный прикус. В «Гранд-отеле» видела, еще седого не ликвидировали, играл фартово, бил успешно. И здесь гадает беспроигрышно… Невольно бросила взгляд, нет ли у него какой сумки, — не было. На коленях ничего не держал и ничего не стояло на полу у ног. Фарт пер к нему добровольно, без всякого принуждения. Я перестала обращать внимание. — Черт! — досадливо вздохнул он. — Поглядите-ка! Я из вежливости посмотрела. Потрясно, на экране трефовые туз, король, дама, валет, да к тому же еще трефовая девятка. Одной картой больше, обеспечен большой покер, тип играл по десять, большой покер дал бы ему десять тысяч жетонов, сто миллионов злотых. А теперь шестьдесят вместо десяти тысяч! — Сочувствую. — Пойду на пробой! — решился он. — Пусть проиграю! Левой рукой оперся на автомат, а правой нажал дубль. Первой открылась двойка. Нажал среднюю клавишу, карты с шелестом перевернулись — четверка! Я наблюдала с любопытством, он снова пробил — снова двойка, вот это милость судьбы! Нажал еще — валет, уже в четвертый раз получил масть. — Хватит. — Он оторвался от автомата и перебросил на кредит. — Не хочу рисковать, правда, я видел, некоторые удваивают по пять раз и угадывают,обратили внимание? Как они это делают? Я не переношу болтовни за автоматом, но этот пан был столь обходителен, что не хотелось отвечать невежливо. Я пожала плечами. — Не знаю. Со мной, во всяком случае, ничего подобного не случалось. На втором дубле уже все теряю, впрочем, на первом чаще всего тоже, я всегда угадываю наоборот. Тут уж наверняка черта характера. — Вот именно, я заметил, вы почти никогда не удваиваете, меня даже любопытство одолело. Извините за вмешательство, но, возможно, вы слишком пессимистически относитесь к своим возможностям? — Нет, что вы. Я по натуре оптимистка, на автоматах использую лишь жизненный опыт. — Но без дубля вообще почти невозможно выиграть, а с дублем иногда везет. Вот и посмотрим… Меня вовсе не интересовали его успехи и поражения, однако доброжелательность неудобно игнорировать. Не успев нажать клавишу, я посмотрела на него. Дублировал две пары и сразу потерял обе: сначала появился король, а все остальные карты оказались меньше. — Вот так чаще всего и получается, — не удержалась я. — Из двух зол уж лучше красная или черная, по крайней мере, не исключается выигрыш с самого начала. — Справедливо, но и здесь случаются выгодные серии. Сначала повторить маленькие, затем переждать, пока сменятся электронные серии. Например, сейчас должна появиться маленькая карта… И не стану ее понапрасну тратить на две пары, надо что-нибудь побольше. Некоторое время он не дурил мне голову и я спокойно играла, потом снова начал. — Вот, пожалуйста! Фул, уже имеет смысл. Я уверен, будет маленькая! Снова оперся на автомат. Чуть помедлил над клавишей, и я успела заметить на пальце левой руки кольцо, массивное обручальное с орнаментом. Такие обручальные кольца, только гладкие, без украшений, так называемые перстни, полые внутри, все повально привозили из-за границы. Я подумала, верно, жена требовала декорума, на левой руке носит, возможно, вдовец… Гипотетический вдовец ударил дубль, как и предвидел, появилась двойка. Провел по другим клавишам, поколебался, нажал последнюю и получил девятку. Сразу скинул на кредит. — А теперь начнут чередоваться: маленькая, следующая — большая, возможно, угадаю целый ряд больших. Попробую маленькую, в расчете на то, что потом появится целая серия маленьких, и тогда удвою несколько раз большие. И вам так следует сделать. Я пожала плечами. — На вашем автомате больше возможностей, — напомнила я ему, хотя терпение мое было на пределе. — Автомат часто дает одну пару, я бы уже продулась в пух и прах, пока дождалась серии больших. Впрочем, не уверена, кажется, мне кто-то говорил о смене электронных систем, только я ничего не понимаю в этом. Напрасно я выпалила сию тираду, он заинтересовался прямо-таки зверски. — А кто говорил? Профессионал? И что именно говорил? — Да то же, что и вы. По-моему, разбирался в этом, как барсук в селедке. Игрок, естественно. Тоже уверял, что на пробое можно разжиться, только все это чистая теория — до сих пор долг не вернул. — Вы дали взаймы? Ваш знакомый? — Да что вы. Понятия не имею, кто он и как зовут, так, в лицо знаю. Честно говоря, одолжила, чтобы отделаться — торчал за спиной, а мне как раз везло, ну и уделила ему. С тех пор исчез, не встречала больше, посему сомневаюсь в его познаниях. — Понимаю. А как насчет вашего утверждения о смене систем? Я вздохнула: теперь не отстанет до Страшного суда и отравит все настроение… Решила сказать правду. — Я, извините, в электронике ни бельмеса не смыслю. Вы не обратили внимания — я ведь отношусь к женскому полу. Вся эта штуковина, насколько я слышала, как-то там запрограммирована и какие-то системы есть отдельно на игру и отдельно на дублирование, а возможно, и все вместе. Иначе говоря, у вас появляется то же самое, что и появилось бы, играй вы дальше, а не пробивай. Надеюсь, второго варианта не существует, не то меня кондратий хватит. Элегантный пан удивился, даже играть перестал. — Почему же? — А при дублировании несколько раз было каре, однажды пять карт и раза два покер. Получается, потеряла выигрывающие системы. Решительно предпочитаю, чтобы все было отдельно, и внушила это себе, чтобы не свихнуться. — Интересно. Возможно, вы и правы. Мне всегда казалось, это отдельные системы, даже в голову не приходило, что то и другое могло бы составить продолжение ряда. Теперь испытаю метафизический метод… Меня заинтересовал метафизический метод, взглянула. Левой рукой он заслонил первую карту, от которой зависело остальное, и пошел на пробой. Удваивал тройку. Первой карты не было видно, лишь следующие четыре, не раздумывая, он ударил среднюю клавишу. Семерка, по всей видимости, была больше первой карты, автомат заиграл выигрыш. Тип повторил операцию, не отрывая руки — снова не видно начала; нажал предпоследнюю клавишу, музыка опять подтвердила выигрыш. Рискнул в третий раз — успешно, из одной тройки набил двести сорок жетонов. Поколебался, все в той же позиции, опираясь на машину рукой, решился в четвертый раз. Я молчала, чтобы не спугнуть удачу, но была уверена: теперь-то уж наверняка не угадает и никакая метафизика[22] не поможет. И все-таки угадал. Отказался от всякой черной магии, перебросил на кредит и наконец убрал левую руку с автомата. — Меня все же очень занимает, как некоторые игроки постоянно добиваются успеха, — поведал он задумчиво и даже без зависти. — Я как-то даже наблюдал, правда, за автоматами в «Гранде», там немного другие. Вы там бывали? Я коротко кивнула, полагая, что моя сдержанность его попридержит. — Там есть красная и черная, не ошибиться пять раз подряд — поверить трудно. Как вы думаете, какие факторы действуют? Вдохновение, радиестезия? Я хотела было сказать: сам ты в «Гранде» удваивал без проигрыша по пять раз, но, к счастью, вовремя прикусила язык. Оживленная дискуссия меня не привлекала. — Одним везет, другим нет, — закруглила я. — А вы не хотели бы выигрывать? — Да, хотела бы, только в моем случае — безнадега. Следовало родиться под другим знаком Зодиака. Ничего тут не поделаешь, и я уже привыкла. — Ну, а скажем, вдруг есть некий метод? Научный, к примеру… Сперва я решилась вежливенько попросить этого пана заткнуться. А после сообразила — безумие с автоматами, естественно, бросалось в глаза, не он один раздумывал, откуда слепой фарт у нескольких игроков. Пожалуй, пристал он ко мне не просто так, дошло до меня наконец. — Не знаю, есть ли научный метод на такое везение, — ответила я холодно. — Поверьте, я не в курсе дела. К тому же, сдается, уже несколько таких научников стреляли себе в лоб в Монте-Карло. У вас есть пистолет? — Нет. — Ну, так вам не миновать головой вниз с Дворца культуры. Он сохранил полное спокойствие, лишь слегка нахмурился. — А существуй такой метод, — снова заговорил он, — не хотели бы заняться? — Разумеется, хотела бы. Только вот сомневаюсь, едва ли мне кто-нибудь расскажет. — Я бы охотно, если бы знал. Не имею чести быть знакомым с этими счастливчиками. Может, вы? — Что я? — Знакомы с кем-нибудь из них? — В основном со спины. По лицу на улице не признаю. Придется вам обойтись без меня. Он тяжело вздохнул и оставил меня в покое. Снова у него вышел фул, и, по всей видимости, тип решился набить на нем состояние — прибегнул к своему метафизическому методу: заслонил первую карту, сосредоточился и угадал большую карту пять раз. Перебросил две тысячи пятьсот шестьдесят жетонов на кредит, нажал аут. — Праздник случается не каждый день, — заметил он философически и оглянулся в поисках механика. Избавившись наконец от надоедливого соседа, я мало-мальски обдумала ситуацию и поняла его план: явно нащупывал возможность познакомиться с шайкой, а прямо не сказал, все кружил вокруг да около. Возможно, видел, как я говорила с Пломбиром… Мне вдруг привалило каре, и я бросила забивать себе голову пустяками.* * *
Выигрыш предыдущим вечером зарядил меня благодушием, и, когда покупала новый замок, меня озарило: замок, само собой, врежет сосед. Сперва я решила обратиться к нему прямо и просто, но передумала — вернее будет подкатиться с предлогом. Эти чертовы тапки породили-таки недоверие… Я позвонила у его двери сразу по возвращении из города. Застала дома — он сразу открыл. Успела сказать «здравствуйте» и увидела кота. Черный, с белым жабо, белыми усами и белым кончиком победоносно поднятого хвоста, он продефилировал из кухни в маленькую прихожую прямо к моим ногам. Я расплылась в полном восторге. Сосед улыбнулся. — Есть еще один, только приходящий. Я люблю кошек, да и благодарен им: один котяра когда-то спас мне жизнь. Мне удалось не отозваться. Нет, он никак не мог знать, что когда-то я подслушала телефонный разговор — это невероятно, и баста! Слова про кота и спасение жизни гремели у меня в ушах, подобно колоколу Зигмунта. Работал в милиции, «как бы вышел из ведомства», кто это сказал, Пломбир?.. Гутюша?.. Все мои сомнения отпали мгновенно, даже разговор не прервался. — У меня просьба. Громадная… — Кто? — Да просьба. Понимаете, решила сменить замок в двери. — Вот и прекрасно! — обрадовался сосед. — Я даже хотел предложить вам, да боялся быть навязчивым. Сейчас же?.. — Пожалуй, если вы не очень заняты… Я добросовестно переждала первые минуты, ушедшие на отвертки, прокладки, дрель и прочее, после чего мое терпение лопнуло. — А как вас кот спас? Расскажите! Я тоже люблю кошек. Сосед сосредоточенно отвинчивал шурупы. — Конечно, расскажу. Это скорее символично. Я ведь говорил, где работал. Некто меня хотел убрать, устроил засаду, придумано все было неплохо… Я бы еще тут подложил, как вы считаете? Крепче будет. — Ага, считаю. И что? — Ну, мне повезло — кот замяукал. Я резко свернул на мяуканье, наклонился, и нападавший в темноте, можно сказать, пролетел над моей головой. Того кота я не нашел, но в память о нем стараюсь отблагодарить других. — И все обошлось? Атака не повторилась? — Ну нет!.. Второго броска я просто не допустил. К тому же ситуация изменилась в мою пользу — значит, тот котяра выступил в нужный момент. Я это отвинчу и привинчу снова на прокладке, лучше будет держаться. Я ничего не имела против, даже укрась он шурупами всю мою дверь — больше времени останется на приятную беседу. Колебалась, не признаться ли, что подслушала его телефонный разговор, несомненно, сосед — тот самый человек и голос тот же. Но такое стечение обстоятельств?.. — А вы давно ушли из милиции? — Больше четырех лет. — А как со служебной тайной? Все еще обязаны ее блюсти? — Сдается, до конца жизни. Кроме законченных дел, которые уже давно опубликованы прессой. К тому же у меня профессиональные навыки под общим девизом: не болтать! — Понимаю. Я когда-то знавала одного человека, так он на вопрос: «Ты почему сегодня надел другой пиджак?», отвечал: «А почему ты об этом спрашиваешь?» Позже выяснялось, к примеру, посадил на пиджак пятно и сдал его в химчистку, но ответить прямо был просто не в состоянии. Нормальный человек на вопрос про пиджак скажет, запачкал, мол, и сдал в химчистку, а этот ни за что. На вопрос он всегда реагировал другим вопросом. Вы тоже? — Да нет, не совсем так. Необходимо оценить, с какой целью задается вопрос, меня специально этому обучали. Про пиджак я ответил бы нормально, только моментально просчитал бы, что вынимал из кармана, где в этом пиджаке был и кто меня видел. Навыки-то остались — у меня не голова хромает, а другие детали. — Какие? — спросила я бестактно, не успев прикусить язык. — Колено, — ответил он как ни в чем не бывало. — Бедренная кость. Левое легкое. Позвоночник — барахлят два позвонка. Остальное в рабочем состоянии. Я извинилась за бестактность и вернулась к вожделенной теме. — А всякое разное вообще вы можете рассказать? — Какое всякое разное? — Ну, например, в общем и целом, насчет обычаев в этой организации… Он прервал меня, повернув голову и прислушиваясь. — У вас там нигде не дует? По-моему, сквозит, не закрыть ли пока? Я заглянула в комнату. И точно: какие-то бумаги валялись на полу. Не вникая, откуда дует, я просто-напросто закрыла двери в обе комнаты и вернулась к входной. Входную сосед тоже закрыл — закреплял шурупы с внутренней стороны. — Вот что любопытно узнать, — продолжила я с невероятной дипломатичностью. — Скажем, некто расследует дело насчет утопленника, у другого богатую старушку зарезали в ее собственной кухне, а у третьего кого-то грохнули ножкой от рояля. Все они знают друг о друге? Я имею в виду, первые двое узнают насчет ножки от рояля, делятся впечатлениями и так далее? Как у вас заведено? Сосед охотно ответил. — Да по-разному бывает. Во-первых, существует ежедневный бюллетень, которого никто не читает, но в нем вся информация о ножке от рояля и прочем. Во-вторых, редко кто лезет в чужое дело, у каждого своих хватает, а если бы кто захотел — пожалуйста, изучай дело в деталях и даже советуй, если имеешь соображения. В-третьих, иногда специально рассылаются сообщения всем, чтобы выявить связи, ассоциации и тому подобное. В-четвертых, кое-кто и в шорах работает, грызет свои загадки, ничего не знает про других и знать не хочет; и так случается. Все по-разному. Тут никакой тайны нет. — А например… Тут я вспомнила, что он ушел с работы четыре года назад, о прошлогодних событиях, возможно, и не слышал. Но людей-то наверняка знает, посоветует, к кому обратиться… — А вы, наверное, хотели спросить о каком-то конкретном случае? — взглянул он на меня, отрываясь от замка. — Например, о трупе, законсервированном в формалине и в воске… Меня заклинило, и он мог вполне свободно говорить о чем угодно. — На все вопросы охотно отвечу, а пока что прошу принять работу. Готово. Пожалуйста! Ошарашенная, я совсем забыла, зачем и почему сижу с ним в прихожей. Наконец справилась с собой судорожным усилием и, нетерпеливо повернув ключ в новом замке, закрыла дверь изнутри. Потом вопрошающе посмотрела на него. — Стоп! Немного терпения. Добросовестный мастер обязан убрать за собой. Это первым делом. Есть у вас совок для мусора?.. Как бы не так. Прикончив совок в памятной битве, новый купить позабыла. Подсунула ему картонную коробку, каких много валялось по всему дому. Он замел старательно щепочки и обрезки, так что я из себя выходила. Стиснула зубы изо всех сил, пожалуй, даже заскрипели. — А во-вторых, — продолжил он обстоятельно, высыпая щепочки из коробки в кулек, — надо отпраздновать обновление замка, приглашаю вас на низкоградусный алкоголь. Насколько помню, вы таковой предпочитаете. Вино, пиво, шампанское — что пожелаете. Он совсем сбил меня с панталыку. — А вы не ошибаетесь? — заартачилась я. — Это мне надлежит вас пригласить, а не вам меня. Что я и предлагаю: пиво и шампанское есть, а вот вина нет, но не будем мелочиться… Сосед протестовал и настаивал на своем варианте — уперся, как козел в капусте. Не отреагировал на «мне могут позвонить» или «дом — мое рабочее место» и так далее. В конце концов пришлось уступить — труп в формалине давал ему решительный перевес. Я закрыла дверь на новый замок и отправилась к соседу. Трупная тема развивалась очаровательно. Да, конечно, он знал об этом. Да, конечно, тот телефонный разговор и кот — это он, а случайности, что ж — дело вполне человеческое. Знал он и прочие события со стороны тех, кто все еще не имел возможности действовать… Где-то в середине визита сосед превратился самым естественным образом в Януша, а я всегда любила это имя, и потому нам легко и незаметно удалось перейти с пана и пани на «ты». А после я узнала множество разных вещей, от которых волосы дыбом вставали, а еще потом получила утешительные сведения: все эта, находится под наблюдением и в нужный момент имеющиеся материалы будут использованы. Потом моя искренность в изложении некоторых тем была несколько приторможена Янушем, чтобы не получилось, будто от меня что-то выпытывают… А потом он вообще начал мне очень нравиться…* * *
В девять утра позвонила Пломбир. — Я насчет голубой тесьмы, — начала она без вступлений. — Видела такую в павильонах на Маршалковской. Шелковая. — Ох нет, лучше бы хлопчатобумажную, — завела я, вспомнив, что следовало побеседовать о бабских пустяках. — Ладно, шелковая тоже пригодится. Посмотрю. Спасибо вам большое. — Вот, пожалуй, и все, извините, спешу, дела. Только насчет этой тесьмы и позвонила, мне показалось, вам позарез надо… Голубая шелковая тесьма нужна мне была как рыбке зонтик. Я поняла: следует все бросить и ехать в «Гранд» — там открывали в десять. — Чего он от вас добивался? — спросила Пломбир вполголоса, когда я уселась за автомат рядом с ней. Не повернула головы и не смотрела на меня. — Кто? — Крыса. Меня чуть удар не хватил. — Как это Крыса… О ком вы?! — Позавчера в «Марриотте». Сидел рядом с вами. Вы разговаривали. Я еще вчера вам звонила, да не застала. В голове началась полная сумятица, пришлось немного помолчать. — Боже праведный, это был Крыса?!.. — Точно. Я же знаю его. Потому мне и запретили… Автомат ошалел и выдал мне нежданно-негаданно малый покер. Ох, как я порадовалась — музычка давала перерыв в игре, к тому же заглушала разговор. — Кто вам запретил и что? — Заходить в «Марриотт». Чего он от вас хотел? — Трудно сказать. Похоже, прощупывал, кого из шайки заприметила… Хоть мы и спешили, все равно не успели больше ничего друг другу сообщить. Пломбир решительно взяла сумку, поместила на колени и при первой же возможности извлекла длительную музыку из своего автомата. Пробивала тройку. Музыка играла втрое дольше, чем при моем покере, и я с завистью взглянула на ее экран. — О чем он говорил? — Да все насчет везения и дублирования. Разглагольствовал про какой-то научный метод. Удочку забрасывал, проще говоря. — Он вынюхивал, какие у вас данные. Что вы сказали? — Ничего. Терпеть не могу болтовни за автоматом. Ни в чем не осведомлена, ничему не верю, завидую тем, кто на подъеме и вовсе с ними незнакома. — Ох, слава Богу! Я нарочно туда заглянула, из-за того что мне запретили. И сразу увидела его рядом с вами. Убежала, надеюсь, никто не заметил. Я слила из своего автомата жетоны и снова наделала шуму. Всем сердцем пожалела, что их не так много. — Где он живет, вы не знаете? — Нет. Слышала кое-что. Про какого-то ребенка — ищут маленького мальчика, только не поняла зачем… — Зато я немного в курсе. Главное — почему его ищут? Он исчез, точно, а им-то что? Зачем его ищут и почему? — Мне кажется, тут какой-то ужас. Ребенка чуть ли не убить собираются. Подслушала я случайно, очень мало, поняла только, что он кому-то из них опасен. Сама боюсь до смерти, а вы уходите отсюда скорей. В любом случае Крысу вы видели… Я извлекла жетоны и перешла к другому автомату, к фруктовому. И принялась обдумывать, как найти Гутюшу. С подстанцией на сорок два мой телефон не соединялся уже три дня, вчера на работе его не застала, он, возможно, и звонил, так меня не было, а с Тадеушем не работал — все давно закончили и сдали. Решила ехать к нему пополудни и оставить записку в замочной скважине, в крайнем случае послать телеграмму по телефону. Автомат вел себя на удивление прилично, то и дело платил, и я увлеклась, позабыв о времени. Вдруг около меня оказался столь жадно ожидаемый Гутюша, было уже двадцать минут пятого. — Я прямо с работы, нигде тебя не найдешь, значит, торчишь здесь, — объявил он. — Страшные дела. — Что случилось? У меня тоже страшные дела, и тоже тебя ищу. Собиралась к тебе ехать. — А меня там нет. Суетился, понимаешь, с корешами, вернее, с одним, да и того хватит. Бардак вовсю гуляет. — Гутюша, говори сразу, но по очереди: где бардак? — В милиции. То есть теперь в полиции. По-разному идет, но еще далеко не дошло до сволочей, только порядочных людей и давят. Странно все. Бумаги есть, любой глухой видит, творится кошмар, а заняться всем этим некому. Постой, я уж все выложу, до последнего огурца, понимаю вопросы твои, и я так же лоб расшибал. Распоряжения сверху нет, ну и следствие прекращено, и все вон, в шкаф. А в доверительном разговоре: они, мол, не акционерное общество, а государственная организация, лично что могли, то сделали. Насчет, например, Крысы вообще очки набекрень, может, это и несколько человек, а не один. Акулы их беспокоят, потому как до мелкой рыбешки никому дела нет, это первое, а второе, всякую мелочь вовсе никто не воспрещает ловить, ловите, сколько влезет. А крупный рыбец под надежной охраной. Я врезалась в Гутюшино повествование, понимала все и сама, со вчерашнего дня ориентировалась в ситуации — из ушей уже лезло. С общим положением нам не справиться, а потому следует заняться конкретикой. — Я видела Крысу, — подчеркнула я с нажимом, чтобы до него дошло скорее. — Крыса меня тоже. Разговаривал со мной. Гутюша онемел и воззрился на меня в тревожном ожидании. — Обязательно тебе его покажу. — Я выдала полный отчет. — Не знаю как. Придумай что-нибудь. Гутюша сначала пожал плечами, затем начал рыться в карманах. — Способ есть, может, и не первый сорт, но все же. У меня фамилии здесь и адреса… — Чьи? — Всех мужиков, работавших с покойниками, Стшельчиком и Залевским. Этот труп модельный из подвала — Залевский. Я, видишь ли, не засыпал золу грушами с вербы, а вцепился еще раньше, еще без тебя, а один мой дружок расстарался, ходы использовал и достал все, что надо. Вот, видишь… Он разгладил вдрызг измятый врачебный рецепт и представил мне весьма специфический текст. Весь рецепт был исписан бисерным почерком, а между лекарствами находились записи вовсе не медицинской натуры. Я посмотрела через лупу, сосчитала — одиннадцать фамилий, около каждой адрес, в иных случаях даже телефоны. — Честно говоря, получил все вчера. Заучить наизусть не для моего котелка, а на рецепте не очень-то разберешь. Кто-то из них Крыса, а возможно, и еще знакомцы обнаружатся. Я оторвалась от чтения, убрала лупу, вернула ему рецепт и принялась размышлять вслух. — На этой чертовой Праге я еще не была. Теперь уж и не придумаю куда сперва — туда или сюда… Гутюша уже продумал диспозицию. — Я бы поехал к ним сразу. Этих каналий так просто и не заарканишь, погляжу, что там за бражка. Понимаешь, освоиться на месте надо. Посижу себе на скамейке или прикинусь ханыгой, то и дело буду закуривать, знаешь, раздрызганный алкаш на природе. Всех засниму — портреты заимеем, а там посмотрим. Замысел был неплох. Навестить одиннадцать адресов — ничего особенного, за полтора часа обернемся, оставлю Гутюшу на месте и еще на Прагу успею. Я оторвалась от автомата, и мы двинулись на охоту, сперва вместе, а после разойдемся…* * *
После того кошмарного обследования я это строеньице запомнила прекрасно и в бывшее блудилище — сейчас жилая квартира — попала сразу. Дверь открыла та самая девочка, только повзрослевшая на год. — Добрый вечер, — начала я скороговоркой. — Я тут перед ремонтом обмеры делала и у вас тоже. Ты меня помнишь? Она кивнула. Пожалуй, девочка замкнутая. — У меня к тебе пустяковое дельце, может, поговорим? Девочка снова кивнула, на сей раз слегка неуверенно. Из квартиры послышалось: «Кто пришел?», голос женский, мать, наверное. Я забеспокоилась — контактировать с маменькой не входило в мои планы, я не успела выдумать предлога, и добротное вранье не шло на язык. Девочка, впрочем, выручила. — Это ко мне! — крикнула она. — Выйду ненадолго во двор! Я все еще стояла за порогом, отстранилась, девочка вышла и закрыла за собой дверь. — Если вы ко мне, то дома негде. Все сидят друг у друга на голове, а мой брат подслушивать любит. В чем дело? Она, по-видимому, чем-то обеспокоена и не жаждет семью посвящать. Меня это устраивало вполне. — Помнишь, когда мы обмеряли вашу квартиру, к тебе пришла подружка, — начала я, усаживаясь на досках, сваленных во дворе. Было уже темно, но свет из окон и от фонаря освещал ее лицо, девочка смертельно перепугалась. Она тоже собиралась сесть, но тут напряглась, сдерживая желание удрать. Наверное, забеспокоилась из-за подружки. — Сядь! — сказала я резко, но приглушенно. — Я тебе ничего не сделаю, и меня не касаются всякие ваши глупости. Хочу кое-что узнать и никому ничего не скажу. Девочка замерла, но полусидячая позиция была очень неудобна, она тяжело плюхнулась на доски и глубоко перевела дыхание, по-видимому, с перепугу даже дышать не смела. — Как приходила тогда подружка, вижу, помнишь, — я заговорила успокаивающе. — Вашего разговора я не слышала, занята была, донеслось до меня только имя какой-то Каськи. Эту Каську твоя подруга назвала дурой. Меня интересует только одно, кто она, эта дура Каська? Каська, очевидно, оказалось не самое страшное, девочка снова вздохнула с явным облегчением. Помолчала, собиралась с мыслями и преодолевала панику. — Да была тут одна такая… — Кто? Твоя соученица? — Какое там. Приходила со своим парнем, таскалась сюда. Она того… — Которого? — Наркоманка… Через меня не то электрический разряд прошел, не то стайка муравьев-спринтеров промчалась: нашла красивую пани Касю… — Дорогая моя, я из-за этого и приехала. Сделай одолжение, расскажи все, что знаешь про эту Каську. — А что? — недоверчиво покосилась девочка. Я посмотрела на нее максимально серьезно, в надежде, что она все-таки увидит в неверном освещении выражение моего лица. — Я разве тебя спрашиваю про твои дела? А ведь могу… — Да нет, мне все равно, — поспешно прервала она. — Так вот: она шлялась сюда и ждала того парня. Иногда оставалась ночевать в нашем доме… Где придется. А мы с ней разговаривали. Замолчала. Похоже, с Каськой дела неважнецкие. Я решилась поставить вопрос ребром. — Слушай, мне необходимо знать все про Каську-наркоманку — ее надо найти. Меня не интересует остальное, и плевать хочу на всякие романы и прочее. Я не слепая, вижу, ты чего-то боишься, бойся себе на здоровье, скрывай или сглупу проболтаешься, меня не касается. Даже если вы вместе с подругой убили кого-нибудь, смилуйся Боже, над его душой, моя хата с краю, никому ничего не скажу. Я понятно говорю? Скажи все про Каську и меня больше не увидишь. — Нет, убийство нет… — вырвалось у нее. — Но… Значит… Все за Каськой тут ходят… — Кто все? — Разные. Приходили, спрашивали. Агате по морде съездили, потому что сказала, ничего, мол, не видела, а она и взаправду не видела, а я, значит, сразу и созналась… — В чем созналась, Господи Боже?! — Мол, знаю ее. Она дура, помыкали ею все, для своего парня на все готова, через него и в наркоту влипла.., вообще добрая, помогала всем, любила детей и ее парень тоже, возились с ребятишками… Опять замолчала, немного подумала, внимательно на меня посмотрела. Я напряженно ждала. — Так и быть, — решилась она вдруг. — С меня хватит. Пани — первый нормальный человек… Да я вас и знаю, вы ведь и сами догадываетесь, кто о ней спрашивал, а вы не из них, я вижу… Скажу вам все. Парень велел им сушковать, этим ребятишкам… — Как это сушковать? — Так.., ну, здесь в детском доме был мальчик, его фамилия Сушко. А этот Каськин парень научил ребят шваркать подошвами и бормотать тихонько под нос, и получалось так: суш-ко, суш-ко, суш-ко, целыми часами могли так шваркать, а он слушал, будто музыку небесную… Я тоже слушала, будто музыку, может, даже в большем экстазе. Девочка отбросила опасения и говорила не переставая. — Каська с парнем сюда за делом ходили, хотя какие дела у таких, у них и так крыша едет, и все же что-то там выполняли. И играли с ребятами. А когда исчезли, их начали искать, и милиция даже. Я никому не говорила, а вам скажу… У Каськи была семья, она просто убежала из дому, она уже совершеннолетняя — ей восемнадцать исполнилось. И деньги у нее были, кто-то давал. Ее парень тоже из семьи… — А не знаешь их фамилий? — Нет, даже как зовут, не знаю. Она звала его Пес. — Как?! — Пес. Обыкновенно — пес, и все тут. И у меня есть один адрес, Каська как-то здесь сидела одна, разве не видели? Да вы не могли не видеть, ведь мерили весь дом! Здесь, где мы теперь живем, такая комнатушка рядом, даже дверей не было, теперь временно поставили, она сидела в углу, а я заглянула — сторожиху искала, ну, и увидела ее, ей плохо сделалось, стонала, ничего не хотела, только велела, ежели помрет, передать одной женщине. Думаю, она ничего не соображала, кому говорит, меня не узнала, говорила как с чужой. На Саской Кемпе, Валечных, пять, первый этаж, Голковская Марианна. Голковской она и велела сказать, что померла. И все. А тогда не померла, лучше ей стало и ушла. — А парень? О нем ничего не известно? — Нет. Только противно с ней обращался. Упрямый, как черт. Все по его должно быть, и точка. О Голковской я никому ни слова, никто про это слыхом не слыхал. Замолчала и снова перевела дыхание, словно тяжесть с себя сбросила. О Каське, видимо, и в самом деле все сказала. — Порядок, — заключила я и придержала ее за руку — она уже рвалась убежать. — Слушай, я обещала не совать нос в твои дела и не буду. Но я все-таки взрослая, а потому, если тебе понадобится помощь, вот мой номер телефона. Ты его выучи и запомни навсегда. Меня здесь не было, ты ничего не говорила, видела только за обмерами дома. Представь, я тоже боюсь. В случае нужды звони, только, ради Бога, никому об этом ни слова! Девочка, видимо, прекрасно поняла мои переживания и сразу успокоилась. Кивнула, повторила вполголоса номер, встала спокойно, неторопливо. Пожалуй, мы заключили союз…* * *
На улицу Валечных, пять я примчалась на следующий день около десяти утра. На особу, открывшую мне, посмотрела с великим вниманием и с еще большим сомнением. Она отнюдь не располагала к себе, напротив: губы, сжатые в тонкую линию, подозрительный взгляд сразу лишали всякого оптимизма. Невысокая, худая, жилистая и, пожалуй, старая, она не спросила: «Кто там?», а открыла дверь, не снимая цепочки, и молча уставилась на меня. — Пани Марианна Голковская? Она кивнула, по-прежнему стояла неподвижно и молча, ожидая, что я еще скажу. Кстати, у меня ведь есть пароль… — Кася дала ваше имя и адрес. В случае смерти просила вас уведомить. Марианна Голковская вздрогнула, прикрыла дверь, я уже решила — вот и конец общению, но нет, она просто хотела снять цепочку. И сразу же открыла шире. — Войдите, — пригласила она шепотом. Пропустила меня вперед и снова накинула цепочку. Мы стояли в узкой прихожей, разглядывая друг друга. Очередь говорить, по моему мнению, была за ней. — Умерла? — спросила она сухим, холодным тоном. — Не знаю, — возмутилась я, шокированная ее равнодушием. — Хотелось бы ее отыскать, чтобы узнать. Рассчитываю на вашу помощь. Она пожала плечами. Опять сжала губы, осмотрела меня сверху донизу, внимательно разглядывая туфли, и снова пожала плечами. — А вы, собственно, кто? Было очевидно, фамилией и профессией она не удовлетворится. Попробуй тут в двух словах объяснить, кто я, зачем ищу ее холерную Каську, зачем мне пропавший мальчик, почему необходима полная тайна и по какой причине она обязана мне доверять. Легче было бы объяснить, кем я НЕ являюсь — королевой английской, сотрудником полиции, секретаршей государственного мужа, оперной примадонной, членом преступной клики… Путем исключений, возможно, к чему-нибудь мы и пришли бы. — Я скажу вам, в чем дело, — решилась я, хотя по-прежнему злилась. — Если бы мы могли где-нибудь сесть… Не люблю разговаривать стоя, а говорить придется долго. Она снова осмотрела мои туфли и вдруг, перестав колебаться, пригласила в комнату. Мне не пришлось осмотреться, но создалось впечатление, что ни комната, ни вся квартира как-то не подходят к особе, их занимающей. И атмосфера, и обстановка имели иной характер и уровень. Марианна Голковская могла бы здесь убираться, поливать цветы, но не жить. — Ну? — спросила она и села на краешек кресла у низкого столика. Манера сидеть тоже о многом говорила. Я сообщила, кто я, извлекая из сумки разные свидетельства, включая водительские права. Она и не подумала делать вид — да что вы, да зачем же, — прочитала все бумажки с величайшим тщанием. Я пережидала молча, подавляя нетерпение. Наконец она кивнула так, словно соглашалась на мое пребывание в этом мире и позволяла мне и дальше существовать. Я весьма остро ощутила нелегальность собственной жизни до этого момента. Ладно, пусть ее. Я сгребла со столика бумаги. — Касю знаю лишь в лицо, — холодно сообщила я. — Мне известно также, что она взяла с собой мальчика, которого считают пропавшим… — Этого маленького Сушко, да? — прервала она, и в ее голосе зазвучало ядовитое удовлетворение. Я постаралась скрыть, что попала впросак. — Вы тоже осведомлены? Она кивнула и выжидательно взглянула на меня. — В таком случае вас наверняка известили — его ищут. И не все из ищущих имеют добрые намерения. Мне необходимо не столько его найти, сколько удостовериться, что ребенок в безопасности. Ну и во всяком случае, получить сведения о том, где он находится… — А за вами получит сведения тот… — сорвалось у нее, и она тотчас сжала губы. Меня залихорадило: этой бабе известно больше, чем мне, возможно, даже все. Оборванная фраза значила колоссально много. — Если получит сведения вслед за мной, то получит сведения и насчет меня. А я еще хотела бы немного пожить и постараюсь, чтобы никто ничего не узнал. Ведь надо же ребенка обезопасить, пока до него не добрались, а до него добираются уже несколько таких типов. Не намереваюсь ничем рисковать, вы сами решите, искать ли мальчика с умом или плутать на ощупь. Чтобы искать с умом, мне надо кое в чем сориентироваться. Марианна Голковская, возможно, и выслушала этот монолог, но думала по-своему. — Убить-то его, пожалуй, не убьют, — раздумчиво сказала она. — Хотя голову на отсечение не дам. А вот дураком сделают полным, а он вовсе не дурак пока что. Пожалуй, и шею могут свернуть. Мне не говорили, где он. — Это правда? — Да. Я не хотела знать. И не хочу. Вам бы я сказала, вижу, вы не из тех. По ногам поняла. Мой характер и ум определялись по разным параметрам в течение жизни, но чтоб по ногам!.. Я в наивном изумлении уставилась на пани Голковскую — раз все уж по ногам видно, на физиономии вовсе не обязательно ума искать… — Туфли, — снизошла она до объяснения. — Уж и не знаю, что тут такое, только я всегда на ноги гляжу и еще ни разу в жизни не ошиблась. Понимаете, все вместе — ноги, обувь, они либо хитрые и нечестные, либо порядочные, и всякое остальное тоже. Вы, пани, и вправду порядочная, потому выскажу, как думаю. Понимаете, ведь это Касина квартира. Я охотно кивнула — это совпало и с моими наблюдениями. — Я у них хозяйство вела. Касю сама растила, с младенческих лет, потому как ее мать — говорить срамно, а отец еще хуже. А здесь жила бабка, сейчас в санатории и живая не вернется, а квартиру Касе завещала, Кася и не ведает про это. Да и не надо ей до времени знать, еще сдуру продаст по дешевке или что другое удумает. Пока этот ее.., жених… Здесь она прямо-таки зашипела. Жениха, видать, надлежало просто удавить. — ..не подохнет… Или за ум не возьмется, хоть я больно-то не надеюсь… Вот тогда и Кася вылечится… — Пока что нет ни ее, ни его, — напомнила я. — Где-то оба скрылись. Вы не догадываетесь, где они? — Догадываюсь. И так и сяк. — Неважно. Я очень осторожно постараюсь навести справки. — А вы себе уяснили, если ребенка найдут, убьют непременно? — Уяснила. Она опять кивнула, по-видимому довольная своими убедительными аргументами. Да, всякого я могла ожидать, но снискать доверие по причине туфель, за умеренную цену купленных на летней распродаже в Торонто… Симпатичные туфельки, но чтоб до такой степени?.. — Есть тут один, продает это дерьмо, он может знать про них, наверняка кто-то из них к нему ходит. — Марианна Голковская начала высчитывать по пальцам. — Есть еще хромая психопатка, у ней ум на свой лад закручен, из хорошей семьи, так она по всей Польше знает разные места, в основном на кладбищах, где и пожить можно в склепах. А третий там навроде опекуна, молодежь пригревает, маленького Сушко тоже ищет, с теми бандитами не знается, а мне все ж таки не нравится. Четвертая — Касина подружка со школы, все складно было, когда они дружили, а об их дружбе никто понятия не имел, я только, а мать Касина ее и на порог к нам не пускала бы — ей все это без надобности. А девочка была хорошая, теперь уже взрослая, старше Каси на два года. Ну а пятый — один доктор, такой, по наркоманским делам. Порядочный человек, Касю жалел, считал, можно ее вылечить, со мной разговаривал, похоже, сам ее и спрятал. Адреса все есть, только в секрете, и кому другому ни за что не дала бы. Глянулись вы мне, пани, а ежели пани меня обманет, не миновать вам божеской кары. Погодите здесь, за мной не ходите и не подглядывайте, принесу сама. Я замерла в кресле — не шевельнулась, даже ног не переставила, хоть и совсем затекли, не дай Бог, заподозрит в подсматривании. Не дрогнула, дождалась, пока она не притащила листок, вырванный из тетради, с фамилиями и адресами пяти человек. А сохранить хотя бы видимость покоя стоило мне немалых усилий — тем самым опекуном молодежи оказался Божидар. Марианна Голковская была предусмотрительна. — Вы это себе перепишите. Своей рукой. И про меня молчок — ничего вы от меня не получали. Мой листок я сразу сожгу. Она внимательно следила, пока я переписывала данные в свой календарик, после чего моей зажигалкой сожгла листок в большой хрустальной пепельнице. Старательно перемешала пепел с моими окурками и посмотрела на меня. — Как дознаетесь, уведомьте, что с Касей. Где она, ее дело, только здорова ли. Повидаться с ней не смею и к ней не пойду, потому как меня сторожат. Глаз не спускают, когда выхожу, кругом всякие мерзавцы шныряют — а пусть их, плевать мне, кто они такие, пусть глядят сколько влезет. Я их к Касс не приведу. Я решила дома переписать адреса из календарика в манере, чужим непонятной, а две странички вырвать и тоже сжечь. Лучше прямо сегодня же. Вышла я с озабоченной и разочарованной физиономией, и выражение сие призвано было означать для возможных соглядатаев тотальный провал, никто, однако, на меня внимания не обратил и никто не пытался учинить автомобильную аварию по моей вине…* * *
— Пожалуй, уж лучше по-простому — завести телефонную книгу, — сварливо огрызнулся Гутюша, когда я доставила ему свой трофей. — Адресков все прибывает да прибывает. Из тех, прежних, я обскакал два дома, ни одна знакомая морда по нутру не пришлась, фотки есть, можешь полюбоваться. Осталось девять рож, а у тебя сколько? Пять, м-да… — Четыре. Пятым заниматься не стоит. — Ну, всего тринадцать. И людишек прибывает… — Да, урезонься ты с арифметикой. Давай рационально. Эти задницы днем сторожить смысла нету, надо по вечерам… — Или в обед… — Допустим. А когда у них обеденный час? Попробуем пока раскурочить этих моих. Я постучала пальцем по программе прошлогодних бегов: закамуфлировать фамилии и адреса, сообщенные Марианной Голковской, самое милое дело в программе бегов. Все программы были перечерканы — клочка чистого не сыщешь. Чего стоили только постоянные замены жокеев! Пиши сколько угодно фамилий — идеальные закоулки для пряток. Даже улица Мадалинского числилась в качестве запасного жокея. — Этот первый… — начал было Гутюша с сомнением. — Этот первый не для нас, — прервала я. — На него бы частных детективов напустить, поговори со своими корешами. Может, у них кто на примете есть. — Есть. Об этом я и хотел сказать. — Прекрасно. Нам, значит, остаются хромуша-психопатка, подружка и доктор. Разделяемся или вместе двинем? — Понятно, парой. Поглядим на месте, какой прогноз погоды. Хромуша-психопатка жила вроде бы неподалеку. По пути я все удивлялась — адрес какой-то невероятно знакомый. Кабы не фамилия и не хромота, сочла бы, что это моя старая приятельница, которая как раз там и жила. Знакомства она водила удивительные, годилась на любую аферу, вот только фамилия другая и никогда не хромала… И все-таки именно она открыла дверь. — О Господи, морок сгинь, пропади! — завопила она и даже глаза протерла под темными очками. — Привидение, что ли? Честью клянусь, сегодня ничего не пила! — Вот повезло-то — Баська! — обрадовалась я. — Замуж вышла? Баська отошла, приглашая войти. — А что было делать, если этот старый хрен ни фига на жизнь не оставил. Господи, спаси его душу. Будем галдеть разом или по очереди? — По очереди. У меня тут к тебе серьезное дело. Я, кстати, не вижу, что бы ты хромала, откуда слухи про хромушу? — А этот пан кто такой? — Баська с интересом осмотрела Гутюшу. — Вполне наш человек. Гутюша, представься. Дело к тебе у нас общее. — Хромота, скажу тебе, замечательно скрашивает жизнь, — засмеялась Баська. — Когда-то я растянула ногу и ходила с тростью. Сама удивляюсь, как шею не сломала — чертова палка вечно путалась под ногами и доставляла массу хлопот, зато я на всех производила отличное впечатление. Каждый встречный рвался помочь. В конце концов я эту палку оставила себе, и она многие проблемы вместо меня решает. Роль хромоножки не так уж трудна, главное — не забыть, на какую ногу хромаю. — Женщина — натура изменчивая, многоотраслевая, — куртуазно вмешался Гутюша. — Я тоже так считаю, — согласилась Баська. — А насчет мужа вот какая петрушка вышла: был чьим-то там свойственником, черта с два выцарапаешь наследство у его семейки, вот я и решилась на другого — выбора не было. Другому было восемьдесят семь лет и поступил деликатно, умерев через четыре месяца после свадьбы, теперь есть на что жить. С Анджеем, конечно, Анджей у меня остался. — А его нет дома? — забеспокоилась я, заглядывая в глубь квартиры. — Случается и по делам выходить. Видела ведь, я сама чай заваривала. А что? Тайна? — На всякий случай имей в виду — гранит, колодец и черная могила. Впрочем, сейчас сама поймешь. Баська кивнула. От нее не надо было требовать разных клятв, молчать умела конкурсно. Она хранила секреты самым простым и великолепным способом: трепалась о них напропалую. Все были убеждены в ее прямо-таки бушующей искренности: душа нараспашку, говорит все, что знает, и еще немного больше, словом, признания извергались Ниагарой. De facto о том, что хотеласкрыть, никогда не произнесла ни единого слова, а сомнений ни у кого не возникало. — Валяй про дело, вижу, тебя просто распирает, — поощрила меня Баська. — Ты знала одну наркоманку Касю, — начала я. — Она таинственно исчезла, и ты ищешь ее вместе со всем городом, — подхватила Баська. — Не думаю, что ты заодно с разными сволочами. Ищешь ее, чтоб всем насолить, или еще по какой причине? Так, из любопытства спрашиваю. — По многим причинам. О ребенке тоже слышала? — Догадалась. Знаю эту идиотку давно, ну, пожалуй, года три, хоть убей, не помню, как с ней познакомились. Думаю, по пьянке, потому как однажды проснулась я ранним полуднем, и оказалось, она ночевала у меня. Родить она не родила — это верняк, младшего брата никогда у нее не было, раз говорилось о ребенке, значит, откуда-то раздобыла чужого. Похоже, украла. Так или нет? — Почти в яблочко. Знаешь, где она? — Несколько месяцев назад знала, а теперь уже нет. — А что? — А вернула мне ключи от склепа. Я поняла: Каська-наркоманка находила себе убежище в одном из родовых склепов Баськи, разбросанных по разным кладбищам в зависимости от расположения бывших имений. Склепы эти являли собой либо внушительные наземные сооружения, либо обширные подземные катакомбы. В них можно было жить вполне удобно. — А ты уверена, что она не обзавелась вторым ключом? — Вообще-то на нее не похоже, но твоя воля, хочешь — проверь. Даже не очень далеко, не доезжая Пулав, в деревне Здзитов. Склеп грандиозный, сразу увидишь. Возможно, протекает крыша. — А помимо склепа, куда она могла подеваться? Не догадываешься хоть чуть-чуть? — Возможно, и есть кой-какие мыслишки, но все очень сложно и, честно говоря, неохота в такой переплет встревать. Тебе что надо — где Каська или где она спрятала ребенка? — А это разные вещи? — Совершенно. — Тогда меня больше беспокоит ребенок. За Каськой, сдается, никто не охотится, чтобы ей шею свернуть. — Ну, так я скажу тебе по порядку, а ты кумекай. Знала я когда-то одного мужика. Запомнила по гроб жизни из-за его странных вкусов. Уперся всеми копытами — пойду, мол, лесничим в дикий лес и заимею множество детей. Вовсе не стремился нарожать сплошь сыновей, согласен был и на девчонок, и очень уж меня этим отпугнул. Где он сейчас, не знаю, но допускаю, сделался-таки лесничим — упрям как сивый мерин. Баська допила чай и закурила. Я терпеливо ждала. — У Каськи была подруга, — продолжала она. — Обращаю твое внимание — это совсем другой факт, никоим образом не стыкующийся с иными. Совершенно не понимаю, почему она всячески скрывала свою подругу, но — факт, скрывала. Об этой подруге я знаю только одно: ее изнасиловали. Каська не из болтливых, но однажды на нее нашло — разоткровенничалась, рассказала об этом насилии, а юмор в том, что насильник очень нравился своей жертве. Зачем так сопротивлялась ему, не понимаю, кончилось же тем, что она откусила ему кончик уха. — Сожрала или выплюнула? — внезапно заинтересовался Гутюша. — Вот ведь незадача — я как-то не подумала, — сказала Баська. — Может, от нервов и проглотила? Может, не разжевывая… На несколько минут Каська-наркоманка и пропавший мальчик были забыты. Мы вовсю обсуждали, как и почему откусывают ухо, причем нам явно не хватало личного опыта. А посему проблема не была решена. — Вернемся к нашей теме, это уже все про второй факт? — спросила я. — Нет, еще не все. Нравился он ей, ну и после уха напали на нее угрызения совести и она просила прощения. Он тоже. В результате подружились, как положено, связанные ужасной тайной, оба чувствовали себя до крайности глупо. Он вовсе не был присяжным насильником — только в тот единственный раз черт его надоумил. Вот и все. А.., еще нет! Насилие совершилось в лесу, а он был лесничим. — Ассоциация напрашивается сама, только вот есть ли хоть тень смысла, — заметила я критически. — Предупреждала, неизбежен тяжкий умственный труд, — наставительно произнесла Баська. — Что касается третьего факта, его вообще нет. Только вот одинокое дерево на лугу бросается в глаза, а в лесу его совсем не видать. Гутюша и в самом деле умел думать. — Если этот лесничий отработал свою программу, то одним ребенком больше или меньше — никому в башку не стрелит. Где теперь это ухо? — На голове, смею предположить, — изумилась Баська, поглядывая на Гутюшу с легким сомнением. — Он спрашивает, где твой лесничий, — перевела я. — Ни малейшего понятия не имею. Мы не виделись лет пятнадцать. Чтобы вам не морочить голову, сразу заявлю: не представляю, где живет и как фамилия той пострадавшей подруги. — Неважно. У нас есть ее адрес, — сообщила я. — Так или иначе мы все равно к ней поедем, а к тому же еще и ухо есть. Правда, как тут подступиться — вопрос деликатный. — Можно получить полный список всех лесничих в Польше, — подсказала Баська. — С датами рождения, отбрось всех очень молодых и очень старых… Постой, постой, ему теперь, пожалуй… Пятнадцать и двадцать три, сколько будет? — Тридцать восемь, — машинально ответил Гутюша. — Я не стану протестовать, если немного накинете или сбросите, — усмехнулась Баська. — Определяю на глаз. Из этих выберете одного с откушенным ухом, и дело с концом. А теперь расскажи, как вообще жизнь и что слышно… Визит у Баськи затянулся, спускались сумерки, и Гутюша мрачно потребовал переброски. Сначала я не уразумела, о чем он — об игре на бегах, о переключении на велосипеде или о преждевременно открытой карте в бридже, однако чуть погодя поняла. Следовало переброситься на преступников и отправиться по адресам иного контингента. По-моему, сперва следовало навестить врача, возможно, Каська где-нибудь на лечении. Гутюша заупрямился. Проссорившись всю дорогу, мы добрались до Новаторской, и я припарковалась около канцтоваров. — Болван ты, ну чего стоило приехать в другой день! Это очень хороший магазин, а теперь амба, все закрыто! — ворчала я. — И где тут сторожить, окстись, торчать, что ли, Симеоном-Столпником или стражем у Бельведера?.. — Зелень, — невозмутимо бросил Гутюша. — Воздухом подышим. Мы уже вышли из машины и отошли метров на пятнадцать, когда из-за угла дома показался какой-то ферт и сел в стоящий у тротуара «ниссан». К счастью, мы оказались на противоположной стороне улицы, под тенью любезной Гутюше зелени. Я приросла к тротуару. И в свете фонаря… — Крыса!.. — Это он!.. Наши приглушенные возгласы раздались одновременно. Я мигом нашлась: — Гутюша, скорей обними меня! Целуй, только не сильно. В такой позитуре возраст не различишь. — Сзади лицей, спереди музей, — галантно согласился Гутюша. — Кретин! — прошипела я. — Ты откуда его знаешь?!.. Гутюша осторожно поцеловал меня в лоб. — Вроде как молодая со всех сторон, — шепнул он успокоительно. — А он — тот самый, в носках! А где Крыса? Я застыла в его объятиях, будто статуя в Саксонском Саду. Настоящая Галатея. Переполох в сером веществе поутих лишь после исчезновения «ниссана» вместе с содержимым. — Гутюша, это был Крыса. Что значит в носках?.. Ты его видел?! — Так ведь этот молодец красовался тогда в «Мозаике»! Рожа отпечаталась, ведь я все ж таки работаю в архитектурно-проектной мастерской, у меня зрительная память — твои друзья-приятели по профессии вбили в меня! На нем сидели эти носки, ну, такие, калориферные!.. Ну, в ребрышки, прости Господи! Я села в машину и обрела дар речи. — Пошел на мокруху — лично убил недоумка, видать, горело под ногами, а под рукой никого не случилось. Ох, наверняка подслушал тот наш разговор с недоумком… — А выглядел наоборот, — прервал Гутюша. — Не такой уж элегант, куртка на нем, похоже, была или еще что, а теперь такой очень лордовый. Только по роже и узнал. — В списке жильцов должен числиться. Давай справимся, всех перепишем. От волнения я соображала не больно-то ловко. Гутюша был куда спокойнее. Извлек из кармана рецепт. — Чего копать, здесь все написано. По этому адресу живет Мариан Возьняк — справились на работе, фамилия настоящая, не работал же под псевдонимом? Крыса, значит, под вывеской Возьняк, который на моих глазах убил некоего Стшельчика. Я был трезвый тогда, совершеннолетний, никому из сторон не родственник… — Брось балаганить, я что тебе, судья?!. Боже милостивый, что же делать с этим финтом! — Амба! — решил Гутюша. — Пока что. Следует передать информацию кому надо и увянуть, как розы цвет. Я займусь этим. — Надо же Пломбиру сказать. Пусть девушка уносит ноги, господи Боже, ее убить могут в любой момент… — Никто не убьет, пока не запакуют чемоданы. Слушай-ка, может, я не совсем дубина. Ты говорила, он играл около тебя? И что? Выигрывал или как? Гутюшина рассудительность подействовала на меня умиротворяюще. — Погоди. Дай сообразить… О черт, конечно же, выигрывал! Двадцать пять миллионов набил в казино! Сумки или еще какого багажа не было, как же так? Постой, он же электронщик, не скомбинировал ли, случаем, что-нибудь для себя особое?.. Вся сцена в «Марриотте» представилась мне ясно: интуиция, шестое чувство или иная сверхъестественная сила подсказали ответ. Гутюша смотрел выжидательно. — Этот паршивый перстень! — воскликнула я. — С орнаментом, толстенное кольцо на левой руке, знаешь, выглядело как маленькая мембранка у глухонемых. Гутюша поначалу удивился, но потом кивнул утвердительно. — Мы играли на покерном, я ничего в этом на понимаю, но прибор, даже маленький, на дубль может быть рассчитан. Он выигрывал, когда опирался рукой на автомат: тут же появлялась двойка. Прикрывал рукой первую карту, мол, все это метафизика, как бы не так: прикладывал перстень к машине, не хотел, чтобы двойки были видны… Гутюша то и дело кивал, соглашаясь. О перстне его подельники могли и не догадываться. Крыса сам себе деньгу загребал. В голове пронеслось, а не шантажнуть ли его — видно, криминал заразителен, но тут же сообразила — толку никакого не будет. Меня элементарно отправят в мир иной при первой же оказии, а может, и еще быстрее, странно, что до сих пор ничего такого не случилось… Мысли уже скакали наперегонки. — И даже дирекции казино не скажу ни словечка, ни за какие сокровища, я вовсе не уверена, что они не заодно. Выигрывает вот такой гусь и выигрывает… Хотя и не зарывается, седой всякую совесть от жадности потерял, его сразу и убрали, а все-таки… Для персонала, например, видимость надо соблюдать, не могут же все быть в заговоре… Гутюша кивал и кивал — видно, у него уже дурная привычка появилась. Я замолчала, а он все еще кивал. Кивать перестал тогда, когда рот раскрыл. — Уматываем. Когда магазин работает, почему бы и не постоять, а перед замком какого рожна. Поехали к врачу, не примет — не помрем, а попробовать можно…* * *
На Вислостраде Гутюше показалось, что за нами следят. Я заволновалась. Чтобы проверить, не едет ли кто за тобой, надо объехать вокруг чего угодно да попетлять к тому же: преследователь по необходимости поедет за тобой и повторит любой идиотизм, какой придет тебе в голову. Надо только запомнить едущих сзади. Я дважды объехала площадь Вильсона, и оказалось, на хвосте у нас такси — белый «полонез». Я решила оторваться. Вернулась в центр, по дороге изложив Гутюше свои намерения. — Если не будет дорожного знака, проедем безнаказанно. Увидит кто-нибудь — пришлют штраф или еще раз пойду сдавать экзамен. Черт с ним. В любом случае на Пружной выскочишь, а на Маршалковской вскочишь по методу командос — на ходу. Он будет нас караулить на трассе на Жолибож, и пускай ждет до упоения, мы поедем с другой стороны. Запланированный маневр удался вполне. Гутюша вышел, прокрался к Маршалковской, я переехала через тротуар, втерлась между деревьями и мусорными контейнерами, Гутюша прыгнул в машину, и мы помчались в южном направлении. В ретровизор видела, как белый «полонез» пытался исполнить мой предосудительный финт, в чем ему помешали прохожие. Слава Богу. Я уже повернула к Дворцу культуры, а он все еще путался в этих манипуляциях. Мы ехали в Трускав, где жила потайная подруга Каськи-наркоманки. Самой Каськой я перестала заниматься — она лечилась, о чем уведомил нас врач. Отказался сообщить, где она, и лишь пообещал в случае крайней необходимости организовать встречу с ней, а без нужды не разрешил нарушать лечение. Подруга, возможно, могла бы заменить Каську. Мы разузнали ее фамилию и адрес, но представления не имели, как она выглядит. Знали только возраст: двадцать — двадцать один год. Всю дорогу мы и так и сяк высчитывали время: Баськин лесничий планировал ускорить прирост населения пятнадцать лет назад; для достижения цели женился, надо полагать. Подруга Каськи в то время насчитывала пять весен отроду, а потому в расчет не принималась. Когда же он успел ее изнасиловать, если это вообще он? Баська не помнила его фамилии, только имя, к счастью, довольно нетипичное — Игнаций. Может, и в самом деле надо начинать с какого-то лесного отдела кадров и допытываться насчет лесничего по имени Игнаций. Найти и осмотреть ухо… Жертва осталась с ним в дружбе, скажем, эти страсти разыгрались четыре года назад: вдруг да и в самом деле у нее есть адрес и кадры удастся обойти. Но если окажется действительно все в одном клубке и маленького Сушко сунули в эту ораву ребятишек, она ни за что не признается даже в знакомстве. Следует изобрести предлог… И вдруг я кое-что припомнила. — Гутюша, у меня мысль. Когда-то один молодой лесничий — здесь работал, в Кампиносе, — в страшной тайне писал стихи. Дал мне прочитать, дабы выслушать вердикт. Представь, очень хорошие стихи, во всяком случае те отрывки, что удалось прочитать — почерк у него был кошмарный. Я измучилась ужасно, почти ослепла и вернула ему тетрадь с просьбой переписать поприличнее. Дело того стоило, но продолжения не последовало, потеряла его из виду, наверно, уехал работать в другое место. Давай скажем, ищем, мол, его из-за стихов. Он скрывал это изо всех сил, никто о его творениях не знал, а мы можем утверждать, что его звали Игнаций. Как его имя на самом деле, не помню. Что думаешь, а? Гутюша похвалил мысль. Даже предложил себя в качестве представителя издательства, которое жаждет получить эти стихи и разыскивает автора. На том и порешили. Панна Мариола Кубас трудилась в садике за домом. С ленцой выкапывала позднюю морковь, занятие это, по-видимому, не входило в число излюбленных, она охотно оставила его. Кругленькая, пышная и веснушчатая, производила впечатление простой девахи, а вовсе не женщины-вамп, только потом я поняла, что не в том дело. Рассказ о талантливом лесничем выслушала с интересом и не преминула нас разочаровать. Теперешний, живущий на опушке леса, вряд ли тот, кого мы ищем: во-первых, здесь совсем недавно, года два самое большее, во-вторых, не подходит по возрасту, а в-третьих, уж на поэта как-то совсем не похож. А кроме того она не понимает, почему, собственно, с этим вопросом мы обращаемся к ней. — Я слышала, вы дружны с каким-то многодетным лесничим, а зовут его Игнаций, — брякнула я, была не была. — Фамилии того человека не знаю, имя такое же, а детей у него столько, что я всегда путалась в счете. Еще маленькие были, минимум штук шесть. Возможно, сейчас уже больше. Мариола Кубас бровью, может, и не повела, но чуть-чуть удивилась. — Откуда вам известно? — Просто предполагаю. Он любил детей… — Нет, откуда вам известно, что мы с ним друзья? Так — все-таки нашли! Только поосторожней. Не хотелось ссылаться на Баську, лучше уж признаться в знакомстве с Каськой-наркоманкой, благо были разные предлоги. Обмеры здания длились довольно долго, даже и подружиться успели бы. — От Касыси, — ответила я простодушно. — Косвенно подтвердила это и пани Голковская, у которой был ваш адрес. Вот я и попыталась. Иначе пришлось бы долго и нудно узнавать через министерство лесоводства. Мариола Кубас внимательно разглядывала меня и довольно долго что-то обдумывала. — Игнаций переехал в Боры Тухольские, — сообщила она наконец. — Не смогу вам объяснить, где это, но есть его адрес, только не здесь. Я весь последний год прожила у приятельницы… Она смутилась, вздохнула и пригласила нас на бревно, лежавшее в саду. Мы рядком уселись все трое. — Я бы очень желала ему успехов, — продолжала она. — Не знаю, поэт он или нет, я никогда не слышала, чтобы писал стихи, но и вправду мог скрывать. И мы видимся редко, раз в год, он по службе приезжает в Варшаву, недавно был. А я вообще-то живу в квартире приятельницы — она за границей и бывает только в отпуск, тогда я перебираюсь сюда. У нас договор такой, во время ее пребывания здесь я ей не мешаю. Все мои вещи у нее, она как раз приехала, и, если бы вы могли подождать с недельку, я нашла бы адрес. Оставьте мне ваш телефон, позвоню, как только найду. Договорились? Я согласилась без долгих размышлений. Все ясно: Мариола Кубас врет, так же как и я, и время ей нужно, чтобы выяснить, в чем дело. Лесничего знает наверняка, хочет проверить, кто мы такие, и все разыграла как по нотам. Если маленький Сушко прошел через ее руки, она отлично спрятала концы в воду. — А вы, пан, из редакции? — внезапно обратилась она к Гутюше. — Из «Жыча Литерацкого». — Он тяжко вздохнул. — Нештатно, вольный стрелок на договорах. Честно говоря, хочется попасть в один новый издательский кооператив, а эти стихи — ух как пригодились бы для начала. Я лично заинтересован, болтать неохота, боюсь сглазить. Еще раз вздохнул так, что я сама почти поверила в его журналистские мучения. Я отыскала визитную карточку с номером телефона, дописала домашний телефон Гутюши и вручила Мариоле. — Здесь телефонов нет, а у приятельницы есть, — сообщила она. — Я дам вам номер, но умоляю не звонить раньше, чем она уедет. Дней через десять, она может остаться до последней минуты, а.., о Боже, уж скажу вам правду, а то вдруг позвоните раньше; она влюблена смертельно, заперлась дома с парнем, а я поклялась никого к ней не допускать. Пожалуйста, по-человечески учтите все это…* * *
— Гони вовсю и тарань любой телефон, — потребовал Гутюша, едва мы двинулись в обратный путь. — Баба с понятием, в момент полетит звонить, а я должен успеть первым. — А что? — Секретарь в редакции «Жыча Литерацкого» — мой приятель, надо успеть предупредить его, что он меня нанимает. Если она туда не позвонит, пусть я пером обрасту или даже конским волосом. А приятель — работяга каких мало, задница к стулу прикипела — всегда на месте. Мы успели. В первом же почтовом отделении просидели полчаса, и Гутюша упредил приятеля. За Марианну Голковскую я не беспокоилась — канадские туфли сотворили из меня личность благородную и достойную доверия. — Никак не возьму в толк это насилие, — задумалась я, уходя с почты. — Нормальный мужик, порядочный, женат и вдруг такое… — Как? Так ты не заметила? — От удивления Гутюша остолбенел. Я тоже остановилась. — Чего? — Мать честная, эти бабы насчет разных приколов ни черта… Где у тебя глаза, соблазн-то какой, от девки прямо током шарахает! Я бы и сам не прочь. — Маленькая, толстая, плотная, веснушчатая, одета кое-как, физиономия обычная, без выражения, фи… Да где же этот сексапил?! — Да вокруг. — Гутюша направился к машине. — Я объяснять не мастак, ты как бы в других понятиях, или что там еще, а не права: вокруг нее магнитный напряг, даже в дрожь кидает. Хорошо, один изнасиловал, странно, что весь город не дежурит раза по три в день. Правда, куда тебе секс понимать. Ну, понять-то я поняла. Когда-то знавала девицу, в ней и тени красоты не усмотришь, а не случалось мужчины, чтобы на улице не оглянулся на нее. Мариола Кубас напоминала ее фигурой. Видно, есть тут что-то этакое. Ладно, это вопрос десятый, другие дела не терпят отлагательства…* * *
— Я поговорил с кем надо, мальчонка видел самого шефа, — докладывал Гутюша, сидя за соседним автоматом. — Про шефа ничего не известно и вообще никто ничего не слыхал. А у этого мальца глаза есть и может того шефа пальцем показать, хоть вроде и того, из ума вылетел. Посему желают его пристукнуть. — Я тоже могу пальцем его показать, тоже видела… — Ну и что, проходил двором, каждый волен. — Павел его видел и Зося. В подозрительных обстоятельствах… — Все обстоятельства такие же подозрительные, как персидский базар. Стоял и глядел, подумаешь. Мальчонка видел его за чем-то другим. Ты сама сообрази, все, о чем мы знаем, знаем с другой стороны, и все исключительно потому как мы этакий мыслящий камыш. Паскалем Гутюша меня добил. Не могла сразу вспомнить слова «тростник», все татарник да татарник… Я даже взвинтилась. — Пломбира нет, телефон не отвечает, черт-те что происходит, а мы тут ждем, как колоды. Я, пожалуй, снова поеду к той Каськиной подруге, притормозила нас виртуозно… — Сморчок долбит на автомате, — прервал Гутюша. — Раз он играет, значит, пока все другое тоже играет. Ну вот, хоть тройку дал. Пробить? — Делай как хочешь, у меня с этим дублем всегда неудачи, мне до фарта, как отсюда до Австралии. Слушай, я серьезно боюсь, не убили бы ее. — Полагаю, срок не вышел. Пожалуй, рисковать не стану. Видишь ведь, коготки-то у них так и тянутся к деньгам. Нету пока признаков, что манатки пакуют. — А как ты оные признаки представляешь? — Очень даже страшно. Обдумал в целом. Так сразу закончить, и слава труду, никакого смысла нету. Жадюги. Ну, скажешь такому: хватит, дескать, эльдорадо, больше деньги не будет, прикрываем контору, и что? Ведь его колотун разобьет! В нервах такое коленце отколет и такое саданет — все полетит в тартарары. Двумя больше, двумя меньше, на счетах прикинуть ведь без разницы, по-моему, они всех отправят догонять седьмого. — Да уж, успокоил меня рекордно! — разозлилась я. — Вдруг с Пломбира начали? — Нет, я думаю, сперва они окна заколотят. Сколько их за игрой сидит? Трое, Пломбир четвертая, разве что кого-нибудь проглядели, а Крысу не считаю. Это тебе не в горшок с кашей дуть, едва ли им захочется столько мокрой работы свалить, да еще каждый раз комбинировать несчастный случай или самоубийство, не такие уж они трудяги. Сперва кончат игру и поглядят, стоит ли этим заниматься, может, и так кое-что сойдет с рук, нет, ты погляди только: не автомат, а свинья, пока играл по два — фиг, а по одному — сразу каре, я эту суку удвою-таки! — Мне не смотреть? — Без разницы. И так заслоню. Масофизически. Несмотря на большую привычку к Гутюше, долго доискивалась до смысла реплики. Дубль-каре Гутюша давно перебросил на кредит, а я все еще не была уверена, что он сказал: метафизика, масонерия[23] или мазохизм. Похоже, гибрид двух первых… Настроение у меня было паршивое. Мариола Кубас придержала нас на бегу, два дня я терпела, на третий начала докапываться — терпение никогда не числилось моей главной добродетелью. Поддакивала Гутюше, а сама думала, что мы предосадно бездействуем: если не можем ничего сделать, надо, по крайней мере, все разузнать, все-все, во всяком случае, больше, чем теперь. Ведь знание, говорят, сила… — А все же я поглядела бы, — угрюмо заявила я. — На что? — заинтересовался Гутюша. — Убьют они кого-нибудь, так хоть очевидец будет. Откуда тебе известно, может, этот сморчок играет в последний раз? Где остальные? — В «Марриотте». Хочешь, сходи посмотри. Я отсюда теперь не уйду — пусть чертов автомат возвращает мне кровные, слушай, как так, бездушная скотина и терзает человека, как ей заблагорассудится. А вдруг она душная?.. — Хватит! — неожиданно для себя заорала я и слезла с табурета. — Сидим тут остолопами! Заболею, если не узнаю, что с Пломбиром, ведь она рассказала все — помощи просила. А от меня та еще подмога, меня и самое того и гляди кондрашка хватит… В «Марриотте» сидели трое. Высокий парень, Крыса и пузан. Меня удивило такое сборище, до сих пор никогда не играли вместе, это неспроста. Мало того, забеспокоилась: играть было не на чем — они заняли три покерных автомата, к четвертому мне пришлось бы протискиваться через них, а Крыса меня знал. Играл он, правда, с другой стороны, но, без сомнения, присматривал за сообщниками. Дабы не обращать на себя внимания, предпочла более дешевый автомат, оказавшийся свободным, к тому же расположенный подальше. Видела со своего места парня и пузана. Крыса о себе заявлял исключительно звяканьем жетонов и музыкой. Я начала играть осторожно, размышляя, что бы означало это сборище. Напрашивалось самое простое объяснение: все за работой, потому как спешат нахапать денег перед окончанием мероприятия, даже Крыса включился с этим своим перстнем, несколько тактичнее действует, но тоже вполне успешно. А где же тогда Пломбир?.. Очередное происшествие свалилось неожиданно. Имея, с одной стороны, этих бизнесменов, а с другой, собственный автомат, я оглохла и ослепла на все остальное. В уборную отправилась по необходимости, вход в нее был общий, и лишь далее учитывалась разница полов, и в прихожей наткнулась на хмыря. Невысокий, щупленький, прикинутый в вечерний костюм: гарнитурчик — темный фиолет-металлик, рубашка вышитая, муха под цвет, я аж оглянулась на него — не из-за костюма, а из-за физиономии. Видела его прекрасно. Память у меня хорошая — зрительная, — ох, сдохнуть можно, Боже праведный, это же тот пугливенький-трусоватенький молодец!!!.. Запуталась я вконец. Пугливенький, получающий деньги за высокого парня в «Гранде», и пугливенький в уборной «Марриотта» прямо-таки разные люди. Пожалуй, все-таки это он. Выйдя из уборной, я попыталась удостовериться более или менее незаметно. Что он здесь, черт, делает?.. Углядела его за рулеткой в самом углу. Что-то ставил, на игроков за автоматами не обращал никакого внимания. Меня бросило в жар, неразбериха в мозгу, уже подточенном неуверенностью и беспокойством, усилилась. Я всячески убеждала себя: при том парне пугливец разбогател, за получение денег имел свой процент и теперь наслаждается жизнью. Одеться при деньгах невелика заслуга… Успокоиться таковым объяснением мне не удалось: когда позднее все трое вышли вместе, около одиннадцати, я тоже вышла, сама не знаю зачем. Пугливца уже проворонила, потеряла столько времени, что эти трое пять раз уже успели бы исчезнуть из виду, значит, следствие отпадало. Зато в турникете внизу встретила Гутюшу. Выражение его лица встревожило меня не на шутку. Он меня вроде бы не заметил, а потому, не выходя из вертушки, я вернулась за ним в помещение. Гутюша же, пихая дверь, вышел на улицу. Я отправилась за ним, он снова обратно. Мне пришло в голову, что мы будем торчать в этом турникете до конца жизни, все кружась и кружась в нем, а какая-нибудь добрая душа будет носить нам еду… Но оказалось, Гутюша меня видит, вовсе не избегает, а наоборот. Я рискнула и осталась в помещении, панически ожидая, что он теперь сделает. Гутюша выбрался из вертушки и оказался около меня. — Курва… — пробормотал он сквозь сжатые зубы, глядя куда-то неподвижными глазами. — Пошли отсюда и говори, что случилось, — сказала я вполголоса. Гутюша сел в машину и произнес несколько выражений — редких, забористых и абсолютно непечатных даже в самую разнузданную эпоху. Затем перешел к словам более казистым. — Ни хрена, нету трупика. И всегда-то я врезаюсь в разгар представления… Этого сморчка вычеркнули, и так из себя доходяга, а теперь и вовсе нету. На лестнице, пол-этажа пролетел и все… Я прервала, ничего понять не могла: — Постой! О ком ты? Про линялого сморчка? — Ну да, говорю же!.. — Толком говори! — Ты меня там взвинтила, и этот чертов автомат перестал меня любить: может, случай такой, только я пошел за ним, не знаю зачем. В башке гуляло насчет того, что деньги-то они куда-то доставляют, а он возьми и попрись домой, я сдуру за ним, а он, гад, лифтом проехал… Гутюша нервничал, ощупывал карманы, очевидно, хотел закурить. Я предложила мои сигареты и заодно зажигалку. С минуту он держал в руках обе зажигалки — свою нашел, — но, похоже, не знал, что с ними делать. Я одну отобрала и щелкнула. — Ну и что? — подгоняла я. — Как? — Сверху летел. Я стоял внизу, все думал, думал, а лифт слышно было: закрылась и открылась дверь, и вдруг это. С четвертого этажа, ослепительного грохота не было, но все-таки… Я помчался вверх, пока люди не набежали, тот на площадке лежал, клубочком свернулся, голова странно набок, видно сразу, все кончено. И глаза — труп. Пол-этажа всего-то, я знаю как… — Что?!.. — простонала я. — Чушь какая-то: убился на лестнице, а поднимался ведь лифтом, откуда лестница… — Ну не сам же полетел. Его дверь от лифта близко, не поехал наверх только затем, чтобы спуститься, не гимнастикой же занимался. Его столкнули, и знаю кто, падал с сумкой, а помер, сумки уже не было, не верю, что прибыль под дверью оставил, а сам побежал падать… И с такой силой, что шею свернул, с головы, что ли, начал?.. Я поняла. Некто убил линялого сморчка и забрал его сумку с выигранными деньгами и электронным прибором. Вряд ли напал посторонний бандюга, подсмотревший его успехи в казино и ограбивший его, вряд ли смертельный исход — случайность. Вздор! Если бандюга попробует воспользоваться прибором, шайка вычислит его мгновенно, хотя из всех зол я бы предпочла уж случайность… Гутюша лишил меня этой надежды. — Худшее под конец. Я там не торчал, люди начали из дверей выглядывать, меня смыло с места, около дома подождал, не от мыслей, а наоборот. Одурел совсем. И цвести мне чем попало, если из других ворот не выбежал тот амбал в замше! Видно, есть переходы по крышам, держал ли что в руках, не рассмотрел — он промелькнул, но галлюцинации исключаю, пожалуй, ты была права, начали ликвидацию дела, Господи, что с Пломбиром… Я пыталась собраться с мыслями, но Гутюша меня все время отрывал. Понемногу он выходил из шока, и это сопровождалось бурным негодованием. — В нормальной стране там бы уже шастала полиция, надо все с лупой оглядеть, быть того не может, чтоб не осталось какого следа. Собаку бы, ведь таился он где-то, в воздухе не висел, всем известно, микроследы каждый оставляет за собой пшеницей и овсом! Собака бы приехала, разобралась. А здесь как, приехать-то они приехали, да наверняка придумают несчастный случай — споткнулся и упал, на фиг им надо добираться до этой обезьяны в замшах? Старая песня, уж и не знаю, такого только пристрелить, как бешеного пса, чтоб у них все данные набекрень съехали, тогда, может, займутся всерьез… Все ясно: мошенники начали отстрел. Я прервала Гутюшу. — К Пломбиру! Красивая девушка, вдруг еще не убили, сидит где-нибудь под замком… У Пломбира в комнате все было перевернуто вверх дном. Нам разрешила заглянуть к ней пожилая пани, хозяйка квартиры, сдающая одну комнату. По ее словам, она не имеет обыкновения вторгаться к своей жилице и не видела ее по меньшей мере два дня. В комнату нас не пустила: бардак не бардак — дело жилицы, вернется и приведет все в порядок. Что делать? — На Жолибож?.. — неуверенно предложил Гутюша. — На братьев Пиллат! — вспомнила я. — В последнее время ей велели ездить туда. Ее наверняка там нет, но вдруг все-таки что-нибудь узнаем… Дверь квартиры номер два никто не открывал, хотя мы и решились позвонить. Определили расположение окна балкона-террасы. Дверь на балкон казалась приоткрытой, из-за портьеры пробивался слабый свет. Довольно долго мы простояли в темноте под балюстрадой. — Который час? — вдруг спросил Гутюша. Я посветила зажигалкой на часы. — Пять минут первого. А что? — Я бы заглянул туда, на балкон. — Я тоже. Если ее связали… — Нет, ты не пойдешь. Включи зажигание и жди в машине с открытой дверцей. Чтобы успеть смыться, если меня примут за грабителя. Это имело смысл. И в случае если бандит сидит дома, и в случае если там окажется нормальная квартира, никаких объяснений быть не может. Следует уматывать в рекордном темпе. Я заколебалась. — Я включу и открою дверцу, потом вернусь сюда. Мотор работает тихо. — Психичка, открыто и включено, первый же встречный уведет машину… — Не уведет, я присмотрю. — Твое дело… Я устроилась где-то на половине пути между балконом и машиной. В темноте едва видела, как Гутюша ухватился за поручни балюстрады, оттолкнулся ногой от подмуровки и умело перемахнул на другую сторону. На секунду слабый свет вспыхнул из-за портьер. Я ждала в жутком напряжении, одним глазом следя за окном, а другим за машиной; ничего не происходило, где-то подальше слышались голоса, наверно на автобусном кольце. Прошла неделя, месяц, а может, и год. Когда в ночной тишине увидела темный силуэт, слезающий с терраски, меня охватило вместе облегчение и разочарование. Я пошла к машине. Гутюша догнал меня, едва я успела сесть за руль. — Скорей! — прохрипел он страшным голосом. Я вздрогнула, и машина рванулась, как выброшенная катапультой. Ехала где придется. — Что еще… — начала я на Пясечинской, уже недалеко от Идзиковского. Гутюше уже удалось закурить. — Перо, — бормотал он глухо. — Вечное перо. Ручка. Нет, вроде нее. С чернилами. Карандашное. Я тормознула — мелькнула паническая мысль, а не двинуть ли в «Скорую помощь», с Гутюшей явно неладно… — Гони! — заорал он вдруг. — Гони, только бы подальше, на всю катушку гони! Я сбросила скорость только на Бонифация. — Гутюш, да что же такое!!!.. Он перевел дыхание. — Ладно, хватит. Больно уж много на одну телегу… Он там лежит, оторвался жбан от ручки, не забыть вовек, выигрыш лотерейный, плохо топят… Видать, натолкнулся на нечто невероятное и психанул. Я резко нажала на тормоз. — Пломбир?!!! Гутюша успел схватиться за распределительный щит и не удариться головой в ветровое стекло. — Пломбир, никакого Пломбира, сам лежит… — Кто?!!! — Да тот, как его, Нога, первый помощник, тот, что седого вылечил. Над рулеткой терся, этого пузана в «Марриотте»… — Рука! — Ну да, он. Труп, и не сразу, а в глазу торчит ручка, плох я совсем, мне бы рюмку водки… Да и мне было не до смеха. Водки не было, а на заднем сиденье лежала сумка с банками пива. Я остановилась, Гутюша достал себе одну. — Литературной смертью помер, мне кажется, — проворчал он и открыл банку, расплескивая пену. — Гутюша, расскажи еще раз и, ради Бога, по порядку, — умоляла я, превозмогая дурноту. — Я, знаешь, не в силах задавать наводящие вопросы. — Ну, влез на балкон. — Гутюша глубоко дышал, глотал пиво и помаленьку приходил в себя. — Темнота, полумрак, лампочка где-то в углу, для надлежащего уюта, но я сразу увидел его. На полу лежит. Духами там не благоухало, правда, на вкус и цвет… Так я сразу и понял, что это не хризантемы, сперва осмотрелся повсюду — две комнаты с кухней, в ванной тоже народу нет. Лежит, клянусь, я трезвый как стеклышко, да и теперь тоже, а в глазу торчит это, вечное перо, значит. Желтое с черным. Перед внутренним моим взором прошла описанная Гутюшей картина. Говорить еще не могла. Гутюша полез в карман. — Это вот на столе лежало. Я прихватил на всякий случай, то ли он роман начал и по нервности себе в глаз всадил, потому как его застопорило, или еще что, только обстановка кошмарная. С меня довольно таких пейзажей. Может, я и не эстетический Пифагор, то есть нет, другой, который, наоборот, обожал роскошь… — Эпикур, — вырвалось у меня. — Он самый. Понимаешь, еще и не первой свежести… И в жизни-то красавцем был умеренным, а помер, и того хуже. А эта ручка в глазу, Господи, зачем?!.. На такой вопрос при всем желании нельзя было ответить. Я взяла бумажку, которую он мусолил, и включила лампочку. На бумажке написано: «Я, Катажина Вежховская…» И больше ничего. — Какая такая Катажина, на кой дьявол бабу приплел, вот я и прихватил с собой. Больше ничего не трогал, живу в тумане, в ослеплении. И не ведаю больше, что делать. Я тоже ничего не понимала, сидела потерянная, оглушенная. Искали Пломбира, еще, возможно, живую, а нашли ее опекуна, по словам Гутюши, бесповоротно мертвого, да к тому же с вечным пером в глазу. Тут и носорог занервничал бы. Кто его убил, почему, каким способом… Все наши предположения перепугались: сверзившийся с лестницы линялый сморчок подтверждал их полностью, а опекун с ручкой в глазу приводил все в невообразимый хаос. О Пломбире мы так ничего и не узнали. Я предложила еще раз съездить на Жолибож, но Гутюша уперся всеми копытами. — Дудки. Третий труп, это уже перебор, черепушка лопнет. Надо сперва обмозговать или что еще, в общем, я поговорю с этими моими знакомцами. С утра завтра. И тебе передышка в самый раз. Я вяло согласилась — последнее происшествие меня доконало. Отвезла Гутюшу и вернулась домой. На почтовый ящик взглянула машинально — там лежало письмо. На конверте с фривольным цветочком стояло незнакомое имя — Лилиана Птась из Ожарова. Не знаю я никакой Лилианы Птась, никогда о ней не слышала, после сегодняшних переживаний Лилиана Птась ни в коей мере не интересовала меня. Вскрыла конверт, чтобы заняться чем-нибудь, ибо галоп вверх по лестнице никогда не был моим любимым развлечением, а чтение позволяло снизить темп. На третьем этаже темп упал до нуля. Я остановилась, пытаясь уразуметь следующее: «Меня уже нет. Прошу Вас, пожалуйста, сходите в четверг к особе, которая была сопровождающим и бросила курить. Я об этом узнала случайно. Позвоню туда в шесть вечера и все объясню, позвоню по автомату. Простите, но я боюсь. П.» Я поднялась еще на один этаж, открыла дверь, вошла в квартиру, поставила чайник на газ, вымыла руки, надела халат и все это время гадала, кто, черт побери, был сопровождающим. Когда-то знавала двоих, но они вроде бы не бросали курить. Почему Пломбир, а это, конечно же, она под именем Лилианы Птась собиралась звонить в случайное место, вполне понятно — мой телефон прослушивается, Гутюшин, очевидно, тоже. Способ контакта она придумала неплохой, только вот куда. Боже праведный, мне идти?! Утешительно одно; раз уж я этого не знаю, никто другой тоже не додумается. Кроме того, если не разыщу некурящего сопровождающего до четверга, он сам сообщит мне, что звонила таинственная особа по имени Пломбир. И сообщит, конечно, по моему телефону… А вот этого уж ни в коем случае нельзя допустить. Надо собрать все силы, сосредоточиться… Весточка от Пломбира меня явно подбодрила. В половине второго ночи я уселась в кухне с чаем и начала думать. Кратенько припомнив всех сопровождающих, оставила их в покое и занялась бывшими курильщиками. Курить бросил мой собственный сын, но никогда не был сопровождающим спортсмена. Две мои приятельницы бросили — одна доктор медицинских наук, вторая растолстела на двадцать кило. Мой первый муж уже умер, отпадает. Зося вовсе не растолстела, хоть и бросила курить… — Иисус-Мария, Зося!!!.. Зося была рейдовым сопровождающим очень недолго. Ездила с известным спортсменом, в глаза не бросалась, и очень немногие об этом помнили, оставила работу лет пятнадцать назад, заявив, что нервы не выдерживают. Но ведь была, а Пломбир узнала случайно, конечно же, это Зося! В четверг. А завтра еще среда. Только бы пережить эту среду и не свихнуться…* * *
— Умоляю, скажи только об одном, — терзала меня Зося, когда мы ждали шести часов, чтобы проверить мои домыслы. — Павел замешан? — Нет. Был замешан с самого начала, а теперь совершенно ни при чем. Павла это не касается, успокойся. — Слава Богу! Не понимаю, почему ты… У тебя действительно ужасный характер. Я не представляю, в чем дело и даже думать не хочу… — Вот она, журналистка! — заметила я язвительно. — И ты еще работаешь в журналистике! Все вы такие же журналисты, как я примадонна. Все вы одинаковые, потому вся наша пресса до сегодняшнего дня сидит в заднице… Мы не успели хорошенько поссориться, зазвонил телефон. Зося шарахнулась, словно на нее нацелилась ядовитая змея. — Это Пломбир, — послышалось в трубке. — Пани Иоанна?.. — Конечно. Я поняла, куда надо прийти. — Я была уверена, что вы поймете. Муж этой пани, только вы ей не говорите, он — бывший муж, он вас тоже знает. Я сбежала. Мне удалось, по-видимому, в последний момент. Что там происходит? — Такой плюгавенький, худой… Иреней Медзик, вы знаете его? — Да. Что с ним? — Умер. Упал с лестницы. — Матерь Божия… Я предчувствовала. Пожалуй, я первой назначалась на отстрел… Что с Рукой? Вы ничего о нем не слышали? Возможно, видели его? — Я не видела. Мой знакомый видел. Он тоже умер, и этого не… — Это я его убила, — прервала Пломбир. — Ох, Боже, вы уверены? — Да. Успокойтесь. При чем здесь вы, у него вечное перо… — Именно этим. То есть наверное. Я не хотела убивать, это он меня намеревался.., я хотела бежать! В полном ошеломлении я решила, что ее надо как-то успокоить. — Все нормально, лучше уж так, дело сделано, не вините себя. Только вот как вам удалось?!.. — Там мои имя и фамилия, — после краткого молчания сказала она глухим голосом. Я поняла. — Ничего не осталось. Эта бумага исчезла навсегда. Что вы, собственно, начали писать? — Он заставил, велел писать вроде бы какое-то заявление, но я догадалась, у него был шприц… Я потихоньку все время наблюдала, у меня в руках оказалась авторучка, хотела его оттолкнуть, а он как раз наклонился, вот я и попала ему в лицо… Схватила этот шприц и убежала, не понимаю даже, зачем схватила, выбросила в мусорницу. Надо было листок взять, но я совсем ума лишилась со страху. Захлопнула дверь. Слышно было, как она перевела дыхание. Я не сочла нужным уточнять, куда угодило перо. — Я вам сейчас все скажу, — продолжала она. — Там в принципе правит Крыса, у него есть шеф, кто-то из бывшей партийной верхушки, фамилии не знаю. Кончат с автоматами, войдут в какие-нибудь предприятия или акционерные общества, убьют всех, кто о них хоть что-нибудь знает. Уничтожили свои бумаги, я имею в виду личные дела. Держат в руках, шантажом конечно, тридцать два человека, я раздобыла список этих фамилий, то есть записала и оставила, чтобы вы нашли, только боюсь сказать где. Но вы там бывали. — И что же? — вырвалось у меня с досадой. — Мне предстоит посетить все знакомые места? — Нет, что вы. Это оставлено у одного человека, где вы видели брусничник, а ваша знакомая ловила рыбу под зонтиком… До меня дошло, что Зося сует мне стакан воды, взволнованная, очевидно, выражением моей физиономии. Я взяла стакан и выпила воду для Зосиного спокойствия. — Знаю, — ответила я. — Дорогу найду. Кто? — Вы помните, тогда пришли двое? У того, кто моложе. Я не сказала, что это для вас, не хотела, чтобы вы рисковали, на конвертеномер вашего первого телефона, первого, не следующего, плюс дата того дня, когда вы видели меня на улице, вспомните, пожалуйста! Без этого он даже не сознается, что у него вообще что-то есть. — Ладно. Вспомню. — Я специально искала эту информацию. Позвоню еще раз, не уверена только когда и как. Сейчас я в Дании, временно, сегодня же уезжаю отсюда, вы часто бывали здесь, скажите обо мне своей приятельнице, которая любит сад, от нее я могла бы узнавать про вас, если что понадобится. И еще одна просьба — предупредите Вальдека и Романа… — Какого Вальдека и Романа?! Кто они?! — Пока еще живы, наверно? — после паузы ответила Пломбир, и я поняла. Остальные игроки — высокий парень и пузан, кто из них Вальдек, а кто Роман, не имеет значения, и в самом деле, надо постараться их спасти. Я ответила, что поняла. — Ну, это, пожалуй… А! Еще секунду. Насчет Валленрода догадались? — Нет, пока еще нет. — Так он живет с вами рядом. Скажите ему, что на него охотятся, знают о нем. Он для них опасен. И не уймутся, пока не найдут мальчика, его хотят убить… Когда я положила трубку, Зося взорвалась. — Господи, да что это такое? Что ты такое узнала, я уж думала, помрешь на месте… — Немного не хватало… Я сидела неподвижно и смотрела на нее, стараясь хоть чуть-чуть упорядочить сарабанду в голове. Не получалось. — Раз уж не померла на месте, надо кое-что предпринять. Ты сказала, не хочешь ничего знать. Спасибо за телефон, привет, у меня ни секунды…* * *
— Про тебя все знают, — брякнула я с ходу Янушу, когда он открыл дверь. — Фамилию, где живешь, и вообще ты на повестке дня. А я вот не желаю, чтобы тебя убили, фанаберия такая меня одолела. Ну, так как? — А я не желаю, чтобы тебя убили. — Он затащил меня в прихожую и закрыл дверь. — У меня тоже полно фанаберии. Здесь чисто, проверяю ежедневно. Справлюсь, это моя профессия, однако мне необходимо ориентироваться, откуда твои сведения. И тут я почувствовала — у меня есть настоящий союзник, профессионал, действующий по собственной инициативе, со знанием приемов, средств и прочих полезных вещей. Чувство это бальзамом пролилось на мою изболевшую душу, зубы у меня перестали лязгать со страху, а роковой узел, из-за которого я вся изнервничалась, словно бы ослабел. Я приняла мужское решение. — Слушай, я тебе доверяю. Должна доверять. Не могу жить, не могу даже водить дружбу с кем-то, кому не доверяю, может статься, это врожденный недостаток, но: нет доверия — нет и человека. Потому так легко сделать из меня кретинку или провести, правда, обмануть можно только один раз… — Знаю. Я подозрительно посмотрела на него. — Откуда? — Все о тебе знаю. В сложившейся ситуации лучше тебе об этом сказать — ты мне ужасно необходима… Я обалдела и на минуту оглохла. Сообразила вдруг, что таких слов не слышала много лет, последний был Дьявол — необходима я была ему безумно, он и не скрывал этого, пока не перестала быть необходимой. А вот Божидар такого не произнес никогда. Господи, какие бурные годы… Сколь не правдоподобно долго длилась молодость, а ведь некогда сорок лет считала абсолютным закатом: дряхлая старость, гроб и могила, что за идиотизм! Да, возможно, тут проблема характера: корпус увядший, а душа молода… Ладно, не надо преувеличений, корпус еще в приличном состоянии, а вот душа, пожалуй, даже возвращается в те годы… Снова донеслись слова Януша. — ..такое ощущение, будто прыгаю головой вниз, а там.., или бассейн с водой, или яма с негашеной известью, или вообще пропасть. Не уверен, простишь ли меня, но если сейчас не признаюсь, не простишь никогда. Я тебя подслушивал. Я подскочила так, что все остальное вылетело у меня из головы… — Подробно! — потребовала я настоятельно, алчно и с мощным натиском. — Твой телефон прослушивался уже давно, не я этим занимался, пришел на готовое… — Кто?!!.. — Об этом чуть позже. Я ушел со службы лишь для виду, ты уже поняла. Тебе и трубку не нужно было поднимать, все, о чем говорилось в твоей комнате, записывалось. Во второй комнате нет, еще раньше установили, что там ты ни с кем не разговариваешь, а если чем занимаешься, то молча. Я прослушал все записи. Твои соседи получили квартиру из-за того, чтобы я сюда переехал — уже было ясно: суешь голову в петлю. Клянусь, и отдаленно не думал, что полюблю тебя… Ну, что же, за последнее я на него, пожалуй, не в обиде. — Ты наши сведения дополнила весьма существенно, предупреждаю: буду подслушивать и впредь, ты не отдаешь себе отчета, какая опасность тебе грозит. Тебя охраняют, можно сказать, из последних сил. Когда те двое явились убить тебя, в планы входил и этот Гутюша.., я прибежал, конечно же, не случайно… — Тапки!!! — вырвалось у меня с энергией океанского прилива. — Эти твои чертовы тапки!!! — Какие тапки?.. — На тебе тогда были домашние тапки! Каким чудом ты их не уронил, не потерял в свалке?! Он выглядел так, будто забыл набрать воздуху. — Это вовсе не тапки, это гимнастические туфли на особой подошве, для борьбы вроде каратэ. Благодать низошла на меня. Эти тапки дьявольски мучили меня и отравляли жизнь. Я извелась из-за них, подозревая жуткую тайну, и вот все выяснилось — какое блаженство!.. — Ты меня сбила, теперь не помню, что-то еще хотел сказать, но самое важное изложил. Жду приговора. А ты вообще-то знаешь, какая ты красивая?.. Да уж, субъект, ожидающий приговора, высказываясь подобным образом, может не сомневаться насчет решения в его пользу. Что же касается моей красоты, всякие иллюзии на этот счет перестала питать давно, но, в конце концов, тут — вопрос вкуса. Янушу легко удалось убедить меня, что я и в самом деле ему нравлюсь, даже слишком… — А теперь давай серьезно поговорим, — начала я примерно через полчаса. — Кто завел подслушивание? Я уверена, ты осведомлен! — Да. Этот, скажем так.., твой предыдущий партнер по жизни. Я, собственно, не удивляюсь мужчинам, когда они деловые разговоры с женщинами считают тяжким Божьим наказанием. — Нет, ты только представь себе, если бы я вышла за него… — ужаснулась я. — Не вышла только потому, что супруги — помнишь, был такой закон? — не имели права на две разные квартиры. Я согласна жить вместе с мужчиной, но при условии, что это будет замок комнат на сто, он в первой, а я в девяносто девятой, понадобится, можем и поближе сойтись. И еще прислуга нужна для уборки. При таких запросах супружество, понятно, не состоялось. — И прекрасно. Тебя использовали две группы, говоря в общем и целом. Задача была вроде бы и одна — борьба с коррупцией и прочим свинством, только понималась она по-разному. Они стояли за партийную чистку, мы — за смену строя. Пояснять дальше?.. — Да нет, зачем же, в общем-то я понимаю, меня интересуют технические детали. Подожди, дай я подумаю, чего не понимаю… — Нет, сперва я должен расспросить, что случилось. О чем насчет меня сама догадалась, а что узнала и от кого? Я имею в виду сегодняшние события, обо всем позавчерашнем я и так в курсе…* * *
Мариола Кубас не откликалась уже пятый день. Януш всеми святыми заклинал хоть ненадолго прервать нашу деятельность. Гутюша тоже предостерегал — его приятели велели переждать. Трехстороннее удерживание вывело меня из себя, и я решила скоротать хоть несколько часов за успокоительным занятием. Марок накопилось у меня вагон и маленькая тележка: валялись повсюду, сыпались с полки и скапливались во всех углах. Поэтому собралась привести все в порядок, а сие прежде всего требовало отклеивания и высушивания. Я закрылась в ванной и принялась за работу. С того времени как я отдалась своей страсти, для просушивания филателистических ценностей употребляла «Трибуну Люду». Не раз вызвала ошеломление в киосках, где покупала ее оптом, но лучшей периодики для моих целей просто не существовало. Газета большого формата, скверная, хорошо впитывающая влагу и легко доступная. Я разложила по всей квартире мокрые газетные полотнища, испещренные марками, и взяла с полки сложенные экземпляры, приготовленные для окончательной просушки под прессом. Наверно, укладывала уже четвертый слой, когда машинально взглянула на фон, и старательно и ровненько разложила влажные прямоугольнички. Замерла с пинцетом в руках… Сначала посмотрела как обычно, рассеянно, уложила очередную марку, посмотрела снова. Сперва даже не поняла, что вижу. Потом не поверила своим глазам. Потом взяла другой экземпляр того же издания, еще не выложенный марками, надела очки, взяла лупу и включила дополнительный свет. Матерь Божия!!!.. На первой странице газеты двенадцатилетней давности задом к читателям стоял первый секретарь, а перед ним лицом к зрителю государственные мужи угодливо хлопали в ладоши с приятным выражением лица. У второго слева нос клецкой… Я сбросила все с полочки под лампой, ожидающие своей очереди марки прикрыла другой «Трибуной Люду», придавила телефонными книгами и расписанием железнодорожного движения, потом дрожащей рукой набрала номер Зосиного телефона. Ее не было. Позвонила Павлу. Застала. — Зося, — обратилась я к нему. — Тьфу, не Зося, Павел, где твоя мать?! Сейчас же поезжай к ней, я приеду туда, Иисус-Мария! — Мать дома, верно, вышла с собакой. Что случилось? — Ничего. Все. Скорей приезжай, я сейчас буду. Давай быстрей! — Но у меня… — Даже если ты сломал обе ноги, пусть тебя привезут «скорой помощью»! Все! Через пятнадцать минут! Бросив трубку, я схватила два экземпляра «Трибуны», с третьего этажа вернулась, чтобы снять тапочки и надеть туфли. Захватила сумочку, о которой, естественно, забыла. Лишь на улице проверила, во что одета, повезло — не в халате. Через двенадцать минут уже ломилась к Зосе. — Что такое? — забеспокоилась она, открыв дверь. — Только что влетел Павел, говорит, с тобой плохо… Я ворвалась в комнату и торопливо разложила на столе привезенную прессу. — Вот. Смотри! Оба смотрите! Я, часом, и спятить могла! Говорите, что тут видите! — О Господи, это он! — крикнул Павел. — Покажи… Иисусе! — запричитала Зося. Ничего не нужно было объяснять. Хорошо, привезла две газеты, одну разорвали бы на клочки. — Это невозможно, — нервничала Зося. — Слушай, вдруг нам только так кажется — просто случайное сходство… — Учти, у меня приличная зрительная память. Когда ты описала этого типа впервые, мне постоянно лезло в голову: не могла я его где-то не видеть! Клецка, очень порядочная. Тысячи раз видела эту харю, только вспомнить не удалось, а здесь он весь как на ладони! — Второй слева товарищ Анастазий Сушко, — прочел Павел. — Что?!.. — Ну, этот самый. Второй слева, раз, два, это он. Товарищ Сушко. Я почувствовала удар в голову, только не снаружи, а изнутри. Зося и Павел читали подпись под снимком: торжество по поводу каких-то наград. А я не удосужилась и подпись прочитать, вообще ее не заметила. Боже милостивый, вот почему ищут мальчика по фамилии Сушко!.. — Зося, ты журналистка, — напирала я. — В редакциях все известно, только вы скрываете. Делай что хочешь, но разузнай, женат ли этот Суш-ко, есть ли у него дети и так далее! Все про товарища Сушко! И чем он сейчас занимается?!.. — А откуда мне знать, — нервничала Зося. — Ладно, я попробую, но не гарантирую… Зачем тебе, какое тебе до него дело?! Не было сил в двух словах объяснить, какое мне до него дело, мешал гул в голове. Я уже интуитивно понимала ситуацию, предчувствовала разгадку, однако с уверенностью могу сказать — разум здесь был ни при чем. — Когда-то в тебя был влюблен один тип, — влепила я не слишком тактично. — Однажды я его видела, ты сказала, он какой-то партийный деляга… — Ну знаешь! — возмутилась Зося, искоса взглянув на Павла. Павел захохотал. — Ладно уж, я оглох, ничего не слышал, только не делайте из меня идиота. Кроме того, всякий имеет право влюбиться в мою мать — законов на сей счет нету. Я догадываюсь, о ком речь, такая маленькая гнида. Он, пожалуй, из тех, кто обо всем осведомлен, да на всякий случай не говорит. Неважно, я сам все разузнаю. Зося слушала поначалу спокойно и вдруг сорвалась. — Что это значит? Что ты разузнаешь? Павел, я не желаю, чтобы ты вмешивался! Ну вот, еще ссоры не хватало. Я призвала на помощь всю свою логику и напомнила Зосе, что Павел вмешался с самого начала и это по его милости мы попали на окольные тропки, ведущие в буераки и трясину. Умница, молодец, кроме того, год как живет самостоятельно и справляется не хуже, чем мы обе вместе взятые. Не знаю, как выяснит, уверена, через молодое поколение… Павел кивнул с довольным видом. — Правильно, через Адама… Зося не выдержала, облаяла нас обоих, но скорее так, для острастки, без убеждения, чтобы разрядить эмоциональное напряжение. Я оставила им один экземпляр газеты, второй взяла обратно — достать сейчас «Трибуну» не было никаких шансов, а марки требовалось высушить. И вымелась от них — времени и так мало. От дверей в квартиру меня окликнул Януш. — Что случилось? Я ведь еще слышу твои разговоры. Ждал твоего возвращения, ты же пулей вылетела из дому, что за открытие? Я показала газету. — Пожалуйста, вот портрет шефа мафии. Товарищ Анастазий Сушко. Зося и Павел его тоже узнали, я тебе говорила о нем, слово «шеф» сказано было лишь однажды, но и того довольно. Я уже чувствую ситуацию! Януш посмотрел, прочел надпись под снимком, помолчал. — Порядок. Я тоже чувствую. Проверю все. Только умоляю, не говори об этом у себя дома! — Самоубийства не планирую. Зато хотелось бы знать, когда демонтируется это тайное прослушивание. Или сделано на совесть, так просто не демонтируешь? — Не думаю. Однако придется подождать… Ты не знаешь этих людей! — Не скажи, малость познакомилась с ними. Что будет? Посадят их наконец или нет? Сбегут? Переквалифицируются снова в этаких благодетелей общества? Поверят, что я возлюбила их больше жизни или у меня амнезия началась? Чего мне ждать? Ни на один из вопросов я не получила ясного и логичного ответа. Чертова тайна снова запаскудила мне жизнь…* * *
Информацию о товарище Сушко я получила в рекордном темпе с трех сторон. Особенно отличился Гутюша. — Дела на них есть, то есть досье всяческие, — оповестил он меня с удовольствием, бросая в автомат по одному жетону. — Черт, и что мне делать с этой одной парой, дубль явно все сожрет. Они угадали, это полная вошь. Смотри-ка, пробил!.. — Перебрось на кредит, — посоветовала я нетерпеливо. — И что из этого досье ты узнал? — Первое primo — он сменил фамилию, последние три года ходит Татаровичем. Второе primo — у него была жена, оказалось, сумасшедшая. На винтики в семействе экономия, травилась, будучи молодой панной, так и осталась с приветом, а этот ухажер ни бельмеса не раскусил. И женился, потому как ее дедок в Лодзи камни из мостовой выворачивал в девятьсот пятом году. Эта парочка одна может человека заколотить, куда полагается. — Гутюша, в гроб меня вгонишь ты! Говори как-нибудь связнее, хоть про эту лодзинскую мостовую! — Ну, интеллектуальная кондиция жены перестала ему соответствовать, подобрал ей местечко в дурдоме в Творках, а она возьми и роди. О черт, масть же!.. На кредит. Он с ней развелся по-тихому, келейно, мышь под метлой в костеле. Ребенок тоже насчет винтиков сплоховал, остался с ней, потому как заартачилась, материнская истерика в ней взыграла, несмотря на сумасшествие, а может, именно потому. Алименты ради святого покоя платил ей через курьеров, у него уже времена наступали потруднее малость. Она из Творок сбежала, хотя ее никто не преследовал, всякие разности в свою биографию вносила, а сорванцу папочку специально показывала — как ей это удалось, ума не приложу, я пока не спятил, логику набекрень не знаю. А вот через минуту-другую и впрямь спячу, ежели эта скотина не станет платить. — Мой автомат тоже не дает, я же не жалуюсь. Отсюда вывод, ты был прав, ребенок увидел там папашу… — Это не я прав, а мои приятели. Так вроде выходит. — А что он теперь делает? — Сидит в углу, будто его и нету. Нацепил маску, работает в управлении жилыми зданиями, не ориентируюсь, как и что, все равно ничего там не делает. Живет в доме на Рацлавской, теперь оказалось, унаследовал его от предков. Предки прошли морфологию, и камни из лодзинской мостовой их уже никак не касаются, они всегда были за собственников. И достояние им вынь да положь. А про предупреждение это ты говорила или Пломбир? Сперва я расшифровала, что морфология означает метаморфозу, затем впопыхах переключилась на другую тему. — Пломбир. А что? — Пузан здесь сидит. Пока живой. Я в спину ему тихонечко сказал, что сморчок наоборот, так он чуть с табурета не свалился. Не в курсе, видать. Я вздохнула свободнее. — Хорошо сделал, меня выручил. А о товарище Сушко все? — В принципе все, нам ведь его медали ни к чему? Когда война кончилась, ему было два года, ну и партизанское прошлое приделать оказалось хлопотно. Такая тихая гнида он, что никто ничего о нем не ведает, они мне не хотели верить, когда рассказал. Кабы тебя не понесло в подвал, ничего бы не вышло на свет Божий, ну, и кабы не ребенок, но про тебя он не догадывается, а за ребенком охотится. — Трудно сказать, догадывается или нет. Не помню, много чего дома трепала. Надо ехать за этим списком. — За каким списком? — Да тех, кто под шантажом! Пломбир составила список. Никакого терпения не хватает дольше ждать, к тому же шантаж — штука о двух концах. Шантажированных вопреки их воле и на нашу пользу можно подвигнуть, понимаешь, что я имею в виду? Не обязательно мы лично… Гутюша подумал, понял и согласился со мной. Я предложила ехать прямо завтра. — Далеко это? — Около трехсот в одну сторону. Вечером вернемся. — Вроде можно и поехать. А сегодня надо бы поглядеть на проделки пузана. Не дурак, сразу жареное учуял, ручонки затряслись, а морда побагровела вроде апоплексии. Плохо, неведомо, где живет. — Все равно поедет с сумкой на Жолибож?.. — Как сказать. Там его и прикадрят. А вдруг да не поедет, ведь я его перепугал? Хотя мне сдается, в логове его не тронут, потому как нету красавца, жизнь покончившего письменной смертью, это первое, а второе, стараются соблюсти вид случайности и где-нибудь подальше от малины, сама подумай, сморчок не поехал. Да, они, пожалуй, изменили свои привычки. — Вполне возможно, решились прямо в его доме потому, что не поехал… Мы оставили в покое товарища Сушко и прикинули и так и сяк насчет ликвидации персонала. Разумные преступные замыслы не желали рождаться в наших умах, я беспокоилась, что надо предупредить высокого парня, но он не появился ни в «Гранде», ни в «Марриотте», это я уже проверила, разыскивая Гутюшу. Оглянулась на пузатого. Или спятил со страху, или решил больше сюда ни ногой, словом, совсем очумел. Добил двадцать миллионов, взял квитанцию и играл дальше, всем своим видом выказывая оголтелую решимость. Я встревожилась. Чужой человек и, казалось бы, какое мне до него дело, но смотреть спокойно, как лезет на рожон, это уж слишком. — Я бы за ним последила, — повернулась я к Гутюше. — Не убьют же его на глазах свидетелей, а отсрочка пригодится. Едем? — А не лучше взять такси? — Пожалуй, лучше, да в себе я уверена, а в таксисте нет. Испугается и оставит нас где-нибудь на мели. А так прикинемся, случайно, мол, попали. Подумав, Гутюша согласился. Мы дождались, пока пузан наконец угомонился, слез с табурета, отер взмокший лоб и получил деньги. Вышел из казино и задержался на улице. Мы сели в машину, припаркованную близко, и все исправно видели. Пузан стоял со своей сумкой, и его мыслительный процесс прямо-таки в глаза бросался. Решился на что-то, перешел дорогу и сел в такси. Мы доехали за ним на Гоцлавек. Многие нас обгоняли, по-видимому, таксист предпочитал безопасную езду, за нами явно никто не следил. На Гоцлавке таксист встал, пузан вышел, хотя перед ним находилась стройка, а жилой дом был дальше. Я не хотела ждать, пока наш подопечный скроется из виду, петляя по строительной площадке, поэтому остановилась чуть подальше, мы вылезли и отправились за ним. Сразу стало ясно, почему он не подъехал к дому. Подъехать было невозможно, в нескольких метрах от здания тянулись каналы центрального отопления и канавы канализационной сети. Глубокие, метра три глубиной, на дне свалены кое-как разные трубы. Стемнело, и некоторое время я пузана не видела, ощущалось лишь смутное движение. Крался под самой стеной строения, согнувшись, почти на четвереньках. — Смотри-ка, ума палата, — похвалил Гутюша. — Боится кирпича на голову, а под самой стеной в безопасности… Он еще чего-то бормотал, когда перед согнутым пузаном выросла новая фигура, хорошо видная в свете фонаря. Мы, на счастье, как раз оказались в тени, я невольно остановилась, Гутюша тоже. Пузан на корточках сидел под стеной, а фигура стояла перед ним по другую сторону глубокой ямы. Мужчина высокий, плечистый… — Это он! — прошипел Гутюша мне в ухо диким шепотом. — Кто? — Да замшевый! По гроб жизни его запомнил! Замшевый неожиданно двинулся к пузану через яму, словно по воздуху. Видно, там перекинута доска. Пузан, по-прежнему на четвереньках, попятился, замшевый шел к нему по краю канавы, между ними лежала куча досок для настила — барьер непреодолимый. Оказались друг напротив друга, замшевый спиной к яме, а пузан скорчился под стеной. До меня наконец дошло. — Гутюша, надо действовать! — зашептала я. — Возьми какую-нибудь палку, он думает, никого нет, убьет без свидетелей!.. Прежде чем Гутюша успел отреагировать, пузан вдруг свершил нечто мало предсказуемое. Видимо, страх и отчаяние накипели и взорвались в нем: он выпрыгнул из-под стены и бросился на замшевого. Сразу же споткнулся о доски, но в стремительном падении успел ударить замшевого прямо в грудь каким-то продолговатым предметом. Удар был настолько неожиданный, что замшевый не успел заслониться и рухнул в яму. Трубы внизу загремели… Нас парализовало, ноги отказывались слушаться. Пузан полежал, потом поднялся неуклюже и с расстановками. Вылез из досок, подполз к краю ямы и заглянул. Зрелище, верно, не очень ему понравилось, его передернуло так, что видно было даже издалека, по меньшей мере метров с тридцати. Тот, на дне, по-видимому, не представлял опасности, пузан не вскочил и не бросился бежать, а тяжко плюхнулся на доски. Отер лицо рукавом, посидел, встал наконец и продолжил свой марш теперь уже на четвереньках, без помощи коленей, укрываясь вполне успешно среди всяких строительных материалов. Вскоре пропал из виду. — Поглядеть бы? — ошеломленный, неуверенно спросил Гутюша. Наверняка мы отправились бы посмотреть, не будь я в новых туфлях. Территория стройки вовсе не соответствовала их назначению. Не то чтобы я это вполне понимала, чувствовала только, что не могу дефилировать по бездорожью, извести, глине, бетонным обломкам и поломанным доскам. Жизни пузана уже ничто не угрожало, потому я и шагу не сделала. — Давай сперва подедуцируем, — предложила я робко. — Посмотрим, что дальше. — Дальше ничего не будет, ночь в плюсе, а люди в минусе, — здраво заметил Гутюша. — Дедуцировать — пожалуйста, сколько угодно. Пузану везенье — со страху да впопыхах тюкнул замшевого. — Все это и так было видно, кой толк дедуцировать. Он, видимо, живет вон в том доме. Боялся, у подъезда будут ждать, вот и карабкался с этой стороны… — Подъезд с той стороны, иначе все не имеет смысла. — Ясно, с той. А замшевый разгадал и небось порадовался своей смекалке. — Да и я бы обрадовался. Местечко золотое, слов нет… — Все это хорошо, но почему приехал один? Раньше всегда на пару ходили. — Первое primo, сморчка тоже один уработал. А второе primo, на кой черт ему еще кто-нибудь, этот ползун психованный со страху мог окочуриться… — Не пешком же он пришел. Интересно, где оставил машину. — А с той, другой стороны и подъехать наверняка возможно. Я бы тоже поглядел. На такое предложение я согласилась безропотно, вернуться к машине можно осторожно — туфель не испорчу. Мы объехали половину Гоцлавка и порядком поплутали, пока нашли нужное место. По дороге решили просмотреть список жильцов, и хотя фамилии ничего нам не дадут, зато имя знаем, пузана зовут не то Роман, не то Вальдемар. Окажись Романов и Вальдемаров не один, позвоним ко всем и осмотрим их лично. Романа в списке не значилось, Вальдемар был один. Жил на третьем этаже, фамилия — Козловский. Вспомнили, приехали-то мы сюда отыскать пустую машину, ожидавшую замшевого. Пустых машин оказалось сколько душе угодно, хотя стоянка еще не была оборудована. Найти нужную машину шансов никаких, мы сразу отступили и вернулись к дому. — А зачем визитировать этого доходягу? — задумчиво спросил Гутюша. — За рукав хватать не надо. Что, спросим, не повысилась ли температурка? — Не знаю. Убедиться бы, что жив, и дело с концом. Вдруг второй ждал у подъезда… В этот момент одна пустая машина вдруг ожила. Кто-то открыл дверцу и задрал голову, глядя на дом. Дедукция моя заработала полным ходом. — Гутюша, вон второй. Пузан совсем окретинел с нервов, зажег свет в квартире, а этот туда глядит. Ясно, удивляется — какого черта мертвец иллюминацию устроил… — А может, думает, корешок там?.. Второй вышел из машины — сомнения сразу рассеялись: тот самый второй, помню его хорошо после налета на мою квартиру. Захлопнул дверцу, вошел в подъезд и вышел на другую сторону. Согласно предвидению Гутюши второй выход был. Я побежала, Гутюша за мной. Я снова сделала объезд и припарковалась на том же месте — удобно, темно да и в тени от строящегося здания. Мы подкрались к углу. Поделец замшевого шел медленно, пристально осматриваясь и проверяя фонариком все ямы и канавы. Нашел. Тонкий луч на мгновение замер на месте, потом погас. Поделец смотрел, как бы ему спуститься вниз. Немного отступил, потом съехал по довольно крутому спуску и низом вернулся туда, где пузан атаковал замшевого. Мы видели его вояж — он светил фонариком, сваленные трубы делали дорогу не очень-то удобной. Что он делал у тела замшевого, один Бог ведает, во всяком случае, через довольно продолжительное время вылез и быстро направился обратно к дому. Что-то держал в руках, верно, сумку пузана. Дорогу я уже изучила неплохо, мы успели вернуться к подъезду до него. Он не пытался проникнуть в дом и убить пузана, сел в машину, включил зажигание и рванул так, что машину занесло. — Ну, такие пироги, теперь придется провентилировать обстановку в этой яме, — решил Гутюша. — Если не хочешь, готов один. Больно кислый компот получается. Замшевый не мог разбиться вдребезги — не с десятого этажа падал, так почему же поделец не горит желанием его спасти? Давай двигай! По дороге я предположила: второй сделал то же самое, объехал, чтобы прихватить замшевого с той стороны. Там ближе. Гутюша не спорил, твердил только, тем более, мол, надо все проследить. В пятый раз я объехала стройку в поисках телефона-автомата. — Назовусь себе обыкновенно, Пендзяком, — вещал Гутюша слегка охрипшим голосом. — А потом поглядим, что менты сделают. Сглазили меня или морок какой, почему это сплошные трупы да мертвецы на жизненном пути?.. — Так ты сам пожелал, — напомнила я. — Вовсе не пожелал. Подумал, вдруг он еще жив. Там труб навалом, хряпнулся позвоночником, и пополам. Кабы кто специально такое вычислял, хрен бы ему удалось, а, кстати, саквояжик-то тот прихватил… Неплохо придумали, нам и в голову не пришло, да откуда ж знать, что пузан живет в таком комфорте — для мокрухи лучше не придумаешь! Бесполезно и комбинировать, каким манером разделают друг друга, сами лучше нас знают… — Не так уж долго мы возились с этими загадками-разгадками, — возразила я. — Одним исполнителем меньше… На шестой раз после объезда я остановилась на порядочной дистанции, и все представление мы видели издалека. К счастью, в машине всегда вожу бинокль. Полиция сделала, что надо: труп извлекли из ямы и увезли в морг. На нас, конечно же, никто не обратил внимания. — Завтра, то есть сегодня утром, поехать не удастся, — сказала я по дороге домой. — Мне просто необходимо выспаться, не знаю, как тебе. Расспроси своих приятелей, начнут расследование или опять подведут под несчастный случай. — Ну, ты даешь! — изумился Гутюша. — Ты еще сомневаешься или как? Бац в яму — ясно, случайность, головой отвечаю, место — золото! Этот поделец свидетельствовать не пойдет, а мне сдается, он у них, ненаглядный, на мокрой работе. И Крыса. Об этом пузатом павиане никто ничего ведать не ведает, я с ним на собрание не пойду и тебе не советую, он скумекает одно, мы его, дескать, шантажнуть хотим, а уж коль один раз ему так здорово подфартило, разохотится вполне еще разок свою методу применить… Интересно, сейчас небось продолжает со страху трястись. Гвоздями, поди, свою берлогу заколотит для сохранности?.. — Ладно, подумаем. Послезавтра. Поедем, времени пропасть будет…* * *
Наносить визит в соседнюю квартиру уже сделалось у меня привычкой. Януш не спал и ждал меня. Рассказала ему про все и потребовала прокомментировать. — Потеря одного исполнителя для них не такое уж больше горе, — расхолодил он меня. — Случись нужда, найдут других. Правда, этот принадлежит к банде, потому был удобнее… Желаешь выступить свидетелем? Я возмутилась. — Да ты что! Ни за какие коврижки! — В таком случае еще один нулевой результат, еще одно прекращенное дело. Лично меня это не касается, а Козловскому не желаю ничего плохого. Но правду сообщу — обязан. — Сообщай. А я тебя предупреждаю, от всего отопрусь, Гутюша тоже. — Да нет, я имел в виду неофициальный разговор с глазу на глаз. Никаких показаний, никаких магнитофонных записей, никаких подписей. Сомневаюсь, чтобы кто-либо привлек убийцу, бесспорно действовал в целях самозащиты, возможна даже другая версия: пострадавший сам свалился в яму. Скажем, Козловский хотел бежать, вскочил, споткнулся о доски, а нападавший в тот момент замахнулся… С энтузиазмом я подтвердила, что так оно и случилось. В мгновение ока поверила в предложенную версию и сразу решила скорректировать ошибочные Гутюшины взгляды. Поскольку мы стояли вместе, то должны были видеть одну и ту же картину. — Так сложилось, что я в курсе, кто зависит от этих кровососов, — задумчиво продолжал Януш. — Зависимый тип, возможно, и поступал бы как порядочный человек, да уж очень дорого это обходится. Пока что нет никакой надежды. Клика развалится еще не скоро: трещины хоть и возникают, но цементируются с большим талантом. Весьма ловко создали замкнутый круг, держат в руках как раз тех, кто мог бы их выдать, потому и никакое расследование невозможно… Чем ты намереваешься заняться? — Пойти спать, — раздраженно объявила я. — Меня клонило в сон уже три часа назад. Сегодняшний день весь псу под хвост! — А завтра? — Сам догадываешься, зачем мне еще тебе докладывать. Еду к лесничему за списком Пломбира. Вдруг пригодится! Януш не протестовал, меня даже удивило. По-видимому, поездка в лесничество не опасна. Это было правдоподобно — о списке. Пломбире и лесничем, кроме нас, никто не знает…* * *
Насчет жилища лесничего не хотелось никого спрашивать, а потому дорогу я нашла после долгих блужданий, правда, еще до полудня. Гутюша упорно и нетерпеливо донимал, по каким признакам ищу дорогу. — Была здесь в прошлом году весной, — объяснила я в конце концов. — Нет, не в прошлом… Хотя, именно в прошлом. С приятельницей. Жарища, солнце пекло, а ей вздумалось ловить рыбу, только не спиннингом, а удочкой, вот мы и отправились на озеро. — Так здесь же везде река? — Ну и что? В реке не клевало. Мы нашли озерко. В озерко с берега выступал помост со скамейкой, правда, уже старый, прогнивший, но держался еще вполне, только тени не было, а ее солнце допекало. Вот она и сидела на лавочке под зонтиком — удочка в одной руке, зонт — в другой, а когда наконец поймала рыбу, пришлось ловить зонтик. Я же бродила по мелководью в купальнике, искала ей наживку, потом отправилась в лес и наткнулась на такие брусничники, что мне плохо стало. Это дурость — ездить в такие места в неурочный сезон, когда брусники еще нету! Но дело в другом. Пришли двое, лесная служба, один постарше, другой моложе, тот, что постарше, очень мило сообщил нам, что мы нарушили закон, нас следует прогнать, да еще оштрафовать. — Почему? — Во-первых, нельзя на машине въезжать в лес, даже метра на три от опушки, а во-вторых, озеро — частное владение и рыбу ловить запрещено. В-третьих, моя приятельница не имеет рыболовного удостоверения, но этой темы мы не успели коснуться толком. Оба разговаривали вежливо, признались, что мы правы — на озере не поставлено объявление, и вообще выглядели так, будто весьма не жаловали владельца. — А сколько рыб поймала та баба? — прервал Гутюша. — Одну. Небольшую. — Ну, владелец не больно-то обеднел. Вряд ли во всем частном озере резвилась одна-единственная рыбья персона. Даже в государственном больше водится. — Ты прав. Они насчет штрафа не возникали, поболтали мы вполне по-дружески. Рассказали, где живем, они тоже, откуда, где какие правления, где лесные сторожки и всякое такое, они еще руками часто махали, показывали, где что. Лесничий помоложе, сорока нет, мало говорил, редко слово-другое вставит, а смотрел так, будто все это ну очень ему смешно. А после случилась ключевая сцена… Я вовсе не намеревалась сделать эффектную паузу, прервалась, чтобы закурить, Гутюша тут же вспылил. — Уж и не понимаю, ты нарочно, что ли, мне досадишь… Ну досаждаешь… Я слушаю, прямо как угорелый пузырь, а ты прерываешь передачу!.. Я так и сяк вертела, пытаясь понять, с чего разозлился. Употребил совершенный вид глагола «досаждать», но при чем тут «угорелый пузырь», может, воздушный шарик, надутый до последнего и готовый лопнуть, а пузырь появился по ассоциации с рыбой?.. Ну, прервать передачу — это ясно. — Вовсе не досаждаю, слушай дальше. Из-за машины — мы въехали в лес — зашел разговор о возрасте леса, нельзя, оказывается, въезжать в очень старый или очень молодой лес… Возраст видно по деревьям, разветвление сосенок поэтажное и так далее. Показали нам. Я пошла с ними, неподалеку, ближе к дороге, росло одно очень приметное дерево, хотела посмотреть. Честно говоря, я и без них хорошо в этом разбираюсь, но делала вид, что ничего не понимаю, дебильность часто весьма полезна в общении. Потом мы попрощались, я услышала, как младший спросил старшего: «Домой?», а старший кивнул; свернули они на своем «джипе» по этой дороге. И поехали в направлении, куда и мы сейчас едем. — Подсмотреть бы еще, где свернули на последней развилке, — вздохнул Гутюша. — Есть хочу. Найти бы его до ночи! Нам повезло, на выбранном направлении стояла только одна сторожка, и мы таки туда попали. Я не стопроцентно уверена, что именно та самая, но решилась расспросить. — Гутюша, внимание, имеем дело с поэтом, — напомнила я ему, остановив машину. — Ни о каких конвертах и речи не должно заходить. Сперва постараюсь узнать человека в лицо. — Раз уж такая оказия, погладим на ухо, — предложил Гутюша и вылез. — Мариола говорила, этот ее насильник обосновался в Борах Тухольских. А в этих Борах мы уже плутаем два часа, вполне возможно, это здесь. Вроде бы все сходится… На мой взгляд, это было бы просто сверхъестественно, хотя все сходилось не только у Гутюши, но и у меня. С самого начала нам бросились не столько в глаза, сколько в уши четверо орущих детей разного возраста, мальчики или девочки, отличить было трудно — все одеты в штанишки. Они развлекались, швыряя друг в друга рыбьим скелетом весьма солидных размеров. Потом я увидела во дворе машину. Расслышать что-либо не было никакой возможности, все заглушали дети. Я ткнула Гутюшу локтем, а он кивнул в ответ. Сомнительно, чтобы лесничий раскатывал в «мерседесе», видно, кто-то приехал с визитом и вовсе не стоило этому кому-то показываться на глаза. На всякий случай мы обошли дом и двор и с другой стороны встретили мальчика, которому девчушка в окошке грозила кулачком. — Отцу пожалуюсь, так и знай! — кричала она. — Не стану за тебя краснеть! Свинья какая, я за тебя сделала, а ты за меня что? Два задания еще остались! — Отцепись, вечером сделаю! — огрызнулся мальчик. — Вишь орет!.. — Ты идешь или нет?! — рявкнул неподалеку стоявший паренек постарше. — Судя по количеству детей, твои надежды оправдались и мы попали-таки к насильнику, — сказала я Гутюше, даже и не пытаясь говорить тихо — тут и охотничий рог не перекрыл бы звонких воплей. — А где же родители этих сорванцов? Гутюшина логика не раз меня удивляла. И сейчас он сделал весьма остроумный вывод. — Гостей здесь нету, иначе детвору в момент бы заткнули. Если приехали, значит, пошли куда-то. Зайдем?.. Мы зашли. В доме нас встретила лесникова жена, державшая на руках двухлетнего ребенка в пижамке. Взглянула на нас чуть ли не с отчаянием. — Я сейчас сойду к вам, подождите, прошу прощения. Только этого уложу, потому как сегодня уж окончательно можно сойти с ума. — Восьмой, — сосчитал Гутюша, задумчиво глядя на поднимавшуюся по лестнице женщину. — Ты права, это наверняка тот самый лесник. Тут и трех малолетних Сушко можно подложить, орава и есть орава. — Девятый, — уточнила я и кивнула на девочку лет восьми, которая тарахтела в углу за тахтой множеством крошечных автомобильчиков. А сверху слышалась возня, выдававшая присутствие десятого, а может, и одиннадцатого ребенка. Жена лесничего спустилась к нам. — Мужа нет, — проговорила она в изнеможении. — Недавно ушел. А вы тоже из этой комиссии? — Из какой комиссии? — вырвалось у меня. — Нет, мы по личному делу, — вмешался Гутюша. — Ну, сдавать на лето мы ничего не сдаем. Сами видите, с таким выводком никто не выдержит. Какая-то комиссия приехала насчет озера и его владельца, владелец тоже здесь. А вы? Я ничего не знаю… Я прикусила себе язык, меня так и подмывало спросить, оба ли уха у ее мужа целые. Гутюша спас положение. — Мы, собственно, тоже к этому владельцу. Как бы частным образом, по поводу озера, конечно, сперва с вашим мужем поговорить, ну, вы понимаете… Один лишь Бог ведал, что понимала лесникова жена, но кивнула несколько раз с явным облегчением и пальцем показала в окно. — Они туда и пошли, я-то ничего не знаю, чтобы он продать решил, на озере их и найдете, несколько минут вон той тропкой через лес… — Мамочка, я уже все съела!!! — взвыл плачущий детский голос из кухни. — Йоля мне еще положила!!!.. Мать всех этих детей ничего больше не произнесла, посмотрела только на нас так, что мы мгновенно оказались за пределами дома. Показанное направление более или менее отвечало моим воспоминаниям о местонахождении частного озера. — Напрямик всегда протоптано, — решил Гутюша, и мы пошли в лес. Озеро открылось внезапно, и я сразу догадалась, что мы вышли почти с противоположной стороны от мостка со скамейкой, точнее, немного наискосок. Вот оно, это место, где собирала червяков с каким-то странным названием, оступилась на гнилом пне и расцарапала себе пятку. Моя приятельница, доктор медицинских наук, забинтовала ногу тем, что оказалось под рукой, а именно эластичным бинтом километровой длины, и в течение нескольких часов я хромала как тяжкая калека, жертва акульего нападения. Поэтому прекрасно ориентировалась, как легче и ближе пройти к мостку. Но нам пришлось остановиться. — Черт, забыла бинокль! — спохватилась я. — Вот удружила! — фыркнул Гутюша. — Да тяжеленный, будто булыжник. — А я-то на что?.. Предаваться сожалениям было поздно. Ни живы, ни мертвы, как трухлявые пеньки вокруг, мы беспрепятственно созерцали группу на мосточке. Лесничий выделялся мундиром, товарища Сушко я узнала — все ж таки нос такой, что с расстояния семидесяти метров узнаешь эту клецку. Третий был незнаком. — Слушай, ты, это же он! — прошипел Гутюша придушенным голосом. — Одет прямо как тогда в кабаке! — Какой он? — Да Крыса! И одет так же! Отсюда не видать, носки есть?.. Теперь меня уже окончательно пригвоздило к месту. Знала Крысу в качестве изысканного джентльмена из казино, в другой ипостаси его не видывала. Гутюша знал оба воплощения, я поверила сразу. Из зарослей вдруг выскочил некто четвертый. Мы дружно охнули, говорить не было нужды — появился поделец замшевого. Схватил лесничего за руки со спины, зажал, лесничий пытался достать его пинком. — Кур-р-р-р-ва мать!!! — рыкнул Гутюша, бросился вперед и увяз в трухлявых пеньках. Я рванула его обратно. — Да не сюда, кретин, ноги поломаешь! Лесом! Вон тропинка! Это была скорее не тропинка, а более сносный обход по берегу к мосткам, но, к сожалению, тростник заслонял видимость. А между тростником и твердой почвой тянулся болотистый пояс, весь в гнилых стволах и пнях. Мне известно было два места, где удалось бы продраться через все это и видеть озеро, ибо количество червей, необходимых моей приятельнице, вынудило меня тогда тщательно изучить местность. Не успела я сообщить об этом, а Гутюша уже ломился через заросли, как разъяренный буйвол. Я оставила его и выглянула. Увиденное отбило у меня всякую охоту к прогулкам на долгое время. Согнувшись, судорожно уцепившись одной рукой за какой-то сук, а другой за ветки ивы, стараясь удержаться в своих туфлях на скользком пне, я смотрела жадно, с диким ужасом, чувствуя, что глаза у меня вылезают из орбит и тянутся, рвутся в сторону увиденного. Разум еще сомневался в доподлинности происходящего, зато душа не сомневалась: это зрелище навсегда останется моей единоличной тайной. Да, никогда в жизни, ни за какие сокровища никому слова не пикну… Когда я наконец добралась до места и нашла Гутюшу, мосточка уже не существовало. У берега торчали останки сломанных опор. От скамейки и следа не осталось, если не считать плавающих в воде многочисленных обломков. Лесничий лежал под сосенкой метрах в десяти подальше, как-то странно скорчившись, однако живой — стонал. У Гутюши свело челюсти, не мог слова сказать, только хрипел… Я могла бы говорить без усилий, да желания не было. Подождала, пока Гутюша оклемается. — Бросил его, — прохрипел он наконец. — Когда я прибежал, он и бросил. Тащил его и бросил. Я не могу больше, тошнит меня, ты взгляни только, как те выглядят, ох, не гляди лучше, тебя вырвет… Да уж, зрелище эстетичным не назовешь. Я спросила все-таки: — А ты как, за ноги?.. — А как еще?.. — проклацал Гутюша. — Само так получилось, все руки самисделали, человек глуп, придурок я или что… Руки, не разум, а руки, говорю тебе… Я поняла. Руки его сами вытащили утопающего. А потом его разум запротестовал и восторжествовал в конце концов над конечностями, ведь двоих оставил там, где упали. Все правильно, по-моему, там им всем и место… — Я засвидетельствую, что ты брякнулся в обморок, — известила я Гутюшу. — Будь добр, не перечь. Давай осмотрим лесничего. — Этот кто-то.., тот, кто бросил… — Никого не было, — прервала я его требовательно. — Они сами перестрелялись, лесничий хотел их разоружить и тоже свое получил, потерял сознание и тоже ничего не видел. Ты лесничим занимался, а этих в воде увидел гораздо позже — кусты заслоняли. — А этот?.. — Вот именно, увидел его, бросился спасать, но увидел других и — в обморок. Я тебя привела в чувство, все прочее тебя не касается. Гутюша перестал сипеть, лязгать и хрипеть. Помолчал весьма основательно, после чего его высококачественный ум начал работать. — А ты хоть раз в жизни падала в обморок? — Насколько помню, четыре раза, включая период раннего детства. А что? — А я в этом деле профан. Расскажи. Я рассказала про самочувствие при потере сознания. Лесничий тем временем застонал громче и зашевелился. Я отошла подальше от места битвы, спустилась к озеру в другом месте, зачерпнула пригоршней воды и плеснула ему в лицо. Несмотря на возможный процент планктона, бактерийной фауны и прочего, вода была довольно чистая, коль в озере жила рыба. При оказии рассмотрела лесничего. Все сходилось, этот, более молодой, сопровождал старшего, когда они нас застукали за ловлей рыбы. Левое ухо несколько отличалось от правого. Сверху оно явно было надкушено… Гутюша оклемался окончательно и достал из кармана фляжку. — Подержи-ка парня, волью ему глоток. Первая винтовая пробка почти вся расплескалась, вторую лесничий выпил и даже не поперхнулся. Попытался сесть, застонал, глубоко вздохнул и повторил попытку. Посмотрел на нас, сперва мутными глазами, затем сознательно и с вниманием. — Что случилось?.. — прошептал едва слышно. Гутюша двумя очередными пробками подкрепился сам, третьей снова угостил лесничего, а затем удовлетворил его любопытство. — Мы к вам насчет поэзии. Не сейчас, конечно, когда вернетесь домой… Выражение физиономии лесничего превзошло все, что довелось мне в жизни наблюдать. Лежащий в лесу, тяжело избитый человек вдруг узнает, что привели его в сознание субъекты, прибывшие насчет поэзии, о коей он никогда, верно, и не слышал. Я не сумела овладеть собой, шальным галопом умчалась подальше, чтоб меня не услышали, истерически взвыла, уткнувшись в мох, ревела и хохотала так, что ребра заболели. Все никак не могла успокоиться. Старалась вспомнить какое-нибудь трагическое событие, все напрасно. Муравьи ползали по мне беспрепятственно. Когда я вернулась, уже способная симулировать насморк и кашель, оба сидели под елью в превосходных дружеских отношениях. — Вы лежали здесь, а я, кажется, чуть подальше, — вещал Гутюша. — Моя приятельница прибежала и привела меня в сознание. Что тут случилось, вопрос не для меня, а вы, по всему видно, возжелали на это ристалище броситься на щите… Гутюша уже ловко манипулировал нашей версией, я начала переводить. Лесничий умственно вполне владел собой — не по голове получил, сориентировался в ситуации мгновенно и с жаром поддержал Гутюшу. Передернулся, правда, когда поднялся на ноги, и посмотрел на озеро туда, где был мосточек, но, по-видимому, возобладало чувство облегчения. И не в нем одном…* * *
События Гутюша подытожил во время возвращения в Варшаву, с удовольствием вспоминая только что пережитое. — Концерт экстракласс. Никакая сила нас не уличит, а лесничий — крепко сбитый гарнитур, гляди-ка, не похож, а ухо то самое. Первое primo, в поэзию уверовал, как в Господа Бога, а тебе я бы за идею Нобелевскую сразу отвалил или какое-нибудь биеналле… — Не все как ты… — Говоря откровенно, никто, а ведь все до единого могли притворяться и молчать, хоть Швейцарские Альпы изображать! А второе primo, я и сам могу голову под пень сунуть — фактически он попытался помирить тех методом мягкого убеждения с использованием рукоприкладного аргумента, ему врезали, последнюю часть фильма он не видел. А который этот маленький сопляк пропавший? — Я сразу же угадала, и правильно. Это девочка, которая играла машинками в углу и тарахтела. — Что ты говоришь, а как узнала? — У меня двое сыновей. Один постоянно тарахтел. Нет, он умел и говорить, просто обожал машины. А тарахтящей девочки еще никто на свете не видывал. — И ведь догадались перерядить ее, мысль экстра-прима! А эти за ней явились? То есть за ним? — Лесничий говорит да. Я перекинулась с ним парой слов с глазу на глаз. За ребенком приехали. — Избивать его начали, когда уперся, мол, о каком мальчике речь, ему невдомек, а они сразу усекли, что сами во всей этой ораве ни в жизнь не разберутся, а может, и времени мало было. Интересно, как пронюхали, ведь еще до нас явились, а не за нами. Мы-то сами толком не знали, как доберемся, а они откуда? На мгновение я запуталась в Гутюшиных рассуждениях, но все распуталось само собой. Я тоже задумалась, откуда они доискались, где мальчик, ведь приехали специально за ним, об этом мне успел сказать лесничий. Мы про мальчика слыхом не слыхали, ехали за списком Пломбира. Доверила она список тому человеку, который и маленького Сушко принял — вот так и исполнилось благочестивое желание Гутюши, случай, а то и высший промысел?.. — И спросить не у кого, со всеми покончено отрицательно, — продолжал Гутюша с некоторым недовольством. — А хорошо бы уразуметь. И менты, любопытственно, за кем ехали, за нами или за ними? Ты как, предчувствовала, что нам на шею свалятся, нет? — Предчувствие не предчувствие, но опасалась. А что? — Так ты этот конверт со списком вырвала у лесничего прямо в броске. Номер на конверте чертовски длинный, надо же, запомнила?.. — Гутюша, мой первый номер телефона помню отчетливо и по сей день, а Пломбира видела на улице четвертого сентября прошлого года. — Правильно. А откуда менты все-таки? Господа из Главного управления, сопровождаемые представителями местных властей, появились через четверть часа после окончания спектакля и взяли инициативу в свои руки. Я поспешила со списком, поскольку предполагала такой поворот событий — очень уж легко Януш согласился на мой индивидуальный выезд на природу… Подозревала я и Гутюшу, он, со своей стороны, мог кое-кому проговориться насчет этого дела и связанных с ним перспектив. — А ты, часом, своим приятелям пару слов не подбросил? — откровенно спросила я. — О конверте и о Пломбире ни одного! — поклялся Гутюша. — А вообще-то они уже ориентировались получше меня! — Так чего удивляешься? — Да я не дивлюсь, а думаю. Смотри ты, а носки другие были… Ох, хотелось бы усечь, каким манером они друг дружку отоварили, я даже рыдать не стану, на такие трупики и посмотреть приятно, только пусть начхаю я на себя, если понимаю, как все случилось. Лесничий — нет, он не из таковских, сам лежал бы там мордой в озере, а всех этих детишек сиротинками оставил. Богом клянусь, кто-то еще там был и тихой такой сапой, я-то лез напролом, слышно издалека, видно издалека… — Запомни, Гутюша, — сухо прервала я. — Никого больше не было, конец и точка. На мой взгляд, тот, кого не было, с финкой пошел с ходу… Свихнулся сгоряча, чему я вовсе не удивляюсь. — У Крысы тоже был ножичек. — Вот именно. Гутюша подумал. — А!.. Стало быть, сам себе харакири?.. — Рука у него подвернулась. И чего тебе еще надо? Не следствие же ведешь? Ни у кого никаких сомнений, только вот тебя гложет?!.. — Нет. Уже не гложет. А говоря по правде, жалею, не успел раньше, хоть бы одного каблуком уработал за Юзефа. Утешительно хоть одно — благодаря нам финиш случился… — Что ты имеешь в виду? — А ты сама рассуди. Что, скажешь, они не за нами пришлепали? В духов веришь, сама говорила, каждое слово подслушивали, значит, уши хорошие, а глаз нету? Ну ладно, никто на хвосте не висел, так ведь на каждом углу могли сторожить с приборами, к примеру, один столболаз по дороге встретился — по столболазам лазал, не видела? Сверху у него неплохой просмотр открывался, и я не уверен, не на нас ли глаз положил? Эти сволочи неизвестно как попали, ну а уж милиция точно за нами. Так считаю. — Пожалуй, правильно считаешь. Я на их месте тоже бы так сделала, единственный способ. — Вообще-то они ведь так просто, лично и приватно, ехали на экскурсию. Сверху приказа не было, разумеется, возможно, теперь будет, когда главные гниды, Господи прости, сию юдоль оставили. Ну, и что делать с таким орешком — ни следствия, ни дела какого… И как это, чтоб человек не имел этих, как их там.., моральных тормозов… Ничего не поделаешь: клопов давить надо голыми руками, меня другое удивляет, что никто раньше не догадался, один только и нашелся, да и того вовсе не было. Да еще Пломбир и пузан, дай им Бог здоровья. А знаешь, я сейчас наконец чистым воздухом дышу! — Дыши, дыши, заруби себе, пузан просто упал случайно, а о Пломбире вообще забудем, а? Гутюша затянулся сигаретой, выпустил целое облако чистого воздуха и удивленно взглянул на меня. — А что мне забывать? Раз в жизни видел ее где-то, словечком не перекинулись. A propos[24], не успел еще тебя информировать, вчера поймал этого приятеля из прозекторской, они в момент расчухали, почему это писательское орудие оказалось таким геройским. Ручка, которая торчала… — Иисусе… Ну? — В мозг вошла. Что-то там повредила, научно разобъяснили, что именно, но я забыл. Могли бы его спасти, если бы сразу на стол, но за недосугом, как понимаешь, в «Скорую» никто не позвонил. Покойник тоже не звонил, сознание потерял. Но там команды вышли поровну, один к одному, а на этой озерной пристани, видится, прямо противоположно. Один к трем?.. — Трое и все тут. Сколько тебе повторять, сами они перегрызлись… Гутюша снова посмотрел на меня, на сей раз подозрительно. — Ты там где-то прокопалась, когда прилетела, вся горчица кончилась… — Ладно, скажу, — решилась я вдруг. — Если и был там четвертый, все равно никакая человеческая сила не вырвет у меня, кто это, я смотрела издалека и могла не узнать. То есть наоборот: издалека смотрела и не могла узнать. Выскочил из лесу, в руке холодное оружие. Крысу уложил первого: оступился, видать, упал и случайно ударил. Поделец замшевого держал лесника и даже оттолкнуть того, из лесу, не успел, а товарищ Сушко целиком и полностью офонарел. Любезность тебе сделала, а больше никогда все вышесказанное мои уста не произнесут. Гутюша в полном упоении выслушал мое сообщение, помолчал, видимо, приводил в норму полученные данные. — Все! Полный порядок на чердаке! Значит, так: орали они, препирались… Мостик развалился… — Что развалился, все видели. — Трухлявый был. Развалился прямо под ногами, ну, а он того… К владельцу, мол, возмещай ущерб… А, нет, ведь владелец тоже там лежал… Значит, понимаю: на веки вечные тайна и все тут? — Правильно. — Ладно, пускай так. И смотри ты, отдал концы в родном и единоличном озере из-за плюгавого несчастного случая, к тому же из-за собственного небрежения: мосточек надо было в новом экземпляре поставить… И снова следствию крышка! Оно и пусть, впервые восторгаюсь такому раскладу, на радостях упьюсь, как кабан в кукурузе…* * *
Назавтра после столь волнующих событий позвонила Мариола Кубас. Говорила второпях, запинаясь. — Я знаю… Вам этот адрес ни к чему… Мне позвонили… Нельзя ли с вами увидеться… Насчет присутствия Гутюши совсем не возражала. Я почувствовала приближение очередной тайны и поспешно согласилась. Встречу она назначила в квартире Марианны Голковской, чем заинтриговала меня вконец. С первых же слов выяснилось, что Марианна Голковская родная тетка Мариолы Кубас. Видимо, тетка держалась не самого лучшего мнения о племяннице, и в квартире сгустилась атмосфера порицания. Я призналась в своем вранье насчет поэзии, это встретило полное понимание и прямо-таки поддержку — камуфляж был прекрасный. Взамен я выяснила, кто получил адрес лесничего. Божидар. Меня еще раз неслабо тряхнуло, ибо, вопреки очевидности, я никогда не догадывалась касательно его принадлежности к мафии. Но как ни крути, он был единственным слабым звеном, через которое информация могла просачиваться в ненужном направлении. Каська-наркоманка лечилась под надежной опекой, строго изолированная от мира, не говоря уже о такой мелочи, что ведать не ведала об этом адресе. Никому другому Мариола адреса не давала, а письма всегда посылала из Варшавы, опуская в почтовый ящик на главпочтамте и не обозначая на конверте фамилии отправителя. Ребенка отвезла туда еще в прошлом году с помощью тогдашнего поклонника ее заграничной приятельницы, настоящего француза, которому было все едино, какой дорогой покидать нашу страну. Французский язык Мариола знала плохо, но вдолбила в него, что это сынишка лесничего, которого она как раз забрала из больницы. Могла так уж и не стараться, француз вообще не заметил, что везет, занятый исключительно своей пассажиркой. Он приклеился бы к ней по меньшей мере на неделю, кабы не многочисленная мелюзга лесничего. Выдержал сутки, она осталась там еще, и он уехал. Божидар произвел на нее великое впечатление. Он разыскал ее раньше нас и велел молчать под страхом смерти: он, мол, единственный ей друг, а все остальные враги. Она поверила беспрекословно, и не мне, во всяком случае, ее за это осуждать. Марианна Голковская оказалась куда прозорливей, ее Божидар не очаровал, по-видимому, его башмаки произвели не лучшее впечатление. Облаяла племянницу, как святой Михаил дьявола, причем раскрыла еще один секрет. — Вовсе не потому не ходила Мариола к Касе, что Касина мать ее прогнала, слишком, дескать, простая деваха, — кипятилась Марианна Голковская. — Ну дура, да ведь школу-то кончила, и дело совсем в другом: в какой дом ни придет, где парень или мужик есть, на порог ее не пускают. Летят на нее, будто всякий разум отшибло, четырнадцать лет ей было, когда и Касин отец ошалел, любая женщина, как увидит, не пускала ее в дом. Наказание Божие. Мне стыдно, что она моя племянница, да надеялась, хоть какой умишко все же есть у нее, а оказывается, вовсе нету. Чистое чудо, как на злое дело все не обернулось, ведь убитое невинное дитя могло там лежать, а ты бы, дура, угрызеньями мучилась! Мариола Кубас заливалась слезами и во всем соглашалась с обличительницей. О событиях на озере она узнала от лесничего, позвонившего ей, он все описал детально и тоже выступил с претензией, после чего она впала в майдраж и раскаяние. Одна только мысль, что ее заподозрят в сговоре с преступниками, лишала сна и всякого покоя, к тому же душила ярость на Божидара: выудил сведения, а все надежды обманул. Однако из двух зол предпочла девичью глупость и принялась молить о прощении, которого добилась без особого труда. С моего телефона наконец сняли дополнительные детали, и я тотчас же позвонила Алиции. — Учитывая, что ты мой единственный друг, пребывающий за границей, к тому же имеешь бзик на пункте садово-огородном… — начала я намеками. — Да, знаю, — прервала Алиция. — Что ей сказать? — Алиция, ты божественна! Передай, она может мне звонить, как любой нормальный человек. Наступила вожделенная развязка. Пломбир позвонила через час. Я передала ей официальную версию событий, сильно напирая на трухлявость мосточка, оный, рухнув под ногами сражавшихся, всех утопил в озере. Количества бойцов, равно и других деталей я не уточнила, но и так уже давно не доставляла никому столь утешительных сведений. — А как Игнаций? — с живостью заинтересовалась она. — С ним ничего плохого не случилось? — Совершенно ничего, в полчаса пришел в себя. А я как раз хотела спросить, откуда вы его откопали? Тут такой клубок совпадений. — Игнаций мой двоюродный брат, — прервала она. — Я ездила к ним летом в этом году, так он рассказал мне о зонтике и рыбной ловле. Он вас знал, впрочем, вы ему сказали, что поселились неподалеку, на турбазе, вы обе там числились… Он ведь проверил, чем-то вы его ужасно насмешили… Ну, я и решила, вы, конечно, все помните и наверняка найдете дорогу, а Игнацию можно доверять. Я задумалась. Двоюродный брат Пломбира изнасиловал Мариолу Кубас, но любой насильник может оказаться чьим-то двоюродным братом… И все же в этом деле случай создал неплохую комбинацию. Третью тайну мне открыл Павел. — Слушай, оказывается, этого товарища Сушко вполне можно было вычислить давно! Знать бы, на что обратить внимание, а я совсем недавно оповестился. Любопытство мое разыгралось, и Павел продолжал его дразнить. — Адам.., помнишь, о ком говорю? — Да, помню. — Не он один расплевался с родителями. Помнишь того парня, наркомана, он еще вдвоем с герлой шлялся?.. — Помню. — Это близкий друг моего приятеля, из-за которого во все вляпался, помнишь? Не перепутай морально падших индивидов… — Помню. Не перепутаю. — Это я тебе излагаю всю цепочку, через которую до меня дошло. Как раз вовремя. Ну, так тот парень с девахой тоже послали своих предков подальше, с Адамом они знакомы, все в одной среде. С товарищем Сушко он тоже знаком и ориентировался в его темных делишках, чувства к нему питал сильные, только с обратным знаком. Что там у него в мозгу варилось, сказать трудно, клецка, видать, его крепко достала, уж больно странно мстил. Нет чтобы сказать что-нибудь, так он отколол такой номерок, как бы это определить… Каким-то детям во дворе велел шаркать ногами да приговаривать: Суш-ко, Суш-ко… Я застонала. Павел продолжал. — И все это было там, во дворе на Праге, где гниды тепленькое логово себе организовали. Ты слышала про это шарканье? Я попыталась изобразить, как это звучало. Павел подтвердил. С минуту мы сушковали по телефону не хуже тех детей. — Понимаешь, он считал, умный, мол, поймет. Отец ему запретил даже имя Сушко упоминать и за это бабки отвалил, вот он и не говорил, а уперся на сушковании. Как связано с Сушко, не понимаю, а он упирается, что связано. У меня времени не хватает его поприжать, а тебе говорю, потому как он, по всей видимости, знает всю подноготную, ну и пусть расколет его кто-нибудь другой. Он все еще в нервах, может, и расколется… Я поняла, откуда Каська-наркоманка обо всем разведала и каким образом несчастного ребенка товарища Сушко убрали из поля зрения папаши. Да, эти двое держали руку на пульсе. Припомнила я и другое: выяснение туманных предпосылок и разгадывание тайн не входит, к счастью, в сферу моей профессии, и по такому поводу испытала огромное облегчение…* * *
— Все-таки, — смущенно заговорил Януш, — возможно, не в свою пользу, но в любом случае я обязан сказать тебе правду. В мафии он не был, не способен он на это. Только.., как бы выразиться.., мне неудобно… — Я ей объясню, — великодушно предложил Гутюша. — Меня все это не касается, ну и к вашим услугам, мадам. Знаю от приятелей. Твой бывший экс или как его там, трудился в одиночку, прямо как Зося-Самося. Союзников себе находил все хуже и хуже, не приведи Господь, в основном бабье, последняя — всю жизнь гадай, не угадаешь, оказалась пани Татарович, ну, последняя жена товарища Сушко. То есть экс-товарища Сушко. Я ожидала чего-нибудь невероятного, но такое побило все мои ожидания. Я очумело уставилась на Гутюшу, потом на Януша и опять на Гутюшу. Мы собрались у меня и шампанским запивали успех операции, достигнутый, правда, не только собственными силами, а при оказии обсуждали разные подробности. Товарищ Сушко-Татарович в качестве доверенной подруги и подельницы Божидара чуть не доконала меня окончательно. — Все правильно, — подтвердил Януш. — Только он про Сушко ничего не знал. Я потребовала уточнения. Кто и чего не знал? Божидар про товарища Сушко или товарищ Сушко про похождения жены? — Это первое primo, — подытожил Гутюша, неизвестно почему с большим удовлетворением. — Познакомился он с пани Татарович, не так ли? О товарище Сушко, как таковом, понятия не имел, а второе primo, — коли и ведал о нем, то как все прочие: обыкновенная, мол, гнида, усохшая и безопасная, бывший подлипала, а теперь притаился, как мышь на метле. Мимикрировался товарищ Сушко, как те самые в природе! Я отпила шампанского — вроде слегка отпустило. В конце концов, я всегда подозревала, что Божидарова оценка человеческих разновидностей радикально расходится с общепринятой, удивляться нечему. Ну, а представительниц прекрасного пола выбирал в помощь по привычке, что вполне понятно: нормальный мужик из другого мужика кумира не сотворит, а дуры-бабы в этом смысле весьма полезны, и все-таки с пани Сушко-Татарович Божидар побил все свои рекорды. Понятно, откуда товарищ Сушко получил известие, где искать ребенка. — Интересно, почему Божидар сам не поехал за мальчиком, — вырвалось у меня. — Собирался, — поддержал Януш. — Опоздал на день. — А пани Сушко вообще прикинулась овцой, — вмешался Гутюша. — Слезы, горе, муж злодей, скотина, а она — невинность, добродетель, все мужнины черные замыслы накрест перечеркивает. Вот с твоим эксом они вместе и перечеркивали. Уже с год все черкали да черкали. Сошлись они на проливании горючих слез в жилетку — аж текло с твоего экса, будто из ведра окатили, от приятелей слышал, не выдумал. — Которая же это жена? Не сумасшедшая же? — Нет, третья. Первая просто померла, вторая сбрендила, а третьей, чудом красоты, Сушко владел уже лет пять. Сумасшедшая допекла его больше всех. Товарищ Сушко начал меня интересовать гораздо больше Божидара. — И что? Этот экс-партийный поскребыш сам организовал мафию? По клецке судя, с головкой у него не так чтоб очень… — Внешность обманчива, — назидательно изрек Януш. — Он самый главный и был, двое помогали, да при первой же возможности слиняли из страны. Деньги с самого начала за границей держали. Пользовались любой оказией, возможности у них неограниченные, а твой Павел все правильно понял: торговлю наркотиками возглавляли, Сушко был как бы тайным контролером. Официально же очень сильно боролся с наркобизнесом. — И мой приятель, тот, что в сторонке трудился, вполне оценил ситуацию, — снова прервал Гутюша. — И мы правильно поняли: Сушко на шантаже ехал, шантажом погонял, и они ему добрый кус отваливали, держал бы пасть на замке. Им выгода шла немалая, а все же он числился в очереди на отстрел. — Я вообще удивляюсь, как нас всех не прикончили, — вдруг обиделась я.. — Эту психопатку тоже следовало, шантажиста… — Да и так делали что могли. Мало тебе еще? А психопатка второй на очереди стояла: непокладистый ребенок заглянул-таки в дыру тогда, при обвале, мамашу оповестил и весь детский дом, что папаню видел за делом. — И мальчик, в сущности, единственный свидетель, — продолжил Януш. — О подлинной роли Сушко знали Крыса и Рука. Крыса числился замом одного из тех двоих, что сбежали — один служил в министерстве внутренних дел, второй был из многоуважаемого политбюро. Естественно, никто из них не светился — всего только секретарь или советник. Краха системы ожидали уже лет десять и обезопасили свои капиталы. Потому и нервничали из-за бриллиантов: беспокоились — доходы уплывут. Наконец-то я в целом представила всю картину. Тихой сапой, используя власть, в темпе сколачивали огромные личные состояния, каждый злотый был на учете — зернышко к зернышку копили… На самом финише не могли допустить потерь, два бриллианта пани Крысковой вызвали чуть ли не панику… — А почему, собственно? — заинтересовалась я. — Что почему? — Почему нас не пришили? Один раз налет не удался и что? Испугались? — Да нет, просто не видели необходимости. Вы ведь как бы притихли, а еще раньше от бриллиантов отказались, да и в последнее время не высовывались, а они больше всего опасались болтовни. К примеру, ты ведь не сказала дирекции казино насчет своих наблюдений… — А откуда мне было знать, не в сговоре ли они? — Вот именно. Не в сговоре. И мошенники долго не намеревались испытывать судьбу, прекрасно понимали, в конце концов кто-нибудь обратит на них внимание. А зарвались они еще в прежние годы и рассчитывали, что все сойдет с рук, вероятно, так и случилось бы. Людей, решающих нынче такие дела, скрутили шантажом, и по сути говоря, не без оснований уверовали в безнаказанность. Потому и возня с вами не стоила свеч, в смысле ликвидации тебя и Гутюши, не говоря уже о такой мелочи, что вас, если честно, подстраховывали. Существуют же какие-то пределы… — Ха! — с большим удовольствием вдруг высказался Гутюша. — Ха-ха! Ха-ха-ха! Мы с беспокойством посмотрели на него. — Гутюша, что с тобой? — Ничего. Я делаю выводы. — Сделай выводы подробнее. О чем речь? — Да о безнаказанности. Он таки прав. У них бы и голова ни с одного волоса не слетела, а тут пожалуйста — все по высшему разряду! Ох, пропали наши любезные птенчики, сверхъестественная сила всю работу на себя взвалила, и если по этому поводу человек тридцать не упилось в стельку, то я дикий испанец, а не поляк! — Гутюша, на Божескую милость, ты сам, случаем, не упился в стельку рюмкой шампанского?.. — Да что ты? Я на радостях, во мне все аж повизгивает от восторга. Сверхъестественная сила конфисковала всех вместе с подгнившим мосточком, да еще и приглядела, чтоб ни один черт морду из пресной воды не высунул… — В холодильнике есть еще бутылка, — попыталась я отослать Януша. — Сейчас. Мне не терпится подробности узнать: и как все на этом мосточке попритчилось? Ты ведь видела? — В холодильнике есть еще бутылка, — уперлась я. Если мужчины и надеялись, что после второй бутылки шампанского я выболтаю правду, ошиблись радикально. Я приняла великое решение: раз и навсегда иметь свою личную тайну. Звонила Пломбиру еще разок, узнала, что пузан и высокий парень знакомы, скрывали только свое знакомство; высокого парня и предостерегать не требовалось: пузан все сделал по собственному почину. Парень вовсе не был идиотом, пузан, вопреки видимости, тоже нет. Лесничиха слышала — кто-то приехал на мотоцикле, но видеть никого не видела; мотоцикл исчез, будто сон золотой, еще до прибытия полиции. Я, стало быть, единственная, кто знал выскочившего из лесу налетчика, а у меня и в мыслях не было судить справедливый поступок. — За здоровье сверхъестественной силы! — провозгласил Гутюша. Фужеры у меня вместительные, часто служили вазочками для цветов. Януш торжественно поддержал тост, глаза у него подозрительно поблескивали. — Я бы хотел насчет этой силы слегка сориентироваться, так, с точки зрения технической, настаивал он. — Учебной, так сказать. Опыт позаимствовать. — А что? Изучаешь методы борьбы на гнилых мостках? — Нет, пожалуй, не совсем так. Меня интересуют результаты обучения специальным методам в армии. Кстати, подобным методам во время службы в армии обучался некий Роман Ярчик… — Мне ни про какого Романа Ярчика слышать не довелось, — возмутилась и даже обиделась я. — Зато очень интересно, по какой такой причине и с какой стати в Борах Тухольских через полчаса после нас оказались люди из Главного управления… — Оказались бы за полчаса до вас, не случись автомобильной пробки, которую пришлось объезжать. Просто осечка вышла. — Для кого осечка, а для других прямо наоборот. И вообще перестань. Не желаю больше про страшные сцены, и так по ночам будут сниться; только вспомню, того и гляди в обморок грохнусь. И пожалуйста, оставим эту тему! Ничего я не видела, ничего не помню. Кое-что другое меня интересует. Об этом списке, оставленном Пломбиром, они хоть догадывались? — Ничуть. Умная девушка. И как ей это удалось.., думаю, через подруг — все молодые, красивые, и все-таки я полон восхищения… Жаль, мы раньше не получили. Прекрасное оружие, можно было бы начать действовать… — Вот именно, мне кажется, мафиози сваляли дурака. Оставить манекен в подвале, труп, как его, Залевского?.. Он же приятель Пломбира, она узнала всю историю, не случись этого, пожалуй, и не вмешалась бы в акцию. На кой черт они поставили его в стене, вместо того чтобы убрать и все следы замести? — У них была определенная цель. Правда, во многом все это мои домыслы, никто из шефов уже никогда и ничего не скажет, показания дают лишь всякие подручные, и все приходится складывать из кусочков. Тело собирались уничтожить в кислоте, однако понадобилось время, и они законсервировали труп. Кому могло прийти в голову, что его найдут, ведь место какое — ну кто туда полезет. Не сунься вы в подвал, всякий след был бы потерян. Кстати, эту выбоину в стене и в самом деле необходимо было обмерить для ремонта? Я постучала по лбу. Двадцать ремонтов обошлось бы без заколоченного хода. Не ищи я, как проникнуть в логово, Гутюша не оторвал бы доски… А главная заслуга тут Павла… — Кабы не Юзеф, я тоже не полез бы, — сознался Гутюша. — А теперь в голове у меня наконец уборка закончилась. Наркотиками они промышляли давно, бриллиантами тоже пользовались давно, а на технические достижения клюнули в последнее время и убрали всех, кто мог помешать. Насчет Крысы — сплошные сумерки, пожалуй, в путешествие собирался, а вот товарищ Сушко языками иностранными не владел, зато владел озерцом и виллой на Раковце, да еще несколькими недвижимостями. Сдается, предпочитал отечество осчастливить своим постоянным присутствием. Так приятно они все процветали, а мы влетели, как грибки в сливовый компот. Этакие посторонние личности, а таких надлежит опасаться. — Еще двух моментов не понимаю, — заявила я, подумав. — Не уверена, не вылезет ли на свет Божий какая-нибудь новая афера, — девочка, сказавшая мне о Марианне Голковской, до чертиков чего-то боялась. Януш тут же все объяснил. — Наркотики. Подружка уговорила, она приняла участие в сеансе, а один сопляк перебрал и его увезла «скорая». Девочка перетрухала до смерти, а больше всего боялась, чтоб родители не дознались. Это мы проверили. — Слава Богу. Может, навсегда перепугалась. И еще остался тот дохляк трусоватый-пугливенький… — Какой дохляк трусоватый? — Да тот, плюгавенький, худой, деньги получал за Романа Яр.., хотела сказать, за того высокого парня. Ясно, этот парень хотел все запутать, чтобы лишний раз не бросаться в глаза. Но трусоватого я однажды видела в «Марриотте», вырядился, как церковный сторож на праздник Тела Господня, подозрительно мне это… Януш открыл было рот, закрыл, молча, смущенно посмотрел на меня. Зато энергично ворвался Гутюша. — Ты не делай из себя идиотку. От приятеля информация — один из лучших сыщиков. Дохляк пугливость симулировал. У него и в голове все ладно и с прочим не хуже: черный пояс по каратэ. Ты хоть знаешь про черный пояс? Случайно знала. С упреком посмотрела на Януша. — Ну, понимаешь… — начал он неуверенно, и вдруг решился. — Ты все-таки учитывай, люди порядочные не обязательно должны страдать дебилизмом. Скажем, мафия внедрила своего человека к нам, а антимафия может иметь своего агента у них. И никаких законов нету насчет того, что порядочным людям запрещается работать хотя бы и в полиции. Если временно у них связаны руки, уж материал-то стараются собрать основательный. — Не знаю, что бы они со своих материалов поимели, кабы не счастливый случай на озере, — дополнил Гутюша. — Товарищ Сушко лишился жизни в своей частной собственности, приобретенной ранее путем махинаций. Вот она, высшая справедливость. Под рыбок предлагаю! — Шампанское?.. — удивился Януш. Я посмотрела на него внимательно. Нравился он мне. Нормальный человек. Живет рядом. И смотрит так, будто я ему тоже нравлюсь, черт знает почему, ибо никакого пожитку с меня уже не получишь — подслушивающее устройство в телефоне демонтировано. А мое личное отношение к нему.. Стоп. Так ли уж обязательно это отношение разглашать? Пусть останется тайной для него и вообще для всех…Дело с двойным дном
Дом был старым, но после войны его капитально отремонтировали, и у него появились все шансы стать солидным, респектабельным. Теоретически появились, на деле же он выглядел крайне непрезентабельно. Однако лифт работал, и я поднялась в нем на четвёртый этаж. Уже холл дома производил тяжёлое впечатление, и это впечатление усугублялось с каждым этажом. Четвёртый оказался замызганным уже в высшей степени. Выйдя из лифта, я нерешительно остановилась. Может, не стоит и входить в нужную мне квартиру? Очень уж неприглядно все тут. Дело в том, что в этот дом, как и в целый ряд предыдущих, я явилась по просьбе моей канадской тётки, которая решила расстаться с Канадой и переехать на постоянное жительство в Варшаву. И поручила мне подыскать для неё квартиру в солидном доме довоенной постройки, которую она могла бы приобрести. Вот этот дом несомненно солидный, но вряд ли понравится ей после её роскошных апартаментов в Торонто. В таком случае мне просто незачем терять тут время. На лестничную площадку выходили обшарпанные двери трех квартир, причём нужная мне оказалась приоткрытой. Да ладно, раз уж я сюда приехала, зайду взгляну на квартиру, с хозяйкой которой я предварительно договорилась по телефону. Возможно, дом снова собираются ремонтировать, а я как архитектор, понимала, что при желании из него можно сделать просто чудо. Нажав на кнопку звонка, я не услышала никакого звука: похоже, звонок не действовал. Постучала в дверь — и снова никакого эффекта. Может быть, эта квартира из тех, в которых живёт несколько семей? Тогда без звонка входят в большую общую прихожую, а уж в ней на двери к каждому жильцу есть свой звонок. В таком случае мне и вовсе нечего здесь делать, коммуналки тётку не интересуют. Да нет, ведь когда я разговаривала по телефону с хозяйкой квартиры в этом доме, речь шла об отдельной квартире. Толкнув незапертую дверь, я вошла в прихожую. Как я и предполагала, она действительно оказалась большой, но чрезвычайно захламлённой. В неё выходили четыре двери, все правильно: две комнаты, кухня и ванная. Из четырех дверей только одна была закрыта, остальные приоткрыты, как и входная. Не понравилось мне это, как-то настораживало, ведь хозяйка квартиры была пожилой женщиной, а всем известно, что пожилые особы женского пола, как правило, запираются в своих квартирах на все имеющиеся и, опять же как правило, многочисленные запоры, баррикадируются, можно сказать, в собственных квартирах, превращая их в неприступные бункеры. Вечно им чудятся сорок разбойников, затаившихся на лестничной клетке, которые днём и ночью только и думают о том, как проникнуть к ним в квартиру. Тут же — все нараспашку. Нетипичная пожилая особа? Проживавшая в этой квартире пожилая женщина не была нетипичной. Она была мёртвой. И лежала на полу в кухне, что я сразу обнаружила, приоткрыв кухонную дверь. Обнаружила, правда, не всю, ибо часть тела заслонял старинный громоздкий буфет, но и увиденного оказалось достаточно. Лицо и голова женщины были в ещё худшем состоянии, чем её дом, и тут уж никакой ремонт бы не помог… Ошеломлённая, какое-то время я стояла неподвижно, потом, немного овладев собой, собралась с силами и сделала шаг вперёд. В медицине я не разбираюсь, по всем признакам женщина мертва, но надо же в этом убедиться. Собравшись с духом, я нагнулась и прикоснулась к руке женщины. Она не была совсем уж ледяной, казалась чуть-чуть тёплой. Выходит, её только что убили и в женщине ещё теплилась жизнь. Выпрямившись, я огляделась и отошла от несчастной, осторожно ступая, ибо умерла она не от сердечного приступа, если, конечно, уже умерла, а ступать в кровь не хотелось. Интересно, где здесь телефон? В квартире он был, я знала, ведь сама же ей звонила. За закрытой дверью оказалась спальня. Тут телефона не было. Я заглянула в комнату, дверь в которую была приоткрытой. О Матерь Божия! Для меня вполне достаточно было одного трупа, обнаруженного в незнакомой квартире. Второй — это уже явное излишество! Езус-Мария, во что это я вляпалась?! Тело крупного мужчины очень крепкого телосложения лежало у самой стены, в куче отбитой штукатурки и обломков кирпича. Лежал мужчина на животе, лицом вниз, а вокруг валялись его орудия труда — два молотка, огромная отвёртка, стальной ломик и долото. А также предполагаемая добыча: большой железный ящик-шкатулка с откинутой крышкой, совершенно пустой, и рядом — одна-единственная золотая монета. В стене зияла свежевыдолбленная огромная дыра. Вот что предстало передо мной в незнакомой квартире, куда я приехала по тёткиному делу. Внимательно изучив эту жуткую картину, я, кажется, поняла, что тут произошло: явился-таки один из сорока разбойников, убил топором хозяйку квартиры, проломил стену и из тайника в ней извлёк клад. Видимо, знал о нем. И, видимо, этот клад запрятан был ещё до войны, так как во время военных действий пострадали лишь два верхних этажа этого дома, четвёртый остался цел. Не требовалось особого ума, чтобы восстановить ход событий, выводы, можно сказать, напрашивались сами, только вот неувязочка получается. Во-первых, почему клад состоит всего из одной монеты и, во-вторых, почему грабитель лежит здесь мёртвый? Кондрашка хватила при виде столь жалкой добычи? Опять понадобилось сделать над собой усилие, чтобы прийти в себя и решать, что же делать. Где этот проклятый телефон? Придётся, видно, отказаться от осмотра квартиры, не станет Тереса здесь жить, даже если ей приплатят. Во что бы то ни стало надо позвонить, вдруг оба ещё живы, а я стою, как дура, и пальцем не пошевелю ради спасения человеческих жизней! К тому же у меня на очереди осмотр следующей квартиры, судя по всему, очень перспективной. И какая холера меня заставила приехать сначала сюда?! Вот теперь и ломай голову, что делать. Там, в перспективной, надо срочно оставить задаток, иначе перехватят, а если вызову сюда полицию, неизвестно, сколько времени у меня уйдёт на объяснения с властями. Как быть? Сделаю так: позвоню, вызову их, а сама сбегу. Явлюсь для объяснений потом, когда у меня будет время. Тут я наоставляла кучу своих отпечатков пальцев, стирать некогда, да могу ненароком стереть и отпечатки преступника, ведь ясно же, эти двое умерли не своей смертью, кто-то им помог, полиция станет разыскивать этого кого-то, не стоит им утруднять и без того нелёгкую задачу. Где же телефон?! Телефон, естественно, отыскался в прихожей, у самой входной двери. Видно, здорово я была ошарашена, если сама об этом не догадалась, ведь знаю же, чья-то умная голова давно придумала устанавливать телефоны в прихожих, причём на очень высокой полочке, чтобы и дети не достали, и взрослые могли разговаривать только стоя. Стоя долго не проговоришь… Я не собиралась долго разговаривать. Скорая помощь или полиция? Решилась вызвать полицию, надо же быть последовательной: коль скоро я оставляю в их распоряжение отпечатки своих пальцев, чтобы не усложнять и без того их сложную расследовательскую работу, не стану вызывать бригаду скорой помощи, чтобы она затоптала все следы. Скажу, чтобы на всякий случай полиция прихватила с собой врача. Какой он у них ни на есть, живого человека ведь не добьёт?! Осторожненько двумя пальцами сняв телефонную трубку, я набрала номер полиции и сообщила о своей находке. Описала представшее передо мной зрелище и отказалась сообщить свою фамилию, злым голосом пообещав, что сама свяжусь с ними в удобное для меня время. Нет, пока не знаю, когда это время наступит, и вообще не уверена, что им будет какая-то польза от общения со мной. Как хорошо, что по телефону человеку не могут сделать ничего плохого! Положив трубку, я покинула эту бойню, оставив дверь приоткрытой точно так же, как и застала её…
* * *
Тётку я возненавидела ещё в раннем детстве. Собственно, она была не моей тёткой, а двоюродной бабкой, младшей сестрой моей родной бабушки. После гибели моих родителей в автокатастрофе мы жили с бабушкой, но когда мне было три годика, бабушка серьёзно заболела и поручила опеку надо мной своей младшей сестре, бездетной вдове. Вскоре моя бабушка умерла, и я осталась в полном распоряжении двоюродной бабки, которая с самого начала велела называть себя тёткой. Другой родни у меня не было. Тётку я возненавидела с самого начала, инстинктивно, ещё не сознавая причины ненависти. Я была слишком мала, чтобы понять, как сильно она меня не любит, но боялась её смертельно. Её холодный взгляд, крепко сжатые губы, злое выражение лица ассоциировались у меня с самыми страшными персонажами детских сказок — с Бабой Ягой, ведьмой, злой колдуньей. Исключалась лишь злая фея, ибо феи, и добрые, и злые, должны быть молодыми, а тётка всегда была старой. Одной из причин ненависти стало молоко. Твёрдо и последовательно тётка кормила меня молочными супчиками, молочными кашками, молочными лапшичками, а меня начинало мутить от одного запаха кипящего молока. В конце концов я исхудала так, что пришлось вмешаться врачу, соседу по дому. Похоже, он спас мне жизнь. Тётке пришлось немного сдержать своё молочное издевательство, и она принялась изобретать для меня еду поотвратительнее. Например, рыбий жир. Как ни странно, оказалось, что рыбий жир мне нравится, поэтому она поспешила его отставить и переключилась на варёную редисочку. Вонь от вареной редисочки переполняла весь дом, но все равно она была не такой противной, как вонь от кипящего молока. Став постарше и немного поумнев, я научилась притворяться. Делала вид, что какая-то еда мне жутко не нравится, и меня сразу же начинали кормить именно этой едой. Благодаря такому нехитрому приёму я получала вдоволь капусты, которую любила во всех видах. Одежду я носила переделанную из старых тёткиных одёжек, и каким же кошмаром были эти переделки! Очень долго я не отдавала себе отчёта в том, как выгляжу, а когда пошла в школу, как раз наступила мода на всякую несуразную одежду, благодаря чему во мне не развились комплексы неполноценности из-за собственного внешнего вида. Как теперь понимаю, у меня была не жизнь, а сущий ад. Мне запрещалось абсолютно все. Я не могла играть с детьми, дружить с подружками, ходить в кино, смотреть телевизор. Да что там телевизор! Мне запрещалось смотреть в окно, читать книги, иметь собственные игрушки и мелкие пустячки, столь милые сердцу каждой девочки. Волосы я обязана была заплетать только в две косички, и все! За нашим домом в скверике была детская площадка: качели, песочница, брусья, горка. В чудесные летние дни онабыла заполнена радостно играющими детьми. Я слышала их звонкие голоса и весёлый смех. На все мои просьбы разрешить мне поиграть там слышала в ответ короткое безжалостное «Нет!». На вопрос, почему же мне нельзя поиграть, следовал сухой ответ: «Потому, что нельзя». И я, глотая слезы, оставалась в нашей вонючей квартире, где никогда не открывали окон. Кукол у меня никогда не было, но вот от этого я как раз не очень страдала, видимо, не так уж любила играть ими. Зато очень любила читать и рисовать. У меня остался в памяти один из тёплых погожих дней во время школьных каникул, когда, справившись с горем из-за недоступного для меня скверика, я решила нарисовать и раскрасить красками цветок настурции. Поставив перед собой настурцию в вазочке, с замирающим от счастья сердцем я приступила к любимому занятию. Я ещё не закончила карандашный набросок цветка, когда тётка оторвалась от телевизора — мне его запрещалось смотреть — и увидела, чем я занимаюсь. — Сейчас ты этого рисовать не будешь, — холодно заявила она, отбирая у меня карандаши и краски. — Почему? — в полном отчаянии спросила я. — Потому! — был обычный ответ. Вазочку с настурцией тётка унесла и поставила на место, а краски спрятала так, что я потом их не могла отыскать, а ведь они были мною честно заработаны и не стоили тётке ни гроша. Подруга отдала мне уже начатые краски за то, что я решала для неё задачки по математике. Было мне в ту пору одиннадцать лет. Запрещение нарисовать настурцию я восприняла, как удар кинжалом в самое сердце. В тот день мне было так тяжело, что я даже плакать не могла. Схватив какую-то книгу, я забилась в угол в той же комнате, где тётка смотрела телевизор — мне запрещалось находиться в комнате одной, и пыталась углубиться в чтение. Постепенно я увлеклась содержанием. Помню, это оказалась «Аня с Зеленого Холма». Я уже не видела тётки, не слышала телевизор. И тут тётка вырвала книгу у меня из рук. — Сейчас ты это читать не будешь! — холодно заявила она. Это было так обидно, что я отважилась на своего рода протест, спросив: — А что же мне делать? — Сшивать тряпки! — был жестокий ответ. Тогда я ещё не понимала, насколько тётка скупа, и считала, что мы и в самом деле очень бедные. Я покорно штопала расползающиеся в руках полотенца, чистила разваливающиеся туфли, а из тряпок сшивала посудные полотенца. Остаток столь памятного для меня дня с настурцией я провела, сшивая упомянутые посудные полотенца. В годы моего сиротского детства больше всего я страдала из-за невозможности побыть одной. Я очень любила сидеть в комнате одна, но такое счастье мне выпадало крайне редко — когда тётка была занята в ванной или когда приходили гости. Приходили же они очень редко, но когда появлялись, меня выгоняли в спальню и позволяли закрыть дверь. Это были лучшие часы моей жизни! И тут уже не имело значения, чем я занимаюсь. Я могла сшивать надоевшие тряпки или просто сидеть неподвижно, уставившись в стену, — неважно, главное, я не чувствовала на себе ненавидящего взгляда тётки, не слышала её тяжёлого дыхания, не чувствовала исходящего от неё смрада. От тётки очень дурно пахло. Она не любила мыться и годами не меняла одежды, так что вся пропиталась застарелой вонью грязного тела и никогда не стиранной одежды. С этой вонью я не могла свыкнуться, поэтому необходимость постоянно находиться в одном с ней помещении была для меня настоящим мучением. Из дому я выходила только вместе с ней. Я ненавидела эти совместные прогулки, особенно в летнюю пору, потому что она заставляла меня, несмотря на жару, надевать на себя свитера, рейтузы, кутаться в шарфы, так что я буквально задыхалась под ворохом тёплой одежды. Сама она вечно мёрзла, по этой причине я должна была помирать от жары. У меня никогда не было ни копейки денег. На каникулы я никогда никуда не уезжала. Я не знала, как выглядит море, озеро или лес, не имела ни малейшего представления о деревне, ни разу в жизни не видела живой коровы. В зоопарке была только один раз, вместе с классом. Я никогда не пробовала мороженого. Шоколадками, апельсинами и кока-колой меня угощали одноклассницы, а вот мороженого никто в класс не приносил. Ходить к подругам в гости мне было строго-настрого запрещено. Я даже не догадывалась, что не знаю, как может выглядеть нормальная квартира. Я росла, и вместе со мной рос бунт. И наконец он проявился. Этому способствовали два события. Сначала к нам в гости пришёл какой-то незнакомый мужчина. Я сама открыла ему дверь, предварительно, разумеется, поинтересовавшись, как меня учили, кто там. Он сказал свою фамилию — Райчик. Я сообщила тётке, что пан Райчик просит его впустить, и получила разрешение сделать это. Впустив незнакомца в прихожую, я в полутьме не успела его рассмотреть, только поняла, что человек мне незнакомый, и, как было принято, скрылась в спальне. К тому времени мне уже было пятнадцать лет, но по-прежнему при появлении гостей я должна была исчезать с глаз долой. Счастливая — наконец-то смогу побыть одна! — я плотно притворила за собой дверь и осторожно открыла окно, чутко прислушиваясь, не идёт ли тётка. Как я уже говорила, окон в нашей квартире никогда не открывали, тётка панически боялась каждого свежего дуновения. Прежде чем приняться за книжку, я, прижавшись ухом к замочной скважине, сделала попытку услышать, о чем гость говорит с тёткой, чтобы знать, сколько времени в моем распоряжении — пять минут или, например, целый час. Мужчина говорил не понижая голоса, и я отчётливо слышала каждое его слово. — Вам здорово повезло, пани Эмилия, не так ли? Покойница пани Юлия наверняка не оформила никакого письменного завещания, оставив внучке все, что имела. Тётка что-то отвечала свистящим шёпотом, я не разобрала, лишь поняла по тону, что она не помнит себя от злости. В ответ опять раздался громоподобный голос гостя: — А вот уж это вы заливаете, уважаемая. Ребёнок много не съест, водки не пьёт, а ведь всякого добра было полным-полно. Внучка-то, по крайней мере, знает об этом? Можете не отвечать, понятно, не знает. Так что и отчёта не потребует… Уж не знаю, как тётке удалось его утихомирить, и вообще я не поняла, зачем он к ней приходил. Смысл слов незнакомца я поняла гораздо позже, и помогла мне в этом, сама того не сознавая, пани Крыся. Та самая пани Кристина, которая когда-то давно одолжила у тётки крупную сумму денег и потом по частям её возвращала. Во время её очередного визита у них с тёткой из-за чего-то произошёл крупный разговор, и пани Крыся в сердцах обвинила тётку в эксплуатации невинной сиротки. Я случайно проходила из ванной в спальню и услышала последние слова. При этом обе они посмотрели на меня, и я вдруг поняла, что невинная сиротка — это я! Несмотря на тёткино «воспитание», кретинкой я все-таки не стала и кое-что соображала. Несколько дней я раздумывала, а потом сбежала с уроков, чтобы навестить соседей моей покойной бабушки. Мне смутно помнилось, что на том же этаже, где была наша с бабушкой квартира, жила какая-то её близкая подруга. Оказалось, это и в самом деле было так. Бабушкина подруга была дома. Я представилась, и меня приняли с распростёртыми объятиями. Когда немного улеглись эмоции, я прямо спросила старушку, может ли она мне рассказать что-нибудь о моем финансовом положении. Дескать, меня замучили угрызения совести, что я сижу на шее бедной пожилой женщины. И тут выяснилось, что и неизвестный мне пан Райчик, и давно знакомая пани Крыся говорили истинную правду. Бабушка оставила «тётке», своей сестре, очень солидную сумму на моё содержание, и мне же завещала свою квартиру, которую подлая тётка сразу же по смерти сестры продала за бешеные деньги. Мы подсчитали с бабушкиной подругой: денег даже при теперешних ценах хватило бы на двадцать лет не только безбедной, а прямо-таки роскошной жизни. А ведь десять лет назад все было намного дешевле… Деньги огромные, ну да бог с ними, с деньгами. Больше всего жаль мне было квартиры. Это была квартира моих погибших родителей, и я являлась полноправной наследницей. Я, а не тётка! Какое право она имела её продавать? Ну пусть бы сдала в аренду, пусть бы пользовалась деньгами. Зато теперь, когда я выросла, у меня был бы свой угол. А так — куда мне деваться? После всех этих открытий я стала совсем другой. Взбунтовалась и уже не во всем слушалась тётку. Например, настояла на том, что буду дополнительно брать уроки рисования. Наша учительница по рисованию обнаружила у меня способности и всячески поощряла мою тягу к учению. А я отдавала себе отчёт в том, что самостоятельная жизнь потребует больших расходов, и решила зарабатывать рекламой. Мне поручали работу, так как я согласна была на любую плату. Вот я и врала тётке, что остаюсь в школе на дополнительные занятия по рисованию, а сама за это время делала платную халтуру. Не очень много успевала я сделать за эти с трудом выкроенные два часа, но и этого было достаточно. Впервые в жизни у меня появились собственные деньги. А после окончания школы и получения аттестата зрелости произошло чудо. Та самая учительница рисования, с которой мы очень подружились, уезжала на работу по контракту в Соединённые Штаты года на два и оставила мне свою однокомнатную квартирку! Должен же кто-то поливать её цветочки — так она мне сказала, не слушая моих благодарностей. Трудно было поверить в такое счастье! Теперь я могла расстаться с тёткой, у меня появился свой угол, пусть и временный. Я не стала спрашивать разрешения тётки, просто сказала, что уезжаю от неё — и все. Я совершеннолетняя, мне уже восемнадцать. Все мои вещи поместились в маленьком чемоданчике. Я поступила на первый курс Академии изобразительных искусств. Мне, как сироте, полагалась стипендия, так что жить было на что. Первое время я постоянно пребывала в состоянии какой-то эйфории. Целыми часами слонялась по улицам города, наслаждаясь свободой, посещала музеи и выставки. Обрезала косы. Ела, что хотела, делала, что нравилось, жила в чистой комнате, с настежь распахнутыми окнами. У меня всегда горел яркий свет (тётка признавала только лампочки в двадцать пять ватт). Я бы с радостью порвала с тёткой все связи, навсегда рассталась с ней, но у неё нашёлся способ обуздать меня. …Это случилось ещё тогда, когда мы жили вместе. Тётка снова поссорилась с пани Крысей, и тогда та решила вывести её на чистую воду. Пани Крыся силой ворвалась ко мне в спальню, где я, как и положено, сидела, когда в доме были гости. Тётка пыталась помешать ей встретиться со мной, но пани Крыся была помоложе тётки и посильнее её, и последней не осталось ничего другого, как, стиснув зубы, остаться в кухне. А пани Кристина с искренним удовлетворением громко довела до моего сведения, что все ценное в этом доме принадлежит мне и только мне! Ибо раньше принадлежало моим погибшим родителям. Серебряные подсвечники, столовое серебро, старинный мейсенский фарфор, картина Хелмонского на стене, старинный комодик, яшмовые часы, драгоценности, о наличии которых я ничего не знала. И фотографии. Четыре альбома с фотографиями, среди них свадебный портрет моих родителей и многочисленные их фотографии! Это меня потрясло. Родителей своих я не помнила, фотографий их никогда не видела. Тётка утверждала, что они не сохранились. Теперь я узнала правду. Вот этими фотографиями она меня и держала. Сказала: и в самом деле фотографии родителей у неё спрятаны, и она покажет их мне и даже совсем отдаст, если я это заслужу. Тётку свою я знала прекрасно, знала, что ложь стала её второй натурой, что она патологическая врунья, но в данном случае мне так хотелось увидеть лица моих мамы и папы! А эта… эта… многие годы в ответ на мои просьбы показать хоть какую-нибудь фотографию родителей твердила, что ни одной не сохранилось. Теперь же призналась, что, однако, сохранились… Значит, надо заслужить… И я старалась заслужить. Как минимум, раз в неделю навещала тётку и делала для неё все на свете: оплачивала её счета своими деньгами, выискивала мастеров для починки сантехники и всего прочего в этом разваливающемся доме, терпеливо выслушивала жалобы на здоровье, злословие обо всем и обо всех, покупала лекарства, прибирала в квартире. И каждый раз меня утешала мысль, что вот кончу — и уйду к себе, ведь я же здесь больше не живу. Возможно, со временем моя ненависть к тётке немного бы ослабела, если бы сама тётка не постаралась её разжечь вновь. Первый раз в своей жизни я осмелилась на каникулах поехать к морю, и меня наказали за это, хотя я и предупредила, что уезжаю на три недели. Ах так, я её не послушалась? И вот, когда по возвращении я пришла к тётке, она мне заявила: раз я осмелилась поступить вопреки её воле, значит, мне не очень нужны родительские альбомы. Ей они тоже не нужны, выходит, незачем их хранить, вот она один из них и сожгла. И в качестве доказательства предъявила мне обгорелый остаток переплёта. Я не убила её на месте, хотя мне и очень трудно было от этого удержаться. Потом, поразмыслив, пришла к выводу, что она опять врёт, по своему обыкновению. Во-первых, где бы она сжигала альбом? Не на газовой же плите. А во-вторых, не станет она уничтожать того, что может принести ей пользу. Я немного успокоилась, но пережить тогда мне пришлось здорово. Если бы я знала, где она прячет родительские альбомы, отняла бы их у неё силой. Но я не знала, а искать их в тёткиной квартире, заполненной всяческим хламом под самый потолок, — безнадёжное дело. Ненависть к тётке закаменела во мне, как гранит. Вот почему я сделала то, что сделала.* * *
— Боже милостивый! — дрожащим от волнения голосом произнёс Януш. — Как ты могла такое отмочить?! Он поджидал меня в моей квартире и выскочил в прихожую, услышав, как я ключом открываю замок. Взял у меня из рук сумку, помог снять плащ и повесил его на вешалку. Поскольку все мои мысли были о последней квартире, которую я только что осмотрела и за которую заплатила очень солидный задаток, я, естественно, сразу же подумала об этом задатке. Разумеется, не было никакой уверенности, что квартира понравится моей канадской тётке, и тогда плакали мои денежки, ведь платила я своими, а как-никак пятнадцать миллионов на дороге не валяются. Потом до меня дошло — Януш не мог знать о задатке, я ещё ни словечка о нем не вымолвила. Тогда чего же он?… — Ты о чем? — удивилась я. — Болек узнал тебя по описаниям свидетелей, но не был уверен, и на всякий случай сначала обратился ко мне. Это ты была в том доме, на улице Вилловой? Тут я сразу все вспомнила. И в самом деле, была… Мы с Янушем уже вошли в кухню, и я пыталась зажечь газ русской зажигалкой для газовых плит. А эта чёртова штуковина была с придурью: то нормально зажигала газ, то капризничала, и приходилось горелку откручивать на полную мощность. Позабыв о газе, я повернулась к Янушу. — Езус-Мария, и в самом деле! Ты имеешь в виду те трупы на Вилловой? Вспомнив о газе, я отвернулась от Януша и поднесла зажигалку к горелке. Могучим взрывом газа мне чуть не опалило брови и ресницы. Я быстренько поставила на газ пустой чайник, спохватилась, сняла его и налила воду, поставила снова на горелку, потом сняла и вместо чайника поставила кастрюлю с гуляшом. Януш молча ждал, пока я покончу со всеми этими нервными манипуляциями. Покончив с манипуляциями, я села на стул и потребовала: — Ну, рассказывай! Уже что-то известно? Обойдя стол кругом, он сел напротив. — Как тебе только пришло в голову сбегать? Ведь тебя же там видели. Неужели не понимаешь, что тем самым вызываешь подозрения? — Глупости! — сердито сказала я. После целого дня беготни в поисках квартиры для тётки я жутко устала, очень проголодалась, а главное — была жутко вздрючена из-за всех этих переговоров с владельцами квартир, большого задатка, ну и, конечно, из-за дурацкого положения, в которое угодила с теми трупами. — Меня же там никто не знает! — раздражённо продолжала я. — И вообще не понимаю, при чем тут я? С чего мне убивать двух совершенно незнакомых людей? Крыша, что ли, поехала у твоего Болека? Януш спокойно возразил: — Как видишь, не поехала, он сразу тебя распознал по описаниям свидетелей. Что ты там делала? Давай рассказывай, а потом я уже тебе кое-что проясню… Помешивая гуляш, я принялась ему рассказывать обо всем, что увидела в проклятой квартире на Вилловой. Сняла кастрюлю с газа, приготовила салат, разложила по тарелкам еду и поставила на стол. Трупы трупами, но есть хотелось по-страшному. К сожалению, аппетита они мне не отбили. Януш с наслаждением втянул носом запах мяса, вздохнул, достал забытые мною вилки и сказал: — Похоже, нож уже не понадобится. Ну ладно, садись ешь, а я тебе расскажу, что там происходило…* * *
По звонку анонима на Вилловую приехала патрульная машина. Два сотрудника полиции поднялись на лифте на четвёртый этаж, толкнули незапертую дверь и вошли в квартиру. Через минуту они вышли. Один из них спустился вниз, а второй опёрся на перила лестницы и закурил сигарету. Минут через пятнадцать приехала следственная бригада, в состав которой входил и Болек Пегжа, поручик, хороший знакомый Януша. Следователь он был опытный и сразу же со знанием дела принялся за работу, не испытывая никаких нехороших предчувствий. Начал он с двери. — Была незаперта? — спросил он полицейского, дежурившего на лестничной площадке. — Незаперта и приоткрыта, — ответил тот. — Никто здесь не ошивался? — Никто. А за то время, что я тут стою, лифт всего один раз проехал, судя по звукам — на пятый этаж. На этом поручик Пегжа закончил опрос полицейского и вошёл в квартиру, где уже вовсю развил следственную деятельность его начальник, капитан Тиранский, заслуженно называемый всеми сотрудниками просто Тираном. Ни к чему не прикасаясь, профессионалы обследовали все помещения, констатировали наличие двух трупов, общую запущенность квартиры и страшный беспорядок в ней, причём особо отметили кучу разбитых кирпичей и штукатурки в гостиной, и предоставили действовать экспертам-криминалистам. Полицейский врач ждал своего часа, а сержанта капитан послал за дворником. — Часа через два следственная бригада уже располагала кое-какими данными. Женщина была убита ударом в голову. Удар был всего один, но нанесён с такой силой, что вполне хватило и одного. Орудия, которым этот удар был нанесён, не пришлось долго искать: как раз подходил один из молотков, обнаруженных у второго трупа в гостиной. Погибшая женщина была старая, толстая и очень запущенная, как и квартира. Со вторым трупом не все было так ясно. Мужчина, вне всякого сомнения, был мёртв, но вот причину его смерти оказалось совсем не просто определить. Никаких видимых следов на теле не обнаружили, и полицейский врач высказал предположение: сердце или апоплексический удар. Разумеется, это было его личное мнение, предварительное, официально он выскажется только после вскрытия. Зато время смерти взялся определить с большой долей вероятности. Обе жертвы преступления покинули сей бренный мир около часа назад, плюс-минус минут пятнадцать. В кошмарно грязной кухне обнаружили и изъяли посуду с остатками недавней трапезы, в том числе чашки из-под кофе и рюмки, из которых недавно пили коньяк. Со всех этих предметов, в том числе и с коньячной бутылки, сняли отпечатки пальцев. Особый интерес к кухне следственная бригада проявила по наущению одного из её членов, которого в узких профессиональных кругах называли не иначе, как «чёртов щенок». Щенком этим был эксперт-криминалист некий Яцек Шидлович, чрезвычайно талантливый и жутко самонадеянный молодой эксперт-криминалист. Коллеги честно признавали, что у щенка были основания задирать нос, но тем не менее эта черта весьма раздражала. Мечтающий о молниеносной карьере в уголовном розыске, этот самонадеянный молокосос имел обыкновение высказывать свои соображения уже по ходу расследования, не дожидаясь результатов экспертизы, руководствуясь нюхом, инстинктом, каким-то шестым чувством и бог знает чем ещё и доводя коллег до бешенства стопроцентным попаданием в яблочко. Не было случая, чтобы его соображения не оправдались. Коллеги только в ярости скрежетали зубами, а чёртов щенок лишь радостно смеялся. Вот и на этот раз он вызвал раздражение всей бригады излишней самоуверенностью. — На бутылке покойник и продавщица, — безапелляционно заявил он. — На кофейных принадлежностях — покойник и покойница. Последнее, что они приняли внутрь перед смертью, и попомните моё слово — это имеет значение! Кроме того, вижу я здесь две свежие бабы, каблучки на полу, пальчики на дверных ручках, самые отчётливые — на телефонной трубке, немного смазанные на бардаке в квартире. Бардак тоже свежий, до этого его не было. Все же остальное — старое, но среди старых отпечатков есть и одна из двух свежих баб. Это я вам говорю! — Поцелуй меня в… — буркнул в ответ начальник, но Яцуся это не обескуражило. Он продолжал, как ни в чем не бывало: — В шкатулочке золото лежало, невооружённым глазом видно. Полнюсенькая была! Золото покинуло помещение с чьей-то помощью, и смею обратить ваше внимание на тот факт, что обе девицы приближались к покойному, одна даже присела, видите, пыль стёрта? Не иначе, её юбчонкой. Она явилась сюда последней и немного затоптала ту, что до неё приходила. Это я вам говорю! Бардак в квартире учинила первая, наверняка что-то искала, её пальчики, её ножки, больше ничьих не обнаружите, только её да покойницы. А обнаружить — плёвое дело, о такой поверхности можно только мечтать, вон какая пылища, все, как на картинке, видно. Спасибо хозяйке, пусть земля ей будет пухом, не любила покойница наводить порядки… Болек с беспокойством прислушивался к этим пророчествам коллеги, ибо отправленный им на разведку сержант уже успел кое-что разузнать. Он разыскал трех свидетелей, которые приблизительно час назад видели здесь женщину. И если, называя время, они расходились в своих показаниях минут на тридцать, то в описании женщины были на редкость единодушны, хотя их и допрашивали по отдельности. — Я её в окно увидела, — рассказывала хозяйка квартиры на первом этаже, — когда цветочки поливала, вон они, видите? А какая-то женщина как раз подошла к нашему дому и остановилась точнёхонько перед моим окном. Стояла и наш дом разглядывала. И вверх смотрела, и по этажам, я ещё подумала — не иначе, кого-то ищет. Блондинка, волосы короткие и такие… вроде как растрёпанные. Может, ветром их растрепало? А одета она была очень приметно. Плащ на ней такой… переливающийся, что даже и не скажешь, какого цвета. То синим кажется, то совсем тёмным, а то вдруг совсем светлый, ну прямо бежевый. Туфли на каблуках, я обратила внимание, потому что она опёрлась о фонарный столб и из одной туфли песок вытряхнула. Второй свидетель, пенсионер с пятого этажа, вернувшись с прогулки, вынимал внизу в подъезде письма из своего почтового ящика, когда незнакомка вышла из лифта. Он обратил внимание и на растрёпанные светлые волосы, и на оригинальный плащ. Ведь в молодости он, проше пана сержанта, портной по специальности, вот и осталась привычка обращать внимание на то, как люди одеты. А женщина так торопилась, словно за ней кто гнался. Выскочила из лифта и бегом на улицу, только каблучки застучали. Нет, она незнакома ему, первый раз видит, наверное, не из их дома. Третьим свидетелем оказалась пятнадцатилетняя девочка, которая не пошла в школу, так как свернула ногу в щиколотке и теперь не могла ходить. Сидела дома с забинтованной ногой и нетерпеливо ждала подружку, которая почему-то запаздывала. Вот девочка и не отходила от входной двери, прислушиваясь к лифту. Когда он остановился на их этаже, девочка выглянула в глазок на лестничную площадку и увидела незнакомую женщину, которая смотрела на номера квартир. Она пошла направо, наверное, в ту квартиру. А какой прелестный плащ был на этой женщине! И туфельки офигительные, это девочка успела разглядеть. С женщиной она незнакома, но знает её, раз по телевизору видела. Та самая знаменитая писательница, Хмелевская, сейчас все её читают. Или кто-то очень на неё похожий… Болеку стало не по себе. Нет, не кто-то похожий, а Хмелевская собственной персоной! Болек очень хорошо знал примечательный плащ. Да и остальные приметы совпадали, особенно волосы. Выходит, эта кошмарная особа была здесь в тот момент, когда две жертвы преступления испустили дух. Провела тут несколько минут и исчезла. Почему она сбежала?… Все эти соображения немного мешали поручику Пегже вникать в гениальные предвидения своего коллеги. А тот продолжал выпендриваться, переместившись в кухню. — В кофе подмешана какая-то гадость, это я вам говорю! Проверите и сами убедитесь. Кто пил, а кто не пил — пока не знаю, но зато уверен: на молотке не только покойник, видны и дамские пальчики… Опросили остальных жильцов дома, а также дворника. Из их показаний стало известно, что погибшая женщина — хозяйка квартиры. Жила она не одна, а с племянницей, которую воспитывала чуть ли не с рождения, но уже года два как племянница куда-то выехала, тут не живёт, но время от времени появляется. Хозяйка квартиры — жуткая баба, такой скупердяйки свет не видел. И характер имела на редкость мерзкий, ну да что теперь об этом говорить… А так особа тихая, спокойная, никогда никаких скандалов, никакого шума, гости приходили к ней очень редко, и тоже люди спокойные. Чаще всего одна такая немолодая женщина, раз с ней даже соседка с пятого этажа ехала в лифте, так перекинулись парой слов, а кто эта женщина — никто не знает. Крупная такая, довольно полная, крашеная блондинка. Вот и все, что о ней известно. Хуже всего, что и о племяннице немногое узнали. Даже её фамилия неизвестна, сомнительно, чтобы она носила фамилию покойной. Где живёт племянница — никто из жильцов дома не знал. Её называли по фамилии тётки, если была нужда как-то девушку назвать. «Молодая Наймова» говорили, потому что тёткина фамилия Наймова. Нет, никаких подружек у племянницы не было…* * *
— Пока это все, что знает Болек, — уже за чаем рассказывал Януш, — но, согласись, и этого достаточно. Он позвонил мне, а я знал, что ты собиралась на Вилловую, помню все адреса, которые ты мне называла. Ничего не поделаешь, плащ тебя выдал, ну и ещё та девочка, что подглядывала в глазок. Она тебя точно опознала. Болек посоветовал тебе самой явиться в полицию, ещё до того, как начнут тебя разыскивать. Иначе приведут силой. У них есть основания подозревать тебя в том, что именно ты свистнула золото и сбежала с ним… Я была шокирована. — Это твой дружок Болек выдал такую гениальную идею? — Мой дружок Болек вообще не признался, что узнал тебя по описаниям свидетелей, — терпеливо пояснил Януш. — Следствие ведёт не он, а Тиран. И Тиран уже разослал своих людей на поиски двух подозрительных баб, одна из которых — ты. Тебя наверняка отыщут, и что тогда? — Нечего драматизировать. Насколько мне известно, Тиран — мужик неглупый, разберётся. Не думаю, что они пришьют мне убийства и кражу… А в полиции появиться надо, сама понимаю. Вот только покончу с этими тёткиными квартирами и явлюсь сама. Может, уже завтра и явлюсь. — Болеку хотелось бы, чтобы ты сделала это сегодня. Он даже выразил желание самому прийти к нам. — Очень хорошо, пусть приходит. — Так я ему позвоню? Переждав, пока Януш звонил Болеку Пегже, я вернулась к разговору об убийствах. — А убитый мужчина, что лежал на куче кирпича и штукатурки? Известно, кто он? — Некто Ярослав Райчик. В доме никто его не знает, никто никогда не видел. Это он принёс коньяк и пил кофе, так считает Яцусь. Пока лабораторные анализы ещё не сделаны, но вряд ли чёртов щенок ошибается. Видимо, Райчик — знакомый Наймовой, но она скрывала это знакомство, во всяком случае соседям по дому о нем ничего не известно. — А может, просто редко бывал у неё, вот никто из соседей и не знал о нем? — предположила я. — Возможно, у них были какие-то общие дела. Чем, собственно, эта Наймова занималась? — Да ничем, она была уже старой женщиной, впрочем, ты и сама ведь её видела… Но тут такое дело. Все убеждены, что там ещё кто-то был и что-то искал. Хотя, чтобы быть точным, не столько все убеждены, сколько убеждён в этом Яцусь, а ведь он никогда не ошибается. Все знают об этом и всех это страшно раздражает. Вот и собираются исследовать все следы с лупой и микроскопом, надеясь хоть раз доказать этому чёртову щенку, что он дал маху: слишком уж тот уверен в собственной непогрешимости. Меня бы тоже раздражала такая его безапелляционная манера высказываться. Так вот, Яцусь утверждает, что в момент убийства там были две женщины, и одна из них в страшной спешке что-то искала, перевернув всю квартиру вверх дном. Это его личное мнение, так ему представляется развитие событий, посмотрим, что скажут эксперты. Ведь с таким же успехом перерыть всю квартиру в поисках каких-то вещей могли и раньше, за день, за два до убийства, похоже, хозяйка вообще никогда не наводила там порядок. Но, если верить Яцусю, столпотворение могла учинить и ты… — Вот уж нет! — оскорбление заявила я. — Делать мне нечего! Не трогала я там ничего, ничего не искала. Хотя нет, искала телефон. Но при этом не переворачивала все вверх дном, за это я ручаюсь. Искала глазами, не прилагая рук. — Так они же этого не знают! Характер поисков свидетельствует о том, что человек не имел понятия, где находится искомое, значит, искал кто-то посторонний. Ты же достаточно посторонняя… Я энергично запротестовала. — Не только я! А тот, Ярослав… как его? Тоже достаточно посторонний! Ведь сам же сказал — никто из соседей его никогда не видел у Наймовой. — Яцусь уверяет — беспорядок производила дама… — Чтоб его черт побрал, этого вашего Яцуся! Ясно же, покойный Ярослав тоже искал. Ещё как искал, даже стену проломил! Ага, кстати, о стене. Что там с ней? — Яцусь утверждает… — Холера! Кажется, я начинаю понимать его коллег. — Спокойно. Так вот, Яцусь утверждает, что в стене ещё до войны был устроен тайник. Кто-то замуровал там железный ящичек с золотыми монетами и так и оставил, умер, наверное. Не исключено, что замуровал один из предков покойного Ярослава Райчика. — А он сам не мог? — Не мог, возраст не тот. Слишком молод. Когда закончилась война, ему было не больше десяти лет. — Денежки могла припрятать покойница Наймова. Возможно, уже после войны с помощью Райчика припрятала там свои сбережения… А это он стукнул её молотком? — Пока неизвестно. Установлено, что молотком стену разбивал. И ещё установлено — к этому инструменту прикасалась и дамская ручка. — Эта дамская ручка у меня уже в печёнках сидит. Неужели ты думаешь, у меня не хватило бы ума убивать в перчатках? Наш милый разговор прервало появление Болека Пегжи. Пан поручик был чрезвычайно озабочен. Похоже, и в самом деле я оказалась подозреваемой номер один, для Болека же я всегда была обожаемым кумиром, а нет ничего хуже, чем подозреваемый кумир… Вдобавок я связала свою судьбу с Янушем, Януша же Болек чтил и уважал, можно сказать, с самых первых своих шагов в службе порядка, и уважение это ничуть не уменьшилось после того, как десять лет назад Януша выгнали из уголовного розыска за характер. И вот теперь… На парня было больно смотреть: столь явно бушевал в нем конфликт между личными пристрастиями и служебными обязанностями. Да что там конфликт — прямо-таки ожесточённая борьба… По просьбе Болека я честно и во всех подробностях рассказала обо всем, что видела в проклятой квартире на улице Вилловой, и поведала о причинах, в силу которых оттуда сбежала до приезда полиции. Вовремя вспомнив, что разговариваю не в частном порядке, а даю официальные показания, предъявила квитанцию оплаченного мною аванса хозяевам квартиры, куда поехала сразу после Вилловой. Предложила Болеку сразу уж снять с меня отпечатки пальцев, но он не захотел. Сказал, нет у него с собой необходимых для этого причиндалов, да и все равно завтра мне так и так необходимо явиться в комендатуру полиции. Тиран желает лично побеседовать со мной, грустно сказал он. И ещё сказал: — Лично я уверен, что вы чисты, как слеза ребёнка, но Тиран упёрся и ни в какую. У него, Тирана, бзик на почве шишек и разных знаменитостей. Он, Тиран, заявил — с ним такие штучки не пройдут, он, Тиран, самого премьер-министра вызовет на допрос, коли потребуется, так что никакого понимания вы у него не встретите. А вы можете точно назвать время, когда были в той квартире? — Конечно, могу, ведь я же носилась по городу с часами в руках, заранее договорилась с хозяевами квартир на определённое время. В последнюю квартиру, где заплатила аванс, я договорилась приехать в шестнадцать десять и прибыла пунктуально. Отнимем десять минут на дорогу… десять я пробыла в проклятой квартире, получится двадцать минут. Минут пять прикинем на всякие непредвиденные обстоятельства… Получается, на Вилловую я приехала в пятнадцать сорок пять. Ошибиться могу на полминуты, не больше. Болек испустил тяжкий вздох. — А они оба умерли в пределах четырнадцати тридцати — пятнадцати тридцати. Мы приехали в шестнадцать пятнадцать, врач на пять минут позже, в шестнадцать двадцать. По мнению Тирана, вы могли их поубивать собственными руками, и даже мотив у него имеется. Золото. Вы видели золото? — Одну штуку. Осмотрела монету без помощи рук. Просто нагнулась и посмотрела, руками не прикасалась к ней, не такая уж я дура. Двадцать долларов в очень хорошем состоянии. — Мы нашли ещё одну штуку, закатилась к стене. Этот подонок Яцусь утверждает, что покойник выронил раскрытую шкатулку и из неё все вывалилось. Монеты круглые, вот и раскатились по комнате. Утверждает, что она была полнехонькая. Януш напомнил мне: — Ты ещё расскажи ему, где потом была. Не исключено ведь, что отправилась закапывать добычу. Скрипнув зубами, я уже хотела ответить ему, как следует, да пожалела Болека, поэтому притушила внутренний протест и нормально пояснила: — А потом полтора часа с небольшим провела в той самой квартире, на улице Красицкого. Уж слишком большую сумму потребовал хозяин квартиры, мне приходилось решать за Тересу, а это очень непросто, так что я порядочно посомневалась. Сомнений было более чем достаточно, пришлось потом ещё заскочить на улицу Батуты, адрес давно у меня был. Посмотрела и там квартиру. В ней живут двое гомосексуалистов. Вообще-то я не очень их различаю, но тут сомнений не было, ибо один из мужиков был в дамском халатике и с макияжем на лице, так что дурак бы догадался. В их квартире я провела несколько минут. Оказалось, их квартира похуже, а деньги те же, я перестала сомневаться и жалеть, что уже заплатила задаток за предыдущую квартиру, на Красицкого. А когда от этих голубых выходила, встретила на лестнице знакомого, который живёт в том же доме, двумя этажами выше. Он пригласил зайти. У него я провела с полчаса. Было уже наверняка восемнадцать тридцать. А потом вернулась домой, Януш знает когда. Януш подтвердил: — Я тоже ждал с часами в руках. И вовсе не в восемнадцать тридцать ты вернулась, а в девятнадцать тридцать. — Очень может быть, — легко согласилась я. — А, ну конечно же! Точно, уже было больше девятнадцати, потому что магазин на углу Валбжихской закрыли, и даже киоски не работали. Мачек с собакой пошёл меня проводить, и я запомнила, что все уже позакрывали. Кстати, надо бы его предупредить. Ведь наверняка можно предположить, что именно ему я отдала похищенное золото и попросила припрятать. Он не станет возражать против обыска, я уверена. Мачек подтвердит, что все время мы сидели у него дома, один из его сыновей вернулся с работы, как раз когда я была у них, тоже подтвердит, выходил ли отец куда… А если не выходил, значит золото припрятано только у него в квартире. Вы бы не могли сразу поехать к нему? Хотя нет… И я принялась выдвигать предложения, одно глупее другого. Болек немедленно пошлёт туда своих людей. Болек решит вопрос по телефону. Я звонить Мачеку не буду, а то подумают, что я его предупреждаю… Посланный к Мачеку сотрудник пусть позвонит мне сюда, в его присутствии я по телефону объясню Мачеку, в чем дело, чтобы его там кондрашка не хватила. Сделают обыск — и дело с концом. А о том, что в квартире на Вилловой я обнаружила два трупа, я Мачеку тогда ещё рассказала, он знает. Пока я выдвигала все эти гениальные предложения, Болек интенсивно размышлял и принял решение. Видимо, ему не терпелось снять подозрения со своего кумира. Не прошло и часа, как все подозрения были сняты целиком и полностью. С Мачека. В его квартире произвели обыск, но из золотых вещей обнаружили только обручальное кольцо, которое он и не прятал, носил на пальце. Мачеку повезло со свидетелями. Проводив меня, он встретил возвращающегося домой старшего сына с двумя приятелями, и они все вместе вернулись домой. Так что мимо помойки, где Мачек имел единственную возможность припрятать золото, если бы получил его от меня, Мачек с собакой шёл в большой компании. Нет, Мачек был чист. — И все-таки у тебя были шансы припрятать похищенное, — безжалостно заявил Януш. — Насколько я знаю Тирана, он обязательно придерётся к тебе, ведь в этих разъездах между квартирами всегда можно было выкроить минутку, не рассчитаешь же все до минуты. — А я верю в невиновность пани Иоанны, — заявил благородный Болек и в доказательство полного доверия выдал ещё одну тайну следствия. Настоящего обыска в квартире, где совершены два злодейских убийства, ещё не производили, но осмотрели её тщательно. Особое внимание при этом уделили кухне — подействовали-таки инсинуации чёртова щенка! Полицейский фотограф, снимая помещение, с трудом развернул штатив в жутко захламлённой кухне и сбросил с подоконника цветочный горшок с землёй и каким-то засохшим цветком. Горшок грохнулся о пол из терракотовой плитки и раскололся. Из него высыпалась земля, а вместе с ней маленький свёрток, в котором оказались драгоценности: кольца, браслеты, колье, кулоны и серьги. Все из чистого золота и с очень драгоценными камнями. Яцусь лично покопался в старой стиральной машине марки «Франя» и обнаружил в ней потрёпанный толстый бумажник, битком набитый долларами. — Не скажешь, что квартира была ограблена, — с удовлетворением констатировал поручик. Далее мы узнали от разговорчивого поручика о сложностях с документами покойной. Личность убитой была установлена, её опознали и соседи, и дворник, но необходимо было отыскать и документы, удостоверяющие личность. Этот поганец Яцусь опять навязывал своё мнение — документы должны быть в кухне, и все! Так ему подсказывает его паршивая интуиция. Поиски документов все-таки начали с самых подходящих для этого мест. Сначала осмотрели поношенную дамскую сумку, в которой обнаружили кошелёк, ключи, лекарства и прочую ерунду. Потом осмотрели письменный стол со множеством ящиков, где хранилось жуткое количество старых счётов, квитанций, конвертов, а также электрические лампочки, старые тряпки и обрывки кожи, набор десертных тарелок из настоящего старинного мейсенского фарфора, завёрнутый в пожелтевшие газеты, металлические кольца для штор и прочая подобная мелочь. В спальне на полу валялся футляр из-под фотоаппарата, в котором вместо аппарата были крупные польские купюры, утрамбованные самым безжалостным образом. Отчаявшись в поисках, Тиран наступил на горло собственной гордости и приказал вернуться в кухню, где и обнаружил лично искомое. Пытаясь передвинуть кухонный столик, он ухватился за его столешницу, а она вдруг открылась, обнаружив под собой ящик, в котором на самом верху лежали паспорт покойной, её пенсионная книжка и завёрнутая в целлофан метрика, а также старинная косметичка, в которой вместо косметики были доллары и два массивных золотых перстня. Стол капитан хотел передвинуть для того, чтобы дотянуться до стоявшей за ним в углу большой старой сумки. Она оказалась битком набитой старыми же драными чулками, от которых очень нехорошо пахло. Итак, документы погибшей хозяйки квартиры были найдены, можно было на сегодня закругляться. Бригада уже собралась уходить, когда холерный Яцусь потянулся к батарее в кухне и извлёк из-за неё какой-то плоский пакет, в котором оказались припрятаны очередные драгоценности: два кулона, два очень ценных ожерелья, кольца, броши, запонки и пр. — все из чистого золота. Вот и получается, что все, исключая футляр из-под фотоаппарата, было обнаружено в кухне, и опять этот щенок оказался прав! Очень может быть, что именно эти драгоценности пыталась разыскать женщина, учинившая разгром в спальне и гостиной. Что это была именно женщина, утверждал тот же Яцусь, причём поисками она, по его словам, занималась чуть ли не в самый момент убийства. — Вот именно! — вскинулась я. — Была же там вторая баба, не только я! Известно, кто она такая? В ответ Болек тяжело вздохнул и как-то подозрительно огляделся по сторонам. Неужели он думает, что нас кто-то может подслушать? Оказалось, не в том дело. — У вас не найдётся чего поесть? — жалобно спросил он. — Сегодня совсем не осталось времени для личной жизни. Кишки к спине приклеились… Я даже не шевельнулась — гуляш мы с Янушем прикончили, а больше ничего в доме нет. Есть, правда, головка салата, но вряд ли она устроит Болека. Януш оказался сообразительнее. Встав, он заглянул в холодильник. — Яичница с колбасой подойдёт? — спросил он. — А сколько там яиц? — поинтересовался Болек. — Четыре штуки. Хватит? — Раз больше нет… К счастью, приготовление яичницы не занимает много времени, и уже через несколько минут можно было вернуться к прерванному разговору. Подкрепившись, Болек явно оживился. — Там было больше двух баб, — сказал он. — Можно сказать, сплошные бабы. Определять отпечатки пальцев на глазок, без сравнительного материала, без увеличения, без специального исследования — это, можно сказать, специальность чёртова щенка. Он совсем распоясался и напозволял себе! Ничего не скажу, некоторые отпечатки и впрямь можно привязать к человеку, скажем, невооружённым глазом отличишь отпечаток грузчика от отпечатка младенца, но ведь этот паршивец утверждает, что там оставлены пальчики как минимум четырех баб. Ну, ясное дело, все сплошь усеяно пальцами покойницы, но этот нахал чего говорит! Не меньше, говорит, отпечатков оставлено и племянницей — свеженьких, не очень свежих, старых и совсем старых, в той последовательности, как она эти отпечатки оставляла. Он такие вещи определяет без всякого увеличения, и тут сего мнением нельзя не считаться. Дальше. Кто-то там чего-то искал. Наверняка не хозяйка и вряд ли племянница, та должна бы знать, где что в доме хранится, так что остаются покойник, разумеется, когда он ещё не был покойником, вы, уважаемая пани Иоанна, или третья женщина, которая время от времени навещала Наймову. На тряпках следов не осталось, а вот на бумагах и книгах, может, что и удастся обнаружить. Яцусь все-таки деликатно намекает на то, что искала племянница, но не настаивает на этом. Впрочем, завтра уже будет ясно, кто же перевернул все в квартире вверх дном. Прийти и учинить бардак могла любая из этих трех женщин. Райчика никто не видел, в квартиру он просочился незамеченным, как дух бесплотный, равным образом и они тоже могли так же незаметно проникнуть туда. Люди заметили только вас, пани Иоанна! — Повезло мне, — уныло заметила я. — Можно предположить, что вторая баба и Райчик пришли в квартиру Наймовой раньше, ещё до того, как девочка с вывихнутой лодыжкой приклеилась к глазку в дверях, — задумчиво произнёс Януш. — Не только, — поправил его Болек. — Если бы кто-то из них поднялся на лифте этажом выше, а потом тихо спустился по лестнице, его бы через глазок не увидели. Другое дело, что та девочка, Иола Рыбинская, какое-то время ждала подругу спокойно, только после трех уже не находила себе места от нетерпения и принялась подглядывать в глазок. В моем воображении вдруг отчётливо предстала картина убийства. Вот так все оно могло произойти… Очень меня встревожила эта картина, ведь её могли себе представить и полицейские. Следовало немедленно что-то предпринять… Не слушая, о чем говорят Януш с Болеком, я бесцеремонно перебила их: — Погодите-ка… Выходит, если там откопали золото, у меня была отличная возможность его присвоить. Полной шкатулки мне бы надолго хватило, у меня как раз финансовые трудности. Значит, свистнула я эту шкатулку… О том, что меня кто-то в доме видел, я не знала, о том, что меня так быстро вычислят, — не догадывалась, значит, спокойно могла держать добычу при себе. Вот здесь, в квартире, или в машине. Пан Болек, не будете ли столь любезны прямо сейчас устроить у меня обыск. На всякий случай… — Минутку! — бросил мне Болек и докончил фразу: — … а больше всего подозрений вызывает племянница. Ведь что получается? Обе жертвы были убиты почти одновременно, приходится исключить гипотезу о том, что Райчик сначала стукнул Наймову, а потом покончил с собой, держа в объятиях шкатулку, полную золота… Разумеется, мы считаемся с возможностью какого-нибудь сюрприза в шкатулке, знаете, как бывает: взломают крышку, а она пустит в лицо какой яд или ещё что… — Ничего подобного! — вмешалась я. — Там, в комнате, ничем таким особенным не воняло. В общем-то, провонялась вся квартира, но просто от грязи. — Могло выветриться, — упорствовал поручик. — А если нет, значит, обоих прикончил кто-то третий, другого выхода нет… И опять вмешалась я, потому что моё воображение совсем распоясалось и ему уже удержу не было. — А квартирный вопрос вами выяснен? Ведь адрес квартиры я получила от посредника, официальный риэлтер, солидная фирма. Договорилась по телефону с хозяйкой, что приеду смотреть квартиру. Может, хозяйка предвидела собственную насильственную смерть? Или та самая племянница обладала даром предвидения и заранее запланировала продать квартиру после кончины тётушки? Януш с Болеком проявили живой интерес к моим рассуждениям. И в самом деле, что-то тут не состыковывалось… Намереваясь продать квартиру, хозяйка наверняка должна была подумать о том, где станет жить. Не собиралась же она переселиться в приют для старцев? А если о продаже квартиры хлопотала племянница, об этом тоже должно быть известно риэлтеру. — С какой фирмой вы имели дело? — живо спросил Болек и вытащил свой блокнот. Я продиктовала ему название фирмы-риэлтора, номер её телефона и фамилию сотрудника, от которого получила адрес квартиры на Вилловой. Сегодня уже поздно, но завтра полиция может с ним связаться с самого утра. Януш поддержал мою идею с обыском. Иначе, сказал он, не только я, но и они с Болеком могут оказаться под подозрением. Если предположить, что шкатулка была полна, если в ней хранилась хоть только одна тысяча золотых монет… По четыре миллиона за штуку… Мы тщательно пересчитали нули, получилось четыре миллиарда злотых. Это солидная сумма, даже морально устойчивый человек мог польститься. Нули убедили Болека, и он согласился произвести у нас обыск. На полночи нам было обеспечено развлечение. Вызванная Болеком подмога в лице двух симпатичных молодых сотрудников уголовного розыска тщательно перетряхнула мою квартиру, обнаружив попутно потерявшиеся года два назад ножницы и напёрсток, который потерялся ещё раньше. Потом, по настоятельной просьбе Януша, они перерыли и его однокомнатную квартиру, выходящую на ту же лестничную площадку. Потом осмотрели мою машину, обнаружили там торбу с мусором, которую я все забывала выкинуть, спасибо им, выкинули, и на этом обыск закончили. Отсутствие положительных результатов обыска мы все отметили небольшим ужином (завтраком?), который прошёл в тёплой обстановке. Умный Болек заранее позаботился о том, чтобы в будущем не возникло подозрений, будто все присутствующие подкуплены мною упомянутыми четырьмя миллиардами. Оказывается, с самого его прихода к нам он незаметно для нас включил магнитофон, на который и записывал все происходящее. Потом я прослушала запись. Лучше всего вышел мой крик радости при виде обнаруженного полицией напёрстка. Ночь близилась к концу, когда наконец все было закончено. — Хотелось бы мне лично познакомиться с этим вашим Тираном, — сказала я полицейским. — Догадываюсь, только ради него все мы тут трудились не покладая рук. Очень вам сочувствую. Что же касается меня — обожаю быть подозреваемой, когда невиновна. Хлебом меня не корми… Вас только жалко. Смотрите, сколько времени вы потратили на меня, а настоящие преступники благодаря этому могли действовать свободно. Ладно, завтра же познакомлюсь с вашим Тираном, пусть допрашивает меня до упоения, пусть делает выводы. И Тиран сделал-таки выводы…* * *
— Будьте любезны описать всю трассу, по которой вы вчера ехали, — с этого начал Тиран нашу беседу, предварительно сняв отпечатки со всех пальцев на моих руках (к ногам интереса не проявил). Я потребовала уточнить: — Откуда и докуда? — От улицы Вилловой до вашего дома. Всю трассу! Упомянутую трассу я стала описывать не по вчерашним воспоминаниям, а чисто умозрительно. Пережитое вчера нервное потрясение в квартире на Вилловой начисто отбило у меня способности соображать и наблюдать, я ничего не видела вокруг себя, машина ехала сама собой. Но коль скоро я все-таки добралась до нужного мне дома и уложилась при этом в нормальное время, значит, ехала нормальной трассой, не через Жолибож. Вот я и называла улицы, по которым могла ехать, а Тиран слушал спокойно, не перебивая. Когда я закончила, он сказал: — Мы проверили. И если предположить, что вы действительно ехали по этим улицам, то есть самой короткой трассой, то на участке Вилловая — Красицкого в вашем распоряжении могло оказаться четыре минуты свободных. За четыре минуты можно многое сделать! На втором участке, Красицкого — Батуты, вы могли сэкономить уже целых восемь минут, ведь не удалось установить с точностью до минуты, когда именно вы вышли из того дома. В общих чертах вами названо правильное время, но только в общих. Куда вы заходили по пути? Я честно попыталась вспомнить, заходила ли я куда-нибудь по пути. Все возможно, раз не помню, как ехала, могла и зайти куда-нибудь и тоже не помнить, слишком уж оглушили меня два трупа на Вилловой. Но ничего решительно не вспоминалось. Я подсознательно торопилась на улицу Батуты, там меня уже ждали, машину припарковала у магазина, до дома шла пешком… Ага, пока шла, могла и зайти. Нет, не помню! — Вроде бы по дороге в тот дом никуда я не заходила, — не очень уверенно ответила я. — Знакомых по дороге у меня в том районе нет, только Мачек, о нем я вам уже рассказала. Правда, на соседней улице живёт одна знакомая, но если бы я к ней зашла, это заняло бы у меня не меньше пятнадцати минут, да и то, если бы я к ней и от неё бегом бежала. Да нет, с чистой совестью могу вас заверить — никуда я по дороге не заглядывала. — Это вы так утверждаете… Вот те на! Тут я первый раз внимательно глянула на этого холерного Тирана и поразилась. Надо же, какой интересный мужчина! Хорошо, что я лет на десять старше его… И какая твёрдость во взгляде, какая суровость в обращении, хотя и вежлив он до омерзения. Сразу видно — не понравилась я ему. Не говоря уже о возрасте, наверное, я не в его вкусе… А может, он вообще баб не выносит? Антифеминист… И все-таки было в нем что-то хорошее. Может, именно вот эта непреклонность по отношению к преступным элементам, потому что я не почувствовала раздражения, напротив, испытала что-то вроде симпатии к этому не вызывающему симпатии типу. — Ну ладно, — весело согласилась я, — это я так утверждаю. Но ведь именно со мной, пан капитан, вы в данный момент беседуете, кому же ещё утверждать? И наверняка мои ответы имеют для вас какую-то ценность, иначе не стали бы вы тратить на меня своё бесценное время. Вы спрашиваете, я отвечаю. И утверждаю, что отправилась прямиком в дом на улице Батуты, а уж ваше дело поверить мне или нет. Если не верите — проверяйте, возможно, вам повезёт, и вы найдёте каких-нибудь баб, которые меня там видели. Вернее, видели мой плащ. Мужчин можете не беспокоить… — На Вилловой вы заходили в кухню! — заявил Тиран ни с того ни с сего. Спятил он, что ли? — Ни в какую кухню я не заходила! — твёрдо заявила я. — На пороге кухни лежал труп женщины, а я не люблю ходить по трупам. Такие уж у меня причуды, извините… — А сколько весило золото из шкатулки? — Не знаю. Зависит от того, сколько его там было. Если полная шкатулка, могло весить и двадцать килограммов. Многовато для меня, я не тяжеловес. А если уж меня там какие-то свидетели видели, пусть скажут, тащила ли я какие тяжести. Может, до земли склонялась и кряхтела… — Будьте любезны, сообщите фамилии тех двух мужчин, с которыми вы разговаривали в квартире на улице Батуты. Во мне что-то ёкнуло. Ох, не понравилась я этому капитану, очень не понравилась. Вон как взялся за меня, похоже, решил прикончить во что бы то ни стало! Ну откуда мне знать фамилии тех двух извращенцев? Они мне не представились, а у меня создалось впечатление, что они не хозяева квартиры, только пользуются ею по принципу — полить цветочки, проветрить комнаты… Тут я сообразила, что, кроме них, никто меня в их квартире не видел, Мачека я встретила уже на лестнице, я могла вообще ни в какую квартиру там не входить и тем самым получала дополнительные полчаса для сокрытия золотого запаса. Спятить можно! Нет, ничего удивительного, что этот дотошный капитан так в меня вцепился, подозрительная я личность… А если ещё у него пунктик на почве всяких привилегированных личностей… Пропала моя головушка! Не поверит он мне ни за что! — Тех мужчин я не знаю! — как можно твёрже заявила я. — И вижу, что ничто меня не спасёт, разве что объявится настоящий преступник. И заявляю вам со всей ответственностью, что лично возьмусь за розыски подлеца! Из-за вас, милостивый государь! — Очень приятно! — вежливо ответил этот непреклонный страж законности и закончил допрос. Как будто он только и ждал, чтобы я приняла такое решение. Черт бы их всех побрал! Другого выхода у меня нет, надо обязательно найти преступника, иначе надо мной так и будет висеть подозрение. Не хватало ещё, чтобы ко мне в квартиру полезли грабители в поисках проклятых четырех миллиардов! Не остаётся ничего другого, как энергично браться за расследование…* * *
Придя домой, я выслушала записанное на автоответчике нечленораздельное сообщение о том, что со мной жаждет увидеться какая-то из моих читательниц. Глянула на часы — ещё вполне рабочее время — и позвонила в издательство. — Нам оборвала телефон какая-то девочка, ваша горячая почитательница, — сказали мне. — Ей во что бы то ни стало надо с вами увидеться, а она не может ходить, что-то с ногой. Умоляла дать ей ваш телефон. Зовут её… минуточку… зовут её Иола. Иола Рыбинская. Я сразу же вспомнила, кто такая Иола Рыбинская, слава богу, склероза у меня ещё нет. — А у этой Иолы телефон есть? — Да, она его нам оставила. — Говорите, записываю… Иола Рыбинская подняла трубку после первого же гудка, словно ждала у телефона. — Боже! — взволнованно произнесла она. — Это и в самом деле вы? Я имею в виду — были тогда у нас на этаже? Ну, в том доме, где я живу, на улице Вилловой? Уважаемая пани Иоанна, мне обязательно, непременно надо увидеться с вами! Так это были вы?! Догадываясь, в чем дело, я подтвердила — это действительно была я. Задыхающимся от волнения голосом девочка проговорила: — Я просто не знаю, что делать! Я видела тогда ещё кое-что, и возможно, это вам пригодится, но не уверена. Мне надо непременно с вами увидеться! Я бы обязательно пришла к вам, но пока не могу ещё ходить, доктор запретил, велел ещё недели две посидеть дома, вот я и не знаю… — А по телефону ты не можешь мне этого сказать? Ведь нас никто не слышит. — Да, но я так надеялась… Думала, заодно уж… И тут не понадобилось большого ума, чтобы догадаться, в чем дело. — Ну хорошо, так и быть, я сама приеду к тебе и оставлю автографы на всех моих книгах, которые у тебя есть, а ты мне расскажешь, что же ты такое ещё там видела. Только, пожалуйста, не созывай всех своих подружек, у меня совсем нет времени. Перед отъездом я заглянула к Янушу, но не застала его дома. Оставила ему на всякий случай записку, куда еду, и велела ждать моих сообщений. Возможно, имело смысл разыскать по телефону Болека, чтобы и ему сообщить, да времени действительно было в обрез, к тому же я сгорала от любопытства — что же такое видела Иола? Девочка, похоже, все время после нашего разговора не отходила от глазка в двери, потому что открыла дверь прежде, чем я позвонила. Рассказывала Иола очень эмоционально, щеки девочки горели от волнения. — Я уже поняла, что в той квартире что-то произошло, ведь приехала полиция, вот и стала подсматривать. И увидела, как на лифте приехал какой-то мужчина и тоже в ту квартиру направился, да перед дверью вдруг остановился и прислушался. Даже ухо к двери приложил, а потом как кинулся бежать вниз по лестнице! И хоть мчался быстро, совсем не топал, вроде как на цыпочках бежал. А когда он только пришёл, я дверь приоткрыла, чтобы на него не в глазок, а через щель посмотреть, дверь наша открывается бесшумно, он и не услышал. Сама не знаю, зачем я так сделала… Ну ладно, из любопытства, ясно. — И как же он выглядел? — сурово поинтересовалась я. — Среднего роста, не очень худой, но совсем не толстый. Ведь я как подумала, проше пани? Раз подслушивает у двери квартиры, в которой шуруют полицейские, значит, надо его запомнить, так ведь? Вы сами учили… То есть, не вы, в ваших книжках я столько начиталась о преступлениях и многому научилась. — Умница, рассказывай же. И окрылённая Иола продолжала: — Вот я и постаралась его как следует рассмотреть, а потом ещё, пока вы не пришли, про себя несколько раз повторила его приметы. К сожалению, особых не было. Очень жаль! А так все обыкновенное: волосы тёмные, до ушей, лицо худое и даже такое… костлявое, очень как-то выделялись щеки и нижняя челюсть. Глаза и брови обыкновенные, а вот нос… нос не то чтобы кривой, а какой-то такой… кривой не кривой… нет, немного все-таки кривоватый. Бритый, без усов и без бороды. Одет был в кожаную куртку. На нем была кожаная куртка. Коричневая, расстёгнутая, из-под неё виднелась белая рубашка в бежевую полоску. На ногах чёрные ботинки. На то, чтобы организовать официальный допрос свидетельницы Иолы Рыбинской, у меня ушло не более получаса. Мне не пришлось разыскивать поручика Болека, достаточно было позвонить Янушу, который уже оказался дома, и остальное все сделал он. Неизвестный худощавый мужчина явился в тот момент, когда в квартире покойницы Наймовой вовсю работала следственная бригада. Услышав её из-за двери, незнакомец отказался от намерения войти в квартиру и предпочёл бесшумно удалиться. На месте капитана Тиранского я попыталась бы его разыскать… Не буду утверждать, что утренний допрос я перенесла безболезненно. Нет, никаких претензий к Тирану у меня не было, и я не удивлялась тому, что он так в меня вцепился. Даже если в убийствах меня не подозревали, оставалась ведь ещё кража. Как они говорят — хищение в особо крупных размерах. Кто поручится, что я не позарилась на такую кучу золотых монет? Их владельцу они и так уже были без надобности, а меня вполне могли соблазнить. Теоретически бесхозные четыре миллиарда могли соблазнить любого. Правда, до сих пор я никогда не проявляла склонности к присвоению чужой собственности, но ведь Тиран мог об этом и не знать… Это во-первых. А во-вторых, я не крала у живых, а тут имела дело с неживыми. Ну, и в-третьих. Можно сказать, ничейное сокровище, неожиданная находка. Господи, да о чем это я думаю? Не крала я золота, будь оно хоть и на самом деле ничейное! Ведь видел же меня тот пенсионер в холле, когда я выбежала из лифта. Выбежала! Мои физические возможности ограничиваются шестнадцатью килограммами, больше мне не поднять. Двадцать пришлось бы уже волочить по полу. А я ничего не волокла, не сгибалась под тяжёлой ношей, не сопела от сверхъестественных усилий! Есть свидетель, что я не бежала с двадцатью килограммами похищенной добычи, и уже одно это должно снять с меня подозрение! Хотя… Я могла поступить по-другому. Размотать с шеи косынку, насыпать в неё монеты, оттащить этот тючок в лифт… Нет, меня бы непременно увидела в глазок Иола Рыбинская. Тогда, может, лучше спуститься по лестнице на один этаж, там сесть в лифт и подняться в нем на последний этаж. Интересно, что там, на последнем этаже? Надо будет посмотреть. Так вот, я могла поступить следующим образом: тючок с золотом припрятать в укромном уголке где-нибудь в доме — не в квартире! Припрятать, значит, в доме, самой выйти налегке, а потом выбрать подходящий момент и вернуться за добычей. Может, она до сих пор лежит где-нибудь на чердаке. Интересно, пришло полиции в голову обыскать чердак, если он вообще там есть? Все эти гениальные мысли пронеслись в голове между четвёртым и первым этажами, когда я спускалась в лифте после визита к своей читательнице. И тючок с золотом так отчётливо видела я в своём воображении, что не выдержала и решила проверить тут же все, не покидая дома. Насмерть забыв о том, что я сама же вызвала полицию к Иоле и каждую минуту кто-то из следователей появится в доме, не выходя из подъезда я вернулась в лифт и нажала на последнюю кнопку. Выяснилось, что в доме не только есть чердак, но и что до этого чердака ходит лифт — редчайший случай! С глубоким волнением ступила я на площадку чердачного этажа. Чердак вполне культурный, приспособленный для сушки белья. Очень рационально продумано — женщине, желающей просушить выстиранное бельё, не надо, сопя, взбираться с тяжёлым тазом или узлом свежевыстиранного белья по лестнице, можно с удобствами подняться на лифте. Очень, очень культурно и гуманно. И чердак был неплохо освещён, небольшие оконца пропускали достаточно света. Войдя в чердачное помещение, я осмотрелась. Слева за незапертой дверью находилось второе помещение, вправо далеко тянулся открытый коридор. Для начала я ознакомилась с помещением за дверью. Видимо, это оно и было сушилкой, хотя я лично ни за что не развесила бы там своё свежевыстиранное бельё, уж очень все тут было запылённым. И, похоже, пыль тут скапливалась веками, если не тысячелетиями, такой толстый слой её покрывал все вокруг. Узкая, не очень удобная, но довольно прочная лесенка вела к люку на крышу. Естественно, сразу же мелькнула мысль о возможности привязать гипотетический тючок с золотом к верёвке и спустить его с крыши в какую-нибудь печную трубу, но пока я не стала проверять эту гипотезу. Осторожно ступая, я двинулась в глубь чердака. Люди тут бывали, это точно. Ни одна живая душа, кроме человека, не оставляет после себя пустых бутылок, окурков, скомканных пачек из-под сигарет и тому подобного мусора. Валялось какое-то тряпьё, обломки старой мебели, рассохшееся деревянное корыто и дырявый таз. В углу — большая кипа рассыпанной макулатуры. За ней тоже можно припрятать тючок. Или нет, лучше вон за теми досками, которые в стародавние времена были комодиком. Тючок можно припрятать и в любом из отдалённых углов. Судя по следам, вернее, по отсутствию оных, туда уже много лет никто не заглядывал. Я сама себе кивнула головой, подтверждая собственные предположения. И в самом деле, вполне реальные предположения, ничего не стоило похитителю добычи припрятать её на чердаке, а самому выйти из дома с пустыми руками. Надо на всякий случай осмотреть и коридор, тянущийся в другую сторону. Так же осторожно и неторопливо двинулась я по чердачному коридору. Там обнаружила две запертые двери, одну — на висячий замок, вторую — просто на ключ. Попробовала — двери не открывались. А вот и третья дверь. Эта не только была незапертой, но и вообще сорванной с петель. Я осторожненько заглянула за неё. И тут вдруг что-то затрещало, зашумело, шмыгнуло перед моим носом. Я замерла и от неожиданности закрыла глаза. Сердце ещё отчаянно билось, когда я все-таки осмелилась их открыть. Никого не видно. Крысы, наверное, или, наоборот, кошка. К счастью, крыс я не боюсь, кошек тем более, поэтому не пустилась в паническое бегство, а прислушалась. Вроде бы теперь трещало и шелестело где-то дальше, в следующем чердачном отсеке, куда отсюда вела не столько дверь, сколько дверной проем. Там, за ним, царила темнота и там что-то таинственно и подозрительно шевелилось. Заставив себя сдвинуться с места, я набрала полную грудь воздуха, сделала несколько шагов и просунула голову в проем. А могли бы и стукнуть, думать надо, прежде чем высовываться! И даже следовало стукнуть по голове, раз она такая дурацкая. Помещение за дверным проёмом плохо просматривалось, было совсем тёмным, но можно было понять, что оно небольшое. Такая тёмная комната на чердаке. И, похоже, в этой комнате кто-то обитал, ибо в углу сгрудилась поломанная мебель, а на полу устроено было жалкое ложе. Я сделала ещё один шаг вперёд. И тут снова что-то скрипнуло, на сей раз у меня за спиной, в коридоре. Ага, пол в коридоре из досок, и скрипели они. Нет, это не кошка и не крыса… Кто-то околачивался здесь, на чердаке, не я одна. Возможно, кто-то из его нелегальных жильцов, оставивших после себя бутылки и окурки. Ладно, сделаю вид, что я — легальный жилец, в отличие от них, нелегальных, пусть они боятся, а не я! Впрочем, я уже увидела, что хотела, могу возвращаться. Развернувшись, я решительно направилась к выходу, не соблюдая осторожности. Теперь и под моими ногами отчаянно скрипели старые доски пола. И я разглядела, как к выходу из чердачного коридора метнулась человеческая фигура — невысокая, худощавая, в брюках. Девушка или парень, никакой не верзила-громила. Чувствовалось, человек молодой, ловкий. Мелькнула в выходных дверях и исчезла. Я кинулась следом, сама не зная зачем. Когда я выскочила на лестничную площадку, молодой человек сбегал уже по лестнице этажом ниже. А лифт, как по заказу, шёл вверх. Пока я спускалась в нем на первый этаж, в голове опять крутились всевозможные криминальные версии: если я припрятала добычу на чердаке, если мою квартиру уже обыскали, я могу спокойно забрать золото и принести его домой. А я возвращаюсь без всякого золота, хотя был удобный случай его забрать. И хорошо бы, если бы меня увидел кто-нибудь из свидетелей — вот, возвращаюсь опять с пустыми руками, хотя были все возможности унести и припрятать краденое. И хорошо бы, чтобы свидетелем был не какой-нибудь пенсионер, а, например, кто-то из полиции… И ещё я думала о том, что худощавый молодой человек, которого видела Иола, и худощавый силуэт, мелькнувший на чердаке, очень подходят друг к другу. Может, стоит все-таки попытаться его догнать? Так и не решив, что же делать, вышла я внизу из лифта. Судьба решила за меня. У лифта стоял Болек, приехавший лично допросить Иолу. Вот и исполнилось одно моё пожелание — свидетель-полицейский. Я очень обрадовалась, велела Болеку внимательно оглядеть меня, не объясняя, зачем это нужно. Болек послушно оглядел, по-моему недостаточно тщательно, но он пояснил, что очень торопится к свидетельнице Рыбинской. Я не стала его больше задерживать, он сел в лифт и поехал учинять Иоле допрос, а я выскочила на улицу. У подъезда я остановилась, ибо в голову пришло новое соображение: совсем недостаточно свидетельства одного Болека. Болек знает меня, с давних пор испытывает пиетет к моему творчеству, к тому же я любимая женщина его кумира Януша… Нет, Тиран может не поверить его свидетельству. Вот если бы ещё кто меня увидел… Я оглянулась — вокруг ни души. И в этот момент из того же подъезда быстрым шагом вышла молодая женщина в юбке мини. Стройные ножки, сама стройная и очень красивая. Под мышкой она держала какой-то свёрток, который очень походил на тючок, столько раз всплывавший в моем воображении. К тючкам я испытывала повышенную чувствительность, поэтому с чрезвычайным вниманием осмотрела его. Тючок под мышкой красивой девушки не производил впечатления особо тяжёлого. Напротив, красавица небрежно прижимала его к себе одной рукой, локтем. Двадцати килограммов так она ни в коем случае не смогла бы нести! Я одёрнула себя — становлюсь уже ненормально подозрительной, а все из-за этого проклятого Тирана. Черт с ним, пусть придирается, если ему так хочется. Отказавшись от попытки показаться ещё одному свидетелю, я пожала плечами и пошла к своей машине, которую припарковала по ту сторону улицы. А девушка быстрым шагом направилась в сторону Пулавской и вскоре скрылась из глаз.* * *
С очередной порцией новостей Болек явился к нам только после девяти вечера. Точнее, не к нам, а к Янушу, а я как раз была у него в квартире. — Сделали вскрытие, — вздыхая, известил он нас. — Мы попросили поскорей, они не тянули. И получилось что-то совсем непонятное. Мы знаем, из-за чего умер Райчик. — Ну и от чего же? — спросили мы с Янушем в один голос. Опять тяжело вздохнув, Болек пожал плечами, и у меня создалось впечатление — с трудом удержался от того, чтобы не сплюнуть с отвращением. Хорошие манеры не позволили ему сделать это. — Мухоморы! — гробовым голосом известил он. — Что?! — Мухоморы. Грибочки такие. — Он слопал мухоморы? — не поверил своим ушам Януш и невольно бросил взгляд на банку с маринованными шампиньонами, которую мы только что вскрыли, ожидая дорогого гостя. Из-за него и с ужином подзадержались. — Можно и так сказать. Слопал. Точнее — принял внутрь. В жидком виде. И вероятнее всего, не подозревая о том, что это мухоморы. — А объяснить по-человечески ты не можешь? — По-человечески трудно, уж очень по-дурацки все это выглядит. Похоже, его кто-то отравил, может, и покойница-хозяйка, а может, одна из тех двух баб. Очень сильная концентрация ядовитой жидкости, так сказать, экстракт из мухоморов. Мы обнаружили его на кухне в бутылочке с пробочкой, в кофейнике, в одной из чашек с остатками кофе и в покойнике. Покойница кофе не пила, в её чашке была заварена лечебная травка. Для себя она заварила шалфей с мятой и ромашкой. — А в коньяке что было? — А в коньяке и того хуже. В бутылке — только коньяк, без всяких посторонних добавок. А в одной из рюмок — с люминалом. А может, и другое какое средство, экспертиза установила лишь, что сильное снотворное. — И кто выпил это снотворное? — Никто. Новости малость нас ошарашили. Мы потребовали разъяснений, хотелось также услышать мнение следственных властей. Болек сел за стол, раскопал вилкой шампиньон покрупнее, извлёк его из банки, оглядел с некоторым сомнением, но съел. Чтобы успокоить человека, я извлекла второй и, сев напротив, тоже съела. Похоже, я поступила правильно, потому что он пристально смотрел мне в рот. Потом начал рассказывать: — Вот и получается, что чёртов щенок опять оказался прав. Ведь он с самого начала вцепился в кухню, и пожалуйста… Мы попытались воссоздать ход событий, и у нас получилось следующее: пришёл Райчик с бутылкой коньяка, сидели они вдвоём за столом в комнате и пили коньяк, кофе и травки… Естественно, до этого кто-то должен был кофе сварить и приправить мухомором, по всей вероятности, это сделала хозяйка, ибо на кофейнике только её пальчики. На бутылке с мухомором чьи-то ещё, старые и запылённые. Никак не определишь, кто кому приготовил коньяк со снотворным, потому что рюмки оба брали в руки, и рюмку со снотворным в руках держали и он и она. После того, как в мужике обнаружили мухомор, особо заинтересовались содержимым желудка бабы. И ничего! Может, она заметила, как он ей что-то подсыпал в рюмку, и не стала пить. Потом она убрала со стола, не все сразу унесла в кухню, подноса у неё не было. Вынесла, значит, в кухню часть посуды, но вымыть ничего не успела, наверное, хотела пойти за остальной в комнату, тут он и угостил её молотком. Он же отнёс в кухню бутылку с остатками коньяка, её пальцев на бутылке не было. Сахарница осталась на столе. — Для того чтобы отнести в кухню коньяк, ему пришлось перелезть через неё, — осуждающе заметила я. — Пришлось! — подтвердил Болек. — Перелез, сделав такой большой шаг, и обратно таким же манером. После чего тут же принялся за работу. Она не сразу померла, с полчаса ещё была жива, с этой своей разбитой головой. А его мухомор прихватил в тот момент, когда он поднимался с пола, держа в руках обнаруженный клад. А до этого он извлёк шкатулку из тайника и, стоя на коленях, открыл её с помощью маленькой отмычки. Мы её нашли. Наверное, открыл, увидел, что в ней, закрыл крышку, встал со шкатулкой в руках и упал. Шкатулка брякнулась на пол, крышка отскочила, и содержимое шкатулки рассыпалось по полу. — А почему вы думаете, что он не запер её? — спросил Януш. — Не мог запереть, мы проверили. Он с большим трудом её отпер, при этом отмычка погнулась, и запереть уже было нельзя. Вот и получается, что время смерти у обоих совпадает, значит, они убили друг дружку, дай-то бог, аминь. В таком случае, не придётся искать убийцу, но неясности все же остаются. Ещё бы! Неясности просто нахально лезли на первый план. Разлетевшееся по комнате золото так и должно было там лежать, рядом с трупом, но ведь его же там не оказалось, а само оно уйти не могло! Двери в квартиру я застала приоткрытыми, а ведь трудно представить, чтобы эта милая парочка сначала угощалась при открытых дверях, а потом, не позаботившись о том, чтобы прикрыть двери, Райчик ударом молотка размозжил хозяйке квартиры голову. Нет, там непременно был ещё кто-то. И далее вопрос с убийством Наймовой нельзя считать до конца выясненным, ибо, используя потом молоток для того, чтобы разбить стену, Райчик стёр все следы, которые могли бы оказаться на ручке. Возможно, мухомором воспользовался кто-то третий. Многочисленные женские отпечатки пальцев могли свидетельствовать также и о наличии у Райчика сообщницы. Они вместе могли разработать план убийства Наймовой. Сначала попытались её усыпить, а когда не вышло, стукнули несчастную молотком. А потом сообщница избавилась от сообщника с помощью грибочков. Она могла и за столом с ними сидеть, могла тоже что-то пить, а потом, когда оба уже были мертвы, свою посуду вымыла и спрятала, оставив остальное на месте, чтобы ввести в заблуждение полицию. А потом забрала сокровища и смылась с ними, оставив без внимания двери. — Племянница, — проговорил Януш. — Вы уже её нашли? — Как же, нашли! — раздражённо ответил Болек. — Мы тоже не лыком шиты, тоже допускаем её участие, но вот найти её оказалось совсем непросто. Никто не знает, где она живёт. Никто даже фамилии её не знает. Имя известно — Катажина. А вот фамилии не знаем. Мы с Янушем дружно возмутились — как это можно не знать фамилии ближайшей родственницы человека, которого все в доме знали? Ведь и племянница долго жила в той же квартире. Болек отважно ел грибочки. Я правильно рассчитала — они очень подходили к зразам. Немного подкрепившись, поручик пояснил: — Не так все просто. Лет двадцать назад покойница прописала у себя внучку сестры, причём прописала под своей фамилией, хотя ни о каком удочерении и речи не было. А поскольку Наймова была вдовой и Найма — фамилия её усопшего мужа, то вычислить фамилию её сестры нам не удалось. И в школе девочка училась под фамилией Наймова. Катажина Наймова. Кое-кто в школе смутно припоминал, что, кажется, перед получением аттестата зрелости девушка предъявила свою метрику и в аттестате была проставлена её настоящая фамилия, но сделала это секретарь педагогического совета, одна из учительниц, с которой девушка особенно сдружилась, но она уже в школе не работает и вообще выехала за границу. А больше никто в школе настоящей фамилии Катажины не знает. Девушка покинула квартиру Наймовой два года назад, кажется, где-то учится, где — тоже неизвестно. Возможно, вышла замуж, возможно, тоже уехала из Варшавы, кто знает… — Вы в школе пытались все это узнать? — И в школе тоже. Там нам и сказали, что секретарь педсовета, та самая учительница, с которой Катажина была дружна, уже в школе не работает, уехала куда-то за границу. — Уехавшая учительница проживала в Варшаве? У неё могут быть здесь родные? — Могут. Мы пытаемся их разыскать и через них узнать заграничный адрес учительницы. Пока не разыскали. Говорят, это по её настоятельной просьбе в аттестат зрелости Катажины вписали её настоящую фамилию. И у неё никого из родных в Варшаве нет, это мы уже проверили. Но адрес, по которому учительница проживала, в школе нам сказали. Конопяк уже там побывал, но ничего не смог узнать. В её квартире никого не застал. — Неужели никто из соседей ничего не знает? — Соседка там такая вредная баба, что не приведи господь! Вообще не пожелала с нами разговаривать. Работа у неё домашняя, наверняка что-то знает, но на все расспросы Конопяка один ответ: ничего не знаю и вообще у меня нет времени на пустые разговоры. Конопяк сказал — сущая мегера, у него было сильное желание за патлы притащить вредную бабу в комендатуру и там допросить с пристрастием. Она просто-напросто вытолкала его за дверь! Мы сами понимаем, племянница — первая в списке подозреваемых. А даже если бы её и не подозревали, все равно следовало бы её отыскать, как ближайшую родственницу погибшей. Сами посудите — все говорят, навещала она тётку довольно часто, и вдруг исчезла, как сквозь землю провалилась. — Да ведь всего два дня прошло со дня гибели её тётки! Девушка может не знать об этом, возможно, скоро сама объявится, — сказала я. Болек не разделял моего оптимизма. — Сомневаюсь и не очень надеюсь на чудо. Избавила бы нас от лишней работы. Представляете, ведь теперь мы станем разыскивать её через Бюро общегосударственного учёта населения, исходя из имеющихся в нашем распоряжении всего-то данных: имя девочки и дата её рождения, девичья фамилия матери — Кочинская, в домоуправлении узнали. Вот и все. — Как все? А фамилия её родителей? В Записи актов гражданского состояния их района должны быть такие данные, — удивился Януш. — Должны-то должны, но сотрудники этого загса в полном составе два года назад посажены за решётку за нелегальную распродажу пустующих помещений, квартир и комнат. Я все-таки не верила, что в квартире покойной не обнаружилось никаких документов, бросающих свет на анкетные данные её приёмной племянницы. — Не обнаружилось! — вздохнул Болек. — Правда, в том бардаке, что царит в её квартире, сам черт ногу сломит, но уж мы очень тщательно все обыскали. Может, уезжая от тётки, племянница все забрала с собой? И самое смешное — мы не нашли ни одной фотографии! — Фотографии племянницы? — Не только. Вообще ни одной фотографии. — Спрятала, наверное. Похоже, у покойницы Наймовой была страсть или мания все прятать… — Где она могла спрятать фотографии? Зашила в матрас? Я понимаю — золото и драгоценности, но бумаги?… — Поищите в школе, — посоветовала я. — Мы и сами догадались, — обиделся Болек. — Конопяк попросил показать ему фотографию выпускного класса, в котором училась Катажина. И на большой групповой фотографии все девочки как девочки, а драгоценная Кася как раз нагнула голову, лица не разглядишь. И за подругу спряталась, только кусочек головы высовывается. Януш поинтересовался: — Знакомых жертвы порасспросили? По мере наших расспросов поручик Пегжа утрачивал остатки былого оптимизма и ответил совсем уже мрачно: — Да не было никаких знакомых у этой проклятой бабы! Ни родных, ни знакомых, а с соседями она вообще старалась не поддерживать никаких дружеских связей. Но соседи есть соседи, не встречал ещё таких, чтобы ничего не знали. Вот и здесь, одна из соседок вспомнила, что раньше довольно много людей бывало у Наймовой, а в последнее время — только один мужчина и ещё какая-то баба. Ну, мужчина — мы вычислили, что покойный Райчик, другая соседка тоже его как-то раз видела, а вот что касается бабы… Если бы у меня была возможность намертво вцепиться в поручика, возможно, я бы и добилась от него более подробной информации, но мне, как хозяйке, пришлось отвлекаться из-за зраз. Болек пожирал их так, словно неделю у него во рту крошки не было. Из вежливости я не стала совсем уж нахально расспрашивать его, давая возможность гостю поесть, к тому же пришлось срочно думать, чем бы ещё покормить человека, зраз было явно недостаточно. Похоже, поручик Болек приходил к нам с Янушем не только для того, чтобы, общаясь с последним, попользоваться его богатым опытом следователя, но и чтобы у нас вкусно поесть. Нет худа без добра, благодаря этому у меня появлялась возможность получать информацию о расследовании из первых уст, так сказать. Правда, ломая голову над тем, что бы ещё такое вложить в эти уста, я напрочь забыла о чердаке. А ведь хотела подсказать следствию новую версию. Не откладывая ножа и вилки и с надеждой глядя на меня, поручик меж тем говорил: — Они могли и десять раз поубивать друг дружку, но закрыть дела мы все равно не имеем права. До сих пор не обнаружен похититель ценностей из шкатулки, и вообще многие обстоятельства ещё не выяснены. Не вызывает сомнения наличие в квартире третьих лиц в момент убийства или сразу после него. А из этих третьих лиц выявлены только вы, пани Иоанна. — Примите и пр… — пробурчала я. — Не удивляюсь, что Тиран впился в меня, как хищная пиранья. И даже не удивлюсь, если он… — …арестует вас, — продолжил мою мысль следователь. — Да, с прискорбием должен сознаться, что такая возможность не исключается. Пять минут на дороге вы сэкономили, заскочили по пути к верному человеку, припрятали денежки — и дело с концом. Немного нарушают эту концепцию показания пенсионера, ну да он по старости мог и не приметить, что из лифта вы выскочили с небольшим багажом. Боюсь, Тиран снова за него возьмётся, а по опыту знаю, свидетелю многое можно внушить… — Знаю, знаю, и в конце концов этот пенсионер на суде поклянётся на Библии, что из лифта я вышла, сгибаясь под тяжестью сокровищ, спотыкаясь, прошла мимо него, а у него только поначалу создалось впечатление, будто я пробежала мимо, стуча каблучками… Так что, может, мне заранее составить список всех моих знакомых? — Какой смысл? — заметил опытный следователь. — Все равно вы не внесёте в список того, кому оставили добычу. И, умоляю вас, не думайте, что это я про вас думаю. Это все Тиран. — Вот ещё навязался на мою голову! — проворчала я. И опять смутно припомнилось, вроде о чем-то собиралась сказать следователю. Нет, никак не вспомню, проклятый Тиран сбил с толку. Януш призвал нас к порядку. — Хватит нести чепуху. Главное сейчас — разыскать племянницу. Минутку, вот что мне пришло в голову. Узнать девичью фамилию тётки. Такую же фамилию наверняка носила и её сестра, вышла замуж, значит, узнаем фамилию матери племянницы. — Вроде бы ты рассуждаешь логично, — печально ответил Болек, — да и мы не лыком шиты. Сами догадались. Оказалось, девичья фамилия матери племянницы не такая, как девичья фамилия покойной. Не Наймова. Так что, похоже, она не совсем племянница. Эх, сплошные неясности. А без племянницы не обойтись, Яцусь намертво связал её с нашим делом. — Да, не позавидуешь вам… Таинственная личность — ни фамилии, ни места жительства. Даже внешний вид неизвестен…* * *
Племянница! Вот кто мне нужен! Её участие в мрачном спектакле могло снять с меня все глупые подозрения Тирана. В конце концов, я лучше знала, украла я проклятое золото или нет… Я сама поехала в школу, где училась племянница. Разыскала там руководительницу класса, который два года назад племянница закончила. Невозможно, чтобы она не помнила свою выпускницу. И в самом деле помнила. — Странная это была девочка, — запинаясь рассказывала уже немолодая учительница. — Проще всего было бы эту девочку назвать несчастной сиротой, но знаете… было что-то в ней такое, в общем, не подходило к ней это определение. Натура сильная, она изо всех сил старалась держаться твёрдо, независимо, не допускала жалости. Не поддавалась своей несчастной судьбе. А ведь жизнь её была ужасна, хотя она никогда, никогда не жаловалась. Только один раз… и то не по своей воле. Было это в девятом классе. Нажаловалась на Касю учительница физики, потому что на её уроке Кася читала постороннюю книжку. Я вызвала Катажину для объяснений. Ну и девочка в полном отчаянии призналась, что очень любит читать, а тётка ей не разрешает. Представляете? Никогда не разрешает читать книги, а Кася очень, очень любит читать, вот и приходилось читать в школе. На всех переменах, а тут не удержалась и заработала замечание от физички. У меня создалось впечатление, проше пани, что эта её тётка была психически неполноценной, я бы назвала её просто моральной садисткой, так она издевалась над несчастным ребёнком. Многое мне тогда рассказала бедная Кася и закончила тем, что ей легче в Вислу броситься, чем предъявить тётке дневник с замечанием физички. А девочка училась хорошо, замечаний никогда у неё не было. Я, естественно, была потрясена,стала расспрашивать, и выяснилось, что тётка никогда не купила ей ни одной книги, дома осталось от Касиных родителей несколько штук, но и их тётка не позволяла брать. Учебники и книги по внеклассному чтению Касе приходилось просить у подружек. Другие же книги боялась приносить домой, тётка отбирала их и рвала на мелкие кусочки, поэтому девочка читала их в школе. После школы должна была мчаться домой, ей не разрешалось нигде задерживаться. Вот Кася и умоляла меня попросить учительницу по физике вычеркнуть своё замечание, пусть она её спросит, урок Кася знает, а появиться дома с замечанием — смерти подобно. Естественно, я поговорила с учительницей, та зачеркнула своё замечание и приписала, что внесено было по ошибке. А я после этого инцидента заинтересовалась домашними условиями моей ученицы, поговорила с её подружками, и выяснилось, что ни одна из них никогда не была у Каси дома, и Кася тоже не посетила ни одну из них. Выяснилось, что у Каси никогда не было ни копейки, что она никогда не приносила из дому ни яблок, ни сладостей — ничего. И ещё одно обстоятельство выяснилось, проше пани. У Каси проявились способности к рисованию. Учительница по рисованию, пани Яжембская, рассказала мне, что Кася очень любит рисовать и что у девочки несомненный талант. Она, учительница по рисованию, и в подмётки не годится своей ученице. И пани Яжембская стала заниматься с Касей дополнительно, разумеется бесплатно, а я им помогала. Пришлось, проше пани, пойти на обман, а что поделаешь? Тётка ни за что не разрешила бы девочке заниматься рисованием, дома она отбирала у неё бумагу и краски, вот и пришлось соврать, что теперь в классе прибавилось два урока. И Кася могла оставаться в школе на дополнительных два часа. Знаю, что после окончания школы Кася очень хотела пойти учиться в Академию изобразительных искусств… Вот сколько интересного узнала я от классной руководительницы исчезнувшей племянницы покойной Наймовой, и в моем воображении возник довольно цельный образ Каси. Видела я, в какой квартире она жила, видела я и её тётку. Правда, последнюю в очень… неприглядном виде, так сказать, не в наилучшем состоянии, но представить себе жизнь молодой девушки в той страшной квартире могла. И если полицию удивляло то обстоятельство, что ближайшая родственница погибшей не появляется в квартире последней уже третий день, то меня удивлял факт, как в такой квартире она вообще могла появиться. Как там можно жить? Ну ладно, допустим, ребёнком ей некуда было деться, вынуждена была жить вместе с ужасной тёткой. Но потом, когда смогла освободиться от неё, когда куда-то выехала из этой квартиры, что её туда тянуло?! А классная руководительница продолжала свой рассказ: — В конце концов пани Яжембская очень подружилась с Касей. Она сама была ещё очень молода, небольшая разница в возрасте сблизила обеих девушек… Нет, мне ничего не известно об изменении фамилии Катажины. Наймова и Наймова… Ну да ладно, если честно — я предпочитала ничего об этом не знать. Неизвестно ведь, чем может грозить самовольное изменение фамилии. Аттестаты зрелости заполняла собственноручно пани Яжембская, у неё красивый почерк. И она сказала мне, что просто необходимо для девочки вписать в аттестат зрелости её настоящую, а не тёткину фамилию. Десять лет была Наймова, а теперь вот необходимо вписать настоящую. Ну я и пожалела несчастную сироту. Разрешила — вписывайте, только я об этом ничего не знаю. А до директора не дошло, он подписывает аттестаты автоматически, на мою ответственность… Итак, я узнала, что мне требовалось. Теперь вот только бы отыскать пани Яжембскую. Её адрес в школе был, но его уже проверил человек поручика Пегжы. Мне бы узнать, где сейчас пребывает бывшая Касина учительница рисования. Я спросила, есть ли у неё родственники в Варшаве, у которых можно узнать заграничный адрес учительницы. — Нет у неё никаких родственников, — ответила классная руководительница. — Жила она одна, в однокомнатной квартире. Не знаю, кто в ней сейчас живёт, может, продала, уезжая на работу в США. Можете порасспрашивать в школе, но боюсь, и другие тоже не знают её нового адреса. На этом и закончился наш разговор. Ну что ж, в моем распоряжении оставалась возможность, связанная с однокомнатной квартирой бывшей Касиной учительницы, оставленной неизвестно кому. Полицейский там побывал и никого не застал, но это ещё не значит, что в квартире никто не живёт. Похоже, теперь не только полиция, но и я проявлю к этой квартире повышенный интерес…* * *
Тем временем Болек всеми доступными ему средствами пытался продвинуть следствие вперёд. Им было установлено, что проклятая квартира на Вилловой являлась собственностью покойной и после её смерти почти автоматически переходила в собственность её племянницы, для чего требовалось провернуть лишь некоторые простенькие формальности. Полное отсутствие другой родни и факт проживания Каси в этой квартире чуть ли не с её рождения упрощали процедуру оформления. Уже этой одной причины достаточно для того, чтобы племянница непременно объявилась. А той все не было. На следующий вечер поручик Болек приехал к нам в обычное время и уже с порога печально сообщил: — Я только что был на квартире той учительницы, Яжембской. Опять никого. И без приглашения усаживаясь за стол, продолжал: — Прав оказался Конопяк, соседка — сущая мегера. Ничего она не знает и знать не желает. И вообще, дом новый, огромный, соседи действительно ещё не знают друг друга, все заняты своими заботами, не до соседей. Люди стали менее общительны, факт… А в квартире по-прежнему прописана учительница Яжембская, никого больше она не прописывала. Не искать же мне её по всем Соединённым Штатам! — А Райчик? — поддержал профессиональный разговор Януш. — Вдовец. Взрослая дочь, замужем, проживает в Натолине. Второй раз не женился, но была у него постоянная приятельница, некая Владислава, более известная как Владька. Энергичная, общительная брюнетка. — А ты откуда знаешь? — Пришлось лично заняться расспросами соседей. В том доме народ пообщительней, кое-что порассказали. Многого не добился, но очень рекомендую тебе пойти по стопам Райчика. Чует моё сердце, что-то там такое есть… Я захотела закурить и обнаружила, что кончились все сигареты. Януш было поднялся, чтобы принести мне пачку из моей квартиры, но я его остановила: — Сиди, схожу сама, ты не найдёшь. Входя в свою квартиру, я услышала, как звонил телефон. Подняла трубку. Это оказалась Иола Рыбинская (я оставила ей на всякий случай свой домашний телефон). — Проше пани! — взволнованно защебетала девочка. — Извините, что так поздно звоню, но тут только что была пани Крыся. Ну, не совсем только что, с час назад, наверное, но ваш телефон не отвечал. А пани Крыся говорила такие важные вещи… Я перебила девочку: — Не понимаю, что за пани Крыся? — Ну та самая знакомая пани Наймовой, бывала она у неё почти каждый месяц, так что… — Откуда ты знаешь, что каждый месяц? — А пани Крыся сама мне сказала. Пришла, как обычно, к пани Наймовой, увидела, что её квартира опечатана, ну и позвонила к нам. Чтобы узнать, что с соседкой. А дома была только я, сказала ей — пани Наймову убили, вот она и попросила стакан воды, так была потрясена. И потом я ей все рассказала, что знала, а пани Крыся пришла в себя и думала, думала, а потом говорит: мне многое известно, есть у меня страшное подозрение, надо пойти в полицию и рассказать. А я не знала, какое отделение полиции занимается этим, не знала, к кому ей надо пойти, вот я и подумала… Очень извиняюсь, но я позволила себе дать ей ваш номер телефона, пани Иоанна. Подумала — а вдруг и вам это на что-нибудь пригодится и вы на меня не станете сердиться? Ведь вы же собираете преступления. Вы на меня не сердитесь? Вот какое представление обо мне создаётся у моих читателей! Я не стала отчитывать ребёнка, в конце концов, девочка действовала из лучших побуждений. Только сейчас заметив, что мой автоответчик мигает, я остановила Ниагару словоизвержений: — Минутку, дорогая, я все поняла и не сержусь. А сейчас отключись, пожалуйста, вижу, у меня на автоответчике что-то записано, возможно, это та пани… Включила автоответчик. Женский голос произнёс громко и отчётливо: — Говорит Кристина Пищевская. Звоню я в связи с убийством в квартире пани Наймовой. Я её хорошо знала. Номер моего телефона: шестьсот двадцать восемь, сорок четыре, пятнадцать. Пожалуйста, как можно скорее позвоните мне. Спасибо, до свидания. Очень хрипатый у меня автоответчик, ничего не могу с ним поделать. Тем не менее мне удалось записать номер телефона пани Кристины, и к обоим полицейским я вернулась с добычей. Болек в волнении сорвался с места. Время было не очень позднее… Похоже, пани Пищевская ожидала мой звонок, держа руку на телефонной трубке, потому что подняла её после первого же сигнала. Болек вежливо представился. Януш включил микрофон, так что разговор слушали все трое. Из микрофона изливался поток эмоций: — Могу заверить вас, пан поручик, — только ограбление! Это была богатая женщина, очень богатая, и все свои богатства держала в доме. Конечно, скрывала, представлялась бедной, чуть ли не нищенкой, но кто-то должен был знать о её богатствах, вот я же знала, ах, Господи Иисусе, какая ужасная история, хоть она и старая, все равно ужасная смерть! Уж на что я выдержанная и спокойная, а и то у меня чуть сердце не разорвалось, как услышала о таких ужасах, в голове не укладывается, на каждом шагу бандиты и убийцы, но лучше бы мне дать показания не по телефону, есть у меня что сказать, потому как совершенно случайно удалось узнать… Хотя поручик Болек и сиял собственным светом, заполучив неожиданного свидетеля, он все-таки перебил разговорчивую бабу: — Извините, что перебиваю вас, но не знаете ли вы, где может быть племянница покойной? Из микрофона снова полились эмоции: — Ах, Езус-Мария, какое ужасное слово, к такому непросто привыкнуть, меня так в жар и бросило, такая кошмарная история, бедная Кася… — Вы её знаете? — Ещё бы мне не знать Касю! Можно сказать, с младенческих лет, представляю, какое это для неё потрясение, и теперь ведь все хлопоты свалятся на бедную девушку, но, с другой стороны, сможет наконец вздохнуть спокойно, вот и говори, что нет справедливости на свете, нет, она есть… — Минутку, минутку, проше пани! Вы можете нам сообщить фамилию этой Каси и где она сейчас живёт? Мы с Янушем затаили дыхание. Голос в микрофоне вдруг прервался. Секунды на три, не больше, женщина замолчала, потом опять затараторила: — Где сейчас живёт — не знаю, она переехала от пани Наймовой, а куда — я не знаю, а вот фамилию знаю. Пожалуйста, фамилия её Пясковская. И вроде бы переехала она в квартиру своей бывшей учительницы, вроде бы та учительница куда-то за границу уехала и оставила на время свою квартиру Касе. Кася такой человек, что ей все можно доверить, не только квартиру. Но на улице Вилловой у тётки она бывала часто. Что, неужели до сих пор не появлялась? — Ваши показания, уважаемая пани Пищевская, для нас чрезвычайно ценны, — опять перебил свидетельницу поручик Болек, весь пылая от волнения. — Вы совершенно правы, лучше записать их у нас в комендатуре, так положено, смогли бы вы с самого утра завтра… Пани Пищевская могла хоть ночью. С явной неохотой закончила она беседу с полицейским, и по всему чувствовалось, что готова была хоть всю ночь проговорить, а в комендатуру может и к шести утра явиться. Положив трубку, Болек повернулся к нам. Вот что значит повезло! Глаза парня горели, щеки пылали. — Значит, все сходится, та самая учительница. Её квартира на улице Граничной, дом четыре, телефон у нас есть, будем названивать круглые сутки. До сих пор в той квартире никто не появлялся, но это днём, ночью мы не звонили. Или, к примеру, в пять утра… Не исключено, что эта племянница где-то на круглосуточной работе, дома появляется редко. Ничего, подкараулим. А если в ближайшие дни не появится ни на Вилловой, ни на Граничной — значит, она причастна или к убийствам, или к похищению. Райчиком же я все равно займусь…* * *
— Говорю вам, пан инспектор, это была такая вредная баба — не приведи господь, хоть и светлой памяти… Пусть ей земля будет пухом, но все равно скажу. Жадная, скупая, и такая… ядовитая. Что меня с ней связывало? Она дала мне деньги в долг, давно это было. Мне они тогда позарез были нужны. Да нет, никакая это не тайна, хотела я свою маленькую косметическую фирму открыть, больше мне не у кого было одолжить денег. Открыла, а как же, до сих пор мой бизнес худо-бедно процветает, не жалуюсь, а ей я за это процент платила. Сказать какой — не поверите! Обдираловка страшная, а называлось — она совладелица фирмы. Вот и получала постоянный доход, я ей исправно её проценты приносила, последняя выплата осталась, а Наймова от инфляции не пострадала, она сразу договорилась, что выплачивать ей я буду в долларах. Я и выплачивала исправно. Один раз только припозднилась. С гриппом я тогда лежала, головы поднять не могу, так она сама прилетела ко мне, как гарпия какая, уже собиралась на меня фининспектора напустить, ещё чем-то грозила, ведь мы с ней легальный договор заключили, на бумаге. Такой скандал учинила, не приведи господь! Пришлось мне с высокой температурой в банк тащиться, чтобы эта… успокоилась, заткнуть ей рот, утробу её ненасытную… А несчастного ребёнка она к себе взяла, вы думаете из жалости? Как бы не так! Вместо сердца у этой скряги — карман бездонный. Девочке родители хорошие деньги оставили, это была когда-то богатая семья, вот она и прикарманила имущество несчастной сиротки — в золоте, долларах, драгоценностях. А ребёнка в чёрном теле держала, в лохмотьях бедняжка ходила, досыта никогда не ела. В конце концов я не выдержала и все выложила девочке, когда та уже немного подросла. Может, и под моим влиянием Кася съехала с квартиры тётки. Да что я говорю «съехала», ушла в чем была, ничего с собой не прихватила, хотя там все ценное ей принадлежало. Теперь, привёл господь, все унаследует, я сама засвидетельствую где надо, что ей все там принадлежит. Есть все-таки справедливость на свете! А её родители были очень состоятельные люди, до войны у них был дом в Константине и ещё вилла в Рыбенке, с садом. Я их семью хорошо знала, с рождения, можно сказать, ещё мои дедушка с бабушкой служили в их доме. Потом все изменилось, но знакомство наше осталось, даже дружба, можно сказать. Очень хорошие люди были и дед с бабкой, и родители Каси. Очень культурные, вежливые, добрые, с открытым сердцем. Одна эта, Наймова, выродок, чистая мегера… Касе она вовсе не тётка, а бабка, потому как её родная сестра была Касеньке родной бабушкой. Её дочка, Касина мама, в автокатастрофе погибла с мужем, вот девочка и осталась у бабушки, а уж после её смерти эта мегера все заграбастала… Пожалуйста, о Райчике тоже все знаю. Это аферист, проше пана. Конечно, прикидывался честным человеком. Он бывал у Наймовой. Наверняка знал о её денежках и, сдаётся мне, давно примеривался обокрасть её. А она с ним потому имела дело, что он ей голову задурил дедом. Вроде как он о её деде что-то знал. Все знали — дед был богатый человек и своё богатство в разных местах попрятал, а он, Райчик, вроде бы знал где. Вот Наймова с его помощью и надеялась разыскать спрятанное дедом. Я там точно не знаю, как было на самом деле, но, когда я ещё ребёнком была, слышала, что этот её дед до войны держал свои капиталы и ценности в земском банке, перед самой войной успел все из банка забрать и где-то попрятать. Рассказывали: уже немцы бомбили Варшаву, а он свои сокровища прятал. Ну и этот Райчик сказал Наймовой, что знает человека, который для деда тайники мастерил. Ой, нет, перепутала я малость, не дед прятал сокровища, а ещё прадед. И наверное, ещё до первой мировой… — Непонятно? Ну ладно, попробую по порядку. Итак, значит, прадед. Сколько ему могло быть? Пятьдесят с небольшим, ну от силы шестьдесят, когда он дом и виллу сыну записал, а остальные ценности попрятал. Никто не знал где. Сын сам был человеком не бедным, не стал к отцу приставать, к тому же неплохо зарабатывал, и жену взял из состоятельной семьи. Вот эта жена как раз и была родной бабушкой Каси и родной сестрой Наймовой. А после войны… нет, все-таки это была уже вторая мировая. Так вот, после войны прадед ещё жив был, но память совсем потерял, как-то его склероз в один год скрутил, так что он напрочь позабыл, в каких тайниках своё добро попрятал. С огромным трудом удалось из него вытянуть местонахождение лишь одного-двух, а остальные так и пропали. У Касиных дедушки с бабушкой была только одна дочь, вышла она замуж. Муж ей попался с головой, работящий, от своих родителей тоже кое-что получил. Все его родные в войну погибли. Дедушка Каси умер, бабушка осталась одна, вот Касины родители и поселились вместе с ней. Квартирка у них была просто загляденье! На улице Фильтровой. Но недолго они там жили, всего несколько лет. Оба погибли в автокатастрофе. Родители Каси, значит. А бабушка сердцем слабая была, тут ещё дочка единственная погибла, вот она и сама вскорости померла. А ребёнка и все своё имущество сестре оставила, этой самой Наймовой. Покойной… А если бы что из имущества склеротичного прадедушки обнаружилось, то оно по закону принадлежит Касе. Даже будь жива Наймова, она не имела бы на него права, потому что прадед был отцом деда, а не бабки, так что Кася по прямой линии законная наследница. А дед, сын того самого прадеда, приходился Наймовой только шурином, а это никак не близкая родня. Ну вот, Райчик и морочил Наймовой голову этим прадедом, а та из-за своей жадности и связалась с ним, хоть он и тёмный человек. Все надеялась с его помощью ещё капиталы свои приумножить, все ей мало было. Теперь-то понятно, что этот Райчик собирался сделать… Бог с вами, откуда мне было знать, что в той стене были сокровища замурованы? Но доходили до меня слухи, вроде бы этот аферист Райчик замурованные клады разыскивает. Да так, разные знакомые говорили… Пан поручик считает это глупостями? А вот и нет, в старых домах до сих пор лежат в тайниках клады. И не только в стенах, в старой мебели вот тоже их прячут. А дядя Райчика и в самом деле был каменщиком, очень может быть и рассказал перед смертью племяннику о некоторых тайниках, что в своё время соорудил. Ну Райчик и принялся искать запрятанные клады. С одним своим дружком вместе искали, тот прямо уголовник с виду. Я их, признаться, немного побаивалась, от таких всего можно ожидать. Вот и получается — права я была… …Мухоморы? Черт бы их побрал! Знаю, конечно. Учтите, я чистосердечно и добровольно обо всем рассказываю, вы бы все равно докопались… Но мне и в голову не приходило! Ну Райчик — понятно, у него на лице написано, что убийца. Но чтобы она… Да, да, уже рассказываю. Так вот, проклятый долг заставил меня выполнять все капризы Наймовой. Условия договора были такие, что она в любой момент имела право потребовать возвращения целой суммы, и тогда мне конец. А на других условиях просто отказывалась давать мне деньги. Вот такой нож висел над моей головой… Я как в рабстве у неё была. Это она приказала мне собирать для неё мухоморы. Скупая была до омерзения… Ах, об этом я уже говорила? Вот я и не удивлялась, что она собственноручно приготовляла из мухоморов отраву, чтобы от мух избавляться. Не хотела тратиться на покупку липучки и других средств. А в её квартиру и в самом деле налетали мухи в большом количестве, там ведь рынок недалеко, ну и с помойки налетали. А у неё в квартире для них раздолье, тоже сущая помойка, сами небось видели. Так она такое питьё приготовляла из мухоморов, что мухи мёрли моментально. И на этот раз я принесла мухоморы. Приблизительно месяц назад. Она их вываривала, ей надолго хватало. А набрать мухоморы — никакой проблемы, их везде полно. Вот только собирать их я старалась украдкой, чтобы люди не увидели и чего не подумали… спятила, мол, баба или колдунья какая… Но клянусь вам всем святым для меня — и в голову не пришло такое, что моими мухоморами отравят человека! Нет, с Райчиком я сама не была знакома, просто несколько раз встречала его у Наймовой, вот мы и здоровались при встрече. А узнала о нем я у одного охранника. Как раз в мой магазинчик товар привезли, и тот охранник помогал его разгружать. А Райчик аккурат мимо проходил и со мной поздоровался. Вот охранник и сказал: «Странные у вас знакомства, пани Крыся», — это он мне так сказал, ну я и поинтересовалась, в чем дело и откуда он знает Райчика. И охранник мне рассказал о том, что Райчик подозрительный тип «с уголовным прошлым», так сказал, а сейчас якобы с одним корешем занимается поиском запрятанных в старых домах кладов. Нет, откуда он это знает — не сказал. Ендрусь его звали. А фамилия? И фамилию я знала. Минуточку… Какая-то такая, вроде от «лины»… Липень? Липка? А вспомнила, Липенец! Да, Липенец его фамилия, значит, Липенец Анджей, я к нему обращалась по-свойски — Ендрусь. А вы сами поспрашивайте его, пан поручик, у него много знакомых среди всяческого жулья, хотя он сам человек честный. Нет, адреса его я не знаю, ну да вы найдёте его через транспортную контору, у них ведь сотрудники через отдел кадров оформляются, а он уже давно работает. А Касю я всегда жалела, бедная сиротка, не жизнь у неё была, а сплошная мука. Так я же вам уже рассказывала, откуда у её родителей богатство, и от бабушки должно было Касеньке перейти, а Наймова все заграбастала. Кто ещё может подтвердить? Откуда мне знать, давняя это история, может, кто и помнит… Ох, минутку, ну как же я, дура старая, забыла! У Касиной бабушки была близкая подруга, тоже на Фильтровой жила, в том же доме, где была квартира Касиных родителей и где после их гибели жили Кася с бабушкой. Они на одной лестничной клетке жили, двери в двери… Может, у той подруги и бумаги какие сохранились, список имущества, которое должно было Касеньке отойти. Я же сама Касе об этой бабушкиной приятельнице рассказала, кажется, Кася с ней виделась. Если жива — все мои слова подтвердит, не сомневайтесь. Давно, пан поручик, лет двадцать как я с ней не виделась, а женщина уже и тогда была пожилая. Ага, и ещё был один адвокат, Касина бабушка с ним какие-то дела вела, может, даже и завещание составила, чего не знаю, того не знаю. Минутку, как же его фамилия? Вроде бы Грабинский. А больше я ничего не знаю, а полиция всегда найдёт человека, коли он ей понадобится… Этот бесконечный речевой поток немного оглушил следователя Пегжу. К счастью, Болек все записал на магнитофонную плёнку и получил возможность на свободе ещё раз прослушать показания словоохотливой пани Крыси и выискать среди посторонних эмоций рациональное зерно. Прослушав, поручик ещё более утвердился в убеждении, что обе жертвы были одновременно и убийцами, взаимно поубивав друг друга. И ещё к одному убеждению пришёл поручик: во всем этом страшном деле нельзя исключить участия племянницы Каси. Правда, деятельность Райчика по розыску запрятанных кладов наводила на мысль о возможном участии в преступлении и его не известного пока полиции кореша. Он запросто мог свистнуть золото, может, клад был выявлен при его непосредственном участии. Не мешало бы установить владельца обнаруженного клада. Но в первую очередь требовалось во что бы то ни стало разыскать племянницу, которая столь таинственным образом пропала. Должна же она где-то находиться? Совершенно однозначно материалы расследования свидетельствовали о том, что именно она больше всех выигрывала от смерти своей так называемой тётки. Во-первых, освобождалась от неё раз и навсегда, из жалкой угнетаемой рабыни становилась свободной и независимой. И, во-вторых, очень богатой. Независимой и богатой. Неплохая метаморфоза — из бедной сиротки превратилась в богатую наследницу. Показания двух свидетельниц об имущественном положении Каси, то есть Катажины Пясковской, пока вполне достаточно для того, чтобы объявить розыск упомянутой Катажины. Если следовать принципу — кому выгодно… Хотя, вроде бы, совершенно ясно — к убийствам девушка не причастна. Но ведь она же в первую очередь выигрывает — и от находки клада, и от смерти Наймовой. И проклятый Яцусь со всей несомненностью установил её присутствие в квартире. Хотя, опять же, не она варила ядовитый отвар из грибочков и не она последней держала в ручках молоток. Сообщник Райчика… Пани Крыся, конечно, болтушка, но сказала и много важного. Во всяком случае обязательно следует побеседовать с тем самым охранником. Как его? Анджей Липенец. Обхватив обеими руками раскалывающуюся от боли и избытка мыслей голову, сидел над магнитофонной лентой бедный поручик Пегжа и думал, думал… И в этот момент позвонил один из его оперативных сотрудников. — Подозреваемая Пясковская находится у себя в квартире, — доложил он. — Подняла трубку. Как приказали, пан поручик, я сказал: извините, ошибка. Швырнув трубку, бросив к черту раскрытый магнитофон, выбросив из головы показания пани Крыси, поручик ринулся к выходу. Схватил первую подвернувшуюся служебную машину и приказал мчаться как на пожар, с помощью полицейской сирены расчищая дорогу…* * *
Для нас с Янушем уже стали привычными вечерние визиты поручика Болека. Для него, по всей видимости, тоже. А чтобы молодой человек и впредь продолжал появляться в квартире Януша с порцией очередных новостей, я, зная о его трудностях с питанием, старалась приготовить к ужину что-нибудь особое, вкусное. На сей раз поручика поджидали: авокадо с креветками, запечённые в духовке куриные окорочка в соусе с макаронами и салат из помидоров. А в ближайшем будущем я планировала угостить поручика жареной уткой с яблоками, салатом с карри, сосисками, нашпигованными кусочками грудинки, и говядиной по-пакистански. — Знаешь, я убеждён — это дело не такое простое, как нам представлялось вначале, — сказал мне Януш. Хотя он и не участвовал официально в расследовании, занимался своим частным розыском, используя только ему известные методы и возможности. — Теперь убедился: в распоряжении Райчика имелись действительно секретные сведения о тайниках, я установил, что его покойный родственник и в самом деле сооружал тайники для прадедушки. А последний располагал очень крупными средствами. Мне удалось выйти на людей, связанных с этим делом, и, кажется, я нашёл информатора. Пытаясь с помощью вилки определить готовность куриной ножки, я отозвалась: — А меня интересует вопрос с продажей квартиры. Как хорошо, что у тебя такая замечательная духовка! В моей одна сторона практически не горит. А кто он, твой информатор? — Тебе могу сказать — посредник… Больше Януш ничего не успел добавить, так как в дверь позвонили. В квартиру Болек ворвался не только сияя, но даже и приплясывая. Сразу было видно — обнаружилось что-то новенькое. Мы не ошиблись. — Нашлась! — ещё от порога крикнул поручик. — Она нашлась! Мы сразу поняли, что он разыскал наконец подозрительную племянницу, и я, оставив на время все прочие проблемы, срочно принялась накрывать на стол. Болека посадили на почётное место. Не дожидаясь наших расспросов, он принялся рассказывать о последних достижениях следствия, но был слишком возбуждён, и его рассказ получился излишне хаотичным. И вообще, если честно, совсем непонятным. И в самом деле, что можно понять из бессвязных эмоциональных восклицаний? Тем не менее мы с Янушем не перебивали поручика, понимая, что не все он может рассказать даже и друзьям, но все равно лицам посторонним. Вот и молчали, наверное, с очень глупым видом. Взглянув на наши лица, Болек принял мужественное решение. — Ну хорошо, так и быть, скажу правду! Я тоже человек, хоть и полицейский, а нет такого закона, что полицейский обязан быть слепым. Это потрясающе красивая девушка! При виде неё я забыл обо всем на свете. Говорю вам, никогда такой не видел! И если мне удалось справиться с собой и взять себя в руки, так честь мне и хвала. Обязаны восхищаться мной, а не глупо хихикать! Перестав улыбаться, Януш поспешил согласиться с коллегой и временно перевёл разговор на нейтральную тему. Минут пять мы обсуждали проблему, что в данной ситуации будет уместнее: коньяк или шампанское? Выбор предоставили гостю, гость предпочёл коньяк, а после рюмочки его рассказ стал намного складнее. Кася открыла дверь, не спросив «Кто там». Увидела постороннего мужчину и посмотрела на него вопросительно. С недоумением посмотрела, но без страха! Представляете? И не спросила, кто за дверью, и при виде чужого мужика не испугалась! Необыкновенная девушка! Болек был потрясён гораздо сильнее и не сразу смог сказать, по какому делу явился. Сначала вообще голос отказался ему повиноваться, потом мелькнула мысль тут же предложить необыкновенной девушке провести где-нибудь вместе вечер, но он взял-таки себя в руки! И, представившись, спросил, найдётся ли у девушки минутка для беседы с ним. У Каси минутка нашлась, и она пригласила поручика войти. Разумеется, к делу следовало подойти дипломатично, но вот на это у поручика уже сил не хватило, и он задал вопрос в лоб: — Когда вы были последний раз у своей тётушки? Кася явно встревожилась, но ответила: — Недавно. Три дня назад. И собиралась к ней завтра пойти. А почему вы спрашиваете? Что-нибудь случилось? — Почему обязательно… — начал было Болек, но прикусил язык. Хотел спросить: «Почему обязательно должно что-то случиться?», да вовремя сообразил, что не приходит ни с того ни с сего полиция к человеку поздно вечером и не начинает ни с того ни с сего расспрашивать о визитах к близким родственникам. Девушка совершенно права, задав свой вопрос. — Да, — ответил ей поручик Болек. — Случилось. А по телефону вы с ней не разговаривали? — Нет, я не звонила ей, не было необходимости. И она мне тоже не звонила. И девушка посмотрела на представителя власти огромными голубыми глазами, сиявшими, как звезды. Так посмотрела, что у представителя власти было лишь два выхода: или повернуться к красавице спиной, или сказать правду. Повернуться спиной к неземному созданию было свыше сил поручика. Он выбрал второй вариант. — Ваша тётя убита. Теперь он не только получил возможность пристально смотреть на девушку, но даже обязан был сделать это: необходимо ведь, огорошив подозреваемого неожиданным сообщением о смерти жертвы, изучить его реакцию. И, как признался нам Болек, он испытал огромное облегчение. Услышав о смерти тёти, Кася не вскрикнула диким голосом, вообще не издала ни звука, только замерла и уставилась неподвижным взглядом… не на Болека, а куда-то в пространство. Потом медленно села и крепко сжала руки. И побледнела. Болек встревожился. — Может, вам принести воды? Или выпьете что-нибудь укрепляющее? Извините, если я не проявил должной деликатности… — Нет, — сдавленным голосом ответила Кася. — Нет, ничего не надо. Уже прошло… Она глубоко вздохнула. Сжав руки в кулаки, стукнула одним о другой и заговорила: — Не буду притворяться, я не в отчаянии из-за смерти тёти. Я не любила её. Совсем наоборот… И не намерена лить слезы. Теперь, последний раз, сделаю для неё все, что потребуется, последний раз! О боже! Вот только огорошили вы меня. Это так неожиданно, я не… Извините, глупости говорю, убийство никогда не бывает ожиданным. Нет, я хотела сказать: «Была уверена, она проживёт ещё лет двадцать и, значит, у меня ещё двадцать лет не будет жизни». А теперь — свобода! Вот этой свободой вы, пан поручик, и оглушили меня… К этому времени Болек уже совсем оправился и включил магнитофон. Включил, чтобы записать показания свидетеля, ибо окончательно и бесповоротно снял с Катажины Пясковской подозрения в убийстве. Нет, она никоим образом не могла быть замешана в преступлении, она не могла быть в сговоре с Райчиком. Если бы хоть в какой-то степени чувствовала себя виновной в происшедшем, наверняка проявила бы большую сдержанность в показаниях. — Когда? — спросила Кася. — Когда это произошло? И как? Поскольку поручик отдавал себе отчёт в том, что на магнитофон записываются все произнесённые в этой комнате слова, все, без разбора, он ответил вопросом на вопрос: — Знала ли пани Ярослава Райчика? — Райчика? Знала. Вот только не знала, что его зовут Ярослав. Несколько раз он приходил к тётке в ту квартиру, когда я ещё там жила. А потом не видела. Хотя, один раз… Райчик был знакомым моей тётки. А что? — Ничего. Он тоже убит. Кася вопросительно смотрела на полицейского большими голубыми глазами, и полицейский коротко, в нескольких словах, информировал её о том, какую картину застала оперативная бригада полиции, прибыв по анонимному вызову в квартиру на улице Вилловой. Причём старательно избегал упоминать о том, каким именно образом погибли обе жертвы неизвестного злоумышленника. Ведь тётку могли застрелить, придушить, отравить, да мало ли ещё каким образом лишить жизни, и обязанностью следователя было проследить за тем, не проговорится ли ненароком свидетельница, не выдаст ли себя неосторожным словечком, из которого станет ясно — она знает, как именно погибла тётя. Кася спокойно выслушала весьма краткий отчёт поручика и попросила его продолжить допрос. Она, Кася готова ответить на все вопросы, если это хоть в чем-то поможет следствию раскрыть загадку преступления. Болек начал с мухоморов. — Милостивый боже! — удручённо произнесла Кася. — Неужели кошмарные мухоморы как-то с этим связаны? Понимаю, понимаю, я должна отвечать, а не задавать вопросы. Отвечаю. Сколько помню себя, тётка всегда отваривала мухоморы и вообще производила с ними какие-то эксперименты, насколько я понимаю — пыталась добиться максимальной концентрации ядовитых субстанций. От приготовленной ею отравы дохли не только мухи. Представляете, ей удалось даже вывести тараканов! А однажды она захотела испытать свою отраву на коте, подлив её в молоко. Точнее, велела мне это сделать. У нас на чердаке водятся бездомные кошки, вот она как-то раз велела мне отнести кошкам на чердак блюдце молока, подлив в него отраву. Об отраве я не знала и очень удивилась, потому что она никогда не подкармливала несчастных кошек. Но блюдце с молоком я отнесла и подманила кота. Он, к счастью, не стал пить, наверное, почуял неладное. Я сказала тётке об этом, она мне не поверила, сама поднялась на чердак и стала звать кота, но делала это таким злобным голосом… На месте кота, услышав её «кис-кис», я бы сбежала на край света. Кот так и сделал. В общем, опыт на коте поставить не удалось, тётка вылила молоко в унитаз и потом долго отмывала блюдце, порошком тёрла, ну я и поняла, что молоко было отравлено. Мне потом долго снился несчастный кот… Я люблю животных. — Как же получилось, что ни одна из вас не пострадала от таких экспериментов? Ведь яд мухоморов очень сильный, мало ли какая случайность… Кася как-то странно посмотрела на офицера полиции. — Тётка знала, чем занимается, и соблюдала осторожность. А мне никогда не разрешалось ничего есть и пить самой, только когда тётка даст. От меня всегда все запиралось, да я бы и не осмелилась без разрешения. Правда, иногда пила воду из-под крана, но не более того. — Райчик раздолбал стену и извлёк из тайника шкатулку с золотом. Что вы можете по этому факту пояснить? Девушка проявила умеренный интерес к услышанному. — Значит, все-таки… Ну что я могу пояснить? Кое о чем доводилось слышать, кое о чем я сама догадывалась, а уже в последний год мне немного рассказала об этом пани Крыся. Кристина Пищевская. И все равно ничего определённого о спрятанном золоте я не знала. К сожалению, не более чем слухи. — Уточните, какие именно слухи. — О том, что мой прадедушка запрятал свои богатства в несколько тайников, главным образом замуровал в стенах домов, а Райчик пытался эти тайники разыскать. Я так и не знаю, действовал ли он с ведома тётки и по её наущению, или они действовали втайне друг от друга. Ведь ходили слухи, что тётка сама припрятывала свои денежки в тайниках. Пани Пищевская мне рассказала, что у тётки было большое богатство, вроде бы принадлежащее мне, но присвоенное ею, но я сомневаюсь в этом. Никогда никакого богатства я у тётки не видела. Напротив, мы жили очень бедно. Можно сказать, в нищете. — Теперь у вас есть возможность собственными глазами увидеть это богатство, — необдуманно пообещал Болек прекрасной свидетельнице. — В квартире вашей тёти сделан тщательный обыск, и мы там много чего нашли. Возможно, это и впрямь ваше имущество, пока все хранится в опечатанном виде у нас в сейфе. Исчезло лишь золото, замурованное в стене. Мне очень неприятно, но и эту вашу квартиру мы тоже обязаны обыскать. И сделать это немедленно. Кася и не пыталась скрыть своё недовольство. — Но ведь это не моя квартира! Господи боже мой! Это квартира моей учительницы, она уехала за границу, а мне разрешила временно здесь пожить. Оставила на полную мою ответственность. Я понимаю, раз убийство… раз вы обязаны… Можно хотя бы просить сделать это как-то… тактичнее? Ведь тут в основном её вещи. Болек обещал проявить максимальную деликатность и осторожность при обыске и вызвал своих сотрудников. Теперь фонограмма сопровождалась дополнительными шумами, и беседа Болека со свидетельницей уже не была так отчётливо слышна. — А теперь скажите мне, пожалуйста, когда и с какой целью вы учинили такой страшный беспорядок в квартире тёти? О том, что учинили его именно вы, мы знаем. Что вы там искали? — Вот это! — нисколько не смутившись, ответила красивая Кася, указав на четыре старинных альбома для фотографий, лежавших на журнальном столике. — Когда я была последний раз у тётки, три дня назад, очень неприятный был у нас разговор, и тётка заявила, что сожжёт их. Или уничтожит каким-нибудь другим образом. А эти альбомы принадлежат мне! В них фотографии моих родителей, и только я имею на них право! Сколько раз я просила, просто умоляла тётку хоть показать мне их. Ведь я никогда не видела лиц моих отца и матери! А о существовании альбомов знала. И пани Крыся тоже подтвердила, что они были и наверняка припрятаны тёткой. Тётка же ни за что не хотела их мне показать, а тут у нас произошёл крупный разговор, она и крикнула, что сожжёт их, а мне не покажет. Ну я и рассердилась. И принялась искать сама. Возможно, не очень аккуратно искала. Но нашла! И забрала с собой. — А тётка спокойно на это смотрела? — Конечно, нет! Кричала, ругала меня, выдирала из рук вещи… Девушка не закончила фразы, подумала и вдруг, решившись, сказала: — Так и быть, признаюсь. Я ей пригрозила. — Чем же? — Больше всего на свете я боялась, что она и в самом деле уничтожит альбомы моих родителей. А она способна и не на такое, мне ли не знать? Вот я и вспомнила, что мне рассказывала пани Кристина. Ну, о том имуществе, которое мне осталось от родителей и которое тётка присвоила. Вот я и крикнула ей, что через суд потребую от неё отчёта! И знаете, только тогда поняла — это правда. Потому что тётка моментально перестала кричать на меня. Нет, альбомов она мне не отдала добровольно, но искать не мешала. Я и нашла! И когда с ними уходила, тётка потребовала от меня поклясться, что я никогда не потребую от неё финансового отчёта и вообще никогда не стану претендовать ни на какое имущество. Я охотно поклялась. Не нужно мне никакого имущества! Я хотела наконец увидеть лицо моей матери.* * *
— Я тоже захотел увидеть лицо Касиной матери, и, поверьте мне, мать оказалась такой же красавицей, как и дочка, — рассказывал поручик Болек, трудясь над куриной ножкой и соусе. — Очаровательная женщина! И видели бы вы её в тот момент! Я говорю не о матери, о дочери. У меня не осталось ни малейших сомнений — девушку действительно интересовали вот эти альбомы. Из-за снимков родителей она могла бы и тётку прикончить, но тогда сделала бы это днём раньше. Заполучить альбомы стало для неё навязчивой идеей, она была готова ради этого пойти на все, ну и пошла, отказавшись от притязаний на законное наследство… — Должно быть, девушка и в самом деле необыкновенно хороша, — скептически заметил Януш, глядя на восторженного поручика. — Вон как голову тебе задурила… А тот, проигнорировав ехидное замечание, продолжал без остановки: — У неё и в самом деле предки были не из бедных. Бабки, деды, отец располагали очень значительным состоянием, особенно дед или прадед, ещё до войны. Видел я фотографию: роскошная вилла, какой-то приём на большой веранде, избранное общество, в дверях горничная с подносом в белом фартучке… И, заметив наши скептические усмешки, горячо добавил: — Нет закона, по которому красивая девушка обязательно должна быть виновной. — Нет, нет, — примирительно сказал Януш. — Тем более, что у вас и доказательств её виновности нет. В вашем уникальном деле нет виновных, потому что оба мертвы, кража… кража тоже под знаком вопроса. То есть кража имела место, это доказанный факт, но в данном случае нет пострадавшего. У кого украли? — У Каси… — А ты уверен, что деньги в тайнике были её собственностью? Может, просто бесхозный клад. Вы узнали, что за клад, кем был спрятан? То-то. Рассуждения о прадедушке с его манией припрятывать свои богатства — не более чем слухи. Доказательствами вы не располагаете. Тот же, кто нашёл ничейное имущество, к уголовной ответственности не привлекается. В крайнем случае, претензии к нему может предъявлять лишь государственная казна, и то, если этот аспект не вызывает сомнений. И тогда вообще дело к тебе не относится. — Так ты хочешь сказать, что дело о краже не в нашей компетенции? — Создаётся такое впечатление. Но тут есть два сомнительных элемента: незапертая дверь и исчезновение золота. Само уйти оно не могло. Вот если бы его обнаружили у Каси… — Но его не обнаружили. И вообще ничего подозрительного в её квартире не нашли. — Значит, в вашем деле далеко не все ясно, и я бы это так не оставил. Даже если прокуратура придёт к другому выводу… Болек рассердился: — Остаётся надеяться, что ещё кто-нибудь кого-нибудь пристукнет. И тогда дело окажется в нашей компетенции. Я лично, во всяком случае, намерен разрешить девушке пользоваться квартирой, намерен отдать ей ключи. Посмотрим, что она сделает… Тут в мужской разговор вмешалась я. — У Януша появились какие-то сведения о продаже. Он начал было мне рассказывать перед твоим приходом. Кажется, ему удалось пообщаться с посредником. Болек вопросительно взглянул наЯнуша. — Удалось, удалось, — подтвердил Януш. — Ваше дело заинтересовало меня, в нем есть невыясненные обстоятельства, оставленные следствием без внимания, вот я и постарался выяснить их. На свой страх и риск. Такое, можно сказать, частное расследование. — Дай Бог тебе здоровья! — обрадовался Болек. — И не тяни резину, рассказывай толком. — Вопросом об обмене она занялась больше года назад и сама обратилась в фирму, занимающуюся продажей квартир. Позвонила посреднику-риэлтеру… — Кто «она»? — Тётка. Посредник приезжал в её квартиру, и состоялся примечательный разговор. Хозяйка квартиры, ваша покойница, заявила о своём желании продать квартиру, ибо стала старой и немощной, ей трудно самой содержать квартиру в порядке… гм… «в порядке». Вот она и решила квартиру продать, а сама намерена переехать жить к племяннице. — Что?! — То, что слышишь. К племяннице! — Холера! Ты отдаёшь себе отчёт в том, что теперь мотив убийства — как на ладони? — Отдаю, но ведь ещё не доказано, что это правда. Так тётка заявила посреднику. Посредник, как ему и положено, нос воротил, придирался, дескать, квартира в таком запущенном состоянии… Она заверила, что отремонтирует квартиру, приведёт её в полный порядок. Они поторговались, причём тётка проявила поразительную алчность, и риэлтер взялся за посредничество. В конце концов, не его дело, где собирается жить хозяйка продаваемой квартиры, это её проблемы. Он проверил то, что входило в его обязанности: право тётки на владение квартирой и, следовательно, на её продажу. Документы оказались в порядке, сделка была завершена, и посредник принялся за дело. Он дал адрес тёткиной квартиры двум своим клиентам, оба побывали в квартире тётки, посмотрели квартиру и пообщались с тёткой, после чего один из них учинил посреднику скандал: как он смеет давать адреса сумасшедших баб. Ну и посредник воздержался от дальнейшего посредничества, только вот недавно дал её адрес Иоанне, потому что та очень настаивала. Её чрезвычайно устраивало местоположение. Поручик Болек помолчал, размышляя над полученной информацией, потом заметил: — Я бы пообщался с тем клиентом, что учинил скандал посреднику. — Я тоже, — сказал Януш. — И даже договорился с ним о встрече, завтра вечером. Дело чрезвычайно интересное, хотелось бы по возможности его прояснить. — И я всячески поддерживаю эту вашу идею, поскольку с посредником уж наверняка не имею ничего общего, — одобрила я их планы. — Может, тогда Тиран отцепится от меня. Да, кстати… Наконец-то вспомнила, о чем собиралась сказать Болеку! О чердаке. О моих гениальных рассуждениях на тему: что бы я сделала, если бы свистнула золото. — Оставьте Касю хоть на минутку в покое, — сказала я, — и слушайте внимательно. Золото — очень тяжёлое, так ведь? И унести его непросто, кто бы там его ни похитил. Так вот, я придумала способ, которым мог действовать похититель. Придумала я, но ведь мог до того же самого додуматься и другой умный человек. — И что же вы придумали, пани Иоанна? — заинтересовался полицейский. — Допустим, вы похитили золото, и что дальше? — И не стала его прятать у всяких там родных и знакомых, а припрятала здесь, поближе… И я в подробностях описала свои действия после того, как, допустим, свистнула золото, обнаруженное рядом с мёртвым взломщиком. Выносить из дома его не стала, опасно это, да и слишком тяжело. А вот подняться на чердак и там припрятать до поры до времени — раз плюнуть. И почти стопроцентная уверенность, что никто в доме не заметит. Не скажу, что Болек был потрясён моими откровениями. Нет, он проявил к ним весьма умеренный интерес. И в чем-то, безусловно, был прав. В настоящее время вряд ли обыск на чердаке имеет смысл, прошло достаточно времени со дня преступления, припрятанное до поры до времени на чердаке богатство десять раз успели бы вынести. Но кто знает, ведь похитителю могло что-то помешать… Кстати, вот почему я просила тогда Болека, когда он направлялся к Иоле, внимательно посмотреть на меня. Теперь он знает, что в тот раз я покидала злополучный дом без посторонних тяжестей… — Но в принципе мысль неплохая, — изволил похвалить меня полицейский. — Даже если на чердаке уже ничего и нет, не мешает проверить, не было ли. Завтра же осмотрим чердачное помещение. Холера! В этом деле явно просматривается какое-то второе дно… — И сдаётся мне, второе дно может оказаться поважнее первого, — заметил Януш, — поважнее того, что сразу же бросается в глаза. Ведь вы без особых усилий воспроизвели сцену преступления, восстановили действия обоих преступников-жертв. А вот что там ещё происходило, до сих пор не имеете ни малейшего понятия. Все скрывается во мраке. Так и быть, посредника я беру на себя. Вернее, не посредника, а того скандального клиента, которого посредник направил к убитой старушке. А остальное уже твоё дело…* * *
Вот и пришлось наврать ему с три короба… Хотя… не так. Не все, что я говорила полицейскому, было ложью. Я не скрывала своего отношения к тётке, я призналась в том, что была у неё за три дня до убийства и искала альбомы, я не притворялась глубоко огорчённой её смертью. Да, пришлось притвориться, что сама её смерть была для меня неожиданностью. Впрочем, визит полицейского и в самом деле был для меня неожиданностью, поэтому не так уж трудно было притвориться. У меня сердце замерло, когда полицейский упомянул о кладе, обнаруженном в стене. Надеюсь, он не заметил моего смятения, о слишком многом пришлось говорить, думаю, мухоморы и пани Крыся отвлекли его внимание. Хорошо, что пан следователь не стал въедливо докапываться о причинах смены мною фамилии, наверное, уже знал об обстоятельствах моей жизни и понимал, что я совсем маленьким ребёнком попала в лапы тётки и от меня ничего не зависело. И я честно призналась, что, покидая навсегда дом тётки, забрала с собой свои документы — имела право. Они принадлежали только мне. Впрочем, не так уж много вещей унесла я с собой из дома, в котором прожила всю жизнь. О ключе я следователю не сказала. Ключ от входной двери я подделала без ведома тётки, естественно, она так и не узнала о нем. И полиции о нем не следовало знать. Кажется, следствие не докопалось до него, во всяком случае, полицейский офицер не задавал мне вопросов на этот счёт. Не сказала я ему и о последнем подслушанном мною разговоре, хотя, наверное, и стоило сказать, это прояснило бы для полиции ряд невыясненных обстоятельств. Если бы я знала, что столько осталось добра, припрятанного тёткой… Впрочем, даже если бы и знала, какая мне польза? Ведь добровольно она мне ничего бы не отдала, а украсть… Кошмарная, совершенно бредовая идея тётки переехать ко мне, продав свою квартиру, поселиться со мной здесь, в квартире пани Яжембской… А что, она вполне способна такое выкинуть. Свалилась бы внезапно, как снег на голову, прекрасно зная, что будет так, как она пожелает. Не с полицией же мне её тогда выселять? Старую, бездомную женщину… А о Бартеке я полицейскому ничего не сказала… С Бартеком мы учились в одной школе. Старше меня на два года, он получил аттестат зрелости всего за год до меня, потому что потерял год из-за того, что жил с родителями за границей. Я же была смертельно влюблена в этого идиота Петруся. Он мне казался сошедшим на грешную землю Аполлоном. Я ещё никогда не встречала таких красивых мальчиков: кудрявые, чёрные, как смоль волосы, глаза — как два чёрных бездонных озера, мягкие, кошачьи движения. Идиотка! С таким же успехом я могла влюбиться в гепарда из зоопарка. Я изо всех сил старалась скрыть свою любовь, но он прознал и уж измывался надо мной вовсю. Какое счастье, что я все-таки не переспала с ним, ну да уж за это должна благодарить тётку, перед которой обязана была отчитываться за каждую лишнюю минуту, проведённую вне дома, так что это не моя заслуга… Мне и в голову не приходило, что Бартек обратил на меня внимание. Не приходило до того злополучного дня, когда я ревела белугой в пустом классе, уронив голову на парту. «Опомнись, — сказал он мне, — такая девушка, как ты, и убиваешься от горя? У тебя что, зеркала нет?» Зеркало, конечно, было в тёткином доме, и я видела в нем проклятые косички, которые вообще заслоняли от меня весь божий мир, мешковатую блузу старушечьего цвета и вытянутую на заду юбку, сшитые из обносков тётки, и жалкую треугольную мордашку. Нет, я никак не могла нравиться себе и совсем не удивлялась, что и Петрусю тоже. А Бартек… Веснусчатый, простой, очень добрый паренёк вернул меня к жизни. Я была благодарна ему за то, что он заставил меня поверить в свои силы, но не более того. А он и не претендовал ни на что большее… Потом мы долго не виделись и встретились лишь года через два. Теперь положение кардинально изменилось. Я была счастливая и независимая. Ушла от тётки и не помнила себя от внезапно обретённой свободы. У меня появилось своё определённое место в этом мире, от косичек и воспоминания не осталось, я вовсю пользовалась жизнью — ходила по музеям, много читала, ела, что хотела. Словом, была счастлива. А Бартек как раз переживал очень тяжёлый период в своей жизни. Встретились мы на автобусной остановке. Он сидел на скамейке какой-то поникший, ничего не видя и не слыша. «Привет!» — сказала я и села рядом. Мне очень хотелось поблагодарить его за то, что тогда, в трудную для меня пору, помог добрым словом, заставил поверить в себя, поверить в то, что наступят и для меня светлые времена. Вот я и хотела ему сказать — это время для меня настало. Хотела, но не успела. Бартек заговорил первым. — Хорошо, что ты пришла, — сказал он так, будто мы с ним заранее договорились о встрече. — Я не знал, где тебя найти, а очень хотелось, чтобы ты знала: я любил тебя, любил страшно, безумно, любил целых два года, да и сейчас люблю, но это уже не имеет значения. И все-таки я рад, что могу наконец тебе об этом сказать. И ещё хочу сказать: ты должна верить в себя, перед тобой — большое будущее. А про меня забудь, если хочешь — иногда вспоминай. С умилением. Езус-Мария, сказать мне такую глупость! Я страшно рассердилась. «Что за чушь ты несёшь? — раздражённо поинтересовалась я. — С чего это мне тебя забыть или умилённо вспоминать? Вот ты сидишь рядом со мной, никуда не делся, и я вовсе не намерена опять потерять тебя из виду, а напротив, желаю пригласить на чашку чаю, у меня теперь есть собственная квартира, ну, не совсем собственная, но я живу там одна. Вот и приглашаю тебя на домашний обед из кулинарии. Тот ещё домашний, но все-таки. Купила в кулинарии замороженные вареники с капустой и грибами. Времена наступили непредсказуемые, так что, может, в капусте и в самом деле обнаружится какой-нибудь один гриб». «Да пусть даже капуста, — ответил Бартек, — с благодарностью принимаю приглашение. В конце концов, почему бы человеку не провести с приятностью последние минуты его жизни?» Хозяйка из меня та ещё, да и после многих лет жизни с тёткой я дала себе волю и ела все, на что имела охоту. Вот и предложила гостю весьма эксцентричный подбор блюд: кроме уже упомянутых вареников с капустой, кусок фаршированной утки и яйца вкрутую с горчицей и натёртой с хреном свёклой. А к этому сухое красное вино. Бартек был в ужасном настроении и в ответ на мои настойчивые расспросы рассказал, в чем дело. Ничего особенного, обычная история. Он учился уже на третьем курсе, электроника, и как все нормальные студенты подрабатывал, стипендии не хватало. С электроникой уже давно имел дело, ему охотно поручали мелкую работу, как вдруг подвернулось крупное дело. Владелец фирмы взял его в долю, но Бартеку, кроме личного физического вклада пришлось внести и вклад финансовый — восемьдесят миллионов злотых, без этого владелец не принял бы его в компаньоны. Поначалу все шло хорошо, Бартек вкалывал, как проклятый в предвкушении грядущих прибылей, как вдруг — катастрофа! Владелец фирмы оказался мошенником и аферистом, собрал у легковерных людей сумму в два миллиарда злотых и — привет! Смылся в неизвестном направлении. Бартек за мерзавца не ответчик, но одолженные им лично у приятелей и знакомых восемьдесят миллионов был обязан вернуть. Брал под честное слово, в чаянии будущих барышей, к суду его никто бы не привлёк, но для Бартека его честное слово значило больше всех судебных приговоров. А откуда ему взять эти восемьдесят миллионов? Вот и остаётся покончить счёты с жизнью, с мёртвого никто не спросит. У меня было уже сэкономлено шесть миллионов, которыми я чрезвычайно гордилась. Ещё бы, заработаны собственным трудом, мои эскизы очень ценила рекламная фирма, в которую я устроилась. Естественно, я с ходу предложила их Бартеку. Слово за словом, и к концу ужина Бартек пришёл к выводу, что, может быть, и стоит ещё немного пожить… Прошло не менее полугода, пока я не поняла, что значит для меня Бартек. Я рассказала ему все, что к тому времени узнала о прадедушке и его богатствах. О домах в Константине и Рыбенко я узнала от пани Крыси, из других источников знала о прадедушкином поместье где-то в Шидловце и о доходных домах в Грохове, пригороде Варшавы. Сначала Бартек с недоверчивой улыбкой слушал мои рассказы о запрятанных прадедушкой кладах, а потом заинтересовался. Для нас уже не существовало к тому времени проблемы — моё это или его. «Дорогая, — сказал он мне, — дурака я свалял раз в жизни, достаточно. Теперь я учёный. Сама видишь — у меня петля на шее, но те, что одалживали мне деньги, предпочтут подождать, да получить своё, чем взирать на мой хладный труп». Он сказал, что сам займётся этим делом, мне велел не вмешиваться, и принялся за поиски… Уже четыре дня от него не поступало никакой весточки, запропастился куда-то, должно быть, погряз в поисках тех самых денег для нас обоих, а уже отпала необходимость искать деньги. Они у нас были… Бартек предупреждал, что на какое-то время может исчезнуть, но я все равно волновалась. А идти к нему не решалась, за мной могли наблюдать… Сколько времени они будут вести следствие? Когда отдадут наконец мне ключи от квартиры и позволят заняться ею? О боже, боже, ведь я ещё с тех пор знала, что этот Райчик её когда-нибудь убьёт…* * *
Позвонил поручик Болек и вежливо попросил прийти в комендатуру полиции для дачи ещё каких-то показаний. Правда, Тиран уже не столь рьяно придирается ко мне, но и совсем отцепиться не намерен. Со скандалистом мы уговорились встретиться только вечером, так что в течение дня у меня была возможность посетить полицию. В дверях кабинета Тирана я столкнулась с выходящей из кабинета девушкой. Я взглянула на неё, она посмотрела на меня, и мы обе узнали друг друга. Все во мне всколыхнулось, но я постаралась принять спокойный вид. — Скажите, не племянница ли это была? — поинтересовалась я, усаживаясь на стул, пододвинутый мне Болеком. Имела право поинтересоваться, ведь мы столько раз о ней говорили. — Да, племянница, — простодушно ответил Болек прежде, чем Тиран успел сделать ему знак молчать. — Правда, хороша? До сих пор удивляюсь, что бедный поручик не был сражён насмерть испепеляющим взглядом, посланным ему суровым начальством. Куда до этого взгляда залпу «катюш»… — А вы что, знаете её? — таков был первый вопрос, заданный мне Тираном. И таким бесцветным голосом был он задан, таким ледяным тоном, что я не сумела сдержать раздражения. И огрызнулась: — Думать надо, прежде чем задавать… некоторые вопросы. Ведь если бы я её знала, не стала бы спрашивать. Просто догадалась, по описанию. И в самом деле, очаровательная девушка. Что бы ещё такое сказать? Надо болтать о пустяках, пока не придумаю, как бы поумнее соврать. И я продолжала тоном светской дамы: — Как хорошо, что Януш уже у вас не работает и ему не придётся её допрашивать. Ох, извините, я хотела сказать — майор Боровицкий. Клянусь, я собственными ушами расслышала зубовный скрежет. Но надо отдать Тирану справедливость — он быстро овладел собой и учинил мне профессиональный допрос. Допрос по всем правилам, начав с предупреждения об ответственности за дачу ложных показаний. Бюрократ несчастный… Впрочем, поручик Болек сидел себе спокойно, даже улыбался, должно быть, уже привык к поведению и манерам своего прямого начальства. Закалился в совместной работе, его уже ничто не раздражало. Наконец мои муки закончились, я подписала каждую страницу своих показаний и получила возможность покинуть кабинет этого формалиста. Выйдя на улицу, я вдохнула всей грудью холодный воздух. Значит, это все-таки была она! Совершенно не помню, как я доехала до дома, голова была целиком занята решением свежей проблемы. Именно эту девушку видела я в тот день, когда выбежала из дома на улице Вилловой, после того, как обследовала чердак дома, а потом какое-то время торчала у подъезда. А эта девушка выбежала из подъезда, и под мышкой у неё был свёрток. Тючок. Что было в этом тючке, мне неизвестно, да и неважно сейчас. Главное — она была в доме на Вилловой, значит, не могла не знать о том, что произошло в их с тёткой квартире. Ладно, допустим, ни с кем не говорила, ни о чем не узнала. Но опечатанную дверь квартиры она не могла не видеть! Увидела и не поинтересовалась, что это означает? Трудно поверить. А ведь из рассказа Болека следовало, что именно он принёс Касе страшное известие, бывшее для неё полной неожиданностью. Додумав до этого момента, я мысленно притормозила. И что дальше? Что следует из этого факта? Отравила тётку мухоморами? Господи, совсем я спятила, ведь тётку не отравили, тётку по голове стукнули. Отравили Райчика. Так, так… А может, все-таки Кася?… Собиралась отравить тётку, а отравился Райчик, так как-то получилось. Мои рассуждения потеряли логику, стали не столь определёнными. Что касается тётки, тут я была целиком и полностью на стороне Каси, но вот травить Райчика… Нехорошо, в этом пункте я не одобряла действия девушки. И что же мне теперь делать? Выдать Касю полиции? Ох, нет. Но ведь она меня тоже узнала, и в случае чего получится, что я покрываю убийцу. Представляю, как обрадуется Тиран… Доехав до дома, я одновременно и додумала до конца, выработав линию поведения. В случае чего скажу: да, лицо девушки показалось мне знакомым, только никак не могла вспомнить, где же я её видела. Ну, память подкачала, склероз у меня. А за плохую память в нашем уголовном кодексе пока ещё не предусмотрена статья. Труднее было бы скрыть правду от моего домашнего полицейского, но тут нам очень помог скандалист. Он нам назначил встречу в Константине, потому что пока живёт там. Его сестра уехала куда-то на неделю и поручила ему пожить в её доме. Так что нам с Янушем предложили на выбор: или недельку подождать, или, если уж очень не терпится, приехать к нему в Константин. Мы с Янушем, не сговариваясь, выбрали загородную экскурсию. Машину вела я, приходилось все внимание уделять дороге, тут не до разговоров, ну а потом мы стали беседовать со скандалистом. Скандалист оказался воспитанным и культурным человеком средних лет. Они с женой жили в хорошей квартире и новую искали не для себя, а для сына, который должен был вернуться с семьёй из-за границы, где провёл несколько лет на работе по контракту, хорошо заработал и собирался построить себе загородный дом, а пока просил отца купить им квартиру подходящего метража (у сына было двое детей). На улице Вилловой метраж был подходящий, вот отец и отправился смотреть квартиру. — Посредник просто спятил, не иначе, посылая клиентов в такую квартиру! — с возмущением рассказывал скандалист. — Метраж действительно большой, но запущена она страшно! Там такая вонь, что дышать нечем. Впрочем, с этим можно было бы, в конце концов, примириться, сделать ремонт, не в вони суть. Главное, что хозяйка квартиры, кошмарная баба, заломила такую цену, как за королевский дворец! И ещё выдвинула несколько совершенно неприемлемых условий: квартиру она продаст, деньги получит полностью и лишь потом сделает ремонт. А пока будет в квартире жить. Сколько все это может продлиться, никто не знает. И год, и два. Когда я с возмущением отказался от такого несусветного варианта, она тут же предложила следующий: ладно, сделает ремонт и продаст квартиру, пусть сын с семейством в неё вселяются, но она сама не выедет из квартиры, поживёт неопределённое время в комнатке для прислуги при кухне. Ну скажите, не идиотское ли предложение? Видимо, её оно очень устраивало, ибо во втором случае она намного снижала цену. Видели бы вы эту хозяйку! Страшная мегера, антипатичная на редкость, крикливая и скандальная, просто базарная баба. Мы с женой вышли от неё возмущённые, я потом звонил посреднику. Уж если он берётся за такую миссию, должен заботиться о своих клиентах, не подвергать их моральному издевательству. Мы с женой потом несколько дней никак не могли успокоиться. Мы с Янушем полностью разделяли возмущение обиженного клиента, о чем и сказали ему. Тепло попрощавшись с ним и поблагодарив, отправились в обратный путь. — Лично я не верю, чтобы оба варианта продажи квартиры тётя выдвинула только из жадности, — начала я обмен мнениями. — У меня возникло предположение… А у тебя? — У меня тоже. Давай сначала своё. — Племянница. Это из-за неё тётка выдумала такие невозможные условия продажи квартиры. Ведь в квартире своей учительницы девушка проживает временно, до её возвращения из-за границы. Вернётся хозяйка квартиры — и привет! Вот тётя и старалась устроить дело таким образом, чтобы Касе опять пришлось поселиться вместе с нею. Или под мостом, или в комнатке для прислуги. А ты как думаешь? — Так же. Нельзя, разумеется, исключить и просто неимоверную жадность тёти. Хотя зачем ей ещё деньги? Ведь столько оказалось припрятано в квартире. Не понимаю, зачем ей ещё. — Чтобы сидеть на них. — Видимо, действительно так. А возможно, и какой-то сдвиг в психике. Желание всем делать назло, не только племяннице, но, например, и Райчику. Возможно, она знала, что он разыскивает тайники, и намерена была сама присвоить золото. А он пусть потом пробирается в квартиру, проданную новым жильцам, и они его прихватят… — Вряд ли нам с тобой понять, что может прийти в голову свихнувшейся бабе, — с грустью заметила я и сбросила скорость, проезжая около ветеринарной клиники. — Погляди, какой роскошный пёс! Территория ветеринарной клиники была огорожена сеткой, и сквозь неё хорошо была видна громадная немецкая овчарка, сидящая к нам спиной. Пёс не мигая смотрел на светящиеся окна лечебницы. — Неужели они так поздно работают? — удивился Януш. — Смотри, свет во всех окнах. Или это частная клиника и хозяева живут при ней? — Нет, я знаю владельца, живёт он не здесь. Возможно, какая-то срочная операция. Гляди, как взволнован этот пёс, весь напрягся, не дрогнет. Наверное, ветеринар очень порядочный человек, если так поздно приехал опять в клинику, чтобы спасти какое-то больное животное. Пёс ясно говорит — там что-то делают с больным животным. А я ещё придумывала, как бы мне правдоподобнее изобразить умственное затмение, чтобы не рассказать Янушу о моих подозрениях по отношению к племяннице! Ничего не надо было изображать, умственное затмение и без того пало на меня, если я не задумалась ни над поведением собаки, ни над светом в окнах клиники в неурочный час. Януш все же оглянулся на освещённые окна, когда мы проезжали мимо, и попытался было что-то мне сказать, но только махнул рукой. Вспомнив все это на следующий день, я подумала: инстинктом наделены не только животные, но и полицейские…* * *
— Вот ты и накаркал! — упрекнул Болек Януша, явившись к нам вечером со ставшим уже традиционным визитом. — Хотя нет, я сам накаркал. У нас новый труп. Под утро пёс ветеринара принял наконец решение и начал выть. Выл он на свежем воздухе, и зловещий вой далеко разносился окрест. Константин — не фабричный посёлок, там никто не просыпается на рассвете, и в шесть утра его обитатели ещё спали сладким сном. Зловещие звуки разбудили людей, но вставать никому не хотелось. Первым не выдержал ближайший сосед ветеринара. Разъярённый, он выскочил из дома в одной пижаме и через сетку заорал на собаку: — Ты что развылся, пся крев? В чем дело? Заткнись, холера! Пёс и не подумал заткнуться, честно выполняя свой собачий долг. Немного проснувшись, сосед уже повнимательнее взглянул на привязанную во дворе ветеринарной клиники собаку, осмотрелся, увидел, что ворота у ветеринара распахнуты настежь, встревожился и вошёл во двор клиники. Со двора увидел опять же распахнутую входную дверь дома и, немного поколебавшись, переступил порог. И сразу выяснилось, что пёс был прав. В прихожей ничком лежал какой-то мужчина с размозжённой головой. Сосед не стал даже щупать его, теперь он уже безоговорочно верил псу. Ясно: мёртвый. И сосед помчался к телефону. Весть о новом преступлении дошла до Болека довольно быстро. В полиции тоже иногда думают, кто-то из оперативников сопоставил обстоятельства гибели двух мужчин. Слова «мертвец на куче отбитой штукатурки и кирпича» звучали как пароль. Константинская полиция как можно осторожнее осмотрела место преступления, стараясь не затоптать следов, а примчавшегося владельца ветеринарной клиники вообще не пустили в его дом. Интерьер клиники представлял собой страшную картину: содранный паркет, раскуроченные стены, перевёрнутая мебель, на полу кучи медикаментов и прочих мелких предметов. Ну прямо «Пейзаж после битвы». Первым делом вызванные из Варшавы оперативники вынесли из помещения труп, ибо он загораживал вход, вторым — обеспечили сохранность всех обнаруженных на месте преступления следов, в-третьих, уже с помощью владельца клиники, стали выяснять, что же похищено. И тут, к их изумлению, выяснилось: ничего. Все имущество оказалось на месте, только в слегка повреждённом виде. Для Болека дело было ясно как божий день. Опять кто-то разыскивал замурованные в стенах дома сокровища. Дом был старой, ещё довоенной постройки, кирпичный. И некогда являлся собственностью уже известного полиции мифического прадедушки. Ветеринарной лечебницей он стал сравнительно недавно, лишь несколько лет назад. И ему, Болеку, следовало бы помнить о таком доме, да и обо всех остальных, теперь-то он уже научен… Погибший несомненно принимал активное участие в поисках сокровищ, следы таких поисков, можно сказать, густо усыпали его одежду, а убили его в тот момент, когда он собирался покинуть недвижимость. Убийца шёл за ним следом, прихватив один из тех кирпичей, что они извлекли из стены, пристукнул кирпичиком своего сообщника и оставил его лежать там, где тот свалился. А сам смылся. Януш не мог успокоиться. — Меня так и тянуло заглянуть в этот дом, когда мы с тобой проезжали мимо! — твердил он, не находя себе места. — Поступил я, как последний кретин, всегда ведь следовал своей интуиции, а тут, как… не знаю кто проехал мимо. А все из-за этой сумасшедшей тётки, мы с тобой только о ней и говорили… Я промолчала. Ясно, во всем виновата я. Умственное затмение, овладевшее мной, оказалось заразным и передалось Янушу. Действительно, как можно было не обратить внимания на столь подозрительные обстоятельства, как беспокойство собаки и свет в окнах клиники в неурочное время? Оба хороши. Если бы мы остановились и вошли в дом, имели все шансы застать преступников за работой. Возможно, и жизнь бы спасли этому бедолаге… — А кто он? — спросил Януш у поручика. — Некий Станислав Бурча. Библиотекарь по специальности. И если Райчик лежал на золоте, то этот — на бумаге. Клочок официального документа. Похоже, из ипотечного архива о владельцах недвижимостью двадцатых-тридцатых годов. Из чего следует вывод: замурованные сокровища ищут продуманно и систематично, возможно, действует хорошо организованная шайка, и холера знает, сколько в ней членов. Теперь мы знаем трех. Не исключено, остался один. Такая бедная одинокая сиротка, очень богатенькая… — Болек, ты никак заговариваешься… — Да нет, простить себе не могу, надо было взять на заметку все дома, о которых говорила Кася. А тут ещё нитки какие-то… И Болек извлёк изо рта длинное волокно недоваренного сельдерея. Возможно, сегодня я не уделила должного внимания приготовлению ужина, до него ли было? Избавившись от сельдерея, Болек с горечью продолжал: — Я что хотел сказать? Сами считайте. Здесь же действовало минимум двое, но не исключено, что и трое. Райчик — раз. Библиотекарь — два. Его убийца — три. Может, и четвёртый обнаружится. А о том, что он будет очень богатенький, сказал чёртов щенок. Януш очень заинтересовался: — И что же на сей раз утверждает Яцусь-ясновидец? — Что убийца нашёл сокровища. По его словам, у стены лежало что-то кожаное, похоже, мешок из кожи. А может, сумка, а может, портфель, а может, папка. И наверняка это была очень хорошая кожа, раз сохранилась в таком прекрасном состоянии столько лет. — Действительно, ясновидец, — проворчала я. — Не видя предмета, уверяет, что сохранился в прекрасном состоянии. И вы ему верите? — Так ведь приходится. Все, что ни говорит этот паршивец, оказывается правдой. Поневоле поверишь. А вот пусть пани мне лучше скажет, почему холерный пёс не поднял шум вовремя? Вы ведь у нас специалистка по собакам. — Потому что там не было хозяина овчарки, — пояснила я. — Ведь немецкие овчарки выдрессированы защищать хозяина. Хозяина там не было, хозяину никто ничего плохого не делал, пёс и подумал — на кой мне вмешиваться? Но он был явно взволнован, встревожен, ему очень не нравилось то, что делалось в доме. А насчёт шума ты не прав, его вся округа слышала. — Спохватился, пся крев! Нет чтобы пораньше завыть! — Давайте-ка лучше о деле говорить, — раздражённо перебил наши собачьи разговоры Януш. — Где у этого прадедушки ещё были дома? Неужели не могли сообразить, что не мешает и полиции покопаться в ипотечных архивах? — В Рыбенке был у него дом, — вспомнилось мне. — Пани Кристина говорила о Рыбенке. Я запомнила, потому что в детстве бывала там. — У прадедушки? — удивился Болек. — Откуда мне знать у кого? Совсем маленькой девчонкой приезжала туда с родителями. Может, и у прадедушки, если он сдавал свой дом дачникам. Болек рассказал нам, что он тоже уже подумал о прадедушкиных домах и даже предпринял кое-какие шаги. О доме в Рыбенке послал запрос в соответствующую комендатуру полиции, возможно, ответ уже пришёл. Кроме того, установлено, какие именно дома в Грохове принадлежали прадедушке. Оказалось, два дома на улице Грошовицкой. Два солидных доходных дома, построенные перед самой войной. Кирпичные. Правда, ни в одном из них сам он не жил, но чем черт не шутит?… Может, использовал по другому назначению. Януша по-прежнему больше всего интересовали предположения ясновидца, и он опять спросил: — А что ещё говорит Яцусь? Если можно, поподробнее. Теперь Болек проявил бдительность. Прежде чем сунуть в рот очередной кусок сельдерея, он внимательно осмотрел его и вырезал толстые волокна, а оставшееся нарезал мелкими кусочками и принялся есть с творогом. — Жратва первый сорт! — похвалил он, уминая деликатес за милую душу. — Никогда не думал, что эта трава может быть такой вкусной. Вот если бы она ещё была без ниток… А Яцусь… Что же, он на сей раз почему-то ничего не говорил. Сначала не говорил, а потом разговорился. Следы там были очень запутанные, и этот чёртов щенок заявил — не мог покойный все залить своей кровью, не его это кровь. Анализ, конечно, покажет, но этот щенок уже теперь уверен: вместе с двумя искателями сокровищ был там и третий. Ну, может, не одновременно с ними, но почти одновременно. И даже не так: одновременно, но не принимал участия в поисках. Тогда чем же он занимался? Подглядывал? Следил за этими двумя, когда те стены разваливали? И ничего не предпринял? Сплошные вопросы, поглядим, что скажут результаты лабораторных анализов. — Портрет по памяти того тощего, которого видела Иола, — напомнила я. — Сделали мы этот портрет, — на миг оторвался Болек от еды. — Вот он. Но не больно-то на него рассчитывайте, знаете ведь, как такие портреты далеки от истины. Поручик извлёк из бумажника фотографию и бросил её на стол. Мы с Янушем жадно накинулись на неё. И в самом деле, запоминающееся лицо. Ярко выраженные скулы, нос кривоватый, асимметричный, вот только рот какой-то… ни то ни се. Похоже, Иола проигнорировала рот, а жаль. — Вроде бы похож, — сказал Януш, подумав. — Бывал у Райчика один мужик, похожий на этого. Сведения получены мною от достоверного свидетеля. Похож, точно похож… Имело бы смысл взять его на заметку. Болек всецело согласился с бывшим полицейским. И прибавил — если выйдут на мужика, похожего на фоторобот, сразу же схватятся за его ботинки. В ветеринарной клинике изо всех следов лучше всего получились следы подмёток мужских ботинок. И если этот тип с фотографии там был, а ботинки не выбросил… Тогда их вяло ползущее расследование сразу ринется вперёд бодрым галопом. Нет, Болек не может и мечтать о таком счастье. Бедного поручика совершенно измучил неизвестный четвёртый сообщник вычисленный проклятым Яцусем, и Болек сам не знал, хотел он его найти или нет. Ведь этот четвёртый может оказаться как совершенно бесценным свидетелем, так и совершенно лишним элементом, который может лишь усложнить и без того непростое дело. — Во всяком случае, никакой бабы там не было, и уже это очень утешает, — грустно заметил поручик. — Правда, бабе ничего не стоит обуться в мужские ботинки, но тогда она будет по-особому ставить ноги, а у нас есть возможность определить это. Да и признаться честно, я верю этому проклятому Яцусю. Очень надеюсь, завтра утром узнаю хоть что-то из анализов, а вот ночью меня наверняка будут мучить кошмары…* * *
История с племянницей до такой степени захватила меня, что ни о чем другом я и думать не могла. А поскольку я никогда не отличалась ни терпением, ни выдержкой, принялась названивать девушке уже чуть свет. В моем понимании чуть свет. Каси уже не было дома. От Болека я узнала, что девушка учится и ещё подрабатывает в разных рекламных агентствах, так что пришлось примириться с мыслью, что теперь лишь поздним вечером смогу застать её. Касин телефон я узнала сама, не рискнула просить у Болека. Впрочем, для этого особого ума не требовалось, ведь в Варшаве имеются телефонные книги. Фамилию учительницы, в квартире которой временно поселилась Кася, я знала — Яжембская. Болек обмолвился, что живёт Кася на Граничной улице. Правда, в телефонной книге оказалась прорва Яжембских, но, к счастью, лишь немногие из них проживали на улице Граничной. В конце концов я заловила Касю и договорилась о встрече с ней на следующий день. С девушкой удалось поговорить ещё до прихода к нам Болека. Я все никак не могла простить себе собственной глупости. Проезжать рядом с ветеринарной клиникой и не зайти туда, когда были все шансы застать на месте преступления злоумышленников! Ведь овчарка же яснее ясного говорила — в доме что-то происходит. И я это видела, а проверять не стала. Ослица безмозглая! Хорошо, у пса оказалось побольше моего мозгов, он не стал ни лаять, ни выть, ведь только благодаря этому убийцы его и не прикончили. Завыл, когда те уже ушли. На следующий день Януш отправился на встречу с Владькой, любимой женщиной покойного Райчика, а я помчалась к Касе. Приехала к ней в точно назначенное время (такое случается со мной чрезвычайно редко). Она открыла мне дверь, я вошла в комнату, и первое, что там бросилось мне в глаза — цветущие кактусы. Кактусы, моё давнее хобби! — Как пани удаётся заставить их цвести? — завистливо поинтересовалась я. — Вот мои ни за что не желают цвести! Езус-Мария, какая красота! Кася немного оживилась, в девушке уже не чувствовалось того внутреннего напряжения, с которым она открыла дверь. — Откровенно говоря, не знаю, — ответила Кася. — Может, благодаря той питательной смеси, которую я добавляю в воду, когда поливаю кактусы? Знаете, такая специальная смесь, она продаётся в цветочных магазинах. Расцвели кактусы только в этом году, после того, как я стала их поливать этим. Впрочем, и другие цветы тоже любят эту смесь. И в самом деле, комната была похожа на оранжерею. Стены покрывали вьющиеся растения, висящий в углу под самым потолком аспарагус разросся так, что закрывал весь угол. Под ним можно было спрятать хоть гору приготовленного для стирки белья — не заметят. А в ящиках на балконе так настоящие джунгли выросли. Все это зеленое буйство чрезвычайно мне понравилось, разговор о цветах и вообще о природе завязался сам собой. Наконец я вспомнила, зачем сюда явилась. И без всяких вступлений заявила: — Не знаю, известно ли вам, что я тоже была в квартире вашей тётки, причём вскоре после её убийства. И у меня возникли кое-какие подозрения, о которых я и намерена сейчас вам сказать. Я видела вас у дома вашей тётки на следующий день после её убийства, уверена, вы меня тоже видели. Я об этом никому не говорила, но меня интересует, что вы там делали и почему скрыли от полиции этот факт. Поручик Пегжа был у вас, записал показания, я в курсе того, о чем вы ему рассказали. Но хочу знать всю правду, ведь мне надо решить, что делать. Эту мою эмоциональную речь Кася выслушала стоя, потому что направилась было в кухню, по остановилась на полпути. — Я собиралась сварить кофе, — жалобно произнесла девушка. — Конечно же, я скажу вам правду. Что сначала? — Ладно, сначала кофе. А я пока все тут хорошенько рассмотрю. Такие кактусы! Кофе девушка сервировала на журнальном столике, и я села за него так, чтобы не терять из поля зрения роскошные кактусы. Все вместе — цветы, комната и её хозяйка — производили очень благоприятное впечатление. — Ну! — подбодрила я хозяйку. Кася не сразу приступила к излияниям. Некоторое время девушка молчала, глубоко задумавшись. И в самом деле, какая красавица! — Поручику я не сказала, потому что боялась — он не поверит мне, — начала она. — Или не поймёт. А меня никто там, кроме вас, не видел. Да, я была в том доме на следующий день после убийства, но в квартиру не заходила, даже не подходила к её двери, на лифте поднялась не на третий этаж… — А на какой? Кася вздохнула. — Прямиком на чердак. Ничего не поделаешь, скажу вам всю правду. Там, на чердаке, у меня был укромный уголок, который я когда-то обнаружила. Ещё в детстве. Тётка мне велела тогда отравить чердачного кота, вот я с отравленным молоком поднялась на чердак, кота искала. А он убежал, молока пить не стал. И прятался по углам. Я — «кис-кис», а он понюхал молоко и сбежал. Какое счастье, что не выпил! Я и не знала, что оно отравлено. Ну и тогда присмотрела на чердаке очень укромный закуток, где стала прятать свои сокровища. Шучу, конечно, какие у меня могли быть сокровища? Но ведь тётка отбирала у меня все, так что даже книжку я не имела права приносить домой. И часто я, возвращаясь из школы, прямиком поднималась на чердачный этаж, а потом только заходила в квартиру. Правда, для этого мне приходилось спускаться на лифте опять на первый, и уже снизу подниматься к себе, на четвёртый… Боюсь, вам тоже меня не понять, пришлось бы рассказать всю мою жизнь, а вряд ли это имеет смысл… — Напрасно боитесь, я пойму, потому что уже немало о вас знаю. — Знаете о моей жизни у тётки? — Вот именно. О вашей жизни в тёткиной квартире. — Тогда у меня есть шансы… возможно, и в самом деле кое-что в моем поведении для вас станет понятным. В укромном закутке на чердаке я прятала то, что скрывала от тётки: карандаши, краски, этюдник, свои рисунки. И деньги, которые стала зарабатывать рисованием, учась в последнем классе. Ведь она постоянно обыскивала мои вещи! И ещё я там держала тетрадку с записями, нечто вроде дневника. Всего этого я не забрала с собой, когда уходила от тётки, потому что мой уход проходил несколько… бурно, в очень нервной обстановке, да что там — со скандалом. Тётка была в такой ярости, что не только избила, но и убила бы меня, да я уже была физически посильнее её. Из квартиры тогда я сбежала с одним чемоданчиком, а вещи с чердака очень хотела забрать, вот и пришла за ними. Хотя среди них не было ничего особенного, я к ним привыкла, они были лично моими, а таких, лично моих вещей у меня было очень немного. Вот я и решилась прийти за ними. И так уж неудачно получилось, что именно в тот день. — А переодевались вы зачем? — Ах, так это вы… Это вы были тогда на чердаке? — Да, я. — Я увидела — кто-то ещё по чердаку ходит, подумала: а вдруг тётка? Нормальному человеку трудно понять, но я тётки боялась панически. До сих пор считаю, у неё был какой-то звериный нюх, она обязательно бы меня почуяла. Вот и переоделась в брюки. Я ведь никогда не носила брюк, их у меня никогда не было, увидя девушку в брюках, тётка не подумала бы, что это я. Поэтому я переоделась на площадке пятого этажа, там в квартирах никогда не бывает днём жильцов, я знала об этом, брюки с курткой свернула и спрятала в сумку… — Ага, значит эту одежду вы держали под мышкой? — Да, и те вещи, что забрала с чердака. И внизу встретила вас, но вы были незнакомым мне человеком, не из этого дома, я и не предполагала, что вы меня узнаете. Я поверила рассказу девушки. Говорила она свободно, искренне, не обдумывая слов, похоже, так все оно и было. И вполне соответствовало тому, что я сама предполагала. И ещё. У меня создалось впечатление: девушку совсем не встревожило то обстоятельство, что её видели в доме, где совершено преступление, в котором она может оказаться замешанной. Рассказывала Кася не только свободно и искренне, но даже как-то немного рассеянно, словно мысли девушки занимало нечто другое, нечто гораздо более важное, чем какое-то подозрение в убийстве. Да ведь и то сказать, Тиран подозревал её намного меньше, чем меня… — Боюсь, мне придётся сообщить следователю о том, что я вас там видела, ведь если это обстоятельство как-то случайно всплывёт, могут заподозрить сговор между нами, а я и без того у полиции на заметке. — Конечно же говорите, проше пани. Я им все объясню. Возможно, даже сама позвоню тому поручику, который приходил сюда, и дам дополнительные показания. У вас есть номер его телефона? Я дала Касе номер Болекова телефона, и у меня гора свалилась с плеч. А потом девушка показала мне фотографии, я сама её об этом попросила, мне очень хотелось взглянуть на них. И опять Болек оказался прав. Чувствовалось, эти фотографии бесконечно дороги Касе, она до сих нор не могла без волнения брать их в руки, а когда смотрела на лица родителей, её собственное лицо простоизлучало свет. Девушка сказала мне, что собирается сделать портреты по этим фотографиям или просто их увеличить и поставить на стол в рамочке, а то и повесить на стене чтобы всегда смотреть на них, чтобы чувствовать себя человеком, а не каким-то подкидышем без роду-племени. Видимо, довела её эта проклятая тётка… Тут позвонил телефон. Кася подняла трубку. Чувствовалось, что разговор девушку волнует, хотя она постаралась и сохранить спокойное выражение лица. Выдал её яркий румянец на щеках. Наверняка её парень. — О, это ты! Наконец… Да, конечно, я к тому времени буду дома. Нет, не успею… Хорошо… Девушка положила трубку и стала ещё более рассеянной, если это только можно. И я поняла — для девушки самое важное в жизни то, что связано вот с этим, который только что говорил с ней по телефону. А смерть тётки и все прочие преступления её нисколько не волнуют и ни в одном из них она не замешана. Ничего удивительного: девушка была влюблена. Удивило бы меня скорее обратное — если бы на такую девушку никто из молодых людей не обратил внимания. Я оставила Касю с её проблемами и распрощалась, напомнив ей о необходимости позвонить поручику Пегже. Шустрая Владька, любимая женщина покойного Райчика, знала намного больше того, что сообщила полиции в своих официальных показаниях. Как уж Янушу удалось расколоть её — не знаю, все мои расспросы он ухитрился пропустить мимо ушей. Думаю, пустил в ход личное обаяние и пол-литра ликёра. Владька, судя по её внешнему виду, была неравнодушна и к первому, и ко второму. Я не стала проводить своё личное расследование, удовлетворилась тем, что Януш сам счёл нужным мне сообщить. А Владькин рассказ он передал мне полностью. Правда, у меня создалось впечатление, что состоит он из кусочков. Наверное, Владька делала перерывы, прикладываясь к рюмочке, причём с каждой рюмочкой её рассказ становился все красочнее. Оказывается, и в самом деле у Райчика был дядя-каменщик, от которого он якобы получал сведения о тайниках в стенах домов. Хотя какой он там дядя, седьмая вода на киселе, к тому же на редкость вредный мужик. О тайниках он много рассказывал, с три короба наплёл, у Ярослава, бывало, аж слюнки текли, но ни словечка, падла, не проронил о том, где же эти клады спрятаны. Уж Ярек так и так, бывало, его расспрашивает, так просит, а эта мразь только издевательски хохочет в ответ. Иногда, правда, по пьяной лавочке, сболтнёт что-нибудь такое, что Ярека на след наведёт. Ну, к примеру, фамилию тех, кто потом в этих домах жил. Ярек потом из ипотеки по одному документу раздобывал, и уже с их помощью сам искал клад. А как же, два раза нашёл. Один раз настоящий клад, а второй — смех сказать, бумажонки да тетрадки исписанные. Вроде как научная работа или там историческая. Кому это нужно? И помощника я тоже знала, рассказывала Владька ну не совсем знала, видела раза два, не больше, оба они с Райчиком не хотели, чтоб их вместе видели, но знаю, зовут его Доминик. А узнала случайно, приглянулся он одной моей товарке, вот она и прицепилась к мужику, а из этого получился только инцидент, и ничего больше. Инцидент Владька расписала в деталях и с явным наслаждением. Раз эта товарка заявилась к Райчику на дом: «Доминик у тебя?» А тот вроде бы с Домиником не имеет ничего общего. «Нет у меня никакого Доминика, не знаю я никакого Доминика». Ну и пинками прогнал настырную бабу. А тут немного спустя черти и принесли этого Доминика. Оказалось, нахальная баба никуда не ушла, а поджидала его во дворе и опять к нам ворвалась. Как набросится на Доминика, с того только клочья волос летели. Не знаю уж, что у них там стряслось, с чего она так лютовала. Ярок только взглянул на Доминика, и тот сразу увёл свою полюбовницу, не то бы она весь дом на ноги подняла. Конечно, она, Владька, знает, как зовут скандальную бабу. «Тощая Баська» все её кличут. Если честно, она не совсем Владькина товарка, Владька не такая, у неё в тех сферах нет знакомых. Откуда имя знает? Да кто-то при ней отозвался об этой Баське, а кой толк с неё? Кожа да кости, пугало рыжее. И точно, уж страшнее быть не может. И ещё передние зубки в разные стороны торчат. Я так поняла, что этой рыжей уродине Доминик кое-что лишнее сболтнул, так уж Ярослав из-за этого из себя выходил — вспомнить страшно! «Трепло собачье», — орал. Когда это было? Да уж года два… Да, почитай, два года прошло. И тут Януша словно кольнуло что. Меня всегда приводила в изумление его профессиональная память. У некоторых бриджистов бывает такая, только куда им до Януша! Именно эти слова — худая, рыжая и зубки торчат — слышал он ещё в бытность свою полицейским, года полтора назад. Дело так и осталось нераскрытым, Тиран потерпел тогда сокрушительное поражение. В малонаселённой местности недалеко от озера Черняковского был обнаружен труп женщины. Причина смерти — удар твёрдым предметом по голове. Предмета не нашли, преступника установить не удалось. Первым подозреваемым считался, естественно, хахаль женщины, но у хахаля оказалось железное алиби: в момент убийства он находился на крестинах в городе Млаве. Это обстоятельство следственная группа проверила особенно тщательно. Сомнений никаких. Хахаль был крёстным отцом новорождённого, держал этого новорождённого на руках во время обряда. Данное обстоятельство подтвердили ксёндз, крёстная мать, другие свидетели, а самое главное, среди этих других оказался сержант млавской полиции, родной брат матери младенца. И на крестинах сержант сидел за пиршественным столом рядом с крёстным отцом. Нет, алиби железное! А раз не хахаль — дело гиблое, больше подозреваемых не оказалось. Вернее, не так — подозревать можно было все местное жульё и многочисленных клиентов из более отдалённых мест. Януш сам этим делом не занимался, но помнил, что коллеги говорили — тощая и рыжая, и зубки в разные стороны торчат. Звали убитую женщину Барбара Дорна, рыжей она была от природы… — Связь между треплом собачьим и устранением свидетеля напрашивается сама собой, — сказала я твёрдо. — И по-моему, дело было так: Доминик с Райчиком договорились, специально подгадали, чтобы совпало с крестинами, один поехал крестить, а другой бабой занялся. В подозреваемые Райчик не попал, оно и понятно, ведь Баськи он не знал. Та же Владька на Библии поклянётся, что их знакомство ограничилось тем одним-единственным разом, когда Райчик пинками выгнал Баську из дому. — Ты права, — подтвердил Януш моё заключение. — Насколько я помню, тогда Ярослав Райчик вообще не фигурировал в документах следствия. Погоди, никак не вспомню фамилию этого Доминика. Вроде, какая-то птичья… — Пегжа, — услужливо подсказала я. — Спасибо. Как же его фамилия? Вертится в голове… Срока… Срочка… Кажется, Срочек. — Да не ломай голову, наверняка найдутся материалы дела. И самого Доминика не так уж трудно будет разыскать. — Я тоже думаю — нетрудно. Но это ещё не все. От разговорчивой Владьки я узнал, что тот самый вредный дядюшка умер, но осталась его вдова, а, по словам Владьки, она ничего в квартире не трогала, ничего не выбрасывала, в том числе и бумаги, которыми Ярослав Райчик уж так интересовался! Из кожи лез, чтобы их заполучить, и в некотором смысле заполучил-таки. Видимо, среди бумаг были старые счета за выполненные когда-то строительные работы, а на счетах наверняка фигурировали фамилии заказчиков и, очень возможно, их адреса. Улавливаешь? Следующим шагом стала ипотека… — Да, немалую работку провернул ты для Болека, — заметила я. — Вряд ли Болеку удалось бы вытянуть из Владьки столько сведений, ведь она знает, что Болек — глина. И вообще, полицейский на пенсии на порядок выше обычного полицейского, это я уже по личному опыту знаю. Во-первых, никакой ответственности, во-вторых, никто его не будит среди ночи, в-третьих, имеет право поделиться тайнами следствия со своей любимой. Представляешь, что бы со мной было, если бы ты сейчас ничего мне не рассказал?! — Может, и сейчас я бы тебе словечка не пикнул, если бы ты была как-то связана с Домиником, — нахально отозвался мой личный полицейский. — А поскольку ты с ним не связана… Или я ошибаюсь? — Нет, не ошибаешься. — А поскольку ты не связана, имею право все рассказать тебе. Тем более что знаю — ты не из болтливых. Что это так чудесно пахнет? Очередная приманка для Болека? Может, приступим к ужину, не обязательно же каждый раз его дожидаться. — Хорошо, подождём ещё последние десять минут, и, если не явится, приступим. Нет, я всегда говорила — у полицейских есть какое-то особое чутьё! Болек заявился ровно через десять минут, в тот момент, когда я вытаскивала утку из духовки. Уже на пороге он потянул носом, бросил испытующий взгляд на деликатес, и дотоле нахмуренное его озабоченное лицо просияло. Без приглашения садясь за стол, он заметил с трогательной простотой: — Моя бывшая жена, которая выдержала со мной только два года, совсем не умела готовить. Если бы не вы, я бы наверняка помер с голоду, совсем нет времени поесть. Хорошо, по крайней мере, мне хоть ужин обеспечен… — Закуски пойдут на второе, потому что утку следует есть горячей, — распорядилась я, поставив посередине стола утку в огромной утятнице. Она заняла весь стол, но никто не был в обиде, уж очень приятно было смотреть на отлично запечённую птицу с пылу, с жару. Мы с Янушем не изверги, дали Болеку возможность спокойно заморить червячка, так что утку он ел в своё удовольствие, не отвлекаясь на разговоры. Да и служебный обмен мнениями начали не с расспросов. Болек ещё дожёвывал последний кусок утки, когда Януш принялся информировать его о своём частном расследовании. Правильно, гуманно мы поступили, ибо Януш не закончил ещё говорить о Владькиных откровениях, как Болек, не дожевав утку, уже кинулся к телефону. — Порядок! — сообщил он, садясь на своё место за столом. — Я распорядился, Доминика поищут в наших архивах и, отыскав, примутся за поиски в натуре. Ну и что скажешь? Опять чёртов щенок оказался прав со своим ясновидением, хоть и не очень членораздельно предсказывал… С подачи кошмарного Яся анализ микроследов в ветеринарной клинике был на сей раз сделан с особой тщательностью. И, ко всеобщему отчаянию, подтвердились предвидения проклятого ясновидца. Конечно же кровь, обнаруженная на штукатурке и обломках кирпичей рядом с покойным библиотекарем, принадлежала не библиотекарю, а кому-то другому. Вот четвёртый и обнаружился. Выяснилось, что таинственный четвёртый какое-то время топтался у стены на выдранных из пола паркетинах, истекая кровью. Не слишком сильно истекая, не смертельно. Проклятый Ясь уверяет, что он там полежал себе немного, а потом удалился на собственных ножках, живой и почти здоровый, никто его не волок. Принимал ли он участие в разгроме помещения? По словам Яся, чтоб ему пусто было, кое-какое принимал. Опять же лабораторный анализ подтвердил наличие под собранным паркетом чего-то кожаного, вероятнее всего старой охотничьей сумки. Ягдташ, наверное? Кожа довоенная, высший сорт. У меня тоже было что порассказать. Свои откровения я приберегла на десерт. Начала с вопроса: звонила ли Кася Болеку? — А кто её там знает, — рассеянно отозвался Болек, всецело поглощённый салатом из цикория с дарами моря. — Ведь меня целый день не было в кабинете. А, и в самом деле! Мне сказали, обзвонилась какая-то женщина, даже фамилию сообщила. Пясковская, ну конечно же, это Кася. А что? — Она изъявила желание кое-что дополнить в своих показаниях. Могу сказать, в чем дело, не стану вас томить… Оба полицейских в молчании выслушали мой рассказ. Им я поведала всю правду и предупредила, что Тирану поведаю не всю, поскольку, как мне кажется, этот тип не в состоянии понять самых элементарных человеческих чувств. Вот почему предпочитаю скорее предстать перед ним идиоткой, страдающей провалами в памяти, чем чистосердечно рассказать обо всем, что знаю. Не скажу, что поручик Болек полностью согласился со мной. — Ну, раз уж вы так решили, пани Иоанна, — с некоторым сомнением произнёс он. — Дело ваше, но тогда хорошенько продумайте, что именно станете ему врать, он на такие вещи знаете какой чувствительный? Малейший нюансик почует, не хуже радара. Как, например, вы объясните свой визит к Касе? — Да очень просто. Я вся измучилась, думая о той встрече с ней, вот и помчалась выяснять. — Что ж, это на вас похоже… — А что ещё известно о четвёртом? — перебил наш разговор Януш. — Он до сих пор не всплывал в материалах расследования? — В том-то и дело, никогда! Да и библиотекарь тоже. Непонятно, откуда он взялся, почему его убили. — Есть у вас какая-то версия? — Одни предположения. Логично предположить, что, если после смерти Райчика поисками кладов занялся Доминик и это он там копался, мог подключить к делу помощника. А почему этот помощник, истекая кровью, лежал у стеночки, холера знает… — Притомился и отдыхал, — язвительно заметил Януш. — Стену долбать — работка не из лёгких. — Пьяный, — выдвинула я свою версию. — Хватил немножко для бодрости… — Бутылок из-под водки мы там не обнаружили, — серьёзно ответил Болек. — Скорее покалечился, взламывая стену. Мы нашли кирпич, которым прикончили библиотекаря, с прекрасными отпечатками. Если это сделал Доминик, считайте, преступление раскрыто. Спасибо электронике, действительно, способна совершать чудеса. — А библиотекаря почему убили? — спросила я. Вот уж глупее не придумала вопроса, ведь только что Болек признался, что следствие не располагает никакими убедительными версиями, но мне хотелось знать и о неубедительных. — Ничего конкретного, одни предположения, — раздражённо ответил Болек. Раздражение вызвал не мой глупый вопрос, а отсутствие у следствия достоверных мотивов убийства. Поэтому я не рассердилась на поручика, а с пониманием отнеслась к их трудностям. — Самый очевидный мотив: нежелание делиться с ним трофеями, — продолжал Болек. — Но тогда, на их месте, я бы и труп припрятал, и кирпич. И собака не выла бы, а так, глядите, как все осложнилось. Так что, возможно, эта версия отпадает. Хотя не совсем. Не исключено, все так и было, только помощник, что у стеночки кровью истекал, не мог помочь Доминику, а у него самого не хватило сил унести труп. Ведь ещё и сокровища несли, ягдташ-то был. Впрочем, ещё не установлено, был ли Доминик… — В архивных документах наверняка имеется его фотография, — заметил Януш. — Сравните с фотороботом, а ещё лучше, покажите фотографию Иоле. — Я уже распорядился, — отмахнулся от него Болек. — А что в Рыбенке?… — поинтересовалась я. — Проверяли? К этому времени Болек уже передохнул после салата и охотно принял из моих рук тарелочку с куском орехового рулета со взбитыми сливками. Я очень надеялась, что оба полицейских справятся с рулетом без моей помощи, и тогда я хоть в какой-то степени удержусь в рамках своей диеты для похудания. Ни за что не стала бы для себя покупать этот рулет! Не поскупилась, отрезала гостю огромный кусок и с ножом в руках ждала, пока он его прикончит, чтобы тут же подложить ещё. — Насчёт Рыбенка пока нет точных данных, — справившись и с добавкой, ответил поручик Болек. — Дом мы обнаружили, уцелел. Двухэтажный особняк, в хорошем состоянии и очень густо заселён. После войны селился в нем кто ни попадя, компания та ещё подобралась, за эти годы сжились друг с другом, но не очень-то разговорчивые. О том, что происходит в особняке, знаем в основном из полицейских протоколов, патрульная машина, почитай, там днюет и ночует, дня не обходится без скандала или драки. Я пообщался с местными полицейскими властями, попросил порыться в этих их протоколах, объяснив, что мы ищем. Кое-что выудили. И в самом деле, появлялся там какой-то посторонний мужик, главное, неизвестно зачем, потому как водку не пил, а только мозги пудрил. О чем-то расспрашивал, но тамошний контингент не мог членораздельно пояснить, о чем именно. Во всяком случае, до сих пор в том доме никаких кирпичных работ не производилось, но я считаю, надо лично пообщаться с каждым жильцом по отдельности. Шесть семей там сейчас проживают. Одна ванная на всех, вторую давно превратили в чулан. — Ну как, едем? — спросила я Януша и тоже положила ему на тарелку кусок рулета. — Можем съездить, — согласился Януш. — Тем более, у тебя найдётся предлог, ведь в детстве ваша семья снимала там комнату на лето. — И вовсе я не уверена, что снимала в этом доме, — возразила я. — Ведь точно не знаю… — Какая разница? Они тоже не знают. Подняв голову от тарелки, Болек посмотрел на нас с надеждой. — Неофициальному лицу они больше скажут, — поощряюще заметил он. — Прекрасная идея! Экскурсия на природу, ничего, что осень на дворе, грибочки ещё в лесах можно пособирать. Не обязательно мухоморы… Януш возмутился: — Понравилось? Думаешь, всю работу за тебя проверну? — Так тебе ведь самому нравится, ну что притворяешься? Да и не преувеличивай, вовсе не всю, на Грошовицкой уже наш человек действует, там тоже кое-что вырисовывается. — Едем! — закончила я дискуссию. — Осень стоит чудесная, можем завтра же ехать. Слава богу, с рулетом они справились без меня и даже не заметили, что мне ни кусочка не досталось. Если бы хотела, запросто могла бы их обоих отравить…* * *
Боже, как он выглядел! Под глазом синяк, на голове шишка, рана на щеке заклеена пластырем. Правую руку держал за пазухой, она почти не действовала, обнял меня левой. Конечно, не мешало бы держать её на перевязи, сказал, но не хотелось бросаться в глаза. Неважные дела, любимая. Было уже одиннадцать ночи, когда он пришёл ко мне. Сидел какой-то потерянный и невидящим взглядом смотрел в черноту за окном. Я не знала, что делать. Принесла все, что было в доме: вино, коньяк, кофе. Хорошо, сказал он, откроем вино. Я вот сижу и думаю, говорить тебе или нет, может, тебе лучше не знать, но, с другой стороны, как я могу не сказать тебе? Так что, пожалуй, скажу, ты тоже, если потребуется, расскажи все, ничего не скрывай. Без капитана, видно, не обойтись. Вино принялась раскупоривать я сама, теперь такие хорошие стали делать штопоры, паралитик откупорит. А он сидел и так смотрел, что я оставила бутылку в покое и кинулась целовать эти мои драгоценные веснушки. Сердце разрывалось, только теперь я поняла, как же его люблю. Кажется, и он это понял, даже улыбнулся, нам обоим стало легче. Да что там, сказал, ради тебя я не только готов сидеть — и на каторгу пойду. Пообещай мне, что на первый вопрос ты ответишь подробно, хотя, может, они и не разнюхают и никаких вопросов не зададут. Я пообещала, хотя и не была уверена, что обещание сдержу. Пошёл я, значит, к этому ветеринару, начал он рассказывать, до этого я там все разведал, несколько раз приезжал, то на автобусе, то на велосипеде, такой я умный, старался, чтобы никто там меня не приметил. Дом капитальный, довоенный, особого ремонта там никогда не делали, стен не переставляли, паркет не перестилали. Я уже знал часы работы клиники, знал, когда дом остаётся пустым, ну и выбрался туда с отмычками… Я слушала, не перебивая, и старалась казаться совсем спокойной. Бартек рассказал мне все. Езус-Мария, что теперь нам делать? Ему и мне? Ведь он же из-за меня… Ясно, что я никому словечка не пророню, но ведь они же сами могут выйти на него! Очень хорошо, тогда пусть и на меня выходят! И я тоже все ему рассказала, ведь Бартек же ни о чем не знал. Домом в Константине занялся без моего ведома, чтобы не ставить меня под удар. Смешно. Так смешно, что плакать хочется. Он тоже слушал меня молча и спокойно, причём его спокойствие не было притворным, он не пришёл в ужас. Ничего себе влипли мы оба, сказал он, когда я закончила. Надо подумать… Я постаралась убедить Бартека хотя бы в том, что он должен вернуть свои долги. Восемьдесят миллионов лежали рядом, стоило лишь руку протянуть. Пусть хотя бы это спадёт с его совести, вернёт долги, у тех, кто давал ему в долг, полиция не станет отбирать. Так что совесть его будет чиста, а дальше… а там что Бог даст. Кажется, мне достанется имущество после тётки, нет, не тёткино, моё собственное, так что в случае чего из него можно будет возместить эти восемьдесят миллионов. Когда я второй раз приходила в тот дом, меня уже никто там не заметил, хорошо, что у меня словно предчувствие какое было и я все сделала так, как сделала. Просто чудо! А второе чудо — компаньон хозяина рекламной фирмы, в которой я подрабатываю, захотел купить мою нумизматическую коллекцию и заплатил столько, сколько я запросила. Наверняка принял меня за девицу лёгкого поведения, которой срочно понадобились деньги. И об этом я рассказала Бартеку, оправдываясь тем, что наверняка сама была не своя, обратившись с таким предложением к этому отвратному типу. Я боялась, что Бартеку будет неприятно слышать об этом, а он, наоборот, развеселился и принялся смеяться. Коханая, сказал он мне, за кого ты меня принимаешь? Зачем оправдываться? За кретина недоразвитого? Так внешность обманчива, я всегда знал, что ты клёвая девушка, с тобой хоть коней красть! И меня беспокоит только одно: до того, как меня посадят, сделать для тебя хоть немного из того, чего ты заслуживаешь. И надеюсь, что я тебе тоже хоть немного дорог. Послушай, а не пожениться ли нам? Господи, если можно бы было расписаться с ним немедленно! Как жена я по закону имею право не давать показаний, которые могут обернуться против мужа. Я не так боялась за себя, как за него, и опять пришлось соврать, но, видно, с тёткой я прошла неплохую школу, потому что он мне поверил. Как я ненавижу ложь! Если бы произошло ещё одно чудо, если бы все это закончилось как-то благополучно, клянусь, ни за какие сокровища никогда больше не стану лгать! Мы с Бартеком договорились, что теперь с нас хватит. Черт с ними, с остальными прадедушкиными сокровищами. Того, что добыли, с нас достаточно, и он, и я работать умеем, начинать могли бы даже с нуля. И если бы ещё мне и квартиру возвратили… Ведь через три месяца возвращается пани Яжембская, мне придётся освободить её квартиру, а Бартеку и вовсе негде жить, мотается между отцом и матерью, которые давно развелись и которым наплевать на сына. При виде сыночка мать каждый раз кривится, отец недвусмысленно даёт понять, что охотно не виделся бы с ним вообще, чудесные родители… Конечно, я заставила Бартека сходить к врачу. К счастью, никакого перелома нет, рука просто вывихнута в локтевом суставе, ему тут же, на месте, в частной клинике, её вправили, через два дня все будет в порядке. А травмы такого характера, что ни у кого не вызвали подозрений, мог запросто слететь с лестницы и разбиться, никто ничего не заподозрит. Ну вот, сказала я, а теперь затаимся и сидим тихо. Никому ничего не говорим, ничего больше не предпринимаем. Бартек согласился со мной. И несмотря ни на что я все-таки счастлива, раз могу его любить. Наконец-то, первый раз в жизни, я могу любить человека и не бояться, что любовь мне боком выйдет…* * *
Господи боже мой, какая же это была развалюха! Некогда прекрасный особняк, просторный, двухэтажный, с террасами, с балконами, был превращён просто в хлев. Да ещё не всякая свинья выжила бы в таком. Сердце болело при виде мерзости и запустения, царящих здесь. — Езус-Мария, и они называются людьми! — с ужасом произнесла я. — Правду говорят — каждая страна имеет такой общественный и государственный строй, какого заслуживает. Вот из-за таких свиней мы и живём по шею в дерьме! — Ты думаешь, дом ещё можно привести в порядок? — с недоверием поинтересовался Януш. — Конечно, можно. Дерево сгнило, но кирпичные стены крепкие. Посмотри сам. Столярка уже никуда не годная, лестницы тоже, а также террасы, ну да их восстановить — нет проблем. Возьмём крышу… не знаю, как там стропила, покрытие надо менять. От водосточных труб, видишь, одно воспоминание осталось. Могу не глядя сказать, что от паркетных полов в доме — тоже, ну и, естественно, сан-оборудование и вся канализация нуждаются в замене. Ремонт большой, но все можно привести в нормальный вид, фундамент ещё века простоит, а местность не влажная, так что он от сырости, по всей вероятности, не пострадал… Сев на своего строительно-архитектурного конька, я ещё долго могла бы говорить, но Януш меня перебил: — К делу. Итак, придерживаемся твоей версии: ты жила здесь ребёнком, тебя замучила ностальгия по прошлому, вот и явилась посмотреть, как тут сейчас… Если возникнет необходимость, придумаем наследника бывшего владельца, который сейчас проживает в Америке и просил нас съездить посмотреть на его бывшую собственность. В общем, будем действовать по обстоятельствам. Первым жильцом разорённого особняка, с которым мы познакомились, оказалась весьма агрессивная старушка. Видимо, заметила нас в окно, вышла на террасу и принялась нас подозрительно разглядывать. Я вежливо обратилась к ней: — Простите, вы живёте в этом доме? — А что? — опять же подозрительно спросила она. В порыве творческого вдохновения я произнесла длинную речь, базируясь на нашем запасном варианте. Рассказала старушке о владельце дома, с которым была знакома в доисторические времена. Пришлось прибавить себе с десяток лет, не страшно, я имела право хорошо сохраниться. Старушка слушала жадно, не пропуская ни словечка. Приходилось мне встречать таких старушек, интуиция подсказывала: взаимопонимание очень легко наладить, протянув в прошлое нить воспоминаний, особенно если это прошлое столь интересно и о нем потом долго можно будет рассказывать соседкам с собственными комментариями. «Нить»! Ха-ха! Какая там нить, корабельный канат или, ещё вернее — трос, способный вытянуть тяжёлый танк! Старушка не обманула моих ожиданий, пусть даже упорно обращалась не ко мне, а к Янушу, хотя тот стоял молча, а воспоминаниями делилась я. Нет, она меня полностью игнорировала, ну да я не обижалась, уже привыкла, Януш с первого взгляда очаровывал женщин, независимо от их возраста. Ещё бы, чего стоила одна его обаятельная улыбка! Вот он стоял молча и лишь улыбался, а старушка только с ним и разговаривала. Ведь она тоже была женщиной… Старушка пригласила нас зайти в её квартиру. Жила она на первом этаже, что позволяло отслеживать всех входящих в дом и выходящих из него. А кого в окно не успела заметить, вычисляла по скрипу ступенек лестницы. Скрипела лестница по-страшному, наверное, каждый раз по-особому. При слове «ремонт» старушка оживилась чрезвычайно, вся расцвела. И принялась сама рассказывать, а мы с Янушем теперь только слушали. Много чего узнали. Ну, во-первых, ремонт здесь ох как нужен, все рушится, краны текут, канализация то и дело выходит из строя. Во-вторых, тут такая рвань и дрянь живёт, что сил никаких нет. Одного так током ударило, что весь дом затрясся, и грохот, и огонь, страшное дело, «скорая помощь» приезжала. Правда, мы не поняли, какая именно помощь — к пострадавшему жильцу или электрики восстанавливали проводку в доме. Благодаря разговорчивой старушке мы узнали обо всей пьяни и рвани, проживающей в доме, и осторожненько поинтересовались, а не появлялись ли тут какие посторонние. Оказалось, посторонних тут прорва. — Без конца ошиваются, проше пана, — рассказывала старушка Янушу, — потому как Татрак, что живёт на втором этаже, самогон гонит, вон там, на огородах, я могу показать, и продаёт его, так к нему целые процессии являются, ни днём ни ночью покою нет. А ещё к Анусе мужики таскаются, знаете такая, уличная, ни стыда ни совести, не стану же я в полицию жаловаться, гостей все имеют право принимать, а какие там гости, известно зачем к ней приходят. Ко мне тоже как-то зашёл один незнакомый, приличный человек. «Пани! — сказал. — Как вы в таких условиях вообще здесь можете жить?» Хороший человек, порядочный. И в самом деле, в таких условиях… Глядите, пол провалился, паркетины все сгнили, все надо ремонтировать, вон шкаф сам по себе открывается, перекосился. И знаете, что он мне сказал? «Уж так мне вас жалко, пани Амелия, так жалко, что я готов для вас бесплатно тут кое-что подремонтировать. Раз другие никак между собой не договорятся о капитальном ремонте, то лично для вас, пани Амелия, сделаю, что могу». Вы, часом, не от него? Вопрос прозвучал неожиданно, но Януша всегда отличала быстрая реакция. И тут он не подкачал. — Конечно, потому мы и пришли, — ответил он. — И теперь сами, собственными глазами видим — ремонт и в самом деле необходим. — А с квартирой как будет? — Что вы имеете в виду? — Ну как же, я ещё пока не склеротичка, все помню. Пан Ярослав пообещал, что на время ремонта меня переселят в однокомнатную квартиру в один из тех новых домов, что сейчас на главной улице построили, уж он сам займётся хлопотами, дай Бог ему здоровья, и шепнул на ушко, что, возможно, меня там и на постоянно оставят, он сам постарается об этом. Если в нашем доме возьмутся за общий ремонт и потом дом захочет кто-то купить, так по закону он обязан бывшим жильцам предоставить другие квартиры, есть такой закон. Выбрасывать людей на улицу никому не позволено! Пан Ярослав все мне разъяснил. И тогда бы у меня была моя собственная кухня, а то ведь… Что? А как же, знаю, и с соседями тоже об этом вёл разговоры, теми, что дверь в дверь со мной живут, по ту сторону от лестницы. Но они, проше пани, хотят получить трехкомнатную. У них четверо детей, так, говорят, меньше, чем на трехкомнатную, не согласны. Пан Ярослав потом ещё мне здесь потихоньку жаловался. Двухкомнатную для них он может обеспечить, а вот трехкомнатную не гарантирует. И так он из-за этих многодетных расстраивался, так расстраивался, что и сказать нельзя. Ведь мог бы здесь, на первом этаже, уже сразу начинать ремонт, а из-за этих жадюг все откладывается, возможно, из-за них нам всем придётся на первое время в барак переехать, буквально на пару дней, потом мне обязательно предоставят однокомнатную на главной улице в новом доме. Трехкомнатную им захотелось! Такую нелегко выбить… Собственно, мы узнали все, что хотели. Услышав про пана Ярослава, мы с Янушем с трудом удержались от того, чтобы переглянуться. Впрочем, намного больше труда понадобилось для того, чтобы закончить разговор с разболтавшейся старушкой. Наверное, выбить трехкомнатную было бы легче… Ещё немного и старушка предложит нам переночевать, чтобы наутро снова продолжить разговор. Никак не хотелось обижать пожилую женщину, невежливо обрывая сердечную беседу, но как-то ведь надо закончить визит. И тут судьба сжалилась над нами. Помогла сама старушка. — Вижу, пан Ярослав — действительно порядочный человек, — сказала она. — Вот и вас прислал, и помощника своего тоже присылал. Да только не понравился он мне, совсем, совсем не такой, как пан Ярослав. И не потому, что длинный да тощий, не то что пан Ярослав. Тот мужчина в теле и видно, что и силой его Бог не обидел. А как я его помощника увидела, сразу меня сомнение взяло: куда такому одному с ремонтом управиться? И несолидный какой-то, и глупостей наговорил — уши вянут. Проше пана, вы так и скажите пану Ярославу: я несогласная. Несогласная я два денька просидеть вот тут, в садочке, под окном, пока он у меня в квартире ремонт сделает! Это мне его дурак-помощник предложил. «Пани в садочке посидит, а я в два дня управлюсь». Может, и управился бы с моей комнатой за два дня, не знаю, но квартира-то в новом доме тютю?! Ну уж дудки! И я не согласилась. Мы пообещали передать претензии старушки пану Ярославу, а сами ненавязчиво порасспросили о тощем помощнике. Описала она его, ещё помнила, был он у неё каких-то дня три назад. А соблазнял её тем, что ремонт взялся сделать совсем бесплатно. На обратном пути Януш подвёл итоги. — Все ясно, собирались обыскать дом. Уже после смерти Райчика сюда заявился Доминик. Хотя у нас и нет доказательств, что именно Доминик, но предположим — он. Дом битком набит жильцами, не так просто было организовать в нем поиски, вот он и начал с ветеринарной клиники в Константине. — Тот самый Доминик мог присутствовать и при взломе в квартире светлой памяти тётки Наймовой, — предположила я. — Иола видела — он заглядывал… То есть не заглядывал, а подслушивал под дверью квартиры Наймовой. И немного позже взлома, тогда в квартире была уже полиция. — Ну и что? — упорствовала я. — В конце концов, ясновидящий Яцусь тоже может ошибиться, у Доминика были все возможности похитить золото и смыться, оставив дверь незапертой. Действовал он в перчатках, следов не оставил. Или так: договорились с Райчиком, что тот оставит для него дверь незапертой, чтобы незаметно мог проникнуть в квартиру. — А зачем? Райчик тоже ясновидящий? Предвидел, что его мухоморами отравят? — Не знаю зачем, пока не придумала. Может, Доминик должен был помочь Райчику раздолбать стенку. Может, Райчик вошёл в квартиру легально и незаметно оставил открытой входную дверь, чтобы сообщник потихоньку проник в квартиру. Прокрался незаметно, не привлекая внимания соседей, бесшумно, как змея, просочился в дверь… — Возможно, но сомнительно. Ведь он никаких следов не оставил в квартире Наймовой, а летать, наверное, не умеет… — Я не настаиваю, это только мои предположения. А что касается дома говорливой старушки, тут уж действительно все ясно, как на ладони. Мошенники задумали хитрый план: выманить людей из особняка под предлогом ремонта дома, уговорить их временно пожить в бараках, обещая в самом скором времени квартиры в новом доме, «денька через два», как сказала нам старушка, простукать стены, вскрыть паркет, сделать своё дело и смыться. Даже если бы одураченные жильцы хоть на один-два дня согласились под открытым небом переждать, в садике у дома, тоже не проблема. Погода стоит прекрасная, тепло и сухо, а если и увидели бы разгром в своих квартирах, решили — так и надо, ремонт и есть ремонт, по крайней мере, в его начальной стадии… Дай-ка прикину… За день-два, пожалуй, не управились бы, а вот за три — запросто, за три дня могли весь дом, от подвалов до крыши перевернуть вверх ногами, раскурочить все стены и полы. А если ещё располагали хоть какими-то сведениями о размещении тайников, полученными из бумаг, оставшихся после дяди-каменщика, то и вовсе нет проблем. Хорошо, что мошенникам так и не удалось договориться с жильцами этой вороньей слободки… Глядя прямо перед собой на убегающее под колёса машины шоссе, Януш вздохнул. — Знаешь, у меня такое чувство — это дело с двойным дном. Не все тут стыкуется, много мне непонятно. Чую, с самого начала мои бывшие коллеги допустили какую-то… не то ошибку, не то просто пошли по ложному пути, вот это меня и беспокоит. Сама посуди — к главной линии расследования слишком много подходит побочных. Вот и кажется мне — в деле два дна, а полиция раскручивает лишь одну линию, совершенно игнорируя вторую. И эта вторая то и дело вылезает на свет божий, путая все расчёты. Не знаю почему при этих словах Януша я вспомнила вдруг бедную Касю. Очаровательная девушка, как живая, явилась моему внутреннему взору. В интуицию Януша я верила безоговорочно, на опыте убедилась — она его никогда не подводила. Но при чем тут Кася? Тут уж я верила себе, девушка в разговоре со мной была искренней, вряд ли обманывала, главным для неё была всепоглощающая любовь к какому-то неизвестному мне парню, при чем тут двойное дно? Скорее, с ним как-то связана покойная Наймова. Она могла ещё один сюрприз подготовить, до которого полиция пока не докопалась…* * *
— Знаем мы чертовски много, а толку нам с этого… лучше не буду выражаться, — угрюмо заявил Болек, принимаясь за сельдь под маринадом. — Вы правы, Доминик тут замешан, в деле обнаружена его фотография. На этот раз у меня не было времени собственноручно приготовить яства для ставшего уже традиционным ежевечернего пира, поэтому угощение пришлось закупать в кулинарии. Ничего, в следующий раз реабилитирую себя как хозяйку. Болек не капризничал, уминал все подряд. Иола оказалась очень наблюдательной девочкой и замеченного ею под дверью соседки незнакомца описала довольно точно. Доминик на фотографии из полицейского архива и Доминик на портрете-фотороботе были на одно лицо. Оказалось, ещё в те времена, когда рассматривалось дело об убийстве Барбары Лвурной, Доминика уже разыскивали по его фотографии. Теперешнее преступление могло помочь в раскрытии того, давнего, так и оставшегося нераскрытым. Тогда следствие как-то не добралось до Владьки с её бесценными познаниями. Возможно, и на этот раз из Владьки полиция тоже ничего бы не выудила, не возьмись за неё Януш. Ведь женщину не таскали в полицию настырные глины, не снимали официальные показания. Просто один очень приятный мужчина побеседовал с ней по-дружески за рюмочкой в частном порядке, а не глина какая-нибудь… — Лично я уверен — ту тощую и рыжую прикончил Райчик, — сказал Януш. — Конечно, это ещё требуется доказать. — Легко тебе говорить — доказать! — взорвался Болек. — Попробуй теперь докажи, что делал покойный Райчик полтора года назад, четырнадцатого мая между семнадцатью и девятнадцатью. Именно тогда была убита Барбара Двурная. Самое дурацкое время, полно людей, а никто ничего не видел и не слышал! — Так он вообще мог не встречаться с девицей на людях! — высказала я гипотезу. — Девица отправилась к озеру с клиентом, получив своё, клиент удалился, девица осталась у озера одна, и тут появился Райчик. — Моё воображение заработало вовсю, и я вдохновенно продолжала: — Райчик уже заранее следил за нею, подстерёг момент, когда она осталась одна, сделал вид, что прогуливается, проходя мимо, ударил по голове камнем и удалился. И, возможно, даже не бежал, удалился тем же прогуливающимся шагом, на него никто и внимания не обратил, даже если и видел. А про алиби полиция его не выпытывала, ведь он в деле с убийством Двурной ни под каким видом не фигурировал. Тогда полиция на него не вышла. — Очень впечатляющая картина! — одобрительно заметил Януш, а Болек лишь мрачно глянул на меня и взял добавку селёдки. Подождав, пока он с ней справился, я все-таки поинтересовалась, что им удалось выяснить о Доминике. Болек неохотно ответил: — Удалось установить место жительства, но там его не обнаружено. Поговорили мы с охранником Пищевской, вроде можно парню верить, сейчас он ничем предосудительным не занимается и рассказал нам все, что знал. К сожалению, знал немного. По его словам, Райчик разыскивал старые тайники в довоенных домах. Это мы и без него знали. Правда, немного прояснил вопрос с библиотекарем. У Райчика были сложности в доступе к старой документации, даже если и имел выход на ипотеку, сам в её архивах разобраться не мог. Вот тут ему и понадобился понимающий человек. Как уж они с библиотекарем стакнулись, парень тоже не знал, и мы вряд ли узнаем. В принципе библиотекарь был человеком честным, тёмными делами никогда не занимался. Или Райчику удалось его подкупить, или просто голову заморочить. — Какие-нибудь два миллиарда могут и честного человека сбить с пути истинного, особенно если они фактически уже ничейные, — заметила я. — А жена у покойного библиотекаря была? — Была. Но жена, как все жены, ничего толком не знала. Муж выполнял какую-то срочную работу, по её словам, в тот вечер недовольный отправился на свою срочную работу очень поздно, куда идёт — не сказал, а домой так и не вернулся. Знаете, я прихожу к выводу: жёнам иногда все-таки кое-что следует говорить. — Я всегда придерживалась такого мнения… — А в каком смысле Доминика не обнаружено? — поинтересовался Януш. — И как его фамилия? — Срочек, ты правильно вспомнил. А не обнаружено в том смысле, что теоретически он прописан и живёт у мамочки, а практически почти никогда не бывает там. Где бывает — неизвестно. Может, у девиц обретается, может, ещё где. В излюбленных забегаловках в последнее время не появляется, с дружками не видится. И сразу могу тебе сказать, чтоб не ухмылялся скептически: эти сведения мы получили не путём расспросов в лоб, а с помощью… гм… личных контактов. Скрылась наша птичка с горизонта — и большой привет! — А я и не ухмыляюсь, все логично: заграбастал клад и залёг на дно. — Вот именно! — согласился поручик Болек. — И если это его пальчики на кирпиче, а кажется, его, отпечатки вроде бы совпадают… — Не смеши меня! — перебила я поручика. — Отпечатки пальцев на пористом материале? Это же миф и легенда, и ты лучше меня знаешь об этом. — Нашлись отпечатки и на гладком материале. Яцусь уж постарался выделить его пальчики. А поскольку Доминик особым умом не отличался и работал не в перчатках, к тому же за кирпич ухватился вспотевшей лапой, анализы и микроскоп сделают своё дело… Минутку, вот сбили меня, что я такое собирался вам сказать? Ага, если, значит, его пальчики на орудии убийства, то он, хоть и не Эйнштейн, понимает, чем это грозит. Ну и засел на время в какой-то дыре. Денежки есть, отсиживается и ждёт, когда новые документы будут готовы. Может, и личико немного подправит, чтобы не признали. Мы, правда, взяли на заметку всех известных нам специалистов по фальшивым документам, но ведь могла появиться и неизвестная нам способная молодёжь. Столько в последнее время развелось любителей… Ну да ничего, отыщем! Пододвинув поближе фотографию Доминика и его портрет, сделанный по памяти, я сравнила оба изображения. Похож, конечно, но очень непросто узнать человека даже по хорошей фотографии, все зависит от того, как он на этой фотографии получился. Правда, у Доминика запоминающаяся внешность: вон какие скулы, мощная выдвинутая челюсть, она бросается в глаза, и, напротив, втянутые щеки. Вот их можно замаскировать, факт. Но тогда остаётся ещё нос. Нос у него заметный, ничего не скажешь, недаром Иола тоже обратила на него внимание. В принципе, Доминику достаточно было бы немного изменить форму носа, и вряд ли его узнают даже хорошие знакомые. А для этого необязательно делать пластическую операцию, хватило бы приличного мордобоя… Болек поделился с нами своими планами. Он намерен установить наблюдение за виллой в Рыбенке, которую мы с Янушем посетили. Хоть Доминик и унёс из ветеринарной клиники ягдташ с ценностями, кто его знает, может, от жадности и за особняк в Рыбенке примется. Старушка его спугнёт, наверняка расскажет о новых гостях, тот, хоть и примитив, поймёт, что засветился, и исчезнет в голубой дали. Конечно, имеет смысл оставить там наблюдателя, но страшно не хватает людей, кого из сотрудников он может оторвать от оперативной работы? Сидеть ведь в Рыбенке придётся не день и не два, может, и несколько недель. Я предложила Болеку договориться с болтливой старушкой и уговорить еёподсыпать Доминику чего-нибудь в чай, когда опять заявится к ней в гости. Болеку моя идея понравилась, но по некоторым соображениям пришлось отказаться от неё. Тогда я выдвинула вторую: сделать так, чтобы старушка не рассказала о нашем с Янушем визите. Сказать ей, что мы — из конкурирующей фирмы, что она сама себе повредит, если расскажет о нас помощнику папа Ярослава. Тогда может распрощаться с квартиркой в новом доме! Хотя… Нельзя не учитывать и такого поворота событий: Доминику надоест убеждать несговорчивую и привередливую старушку, и он её просто тюкнет по голове кирпичиком. Ему не привыкать, а ей много ли надо? Или не тюкнет, а свяжет, рот заткнёт и примется обыскивать квартиру, а если старушка ненароком скончается, так его это не очень огорчит. В доме такой народ живёт, шум там такой стоит днём и ночью, что злодей может особенно не стараться соблюдать тишину. Впрочем, если даже и услышат стук и грохот рушившихся стен в квартире старушки, вряд ли встревожатся, она сама всем уши прожужжала о предстоящем ремонте. Услышав эти мои зловещие предположения, поручик Болек не на шутку задумался. Что же делать? Свободных людей нет, на неделю он никого не может от дела оторвать, а вот попросить местную полицию время от времени посещать квартиру старушки — вполне возможно. Сколько времени понадобилось бы Доминику на обыск квартиры? Часа два, не меньше. Попробует договориться с местным комиссариатом полиции, пусть каждый час их патрульная машина подъезжает к дому и проверяет, все ли в порядке. В конце концов, на этом холерном Доминике сейчас свет клином сошёлся, из-за него расследование топчется на месте. Конечно, будь старушка помоложе и поумнее, с её помощью можно было бы подготовить ловушку преступнику, но с такой… Дохлый номер. Я поинтересовалась, объявлен ли Доминик в розыск. Разумеется, объявлен, ответил Болек, по всей стране разослан его портрет, отклики ещё не поступали. По телевидению пока Тиран воздерживается от рекламы, может, Доминик не знает, что находится в розыске, так что есть надежда на какой-нибудь неосторожный шаг с его стороны. А если увидит на экране собственную физиономию — считай, пропало. — А как с тем, четвёртым? — поинтересовалась я. — Дохлый номер. Никаких версий! Его могла бы найти разве что овчарка ветеринара. На сей раз десерт у меня был выдержан во французском стиле, сплошные сыры. Януш открыл к ним бутылку вина. — Я бы эту вашу Касю не оставил на произвол судьбы, — задумчиво сказал он. — Мне все чего-то не хватает, сам не знаю чего, но я бы последовательно и методично стал докапываться до второго дна. Очень не понравилось мне это его замечание. По двум причинам не поправилось. Во-первых, Кася была мне симпатична. Во-вторых, очень мне не хотелось, чтобы он опять лично занялся свидетельницей и снова применил своё обаяние. Слишком уж хороша эта девушка! А Януш так же задумчиво и неторопливо продолжал: — У Каси есть парень. Мы его совсем не знаем. А вдруг это Доминик? Болек был шокирован. — Ну ты даёшь! Кася и такой примитив! Не тот уровень. — Я не уверен, что он такой уж примитив, на фотографии выглядит отнюдь не кретином. А от девушки, воспитанной в таких жутких условиях, всего можно ожидать. Не исключено, что он с её помощью разыскивал клады втайне от Райчика и тётки. Как же так получилось, что из вас никто до сих пор не видел мальчика Каси? Элементарная ошибка. — Согласен, — самокритично признался Болек. — Черт возьми, конечно же надо было бы понаблюдать и за Касей, но сам знаешь, нет людей! Холера, зла не хватает! Столько работы, а кадров кот наплакал… — Ну и ещё остаётся Владька, — безжалостно гнул свою линию Януш. — Поговорили мы с ней неплохо, многое я узнал, но не дал бы голову на отсечение, что она рассказала абсолютно все. Не мешало бы ещё с ней пообщаться, наверняка в глубине души этой женщины скрыто немало интересного. Болек почти простонал: — А может быть, пани Иоанна?… — С Касей может пообщаться Иоанна, но к Владьке ей и соваться нечего! Ярая антифеминистка. С ней только мужику разговаривать, и желательно красавцу собой. — Тогда только Тиран собственной персоной! — вырвалось у меня. — Гениально! — в полном восторге вскричал поручик. — Напущу на неё Тирана, скажу, кроме него — никому не под силу. А он не раз упоминал Владьку, его давно гложет то нераскрытое дело. Вот только не знаю, как с ликёрчиком быть. Ведь Тиран, он какой? Принципиальный, сами знаете. В рабочее время спиртного себе ни капли не позволит, даже если это на пользу делу. — Придётся Владьку допрашивать не в рабочее время, только-то и делов! — нашла я выход из положения.* * *
Как мы и рассчитывали, Владьку Тиран взял на себя. Прихватив необходимый аксессуар, в один прекрасный вечерок лично отправился на свидание с этой знойной женщиной. Знал, на что идёт, поэтому в интересах дела изо всех сил, честно старался преодолеть свою обычную чопорность и официальность. Нелегко ему было, но Владька хорошо знала своё дело, в обращении с мужиками обладала большим опытом, и некоторая сдержанность посетителя, красавца-мужчины, её не смутила. Она же задала тон беседе. — Как такое могло пану в голову прийти? — кокетливо ужаснулась дама в ответ на вопрос Тирана, проживала ли она вместе с Райчиком. — Я ещё не спятила! Мужик в квартире что на ж… чирей. Одно дело — прийти к нему, принести поесть-выпить, вкусненькое что приготовить, ну там до утра остаться — почему бы и нет? Но жить в одной квартире?! Нет уж, я предпочитаю оставаться у себя, сама себе хозяйка. А если он ко мне пожелает заглянуть, да ещё прихватив, что надо, культурно, вот как пан, — тоже пожалуйста, я завсегда рада. Но только потом пусть отправляется куда подальше, на шее у себя сидеть не позволю. Такая уж у меня натура — люблю жить по-своему! Тиран намёк понял и с энтузиазмом похвалил жизненное кредо собеседницы. Окрылённая, Владька решила ковать железо, пока горячо, и принялась уже беззастенчиво охмурять гостя. Как бы мы ни относились к Тирану, в уме и проницательности никогда ему не откажешь. Впрочем, благодаря последним он и достиг степеней известных в своей профессии. Вот и сейчас сразу понял, насколько ценным свидетелем может оказаться Владька, без труда расшифровал особенности характера этой женщины и тут же выработал соответствующую тактику поведения. Нет, мы явно недооценивали Тирана, в общении с Владькой он с ходу нашёл нужный тон, и между ними установилось полное взаимопонимание. Результаты этого оказались просто потрясающими. Прежде всего, вопреки пессимистическим прогнозам поручика Болека, удалось установить, чем же занимался покойный Ярослав Райчик в роковой день четырнадцатого мая полтора года назад. Пятнадцатого мая, всем известно, именины Зофьи, но сердечная Владькина приятельница Зофья устроила свои именины накануне, поскольку на следующий день отмечала свой праздник другая Зоська, который Владька вместе с сердечной приятельницей никак не собирались упускать. Так вот, она, Владька, на всю жизнь запомнила, что четырнадцатого мая из себя выходила, злая была, как сто тысяч чертей. Собирались с Яреком отправиться к сердечной приятельнице к шести, а живёт та Зофья на Жолибоже, туда добираться не меньше часа, а мужик куда-то запропастился, чтоб ему… В кои-то веки собрались, как люди в гости, у Владьки и платье было припасено шик-блеск, зеленое, переливающееся, Зоська бы сама позеленела при виде такой красоты, она, Владька, намазалась-накрасилась, при всем параде сидела, как дура, и ждала! Не выдержала, сама к Ярославу помчалась, квартира заперта. Соседский мальчонка сказал: часа два назад пан Ярек куда-то намылился, вроде бы прогуляться вышел, потому как в сторону озерка направился. Дети, они, проше пана, все замечают! Не иначе к какой-то бабе на свидание, вот и верь мужикам после этого! Она, Владька, уж повыдергала бы патлы и бабе, и своему разлюбезному, да в лесочке ещё грязно было, а она — при полном параде, туфли новые, на высоком каблуке, денежки за них отвалила такие, что волосы дыбом встают, не портить же их из-за какой-то паскуды? Да и не пройти в них к озерку. Ну и пришлось возвращаться домой несолоно хлебавши, а этот подонок, пусть земля ему будет пухом, только к семи заявился. Она на него с кулаками, а он как-то её умаслил, подхватил, в такси сунул (на такси приехал!). Ну и они на именины все-таки поспели. — И наверняка наплёл пани с три короба насчёт того, как провёл часок в лесочке, а пани и уши развесила! — сочувственно заметил хитрый Тиран. — Со мной такие номера не пройдут! — гордо ответствовала Владька, пододвигая гостю свою опустевшую рюмку. — Все выболтал, как миленький! Надо было одного такого поприжать, сказал, да нет, вы не подумайте чего, поприжать деликатненько, тот, гнида паскудная, должен был Яреку хорошие деньги и попытался было увильнуть, да от Ярека не увильнёшь! И поприжал, будьте уверены, потому как при деньгах оказался и даже мне вот эту браслетку подарил. О, видите, как блестит? Так что пусть ему земля будет пухом, выпью за помин души… Тиран с большим интересом рассмотрел поблёскивающий на пухлой ручке браслет и ручку поцеловал, на что явно рассчитывала хозяйка. И даже решил, если интересы дела потребуют, пожертвовать собой и пойти ещё дальше. Пока же подхватил и развил тему пронырливых и излишне дотошных детей, особенно мальчишек, которые вечно суют свои носы куда не следует. Тиран чувствовал, эта тема затрагивает за живое его собеседницу, и опять не ошибся. Ещё как затрагивала! Фамилия и имя наблюдательного соседского мальчонки сами сорвались с болтливого язычка пани Владьки.* * *
А потом Тиран в частном порядке плакался в жилетку Янушу. Полицейские тоже люди, и если время от времени не избавляться от накопившихся стрессов, поголовно у всех окажется и печень ни к черту, и нервы никуда. Затем оба полицейских поговорили о деле. — Так и не раскрыли убийство Двурной, Доминика оставили в покое, убедившись в его алиби благодаря крестинам, а на Райчика и вовсе не вышли. Никакого мотива, следствие пошло по ложному пути, искали клиента убитой проститутки, единственное, что приходило в голову, — ограбление. Её товарки показали, что в тот день Баська успела неплохо заработать. А тут ещё… Когда я теперь перечитываю материалы того следствия, плакать хочется. На каждом шагу — любовь, большая любовь, безграничная любовь! Баська эта так любила своего Доминика, что только для него и работала, а была девушка очень работящая, он же отказывался брать её деньги, потому что тоже любил её больше всего на свете, ей приходилось умолять его принять денежки, заработанные тяжким трудом, а он выкаблучивался и отказывался. Смех да и только! Почему я это ясно вижу теперь, почему тогда не бросалась в глаза абсурдность всей этой истории? На риторические вопросы ответа не требовалось, поэтому Януш сразу перешёл к делу: — Должно быть, он здорово поддал, когда проболтался ей о поисках кладов. — Должно быть. А может, ещё больше захотел возвыситься в глазах Баськи, раз уж был для неё таким кумиром. Вот и не выдержал, похвастался. Подумав, Януш отказался от своей версии и поддержал соображение, высказанное Тираном: — Возможно, ты прав. В самом деле, гляди, какая между ними громадная разница: она по сточным канавам валяется, он же взбирается на вершины бизнеса. И ведь не бросил её. Кто знает, может, нравятся ему тощие и рыжие. — А с соседским мальчонкой я тоже пообщался. Не такой уж мальчонка, лет пятнадцать. И неглупый парень. Ну, с ним я говорил по-другому, он понял, что увиливать нельзя, все рассказал, а запомнил немало. Действительно, видел, как Райчик отправился к озерку, а потом прибежала пани Владя, которую там хорошо знают, и уж так она разорялась, что нет Ярослава! Это ему хорошо запомнилось. И представляешь, тогда никто из следственной группы с ним не поговорил! Конечно, это ещё не доказательство, но очень весомая улика, правда раздобытая с опозданием. Хоть одно утешает: одним нераскрытым делом меньше. Выходит, не напрасно я страдал… А если поймаем Доминика, поставим последнюю точку и в том деле, и в теперешнем. — Из этого я делаю вывод, что ты очень веришь в Доминика? — Все факты говорят об этом. Однако и других возможностей я не исключаю. Слишком уж много женского пола замешано в деле, чтобы совсем от них отмахнуться. Януш целиком и полностью поддержал Тирана: — И я о том же думаю. И знаешь, все больше убеждаюсь: это дело с двойным дном. К основной линии преступления явно примешивается побочная, я бы расширил круг поисков. Мою Иоанну можешь оставить в покое, уж я-то знаю, когда она говорит всю правду, а когда что-то скрывает. В данном случае, думаю, скоро и всю скажет. А вот что касается Каси… Обязательно надо найти её парня. Пока ещё точно не знаю зачем, но чувствую — он тут замешан. — Мне тоже хотелось бы с ним познакомиться, — согласился Тиран. — Но вот людей у нас мало, Болек из сил выбивается. — За Касей стоит понаблюдать особо, придётся уж выделить тебе специального человека. А если так туго с персоналом, пусть хоть время от времени к девушке наведываются, должен же когда-то к ней её парень прийти… — Слушай! — перебил друга Тиран. — Прекрасная идея! Вернём ей тёткину квартиру. А это такой хлев, что не всякая свинья выживет. С ремонтом и уборкой там работы невпроворот, я буду не я, если парень не захочет ей помочь. А если не захочет, значит, не так уж они любят друг друга и незачем нам на него охотиться, с таким она не станет делиться сокровенным, сам понимаешь… На этом закончилась беседа Тирана с Янушем, потому что я вернулась с бегов. Как всегда жутко голодная после посещения ипподрома, дома обнаружила лишь макароны, немного масла, одно яйцо и соль. Конечно, при желании и из этих продуктов можно приготовить еду, но как-то не вдохновляло, и я влетела к Янушу. Очень обрадовалась, увидев у него Тирана, ибо мне давно хотелось знать, как выглядит эта засушенная полицейская мумия в нормальной, не официальной обстановке. К сожалению, не удалось узнать, ибо при виде меня Тиран тут же сбежал. Возможно, он полагал, что общение с подозреваемой в частном порядке нанесёт вред расследованию…* * *
Я распахнула настежь все окна. Ничего, что на дворе осень, что квартира наполняется холодным воздухом, надо, чтобы как следует проветрилась. Непросто было открыть окна, пришлось вытаскивать плоскогубцами гвозди, которыми они были забиты, ведь тётка никогда их не раскрывала. Зато, наверное, именно благодаря этому очень хорошо сохранились петли. А пока пускай день и ночь стоят нараспашку, может, улетучится вонь. Времени у меня достаточно, пани Яжембская возвращается только через три месяца. Натянув толстый свитер, я присела к столу и задумалась. Ничего не делала. Вспоминала. Ни о чем не жалела, ни о чем не печалилась. Какая печаль? Напротив, меня переполняло чувство облегчения. И я уже решила: схожу на могилу Райчика, возложу цветы. Когда у него уже будет могила… Ещё неделю назад надо мной висел кошмар, ведь через три месяца мне предстояло вернуться сюда. Вернуться в тюрьму. Разумеется, я думала над тем, чтобы поселиться отдельно от тётки, чтобы просто сбежать, чтобы уехать далеко-далеко, за границу, лучше всего в Австралию. Сначала это были просто беспочвенные мечты, потом я стала серьёзнее думать о возможности выезда за границу. В конце концов, сейчас с этим проще, у меня есть специальность, английский я знаю, а к жизненным трудностям мне не привыкать. Удерживал меня Бартек и ещё что-то, возможно, какая-то идиотская порядочность или страх перед законом. В конце концов, она меня вырастила, была все эти годы моей опекуншей, а по закону дети обязаны заботиться о престарелых родителях. И об опекунах, наверное, тоже. А кроме меня, о ней некому было заботиться. При одной мысли об этом волосы вставали дыбом и делалось нехорошо. Я пыталась не думать об этом и не могла. Мысль о необходимости опеки над престарелой тёткой сама врывалась в меня, как тайфун, как смерч, заполняя все внутри так, что я не могла дышать. Забота о престарелой тётке… Боже, смилуйся надо мной! Всю жизнь тётка вызывала во мне панический страх, я боялась к ней прикоснуться. И боялась, и брезговала. А она стала притворяться, что слабеет. При ходьбе еле переставляла ноги, держалась за мебель, вставая с кресла, требовала помочь ей, сгибалась под тяжестью чашки с чаем или буханки хлеба. И все ложь и притворство! Прекрасно ходила и даже бегала, когда думала, что её никто не видит. Но она хотела привязать меня к себе, приучить к тому, что не может обходиться без моей помощи. И через три месяца я должна была вернуться в эту квартиру и взять на себя все заботы о ней: закупать продукты, готовить, подавать ей еду, обслуживать её, пересаживать с кровати на кресло и обратно, помогать одеваться и раздеваться… Быть всегда рядом, чтобы она могла сидеть и смотреть на меня своим ужасным взглядом василиска, которого я с детства боялась, как с детства брезговала прикасаться к ней. При одной мысли об этом мне становилось плохо, меня всю выворачивало наизнанку. И все это должно было навалиться на меня через три месяца и тянуться в бесконечность, ведь она была здорова, ничем не болела, разве только ожирение, но жаловалась на все и вечно ныла. По её словам, была старой, немощной женщиной, изнурённой множеством болезней и постоянно нуждающейся в помощи и опеке. Моей помощи и опеке! А ведь могла прожить ещё пятнадцать-двадцать лет. Двадцать лет каторги! А поскольку я её хорошо знала, совместная жизнь с ней означала постоянную слежку за мной. Проверяла бы каждую мою вещь, каждую минуту времени, проведённую вне дома. А дома — сидеть в одной комнате с нею, видеть её ненавидящий взгляд, вдыхать исходящую от неё вонь, слышать её хриплое, натужное дыхание. И вечная ругань, постоянные скандалы — словом, все доступные ей способы отравить мне жизнь… Помню, с каким наслаждением она уничтожала все, что могло принести мне радость. Как-то школьная подруга подарила мне ленточку. Боже, как я была счастлива! У меня ещё никогда не было такой красивой вещи. Сколько же лет мне тогда было? Наверное, одиннадцать… А я как сейчас вижу эту ленту: атласная, голубая, широкая, не очень новая, но это неважно. Тётка в тот же день изрезала её ножницами на мелкие кусочки. Потом, года через два, из остатков шерсти, найденных в ящике комода, я связала себе крючком шапочку с помпоном. Видно, и тогда я умела делать красивые вещи, шапочка получилась чудесная. Один раз я все-таки сходила в ней в школу, а вечером она уже тёрла ею закопчённые кастрюли… Я ещё удивилась тогда, ведь до этого она никогда не оттирала копоть с кастрюль. Теперь делала это специально, мне назло. Шапку свою я только по помпону и узнала… И никогда не было у меня ни своего платья, ни даже юбки. Приходилось донашивать её старые вещи, свитера и юбки, только немного укорачивая их. Ходила я, как пугало. И эта ужасная вонь в доме. Вот в этой комнате, где я теперь сижу, и прошла моя жизнь, жизнь затравленного животного, лишённого всех прав, в том числе и права дышать. Вот в этой комнате я часами просиживала в углу, отвернувшись к стене, чтобы ненароком не глянуть в телевизор, когда она смотрела фильмы. И уйти мне не разрешалось, я обязана быть постоянно у неё на глазах. Читать не разрешалось, заниматься рисованием или лепкой тоже. Впрочем, я и не могла бы ничем заниматься, в моем углу было темно. Часами сидела я, бессмысленно уставясь в стенку, и во мне росла ненависть… Вот за этим столом она как-то раз в кровь разбила мне пальцы, когда я, закончив делать уроки, украдкой принялась что-то рисовать, надеясь, что тётка не заметит. Вот в этой комнате она рассказывала обо мне всякие гадости людям, изредка приходившим к ней. О том, что я мочусь в постели. О том, что у меня склонность к воровству и лжи. О том, что я с наслаждением порчу вещи. Зачем ей это было нужно? И рассказывала так убедительно, что люди ей верили, ведь я же ни слова не могла проронить в собственную защиту. Какие муки я претерпела, видя, что люди сторонятся меня. Сейчас об этом можно вспоминать с улыбкой, но пережитых мук и унижения не забыть. По всей видимости, она меня люто ненавидела, ведь я была лишь обременительным придатком к деньгам, квартире и имуществу, которыми без меня ей бы не владеть. Почему не убила, не отравила меня? Не знаю. Возможно, боялась ответственности, возможно, существовали какие-то пункты в завещании бабушки, а может, уже тогда видела во мне свою служанку, которая станет ухаживать за нею, когда старость придёт? Тётка знала, что пани Яжембская возвращается через месяц. Тётка вообще все обо мне знала, вот только не подозревала о существовании Бартека. Его я изо всех сил укрывала от неё. И со злобной радостью ожидала моего возвращения к ней. «Вернётся кошка к плошке», — насмешливо повторяла она всякий раз, когда я к ней приходила. Через три месяца кончалась моя вольная жизнь, предстояло вернуться в этот ад, в эту вот квартиру… И вот теперь я сидела здесь одна и мне уже не угрожал кошмар. Стряхнув жуткие воспоминания, я решительно поднялась со стула. Пора браться за дело. Вроде немного проветрилось, уже не было в комнате такой невыносимой вони. Итак, засучить рукава и приниматься за работу. Надо привести квартиру в более или менее приемлемый вид. Начать, ясное дело, с того, чтобы повыбрасывать как можно больше хлама. Я прошла в кухню. С неё и начну расчистку квартиры. Большая просторная кухня буквально тонула под нагромождениями старого тряпья, ненужного барахла и хлама, закопчённых и обгоревших горшков и сковородок, кастрюль с остатками закаменевшей пищи, банок с прокисшим и заплесневелым содержимым. Разумеется, проще всего было все это собрать в кучу и вынести на помойку, но поступить так я не могла. Следовало внимательно просмотреть каждую тряпку, каждый горшок. Знала я свою тётку, знала, что обнаруженные полицией деньги и драгоценности составляли лишь небольшую часть припрятанных ею ценностей. А прятала она их в самых невероятных местах. Плюнула бы я на них и выбросила все к черту, если бы речь шла лишь о моем собственном будущем, в теперешних же обстоятельствах я просто обязана была подумать о Бартеке. С помощью денег, возможно, удалось бы кое-чего добиться, да и о нашем совместном будущем следовало подумать. О наших детях. А я очень хотела иметь детей и обеспечить им безбедную жизнь. Нашим с Бартеком детям! Зная меня, тётка на том свете наверняка потирает руки от радости, предвкушая, как я по свойственному мне отношению к ценностям выброшу их на помойку. Не дождётся! Не выброшу, все здесь обыщу! Не доставлю ей такого посмертного удовольствия. Уж как она умудрилась это сделать — не знаю, но в очень старом, непочатом, в фабричной упаковке пакете муки старуха спрятала шесть «свинок», золотые старинные пятирублевые монеты. Кроме «свинок» в пакете находилось множество червей и той моли, которая заводится в пищевых отходах. Теперь она разлетелась у меня по всей кухне. Отчаявшись справиться с насекомыми, я решила отложить это дело до капитального ремонта, а пока занялась старой посудой, уж её-то можно повыбрасывать не глядя. Вытащила все старые горшки и кастрюли, покорёженные сковороды, дырявые миски, щербатые тарелки, сложила в кучу, намереваясь это немедленно оттащить на помойку. И уже стала заталкивать их в сумку, как меня словно что кольнуло. Вытряхнув уже уложенные, снова принялась складывать, предварительно внимательно оглядывая со всех сторон каждую вещь. К днищу одного из старых горшков оказался приклеен целлофановый пакетик, а в нем — золотой браслет из тонкой чеканки изящных звеньев. На крохотной пластинке выгравировано: «Моей дорогой Аночке — Тадеуш». Милостивый боже! Анна и Тадеуш! Мама и отец… Сколько просидела я над браслетом, прижав его к лицу, — не знаю. Перецеловала каждую пластиночку. Может, смешно и глупо, но ведь его носила моя мать… Теперь я принялась тщательно просматривать каждый предмет. Черт с ними, с ценностями, но ведь могут попасться и вот такие совершенно бесценные предметы, память о родителях. Из книги, которую мама подарила отцу, тётка вырвала страницу с дарственной надписью. Я успела её прочесть, на следующий день от странички остались лишь обгоревшие клочки. С маниакальным наслаждением уничтожала старая ведьма все, что осталось от моих родителей, стремясь уничтожить и саму память о них. А вот драгоценностей не уничтожила, видно, не поднялась рука у старой скряги. Хотя, кто знает, может, у неё был и другой какой расчёт? Ясно одно: мне они никогда не были бы возвращены. Как никогда не собиралась возвратить мне и сберкнижки. Обнаружив их, я просто глазам своим не поверила. А обнаружила их в старой матерчатой торбе, битком набитой драными чулками и прочим вонючим тряпьём. Работала я в перчатках, и все равно с трудом заставила себя взять в руки эту торбу. Вывалив на пол кучей её содержимое, я принялась ворошить его щипцами, которыми вынимают из бака прокипячённое бельё. На дне кучи обнаружились две сберегательные книжки на моё имя. Судя по дате, их открыла моя бабушка незадолго до смерти. Вклад на колоссальную сумму более двух миллиардов злотых! Господи, а мы с Бартеком столько настрадались из-за каких-то несчастных восьмидесяти миллионов. Много чего произошло в нашей стране за истёкшие двадцать с лишним лет, инфляция, перерасчёт, но наверняка набежали огромные проценты. На последней страничке одной из книжек была доверенность на тётку. Почему она не прикоснулась к деньгам? Почему она не сняла их с книжек и не припрятала по своему обыкновению? Опять какой-то тайный расчёт? Или просто жаль было лишаться процентов? Как хорошо, что теперь у меня есть эти деньги! Очень облегчат жизнь. Хватит на все: привести в порядок квартиру, закончить учёбу, не думать о хлебе насущном, не надрываться над срочными заказами, путешествовать по свету… Как умно поступила моя бабушка! Теперь я простила ей ужасное решение поручить меня своей сестре. С той самой минуты, когда пани Крыся рассказала мне все, я никак не могла понять такого решения и простить его. Ведь не могла же бабушка не знать своей сестры! Лучше бы бросила меня на произвол судьбы… Ладно, пусть детство и молодость загублены, теперь я простила бабушке все, благодаря этой находке оставшуюся часть своей жизни я проживу безбедно. И я мысленно попросила у бабушки прощения за то, что упрекала её. Придя в себя после очередной находки, я вернулась к наведению порядка. Хорошо хоть в квартире не было тараканов. Вот уж поистине нет худа без добра! При тёткиной «аккуратности» квартиру бы заполонили тараканы, в этой грязи им просто раздолье. Однако тёткин бзик на почве мухоморов в данном случае обернулся для меня просто благодеянием, ведь отраву тётка испытывала на всяких домашних паразитах. Правда, вонь в квартире страшная, ну да постепенно выветрится. Хорошо, что лифт работал, иначе мне пришлось бы набегаться, выбрасывая на помойку тонны всевозможного хлама и мусора. К вечеру я успела очистить всего-навсего два кухонных шкафчика. Ничего удивительного, раз уж я решила искать тщательно и осматривать буквально все. Вот пришлось высыпать из бумажных пакетов и матерчатых мешочков крупу, муку и прочие сыпучие субстанции — упомянутая моль летала по кухне уже целыми тучами, вот и пришлось ложкой на длинном черенке вычерпывать из стеклянных банок какие-то прокисшие маринады и пузырящиеся варенья и повидла. В куче того, что некогда было ячневой крупой, я обнаружила кольцо: крупный брильянт в окружении маленьких сапфирчиков. У мамы были голубые глаза… Сердце переполняла радость. Не удалось тётке перехитрить меня! Очень хотелось поделиться своими открытиями с Бартеком. Собрав очередную порцию грязных банок и набив очередную сумку протухшими червивыми крупами, чтобы выбросить их на помойку, я со всей этой тяжестью спустилась на лифте. В холле, у стены с почтовыми ящиками, какой-то мужчина занимался починкой велосипеда. Жильцов нашего дома я в принципе знала, хотя бы внешне, а этот был явно чужой. С какой стати вдруг посторонний мужчина занимается своим велосипедом в нашем холле?… Ответ напрашивался сам собой: он торчит тут из-за меня. Или следит за мной, или ждёт, не появится ли Бартек. Если следит за мной, может сидеть до посинения, мне наплевать. Хотя… Хотя тоже ничего хорошего. Значит, мне не поверили? Открытие меня встревожило, но не очень. Видимо, переполнявшая все моё нутро радость покрыла это нутро защитным слоем, не пропуская стрессов, которые разрушают нервную систему. Что в такой ситуации следует предпринять? Понятно, предупредить Бартека. Не выводить их на него, а запросто могла бы, не обрати внимания на этого, с велосипедом. Значит, надо предупредить по телефону. Вернувшись в квартиру, я по очереди обзвонила его отца и мать и поймала Бартека у матери. Велела ему немедленно отправляться ко мне на Граничную и там затаиться в моей квартире, света не зажигать. Очень надеялась: если следят за мной, то на Граничной может не быть наблюдателя и Бартек успеет проскочить в квартиру, пока следят за мной тут. А уж я постараюсь их задержать. Их или его, может, тот, с велосипедом, один приставлен ко мне. Пожалуй, стоит отправиться в какое-нибудь кафе и посидеть там, притворяясь, что кого-то жду. Потом сделаю вид, что не дождалась, и вернусь домой на Граничную. А утром первая выйду, за мной потянется стража, и Бартек сможет спокойно покинуть квартиру. Договоримся с ним, как будем впредь вести себя. Надеюсь, телефон мой ещё не прослушивается? Не дай Бог слышали мой разговор с Бартеком. Бартек согласился, но предупредил, что у него ночная работа и ему к десяти вечера надо быть на месте. Надо так надо, сделаем так, чтобы из моего дома он вышел незамеченным. Я ещё раз спустилась на лифте с мусором. Мужчина в вестибюле кончал ремонтировать свой велосипед, интересно, чем он займётся, если с ремонтом покончит, а я ещё свою уборку не закончу? Пришлось поторопиться специально, чтобы не задерживать человека… Когда я выходила из дома, его велосипед стоял уже готовый. Он вышел следом за мной, сел на велосипед и поехал в сторону Пулавской. Больше я не стала за ним наблюдать, не надо усложнять ему работу. В кафе шла не оглядываясь. В «Мозаике» села за столик и, как было задумано, делала вид, поглядывая на часы, что кого-то жду. Не дождавшись, через полчаса вышла и отправилась домой. Бартек в ванной читал газету. Правильно сделал, не зажигая света в комнатах. Я так и не могла определить, следила ли полиция за мной, но на всякий случай мы решили соблюдать осторожность. Я Бартеку обо всем рассказала, показала обнаруженные в тёткиной кухне сберкнижки, браслет и кольцо. Странно, что тебя полиция не подозревает в убийстве тётки, сказал Бартек, уж у тебя был повод — лучше не придумаешь, не исключено, он же мог стать и смягчающим твою вину обстоятельством. Любимая, сказал он, у меня опять хорошо оплачиваемая работа, не беспокойся, легальная, и я больше не дам себя облапошить, предприятие солидное. Только вкалывать приходится по-страшному, но я все-таки попробую выпросить выходной, чтобы помочь тебе с уборкой тёткиной квартиры, нельзя же одной надрываться. Тяжести должен таскать я, а не ты. Я успокоила парня, он ещё успеет мне помочь, пока я и сама потихоньку управлюсь, надо все как следует просматривать, прежде чем выбрасывать, а до ремонта и вовсе ещё далеко. Конечно же, он мне поможет, ведь это будет наша общая квартира. А пока, на всякий случай, нам не следует часто встречаться, надо соблюдать максимальную осторожность. Раз за мной следят, то и его могут засечь. Я дала Бартеку ключи от тёткиной квартиры. Он обрадовался, сказал, я сегодня после смены там пересплю, ведь кончу рано утром, не будить же родителей на рассвете, а к тебе приходить опасно. Я одобрила этот план, и в самом деле, в квартире тётки безопасней, пост там не установили, а следят за мной, значит, здесь, например, кто-то может его подстерегать, возможно, я привела за собой хвост. Искать же его на Вилловой вряд ли кому придёт в голову. Я только предупредила Бартека, что там сущий хлев, правда, уже не такой ужасный запах, потому что немного проветрилось, да и на ночь я оставила окна открытыми. Ничего, сказал он, вода там в кране есть? Вот и хорошо, больше мне ничего не требуется. Из квартиры я выпускала его, проявив максимальную осторожность. Убедилась, что на лестничной площадке никого нет, нет никого этажом выше и ниже, он выскользнул из двери так, чтобы нельзя было заметить его через глазок в двери соседа напротив, на лифте спустился с седьмого этажа. Я не сразу отправилась спать, долго ещё сидела, рассматривая браслет и кольцо моей матери. Единственные её вещи, которые у меня были, если не считать фотографий. Она носила эти безделушки, она держала их в руках, любовалась ими… Проснулась я среди ночи в холодном ноту и не сразу поняла, что меня разбудило. Потом сообразила: подсознательно ощущала нависшую над Бартеком опасность, только теперь отчётливо осознала её. Как я вообще могла об этом не подумать?! Он вернётся измученный и голодный, в доме тётки — ни крошки съедобного, зато в кухне остатки кофе и, самое страшное, бутылки коньяка. И он может отхлебнуть из бутылки, а я не знаю, не подмешала ли туда тётка своего мухомора! В буфете стоит несколько бутылок, их приносили в своё время пани Крыся и Райчик. В одной из них раствор с мухомором, и я отлично знала, в какой именно, эта бутылка ничем не отличалась от остальных, полиция не обнаружила яда и не забрала коньячную бутылку с ним, полиция реквизировала лишь поллитровку из-под уксуса, стоявшую в кухне на полке, а коньячные бутылки не тронула. Бартек может отпить глоток, и кто поручится, что не из той, с мухомором?! У меня тряслись руки, я никак не могла набрать номер на телефонном диске, вызывая такси. В своём проклятом воображении я так явственно видела эту сцену, что от ужаса почти теряла сознание. Вот он входит в квартиру, смертельно уставший, открывает буфет, видит несколько коньячных бутылок, берётся за первую попавшуюся, наливает в рюмку, выпивает… Может, делает это как раз вот в это мгновение! Может, сразу вызвать и «скорую помощь»? С трудом удержав себя от второго звонка, я на лифте спустилась вниз. Он так медленно полз, что от нетерпения я притопывала ногами. Выскочила из подъезда, и как раз подъехала машина такси. Водитель попался хороший, по ночному городу нёсся, как на рейде в Монте-Карло. Ещё по дороге я приготовила деньги, сунула ему в руку, как только затормозил у дома тётки, и как полоумная кинулась в подъезд. Лифт, к счастью, стоял внизу, опять тащился, как черепаха, наверняка по лестнице я бы быстрее взбежала. Дверь квартиры я отперла бесшумно, когда-то сама смазала замок. Бартека не было! Я поняла это по отсутствию в прихожей его куртки, он всегда автоматически, входя в квартиру, вешал её в прихожей. Огромное, ни с чем не сравнимое чувство облегчения! Значит, ещё не пришёл, значит, не хлебнул отравы. Скорее, скорее, первым делом вылить эту гадость, сделаю это немедленно, чтобы никогда больше не испытывать такого дикого страха. И кофе выброшу, и остатки чая, все выкину к чертям, тётка могла отравить все на свете… Где-то, на краю сознания, мелькнула мысль, что полиция, по всей вероятности, брала пробы продуктов на анализ, иначе вряд ли оставила бы их в доме, но это неважно, плевать мне на их анализы, лучше не рисковать. Немного успокоившись, я сделала шаг к буфету и вдруг остановилась. В квартире кто-то был. Не знаю, как я об этом догадалась, не было слышно ни звука. Просто всем своим существом ощутила: кто-то скрывается в спальне. Бартека не могло быть, тогда кто? Полицейский? Взломщик? А может, тёткино привидение? Если полицейский, решила я, скажу ему правду об отраве в коньячной бутылке, скажу, что внезапно вспомнила, приехала, чтобы вылить эту гадость, как бы кто ещё не отравился. И вылью, а сама побыстрее выскочу из квартиры и перехвачу Бартека внизу. А если это какой бандит? Оглядевшись, я схватила первое, что подвернулось под руку: на будете в куче ненужного хлама валялась давным-давно отвалившаяся ножка от кресла. Лучше бы вооружиться, конечно, массивным подсвечником, но он стоял в прихожей на столике. А неизвестный в любой момент может выскочить. И тут меня охватило бешенство. Да черт с ним, с этим неизвестным, кем бы он ни был! Забрался в спальню — пусть там и сидит, а я примчалась затем, чтобы вылить отраву, и в первую очередь займусь ею! А уже потом тёткиным привидением или грабителем. Отложив своё оружие, я повытаскивала из буфета бутылки с коньяком, поставила их рядком у раковины и принялась за дело. Начала с той, в которой была отрава. — Сдурела? — услышала я за спиной злобный шёпот. — Кончай, 6… добро переводить! Я уже выливала третью бутылку и за бульканьем не услышала звука шагов. Обернулась. Совершенно незнакомый тип. По виду — явный громила, небритый и грязный, хоть и довольно смазливый. В руке сжимал тот самый подсвечник, из прихожей. Я замерла от неожиданности, пялилась на него, а коньяк продолжал литься из бутылки, пока весь не вытек. Осталась теперь только одна полная. Испугалась я, конечно, но этот испуг был ничем по сравнению с ночным ужасом, когда я дрожала за жизнь Бартека. Громила тоже молча смотрел на меня, но теперь в его глазах появилось другое выражение. Он хрипло пробормотал: — Ну и краля! — Как вы сюда… — сердито начала я, но он не дал мне закончить. Подсвечник с грохотом свалился на пол, громила накинулся на меня и, обхватив обеими руками, сделал попытку повалить на пол. За те два года, как я ушла от тётки, мне многого удалось добиться. С какой-то необыкновенной жадностью старалась я наверстать упущенные годы, занималась всем, чего лишена была раньше. Научилась плавать и танцевать, активно занималась спортом — уже неплохо играла в теннис, каждое утро не ленилась ездить на Служевец, где с шести утра овладевала премудростями верховой езды. Получила водительские права. Занималась гимнастикой. Стала ловкой и сильной, и теперь, в минуту опасности, эти качества мне очень пригодились. Повалить меня на пол он не смог, ноги словно вросли в пол, а рукой я за что-то ухватилась. Сопротивлялась я яростно и, улучив момент, впилась зубами в его руку. Вскрикнув от боли, негодяй хотел стукнуть меня по голове кулаком, но я уклонилась, кулак лишь слегка задел волосы. Протянув руку назад, он схватил одну из опорожнённых мною бутылок. Я последовала его примеру и, схватив последнюю полную, одновременно изо всей силы ударила его каблуком по коленной чашечке. От боли он на секунду выпустил меня, я отскочила к окну. Он замахнулся на меня своей бутылкой, я сделала то же самое. И опять опередила его на доли секунды. Моя бутылка оказалась нападающей, его защищалась. Бутылки столкнулись в воздухе и со звоном разбились. На голову громилы посыпались осколки стекла, коньяком залило лицо. У меня в кулаке оказалось зажатым горлышко разбившейся бутылки, и я изо всей силы всадила это горлышко ему в голову! Густая нечёсаная шевелюра самортизировала удар, но я все-таки здорово его ранила. Брызнула кровь. С бешеными проклятиями он ринулся на меня, ярость, коньяк и кровь заливали его лицо. Ни он, ни я не слышали, как в квартиру вошёл Бартек. Увидела я его лишь тогда, когда громила отлетел к стене. Удар был нанесён с такой силой, что кухонная полка, в которую он врубился, свалилась ему на голову. Бартек кинулся ко мне, и это было его ошибкой: громила вскочил на ноги, стряхнул с себя обломки и осколки посуды и кинулся к выходу. Бартек бросился за ним. Я помчалась следом, крича, чтобы оставил в покое бандита. Не знаю, послушался бы меня Бартек или нет, но исход битвы решил сам бандит, стремительно сбежав с поля боя. Когда мы с Бартеком выскочили на лестничную площадку, негодяй был уже далеко внизу. Он не топал, пытался бежать бесшумно, наверное, был в соответствующей обуви, но в предутренней тишине его шаги гулко разносились в пустом подъезде. Заперев дверь, мы с Бартеком вернулись в кухню. Сначала молча глядели друг на друга, потом Бартек, не снимая куртки, похлопал себя по карману и шутливо заметил: — Видишь, любимая, иногда и я бываю умным. Подумал, тут ничего не найду, и на всякий случай прихватил вот это с собой. Оказывается, очень кстати. И он извлёк из внутреннего кармана куртки маленькую плоскую бутылку коньяка. Передал её мне, а сам снял куртку и вышел в прихожую, чтобы повесить её. Я взяла в руки бутылку, и на меня вдруг напал припадок истерического смеха. Смеялась и смеялась, никак не могла остановиться. — Что с тобой? — удивился Бартек, вернувшись. — Вот уж и в самом деле тут ничего не найдёшь! — сквозь смех произнесла я. — Наоборот, было много бутылок, да я вылила коньяк, а последнюю бутылку разбила об его голову. — Но эту не будешь разбивать? — встревожился Бартек. — Нет, не буду. С тобой все в порядке? — Со мной? — удивился он. — Со мной-то все, меня он и пальцем не тронул, а вот с тобой… И он оглядел следы побоища в кухне. — Со мной тоже все в порядке. А глоточек спиртного и впрямь не помешает. Мы с ним выпили по глоточку. Нам обоим нужно было прийти в себя. Помогло. — И в самом деле, слишком много сюрпризов в последнее время, — сказал Бартек. — Откуда он здесь взялся, этот мерзавец? — А ты что, знаешь его? — Знаю, тот самый, из Константина. Какой-то рок нас преследует, неужели так никогда и не удастся отделаться от того, что произошло? Вынув из шкафчика запылённые стаканы, я тщательно вымыла их — не все же пить из горлышка — и разлила по стаканам остатки Бартекова коньяка. Уже немного успокоившись, мы стали обсуждать последнее происшествие. — Как эта скотина проникла сюда? — вслух раздумывал Бартек. — Или отмычкой открыл замки, или Райчик дал ему ключи. Ты как думаешь? — Не знаю, и то, и то возможно. Во всяком случае, завтра же, нет, сегодня, сменю замки. Здешний дворник очень хорошо умеет их вставлять, куплю что-нибудь получше. А зачем он вообще сюда явился? — Лучше скажи, зачем ты сюда явилась. Вздохнув, я допила свой коньяк и призналась. Все рассказала: как проснулась среди ночи, как испугалась за него, как сломя голову кинулась сюда. Даже рассказывая, я вся дрожала. Бартек попытался меня успокоить, и ему это удалось. Любимая, сказал, только теперь я понял, как же ты замоталась со всей этой историей, если позабыла о тёткиных мухоморах. А этот мерзавец явился наверняка для того, чтобы хорошенько обыскать квартиру, знал наверное, что тут ещёмного чего можно найти. Интересно, что вообще делает твоя полиция? Или у этих глин мозги вообще не варят? Неужели не вычислили его? Неужели до такой степени ничего так и не поняли? Не знала я, о чем глины думают, а если по-честному, то ведь и сама всеми силами старалась им заморочить голову, может, они и в самом деле запутались. Впрочем, неужели уж они такие беспомощные, что из-за ложных показаний одного свидетеля у них рушится вся концепция следствия? Да нет, вряд ли. Тут я вспомнила, как выглядел бандит, грязный и небритый. Щетина трехдневной давности, если не больше, так что, возможно, полиция и ищет его, а он скрывается. Отращивает бороду, потом изменит внешность, его и не распознают. Может, он не знал, что полиция передала мне квартиру, думал, тут никого нет, пересидит несколько дней спокойно, потом скроется. Может, напрасно я опорожнила бутылки с коньяком?… Пусть бы угостился мухомором. — До мухомора он мог и не добраться, — заметил Бартек. — Мог начать с неотравленных, трех бутылок ему хватило бы дня на два. Послушай, ты и в самом деле подозреваешь свою тётку в том, что она способна отравить все на свете? — Я не подозреваю, я знаю. Бартек долго смотрел на меня, потом произнёс: — Любимая, пора тебе начинать наконец нормальную жизнь. Ладно, наведи здесь порядок, раз уж ты так решила, у меня осталось на неделю работы, придётся вкалывать и днём, и ночью, время поджимает. Мне дали неплохой аванс, по окончании получу хорошие деньги. И тогда я сам займусь квартирой, так что все тяжёлое оставь мне. А пока будешь здесь крутиться, запирайся и на ключ, и на цепочку. Я спросила, стоит ли мне рассказать полиции о взломщике. Он подумал, ответил не сразу. — Все зависит от того, как ты объяснишь своё присутствие в этой квартире в четыре часа утра. Без всякой причины человек в такую рань по городу не носится. — А я уже придумала причину. И даже не очень совру. Среди ночи вспомнила об отраве и уже не могла заснуть. Решила, уж лучше поеду и вылью, чем мучиться, все равно не смогу заснуть. — Что ж, правдоподобное объяснение. И расскажи им в подробностях о взломщике, опиши его внешность. Если не идиоты, поймут — тот же, что и в Константине орудовал. Хотя, кто их знает… Может, там его никто не видел? Ну да ладно, ты расскажи о взломщике, а у меня возникла одна идея…* * *
— Анонимный звонок, — торжественно сообщил Болек, трудясь над уткой с яблоками. Приготовление утки не доставило мне особого труда, если честно, я купила её в уже готовом виде в баре «Корнер». Мы с Янушем вопросительно смотрели на поручика Болека, ожидая продолжения, и он продолжил: — Некто позвонил по телефону и попытался шёпотом сделать важное сообщение. А иногда, для разнообразия, говорил в нос. Знаете, когда у человека сильный насморк, он говорит в нос? Вот и этот, похоже, зажал нос двумя пальцами и говорил. Чтобы не узнали по голосу. — А почему он не ограничился только шёпотом? — Потому что мы его совсем не слышали, вот и пришлось анонимному информатору перейти на насморк. — Так что это была за информация? — Очень краткая. Он знает, кто пристукнул мужчину в ветеринарной клинике. Дал подробное описание внешности убийцы. Получается, Доминик. И ещё: он отращивает бороду. Кася подтвердила. — Излишне кратко, — поморщился Януш. — Пожалуйста, немного подробнее. Какая связь между Касей и Домиником? — Доминик вломился в квартиру на Вилловой и напал на Касю. Не для того, чтобы убить, пытался изнасиловать. И Кася утверждает: он отращивает бороду. — А когда это произошло? — Ночью. Точнее, на рассвете. Было совершенно ясно: пока Болек не разделается с уткой, будет отделываться короткими высказываниями в телеграфном стиле, связного рассказа из него не выудишь. Пришлось набраться терпения и ждать. К счастью, утка — не страус, кончилась довольно быстро. И Болек сообщил подробности: — Позвонивший в полицию неизвестный утверждает, что библиотекаря прикончили потому, что тот пытался помешать грабителям. Да, мы так и не узнали, кто звонил, назвать себя он отказался. А потом позвонила Кася со своим сенсационным сообщением. Тиран попросил её приехать. Она сказала, что проснулась среди ночи от ужаса, внезапно вспомнив об отраве, спрятанной дорогой тётей в буфете. Она её и в коньяк подлила. Вот Кася и сорвалась с постели и ночью помчалась в такси на Вилловую. Доминик уже был в квартире, напал на девушку, когда она в кухне выливала в раковину содержимое коньячных бутылок. Ясно, она о Доминике, как таковом, представления не имеет, просто описала бандита, напавшего на неё. Опознала Доминика по фотографии и сообщила, что бандит несколько дней не брился. Ясно, отращивает бороду, чтобы изменить внешность. Очень ценная информация! Девушка была взволнована, но показания давала чёткие и ясные. — А этот Доминик её… ничего плохого ей не сделал? — забеспокоилась я. — Нет, не смог. Она огрела его по голове уцелевшей бутылкой с коньяком и потом ещё поранила: разбила об его голову оставшуюся полную бутылку коньяка и разбитым горлышком ранила в голову, он и сбежал — видит, не справиться с девкой. Бутылка, всем известно, очень подходящее оружие, а Кася девушка спортивная, не какое-нибудь лилейное создание. Доминик тоже не Геркулес, вот если бы на его месте оказался Райчик, девушке пришлось бы труднее… До того, как приехать к нам, Кася уже успела сменить замок в дверях квартиры. — А кто вставлял ей новый замок? — не преминул поинтересоваться Януш. — Не сама же… Болек понял смысл вопроса. — Нет, не её парень, тот так и не появлялся. Дворник. А Кася по нашим расспросам поняла, что её ночной грабитель уже разыскивается нами, и предположила, что он, видимо, состоял в сговоре с Райчиком и от него получил ключи от тёткиной квартиры. У Райчика, по её словам, ключи наверняка были, ведь он был частым гостем тётки, она его чаем поила, он мог воспользоваться случаем, снять незаметно слепки с ключей и сделать дубликат. — А в квартиру полез затем, чтобы её хорошенько обыскать после того, как полиция сделала своё дело и ушла. Наверняка от Райчика знал, что хозяйка квартиры имела привычку прятать свои сокровища, — предположил Януш. — Теперь я, пожалуй, готов поверить в то, что именно Доминик похитил золото, которое отыскал в стене Райчик. Наверняка они уговорились с Райчиком, и он поджидал за дверью. Открыл дверь своим ключом или отмычкой, увидел два трупа, схватил ценности и смылся. Ни к чему не прикасался, вот поэтому Яцусь и не мог его вычислить. — Вспомните, он ведь появился у дверей квартиры, когда в ней уже была полиция, — напомнила я. — Его Иола видела. Зачем тогда было ему приходить? Опасно ведь. — Спрятал добычу и явился посмотреть, что происходит, — не очень уверенно предположил Януш. Поручик Болек пожал плечами. — Ты сам не веришь тому, что говоришь. Если грабанул золото, ему до лампочки, что там происходит. Да и не такой он дурак, чтобы не понимать, насколько рискованно появляться на месте преступления. — Конечно, мне тоже представляется сомнительным такое объяснение, — согласился Януш. — А Тирану не следовало так быстро освобождать квартиру, надо было обыскать её всю тщательно, каждый сантиметр. А вы сделали только поверхностный обыск… — Кто же знал? Мы расследовали убийство, и тут нашей бригадой было сделано все необходимое. Естественно, мы прежде всего накинулись на свежий бардак, устроенный погибшим взломщиком, ведь это напрямую было связано с преступлением. И Яцусь действительно извлёк из него кое-какие отпечатки пальчиков. А остальное нам ни к чему. Я убрала со стола пустое блюдо из-под утки и грязные тарелки, поставила чистые и достала из холодильника десерт — салат из фруктов со взбитыми сливками. И все это делала автоматически, не видела ни салата, ни тарелок. Перед глазами предстала квартира на Вилловой с двумя трупами. Болек прав, зачем им было её обыскивать? Мотивы, причины двойного убийства лежали как на ладони. А прочее… Наследница убитой хозяйки квартиры пока пребывала в туманной дали, её почти не подозревали. И нет такого закона, который обязывает отбирать имущество у наследника жертвы. Наследование имущества само по себе — не преступление, а тут и вовсе дело шло не о наследовании, а получении своего собственного. Кристина Пищевская уверяла, что все имущество, все ценности в квартире на Вилловой являются собственностью Каси, а у тётки они, можно сказать, находились во временном хранении. Вот пусть Кася теперь сама их и разыскивает. А если Райчик о ценностях знал, мог и Доминику о них сообщить, и теперь Доминик решил ещё немного нажиться. Вполне логичное предположение. — А он что-то прихватил? — небрежно поинтересовалась я. — Кто? — не понял Болек. — Доминик. — По словам Каси — ничего. Выскочил из квартиры, обеими руками обхватив окровавленную голову. Если до этого не сунул в карман чего-нибудь, но об этом Кася не знает. И девушка сказала Тирану прямо: если что найдёт в квартире, принадлежавшее её родителям, никому не покажет. Тиран не возражал — её право. — Меня очень интересует тот неизвестный, который позвонил, — сказал Януш. — Не он ли тот самый четвёртый неизвестный? — Думаю, он, — согласился с Янушем поручик Пегжа. — Мне кажется, дело обстоит следующим образом: в банду он вступил для того, чтобы принять участие в поисках кладов и разбогатеть. Убийство не по его части, это его отпугнуло, возможно, и с Домиником полаялся, а теперь боится всех — и нас, и Доминика. Поэтому к нам с повинной не идёт, но и покрывать убийцу не хочет, вот и решил анонимно позвонить в полицию. — А больше он ничего не сообщил? — Ничего. Собственно, только описал внешность Доминика. А теперь, когда Кася рассказала нам о грабителе в квартире, знаем, что Доминик в Варшаве, никуда не смылся. Знать бы ещё, где его малина! — Между прочим, последние четыре дня мог спокойно жить на Вилловой. — Вряд ли. Поскольку это нам тоже пришло в голову, мы порасспрашивали Касю. По её словам, нет никаких следов того, что этот бандюга жил в квартире хоть день, просто копался в вещах, это она заметила. — А на чердаке? — снова вмешалась я в разговор. — Чердак-то вы, надеюсь, наконец осмотрели? Поручик Болек смущённо ответил: — На кой нам чердак? Нет, его мы так и не обыскивали. — Ну, знаете! — рассердилась я. — Известно, сами туго соображаете, но ведь я вам ещё когда о чердаке говорила! Из-за вашего проклятого Тирана, ведь он меня подозревал. Ну, я тогда ещё и рассказала именно вам, уважаемый, как бы я поступила на месте грабителя. Схватила бы найденное Райчиком золото, на лифте поднялась на чердак и там припрятала до поры до времени. Поднялась на лифте! Меня бы никто из соседей и не заметил. А чердак я сама лично обследовала, очень подходящее место для укрытия краденого. Кстати, и для малины тоже подходящее. Правда, нет там ванной, ну да некоторые прекрасно и без неё обходятся. Не доев фруктовый десерт, Болек выскочил из-за стола и схватился за телефонную трубку. Подождав, когда, дав распоряжение, он вернулся к десерту, я напомнила ему о том, что полицейские могут обнаружить на чердаке и отпечатки моих пальцев, чтобы не сделали поспешного вывода о моей сопричастности к воровской шайке и сотрудничестве с Домиником. С них станется… Так что пусть Тиран помнит об этом с самого начала, а не спохватывается в конце. — Да ты не волнуйся, — успокоил меня Януш. — Я думаю, теперь уже поздно, обыскивать чердак следовало ещё тогда, по горячим следам. — Отвяжись! — раздражённо пробурчал поручик, очень недовольный собой. — Не было у нас никаких предпосылок. Ничто в осмотре места происшествия не указывало на связь с чердаком. Пани Иоанна может себе домысливать, её право, но домыслы писательницы ещё не являются доказательством. А вообще, сам знаешь, лучше позже, чем никогда. И, представьте, уже на следующий же день выяснилось, что поручик Болек был абсолютно прав…* * *
Естественно, Яцусь оказался в составе следственной бригады, которая поздним вечером прибыла на чердак дома на Вилловой. Оказался, хотя это не входило в его обязанности. Просто кто-то невзначай «проговорился» о готовящейся операции, и чёртов щенок добровольно вызвался поучаствовать. Члены бригады встретили Яцуся с распростёртыми объятиями. По двум причинам. Во-первых, вся варшавская полиция знала о сверхъестественных способностях Яцуся, во-вторых, коллеги уже давно держали пари на крупные суммы, что нахальный прорицатель вот-вот споткнётся и допустит промашку. Коллеги и сами не знали, чего бы им больше хотелось. В участии ясновидящего особенно были заинтересованы те, что поставили крупные суммы на его промашку, — надо же человеку дать шанс промахнуться. На чердаке следственная бригада со всей определённостью выявила многочисленные следы пребывания людских существ, отчётливо представшие перед полицейскими на толстом, многовековом слое пыли. Яцусю самому было интересно, что он тут обнаружит, и парень энергично принялся за дело. Сушилка его не заинтересовала, реликты пиров и сиест, заявил самонадеянный щенок, никакого отношения к их делу не имеют. Коллеги немедленно воспользовались возможностью заловить прорицателя на допущенной промашке и тщательно обследовали сушилку. И ничего не обнаружили, кроме двух бездомных кошек! Значительно больше интереса вызвали у Яцуся комнатки по другую сторону коридора. — Ага! — радостно заявил чёртов щенок, едва переступив порог первого помещения. — На этом ложе совсем недавно некто отдыхал, это я вам говорю! Спал и сны видел. Вон там бомж ночевал месяца два назад, а тут совсем свеженькие следы. Суток не прошло. — С чего этот самонадеянный тип взял, что сутки назад? — недоверчиво пробурчал один из его коллег. — А может, двое суток? — А вот об этом ты его спроси сам! — ответил второй. — У него нюх на такие вещи, и, сколько я его знаю, нюх никогда проклятого щенка не подводил. Как у собаки. Собака бы тебе тоже сразу сказала, когда именно тут валялось вонючее человеческое существо. — А если существо не вонючее? Если оно принимало душ? — Тогда тем более… На чердаке работали знатоки своего дела, опытные специалисты. Прежде чем войти в подлежащее осмотру помещение, они все как следует посыпали порошком и обнаружили множество отпечатков, в основном пальцев. Порошка не жалели, а отпечатки тщательно исследовали и с лёгкостью отличали среди них мужские и дамские. В том числе и среди отпечатков подошв. Случается, конечно, когда мужчина влезает в дамские туфельки на высоких каблуках, чтобы ввести в заблуждение полицию, случается, что и дама ходит в мужских ботинках, но у полиции есть свои способы не попасться на такую удочку. — Вот здесь ножки, а здесь ручки, — радовался Яцусь. — Хмелевская собственной персоной, это я вам говорю. Посмотрим, что эта холерная баба тут делала, и оставим наконец её в покое. — Это ещё почему? — А потому, что не она спала на этом царском ложе, а совсем другой человек. И я знаю кто. Глядите, вот пальчик, а вот ещё пальчик, а вот и вся ручка целиком. И если это не ваш паршивый Доминик, можете плюнуть мне в рожу. — И себе тоже! — пробормотал глава следственной группы… — Где мы только этого Доминика не искали… Ну вы у меня и орлы… Закуток за первым помещением оказался ещё интереснее. Там кто-то основательно потревожил пыль и паутину, пробираясь в угол за поломанной этажеркой. И что-то в этом углу искал, переворошив горку старых цветочных горшков с остатками земли в них. С лупой в руках Яцусь долго изучал оставленные неизвестным следы и наконец поставил диагноз: племянница. — Здесь копалась ваша распрекрасная Кася. Видно, любит рыться в грязи, вот и тут рылась. Это я вам говорю. А если очень попросите, могу сказать и больше: они тут были не вместе. — Кто не вместе? — Кася и Доминик. Каждый из них по отдельности посещал чердак. Кася раньше, Доминик позже. Сообщение о Касе не сразило наповал сотрудников полиции, ибо они знали о том, что девушка забрала с чердака свои вещи, ещё раньше припрятанные здесь из-за тётки. Теперь узнали, что прятала она их в цветочных горшках. Коллеги как-то забыли о своём пари и сразу поверили в то, что Кася с Домиником не имела ничего общего, их взаимный контакт ограничился битвой бутылками. В данной ситуации, естественно, больше всего внимания посвятили логову Доминика. Яцусь упорно твердил, что бандит провёл на чердаке лишь три ночи. Из этого следовало: он покинул свою малину и переселился на чердак после того, как прикончил библиотекаря. А до тех пор не паниковал, жил спокойно, возможно, у какой-нибудь отзывчивой девушки. К сожалению, Доминик не оставил после себя ничего достойного внимания, ничего, что могло бы навести полицию на его след, подсказало бы, где он теперь может затаиться. Только под самый конец обыска следственной группе наконец улыбнулась удача: на скомканном обрывке пачки от сигарет обнаружили накарябанные карандашом семь цифр. — Телефон, — безапелляционно заявил Яцусь. — Кореша или запасной малины. Это я вам говорю! Поиски владельца телефона велись в таком невероятном темпе (сказались и сделанные на Яцуся ставки), что буквально через десять минут выяснилось: это телефон гражданина Романа Брузды. Ещё полчаса понадобилось, чтобы установить: упомянутый гражданин уже более года пребывает в тюрьме за вооружённое нападение. Правда, сам он не нападал и оружия в руках не держал. Роман Брузда работал охранником при складах с оружием, и следствием неопровержимо была доказана его связь с вооружёнными грабителями, напавшими на склады и похитившими оружие. Роман Брузда получил пять лет строгой изоляции, что несомненно весьма затрудняло ему контакты с Домиником. А между тем найденный на чердаке обрывок пачки из-под сигарет с телефоном Брузды не производил впечатления очень уж старого, наверняка ему и полугода не было. С другой стороны, выкурив сигареты, пачку обычно выбрасывают, а тут этот клочок с телефоном хранили целых полгода. Спрашивается, зачем? — Сейчас Брузда в тюрьме, — рассуждал поручик Болек, — но ведь до этого он жил в квартире вот с этим телефоном. Кто там теперь живёт? Жена? Да нет, Брузда не женат. Недолго думая, Болек поднял трубку и набрал номер телефона Романа Брузды. К телефону никто не подходил, с каждым гудком улетучивалась надежда, Болек собирался уже положить трубку, как вдруг в ней отозвался заспанный женский голос. Слегка опешив от неожиданности, поручик быстро взял себя в руки и, конспиративно понизив голос, поинтересовался, застал ли он Доминика. Заспанный дамский голос явно оживился и сообщил, что Доминика уже давно не было. А хотелось бы знать, что вообще происходит. — Ничего! — строго ответил поручик невидимой собеседнице. — А когда появится, пусть меня дождётся. Дело есть! Очень довольный собой, поручик Пегжа швырнул трубку и помчался вниз. Обладая кое-каким жизненным опытом, поручик не сомневался, что внезапно разбуженной особе женского пола ни в жизнь не покинуть дом в считанные секунды, что бы ни случилось, даже пожар. И в самом деле, когда через десять минут поручик позвонил в дверь квартиры на четвёртом этаже одного из обшарпанных домов в Нижнем Мокотове, ему открыли сразу же, не поинтересовавшись даже, кто там. Распахнула дверь молодая, очень полная и очень растрёпанная блондинка в дезабилье. Сопровождаемый двумя оперативниками поручик беспрепятственно вошёл в квартиру. Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить ситуацию. Велев оперативникам подождать снаружи, поручик приступил к делу. Даму повергло в шок сообщение, что перед ней — представитель исполнительной власти. Она тут же рухнула на неубранную постель и, живописно раскинувшись, залилась горючими слезами. Сначала Болек решил набраться терпения и переждать первый приступ истерики, но скоро понял, что ждать придётся до судного дня, если не дольше. Пришлось принимать меры. Ласковые слова действия не оказали, гневные лишь усилили потоки слез. «Откуда в бабе столько воды берётся?» — удивился поручик и рявкнул официальным тоном: — Немедленно прекратить истерику! — А ведь мамуля говорила-а-а-а-а, — завыла в ответ красотка и закрыла голову подушкой. Почесав в затылке, поручик огляделся, увидел на столе недопитые пол-литра и, действуя по вдохновению, щедро, не жалея, плеснул в стакан изрядную порцию. Подступивши к даме, он убедил се принять, как он выразился, «успокоительное средство», ловко ввернув при этом доброе слово о мамуле, которая наверняка желала дочке добра. Вот интересно бы узнать, что именно мамуля говорила? Лекарство и мамуля подействовали на удивление быстро. Выяснилось, что умная мамуля предупреждала свою непутёвую дочь о том, какие опасности подстерегают в этой проклятой Варшаве неопытную деревенскую девушку, как там ничего не стоит влипнуть в неприятности, и вот она таки влипла. И хоть бы знала, во что! Подкрепившись остатками «лекарства», девица совсем успокоилась, оставила в покое мамулю, села на постели и принялась давать показания. Оказалось, Роман Брузда — её родной дядя. Из своей Соколовки Марыся приехала сразу же, как его посадили, чтобы постеречь квартиру. На вопрос о трудовой деятельности девица слегка смешалась и, запинаясь, объяснила, что пока нигде не работает, ей добрые люди помогают, то один, то другой, так просто, по доброте сердечной… Что касается Доминика, так она его, почитай, и не знает совсем. Увидела в здешней забегаловке четыре дня назад и с первого же взгляда влюбилась! Да, с первого взгляда! И уж так старалась ему понравиться, а тот ни в какую! Она его к себе приглашала, ведь и выпить и закусить найдётся, да и она сама ведь не урод, правда? А тот упёрся, как бык. Хорошо, товарка подключилась, у неё хаза рядом с забегаловкой, уговорила, и он пошёл с обеими девушками. Минуты, которые Марыся провела с любимым, останутся в её памяти на всю жизнь! А он только потому упирался, что, как выяснилось, неприятности у него. Да нет, какие неприятности — не говорил, только признался, что к себе домой пока вернуться не может и временно надо где-то укрыться. Марыся, ясное дело, стала уговаривать у неё и укрыться, никто не дознается, и дело уже было на мази, да по глупости брякнула, что живёт в квартире дяди, который сидит, ну и Доминик сразу ей от ворот поворот. Забудь обо мне, сказал, расстанемся навеки. А уж как ей не хотелось навеки! И когда он отвернулся, написала на сигаретной пачке свой телефон, на всякий случай, авось придёт все-таки. А сама поклялась ему страшной клятвой, что будет любить до гроба, что бы ни случилось. А он ушёл и больше не появлялся. А она не знает почему. Как раз это Болек очень хорошо знал. Доминик любил худых и рыжих, а тут перед ним сидела очень пухлая, чтобы не сказать жирная, дева, от природы черноволосая, хотя на вид и блондинка: выдавали волосы, отросшие у корней. Молодая и даже миловидная, ничего не скажешь, но уж очень толстая. Во всех местах. А у представителей мужского пола, независимо от профессий, могут быть общие вкусы, вот и Болек прекрасно понимал Доминика, которого просто отталкивал такой избыток бабьего тела. Так что дядя за решёткой наверняка был лишь предлогом… Нет, она, Марыся, не сидела сложа руки, пыталась разыскать свою любовь. Разыскивала, ясное дело, главным образом по злачным местам. Наконец одна из приятельниц её товарки призналась, что вроде бы знает Доминика. Из жалости призналась, уж очень Марыся убивалась. По словам той приятельницы, Доминик не так давно связался с одной такой, из их братии, и обитали они с ним за городом. Дача не дача, а вроде бы недостроенная вилла по шоссе на Ляски, туда даже из Марымонта автобус ходит. А от шоссе — рукой подать, хоть и в лесу. Вилла большая, трехэтажная, считай, дворец, но хозяину пока денег не хватило, строительство заморозили, но жить в доме можно. Так рассказывала приятельница, Марыся там ещё не была, только собиралась, так что своими глазами не видела, приятельница рассказывала. Там ещё при вилле сад большой, вернее не то чтобы сад, а кусок леса отгорожен — то ли забором, то ли прочной решёткой, а на участке, кроме недостроенной виллы, стоит бытовка, в ней строители жили, теперь уже не живут. Так что Доминик со своей лахудрой скорее всего не в вилле устроился, а в такой бытовке, там и вода есть, и плита газовая, газ в баллонах привозили, и отопить такой вагончик легче. Она, Марыся, собиралась туда, ей приятельница намекнула, что той лахудры уже нет, вроде её кто пристукнул. Она, Марыся, прямо сегодня и собиралась туда поехать, а тут полиция, видно, судьба её такая, правильно мамуля говорила… Поручик снова стал официальным и строго-настрого запретил влюблённой толстухе ехать на поиски возлюбленного. Оставив её оплакивать свою горестную судьбу, он выбежал из дома.* * *
— Ну и пришлось посадить двух наших людей на том самом участке, — рассказывал вечером поручик Болек, косясь на горшочек с тушёным мясом под укропным соусом. — Конечно, сначала там побывала бригада наших экспертов в составе Яцуся и ещё одного оперативника, как видите, состав минимальный, и прокрадывались они на участок как можно незаметнее, на манер индейцев, уж очень боялись спугнуть возможных наблюдателей. Все правильно, Доминик там бывал. Тиран вышел из себя и заявил: хоть людей не хватает, двое будут сидеть там до победного конца, с него, Тирана, достаточно, тут уж он не упустит этого холерного Доминика, разве что его в другом каком месте перехватят. — А на другое место есть надежда? — поинтересовался Януш. — Откровенно говоря, особой надежды нет. Все известные нам малины перетряхнули, со всеми дружками и знакомыми пообщались. Они, в общем-то, и не отпирались, с Домиником знакомы, да вот где он сейчас обретается, никто не знает. Залёг на дно, говорят, вернее всего, у одной из своих девушек, девушки его любят, говорят, вот он в каком теплом гнёздышке приютился и носа не высовывает. Интересно, сколько можно просидеть в таком гнёздышке? Вопрос риторический, но я на него ответила: — Две недели. Если девушка профессионалка, да ещё во вкусе Доминика, вполне возможна взаимность. Девица ходит за покупками, не задаёт глупых вопросов. Но долго не может пренебрегать своими прямыми обязанностями, это в их деле недопустимо. Не станет же приводить клиентов для того, чтобы создать Доминику компанию… — А это мысль! — оживился Болек. — Надо приглядеться к девицам. Может, выясним, которая из них взяла отпуск за свой счёт. Причём такая, у которой есть собственная квартира и чтобы не было ни родичей, ни соседей по квартире. — Такому не трудно найти, — задумчиво произнёс Януш. — Он свой человек в криминальной среде, если не профессионал, то, судя по всему, далеко и не любитель… Болек, как ужаленный, вскочил с места. — Вот-вот! — воскликнул он возбуждённо. — Хуже всего иметь дело с любителями, никогда не знаешь, чего от них ожидать. А в нашей истории с самого начала просматривается вторая линия, и, голову даю на отсечение, — любительская! Одна линия — можно сказать, самая что ни на есть типичная: преступная среда, уголовники или близкие к ним мошенники и проститутки, в общем, криминальные, блатные элементы. Вторая же — эта самая Кася, вроде бы нормальный человек, а сколько всего вокруг неё наверчено, у меня уже и руки опускаются. Из двух зол я уж предпочитаю Доминика… — Ну и ловите Доминика, — раздражённо отозвалась я, помешивая мясо на огне, чтобы не пригорело. — Вот я ещё подбросила вам идею, проверяйте на здоровье. Доминик тоже человек, начал он с самого простого, с той самой блондинки, но долго не выдержал. Его можно понять, жирные блондинки по вкусу лишь восточным людям, а он, возможно, нашёл в своём вкусе — рыжую и тощую, ну и притаился у неё. — А участковые в принципе знают свой контингент, — подхватил поручик. — Доминик сейчас при деньгах, рыжей вовсе не обязательно работать, может взять отпуск. И кинулся к телефону (это уже стало хорошей традицией), чтобы дать соответствующие распоряжения. Можно сказать, с самого начала расследования преступления на Вилловой квартира Януша стала своего рода военным штабом. Смею надеяться, и моё угощение действовало на поручика самым вдохновляющим образом. Горшочек с мясом под укропным соусом я сняла с огня в тот момент, когда Болек покончил с распоряжениями. Опять же по традиции, с расспросами к Болеку мы приступили лишь тогда, когда он немного подкрепился. Болек рассказывал охотно. Недостроенную виллу он осмотрел издалека, но, по его словам, более безобразную постройку трудно представить. Видимо, вкусы у какого-то разбогатевшего спекулянта не совпадали с Болековыми. Бесформенная громадина, этакая глыба с идиотской надстройкой сбоку в виде башни. Но участок великолепный, считай, совсем в лесу, да и на самом участке много зелени, деревьев и кустов. Вагончик для рабочих стоит в гуще кустов, правда, в настоящее время листья пооблетали и пожухли. Там Доминик мог скрываться совершенно незамеченным, вблизи никакого другого жилья нет. — А сейчас там не живёт? — заинтересовался Януш. — Что говорит Яцусь? — Нет, постоянно Доминик там не живёт, но недавно был. И я уверен — теперь появится. Если мы его со всех сторон обложим. Тиран тоже убеждён, что он появится там в самое ближайшее время. — Даже если его кто-то спугнёт и он расстанется со своей красоткой, совсем необязательно ему скрываться на недостроенной вилле, — заметил Януш. — Если отрастил бороду и запасся новыми документами, хоть в отёле может жить. Я возразила: — В отёле не может. Борода ещё не выросла, он только отращивает её и выглядит, по словам Каси, как настоящий уголовник. Или как люмпен, такого в гостиницу не пустят. — А это зависит от того, какая гостиница, — сказал Болек. — Знаю я парочку таких, где и вампир может жить совершенно спокойно. — А что вы знаете о парне Каси? — спросил вдруг Януш. — Кто-нибудь из вас видел его? Болек немного смешался: — Откровенно говоря, никто так и не видел. Мы и не расспрашивали её. — Ну так вот, у меня тоже есть идея: пошлите своих людей к ней на квартиру. Я имею в виду квартиру не на Вилловой, а на Граничной. Если у Каси есть парень, он там наверняка оставил следы своего пребывания. Пусть проверят отпечатки пальцев, не в перчатках же он сидит в доме любимой девушки. А потом порасспросить Касю о тех, кто бывает у неё, и побеседовать с ними. Снять у них отпечатки пальцев. И тогда или один из них окажется её хлопцем, или им окажется тот единственный, о котором она вам не скажет. — Сделать это не так уж трудно, — ответил Болек, — только не понимаю, с чего ты так к этому её парню привязался? — А потому, что в вашем деле явно чувствуется второе дно, или вторая линия, не знаю, что тебе предпочтительнее. И с этой второй линией у вас полная неизвестность. Я и то удивляюсь, как Тиран оставляет столько аспектов невыясненными. — Наверное, рассчитывает, что ему прояснит их Доминик, когда мы его поймаем. — Может, и прояснит. Ну да ваше дело, ловите Доминика. Только уверен я — к делу, которое вы расследуете, не он один руку приложил…* * *
Доминика схватили на следующий день. Традиционная вечерняя рассказка поручика Болека на сей раз была захватывающе интересной, динамичной и яркой. Поручик полностью заслужил роскошный ужин: салат с карри и любовно приготовленные настоящие свиные отбивные. И представьте, он начал рассказ, ещё не притронувшись к ним, так что мне не пришлось раньше времени снимать их с огня. Как мы и предполагали, Доминик обнаружился у девицы на Охоте. Участковый этого не очень отдалённого района Варшавы знал своих подопечных как облупленных, ему не составило труда выделить среди них тощих и рыжих. А как раз одна из таких уже третий день как запустила свои профессиональные обязанности, о чем проговорились её легкомысленные товарки, не подозревая о том, какую свинью подкладывают рыжей и тощей. Глупо хихикая, они даже прошлись насчёт того, что она не совсем уж разленилась, продолжает работать, только делает это с удовольствием, повезло девке, и деньги, и удовольствие, а её опекун не препятствует, он тоже своё получает. Хахаль девке попался не жмот, платит зелёными, все довольны. Везёт же некоторым… Получив эту бесценную информацию, Болек уже через две минуты помчался со своими орлами по указанному адресу. К сожалению, квартира девицы находилась на первом этаже, а Доминик оказался парень не промах. Полицейские ещё звонили в дверь, а он уже сиганул в окно. Болек тоже не совсем дурак, у окна он поставил часового, и тот страшным голосом заорал: «Стой, стрелять буду!» Да только Доминика это не смутило, он знал — стрелять не будут, ну и не подумал остановиться. За ним гнались, да не догнали. В квартиру девицы ворвалась группа полицейских во главе с Яцусем. И их восхищённым взорам предстала во всей красе старинная охотничья сумка, тот самый потрёпанный ягдташ. Яцусь без помощи лупы разглядел на ней пыль веков и тайника в ветеринарной клинике. Золота в сумке не обнаружили, она была битком набита денежными купюрами, отечественными и иностранными, уложенными тесными рядами. Сумка была в отличном состоянии, купюры в значительно худшем, к тому же они давно вышли из употребления: довоенные польские злотые, французские франки, немного долларов. — А драгоценности? — поинтересовалась я, на минуту оторвавшись от скворчащих на огне отбивных. — Никаких драгоценностей. А Яцусь с пеной у рта уверял: их там никогда и не было. И Доминик наверняка здорово разочаровался, когда заглянул в сумку. Одни лишь доллары и пригодились, а сколько их там было, никто не знает. Золота в квартире никакого не обнаружили, кроме колечка и серёжек, представляющих личную собственность и в самом деле тощей и рыжей девицы. Вот я и опять засомневался в том, что это Доминик похитил золото, обнаруженное Райчиком в тайнике дома покойной Наймовой. — Странно, что Доминик не прихватил ягдташ, когда смывался от своей рыжей красотки. — Он просто не успел, ведь сумка была хорошо запрятана в самой глубине огромного шкафа, битком набитого вещами девицы. А ему пришлось спешно покидать помещение, отпирать шкаф и извлекать сумку не было времени. Да и с сумкой он вряд ли убежал бы от погони. — А кроме сумки, ничего из его вещей не осталось? — Осталось, как же: трусы да майка и ещё пара драных носков. Влюблённая девица закупила ему все новенькое, а спал Доминик в шёлковой пижаме её альфонса. Кстати, этого альфонса она куда больше, чем нас, боится. Нам она сразу же все как на духу рассказала, решительно заявив, что никакого преступления не совершала, что полиции нет никакого дела до того, кого она у себя дома держит. Кого хочет, того и любит, иметь любовника не запрещается законом. И она, в общем-то, права. Ни о каком преступлении, совершённом Домиником, она ничего не знала, он с ней не делился. Поделились мы, и только тут девица жутко испугалась. И как вы думаете, что именно её испугало? Погасив газ под сковородой с отбивными, я спохватилась, зажгла снова, отбивные переложила на блюдо, а в жире на сковороде принялась поджаривать очищенные и нарезанные четвертинками яблоки. Болек прервал рассказ, с умилением наблюдая за моими действиями. — Так кого же она испугалась? — спросила я, поставив на стол угощение. — Своего альфонса. Боже, какой аромат… На коленях умоляла нас не говорить ему правды о Доминике, иначе ей не жить. Я удивилась. — Почему? Ведь он же получал свою долю с клиента. — Получал, но она обязана была знать, с каким клиентом имеет дело. Скрывать в доме убийцу не имела права, это опасно для бизнеса, такого девке не простят. А как девка определит, убийца или нет клиент, — это уж её забота, у неё свои методы, альфонс же осуществляет лишь её внешнюю охрану да защиту от конкуренции. Вот она и умоляла нас скрыть от него правду. Поскольку это было в наших интересах, я пообещал не распространяться насчёт того, почему мы разыскиваем Доминика, а она взамен рассказала без утайки все, что знала. Ну, например о том, что всю свою наличность Доминик держал в большом бумажнике, битком набитом, и бумажник этот всегда при нем. Приклеил к животу лейкопластырем, так и спит с ним. А мелочь на текущие расходы в карманах держал. Идея с лейкопластырем неплохая, любой проснётся, когда начнут ему с живота сдирать пластырь. Глядя на сияющего Болека, Януш недоверчиво заметил: — Упустили бандита с денежками, а ты сияешь, как медный грош перед получкой. Не может быть, чтобы вы все-таки чего-то там не нашли. — Ты прав! — расплылся в улыбке Болек и положил на свою тарелку отбивную с блюда, выбрав самую большую. — Нашли, но не скажу, что я так уж радуюсь этому, потому как возникает новое осложнение. Ведь этот паршивец Яцусь уверяет… Нам с Янушем пришлось довольно долго ждать, чтобы узнать о новом открытии паршивца Яцуся. Болек отрезал кусочек отбивной, положил в рот и принялся жевать. Даже не дал остыть мясу! Но, похоже, не обжёгся, проглотил благополучно и даже глаза закрыл от наслаждения. — Поэзия! — выдохнул он. — Ничего подобного мне и во сне не снилось! Отбивные у меня и в самом деле получились замечательные, сама не знаю почему. Долгие годы свиные отбивные были для меня камнем преткновения и неосуществимой мечтой. С ними связана целая история. Когда-то, на заре туманной юности, я на короткое время оказалась в Катовицах. Обедали мы там в закусочной, хозяйка которой славилась на весь город своими отбивными. Мне и в самом деле ни до, ни после не доводилось отведывать таких шедевров кулинарии. На всю жизнь запомнились, и сколько я впоследствии ни прилагала усилий, мне ни на шаг не удалось приблизиться к этим вершинам кулинарного искусства. Сегодня, похоже, я сделала-таки шаг вперёд, сама не ведаю, каким образом, а благодарный потребитель Болек сумел по достоинству оценить результаты моих трудов. Блаженное выражение его лица привело на память ещё одну историю моей, увы, далёкой молодости. — Капуста! — невольно вырвалось у меня. — А что с капустой? — живо заинтересовался Болек. — Молодую капусту тушила в котле кухарка у нас в харцерском лагере, мне лет пятнадцать было. Так, скажу я вам, это была не капуста, а чистая амброзия! И мы все, как один человек, набивались к кухарке в помощники, чтобы она разрешила нам потом вымыть котёл, тот, кто мыл, имел право его вылизать. И вот тоже, потом мне уже никогда не удалось приготовить такой капусты… — А жаль! — искренне пожалел Болек. Януш попытался отвлечь нас от кулинарных тем, но ему это не сразу удалось. Наконец он раздражённо поинтересовался у поручика: — Ты и в самом деле ешь только раз в день? — А когда мне ещё есть? — удивился поручик. — Вот только у вас вечерком… Интересно, сколько человек вообще может выдержать без пищи? — Говорят, вроде бы сорок дней, — сказала я. — Может, сорок и выдержит, но уже на десятый день, сдаётся мне, будет ни на что не годен. Что касается меня, так даже двое суток поста очень отрицательно сказываются на моей умственной деятельности. Признаюсь честно, никакое расследование на ум не идёт, все мысли в голове — только о котлетах или, к примеру, вместо вещдоков или подозреваемых вижу только огромную гору макарон с яичницей. — Сейчас тебе грех жаловаться, жрёшь каждый день, и вчера, вот и сегодня, что видно на прилагаемом снимке. Так что на двое суток сваливать у тебя нет оснований. Может, все-таки вернёмся к Доминику? Болек возмутился. — Есть у тебя совесть? Отрываешь меня от таких котлет из-за какого-то паршивого Доминика! Мы позволили поручику спокойно насладиться отбивной, но когда он принялся, не делая паузы, за третью, не выдержали. В конце концов, может есть и рассказывать! Пришлось бедняге подчиниться. Уж очень не терпелось нам узнать о новом открытии паршивого щенка. — Яцусь уверяет, что в охотничьей сумке были не только банкноты, но и ещё какие-то другие бумаги. Перевязанный бечёвкой пакет каких-то бумаг. Столько лет лежал, что на коже сумки остался отпечаток. Ясное дело, невооружённым глазом его не заметить, но вы ведь знаете Яцуся, у него в мозгу и лупа, и микроскоп, и даже радар! И этот наглец уверяет, что не газеты лежали, а скорее всего связка писем. Собственно, из-за этого мы особенно тщательно обыскали квартиру рыжей красотки, но никаких писем у неё не нашли. — Выбросил, мерзавец, — огорчился Януш. — Заполучив сумку, проверил её содержимое, письма ему ни к чему, он их и выбросил. Может, ещё там, в Константине. — Не думаю, — возразила я. — В Константине из-за трупа у Доминика земля под ногами горела, он наверняка поспешил смыться как можно скорее, схватил сумку и был таков. Где там проверять, что в ней. Проверил позже, в каком-нибудь безопасном месте. Там и выбросил. — Вот только знать бы, где он тогда нашёл безопасное место, — заметил Болек с полным ртом, трудясь над очередной отбивной. — Мы же, почитай, все подозрительные малины прочесали. — А на Вилловой он не мог спрятаться? — выдвинул свежую версию Януш. — Знал, что квартира пустая, может, у него и в самом деле были от неё ключи, но уж набор отмычек наверняка имелся. И опять поручику пришлось вскакивать с места, не закончив ужин. — Куда подевалась эта Кася? — ворчал он, второй раз набирая номер её телефона. Телефон на Граничной молчал. — Позвони ей на Вилловую, — посоветовала я. Кася и в самом деле оказалась на Вилловой. Когда в трубке послышался её голос, Януш включил микрофон, чтобы мы тоже слышали, о чем с ней говорит поручик. — Нет, — ответила Кася на первый вопрос Болека. — Дверь уже не была опечатана. Правда, печать болталась, но я решила, что её сорвали вы, раз отдали мне ключи и разрешили входить в квартиру. Тихонько выругавшись, Болек задал второй вопрос — о бумагах. И Кася опять дала отрицательный ответ. — Нет, никакой пачки писем или документов я не нашла, но ведь я все ещё нахожусь на стадии кухни и ещё не скоро с ней покончу. Да, в кухне тоже обнаружились кое-какие бумаги, например, один из ящиков буфета был битком набит использованными трамвайными и автобусными билетами. Нет, я их не выбросила, подумала, ведь они, как-никак, история… — В каком смысле? — не понял Болек. — И сами по себе, и к тому же на них проставлены цены. — Умная девушка, — шёпотом похвалила я Касю. Болек объявил ей об официальном обыске, который будет сделан в квартире с целью обнаружения пачки старых писем. Неожиданно Касявоспротивилась. — Если вы имеете в виду личные письма, я не согласна. Я хочу найти их сама. Потом покажу их вам, обещаю ничего не скрывать от вас, но ведь письма родителей — моя собственность! И даже если не родителей, а кого-нибудь из родственников. Я имею на них право! Я хочу, чтобы у меня, наконец, тоже были родные, пусть даже в прошлом. Неужели я никогда не смогу жить, как всякий нормальный человек? И такое отчаяние прозвучало в голосе девушки, что Болек явно смягчился, тем более что Януш принялся подавать ему какие-то непонятные знаки. — Ну, хорошо, — согласился поручик, — но помните, никаких бумаг не выбрасывайте. — Даже старых пакетов из-под муки и крупы? — жалобно поинтересовалась Кася. — Пакеты можно выбросить, но сначала убедитесь, что на них ничего не записано. — Ну что ты терзаешь девушку? — накинулся Януш на поручика, когда тот положил трубку. — У неё и без тебя хватает работы. А я догадываюсь, что Доминика вы все-таки поймали, так что он сам расскажет, куда задевал бумаги. И не надо делать в Касиной квартире новый обыск. — Вот именно, — поддержала я Януша. — На десерт сегодня мороженое. И мне не терпится услышать о том, как схватили этого бандита! Спешно покинув квартиру возлюбленной, бандит направился туда, где его уже давно поджидали, — в вагончик строителей на замороженной стройке под Варшавой. Ему и в голову не приходило, что там засада. Вот что значит пренебрегать любовью женщины… Приехал он самым обычным образом — на автобусе. Было ещё светло. Из двух оперативников один сидел с рацией на верхнем этаже недостроенной страшилки, второй занимался расчисткой леса за оградой участка, без особого энтузиазма сгребая хворост и складывая в кучи сухие сучья. Одет был соответственно и сильно смахивал на огородное пугало. Тому, что засел наверху, очень нелегко было туда забраться, ибо лестница доходила только до второго этажа, зато место для наблюдения выбрано было отличное. Сверху открывался прекрасный вид на все стороны, сам же наблюдатель оставался невидимым, ибо проёмы окон строители забили досками, оставив в них широкие щели. На всякий случай наблюдатель отодрал по одной доске от каждого из окон, выходящих на все четыре стороны света, что значительно улучшило видимость и никак не контрастировало с общим видом недостроенного шедевра архитектуры. Именно этот наблюдатель первым увидел Доминика. Впрочем, сразу определить, что это именно Доминик, не мог, издали лица не разглядишь, но поскольку мужчина шёл в сторону дома, наблюдатель на всякий случай по рации известил своего коллегу в лесочке о том, что к участку приближается неопознанный субъект. И когда мужчина, сошедший на автобусной остановке, прошёл по лесной дорожке, ведущей к участку, «пугало огородное» даже головы к нему не повернуло, занятое своим делом, наоборот, отошло подальше с охапкой хвороста и, кинув его на большую кучу, стало спиной к дорожке, о чем-то напряжённо размышляя и озадаченно скребя в затылке. Доминик не торопясь прошёл мимо и вроде бы собрался зайти в калитку на соседний участок, но никуда не вошёл, а внезапно исчез в кустах, что весьма обеспокоило обоих наблюдателей. К счастью, подваршавский лесок — не Беловежская пуща, Доминик вскоре вынырнул из зарослей и углубился в лес. «Пугало огородное» перестало пялиться на кучу хвороста и переместилось поближе к интересующему его участку, руководствуясь указаниями коллеги, который со своей верхотуры следил за каждым шагом подозрительного субъекта. Оба действовали правильно, грамотно. К вагончику субъект подобрался с другой стороны, воспользовавшись не калиткой, а дырой под проволочной сеткой. Скрытая в пожухлой траве, она оставалась невидимой наблюдателям, но, как оказалось, о ней знал Доминик. Наблюдатель наверху развил бешеную деятельность. Он не только руководил действиями своего напарника внизу, но и вызвал подмогу из города, сообщив им об обстановке и предупредив, чтобы, не дай бог, не прикатили на патрульной машине прямо к участку. Он отчётливо видел (уже в третье окно), как Доминик прокрался к вагончику и вошёл в него. Нижний наблюдатель засел поблизости в кустах, помощь уже была в пути, поэтому верхний позволил себе рискнуть и слез, чтобы занять пост поближе к вагончику. Хоть он и предупредил коллег, чтобы те соблюдали осторожность и не примчались, завывая сиреной, но как-никак под боком был солидный лесной массив, где преступник мог скрыться. Прочёсывай потом лес, отлавливая сбежавшего зверя… Вокруг царила тишина. Её нарушила курица, с оглушительным кудахтаньем выскочившая откуда-то из-под штабеля досок, сложенных у недостроенного дома. Всему миру она сообщала о том, что снесла там яйцо. Возможно, мир это не особенно интересовало, зато немедленно отреагировала невесть откуда взявшаяся собака, большая овчарка. Она заползла под доски и задом вылезла из-под них, осторожно держа в зубах яйцо, которое тут же с наслаждением сожрала. Закусив, собака занялась окружением, учуяла наблюдателя в кустах, но оставила его в покое, только внимательно обнюхала его следы. Собака убежала по своим делам, и второй наблюдатель вздохнул с облегчением, ведь она могла поднять лай и спугнуть преступника. Подмога в количестве трех человек прибыла на обычной легковой машине, «полонезе». Он остановился на некотором расстоянии от участка, и один из приехавших незаметно подобрался к вагончику. Туда же подтянулся и верхний наблюдатель. Затем «полонез» не скрываясь подъехал к воротам участка, из него вышли двое мужчин, одетых в рабочие комбинезоны. Громко обсуждая строительные проблемы, они направились прямиком к недостроенному страшилищу. Трое полицейских окружили вагончик. Один на всякий случай сторожил дверь, двое других притаились у окна. В вагончике были одна дверь и одно окно, по разные стороны бытовки, и, памятуя бегство Доминика из квартиры рыжей девицы на Охоте, полиция на сей раз главное внимание уделила окну, тем более что дверь вагончика выходила во двор, а окно смотрело в лес. Что ж, и полиция на ошибках учится. Доминик не обманул ожиданий полиции, не вводил никаких новшеств в оправдавшую себя манеру сбегать от полиции, выскочил в окно и был схвачен полицейскими. Сработал вариант номер один, противник сам выскочил из бытовки. Вариант номер два предусматривал появление полицейских сразу в дверях и в окне. Оказавшись меж двух огней, Доминик должен был сдаться без сопротивления. Но он не стал ждать развития событий, проявил инициативу и без сопротивления не сдался, вырываясь изо всех сил. Но, во-первых, не такой уж он был сильный, во-вторых, противник значительно превосходил его по численному составу. Поняв, что ему не вырваться, Доминик сменил тактику и принялся извиняться за то, что позволил себе занять пустующую бытовку для строителей, он же не знал, что именно сегодня те приедут работать, вот он и хотел незаметно смыться, избежав объяснений. А он ничего там не украл, могут сами посмотреть, и не набезобразничал — все внутри в порядке. И так правдоподобно у него получалось, что не будь у сотрудников полиции фотографии разыскиваемого преступника с дорисованной бородой, они, глядишь, и поверили бы ему. Но оперативники охотились именно за этой дичью, поэтому, не слушая объяснений Доминика и не теряя времени на ознакомление с его безусловно фальшивыми документами, посадили в машину и доставили в комендатуру полиции. — Видели бы вы Тирана, когда ему предъявили Доминика! — говорил Болек, доедая мороженое. — Так кот глядит на сметану или визирь на гурий. Такое блаженно-умилённое выражение на лице, это надо видеть! При себе у Доминика были документы, настоящие и фальшивые, на фамилию Кремпский. Павел Кремпский, такой и в самом деле есть, или потерял свой паспорт, или у него украли, и туда вклеили фотографию этой обезьяны, Доминика, с короткой бородкой и в очках. Очки тоже нашли при нем, обычные стекла, без диоптрий. И бумажник, битком набитый. И ещё такую штуку, что пальчики оближешь: набор потрясающих отмычек. Кстати, можно это вылизать? Естественно, я быстренько разрешила ему вылизать тарелку из-под мороженого, и Болек продолжал рассказ. Самым же главным трофеем, обнаруженным у Доминика, оказался большой конверт со старыми бумагами. Видимо, именно его разыскивал Райчик и, возможно, библиотекарь. В основном это были счета за работу каменщика, причём на одной стороне счета перечислялись виды работ и их объём, а на обороте проставлены были фамилия и адрес заказчика. По всей видимости, они были дописаны позже, потому что более старательно и другим почерком. Владька рассказала полиции о вдове каменщика, у которой Райчик заполучил эти счета, а потом они достались Доминику. О лучшем вещественном доказательстве Тиран не мог мечтать и, потирая руки, тут же принялся допрашивать попавшегося бандюгу. — Ну и не очень-то он оказался разговорчивый, — сообщил нам Болек, опять же с каким-то непонятным удовлетворением. Удовлетворение, можно сказать, сочилось из поручика, что явно противоречило смыслу его сообщений. Видя наши недоумевающие лица, поручик пояснил: — Бумаги нам помогли, те самые записи каменщика. Очень полезными оказались его записи на обороте, да и описание работ тоже. К примеру, какой-то Кокот или Вербланк заказывал мастеру сделать, предположим, сейф в стене. Нам-то понятно, какой сейф, а тут и адресок на обратной стороне. В ипотеке Райчик до всего докопаться не мог, там у этого самого Кокота или опять же Вербланка числилась всего одна недвижимость, а благодаря записям скрупулёзного каменщика мы узнали и о прочих, официально не зарегистрированных. Вот и получается, что каменщик о кладах знал, а Райчик только догадывался и искал, где можно. А этот самый Доминик строил из себя невинную овечку… Тут Болек с сожалением посмотрел на дочиста вылизанную тарелочку. Пришлось извлечь из морозильника запасной брикет мороженого. Болек почувствовал прилив новых сил, и мы с Янушем узнали о допросе Доминика во всех подробностях. Итак, первой реакцией Доминика на все вопросы Тирана было чрезвычайное изумление. Он отрицал все. Потом нехотя признал факт своего знакомства с Райчиком. Ну, знаком, ну и что? Да ведь это просто шапочное знакомство, когда-то где-то в компании встречались, но уже давно, а с тех пор он не видел Райчика и понятия не имеет, чем тот занимается. В Константине он, Доминик, никогда в жизни не был. По Вилловой улице, возможно, случалось проходить, не станет зарекаться, что там никогда не ступала его нога, но когда ступала — ей-богу, не помнит, да и какое это имеет значение? И вообще, Доминик не понимает, зачем его привезли в комиссариат и задают такие вот вопросы. Пришлось Тирану отбросить тактику наводящих вопросов, и он прижал бандюгу к стенке с помощью неопровержимых улик. Разложил улики на столе, сопровождая каждую кратким и исчерпывающим комментарием. В числе улик были и упомянутые выше счета, и увеличенные отпечатки пальцев. Рядом с ними лежали охотничья сумка и увеличенные фотографии прочих следов, весьма красноречивые. При виде их Доминик изменил линию поведения. Он замолчал. С видом оскорблённой невинности и глубочайшей обиды он лишь молча пожимал плечами и закатывал глаза к небу, словно призывая небеса в свидетели. Тиран решил переждать, не стал давить на психику подозреваемого. Мог себе позволить, уж очень крепки были его позиции, а по опыту знал, что таким личностям, как Доминик, надо дать время дозреть. В запасе у капитана было ещё кое-что: очные ставки с Касей и Владькой. Их он решил приберечь на следующий день, не все сразу. И вообще Тиран был в расчудесном настроении, потому что с поимкой Доминика появились очень серьёзные шансы на раскрытие сразу двух запутанных дел. — Мы не сомневаемся, Доминик расколется, некуда ему деваться, — рассуждал Болек. — Ягдташ, слава богу, из замшевого давно стал кожаным, и отпечатки пальцев на нем получились, как на зеркале. Это вам уже не косвенные улики, это вам неопровержимые доказательства! А ещё можно устроить и очную ставку с Иолой, той девочкой с четвёртого этажа, на Вилловой. Холера, сплошные бабы… Пардон. Ну да ничего, каждая о своём доложит, и конец голубчику. А Яцусь! Лопнуть от смеху можно. Примчался, когда Тиран допрашивал подозреваемого, и набросился на ботинки этой обезьяны небритой, собственноручно сорвал их с ног Доминика, тот лишь ошалело пыхтел, только потом возмутился: нету, мол, такого закона, чтобы сидеть в полиции босиком, так и простудиться недолго, вот, пожалуйста, уже насморк начинается. Пришлось выдать ему какую-то казённую обувку. — И что Яцусь? — А этот чёртов щенок только глянул на подошву одного из ботинок, и без слов все стало понятно. Так посмотрел на Тирана, что тот и вовсе расцвёл. В любом другом случае пришлось бы ждать результатов экспертизы, по не тогда, когда за дело берётся Яцусь. Видели бы вы его рожу! И верно, через полчаса получили результаты экспертизы. Именно в этих ботинках был голубчик в ветеринарной клинике в Константине, и кирпичная пыль, и извёстка те самые. Так и ходил, кретин, в этих ботинках всю дорогу, не выбросил. Так что — сами видите. Как только заговорит, считай, делу конец, и, может, уже через денька два я смогу питаться, как каждый нормальный человек, а не только раз в день. — Ты так и уверен, что делу конец? — зловещим тоном поинтересовался Януш. Но ему не удалось испортить настроение сияющему от счастья Болеку. — Не каркай! В любом случае преступник у нас в руках…* * *
Полиция поймала того бандита, который был здесь. Господи Иисусе! Ведь он расскажет им про Бартека!… Как мне теперь его прятать? Бартек же не знает, что того поймали. Может, позвонит, тогда смогу его предупредить. А полиция оглушила меня ещё одним известием о бумагах. Знать бы, какие бумаги, любой ценой надо узнать! Может, и в самом деле тот бандит был здесь раньше, мне это тоже приходило в голову, возможно, что-то здесь оставил, но в такое счастье просто трудно поверить… Не закончив с кухней, я переместилась в спальню, надо её как следует обыскать, ведь в тот злополучный день, вернее, ночь, бандит находился как раз в спальне. Если что-то спрятал, то только там. В старой чашке с отбитыми краями в слое закаменевшего сахарного песка на дне я обнаружила тоненькую золотую цепочку со знаком Зодиака. Козерог. Боже милостивый, наверное, тоже принадлежал маме, а я даже не знаю, когда она родилась. Долго пришлось отмачивать кулон, пока сахар не растворился. За поиски в спальне я решила приняться спокойно, методично, хотя места себе не находила из-за Бартека. Итак, сначала то, что лежит наверху, в том числе и на полу. Под книжным шкафом грудой навалены старые газеты и журналы вперемежку с обёрточной бумагой и каким-то тряпьём. Все пространство под тёткиной кроватью и моей кушеткой забито какими-то сумками, чемоданами, узлами, некоторые из них не были завязаны и бебехи высыпались наружу. У стен между шкафами и кроватями рядами стоят старые ящики, доверху наполненные чем попало. Тут и нитки, и лоскутки материи, и старая одежда, и совершенно не годная обувь, флаконы то ли из-под духов, то ли из-под лекарств, штепселя и розетки, поломанные игрушки и Бог знает что ещё. Похоже, за всю свою жизнь тётка не выбросила ни одной ненужной вещи, все копила. Когда я уходила от тётки, эти ящики были уже полны, теперь в них не вмещалось ненужное барахло. Не знаю, почему я начала именно с этого ящика с горой наваленного на нем тряпья. Может, просто потому, что остановилась возле него. Вывалила всю гору бебехов на пол и принялась методично осматривать каждую вещь. Их противно было брать в руки, мутило от запаха гнили и тлена. Начала я с мотка электропровода. Ухватив его двумя пальцами, отнесла в кухню, решив позже вымыть под струёй воды, потому что и провод был покрыт слоем грязи. Кстати, сколько времени займёт у меня отскабливание ванны? Надев резиновые перчатки, я вернулась к своей грязной работе и уже не с таким омерзением принялась за неё. Хорошо, что надела перчатки, иначе ни за что не заставила бы себя залезть рукой в старые тёткины тапки и не обнаружила бы в одной из них пакетик с шестью царскими золотыми десятирублевками. Признаться, они не произвели на меня особого впечатления, возможно, я уже привыкла к мысли о том, что, оказывается, очень богата. Отложив тапки в сторону, я принялась осторожно перебирать тряпки и среди них обнаружила это. Небольшая пачка бумаг, перевязанная бечёвкой. Забилось сердце, Езус-Мария, это могла быть та самая пачка, о которой говорил полицейский, обнаруженная бандитом в охотничьей сумке и выброшенная за ненадобностью. Очень может быть, ведь сразу видно — денег в ней нет, одни старые бумаги. Осторожно развязав пачку, я принялась просматривать бумаги. Копии ипотечных актов, выставленные на фамилию моего прадеда, деда и бабушки. Оказывается, им принадлежала вилла в Константине, особняк в Рыбенке, два доходных дома на Гроховой. Ну, об этом я знала раньше. А вот о том, что и дом на Фильтровой, где мы с бабушкой жили, не имела понятия. Значит, бабушка жила в собственном доме? Пансионат в Чехочинекс, передан в аренду — какая-то незнакомая фамилия. Дом и сад в Шидловце. А вот ещё список чего-то, написанный по-французски. Французский я знала, учила в школе. И давался он мне на удивление легко. Учительница французского расспрашивала меня, не было ли у меня в роду французов, а я ничего не могла ответить, ведь понятия не имела, кто у меня вообще был в роду. И ещё учительница говорила: ей кажется, когда-то, в раннем детстве, я хорошо знала французский, возможно, у нас в семье говорили на двух языках? И опять, не зная, куда от стыда девать глаза, я вынуждена была ответить ей, что не знаю. А она, возможно, была права, в памяти и в самом деле ни с того ни с сего всплывали знакомые слова, обрывки французской речи. Последние годы, работая в рекламном агентстве, я имела дело с французской фирмой, что весьма укрепило мои познания во французском языке. Вот и теперь для меня не составило никакого труда прочесть документ, написанный по-французски. Прадедушка, кто же ещё, наверняка он, мой немного свихнувшийся прадедушка, составил список своей недвижимости и подробно записал (не надеясь на память?), где и что запрятал из своего имущества! Это был список всех его тайников, с подробным перечислением того, где и что запрятано. Кажется, со мной случился небольшой припадок истерического смеха, когда я дочитала до того места, что он припрятал на своей вилле в Константине. Старую охотничью сумку он битком набил довоенными польскими и французскими банкнотами. Представляю, как разъярился бандит, обнаружив ненужные старые банкноты, потерявшие всякую ценность! Правда, было там немного долларов, эти сохранили свою ценность, в списке стояло — тысяча восемьсот долларов. В подвале особняка в Рыбенке прадедушка запрятал старинное серебро и «мелкие предметы исторической ценности». Так было написано по-французски. А вот в доме на Фильтровой… В доме на Фильтровой клад был спрятан так, что его было очень легко добыть. При условии, конечно, если знать откуда. Вот интересно, не был ли разрушен дом во время войны? На этот счёт у меня не было никаких сведений. Впрочем, даже если верхние этажи и были разрушены, если сохранились хоть первые два, то тайник с кладом до сих пор может быть на месте. На втором этаже жила моя бабушка. И я с нею… Не знаю, сколько времени прошло, пока я немного успокоилась и смогла рассуждать здраво. Прав оказался полицейский поручик: бандит и в самом деле был здесь, в спальне тётки. Не знаю, сколько времени, может, примчался незадолго до моего прихода, но у него хватило времени на то, чтобы ознакомиться с содержанием охотничьей сумки. Бумаги его не заинтересовали, он их отшвырнул не глядя, и связка документов угодила в кучу старья на ящике у стены. Сказать им об этом? К тому времени, когда позвонил Бартек, я уже приняла решение: скажу, но не сразу. Сначала сама доберусь до тайника на Фильтровой, там прадедушка спрятал, как он написал, «фамильные ценности, оставленные предками». Я хочу, чтобы у меня, как и у всех людей, были предки. Я хочу, чтобы у меня были вещи, оставленные ими, фамильные ценности. Не обязательно драгоценности, пусть какие-то памятные вещицы… Теперь в бывшей нашей квартире, которую тётка продала, кто-то живёт, даже не знаю кто. Зато знаю, что в соседней квартире по-прежнему живёт бабушкина приятельница, они с бабушкой были очень близки. Она моложе бабушки, ещё крепкая старушка. Пока не знаю, как приняться за дело, посоветуюсь с Бартеком. С ним мы поступили так же, как и в прошлый раз. Он поехал прямо ко мне, я немного подождала и вернулась домой попозже. У него опять было очень мало свободного времени, всего час. Бедняга вкалывал по-страшному, но держался бодро. Осталось работы на четверо суток, сказал он, на пятый день кончаем, как-нибудь продержусь, потом отдохну. Когда я ему рассказала о том, что арестовали бандита и тот может рассказать о встрече на Вилловой, если, конечно, это можно назвать встречей, Бартек беззаботно махнул рукой. Главное, сказал, закончить мне работу, а потом пускай арестовывают, может, наконец отосплюсь в камере. А вот как быть с тобой? Любимая, придётся тебе им что-нибудь соврать или просто отказаться отвечать на вопросы. Или, ещё лучше, куда-нибудь уехать на это время? — Мне запретили покидать Варшаву, пришлось бы просить разрешения. А завтра велели прийти в комендатуру, надо взглянуть на бандита. — Ну так взгляни. Хорошо бы после этого продемонстрировать им что-нибудь этакое… ну, вроде как у тебя нервный припадок. Нет, просто ты пала духом, депрессия у тебя, нервный срыв. Постарайся, а? Я подумала, что не будь у меня этого моего веснушчатого счастья, я бы давно без всякой симуляции впала в депрессию. А вот когда Бартек рядом, наоборот, испытываю удивительный прилив сил, жизнь кажется прекрасной, никакие превратности судьбы не пугают, никакие бандиты и предстоящие трудности. Достаточно одного сознания, что он есть, что мы с ним связаны на всю жизнь, что обязательно поженимся и я рожу ему ребёнка, нет, много детей — и у меня от счастья бьётся сердце, и появляются силы, и ничего не страшно. Мы с Бартеком обсудили мой план относительно клада, запрятанного в бывшей нашей квартире на Фильтровой. Подумав, Бартек согласился с ним. Во всяком случае разведку надо провести, бабушкина приятельница была прекрасным предлогом. Однако в самой операции он должен непременно участвовать. Дней через шесть проведём её, сказал. Шесть дней ведь можно подождать? А я пока подумаю, сказал, как лучше все организовать, пока не знаю как, многое зависит от того, что мне доложит разведчик. О своей находке я сообщу полицейским завтра, но после очной ставки, буду действовать по обстоятельствам, сориентируюсь в обстановке. Все ипотечные документы могу отдать, себе оставлю лишь перечень тайников с ценностями, написанный по-французски. Это моя собственность, список написан лично прадедушкой, его рукой. Может, я немного спятила на почве предков, может, это стало у меня своего рода манией, но я хочу иметь своих предков и не откажусь от этой навязчивой идеи, что бы мне ни говорили. Могу отказаться от сокровищ, от золота и серебра, но не от фамильных драгоценностей, не от фамильных документов. Уже уходя, Бартек вдруг вспомнил: — Послушай, а то, что здесь запрятано было? Тоже фигурировало в списке кладов? — Об этом ни словечка. И я боюсь, это чужое… — Холера… — Вот именно. И сам понимаешь, значит, тем более… Вот и ещё одно осложнение. Сколько их на нашем пути? Бартек нежно обнял меня на прощание, мы поцеловались. Боже, когда же наконец он станет моим мужем, чтобы нам не приходилось расставаться?…* * *
— Похоже, за ночь надумал, что для него же лучше признаться, — рассказывал поручик Болек. — И такое выдал, что волосы встают дыбом! Я уже давно отказалась от мысли вести своё персональное расследование, целиком положившись на полицию. Правда, теперь у Болека появилась возможность в течение дня пообедать, но я надеялась — моя стряпня ему больше по вкусу. Вот и старалась изо всех сил. Никогда не уделяла кухне столько сил и времени, что чрезвычайно понравилось Янушу, и он всячески поощрял мои усилия в этой области. Нет, кулинарные мои шедевры просто не могли не завлечь к нам на ужин поручика Болека! А Янушу я откровенно призналась: не всегда будет такая райская жизнь, так что пусть не очень-то привыкает. Зная о давнишней мечте Болека отведать жареного гуся, я запекла в духовке индюшачьи грудки, к которым в магазине на Польной удалось купить бруснику. С десертом дело было хуже, не хватало сил готовить что-то сложное, но, к счастью, во всех кулинариях по-прежнему продавался рулет со взбитыми сливками, а я очень хорошо помнила, каким он пользовался успехом у моих мужчин. Теперь рулет очень облегчил мне жизнь. Шампанское у нас с Янушем всегда стояло в холодильнике. На всякий случай… — И что же он выдал? — пришлось напомнить Болеку о его обязанностях, ибо он замолчал, мёртвой хваткой впившись в индюшачью мякоть. Оторвавшись от неё, поручик с расстановкой произнёс, явно рассчитывая на эффект: — Представьте, он уверен, что именно он убил двух человек! Защищая собственную жизнь, так сказал. Поручик не ошибся в своих расчётах: мы с Янушем и впрямь были ошарашены. — Что ты говоришь? Каких таких двух человек? Где? — В Константине. Правильно мы думали, там был и четвёртый, но не их сообщник, напротив, из конкурирующей фирмы. Какой-то совсем неизвестный. Набросился на беднягу Доминика ни с того ни с сего, ну тот и вынужден был, защищаясь, прикончить агрессора. А что ещё ему оставалось делать? Иначе его бы прикончили. — Болек, дорогой, возьми себя в руки! Успокойся, расскажи все толком. — А я разве… — Вот именно. Давай по порядку. С чего начал свои откровения подозреваемый? — С Каси, — чуть не подавившись, все-таки ответил Болек. Януш повернулся ко мне. — Ничего не поделаешь, пусть человек поест. Подождём немного. И, достав из холодильника бутылку шампанского, Януш не торопясь принялся её откупоривать. — Ты прав, — согласилась я. — Индейка и в самом деле получилась отличная. Если честно, птица — единственное, что я умею хорошо готовить. Можно сказать, тут у меня просто талант. Ох, забыла подать на закуску селёдочку, ведь специально приготовила. Селёдочка, естественно, была куплена уже готовой к употреблению, не хватало мне ещё тратить на неё время, но им совсем не обязательно знать об этом. Ничего, селёдочка не пропадёт. Утолив первый голод, Болек принялся рассказывать более или менее связно. — Ну так вот, он и сегодня молчал, как пень, до тех пор, пока в кабинет Тирана не вошла Кася. Надо было видеть, как они друг на друга посмотрели! Кася взяла себя в руки и твёрдо заявила: «Да, именно этот мужчина бросился на меня в кухне». «Дура набитая!» — вырвалось у Доминика. И, обращаясь к Тирану, пожаловался: «А что мне было делать, если она, проше пана полицейского, на меня с бутылкой кинулась? Да ещё с коньяком! Вы бы стерпели такое?» Ну и началось. Я уже сказал, должно быть, за ночь он придумал, какой линии придерживаться. И представил себя этакой жертвой стечения обстоятельств. Сначала Райчик подбил его на нехорошее дело, хотя и не такое уж оно нехорошее. Что плохого в том, чтобы извлечь замурованные в стене дома сокровища? Они же ничьи, лежат без употребления, портятся. Потом, правда, позарился на те ценности, что припрятаны на Вилловой, так ведь все равно ему из них ни грамма не досталось, все из-под носа свистнули… — Ты что, хочешь сказать, он отрицает, что сам золото свистнул? То, что в квартире на Вилловой из дыры в стене вытащили? — Христом-богом клянётся — не брал! И в глаза никакого золота не видел! Да, говорит, приходил туда, но позже, когда мы уже в квартире были. Уговорился с Райчиком, что поможет ему стену разбирать. Ведь как все было задумано: покойницу Наймову аккуратненько усыпят, подбросив в чашку снотворное, поспит старушка, пока они на пару с Райчиком в квартире похозяйничают, хотя Райчик и обещал Наймовой её долю. Ну да припозднился немного. Доминик, значит, припозднился. Пришёл, когда все было кончено, и полиция уже в квартире вовсю шуровала. И с такой горечью говорил, подлец, что похоже на правду, он и в самом деле поспел к шапочному разбору. — Болек, вот ты опять принялся скакать по разным сюжетам, давай по порядку. Тиран, небось, допрашивал бандита методично? — Потом и в самом деле методично, а сначала при виде Каси этого бандюгу прорвало, Тиран его не перебивал, дал выговориться. Ну да ладно, значит, того… И тут опять наступила продолжительная пауза в рассказе, Болеку явно требовалось подкрепить свои силы. Пришлось набраться терпения и ждать. Через какое-то время поручик смог вернуться к прерванному повествованию. — Библиотекаря разыскал Райчик. Уж каким образом они познакомились, Доминик не знает, зато прекрасно знает, зачем тот понадобился Райчику. Библиотекарь был просто кладезем познаний в области, чрезвычайно интересующей Райчика. Он знал заказчиков дяди-каменщика, знал фамилию Касиного прадедушки и ещё много чего. И в архивах рылся, для этой работы ни Райчик, ни Доминик не годились. И знаете, к какому мнению мы постепенно пришли? Главным движущим звеном в этой воровской шайке был не Райчик, а Доминик! Не Райчик привлёк Доминика к сотрудничеству, а наоборот, Доминик Райчика. Доминик во все совал свой кривой нос, а Райчик пытался от него утаить свои намерения. Библиотекаря Райчик всячески скрывал от Доминика, тому пришлось очень постараться, чтобы вообще увидеть, как выглядит этот библиотекарь. Постепенно руководство перешло к Доминику. К тому времени библиотекарь уже порядочно поработал в ипотечных архивах и получил множество ценной информации. Он догадался, что Доминик намерен посетить виллу в Константине, и почему-то это библиотекарю не понравилось. А в Константине разыгрались трагические события, и, в общем-то, весьма неудачные для Доминика. — Что же там произошло? — Сначала появился тот самый четвёртый, какой-то незнакомый Доминику мужчина. — Рассказывай толком, что значит «появился»? — Доминик застал его в тот момент, когда тот уже, расковыряв стену, принялся срывать доски с пола, что, по словам Доминика, со всей очевидностью свидетельствовало о том, что незнакомец — грабитель. Доминик хотел вежливо отговорить его от грабительских намерений, хотел найти с ним общий язык, как с человеком обошёлся, а тот, ни слова не говоря, бросился на беднягу, и по глазам мерзавца было видно — сейчас убьёт! Ну и что оставалось делать Доминику? Защищая жизнь, убить самому, так ведь? Ну а потом, не бросать же недоконченную работу, раз тот уже начал. Доминик принялся за пол, а тут заявился библиотекарь и помог коллеге. И представляете ужас бедного Доминика, когда библиотекарь тоже набросился на него и хотел убить? Это когда они обнаружили под полом старую охотничью сумку. Не иначе этот паскуда Райчик настроил его против Доминика. Доминик, естественно, вынужден был защищаться, тот отступил, обо что-то на полу споткнулся и так неудачно упал, что головой врубился в обломок лежащего на полу кирпича. Вот такое нехорошее стечение обстоятельств. Бедняга Доминик схватил сумку и в ноги, и потом все переживал, что теперь оба трупа пришьют ему. А он ни сном ни духом… — Неглупо придумано, — похвалил Доминика Януш. — Очень неплохая линия защиты, и, кто знает, может, на суде ему бы и поверили, если бы Яцусь сразу же не обнаружил его пальчиков на обломке кирпича. А что он сказал о незнакомце? — Да почти ничего. Похоже, он его лица и не разглядел. — Ваша версия? — Видимо, Доминик и вправду застал незнакомца за демонтажем стен и пола, но, естественно, в разговор с ним не вступал, а подкрался сзади на цыпочках и, ни слова не говоря, огрел по голове. Тот сразу и свалился, лицом прямо на кучу вынутого из стены кирпича и штукатурки. Доминик не очень деликатно оттащил его за ноги с рабочего места, наверняка поранив ему лицо. Кем был этот человек, мог и в самом деле не знать. Точно таким же образом, немного позже, расправился и с библиотекарем. Наверняка добыча его разочаровала, из всех денег пригодились только доллары, остальное мог спокойно выбросить. Не выбросил, подумал, может, довоенные купюры заинтересуют коллекционеров. — Он что, там, в Константине, заглянул в сумку? — Нет, распаковал её только в пустой квартире на Вилловой. Знал, что стоит пустая, может там спокойно пожить. И надо же так случиться, в тот момент, когда Доминик рассказывал нам об этом, позвонила Кася. Ну, просто телепатия какая-то! Тиран слушал Доминика, а я поднял трубку и слушал Касю. И она сообщила, что нашла старые бумаги, перевязанные бечёвкой, о которых мы ей говорили. И может их привезти. Вот я и думаю: или она ни в чем не повинна, или ей какой злой дух помогает. Через полчаса привезла бумаги, уже развязанные. Девушка призналась, что просматривала их. Я подумала: как бы радовался Райчик, обнаружив эти бумаги! Ведь именно о них он мечтал, в них были перечислены все дома, принадлежащие Касиному прадедушке. Найди Райчик их раньше, и отпала бы необходимость в библиотекаре. Хотя нет, остались ведь и другие тайники, изготовленные дядюшкой-каменщиком для других домовладельцев. Должно быть, такая уж планида выпала библиотекарю… А Болек продолжал: — Показания Каси и Доминика во всем подтверждают друг друга. Бандит признался, что в спальне распотрошил охотничью сумку, увидел её содержимое, рассвирепел, бумаги только небрежно проглядел и отшвырнул куда-то в угол, в комнате, сказал, такой бардак, что и не обратил внимания, в какую кучу мусора они угодили. Возможно, и в ту, что за шкафом. А Кася именно там их нашла, по нашей просьбе принесла недвижимость прадедушки в комендатуру и вежливо попросила: если найдёте что из недорогих вещей, принадлежащих моим предкам, отдайте мне, сохраню как память. Януш саркастически заметил: — Красивый жест. Может себе позволить, дорогих вещей у неё уже более чем достаточно. — Ну что ты привязался к девушке! — возмутилась я. — Она имеет право эти ценности получить по закону. В конце концов, не её вина, что прадедушка был богатым человеком, а загубленное тёткой детство надо как-то компенсировать. Будет только справедливо. — Вторая линия — по всей вероятности, именно прадедушка, — не очень уверенно высказал предположение Болек. — Глядите, то и дело всплывает в наших расследованиях и, собственно, вокруг него все и крутится. А ещё я вам забыл сказать, что сначала Доминик хотел убийство библиотекаря приписать тому, четвёртому. Уже начал в красках описывать, как тот на библиотекаря напал, но Тиран не был расположен тратить время на глупости и резко его одёрнул. Тот и заткнулся, понял, что не сможет втереть очки, не на таких напал. Да и не совсем уж дурак этот Доминик. Понял, что у нас в руках неопровержимые доказательства, ну и раскололся. — А теперь расскажи о том, давнем, деле. О рыжей и худой, — попросила я. Очень интересно было узнать! Болек с аппетитом съел селёдочку, теперь с удовольствием обгрызал индюшачью грудку, заедая её брусникой и грушами в маринаде. И не торопясь, так же смакуя подробности, с не меньшим удовольствием рассказывал: — А тут Доминик всю вину сваливает на Райчика. И мы склонны ему в данном случае верить. Рыжую Баську Райчик вывел из игры без ведома Доминика, тот, по его словам, даже потом высказывал претензии, дескать, кореш, называется, а любимую женщину друга пристукнул, ну да тут он врёт, как сивый мерин. И что претензии высказывал, и что угрызения совести его по сей день терзают — все это враки. О поисках же кладов ей проговорился, факт. И та рыжая кретинка сболтнула где не надо, вот Райчик и заткнул ей рот. Навеки. Меня ещё интересовало и отношение Тирана к показаниям Доминика. — А что Тиран? — разглагольствовал Болек. — Тиран аж светится от счастья. Ещё бы, старое дело раскрыл, которое в архив сдали. И в то же время злится из-за четвёртого неизвестного, который теперь уже точно свалился ему на голову. Ведь это теперь не одни лишь предположения чёртова Яцуся, а вот, и подозреваемый подтвердил. Вы себе и представить не можете, как обрадовался Доминик, когда узнал, что он все-таки не пришил этого четвёртого! Сообразил, подлец, в ходе допроса, что у нас только один труп. — Ну а теперь выкладывай самое главное, — сказал Януш. — Ведь вижу, сенсацию ты приберёг на десерт. Вон как сияешь, не хуже своего Тирана! — Холера! — огорчился поручик Болек. — Разве видно? Ты прав, и в самом деле выявилось одно такое обстоятельство, настоящая сенсация. Доминик заявил, что и в самом деле какое-то время прятался на Вилловой. Место спокойное, никто не станет его там искать. Из осторожности сначала немного прокантовался на чердаке, наблюдая за квартирой, не устроили ли мы там ловушку. Когда убедился, что все спокойно, переселился в квартиру. И только забрался в спальню, как заявилась эта самая Кася. И чем-то занялась в кухне. Он, Доминик, и не собирался на неё нападать, у него и в мыслях не было обижать такую красотку, он собирался ей в любви объясниться и просить её руки, а она сразу за бутылку! И пришёл бы ему, Доминику, конец, не прими он контрмер. С девчонкой он бы справился, тут уж никакого сомнения, как вдруг неожиданно какой-то парень подоспел. Судя по всему, её хахаль. Ну и пришлось Доминику смываться… И Болек сделал эффектную паузу, чтобы убедиться, насколько его рассказ произвёл на нас впечатление. Произвёл, ещё какое! Выходит, наконец-то проявился Касин парень, существование которого мы ещё когда предсказывали. Правильно сделала полиция, что отдала квартиру Касе в пользование. Вот и набежал зверь на ловца! — И что, опять этот ваш подозреваемый кретин не рассмотрел его лица? — ехидно поинтересовался Януш. — А вот и нет! — возразил довольный Болек. — Рассмотрел во всех подробностях и с большим удовольствием описал нам. Парень здоровый, не меньше метра восьмидесяти, бицепсы, как у грузчика, он же, Доминик, послабее будет, вот и пришлось уступить поле боя. Шатен, морда вся в веснушках, а больше о ней ничего и не скажешь, нормальная, ни худая, ни толстая, такую труднее всего описать. Никаких особых примет, кроме веснушек, а у кого их нет? Вот теперь у нас есть чем поприжать Касю. — А зачем вам её прижимать? — с раздражением спросила я, потому что уже успела полюбить девушку, которая столько настрадалась в жизни, только-только начинала жить, и мне очень не хотелось, чтобы у неё опять появились неприятности. Поручик не мог дать чёткий ответ. — Так ведь во всем этом деле чётко просматривается какое-то второе дно, а какое — ни Тиран, ни я толком понять не можем. И думаем, Кася, именно Кася, как-то в этом замешана. Ведь с самого начала она не сказала нам всей правды, что-то скрывает, это чувствуется. Вот и о наличии своего парня ни словечка ни пискнула. Правда, бумаги, украденные в Константине, отдала и о нападении Доминика рассказала, но ведь не все рассказала! Если бы во всем говорила правду, ничего от нас не скрывая, не стала бы скрывать и того факта, что избавиться от Доминика ей помог её парень. Почему не сказать? Что в этом такого? А она этот факт от полиции скрыла, улавливаете? Я сорвалась с места и бросилась к телефону. — Очень хорошо, вот я сейчас её и спрошу об этом. Болек сорвался тоже со своего стула и кинулся следом за мной. — Нет! — крикнул он. — Лучше это сделаю я. Ладно, раз уж вам так не терпится, пани Иоанна, сделаю это прямо сейчас, а то, не дай Бог, разгневаетесь на меня и мне уже никогда не отведать ничего подобного вот этому индюку… Януш сердито поинтересовался: — Какого черта вы сразу не спросили её об этом, когда она привезла вам бумаги? Ведь Доминик как раз давал показания. Тут бы и задать вопросик… Болек пояснил: — Так ведь Доминик свои показания давал в хронологическом порядке и не так складно, как это делаю я сейчас. О схватке между ними рассказал уже после ухода Каси. — Ну ладно, звони ей. Касю без труда заловили в квартире на Вилловой. Как всегда, мы с Янушем слушали весь разговор благодаря включённому микрофону. — Почему вы не сказали нам о том, что от бандита вас защитил какой-то человек? — укоризненно поинтересовался Болек, начиная беседу с девушкой. Не упрекал, не угрожал, только спросил, немного даже обиженным голосом: — Кто это был? — Мой жених, — ответила Кася, не смутившись. — Ну так почему же… — А потому, — так же просто и открыто сказала Кася, — что сейчас он выполняет очень срочную работу. Я собиралась вам о нем рассказать после того, как он закончит эту работу, через несколько дней, если к тому времени вам ещё это будет нужно. Да, я сказала вам не всю правду, скрыла Бартека от вас, потому что работа очень важная и от неё в значительной степени зависит наше будущее благосостояние. Я не очень разбираюсь в том, насколько Бартек важен для вас, но ведь вы можете его задержать, а по ряду обстоятельств нам очень важно, чтобы на этот раз ему никто не помешал закончить работу. — Его фамилия и адрес! — Не скажу. Януш с трудом удержался от того, чтобы не расхохотаться во весь голос. Болек посмотрел на него взглядом раненой лани и сказал в трубку: — Знаете что, проше пани… Это довольно неосмотрительно с вашей стороны. — Пусть! — ответила Кася, и в голосе её явно прозвучали металлические нотки. — Я отказываюсь что-либо сообщать о моем друге, впрочем, скоро мы поженимся, а о муже… В общем, сейчас больше ничего не скажу о нем, пока он не закончит работу. Можете на эти несколько дней меня посадить, если хотите. — Нет, — отрешённо ответил Болек. — Не хотим. В этом нет необходимости. А вы с ним видитесь? — Отказываюсь отвечать на вопросы. Простите меня… Положив трубку телефона, поручик обескураженно заметил: — Ну вот, сами слышали. И сдаётся мне, даже Тирану с ней не справиться. Разве что прибегнет к пыткам третьей ступени… А Януш удовлетворённо прокомментировал: — И опять она кратко и убедительно отвечала. Даже мотив, в силу которого она скрывает разыскиваемого полицией человека, согласитесь, благородный. Из лучших побуждений. И говорит искренне. Мне же все больше не даёт покоя второе дно… — Ты считаешь, оно связано с Касей? — Нет у меня оснований, достаточных, чтобы считать, но вот что-то подсказывает именно такую версию. Поручик глубоко задумался.Принимаясь за остатки индюка, он озабоченно произнёс: — Вот теперь и сам не знаю, что думать. С одной стороны, вроде бы верю Касе. С другой — душа полицейского подсказывает: с неё нельзя спускать глаз, тогда и парня заловим, встречается же он с ней. А с третьей — холера знает, нужно ли это и не напрасно ли потеряем время. И где людей взять? Ладно, в конце концов, дело веду не я, а Тиран, пусть он и ломает голову…* * *
К пыткам третьей ступени Тиран прибегать не намеревался. Правда, Касю вызвал в комендатуру, требовалось кое-что согласовать в её показаниях и рассказе Доминика. Девушка капитану сказала почти дословно то же самое, что и поручику Болеку по телефону, и чувствовалось — её решения ничто не поколеблет. Тиран не стал настаивать, только сухо и чрезвычайно официально заявил, что если через пять дней она сама не придёт к нему со своим парнем, он примет соответствующие меры. При этом совершенно не представлял, какие именно, о чем Болек под большим секретом сообщил нам с Янушем. Ведь, в конце концов, скрываемый Касей от полиции парень ни в чем не подозревался, и Кася имела полное право его скрывать сколько ей вздумается. На улицу Фильтровую я приехала по делу. Там проживала сотрудница одного из учреждений, с которой требовалось обсудить кое-какие служебные вопросы. Уже затормозив перед нужным мне домом, я вдруг увидела Касю, остановившуюся у запертого подъезда соседнего дома. Девушка пришла к знакомым, она что-то говорила в домофон, и ей открыли дверь парадного. Я не раздумывая устремилась бы следом, но на беду в том доме знакомых у меня не было. Что бы такое придумать, что придумать, чтобы проникнуть в дом? Ничего путного в голову не приходило, и пришлось отказаться от попытки проследить за Касей. До минимума сведя деловой визит, я села в машину и принялась ждать Касю. Она не заставила себя долго ждать. Девушка вышла из подъезда какая-то тихая, шла, опустив голову, и так напряжённо о чем-то думала, что не обращала внимания на окружение. Она вздрогнула от неожиданности, когда я её окликнула. И охотно воспользовалась моим предложением подвезти её. — Знаете, у меня такое чувство, что из всех людей одна вы относитесь ко мне хорошо, — заговорила она совершенно неожиданно. — А мне сейчас, как никогда, так нужны понимание и доверие… Не договорив, девушка вопросительно взглянула на меня. Я совершенно искренне подтвердила, что и в самом деле отношусь к ней с большой симпатией и во всем ей верю. Приободрённая Кася решила продолжать. — Вот я и не знаю, что мне сейчас делать, проше пани. Возможно, я поступаю нехорошо, возможно, даже нарушаю уголовный кодекс… Ну, может, не совсем так, преступления я не совершаю, но уж проступок — точно. Мне очень, очень надо посоветоваться с кем-то. С человеком, который не станет меня сразу же осуждать, а выслушает терпеливо и доброжелательно, не будет напоминать о гражданской ответственности. И, возможно, что-то умное посоветует. Совсем я запуталась… — Только не со мной! — перебила я девушку. — Так уж получилось, что мой мужик — полицейский, и у нас каждый вечер в доме только и разговоров, что о вашем деле. За моим столом и при моем непосредственном участии. А если вы в самом деле совершили нечто уголовно наказуемое, мне придётся об этом сказать. — А если не совсем уголовное? — жалобно спросила Катя. — Если такое, от которого никому вреда не будет? Ведь я же знаю… Не договорив, она отвернулась и опустила голову. Похоже, её охватило отчаяние. А мне страшно захотелось знать, что же такое она знает. Вот идиотское положение! Меня прямо распирало от любопытства, но я честно предупредила, и теперь ей решать. И тут меня осенило. Недаром Янушу что-то подсказывало, что вторая линия следствия связана с Касей! Ведь наверняка так оно и есть. Девушка именно об этом хочет сказать. Хочет и не решается. — Ваш парень, да? — вырвалось у меня. — Он как-то связан с этим делом? Или что-то знает? Кася лишь взглянула на меня, и уже никакого ответа не требовалось. Ясно, связан. Оба они связаны. Интересно, что же они такое отмочили? И в самом ли деле я все обязана рассказывать Янушу? В общем да, обязана, но можно ведь не сразу рассказать, немного спустя. Ведь от Януша сразу узнает Болек, от него Тиран. А Касе явно нужно время, и очень может быть, она вовсе и не выдумала ту самую срочную работу… — Насчёт работы вы правду сказали? — все-таки пожелала я убедиться. Кася энергично кивнула головой. — Чистую правду! Какое у нас сегодня? Двадцать второе? Двадцать пятого все будет закончено, значит, двадцать шестого Бартек может поступить в распоряжение полиции. Сейчас же мы не можем себе позволить, чтобы он бросил работу, а скажи мы о нем полиции, его… ну, не знаю, если и не арестуют, то во всяком случае станут таскать на допросы или ещё что. Нет, с меня достаточно, я тоже хочу жить, как все люди, а для этого нам с Бартеком нужно рассчитаться с долгами. Любопытство просто сжигало меня, и очень скоро я пришла к выводу, что не обязательно тут же сообщать Янушу обо всем, что я узнаю. В конце концов, имею право я кое о чем забыть? Может, у меня склероз? Точно, Кася мне о чем-то говорила, а у меня из головы вылетело… Только потом вспомнила, и как только вспомнила, так ему и сказала. Решение за меня приняла Кася. — Нет, — твёрдо сказала она, хотя я видела, с каким трудом далось ей это решение. — Не буду ставить вас в глупое положение. Обязательно все вам расскажу и посоветуюсь с вами, но потом, когда уже не будет этой верёвки на шее. Пусть Бартек закончит работу, а там что Бог даст… Вот и получается, что я ничего так и не узнала. С трудом удержавшись от того, чтобы сообщить девушке об организованной за ней слежке, я поинтересовалась, что она делала в доме на Фильтровой. — В этом доме живёт одна старушка, подруга моей бабушки. Я иногда захожу к ней, расспрашиваю о бабушке, о родителях. Она их знала. Благодаря ей и я тоже многое теперь знаю о своих родных. Вы не представляете, как трудно жить, чувствуя себя сиротой без роду-племени. А теперь и у меня есть родные, вернее, были, и мне дорога каждая мелочь. Каждый пустяк, оставшийся от них, каждая подробность из их жизни. Тут мне припомнилось, что говорила об этой старушке пани Крыся. — Да, я слышала о ней, и, насколько понимаю, она может быть очень важным свидетелем в ваших имущественных делах. Кристина Пищевская утверждает, что все имущество покойной тётки принадлежит вам. И пани Пищевская вместе с этой самой подругой вашей бабушки могут дать очень важные сведения, которые наверняка понадобятся при оформлении документации и на имущество, и на квартиру. Кася вроде бы собиралась пренебрежительно махнуть рукой, но раздумала. — Наверное, вы правы. Теперь я тоже думаю, что все принадлежавшие бабушке ценности и имущество должны принадлежать мне. О господи, если бы я знала об этом раньше! — Что бы тогда было? Кася открыла рот, собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказала. А потом повторила свою просьбу: — Я смогу… Когда Бартек наконец закончит свою работу, я смогу поговорить с вами с глазу на глаз? Разумеется, все эти её недомолвки и намёки были чрезвычайно подозрительны, но я заверила девушку, что, конечно же, мы с ней обязательно поговорим наедине. Я высадила Касю у дома на улице Вилловой и не поехала домой, а постаралась выдумать себе несколько дел в городе, чтобы вернуться домой как можно позже, чтобы у меня не было необходимости о чем-либо говорить. На сей раз придётся Болеку довольствоваться кулинарными деликатесами, ничего, обойдётся. О том, что сегодня я виделась с Касей, я упомянула только за десертом. Просто не могла не упомянуть, отдавала себе отчёт, что завтра и так поручику доложат о нашей встрече их наблюдатели. — Она сказала мне то же самое, что и вам, — сообщила я поручику и Янушу. — У её Бартека срочная работа, и она полна решимости дать ему возможность эту работу закончить. От неё, сказала, зависит их будущее. Вот почему и прячет парня от вас, ведь вы не дадите ему работать, а то и вовсе посадите. А вообще у меня такое ощущение, что её больше всего занимает сейчас её прошлое и прошлое её родичей, а не какие-то уголовные преступления. Болек поверил мне, Януш — нет. Правда, не сказал этого коллеге по прежней работе и приступил ко мне с расспросами только после его ухода. — Она что-то тебе ещё сказала или ты сама о чем-то догадалась после разговора с нею, правда? — спросил он. — И у меня такое чувство, что вот-вот приоткроется то самое второе дно… Я сделала вид, что рассердилась. — Перестань. Кончай изводить меня своей проклятой телепатией! Ну чего привязался к девушке? Других преступников у тебя нет? Все согласились ждать, даже Тиран, один он, видите ли, не может подождать! — Могу и я подождать, — согласился. Януш. — А знаешь, мне бы доставило моральное удовлетворение самому раскопать второе дно. Я не намерен совать свой нос в их дело, вмешиваться в ход расследования. Дополнительный допрос Доминика, думаю, ничего не даст, и вообще, я бы по-другому взялся за дело. Возможно, под твоим влиянием. Знаю, какой-то барьер разгораживает оба эти дела. Пожалуй, подговорю Яцуся, надо проверить отпечатки пальцев Каси. И сделать это надо как можно быстрее. Ведь у неё не брали отпечатков пальцев? Уверен, это даст пищу для размышлений… Я всецело перешла на сторону Каси и позволила себе выразить недобрую надежду на то, что какую бы пищу это ни дало, сделано будет не слишком быстро. Уже после того, как Касин Бартек закончит свою работу и Кася сможет действовать свободно…* * *
Вот интересно, как же я до него доберусь? Что тайник находится за встроенным кухонным шкафчиком, я знала. Кухня бабушкиной квартиры и кухня пани Бернацкой примыкали друг к другу, их разделяла как раз та стена, в которую был вделан тайник. Теперь в бабушкиной квартире жили супруги с двумя детьми и бабушкой. Естественно, первым делом я подумала о том, чтобы пробиться к тайнику со стороны квартиры пани Бернацкой, но пани Бернацкая была очень разговорчива, а проще говоря, болтлива. Весьма ценимое мною качество, когда речь шла о воспоминаниях старушки о моих родных, и весьма опасное во всех остальных случаях, когда требуется соблюсти тайну. А старушка наверняка бы кому-нибудь проговорилась. Нет, этот номер не пройдёт. Пойти к соседям, рассказать им обо всем и… как это называется? Ага, взять в долю. Но где гарантия, что и они не проболтаются? А у полиции и без того излишне много ко мне претензий. Я изучила уголовный кодекс от корки до корки, но так и не пришла ни к какому определённому выводу. Все зависит от того, что мне вменяется в вину. Хотя вроде бы пожизненное не грозит, и Бартеку тоже. А то, что я им могу не понравиться, как-нибудь переживу. Да плевать мне, в конце концов, на то, как относятся ко мне представители нашей исполнительной власти! Главное, успеть до них. А если следят за мной и узнают, что я побывала у пани Бернацкой, не страшно. Я во время своего визита к ней очень следила за тем, чтобы ей чего лишнего не сболтнуть, так что от неё они ничего не узнают. Проникнуть в квартиру пани Бернацкой без её ведома и раздолбать стену? Стена капитальная, в ней проложены вентиляционные шахты, толщина стены в полтора кирпича, как минимум. Долбить пришлось бы всю ночь. К тому же тайник сделан в виде металлического ящика, так написал прадедушка, и задняя стенка наверняка самая толстая. Да и как проникнуть в квартиру старушки без её ведома? С помощью отмычек, как это делают взломщики-профессионалы? А что если как-нибудь стащить ключи от двери соседей, тех, что живут в бывшей бабушкиной квартире, где и находится тайник? Придумать какую-нибудь правдоподобную причину… Ну, например, у пани Бернацкой испортился телефон, я звоню к соседям и вежливо прошу разрешения позвонить от них в бюро ремонта. Интересно, где они держат ключи и где стоит у них телефон? В бюро ремонта можно дозваниваться часами, может, у соседей лопнет терпение и они оставят меня в комнате одну? Или в прихожей. Ведь ключи чаще всего держат в прихожей на столике, если не в сумке или не в кармане пальто. Могут и висеть на специальном гвоздике. Если меня оставят наедине с ключами, уж я сумею сделать с них слепок, недаром овладевала этим искусством. И телефон испортить тоже сумею… И я принялась думать над этим вариантом. Пани Бернацкую я в подробностях расспросила о её соседях. Дети не опасные. Мальчик постарше, девочка моложе брата, оба в том возрасте, когда уже не интересуются чужими взрослыми. Муж с женой работают, бабушка тоже. Значит, если удастся проникнуть в квартиру в то время, когда дети в школе, а взрослые на работе, можно успеть десять раз открыть сейф. Полдня квартира стоит пустая. Дверь они запирают всего на два замка. Легкомысленные люди. К осуществлению операции я приступила на следующий день после разговора с пани Бернацкой и встречи с той симпатичной женщиной, которой чуть было не рассказала обо всем. Она не выдала бы меня, я чувствовала, ей можно доверять. Порядочный человек, сама не дала мне говорить, а я очень хотела посоветоваться с нею. Она права, пока никому не стоит знать… Как всегда, пани Бернацкая побежала в кухню заваривать для меня чай. Я не последовала за ней, осталась в гостиной и занялась телефоном. Вилка втыкается в розетку, обычное дело, розетка держится на одном винте. Отвёртку я принесла с собой, отключила один проводок. К сожалению, не удалось сделать это аккуратно, как хотелось бы, тогда ни за что не догадались бы, что проводок отключён специально. А тут любой дурак поймёт, не само испортилось, кто-то руку приложил. Ладно, пока пусть так остаётся, а потом я сама же и исправлю, может, успею, пока пришлют монтёра со станции. Розетку привинтила на место, воткнула в неё вилку. За чаем я попросила разрешения позвонить, так как весь день не удавалось поймать заказчика, а сейчас, вечером, наверняка он уже дома. Я подняла трубку. Телефон молчал. Пани Бернацкая очень расстроилась. Она пожилая женщина, она не может остаться без телефона, без него она как без рук! Я бы могла и завтра позвонить своему заказчику, но оставить старушку без связи с внешним миром не позволяла совесть, и я предложила сходить к соседям, позвонить от них и вызвать мастера. Если не сегодня, то по крайней мере есть надежда, что хоть завтра пораньше придёт. Моё предложение старушка приняла с благодарностью. Она очень не любила никаких дополнительных хлопот, о чем я знала, и идти к соседям дозваниваться до бюро ремонта и уговаривать этих грубиянов приехать… Нет, это выше её сил! Мы с пани Бернацкой вышли на лестничную площадку, я позвонила соседям, открыл мужчина, и старушка, представив меня, попросила о соседском одолжении. Соседу было лет сорок, очень неплохо сохранился. Как раз вторая молодость… При виде меня у него заблестели глаза. Охмурить его — пара пустяков, но уж лучше я останусь при своей телефонной концепции. Конечно, конечно, сказал сосед, мы все знаем, что без телефона пани Бернацкая никак не может. Вот номер телефонного бюро ремонта… Номер этот я и без него знала, не было необходимости мне помогать, но сосед не отрывал от меня взгляда и не отходил ни на шаг. Телефон оказался в гостиной на столике, рядом мягкое кресло. Меня усадили в кресло, и я принялась набирать номер, изо всех сил показывая, как я смущена тем, что доставляю людям хлопоты, отрываю от дела. А он меня успокаивал: да нет же, какие хлопоты, соседи должны помогать друг другу. Слава Богу, дома он был не один, из кухни доносились голоса и звон посуды, там, наверное, ужинали. Бюро ремонта оправдало надежды, его телефон все время был занят. Извиняясь то и дело, я снова и снова набирала номер, а этот распалившийся козёл не отходил от меня ни на шаг. Так всегда, сказал, туда непросто дозвониться, может, пани выпьет чашечку кофе или винца? Разбежался! Но тут я вдруг заметила висящую на спинке другого кресла дамскую сумку на длинном ремешке и рядом, на стуле, наброшенный на его спинку мужской пиджак. Хозяин дома был в домашней удобной куртке. Незаметно оглядев комнату, я стала соображать. У них трехкомнатная квартира. Одна комната отдана детям, вторая — бабушке, вот эта гостиная наверняка служит спальней мужу с женой, вон стоит удобная раскладывающаяся тахта… Видимо, ключи от квартиры или вон в той сумке жены, или в кармане пиджака мужа. Если, конечно, не в кармане пальто, но пальто висит в прихожей. Может, удастся как-нибудь прощупать его карманы? Но сначала надо поискать в этой комнате… На мне была юбка с большими карманами, в кармане пластилин и две коробочки. Пощупав пластилин в левом кармане, я убедилась, что он ещё не размягчился до нужного состояния, и ответила гостеприимному хозяину: чашечку кофе я, пожалуй, выпила бы, если вы столь любезны, но не сейчас, попробую все-таки дозвониться, может, сразу поговорю, тогда не стану доставлять вам лишние хлопоты. И снова сделала попытку соединиться с бюро ремонта, и снова не соединилась. Сделав вид, что решила немного переждать, положила телефонную трубку и малость пококетничала с хозяином. Перекинулись с ним парой слов. Да, пани Бернацкую я знаю чуть ли не с детства, во всяком случае очень давно. Кажется, проше пана, что когда-то с бабушкой и родителями я жила вот в этой вашей квартире, нет, что вы, конечно, я сама этого не помню, ведь это было так давно. Пластилин понемногу разогревался и приобретал нужную мягкость, я опять незаметно пощупала его в кармане, а потом опять сделала неудачную попытку соединиться с бюро ремонта. Телефон не отвечал, и я поспешила положить трубку, а вдруг раздастся длинный гудок? Если вы так любезны, я бы охотно выпила чашечку кофе. Очень надеялась, что приготовлением этой чашечки он займётся лично, не вызовет же звонком прислугу, в самом деле… И оставит меня хоть на минутку одну в гостиной. Даже если в этот момент с детьми в кухне бабушка, ему не страшно. От пани Бернацкой я знала, что это его мать, а не тёща, не насплетничает жене, не станет коситься на кофе для молодой соседки. Где жена в данный момент — не знаю, неважно, главное, нет поблизости. Сосед и в самом деле помчался в кухню. Вот она, долгожданная минута! Швырнув трубку, я вскочила, кинулась к пиджаку, прощупала карманы — ничего. Открыла дамскую сумку, вот они, ключи! Меня бросило в жар, дрожали руки. Спокойно, спокойно, ведь это недолго. Четыре ключа, на брелочке, с какого начать? На всякий случай я сделала слепки со всех четырех. Продолжалось это секунд десять, ну двенадцать от силы. Когда сосед вернулся в комнату, я сидела на месте и терпеливо набирала номер проклятого бюро ремонта. И тут появилась жена, в махровом халате, голова обвязана полотенцем. Как хорошо, что не на две минуты раньше! Я с извиняющейся улыбкой пояснила причину своего пребывания в её доме, не переставая держать трубку у уха. Положила, опять набрала номер, и — о чудо! В трубке послышалось: «Бюро ремонта, ждите…» Я обрадовалась, совершенно искренне, на сей раз не пришлось притворяться, громкий голос автомата они тоже слышали. И тут в гостиную вплыла бабушка с подносом. Я встала, меня представили ей как кузину пани Бернацкой, я села, успокоенная жена удалилась, видимо, опять в ванную комнату. В трубке наконец послышался человеческий голос. К этому времени жена успела вернуться с расчёсанными мокрыми волосами, я подробно описала характер повреждения телефона, мне обещали прислать мастера, и я наконец положила трубку. Кофе мы выпили вчетвером. А жена ничего, вон и халат успела сменить на более элегантный, и лёгкий макияж сделать. А ведь в её распоряжении были считанные минуты. Наверное, бедняжка, очень торопилась, зная своего супруга, решила лично присмотреть за ним. Мы ещё немного поговорили о моей семье, которая некогда жила в этой квартире, но я не затягивала разговора, постаравшись побыстрее закончить свой визит, ведь пани Бернацкая ждёт… А потом мы с пани Бернацкой смотрели по телевизору какой-то ужасно скучный кусок сериала, да я все равно не вникала в содержание, сериал нужен был для того, чтобы я могла привести в порядок телефон. И ещё соседская бабушка у меня вызывала тревогу. На вид ей все шестьдесят, неужели она ещё работает? Работает, успокоила меня пани Бернацкая, впрочем, не столько работает, сколько обучает молодые кадры, она владелица небольшого косметического салона, сама никаких процедур не делает, только присматривает за лавочкой да вот молодые кадры обучает. Любит своё дело, привыкла, и каждый день с девяти часов уже в своём салоне. До шести вечера. Пани Бернацкая сидела в своём любимом кресле у самого телевизора, я поместилась за её спиной, подальше от экрана, поближе к розетке, объяснив, что привыкла смотреть телевизор издали. Надо мной светила брушка, очень удобно, как раз освещала рабочее место. Я опять открутила розетку, теперь уже не торопясь прикрутила проводок, стараясь сделать это как можно аккуратнее, и воткнула вилку в розетку. Телефон негромко звякнул. К счастью, пани Бернацкая не обратила на это внимания. Пришлось мне до конца досмотреть скучнейший фильм, хотя очень хотелось посмотреть другое: как получились слепки с ключей. Обе коробочки со слепками я вынула из кармана и положила в сумку, пусть пластилин затвердеет. Если вышло плохо, решила, ещё раз испорчу телефон, а надо будет — и десять раз это сделаю, и опять пойду к соседям дозваниваться до бюро ремонта, в конце концов, соседи привыкнут ко мне, а я уже знаю, где они держат ключи… Наконец я смогла распрощаться с пани Бернацкой. Вышла из подъезда её дома, а сосед уже тут как тут. Вроде бы у своей машины возится, поднял капот, а сам глазом на входную дверь косит. Ах, какая неожиданная встреча, я вот тут машиной занялся. Разрешите, подвезу пани? Тоже мне, Казанова выискался! Не хватало ещё, чтобы его жена возненавидела меня, тогда мне ни в жизнь не попасть больше в их квартиру, а я ещё не знала, в порядке ли слепки с ключей. Окна их квартиры выходят на улицу, не дай Бог, выглянет, увидит, как её супруг увивается вокруг меня. А супруг уже и дверцу распахнул. Что мне оставалось делать? Ведь не поверит, если я стану уверять, что езде в автомашине предпочитаю прогулки под дождём, по пустынным улицам ночной Варшавы. Пришлось сесть рядом с этим донжуаном, тот по дороге уговаривал заехать в кафе или ресторан, посидеть. К своему огромному сожалению, я вынуждена была отказаться, видите ли, меня ждали знакомые, я и так опаздывала. Разрешила отвезти меня на улицу Ружаную, в конце концов, пусть и этот козёл получит свою долю удовольствия. Отцепился не сразу. На улице Ружаной находилась мастерская слесаря, в квартире над мастерской он и жил. Несмотря на позднюю пору, я зашла к нему, извинившись, что дело срочное, обещала за срочность заплатить вдвойне. Слесарь знакомый, когда-то он делал для меня ключи от тёткиной квартиры, и тоже со слепков. Опять пришлось врать. На сей раз ключи надо сделать для одной старушки, которая по старости из дому не выходит, а иногда и с постели встать не в состоянии. Было у неё два комплекта ключей, остался только один, второй она сама куда-то засунула, наверняка остался в квартире, но сейчас его не найти, а мы, её родственники, должны располагать двумя комплектами. Вот, пожалуйста, мой паспорт, я не из банды взломщиков, очень извиняюсь и очень прошу сделать ключи поскорее. Слесарь поверил мне, попросил показать слепки. Оказывается, получились нормальные, и он обещал завтра к утру сделать ключи. Господи Боже мой, когда же, наконец, мне уже не придётся лгать и я смогу жить спокойно? На улице Граничной у моего дома меня уже ждали…* * *
— Что-то со мной такое творится — места себе не нахожу, — уже с порога заявил поручик Болек. — Из ума не идёт Кася, жениться на ней, что ли, иначе не выдержу? Представляете, опять сенсация! Две сенсации! Я так и рванулась к гостю, очень хотелось знать, что за сенсация, Януш же спокойно воспринял весть о сенсациях. А может, уже что-то знал? Приподняв крышку с горшка, я позволила по всей квартире распространиться вкусному запаху. Поручик Болек понюхал и совсем просиял. — Интересно, а она умеет готовить? — произнёс он куда-то в пространство. — Кто? — Кася. — У тебя что, нет других проблем? — Пока не знаю, столько нового! Мне как, рассказывать по порядку или начинать с сенсаций! Нет, никаких сенсаций, приберегу их на десерт, начну по порядку. А что у нас сегодня на ужин? Сегодня на ужин были зразы, к которым я приготовила салат. На салат пошло все, что нашлось в доме: огурцы, помидоры, варёные яйца, лук порей, киви и ещё много чего. Поставив на стол огромную миску с салатом и горшок со зразами, я сочла себя вправе спросить: — Ну?! — Оправдалась твоя концепция, — заявил Болек, ткнув в Януша вилкой, которой только что положил себе на тарелку первую порцию зраз, исходящих соком и ароматным паром. — Тиран ударился в амбицию и благородно согласился подождать Касиных откровений, но на её парня устроить засаду. В гости к Касе я отправился вечерком, прихватив с собой Яцуся. Каси не оказалось дома, где-то черти её носили. Ничего, мы люди не гордые, подождали. Касе я сказал: мы пришли поговорить и снять отпечатки пальцев в её квартире. Я говорил, Янусь занимался отпечатками. Чисто в квартире до омерзения, Яцусь был очень недоволен, нос воротил, ну да что поделаешь? Пришлось парню поднапрячься, нашёл-таки парочку интересных отпечатков. Чуть не подавившись большим и горячим куском зраз, Болек вынужденно умолк. А мы с Янушем и не притронулись к ужину, уж очень хотелось знать, что же произошло в Касиной квартире. Заглотив наконец зразу, Болек продолжал: — Значит, я девушке арапа заправлял, а Яцусь по квартире шастал, порошочком посыпал. Впрочем, наш разговор с Касей записан на плёнку. Вот она, захватил с собой, знал же, что поесть не дадите… Плёнка и в самом деле решила проблему. Через минуту мы с Янушем слушали запись, а Болек спокойно наслаждался зразами. — Нет, гостей у меня практически не бывает, — ответила Кася на вопрос поручика Болека. — Вы же знаете, это не моя квартира, я стараюсь сюда не приводить людей. Болек последовательно гнул своё. — И даже день своих именин не отмечаете? — Отмечаю, но не здесь. Последние именины мы отмечали в кафе на Пулавской. — А в этой квартире и в самом деле никого, кроме вас, не бывает? — Бывает. Мой парень. Я вам об этом говорила. Тут с плёнки послышался телефонный звонок. Трубку подняла Кася. — Да, это я. Что вы говорите! Но это же чудесно! Возможно, возможно, проше пани. Я тоже так думаю, позвонили со станции и наладили связь, значит, неисправность была пустяковая… Нет, я только что вернулась. Да нет, мне это не доставило никаких хлопот, нет необходимости извиняться. Я очень рада, что теперь все в порядке… Я тоже… Спокойной ночи. — Кто это звонил? — как можно небрежнее, почти по-дружески, а не официально, поинтересовался голос поручика Болека. — Пани Бернацкая, — ответил Касин голос. — У неё испортился телефон, а сейчас ей его починили, о чем она мне и сообщила. Пани Бернацкая — приятельница моей покойной бабушки, мы с нею время от времени видимся. — Хорошо, вернёмся, если не возражаете, к вашему парню. Когда вы с ним виделись последний раз? — Отказываюсь отвечать на этот вопрос. Осталось всего два дня. От силы три. Потерпите, пожалуйста. Запись кончалась тяжёлым вздохом поручика Болека. Януш выключил магнитофон. — И что же тебя во всем этом так осчастливило? — поинтересовался Януш. — Не торопись, — ответил Болек и положил себе добавку салата. — Тиран у нас голова, прослушал вот эту плёнку и что-то в ней учуял. Послал к пани Бернацкой нашего человека под видом монтёра. Да ты его знаешь, Мулевский, он и в самом деле раньше работал на телефонной станции. Разумеется, сначала мы проверили в бюро ремонта, им действительно звонили вчера, сообщили о неисправности телефона. Они перезвонили спустя некоторое время, телефон отозвался, видимо, неисправность была в самом аппарате, а в таком случае, раз уже работает, они и не стали посылать туда своего монтёра. Зачем? Столько вызовов, с серьёзной работой не управляются. — Ну и что Мулевский? — Он явился под видом монтёра, присланного бюро ремонта. Старушка разговорчивая, и Мулевский без труда установил, что у старушки в это время была Кася. — В какое время? — А когда телефон испортился и потом сам по себе исправился. Мулевокий снял розетку и убедился, что кто-то там похозяйничал, открутил проводок, а потом не очень умело прикрутил его обратно. Мулевский не Яцусь, не мог сказать, когда именно это происходило, вчера или месяц назад, но может сказать, что недавно. И я ещё раз повторяю вам большими буквами: КАСЯ БЫЛА ПРИ ЭТОМ. Что скажете? У Тирана уже есть своя версия. Прежде чем что-то сказать, Януш хотел кое о чем спросить. — Минутку, попробуем выявить мотив, допуская, что телефон выводила из строя действительно сама Кася. Бернацкая собралась звонить и обнаружила, что телефон неисправен? Или ждала звонка от кого-то? — Нет, звонила Кася. По своим служебным делам. И не могла дозвониться, потому что тут же выяснилось — телефон неисправен. — Откуда же тогда девушка звонила в бюро ремонта? — От соседей. — Соседи? Интересно… Болек оторвался от салата, уловив что-то в голосе Януша. — Ты считаешь, предлог? — Очень может быть. Что о соседях узнали? — Ничего особенного, кроме того, что когда-то давно это была квартира родной бабушки Каси. — И тебе это ни о чем не говорит? — спросил Януш. В его голосе столь явно слышалось сострадание по отношению к недогадливому коллеге, что мы оба с коллегой выжидающе уставились на Януша. А он продолжал: — Ведь ежу ясно — девушка хотела проникнуть в бабкину квартиру, не вызывая подозрений. Как уж она справилась с телефоном, не знаю, ведь ей пришлось дважды раскручивать и опять закручивать розетку, а на это требуется время. — Да ведь у Каси золотые руки! — вырвалось у меня. — И не обязательно два раза… — Согласен, могла обойтись и одним разом, выбрала подходящий момент, старушка наверняка и не подходила к телефону, полагаясь на молодую помощницу. А теперь главный вопрос: что ей могло понадобиться в бывшей квартире её бабушки? И опять вмешалась я: — Да ведь Кася буквально помешана на предках. Наверняка, ей захотелось одной побыть в квартире, некогда принадлежавшей её предкам и потом проданной жадной тёткой. Януш покачал головой. — Нельзя полностью исключить этот мотив, но я бы не ограничивался только им. А что думает Тиран? — Тиран пошёл по другому пути. Он считает, что кто-то зачем-то собирался в то время звонить в квартиру пани Бернацкой, и девушка помешала это сделать. Знаешь, твоя версия мне кажется более убедительной. Квартира бабушки… Зачем ей понадобилось проникнуть в квартиру бабушки? Слушай, а это мысль! Мы всю дорогу сталкиваемся с тайниками в стенах старых домов, может, и здесь… Неужели этот её парень использует Касю как разведчика? — При чем тут её парень? — не понял Януш. — Вот и пришло время выложить сенсацию! — с торжеством воскликнул поручик Болек. — Тогда, у Каси, Яцусь так страшно молчал, что я сразу заподозрил: раскопал паршивец нечто потрясающее. Всегда ведь торопится выложить свои откровения и прозрения, а тут молчит, как… не знаю кто. Потом сказал — не был уверен. Обнаружил в Касиной квартире два чётких отпечатка пальцев, принадлежащих не Касе. Это он сразу понял, даже без лупы. Гостей у неё и в самом деле не бывает, только Касины отпечатки и обнаружены, а тут вдруг два чужих. Отгадайте, чьих? Не очень уверенно я высказала предположение, что отпечатки принадлежали её парню. Вроде бы первое приходит в голову, тут и ломать её нечего, но очень уж громко звучали фанфары в голосе Болека. Очень уж громко. С чего бы? Наморщив лоб, Януш глядел на Болека и вдруг сообразил: — О холера! Никак нашёлся четвёртый? Не в силах произнести ни слова от распиравшей его радости, Болек принялся молча кивать и так энергично кивал, что того и гляди голова у человека оторвётся. Как же так? Ведь я изначально была уверена — Кася и её парень ни в чем нехорошем не замешаны, а тут получается… Что, собственно, получается? — Интересно, на вилле в Константине он побывал сам по себе или с ведома Каси? Неудивительно, что она так его скрывает. Нет, теперь уж Тиран в неё вопьётся, не отстанет. Уже начал? — Нет, — ответил Болек, по инерции продолжая энергично кивать. Сообразив, что кивки головой теперь противоречат смыслу слов, кивать наконец перестал и от жестов перешёл к словам. — Нет, пока Тиран ещё не принялся за неё, потому что с утра мы не застали Касю, чуть свет уже куда-то умотала, но повестку ей в почтовый ящик бросили. На завтра вызывает бедняжку. Теперь уж ей не отвертеться, разве что и в самом деле парень был в ветеринарной клинике по собственной инициативе, а Кася ничего об этом не знает. Ведь и это возможно. Я кинулась на защиту Каси, осуждающе заметив: — Ведь если честно, вы о Касе ничего толком не знаете. Старая жмотина, её убиенная тётка, заслонила вам весь свет, а о девушке вы никого и не порасспрашивали… — Не было необходимости! — горячо возразил поручик. — Пани Пищевская одна с успехом всю общественность заменит. — Может, и заменит, а вот о её парне ничего не знала. Кася учится и подрабатывает в рекламе, вот и все, что вы узнали от пани Крыси. И больше ничего о девушке не знаете. — А вот и знаем! — опять возразил поручик. — С тех пор, как ушла от тётки, вела и до сей поры ведёт очень насыщенную жизнь. Играет в теннис чуть ли не каждый день, почти целый год ездила к шести утра на ипподром в Служевце, там училась верховой езде в секции Хуберта. Оказалось, что у девушки просто талант, и лошади её любят. Три месяца посещала школу танцев, куда, для разнообразия, ходила на вечерние занятия… — Ну и что? Плясала там сольные партии? Классическим балетом занималась? — Нет, там танцевала с партнёром, у них в школе есть такие. Их специально приставляют к ученицам. Сначала у неё каждый раз был другой партнёр, потом один при ней закрепился, растолкав конкурентов. И тут Кася как-то быстро закончила курс обучения, прекратила ходить на уроки танцев. Похоже, из-за того, что хотела отвязаться от надоедливого партнёра. Он потом рассказывал направо и налево, что к девушке со всем своим вниманием, а она нос воротит. Ни разу домой не пригласила, ни разу с ним в кафе не побывала, вечно у неё нет времени. — Надо же, как интересно. А что вы ещё о Касе узнали? — Посещала бассейн через день, научилась очень хорошо плавать. Тут к ней привязался инструктор по плаванию и тоже остался очень недоволен. Правда, этот не из болтливых, только и ответил нашему человеку — я не трутень, на лету не привык за девушками ухаживать. Все понятно, у Каси опять не было для него времени. Она жить спешила, торопилась наверстать то, чего была лишена из-за тётки. И наверстала, похоже. А вот подруг не завела. И не потому, что у Каси неуживчивый характер, нет, девушки любили её, но у них хватило ума на то, чтобы не появляться в её обществе. Да и суховатая она была какая-то — ни посплетничать с ней, ни посоветоваться. Нет, посоветоваться можно было, но только в одной области давала советы Кася — как поизящнее и покрасивее одеться. У девушки был безошибочный вкус и действительно золотые руки. Что ж, пришлось признать, полиция и в самом деле знала о Касе немало. И все равно… — И все равно, её парня вы так и не вычислили! — с удовлетворением констатировала я. — Как вычислишь, если у девушки нет подруг, а её контакты с людьми сведены до минимума? — оправдывался Болек. — И к тому же этот её парень мог появиться недавно. Мы в самом деле не знаем, откуда он взялся. Может, прослышал о прадедушкином наследстве и обольстил девушку? Может, был в одной шайке с Райчиком? — Владька знала бы о нем, — не поверил Януш в эту версию. — Хотя всякое бывает… Ладно, а теперь расскажи нам снова и во всех подробностях об открытиях, сделанных Яцусем в Константине. Надо связать концы с концами. — Значит, по отпечаткам пальцев установлено, что четвёртым неизвестным нам до сих пор участником драмы в ветеринарной клинике был Касин парень. По словам Яцуся, он: в разрушении стены участие принимал, к шкафчику с лекарствами прикасался, к лекарствам тоже, многие двери в клинике открывал, его следы остались на многих дверных ручках. Яцусь уверен: в клинике этот парень был не один раз, потому что некоторые оставленные им следы покрыты другими. И ещё паркетины пола отдирал… — А не работает ли он вообще в ветеринарной клинике? — вдруг пришло мне в голову. — Нет, мы проверяли. Может, в клинике и бывал на законном основании, но среди её сотрудников не значится, сотрудников мы всех проверили. Да и сотрудники в принципе не сдирают паркет в месте работы. Последнее доказательство получим, когда сможем взять у него кровь на анализ, ведь Яцусь считает, что это он лежал раненый и истекающий кровью на куче строительного мусора, вынутого из стены. Но пока нам не с чем сравнить анализы той крови, а вот когда сравним, когда они совпадут — не останется сомнений, именно он! Лежал и кровью истекал, потому что его ударил Доминик, «защищаясь». А так этот парень, в случае чего, может заявить: да, бывал я в клинике, но раньше и ни о чем не знаю. Жаль, у Каси в квартире не обнаружено капелек его крови! — Да, жаль, что она не попыталась его зарезать, была бы вам тогда кровь! — насмешливо заметила я. — Да, жаль! — на полном серьёзе согласился Болек. — И ещё одно: убийство библиотекаря не можем ему приписать, тут, во-первых, Доминик дал свои показания, во-вторых, найден обломок кирпича, которым библиотекарь был убит, а на обломке — отпечатки пальцев Доминика. Видите, опять оказался прав этот чёртов щенок! Так что убийцей Касин парень вряд ли является, зато очень может быть не только свидетелем убийства, но и соучастником преступления. И мы просто обязаны его разыскать!* * *
Наконец-то я все поняла, милостивый боже! Прежде всего, поняла причины ненависти ко мне тётки и всю глубину этой ненависти. А ведь я иногда упрекала себя: нет никакой ненависти, она лишь плод моего воображения. Нет, оказывается, была и самая что ни на есть настоящая. И к тому же с каждым годом росла и увеличивалась, возможно, потому, что с каждым, годом я все более делалась похожей на свою мать. И служила постоянным, ежедневным напоминанием тётке о её жизненной катастрофе. Вот почему она систематически, изо дня в день измывалась над этим живым напоминанием, самыми изощрёнными способами стараясь отравить мне жизнь. Паранойя? Сумасшествие? В какой-то степени несомненно. И садизм чистой воды. Охотней всего она совсем сжила бы меня со света, отравила, но тем самым лишила бы себя удовольствия измываться надо мной. И над кем измывалась? Над слабым, беззащитным ребёнком, ни в чем не повинным, оставленным ей сестрою под опеку со всем имуществом этого ребёнка. Теперь-то я знаю истинные размеры состояния, оставленного бабушкой сестре. Самое удивительное в том, что ребёнок выжил и остался более или менее нормальным… Говорю «более или менее», потому что, разумеется, жизнь с тёткой отразилась на моей психике и чертах характера. И если бы не Бартек, не знаю, чем бы это кончилось… Проникнуть в квартиру соседей оказалось легче, чем я предполагала. Заехала к слесарю на Ружаную за ключами и прямо от него — на Фильтровую. Перед домом что-то подсказало мне один из ключей испробовать у входа в подъезд дома. И в самом деле, один оказался от замка в подъезде, не пришлось звонить пани Бернацкой, чтобы она по домофону открыла входную дверь. Слесарь оказался на высоте, ключи сделал отличные, да, наверное, и мои слепки получились удачными. Вот и лестничная площадка, рядом две квартиры: пани Бернацкой и бывшая бабушкина. И опять я не стала звонить в квартиру, чтобы предварительно убедиться, что она пустая, что никто из жильцов, например, не заболел гриппом и не остался дома в неурочное время. А вдруг пани Бернацкая из своей квартиры услышит звонок в соседнюю дверь? Мне повезло, квартира оказалась пустой. Тот самый шкафчик в кухне оказался битком набит: посуда, кастрюли, вазочки и миллион других вещей. У меня дрожали руки, когда я принялась все это вытаскивать из шкафа, стараясь складывать в том же порядке, в каком стояло в шкафу, чтобы потом положить, как лежало и стояло раньше. Вот наконец и тайник. Прадедушка обстоятельно описал, как его открыть. Много лет пролетело, но механизм действовал отлично. Я распахнула дверцу потайного шкафчика в стене, и у меня захватило дух… Нет, в тайнике не было ничего из того, что принято называть драгоценностями. Зато я нашла там вещи, которые для меня были дороже во сто крат золота и драгоценных камней. На полке лежала связка писем и старая тетрадь. На конвертах — адрес и фамилия моей бабушки, на страницах писем — её имя. И был там ещё большой конверт с метриками моих родителей, их свидетельством о браке, дипломом отца… Мама родилась в январе, значит, тот самый брелок с Козерогом принадлежал ей… Постаравшись кастрюли, горшки и прочую посуду расставить в шкафу на полках так же, как вся эта посуда стояла, я заперла пустой тайник и кухонный шкаф. Нет, я поехала не домой, а на кладбище. Единственное место, куда мне следовало ехать в таком настроении. Села на скамеечку у нашего фамильного склепа, который нашла с помощью администрации кладбища. Тётка и его скрывала от меня. А я ещё собиралась и её похоронить здесь. Теперь не сделаю этого. Около двух часов просидела я на кладбище, читая письма и записи в тетради. Это не был дневник в полном смысле слова, бабушка не записывала в тетради событий и происшествий, а только свои мысли. Видимо, не с кем ей было делиться ими, поэтому записывала для себя. События же и факты содержались в письмах, которые она получала и с которыми я вот теперь могла ознакомиться. Из них я узнала, что её родная сестра, та самая проклятая «тётка», страстно влюбилась в молодого парня, младше её на тридцать лет. И впала в бешенство, когда этот молодой человек женился на её родной племяннице, дочери моей бабушки. Тётка люто возненавидела обоих. Молодым человеком, предметом её безумной любви, был мой отец. Факт свадьбы скрыли от тётки. Узнав об этом постфактум, она впала в такую ярость, что опасались за её рассудок, врачи настаивали на помещении её в психлечебницу. То-то мне казалось, что она ненормальная… Из записей бабушки следует, что вскоре тётка немногоуспокоилась, решили не класть её в больницу. Бабушка надеялась, что с сестрой все будет в порядке, время возьмёт своё, залечит душевную рану. Пять лет прошли относительно спокойно, только тётка совершенно отделилась от семьи. Через пять лет мои родители погибли в автокатастрофе. Я осталась сиротой. Бабушка отдавала себе отчёт в том, что очень больна, что её дни сочтены. Пришлось обратиться к сестре, единственному близкому человеку. Бабушка была уверена, что её безумная страсть к моему отцу давно остыла, и в любом случае она позаботится о ребёнке некогда любимого человека. Да ещё если при этом наследует очень большое состояние. Судя по записям бабушки, сестра её обманула, притворившись заботливой и внимательной сестрой, сделав вид, что от прошлого не осталось и следа. И все-таки бабушка инстинктивно не доверяла сестре полностью. Пожилая и тяжело больная женщина, потеряв единственную дочь, оставляла теперь маленькую внучку на милость сестре, в порядочности которой была далеко не уверена. Душа её изболелась из-за меня, эта неуверенность в моем будущем раньше времени свела её в могилу. Может, оно и лучше, что бабушка не знала, какую судьбу мне уготовила. Ненависть тётки к моим родителям с годами не ослабела, а только усилилась, и она перенесла её на меня. Только теперь я поняла, почему она так издевалась надо мной, почему уничтожала все фотографии родителей, любую вещь, связанную с ними, почему назвала меня своей фамилией, и я долгие годы не знала своей настоящей фамилии, пока пани Кристина не просветила меня. Пясковский — это была фамилия моего отца, которого по-страшному возненавидела тётка. Отнять у меня всякую память о моих родителях — вот в чем заключалась её страшная месть. Сорок восемь лет было тогда тётке, когда она влюбилась, когда сходила с ума по молодому парню, совсем юноше. Самый критический возраст для женщины. Она никогда не была не только привлекательной, но просто молодой, она и в молодости выглядела старообразно, неудивительно, что не пользовалась успехом у мужчин, никогда в жизни никто не влюбился в неё. Через пять лет он женился на моей матери, а ещё через пять они оба погибли. И он оказался для неё навеки потерян. Мстить она смогла лишь мне, его дочери, и делала это с патологической жестокостью. Повзрослев, я вырвалась от неё, временно поселилась в квартире своей учительницы рисования. Нет, тётка не смирилась с этим. После её смерти я поняла, какую страшную вещь она задумала, вот и полиция подтвердила, что квартиру она собиралась продать и свалиться мне на голову перед самым возвращением пани Яжембской. Что бы я смогла сделать? Не впустить её в квартиру? Она бы устроила скандал на лестнице, подняла крик на весь дом, убедила бы всех, какая я бесчувственная, неблагодарная скотина, оставляю на улице старую беспомощную тётку. Впустить её в квартиру? Как потом объясню пани Яжембской, ведь я не имела права никого поселять в её квартире, квартира была оставлена мне, мне доверили, а я… Что я? Искала бы другую квартиру? За какие деньги? Не умри тётка, не было бы у меня ни гроша, ведь знала же я о её патологической ненависти ко мне и жадности. Я бы металась в поисках денег, сняла бы комнату, работала из последних сил, живя с ней в одной комнате, а она с мстительной радостью наблюдала бы за моими мучениями. Какое счастье, что ей не удалось продать квартиру, а все из-за той же жадности. Не поднялась рука заплатить немалую сумму за ремонт, а снизить цену за такую квартиру, как есть, не позволила жадность. Если бы не эта жадность, она до сих пор была бы жива, глядишь, ещё меня бы пережила, а сейчас сидела бы на моей шее… Как хорошо, что я не знала о тёткиных планах, иначе сама бы сошла с ума или просто покончила с собой, ведь понимала, что дальнейшей жизни с нею мне просто не вынести. Нет, совесть не станет меня мучить. Наверняка я могла спасти ей жизнь и не сделала этого. Она сама виновата, её слепая ненависть ко мне рикошетом отозвалась и во мне ненавистью к ней, да и могла ли я не возненавидеть её? А наказание я отбыла авансом, пятнадцать лет моральной каторги — вполне достаточный срок. Доведись второй раз… Я поступила бы так же. И в третий раз тоже! И в сто двадцать пятый! И гори все огнём, не стану я мучиться угрызениями совести!* * *
Когда вечером поручик Болек пришёл к нам, на его лице было какое-то странное выражение, которое немного изменилось к лучшему при виде свиной грудинки с маринованными сливами. Недаром я столько сил затратила на её приготовление, блюдо было рассчитано на полную потерю бдительности со стороны вкусившего, а я ведь знала, что в тот день состоялся допрос Каси. Похоже, Януш уже успел перекинуться парой слов с Тираном, потому что домой вернулся поздно и какой-то задумчивый. Мне, как всегда, не выдал служебную тайну, вся надежда была на Болека да вот на эти отбивные. И все-таки Болек поначалу угрюмо молчал. Заговорил только после того, как отведал закусок в виде спаржи под майонезом и маслин без косточек. — Ну и погодка! — заговорил поручик. — И не скажешь, что дождь, а так, не пойми что… Сырость. Не холодно, и ветра почти нет, а висит какая-то мразь в воздухе, чтоб ей… Может, ночью похолодает немного и тучи развеются, ведь сейчас же полнолуние, должна быть хорошая погода, такая имеет право быть, лишь когда идёт к новолунию… — Идёт, идёт, и никак не может дойти, — пробормотал Януш, осуждающе поглядев на младшего коллегу. — Да вы поешьте! — подсунула я свои деликатесы. Болек оставил в покое погоду и решился отведать закусок. Лицо его прояснилось после первого же кусочка спаржи. — Ладно, скажу, — решился он. — Тиран сразу же пустил в ход тяжёлую артиллерию. Разложил перед девушкой увеличенные фотографии отпечатков пальцев, в руку ей сунул лупу и велел внимательно рассмотреть фотографии, заметив ещё, что она как художница наверняка разберётся в этих произведениях искусства. Слышали бы вы, каким тоном он это изрёк! Лёд! Айсберг! Северный полюс! — А Кася что? — не выдержала я, потому что Болек замолчал, явно вновь переживая ту самую сцену, замораживающую кровь в жилах. — Осмотрела. Очень внимательно осмотрела. Потом столь же внимательно осмотрела Тирана, правда, невооружённым глазом, и ни слова не произнесла. Молчала, как камень! Гранит! Пришлось заговорить Тирану. Он спросил её: одинаковые ли, по се мнению, отпечатки? — И что Кася? — Кася ответила, что в отпечатках она не очень разбирается, но, на её взгляд, нет разницы, она, Кася, читала детективы, понимает значение отпечатков и полагает, они принадлежат одному и тому же лицу. То есть взяла быка за рога! Тирану это понравилось. Он спросил, не догадывается ли она — какому именно лицу. Риторический вопрос, ответила Кася, откуда, мол, ей знать. Тогда я вам скажу, ответил Тиран. И сказал. Вот эти самые пальчики обнаружены в её квартире и на вилле в Константине. Не знает ли она случайно, что именно происходило в той самой ветеринарной лечебнице в Константине? Кася совершенно хладнокровно ответила: знает в общих чертах, он, Тиран, должен знать лучше её, так какой смысл ей ему об этом рассказывать? И Тиран был такой довольный, что даже не стал психовать, а тут же сделал второй выстрел из своего дальнобойного орудия: в вашей квартире, уважаемая, сказал, бывает лишь только ваш парень, как вы сами нам сообщили, так не будете ли столь любезны просветить нас, что именно ваш парень делал на вилле в Константине? Признаюсь вам, я от этой девушки всего ждал. Вот сейчас скажет: отнёс моего котёночка к ветеринару, но нет! Посмотрела она этак спокойненько на Тирана и ровным голосом ответила: меня при этом не было, откуда мне знать. Значит, поймал её на слове Тиран, вы знали, что он там был? Знаю, ответила. А зачем он туда пошёл? — спросил Тиран. А затем, чтобы добраться до прадедушкиного клада, — ответила она. До сих пор я не понимаю, как удалось поручику, не прерывая своего рассказа ни на минуту, прикончить всю мою спаржу. Вот теперь он сделал перерыв, передохнул и пододвинул к себе маслины. — Я бы на твоём месте не стал так опрометчиво наедаться, — предостерёг коллегу Януш. — Ведь тебя ещё ждёт грудинка. Мне дали кусочек попробовать, говорю тебе — нечто потрясающее! Болек понимающе кивнул и смел со своей тарелки добавку маслин. Пожалуй, воздержусь пока от подачи жаркого, а то отвлечётся. Болек покосился на сковороду на плите и продолжил рассказ: — Тиран был малость ошарашен, но постарался взять себя в руки и потребовал разъяснений. Подумав, Кася пояснила: о прадедушкиных кладах она узнала от пани Крыси, где конкретно он их прятал — не знала, но они с Бартеком решили проверить бывший прадедушкин дом в Константине. Они оба очень нуждались в деньгах, откуда ей было знать, что тётка сыграет в ящик и она, Кася, неожиданно разбогатеет? Тогда бы не пришлось стены разбирать и полы сдирать. Вот, значит, они и решили, что Бартек поищет клад на вилле в Константине. Ну и что там произошло, поинтересовался Тиран. И ничего не узнал, потому что Кася решительно отказалась отвечать на этот вопрос. Он, Тиран, сам знает, что Бартек никого не убивал, так что её, Касю, нельзя обвинить в том, что она покрывает убийцу, вот она пока и помолчит, она не болтливая, ей помолчать — одно удовольствие. Остальное он в своё время узнает от самого Бартека… Я заметила, что Болек стал повторяться и вроде бы терять нить повествования, причём уже не отрывал жадного взгляда от сковороды на плите. Больше тянуть было нельзя, пришлось поставить грудинку на стол и подать все, что приготовила к ней. Предупредив, что из слив тоже вынуты косточки — а то ведь не заметит и не оценит! — я предложила приступить к трапезе, но не торопиться, ибо мясо с пылу, с жару. Грудинка и в самом деле оказалась очень горячей, и хотя Болек, не вняв предупреждениям, набросился на неё, все равно вынужден был есть по маленькому кусочку, получив тем самым возможность в перерывах продолжить рассказ. Тиран сохранил самообладание и ознакомил Касю со статьёй уголовно-процессуального кодекса, которая предусматривает даже принудительную доставку в полицию коронного свидетеля, а сокрытие оного вполне может быть приравнено к сокрытию убийцы. Ей, Касе, возможно, известно, что в Константиновской ветеринарной клинике в злополучную ночь погиб человек. Такой натиск нелегко было выдержать, но Кася выдержала. И вовсе она никого по скрывает, заявила Кася, и Бартек вовсе не прячется, а тяжко работает. Так, может, тогда она, Кася, хоть фамилию этого Бартека назовёт? Хорошо, ответила, завтра назову. А если пану капитану до завтра никак ждать нельзя, ради Бога, пусть пан капитан её, Касю, хоть сейчас посадит за решётку. Она, Кася, даже специально так распределила свою работу, что пару дней может не появляться в фирме. И ещё добавила: за то, что не называет фамилию Бартека, вряд ли уголовно-процессуальный что-либо предусматривает, а в истории уже не раз случалось, что девушка и юноша, без памяти влюбляясь друг в друга, не только фамилий друг друга не знали, но даже и имён. Вот и она может запросто не знать фамилии своего Бартека. Что оставалось делать Тирану? Правда, автоматически предупредил свидетельницу, что за дачу ложных показаний свидетелю может грозить наказание до пяти лет лишения свободы, но как-то эти пять лет Касю не испугали. И лопнуть мне на этом месте, если когда ещё Тирану попадался такой свидетель! Эти пять лет Касю просто-таки обрадовали, вроде бы она ждала чего-то в этом роде, потому что с улыбкой ответила: в нашей стране ещё никогда и никого не присуждали к такой мере наказания за дачу ложных показаний, она специально узнавала, прежде чем идти на допрос, так что она будет первой, а это, согласитесь, большая честь. Я во все глаза уставился на Тирана — как он воспримет такое? Ничего, выдержал. А я вам говорю, её любой суд оправдает, женщина судья или мужик, ведь девушка действовала из самых благородных побуждений. Ну и Тиран, должно быть, тоже это прекрасно понимал. — И что же, отпустил её на все четыре стороны? — удивился Януш. — Не совсем. За решётку не посадил, но опекуна к ней приставил. — Очень правильно сделал. Я потребовала разъяснений, почему они считают такое решение правильным. Мне разъяснили: изолировать Касю никак нельзя, сплошной вред расследованию. Во-первых, парень встревожится и может дать деру. Во-вторых, не имея контактов со своим возлюбленным, Кася не будет знать, когда он закончит работу, и может молчать дольше, чем это вызвано необходимостью. Так что лучше незаметно понаблюдать за девушкой, а возможно, и подслушать телефонный разговор, который, есть надежда, не сведётся к паническому Касиному предостережению: «Немедленно смывайся!» — В общем-то, на мой взгляд, Тирану не так уж и нужен этот её Бартек, — высказал своё мнение поручик, — хватило бы нам и Доминика, тот не знает об отсутствии свидетеля и по-прежнему горячо отстаивает свою концепцию вынужденной обороны. Правда, все ещё остаётся много неясностей, да и для нас стыд и позор не найти этого парня. — Я и то удивляюсь… — начал было Януш. Болек нетерпеливо перебил его: — А чему тут удивляться? Не судимый, в картотеке его пальчики не значатся, можем их на гвоздике в нужнике повесить, знаем только, что высокий и с веснушками. Даже кем работает не знаем! Может, чернорабочий, а может, и лётчик-испытатель. Уж Кася очень старалась ни одного лишнего словечка о нем не проронить из своих восхитительных губок. Тиран уже сообразил, что подстерегать возлюбленного Каси следует у дверей всех квартир, где девушка вообще появляется. Ведь как получается? Когда тот пинками выгонял Доминика из квартиры на Вилловой, его поджидали на Граничной и наоборот. Но теперь уж Тиран не даст себя провести. Есть люди, нет людей — за Касей найдётся кому присматривать. — А родители его? — Фамилии не знаем, как найти родителей? Впрочем, может, он тоже сиротинка, как и Кася. Возраста его Кася тоже предусмотрительно не называла, так что разыскивать его в институтах Варшавы мало толку, может, он на десяток лет её старше? А если бы не Яцусь, мы бы вообще о нем ничего не узнали. Знаешь, где он отыскал в Касиной квартире отпечатки его пальцев? В жизни не догадаешься. У неё там такая чистота, ни пылинки. Так вот, на спинке кресла. Верх спинки деревянный, она её протирала, но только поверху, а снизу ей в голову не пришло провести тряпкой. Он же, видимо, кресло переносил и обхватил деревянный край спинки кресла ладонью. Нет, скажу я вам, вампира проще найти, чем этого парня! — Ну ладно, я поняла, он её выпустил. Рассказывай, что было потом. — Ничего особенного. Кася сначала на лекции в своей Академии помчалась, три часа отсидела, а потом в рекламную фирму, где подрабатывает. Ну, и уже вечером отправилась к себе на Вилловую, наверное, до сих пор там находится. Вот почему мы особое внимание сейчас уделяем квартире на Граничной, и, поверьте, туда и муха не пролетит. На Вилловой тоже дежурим. Ага, по дороге домой Кася закупила продукты. — Ты упоминал о неясностях. — Да, много тут неясностей. Вот, например, незапертая дверь, чтоб ей… Минутку, о незапертой двери только вы одна нам и сказали, пани Иоанна? И Болек так пронизывающе уставился на меня, что я непременно должна была подавиться куском грудинки. Странно, не подавилась, благополучно проглотила… С какой радостью отказалась бы я от своих показаний, но как бы я тогда вошла в квартиру на Вилловой, если бы дверь была заперта? Неохотно подтвердила: все правильно, дверь была не только не заперта, но даже приоткрыта, этого я не выдумала. Могу на Библии поклясться… — Вот именно. Тогда куда же делось золото? Лабораторный анализ подтвердил: золото там было. Тирану надо как-то объяснить его исчезновение. Может быть, Кася все-таки принимала участие в отравлении? — И её парень подтвердит этот факт? — съязвила я. — За руку её держал? — Кое-что наверняка прояснит, — спокойно ответил Болек. — Даст показания, возможно, мы сумеем из них сделать кое-какие выводы. Не исключено также, что и Кася сама кое-что расскажет, а в том, что она не обо всем нам рассказала, никто не сомневается. Всю дорогу какие-то дополнительные сложности возникают в этом деле! В раздражении поручик Болек не заметил, как уничтожил дополнительную порцию свинины. — Твой второй след, так ты выразился? — неожиданно обратился он к Янушу. — Сколько он нам крови испортил, холера! Януш проигнорировал явный выпад по своему адресу. В конце концов, не он оставил этот второй след…* * *
— Не нравится мне все это, — угрюмо заявила я после ухода Болека. — Кася из-за чего-то очень мучается и переживает, а я успела полюбить девушку. Да и как не полюбить, ведь жизнь у неё была адская, и она самостоятельно, заметь — самостоятельно, без всякой помощи выкарабкалась из пропасти! И заслужила нормальную, спокойную жизнь, а она получается не очень-то спокойная, сплошная нервотрёпка. Хорошо было бы успеть мне поговорить с ней до того, как Тиран изловит её парня. Я и не заметила, как забила мойку грязной посудой, а тут ещё Януш притащил пепельницы. — Оставь, я сам вымою, — благородно предложил он. — Отвяжись, не мешай думать! Вымою, ничего со мной не сделается. Горячая вода есть, так что не проблема. Вот интересно, почему это на Западе такой шум поднимают из-за того, что женщины, которым приходится посуду мыть, несчастные создания? Каторжная жизнь и прочие галеры. Ничего особенного. Впрочем, если хочешь помочь, наведи порядок в комнате. Зная меня, Януш не стал настаивать на посуде, предоставил её мне, быстренько навёл порядок в комнате, и не успела я и глазом моргнуть, как опять оказался рядом со мной в кухне. Ему тоже хотелось поделиться своими соображениями и услышать мои. — Я бы ничего против не имел, — продолжая наш разговор, задумчиво сказал он. — Наверняка Кася больше расскажет тебе, чем Тирану. Только вот если ты опять что-то попытаешься скрыть от меня… — Не попытаюсь, — заверила я, продолжая мыть посуду. — А девушке явно хочется поделиться с кем-то тем, что её мучит, она сама об этом сказала. В крайнем случае кто-нибудь один из них отсидит своё, и дело с концом. Я намерена уговорить её довериться мне, ведь так и для них будет лучше. И знаешь, готова сама позвонить Касе, только вот не знаю, как там с телефонами, ведь они наверняка прослушиваются, дурак Тиран заловит меня и опять прицепится. — Если ты будешь говорить не более трех минут, тебя не засекут, — заверил Януш. — Думаешь? — не поверила я. — Знаю! В Мокотове старая подстанция, так что наш район не опасен. В Центральном районе, у Каси, тоже. Её телефон, возможно, уже прослушивается… — Возможно? — Ну ладно, прослушивается, без «возможно». Твой — нет. В крайнем случае, услышат то, что ты ей скажешь, но могут не догадаться, кто звонил. — Скорее Кася не догадается… Как ты себе представляешь наш разговор? Ведь мне же надо будет сказать девушке, кто звонит, и где-то назначить встречу. Ну и меня сразу засекут! А если так: позвоню, уверюсь, что она там, сразу же к ней поеду… — …и наблюдатель Тирана перехватит тебя у её дверей. Я жутко разозлились. — В таком случае катитесь вы все к черту! Позвоню и открытым текстом приглашу девушку к нам. А ты делай, что хочешь, но добейся, чтобы её выпустили. Ведь Тиран тоже в этом кровно заинтересован! А Касе скажу — пусть приезжает со своим парнем, и пусть все это наконец завершится! — Хорошо, но звони из своей квартиры… Прервав мытьё посуды на полтарелке, я закрутила кран и, на ходу вытирая руки, бросилась к себе. — Телепатия какая-то, — вот первые слова, что мне сказала Кася. — Я звоню и звоню вам, а там все отвечает автоответчик. Можно ли сейчас… Не согласились бы вы… Мне так надо с вами посоветоваться! Я уже говорила вам, вы согласились, а сейчас самое время: не могу я больше. — И я такого же мнения, — ответила я Касе. — Только не стоит по телефону, надо бы встретиться… — О, я понимаю! — А ваш парень? Он как, уже закончил работу? — Да! — почти радостно ответила девушка, во всяком случае в её голосе явно слышалось огромное облегчение. — Сегодня. И даже деньги ему заплатили сегодня же. И он намерен добровольно сдаться, только мы не знаем, как это сделать. Пойти в полицию? Позвонить? И когда, ещё сегодня же вечером или можно завтра утром? Задала она мне задачку! Врождённая нетерпеливость толкала меня к немедленным действиям, но я не очень хорошо разбиралась в побуждениях Тирана, хотя и была убеждена: уж он-то ждёт с нетерпением. В голове мелькнуло: а если парень появится у Каси, его тут же схватят и не дадут возможности добровольно явиться в полицию, что, как известно, является смягчающим обстоятельством. Если же я вот сейчас намекну девушке на то, что у её дома ждут люди Тирана, Тиран убьёт меня. — Подождите минутку у телефона, — попросила я. Бросив трубку телефона на кресло, я помчалась к Янушу. Тот уже заканчивал мыть сковороду, наиболее ненавистный предмет из грязной посуды, молодец, вон как отдраил! Не успела я и слова вымолвить, как у него зазвонил телефон, и Януш бросился к нему. Я помчалась следом. — Ага, ты все слышал! — сказал Януш в трубку. Неужели на том конце Тиран? Точно он, потому что Януш, выслушав, что ему сказали, обратился ко мне: — Сегодня. А где он? — Кто? — не поняла я. — Касин парень. — Не знаю, и какое это имеет значение? Пусть даже на Гонолулу, лишь бы успел, так ведь? — Так. Скажи, чтобы явился немедленно. Я рысью кинулась к себе, передала Касе «мой» совет и опять помчалась к Янушу. Кажется, во время этих перебежек вообще не закрывала дверей обеих квартир. — Не сделает же он такой подлости? — крикнула я Янушу. — Какой? И кто? — Тиран твой! Не вцепится же он так, с ходу, в парня мёртвой хваткой? Ведь не такая же он свинья… закаменелая?! — Нет, не такая. — Ну вот, видишь, а мне так хотелось лично услышать, что он станет говорить. — Считай, услышишь. Я успел позвонить Болеку, он туда уже мчится. Думаешь, мне не интересно? Думаю, наконец-то покажется то самое, второе дно…* * *
Ещё в первой половине дня поручик Болек напросился на ужин. Что же такое приготовить на сегодня, чтобы перещеголять вчерашнюю грудинку? Пожалуй, это по плечу только гусю. К счастью, стояла осень, с гусями проблемы не было. Вот только на то, чтобы его запечь, требовалось много времени. Запекала я его в духовке Януша, так что с полудня не была в своей квартире. И оказалось, это просто судьба меня хранила… Поручик ворвался к Янушу с улыбкой от уха до уха и с плёнкой в руке, потрясая ею над головой, словно цыганка бубном. И застыл в дверях, вдохнув наполнивший всю квартиру запах гуся. — Неужели гусь? — пожелал убедиться он. — То-то я ещё на лестнице почуял… да не смел надеяться… — И никаких салатов! — твёрдо заявила я. — Гуся надо есть горячим, прямо с пылу, с жару. Внимание! Бухнула на стол тяжёлую гусятницу и торжественно объявила: — Начинается представление «Свет и звук»! Свет на столе! Теперь, пожалуйста, дайте звук! Сам сияя сверхъестественным светом, впитывая не только носом, но и всем собой сверхъестественные запахи, Болек исполнил моё желание. Торжественный ужин начался под аккомпанемент звуков, которые для меня во сто крат были милее цыганской музыки. — Если вы не против, я начну с самого начала, — послышался, как мы догадались, голос Бартека. — Можно? — Конечно, конечно, — немедленно отозвался голос Тирана. Затем мы услышали тяжёлый-претяжёлый вздох допрашиваемого и после продолжительной паузы его голос: — Начать надо с того, что я легковерный кретин. Во всяком случае, был им до самого недавнего времени. Попался на удочку, поверил на слово авантюристам… В полном молчании, внимательно и сочувственно слушали мы исповедь парня, повествующего о своих денежных проблемах, о безвыходной ситуации, в которую попал из-за излишней доверчивости, и о выходе, указанном ему Касей. Не гарантировал он стопроцентного успеха, но ведь утопающий и за соломинку хватается… — И я решил все сделать сам, — рассказывал Бартек, — избавить Касю от возможных неприятностей, догадывался, что без них дело не обойдётся, зачем девушку впутывать. Хоть это для неё сделать… С Касей мы и так решили пожениться, её деньги или мои — нам без разницы, а у меня уже, почитай, петля на шее, так что деньги прадедушки той самой соломинкой и считались… По правде говоря, я и тогда не знал, поступаю ли по закону, и сейчас не знаю, но иного выхода у меня не было. Вот я и принялся околачиваться в Константине как лицо без определённых занятий, этакая таинственная личность, задница в форточке, извините за выражение… Вот я и того… холера… незаконно проник в ветеринарную клинику с целью грабежа. Сколько мне за это положено? — Теоретически от года до десяти лет, — радостно удовлетворил его любопытство Тиран. — Черт побери! Ну да ладно, раз начал, все расскажу. Проник, значит, пёс не пикнул, меня вообще собаки любят, к тому же я вкусной косточкой для него запасся. Он с благодарностью принял её. Должен тут отметить, что проникал в дом три раза. Подобрал отмычку и три ночи потратил на то, чтобы внимательнейшим образом тщательно простучать стены и полы, ведь мы понятия не имели, в каком месте прадедушка свои сокровища припрятал. И в результате разведочных работ я наметил два места: одно в стене и рядом, под полом, другое. И в последнюю ночь пришлось мне переставить шкафчик с лекарствами и инструментами, он как раз стоял на том самом, перспективном, участке пола. Я понимал, что в моем распоряжении только одна ночь, ведь раздолбаю стену и вскрою пол, такое незаметно не пройдёт, следы останутся. Вот и пришлось спешить, в спешке я не очень аккуратно раздолбал стенку, но старался все-таки напортить как можно меньше. И принялся отдирать паркетины. Вот тут меня кто-то и огрел по затылку, подкрался сзади неслышно и незаметно, я ничком повалился на кучу кирпича и отключился. Сколько времени лежал без сознания — не знаю. Постепенно сознание стало возвращаться, я ещё не мог пошевелиться, но голова уже работала. Услышал человеческие голоса, сообразил, что лежу у стенки в том самом месте, где свалился. И тут до меня дошёл смысл разговора двух мужчин. Голова ещё плохо соображала, но я понял, что они переговаривались, занимаясь работой. Видимо, именно они стукнули меня, так как из их разговора понял, что стал для них конкурентом. Понял, они ищут то же самое, что искал и я, — ценности, запрятанные Касиным прадедушкой. Из двух мужчин один был главным искателем, другой только его помощником. Понял: тут они что-то нашли. Лежал я ничком, лицом вниз, осторожненько повернул голову, чтобы взглянуть на них. Один был постарше, другой молодой. И они страшно ссорились. Тот, что постарше, кричал: его обманули, он и не думал, что это уголовное дело, теперь только получил доказательство и не желает принимать в нем участия. Второй пытался смягчить ссору, обещал хорошую долю от найденного имущества. А первый не соглашался. От слов перешли к делу, чуть ли не врукопашную схватились, что-то опрокинули в комнате, на кирпичах и досках пола спотыкались… Если хотите, могу описать, как они выглядели, я их хорошо рассмотрел. Тиран, естественно, ухватился за это предложение, и мы с Янушем выслушали описание внешности Доминика и библиотекаря, очень подробное и точное. Тиран попытался сбить свидетеля вопросом, как тому удалось увидеть то, что происходило у него за спиной, коли лежал ничком, Бартек пояснил, что потихоньку все сильнее поворачивал голову и смог хорошенько рассмотреть обоих преступников, тем более что те были целиком поглощены ссорой. — Ссорились они, значит, — продолжал Бартек, — оба злые, как черти. Потом гляжу, тот, что старше, оттолкнул молодого и кинулся к выходу, крича, что с него достаточно и он приведёт полицию. Тогда молодой схватил обломок кирпича и врезал по затылку, должно быть, так же, как и меня оглушил. А кирпич там был клинкерный, особой прочности, из него не только фундамент, но и цоколь до самого пола был выложен. Пожилой упал, не знаю, живой или мёртвый, а я не мог ни рукой, ни ногой пошевелить. Молодой явно был настроен решительно, ему что один труп, что два — без разницы, ну я и решил притвориться мёртвым. Впрочем, особенно и притворяться не было необходимости, и в самом деле опять сознание потерял, когда попытался на руку опереться, чтобы подняться. Потом уже выяснилось, она была вывихнута, а тогда я от боли опять потерял сознание. — Вы видели, что именно преступники извлекли из пробитой вами дыры в стене? — задал вопрос Тиран. — Да, видел, на полу стояла большая сумка, старая, вроде из кожи. — А что дальше было? — Пришёл я в себя, когда собака начала выть. Уже светало. Я понял, что оказался в положении хуже некуда. Надо сматываться. С трудом поднялся, стараясь опираться на другую руку, кое-как помылся, чтобы от меня люди на улице не шарахались, смыл с лица кровь и одежду от пыли немного вычистил, отряхнул и вышел из дому. Ни души не встретил, ну и потащился потихоньку… Очень болела рука, оказалось, она вывихнула в локте. Я ничего не украл, может, это послужит смягчающим обстоятельством… — А руку врачу показывали? — Да, в частной клинике, там сразу поверили, что я немного повздорил с дружками, вправили. После того, как по просьбе Тирана Бартек назвал адрес частной клиники, наступила пауза. Плёнка перематывалась с лёгким шорохом. Отчётливо слышалось, как на зубах Болека похрустывала запечённая гусиная шкурка. Похоже, гусь запечён на славу. А мы с Янушем так ещё и не попробовали… Послышался голос Тирана: — Вы сумеете опознать убийцу? Ну, того молодого бандита. — Конечно, — ни минуты не сомневался Бартек. — Я его рассмотрел хорошо, к тому же у него легко запоминающееся лицо. — Хорошо. В таком случае посмотрите на эти фотографии… Послышался шелест бумаги и какие-то непонятные звуки. Болек оторвался от гуся. — Тиран предъявил ему для опознания целую кучу фотографий, всегда держит под рукой. Тот без труда сразу же выловил среди них Доминика, — пояснил он. — Вот он, — послышался голос Бартека. — И в натуре тоже могу его опознать. Тем более, что ещё раз довелось встретиться с ним, на Вилловой. Наверное, об этом я тоже обязан вам рассказать. Только я вошёл в квартиру, услышал шум в кухне и Касин голос. Бросился туда, а там этот мерзавец на Касю напал. Оказывается, без кирпича в кулаке он не герой, вышвырнуть его не составило труда. — Теперь расскажите о том, что произошло на Вилловой, — потребовал голос Тирана. — Так я же говорю… — Да нет, не об этой сцене в кухне, а о том, что происходило там раньше. О совершённом в этой квартире двойном убийстве и обнаружении клада в стене гостиной. — О6 этом я знаю только со слов Каси, — грустно признался Бартек. — Мы не виделись четыре дня, я занят был поисками клада в Константине и не только никакого клада не нашёл, но и ещё заявился к ней инвалидом с раскровавленной мордой. Какая от меня уж помощь?… От неё и узнал о кошмарном преступлении в квартире тётки. Невезучий я какой-то: сначала нарвался на мошенников, обвели они меня вокруг пальца, в долги влез, чтобы свою долю внести в их липовое предприятие, а потом с этим прадедушкиным кладом тоже неувязка вышла. Хорошо, подвернулась работа, за неё очень хорошо платили, но пришлось вкалывать по-страшному. Только вчера закончил, теперь рассчитаюсь полностью с долгами, да и нам с Касей останется немного. Но уж зато за эту неделю спал я от силы всего часа четыре в общей сложности, так что, если посадите, особенно огорчаться не буду, хоть отосплюсь в камере. Хотя… В общем-то, там ещё одна выгодная работа наклёвывается, очень бы мне хотелось деньжат прикопить. Говорила мне Кася, вроде ей от тётки наследство осталось, но мне совсем не улыбается тянуть деньги с девушки, я бы хотел и свою долю в общее хозяйство внести. — А что за работа? — Установка электронного оборудования в одной фирме. Связь, аппаратура, охранное устройство. Вроде бы фирма солидная и состоит не из одного человека, как в тот раз. — Назовите фирму, её адрес и телефон. — Ну вот, и снова не повезло, — горько вздохнул Бартек. — Если полиция станет у них про меня расспрашивать, фиг мне работу доверят. Раз я на подозрении у полиции… — Вы и останетесь на подозрении только у полиции, — холодно парировал Тиран. — Фирме об этом знать не обязательно. Похоже, Бартек не очень поверил капитану, потому что, судя по звукам, не сразу полез в карман за записной книжкой. Порылся в ней, отыскал нужную запись и продиктовал требуемые сведения. Потом Тиран переключился на прадедушку: что они с Касей знают о нем, где ещё искали сокровища, случайно, не в Рыбенке, знакома ли Бартеку фамилия «Райчик»? Я слушала вполуха, меня заинтересовало обещание Тирана не выдать Бартека работодателю. — Интересно, как это ваш Тиран собирается порасспрашивать фирму про Бартека и одновременно сделать так, чтобы те об этом не догадались? Ведь парень прав. Как только узнают, что глины им интересуются… — Какие глины? Кем интересуются? — удивился Болек. — Придёт в фирму предприниматель, дескать, наслышан, как им хорошо электронику установили, не могут ли и ему тех же умельцев порекомендовать? Ещё рекламу парню сделаем! Тиран продолжал допрос: — Теперь расскажите, с какой целью пани Пясковская побывала в квартире соседей пани Бернацкой? — Вы о чем? — спросил Бартек с таким искренним недоумением, что сразу стало ясно: не имеет ни малейшего понятия о Касиных целях. — Она мне ничего об этом не говорила. Когда она там была? — Сегодня утром. — Так откуда же мне знать, если я Касю ещё не видел? Только сказала мне по телефону, чтобы я сразу же к вам явился. На этом закончилась запись допроса. Я устремила на Болека взгляд, хотелось верить, исполненный большой внутренней силы. Как выяснилось, не надо было прилагать никакой особенной силы, поручик Болек был мягок, как масло в знойный день. Безо всякого принуждения он принялся рассказывать о том, что было дальше. — Тут нам позвонил дежурный снизу и сообщил: явилась гражданка Пясковская и требует, чтобы её допустили к капитану Тиранскому. Естественно, её допустили. Сейчас вы услышите продолжение. И поручик снова включил магнитофон. После приветствий и вступительной фразы Тирана мы услышали жалобный Касин голосок: — Вот, это то, что я скрыла от вас. — Что это и где пани нашла документ? — официальным тоном поинтересовался Тиран. — Нашла среди бумаг, которые тот бандит… тот человек выбросил в спальне. За шкаф завалилось. Да, это копия, а не оригинал. Оригинал написан собственноручно моим прадедушкой, и я намерена оставить его себе. А вам вот, принесла ксерокс. Послышался шум отодвигаемых стульев и шелест бумаги. Видимо, Тиран знакомился с историческим документом. После продолжительной паузы он задал Касе вопрос: — И поэтому вы решили проникнуть в квартиру соседей пани Бернацкой? — Да, видите оглавление? Перечень запрятанного прадедушкой имущества. А вот здесь написано «фамильные ценности». Может, у меня уже бзик на почве фамильных традиций, но я хочу, чтобы у меня тоже были предметы, некогда принадлежавшие моим родным. И сразу же информирую: в тайнике не было никаких драгоценностей. Наверное, бабушка сама их забрала. Вы знаете, что эта квартира когда-то принадлежала моей бабушке и я там жила вместе с ней? Так вот, я нашла только письма. Письма личные, очень интимные. Они помогли мне понять причины такого отношения тётки ко мне… Если можно этого предмета не касаться… — Тиран тоже человек, — сообщил поручик. — Сказал, что не потребует заносить в протокол её показания и никто о них не узнает. На мой взгляд, её тётка была с большим приветом и тронулась умом, так сказать, на сексуальной почве. Следующий вопрос Тиран задал Бартеку: — Как же вам удалось избежать претензий лиц, у которых вы взяли деньги в долг? — А я занимал у других и по частям возвращал, а сегодня, получив расчёт, окончательно расплатился. Ну, не совсем окончательно, но осталось совсем немного. И если вы меня не посадите надолго… — Проше пана! — важно заявил Тиран, с трудом сдерживая бешенство. — Неужели вы думаете, что мы не в состоянии определить вину подозреваемого? То, о чем вы нам рассказали, подтверждается материальными доводами и показаниями подозреваемого. А полицейским, представьте, тоже иногда случается думать и делать выводы, мы видим разницу между людьми, замешанными в одном деле, например, между вами и неким Срочеком… На этом, собственно, запись кончилась, а Болек радостно засмеялся и сказал: — Было уже два часа ночи, когда присутствующие пали друг другу в объятия, а Кася расплакалась. И можно было расходиться по домам. Где же ваше шампанское? Неважно, идёт оно под гуся или нет. Впрочем, гуся тоже уже нет… Януш молча извлёк из холодильника бутылку шампанского и поставил на стол. При этом со странным выражением на лице пробормотал: — Ничего, куплю ещё одну. Охладиться успеет… Я хорошо знала своего Януша, поэтому пока ничего не стала говорить. Подождала, пока не ушёл Болек. А он не сразу ушёл, они вдвоём с Янушем благородно вымыли посуду, рассудив, что мне за такого гуся положен отдых. И когда за Болеком захлопнулась дверь, я не спешила задавать вопросы. Януш не стал дожидаться. — Послушай, моя дорогая, — сказал он мне, — не притворяйся, что ни о чем не догадываешься. Тиран закрыл дело, и он прав. Сама посуди, у него все козыри: убийца, доказательства и свидетель. А то, что в деле осталась пара неясностей… Столько работы ждёт, что Тиран не только может, а просто должен позволить себе не обращать на них внимания. Если считает, что они не представляют социальной опасности… Тиран закрыл сразу два дела! Он может себе это позволить, его ждёт другая работа. А я не могу, и в настоящее время я на пенсии, можно сказать, так что… — Что? — Ничего особенного, но не мешает проверить, что там на твоём телефоне. Я не стала препираться с ним, все равно бесполезно. Кинулась к себе. И правда, автоответчик подмигивал. Нажав на голубую кнопку, я услышала: — Уважаемая пани, очень прошу извинить мою настойчивость, но умоляю — позвоните мне, когда вернётесь… — Голос Каси прерывался от рыданий. — Я буду ждать, буду очень ждать. Сейчас я на Вилловой, не уйду отсюда, пока не услышу ваш голос. Мы договорились с Бартеком, он тоже ждёт у телефона, хотели бы прийти к вам вместе. Очень прошу вас… Вернувшись к Янушу, я сообщила: — Кася с Бартеком будут здесь через полчаса. Сбегай за пивом, все кончилось. Откуда ты знал про телефон? — Дорогая, а где же вторая линия, на которую Тиран махнул рукой? Ты, что ли, свистнула тогда золото с Вилловой? Ты оставила открытой дверь в квартиру, где лежали два трупа? Кто у тебя сбежал из-под носа с чердака? Так вот, я намерен до конца разобраться в этом деле — для своего собственного удовольствия. И что-то мне подсказывает: есть шансы разобраться…* * *
— Я была там, — сказала Кася. Мы не стали расспрашивать, где была и когда. Знали и без того. И молча ждали продолжения. Кася пришла к нам вместе со своим парнем. Я с любопытством оглядела Бартека. Красивый молодой человек, веснусчатый правда, но очень симпатичный. Кася не протестовала против присутствия Януша, он улыбнулся ей, и, как всегда, дело было в шляпе. Ладно, постараюсь не ревновать… — Я была там, — повторила девушка. — Могла спасти её. И не сделала этого. Сейчас расскажу вам все, мне необходимо все рассказать, и я сделаю так, как вы мне посоветуете. Меня это так мучает, что больше не могу, должна все вам рассказать… Странно, девушка обращалась ко мне, а не к Янушу, как обычно поступали все женщины, с кем мы вдвоём беседовали. Действительно, ни на кого не похожая девушка. — Начну с самого начала, — продолжала Кася. — Когда я переехала от тётки в квартиру пани Яжембской, мне намного легче стало жить, почувствовала себя человеком, но надо мной все время висели те самые наши фамильные альбомы с фотографиями. Я понимаю, проше пани, что это уже стало навязчивой идеей, своего рода сумасшествием, но я ничего не могла с собой поделать. Я должна была наконец увидеть лица отца и матери! По ночам они снились мне, днём я ни на минуту о них не забывала. Фотографии — вот главное, о деньгах я не думала, хотя пани Крыся и рассказала о том, как я богата. Преувеличивает, думала я, да и не до богатства мне. Главное — стать человеком, как все, а не Иваном, не помнящим родства. Я прекрасно понимала, что добровольно тётка мне никогда не отдаст фотографий, просьбы лишь подначивают её, толкают к новым издевательствам надо мной. Я перестала просить, решила сама искать. Ключи я заказала ещё тогда, когда мы жили вместе. Иногда тётка выходила из дому, особенно это участилось после моего отъезда. Правда, продукты заставляла меня покупать и привозить, но вот к врачам я вместо неё ходить не могла. Как подделала ключи? Очень просто. С пластилином я давно привыкла иметь дело, изготовила слепки с ключей и уговорила одного хорошего слесаря сделать мне ключи по слепкам. Он не соглашался, ведь им же запрещено, только имея ключи на руках, могут делать дубликаты, но я наврала ему с три короба, дескать, уронила ключи в лифтовую шахту, теперь мне попадёт от тётки, вот и прошу его, очень прошу. Ну и слесарь сделал очень хорошие ключи, а тётка не знала, что они у меня есть, и я могу в её отсутствие попадать в квартиру. Кася вздохнула. То ли опять испытала удовлетворение от того, что наконец ей сделали ключи от собственной квартиры, и это был вздох облегчения, то ли вспоминая то, что пришлось вскоре после этого пережить. Я понимала девушку. Ключи явились важным этапом на её пути к независимости, к освобождению из-под тёткиной тирании. Помолчав, девушка продолжила свой рассказ: — И я принялась за поиски родительских альбомов. Я подкарауливала у выхода из дома, дожидалась, когда тётка отправлялась к врачам, и, войдя в квартиру, принималась за поиски. Старалась вести их методично и аккуратно, кладя каждую вещь на место. Впрочем, там был такой бардак, что вряд ли я могла оставить следы. Поисками я занялась в принципе недавно, года полтора они у меня заняли, и все безрезультатно. Два раза тётка меня чуть не застукала в квартире, но я не паниковала. Зная её привычки, была уверена, что она в спальню и не заглянет, и спокойно пережидала там, а потом, выбрав подходящий момент, пробиралась вприхожую, бесшумно открывала замок входной двери — специально смазала его — и выскальзывала в парадное, так же бесшумно закрывая за собой дверь. Тётка всегда громко хлопала дверью и долго возилась с замками… В этот раз тётка тоже застала меня в квартире, и я затаилась в спальне. Я не успела покинуть квартиру, пришёл Райчик. Похоже, они договорились о встрече заранее, потому что тётка открыла ему дверь сразу, без долгих расспросов. И вообще я обратила внимание на то, что в последнее время он чаще стал приходить к тётке, какие-то общие дела их связывали. Ну вот, они сидели в гостиной, я затаилась в спальной и, не имея возможности убежать, не только была вынуждена слушать их разговоры, но и могла видеть их лица… Не все время, разумеется, раза два, но мне и этого хватило… Разговор они вели о сокровищах прадедушки. Я уже кое-что о них слышала, поэтому сразу поняла, в чем дело. Райчик доказывал тётке, что вот в этой квартире тоже обязательно что-то замуровано в стенах, он голову даёт на отсечение, у него есть основания так полагать, и если тётка разрешит ему поискать, он непременно с ней поделится. Тётка ни за что не соглашалась, нет и нет. А сама, в свою очередь, пыталась похитрее (это она считала, что похитрее, хитрости её были шиты белыми нитками) выведать у него, где именно ценности замурованы. Он не дурак, не говорит, ну а она страшно упрямая и жадная, за копейку удавится. Все, говорит, что в этом доме — моё, и я не намерена никому уступать. А он уверял старую ведьму, что без его помощи она все равно не найдёт, так что ей же хуже. И тогда тётка заявила ужасную вещь: поскольку она решилась продать квартиру, будет делать в ней ремонт, чтобы продать подороже, и во время ремонта в стенах обязательно обнаружат тайник, так что обойдётся и без него, Райчика. «А где же вы жить намерены?» — поинтересовался Райчик. А тётка ему и выложила с ядовитым удовлетворением: «К Касе перееду». «Вот панна Кася обрадуется!» — не менее ядовито отозвался Райчик, а у меня мурашки по спине пробежали, все тело стала бить мелкая дрожь. И в ответ тётка так премерзко захихикала… При одном воспоминании девушку передёрнуло от отвращения, и она замолчала, будучи не в состоянии продолжать. Мы тоже молчали. Справившись с собой, Кася произнесла немного охрипшим от волнения голосом: — По правде говоря, тогда я ещё не до конца поверила в эту тёткину затею. Успокаивала себя: хочет припугнуть Райчика, просто, по своему обыкновению, торгуется, чтобы поменьше заплатить за поиски сокровищ. Но даже и тогда у меня руки опустились при одной мысли о том, что до конца дней моих я не освобожусь от тётки. Теперь же, когда я прочитала найденные письма, знаю, это было серьёзное намерение, хорошо продуманное, и она уже предприняла шаги к его осуществлению. Но и тогда, услышав об её жутких планах, я решила — жить с ней не буду. Ни за что!… Тут уж и у меня мурашки побежали по коже. Езус-Мария, не она ли, в конце концов, прикончила тётку? Вот сейчас признается нам в этом. Эх, напрасно я согласилась на присутствие Януша… Если бы его не было, выслушала бы признание бедной девушки и тайна её навеки осталась бы погребённой в моей душе. Я целиком и полностью оправдывала несчастную, на её месте сама бы так поступила. И в самом деле, ведь другого выхода у неё не было! Зачем я послушалась Януша? Поговорили бы с Касей один на один, ей нужен был мой совет. Посоветовала бы не являться в полицию с повинной, а бежать на край света, лучше всего в Гренландию, пусть бы на пару с Бартеком и бежали, в Гренландии тоже, небось, нужны хорошие специалисты-электроники… Нет, пусть лучше бежали бы туда до того, как она прикончила тётку, в конце концов, тётка со временем померла бы сама по себе… Такие вот мысли в считанные доли секунды прокручивались в моей голове. Кася взглянула на меня и все поняла. — Нет, я её не убивала, — тихо произнесла девушка, и с моей души свалился огромный камень. — Но это её намерение стало последней каплей… Она перестала для меня быть человеком. Да, теперь это был не человек, а нечто ужасное, омерзительное, не вызывающее никаких человеческих чувств. Я не виновата, она сама лишила меня этих чувств, ещё до того, как я познакомилась с письмами, я не виновата… — Ничего, ничего, — поспешила я успокоить девушку, которую всю трясло при одном воспоминании о том, что пришлось пережить. — Я вас понимаю, с каждым может случиться… Вы лучше о фактах, не о чувствах… Не так легко оказалось Касе восстановить душевное равновесие. — Этот её мерзкий хохот, — бормотала девушка, не помня себя. — До сих пор его слышу… — Хохот тоже не факт, дорогая, — нежно обнял девушку Бартек. — Она уже заплатила за него. А ты кончай скорее со своим психоанализом, вон чего это тебе стоит! Видимо, сильно любила Кася этого милого парня, его нежность помогала ей взять себя в руки. Она вернулась к прерванному рассказу. — Да, ты прав. Извините меня. Со мной все в порядке, не беспокойся, милый. Хотя, боюсь, совершенно нормальной мне никогда не быть, очень уж досталось моей психике, не смейся над психоанализом… Ну вот, они разговаривали в гостиной, а я подслушивала из спальни. Потом тётка отправилась в кухню приготовить для гостя кофе, а я видела, каким взглядом гость проводил её! Опять по спине мурашки пробежали. Наверное, тогда я и поняла: он её обязательно убьёт. Но я гнала от себя эту мысль, не хотела понимать и ничего не предприняла. Оказывается, спальня очень удобный наблюдательный пункт. Из неё я могла подсмотреть, чем тётка занимается в кухне. Приготовив кофе, она сняла с полки бутылку с мухоморной отравой, взболтнула, рассмотрела на свет и, почему-то засомневавшись, отставила её обратно на полку. Видимо, сменила решение, потому что, вернувшись с кофе в комнату, вдруг заявила, что согласна, так и быть, позволит Райчику поискать в стенах тайники, но только все, что там обнаружится, — её! Райчик не соглашался, они принялись яростно торговаться, тётка настаивала на своём и спустила самую малость. В конце концов Райчик согласился работать и за эту малость. Я уверена — делал вид, что согласен, уже тогда решил все забрать себе, но чтобы не возбуждать у тётки подозрений, долго и настырно торговался. Тётка ему поверила, она сама отстаивала свою долю с пеной у рта. А я уже понимала — они готовятся убить друг друга, и ничего не сделала, чтобы воспрепятствовать этому… Всю ночь потом не спала, пыталась убедить себя, что мне это только почудилось, да и не поверили бы они мне… Доводы не убедительные, но говорю пани — я уже как-то вся закаменела, никакой жалости у меня к тётке не осталось… Ну а потом я пришла в квартиру на Вилловой в тот самый день… Пришла в отсутствие тётки и опять просчиталась, она вернулась раньше, чем я предполагала, пришла с какими-то покупками. И вскоре после неё пришёл и Райчик. Я, как и раньше, затаилась в спальне, тётка курсировала между кухней и гостиной, где сидел Райчик. Когда они занялись кофе и разговором, я собралась незаметно выскользнуть из квартиры, но Райчик внезапно поднялся и направился в кухню, тётка за ним, вручила ему наш молоток, правильнее его было бы назвать молотом, большой такой. Я опять скрылась в спальной и услышала, как Райчик принялся стучать-бить молотом по зубилу, видимо, вскрывал стену. Тётка, наверное, какое-то время наблюдала за работой, потом отправилась в кухню с грязной посудой из-под кофе, и я слышала, как, остановившись на пороге кухни, она громким противным голосом заявила: «Можете больше не беспокоиться. Что моё, то моё, пан ничего не получит». Слышали бы вы, с каким злорадством это было сказано! Она обхитрила Райчика, он показал место, где сделан тайник, а теперь она и сама управится. И ещё добавила, что видела, как он намеревался её отравить, она видела, как налил в её рюмку отраву, но она так и не прикоснулась к коньяку, и не прикоснётся, пусть не надеется. И тут Райчик с молотком в руках вышел из гостиной, они в дверях столкнулись, и он стукнул тётку своим молотом… Закрыв глаза, Кася замолчала, тяжело дыша. Януш решительно воткнул ей в руку рюмку с коньяком, шутливо заметив, что этот она может выпить спокойно, ей необходимо подкрепить свои силы. Кася послушно опрокинула рюмку, слегка поморщившись. Видимо, и в самом деле помогло, на бледном лице выступил румянец, и девушка сказала: — Нет, я все-таки не по порядку рассказываю. Сначала случилась та история с Бартеком. Его подло обманули, а надо было вернуть людям восемьдесят миллионов злотых долга. Я его утешала, ободряла, но и сама не представляла, как мы сумеем расплатиться с долгами. И вот тогда я впервые задумалась над тем, о чем мне говорила пани Крыся. О том богатстве, которым располагал прадедушка и которое он попрятал по всевозможным тайникам в бывших своих домах. Мы с Бартеком выбрали дом в Константине. Почему именно его? Во-первых, эту виллу прадедушка не сдавал внаём, сам ею пользовался, во-вторых, этот дом не пострадал в войну, не был разрушен. Бартек взял на себя всю работу. Для начала пошёл туда на разведку. Делать это приходилось по ночам, днём он работал, опять вкалывал, чтобы вернуть долг, четыре ночи заняла разведка, и так получилось, что мы практически не виделись это время. Впрочем, он сам на этом настаивал. Говорил, чтобы я держалась подальше от всей этой операции, вдруг тут что незаконно, так пусть вся ответственность, в случае чего, падёт на него… — Ну а теперь опять вернусь к тому страшному дню… Райчик ударил тётку молотком по голове, она упала, а он преспокойненько вернулся в гостиную. Я еле на ногах устояла, подглядывая в щель двери, а его, похоже, все это не слишком взволновало. Тут до меня дошло: так хладнокровно прикончил тётку, ему ничего не стоит и меня прикончить, если узнает, что я здесь. Тут меня стало трясти, я только заметила, что он вынес в кухню остатки грязной посуды и вернулся к своей работе. Опять послышались удары молотка о железо. Стало слышно, как посыпался кирпич из стены. Я сообразила, что под шумок могу попытаться незаметно выбраться из квартиры, и стала потихоньку пробираться ко входной двери. Но тут вдруг смолкли удары железом по железу, послышались другие звуки. Отваливалась штукатурка со стены с обломками кирпича, что-то забренчало. Потом на мгновение все замерло, и вдруг грохот падающего на пол тела. И все затихло. Я тихонько подкралась к полуоткрытой двери в гостиную. Райчик лежал на кучке вывалившегося из дыры в стене кирпича, а рядом с ним, на полу, — целая куча золота. Райчик не шевелился. Осмелев, я вошли в комнату. Не хочу оправдываться, хотя я и в самом деле действовала, как в трансе, под впечатлением всего случившегося, но я подумала: вот спасение для нас с Бартеком… Я не знала, живы ли они. Я не стала проверять. Я вообще не подходила к ним. Говорю, действовала, как в тумане. Подумала только: наконец смогу спокойно поискать те фотографии… Собственно, не так уж много осталось углов, которые я ещё не обшарила. Теперь можно было бы не соблюдать осторожность, не стараться уложить просмотренные вещи в том же порядке, в каком они лежали. Я вываливала на пол содержимое ящиков и узлов. И очень скоро нашла альбомы с фотографиями родителей. И золото я тоже прихватила. Не стала звонить ни в милицию, ни в «скорую помощь». Не знаю, о чем я думала, сейчас не вспомню. Может, вообще ни о чем не думала, действовала чисто автоматически. В спешке собрала я с полу рассыпавшиеся монеты, как попало запихала в сумку, где уже лежали альбомы. И помню, испытала чувство огромного удовлетворения: вот, у меня в руках то, чего она решила любой ценой мне не давать! Не помню, захлопнула ли я за собой входную дверь. Услышала, что кто-то поднимается в лифте, и не стала его ждать. Прижимая обеими руками к животу альбомы и золото — жуткая тяжесть! — я в панике выскочила из квартиры и кинулась вниз по лестнице. Нет, наверное, не закрыла дверь, рук не хватало, а ещё попыталась локтем захлопнуть дверь — не получилось. И я помчалась по лестнице вниз. В нашем доме никто по лестницам, к счастью, не ходил, все ездили на лифте. Мне повезло, я никого не встретила. Через двор выбежала на Пулавскую и там взяла такси. — А вы все-таки проверяли, — вдруг сказал Януш. Замолчавшая Кася непонимающе уставилась на него. — Как вы сказали? Что я проверяла? Януш повторил, придавая словам особое значение: — Вы все-таки проверили, живы ли ваша тётка и тот мужчина. Убедились, что оба мертвы, и поэтому не стали вызывать «скорую помощь». Вы были в шоке, поэтому не помните. Веснусчатый Бартек вдруг поднял голову и внимательно посмотрел на Януша. Смотрел и смотрел, и в глазах парня появилось такое выражение, такое выражение… ну словно перед ним никакой не Януш, а особо почитаемая икона. Того и гляди повалится на колени. — Но… — начала было Кася и не договорила. Януш тоже больше ничего не говорил, но во взгляде его был приказ. Поняв, что приказ надо выполнять, Кася сказала, тяжело вздохнув: — Ну хорошо, однако я-то знаю… А потом я не скрывалась, ждала Бартека, работала, как раз много навалилось заказов. И понемногу продавала золотые монеты. Довольно большую порцию взял один такой… Знакомый моего заказчика, я знала, что он при деньгах, и как-то раз выследила его в казино. Разумеется, пошла туда переодевшись и нацепив парик, сделала новый макияж, он не узнал меня и купил у меня золотые двадцатирублевки за восемьдесят миллионов. Теперь мы с Бартеком могли оставить прадедушкины тайники в покое. А потом я подумала, что меня полиция обязательно отыщет, вдруг в квартире произведут обыск и обнаружат золото, поэтому остатки его я припрятала на чердаке дома на Вилловой. Я хорошо знала там укромное местечко, где в своё время прятала от тётки свои детские «сокровища». Это меня пани там встретила, когда я выходила из дома, спустившись с чердака. У меня сделали обыск и ничего не нашли, потому что уже ничего не было… — А деньги? — удивилась я. — Восемьдесят миллионов слишком крупная сумма, полиция не могла не обратить на неё внимания. — А их я тоже прятала на чердаке. Золото и деньги. И сразу после обыска поехала туда и привезла все обратно домой, подумала, вряд ли станут устраивать новый обыск в квартире, а вот обыскать чердак вполне могут догадаться. Ну и потом появился Бартек… — В виде пострадавшего кретина, — засмеялся Бартек. — А сейчас я не знаю, что делать, — заметила Кася. — Я нашла список, составленный прадедушкой собственноручно, и среди них не значится клад на Вилловой. Выходит, это не наше имущество. Вот почему мне ещё так хотелось с пани посоветоваться. Я устала врать, а полиции я всю дорогу не говорила всей правды, я не знаю, что мне за это будет, и у меня больше нет сил! Возможно, золото надо вернуть, но я не знаю, как это сделать, не знаю, что мне грозит за сделанное мною, если я во всем признаюсь, а не признаться нельзя. Ведь, в конце концов, я могла предотвратить преступление, достаточно было сообщить в полицию хотя бы о Райчике. А тётка… Нет, она его не постеснялась бы убить даже в моем присутствии, с тёткой я бы не сладила… Господи, что я несу? Ага, ещё надо сказать о деньгах. Теперь у нас есть деньги, я нашла сберкнижки на свою фамилию, ещё бабушка положила на них деньги, много денег. Но как быть с теми, чужими? Их надо вернуть. — Немедленно успокойтесь! — сурово потребовала я. — Интересно, кому вы собираетесь их возвращать? В наше министерство финансов? Чтобы эти ворюги ещё раз повысили себе оклады? — Сама успокойся! — прикрикнул на меня Януш. — Думай, о чем говоришь! В конце концов, тебя могут и к суду привлечь за клевету на власть, всенародно избранную! — Пусть привлекут! — совсем разбушевалась я. — По крайней мере выскажу им все, что думаю! Пусть все услышат! Если и засудят, так с треском! — Сумасшедшая! В нашу перепалку вмешался Бартек: — Так вы думаете, уважаемая пани Иоанна, что мы должны скрыть золото и никому его не возвращать? Я не слишком уж жадный, но раз нам в руки такое богатство попало в кои-то веки… Внезапно сорвавшись с места, я сбросила со стола пепельницу, полную окурков, и кинулась к книжной полке. Быстренько отыскала нужную книгу, вернулась к столу и, от нетерпения чуть не разодрав страницы, отыскала нужную. И стала зачитывать присутствующим таким громким, прерывающимся от бешенства голосом, что Януш замер на пороге комнаты с совком и щёткой в руках. — «Лицо, нашедшее чужую вещь… или приблудившееся животное…» — нет, пока оставим в покое животных, они имеют в виду коров. Так, «…и в течение двух недель со времени находки не известившее компетентные органы…» и так далее, «…либо другим законным способом не разыскавшее владельца, облагается штрафом в размере до полумиллиона злотых или подвергается публичному осуждению». Слыхали? «См, приложение, параграф пятнадцатый». Холера, нет у меня приложений… Ну ладно, может, на теперешние деньги это будет не полмиллиона, а пять. Переведите в государственную казну пять миллионов, сохраните квитанцию, и к чертям собачьим все ваши проблемы! Кстати, мне ещё не доводилось читать более глупой книги, чем этот «Кодекс административных правонарушений». Я раскалилась от негодования, и меня уже нельзя было остановить. — Да вы сами послушайте! — гремела я. — «… Лицо, не обеспечившее безопасности места, представлявшего опасность для здоровья и жизни людей… подвергается аресту… или облагается штрафом…» Каково? Оставили дыру в мостовой, машина за шестьсот миллионов вдребезги, водитель в травмах, инвалидность пожизненная, а виновник отсидит трое суток… — Уймись! — душераздирающе крикнул Януш и уронил совок. Окурки и пепел разлетелись по всей комнате. Суровый окрик привёл меня в чувство, я виновато взглянула на гостей. Кася и Бартек замерли, остолбенело уставившись на меня. — Извините, у каждого своё хобби, — устало сказала я. — Всю жизнь не могу спокойно слышать о таких вот разных глупостях в нашей жизни. Да ладно, Януш, успокойся, может, и две недели отсидит, не обязательно трое суток, не в этом же дело. Ладно, хватит о политике. Что бы вам такое сделать… на законном основании, чтобы никто не мог придраться? Ага, можете дать объявление в газету: «Найдены старинные золотые монеты, законного владельца просят обратиться по адресу…» Очень надеюсь — не обратится, для этого законному владельцу пришлось бы воскреснуть из мёртвых. А если вас совесть гложет, пожалуйста, перечислите деньги в фонд бездомных животных, у нас есть и приюты для таких животных, и добрые люди, которые подбирают брошенных собак и кошек. Ведь мы живём в мире, устроенном людьми и для людей, люди в нем выживут, а животные не смогут… Поскольку я оседлала своего любимого конька и витийствовала с таким жаром, что остановить меня было все равно, что остановить разогнавшийся локомотив, Януш не мог решиться оставить меня даже на мгновение и не стал выносить в кухню вновь собранный мусор, а оставил его на совке в прихожей, у двери. Оба мы забыли об этом, и утром, споткнувшись о совок, я села на него. Касю явно оглушил взрыв моего негодования, и она не совсем разобралась в моих выкриках — что по существу дела, а что просто наболевшее с давних пор. Бартек, похоже, сориентировался лучше девушки и пришёл к выводу: — Правильно Кася решила с вами посоветоваться. Вы разрешите пригласить вас обоих свидетелями на нашу свадьбу? Януш наконец снова сел за стол. Я отправилась в кухню и вернулась с бутылкой шампанского. — Ну! — бросила я ему, водрузив бутылку на стол. — Мастерица же ты все доводить до абсурда! — вздохнул Януш и обратился к девушке: — Пани Кася, не сочтите за бесцеремонность… Вообще-то с вашим делом мы хорошо знакомы, а теперь и вовсе знаем все обстоятельства. В частном порядке вы можете и венок возложить на могилу Райчика, и бездомных животных спонсировать — дело ваше. Но официально советую вам придерживаться данных ранее показаний. И никаких объявлений в печати! Что же касается унаследованного имущества, оформите все в законном порядке с помощью адвоката. Ремонт в квартире имеете право хоть сейчас начинать. А лично у меня к вам одна просьба. Разрешите? Явно заинтригованные, Кася с Бартеком одновременно кивнули. — Если можно, на свадьбу пригласите не только нас с Иоанной, но и ещё одного моего друга…* * *
— Догадываюсь, ты имел в виду Болека, — сказала я, когда мы с Янушем остались одни. — А зачем? — Сдаётся мне, — с грустью ответил Януш, — для бедняги это будет последняя возможность вкусно поесть. Пойми, моя радость, я получил своё. Ведь распутать второй след — для меня огромное моральное удовлетворение. Так пусть же и поручик Болек хоть что-то с этого поимеет. В конце концов, Кася их основательно запутала, введя в расследование кучу невыясненных обстоятельств, да и Бартек внёс свою лепту. О золоте я сообщу как-нибудь Тирану сам, частным образом, выберу подходящий момент. Пусть успокоится и перестанет подозревать тебя, моё сокровище. Думаю, в деле Доминика золото вообще не будет фигурировать. Можно предположить, что золото из тайника тётка извлекла ещё раньше, а Райчика вводила в заблуждение для собственного удовольствия. — И отравила тоже для собственного удовольствия? — А это уже не играет особой роли. Он тоже мог из соображений искусства для искусства тюкнуть её молотком по голове, а дело прекращено расследованием ввиду смерти виновных. — Как ты думаешь, что дадут Доминику? — Мне кажется, он будет отвечать перед судом по статье, предусматривающей неумышленное убийство. Хотел оглушить человека и немного перестарался. Не получилось у бедняги… Думаю, с Касей и Бартеком все в порядке, к ним не прицепятся, но ведь и то сказать — ничего уголовно наказуемого ими не сделано, общественный вред их деяний… ну какой там вред? И лопнуть мне на этом месте и никогда в жизни уже не попробовать запечённого гуся, если они хоть раз в жизни позволят себе совершить не только что-то уголовно наказуемое, но и малейший проступок, предусмотренный твоим идиотским «Кодексом административных правонарушений». — Только не моим! — Я считаю, с них достаточно моральных терзаний. — Я тоже так считаю. Ты прав, Болек заслужил компенсацию, хотя, согласись, он и без того тут из вечера в вечер получал неплохую компенсацию. Во всяком случае, я очень старалась. Вот интересно, где они собираются устраивать свадьбу? Не иначе как отремонтируют квартиру на Вилловой. Как думаешь? — Думаю, отремонтируют. — Даже если отремонтируют, — гнула я своё. — Вдруг Кася не умеет готовить? Януш так посмотрел на меня, что я тут же принялась составлять меню…Флоренция — дочь дьявола
* * *
На четвёртый день свадьба решительно закончилась. Ранним утром Зигмусь Осика, который, правду сказать, участвовал в празднествах с перерывами, но зато интенсивно, вышел из дому и вяло посмотрел вдаль взором совсем не орлиным. Даль оказалась относительно близко, так как её ограничивала стена леса. Смотрел Зигмусь долго, пока до него не дошёл смысл того, что он видит. А видел он нечто поразительное, и профессионал в его сердце робко пискнул. На лужайке по ту сторону дороги пасся конь. Точнее говоря, кобыла. Зигмусь был крепко под градусом, но это зрелище тронуло его душу. Кобылка была молодая, ей и двух лет не исполнилось, однако от неё веяло чем-то таким, что в глазах Зигмуся исчезли дорога, лужайка и лес, а вместо них он увидел совершенно другую картину: голубую розетку, мечту его розового детства. В воображении заполоскались на ветру вымпелы, он услышал фанфары, почувствовал под собой седло и твёрдые, упругие лошадиные мышцы, а в лицо задул вихрь галопа. Он едва не протрезвел и посмотрел внимательнее. «Что это за кобыла? — подумал он. — Уж очень молодая. Чьё ж это добро? Ещё полтора года — и дерби у неё, почитай, на счёту в банке. От кого она может быть?» Возле него вдруг возник брат новобрачного, чьё состояние указывало на усерднейшее участие в торжествах. — Слушай, ты, — сказал Зигмусь, несколько неуверенно ворочая языком. — Это кто такая, кобылка эта? Чья и от кого? Брат жениха вытаращил глаза. — А-а-а, — ответил он, подумав. — Это того.., того, тоись, придурка кобыла. Тоись, придурка кобыла принесла. Ожеребилась его кобыла. Это и есть жеребёнок. — А отец кто? — спросил Зигмусь, трезвея на глазах. — Так староста, — не задумываясь, ответил брат жениха. — Тоись, не сам, наверное, только жеребца ей устроил. За литру. Литру коньяка получил, но дрянь страшная. Зигмусь, основательно вымотанный свадьбой, отличался бесконечным терпением. — Ладно, усёк. А жеребец-то кто? Брат новобрачного потёр рукой небритый свой подбородок, почесал в затылке и пожал плечами. — А мне откудова знать? Не помню. Старосту спроси. — А где он? — Кто? — Староста. — Головой не ручаюсь, но вроде как в ванне лежал. Я что-то такое слышал. На втором этаже. Новая элегантная сельская вилла была спроектирована с европейским размахом, и в ней имелись две ванные комнаты. Зигмусь был там в самом начале свадьбы на экскурсии и отнёсся к ним с восхищённым почтением. Память понемногу возвращалась к нему, он уже сориентировался, где находится вторая ванная комната впечатляющих размеров. Он даже вспомнил, что ванну там вделали в пол, как на заграничной рекламе, и подумал, что староста спьяну туда упал, да так в ней и остался. Наверное, не сумел вылезти… Он ещё раз посмотрел на лошадь и вернулся в дом, потому что все его существо прикипело к этой кобыле на лужайке, он не мог оторваться от неё. Зигмусь Осика обладал душой конника, он был жокеем по призванию. Строго говоря, он был ещё не жокеем, а всего лишь практикантом, но до кандидата в жокеи ему не хватало всего лишь пятнадцати побед. А до жокея — шестидесяти пяти. Он знал точно, что в этом году кандидатом обязательно станет. У него был шанс принять участие в дерби, если только будет скакать много лошадей, он предполагал, что ему удастся попасть в число участников, и пожалел от всего сердца, что нет у него этой лошади. Наверняка его посадят на лидера… Идя по лестнице, он подумал, что, может, оно и к лучшему. Этому чуду сейчас полтора года, весной она сможет дебютировать в классе двухлеток, а на следующий год поедет выступать в дерби. К тому времени он уже отпашет свои шестьдесят пять побед, а если даже не успеет, то ничего страшного — поедет кандидатом. И выиграет. Она все выиграет, эта кобылка… Каким образом лошадь с деревенского пастбища могла бы принимать участие не только в дерби, но вообще в скачках на служевецком ипподроме, Зигмусь не рассуждал. Мысль о том, какие сложности и препятствия ему предстоит преодолеть, пока не дошла до него. В этой фазе протрезвения главной его потребностью стал староста. Примерно через час интенсивных усилий он окончательно пришёл в себя и подумал, уже совершенно трезво, что легче, наверное, выиграть дерби, чем очеловечить старосту. Невзирая на то что он выволок старосту из ванной и поставил на ноги, Зигмусь не мог добиться от него ни единого слова по-людски. Кроме того, было очевидно, что простая польская речь до этого создания не доходит. Не обращая внимания на сотрапезников в различном состоянии, Зигмусь нашёл какую-то посуду, бутылку с бесцветной жидкостью и несколько раскиданных по столам маринованных огурчиков, высмотрел чудом уцелевшую бутылку пива. Все это он отнёс наверх, в ванную, где староста отдыхал на унитазе, комфортабельно откинувшись на низкий удобный бачок. Не глядя на Зигмуся, он выговорил первые разумные слова: — Пивка бы… Не вдаваясь в дискуссию, Зигмусь стал отпаивать его принесённым лекарством. Староста довольно ловко опрокинул стакан, содрогнулся, встряхнулся и частично приоткрыл глаз. Передохнув, он попытался беседовать дальше: — Гу-гу.., агу.., огурчика… До Зигмуся дошёл смысл сказанного, потому что перед глазами у него все ещё стояло дивное видение на лугу, в результате чего мысли его приобрели необыкновенную ясность, и он подсунул старосте огурчик. Староста откусил кусочек, сморщился и швырнул остаток через плечо. Огурчик отлетел от стены и упал в биде. Зигмусь понял намёк и посмотрел на бутылку пива. «Туборг». Крышечка, надо думать, должна отвинчиваться… Он попробовал — получилось. Зигмусь сунул бутылку в руку пациента. Староста покорно стал лить содержимое в рот и остановился, только когда бутылка опустела. Он глубоко вздохнул и пробормотал: — Мне уже легче. Дай тебе Господь… Ещё какой-нибудь час — и оба оказались наконец на свежем воздухе. Они стояли, уцепившись за планки забора, и с удовольствием смотрели на пасущуюся перед ними скотинку. В этот миг староста любил Зигмуся больше жизни, и его переполняла безграничная благодарность. — Уж я тебе, брат ты мой, сынок родной-ненаглядный, всю правду скажу, но уж ты держи язык за семью замками и печатями. Это должен был быть жеребец ветеринара, и вроде как он и был, только куды там… Я уж сам её, собственной рукой повёл, и как раз по полю шёл ОН… Несмотря на остатки дурмана в голове, староста осёкся, беспокойно оглянулся и наклонился ближе к уху Зигмуся — Дьявол… Зигмусь шарахнулся и оторвал кусок планки, потому что новость была потрясающая. Дьявол, один из самых лучших производителей в Европе!.. Он знал его потомство и знал, что это означает. Покрыть кобылу Дьяволом стоило целое состояние! Староста не обратил внимания на произведённое впечатление и шептал дальше: — А она как раз в охоту пришла, ведь я из-за этого с ней и шёл, а он издалека вынюхал. Заржал, аж эхо отозвалось! Его парнишка вёл, так ОН у паренька из рук-то вырвался, а копыта так и загремели, ба-атюшки! Я кобылу чуть не упустил, аж вспотел: а ну как кто услышит и примчится… Ну, он и покрыл её, мы даже оглянуться не успели. Какое там помогать, он сам по себе, без всякой помощи на неё влез, говорю тебе, Зигмусь, сынок, просто искры летели… Щеки у Зигмуся пылали от волнения. — Один раз? — Ну да, как же!.. Через три дня — это уж, накажи меня Бог, как на исповеди тебе говорю — подкараулил я его. Это уж судьба такая и Божья воля, помяни. Господи, мою душу грешную во царствии Твоём… Молитва показалась Зигмусю не вполне уместной, однако поправлять старосту он не стал. Он безумно волновался. Ничего удивительного, что из-за этой кобылки ему почудилась голубая лента! — А мать у неё от кого? — А кто её знает. Но тоже вроде бы чистокровка. — И как записали в племенном свидетельстве? — А записали так, как должно было быть, потому что мы с ветеринаром договаривались, и какое ему дело, он даже как раз тогда и уехал. Дескать, от его Мармильона. А имя дали от матери. Та — Флора, а эта — Флоренция. А на самом деле она от Флоры и Дьявола… — А парнишка тот? Что Дьявола вёл? — Парнишка в другую сторону смотрел и волосы на себе рвал, но теперь и не пикнет, потому что ему тогда досталось бы, что такого коня из рук выпустил… Он на коленях меня молил, чтобы я его не выдал… Зигмусь судорожно держался за отломанную планку и явственно чувствовал, что внутри у него нарастает немыслимое упоение. Он не ошибся, увидел породу в этой молоденькой кобылке! Если удастся устроить все, что надо, если её мать, эта Флора, действительно чистокровка, то родословная у лошадки как положено… Мармильон тоже годится, раз уж ветеринар держит производителя, то наверняка позаботился о том, чтобы это был чистокровный жеребец, может быть, официальных документов будет достаточно… — А хозяин её что? — спросил он страстно. — Ну тот, хозяин Флоры? — А что, я тебе не говорил? Городской придурок. За лесом завёл себе хозяйство. С другой стороны. Пустое поле и такая хибара стоит, должна была быть хата.., вилла то есть, но он не закончил работу, половину в хлев превратил, а теперь все вместе ни на что не похоже. Он литру поставил, чтобы я с Флорой пошёл, потому что рано утречком идти надо было, а он на такое не способен… Зигмусь бросил догорающую свадьбу, где валялись одни недобитые. Идя через пустошь, он размышлял, что же ему, собственно, делать. Склонить старосту, чтобы тот признался, как было на самом деле, и заставить мальчишку-конюха понести страшную кару? Оставить Флоренцию с фальшивыми документами? Как-нибудь устроить ей фальшивое племенное свидетельство, куда будет вписан Дьявол? А если это когда-нибудь выйдет на свет?.. Старосту на смертном одре может одолеть совесть, и он скажет на исповеди, как было с этим жеребцом на самом деле… Но во-первых, ксёндз может и не сообразить, о чем идёт речь, на скачках духовное лицо вряд ли играет, а во-вторых, староста ещё молодой, до смертного одра ему довольно далеко… Во всяком случае надо тщательно разведать ситуацию, а если что, панна Моника поможет…* * *
Описание строения, данное старостой, оказалось удивительно верным, в поле за лесом стояла хибара, местами каменная, местами деревянная, крытая крышей-времянкой и наполовину очень похожая на хлев. Двери в это пристанище были сколочены из обычных, даже не морёных и не лакированных досок. Двери оказались закрыты, зато окна были приотворены. Зигмусь заколотил в двери кулаком. Колотил он довольно долго. Собственно говоря, просто для того, чтобы чем-нибудь занять руки, пока он интенсивно думал. Он был совершенно уверен, что в доме никого нет. Ещё бы — летом, когда полдень на дворе, кто же будет сидеть в доме, тем более в таком… Хозяин явно куда-то попёрся, и теперь придётся ждать, пока он вернётся… Он уже занёс было в очередной раз кулак, когда внезапно услышал за дверью какой-то шорох. Словно бы шаркающие, заплетающиеся шаги. Он замер и стал ждать. Кто-то повернул ключ в замке, и дверь со скрипом открылась. На пороге стоял молодой тип в очках, в пижаме и растоптанных домашних шлёпанцах, взъерошенный и отчаянно заспанный. Он бессмысленно уставился на Зигмуся. Зигмусь засомневался. Наверное, он попал на какого-то дачника, потому что не мог же это быть сам городской придурок. Городской придурок хозяйствовал тут, на этих самых гектарах, имел лошадей и коров, ещё и луга, на которых должен был уже начаться сенокос. Хозяин сейчас должен отвозить молоко, кормить и обихаживать скотину… Какой хозяин спит летом до полудня?! — Я к варшавяку, — сказал он неуверенно. — Тут, говорят, один такой из Варшавы хозяйствует. — Ну! — согласился растрёпа в пижаме и зевнул. — Я самый. А что? У Зигмуся моментально отнялся язык. Потом в голове молнией мелькнули две мысли. Первая: может, у хозяина этого есть люди, которые на него работают, и за ними даже следить не надо. Вторая: такой идиот может продать свою кобылку, даже не соображая, что делает. Эта вторая мысль его вдохновила. — У вас есть лошадь, — решительно начал Зигмусь. — Есть, даже целых три, — согласился растрёпа и отступил на шаг назад. — Входите, пожалуйста. Чайку выпьете? А что, какая-нибудь из них потраву учинила? Приглашение на чаек Зигмусь принял не задумываясь и сразу стал заверять, что ни к одной лошади претензий не имеет. Растрёпе от этого не стало легче, он по-прежнему производил впечатление смертельно заспанного, но при этом как-то беззаботно, хотя и вяло довольного жизнью. С приготовлением чая Зигмусь ему помог, поскольку дело шло так медленно, что завтрак грозил превратиться в файф-о-клок. В конце концов они уселись за стол. И только сейчас Зигмусь обратил внимание, что из второй половины дома все время что-то слышится, словно коровы ревут. Он прислушался. — Мычат-то как.., голодные? — заметил он вопросительно. Растрёпа вздохнул. — Может, и голодные. Выпустить их надо. — Так, может, я выпущу? — предложил Зигмусь свои услуги, рассчитывая, что это поможет уладить дело. Растрёпа кивнул и отрезал себе кусок кровяной колбасы. Зигмусь решил вопрос с семью коровами, при случае убедившись, что все они страшно худые. Он выгнал коров на луг, огороженный проволокой-электропастухом, которая в одном месте была порвана, что исключало наличие тока. Он с сомнением посмотрел на коров, жадно хватавших траву, и утешился мыслью, что у них, наверное, уже выработался условный рефлекс на проволоку. Потом вернулся на чайный банкет. — Жеребёнок ваш, кобылка, ходит по пастбищу, там, у Липковского, — начал Зигмусь без дальнейших проволочек, потому что горел нетерпением и никакие дипломатические вступления не приходили ему в голову. Городской придурок охотно согласился. — Верно, верно. Но Липковский не против. Все мои лошади там пасутся, потому что боятся проволоки. А что? Зигмусь понял, что таким деликатным образом хозяин пытается узнать, какова, собственно, цель этого визита. Он явно не верил в то, что гость явился ради того, чтобы выгнать голодных коров на пастбище. Зигмусь, потренировавшись на коровах, решил взять быка за рога. — Так вот, мне эта ваша кобылка понравилась. Не продали бы вы её? — Кому? — Да хоть бы мне, например. — А на что она вам? Это чистокровная верховая лошадка. — Так я именно потому… — Да она молоденькая. — Так ведь вырастет, верно? То есть разовьётся, я хочу сказать, повзрослеет… Я бы её сам воспитал… Но вообще-то я про её мать хотел спросить. Она же ваша, правильно? Флора её зовут. Племсвидетельство у неё есть? Вялый растрёпа словно слегка оживился. Он прервал зевок на середине, и глаза у него засверкали. Он снял локти со стола, слегка отодвинул кресло и положил руки на поцарапанные и обкусанные подлокотники. — Конечно, есть. На моих глазах родилась. Мать её, Форзиция, с варшавского ипподрома ушла больная, у неё опухоль была на ноге, так они её списали. Её потом Еремиаш частным образом прооперировал, и вот, пожалуйста! А ведь говорили, что из неё ничего не получится! Ну, конечно, на скачки она уже не годилась, но вообще чувствовала себя замечательно и была в полной форме, когда её покрыли. И кто покрыл-то! Сам Сараган! Для Зигмуся все имена и клички звучали знакомо. Еремиаша он знал лично и питал к нему почтение, граничащее с благоговением, про Форзицию тоже что-то слышал, он только не знал, что в этой истории участвовал ещё и Сараган. Каким чудом выбракованная кобылка была покрыта таким производителем?!.. — И у вас это все в племсвидетельстве записано? — спросил он, тактично пытаясь скрыть своё недоверие. — Разумеется! Флора, от Сарагана и Форзиции. А вы удивились? Нечему удивляться, эта Форзиция принадлежала дочери одного такого типа… Та выкупила её после операции, а этот её папаша мог практически все на свете устроить. Если бы он настаивал, так эту Форзицию и чемпионом породы бы покрыли… — Сараган лучше, — вырвалось у Зигмуся. Он с беспокойством наблюдал за метаморфозой, которая на глазах происходила с его собеседником. Вся заспанность исчезла бесследно, растрёпа стал говорить разумно, оживлённо и с явным знанием предмета. Плохо. Может быть, лошади — его хобби… Может статься, вырвать у него из рук эту кобылку окажется совсем не таким простым делом, без панны Моники не обойдётся… — А увидеть её можно? — Которую? — А Флору эту, дочку Форзиции. — Да ради Бога. Она у Липковского пасётся. Подождите. Я только оденусь, и мы вместе сходим. Через пятьдесят минут, доведённый долгим ожиданием до сумасшествия, Зигмусь перестал оглядывать и оценивать оригинальное хозяйство и начал гадать, во что же этот тип может одеваться. Фрак?.. Галстук-бабочку завязывает?.. Ведь лето на дворе, надел себе трусы, брюки и рубашку! Ну, умылся, допустим, так ведь сколько времени можно умываться?.. В ванне заснул? Да где ванна, в этой-то халупе! Ладно, допустим, ещё брился. Так ведь уже час прошёл, не локоны же он на бигуди накручивает?! Осика вдруг испугался, что растрёпа, оторвавшись от беседы о лошадях, просто-напросто лёг снова спать. В ужасе он направился обратно к дому, но тут растрёпа снова показался в дверях. — Нашёл! — удовлетворённо сказал он. — Я искал эти документы и нашёл. Вот, пожалуйста. По дороге Зигмусь жадно просмотрел бумаги. Все сходилось: Флора, от Сарагана и Форзиции, дочери Аквино. Он попытался вспомнить, не видел ли на лугу Липковского серую лошадь, потому что потомки Сарагана — если удавались в отца — обычно бывали серыми. Нет, вроде бы не было там такой, значит, эта Флора похожа на мать. Как там было с этой Форзицией? Эх, кретин, почему он так невнимательно слушал! Но что-то он все-таки помнил, кажется, она была неплоха, только в трехлетнем возрасте у неё развилась опухоль на ноге, в самом начале сезона, все о ней очень жалели, потому что у неё были неплохие шансы на дерби… Ну да, был разговор, что когда-то Вонгровской страшно не везло, самые лучшие лошади летели у неё черту под хвост. И Форзиция тоже была у неё… Значит, получается, что по матери у этой кобылки происхождение почти не хуже, чем по отцу… На лугу у Липковского паслось восемь голов скота. Шесть лошадей, коза и один свежеостриженный баран. Зигмусь с сомнением посмотрел на лошадей. Два мощных першерона, одна полукровка, мерин, явно уже преклонного возраста, две взрослые кобылы и жеребёнок-подросток. Ни одна из взрослых кобыл не походила на дочь Форзиции и Сарагана: одна была упряжной лошадью в прекрасной форме, вторая демонстрировала невероятное ожирение, будучи толстой, как бочка. Он вопросительно посмотрел на своего спутника. — Флора! — нежно позвал городской придурок. Жирная кобыла подняла голову и подбежала к нему лёгким галопом. Увидев, как она движется, Зигмусь поверил в её происхождение. Это была потрясающая кобыла, совершенно испорченная, ожиревшая, не тренированная, можно сказать, жемчужина, брошенная в навоз и поросшая мхом. Он прикусил язык, чтобы не сказать чего-нибудь такого, что свело бы дальнейшие переговоры на нет. Городской придурок похлопал её по шее и подал на ладони куски сахара. Кобыла поверх низкой ограды положила голову ему на плечо. Она явно обожала своего хозяина. У Зигмуся мелькнула дурацкая мысль, что эти женщины действительно непредсказуемы: любить такого идиотского хозяина!.. В свою очередь, ничего удивительного, что он не распознал её сразу… — Ну да, — сказал он наконец, кашлянув. — Так что бы вы сказали, если бы нашёлся покупатель на ту? Флоренцию? Флоренция с развевающейся гривой и распущенным по ветру хвостом как раз облетала пастбище самым красивым в мире галопом. Вела она себя при этом немножко странно. Она мчалась куда-то вправо от них, потом резко меняла направление, а потом неслась в другую сторону, но опять до какой-то невидимой точки. Потом ещё раз то же самое. Поворачивала как ошпаренная и с грохотоммчалась назад. Зигмуся это заинтересовало; потому что он не видел никакого препятствия. Он толкнул локтем в бок городского придурка, занятого Флорой. — А что это она так?.. — Канавка, — ответил тот, даже не посмотрев. — Она не любит канавок. Зигмусь вытаращил глаза, потому что не видел никаких канавок. Наконец ему удалось высмотреть в траве словно бы маленькую бороздку глубиной не более сантиметра. Это, значит, и есть канавка? Да тут все с ума посходили! И кобыла, и её этот хозяин, и он сам, наверное. Отступать, однако, он был не намерен, хоть бы даже вся округа состояла исключительно из помешанных. — Так что бы вы сказали, если бы кто-нибудь захотел её купить? — Все зависит от того, кто захочет, — ответил, подумав, городской придурок. — И для чего её покупают. — Для верховой езды. — Смотря для какой. Кому попало я её не отдам, потому что люди с лошадьми плохо обращаются. В хорошие руки — подумаю… — В самые лучшие! — не колеблясь заверил Зигмусь и подумал, что худших рук, чем у этого кретина, быть вообще не может, а потом перестроился на мысли о панне Монике. — Одна бабенция любит лошадей. Ездит на них от рождения. Она как раз ищет молоденькую кобылку для себя, сама хочет её тренировать, пока её кто другой не обломал, ну, и хочет, чтоб порода была… Городской придурок словно немного расстроился. — Ну, такого происхождения, как у Флоры, у Флоренции уже нет. Она от Мармильона. Производители экстра-класса мне, знаете ли, не по карману. Зигмусю стало жарко. Начинались последствия старостиного мошенничества. Он не думал над этим раньше, но ведь было очевидно, что Мармильон снижает цену этой кобылы, поэтому первым одураченным станет этот олух царя небесного, которому даже не хотелось самому вести кобылу на случку. И это при том, что пастбище у него под носом! Покарай Господь такую вонючку… И панне Монике тоже правды не скажешь… Он колебался только одно краткое мгновение. Ему было не по себе при мысли, что придётся вот так, ни с того ни с сего, обдурить незнакомого типа, который ничего плохого ему не сделал. Кто знает, может, по прошествии одного-двух скаковых сезонов он и попробовал бы как-нибудь распутать это мошенничество, если бы только не эти коровы! Они вдруг вспомнились ему. Жлоб, растяпа и мерзавец, который доводит приличную скотину до такой степени истощения посреди пастбища и плодородной земли, не заслуживает никакой пощады. Пусть теряет! Чтоб ему самому исхудать, как его несчастные коровы! — Так оно и лучше, — сказал безжалостный Зигмусь. — Для всяких там Сараганов у этой дамочки кошелёк недостаточно толстый. Подешевле-то она сможет заплатить. Так сколько вы хотите? Городской придурок, видимо, решил, что беседа вступила в решающую фазу, и сделал попытку высвободиться из-под кобыльей головы, уютно устроившейся у него на плече. — Ну-ну, хватит, пшла, пшла! Пусти меня. На вот на тебе ещё, возьми и пойди побегай! Он покопался в карманах вязаного жакета, что кобыла мгновенно поняла. Она убрала башку, схватила губами с ладони хозяина ещё один кусочек сахара и снова попыталась прижаться к своему повелителю, но тот успел отойти подальше от ограды, и ей уже было не дотянуться. С явным неудовольствием она заржала и величавым шагом направилась в дальний конец луга. С горечью и возмущением Зигмусь подумал, что из-за такого веса и брюха, которые пристали скорее хрюшке, чем лошади, ей и бегать-то не хочется. Нет, он отнесётся к этому идиоту без всякой пощады, обжулит его на Мармильоне с чистой совестью! Такой придурок запросто изуродовал бы Флоренцию так же, как изуродовал Флору! — Ну, я даже не знаю, — неуверенно и озабоченно промямлил этот идиот. — Вообще-то говоря, она довольно дорого стоит… — Так сколько же? — нажал Зигмусь. — Откуда мне знать… Я ведь, по правде говоря, о продаже как-то и не думал… Зигмусь с трудом удержался, чтобы не высказать ему все, что он думает по этому поводу. — Так сколько же? — Ну, а сколько эта дама может предложить? Зигмусь умолк, молниеносно рассчитывая время. Завтра утром он должен быть на работе. До панны Моники ему час пешком, а на машине пять минут. Он уже протрезвел, подъедет на машине и поймает её. Обсудит с ней этот вопрос и вернётся. Сделку надо бы довести до конца сегодня же, потому что потом может быть поздно, такой болван способен изменить своё решение и натворить ещё кучу всяких глупостей. Ждать до перерыва в сезоне… Речи быть не может, исключено, это было бы преступлением! — Ладно, — решил он. — Я прямо сейчас к ней заскочу и вернусь. Где мне вас найти, скажем так, через полчасика? Вы здесь будете или дома? — Я могу и тут подождать. Поспешно удаляясь, Зигмусь на ходу оглянулся и полностью поверил полученному обещанию. Городской придурок стоял, опираясь локтями на ограду, и таращился на лужайку и коней так, словно в этом и состояла вся его жизнь. Было ясно, что без сильного внешнего воздействия он не двинется с этого места по меньшей мере до вечера… За полтора скаковых сезона бывший ученик, а ныне жокей-практикант Осика с усилием заработал на «малый фиат», весьма попользованный, но ещё на ходу. Пары свадебного банкета окончательно выветрились у Зигмуся из головы. Он сел и дал газу, потому что каждая минута казалась ему ценной. — Зигмусь! — удивлённо воскликнула Моника Гонсовская и опустила ногу, уже занесённую в стремя. — Ты что тут делаешь? Сегодня же суббота! — Так я и должен завтра утром быть на работе, — ответил Зигмусь, вылезая из «малого фиата». — Я отгул взял на свадьбу сестры. Так и думал, что раз сегодня суббота, значит, вы тут, а здесь такое исключительное дело, такая оказия, какой свет не видел. И лошадь, которой ещё свет не видел. К сестре на свадьбу я даже два раза приезжал, потому что она крепко затянулась, сейчас гуляют у жениха, а я хотел попросить, чтобы вы мне помогли, панна Моника, потому что сам я не справлюсь, даже если этот драндулет продам… Моника Гонсовская выслушала всю историю очень внимательно и сосредоточенно, хотя не сразу избавилась от ощущения, что её помощь Зигмусю должна заключаться в участии в свадебном пиру. Городского придурка, правда, она лично не знала, но про него слышала, потому что слухи о его к небесам вопиющих безобразиях по отношению к скотине разошлись широко. Он испортил коней, запустил землю, пустил по ветру банковские кредиты, сгубил коров — было двадцать, а осталось семь, да и те подыхают. Моника горячо разделяла мнение, что нельзя позволить ему испакостить что-нибудь ещё. — Я не могу, вы ж сами понимаете, — объяснял Зигмусь. — Не положено, чтобы практикант — а хоть бы даже и жокей — собственную лошадь держал и выставлял. Но какое-нибудь частное лицо имеет полное право, и этим лицом были бы вы, панна Моника. Мы бы ею сообща владели, половину стоимости я наскребу, и мы бы её тренировали здесь, а потом на ипподроме. Вонгровская наверняка согласилась бы, я ей вроде нравлюсь, да ведь и то сказать, я ей в щи не плюю. Вы только посмотрите на эту кобылку, пусть даже издали, на эту Флоренцию — сами увидите. Боже ты мой милосердный, вот это лошадь! Если этот гад и её испортит.., хоть святых выноси! Они поехали: Зигмусь на «малом фиате», Моника верхом, потому что именно затем сюда на уик-энд и приезжала, чтобы тренировать лошадей. И неизвестно, кому это доставляло большее удовольствие, ей или животным. Глаз у нёс был намётан не хуже, чем у Зигмуся, она же всю жизнь провела рядом с лошадьми, да и отец передал ей свои знания, а третий курс ветеринарной академии добавил своё. Моника заметила Флоренцию, едва только они приблизились к лужайке. Восхищение вспыхнуло в ней как пожар. — Он даже цену не может назначить, — с презрением шептал Зигмусь. — Он говорит, что это вы должны сказать, сколько за неё даёте? Как вы думаете, сколько за неё можно дать? Как за дочь Флоры и Мармильона? Моника сделала усилие и оторвала восторженный взор от кобылки, чтобы посмотреть на остальных лошадей. — Что он сделал с этой Флорой! — воскликнула она в ужасе. — Ты прав! Флоренцию необходимо у него отобрать. Это который будет?.. — А тот, что там стоит… — И что, он все время так простоял? Ему что, делать нечего? О Боже! Не-ет, я с ним разговаривать не стану, я же сразу брякну что-нибудь, не выдержу, и мы поссоримся. Тебе самому придётся устраивать дело. Погоди, я знаю, что Гамбия пошла с аукциона за тридцать тысяч долларов, эта должна стоить половину. Это сколько же получается? — Я бы больше пятнадцати не дал, — решительно сказал Зигмусь. — Миллионов злотых. А может, и ещё поторгуюсь. — Столько у меня не наберётся, но семь я даю. Ты наскребёшь остальное? — А как же иначе? Я просто должен, чтоб я сдох! Завтра под вечер привезу ему, только договор купли-продажи подписать надо сегодня и сегодня же её перевести к вам. Ладно, пойду к нему, а вы не уезжайте, потому что я вроде как от вашего имени покупаю.* * *
Только в июле после дерби, где он добился ошеломляющего успеха, придя четвёртым на лидере, Зигмусь сумел приехать в Лонцк не на полчасика, как обычно, а на чуть большее время. Флоренция бегала по собственной леваде Гонсовских, точнее говоря, в момент его появления она находилась за её пределами. Кобылка паслась на казённом пастбище, на что в явном и нескрываемом остолбенении смотрели три человека: Моника, её отец и один из конюхов. Зигмусь чрезвычайно удивился этому зрелищу, потому что пастбище принадлежало подсобному хозяйству конзавода и о том, чтобы его потравила лошадь, не могло быть и речи. Эти трое должны были бы немедленно отреагировать на такое безобразие и отвести кобылу на место. А они тем временем стояли без движения и с раскрытыми ртами на неё таращились, ничего не предпринимая. — День добрый, — вежливо поздоровался Зигмусь. — И что тут творится? Почему она там… — Это чокнутая, — с глубокой уверенностью в голосе заявил конюх. — Чтоб меня громом поразило, она чокнутая, говорю вам! — А, Зигмусь! — сказала Моника, не поворачивая головы. — Как у тебя жизнь? Действительно, поразительное дело… Старый Гонсовский качал головой и потирал нос, а это означало, что он чем-то поражён и не знает, что и думать. — Ничего подобного я в жизни ещё не видел, — задумчиво проговорил он. — Может, этот подонок её так натренировал? — А что случилось? — полюбопытствовал Зигмусь. Моника только теперь обернулась к нему. — Хорошо, что приехал, может, ты что-нибудь знаешь. Слушай, ты представляешь себе, что она вытворила? Вылезла из левады под жердиной! Зигмусь посмотрел на ограду. Она состояла из одинарных жердей между столбами, причём жерди начинались на высоте примерно метр двадцать. Ни одна лошадь, кроме разве что пони, там бы не поместилась. — То есть как под жердиной?.. — А вот так: под. Подогнула ноги, как пёс, проползла, пролезла внизу. — И даже жердину не сбросила, — добавил конюх. — Уши прижала, хвост между ног.., чокнутая, точно! — Этого не может быть, — подумав, вынес Зигмусь свой приговор. — Мы это сами видели, все трое, — сказал старый Гонсовский, — минуту назад. Моника, забери-ка её оттуда, пусть не травит пастбище. А, Зигмусь, это ты… Слушай, что он все-таки с ней делал? Ты его знаешь, этого городского придурка? — Да ничего он с ней не делал. Он вообще не способен что-либо делать. Такой заспанный разиня, какого ещё свет не видал, куда ему там заниматься лошадью! Нет, серьёзно, она что, пролезла внизу? — Так я же тебе и говорю! — Если это вы говорите, поверю… — Вовсе не обязательно. Признаться, я бы и сам не поверил, кабы не видел собственными глазами. — Но это она сама по себе так, потому что о придурке тут и говорить нечего. — Так я ж и сказал, — упрямился конюх, — чокнутая. И с ней, вот попомните моё слово, ещё наплачемся. Чтоб меня старая кляча покусала, коль я что не так сказал! — И покусает, Антоний, потому что ничего такого не будет, — предсказала Моника, возвращаясь с кобылой в паддок. — Это моя золотая девочка, хорошая и воспитанная, только пугливая немного. Антоний видел, как она сама ко мне подошла. — Да потому что панна Моника любого коня приручит. А кобылка-то не голодная, на пастбище она просто полакомиться полезла. — Надо жердину опустить, — решил Гонсовский. — Или — ещё лучше — добавить по одной по всей ограде, пониже. Иначе она все время будет так лазать, потому что ей, как видим, это никакого труда не составляет. Флоренция положила голову на плечо Монике и прижалась к ней. Зигмусь с безграничным восхищением смотрел на великолепно очерченный храп и слегка раскосые сияющие глаза. Он вынул из кармана антоновку и подал кобыле на ладони. Флоренция съела угощение с большой охотой, а потом стала обнюхивать Зигмуся, толкая его под подбородок шелковистыми ноздрями. — Надо за ней послеживать, потому что она большая лакомка, — вздохнула Моника. — А вообще-то она форменное чудо! Зигмусь, у тебя не только глаз намётанный, но, наверное, и нюх! В последний момент ты её у этого дебила отобрал! Она ведь скакала, только когда ей самой хотелось. Хорошо, что ей это нравится, а то ведь она уже начинала салом обрастать. Кроме того, ты можешь себе представить, что она до сей поры седла и не нюхала?! Ничего на спине не носила! Зигмусь только головой покачал. Он вспомнил, что слышал, как этот придурок вроде как с лошадьми играл в конюшне. Конюшен возле хибары-пугала видно не было, значит, их заменял хлев. Кроме того, интересно, как он с ними там мог играть… Взаимно лягались они, что ли, или кусались?.. — Он её только выпускал побегать? — неуверенно спросил он. — И того не делал! Говорю тебе, она бегала столько, сколько хотела! У неё уже пузо расти начинало, я-то думала, что от обжорства, а оказалось — от застоя! Ещё немного — и она стала бы точь-в-точь как мать, у меня в глазах темнеет, когда я об этом болване подумаю! А развита она — сам видишь — почти как двухлетка, на неё уже два месяца назад можно было садиться! Зигмусь поддакнул, кивая головой. На лице его ясно читалось изумление пополам с недоверием. Он сразу подумал, что сам попробует сесть на лошадь и посмотрит, что из этого выйдет. Он заранее был уверен, что с этой лошадью ничего нельзя добиться силой, только добротой… — А я вам говорю и говорю: чок-ну-та-я, она чокнутая и есть, — снова влез в разговор конюх, причём в голосе его помимо неодобрения слышалась нежность. — Веточки боится. Флоренция, которую Моника похлопала по крупу, понеслась лёгким галопом по огромной леваде. В одном углу после каждого поворота она останавливалась как вкопанная, взрывая землю копытами, вставала на задние ноги и пыталась дотянуться губами до листьев растущей там липы. Все нижние ветки липы были уже ободраны, поэтому у неё не очень получалось сорвать листок. Она оставляла свою затею, опускалась на все четыре ноги, а потом снова бросалась в галоп. — И это тоже правда, — со вздохом призналась Моника. — Я уже думала, чтобы тебе написать, но не знала, сможешь ли ты приехать. Тебе, наверное, говорили, что я тебя искала в день дерби? — Да я и сам, без всякого письма, приехал бы, — ответил Зигмусь. — Там на дерби такая страшная суматоха была, но я вас заметил, видел, что вы мне знаки подавали, когда я на дорожку выезжал. А что, хорошо ведь подо мной скакал Тюрбо, а? — Очень даже хорошо, и хватило его надолго. Но все равно у Гесперии не было никаких шансов, третье место — для неё успех. — Болек на ней скакал, он всегда из лошади все соки выжмет… — А зато я тебя рассмешу: когда ты мне покивал головой, какие-то идиоты помчались на тебя ставить. Я собственными ушами слышала, как они плели про Тюрбо несусветную чушь: что он, дескать, первая группа, что его до сих пор прятали, что специально готовили его на дерби и все такое прочее… — Группа-то он первая, но вовсе его не прятали, — почти обиделся Зигмусь. — На нем скакали честно, за исключением единственного раза, когда на нем Сарновский сидел. Дерби для него слишком длинная дистанция. — Да это все знают, кроме распоследних кретинов. Погоди, я тебе расскажу про Флоренцию… — Чокнутая, — ещё раз высказался конюх и удалился по своим делам. — Юзек! — завопил он, отойдя на пару шагов. — Жердину неси и крюки! Моника снова вздохнула, покачала головой и повернула к дому. — Ты ведь, наверное, голодный? Пошли, я тебе расскажу про Флоренцию, а потом сам увидишь… Через час со смешанным чувством беспокойства, изумления и веселья Зигмусь смотрел, что вытворяет эта прекрасная и безумная кобыла. Конюх был крепко прав: Флоренция боялась любой веточки. При виде травки, растущей полоской поперёк дороги, она пыталась развернуться. Случайная веточка привела к тому, что она прижала уши, пискнула, встала на дыбы, попятилась на задних ногах, после чего обошла опасное препятствие стороной, испуганно кося глазом. — Она всегда так? — спросил Зигмусь с интересом. — Всегда. На нашем лугу она ещё ни разу не перешагнула тот малюсенький ручеёк, бегает только по половине пастбища. У тебя надолго отпуск? — На неделю. Неделю я тут побуду, ладно? Попробую на неё сесть, а? Ведь ей уже год и почти семь месяцев, ну, шесть с половиной, она первого января родилась! Машина, а не лошадь! — Может, и лучше, что этот пижон её не трогал, ещё испортил бы… Флоренция с самого начала оказалась существом чувствительным. Она полюбила не только Монику, но и Зигмуся, к старому Гонсовскому она питала пугливое уважение, конюха милостиво терпела, а к остальным человеческим особям относилась весьма различно. После старательного обнюхивания она оказывала им вежливую покорность или, наоборот, непримиримую враждебность, и на непоколебимость её чувств никакая сила не могла повлиять. Монике и Зигмусю она позволяла все, что угодно. Поседлать себя она дала сразу же, и по непонятным причинам ей это даже понравилось. Моника утверждала, что Флоренция, как настоящая женщина, любит быть хорошо одетой. Кобылка оглядывалась, пытаясь посмотреть на седло и прочую амуницию, её заинтересовали стремена, поэтому ей подобрали снаряжение как на парад. — Лучше, чтобы ты начал, Зигмусь, — беспокойно сказала Моника. — Ты лепе, а я на неё потом сяду… Ну, ни пуха ни пера!.. Она подставила руки, Зигмусь опёрся и вскочил в седло. Флоренция вздрогнула, но в тот момент она была занята тем, что пыталась вытолкнуть изо рта удила, и у неё ничего не получалось. С этим она смирилась, тяжесть на спине приняла снисходительно, не выказывая ни малейшего желания избавиться от балласта. Старый Гонсовский отошёл в сторону, Зигмусь разобрал поводья. Флоренция с минуту постояла неподвижно, а потом вдруг понеслась. Зигмусь был прирождённым конником, наделённым искрой Божьей. Он раньше научился держаться на лошади, чем ходить на собственных ногах. Исключительно благодаря этим талантам он не упал, потому что Флоренция стартовала, словно выстреленная из рогатки. Время от времени она умеряла свой бешеный галоп, пытаясь пройти часть пути на задних ногах, но никаких других штучек не выкидывала. Потом она возвращалась к невыразимо прекрасному, плавному, роскошному галопу, который нёс её, словно лодку по течению быстрой реки. Зигмусь чувствовал её всем своим телом, чувствовал радость лошади, какой-то триумф в этом галопе, счастье от работы всех мускулов и пружинистых сухожилий. На миг его охватило радостное упоение, и не было никаких сомнений, что упоение было взаимным. — Чудо ты моё! — прошептал он почти набожно. Его ощущения оборвались, как топором отрубленные, потому что Флоренция домчалась до ручейка. Зигмусь, к счастью, умел ездить и на мотоцикле. Почти падая на бок, лошадь сменила направление и развернулась при одном только виде страшного препятствия, и получилось это совсем похоже на вираж мотоцикла на гальке. Быстро придя в себя, Зигмусь попытался слегка притормозить Флоренцию, но она только мотнула головой, взбрыкнула задними ногами и помчалась к финишу, где стояли Моника и её отец. — Да, пэйс у неё точно есть! — сказал с уважением старый Гонсовский. — Не слишком ли много для первого раза? — забеспокоилась Моника. — Посмотрим… Конец лужайки Флоренция восприняла нетипично: не как конец пробежки, а как что-то вроде промежуточного финиша. Она развернулась — правда, не так нервно, как перед ручейком, но столь же элегантно — и снова помчалась на луг. — Господи, помилуй! — простонал в панике Зигмусь и вложил все свои силы в то, чтобы замедлить ход лошади. Он должен был начать учить её послушанию, но ни за что на свете не хотел дёргать и калечить её бархатные губы. Он стал осторожно и нежно, хотя и решительно натягивать поводья. Кобыла, почувствовав твёрдую руку, неохотно послушалась, укоротила шаг, замедлила, свернула, куда ей велели, перешла на рысь, потом пошла шагом. Это был весьма характерный шаг, передние ноги шли спокойно, а задние словно танцевали вальс. Так они и вернулись на старт. — И что она не ладит с этим ручейком? — спросил Зигмусь, сияя от счастья. — Десять сантиметров воды… Господи Иисусе, вот это лошадь! Рот мягкий, несёт, как ангел на крыльях, я все время её придерживал. Если она не поскачет на длинные дистанции, то я просто сосиска с капустой! Старый Гонсовский заботливо оглядел кобылку. Флоренция, приплясывая, рвалась скакать дальше. Было совершенно ясно, что эта игра понравилась ей больше всего на свете. — Этой её масти я не могу понять, — протянул он задумчиво. — От Сарагана получались в основном серые лошади, разве что в мать шли. Но эта целиком вороная, а мать у неё была караковая. В кого ж это она? Невзирая на кипящий в нем восторг, Зигмусь сумел вовремя прикусить язык. Тоже мне вопрос, в кого это она! Дьявол был чёрным, как настоящий дьявол. В отца, разумеется! И остальные её достоинства тоже в отца, вот только Дьявол никаких ручейков, веточек и травок не боялся. Она его догонит и перегонит, ей-ей, может, будет лучше легендарной Ведьмы… — Я боялась, что она устроит родео, — призналась Моника. — Хотя я ложилась ей на спину, и она мне ничего на это не сказала, ей даже нравится, но я думала, что она просто ласкуша такая. На тебе, милая, на, скушай… Флоренция жадно слопала два кусочка сахару и ясно дала понять, что ей хочется ещё побегать. Зигмусь снял с неё седло и оголовье, в ответ на что лошадь очень недовольно заржала. — Я же говорила, что ей нравится быть нарядной, — заметила Моника. Вытирать кобылку не понадобилось. Она была сухой, как перец. — Ладно, пусти, — сказал Гонсовский. — Потом заведём её в леваду, там жерди уже прибили. Надо будет отучить её от этого страха, потому что, не дай Бог, тень ляжет поперёк, так она же убьёт жокея! Завтра и начнём, а ты, Зигмусь, попробуешь на ней пошагать, ведь этому ей тоже надо учиться… Прежде чем они приступили к дальнейшему обучению, Зигмусь и Моника увидели нечто, что заставило их одновременно протереть глаза. Они как раз пили чай у окошка с видом на леваду, где Флоренция щипала скудную травку возле самой ограды. Буйная трава на пастбище прямо за оградой привлекала её гораздо больше. Дотянуться до неё Флоренция никак не могла. Она попробовала свой метод, очевидно, хорошо ей знакомый, подогнула ноги, но под дополнительной жердиной уже не пролезла. Окаменев от изумления, Зигмусь и Моника наблюдали, как лошадь отступила, легла и перекатилась на другую сторону, прижав копыта к туловищу. Потом она поднялась, отряхнулась, как собака, выходящая из воды, и с явным удовольствием принялась за траву на пастбище. Моника обрела дар речи далеко не сразу. — Зигмусь, ты и вправду уверен, что он её этому не учил? — Циркачка, ей-ей! — ответил остолбеневший Зигмусь. — Теперь я уж и не знаю, что сказать, хотя тот придурок на такое не способен. Может, он просто помешанный… — Выгони её оттуда. Перекатывание под жердью оказалось последней каплей. Старый Гонсовский решил, что больше нельзя позволять ей выкидывать такие коленца, и сразу же на следующее утро круто принялся приучать её перешагивать веточки. — Она должна понять, что может не только перешагнуть, но даже и перепрыгнуть через них, — объяснял он. — Это разумная девочка, сама сделает выводы. Не вмешивайтесь. Зигмусь и Моника держались поодаль, когда ветеринар решил заставить Флоренцию перешагнуть соломенный жгут. На лугу воцарилась невообразимая суматоха, потому что Флоренция боялась этого жгутика до сумасшествия, но старый Гонсовский был профессионалом. Через два часа мокрая от ужаса, полуживая от страха Флоренция, которую гладили, ласкали, отводили и снова приводили, поняла, что от этого кошмара ей не отвертеться. Она приняла мужественное решение. Она не стала просто и буднично перешагивать через этот страшный жгут, который мог на неё накинуться и даже укусить, а отчаянно, решительно прыгнула на полтора метра в высоту и четыре в длину. Враг остался недвижим, ничего плохого ей не сделал. Лошадь дрожала и тряслась всем телом, повернув голову и глядя назад на преодолённое препятствие, а внезапный блеск её глаз говорил о том, что она начала кое-что соображать. Старый Гонсовский не собирался издеваться над животным, ему хватило одного успешного испытания, но у кобылы был такой вид, словно этот кошмарный враг её заинтересовал. Казалось, что она сама хочет повторить эксперимент. — Чокнутая, — нежно сказал наблюдавший за всем этим конюх. Зигмусь настолько сроднился с кобылой, что вопрос собственности не имел для него никакого значения. Она была наполовину его, наполовину Моники, но на самом деле это он принадлежал ей душой и телом и никакая человеческая или сверхчеловеческая сила не могла этого союза разорвать. Эта принцесса отдохнёт от своего прыжка, а прыжок был такой прекрасный, только вот приземлилась она жестковато… А потом они пойдут на лужок пробовать шаг… Пошли они не шагом, а галопом, а ручеёк она перепрыгнула так, словно перед ней была мощная крепостная стена. В первый раз, да ещё с всадником на спине, Флоренция оказалась на другой стороне лужка, и, возможно, к лучшему, что никто не видел дикого блеска в её глазах, когда она мчалась на врага и с триумфом его одолевала. Она вдруг открыла, что ей очень нравится прыгать.* * *
Первая скачка настолько запоздала, что это перешло всякие границы приличий. Опоздание составило час с четвертью. Уж сколько скачки существуют на свете, а такого сроду ещё не бывало, даже когда к чертям вырубился ток и кассиршам пришлось работать при свечах. Ни у кого не оставалось никаких сомнений: причина во внезапном и буйном расцвете компьютеризации. Поговаривали, правда, и о том, что не было данных о ставках по всей стране. Это было вполне вероятно, потому что телефоны, факсы и телексы прилично работать не обязаны. Громкоговоритель время от времени выдавал новые сведения, совершенно как на вокзале, где расчётное время опоздания поезда с минуты на минуту увеличивается на очередные полчаса. В широко открытых дверях салона первого этажа царило вавилонское столпотворение, к тому же никто толком не знал, как делать ставки и как надлежит заполнять компьютерные карточки. Очевидно, что технический прогресс и цивилизация ворвались к нам с таким энтузиазмом, что теперь легли пластом от изнеможения. Метя принёс переданные на ушко вести о Кальрепе. — Лошади Репы с самого начала выигрывают, — категорически заявил он. — Это я вам говорю. — Как же. Репа! Губы раскатал! — рассердилась немедленно Мария. — Получи от жилетки рукава и от селёдки ухо! — Это почему же Репа? — спросила я неприязненно с ясно различимой ноткой протеста. Мете все было нипочём. — Потому что Репа просто не может не выиграть! Два года назад он едва не увидел небо в крупную клеточку, а в прошлом году у его лошади были хуже всех на скачках. Если он на сей раз чего-нибудь приличного не покажет, у него просто лицензию отберут. Он страшно старался, лошадей готовил… — Да не было ещё такого случая, чтобы у Репы к началу сезона были лошади готовы! — Ну и что? Это и будет первый раз. Сами увидите! Я с омерзением заглянула в программку, чтобы проверить, какие такие там лошади Репы, и оказалось, что я сама уже поставила на одну из них в первой же скачке. И что только на меня нашло с этой единичкой! Ну да, правильно: весна, три кобылы, три жеребца, кобыл я сбросила со счётов сразу, а из жеребцов два мне не понравились, оставался только этот, единственный, как раз Репкин… Ну да, какой-то смысл в этом есть. Я пожала плечами. — Ну ладно, пусть. Выиграет Эстен, на это я ещё согласна. Но Гербаль? Этрол? Дымок? Раскинь мозгами, тут же говорить не о чем! — Вот сами увидите… — А я на Дымка рассчитываю, — таинственно сказал Юрек, повернувшись в своём кресле. — Но зато в первой скачке я не поставил на Эстена. Туг выиграет Трефка. — Кобыла?! — Ну и что, что кобыла? — Сам увидишь… — Нет, так не получится, — объяснял пан Рысь Вальдемару. — В одной карточке только один вид ставок[25]. Так мне сказали. Нельзя так, чтобы в одной рубрике триплет, а в другой — квинта. Последовательность можно и на тех карточках, и на этих, но уж тогда только последовательность… — Люди добрые, кто-нибудь тут знает, как это все заполнять?! — простонал кто-то за ближайшим столиком. — А вон там сидит такой тип, который всем даёт сведения, — услужливо подсказала пани Ада. — За первым столиком… К такому типу стояла очередь, как некогда за мясом. Два вида компьютерных карточек окончательно добили общественность. Я сама стала давать всем объяснения, потому что имела с ними дело много лет в Дании, во Франции и в Канаде, но очень скоро оказалось, что у нас все не так, как надо. Не было рубрики для резервной ставки, объяснения, как заполнять карточку со ставкой только на одну лошадь, показались сомнительными, инструкции насчёт ставок последовательности вызывали недоверие. Перед кассами разыгрывались кошмарные сцены, потому что плохо заполненные карточки компьютеры не принимали. Кассирши в поте лица с шизофреническим блеском в глазах пытались найти причину и исправить ошибку, причём в половине случаев безрезультатно. Все соглашались в один голос, что компьютеризация была необходима и её давно следовало ввести, но вот именно эти компьютеры как-то не оправдывали возложенных на них надежд. Все больше сторонников находилось у теории, что вся эта электроника явилась с какой-нибудь американской помойки. — И вообще, это будет сезон Езерняка, — продолжал сплетничать Метя. — У него самые лучшие лошади, да к тому же в большом количестве, ему все тренеры пихали лошадей в работу. Болек говорит, что сегодня его нигде не будет, можно рассчитывать на него в последней скачке, да и то бабушка надвое сказала. Капуляс везде будет стараться выиграть, а в третьей скачке пятёрка — самый верняк… Я вернулась к кассе с твёрдым решением умертвить председателя попечительского совета. — Убью этого Кшися! — прошипела я в бешенстве. — Меня же кондрашка хватит: опять нигде нет списка снятых со скачек лошадей! — На табло высвечивают… — На табло!! И что, мне полчаса стоять возле табло и таращиться в этот ящик, чтобы выловить сведения?! К тому же они мигнут и пропадают, даже записать не успеешь! Только перед кассой можно узнать, кто участвует, а кто нет! Одному Богу ведомо, что я кассирше продиктовала! Снятые лошади должны висеть на каждом углу! Это же важнейшие сведения! Что это, черт побери, коммерческая тайна, что ли?! — Дай открывалку, убьёшь его попозже, — успокоила меня Мария. — Давай уж начнём как-нибудь этот сезон. — До завтра они подтянутся, в форму войдут, — без особой уверенности сказал пан Рысек. В форму они вошли через час и пятнадцать минут. Дали старт, и рванула первая скачка. Я успела погрузиться в размышления о прошлом. Одними размышлениями дело не ограничилось, я ещё и бормотала себе под нос, обращаясь неведомо к кому. Бормотание было крепко пропитано ядом, потому что каждое начало сезона и вообще начало любого дела после долгого перерыва представлялись мне бракованной шахматной доской. Кто-то её не так разрисовал, как надо, и чёрных квадратиков было в два раза больше, чем белых. Иногда я выигрывала только по вдохновению, ещё не испорченному скачками. Однако чаще всего я представлялась самой себе чем-то вроде пня, тупого, безмозглого, упрямого. Этот пень упорно выбирал пути, которые прямиком вели к проигрышу, насколько пень может выбирать пути. Меня разбередило воспоминание о том, как некогда, после возвращения из Дании, все ещё настроенная на датских рысаков, я придумала, какие лошади должны выиграть в первой скачке. Дело происходило на служевецком ипподроме. Я все роскошно придумала, а потом меня встретила энергичная критика, протест и громкие издевательства обожаемых близких, собственный сын покрутил мне пальцем у виска и вежливо спросил, хорошо ли я себя чувствую. Друзья слегка отодвинулись из страха перед сумасшествием и выкидывали демонстративно всякие другие фортели, так что я в конце концов плюнула с омерзением на собственную идею. Пришли к финишу именно те лошади, которых я выдумала, за ставку двадцать злотых заплатили больше семи тысяч. Это был рекорд ипподрома. Раскаяние окружающих, которое выразилось в том, что они били челом об пол, бухнувшись мне в ноги, принесло мне слишком мало удовлетворения. Меня не утешило даже то, что, вернувшись в Данию, я с места в карьер правильно угадала первую же лошадь в первой же скачке, потому что выигрыш тому, служевецкому, в подмётки не годился. Прошлый сезон на Служевце я начала так, что собственный кретинизм меня даже восхитил. Я даже стала подумывать, не заслужила ли я медаль, потому что такая последовательная глупость — это вам не жук начихал… На мыслях о медали я очнулась. Лошади уже рванули, и все бормотания заглушил громкоговоритель. — Старт, — сказал он с запозданием, но, как всегда, бесстрастно. — Ведёт Эстен, вторая Норушка, третья Лукреция… — Болек первым придёт, — решил Вальдемар. — Ну как за этим чёртом поганым уследить, ведь он же сам говорил, что на него рассчитывать нечего! А я на него на всякий случай поставил! — Ты смотри, где эта Трефка! — заволновался пан Эдя. — Сто корпусов уже проиграла! И ведь все должны были ставить на Трефку, с конюшни шепнули! Нет, вы только посмотрите… Вот, нате! — Не сто корпусов, а только-только три, — бесстрастно поправил полковник. — А вольно было слушать глупую болтовню! — громко посоветовала я в пространство над ухом Юрека. — Да не слушаю я! — разозлился Юрек. — Ты, смотри, Эстен как идёт! Смотри, как легко несётся! — Так он и выиграет… — Ну да, как же, разбежалась… — Эстен, какой там Эстен, не говори мне таких глупостей, потому что я и рассердиться могу! — бушевала Мария. Эстен вышел из поворота и без малейших усилий вёл скачку. Я задумалась: а вдруг в трепотне Мети есть своя система? Эстен, жеребец Кальрепа, скачет как сатана… — Эстен, Лукреция, Норушка, борьба за следующее место, — сказал рупор и замолк. — Холера! — возмущённо ревел разочарованный Юрек. — Не было его у меня! Это же чудовищный фукс! Откуда он взялся… — Ну как, в программке был… — И сами увидите, что будет дальше, — грозился торжествующий пророк Метя. — Репа понимает, что ему выиграть надо — кровь из носа… Сумасшествие с компьютерными карточками продолжалось. Существовал ещё один выход: можно было продиктовать свои ставки непосредственно кассирше, а она выстукивала все это и вводила в машину. Однако длилось это до страшного суда: кассирши ещё не освоились с клавиатурой и отчаянно всматривались в клавиши, а игроки, неведомо почему, ошибались гораздо больше, чем за все предыдущие годы, вместе взятые. Видимо, повлиял технический прогресс. Я сама точно таким же образом сглупила с квинтой, побив все рекорды, собственные и чужие. Объявление, что в пятой скачке сняли номер десять, меня окончательно добило. Снова заполнять карточки и стоять в очереди во второй раз я была уже не в силах. В отчаянии я продиктовала квинту одинарными ставками, во второй скачке хотела поставить на двух лошадей, так нет же, одну выбросила, а десятку заменила на единичку, отбросив ноль. Люди за мной начали топать ногами. Кто-то поджёг мусорный бак. Прежде чем его успели вытащить на балкон, дым заполнил весь второй этаж трибун. На балкон, разумеется, вытащили бак, а не поджигателя, но только потому, что поджигателя не нашли, а бак дико вонял. Какая-то особа женского пола, не слишком юная, упала со стула, ударилась головой и на миг потеряла сознание. Как только оно к ней вернулось, она решительно потребовала, чтобы ей помогли дойти до кассы, потому что ей чудом удалось заполнить карточки и она только затем и встала. Её заявление встретили полным пониманием. Сезон обещал быть исключительно эффектным. В воздухе все громче слышался вопрос о том, как будут возвращать деньги. Возврат денег много лет был достопримечательной особенностью наших ипподромов. Как только по каким-либо причинам лошадь, участвующая в скачке, бывала дисквалифицирована, теряла старт, вообще не выходила из стартового бокса или приходила последней со слишком большим отрывом от остальных, за неё возвращали деньги. Однако система выплат зависела от вида ставок, бухгалтерия высчитывала сумму бесконечно долго, но деньги все-таки в конце концов возвращали. Теперь все должно было быть иначе. Ходили различные сплетни, но никто не знал, что будет. Сомнения наконец начал разрешать громкоговоритель, поэтому его слушали, оттопырив уши ладонями. В одинарной ставке возвраты были обязательны. Это все поняли. В ставке на несколько лошадей возвраты касались только билетов, где выигрывала хоть одна лошадь, и это всем сразу не понравилось. Никаких возвратов в триплетах и квинтах. На место снятой со скачки автоматически вписывали резервную лошадь… — Какую резервную?! — дико взвыл Вольдемар. — Куда эту резервную вписывать?! — Тихо! — рявкнул на него пан Рысь. Рупор продолжал разглагольствовать. В роли резервной должна была выступать лошадь, на которую больше всего ставили, что легко определить благодаря компьютерам. Безответственным организаторам не пришло на ум хотя бы попытаться представить себе, как именно народ это поймёт, а народ с непоколебимым оптимизмом решил, что речь идёт о лошади, которая выиграет. Я полетела скандалить насчёт этого клочка бумаги со снятыми лошадьми, требуя, чтобы сообщили результаты скачки. Чёртов рупор их не объявлял, потому что результаты показывали на табло. Я, однако, ко всяким табло и дисплеям относилась, прямо скажем, без особой набожности и все время между скачками провела в скандалах с администрацией. Невозможно беспрерывно торчать перед монитором, читая пробегающую трусцой строчку и вылавливая в ней нужные сведения. К тому же, если человек хочет ещё и записать прочитанное, ему гарантировано расходящееся косоглазие. На двойки теперь разбиваться? Один смотрит на экран и говорит, что видит, а второй с дикой скоростью записывает. Так, что ли? И подумать не успеешь… Запыхавшись, злая и вся взъерошенная, я плюхнулась в кресло в тот момент, когда лошади второй скачки входили в стартовые боксы. Я скорее схватила бинокль. Именно в этой скачке я поставила на двух лошадей, и две были записаны на той компьютерной карточке, которая полетела к чертям из-за снятой десятки. Вместо неё стояла единичка, с неё начиналась у меня квинта. Люди в очереди позади меня вели себя настолько нервно, что, начни я думать и гадать возле кассы, на кого лучше поставить, они бы меня на куски разорвали. Что я переживала, пока шла эта скачка, ни в сказке сказать, ни пером описать. Я была уверена, что поставила не так, как надо, и это чувство завладело мною без остатка и чуть не задушило. — Мне уже все до лампочки, — горько поделилась я с Марией, когда дали старт. — Меня эти лошади в гроб вгонят… — Ну и что там у тебя? — поинтересовалась она, вглядываясь в лошадей, сбившихся в кучу на повороте. — Мух отгоняю. — Не надо, муха тоже человек… Жокей-любитель Квятковский на Гонце стартовал замечательно, не опоздал, шёл первым, однако через пятьдесят метров он дал себя обогнать двойке Врублевского. Теперь он держался вторым, за ним летела четвёрка, а дальше — выброшенный мною из квинты Клювач. — Двойка, семёрка, четвёрка, пятёрка в середине, — сказала я Мете. — На победу идёт Вонгровская, а не Репа, и я на её лошадей поставила. Только бы не Клювач, потому что в этом случае меня точно удар хватит! — Какой там Клювач, он не в форме, да и вес большой! — рассердился Юрек. — Первая же группа! — На прямую выходит Фармал, за ним Гонец, — говорил рупор. — Фармал слабеет, вперёд выходят Клювач и Гербаль. Гонец, Клювач, Гербаль… — Смотри, как идёт! — визжал Метя. — Давай, Репа! — Чтоб тебе сто раз лопнуть и чтоб язык у тебя отнялся! — энергично сказала я. — Черт, из-за одной идиотской лошади… Посылай лошадь, кретин! Квятковский посылать не умел, а может, и не хотел. Лидером скачки оказался треклятый Клювач, ещё пару секунд за ним держался Гонец, потом ослабел, и на второе место выскочил Гербаль Репы. Я оглянулась в надежде дотянуться до Мети и хотя бы ухо ему накрутить, но — увы! — его от меня отделяла Мария, к тому же он ещё и отодвинулся вместе с креслом на безопасное расстояние. Наверное, почувствовал, чем пахнет… — Клювач, Гербаль, — сказал кретин-рупор. Удар меня не хватил, мухи меня не съели, но только потому, что событиями подобного рода я была закалена в течение долгих лет. Иммунитет выработался. Если я выбирала из двух лошадей, ещё не было случая, чтобы я выбрала как надо. Может быть, в это кресло вместо меня надо было посадить умственно отсталую корову? — Осика бы выиграл! — мрачно и злобно высказалась я. — И на кой черт она посадила Квятковского?! — Ну, начинается неплохо, — с мазохистским удовольствием сказал полковник. — Сенсация за сенсацией! Мария с ужасом посмотрела на нас, нерешительно делая какие-то движения, словно не зная толком, кому покрутить пальцем у виска — себе или мне. — Да что на тебя нашло? — И я тебе могу сразу сказать, что будет дальше, — безжалостно оборвала я её упрёки. — Дальше придут все те лошади, которых я выбрала, и всю квинту мне поломает только этот паршивый Клювач. Вот увидишь… — Но почему?! — Ради Бога, могу тебе все объяснить. Я этого Гонца у себя в карточке оставила только потому, что во второй скачке поставила надвойку Вонгровской, вот и в первой поставила тоже на двойку… — Да откуда ты взяла этого Клювача?! — Происхождение. Группа. Оставь меня… — Ну вот, пришёл ведь Репа? Пришёл! — радостно лез ко всем Метя. — И увидите, что дальше будет! — А то будет, что я его отравлю, — яростно пообещала я. — И председателя совета убью. Да ещё и того, кто требует, чтобы квинту начинали с первой скачки. — Работы будет у вас — непочатый край, — вежливо заметил пан Рысь. Я подумала, что могу ещё поставить триплет на оставшихся от квинты лошадей, но у касс творились страшные вещи, и я отказалась от своей затеи. Из этого хаоса вернулся Вальдемар и показал свои билетики пану Собеславу. Пан Собеслав покарал его презрительным взглядом. — Да вы что?!.. Вы что наделали? — Да ведь, как говорится, черти взяли корову, так пусть и подойник возьмут! — Давай, Репа! — в полном кайфе верещал Метя. — Ой, Метя, я ей помогу тебя травить, — пригрозила Мария. — Нет в этой скачке Репы. Мы на Болека ставим. — Давай, Болек… За триплет дали восемь тысяч с копейками, о чем сообщил полковник, вернувшись от дисплея. — Они уже все показали. Ваш выигрыш, пани Иоанна, был бы значительным. Я поддалась своим неудачам. Долго ещё я уныло таращилась на растущие перед административным корпусом туи. Вспомнила вдруг, как несколько лет назад я пыталась показать знакомому типу кого-то, кто стоял за высоким кустом. — Ну, видите? — нетерпеливо говорила я. — Вон там, за этим можжевельником! Его видно до пояса… Я отлично понимала, что говорю что-то не то, но никоим образом не могла вспомнить, как правильно называется это растение. Знакомый не возражал, внимательно глядя на торс в рубашке, видневшийся над кустом. Дома слово вспомнилось само. — И почему вы меня не поправили? — упрекнула я наутро знакомого. — Это не никакой не можжевельник, это тамариск… Один Бог ведает, почему простое слово «туя» не держалось в моей башке. Знакомый диковато на меня посмотрел, и, когда я на третий день я ему сказала наконец правильное название, записав дома это слово на программке, он признался, что не перечил исключительно из вежливости. — И что тебя так рассмешило? — возмущённо спросила Мария. — Тут разыгрываются леденящие кровь сцены, а ты хихикаешь? — Про тамариски вспомнила. Психологическая защита… — Сумасшедшая! — ..я им билет в нос сую, а они платить не хотят! — скандалил пан Эдя. — Машина не принимает, мол. Ну и что? Под трамвай такие компьютеры! — За десять минут до начала скачки выплаты прекращаются, — терпеливо объяснял ему полковник. — По рупору говорили. Выплаты заблокированы, только принимают деньги. — Я неплохо начинаю, — удовлетворённо призналась пани Ада. — Очень хорошо сегодня за одинарные ставки платят… — Торговали — веселились… — философски прокомментировал пан Рысь. — Интересно, что будет через неделю, — ехидно сказал Юрек, поднимаясь с кресла. — Разберутся они в этих компьютерах или нет? Обычно они начинают нормально работать через неделю…* * *
Про лошадей на ближайшую субботу я ничего не знала, потому что не достала программку. Если мне не удавалось купить программку на скачках, я не могла этого сделать нигде больше. Распространение этого вида периодической печати почему-то столкнулось с непреодолимыми препятствиями на своём пути: киоски или не выписывали этих программ, или ещё не получили, или уже распродали. Чтобы все-таки купить программку, мне пришлось бы ехать на ипподром, в киоск у ворот. Как-то раз я даже собралась и поехала, но перепутала часы его работы, и там было закрыто. Я махнула на все рукой и решила ограничиться минимальными расходами. — Где наша Мэри? — спросил Метя, садясь рядом со мной. — У касс мечется. Она хочет дополнительно поставить на Валентине. — А что такое? — Он страшно рвался из паддока… — Пусть возвращается, потому что у меня есть секретные сведения. За эту неделю произошло знаменательное событие. Ты же сама видишь, что у меня морда вся красная! Видишь или нет? Вообще-то у Мети цвет лица всегда был здоровым и живым, так что трудно было понять. Я ему поверила на слово. — Может, начнёшь сразу? Потому что Мария вернётся только после старта, — предложила я. — Не дай Бог, потом забудешь, в чем дело. — Таких вещей не забывают! На Болека можно рассчитывать в четвёртой скачке. — Тоже мне тайна. Я тебе могу сказать за это, что в пятой можно рассчитывать на Осику. Он вместо Щудловского сел, а у того кони всегда неплохие. Да и кандидатское звание ему позарез нужно. Я похлопала Юрека по плечу и спросила, поставил ли он на четвёрку во второй скачке. Оказалось, что нет. Я его отругала, потому что он мало внимания обращает на тех, кто скачет. Он выкинул из ставок Титана, а зря. Теперь он засомневался и дал уговорить себя исправить ошибку. — Где у тебя эти бумажки? Давай пару сотен! — Да хоть пять! И от души тебе советую: поставь на Осику! Вернулась Мария, упала в кресло, пиво уже было налито, потому что я постаралась раздобыть не слишком тёплое. — На, пей, я пораньше налила, твоё уже остыло. Тьфу, то есть нагрелось, я хочу сказать. У Мети какие-то таинственные сведения, он только тебя ждал… — Пусть говорит! — милостиво разрешила Мария, подхватывая стакан. Метя конспиративно наклонился к нам. Тайны явно вертелись у него на языке. — Сенсация, — сказал он таинственным шёпотом. — Дебютирует частная лошадь… — Тоже мне сенсация! Уже давно скачут лошади из двух частных конюшен! — скептически перебила Мария. — Ты мне по телефону нёс какой-то бред про Трюфелинку, она тут вообще не считается… Я перед нею минус поставила. — В математике ты всегда мало соображала, примирись с этим и не морочь людям голову! — рассердился Метя. — Я-то знаю, что говорю! Заткнитесь хоть на минутку и слушайте! Я был вместе с Малиновским! Прозвучало это как-то торжественно. Он сделал ударение на Малиновском, не уточняя, где они были вместе: может, в кабаке ужинали. Мы подозрительно на него посмотрели. — На конюшне, — сказал Метя, сразу ответив на повисший в воздухе вопрос. — Он поехал лошадей смотреть, не по обязанности, а по собственной, почти доброй воле. Молодняк смотрел. И при случае посмотрел одного частного. Малиновский был профессионалом, стопроцентным и категорическим. Оценив значительность информации, мы молчали и ждали продолжения. Мария перестала даже раскладывать билетики со ставками. Метя сиял каким-то загадочным счастьем. — От первого января. В самый первый день года родилась. Некая Флоренция, а принадлежит она той девушке, которая сюда приходит. Этой, как её, Гонсовской… Имя «Флоренция» с места вызвало во мне бешеный интерес. Несколько лет назад моим кумиром была Флоренс в Копенгагене, а теперь у меня появился шанс иметь Флоренцию в Польше. Интересное дело… Я шикнула на Марию, которая успела вымолвить только полсловечка. — Цыц ты! Пусть рассказывает дальше. И что же? — Я вам все по порядку расскажу. Потому как мне кажется, что эта Флоренция заслуживает эпической поэмы. — Только я тебя умоляю, стихами не говори! — успела вякнуть Мария. — Прозой тоже неплохо. Так вот, вы слушайте, а я буду вроде как пророк или оратор, и перебивать меня не смейте, а не то я заикаться стану! Я с ним поехал просто так, для собственного удовольствия. Мы, конечно, роскошных жеребят видели, а при этом, ясное дело, был старый Гонсовский, хотя он не очень старый, скорее среднего возраста, и главная бухгалтерша по нему просто обмирает, но ему лошади милее, недаром он ветеринар. Это я вам на всякий случай напоминаю… — Слушай, у него не бред? — недоверчиво спросила Мария. — Ты уверена, что он трезв? — Сначала он показался мне трезвым, как свинья, — ответила я честно. — Он сидит тут все время и ничего не пил, кроме пива. По-моему, он просто увлёкся, пусть мелет все, что хочет, лишь бы только в конце концов до Флоренции добрался… — Доберусь, не беспокойтесь, по кочкам, по ямкам, как в натуре, — пообещал Метя. — Ну вот, старый Гонсовский, который среднего возраста, пригласил нас к себе, а Малиновскому это понравилось, потому что у Гонсовского и наливочка сладкая, и доченька гладкая… — Слушай, если он тут начнёт ещё и про весёлый пирок да со свадебкой!.. — А нельзя ей кляп в рот заткнуть? — с надеждой обратился ко мне Метя. — Она не понимает важности того, что я говорю. — Не обращай внимания и говори быстрее, а то сейчас дадут старт. — Быстрее не могу. Ну вот, в дурной час сказала… Вой громкоговорителя заглушил все и вся. Я запретила Мете говорить хоть слово, потому что мне не хотелось упустить ничего из того, что он скажет. Условия же не благоприятствовали беседам. Я с большим трудом вспомнила, зачем я тут. Скачка меня заинтересовала, особую прелесть ей придавал Валентине, которого я высмотрела в паддоке буквально в последний момент и даже успела заинтересовать им Марию. — Делай, что хочешь, но в первой скачке есть одна лошадь, — сказала я твёрдо. — Валентине, четвёрка, из частной конюшни, может быть, хозяин очень заинтересован в победе. Поставь все, что можно, начиная только с Валентине! Сомневаться было нечего, от Валентине исходило сияние. Народ явно ослеп, потому что на него ставили мало, предпочитали Куявского на единичке и шестёрку Кальрепа. Меня интересовало, насколько я окажусь права, поэтому я бросила слушать таинственные сообщения Мети, попыталась было приложить к глазам стакан с пивом, но в последнюю секунду поняла, что это не бинокль. Валентине стартовал третьим, на повороте повёл скачку, полетел к финишу и выиграл, хотя его придерживали изо всех сил. — Ты была права, — похвалила меня с уважением Мария. — Я поставила с ним триплет и квинту. — Я, правда, ничего не ставила, но у меня с ним последовательность, — вздохнула я с печальным удовлетворением. От всего сердца я пожалела, что поленилась сменить триплет и квинту после того, как увидела Валентине. Точнее говоря, мне не хотелось второй раз стоять в очереди. Нет, тоже глупость, ведь я ставила последовательности, значит, и в очереди стояла… Я опомнилась. Ясное дело, атмосфера скачек уже стала на меня действовать, я окончательно поглупела. Ни в какой кассе я не стояла, все мне ставила Мария. Это меня лень так наказала… — Ты форменная дура! — сердито сказала Мария. — Мне ты Валентине подсказала, а сама не поставила?! Ты мне на нервы действуешь. — Я не могу бороться с судьбой, не морочь мне голову. Валяй дальше, Метя! Так что там с этой Флоренцией и Малиновским? Ты остановился на кочках и ямках… — И наливке Гонсовского, — напомнила Мария. Мстю его осведомлённость явно переполняла, и он немедленно вернулся к теме, хотя с другого места. — Малиновский издалека её высмотрел! — гордо сказал он, словно талант Малиновского был его особой заслугой. — Я заслужил побольше пива! — Дай ты ему пива, а то он до завтра не доскажет! Нет, тут уже не осталось… Дай открывалку! — А на этом пиве ты сидела, — торжественно заявил Метя. — Я без колебаний соглашусь, что пиво из-под задницы может иметь дополнительные уникальные особенности… — Пани Иоанна, — сказала у меня за спиной пани Зося. — Такие милые молоденькие девочки, они очень хотят ваш автограф. — Боже, смилуйся, — вежливо и покорно согласилась я и исполнила свой общественный долг. — Я с ума сойду, — предсказала Мария. — Пришёл этот великий пан и болбочет. Метя, заглуши его, потому что я за себя не отвечаю! Престарелый, словно из прошлого века, шляхтич, опираясь на подоконник, повествовал всем окружающим о деятельности владельцев французских, американских и английских конюшен сто лет назад, сравнивая их с теперешними. Вальдемар ударился с ним в полемику, потому что когда-то сам был жокеем и лично многих знал. Пан Эдя горько жаловался на то, что у нас разный строй. Шляхтич не уступал, он знал все, притом лучше всех. Метя пожалел Марию и начал так пронзительно шипеть нам в уши, что вполне мог сойти за сифон с газировкой. — Она гуляла у старого Гонсовского в леваде и к его дочке прямо в руки пришла. Малиневский на неё поближе посмотрел, пощупал как следует… — Дочку-то? — подозрительно перебила его Мария. — Да нет, кобылку. Молоденькая. Ей только-только в январе два года исполнилось, я же говорил. Она будет дебютировать, теоретически в отделении Вонгровской. Она от Флоры и Мармильона. Мармильон, может, и не божество, но Флора была от Сарагана… — А масть? — снова перебила Мария. — Вороная. — Так что, она от Сарагана никаких черт не взяла? . — Неизвестно. Может, они у неё скрытые. Малиновский вообще дивился, головой только качал и что-то там бормотал, что такую масть даёт Дьявол. Сказал, что Флора, может, загляделась… Ведь говорят, что можно на макаку заглядеться, а потом неизвестно, что с ребёнком делать… Рупор завыл, возвещая вторую скачку. — Невыносимо! Я что-нибудь с ними нехорошее сделаю, — сердито сказала я. — Метя, я уже парочку типов на отстрел предназначила, а тут ещё и с тобой возиться… Я не ленива, но все имеет свои границы. Как хорошо, что я поставила последовательности пораньше, так что в кассы не пойду. Рассказывай про Флоренцию! — Я остановился на том, что он Флоренцию увидел и пощупал, — продолжал Метя. — Вы же Малиновского знаете, был он там парт-боссом, не был — плевать, а конник он замечательный. Он сразу сказал, что ей дерби выиграть — раз плюнуть. Комиссия ещё раньше её смотрела, допустила к участию в скачках, так что придёт лошадка — и сразу возьмёт первый приз. Малиновский — это я уж вам в полной тайне говорю! — сказал, что сам на неё будет ставить, хотя никогда раньше не ставил на таких. Говорит, лошадь, какой давно не было… — И зовут её Флоренция, — растроганно вздохнула я. — Флоренция. Если только не испортят её в работе… — А кто её тренирует? — поинтересовалась Мария. — Теоретически старый Гонсовский, у него есть лицензия. А мне что-то видится, и правильно видится, что это его дочка. Они просто как подружки, молодая Юнсовская и Флоренция. В конце концов, чего уж тут скрывать, я эту лошадь тоже видел, и показалась мне она благоуханной дивной розой… — Розой не розой, но что-то не припомню, чтобы цветы быстро бегали, — вставил пан Рысь, который пытался нас подслушать. Подслушивал он нас вынужденно, потому что его кресло кто-то подтолкнул к нам и сидел он почти что у Мети на голове. — Поставить я могу на кого угодно, только что-то мне не очень во все это верится, — решительно сказала Мария. — Метя совсем голову потерял, раз так поэтически начал выражаться. Мне так и чудится, что сперва они вплотную занялись наливочкой, а только потом — лошадью. — — Она показывала совершенно невероятные штуки, — продолжал Метя с разгону, не обращая внимания ни на пана Рыся, ни на Марию. — Она очень прыгучая, к тому же прыгать любит. У неё совершенно непобедимые симпатии и антипатии, и если чей-нибудь запах ей не понравится, так она его к себе не подпустит. Слава Богу, Малиновский вроде ей по нраву пришёлся, она его с первого взгляда полюбила. Может, даже разрешила бы ему на себе прокатиться, но на такой риск никто не пошёл, потому что под Малиновским и танк бы подломился, а что тут говорить о молоденькой кобылке. Хотя кобыла — прямо дракон! Молодая Гонсовская говорит, что непременно запишет её на Большой Пардубицкий… — А молодая Гонсовская тоже напилась? — кисло спросила Мария. — Ты тут без инсинуаций, пожалуйста! Обе они трезвые были! Я собственными глазами видел, как лошадь добровольно, сама по себе, перепрыгнула с этой амазонкой на спине через куст два метра высотой. Ведь она прыгать принялась просто для собственного удовольствия! Это же внучка Сарагана! Она должна не только прыгать, а и на длинные дистанции скакать! — Так она может и не выиграть в дебюте? — заметила я тревожно. — Начнёт разгоняться только под самый конец дистанции… — Она стартует как из катапульты! Малиновский на похвалу скуп, но он сказал, что она может выиграть все, что угодно. Вспомните Демону! Саксонку! Оргию! — Метя! Ты спятил: Саксонка и Оргия — арабы, при чем они тут? — сказала шокированная Мария. Энтузиазм Мети хлестал через край. Флоренция явно заняла все его мысли, хотя никакого допинга, кроме двух стаканов пива, он не принимал. — Я это говорю для сравнения! Вы что же, не понимаете, что такие, как Таормина, Синая, Констелляция ни разу не проиграли бы, кабы не махинации на ипподроме? Их придерживали, аж искры летели.., я не говорю, что не будут придерживать Флоренцию, но ведь не на дерби же! Да она вырвется — так сильна, скотина, что страх берет: ведь она, вместо того чтобы скакать, начнёт через спины всех лошадей прыгать! — Господи Иисусе! — ахнула я. — Во всяком случае Сарновский, наверное, на ней не поскачет, — утешила меня Мария. — Нет, я говорю про её любовь к прыжкам. Раз она любит брать препятствия… Я лично знала такую лошадь, которой это очень нравилось, и жокеи с неё летели вниз по широкой дуге, в зависимости от того, с какой стороны росли кусты, справа или слева. Она без всякого предупреждения рвалась к этим кустам… Но эта была полукровка. — Благородное происхождение Флоренции будет само за неё говорить. И даже скакать! — торжественно возвестил Метя.* * *
— Зигмусь, ей же придётся проходить под аркой! — сказала в отчаянии Моника. — Попробуй её уговорить, ради Бога! Тебе же скакать, не мне! В стартовый бокс она уже входит без всяких проблем, я её приучила с помощью морковки с петрушкой, она обожает петрушку! А потом она сообразила, что скакать ей позволят только после того, как она войдёт в бокс, и сама стала туда рваться. Умнейшее существо, только вот слишком своенравное. Зигмусь кивнул головой, сел в седло и поехал. Флоренция ему не подчинилась и прыгнула широкой свободной дугой через барьерчик возле арки. Всякую другую лошадь Зигмусь смог бы без труда удержать и заставить сменить направление, но у него не хватило духу рвать губы этой кобыле. Рот у неё был мягок, как шёлк, она реагировала на каждое движение удил, но сдерживать свои прихоти Флоренция не привыкла, и это нельзя даже было назвать дурным норовом. Она любила прыгать. Не было ни малейшего повода, по которому она должна была бы отказывать себе в этом удовольствии. Она охотно подчинялась воле наездника в вопросах направления и даже темпа, но упустить случай взять препятствие она никак не могла. Теперь она с лихвой возмещала себе те долгие месяцы, когда боялась соломинок и веточек. Зигмусь развернулся и поскакал к арке с другой стороны. На лужайке Гонсовских было расставлено все, что надо. Несколько столбиков с жердями имитировали ограду, гротескное подобие стартового бокса могло даже похвастаться дверями, которые в момент старта открывались перед грудью лошади. Методом ласкового убеждения Моника научила Флоренцию входить в эту тесную клетку и ждать знака, хотя дверцы здесь были без пружины и просто раскачивались перед нею. Потребовались два месяца, но лошадь твёрдо усвоила: чтобы свободно скакать, сперва надо пройти через бокс. Четыре раза приблизившись к арке, Флоренция четырежды преодолела барьер прекрасным прыжком. Зигмусь подъехал к Монике. — И что? — неуверенно спросил он. — Заставить её? Моника покачала головой. — Принуждением ничего не сделаешь. Она всеми силами станет протестовать. С ней можно только уговорами. Или хитростью. Я-то думала, что ты её как-нибудь ласково уговоришь. Подожди, сам увидишь, как она входит в бокс… Флоренция потянулась губами к карману джинсов Моники и вытащила носовой платок. Она уронила платок на траву и снова к нему потянулась. Зигмусь, однако, задумал показать ей, что надо все-таки слушаться. Он осторожно, но решительно подобрал поводья, стянув их плавным, уверенным движением. Флоренция замерла, словно немного задумалась, а потом, видимо, согласилась, что уверенной руке надо подчиняться. Она оставила в покое карманы Моники и подняла голову. Зигмусь подъехал к подобию стартового бокса, стоящему на краю луга. Он пытался сделать это исполненным достоинства шагом, но ясно чувствовал, что задние ноги кобылки пляшут польку-галоп. Флоренция пробовала ускорить шаг. Он крепко держал её, и они вошли в бокс. Флоренция проделала это просто с восторженной готовностью. К его удивлению, войдя, она по доброй воле остановилась. На миг она застыла как вкопанная. — Старт!!! — крикнула Моника. Толкнув дверцы, Флоренция пулей рванула с места. Не могло быть речи ни о каких арках, она пролетела над барьерчиком и понеслась на противоположный край лужайки, причём Зигмусю даже не потребовалось ею управлять. Она роскошным прыжком перемахнула ручеёк, не уменьшая скорости, не спотыкаясь, выполнила прекрасный плавный поворот и помчалась обратно. В конце она слегка изменила направление, чтобы оказаться возле барьерчика и в своё удовольствие его перепрыгнуть. — Мать честная, чтоб я сдох и не дома ночевал, а в вытрезвителе до конца дней своих! — сказал Зигмусь, просто захлёбываясь противоречивыми чувствами. — И что она с этими прыжками?!.. Может, не надо было тогда её через солому заставлять? Но летит, паршивка, как ангел, а как она этот поворот взяла! Всегда так берет? Прислонившись к стартовому боксу, Моника тяжело вздохнула. — Поворотом она уже овладела на сто процентов. Её можно пускать одну, она сама регулирует темп и шаг. А что касается прыжков, так ты посмотри, какие у неё бабки! Может быть, ты не заметил, а я с самого начала углядела. Такое расстояние между копытом и пястью редко встречается, тут мощнейший рычаг. Он даёт ей такой прыжок вверх, что она без труда побьёт все рекорды. И знаешь, не хочется мне от этих прыжков её отучать, потому что я на самом деле думаю про Большой Пардубицкий стипль-чез. Все Большие Пардубицкие требуют прыгучести и большой выносливости. А уж сколько у неё сил, ты себе даже не представляешь. Флоренция снова тянулась зайти в бокс, нетерпеливо переступая задними ногами. — Ну что, ещё раз попробовать? — предложил Зигмусь. Ситуация повторилась без малейших изменений. Флоренция прошла уже полторы дистанции для дебютирующих двухлеток, но все ещё рвалась в галоп. Смущённый Зигмусь ломал голову, что ему делать с таким подарком судьбы. — Надо, наверное, забрать её на ипподром, — неуверенно предложил он. — Вонгровская ждёт, у неё для Флоренции уже денник есть. Мне кажется, она мчится к этому ручейку, чтобы его перепрыгнуть, а на ипподроме никакого ручейка нет. Там она скорее привыкнет. — Мне тоже так кажется, — согласилась Моника. — Для меня так будет даже лучше. Я стала учёбу запускать, потому что провожу тут по три дня в неделю. С Агатой я уже разговаривала, она ждёт. Ладно, перевезём её на будущей неделе…* * *
По чистой случайности мне пришлось наблюдать странное явление. Я как раз стояла возле буфета, обе буфетчицы что-то делали в подсобке. Ждала я довольно долго, мне это наскучило, поэтому я встала спиной к прилавку и пыталась рассмотреть табло, на котором вот-вот должны были появиться суммы выплат по выигрышам. У столика возле прохода сидело общество, состоявшее главным образом из конюхов. Они мрачно молчали, потому что никто из них не угадал победителей. Пришли фуксы, и как раз совершенно немыслимый фукс закончил квинту, а на фуксов никто миллионы не поставит. Меня это не потрясло, у меня квинта сломалась уже на первой лошади, и я сразу на неё плюнула. Куда хуже было тем, у кого все получалось в течение четырех скачек. Они питали ослепительные надежды, а тут в пятой скачке все коту под хвост! Компания за столиком являла собой картину отчаяния и безнадёги, наверняка они здорово проигрались. Я на минутку оторвала от них взгляд и посмотрела в сторону окна, потому что там как раз атмосфера была полна совершенно противоположных чувств. — Есть! Есть! Есть у меня это Фигляр! Я им заканчивал квинту! — И что, выиграли? — недоверчиво спросил Юрек. — Да нет, она у меня сломалась уже на второй скачке, но Фигляр у меня был, вот, пожалуйста… — И что вам с того, позвольте поинтересоваться? — заметил Вальдемар. — За то, что вы его написали, вам не заплатят. — Моральное удовлетворение, дрошс пана! Экран наконец показал выигрыши, за квинту заплатили больше шестидесяти девяти миллионов, почти семьдесят. Типы за столиком смотрели на табло с явным отвращением, только один из них вздрогнул, покраснел так сильно, что залился краской по самую шею, потом полез в карман и стал выгребать оттуда билеты… Вот то-то и оно, что не выгреб. Он сидел ко мне в профиль, я отлично видела этот жест, этот карман, он начал вынимать руку, и я увидела край розового картонного прямоугольничка. Но вдруг он замер, словно опомнился, совладал с чувствами, кипевшими в нем, как в котле, вот только убрать усилием воли краску с лица не получилось. Бледнел он медленно. Он возбудил во мне любопытство. Эта маленькая сценка оставила такое впечатление, словно тот тип угадал квинту, обрадовался, что получил такой большой выигрыш, но решил скрыть этот факт. В нем взыграло ретивое при виде суммы выигрыша, но он твёрдо решил не признаваться в своём везении, в карман полез машинально, но вовремя остановился. Редкое явление, обычно каждый выигравший во весь голос визжит про своё счастье направо и налево, а этот осторожный — явное исключение в достойном племени игроков. Если только я правильно истолковала его поведение… Появились буфетчицы, так что я выкинула из головы этого типа и занялась пивом, потому что надо было отметить триплет Марии и Мети, тоже неплохой. Выиграли они его в складчину. Я угадала последовательность, это было неплохим финансовым утешением, так что заодно я могла отметить и собственные успехи. Мрачное молчание после генерального проигрыша сменилось страшным скандалом. Выплата выигрыша за квинту вызвала всеобщее изумление. — Нет, вы только посмотрите, посмотрите, что творится, я же говорю!! Такие дикие фуксы пришли, что должны были быть сумасшедшие деньги! — скандалил пан Вольдемар. — Кто-то знал и поставил на них! — Ну и пожалуйста! — сердился Юрек. — Должно было быть как минимум сто пятьдесят миллионов! Смотрите, указано, что выиграли трое! Я, как полный идиот, выкинул одну из этих лошадей, решил, что дорого! — Хитрый вдвойне теряет… — Раз уж у тебя нет этой лошади, тебе лучше, наверное, радоваться, что заплатили меньше, а не больше… — Ведь приходило мне в голову поставить на Фигляра, но мне показалось, что это невозможно, — жалела пани Ада. — Эх, сейчас имела бы свои семьдесят тысяч, а тут все, сама себе испортила… — Милые дамы, этот наш попечительский совет все равно что наши парламент, сейм и сенат! — гремел пан Эдя. — Всюду одна навозная куча! Что, у этих лошадей вдруг крылья выросли?! — До сей поры их придерживали, ну и что такого, лошадей постоянно придерживают, — снисходительно успокаивал их полковник. — Пожалейте своё здоровье. Ну кто мог предсказать, что этих лошадей именно сегодня отпустят? — А трое выигравших знали! — Может быть, они играли все возможные комбинации…. — В результате я выиграла только последовательности с Осикой и Куявским, — печально сказала я. — В квинте я угадала двух лошадей, именно их. Искренне говорю, что на них я поставила просто на всякий случай. Мария уже смирилась с проигранной квинтой, решив утешиться выигранным триплетом. — На всякий случай… — задумчиво сказала она. — А ты уверена, что это хорошо? — Очень даже хорошо, я же выиграла… — Да нет, я не про то. Как все-таки положено говорить: просто «на всякий случай» или «на всякий пожарный случай»? По-моему, ты не правильно употребляешь это выражение. Я запротестовала. — Умоляю, отцепись ты от языковых тонкостей. Своё мнение на этот счёт оставь при себе и придерживайся тонкостей своей профессии. В конце концов, я же не спорю с тобой, что во мне сидит скелет… — А чем тебе мешает твой скелет? — Я его очень боюсь. Позвоночник меня пугает, даже изнутри. — Чокнутая. Ты радуйся, что у тебя есть хребет, хороша бы ты была без него! — Столько разных созданий ходит без хребта, что это на самом деле только вопрос этики, — высказался Метя. — Да ладно уж, пусть во мне сидит скелет, — великодушно согласилась я. — Но я не желаю о нем помнить, а уж тем более рассматривать его на разных там фотографиях. Только и ждёт, чтобы я о нем подумала, тут он сразу меня где-нибудь подведёт. — Кто?! — Да скелет же. — У тебя, по-моему, температура, — недовольно решила Мария, забывая о своих сомнениях насчёт «всякого случая». — Или здешняя атмосфера тебе в голову ударила… Я вдруг вспомнила про типа за столиком. Оглянувшись, я заметила его за цветочками. Он сидел спокойно, хладнокровие уже вернулось к нему, было непохоже, что он собирается идти за выигрышем. Я подумала, что, наверное, ошиблась. Может быть, он сунул руку в карман именно за проигравшими билетами и не хотел показать своего поражения. Я поднялась с кресла, заглянула в паддок и отправилась в кассу, чтобы поставить на то, что увидела. При виде того, что творилось возле касс, я с места в карьер рассвирепела, потому что хвосты возле каждой кассы были несусветной длины, с заполнением компьютерных карточек по-прежнему были проблемы, половина игроков просто диктовала свои ставки кассиршам, а это длилось бесконечно. Плюясь и ворча, я встала в конец очереди, поклявшись себе в очередной раз, что буду сразу ставить на целый день, чтобы отделаться, а забирать выигрыши смогу в любой момент. Если, конечно, что-нибудь выиграю… В среду скачек не было, как всегда. В начале сезона скаковыми днями бывали только субботы и воскресенья. Приобретение программки становилось кошмарной проблемой, но на сей раз я решила добиться своего. В четверг я специально поехала в киоск возле ворот ипподрома, старательно выбрав время. Я была настроена так решительно, что, если бы киоск не работал, я ворвалась бы в административный корпус и получила бы программку от Зоей. Но мне удобней было купить, потому что покупала и для Марии, а просить сразу две программки мне показалось неприличным. Я приехала удачно, киоск был открыт. Впереди меня по газону шёл какой-то человек, он направлялся к кассе. Я рассеянно посмотрела на него, немедленно его узнала, и мне сразу стало интересно. Это был тот самый тип, что сидел за столиком, тот, который вроде как выиграл. Он тогда расцвёл, как алый мак, а потом постарался сохранить каменную невозмутимость. Однако он все-таки выиграл, раз теперь идёт в кассу… Подходя к киоску и доставая деньги, я начала думать — совершенно невольно, потому что плевать мне сейчас было на этого типа, я пришла купить программку. На мысленном автопилоте я стала размышлять, почему он не получил своего выигрыша во время скачек, и решила, что сам факт выигрыша он решил скрыть навеки. Сейчас он приехал забрать деньги, чтобы никто за ним не подглядывал. Отойдя от киоска, я снова посмотрела на кассы. Там стояли уже двое. Тот, кто выиграл, а за ним другой, значительно моложе. Выигравший рылся в карманах, на этого другого он не смотрел. Непонятно почему я остановилась и внимательно следила за процедурой выдачи выигранных денег. Это длилось недолго, выигравший взял три банкноты. Ну нет, это не могла быть квинта, банкнот по двадцать миллионов у нас пока ещё нет, значит, он выиграл триплет или последовательность. И такую вот мелочь он скрывал?! Идиот… Тот, второй, ничего не получал, о чем-то спросил кассиршу и пошёл вслед за этим первым. Они сели в две разные машины и пропали из виду. Меня эти странности не очень интересовали, я даже не очень удивилась, потому что во всем этом, в конце концов, ничего необыкновенного не было. Скрывать даже относительно маленький выигрыш тот странный тип мог по самым разным причинам. Может быть, он уговорил кого-то не ставить на ту лошадь, на которую поставил сам, а она возьми да и приди. Вот парню и совестно теперь. Или, наоборот, подсказал кому-нибудь лошадь, которая не пришла, а сам поставил на другую. Возможно, он должен кому-то деньги и не хочет признаваться, что выиграл, чтобы не платить долгов. Или он точно знал, кто взял деньги за то, чтобы придержать лошадь, а кто поедет по-честному, и не хотел показать, что знает. Или компания у него нахальная и потребовала бы банкет в честь выигрыша… Вечером я поехала к Марии. Там уже сидел Вальдемар. Они пытались вычислять свои ставки по программке Вальдемара, но Вальдемар успел поговорить с Куявским и программка была уже вся безнадёжно испещрена каракулями пометок. Это страшно мешало. Я вынула новые программки и включилась в увлекательное занятие. — А что во второй, этого и Болек не знает, потому что вторую скачку застолбила мафия, — говорил Вальдемар. — Он говорил, что, мол, от денег он может отказываться сколько угодно, но, если ему отлуп дадут, он костей не соберёт. В воскресенье он выиграл на этой кляче, как его там, Мазепа, что ли? — Мазарини, — поправила Мария. — Вот именно, на третье место он хотел попасть, думал, что ему удастся удержать лошадь, перед ним были Сарновский и Бялас, а тут ни с того ни с сего один свернул к бровке, второй замедлил ход и прибился к куче, словно они по команде споткнулись. Так что Болек оказался первым. Он говорил, что должен был скакать Замочек, а тут Мазарини как раз был в форме, ну, и выиграл на голову. Вот откуда фукс… — А что там насчёт мафии? — перебила я, разворачивая программку. — Почему, интересно, они застолбили именно вторую скачку и чего им надо? — С Репой у них какой-то уговор есть, пустят лошадь, которую до сих пор прятали. Глебовский уже из моды выходит, к тому же Капуляс грозится, что его лошади первыми придут. Что-то они там затевают, потому что Липецкий или там Езерняк вообще с такими типами не разговаривают. А эти, во второй скачке… Сами посмотрите, кто участвует. Лучше уж мафия, чем эти ломжинские жлобы. — Ну, тогда победит Батька, — решила я. — Он лезет вперёд, а в этом году ещё не выиграл ни разу. — Ты что, не видишь, на ком он скачет?! — возмутилась Мария. — Да эта лошадь вообще в расчёт не идёт! — Скажем так: в расчёт идёт, но умеренно. Но ведь ты же слышишь, что Вальдемар говорит: не лошади придут, а уговор. — Из этого уговора по твоим словам получается, что абсолютно все будут лезть вперёд. А если будут лезть вперёд. Батьке там делать нечего! Капуляс просыпается только во второй половине сезона… — Болек вообще говорит, что новая мафия объявилась, — сообщил Вальдемар, отрываясь от программки. — Они уже под конец прошлого года начали выступать. Русская мафия вроде бы. Такой здесь бандитизм развели, нож к горлу приставляют или дубинкой помахивают и велят платить. — Кому? — Не знаю, потому что Болек как-то неясно говорил и все намёками. — Мало было наших, ещё и русские. Нужны нам они, как дыра в мосту! — сокрушалась Мария. — Они что, букмекеров подкарауливают? — Подкарауливают тех, у кого денежки водятся, так что очень может быть, что именно букмекеров. Какая-то мысль мелькнула в моей голове и погасла. На миг у меня возникло ощущение, что эта проблема мне знакома, словно я уже слышала или видела нечто в этом роде… Но я была занята выбором лошадей и не успела вспомнить, что же это такое было. Из нашей болтовни постепенно стало что-то получаться, мне удалось выбрать ставки. Только Осика мне мешал, потому что в этот день он скакал четыре раза. Осика ни в коем случае не упускал ни малейшего шанса заработать в этом году звание кандидата в жокеи. Ему не хватало только двух побед. Он крепко удорожал мне игру. Я твёрдо решила поставить на него, особенно в первой скачке. Нет, без Осики играть не буду! — А я этого Болека вставил везде, где можно, — решился пан Вальдемар. — Черт их знает, как они поскачут, а он сам по себе никакую лошадь придерживать не станет. — Мы ещё не знаем, какую лошадь снимут, — заметила Мария и потянулась к холодильнику за пивом похолоднее. — Попробую завтра позвонить туда, а потом перезвоню тебе, — ответила я. — Если у меня не получится, ты позвони мне вечером или в субботу утром. Сведения о снятых лошадях сообщал накануне скачек автоответчик. Об этом знал весь город, и номер, естественно, непрерывно был занят, так что шансы прорваться появлялись только около полуночи. Если принять во внимание, что я все ещё не рассталась с решимостью поставить утром на целый день, мне необходимо было знать все о снятых лошадях. Я скрипнула зубами, вспомнив недобрым словом председателя совета, и решила прикипеть к телефонной трубке. — Ну ладно, оставим в покое эту вторую скачку и посмотрим, что там дальше, — предложила Мария. — Что у вас получается в пятой?* * *
Я долго таращилась на свою карточку, где у меня была записана последовательность после первой скачки в субботу, но никак не могла понять, что вижу. — Господи Иисусе, — в ужасе сказала я. — Наверное, на этой неделе помру, потому что первый раз в жизни вижу что-то подобное. Мне кажется, это какое-то страшное знамение. — А что случилось? — полюбопытствовала Мария, пытаясь разложить по разным карманам билеты на разные виды ставок в разных скачках. На несколько билетиков она просто села, потому что карманов не хватило. Я сунула ей под нос билетик. — Посмотри. Компьютер ошибся. Я тебе даю слово, что поставила две последовательности по десять тысяч, собственной рукой очень тщательно заполнила билетик, и посмотри, что из этого вышло! Мария с минуту вглядывалась в листок. — Не понимаю. По-моему, все вышло очень хорошо. Ты выиграла, пришло два-пять… — Ну да, разумеется! Поэтому я и удивляюсь. Ты присмотрись внимательнее. Оказывается, что я поставила два-три и два-пять, два-три, как и собиралась, за десять тысяч, а два-пять — ты посчитай нули! — за сто! Ошиблась эта машина, я же заполняла оба купона по десять. И посмотри, пришла последовательность не за десятку, а за сотню! Со мной обычно бывает наоборот! Мария внимательно посмотрела и зашлась хохотом: — Мои поздравления! Фуксовая последовательность! А ты не могла бы так почаще ошибаться? — Это не я, это высшая техническая сила… Я приехала на ипподром раньше, специально для того, чтобы воплотить в жизнь свои планы. Без толчеи и спешки я заполнила купоны и встала к пустому окошечку кассы. — Дороговато это вам обойдётся, — озабоченно заметила кассирша. — Конечно, дороговато, если я ставлю на весь день сразу, — согласилась я философски и приготовилась заплатить восемьсот тысяч злотых без малейшего протеста. — Но может быть, они ко мне хоть частично вернутся… Билетов я не проверяла, сгребла все в охапку не глядя, потому что рядом со мной вдруг снова оказался тот странный тип, который запомнился мне по прошлому воскресенью. Тот самый, который выделывал трюки за столиком, а потом забрал маленький выигрыш в кассе у ворот. Теперь он огляделся вокруг и подал свой билетик. Вокруг было ещё пусто, немногочисленные игроки разбрелись по углам и старательно ставили крестики на жёстком картоне компьютерных карточек. Никто возле касс не подглядывал и не подслушивал. В ожидании, пока кассирша пропустит через компьютер все мои ставки, я посмотрела на него, пытаясь понять главным образом, не привилась ли у нас цивилизованная привычка выплачивать выигрыш через неделю. Понаблюдав с минуту, как перед типом растёт стопка банкнот, я поняла наконец, что вижу! Тип действительно выиграл ту самую квинту, к тому же он поставил на неё три раза, то есть он был единственным выигравшим на ипподроме! И не только не признался, но и решил забрать свой выигрыш без свидетелей. Он отказался от попытки забрать выигрыш в кассе у ворот, специально приехал сегодня пораньше, чтобы попасть к пустым кассам и исключить подглядывание! Не хотел никому показывать двести десять миллионов, которые выиграл, это уже сумма ого-го!.. Постой-постой, а что там говорил Вальдемар? Русская мафия подкарауливает таких денежных… Это открытие до того меня заинтересовало, что я даже не посмотрела на собственные билетики. Я выкопала из них карточки на первую скачку только тогда, когда лошади миновали финишный столб и на башне вывесили результаты. Я остолбенела, поскольку выиграть по ошибке последовательность за сто тысяч — это нечто! Золотой парень этот Осика! Я подождала, пока объявят сумму выигрыша, и радость жизни охватила все моё сердце. Почти миллион! Мало того что я окупила свои ставки за целый день, так ещё и выиграла! Судьба смилостивилась над кретинкой, которая боится поставить побольше на самолично выбранных лошадей, и сама за неё постаралась. Я похвасталась Юреку, который весьма спокойно к этому отнёсся, а минутой позже мне попался Мстя. — Где наша Мэри? — У касс. Метя, садись, что я тебе расскажу! Нет, не сейчас, сейчас я вас пивом угощу, потому что я на целый день выиграла! Посиди спокойно, потому что у меня мелькают важные мысли… — Важно то, что Бялас не хотел брать денег от ломжинской мафии, — сказал Метя, когда я вернулась с пивом. — Из этого можно сделать вывод, что он придёт первым! — В какой скачке? — В четвёртой. Я заглянула в программку. — Так ведь это и так ясно! Ему обязательно надо хоть пинком выпихнуть этого своего Амати в первую группу, чтобы выступать в именных скачках. Пока у Амати вторая группа, никто ему этого не позволит, разве что в качестве лидера, но тогда народ революцию устроит. Не знаю, чем они в него будут швырять, если он выиграет… Я сама по себе на него поставила, без всяких там подсказок с конюшни. А теперь заткнись, вот тебе пиво и слушай, потому как мне интересно, что ты на это скажешь. Я по порядку рассказала ему все, что видела. В этот момент вернулась Мария и потребовала, чтобы я все повторила. Так как Метя не возражал, я подчинилась. Мы конспиративно шептались, а какой-то чужой тип пытался подслушивать, перегнувшись через барьерчик между папоротниками, упрятанными в кашпо. Шею он вытянул без малого как жираф. Однако ничего у него не получилось, поэтому он очень скоро отказался от своих попыток. — Ну да, я тоже кое-что об этом слышал, — признался Метя, когда я закончила рассказ. — Они организовали рэкет под конец прошлого сезона. Этот, что квинту выиграл, наверняка знает больше, раз он так законспирировался. — А тебя он не боялся? — поинтересовалась Мария. — Да нет, почему-то небоялся, — ответила я. — Зыркнул на меня только, но не нервничал. Видимо, решил, что я в этом не участвую. — Этот тип отличился большой мудростью, — похвалил его Метя. — Я при случае нажму на Болека, потому как он должен в этом ориентироваться. И Езерняк за рюмкой чая тоже язык, поди, развяжет, жаль только, что пьёт он мало. Наш разговор перебили пронзительные повизгивания по другую сторону прохода. Супруга одного из игроков, которая редко бывала на ипподроме, голоском «серебряный колокольчик» выкрикивала неописуемые бредни. Карьеру девочки-ромашечки она закончила весьма и весьма давно, но почему-то этого не заметила и по-прежнему продолжала работать под сладкую девочку. — Какое счастье, что я сделала ставки сразу на весь день, — вздохнула я с облегчением. — При одном её виде у меня в глазах темнеет, я бы стала проигрывать, как дикий осел с тепловым ударом. — Я билеты потеряла, — испуганно воскликнула Мария. — Нет триплета с первой скачки, я начинала с первой, но что у меня там дальше — не помню… Слушай, куда я его дела?! Я тут где-то положила, ты на меня смотрела… Что я с ним сделала? — Проверь, не под задницей ли он, — посоветовала я. — Так и есть, я же на тебя смотрела и видела. Мария сорвалась с места, задев пана Рыся стаканом пива по голове, к счастью, не сильно, и с облегчением вздохнула, вытащив из-под себя билеты. — Вы меня толкнули с намёком? — вежливо поинтересовался пан Рысь. — Разве что дала понять, что я окончательно спятила и опасна для окружающих… Опоздавшая пани Ада упала в кресло рядом с нами, вежливо поскребла пальчиком пана Рыся по плечу и стала что-то ему шептать. Мария молча проверяла билеты, время от времени бормоча что-то себе под нос. Метя наклонился в другую сторону и стал о чем-то спорить с паном Эдей, «серебряный колокольчик» слабо доносился от буфета, и я услышала, что говорит пани Ада. — ..и не знаю, каким образом, но он потерял все. Он был страшно смущён и очень неловко выкручивался, когда отказывался играть в покер Я наклонилась к ним. — Можете и мне рассказать, — предложила я. — Мне почему-то кажется, что вы тут обсуждаете явление, которое в последнее время постоянно мне попадается на глаза. Я собираю сведения на эту тему для собственного удовольствия. Пани Ада не возражала. — Вот именно, может быть, вы все поймёте. Мой знакомый выиграл здесь — я это точно знаю — около восьмидесяти миллионов. Вдруг оказалось, когда мы уезжали, что он без денег. Он не проигрался, это ясно, потому что выиграл он в предпоследней скачке, сошёл вниз, там касс нет. Кроме того, я знала, что на последнюю скачку он раньше поставил. Он закончил триплет, я знаю, на что он ставил. Выезжал он вместе со мной, потому что мы как раз договорились перекинуться в покер, я его довольно долго ждала, в конце концов он пришёл и при этом был чем-то страшно расстроен и смущён. На покер не поехал, вышел из машины, что-то там плёл с пятого на десятое, и у меня сложилось впечатление, что у него просто нет денег. Каким чудом это могло случиться? Потерял, что ли? Никому вроде должен не был… — У него отобрали, — сказала я, не колеблясь. — Как это — отобрали? Кто отобрал? Пан Рысь кашлянул. — Вроде бы тут творятся страшные вещи, — признал он с озабоченным видом. — Я тоже кое-что слышал. Русская мафия подкарауливает выигравших и отбирает деньги. Угрожает страшным оружием — то нож, то бритва, то пистолет, то обрез… — Вы шутите! — недоверчиво воскликнула пани Ада. — Это же невозможно! — Возможно, — заверила я её. — Я немного умственно отсталая и таких вещей не замечаю, пока они сами мне на глаза не полезут, но тут — полезли. А раз полезли, я начала активно интересоваться этими вопросами. Готова поклясться, что насчёт русской мафии — святая правда. Интересно, где они напали на вашего знакомого и как выглядела техническая сторона дела. Взвыл рупор, дали старт. В этом месте любая, даже самая интересная беседа натыкалась на непреодолимые препятствия. — Все потом, — поспешно сказала пани Ада. — После скачки. Я схватила бинокль. После наших четверговых дискуссий у Марии вторая скачка стала для меня вдвойне интересной. Я поставила в ней на три лошади, на Куявского, Мельницкого и Замечека, причём всех выбрала наугад. Точнее говоря, это были не столько Куявский, Мельницкий и Замечек, сколько Дедал, Стентор и Шумер. В помощь Дедалу скакал лидер, Титус. Я не была уверена, не сговорился ли Врублевский с ломжинской мафией. Разные сомнения были у меня и по поводу других жокеев. Пришлось положиться на волю Божью. — Ведёт Титус, — ехидно сказала Мария. — Прёт вперёд, как сатана. Вот он и выиграет. Юрек сидел перед нами, терпеливо выносил все, что говорилось у него за спиной, но такого снести не мог. — Никаких Титусов тут не будет! Что вы несёте тут!… Больше я ничего не услышала, потому что Мария в ярости завопила: — Прекрати, негодяй! Убью и скажу, что так и было! Титус, вперёд!.. Ты, слушай, я за себя не отвечаю, я тебя на самом деле убью! — Вразумись, его потом к тебе же в реанимацию отвезут, и будешь мучиться с воскрешением, — весело подначил её Метя. — Давай, Титус! — И тебя убью заодно… — Давай, Титус! Давай, Болек! Давай, Репа! — пищал Метя. Мария попробовала дать ему не глядя кулаком по башке, но не попала. Вальдемар ревел у окна всякие проклятия по адресу Болека. За нами кто-то вопил: «Вперёд, Врубель!..» В результате выиграл Болск. Машкарский на лошади Мельницкого оказался вторым. Я угадала последовательность, это уже было невероятным везением, и во мне снова проснулись опасения, что на этой неделе меня ждёт безвременная смерть. Но потом вспомнила, как пару лет тому назад выиграла за триплет четверть миллиона — что в те времена было сумасшедшими деньгами — и отметила, что пока почему-то жива. Это меня немного успокоило. — Твоё счастье, что я тоже на него поставила, иначе мне пришлось бы поубивать вас обоих. — А Титус пятым пришёл, — заметила я. — Нечего сказать, утешительница… Я выгребла билетики на вторую скачку. — Увы, во второй раз этот вычислительный ящик не пожелал ошибиться. Ставка самая обычная, за десятку. А жаль… Зато в квинте у меня уже две угаданные лошади. Сейчас наверняка проиграю, потому что нельзя получить все сразу. — Это было где-то внизу, — сказала пани Ада, повернувшись ко мне. — Или тут, в каком-нибудь глухом углу, потому что, говорю вам, я его очень долго ждала. Все люди давно уже вышли, на него могли напасть, только когда он был один. Попробую его уговорить, чтобы признался, потому что и мне страшно любопытно… Я мигом сориентировалась, о чем она говорит, и с энтузиазмом её поддержала. Знакомый пани Ады позволял получить сведения из первых рук. Они меня страшно заинтересовали. Смена общественного строя у нас свелась к тому, что Варшава превратилась в Чикаго. Это был прогресс не только чрезмерный, но и немного не в ту сторону. В соседнюю ложу ввалились немцы. Их было семь штук, целая экскурсия плюс довесок — переводчица, которая о скачках не имела ни малейшего понятия. Перегнувшись через барьер с цветочками, она пыталась выпытать у пана Собеслава и полковника хоть какие-нибудь сведения. Полковник отвечал с большой охотой, но пану Собеславу было не до разговоров. Он поставил не так, как ему посоветовали, а по собственному усмотрению. Так что все претензии за проигрыш пан Собеслав мог предъявлять только самому себе, от чего ему было не легче. «Серебряный колокольчик» тоже заткнулся, видимо, крепко проигравшись. Кто-то возле буфета поил её коньячком, так что оттуда доносилось только приглушённое хихиканье. В шуме толпы его ещё можно было вынести. Я снова наклонилась к пани Аде. — А этот ваш знакомый сегодня пришёл? — Не знаю, я его пока не видела. Но вы правы, я пройдусь и поищу его. — Что-то там говорили про Эффенди, — проговорил пан Рысь, присев на подоконник. — Вроде как он надежда тренера. Но они и второго коня сегодня пустили. Бунчука. Глебовский и Войцеховский скачут. Я склонен поставить на Войцеховского, а Кацперский умеет ездить на арабах… — А вообще-то должна выиграть Треска, — перебила я его. — Я её в паддоке вычислила. Я поставила на четырех лошадей, целое состояние в эту квинту вложила. Но мне и так уже все ставки окупились, так что я не настаиваю на Треске. Если бы не было этих хвостов в кассе, я помчалась бы ставить на Калифа. — Калиф у меня есть, — мрачно перебил Юрек. — Зато у меня нет этого идиотского Эффенди. Напрасно я его выбросил! А ведь я говорил, что надо приехать посмотреть арабских лошадей! О дебютантах никогда ничего заранее не знаешь! — Есть описание… — Никаких описаний я из принципа не читаю, это просто голову нам морочат, и все! — Я была в паддоке, и у меня выходит Калиф, — сказала Мария, плюхаясь в кресло возле меня. — Я заканчиваю им триплет, и он проходит у меня в квинте, но с него я начинать триплет не стану… Эй, ты почему в мою программку подглядываешь? — Да мне со своей хлопот хватает. Кроме того, ты что, забыла? Нам же много лет не везёт, когда ты мне диктуешь свои ставки по телефону! Каждый раз что-нибудь приходит не так, как надо. Покажи, что у тебя там дальше. Мафии, шайки, шантаж и угрозы улетучились из наших мыслей моментально. Мы склонились над программкой. Я уговорила Марию поставить на Бяласа на Амати. — Добрый день, — вдруг раздался за нашей спиной голос Моники Гонсовской, которая запихивала свою сумку под последнее кресло в ряду. — Я хотела вам похвастаться: я привезла свою лошадь! Я живо повернулась к ней. — Здравствуйте! Какую лошадь? Флоренцию? — Флоренцию. А вы откуда знаете? — Так её же комиссия осматривала, да ещё и всякие разные люди, так что вести уже широко разошлись. Говорят, что это чудо, а не кобыла. Я её подстерегаю, потому что одного имени достаточно, чтобы я в неё просто влюбилась. Надеюсь, что этим я её не сглазила. Она на самом деле такое совершенство? — Я её обожаю, — призналась Моника. — Может быть, я немного преувеличиваю в своих оценках, но мне кажется, что это кобыла класса дерби. Очень капризная, это точно, но резвая и выносливая, я на неё очень надеюсь. Она начинает выступать уже в конце мая или в начале июня, в первых рядах, потому что она родилась первого января и все это время в замечательной форме. Она у Агаты на конюшне, а скакать на ней будет исключительно Зигмусь Осика, потому что у этой кобылы свои симпатии и антипатии. Я вам уже давно говорила, что Зигмусь станет жокеем! — Верно, — согласилась я. — Я сегодня на нем выиграла очень прилично, хотя и по ошибке. До кандидата ему не хватает всего одной победы и очень вероятно, что он сегодня её на свой счёт запишет. — С ней только одна проблема, — продолжала Моника, явно переполненная только мыслями о своей лошади. — Она упрямо рвётся прыгать. Сперва-то не хотела прыгать ни за что на свете, но потом вдруг пришла к выводу, что ей это очень нравится. Первый же прыжок привёл её в восторг, и мы теперь боимся, что она попробует тут прыгать через ограду. Но в стартовый бокс она входит без колебаний. И Агату Вонгровскую сразу полюбила, а это очень важно. Я бы её привезла ещё в начале недели, но Флоренция мне такой фейерверк устроила, что пришлось брать другой фургон… Меня это страшно заинтриговало, но именно в этот момент дали старт. Ясное дело, выиграл Калиф, Эффенди был вторым, выигрыш оказался весьма небольшим, но Мария закончила триплет, я тоже, к тому же квинта моя пока сбывалась. Я решила, что проиграю её в пятой скачке, и заранее на это настроилась, чтобы потом не отчаиваться. За триплет дали больше полумиллиона, Мария обнаглела и помчалась ставить на пятую скачку самостоятельно. Моника высмотрела в паддоке Амати и поставила на него и ещё на трех лошадей, а потом вернулась к рассказу о Флоренции. — Она напала на конюха из этого фургончика, — призналась Моника со вздохом. — Непонятно почему. Ведь я её знаю, но такого не ожидала и не успела его предупредить. Я сама повела лошадь, и слава Богу. Я-то боялась, что она плохо отреагирует на запах машины, потому что у неё очень капризный нюх… Он подошёл, а она вдруг встала на дыбы и ударила его передними копытами. Заржала, а уж её ржание я знаю не хуже родного языка: она была смертельно оскорблена и полна отвращения. Ей очень хотелось уничтожить, оттолкнуть от себя эту мерзость. Слава Богу, что парень успел отпрыгнуть назад, а я се удержала, так что ничего такого не случилось… Я не один раз видела, как лошадь атакует человека, поэтому прекрасно представляла себе эту сцену. Меня страшно заинтересовали причины поведения лошади, которые явно были совершенно понятны Монике. Она снова вздохнула. — Вам-то я признаюсь, хотя мне и стыдно, да и глупо это как-то, — сказала Моника, понизив голос. Тогда нам в голову не пришло, что мы спасли жизнь Флоренции, перейдя на шёпот. — Она ни в каком виде не переносит мяты. Мне кажется, в детстве в каком-нибудь пучке мяты ей попалось что-то страшное: может, пчела укусила или шмель… И она это навеки запомнила. А этот парень, конюх этот, жрал мятные конфеты, даже до меня запах донёсся. Если Флоренция находит мяту в сене, то фыркает, ржёт и сено не ест… Там я для неё специально косила сено, а тут корм в шариках, может, не почувствует… Мой восторг от Флоренции решительно возрос. К мятным конфетам я питала аналогичное отвращение, хотя никого ещё не била за них передними копытами. Зато некогда вышла из автобуса на полпути, поскольку за самой моей спиной бабушка с внучком лакомились этим деликатесом. — Потрясающая кобыла! — сказала я умилённо. — И что? — А потом она вообще отказалась входить в этот фургон. Как оказалось, этот чёртов парень ехал внутри и всю дорогу лопал конфету за конфетой. Весь фургон пропах мятой, никакими силами лошадь нельзя было ввести, да я и не собиралась её уговаривать. Поэтому я её в результате привезла сюда на день позже, вчера… Зато она обожает петрушку. — Зелень или корешки? — И то и другое. — Ей-богу, мы могли бы с ней вместе обедать… — Самое скверное с этими её прыжками… — Нет, — возразила я. — Самое скверное это то, что тут делается. Вы уже знаете, что всякие мафии выделывают тут свои штуки? Если Осика не станет слушаться, они могут сотворить что-нибудь нехорошее. Вонгровская в этих махинациях, как мне кажется, участия не принимает, но ведь время от времени и она должна чему-то подчиниться. — Вонгровская, может, и подчинится, но я сомневаюсь, чтобы подчинилась Флоренция. Я уже сейчас волнуюсь. Вы только зайдите на конюшню как-нибудь после скачек, я вам её покажу. Она просто чудесная! — Наверняка загляну, может, не в пять утра, но уж после двенадцати дня — обязательно, — обещала я. — Сегодня не могу, потому что у меня деловая встреча, уж так получилось, и придётся спешить… Дали очередной старт. Мы перестали конспиративно шептаться под барьерчиком с круглым окошком. Скачка стартовала, и мои предсказания исполнились. Бялас действительно скакал так, чтобы повысить класс своей лошади. После Амати сумма выигрыша триплета сильно снизилась. Последовательность оказалась неплохой, потому что вторая лошадь была сюрпризом для всего ипподрома. Моника с места выиграла. Я потребовала, чтобы она оценила лошадей в пятой скачке, поскольку была уверена, что придёт любая лошадь, кроме той, на которую поставлю я сама. Не могу же я выигрывать до такой степени! Однако это счастье на меня все-таки обрушилось и придавило суммой около восьми миллионов. К собственному смертельному изумлению, я угадала квинту. Наконец я отправилась в кассу забрать все, что выиграла, и тем самым сглазила остаток дня. Больше я ничего не выиграла. Зато Моника гладко выиграла все триплеты. Пани Ада вернулась из разведки. — Не нашла его, — сказала она. — Может быть, ему надоело и он больше не пришёл. Но я его найду, позвоню ему вечером или завтра и дипломатично выспрошу. А потом вам все расскажу. Осика по второму разу не выиграл, и для получения звания кандидата в жокеи ему по-прежнему не хватало одной победы. Пан Собеслав поклялся, что больше сюда не придёт. «Серебряный колокольчик», злоупотребив коньячком до той степени, что ступеньки показались ей очень крутыми и неудобными, пропала с горизонта. Я преисполнилась надежды, что добрых пару недель се не будет ни видно, ни слышно, так что день показался мне необыкновенно удачным. Никаких скверных предчувствий у меня больше не было, поэтому мне даже в голову не пришло, как будут выглядеть следующие дни. Ожидание дебюта Флоренции приятно щекотало сердце — и все…* * *
Я приехала на час раньше, усердно поставила в пустой кассе на все скачки, уселась в кресло и попробовала обдумать ставки на воскресенье. Из буфета, который начинал потихоньку расцветать, доносился запах лука, невыносимо аппетитный. За столиком изысканное общество обменивалось информацией: что сказал Глебовский, Войцеховский и Капуляс, кого подсказал Скорек, а кого — Ровкович, кто не считается, а кого надо учесть. Я изо всех сил пыталась не слушать всего этого, но в конце концов оба фактора — дурацкий трёп и дразнящий лучок — оказались сильнее меня. Я оставила воскресенье в покое и резво помчалась к буфету, отчётливо чувствуя, что кишка кишке пишет протоколы. На меня немедленно наткнулся Метя и прицепился, как банный лист. — Ты что делаешь?! — патетически вопросил он, вместо того чтобы поздороваться. — Торопишься покончить жизнь самоубийством? Не ешь здешних котлет, умоляю — козлёночком станешь! По крайней мере хоть рубленые не ешь! Если уж захотелось — дома сделай, а тут не смей! Я страшно на него рассердилась, потому что уж очень проголодалась. — Ага, разбежалась! Делать мне, что ли, нечего дома, как только рубленые котлеты? — искренне возмутилась я, чуть не подавившись горячим мясом. — Рубленые котлеты мне нравится есть, а не делать. Почему бы не есть их там, где их подают?! — А ты знаешь, что у них в серёдке?! — Так ведь не цианистый калий! Очень даже хорошие! Тухлятиной не пахнут! — Ну и что, что не пахнут… — Кроме того, я уже в своё время съела котлету с червяком, и со мной ничего не случилось! Отстань! Метя что-то укоризненно и встревоженно заболботал и подозрительно на меня посмотрел. — С червяком, с червяком… А откуда ты знаешь, что с червяком? — А он на самом верху извивался, — хладнокровно ответила я. — Живёхонький, как огурчик. На зубах не скрипел. Метя на миг застыл и прекратил размахивать руками возле самой моей тарелки, так что я могла не бояться, что он у меня её силком вырвет. Он тяжело уселся в кресло. — Ну конечно, — горько заметил он. — Даже песок на зубах скрипит, даже стекло, а такая кроха разве что пискнет — и все… — Этот не пищал, даже когда я его выплюнула. — Так ты его все-таки выплюнула? — Выплюнула. Вот такая уж я привередливая. А на салате тли водятся. — Ну и что, что тли? — А это тоже червяки. Салат ешь? Значит, и тлей ешь. И не морочь мне голову! — Какие тли? — поинтересовалась Мария, возвращаясь из кассы. — Почему это он тлями питается? Уже стал собираться народ, вот-вот должна была начаться первая скачка. Мария приехала исключительно рано и успела сделать в кассе ставки. — Да не я, а она! — невероятно возмутился Метя. — Я салат, прежде чем есть, под проточной водой промываю, правда из-под крана, но с фильтром, а она посмотри, что делает… Да нет, теперь уже ничего не увидишь — все слопала подчистую! Я ей как человеку говорю: рубленых котлет в забегаловках есть нельзя! Их делают из объедков! Объясни ты ей! — Я согласна, — рассеянно ответила Мария. — А тлей постарайся вывести. Твой салат очень аппетитно выглядит, но мяса мне не хочется… Погодите, я что-то не так сделала: на моем билете была квинта Вальдемара.., или наоборот? Моя квинта на его билете? Пусть сам посмотрит, может, разберётся? Шокированный Метя что-то там ещё бормотал себе под нос, но в конце концов от моей котлеты отвязался, потому что один тип с бородкой потребовал у него совета. Этого с бородкой я знала — разумеется, только в лицо. Котлета мне показалась ужасно вкусной, голод я заглушила, а Метины советы меня не интересовали, на этот день у меня было своё мнение, и менять его я не собиралась. Была суббота, и должна была состояться первая в сезоне скачка двухлеток, среди которых дебютировала Флоренция. Я поставила только на нёс, благодаря чему триплет, да и квинта мне обошлись немного дешевле. Моника Гонсовская успела заразить меня своим волнением, и со вчерашнего дня состояние у меня было такое, словно это я сама должна была скакать. У меня совершенно пропал аппетит, и я абсолютно ничего не ела, пока не наткнулась на эту самую котлету, которую Метя так энергично охаял и проклял. Впрочем, его проклятия я пропустила мимо ушей. Я отнесла тарелку в буфет и вернулась. Юрек прорывался между креслами к своему месту. — Что за порядки! — возмущался он. — Две скачки дебютантов, одна за другой! — Нет, не только дебюты, арабские лошади уже скакали, — поправил пан Рысь. — Один раз! — Ну и что, что один раз, все равно уже кое-что про них известно. — И вообще, с этими арабами все легко и просто, — вмешалась я. — Тут прийти может только Марокко. — Так ведь он фаворит! — А ты как хочешь? Наверное, народ у нас грамотный, а? Читать умеет? Фаворит не фаворит, а как, по-твоему, должно быть, если Али-мата сняли? Остаётся только Марокко, ничего не попишешь. Остаётся в одной скачке Марокко, а в другом — Флоренция, и все… — Ты так и поставила? — Не-а. — Но почему? — А я только предсказываю хорошо, а играю всегда по-идиотски. — ..и поймал его на месте преступления, а парень и говорит, что хочет передать дело в суд, — рассказывал пан Вальдемар, явно смущённый тем, что не знает, как относиться к тому, о чем говорит. — И правильно, — поддакнул полковник. — С этими ремнями безопасности — сплошная глупость! — Вот именно! Раз жизнь человеку спасают, а в другой раз — угробят. Надвое бабушка сказала, ведь это какая же глупость — наказывать человека за то, что он не застегнул эти чёртовы ремни! И сколько случаев было, что люди заживо сгорали в машине, потому что не могли расстегнуть этих идиотских ремней! А сколько утонули с машиной! — Нет, порядок все-таки есть порядок, — упрямо сказал кузен пана Эди, которого сюда три раза в сезон привозил пан Эдя. Кузен-то и начал весь разговор. — Порядок?! Я же вам говорю, что с этими ремнями то спасение, то погибель! В милицейском протоколе раз написали.., я сам читал!., две бабёнки выехали на маленьком «фиате», забыли застегнуть пояса, заболтались, поцеловали автобус в задницу, а на них сзади наехал фургон. И ихний «фиат» — говорю вам, я сам в протоколе читал! — смялся так, что в длину семьдесят два сантиметра стал! В длину, повторяю! А бабёнкам этим ничего не сделалось! Потому что в момент первого удара они вылетели с обеих сторон! Дверцы от удара не выдержали, распахнулись. А что бы с ними было, если бы они пристегнулись? Семьдесят два сантиметра, во! — Я тоже про такие вещи читал, — кивнул полковник. — Свидетели рассказывали, что лоб в лоб столкнулись грузовик с легковушкой, гололёд был, легковушка волчком крутилась и всякий раз колотилась о грузовик, из нёс повылетало все, а в первую очередь водитель. Так с этим водителем ничего не случилось, только оглушило его немножко. Даже сотрясения мозга не было. А если бы ремень пристегнул — в капусту бы его посекло. — А я знаю таких, что катились по всей вспаханной ниве кувырком, и только ремни их спасли… — Да где вы в городе ниву нашли?! — Ну вот именно, дайте человеку самому выбрать, как помереть! Пусть сам и решает! Может, ему предчувствие поможет! — Знал я одного человека, — начал вдруг пан Собеслав, — лично знал, было это в самом начале войны, он жил на Пулавской, поблизости от площади Унии. И во время бомбардировки все выскочили на улицу. Приличный такой человек, прекрасный муж и отец… О, большое вам спасибо, пани Ядзя… Сюда, сюда… Пан Вальдек, уступите немного местечка… Одна из буфетчиц принесла чай и минеральную воду, пан Собеслав стал убирать с подоконника программки и солёные орешки пана Вальдемара. Все молчали, уставившись на их простые действия, как на скачку двухлеток. — Так что с этим мужем и отцом? — нетерпеливо спросила пани Ада. Пан Собеслав, хотя в силу преклонных лет физически не очень крепкий, склерозом пока не страдал и мгновенно вернулся к теме. — Так вот, он вдруг начал страшно нервничать и настаивать, что на улице опасно, что надо вернуться домой. Рвался обратно в дом, как безумный, тащил жену и детей. Жена вырвалась, с ним не пошла, а он словно взбесился. Домой — и никаких гвоздей! В результате этот приличный человек бросил их, жену то есть и двоих детей, оставил их на этой опасной улице и понёсся бегом — именно что бегом! — в дом. Успел он в последний момент. В дом ударила бомба, да так неудачно, что на этого пана рухнули сразу шесть этажей. — Но на собственную смерть не опоздал? — уточнил полковник. — Нет. Успел. Человек сто свидетелями были, как он старался… — Судьба! — категорически сказал Метя. — Так я и говорю, — поддакнул Вальдемар, который успел за это время составить собственное мнение. — Надо оставить человеку свободу выбора. Хочет погибнуть с ремнями — ради Бога, его право. А может, наоборот, будет у него настоящее предчувствие, и он в этот дом не побежит… — Бомба!! — крикнул кто-то сзади, решив, что дали старт. Все страшно вздрогнули, тем более что старшее поколение ещё помнило вторую мировую войну и под влиянием рассказа пана Собеслава им померещились всякие ужасы. Младшие же таких комплексов были лишены. — К черту все эти бомбы, ремни и предчувствия, — сказал пан Рысь. — Тут ведь такое разыгрывается… — Ты всерьёз считаешь, что Флоренция выиграет? — вдруг тревожно спросил Юрек, который повернулся ко мне, не отрывая от глаз бинокля. — Ещё один в стартовый бокс не вошёл… Рыбинский, по-моему… — Нашёл время спрашивать! — возмутилась я. — Она же не сейчас скачет, а в четвёртой! Я считаю, что выиграет, и не только я так считаю… А ты делай как знаешь… — Ладно, рискну! После третьей скачки я уже не могла оторвать глаз от паддока. Мария торчала у меня за спиной. С Флоренцией мы познакомились уже пару недель тому назад, она обнюхала нас, признала, сахар охотно съела, петрушку с корешками и зеленью, сложенную букетиком, слопала в совершённом упоении. Она оказалась проста потрясающей! Издалека было видно, что около неё крутятся три человека. Зигмусь Осика, вернувшись из весовой, оттуда уже не уходил. Моника и Агата Вонгровская собственноручно седлали её. В паддок кобылку вывела кондевочка, которую, видимо, выбрали специально, поскольку Флоренция вела себя с ней послушно и даже выражала ей явную симпатию: тянулась губами к её уху и пробовала ласково дуть в волосы. Флоренция двигалась, как всякая лошадь, полная энергии и жизненной силы. Передние ноги выступали павой, а задние отплясывали лихую полечку. — Вороная… — проговорила задумчиво Мария. — Если б я хоть один седой волос увидела, то больше поверила бы в этого Сарагана… — Моника права, она в форме, — ответила я взволнованно. — Ты посмотри, как идёт! — Если не потеряет на старте… — Это был бы первый случай. Моника говорит, что она ловит момент старта совершенно безошибочно. — Я поставила только на неё одну. Ею заканчиваю один триплет, во втором она у меня в середине, и начинаю ею квинту. Неважные триплеты, но лучше они, чем ничего. Пока у меня все получается… Слушай, а как быть со ставками на следующую неделю? — Пока что я ставлю только на Флоренцию. Из-за нёс самой и в память Флоренс. — Только не сглазь… Флоренция все это время вела себя очень послушно и выражала явное желание сотрудничать с жокеем. Зигмусь Осика сел на лошадь, прямо-таки вырубленную из гранита, она три секунды стояла как вкопанная, жадно ожидая знакомой тяжести на спине, а потом подчинилась приказаниям и закружила по паддоку своим изысканно-танцевальным шагом. — Жокеем он в этом году не станет, — категорически высказалась Мария. — Не позволят ему, — печально согласилась я. — С тех пор, как он кандидат, то есть с начала мая, он выиграл только четыре раза. А может быть.., сорок шесть побед — не Бог весть что для сезона… — Я иду смотреть снизу. — Я — нет, привыкла, что сверху лучше видно. Лошади вышли на турф. Мария помчалась вниз, к сетке ограды. Я вернулась на своё кресло, одним глазом глядя в бинокль, а другим просто так. Флоренция скакала под номером шесть, то есть последней. На неё ставили много, хотя первым фаворитом был Кальмар Липецкого, что мне показалось верхом глупости, потому что Липецкий на двухлетках никогда не скакал, а у Сарновского был прямо-таки нечеловеческий навык жалеть и не пущать лошадь-дебютантку. — О ней сплетни разлетелись, как эпидемия чумы, — сказал Метя, который вдруг оказался возле меня. — Где Мэри?.. А, вот она, вижу. Как ты себя чувствуешь? — Очень хорошо! — удивилась я. — Если, конечно, не считать того, что очень волнуюсь. А в чем дело? — Да нет, ничего, просто я очень беспокоюсь насчёт этих твоих червячков в котлете. Но если у тебя пока симптомов нет, ничего страшного — подождём. С этим Кальмаром должно быть что-то необычное, до меня по сарафанному радио дошла всякая информация, что он хочет Флоренцию обскакать. Какие-то там секретные поводы… — Пусть заткнётся, — буркнула я с непоколебимой уверенностью. — Пробкой, затычкой, хоть сеном… — Сеном ему удобнее всего будет… Все лошади по очереди прошли через выход, открывшийся, когда сняли одну жёрдочку. Вприскочку, иногда боком, как это с двухлетками бывает, но все-таки прошли. Флоренция же — нет. Она спокойно развернулась и без разбега, с места, одним лёгким толчком задних ног, перелетела над жердью рядом с выходом. — Гос-с-споди!!! — простонали мы с Мстей в один голос. Почти собственной кожей я ощутила, как взмок от переживаний Осика. Я выглянула и посмотрела в сторону жокейской раздевалки. Моника с Агатой Вонгровской стояли там и глядели на турф так напряжённо, что у них из глаз прямо-таки искры сыпались. — Слушай, она что, чокнутая?! — в ужасе вопросил меня Юрек. — Отстань. Ей нравится прыгать. Я старалась не слушать болтовни вокруг, чтобы не жечь понапрасну нервные клетки, но почувствовала к пани Аде прилив нежности, потому что только она откликнулась должным образом. — Какая она очаровательная! — воскликнула пани Ада с восторгом и восхищением. — Вы тоже очаровательная, — немедленно ответила я. — Единственный человек, который правильно смотрит на мир… В страшном напряжении я ждала начала скачки. Стартовые боксы поставили аккурат так, что через молодую листву я видела масть лошадей. Не столько даже масть лошадей, сколько цвета жокеев. Флоренция все ещё виляла задом, приплясывала и все время норовила сунуться в стартовый бокс. Зигмусь Осика отчаянно держал её, я видела, как он наклонялся, трепал её по холке, что-то шептал на ухо. Наконец в машину вошли все. Флоренцию впустили последней, но она не мешкала ни секунды. — Пошли! — завопил кто-то в восторге. — Старт, — сказал рупор совершенно бесстрастно и буднично. Экий дурак! Совсем не понимает, что тут творится! — Ведёт Флоренция, второй — Кальмар… Сразу поднялся шум и крик. Флоренция пулей вылетела из стартовой машины, у неё было последнее место, но она мгновенно успела влететь в кучу. Сарновский гениально стартовал, я никогда не сомневалась, что он это умеет, и теперь он подтвердил моё мнение, оказавшись сразу за Флоренцией. — Не впишется!… — дико завыл рядом со мной Юрек. У меня перехватило не только дыхание, а вообще все, что можно. Я слишком много навидалась таких вещей, чтобы ещё сомневаться. Флоренция в бешеном темпе шла на поворот, она обязательно потеряет бровку, а не то ещё и врежется в сетку ограды… Иисусе Христе, я же своими глазами видела когда-то, как Яселька тормозила почти на трибунах. Ка-ра-ул!!! Бинокль я едва не вбила себе в череп. Не веря собственным глазам, а тем более оптическим приборам, я смотрела, что делает эта невероятная кобыла. Она вошла в поворот первой, чуть опережая остальных, наклонилась набок, как мотоцикл на гравии, почти легла на бок и, совершенно не меняя темпа, взяла вираж! Причём совершенно не изменила расстояния между собой и барьером, словно была к нему привязана невидимой верёвочкой! Сарновский показал большой класс, придержал лошадь, вписался в поворот и не потерял ни секунды. Других лошадей в этой скачке могло просто не быть. Народ безумствовал, толпа ревела. Может, и глупые они, и слепые, но талант лошади и жокея заметить умеют. Флоренция вышла на прямую, вернулась в вертикальное положение, махнула хвостом и выстрелила вперёд. Зигмусь Осика перестал её сдерживать и пустил мчаться, как некогда Мачеяк — Диксиленда. Сарновский давал шпоры Кальмару и шёл всего в двух корпусах позади Флоренции. С каждой долей секунды Флоренция уходила от него, уже видно было, что происходит, она шла к финишу радостно, с фантазией, с явным удовольствием и без малейшего усилия. Она опережала остальных на шесть корпусов. Не исключено, что я колотила Юрека биноклем по голове. — На тебе!.. — визжала я в восторге. — На тебе!.. Я же говорила!!! — Давай, Флоренция! — похрюкивал восхищённый Мстя, хотя скачка уже финишировала. — Давай, Флоренция!! Давай, Флоренция… — Останови-ка пластинку, — усмирил его пан Рысь. Флоренция позволила себя остановить на противоположной прямой и коротким галопом вернулась к проходу. Перед самой судейской вышкой она тряхнула головой, развернулась, перескочила через барьерчик к середине турфа, развернулась ещё раз, прыгнула обратно и, радостно приплясывая, согласилась идти в конюшню. — Ты была права, — сказал Юрек, потирая темя. — Я рискнул, поставил только на нёс, и оказалось, что правильно… Перед следующей скачкой появилась Моника Гонсовская, сияющая и счастливая. — Ничего не поделаешь, это удовольствие придётся ей доставить, — сказала она без всякого вступления. — Вы сами видели, у меня не хватает духу ей запрещать и вообще… Если Агате штраф влепят, я за неё заплачу. Ей нравится прыгать, Флоренции то есть, а не Агате, так пусть знает, что после выигранной скачки может попрыгать. Но вы видели, как она финишировала?! Вы ведь смотрели, правда? Как она вошла в бокс! Теперь поскачет только через две недели, а могла бы хоть завтра… Триумф был полный и абсолютный. Моё моральное удовлетворение достигло таких размеров, что я даже не обратила внимания на то, на кого и сколько ставят. Я выиграла последовательность с Флоренцией, потому что ставила на неё во всех сочетаниях, угадала триплет, весьма скромный, потому что перед Флоренцией пришли одни фавориты, после чего проиграла следующий триплет и квинту, потому что Марокко не пришёл первым. Что-то с ним случилось, потом я узнала от Моники, что именно: разумеется, снотворное. Потрясающий жеребец, мчался как следует почти всю дистанцию и ослабел только у финиша. Он стал вторым, и ведь не было повода его дисквалифицировать, разве что у комиссии хватило бы духу мыслить смело. Увы… Молодая девушка-жокей, Яжиняк, уезжала с турфа со слезами на глазах, тем более что из публики в её адрес летели различные колкости и издевательства. Оказалось, что народ наш прозрел только во время скачки с Флоренцией. Потом ослеп по новой… Теперь торжествовал Юрек, который предчувствовал, что будет что-то не то, и свою склонность к соглашательству преодолел к четвёртой скачке. В пятой он не остановился на Марокко, поставил на трех разных лошадей и угадал. Триплет от ста двадцати тысяч подпрыгнул до двух миллионов. — И квинта у меня получилась, — гордо сказал он. — Она будет ненамного выше, — загасила я его радость, поскольку зачем ему лишние разочарования в жизни? — Все деньги тут делает Фагот, потому что все ставки опирались на Марокко. Может, миллиона три дадут, но на большее не рассчитывай. — Лучше три миллиона, чем ничего… Дали три двести. Разбогатеть я не успела, потому что за последовательность с Марокко заплатили гроши. Мне было все равно, счастье от победы Флоренции меня переполняло, и его ничто не могло затмить. — Ты права, — сказала Мария, проиграв на Марокко, как и весь ипподром. — Я тоже теперь буду ставить только на одну Флоренцию.* * *
Зигмусь Осика вышел из конюшни после целого дня работы и опёрся локтями на створку ворот. Он вздохнул, оглядел небо и землю, посмотрел в сторону и вдруг заметил какого-то типа, который точно так же положил локти на другую створку. Зигмусь его знал. Это был некий Ворощак, который работал главным образом на разгрузке-погрузке. Благодаря редкостной физической силе Ворощак был очень хорош в своём деле, он грузил все на все без малейшего притом усилия. Солому из денников, которая пользовалась спросом при разведении шампиньонов, сено в любом виде, мешки овса, без малого живую лошадь мог бы поднять на руках. Но к лошадям его вообще-то старались не допускать, потому что характер у него был весьма несообразный. Лошади его единодушно не любили. От него вечно несло перегаром, хотя вёл он себя как трезвый и одинаково относился к живым и неживым объектам. Ему было совершенно все равно, что поддеть на вилы: копну сена или живого человека. Теперь он стоял, опираясь на створку, и таращился в пространство, двигая челюстями, словно что-то пережёвывал. — Придержишь Флоренцию, — буркнул он Зигмусю, не вдаваясь ни в какие дипломатические тонкости. Зигмусь по-наполеоновски сложил руки и тоже уставился в пространство, словно не слышал. Ворощак не понял, притворяется Зигмусь или нет. — Понял, нет, — сказал он. — Придержишь эту вашу Флоренцию. Два лимона. Зигмусь прекрасно понимал, что за придержание Флоренции он послезавтра получит два миллиона. Его не убедили бы и два миллиарда. Он перестал симулировать глухоту. — Дерьмо собачье, — вежливо сказал он. — Три, — пробормотал Ворощак. — Отгребись. — Ну ладно, четыре. — И сорок мало, — холодно сказал Зигмусь, решившись на переговоры, потому что беспокоился за лошадь. — Её не придержишь. Ворощак долго молчал, мучительно думая, что для него было усилием пострашнее чистки всех вместе взятых конюшен. — А почему? — наконец изрёк он. — Потому что она сильная как бык. Устроит спектакль. Её дисквалифицируют и вернут людям ставки. Кому это надо? Слова «спектакль» Ворощак не знал, но звучало оно по-учёному и произвело на него впечатление. — А за пять? — рискнул он. — Она считать не умеет и по магазинам не ходит. — Укольчик ей… — Нет. Разговор не клеился. Ворощак жевал, глядел вдаль и делал вид, что думает. Зигмусь действительно думал, поспешно и лихорадочно соображая, как предотвратить покушение на Флоренцию. Этого амбала к нему подослали… С кем-то на уровне гомо сапиенса он смог бы договориться, искренне рассказав про характер лошади, а с этим кочаном капусты разговор просто невозможен… Из-за конюшни вдруг выехал на велосипеде тренер Черский. Он увидел два силуэта, прикипевших к воротам, притормозил, упёрся ногой в землю и молча смотрел на них, не слезая с седла. Зигмусь попробовал взглядом показать ему, что попал в беду. Черский с Вонгровской жили в мире и согласии, прекрасно ладили, и при желании Черский мог помочь Вонгровской. Немая мольба оказалась излишней. Черский Ворощака тоже знал и с места в карьер сообразил, что тут что-то неладно. Ему не потребовалось долго гадать, что именно. Ворощак начинал сердиться. За сами переговоры ему обещали полмиллиона, но он рассчитывал на то, что ему достанется больше. Если бы Зигмусь согласился на пять, у него оставалось ещё кое-что для себя, однако этот дурень все упрямился! И Черского дьявол сюда принёс, но тренер — это фигура, ему не прикажешь, чтобы шёл к такой-то матери на быстром катере. В глупую башку Ворощака больше ничего не приходило, поэтому он все стоял, молча двигал челюстями и таращился на ворота соседней конюшни. — Ну? — сказал наконец Черский. Зигмусь сделал однозначный жест головой в сторону противоположной створки ворот. — Сколько и за кого? — деловито спросил Черский. — Пятёрка. За Флоренцию. Черский презрительно пожал плечами. — Ну и удумали… Какой идиот тебе это поручил? — обратился он к Ворощаку. Ворощак тоже пожал плечами. Он внезапно оказался в затруднительном положении. Он работал здесь и рисковать не хотел, потому что ему нравилась не столько сама работа, сколько сопутствующая ей атмосфера. Свой интерес всегда можно было соблюсти, с таким характером, как у этого паршивого Осики, сталкиваться приходилось редко. Он знал, что Осика на хорошем счёту, Черский тоже считается человеком приличным и честным, уступает кому-нибудь редко и под большим нажимом. Войну с ними развязывать не надо бы. С другой же стороны, работодатели нажимали, и он хотел бы выполнить порученное задание, хотя похоже было, что не все так ладно получается. Наверное, дело все-таки в лошади, потому что люди — они и есть люди… — Ну, нет так нет, — буркнул Ворощак. Он оторвался от створки ворот и исчез за конюшней. Зигмусь Осика подождал, пока враг уйдёт. — Ну и скажите вы мне, пан тренер, — проговорил он огорчённо, — что же теперь делать? На мошенничество я не пойду даже за шахту бриллиантов, во всяком случае не с Флоренцией. Даже если бы я и захотел, в итоге меня ссадят и на этом кончится. Что будет? — Кто его прислал? — спросил Черский. — Ломжинская мафия? — Не знаю, он не сказал. Может, и Ломжа, потому как они дураки и в лошадях ничего не понимают. Придержать Флоренцию! Пусть сами придерживают… Черский вздохнул. — Поберегись завтра после скачки, вот что могу тебе посоветовать. И за лошадью завтра последи. Если кто ещё с тобой станет разговаривать, попробуй объяснить, что с Флоренцией такой номер не пройдёт, и весь ипподром это знает. Я тоже по своим каналам поговорю, а вообще-то в первую очередь скажи Агате. Зигмусь предпочитал сперва сказать Монике. Он как следует запер ворота и пошёл к телефону. Уже по дороге он решил поселиться пока в конюшне. Умоется в общежитии, прихватит ужин и вернётся… Моника при вести о покушениях на их божество пришла в ярость и сама была готова поселиться в конюшне. АгатаВонгровская, которая второй узнала о событиях, стала действовать конструктивно. Она составила с Зигмусем расписание дежурств, приехала в пять утра, а через четверть часа столкнулась с Моникой, которая обдумывала, каким образом она смогла бы ввести лошадь на третий этаж, в квартиру своей тётки. Проблема была только в том, как тренировать лошадь на тесных и загазованных улочках Верхнего Мокотова. Вонгровская, которая собаку съела на скаковых мошенничествах, скорректировала планы Моники. Флоренцию просто ни на миг не следовало оставлять одну, а это можно устроить. И они рационально поделили вахты возле лошади. Моника была в бешенстве, в отчаянии и готова на все. — Пани Иоанна в своё время пользовалась в качестве оружия молотком для мяса, — сказала она свирепо. — А у меня тесак есть. Я его возьму с собой, и мне плевать, что из этого выйдет…* * *
— Что-то будет, — отрапортовал мне Метя в субботу утром. — Завтра Флоренция идёт в первой группе на тысячу двести метров, и я слышал разговоры подозрительные, сплетни возмутительные и речи прелестные и ужас вызывающие. Вроде как Осике давали деньги за то, чтобы придержал, но он не взял. Не знаю, что из этого получится. Зато я знаю, что в этих махинациях участвует русская мафия и один букмекер, приятель Репы. Ломжинцы откланялись. — Нич-чего не понимаю, — сказала я, рассердясь. — Если Флоренции кто-то собирается сделать что-то дурное, то я хочу, чтобы ты мне их показал… — Репу, что ли, тебе надо показывать?! — Да нет, этих остальных. Я на коленях поклянусь, что им в ответ тоже что-нибудь очень нехорошее сделаю! «Калаша» себе куплю! — Это я тебе устрою, я на русском базаре как рыба в воде, — радостно предложил Метя свои услуги. — А стрелять ты умеешь? — И очень даже хорошо, не задавай дурацких вопросов. Я собственные инициалы могу вывести выстрелами на сосульках, притом с тридцати метров, чтоб не соврать! В человека сумею попасть, если только его видно и оружие дострелит, и совесть во мне не дрогнет, тут уж могу поспорить! Свиньи, хамы, скоты.., нет, что я говорю! Скоты — самые благородные существа в сравнении с ними, с этим окаменевшим дерьмом, которое только притворяется людьми! Бесполезные отходы канализации! — Да что такое с тобой случилось? — встревожилась Мария, впихивая под сиденье сумку с пивом. — Съела чего-нибудь? О политике разговаривала? От негодования я стала заикаться. — Да ладно, ладно, я ей сам скажу, — быстро согласился Метя. — Речь идёт о Флоренции… Я успокоилась не скоро. День к волшебным не относился, так что ошибки были не в мою пользу и я проигрывала постоянно. Остатки здравого смысла велели мне ставить подешевле, потому проиграла я немного. С Моникой мне удалось перекинуться только парой слов, но они меня немного утешили. Флоренцию они своими силами берегли как зеницу ока, а Осика, по секрету сказала мне Моника, с прошлого года занимался карате и успел добиться голубого пояса. Ну совсем как моя внучка! Живая только наполовину, я дождалась воскресенья. Флоренция шла в пятой скачке. Одни двухлетки, которые выиграли и перешли в первую группу, дистанция тысяча двести метров. Я не участвовала в дурацком разговоре и рассуждениях, кто тут может выиграть. Кто-кто, как не эта потрясающая кобыла! Я уже изучила её как следует за прошедшие недели, узнавала её издалека по масти, особой постановке хвоста, изгибу шеи, по великолепным, слегка раскосым глазам. Во всей её стати было что-то такое особенное, что трудно было определить, но запоминалось хорошо. И гарцевала она так, словно сама земля её пружинисто отталкивала… После новостей Мети я словно окаменела. Началась пятая скачка. Флоренция на сей раз шла под номером вторым и стартовала в самой гуще. Старт получился у неё таким же, как в прошлый раз, она словно брызнула вперёд, лидировала в двух корпусах впереди остальных, поворот взяла своим методом, наклонившись вбок почти до горизонтального положения, совершенно не теряя при этом скорости. На прямой к ней приблизился жеребец Езерняка, Маркиз, который был бессменным чемпионом дерби. Зигмусь Осика совершенно не посылал лошадь, пустил её скакать по собственному усмотрению. Флоренция выиграла на четыре корпуса впереди Маркиза, и видно было, что она легко, радостно и с той же скоростью могла бы пройти ещё одну такую дистанцию. — Дерби у нас в кармане, — высказался полковник. — Но это ведь только в будущем году, — заметила ему пани Ада. — Она что, каждый раз будет так прыгать? — вмешался Юрек, потому что Флоренция, ясное дело, к стартовому боксу прыгнула через барьерчик, а после финиша снова сделала два прыжка. — Пока ей так нравится, — удовлетворённо заметила я. — Это для неё награда за выигранную скачку, и с этим уже все смирились. Если хочет — пусть себе прыгает, потому что иначе она чувствовала бы себя несчастной, обманутой и обиженной. — Малиновский говорит, что она действительно может выиграть Большой Пардубицкий стипль-чез, — задумчиво сказал Метя. — Она, по слухам, никогда не устаёт, Я подтвердила эти слухи. Про Флоренцию я знала все, потому что Моника, пребывающая в эйфории, делилась со мной всеми подробностями касательно кобылки. В конюшне Вонгровской я бывала теперь гораздо чаще, чем когда-либо раньше, и сегодня тоже, предвидя победу Флоренции, запаслась солидным букетом петрушки и фунтом колотого сахара. Правда, впихивать во Флоренцию весь этот фунт я не собиралась, у Вонгровской было много лошадей, и они мне все нравились. — ..И что вы думаете, весы показали? Ещё на тридцать граммов больше, чем надо! — говорил пан Вальдемар в ликующем настроении, потому что сегодня он все время выигрывал, тем более что поставил, по примеру Марии, на Флоренцию. — Два часа просидел в парилке, почти три кило потерял, и вот же черт: ещё тридцать граммов лишних! А моя очередь через десять минут! Снимай трусы, говорит мне тренер, все снимай — и на весы! Тридцать граммов: трусы, майка, вроде бы ничего не весят, а все-таки… — Зачем это с него трусы сняли? — подозрительно спросил пан Рысь, который только что откуда-то пришёл. — Бокс, — пояснила ему развеселившаяся Мария, которая слушала историю с самого начала. — Ему надо было войти в свою весовую категорию. — И что же оказалось? Ещё три грамма лишних! — продолжал пан Вальдемар. — Господи, две минуты оставалось, так вы вовеки не угадаете, что мой тренер выдумал! — Ну?! — спросила я его, потому что и меня этот рассказ стал интересовать. — А он мне и говорит: «Плюй! Плюй, сколько сможешь! Про лимон вспомни или про дерьмо, это уж как хочешь, но плюй!» — И что? — поинтересовался пан Собеслав, далёкий, правда, от спорта, но питающий интерес к вопросам обезвоживания организма. — Ну вот, плюю я на все стороны, как попало, а тренер, честный человек, достал ещё откуда-то лимон и начал его жрать, морщится, корчится как кикимора, но жрёт, и — не поверите! — выплюнул я эти три грамма! — И что, победил? — спросила Мария. — А как же! В третьем раунде! И никто не мог придраться, потому что я был на границе веса. Мне удалось правильно угадать два триплета, один с Флоренцией, а второй в самом конце, напоследок. Мария всучила мне свои билетики, потому что спешила на какое-то мероприятие. Я этого очень даже не одобряла, но не решилась привязать её к креслу. В очереди я стояла довольно долго, потому что в этот день многие выиграли, а потом помчалась в конюшни, с сахаром и петрушкой для Флоренции. Уже темнело. Два фальстарта слегка задержали скачки, все закончилось перед самым заходом солнца, может быть, даже и чуть позже. Флоренции дома не было, пришлось се ещё поискать, к тому же я встретила Черского, который с возмущением и горечью показал мне двух свежеприбывших молодых кобылок. — Нет, вы только посмотрите, — говорил он раздражённо. — Это так должна выглядеть скаковая лошадь? Это ведь бочки, а не кобылы! Когда же я их в человеческий вид приведу?! Никак не раньше октября, а то и ноября! Вы сроду не угадаете, от кого они! Вот, пожалуйста… Кобылки действительно были толстобрюхие, но симпатичные и ласковые. Я дала им по два кусочка сахару, не больше, чтобы, упаси Боже, не растолстели пуще. Черский открыл соседний денник. — Эта волчья сыть, травяные мешки должны выглядеть как наша Нюсенька! Вот это класс! Ну что, Нюсенька, ты ведь у нас уже в форме, ну-ка повернись, чтобы тётя на тебя посмотрела… Нутрия, по прозвищу Нюсенька, тоже двухлетка, была стройна и изящна. В дебюте она пришла второй, а сейчас тянулась к Черскому, пытаясь положить голову ему на плечо, и тихонько хватала его за ухо губами. Черский славился прекрасным умением тренировать именно кобыл, и, хотя к нему самые лучшие не попадали, он и из второсортных умел вытянуть классные результаты. Лошадей он любил, и они отвечали ему взаимностью. — А эти от кого? — поинтересовалась я, оделив лошадок очередными кусками сахара. — От Кальдерона и Дромоны и от Дьявола и Симки. Зовут их Драга и Симона. — Ну знаете! Родословная и впрямь должна обидеться. Но эта, от Дьявола, уродилась в мать, гнедая… — Вот то-то и оно, что ей с отцом не сравниться, она так и останется во второй группе. Борек в неё влюбился, может, он из неё что-нибудь и выдавит. — Его уж очень надолго дисквалифицировали… — Надолго. Теперь он у меня по углам шатается и клянётся-божится, что будет стараться. Ну её же все равно сперва надо потренировать, чтобы пузо поменьше стало. Вы чаю выпьете? — Нет, спасибо, я иду искать Флоренцию. — А она, должно быть, на том пастбище возле Езерняка. Там, на самом конце… Территория ипподрома была весьма обширна, сто шестьдесят гектаров — это вам не жук начихал. Прежде чем я доплелась за конюшни Езерняка, сделалось почти темно. Маленькая целинная лужайка простиралась прямо рядом с коновязью конюшен. Там не было уже никаких лошадей, людей тоже не было видно, работа после скакового дня окончилась. На лужайке паслась только одна лошадь, и я издалека узнала Флоренцию. Я подходила нормальным шагом, без особой спешки и без шума, потому что на ногах у меня были обыкновеннейшие сабо, а не каблуки, грохочущие стальными набойками. Ещё на приличном расстоянии я увидела, как на лужайке появился какой-то человек. Довольно крупный и сильный, но не толстый, вроде как знакомой внешности, но я понятия не имела, кто это. Флоренция подняла голову и оглянулась на него. Какую-то секунду она стояла неподвижно. Человек — если только можно назвать человеком этого чудовищного выродка — резко замахнулся и длинным бичом ударил кобылу. Господи Иисусе, это Флоренцию он ударил!! Я споткнулась, на миг застыла, у меня в середине что-то словно сломалось. И у неё, наверное, тоже. Её ударили первый раз в жизни! Чудовище замахнулось снова. Кобылка отреагировала, несомненно, совсем не так, как он ожидал. Он мог думать, что она попробует убежать или что-нибудь в этом духе, но она, однако же, выкинула невероятный номер. Она заржала с таким возмущением, обидой и яростью, что по всем конюшням понеслось эхо и немедленно отозвались уже запертые на ночь лошади. Флоренция встала на дыбы, развернулась на месте и кинулась на врага. Второй удар в неё уже не попал, бич свистнул рядом. Лошадь, как фурия, бросилась на вражину. Она шарахнула его передними копытами по грудной клетке, упала на все четыре нога, снова встала на дыбы, догнала его и добавила. И все это в молниеносном темпе, все время издавая сумасшедшее ржание. Тип рухнул. Флоренция снова атаковала, а я в панике помчалась туда, теряя сабо, потому что у меня в голове мелькнула страшная мысль, что она убьёт этого гада и её потом пристрелят! Я готова была присягнуть перед судом, что это не она, а я его убила, и тут заметила краем глаза, что кто-то мчится по лугу с другой стороны. Флоренция колотила копытами по орущей, корчащейся, катающейся по лугу фигуре, наверное, ей удавалось все время попадать, потому что казалось, что из пасти у неё клубится огонь, а из глаз сыплются искры! Ну, чисто дьявол… Или дьяволица… В мгновение ока мне вспомнилась другая кобыла, которая, обидевшись, что се оставили в конюшне одну, без общества, со скуки измолотила копытами ясли с овсом в мелкую крошку. Я своими глазами видела результат. Теперь Флоренция превратит это дерьмо в опилки, а отвечать будет как за человека… Зигмусь Осика успел раньше меня, я оказалась на лугу следом за ним. — Флоренция!!! — чуть ли не прорыдал он. — Любимая… Со стороны конюшен Вонгровской бежали Агата и Моника. Флоренция бушевала на лугу, нацеливаясь во врага теперь уже задними копытами. Она снова сумела в него попасть, он пролетел красиво, как бабочка, метра три, и это ему спасло жизнь. Зигмусь оказался перед лошадью, справился со своими чувствами и заговорил от волнения сипло, но невероятно нежно и ласково. Не исключено, что стихами. Флоренция запрядала ушами, заржала ещё раз, возмущение в этом ржании мешалось с жалобой. До этого момента мне казалось, что копыт у неё по меньшей мере шестнадцать штук — так она брыкалась, — но тут лошадка успокоилась и встала смирно. Она вытянула шею навстречу Зигмусю, а тот обнял её, целовал, гладил, похлопывал.., возможно, даже поливал слезами. — Это у тебя от отца, — бессвязно бормотал он. — Иисусе святой, единственный, это от отца… Ну все, любимая, все прошло, все в порядке… Флоренция снова заржала, но совершенно иначе: нежно и ласково. Я медленно подошла, чтобы её не пугать, со своей проклятой петрушкой, которую все это время судорожно сжимала в кулаке. Флоренция подняла голову от плеча Зигмуся и оглянулась на меня. После таких страшных переживаний лошадь должна дрожать всем телом, трястись, медленно успокаиваться после истерики, пугаться тени и ветерка… Любая лошадь, но не Флоренция! Она совсем даже не дрожала, в глазах у неё были триумф и самодовольство, в зрачках медленно угасал дьявольский красный огонь. Она потянула носом и почуяла петрушку. Когда Моника с Агатой почти совсем спокойным шагом подошли к лужайке, Флоренция с колоссальным аппетитом приканчивала мой букет. Тип, скорчившийся на краю лужайки, слабо постанывал, благодаря чему было понятно, что он жив. Никто не рвался оказать ему первую помощь. Моника бросилась к Флоренции, гладила се, прижималась к ней, целовала в храп. Флоренция охотно отвечала не менее бурными проявлениями чувств. Агата Вонгровская рассматривала рану на крупе от удара бичом. — У него кнут с колючей проволокой, — сказала она очень спокойно, но каким-то странным голосом и повернулась к скулящей куче тряпья на краю лужайки. — Ты, гниль бескопытная, слушай, что я тебе говорю: если хоть пёрышком до нёс дотронешься, так живым не уйдёшь, я лично тебе это обещаю. Моника словно вдруг что-то вспомнила и вынула из висящей на плече сумки тесак. Выглядел он весьма кровожадно и убийственно. С одной стороны он серебристо сиял, заточенный до бритвенной остроты, а с другой торчал шипастый молоток. Трудно было решить, что страшнее: разрубить человеку башку или отбить её в мелкую клеточку. С этим тесаком в руке Моника подошла к стонущему злодею и потрясла над ним страшным оружием. Зигмусь Осика рванулся к ней. — О Боже, только не это! Может, подсматривает кто… Не сейчас! — Вот этим я тебя убью, — сказала Моника так же спокойно, как и Вонгровская, но с ещё большей яростью. — И мне совершенно безразлично, что будет потом. Предупреждаю, если я тебя тут ещё раз увижу, убью на месте, без разговоров, так что держись отсюда подальше. А теперь дай-ка мне посмотреть на твою мерзкую рожу… Она заколебалась. Мерзкая рожа лежащего располагалась снизу. Моника собралась было перевернуть гада, но очень уж она брезговала. В конце концов она зацепила тесаком его пиджак и попробовала потянуть. Зигмусь пришёл ей на помощь, рванул типа крепко и безо всяких церемоний, тот взвизгнул и перевернулся мордой кверху. Мы все внимательно к негодяю пригляделись. — Вроде как я это рыло где-то видал, — с сомнением протянул Зигмусь, — но я этого паршивца не знаю. Кто это? Агата Вонгровская покачала головой. — Наверняка кто-то новенький, я его тоже не знаю. Не из персонала, это точно… Флоренция почуяла сахар и легонько толкнула меня сзади, чтобы сунуть голову в сумку. Я отступила на шаг, вынула пластиковый пакет с сахаром и стала давать ей по кусочку. Зигмусь немного успокоился: кобыла не пострадала, если только не считать следа от удара на крупе. Мерзкий бич с проволокой рассёк кожу, и на сверкающей угольно-чёрной шерсти выступило несколько капелек крови, но ранка была не опасная. Мне в голову стали приходить различные мысли, потому что меня беспокоили вполне предсказуемые последствия происходящих событий. Поэтому я внимательно огляделась по сторонам и заметила возле ворот конюшни Езерняка какой-то тёмный силуэт. Это, разумеется, не мог быть сам Езерняк: нормальный порядочный человек не стал бы таиться во мраке, а пришёл бы открыто с предложением помощи, все его люди тоже отпадали, потому что Езерняк очень даже заботился о моральном облике своих людей и мерзавцев к себе на работу не брал ни под каким соусом. Я хотела узнать, кто это, а ещё больше хотела, чтобы это узнали Вонгровская и Осика. Я дала Флоренции сразу три кусочка сахара, чтобы она подольше ими занималась, обошла её и толкнула локтем Осику. — Зигмусь, кто-то притаился у входа на конюшни, — тихонько сказала я. — Посмотри, кто это, но дипломатично, чтобы он не смог удрать неузнанным. Дипломатию Зигмусь Осика понимал весьма оригинально. Он посмотрел, куда я показала, заметил силуэт в темноте и бешеным спринтом бросился туда. Этот спринт продолжался секунды две, не больше, и тёмная фигура успела только вздрогнуть. Зигмусь вполне дипломатично, с разбега, подскочил и ногой нанёс фигуре внушительный удар. Карате он, видимо, занимался очень прилично. Фигура охнула и сложилась пополам. Зигмусь уже был рядом и рванул башку противника вверх. — А-а-а, это опять ты! — прошипел он взбешённо. — Ты, бессмертный нарыв на мировой жопе… Скорее всего, Зигмусь Осика допустил некоторое преувеличение в оценке неприятеля, поскольку притаившийся амбал наверняка не был такой важной персоной. Некий Ворощак, о чьей физической силе я когда-то случайно слышала и чья морда пару раз мелькнула передо мной в буфете… Вонгровская знала его прекрасно, поэтому оглянулась и подошла поближе. — С работы вылететь хочешь? — спросила она ледяным тоном. Ворощак застонал и замотал башкой. — А вон того знаешь? Поколебавшись, Ворощак снова застонал и кивнул головой. — И кто это? Ворощак что-то невнятно прошептал. Он все ещё держался за живот. Зигмусь Осика схватил его за волосы и потряс как следует, стуча затылком амбала о ворота, но легонько, чтобы не разбудить лошадей в конюшне. — Не притворяйся, ты, свинья, я же знаю, что ничего тебе не сделал. Почти ничего. Болтать можешь и вообще ты живой, как вошь на гребешке! Кто эта падаль на лугу? — Русская мафия, — выдавил из себя Ворощак тихо, но весьма подобострастно. — И он пришёл побить лошадь, — сказал Зигмусь таким голосом, что Ворощак сразу съёжился вполовину своих размеров. — Что он хотел с ней сделать? — Избить… Чтобы вам урок дать… С минуту во мне самой кипело страстное желание вырвать у Моники её тесак и разрубить надвое башку этого существа, стоящего ниже гиены, ниже шакала и всякой мерзкой фауны. Лошадь избить… Я огляделась в поисках этого самого бича с колючками… В жизни ещё не ударила живого человека — мёртвого, правда, тоже, — но на сей раз я почувствовала, что взбесилась. Думаю, что в этом я была не оригинальна, поскольку остальные чувствовали приблизительно то же самое. Единственным спокойным существом на маленькой лужайке была в тот момент Флоренция, которая посчитала, что выполнила свои обязанности наилучшим образом, и, скорее всего, была права. Она подошла за очередными кусочками сахара и тронула меня губами. Руки у меня тряслись, и я невольно дала ей целую горсть. Агата Вонгровская посмотрела, открыла было рот, махнула рукой и вернулась к Ворощаку. — Хоть одно слово из твоей пасти вылетит насчёт того, что туг было, — и тебе конец, — сказала она жёстко. — А теперь вон отсюда. — Нет-нет, что вы! — энергично запротестовала я, потому что решение проблемы напрашивалось само. — Сперва давайте посмотрим, что случилось с той скотиной, потому что у меня есть неплохая идея, как от него избавиться. Этот титан физического труда мне может пригодиться. Остальные трое уважили мои криминалистические таланты, подчинились без расспросов, и мы подошли к скулящей куче. Ворощак, видимо, окончательно обалдел, потому что потащился за нами, все ещё согнувшись чуть не вдвое. Моника училась на третьем курсе ветеринарного института. Людьми она не занималась, но физически и биологически люди и звери похожи, раз и те и другие — млекопитающие. Моника с отвращением осмотрела и ощупала жертву. — Рука у него сломана, возможно, что в двух местах, — без тени сострадания сказала она. — Ушиб бедра, это уж точно, надеюсь, что и кость треснула. Я же говорила, что у неё великолепный рычаг в ногах, у ласточки моей… Сдохнуть не сдохнет, но тут этого подонка оставлять нельзя, потому что его найдут и будет скандал. — Вот именно, — поддакнула я. — Оставили человека без помощи! Сразу начнётся следствие, выяснится, что его отделала лошадь, возникнут всякие проблемы. Надо вынести его с ипподрома и анонимно вызвать «скорую». От всего откреститься. Пусть он там говорит, что его побила чужая группировка. Мне жалко его класть в свою машину, разве что привязать его сзади и так тащить, но тогда останутся следы. Пусть его вон этот вынесет. Мои речи были встречены редким энтузиазмом и одобрением, прямо-таки аплодисментами. Ворошак вдруг как-то сразу выздоровел и промычал, что понял, о чем речь. Может быть, он надеялся за свои услуги получить прощение. Не ожидая дальнейших приказаний, он поднял пострадавшего негодяя и закинул себе на спину. Негодяй дико крикнул и, видимо, потерял сознание, что всем нам доставило несказанное удовольствие. — Через задние ворота, — предложила я. — Идти столько же, а все-таки свободней и сторожей нет. Небось ворота уже закрыты? — Может, ещё нет, — откликнулась Вонгровская. — Их по-разному закрывают. Теоретически положено это делать сразу после окончания скачек, но в жизни все не так, как на самом деле… Устранение основной улики было делом срочным, поэтому без дальнейшей болтовни вся процессия направилась к задним воротам. Ворощаку ведено было избегать хорошо освещённых мест, потому что черт его знает, кто ещё может шляться по территории. И так форменное чудо, что никто больше не припёрся, но немногочисленные сотрудники конюшен сперва были заняты тем, что успокаивали встревоженных лошадей, а потом, раз ничего больше не происходило, не стали искать причины минутной суматохи. Если учесть, что оба злодея после происшествия не шевелились, можно было решить, что какая-нибудь лошадь чего-то испугалась — только и всего. Стук копыт за спиной донёсся до нас довольно быстро. Флоренция лёгкой рысцой догоняла нас. Моника ахнула и остановила лошадь. — Да пусть идёт с нами, — успокоила её Агата Вонгровская. — Зигмусь, садись на неё. Получится, что ты её прогуливаешь перед сном, она же прогулки любит. Потом вернёшься в конюшню. Она вообще любит компанию. Зигмусь уселся на кобылку охлюпкой, без седла. Я не была уверена, что лошадкой руководит исключительно дружеское расположение, поскольку в сумке у меня ещё оставался сахар. Я замедлила шаг, отстала и украдкой подавала ей по одному кусочку. Осика не протестовал и не жаловался. — Осталось всего четыре, — предупредила я Флоренцию. — Иди помедленнее. И зачем мы, собственно говоря, потащились к воротам всей компанией, было совершенно непонятно. Вполне достаточно было выбрать одного человека, чтобы он присмотрел за тем, как Ворощак выполнит своё задание, но потрясение было таким сильным, что мы надолго отупели. Никто не мог решить, кому следить за Ворощаком, зато всем сразу хотелось заботиться о Флоренции. В результате, наверное, вышло даже к лучшему, потому что в такой толпе тяжело нагруженный Ворощак меньше бросался в глаза. Остальную часть пути я посвятила размышлениям о том, какой безумный поступок мне удалось совершить, и действительно ли он безумный. Оставленный на территории ипподрома выродок с тяжкими телесными повреждениями несомненно спровоцировал бы возбуждение уголовного дела. Сама «скорая» по обязанности донесла бы полиции. Следствие могло бы по ниточке прийти к этой таинственной новой мафии. Может быть, мафию и удалось бы ликвидировать. Однако с другой стороны, зная жизнь, я могла ожидать и совершенно противоположных результатов. Никто не стал бы говорить правду на допросах, а враньё в сочетании с сильным давлением снаружи, привело бы к таким последствиям, что волосы дыбом вставали на голове. Наказание понесли бы, как нередко случается, только жертвы, с Флоренцией во главе… Кто поверит, что кобыла могла потоптать этого негодяя просто из самозащиты, ведь с ней-то ничего не случилось… С третьей, опять же, стороны, если полиция в это дело все же включится, то я добавила им внушительную гору трудностей и осложнений. Но следует принять во внимание, что ни одному полицейскому не грозит быть застреленным из-за подозрения, что он болен бешенством, поэтому их проблемы — тьфу и растереть! Ну ладно, попробую как-нибудь распутать все это по возвращении домой… Мы добрались до ворот, каковые оказались закрыты. Несколько секунд мы беспомощно перед ними стояли. — Может быть, попробовать разыскать того, кто взял ключи, — неуверенно начала Вонгровская. — Но я боюсь, что это привлечёт внимание… Вопрос решил Ворощак. — — Туды? — спросил он, показывая рукой за ворота. — Туда, но… Ворощак, ни секунды не колеблясь, подбросил обвисшее тело на руках, поймал ладонями и одним сильным движением перевалил его за ворота. Тело зацепилось одеждой за торчащие наверху пики и под леденящий кровь аккомпанемент раздираемой ткани довольно мягко бухнулось по ту сторону ворот на асфальт. У нас все-таки перехватило дыхание. — Кабы вилами, так его сподручнее кидать-то, — сказал в своё оправдание Ворощак, устыдившись того, каким неловким и слабым оказался бросок. — Эх, надо было вилы прихватить, у конюшни ведь стояли… Зигмусь почему-то спешился. Флоренция растолкала нас, подошла к воротам, обнюхала их, задрала голову и оглушительно, торжествующе заржала. Врага окончательно растоптали и повергли ниц. Мы все вздрогнули, и к нам вернулась способность нормально мыслить. — Она, наверное, хочет сказать, что он все же подох, — без малейшего сочувствия высказалась Моника. — Там его оставить нельзя, — решительно ответила я. — Пусть кто-нибудь с лошадью вернётся, Бога ради, в конюшню, а то она тут вопит, как мегафон «Титаника». Лезь туда, бандит, — обратилась я сердито к Ворощаку, — отнеси его куда-нибудь подальше, хоть на улицу! В кусты, что ли, брось или ещё куда… Ворощак послушно стал перелезать через ворота, карабкаясь по петлям. Это весьма лихо у него получалось: может быть, он не в первый раз пользовался этим путём. — Я её сейчас отведу, — решилась наконец Вонгровская. — Обмою её царапину. — И я с тобой, — ответила Моника. — Эта падаль меня не касается. — И я приду, только сбегаю поужинаю, — сказал Зигмусь. — Я как раз на ужин шёл, когда она меня позвала. Возьму жратву с собой и сразу вернусь в конюшню. Пани тренер меня подождёт? — Конечно, подожду. Ворощак перелез на другую сторону и пропал из поля зрения за стеной и воротами. Голова у меня продолжала работать, может, и нервно, но зато результативно. Я удержала Агату. — Плохо мы сделали, — мрачно сказала я. — Этого Ворощака надо было бы напоить в стельку, перерыв в биографии ему не повредил бы. Может, я объеду кругом и ещё смогу его поймать. Кроме того, я понятия не имею, что он там сейчас делает. И не знаю, что дальше делать, потому что не пойду же я с ним в какой-нибудь «бормотушник». — Ну ладно, я пойду, — предложил свои услуги Зигмусь. — Надо посмотреть… Он оглянулся на Флоренцию. Агата Вонгровская перехватила его взгляд и подставила ему ладони. Зигмусь снова сел на лошадь, снял ботинки и босыми ногами встал на сияющий хребет лошади. Держась за торчащие прутья, он выглянул наружу и завопил пронзительным шёпотом. — Эй, ты!! Ворощак, должно быть, его услышал и увидел, потому что Зигмусь помахал рукой. Флоренция под ним стояла как вкопанная, положив голову на плечо Монике. — Возвращайся! — прошипел Зигмусь. — Да нет, без него!! Брось его к чёртовой матери где-нибудь! И давай возвращайся, подожди потом здесь, у ворот. Видимо, его приказ выполнили, потому что он кивнул и слез с лошади. — Пить с ним я, конечно, не стану, — поспешно сказал он приглушённым голосом. — Присмотрю только, чтобы он в себя хоть три четвертинки влил. Но на это какое-то время потребуется… — Можешь ехать домой, — сказала Моника Агате, — я подожду его. Я и так осталась бы, потому что Флоренция после таких ужасов не должна быть одна. Вы позвоните в «скорую»? — просительно повернулась она ко мне. Я с самого начала была уже на это настроена. Я боялась, что кто-нибудь другой сделает это не так хорошо, а всякие идеи расцветали во мне пышным цветом. — Идите себе в конюшню, — велела я. — Зигмусь, обуйся… Пойдёшь со мной, мы подъедем на машине, я вас обоих куда-нибудь отвезу. В «скорую» я позвоню от себя, отсюда не хочу, а то ночной сторож заинтересуется. Куда Ворощак его кинул? — У дороги, в траву… — Слишком близко. Пусть подальше отнесёт. Этот тип спокойно полежит, никто его не тронет, будут думать, что это пьяный. А когда Ворощак назюзится, надо будет его отвезти домой и оставить там, чтобы ни с кем не болтал лишнего…* * *
— Ну, и теперь не знаю, что делать, — сказала я печально майору в отставке Боровскому, который упрямо продолжал любить меня с взаимностью. — В «скорую» я звонила, сказала, что моя фамилия — Зелинская, что живу в Урсинове, телефона у меня нет и звоню из будки. Вроде как я произвела хорошее впечатление, потому что за ним поехали. Как ты думаешь, что теперь будет? — Полагаю, что телесные повреждения вызовут всеобщий интерес. Лошадиные копыта отличаются своеобразной формой, а бандиты редко пользуются в драке подковами. Его найдут поблизости от ипподрома, ассоциации напросятся сами. — Ты меня невероятно утешаешь. А я больше всего именно ассоциаций и надеялась избежать. — А почему она, собственно говоря, паслась на обочине? — Да не столько на обочине, сколько в самом сердце ипподрома, хотя немного сзади… Ну ладно, хорошо, пусть на обочине, хотя бы потому, что дальше уже нет конюшен, сплошной пленэр. А паслась она там потому, что ей это нравится, так Моника говорит, и Вонгровская с ней согласна. Флоренции просто не нравится слишком долго сидеть взаперти в конюшне, она проявляет недовольство. Ржёт и пытается высунуть голову в окно. Поэтому лужайка каждый день в её распоряжении, особенно когда она выигрывает. А у Езерняка потому, что там вокруг страшные ямы и овраги и громадная трава за барьерчиком. Любые барьерчики Флоренция трактует как повод попрыгать, но ей нравится, когда при прыжке перед ней открытое пространство, и не прыгает, если этого пространства нет. Там его нет. — И не прыгает? — Нет. Трава на лужайке ей нравится, лопает её с превеликим удовольствием, а травища за барьером — всего лишь сверхъестественных размеров полынь, а к полыни не тянет, потому как горькая. — Как я понимаю, она там не в первый раз паслась? — Ну конечно же, нет! Езерняк — человек порядочный и разумный. Понимает и лошадей, и ситуацию. Согласился на обмен: Флоренция пасётся у него, а его лошади в случае необходимости — у Вонгровской на полянке. Майор несколько минут думал. Я таращилась на него как баран на новые ворота, и во взгляде моем отражались страх и удовольствие одновременно, потому что его внешний вид вполне удовлетворял моим эстетическим требованиям. — А после скачек она там быстрее успокаивается, — добавила я. — Других лошадей раньше рассёдлывают и чистят, остаются только те, что участвовали в последней скачке, и людей на конюшне к этому времени тоже остаётся немного. Никому же не приходит в голову, что такие вот моральные ничтожества ухватятся за кошмарную идею выпороть лошадь.., до сей поры негодяи действовали по большей части медицинскими, так сказать, методами… Укол снотворного перед скачкой и все тут, а в это время за Флоренцией следят, как за зеницей ока. Я все ещё не могу примириться с тем, что произошло, и во мне кипит бешенство. Я понятия не имею, как эти наши кретинские законы отнесутся к лошади, которая едва не убила дерьмо в человеческом облике, и поэтому я подумала, что лучше его убрать с глаз долой. Может быть, мы и вправду оставили его уж слишком близко от ипподрома… — Ну конечно! Надо было вывезти его на Жолибож. Но и так, по-моему, никто не отгадает всей правды, потому что инцидент нетипичный. А жаль. — Что жаль? — Что не отгадают. — А почему это жаль? — Потому что тогда, может быть, мафиозные гешефты и впрямь вылезли бы на свет Божий. А чем туг так здорово пахнет? Что-то жарится? Я вылетела из кресла, потому что успела забыть, как сунула сковородку с сосисками и грудинкой в духовку. После возвращения со скачек я всегда была дико голодная, а переживания сегодняшнего вечера только усилили мой аппетит, и я сделала горячий ужин. Януш очень вовремя обратил внимание на запах, аккурат все подрумянилось, а ещё минута — и сгорело бы! — Не знаю, как врать, — сказала я, ставя сковороду на деревянную доску. — Говорить, что я что-то знаю, или говорить, что не знаю ничего. Кого там будут допрашивать? — Пока что понятия не имею. Я бы оставил в покое сторожей и начал бы с тренеров, которые должны знать, кто из работников оставался после работы в конюшнях, а потом поискал бы этих работников. Я деликатно порасспрашивал бы, кто что видел и слышал. — И все тебе ответили бы, что какая-то лошадь заржала и перепугала остальных. А снаружи, когда поглядели, все оказалось спокойно. И что? — Паспортные данные побитого. Кто его знал, кто с ним встречался. — Никто. Морда незнакомая. — И как же он попал на территорию ипподрома? — Как люди, пешком. После последней скачки сторожа у ворот уже нет. Кроме того, кто сказал, что он был на территории? Нашли-то его за воротами. — Тогда откуда на нем следы копыт? — А ведь этого никто знать не обязан, а? Вредный бандюга колотил его палкой с подковой, чтобы следы запутать. Януш запил горячую сосиску холодным пивом и задумался. — Тогда я сразу могу тебе сказать, что обычное следствие ничего тут не даст. Конечно, можно многое узнать путём неофициального трёпа с глазу на глаз, но похоже на то, что официально все будут открещиваться от всего, что знают. Разумеется, тогда их будут проверять. Ещё существует такая возможность, что побитый скажет правду. — Ты что, в Деда Мороза веришь? — К примеру, он может настаивать, что совершенно спокойно проходил себе мимо, а какая-то лошадь ни с того ни с сего на него бросилась… — Лошадь — это тебе не голодный тигр. И куда это лошадь бросилась? Лошади без привязи не гуляют. И вообще это будет не правда. Мы расследовали дело, пока не доели сосиски с грудинкой. Я все больше убеждалась, что моя идея была гениальной. Все следы оказались запутаны. — Но именно благодаря тебе русская мафия останется в тени, — заметил Януш. — Ну ничего, я попробую что-нибудь разузнать и в случае необходимости подсунуть людям какую-нибудь идею. Предварительно переговорив с тобой. Это я одобрила. Самым важным было скрыть участие Флоренции, потому что не каждый прокурор любит животных, некоторые, неизвестно почему, настаивают, что человек важнее. Человек… Ну, разве что иногда. А тут замешан как раз мерзкий выродок, а не человек! — В любом случае узнай, что с ним сталось, — попросила я. — Не исключено, что все это дело обойдётся без передачи дела в суд, а частным образом он жаловаться не станет, потому как некому. Я узнала продолжение дела на следующий день. Флоренция на совесть постаралась, у пакостника и впрямь была в двух местах сломана рука, ушиблено бедро, сломана грудная кость и треснули два ребра. Кроме того, было очень много страшных синяков, преимущественно в виде лошадиного копыта. Жизни этого скота ничто не угрожало, но лечение должно было затянуться куда дольше, чем на какие-нибудь три недели. Однако жаловаться он никуда не собирался, польско-русским языком признался, что был под мухой и не помнит, кто его побил. Полиция особенным рвением не отличилась, потому как пострадавший при себе имел очень много денег, а говорил о них весьма туманно и невразумительно. Появились подозрения, что он торговал оружием и именно на этом так обогатился. Застрахован не был, но у него нашлось чем заплатить за больницу. Я немного успокоилась и на всякий случай велела Янушу держать руку на пульсе…* * *
Мария приехала исключительно рано, потому что я переполошила её своим звонком на работу. — Жаль, что тебя вчера не было, — сказала я с ехидным злорадством. — Может быть, теперь, когда ты узнаешь, что потеряла, перестанешь ходить на всякие дурацкие свадьбы, крестины, юбилеи и прочие недостойные мероприятия. Но с другой стороны, я очень довольна, что тебя при этом не было, потому что ты наверняка принялась бы проявлять свой маниакальный гуманизм. — А что было? — На скачках расскажу, потому что в телефоне что-то трещит и фыркает. Запиши только, каких лошадей сняли. Во второй двойка, в пятой — четвёрка. Не опаздывай сильно, тогда все узнаешь. Даже очевидца я тебе приведу. А вообще такой цирк был — хо-хо! В итоге я до такой степени вывела Марию из равновесия, что она отказалась от мысли заразить очередную крысу таинственной хворобой, приехала необыкновенно рано для неё и даже успела поставить на всех лошадей до начала скачек. В последний, правда, момент, но все-таки… Метя значительно её опередил. — Слушай, что тут творится? — спросил он очень взволнованно, столкнувшись со мной, когда я возвращалась от кассы. — Какие-то страшные слухи ходят, вроде как Флоренция ранена, нельзя её тренировать, неизвестно, вернутся ли к ней силы до классификационных призов.., ты что-нибудь знаешь? — Балда ты! Конечно, знаю. А ты откуда знаешь, что я знаю? — Потому что нашлись люди, которые утверждают, что при этом была та чокнутая писательница, которая всех грязью поливает. Ты что, знаешь кого-нибудь ещё подходящего, кроме себя? — Во-первых, вовсе я никого грязью не поливаю. Врублевский обиделся, потому что плохо понял текст. Я же ясно писала, что эти мошенничества ему не нравились. Что он в принципе был против. А что, он уже сменил мнение и теперь «за»? — Наоборот, он против. Не морочь мне голову своим Врублевским, что случилось и что творится сейчас?! — Интересно, кто же это меня видел. Ну, конечно, может быть, пара-тройка людей… Так вот, могу тебе сказать, что Флоренция здорова как две лошади, а не как одна. Классификационные призы, ха-ха! Она через три недели должна ещё скакать перед дерби. Только один раз в неё эта сволочь попала, но это, Метя, тайна страшная, я тебя умоляю — никому ни слова. Официально ничего ни с кем не случилось, просто лошадки себе поржали чуть-чуть. — На то и лошади, чтобы ржали, — с большим облегчением согласился Метя. — Так что же было на самом деле? Именно в этот момент влетела Мария. Она бросила на кресло две сумки, из одной выдрала программку и портмоне. — Погоди, ничего не рассказывай, я сперва поставлю. Потому что потом у меня все перепутается в голове. Сейчас вернусь… Метя, Болек сегодня скачет? — Противопоказаний нет. — Отлично, остальное меня не касается. Может, ещё успею… — Может быть, начнёшь, потом повторишь, я охотно послушаю ещё раз, — предложил Метя, но из этого ничего не вышло. Меня насторожили сведения о Болеке. Если никто не заплатил ему, чтобы он придержал лошадь, и если он не влопался в какие-нибудь тёмные дела, он мог выиграть все, что угодно. А я про него забыла, но сейчас ещё можно было исправить оплошность. Заполняя купон на бегу, я нагнала Марию у самой кассы. Она поставила и для меня. Мы с ней вернулись вместе в тот момент, когда дали старт. Метя сердито бормотал под нос какие-то упрёки. — После скачки! — жёстко перебила я его. — После какой скачки, ты посмотри, где лошади! Пока они дойдут, воскресную газету прочитать успеешь! Действительно, лошади припозднились и только ещё подходили к боксам. Поэтому я стала конспиративным шёпотом рассказывать свою историю. Прежде чем скачка стартовала, я успела рассказать вступление, после чего мой рассказ захромал, потому что в кресло Юрека, который по средам не приходил, уселся пан Здись. — Проше панства, выигрывает Сарацин! — громко крикнул он. — Тоже мне открытие, — сердито фыркнула Мария. — Фаворит ипподрома! — Как это фаворит? — Да обыкновенно, — немилосердно объяснила я. — Высшая группа, облегчённый вес, потому что скачет мальчик, вот все и бросились. Из паддока он тоже выехал как надо. В этой скачке весь свет на Сарацина поставил. — Весь свет поставил на Чаровницу! Ну ладно, полсвета… А Гоморра? — О Гоморру руки никто пачкать не собирается… — За исключением меня, — грустно открылась нам пани Ада. — Я на неё поставила, без особой, правда, надежды, по велению долга, можно сказать, но я тоже уверена, что выиграет Сарацин. Пан Здись слегка нахохлился, но большие надежды его никогда не покидали. Сарацин, разумеется, выиграл, и я смогла вернуться к рассказу, который шептала чуть ли не на ухо Марии. Метя слушал с бешеным любопытством, а Мария — с ужасом. — Ты права, если бы я там оказалась, я бы ничего подобного не допустила. Я бы с вами подралась. — Скорее мы бы тебя связали и рот кляпом заткнули, — поправила я решительно. — Никто не согласился бы пожертвовать Флоренцией, да и ты тоже, если подумать. — Ну, я бы выволокла его оттуда в травм-пункт… — И пришлось бы тебе удирать, иначе все раскрылось бы, — встрял Метя. — Ну, естественно! Гуманность гуманностью, но там есть врачи, так что мне там оставаться было бы уже не обязательно! — Я знаю, какие у него травмы, ничего с ним не будет, —продолжала я. — Ворощака Осика напоил в доску, в стельку, в чернозём и до положения риз, оставив в его собственном доме, а наутро Ворощак даже опоздал на работу, и, что удивительно, никто этого не заметил и плохого слова ему не сказал! Мне почему-то кажется, что в тех случаях, когда речь идёт о лошади, все солидарны, а русскую мафию не любит никто. — Что факт, то факт, — поддакнул Метя. — Я вам тоже сейчас кой-чего расскажу. — Погоди, дай ей закончить. И что дальше оказалось? Что дали ваши преступные уловки? — А как ты думаешь? Кроме следов копыт, никаких связей с ипподромом! Нет никаких доказательств, что он вообще тут был. А башка у этой гниды каким-то чудом оказалась цела, поэтому он не стал признаваться, что вообще тут был. Получил по рёбрам в пьяном виде, и есть тому основательная причина, ибо бандиты отечественного производства могут не хотеть конкуренции в лице русской мафии. Эх, если бы я могла обратить на это внимание наших родных бандитов… — Отличная идея! — похвалил Метя. — Надо бы это как-нибудь организовать. Ещё не знаю как, но небольшие шансы у меня есть. — А теперь ты говори, что знаешь! — велела Мария. — Только как следует и без выкрутасов! — А когда я с выкрутасами говорил?! — обиделся Метя. — Давай, Витаминка! — Какая ещё Витаминка? — удивилась пани Ада. — Нет тут такой лошади! — Это я собирательно. Лимончик скачет, Клубничка, Баклажан, Трюфель… Невольно я поглядела на программу скачек и вскочила на ноги. — Пресвятая Богородица! Яжиняк вместо Дульки! Я, идиотка, не посмотрела на замены жокеев! Тут выиграет Ветеран, а у меня совсем другие ставки. Метя, я тебя убью, если ты хоть словечко скажешь, пока меня нет! Я мигом — только последовательности поставлю заново, если успею… — Я тоже бегу! — поддержала меня Мария. — Сам себе он рассказывать не станет. Я успела в кассу в последнюю минуту. Не успев как следует подумать, я продиктовала какие-то невообразимые глупости, но во всех моих комбинациях фигурировал Ветеран. Мария поступила точно так же, но, когда она вернулась в кресло, оказалось, что по ошибке она продиктовала не Ветерана, а Белотку. На Белотке скакал Болек Куявский, так что се ошибка, может быть, имела смысл. — Мы можем с тобой играть сообща, если хочешь, — предложила я сочувственно. — У меня глупости с Ветераном, а у тебя с Белоткой. Ты почём играешь? — Не помню, сейчас посмотрю… По тридцать тысяч. — Я тоже. Можем поделиться любым выигрышем без расчётов. — Ну и отлично. Смотри, уже старт! Где Метя? Метя куда-то пропал, но с рассказом и так пришлось бы подождать до конца скачки. Пан Здись тоже упрямо поставил на Ветерана, что меня очень обеспокоило. Но я ставила и на других лошадей, так что в любом случае должна хоть что-нибудь выиграть. Лидировал Трюфель, идущий под номером один, вести скачку было его обязанностью, так что на это никто не обращал внимания. На прямой вперёд вышел Ветеран и рванул к финишу. Пан Здись едва не выбил стекла, после чего, в последний момент, Белотка опередила Ветерана на полголовы. — Ну и пожалуйста! — обрадовался Метя, неожиданно возникнув рядом. — Давай, Болек! — Да чтоб тебе треснуть! — рассердилась Мария. — И на кой я ставила на Ветерана… У меня всюду был Болек! Ну ладно, последовательность у меня есть, может, что-нибудь я ещё и получу… — Хочу обратить твоё внимание на то, что на Ветерана ты вовсе даже и не ставила. Ты со мной в складчину за полцены. — А ведь верно… Ну ладно, пусть не треснет… — Это же целое состояние! — пламенно утверждал пан Здись. — Последовательность с Ветераном — это же сто тысяч! — Миллион двести! — разозлилась я. — Я хочу вам сказать, пан Здислав, что, ежели вы ещё раз сорвётесь с кресла, когда лошади на финишной прямой, и все мне заслоните, я вам что-нибудь нехорошее сделаю! Вам что, сидя плохо видно?! Не можете вскакивать после финиша?! Каждый раз вы мне совершенно закрываете вид! Богом клянусь, я вас точно убью, вот только времени у меня в обрез! Пан Здись, став миллиардером, потому что на Ветерана с Белоткой он поставил в тройном размере, галантно выразил своё сожаление и обещал, что больше так не будет. За последовательность заплатили очень прилично, целых тридцать две тысячи. Я ставила двойную ставку, поэтому ко мне, по крайней мере, вернулись те деньги, которые я дополнительно поставила в такой спешке. Болек Куявский начал нам квинту, но меня и так замучила совесть. — Зря я тебя уговорила со мной вместе поставить на Ветерана. Ты зря потеряла пятнадцать тысяч. — Ты совсем меня не уговаривала, я сама так захотела. — В третьей скачке я все ставки сделала, ничего больше ставить не буду. Метя, ты где? А, вот и ты. Садись. Так о чем ты вообще хотел нам сказать? — О тайнах великих, кровь в жилах леденящих, — торжественно объявил Метя. — Ты куда это опять собралась? — Никуда я не собралась, — огрызнулась Мария. — Теперь я целую сумку потеряла… А, нет, она тут. Дай открывалку, я просто жутко испугалась. И она принялась вытаскивать сумку из-под кресла пана Рыся. С минуту казалось, что это невыполнимо, потому что пан Рысь, желая ей помочь, тянул сумку с другой стороны на себя, но в конце концов они поладили. Я нашла открывалку и проследила, чтобы Мария не налила бы мне снова пива в сумку. К счастью, в трех стаканах содержимое бутылки уместилось лучше, чем в двух. — Ну, говори же! — подбодрила Мария Метю, суя ему стакан в руку. — За здоровье Флоренции! — провозгласил Метя и сразу сменил голос на таинственно-конспиративный. — Тут начинают цвести финансовые вымогательства нового поколения. Следят за теми, кто выиграл, и предлагают им делёж денег, правда, довольно справедливый. Тебе честь, нам деньги. В случае протеста применяется энергичный метод убеждения. — Так ведь ещё в начале сезона я заметила нечто подобное… — отозвалась я. — И кто это делает? — одновременно спросила Мария. — Русская мафия. Известно, что она функционирует в количестве трех штук, но с последнего воскресенья, если я правильно понял, в рабочем состоянии осталось только две штуки. С нашими бандюгами у них уговор, но только с некоторыми. Потому как те, что получше, не хотят с ними общаться, но с ними ничего плохого не делается, потому что их кто-то охраняет. Какая-то гнида получает страшные взятки. — Перестань! — прошипела Мария. — Я же , просила, чтобы мы о политике не разговаривали! — А ты что-нибудь конкретное знаешь? — поинтересовалась я. — Потому что слухи-то об этом распространяют все. — Я знаю одного пострадавшего, который, болезненно побагровев, выдавил из себя, что на него напали в автомобиле, когда он отсюда выезжал. Он открыл двери, и тут, говорю вам, Господь его покарал, потому что он куркульская свинья, никогда и никого отсюда не подвозил, один предпочитал ездить. Тут оказалось, что у него весьма многочисленная компания. Сразу трое молодых людей пожелали ехать с ним вместе, и пожелание было доведено до его сведения при помощи дубинки. Прямо тут, на нашей стоянке это было, и никто ничего не заметил. — А он и молчал как пень? — презрительно сказала Мария. — Ещё хуже, по сравнению с ним пень — громогласный мегафон. Он страшно испугался, потому что в их распоряжении были и другие средства убеждения, весьма бесшумные. Он сел и поехал, свернул вправо, надеялся, что их кто-нибудь увидит, потому что там людей побольше, но не тут-то было: велели ему свернуть влево. А там совершенно пусто. Дальше его загнали совсем в пустынные места, в самый пригород, велели остановиться и говорят: «Деньги давай!» Отдал им, что у него при себе было, а потом чуть не сдох от бешенства сам по себе, без всякой помощи, потому что потом они велели ему развернуться и ехать обратно на стоянку ипподрома. К горлу приставили нож, бритву, шило и вроде даже ещё отвёртку. Он послушно выполнил распоряжение, бандиты вышли, а один сказал: «Большое спасибо, господин хороший!» А мужик потом побил все рекорды скорости до собственного дома и молился, чтобы они не заметили его номера и потом не вычислили бы адреса, потому что вроде как по номеру машины можно за деньги и адрес выяснить. — Не всегда, — заметила я, помня собственный опыт. — Марию спроси. — Правильно, я вот езжу на машине одного человека, который живёт в Радоме, — хладнокровно подтвердила Мария. — А он может ездить на машине кого-нибудь из Люблина. — Почему аккурат из Люблина? — удивился Метя. — Ну, не хочешь Люблин — пусть будет Гданьск. — Он по случайности на собственной машине ездит… — Но не каждый ездит на собственной машине, и мафия уже должна об этом знать, — нетерпеливо сказала я. — Мне интересно, выиграл ли этот мужик в тот раз. — Выиграл. И весьма неплохо. А к тому же у него ещё деньги были. Нагрели его тогда основательно. Что его страшно удивило, так это то, что он брал деньги в кассе в полном безлюдье, никого рядом не было. — Может, кто-то издалека подсматривал, — предположила Мария. — Издалека трудно оценить, кто деньги в кассу отдаёт, а кто получает. — Может, трепался с кем-то, показывал купоны, хвастался, что выиграл. — Вот эту глупость он как раз сделал. Сейчас-то он поклялся, что никому, ни за что и никогда больше ни слова не скажет, хоть бы даже одну квинту выиграв. И упёрся на этом как бык. То есть настроился не на активную, а на пассивную оборону и на гробовое молчание, потому что те гады ещё успели ему по дороге сказать, что за словечко, сказанное полиции, будет секир башка. — Холера, — мрачно ругнулась я. — Хоть бы он их кому-нибудь описал! — Он бы и описал, но не знает, как это сделать, чтобы не узнали, что это он. К тому же всякие слухи ходят, я слышал, что и жокеев не жалеют. Ровкович вроде как от ломжинцев взял деньги, а сразу после скачки должен был отдать, но подробностей не знаю. Говорилось-то все бормотандо-шептандо. Вой громкоговорителя сделал дальнейший разговор невозможным. Во время скачек нереально разговаривать на посторонние темы. В конечном итоге после всех дополнительных ставок и наших комбинаций Мария получила полтора триплета с Белоткой, а я половину от её ставки. Я решила, что это награда за моё благородство, потому что я от чистого сердца предлагала ей половину выигрыша с Ветераном, если бы он пришёл. Страшное продолжение истории Мети я услышала на следующий день в собственном доме…* * *
— Одна из касс в субботу не будет работать, — сообщил мне Януш, облокотясь на мой кухонный буфет. — Какая-нибудь из касс всегда не работает, — ответила я, сразу заинтересовавшись. — А что? Именно эта имеет какое-нибудь особенное значение? — Наверное, да. Кассир мёртв. — Господи, почему?.. Ну да, конечно, понимаю, умер.., минутку, это который же? Мужчин там маловато, преимущественно бабы работают. Такой довольно молодой симпатичный блондин, гладко прилизанный? И что с ним случилось? — Его убили. Я была здорово потрясена и молчала, не зная, о чем спрашивать. Януш наверняка говорил мне это по какому-то поводу, сведения у него были, так сказать, с другой стороны, возможно, секретные, не для разглашения. Я бросила готовить ужин, потому что совершенно потеряла аппетит. — Ты лучше мне расскажи сразу все, — предложила я. — К черту кухню, пошли отсюда. Открой-ка вино, я сегодня никуда ехать не собираюсь, если, конечно, тебе это почему-нибудь не потребуется… — Да нет, не потребуется. И разумеется, я все тебе расскажу. Сведения исходили от жены кассира. Вчера вечером к ним в дверь кто-то позвонил. Она была на кухне, готовила ужин, поэтому открывать пошёл муж. Жена кассира была занята, ни на что не обращала внимания, только ей послышался какой-то хлопок. Она как раз сливала воду с вареников, не могла бросить кастрюлю, к тому же не была уверена, что хлопнуло не в телевизоре. Женщина надеялась, что через минуту муж ей скажет, если что-то действительно хлопнуло или упало. Муж все не приходил, она слила воду и вышла посмотреть. Дверь была захлопнута на замок, а муж её лежал на полу в прихожей совершенно неподвижно. Она бросилась к нему, увидела кровь на рубашке, закричала и перепугала детей и соседей. Муж оказался мёртв, он был застрелен единственным выстрелом в сердце. Больше она ничего не знает и вообще пережила страшный шок и только сегодня смогла продолжать разговор. Выяснилось, что её муж уже долгое время был не в себе. У него были какие-то неприятности. Он не хотел говорить какие, у него только вырвалось несколько слов, и она поняла, что на скачках не все в порядке. Его к чему-то принуждают. Муж вообще брал заказы на дом и, кроме того, работал три раза в неделю в кассе на ипподроме. Сначала ему очень нравилось, а потом как раз начались эти неприятности. К чему и кто его принуждал, она понятия не имеет, а тот гад, что его убил, будет в аду гореть вечным пламенем… — Вот как оно получается, когда мужик все держит в секрете от жены! — рассердилась я. — Если бы он поговорил с ней как с человеком, теперь все знали бы, в чем дело. А тут — фигу с маком! — Как ты думаешь, к чему его могли принуждать? — перебил меня Януш. Я задумалась. — Дело, конечно, не в деньгах, — сказала я сразу. — У кассиров денег нет, а расчёты делаются после каждой скачки, так что заём денег из кассы отпадает. Ну да, кассир может поставить на какую-то лошадь и выиграть, но это столь же наугад, как у остальных игроков, не может быть, чтобы он ежедневно выигрывал миллионы. Мне кажется, возможно только одно: у него требовали сведений о клиентах. Кто выиграл большие деньги. Люди там уже поумнели, из того, что я слышала, поняла, что люди берут свой выигрыш без шума и лишней рекламы, только кассиры об этом знают, вот из них-то могут пытаться выколачивать сведения для этой паршивой мафии. Каким образом, не представляю, но что-нибудь можно придумать. Надо порасспрашивать людей, только незаметно. Никаких официальных допросов, потому что, я уверена, никто ни в чем не признается. А сейчас будет ещё хуже, поскольку они все перепугаются до посинения. И я не знаю, может быть, этот кассир как раз отказывался им служить, за что его и застрелили. Такой вывод сам напрашивается. — Знаешь, наверное, я влюбился в тебя в благословенный момент, — объявил мой собственный бывший полицейский. — От тебя такая польза, какая мне во сне не могла сниться. Ты и в вопросе этом разбираешься, и правду говоришь. — А я бы хотела, чтобы и мне от тебя была такая же польза. Хотя, должна признаться, и без того не самым худшим образом получается. А что-нибудь ещё удалось разузнать? В доме соседи что-нибудь видели? Который этаж? Может, на лестнице, в лифте? — В лифте видели. Пани с собачкой ехала на одиннадцатый этаж с двумя типами, которые очень не понравились пёсику. Они вышли на седьмом этаже. Кассир жил на шестом. Пёсик все время рычал и лаял, хотя по натуре собака очень спокойная. И это заставило соседку задуматься, правда уже постфактум, к сожалению. Время совпадает. — Ну, все как будто и правильно, один из этой компании лежит в больнице, двое гадов осталось. Действительно, что ли, неизвестно, где гнездится эта русская мафия? — Очень по-разному, начиная от отеля «Виктория» и кончая помойками. — У этих есть деньги, стало быть, жить они должны в элегантном стиле. Хотя черт их, сволочей, знает, может, им как раз больше всего нравятся самые что ни на есть помойки. Мне думается, надо сопоставить имеющиеся описания этих типов с теми, которые может дать тот знакомый Мети. Может быть, удастся уговорить его, чтобы он на них пальцем где-нибудь показал. Погоди, ведь я тебе этого, кажется, ещё не рассказывала? — Кажется, нет, потому что я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь. — Тогда я тебе сейчас расскажу… Грабёж, описанный вчера Метей, окончательно прояснил вопрос. В моих выводах был смысл. Мафия действовала беспринципно и нагло, рассчитывая, вероятно, на то, что в случае, если их раскроют, они просто пересекут границу и избегнут тюрьмы. Если оставить этих типов в покое, может начаться массовое истребление людей. — А можно там как-нибудь создать видимость крупного выигрыша? — спросил Януш, глубоко задумавшись. Я легко отгадала, в чем дело. — Надо понимать, ты намереваешься выставить ментов в качестве приманки для этой мафии? Действительно, по заказу трудно выиграть, разве что ставить на всех лошадей подряд во всех возможных комбинациях. Но во-первых, это дорого, а во-вторых — по закону подлости первыми придут фавориты и выигрыш окажется смехотворно низким. Думаю, что создать видимость можно, и даже могу тебе сказать, как именно. Надо взять любой выигравший билет… — Зачем? — Да чтобы пропустить его через компьютер. Чтобы стоящие рядом видели, что это настоящая выплата выигрыша, а не липа какая-нибудь. Посвящённая во все кассирша положит где-нибудь под рукой или сунет в конверт крупную сумму, приготовленную заранее. — А выигрышный билет откуда взять? — Не смеши меня. В скачке, где участвует пять лошадей, поставить на каждую лошадь по разу. Одна лошадь обязательно должна выиграть, вот тебе и выигрышный билет, и пища для машины. Билет подать в кассу только тогда, когда будет какой-нибудь большой выигрыш, например, квинта. Даже если сумма не такая большая, можно надуться от важности и вопить: «Я десять раз поставил!» И готова приманка. — С дирекцией договориться, с администрацией… — Упаси Боже! Ни в коем случае никакого общения с руководством! Разве что с директором, у него голова неплохо работает. Он будет молчать. Но тут, понимаешь, появляются существенные организационные сложности, поскольку директор ни сам в кассу не может пойти, ни кассиршу к себе в кабинет вызвать, потому что это будет выглядеть довольно подозрительно. Хорошо бы это все сделать тишком, после скачек, и частным образом. Сперва уболтать кассиршу, потом сказать директору, а можно и наоборот, все равно в каком порядке, установить время операции, а потом поехать к ней с визитом. Или взять её с собой к директору домой, чтобы она там узнала все, что надо. Пусть знает, что этот номер она будет выкидывать законным образом. К тому же неизвестно, может быть, найдётся среди девушек кто-нибудь похрабрее и даст себя уговорить сделать это без поддержки руководства. — А если мы нарвёмся на наводчицу мафии?! — Так это же ещё лучше. Она сразу даст знак, что какой-то тип много выиграл, и раз в жизни сделает это с чистой совестью и моральным удовлетворением. Януш с минуту молчал над бокалом вина. — Думаю, что надо будет попробовать провернуть такой номер, — проговорил он, задумчиво глядя мимо меня. — Разумеется, на эту роль нужен кто-нибудь из новеньких, потому что тех наших работников, которые обычно дежурят на скачках, эти типы уже знают в лицо и не попадутся. — Ну-ка, ну-ка, — подозрительно перебила я. — Уж не к себе ли ты эту героическую роль примеряешь? — Мне кажется, что я очень неплохо бы подошёл… — Но я совершенно не желаю, чтобы тебя убивали!! Ты с ума спятил, наверное?! Ты же на пенсии! — Да им никого не надо убивать, ты что! Цель операции не в том, чтобы убирать с этого света бывших работников полиции, а в том, чтобы поймать на месте преступления бандитов! У нас и так мало людей. У меня будут вооружённые телохранители, все ведь знают, чего от этих сукиных детей ждать. Я сразу же решила, что буду сама его караулить. И немедленно принялась обдумывать какие-нибудь другие, менее рискованные способы действий. — Но с этим знакомым Мети вы все равно должны поговорить! Кроме того, дипломатично переговорить с кассиршами, уж не знаю как, полиция это умеет… Надо разговорить их, чтоб откровеннее были. И чтобы с другими рот на замке держали! Может быть, от них что-нибудь узнаете. И разумеется, надо караулить того выродка в больнице, может, к нему дружки с визитом придут! — Успокойся, это и так делается. Пока что у него с визитом была одна-единственная девушка, полька. Может, эта девица и знает его дружков, но она нас уверяла, что нет, при этом её заверения выглядели вполне правдоподобно. Очень красивая и смертельно глупая. На коварство и изощрённое враньё, вероятнее всего, просто не способна. Кажется, этот тип в основном жил у неё… Я немного пришла в себя и стала размышлять менее истерично. Меня изрядно огорчило известие, что убийцы, должно быть, сумели совершить идеальное преступление. Они не оставили никаких следов, даже не вошли в квартиру кассира, а отпечатки пальцев на внешней ручке двери оказались совершенно смазанными и затёртыми. Даже если бы убийц узнали свидетели, та панн с пёсиком и знакомый Мети, это ни о чем не свидетельствовало бы. Так, весьма косвенная улика. Бандиты без ущерба для себя могли даже признаться, что получили деньги от того выигравшего типа, заявив при этом, что вовсе они не нападали, просто попросили, чтобы он одолжил им небольшую сумму, и он вполне охотно согласился. А уж от убийства они бы и вовсе открестились. Пришли, дескать, в этот дом, потому как думали, что именно тут живёт один такой, который хотел купить подержанный телевизор, но оказалось, что это не здесь, а где-то ещё. Можно пытаться доказывать их вину до посинения, все равно толку не будет. Ужас просто… Размышляла я вслух. Януш согласно кивал головой, признавая мою правоту. Я ещё больше огорчилась. — Вот почему нам так важно поймать их на месте преступления, — проговорил он успокаивающим голосом. — Шантаж и грабёж — это все очень хорошо, но попытка убийства была бы лучше. Внутренним взором я увидела амбала с обрезом — поговаривали, что они маниакально обрезают любое оружие, только я не представляла, с какой стороны, — который выпускает в спину одного мужика, который мне исключительно дорог, пулю, которая вылетает из ствола, который как-то там обрезан, и почувствовала прилив воистину сказочного спокойствия…* * *
Пришли они вдвоём. Входные билеты я им сама лично устроила через пани Зосю, ничего не заподозрившую, поскольку я много раз брала у неё билеты для своих совершенно невинных друзей и знакомых. Они вовсе не скрывали своего знакомства с нами, и Метя был немало удивлён, когда обнаружил, что он оказался на ты с двумя типами, которых до этого в глаза не видел. — Я так понимаю, что один из них твой? — спросил он меня на ухо шёпотом, сгорая от любопытства. — А который? — Тот, что постарше и покрасивее, — шепнула я в ответ. — У меня всегда было высоко развито эстетическое чувство. Но молчи! — Это и ежу ясно, сам понимаю. Ну да, мужик ничего, покрасивей черта. А почему ты за него замуж не идёшь? — Ты чего, с ума сошёл? Зачем?! Чтобы все документы менять? И сколько у меня по жизни будет тогда фамилий?! — Ну да, это неплохой аргумент… Оба наших гостя явно развлекались на все сто. О скачках они знали только то, что сказала им я. Может быть, инструкции я давала им слишком небрежно, поэтому они корректировали свои знания на месте. — Слушай, объясни мне все своими словами, потому что они все тут разговаривают так, что совсем мне заморочили голову, — потребовал капитан Ройский, который выступал в качестве двоюродного кузнеца неведомого слесаря. — Смотри, — начал Януш, показывая ему программку, — вот тут — две лошади одного и того же тренера. Тут Липецкий и там Липецкий, видишь? Если в последовательности ставят на двух таких лошадей, это означает, что ставят на одно тренотделение. Просек? — Это я, кажется, просек… Давай дальше. — И если у кого-то есть купон с такой ставкой, а кто-то ещё хочет сыграть с ним по этому купону, то вежливо просит, чтобы первый его впустил в конюшню… — И точно так же входит к этому.., как его… Краковяку? Потому что тут все так говорят об этом, словно собираются к этому Краковяку домой. — Нет, не домой. А сюда. То же самое, что с конюшней. И не Краковяк, а Куявский. Кто-то поставил триплет или квинту, начиная лошадью, на которой скачет Куявский. А у другого этого Куявского нет, и ставить уже поздно. И вот он бежит к первому и просит, чтобы тот впустил его к Куявскому. За деньги — вернёт ему часть ставки — или в обмен. А у этого второго может быть та ставка, которой у первого нет, вот они и кооперируются. — Каждое слово по отдельности я как будто даже понимаю, — сказал, поразмыслив, капитан Ройский. — Но общий смысл для меня совершенно теряется. Может быть, попробуем на примере. Я оставила их, когда они договаривались, кто на какого жокея будет ставить, чтобы потом «войти» друг к другу, а сама отправилась в кассу, потому что я-то, в конце концов, на скачки приехала не затем, чтобы преступников ловить. Я на ипподром поиграть приезжаю и на лошадей посмотреть. Ловля преступников оказалась дополнительным развлечением, весьма раздражающим. Под конец скакового дня ловцам стало ясно, что единственным визитом в злачные места дело не обойдётся. День оказался дохлый, никаких крупных выплат, даже квинта дохлая, всего-то девять тысяч с ерундой. Никто не имел возможности разбогатеть, разве что ставил миллионы, но и тогда он всего-навсего получил бы свои миллионы обратно плюс ещё совсем капельку. Не о чем говорить. Мафия наверняка не нашла для себя поживы. После этого я привела их на скачки только в воскресенье, потому что входные билеты от пани Зоей могла получить только в субботу. Воскресенья часто бывали хилые, а самые грандиозные сенсации случались в среду. На среду не надо было их уговаривать, они сами рвались. Я за них чуть со стыда не сгорела, потому что идиотами они притворялись потрясающе. Каждый свой выигрыш разглашали на все четыре стороны, ставя всем кругом все равно что: коньяк, пиво, кофе… Причём совершенно неважно было, что выигрыш составлял тысячу злотых. Спасало их только то, что они делали это с обаянием, а то мне пришлось бы утопиться. — Это вам обязательно.., так себя вести? — в отчаянии спросила я у своего личного полицейского. — А как ты себе это представляла? Они охотнее всего нападают на кретинов. Кроме того, наблюдающему должно быть ясно, что ни один из нас, двух дураков, не скрывает своих выигрышей. — Не скажу, что именно вы выигрываете, чтобы не выражаться.., конкретно говоря, дерьмо. В случае крупного выигрыша, хотя вы не обязательно должны его получить… — Не ломись в открытые двери… — Так вот, в случае крупного выигрыша вы должны вести себя совершенно иначе. Остолбенелое молчание, потом один страшный крик, прыжки на месте и что-нибудь в таком роде. Потому что тогда шутки кончатся, начнётся лестница… — Так точно, уважаемая пани. Ясно. Будет сделано. Было мне все-таки очень и очень не по себе, потому что мне казалось, что это я, несчастная, сама веду полицейскую операцию. Меня это слегка оглушило, мысли рассеивались, но я упрямо пыталась отвлечься и заниматься ещё и лошадьми? В среду разыгрывались семь скачек. В третьей я выбрала лошадь из паддока, на неё совсем не ставили, а скакала на ней Яжиняк, девочка, за которой я в последние дни следила, потому что ей не везло. Скакала она замечательно и усердно рвалась вперёд. Может быть, она так же, как Зигмусь Осика, хотела стать жокеем, прежде чем выйдет замуж и начнёт рожать детей, что, впрочем, Зигмусю Осике не грозило. Лошадь была в форме, а тренер её ещё не стал тренером, против фамилии стояло «и, о.» Чтобы получить полные права, у его лошадей должно было быть сто побед, поэтому их с Яжиняк интересы совпадали, и они согласно использовали всякую возможность. — Ставьте на пятёрку, — сказала я шёпотом двум этим чокнутым, хотя для того, чтобы добиться своей цели, им совершенно не обязательно было выигрывать по правде. — Это будет фукс, а она обязательно победит, поэтому делайте что хотите. Начните с неё триплет, настройтесь на квинту.., хотя нет, уже поздно! Ставьте последовательность, что ли… Но все — с ней! — Кажется, я начинаю понимать, что означают слова «все — с ней», — сказал с великим облегчением капитан Ройский, а я сразу замолчала. Я с ним разговаривала тоже «на ты», хотя знала его третий день, и вдруг сообразила, что забыла, как его зовут! Господи, какое идиотское положение… Я с большим усилием подавила панику и наклонилась к Янушу. — Ради Бога, как его зовут?! — в отчаянии прошептала я. — Анджей, — понимающе шепнул он. — Ендрусик, — произнесла я слабым голосом, — ступай в кассу и скажи там такие слова: «В третьей, пожалуйста, последовательность пять-два, пятёрка верхом и к ней стенка». Заплатишь тридцать тысяч, а выиграть можешь сто двадцать. И сделай это, пожалуйста, громко… — А если бы я рискнул шестьюдесятью тысячами? — спросил с любопытством Ендрусик. — Тогда добавь: «Два раза». Только не спутай с дублетом! Ендрусик, он же капитан Ройский, до сих пор совершенно чужой мне человек, вдруг ставший родным и близким, поднялся и пошёл в кассу. Януш схватил меня за руку и силой посадил за стол, где мы пировали. — Мне совершенно необходимо знать, что ты ему только что сказала. Я вздохнула и сосредоточилась. Сама я ставки уже сделала, так что могла посвятить время объяснениям до самого старта. — Ввели новые ставки. Тебе объяснять, как дураку? — Даже как совсем дураку. — Отлично. Последовательность ты знаешь, две лошади в обе стороны. Первая-вторая, вторая-первая, неважно, в каком порядке они придут к финишу, один черт. У нас так было всегда, если участвовало больше пяти Лошадей. Во всем мире считается только в одну сторону, только первая-вторая. Вторая-первая уже выигрыша не принесёт. Ясно? — Ясно. Например, пять-два. Два-пять можно сразу выкинуть в урну. — Вот именно. В последнее время у нас ввели новшества, можешь играть двух лошадей в определённом порядке, тем самым называя победителя. А можешь играть старую последовательность, в обе стороны. Вот новый вариант я ему и посоветовала. Тут аккурат пятый номер выигрывает, а за ней все, что угодно, то есть стенка. Если пятёрка проиграет, значит, проиграешь и ты. — И ты велела ему играть пятёрку на первом месте? — Именно. Надо было в паддоке смотреть… — Мы и смотрели, но нам понравилась под номером два. — Фаворит. Наверное, он придёт вторым. Вообще-то, черт побери, он может и выиграть, но в среду обязательно приходят фуксы! Пока что пришли два фаворита, не такие уж забитые, но все-таки… — Чтобы избежать недоразумений, переспрошу: забитые не в смысле «кнутом», а в смысле, что на них много ставят? — Вот именно, — подтвердила я в полном изнеможении. — А дублет — это просто уменьшенный триплет, не три лошади из разных скачек, а две. О боги, боги мои, яду мне, яду! И почему же я не привела сюда свою внучку, она бы вам все это с лёгкостью и с радостью объяснила! Детуля с лошадьми знакома с трех лет и смысл всех ставок поняла молниеносно! Это у неё от бабушки. — И подумать только, — сказал изумлённо Януш, — что я с такой страстью сплю с бабушкой… — Лучше не внушай это своему подсознанию, — посоветовал ему мой здравый смысл вопреки моей воле. Над нашими головами возникла Мария, у которой ко мне было дело. — Я обыскала всю твою сумку, но не могу найти открывалку, — отрапортовала она вежливо. — Глупо идти с собственным пивом в буфет. Может, ты бы того… — Ты все понял? — обратилась я к Янушу. — Вроде да, остальное само дойдёт. Не хочу быть несносной помехой… Открывалка лежала в косметичке, что Марии не пришло в голову. Я дала ей открывалку и снова спрятала, когда две бутылки пива были откупорены. Я по опыту знаю, как легко пропадают такие полезные вещи. — Не хочу быть бестактной, — сказала Мария, разливая пиво по стаканам, на что я смотрела подозрительно и недоверчиво, — но я кое-что услышала и мне до смерти любопытно… С какой такой бабушкой он спит? Я чуть не обиделась. — Мне казалось, что запомнить такую мелочь как-нибудь да можно. У меня все-таки две внучки. — Ох, ведь действительно! Извини меня, ради Бога. Яжиняк выиграла на целый корпус. За ней до последней секунды держалась двойка, которую у самого финиша обогнал Замечек на Юбиляре, никем не принятый в расчёт. Капитан Ройский, согласно инструкции, издал сперва вопль дикий и страшный, а потом глухо замолчал, ошалело глядя на свой купон. — Неплохо, — сообщил мне до упаду хохочущий Януш. — Ендрусик поставил на это не два раза, а три. Кроме того, он вложил в это и наши частные капиталы, так что у нас неплохая премия. Мне повезло больше, чем им, потому что я одна поставила два раза, а у них получалось по полторы ставки на брата. Но и так у них получилось совсем неплохо, потому что заплатили не сто двадцать тысяч, а двести восемьдесят. Начинались фуксы среды. — Не понимаю, что тут творится, но легко догадаться, что Янушек и Ендрусик, которых я с рождения знаю вот уже три дня, добились огромного финансового успеха, — заметил Метя, хихикая, как сумасшедшая гиена. — Такая операция мне очень нравится, потому что я готов голову дать на отсечение, что это операция! — Метя, забодай тебя комар, молчи! И смейся про себя, а не наружу! — прошипела я в ярости. — Если ты опаскудишь все дело, сам пойдёшь в качестве приманки! — Я не хочу! — Посмотри, а у меня это есть! — изумлённо говорила Мария. — По ошибке, конечно. Я хотела поставить на Тарпана… — Тарпан четвёртым пришёл. Если Вишняк его не придержал, то я китайский мандарин! — Для того и среда, чтобы коленца выкидывать, — напомнила я. — А что у нас в четвёртой будет фуксом?.. Выбросить фаворитов, сходить бы в паддок… Окончательный результат оказался потрясающим. Как по заказу. За квинту заплатили сто пятнадцать миллионов. Капитан Ройский вёл себя как умственна отсталая личность; он то издавал дикие животные вопли, то надувался как индюк и гордо замолкал. У Януша было такое блаженное лицо, что я окончательно одурела и не могла понять, что они симулируют, а что выиграли на самом деле. За деньгами в кассу они пошли вместе, но билеты подавал Ендрусик, и он же спрятал в карман толстенную пачку денег. Что касается Марии, она выиграла триплет из двух фаворитов и одного фукса и не жаловалась. Зато проиграла все остальное. О себе я совершенно забыла, вполне удовлетворённая полумиллионом, к тому же мне были обещаны и другие развлечения. Другие развлечения, невзирая на наши усиленные старания, обошли нас стороной. Двое наших приятелей пропали из поля зрения, прежде чем мы успели глазом моргнуть. Эффект внезапности сократил нам жизнь минимум года на два. Втроём с Метей и Марией мы ждали у меня конца операции, ведя полуголодное существование на трех сосисках и маленьком кусочке сыра, зато нализавшись до бровей высокопроцентным алкоголем. В отчаянии мы вылакали ещё и две литровки чего-то, что стояло у меня со времён царя Гороха. Одна бутылка оказалась сухим вином, вторая — какой-то сладкой бурдой. В конце концов мы перебрались на другой конец лестничной площадки, к Янушу, что оказалось не самой лучшей идеей, потому что Януш сначала зашёл ко мне и ждал там ещё минут пятнадцать, прежде чем пойти к себе. За эти четверть часа у нас прибавилось седых волос. Метя по двум телефонам, от меня и от Януша, пытался убедить Гонорату, что он жив-здоров и вскоре вернётся, во что Гонората постепенно переставала верить. — Почти удалось, — сообщил Януш, наконец объявившись в собственном дому примерно в десять тридцать вечера. — Они наметили Ендрусика, а на меня плюнули. «Прочь, — говорят, — собачья твоя мать», — посоветовали они мне вежливо, и я охотно выполнил сей приказ, после чего они отъехали с Ендрусиком, совсем так, как со знакомым Мети. Людей мы расставили очень даже неплохо, а Анджеек с радостью вытаскивал бумажник, когда эти мальчики вдруг сообразили, что тут не все чисто, и дали деру, отказавшись от материальной выгоды. Одна радость, что наши личные выигранные деньги уцелели. Мы поехали за ними, и оказалось, что сделали ошибку, потому что они удрали пешком. Машина у них была, конечно, но краденая. Участие в операции принимали трое бандитов… — Как это? — удивилась я. — Их всего восемь, разве ты не знала? Ну ничего, это мелочь, один в больнице лежит, так что теперь их осталось семь, как самураев. Я лично познакомился с тремя мордами. Они вели себя исключительно осторожно и не стреляли, мы в них тоже нет, потому что нас, увы, ограничивают законы. Иными словами, отчасти успех, а в остальном провал. Да что вы тут такое пьёте? — Дрянь вонючую, мерзкую, дохлую и полуразложившуюся, — ответила я с горькой укоризной. — А мы-то пытаемся тут гадать, кто из вас выжил, а кого прикончили, стали форменными неврастениками, столько переживаний и такой жалкий результат! Ендрусик и ты, как я понимаю, сгорели, провалились? Хоть в этом какое-то утешение есть. А теперь что? Ответ на свой вопрос я получила, можно сказать, в натуре. Ранняя смерть, не говоря уже о седине, повисла надо мной, как дамоклов меч…* * *
В субботу, после четвёртой скачки, вырубилось электричество, и все, во главе с компьютерами, сыграло в ящик. Обычно такие аварии случались в дождь, когда что-нибудь там подмокало и устраивало короткое замыкание, но на сей раз погода была прекрасная, поэтому я прицепилась к председателю попечительского совета, как репей к собачьему хвосту. Скрипя зубами, я требовала объяснений, почему, ко всем чертям, не приведут в порядок проводку раз и навеки! Председатель увиливал, сваливал все на Горэнерго. У меня сами собой вырвались уголовно наказуемые угрозы, которые вызвали всеобщее одобрение. Пока никакие аварийные меры не помогали. Толпа потерянно бродила, ожидая возвращения цивилизации, лошади терпеливо бродили возле стартовых боксов, у безработных игроков возникали всякие несбыточные мечты, бешеным успехом пользовались букмекеры, которые работали не на электричестве, и буфеты, где мигом закончилась кипячёная вода, потому что титан был электрический. Авария остановила деятельность тотализатора на целых сорок минут. Наконец механизация вернулась, но день был неудачный. В шестой скачке двухлеток был фальстарт, пришлось снова ждать. В седьмой лошади финишировали голова в голову, надо было ждать результатов фотофиниша. Перед восьмой все размышляли, что же будет видно на финише в такой тьме и не окажут ли в этой скачке жокеи любезность судьям, приходя на заметном расстоянии друг от друга, а то до второго пришествия придётся разбираться, кто выиграл. Пан Рысь предлагал осветить фонариками турф у самого финиша. Вальдемар стоял за автомобильные фары. Уже случались такие дни, в основном осенью, когда ничего не было видно, только слышался топот, а лошади, как привидения, возникали из тумана перед самым финишем в последний миг. Эта суббота могла побить все рекорды, потому что погода помогла аварии. Перед самым закатом солнца сгустились тучи, и теперь стояла кромешная тьма. Наконец тронулась и последняя скачка, без комментариев громкоговорителя, поскольку его ещё не починили. Прибора ночного видения ни у кого не было, так что победителей мы с трудом различали по цветам. Само собой, незамедлительно возникли споры, потому что отличить белое от жёлтого по такой погоде было совершенно невозможно. Судьи на своей вышке находились существенно ближе к месту действия, так что существовала надежда, что им удастся увидеть ещё и номера, и все в напряжении ждали вердикта. В тот момент, когда починенный рупор начал хрипеть результаты, к Марии подошла медсестра из медпункта. — Кажется, тут я что-то угадала, — сказала Мария, суя мне в руку свои билеты. — Возьми моё и подожди, я сейчас вернусь. Она говорила что-то ещё, но я уже не слышала, потому что громкоговоритель висел у меня над головой. Я понятия не имела, зачем медсестра за ней пришла. Марию я и без того подождала бы, потому что мы приехали на её машине. Она заявилась ко мне около полудня, мы вместе вычислили, на кого будем ставить, после чего, не задумываясь, сели в ту машину, которая стояла ближе, и поехали. И теперь я была к ней привязана. Я постояла в очереди средних размеров, забрала оба наши выигрыша и спустилась вниз. От охранника, который уже уходил, я узнала, что Мария с медсестрой пошли на противоположные трибуны. Люди выходили и выходили, потом остались одни уборщицы, а Марии все не было. Я подумывала о том, чтобы пойти её искать, но боялась разминуться. Поэтому я просто обогнула клумбу и уселась на стенке ограды, глядя на выход, который слабо освещала полоса света из проходной. Уходил персонал ипподрома, уборщицы, и я начинала беспокоиться. Наконец стало чертовски пусто, тихо и страшно. Воцарилась почти полная темнота, и тут я увидела Марию. Точнее, я догадалась, что это она, потому что зрение в таких условиях было почти бесполезно. Я испытала невероятное облегчение, слезла со стенки и двинулась ей навстречу. — Ты выиграла двести восемьдесят четыре тысячи, — сообщила я ей. — Я только сорок шесть. А что там такое случилось?! Я уже начинала думать, что тебя ухлопали. Почему тебя так долго не было? — Какой-то тип ногу сломал, — сказала она, идя к машине. — От бурных эмоций свалился со скамейки, открытый перелом, совершенно кошмарный, к тому же у него больное сердце. Я ждала «скорую», не могла его оставить, потому что в случае чего пришлось бы делать массаж сердца. В конце концов приехали и забрали его, но «скорая» никак не могла найти дорогу, поэтому так долго. — А куда дежурный врач делся? — Он уехал буквально за пять минут до происшествия. Её машина стояла в самом конце стоянки, потому что погода днём была солнечная и, чтобы машина не перегрелась, Мария поставила её подальше. Теперь она пошла к ней по проезжей части. Я же перелезла через стенку и пошла напрямик, срезая угол. Я помнила, что местность там вроде бы ровная. Внезапно я наступила на нечто, торчащее из куста, споткнулась и чуть не упала. Спас меня куст. Я схватилась за него и с возмущением обернулась. — Это ещё что за капканы понаставили? Когда мы приехали, тут ничего не было… Это кто-то нарочно… Тут я замолчала, потому как мне показалось, что тут что-то не в порядке. У основания куста лежала какая-то большая тёмная куча, из неё что-то торчало. И куча это была явно не растительного происхождения. Я наклонилась и попробовала разглядеть, что это. Машина Марии стояла ко мне передом. — Ты чего ждёшь? — окликнула она меня. — Мы тут до утра останемся? — Погоди, тут что-то лежит, — встревоженно ответила я. — Посвети фарами, что ли. Тут что-то лежит и производит очень плохое впечатление. Похоже, что это человек, но я могу и ошибаться… — Пьянь? — Не знаю. Не видно. Мария открыла дверь и щёлкнула тумблером, включая фары. Я стояла спиной к автомобилю, поэтому они меня неослепили, зато в их свете я отчётливо увидела, что именно лежит под кустом. Иисусе Христе, Господь мой единственный!! Председатель попечительского совета!! Я лишилась дара речи. В одну ослепительную секунду я увидела обстоятельства, сопутствующие этому преступлению. Это непременно должно быть преступление, ведь не умер же он сам по себе под этим кустом, а на кого падут подозрения после моих сегодняшних угроз, уже понятно! Какое свинство!! Мария издалека посмотрела, ахнула и бегом бросилась к неподвижной фигуре. — Это же Кшись! — воскликнула она. — Батюшки! Да что тут… — Тихо! — отчаянно зашипела я, поддавшись панике. — Ради Бога, проверь, может, он ещё жив? Делай что хочешь, спасай его как-нибудь!! Мамочки! Зачем я сюда пришла?! Мария упала на колени возле трупа и стала лихорадочно проверять пульс или какие-то там другие параметры. Я застыла в полупоклоне, держась за куст. Я едва не падала без чувств, а паника завладела мною целиком и полностью. — Оживи его! — стонала я, заклиная её всеми святыми. — Может, тебе воды принести? Из фонтана, он ещё работает… Или сразу его закопать, если не получится… — Ты что, рехнулась? Успокойся! — Не могу! Как это, «рехнулась»? Ведь на меня свалят! Весь ипподром слышал, чем я ему грозилась! Сто раз говорила, что убью председателя! И сегодня тоже, после аварии! Ой, я пешком убегу отсюда… — Да погоди ты выть, он живой.. — Живой?.. — Живой. Но еле-еле. — Так оживи его больше, ну, пожалуйста! Пусть бы хоть показания дал, пока совсем не помер, он же должен знать, что это не я его… К тому же все видели, что я тут сегодня одна осталась, черт знает зачем! Вот увидишь, все свалят на меня! Тебе тоже не поверят, ты со мной дружишь, можешь соврать в мою пользу… — Я клятву Гиппократа давала, — некстати ответила Мария с большим достоинством. — Ты себя ведёшь так, словно с самосвала упала, сиди тихо, а то я ничего не вижу. О Боже, у него рука прострелена! Это меня ошарашило. — Как это прострелена, из чего, из рогатки?! Я же сидела тут все это время, и ничего не слышала! Кто в это поверит?! — А вообще-то его избили… Я смолкла. Паника моя немного рассеялась. Это уже на меня свалить не могли. Председатель попечительского совета хилым недокормышем не был, нормальная женщина избить его не могла. Когда же его могли избить, ведь я несколько минут назад видела его среди людей в нормальном состоянии… Может, и не несколько минут назад, Марию я ждала тут минут сорок пять, а за сколько времени можно устроить такой мордобой? — В таком случае мы его вдвоём поколотили, — в отчаянии сказала я. — Ты мне из солидарности помогла. — «Солидарность», ласточка, это такая политическая партия… Похоже, у нас обеих начинался бред. Я испугалась, что на меня падут подозрения, Марию ошеломило обилие конечностей — то сломанная нога, то простреленная рука… Председатель попечительского совета проявил признаки жизни, то есть застонал. — Ну ладно, сдаюсь, — сказала я смирившись. — Не знаю, что делать. Отсюда мы его не вытащим, потому что он весит минимум сто кило. Перестань его щупать, мы знаем, что он жив, а вот дальше что? — Я тут останусь, а ты беги к телефону. — Ты с ума сошла, куда бежать, тут до любых ворот пара километров! — Тогда возьми мою машину. — А ты останешься с ним во тьме египетской? — Так ведь Кшись при жизни привидением не станет, правильно? — Но могут вернуться бандиты и проверить, насколько эффективно они его побили… — Тогда посмотри в конюшнях, может, там ещё кто есть. Не стой надо мной, ты меня раздражаешь. Что, добить его, что ли, чтобы с хлопотами покончить?! — Ты что, не добивай! Пусть живёт! А с кем я скандалить стану? Ладно-ладно, я пошла в конюшни… Я двинулась в путь на ватных ногах, потому что Кшись меня незаурядно потряс. Кроме того, я тихо опасалась, что не только споткнулась, а ещё и наступила на него, и меня начинала терзать совесть. К счастью, далеко ходить не понадобилось, за оградой в свете фонаря я заметила какого-то человека, это оказался конюх Капуляса. Я быстро объяснила, что побитый председатель попечительского совета лежит в кустах. Он не считал меня способной на глупые розыгрыши, но пошёл проверить, может, хотел на такое чудо посмотреть собственными глазами. Теперь в дело оказались замешаны уже три человека, а четвёртым оказался пришедший охранник. — Его кто-то чужой побил, — глубокомысленно высказался он. — Наши бы не стали… — Если вы немедленно не пойдёте звонить, я лично побью вас! — пригрозила выведенная из себя Мария. — Холодает, дождь накрапывает, если он простудится и умрёт, я на вас в суд подам! Конюх Капуляса опомнился, сел на велосипед и поехал. «Скорая» приехала через полчаса. Председатель вроде как приходил в себя, потому что застонал за это время целых четыре раза. Нам удалось наконец покинуть ипподром и добраться домой. Мария, из-за Януша, решила влезть наверх, на мой четвёртый этаж. Не потому, что вдруг воспылала к нему непреодолимыми чувствами, а для того, чтобы сразу дать ему показания и узнать заодно, что он на эту тему думает или знает. Я сперва заглянула к нему, его не было, оказалось, что он ждёт у меня и дико волнуется. На скрип ключа в замке он выскочил в прихожую. — Где ты была?!! — завопил он сдавленным голосом. — Все нормально, с нами ничего не случилось, зато избили председателя попечительского совета, — мрачно перебила я. — Мария говорит, у него рука прострелена, но я готова под присягой показать, что ничего не слышала! Кшись уже доставлен в клинику, и мы знаем, что он без труда выживет… — Черт бы их всех побрал, — сказал Януш уже спокойнее и отступил обратно в комнату. — Расскажите все подробно, но без излишеств. И быстро. Боюсь, что я сам — непосредственная причина этого нападения… — Я не знала, что Кшись пользуется таким успехом, — ехидно сказала Мария, когда после нашего рассказа Януша как ветром сдуло из дому. — Каждый рвётся быть его убийцей: сперва ты, потом он… Позвоним Мете — может, он тоже признается…* * *
— Значит так, — сказала я шёпотом после первой скачки, когда, справившись со скаковыми вопросами, мы собрались втроём. — У Кшися здоровье носорога, он пришёл в себя ещё вчера, а сегодня удалось с ним поговорить. Он зол как собака, поэтому пока даёт показания, но потом, когда поправится, может от всего и откреститься… Пока сказал правду. — Это в бреду, — категорически высказался Метя. — Может быть. Так вот, напала на него русская мафия в количестве трех штук. Две рожи чужие, одна знакомая. Они с ним справились, как он утверждает, только потому, что сперва прострелили ему руку, из-за этого он и поддался. Они требовали от него совершенно определённых сведений, а именно: кто в этом притоне мент. Они сумели сделать выводы. Нарвались на Ендрусика с деньгами, что их очень рассердило, они не хотят повторения подобных вещей, и председатель совета должен постараться обеспечить их психологический комфорт. Чтобы не случались впредь такие ошибки. Побили его профилактически, потому как он настаивал, что никого не знает, а если бы и знал, то не сказал. «Скажешь, сукин сын, скажешь!» — заверили они его ласково и привели кулачные доводы. Кшись говорит, что они именно его посчитали наиболее информированным, а не директора и не пани Зосю. — Ну, это не так глупо… — Может, оно и лучше. Пани Зося таких уговоров могла бы и не выдержать, — встревоженно заметила Мария. — Но она, может быть, стала бы кричать. А Кшись не кричал. Когда его отводили в сторону, то приставили к пояснице какой-то острый предмет. А у него склонность к защемлению поясничного нерва, он этого очень боится, хотя не знает точно, где этот нерв. Вот он и не хотел рисковать, надеялся, что как-нибудь выпутается. А кричать постеснялся, не пережил бы такого позора. Его убеждали за кустами, пользуясь атмосферными условиями, да и на стоянке уже никого не было. Только я там сидела на стенке. Но меня они не заметили. Так что Януш прав, это действительно из-за него такая штука получилась, поэтому он теперь совсем рассвирепел и поклялся, только я не знаю, что они ещё выдумают… — Да как они вообще сюда попадают? — вскипела Мария. — Кто им даёт пропуска на вход?! — Не смеши меня, а Батька?! А Глушкин? — ответил ей Метя. — Пропуск для брата, для свата.., какие проблемы? Да и охранник согласится любого пропустить, если ему подскажут лошадку… — Одно утешение, что он проиграет на этой лошадке, — буркнула я себе под нос. — Я не знаю, они все говорят о кухонных молотках и тесаках, я-то врач, но, наверное, сама в конце концов что-нибудь принесу! — с возмущением пригрозила Мария. — Мачете, — ободряюще подсказал Метя. — Или ланцет. — Нет, лучше газ для наркоза. У наших анестезиологов есть. Идея сразу мне понравилась. — Ты его не только для себя должна принести, а ещё и раздать туг сотрудникам. Не всем, конечно, а только тем, кому угрожает опасность. И нам. Вот тогда был бы эффект: пшик-пшик, и преступники у нас на тарелочке… — А если кто-нибудь начнёт пшикать по ошибке? — Так ведь это же не смертельный яд? Ошибку можно исправить. — А кассирши? — вдруг спросил Метя. — Что с кассиршами? Я что-то слышал насчёт того, что им вменили в обязанность доносить на выигравших. Их допрашивали? Они признались? Чью-нибудь рожу опознали? Я оглянулась, потому что за спиной услышала звон и грохот. Я сразу угадала, что кто-то вступил в сражение с окном, к которому я сидела спиной, и выпихнул подпорку. Расколотив на подоконнике стакан, окно с грохотом закрылось. Удивительно, как само оно не разбилось! Полковник с Юреком занялись попытками снова открыть окно, а Вальдемар помчался за техническими средствами, то бишь за половой щёткой. — Я только и жду, что это паскудство кого-нибудь убьёт, тогда, может быть, изменят конструкцию, — сердито сказала я и вернулась к теме, о которой сама уже немного слышала, но ещё не успела поделиться с друзьями. — Стало быть, так: с кассиршами все сходится. На глаз таких наводчиц четыре, а тот кассир, которого убили, — пятый, только он действительно отказался сотрудничать. Две кассирши работают у нас, а две — на тех трибунах. В случае крупного выигрыша они должны задержать выплату, сославшись на то, что у них не хватает денег, пойти якобы за теми деньгами и по дороге дать знак. Те кассирши, которые работают у нас, говорят, что они подходят к окну и сморкаются в большой платок. Из чего лично у меня создаётся впечатление, что один из этих типов ничего другого не делает, как только стоит и смотрит, которая из них симулирует насморк. После чего немедленно мчится к кассе и запоминает того, кто ждёт денег. Больше ему для счастья ничего не надо. — Только четыре кассирши? — скептически спросил Метя. — Четыре признались. Менты считают, что их может быть и больше. В полиции тоже стали следить за этим псевдонасморком в кассе, а что дальше, я пока не знаю. — И что, действительно не могут повыловить этих мафиози, хотя столько человек уже знает их в лицо? — возмутилась Мария. — Какое там «столько человек»! То есть да, конечно, людей много, но знают только одного. Только один человек разговаривает с жертвами, остальные прячутся в укрытии. Этого одного можно поймать, даже доказать, что он пытался шантажировать и вымогать деньги, свидетели выступят на суде, и он отправится сидеть. А оставшиеся тем временем на досуге поубивают свидетелей. Может, это необычно, но никто почему-то не хочет быть убитым. Наше производственное совещание снова перебил сигнал на старт и вой громкоговорителя. Вольдемар перестал постукивать щёткой в железные щеколды, которые удерживали окно наверху. Я повернулась как раз в нужную сторону: в кресло возле меня садилась опоздавшая пани Ада. Она повернулась ко мне. — Я вам кое-что скажу после скачки, — живо шепнула она. — У меня новые сведения. Я взяла бинокль в руки, но даже не приставила его к глазам, потому что пыталась себе вообразить, как они могут подкараулить этого русского мафиози. Они стоят возле паддока и смотрят, кто там за окном вытирает нос… Нет, из этого ничего не получится, не то важно, что вытирают нос, важно, кто на это отреагирует. Кто вдруг оторвётся от лошадей и помчится на противоположную сторону… Более того: кто там торчит даже после того, как лошади ушли из паддока на старт… Я опомнилась. Там торчит множество людей, они же делают ставки, там кассы, игроки шляются, заглядывают в программки, размышляют, ждут в очереди… Кроме того, может быть, кассирша-наводчица работает как раз с этой стороны и бежать никуда не надо, потому что выигравший клиент под носом. Может быть, они вообще следят не в одиночку, а вдвоём-втроём… Ничего удивительного, что вся эта мафия хочет знать ментов в штатском в лицо, иначе у них весь бизнес погорит… — Я с тобой разговариваю! — орала Мария мне в ухо. — Ты что, оглохла? У тебя это есть? У меня триплет угадывается, даже второй очень неплохо идёт! — А кто пришёл? — спросила я, застигнутая врасплох, потому что настолько погрузилась в свои следственные размышления, что даже не смотрела на финиш. — Слушай, не пугай меня! Ты не только оглохла, но ещё и ослепла! Каприз выиграл, я же говорила, что Каприз! Причём на него почти не ставили! — Слушай, вот это фукс! — заявил Юрек, резко повернувшись к нам. — У меня он тоже есть! Но Белка была бы лучше, а? — Какая там Белка, на Белку все ставили! — Капризы — это для всяких там молодых барышень, — говорил Вальдемар, не скрывая разочарования. — Я человек нормальный, и никаких капризов у меня нет… — У меня есть Каприз! — сказала довольная пани Ада и наклонилась ко мне. — Ну вот, теперь могу вам все рассказать. Я наконец встретила того моего знакомого, и оказалось, что вы были правы. Выяснилось, что его впихнули в мужской туалет, там, внизу. В туалете было пусто, два, бандита караулили двери, а один грозил ему пистолетом; разумеется, все деньги забрали. Это русские были, они даже по-польски плохо говорили. Невероятно, что тут творится, просто какой-то скандал! Он сказал, что ему и в голову не пришло протестовать, потому что они себя так жестоко и неумолимо вели. Он совершенно не сомневался, что его убьют. И он сказал, что больше вообще сюда не придёт, по крайней мере, до тех пор, пока всю мафию не ликвидируют… Я покивала ей в ответ, потому что для меня это вовсе не было неожиданностью. Почему бы им его и не убить, покойник показаний и описаний не даст… — А что случилось с председателем попечительского совета? — спросил пан Рысь, пробираясь между кресел, — Я только что приехал и уже от дверей слышу страшные вести. Вроде бы он в больнице, еле живой, на него кто-то напал… — Его русская мафия уделала, он не хотел пускать их на ипподром, — авторитетно заявил Вальдемар, перестав острить насчёт Каприза. — Так жокеи между собой говорят. Хотя я в это не очень верю, ведь больше всех ему угрожала пани Иоанна, так что кто там разберёт… — Пани Иоанна, это вы его? — страшно заинтересовался пан Рысь. Я пожала плечами и покрутила пальцем у виска. Живой председатель попечительского совета для меня опасности не представлял, неприятности мне он мог доставить только мёртвый. Я могла больше не обращать внимания на подозрения завсегдатаев ипподрома. К тому же среди своих купонов я нашла билетик с последовательностью Каприз — Белка, так что теперь меня ждал выигрыш, и это решительно поднимало моё настроение. Я нашла в себе силы даже ответить Марии, которая все допытывалась, не больна ли я, и пыталась ощупать мне голову. — Я вела следствие, — раздражённо ответила я ей. — Отцепись и перестань совать мне пальцы в рот, а то укушу. Я ничего не видела, а следствие у меня тоже плохо пошло. — Тогда сделай милость, переключись на скачки! И молись, чтобы теперь выиграла самая идиотская лошадь, только не Готика! — Ты с ума сошла? Чтобы Бялас пришёл первым во второй группе? На кой это ему? В кресло рядом шмякнулся запыхавшийся Метя, который отсутствовал где-то половину скачки. — Девочки, послушайте, что я вам скажу, потому что у меня важная сплетня. Я пошёл послушать, о чем болтают здешние сотрудники, и случайно узнал, что Бялас не взял деньги. Ломжинская мафия ему восемь миллионов совала — ломжинцы немного привяли из-за русских, но все ещё живы. И Бялас не взял! Как вам кажется, что это значит? Бялас на Готике был битым фаворитом. Лошадь была замечательная, ей бы давно уже перейти в первую группу, но Бялас почему-то упорно её придерживал. Если сейчас он отказался взять деньги, чтобы придержать лошадь, это могло означать только одно: по неизвестным причинам он решил выиграть. Мало ли у него может быть причин, в конце концов, когда-то он должен выполнять и указания тренера… Мария страшно расстроилась. — Ну, это было бы форменным свинством, чтобы выигрывала лучшая лошадь как раз тогда, когда у меня получается триплет из одних фуксов Ты что, не мог этого раньше узнать?! — Да что вы тут шепчетесь и шепчетесь? — вдруг рассердился Вальдемар, потрясая у нас над головой фляжкой коньяка. — Есть у вас какая ни то посуда? Мы пьём за здоровье Кшися! Сегодня с утра сплошная конспирация: шу-шу-шу, шу-шу-шу, да что же это такое! Это вы, что ли, его в складчину пристукнули? — ..если сейчас не выиграет, то конец: на живодёрню такую лошадь, и все! — разглагольствовал рядом пан Эдек. — Кто ему тут будет грозить? Никто! И такой вот Антось косоротый его купит за двести! Уж он-то знает, что делает! Окончательно бросив русских мафиози, я с большим интересом наблюдала за третьей скачкой. Как это Бяласу удалось, одному Богу ведомо, но он совершил нечто великое и уму непостижимое. Он не просидел на старте, лошадь шла нормально, я бы поклялась, что жокей совсем её не придерживал, наоборот, на половине прямой даже поторапливал, только вот на повороте должен был пойти по большой дорожке. И все-таки ухитрился прийти третьим. И не взял денег, задаром себе устроил третье место! Я вообще перестала что-либо понимать. Метя обалдел ещё больше. — Знаете, это уже переходит границы понимания. Этот курорт постепенно превращается в дурдом. Масонские ложи, заговоры и тайны мадридского двора, тайны контрразведки! Чтобы Бялас не взял гонорар и не выиграл — тут только Эйнштейн разберётся! Что это может означать? Если бы хоть лошадь не скакала, а он бы изо всех сил старался, можно было бы решить, что жокей дурак, а тут? Вы что-нибудь понимаете? — Я же говорил, что он не выиграет! — доказывал полковник. — Так на живодёрню его, рук об него больше марать не стану! — сквозь стиснутые зубы яростно говорил пан Эдя. Я стала кое-что соображать. — Есть! — шёпотом сообщил мне Юрек. — Вслух никому не скажу, потому что выигрыш может быть большим, но этот Демос у меня есть! Меня вдруг осенило относительно Бяласа и Готики. Я пока не понимала, почему он не взял денег, но поняла, почему он придерживал лошадь. — Если в следующий раз в первой группе лидером будет скакать Готика, и к тому же эта скачка будет премиальной для жокеев, ставь только на Бяласа, — сказала я на всякий случай тоже шёпотом. — Я уже начинаю понимать, почему он и сегодня её придержал. Чтобы все окончательно разочаровались и больше не ставили на Готику. Мол, если во второй группе она не пришла, то в первой тем более не сможет. — Так на кой ляд мне на неё ставить? Не лошадь, а собачье мясо… — Сам ты собачье мясо. И пан Эдя тоже. Надо было смотреть: Бялас прикидывался, что посылает, а на самом деле судорожно держал лошадь. Говорю тебе, он пытается именно такой номер отколоть! Метя нашёл ответ на вопрос о деньгах Бяласа только после седьмой скачки, когда в буфет пришёл Болек Куявский, который в восьмой не участвовал. Они оба сели за столик, а я увидела их и подошла. — А на кой ему брать эти деньги? — отвечал Куявский на вопрос Мети. — Чтоб потом под дулом отдавать? Он говорит, что не любит пистолетов, а вдруг у кого-нибудь из тех рука дрогнет не в ту сторону?.. Мне подумалось, что уж это мы могли бы и сами отгадать, ведь ходили слухи, что и сотрудникам житья нет. Однако пребывание на скачках отрицательно влияет на умственные способности… — Ну, теперь я начинаю крепко бояться за Кшися, — сказал Метя, стоя в очереди за последним своим выигрышем. — Или он расскажет то, что знает о ментах, а это, по-моему, нехорошо, или не расскажет, и тогда будет ещё хуже. Не могла бы ты как-нибудь повлиять на ход событий? Может, приведёшь этого своего на ма-а-а-аленький такой ужин? Из чего вытекает, что вас всех приглашают на завтрашний вечер, часикам эдак к шести… Он повернулся к кассе, потому что подошла его очередь. — Ты мне потом перескажешь, что он говорил? — попросила Мария. — Вот мои купоны, а я-то все время думала, что их потеряла…* * *
Карате, которому обучался Зигмусь Осика, оказалось благословением. На него средь бела дня, почти в полдень, напали пятеро. Тренировки уже закончились, Лошади стояли в стойлах, люди разбрелись, и если бы бандитам удалось быстренько с Зигмусем расправиться, то никто бы ничего и не заметил. Напали они на него у ограды навозницы — контейнера, куда собирают голубую мечту огородников, разводящих шампиньоны. Зигмусь отскочил к стенке навозницы, чтобы никто из противников не смог зайти ему за спину, после чего ему только и осталось, что воспользоваться — приобретёнными знаниями и навыками. И надо же было такому случиться, что именно в этот момент из-за конюшни Капуляса вместе вышли Сарновский, Вишняк и Замечек, направлявшиеся к стоянке, и первый из нападавших с силой вылетел прямо Замечеку под ноги. Замечек вроде бы сделал одно незаметное движение, но агрессор стал абсолютно безвреден. Они посмотрели, что творится у навозницы, и оказалось, что Зигмусь сражается ещё с четырьмя противниками. Замечек, движимый цеховой солидарностью, рванулся в бой, не спрашивая о причинах, и через две секунды у каждого из каратеистов осталось только по одному противнику. Сарновский и Вишняк, оба с недюжинной силой в руках, сочли нужным помочь. Деликатность показалось им необязательной, в итоге через пару минут все пятеро бандитов лежали и отдыхали. Вишняк подобрал ножи и прихватил огнестрельное оружие, которое он выбил из рук последнего противника и нашёл в карманах у прочих. Сам Зигмусь был цел и невредим, не считая локтя, ушибленного ударом о бетонную стенку навозницы. Все они стали теперь думать, что делать с этими недобитками. Оглядевшись, жокеи обнаружили, что толпа не собралась. Недоразумение удалось уладить без шума и пыли. Помня сражение Флоренции с выродком и действия Ворощака, Зигмусь неуверенно предложил вытащить негодяев украдкой с ипподрома и где-нибудь оставить. Против этого сперва бурно и с отвращением запротестовали остальные трое. — Такое дерьмо я на горбу таскать буду? — Сарновского аж передёрнуло от одной мысли. — А что, если их вывезти? — предложил Вишняк. — А кто это вообще такие? — поинтересовался Замечек и поближе рассмотрел пострадавших. — Э, ребята! Я это рыло знаю! Это русские! Все внимательно посмотрели и закивали головами. Двоих они точно знали: русская мафия. Остальные трое вызвали сомнение, но на вопрос при помощи осторожного пинка ногой в ребра они ответили на чужом языке, что прояснило дело. — Иностранцев в нашей стране всегда уважали, — напомнил Вишняк. — Я могу сюда подъехать, но все у меня не поместятся. Йонтек, подъезжай на своей машине. Он прав, вывезем их и выгрузим где угодно, а они потом пусть объясняются. Короткая драка почти не привлекла внимания. Выглянул конмальчик Капуляса, показались ещё два-три человека. Услышав объяснение, что русские подрались между собой, люди пожали плечами и спокойно разошлись: рабочий день кончился, всем хотелось домой. Иностранцев уложили штабелем под стенкой навозницы. Один из них пробовал подняться, но Замечек выказал ему своё неудовольствие, так что он снова лёг. — Высадили мы их на Пулавской, прямо напротив «скорой помощи», — признавался потом Зигмусь Монике. — Они выглядели как поддатые, поэтому до них никому дела не было, а сами они, если хотели, могли переползти на другую сторону улицы и получить медпомощь. Почти никто нас не видел, а прохожие посмотрели-посмотрели, решили, как видно, что дружки «наотмечались» по какому-то поводу и нуждаются в свежем воздухе. А мы все смылись. — Зигмусь, они будут мстить, — встревожилась Моника. — Вонгровская уже знает? — Да нет, я к вам сперва… Э-э, какое там мстить, морды их нам уже знакомы, а ещё мы оба с Замечеком пока ждали, когда ребята на машине подъедут, паспорта их посмотрели и фамилии записали. И сказали им коротко и ясно, чтобы они отьс.., того, то есть.., отцепились, потому что сейчас-то мы их так, легонько, но стоит им нас пальцем тронуть, как менты их загребут всей шарагой. А если нет, то… Ну, словом, мы им ещё хуже сделаем. Стрелять-то и я умею… — Из чего? — Моника была в шоке. Зигмусь вдруг смутился. Моника продолжала на него таращиться. — Так у них же стволов до черта… — ответил наконец Зигмусь. — И вы у них отобрали?! — А что, надо было оставить? Монике положение показалось таким запутанным и страшным, что она села на телефон. Вонгровской дома не было, поэтому Моника позвонила своей обожаемой пани Иоанне. Через десять минут я оказалась у неё, где явно смущённый и встревоженный Зигмусь Осика пил за кухонным столом послеобеденный чай. В гостиной тётка Моники смотрела телевизор в обществе какой-то своей подружки, и неудобно было им мешать, а в спальне устраивать трапезы не с руки. Я села напротив Зигмуся. — Почему на тебя напали? — сразу взяла я быка за рога. Зигмусь вздохнул. — Вот и ребята про то же спрашивали, но мы правильно угадали: никого другого на Флоренцию не посадят, и если бы меня обезвредили, то её надо было бы снимать со скачки. Сам Йонтек говорит, что не взял бы меньше пятнадцати, кабы ему предложили придержать Флоренцию. И я за Флоренцию не хотел брать, значит, это они мне такое предупреждение сделали. Вот они и решили всех проучить: Флоренция не поскачет, а люди испугаются. — Она там сейчас одна осталась? — вдруг ужаснулась Моника. — Какое там одна! Если б она там одна была, я бы тут уже давно свихнулся. Марыся с ней сидит, которая из нашей группы пришла. Моника сразу успокоилась. Они сообща объяснили мне, что на карате Зигмусь подружился с девочкой, которой сейчас шестнадцать лет. Год назад она из любопытства пришла в конюшню, а теперь была уже опытной всадницей. В карате она отличалась недюжинным талантом, с Флоренцией у неё была любовь с первого взгляда, а сейчас она сидит в каморке у выхода из конюшни и читает книжку. У неё с собой их даже две, чтобы на подольше хватило. Бояться нечего, в её присутствии в конюшню не войдёт никакой враг. Я тоже успокоилась. — И сколько стволов вы у них забрали? — По правде говоря, три. Я решила думать методично. Я знала, что под председателем попечительского совета нашли пулю, которая прошила ему руку навылет. Из покойного кассира тоже вынули вещественное доказательство. Теперь появились определённые возможности. — И у кого эти стволы? — Весек с Йонтеком взяли по одному, а третий у меня. Замечек не взял, на хрена он мне, говорит. — Очень разумно. Вы должны их отдать. Разумеется, показания дать придётся, но я полагаю, никакого шума не будет. Я тебе скажу правду, чтобы ты каких-нибудь глупостей не натворил: эти пистолеты кое в чем провинились, так что нужно сравнить пули. Скажи Сарновскому и Вишняку. Погодите минутку, я сейчас позвоню. После телефонного совещания с Янушем я уточнила распоряжения. Завтра после тренировки с ними увидятся нужные люди, потому что сейчас жокеев трудно было бы найти. У них свободное время, поэтому разыскивать их сейчас значило бы натворить много лишнего шума. Зигмусь может хоть на голову встать, но должен сообщить им по телефону или как угодно, чтобы трофейное оружие они принесли. Пусть звонит им хоть в полночь, хоть в пять утра. Возможно, удастся все устроить на месте, но может статься, что придётся ехать в участок. Однако все будет сделано тихо и без вреда для здоровья… Фамилии этих русских тоже надо сообщить. — Да их вообще-то несложно будет найти, — с лёгким колебанием сказал Зигмусь. — Мне кажется, что они все-таки перебрались через улицу и пошли в «скорую», а там ведь все фамилии записывают… — А что вы им такого сделали? — Да ничего особенного. Но у двоих что-то с рукой.., ну, наверняка сказать не могу, но, по-моему, перелом… У одного — это точно — с рёбрами плохо, к тому же нос расквашен, он только пастью и дышал. А остальные как вдвое сложились, так и не могли разогнуться, вот и пошли в дугу согнутые… — Ну и здорово же вы им накидали! Русские — народ крепкий. — Да мы с разбегу как-то остановиться не могли, — оправдывался Зигмусь. — Ну хорошо, а дальше? — спросила Моника. — Не знаю. Погодите-ка, посчитаем: один в больнице, пятеро побитых. У меня получается, что в рабочем состоянии осталось только двое. Ломжинская мафия имеет шанс вернуть себе положение в обществе. — Что? — изумлённо ахнул Зигмусь. — Вы что такое говорите?! — Ломжинская мафия.., а что? Я слышала, что эти русские её немного придушили? — Какое там! Вы что, шутки шутите? Они же в сговоре! Ломжаки аж визжат от радости, что русские за них всю чёрную работу делают! Ломжинские себе правят, а русские запугивают. Много эти русские знают о наших лошадях и наших людях! — Положим, в лошадях-то и ломжаки разбираются как свинья в апельсинах, — ехидно заметила я. — В отношении лошадей они, безусловно, идиоты, но в людях разобрались. Много бы эти русские без них сделали! Русские им долю отдают, как положено, а ломжаки тихо сидят, будто их тоже припугнули. Как же! А вы что думаете, эта русская мафия так бы у нас тут процветала, если бы её не холили, не лелеяли? В МИДе сидят какие-то сволочи, берут дикие взятки, вот и все дела! Я в этом не шибко разбираюсь, но ведь я не глухой, слышу, что люди говорят! И не слепой тоже! Моника горестно застонала, поднялась из-за стола, зажгла газ под чайником, а потом открыла верхние дверцы старинного буфета. — Вот теперь я понимаю, почему люди становятся алкоголиками, — сказала она мрачно. — Я только вино пью, да и то редко, но сейчас явственно чувствую, что просто обязана выпить коньяку. Говорят, это расслабляет. Тут есть какой-то коньяк. Зигмусь, открути голову этой бутылке. Страшные вещи! Я-то думала, что все как-то успокоилось, а оказалось, что стало ещё хуже. — Русская мафия — это временное несчастье, — утешила я её. — Это побочный эффект смены государственного строя, но ничто не длится вечно. В конце концов они нападут пару раз на этих благородных кретинов с добрым сердцем, которые впускают их без проверки виз и приглашений и протестуют против выдворения «иностранных гостей» из страны. Может, это ускорит развязку. Зигмусь без особого труда управился с пробкой. Политикой и историей он заниматься не собирался. — То есть что, надо все рассказать в полиции без утайки и вранья? — Да-да, все как положено, без малейшего вранья. Не болтай об этом, но наша полиция тоже пришла к выводу, что надо применить нетипичные методы. Людьми особо рисковать не следует, но мафию окоротить не мешало бы…* * *
Лошади пошли на тренировку, люди вместе с ними, и конюшни опустели. Ворота не были заперты, только вдвинуты засовы, поскольку неизвестно было, кто, когда и каким путём приедет с тренировки. Конюх Двуйницкого, который шёл с круга к зданию конюшен, краем глаза заметил какого-то конмальчика, скорее всего Вонгровской, пробегающего у входа. Конюху показалось, что мальчик вроде как выглянул посмотреть на лошадей на тренировке, а потом вернулся обратно, потому он и решил, что это мальчик Вонгровской. Он выбросил мальчика из головы и занялся своими делами. Мальчишка подождал, пока конюх Двуйницкого скрылся из виду, огляделся по сторонам и дёрнул засов. Дверь легко открылась. Он скользнул внутрь, и если бы кто-нибудь посмотрел в лицо пареньку, то увидел бы на нем квинтэссенцию страха. Не закрывая за собой дверей, дико перепуганный парень пошёл вдоль денников, читая клички лошадей. В руке у него был пластиковый пакет. Он дошёл до денника Флоренции. Он был открыт. Мальчишка ещё раз огляделся и на цыпочках вошёл. Почему на цыпочках, он и сам не знал, ведь кругом никого не было, никто не мог ни увидеть, ни услышать его. Он пробыл в стойле секунд десять, а когда выбежал, пластиковый пакет был пуст. Парнишка смял пакет и сунул за пазуху. Потом осторожно выглянул за ворота. Поблизости по-прежнему все было тихо и спокойно. Парень выскочил наружу, закрыл за собой ворота и задвинул засов. Руки у него тряслись. Уже без оглядки он понёсся вдоль стены здания, как вспугнутый заяц, и замедлил шаги только метров через двадцать. Он был рядом с огороженным лужком, на котором пасся всего один конь. Тут же сидел на траве у столбика какой-то тип в огромных тёмных очках, заслоняющих пол-лица. На носу у типа был прилеплен лист лопуха. Он даже не поднялся при виде паренька. Паренёк подошёл к типу. Они перекинулись двумя фразами и обменялись: в руки типа с лопухом перешёл смятый пластиковый пакет, а в руки паренька — купюра. Тип ловким движением поднялся с травы, парень развернулся, помчался прочь, словно за ним гнался сам сатана, и пропал между конюшен.* * *
Флоренция принимала участие в шестой скачке. А перед самым стартом третьей в кресле за моей спиной внезапно возникла взволнованная Моника. — Здравствуйте! Вы не заняты?.. Я просто должна вам все рассказать, я специально к вам сюда приехала, ведь от таких вещей может удар хватить… Я же говорила, что это не лошадь, а чудо! Я так резко к ней повернулась, что столкнула с подоконника воскресную программку, все купоны своих ставок, сигареты, зажигалку, пустую банку из-под пива, лишь в последний момент успев схватить бинокль. Разумеется, голова у меня была занята до такой степени, что все криминальные вопросы из неё просто вылетели. Я пыталась решить, на кого поставить в четвёртой скачке кроме четвёрки, которая напрашивалась сама. Вокруг царило недолгое затишье. Моника внесла резкий диссонанс в мирную атмосферу. — Господи Иисусе, что случилось?! Что-то новое?! — Ну, конечно! Они вовсе даже не отказались от своих попыток! Это свиньи, да нет, какие там свиньи, это.., это просто гниль какая-то, я таких мерзких зверей даже не знаю! В конце концов сама стану воевать с этой мафией, я сильная, спортивная, буду ходить с этим своим тесаком! Мне плохо делается уже при одной мысли о них! Вы знаете, они пробовали отравить Флоренцию! Новость была, безусловно, потрясающая, и я совершенно остолбенела. Я смотрела на Монику с ужасом, а хаос в голове не давал мне даже как следует сформулировать все рвущиеся на язык вопросы. Моника три раза глубоко вздохнула и начала рассказывать все по порядку возмущённым шёпотом. Вонгровская как раз была в конюшне, когда Флоренция вернулась с утренней пробежки. Раз она уже вернулась с круга, то имела право позавтракать. Не прошло и минуты, как из стойла донеслись страшный грохот, треск, удары и дикое ржание. Просто счастье, что остальные лошади ещё не пришли в конюшню, потому что они непременно взбесились бы! Агата сразу поняла, что бушует Флоренция, и все помчались туда. Флоренция скандалила, как никогда, она в бешенстве молотила копытами во что попало, а сено было разбросано во все стороны. Сено всегда лежит в углу, но Флоренция фыркала и раздувала его в страшном возмущении, топтала копытами и рвалась выйти. Её вывели. Агата лично проверила все стойло, потому что ожидала найти там как минимум змею или что-то страшное. Ну, и нашла мяту… Чувства Флоренции я прекрасно понимала, я бы тоже молотила копытами, если бы мне пихали в рот мятные конфеты. — Какая мята и где? — сразу спросила я. — В сене. Там сухое сено и солома, тоже сухая. А по сторонам были разбросаны листья мяты, свежей мяты. Немного ещё оставалось в углу около сена. Агата собрала их и на всякий случай помчалась к Еремиашу, он у себя в ветеринарке лабораторию устроил. Оказалось, свежую мяту пропитали смесью мышьяка с чем-то ещё, чуть ли не с цианистым калием. В общем, с чем-то жутким. Даже если бы Флоренция от этого не пала, все равно очень тяжело заболела бы, может, никогда бы не поправилась. Они решили использовать мяту, потому что она интенсивно пахнет, рассчитывали на то, что лошадь все съест, прежде чем что-нибудь заподозрит. — Они не знали, что она не любит мяты? — Наше счастье, что не знали! А она пришла в ярость. Страшно возмутилась, что ей подложили такую гадость. Она фыркала так, что сено с мятой налетело в кормушку, отовсюду ею пахло, вот Флоренция и рвалась выйти. Агата в конце концов сменила ей денник — хотя прежний и вычистили как следует, Флоренция все равно не захотела возвращаться. В новом деннике Агата дала ей петрушку, укроп и морковку. Кое-как её уломала. Господи, как подумаю, что она могла бы любить мяту!.. — А лошади, как правило, её любят, — сказала я потрясённо. — Да все травоядные любят. Какое счастье, что мы никогда никому не говорили об этих се особенных пристрастиях, про попытку никто почти не знает, и вы никому не говорите. Кроме того, не знаю, может быть, она почуяла яд, но даже если бы и так, для неё важнее мята. Ничего с ней не случилось, хотя она бесилась и разбила поилку. Когда я туда приехала, все уже кончилось, и она мне обо всем рассказала. Вы знаете я ведь понимаю, что она мне говорит! Она жаловалась, что ей сделали страшную подлость, но вместе с тем — честное слово! — была полна триумфа и злорадства. Что она, дескать, победила врага, сумела его растоптать. Господи, я их и не знаю, откуда у неё такие черты в характере. Кобылы обычно нервные, но они кроткие, агрессивностью и драчливостью отличаются вообще-то жеребцы. А у неё боевой огонь в крови. Понять не могу, откуда это… Мармильон был такой пентюх… — И неизвестно, кто ей такую гадость подсунул? — Какой-то подлец. Подговорили его. Не из нашего отделения, это точно. У Вонгровской Флоренция для каждого — божество и святыня. Какой-то кретин и преступник. Тут шатается множество сотрудников, много временных работников, молодёжь.., да мало ли кто. Лошади на тренировке, конюшня пуста, каждый мог войти и подложить любую гадость. Мы с Агатой обе расспрашивали людей, никто никого не видел… Все это было по-настоящему страшно, и меня охватило мрачное бешенство. Какого черта они так прицепились к нашей Флоренции?! Она же не каждый день скачет, подумаешь, раз в три недели, что, не могут её оставить в покое? К тому же до сих пор по чистой случайности во все скачки одновременно с Флоренцией попадала ещё какая-нибудь замечательная лошадь и всегда существовала возможность, что она окажется лучше Флоренции, поэтому ставки шли почти поровну. Флоренция пока не такая уж стопроцентно первая, бывало и почище. Так в чем же тут дело?.. — Понятия не имею, — беспомощно сказала Моника, с которой я поделилась своими мыслями. — Это, наверное, какой-то заговор против Флоренции и против Зигмуся вместе. Он упрямится, отказывается придерживать лошадь. Если бы поймать того отравителя, можно было бы его спросить, в чем дело, но я сама не отгадаю. От касс вернулись по одному Метя, Мария и Вальдемар. Юрек подслушивал, на что люди ставят, но теперь протолкался к своему креслу. Я повернулась к дорожкам, потому что стартовала третья скачка. Моника Гонсовская тоже вооружилась биноклем. — Что он делает?! — раздражённо сказала она почти сразу же. — Подвинулся рассудком? Я открыла было рот, чтобы спросить, что она имеет в виду, но тут же снова его закрыла. Я и сама могла отгадать, в чем дело. В этой скачке Зигмусь Осика выступал на лошади Глебовского, он часто скакал на чужих лошадях и каждый раз старался выиграть, поэтому рвался вперёд. Ему очень хотелось засчитать себе как можно больше побед, чтобы стать полноправным жокеем. На сей раз Зигмусь почему-то стал выделывать фортели. На старте он просидел: не очень, всего лишь корпус. Однако этого хватило, чтобы он остался последним. Свободного пути ему не было. Тогда он поступил вроде бы разумно, направил лошадь на внешнюю дорожку, но это удлиняло путь, а дистанция была короткой, всего тысяча четыреста. На прямой он постарался выдвинуться вперёд, посылая лошадь, но время было упущено, и в результате он пришёл третьим. Моника наклонилась ко мне. — Знаете, я могу считать себя полной кретинкой. Я снова ничего не понимаю. Эта лошадь должна была выиграть, я её сегодня утром видела, она была в отличной форме! В этой скачке ни одна лошадь не тренирована как следует, Зигмусь мог бы прийти первым без малейшего труда. И я на него поставила! Он сделал две кардинальные ошибки… — Удивительно разумный парень, — похвалила я его, перебивая Монику, потому что во время скачки сообразила, в чем дело. — Ему велели придержать лошадь, надеюсь, хотя бы за деньги. Мне кажется, он пошёл на уступки здесь, чтобы оставили в покое Флоренцию. Не требуйте от него слишком многого. — Как это?!.. Ну да, возможно. Но ведь у Глебовского теперь будут к нему претензии! Он-то Зигмуся посадил как хорошего жокея… — Не переживайте! Если у Глебовского нет в этом своей собственной выгоды, так я просто царица Савская и оперная примадонна. У него какой-то там свой шахер-махер с мошенниками, мне кажется, он совсем даже не на собственную лошадь ставил. Вы поспрашивайте Зигмуся, но деликатно. Рядом Вольдемар шептался о чем-то с Марией и Метен, время от времени они посматривали на меня. Моника выскочила из кресла и помчалась на конюшни. Мария села рядом, Вольдемар и Метя у нас за спиной. — Ну и пожалуйста, — ликующе сказал Метя неизвестно почему. — Интересно, что ты на это скажешь. Я поинтересовалась, на что именно. — Вальдемар говорит, что он подсмотрел нечто страшное, — сказала Мария. — Какой-то тип играл против Флоренции на огромные деньги. Все без неё, последовательности, триплеты, квинты… — А что она говорила, ваша Моника? — встревоженно спросил Вальдемар. — С этой лошадью что-то творится? Тот тип играл наверняка, по пятьсот тысяч ставил — и все без Флоренции. Если Флоренция не придёт, он все деньги из кассы вычистит. Вы что-нибудь об этом знаете? — Это который же так ставил? — вскинулась я. — Вы мне можете его пальцем показать? — Могу, рожа знакомая, часто тут крутится, но я не знаю, кто он такой. Такой высокий, молодой, сносом картошкой… Он оглянулся, поднялся с кресла и посмотрел на людей за барьерчиком. — О, вот он! Который стоит у буфета! Метя тоже поднялся и посмотрел. — Это русский, — сказал он. — По-нашему говорит, но плохо. По-моему, он из русской мафии. — В таком случае я все знаю, — злобно ответила я. — Эта чёртова русская мафия прицепилась к Флоренции… — Эта чёртова русская мафия цепляется к каждому фавориту, — перебил меня Метя. — Они уже два раза преуспели с двухлетками, насколько я знаю, на этом обогатились Ровкович, Сарновский и Вишняк. Поэтому Клеменс проиграл, кстати. Не говоря уже о Симоне. — И что ты об этом знаешь? — нетерпеливо спросила Мария. — Ты говоришь, что все знаешь. — Они хотели отравить Флоренцию, сегодня утром. Но вы об этом ни гу-гу, на всякий случай. Это пока тайна. Они, видимо, думают, что это им удалось. У Вонгровской творилось сегодня такое.., содом и гоморра! И Агата бегала к Еремиашу. Может быть, кто-нибудь подсматривал за ними издали и решил, что несчастье все-таки случилось, но соваться в конюшню они не решились. Однако ничего подобного не произошло, Флоренция отравленную траву есть не стала, а хулиганила она, потому что очень рассердилась. Она поскачет и нормально выиграет. — Так ведь её бы сняли, если бы она отравилась! — Неизвестно. Еремиаш проверял яд, открыл там страшные штуки, но ведь тут условия не как у твоих лабораторных крыс. Яд мог подействовать с опозданием… — Это из-за того, что Осика не хочет её придержать, правильно? — уточнил Вальдемар. — Конечно! Он настаивает на том, что на Флоренции будет скакать честно, и иначе не получится. — Он в конце концов доиграется… — Его уже пробовали побить. В добрый час он решил учиться карате! — Много ему даст карате, когда они начнут стрелять. — Перестань, тут не Дикий Запад, — рассердилась Мария. — Что, во всех будут стрелять? — Именно! — заверил её Метя. — Придут сюда с автоматом, поставят всех в стенке — и веером от живота. Я в таком случае полезу под кресло, а как вы — не знаю… — Да что же это творится?! Неужели их нельзя выловить? — разозлился Вальдемар. — Кто их сюда впускает?! Что за порядки, где полиция?! На дорогах ловить и штрафы за скорость впаивать — это пожалуйста, а тут их днём с огнём не найдёшь! Я приняла мужественное решение и вскочила с кресла. — Очень хорошо, я иду к директору, и посмотрим, что он на это скажет! Директора мне удалось поймать в тот редкий момент, когда он случайно остался в своей ложе один. В дверях я столкнулась с выходящими, пропустила их, вошла сама, уселась и высказала ему все, что знала. Он терпеливо меня выслушал. — Вы можете мне его показать, этого представителя русской мафии? — Могу, я его хорошо рассмотрела, но ведь вы же не будете со мной бегать по всему второму этажу. Правда, пару минут назад он сидел у столика… — Хорошо, посмотрим… Русский мафиози по-прежнему сидел у стола и пожирал ветчину с горошком. Вместе с ним за столиком сидели ещё двое каких-то незнакомцев. Директор отошёл от окна и вызвал к себе пани Зосю. — Надо проверить его пропуск. Скажете мне потом, кто это и как его фамилия. Большое вам спасибо, — обратился он ко мне. Я не собиралась помогать проверять личность бандита, не хватало ещё, чтобы русская мафия обратила на меня внимание. Я вернулась в своё кресло, а на остальных гадов, решила натравить Януша, потому что в этом деле полиция и так работала усердно. Шестая скачка доставила нам множество острых ощущений. Флоренция бросалась всем в глаза не только своей отличной формой, но ещё и каким-то радостным ликованием. Она стартовала под номером четыре, поэтому позиция у неё была достаточно удобная, но вторым номером шёл Метис Липецкого с Сарновским в седле. На него не ставили, потому что Сарновский уже два раза его придерживал, но все-таки существовал шанс, что на сей раз Метис может выиграть фуксом, особенно потому, что скачет с Флоренцией. На пятёрке скакал Бялас. Если эти двое вылетят вперёд, то могут зажать Флоренцию между собой. Господи, что тогда несчастному Зигмусю останется делать… Я вскочила и кинулась на Вальдемара. — На каких лошадей ставил этот мафиози? — Два-три-пять во всех комбинациях. — Вот свиное рыло! Два-три — это целое состояние. На Сарновского ставят скверно. На тройку вообще не ставят… — Если бы пришёл кто другой, кроме Флоренции, то уж скорее два-пять. Сарновский с Бяласом сговорились… Завыл рупор. Стартовые боксы стояли просто ужасно, от нас их заслоняла крона дерева. Рассмотреть можно было только тех лошадей, которые шагали сзади и ждали своей очереди. По крайней мере, из этого можно было сделать вывод, какие лошади уже вошли в бокс. Флоренция, как всегда, была последней. — Старт, — сказал рупор, и мы затаили дыхание. Сарновский или Осика?! — Лидирует Флоренция, второй — Метис. Теперь я увидела Флоренцию в бинокль. — Есть!!! — завопила я. — Справилась!!! Она скакала по своей дорожке. Сарновский не пустил её в кучу. Какой замечательный жокей! Кабы не его патологическая жадность, он мог бы стать лучшим в Европе, хотя, может быть, он ещё боялся и мордобития. Красивый парень, ему жалко физиономии, а может, его прелестная Кася над ним так трясётся и запрещает рисковать… Флоренции ничто не могло помешать, она вырвалась вперёд и вписалась в поворот со своим потрясающим наклоном, не теряя темпа. Сарновский держался сразу ,за ней, как приклеенный, он снова показывал класс, ехал гениально, сократил себе дорогу, придерживаясь бровки. Зигмусь обернулся к нему. — Не зевай, дурень, на что таращишься!! — заорала я сердито и отчаянно. — Давай, Флоренция!!! — ревел Метя. Вся ложа орала «Давай, Флоренция!» Только я молчала, потому что от волнения у меня сорвался голос. Он вернулся ко мне, только когда лошади вышли на середину финишной прямой. Флоренция по-прежнему шла первой, сразу за ней мчался Метис, можно сказать, держась за её хвост. Похоже было, что так они и придут. Я очень надеялась, что Зигмусь не станет недооценивать противника. Зигмусь Зигмусем, а сама Флоренция не собиралась никого вперёд себя пропускать. Ей нравилось скакать первой, во главе всей кучи. Я почти ожидала того момента, когда она пожмёт плечами, как некогда Флоренс на копенгагенском ипподроме. Флоренция поскакала резвее, словно на копытах у нёс были крылья. — Флоренция, Метис, — сказал громкоговоритель, и от единодушного вздоха облегчения в ложе чуть не вылетели стекла. Тут все ставили на Флоренцию, даже Юрек. — Я бы от инфаркта умер, если бы этот Метис выиграл, — признался Юрек. — Ведь я до последней секунды сомневался, не поставить ли на него. И ведь на один корпус! — Теперь Сарновский плюёт себе в бороду, что показал, на что Метис способен, — ядовито заметила Мария. — Я домой не поеду, пойду к Флоренции с визитом после скачек. У меня сахар есть. У меня была ещё и петрушка, но я успела прикусить язык и промолчать. В такой ситуации не следовало разглашать пристрастий Флоренции. — Ну вот и проиграли русские мафиози, — радовался Метя. — Нашёл чему радоваться, — набросилась я на него. — От голода они из-за одного проигрыша не умрут, а мстить будут обязательно. А я не могу предугадать, каким образом. И это меня очень огорчает. — Мстить будут по-всякому, разве что решат отвязаться… — Слушай, со мной, наверное, что-то случилось, но я стала думать логически, — решительно заявила Мария. — Если он знал про отраву и ставил на всех лошадей, кроме Флоренции, ясно же, что этот человек принадлежит к русской мафии? Так ведь? Может быть, его вообще специально послали поставить. Надо бы к нему прицепиться, у него же есть фамилия… Можно проследить, где он живёт, с кем встречается, может, сумеют их найти и выловить, а? И выкинуть из страны. — Я тебе скажу всю правду, — ответила я грустно. — Единственный способ с ними действительно справиться — это огнестрельное оружие. Они ухлопали кассира и прострелили Кшися, за это они понесут ответственность, конечно, если попадутся, потому что такие шуточки хорошо описаны в уголовном кодексе. А вот за убийство лошади никому ничего не может грозить, никому ничего не будет, тем паче если просто попытка, к тому же неудавшаяся. Я же тебе говорила, что мы — народ варваров. Чем выше уровень цивилизации и культуры, тем культурнее отношение к животным, а мы пока что остаёмся на этапе кочевых племён. Все, что живое, но не человек, годится только в пищу, и привет. Нет никаких законов против сволочей, которые издеваются над животными. Ты можешь двадцать раз доказывать, что они травили лошадь, причинили ей увечье, боль, делали ей убийственные уколы всякой гадости, но им ничего не будет. А вот если работники конюшни дадут им по морде, то будут отвечать по суду. И что? Наверное, единственный метод — навешать им как следует и убрать за пределы территории, а они потом пусть сами объясняются. — Надо изменить закон! — Надо бы, но ты сама видишь, чем занимается сейм. Рекламными плакатами в городе и прочей подобной ерундой. Мария терпеливо меня выслушала, что-то пробормотала под нос, но царящая вокруг атмосфера отвлекла её. — Ладно, потом с тобой об этом поговорим, — сказала она. — Седьмая скачка, последний триплет мне осталось угадать!* * *
Из ворот дома на улице Замойского вдруг выскочила девушка, страшно растрёпанная — а грива у неё была такая, что можно было позавидовать, — босиком и в половине юбки. Вторая половина, оторванная, волочилась по асфальту. Девушка мчалась не разбирая дороги и кинулась прямо под колёса проезжающей патрульной машины милиции. Полицейский водитель отличался тем же качеством, что и большинство остальных водителей, а именно — страшно не любил давить живых людей. Он успел притормозить буквально в последний момент, и девушка упала на капот. Руками она закрывала лицо, между пальцами сочилась кровь. Когда экипаж патрульной машины выскочил к ней, они услышали, что девушка стонет. Картина для полиции просто клиническая. За девушкой из тех же ворот выскочил какой-то тип, увидел, что происходит, застыл как вкопанный и в мгновение ока снова скрылся в тёмной подворотне. Один из полицейских на всякий случай бросился за ним, но, невзирая на спортивную форму и мгновенную реакцию, уже никого не успел поймать. Типа не было видно, на весь двор из какого-то окна ревел телевизор, заглушавший все мыслимые звуки, так что невозможно было угадать, куда делся гипотетический подозреваемый. Он мог вскочить в подъезд, мог спрятаться в подвале, мог пробежать через двор и выйти на улицу. Искать его в темноте не имело никакого смысла. Полицейский вернулся к машине. Девушка отчаянно рыдала и стонала, не говоря ни единого слова. Ребята осторожно отвели её руки от лица, она судорожно вцепилась им в мундиры. Полицейские увидели опухшее, залитое слезами лицо с рваной раной на щеке, но других травм, к счастью, не было. Нос, глаза и челюсть были у девушки в порядке. Кроме рыданий, от неё ничего нельзя было добиться. Она заговорила по-человечески только тогда, когда старший сержант уточнил план действий. Они отвезут её в травмпункт, потому что надо зашить щеку, а один человек останется у ворот на всякий случай… — Нет!! — истерически закричала она. — Не оставляйте человека!! Они его убьют! По-польски она говорила с сильным русским акцентом, а смысл её слов был крайне интересный. Экипаж патрульный машины насторожился. — Говорить ты можешь, — заметил старший сержант. — Кто тебя побил, наши или ваши? — Наши, — всхлипнула девушка. — То есть русские тут устроили малину. Порядок. В травмпункт мы все равно поедем, а Метек тут останется. На глаза только не надо лезть. Прежде чем девушку передали в руки врачей, она ещё по дороге дала совершенно зарёванные показания. Никаких фамилий она не стала называть, отказалась назвать номер квартиры, где поселились её земляки, но зато призналась, что они хотят сделать страшную глупость. Они собрались уехать дальше на Запад, здесь опасно, слишком близко от родной границы, а этот идиот, её парень, ну, вообще-то он её муж, они расписаны, упёрся, что останется подольше. Если что, он стрелять будет. Так решил. Там ещё два человека, все они в это замешаны, они его поддержали, а она противилась. В запале она пригрозила, что пойдёт и донесёт на них, тут ей дали по физиономии каким-то тяжёлым предметом. Они хотели её удержать, но она убежала, потому как знала, что её могут вовсе убить, даже если она с этим доносом и не пойдёт. За ней гнался один такой гад.., а мужа своего она любит, хочет спасти его и себя, а денег у них хватает… На деликатный вопрос, откуда у них эти деньги, она ответила, что муж играет. Он фартовый такой, и всегда ему везёт. И вот его одолела жадность, ему все хочется больше и больше, а на то, чтобы уехать, в самом деле хватит, хоть до Америки или пусть даже до Германии, а она готова работать… Очередной вопрос — во что именно играет этот фартовый муж — остался без ответа. Девушка немного опомнилась, пришла в себя, замолчала и отказалась рассказывать дальше. Она не сказала даже, как её зовут, документов у неё при себе никаких не было, остальную часть пути она проехала молча, только тихонько постанывая и хлюпая носом. Её не оставили в покое и на произвол судьбы не бросили. Мало того что поначалу она молила о помощи, но и вопрос удачи фартового супруга в игре вызвал немалый интерес. Щеку зашили без осложнений, жертве вкололи успокоительное и с комфортом устроили её в камере предварительного заключения. Исполнительные власти прекрасно знали, каким образом можно преодолеть её неразговорчивость. Событие это имело место в понедельник. В среду после скачек мы втроём с Марией и Метей посадили Януша в центре дивана, чтобы он ни в коем случае не смог сбежать. Кастрюлю с говядиной в густом соусе я поставила на стол, дала каждому по тарелке, вилке и куску хлеба, поставила к этому стаканы и банки с пивом и решительно отказалась выполнять какие бы то ни было ещё хозяйственные обязанности. Я тоже собиралась принять участие в разговоре. — Гонората со мной разведётся, — возвестил Метя, принюхиваясь к мясу. — Очень даже аппетитно пахнет, очень даже… Она говорит ещё, что в прошлый раз она кое-что поняла, а в этот раз снова от неё все скрывают, и от страха она уже и спать не может. И все повторяет, что я ей ничего не рассказываю, а если что рассказываю, то не полностью. — Так рассказывай ей все полностью и не морочь нам голову, — отругала я его. — Ой, забыла про помидоры, они лежат на буфете… Ну ладно, принесу… — А салата у тебя случайно нет? — робко спросила Мария. — Кочанный только. Готовить его не стану, но хочешь — возьми. Я притащила здоровенный початый кочан салата в пакете и положила на стол. — По-моему, банкет готов. Кто хочет, пусть сам себе отрывает, а я больше ничего не стану делать. Говори, что дальше было! Как её склонили к разговорам? Януш, к счастью, в середине дня чем-то пообедал, поэтому не был очень уж голоден и мог говорить. — Очень просто. Дали ей возможность выбрать: либо даёт показаний, либо возвращается на родину. Она ни секунды не раздумывала, умоляла только, чтобы пощадили мужа. Они играют на скачках. — Ха!.. — прокомментировал Метя и махнул ложкой, с которой слетел небольшой кусок мяса и шлёпнулся в вазочку с цветами. — Оказывается, они входят в ту самую шайку, что орудует на ипподроме, — продолжал Януш. — Её муж что-то вроде казначея, то есть кассира, потому что они, разумеется, делают все это в складчину, а не индивидуально. Стадный инстинкт. Выигранные на скачках деньги он должен менять на доллары и пересылать в Минск, шефам. Он уже долгое время этих обязанностей не выполняет, деньги оставляет для себя, а шефам врёт, что игра идёт плохо. Осика должен как раз служить примером, что эти польские жокеи не хотят подчиняться. А девушка чувствует, что дело вот-вот лопнет, потому и стала мечтать о бегстве. Сердцем чует опасность. — Ах, души славянские наши… — с чувством проблеял Метя. — Тише ты! И что дальше? — Предвидя репрессии со всех сторон, она стала настаивать, чтобы все уехали, а они её наказали при помощи пистолетного ствола. Разумеется, девушка понятия не имеет обо всех подробностях их бизнеса, непосредственного участия ни в чем не принимает, и полиции пришлось о многом просто догадываться на основании её показаний. Зато у девушки вырвалось, что нападения на выигравших на ипподроме — это совсем другое дело и даже другая шайка. Наверное, мафиози поделили роли или даже между собой конкурируют. Можно сказать, что это две ветви власти, законодательная и исполнительная: одни культурно угрожают, а вторые занимаются воплощением угроз в жизнь. — Да нет, это скорее деление на работников умственного и физического труда, — заметила я. — Что-то в этом роде. — Ну а дальше? — нетерпеливо погоняла нас Мария. — А дальше девушка умоляла, чтобы её оставили в камере, — продолжал Януш. — Поводов на самом деле не было, из жалости ей продлили арест ещё на двадцать четыре часа, а сегодня выпустили. Номер квартиры она в конце концов сказала, поручик Пелек проводил её туда, в квартире застал симпатичного молодого человека, которого даже не стал допрашивать, а сразу же сказал, что если дама столкнётся с неприятностями, то полиция уже знает эту компанию и церемоний разводить не будет. — Это был её муж, этот парень? — спросила Мария. — Нет, один из дружков мужа. Пелек проверил его паспорт, притворившись, что о их делах никакого понятия не имеет, чтобы девушку не подвергать опасности. Русские снимают эту квартиру у женщины, которая переселилась к своей родственнице, очень хорошо ей платят, но не это главное. Живут они там вчетвером. Среди них некий Василий Станиславович Игнатов. Я едва не подавилась куском помидора. — Холера! — сердито сказала я. — А что? — полюбопытствовал Метя. — Как это что, это же тот самый, со скачек! Зося мне сказала его фамилию. Игнатов, мать его такая-сякая! — Вот именно! — подхватил Януш. — Что было на скачках? Я знаю окончательный результат, но одно дело, когда директор разговаривает с тобой, и совсем другое — когда с полицией. — Не знаю, кому в итоге от этого лучше — мне или полиции. Я увидела этого Игнатова собственными глазами и помчалась к директору. Что такое, вежливо спрашиваю, что за дела, этого типа тут на дух не должно быть! Директор не из тех, кто разбрасывается государственными тайнами, но весьма дипломатично дал мне понять следующее: пропуск у типа отобрали под каким-то там предлогом, а с понедельника появились угрозы. Кажется, по телефону. Из министерства иностранных дел, какой-то там кретин… — Сперва надо проверить, где он живёт и на чем ездит, а потом уже можно делать вывод, кретин это или очень разумный человек, — наставительно сказал Метя. — Не перебивай! — накинулась на него Мария. — И что этот разумный человек? — Оказал давление, — мрачно и ехидно пояснила я. — Дескать, не надо подвергать дискриминации иностранцев, откуда бы они ни были. Вышеупомянутый иностранец ведёт себя культурно, воспитанно, водку к бигосу пьёт умеренно, в предосудительных поступках не замечен. Повода для притеснений не даёт, так что зачем нам международные недоразумения. Если министерский гангстер оказывал давление ещё на каком-нибудь основании, директор мне об этом ничего не говорил. Ему все это, разумеется, страшно не понравилось, но он и этого не сказал. А мне все больше кажется, что, выкинь их директор с ипподрома, директорша сегодня была бы вдовой. Потому я и хочу при оказии спросить, что с теми пулями, которые вынули из председателя попечительского совета, ибо мне этого ещё не рассказывали. — В Кшисе нашли только одну пулю, — напомнила Мария, отрывая от кочна два огромных листа салата. — И мне дай, и мне, — попросил Метя, протягивая руку. — Пули соответствуют, — покорно сказал Януш. — Обе выпущены из одного и того же пистолета: и та, что была в кассире, и та, что в Кшисе. Председатель попечительского совета жив, как подснежник.., тьфу, заразила ты меня этими своими странными сравнениями! — Лучше сравнениями, чем, скажем, желтухой, — заметил Метя. — Так вот, председатель здоров как бык, сегодня дал чрезвычайно ценные показания. Глаза у него есть, уши тоже, и кое-какие выводы он сделал. Пока не скажу вам, какие именно, потому что на скачках вы превращаетесь в сгусток эмоций. Эмоциональное существо себя не контролирует, и у вас случайно может что-нибудь вырваться. Если не слово, то хоть взгляд. И не могу вам сказать, какую операцию задумано провести, по той же самой причине. Так что не обессудьте. — Не обессудим, — великодушно заверил Метя. — Но я лично не верю, что у них только один ствол. Такой вот я Фома неверующий. — Так и не верь, у тех сволочей, которые напали на Зигмуся с ребятами, отобрали три ствола, — напомнила я. — И к тому же я не знаю, был ли тот самый пистолет среди тех, что отобрали… — Был, — заверил Януш. — Одним из пистолетов — вам все равно каким — воспользовались в обоих случаях: убили кассира и ранили председателя. Травмированные хулиганы прямо сейчас из больницы не выйдут, не смогут. Должен признать, что к вашему Кшисю я питаю большое уважение, отважный мужик. — А окна в порядок никак не приведёт! — немедленно рассердилась я. — Среднее вообще не закрывается, во время последнего дождя на полу воды по щиколотку было, у пана Здися выигрышный купон утонул! А чтобы открыть любое из этих окон, нужно два силача Бамбулы и швабра! Ну ладно, я только наполовину в претензии, хоть снятых со скачки лошадей вывешивать стали… — А на кого-нибудь ещё нападали? — поинтересовалась Мария. — Я имею в виду тех, кто выиграл. — На двоих, с противоположной трибуны. Причём один был настолько пьян, что до сего дня точно не уверен, что сталось с его деньгами. Возможно, что он страстно обнимал злодеев и силой совал им деньги, но в этом он явно не признается. Он допускает также, что мог деньги потерять, но есть свидетели, которые видели его в компании наших бандитов. Однако эти действия поутихли, так что у нас есть подозрения, что руководил ими этот Фёдорович. — Какой ещё Фёдорович? — спросил Метя. — Жертва Флоренции. Я обмахнулась листом салата, как веером. — Нет-нет, не беспокойтесь, о Флоренции никто не узнал, — успокоила я Марию и Метю, которые аж подпрыгнули от испуга. — То есть на скачках все обо всем знают, но никто ничего не говорит и официальным путём ментам ничего не известно. — Помню, Дьявол вот ещё был таким же, — расчувствовался Метя, ударяясь в воспоминания. — Чуть что ему не нравилось, он начинал молотить копытами, аж искры летели. Но умный зверь был, Еремиаша никогда не трогал, даже если тот его обследовал и надо было терпеть боль. Зато своими глазами я раз видел, как к нему неосторожно подошёл блаженной памяти покойник Дерчик. Как раз я случайно издали на них смотрел. И ведь правильно подходил, спереди, только не успел я глазом моргнуть, как Дьявол уже повернулся к Дерчику задом и копытами ударил, а Дерчик полетел, как камень из рогатки. Спасибо, что упал на перегной, мягко было падать. Кабы у наших футболистов такой удар был… — Ас той девушкой ничего плохого не сделают? — встревожилась Мария. — Может быть, вам надо как-нибудь подстраховать её? — Мы сделали все, что надо. Она в безопасности, потому что мы их очень серьёзно предупредили, что за малейшее нарушение закона их выдворят на родину. Пусть следят, чтобы на неё, скажем, кирпич не свалился, чтоб под машину не попала, потому что все равно подозрение падёт на них. А возвращения обратно они боятся больше всего. Кроме того, у них уже появился от нас ангел-хранитель, и они об этом знают. — А не пришьют его? — Думаю, скорее попытаются от него улизнуть. Всю полицию не перестрелять, и они это тоже понимают. Существует, разумеется, опасность, но с этим ничего уж не поделаешь — работа такая… Один на один я задала ему вопрос, который рвался мне на уста в течение всего нашего ужина. Любопытство сосало меня, как пиявка, кусало почище клопов. — Ну хорошо, я постараюсь даже глазом не моргнуть, но мне-то уж ты можешь сказать, что вы там выдумали? — прошептала я невозможно нежным голосом, стараясь вложить самые соблазнительные интонации в эти совершенно не любовные слова. — Что уж вы могли такое придумать, чтобы от такой малости, как взгляд, это могло раскрыться? Клянусь, я буду молчать как потрошёная рыба! Мужик есть мужик: в конце концов, он не вчера со мной познакомился и не по пьянке. Правда, он колебался, но потом растаял и рассказал, в чем дело. Я пришла в восторг от их идеи, но и заволновалась. Он вынудил меня ещё раз дать торжественную клятву, что никоим образом не выдам его, невзирая ни на какие обстоятельства.* * *
— Я себе позволила прийти, потому что на этой неделе Флоренция не скачет, а я только раз в жизни видела дерби, — сказала Моника, садясь в кресло позади меня. — Вы говорили, что на дерби всегда собирается толпа. Тут можно занять место? — Я вам займу, — пообещала я. — Я специально приеду пораньше, к тому же и сегодня страшная толпа. Вы одна приедете или со своим другом? — С другом. — Отлично, займу два места. На парня Моники я посмотрела с огромным интересом, потому как давно считала, что такая красивая девушка не должна быть незанятой. Парень ей очень подходил: высокий, плечистый, красивый и симпатичный. Про его профессию я не спрашивала, а жокеем он быть явно не мог, под таким весом кони не скачут. В субботу она привела его в первый раз и уже успела показать ему весь павильон, в котором мы сидели. Погода в эту субботу была прекрасная, на безоблачном небе светило солнышко, но дул сильный ветер. Он дул как раз в наши окна и выдувал все на свете, а открытые двери только усиливали сквозняк. По воздуху летали купоны, компьютерные карточки, деньги и предметы одежды. Люди носились по всему помещению в погоне за своим сбежавшим имуществом, ползали под креслами и копались в цветочных горшках на подоконниках. По этой причине двери вроде как были закрыты, но это чисто теоретически, а на практике, поскольку ими постоянно пользовались, они вызывали страшные вихри и ужасающе бухали, закрываясь. Это произвело на меня неслабое впечатление в момент прибытия, потому что меня подхватило вихрем, оглушило грохотом и вырвало из рук программу. С места в карьер я побежала скандалить по этому поводу, но в самом начале скачек огня во мне было маловато. Остальные переносили этот кошмар почему-то легче, чем я. Первым не выдержал Юрек, который пришёл раньше всех. — Слушай, что они сделали с дверями? От этого с ума сойти можно! Артиллерийская канонада, да и только! Я с самого утра все это слушаю, и у меня уже три невроза, а не один! Что тут творится, дурдом на выезде?! Говорю тебе, я этого не выдержу! — Я тоже, — заверила я его. — А когда я спросила, в чем дело, выяснилось, что поставили новую пружину. Достижение цивилизации и прогресса. — Цивилизация и прогресс! Ха-ха-ха! — Ну что ты хочешь, мы же все упёрлись рогом в цивилизацию… — Простите, а в какой скачке? — спросил нас взволнованно какой-то тип, перелистывая программку. — Что в какой скачке? — Цивилизация. В какой скачке она участвует? Что-то я не могу её найти… — Тут не цивилизация, а бред сивой кобылы, — объяснила я. — Сивых кобыл сегодня нет, — вмешался пан Рысь, пробираясь между кресел. — Я смотрел в паддоке: там только каурые и гнедые. — Люди, вы о чем говорите?! — возопил полковник, который слушал весь этот кошмар. — Мало того что тут чудовищный шум, так мне ещё начинает казаться, что я спятил… — А вы уверены, что вам это кажется? Чёртовы двери заглушали каждое второе слово. Мне удалось выяснить, что на двери поставили новую, слишком упругую пружину, которая пока не разработалась. Оставить двери открытыми невозможно, потому что тогда чудовищный сквозняк выдует столики, людей и все остальное. Этот смерч и так программки из рук вырывает. — По крайней мере, это хоть бесшумно будет происходить, — заметил пан Рысь. Мощный грохот раздавался с интервалом примерно раз в секунду. Двери давали леща каждому входящему. Какой-то тин, зачитавшийся своей программкой, получил такого пинка, что бабочкой пролетел через все помещение и приземлился только у столика возле противоположной стены. Он страшно извинялся и предлагал поставить по новой чашке кофе всей компании за столом, но был, к своему удивлению, встречен полным пониманием и сочувствием. Ветер содрал у пани Ады туфельку с ноги. Огромная створка двери постоянно вырывалась у кого-нибудь из рук и бабахала в косяк. Здание дрожало до самого фундамента. По дороге к паддоку я наткнулась на председателя попечительского совета в замечательном состоянии здоровья, с рукой на перевязи. — Всех вам благ по поводу выписки из больницы, — сказала я в бешенстве. — Не хочу цепляться к вам с самого начала, но что такое сотворили с нашими дверями?! Это же чистое безумие, здание развалится! — А я, уважаемая пани, на бюллетене! — злорадно ответил он. — Холера вас подери! — Но я должен сказать вам спасибо. Пиво за мной. Это же вроде как вы меня нашли? — Я. Пиво — это пожалуйста. А спасала вас пани Мария. Я приняла пиво и изъявления благодарности, не вдаваясь в подробности того вечера. Признаться ему в том, что я на него наступила, показалось мне нетактичным. В холле и возле паддока страшный грохот звучал чуть тише. Я посмотрела на лошадей и проверила, кто на них скачет. Рядом со мной вдруг появился Юрек. — Цитра что-то сонная какая-то… — с сомнением заметил он. Я сообразила, что дикий шум повлиял на мои умственные способности куда сильнее, чем мне сперва казалось. Я сама не понимала, что вижу в паддоке. Шесть арабов. Действительно, Цитра шагает так вяло, словно уже подохла. Фаворитка Мечеть вся извелась, начинает пениться. Господи, а я с неё триплет начинала! В помойку его! — Я тебе вот что скажу: эта Цитра выиграет, — сказала я поспешно Юреку. — А Мечеть можешь выкинуть. До финиша не дотянет. — Первая фаворитка! На неё весь ипподром поставил! — И очень хорошо. Цитра будет фуксом. Что за ней придёт, я понятия не имею, но ты и так ставишь только на первую лошадь, так что советую тебе, поставь на Цитру! Юрек — существо упрямое. — Это почему же? — Потому что арабские лошади — совершенно особенные, это я тебе уже сто раз говорила. Если она уже в паддоке начинает пениться и потеть, значит, пик формы у неё вот-вот наступит и этой формы хватит до половины дистанции, а там — хоть слезай и сам скачи. Не дотянет. А вот эти дохлые только-только начинают оживляться и расцветут как раз перед финишем. Не могу вспомнить, сколько раз я выигрывала на таких вот дохлых арабах, а если не выигрывала, то только по глупости, потому что не ставила. Они всегда приходят первыми. Я это двадцать лет записываю. — Ну ладно, посмотрим… — А у тебя эта Цитра есть? Юрек не любил рассказывать, что поставил, потому что боялся сглазить. — Да, что-то там я поставил… Через минуту я пошла за ним, но почему-то поставила совсем не то, что хотела: Мечеть, Аладдина и Сабину… Затем вернулась на своё место. — ..в нормальных странах, где есть правопорядок, преступники скрываются, — с горечью говорил какой-то тип полковнику, Вальдемару и пану Собеславу, — у нас же, право слово, они действуют совершенно открыто. Я собственными ушами слышал и своими глазами видел, им совершенно было наплевать, что у них есть свидетель. Я специально приехал на ипподром, чтобы увидеть, что получится. В кресло позади нас сел приятель Моники и с большим интересом слушал. — И кто это был? — спросил Вальдемар. — Понятия не имею, потому что я их в лицо не знаю. Но один тут мне запомнился. Он проходил внизу, одетый в жёлтое. — Бялас! — Может быть. Они своё дело намёками оговаривали, но я же не дурак, все понял. Второй, не жёлтый, согласился взять шесть миллионов за то, чтобы занять третье место. А тот жёлтый должен быть вторым. Но сколько ему за это полагается, я не знаю, они только сказали «как в прошлый раз». И ещё говорили, что им какой-то балканец мешает, что ему прощают в последний раз, а в следующий он уже получит по сусалам. И деньги совершенно открыто перешли из рук в руки, прямо на столике их считали. А ещё они говорили, что Весека уже уговорили, он первым не будет, зато первым придёт Тадек с сопляком, такой порядок. У них программки были в руках, они записывали, я подсмотрел, похоже, что Тадек с сопляком — это шестая или седьмая скачка. Но я не знаю, кто этот сопляк. Слушали уже несколько человек: пани Ада со своего кресла, пан Рысь от окна, ещё человека два во втором ряду. Все в спешке схватились за программки. — Шестая или седьмая… Минутку.., сопляк.., в шестой только один сопляк, ученик Зимничск. В седьмой таких двое, значит, это скорее шестая… Весек — это Вишняк… Тадек… наверное, малявка Скорек, он уже на кандидата скачет… Живо в кассу! Рассказчик смотрел на это с нескрываемым ужасом. — Ну вот вам и пожалуйста, — сказал он, совершенно шокированный. — И вы тоже, ведь это же преступление, мошенничество, а вы и в ус не дуете! Сразу кинулись ставить, как стервятники на поживу… — Что-то не очень у нас получается быть стервятниками, — заметил пан Рысь. — Скажем так: мы пытаемся воспользоваться чем угодно, потому что только эти крохи нам и перепадают. Очень уж редко нам удаётся точно узнать, кому и за что заплатили. — Вы говорите, что Вишняк взял за то, чтобы придержать? — уточнила пани Ада. — Господи, люди!! Я же вам о преступлении рассказываю! Ни в одной порядочной стране это не случается, только у нас! Сидели эти типы в обычном кабаке, ведь там и полиция могла быть, и все, что угодно, а они себе так спокойненько… Словно о левой работе! — Ну, в каком-то смысле это и есть левая работа, — философски заметил пан Собеслав. — А кто там с ними был? — поинтересовался Вальдемар. — Как я понимаю, говорили с Бяласом и с каким-то другим, кого вы не узнали, а кто говорил-то? — Люди как люди, я их раньше не видел. Могу их вам описать, потому что я специально к ним присматривался… К бабахающим дверям присоединился ещё и рупор, так что ничего нельзя было расслышать. — Вы уж теперь опишите их после скачки, хорошо? — взмолилась пани Ада. — Я бы тоже хотела потом послушать, а тут я поставила на фукс… В итоге на финишной прямой Цитра вышла вперёд Мечети. Сабина мчалась, как сатана, от самого поворота. Я плевала, себе в душу, злая как черт, когда смотрела на вывешенный результат скачки. Чёртова Гаррота вышла на третье место — а я её выбросила! Но последовательность я все-таки угадала: Цитра с Сабиной. — Ну вот, у меня это есть! — с облегчением сказал Юрек. — Смотри-ка, а я-то тебе не верил насчёт Мечети. — И на кой мне все мои знания, — горько сказала я, — коль скоро я не могу даже поставить как следует, как я задумала. Ты посмотри на мои ставки! Я законченная кретинка! — Из вежливости не стану противоречить… Единственной, кто безоговорочно выиграл, оказалась Моника. Она поставила на двух лошадей, которых высмотрела в паддоке, и я заметила, как в глазах её парня запылал огонь восхищения и обожания. Грохот в здании снова усилился. Пан Рысь вернулся к рассказу новенького типа. — Ну и как? Вы ведь должны были нам рассказать, как выглядели те искусители. Парень Моники снова уселся за их спинами и с интересом стал слушать. — Один — такой блондин, довольно высокий, не худой, не толстый, — начал рассказывать новенький. — С такой добродушной рожей, я бы в жизни не подумал, что он какой-то махинатор. Второй тоже блондин, но щупленький, вёрткий, такой пружинистый. И один коротко стриженый, с тёмными волосами… — Ломжиняки, — сказал снисходительно полковник. — Что им было скрываться, о них весь мир знает. Эти блондинчики то есть. Третьего, тёмного, я не знаю. Наверное, охранник, потому что они с охраной ходят. Кошмарный грохот дверей заглушал дальнейший разговор, потому что таинственным образом он создавал эхо, и атмосфера становилась невыносимой. Один мужик, вообще-то спокойный и тихий, поссорился с паном Вальдемаром насчёт завтрашнего победителя дерби. За перегородкой трое за столиком ругали друг друга на чем свет стоит, причём исключительно сельскохозяйственными ругательствами. В ход шли сплошь бараны, свиньи, ослы и козлы вонючие. Один из них внёс некоторое разнообразие, обозвав оппонента «бородой висельника». Парень Моники пропал из поля зрения, смешавшись с толпой. Моника на бегу шепнула мне, что в паддоке она высмотрела Каллу с Веером. На Калле скакал Сарновский; по рассказам новенького, его в той забегаловке не было. Судя по описаниям свидетеля, там могли сидеть Бялас, Ровкович и Замечек. Однако Сарновского могли подкупить в других обстоятельствах или при посредничестве Бяласа. Касс было слишком мало; даже если все работали одновременно, к ним стояли очереди. Я бросила на прогуливающегося неподалёку председателя попечительского совета недобрый взгляд, но его рука на перевязи не позволяла мне высказать все, что я о нем думаю. Я подумала, что завтра в кассах будет ещё хуже, придётся приходить пораньше и ставить кучей на целый день… Мне удалось вернуться к своему креслу перед самым началом второй скачки. Двери выдавали орудийные залпы. Моника уже сидела сзади. Когда я уселась, она наклонилась ко мне и прошептала: — А знаете, этот Гжесь мне очень нравится. — И вы ему тоже, — заверила я её. — А откуда вы знаете, что я знаю?.. — А у меня такое впечатление, что вы все знаете… — Он женат? — Ну что вы! Какая жена согласилась бы на такое?! — Это очень хорошо… — Я все думаю, не поставить ли мне на Деция, — рассеянно сказала пани Ада. — Но что-то меня останавливает.. Я раскрыла программку и посмотрела на третью скачку. — И правильно вас останавливает. Если бы не Гезик, Деций выиграл бы, — ответила я. — Гезик у него все шансы отбирает. Гезик был совершенно чудовищным жокеем. Ему почти удалось набрать побед для звания практиканта, но он уже был недалеко от пенсии. Антиталант на уровне покойника Дерчика. Известно было, что лошадь с Гезиком в седле можно выбросить на помойку. Однако каждый год случалась такая скачка, в которой Гезик выигрывал в роли чудовищного фукса. К тому же по неизвестной причине его всегда сажали на хороших лошадей. Эх, кабы не Гезик… Бедный Деций! — Там кто-то с седла слетел! — крикнул Вальдемар. — Который? Я схватила бинокль. — Красный — это Глебовский, — сообщила я всем. — А соскочил Машкарский, он на Тарлтоне скачет. Но пока со старта не ушёл. Машкарский с конмальчиком подгоняли снаряжение. Тарлтон передними ногами стоял спокойно, а задними выделывал кренделя, что весьма затрудняло работу. В конце концов Машкарский снова сел в седло. — Сделай милость, забери это от меня, — нервно сказала Мария, всовывая мне в руку свои купоны. — Зачем? Ты, видно, хочешь забыть, на что ставила? — Да нет, хочу перестать, наконец, их терять. Уже за сегодня три раза потеряла, только что нашла. Спрячь их от меня, потому что не хочу потерять в четвёртый раз. Я помру от инфаркта из-за этих поисков. Я кивнула и сунула её купоны в футляр от бинокля, чтобы они не смешивались с моими. Если бы кто-нибудь из нас чудом выиграл, неизвестно было бы кто. — Давай, Весельчак! — подбодрил Метя. Я с большим интересом смотрела на лошадей, которые несли в себе мой выигрыш. Калла с Веером, которых Моника высмотрела в паддоке. Веер шёл вторым, сразу за лидирующим Тарлтоном, Калла держалась на четвёртом месте. Сарновский снова оказался гениальным. Он сперва держался поближе к общей куче, а потом, на финишной прямой, послал свою лошадь вперёд и теперь оглядывался. — И снова оглядывается, гадюка! — рычала я. — Пусть себе голову на резьбе поставит! Какое ему дело, кто там сзади за ним едет! Пся крев, пусти же кобылу вперёд!! Лихорадка ты жёлтая, черт тебя дери!! — Давай, Калла! — кричал с надеждой Юрек. Веер стал обгонять Тарлтона. Калла вела скачку, и конкурентов у неё не было. — Вы смотрите, что он делает! — орал кто-то рядом. — Что делает, сукин сын! Он же говорил, что не придёт! Где он был до сих пор! — Не слушайте вы их, — заявила я, счастливая своим фуксовым выигрышем, Каллой с Веером. — ..этот город так загазован, что в нем жить нельзя, никаких коммуникаций, никаких стоянок! Что делать человеку с машиной, сожрать её или с собой забрать, если он куда-то идёт?! — говорили за спиной пани Ада и пан Собеслав. Разговор меня живо заинтересовал. — Точно! Я два месяца жила в Канаде, в Торонто, самый промышленный город, и только раз за все время почувствовала запах выхлопного газа. Один раз! А тут мусоровоз сделал газовую камеру из целого автобуса! — Как это? — полюбопытствовала пани Ада. — Да очень просто! Мусоровоз стоял возле остановки, потому что для них нет ничего святого, автобус не мог причалить к краю тротуара и остановился рядом с мусоровозом. Так выхлопная труба этой заразы оказалась аккурат напротив дверей. Конечно, весь перегар летел прямо в салон. Водитель закрыл двери и отъехал, а весь этот ароматизированный воздух, естественно, остался внутри. К счастью, я на следующей остановке выходила, поэтому могла ещё задержать дыхание, но люди, которые ехали дальше, наверное, покинули автобус только в виде трупов. А вы говорите! — С ума сойти можно! — высказался пан Рысь. Все согласились. В шестой скачке все уже поняли, что Тадек с сопляком — это Скорек и Зимничек. Взглянув на табло, я увидела, что на них поставил свои деньги весь ипподром. Я посмотрела на это с омерзением и решила поставить на кого-нибудь другого. Своё отважное намерение я реализовала в последний момент, потому что очередь в кассу вдруг застопорило: там объявилась несчастная жертва судьбы, тип, который все время что-то терял и ронял — то записи, то программку, то купоны, то ручку. Если бы в руках у него была граната без чеки, он и её уронил бы. Потом он вспомнил, что забыл сделать какую-то ещё ставку, вернулся и долго вспоминал, что хотел сказать… Я это все выдержала только благодаря тому, что задумалась. Вспомнилась мне одна кассирша, которая лет десять назад работала в кассе триплетов, внизу. Она выплачивала выигрыши, и это был внеконкурсный, просто клинический пример человека не на своём месте.Она была довольно-таки пожилая и панически боялась денег, что можно было заметить невооружённым глазом издалека. Штуки эта кассирша выделывала невероятные. Приняв трясущимися руками билет от игрока, она долго смотрела на билет, потом начинала искать нужную копию. Ясное дело, рылась она в копиях не от той скачки, долго перекладывая стопки бумаг. Потом копия обнаруживалась, но зато пропадал сам билет. В конце концов она его находила, но забывала, куда положила копию, и начинала её снова искать. Найдя, наконец, копию во второй раз, она минуты три всматривалась в две бумажки, копию и оригинал. Насмотревшись, заглядывала в ящик с деньгами, потом запирала его и снова всматривалась в билеты. Затем опять отпирала ящик и начинала вынимать деньги. На середине подсчёта её охватывали сомнения в правильности своих действий, она снова запирала ящик и рассматривала билеты. Потом эта убогая пересчитывала деньги раз пятнадцать, но все боялась их отдать и прижимала купюры к груди, не уверенная, что все законно и правильно. Ещё хуже бывало, когда какой-то беспечный игрок подавал ей не только триплеты, а и остальные билеты. Казалось, ей никогда не выпутаться из этого хаоса. Она начинала складывать суммы на этих билетах, и видно было, что ей это даётся таким же трудом, как горняку добыча угля кайлом. Пот струился у неё со лба, она отирала его платком. Игроки в очереди не скандалили: они стояли в страшном, гробовом молчании. Ибо стоило просто шепнуть: «Проще пани, вот лежат мои билеты», как она пугалась словно громом поражённая, сбивалась и начинала все сначала. Никогда в жизни я не видела такой неподвижности, такого каменного молчания, как в очереди в эту кассу. Счастье, что она работала там только полсезона. Иначе в психушку отправились бы все: и выигравшие счастливчики, и сама кассирша. Только радость, что её больше нет на ипподроме, и помогла мне выдержать эту очередь. Потом я вернулась на своё место. Шестая скачка обещала быть весьма интересной. Вишняк устроил дело разумно: отстал всего корпусов на шесть. Он начал догонять основную массу лошадей ещё до поворота, потом присоединился к ним, но на внешней дорожке. Дирит стал вдруг ослабевать и отставать, и Гельвеция Вишняка оказалась уже не на последнем месте. Вперёд вышли Борис с Фалангой, то есть, согласно мафиозному уговору, Скорек с Зимничеком, которого окрестили сопляком. Гельвеция вошла в поворот по очень широкой дуге, и Вишняк, спокойный, что теперь уж обязательно проиграет, перестал её придерживать и пустил свободно. Если бы он знал, какие последствия принесёт его самоуверенность, он бы скорее рисковал быть дисквалифицированным до конца сезона, чем пустить лошадь бежать. Разные вещи мне случалось видеть на этом ипподроме, но все же бывали моменты, когда и я разевала от изумления рот. Гельвеция вдруг припустила как стрела. Она промелькнула мимо всех остальных лошадей, не скакала, а летела, полная энергии и желания выиграть. Вишняк на середине финишной прямой сообразил, что происходит, но ведь не мог же он осаживать лошадь открыто, перед самыми судьями! Он только подобрал поводья и сидел, как мешок с картошкой. На трибунах стоял рёв, Гельвеция как пуля мчалась к первому месту. Вишняк в отчаянии решился наконец и сделал попытку её придержать, но все равно Гельвеция выиграла два корпуса. — Вот ведь что значит Езерняк! — сказала с уважением пани Ада. — Как лошадь подготовил! Я на неё поставила, люблю ставить на всякие фуксы. Копаясь в купонах, мы с Марией обнаружили, что все-таки поставили на Вишняка, и ужасно обрадовались, потому что выплата обещала быть немалой. — Жаль, Вишняку придётся возвращать бабки, — заметил Метя. — Но, если у этих бандитов есть глаза, они видели, что Гельвецию удержать невозможно было. Перед последней скачкой народ стал понемногу расходиться, двери, однако, продолжали грохотать, потому что возбуждённые игроки бегали туда-сюда. Как правило, в последней скачке проигравшие решают взять реванш, а выигравшие позволяют себе поставить на невообразимые фуксы. Мне удалось попасть в кассу пораньше, так что в очереди я стояла недолго, а возвращаясь, заметила какого-то страшно расстроенного типа. Он сидел в углу за вешалкой, отвернувшись от всего мира, опираясь на экран батареи, заслонившись чьим-то плащом, висящим на вешалке. Может быть, он был к тому же ещё и пьян, но в эту позу его усадила явно не великая радость. Моника с Гжесем подошли в последний момент. — Я его всюду провела, — похвасталась Моника. — Даже в весовую, мне туда можно из-за Флоренции. Вы себе даже не представляете, что там творилось после скачки. Вишняк просто рыдал. Непонятно почему, он же выиграл! — Потому и рыдал, — объяснила я. — Жуткие сцены там разыгрывались. Туда ворвался какой-то чужой тип, хотел Вишняка побить, его оттащили и выкинули, он сразу же удрал и бросился сюда. Наверное, проиграл. Отгадала она правильно, но никто из нас не предполагал, до какой степени проиграл этот человек. Слух, что Вишняк взял деньги, подтвердился. Ясное дело, теперь ему придётся их возвращать. Никто его особенно не жалел, поскольку Вишняк наверняка не успел ещё эти деньги спустить, так что отрывать кусок от сердца ему не придётся. Зато все согласились с моим мнением, что глупый трёп игроков слушать не следует. Вот все слушали, слушали и прошляпили Гельвецию, которая оказалась в прекрасной форме. Даже сам Вишняк се недооценил… Я отправилась домой после скачек, бросив Монику с Гжесем на произвол судьбы. По таинственным причинам друг Моники твёрдо решил, что уедет с ипподрома последним… Я нажала на кнопку звонка и своим ключом открыла соседние двери. Януш услышал, выглянул из кухоньки, и в этот момент зазвонил телефон. Сделав мне приветственный жест, он поднял трубку. Разговор продолжался недолго и в основном состоял из монолога на другом конце провода. — Холера, — сказал собеседник по эту сторону. — Хорошо. Через час. Он резко изменился в лице. Положив трубку, Януш посмотрел на меня. — Садись. Я тебе принесу пива, вина, чаю — что хочешь. — Что-нибудь поесть, — перебила я категорически. — Я разогрел рубцы, потому что знал, что ты приедешь голодная. Сейчас принесу. И ещё я должен тебя допросить. Радостная беспечность во мне потихоньку растаяла, ноги подкосились, но ради рубцов я не рухнула у порога, а добралась к стулу возле стола. — Ну? Что такое?! Что случилось? — Ты на сегодняшних скачках ничего не услышала, ничего не заметила? На такой вопрос я была не в состоянии ответить. Я видела и слышала — особенно слышала — чудовищно много. И от этого почти оглохла. Мысль о том, что всю эту какофонию придётся описать словами «ничего не слышала», привела меня в отчаяние. — Я тебя очень прошу, допроси ты меня как-нибудь подробнее! — потребовала я. — Там ад земной сегодня творился, потому что двери грохотали, а мошенническая скачка не получилась, но я уверена, что тебя не это интересует. Говори как человек и спрашивай по делу! — Ладно, будет тебе и по делу, можешь не сомневаться. Сперва рубцы, потому что я тоже голодный, ждал тебя… Я поспешно принялась есть, поскольку боялась, что потом он мне испортит аппетит. Януш не смог долго терпеть. — В павильоне дирекции, у тебя под носом, совершили убийство, — сухо сказал он. — Одного типа застрелили. Может быть, ты сумеешь это как-то прокомментировать, потому что твой допрос должен состоять как раз в том, чтобы ты высказала собственные наблюдения. Христе Боже милосердный!.. — Ясно одно: я ни на какой труп там не натыкалась, — ответила я помолчав. — Кого убили-то?! Что касается выстрела, так его могли расстрелять из пушки — и все равно никто не услышал бы, такой там стоял грохот. Нет, не так. Никто просто не обратил бы внимания. На первом месте среди наших акустических впечатлений стояли те самые чёртовы двери. В каком месте его убили? Постой! Это не тот, что за вешалкой?! — Какой за вешалкой? Я вспомнила страшно расстроенного типа, прислонившегося к экрану батареи. Он торчал там как-то отчаянно безнадёжно. Я рассказала про него. Януш покивал головой. — Все правильно, его нашли именно в этом углу. Он был не пьян, а мёртв. Нашёл его Гжесь. — Господи, так вот почему он хотел остаться до конца! Он что-то подозревал? Хотел проверить, не привлекая внимания? — Не ты меня должна допрашивать, а я тебя! Что ты ещё на эту тему знаешь? — Совершенно ничего. То, что сказала Моника. Какой-то тип хотел побить Вишняка, а потом прибежал в павильон, не знаю, какое отношение это имеет к делу, но что-то такое там произошло. Может, это тоже имеет отношение к убийству, пусть этот ваш Гжесь допросит Монику… Да что я такое говорю, он ведь был при этом! Он там видел то же самое, что и она! — Ты сделала какие-нибудь выводы? Я понимала, о чем он спрашивает. Я глубоко задумалась, пожирая тем временем остатки рубцов. — Предупреждаю тебя, что мои выводы могут оказаться ошибочными. Пока что у меня одна мысль: кто-то сговаривался с Вишняком, чтобы тот придержал Гельвецию. Гельвеция пришла первой, и кто-то другой — работодатель, спонсор — страшно проигрался… А он должен был страшно проиграться, потому что все деньги были поставлены на Скорека с Зимничеком, без Гельвеции. Этот проигравшийся затем замочил своего подчинённого, который так скверно все устроил. Может быть, он подозревал убитого в присвоении денег. Это может быть единственной причиной, связанной с сегодняшними скачками, но они с тем же успехом могли поубивать друг друга из-за измены жены или чего-нибудь в том же роде. — Нам нужны твои соображения, касащиеся исключительно скачек. Через час.., нет, теперь уже через сорок пять минут, я увижусь с ребятами, в том числе с Гжесем. Ты в какое время видела жертву? — Перед последней скачкой. Если точно — в восемнадцать часов восемнадцать минут. Я возвращалась от касс и посмотрела на чаем. Может быть, он сидел там уже тогда, когда я шла в кассы, но я примеривалась к очереди, потому что искала самую короткую и по сторонам не глазела. Погоди-ка.., чуть раньше за ближайшим столиком лицом к покойнику сидел пан Януш. Обычно пан Януш шатается повсюду, но именно после шестой скачки он сидел за столиком и пил кофе… Ну, извини, ничего не поделаешь, его зовут так же, как тебя. Может быть, он что-нибудь видел. Пана Януша я тебе должна буду показать пальцем, потому что не помню его фамилии, высокий такой, красивый и симпатичный, особых примет нет. Гладко бреется и не отращивает длинных нечёсаных косм. Сейчас он может сидеть в зале игровых автоматов «Гранд-отеля», потому что после скачек любит поиграть на автоматах. Януш поднялся с места и забрал у меня из-под носа пустую тарелку, решив за меня проблему, попросить добавки или продолжать худеть. — Порядок. Едем в «Гранд-отель»… Пан Януш оказался там. Я спряталась за автоматом фруктовой рулетки и указала на него пальцем. Он играл на идиотской заразе, которая или выплачивала страшные суммы, или не платила вовсе, причём второй вариант выпадал гораздо чаще, и эта фаза длилась значительно дольше, чем полоса везения. Я следила за паном Янушем, пока мой личный полицейский устраивал в дирекции необходимые формальности, потом увидела, как к пану Янушу подошёл неприметный тип и вежливо с ним заговорил. Они обменялись несколькими словами, потом прошли мимо меня, заставив меня тем самым отступить, огибая моё укрытие. Я решительно предпочитала оставаться во мраке неизвестности. В одиннадцать вечера я позволила вытащить себя из «Гранд-отеля». — Русский, — сообщил мне Януш сразу за дверями. — Вишняк был немного не в себе, поэтому нам удалось из него довольно много выудить. Из его болтовни мы смогли понять, что покойника там знали: он ставил у букмекеров, в кассах, ставил на заранее условленных лошадей и на чем-то погорел. Компания этой девушки… — Да, кстати! — перебила я. — Что с девушкой? — Девушку они три дня назад вытолкали в Германию. Просто избавились от неё. Очень гуманно это устроили, дали ей довольно большую сумму денег, а этот её муж должен поехать за ней следом, так они уговорились. Погоди, я тебе повторю, что болтал Вишняк, потому что мне интересно: тебе придёт в голову то же самое, что и нашим оперативникам, или нет?.. Оказалось, что трясущийся Вишняк в первый момент приписал всю вину себе. Наши жокеи какие есть, такие есть, но человскоубийственные наклонности в них пока не расцвели. Этот покойник был даже очень для них симпатичным, они его почти полюбили и устранять его с этого света совершенно не собирались. Он вёл себя вполне прилично, а всей этой мафии боялся даже больше, чем они. Там существовали какие-то финансовые сложности, покойника обвиняли в денежных махинациях. Мафия вроде как говорила, что он обманывает: то ли с жокеями что-то комбинирует для себя, то ли наоборот забывает комбинировать для шефов, — подробностей конфликта Вишняк не знал, они его и не касались. Во всяком случае, там создалось положение на грани фола. Не каждую скачку так уж подстраивают, но именно эта была подстроена, и вовсе не публика как полоумная ставила на этих двоих, Скорека с Зимничеком, публика ставила на Джонатана. Это как раз мафия поставила на подстроенную последовательность все наличные деньги, а тот, убитый, просто трясся, чтобы был выигрыш. Благодаря этому выигрышу он должен был расплатиться с долгами и избавиться от неприятностей с шефами. Вишняк совсем не планировал нагадить ему на сапоги, но чёртова Гельвеция сама по себе рванулась к финишу и провалила дело. Будущий покойник впал в отчаяние, и, прежде чем удалось оторвать его от Вишняка, он успел прокричать, что тот, сволочь такая, жизни его лишил. И оказалось, что так оно и есть… Я попыталась как-то упорядочить полученные сведения. — Убитый вообще-то должен был утверждать, что мошенничества уже долгое время не получаются, — сказала я задумчиво и не очень уверенно. — Может, он покаялся — они любят каяться — и обещал в будущем какие-то крупные прибыли? Отыграется, дескать. Он был посредником, связником, информатором… А-а-а! Они могли его подозревать в том, что он даёт им ложную информацию, заставляет ставить на посредственных лошадей, а сам ставит на других, хороших, пользуясь тем, что деньги, поставленные его хозяевами, повышают выплату. Что он обманывает мафию. Правда, у букмекеров это никакого влияния на выигрыш не оказывает… Но такое обвинение было бы самым тяжёлым, за это действительно могли убить. При случае это могло бы стать хорошим предостережением для его преемника: будешь темнить — с жизнью расстанешься. Вишняк должен гораздо больше на эту тему знать. — Наверняка знает, но он ужасно волновался, только то и удалось из него вырвать, что я тебе сейчас пересказал. Потом он пришёл в себя и отрёкся от всех показаний. Они, дескать, не устраивают никаких фортелей с лошадьми, не берут никаких денег. Это он сам считал, что у Гельвеции нет шансов, и таким своим мнением просто поделился с жертвой. О лошадях разговаривать можно, никаким законом это не запрещается. Не его дело, на что всякие разные типы будут ставить. Все вернулось в исходную точку. — Но по дороге наследило, — насмешливо буркнула я. — Ну хорошо, подозрения подозрениями, но покойник действительно дурил мафию? — Этого никто не знает. Между нами говоря, в их личные дела не очень-то вникают. Наверное, это не он, он слишком трусил, как считает Вишняк. — А убийцу вы уже нашли? — Пока нет, но найдём, проблем тут нет. Они немного перегнули палку, позволяют себе больше разумного, а на самом деле только убийство и незаконное владение огнестрельным оружием даёт возможность их задержать. Парочку мы уже поймали, как ты знаешь. С ними главная проблема в том, что немыслимо доказать, кто из них стрелял в кассира, а кто в председателя попечительского совета. В каждом конкретном случае был один выстрел, одна пуля, так что и преступник должен быть один, ты сама это понимаешь. Гжесь для нас стал бесценным, благодаря Монике он уже вошёл в эту среду и на него не падают никакие подозрения. Он весьма талантливо симулирует алчность и вот-вот узнает закулисную сторону мафиозного бизнеса. Не проявляй к нему никакого интереса и не дай тебе Бог его чем-нибудь выдать! Ещё бы! Только того не хватает, чтобы и мой труп сидел, пригорюнившись, под вешалкой… Меня охватило беспокойство за Флоренцию, ведь эти головорезы стреляют без удержу, если Осика будет по-прежнему им сопротивляться, они решат наказать его, убив лошадь…* * *
— Вы только представьте себе, — в ужасе рассказывал наутро пан Януш, — оказывается, я почти был свидетелем убийства! Меня допрашивали ещё вчера вечером, и я все голову ломаю, как они меня нашли и откуда знали, за каким столиком я сидел… Вы уже знаете, что того человека в углу убили? — Весь ипподром это знает. И что вы видели? Пан Януш, казалось, был глубоко огорчён. Он видел слишком мало. — Я там поставил чашку с кофе и вычислял свои ставки на последнюю скачку. Видел, что в последнем кресле, возле вешалки, сидит такой тип… Я понятия не имел, кто это, но в лицо я его, разумеется, знал. Мне до него не было никакого дела, я к нему и не присматривался, но заметил, что он как-то так сидит, словно не хочет бросаться в глаза, и вешалка его заслоняет. К нему подошёл какой-то другой, сел рядом, этого другого я тоже в случае необходимости могу узнать. Вроде бы он и должен быть убийцей. Так я их и оставил там, как они вместе сидели, пошёл в кассу, а что было дальше, не знаю. Вы себе представляете?! Среди толпы людей, а! Невероятно, что творится, форменный Чикаго! Каким таким чудом никто ничего не заметил и не услышал?! — Двери жутко бабахали, — напомнила я ему. — Чудо, что сегодня эту проклятую пружину сняли. А на скачках все заняты своими делами и на такие мелочи, как выстрел, не обращают внимания. А как этот убийца выглядел? Знакомое лицо? — Знакомое — это, пожалуй, сильно сказано, но можно сказать, что не совсем чужое. Невероятно, что это убийца. Такой приятный, чистый и гладенький блондинчик, совсем не головорез! Можно сказать, вызывал симпатию. А это уже точно известно, что именно он убил? — Понятия не имею. Вы их, наверное, видели вместе в последний момент? — Полагаю, да. По крайней мере, рядом никого другого не было. А на кого вы ставите в дерби? Я без труда перестроилась. — Не знаю, на кого поставить, но знаю, кого мне хочется видеть победителем. Косматку. Может быть, у Макария больше шансов. К тому же участвует Янтарь, потому что Капуляс упёрся и вовсю готовит лошадей. Но я люблю Косматку из-за её мамули и бабули. И панически боюсь Олигарха. — Для Олигарха вроде бы слишком длинная дистанция? — А кто его знает. — На Янтаря все ставят. — Потому что Капуляс оптимист. Его успехи только раздразнили… Пан Януш без труда выбросил из памяти страшное преступление, которого он не видел, и немного повеселел. Дерби заслонило преступную сенсацию, которая превратилась в тему номер два. Толпы людей видели тех двоих в креслах за вешалкой, но жертву помнили все, а убийцу — никто. Я заняла кресла для Моники с Гжесем, однако Гжесь почти не сидел на месте: он всюду бегал и со всеми разговаривал. — ..и, представьте, я видел, как один другого к стенке прижал, но мне ничего плохого в голову не пришло, — говорил кто-то за перегородкой. — А если он придёт лидером? На Аталанту посадили Куявского! — ..убивают, убивают, сюда стало опасно приходить.., да вы что?! Какая там Косматка, не Косматка, а Макарий! Только Макарий! — ..а может, кредитора пришил, например, должен был ему деньги… Эту Интенцию до сих пор, по-моему, придерживали, а я на неё рассчитываю. Какой будет фукс! — И надо же, что я ничего не знала! — нервно и возмущённо говорила Мария, вернувшись наконец от касс. — Может быть, он ещё был жив, надо было его спасать! — Он уже был мёртв, — поспешно заверила я, чтобы угрызения совести не мешали ей делать разумные ставки. — Ему попали прямо в желудочек. — В какой ещё такой желудочек?! — Да вот говорят, что у сердца есть желудочки, тебе лучше знать. Когда в оленя стреляют, то должны целиться прямо в желудочек. — Ну знаешь!.. — Если бы каждому ослу, который сюда ходит, попадали бы прямо в желудочек, сомневаюсь, что осталось бы в живых десять человек, — высказался Вольдемар. — Коньячка не хотите? Французский, первый сорт! — Дай капельку. Погоди, не лить же в пиво! За пять часов выветрится… — А свинство все-таки — убивать человека перед самым дерби, — осудила убийство пани Ада. — Надо было дать ему ещё денёк пожить! — Сегодня бы не получилось, потому что двери не грохают, — заметил пан Рысь. Я обернулась к Монике. — Каким образом ему удалось сохранить инкогнито? — шёпотом спросила я. — Потому что я знаю, что именно он его нашёл. Я имею в виду, нашёл труп. Моника мгновенно поняла, о ком я говорю, и наклонилась ко мне. — Он притворился, будто решил, что этот тип спит, а он не хочет его будить, — шепнула она в ответ. — И мы специально там сидели, в тех креслах рядом, и заслоняли его. Потом Гжесь прикинулся испуганным и привёл уборщиц, а потом, как обыкновенный человек, позвонил в полицию. Полиция притворилась, что считает его обычным свидетелем. А я прикинулась, что очень испугана, то есть мне и притворяться не потребовалось, я и впрямь очень боюсь за Флоренцию. — И я тоже. Вы что-нибудь делаете, чтобы за ней следить? — Она ни на секунду не остаётся в конюшне одна. Сперва им придётся убить того, кто с ней там сидит. Там Агата или её муж, или Марыся, или Зигмусь, или мы оба, или я одна. С собой я все время ношу этот тесак, хотя предпочла бы огнестрельное оружие. У отца есть охотничье ружьё. Наверное, я у него одолжу и устрою себе разрешение. Стрелять я умею. — А вообще-то успели что-нибудь узнать? — Множество всего. Но мне он ничего не рассказывает. Да и не обязательно, сама знаю, как они там все устраивают, главным образом через Зигмуся. А, кстати! Зигмусь вынужден был сегодня пообещать, что в седьмой скачке не придёт первым, он страшно доволен и говорит, что даже если бы ему пришлось лопнуть от натуги, все равно на этой кляче первым не пришёл бы. Три миллиона за это получил. Он делает вид, что покорился и идёт на уступки, что готов придерживать всех лошадей, кроме Флоренции. Мне в голову вдруг пришла новая идея. — Пусть он договорится с Вонгровской и с другими тренерами. Они должны записывать любых других жокеев, а в последний момент делать замену. Замену жокеев объявляют иногда в последний момент перед скачкой, в программе Гоморек или там Юзвик, а на таблице — Осика. Они не успеют к нему кинуться, а по правилам все будет в порядке, менять жокеев разрешено. — А знаете, просто отличная мысль, — обрадовалась Моника. — Этого Гоморека или кого-нибудь ещё они уговорят, чтобы он соглашался и брал деньги, а потом возвращал. Только предлог найти надо… — Ногу подвернул, живот болит, с утра чирей на заднице вскочил! Тренер ему нахамил, жокей обиделся и не поскачет. Предлогов-то мильон. С Флоренцией к нему по-прежнему пристают? — Поменьше, особенно с тех пор как он пошёл на уступки. Говорит, что нет худа без добра. Ещё немного — и Зигмусь купит большой «фиат» или даже «полонез». Знаете, он меня провожает до дому, мы вместе ездим и вообще… Я прекрасно понимала, что не Осика её провожает домой, а Гжесь. Я очень надеялась, что в этой части своего задания он не притворяется, а ведёт себя искренне… Ворвался пан Здись с цветами для дам и страшным воплем, что дерби выиграет Гарант, лошадь Вонгровской. У меня потемнело в глазах. Гаранту я отвела в дерби от силы третье место. Выйти на лучшее было за пределами его возможностей. Я считала, что даже третье место для него под вопросом. Я даже не признавалась, что на него поставила. Гаранту, Осике и Вонгровской я всегда желала только самого лучшего. Но ведь все имеет свои границы. Как минимум два главных фаворита были намного лучше Гаранта. Пан Здись своими воплями мог сглазить. — Я специально приехал на два дня раньше, чтобы успеть на дерби, — оживлённо говорил он. — И Атаракс выиграет, слышите? Второй лошадью пишите Атаракса. — Да вас просто убьют за такие слова! — в ужасе сказала Мария. — Пан Здись, тут уже стрелять начали, за такие пророчества можно и жизни лишиться! — Я его первый голыми руками задушу, — себе под нос пробормотал Юрек. — Как это — стрелять? — поинтересовался пан Здись. — Кто стреляет? И в кого? Объяснять ему принялись все одновременно, и рассказ его потряс. По крайней мере, он забыл про Гаранта. Прежде чем он снова про него вспомнил, началась первая скачка. — Кто-то просидел старт.., а, седьмой номер, вижу! — комментировал Вальдемар, уставясь в бинокль. — Совсем не первый впереди, а четвёртый! Куда он лезет, фраер?!.. Так вот, пару мафиози посадили, один слёг в больницу… О, вот и вынесло его на повороте!.. И надеялись, что их мало осталось, а тут… Давай, Болек, лопух ты!!! — Полинезия выиграла! — сорвался с места за нашими спинами пан Здись. — Фукс столетия!!! — Во-первых, даже не сезона, не только что не столетия, — остудил полковник его пыл. — Во-вторых, не Полинезия. Болек был первым. Они чуть не подрались. Помирил их фотофиниш. Куявский выиграл на полголовы. Пан Здись никак не мог утешиться, что выиграла не Полинезия, и на сей раз Юрек, в виде исключения, был с ним солидарен. Появился опоздавший Метя и оглушил Марию предложением поставить квинту, начиная только от Макария. Чтобы их не слушать, я пошла в кассу, и там ко мне протолкался страшно взволнованный пан Януш. — Пани Иоанна, он тут! Я его видел! — Кого? — Этого убийцу! Я его минуту назад заметил! Я едва не забыла, куда и зачем иду. — Вы уверены? Вот сумасшедший, зачем он сюда пришёл! Пошли туда, я не смогу выстоять теперь в очереди! Я протолкалась дальше, пан Януш последовал за мной. — Но ведь надо что-то делать, кому-то сказать… Может, его поймают, ведь вроде как только я могу его узнать, я его как раз и узнал, он только мелькнул в толпе, но это он, совершенно точно! Наверное, он себе волосы какой-то помадой мажет… Я заняла место в очереди, хотя меня слегка ошеломили предположения пана Януша насчёт косметических ухищрений убийцы. Пан Януш принялся оглядывать толпу, тем более что высокий рост ему это облегчал. Я велела ему пройти дальше и посмотреть, не шляется ли убийца по галерее. Он послушно пошёл, но через пару минут вернулся. — Я его не вижу, в такой толпе трудно кого-нибудь заметить, через дверь он не выходил, потому что я сразу пошёл к вам, а в окно он отсюда не выпрыгнет. Тут ведь должны быть полицейские, как бы им сообщить… Я решилась. — Вы встаньте тут за мной, займёте места для Марии и Мети, я им сейчас скажу, что заняла очередь с вами. При случае можете себе сделать ставки, а я попробую кое-что устроить. Монику я нашла у окна с видом на паддок. — Где Гжесь? — быстро спросила я. — Не знаю, — ответила она рассеянно. — Наверное, везде. Тройка и пятёрка в самой лучшей форме, они должны прийти. Сами посмотрите. Невольно я бросила взгляд на лошадей и расстроилась. На тройку я поставила, а на пятёрку не решилась. Для меня день обещал быть обычным днём дерби: мало того что объявился убийца, так ещё я должна проиграть! Сто чертей и одна ведьма в пушку! — Найдите где-нибудь поскорее Гжеся! — энергично выпалила я. — Не знаю как, может быть, интуитивно. Пан Януш сказал, что тут шляется тот вчерашний убийца. Никому об этом не говорите, только Гжесю, а он уж пусть действует как считает нужным. Моника смертельно перепугалась. — Где шляется?! Господи, он что, с ума сошёл?! — Может быть. А может быть, думает, что его никто не видел. Или знает, что его видел только пан Януш, и пришёл застрелить единственного свидетеля! Кошмарная мысль, которая вдруг пришла мне в голову, окончательно нас обеих оглушила. Моника бросила паддок и помчалась искать своего парня, пробираясь сквозь толпу. Я кинулась в противоположную сторону, перепуганная и полная угрызений совести: какую глупость я сделала, выставив на всеобщее обозрение пана Януша! Ну нет, стрелять этот злодей сегодня уже не станет, потому что двери стали бесшумными, но пырнуть ножом — запросто… В этой снующей толпе люди сориентируются только тогда, когда труп упадёт и по нему начнут ходить, и то ещё неизвестно, не примутся ли скандалить, что уборщицы плохо работают, всюду мусор, ступить некуда… В очередь мчался и Метя, я его догнала, толкнула перед собой и спешно вколотила в очередь на место пана Януша, которого силой вытащила, не объясняя причины. Пан Януш, постояв в этой очереди, решил сделать ставки и теперь решительно протестовал. — Метя за вас поставит, — отрезала я. — Напишите на программке, что вам надо, а он поставит! И вон отсюда! Пошли! Продолжая физически воздействовать на него, я притащила потенциальную жертву к нашим креслам, где было поменьше народа. — Садитесь-ка на место Моники, а ещё лучше — на моё, и чтоб не сметь отсюда уходить! — приказала я. — И смотрите, кто у вас за спиной. Мне как раз пришло в голову, что убийца про вас знает и специально пришёл вас ликвидировать. В этой толкучке он без, труда может и десять человек прикончить, не только одного. Так что вы тут будете подстрахованы! Пан Януш не верил в возможность своей близкой кончины, но способ избежать её показался ему весьма привлекательным, поэтому, продолжая возражать, он с комфортом устроился в кресле Моники. Однако все-таки слегка побледнел. Он пытался вспомнить, внимательно ли присматривался к нему убийца и сможет ли убийца теперь узнать его. Может, и вовсе не смотрел… Я оставила его наедине с этими животрепещущими размышлениями и помчалась к лестнице, откуда мне лучше всего видно было проходивших мимо. Моника каким-то чудом нашла Гжеся. Я увидела их обоих, когда они шли наверх. Как раз в этот момент рупор провыл, что начинается вторая скачка. От паддока весь народ кинулся к турфу. — Вам уже все известно? — нервно спросила я, пытаясь из-за дверей хотя бы посмотреть в окно, что мне все равно не удалось бы, поскольку люди заслоняли вид. — Да, — ответил Гжесь. — Где этот ваш пан Януш? — В кресле Моники. Через перегородку никто его не убьёт. — Но я же не могу ему открыться… — И не надо. Я его уже напугала, что убийца пришёл специально, чтобы убрать свидетеля, а жених Моники будет его в порядке личной инициативы охранять. Нет другого способа, чтобы найти убийцу, как только ходить вместе с паном Янушем, вот вы и будете ходить с ним в качестве охранника. Это можно? — Отлично, только погодите минутку. Мне надо предупредить людей. — После скачки. Мамочки, старт дали! Только бы не пятёрка, а тройка выиграла… Я хочу хотя бы увидеть, как проиграю!.. Мы вас там подождём. Пан Здись сразу же сорвётся с места и будет приплясывать, так что пан Януш досидит на вашем кресле. Я ещё успела увидеть чудо: тройка первая, пятёрка сразу за ней. Чудо, конечно, не самого высокого класса, потому что на тройку ставили все, кому не лень. Триплет у меня пока получался, пусть и жалкий. Лучше пусть жалкий, чем никакой. Пан Януш, все ещё живой и здоровый, согласился подождать, пока придёт его личный охранник. Я без особого труда убедила его, что развиваю деятельность на два фронта, что, с одной стороны, я уже сообщила следственным органам о присутствии негодяя, с другой стороны — должна обеспечить свидетелю безопасность при помощи своего знакомого амбала. Гжесь хиляком не выглядел, так что сомневаться не было повода. — Я за него боюсь, — сердито сказала Моника, когда они оба ушли вглубь помещения. — У меня с собой тот самый тесак, может, мне тоже с ними пойти? — Не делайте глупостей! — накинулась я на неё сурово. — В этой толпе вам даже замахнуться как следует не удастся! А Гжесь и сам справится, кроме того, теперь я и впрямь уже не так уверена, что бандит сюда пришёл с убийственными намерениями. Может быть, он просто-напросто легкомысленный и наглый, уверен, что тогда на него никто не обратил внимания. Кроме того, пан Януш мог и ошибиться. Пан Януш, однако, не ошибся… Первый триплет я без труда угадала, второй у меня уже не получился. Мне надоели фавориты, так что в четвёртой скачке я переключилась на фуксы, а фавориты упорно продолжали приходить первыми. Мария накинулась на Метю, что тот ставит на разных лошадей, когда договорились же — ставить на Милену! — Но ведь и Очкарик может прийти! — защищался Метя. — Он уже вторым приходил! А если бы выиграл? — Но он не выиграл! — А мне хотелось на него поставить! — Ну и ладно, в шестой все равно проиграем… — Не каркай, Кассандра! Дерби накалило атмосферу. По ипподрому шлялся убийца, но кому какое дело до убийцы, если возле стартовых боксов какая-то суматоха! — Вот увидите, выиграет Сабин! — пророчил кто-то сзади замогильным басом. — Заткни пасть! — посоветовал прорицателю кто-то другой. — Старт, — сказал наконец рупор. — Ведёт Сабин, второй — Атаракс, на третьем месте Олигарх… До конца скачки не было слышно ни единого слова — такие эмоции взыграли в зрителях. — Куда он едет?! — Что он себе вообразил?! — Тихо вы! — зашипела Мария. — Не просидел на старте, надо же… — Атаракс!! — вопил пан Здись за нашими спинами. — Я же говорил!! — Вы говорили, что Гарант… — С Атараксом! Атаракс уже выиграл!! На последнем повороте Сарновский показал фортель, несравненным мастером которого в своё время был Мельницкий. Разогнавшиеся кони вошли в поворот по широкой дуге. Сарневский вышел на бровку, срезал расстояние и оказался почти первым, вместе с Атараксом. Косматка рванулась следом за ними. У экранов монитора народ сбился в плотную кучу. Выиграл все же Макарий, на полголовы от него отстала Косматка, а за ней Гарант… — Слишком поздно финишировал! — сердился Вальдемар. — Просидел! Я поставил на Янтаря, мог бы и выиграть… Через толпу пробрался пан Януш и уселся в кресло возле Моники. Он был один, без Гжеся. — Я выиграл, поставил на тройку. Пока что у меня получается триплет, и квинта очень неплохо идёт… То есть я вам не то хотел сказать! Я его видел! Показал! Этого убийцу! Представляете себе, он стоял почти со мной рядом, смотрел скачку. Потом обернулся и поглядел прямо на меня! В радостном тоне пана Януша прозвучал и лёгкий ужас. — Не знаю, узнал он меня или нет, но сразу бросился в толпу, а тот молодой человек, который меня охранял, пошёл за ним… — О Боже… — простонала Моника и сорвалась с места. — Сидите! И что? — Ничего. Собственно говоря, он даже не пошёл, а стал пробиваться сквозь толпу с большими усилиями. Он сказал, что предпочитает караулить бандита, а не меня, потому что таким образом будет исключена всякая неожиданность… — И куда они стали пробиваться? В какую сторону? — Понятия не имею, люди заслонили… Моника снова застонала и упала в кресло. Я встревоженно посмотрела на толпу и поняла, что толчея ликвидирует всякую возможность что-либо увидеть. Даже если что-то где-то и происходит, все равно ничего не разберёшь. Я не сомневалась, что Гжесь — профессионал и сам справится. Пан Януш все ещё был очень возбуждён, неизвестно, чем больше — присутствием убийцы или своим выигрышем. Возле буфета раздались возмущённые выкрики, кто-то резво пробирался к выходу. Рупор информировал, что начинается церемония награждения победителей, народ мчался к паддоку. Я вскочила с места и бросилась в холл. Моника проталкивалась сразу за мной. Движение на лестнице шло исключительно сверху вниз. Трое каких-то мужиков спускались с бешеной энергией, словно бульдозером сметая со своего пути все препятствия. Чудо, что никто не упал. Я протолкалась к окну и выглянула в паддок. Участники церемонии награждения уже сгруппировались среди газона. Вишняка с Макарием поставили фотографироваться, кто-то надевал на Макария розетку, а тот мотал головой. Вдруг со стенки в паддок соскочил какой-то тип, на что сперва никто не обратил внимания, потому что все были заняты церемонией. Его заметили только тогда, когда он галопом помчался прямо через весь паддок к воротам, едва не повалив по пути пани Зосю. Внизу раздались вопли, трое с лестницы тоже прыгнули в паддок и тоже помчались галопом, обогнув собравшихся на торжество. Первый уже перескочил через сетку с другой стороны паддока, упал в толпу и тут же пропал у меня из поля зрения. Те трое добежали до сетки и точно так же перепрыгнули её. Люди окончательно рассердились. Директор делал вид, что ничего не видит. Макарий плевать на всех хотел, он совершал круг почёта по паддоку. Его вёл счастливый и смущённый Вишняк, а у ворот нарастал скандал. — Удрал, — сказал за нашими спинами Гжесь чрезвычайно мрачным тоном. — Наверное, у него это получилось. Моника вздохнула, не скрывая облегчения. Для неё явно лучше было, чтобы злодей удрал, чем сделал Гжесю что-нибудь плохое. Я очень даже разделяла её чувства, но встревожилась. — Ну хорошо, а что с паном Янушем? Этот гад его видел? Узнал? Вы, надеюсь, будете его теперь караулить, как пасеку? — Пока не знаю. Трудно оценить, узнал его убийца или нет, но он наверняка о чем-то догадался. У таких типчиков очень развиты инстинкты. Он сразу стал уходить. Прежде чем я успел показать его нашим людям, он уже был внизу. Слава Богу, что ему в башку не взбрело стрелять. — На стоянке кто-нибудь есть? — Разумеется, но вы сами знаете, что там творится. У него наверняка есть машина, только черт знает, где она. За ним поедут, если успеют… Суматоха у ворот нарастала. Торжественная церемония уже покидала паддок, от неё оторвался председатель попечительского совета, все ещё с рукой на перевязи, и торжественным шагом двинулся в сторону ворот. На полдороге он сообразил, что ему придётся перелезать через сетку, эта мысль, очевидно, у него восторга не вызвала, и он пошёл в обход. Однако слухи распространялись быстрее ветра, и до нас они тоже дошли. — Бандит человека убил! — возвестил глас народа. По другой стороне паддока к воротам понёсся врач, а за ним медсестра. Стоящая со стороны турфа машина «скорой» стала объезжать паддок вокруг. Лошади, которые участвовали в шестой скачке, уже начали выходить из-под арки, таким образом толпа получила сразу два зрелища. Через пятнадцать минут глас народа поправил лично пан Кшись. — Никого не убили. Выживет. Но факт, ножом пырнули, чуть руку не отрезали. «Неотложка» уже вызвана, потому что наша «скорая» не может уезжать. Председателю попечительского совета не позволили сразу спрятаться в директорской ложе, где в этот момент слышались хлопки пробок от бутылок с шампанским. — Почему его пырнули? Кто жертва? — Какой-то олух под мухой. Беглец ему наступил на любимую мозоль, он рассердился, поймал убегающего и держал его, хотя сам не знает зачем. Может, хотел дать в рыло, может, пару ласковых сказать. — А люди? Не помогли ему? — Люди не сообразили, в чем дело, а при виде ножа все скорее отпрянут, чем приблизятся. Зато поймали троих следующих и держат их там накрепко. Полиция уже вмешалась. — Он удрал на машине? За ним гнались? — Вот этого я уже не знаю. Несколько автомобилей как раз отъезжало, но так всегда бывает после большого приза… — Ерунда получилась, — недовольно оценил положение Гжесь, когда мы выпустили из своих когтей пана Кшися. — Но, даю вам слово, я не предполагал, что этот тип будет так спокойно стоять и смотреть скачку. Я только и мог, что подать знак, потому что в такой толчее Ничего больше не сделаешь. А те трое, которых поймали, это наши, полиция поможет им выпутаться… Больше всех недоволен был пан Януш. Опасность от него не отвели, преступник удрал и при первом же удобном случае мог ему сделать что-нибудь нехорошее. Я сама вложила ему в голову эту мысль, и теперь он не мог от неё избавиться. — Хорошо, что перерыв, теперь уеду себе в маленький такой отпуск, может, он про меня забудет, — неуверенно говорил он. — Или пусть они меня арестуют. Не может быть, чтобы он знал, где я живу… Я утешила его, что преступник наверняка не знает даже его фамилии, не говоря уже про адрес. И очень возможно, что убийца пришёл сюда не подкарауливать пана Януша, просто он заядлый лошадник, и скачки для него превыше доводов разума. На этом разговоры о преступлении закончились и начались очередные рассуждения о том, кто выиграет в седьмой скачке. Выиграла, разумеется, семёрка. До конца дня нас радовали только фавориты. Дерби в сочетании с погоней за убийцей — такое бывает только раз в жизни…* * *
— Страшный прокол, все в ярости, — сообщил мне вечером Януш. — Можно, конечно, оправдываться тем, что все получилось слишком неожиданно, никто не предполагал, что он там так нагло появится… — Убийца всегда возвращается на место преступления, — с упрёком заметила ему я. — Ничего подобного, почти никогда. Разве что он там что-нибудь потерял и хочет найти. Или угрызения совести его терзают. Ты что, ожидаешь угрызений совести от этих висельников? Какая мафия уважает человеческую жизнь? — Ну хорошо, никакая. И что теперь? — Теперь остаётся молиться, чтобы убийца не избавился от оружия. Все-таки вещественное доказательство. Хотя ему будет жалко хорошего оружия… — А может, он ещё расточительнее меня, — буркнула я себе под нос и заглянула в духовку, где допекалась курица. — Ты во сколько газ зажёг? — Как ты велела. В половине шестого. — Тогда уже можно есть. С голоду не соображаю, что ты мне говоришь. Тут будем есть, а то в комнате неудобно. В моей страшно тесной кухне было не намного удобнее, но в комнате стоял исключительно низенький журнальный столик, над которым надо было корчиться или держать тарелку под подбородком, а для этого нужна третья рука. Мы решили, что лучше в тесноте, да не в обиде. Съев половину, я почувствовала, что информация начинает потихоньку доходить до меня. Гжесь превратился в настоящие алмазные копи. Походив с Моникой на два призовых дня и три обыкновенных, он сумел даже завязать осторожный контакт с одним из ломжинской мафии, наиболее тупым и наименее агрессивным. О русской мафии Гжесь получил массу сведений, все малоутешительные. Это страшные бандиты, очень жестокие, обожают Чикаго, готовы расставить своих людей с автоматами по углам улиц, уверены в собственной безнаказанности, потому что плевали они на наши тюрьмы в сравнении со своими. С ломжинцами, тоже начисто лишёнными ангельских черт, они пока что живут в мире и согласии.Покопались в уголовном кодексе, поняли, что за убийство лошади им ничего не будет, очень обрадовались этому. Поговаривают, что они решили, дескать, это прекрасный метод укрощать слишком строптивых тренеров и жокеев. Один там есть среди них очень крутой, он только два месяца назад приехал. Держит остальных на коротком поводке, ведёт какое-то расследование между своими, хочет, чтобы и на скачках все у него по струнке ходили. — А много их там вообще? — спросила я с отвращением. — Ведь парочку уже обезвредили? — Самых активных там ещё человек пять. В случае надобности вызовут помощников, если только мы границу не закроем. Я влезла под кухонный стол и попыталась достать оттуда ломтик помидора. Януш попробовал наклониться, но ему мешала раковина. — А как насчёт того места, где они живут? — спросила я, снова садясь на стул. — Все ещё на Праге? И убийца тоже там торчит? Нельзя его выковырнуть оттуда? — Не торчит. Гузка — для собаки? — Для собаки. Достань, пожалуйста, бумагу, за тобой висит рулон… Мои хрящики тоже для собаки. Ясное дело, речь шла о суке моих детей, которой я при каждом визите обязалась приносить лакомства. Хрящики от курицы были деликатесом. — Убийца же, — продолжал Януш, — некий Сергей Тимонов, смылся, и неизвестно, где живёт. Даже его дружки не знают, во всяком случае, говорят, что не знают. Им за это, к сожалению, ничего нельзя сделать. Наверняка у него есть фальшивый паспорт, притворяется, например, болгарином, который говорит по-русски. А на какую фамилию эти липовые бумаги, его дружки и правда могут не знать. — И он и есть тот самый их босс? — Нет. Правая рука. Босса они тоже не закладывают. Мы знаем, кто это, мы почти все знаем, только вот доказать им не можем. — В этой ситуации мне больше всего не нравится их намерение вредить лошадям. Ты думаешь, что они на самом деле способны на такое свинство? — Думаю, что какую-нибудь лошадь они вполне в состоянии застрелить. Я боюсь за Флоренцию, потому что они постоянно что-то на её тему бормочут. Этот их босс считает, что если прикончить Флоренцию, то весь ипподром перед ним на колени упадёт. Они даже строили такие планы, чтобы се украсть, взять её вроде как в заложницы… — Совсем одурели? — Ну, они не выказывают ослепительных умственных способностей. Идеи у них весьма примитивные. Но как раз несусветные глупости труднее всего бывает предвидеть. Я так забеспокоилась, что потеряла аппетит. Хотя, может быть, это было связано с тем, что я одна умяла полкурицы. Как защитить от нападений нашу Флоренцию? Может быть, на глупость ответить глупостью? Выдумать какую-нибудь глупость я не успела, потому что раздался телефонный звонок. На том конце провода была Моника. — Я бы хотела её забрать на время перерыва в Лонцк, — сказала она без всяких предисловий. — Но лошадям путешествия совсем не на пользу, и она этот фургон очень не любит, а через две недели ей все равно придётся возвращаться. Я могла бы разместить её и поближе. В Трускаве, под Кампиновской пущей, у меня есть знакомые. — А, значит, вы уже знаете? — Да, Гжесь мне рассказал. Что вы об этом думаете? — Восемнадцать километров от Маримонта, а до этого ещё через весь город… — Нет, она поехала бы только до Бабиц, а дальше может идти пешком, через Липков. По лесной дороге. Я боюсь оставить её в конюшне, потому что Вонгровская уезжает, у неё какие-то там семейные обстоятельства, и она использует перерыв, чтобы все уладить. А на Флоренцию все время покушаются. Что вы скажете на это? Забрать лошадь из профессиональной конюшни, поместить её черт знает куда, например, в гораздо худшие условия, чем в заводе, лошадь класса Флоренции… Я подумала, что это несусветная глупость, и мгновенно меня осенило. Эта глупость может оказаться очень даже полезной! — Идиотская мысль, но очень хорошая, — сказала я. — Кто там с ней останется? — По очереди я и Зигмусь. Ну, и в некоторой степени Гжесь… Эти мои знакомые, они вполне культурные люди, вошли в наше положение, а вообще-то они сами двух лошадей держат… — Вы сумеете все так устроить, чтобы никто не знал? — Само собой, я распущу слух, что она едет в Лонцк. — Ну и очень даже хорошо. А где эти ваши знакомые? Я знаю Трускав. Моника описала мне это место и дорогу к нему, начиная от бара «Рысь». Я могла теперь туда без труда добраться. Я ещё раз похвалила её намерения и обещала в самое ближайшее время проведать Флоренцию. Януш слушал наш разговор по второму аппарату. Он положил трубку, и мы вернулись в кухню. — Все должны, конечно, следить за своими лошадьми, но я считаю, что больше всех остальных в опасности Флоренция. Перерыв — это всегда, как я понял, какое-то расслабление, хотя уезжает только одна Вонгровская. Этим гадам может представиться оказия, которую они обязательно используют, но, если оказии не будет, они и останутся с носом. Пусть везёт лошадь в этот Трускав… Если бы я могла предвидеть своё участие в последующих событиях, во мне наверняка родился бы дикий и решительный протест…* * *
Левада была обширной и добросовестно вытоптанной, хозяйские лошади отличались кротким и покладистым характером, конюшня небольшая, но устроенная очень удобно, так что Флоренции её дача понравилась. Монике тоже. Она решила пока поселиться у своих знакомых, которые отослали детей к морю и располагали свободной комнатой. В Варшаву же она собиралась приезжать тогда, когда Зигмусь будет её подменять. Проблем с тренировками здесь не было, дорожки в лесу и в поле отличались замечательными условиями, и все были очень довольны. Но следовало помнить также и о существовании Ворощака. Внешне он казался очень крутым, но внутри был решительно всмятку. Он весьма легко поддавался на просьбы и уговоры, стараясь всеми силами приспособиться к ситуации. В данном случае его как раз не надо было ни стращать, ни вынуждать, хватило пузыря водки. Прежде чем окончательно упиться, он успел сообщить двоим своим приятелям об отъезде Флоренции. Он собственными глазами видел, как она входила в фургон. Водитель фургона потом пытался найти кого-нибудь, кому мог бы рассказать о страшной сцене, в которой он играл главную роль. Под дулом пистолета он все-таки признался, куда отвёз кобылу, хотя сперва и врал, что в Лонцк. А эти мерзавцы успели проверить, что в Лонцке её нет, в лошадях они, может, и не разбирались, но такие огромные страшные чёрные звери, как Флоренция, нечасто попадаются. Конечно, в Лонцке гуляет на лужке Дьявол, но Флоренция-то кобыла. Её присутствие — или отсутствие — заметит каждый дурак. Шофёр боялся, что в него будут стрелять, поэтому, когда к виску ему приставили пистолет, сказал правду. Со своими угрызениями совести он носился весь следующий день. Осики не было, Вонгровской не было, директора не было, в конце концов он пошёл к Еремиашу. Еремиаш отнёсся к делу серьёзно, но наткнулся на то же самое препятствие — никого не было. В итоге он позвонил мне. Моё удовлетворение по поводу удачно решённого вопроса с Флоренцией лопнуло как мыльный пузырь. Угадав, кто разболтал про отъезд лошади, водитель фургона поймал этого орангутанга, поставил ему литровку и получил от Ворощака подробности, которые передал Еремиашу, а Еремиаш — мне. Тот самый мафиозный шеф, упрямая скотина, якобы заявил, что покажет, кто тут правит бал, и согнёт строптивых в бараний рог через их любимую лошадь. А все остальные пускай посмотрят, чем оборачивается непослушание. С людьми поступать будет точно так же. Люди меня мало касались, но из-за Флоренции я страшно разволновалась, даже не могла уснуть, потому что Еремиаш позвонил поздно вечером, и я в бешенстве потребовала у Януша, чтобы он хоть что-нибудь сделал! Пусть, по крайней мере, найдёт Гжеся! Гжесь, как выяснилось, слегка подпортился. Дело в том, что склонность стеречь и беречь главным образом Монику он должен был подавлять прямо-таки нечеловеческим усилием воли. Склонность эта страшно мешала ему в его остальных обязанностях. Гжеся смогли найти и подтолкнуть в нужном направлении, так что ночь я могла бы спать спокойно. Однако мне это не удалось, и чудовищно ранним утром я тронулась в путь. После очереди на бензоколонке и непонятной пробки на Вислостраде утро перестало быть ранним. Я плюнула на Маримонт, поехала в сторону Липкова, и, прежде чем выбралась из города, прошли долгие столетия. Зигмусь тем утром остался с Флоренцией, подменив Монику, а она поехала в Варшаву и должна была вернуться поздно вечером. Он оседлал Флоренцию и медленным шагом отправился на пленэр. Лето было сухое. Земля на лугах, пригорках и пустошах закаменела. Галопировать Зигмусь позволял лошади только на ровных грунтовых дорогах, но шажком она могла ходить везде, и чем труднее территория, тем лучше было для неё. Флоренция была не изнеженной куколкой, а форменным драконом, сама выбирала, куда поставить ногу, и Зигмусь старательно культивировал в ней эти склонности согласно распоряжениям Моники. Оба упрямо мечтали о Большом Пардубицком и с самого начала решили приучать Флоренцию к дополнительным трудностям. Но было очень похоже, что она сама считает эти штуки не трудностям, а исключительно развлечением. С дороги на Малый Трускав они свернули налево, в луга, через которые далеко вилась грунтовая дорога. Кобыла рвалась в галоп. Зигмусь как раз собирался ей это позволить, когда произошло нечто ужасное. Из-за густого кустарника позади рва выскочила какая-то фигура. Фигура держала в руках нечто длинное и замахнулась, целясь этой штукой не в лошадь, а во всадника. Зигмусь должен был бы получить страшный удар по голове, который надолго бы вычеркнул парня из рядов трудоспособных людей, но карате выработало у него великолепную реакцию. Когда нападающий замахнулся, Осика как раз наклонился над Флоренцией, чтобы потрепать её по шее. Тут он заметил противника, мгновенно выпрямился и отклонился влево, так что удар палкой пришёлся ему в плечо, причём удар был ослаблен движением Зигмуся. Флоренции враг не понравился. Бог его знает, чем он там вонял, никто его не нюхал, но Флоренция решительно сочла этот запах омерзительным, потому что немедленно рванулась и укусила мерзавца. Бандит оказался слишком близко от головы кобылы. Руки она ему не раздробила, он каким-то образом сумел вырваться, но оружие при этом выпало. Флоренция с визгом рванулась в бой, а Зигмусь, который как раз в этот момент уклонился от удара, впервые в жизни вылетел из седла. Появились ещё два агрессора, двое остались возле жокея, а третий помчался за лошадью. Зигмусь сумел упасть на ноги и без малейших колебаний применил уже усвоенную технику боя. Двое противников, хотя оба и вытащили ножи, были для Зигмуся сущей ерундой, если ещё учесть укушенную руку одного из них. Однако из безуспешной погони за Флоренцией вернулся третий. Ушибленный палкой Зигмусь стал все же слегка бракованным ниндзя, так что в конце концов все могло кончиться весьма скверно, если бы не то, что откуда-то из воздуха появился Гжесь и немедленно принялся за дело. На этом этапе я видела драку в зеркальце заднего обзора. Я подъехала в тот момент, когда Зигмусь сворачивал на луг, а я сама стала заворачивать на эту дорожку, аккурат когда на него замахнулись палкой. Моя личная помощь могла ему только помешать, хотя я в первый момент и попыталась задавить одного из бандитов. Тот, правда, отскочил с дороги, и я занялась другой проблемой. Выпущенная из рук Флоренция неслась прямо вперёд со скоростью железнодорожного экспресса, и мысль о том, что после придётся искать её Бог весть где, ударила мне в голову, словно колокол. Я в своё время столько пережила, разыскивая собаку, а тут ещё и лошадь! Тем более что на собаку тогда никто не покушался… «Фольксвагенам» ужасно нравится ездить по грунтовым дорогам, но все-таки Флоренция в этом виде спорта оказалась впереди. Она удалялась от меня; к счастью, мчалась она по-прежнему по дороге, не сворачивая. Я отчаянно пыталась вспомнить топографию окрестностей: нет ли по дороге какой-нибудь канавы, овражка, воды.., словом, какого-нибудь препятствия, через которое она радостно перепрыгнет, а я повешусь на ближайшей ветке. Гнаться за ней на машине — это ещё куда ни шло, но пешком… Ни одной живой души в округе не было видно, потому что местность в принципе принадлежала заповеднику. Дорога петляла, на обочине возникали кусты, временами я теряла Флоренцию из виду. Один раз над дорогой метнулась чёрная тень, и я поняла, что Флоренция сократила себе путь, перепрыгнув через что-то. Меня терзали смертельные опасения, что она запутается в брошенном поводе, зацепится ногой, свалится… Ведь её сейчас дополнительно подгоняют бьющие по бокам стремена… Я проклинала в мать-перемать Зигмуся, Монику и их пардубицкие тренировки: слишком много сил было у этой проклятущей кобылы, нормальная лошадь уже давно замедлила бы галоп! Смилуйся, Боже, надо мной, где она остановится, если вообще остановится?! Где именно она остановилась, я никогда не узнала, потому что она мне этого не рассказывала. С того момента, как посмотрела на спидометр, я накрутила ещё одиннадцать километров, а посмотрела я на него только где-то на половине бешеной погони. Рысак может пройти пятьдесят километров, но она-то мчится галопом… Я совершенно потеряла её из виду и лихорадочно металась всюду, куда мне только удавалось въехать, напряжённо оглядывая окрестности, поскольку сообразила, что в этой местности встречаются ещё и небольшие болотца. Лошадь, может, и проскочит, а вот машина увязнет — и поминай как звали… Днищем я зацепила какую-то корягу. Потом пыталась подкрасться к чёрной стае ворон, уверенная, что это затаилась Флоренция… Словом, что я пережила, — то моё. С безграничным облегчением я наконец издалека увидела её на пустой лужайке у леса. На горизонте уже виднелись какие-то постройки, вполне вероятно, что ещё немного — и мы въехали бы в Варшаву. Флоренция отказалась бежать дальше только потому, что заинтересовалась травами, которые росли на лугу, особенно зверобоем, тем более что трава там вымахала по пояс и коса её не трогала. Пахло так, что даже я чувствовала. Я остановилась. Ровные луга выкашивали сенокосилками, значит, этот луг ровным не был. Я не отважилась въехать туда на машине, потому что хорошо знала, чем это может кончиться. Тем более что на машине я могла спугнуть лошадь. Я поставила машину так, чтобы проезжающий трактор её не зацепил, вышла, забрав с собой кило сахара, и направилась к Флоренции пешком. Рельеф я оценила очень правильно: одна нога немедленно влезла на какой-то холмик, а вторая по колено провалилась в яму. На полдороге я подумала, что теперь я одна, без всякой лошади могу выиграть Большой Пардубицкий стипль-чез, вот только возьму Большой Таксис. Ещё чуть-чуть… Тут я запуталась в какой-то очень острой траве. Одна травинка влезла мне в сабо и порезала пальцы. Слова, что у меня при этом вырвались, происходили из прорабско-боцманского репертуара. Я сняла туфлю, осмотрела порез. Ничего страшного, пальцев мне не отрезало, но кровь текла. Я бы наплевала на это, но тут мне пришло в голову, что запах крови может взбудоражить кобылу, черт знает, может, у неё нюх акулы… Подорожники росли вокруг в изобилии, я обтёрла пару листиков о платье, затолкала их в обувь, остановила слабенькую струйку крови и захромала дальше. Оказалось, что идти все-таки больно — неудачное место для пореза. Флоренция не облегчала мою миссию, отходя все дальше, капризно выбирая травку и приближаясь к лесу. Мне все труднее было за ней топать, я хромала, шипела, обливалась потом, задыхалась и теряла силы. Другой ногой мне повезло наступить на торчащие из сабо листья подорожника, и я ещё и шлёпнулась. Вместо инсулина моя поджелудочная железа стала выделять только стоны. Я была уже близко, когда Флоренции не понравилась какая-то травка, и она отскочила на несколько метров. Это было для меня уже слишком. Я застонала, отчаянно, страшно: — Флоренция!.. Она меня знала и относилась ко мне дружелюбно, поэтому подняла голову и посмотрела. Я остановилась и стала умолять: — Флоренция, иди сюда, милая! Не будь свиньёй! Иди, сахарку тебе дам! Ну иди, иди сюда, чудо ты моё, холера чёртова, иди же сюда! Пожалей меня, я уже не могу больше! На, возьми, это тебе!.. Я сделала три хромых шага и протянула к ней руку с кусочками сахара. Флоренция подумала, щипнула травку, снова подняла голову и, слегка гарцуя, пошла ко мне. Я затаила дыхание и застыла на бесконечно долгий миг. Вытянутая рука с сахаром онемела, солнце беспощадно палило, в горле у меня пересохло. Через пару столетий она, наконец, подошла. Сахар она съела с удовольствием, после чего оказала мне милость, положив голову на плечо. Наверное, мы бы так стояли ещё долго, потому что Флоренция любила ластиться, если бы не то, что у меня ещё оставался сахар. Флоренция смела с ладони остатки и позволила мне взять повод. И тут начался хоровод. В моем распоряжении имелась одна здоровая нога и лошадь. Флоренция была свежа, как ландыш, бешеный галоп на ней вообще не сказался, если она и вспотела немного, то лишь от жары. И что? Теперь я должна вести её пешком? Не дай Бог, дёрнется, попробует вырваться, ведь я же не стану рвать ей рот ни за какие сокровища мира! Она будет делать все, что хочет, к тому же такая прогулка может ей наскучить, о чем она сообщит мне копытами. Не говоря уже о том, сколько километров мне придётся с ней идти, хромая, ставя ногу только на пятку, ведь я же не смогу привязать её к машине. И что самое страшное, я абсолютно не представляла, чем кончилась драка у дороги. Вдруг один из злодеев остался невредим, и теперь мы встретимся с ним нам среди лесов и полей… Через десять метров, пройденных с Флоренцией ради пробы, я окончательно поняла, что это полная безнадёга, хотя и повела её по опушке леса, где местность была немного ровнее. Я остановилась и стала размышлять над другой возможностью. Последний раз я ездила верхом в раннем детстве. Таланта в этой области во мне, наверное, не было, потому что я чувствовала себя решительно гораздо лучше в седле и стременах, чем охлюпкой, тем более что все это происходило очень давно. Память, не изученная учёными до конца, исторгла из меня истошный детский рёв. Я всем телом вдруг вспомнила, что чувствовала тогда: скользкое седло и слишком широкая для меня спина лошади, бока, которые мне с трудом удавалось охватить ногами, потому что лошадь была здоровенная, а я маленькая, страшная подвижность чего-то живого подо мной, причём это живое не желало стоять спокойно, а все время норовило из-под меня выскользнуть… Я ещё раз попробовала встать всей ступнёй на листья подорожника. Нет, не получится… Я решила сесть на Флоренцию. Прежде всего опустила стремена, потому что жокейская посадка на лошади совершенно неприемлема для нормального человека. Это заняло у меня много времени. Флоренции было скучно, она щипала травку, причём тянула вниз мою руку с поводом или лезла губами в карман, где у меня лежал сахар. В конце концов я справилась с этой проблемой, только потом обнаружив, что стремена оказались на разной высоте, но не стоило требовать слишком многого. Потом я огляделась. На опушке леса было много низеньких пеньков, а мне нужен был пенёк повыше. Рыцари в латах и полном вооружении, по рассказам, могли вскочить в седло одним прыжком, но у меня это почему-то не выходило. Я была не в силах сесть на Флоренцию одним прыжком. Может быть, потому что у меня не было лат. Наконец вместо пенька нашлась кучка камней, я проверила, не развалится ли она у меня под ногами, влезла на неё и взобралась на лошадь способом, которого, к счастью, никто не видел. — Ты позволишь, лапочка? — простонала я от натуги, умостив свой живот на спине Флоренции и пытаясь принять более пристойное положение. Она позволила. Терпеливо подождала, пока мне удалось сесть и сунуть ноги в стремена. Мои сабо были на шпильках, и у меня мелькнула мысль, что я обута вроде ковбоев, в случае чего нога у меня не запутается в стремени и Флоренция не будет меня волочить, все-таки утешение… Хуже, что у меня нет ни джинсов, ни сапог с голенищами… Ну ладно, кожа вроде бы регенерирует… Оставив в покое вопрос гардероба, я немедленно занялась следующей проблемой. Вот отдам повод, а она стартует по-своему, я в мгновение ока потеряю с ней контакт. И слечу с неё птичкой, и пропали все мои усилия. Мамочка родная!! Что мне с ней сделать, чтобы она тронулась с места не галопом?! Я отпустила повод так аккуратно, словно гладила мотылька. Изо всех сил я следила, чтобы не сдавить лошадку коленями, едва тронула сверкающие бока, снова немножко отпустила повод, затаив дыхание и с паникой в душе. Флоренция поняла мои манипуляции как пожелание спокойного старта — видимо, Зигмусь вёл себя примерно так же, хотя, разумеется, без моей паники. Она вдруг пошла, не галопом, а длинным шагом, причём я сразу почувствовала её нетерпение и желание этот шаг ускорить. Хорошо, что мне удалось вообще что-то почувствовать… Я сидела как мешок, пытаясь приспособиться к движениям лошади. Край леса отделял нас от дороги, поэтому ничего не оставалось, как направить её на неровную лужайку. — Медленней, солнышко, потихоньку! — умоляюще сказала я. — Тут ямки есть… Она сама об этом знала. Шла спокойно и осторожно. Когда половина пути осталась позади, я уже была способна потрепать её по холке. — Очень хорошо, жемчужинка ты моя, потихонечку, полегонечку, — снова запела я сладко. — А то я хлопнусь мордой вниз, и тебе будет неприятно. Ты сегодня уже поработала, хотя и без нагрузки, а эти ямки опасные. Не спеши, у нас много времени… Мне даже удалось начать думать. Пока что все в порядке: я на ней сижу, она идёт, к её движениям я уже приспособилась, теперь почему-то легче, чем в детстве, только не дай Бог, если выскочит откуда-нибудь заяц! Выскочит, мерзавец, и слона ведь напугает!.. Мыши не опасны, наверное, хотя кто знает… Сосуществование Флоренции с кошками проходило весьма мирно, а что касается мышей — черт её знает. Во всяком случае, мыши не прыгают… Мы добрели до дороги. Теперь моё кретинское воображение разыгралось не на шутку. Вот я еду в машине, веду её рядом в поводу в вытянутой руке, чтобы обеспечить безопасную дистанцию, она ускоряет шаг, я тоже поддаю газу, она скачет по долам и горам, и вдруг навстречу выскакивает трактор. Кто раньше притормозит — я или она? И тут мы сталкиваемся все трое: она, я, трактор… Я с трудом прогнала от себя кошмарную картину и поставила на машине крест. Мы вышли на дорогу. Флоренция решила, что пришло время поменять скорость, и пошла рысью. Во мне сразу все застонало. Господи, только не это!! Облегчаться[26] в стременах я ещё смогу, я даже ритм уловила, но не дольше, чем полминуты, потом наступит конец моих возможностей. Однако вопреки собственному желанию я все-таки сжала колени, и Флоренция пошла галопом! Галоп у неё был ровный и плавный, я снова приспособилась к её ритму, только от судорожного стискивания зубов у меня онемели челюсти. Конечно, на галопе было легче, чем на рыси, но я все равно чувствовала, что надолго меня не хватит, сколько же она, черт побери, может скакать?! Она прошла уже по меньшей мере четырнадцать километров, а ведь сюда мчалась как сумасшедшая! Хорошо ещё, что дорога более или менее ровная.., вот где-то тут она как раз срезала себе путь, прыгнув через кустики, не дай Бог, ей теперь придёт в голову то же самое… Кустики!!! Холодный пот прошиб меня с ног до головы. Кустики рядом, ведь дорога идёт ровной линией, может, она теперь не обратит на них внимания… Обратила, разрази её гром. Я знала, что она их заметит. Она вдруг круто повернула в сторону, но я уже этого ожидала, скверные предчувствия во мне кричали в полный голос. Ничего не поделаешь, будем прыгать. Я изо всех сил вцепилась в седло. Святые угодники, спасите и помилуйте!!.. Может быть, случилось чудо. Однако, с другой стороны, человек в состоянии эмоционального напряжения способен на необыкновенные вещи. Не могу даже подсчитать, сколько километров я проехала на мотоцикле в качестве пассажира по всевозможным видам дорог. В обеих руках я при этом возила горячий бигос, воду в кастрюлях, младенца в подушке, чемоданы, свёртки и держаться за водителя должна была только один раз, когда мы скакали по ямам в замёрзших и обледенелых дюнах на морском побережье. Кроме этого — никогда в жизни. Теперь я решила отнестись к лошади как к мотоциклу, а старые навыки сами возродились во мне. Единственное достоинство паскудных этих кустов заключалось в их малой высоте. Боже мой, как она их перепрыгнула! Не перепрыгнула — проплыла над ними павой! Мешок с картошкой — и тот удержался бы у неё на спине. Она приземлилась на все четыре ноги. Уж не знаю, как они этого добились — это большое искусство, которому специально обучают лошадей, предназначенных для пардубицких стипль-чезов! Лишь приземление на вес четыре ноги или только на задние ноги позволяет им остаться в живых после Большого Таксиса! А Флоренция уже сейчас умеет это делать и по собственной инициативе этим пользуется! Восхищение и облегчение владели мной очень недолго, перед нами могли возникнуть очередные кустики, не дай Бог, повыше ростом. Флоренция, может быть, уже все на свете умела, но я — нет. Вспотевшая, наполовину без сознания, испуганная до сумасшествия, я из последних сил ласково уговорила её вернуться на дорогу. Она согласилась почти не протестуя. Просто чудо, что между дорогой и лесом не было канавы. И снова Флоренция помчалась галопом! Примерно на полпути я смирилась с тем, что она меня вгонит в могилу, и сразу вслед за этим вспомнила страшную вещь. Дорогу на Малый Трускав, к которой я бессмысленно направлялась, отделяла густая полоса высоких зарослей. Чтоб мне лопнуть, треснуть, расцвести и капустой порасти, если Флоренция не соберётся через неё перепрыгнуть! Куда, интересно, я вылечу, хоть бы на мягкое.., там такая заболоченная канавка, может, она мне спасёт жизнь… И почему, черт побери их всех, Флоренцию до сих пор не ищут?! Вдруг мне стало плохо при мысли, что злодеи победили. Вытащили стволы, застрелили Зигмуся и Гжеся. А сами живы-здоровы, и я их скоро встречу… Эта мысль вернула мне силы и решимость. Я набрала повод. Флоренция подчинилась мне довольно легко, наверное, уже достаточно набегалась, поэтому соглашалась пойти на уступки. Кроме того, тренировка как раз в том и состоит, что какое-то время лошадь идёт галопом, а потом — шагом, и Флоренция должна была уже к этому привыкнуть. Мягкий шаг, совсем без подскоков, позволил мне собрать обрывки мыслей более или менее воедино. Я решила, что на всякий случай не поеду по прямой. Пусть они там все делают, что хотят, я сверну у лесочка, доберусь до дороги на Лип-ков, а потом кружным путём подъеду с другой стороны и направлюсь прямо на задворки к знакомым Моники. Дом с левадой узнаю издалека. Я выполнила свой дьявольский замысел. Заплутала я только два раза. Флоренция мне подчинялась, все время послушно шла шагом и не настаивала на том, чтобы перепрыгивать все, что встречается по пути. Хотя препятствий на дороге было много, можно сказать, она и состояла из сплошных препятствий. Может быть, лошади не нравилось то, что эти препятствия окружало, слишком мало оставалось пространства для приземления, а в тесноте она прыгать не любила. Ветки деревьев хлестали меня по лицу, запутывались в волосах и пытались выколоть глаза. Мне казалось, что все это длится уже день, неделю, полгода, целую вечность… Но на часы я не смотрела, потому что была уверена: стоит мне увидеть, который час, как я упаду с лошади. А вот на то, чтобы идти пешком, я уже совершенно неспособна. И долго ещё не смогу ходить… Дорогу на Липков я не узнала, в отчаянии и на всякий случай просто повела лошадь направо и не могу описать облегчение, которое заполнило всю мою душу, когда я увидела домик с крышей, похожей на туристическую палатку. Моя идея воплотилась в жизнь. Ещё три километра, и я окажусь в безопасном месте, скорее всего, бездыханной, но это уже все равно… А эта зараза все шла себе и шла широким шагом и снова выражала желание пробежаться галопом! Машина, а не лошадь! Зигмусь Осика сидел на траве у дороги с какой-то палкой в руке, с забинтованной ногой и заплаканный. При виде нас он вскочил как ужаленный, упал, подпёрся палкой, хромая, выбежал на середину дороги и раскрыл объятия. Издаваемых им воплей я совсем не могла разобрать. Флоренция немного ускорила шаг, добровольно остановилась возле него и положила ему голову на плечо. Я продолжала на ней сидеть. К Зигмусю не сразу вернулся дар человеческой речи. — Иисусе!.. Ты тут, любимушка моя!.. Вы её?.. О черт! С места не могу двинуться, я уж думал… Боже мой!.. До самой смерти… Руками я ещё владела, поэтому вяло и с трудом выгребла из кармана горсть сахара и протянула Зигмусю. — Вот, дай ей. Я уже не могу. Зигмусь вырвал у меня из рук сахар и сунул своей обожаемой. Флоренция сняла с его плеча голову и жадно схрумкала сахар. А он гладил её, целовал, похлопывал, осматривал. Под влиянием невероятного облегчения и счастья ко мне быстро возвращалась способность думать. — Вы на ней подъедете?.. Я не смогу её вести, ногу подвернул. Ничего, дня через три пройдёт. Она и так пойдёт, сама… Эта палка может ей не понравиться, а мне приходится на неё опираться, так что я сзади останусь… — Где Гжесь? — спросила я слабым голосом. — С ментами вопросы решает. Панна Моника уже сюда едет, мы ей позвонили, может, она уже и приехала… Я доехала к дому приятелей Моники, и этот последний отрезок пути потребовал от меня всех сил. Эмоции угасли, осталось только все прочее. Моника в этот момент в страшной спешке выходила из машины, знакомые её выскочили из дому, Зигмусь, подскакивая на одной ноге, почти догонял нас. Я могла наконец сложить с себя ответственность. И тогда оказалось, что я не в состоянии слезть с этой чёртовой лошади. Я закаменела, как булыжник, и ноги у меня напрочь онемели. Не только ноги, но и ребра, позвоночник и прочие анатомические подробности. Я в ужасе подумала, что так навеки и останусь, разве что лошадь ляжет, но и это будет не слишком здорово, потому что она придавит мою ногу. Так или иначе, мне конец. Мне удалось расстаться с Флоренцией только при усиленной помощи друзей. Я вспомнила, как оно бывало при первых весенних поездках на мотоцикле, тяжело вздохнула, полежала на животе минут пятнадцать и отважилась на героическое усилие. Я встала на ноги. Моника подвезла меня к моей машине, которая спокойно стояла там, где я её оставила. Её не украли и не попортили, что я посчитала очередным чудом. Зато листья подорожника потерялись. О том, что за это время произошло, мне начали сообщать немедленно, только немного бессвязно. Ни один из трех нападавших не ушёл безнаказанным, но в то же время никто из них не получил телесных повреждений, грозящих уголовным делом. У одного оказалась вывихнута рука, но зато у Зигмуся была вывихнута нога, значит, они были квиты. Правда, Зигмусь вывихнул ногу уже после драки, случайно провалившись в кротовую нору, но никто не собирался вдаваться в такие подробности. Тех троих обвинили в разбойном нападении на человека, а Гжесь стал свидетелем. Их задержали, правда, ненадолго, но все-таки и это служило некоторым утешением. Моника занималась лошадью. Она вытирала её, поила, осматривала её копыта, вытаскивала веточки из гривы. — Почти шесть часов, — сказала она потрясённо, с благоговейным ужасом. — И ведь выдержала такое и даже не взмокла, совсем свеженькая, и уже отдохнула! Где вы с ней были?! — Везде, — мрачно ответила я, крутя головой и удивляясь, почему у меня болит даже шея. — Идти я не могла, поэтому мне пришлось на ней ехать. Вернулись мы кружным путём, потому что я боялась бандитов. Это русские были? — Один русский и два наших, — сообщил Зигмусь, который стоял рядом, опираясь на палку. — Как все произошло? Как вы сумели с ней справиться? — Она меня любит, — напомнила я им и рассказала все, как было. Они слушали меня с пылающими щеками. Я без малейших претензий смирилась с тем, что они совершенно не оценили моих героических усилий и умилялись исключительно тому, что делала Флоренция. — Так ведь это почти двадцать километров! — воскликнула Моника. — Господи, какая кобыла! И ей это совсем не повредило, каким чудом?.. — Если бы она не была дочкой Дьявола… — начал Зигмусь с набожным восхищением и осёкся. Я с трудом повернула к нему голову. Моника недоумевающе посмотрела на него поверх крупа лошади. — Что? — удивлённо спросила она. Зигмусь словно лишился языка. Он страшно покраснел, замер на месте, пробормотал что-то себе под нос. Потом затравленно огляделся по сторонам, словно искал путь к бегству. Он был страшно смущён и взволнован, казалось, даже просто напуган. — Дочь Дьявола… — пробормотал он тихонько. Мы смотрели на него в остолбенелом молчании.* * *
— И сколько это будет продолжаться?! — рычала я в бешенстве, которое только усиливалось от моего плачевного физического состояния. — Что же это такое, чтобы закон был настолько бессилен?! Для чего наша родная исполнительная власть?! Они что, до Страшного Суда будут по нашим головам ходить?! Когда это кончится?! — Могу тебе искренне сказать: не знаю, — признался удручённый Януш. — Их подержали сорок восемь часов исключительно по нашей частной просьбе, потому что других поводов не было. Мужики подрались, подумаешь! Не удалось подвести даже под нарушение общественного порядка, потому что единственной общественностью там была ты. Ну и сама цель — конокрадство. Если бы они её действительно украли… — Придурок!! — заорала я на него. — Я хочу сказать, что тогда их можно было бы обвинить в краже. А намерения доказать невозможно. Этот единственный русский, который был тут с нашими, к имеющимся у нас отпечаткам пальцев не подходит, оружия у него при себе не было… — Какое счастье! — Для него тоже. А мы-то уже надеялись… Как ты сегодня себя чувствуешь? Я только скрипнула зубами. В общем и целом именно так должен себя чувствовать сноп пшеницы после молотилки. Я радовалась, что на скачках перерыв и мне не надо туда ехать, потому что не могло быть и речи о том, чтобы спуститься по лестнице. Я головой ручалась бы, что у меня все кости поломаны. К тому же при попытке надеть туфли я сталкивалась с непреодолимыми трудностями, ведь пальцы только-только начинали заживать. Первый раз в жизни я радовалась, что живу не в огромном дворце. — Флоренция возвращается, — сказала я сердито. — Не знаю, зачем тащить её в этом фургончике, она пешком прошла бы с песней на устах… Но теперь, черт вас побери, может быть, там будет дополнительно караулить её кто-нибудь, а? Как следует караулить! Когда-то уже поджигали конюшню… — Дополнительную охрану я тебе могу гарантировать. Но все остальное не ахти… С остальным Флоренция справилась собственными силами. Я не вникала в подробности, мне тошно было при одном воспоминании о возможностях негодяев и бессилии закона. В первый же день после перерыва я пришла и выложила все, что думаю, готовая организовать почти что собственную антимафию. Со мной горячо согласились все. — Одна лишь есть проблема, — заметил пан Рысь. — Свободного времени много только у пенсионеров постарше, а кто помоложе — те работают. Не знаю, как у них получится битва с бандитами… — Они могут стрелять, — подсказал Метя. — А если у них руки трясутся? — Коварно знакомиться с ними и подсыпать в водку отраву, — посоветовала аристократической внешности пожилая дама, которая сидела за нашими спинами. — Хулигану все равно, кто ему поставит водку — старикан, из которого песок сыплется, или сопляк. — Это тоже неплохо, — согласился полковник. — Но может быть, этим лучше занялся бы сейм? — Отравлением негодяев?! — Нет, изменениями в законе. — Сейм не может, — сухо сказал кто-то за барьерчиком. — У них куда более важные дела. Должны ли у орла в гербе быть когти, разрешить ли аборты, можно ли расклеивать в городе рекламные плакаты, какую зарплату установить парламентариям, то есть самим себе… Долго ещё нельзя было ничего разобрать, потому что все говорили одновременно, пытаясь перекричать Друг друга. Соревнование это выиграл Метя, не столько потому, что у него был самый громкий голос, сколько из-за смысла того, что он говорил. — ..Флоренция не выиграет! — Почему это не выиграет? — смертельно оскорбилась пани Ада. Законы и сейм немедленно были забыты. Метя стал центром всеобщего интереса. Он повернулся ко мне. — Ты сама говоришь! Лошадь после переезда не любит приходить первой, сколько раз я от тебя это слышал, а она что? Только что путешествовала. — И куда она ездила? — подозрительно спросил тот же голос за барьерчиком. Обладатель голоса сунул морду между цветочными горшками. — Это почему же? — Если я пришла в себя, так она — тем более, — ответила я ядовито. — На тысячу четыреста скачет, а если бы скакала на десять километров, я тем более была бы уверена в победе. Ей не повредил бы даже уик-энд в Австралии. — Нет, сомнительно, весьма сомнительно, — поддержал Метю Вальдемар. — Я кое-что слышал от Болека. Говорят, это единственная лошадь, которая куда-то переезжала за время перерыва в сезоне, и ей пришлось почему-то страшно напрягаться, неизвестно, успела ли она отдохнуть.., словом, такие ходят разговоры. — Иоанне пришлось ещё больше напрягаться, и посмотри, как она замечательно выглядит! — перебила его Мария. Вальдемар окинул меня критическим взглядом. — Кажется, на лестнице она все ещё постанывает… — А какое это имеет отношение к делу? — удивился пан Рысь. — Пани Иоанна, в чем дело? — Не скажу, — решительно ответила я. — Ни за что. Я на ней ездила. — Как это, вам позволили?!.. — Да кому там было позволять?! Не злите меня! Там ни одной живой души не было, потому что её преступники решили украсть. Она вернулась в конюшню свеженькая, как жаворонок на небесах, обо мне же лучше не говорить! Я отказалась сообщить подробности, потому что меня охватывал ужас при одном воспоминании страшных переживаний. Каким чудом я вышла из этого кошмара без стойких травм, я сама не понимала. Наверное, Флоренция как раз отмечала День дружбы с людьми. Зато я потребовала объяснений от Мети: кто это болтал об усталости Флоренции и почему первым должен прийти кто-то, кроме неё? — Да я вовсе не, говорю, что она не победит, — пошёл Метя на попятный. — Я только говорю, что есть сомнения… — Это не ты говорил, а Вальдемар! — А я его поддерживаю! Нет такого закона, что нельзя его поддерживать! А если придёт не она, то Магнолия Капуляса, они все варианты просчитали! Магнолия первая, Флоренция будет второй, Альмина третья, а четвёртый — Марлин Езерняка… — Одни кобылы? Марлин — самый лучший жеребец! — Вот он и будет четвёртым… Когда появились Моника с Гжесем и беззаботно уселись в кресла, громкоговоритель выл, знаменуя старт. Я заволновалась. — Кто остался в конюшне? — спросила я, перегнувшись за спиной Марии. — Все, — успокоила меня Моника. — Там Агата, Зигмусь, Марыся. Гжесь хочет вам что-то сказать. Я бросила взгляд на улыбающегося Гжеся и повернулась к окну. — Все разговоры после скачки! — категорически ответила я. В этой первой скачке ничего необыкновенного или подозрительного не произошло. Разумеется, я проиграла, потому что исключительно из личных чувств выбросила из игры лошадь Глебовского. Гжесь в перерыве пересел на место аристократичной пани, которая отправилась в кассы. — Ну?.. Он наклонился ко мне и зашептал. — Я должен ввести вас в курс дела, потому что вы можете сделать правильные выводы или разузнать побольше. Мы наверняка знаем, что с одним ломжинцем разговаривал Геннадий… — Это что за штука такая — Геннадий? — Русский, как бы вам объяснить.., а, ведь вы же знаете! Муж той девчонки, которая уехала в Германию… — Как это, он до сих пор за ней не поехал? — Он не может. Его подкарауливают. Он до смерти напуган. Это правда, что они присвоили выигранные мафией деньги. Они уже с самого начала сезона это вытворяют. Не отсылают деньги шефам, оставляют себе, а теперь шеф приехал и ведёт собственное следствие. Не ради справедливости, а чтобы вернуть себе деньги. Главным образом подозрения падают на дружка этого Геннадия, а не на него самого, хотя именно Геннадий и провернул всю операцию. Добровольно он в своей вине не признается, но боится панически. А дружок мало что знает, но его все время мафиози допрашивает и за горло держит, так что вот-вот мафия сделает правильные выводы. Геннадий и отправился за помощью к ломжинцам. Они хотят устроить пару мошеннических скачек и забрать выигрыш побольше, чтобы реабилитироваться в глазах шефа. Насколько я понял, Геннадий делает вид, что всю прибыль он вложил в надёжные ценности и вот-вот получит их обратно. А фактически ему взять неоткуда. Большую часть денег он отдал жене, она вывезла. У него осталось кот наплакал, надо теперь побольше выиграть… — Старая песня, — заметила я с отвращением. — Других источников у него нет? — А они неспособны ничего больше придумать. Кроме того, шеф подозревает собственных людей в заговоре. Чувствует, что власть ускользает у него из рук, что его люди сами сговариваются с жокеями ему во вред и так далее. После неудачного похищения Флоренции он немного отвлёкся от лошадей. Мечется во все стороны, но с людьми он все-таки лучше справляется, так что снова на них перекинулся. — А это откуда известно? — По пьянке Геннадий признавался ломжинцам, а у меня с одним хорошие отношения… — И чего конкретно этот Геннадий от ломжинцев хочет? — Чтобы ему помогли подкупить жокеев и подстроить скачку. Во Флоренции и сама Вонгровская не уверена, она не знает, как отразилась на лошади такая нагрузка. Русско-ломжинская мафия должна была исходить из предположения, что Флоренция придёт второй, они так и поставили в кассах. Если Флоренция не придёт первой, то выплатят целое состояние. Они вчера смотрели на Флоренцию на тренировке… В этом месте в разговор вмешалась Моника. — Флоренция не хотела скакать, — сказала она удивительно спокойно и без малейшей тревоги. — Она держалась на тренировке за Гитарой. Зигмусь на ней скакал, он посылал её изо всех сил, но она не хотела, а эти типы стояли и все видели. И убедились, что она не выиграет. — Как раз сам Геннадийи смотрел, — вмешался Гжесь. — Он помчался с этим открытием к ломжинцам. — Ну хорошо, а в чем дело? — нетерпеливо спросила я, потому что Флоренция интересовала меня больше, чем все мафии мира. — Почему она не хотела выходить вперёд? И почему это вас совершенно не беспокоит? — А что мне беспокоиться? Зигмусь тоже провёл следствие, потому что у него, слава Богу, нос не заложен. Оказалось, тот парень, что работал Гитару, собирал с самого раннего утра укропчик. Собирал и вязал в пучки. Его мать под Пырами живёт и выращивает всякую зелень на продажу. Парень ей помогал до последней секунды, а потом поехал на работу и немедленно сел на Гитару. Укропом от него так несло, что даже Зигмусь почуял, а Флоренция к укропчику относится точно так же, как к петрушке. — Обманула всех на тренировке?! — изумлённо воскликнула я. — И ещё как! Агата тоже в первый момент испугалась… — Господи помилуй, проверьте, не собирал ли укропчик кто-нибудь в пятой скачке! — Там участвуют только профессиональные жокеи, можете быть спокойны, никто укропчика не собирал. — Так вот откуда все слухи поползли! Ни с того ни с сего появились сомнения, будет ли она первой! Сообщение об укропчике я передала исключительно самым проверенным людям, чтобы они успели поставить как надо. Я заранее пригрозила им убийством за раскрытие этого секрета посторонним. Меня лично беспокоил Сарновский на Коллагене, что-то в этом было. Лошадь класса дерби, он должен соперничать с Флоренцией… — Он едет в Вену, — коротко сообщил мне Метя. — Тут он скачет просто для разминки. В Вене у него шансы только как у фукса, и здесь Йонтек его не покажет! Флоренция спокойно шагала по паддоку, потом внезапно рассердилась, заволновалась, стала ржать и попыталась удрать. Зигмусь злился и чуть не плакал. Он грозил кулаком своим коллегам, а те крутили пальцем у виска. Я не могла ничего, понять, пока по лестнице не взбежала Моника, готовая расплакаться. — Вы себе представляете, что они сделали?! Нажрались мятных конфет! В весовой! Весь паддок ими смердит! Да нет, не специально, им ничего подобного в голову бы не пришло! Куявский их угощал, а он вполне порядочный парень! Случайность, но какая ужасная! Она возмущённо добавила, что Гжесь минуту назад подслушал разговор возле колонн. Геннадий разговаривал с ломжинцем. Они показывали на Флоренцию и взаимно уверяли друг друга, что Флоренция сегодня не в форме. Прибыль им гарантирована, как в банке… Я ещё больше разволновалась. Какая кошмарная лошадь! Со вчерашнего дня делает все, что может, чтобы вогнать в гроб меня и остальных игроков… Перед стартовыми боксами Флоренция кружила несколько поодаль от остальных лошадей. Я надеялась, что эти мятные конфетки из жокеев выветрятся, ведь во время скачки они их не жрут, это уж точно. Однако выветрились они, видимо, не совсем, потому что в бокс Флоренция вошла крайне неохотно, да ещё и пыталась укусить помощника судьи: должно быть, Куявский угостил и его. Убью я этого Болека, Вальдемару скажу, чтобы убил его при первой же возможности, но не стану называть причину, потому что, не дай Бог, все узнают про мяту… — Старт, — сказал рупор. — Ведёт Тартар, за ним Магнолия… Флоренция, как обычно, выстрелила вперёд, но не пожелала присоединиться к основной группе. Она упрямо отказывалась с ними скакать, не из-за лошадей, конечно, а из-за этих мятных жокеев. Зигмусь её не принуждал, пустил по внешней дорожке. Он знал, что делает. Струя запаха тянется за табуном, а не впереди. Вокруг меня стоял рёв и визг, я не могла разобрать, что слышу, и вся окаменела. Когда Флоренция вышла Из поворота, у неё было четвёртое место, а скакала она почти возле самой сетки ограждения. На прямой Зигмусь не пытался перейти на другую дорожку, оставил её на внешней, и только легко послал её вперёд движением корпуса и лёгким хлопком по шее. Погода была прекрасная, в бинокль я отлично видела каждую мелочь и даже успела вознести благодарственную молитву, что Флоренция не выкинула этот номер, когда на ней сидела я… Она и без того мчалась галопом, но вдруг в ней словно что-то взорвалось, она вытянулась и полетела над турфом, не касаясь земли копытами. Боже, какая же у неё скорость! Она пролетела мимо остальных лошадей, словно те стояли на месте, вот так же некогда скакала Флоренс в Копенгагене… Возле меня люди орали только два слова: — Магнолия!.. Марлин!.. Магнолия!.. Марлин!.. — Двести тринадцать! Двести тринадцать! — ревел незнакомец за барьерчиком не хуже иерихонской трубы. — Флоренция!! — выл Метя. — Давай, Флоренция! Флоренция была первой уже за пятьдесят метров до финиша. Полубезумный от этих мятных конфет Зигмусь, должно быть, не отдавал себе отчёта, что все время посылал Флоренцию вперёд, при этом он выглядел так, словно у него самого вдруг выросли крылья и несли его вместе с лошадью. Он выиграл на два корпуса впереди остальных и опомнился только после второго поворота за финишем. В своём безграничном счастье я ещё успела заметить, в каком порядке пришли остальные лошади. Все было, как мы и думали. Магнолия и Альмина впереди. Вишняк на Марлине должен был прийти четвёртым, но был настолько в этом уверен, что стал тормозить слишком рано, и Куявский на финише опередил его буквально на ноздрю. Четвёртое место пришлось устанавливать при помощи фотофиниша. — Сударь, почему вы орали «двести тринадцать»? — прокричала я через декоративную растительность соседу за барьерчиком. — Это номер моей квартиры! — крикнул мне этот тип в ответ. — Он мне всегда счастье приносит! Как оказалось, никто не угадал квинты, а триплет, который состоял из одних фаворитов, принёс весьма маленький выигрыш. Все это я передала вечером Янушу, вежливо спросив, какая им с того будет польза. Он не мог мне на это толком ответить, зато рассказал обо всех достижениях полиции до сих пор. Пуля, которую вынули из кассира, была выпущена из того же самого оружия, что и пуля, вынутая из председателя совета. Зато пуля из покойника под вешалкой оказалась из другого пистолета. Один из добытых в лошадиной эпопее пистолетов подходил к пулям от кассира и пана Кшися, однако вся штука была в том, что никому из бывших нелегальных владельцев оружия нельзя было вменить в вину ни убийства, ни попытки такового. Самой большой глупостью было забрать у негодяев их оружие и оставить на нем собственные следы. Если бы кто-нибудь упёрся в отпечатки пальцев, оказалось бы, что стрелял Вишняк. На самом деле после нападения нельзя было трогать оружие, надо было оставить нападавших в компосте, приготовленном под шампиньоны, и вызвать полицию. — Надо было! — фыркнула я в этом месте. — Полицию!.. Ха-ха-ха! И четверо самых лучших жокеев отправились бы сидеть за хулиганство! — Моё мнение о нашем кодексе полностью совпадает с твоим, — со вздохом сказал мой личный полицейский. — Не мучай ты меня. Сесть бы они не сели, хотя дело бы на них завели… Слегка оглушённая мафия как-то регенерировала, самые мерзкие злодеи все-таки оставались на свободе и рвались мошенничать, к тому же их охранял кто-то из властей. Закон тут, разумеется, был бессилен. Закон обязан схватить за руку стреляющего убийцу, но в этой руке должно все время оставаться оружие, иначе… Иначе закон ничего не может поделать… — А шантаж и принуждение? — мрачно спросила я. — В начале сезона было полным-полно таких случаев, а сейчас что-то притихло. Что-нибудь раскрыто? — Да, конечно. Главным образом благодаря Гжесю. В некоторой степени с этим делом покончила Флоренция… — Что-что?.. Это как же понимать? — Уж так вышло, что появился дополнительный элемент. Убийство кассира им боком вышло. Они вроде как хотели подчинить себе весь обслуживающий персонал касс, но этой цели достичь не смогли. Совсем наоборот: они спровоцировали бунт и сами создали себе трудности. Но основной причиной их неприятностей была Флоренция, потому что она копытами потоптала застрельщика. Её жертва — это как раз был их главный заплечных дел мастер, исключительно агрессивный и жестокий, грубая сила. Остальные тоже, конечно, хороши, но не в такой степени. Может быть, они больше боятся. Кроме того, ходят слухи, что всем этим предприятием руководил как раз тот покойник за вешалкой… — Как это? — поразилась я. — Весь народ его видел и никто ничего не говорил? — Не видели его. То есть видели как игрока, а не как агрессора и бандита. Он руководил всем этим делом, а в нападениях лично не участвовал. Зато забирал себе выигранные деньги и не отсылал, как положено. На расстоянии от своих хозяев они все тут распустились и почувствовали полную безнаказанность. Приехал босс и стал наводить порядок, этот тип как раз хотел отыграться в той скачке с Гельвецией и вернуть деньги, но у него не вышло. Ты же сама говорила, что тогда были очень высокие ставки… Я замечательно все это помнила, сумма свыше ста миллионов перешла на следующий день, ипподром просто с ума сошёл, на четвёрку все ставили как сумасшедшие, выиграли же фавориты. — Именно он поставил тогда бешеные деньги, — продолжал Януш. — Тот тип хотел взять как минимум половину денег со всего ипподрома. Разумеется, это была бы только часть его долга, но она могла спасти ему жизнь. Не вышло, а босс — человек безжалостный. Вот так их бизнес остался сперва без рук, а потом и без головы. Кстати, эти сведения совершенно конфиденциальны. Гжесь получил их как сообщник, официально никто ничего не скажет и ни в чем не признается… Я слушала с большим удовольствием. В связи с Флоренцией я вспомнила про мяту, потом, по ассоциации, про петрушку, потом про укроп и, естественно, вспомнила, что обещала Марии привезти ей зелёный лук. У меня все это совершенно вылетело из головы, едва я уехала с ипподрома. Мария уехала чуть раньше, она с кем-то должна была встретиться, а я обещала нарвать у себя на участке луку и привезти ей на следующий день. Я сама на себя рассердилась, потому что теперь предстояло в разгар дня ехать рвать лук, а жара царила просто тропическая. Надо было бы сделать это сегодня, но теперь уже стало совершенно темно. Ничего не поделаешь…. Из-за дурацкого лука мне пришлось пока что отказаться от следственных разговоров: нужно было наметить лошадей на завтра. Я с большой неохотой смирилась с мыслью, что завтра придётся вставать очень рано и ехать на ипподром кружным путём. Участок у меня на Окенче, около аэродрома. Маленький такой, обыкновенный огородик. Некогда он принадлежал всей семье. В прошлом году он был ещё целиком моим, но с этого года я передала его младшему поколению, потому что потеряла всяческое терпение. Однако в определённой степени право пользования за мной ещё оставалось, и мы с Марией посадили там лук. Лук этот вырос, самые роскошные экземпляры уже можно было употреблять. Мария вечером в воскресенье ждала каких-то гостей, для счастья ей не хватало только луку, при этом времени у неё было мало, так что я предложила, что лук ей привезу. Зачем только я возложила на себя эту тягостную обязанность?! Поехала я пораньше, не только из-за лука, но и потому, что мне хотелось собрать немножко малины. В зарослях я провела час с лишком, чуть не померла от перегрева, но сделала все необходимое. С мисочкой малины и пакетом лука я, полуживая, отправилась на скачки. Было летнее воскресенье. Город совершенно опустел. Я спокойно ехала по улице Сасанки, догоняя какую-то машину, единственную на всей дороге в тот момент, и вдруг сообразила, что вижу перед собой нечто странное. Машину передо мной швырнуло на самую середину дороги, она вернулась на правую сторону, резко притормозила и съехала вправо на обочину, в неглубокую канавку. Я машинально притормозила. В машине что-то происходило, похоже было, что пассажиры дерутся, что-то бабахнуло — раз, другой, третий. Кто-то выскочил и понёсся в мою сторону. Я чуть не померла на месте, потому что увидела, что в мою сторону несётся окровавленное страшное пугало. За пугалом выскочил кто-то ещё, поднял руку, и что-то бухнуло! Ax ты, хам неумытый! Из остолбенелого ужаса меня вывело возмущение. С ума сошёл, сволочь такая, он же в меня стреляет! Да что тут вообще творится, на этой спокойной безлюдной улице?! Истекающее красной юшкой пугало бежало по канавке. Это была не совсем канавка, скорее склон, за которым расстилалась травянистая равнина. Пугало убегало, а второе существо, тоже мало похожее на человека, гналось за ним. Второй раз оно выстрелило вроде мимо. Существо было явно в нерабочей форме, потому что на ходу шаталось и спотыкалось, но с убийственной яростью продолжало гнаться за первым пугалом. Я стояла, держа машину на холостом ходу, и чувствовала, что должна что-нибудь сделать. Вероятно, я окончательно одурела от жары, потому что, не колеблясь, переключила скорость на первую и съехала вниз, на эту травянистую равнину. Честно говоря, наверное, я собиралась задавить агрессивное второе страшилище. Я не видела другого способа остановить канонаду, а теперь чудище это стреляло в самых разных направлениях и могло попасть в меня. С большой натяжкой можно сказать, что мной руководила безумная отвага, а скорее наоборот — отчаянный ужас. Полное отсутствие здравого смысла в моих действиях дошло до меня так же быстро, как и желание действовать, и мы остановились одновременно: я в машине, а любитель шумовых эффектов в двух метрах от меня. Только вот я остановилась добровольно, а он нет. Ноги у него подкосились, и он упал на свою попорченную морду, сжимая в кулаке пистолет. Я немного переждала, чтобы прийти в себя. Мордобой — дело, конечно, вполне житейское, но эти две рожи произвели на меня неизгладимое впечатление. Я огляделась. Та машина стояла абсолютно спокойно, в ней никто не шевелился, сквозь стекло я видела только спину водителя. Пугало пропало у меня из поля зрения, наверное, перелезло через забор в огородики. Мысль о том, как обрадуются те, кто попадётся ему по дороге, меня немного утешила, это означало, что в своих переживаниях я буду не одинока. Ещё я подумала, что неплохо было бы снова вернуться на дорогу, но давить лежачего мне как-то не хотелось. Он свалился у самых моих колёс. Если я снимусь с тормоза, первым делом колёса наедут на предмет, который должен быть его башкой, хотя по внешнему виду этого не скажешь. Глубоко вздохнув, я начала осторожно маневрировать. Я показывала класс водительского искусства, пока не поставила машину так, что смогла развернуться. Потом только мне подумалось, что можно было просто выйти из машины и отодвинуть его из-под колёс, но от этой мысли меня передёрнуло. Я обрадовалась, что уже не придётся этого делать, и в этот миг вокруг меня сразу появилось множество людей. Я посмотрела назад и увидела в зеркальце заднего обзора патрульную машину полиции… Как-то на удивление быстро показалась вторая машина полиции, катафалк и карета «скорой помощи». Мне позволили выехать из канавки, но на этом моя свобода передвижения кончилась. Может быть, я была всего лишь свидетелем события, но могла быть и участницей! Ожидая, пока изучат следы и установят степень моей вины в скверном состоянии лежащего чудища, я окончательно пришла в себя, и меня охватило страшное бешенство. Того мне только не хватало, чтобы впутаться в чужие уголовно наказуемые деяния, какое мне дело до тех двоих, за каким чёртом я вообще тут остановилась?! Надо было нажать на вторую педаль и дать деру от всей этой стрельбы. Я же опоздаю на скачки! Из-за Марииного лука я развила невероятно энергичную деятельность. Сперва я потребовала, чтобы по радиотелефону проверили мою личность. Моё желание выполнили, потому что всем заморочило голову изобилие преступников, и хоть от одного экземпляра они мечтали избавиться. Они установили, что у меня судимостей нет, но тень подозрения на мне ещё лежала. — Ну хорошо, а что, собственно, вы делали в этой канаве? — спросил недоверчиво старший сержант, а может, прапорщик, потому что в этих чинах не разбираюсь, когда я подробно и по порядку описала ему, что произошло. То, что я мечтала задавить того типа, я оставила при себе. Признаться, что у меня дрогнула рука и я потеряла управление машиной, я тоже не могла. Так за каким чёртом мне понадобилось съезжать в эту канаву? — Я хотела загородить ему дорогу, чтобы он не догнал того раненого беднягу, — сообщила я с достоинством после невероятно долгой паузы. Тон прапорщика-сержанта был исполнен сарказма: — И над этим ответом вы так долго и мучительно думали? — Я не была уверена, стоит ли мне признаваться в такой глупости, — ответила я, уже не колеблясь. — Я пробовала срочно выдумать какой-нибудь более умный повод, но у меня не получилось. Я очень хорошо знаю, что это была глупость. — Вы говорите, что он стрелял. И вы не испугались? — Кто сказал? Конечно, испугалась! Он мог запросто попасть в меня! Именно в этом и состоит весь кретинизм моего поступка! Додуматься надо: загородить ему дорогу! Если бы я ехала на танке, в этом был бы какой-то смысл… Из машины властей в «скорую помощь» перевели первое пугало, которое пропало у меня из виду. Видимо, он домчался по лугам, по полям до улицы Жвирки и Вигуры, а там наткнулся на патрульную машину. Полицейский держал в руках его документы. — ..Геннадий Явленков… — донеслось до меня. — Что?!.. — ахнула я. Вопрос мой, видимо, прозвучал потрясённо, потому что изумлённый полицейский ответил: — Фамилия пострадавшего — Геннадий Явленков. Боже ж ты мой! Я тут же почувствовала прилив нечеловеческой энергии. Геннадий!! Русская мафия! Возможно, мне не стоило кидаться им на помощь, но и это принесло свою пользу. Полицейские снова воспользовались радиосвязью, приехала ещё одна машина, через десять минут появился Гжесь, и мне вернули полную свободу. Спокойная, не сомневаясь, что потом мне все расскажут, я отправилась на скачки и успела как раз к началу. Запыхавшаяся Мария влетела секундой позже. — Ну и слава Богу, что я не приехала раньше, — сказала я ехидно. — Потому что иначе не знала бы, что делать с твоим луком и страшно волновалась бы… — А теперь больше не волнуешься? — Нет, тем более что я участвовала в весьма успокоительных событиях. У нас новое преступление… — А что случилось? — спросила Моника, вдруг появившись около нас. — Гжесь унёсся как ветром сдуло. Был — и пропал. Вы что-нибудь знаете? Я уселась в кресло, не отвечая, потому что взвыл рупор. Я выхватила из сумки бинокль, по пути наткнулась на лук и молча всучила его Марии. Рупор смолк. — ..он во что-то влип? — говорила Моника за моей спиной. — Какое преступление? — спросила Мария. — Я не успела поставить! Ты в первом на что поставила? — Нет, я тоже не успела. Гжеся я только что видела, ему ничто не грозит. — Что за такие опоздания, куда вы все деваетесь? — упрекнул нас Метя. — Недопустимо, чтобы дисциплина так хромала! — Сядь, Метя, и пасть закрой. У меня сенсационные новости! — Сперва скажи, что у тебя получается во второй скачке, — категорически перебила нас Мария. — Я хочу поставить триплет! — Семёрка получается, но я в неё не верю, — ответила я, глядя в программку. — Снова Гезик? Бес в него, что ли, вселился? Так он и будет выигрывать по паре раз за сезон? — Может, и выиграет, вполне возможно, — встрял Метя. — Все может быть, только я не знаю, буду ли на него ставить… — Какие ещё сенсационные новости? — нервно спросила Моника. — Старт, — жутко рявкнул рупор над нашими головами. — Ведёт скачку Сепарация, за ней Омар, на третьем месте Билла… Ничего не поделаешь, надо было переждать. Метя начинал триплет, слова «Давай, Билла!» сами рвались с его уст. Билла, вполне приличная лошадь, выиграла легко, а тем самым выиграл весь ипподром, потому что Билла была фаворитом. Оставалось несколько минут до объявления результатов, и я немедленно их использовала. — Русская мафия поспорила на улице Сасанки на моих глазах и при моем непосредственном участии, — торжественно сказала я. — Я не считала, сколько их там было, но по меньшей мере один покинул эту юдоль скорби, потому что за ним приехал катафалк, а если там ещё и остальные были, то могу сказать, что их забрала полиция. И ведь мы ничего не знали бы об этом, если бы я не поехала за луком для Марии! — В таком случае дай открывалку! — потребовала Мария. — Надо в мою честь выпить! Пока ещё не совсем согрелось, я из холодильника только что вынула… В наших обстоятельствах рассказ о страшных сценах и кровавых деяниях растянулся на три скачки. После четвёртой появился Гжесь. Я уже открыла рот, чтобы нетерпеливо спросить его о том, что было дальше, но тут, к счастью, вспомнила, кто он. Исключительно обожатель Моники, и больше никто. Слушателей у меня было много, потому что своим рассказом я осчастливила всю ложу. Конфликт в лоне русской мафии всех страшно обрадовал. Любопытство пожирало меня прямо-таки с чавканьем, это было очевидно, так что Гжесь смилостивился надо мной. Лошади пятой скачки перешли на турф, терраска над паддоком совершенно опустела, потому что солнце палило там, как в аду, и никто не хотел получить солнечный удар. Зато мы остались там одни. Я наконец узнала все остальное. — Просто не верится, — сказал восхищённый Гжесь, — они друг друга взаимно перебили. У нас в руках оружие, шеф дал дуба, а до помешательства перепуганный Геннадий даёт исчерпывающие показания. И по большому счёту ведь все из-за Флоренции! Что за лошадь!.. Прежде чем я успела решить, у кого из нас — у него или у меня — случился солнечный удар, Моника потребовала дать исчерпывающие объяснения. Каким образом Флоренция так радикально уменьшила поголовье мафии?! Моника пока что слышала только про одного… Гжесь ничего не имел против того, чтобы рассказать нам все служебные тайны. Он просто сиял. Оказалось, все дело решил вчерашний день. Флоренция сперва показала полное отсутствие формы, потом хулиганила в паддоке, а потом, совершенно бессовестно и бесстыдно, выиграла скачку! Она довела их до банкротства. Геннадий прятался где-то на Окенче, его там нашли и затащили в машину. На пустой улице Сасанки шеф повелел своей правой руке привести приговор в исполнение. Стрелять друг в друга в едущем автомобиле — не самая лучшая идея на свете. Попали в безвинного — то есть почти безвинного — Игнатова, при оказии получил ещё и водитель, который не выдержал и шарахнул шефа. Геннадий начал вырываться, они выхватывали оружие друг у друга из рук, а оружие такого обращения не любит, оно выстрелило и попало в того, кто покушался на убийство. Он был правой рукой покойного шефа. Если принять во внимание, что в машине люди, как правило, сидят, то понятно, что сильнее всего пострадали лица, отсюда и страшный вид бегающих по траве пугал и чудищ. Полиция подобрала два трупа, двоих раненых и одного побитого. Геннадий бросился к встречной патрульной машине как к спасению. — Великолепно! — сказала я потрясённо. — Роскошно! Все-таки какой милый народ, тупиковые вопросы решает своими силами…* * *
— ..и тем самым события перешли все границы вероятного, — говорил на следующее утро Януш без малейшего сопротивления. — Флоренция его добила. Фаворит не в форме, он же собственными глазами это видел, заметил, как нервничает и волнуется Вонгровская, подстроенная скачка была надёжной, как швейцарский банк, и все вдруг коту под хвост! Полное поражение! Шеф потерял терпение и решил сам навести порядок… Он отдал концы, так что дело упрощается, а этот несчастный Геннадий превратился в бесценного свидетеля обвинения. На сей раз приём, посвящённый объяснениям и рассказам, состоялся у Марии. Мы устроили у неё в квартире невероятную толчею, потому что Моника пришла с Гжесем, а Метя с Гоноратой. Семь человек втиснулось за стол. Мария воспользовалась моими методами, поставила на стол все, что попало ей под руку, и ни на шаг не тронулась из комнаты, хотя в её кухне было бы прекрасно слышно, если бы мы говорили погромче. — Он все знает, — продолжал Януш. — Он рассказал о деле кассира и председателя попечительского совета. — А тот, под вешалкой? — Тоже. Тот, что под вешалкой, пошёл в расход раньше, потому что присвоил себе ещё давнишние доходы. Обвинения в адрес Геннадия просто не стоят внимания, он застрелил нападавшего из самозащиты, и то случайно, ему мало что грозит, поэтому он даёт показания с большим энтузиазмом. Так что с русской мафией у нас покончено, да ещё при оказии нам удалось забрать парочку вооружённых охранников и одного спонсора. Отлично! — Ну вот, значит, у нас осталась только наша родная мафия, ломжинская, отечественная, — радостно умилился Метя. — Мы возвращаемся в норму, остаются наши ласковые методы: там зубки выбьют, тут глазик подобьют, здесь головку расколют… Одно, так сказать, художественное рукоделие. — Но Флоренция на всякий случай останется под охраной, — объявила Моника. — По-моему, её можно было бы оставить совершенно одну. Она же святыня ипподрома. Все знают, что мафию разгромила она, и готовы её на руках носить. Гжесь подтвердил сказанное очень осторожным кивком головы, но тут же осёкся, потому что Моника на него посмотрела. Гонората поинтересовалась насчёт пана Кшися. Как получилось, что он остался в живых? — Его специально выдвинули, чтобы он показал мафии пальцем всех известных ему работников полиции. Гжесь уцелел, потому что его никто не знал. Я протянула руку и передвинула мешавшую мне салатницу в сторону Мети. — Ты что мне подсовываешь? — возмутился Метя. — Не буду я употреблять в пищу разных червяков! Вон от меня! — Такие хорошие креветки? — укорила его Гонората и подвинула салатницу к себе. — Несколько человек наконец свободно вздохнули, — продолжал Януш. — Прежде всего кассирши, а также жокеи и букмекеры. Правда, помощь последним в наши намерения вовсе не входила. В этот момент в дверь позвонил опоздавший Малиновский. Его громко приветствовали, но ему этого было мало, он домогался похвал. Ведь это он с первого взгляда оценил Флоренцию, первый понял, какое это сокровище! Мы полностью удовлетворили его желания. — Слушайте, а что за такая история с Дьяволом? — спросил он, когда, насытившись похвалами, наконец уселся за стол и начал свою трапезу с отвергнутых Метей креветок. — Я что-то такое там услышал… Дьявол сюда очень даже подходит, но ведь Флоренция от Мармильона, что бы это значило? Какие-то неясные слухи… Мы с Моникой переглянулись в страшной растерянности. Остальные тоже переглянулись, а потом трое посмотрели на меня, а трое — на неё. — Ты откуда знаешь? — осторожно спросила я. — То есть я хотела бы узнать, что такое ты там слышал? — Какие-то смутные намёки, будто бы в неё каким-то образом замешан Дьявол. Не было ли там одной тайной случки? Беспомощность и растерянность Моники ясно отражались на её лице. Я была сильнее, но тоже молчала, не зная, что делать. Малиновский воздавал должное салату и сам себе отвечал. — Глупый вопрос. Каким образом такое могло случиться? Дьявола караулят, как бриллиант короны, его всегда и водят-то под охраной. Слишком дорогая лошадь, чтобы её выпускали из виду. К тому же это вопрос денег, со случки они имеют неплохой доход, бухгалтерия считает, и десяти тысяч долларов не проворонит. Невозможно… Мы с Моникой с облегчением вздохнули. Никто из нас не знал, что будет, если на свет Божий вылезет страшная правда. Ведь Зигмусь в конце концов рассказал нам о старостином мошенничестве. Лошадь с таинственной родословной… Малиновский, однако, не отставал. — За здоровье Флоренции! — огласил он тост и продолжал дальше: — Конечно, это невозможно, но меня все-таки одолевают сомнения. Нельзя же всерьёз считать, что её мамаша засмотрелась на Дьявола, и потому Флоренция так на него похожа. Но в ней столько качеств Дьявола, в этой Флоренции, что я все время ломаю себе голову, как оно могло случиться. Я расспрашивал на местах, но никто ничего не знает… — Она ведь дышала тем самым воздухом, что и он, — предположил Метя. — Раз по воздуху можно заразиться чумой, то можно и качествами… — При заражении чумой нужен непосредственный контакт, — заметила Мария. — Дайте-ка мне паштету… — Вы тут все шутите, а меня и впрямь это очень даже интересует, — продолжал Малиновский. — Панна Моника, вы же там были, вы Флоренцию жеребёнком знали, так скажите нам правду! Кто покрыл её мать? Над столом повисла гробовая тишина. Я лихорадочно пыталась выдумать что-нибудь на другую тему, чтобы отвлечь разговор, но мне ничего не приходило в голову. Все ждали ответа, затаив дыхание, а молчание все продолжалось. Моника вдруг подняла голову. — Мы… — сказала она мужественно и решительно, — мы обручились. И я согласилась выйти замуж. За Гжеся. Обалдение Гжеся и слепому было бы видно. Секунду спустя оно сменилось выражением просто ангельского счастья. Он засиял, как солнце, сделал движение, словно хотел сорваться со стула, наверное, чтобы схватить Монику в объятия, но подавил свои эмоции. Кроме него, никто не удивился, но все ужасно обрадовались. — Отпраздновать помолвку! — радостно выкрикивал Метя. — Разве эти напитки годятся для такого случая? Надо чего-нибудь другого… — У меня в холодильнике есть шампанское, — объявила развеселившаяся Мария, вставая из-за стола. — Ну, теперь стреляйте в потолок! Только не в лампу! — Когда свадьба? — деловито спросила Гонората у Гжеся. — Как можно скорее, — ответил он, не задумываясь. — Я бы хотел на этой неделе, но, скорее всего, в августе. Жить нам есть где, два дома, на выбор… — Опомнись, — буркнул ему Януш. Гжесь с трудом справился с эйфорией. — Ну да, служба… Но это можно устроить… Поможешь? — Помогу… — Я бы.., то есть.., мне казалось, когда я закончу учёбу, — начала Моника растерянно, но Гжесь энергично запротестовал. Зачем ей скитаться по чужим углам, жить у тётки, ведь у него столько профессий: он и механик, и водитель, и связист… Януш снова охладил его пыл. Гжеся явно распирало, он наклонился к моему уху. — Три раза я ей предложение делал, — страстно прошептал он мне. — Я уж и сам не знал, как её убедить… Стану я теперь ждать! Чтобы она передумала?! Дудки! Мария принесла бокалы. Метя выстрелил шампанским, пробка вылетела на балкон. Атмосфера разрядилась, несколько минут разговор шёл на темы невинные, лишённые подводных камней и ловушек. Потом Малиновский нас добил. — Ну так как же? — спросил он. — Что там, наконец, с этим Дьяволом? Я вдруг страшно рассердилась. За столом, в конце концов, сидели только достойные доверия люди. И я приняла решение. — Ну ладно, спрашиваешь, спрашиваешь, тошно делается! Получи, фашист, гранату: Флоренция — дочь Дьявола! — О Господи! — ахнула Моника. — Тогда зачем же я… Ну ладно, ничего не попишешь… — Ты что, пьяная? — полюбопытствовал Мстя. — Метя! Не я пьяная, а Малиновский — лошадник! Сам угадал, ты же видишь! А если угадал — пусть знает. Пусть сам разберётся в этом паштете! — Ой, я принесу ещё паштета! — вырвалось у Марии. — Чокнутая, сиди и слушай, потому что и ты ничего не знаешь! Малиновский просиял с первых же моих слов. Он потребовал, чтобы ему в подробностях рассказали все. Моника смирилась с ситуацией. — ..и сам видишь, что теперь делать? — закончила я рассказ Зигмуся Осики. — Насколько я знаю, такие вещи, как родословная лошади, надо доказать. И кто станет признаваться? Староста на коленях перед ксёндзом поклянётся, что сам привёл её к Мармильону. А парень, что упустил Дьявола, не станет говорить правды и под угрозой смертной казни. Это если он там ещё работает. А если нет? — Так ты только потому и согласилась?! — завопил Гжесь, прежде чем Моника успела вымолвить слово. — Ты просто хотела сменить тему?! Ну погоди, все кончено, раз ты согласилась — я тебя не выпущу, у меня свидетели есть! — Так ведь я с большим удовольствием… — сказала смущённая Моника. Метя пришёл в бешеный восторг. — Что за кобыла! Прикончила русскую мафию! Свела супружескую пару! Не проиграла скачку! Потоптала врага! Выпьем за здоровье Флоренции! — Раз она дочь Дьявола, то нечему удивляться, — философски заметила Гонората. — Даже сам Дьявол столько не сделал! Малиновский, счастливый и довольный, доедал телятину с рисом. — Ну да… — сказал он наконец и умолк. — Ну нет… — добавил он и снова умолк. Мы напряжённо ждали. — Решись наконец, — предложил Метя. — Да или нет? Малиновский решился. — Да. Какое счастье! Я-то голову ломал. Конечно, свидетелей нет, никто ничего не докажет, так что к черту все! Дерби она выиграет, даже если будет скакать задом. И могу поспорить на что хотите… Он посмотрел на нас. Заключать пари никто не рвался. Малиновский глубоко вздохнул. — Я вам вот что скажу, — торжественно объявил он: — Она выиграет и Большой Пардубицкий!И сразу могу вам сказать, что она действительно выиграла. Пока что конец
Вступление
помещённое в конце, потому как всем известно, что вступлений, помещённых в начале, никто не читает. Ни за какие коврижки я не признаюсь, что тут правда, а что вымысел. Кобылу, которая была прототипом Флоренции, я знала лично. Я не осмелилась бы написать такие вещи о лошади, если бы не видела собственными глазами, что она вытворяла. Единственная разница в том, что та была полукровкой, а Флоренция — чистокровная. Та кобыла перепрыгнула через ограду высотой два метра десять сантиметров, поскользнулась на асфальте, упала, но с ней ничего не случилось. Она только испугалась и убежала в лес. Ещё она пыталась выскочить из конюшни через окно, но не пролезла. Зато выбила армированное стекло. Вообще-то заявляю, что все тут высосано из пальца и за совпадения я ни в коей мере не отвечаю. А вот русская мафия действительно сама решила свои проблемы, перестреляв друг друга. Я была на суде. С уважением Автор.Стечение обстоятельств
Подпоручик Янек Яжембский в условленное место прибыл пунктуально. Прибыв, сначала позвонил, потом постучал и лишь после этого взялся за ручку входной двери — все, как положено по инструкции. Разумеется, дверь оказалась незапертой. — Можно? — вежливо спросил сотрудник полиции и вошел в квартиру. Труп, ясное дело, не ответил. Он лежал на полу, заваленный макулатурой. Хорошо просматривались лишь ноги, но подпоручик полиции Янек Яжембский обладал уже некоторым опытом и по ногам сразу понял — человек мертв. На всякий случай полицейский ноги все-таки пощупал, они оказались еще теплыми. Окинув взглядом находящуюся в неимоверном беспорядке комнату этой однокомнатной квартиры, выхватил из разгрома искомое — телефон. Разбит, конечно. Подпоручик Янек Яжембский в полиции состоял не по уголовной, а по экономической части, но, разумеется, имел представление о сложностях работы коллег из отдела особо тяжких уголовных преступлений, и в его планы отнюдь не входило еще более усложнять их работу: Однако, с другой стороны, этот еще тепленький покойник мог оказаться не совсем мертвым, и в таком случае ему следовало оказать незамедлительную медицинскую помощь. Кстати, возможность вернуть к жизни пострадавшего целиком совпадала с интересами самого подпоручика, ибо на условленное место он прибыл для того, чтобы пообщаться вот с этим предполагаемым покойником, и неоказание ему помощи могло вообще перечеркнуть все шансы на такое общение. Все эти мысли вихрем пронеслись в голове подпоручика Яжембского, и их вытеснила одна, главная — немедленно вызвать медицинскую помощь и немедленно вызвать оперативную группу. Но как? Телефон выведен из строя. Бежать куда-то и бросить незапертой квартиру с обнаруженным трупом? Оставить в квартире некого, запереть нечем, а пока он туда и обратно преодолеет лестницу на пятый этаж, всякое может случиться. Попробовать позвонить от соседей? Ни в коем случае, неизвестно, чем еще обернется дело. Скорей, скорей решайся, сколько можно раздумывать! Необходимость что-то немедленно предпринять прямо-таки заглядывала подпоручику через плечо и рычала страшным голосом. И он решился. — Один раз козе смерть! — пробормотал подпоручик, плотно закрыл дверь злосчастной квартиры и ринулся вниз по очень неудобным ступенькам крутой лестницы. Просто чудо, как не переломал себе рук и ног! Позвонив куда надо из своей служебной машины, припаркованной за квартал от этого дома, подпоручик в том же темпе взлетел на пятый этаж, убедился в наличии покойника в квартире и, опять закрыв дверь, тяжело дыша, уселся перед нею на верхней ступеньке лестницы. Теперь только оставалось ждать прибытия опергруппы с полицейским врачом, о чем Яжембский предупредил особо. Тут скрипнула дверь квартиры напротив злосчастной, и в щель просунулась дамская голова в мелких завитках. Женщина, чьи лучшие годы давно миновали, подозрительно посмотрела на незнакомого мужчину, усевшегося на ее лестничной площадке, и неприязненно поинтересовалась: — А пан тут чего? Подпоручик Яжембский выглядел очень прилично, никак не походил ни на пьянчугу, ни на бандита, ни даже на хулигана. Был он молод, симпатичен, одет прилично, тщательно выбрит, и трудно было предположить, что такой способен безобразничать на лестничной клетке. А вот на квартирного вора очень даже походил! Как раз такие приличные, не вызывающие подозрений и очищают квартиры в отсутствие их владельцев. Видимо, эта мысль столь явственно отразилась на лице женщины, что подпоручик счел нужным рассеять ее подозрения и. произвести по возможности хорошее впечатление. Во-первых, нельзя допускать, чтобы баба подняла крик на все парадное, а она явно к этому готовилась. Во-вторых, такая, судя по всему, любопытная и энергичная особа, проживающая дверь в дверь с его безвременно ушедшим из жизни клиентом, может оказаться весьма ценным свидетелем. Послав дотошной бабе одну из своих самых обаятельных улыбок, молодой человек с грустью произнес: — Так не повезло, проше пани! Ногу подвернул, ступить нельзя. Подожду немного, может, пройдет. Очень уж неудобная у вас лестница! — Не лестница, а форменное безобразие! — с готовностью подтвердила голова в дверях, но бдительности не утратила. — Интересно, когда же пан успел подвернуть ногу? Только что вошел, и вообще ничего такого я не слышала. — Вот на этой ступеньке и подвернул, только что, и сразу сел! В самом деле ничего слышно не было, видите, у меня ботинки на микропоре. Да вы не беспокойтесь, я вот помассирую, авось все и пройдет! И он принялся растирать щиколотку правой ноги, так как к бабе ближе была левая. Бабу это не очень убедило. — А мне казалось, что пан уже был здесь, потом спустился на улицу, а потом опять поднялся! — настаивала она. — А чтоб подвернул ногу, такого я не видела. Ага, похоже, любопытная соседка не отходила от глазка в своей двери! Очень важное обстоятельство, и хорошо, что подпоручик его установил, ведь неизвестно, захочет ли еще эта вредная баба общаться с официальными представителями следственных властей. — Пани просто не могла меня видеть, ведь я нагнулся! — вежливо пояснил Яжембский, проверяя свою гипотезу относительно глазка. Поскольку опровержения не последовало, офицер полиции уверился в своем предположении и смело врал дальше, еще энергичнее растирая ногу: — Такая боль, вы не представляете! Трудно сказать, удалось ли подпоручику убедить соседку. Скорее, не удалось, ибо она по-прежнему смотрела на него с подозрением, помощи не предложила и, похоже, о чем-то думала. Затем, судя по движению кудрявой головы, пожала плечами, втянула эту голову внутрь и захлопнула дверь. Будучи уверен, что баба продолжает наблюдать за ним через глазок, подпоручик продолжал демонстративно массировать лодыжку. Ему пришло в голову, что версию с вывихнутой ногой можно использовать и в другом отношении: опергруппа, уезжая, прихватит его с собой как пострадавшего, и тем самым удастся скрыть от дотошной соседки свою принадлежность к полиции. Знакомство с нею, так сказать, состоялось, как знать, может, и пригодится. Полиция прибыла через десять минут. С нею приехал и полицейский врач. — Ну, что тут у вас? — сухо поинтересовался подпоручик Анджей Вербель, с которым Янек Яжембский учился еще в начальной школе, не говоря уже о средней и специальной милицейской. Пути их разошлись лишь после окончания Высшей школы милиции, когда судьба разделила их, отправив на службу в разные отделы. — Нарочно не придумаешь! — ответил Яжембский и стащил коллегу на несколько ступенек вниз. В ответ на недоуменный взгляд давнего дружка пояснил: — Камера работает! Баба вон из той квартиры видит нас в глазок. — Да что случилось? — Приехал поговорить по душам о своем деле с одним типом, а застал клиента для вас. — Фальшивомонетчики? — пожелал убедиться подпоручик Вербель. — Да, как раз копаюсь в этом деле, а он мог много знать. Чертовски много знать. Как тебе удалось так быстро заловить эскулапа? — Случайно ошивался поблизости. А что, ты думаешь, тот еще жив? — Был теплый, я пощупал. И знаешь, в комнате все вверх ногами. Анджей, мне бы хотелось присутствовать при осмотре. — Нет проблем! Пошли скорее! Оказалось, можно уже не спешить, ибо хозяин квартиры, как установил врач, расстался с жизнью окончательно и бесповоротно, и произошло это еще до прибытия подпоручика Яжембского, минимум полчаса назад. После врача свое дело сделал фотограф и уступил место специалисту по дактилоскопии. — На ручке входной двери мои отпечатки, — информировал его подпоручик Яжембский. — Снаружи, внутри я к ручке не прикасался. — Очень мило с вашей стороны, — похвалил его эксперт. — Тут я как раз вижу потрясающие отпечатки. Свеженькие, как первая редисочка. Врач в своем заключении не сомневался. Хозяин квартиры и в самом деле был совершенно мертв. Две колотые раны, из них одна прямиком в нужный орган, исключали ошибку. Следов борьбы врач не обнаружил. — Если удар в сердце нанесен пружинным ножом, это мог сделать даже ребенок, — заметил врач. — А больше ничего до вскрытия сказать не могу. Начальник опергруппы капитан Фрелькович подвел итоги первых минут расследования: — Нападение внезапное, скорее всего, действовали пружинным ножом. Хозяин квартиры открыл кому-то знакомому дверь — это мог быть и мужчина, и женщина, и даже ребенок — и получил первый удар. Не давая ему опомниться, нападавший толкнул хозяина вквартиру, где и нанес ему смертельную рану. Потом в спешке принялся что-то искать в комнате. Преимущественно рылся в бумагах. — И наверняка нашел, — с горечью резюмировал подпоручик Яжембский. — Что бы мне, холера, прийти на час раньше! — А почему же ты не пришел? — поинтересовался школьный товарищ. — Он сам мне назначил время. Слушайте, тут напротив такая дотошная баба живет, она не отходит от глазка в двери и наверняка видела, кто здесь был незадолго до моего прихода. И Яжембский рассказал о своем знакомстве с любопытной соседкой. Оба — и капитан, и подпоручик из следственной группы — очень обрадовались. Такая камера действительно могла оказаться бесценной! Труп лежал посередине небольшой комнаты тесной однокомнатной квартиры и очень мешал опергруппе в ее работе, поэтому капитан распорядился отправить его с врачом в морг. Подпоручики Вербель и Яжембский могли на просторе приступить к осмотру помещения, сам же капитан решил лично побеседовать с наблюдательной соседкой, надеясь в глубине души, что после общения с ней следствие удастся закончить в рекордно короткий срок. Не успел капитан снять палец с кнопки звонка, как дверь распахнулась. — Ну, чего раззвонились? — недоброжелательно поинтересовалась пожилая красотка громким пронзительным голосом, явно намереваясь привлечь к делу общественность. — Сейчас полицию вызову! — А я и есть полиция! — обрадовал ее капитан. — Вот мое служебное удостоверение. Разрешите войти? Мне нужна ваша помощь. Внимательно изучив удостоверение личности, женщина неохотно впустила капитана в квартиру. Удостоверение, похоже, отнюдь не смягчило подозрительную особу, она по-прежнему оставалась неприязненной и бдительной. Опытному оперативному работнику хватило взгляда, чтобы понять — он имеет дело с одной из самых неприятных категорий граждан, самоуверенными и недалекими женщинами старше среднего возраста со следами былой привлекательности, исполненными претензий ко всему на свете неизвестно за что. Первые же слова возможной свидетельницы подтвердили наихудшие опасения капитана: — А что тут вообще происходит? С чего вдруг такой шум? Там живет порядочный человек, редкий мужчина, никогда никакого шума не было, никаких подозрительных визитеров, вроде вас... — Вот я как раз о визитерах и хотел поговорить с уважаемой пани! — подхватил капитан. — У вас глазок в двери, так, может, вы случайно видели, кто тут сегодня был? — Случайно! — фыркнула дама. — Тоже скажете! Да я, если хотите знать... Спохватившись, что сболтнула лишнее, она прикусила язык и попыталась исправить содеянное: — То есть я хочу сказать... приходится смотреть, столько разного жулья развелось! Вот поэтому, как услышу что подозрительное, сразу и смотрю в глазок. Да вы войдите, чего уж там. Капитан с энтузиазмом похвалил столь полезную осторожность и спросил, кого же именно удалось сегодня высмотреть. Оказалось, одного такого... Околачивался здесь, на лестнице, без всякой видимой причины один подозрительный тип. С виду — чисто ангелочек, воды не замутит, вежливый такой. Но она-то знает, что именно такие самые опасные! Уж поверьте ее опыту и умению разбираться в людях. Ногу он подвернул, видите ли! А сам по лестнице вверх и вниз как метеор шастал! Капитан терпеливо выслушал донос на подпоручика Яжембского, продемонстрировав к нему повышенный интерес, поблагодарил бабу за бдительность и спросил, не видела ли она сегодня еще кого до появления подозрительного ангелочка. В бабе опять пробудилась бдительность и недюжинные способности рыночной торговки. — Сначала пусть пан полицейский мне скажет, что случилось. Ведь я же видела — кого-то на носилках вынесли. Не иначе, моего соседа. Совсем расхворался? Он ведь уже несколько дней как плохо себя чувствовал. Приступ какой? А иначе больше ни словечка от меня не услышите. — Убили его! — резко бросил капитан, решив, что встряска бабе не помешает, а правду сказать соседям все равно придется. Полицейская тактика сработала безотказно. Баба была ошарашена, да еще как! Схватилась за горло, видимо, дыхание перехватило, вскочила со стула и тут же тяжело плюхнулась обратно. Капитан невозмутимо наблюдал за реакцией соседки на известие о смерти «такого порядочного человека», «редкого мужчины». А соседка с ненавистью прохрипела сквозь стиснутые зубы: — Это та сука, не иначе! — Какая сука? — немедленно пожелал уточнить капитан. Женщина не ответила. Молча сидела она, пытаясь справиться с волнением и интенсивно о чем-то размышляя. Потом все так же, не говоря ни слова, встала, направилась в кухонный закуток и там напилась воды прямо из-под крана, что несомненно свидетельствовало — волнение было истинным, не показным. Какой дурак в нормальном состоянии стал бы пить прямо из-под крана жидкость, которая в этом городе называется водой? В сыром виде?! Когда всем известно, что даже в кипяченом ею лучше мыть пол, а не потреблять внутрь. Тем не менее женщина немного пришла в себя, села на прежнее место, тяжело вздохнула и решительно заявила: — Все скажу! И, помолчав, стала давать показания: — Первое: в глазок я наблюдала за дверью соседа, потому как он сам меня просил об этом. Кто, кто... Пан Миколай, ясное дело, сосед мой, что живет напротив! За кем наблюдать? Да за всеми, кто тут крутится на площадке, кто звонит ему, когда его нет дома, вообще за всем. Ну, я и наблюдала. Раз какие-то типы пришли и отверткой в его двери ковыряться начали, так я их шуганула. Нет, это еще в прошлом году было. Сегодня? Как же, и сегодня приходили. С час назад, ну, может, с полтора, появилась тут эта лахудра. Я ее сразу узнала! Явилась не запылилась, вспомнила о пане Миколае через три года! Лахудра очень заинтересовала капитана Фрельковича, и он попросил рассказать о ней подробней. — Да жила она с ним три года назад! — с ненавистью, сквозь стиснутые зубы произнесла соседка покойника. — Приходила сюда к нему. Редко правда, чаще он к ней ходил. «Жена», — говорил мне, а какая она там жена! Багажная квитанция вместо штампа в паспорте. Да вот уже как три года не видать тут было этой холеры, и слава Богу, а сегодня — нате вам, объявилась! В зеленом ортальоновом плаще. Он ей открыл, она вошла, побыла немного и отчалила. А уж летела, будто волки за ней гнались! Я в окно поглядела, так она к своей машине чуть ли не бегом бежала. И умчалась. — А какая у нее машина? — Не знаю, в машинах я не разбираюсь. Нет, не «фиат», не «полонез» и не «мерседес», эти я отличу, а , вот за другие не поручусь. Да старая такая машина, поношенная. Я так понимаю — пан Миколай эту стерву бросил, вот она ему и отомстила, пришила беднягу. Как пить дать, она пришила! — Фамилию ее знаете? — Нет, пан Миколай мне не говорил. И имени тоже. — А как она выглядит? — Ну чистая выдра, страх один. Патлы торчат... Что какие? Патлы какие? Да такие, светлые. Ну да, блондинка. Нет, не крашеная. Да уж можете мне поверить, я в этом разбираюсь получше некоторых полицейских чинов! А что еще сказать? Нет, не толстая, скорее тощая. И вовсе не молодая, только строит из себя девочку, а самой никак не меньше тридцати пяти! Рост? Поменьше меня, на полголовы меньше, факт! Поскольку свидетельница габаритами напоминала деревенскую печь, — рост далеко за метр семьдесят и телосложение весьма солидное — капитан сделал необходимую поправку, и все равно информация о внешних данных лахудры, выдры и стервы была слишком общей. Хорошо бы в бумагах покойного пана Миколая обнаружить ее имя и телефон, а возможно, и адрес. — Так вы не знаете, где она живет? — Где-то недалеко, в районе Верхнего Мокотова, а вот улицы не знаю. Пан полицейский, эта чума в квартиру пана Миколая входила последней, а до того пан Миколай живехонький был! Я ему сырок принесла из магазина. Он дверь отворил и взял сырок. Говорю вам — в полном порядке был, живой и здоровый! — Как же здоровый, ведь вы только что сказали, что он уже несколько дней как хворал? — Он ив самом деле был нездоров. Несчастный случай, попал под машину. Что-то с позвоночником, по квартире пан Миколай с трудом передвигался, а на улицу и вовсе не выходил. В остальном же здоровехонек был, с чего ему помирать? — А больше к нему никто сегодня не приходил? Баба ответила не сразу, и у капитана создалось впечатление, что она решает про себя — сказать или не говорить еще о чем-то. Похоже, решила информацию попридержать. — Нет! — сказала как отрезала. Поскольку капитан продолжал выжидающе смотреть на свидетельницу, та, подумав, сочла нужным добавить: — Да к нему, почитай, вообще никто и не заходил. Бывал, правда, один хмырь, но редко, раза два в году, не чаще. Ну, какой хмырь, известно какой! Средний такой, рябоватый, вечно обвешанный фотоаппаратами. А как-то раз заявилась форменная кикимора — большая, толстая и чернявая. Но та вовнутрь не заходила, он с ней через цепочку говорил. Оставил на площадке ждать, вышел, и куда-то они пошли. Нет, кикимора больше не появлялась. По словам наблюдательной соседки, убитый был журналистом и вечно собирал материал-информацию, над которым потом работал дома. Поиски необходимого материала занимали у него много времени, случалось, он целыми днями где-то пропадал. Но пьяным ни разу не возвращался! Даже если добирался до дому поздней ночью или под утро. Одно слово — порядочный человек. На этом, собственно, и закончился первый разговор капитана Фрельковича с наблюдательной соседкой. Из всего сказанного ею самой ценной представлялась информация о неизвестной женщине, побывавшей в квартире соседа последней. Тем временем два подпоручика с помощью сержанта полиции провели в квартире погибшего большую работу. Отложив на будущее подробный анализ множества машинописных страниц, газетных вырезок, газет и журналов в целом виде, а также официальных документов (оптимисты!), они первым делом занялись тщательным изучением двух, по их мнению, самых интересных предметов. Один из них был блокнотом, а может быть, записной книжкой, второй — женской сумкой из мягкой кожи, большой, не очень новой, с оторванным ремешком, на котором ее носили на плече, и испорченным замком-молнией. Капитан Фрелькович накинулся на эту сумку, как оголодавший стервятник на падаль, ведь она, естественно, ассоциировалась у него с упомянутой выше лахудрой, стервой и чумой. Очень возможно, что именно она, бывшая любовница, и прикончила соседа свидетельницы. — Документы? — с надеждой воскликнул капитан. — Фига с маком! — невежливо ответил подпоручик Вербель, но начальство не обиделось — такая горечь и разочарование прозвучали в голосе подчиненного. А тот добавил: — Разве в такой сумке может оказаться что-нибудь путное? Да вы сами взгляните, пан капитан, на ее содержимое, вон там мы все выложили. И перечень составили. Обозрев кучу самых разнообразных предметов, вываленных на софу, капитан схватился за перечень. Из него следовало, что весьма поношенная пластмассовая косметичка, находящаяся в упомянутой дамской сумке, была битком набита предметами, из которых только пудреница не вызывала удивления. Остальные же ничего общего с косметикой не имели. Там находились: перочинный и консервный ножи, лекарства и перевязочный материал, филателистический пинцет, булавки и столько прочей дребедени, что содержимого только косметички хватило на то, чтобы завалить полсофы. Капитан воздержался от комментариев и продолжил чтение перечня. Под пунктом 4 в нем фигурировал миниатюрный календарик на этот год всего с двумя записями. Под пунктом 15 — клочок бумаги с надписью «Змам 46 16». Далее следовал еще один клочок, на котором было в спешке накорябано: «Зося 15». Фигурировали в перечне и несколько пустых пластмассовых папок с надписями на иностранных языках, и ксерокопия весьма экзотического кулинарного рецепта, жетоны к игорным автоматам, скомканные куски бумажных салфеток и туалетной бумаги. От 17 до 21 пункта следовали: две банки пива марки «Окочим», бутылочка салицилового спирта, горсть гальки в целлофановом пакете, отдельно два довольно крупных булыжника, один черный, другой белый, и небольшой электрический фонарик на две батарейки — без батареек. Дочитав до конца, капитан долго молчал, переваривая прочитанное, потом задумчиво произнес: — Женщина, которая в своей сумке носит столько барахла, способна на все! Ведь она же явно ненормальная. Была тут в квартире одна, незадолго до Яжембского. Ее обязательно надо найти. — Надо бы, но как? — пробурчал подпоручик Вербель. — Есть же ее записи в календарике. Ну и клочки бумаги с двумя телефонами. — Много ли выжмешь из «Зоей 15»? Всем известно, что пятнадцатого мая именины Зофьи. Вы на «Змам» надеетесь, пан капитан? Хотелось бы знать, что это такое — «Змам». — Адрес, — не очень уверенно предположил капитан, — улица Змам, дом сорок шесть, квартира шестнадцать. — Да разве есть такая улица? — удивился подпоручик. — А вот вы и проверьте. И позвоните по этим вот номерам телефона, что записаны в календарике. А больше ничего не обнаружили интересного? — Я нет, может, коллеге удалось... Коллега, подпоручик Яжембский, занялся изучением записной книжки покойного. Судя по выражению лица коллеги, ему не многое удалось из нее выудить. — Обнаружишь тут! Ну и блокнотик, в жизни не видел такого. И в самом деле, трудно было назвать блокнотом эту груду перепутанных смятых страниц. Объединяло их лишь то, что лежали они в одной кучке и были одного формата. Заполняли странички бесчисленные цифры, номера телефонов, адреса, наскоро сделанные записи для памяти типа: стекло, суб. 17, бабуля, 77/42, Яр., М. Око, на углу и т. п. Компьютер бы спятил, пытаясь расшифровать такое! — Послушайте, а вы уверены, что это сумка женщины, а не покойника? — деликатно поинтересовался подпоручик Вербель. — Она хоть и дамская, да уж очень подходит ее содержание к записям в его записной книжке. — И пудреница подходит? — усомнился капитан. — Зато губной помады в сумке не было. И туши для ресниц. А у женщин они всегда при себе. — Кончай инсинуировать, он был нормальный мужик! — рассердился подпоручик Яжембский. — Метр восемьдесят ростом, и бицепсы, как у борца. Бабу из себя никогда не строил. — Ты его так хорошо знаешь? — удивился капитан. — Еще бы мне его не знать! Не первый месяц копаюсь в афере с фальшивомонетчиками. Этот тип работал в МВД, но уже пятнадцать лет как вышел на пенсию. После того, как получил травму позвоночника. Однако склонность к разнюхиванию осталась. На свободе занялся расследованием подделки пятисотзлотовых купюр. Возможно, еще раньше проявил интерес к фальшивым стодолларовым банкнотам, но точно утверждать этого не могу, пока нет данных. Человек предельно осторожный и очень замкнутый, держался в стороне от всех, много знал, но помалкивал, язык не распускал. Для чего собирал сведения — трудно сказать, может, просто искусство ради искусства. Мне удалось его прижать к стенке, во время нашего последнего разговора согласился на встречу и дал понять, что кое о чем расскажет, поделится своими сведениями. Поделился, ничего не скажешь... Помолчали, каждый думал о своем. Молчание прервал капитан: — Необходимо выяснить следующие вещи. Кажется, тут кто-то ковырялся в замке отмычкой. На сей счет допросить бабу из квартиры напротив. Далее, недавний несчастный случай с покойным. Получил опять травму позвоночника, везет же человеку! Тут могут сохраниться сведения в Дорожной инспекции, разузнать подробности... — А самое главное — разыскать хозяйку этой сумки! — подхватил подпоручик Вербель, взмахнув упомянутой сумкой. — Только и делов! Вернувшись в комендатуру полиции, подпоручик позвонил по номерам телефонов, обнаруженным в календарике. Оба не отвечали. Удалось выяснить, что это номера в Центре экспериментальной медицины Польской академии наук, который расположен на улице Дворковой. Правда, в это время в Центре уже мог закончиться рабочий день. Стали искать улицу Змам и не нашли. Подпоручик Яжембский высказал предположение, что запись прочли неправильно, следует читать — Знам. Улицы, начинающейся на Знам, тоже не оказалось. Подпоручик Яжембский пошел еще дальше и предложил расшифровать запись как Знан, ибо не вызывали сомнения только буквы «З» и «а». Таких улиц Оказалось целых две, улица Знана и улица Знанецкого. Первая была короткой ууичкой на Воле, старом районе Варшавы, вторая, тоже не сказать чтобы очень длинная, в Гоцлавеке, районе новостроек. Поскольку ни на одной из этих улиц никак не поместился бы дом под номером 46, сотрудникам следственной группы было поручено поискать упомянутые улицы по другим городам Республики Польша. Когда следственная группа покидала квартиру, где был обнаружен труп, подпоручик Яжембский предусмотрительно попросил коллег вывести его из квартиры под видом задержанного. Школьный товарищ с удовольствием выполнил его просьбу и не только крепко держал Яжембского за плечо, выпроваживая из квартиры, но даже легонько подталкивал в спину. Оба надеялись, что любопытная соседка подсматривала в глазок, а подпоручик Яжембский рассчитывал побеседовать с ней в частном порядке. Вечером того же дня он нанес ей визит. — Ну что? — удивилась соседка, впуская в квартиру уже знакомого человека, — Так сразу и выпустили? — Сразу и выпустили! — не задумавшись ответил молодой человек. — Только проверили отпечатки пальцев да обыскали. Перчаток не обнаружили, чего же не выпустить? — Вы могли их сто раз выбросить, когда по лестнице вниз сигали. — Так они не только лестницу проверили, а и все мусорные ящики поблизости. И мою ногу. Увидели, что вывихнута, с такой я далеко не мог сбегать. Ихний доктор мне перевязку сделал. Вот, смотрите. Подтянув брючину, молодой человек продемонстрировал свою щиколотку, аккуратно обмотанную эластичным бинтом. Правую, Яжембский постарался не перепутать. Женщина с недоверием покачала головой. Непонятно, как это она могла так ошибиться, ведь уверена была, что вот этот парень с грохотом помчался вниз по лестнице и тут же вернулся, а оказывается, и в самом деле, вывихнув ногу, сидел на лестнице согнувшись, потому она его и не могла видеть. Жаль, что сидел молча, вот если бы еще и стонал, тогда у нее не осталось бы и тени подозрений. Последнее соображение недоверчивая соседка высказала вслух, на что Янек Яжембский признался: не стонал он не потому, что такая сильная у него воля, а просто от боли горло перехватило. Это чистосердечное признание вроде бы немного смягчило недоверчивое сердце женщины. — А теперь вы чего хотите? — почти дружелюбно поинтересовалась она. — Если бы я знал! — с тяжким вздохом ответил несчастный молодой человек. — Теперь и сам не знаю, что делать. Кто-то убил вашего соседа, а я, честно говоря, ведь к нему пришел. — Знаю! — отрезала соседка. — Но наверняка не знаете, что его обокрали! — убедительно врал подпоручик. Историю он заранее выдумал. — Утащили большой толстый портфель, точнее, саквояж, размером с хороший чемодан. Бумаги там у него были... — Что за бумаги? — Да всякие. В том числе и мои. Как бы это вам объяснить... Расписки там были, векселя, знаете, всякие такие документы... Имея их на руках, можно много неприятностей людям сделать. Я хотел договориться с паном Миколаем, знаю, за так он бы моих расписок не отдал, но я и заплатить был готов. Да что я! Мелочь. А вот некоторые другие, чьи векселя оказались у пана Миколая, запросто могли и пристукнуть беднягу, чтобы раз и навсегда разделаться. И дешевле обойдется... Вот я и подумал — не было ли здесь чего-нибудь такого, особенного? Ну не знаю, скандал какой, ссора, попытка взлома, не угрожал ли кто ему? Вы, судя по всему, женщина умная, наблюдательная, вы должны знать все! И молодой человек устремил на умную женщину такой молящий взгляд, что и камень бы не выдержал. И хотя баба по своей консистенции намного превосходила любой минерал, она вроде бы чуточку смягчилась. Во всяком случае, утратила настороженность, ибо у нее вырвалось: — А может, это те самые... — Которые? — жадно подхватил подпоручик. Баба немедленно спохватилась и вновь закаменела. — Ну та самая зараза, — ответила она. — Та сука, та мерзавка, что убила его. Вышла она с торбой. Информация о торбе была весьма ценной, но проинструктированный капитаном подпоручик намеревался расколоть упрямую бабу, которая что-то явно скрывала. Для следствия, естественно, главный интерес представляла женщина, посетившая пана Миколая за минуту до его смерти, но оно, следствие, не имело права проигнорировать и все сопутствующие обстоятельства. Особенно, если их скрывали столь упорно. Торба была описана соседкой во всех подробностях: большая, похоже тяжелая, битком набитая и зеленого цвета. Нет, из нее ничего не торчало, так что невозможно было догадаться, что именно вынесла эта гангрена. Очень может быть, что и те самые бумаги. Подпоручик разыграл целую комедию. Это надо же, как ему не повезло! Хозяин бумаг убит, а бумаги свистнула какая-то неизвестная гангрена. Может, хоть кто-нибудь еще ее видел, может, кто ее знает, раз она бывала в этом доме, может, кто из соседей или дворник? А вообще, очень странно, ибо, насколько он знает, бумагами были заинтересованы сплошь мужчины, откуда появилась женщина и чего ей тут было надо? Совершенно непонятно и вообще сплошные проблемы! Старания подпоручика не пропали даром, баба вроде бы стала колебаться. Невооруженным глазом было видно, что в ней борются противоречивые чувства: засадить на всю оставшуюся жизнь за решетку стерву и гангрену или сообщить этому несчастному молодому человеку еще какую-то информацию. Информация свидетельствовала о ее, бабы, уме и наблюдательности и уже не могла повредить соседу. А с другой стороны, как не воспользоваться такой уникальной возможностью отомстить разлучнице? Ни за что! — У меня чуть молоко не убежало, — сухо заявила баба вроде бы ни с того ни с сего. — Так что не знаю, был ли тут еще кто. А ее я видела! И когда она ушла, пан Миколай был уже мертв. Повесить ее мало, пусть на веки вечные в пекле мается, такого мужчину убила! Голос женщины дрогнул, и стало ясно, что под безвкусным макияжем и копной взбитых и покрытых лаком волос кипят истинные страсти, над которыми довлела ненависть и жажда мести. Подпоручик поспешил высказать свое полное согласие с мнением уважаемой пани. Да, он тоже считает, что принятое ранее наказание плетьми у позорного столба следовало бы для некоторых преступниц вновь ввести. А еще лучше таких привязывать к хвосту лошади и... Но даже такое родство душ не побудило соседку выявить правду. Двух человек видела она сегодня у двери своего соседа — заразу и вот его самого, а больше никого. И ничего не знает. У подпоручика создалось твердое убеждение — что-то еще произошло здесь сегодня. Или еще кто околачивался, или покойник выходил после ухода заразы, или что-нибудь другое приключилось, однако выдавить правду из этой ожесточившейся мегеры представлялось невозможным. В своих показаниях она зациклилась на одном пункте, возможно и имеющем место, а больше ни о чем сообщать не намеревалась. Более того, сама попыталась выудить у подпоручика информацию: — А что, когда вы вошли в квартиру, так пан Миколай был совсем мертвый? — Совсем! — ответил подпоручик. — И по правде говоря, я хотел тут же смыться, да проклятая нога подвела. Вы небось видели — наехали менты и прихватили меня. Вот интересно, кто им сообщил? Случайно не вы? — Нет, не я. Ведь тогда я еще не знала, в чем дело, а пан Миколай очень не любил шум поднимать, я бы не осмелилась без его разрешения. Тьфу, что я такое говорю! А вы никого не видели, когда сюда поднимались? — А кого я мог видеть? Вы имеете в виду ту заразу? — Да нет, уже после нее мое молоко закипело, пришлось постоять над кастрюлей. Но ведь она могла прийти не одна, а с компанией. — С какой компанией? Баба упрямо сжала рот, а подпоручик вновь почувствовал уверенность в том, что соседка наверняка еще кого-то видела здесь, на лестничной площадке. Видела, но ни за что на свете не признается, чтобы под подозрением оказалась лишь ненавистная соперница. А может, сама не уверена, что еще кого-то видела, может, не успела рассмотреть, как раз из-за того самого молока, о котором так упорно твердит. Может, только что-то слышала... Выдерживая долгую паузу, молодой человек испытующе глядел на свою собеседницу. Без толку, выдержка у той была железобетонная. Подпоручик тяжело вздохнул и на всякий случай задал вопрос: — А сколько прошло времени от ухода этой заразы до моего появления? Может, хоть приблизительно можете сказать? — Шестнадцать минут! — был ответ. Подпоручик изумился: — Вы так точно заметили время? — Да, все из-за молока. Я его поставила, а сама на часы смотрела. — И за это время ничего не произошло? — Как же не произошло? Молоко сбежало. Подпоручик почувствовал, что сыт этим молоком по горло, и сменил направление расспросов. — Вот вы упоминали, уважаемая пани, что один тип ковырялся в замке вашего соседа отмычкой. Расскажите об этом подробнее, если помните, конечно. Баба вроде бы вздохнула с облегчением — ушли от неприятного разговора — и охотно поделилась сведениями о типе с отмычкой. Было это еще в прошлом году. И не один был тип, с ним еще женщина была. Ну, какие, обыкновенные, он не старый, но и не молодой, средний такой, а она помоложе будет. Рассказывать особенно нечего, ведь они так ни до чего и не доковырялись, она их шуганула. А больше тут ничего особенного не происходило, пан Миколай — человек порядочный, спокойный, таких мужчин поискать... И опять полились дифирамбы покойному. Подпоручик изображал на лице внимание и сочувствие, стараясь не выходить из своей роли. — Да, так не повезло, — мрачно резюмировал он, когда соседка замолчала. — А я, признаться, питал слабую надежду, что он, пан Миколай, может, кое-что у вас оставил. Ведь он полностью вам доверял, я правильно понял? — Полностью! — с гордостью подтвердила соседка. — И если бы захотел что оставить, то только у меня. А вам обязательно надо разыскать ту заразу. Мало того, что она прикончила пана Миколая, так еще и воровка, ваши бумаги сперла... На этом их разговор и закончился. Злой как черт спускался подпоручик Яжембский по лестнице, тщетно ломая голову над тем, как заставить проклятую бабу поделиться, несомненно, очень важной информацией. В том, что она ею располагала, он теперь не сомневался. В комендатуре полиции уже были получены результаты дактилоскопической экспертизы. С ними подпоручика ознакомил капитан Фрелькович. — В квартире обнаружены отпечатки пальцев всего двух лиц — покойника и свеженькие, женские. А больше никаких! Сколько живу, такого не встречал! И ведь ничего не стирали, специально отпечатки не стирали, это установлено. Неужели в этой квартире так никто никогда и не бывал? — А весь этот беспорядок в комнате? — заинтересовался подпоручик Яжембский. — Его та женщина устроила? — Нет, беспорядок устраивали в перчатках. Серых, синтетических. Но могло быть и так: он ее впустил, она вошла, поговорили, она наоставляла немного своих отпечатков, потом сделала вид, что уходит, убила хозяина, надела перчатки и принялась что-то искать. След от перчаток всюду оставлен поверх следов от ее пальцев, так что приходится принять такую очередность. — Допустим, а зачем она оставила свою сумку с камнями и пивом? — Черт ее знает. Может, ее что-то спугнуло, пришлось срочно смываться. Ума не приложу! Никакая разумная версия не приходит в голову. Я уже готов был допустить, что сумку хозяин хранил как память о ком-то. Да вот пиво свеженькое, календарик этого года. А внутри сумки отпечатки пальцев только этой женщины. На бутылках с пивом еще, правда, чьи-то, скорее всего продавца. Знаешь, у меня такое ощущение, что что-то здесь не так, уж больно все просто... В свою очередь подпоручик Яжембский доложил о своем разговоре с соседкой покойного и обуревавших его, подпоручика, подозрениях насчет скрываемых соседкой сведений. Капитан оживился. — Значит, возможна все-таки еще одна версия, — сказал он. — Соседка видела еще кого-то, кто заходил в квартиру соседа после ухода той женщины, и он-то и прикончил нашего покойника. А потом стал что-то искать в его квартире, устроил беспорядок и смылся. Ты как думаешь? — Баба явно что-то скрывает, то, что может свидетельствовать в пользу ненавистной ей женщины, поэтому и не говорит. Уперлась и ни словечка! Послушай, не сделать ли нам кофе? — Он подошел к столику, включил чайник с водой. — У вас найдется кофе или мне сбегать за своим? — У Вербеля где-то должен быть, посмотри. А теперь давай, рассказывай в подробностях, что удалось узнать. Может, сопоставив данные, на какую-нибудь версию и нападем. Я уже договорился о временном включении тебя в нашу опергруппу. Или вот что, принеси-ка для начала свои документы, те, что ты собрал по делу о фальшивомонетчиках. Наверняка пригодятся. Тогда уж и кофе свой захвати. — Приветик! — сказал мужской голос в телефонной трубке. Я не ответила. Слишком хорошо знала я этот голос и слишком сильно ненавидела его все эти три года. Только в последнее время ненависть поуменьшилась. Давно отошли в прошлое упоительные чувства и романтические душевные порывы. Их сменили разделяющие нас бездонные Пропасти, горы до небес и топкие болота, в которых без следа погрязло все светлое, что некогда объединяло. Не думала я, что снова придется услышать этот голос. По опыту зная, что он способен ждать до посинения, я сочла за лучшее отозваться и сухо произнесла: — Добрый день. Он сразу перешел в наступление: — Значит, ты узнала, кто говорит? — Да. — У меня к тебе громадная просьба. Мне бы очень хотелось, чтобы ты пришла. Мне показалось, я ослышалась. В гневе я всегда реагировала необдуманно. Вот и теперь, позабыв о намерении быть сдержанной, я невольно воскликнула: — Что ты сказал?! — Мне бы хотелось, чтобы ты пришла ко мне, — вежливо ответил он, не обращая внимания на тон вопроса. Он всегда был таким. — И, если можешь, немедленно. Уж не спятил ли он? Или перепутал номера телефонов и не отдает себе отчета в том, с кем говорит? — Зачем? — заставила я себя спросить по возможности спокойно. — Мне нужна твоя помощь. За те семь лет, что мы провели вместе, ему неоднократно требовалась моя помощь, и каждый раз это было такое, от чего становилось плохо. Он говорил: «Будь готова, мне понадобится твоя помощь». И я по нескольку часов, как дура, должна была сидеть в полной готовности, ничего не делая, никуда не отлучаясь, и ждать, что он мне соизволит приказать куда поехать, что сделать. Одна из причин, приведшая к нашему разрыву. — А ты отдаешь себе отчет, с кем говоришь? — недоверчиво поинтересовалась я. — Конечно, отдаю, ведь я же звоню именно тебе! Мне требуется помощь, и ни к кому другому я обратиться не могу. Сколько раз ты упрекала меня, что я тебя не ценю, что не вижу в тебе никаких положительных качеств. Вот тебе еще одно доказательство, что ценю и вижу. И особенно одно из них, которое в данной ситуации просто бесценно. И поверь, сейчас речь идет не обо мне, а о гораздо более важных вещах! Я с трудом удержалась от того, чтобы не выразить вслух своего изумления: разве есть на свете что-то более важное, чем он? Вместо этого решительно заявила: — Не хочу! — Я предполагал, что ты не захочешь. И все-таки обратился к тебе. Ибо дело это связано с такими вещами и такими людьми, которые, я уверен, тебя очень интересуют. У тебя появляется возможность узнать нечто очень важное. — Выходит, ты предлагаешь мне взятку? — Нет, я знаю, взяток ты не берешь. А сейчас одному из твоих друзей грозит опасность. Оказывая мне помощь, ты поможешь и ему. Я бы сам все сделал, уже немного осталось, да временно лишен возможности передвижения. Противоречивые чувства боролись в моей душе. Гнев и ненависть побуждали отказаться от всяких дальнейших разговоров и положить трубку, любопытство и желание помочь какому-то своему другу толкали на дальнейшие переговоры. Ну и еще эта дурацкая черта моего характера — не подвести человека, если он надеется на меня, доверился мне. Не меняться же мне теперь, даже если доверившийся мне человек оказался форменным свиньей, грубым животным, лишенным жалости и понимания! — Ладно! — со злостью сказала я в трубку. — Приду. Что, прямо сейчас? — Как можно скорее. Дорога не заняла много времени, через десять минут я уже была у его дома. Жил он, чтоб ему пусто было, на пятом этаже, а в этих жутких домах на Рацлавицкой улице нет лифтов. Давно уже мечтала я лицом к лицу встретиться с тем извращенцем, который дал указание пяти-шестиэтажные дома строить без лифтов, решив, вероятно, что в них поселятся сплошь альпинисты и скалолазы. Задушила бы кретина голыми руками! По лестнице на пятый этаж я поднималась дольше, чем ехала до этого дома. Уже на третьем этаже я почувствовала, что моя сумка стала тяжелее, на четвертом я еле ее тащила. Интересно, чем это она у меня набита? А поскольку еще обнаружилось, что ремешок, на котором она висела на плече, еле держится, вот-вот оторвется, пришлось эту тяжесть тащить в руке. К знакомой двери на площадке пятого этажа я добралась на последнем издыхании и была не в состоянии даже жестами дать понять мое отношение к бабе из квартиры напротив, глаз которой так и выпирал из глазка ее двери. — В чем дело? — неприязненно спросила я Ми-колая, захлопнув за собой его дверь. — Видишь ли, — вежливо ответил тот, — у меня неприятности с позвоночником. Я не сочла нужным отреагировать на информацию, не поинтересовалась, что именно у него с позвоночником, зато сразу поняла, что ему от меня требовалось: значит, надо сделать за него что-то вне дома, ибо сам он выходить не может. Да уж, одолеть такую лестницу и здоровый-то не всякий способен... Я молчала, выжидая, чтобы он сам изложил свою просьбу. И дождалась, Миколай заговорил сам: — Не буду говорить о других чертах твоего характера, но уж положиться на тебя можно, на себе проверил не один раз. Если возьмешься — сделаешь обязательно. А просьба моя такая: я дам тебе сумку, которую надо отвезти на Центральный вокзал, в камеру хранения. Там есть такие автоматические ячейки. Запрешь в одну из них, а ключ привезешь мне. Сделать это надо поскорее, но не раньше, чем через два часа. Вот и все. Извини, что обременяю тебя, но ты сама неоднократно повторяла — человек должен расплачиваться за свои достоинства, ты — за свою добросовестность и честность. У меня в глазах потемнело от ярости. С ума он сошел, что ли, чтобы сейчас вспоминать как раз то, из-за чего у нас вечно вспыхивали ссоры? Сколько раз он имел случай убеждаться в моей добросовестности, оскорбляя меня при этом и унижая. Теперь-то зачем об этом вспоминать, если действительно нуждается в моей помощи? Не иначе позвоночник ему в голову бросился. Ох, как хотелось кинуть ему в лицо: «Подавись ты моей добросовестностью», повернуться и уйти, хлопнув дверью. Уж не знаю, что меня удержало. — Ну и разумеется, быть немой как могила или колодец бездонный, — лишь ехидно произнесла я. — Колодец не молчит, — поучительно заметил Миколай. — В колодце есть эхо. А если бы не надо было соблюдать тайну, я нашел бы и других исполнителей. Езус-Мария, смилуйся надо мной! За что я должна выслушивать все это? Если я такое сокровище, так раньше надо было меня оценить, а не использовать в своих целях как неодушевленный предмет, не очень полезный, зато весьма обременительный. Любая девка казалась ему намного привлекательней меня. Так пусть теперь эти девки и таскаются по вокзалам с его вещами! Уж что я вытерпела с ним, на сколько постарела, как истрепала нервы — и не рассказать. И нет у меня ни малейшего желания помогать ему, к тому же я на все сто процентов уверена — нет никакой необходимости отвозить этот сверток. Выдумал он такую необходимость! Предельный эгоист, эгоцентрик в высшей степени, он уверен, что весь мир только и ждет, чтобы вцепиться в его секреты, наступит мировая катастрофа, если кто-то про них проведает. И я должна принимать участие в этом идиотизме?! Только потому, что, оказывается, я — единственное существо во всей Галактике, достойное его доверия. Правда, прося оказать помощи, Миколай, надо отдать ему справедливость, не подлизывался и не пресмыкался передо мной. — Где это? — спросила я. — Да вот, — указал он на огромную пластиковую сумку, битком набитую. Я попробовала приподнять ее, и у меня опустились руки. — Чем она у тебя набита? Килограммов сто, не меньше! — Всего шесть с половиной. А набита она записями, составляющими плод моих исследований, которые тебя также интересуют. По разным причинам я не могу это держать дома. А с сумкой тебе не придется подниматься по лестнице, спускаться будешь. Исследования же касаются... Кажется, его зовут Павел, не так ли? Молнией пронеслось в голове — так вот что торчало занозой в его сердце все эти годы! Холодная ярость овладела мной, я поставила сумку и потребовала, сдерживая нарастающее бешенство: ; — Немедленно говори, в чем дело! — Нет, — ответил мерзавец. — Скажу, когда ты вернешься с ключом. Он смотрел на меня с таким потрясающим равнодушием, что рассудок подсказал — надо пойти на компромисс. Я хорошо знала этого человека: скорей я по кирпичику разберу этот проклятый дом, чем выдавлю из него хоть одно слово. — Хорошо, — сказала я, — через два часа. — Кстати, обрати внимание на разрушенную беседку, — заметил этот мерзавец совершенно равнодушным тоном. Как меня кондрашка не хватила на вместе — не знаю. Ну, ладно, через два часа я сюда вернусь и вот — клянусь чем угодно — с места не сойду, к полу прирасту, пока он мне не скажет всего! Убью мерзавца, если надо будет! Дверь-то он мне откроет, ведь ключ от меня получить надо. Злая, как сто тысяч чертей, пылающая от ярости и в то же время старающаяся не показать этого, я взяла его торбу и свою сумку. Вот еще дополнительная тяжесть! Тут я вспомнила, что ведь через два часа опять сюда вернусь, зачем же таскаться со своей сумкой, еще раз тащить ее на пятый этаж? Хватит с меня того, что я сейчас спущусь с этой неимоверной тяжестью, хоть подниматься буду налегке. Не помню, что у меня там в сумке, но пока я без нее обойдусь. Я лишь вынула из своей сумки кошелек и портмоне с документами. Хорошо, что в моей куртке такие карманы, еще и не то поместится. — Сумку оставляю, пусть у тебя постоит. — Хорошо. Постарайся никому не попадаться на глаза. Вот еще пылая от ярости, я не помнила, как спустилась с лестницы, как добралась до своей машины. Затолкала проклятую сумку на заднее сиденье и поехала на вокзал. В Павла я влюбилась в восемнадцать лет, когда была студенткой первого курса. Он учился на втором. Поскольку у меня к тому времени был уже муж и первый ребенок, я задушила в себе неуместное чувство, чему немало способствовал тот факт, что объект не обращал на меня особого внимания. Обращал он его на Баську, одну из моих подружек, девицу потрясающей красоты, но с невыносимым характером. Вот так, с самого начала, мой жизненный путь вечно преграждала чья-то потрясающая красота... На Баське он и женился. Слабым утешением явилось то обстоятельство, что в характере супруги он разобрался раньше, чем я защитила диплом. Потом я на время потеряла Павла из виду, потом мы встретились снова. К тому времени у меня уже было двое сыновей и я развелась с мужем, а у Павла оказалась новая жена. Мне это было до лампочки, слишком много проблем ставила передо мною жизнь, но прежние чувства аукнулись, и я, не сдержавшись, сказала ему об этом. Тогда мы вместе работали над интерьером резиденции американского посла, ну и я как-то ляпнула чего не следовало, без всякой видимой цели, ибо считала свою жизнь окончательно разбитой и планов на будущее уже не строила. — Похоже, голубушка, ты спятила малость, — сочувственно отозвался в ответ Павел, решительно изгоняя из посольской ванной крикливый кармин и заменяя его тонированной охрой. — Ты молода, красива, только жить начинаешь, карьеру наверняка сделаешь! Да от мужиков отбою не будет! — Ха-ха! — только и сказала я. Зачем мне какие-то мужики, вот если бы он сам... Мог бы на деле доказать, что жизнь моя только начинается, вместо того чтобы утешать дурацкими словами. Вслух я этого не произнесла, но, похоже, мысли мои витали в воздухе, ибо он каким-то образом отгадал их и желание мое осуществил. Жизнь продолжалась, любовь наша через пень колоду тянулась, спотыкаясь на многочисленных роковых препятствиях, но дружбу нам удалось сохранить навсегда. Пни и колоды были самого разного свойства. Когда Павел разводился второй раз, я уже успела не только второй раз развестись, но и поклялась в верности Миколаю. А когда рассталась с ним, Павла поблизости не оказалось, не говоря уже о том, что он был женат в третий раз. Меня эта женщина не могла вынести даже на столь большом расстоянии, и Павлу, чтобы избежать скандалов, приходилось скрывать от нее мои самые невинные приветы и поздравления. К тому времени Павел навсегда покинул родину. Дело в том, что на четверть он был французом, с детства польский и французский были для него родными языками, а его французская бабка так до конца дней своих и не овладела польским. Во Францию Павла всегда тянуло, чему, принимая во внимание тогдашние порядки в нашей стране, нечего удивляться. Талантливый декоратор, там он считался ценным специалистом и вообще уважаемым человеком, здесь же терялся в серой массе безликих роботов, лишенных всякой перспективы на будущее. Он мечтал работать свободно, с размахом, никому не подчиняясь и не оглядываясь на всевозможные ограничения, расстался с народной, прости Боже, демократией и бросился в объятия капитализма. Результаты оказались ошеломляющими. Однако до этого Павел отколол рискованный номер. Даже слишком рискованный. Зарабатывали мы тогда мало, что кот наплакал. Я меньше, он немного больше, но все равно мало. А уезжать за границу нищим, клянчить на хлеб и ночевать под мостом очень не хотелось. Питаться сухим хлебом с остатками колбасы, захваченной с покинутой родины — нерадостная перспектива. Человеком почувствовать себя хотелось сразу же. — Аська! — как-то сказал Павел. Он один на свете так меня называл (Иоанна — Иоаська — Аська). — Если умеешь колдовать, постарайся уж для меня, сейчас мне просто необходима помощь каких-нибудь сверхъестественных сил. — Ты что задумал? — встревожилась я. — Побился об заклад. И теперь меня ждет одно из трех: пять тысяч зеленых, строгая изоляция на срок до двадцати пяти лет или пенсия по инвалидности на всю оставшуюся жизнь. Наколдуй,чтобы получилось первое. — А что это за пари? — сурово спросила я. — Я побился об заклад, что сумею нарисовать стодолларовую купюру. Что касается моих творческих возможностей, тут я совершенно уверен, плевое дело. К сожалению, заключая пари, я был здорово выпивши, иначе, может быть, и воздержался бы. Хотя уже и тогда отдавал себе отчет, на какое опасное дело иду. Понимал, что и отъезд меня не спасет, ибо такого рода преступления преследуются Интерполом. — И что, отступить уже нельзя? — Поздно, тот человек передо мной раскрылся, и теперь мне или браться за дело, или плыть Вислой к морю в виде хладного трупа. Это тебе не благотворительное общество. — О Езус-Мария! Никому ни слова об этом! Об этом мы не только никому не сказали, но и между собой не говорили, тем не менее я узнала, что пари Павел выиграл и вскоре после этого покинул Польшу. Затем была короткая встреча в Париже. Павел по уши сидел в работе, от заказчиков не было отбою, пресса всего мира писала о нем. Ему удалось отвертеться от какого-то интервью, чтобы втайне от жены встретиться со мной. Встречу я начала с того, что со злостью накинулась на бывшего возлюбленного. — Чувства твои я уважаю, но не понимаю, черт возьми, что эта женщина против меня имеет? Я раньше нее спала с тобой! Это я могла бы предъявлять претензии! — А разве от женщин можно требовать логики? Ей просто хотелось бы, чтобы тебя просто вообще никогда не было на свете, и давай с этой темой покончим. — Не только ей этого хочется! — пробурчала я в ответ, мимоходом подумав о том, что знаю еще подобных женщин, но сейчас не время было раздумывать над таким удивительным явлением. Должно быть, было во мне что-то такое, что вызывало распространение активной неприязни ко мне у стольких представительниц нашего прекрасного пола... — Ты знаешь, у меня возникли кое-какие опасения, — сказал Павел в ходе той нашей парижской встречи. — Ну, может, опасения — сильно сказано. Тень опасений. Техника, конечно, за это время изменилась, но где-то у кого-то припрятана картинка моей стодолларовки с моими отпечатками пальцев и, стыдно признаваться в такой глупости, но даже и матрица. Один раз я брал ее в руки. — Не надо было брать! — поучительно сказала я. — Для того, чтобы разглядывать, хватило бы и глаз. — Я только что признался в собственной глупости, не так ли? — мягко возразил Павел. — А то самое мероприятие раскручивается вовсю. Ты знаешь, полиция такого не любит. К тому же дело осложняют некоторые политические аспекты, не только здесь, но и в Штатах. Впрочем, ты сама, все понимаешь, говорить об этом излишне. Вдобавок зашевелились конкуренты, у меня есть враги. Предметы, о которых я только что упомянул, находятся в Польше. — И что? — Если бы удалось их уничтожить... Я подумала о Миколае, с которым меня тогда как раз связывала любовь — огромная и вечная, как завивка и двигатель. Тогда я Миколаю доверяла безоговорочно. Возможностями он располагал, энергии ему не занимать, а что Павла любил примерно так же, как жена последнего — меня, так на что мои дипломатические способности? Подавив зародившиеся было в душе сомнения в собственных дипломатических способностях, я решила попытаться. Когда я сказала об этом Павлу, он решился ознакомить меня с теми сведениями, которые ему удалось собрать. Его дед, супруг той самой французской бабки, был богатым человеком. Среди прочих недвижимостей было у него небольшое поместье Поеднане, которое находилось в четырех километрах за Тарчином, недалеко от груецкого шоссе. Я не только знала об этом поместье, но и бывала там. Дело в том, что моему отцу, банковскому служащему, вскоре после войны приходилось вести по роду службы дела с владельцем поместья. Недвижимость эта равнялась пятидесяти гектарам и десяти квадратным метрам. Вот из-за этих десяти м2 и разгорелся весь сыр-бор. Владения, превышающие пятьдесят гектаров, государство приватизировало. Оно бы не задумываясь отобрало и Поеднане, да дедушка Павла был малый не промах, использовал все свои тайные возможности, нажал на тайные пружины, и довольно долго ему удавалось сдерживать аппетиты государства. В конце концов ему помог мой отец, человек справедливый и мыслящий математическими категориями. По его предложению цифру, обозначающую размер владения, округлили в сторону уменьшения. Чем в конце концов закончилось дело, я не знаю, но поместье запомнила очень хорошо, ибо отец брал меня туда с собой несколько раз, поместье мне чрезвычайно нравилось, я даже представляла, что оно принадлежит мне... Потом я выросла, научилась читать и разучилась мечтать, долго не бывала в тех краях и уже совсем недавно приезжала туда вместе с Миколаем. Павел был старше меня на три года, в доме деда подолгу живал и в его поместье знал каждый кустик. Знал он и о том, что до сих пор сохранился тайный ход из дома до беседки, стоящей в саду. Так вот, у него была информация о том, что подвалы дома и подземный ход к беседке используются фальшивомонетчиками как тайные хранилища. Откуда он это узнал — мне неизвестно. Далее Павел сообщил, что беседка давно обвалилась, сам большой дом наполовину заселен случайными людьми, наполовину же используется под склад продовольственных товаров. Огораживающую сад и дом загородку местное население уже давно использовало на свои нужды. Как раз, именно в тайных хранилищах дедова дома Павел и просил меня поискать вещественные доказательства его преступления. А я-то, когда мы с Миколаем приходили в тот дом, и не догадывалась ни о чем. Теперь мне кажется, что Миколай догадывался... И вот теперь, в маленьком парижском кафе, где мы с Павлом заняли уютный столик в уголке, Павел знакомил меня с топографией тайника. Оказалось, что вход в него существует и со стороны беседки, и со стороны дома, и оба эти входа закрыты очень сложной системой запоров. — Да откуда ты об этом знаешь? — О подземном ходе? — Кончай придуряться, о малине! — Тебе об этом знать необязательно. А поскольку до истечения срока давности мне осталось целых восемь лет, я постарался еще до отъезда побольше разузнать, да и все это время поддерживаю кое с кем контакт. Мне известно, что сейчас тем бизнесом занялся один матерый уголовник, большой специалист своего дела. Он прибрал к рукам и производство, и сбыт, и доставку, ведь не все изготовляется у нас, немного и импортируют. Занялись не только долларами, советую относиться внимательнее и к собственным банкнотам, особенно к крупным купюрам. К этому я уже никакого отношения не имел. А вся моя беда в том, что моя картинка оказалась самой удачной. Приятно, конечно, что я такой талантливый, но согласись, на черта мне эта реклама. Если тебе что-то удастся сделать — очень хорошо, но если не выйдет, не огорчайся. Нет так нет. Слушая Павла, я невольно думала о том, что если бы не Миколай и не жена Павла, я бы опять в него влюбилась. Пообещав держать руку на пульсе, я рассталась с бывшим возлюбленным и отправилась по своим делам. Фальшивомонетчиками из любви к искусству занимался по давней милицейской привычке Миколай, а результатами своих изысканий со мной не делился. Когда мы с ним были в Поеднане, он без внимания оставил беседку в саду, куда я хотела по старой памяти заглянуть. А теперь вдруг оказалось, что он что-то разнюхал, и невинная беседка вдруг приобрела первостепенное значение. Неизвестные же мне результаты его изысканий, по всей вероятности, находятся вот в этой невероятно тяжелой сумке, которую мне велено запрятать в одной из бесчисленных ячеек камеры хранения Центрального вокзала. Если бы я знала, что случится на этом проклятом Центральном вокзале, ни за что не согласилась бы помочь Миколаю! По дороге у меня кончился бензин, с трудом хватило дотянуть до Дольной, там проторчала в очереди на заправку. При въезде в Пулавскую мне чуть не под колеса бросился мой приятель Мачек, умоляя подбросить его на площадь Трех Крестов. Крюк предстоял небольшой, подбросила. Двинулась прямиком к вокзалу и угодила в пробку на Иерусалимских Аллеях. Ничего, и пробку пережила. Предусмотренные Миколаем два часа уже были на исходе. У вокзала я довольно легко нашла место для машины, припарковала ее и отправилась с сумкой к камерам хранения. Тут обнаружилось, что подъехала я не к тому уровню вокзала, пришлось спускаться на нижний этаж с тяжеленной сумкой, а она, проклятая, с каждым шагом становилась все тяжелее. Внизу я увидела громадное количество искомых багажных ячеек, они тянулись передо мной бесконечными рядами, скрываясь в туманной дали. Народу возле них крутилось немного, я и обрадовалась — похоже, выполнить задачу будет нетрудно. Потом я прочитала надписи-инструкции для пользователей багажными ячейками. Больше всего эмоций вызвали две. Первая сообщала, что жетоны следует приобретать в кассе «Б» этажом выше. Вторая — что администрация железной дороги не несет никакой ответственности за оставленный в ячейках багаж. Ругнувшись про себя, я отправилась искать эскалатор. Нашла, но он не действовал. Нашла второй, и он вывез меня на площадь перед вокзалом. Не на тот, значит, встала. Ругнувшись уже не про себя, но все-таки не очень громко, я обошла вокруг вокзальное здание и не нашла кассы «Б». Сумка меня буквально пригибала к земле, никто из посетителей вокзала не мог мне сказать, где находится касса «Б». Выбрав из окошек «Справочной» то, к которому стояла самая короткая очередь, я уже через пятнадцать минут узнала, что пани в окошечке занимается исключительно расписанием поездов, причем только международных, а о багажных ячейках не имеет ни малейшего понятия. Я удержалась от громкого выражения своего негодования только потому, что внезапно вспомнила: среди автоматических багажных ячеек я видела окно-прилавок с живым человеком! Надо было сразу же обратиться к нему, а не заниматься чтением. Неужели многие годы печального опыта так и не научили меня, что нельзя верить печатному слову? Я опять потащилась на первый этаж. От тяжести проклятой сумки рука совсем занемела. Вот и прилавок с живым человеком! — Да эти ячейки не работают вот уже, почитай, года два! — сказал мне человек за прилавком, сочувственно глядя на меня. — Ими никто давно не пользуется. Может, я не так его поняла? Вообще разучилась понимать по-польски? Может, я нахожусь вообще в какой-то другой стране? — Мне непонятно, что вы сказали, — слабым голосом ответила я. — Как это не пользуются? Вот это все остается без употребления? Почему? — Очень просто. Пока изготовляли жетоны, цены успели несколько раз поменяться, вот у них все и сорвалось. Нет, похоже, я все-таки у себя на родине. — Глупости! — вырвалось у меня. — Жетоны могли остаться те же самые, просто надо было продавать их дороже, соответственно галопирующей инфляции. Ведь жетон действует одинаково, независимо от того, стоит ли он два злотых или миллион. Человек за прилавком пожал плечами. — А вот об этом не нам с вами решать. Впрочем, возможно, были и другие осложнения. Камеру хранения надо было охранять, слишком часто взламывали ячейки, а может, слишком часто выходили из строя их замки. — Понятно. Ведь у нас безработица, то есть невозможно найти желающих работать. И слесаря, починяющего замки, днем с огнем не сыщешь. Интересно, как с этим обстоит дело на других варшавских вокзалах? На Восточном, Западном? — А точно так же. У меня опустились руки, проклятая сумка грохнулась на пол. Что мне теперь делать? Наверняка Миколай был на этом вокзале года три назад, когда невезучая автоматическая камера хранения еще не была запущена, но уже широко разрекламирована. О ее же теперешнем состоянии он, как и я, не имел никакого представления. Интересно, куда мне в таком случае девать сумку, ведь в обычную камеру хранения я просто не могла ее сдать. Открытую, незапертую сумку? Как можно, это же не чемодан, запертый на ключ! Телефон-автомат я нашла без проблем, он висел неподалеку, но у меня опять же не было жетонов. Человек за прилавком — что я говорю, не человек, а просто ангел! — за пять тысяч злотых согласился постеречь мою сумку и бесплатно уступил мне единственный находящийся в его распоряжении жетон. Дозвониться до Миколая мне не удалось. Телефон или вообще не соединялся, или никто не поднимал трубку. Сделав четырнадцать попыток, я решила на этом кончить, Миколай мог и отключить телефон, это на него похоже. Ладно, постараюсь успокоиться, взять себя в руки и приму решение самостоятельно. Итак, для Миколая было важно отделаться от сумки, знать, что она в безопасном месте, в квартире ее нет, ему остается свобода действий. Надо было принести ему ключик от ячейки. Ключика принести не могу, ибо ячейки не действуют. Но ведь я сделала для него самое важное — унесла из его квартиры проклятую сумку. Значит, основной пункт задания выполнен. Где сумка сейчас? Под прилавком у этого ангела из обыкновенной, не автоматической камеры хранения. Пока он держит ее под прилавком, где, по всей вероятности, обычно хранятся такие же, как и моя сумка, вещи, охраняемые частным образом. Рассуждая логично, теперь я должна найти для сумки такое безопасное место, откуда Миколай мог забрать сумку уже без меня в любое удобное для него время. Что же это за место, холера?! Раздумывая, я стояла у камеры хранения, опираясь в уголке на прилавок и автоматически отмечая в уме, как мой ангел только что выдал какому-то человеку два его чемодана. Хозяин удалился, сгибаясь под тяжестью своих чемоданов, а я позавидовала ему. Эх, если бы у меня тоже был чемодан! Вот к прилавку подошли двое мужчин. Они собирались сдать в камеру хранения огромный сверток, завернутый в брезент и обвязанный для крепости толстой веревкой, очень напоминающей корабельный канат. Поскольку во мне уже развились комплексы на почве сдаваемых на хранение вещей, я внимательно стала наблюдать, как отнесется к их багажу хранитель вещей. Хоть их сверток и обвязали веревкой, но запакован был на редкость небрежно, вон край брезента волочится по полу. Интересно, примут ли такой багаж на хранение? Багаж принять отказались. Ангел-хранитель потребовал от владельцев багажа привести его в порядок и упаковать как следует. Владельцам багажа это не понравилось, они подняли шум, а вскоре перешли и к прямому рукоприкладству. Один из них перегнулся через прилавок и, ухватив ангела-хранителя за ворот, принялся его трясти. Во время потасовки сверток свалился с прилавка на пол, брезент развернулся, и я увидела нечто страшное! Очень хорошо знала я это брезентовое полотнище. Восемь лет назад лично приколотила его гвоздем к доскам, вот этот угол, а Миколай в злости дернул со всей силы, сорвал его с гвоздя и разодрал приколотый угол. Виновата была, разумеется, я, но никто не заставлял его срывать брезент, можно было аккуратно вытащить гвоздь и приколотить брезент в другом месте. А получилось, что из-за меня было испорчено такое прекрасное полотнище. Никто меня не заставлял, я решила сама привести его в порядок. Дело происходило на краю Польши, в маленькой рыбачьей деревушке, штопать дыру в углу брезентового полотнища я взялась нитями, из которых делали рыбачьи сети. Наперстка под рукой не оказалось, иглу в твердый брезент я вкалывала с помощью подковы, найденной накануне во время прогулки. И вот теперь дело своих рук я увидела на полу Центрального вокзала Варшавы... Страшное подозрение пронзило сердце, но обдумать его не было времени, уж слишком стремительно развивались события. Пока один из мужчин схватился с сотрудником камеры хранения, второй перескочил через прилавок, видимо, для того, чтобы иметь более удобный доступ к противнику. Откуда взялся третий — я не заметила. Он навалился животом на прилавок, так что голова и руки оказались по ту его сторону, и извлек из-под прилавка сумку Миколая! Наверное, из-за своей штопки я уже интуитивно настроилась на нечто подобное. Я стартовала в тот момент, когда третий из нападавших соскочил с прилавка с сумкой Миколая в руках. Клянусь, участие в драках не входит в состав моих хобби, а уж тем более у меня не было ни малейшего намерения драться головой. Я просто-напросто споткнулась о брезент на полу, непроизвольно согнулась пополам, причем туловище двигалось с большим ускорением, чем ноги, и я, совершенно не желая этого, на полусогнутых со всего маху врезалась парню головой в живот! Смутно подумалось — а что если у него под одеждой кольчуга или, как его там, бронежилет? Ничего такого не было. Удар помог мне устоять на ногах, зато противник сел на пол. Почтенная женщина, почти достигшая среднего возраста, столь лихо расправившаяся с молодым парнем профессиональным приемом, в публичном месте даже в наше неспокойное время представляет явление незаурядное. Все участники свалки на момент замерли. Заметив краем глаза, что к нам приближаются какие-то новые лица, причем одно из них вроде бы полицейский, я не стала терять времени и, схватив сумку, бросилась наутек с такой скоростью, что сама себе удивилась. Последний раз на Центральном вокзале я была лет десять назад, за это время совершенно забыла, как он выглядит, но навсегда запомнила штраф в двести злотых, уплаченный мною автоинспектору за неправильный объезд вокзала в его верхней части. И, видимо, во мне так глубоко закодировался страх перед верхней частью вокзала, что я инстинктивно рванулась в его нижнюю часть. Не знаю, каким чудом я не свалилась с лестницы, не опрокинула по дороге ни одного цветочного киоска, не выбила стекла в дверях, выходящих на Иерусалимские Аллеи. Скрыться от погони во что бы то ни стало! Тут на глаза мне попалась какая-то лестница, ведущая на другую улицу, и я, ни секунды не медля, бросилась по ступенькам вверх, оказалась на остановке автобуса, откуда как раз собирался отойти автобус № 175, и успела вскочить в него в самый последний момент. Уронив сумку на пол в хвосте автобуса и придерживая ее ногой, я через заднее стекло попыталась разглядеть, не увязалась ли за мной погоня. В том, что за мной будет погоня, я не сомневалась с того самого мгновения, когда увидела свою штопку на брезентовом полотнище. Не могло оно оказаться у совсем постороннего человека! Это соображение подтверждалось попыткой украсть сумку Миколая. Наверняка все трое были одной шайкой, ссору с сотрудником камеры хранения затеяли специально для того, чтобы похитить сумку. Выходит, они знали, что я там оставила сумку, если заранее подготовили свой сверток, так опрометчиво упаковав его в знакомый брезент? В таком случае, я должна сделать все, чтобы сумка не попала в их руки. За автобусом никто не гнался огромными скачками и не ехала вроде бы никакая подозрительная машина. Надо будет выйти из автобуса на какой-нибудь остановке, лучше всего на Рацлавицкой улице, там есть стоянка такси. Взять такси, вернуться на Центральный вокзал к моей машине... Нет, не так. Сначала надо где-то пристроить сумку. И по возможности изменить внешний вид. То есть сначала заскочить к себе домой. Так, попробуем рассуждать спокойно. Будь я на месте преследователей, что бы я предприняла? Если они заметили, в какой автобус я вскочила, логичней всего поджидать меня на каждой очередной остановке. И схватить бабу с этой проклятой сумкой. Что же у него там такое, если они так заинтересованы в её заполучении? С трудом оторвав тяжеленную сумку от пола, я стала проталкиваться в переднюю часть автобуса. Контролера мне только не хватало... Ну и страна у нас, на Западе я ни за что не оказалась бы в таком идиотском положении. Во-первых, там обязательно действовали бы все багажные ячейки на вокзале. А во-вторых, меня ни за что бы не пустили в автобус без билета. Ладно, в случае чего послушно заплачу штраф, а паспорт ни за что не покажу, навру, что нет. Протолкавшись к переднему стеклу, я стала внимательно вглядываться не только в людей на приближающихся остановках, но и внимательно рассматривать все едущие перед автобусом машины. За автобусом никто не ехал подозрительный, могли ехать перед ним... — Привет, дорогая! — услышала я знакомый голос за спиной. — Не иначе как мне сам Бог тебя послал! Я обернулась. За мной стояла моя свекровь, мать моего второго мужа. Тоже бывшего. Очень я любила свою свекровь. Впрочем, любила — слабо сказано. Из-за нее я вообще вышла за ее сына замуж. — Привет! — обрадовалась я. — Возможно, это тебя мне послал Господь. Что стряслось, что ты едешь на автобусе? — Послушай! — с места в карьер набросилась на меня свекровь. — У тебя не найдется немного времени? Ну, хотя бы до завтра? Я не знала, что ответить, возможно, и найдется, вот только что она подразумевала под «немного»? Впрочем, свекровь и не ожидала ответа на свой вопрос. — Слетай вместо меня в Копенгаген! — огорошила она меня, немного понизив голос. — Самолет через полчаса. Да, а паспорт у тебя с собой? — встревожилась она. Я до того была ошарашена, что автоматически вынула из кармана портмоне с документами и проверила: паспорт оказался при мне, на месте. — Вот и замечательно! — обрадовалась свекровь. — А у меня нет паспорта. Все свои документы я оставила в портмоне и, главное, не дома, а у одной знакомой, у которой нет телефона, к тому же она на два дня уехала в какую-то деревушку под Варшавой. И деньги я оставила в том же портмоне, вот почему не могла взять такси и трясусь на автобусе. Зайцем, представь! А билет на самолет есть, я его только сегодня получила и, как раз когда собралась спрятать в портмоне, обнаружила отсутствие последнего. Помню, что вынимала его из сумки в квартире этой знакомой, сегодня утром. Так что слетай ты, хорошо? Ведь фамилии и имена у нас одинаковые, ничего и менять не надо. Меня бросило в жар. Нет, что касается фамилии и имени, она права. Ее тоже зовут Иоанна, а фамилию Хмелевская я получила, выйдя замуж за ее сына. На билете год рождения не ставится. А если еще у меня с собой есть и валюта... Снова лихорадочно достав портмоне, я обнаружила в маленьком отделении заветный квадратик картона, запаянный в пластик — банковскую карту. Не Бог весть какая сумма числилась на картоне, но при экономном расходовании на неделю могло хватить, а филиал Датского банка находится на Каструпе... Выходит, все в порядке? — Ладно, — все еще неуверенно согласилась я. — Но, во-первых, одолжу тебе денег на такси из аэропорта... — Дудки! — отрезала свекровь. — Не намерена ездить на мафии! — Как знаешь, Можешь из аэропорта отъехать на нормальном автобусе, потом на Рацлавицкой пересесть на нормальное такси, там уже не мафия. Во-вторых, надо забрать мою машину со стоянки перед Центральным вокзалом. Но до этого постарайся изменить внешность. Сделай что-нибудь, чтобы выглядеть старше. И оденься во что-нибудь красное. Свекровь была шокирована. — Да ты никак спятила! Одеться в красное! — Ну не обязательно в красное, но что-нибудь такое, заметное. И позаботься о том, чтобы бросалась в глаза разница в возрасте. — Ты считаешь, что существующей недостаточно? — Конечно. Особенно в ногах. Дело в том, что моя свекровь выглядела возмутительно молодо и ходила только на высоких каблуках. Так же, как и я. Ни одна пожилая женщина не носит такие туфли и с такой грациозной легкостью, будто родилась в них. Да и сама по себе она ни в чем не походит на пожилых женщин. Сумасбродкой была всю жизнь, такой и осталась. Кстати, это стало одной из причин моего развода. По истечении двух лет брака со мной муж пришел к выводу, что в семье одной чокнутой вполне достаточно, а поскольку к мамуле он привык с детства, отказался от жены. Решил поискать себе нормальную. Мы же со свекровью сохранили прекрасные отношения и часто виделись. — В-третьих, — с отчаянием продолжала я, — ты должна забрать вот эту мою сумку. Предупреждаю, она дьявольски тяжелая. В Копенгаген я ее не потащу за все сокровища мира! — А что у тебя там такое? — заинтересовалась свекровь. — Понятия не имею, но думаю — что-то недозволенное. — Прекрасно! А ты забираешь мои чемоданы, потому как в Копенгагене нужны они, а не я. Тут только я спохватилась. — Постой, а зачем ты вообще летишь в Копенгаген? И раз нет паспорта, зачем едешь в аэропорт, если знаешь, что все равно не улетишь? Или веришь в чудеса? — Вот именно! — с торжеством воскликнула свекровь. — Именно! Я понадеялась на чудо — и пожалуйста, чудо свершилось! А если б ты мне не попалась, я собиралась просить капитана, стюардессу или кого-нибудь из команды забрать мои чемоданы, а Кайтусь там в аэропорту смог бы их получить. Но вариант с тобой мне гораздо больше нравится. — И ты считаешь, я там смогу сделать за тебя что надо? — Ну конечно! Я должна отвезти Алиции гравюры Кайтуся. У него там небольшая выставка. Когда летел в Данию, не мог их забрать с собой, так как не успели отправить, я все равно через неделю собиралась к Алиции, ну и пообещала привезти. А привезешь ты, какая разница. Деньги я тебе верну, а поживешь у Алиции. — Билет туда и обратно? — Конечно. А лететь сейчас свободно, туристический сезон закончился. Обратно забронировать место сможешь хоть на следующий же день. У меня хватило здравого смысла сообразить, что я собираюсь свалить на немолодую женщину довольно обременительное, а может быть, и опасное дело. Мой долг — предупредить ее. Автобус проехал уже улицу 17-го января. Свекровь продолжала с грустью: — Обе чековые книжки остались в том же портмоне. До послезавтра я остаюсь без копейки. Моя приятельница возвращается только завтра вечером. — Погоди! — нервно начала я. — Надо тебя предупредить, с этой сумкой не все так просто. Возможно, на нее охотятся некие преступные элементы, а я лично заинтересована, чтобы они ее не заполучили. Автобус сделал последний поворот, подъехал к конечной остановке и остановился. Пассажиры стали выходить. Свекровь тоже вышла со своими двумя чемоданами. Я схватила сумку. Да что с ней такое, тяжелеет прямо на глазах! Со злостью оторвав проклятую сумку от пола, я подняла ее повыше, готовясь спуститься по ступенькам, и у меня потемнело в глазах. Это была не моя сумка! Да, такая же огромная, зеленая, целлофанированная, толстая и битком набитая, но на этой с одного бока был рисунок белой краской — земной шар и какие-то зигзаги, а на моей ничего не было! Мне стало плохо. Выходит, я у воров украла их сумку?! Водитель автобуса высунулся из кабинки и с нетерпением смотрел на меня. Я поспешила вывалиться из автобуса со своей сумкой, ведь мало того, что проехала без билета, так еще и выходить не желаю! Ошеломленная, я молчала, не зная, что и подумать. Говорила свекровь: — Вот эти чемоданы, видишь, не очень большие, не очень тяжелые, всего шестнадцать гравюр; Да что с тобой? — Она вдруг заметила мое состояние. — Не стой столбом, опоздаешь на самолет. Давай же свою сумку, забирай чемоданы и торопись, не хватает еще опоздать! Я никак не могла прийти в себя. Что же произошло? Где сумка Миколая? Возможно, на нее никто не охотился и она спокойно стоит себе под прилавком в камере хранения Центрального вокзала. Значит, надо туда вернуться, взять свою, отдать эту... Тогда что же там делала бандитская шайка? Ведь все было подстроено, в этом нет сомнений. За чем или за кем они охотились? За моей сумкой или за мной? Свекровь решительно вырвала сумку у меня из рук. — Не думай сейчас о посторонних мелочах, — посоветовала она. — Похоже, у тебя какие-то осложнения, но займешься ими после возвращения, а сейчас нет времени. И в самом деле, я могу даже позвонить из Копенгагена, может, по телефону что-то выясню. Вытащив из кармана ключи от машины и водительские права, я сунула их в руки свекрови, схватила оба ее чемодана и кинулась в здание аэровокзала. Там уже под сводами гремела моя фамилия, разыскивали опаздывавшего пассажира отправляющегося рейса. Никто не проверял меня в таможне, никто не взвешивал на весах мои чемоданы. Я не успела опомниться, как уже ехала к самолету, перебиравшему ногами от нетерпения. И вот так, в очень неплохом темпе, я удалялась от оставленных позади проблем... В секцию краж со взломом подпоручик Яжембский зашел только за своими зажигалками. Сосед сержанта Бабяка наполнял газом зажигалки в любое время дня и ночи, и полкомендатуры пользовалось этим обстоятельством с помощью доброго сержанта, тем более что сосед недорого брал за свои услуги. Как раз в это время поручик Чесняк рассказывал своим коллегам какую-то потрясающую историю: — Говорю вам, ринулась, как торпеда! Согнулась вот так... Тут сержант встал и согнулся под прямым углом, наглядно демонстрируя коллегам, как ринулась торпеда, о которой он так красочно рассказывал. — Полное впечатление, что несется по воздуху, чтоб мне лопнуть на этом месте, если вру, и как врежется головой парню прямо в желудок! Аж загудело, словно в барабан ударило! Нет, это надо было видеть, только ее каблучки в воздухе мелькнули. Я думал, от смеха лопну на месте, с трудом удержался, ведь за мной спешили уже полицейские. Парень глазом не успел моргнуть, как стоял, так и сел на пол, а она схватила свою торбу и в ноги! Представление, скажу я вам. До вечера не мог успокоиться, люди удивлялись, с чего это я фыркаю от смеха, ничего подобного в жизни не видел! — И не догнали ее? — поинтересовался хорунжий Яновский. — А кому догонять? Пострадавший как шлепнулся на ж.., так и сидел камнем, должно быть, дыхание перехватило. — Но ты же сказал, что спешили полицейские. — Да, вокзальный патруль, но они могли и не видеть, заняты были теми, кто напал на сотрудника камеры хранения. Поймать-то поймали, но не ее, а меня, я хотел в сторонку отойти, высмеяться. Нет, в жизни такого не видел... Поскольку подпоручика Яжембского как раз в это время весьма интересовали все женщины, действующие в подозрительных обстоятельствах, он поспешил забрать у Бабяка свои зажигалки, отдал деньги и принялся расспрашивать очевидца происшествия на Центральном вокзале. — Расскажи, как выглядела та женщина. — Да я толком и не рассмотрел, ведь все продолжалось секунду-две, не больше. Довольно молодая, но соплячкой не назовешь. — У нее была сумка? — Какая сумка? — Ты что, не знаешь, с какими сумками ходят женщины? Ведь и у жены твоей наверняка есть, обыкновенная дамская сумка. — Знаешь, кажется, не было, — подумав, ответил поручик Чесняк. — А может, висела на плече? — сказал сержант. — Нет, ничего у нее на плече не висело. А почему это тебя так интересует? — Потому что у меня по одному делу исчезла баба без сумки. Сумка осталась на месте преступления. И чтобы отыскать эту бабу, я готов две зарплаты отдать. Думаю, капитан Фрелькович тоже. Ну, допустим, если она бодалась в согнутом виде, ты не мог рассмотреть ее лица, но остальное можешь описать? Выкладывай все, что запомнил. Чесняк с пониманием отнесся к просьбе коллеги и, сосредоточившись, стал вспоминать: —Не рыжая, иначе я бы запомнил... — начал он раздумчиво. — И не сказать, чтобы совсем черная. И кос у нее не было... Какая-то длинная куртка, кажется темно-зеленая, может непромокаемая. Наверное, и юбка на ней была, что не в брюках — это помню, еще подумал — неплохие ножки, туфли на высоких каблуках. У подпоручика Яжембского по мере воспоминаний коллеги стало сильнее биться сердце. — Подходит. Говори, говори... Расскажи подробно, что там вообще произошло. — Да я только что тут рассказывал! — Я начала не слышал. — Ну ладно. На вокзал я пришел по своим делам, в штатском. Встретить жену, она возвращалась от родителей, везла тяжелые книги. Шел я к перрону через зал, знаешь, тот, где камера хранения и автоматические ячейки. И поручик подробно, обстоятельно описал происшествие, свидетелем которого он стал, уже не так подчеркивая его юмористические моменты. Сначала он заметил потасовку у окошка камеры хранения, где каких-то двое парней напали на дежурного. На полу у самого прилавка валялся развязавшийся сверток, и именно о него потом споткнулась та самая женщина. Откуда взялся третий парень, которого она обезвредила, — непонятно, наверное, только что появился, в драке с дежурным участия он не принимал. Почти одновременно с поручиком к месту происшествия поспешил и дежурный патруль вокзала, они сразу же навели порядок, наверное, и протокол составили, он, Чесняк, этого не видел, потому как побежал за багажные камеры, чтобы вволю посмеяться, но один из полицейских бросился за ним, пришлось показать свое служебное удостоверение. А что было дальше, не знает, пора было поспешать к поезду, и без того опаздывал, а задерживаться не стал, происшедшее не относилось к разряду краж со взломом. — А во сколько это было? — спросил Яжембский. — Могу точно сказать — семнадцать часов десять минут. — Опять подходит, холера! Надо же, бабой никто не заинтересовался! — Так ведь с какой стати? — удивился поручик Чесняк. — Она ни на кого не нападала... — То есть как? Сам говорил — головой в желудок! — Дак ведь это случайно получилось, я готов в этом поклясться. — А зачем же сбежала? — спросил подозрительный сержант. — Может, ей стыдно стало... — А сумка, которую она прихватила убегая? Кстати, чья это сумка? — Ее, наверно. — Ты в этом уверен? Поручик опять добросовестно задумался. — За это не поручусь, — ответил он, подумав. — Когда атаковала парня, в руках у нее ничего не было, это помню точно. А вот где была эта сумка... То ли у парня, то ли рядом с ним стояла на полу. А потом уже видел, как баба смывалась с этой сумкой. Да нет, наверное, ее сумка, иначе бы крик подняли, если бы у кого украла. Такое у меня впечатление, что ее. — А как она выглядела, эта сумка? — Большая, зеленая. Я был довольно далеко, но кажется, пластиковая. Очень большая, приличных габаритов. — Ну вот, холера, опять подходит! Подпоручик Яжембский не знал, радоваться ему или огорчаться, испытывая попеременно то удовлетворение — все-таки появилась на горизонте таинственная женщина, унесшая из квартиры Миколая какие-то вещи, то разочарование — ей так и удалось скрыться с этими вещами. Может, все-таки на вокзале действительно составили протокол о происшедшем и из него можно будет что-нибудь узнать? — Эх, жаль, что она тебе не так уж сильно понравилась, а то, глядишь, и попытался бы догнать ее. — Я пришел встречать жену, — с достоинством ответствовал поручик. — А что эта женщина сделала? — поинтересовался дотошный сержант. — Так, пустяки, прикончила одного типа, — рассеянно ответил Яжембский и, о чем-то размышляя, покинул секцию краж со взломом, в углу которой за столом сидел один из самых опытных ее сотрудников капитан Росяковский. Он имел возможность дважды выслушать красочный рассказ поручика Чесняка о происшествии на Центральном вокзале. И хотя делал вид, что всецело погружен в изучение дела о краже со взломом в одной из крупнейших аптек Варшавы, ни словечка из рассказа поручика не упустил. Хотя и не проронил тоже ни слова... Осчастливив капитана Фрельковича новыми сведениями о женщине с сумкой, подпоручик Яжембский слетал на вокзал, где и ознакомился с рапортом полицейского патруля о происшествии. Поскольку из короткого рапорта не удалось извлечь ничего нового, он попросил вызвать в комнату дежурного тех членов патруля, которые несли вчера службу. Капрал и двое рядовых охотно дали показания. Капрал сказал: — Такого рода драки — дело обычное, мы даже рапорта не пишем. А тут я все-таки решил составить протокол о происшествии — показалось мне, что они что-то крутят. Во-первых, в том свертке, что упал на пол, оказались две большие картонные коробки, заполненные таким барахлом, которое и хранить-то ни к чему, впору на свалку выбросить — рваные джинсы, продранные свитера, тряпки какие-то. Все запихнуто кое-как, да и в брезент завязано спустя рукава... — ...и выглядело так, будто им просто хотелось найти предлог, чтобы начать драку с дежурным камеры хранения, — вмешался в рассказ начальства один из его подчиненных. — Очень верное замечание! — похвалил подпоручик, и наблюдательный рядовой от радости чуть не вытянулся по стойке смирно. — И как они объяснили наличие такого барахла? — обратился подпоручик к капралу. — Сказали, что как раз собирались отдать все это в стирку, — ответил тот. — Вроде бы там, на вокзале, организован пункт приема в стирку, стирают для приезжающих русских, вот и они тоже хотели воспользоваться. Такой пункт и в самом деле существует. Вот они якобы и решили пока оставить свои вещички в камере хранения, присмотреться, как обстоит дело с приемом белья, а потом замешаться в кучу приезжих русских и пристроить свое бельишко. Нет, они не приезжие, все трое варшавяне, никуда уезжать вроде не собирались. Тот, с желудком, заявил, что подошел к окошку камеры хранения лишь для того, чтобы спросить жетон. Позвонить ему надо было. Сказал, он уже звонил, да телефон съел все его жетоны, он и надеялся получить хоть один у дежурного. Не знаю, может, так оно и было. Вроде бы те двое и этот третий не знакомы, так они заявили. Просто стечение обстоятельств, у камеры хранения оказались вместе случайно. Возможно, так оно и было... — А сумка? — нетерпеливо перебил подпоручик. — Та сумка, с которой сбежала женщина. Что о ней можете сказать? Полицейские недоуменно переглянулись, и все трое пожали плечами. Капрал демонстративно, рядовые деликатно. — Сказать о ней нечего, — ответил капрал. — Никто из задержанных ни словом о ней не упомянул, выходит, она принадлежала той женщине. Ведь трудно предположить, что человек, которого ни за что двинули головой в живот и при этом похитили еще сумку, не пожаловался властям, а даже извинился. — Извинился? — Да, вежливо извинился за беспокойство. Второй рядовой попытался объяснить такую неуместную вежливость: — Мне показалось, он от всего этого немного умом тронулся. — Его же не по голове стукнули, — удивился подпоручик. Капрал поддержал мнение своего подчиненного: — У меня тоже создалось впечатление, что он от всего этого малость офонарел. Ни с того ни с сего приличная с виду женщина бьет его головой в живот, да просто с ног сбивает! Каждый бы офонарел. И все-таки, если бы она еще и его сумку похитила, думаю, он бы заметил пропажу и сказал нам. — А сотрудник камеры хранения сказал что-нибудь еще, кроме того, что зафиксировано в протоколе? — Да нет, пожалуй. Он тоже был ошеломлен случившимся, но меньше остальных. В камере хранения работает давно, уже ко многому привык. Если бы они вели себя как следует, сказал, я бы им даже помог привести в порядок их сверток и принял его на хранение, а это оказались какие-то бандиты — ни слова не говоря, сразу же дали волю рукам. Да я бы справился с ними, опыт у меня есть, говорил. Когда мы подбежали, он и в самом деле уже вырвался от них, но все внимание переключилось на бабу и ее жертву, все прямо-таки остолбенели, только пан поручик забежал за автоматические камеры и там заходился от смеха. Ну да он наверняка вам все рассказал подробнее, он видел больше, мы уже за ним подоспели. Но сдается мне, этот дежурный из камеры хранения что-то темнит. — Почему вам так сдается? — Такое создалось впечатление. Вроде все как положено, обслуживает камеру хранения, действует по правилам, имеет право не принять вещей, если упакованы не по правилам. И все-таки что-то там не так. Железнодорожники перед нашей полицией обычно не дрожат, у них свое ведомство, а он... Я бы сказал — чересчур вежлив с нами и чересчур взволнован. Посмотрели бы вы на него — мужик, как бык, он бы и не с такими справился, а к дракам ему не привыкать. А он весь в нервах... Подпоручик тут же решил пообщаться с впечатлительным сотрудником камеры хранения, а пока отправился к капитану Фрельковичу, к которому как раз явился и подпоручик Вербель. Последний с самого утра лично занимался подозрительными улицами. Дома под номером 46 не оказалось ни на одной из них. Подпоручик поразмыслил и предположил, что это мог быть номер 46. 46 действительно оказался, причем на обеих улицах. На улице Знаной в квартире 16 такого дома помещалась частная зубопротезная мастерская, на улице Знанецкого в квартире 16 проживали молодые супруги с ребенком. Всех троих подпоручик застал дома. Муж с женой работали в другую смену, а ребенок простудился, в связи с чем его не отвели в садик. Откровенно говоря, подпоручик Вербель не имел ни малейшего понятия, о чем их следует расспрашивать. Тот факт, что их адрес оказался на клочке бумаги в сумке убийцы, еще ни о чем не говорил. Разыскиваемая женщина с таким же успехом могла оказаться не только знакомой, но даже и родственницей этих людей, как и совсем незнакомым им человеком. Подпоручик продемонстрировал молодым супругам клочок бумаги с их адресом и узнал, что почерк на клочке им не знаком. Он не очень разочаровался, ибо каракули на клочке с очень большой натяжкой можно было вообще назвать почерком. Потом он продемонстрировал сумку и спросил, не знают ли они, чья она. Мужчина сразу же поднял обе руки вверх в знак того, что сдается, ибо бессилен что-либо сказать, его жена сдалась не сразу. Наморщив лоб, она принялась внимательно изучать предмет, и был момент, когда подпоручику показалось, что женщина сумку узнала. Но его ждало разочарование — женщина покачала головой. Нет, она не знает, чья эта старая сумка с оторванным ремешком. Может, кто другой тут бы и отступился, но настырный подпоручик решил идти до конца. Он достал и дал прочитать женщине список предметов, находившихся в неопознанной сумке. И опять ему показалось, что предметы о чем-то говорят свидетельнице. Да, совершенно определенно, она узнала сумку, знает ее владелицу, знает, но ни за что не признается в этом. Интуитивного убеждения подпоручика явно недостаточно, а заставить женщину признаться он не может. Что делать? Молодой офицер полиции проявил недюжинную находчивость и смекалку, задав в лоб неожиданный вопрос. — Вы знаете Миколая Торовского? Женщина колебалась лишь одно коротенькое мгновение, прежде чем ответила: — Знаю. Вернее, следовало бы сказать в прошедшем времени. — О! — обрадовался подпоручик. Оказалось, рано радовался. — Я знала его десять лет назад, — продолжала женщина. — Когда заканчивала школу. — И что? — Что «и что»? — Что вы можете о нем сказать? — В каком смысле? Так, вообще? — Да, вообще. — Ну вообще, это был человек очень энергичный, очень такой, знаете ли, подвижный. И очень услужливый. Много делал для людей. Его все интересовало. Меня он, например, пристроил на работу. А потом как-то скрылся с поля зрения, и в настоящее время я ничего о нем не знаю. Вдохновение не покидало молодого офицера полиции: — А как вы с ним познакомились? Через кого? — За дачу ложных показаний свидетеля привлекают к уголовной ответственности срокомдо пяти лет, — радостно проинформировал муж, которого явно забавлял весь этот разговор. — Через мою свекровь, — ответила молодая женщина без запинки. — Выходит, через мать вашего мужа? — удивился подпоручик и взглянул на веселого молодого мужа, веселость которого ни капельки не уменьшилась. Женщина возразила, заметив взгляд подпоручика: — Нет. То есть правильно, мать моего мужа, но другого мужа. Первого. Я должна была бы сказать — бывшая свекровь. — Понял. Попрошу назвать фамилию и имя вашей бывшей свекрови. А также всех лиц, которые знали Миколая Торовского. Фамилии и адреса. — Но я не кончила, — с какой-то подозрительной готовностью сказала молодая женщина. — Я познакомилась с Миколаем Торовским через мою свекровь, то есть бывшую свекровь, и через невестку моей бывшей свекрови. А назвать всех лиц, знавших Миколая Торовского, я бы все равно не смогла, ведь их миллионы. А они обе были тогда вместе, я не очень хорошо помню... — В таком случае назовите этих женщин, — потребовал полицейский, — раз они знали Миколая Торовского. Подумав, молодая женщина назвала четырех женщин, которые в те времена наверняка очень хорошо знали пресловутого Миколая Торовского. Это были: Иоланта Скорек, кассирша в валютном магазине, Мариола Котульская, тогда администратор отеля «Бристоль», а где она сейчас — неизвестно, косметичка Катажина Боллер, приятельница мамули... — Чьей мамули? — перебил подпоручик. — Мамули мужа, вот этого, актуального. Тоже моей свекрови. Ну и Иоанна Хмелевская... — Писательница? — Декоратор. И писательница тоже. У меня с ней общая свекровь, вернее, моя бывшая свекровь, тоже Иоанна Хмелевская. Подпоручик решил во что бы то ни стало не дать сбить себя с толку. — Минутку, давайте уточним. Сколько у вас вообще свекровей? Две? — Две. Одна бывшая, вторая теперешняя. — Очень хорошо. А с кем у вас свекровь общая? — С Иоанной Хмелевской. — Каким же образом у вас может быть общая свекровь вместе со свекровью... — начал было подпоручик, но хозяйка квартиры перебила его: — Потому что их две. — Две свекрови? — Две Иоанны Хмелевские. А вообще-то их может быть и двести, фамилия распространенная, но у меня только две. Одна — бывшая свекровь, а вторая — бывшая невестка. Ей моя бывшая свекровь тоже приходится бывшей свекровью. Немножко сложно, правда? Но ничего не поделаешь, так оно есть на самом деле. В подпоручике исподволь зарождалось нежелание больше слышать об Иоаннах Хмелевских в двух экземплярах, но интересы дела возобладали, и он взял себя в руки. — А которая из этих двух Хмелевских познакомила вас с Миколаем Торовским? — спросил он, — Обе. — Обе они знали его? — Да. Сначала познакомилась с ним одна, потом другая, так что некоторое время они были обе с ним знакомы. Хотя... Постойте, кажется, познакомила меня с ним свекровь. Да, вспомнила, точно, свекровь. — Дайте мне, пожалуйста, адреса всех этих женщин, которые, по вашим словам, знали пана Торовского. И еще мне придется взять у вас отпечатки пальцев. Не беспокойтесь, это пустая формальность. Ага, еще один вопрос: что вы делали вчера с пятнадцати до девятнадцати? — У меня было дежурство в гостинице. Видите ли, я работаю в гостинице «Европейская», в кассе бюро регистрации. Работа у нас там посменная, дежурим, можно сказать, по двенадцать часов, с восьми до восьми. — И вы не отлучались с работы? — А тебя все-таки в чем-то подозревают! — с удовлетворением заметил муж, которому весь этот необычный разговор представителя властей с его женой явно доставлял большое удовольствие. — Я-то знаю, что ты сиднем сидела в своей кассе, потому как четыре раза звонил тебе, но лучше пусть пан офицер сам проверит там, на месте. Интересно было бы знать, что же ты такого отмочила. — Да, скажите, пожалуйста, что же произошло? — спросила молодая женщина. — А вот этого я пока, к сожалению, не имею права вам сказать, — с достоинством ответил подпоручик милиции и ловко снял у подозреваемой отпечатки пальцев. По дороге в комендатуру он зашел в валютный магазин на улице Дзельной, где работала кассиршей знавшая Миколая Торовского Иоланта Скорек, и узнал, что упомянутая Иоланта уже целую неделю пребывает в служебной командировке в Торонто, так что из числа подозрительных в убийстве ее следует исключить. Отпечатки пальцев остальных дам он решил раздобыть разными хитрыми способами. В подпоручике не только зародилось подозрение, что именно среди этих дам следует искать хозяйку подозрительной сумки, но по мере приближения к комендатуре это подозрение значительно окрепло и даже пустило ростки. Капитан Фрелькович тоже мог похвастаться достижениями, хотя по чужим квартирам и не шастал. Он просто покопался в бумагах и узнал, что неделю назад Миколай Торовский стал жертвой наезда автомашины. Странный это был наезд. Свидетели автопроисшествия утверждали, что машина наехала на пана Торовского умышленно, сбила, так сказать, нарочно и целенаправленно. Пан Торовский переходил улицу на углу между улицами Одыньца и Неподлеглости, а машина мчалась на большой скорости и не думала тормозить. Чуть было насмерть не задавила пана Торовского, но тот вовремя сориентировался, подпрыгнул, упал на капот машины и с него соскользнул на асфальт. И ничего бы с ним не случилось, да как раз в том месте на асфальте были сложены бетонные плитки для ремонта тротуара, вот он на них прямо и грохнулся и, возможно, именно из-за них и повредил позвоночник. А машина сбежала, никто ее номера не заметил. Свидетели происшествия лишь помнят, что это был большой «фиат» белого цвета, не очень новый. Легко было все рассмотреть, потому как большого движения в ту пору там не было. К счастью, и свидетелей было не много, всего четыре человека, так что и версий происшедшего было не много. Из свидетелей лишь один упорно твердил, что «фиат» был коричневый. Но все четверо не исключают возможности умышленного наезда. Затем капитан перешел к изучению материалов, собранных подпоручиком Яжембским по делу о фальшивомонетчиках. Поскольку сей труд по объему не уступал сказкам «Тысячи и одной ночи», всего его капитан не осилил, ознакомившись лишь с самыми главными фактами. Выяснилось, что производством фальшивых купюр мошенники занимаются уже долгие годы, а часть готовой продукции ввозят из-за границы. Производство отечественной продукции длится с переменным успехом не одно десятилетие, а особенно оживилось десять лет назад. Причем сделанные у нас стодолларовые купюры были отменного качества. Кто знает, не установили ли мы вообще в этой области мировой рекорд? В последнее время, по мнению подпоручика Яжембского, преступная шайка, по всей видимости та же самая, переключилась на подделку польских банкнотов в миллион злотых. Лицо, доставившее преступникам несколько лет назад запас необходимой бумаги из государственного хранилища, уже пребывало за решеткой несколько лет. Нельзя сказать, что было это лицо матерым уголовником, да и твердостью характера особой не отличалось, вот и сыпало направо и налево, выдавая без зазрения совести своих сообщников, но было ясно, что знает оно слишком мало. Состав преступной шайки был ему явно неизвестен. Бумагу оно передало одному такому неприятному типу, которого и видело-то тогда один-единственный раз в жизни, ни до этого, ни после не встречало, совсем незнакомый, да и стало бы оно, порядочное лицо, водиться с подобными уголовниками?! А свел их родной дядюшка сидящего за решеткой. Дядюшка помер еще во время предварительного расследования. Тот уголовник расплатился с благородным лицом наличными, благодаря чему в деле имелись два очень приличных отпечатка пальцев уголовника, да вот, к сожалению, не к кому было эти отпечатки подогнать. Сидящий за решетками поставщик бумаги для фальшивомонетчиков указал на одного из распространителей готовой продукции, но от распространителя тоже немного было толку. Он смог лишь сообщить, что нашлепали этого товару прорву, спускают понемногу, им еще надолго хватит, склад с товаром находится где-то за пределами Варшавы, а ксерокс, на котором размножали свой товар, при нем, распространителе, разобрали на части и по частям утопили в Висле. Хотя кто знает... Может, специально для него, распространителя, мелкой сошки, сделали вид, что утопили, а сами где-то припрятали, так что еще есть шансы его отыскать. Этот распространитель, случайно и сам того не желая, выдал своего дружка, второго распространителя, и теперь они сидели на пару. По их словам, фальшивые банкноты они получали от некоего Зенека, особой приметой которого была привычка обгрызать спички. А остальные приметы упомянутого Зенека ничем не отличались от миллионов его сородичей-поляков, так что отыскать его не представлялось никакой возможности. С подчиненными договаривался о встречах всегда по телефону, звонил всегда из автоматов, приходил с товаром, вручал его распространителям, во время инструктажа изводил коробок спичек и исчезал в туманной дали. Среди множества материалов по фальшивомонетчикам один из протоколов обыска показался капитану несколько странным. Присоединившийся к капитану подпоручик Яжембский полностью разделил его недоумение. Еще бы не странный: обыск не закончен, ни с того ни с сего отложен и только через сутки доведен до конца. За эти сутки из подозрительного дома можно было вывезти всю мебель, а не только вещественные доказательства преступления. Естественно, никаких результатов обыск не дал. Подпоручик Яжембский давно уже присматривался к хозяину этого дома, но тот был чист, как слеза ребенка, а в последнее время сделал карьеру и стал большой шишкой. И хотя подпоручик не спускал глаз с этого человека, ничего подозрительного за ним не замечалось. Возможно, став шишкой, он не решался пускаться в рискованные предприятия, а может, наоборот — теперь имел больше возможностей скрывать свою преступную деятельность. Проследить же за всеми его теперешними знакомыми, приятелями и клиентами у полиции просто не было возможности. — А при чем здесь Торовский? — спросил капитан. — Торовский очень им интересовался, — ответил Яжембский. — Все время крутился около него, может, что и разнюхал. Я же узнал об этом уже тогда, когда Торовский перестал крутиться... — А как ты узнал? — Любовница выболтала. — Чья любовница? — Торовского. Мужик он был красивый, да ты и сам видел, бабы от него всегда были без ума. А этой он наобещал с три короба, когда она ему была нужна, а потом и оставил с носом. Вот она в сердцах и принялась болтать. У нее маленькая лавочка с модными товарами в хорошем пункте, на Пулавской, Торовский использовал ее как явку. Туда приходили деловые люди, передавали Торовскому сведения, он для них оставлял инструкции. Женщина же не слепая, не глухая и не совсем уж дура, догадывалась, в чем дело, помогала обожаемому мужчине. А когда стало ясно, что он ее бросил, принялась трепать языком. — Тебе растрепала? — Э, куда мне! Сдунчику выболтала. Капитан с пониманием кивнул головой, ибо к агенту Сдунчику питал глубокое уважение. Эта легендарная личность славилась тем, что с легкостью могла принимать любой облик, начиная с соблазнительной куртизанки среднего возраста и кончая бразильским послом. Сведения, которые с непостижимой для обычного оперативника легкостью раздобывал агент Сдунчик, заставляли предполагать у него прямо-таки колдовские возможности растягивать время. Наверняка он умел растягивать обычные сутки на все сорок восемь часов, ибо за обычные двадцать четыре просто было невозможно сделать то, что делал Сдунчик. Он один умудрялся заполучить столько же информации, сколько все остальные оперативники вместе взятые. А может, он просто очень любил свою работу? Капитан тяжело вздохнул: — Похоже, нам очень облегчили бы работу сведения, которыми располагал безвременно ушедший Торовский. — Вот именно, — подтвердил подпоручик. — По крайней мере, мы бы знали, кого искать. — Ну, насчет того, кого искать, мы кое-что знаем, — заметил капитан. — Искать надо женщину, оставившую в квартире Торовского свою сумку. Оставила сумку, сама сбежала... Может, тоже какая покинутая любовница? Он был бабник, этот Торовский? — Пожалуй, насколько я понял, любил, чтобы за ним ухаживали, и всячески старался это использовать. Черт бы побрал эту мою идиотскую пунктуальность! Что бы мне прийти пораньше! В этот момент к присутствующим присоединился дошедший наконец до комендатуры подпоручик Вербель. Он поделился добытыми сведениями. Количество баб вокруг покойного Миколая Торовского возрастало с устрашающей быстротой, и капитан разослал оперативников по имеющимся их адресам, велев им действовать быстро и без промедления. Оперативники быстро и без промедления установили следующее: Мариола Котульская, владелица мотеля под Гданьском, за три последних дня не покидала свой мотель ни на минуту; Катажина Боллер всю вторую половину вчерашнего дня не покидала свой косметический салон на Жолибоже, что подтвердили шесть ее клиенток и весь персонал второй смены салона. Кроме того, отпечатки пальцев обеих дам никак не подходили к тем, что обнаружили на загадочной сумке. То же самое относилось и к хозяйке цветочного магазина, которая «как проклятая» вынуждена была одна обслуживать клиентов аж до закрытия магазина, то есть до девятнадцати часов. И ни на секунду не вывесила таблички с надписью: «Сейчас вернусь»! Наконец, уже поздно вечером одному из сотрудников следственной группы удалось найти таксиста, который вчера стоял первым в очереди на стоянке у Центрального вокзала и видел женщину в зеленой непромокаемой куртке. Собственными глазами он видел, как она в жуткой спешке выскочила из дверей вокзала и буквально в последнюю секунду вскочила в автобус, так что ее чуть не прищемило .дверцей. В руке у нее была огромная сумка, пластиковая, цветом подходящая к плащу. Таксист лишь потому обратил на нее внимание, что вечер был на редкость спокойный, народу у вокзала крутилось немного, никто не спешил, не бегал, а эта баба неслась как полоумная. Ну и делать ему, таксисту, было нечего, вот он со скуки и наблюдал за бабой. Номер автобуса? Не очень уверен, но кажется, 175. — Не улетела ли наша птичка в Аргентину? — с иронией заметил капитан. — Этот автобус идет в аэропорт. — Без сумки? — засомневался подпоручик Вербель. — У нас остались для проверки еще две женщины, — деловито заметил подпоручик Яжембский. — Те самые Хмелевские...Я собиралась позвонить Алиции попозже, ближе к ночи, но она позвонила сама. Голос ее я сразу узнала и обрадовалась: — Привет! Ну, как там? Моя невестка уже у тебя? — Заткнись и слушай! — прервала грубо Алиция. — Во что это ты впуталась? — Понятия не имею, — ответила я, ошеломленная таким натиском. — А что случилось? — Нет твоей невестки! Вот и... — Езус-Мария! А что случилось? Выходит, она не прилетела? — Я сказала — молчи и слушай! Прилетела. Кайтек поехал на Каструп к самолету, встречать ее, вернее, встречать тебя. Она вышла из самолета, Кайтек взял у нее оба чемодана, и тут их у него чуть не вырвали. Нападавших было двое, притворились, что они таксисты. А Кайтек не собирался ехать на такси, так им и сказал, но они не отстали и попытались силой вырвать чемоданы у него из рук. А Кайтек — парень с гонором, к тому же карате знает, ну он и впал в амбицию. Поставил чемоданы и взялся за этих «таксистов». Чемоданы же подхватила твоя невестка и скрылась с ними в неизвестном направлении. Ее до сих пор нет, а чемоданы сами собой появились перед дверью моего дома... Тут мне удалось вставить вопрос: — Когда? — Откуда я знаю? — раздраженно ответила Алиция. — Я же не сижу под дверью собственного дома. Когда Кайтек вернулся из аэропорта, они уже там стояли. А вернулся он минут пятнадцать назад, потому как долго крутился по аэропорту, искал Иоанну, думал, появится со своими чемоданами, потом решил, что самостоятельно отправилась ко мне, и вернулся. А тут чемоданы стоят, а ее нет. Что все это значит? Где она? И вообще, почему прилетела она, а не ты? Слушая хаотичный и эмоциональный рассказ Алиции, я не только впитывала новую информацию, но пыталась и творчески мыслить. — А не было ли еще сегодня вечером обратного самолета? — Был, но уже улетел, — ответила Алиция. — Она могла успеть на него? — Могла, если бы не чемоданы... Доставить мне чемоданы и мчаться обратно в аэропорт — ни за что бы не успела, — А содержимое чемоданов? В порядке? — Если ты имеешь в виду картинки Кайтека, то они все целые. Кроме них, в чемодане твои вещи, немного косметики и две книги. Должно быть еще что-то? — Нет, только это. Водку и сигареты я собиралась купить в аэропорту, да не успела. И у Иоанны уже не было времени. Ничего не понимаю! Послезавтра прилечу, попробуем разобраться. — А мне казалось, ты должна была прилететь сегодня. — Считай, прилетела. Картины у вас. Когда выставка? — Открытие завтра в пять, с утра начинаем развешивать картины. Как это я могу считать, что ты прилетела? Может, у меня галлюцинации и это не с тобой я сейчас говорю? И ты не в Варшаве? Теперь уже рассердилась я: — Какое это имеет значение? Вот прилечу и все объясню. А если моя невестка найдется, позвони мне обязательно, в любое время! Алиция продолжала ворчать, ее явно раздражала замена меня на мою невестку, а может, просто очень обеспокоило исчезновение последней. Тут уж я ничем помочь не могла и очень встревожилась. К утру моя невестка так и не появилась у Али-ции, и я встревожилась еще больше. Главное, ничего пока предпринять не могла, без денег и без документов. На всякий случай позвонила в Агентство, где меня заверили, что билет на Копенгаген я могу купить даже в последнюю минуту, перед самым отправлением самолета, они сейчас летают полупустые. Мария предполагала вернуться домой только вечером, телефона у нее не было, позвонить ей я не могла. Даже если бы я забрала оставленные в ее доме свои документы только на следующий день, позвонив ей на работу и убедившись, что она уже в Варшаве, я все равно десять раз успела бы улететь. Так что в этом отношении нечего было волноваться и переживать, тут от меня ничего не зависело. Волновалась я и переживала из-за своей невестки. Что такое могло приключиться с Иоанной? Во что она впуталась? Готова поклясться, это как-то связано с Миколаем, а значит — дело дрянь... Весь день я ломала голову над этим, а вечером, около семи, кто-то позвонил в дверь. Это был незнакомый молодой человек, очень симпатичный и очень взволнованный, хотя и старался изо всех сил казаться спокойным. Представился — подпоручик Анджей Вербель. Через всю жизнь пронесла я симпатию к органам порядка, симпатия сохранилась, невзирая на смену названий этих органов, но вот время для визита их представитель выбрал, на мой взгляд, не самое удачное. Сердце тревожно забилось. Я пригласила молодого человека войти и с волнением ожидала, что он мне скажет. — Можно задать вам несколько вопросов? — вежливо поинтересовался нежданный гость вместо того, чтобы самому что-то сказать. Тем не менее я согласилась. — Пожалуйста. Хоть несколько десятков. — Тогда разрешите задам первый. Вы знаете, чья это сумка? И он предъявил мне большую дамскую сумку из кожи бежевого цвета, на длинном ремне, весьма поношенную. Ремешок еле держался, хотя пришить его было совсем не трудно, замок-молния зацепился за подкладку и не закрывался полностью. Я встревожилась еще больше и вынесла из другой комнаты свою сумку, которую, в свою очередь, предъявила представителю власти. Сумка оказалась точной копией первой, с той только разницей, что ремешок только начинал отрываться, а молния вообще нормально работала, — Если бы не эта сумка, я бы на ваш вопрос ответила — «моя». Но моя вот она, дома. А второй такой же у меня никогда не было. Вы считаете, что я должна знать хозяйку вашей сумки? — Я спросил: вы знаете, чья это сумка? — терпеливо повторил свой вопрос симпатичный полицейский. Тревога во мне теперь уже полыхала пожаром. Я тут же решила ото всего отпираться. — Нет, понятия не имею, чья она может быть. Разве что попытаться путем дедукции... И исключения. Исключить надо всех женщин, которые одеваются в красное, синее и вообще яркие цвета. Отпадают также женщины аккуратные, ведущие упорядоченный и размеренный образ жизни... А что было внутри? Молодой человек молча вынул из кармана и вручил мне ксерокопию длинного перечня содержимого сумки. Знакомясь с ним, я чуть не потеряла голову, настолько сильно было ощущение, что хозяйкой второй сумки тоже была я сама. Чтобы обрести душевное равновесие, я в панике взглянула на свою — нет, вот же моя, стоит рядом! А может, не моя? Открыв свою сумку, я извлекла из нее такие привычные, можно сказать, родные предметы: несколько конвертиков с цветочными семенами в целлофановом пакете, пузырек перекиси водорода, целую пачку писем, которые все не было времени прочитать., . Нет, моя сумка! Значит, эта... И тут мне опять стало плохо, ведь обычно такие предметы предъявляют, когда находят неопознанный труп и требуется его опознать! Стараясь изо всех сил взять себя в руки, я по возможности спокойным голосом стала давать показания: — Если бы не очевидный факт, что моя сумка у меня дома, я бы готова была утверждать, что предъявленная вами — моя. Ибо я из тех женщин, что одеваются в бежевые тона, не очень аккуратна, не веду размеренного образа жизни и всегда ноту с собой разные нетипичные предметы. Возможно, услышав, что хозяйка сумки не я, представитель власти пожелал убедиться, что я вообще существую, потому как попросил меня предъявить ему свой паспорт. Как известно, мой паспорт вместе с другими документами находился в злополучном портмоне, забытом у Марии. Молодой человек не был формалистом и, услышав о том, что паспорта у меня в настоящий момент нет под рукой, согласился взглянуть на любой другой документ, лишь бы там была фотография. Интересно, откуда я возьму ему какой-то еще документ? Молодой человек вежливо ждал, я подумала и извлекла из шкафчика коробку со старыми бумагами. Среди них обнаружился профсоюзный билет двадцатилетней давности. С фотографией. Он внимательно ознакомился с документом и, возвращая его мне, тяжело вздохнул: — Вы ни капельки не изменились. А надо сказать, что на той фотографии я не только была моложе на двадцать лет, но вообще на себя не похожа. Ох, неспроста он делает такие комплименты! Видно, дело очень серьезное. А может, просто у него слабое зрение? Тем не менее я решила ему подыграть: — Вы правы, с возрастом я только молодею. Если не ошибаюсь, вас привело ко мне какое-то чрезвычайно важное дело, а сумка — только предлог? — Нет, отнюдь не предлог, а очень важное вещественное доказательство. Ага, пока не забыл, мне надо снять отпечатки пальцев... Я не возражала. Вымыв руки после окончания процедуры, я вернулась в комнату и поощрительно произнесла: — Ну? Молодой человек с грустью признался: — Относительно сумки, похоже, мы с вами ни до чего не договоримся. Тогда разрешите следующий вопрос: вы знаете Миколая Торовского? Вот, пожалуйста, я оказалась права! Надеюсь, мне удалось скрыть потрясение, которое я испытала. — Знаю. — Расскажите о нем все, что знаете, откуда знаете, с какой стороны знаете, кто вас познакомил, что это за человек. Вообще все, что можете о нем сказать. — Да в общем-то немного, — холодно ответила я. — Миколай Торовский относится к тому сорту людей, о которых я ни словечка не скажу, пока не узнаю, в чем дело. Он настолько мне несимпатичен, что я легко могу нанести ему непоправимый вред, выставив отрицательную характеристику. А он такого не простит, и даже представить трудно, какова будет его месть. Уж лучше я помолчу. — Можете спокойно говорить все, что о нем думаете, он никогда и никому уже не сможет отомстить. — Матерь Божия, так он... Он мертв? Подпоручик не выдал служебной тайны и лишь молча смотрел на меня, причем в его взгляде решительно ничего не отразилось — ни подтверждение, ни отрицание, дескать, сама понимай как знаешь. Несколько заторможенная предыдущими событиями, моя способность соображать энергично стряхнула с себя ненужный балласт и стремительно принялась за дело. Если Николай мертв... Если... Езус-Мария, что с моей невесткой? Сейчас я не очень даже старалась скрыть от полицейского охватившее меня волнение. Я имела право быть потрясенной при известии о смерти знакомого. Если бы последний погиб естественной смертью, вряд ли бы меня посетил представитель власти. Значит, Миколай убит. — Миколай убит? Когда? Да скажите же хоть что-нибудь! — Немного погодя. — Так, понятно... Господи Боже мой... Никак не удавалось логично осмыслить услышанное, я молчала, а в подпоручика явно вселялась надежда. — Так вы что-то знаете о смерти пана Торовского? Вы кого-то подозреваете? Так я ему и сказала, разбежался... — Человек сто, — пробурчала я, все еще пытаясь упорядочить хаос в голове. — Он умел вызывать ненависть людей и делал это уже с четверть века, не меньше. А кроме того, я не знаю, кто был его последней пассией, кого из любовниц он бросил последней и какой характер у этой бабы... А что, это ее сумка? Хотя полицейский и на этот раз не ответил, взгляда на него было достаточно, чтобы окончательно убедиться — ее, Тут я словно наяву увидела свою невестку в автобусе с огромной торбой Миколая и без собственной сумки. Точно, у нее была только огромная пластиковая сумка, а своей сумки не было! Свой паспорт она вынула из кармана куртки. — Не думаю! — вслух ответила я не столько представителю власти, сколько убеждая себя. — Женщина Миколая не ходила бы с оторванным ремнем, он жуткий педант, такого он бы не позволил. Минутку... Ладно, раз он мертв, скажу все, так и быть. Так что вас интересует? Подпоручика интересовало абсолютно все. Я призналась, что познакомилась с Миколаем более двадцати лет назад, когда была еще довольно молода, он мне даже нравился, но поскольку имел глупость раскрыть передо мной некоторые черты своего характера, то скоро разонравился. Раскусила я его довольно быстро, для этого вполне хватило очень короткого периода близости с ним. Поняла, в чем он притворялся и каким был на самом деле. Подпоручика особенно интересовали отношения Миколая с женщинами. Тут я могла сказать всю правду: от баб отбою не было, он благосклонно принимал их ухаживания, но сам оставался холоден, хотя притворялся, что влюблен. Когда очередная дура влюблялась в него до потери сознания, он кончал притворяться и беззастенчиво использовал очередную жертву в своих целях. «Должна же и от бабы быть какая-то польза», — цинично заявлял этот негодяй. Одна стояла для него в очередях, другая носилась по всему городу в поисках какого-нибудь дефицита, третья собирала нужные повелителю сведения, четвертая выращивала для любимого экологически чистые овощи, пятая умоляла принять в дар ценные вещи и т. д. — Их и в самом деле было так много? — не поверил подпоручик. — Ив самом деле. Во всяком случае, в те давние времена. А как в последнее время — не знаю. — А фамилии их знаете? Этих поклонниц пана Миколая? — Нет. Помню только, что одна из них называлась Казей, но кто она такая и что именно делала для пана Торовского — не помню, Мне очень жаль, но о теперешнем пане Торовском мне нечего вам сказать. — Тогда разрешите третий вопрос: сколько у вас невесток? — Три обычные и одна костельная, — был ответ. — Как это? — удивился подпоручик. — Да очень просто. Мой средний сын два раза женился, причем первый брак был и костельный, и гражданский, а развод только гражданский. А его костельная жена так нам всем пришлась по душе, что я до сих пор называю ее невесткой, а ее второго мужа считаю чем-то вроде зятя. — Это не она, случайно, проживает на улице Знанецкого? — Она. — Понятно. Мне хотелось бы встретиться со всеми вашими невестками. Где их найти? В глубине души я невольно посочувствовала этому молодому, симпатичному офицеру полиции — до сих пор были только цветочки, а вот сейчас ягодки начнутся! Не представляет, бедняга, какие сложности ему предстоят. — Да в разных местах, — доброжелательно информировала я. — Одну в Канаде, вторую в Африке, третью в Варшаве, а четвертую... Четвертую где же? Понятия не имею. — А которая из них костельная? Варшавская? Я подтвердила — именно варшавская. Подпоручик глубоко задумался. По всей вероятности, пытался осмыслить мое семейное положение. Может, стоит ему помочь? Ведь все равно установит, что самый младший мой сын пока не был женат. Нет, не стоит. Меня потрясла смерть Миколая, и я имею полное право в волнении малость запутаться в своих семейных обстоятельствах. Чем позже полиция их распутает, тем лучше. — Выходит, кроме этой единственной, ни одной из ваших невесток вчера в Варшаве не было? — неожиданно спросил подпоручик. Надо же, как логично мыслит! Кошмар! Такие неудобные вопросы задает... Неглупый молодой человек, надо лгать с умом. Когда могли убить этого проклятого Миколая, чтоб ему... Если вчера, у меня не будет алиби, похоже, как и у этой идиотки Иоанны. Ну, моих-то отпечатков пальцев у него не найдут, это точно, а вот на сумке могут и оказаться, ведь обнаружить машину Иоанны не очень сложно, холера, надо увести машину со стоянки и где-нибудь запрятать... Нет, придется опять врать, в конце концов, имею я право быть склеротичкой? В моем возрасте... И вообще не помнить, что я вчера делала. Я уже открыла рот, чтобы начать врать напропалую, но меня спас телефонный звонок. Какой-то вежливый голос поинтересовался, нет ли у меня в данный момент подпоручика Вербеля. — Это вас. Подпоручик взял трубку, послушал, что ему сказали, что-то буркнул в ответ, положил трубку и помолчал, глядя в окно. Потом со вздохом поинтересовался: — Случайно не улетела ли вчера одна из ваших невесток на самолете в Копенгаген? И опять телефонный звонок спас меня от необходимости отвечать. Я подняла трубку. Езус-Мария, моя невестка! — Послушай, положение осложнилось... — начала она, убедившись, что я у телефона. — Нет, — ледяным голосом произнесла я. — Никакой пани Мациашек я не знаю. Ошибка. — И положила трубку. Подпоручик терпеливо повторил свой неприятный вопрос. Чувствуя, что после звонка Иоанны я лишаюсь последней способности хоть что-то соображать, я пролепетала, тупо глядя на него: — Не знаю. Возможно. Я же сказала вам — понятия не имею, где она может находиться. — А которая из ваших невесток? Обыкновенная или костельная? Телефон зазвонил снова. Эх, правду говорят, стрессы очень сокращают человеку жизнь! Я подняла трубку. — Пани Хмелевская? — поинтересовался знакомый мужской голос. — Да. — Так какого черта валяешь дурака? Что там у тебя случилось? — Исключено! — решительно прервала я разговор. — Во всяком случае, не сейчас. — У тебя кто-то есть? — Вот именно, Я очень занята и никаких заказов пока не принимаю. Мне очень жаль. — Спятить можно! — радостно ответил Павел, которого я уже не слышала сто лет, и положил трубку. — Вы совершенно правы, — сказала я уже неизвестно кому и тоже положила трубку. По лицу подпоручика я поняла, что пока никому не пришло в голову прослушивать мои телефонные разговоры, и это меня несколько подбодрило. — Так о чем вы спрашивали? — доброжелательно обратилась я к нему. — Не улетела ли одна из ваших невесток вчера в Копенгаген? А если улетела, то которая из них? Обыкновенная? — Если и улетела, то обыкновенная, но все равно бывшая. Бывшая жена моего старшего сына. Они сочетались только гражданским браком. — И она носит вашу фамилию? — Все мои невестки носят мою фамилию. За исключением той, что вышла замуж вторично. — А адрес ее вы знаете? Я удивилась: — Ведь вы тоже его знаете. На улице Знанецкого. — Да нет, той, что улетела в Копенгаген. Так я ему и сказала! Ишь чего захотел. — Нет, не знаю. Она, видите ли, вечно переезжает, видимся же мы редко. Где она сейчас живет, не знаю. — А ее последний известный вам адрес? — Где-то на улице Фильтровой, но точно не помню. И зрительно тоже не помню, не найду. — В таком случае последний вопрос; что вы делали вчера между пятнадцатью и девятнадцатью? Своим вопросом он меня добил. Бросило в жар, затрепыхалось сердце. Я намеревалась тщательно скрыть от властей, что именно я делала вчера, ибо опасность могла подстерегать меня на каждом шагу, Если Миколай был убит именно в этот промежуток времени, опасность заключалась в том, что никакого алиби у меня не было. Тогда они наверняка примутся за меня засучив рукава и по минутам проверят все, что я делала. Возможно, меня могла бы реабилитировать поездка в аэропорт, но вот об этом-то я не имела права и словечка проронить. А если не говорить о поездке, плохо мое дело, у меня были все шансы прикончить Николая... — В пятнадцать я находилась у приятельницы, — сказала я. — В шестнадцать возвращалась от нее домой, на такси, так что доехала быстро. А когда доехала, то обнаружила, что оставила у приятельницы портмоне со всеми моими документами, и меня чуть кондрашка не хватил... Вы записываете на магнитофон мои показания? — Вынужден с прискорбием признаться — не записываю. — А, ну тогда признаюсь. Между нами говоря, с глазу на глаз. А если надо будет официально давать показания — отопрусь! — От чего именно? — От того, что я поехала обратно к приятельнице автобусом и без билета. Зайцем! Потому как денег у меня не было. — Как же вы расплатились с таксистом? — В кошельке немного оставалось денег, как раз хватило заплатить за такси. Я еще на всякий случай проверила, не оставила ли портмоне дома, хотя хорошо помнила, как вынимала его у приятельницы. И когда ехала к ней на автобусе, знала, что вряд ли застану ее дома, она собиралась уехать за город, но ведь надежда умирает последней. А вдруг она раздумала уезжать? А вдруг уехала, да вернулась, может, что забыла? Увы, дома ее не было. Вот я и жду, она должна вернуться сегодня вечером, а может, и вовсе завтра утром. Из вашего вопроса я делаю вывод, что пана Торовского убили вчера между пятнадцатью и девятнадцатью, правильно? Ну так вот, это не я! Может, вам удастся как-то меня исключить из числа подозреваемых, просто мне жалко вашего времени... Очень повредит следствию, если вы мне назовете точное время убийства? — Думаю, что теперь не очень повредит, — со вздохом ответил подпоручик. — Врач считает, что он был убит между шестнадцатью и шестнадцатью тридцатью. Так. В такси я села в полчетвертого, особых пробок по дороге не было, до четырех я уже успела доехать... — Если очень постараться, могла и успеть, — с горечью призналась я. — Ничего не поделаешь, меня можно подозревать, примите мои искренние соболезнования. — А из каких побуждений вы могли его убить? — заинтересовался подпоручик. — Понятия не имею. Я уже много лет его не видела и вообще не имела с ним никакого дела, так что трудно объяснить... Может, вы найдете какой-нибудь мотив? Подпоручику явно не хотелось придумывать для меня мотив. Он ушел, и я видела в окно, как он стоял на противоположной стороне улицы и рассматривал магазины. Возможно, хотел найти свидетелей моего возвращения домой вчера. К счастью, магазины были уже закрыты, и никто не мог сказать полиции, что, вернувшись на такси, я вскоре вышла вновь из дому. С чемоданами. От волнения я не могла усидеть дома, ничего не делать и просто ждать — нет, это свыше моих сил. Вот только как лучше поступить — ехать к Марии опять на такси или на автобусе, разумеется зайцем, ибо деньги, одолженные мне Иоанной, все вышли. Лучше, конечно, на такси, но вдруг Марии я еще не застану, расплатиться с таксистом будет нечем, и придется задержать такси до тех пор, пока у меня не появятся деньги, то есть до утра. Нет, рисковать нельзя, уж я-то хорошо знаю, какие штучки способна выкинуть судьба. Когда я, предусмотрительно меняя по дороге автобусы и трамваи, добралась до Крулевской, Мария как раз только вернулась и с ходу принялась меня упрекать: — Куда ты вчера подевалась? Уходя из дому вчера, я заметила твое портмоне и решила его тебе забросить по дороге, знаю ведь, без него ты как без рук. Тебя не было дома, твоего соседа не было дома, я хотела оставить тебе записку, да не на чем было написать. Куда ты подевалась? Ведь домой поехала? Не представляю, куда можно отправиться без денег и без документов. Я оставила ее риторический вопрос без ответа, хотя ответ и могла дать. Без денег и без документов, оказывается, можно было очень многое сделать... Выходит, она приехала ко мне после того, как я в спешке кинулась в аэропорт. Что бы мне немного подождать! Забрала я свое проклятое портмоне и отправилась домой, кляня себя на чем свет стоит. На следующее утро я купила билет и уже в два часа дня была у Алиции в Аллероде... — Что-то тут не так, чует мое сердце, — заявил подпоручик Вербель коллегам, вернувшись в комендатуру. — Вот клянусь вам — не знаю, с которой из Хмелевских я разговаривал. — Ты шутишь? — удивился капитан Фрелькрвич. — Неужели не можешь отличить свекровь от невестки? — Ты хоть отпечатки пальцев снял с нее? — встревожился подпоручик Яжембский. — Снял, да невооруженным взглядом видно — не те. Капитан Фрелькович быстренько разложил на столе фотографии отпечатков пальцев, снятых с предметов в квартире убитого пана Торовского, внимательно, с помощью лупы сопоставил их с доставленными подпоручиком Вербелем и согласился с последним. Доставленные им свеженькие отпечатки пальцев ни в чем не напоминали тех, что сняты с подозрительной дамской сумки, забытой какой-то женщиной в квартире убитого. У следователя не было никакой уверенности в том, что обе Иоанны Хмелевские причастны к расследуемому убийству, лишь клочок бумаги с адресом побуждал двигаться в этом направлении. — Одна из них во всяком случае улетела вчера в Копенгаген, — напомнил коллегам подпоручик Яжембский. — По полученным данным, скорее всего невестка, год рождения... Таможенникам предъявила паспорт при отправлении... Подпоручик Вербель раздраженно перебил: — А вот эта паспорт не предъявила, говорит, оставила у приятельницы. Вот адрес и фамилия приятельницы, где, по словам Иоанны Хмелевской-свекрови, она оставила свое портмоне со всеми документами и деньгами. Я только что съездил по указанному адресу, дома никого не застал. И вообще я малость запутался. Если не ошибаюсь, мы ищем хозяйку той подозрительной сумки, так? А у этой сумка на месте, точь-в-точь наша, и хлам внутри очень похож. И я головой ручаюсь, она наврала мне с три короба, да вот вывести ее на чистую воду нет никакой возможности. — Минутку, может, и найдется такая возможность, — пробормотал капитан, который с лупой в руке все еще изучал имеющиеся в его распоряжении отпечатки пальцев. — Посмотрим, посмотрим... Все отпечатки пальцев, снятые с дамской сумки, принадлежали одной и той же особе, скорее всего хозяйке сумки. За исключением одного. На металлической открывалке от бутылок под нагромождением уже знакомых оттисков удалось различить один посторонний, на который наложились хозяйкины пальчики. С помощью дактилоскопистов посторонний отпечаток удалось воспроизвести в удовлетворительном виде и сравнить с отпечатками, доставленными подпоручиком Вербелем. И они совпали! — Вот и доказательство, — удовлетворенно констатировал капитан. — Она действительно врала, потому что связана с хозяйкой сумки. Придется поприжать бабу. Подпоручик Вербель был на седьмом небе от радости. — Выходит, я не ошибался, она и в самом деле врала мне! То-то у меня было такое ощущение... А ведь в отчете на ощущение не сошлешься. Теперь же вот оно, бесспорное доказательство знакомства этих двух женщин! А поскольку у меня уже есть адрес этой Хмелевской-невестки, утром я к ней отправлюсь, там тоже наверняка найдутся какие-нибудь отпечатки пальцев. — А знаете, здесь еще и третий отпечаток, под теми двумя, — неожиданно заявил эксперт, изучающий бесценную открывалку. — Вот я его сейчас воспроизведу, потом пороемся в нашей картотеке. Банк компьютерных данных с отпечатками пальцев функционировал без перерыва круглые сутки, и уже через полчаса было установлено, что самый старый отпечаток на открывалке, а точнее, не весь отпечаток — сохранились лишь две четверти оттиска большого пальца правой руки — по всей видимости, принадлежат некоей Алиции Хансен. Отпечатки снимались двадцать восемь лет назад. Теперь следовало обратиться к работникам полицейского архива. На следующий день к двенадцати часам все необходимые данные были установлены. Отпечатки пальцев младшей из Хмелевских полностью совпадали с отпечатками на злополучной дамской сумке. Получить отпечатки пальцев младшей Хмелевской подпоручику Вербелю было нетрудно. Ими оказалась буквально захватана вся квартира упомянутой Иоанны Хмелевской и большая часть ее ванной. Таким образом было установлено, что это именно она посетила последней квартиру Миколая Торовского, убила последнего, после чего сбежала в Данию. А в Дании уже много лет проживала подсказанная компьютером Алиция Хансен, датская гражданка. С получением адреса Алиции Хансен у полиции проблем не оказалось, ее адресом и паспортными данными ОВИР был буквально завален, ибо чуть ли не все поляки ездили к ней по приглашению или при выезде в Данию ссылались на нее, в том числе и обе Хмелевские. Поскольку уже больше двадцати пяти лет адрес упомянутой Алиции Хансен не менялся, имелись все основания полагать, что она и сейчас по нему проживала. Надежда возродилась в душе подпоручика Яжембского. — Еду к ней! — воскликнул он. — Зачем? — поинтересовался капитан. — Неужели непонятно? Я пришел на встречу с Торовским и застал его уже мертвым. В его квартире мы не нашли никаких материалов, связанных с делом фальшивомонетчиков, а тут выясняется, что эта женщина вынесла из его квартиры большую сумку и смылась в Данию. Мы не знаем, она убила или нет, замешана она в деле или нет, но какие-то важные вещи из квартиры она унесла, это точно. Моего визита она предвидеть не может, чувствует себя в безопасности, так что имеет смысл этот визит ей нанести. — Ты надеешься найти ее у этой самой Хансен? — Они всегда у нее останавливаются, во всяком случае так записано в выездных документах. Может, она что-то знает... — Вот телефон. Позвони. — Чтобы предостеречь их? Если я и надеюсь чего-то добиться, то только застав их врасплох. Нет, я обязательно должен ехать. Если мне не дадут служебную командировку, поеду за собственные деньги! У меня отложены на морозильник. Связьмежду морозильником и заграничной командировкой для сотрудников Янека Яжембского была очевидной, никто из них не удивился, достойным удивления был, скорее, самоотверженный порыв молодого офицера полиции. Поскольку же дело об убийстве Миколая Торовского оказалось тесно увязано с делом о фальшивомонетчиках, которым давно занимался подпоручик Яжембский, капитан Фрелькович немедленно написал рапорт по начальству о необходимости, в интересах следствия, загранкомандировки для подпоручика Яжембского, оговорив с последним в ответ на эту любезность возможность беспрепятственно пользоваться благами будущего морозильника в виде дегустации охлажденных напитков в летнее время года. Подпоручик клятвенно обещал. — Английский я знаю! — радостно восклицал он. — В Дании бывать приходилось, знаю, как там следует себя вести. Самолет отправляется в Копенгаген в восемнадцать... Холера, уже отправился! Ну ладно, полечу завтра в восемнадцать. Так он и сделал. А ровно через пять минут после отправления самолета капитан Фрелькович получил свежую информацию... Осень на приусадебных участках заявила о себе кострами, в которых сжигался всякий мусор. Не на всех участках, разумеется, но на самом крайнем, у сетки, по другую сторону Рацлавицкой улицы, прямо против дома, где было совершено убийство, развивалась бурная деятельность. Особенно усердствовали дети. Полицейский пост, оставленный предусмотрительным капитаном на месте преступления, не дремал. Один из полицейских доставил в комендатуру немного обгоревшие эластичные перчатки, очень грязные, А через час общительный капитан уже установил дружеские отношения с двумя молодыми людьми и одной молодой дамой в возрасте между десятью и двенадцатью годами. Оказалось, дня два назад в послеобеденное время Бартек Ведельский сидел в засаде у самой сетки в густых зарослях малины. Индейскому воину положено в засаде сидеть неподвижно, поэтому Бартек даже не пошевельнулся, когда над его головой пролетели две перчатки и повисли, зацепившись за колючки. Он и головы не повернул, и даже бровью не повел! Другое дело — его сестра. Кровожадные индейцы собирались снять с нее скальп и привязали свою жертву крепкими веревками к столбу посередине участка. Делать несчастной жертве было нечего, она беспокойно вертелась, пытаясь освободиться от пут, и высматривала, не явится ли откуда-нибудь неожиданная помощь. Увидев у сетки ограждения незнакомого человека, она уставилась на него во все глаза, видела, как он что-то швырнул в засевшего в малине индейца, со своего места не могла рассмотреть, что швырнул, но человека рассмотрела. Видел его и двоюродный брат жертвы, собирающийся снять с нее скальп. Правда, его больше заинтересовала машина, в которую сел этот человек; Впрочем, особенно приглядываться к посторонним предметам у него, Томска Шерчака, времени не было, следовало как можно скорее снять скальп с бледнолицей скво, что он, Томек, и сделал. Перчатки дети отдали без возражения, да и толку от них было немного, все равно от жара и огня не спасали. День и время событий, интересующих сотрудника полиции, были установлены без труда, после чего индейцы и их жертва охотно описали и замеченную сцену, и действующих лиц. Дети оказались умненькими и наблюдательными. Машина — пожилой «фиат 126», сильно обшарпанный, белого цвета, с вмятиной на правом заднем крыле. На этой самой вмятине лак немного облупился, крыло получилось в крапинку. А номер? Номер рычал. Индейский воин Томек Шерчак именно поэтому и запомнил его: «ВРР»! Что же касается цифр, точно не помнит, но наверняка были там какие-то тройки и ноль. Возможно, 1303, а может 3013 или что-то в этом роде. А больше он ничего не заметил. Бледнолицая жертва, Кася Ведельская, помнила твердо — за рулем машины сидел человек. У нее, Каси, создалось такое впечатление, что в машину он садился в тот момент, когда ее, Касю, привязывали к столбу, Мужчина за рулем был большой, ну, значит, высокий и широкий такой, и, кажется, у него была борода, черная, но насчет бороды она не уверена. А второй, который подбежал к машине после того, как что-то бросил через сетку на их участок, теперь она знает, что резиновые перчатки, так вот, этот второй был тоже высокий, но зато тощий и моложе ее, Касиного, папы, хотя тоже пожилой, Ну, лет 25 ему наверняка было, и еще у него были усы. И брови. Да нет, не простые брови, она потому и заметила, такие смешные, на концах вот так, к глазам загибаются. Волосы? Обыкновенные волосы, немного вьются, не слишком черные и не слишком светлые, средние. На ногах черные «адидасы». Очень «адидасы». Очень хорошо их было видно под машиной, когда человек в нее садился, а она, Кася, чуть ли не до земли согнулась, снизу видела. Да, он сел с той стороны машины, на заднее сиденье. И сразу же уехали, а с нее сняли скальп. Подлый Томек воспользовался тем, что она загляделась на машину, а то бы она так просто не далась! От всего сердца пожалев подпоручика Яжембского, который, выходит, напрасно поперся в Данию, капитан Фрелькович решил лично побеседовать с любопытной соседкой убитого Миколая Торовского. Не застав ее дома, капитан еще больше разъярился, ибо и без того был зол на бабу, поняв, что именно она скрыла от следствия. Во что бы то ни стало требовалось сопоставить показания мстительной мегеры с показаниями невинных деток. И душа, и сердце, и немалый опыт следователя подсказывали капитану, что где-то здесь зарыта собака. Разумеется, капитан сразу же распорядился начать поиски «фиата» с рычащим номером. Конечно же, номера могли быть липовыми, но вот марка и внешний вид «фиата» о многом говорили. Точно так же выглядела машина, которая совершила наезд на Миколая Торовского на углу улицы Одыньца, а этим фактом никак нельзя пренебречь. Начались энергичные поиски машины, невзирая на глупые отговорки сотрудников Дорожной Службы, что, дескать, искать нет никакого смысла, ибо в настоящее время обшарпанный белый «фиат» превратился в блистающую свежим лаком машину неизвестно какого цвета, а по номерам искать — только время зря тратить. Опросили всех жильцов дома — без толку, Большинство из них в момент совершения, убийства еще не вернулось с работы, а немногочисленные представители старшего поколения в шестнадцать часов торчали в кухне, а не шатались по лестнице без дела. Никто ничего не видел и не слышал, поэтому баба с глазком в двери становилась просто бесценным свидетелем, и капитан, изо дня в день не заставая ее дома, выходил из себя и рычал наподобие номера разыскиваемой машины. Обстановку разрядил его подчиненный. — Знаю, где искать бабу, — сказал подпоручик Вербель. — Соседка под ней вспомнила. Она наверняка поехала на участок. — Какой еще участок? — Садово-огородный. На днях жаловалась соседке, что участок совсем забросила, все нет времени им заняться. Еще бы, если все время проводит, пялясь в глазок и подглядывая за дверью соседа. Теперь глазеть не на что, вот она, освободившись от дежурства, и отправилась поработать на земле, наверстать упущенное. — А где ее участок? — Этого соседка не знает. Но жить там баба не будет, день-два поработает и вернется. Не очень-то там у нее домик удобный, соседка сказала. Скоро вернется, не беспокойтесь. — Послать ей официальный вызов! Срочный! И наведываться два раза в день! Подпоручик Янек Яжембский действительно бывал в Дании, так что кое-какое представление об этой стране имел. Он безо всякого труда добрался на автобусе из аэропорта до вокзала в Копенгагене, ознакомился с указателями и надписями, приобрел абонемент на проезд в городском транспорте и сел на поезд, отправляющийся в Аллерод. Через двадцать восемь минут доехал до нужной станции, вышел из вагона электрички и с планом города в руках двинулся на поиски нужной улицы. Найти дом Алиции Хансен не составляло труда. Калитка оказалась незапертой. Толкнув ее, Яжембский оказался в небольшом дворике, откуда прошел к одноэтажному домику, стеклянная дверь которого была приоткрыта. Из дома доносились голоса. Не найдя звонка, подпоручик вежливо постучал по стеклу. — Прошу! — крикнули ему изнутри по-польски. Подпоручик не заставил себя просить дважды, вошел и оказался в небольшой гостиной, где находились три человека: две женщины и один молодой человек. — Добрый вечер! — поздоровался подпоручик с присутствующими на своем родном языке. — Здесь живет пани Алиция Хансен? — Да, это я. Добрый вечер, — ответила одна из женщин, с интересом глядя на него. Раздобытый в ОВИРе адрес тридцатилетней давности оказался действительным, и это обстоятельство настолько потрясло подпоручика, что он на мгновение растерялся, не зная, что дальше говорить. Хотелось просто пасть на колени и от всего сердца благодарить пани Алицию Хансен за то, что она живет на свете и именно по этому адресу. С трудом удержавшись от лишних жестов, подпоручик сказал: — Прошу меня извинить, что я без предупреждения являюсь к вам, но скажите, не проживает ли сейчас у вас некая Иоанна Хмелевская? — Проживает, — незамедлительно отозвалась вторая женщина. — Это я. Стоит ли доверять собственным ушам и глазам? Трудно было поверить. Надежда, переполнявшая сердце молодого человека, с каждой минутой полета, с каждым оставленным позади километром пути становилась все более хрупкой, и к концу пути он почти ее утратил. Нет, ни за что не найти ему в Дании этой проклятой бабы! И вдруг она здесь! Колени подогнулись сами собой, и жалобно прозвучал вопрос: — Можно, я сяду? — Конечно, — ответила дама, которая назвала себя Алицией Хансен. — Хотя мне показалось, что вы собирались сначала нам представиться. На мгновение подпоручик завис над ближайшим стулом, на который уже опускался, но голос его не послушался, и подпоручик молча плюхнулся на стул, прикрыв глаза. Из остальных тоже никто не произнес ни слова. Подпоручик открыл глаза. Все трое глядели на него выжидающе, с умеренным любопытством. — Кайтусь? — вопросительно обратилась Алиция к молодому человеку. Тот, кого назвали Кайтусем, отрицательно покачал головой. — Нет, в жизни никогда его не видел. — Иоанна? — Я тоже не видела, — сказала дама, назвавшаяся Иоанной Хмелевской. — Но вроде догадываюсь, кто это. Сказать страшно... — Ничего, кажется, у нас еще осталось одно свободное спальное место. Подпоручик молча слушал, Только сейчас он отдал себе отчет в том, как вел себя, и ему стало так плохо, как никогда в жизни не было. Посидев еще немного, он встал и склонился в вежливом полупоклоне: — Если разрешите, я все объясню, — произнес он голосом, в котором звучало искреннее раскаяние. — Только сейчас я понял, как переволновался за дорогу. Мне просто-напросто стало нехорошо, первый раз, сколько я себя помню. Меня, поверьте, не держали ноги, я вынужден был сесть... — Понятно, — добродушно отозвалась хозяйка дома. Подпоручик отвесил еще один галантный полупоклон и продолжал: — А кроме того, я совершенно незаконно вторгся в ваш дом. Меня зовут Ян Яжембский, и вы имеете полное право вышвырнуть меня за дверь. Вы совершенно не обязаны давать мне показания... — Слухи о моем негостеприимстве сильно преувеличены, — перебила его хозяйка. — А из моих гостей, званых и незваных, большинство пребывает в этих стенах незаконно, так что одним больше, одним меньше — разница невелика. — Да нет же, я особенно незаконно, — упорствовал подпоручик. Похоже, он уже совсем пришел в себя. — Ведь я, можно сказать, хитростью вытянул из вас анкетные данные... — Из меня не вытянули, — перебил его молодой человек. — Ничего, успеется, — успокоил его Яжембский и обратился к дамам: — Мне страшно назвать свою должность, и я рассчитываю лишь на ваше снисхождение. Я сотрудник уголовной польской полиции и не имею права действовать на территории Дании, но я приехал частным образом в служебную командировку по делу к пани Хмелевской... — А! — вырвалось у пани Хмелевской, а сотрудник польской полиции продолжал: — И мне нет дела до того, что вас подозревают, потому как от вас мне требуется получить ответ только на один-единственный вопрос. Похоже, у меня не все в порядке с мозгами, теперь я ясно вижу это. Хотел же, осел этакий, действовать хитрым образом, исподволь, но, похоже, у меня это не получилось. И если вы раньше или позже собирались вернуться, кажется, я подложил грандиозную свинью Фрельковичу... — Ты понимаешь, о чем он говорит? — спросила Алиция Хансен у Иоанны Хмелевской. — Понимаю немного, но не все, так как не знаю, что им известно. Один такой из их компании уже со мной говорил. — Не этот? — Нет, другой. Жаль мне их, напрасно пошли на такие расходы со служебной командировкой. Сами виноваты, развели секреты. Не надо было передо мной скрывать, сказали бы, в чем дело, не пришлось бы лететь за тридевять земель. Хотя в голове у поручика Яжембского и много перепуталось, но не все, некоторые проблески мысли проявлялись. — Почему напрасные расходы? — возмутился он. — Ведь вы же здесь. И как мог с вами говорить кто-то из нашей компании? — А вот и говорил, — живо возразила Иоанна Хмелевская. — Позавчера. Сейчас, как же его фамилия? Такая военная... Ага, Вербель! Подпоручик Вербель. Расспрашивал меня обо всех моих невестках, зачем они ему понадобились — понятия не имею. Яжембский почувствовал, как несколько упорядоченные мысли опять начали путаться. — Как это... Минутку, подождите... Какие невестки? — Мои, всякие. А что? Алиция с сочувствием посмотрела на молодого польского полицейского и пододвинула к нему свободное кресло. — Да вы сядьте поудобнее. И успокойтесь. Что-нибудь не так, да? Слушай, кажется мне, он принимает тебя за Иоанну, — Как вы думаете, стаканчик ему не повредит? — поднялся со своего кресла Кайтусь, — Думаю, не повредит, — согласилась хозяйка. — И чашку принеси. — Возможно, ты и права, — сказала ей Иоанна Хмелевская. — У меня тоже создалось впечатление, что ему нужна Иоанна. — Симпатичный молодой человек, ты не находишь? — спросила хозяйка дома. — И на вид очень приличный. Как по-твоему, он относится к той категории человечества, которую ты любишь? — Наверняка. И не лжет. — Но ведь собирался? — Мало ли что собирался, да у него не получилось. Это тоже говорит в его пользу. Подпоручик Яжембский послушно сел на пододвинутое к столу кресло и принял стаканчик, убеждая себя, что, поскольку не имеет права быть здесь на законных основаниях в служебном порядке, значит, находится, так сказать, частным образом, а в таком случае содержимое стаканчика значения не имеет. Следует признать, атмосфера дома Алиции Хансен не отличалась официальностью, И вообще, похоже, с загранкомандировкой прокол получился, — Насколько я понимаю, вы вовсе не она, а вы, — сказал подпоручик удрученно, глядя на даму, назвавшуюся Иоанной Хмелевской, и отпил глоток из стаканчика, отметив автоматически, что это очень неплохой коньяк. — Но как это могло получиться, ведь вы же оставались в Варшаве? В Данию должна была прилететь та, другая Иоанна Хмелевская. Кайтусь весело рассмеялся, а Алиция Хансен налила в принесенную им чашку кофе из стеклянного кофейника и пододвинула ее подпоручику вместе с сахарницей и молочником со сливками. — Мы обе прилетели, — наставительно заметила Хмелевская-старшая. — Правда, не вместе. А вам нужна моя невестка? Подпоручик лишь молча кивнул головой. — Мне тоже. И сейчас я думаю над тем, сказать или не сказать вам правду. Вы подозреваете ее в убийстве Миколая, пардон, пана Торовского, так ведь? Подпоручик был настолько ошеломлен, что опять лишь молча кивнул. — Ну так вот. Я уверена, это не она его шлепнула, но головой ручаться не могу и, если даже она, я намерена всячески ей помогать. Но насколько я ее знаю — не она, так что найдите какого-нибудь другого виновного. Вот в этом можете всецело рассчитывать на мою помощь. А чем Миколай интересовался последнее время? — Изготовлением фальшивых денег, — не задумываясь ответил подпоручик, испытывая в глубине души чувство, что поступает правильно, хоть и нарушает инструкцию. — И тоже скажу вам правду — только этот аспект меня интересует, я не из Отдела особо тяжких преступлений, я занимаюсь расследованием экономических преступлений. Миколай Торовский должен был сообщить мне важную информацию, но я уже не застал его в живых. Все говорит о том, что в последний момент женщина вынесла из его квартиры большую сумку с относящимися к делу о фальшивомонетчиках материалами, а этой женщиной, по всей вероятности, была Иоанна Хмелевская. Если выяснится, что это она его убила... У нас с Данией подписано Соглашение о выдаче преступников, но только чуть... А мне очень хотелось бы получить то, что она унесла. Ведь вы, пани Иоанна, из Польши? Не знаю, как остальные присутствующие, но думаю, вам-то не безразлично, будет ли это г... ох, простите, будут ли и дальше наводнять Польшу эти фальшивки. Пусть бы пани Хмелевская показала мне, что там, в сумке, пусть бы сообщила то, что ей известно, а там и сбежала куда пожелает — на Северный полюс, в Австралию, что за чушь я порю, Фрелькович меня убьет... Но мне кажется, что все-таки убила не она, она только что-то знает... А это действительно не вы? — Матерь Божия! — с ужасом произнесла Иоанна Хмелевская. — Кайтек, подай мою сумку, вон там висит... Пожалуйста, вот мой паспорт, теперь он у меня есть, вот дата рождения. Ну сами подумайте, могу ли я быть женщиной моложе меня на целых одиннадцать лет? — А почему ваша невестка моложе вас всего на одиннадцать лет? — высказал претензию подпоручик. Алиция Хансен и молодой человек, которого обе присутствующие дамы называли запросто Кайтеком, откровенно развлекались, наблюдая сцену между представителем польской полиции и Иоанной Хмелевской. Той было не до развлечений, Вздохнув, она велела Янеку Яжембскому слушать внимательно, иначе трудно разобраться в ситуации. Яжембский постарался сосредоточиться, Хмелевская принялась объяснять: — Иоанна была старше моего сына, а я его родила, когда мне было семнадцать лет, так что мне было тридцать шесть, а ему всего девятнадцать, когда он уперся, что женится на ней. К тому времени она уже успела развестись и у нее было двое детей, так что у меня не вызывало восторга решение сына жениться, но я познакомилась с Иоанной и перестала протестовать. Мы посовещались и решили: ладно, пусть сейчас поженятся, а когда он поумнеет — разведется. Он себе даже не отдавал отчета в том, что моложе ее на шесть лет. Ну и дальше события развивались по плану. Через два года они разошлись. Так что, молодой человек, если вы хорошенько все сложите и вычтете, у вас и получится разница между нами в одиннадцать лет, а у нас в семье все женщины рано выходили замуж. И очень молодо выглядели. — В том-то и дело, — продолжал упорствовать в своих претензиях подпоручик. — Поэтому мне трудно понять, которая из вас кто. Вы вот, например, больше похожи на нее, чем на себя. — Просто здесь плохое освещение, — невинно заметила хозяйка дома, а Кайтек опять весело захохотал. Иоанна Хмелевская опять вздохнула и возразила: — Нет, она красивее меня. А кроме того, вот тут сидят двое совершеннолетних... Надеюсь, вы трезвые? Вот они могут вам подтвердить, что я — это я. А ее нет. — Но она ведь прилетела в Копенгаген? — Правильно, прилетела. Но только промелькнула в аэропорту. Кайтусь ее встречал, может подтвердить, и куда-то скрылась. Куда-не знаю. Вещей Миколая у нее с собой не было, это точно, Если она что-то и вынесла из квартиры Миколая Торовского, то оставила это в Польше. — А где? — отчаянно крикнул подпоручик. — Ведь сумка была при ней на Центральном вокзале в Варшаве, с вокзала она прямиком поехала в аэропорт, мы все проверили по минутам, по дороге у нее просто не было времени никуда заскочить! Где она могла оставить сумку? И почему вы думаете, что оставила? — Кайтек встречал ее у трапа самолета, никакой сумки у Иоанны при себе не было, только его чемоданы. Может, в автобусе, по дороге в аэропорт, в Варшаве еще, встретила кого-то и отдала сумку? — А где эта Иоанна Хмелевская вообще живет? Где ее дети? — Ну наконец-то умный вопрос. Ее дети живут в семье ее первого мужа, воспитывает их ее первая свекровь. Муж, ботаник по образованию, работает сейчас лесничим, мамочка ведет его хозяйство, дети воспитываются на лоне природы. Не знаю, может, он опять женился, но ведь лоно-то все равно осталось? В Нижней Силезии. Точного адреса я не знаю, хотя раз была там. Яжембский глотнул еще коньяку, и это положительно сказалось на его способностях соображать. Кажется, он наконец усек, с какой из двух Иоанн Хмелевских имеет честь общаться, хотя сомнения еще остались. Ведь вот и подпоручик Вербель сомневался, что их две штуки. Правда, улетевшая в Данию Хмелевская предъявила в аэропорту паспорт под другим номером. Отпечатки пальцев в квартире покойника оставлены только одной из них, но вот вопрос — которой? Подпоручик хищно уставился на пальцы присутствующей, да вовремя вспомнил, что у него нет при себе материала для сравнения. Нет, что-то тут не то... — Вы должны мне помочь, — твердо обратился он к той из Хмелевских, что находилась в его распоряжении. — Ведь сами обещали. Подумайте и скажите, где, по вашему мнению, может находиться вторая Иоанна Хмелевская? Я должен знать, что именно собирался мне сообщить Миколай Торовский. Вы просто обязаны мне помочь! Подумайте о нашей несчастной родине! — Был в свое время некий Доминик, — вдруг ни с того ни с сего заявила Алиция Хансен. — Фамилии не помню, только имя. Совсем сопляк. Лет тридцать назад это было, сейчас ему около пятидесяти. И тогда этот сопляк Доминик уговаривал меня нарисовать ему банкнот... Все присутствующие с интересом повернулись к хозяйке дома. — Какой банкнот? — спросил Кайтусь. — И что? — спросила Хмелевская. Один поручик Яжембский ни о чем не спросил, но лишь потому, что от волнения опять лишился способности говорить. Дело в том, что имя Доминик не было для него незнакомым. — Банкноту в сто долларов, — ответила Кайтусю Алиция Хансен. — В увеличенном виде. Я тогда занималась графикой, у меня неплохо получалось. И ничего, — ответила она на вопрос Хмелевской. — Взяла и нарисовала, просто из любопытства. Хотелось знать, получится или нет. Но ему я не сказала, что нарисовала, потом рисунок где-то затерялся. Не скажу, что вышло прекрасно, под лупой можно было заметить расхождения с оригиналом, да и докончить не хватило терпения, четвертая часть купюры так и осталась недописанной. Просто я подумала — чем сейчас этот Доминик занимается? Очень он, по-моему, подходит к вашему делу. — А чем он занимался тогда? — Ничем не занимался, учился. Где? Точно не помню, вроде бы экономику изучал. Если не ошибаюсь, его партийный папочка занимал тогда какую-то важную должность. — Интересно, — сдавленным голосом произнес подпоручик. — И больше вы ничего не можете о нем припомнить? — Блондин, теперь, наверное, лысый. Метр семьдесят. Тогда был тощий. Ага, вспомнила! У них был дом в Виланове. И он говорил, что этот дом достанется ему, дед и бабушка ему отписали. Он еще собирался его перестроить. Как-то раз затащил меня туда, он многих с нашего архитектурного затаскивал к себе, все надеялся, может, задарма сделают ему проект переделанного дома. Он еще важно так называл-»генеральный ремонт». Скупердяй был страшный, это я запомнила. А дом его отличался одной такой характерной деталью, да вот я вам сейчас изображу... И Алиция Хансен опытной рукой архитектора набросала на бумаге рисунок одноэтажного домика, на крыше которого возвышалась очень странная архитектурная деталь — не то голубятня, не то башенка. — Сделано это было из кирпича, — рассказывала Алиция, в то время как ее карандаш бодро летал по рисунку. — Такое впечатление, что кто-то построил себе башенку, а потом прицепил к ней халупу. Кажется, прадедушка Доминика выкинул такую штуку, хотя Доминик и отрицал, что у него вообще мог быть прадедушка, тогда к предкам относились негативно... — Так ведь это был предок из крестьян, раз халупу соорудил, — заметила Хмелевская. — Поэтому он и позволял себе иногда ссылаться на этого предка. Ведь башня с крестьянским происхождением не очень-то состыковывалась, вот он то признавался в наличии прадедушки, то горячо отрицал сам факт его существования. А сам Доминик, похоже, очень к башенке привязался, просил, чтобы в проекте «генерального ремонта» она обязательно фигурировала. Смешная такая, всего одна комнатка в ней помещалась, а обогревалась она трубой от печки с первого этажа. Башенку я хорошо запомнила, а вот Доминика не опознаю. А зачем я вам это рисую? — Тебе лучше знать. Наверно, в качестве комментария к Доминику. — Очень ценный комментарий, — похвалил хозяйку дома подпоручик Яжембский, обретя наконец голос. — А фамилии не помните? — Нет, только имя. А что? — Вот вы вспомнили о высокопоставленном папочке, не исключено, что в аферу замешано какое-то важное лицо, шишка из бывших или настоящих. Для нас также очень важно знать, с чего все начиналось, поэтому ваша информация о Доминике чрезвычайно, чрезвычайно интересна. Окрыленная похвалой Алиция вспомнила еще кое-что. — А дом находился вот тут, как подъезжаешь к Виланову... И она набросала карандашом общий план Виланова, обозначив, как пройти к дому. Подпоручик подумал, что за тридцать лет там многое изменилось, Виланов давно стал районом Варшавы, но не захотел разочаровывать хозяйку дома, которая осталась патриоткой Польши, несмотря на свое многолетнее проживание в Дании. Взяв оба карандашных наброска, он тщательное сложил их в блокнот и спрятал во внутренний карман пиджака, предварительно поинтересовавшись у Алиции, не возражает ли она, если он приобщит их к делу о фальшивомонетчиках. — Не возражаю, — ответила Алиция Хансен. — Не любила я этого Доминика. Похлопав себя по карману и уверившись, что ценные наброски в безопасности, подпоручик Яжембский встал, намереваясь немедленно возвращаться в Варшаву и действовать, пользуясь новыми данными. Нет, никто не скажет, что его служебная командировка оказалась бесполезной! — А что касается помощи для нашей несчастной родины, — произнес вдруг Кайтек, — то, может быть, стоит сказать... Скажу, вы как думаете? — спросил он женщин. Те лишь молча посмотрели на него. Подпоручик почувствовал, как в воздухе повисло напряжение. Боясь неловким словом нарушить хлипкое равновесие, подпоручик молчал. Не получив разрешения, Кайтек решился говорить на свой страх и риск. — Поскольку вы ведете расследование, стоит, наверное, сказать вам об одной странной вещи, которая тут произошла, — вдруг это для вас окажется важным. Видите ли, я сюда привез свои картины на выставку живописи и графики. По окончании выставкк ее экспонаты распродавались желающим. Устроили аукцион и стали продавать. И представляете, все мои вещи до одной были раскуплены! Никто такого не ожидал, а уж я меньше всех. Нет, не хочу сказать, что мои произведения — совершенная дрянь, но и шедеврами их не назовешь, а тут вдруг участники торгов как с ума посходили, Скупил, кажется, их все один, но торговались трое, отчаянно торговались, с пеной у рта! Вы бы видели, как старались переплюнуть один другого! Я, честно признаюсь, просто обалдел. Мы как раз перед вашим приходом обмывали эту неожиданную удачу. От такой информации подпоручик тоже малость обалдел, не зная, что о ней и подумать. И какая связь с его делом? Напряжение в комнате вроде бы слегка понизилось, но подпоручик чувствовал, что ему сказали не все, явно скрывая от него еще какую-то существенную деталь, иначе никак не связать сюрпризы датского аукциона с польским делом о фальшивомонетчиках и второй Хмелевской... — Может, просто ваши картины оказались хорошими сами по себе и ничего странного в этом нет? — неуверенно предположил подпоручик и по сгустившемуся напряжению понял — промазал. Не надо было, дураку этакому, вообще выскакивать со своими предположениями. Сидел бы, помалкивал, авось хозяева сами бы и проговорились. — Возможно, вы и правы, — светским тоном сухо ответила хозяйка дома. — Их отличала выразительная цветовая гамма. А ты, Кайтусь, не морочь пану полицейскому голову ненужными глупостями, не напрашивайся на комплименты. — Да нет, я ведь и сам удивляюсь, — упорствовал Кайтусь. — Да ладно уж, расскажем, — решилась Иоанна Хмелевская. — Видите ли, пан поручик, чемоданы с картинами у Кайтуся пытались похитить еще в аэропорту, когда Иоанна сошла с ними по трапу с самолета. Чуть из рук у Кайтуся не вырвали. Представляете? А потом на торгах буквально расхватали его гравюры. Ну, допустим, они действительно могли понравиться, хотя у нас в Польше никогда не пользовались успехом, между нами говоря. Могли понравиться, но чтобы их из рук друг у друга вырывать... Ну что скажете как специалист? Специалист почувствовал себя неуютно под взглядами трех пар глаз, в ожидании устремленных на него, мысли же хотелось выразить словами, которые не полагалось произносить в присутствии дам. Специалист попытался использовать весь свой небольшой опыт работы в экономическом отделе Варшавской полиции. — А что было в чемоданах? Только картинки, то есть гравюры? — Была еще моя ночная рубашка и бигуди, — ответила пани Хмелевская, — Я лично их уложила вместе с гравюрами Кайтека. Поскольку же впоследствии никто не пытался похитить вышеупомянутые предметы, остается предположить, что гравюры Кайтека уже в аэропорту представляли для какого-то лакомый кусочек. А в Польше никто никогда ими не интересовался, даже таможенники в аэропорту. Допустим, тут какая-то ошибка, но тогда какая? Подпоручик Яжембский опять глотнул коньяку, запил кофе и попытался мыслить логично. В конце концов, эти люди рассказали ему все и вправе теперь ожидать разъяснений от специалиста. — Не знаю, — твердым голосом сказал он. — Могла произойти и ошибка. Если, например, они были уверены, что на обратной стороне гравюр налепили, допустим, фальшивые банкноты по пять тысяч долларов штука... Нет. такие купюры не стоит подделывать, трудно сбыть, каждую из них чуть ли не под микроскопом рассматривают... Ну, допустим, сотни, сколько там этих сотен могло поместиться... — Ой, много! — вырвалось у Кайтека. — Допустим, и много, но ведь их там не было? — Не было. — Выходит, ошибка. Разрешите еще раз обратить ваше внимание на факт, что я занимаюсь одним конкретным делом, я обязан распутать его, а для этого мне просто необходима та, вторая Хмелевская. Сами видите, без нее не разобраться. Вы и в самом деле не знаете, где ее можно разыскать? Хозяйка дома с грустью призналась: — Если честно, то мы третий день ломаем над этим головы. Обзвонили всех знакомых, нигде ее нет. Проверили, может, она вернулась в Польшу на пароме, нет, не вернулась. — А гостиницы? — Надо совсем спятить, чтобы останавливаться в гостинице, если есть возможность у меня... Поручик такими умоляющими глазами посмотрел на хозяйку дома, что она, пожав плечами, села у телефона и принялась обзванивать гостиницы. Была уже глубокая ночь, когда дежурный гостиницы САСа сообщил — да, такая проживала у них двое суток. Сегодня утром выписалась. Алиция Хансен и Иоанна Хмелевская были буквально ошарашены. Правда, гостиница САСа не из самых дорогих, но все равно цены способны отпугнуть любого, прибывшего из Польши. Понятно, что Иоанна выписалась, деньги у нее кончились, но зачем она вообще сунулась в гостиницу и где находится в настоящее время? — Может, отправилась на поезде, — не очень уверенно предположила Иоанна Хмелевская. — Тогда я, пожалуй, тоже вернусь. И если смогу, постараюсь помочь ей спрятаться от вас. Но предварительно обо всем расспрошу. Не верю я, что это она прикончила Миколая! Это уже ваша задача — найти настоящего убийцу. Нет, сначала я сама должна разобраться во всем этом, непонятное что-то происходит. Поручик Яжембский был всецело с этим согласен. Глядя в окно, он соображал, что же теперь ему делать. Алиция Хансен поднялась с дивана. — Ну, ладно, — сказала она со вздохом. — Кайтусь, помоги мне. Надо достать и разложить последнее свободное спальное место... — А ну-ка взгляни, — сказал капитану Фрельковичу его приятель из Дорожной Службы, бросив на стол капитану три фотографии. — Как по-твоему, что сталось с пассажирами этой коробки? Хотя капитан Фрелькович был занят собственными делами, но на фотографии коллеги взглянул. На них были запечатлены жалкие останки того, что некогда звалось автомашиной. По всей видимости, фотографии были сделаны непосредственно после автопроисшествия, ибо на них виднелся кусок шоссе с другими машинами, в том числе и машиной «скорой помощи». — Ну? — нетерпеливо спросил приятель. — Отвечай быстрее, я тороплюсь. — А что, разве они живы? — спросил капитан. — Живы! Не поверишь, всего-то делов — сломанный мизинец и резаная рана головы длиной в три сэмэ. Это у водителя, пассажир же вообще отделался легким испугом — всего два синяка да локоть ушиблен. Можно в такое поверить? Действительно, такая информация в свете фотографии производила впечатление, и капитан Фрелькович с невольным уважением стал разглядывать снимок. — Мне хотелось спросить — когда похороны? — признался он коллеге. — Каким же чудом они уцелели? — Потому что правила нарушили. Не пристегнулись ремнями, — пояснил гаишник. — Лоб в лоб столкнулись с грузовиком, вот здесь, видишь, кусочек грузовика? И от удара сразу вылетели из машины по обе ее стороны. По шоссе шли машины, действительно чудом ни одна на них не наехала. Я, можно сказать, сам присутствовал при столкновении, наша машина шла за грузовиком, а навстречу от Константина ехал Новак, они ездили брать бандита, вот и занялись пострадавшими. — А бандит сбежал тем временем? — Нет, они его так и не взяли. Вон те две успели притормозить, вот, видишь... Капитан Фрелькович вдруг нагнулся над фотографиями и принялся рассматривать их с удвоенным вниманием. Рядом с разбитой вдребезги машиной на обочине шоссе застыл «фиат 126», наверняка его занесло в сторону при резком торможении. За рулем «фиата» сидел водитель. Заметив интерес капитана к «фиату», приятель пояснил: — Вот этого он хотел обойти, кретин, на двойной обгон пошел, «фиат» как раз брал двух велосипедистов. На фото их нет, они сзади остались. Ну и врезался. Между нами, грузовик тоже шел на превышенной скорости, все там понарушали, один «фиат» в порядке, не больше семидесяти, так что смог притормозить и не раздавил кретина, когда тот вылетел из машины. Слушая вполуха объяснения приятеля, капитан Фрелькович достал лупу и рассмотрел номер «фиата 126». Не зря он ему показался подозрительным с его водителем! — Что, понравилось? — не так понял капитана приятель. — Ну, насмотрелся? Давай фото, мне бежать надо. — Не дам! — крикнул неожиданно капитан и вырвал обратно фотографию из рук приятеля. — Я разыскиваю вот этот «фиат»! Когда это все случилось? — Вчера, около полудня. — Какие у тебя есть данные о «фиате»? Фамилия водителя? Слушай, фотографию можешь взять, дай мне лучше пленку, пусть увеличат, А он ехал один? — Кто? — Ну этот бородатый в «фиате». — Нет, с пассажиром. Оба у нас записаны, ведь свидетели. — Мне нужны немедленно все данные! Вы что, вообще ничего не читаете? Я еще вчера разослал объяснения о розыске. Надо же, такая случайность. — Чего раскричался? — огрызнулся обиженный приятель. — Можно подумать, со вчерашнего дня год прошел! Ладно, сейчас я тебе пришлю все данные. В протоколе автопроисшествия фигурировал полный номер «фиата» со вмятиной на крыле и бородатым водителем. Правда, номер оказался не тот, который запомнил вождь индейцев, в нем не было ни одной тройки, зато целых две восьмерки. Ну и черная борода водителя... Капитан немедленно распорядился установить негласное наблюдение за бородатым. Хорошо бы, если оказался свободным сержант Сдунчик... Не прошло и десяти минут, как явился подпоручик Вербель с отпечатками автомобильных покрышек с улицы Рацлавицкой напротив садовых участков и пылью, старательно собранной с двери соседки Миколая Торовского. На нее могли облокотиться, до нее могли дотронуться, а микроследы — великая вещь. Окрыленный надеждой, капитан вручил подчиненному и фотографии с места происшествия. — Яжембского вернем, нечего ему сидеть в Дании, тут открываются большие возможности! Вот если бы Сдунчик взялся... За этими парнями надо немного понаблюдать, до этого я их не буду трогать. А фотографии их потребуются, надо будет незаметно щелкнуть. — Но ведь восьмерки вместо троек... — начал было подпоручик. — Бери фотографии и покажи их детям, пусть опознают вмятину. В архиве раздобудь еще парочку битых автомашин. Восьмерки, подумаешь, большое дело! Трудно из тройки сделать восьмерку или наоборот, немного заклеить восьмерки пластырем, вот тебе и тройки! Восьмерки настоящие, уже проверяли. Отнеси в лабораторию свой мусор и бегом в школу! Подпоручику Вербелю не требовалось разжевывать приказов, свое дело он знал хорошо. Раздобыв в архиве несколько снимков разбитых машин, он помчался в школу, и на большой перемене трое детей, каждый в отдельности, без колебания указали на «фиат» со вмятиной. Два молодых человека и одна молодая дама с презрением отодвинули в сторону архивные снимки и ткнули пальцами в свежий. Ну, бледнолиция жертва и снимающий с нее скальп вождь индейцев — еще понятно. Но каким образом сидящий в густой малине индейский воин, не шелохнувшись, сумел разглядеть стоявшую по другую сторону улицы машину? Если учесть, что к улице воин сидел спиной... И тем не менее машину на предъявленных снимках он опознал безошибочно, а воина подпоручик специально, на всякий случай, спросил первым. Вспомнив свои молодые годы, подпоручик пресек зародившиеся было в глубине души сомнения... На работу подпоручик Яжембский заявился прямо из аэропорта, поздним вечером. — Одна из Хмелевских точно замешана в чем-то, — заявил он. — Не уверен, что в моей афере с фальшивомонетчиками или в вашей, с убийством, но в чем-то замешана. Если не ошибаюсь, я имел возможность пообщаться со свекровью. — Да ведь ты собирался пообщаться с невесткой! — удивился подпоручик Вербель. — Собирался, а попал на свекровь. Хотя не очень в этом уверен, на Библии не поклянусь. Паспорт ее я, правда, видел, но обе Хмелевские уж очень похожи друг на друга с лица. Там у них в Копенгагене случилась очень странная вещь на аукционе, где распродавались после выставки картины и гравюры, я так и не понял, имеет ли это к нам отношение. Но вот Доминик точно имеет ко мне отношение... Капитан фрелькович и подпоручик Вербель, слушавшие с интересом сияющего от удачно выполненной миссии посланца, теперь с подозрением взглянули на коллегу. Нет, вроде не пьян. Яжембский не обиделся и постарался по возможности понятнее рассказать о воспоминаниях Алиции Хансен. — Я не очень внимательно ознакомился с материалами твоего дела, — сказал капитан, — но Доминика запомнил. Редкое имя. Неужели тот? — Тот! — радостно подтвердил Яжембский. — И это не имя, а фамилия. С самого начала я его подозревал, а теперь конец сомнениям! И все равно, моей уверенности мало, к такой священной корове без железных доказательств не подберешься. — Но вот ни о каком доме с башенкой у тебя вроде ничего не было... — Вот именно! Появилось первый раз! Я немедленно отправляюсь туда, может, и удастся кое-что раскопать. А железные доказательства, я так думаю, находились как раз в распоряжении Торовского и теперь их ищи-свищи... По просьбе коллег подпоручик поделился с ними своими соображениями и выводами, и они согласились с ним; доказательства, собранные покойным и уложенные в зеленую торбу, исчезли вместе с ней, а жалкие остатки в виде блокнота с разрозненными страницами мало что дают. Что же касается стечения обстоятельств, они по-прежнему остаются запутанными и непонятными, в связи с чем обе Иоанны Хмелевские представляются следственной группе особами чрезвычайно подозрительными. — В таком случае ни одна из этих проклятых баб больше никуда не выедет! — разбушевался капитан Фрелькович. — Немедленно составляй рапорт, я подпишу... Ни один пограничный пункт их не пропустит. — Обратно? — ядовито поинтересовался подпоручик Вербель. — Что обратно? — Обратно не пропустит? Ведь, насколько я понял, обе в настоящее время как раз находятся за границей. — Слушай, перестань придираться, ладно? Не нервируй меня. Пусть таможенники немедленно сообщат, если какая-нибудь из них будет возвращаться, все равно какая. И все равно каким образом — на самолете, на поезде, пешком... — Хотелось бы мне наконец разобраться, кто из них кто, — мечтательно произнес подпоручик Яжембский. — И увидеть обеих сразу. А к этой мегере с глазком в двери лично стану наведываться пять раз на день, проходу ей не дам, может, и расколется баба. Ведь если я правильно вас понял, теперь уже появилось несколько кандидатов и Хмелевская больше не выступает соло? — Вроде бы так, хотя тут много неясностей, — подтвердил Вербель, а капитан проворчал: — Сдунчик! Вот если бы был Сдунчик! Ожидаемый с таким нетерпением оперативный работник Сдунчик появился поздним вечером и немедленно получил важное оперативное задание. Капитан даже не поинтересовался, закончил ли он предыдущее. Оперативник без возражений выслушал новое и уже на следующий день доставил в криминальную лабораторий) несколько конвертов с таинственным содержимым, а на магнитофон надиктовал служебный рапорт. В рапорте речь шла о бородатом Рышарде Ковальском и его дружке Винцентии Глосеке, ставших свидетелями автопроисшествия под Константином. Ковальский проживал в Виланове и был владельцем небольшого «фиата» в прекрасном состоянии. Глосек был прописан у тетки в Мокотове, но по месту прописки появлялся чрезвычайно редко. Оба работали в небольшой транспортной фирме, которой и принадлежал тот самый большой «фиат» со вмятиной на заднем крыле. В Константин они отправились по вызову клиента, который собирался подписать с фирмой договор на перевозку какого-то товара, автопроисшествие их задержало, ничего, поедут еще раз. У любовницы бородатого Ковальского в Виланове был небольшой домик с участком, который до этого принадлежал важной шишке по имени Ян Доминик. Все знакомые упомянутого Доминика считали, что Доминик — его имя, и были убеждены, что фамилии его не знают. Проживал Доминик в Константине. Ничего не скажешь, оперативник Сдунчик собрал неплохой улов за один день, и следственная группа оживилась. О новом инциденте на Центральномвокзале подпоручику Вербелю сообщил тот самый капрал-полицейский, который был свидетелем предыдущего. Так уж случилось, что у капрала было дежурство в тот день, когда двое неизвестных избивали сотрудника камеры хранения у того же окошка, за тем же прилавком, где произошел всем памятный инцидент. Капрал, возглавляющий дежурный наряд полиции на вокзале, навел порядок, составил протокол, вызвал «скорую», в общем, сделал все положенное, а потом вспомнил, с каким интересом восприняли сотрудники Отдела особо тяжких преступлений его рассказ о предыдущем инциденте, и по собственной инициативе сообщил о случившемся в этот Отдел. Подпоручик Вербель и в самом деле обрадовался чрезвычайно и чуть на радостях не пообещал капралу повышение по службе. — Протокол ваш я прочел, а теперь расскажите своими словами обо всем и как можно подробнее! — потребовал он. — Как оно все происходило... — Может, обыкновенно происходило, — ответил капрал, — но я на всякий случай решил — дай, думаю, сообщу вам, может, и пригодится. Ну, услышали мы крик, какая-то женщина кричала — человека бьют! Мы поспешили, и в самом деле, двое напали на работающего в камере хранения. Утром это было, рано утром, Я еще на часы посмотрел — пять с четвертью. Людей немного, баба, что кричала, скрылась, двое нападавших при виде нас сбежали, мы не могли их догнать, так что нам достался лишь избитый дежурный камеры хранения. Ясное дело, мы его допросили, но сказал он не много, доктор «скорой» торопил, дескать, состояние тяжелое, скорее надо доставить в больницу пострадавшего. Да тут у меня все записано... А, читали? Смог только сказать, что не понял, за что его били, да я думаю, сегодня к вечеру уже можно будет с ним поговорить, ну самое позднее — Завтра утром, не так уж сильно его избили. И в самом деле, дежурный физически не очень пострадал, больше психически, по словам врачей, пережил сильный нервный стресс, но его почти сразу отправили из больницы домой. Если бы не инициативный капрал, подпоручик Вербель мог вообще не узнать о новом происшествии на Центральном вокзале, ибо происшествие относилось к разряду заурядных. Но он узнал и лично отправился на Хомичувку, навестить пострадавшего дежурного железнодорожника. Пострадавший лежал на постели, в окружении жены и троих детей, и время от времени издавал жалобные стоны. Хотя ему ничего не сломали, но синяков наставили порядочно и зуб выбили. Давать показания он тем не менее мог. — Мне кажется, это были ворюги, — слабым голосом сказал он. — Трое их было... — А патрульный сказал — двое. — Двое избивали меня, а третий шнырял по камере хранения. Пристали ко мне — отдавай наши вещи, то ли торбу, то ли еще что, отдавай, такой-сякой, немедленно! А что отдавать, у меня ничего ихнего не было. Тогда третий перелез через прилавок и принялся шарить в багаже, искать их вещц, а двое за меня взялись. У одного финка была, ухо мне отрежет, грозился, мазурик, если не признаюсь, где ихние вещи, куда я их задевал. А я, пан поручик, в глаза ничего не видел, никуда ничего не девал и до сих пор не знаю, чего они от меня хотели. Думаю, просто выдумали вещи, а на самом деле хотели меня отвлечь, чтобы их напарник выбрал среди вещей чемодан побогаче или еще что... Но не успели, Кривая Ядька вовремя крик подняла, патрульные услышали и прибежали, вот они и смылись. Какая Ядька? Да известная она у нас на вокзале, у нее свой промысел, и думаю, что была сильно выпивши, иначе бы не пискнула, побоялась в трезвом виде, от таких с ножами надо держаться подальше. А тут наверняка по пьяному делу задремала и со сна, не соображая, принялась кричать, дай Бог ей здоровья. И все, а больше ничего и не было, так что я толком не понял. — Но хотя бы как они выглядели, описать можете? — спросил подпоручик. — И были ли это те же самые, что и тот раз? — Какой раз? — удивился хранитель багажа. — Они что, память вам отшибли? Не помните, как дней шесть назад тоже двое неизвестных ввязались с вами в драку? Вот у меня тут записано... — Тогда не я дежурил, — прервал его пострадавший. — Сменщик мой и в самом деле о чем-то таком рассказывал. Но он сейчас на больничном, с переломом ноги. — И давно? — Да четвертый день. Какой-то тяжелый чемодан уронил на ногу, и перелом готов! Под самый конец смены? так не повезло бедняге! Поручику невольно подумалось, нет ли смысла установить наблюдательный пост при этом невезучем прилавке в камере хранения Центрального вокзала. Надо будет намекнуть капитану. — В таком случае просто опишите тех, кто напал на вас. Всех троих. — Третьего не смогу, он перелез через прилавок, когда я уже был занят с теми двумя. Оба молодые, не больше тридцати. Опознать-то я их, пожалуй, смог бы, особенно того, что с ножом к моему уху подбирался, а вот описать... Ну, волосы у них были, не лысые... И у одного глаза... такие какие-то... — Косые? — Зачем косые, нормальные глаза, но вот какие-то... или что рядом с глазами, какое-то такое... — Лоб? Нос? Брови? — Точно, брови! Я ж говорю — рядом с глазами. Какие-то они такие... трудно мне описать, я же не присматривался, но вот мелькнуло что-то в них странное... Вроде искусственные. Память у подпоручика Вербеля была отличная, и ему сразу припомнилось упоминание бледнолицей жертвы индейцев о смешных бровях того человека, который забросил на их участок резиновые перчатки, а потом подбежал к машине и сел в нее. Вечером подпоручик докладывал начальству: — Из всего этого следует вывод, что все дело в сумке, с которой сбежала Хмелевская. Один и тот же человек был у Торовского в момент убийства и участвовал в нападении на дежурного камеры хранения, а искали они сумку. Хмелевская сбежала с сумкой! Все совпадает, и я бы их арестовал. Услышав такое, подпоручик Яжембский в страшном волнении выскочил из-за стола Вербеля, где слушал отчет последнего, споткнулся о стул, не устоял на ногах и рухнул на колени посередине комнаты. Видимо, эта позиция вполне соответствовала бушевавшим в нем чувствам, ибо он крикнул, не пытаясь ее сменить: —Умоляю! Ради всего святого! Только не арест! Запрутся и ничего из них не вытянешь! Негласное наблюдение! Ведь я уже три года пытаюсь распутать это дело, и вот какой-то проблеск! У них что-то там есть в Константине. Надо понаблюдать! — Согласен, но у нас нет людей, — ответил капитан. — Сдунчику сейчас придется походить за Ковальским и Глосеком. И за этим твоим Домиником. Да и за Хмелевской тоже... — Да я сам берусь! — вскочил на ноги подпоручик Яжембский. — Не буду ни спать, ни есть, вот только бы хоть одна из Хмелевских вернулась... В этот момент, как по заказу, зазвонил телефон. Пограничная служба извещала капитана Фрельковича, что полчаса назад границу Польши пересекла возвращающаяся на родину Иоанна Хмелевская. Возвращается она на поезде Франктфурт-на-Одере — Варшава. — Номер паспорта и дата рождения! — потребовал капитан. Получив и записав требуемые данные, он обратился к подчиненным: — Невестка. Если, конечно, они опять не поменялись. Проверьте кто-нибудь, не опаздывает ли поезд. Получай свою Хмелевскую, сынок (это Яжембскому). Тот метнулся к дверям, спохватился, возвратился к телефону, но не успел снять трубку, как он опять зазвонил. Требовали капитана. — И свекровь тоже, — сообщил капитан, выслушав вторую информацию, — Только что приземлилась в аэропорту Окенче. Интересно, они сговорились? По слухам, Сдунчик способен раздваиваться, так что тебе не мешало бы взять у него несколько уроков, сынок... Поскольку я по опыту знала, что багаж придется ждать долго, решила пока получить деньги. Аэропорт Каструп мне хорошо знаком, окошечко Датского банка я отыскала без проблем, получила деньги и к транспортеру подоспела в тот момент, когда как раз подъехали мои чемоданы. Вернее, не мои, а моей свекрови. Наверняка в них не было ничего такого, за что следовало бы брать пошлину. Гравюры Кайтуся не такие уж бесценные произведения искусства, плевать датским таможенникам на них. С чемоданами в руках я прошла через выход, где пошлину не взимали. Там уже ждал Кайтек. Ждал не меня, а мою свекровь, но чемоданы опознал. Еще бы не опознать, ведь это были чемоданы его матери, которые уже не раз курсировали на трассе Варшава — Копенгаген. Не очень удивившись, он вынул их у меня из рук и лишь спросил: — А ты откуда здесь появилась? Вместе с мамой прилетела? — Нет, я прилетела вместо нее, — успела я ответить, но тут на Кайтека налетел какой-то тип. Он попытался вырвать у него из рук чемоданы, как-то невнятно упоминая такси, «взять такси». — Нет, спасибо, я возьму автобус, — вежливо ответил Кайтек, полагая, что говорит по-датски. Тип не успокоился, настаивая на такси. Ему на помощь пришел другой. Притихшее было за два часа полета чувство опасности в моей душе вспыхнуло вновь, хотя я никак не могла увязать гравюр Кайтека с махинациями Миколая. И тем не менее тревога с новой силой овладела мной. — А где же мамуля? — спрашивал Кайтек, отмахиваясь от двух навязчивых таксистов. — Да отстаньте, не еду я в такси! Поскольку я все-таки немного больше Кайтуся разбиралась в датском, мне удалось понять из невнятных выкриков таксистов, что такси заказано для этого господина и они помогут ему донести чемоданы до машины, Минутку, как это будет по-датски: «Ошибка, мы такси не заказывали, извините, и пошли ко всем чертям!» Я так и не успела сложить фразу на прекрасном датском языке, таксисты перестали убеждать и принялись с силой вырывать чемоданы у совершенно растерявшегося Кайтуся. У меня уже не осталось сомнений: они бандиты, и здесь действуют, сволочи! «Держи чемоданы, потом все объясню!» — крикнула я Кайтеку, но тот и без моих указаний сообразил, что к чему. На применение силы он инстинктивно отреагировал, как и положено здоровому молодому человеку; поскольку чемоданы у него из рук вырвали, руки освободились, и он изо всей силы двинул первому, наиболее нахальному, в лоб, да и второму досталось как следует. Нет, те тоже не были слабаки, да чемоданы мешали, упустив их, они наперли на Кайтека. Зная, что Кайтек — каратист и справится, я не стала ждать развития событий, подхватила чемоданы и пустилась наутек со всей скоростью, которую способна была развить с такой тяжестью. Выскочив на площадь перед аэропортом, я мчалась куда глаза глядят, не разбирая дороги, кажется, по проезжей части улицы, как вдруг за мной раздался громкий сигнал автомобиля и одновременно послышался не менее громкий мужской голос: — Аська! Лишь один человек на свете звал меня этим именем. Я затормозила и обернулась. Он, Павел! Какой молодец! Притормозил свой белый «вольво» рядом со мной, открыл заднюю дверцу по моей стороне, ни о чем не спрашивая и не теряя ни секунды. — Давай! Я тоже не теряла времени на расспросы, мгновенно забросила на заднее сиденье свои чемоданы и сама завалилась туда же. Он рванул с места, не дожидаясь, пока я захлопну дверцу. Я взглянула в заднее окошко — вроде никто за нами не бросился, никто вообще не обратил на нас внимания. Усевшись наконец на сиденье машины, я посмотрела вперед и встретила в зеркальце взгляд Павла. Удостоверившись, что я в порядке, он переключил свое внимание на мостовую. — Интересно, во что ты вляпалась на этот раз? — только и произнес он. — Кажется, в твои делишки, — ответила я, пытаясь упорядочить дыхание. — Хотя пока ничего толком не понимаю. А ты откуда здесь взялся? — Случайно. Оказывается, тебя продолжают преследовать стечения обстоятельств, я в некотором роде их невольная жертва. А может, это просто чудо? Давай будем так считать. Чем я могу тебе сейчас помочь? — Вот эти чемоданы надо забросить Алиции, у Кайтека завтра выставка, а в чемоданах его картины. Неужели и в самом деле кто-то в такой степени заинтересован в его творчестве? Знаешь, только что в аэропорту их пытались похитить, я с трудом их спасла... — Не знаю, можно ли их вообще назвать творчеством... Ну, в двух словах, что происходит? Я начала со свекрови и в двух словах описала встречу с ней в автобусе и свой нежданный прилет в Копенгаген, потом происшествие в аэропорту. Павел знал мою свекровь, нисколько не удивился, лишь вздохнул: — Понял, придется забросить ее чемоданы Алиции. Она живет все там же, в Аллероде? Я кивнула и удобней расположилась в машине. — Думаю, в чемоданах ничего такого нет, — сказал осторожно Павел, — но, на всякий случай, лучше поскорей от них избавиться, хотя времени у меня в обрез. Я прилетел сюда поработать над интерьером по выгодному заказу. И представь, перед самым выездом какой-то кретин разбил на стоянке мою машину, пришлось лететь самолетом и покупать здесь то, в чем ты сейчас сидишь. Поскольку датскую пошлину я платить не обязан, получилось недорого, а за тот, разбитый, я по возвращении получу страховку. Живу я здесь в отеле САСа и тебя туда поселю. — Спятил? Забыл, откуда я прилетела? Чать не из Франции, как некоторые, а из бывшего соцлагеря, чем я стану платить за такую гостиницу? — Не твоя забота, я в состоянии оплатить и второй номер. Завтра мне надо быть в Мальмё, а послезавтра я возвращаюсь к себе. Через Бельгию, там у меня тоже дела. Знаешь, происходит что-то странное, тут еще эти твои неприятности, Надо проявить осторожность, тебе, по-моему, лучше у Алиции не появляться, чемоданы я сам ей доставлю. — Послушай, мне кажется, ты переборщил с этой осторожностью. Не могут же они раньше нас добраться туда из аэропорта! — В этой стране существуют телефоны, — раздраженно заметил Павел. — А о твоих связях с Алицией весь мир знает, так что, может, там кто и дежурит на всякий случай. И вообще, мне сдается, тут дело серьезное, я тебе потом расскажу о своих подозрениях, а сейчас говори, где лучше остановиться, чтобы поменьше бросаться в глаза. Я посоветовала остановиться на паркинге у магазина, и он отправился пешком к дому Алиции с чемоданами и заданием известить ее о дурацком стечении обстоятельств, в результате которого прилетела я вместо нее, а она прилетит позже и все объяснит. Я осталась ждать в машине. Павел вернулся подозрительно быстро, буквально через две минуты. — Что случилось? — встревожилась я. — Ничего, все в порядке. С Алицией я говорить не стал, вообще ее не видел. В доме горит свет, кажется, я слышал ее голос. У нас нет времени, да и опасно для тебя здесь оставаться. Я поставил чемоданы у двери и привет! Никто меня не видел, у них вроде все спокойно, а в этой стране, если не ошибаюсь, по-прежнему не воруют. На обратном пути в Копенгаген я сидела рядом с Павлом и за двадцать минут успела ему обо всем подробно рассказать. Павел выслушал меня спокойно, в панику не впал. — Интересно, что же Миколай мог такого напихать в свою сумку? — лишь задумчиво протянул он. — А какая нелегкая тебя дернула оказывать ему услугу? Вообще с этой услугой ты несколько переусердствовала, вон и за границу махнула. Не лучше ли было остаться в Варшаве и получить сумку обратно из камеры хранения? Хотя что теперь об этом говорить. Может, получишь вернувшись... — Слабая надежда. — И все-таки. А теперь давай спокойно сядем, и я тебе в свою очередь расскажу, что со мной приключилось и почему я поехал в аэропорт. Хотя нет, лучше ляжем... — А твоя жена? — ехидно, поинтересовалась я. — О моей жене поговорим в другой раз. Номер в отеле САСа я получила на том же этаже, где был номер Павла, насчет постели у меня никаких возражений не было. Ужин нам доставили в номер, шведский стол, хотя блюдо подали в Дании, вполне мог удовлетворить шестерых едоков. На некоторое время исчезли все проблемы, а когда возникли вновь, мое отношение к ним, как это ни парадоксально, стало вроде бы более трезвым, Павел всегда хорошо на меня действовал. — Заказ у меня здесь превосходный, — рассказывал Павел, разливая по бокалам вино. — Шведско-французская косметическая фирма желает роскошно отделать не только косметические салоны, но и деловые помещения. А ее владелец — свой особняк. Я приехал все на месте посмотреть и обсудить, мы с владельцем практически уже заканчивали переговоры, когда и произошло то самое, странное. Если бы мне кто рассказал о таком дурацком стечении обстоятельств — ни за что бы не поверил. А тут сам был свидетелем. Вот послушай. Разговариваем мы, значит, почти все уже обсудили, обо всем договорились, и тут звонит телефон. Мой заказчик снимает трубку и, как ты думаешь, по-каковски говорит? — По-польски, — ответила я не задумываясь, потому что глупее не придумаешь, — Именно! Твое здоровье! Аська, я всегда в тебя верил! — Взаимно, — тепло отозвалась я и вдруг почувствовала, что смертельно ненавижу его жену, К счастью, Павел не догадался, о чем я думаю, и продолжил рассказ: — А в общем-то, все логично. Датского я практически не знал, разговаривали мы с заказчиком по-английски, для него я был французским архитектором. А может ли французский архитектор знать какой-то польский? Другое дело-английский. Фамилия у меня, как ты, наверное, помнишь, настоящая французская, на всякий случай я с самого приезда во Францию сменил в ней одну букву. Значит, попиваю я винцо и слушаю, что говорит мой заказчик. Сначала его разговор по телефону мне был понятен несколько односторонне, но не долго. Поговорил он с кем-то, извинился, что должен срочно позвонить. Я: «Разумеется, разумеется, it's all right». Он позвонил и кому-то пересказал только что услышанное. Не буду цитировать, коротко суть: только что ему сообщили, что некая баба по фамилии Хмелевская свистнула у них торбу с товаром? предназначавшимся для Дании, и именно в Данию только что улетела. — С каким товаром? — не выдержала я. — Не смеши меня! Он тут же связался со своими подручными, сообщил им, как ты выглядишь и во что одета. И два твоих чемодана описал. Совершенно непонятно, каким образом и где ты ухитрилась переложить товар из сумки в чемоданы, видимо, все заранее было подстроено. Приказ: в аэропорту Каструп чемоданы отобрать, тебя ликвидировать. Насчет товара никакого сомнения — наркотики, известно, недавно мы научились изготовлять какую-то дрянь высшего класса. И еще он сообщил точное время твоего прилета, благодаря чему я смог довольно спокойно дослушать до конца. Мой заказчик высказал предположение, что тебя используют, не посвятив в суть дела, и посоветовал в аэропорту действовать легально, не нападать открыто. Ты, конечно, понимаешь, что я не стал затягивать переговоры и постарался в аэропорт прибыть вовремя. Надеюсь, ты согласна, действительно вовремя? А теперь давай все спокойно обсудим и решим, что делать. Я слушала и не знала, верить или нет. Неужели и в самом деле вот так, случайно, могут переплестись две аферы? Да нет, чудес не бывает. А может, под прилавком в камере хранения организован перевалочный пункт? Но ведь я же сама туда обратилась, никто меня не заставлял, и обратилась не думая, можно сказать походя! И оставила под прилавком торбу Миколая черт знает с чем... — Глупости напридумывали! — рассердилась я. — Допустим, в автобусе ехал мой сообщник с пустыми чемоданами, и мы всю дорогу перекладывали подозрительный товар из торбы в чемоданы... Хотя технически возможно. Нет, не сходится! Ведь я же вскочила в автобус чуть ли не на ходу, а они остались на вокзале. Кто мог знать, что в аэропорт я заявилась с чемоданами? И откуда узнали мою фамилию? — А разве на весь аэропорт не гремел голос из репродуктора, призывающий опаздывающую Хмелевскую занять место в самолете Варшава — Копенгаген? А кроме того, я понял, что три бандита, с которыми ты затеяла рукопашную... — Какую рукопашную? Я его головой стукнула! — Согласен, с которыми ты затеяла головопашную... Я так понял, что это были подручные, их главарь не участвовал в драке, держался в стороне и глазам своим не верил! Он-то и бросился за тобой, увидел, в какой автобус ты села, поехал вслед на такси, видел, как ты промчалась через пограничный контроль и слышал, как тебя призывали по радио. Вот он и позвонил немедленно своему шефу. Он лично отвечал за сумку, которую должен был получить и переправить контрабанду дальше. Но вмешалась ты, и отправлять уже было нечего. Кажется, они потерпели большие убытки, и тебе этого так не простят. Вот почему я не стал рисковать у Алиции. Я разозлилась еще больше. — Холера! Чтоб этому Миколаю лопнуть! Я-то думала, теперь с его делами покончено, оказывается — все только осложнилось. И зачем только я к нему вообще поехала? — Наверное, перестала о нем плохо думать, после того как с ним рассталась. И похоже, напрасно. Но нужно быть справедливыми и честно признать, что с происшедшим он не имел ничего общего. Ведь это была не его сумка? — Нет, не его. Та была без рисунка. Сумка Миколая осталась под прилавком в камере хранения Центрального вокзала Варшавы. Если после той драки полиция станет выяснять все мелочи, может, и до сумки докопается. Хотела я помочь Павлу, ничего не скажешь, здорово помогла... И теперь у моей свекрови находится дурацкая сумка с наркотиками, украденная мною у бандитов. Свекровь уехала с ней, не имея понятия о ее содержимом. — Интересно, а не мог ли тот бандит который звонил... — начала я, но сама себя перебила: — Нет, раз звонил, значит, не мог проследить за свекровью. И вообще мог не подозревать о ее существовании. Павел, в их разговоре не упоминалась моя свекровь? — Я так понял, что ни о ком, кроме тебя, они не говорили. Ты успешно приковала к себе всеобщее внимание. Один вывод мы можем сделать сразу: возвращаться самолетом ты не можешь. — Конечно, понятно, я вернусь пешком, Через Гедсер и Варнемюнде, пройдусь по дну морскому... — Поедешь поездом, я подброшу тебя к какой-нибудь приграничной станции. Слава Богу, ГДР уже не существует. — Да, хоть в этом повезло, — согласилась я. — Слушай, пошли они к черту, все эти наркобандиты, меня ты тревожишь. Как почему? Миколай недвусмысленно дал понять, что ты причастен к афере фальшивомонетчиков, упомянул даже о беседке. Обещал все рассказать, когда я привезу ему ключик от ячейки в камере хранения, куда я должна была спрятать его проклятую торбу. Он знал, что я все сделаю, как он велел, и обязательно вернусь с ключом, потому что мне очень важно было услышать его информацию. — И ты думаешь, он бы сказал тебе действительно что-то важное? Какую-то правду обо мне? Ведь он же знал, что ты и я... — Тем более бы сказал! Он упорно пытается доказать, какой он благородный. Слушай, может, позвонить ему? Телефон Миколая по-прежнему молчал. Что за идиот! Ну ладно, тогда, в Варшаве, мог и не ответить, но теперь, когда я не вернулась вовремя, мог бы догадаться — что-то произошло, мне надо с ним связаться, а он отключается! Ведь уйти из дому со своим поврежденным позвоночником не мог. Может быть, в таком случае позвонить свекрови? Меня остановили два соображения. Во-первых, полвторого ночи. Во-вторых, что я ей скажу? Не объяснишь же по телефону, что я подсуропила ей опасный товар, который свистнула у каких-то контрабандистов, возможно наркотики. Будь прокляты все эти торговцы наркотиками! Так что же мне предпринять? — Для начала надо вернуться и на месте разобраться, — решила я. — Возможно, ты прав, лучше всего вернуться на поезде. А если сумка Миколая пропала, по крайней мере узнаю, что там было и найду возможность сообщить тебе об этом. — Да не беспокойся ты из-за меня! — вспылил Павел. — Разве не понимаешь, что следует позаботиться о самой себе? Ведь твое положение очень серьезное. Слушай меня внимательно и постарайся понять. Ты присвоила собственность преступной шайки, они знают твою фамилию. Неужели не понимаешь, они же в конце концов доберутся до тебя! И чтоб я больше на тебе этого лапсердака не видел! — С чего вдруг? Такая удобная куртка, с карманами... — Езус-Мария, да теперь все бандиты охотятся за ней! Нет, не доходит. — Поняла, успокойся. — Если она тебе так дорога, можешь не выбрасывать, спрячь в сумку. Ах, у тебя нет сумки? Так разреши, я куплю тебе какое-нибудь приличное пальто, нормальную сумку, хоть издали не будешь бросаться в глаза. И вообще я не уверен, стоит ли позволить тебе вернуться в Варшаву, может, лучше раствориться где-нибудь на краю Европы? Работой я тебе обеспечу, не волнуйся, будешь работать на меня, я же помню, как у тебя получалась колористика. Ну как? Блаженным чувством покоя я позволила себе потешиться не больше минуты. Заманчивое предложение, ничего не скажешь, остаться во Франции или Испании, часто общаться с Павлом. И плевать мне на его жену! Ну ладно, помечтала и будет! Не могла я вот так сразу исчезнуть — и дело с концом. Оставить все в Польше как есть, оставить свекровь с опасным грузом, оставить невыясненным вопрос о грозящей Павлу опасности. Столько дел! Нет, не имею права не вернуться. — Я верну им сумку!-решила я. — Отнесу в камеру хранения и скажу — взяла по ошибке, за свою приняла. Не знаю, что в ней, главное — не мои вещи. Может, моя до сих пор лежит под прилавком, вот я и возьму ее. Уговоры Павла не подействовали, я стояла на своем. Наконец он сдался. — Поступай как знаешь. Судьба, как известно, бережет таких чокнутых. Кто знает, может, в чем-то ты и права. Никого из них не рассмотрела, лиц не запомнила, возможно, тебе и удастся сохранить жизнь. Завтра сиди в номере, носа не высовывай. Я придумаю какое-нибудь дело к своему заказчику, посмотрю на него, может, по выражению лица догадаюсь, как дела. На второй случайный разговор по телефону в моем присутствии не смею надеяться. — Завтра четверг! — простонала я. — Ну и что ж, что четверг? — удивился Павел. — На Шарлоттенлунде бега! Не будут же они меня высматривать на бегах? — Ненормальная! — Там в толпе меня не разглядеть! Павел, умоляю! Уже столько времени я не была там. Имею я право хоть на маленькие радости в жизни? Павел не был упрямым, а о моем пристрастии к азартным играм хорошо знал. Он задумался. — В таком случае надо будет сменить внешность. Куплю тебе парик, одежду. И чтоб показалась мне, как выглядишь! Он купил что надо и отправился в Мальмё по делам, я же принялась осуществлять свой план. Идея родилась при взгляде на молодую негритянку, которую я увидела в холле гостиницы. Черные волосы, заплетенные в сорок две косички. Великолепная идея — стать негритянкой! Немного пошире сделаю нос, немного потолще губы. Смуглой я была с детства, цвет глаз тоже подходящий. В таком виде смело можно отправляться не только на бега в Шарлоттенлунд, но и в далекий путь к родным рубежам! С одной стороны, здорово, конечно. С другой — мне еще предстояло какое-то время пожить в обществе Павла и не хотелось предстать перед ним этакой мартышкой. Вот, пожалуйста, как все-таки важно было для меня его отношение ко мне, хотя он уже давно не мой! Что важнее — жизнь или чувства любимого человека? В то, что моей жизни угрожает опасность, я не очень верила, на чувства же продолжала надеяться... Идея себя оправдала. Павел меня не узнал. Вернувшись из Мальмё, он позвонил, и я в своем новом облике встретилась ему у дверей его номера. Он с интересом взглянул на меня и спросил по-английски: — Вы ко мне? Слушаю вас. — Притворяешься или действительно не узнал? — отозвалась я по-польски. Ответа не требовалось, хватило одного взгляда на выражение его лица. Значит, негритянка у меня получилась что надо! А в последующие полчаса у меня родились серьезные опасения в том, что черные женщины ему нравятся больше белых. Подумав, я решила, что из-за этого должна огорчаться его жена, а не я, и перестала... Не везло мне с телефонами, опять я не застала дома ни Алиции, ни свекрови. С Миколаем же вообще телефон перестал соединяться, то есть соединялся, но неправильно, вместо Миколая все время отзывался какой-то чужой мужской голос. Все эти неприятности, которые в значительной степени смягчило наличие Павла, заставили меня наконец думать. У меня было три выхода. Первый, самый, пожалуй, правильный: немедленно по возвращении связаться с нашими компетентными органами, а те свяжутся с датскими фараонами. Павел ни секунды не сомневался в том, что его заказчик-бизнесмен не только по уши сидит в афере с наркотиками, но и даже ею руководит. Фамилия, возможно, у него поддельная, потому что датская, но уж это проблемы здешних органов. Неприятно только, что он оказался поляком, земляк называется! И подручные его — поляки, подумать только, какую предприимчивость развивает наш народ, как быстро удалось ему подключиться к международному Эльдорадо, каких успехов добились на ниве нелегального бизнеса мои талантливые земляки! Вернувшись, я могла спокойно взять сумку у свекрови и отнести ее в полицию. Нет, зачем носить, пусть бы сами волокли. И привет! Я исполнила свой гражданский долг, я умываю руки. Ну да, как бы не так! Гражданская позиция имела два недостатка: как объяснить властям свое странное поведение на Центральном вокзале — это первое, а второе — вдруг недовольные контрабандисты упрутся и сживут-таки меня с этого света? Не очень-то приятная перспектива. Ладно, рассмотрим второй выход. Притворюсь идиоткой, которая по ошибке прихватила не свою сумочку, вернусь с ней в камеру хранения, вежливо извинюсь и поменяю на свою. Ну, и выход третий: ничего не делать, ничего никуда не относить, а идиотскую торбу с ее содержимым утопить в Висле... И тут запротестовал Павел, ибо я рассуждала вслух. — Надо же все-таки хоть немного соображать! Они ведь знают, кто ты, и не оставят тебя в покое. Реальными являются лишь два первых варианта: либо они получат свое имущество и отвяжутся от тебя, либо компетентные органы их переловят и обезвредят. Я опять принялась на все лады перетряхивать шансы двух вариантов и выбрала тот, который мне казался более обнадеживающим. — Значит, второй. Идиотка с милой улыбкой возвращает чужую сумочку, может, взамен отдадут мне торбу Миколая. — Они не поверят, что ты не разглядывала содержимого. — Ну и пусть. Идиотка подумала, что это очищенная сода. Хуже, если они заглянули в мою. Относительно моих дальнейших действий мы с Павлом не пришли к соглашению. Он настаивал на том, чтобы я держалась подальше от аферы фальшивомонетчиков, ни во что не вмешивалась, не пыталась спасти его доброе имя, заверяя меня, что ему, Павлу, ничто не угрожает. В крайнем случае, наймет хорошего адвоката и выпутается. Ведь ясно же, что с преступниками он никогда ничего общего не имел, никакой прибыли от их преступной деятельности не получал, банкнот нарисовал в нетрезвом состоянии, в таком же состоянии рассматривал и матрицу, оставив на ней свои отпечатки пальцев, был уверен, все это — розыгрыш. В конце концов, притворяться идиоткой могу не я одна, он тоже способен изобразить из себя полного кретина. Это на тот случай, если до него все-таки доберутся. Но он уверен — не доберутся и нет у них никаких отпечатков его пальцев! Я отчаянно возражала: — Дурак ты! И совершенно не по-деловому подходишь к серьезной проблеме. Коснись чего, так твои сообщники выдадут тебя с потрохами! — А я уеду в Штаты. Или еще лучше — в ЮАР, меня уже приглашали туда. Погоди, сколько еще осталось до истечения срока давности? Всего два года. Так я эти два года могу и вовсе не работать, прекрасно проживу и без работы. Вот тебе, идиотка ты этакая, в самом деле грозит реальная опасность, ну как ты не понимаешь? Меня вдруг осенила очередная идея. Лучше всего соединить два первых варианта: демонстративно возвратить мерзавцам товар, сделать это явно и открыто, а втихую сообщить органам. С органами договориться дипломатично, частным, так сказать, образом, с помощью свекрови. — А при чем тут свекровь? — удивился Павел. — А у нее есть давнишний хахаль из бывших полицейских, Похоже, давно и крепко любит ее, да и она к нему относится соответственно, и они наверняка давно бы поженились, если бы не ее отвращение к брачным узам. Да ты и сам знаешь, какая она. Насколько мне известно, он из так называемых органов уже уволился, но остался при них кем-то вроде консультанта, уж очень заслуженный и опытный фараон, так что с его помощью, мне удалось бы все прелестно обтяпать. — Что ж, мысль неплохая, — милостиво одобрил Павел. — А у тебя найдется, где спрятаться на некоторое время? — Найдется. Официально я прописана в комнате, которую снимаю на Мокотовской, живу же в квартире моей тетки. Тетка уехала в Швецию, вернется не раньше чем через два года, а я сомневаюсь, что она вообще вернется. Поехала к своей дочери, моей двоюродной сестре, и сейчас решает, не выйти ли ей там за шведа. Вроде подходящий кандидат в мужья подвернулся. А квартира у нее прелесть, на Вильчей, три выхода... — Как это? — Кроме обычного и черного хода, есть еще выход на чердак, через который тоже можно выбраться. А дворник живет в соседнем доме, очень удобно, правда? В случае чего могу пробраться в квартиру незаметно, а выходить из дому исключительно под видом... ну что ты уставился? Не обязательно негритянки, а например дряхлой старушки. С палочкой. Хочешь? — Хочу. Я страшно тревожусь за тебя. — Точно так же и я за тебя. На бега в Шарлоттенлунд я отправилась в качестве негритянки. Добрая старая Дания за последние годы приютила из милости столько всевозможных слаборазвитых народов, что появление еще одной негритянки отнюдь не произвело сенсации. Итак, мы с Павлом разлетелись в разные стороны. Он отправился по своим делам, я решила отдохнуть душой в атмосфере азартных игр. Поскольку денег у меня было немного, действовать следовало осмотрительно. Три первых заезда я пропустила, присматриваясь к лошадям и изучая обстановку. А вот теперь можно и поставить. Путем сложных расчетов и умозаключений я выбрала восьмерку, к ней следовало подобрать еще две. Бегами я заинтересовалась лет десять назад, втравила меня в это дело свекровь. Идеи у нее всегда были гениальные, но бедняге вечно не везло. Она объяснила — потому, что родилась в апреле, апрельские, оказывается, жутко невезучие. У меня шансов было больше, я родилась в январе, так что время от времени мне случалось и выигрывать. Впрочем, это не имело особого значения, я была счастлива уже тем, что просто участвовала в этой захватывающей операции, эмоции поглощали меня целиком, неудачи не огорчали. Я стала разглядывать лошадей, разминающихся на поле. Так кого же выбрать? Вот лошадка из пятого заезда, неплохо себя показал этот конь. Так, почитаем в программке, что о нем пишут. Из Рангеров, Рангеры всегда славились, два месяца не выставлялся, сейчас пойдет первый раз. Как красиво бьет копытами! Ото, как выбрасывает задние ноги! И ни малейшей склонности перейти в галоп. Ах, оказывается, это кобыла? Так может, поставить на эту вот Кристину Рангер? Подобрать к ней еще кого-нибудь... — Ты гляди, б..., не хватило самой малости и выигрыш в кармане! Всего за сотнягу! — услышала я вдруг за спиной чей-то голос и подумала — надо же, оказывается, прекрасно понимаю по-датски. И лишь потом сообразила, что говорят по-польски. — Г... у тебя в кармане, а не выигрыш! — отозвался второй голос. — Оле сказал, надо ставить на двойку. — Первая идет, кретин! — Ну так ставим! — Если сотню, то уж лучше ставить на порядок. У меня выходит четверка, ставим два-четыре? — А если проиграем? Тогда нам крышка. Останемся без копья, ведь хреновый мафиози скорей повесится, чем раскошелится, пока мы не отыщем ему эту идиотку. В картинах же ничего не оказалось. — Ума не приложу, где успела припрятать — кроме чемоданов, при ней ничего больше не было... Это же надо, какая я, оказывается, гениальная! Имею в виду идею с негритянкой. Стою с ними рядом, чуть ли не отираются о меня и не узнают! Незаметно бросила на них взгляд и опознала одного, того самого, что пытался вырвать, у нас с Кайтеком чемоданы в аэропорту. Возможно, второй и тогда был вместе с ним, но я не успела его разглядеть. Ищут меня, негодяи. Очень хорошо, пусть ищут, пока же я их нашла, и надо этим обстоятельством как-то воспользоваться... Итак, Кристину Рангер я присмотрела, пятерка пойдет первой, восьмерка третьей, а вот кого выбрать вторым? Всегда предпочитала ставить на троих, так интереснее. Кого же третьего? Никак не могла решиться, нравились мне три лошадки, кого из них выбрать? А может, составить три тройки? В конце концов, пятнадцать крон не Бог весть какое состояние. Я заполнила квиток, который закладывался в компьютер, и, наученная горьким опытом, сразу отнесла. Ведь уже не раз случалось — я просто забывала сдать заполненный квиточек, всецело поглощенная тем, что происходит на беговой дорожке. И чуть с ума не сходила, когда потом выигрывали выбранные мною кони, а я, оказывается, так и не сдала свой талончик. Покончив с делами, я могла полностью переключиться на подслушивание. Оба мазурика общались свободно, не снижая голоса, ведь в Дании польский язык не очень распространен. Вряд ли у меня были шансы получить их анкетные данные, но клички я узнала: Хмырь и Кусок. Кусок неплохо понимал датский и говорил на нем почти без акцента, из чего я заключила, что он уже давно живет в этой стране. Сначала из их разговора я извлекла кое-какую для себя практическую пользу, например совет неизвестного мне Оле поставить на двойку. О существовании таких знатоков я знала, пригляделась повнимательней к двойке и решила, что и без советов Оле сама бы поставила на нее, ибо к этому располагали как внешний вид двойки, так и ее позиция в программе. Вот я и прибавила к ней еще трех, выбранных уже самостоятельно кандидатов и заполнила купон на шесть порядков, руководствуясь вдохновением. И сразу же сдала в кассу, так как по опыту знала, что на рысистых испытаниях ничего исправлять нельзя. Правду сказал Оле, двойка и в самом деле не подвела, причем еще и с фуксом, так что я огребла в кассе сто восемьдесят крон и пришла в расчудесное настроение. Поскольку на тройку я уже поставила, могла посвятить теперь внимание и расследованию. Ведь интересно же было узнать, что они собираются предпринять против той кретинки с чемоданами. Зная же планы, можно было подумать и о противодействии им. Очень боялась привлечь их внимание, ну да ладно, пока послушаю в таком виде, а потом, если понадобится, изменю свой внешний вид в кабинке дамского туалета, в конце концов снять парик, стереть макияж и вытащить распорку из носу можно за пять минут. Подследственные в основном говорили о лошадях, но время от времени отпускали и интересующие меня реплики. Вот Хмырь мрачно произносит: — Я там, конечно, не знаю, но сдается мне, она этого вовсе с собой не привезла. — Холера, на тройку надо было поставить! — отозвался Кусок. — Куда же она тогда это задевала? Свистнула — это точно, Болек собственными глазами видел, и прямиком в аэропорт! Что, случайность? Самолет уже ногами перебирал, баба с чемоданами еле успела через контроль проскочить, таможенники ее не беспокоили, тоже слышали, что из-за нее не улетают, радио разрывалось, все слышали. Болек клянется — глаз с нее не спускал, ошибка исключена. Хмырь не был столь прямолинеен и продемонстрировал недюжинные аналитические способности. Он не только согласился с мнением о тройке, но предложил еще пристегнуть, к ней мою пятерку, Кристину Рангер. Ничего не скажешь, соображает! А главное, подверг сомнению наблюдательность ихнего Болека. — То-то и оно! — Уставился на одну бабу, как баран, глаз с нее не спускал и ничего кроме не видел! А мне сдается, у нее был сообщник. По дороге она с ним махнулась, ему товар отдала, сама для отвода глаз — чемоданы в руки, мы и купились. А он тоже прилетел, да только мы его прошляпили. — Стой, раз ее ждали, его бы тоже через радио разыскивали. — Мозгов у него нет? Явился вовремя, багаж культурно сдал, как все, а сам сшивался где-то поблизости с ручной кладью, о нем и не беспокоились. Да и нас старик сбил с панталыку, баба и баба, мы только на нее и смотрели. А из самолета, может, кто другой вышел с торбой. Не видел часом кого с зеленой торбой? — Нет. — То-то и оно. Мысль хорошая, я бы так и поступила. Вот выходит из самолета толстый пожилой индеец с зеленой торбой в руках. Или под ее тяжестью склоняется школьница с косичками. Или ее небрежно закинул на плечо прыщавый рыжий юнец ростом под два метра. Нет, не было у меня возможности нагрузить их своим товаром, разве что телепатически... — Да ладно, чего теперь рассусоливать, не наше дело, — продолжал Хмырь. — Могла и сдрейфить в последний момент, вовсе не отправить, такая прорва порошка — это тебе не раз плюнуть, решили переправить не самолетом, а другим путем. Ну, к примеру, на пароме с верным человеком, там народу что сельдей в бочке. И семерку пришпандорим, выйдет три, пять, семь. — На семерку ставят, — попробовал было возразить Кусок. — На все ставят. Ну как? — Валяй. А с бабой что? — Пусть поджидают в Варшаве. Не навсегда сюда приехала, вернется, там ее и прищучат, мигом выложит, куда торбу задевала. Меня очень приободрило услышанное, ибо из него следовало, что в их планы не входит немедленная ликвидация вредной бабы, Значит, оставались какие-то шансы на осуществление какого-нибудь из моих планов. Лучше всего-третьего, то есть вернуть им товар, а самой дипломатично известить нашу полицию и тем самым прикончить шайку. Переключившись на наркотический бизнес, я позабыла, на что поставила. Кристина Рангер легко выиграла, второй пришла четверка, кто пришел третьим — я не поняла, прозевала, то ли семерка, то ли восьмерка. Пришлось подождать, пока не загорятся цифры на табло. Восьмерка! В памяти почему-то застряла семерка, ставила я на семерку. или нет, черт бы ее побрал! Да нет, я совсем спятила, ведь третье место заняла восьмерка. А с четверкой что, вроде я четверки не предусмотрела... Посмотрела на билеты в руках и обалдела: 5 — 4-8. Выходит, я выиграла заезд из трех лошадей, так называемую тройку с фуксом, в одну сторону. Быть не может! Наркотики, преступные шайки и прочие опасности вылетели у меня из головы. В упоении неожиданной удачи уставилась я на чудесные, восхитительные 5-4-8 и ждала объявления — сколько же денег выиграла. Надеялась на крупный выигрыш, ибо ни один из этих трех коней не принадлежал к фаворитам, и на них ставили немногие. Захрипел репродуктор, и одновременно на табло вспыхнули цифры — 27.220 крон. Езус-Мария, почти четыре тысячи долларов! Жаль, что до этого я не являлась на бега под видом негритянки, теперь всегда буду делать ставки, только преобразившись в негритянку, интересно, как это я буду в таком виде появляться на ипподроме в Варшаве, где меня все знают как облупленную... Эти и тому подобные мудрые мысли хаотично клубились в голове, радость распирала душу, я потеряла способность трезво оценивать свои силы и уже считала, что справлюсь с этими наркоманами одной левой. Где им справиться со мной, разве они способны выдавать такиегениальные идеи, да я их просто по стенке размажу, придумаю что-нибудь еще более гениальное! И в результате потеряла всякую осторожность, постаравшись в кассе за выплатой выигрыша подойти сразу перед ними. Выслушав вежливое поздравление кассира, я с удовольствием перехватила полный зависти взгляд своих земляков и с благожелательной улыбкой на своей черной физиономии выслушала замечания об африканской обезьяне, которой повезло как... Не буду повторять, как мне повезло, лексика сотрудников наркобизнеса не для печати, но в данном случае все их слова доставляли мне истинное наслаждение. А потом я сказала им по-английски, с прекрасным английским произношением (а надо сказать, что произношение всегда удавалось мне при овладении иностранными языками): — Мальчики, — сказала я по-английски со своим прекрасным произношением. — Передайте шефу. Дама прихватила сумку случайно, по ошибке, не имеет понятия о ее содержимом и постарается ее вернуть по принадлежности. Не пугайте даму, дайте ей возвратиться к себе, сумку она оставила в Варшаве. Пусть вернется и возвратит ее. Если я собиралась их ошарашить, то это мне удалось. Оба просто остолбенели и слушали меня раскрыв рты. Я решила их добить. — Фамилия дамы Хмелевская, — продолжала я, стараясь собственную фамилию исказить на английский мадер почти до неузнаваемости и произнося ее с жутким трудом. — Нельзя допустить, чтобы она видела кого-нибудь из наших в Warsaw, пусть ее встретит кто-нибудь из здешних, может, один из вас. Дама явится в ту же камеру хранения, откуда она забрала товар. Свяжитесь с шефом немедленно! Мазурики пошевелились, к Хмырю даже вернулась способность говорить. — А ты кто? Откуда знаешь? — Тебя это не касается. Передаю то, что положено тебе знать. Неужели вы с шефом думали, что вас оставили без присмотра? Главное не забудь — ровно через три дня она появится с сумкой на вокзале, Все! — Нет, не все! — опомнился и Кусок. — Пароль! — Вот с вашими паролями вы и напортачили, теперь расхлебывай. Скажите спасибо, что мы не зевали. Большой привет! И я гордо удалилась. Они меня не преследовали. Видимо, «присмотр», выдуманный мной, не был для них такой уж неожиданностью. Когда речь идет о больших деньгах, такого рода мафиозные структуры обычно подстраховываются, и о дополнительном контроле могут не знать не только исполнители, но даже и шеф операции. Береженого Бог бережет, и я покидала ипподром Шарлоттенлунд уже в обычном европейском обличье, хотя в кабинку дамского туалета под трибунами вошла в виде негритянки. Горячая и холодная вода, чистое полотенце, все удобства. Быстро смыла я темную краску и чуть не забыла об ушах, оставив их черными. В последний момент заметила! Подаренный Павлом плащ я вывернула наизнанку, клетчатой подкладкой вверх, а поскольку уже стемнело, прошла в толпе мимо всматривающего в выходящих Куска беспрепятственно. Хмырь, наверное, дежурил у второго выхода с ипподрома. Белый «вольво» Павла я заметила издалека, подошла не торопясь и села рядом с водителем. По дороге я рассказала Павлу о событиях на бегах — о неожиданном выигрыше, о случайных соседях на трибуне и о моем сообщении их шефу. Последнее особенно потрясло Павла. — С тобой не соскучишься! — только и сказал он. — Какого черта ты вообще наплела им такое? — Чтобы ненароком не пристукнули меня. Чтобы оставили в покое, чтобы считали глупой бабой и дали возможность вернуть похищенное. Чем черт не шутит, вдруг негритянка правду сказала? Пристукнуть же меня они всегда успеют. — Ты и в самом деле собираешься явиться в камеру хранения Центрального вокзала? — В самом деле. Демонстративно, вернее, показательно, обменяю сумки и еще громко извинюсь. Что поделаешь, я такая рассеянная... — Да почему ты так уверена, что сумка Мико-лая тебя ждет? Может, ее уже давно нет. — Тогда и начну расстраиваться, зачем же раньше времени? Но я почему-то уверена, что она там так и стоит, под стойкой. Ты же знаешь, что я оптимистка. — Знаю, и очень это люблю. Ну ладно, допустим, твой план осуществится. А что ты скажешь в полиции? — Пока я еще толком всего не продумала, да и, как я тебе говорила, для этого понадобится моя свекровь. Мы доехали до гостиницы, и я опять сделала попытку связаться со свекровью по телефону. Она оказалась дома и огорошила меня какой-то пани Мациашек. Что-то не то. Я попросила Павла позвонить ей. Павел позвонил. — У нее там кто-то есть, — сказал он, положив трубку. — Боюсь, как раз из полиции. Попробуем позвонить позже. И вот что я хочу тебе сказать. Слушай внимательно и постарайся запомнить, но это информация только для тебя, будешь общаться с фараонами — им ни гу-гу. В афере с фальшивомонетчиками сильно замешан один тип по фамилии Доминик, во всяком случае, я считаю, что должен быть замешан. Очень большая шишка и на редкость мерзкая личность. Если придется с ним столкнуться — остерегайся его, от этого подонка всего можно ожидать. Запомнила? Доминик. Свекрови мы через час позвонили, но ее не было дома. Я забеспокоилась. Если и правда, что до нее добрались фараоны... Неужели из-за проклятой сумки? Ведь ее могут и посадить вместо меня, очень просто! — Немедленно возвращаюсь! — сказала я Павлу. — Надо узнать, что с Иоанной. Ты и в самом деле предполагаешь, что у нее в квартире были полицейские? Езус-Мария, ведь это я подкинула ей наркотики, никто не поверит, что она ни при чем. А она меня ни за что не выдаст. Вроде ты собирался по делам в Бельгию. Во сколько мы отправляемся? Странное выражение появилось на лице Павла, когда он посмотрел на меня. Не иначе, подумала я, теперь окончательно убедился — правильно сделал, когда бросил меня и женился на этой своей последней, третьей жене. А все из-за Миколая, чтоб ему пусто было. Ну ладно, вот ужо я до него доберусь... — Я ведь собирался еще раз забежать к этому моему заказчику-мафиози, — задумчиво ответил Павел. — Даже предлог выдумал. Ну да ладно, придется отказаться от встречи с ним. Ты права, с Иоанной тебе надо обязательно увидеться, и чем скорее, тем лучше. Хорошо, едем немедля. По дороге договоримся о том, каким образом будем поддерживать связь... Говорят, не в деньгах счастье, и все-таки деньги здорово облегчают жизнь. Четыре тысячи долларов чуть ли не с неба свалились на меня. Легко достались — легко и растрачу, решила я и постаралась больше над финансовой проблемой не ломать голову. Только во Франкфурте, расставшись с Павлом и расположившись с удобствами в спальном вагоне, я задумалась над тем, что меня теперь ждет, и впервые усомнилась в правильности своих поступков. Стоило ли лезть на рожон? Ведь очень вероятно, что в данный момент меня разыскивает и полиция, и мафиози с их наркобизнесбм, причем последним я сама назвала свою фамилию. Может, уже поджидают на вокзалах? Ох, напрасно я решила ехать поездом, в нем чувствуешь себя как в тюрьме. Не могу же я между остановками на всем ходу выскочить из вагона и скрыться. Нет, надо как можно скорее покинуть этот дурацкий поезд, может, шпионы моих преследователей уже прочесывают вагон за вагоном?! Честно выигранные на бегах в Шарлоттенлунде датские кроны я еще в Копенгагене обменяла на доллары и эту наличность везла в сумочке. Не Бог весть какая сумма, но за четыре тысячи долларов можно если не купить, то взять напрокат автомобиль, пусть не новый. Да что автомобиль, даже велосипед лучше этого проклятого поезда! А еще лучше — байдарка. Жаль, отсюда ни одна река не течет до Варшавы. Я вышла вскоре по пересечении границы, в Жепине. С облегчением убедившись, что на станции никто меня не поджидает и не пытается задержать, я двинулась на поиски бензозаправочной станции, по возможности большой и оживленной. Такая действительно оказалась поблизости, я добралась до нее на такси, естественно, не посвящая таксиста в свои дальнейшие планы. Поскольку мне очень не понравилось то, что пограничный контроль слишком придирчиво разглядывал и меня, и мои документы, я сразу же по выходе из поезда изменила свой внешний вид, воспользовавшись, как всегда, для этой цели туалетом на вокзале. Боже, эти отечественные туалеты... Для изменения внешности я прибегла к простейшей метаморфозе — постарела. На голову напялила парик с сединой, а морщины под глазами и у рта изобразила одним росчерком. Ну, может, двумя-тремя. И сделала мешки под глазами. А поскольку известно — наиболее запоминающимся фрагментом человека является его одежда, я сняла с шеи ярко-оранжевый шарфик, дорожный костюм прикрыла легким плащом, а шпильки на высоких каблуках сменила на удобные туфли на среднем каблуке. И вместо прежней сумки — темно-синей в белую полоску — взяла в руки белую в красную полоску, тоже большую, куда поместился весь мой багаж. На плечо же повесила подарок Павла — маленькую изящную сумочку, которая всю дорогу пребывала в укрытии. Теперь я и сама бы себя не узнала! Хозяином бензоколонки оказался интересный молодой мужчина, по всем признакам — бабник. Эх, жаль, знать бы заранее, тогда бы я не делала из себя пожилую женщину, а напротив, помолодела бы лет на десять. Но похоже, и в таком виде я показалась ему достойной внимания, ибо глаза его загорелись характерным блеском. А может, он предпочитает немолодых женщин? Я сказала, что намерена приобрести машину, все равно какую, пусть и не новую, кроме малолитражки. Или взять напрокат, в залог могу оставить доллары. Я уже давно приметила, что бабники, как правило, отличаются сообразительностью, вот и этот моментально усек смысл моих пожеланий. — Пошли! — только и сказал он. Мы, правда, не пошли, а поехали, хотя ехать пришлось не больше четырех минут. Рассеянный хозяин какой-то роскошной виллы на окраине города подтвердил: да, он охотно избавится от этой старой развалины в лице «полонеза», куда ему столько тачек. Правда, развалина еще в очень неплохом состоянии, да вы сами посмотрите. На сколько я успела сориентироваться, хозяин роскошной недвижимости сбил состояние на производстве кровельной черепицы. Во дворе блестел лаком новенький «мерседес», а в гараже, рядом с поношенным «полонезом» дремал новый «ниссан». Мы договорились, что пока я беру его «полонез» напрокат, вот, оставляю эти доллары, несколько сотен, а через неделю решу — покупаю ли машину или возвращаю. Мне вручили ключи и техпаспорт на машину. Вот только бензина в ней оказалось мало, перед тем как двинуться в синюю даль, следовало запастись горючим. Посреднику я дала сто долларов, он был счастлив. На бензоколонке под заправкой стоял «фиат 125». Его хозяйка, женщина с огромной шапкой спутанных черных волос, стряхнула последние капли со шланга, и тут к ней направился какой-то мужчина, при виде которого у меня тревожно забилось сердце. Было в нем что-то такое, настораживающее. Я замерла за рулем «полонеза», боясь выйти, хотя ноги уже успела выставить наружу. Мужчина приближался. Пышноволосая владелица «фиата» подняла бензозаправочный пистолет, чтобы заткнуть его за колонку, но рука у нее дрогнула, она нажала на клапан, и мощная струя бензина ударила мужчине прямо в лицо! За следующие десять минут я могла спокойно, не привлекая ничьего внимания, не только заправиться и расплатиться, но и отъехать с бензоколонки, ибо половина ее обслуживающего персонала корчилась от хохота, держась руками за животики, остальные же суматошно пытались навести порядок. Черноволосая баба, вся в слезах, покинула наконец бензоколонку, по дороге раздавив чью-то канистру с маслом, за ней с проклятиями погнался хозяин канистры. Я удалялась в противоположном направлении. До родного города я доехала без приключений, правда уже поздней ночью, и остановила машину у. теткиного дома. Во дворе даже нашлось для нее свободное место. Ключи от теткиной квартиры всегда были у меня с собой. Я решила — могу себе позволить отдохнуть после дороги, в конце концов, и время дня, то бишь ночи, не подходящее для того, чтобы что-либо предпринимать. Предпринимать я начала с самого утра. Ни с Миколаем, ни со свекровью я никак не могла связаться по телефону, набирала и набирала их номера — без толку. Сколько можно крутить проклятый диск? Терпение кончилось, я решила — еду! Арендованный «полонез» очень хорошо себя вел, бензином я запаслась предусмотрительно по дороге, так что ехать можно. Сев в машину, я вдруг решила по пути заскочить на Центральный вокзал. За прилавком знакомого окошка камеры хранения стоял совсем другой человек, точно другой, у того не было усов. Вряд ли за неделю успел отрастить такие грандиозные. Я выждала момент, когда у окошка никого не оказалось, и подошла. Разговор начала вежливо и даже несколько заискивающе: — Проше пана, такая у меня неувязочка получилась. Несколько дней назад я оставила вашему сменщику вещи, не стала сдавать, просто попросила сделать мне одолжение, подержать под стойкой. Он пошел мне навстречу. Не скажете, когда его дежурство? — Это зависит от того, какой был сменщик, — ответил усатый, задумчиво глядя на меня. — Нас тут трое работает. — А те двое где? — Тех двоих нету. — Это я вижу. А когда будут? Можете мне сказать. — Нет. — Что «нет»? — Не могу сказать. — Почему? Служебная тайна? — Да ну, какая там тайна! Просто оба на больничном и неизвестно, когда выйдут на работу. Говорил он со мной вежливо и даже охотно, но как-то слишком уж часто посматривал куда-то в сторону, что мне решительно не понравилось. Вспомнив, что я сама посоветовала мафиози подождать меня на Центральном вокзале у камеры хранения, я всполошилась. Возможно, они последовали моему совету... Нет, сейчас встречаться с ними не входило в мои планы, ведь их товар находился у свекрови, а с ней я еще не встречалась. — Придется еще раз забежать к вам, — небрежно бросила я усачу. — Или лучше расскажите, как отыскать этих ваших больных сменщиков. А для начала загляните под прилавок, стоит ли там еще моя сумка? Такая большая, целлофановая, зеленого цвета. Не буду ее забирать, не бойтесь, возьму у того дежурного, кому оставляла, вы только скажите, стоит ли она еще? Усач послушно нырнул под стойку и доложил, вынырнув: — Нет, не стоит. Какое-то шестое чувство заставило меня обернуться. В этот момент из-за газетного киоска вышли два подозрительных типа и направились ко мне. Третий приближался со стороны рядов пустых автоматических ячеек. Тут к окошечку камеры хранения с топотом и грохотом подвалила группа пассажиров с детьми и вещами, я воспользовалась случаем, протолкалась сквозь них в сторону, свободную от противника, и кинулась бежать. Выскочила на перрон, и тут опять повезло: перрон запрудила беспорядочная толпа только что выгрузившихся из вагона русских с кошмарным количеством багажа. Затесавшись в середину чудовищных узлов и сумок, под которыми почти не видно было тех, кто их нес, я пробилась на ту сторону перрона и по стеночке добралась до выхода. — Ты, послушай! — просвистело у моего уха. Я оглянулась. Пчелка! Знакомство наше состоялось года три назад. Я подрядилась оформить витрину маленького частного магазинчика на оживленной торговой улице. Работала я по ночам, оставляя дверь открытой, поскольку приходилось часто выходить, чтобы взглянуть на дело рук своих снаружи. Во время одного из таких выходов я услышала дробный стук каблучков, резко разносившийся в ночной тишине, и на меня налетела девушка. Безусловно, пьяная и смертельно напутанная. — Спрячь меня! — попросила она, стуча зубами. — Будь человеком! Я была человеком, тем более что услышала звуки приближающейся погони — цокот подкованных ботинок по неровным булыжникам мостовой. Втолкнув девушку в магазин, я на засовы заперла дверь за нами, через ее темное стекло наблюдая за тем, что происходило перед моей освещенной витриной. Двое тоже пьяных охломонов, пошатываясь и грязно ругаясь, навалились на мою дверь и принялись дергать ее за ручку. А рожи у них... Особенно у одного, за одну такую рожу можно ссылать без суда и следствия. К счастью, на шум явилась патрульная машина, тогда еще милицейская, и затормозила перед освещенной и разоренной витриной. Бандюги нырнули в соседнюю подворотню и удрали дворами. Разглядев за дверным стеклом мое лицо, милицейские власти выразили желание поближе со мной познакомиться. Я предъявила им паспорт и договор с владелицей магазина на оформление витрины, заверила, что сама в состоянии привести витрину в порядок, хорошо, в случае необходимости обращусь к ним за подтверждением того, что не я разорила витрину, мы расстались довольны друг другом, и они уехали. Все это время девушка просидела в уголке под прилавком и от страха протрезвела. Эти двое, рассказала она, не такие уж плохие парни, прикончить ее собирались просто потому, что нервы у мальчиков расшалились, ничего, к утру проспятся и успокоятся. Это они сейчас орали: «Пришьем суку!», а так они смирные, утром сами же пойдут на мировую. За что они так ополчились на нее, девушка уточнять не стала, назвала свое имя — Пчелка — и поклялась мне в благодарности по гроб жизни. Пчелкой же ее назвали за ее трудолюбие, она и в самом деле, проше пани, знаете, какая работяга! Никогда никому не отказывала, как бы ни устала. Ничего, сама она из деревни, надо же вернуться с деньгами, вот и вкалывает. Девушка мне понравилась. Она не производила впечатления беззастенчивой прожженной куртизанки, и я еще подумала, что вряд ли она заработает состояние. Я попыталась направить ее заблудшую душу на путь истинный и спросила, не лучше ли, раз уж она такая трудяга, заняться каким-нибудь другим трудом, ведь ее профессия — тяжкий хлеб. Девушка вежливо согласилась со мной, но на этом разговор на тему о труде и закончился. И хотя она тяжко вздохнула, но я поняла, что менять профессию девушка не собирается. Я пожала плечами — в конце концов, я не Армия Спасения, грешников обращать не умею. Девушка провела у меня часа два, мы боялись, что смирные ребята вернутся. Все было спокойно, и на рассвете она удалилась-босиком, с туфлями в руках, на всякий случай. Потом я несколько раз встречала свою Пчелку в разных частях города, и, признаюсь, она производила не наилучшее впечатление. Похоже, невзирая на работоспособность, дела у нее шли неважно. Она всегда мне кланялась и дружески подмигивала. И вот теперь встретилась на вокзале, в такой для меня драматической ситуации. Схватив за руку, Пчелка потащила меня за собой. Бегом мы преодолели несколько переходов, выбежали на перрон, откуда отправлялись пригородные электрички, и Пчелка втолкнула меня в прушковскую, которая готовилась к отправлению. Двери за нами захлопнулись, мы остались на площадке, и, глядя через стекло двери на пустой перрон, Пчелка удовлетворенно констатировала: — Не успели! Спасибо русским, уж эти когда двинутся — тараном их не Пробить. Я все видела, могу рассказать, и сдается мне, на пани там засада. Я всецело разделяла ее мнение. Мы прошли в полупустой вагон, уселись в уголке, и Пчелка поделилась со мной своими наблюдениями и соображениями. Рассказывала она сумбурно, но мне удалось уловить главное из того, что Пчелка подслушала и подглядела, сначала случайно, а потом, когда поняла, что дело касается меня, специально. Ее информацию я попыталась хронологически упорядочить, и вот что у меня получилось. Свидетелем устроенного мною представления с похищением сумки Пчелка не была, зато собственными глазами видела меня, когда я с похищенной сумкой вскакивала в автобус. Потом, совершенно случайно, сшивалась поблизости от камеры хранения в тот момент, когда мой дежурный, закончив работу, вытащил из-под стойки большую зеленую сумку и удалился с ней. Потом она, опять же случайно, услышала, как кто-то расспрашивал его сменщика о зеленой сумке и женщине, которая ее оставила в камере хранения. Сменщик ничего не мог сказать, а она, Пчелка, особенно не прислушивалась, поскольку еще не знала, что речь шла обо мне. Хотя и видела, как я садилась в автобус с сумкой, точно такой же, с какой уходил в работы дежурный камеры хранения. И до сих пор она, Пчелка, не может понять, каким образом сумка раздвоилась. Потом тот самый, первый дежурный опять пришел на работу с той самой сумкой и в тот же день, под конец дежурства, уронил на ногу какой-то тяжелый багаж, кажется деревянный ящик. Его увезли на «скорой помощи», но он, хоть и с переломанной ногой, был в сознании и все свои вещи забрал с собой в больницу, в том числе и ту самую сумку. А потом Пчелка подслушала, как какой-то незнакомый тип расспрашивал другого дежурного камеры хранения о женщине, причем так обстоятельно описал эту женщину, что Пчелка догадалась — речь идет обо мне! А она, Пчелка, знает, что у всех этих, из камеры хранения, какие-то темные делишки с турками, а может, и с русскими. И ей, Пчелке, кажется... Да что там кажется, она точно знает, они имеют дело с наркотиками. Один из дежурных — не мой, а другой — от одних принимает и другим передает, ей, Пчелке, нет до этого дела, поэтому она не знает, постоянная у них клиентура или нет. А потом, уже у вокзального буфета, она случайно подслушала, как трое парней уговаривались напасть на дежурного в камере хранения. Двое должны были начать с ним потасовку, а третий в это время перескочит через прилавок и обшарит камеру хранения, торба должна быть там: это точно! А если все-таки ее там не окажется, придется поприжать бабу, то есть меня. А она, Пчелка, слишком хорошо знает, как такие умеют поприжать, и хочет меня от этого уберечь. Но это еще не все. Еще про меня расспрашивали менты. Один из них с дежурным камеры хранения очень серьезно, беседовал, про меня выпытывал, как раз с тем, что сегодня дежурит, и тот обещал дать им знать немедленно, как только я появлюсь и начну расспрашивать о сумке. Лично она, Пчелка, считает, что моя сумка у работника камеры хранения со сломанной ногой, а она, Пчелка, случайно знает, где он живет, один раз он брал ее, Пчелку, к себе домой, когда его жена была в отъезде. Задаром, жмот! Обещал только иногда пускать ее в камеру хранения, когда приезжие сдают багаж, по ним сразу видать, имеют ли желание поразвлечься. Она уже знает, когда есть шансы найти клиента... На станции Варшава-Западная мы с Пчелкой расстались. Она вышла, а я решила доехать до Варшава-Гданьская. Пока ехала, разработала план действий. Наносить визиты в Варшаве начну с Миколая. Все с него началось, пусть он и скажет, в конце концов, чем набил свою проклятую сумку! И пусть только попробует не сказать, на части его разорву! Ведь если бы не он, не было бы у меня теперь всех этих проблем. Подойдя к дому Мйколая, я вспомнила о вредной бабе с глазком в двери, которая день и ночь подстерегала всех приходящих к Миколаю. Плевать на бабу, пусть подсматривает, пусть хоть сама просочится через свой глазок! Проклятую лестницу я одолела одним махом, кровь громко пульсировала в висках и от ярости и от физического напряжения, я почти ничего не видела, когда принялась стучать в дверь Мйколая. Сначала еще довольно деликатно, потом, поскольку он не торопился открывать, принялась тарабанить изо всех сил. Помер он там, что ли? А может, и в самом деле наврал мне с три короба про свой поврежденный позвоночник, а сам носится по городу? Придется оставить записку. Наскоро набросав записку, я принялась искать на двери место, куда бы ее пришпилить, и только тогда увидела, что дверь опечатана. Три бумажные полоски, на них пломба с государственной печатью. Что такое? Может, Миколай сам, с непонятной мне целью, имитировал опечатание собственной двери? Он и не на такре был способен, каких только мистификаций в свое время я не насмотрелась... Но сейчас все-таки отказалась от намерения оставлять ему записку и, растеряв всю бодрость, недоумевающая и поникшая, собралась покинуть его дом. Трудно проследить путь ассоциаций в человеческом мозгу. Вот и сейчас я бы не могла сказать, что именно заставило меня вспомнить рассуждения Миколая с среднем звене партийной номенклатуры. Верхние ее слои, по словам Миколая, были слишком уверены в себе, уверены во всесилии партийного аппарата, в незыблемости существующего строя, и их совершенно не тревожило будущее, которое представлялось безоблачным во веки веков. Им и в голову не приходило позаботиться — скажем теперешними словами — о приватизации тех благ, которые находились в их распоряжении в силу занимаемой должности, они не считали нужным юридически оформить свое право на недвижимость, на то, что им предоставило задарма благодарное государство. Представители же среднего звена то ли были поумнее, то ли подальновиднее, во всяком случае они-то проявили заботу о своем будущем. Не все, конечно, но многие. И был среди них один... Как я ни напрягала память, не могла вспомнить, на какой он был должности. Не помнила даже, в какой области подвизался. Советник? Контролер? Бухгалтер? Охранник? Нет, не вспомнить, а может, Миколай так толком и не сказал, мне же ни к чему было запоминать. А вот теперь вспомнилось... Сначала Миколай говорил о нем как о человеке приличном, порядочном, не таком, как остальные партийные работники. Его, по словам Миколая, возмущало всевластие партии и он склонен был к противодействию ему. Какое-то время они были с Миколаем близки, Миколай ему даже в чем-то доверился, не слишком, совсем немного, но достаточно для того, чтобы этот самый представитель среднего партийного звена мог держать Миколая в руках. И вовсе он не такой уж порядочный оказался, а совсем напротив, к Миколаю подлаживался только для того, чтобы заслужить его доверие и получить нужную информацию. И насколько я поняла, не только информацию о нелегальной деятельности Миколая, но и какие-то вещественные доказательства этой деятельности. Документы, наверное, какие-то, что же еще? Ну и теперь держал Миколая в руках, Миколай его боялся. Не за себя боялся, за дело. Во власти этого партийного работника было погубить плоды многолетних трудов Миколая по раскрытию аферы с производством фальшивых денег. А Миколай по неизвестным мне причинам ничего не мог тому сделать. Краем уха слышала я об этом типе. Дело происходило уже в самый последний период нашего сожительства с Миколаем, так что у меня сохранились о партийном прохиндее лишь самые общие воспоминания, но, кажется, эту гниду не раздавили, когда рухнула партия. Напротив, слетев со своего места, она мягко приземлилась в заранее подготовленном, хорошо унавоженном местечке и расцвела пышным цветом в атмосфере всеобщей разрухи и беспредела, вмиг позабыв о родной партии. Миколай как-то проговорился, что у него на эту партийную гниду тоже есть уздечка, найдется, чем приструнить, кажется, какая-то ценная бумажка, с помощью которой можно очень хорошо скомпрометировать негодяя. А если тот добился теперь высокого положения, он мог для собственной безопасности первым приструнить Миколая. Не исключено, что все это связано с фальшивомонетчиками. Прочно в памяти засела лишь одна деталь: гниду из среднего звена можно было распознать по одной характерной черте. Очень характерной, но какой именно — я никогда не знала. Может, был он косым на один глаз, может, одна нога у него была короче другой, во всяком случае что-то очень бросающееся в глаза. И баба напротив наверняка его видела, потому что он довольно часто бывал у Миколая. Очень не любила я эту бабу. Собственно, я против нее ничего не имела, Миколаю она всегда оказывала мелкие услуги, но сквозь глазок ее двери на меня излучалась такая неприязнь и даже ненависть, что во мне поднималась в ответ волна стихийной, неосознанной антипатии. Нет, я с этой язвой общаться не собиралась, но, может, имело смысл напустить на нее полицию? Расскажу им все, что мне известно, а они уж сами пускай выжмут из этой приросшей к глазку в двери мегеры все, что той известно. В конце концов, не так уж много людей посещало Миколая, по характерной детали среди них нетрудно выявить нужного. Все это пронеслось в мозгу за какие-то две-три секунды, и я уже собралась спуститься с лестницы, покинув площадку перед дверью Миколая и вредной бабы, как до меня донесся снизу женский голос, молодой и звонкий: — Адель, назад! Стой! Ты куда помчалась? Тебе еще мало этих ступенек? Немедленно возвращайся! Назад, Адель! О Боже, это собака меня в гроб вгонит! Снизу что-то стремительно поднималось по лестнице. Я немного поднялась вверх по лестнице, ведущей на шестой этаж, ибо в мои планы никак не входила встреча с жильцами дома, я не хотела, чтобы меня здесь видели, бабы напротив было совершенно достаточно. И тут внизу лестничного пролета в поле моего зрения появилась собака, крупная немецкая овчарка. Она уже не мчалась наверх, а поднималась по ступенькам осторожно. Тело ее напряглось, шерсть вздыбилась, нос тревожно втягивал воздух. Я тоже встревожилась — встреча с таким крупным зверем, настроенным агрессивно, ничего хорошего не сулила. А собака была явно возбуждена. Что она против меня имеет? Не привыкла я к такому отношению, как правило, всю жизнь и с собаками, и с кошками всегда хорошо ладила. Овчаркиной хозяйке явно не хотелось подниматься, она продолжала убеждать собаку: — Адель, назад! Что с тобой? Забыла, где живешь? Адель! Не слушая хозяйку, напряженная как струна Адель ступила на площадку пятого этажа, и тут я поняла, что не являюсь объектом ее внимания. Не реагируя на призывы хозяйки, Адель была вся поглощена тем, что учуяла за дверью вредной бабы. Подойдя к этой двери вплотную, она интенсивно принялась нюхать щель под дверью, потом села у двери, подняла морду вверх и жутко завыла. — Езус-Мария! — в ужасе произнесла ее хозяйка. — Адель, ты что? Адель выла художественно, с переливами, меняя интенсивность и высоту звука, и так громко, что вытье, казалось, уже не умещалось в пространстве лестничной клетки. Этажом выше и этажом ниже хлопнули двери, на третьем не хлопнула, но за дверью отчаянный детский голосок не переставая допытывался: «Кто там?» Я оказалась в дурацком положении, спрятаться было решительно некуда, пришлось покориться судьбе. Первой меня заметила женщина с шестого этажа. Свесившись через перила, она спросила: — Что там происходит? Это ваша собака? Мне не пришлось отвечать, за меня это сделали поднявшиеся по лестнице хозяйка Адели и какой-то мужчина. Хозяйка овчарки, красивая молодая женщина, бросилась к воющей гангрене и, павши перед ней на колени, схватила ее в объятия: — Адель, собачка моя ненаглядная, что с тобой? Ну хватит, ну успокойся, .все хорошо, я с тобой. Овчарка осторожно вынула свою морду из рук хозяйки и продолжала самозабвенно выть, словно считала это своим святым долгом. И ни за что не позволяла оттащить себя от двери. Девушка сама чуть не плакала. Ее спутник внимательно следил за собакой. — Она что-то учуяла, — сказал мужчина. — Надо позвонить в полицию. — Не стану я звонить, еще чего! — возразила хозяйка впечатлительной Адели. — Обязательно надо позвонить! — настаивал мужчина. — Там что-то не в порядке. Может, газ откручен. Кто там живет? — Одна женщина, еще не старая, — ответила соседка сверху. — Наверное, ее нет дома, иначе выглянула бы. Я удивилась — как это не старая? Но взглянула на соседку сверху и перестала удивляться, Та была лет десять уже как на пенсии, не меньше. И все еще жила! Надо же, на шестом этаже, в доме без лифта. Впрочем, я слышала, что женщины и Гималаи покоряли. Она имела полное право соседку Миколая назвать нестарой, та лет на двадцать и в самом деле была помоложе. Ребенок на третьем этаже замолчал, должно быть, пытался через замочную скважину расслышать, о чем говорят. Единственный мужчина среди собравшихся счел своим долгом что-то предпринять. Он решительно подошел к дверям, под которыми выла Адель, и позвонил. Долгий звонок прозвучал изнутри. Я тоже бы считала, что бабы нет дома, раз до сих пор она не проявилась, но вот овчарка была другого мнения. Она вырывалась из рук хозяйки и все пыталась выть. Хозяйка вдруг перестала ее оттаскивать от дверей и со страхом произнесла: — Ох! Адель права. Я тоже чувствую какой-то запах, но это не газ. Все, больше у меня сомнений не оставалось. С бабой все ясно, надо подумать о себе. Ничего себе положение! Миколай запломбирован, над бабой собака воет. Мне здесь делать нечего. На лестнице разгорелась дискуссия. У овчаркиной хозяйки в квартире был телефон, но звонить брался мужчина, он оказался сантехником, направлялся в квартиру на втором этаже, а на пятый взобрался из любопытства, Откуда-то появились еще люди, они советовали сразу вызвать и «скорую». Я не стала ждать окончания дебатов, принялась потихоньку спускаться. На втором этаже в раскрытых дверях квартиры старушка с палочкой остановила меня и забросала вопросами. С трудом мне удалось выбраться из подъезда. Видели меня многие, свидетелей больше чем достаточно, но я утешала себя мыслью, что их показания на мой счет будут самые разные. Ну, может, сойдутся в том, что я — женского пола, а вот возраст... Думаю, в параметрах от девочки-подростка до столетней старухи. Могут из меня и горбунью сделать... Видимо, Миколая посадили, он предвидел такую опасность и заблаговременно избавился от опасной сумки, чтоб ему лопнуть, баба же погибла на боевом посту у своего глазка от любопытства. Господи, а куда же подевалась моя свекровь?! Я не выдержала, пренебрегла опасностью и поехала к ней. Дома ее не было. Наученная горьким опытом, я внимательнейшим образом изучила ее дверь, убедилась, что ничего на ней нехорошего не налеплено, и оставила записку, засунув ее в замочную скважину. Дескать, нахожусь у тетки и жду. Коротко и неясно, без подписи, Конспирация! Оставив записку в скважине, я отправилась на поиски дежурного камеры хранения. Пчелка мне сказала, что он живет в Виланове, и описала его дом. Старенький, бревенчатый, он ничем особенным не отличался, но найти его не представляло труда, так как он находился рядом с виллой, над которой возвышалась смешная башенка из кирпича, очень характерная деталь. Когда я уже звонила в дверь, мне пришло в голову, что следовало бы явиться к дежурному в той самой куртке, в какой я была на вокзале, когда поручала ему свою сумку. Ведь теперь этот человек меня наверняка не узнает. Жаль, поздно сообразила, не возвращаться же теперь, когда уже и дом разыскала. Счастье еще, что до сих пор никто меня не преследовал — ни мафиози, ни полиция. Нет, пока за мной нет хвоста, надо покончить с этим вопросом. В ответ на мой стук изнутри донеслись какие-то странные звуки — постукивание, шарканье, шуршанье, дверь открылась, и я с облегчением узнала мужчину, которого разыскивала — это был он, тот самый сотрудник камеры хранения, которому я доверила свою сумку, Нога у него была в гипсе, он стоял, опираясь на две палки. — Добрый день! — защебетала я. — Вы меня не узнали? Жаль, на мне другая одежда, узнать действительно трудно. Это я оставила у вас в камере хранения зеленую сумку, попросила подержать под прилавком и не пришла за ней. Узнала, что вы на больничном, и вот позволила себе явиться к вам домой. Не помните? Потом еще там какие-то на вас напали, и я случайно нанесла одному травму... Вспомнили? Не отвечая, дежурный смотрел на меня ничего не выражающим взглядом. Эх, не узнает! Надо было в своей куртке заявиться. А то в этом клетчатом костюме, да еще в рыжем парике, да еще с таким макияжем... Где же узнать? Хозяин дома, все еще не реагируя, вдруг посторонился, чтобы я смогла войти в дом. А зачем, ведь все равно не узнает. Надо быстренько вернуть себе прежний облик. В машине у меня есть зеркальце, сдерну парик, смою макияж... Вместо того чтобы войти в дом, я сделала шаг назад. — Вы меня не узнаете, понятно. Подождите минутку, я сейчас вернусь. Я не обратила внимания на подозрительный шум, донесшийся откуда-то из-за спины хозяина, и только уже подходя к машине, почуяла опасность. Обернувшись, я увидела, как из дому выбегает какой-то мужчина. Меня всегда отличала быстрая реакция. Преодолев двумя прыжками оставшееся до машины расстояние, я нырнула в нее и успела стартовать, когда противник находился от меня еще метрах в пяти. За ним мчался второй. Даже если у них и есть где-то припрятанная машина, им меня не догнать. Сделали ошибку, погнавшись за мной пешком, надо было сразу мчаться к своей машине. До теткиной квартиры я добралась без происшествий, хотя и в сильном волнении. Сначала я хотела оставить «полонез» у кафе в Вилайове и дальше ехать на такси, чтобы не увязался хвост за машиной, но подумала — сколько можно терпеть убытки? Сумка Миколая пропала, моя сумка, которую я оставила в его квартире, пропала, сумку с наркотиками, из-за которой меня преследуют наркотические мафиози, я так и не заполучила, моя собственная машина неизвестно где. Так я вообще останусь безо всего! Миколай сидит, свекровь моя, возможно, тоже, что же делать мне, несчастной? Я решилась и позвонила майору Боровицкому, тому самому, поклоннику свекрови. Его, конечно же, не оказалось дома! Позвонила Зосе, она ни о чем не знала. Позвонила в «Европейский» и тут, наконец, поймала Анку. — Не знаешь, что происходит с нашей свекровью? — осторожно поинтересовалась я. — Да вроде ничего, — был беспечный ответ. — Звонила мне, интересовалась, не звонила ли ты, она тебя ищет. И велела передать, если ты проявишься, что Миколай мертв. У меня перехватило дыхание. — Что?! — Миколай мертв. Я сделала над собой усилие и по возможности спокойным тоном задала вопрос: — Почему вдруг мертв? — Кажется, он убит. По сравнению с потрясением, которое я испытала, землетрясение было бы мелочью, так, пустяком. Езус-Мария, а как же сумка? Черт с ней, с моей, старая уже, поношенная, но в ней столько было полезных вещей... Что с его сумкой?! Теперь я не узнаю, что было в ней. Негодяй убит, и я так и останусь с множеством нерешенных вопросов, не сумею помочь Павлу. Да как он смел позволить себя убить?! Обещал все рассказать и опять обманул! — Ну и свинья! — вырвалось у меня, но я сдержала возмущение и не стала вслух высказывать претензии к Миколаю. — Слушай, расскажи, в чем дело? Когда? Где? Почему? Анка начала было рассказывать, но успела сказать лишь: «Тебя ищут»?, как неожиданно перешла на английский, бросив мне: «Подожди, пожалуйста». Видимо, пришлось заняться кем-то из иностранцев, проживающих в отеле. Я слышала, как она подробно рассказывала об актуальном курсе доллара. Опять пошел вверх, оказывается... Я терпеливо ждала. И даже хорошо, что получила передышку, успею прийти в себя. Это же надо, какую свинью подложил мне Миколай! Интересно, как же он позволил себя убить, он, до смешного осторожный. Столько мер предосторожности всегда предпринимал; вот они, его меры! Ну, я ему покажу! Стой, как это покажешь? На том свете, что ли? Какое счастье, что мы давно чужие друг другу. Меня ищут, тоже мне радость, всю жизнь мечтала, чтобы меня искала полиция! Интересно, почему ищут именно меня? Что же тут непонятного, а на что любопытная соседка с глазком? Наконец Анка покончила с долларами и могла вернуться к разговору со мной: — Свекровь хочет увидеться с тобой, — быстро сказала она, видимо, надвигался очередной заморский гость. — Нервничает по-страшному, везде ищет тебя, говорит, ты куда-то пропала. Не пропала? Ну так проявись, сама ее разыщи. А твоя сумка в полиции. Ну, пока, больше я не могу говорить. И Анка повесила трубку раньше, чем я успела вставить слово. Ну да ладно, и так все сказала. Выходит, свекровь меня ищет, значит, правильно я оставила ей записку в дверной скважине, может, кроме нее, никто не найдет, А я пока подожду, ничего не стану предпринимать. Сейчас мне придется заняться другим — обдумать и переварить обилие свалившейся на меня информации. Как хорошо, что в теткиной квартире запасено множество консервов, консервированными креветками и моллюсками я могу питаться сколько угодно, вот пива маловато, но об этом подумаю потом. Сначала о главном... Весть о воющей овчарке дошла до капитана Фрельковича в тот момент, когда он бы занят допросом на редкость несимпатичной ему бабы, то есть меня. Меня заловили, когда я ехала в машине невестки, и, похоже, были ужасно разочарованы, когда убедились, что это я, а не она. Эх, и зачем я в ней ехала, не могла взять такси! Первые десять минут допроса прошли более-менее нормально. Я дала показания: машину я одолжила у невестки еще до всего, а потом как-то времени не находилось вернуть. Они, естественно, мне не поверили. Потом я узнала, что моя невестка сбежала от них в Жепине. Это меня крайне удивило. — Где?! — В Жепине. — А какого черта ей понадобилось в этом Жепине? Как она там оказалась? — Наверное, возвращалась в Польшу на поезде. — У нее же билет был на самолет! — вырвалось у меня. — Ага, на самолет! И все-таки возвращалась она поездом. И всего вероятнее, на территории Польши решила покинуть поезд, ибо в Жепин уже прибыла на машине, большой «фиат». Чтобы ее не узнали, напялила черный парик. И облила бензином нашего сотрудника, а сама сбежала. Нет, мы не настаиваем на версий, что именно она убила Миколая Торовского, но, согласитесь, своим поведением усугубляет тяготеющие над ней подозрения. Если не она совершила убийство, зачем так вести себя? — Мне бы самой хотелось знать это, — совершенно искренне ответила я. Тревога моя сильно возросла. Действительно, многое в этом непонятном деле внушает тревогу. У Миколая Иоанна была, это не вызывает сомнения, ведь мне показывали отпечатки ее пальцев, оставленных в квартире покойного. Полиция утверждает, что она вынесла из его квартиры какую-то сумку, и я знаю — так оно и было. Я почувствовала, как у меня голова идет кругом. Нет, я совершенно запуталась во всех этих сложностях! По мере дальнейшего общения с капитаном сложностей не убывало, напротив. Позвонил телефон. Выслушав сообщение, капитан устало сказал: — Прошу прощения, я ввел вас в заблуждение. В Жепине была другая женщина, а не ваша невестка. — А кто же? — воскликнула я, но капитан уже обратился к своим сотрудникам, которых тоже потрясло сообщение: — Не парик. Натуральные волосы. — Тогда какого черта она облила бензином Шимчака? — раздраженно воскликнул подпоручик Вер бель. — Она не обливала, — все так же спокойно, только, может, излишне спокойно, пояснил капитан. — То есть облила, конечно, но не нарочно. И очень извиняется. — А это точно? — Проверили. — И парик проверили? — И парик, и факт непреднамеренного обливания сотрудника полиции. Совершенно забыв о моем присутствии, подпоручик Яжембский вскричал: — Черт бы побрал всех этих баб, столько времени потеряли на постороннюю кретинку! Так может, Хмелевская вообще не вышла из поезда в Жепине? — Где-то должна была выйти, в Варшаве же ее уже не было в поезде. — Уже в Познани не было, — поправил начальство подпоручик Вербель. — В страну же она прибыла на поезде, это проверено!Нам сообщили с пограничного пункта... Тут опять зазвонил телефон. Если даже сотрудники следственной группы до сих пор еще помнили обо мне, то после очередного сообщения совершенно точно позабыли. Выслушав сообщение, капитан позеленел, сжал губы, закрыл глаза, открыл, и с первых слов стало ясно, что и он тоже утратил хладнокровие. — Кто, холера ясная, вел наблюдения за этой самой Копчик? Собака воет... — Да у нее не было собаки! — Чужая собака! Под ее дверью! Там что-то стряслось! — Пся крев... С проклятиями все трое вскочили и опрометью бросились из кабинета, забыв обо мне. Я не помчалась за ними с криком, добиваясь внимания, нет, пусть занимаются срочным делом, мне не к спеху. Значит, за какой-то очень важной для них женщиной по фамилии Копчик они установили наблюдение, а кто-то напортачил, и теперь у этой Копчик воет посторонняя собака, плохой знак... Немного подождав из вежливости, я осторожно вышла из кабинета. Не сидеть же мне в комендатуре полиции всю оставшуюся жизнь! Какое все-таки запутанное наше дело. И нервное. Не только Миколай спятил, не только Иоанна была вся в нервах, вот и эти парни... Совсем не умеют держать себя в руках! Сев за руль, я пощупала под сиденьем-проклятая сумка была на месте. Успокоившись на этот счет, я поехала домой, размышляя над новой информацией. Собака воет у Копчик... Интересно, кто она такая и каким боком связана с нашим делом? Пока знаю лишь, что это женщина. Новая пассия Миколая? Судя по эмоциям следственной группы, должно быть, тоже убита. Ничего себе! Да где же моя невестка?! Найдя в замочной скважине ее неподписанную записку, я почувствовала неимоверное облегчение. С души спал такой огромный камень, что только сейчас я осознала, до какой же степени беспокоилась за нее. Ну и конечно, хотела узнать, что вокруг меня происходит. Немедленно еду к ней, увижу ее живую-здоровую в квартире тетки, и наконец-то она мне все объяснит! Чуть было сгоряча не помчалась к Иоанне, даже не раздеваясь, да спохватилась. Как бы взволнованны ни были мои полицейские, вряд ли они меня так спокойно отпустили на все четыре стороны, небось тоже, как за той самой Копчик, установили наблюдение, будут следить за каждым моим шагом, Значит, надо что-то сделать, чтобы сбить их со следа, не могу же я привести их прямо к невестке! К ее единственному и, надо признать, отличному убежищу. Поеду на такси, дура такая, чуть было на своей машине не кинулась! И изменить внешний вид. На пятый этаж дома на Раплавицкой улице капитан Фрелькович поднимался в большой компании, исполненный самых мрачных предчувствий. Не больше десяти секунд ушло на то, чтобы открыть защелкивающийся замок. В прихожей у самой двери валялся большой кусок говядины с костью, на суп, и жутко вонял. В сердце капитана зародилась безумная надежда, что больше никаких находок в квартире не будет обнаружено, хотя никогда не слышал, чтобы собака выла над мясом. Надежда, как зародилась, так и погибла мгновенно, ибо неподалеку была найдена хозяйка квартиры, одного взгляда на которую хватило, чтобы понять — она уже никогда не будет подсматривать через дверной глазок. После того как полицейский врач установил время смерти женщины — как минимум четыре дня назад, подпоручик Вербель заметил: — Тадеуш был прав, вряд ли убийца Хмелев-екая. Ее в это время не было в Варшаве. — Что отнюдь не исключает ее принадлежности к шайке, — сухо ответил капитан и велел браться за работу. Бригада приступила к тщательному осмотру квартиры. Яжембский по ходу дела пытался восстановить хронологию событий. Посчитав на пальцах, он поделился с коллегами пришедшими в голову соображениями: — Получается, хозяйку квартиры прикончили за день до того, как «фиат» присутствовал при катастрофе у Константина. В это время Ковальский и Глосек были еще на свободе, то есть я хочу сказать, за ними еще не установили наблюдения. Неплохо бы опять каких-нибудь детишек порасспросить... — Я тоже думаю, что эти два убийства связаны с твоими фальшивомонетчиками, — согласился капитан. — Теперь ясно, твой Торовский и в самом деле очень много знал. Так вот, предупреждаю: если в ближайшие два дня мы не найдем младшей Хмелевской, посадим старшую. И я буду держать ее за решеткой до тех пор, пока та не отыщется. Интуиция подсказывала подпоручику Яжембскому, что ни одна из Хмелевских в его афере не замешана, но показания интуиции в расчет не принимаются. Да ладно, пусть Хмелевская немного посидит, может, мафия самоуспокоится, решив, что следствие пошло по ложному пути, и наделает ошибок. А с Хмелевской он поговорит, объяснит ей по знакомству суть дела, пусть потерпит... Тщательный обыск в квартире погибшей пани Копчик принес неплохие плоды. Отличился подпоручик Вербель. — Да это настоящее сокровище! — заорал он, перестав копаться в нижнем ящике комода. — И надо же, эту тетрадь она держала не под стопкой белья, а в ящике с гвоздями и молотками. Такая статистика, пальчики оближешь! Бросив на произвол судьбы свои участки работы, капитан и Янек Яжембский поспешили к коллеге, который победно потрясал толстой тетрадкой в клетку. Последние страницы этой тетради представляли собой записи в двух экземплярах — оригинал и копия, сделанная путем подкладывания копирки, Начальные же страницы были только копиями, оригиналы кто-то вырвал, от них остались лишь узкие полоски бумаги в центре. Записи были довольно однообразные, но для читающих — неимоверно интересные; дата, время, описание личности. — «Второго мая, 1990, шестнадцать семнадцать, фотограф, тире, семнадцать три», — с упоением зачитывал вслух капитан. — Надо понимать, этот фотограф в шестнадцать часов семнадцать минут вошел, а в семнадцать часов три минуты вышел из квартиры Торовского, — прокомментировал он. — «Третьего мая, тринадцать девять, маленький и кудлатый. Одиннадцатого, восемнадцать двадцать три, большая черная. Четырнадцатого, восемнадцать двадцать две, фотограф, тире, восемнадцать тридцать семь». Интересно, почему же тире только при фотографе. Может, те не входили в квартиру? «Пятого июня, двадцать пять, маленький прилизанный, тире, двадцать два семь». Слушай, Тадеуш, поработай с этим, сделай выписку тех, кто с тире и тех, что без. Ладно, посмотрим последние записи... Вот! «Восемнадцатого октября 1991 года, пятнадцать двадцать шесть, жена в кавычках, тире, пятнадцать тридцать восемь». Недолго она пробыла в квартире, если это действительно продолжительность визита. — Эта запись полностью снимает подозрения с Хмелевской, — заметил подпоручик Яжембский. — Я и не говорю, что не снимает. Ну и баба, все расписано, а нам мозги пудрила. «Пятнадцать сорок две» — череа четыре минуты! «Большой бородатый заслонил глазок. Пятнадцать сорок девять, тот же самый опять заслонил». Интересно, почему она не выглянула? — Так у нее же молоко кипело, — напомнил подпоручик Вербель. — Холера! «Девятнадцатого, четырнадцать двенадцать, фотограф». Глядите, приходил на следующий день, может, стучал... Подпоручик Яжембский удивлялся: — Как же так случилось, что такие бесценные записи ее убийца не забрал? Времени не было шарить по квартире? Но знал вообще об их существовании? — А оригиналы наверняка были у Торовского, — уверенно заявил капитан. — За исключением, разумеется, последних записей. — Должны! — поддержал начальство Яжембский. — Мы все-таки не до конца разгребли завалы макулатуры в его квартире. Если, конечно, он не уничтожил их. — Судя по количеству макулатуры, он ничего не уничтожал. Интересно, кто такой фотограф? — Приходил один такой, обвешанный фотоаппаратами. — Яжембский процитировал показания покойной. — А мы вцепились в Хмелевскую, как репей в собачий хвост, на остальных же — ноль внимания! — Не преувеличивай, не совсем ноль. А адресов в этой тетради нет? — Есть, — ответил подпоручик Яжембский, просматривая тетрадь, — но толку от них... Записи сокращенные, да и нацарапано нечитабельно. А впрочем, дайте мне эту тетрадь, я над ней поработаю. — Я помогу тебе! — вызвался подпоручик Вербель и посмотрел на капитана, не возражает ли. Так как тот колебался, подпоручик добавил: — Оба наши дела тесно увязаны друг с другом, я знаю многих, проходящих по делу о фальшивомонетчиках, пока он ездил по заграницам, пришлось заниматься и ими. Вот, например, знакомыми Торовского, он им на участке поправлял крышу над беседкой, а они ему обещали за это «императорскую корону». Да не ухмыляйся, я знаю, что это название цветка. Он договорился позвонить им, потому как у него самого телефона не было... — То есть как не было — -удивился подпоручик Яжембский. — Им сказал, что не было. Вот я с ними и пообщался. — А с кем еще? — Хозяйка цветочного магазина. Красивая женщина. Сплошные дифирамбы нашему покойнику, он, дескать, столько раз ей помогал... Она за него готова и в огонь и в воду. — Не собирался ли Торовский свить с ней гнездышко? — Очень может быть. К сожалению, от ее показаний тоже не много толку. Ну и еще состоялся у меня интересный разговор с одним судьей. Торовского он мало знал, тот сам обратился к нему за консультацией, только уж очень темнил при этом. Судья понял лишь, что Торовского интересовали дела давно минувших лет, но какие именно, тот так и не решился сказать, только время тянул. Судья рассердился .и выгнал его из присутствия... — Уважаемые коллеги, — железным голосом прервал эти неуместные воспоминания капитан, — разрешите вам напомнить, что сейчас мы находимся в этой квартире в связи с убийством ее хозяйки, Анели Копчик, а не Миколая Торовского. Так что не отвлекайтесь. Тетрадь отдаю в ваше распоряжение на одни сутки, затем она поступит к дешифровщикам. Принимайтесь за работу и не тратьте времени на пустую болтовню! Надо во что бы то ни стало найти фотографа. Похоже, он из немногих, которые часто посещали Торовского, засиживался подолгу и может знать немало. При виде меня невестка сделала попытку захлопнуть дверь у меня перед носом, и только тогда я вспомнила, как выгляжу. Пришлось поспешно заговорить, а войдя в прихожую, я еще раз с удовольствием осмотрела себя в зеркале: пугало неопределенного пола и возраста в сваливающихся огромных поношенных брюках и вязаной шапочке типа «чулок» на голове. — Ну уж если ты вблизи не узнала меня, издали меня никто не узнает, — с удовольствием сказала я невестке. — Надеюсь, ты не в претензии? Мне ведь надо было обмануть тех, кто, возможно, следит за мной. — И обманула? — Не знаю, надеюсь. Переодевалась я в подъезде того дома на Партизанской, где два выхода. Разреши, я сниму эти брюки, уж очень в них неудобно. Сняв брюки сына и чулок с головы, я сменила и обувь на ее тапки, удобно расположилась в кресле и внимательно оглядела невестку. Выглядела она, в общем, нормально, не походила на убийцу и вообще на преступницу, хотя была явно взвинчена и в самом препаршивом настроении. Позабыв правила хорошего тона, она первой обратилась к гостье, к тому же почтенной даме: — Скажи мне, кто, черт бы его побрал, пристукнул Миколая? — А что, разве не ты? — в свою очередь поинтересовалась я. — Ты спятила? С чего вдруг я? Он мне нужен был живой! Я до сих пор не могу поверить в его смерть, надеюсь, может, какая ошибка... Ты уверена, что его нет в живых? Мне вспомнилось искреннее отчаяние подпоручика Яжембского по этому же поводу, ведь он и в Данию потащился только потому, что не осталось надежды пообщаться с Миколаем. Я ответила осторожно: — Трупа я не видела, но все говорит о том, что его действительно убили. Его сумка до сих пор находится под сиденьем твоей машины. Полиция заловила меня как раз в твоей машине, думая, что это ты, торбы же не обнаружили. Во всяком случае, надеюсь на это. Иоанна мрачно поправила меня: — Это вовсе не его сумка. Давай-ка я тебе все-таки расскажу, как оно все присходило, ты же ничего не знаешь. Такое идиотское стечение обстоятельств, спятить можно! С ужасом и восторгом слушала я Иоанну. Нет, не случайно эта девушка понравилась мне с первого взгляда! Можно сказать, побила все мои рекорды... — Зачем же ты отняла у бандитов их сумку на вокзале? — не поняла я. — Теперь вон как все из-за этой глупости осложнилось. Придет же такое в голову! — Да все из-за брезента! — оправдывалась Иоанна. — Увидела — брезент Миколая, какие-то мазурики хотят похитить торбу Миколая, вот у меня как-то и ассоциировалось... Некогда мне было разбираться в ассоциациях, надо было спасать сумку. Не могли же они случайно оказаться там с брезентом Миколая, ну я и решила, что нацелились на его сумку. — Как-то странно получается, вроде специально брезент тебе на обозрение выставили. — Наверняка им и в голову не приходило, что я могу узнать брезент. А ведь только благодаря ему у меня и зародились подозрения. «Зародились», какое слово неподходящее! Подозрения во мне словно взорвались! Поставив себя на ее место, я подумала, что у меня бы тоже не было времени осмысливать свои ассоциации и я бы тоже действовала импульсивно, не рассуждая. Помолчав, я сказала: — Так, а теперь ответь мне на несколько вопросов. Я понимаю, свою сумку ты оставила у Миколая, так как с тебя было довольно тяжести, не хотелось по лестнице лишнюю таскать. Но зачем ты носила в своей сумке камни? — Камни? — удивилась Иоанна. — Ах, правильно, это еще из Канады привезла, да все забывала выложить. А что там было еще? — Из нетипичных для дамской сумки предметов две банки пива и ручной фонарик. Да, еще мешочек с галькой. — Гальку я специально собирала для кактусов. Пиво купила по дороге, а к фонарику надо было подобрать батарейки. Теперь понимаю, почему она была такая тяжелая... — Не отвлекай меня, дай подумать. Теперь, когда я знаю все обстоятельства, многое становится понятным, но выхода я пока не вижу. Нужен Януш. — Я тоже так считаю, — согласилась Иоанна. — Я даже звонила ему, но не застала дома. — И не застанешь. Тебя они успели рассмотреть? — Кто? — Те двое, в Виланове. И как ты думаешь, кто это был-контрабандисты или полицейские? — Вот уж не знаю. Сзади видели меня хорошо, а вот спереди... Один вроде мог и спереди увидеть. А что? — А то, что лучше бы они не видели твоего лица. А с дежурным поговорить надо. Придется мне туда поехать. Я найду дом? — Найти легко. Он рядом с виллой, на которой такая смешная башенка, сразу бросается в глаза... — Что ты сказала? — воскликнула я. — Я сказала — на соседнем доме очень заметная башенка. — Кирпичная? — Точно, кирпичная. А что? — Не может быть! Надо же, опять такое стечение обстоятельств! Тот самый Доминик, о котором рассказывала Алиция. Как все это взаимосвязано? Или просто случайность? Иоанна вопросительно смотрела на меня, . и я поспешила передать ей рассказ Алиции в далеком Аллероде. Реакция Иоанны была самая что ни на есть правильная: — Представляешь, как бы обрадовались фараоны, если бы я им все это рассказала? Да я бы и медлить не стала, но сделаю это лишь после того, как лично проверю, что же находится в сумке Миколая. Ох, совсем забыла, надо же тебя угостить. Иоанна засуетилась, принесла пиво, орешки и нарезанный сыр. Я смотрела на нее, а мысли были далеко. Точнее, в Виланове. Пчелка наверняка не врала, сумка была у того самого сотрудника камеры хранения, которому Иоанна ее и оставила. А он забрал ее домой... А может, Пчелка ошиблась, он забрал другую сумку? Вряд ли, профессия вырабатывает в девушках такого рода наблюдательность и цепкость, жизнь, можно сказать, заставляет, борьба за существование. Глупые и нерасторопные просто не выживут. Сумка — приманка. Кто приманку забросил, полиция или мафиози? Полиция сумку не нашла, это я знаю, остаются преступники. Может, из них тоже кто-нибудь видел, как дежурный забрал ее домой, может, просто обнаружили у него под стойкой, сообразили, что хозяйка рано или поздно явится за ней, и устроили засаду. Самый верный способ поймать вредную бабу, заставить отдать их сумку и заодно устранить ненужного свидетеля. Может, и дежурного устранят. Хотя, кто знает... Возможно, поверили тому, что сообщила негритянка, дескать, ошибка, сумка будет возвращена... Нет, риск остается в любом случае, и выходит, смерть дежурного будет на нашей с Иоанной совести... Да, как ни прикидывай, получается, что без помощи полиции нам не обойтись, а полиция сразу потребует сумку Миколая, без нее и говорить с нами не будет. То есть говорить-то будет, может даже и с радостью, но ни о каком сотрудничестве и заикаться нельзя. Единственный, кто нам может помочь — Януш. — А что с Янушем — -спросила невестка. — Почему его нет и не будет? Где он? — В Кракове. Занимается собственными делами. Он назначен душеприказчиком скончавшегося дяди, в Кракове собрался съезд наследников, вот он с ними и разбирается. Дядю похоронили, а дело о наследстве может тянуться долго. Не знаю, когда вернется. — А позвонить ему можно? — У меня нет его краковского телефона, мне и в голову не пришло, что он нам понадобится. Адреса покойного дяди я тоже не знаю. Правда, раз мы с ним были у краковского дядюшки, дом я бы нашла по памяти. Мрачная невестка помрачнела еще больше. Отрезав кусочек сыра, она положила его себе на тарелку, но есть не стала, вспомнив о самой последней неприятности. — Знаешь, та вредная баба, что жила напротив Миколая... Если пес воет у нее под дверью, что это значит, по-твоему? Я чуть не подавилась своим куском сыра. — О Езус-Мария, так они об этом говорили! На полуслове прервали разговор со мной и умчались как на пожар. Чужая собака выла под дверью некоей Копчик... Мы с невесткой обменялись своими знаниями о воющей овчарке, и теперь уже помрачнела я. Действительно, плохо дело. Невестка раздраженно выкрикивала: — Сколько я натерпелась из-за этой Анели Копчик, ты не представляешь. Миколай требовал, чтобы я всячески ее ублажала, была с ней вежлива, чуть ли не била поклоны перед ее глазком, не знаю уж, чего он так с ней носился. А я была в его квартире перед убийством, все меня видели, прикончила Миколая, а потом и бабу пристукнула. Как мне теперь из этого выпутаться? Все улики против меня. Разве что меня спасет чудо. — Без Януша никакого чуда не будет, — решительно сказала я. — Они с радостью все на тебя навесят, ведь ты им столько неприятностей причинила. — Ведь я же не нарочно, Боже мой! Случайно! Идиотское стечение обстоятельств! — А это неважно, что наделала, то наделала. Надо нам связаться с Янушем, другого выхода я не вижу. Сам по себе он не вернется, торопиться ему нечего, он уверен, что я в Дании. Еду в Краков! — Сегодня? — Прямо сейчас. На поезде. Кажется, сегодня еще есть какой-то скорый, позвони в справочную. Постараюсь завтра же вернуться, может, вместе с ним. Ты же сиди в квартире тетки и носа не высовывай! Если тебя найдут, обязательно посадят. — О сумке Миколая я все равно им не скажу. Откажусь давать показания и все! — И ничего хорошего. Слушай, что бы такое сделать с твоей машиной? Если и дальше будет продолжаться все это дурацкое стечение обстоятельств, ее непременно свистнут вместе с Миколаевой сумкой. Может, мне ее забрать к себе, а машина... Бог с ней? Невестка тем временем разыскала телефонную книгу под грудой журналов и приготовилась звонить в справочную. Услышав мой вопрос, она задумалась. — Есть один знакомый гараж в Константине, — не очень уверенно произнесла ока. — Не знаю только, успеешь ли. У меня есть ключ от него, там мои знакомые строят себе дом, уже почти построен, сейчас они уехали, а ключ оставили мне, попросили принять в их отсутствие решетки для окон, должны были на днях привезти. Или лучше мне поехать? — Нет, тебе нельзя. Звони же в справочную. Оказалось, поезд в Краков отправляется через два часа. Я не стала терять времени. Последний участок пути я проделала в сопровождении такси, взятого со стоянки в Константине. Водитель знал местность и быстро нашел нужный дом. Я поставила машину Иоанны в гараж при недоконченной вилле. Сумка с наркотиками осталась под сиденьем машины. На поезд я успела. Дом краковского дядюшки я нашла довольно скоро, всего два раза ошиблась, Януша у тетки не оказалось. Я высказала свои соболезнования, принятые очень холодно, и узнала, что все наследники в данный момент пируют в китайском ресторанчике, в центре города. Хозяйка, пожилая женщина с забинтованной ногой, с трудом передвигалась по дому с помощью двух палок. Она ввела меня в курс их семейных перипетий: — Наследство не Бронека, Бронек был только его хранителем, сберег для молодежи, хранил долгие годы, ему все доверяли, знали, кристальной честности человек, в своем завещании расписал все подробно, что кому причитается, теперь они поделили и обмывают... И мне в подробностях сообщили об этом грандиозном фамильном мероприятии. Я узнала многих представителей той самой «молодежи», большинству из которых далеко за пятьдесят и у которых были какие-то необоснованные претензии. Но Януш молодец, Янущ знает, как с ними ладить, Януш кого угодно убедит. Все остались довольны и вот теперь обмывают. Непросто было поделить наследство так, чтобы все остались довольны, но вот Янушу удалось, а поскольку Бронек столько лет хранил его для молодежи, ей, его вдове, следовало устроить прием по окончании этой операции, но она старая и немощная, Януш предложил устроить прием в ресторане, и вот теперь там обмывают. Она бы тоже поехала в ресторан, говорят очень приличный, и все ее просили, но вот ушибла колено, ни ходить не может, ни даже сидеть с согнутой ногой, куда она потащится? И вообще она, тетя, на диете, ей китайские блюда и раньше не нравились, всякие там бамбуковые червячки, она и не жалеет, что не поехала. А мне следует туда поехать, так как прямо после пира Янушек отправляется во Вроцлав, там осталась еще одна пожилая родственница из наследников, что не могла приехать в Краков, возраст уже не тот, а ей тоже что-то причитается, она, тетя, точно не знает, что именно... Мне стало плохо при мысли, что придется гоняться за Янушем по всей стране, неизвестно, куда он после Вроцлава отправится, а он ведь не знает, что мне нужен. Уверен, я в Дании, на его звонок нечего рассчитывать. Я вежливо прервала бесконечное повествование старушки и, переключив ее внимание на китайский ресторанчик, попросила ее дать мне адрес. Адреса тетя не знала, где-то в самом центре, да мне там всякий покажет. Ресторанчик я нашла скорее, чем ожидала. Он оказался премиленький и такой же показалась мне его владелица, очень симпатичная молодая женщина. А может, она показалась мне такой потому, что, узнав кого я разыскиваю, с таким восторгом отозвалась о Януше, о его благородном сердце и желании всегда прийти на помощь невинно пострадавшим. Вот, оказывается, и этой женщине помог в трудную минуту, и теперь она всех его друзей принимает как дорогих гостей. Сейчас она меня проведет в зал, где происходит пирушка, только предупреждает, что это скорее поминки, чтобы я соответственно настроилась. И хозяйка китайского ресторанчика так незаметно и тактично провела меня в угол зала, где за столом собрались дядюшкины наследники, что из них меня никто не заметил. — С нами крестная сила, — только и сказал при виде меня мой старый поклонник. У меня же при одном взгляде на него отлегло от сердца, легче стало дышать. Как хорошо, когда есть кому свалить на голову придавившую сердце тяжесть и все эти идиотские стечения обстоятельств! Спохватившись, я подумала, что это не слишком-то благородно с моей стороны, особенно теперь, когда он занят хлопотами с фамильным наследством, а я немного знала, чем оборачиваются в нашей милой стране такие хлопоты. А тут я собираюсь нагрузить его дополнительными и очень опасными. Выдержит ли? Впрочем, выбора у меня не было, второго такого под рукой нет. Увлеченные оживленным разговором наследники автоматически потеснились, я заняла место за столом рядом с Янушем и вкратце изложила ему суть проблемы. Его реакция была однозначной. — Ты совершенно прав, — согласилась я, — полнейший кошмар, вот почему ты обязан немедленно подключиться. — Да как же я могу... Тут все от меня зависит, я ведь душеприказчик... И билет во Вроцлав уже куплен... Я перебила: — Знаю, тетя меня информировала. Ты не понял, о чем я тебе только что рассказала? — Ты рассказывала немного сумбурно. И несмотря ни на что, я счастлив, что вижу тебя... — Об этом потом. Сейчас я тебе по кусочку еще раз все повторю, немного подробнее, а их ты не слушай. Улыбайся, делай вид, что слушаешь, а сам слушай меня. — Понял, начни с начала. Я начала, и мой рассказ затянулся, потому что нас то и дело прерывали наследники. Один перерыв затянулся, и я воспользовалась им в личных целях. Дело в том, что у меня с годами, по мере накопления заграничных впечатлений, развилась мания, или, скажем так, хобби. Путем наблюдений и умозаключений я пришла в выводу, что государственный строй непонятным, но решительным образом сказывается на состоянии санитарных заведений страны. Если мне завязать глаза, завести в любой конец земного шара, поставить в дамском туалете и развязать, я безошибочно определю государственный строй данной страны, капиталистический ли он или наоборот. Пока что мне не удалось подвести фундаментальную научную базу под это наблюдение. Поначалу я выдвинула гипотезу, что сходство общественных туалетов в Польше и сопредельных странах объясняется общностью славянского происхождения и, следовательно, сходством неуловимых нюансов ментальности. Но как тогда быть, например, с Кубой или Алжиром? Они в эту схему никак не укладывались. Не скажешь, что славяне там слишком распространены, а явление наблюдается сходное. Взять роскошные отели Гаваны, бывшие «Хилтоны», с климатизационными установками, громадными ваннами в полах мраморных залов, называемых здесь ванными комнатами, и прочими излишествами. А туалет в ресторане ну точь-в-точь наш нужник при баре «Фрикас» в варшавском центральном универмаге. Алжир же в этом отношении жутко напоминает Ялту, хотя, казалось бы, что между ними общего? Где Рим, а где Крым... Мания... Нет, все-таки хобби. На всякий случай я проверила в медицинской энциклопедии, поговорила со знакомыми врачами и с огромным удовлетворением убедилась, что пока науке не известно психическое заболевание на почве общественных туалетов. Так что будем считать — хобби. Так вот, я решила разобраться со своим хобби и довести до конца дело своей жизни. А коль скоро я выдвинула гипотезу о прямой зависимости состояния санитарных учреждений от государственного строя, я решила на собственном опыте проверять ее правильность в собственной стране. Если наш государственный строй изменился, следовательно... Вот и теперь, оказавшись в китайском ресторанчике, частном заведении, я отправилась в научную командировку, прервав свой многосерийный рассказ Янушу. — Что с тобой — -приветствовал меня любимый мужчина, когда я вновь заняла место рядом с ним. — Сияешь, как медный грош перед получкой... Я и в самом деле чувствовала себя способной собственной персоной осветить темноту осенней ночи. Проинспектированный мною туалет сиял неземной чистотой и оправдал самые смелые мои надежды. И я вполне могла бы представить, что нахожусь в Дании или даже в Канаде, если бы не совершенный пустяк — щель под дверью туалетной комнаты заштукатурена была небрежно, остались неровности миллиметра в два. А все остальное было просто идеальным! — Только теперь я поверила, что у нас сменилась формация, — ответила я на вопрос. — Ну, что смотришь? Нет у нас больше социализма. А я так и не узнаю, почему он так преследовал предметы сан-гигиены. Не было ли об этом чего в трудах Ленина? — Не понимаю, как можно опьянеть от одной рюмки легкого вина... Ты выпила натощак? — Да, но я же не об этом! Я посетила туалет. — А! — сказал он, припомнив мое хобби. — Понятно. А продолжать можешь? Антракт в сериале немного нарушил его плавность, но я постаралась выкинуть из головы научные проблемы и сосредоточиться на происшествиях последних дней, естественно, выбирая из них главное. В одном месте я, правда, опять немного запуталась в сюжете, ибо тут к Янушу обратилась одна из наследниц, и он ей улыбнулся, а у него такая улыбка, такая... не хочется мне ни с кем ею делиться! Вот как! Оказывается, я считаю его уже своей собственностью. Наконец, я закончила свое повествование и без остановки перешла к излюбленной теме: — А вот туалеты в Советском Союзе — это целая эпопея. О них я могу говорить бесконечно, впечатление незабываемое. Например, в зоопарке... Так получилось, что в этот момент все разговоры между наследниками как-то прекратились и мои слова прозвучали в наступившей тишине ясно и отчетливо. — Перестань, ради Бога, — прошептал Януш, но его перебил низкий дамский голос: — Нет! Пусть пани продолжает. Меня не надо было упрашивать, я охотно продолжала: — Тема деликатная, я понимаю, особенно за столом, но я попробую поделикатнее к ней подойти. Так вот, в киевском зоопарке были такие поперечные доски и к ним двери, как в фильмах о Диком Западе, там в салунах такие двери, до пояса и без замков, в обе стороны распахиваются. А вот моя тетка побывала в таком, где унитаза вообще нет, только дырка в полу, дверей тоже не было, а на противоположной стене висело большое зеркало, так она, тетка, себе в нем не понравилась. Не понравилась и использованная туалетная бумага, набросанная на полу, по колени. А как-то раз, будучи в Крыму, зашла я в такой туалет, из которого открывался роскошный вид на экскурсию школьников, они же, со своей стороны, видели меня как на ладони. Не могла я воспользоваться такими удобствами. Ну, ладно бы, взрослые, но дети... А в Ялте и таких удобств не было, вернее, отыскалась будочка у театра, но она оказалась забита досками, вот так, крест на крест. Пришлось прибегнуть к хитрости, я проникла в какой-то Дом отдыха для заслуженной комсомольской молодежи, выдав себя за такую привилегированную особу, и воспользовалась их удобствами. — А почему же использованная туалетная бумага на полу валяется? — поинтересовался кто-то из наследников. — Потому что ее запрещается бросать в унитаз. — Как это? — А вот так. Будто может засорить канализацию, хотя это неправда, размеры труб позволяют ей пройти запросто. Причина в другом. Трудно объяснить, почему можно бросать в унитаз туалетную бумагу, а нельзя, например, ненужную обувь, консервные банки, тряпки, кости и прочие предметы. Проще запретить вообще что-либо бросать в унитаз, ибо народ сам не в состоянии различить, что бросать можно, а чего нельзя. Впрочем, то же самое в Болгарии. Там я поставила опыт: две недели бросала в унитаз туалетную бумагу, и ничего страшного не произошло. — Я хотел бы поднять тост... — попытался прервать мою лекцию Януш. Ничего у него не получилось. Правда, присутствующие автоматически подняли бокалы, но глаз от меня не отрывали. Заинтересовала их тема моей лекции. Наверняка нечасто такие читают на поминках. Окрыленная успехом, я стала развивать тему: — А у нас разве не так? Как только чья-то дурья голова не в состоянии разрешить какой-либо проблемы, тут же издается строгий указ: «Запрещается!» Исходят из общего принципа, что народ — то же стадо баранов. В реке грязная вода, очистить не умеют-»Купаться запрещено!» Ведь баран может куда угодно забрести и утонет, значит, надо запретить вообще заходить в воду. Исполнительная власть внизу отличается таким же типом мышления, что и власти наверху. Или вот еще, я опять о русских. Зашла я как-то в археологический музей, там сразу у входа большая таблица, на ней указано, где, когда и что найдено из экспонатов музея. Очень хорошо сделана. Вошел парень, увидел таблицу, подошел к ней, включил, лампочки загорелись, он внимательно рассматривает, изучает. Тут как налетит на него сторожиха, толстая, в три обхвата, принялась кричать на посетителя, что в музее ничего трогать нельзя. Таблица была так и задумана, чтобы на ней зажигались огоньки, но это неважно. Главное — нельзя ни к чему прикасаться! Мало того, сторожиха помчалась и привела на подмогу ответственного искусствоведа музея, такую же огромную бабищу, и они уже вдвоем, как две гарпии, вцепились в бедного парня. Тот погасил таблицу и сбежал из музея. Я не стала бы ничего говорить, пусть русские распоряжаются у себя, как им нравится, но такие порядки и к нам перешли, а я не согласна! — Предлагаю выпить за то, чтобы успех всегда сопутствовал тем из нас, кто успешно завершил все наследственные дела... — Януш пытался меня перекричать. — Пан Бартоломей, пани Мария... — Нет! — громко крикнула женщина, по всей вероятности пани Мария. — Как я вас понимаю! Долой влияние востока! За европейские туалеты! Какая милая женщина! Ее призыв нашел живой отклик среди собравшихся. Я перестала быть центром внимания, у всех нашлось что сказать на затронутую тему. Мы с Янушем получили возможность поговорить о наших делах. — Некого мне отправить во Вроцлав, — сказал он. — Да я там недолго пробуду, дня два. Выдержите вы два дня без меня? — В крайнем случае проведем эти два дня с Иоанной за решеткой, — беззаботно отозвалась я. — Может, обойдется без этого. Иоанна пока в безопасности, вряд ли кто доберется до квартиры тетки, а ты поезжай со мной. И в самом деле, почему бы мне не поехать? В Варшаве все равно без него мне нечего делать. — Хорошо, только мне надо позвонить Иоанне, чтобы не волновалась. — Позвони, конечно, из квартиры тетки. А потом вернемся, и я попробую подключиться к вашей невероятной одиссее... Свекровь позвонила из Кракова, чтобы меня успокоить, причем она была явно выпивши. Странно, ведь не на свадьбу она ехала, неужели теперь так напиваются на поминках? Два дня, сказала, перекантуйся в теткиной квартире, носа не высовывай, Два дня... Может, и в самом деле, срок небольшой, но ведь все зависит от того, когда и как. Сначала я решила было послушаться старших, а потом меня стало что-то подзуживать. В конце концов, о моем «полонезе» никто не знает, если я не стану нарушать правил дорожного движения, никто не узнает. Езжу я обычно осторожно, разве что уж очень повезет. Да ладно, не повезет, тогда и стану расстраиваться, зачем же заранее? На следующий день я отправилась в Виланов. Надо где-то написать громадными буквами: УЧИТЕСЬ НА ОШИБКАХ! Люди, учитесь на ошибках! Не только своих, но и чужих. И прежде всего я, кретинка несчастная, должна усвоить это золотое правило. Если бы я следовала ему! Не запарковала бы машину в сторонке, не направилась бы к интересующему меня объекту пешком. Я уже была шагах в двадцати от домика дежурного камеры хранения, когда из его домика вышел какой-то человек с сумкой Миколая в руках. Споткнувшись, я навалилась на заборчик у другого дома и застыла на месте. Сумку я опознала с первого же взгляда, человека опознать не могла. Наверное, никогда не видела. Был он высокого роста, очень худой, можно сказать тощий, волосы обычные, ни длинные, ни короткие. На шее болтался при ходьбе фотоаппарат. Больше мне нечего о нем сказать, потому что шел он ко мне в профиль, лица я не рассмотрела, да и профиль лишь на минуту мигнул. Матерь Божия! Быстрым маршевым шагом мужчина удалялся в сторону, противоположную той, откуда я приближалась, вернее, перестала приближаться, замерев у забора. Очнувшись, я отвалилась от него и бросилась следом. И вот именно тогда оказалась в том же самом положении, что и преследующие меня бандиты три дня назад. Человек сел в свой «фиат» и уехал, а я, как дура, разинув рот, лишь смотрела ему вслед. Преследовать не могла, ведь имела глупость оставить машину в ста метрах. Теперь сумка Миколая пропала для меня навсегда! Не стану перечислять, какими эпитетами я награждала себя, дуру безмозглую, кретинку безнадежную, идиотку несчастную. Что теперь делать? Сесть было не на что, и я незаметно для себя оказалась опять же возле чужого забора, на этот раз из деревянных крашеных досок. Оперевшись на них локтями, я закурила и принялась обдумывать сложившуюся ситуацию. Этот тощий явно не был полицейским, факт. Тогда мафиози? Очень возможно. Но есть и еще один вариант. Я помнила, у Миколая был свой фотограф, хотя висящий на шее аппарат еще не означает, что его хозяин — профессиональный фотограф, но допустим. Фигура подходящая, высокий и тощий, раз, как-то очень давно, я его мельком видела у Миколая, Покойник питал к нему безграничное доверие, из чего можно заключить, что доверия фотограф не заслуживал, слишком уж поразительный, можно сказать, выдающийся антиталант проявлял Миколай в оценке людей. Хотя... нет правил без исключения, может, как раз в данном случае Миколай не ошибался. Да и был ли это тот самый фотограф? Если и был, зачем ему сумка Миколая? Возможно, действительно пользовался полным доверием Миколая, был им втянут в аферу по производству фальшивых купюр и теперь выполнял поручение покойника, данное им, когда последний покойником еще не был? Я стала припоминать, что мне было известно о придворном фотографе Миколая. Молодой, талантливый, Миколай когда-то спас ему жизнь, по крайней мере, так мне говорил, мог и соврать за здорово живешь, ему это раз плюнуть. Итак, молодой талантливый парень, работал на Миколая, тот доверял ему полностью. Раз я этого худого парня видела, причем видела лицо, может, и узнаю теперь, если на лицо посмотрю. Этот сегодняшний с одинаковой дозой вероятности мог быть тем художником и мог им не быть. Конструктивный вывод из моих размышлений, ничего не скажешь. Уже в середине размышлений я подспудно понимала — посещение разрушенной беседки неизбежно. Значит, придется ехать в Поеднане, как-то проникнуть в подземный коридор, проверить, что там и уничтожить все, связанное с Павлом. Раз торбу черти взяли, придется пойти на это, больше ничего не остается. Пока я решила оставить в покое сумку с наркотиками и вообще всю наркотическую проблему, ведь все равно к той сумке не было доступа, ключей от гаража в Константине свекровь мне не вернула, не пойду же я на кражу со взломом, похищая из чужого гаража свою машину. Тем более, что от нее ключа тоже не было. Вернее, был запасной у меня дома, но и собственный дом был для меня недоступным. Наверняка мой адрес знают уже все — и полицейские, и преступники, и кто-то там меня поджидает. Это ж надо, в какую историю втравил меня Миколай, чтоб ему ни дна, ни покрышки, то есть... прости Господи. Из того, что мне рассказала свекровь, следует — пока я в относительной безопасности. Полиция прозевала меня в Жепине, ее внимание очень вовремя отвлекла женщина, облившая бензином оперативника. Даже если бы мы с этой бабой сговорились, она не могла бы лучше справиться со своей задачей, и теперь я получила короткую передышку. В конце концов, полиция не располагает никакими конкретными доказательствами, что я была в Жепине, одни предположения, и, если не выйдут на бабника с бензоколонки, еще долго будут искать меня вслепую. А в том, что меня ищут, можно не сомневаться. Я — последний человек, видевший Миколая живым, не исключено, что именно я его и прикончила, думаю, подозрений против меня более чем достаточно. На их месте я бы тоже поставила себя первой в списке потенциальных убийц. Но если даже предположить, что они обладают какими-то доказательствами моей невиновности, все равно станут разыскивать меня для того, чтобы распутать дело с убийством, ибо я, по их мнению, должна знать всю подноготную о Миколае, семь лет любовной связи что-нибудь да значат, Нет, без меня их расследование с места не сдвинется, наверняка все силы бросили на мои поиски. Об этом говорит и тот факт, что так вцепились в бабу на бензоколонке, ведь у нее на голове была громадная шапка всклокоченных черных волос. Очень похоже на парик, я бы наверняка попыталась изменить свою внешность с помощью парика. Как бы там ни было, та женщина дала мне несколько дней передышки, и я обязана использовать их с толком. Все это время я стояла, опираясь локтями на деревянный штакетник какого-то участка, и вдруг сообразила, что стою перед виллой со странной кирпичной башенкой. Свекровь рассказала мне о сомнительном типе Доминике, который, по всей вероятности, жил именно в этой вилле, может, и теперь живет, так что стоять столбом, уставившись бараньим взглядом на этот подозрительный дом, глупо и опасно. Странно, что никто до сих пор еще не обратил на меня внимания. Может, потому, что в доме никого нет? Тогда почему не воспользоваться случаем? Калитка в штакетнике оказалась в двух метрах от меня. Осторожно передвигаясь вдоль забора, я добралась до нее и взглянула на табличку с фамилией владельца. Какая-то Зофья Равчик, вовсе не Доминик, небось он уже давно продал виллу. У меня хватило ума не соваться в чужой дом с целью разведки, И тут же пришла в голову новая идея; проживающий по соседству дежурный из камеры хранения избавлен от балласта, сумки у него уже нет, значит, и сторожить беднягу незачем, возможно, часовые сняты и мне удастся поговорить с человеком спокойно. Я бы на их месте больше не торчала там, откуда меня уже раз спугнули. Надо быть дурой, чтобы во второй раз сунуться туда, во всяком случае, они обязаны так рассуждать. Ну что, рискнуть? По сравнению с соседней виллой домик работника железной дороги выглядел очень скромно, забор, почерневший и трухлявый, во многих местах обвалился, зато от дороги его отделяли заросли буйной зелени. Уже подойдя к калитке, я увидела приближавшуюся машину. Большой «фиат», старый, обшарпанный, медленно проехал по улочке и скрылся за утлом. Мне дела не было дй посторонних «фиатов», но на всякий случай я при его приближении скрылась в упомянутой буйной зелени, Надеюсь, видитель «фиата» меня не заметил, хотя очень внимательно вглядывался в дома, мимо которых проезжал, возможно, старался разглядеть номер разыскиваемого дома. Выбравшись из зарослей, я подошла к двери дома и постучала. Послышались уже знакомые звуки — постукивание, шварканье, поскрипывание. Дежурный открыл дверь и сразу меня узнал. — Войдите, проше пани, — сказал он не задумываясь. — Дома я один, жена на работе, больше никого нет. — И моей сумки тоже нет, — грустно продолжила я. — Ее забрал высокий, худой мужчина, только что, я видела. Вы можете мне сказать, что все это значит? Хозяин дома сел на стуле у стола, со вздохом облегчения положив ногу в гипсе на соседний стул, нагнулся и извлек откуда-то из-под стола бутылку пива, раскупорил ее и разлил пиво в два стакана, из которых один отличался просто сверкающей чистотой. Мне никогда не удавалось довести до такого совершенства посуду у себя дома. Должно быть, хорошая хозяйка его жена... — А я, по правде сказать, надеялся, что это вы мне объясните, что все это значит, — сказал он, пододвинувко мне пиво в сверкающем стакане. — В людях я разбираюсь, вы не из тех, за которыми должна следить полиция, а она следит. Так в чем дело? — Я оказалась свидетелем одного неприятного происшествия, — ответила я правду. — И прежде чем позволю себя поймать, хотела бы сама кое в чем разобраться. Не буду от вас скрывать, в той сумке, которую я попросила вас спрятать, находились вещи человека... убитого человека, из-за него меня полиция и разыскивает. Но не беспокойтесь, когда я вам их отдавала, он был еще жив. То есть, возможно, уже и не был жив, но мне-то сумку отдавал живехоньким! А потом я узнала, что он убит, поэтому и хотела обязательно получить ту сумку. — Ну ладно, а какого черта вы отобрали сумку у тех, что на меня напали? Что вам в голову стукнуло? Ведь это же бандюги, уголовники, от них надо держаться подальше. Зачем вам их сумка? — Так я же думала-это моя! Нужен мне их товар как рыбке зонтик! Увидела, как этот бандюга вытаскивает мою торбу из-под прилавка, ну я и кинулась ее отнимать, даже как следует не сообразила, что это опасно. А потом давай Бог ноги. Откуда я знала, что у вас там столько сумокпо-напихано! Хозяин дома смотрел на меня с подозрением, явно раздумывая — верить или нет. — Вы это серьезно? Или голову мне морочите? Отколоть такой номер! В жизни ни с чем подобным не сталкивался. Вы и в самом деле по ошибке сперли их сумку? — В самом деле, чтоб мне до утра не дожить. — Это ж надо отмочить такое! — расхохотался дежурный. — А они-то... Совсем головы потеряли. О вашей сумке им ничего не было известно, я сразу понял, вот и прихватил ее с собой, когда смена кончилась. И никто меня ни разу не спросил о ней, хотя менты о многом расспрашивали, и только вот теперь этот... — Минутку, проше пана! — перебила я хозяина. — Минутку, очень прошу, расскажите обо всем по порядку, чтобы я наконец поняла, что к чему. Менты своим путем, но бандиты ведь тоже? — А это смотря когда и где. Ну да ладно, скажу. Но только вам, если придется где давать показания, отопрусь от своих слов, имейте в виду. Мой сменщик снюхался с турками и русской мафией, меня, конечно, не информирует, но я знаю, они промышляют наркотиками. Что я, мое дело маленькое, я слеп и глух, если проболтаюсь — мне крышка, это ежу понятно. Ну, я и молчу. А действуют они точно таким образом, один оставляет товар, другой за ним приходит. Может, у них пароль какой, может, знак условный, черт их знает, не мое дело. Этим сменщик занимается, а не я. Вот они и стараются подгадать к его смене, особенно, когда приходят получить товар. Потому как оставлять, так и мне оставляли, я что, я не против. Служба у меня такая — принимать вещи на хранение. Пусть оставляют, сволочи. А тут первый раз явились за товаром, когда того не было, наверное, накладочка у них вышла из-за того, что мы дежурствами поменялись. Он недавно болел, пришлось за него работать, так он потом два дежурства сряду за меня отстоял, а когда я вышел, получилось, в его смену. Мне сдается, со мной потасовку они затеяли для вида, серьезно бить меня не собирались, просто хотели сделать вид, что спьяна в амбицию полезли, третий же их дружок тем временем схватит свой товар, и все трое смоются, поминай, как звали. А тут, как на грех, пани в это дело встряла! Уж какого я страху натерпелся — сказать нельзя! Ведь они могли заподозрить меня, дескать, я в сговоре с пани и себе их товар забрал. В следующее мое дежурство подкатывает ко мне один из ихней мафии, я его в лицо знаю. Ну, я и рассказал правду. Спрашивает, что я о вас знаю. Ничего, говорю, не знаю, святую правду сказал. Только о сумке промолчал. — Так что же вы ему сказали? — Что подошла ко мне незнакомая женщина, расспрашивала, как обстоит дело с автоматическими камерами хранения, очень расстроилась, что они не действуют, потом попросила жетончик позвонить, я дал, а того, что потом произошло — сам не понимаю. Может, и поверили мне, до сих пор ничего мне не сделали... — А здесь? — Что здесь? — Когда я к вам в первый раз зашла... — Да ведь то менты были. — Что?! — Следователи из полиции, уже который раз меня допрашивали. А пани что думала? Бандиты? — Езус-Мария! — только и могла я произнести и, чтобы прийти в себя, опорожнила стакан с пивом. — Менты, значит? — Они. Тоже о пани расспрашивали. И о той сумке, что пани прихватила у бандитов. Что да как. Ну, я им, конечно, ничего не рассказал, как вот сейчас пани. Мне еще жить не надоело! А они все пани ждали. И дождались. Велели впустить, если появитесь. Я вас не сразу признал, думал, какую другую вы прислали, только как вы стали от них драпать, сразу признал, тогда, на вокзале, тоже лихо мчались. А им я сказал — такой рыжей не знаю, незнакомая баба. Вы покрасились или парик надели? — Парик. — Надо же, совсем не узнать! Я и решил — незнакомая баба. Только менты все равно догадались, что это вы были, хотя полной уверенности у них не было. Ну и получается, что не только мою свободу, но и мою жизнь спас этот скромный работник железной дороги. Не зря тогда показался мне ангелом небесным! И мое предположение о наркотиках тоже подтвердил, Естественно, я тоже была с ним откровенна: — Теперь я знаю, что в чужой сумке, которую я украла у контрабандистов, были наркотики, и боюсь я этой проклятой сумки по-страшному. А что с ней делать — не знаю. Нужно было бы отдать ее полиции, но ведь тогда мафия меня сразу со свету сживет, правда? — Ясное дело. — А со своим сменщиком вы не говорили об этом? — Говорил, а как же! Обо всем, что случилось, рассказал, только о вашей сумке опять-таки словечка не промолвил. — А он что? — Прямо ничего не сказал, ясное дело, будто он тут ни при чем, но дал понять, что если больше никто о наркотиках не дознается, дело кончится тихо-мирно. И пани оставят в покое, потому как считают, что пани их не знает, так, по дурости, схватила не ту сумку. Если я, конечно, правильно понял. Поэтому никто из них не хочет вам на глаза попадаться, чтобы и впредь вы никого из них опознать не могли. А то придется тогда пани прикончить, а они люди мирные, мокрое дело им ни к чему. Главным у них неглупый мужик, контрабанду наладил — без сучка и задоринки, все идет как по маслу, и труп в их бизнесе лишний. Вонять будет... Так я понял и, думаю, не ошибаюсь. — А как вы думаете, если я им отдам их проклятую сумку, поверят они, что я в нее не заглядывала и понятия об их контрабанде не имею? — Интересно, как вы ее думаете вернуть? — Через камеру хранения. Вроде забрала по ошибке, увидела, что не моя, и, как честная женщина, принесла обратно. Железнодорожник погрузился в размышления, наморщив лоб, потом задумчиво произнес: — Тогда вам придется сказать о своей сумке. И я должен буду подтвердить — так оно и было. С виду вы вроде не похожи на такую уж дуру, но, может, пройдет. Вот только ко мне прицепятся, чего это я с самого начала молчал о второй сумке. Так что лучше не стоит. Я совсем пала духом. Что же это такое, куда ни кинь — везде осложнения. Сначала Павел, забота о нем, теперь вот этот ангел во плоти на моей совести. Не могу же я подставить его под нож! Добро бы еще свою сумку получила, а так... — Вроде бы теперь ситуация для меня становится ясной, — мрачно сказала я. — Остался еще этот тощий, кому вы отдали мою сумку. Зачем вы отдали? Кто этот человек? — А он разве не от вас? Не вы его прислали? — Да я его вовсе не знаю! Дежурный огорчился и встревожился. — Холера! До сих пор меня никто, кроме вас, о вашей сумке не расспрашивал, это первый, который о ней знал. И вообще знал обо всем. Пришел, сказал, что от вас, рассказал, как вы оставили у меня сумку, как приходили ко мне за ней, как сбежали, потому что менты здесь засаду устроили, ну, в общем, все знал, И что будто вы его прислали за сумкой, а сами потом придете и мне все объясните, вот вы и пришли. Все знал! Оставил мне пятьдесят злотых за труды, а я, дурак, и уши развесил! Откровенно говоря, очень уж мне хотелось избавиться от сумки! Я обрадовался, что вот наконец ее от меня забирают. — А не сказал, кто он такой? Может, тоже из полиции? — Нет, не сказал, но не из полиции, точно. И не из бандитов, уж у меня глаз наметан. Как увидел эту зеленую пакость, так и расцвел весь, я и поверил, что сумка ему знакомая, Как было не поверить, когда его прислали вы? Не знаю почему вспомнился мне вдруг сверток, завернутый в брезент, который принесли якобы сдавать в камеру хранения два мафиози. Не может быть, чтобы между всем этим не было никакой связи. Может, следили за мной, когда я с торбой Миколая вышла из его дома, видели, как я отправилась на вокзал, помню, ехать быстро я тогда не могла, пробки на улицах. Времени у них было более чем достаточно, чтобы приготовить сдаваемые в камеру хранения вещи. Вот только запаковывать их в знакомый мне брезент... Да, это было с их стороны непростительной ошибкой. Хотя откуда им знать о гвоздике и лошадиной подкове? Могли и не знать. И вот теперь спокойно, без шума, дождавшись подходящего момента, сперли-таки проклятую сумку у меня из-под носа. Эх, зачем я медлила, зачем не пришла за ней вчера?! — Послушайте, — сказала я, догадавшись наконец о новом повороте дела. — Выходит, те менты, что в вашем доме устроили засаду, охотились не за мной? Зачем тогда выскакивали и меня преследовали? — Ясное дело, не за пани. Несколько раз меня допрашивали, и все о тех бандюгах, вы тут с боку припека. И когда вы пришли, думали, это кто-то от них. Спрашивали, правда, не вы ли пани, что сумку у бандюг сперла, а я отвечал — нет, совсем не похожа. Они еще между собой говорили — надо бы устроить здесь засаду, может, вы появитесь, никак вас найти не могут. Им и в голову не приходило, что вы можете появиться в моем доме, ведь о вашей сумке они ничего не знали. Так с какой стати вам приходить ко мне домой? Да что же это такое, сколько всего накручивается, а я только и знаю, делаю глупости одну за другой! Кем мог быть этот тощий? Логично предположить, что из шайки фальшивомонетчиков. Те наверняка пронюхали, что Миколай слишком много о них знает, вот и решили избавиться от него, прикончили, обыскали квартиру и догадались, что именно я унесла в сумке... Железнодорожник неожиданно прервал ход моих рассуждений: — Сдается мне, этот тощий — фотограф, — неожиданно сказал он. — Почему вам так кажется — -вздрогнула я. — Так у него на шее висел фотоаппарат, а ведь он не турист, только туристы ходят с фотоаппаратами на шее, в основном американцы или какие японцы. И при аппарате висел такой... как его... — Фотоэкспонометр? — Наверное, он. А когда тощий полез в карман за сигаретами, сначала достал новую запечатанную пленку, она ему мешала. Может, конечно, все это не имеет значения, никакой он не фотограф, но сдается мне, все-таки фотограф. Это я только пани говорю, полиции, если опять придет, ничего, конечно, не скажу, как и о сумке вашей не сказал. Боюсь я, не хочу, чтобы меня бандиты прикончили, так что предпочитаю язык держать за зубами, вот только вам и сказал. И о вас никому... Человек был явно в раздерганных чувствах, и ничего удивительного, опасность над ним нависла реальная. Я с сочувствием взглянула на своего ангела-хранителя и попыталась его хоть немного успокоить: — Обо мне можете говорить все, что хотите. Особенно полицейским. Они все равно меня разыскивают, я им и так разрешу себя поймать, вот только еще кое-что осталось сделать... а потом поддамся. На русскую мафию мне начхать, ее я не знаю и знать не желаю. Эти наркоманы думают, что мне что-то известно, и уж скорей меня станут убивать, а не вас, хотя я тоже совершенно случайно столкнулась с их бизнесом. Глупейшее стечение обстоятельств... И поверьте, мне бы тоже хотелось выпутаться из этого без ущерба для здоровья. Хозяин дома вроде немного успокоился и даже похвалил себя: — Я же говорил-у меня глаз наметанный, я сразу понял, вы не из их мафии. Хотя, кто там знает, человек может быть таким приличным с виду... Вот я и выложил вам все, как на духу, вдруг вы от них, а мне жизнь не надоела. А коли гак, слава Богу. Значит, я ничего не знаю, ничего не видел. О вас имею право рассказать полиции. Может, и о фотографе рассказать? Если речь зайдет... — Можете рассказать, мне без разницы. Часы на стене пробили один раз. Пора. Сумею еще сегодня побывать и в Поеднане, вот только надо опять изменить внешность. До теткиной квартиры я добралась без происшествий. Итак, изменить внешность. Пожалуй, негритянка подойдет, этот имидж я еще не полностью использовала. Негров у нас не так уж много, буду бросаться в глаза, ну и что? Во всяком случае, с первого взгляда никто меня не узнает. Заправлюсь в Янках, там к заграничным гостям привыкли, трасса международная. А я, допустим, туристка из Судана. Еду польским «полонезом»? А что, вышел указ, запрещающий иностранцам ездить на польских машинах? Имею право и на нашей малолитражке ехать! Говорить буду по-английски, а по-польски — ломаным языком и только в исключительных случаях. Когда я добралась до Поеднане, был уже четвертый час. Оставалось часа полтора светлого времени, потом начнет смеркаться. Я не стала близко подъезжать к бывшему имению, оставила машину на обочине шоссе, несмотря на недавний печальный опыт, и к поместью подошла ножками. Дом ремонтировался. Наверное, кто-то недавно приобрел участок с домом и теперь дом перестраивал. Работы шли полным ходом. Судя по сваленным во дворе стройматериалам и сантехническим трубам, в доме меняли полы (Еще бы! Хранение картофеля в комнатах никогда не шло на пользу паркету.) и сантехнику. Работы еще не закончились, и снаружи и внутри дома крутились рабочие, а один, наверное их прораб, проверял во дворе колена от водопроводных труб и чугунные муфты канализации. Бывшее поместье окружала загородка. Состояла она из забора, сделанного из досок, перелезть через который не составляло труда, и металлической сетки, совершенно для меня непреодолимой. Хоть бы сторожа на ночь не оставляли! Слабая надежда, вон сколько дефицитного добра валяется во дворе, так, без присмотра, не оставят, это ведь не государственная стройка. А нет ли здесь злой собаки? Пока есть время, я бы съездила за колбасой или костями. Нет, вроде не видать, ни собаки, ни будки, в которой она может днем сидеть на цепи. Итак, разработаем план очередной операции. Мне надо проникнуть в дом и осмотреть его подвалы. Неплохо бы знать фамилию нового владельца, вдруг придется импровизировать. Дождаться, когда закончат на сегодня работы? А если они работают в две смены, дневную и ночную? Так и не разработав до конца плана операции, я двинулась к дому. Прораб как раз закончил подсчитывать свои колена и муфты, что-то записал в блокноте и повернулся. И тут увидел меня. Я стояла в распахнутых воротах и совершенно забыла о том, как выгляжу. Напомнила об этом реакция прораба. Нет, он не заорал диким голосом, но вид у него был такой, словно он про себя крестится и повторяет: «Сгинь, нечистая сила!» И в самом деле, экзотические негритянки не каждый день посещают подваршавские стройки. Поняв, что мое присутствие обнаружено и другого выхода нет, как легально проявиться, я решила действовать, использовать фактор внезапности. Еще от ворот оскалившись людоедской улыбкой, я двинулась к попятившемуся от меня прорабу. — How do you do? — произнесла я на прекрасном английском языке с суданским акцентом и, не получив ответа, с явным трудом попыталась заговорить с мастером по-польски: — Сорри! Дзень добры. Эта мистер... пан... он это иметь... И я широко повела рукой по дому и участку. Умный прораб все понял. — Рощиковский? — подсказал он. Моя улыбка уже вышла за пределы ушей. — Йес, пан Рош... он есть тут? — Его нет. — Пан его... пан на его ждать? — Нет, я на него не ждать... Тьфу! Я не жду его, владелец редко приезжает на стройку. А пани... мисс... что желать? — Обозревать пан Рош, — ответила я чистую правду, показав все имеющиеся зубы в своем африканском оскале. Не знаю, что подумал этот несчастный, которому я прервала рабочий процесс. Видимо, принял меня за знакомую его богатого заказчика, к тому же явную иностранку, вот и старался изо всех сил. Орал так, что у меня уши заболели, считал, должно быть, что чем громче, тем мне понятнее. Не переставая улыбаться, я его заверила на своем экзотическом польском, что прекрасно знаю их язык, вот только говорить не умею, мы с паном Рош всегда общаемся по-английски. Прораб и в самом деле оказался умным человеком, — если понял мой «польский». Он перестал орать, снизил голос до обычных децибел, с опаской взял меня под руку и повел в дом. Посадил, сам сел рядом, и в спокойной обстановке мне удалось довести до его сознания, что я представляю фирму, взявшуюся поставить хозяину дома кухонное оборудование и кое-что из импортной сантехники. Не знаю уж, как он понял, я постаралась говорить посложнее, напустив как можно больше непонятных иностранных слов и специальных терминов. Понял, умница, может, благодаря специальным терминам? Понял и повел меня в кухню. Осмотрев ее внимательным профессиональным взглядом и даже измерив взятым у прораба сантиметром, причем подсчет вслух вела в дюймах, я потребовала показать мне подвалы, дав понять, по возможности весьма туманно, что там будут установлены вентиляционные установки. К счастью, о таких установках он тоже не имел никакого понятия. Он был так любезен, что спустился со мной и в подвал, и там я тоже продемонстрировала свои деловые качества. Мы поднялись наверх, я постаралась еще раз осмотреть и удержать в памяти многочисленные препятствия в виде нагромождения каких-то ящиков, штабелей досок и т. п. Потом рассыпалась в благодарностях и освободила вежливого прораба от своего присутствия, покинув дом пана Рощиковского. Жаль, с переодеванием в негритянку придется покончить. Наверняка до владельца поместья весть о визите негритянки из заграничной фирмы домчится с быстротой молнии. Мало того, хозяин насторожится, поставит часовых, если до сих пор нет еще сторожа, и тогда из моих планов вплотную заняться подвалами ничего не получится. Выходит, операцию надо провернуть еще сегодня, хочешь не хочешь. Уже в воротах я обернулась. Прораб и трое его рабочих смотрели мне вслед, один из них даже сделал шаг вперед, будто собирался пойти за мной. Надо бы узнать, будет ли он за мной следить. Очень пригодилась густая зелень, заросли кустов у соседнего дома. Скрывшись там, я увидела, как этот рабочий быстрым шагом прошел мимо, оглядываясь в поисках меня. Поскольку и дальше дорожка шла среди густой зелени и доходила до следующей деревни, я могла забрести куда угодно. Видно, он это понял и расстался с мыслью найти меня или мою машину. Думаю, последнее его интересовало больше, ибо у такой экзотической дамы мог быть и «роллс-ройс». Дождавшись, когда он вернется, я вылезла из своего укрытия, пробралась на зады владения пана Рощиковского и перелезла через забор. В этой запущенной части некогда роскошного сада находились развалины интересовавшей меня беседки, и мне хотелось осмотреть их еще засветло. Старую беседку я нашла легко, хотя ее совершенно скрывали разросшиеся кусты одичавшей сирени, дикого винограда и крапивы. С той стороны, откуда некогда открывался прекрасный вид на пруд, теперь панораму заслоняли все заполнившие высокие кусты бузины, крыжовника и малины. Да и любоваться уже нечем было, пруд почти весь высох, лишь кое-где виднелись участки темно-зеленой воды, заросшей ряской. От розария, который некогда располагался рядом с беседкой, и следа не осталось, да и сама беседка обрушилась, осталась лишь часть стены и скамейки внутри. Сев на одну из них, я решала, как лучше поступить. Жаль, не спросила прораба, когда у них кончается рабочий день, и вообще, не приходит ли сюда вторая смена рабочих. Ну да ладно, теперь подожду немного, потом посмотрю, уйдут, так уйдут, а если явится смена, отложу свое мероприятие. И чего я так стараюсь? Неужели и в самом деле люблю Павла? Иначе с чего бы торчала здесь, да и вообще ввязалась в это дело с сумкой Миколая? Но тут мне вспомнилась эта вредная жена Павла, и я сразу постаралась переключить мысли на что-то другое. Не имею права тратить бодрость духа, готовясь к ответственной операции! Пойти, что ли, посмотреть, не уходят ли рабочие домой? Или пришла смена, тогда мне торчать здесь нет смысла. Вздохнув, я встала со скамейки, согнувшись, кустами, подобралась к дому и, обогнув его, выглянула во двор. Мне повезло, я увидела что хотела. Прораб, уже в костюме и при галстуке, садился за руль «ниссы», за ним поспешал и остальной рабочий класс, тоже вымытый и приодевшийся. Кажется, настало мое время! Я дождалась их отъезда, с удовлетворением отметив, что они тщательно заперли как дверь дома, так и ворота, — значит, сторожа нет! Потом опять вернулась в беседку. Внимательно осмотрела пол, судя по всему, не поврежденный. В соответствии с инструкциями Павла отыскала под скамейкой рукоятку и повернула ее. Как-то очень легко она повернулась, а я уже опасалась, что там все заржавело или вообще от старости отвалилось. Потом я подошла к другой лавочке. На этой, похоже, иногда сидели, крапива вокруг нее была вырвана, а лопухи примяты. Одна из шайб, которыми ножки скамейки крепились к бетонному полу, была немного откручена. Отвертку я предусмотрительно захватила с собой, была она гигантских размеров, но именно такая тут требовалась. Я еще подумала, неплохая идея — отвертка вместо ключа. Я сделала полоборота, прижала — все получилось. Часть сохранившейся стены у самого пола со скрежетом отошла в сторону, открыв узкий проход. Я посветила фонариком вглубь, неизвестно, что там может сейчас находиться, и, махнув рукой, — была не была! — осторожно протиснулась в подземный ход. Ступеньки, ведущие вниз, оказались в очень приличном состоянии. Я осторожно спустилась, неизвестно для чего пересчитав их. Одиннадцать штук, лестница не очень крутая. Я оказалась в небольшом подземелье под беседкой. Очень хорошо, пока все шло так, как рассказывал Павел. Теперь вот этот узкий подземный ход, который я осветила фонариком, должен довести меня до подземного помещения под домом, точнее, под подвалом дома, собственно, цели моего путешествия. Выход в доме наверх, по словам Павла, находился как раз в том месте, где я недавно, не больше часа назад, видела гору ящиков и штабеля досок. Вот в этом подземном апартаменте под подвалом дома и кипела в свое время работа по производству фальшивых денег, здесь стоял сначала печатный станок, потом ксерокс и еще какие-то хитроумные аппараты, здесь хранился запас необходимой бумаги и красок, здесь же скапливался конечный продукт преступной деятельности, при виде которого волосы вставали дыбом. В настоящее время, как предполагает Павел, там остались какие-то следы этой преступной деятельности: припрятанные орудия труда и кое-что из конечного продукта. А возможно, также и кое-что из того, что могло указать на глупое, младенческое участие Павла в ней, и вот это кое-что мне следовало во что бы то ни стало уничтожить. Поскольку я не могла бы разобраться, что из оставшихся вещдоков свидетельствует против Павла, а что против кого-то другого, мне следовало на всякий случай уничтожить все, что покажется подозрительным. Я должна была по подземному ходу добраться до вышеупомянутых апартаментов, но я до них не добралась. Прошла всего несколько метров, когда свет электрического фонарика уперся в груду земли, преградившую путь, причем ухо уловило тихий шелест. Земля еще осыпалась. Завал! И кажется, свежий. С помощью фонарика мне удалось установить, что именно в этом месте кончался дощатый потолок, опиравшийся тоже на доски, а дальше следовал просто вырытый в земле туннель. И вот на стыке досок и земли и произошел обвал. Ничего удивительного, годы и воды сделали свое дело. Гляди-ка, все еще сыпется — Не дай Бог, еще рухнет за спиной, заживо замурует в этом туннеле! Осторожно, не дыша, стараясь ни к чему не прикасаться, задом выбралась из подземного коридора. Оказавшись в подземном помещении под беседкой, я посветила вокруг себя. Здесь крепление держалось хорошо, крестовины из досок подпирали полукруглый свод, самое прочное перекрытие, ясное дело. Перекрытие-то прочное, каждый начинающий архитектор это знает, да что проку, если подгнили доски. Вон, видно же, держатся только силой воли, того и гляди и они обрушатся. Можно считать, прохода под дом со стороны беседки больше не существует. Хотя перед отъездом я предусмотрительно написала свекрови письмо с сообщением о том, куда направляюсь, и даже бросила по дороге письмо в почтовый ящик, все же, выбравшись на открытое пространство, испытала большое облегчение. Неизвестно, дождалась бы я помощи, если бы все это обрушилось мне на голову, и в каком состоянии извлекли меня из-под обвала... Никогда в жизни я не радовалась так, как теперь, нащупав ногой первую ступеньку и позволив себе наконец развернуться передом по ходу движения. По ступенькам я взлетела, не взбиралась, меня несла на своих крыльях неведомая сила. Та же сила заставила меня немедленно выскочить из полуразвалившейся беседки, и я пришла в себя лишь после того, как сильно обожглась о невидимую в темноте крапиву. Заставила себя вернуться и закрыть проход в подземный коридор. Механизм по-прежнему действовал безотказно. Оставлять эту ловушку в открытом состоянии было нежелательно по многим причинам. После этого я уселась на лавочку, отерла пот с лица и, убедившись, что не пустила краску, принялась размышлять. Тот факт, что желанные подземные аппараты оказались недоступны с этой стороны, вовсе не означал, что они недоступны и со стороны дома. Наверняка апартаменты сделаны более капитально, чем ход к ним, и через подвал дома до них можно будет добраться. Задачу я не выполнила, значит, операция продолжается! Вот только как пробраться в дом, если его на моих глазах заперли? Я выкурила вторую сигарету и совсем успокоилась, ко мне даже вернулась память, Заперли входную дверь, но ведь в доме есть еще одна, стеклянная, ведущая из столовой на террасу. Раньше в этой двери решетки не было, интересно, как сейчас-Теперь я уже настолько пришла в себя, что почувствовала раздражение и даже злость. На мужиков. Что за народ! Спятить с ними можно! То из-за одного, то из-за другого попадаю в совершенно идиотские ситуации, жизнью рискую. Нет, не позволю так с собой обращаться! Однако не время сейчас предаваться абстрактным и явно запоздалым сожалениям, перейдем к конкретике. И я двинулась к террасе, чутко прислушиваясь, не набежит ли откуда сторожевая собака. Вокруг царила тишина, на соседних участках тоже было тихо. Поднявшись на террасу, я нажала ручку стеклянной двери. Заперто. Разбить стекло? Жалко. Решетки на двери и сейчас не было, можно было запросто проникнуть в дом, разбив стекло, но я решила поискать открытое или плохо запертое окно. Обошла дом вокруг и в самом деле обнаружила одно приоткрытое, маленькое и узкое. Кажется, в чуланчике или кухне. Дом был на высоком цоколе, достать до окна просто так я не могла, пришлось бы подтягиваться и сдирать в кровь руки, зачем? Я притащила несколько кирпичей, положила их один на другой, без труда достала до окна, толкнула приоткрытую раму и посветила внуть фонариком. И в самом деле, чуланчик, вон через полуоткрытую дверь и знакомая кухня видна. Я уже сидела раскорякой на подоконнике, собираясь спрыгнуть внутрь дома, когда услышала шум мотора. Он приближался, вот уже и свет фар стал виден сквозь деревья; по дорожке, ведущей к участку, ехала машина. Легковая, не «нисса», судя по звуку двигателя. Не хватало еще, чтобы меня застигли в такой идиотской позиции! Я быстренько протиснулась в окошко и свалилась на пол чуланчика. Вовремя! Уже в следующую секунду фары осветили дом. Автомашина остановилась перед воротами. Фары потухли, мотор затих, наступила тишина. В кромешной тьме — фонарик зажигать не рекомендовалось — я потихоньку попыталась подняться с пола, выбираясь из груды чего-то, наваленного здесь. Дура, не сообразила предварительно рассмотреть место, куда прыгать буду! А теперь вот и шуршать опасно. Хлопнула дверца автомобиля, значит, из него кто-то вышел. Забренчало железо, щелкнул запор — отперли ворота. Вот они заскрипели, и я услышала скрип гравия под осторожными шагами. Вроде шел один человек. Так, посмотрим, что будет дальше. А дальше ничего не было. Человек затаился, я его больше не слышала. Езус-Мария, что это значит? Кто он? Зачем ночью приехал? Почему так крадется? И что делает сейчас, может, увидел свет моего фанарика и сейчас подкрадывается, чтобы захватить меня врасплох? Это не рабочие, те уехали на «ниссе», фургонетку я всегда узнаю по звуку двигателя... Звук, раздавшийся во дворе, там, куда приближался неизвестный, заставил волосы на голове подняться дыбом. Звук какой-то потусторонний, жуткий, ни на что не похожий. Кто-то совершенно нечеловеческим голосом заорал хрипло и пронзительно, и так как-то на одну букву «е». Звук приближался, делался все громче и страшнее, И тут я услышала, как кто-то уже человеческим голосом в ярости прошептал: — Пошла прочь, холера! Брысь! Ай! Поскольку непонятные звуки заглушали все вокруг, я смелее выбралась из кучи какого-то тряпья и бумаг, наваленных на полу, и осторожно выглянула в окошечко. Езус-Мария, коза! Коза, лопнуть мне на этом месте! Большая черная коза с агрессивно нацеленными рогами, устрашающе мекая, атаковала какого-то незнакомого мужчину. Ну, чистый сюрреализм! Мужчина прыгал перед ней, пытаясь увернуться от острых рогов, отчаянно отмахивался, но почему-то не кричал, не звал на помощь. А агрессивное животное во что бы то ни стало пыталось вонзить в него свои большие, почти прямые рога. Не знаю, откуда здесь взялась коза. Может, самостоятельно пришла из близлежащей деревни, соблазненная густой травой в заросшем саду. А может, ее здесь оставляли специально, в качестве сторожа, вместо собаки. Вон как отлично выполняет ее обязанности! И не привязана, пользуется полной свободой движений. А до чего грациозное животное! До чего ловкое! Вон как скачет, вон как ловко уклоняется от столкновения с разбросанными повсюду стройматериалами, даже копытцем их не заденет, даже головы в их сторону не повернет, ни на секунду не отвлекаясь от противника. Вот она зацепила-таки рогом за карман пиджака и разорвала его. Мужчина схватил попавшуюся под руки какую-то железяку, пытался огреть агрессора, куда там! Коза с такой точностью уклонялась от ударов, словно в нее была вмонтирована радарная установка. Зато сама наносила их то и дело, грациозно кружась вокруг неприятеля. Ну просто балерина, да что балерина, циркачка! Неприятель, похоже, изнемогал. Он уже из последних сил хрипел: — Пошла прочь, свинья! Чего привязалась! Чтоб ты сдохла, скотина проклятая! Вот как дам в лоб! Отцепись, зараза! Лампа у ворот светила ярко, и я могла в подробностях рассмотреть всю эту захватывающую, нетипичную корриду, с трудом сдерживая смех. Потом спохватилась-что же я теряю время? Мужчина, отбиваясь от козы, явно стремился продвинуться к двери дома, если войдет в дом, как тогда проникнуть в подпол? А вдруг он тут намерен заночевать? Оба они с козой производили достаточно шума, чтобы под этот шумок я могла безопасно пробраться к люку в подвал. Думаю, и посветить себе под ноги могу, он теперь не видит ничего, кроме воинственно нацеленных на него длинных прямых рогов. Где на ощупь, а где посвечивая себе под ноги, пробралась я в прихожую, оттуда по лестнице спустилась в цокольный этаж и сквозь завалы стекловаты и какие-то трубы пробилась к каморке, где, как я знала, находился потайной ход в подземелье. Прежде чем спуститься, я остановилась и прислушалась. Из крошечного окошка под потолком доносились звуки продолжающейся корриды. Судя по звукам, война шла уже рядом с входной дверью. Сквозь яростные, приглушенные проклятия жертвы агрессии и яростного мемеканья агрессора явственно различила я бряканье замка. Наверное, мужчина одной рукой отбивался от козы, а другой нащупывал замок и пытался вставить в него ключ. Ага, и ворота открыл ключом, и от входной двери у него был ключ, значит, явился сюда легально, не так, как я... Вот несчастный наконец ворвался внутрь дома и грохнул дверью, отгораживаясь от козы. Уфф! А потом я услышала его шаги на той самой лестнице, ведущей в цокольный этаж, по которой только что сама спустилась. На ходу он продолжал извергать проклятия по адресу дикой бестии и ее безмозглых хозяев, которые не сажают ее на цепь, а пускают разгуливать по поселку. На его месте я бы так не разорялась. При его брюхе — а я видела в окно, какой он толстый, — такие физкультурные упражения пойдут лишь на пользу, наоборот, специально следует упражняться с козой. Ох, да что мне за дело до его кондиции? Сейчас он будет здесь и увидит меня. Где спрятаться? Хламу вокруг много, но все мелкий, под ногами. Господи, куда же деваться? В панике бросилась я в угол, где стояли прислоненные к стене доски, и попыталась спрятаться за ними, но моментально отскочила, потому что не только запуталась в паутине, заполнившей весь угол густой сетью, но и почувствовала на шее, на руках, в вырезе блузки вместе с паутиной и бесчисленных пауков. Нет, я не из тех женщин, которые визжат при виде самого невинного паучка, но столь неожиданный, прямой контакт с ними оказался сильнее меня. Я инстинктивно отпрянула и вылетела на середину каморки в тот самый момент, когда в нее, распахнув дверь, ворвался козий враг и включил свет. Зажглась не люстра, не ослепительный юпитер, а всего жалкая лампочка под потолком, но этого оказалось достаточно: увидев выскакивающую из угла жуткую фигуру, мужчина как-то странно булькнул, — такой звук издает канализационная засоренная труба, когда ее прочищают, — на полусогнутых ногах повернулся и кинулся прочь, да зацепился ногой за одну из труб на полу и, падая, врезался головой в первую из каменных ступенек. Я подождала — он не двигался. Езус-Мария, этого мне только не хватало! В смерти Миколая меня уже подозревают, весьма вероятно, что и его соседку приписывают тоже мне, а теперь вот — третий труп?! С сильно бьющимся сердцем подбежала я к несчастному и нагнулась, желая узнать, что с ним. Дышит ли вообще? Под рукой нет зеркальца, как проверить? Есть фонарик, я попыталась приложить к губам потерпевшего стекло фонарика и, кажется, в волнении как следует двинула его в зубы. Стекло сразу же затуманилось. Хвала тебе, Господи! Преодолев брезгливось, — в санитарки я никогда не годилась — я взяла потерпевшего за руку. Пульс прощупывался, значит, сердце билось, даже очень неплохо билось, сильно и ритмично. Все в порядке, выходит, он только разбил лоб и здорово врубился в ступеньку, потеряв сознание. Ничего, оклемается. Может, снять его голову со ступеньки, уложить поудобней? Нет, лучше не трогать пострадавшего, может, поврежу ему что... Если что с шейными позвонками, лучше ему не двигаться до прибытия врача. И что, так его оставить? Нет, надо хоть под голову ему что-нибудь подложить. Я огляделась. Кроме стекловаты, водопроводных труб да извести, ничего поблизости не было. Не стану же я совать под разбитую голову стекловату! Может, в кухне что найдется? Спотыкаясь от волнения чуть ли не на каждой ступеньке, я поднялась наверх и отыскала кухню. Там действительно было много всякого тряпья, в том числе и не очень замурзанного, а главное, была вода. Обратно я шла медленнее. Не хотелось споткнуться на ступеньках и растянуться рядом с уже одним пострадавшим в этом доме. Мне показалось, что он чувствовал себя лучше, во всяком случае, когда я стала смывать кровь с его лица, он вздрогнул и тихо застонал. И тогда мне пришла в голову очередная идея. Вот я наконец оказалась в том месте, куда так стремилась, куда так непросто было попасть. Имею ли право не воспользоваться случаем? Проникнуть в подземелье, посмотреть, что там осталось, унести с собой что надо, уничтожить или спрятать. Вряд ли второй раз представится такой случай. Помешать мне может вот этот тореадор, когда оклемается, даже если и не помешает, то увидит меня и запомнит. Значит, надо сделать так, чтобы не помешал. Он жив, не помрет, если полчасика подождет врача, мне полчаса хватит. Нет, не помрет! А смотреть на меня совсем лишнее, не в театре чать, пусть полежит спокойно, подождет немного. Я еще не до конца продумала свою идею, а руки уже сорвали с него галстук и крепко, хотя по-возможности гуманно, связали его руки. Найденное в кухне тряпье я подложила ему под голову, чистой тряпкой обернула верхнюю часть лица, оставив нос и рот для дыхания. Подумав, спустила повязку ниже, хватит с него и рта, челюсти, кажется, не вывихнул, может и ртом подышать, а все вернее. Под ногами у меня путался белый пластиковый шнур, я использовала его для того, чтобы связанные галстуком руки мужчины связать с его ногами. Знаю, пластиковая веревка не очень прочная, но минут пятнадцать он с ней провозится, когда придет в себя, а я уже решила, что управлюсь и за пятнадцать минут, зачем мне целых полчаса? И приступила к операции. Волнение удесятерило мои силы, наваленные на люке нагромождения ящиков и досок я разметала в считанные секунды. Труднее пришлось со старыми водопроводными трубами и муфтами, которые заполняли один из ящиков. Вместе с ящиком сдвинуть их оказалось не под силу. Пришлось вытаскивать их из ящика и поодиночке отволакивать в сторону. Потом отволокла опустевший ящик, тоже с трудом, такой он был большой и тяжелый. И только тогда под слоем пыли разглядела желанную дверцу люка в полу. Все указания Павла я помнила отлично, в мельчайших подробностях, да тут именно в подробностях и состоял секрет. Я без труда отыскала нужные детали механизма-вроде бы на виду, а случайно все равно до них не додумаешься. Нажав где надо, подождала, задвижка с легким стуком легко отскочила вверх. Напрягая все силы, — тяжелая, проклятая! — я потянула за скобу и открыла крышку люка. Эх, не сообразила предварительно потренироваться! Посветив фонариком, увидела ведущую вниз лестницу. Ну, теперь отступать поздно, вперед! Спустившись в нижнее помещение, я нашла выключатель и повернула его. Вспыхнул яркий свет. В первом помещении, размером с небольшой чуланчик, не было ничего, зато в следующем, пожалуй, все. Ошеломленная увиденным, я еще пялилась на неизвестные мне станки и оборудование, соображая, с чего начать поиски, как вдруг до меня донесся непонятный шум. Шелест? Стон? Шарканье? Я замерла, напрягая слух, мурашки побежали по спине. Вот опять этот непонятный звук. Доносится как будто из соседнего помещения. На цыпочках двинулась я вперед. Здесь мне обвал не грозил, подземные апартаменты были сделаны капитально. Медленно двигаясь вперед, я оказалась в третьей комнате, заставленной какими-то пачками, и из нее начинался проход в уже знакомый мне подземный коридорчик. Именно оттуда и доносились встревожившие меня звуки. Я не знала, есть ли в третьей комнате электричество, об этом Павел не сказал, света, поступающего через открытую дверь большой комнаты оказалось недостаточно, пришлось опять пустить в ход фонарик. Холера! Свод комнаты у входа в туннель обрушился, доски еле держались, некоторые из них уже валялись на полу, земля сыпалась с потолка. И все-таки не этот звук меня встревожил. В туннеле кто-то был! Теперь я явственно слышала, как кто-то там барахтался и постанывал. Все еще на цыпочках, внимательно прислушиваясь, не слышно ли чего подозрительного у меня за спиной, я прошла в туннель и увидела страшную картину. Обвал в туннеле доходил аж до самого дома. Земля вперемешку с досками заполняла его целиком, а снизу торчало полчеловека. Его верхняя половина, Четвертый труп на моем пути? Хорошо бы труп, меньше хлопот... Как бы не так! Застонал, подлец, живой, только наполовину заваленный, верхняя половина туловища оказалась на свободе, значит, мог дышать, а остальное, начиная с пояса, было основательно засыпано грудой обвалившейся земли. Интересно, зачем я явилась в этот дом? Спасать потерпевших кретинов? Света из соседней комнаты было недостаточно, я еще пристроила зажженный фонарик на груде земли, чтобы освободить руки. Раз уж такая моя планида, спасать кретинов, придется заняться им, не оставлю же я человека помирать под завалами? А вызывать полицию и «скорую помощь»... Хватит с меня непродуманных действий, попробую обойтись своими силами, и к тому же помощь надо оказать немедленно. О Боже, ведь я не успела своих дел сделать! Осмотрев доступные мне полчеловека, я осторожненько попробовала его вытянуть из-под завала. Куда там, и не шевельнулся, завален был основательно. Вот когда пригодилось мне мое архитектурное образование! Отыскав подходящие доски, я подперла ими потолок подземного коридора с торчащими в нем остатками деревянного перекрытия. На человека уже меньше давило, под завалом остались лишь ноги, и я опять попыталась потянуть его за плечи. Наверное, я сделала ему больно, потому что он страшно застонал и открыл глаза. Наклонившись над ним, я пристально всматривалась в лицо потерпевшего, пытаясь на глазок определить его состояние. Сначала он смотрел, явно меня не видя, потом в глазах появилось осмысленное выражение. Выражение такого ужаса, какого мне еще не приходилось никогда видеть в глазах человека. — Ты чего — -почти нежно, хотя и немного хрипловато спросила я, поддерживая руками его голову, и наклонилась ниже, чтобы разобрать, что он там шепчет. — Почему? — в безграничном отчаянии прошептал пострадавший. — За что? Боже милостивый, за что же сразу в пекло? А я так надеялся хотя бы на чистилище... Странно. Ведь ему придавило ноги, а не голову, а у него явно не в порядке с головой. Может, все-таки получил сотрясение мозга? Меж тем пострадавший явно приходил в себя, голос его набирал силу, вот уже не шепот, а крики издавал этот человек, за что-то смертельно обидевшийся на Бога. — Заткнись! — со злостью крикнула я спасенному безумцу, ибо шум мне был совсем ни к чему. — Надо посмотреть, что у тебя с ногами. Какого черта ты вообще сюда полез? — Черт! Черт! — подхватил безумец. — Не трогай меня! Я все объясню. Не ожидая объяснений, не обращая внимания на слова потерпевшего, я начала спасательную операцию. Скоро выяснилось, что на ноги ему свалилась одна из полукруглых досок свода, которую засыпало тонны две прекрасной унавоженной земли. Доски торчали из груды земли, если, проклятые, еще не переломили ему ноги, то в любую секунду могут переломить. Я вспотела, как мышь, пытаясь отгрести в сторону землю, она тут же насыпалась сверху на расчищенное место. Того и гляди рухнет еще гори и засыпет меня вместе с этим несчастным. Сознание опасности придало мне не только физической бодрости, но и заставило быстрей шевелить мозгами. Я разыскала несколько досок и закрепила их поближе кторчащему своду — надо сделать так, чтобы можно было его осторожно вытащить, доски пока подержат потолок, а потом потихоньку освобожу из-под завала и ноги страдальца. Только потихоньку, осторожно, одно неловкое движение — и все испорчено. Получилось! Доски попридержали сыплющуюся землю, я опять ухватилась за плечи страдальца и опять потянула. Он от боли потерял сознание, но ноги его теперь были свободны. Нет, не до конца, проклятая перекладина свода наклонилась и свалилась на колени, вызвав новую лавину земли. Холера! — За что? — вдруг снова затянул пострадавший. — Господи, смилуйся надо мной, убери этого дьявола хоть на минуту, о, за что... Бредит или пришел в себя? Разбираться было некогда, и я без того потеряла много времени. — Заткнись, идиот, тебя же спасаю! Я опять потяну за плечи, а ты подопрись руками и подтянись изо всей силы, если не можешь ногами, ну, раз, два, взяли! И в третий раз я ухватилась за плечи пострадавшего. Бредил он или пришел в сознание, не знаю, но послушался меня сразу. А может, инстинкт в нем заговорил? Главное, он подперся руками, поднатужился, я дернула сильнее и вытащила его ноги целиком из-под завала, который тут же снова обрушился вместе с моими досками. К счастью, ему на ноги попало только немного чернозема. Не успокаиваясь на достигнутом, я отволокла его подальше от завала. Бедняга жутко стонал и от боли опять потерял сознание. А я выволокла его в первую каморку и, совершенно обессиленная, уселась на одной из пачек, Не знаю, сколько времени прошло, пока я снова получила способность соображать, и сообразила, что где-то здесь видела кран. Правильно, вот он. Подойдя к крану на все еще ватных ногах, я открутила его. Полилась вода, черт возьми, горячая. И к тому же ржавая. Выбирать мне было не из чего, ждать я тоже не могла, разве что минутку. Эту минутку я думала над тем, почему вода горячая. Наверное, в доме имеется своя котельная. Рабочие нагревают воду, ведь осень на дворе, краски и известка должны сохнуть, да и самим работягам приятнее работать в теплом доме. Господи, да какое мне дело до них? Набрав в ладони теплой коричневой гадости, я вылила ее на голову потерпевшего. Знаю, вода нужна в таких случаях холодная и чистая, ну уж какая есть... Подействовала, потерпевший опять пришел в себя. Теперь, в электрическом свете, я смогла его рассмотреть: худощавое лицо, глубоко сидящие глаза, курчавые волосы, тонкий нос. Вроде знакомое лицо, когда-то я его видела. Вот только когда и где? Езус-Мария, так ведь это же фотограф Миколая! Тогда он был моложе, но я все равно узнала его. На всякий случай заглянула сбоку, чтобы видеть профиль — точно он, недавно выскочил из дома железнодорожника с торбой Миколая в руках, тот самый профиль! Придя в себя, фотограф молча глядел на меня широко раскрытыми глазами в смертельном ужасе. — Где сумка?-страшным голосом прорычала я. — Ты, мерзавец, забрал сумку Миколая! Что с ней сделал? И не говори, что осталась под завалом, убью мерзавца! Мерзавец сделал попытку заговорить, губы дрожали, слова с трудом проходили сквозь стиснутое страхом горло. — Проше дьявола... Я не... Какая-то ошибка... Какое дело дьяволу до сумки? За что пекло на меня ополчилось? Не могу говорить... Воды! Как бы от этой воды он и вовсе не окочурился. Хотя, кто знает. Может, вода поступает в дом из какого-нибудь чистого источника, тут не Варшава, черт с ним, выдержит! Открутив кран, я дала воде стечь. Вскоре вместо коричневой полилась почти прозрачная, хотя по-прежнему горячая. Понюхала — ничем вроде не пахнет. Разыскала на полу почти чистую банку и налила воду. Подойдя к потерпевшему, приподняла его дурацкую голову и дала напиться. Он жадно пил, хотя зубы стучали о стекло, и бормотал: — О Господи, и вода у них горячая, хотя откуда в пекле быть холодной, что теперь, Господи, и так до конца света... Он закрыл глаза, голова со стуком опустилась на бетонный пол. Что ему в голову втемяшилось, .почему вообразил, что находится в аду? Неужели такой грешник? Понимаю, нервный стресс после пережитого, но почему представлять себе именно ад? Ведь здесь же светло, а там должно быть наоборот... — Хватит нести чепуху! — разозлилась я. — Приди в себя, кретин, и попробуй пошевелить ногами, хочу знать, нет ли перелома. Кретин послушно попытался пошевелить ногами и снова жалобно застонал. Но глаза открыть боялся. — Открой глаза, олух! Ты не в пекле! Открой и смотри! Ты еще живой, кретин, но если будешь дурака валять, недолго тебе таким оставаться! Наверное, он очень боялся меня, потому что послушно раскрыл глаза и недоверчиво спросил: — Как это? — А вот так. Ты жив и пока находишься еще на этом свете. Оглядись, узнаешь помещение? — А ты разве не дьявол? — Ах ты!.. Меня, свою спасительницу... — А тогда почему ты такая черная? И страшная? Ага, понимаю, негритянка. — Он приподнял голову и осмотрел подземелье, — Откуда здесь негритянка? На стене за ним четко отпечаталась моя тень. Некоторые из моих бесчисленных косичек выбились из прически и торчали наподобие кокетливых рожек. Так вот откуда у него ассоциации с пеклом! Я еще раз мысленно поздравила себя с удачным перевоплощением. — Случайно я здесь, — проворчала я, — И у меня много другой работы, некогда мне цацкаться с параноиками. Усеки наконец, что только благодаря мне ты жив, и отвечай на мои вопросы, времени у меня в обрез. Какого черта ты явился в этот дом? Он помолчал, потом нагло заявил: — Не скажу. — Тогда я тебя здесь оставлю, и сдохнешь, как пес. Где сумка Миколая? — Дома. В ней я нашел указания... и о том, как пройти сюда из беседки. У меня потемнело в глазах. Значит, в сумке действительно были документы, относящиеся к Павлу! Значит, невзирая ни на что, надо дурака вытащить отсюда, чтобы добраться до чертовой сумки. Тот, наверху, возможно, уже настолько пришел в себя, что поразвязывал все веревки и галстуки, не дай Бог, захлопнет люк в подземелье и навалит сверху ящики и арматуру! А этот идиот не желает говорить, у меня же нет времени на тщательный обыск. Где здесь найти материалы, относящиеся к Павлу? Питомец ада может о Павле ничего не знать, он слишком молод, не стану же я его просвещать... — Ты зачем сюда явился? — строго спросила я. — Забрать то, что может привести полицию к тебе? Можем и забрать, говори — где? Он кивнул головой и, еще не очень хорошо соображая, принялся разглядывать помещение. Его мутный взгляд прояснился, когда остановился на железном шкафу у стены. Не спрашивая, я поднялась с пола и подошла к шкафу. Он был заперт. Обернувшись к идиоту, я заметила, как рука его непроизвольно дернулась к карману брюк. И в самом деле идиот, пытался помешать мне, когда я начала рыться в его карманах. Вытряхнув из них немного земли, сигареты, спички и билеты на автобус, я добралась и до связки ключей. Один подошел к замку толстой, тяжелой двери шкафа. — Вот, открыла, — сказала я, обернувшись к пострадавшему. — Говори, в чем дело? Что в них опасного для тебя? На всех этих бумагах отпечатки твоих пальцев? Ты их все лапал? В глазах идиота метнулась паника. Он что-то вспомнил, на лице отразился панический страх, и он с ужасом, повернулся в сторону подземного коридорчика. — Я это забрал! — пробормотал он. — О Господи, оно осталось там. — И с концами, — безапелляционно заключила я. Ясно, от этого дурня я сейчас ничего не узнаю. А как там первый кретин? Оставив второго, не говоря ему ни слова, бросилась в другую комнату и вылезла через люк в дом. Козий матадор с разбитым черепом оказался на месте. Он явно приходил в себя, шевелил руками и ногами и пытался развязаться. Передо мной встала альтернатива: или его добить, или скорее смыться из этого дома, забирая с собой второго идиота, который, надо надеяться, знал все. Я вернулась к нему. Ну почему жизнь всегда подсовывает мне такие идиотские сложности? — Слушай, котик, — сказала я ему. — На своем хребте я тебя не вынесу. Хочешь спасти свою жизнь — приложи сам усилия. Шевелись же, холера ясная! Котик, по всей вероятности, смертельно перепутался, когда я исчезла, ни слова ему не говоря, ибо изъявил судорожную готовность делать все, что я скажу. Сначала попытался пошевелить ногами и громко застонал сквозь стиснутые зубы, а на лице его выступили крупные капли пота. Мне все-таки казалось, что ноги его не переломаны, но кость треснуть могла. Конечно, и это очень болезненно, но уже не так страшно. Подпираясь руками, он принял сидячее положение. Теперь я убедилась, что его верхняя половина была в порядке, только на голове росла огромная шишка. — По лестнице будешь подниматься с помощью рук и задницы, я тебя подопру. С помощью рук сумеешь, любая обезьяна так делает. Другого выхода нет. Хочешь здесь оставаться — пожалуйста, мне пора отчаливать. Оставаться ему очень не хотелось, и он предпринял поистине сверхчеловеческие усилия, чтобы выбраться из подземелья. Со стонами и проклятиями, надо признать довольно монотонными, принялся несчастный подниматься со ступеньки на ступеньку, главным образом подтягиваясь на руках, ноги волочились за ним. Я деятельно ему помогала. Не по доброте душевной. Какая уж тут доброта! Сорвал мне операцию, теперь вот цацкайся с ним. Нет, не нравился он мне, не стану врать, помогала в собственных интересах. Вытащив из подземелья, я отволокла в прихожую чуть живое это недоразумение и оставила его приходить в себя, а сама опять спустилась вниз. Оказавшись в центральном помещении подземных апартаментов, я встала посередине комнаты и приказала себе вслух: — Думай! Думай, черт тебя побери! Что надо отыскать, что забрать? Что ты должна сделать? Среди всех этих хитрых машин одна наверняка является печатным станком. Попробую методом исключения. Вот это ксерокс и это тоже, а впрочем, черт их знает, может, просто похожи на ксерокс. А это что? Во всяком случае, ксероксы меня не интересовали, они появились позднее, когда Павел уже отошел от этого грязного дела. Что в этой комнате могло быть с ним связано? Запасов бумаги он явно не касался, стопок готовых купюр тоже. Надо искать его рисунки, оригиналы, по которым потом печатались банкноты. Оригиналы должны быть крупного формата. Я отыскала их в углу за шкафами. Большие, не очень тщательно свернутые рулоны. Их было несколько штук, но сейчас некогда разбираться, какой именно из них делал Павел. Свернув рулоны плотнее (я же не собиралась использовать их по назначению), сунула их под мышку. В одном из шкафов обнаружила еще что-то похожее на эскизы, во всяком случае, это не были купюры, и тоже прихватила их с собой. Теперь у меня руки стали полны макулатурой. Эх, не догадалась захватить с собой пакет или сетку! Порывшись в сумке, я раскопала на самом дне рекламный целлофановый пакет, сложенный малюсеньким кубиком. В каком-то магазине между Данией и Германией мне его дали. Очень кстати! В него поместилась значительная часть отобранных материалов, но не все, и я вынуждена была остальные просто держать под мышкой. Матрицы... О них я не забыла. Одну из них Павел держал в руках. Описывая ее, он сказал, что это нечто очень тоненькое, вроде как из алюминия. Где они могли их хранить? Может, вот в этом шкафу? Заперт. Ах, так? Вставив отвертку в щель под дверью, я как следует налегла на нее, и дверца шкафа выскочила из петель. Да, рычаг — это вещь! Правильно я взламывала шкаф, на одной из его полок лежала стопка серебристых тонких листов. С трудом мне удалось согнуть их пополам и тоже затолкать в пакет. Сделала это с большим удовлетворением, ведь на одной из них должны быть пальчики Павла. Кстати о пальчиках. Своих я здесь не оставлю, и не потому, что такая предусмотрительная. Перчатки я надела еще раньше. Черные, тоненькие, они логично дополняли имидж моей негритянки, а вот теперь пригодились и для конспиративной работы. Нет, моих пальчиков здесь не найдут, могу себе позволить шарить вволю. Мне пришло в голову, что я весьма целеустремленно и продуманно уничтожаю средства производства этой преступной шайки. Они оставили все свои станки, материалы, бумагу и прочие причиндалы в полной уверенности, что сюда никто не доберется, что подземный ход из беседки известен только им одним. Об обвале еще не знают. Полиции использовать бы сейчас этот момент внезапности, устроить здесь засаду, переловить всех поодиночке. Где этот чертов хахаль свекрови? Нагруженная до невозможности, я вылезла из подземных апартаменов. — Заткнись! — прошипела я на стонущего страдальца, — Мы тут не одни. Могут услышать. Страдалец раскрыл закрытые глаза и при виде меня нервно вздрогнул. Собственными силами мне его из дома не вытащить, это ясно. К тому же руки заняты вещественными доказательствами, а плечо оттягивает тяжелая сумка, набитая ими же. Придется сделать два рейса, другого выхода не вижу. — Прекрати музыку, перестань канючить! — приказала я. — Страдай молча, враг может услышать. Оставлю тебя ненадолго, сейчас вернусь. — Нет! — шепотом воскликнул раненый. — Не покидай меня! Я пойду с тобой! Даже в пекло, но не останусь здесь! — Как пойдешь, голова садовая? — раздраженно поинтересовалась я и немедленно получила ответ. Пострадавший развернулся к двери задом и начал с поразительной ловкостью, рывками двигаться задом наперед, подпираясь руками, шлепаясь на задницу и волоча ноги за собой. Надо же, молодец! Видя, что я довольна, несчастный преисполнился энтузиазмом и с удвоенной энергией продолжал движение, лишь изредка постанывая сквозь стиснутые зубы. Мы добрались до первого пострадавшего. Он так и лежал, головой на ступеньке, но был в сознании, хоть глаз не открывал. Я нагнулась и услышала учащенное дыхание. Притворяется, мерзавец, что в обмороке, наверняка нас услышал, но не увидел, тряпки с морды сорвать не смог. Ладно, хорошо, что жив и в сознании, я боялась, как бы он еще раз не ударился дурацкой головой о каменные ступеньки. Ладно, пусть немного подождет, надо только выбраться из этого проклятого дома, который преподнес мне столько неприятных сюрпризов. Тем временем человек, которого я считала фотографом Миколая, доехал на заднице до первого пострадавшего, обернулся и замер. — А это кто? — прохрипел он при виде неподвижной фигуры. Я попыталась закрыть ему рот рукой, бумаги выскользнули из-под мышки и засыпали лежащего. Злой рок преследует меня в этом месте, думала, уже кончились неприятности, нет, они на каждом шагу, скорей, скорей наружу! Жестом указав фотографу на лестницу, я принялась собирать с лежащего свои бумаги, потом обогнала взбирающегося с трудом по лестнице калеку, сложила ношу на полу, вернулась к кретину и помогла ему выбраться на первый этаж дома. Нелегко пришлось и мне, и ему. Он понял необходимость соблюдать тишину, даже старался, бедняга, не сопеть, но временами от боли терял сознание, и в таких моментах я действовала негуманно. Думаю, даже мешок с картофелем счел бы, что я дурно с ним обращаюсь. Сейчас мне было не до первого пострадавшего, не знаю, что он чувствовал, о чем думал, ибо не мог не слышать шарканья по ступенькам лестницы. Дотащив попеременно до входной двери весь балласт — и фотографа, и свою ношу, я вспомнила о козе. Нет, это уж слишком! Я осторожно выглянула за дверь. Стоит, холера кошмарная, посередине двора и пялится на дверь! Поджидает! — Сиди здесь и жди! — свистящим шепотом приказала я фотографу. — А почему? — шепотом же поинтересовался он. — Потому! Гляди, что там стоит! Несчастный выглянул и увидел козу. Посмотрел на нее, потом на меня, потом опять на нее, потом опять... Глаза у него закатились под лоб, в общем-то, его понять можно, впечатлений на одну ночь вполне достаточно. Что-то такое подходящее я видела в комнатах... Оставив потерявшего сознание страдальца и свою макулатуру, я пробралась в столовую. Так и есть, у стены свалены старые шторы. Схватив одну, я выскочила во двор, подумав, что мне не хватало только выступить теперь в качестве матадора. Вроде, женщин среди них не было? Я успела подогнать машину к воротам и остановить ее у машины того, с разбитым черепом, а коза все еще пыталась выпутаться из щторы. Помогла своему бедолаге спуститься с крыльца, тут пришлось метнуться в дом за второй шторой, ну и наработаюсь же я сегодня! Бегом перетаскивала я в машину свою макулатуру, пока фотограф на заднице из последних сил пересекал двор. Мы еще были у ворот, когда коза расправилась со второй шторой, но на нас нападать не стала, только глядела издали. Может, ей потребовалось время на обдумывание происходящего? Забросив в машину свою поклажу, я доволокла бедолагу и тоже забросила на переднее сиденье. Ворота мы захлопнули перед самым носом стража, который уже успел прийти в себя. Нам обоим понадобилось какое-то время, чтобы отдышаться. Я отодвинула назад, насколько можно, сиденье с пострадавшим, чтобы он сумел вытянуть ноги. Сквозь зубы он по-прежнему издавал душераздирающие стоны. Потом поинтересовался: — Кто ты? — Тебе какая разница? Скорая помощь, ниспосланная небесами. — А я думал — дьявол, — признался он. — Ей Богу, думал — отдал концы и в ад попал, на растерзание дьявола... Ох. извини, — спохватился он, — я не расист, ничего против негров не имею, но уж очень ты того... И с рогами. — Это не рога, а косички, — пояснила я, делая левый поворот. — А выглядело прямо как рога! А это кто там был? Труп? — Точно такой труп, как и ты. Послушай, давай поговорим по-хорошему. Ты забрал у железнодорожника сумку Миколая. Откуда ты знал, что она там? Фотограф ответил не сразу. — Подглядывал я, — признался он наконец. — Миколай, подлец, втянул меня в грязное дело, я на него ишачил как негр... ох, извини! А потом он настроился пойти с полицией на мировую, и я понял — мне конец. Он ведь, падла, мог запросто подвести человека под монастырь, ему это — раз плюнуть. Слушай, а ты его знала? — Знала. — Ну, тогда нечего тебе объяснять. А я подглядел, как от него эту сумку вынесла девушка, его бывшая симпатия, он с ней давно порвал. Она на машине приехала, пока бензином заправлялась, я успел позвонить... И на своем мотоцикле-за ней. На вокзале я видел, как она сперла чужую сумку, и сразу понял — не Миколая, другую. Ну я и стал дежурить на вокзале, охотиться за сумкой Миколая. Видел, как дежурный из камеры хранения забрал ее домой. Там я выдал себя за посланца той девушки, он мне сумку и отдал. Я обратила внимание на то, как он слегка запнулся, когда сказал «успел позвонить». Потом, пытаясь замаскировать вырвавшуюся фразу, заспешил и старался обратить мое внимание на другие детали. Ладно, сейчас не стану об этом расспрашивать, всему свое время. — Остальное мне известно, — сказала я. — Что было в сумке? — Улики против меня. И бумажка, где написано было, что остальное спрятано в подвале этого дома, тут они себе малину устроили. Ну я и приехал поискать, в бумаге вычитал про подземный ход из беседки. — А звонил ты кому? — безжалостно спросила я и, прежде чем он успел ответить, сама догадалась, — Эти два бандита со свертком, завернутым в брезент, были от тебя? Ну, те, что затеяли потасовку с дежурным камеры хранения? По всему чувствовалось, что фотографу очень не хотелось об этом говорить, но стрессы, испытанные за последний час, явно ослабили его силу воли и способность сопротивляться. — Это был мой брат, — признался он. — Я договорился с ним. — Их сверток был завернут в брезент. Где они его взяли? — Они не брали, брезент был у меня. Я его взял у Миколая, еще летом. Все понятно. В спешке схватили первое, что подвернулось под руку, Подвернулся брезент Миколая, Если бы не знакомый брезент, наверное, ничего бы и не было. Никакие подозрения не зародились бы в моей душе, не стала бы я отбирать сумку, бить головой в живот. Черт бы побрал все на свете идиотские стечения обстоятельств! — Как же они успели? — С Познанской недалеко. Я на Познанской живу. Вспомнила я, как тыкалась во все углы вокзала в поиске камеры хранения. За это время они десять раз успели бы доехать, ничего удивительного. А если еще вспомнить, как отдала сумку дежурному, как попросила у него жетончик, как звонила, висела на телефоне! Как полгода потом торчала у камеры хранения, решая, что теперь делать... С Жолибожа успели бы доехать, не то что с Познанской. — Ладно, что было дальше? — Ты сама, похоже, все знаешь. Нашел я беседку, пробрался в туннель... — ...и тебе на голову свалилось перекрытие. — Не сразу. Влез я в туннель, значит, через беседку, добрался до мастерской, взял что надо и хотел вылезти через люк в погребе, в дом. Не смог, люк не смог открыть. Пошел обратно тем же самым путем, через туннель, и тут как обрушится! Я отскочил назад, поэтому меня не совсем засыпало. А долго я там лежал? — Зависит от того, когда пошел. Сразу? Как только забрал сумку? — Почти сразу. — Тогда не очень долго. Часа два-три. Получается, я поехала сюда через час после того, как ты заявился. Моему собеседнику с каждой минутой становилось хуже, он едва мог сидеть. Я велела сообщить его домашний адрес. Вообще-то следовало бы отвезти его прямиком в больницу, но уж очень мне нужна была сумка Миколая. А от Познанской до Хожей, где больница, рукой подать. — Спасла я тебе жизнь или нет? — поставила я вопрос ребром. — Спасла, факт. Просто чудо... — Так вот, отдашь мне за это сумку Миколая и считай, мы квиты. У тебя сейчас в квартире этот самый братец? — Да нет, я живу один. Он только ждал у моего телефона. — А сейчас его там нет? — Сейчас там никого нет. — Очень хорошо. Сделаем так. Подъедем к твоему дому, ты дашь мне ключи от квартиры, я поднимусь, возьму сумку, а потом отвезу тебя в больницу. И никому обо мне ни слова. Ну, если будет нужда, скажешь, какая-то незнакомая негритянка, а впрочем, говори что хочешь. Ты сильно замешан в деле с фальшивомонетчиками? — Как тебе сказать? Может, и порядочно. Я им цвета подбирал. Заставили меня, мерзавцы, силой. Я ведь чем раньше занимался? Голых снимал, когда у нас порнография еще была под запретом, и, как последний дурак, последний кретин, попался! Побоялся их шантажа, они каким-то образом получили мои пленки, негативы, грозились посадить за решетку, и я, как последний дурак, как... — Об этом ты уже говорил! — А что я теперь буду делать? Все мои негативы остались в туннеле, землей засыпаны... — Очень хорошо, пусть там и лежат. А что лежит на заднем сиденье моей машины? Эти бумаги я выгребла из шкафа. — Должно быть, улики против других. Ведь тот подонок, который сейчас делом заправляет, держит всех в руках. Значит, ты их забрала? Очень хорошо! — Так это он купил дом? — Не такой он дурак, подговорил другого, если что и обнаружат в доме противозаконного, другой и будет отвечать. — А почему все осталось как раньше? Приходи и снова печатай денежки. Никто не сторожит, вдруг украдут? — Ведь очень хорошо законспирировано, никто и не найдет. Кому придет в голову, что под подвалами есть еще один этаж? А производство приостановили до лучших времен, видала, сколько этого добра наготовили? Надолго хватит. Про ход из беседки вообще мало кто знал, я бы тоже не нашел, если бы не указания в сумке Миколая. Не только было написано, но и нарисовано. До улицы Познанской осталось совсем немного. Надо успеть расспросить об остальном. — А в этом доме ты никогда не был? — Был как-то раз, но меня везли на машине и позаботились, чтобы я не увидел куда. В доме сразу в погреб загнали, я и не разобрался, где это. И заставили работать. Цвета я им подбирал, да я тебе уже говорил. Не волнуйся, придет время, опять возьмутся бумажки штамповать. —А ты знаешь этих людей? Их фамилии, адреса? — Теперь уже знаю, через Миколая. Слушай, а мне в больнице ноги не отрежут? — вдруг забеспокоился он. — Пошевели пальцами. Можешь? — Вроде могу. — Значит, только придавило или кость какая треснула. — Боль жуткая... —Считай, Господня кара за дурость. Этот дом, что ли? — Этот. —Давай ключи. Он сунул руку в карман, скривился от боли, извлек ключи и вдруг отдернул руку. — Ты чего? — Знаешь, а ведь я те бумаги сжег. — Что? Какие бумаги? — Ну те, что были в сумке Миколая. Все, что могло гореть, взял выгреб из сумки и сжег над унитазом. Пепел туда спустил. Доллары там были, фальшивые наверное, фотографии, что я сам делал. Разные записки, фотографии, да я не разбирал, все подряд сжигал. Одну только бумагу и прочел, ту самую, в которой Миколай описал дом в Поеднане, как найти, как из беседки пройти. Я несколько раз прочитал, выучил наизусть и тоже сжег. Остались только матрицы. В жутком волнении слушала я этот хаотичный рассказ, не зная, радоваться или огорчаться. Конечно, записи Миколая были бы бесценны для полиции, ну да что уж теперь. А при чем здесь матрицы? Ведь матрицы же у меня с собой. — О каких матрицах ты говоришь? — Медные матрицы, чтобы с них печатать. И нумераторы. Не знаю, как Миколаю удалось это у них свистнуть, похоже, старые. Одна из них алюминиевая, на сто долларов... Я вздрогнула. — И это осталось в сумке? У тебя дома? — В сумке. Времени было в обрез, ими я не стал заниматься, сунул в шкафчик в прихожей, за обувью спрятал... Врал он или говорил правду, я все равно проверить не могла. Хотя многое я так себе и представляла. Нельзя терять времени. Оставив фотографа в машине, я поднялась в его квартиру, нашла в шкафчике за обувью сумку Миколая, и камень свалился с души. Не соврал! В сумке и в самом деле что-то осталось, и она по-прежнему была очень тяжелая. Бумаги, которые сжег фотограф, облегчили ее лишь немного. Потом я подошла к телефону. — Примите к сведению, я говорю серьезно, — начала я свое сообщение в полицию. — В одном из домов поселка Поеднане, в четырех километрах за Тарчином, в доме, где ремонт, лежит человек с разбитой головой. Двигаться он не может. Если ему не оказать медицинской помощи — помрет. А у нас никто не может так оперативно оказывать помощь, как полиция. Привет! И я выключилась. Поскольку мое сообщение явно записывали на магнитофон, говорила я почти шепотом. По шепоту голос трудно опознать. Не назвала я полиции своей фамилии, хотя там успели рявкнуть: «Фамилия!», не сказала ни словечка о подземных апартаментах и их интересном содержании. Не стоит пока. А вдруг я чего-то не учла и мне придется опять нанести туда визит. С сумкой в руках поспешила я к машине, отвезла жертву собственной глупости на Хожую, остановилась у приемного покоя больницы. Отдав ему ключи, я подошла к дежурному приемного покоя и заявила, что привезла жертву несчастного случая. На заданный мне вопрос поспешила ответить отрицательно. Нет, это не я наехала на несчастного, ноги ему повредили без моего участия, я же благородно лишь доставила его в больницу. Санитары с носилками спустились к машине, пострадавший подтвердил, что не я виновница его несчастья, я дождалась, чтобы его переложили на носилки, и поспешила убраться восвояси. Полночи заняло у меня изучение трофея. Начала я с рисунков. Сто долларовых купюр было две, несомненно, лучшая из них была делом рук Павла, да беда в том, что я не в состоянии была определить, которая из них лучшая. На всякий случай я уничтожила обе. Уничтожать я могла с удобствами, не то что глупый фотограф. В квартире тетки был камин. Наверно, его давно не топили, тяга была та еще, в комнатах изрядно надымило, но шедевры фальшивомонетного искусства уничтожить удалось. К сожалению, матрицы не сгорали. Пришлось их сначала выстирать в ванне с горячей водой, с щеткой и мылом, терла я их изо всех сил, а потом кулинарными ножницами разрезала на мелкие кусочки. Не все, только самые старшие, времен Павла, остальными пока не занималась. Покончив с этим и отдыхая после трудов неправедных, я призадумалась. Что я сделала? Уничтожила следы преступления, вещественные доказательства, которым нет цены. Полиция очень не любит таких вещей. И если я даже выброшу и развею по ветру пепел из камина, в случае чего не так уж трудно будет установить связь между алюминиевыми обрезками и моими кулинарными ножницами. Значит, мелкие кусочки алюминия надо выбросить куда подальше, нет, ближайший бак для мусора не годится. И ножницы лучше всего бросить в Вислу... И теперь уже никого я так не жаждала увидеть, как мою обожаемую свекровь и ее полицейского хахаля. Весть о нечистой силе, которая появилась под Тарчином и бесчинствует там, совершенно случайно с быстротой молнии домчалась до капитана Фрельковича. Дело в том, что, опять же совершенно случайно, в тарчинском отделении полиции оказался один из ближайших сотрудников капитана, сержант Рудальский. По личному делу. Ведь даже в полиции случается, что кто-то из ее состава получает вдруг свободный день и тогда занимается своими сугубо личными делами. Вот тот сотрудник и занимался. В городе Радоме. Оттуда он возвращался на служебном мотоцикле, а в тарчинскую комендатуру полиции заехал к корешу за яблоками. Тесть Кореща выращивал их в собственном саду. Отличные яблоки! Приехав с полной сумкой этих отличных яблок к себе, в родную комендатуру, полицейский принялся угощать сотрудников, а заодно и рассказал о том, какой странный звонок поступил к тар-чинцам, когда он у них сидел, беседуя о том о сем, пока ему насыпали яблоки. А поскольку он был на мотоцикле, он и подвез дежурного оперативника в Поеднане, к ремонтируемому дому, хотя полицейские не очень-то поверили анонимному сообщению. Рудальский вместе с тарчинским полицейским зашел в названный дом, действительно обнаружил пострадавшего и даже выслушал его первые сбивчивые показания. И вот теперь утром рассказывал обступившим его коллегам, бодро хрустящим яблоками: — В общем-то он с виду вроде нормальный, только умом тронулся. Всю дорогу твердил, что в том доме нечисто. Сначала, еще во дворе, нечистая сила явилась ему в образе огромного ужасного козла, не допускала к двери... Что касается козла, очень может быть, читал я, что дьявол в виде огромного козла участвовал в шабашах на Лысой горе, когда туда колдуньи на метлах слетались, так он их... того, обслуживал в эротическом, значит, плане... Особенно ночью. — Вы что, еще не протрезвели после вчерашнего отгула? — сурово поинтересовался капитан. — Да нет, пан капитан, я только повторяю то, что этот пострадавший наплел, ассоциации у него правильные. А потом та же нечистая сила явилась ему и в доме, уже форменный дьявол, фигура человеческая, не козел, черный и с рогами. Вот только пола неопределенного, он больше склоняется к женскому. — Кто склоняется? — не поняли коллеги. — Ну, этот, с разбитой головой. — Значит, дьяволица ему явилась, — поучающе констатировал подпоручик Вербель. — Может, и дьяволица, да тот всю дорогу называл его дьяволом. Бедняга до того перепугался, снова увидев дьявола, что бросился наутек, споткнулся на ступеньках лестницы и раскроил себе череп. Не берется утверждать, что это дело рук дьявола, может, тот к нему и не прикоснулся, а, может, воздействовал своей дьявольской силой. А потом связал бедолагу, лицо тряпьем обмотал и при этом еще, скотина, дьявольски хихикал. И опять подпоручик Вербель вставил свое замечание: — Все правильно, как же ему еще хихикать? — Может, хватит мне морочить голову? — рассердился капитан Фрелькович. — Какого дьявола... тьфу! Какого черта вы мне всю эту чушь рассказываете, время отнимаете? — Да потому, пан капитан, что когда этот пострадавший в нервах рассказывал нам о нечистой силе, вырвалось у него одно такое словечко... Вот я и решил обо всем в подробностях рассказать, кто знает. — Какое словечко? — Плетет, значит, он чушь о нечистой силе, — продолжал ободренный Рудальский, — о Лысой горе, о проделках дьявола, о том, как нечистая сила только и ждет, чтобы заполучить душу христианскую, а уж сколько от нее вреда людям... Найдет человек, скажем, клад, протянет руку к золоту, а оно в пыль обращается. Или какие драгоценности, вмиг подделает, одни фальшивки в руках останутся. Вот меня, пан капитан, эти фальшивки и насторожили. Может, так сболтнул, говорил точно в бреду, но ведь сказал? Где, бормотал, фальшивки, там и дьявол с рогами! А когда в сознание пришел, я пробовал его насчет фальшивок порасспросить, так он ото всего отперся. В бреду, говорит, чего не наплетешь, за это, — говорит, я не отвечаю, знать не знаю ни о каких фальшивках, ничего такого, говорит, я не говорил. Только на дьяволе настаивает. В двух обличьях. Один, значит, в виде козла во дворе, другой — черной дьяволицы в доме. Ну и тут приехала вызванная нами «скорая помощь», надо было его скорее в больницу доставить. — А что за человек, ты узнал? — А как же! — обиделся Рудальский. — Рощи-ковский, владелец дома. Купил старую развалюху и принялся ремонтировать дом. — А зачем он туда ночью явился? — Не совсем ночь, теперь рано темнеет. Явился посмотреть, что ему там наремонтировали, засветло, говорит, не мог. Но ничего не посмотрел, дьявол помешал. Этот Рощиковский еще сказал, что слышал, будто и в самом деле там нечисто, да купил дом, решил, пустяки все это. Когда его санитары забирали, опять впал в забытье и грозиться стал: «Я ему еще покажу!». — Кому? — Не уточнил, пан капитан. Я думаю — дьяволу, кому же еще. — Где Яжембский? — бросил капитан в пространство. — У себя, наверное, — ответил подпоручик Вербель, догадавшись, что вопрос обращен к нему. — Немедленно вызовите! Через несколько минут явился подпоручик Яжембский, и ему пересказали сообщение о нечистой силе. Вот кто проявил к ней живейший интерес, будто рассказ о сверхъестественных явлениях — самое желанное для офицера полиции, будто сам давно мечтал поучаствовать в каких-нибудь шабашах. Связались с тарчинским комиссариатом, те сообщили, что вопрос с первым из дьяволов уже выяснен. Действительно, у одного из хозяев в деревушке, рядом с поселком Поеднане, есть черная коза, страсть бодливая. Да нет, не до смерти бодает, так, шутит себе, поиграть любит. Привязывали, конечно, но тогда она перестает доиться, а это коза молочная. Яжеыбский задумчиво сказал: — Молочный дьявол — явление редкое. Надо съездить, посмотреть. Кто знает? Ведь известно, что денежки фальшивомонетчики печатали где-то под Варшавой. — Под Варшавой, а это уже за Тарчином, — возразил подпоручик Вербель. — Можно считать, под Варшавой, не под Гданьском же! Черт его знает, может, и там. — Вот уж черт-то наверняка знает, — ехидно заметил школьный товарищ. — Нечего ехидничать, лучше поезжай со мной. — Правильно, поезжайте вместе и оставьте меня в покое с вашим дьяволом, — сказало начальство:-А еще бы мне хотелось знать, куда поде-вался Сдунчик. Поселился, что ли, на веки вечные в этом Константине? И вообще, что за холерное дело такое, все из рук валится, какие-то осложнения на каждом шагу, вот еще нечистая сила подключилась. Того и гляди я тоже увижу дьявола во плоти, хоть череп у меня пока в порядке, А предупреждали меня коллеги, предупреждали, это все она, Хмелевская. Если уж как-то причастив к делу — такого наворотит, что спятить можно. —А которая из Хмелевских? — попытался было уточнить подпоручик Вербель, но взглянул на начальство, и его как ветром сдуло из комнаты. Прибыв на место в Поеднане, оба подпоручика застали строительную бригаду в полном составе. Сначала они осмотрели все, что оказалось им доступно, потом поинтересовались, где же хозяин этого дома, и без труда выяснили, что лежит в больнице. Прежде чем повидаться с пострадавшим, Яжембский решил посмотреть на нашумевшую черную козу. Ее хозяин не стал скрывать животное, оба могли насладиться его видом сколько хотели. Потом неведомая сила заставила подпоручика Яжембского вернуться в подозрительный дом и еще раз осмотреть подвал, в котором явился нечистый дух хозяину дома. При первом осмотре подвал никакого интереса у следователей не вызвал. При втором они пустили в ход мощный рефлектор, ибо окошечко под потолком, как и жалкая запыленная лампочка на потолке, давали слишком мало света. И они увидели. — Гляди — -воскликнул подпоручик Вербель. — По полу явно что-то волочили, след в пыли остался. Погляди, говорю, очень странно это выглядит... — Сейчас погляжу, — отозвался из-за кучи досок, стоящих в углу комнаты, школьный товарищ. — У меня тоже.., точно, кто-то в паутине недавно запутался, всю порвал. Бедный паук! — Ты там не спятил? — Нет, гляди, как торопится сплести, новую, как старается. Паучище, что твоя лошадь! Как работает, стервец! Одно загляденье! Да ты сам полюбуйся. Подпоручик Вербель не — выдержал, покинул следы на полу и отправился любоваться на паука. И в самом деле, было на что посмотреть. Паук был просто гигантский и работал как зверь. — Интересно, чем он здесь питается? — неожиданно для себя заинтересовался Вербель. — Мухи сюда не могут залететь. — Может, через окно залетают, — ответил коллега. — Во всяком случае, чем-то же питается, раз не сдох с голоду. И в такой прекрасной форме! Довольно долго оба подпоручика с уважением наблюдали за тонкой, артистической работой мастера, у которого дело шло споро, без сучка и задоринки. Паук испускал из себя тончайшую нить, которая незаметным образом тут же превращалась за его спиной в знакомый филигранный узор. Он восстанавливал наружные окраины своего царства, внутри все было в порядке, и похоже, над созданием этого царства трудились целые столетия бесчисленные поколения вот таких работяг. — Слушай, — вдруг сказал подпоручик Вербель, — где хозяин видел своего дьявола? В подвале, я знаю, а не в этом ли углу? Кто-то мог на спине унести часть паутины вот этого нашего труженика. — Ты что, думаешь, он и в самом деле видел черта? — Думаю, что тот, кто спрятался в этом углу, был явлением материальным, никак не потусторонним. — Действительно, лампочка еле светит, в комнате темновато, мог и спрятаться вечером. И сидеть до посинения. Зачем же вылез? — Этого я не знаю. А если прятался, то только здесь. — Да, в остальных углах паутина в полном порядке, — заключил Яжембский, убедившись в этом. — Ну теперь пошли смотреть на мои следы. С трудом оторвавшись от феноменального паука, следователи перешли к изучению следов на полу. Вербель обратил внимание не только на дорожку, проложенную по пыльному полу, по которой будто что тяжелое волочили, но и на странные следы по обеим сторонам этой дорожки. — Очень похоже на след ладони человека, — сказал он, приглядевшись. Интересная мысль, следовало заняться этим вплотную. Оба принялись самым тщательным образом изучать странные следы, подсвечивая рефлектором под разными углами. К. сожалению, уж очень много накопилось на подвальном полу и старого мусора, и столетней пыли. и всевозможных наслоений позднейших времен. Наконец Яжембский решился: — Да, ты прав. Очень похоже на то, будто кто-то ехал по полу на заднице, подпираясь руками, Инвалид? — А вот это пусть решают специалисты, ясно же, надо вызвать экспертов. Опечатаем помещение и пошли отсюда. А потом уже станем думать, нужен нам этот инвалид или нет. Длительное пребывание в погребе, где являлась нечистая сила, не доставляло особенного удовольствия, поэтому оба молодых человека с удовольствием его покинули и вышли во двор. Тут дышалось легче, сад, хоть и заросший, но все-таки зелень, и они с видимым облегчением закурили, глядя на сад и отдыхая от трудов праведных. И тут заметили, что в одном месте в саду кусты росли как-то криво. Подошли поближе и обнаружили странное явление: земля под кустами осела, вроде как провалилась, и не только под этими кустами, но и немного дальше, вдоль узкий полосы. Густая трава, заросли бурьяна и лопухов, старые кусты колючих одичавших роз и крапива в рост человека не позволяли изучить странное явление поближе. В других же местах сада и кусты, и заросли сорной травы росли в принципе нормально, прямо. Пройдя вдоль непонятного углубления в почве, длинного и узкого, оба подпоручика пришли к выводу, что почвенный катаклизм произошел совсем недавно и им следовало бы заняться особо. — Я бы это раскопал, — не очень уверенно высказался подпоручик Яжембский. — Я бы тоже, — согласился его коллега. — Хотя и сам не понимаю — зачем, поэтому давай пока без шума. — Придется испрашивать разрешения у владельца. — Говорят, он все еще не в себе. — Тогда у его жены. — Это можно. Вызвали группу экспертов, а поскольку она приехала бы не раньше, чем через полчаса, решили за это время съездить в больницу, навестить хозяина злополучной виллы. Доктор разрешил им побеседовать со своим пациентом, только просил его не очень утомлять. Поэтому подпоручик Яжембский сразу взял быка за рога: дать разрешение на раскопки в саду своего дома. Пациент, не задумываясь, разрешение дал и даже подписал нужную бумагу, не читая ее. На этом посещение больного закончилось. Следователи подъехали к дому в Поеднане одновременно с бригадой экспертов. Сначала все вместе прошли в подвал. Специалисты подтвердили: целостность паутины в углу за досками нарушила фигура человека ростом от метра шестидесяти до метра шестидесяти пяти. По полу подвала проехалась тоже человеческая фигура, волоча за собой ноги, ехала на заду, подпираясь руками. Потом та же фигура точно таким же образом преодолела ступеньки на первый этаж и подъехала к входной двери. А вообще людей было двое, один, значит, передвигался на заднице, второй, скорее всего женщина, двигалась нормальным образом. Женщину заставили предположить следы дамских туфель на каблуках, ну и рост того, кто прятался за шкафом и повредил паутину. Больше всего следов отпечаталось приблизительно в центре комнаты, а также возле стены, и дело представлялось таким образом, будто эти два человека там материализовались из воздуха. Короче — они не входили в помещение, зато вышли. — Вы не ошибаетесь? — переспросил подпоручик Вербель. — Не могло быть наоборот — вошли, но не выходили? И здесь исчезли. — Исключено — -авторитетно заявили опытные эксперты-криминалисты. — Направление движения совершенно однозначно диктуется характером следов. Никто сюда не входил! То есть, не совсем так. Потом входил, а именно женщина. Вот, смотрите, вот здесь вошли дамские туфли на высоком каблуке, — вот она зачем-то полезла в паутину. Я говорю о женщине, если это не переодетый мужчина. А вот другой... другое, мы не знаем его пола, так вот, то другое отсюда вылезло, а сюда не влезало. — Так откуда же оно здесь взялось? — А вот это уже вы должны выяснить. В этот момент один из экспертов подозвал всех к себе. — Вот тут что-то есть, — сказал он, топая по полу, — вроде там, под полом, еще один подпол, выходит, в доме подвалы двухэтажные. Да только как туда пробраться, не знаю, сколько ни смотрел, не могунайти люка. Хитрая штучка! И тут подпоручика Яжембского осенило: — В огороде, помнишь, вроде ложбина? — толкнул он в бок подпоручика Вербеля. — Что, если сначала там раскопать, а вдруг... — Копать в саду ты все равно не начнешь без согласия Болека, — сказал тот, имея в виду капитана фрельковича, — без него людей не пришлют. Разве что мы сами возьмемся за лопаты, но у меня со временем плохо. — У меня тоже. Ладно сделаем все путем: вернемся, доложим начальству, оно даст распоряжение, и завтра приступят к раскопкам. — Завтра! — возмутился Вербель. — Нам же показалось, что там земля просела недавно. А если обвал и там кто-то лежит, присыпанный ? Свежая мысль заставила действовать оперативно, и уже ближе к полуночи шестеро дюжих полицейских почти кончали раскапывать заваленный подземный коридорчик. Даже капитан Фрелькович не выдержал и тоже приехал на раскопки, хотя они к его делу об убийстве уж никак не относились. Теперь уже не оставалось сомнения в том, что из такой невинной на вид, старинной, почти разрушенной беседки подземный ход вел прямо в подвальное помещение дома. Эксперты следственной бригады тоже могли похвастаться успехами. Изрядно поломав голову, они таки нашли механизм, который открывал люк в полу. Подземные апартаменты, в которые сначала проникли через раскопанный туннель, привели подпоручика Яжембского в состояние полнейшей эйфории. В подземелье он ворвался, как тайфун, от счастья совсем потерял голову, с ним просто невозможно было говорить — все равно ни слова не понимал. Казалось бы, его радость достигла предельной силы, но это только так казалось. Предельной силы она достигла в тот момент, когда ему доставили обнаруженную в раскопанной земле большую пластиковую сумку, битком набитую вещественными доказательствами. Ответственность за ремонт дома нес прораб. Это был спокойный уравновешенный человек, с чувством собственного достоинства и весьма неглупый, В выполнении графика ремонтных работ он был заинтересован кровно и прекрасно ориентировался в том, насколько полиция может ремонт приостановить, а в чем этому ремонту может не помешать вовсе. Не пожалев личного времени, он остался после работы, так сказать на сверхурочные, и издали наблюдал за ходом раскопок. Прораб с умеренным интересом отнесся к факту наличия подземного хода, не торопясь прикончил четвертую бутылку пива, а для откровенностей выбрал себе капитана, безошибочно вычислив его как главного среди полицейских, хотя тот и держался в сторонке, якобы безучастно наблюдая за ходом работ, а все офицеры полиции были в гражданской одежде. —Я не торопился с признаниями, — спокойно сказал прораб, — видел, у ваших хватает работы, но теперь самое время сказать — негритянка сюда приходила вчера. Ни с того ни с сего заявилась. Может, это для вас важно? Моментально прораб стал центром внимания. Интереса к его сообщению ни подпоручик Вербель, ни даже сам капитан даже не пытались скрыть. Прораб чистосердечно рассказал обо всем подробно: явилась такая, совсем черная, сказала, от проектировщика, по кухонному оборудованию и вентиляционным установкам, надо, дескать, на месте посмотреть. А его, прораба, никто не удосужился предупредить о визите такой важной особы, к тому же столь экзотичной. Он, прораб, не в темя битый, негров в своей жизни повидал немало, но когда в воротах внезапно появляется такое... как бы это сказать?.. экзотическое и скалится на тебя, а потом оказывается, что еще по делу явилась... Нет, надо предупреждать. Да, представилась, да разве ихние имена запомнишь? Какая-то Бамба Мбаба или что-то в этом роде. Да нет, по-негритянски он, прораб, не умеет, по-польски говорили, она немного лопотала. Ну, значит, осмотрела, что ей требовалось, даже измерила и в книжечку записала и пошла себе. А вон туда, в сторону деревни. Франеку, плотнику нашему, очень хотелось посмотреть на ее тачку, так он за ней пошел, да только она куда-то задевалась. — Тачка или негритянка? — Обе, наверное, оставила машину далеко. Ну, он и вернулся, нечего баклуши бить, у меня с дисциплиной строго! — Ну, с дьяволом женского пола вопрос ясен, — облегченно вздохнул подпоручик Вербель. — Может, она у фальшивомонетчиков распространителем работает, фальшивые зелененькие в слаборазвитые страны поставляет? — Довольно молодая, — добавил прораб. — Молодая или старая, это для нас значения не имеет... Оказывается, прораб еще не закончил свои показания: — И такая, знаете, не очень страшная, я бы сказал, даже немного красивая, вернее, симпатичная. Пан следователь, я вам сейчас все как на духу рассказал, потому как чувствую себя немного виноватым, что чужого человека на вверенный мне объект впустил, то есть нельзя сказать, что впустил, все время сам с ней был, глаз с нее не спускал, так что сделать она ничего не могла, и если что — я не виноват. Главное, уж очень неожиданно она появилась. Говорю вам — как увидел ее в воротах, подумал, чудится мне это: черное, пестрое, а на черной морде только глаза и зубы блестят. — Никто вас ни в чем не винит, — успокоил прораба капитаНг отпустил успокоенного свидетеля и обратился к Вербелю: — Может, ты и прав. Приехала за партией товара, не знала о последних событиях. Что наш Янек там нашел? — Пока не знаю. — Ты же был с ним, слышал. — Слышал о сокровищах Али-Бабы и прочую чепуху. Подождем, пока первое впечатление уляжется, человек придет в себя. Внезапно вспомнив о втором воплощении нечистой силы, капитан решил и об этом расспросить прораба, который явно понравился ему как свидетель своей рассудительностью и трезвым подходом к происшедшему. Еще бы, после того, как предыдущий, то есть владелец дома, знай твердил о нечистой силе. Разыскав прораба, капитан спросил: — А что вы можете сказать о козе? Могла она во двор проникнуть? — Очень даже свободно, Забор, правда, вокруг дома довольно прочный, ну да уж она себе обязательно какую-никакую доску рогами подденет и пролезет. Нам уже и приколачивать надоело, тем более что приходит она, когда я рабочих увожу, а уж сторожит получше иной собаки. Мы и перестали ее гонять, пусть себе зверушка тешится. Тут во дворе появился подпоручик Яжембский, и капитан, поблагодарив, отпустил свидетеля. От Янека Яжембского исходило сияние, к груди он прижимал целую груду самых разнообразных предметов: картонные папки, несколько пластиковых пакетов с землей и чем-то еще, кучу бумаг, вещевой мешок и многое другое. Подойдя к капитану, он попытался показать ему наиболее ценные из своих трофеев, но это оказалось трудно сделать. Доставая одно, он ронял другое, нагибался, подбирал с земли и опять что-то ронял. Капитан понимал волнение младшего коллеги, который после нескольких лет поисков нашел наконец необходимые вещественные доказательства преступной деятельности фальшивомонетчиков, И когда у подпоручика Яжембского от волнения вывалилась из рук вся груда вещдоков, он присел рядом с молодым офицером на корточки и принялся разбирать вместе с ним бесценные материалы. Вышел во двор подпоручик Вербель, увидел коллег и, немного поколебавшись, присел рядом с ними. — Именно в этом доме был приостановлен обыск, помните, я рассказывал? — с триумфом объявил Яжембский. — Ну и сами видите. Минутку, где оно? Вот, глядите! Наверное, уже выносил, так подземный коридор обрушился, — Ну и как ты считаешь? Продолжают печатать или перестали? — Печатали до последней минуты, больше я не успел... Это такое сокровище, что и сказать нельзя! Хочу немедленно заняться им, двенадцать лет искали, о такой удаче и мечтать не смели... Вы тут выясняйте что хотите, меня это не касается, то есть касается, конечно, но там биллионы в фальшивой валюте, мне не унести, надо вызвать грузовик, лечу за подмогой, а это из рук не выпущу, вы как знаете, а я... Поднявшись, капитан решительно приказал подпоручику прекратить! Прекратить служебную истерику, а он, капитан, своей властью освобождает, его, подпоручика, от дальнейшего участия в осмотре места происшествия и разрешает вернуться в комендатуру. Подозвав водителя служебной машины, он тихонько приказал ему проследить, чтобы по дороге в комендатуру подпоручик из машины не выходил и ни во что не ввязывался. Затем капитан вызвал подкрепление, ибо для опорожнения подземелий требовалось много рабочих рук и транспортных средств. Подпоручик Вербель взял на себя поиски дьявола. С черной козой познакомился лично и все про нее разузнал. Не так просто было найти вторую ипостась нечистой силы — таинственную негритянку. Естественно, начал с проектанта, солидного предпринимателя, якобы направившего к заказчику своего представителя в лице экзотической дамы. Проектант неизвестно почему был оскорблен до глубины души бестактными расспросами офицера полиции и скандальным голосом доказывал, что он фирма всемирно известная и дело имел только с белой расой. Что же касается кухни в доме пана Рощиковского, то он, проектант, ее даже и не проектировал, потому что пани Рощиковская пожелала оборудовать ее по своему вкусу. Пока Вербель поверил ему, да и внутреннее чувство подсказывало, что проектант не врет. Узнав, что жена владельца находится при пострадавшем муже в больнице, он поехал в больницу. Мог, конечно, вызвать пани Рощиковскую и в комендатуру, да не хотелось тратить время на формальности. Здоровье пострадавшего владельца подозрительного дома за ночь окрепло, врач уже не ограничивал время беседы с ним. На предмет кухонного оборудования сказать ему было нечего, он кухней совершенно не интересовался и ничего не знал. А про ванну полицию не интересует? Вот про ванну он, Ропщковский, многое мог бы сообщить компетентным органам, может, наведут наконец порядок с этими грабителями и обманщиками. Бешеные деньги заплатил он, Рощиковский, за оборудование ванной комнаты, а оборудования нет как нет, водят за нос его, Рощиковского. Только вот вчера поступила часть арматуры, он и отправился ее посмотреть, прораб позвонил, хаял. Из-за арматуры и поехал. И вот видите, пан капитан... не капитан? Скажите, пожалуйста, а выглядите совсем, как капитан! И вот видите, пан поручик, что из этого вышло! Сидящая рядом жена не выдержала: — Я тебе говорила, чтобы поехал пораньше! Пока там еще рабочие были. Прямо не знаем, что делать, пан поручик. Может, купить проклятую козу и к мяснику отвести? — Ну как ты можешь так говорить, коханая? Как же можно — к мяснику? Нет, я на такое никогда не пойду. Подпоручику Вербелю с трудом удалось прекратить супружескую дискуссию о черной козе и перевести разговор на кухонное оборудование. Эта тема жену тоже интересовала. Да, кухней в собственном доме она намерена заняться лично, ни один мужик, будь он мужем или дипломированным проектировщиком, в кухнях не разбирается, и нечего им соваться не в свое дело. Пока что, однако, она еще не приступила к делу, переговоров не вела ни с какой фирмой, а уж тем более с негритянской. Пока что она, жена, дальше просмотра каталогов не продвинулась, у нее множество всевозможных проспектов, главным образом шведских и французских, ей больше нравятся шведские, они... Что? Нет, ни о какой негритянке она понятия не имеет. Разве что... И осененная вдруг вспыхнувшим подозрением, жена сурово глянула на мужа. Та же мысль пришла в голову и подпоручику Вербелю, и он тоже с интересом поглядел на пострадавшего. Однако на пострадавшей физиономии последнего не выразилось ни малейшего замешательства, и он лишь пожал плечами, к счастью, не пострадавшими. — Я предпочитаю блондинок, — сказал он, адресуясь к подпоручику, настоящих, таких, как моя жена. На черных даже не взгляну, а крашеных за версту распознаю. Уж в чем-чем, а тут меня не обманешь! И такая искренность прозвучала в словах потерпевшего, что следователь понял — здесь ему делать больше нечего. Проклятую негритянку придется искать в другом месте. У подпоручика Яжембского тем временем прошла истерия, но эйфория осталась. Да и как не остаться, когда такие бесценные документы оказались в руках! Правда, в засыпанной садовой землей сумке представлены были материалы, относящиеся в основном к одному человеку — некоему Адаму Гродзяку, Судя по всему, он был специалистом-фотографом. Однако в документах упоминались еще два-три других мафиози и даже их шеф. Шеф упоминался нечленораздельно, следовало непременно раздобыть о нем другие сведения, в том числе железные вещественные доказательства, без которых к государственному мужу подступиться было невозможно. А вот таких «железных» пока не было, и это приводило, в отчаяние молодого офицера полиции. Весьма заинтересовал Яжембского новый персонаж, Адам Гродзяк. Судя по всему, он стал жертвой шантажа, о чем свидетельствовало подписанное им грустное признание. В свое время он подрабатывал порнографическими снимками, а было это время, когда само-слово «порнография» произносилось с оглядкой, а явление как таковое считалось подрывающим государственные устои. И выходило, что в печатании фальшивых денег он участвовал не по своей воле. Опытный следователь без труда понял, что найдется сколько угодно смягчающих обстоятельств в деле этого парня, и тем самым последний становился коронным свидетелем. Найденные в блокноте Миколая Торовского инициалы «А. Г.» наверняка относились к Адаму Гродзяку. Торовский использовал Гродзяка на всю катушку. Возможно, Гродзяк с ним откровенничал и плакался в жилетку на свою горькую участь. Посещения фотографом Торовского были скрупулезно записаны Анелей Копчик. Все совпадало, Яжембский даже пожалел этого бедолагу Гродзяка. Угодил между молотом и наковальней. С одной стороны — фальшивомонетчики, с другой — следящий за каждым их шагом хладнокровный наблюдатель Торовский, использующий для этого ни о чем не догадывающегося Гродзяка. Каждая из сторон использовала бедного Адама в своих целях, а он метался между ними и окончательно запутался. Итак, начать с Адама! В телефонной книге фигурировал «Адам Гродзяк, художественная фотография». Все, как положено: адрес, телефон. Вот только телефон не отвечал. Сначала Яжембский названивал Адаму довольно спокойно, потом, когда выяснилось, что телефон молчал в любое время суток, подпоручика охватило беспокойство. Уже один его бесценный свидетель концы отдал, не хватало, чтобы и второй... Как второй, третий! Вторым была Анеля Копчик, и она тоже концы отдала. Может, имеет смысл больше не тянуть, а исхлопотать разрешение и вскрыть двери квартиры этого Гродзяка? Может, он тоже там мертвый лежит, не дай Бог! Своими соображениями подпоручик поделился с руководством, капитан Фрелькович советовал еще подождать. И тут подпоручика Вербеля снова осенила идея. Оно и понятно, он не был так подвержен эмоциям, как его школьный товарищ. И он первым ухитрился выбросить из головы проклятую негритянку и перестроиться на другие персонажи, оставившие следы в доме Рощиковского. — Там кто-то полз, — вспомнил подпоручик Вербель. — Вернее, передвигался на заднице, подпираясь руками. Оставь пока своего Адама, может этот, с задницей, окажется еще ценнее его. Что тебе стоит порасспрашивать? Позвони в больницы и травмпункты, раз ноги не работали, мог обратиться к ним. Подпоручик Яжембский послушно опять схватился за телефонную трубку. Начал он со станции скорой помощи и дозвонился в их справочную всего через полчаса. На вопрос, не поступали ли к ним вчера люди с травмами ног, получил ответ: да, поступали, семь человек. Подпоручик попросил назвать их фамилии, но в ответ у него самого спросили фамилию того, кто его интересует. Без особой надежды назвал подпоручик фамилию Адама Гродзяка, подумав, что придется туда самому поехать и, предъявив удостоверение, выяснить все интересующее его. По ту сторону трубки не спешили дать ответ, может, отвлеклись, может, долго выясняли. Наконец женский голос ответил: — Есть. Адам Гродзяк. Ушиб и подозрение на трещину в берцовой кости. Доставлен в больницу на Цегловской, травматическая хирургия. Новые силы вступили в подпоручика и помогли ему дозвониться до больницы на Белянах, где справочная подтвердила: да, Адам Гродзяк лежит у них в травматической хирургии, а больше ему по телефону ничего не скажут. Полиция? По телефону каждый может назваться полицией... Какой же дурак! За то время, что дозванивался, он три раза успел бы доехать. И вот, накинув белый халат, подпоручик отправился в указанную ему палату. Вернее, к дверям палаты, ибо Гродзяка положили в коридоре, у двери в палату. И в самом деле, стояла там койка, но она оказалась пустой. Дотошный офицер полиции прочесал всю травматическую хирургию, всех подходящих заставлял называть свою фамилию. Люди не отказывались, называли, он ни один из них не был Адамом Гродзяком. Придется побеседовать с медперсоналом. Сестричка, которую Яжембский спросил о Гродзяке, равнодушно ответила: — Правильно, есть у нас Адам Гродзяк, койка рядом с палатой номер восемь, он там лежит. — Нет, не лежит, — возразил молодой человек. — То есть как не лежит? Ему не позволено вставать. — Посмотрите сами, у меня со зрением порядок. Не лежит, и я хочу, чтобы мне сказали, куда он делся. Полиция. Равнодушная сестричка перестала быть равнодушной и шустро выбежала из дежурки. Через минуту оба они плечом к плечу стояли над пустой койкой. — Теперь видите? — сердито спросил Яжембский. — Куда же он мог деться? — растерянно лепетала сестричка. Она еще раз оглядела больничную карточку и добавила: — Ведь у него же ноги совсем... Может, в туалете? Очень скоро оказалось, что в туалете Адама Гродзяка тоже нет. И вообще нет нигде. Исчезновение больного вызвало небольшой переполох среди медицинского персонала, тем более что, судя по их уверениям, больной был не в состоянии передвигаться на ногах. В голове подпоручика Яжембского опять зародились самые страшные подозрения, ибо Гродзяк был коронным свидетелем, а найдется немало людей, которые могли поспособствовать тому, чтобы такой свидетель покинул не только больницу, но и вообще этот мир. Страшно расстроенный, стоял подпоручик посреди больничного коридора, не зная, что же теперь предпринять, как вдруг услышал, как его тихонько окликают. Подзывал его к себе один из больных, тоже коридорных жителей, сидящий на своей койке. Подпоручик подошел к нему и наклонился. — Пан им не скажет? — спросил мужчина средних лет. — Кому и чего не скажу? — Этим коновалам. Вижу, вы расстроились, вам скажу, а им — ни за что! Яжембский поклялся всем святым, что коновалам словечка не пикнет, и тогда больной признался: он одолжил соседу свои тапки на шнурках. У того одна нога была в гипсе, вторая вся перебинтована, как уж он эти тапки напялил — уму непостижимо, но напялил, сказал, на минутку отлучится, ушел и не вернулся. А тапки больничные. — Скажу — нянечка забрала, когда чистоту наводила, — шепотом делился с подпоручиком своими соображениями свидетель. — Тогда мне, может, выдадут другие. Мне вставать уже можно. — А куда же тот ушел? — В нижний холл спустился. Тут из палаты № 8 вышел молодой парень с согнутой рукой в гипсе. Он огляделся и незаметно кивнул Яжембскому. Тот сразу воспринял поданный знак и пошел за парнем, который остановился, лишь дойдя до холла в середине большого коридора. — Дадите сигарету, все скажу, — произнес парень. — Только так, чтобы никто не видел. — Подслушивают? — не поверил подпоручик. — Подглядывают, Курить не разрешают! — Дам тебе целую пачку, только говори! — Тогда вот сюда, в утолок, здесь не увидят. И я сяду, стоять еще тяжело. А я все слышал! Парень по-прежнему говорил шепотом, впрочем, как и первый больной, и подпоручик вдруг почувствовал себя разведчиком, оказавшимся во вражеском стане. Тоже оглядевшись, он постарался как можно незаметнее вытащить из заднего кармана брюк едва початую пачку сигарет и сунул ее за спиной парню, а тот так же незаметно спрятал ее в карман больничной пижамы. — Рассказывай все по порядку! — потребовал Яжембский. — Вон там я спрятался, — указал парень в угол за креслом и какими-то высокими растениями в кадках. — Хотел свою последнюю сигарету выкурить, как человек, а не как... в сортире. А тот и приволокся. Позвонить. И опять жест подбородком, проследив за которым, подпоручик заметил на стене телефон-автомат. — Приволокся, значит, чтобы позвонить, жетон у него был, да никак номер не мог набрать, все сгибался, на ногах стоять, должно быть, трудно было. Я и то удивился, как еще двигается, в гипсе ведь. Хотел было из своего угла вылезти да помочь человеку, номер для него набрать, но сигарету уже раскурил, с ней не показывайся. Ну, тот в конце концов набрал номер и сказал такие слова: «Говорит Адам, Я в больнице на Белянах. Немедленно! Тачку побольше, у меня копыто в гипсе. Подъезжай с тыла». И все, и трубку повесил. А сам в лифт потащился, знаю, потому что глядел ему вслед. И вниз съехал. Пригодится вам это? — Еще как! — заверил его Яжембский. Информация и в самом деле была ценная. Благодаря ей отметалось предположение, что Гродзяка выкрали с целью умертвить. Выходит, больницу Адам покинул сам, добровольно. На всякий случай офицер полиции побеседовал с работниками больничного пищеблока, которые подтвердили, что больной с ногой в гипсе действительно вышел прогуляться через кухонную дверь. К двери как раз вел пандус, чтобы машины подъезжали, так больной по этому пандусу спустился, по лестнице не захотел. Куда потом делся больной, кухонный персонал не обратил внимания, был уверен, что как вышел, так и обратно вернулся. Лишь после долгих поисков удалось обнаружить одну наблюдательную кастеляншу, которая видела, как человека с ногой в гипсе какой-то другой человек вел к машине, стоящей вон там. Был ли это больной из их больницы, кастелянша не берется утверждать, потому что на человека было наброшено пальто, а под ним не видно, в пижаме человек или нет. Покончив дела в одной больнице, подпоручик заодно решил побывать и во второй. На Хожей ему повезло больше, он попал на санитара, который вчера помогал переносить из машины жертву несчастного случая. Он хорошо помнил, что пострадавшего привезла на машине негритянка. Подпоручику Яжембскому удалось скрыть волнение, не вскрикнуть, не вздрогнуть. Он почти спокойным голосом задал вопрос: — Вы уверены в этом? — Пан полицейский, не часто такие черные сюда приезжают. А эта была молодая и даже немного красивая. Марку помню, как же! «Полонез». Мы еще не успели взяться за носилки, как она дала газ и была такова, «Полонез» белый, но номера я не запомнил. Злой как черт вернулся Яжембский в комендатуру. На первый план решительно выдвигалась негритянка и почти затмевала коронного свидетеля Гродзяка. Выходит, теперь еще ее надо разыскивать, мало ему было тех, придется еще просить людей у капитана. В одной из комнат комендатуры сержант Бабяк, как всегда, принимал от коллег заказы на заполнение зажигалок. Войдя в полную сотрудников милиции комнату, подпоручик раздраженно бросил: — Интересно, сколько в Варшаве может быть молодых и красивых негритянок? Наверное, не так уж много? В африканских посольствах в основном сидят негры. Коллеги с интересом посмотрели на вошедшего, с особенным интересом — капитан Росяковский. Стали делиться соображениями насчет негритянок в Варшаве. Сержант Бабяк вспомнил: — Одна такая работает в магазине на Краковском Предместье, но она, кажется, наша, очень уж хорошо по-польски говорит. — Наверное, не она, но не мешает и ее проверить-до скольки вечера была в своем магазине. Томашек, для тебя боевое задание. Надо отыскать эту негритянку. И что за напасть такая, то фамилия без человека, то человек без фамилии? Пошли, Томашек, получишь указания. Сотрудник полиции Томаш Томашек таким сочетанием имени и фамилии был обязан подвыпившему крестному отцу, который, усиленно скрывая свое состояние во время церемонии крещения, упорно отстаивал для младенца имя Томаш, хотя прекрасно знал, что фамилию тот будет носить Томашек. И вот теперь этот двойной Томашек вышел вместе с подпоручиком Яжембским, а вслед за ними поднялся и вышел, тяжело вздохнув, и капитан Росяковский. — Раз уж вы добрались до негритянки, придется и мне к вам подключиться, — заявил он, входя в кабинет капитана фрельковича. — Почему у вас всплыла негритянка? Не должна бы. Не тот хвост у вашего кота... Капитан фрелькович с подпоручиком Яжембским встрепенулись и воспряли духом. Подпоручик Вербель тоже бы воспрял, будь он в тот момент рядом с ними. Фрелькович набросился на коллегу: — А что, у тебя проходит негритянка? — В том-то и дело. — Думаешь, одна и та же? Моя проходит по фальшивомонетчикам. — А моя по наркотикам. — Думаешь, одна и та же? Такая универсальная? — Думаю, да. Давайте попробуем разобраться. На Центральном вокзале действовала Хмелевская. Это установлено. Вами тоже? — Пожалуй. — Оттуда она сбежала, похитив сумку. Так вот, я могу вам сообщить, что было в той сумке. Наркотики. — Никакие не наркотики! — запротестовал горячо Яжембский. — Там были вещи моего покойника, которые Хмелевская в его сумке вынесла из его квартиры. — Ничего подобного. Это установлено твердо. Никаких покойников, именно наркотики. — И сбежала с сумкой наркотиков? Какого же тогда черта я ее разыскиваю? Где же, в таком случае, сумка Торовского?! И учтите, нам пока не встречалось упоминаний о том, что эта Хмелевская связана с наркотиками. А главное, нет никаких сведений, что с ними был связан мой покойник, Миколай Торовский! — кипятился подпоручик Яжембский. — А они и не были связаны, — флегматично заметил капитан Росяковский. — Просто произошла ошибка. Не только у нас бывает, в мафиях последнее время — сплошь и рядом накладки. — А эта накладка где произошла? — Я же сказал — на Центральном вокзале Варшавы. Я уже нацелился тихо-мирно снять их связного с товаром, мы давно следили за ними. Так вот, снимать было некого! Связной не пришел за товаром, а может, и пришел, холера его знает, да товара уже не было, его перехватила Хмелевская. Мы за ней проследили, за границу наши наркотики не полетели. Хмелевская отчалила с двумя посторонними чемоданами, сумка с наркотиками куда-то исчезла. Переложить товар в чемоданы она не могла, по времени не сходится, до сих пор ломаем голову, что она с ним сделала. На всякий случай дали знать датским таможенникам, те проверили ее чемоданы на предмет наркотиков — не было. Вот теперь и ломай голову... Зато нам стало известно, что в Дании у наших подопечных из наркобизнеса появилась вдруг какая-то негритянка, дала им инструкции. Теперь я слышу о негритянке уже у нас, в Варшаве. Новый персонаж в деле. — А ты откуда об этом всем знаешь? — Есть у нас свои каналы, свои люди и в мафии. — Так выспросил бы у этого своего человека... — Многое не выспросишь, человек он маленький. А мне сдается, надо нам с вами действовать теперь сообща. Капитан фрелькович меланхолически заметил: — Наркотиков мне только и не хватало! Сначала на меня свалилось два убийства, ну, это по моей части, потом дело фальшивомонетчиков, потому что оно тесно увязано с моими убийствами, теперь вот еще наркотики. Что я вам, городская свалка? И ведь на самом деле получается, что все взаимосвязано... — ...и разрастается из этого всего одно дело, такое разветвленное... Разрешите, пан капитан, я схемку набросаю, чтобы не запутаться. — Набросай. А ты, Юрек, — обратился он к капитану Росяковскому, — предоставь ему свои данные. — Подпоручик, в своей схемке оставьте место для сведений, которые еще сегодня сообщит нам оперативник Сдунчик, я в него верю. Слушайте, а вообще кто-нибудь видел эту проклятую негритянку? — Видел, а как же, — ехидно ответил подпоручик Яжембский. — Пропавший коронный свидетель Гродзяк. — А хозяин виллы в Поеднане? Этот, как его... — Рощиковский. Этот видел только дьявола и никого больше! — Ну так ищи Гродзяка! — За этим я и шел. Нужны еще люди. — Ты же привел Томашека... — Значит, его направляем? Но одного мало! — Пока я займусь один, — пообещал Томашек. — Начну с поисков негритянки. Прочешу гостиницы, ну, не знаю еще что... Высшие учебные заведения... — Учебные заведения пока оставь в покое, — распорядился Яжембский. — Санитары «скорой помощи» давали ей не меньше тридцати, вряд ли еще учится. Я пока не знаю, где ее целесообразнее поискать, что-то ничего путного в голову не приходит. Может, пан может посоветовать? — обратился он к капитану Росяковскому. Росяковский стал думать вслух: — Значит, она была в Дании, теперь всплыла у нас. Сейчас не разгар туристического сезона, пограничники могли запомнить, не так уж много черных приехало к нам за последнюю неделю, правда? Мне бы тоже очень хотелось ее найти, чувствую, что-то здесь не то... Как-то не укладывается она в схему, у меня с наркотической мафией уже наметилась ясность, а эта ни с какого конца не подходит... Неужели противник начинает предпринимать шаги в новом направлении? Африка?.. Оперативник Томашек не стал дослушивать рассуждения капитана, теория — не по его части. Записав нужные ему адреса и фамилии, он незаметно выскользнул из комнаты. Невестка моя опять исчезла. Должна была сиднем сидеть дома, никуда не вылезать, но телефон ее молчал! Мы с Янушем вернулись из Вроцлава на утреннем поезде, и Януш сразу же удалился в неизвестном направлении, а меня бросил на произвол судьбы и темперамента. К сожалению, именно темперамента, боюсь, разум в дальнейших моих действиях участия не принимал. Я честно старалась, но больше пятнадцати минут не в силах была усидеть на месте без дела. Вызвала такси, съездила к дому, где была квартира тетки Иоанны, и убедилась, что «полонеза» невестки у дома нет. Значит, и в самом деле — снова ее. куда-то черти понесли! Поскольку я была уже подготовлена к этому открытию, не очень встревожилась, зато воображение заработало на полную катушку. Почему-то сразу подумала о сумке с наркотиками, которую затолкала под сиденье машины, спрятанной в чужом гараже в Константине. Когда вернутся хозяева гаража, я не знала, а спросить у Иоанны не догадалась. А если уже вернулись? И проклятое воображение живо изобразило картину: возвращается хозяин виллы, с возмущением обнаруживает в собственном гараже чужую машину, начинает ее осматривать, извлекает из-под сиденья злосчастную торбу, высыпает товар... Минутку, как может быть товар запакован? Скорее всего, расфасован по маленьким упаковкам. Так вот, высыпает, значит, гору упаковок на стол... Минутку, вряд ли на этой стадии строительства там может быть стол. Не может? Воображение тут же с готовностью изобразило другую картину: вместо хозяев виллы появляются рабочие (раз дом еще строится), и рабочий класс в лице трех дюжих молодцев распатронивает проклятую торбу. Прежде чем я успела додумать, чем же кончится ее распатронивание, в воображении предстала третья картина: действующие лица не рабочий класс, а грабители, которые под прикрытием ночной темноты взламывают двери гаража, столбенеют при виде блестящей и беззащитной машинки и, опомнившись от неожиданной удачи, садятся в нее и уезжают в синюю даль... Ну уж нет! Не позволю! Схватив второе такси, я помчалась в Константин. Занятая преследованием вымышленных воров-грабителей, я позабыла обо всем на свете и опомнилась лишь тогда, когда машина мчалась уже через Виланов. А ведь прошлый раз я ехала по Пулавской, с этой стороны вряд ли попаду куда надо. Водитель еще хуже меня знал Константин, но зато прекрасно умел водить машину и обладал ангельским терпением. Я помнила, что ехать надо через какие-то большие зеленые массивы и поселок, название которого связано с какой-то исторической личностью. Может. Казимиром Великим? Вроде бы. Доехав до Обор, водитель не знал, куда двигаться дальше. — Тут должна быть зелень! — в отчаянии настаивала я. — Никаких построек, никакой целины, много высоких зеленых насаждений, и там следует свернуть... Зелень нам попадалась несколько раз, и несколько раз мы сворачивали, вот только не туда, куда требовалось. Знакомого дома и забора нигде не было, а воры-взломщики уже выезжали на похищенной машине из гаража! Ангел-шофер послушно поворачивал, задом выезжал обратно, ездил по кругу в соответствии с моими бестолковыми указаниями... И еще меня же старался утешить: — Не мы одни здесь блуждаем, проще пани, — сказал он, в третий раз проезжая один и тот же сомнительный кусок дороги. — Вон те, за нами, тоже запутались. Я без особого интереса обернулась, меня больше интересовали собственные проблемы. На некотором расстоянии за нами неуверенно двигался большой «фиат», довольно подержанный. За «фиатом» просматривалась крестьянка на велосипеде. Наконец-то живое существо! До сих пор нам не попадалось ни одного человека, некого было спросить, а велосипед — несомненный признак того, что женщина из местных. — Подождем, пока подъедет баба на велосипеде, — сказала я шоферу. — Спросим ее. — О чем? — Ну, где здесь новый дом, недавно построенный, еще не доконченный, с железными воротами. Может, знает. Даже, если таких ворот окажется несколько, осмотрим все. Мы остановились. «Фиат» сделал попытку втиснуться в какой-то явно узкий для него проулок, видимо, решил повернуть обратно, но после неудачного маневрирования прочно застрял в проулке. Баба на велосипеде ехала так медленно, что мой водитель не выдержал и задом двинулся ей навстречу. Когда мы сблизились, я приоткрыла дверцу такси и спросила: — Простите, вы не местная? — Какая? — Вы здесь живете? — А что? Жить не живу, приезжаю помочь в уборке дома. Домработница я. При слове «домработница» все во мне всколыхнулось-вот так, совершенно случайно, когда совсем не ждешь и не ищешь, можно встретить человека, о котором мечтаешь годами! Который снится тебе бессонными ночами, которого уже не чаешь встретить! «Надо как-то закрепить наше случайное знакомство!»-мелькнуло в голове, тем более что женщина на велосипеде была воплощением мечты: жилистая и очень крепкая на вид, солидная и наверняка трудолюбивая. Шофер с удивлением взглянул на меня — чего это я замолчала и ни о чем не спрашиваю? Стряхнув с себя наваждение, я поторопилась задать вопрос о разыскиваемом объекте, постаравшись возможно точнее описать нужную виллу и всячески подчеркивая ее особую примету: огромную кучу всевозможных железяк, наваленную на будущем газоне сразу же за воротами. Рассеянно глядя на фырчащий «фиат», баба задумалась. Я уже потеряла было надежду, как баба вдруг оживилась: — Видела я это железо! — сказала она. — Совсем близко. Я еду как раз в ту сторону, покажу, поезжайте за мной. Не баба, а бесценный клад! За три минуты мы доехали куда нужно. Оказывается, я крутилась в правильном направлении, только ездила по задам участков и поэтому не могла узнать нужный. — Да что там, не за что, — отмахнулась баба от моих благодарностей, осуждающе разглядывая упомянутую груду железа. — Это зачем же они здесь навалили? Теперь убирать придется, столько намучаешься. Это ваше? — Да нет, хозяева пока уехали. — Как вернутся, скажите им, я бы взялась и тут прибраться. — Обязательно скажу! — горячо пообещала я. — Наверняка обрадуются, что найдется человек, который наведет здесь порядок. Да вы и сами наведывайтесь. Больше нам обеим некогда было разговаривать. Баба подъехала к соседней вилле, прислонила к штакетнику свой велосипед и принялась подкручивать педаль. Откуда-то из глубины участка ее принялась облаивать — нерешительно, явно лишь для проформы — крупная овчарка. Мне тоже следовало поскорее приступить к делу. Отпустив такси, я приступила. Отперев ворота, я вошла во двор, осмотрелась. Хозяев по-прежнему не было, вокруг царили тишина и спокойствие, оконные решетки лежали там же, где и прошлым разом, на самом ходу, Дом меня не интересовал, я прямиком направилась к гаражу. Отперла замок, распахнула железную дверь. Машина невестки стояла как миленькая на месте, точно там, где я ее сама оставила. Не украли! Камень скатился с души. Сумка под сиденьем находилась на месте, я ее сразу нащупала. Я столько напереживалась из-за тех самых воображаемых воров-грабителей, что решила — никаких стрессов больше! Ведь в этот гараж забраться — плевое дело, замок самый обыкновенный, возможно, потом владельцы и установят новомодные хитроумные запоры, но пока такого нет, надо принять меры. Из багажника машины я извлекла оригинальное и нетипичное противоугонное устройство — прочную толстенную цепь, запирающуюся на кодовый замок, скрытый в одном из звеньев цепи. Крепится такая цепь под педалями машины, и никакая сила не сдвинет ее с места. Невестка привезла эта бесценное устройство из какой-то своей поездки за границу и пока не использовала ее. Нагнувшись, я скрепила ею газ и тормоз и набрала код — номер собственного телефона, ибо все другие могла забыть. Потом тщательно заперла все замки: сначала в автомашине, потом в дверях гаража, потом ворота. И удалилась. Мне и в голову не могли прийти последствия моих профилактических мер... Сержант Сдунчик явился со своим рапортом в двадцать тридцать четыре. Начал он с конца, ибо он представлял наибольшую ценность. Одна из Хмелевских, по его мнению свекровь, посетила Константин, где вела себя крайне подозрительно. Не может быть, чтобы не знала, куда едет! А делала вид, что не знает. Таксисту не назвала адрес, только приметы дома, потом всю дорогу этот дом разыскивала. В Константине разыскала недостроенную виллу, вошла во двор, ключи у нее были, отперла гараж, немного побыла в гараже, потом вышла, заперла его и уехала. В гараже стоит «фольксваген» ВИМ 8824, собственность младшей Хмелевской... — Откуда вам известно, что стоит в гараже? — удивился подпоручик Яжембский. Непонятливому подпоручику сержант дал уклончивый ответ-дескать, у них есть свои методы. И что это за сыщик, если не умеет заглянуть в какой-то гараж? Оскорбленный до глубины души, он немного помолчал, чтобы успокоиться после нанесенного оскорбления, затем продолжил свой отчет. Данная вилла является собственностью неких Подольских, которые в настоящее время пребывают в Швейцарии, где упомянутый Подольский устанавливает необходимые ему торговые связи. Впрочем, Подольские по делу не проходят. За Хмелевской, во время ее поездки в Константин, повсюду таскался знакомый «фиат» с Ковальским и Глосеком. Они явно следили за Хмелевской, о чем та явно не подозревала. И не только они, за ней... впрочем, об этом потом, сейчас срочно следует направить людей на виллу, там что-то готовится. Нет, он не знает, что именно, но нюх его не обманывает, никогда еще не подводил. Вся столичная полиция знала, что на нюх оперативника Сдунчика можно положиться, и капитан Фрелькович медлить не стал. На виллу Подольских был немедленно послан наряд полиции. Сержант Сдунчик мог теперь спокойно продолжить свой отчет. В ходе отчета выяснились потрясающие вещи. Оказывается, в Константине проживает некий Доминик. Да, да, тот самый! И поддерживает постоянную связь с Ковальским и Глосеком, стараясь ее держать в тайне. До этого Доминик проживал в Виланове, тот самый дом с башенкой. А потом продал его... официально продал сестре Ковальского, а в действительности там проживает сам Ковальский со своей любовницей. У этого дома вчера с полчаса торчала какая-то женщина и пялилась на двери, а потом сразу же отправилась к работнику камеры хранения Центрального вокзала со сломанной ногой. Он, Сдунчик, не сомневается — это была одна из Хмелевских, ему кажется — младшая, а железнодорожник со сломанной ногой такого наплел о ней! Плести начал лишь после того, как он, Сдунчик, доказал свою причастность к полиции. А до того врал, что это была совсем посторонняя баба, просто спрашивала, не сдается ли комната. — А что наплел? — нетерпеливо спросил капитан, Сдунчик постарался возможно точнее повторить рассказ железнодорожника. Присутствующими он был выслушан с недоумением, недоверием и, наконец, чуть ли не с восторгом. Уже где-то ближе к середине рассказа подпоручик Яжембский схватился за голову. — Фотограф! — стонал он. — Гродзяк, холера ему в бок! Сдунчик не позволил сбить себя с темы и четко продолжал отчет, не реагируя на стенания присутствующих. Женщина, которая пялилась на дом Ковальского, хоть и не входила в него, тем не менее произвела переполох в стане врагов. Ковальскому донесли о ней... Кто? Любовница и донесла, как только тот вернулся. И он явно встревожился, потому как сразу отправился в Константин, а вечером, под покровом темноты, вывез из дома какие-то пачки. Нет, пока неизвестно, что с ними сделал, одно ясно — Доминику их не отвез. Пока он, Сдунчик, отвлекся, наблюдая за Ковальским, Хмелевскую стерег его коллега из конкурирующей фирмы, кто-то из мафиози. Наблюдательный пункт последнего находился у дома сотрудника камеры хранения, обосновался парень солидно, но когда надо было срочно мчаться вслед за Хмелевской, у него отказал мотор. Мотоцикла, чего же еще! Никак не заводился. Но потом он, Сдунчик, видел его в Константине. Хорошо, можно и яснее. Видел своего конкурента на мотоцикле в Константине, как тот тащился в хвосте за Хмелевской и теми двумя в «фиате», видел, как наблюдал за Хмелевской через забор виллы Подольских, сбоку заглядывал, там такая тропинка между сетками двух соседних участков. На соседнем участке живет семья с ребенком, овчаркой и попугаем, и все жутко шумные, там такой галдеж стоит! Вот номер мотоцикла, хотя он, Сдунчик, подозревает, что фальшивый. — И вообще, я должен немедленно вернуться обратно! — завершил бравый оперативник свой рапорт, и все с ним согласились. Мотоцикл наблюдателя из конкурирующей фирмы был найден уже на следующий день, и номера у него оказались самые что ни на есть настоящие, да что толку — мотоцикл был украден за два дня до описываемых событий и брошен за ненадобностью вчера вечером. Выходит, чуть ли не в тот же момент, когда сержант Сдунчик докладывал о мотоцикле и его похитителе. Зато сразу же отыскался владелец похищенного мотоцикла, молодой парень, заканчивающий техникум. По его словам, купил этот металлолом, можно сказать, за бесценок, ремонтировал его собственными руками, и тут какая-то сволочь сперла его со двора. Кореш парня видел собственными глазами похитителя и мог бы его опознать. Зовут кореша Хенек Гродзяк, конечно, если надо, он все опишет. Вышеприведенные сведения раздобыл уже другой оперативник, Томаш Томашек, которого, ясное дело, весьма заинтересовал кореш-свидетель по фамилии Гродзяк. Тем более что Томашек не мог похвастаться успехами в розысках негритянки, потерпев в этом отношении полнейшее фиаско.Томашеку удалось лишь установить, что за интересующий полицию отрезок времени в нашу страну въехал лишь один негр (мужского пола) и такого роста, что переодеться в женщину ему никак было невозможно. Женский пол не въезжал. Таким образом, кроме Гродзяка, ничего другого выявить не удалось, хотя и в данном случае не сходилось имя: Хенек, Хенрик? Но на всякий случай Томашек адрес этого Гродзяка записал и сообщил своему руководству в комендатуру полиции. И уже через пятнадцать минут события стали развиваться со скоростью стартовавшей ракеты. Оторвавшись от изучения записей двух покойников, которые с помощью коллеги Вербеля почти удалось расшифровать, подпоручик Яжембский схватил присланную Томашеком записку с адресом и бросился на поиски кореша. Едва подпоручик умчался из комендатуры, туда вбежал капитан Росяковекий, добиваясь немедленного ордера на обыск всех мест, куда ступила нога, точнее, ноги этих двух проклятых Хмелевских. Дело в том, что только что у него состоялась доверительная беседа с сотрудником камеры хранения Центрального вокзала, и он практически составил себе цельную картину происшедшего на этом вокзале и, следовательно, был абсолютно уверен в том, что одна из этих баб где-то прячет разыскиваемую компетентными органами сумку с наркотиками весом в несколько килограммов. И он, капитан Росяковекий, отнюдь не уверен, что они, Хмелевские, уже не распродают эту пакость большими партиями! Не мешало бы профилактически посадить обеих под арест! Ошарашенный натиском старшего по званию, подпоручик Вербель пытался было пробормотать что-то насчет того, что вот, дескать, результаты лабораторного анализа неопровержимо свидетельствуют: микроследы на двери убитой соседки Торовского оставлены курткой Ковальского, это он закрывал глазок, когда у соседки кипело молоко, а в это время Торовского убивал Глосек. Глосек, а не Хмелевская! Руководил же всей операцией Доминик, но чтобы посадить за решетку эту шишку, требуется сначала найти посредника, о котором до сих пор ничего не известно. В комендатуре создалась напряженная, нервная атмосфера, и вот в нее-то и угодил неожиданно зашедший вывший сотрудник Гражданской Милиции ПНР майор Боровицкий. — Я стучал, да вы не услышали, — сказал бывший сотрудник. — А сейчас заткнитесь и помолчите, уже на улице было слышно, из-за чего горло дерете, то бишь дискутируете. Я как раз и пришел по этому поводу. — Ну? — жадно выдохнул капитан Фрелькович. Майор Боровицкий привычно уселся на угол капитанского стола и вздохнул. — Со стариком я уже говорил, он велел мне прямо с вами связаться. Так получается, что одна из Хмелевских, которых вы тут так поносили, доводится мне... ну, скажем, женой, так что о вашей проблеме я имею понятие. Согласен, несколько одностороннее, но у вас и того нет. Получив от Иоанны сведения, я кое-что домыслил, кое о чем догадался, думаю, теперь имею представление о проблеме целиком. И получается у меня, что тут в одно сошлись, собственно, три аферы, ну, точно подштанники после стирки... Телефон позвонил в тот момент, когда сенсационное сообщение бывшего сотрудника народной милиции было фактически закончено, и капитан Росяковекий чуть не разрыдался от счастья, узнав наконец, кто такая таинственная негритянка. Трубку поднял младший по званию подпоручик Вербель. — Это Сдунчик! — невежливо прервал он обмен впечатлениями старших по званию. — По его словам, вокруг виллы в Константине какая-то подозрительная возня, кажется, неприятель собирается взломать двери. Там и парень, укравший мотоцикл... Что ты сказал? Ага, Сдунчик говорит, пока у нас есть время, неприятель вынужден отложить операцию, им мешает празднество, устроенное на соседнем участке. Там крутится множество народу, участок ярко освещен. Мы успеем подбросить подкрепление. — Я сам поеду! — вскочил Росяковекий. — Там сумка с наркотиками! — Да хоть все поезжайте! — разозлился капитан Фрелькович. — А мы с Янушем подождем вас здесь, правда? — Да нет, пожалуй, и я поеду туда, — нерешительно отозвался майор Боровицкий. — Как-то неспокойно на душе, хотя, казалось бы, нет никаких оснований... Подпоручик Яжембский в рекордный срок добрался до улицы Пшибыльской и по указанному адресу никого не застал. Хуже того, в списке жильцов вычитал, что в квартире № 14 проживает некая Анна Двуйковская, а вовсе не искомый Гроздяк. Подпоручик встревожился — ошибка или намеренный обман? Чтобы получить ясность, помчался из Урсинова на другой конец Варшавы, на Волю. Там встретился с пострадавшим, Войтусем Лебедой, владельцем украденного мотоцикла, и тот подтвердил, что названный им Хенек Гродзяк и в самом деле проживает на улице Пшибыльской, дом 12, кв. 14, но проживает вместе с матерью, у которой другая фамилия, так как она второй раз вышла замуж. — Хенека может и не быть дома, — пояснил Войтусь, — он вечерами учится, а мать и вовсе уехала отдыхать, вернется только недели через две. Поэтому, если Хенека нет дома, то и открывать некому, но не беспокойтесь, он вернется и даст показания, какие надо. Яжембский задал каверзный вопрос: — А у этого твоего Хенека братья есть? Может, двоюродный какой? — Зачем двоюродный? Родной есть. Но он уже давно живет отдельно, старший брат, живет своим домом. — Случайно, не на улице ли Познанской? — Правильно, на Познанской. А что? — Да ничего. Очень важен для нас ваш свидетель, вот мы и проверяли его анкету. Получается, есть у него брат Адам Гродзяк... — Да, брата Хенека зовут Адам. Окрыленный, вернулся подпоручик Яжембский опять в Урсинов, на улицу Пшибыльского. Путешествие в Урсинов, из Урсинова на Волю и потом обратно в Урсинов заняло порядочно времени. Уже стемнело. У двери в парадное нужного дома подпоручик заколебался — звонить снизу, значит, заранее себя деконспирировать, мало ли что. Хорошо бы возникнуть сразу в дверях квартиры, но как? Проблему помог решить ребенок, выводивший прогуливать собаку. Он позвонил в свою квартиру, дверь в парадное открылась, и все трое вошли спокойно, мальчик даже не взглянул на незнакомого мужчину. Подпоручик бегом устремился по лестнице на третий этаж, ждать лифт было свыше его сил. Двери квартиры номер четырнадцать сразу же открыл симпатичный молодой человек. — Пан Гродзяк? — поинтересовался подпоручик. — Да, я. А в чем дело? — Я из полиции. Мы ведем следствие в связи с кражей мотоцикла вашего друга Войцеха Лебеды. Вы были свидетелем похищения? При слове «полиция» симпатичный молодой человек вроде бы смешался, но при слове «свидетель» сразу успокоился, с трудом удержавшись от вздоха облегчения. Он посторонился, пропуская представителя полиции в квартиру. — Да, я действительно был свидетелем. Собственными глазами видел! И поймал бы негодяя на месте, да малость обалдел, ведь в мотоцикле еще двигателя не было, я это точно знал, а тут гляжу — едет, сукин сын! Я в воротах столбом застыл, он мимо меня просвистел, только его и видели. Оказалось, рано утром Войтек двигатель вмонтировал сам, не стал меня дожидаться, так торопился поездить... Подпоручик сначала блаженно слушал показания свидетеля, который не только оказался дома, но и столь охотно стал давать показания, и до него не сразу дошло, что показания эти даются оглушительным голосом, способным разрушить стены Иерихона. Вот они, последствия работы с мотоциклетными моторами, сочувственно подумал подпоручик и высказал пожелания записать показания свидетеля. При записывании подпоручик собирался как бы ненароком навести разговор на брата свидетеля, но не успел. Только он сел за стол и раскрыл блокнот, как в соседней комнате раздался оглушительный грохот, будто обрушилась гора железа, затем со звоном и бряцаньем посыпались железные предметы. Усевшийся на соседний стул парень вскочил на ноги и бросился было в ту комнату, но усилием воли заставил себя вернуться, что-то нечленораздельное бормоча о проклятом коте, который... Подпоручик не стал дослушивать бредни о коте и молнией метнулся в другую комнату. Представший его очам вид наполнил душу офицера полиции неземной радостью. На полу валялся огромный кованый торшер, заваленный кучей досок, без сомнения еще недавно бывших полками, заполненными бесконечным множеством миниатюрных моделей автомобилей, которые теперь разлетелись по всей комнате. И посередине этого разгрома стоял столбом, замерев от ужаса, высокий, худой мужчина с ногой в гипсе, опираясь на палку. — И какого черта шастаешь? — напустился на несчастного из-за спины полицейского хозяин квартиры. — Говорил тебе — сиди и не рыпайся, а то зацепишь своим копытом! Говорил, что удлинитель в обрез! Говорил? Вот и отвечай теперь, раз шило в... Человек в гипсе и слова не мог вымолвить. Вымолвил подпоручик: — Адам Гродзяк, если не ошибаюсь? — спросил он голосом медовым, бархатным, язвительным до невозможности... — Господи Боже мой, куда же ты подевалась? — воскликнула я, услышав в телефоне голос своей невестки. — Долго рассказывать, — был мрачный ответ. — А ты сама? Вчера я весь вечер тебе названивала. На автоответчике записываться не имею ни малейшего желания. — Правильно, — уже спокойнее сказала я. — Меня не было в доме, я ездила в Константин. — А Януш уже подключился? — Да, действует. — Знаешь, я, пожалуй, приеду к тебе. Тут у меня кое-какие вещи и сумка Миколая. Передай это им, пригодится, но передай ты, я пока не хочу встревать. Или пусть передаст Януш. Я согласилась. У моего дома вроде бы не торчала никакая подозрительная фигура, думаю, Иоанне не угрожала здесь опасность, а вещественные доказательства, находящиеся в ее распоряжении, очень могли пригодиться властям. Ладно, пусть приезжает, решила я. И попросила заодно привезти мне пиво. Прибыла она около шести вечера и вывалила мне на стол целую кучу бумаг, какие-то рулоны, пленки, фольгу. И все это прижала тяжелая большая сумка. Наверняка та самая злополучная торба Миколая. И в самом деле, очень похожа на ту, что спрятана под сиденьем в автомашине Иоанны. Очень, очень похожа, ничего удивительного, что их перепутали. От сумки с пивом я освободила невестку еще в дверях моей квартиры. — Что касается поставленных передо мною задач, я их, пожалуй, все выполнила, — сказала невестка без малейшего удовлетворения в голосе. — И теперь я бы желала избавиться вот от этого балласта. Не знаешь, я все еще под подозрением? — Мы обе под подозрением, — попыталась я ее утешить, доставая стаканы. — Правда, ты немного больше. Однако теперь уже можно предполагать, что это не ты убила Миколая и его соседку. — Почему ты так думаешь? — Я не думаю, это мне Януш успел сказать по телефону. И еще то, что ты являешься для полиции бесценным источником информации. Был у них еще источник, да куда-то подевался. Я кивнула. — Знаю, фотограф Миколая. Хотя я его лично доставила в больницу, и мне казалось, исчезнуть ему будет затруднительно с такой ногой. Мы обменялись последними новостями, что заняло порядочно времени. Меня очень огорчало отсутствие Януша. Свекровь разделяла мои чувства. — Не имею понятия, где он может быть сейчас, а следовало бы ему рассказать все, что ты мне только что рассказала. И передать вот это барахло. И вообще, насколько я понимаю, ты умудрилась влипнуть в историю, где смешались целых три отдельные аферы, одна грязнее другой, и с каждым шагом расследования становится все очевиднее — возрастает и общая материальная ценность преступных средств, и опасность для причастных к ним нежелательных свидетелей вроде тебя. Особенно когда полиция лишена возможности защитить их. — Это он тебе сказал? — Ты же знаешь, прямо он ничего сказать не может, но я уже научилась понимать Януша с полуслова, да и от тебя кое-что мне известно, так что есть простор для дедукции. Самое же сложное, что трудно подобраться к большим шишкам, возглавляющим мафию. А на вокзале тебя угораздило впутаться в самую дурацкую историю, о которой только мне приходилось слышать. Ну да ладно, может оказаться, нет худа без добра... Невестку мою в настоящее время больше всего беспокоила до сих пор находящаяся в ее автомашине сумка с наркотиками. — Не желаю, чтобы эта пакость все еще стояла в моей машине — -нервно вскрикивала она. — Ладно, я по дурости добровольно взялась за аферу Миколая, но с наркотиками не хочу иметь ничего общего! Протестую! Желаю как можно быстрее сдать их полиции! Я пожалела, что не забрала товара с собой. Невестка была того же мнения. — Ясно, надо было забрать, привезти сюда, а отсюда Януш бы уж взял. Вместе вот с этим мусором, — кивнула она на вещественные доказательства на столе. — Больше вещдоков нет, этот кретин уничтожил часть, я остальное, но мне бы не хотелось об этом вспоминать... Слушай, поехали за ней! — Прямо сейчас? — Чем скорее, тем лучше! Может, успеем обернуться до возвращения Януша. Оставь ему записку. Я позволила себя уговорить. Да и в самом деле, невестка права, а главный вещдок следовало держать в безопасном месте, под рукой. Мы быстренько съездим, записку же я сейчас напишу... Вот так, пусть лежит с самого верху... Уже через пять минут мы мчались в Константин на «полонезе» Иоанны. В пол-одиннадцатого ночи на улицах было почти пусто, дорога до Константина заняла не больше пятнадцати минут. Иоанна прекрасно знала, в отличие от меня, куда ехать, но ехала как-то странно, два раза снижала скорость до минимальной и вроде бы сомневалась, куда дальше ехать, и в конце концов остановила машину совсем не там, где, по моему мнению, следовало. Я не успела спросить почему. — Слава Богу, попала куда надо, — произнесла она с облегчением. — Мы на задах участка. Оставим тачку здесь, а сами пойдем по тропинке между сетчатым ограждением двух участков, я знаю дорогу, и незаметно подкрадемся к воротам. Сама понимаешь, надо соблюдать осторожность, вдруг тут сшивается кто-нибудь из мафиози... И опять я согласилась с невесткой. Ночь была темная, но глаза постепенно освоились с темнотой, и я стала узнавать местность. Правильно, вот здесь я встретила бабу на велосипеде. На нашем участке было темно и тихо, в доме на соседнем горел свет, и изнутри доносилась музыка. Должно быть, смотрят телевизор. Впрочем, мне было не до них, пришлось внимательно смотреть под ноги, чтобы не угодить в яму на заросшей тропинке, Не хватало еще переломать себе здесь ноги! Я перестала отвлекаться, прибавила шагу и налетела на спину идущей впереди Иоанны. — Куррр... — страшным шепотом произнесла она, обернувшись ко мне и схватив за руки. Жест в сторону гаража я скорее почувствовала в темноте, чем увидела. На моих глазах черная плоскость гаражных ворот, выделяющаяся на более светлом фоне гаража, медленно и бесшумно отъезжала в сторону. Я замерла. — Блокаду ты установила? — прямо мне в ухо прошипела Иоанна. — Еще бы! — ответила я триумфальным шепотом. — Газ и тормоз, сцепление могут себе выжимать! И тут произошло нечто невероятное. Из соседнего дома донесся короткий вскрик, полный смертельного ужаса. Мы с Иоанной вздрогнули так, что зашелестели скрывавшие нас кусты. Дело не ограничилось одним криком. Женский голос, пронзительный, с чудовищно-истерическими нотками настырно добивался от кого-то: — Убирайся! Немедленно убирайся! Забери ее отсюда, выброси, о Боже! — Не трогай! Не трогай, идиотка! Не двигайся! Лежать! — орал в ответ раздраженный мужской голос. Начали лаять собаки, кажется, две или три, причем лаяли как-то неуверенно, то мощным басом, то пронзительно-пискливым тявканьем, с глухим подвыванием, и, создавалось впечатление, что на разные голоса лаяла целая свора псов. В общую какофонию вмешался тоненький детский голосок, настойчиво спрашивающий, что случилось. Ко всему этому примешался какой-то ужасающий хрип, от которого кровь стыла в жилах. Женский голос бился в истерике, требуя, чтобы к ней не смели прикасаться. Женские рыдания перемежались с дикими выкриками мужчины. Сквозь весь этот невообразимый шум, доносившийся с участка соседей, лишь по временам прорывались тоже очень интересные звуки, исходившие из гаража. Гараж был к нам ближе, гараж нас интересовал больше, мы слышали какое-то позвякивание, стук раскрывшихся створок ворот, какие-то еще непонятные звуки... Мы с Иоанной, оказавшись на своей тропинке как бы в зрительном зале между двумя одновременно разыгрывающимися спектаклями, не знали, куда смотреть и который слушать, шеи от постоянного вращения уже болели. Вот вроде бы у гаража началась непонятная возня, но опять все заглушил мощный мужской голос, от которого, казалось, содрогались стены соседнего дома: — Где лопата? Черт вас всех подери, где лопата?! В этом доме ничего не найдешь! Лопату!!! — Ты же сам оставил ее в саду! — с трудом пробивался сквозь собачий лай пронзительный детский голосок. А у ворот гаража явно происходила драка, метались неясные тени, вот одна из них так врубилась в дверцу гаража, что та загудела. Мне уже казалось, что у гаража крутится не меньше четырех человек, но услышать их было трудно, мешал разошедшийся мужской голос с соседнего участка, которому теперь понадобилась сковорода. С оглушительным звоном посыпались, надо полагать, предметы кухонной утвари, горшки и кастрюли. Не замолкала дама, с рыданиями требуя, чтобы кого-то забрали отсюда немедленно. Не переставая звенел детский голосок, добиваясь от мужчины каких-то немедленных оперативных действий по отношению к особе женского пола. — Вместо того чтобы давать указания отцу, спустись сюда сам, несносный мальчишка, да и сам лови! — раздраженно отбивался мужской голос. Женский раздирающе крикнул: — Под кресло! Под кресло забралась! Драка у гаража закончилась, неизвестно, с каким результатом, наверное одна сторона победила, во всяком случае две тени исчезли, а оставшиеся две на наших глазах проникли внутрь гаража. Ну вот, пожалуйста! Недаром боялась я воров-взломщиков! Езус-Мария, машину они, может, и не украдут, а сумку с наркотиками как пить дать свистнут, и опять полиция будет думать на нас! Да что там соседи ищут под креслами?! Шум в соседнем доме несколько стих, вероятно, чего-то там добились. Зато продолжали лаять собаки, лай упорядочился, теперь стало ясно, что там действительно всего две собаки, и лаяли они уже не растерянно, а целенаправленно, по-деловому кого-то облаивали. Кто-то там пробежал через садик, туда и обратно, от дороги до дома, хлопнула дверь. У гаража оживились, появилось несколько теней, неожиданно грохнул выстрел. Уж не знаю, во что целился стрелявший, но пуля просвистела у меня мимо уха, Господи Боже мой! Вот опять прогремел выстрел, кто-то приглушенно вскрикнул. Видимо, шум услышали на притихшей соседней вилле, потому что там опять открыли дверь и женский голос обеспокоенно спросил: —Что это там прогремело? — А жаба лопнула! — с торжеством пропищал детский голосок. — Она была такая большая, что ей пришлось лопаться аж два раза! — Марш в постель, засранец! У гаража все было кончено. Горе побежденным! Два силуэта победителей появились в дверях гаража, один стал запирать дверь, второй держал в руке огромную сумку. Прижавшаяся ко мне невестка тихо выразилась сквозь зубы. Я была другого мнения. — Молчи, не двигайся! А тебе какое дело? Они получили свою сумку, теперь отвяжутся от тебя. Лишь бы они сейчас тебя не заметили! — А если это кто-то другой? — Ну так что? Главное, не ты! Еще не стих мой шепот, как снова разгорелась битва. Откуда-то, будто из-под земли, появилось несколько новых силуэтов, и все они набросились на тех, с сумкой. Со всех сторон раздались крики, залаяло сразу несколько собак, две за нами, а остальные в других метрах. И опять раздался тот же самый ужасающий хрип. На дороге взревел мотор автомашины, видно было, как машина промчалась вдоль ограждения, за ней понеслась вторая, на крыше которой крутился мигающий фонарь. Полиция! Думаю, у тех, с сумкой, не осталось никаких шансов. А мне стало не по себе. Господи, где же этот Януш?! Раз полиция здесь, знает, что сумка с наркотиками спрятана здесь. И мы с Иоанной тоже здесь! Поди доказывай потом, что мы ни при чем. Ну, со мной еще так-сяк, можно выпутаться, а вот Иоанне придется туго. — Смывайся! — тихо приказала я. — Только осторожно. И, пропустив вперед Иоанну, я осторожно двинулась следом за ней по узкой тропинке. Проклятые каблуки! Зацепившись за какую-то корягу, я свалилась в траву. Не успела подняться, как прямо над моей головой яркий луч света разорвал ночную темноту. Я замерла, прижавшись к земле. — Что тут происходит? — громко спросил мужской голос, тот самый, который требовал сковороду. Краем глаза я заметила мужчину на соседнем участке, который смотрел на ярко освещенное теперь владение Подольских. Что там происходит, мне не было видно, я боялась пошевелиться, чтобы не привлекать к себе внимания. — Ничего особенного, — ответил соседу официальный мужской голос. — Полиция. Пойманы взломщики. Слушайте, что это у вас так страшно хрипит? — Попугай. От волнения, — А чего он у вас разволновался? — В дом забралась жаба. Из тех, знаете, ядовитых. Пришлось удерживать собак. А у вас кто-то стрелял? — Да, но не мы, они стреляли. Теперь все в порядке. Похоже, сосед был из любопытных и не собирался удовлетворяться такой скупой информацией. Но и полицейский оказался не промах. — А вы что-то видели? Хотите быть свидетелем? — спросил он официальным тоном. Фонарик в руках соседа задергался и осветил его ноги, уже развернувшиеся в противоположном направлении. — Да нет, ничего я не видел. У меня свое представление было в доме. Я пойду, пожалуй. До свидания. Застыла я в очень неудобной позе, все члены тела у меня одеревенели, но я боялась пошевелиться, чтобы движением не выдать себя. Что-то мне говорило, что сейчас не очень подходящий момент для общения с полицией. Сосед выключил фонарик и побрел к своему дому, но вокруг, на мой вкус, и без того было слишком много света. Однако оставаться далее в этом месте было опасно, и я осторожно, на четвереньках, стараясь скрыться в траве, двинулась на зады участка. Когда через тысячу лет я выбралась-таки на дорогу, не обнаружила там ни «полонеза», ни невестки. Спрятавшись в тени какого-то дерева, я попыталась осмотреться. Их нигде не было видно. С возвращением в Варшаву проблем не было. У меня по-прежнему находились ключи от невесткиной машины, заблокированной мною тут, в гараже, так что не это меня беспокоило. Беспокоило другое. Не в характере Иоанны было вот так бросить меня одну ночью, в месте, полном опасностей, а самой смыться. Нет, наверняка опять что-то еще случилось. Свекровь, безусловно, права — мне надо как можно незаметнее выбраться из этого светопреставления. Посторонившись, она освободила мне тропинку и подтолкнула вперед. Спорить я не стала, не время. Бодро двинулась в темноте, слыша за собой все нарастающий шум. Вот там уже выделялись отдельные голоса, вспыхивали яркие блики света электрических фонариков. Я прибавила шаг. На дорогу я выскочила в метре от моего «полонеза». Точнее, не выскочила, а собиралась выскочить. В последний момент меня что-то от этого удержало, я сначала даже не поняла, что именно. В домике по другую сторону дороги горел свет, неяркий, но достаточный, чтобы с его помощью можно было разглядеть просвечивающую сквозь стекла моей машины неясную тень человека на переднем сиденье. Естественно, не всего человека, а его головы, размером, как мне показалось со страху, с пивной котел. И этот пивной котел покачивался над рулем моей машины как-то зловеще, как-то потусторонне... Езус-Мария, опять мне подсунули труп? Да еще какой-то уродский, к тому же немного живой? От ужаса перехватило дыхание. Тут на минуту в машине вспыхнул слабый свет электрического фонарика, и я пришла в себя. Вовсе не труп, а какой-то негодяй сидел за рулем моей машины и, нагнувшись и подсвечивая себе фонариком, что-то делал под приборным щитком. Впрочем, ясно, что именно: ключей от зажигания у него нет, вот и пытается вырвать провода, чтобы замкнуть напрямую, замок же в дверце машины просто сломал, мерзавец! А впрочем... И я ясно увидела себя, как несколько часов назад приезжаю к дому свекрови, нагружаюсь охапкой вещдоков и тяжеленной сумкой с пивом, с трудом вылезаю из машины со своей ношей, еще забираю рулоны с заднего сиденья, руки у меня заняты, пригодилась бы третья, так что заднюю дверцу машины захлопываю ногой. На блокирующий штырек я не нажала, даже не подумала о нем. Вижу себя, как, тяжело нагруженная, иду к дому свекрови, оставив машину незапертой... Выходит, мерзавцу даже не было необходимости взламывать дверцу «полонеза», я сама оставила ее незапертой. Выходит, он запросто проник в машину. О Господи, что я все о том, как проник? Надо думать о том, что сейчас делать! Первым побуждением было, разумеется, схватить мерзавца за шиворот и выволочь из моей машины, но я задушила в зародыше глупые агрессивные побуждения. Правда, в свое время я обучалась некоторым приемам самообороны и нападения, но когда это было? Да и в тесном пространстве машины вряд ли могу применить выученные приемы. Что же делать? Одно лишь я твердо знала: не позволю украсть у себя из-под носа последнее средство передвижения! Шум во владениях Подольских нарастал, к нему прибавился лай собак, лай целенаправленный и солидный, видимо, лаяли служебные собаки. Мерзавцу наконец удалось разорить систему зажигания, он напрямую подключил провода, мотор заурчал. Сейчас умчится, подонок, на моей машине и поминай как звали! Одним прыжком преодолела я оставшийся до машины метр, прыгнула, точно разъяренная тигрица, или лучше, разозленная змея. Схватившись за ручку задней дверцы — не запер, слава Богу! — я просочилась внутрь в тот момент, когда машина потихоньку сдвинулась с места. Меня он не увидел и не услышал. Съежившись на заднем сиденье под прикрытием спинки переднего, я старалась занять как можно меньше места, чтобы он не смог заметить меня в зеркале заднего обзора, все еще продолжая придерживать дверцу рукой, так как очень трудно было в такой позиции бесшумно ее захлопнуть. Уличив момент, захлопнула, но рычажок блокировки не нажимался, значит, все-таки не захлопнула. И в самом деле, при первом же левом повороте дверца распахнулась, чуть не сорвавшись с петель. Тип за рулем выругался, притормозил, проявив немалое самообладание, перегнулся назад и, вытянув руку, с силой захлопнул дверцу. Похоже, его не удивило, что она распахнулась, значит, и в самом деле, в машину он проник через нее и теперь себя же выругал за то, что сразу ее не запер как следует. Ну и рука у него, длинная, как у обезьяны! Вниз он не догадался взглянуть, захлопнув дверцу, нажал на газ и помчался вперед. И только тогда я задумалась над тем, что же дальше делать. Спокойно, без паники. Ты хотела сбежать с опасного места? Это тебе удалось, сбежала. Да еще как! Оставив свекровь на произвол судьбы, в окружении двух соперничающих мафиозных групп и охотящейся за ними — и за нами — полиции. Сбежала, по собственной воле забравшись в машину с одним из преступников. А если кто из полиции наблюдал за нами? Что он может подумать? Естественно: мы из одной шайки, я села в машину к сообщнику. Не хватает, чтобы менты сцапали меня вместе с ним. Это уже не говоря о такой мелочи, как его реакции на мое присутствие, когда он меня обнаружит. Не вызывает сомнений, реакция будет совершенно однозначная — свернет мне шею, уже это как пить дать. Впрочем, что толку думать об этом, лучше переключиться на конструктивные размышления — что я могу сделать в создавшейся ситуации. Интересно, куда он едет? И как можно отнять у него мою тачку? Может, он где остановится на дороге, выйдет из машины... Ну, хоть на минутку выйдет, мне достаточно. Я ведь тоже сумею, в случае необходимости, соединить торчащие проводки, хотя и очень этого не люблю... Боясь обнаружить себя, я не поднимала головы и не знала, где мы сейчас едем. Бандит, похоже, тоже подумал о ментах, потому что после первоначальной гонки теперь снизил скорость и ехал в соответствии с правилами дорожного движения. Под колесами чувствовался асфальт, значит, ехали мы по шоссе, не по проселкам, но поскольку он несколько раз сворачивал, я запуталась в направлении езды. Вот опять левый поворот. Варшава, черт возьми, или Гора Кальвария? Осторожно, очень осторожно я приподняла голову, но вместо дороги видела лишь ухо бандюги и фрагмент его щеки. Но ехали мы по освещенной дороге, горели фонари, мелькнули крыши домов. Больше похоже на Константин, чем на продолжение Пулавской. Судя по фрагменту щеки, мерзавец двигал головой, разглядывая дорогу, и в один из таких моментов я заметила, что он держал в зубах спичку. Поняв, что вперед глядеть опасно, я решила ограничиться видом через боковое стекло, так как меня скрывала спинка переднего сиденья. Теперь мы все время ехали прямо, не сворачивая, надо мной мигали фонари, потом проехали отрезок по почти неосвещенной дороге, потом стало очень светло, похоже, въехали в город или поселок, он свернул направо, я отважилась и приподняла голову. Оказалось, мы въезжаем на мост. Теперь сомнений не осталось, это Варшава, в Горе Кальварии к мосту пришлось бы сворачивать влево. Вот сейчас он мчится по Вислостраде, теперь едем по Лазенковской трассе. Куда его черти несут, к русской границе, что ли? Вот мы пересекли шоссе, отходящее на Люблин, впереди была Зеленка. Знакомый путь! Постой-ка, а сколько у меня бензина в баке? Не заправлялась я со времени возвращения, значит, бензин на исходе, до Вышкова не дотянет, и думать нечего. Кстати, думать было очень трудно, ибо физическое состояние весьма отражалось на умственном, а у меня занемели все члены. «Полонез» явно не был приспособлен для езды на корточках. В Зеленке этот подонок неожиданно притормозил и свернул направо. Жаль, левую сторону я лучше знала. А он свернул вправо еще раз, потом влево, потом еще раз влево. Я старалась запомнить повороты. Шоссе закончилось, мы ехали по грунтовой дороге. Еще больше снизив скорость, он свернул последний раз вправо и остановил машину. Я услышала лай собак. Мерзавец вышел из машины. Я осторожно выглянула. Машина стояла на крошечной въездной платформе у ворот какого-то дома, и мерзавец вышел как раз для того, чтобы отпереть эти ворота. За ограждением из проволочной сетки виднелся двор и большой дом, скрытый зеленью кустов и деревьев. Над входной дверью светила лампа. Две собаки выскочили из под ворот и, яростно лая, бросились к машине. Медлить больше нельзя. Ну-ка, быстренько! В рекордно короткий срок я перемахнула через спинки передних сидений. Спасибо бандиту, двигателя он не выключил. И он еще не распахнул ворота, как я уже двинулась с места, следя лишь за тем, чтобы не раздавить этих чертовых псов. Реакция у подонка была что надо, бросив ворота, он успел выскочить к машине, а я успела рассмотреть его рожу в зеркальце, как раз на нее падал свет фонаря. И еще я увидела, как он выхватил что-то из-за пазухи и в вытянутой руке направил в мою сторону. Некогда мне было рассматривать, что он там выхватил, я резко свернула в первый подвернувшийся проулок, меня занесло, ничего страшного, зато машину прикрыли деревья и постройки. Вот только не кончится ли проулок тупиком? И эти собаки, несутся, проклятые, за машиной, не отстают. Я люблю собак, но не до такой степени, чтобы отдать себя им на растерзание. Тупичка не было, но и дороги тоже, машина выскочила на луг, а, может, и незасеянную пашню, начала подскакивать и скрипеть. Хорошо, что это не мой «фольксваген», «полонеза» мне не было так жалко. Вот вдали показался свет фонарей вдоль шоссе, надо свернуть туда. Придорожный кювет оказался совсем мелким, я перевалила через него и выбралась на шоссе. И сразу нажала на газ г ибо пришло в голову — непременно, подонок, бросится в погоню? Теперь не важно, знал ли он, что я еду с ним в машине, или нет. Если в его башке есть хоть капля мозгов, должен сообразить — я для него опасна, значит, меня надо обезвредить. Пока на шоссе совсем пусто, еду я одна, но долго ли так будет? Если это единственное шоссе, ведущее в Варшаву, он обязательно по нему пустится вдогонку. Впрочем, мог видеть, как я петляла по лугу, как пробиралась к шоссе, мне приходилось время от времени включать фары, мог и видеть. А машина какая-нибудь у него наверняка найдется... Во дворе дома я заметила трактор, возможно, есть и автомашина. Сбросив скорость, я выключила фары и продолжала осторожно ехать дальше. Светил кусочек луны, вполне достаточное освещение. Въехала в какой-то поселок, потом оказалось — Чвартаки. Свернув несколько раз, я остановилась на маленькой улочке, скрытая со всех сторон в густой зелени. Сидя в машине, я размышляла и вот к каким пришла выводам. Возможно, у него и была машина, да ведь он наверняка на ней отправился в Константин, а когда пришлось оттуда драпать, бросил ее, недаром вынужден был в мою забраться. Второй могло и не быть, вторая могла мне просто пригрезиться там, во дворе, рядом с трактором. Пожалуй, могу потихоньку двигаться... Двигаться я решила проселочными дорогами, не выезжая на шоссе, и это была одна из самых больших глупостей, которые когда-либо приходили мне в голову. Я блуждала, как неприкаянная душа в чистилище, по незнакомым предместьям Варшавы, не зная, как из них выбраться. Да еще ночью... Да еще боясь расспрашивать редких прохожих... В моей машине был план Варшавы, с которым я никогда не расставалась, в «полонезе» же никакого плана под рукой не оказалось. И вот я сначала блуждала по Чвартакам, потом окончательно запуталась в Новом Брудне. Спохватилась, что еду из Варшавы, вместо того чтобы ехать к ней. А тут еще совсем кончился бензин, красная полоса на указателе резала глаза. Попалась заправочная станция, конечно же, закрытая. Что делать? Продолжать и дальше тыкаться в незнакомые улочки и перё7 улки? Остановиться и ждать неизвестно чего? Небеса послали мне на помощь ночное такси, и таксист показал дорогу к бензозаправочной станции, работающей круглосуточно. На бензоколонке был и телефон-автомат. Я позвонила свекрови. Никто не ответил. Боже, смилуйся надо мной! Что делать? Я развернулась и поехала обратно в Константин. Когда я туда добралась, было полтретьего. Тишина стояла мертвая, ни одной живой души не видно. А чего я ожидала? Что свекровь сидит на обочине ночной дороги и ждет меня больше трех часов? Конечно же, не имело никакого смысла возвращаться сюда, но коль скоро я уже возвратилась... Посидела в машине, прислушиваясь и присматриваясь. Ничего не увидев и не выслушав, я вышла из машины, аккуратно заперла все дверцы, и через загородку на задах перелезла на участок Подольских. В гараже было небольшое оконце. Посветив сквозь него фонариком, я убедилась: моей машины в гараже не было! И только теперь до меня дошло, ведь я только и делаю, что сплошные глупости. Не надо было садиться в машину с бандитом, а раз уж так получилось, надо было ехать прямо к себе, вернее, на квартиру тетки и там ждать звонка, я бы уже два часа как сидела в тепле и сытости, вымытая и отдохнувшая. И может быть, уже знала, что здесь произошло. Перелезла я обратно через загородку на задах участка Подольских, села в машину и уехала. Невестку я ждала минуту, не больше. Раз ее не оказалось на месте, значит, что-то произошло. Ну а мне как отсюда выбраться? Вдруг полиция заинтересуется ее «фольксвагеном»? В панике бросилась я обратно по только что пройденной на четвереньках тропинке, но меня остановила блеснувшая в мозгу мысль о цепи, которой я собственноручно заблокировала газ и тормоз. Так быстро полиции с ней не справиться, даже если в ее распоряжении и имеются ножницы для разрезания стали. И подъемный кран вызвать ночью не так просто, даже для полиции. Так что нечего мне мчаться наобум, как спугнутому буйволу, могу не торопясь проверить, что там делается. Из-за туч показался кусочек луны и неплохо осветил окрестности. Спрятавшись в густой тени кустов, я принялась наблюдать. На участке Подольских еще крутился народ, что-то там делали, наверное, наводили порядок после битвы, ибо доносилось побрякиванье железок и звон стекла. Вот заперли гараж. А что делают теперь? Плохо видно, хотя у них во дворе и светят фонарики. И все-таки что-то мешает мне рассмотреть происходящее. Я и так и сяк старалась выглядывать по разные стороны мешающего дерева, пока не сообразила: береза ведь ровная и гладкая, не могут на ней быть такие утолщения, так что же? И, переключив внимание с участка на березу, я вдруг поняла — за ее стволом прячется человек, который тоже с интересом следит за происходящим. Все ясно. Один из бандитов, самый наглый и дерзкий, не убежал с остальными, может, просто не успел, и теперь, как и я, подглядывает за действиями полиции. Только, в отличие от меня, с территории самого участка, спрятавшись за одним из деревьев под покровом ночной темноты и воспользовавшись тем, что проводники с собаками бросились ловить его дружков. А теперь подглядывает, негодяй, хочет знать, не оставят ли засаду, а может, на наш «фольксваген» нацелился? Ну уж дудки! Гениальный план зародился и созрел в голове в одно мгновение. Неважно, кто там прячется за березой, главарь ли банды или мелкая сошка. Я сама, своими собственными руками, лично доставлю его в комендатуру полиции и тем самым раз и навсегда сниму с себя все дурацкие подозрения! В каменном спокойствии пережидала я целых двадцать минут, пока полицейские не закончили всех своих дел. Вот они погасили фонарики, выключили юпитер, вышли за ворота, аккуратно заперли их за собой, уехали. А тот все еще неподвижно торчал за березой, хладнокровная бестия! Должно быть, хотел выждать, не вернутся ли случайно. Я принялась за осуществление своего плана. Спокойно, открыто, не прячась, подошла к воротам, отперла и прикрыла их за собой, войдя во двор. Отперла гараж. Легко отперла, значит, полиция воспользовалась отмычкой, а не ломом. Машина спокойно стояла на месте. Первым делом я освободила педали от цепи, пока было время, потом могло и не быть. Гараж был большой, просторный, машина стояла посередине, а у стены еще оставалось место для нескольких сколоченных из досок козел и наваленных кучей досок. Забравшись на ближние от входа козлы, я вооружилась доской и стала поджидать бандита. Убивать его я не собиралась, требовалось только порядком оглушить. Вот сейчас бандит войдет в гараж. О машине он наверняка знал, если собирался убегать, лучшего транспортного средства не найти. Ну, а с бабой справиться ему раз плюнуть... Я все правильно рассчитала. Правда, подождать пришлось дольше, чем думала, года два, как минимум, но вот у двери гаража раздался шорох. Я ее притворила, не стала запирать. Дальнейшее меня несколько озадачило. Бандит не стал заходить в гараж. Он приоткрыл дверь, вдруг блеснул луч фонарика, и в его свете я увидела лишь часть человека, точнее, его руку с пистолетом. — Руки... — послышался грозный голос. Больше он ничего сказать не успел. Ах, руки? Пожалуйста, пусть будут руки! И я изо всех сил трахнула доской по руке с пистолетом. Не знаю, каким чудом я успела первой схватить черный предмет, покатившийся по бетонному полу гаража. Возможно, бандюга не ожидал от меня такой прыти, возможно, я основательно ему повредила руку и это был не только шок, но и травма. Во всяком случае, я оказалась первой, а с оружием обращаться я всегда умела... В час двадцать ночи капитан Фрелькович выслушал рапорт своего подчиненного. — Разрешите доложить, получилось так от неожиданности, — мужественно признался сержант, и в его усталом голосе слышалось сдерживаемое бешенство. — У нее были ключи... Хорошо, по порядку. Стою я, значит, как велено, и вдруг вижу, кто-то идет прямо к воротам. И даже не очень долго я ждал. Идет, значит, к воротам, не скрываясь, преспокойненько их отпирает и запирает и шасть в гараж! Ключи от гаража тоже у нее были. Я там в темноте не очень разобрал, но показалось — баба. В гараж влезла — и ничего! Тихо! Света не зажигала, кто ее там знает, что она делает в гараже. А ну как сядет в машину и попытается скрыться, вот я и подкрался потихоньку к дверям, она их только притворила, думаю, на испуг ее возьму. Подкрался неслышно, в щель фонарем посветил и хотел крикнут: «Руки вверх», да только меня чем-то так огрели, что в глазах потемнело. Будь там мужик, я бы еще поостерегся, но кто такого ожидал от бабы? На оружие бросилась, как тигрица, откуда-то сверху прыгнула, а на меня, разрешите доложить, еще одна доска свалилась, на ноги, двухдюймовая, ну и как раз этой секунды мне и не хватило. А эта стер... извините, баба, и говорит: «Не я руки, а ты!» Ну и ту доску под ноги швырнула. И еще велела не надеяться, что она меня застрелит, а потом придется сидеть как за убийство человека. Ничего подобного! Она мне, дескать, колено прострелит, а стрелять уж она умеет... Ах, не веришь? Смотри, поганец! Видишь, спрашивает, вон ту баночку с крышечкой? Да вон же, рядом с твоей пустой башкой, на полочке! И как даст по крышечке! В самую середку. И надо же, там как раз проходила водопроводная труба, так струя прямо мне в ухо! Такая ушлая, знала, где кран, велела мне перекрыть воду, а сама все о моем колене, чтоб я ненароком не позабыл. А ухо до сих пор болит, хорошо еще, вода холодная была, а не горячая. Что мне было делать? Пришлось в машину сесть, ключи она мне бросила, такая, говорю, ушлая, поумнее меня, близко ко мне не подходила, держит меня на мушке, и пришлось подчиниться. И ворота я открывал и потом запирал, и машину вел. А она с моей пушкой сзади села. От колена отцепилась, на лопатку перешла. В голову, говорит, стрелять не стану, нужна мне твоя голова, а лопатку прострелю, мол, не сомневайся. Мало будет одной — и вторую прострелю. Мне же, говорит, легче будет, надоело тебя держать на прицеле, сама поведу машину, пока ты мешком будешь валяться на полу. Ну я и вел машину, думаю, может, какой случай подвернется, а она знай командует — вправо, влево.. И оказалось, прямиком ехала к нашей комендатуре! Я слышал, она дежурному говорила, что бандита поймала и пану капитану велела сообщить... Капитан Фрелькович в молчании выслушал рапорт и даже не очень сердился на сержанта, обнаружив множество смягчающих его вину обстоятельств. Он лишь махнул рукой и перевел взгляд на женщину. — Ну вот, сами видите, — только и промолвил он укоризненно. Я сидела злая и искренне расстроенная. Ведь была уверена, что по крайней мере хоть одного мафиози собственноручно обезвредила! Я очень хорошо понимала, насколько в моем шатком положении требуются особые заслуги, а тут такая! И вот пожалуйста — никакая не заслуга, совсем наоборот: сняла человека с боевого поста, там никого не осталось охранять объект, преступники могутдействовать свободно. Правда, не совсем понятно, что им там еще делать, если торба с наркотиками уже конфискована, но ведь для чего-то же часовой был оставлен! Может, они не знали о конфискации товара, могли явиться за ним, их можно было задержать на месте преступления... Эх! — А невестка ваша опять скрылась, — сообщил капитан, и в голосе его звучали раздражение и претензия. — Ну, хорошо, допустим, не она убила Торовского, мы это уже установили, но почему же в таком случае она явилась к вилле Подольских, машину поставила на задах и, увидев полицию, скрылась. Выводы напрашиваются сами собой. Что скажете? Говорить о своей невестке я с полицией по-прежнему не собиралась, а делать выводы — их обязанность, не моя. Заговорила я о другом. Тоже с раздражением и претензией; как можно не отметить мою неоценимую помощь полиции? Ведь не кто иной, а только я вывела их на Константин, показала дом. Я уже поняла, что баба на велосипеде была их лучшим оперативником, никакая не домработница, увы, а я еще собиралась туда вернуться, разыскать ее... Уже наступило утро, когда мы вернулись домой. — Если бы я все о тебе не рассказал, сидеть бы тебе уже за решеткой! — упрекал меня Януш. — Куда, черт возьми, подевалась Иоанна? Послушай, ведь это не шуточки, она сейчас нужна полиции по зарезу, без ее показаний дальше не двинуться! Так что, пожалуйста, не сердись на меня за то, что я сообщил им о квартире ее тетки, если она не причастна к афере, ей ничего не будет, а вот если причастна... Я не сердилась, просто бросилась к телефону, глянув по дороге мельком на часы — двадцать минут четвертого. Номер телефона Иоанны я набирала без особой надежды, скорее всего, ее нет, скорее всего, она уже мчится в направлении к государственной границе. И когда в трубке услышала ее голос, сначала не поверила своим ушам. Может, какая-то ошибка? — Слушай, если это ты, немедленно смывайся, — сказала я решительно. — Приезжай ко мне, если сумеешь. Боюсь, что у твоего дома уже торчит шпик. Во взгляде Януша, устремленном на меня, выражались самые противоречивые чувства. — Никогда бы не подумал, что, выйдя на пенсию, смогу пережить нечто подобное, — вздохнул он. — Думаю, шпика к ее дому еще не успели направить... У капитана Фрельковича было три пары ботинок и летние сандалии. Кроме этого, у него была жена и собака. Точнее, еще щенок, беспородный, но от крупных родителей. Жена и щенок имели самое непосредственное отношение к ботинкам. Да, еще у капитана был сын, но в данном случае он не учитывался, ибо к дальнейшим событиям никакого отношения не имел. Две пары ботинок жена капитана отнесла в починку сапожнику-частнику, чья лавчонка находилась рядом с их домом. Ремонт был небольшой, надо было просто набить новые набойки, однако, когда жена Фрельковича через два дня явилась за обувью, лавчонка оказалась запертой. Записка, приколотая к дверям, извещала, что мастер заболел, просит уважаемых клиентов извинить и подождать недели три. И если кто из клиентов и удивлялся. что сапожник так точно предвидел продолжительность своей болезни, потом удивляться перестал, когда выяснилось, что человеку предстояло удалить аппендикс, так что можно было приблизительно рассчитать время на операцию и послеоперационный период. Ну да это тоже к нашей истории отношения уже не имеет. Третью пару капитанских ботинок изгрыз щенок. Впрочем, капитан сам виноват: вернувшись с работы, он разулся, перелез в домашние тапки, а ботинки легкомысленно бросил в прихожей. Да и не целиком их изгрызли, один ботинок всего, ко второму щеночек и не прикоснулся, зато от первого остались одни ошметки. Капитан вспомнил — были у него еще старые ботинки, он уже давно их не носил. Увы, оказалось, до них щенок добрался в первую очередь, как только у него начали резаться зубки. Впрочем, и из них изгрыз только один. Капитан оказался перед выбором: летние сандалии или два ботинка от разных пар и разной степени изношенности. Слякотное начало ноября предопределило выбор в пользу ботинок, в конце концов, они были одного цвета, а что различались оттенком и степенью изношенности, так это пустяки. Умная собачка предусмотрительно изгрызла в одном случае правый, в другом — левый ботинок. Остро встал вопрос немедленного приобретения новой пары, и по уши занятый капитан вынужден был выкроить для этой цели время между посещением криминалистической лаборатории и совещанием начальства. Покончив с криминалистикой, он вышел из служебной машины в центре и отослал ее, намереваясь по дороге в комендатуру зайти в один-друтой обувные магазины. И почти сразу же пожалел о том, что отправил машину, потому что нужную обувь приобрел уже во втором кряду обувном магазине. И обутый нормально, выйдя из магазина под моросящий дождь, сразу же и пожалел. Тем более что моросящий дождь через две минуты превратился в настоящий ливень, да еще с градом. Капитан Фрелькович был мужчина закаленный, простудиться не боялся, но уж очень неприятно, когда тебе за воротник попадают ледяные струи с кусочками льда, и он поспешил толкнуть стеклянную дверь какого-то кафе, возле которого случайно оказался. Очень хотелось сесть за столик и выпить чашечку ароматного горячего кофе, но совещание у начальства должно было вот-вот начаться, поэтому капитан решил минутку переждать самый сильный ливень в предбаннике кафе, а потом быстренько добраться до комендатуры полиции. Привлеченная шумом дождя, из зала выглянула официантка. — Это ж надо! — сказала она кому-то невидимому в зале. — Такой град! Прямо как горошины! Как завороженная, смотрела она на сыпящийся за стеклом град, а капитан, как завороженный, смотрел на поднос в ее руках. На подносе стояли собранные со столика грязные чашечки с блюдцами, а среди них бросалась в глаза пепельница, полная обломанных, будто изгрызенных спичек. Сначала капитан, естественно, травмированный историей со своими ботинками, подумал о щенке, любителе грызть все, что попадется, а потом в мозгу мелькнуло воспоминание о ком-то, кто любил грызть спички. Где же, холера ясная, он мог слышать о таком любителе? Приблизительно на шестой секунде вспомнил — подпоручик Яжембский говорил о таком любителе, подпоручик Яжембский много бы дал, чтобы его найти. Официантка повернулась и скрылась за бисерным занавесом, капитан не раздумывая шагнул за ней. Официантка прошла через зал и оказалась в. маленьком подсобном помещении, где капитан и заговорил с девушкой. — Минутку, проше пани, не высыпайте этого из пепельницы. С какого столика вы ее взяли? И указал перстом на пепельницу, чтобы было ясно, о чем идет речь. Официантка только начала свою смену, еще не устала, радовалась, что успела на работу до дождя с градом, настроение у нее было замечательное, а мужчина такой симпатичный! Не смешавшись, она сразу же ответила, даже не поинтересовавшись, зачем это тому нужно: — А вон с того столика, видите, у окна? Мой участок. Капитан взглянул на указанный столик. За ним сидели двое мужчин. Один из них был с бородой, второй безбородый. Послав девушке одну из самых своих завлекательных улыбок, капитан задал следующий вопрос: — А вы не заметили случайно, который из них грыз спички? — Заметила, конечно. Тот, что без бороды. — Сердечно вам признателен, — несколько старомодно поблагодарил капитан, склонившись в старомодном же поклоне, и, тут же позабыв о хорошем воспитании, излишне поспешно покинул свою собеседницу. Проходя через зал, он незаметно оглядел типа у окна, воплощенную мечту подпоручика Яжембского. Таинственный Зенек, безуспешно разыскиваемый столько времени посредник фальшивомонетчиков, правая рука шефа! Единственной приметой этой мифической личности, известной полиции, была привычка грызть спички. Вот этот, у окна, изгрыз не меньше двух коробков. Пока сидят, беседуют, так их... Сию секунду не разойдутся, град за окном продолжается в полную силу. Телефонный автомат висел в темном коридорчике, ведущем из прихожей куда-то на задний двор. Оттуда не просматривался ни столик у окна, ни входная дверь. Попытаться взять преступника методом: «Полиция, следуйте за мной»? Ничего не выйдет, их двое, а стрелять капитан не станет по той простой причине, что у него нет с собой пистолета. Притвориться пьяным и затеять драку? Администрация вызовет полицию... Найденный в кармане жетон разрешил сомнения. Капитан устремился в закуток к телефону, стал набирать номер, после первых двух цифр шли гудки. Понятно, на улице дождь с градом, в такую погоду варшавская телефонная сеть выходит из строя, не любит она излишней влаги. Черт бы их всех побрал, холера ясная... Когда наконец удалось соединиться с комендатурой и вызвать подкрепление, капитан вернулся в прихожую кафе. На улице вовсю сияло солнце, а за столиком у окна никого не было. Капитана чуть кондрашка не хватил. Теперь придется здесь торчать, надо подождать, пока ребята не подъедут... — Добрый день. Никак пан бандита углядел? — услышал он за собой женский голос. Обернулся — Хмелевская, та самая, старшая, с которой он вчера вечером, вернее, сегодня утром так нехорошо простился в комендатуре, недвусмысленно давая понять, что неплохо было бы упрятать ее за решетку. — Добрый день, — холодно отозвался он. — Какого бандита? — Долго объяснять, слушайте. Он из их шайки, только мы не знаем, из которой, был в Константине, оттуда сбежал на машине моей невестки. А сейчас он сидел вон за тем столиком и только что вышел. В капитане гейзером взорвались самые противоречивые чувства. Вот перед ним кошмарная баба, из-за которой с самого начала столько неприятностей, которую неизвестно за что любит славный парень майор Боровицкий. Нет, расчудесная женщина, ведь заметила же бандита, правильно Боровицкий ее любит! Может, наконец-то от нее будет реальная помощь? — Продолжайте, — только и вымолвил он, подавив в себе противоречивые чувства. — О чем продолжать? — поинтересовалась кошмарная баба. — Расскажите обо всем, что вам известно. О нем и вообще. — Ну, наконец-то! — с непонятным удовлетворением произнесла эта противоречивая особа. — Вчера у нас не очень хорошо получилось, сейчас вы по-другому относитесь ко мне, может, я и смогу лучше рассказать. Ну, значит, поставили мы «фольксваген» на платную стоянку, тут полил дождь, и мы укрылись в кафе... — Кто это «мы»? — Так я же говорю, мы с невесткой! Капитан взял себя в руки и почти спокойно произнес: — Хотелось бы мне увидеть собственными глазами эту легендарную личность. Она здесь? — Да, сидит смирно и не знает, кого ей больше бояться — вот этого бандюги или пана. И если вы намерены поступить с ней нехорошо, лучше сразу скажите, чтобы она успела смыться. Знаете, а ведь она ни в чем не виновата, хотя в это вам трудно поверить. Если у капитана и были какие-то нехорошие намерения по отношению к младшей Хмелевской, ему удалось их скрыть. Спокойным и даже ласковым голосом он заверил свекровь, что верит железно в полнейшую невиновность ее невестки, а если даже она и не столь невиновна, то он, капитан, клянется всеми святыми — преследовать младшую Хмелевскую начнет с завтрашнего дня. Сегодня же желает с нею увидеться и немного побеседовать. — Боюсь, не сдержите вы себя! — кротко заметила старшая Хмелевская. — А зря. Ведь это именно Иоанна опознала бандита со спичками, именно она совершила с ним интересное путешествие, да ладно, пусть она сама вам обо всем расскажет. Ей прийти сюда или вы пойдете к ней? Тут подъехала полицейская машина, и капитан, разъяснив ситуацию, мог сесть за столик, чтобы побеседовать с молодой дамой. Он сам чувствовал, что разглядывает ее до неприличия пристально. — Почему мне никто не сказал, что вы такая красивая женщина? — вырвалось у него. Видимо, забыл на миг о своих служебных обязанностях и почувствовал себя просто мужчиной. — Потому что, насколько я понимаю, обо мне вы говорили только с майором Боровицким, а для него единственной красивой женщиной на всем белом свете является моя свекровь, — меланхолически ответила красавица, — Впрочем, это дело вкуса. Так с чего же начать? — Расскажите о самых последних событиях. Подробный рассказ послушаю позже, сейчас нет времени. События последних суток младшая Хмелевская излагала кратко и четко и уложилась в три минуты. Капитан узнал о событиях в Константине и о ее поездке в Зеленку. Слушал затаив дыхание и чувствовал, как сердце распирает радость служебного порядка. — И вот тут я его и увидела, — продолжала очаровательная свидетельница. — Из-за дождя мы оставили «фольксваген» на стоянке, а сами вошли в кафе, хоть никаких забегаловок нашими планами не предусматривалось... — Глупо сделали, — перебила свекровь. — Надо было ехать на двух машинах. — Я увидела его сзади, точно так же, как видела во время нашей... гм... совместной поездки, — продолжала младшая Хмелевская. — И волосы такие, и длинная ложбинка спускается к шее, и спички грыз точно так же, как и тогда. Наверное, это у него на нервной почве... И кусок щеки с ухом тот же самый, у меня очень хорошая зрительная память на такие мелочи. — А лицо? — хищно выкрикнул капитан. — Лицо его вы опознаете? — А как же! Когда он выскочил к машине, оставленной у ворот, и стрелял в меня, фонарь светил ярко, и я в зеркальце заднего обзора четко увидела его лицо. Широкая такая рожа... — Едем! — Капитан энергично поднялся со стула. — Покажете место. И немедленно! Всю дорогу, пока мы мчались в Зеленку, подпоручик не выпускал из рук моего паспорта, разглядывая его во всех деталях, словно какую-то интереснейшую книгу. И с упоением слушал мой рассказ о Миколае. У меня создалось впечатление, что он испытывал такое наслаждение от «звука и света», точнее, звука и вида, что готов был ехать хоть всю оставшуюся жизнь. Счастье закончилось, когда мы приехали в Зеленку. Мне удалось довести до нервного расстройства всю следственную бригаду, и, когда мы в третий раз по кругу объезжали одни и те же места, они уже дружно скрежетали зубами. Подумаешь! Ведь тогда я ехала здесь ночью, была несколько взволнована, и видела лишь то, что светилось. Главным образом, уличные фонари. Так что места поворотов я могла указать лишь приблизительно, руководствуясь преимущественно временем, затраченным на проезд каждого очередного участка извилистой трассы, и это, надо честно признать, у меня не очень получалось. Раза три я ошиблась, мы выехали почему-то к железной дороге. Пришлось вернуться на шоссе и начать по новой. Боюсь, подпоручик меня окончательно разлюбил. Во всяком случае, моим паспортом он уже не любовался. Я должна найти этот проклятый дом! Меня до сих пор подозревают, и боюсь, будут подозревать до тех пор, пока я им не найду их бандита. Это меня реабилитирует и возместит все те неприятности, которые я якобы им доставила. А если не найду дом бандита, меня посадят. Нашла я его случайно. Неожиданно за воротами разглядела в нужном ракурсе кроны деревьев над крышей дома — на фоне неба, более светлого, как и тогда, ночью. Надо же! Ведь тогда видела какие-то доли секунды, а вот отложилось в памяти! — Тут! — заорала я, перебив бурчание шофера по моему адресу, и обернулась назад, потому что мы проскочили нужный дом. — Вон те запертые ворота! Он их тогда отпирал. И фонарь вон, видите? Машина все-таки проехала дальше и остановилась за поворотом, метрах в двадцати от объекта. Это был тот самый проулок, куда я свернула, спасаясь от собак и бандита. Похоже, у полицейских был уже разработан план действия, потому что они не стали совещаться. Один сразу вышел, мы остались в машине, четыре человека. Думаю, неподалеку сшивались вспомогательные силы, так мне казалось. Подпоручик перестал разговаривать со мной и переключился на радиотелефон. Ну конечно же, сначала им надо проверить, что происходит в доме подозреваемого, проверить незаметно, чтобы не спугнуть птичку. И если враг там есть, показать сначала его мне, чтобы убедиться, нет ли тут какой ошибки. Похоже, они не очень мне поверили. Их дело. Да, надо предупредить их о собаках. — Там две собаки, крупные, — сказала я. — Недоброжелательные по отношению к чужим и очень громкие. Вокруг стояла тишина. Относительная, конечно. Доносился шум проносящихся по шоссе машин, стук вагонов пригородных поездов и лай тех самых собак. Они и в самом деле заходились от лая, который доносился откуда-то из-за дома. Наверное, днем их там привязывали. — На Бартека, что ли, лают? — забеспокоился шофер, выйдя из машины и подойдя к нам. К тому времени мы все уже стояли у загородки, прислушиваясь. — Вроде нет, — не очень уверенно ответил подпоручик. — Они уже давно так лают. И тут вернулся наш человек. Вернулся он не скрываясь, прошел нормально через двор и вышел через калитку. — Двое сидят в комнате, выходящей на зады, — сообщил он. — Больше никого нет. — А собаки? — вырвалось у меня. — Чего они лают? — Собаки заняты котом и света Божьего кроме него не видят. Советую поглядеть, пока кот там. Кот и не думал убегать. Мне большое удовольствие доставила сцена, которую мы узрели, обойдя вокруг дома. Кот сидел на крыше сарая и вел себя так, что каждый нормальный пес при виде такого нахальства имел полное право впасть в бешенство. Обе собаки были привязаны длинными цепями и бегали вокруг этого сарая. А кот... Огромный наглый котище то демонстративно и небрежно разгуливал по крыше сарая, то усаживался на самый краешек, издевательски свесив хвост и прекрасно понимая, что совершенно озверевшим и уже охрипшим от бессильного лая собакам до него не допрыгнуть, то делал вид, что спускается ниже, и тогда собаки на миг замолкали в безумной надежде, что вот сейчас сцапают и разорвут на мелкие кусочки этого нахала. Тщетная надежда! Умное животное прекрасно отдавало себе отчет о пределах собственной безопасности и этих пределов не преступало, явно издеваясь над своими извечными врагами. — Можно заглянуть вон через ту стеклянную дверь, — сказал разведчик. — Лучше всего подобраться снизу. По стеночке, проше пани. Я поняла, что в первую очередь следует заглянуть именно мне. Ясное дело, кто тут самый главный? Многое будет зависеть от того, что я им сейчас скажу. Подпоручик так волновался, что на него больно было смотреть, хотя он изо всех сил и старался казаться спокойным. С трудом оторвавшись от собачье-кошачьего представления, я послушно по стеночке, на четвереньках прокралась к большой стеклянной двери, выходящей в сад, и, осторожно приподняв голову, краешком глаза заглянула. То, что я увидела, длилось не более секунды, но осталось в памяти надолго. В роскошно меблированном салоне сидели двое мужчин. Обоих я знала. Не успела я и глазом моргнуть, как один из них резким жестом выхватил откуда-то из-за спины черный предмет. Грохнул выстрел. Второй в тот же момент навалился на первого. Видимо, не одна я заглядывала в салон, потому что одновременно со вторым выстрелом посыпалось разбитое стекло, Я не совсем осознала происходящее и очередность излишне быстро следующих одно за другим событий и немного пришла в себя уже тогда, когда один из бандитов лежал на полу, а второй, в наручниках, сидел прислоненный к стенке. Сама же я тоже оказалась в салоне, а вот как туда попала — не помню. Глянув в разбитое окно, я увидела, что собаки и кот продолжают свое представление. Наверное, подпоручик принимал участие в операции, потому что запыхался. Но обо мне не забыл. Схватив меня за локоть, он решительно потащил в другую комнату и там спросил в страшном волнении: — Ну? Я знала, что скажу человеку приятное. — Тот, что лежит, мой вчерашний спутник. Похитил мой «полонез» в Константине, приехал сюда, я притаилась на заднем сиденье, всю дорогу грыз спички, а сегодня сидел в кафе. Того, в наручниках, у стенки, я видела лишь раз-у дома пана Торовского. Слышала о нем очень немного, если хотите, могу сказать. — Скажите, очень прошу. И по возможности все. Я постаралась сосредоточиться. — Это произошло во времена нашей близости с паном Торовским и в тот вечер, когда мы здорово повздорили, потому и — запомнилось, Я привезла Миколая на своей машине к его дому, не хотела заходить к нему, мы разговаривали, сидя в машине. Надо было выяснить одну очень важную вещь, я требовала объяснений, Миколай начал что-то говорить, но тут подъехал какой-то «фиат», и он вдруг замолчал. Я бы и не обратила внимания на чужую машину, если бы Миколай внезапно не замолчал на полуслове и стремительно выскочил из машины, не извинившись. Я страшно разозлилась. Не ответить мне на такой важный вопрос, бросить меня и выскакивать навстречу какому-то типу! Вот почему я и запомнила этого типа, ради которого пренебрегли мною. Впрочем, раз увидев, забыть его трудно, согласитесь. Маленький, черненький, кругленький, как будто весь сложен из шаров разного размера. Подпоручик кивал головой, полностью соглашаясь с моим мнением о внешности преступника. — А еще вы что-нибудь о нем знаете? — Инициалы. Когда пан Торовский соизволил, распрощавшись со своим неожиданным гостем, вернуться ко мне в машину, я поинтересовалась, что это за урод. Пан Торовский тогда меня, вроде, любил, поэтому на вопрос соизволил ответить. Не скажу, чтобы полностью, но все же. «Это пан Ю. Д., — сказал он. — Личность выдающаяся. И будет для тебя лучше, если ты забудешь, что встречала его». Как видите, я не последовала совету... Подпоручик перестал дышать, лицо его запылало. У меня создалось впечатление, что какое-то время он колебался, что ему лучше сделать: схватить меня в объятия, пасть к моим ногам или перегрызть мне горло. На всякий случай я отступила на дав шага. — И все-таки я должен вас благодарить, — решился он наконец. И рассеянно добавил, видимо, переключившись уже на других персонажей: — Сейчас вас отвезут домой. Пожалуйста, постарайтесь больше ни во что не вмешиваться. Ну что ж, мавр сделал свое дело... Убедившись, что коту ничто не грозит и тот тоже благополучно удалился с крыши сарая, спрыгнув в другую сторону, я осторожно обошла сарай, ибо собаки вспомнили вдруг о своих обязанностях и принялись облаивать чужих людей на вверенном им дворе. Правда, делали это они как-то вяло, должно быть, полностью выложились в битве с котом, и скоро совсем замолчали. И мне стало слышно, как подпоручик сообщал по рации: — Схвачен Доминик, стрелял в Зенека. Да, Юзеф Доминик, тот самый! — кричал он, и в голосе его звучали победные фанфары. — Зенек ранен, но не опасно. Нет, не в голову, ключица, во всяком случае, стрелял в плечо. Да, на наших глазах... Да нет, я ничего, понимаю, что просто повезло, просто стечение обстоятельств, к тому же еще кот с собаками... Да нет, со мной все в порядке... Ладно, приеду-доложу лично! — Так кем же был тот черный урод? — спросила моя свекровь. — Во-первых, не черный, — ответил очень довольный майор Боровицкий. — На самом деле он блондин, лысоватый правда. Носил черный парик. Это и был Доминик, глава мафии. Наконец его поймали. Во-вторых, Зенек раскололся и теперь сыпет всех подряд. И знаешь, кто его к этому побудил? Ты. Он знал, что ты с ним едешь в машине, и у него после твоего бегства было время продумать линию поведения. — Скажи пожалуйста, — не очень удивилась я. — Знал, что я в машине, и ему не пришло в голову, что я сбегу? — Ты была на заднем сиденье, там не так легко перелезть, а выйти из машины и пересесть за руль ты не могла, псы стерегли. Он намеревался втащить тебя в дом и малость поприжать. — Он действительно не подумал, что она сбежит на своей машине ? — удивилась свекровь. — Не мог же он знать, что наша Иоанна такая спортсменка, перемахнет через препятствие в виде спинок сидений. : —А у него и в самом деле не было другой машины, чтобы за ней погнаться? — Не было. Его машина осталась в Константине. Мы со свекровью с интересом выслушали сообщение о том, чего еще не знали. Оказывается, Доминик был гениально законспирирован, единственный человек, который знал о нем все, — это Зенек. Только события самых последних дней заставили Доминика встревожиться, он почувствовал, что и ему может угрожать опасность, и решил устранить ее вместе с Зенеком. Зенек был силен как бык, поэтому ручная работа исключалась, устранить его можно было только с помощью пистолета, что Доминик и решил провернуть. Приехал в Зеленку, машину оставил в стороне, и, если бы полиция со свидетелем не поспела, кто знает, чем дело бы кончилось. Свекровь была шокирована: — Как же так? Разве за ним не следили? Майор Боровицкий ответил не сразу. У меня создалось впечатление, что он не мог решиться, как отреагировать на казалось бы логичный вопрос — разразиться громким смехом или горькими проклятиями. В конечном счете выбрал золотую середину и ответил, горько усмехаясь: — Следили, а как же. Но тут имело место опять стечение обстоятельств, совершенно идиотских. Доминик уехал из своего министерства на служебной машине, наши отправились за ним и на Хочимской улице потеряли его. Имели глупость свернуть от площади Унии, а там стоянка такси, платная стоянка машин и вечная толкучка. Под их машину кинулась какая-то баба с сумками, пришлось притормозить, чтобы не сбить ее, заминкой воспользовался маленький «фиат», который никак не мог выехать со стоянки, и рванул. Наши встали перед выбором — торпедировать его или переждать, переждали, а за это время машина с Домиником уже проехала Хочимскую. Бросились следом и еще успели заметить, как он сворачивает в Вил-ловую. Перед больницей им прочно преградила путь машина «скорой помощи», пришлось по рации вызвать подкрепление. Поскольку там одностороннее движение, второй машине сообщили маршрут следования преступника, за ним уже стала следить вторая машина, она и сопроводила его опять до министерства, и тогда оказалось, что в служебной машине нашей птички уже не было. Вы его видели, знаете, каков он из себя. Когда сидел на заднем сиденье, голова его над сиденьем не возвышалась — рост не тот. Теперь-то мы уже знаем, что из машины он вышел у больницы на Хочимской, когда мы ненадолго потеряли его машину из виду, зашел в здание, в вестибюле переждал, потом поймал такси и на нем доехал до своего «форда». И уже на нем отправился в Зеленку. — А за его машиной не было установлено наблюдения? — Не было, о ней наши вообще не знали. Этот автомобиль он держал в запасе, зарегистрирован «форд» на другого человека, а стоял на стоянке у датского посольства. Официальная же машина Доминика, «мерседес», ездила не скрываясь по Варшаве с Доминичихой, дама покупки совершала... Мы со свекровью с большим интересом слушали рассказ майора и не могли не отдать должное уму и расторопности этого толстого коротышки. И предусмотрительности, разумеется — на все случаи жизни подготовил себе лазейки. О чем свекровь и заявила со свойственной ей прямотой: — Недооценили вы его. От такого нельзя было ни на секунду отрываться, следить за ним полагалось круглые сутки. Майор встал на защиту родного ведомства: — Не забывай, что о нем мы узнали только в самое последнее время. То есть уже точно знали о его... гм... деятельности. А наблюдение за человеком, занимающим высокий пост в государстве, может быть установлено лишь по разрешению, полученному в самых верхах. Он действительно был неуязвим, а подозрения, которые были у подпоручика Яжембского... Ну что ж, этими подозрениями подпоручик мог... простите, мог их на стенку повесить и любоваться, больше ничего не мог сделать. Большую работу в этом направлении проделал покойный Торовский, пусть земля будет ему пухом, но свое расследование вел из чисто эгоистических побуждений, действовал втайне, с нами не делился, а когда надумал поделиться, тут-то беднягу и пришили. Убийцы — Глосек и Ковальский, а они в жизни ни разу никакого Доминика и в глаза не видели, посредником выступал Зенек из Зеленки, о котором они тоже знали лишь одно: имеет дурную привычку грызть спички... — Езус-Мария! — только и произнесла я в ужасе. — И если бы эти тайные апартаменты в подземелье не были раскрыты... — ...он спокойно через какой-нибудь месяц мог приступить к дальнейшему производству, — продолжил мою мысль майор. — А те двое на вокзале, — напомнила свекровь. — Ведь через них же в конце концов вышли на фотографа? — Те двое сбежали. Ну, что уставились? Так-таки и сбежали. Железнодорожный патруль думал, что имеет дело с самой заурядной дракой, какие на вокзале случаются каждый день, так что за ними никто и не погнался. Тот, которого пани обезвредила, — майор галантно склонился передо мной, — тот, который от удара в живот сел на пол, так и остался сидеть, нет, не бежал, бедняга с трудом поднялся, так он казался и вообще невинно пострадавшим. С теми двумя ничего общего не имел, стоял себе, чтобы сдать вещи, а тут какая-то ненормальная ни за что ни про что вдруг нападает на него... Еще и претензию высказал — дескать, куда смотрит полиция, невинных граждан бьют! В картотеке полиции он не значился, проверили и отпустили. Так что весь улов ограничился куском брезента, на котором, правда только вчера, обнаружили отпечатки пальцев Гродзяка и Торовского. — А моих не было? — удивилась я. — Не было, — ответил майор, свекровь же дополнила: — За пять лет брезент наверняка не раз стирали — насколько я помню, Миколай очень любил стирать, верно ведь? — И что, Глосек и Ковальский сами признались в убийстве Миколая? — Нет, но поверьте, и наша полиция идет в ногу со временем, технический и научный прогресс не обошел и нас. А убийцы — существа материальные, у них были руки и ноги, пусть даже в перчатках и ботинках, следы остались... К тому же они пожалели выбросить и нож, и длинные перчатки. — Вот интересно, как полиция так быстро вышла на меня? — угрюмо поинтересовалась я. — Ведь я тоже в картотеках не фигурирую, разве что вот теперь занесут мои данные... Да нет, я понимаю, что оставила у Миколая свою сумку, но ведь в ней не было никаких документов, а та светлой памяти зараза, что подглядывала в глазок, моей фамилии не знала... Майор Боровицкий так и расцвел. — А через пиво! — ответил он и выдержал эффектную паузу, открывая банку с пивом. — Через какое пиво? — в один голос вскричали мы со свекровью. Немного помучив нас, Януш снисходительно пояснил: в сумке находилась открывалка для пива, единственный предмет в моей сумке, на котором были и другие отпечатки пальцев, кроме моих. Плоский отполированный предмет из стали, на нем отпечатки сохранились отлично... — Все правильно, — с горечью подтвердила свекровь. — Та самая открывалка, которую я тебе дала месяца два назад, ее мне в прошлом году подарила Алиция. Естественно, мне и в голову не пришло стирать с нее отпечатки пальцев! — А теперь, уважаемые пани, минуточку внимания, — сказал майор Боровицкий, становясь вдруг страшно серьезным и официальным. — Иоанне по-прежнему угрожает опасность. — Интересно, из-за чего? — разозлилась я. — Вы и в самом деле считаете, что заползшие в глубокие норы недобитки посвятят остаток своей жизни вендетте? Кровная месть? Не успокоятся, пока не загонят меня в могилу? Теперь-то я для них не опасна. — Из-за негритянки. — Что?! — Своей негритянкой ты подняла такую бурю в их стоячем болоте, что оно до сих пор не может успокоиться. И поскольку мы обе вопросительно смотрели на Януша, тот начал перечислять, загибая пальцы: — Ты появилась, как чертик из табакерки, и сразу вызвала переполох в их рядах. Главное — посеяла взаимное недоверие. Стало ясно, в шайке действует тайный агент полиции, шпик, предатель, и все принялись подозревать друг дружку. Из-за тебя примчался в Польшу Роман Пергеля, тот самый Хмырь, им пришлось предпринимать непредусмотренное меры предосторожности, хорошо налаженная машина доставки застопорилась, и в руки полиции попала очередная партия товара на крупную сумму. Видишь, какие из-за тебя убытки? И первую партию потеряли ведь только из-за тебя. Ты поломала хорошо отлаженную машину доставки и распространения товара, из-за тебя мафия понесла колоссальные убытки, учитывая невозможность распространения наркотиков и в ближайшем будущем — ведь неизвестно, кто может донести полиции, и вообще неизвестно, что тебе еще известно... — И все из-за ее дурацких бегов! — изумленно вскричала свекровь. — Вот именно — дурацких. Как тебе вообще пришла в голову шальная мысль вмешаться в деятельность мафии? — Из-за дурацких бегов, — призналась я. — Знаете же, на них я сама не своя, тут еще эйфория по случаю выигрыша... — Нет худа без добра, из-за тебя Хмырь пустил краску и теперь сыпет всех направо и налево. Я невольно улыбнулась, вспомнив, какую комедию мы разыграли с капитаном Росяковским. По его просьбе я под видом негритянки согласилась на очную ставку с Хмырем, и эффект превзошел все ожидания. До этого твердый Хмырь упирался всеми лапами и упрямо твердил, что знать ничего не знает. До тех пор твердил, пока в легком полумраке вдруг не узрел перед собой ужасающее видение. Во всяком случае впечатление было такое, что он увидел привидение, выходца с того света и вообще кошмарный призрак, от которого волосы у бедняги поднялись дыбом и перехватило горло. Этот твердокаменный уголовник чуть не задохнулся от ужаса, а когда пришел в себя, начал не переставая сыпать коллег и сообщников, после каждой второй фразы нервно допытываясь у следователя, действительно ли добровольное признание служит смягчающим вину обстоятельством. Я упиралась, когда по окончании моей миссии меня пытались удалить из комнаты следователя, уж очень захватывающим было зрелище. — Так вот, когда они узнают, что негритянкой была ты, тебе не простят, — сказал майор Боровицкий. — И за твою жизнь я не дам гроша ломаного. Фальшивомонетчики, правда, сидят в полном комплекте, но шайка дельцов наркобизнеса столь разветвлена, что до сих пор всех еще не выловили. Росяковский считает, что переловил половину, датчане тоже могут похвастаться кое-какими успехами, но нечего себя обманывать — это еще далеко не конец. — Так что же мне делать? — совсем уже разозлилась я. — В монастырь уйти? Или, для разнообразия, перекраситься в альбиноску? — Просто уехать на время. Я уже говорил об этом с нашими, те тоже так считают. Тебе надо уехать за границу, но ни в коем случае не в Данию. Каждое слово майора свекровь сопровождала таким энергичным кивком, что у нее пиво выплеснулось из стакана. — И уезжай обязательно на поезде, — добавила она. — Машину твою они знают, а в самолетах составляют списки пассажиров. Правда, они вроде бы представляют государственную тайну, но лучше не искушать судьбу. Я уже раскрыла рот, чтобы горячо возразить, но раздумала и закрыла. Мне вдруг пришло в голову, что здесь, на родине, в данный момент меня ничто не удерживает, кроме чистого патриотизма. Человек, залечивший в свое время раны моего сердца, нанесенные Миколаем, как-то перестал меня интересовать, и я незаметно для себя позабыла о нем совершенно. Даже не заметила, что уже больше шести недель мы не виделись, ничего себе! Профессия у меня, можно сказать, международная, языки я знаю... — И разреши заметить, что имя Павла так и не мелькнуло в деле, — небрежно бросила свекровь, Она не хуже меня знала, какая заноза сидит в моем сердце. Я притворяться не стала, лишь головой кивнула и всерьез принялась обдумывать выдвинутое предложение... — Никогда не хотел стать пупом земли, но занять в этом мире достойное место стремился. В своей стране мне это не удалось, характер не позволил смириться, ну а результат ты можешь сейчас видеть собственными глазами. Я обвела взглядом его скромную мастерскую-квартиру. Общая площадь — не менее двухсот квадратных метров, в двух уровнях. Внизу — огромный салон и гигантская мастерская, наверху — спальни и прочие жилые помещения. Через огромное окно салона просматривался в поэтической дымке Париж. Сюда я приехала, как и было решено, на поезде. За мной никто не следил, это я проверила. Остановилась в недорогой гостинице и позвонила Павлу на работу. У него была собственная контора, домашняя мастерская служила лишь дополнением. В заботе о его паршивом супружеском счастье я не стала звонить домой, больше всего на свете боясь нарваться на его проклятую, ненавистную красавицу жену. Итак, позвонила я ему на работу и застала на месте. — Ты надолго приехала? — был первый вопрос. — Еще не знаю, — был грустный ответ. — Может, и на всю жизнь. — Сам Бог тебя послал! Не знаю, что там стряслось, но я нанимаю тебя на работу прямо с сегодняшнего дня. У меня срочный заказ на торговые павильоны, ты займешься колористикой. Это его мне послал Бог! Только приехала — и сразу нашла работу по специальности! Я согласилась не задумываясь. Как на наше сотрудничество посмотрит его баба — не мое дело, пусть сам разбирается. Сообщив адрес, по которому я должна приехать вечером, он закончил со мной разговор. — Что это? — подозрительно поинтересовалась я, застыв на пороге роскошных апартаментов. — Мой дом. Я невольно сделала шаг назад. — А твоя жена со скалкой притаилась за дверью? — Не знаю, что сейчас делает моя бывшая жена, — ответил Павел и за руку втащил меня в гостиную, хоть и с некоторым трудом, ибо ноги меня не слушались. — Аська, говорю тебе — сейчас ничто не могло меня так обрадовать, как твое появление. Знаешь, такое стечение обстоятельств и вдруг еще ты! В огромном доме мы были одни. Возможно ли такое счастье? Павел был мой, только мой! Господи, каким кошмаром был Миколай, каким безграничным подлецом его предшественник, каким абсолютным ничтожеством его преемник! Павел, один Павел был настоящим, только о нем я всегда мечтала, ощущала его каждой частичкой своего существа, он был у меня в кончиках пальцев, в каждой волосинке... Все мои вещи оставались в гостинице, но разве это имело значение? Часа через два мы были в состоянии начать более или менее нормальный разговор, и я спросила, что же произошло. — Наконец-то я могу об этом рассказать. Только тебе и могу. Оказалось, у его третьей жены был сын от первого мужа. Она оставила его отцу, потому что мальчишка его обожал, но борьбу за сына вела неустанно. И недавно одержала победу, потому что первый муж приобрел еще двоих детей со своей второй женой, сын от первого брака перестал быть главной персоной в доме и предпочел вернуться к матери. И в доме Павла начался форменный ад. Ну, может быть, не сразу, пока еще парень не вырос — туда-сюда, но в последнее время семнадцатилетний буцефал, воспитанный в обстановке вседозволен-ности, заполнял собой все на свете. Павел уже не воспринимался как представитель рода человеческого, на него смотрели лишь как на автомат, выбрасывающий денежки. И этих денежек постоянно не хватало, юный отпрыск жены транжирил их в поразительном темпе. Мамочка наблюдала это со снисходительной улыбкой. — Ничего не скажу, она все еще очень красивая женщина, — продолжал Павел. — Не знаю, что на нее такое нашло, но ко мне она стала относиться просто наплевательски. Может, потому что подвернулся ей страшно богатый старичок и она с радостью переменила обстановку. Так и не знаю, всегда ли она была такой и только скрывала свои чувства или стала из-за своего засранца, во всяком случае со спокойной душой я с ней расстался. И не питаю к ней претензий, мать имеет право обожать сына, пусть этим и занимается, но только без моего участия. Тут он взглянул на меня, и голос его дрогнул. — А сейчас я тебе скажу то, чего никогда еще никому не говорил. Мне очень хотелось иметь собственного ребенка. Пусть одного, но моего собственного. А жизнь складывалась так, что из этой мечты ничего не получалось. В первом браке мы с женой просто не могли себе позволить завести ребенка, вторая жена не могла иметь детей, третья не хотела. Потом я понял почему, все свои материнские чувства она израсходовала на первого сына и мечтала лишь о том, чтобы он был при ней. Я даже и не отдавал себе отчета в том, как мечтаю о ребенке... И только тут я поняла, как же сильно я его люблю! И всю жизнь любила, вопреки мужу, вопреки всем моим хахалям и Миколаю. Ненормальная, да что поделаешь... — И ты уже присмотрел себе очередную жену, с которой у тебя будет наконец желанный ребенок? — осторожно спросила я вдруг севшим голосом. — Да, присмотрел, — ответил он и, прежде чем я успела прийти в отчаяние, добавил: — Тебя. Если ты согласна. Откашлявшись, я ответила чистым голосом: — Что ж, пожалуй, я соглашусь. Откровенность за откровенность. Все эти годы я хотела, чтобы моим мужем был ты. И не против того, чтобы что-нибудь родить. Это у меня получается неплохо... И тут он сказал такие слова, что мне показалось, первый раз в жизни показалось, будто я вдруг очутилась в раю. — Если хочешь знать, то я с самого начала хотел жениться на тебе, — сказал Павел. — И ты сама знаешь, у нас как-то не получалось. Был уверен, что всех этих своих придурков-хахалей во главе с первым мужем ты предпочитаешь мне. А я — так себе, где-то в стороне... — Взаимно. И больше ни о чем не надо было говорить. Знала я, что моя райская жизнь будет не совсем райской. У Павла характер трудный, да и мой не сахар. Но после всего, что нам пришлось в жизни вытерпеть, после бесконечных трагедий и разочарований, потерь и поисков, длившихся годами, человек становится умнее и мягче. Живи сам и давай жить другим. Да нет, пожалуй, мы с ним поладим, а мне в глубине души всегда хотелось иметь третьего ребенка... Вынимая из бара бутылку шампанского, Павел сказал: — А знаешь, я чувствую, что чем-то обязан этому чертову Миколаю. Давай выпьем за то, что мы с тобой наконец договорились. И кажется, только благодаря исключительно дурацкому стечению обстоятельств. Я подставила бокал под струю шампанского. Пожалуй, Павел прав. Не было бы меня здесь сейчас, если бы не... если бы не какое-то там брезентовое полотнище, которое я некогда заштопала с помощью лошадиной подковы. Значит, правда, подкова приносит счастье! Может, непрочное? Ничего, хорошо уже то, что вот сейчас я счастлива. И я твердо решила — буду счастливой как можно дольше.
Последние комментарии
2 часов 21 минут назад
2 часов 29 минут назад
8 часов 42 минут назад
8 часов 45 минут назад
8 часов 56 минут назад
9 часов 2 минут назад