Меня зовут Зара. Мне двенадцать лет, у меня есть брат и сестра – они совсем ещё маленькие. Я люблю, когда солнце опускается за горизонт, втихомолку смыться с вечерней молитвы и бежать на крепостную стену. Заберусь, бывало, в нишу. Пятки поставлю на тёплый камень – и блаженствую… Можно так сидеть до глубокой ночи: в Бахчисарае дневная жара уходит медленно.
Наш учитель, хаджа Ахмет, как-то пошутил – дескать, ханский дворец вовсе и не дворец. Это большой змей, которого старик Хызр пленил и мудрым словом заставил замереть на месте. Превратил в камень, ежели по-простому. (Я, конечно, не поверила. Про себя посмеялась – но виду не подала; изображала, что слушаю с интересом). А потом Ахмет, понизив голос, добавил: «Будь готова, девочка – скоро тебя призовут этому дракону служить…»
Что он имел в виду, я не знаю. И не хочу знать, если честно. Какие-то тёмные дела, взрослые хитрости. Ну их.
Мне тринадцать. Я лежу на топчане, под рогожкой. Наша хижина – у самого моря, её со всех четырёх сторон продувает ветер. Большой паук сидит на стене. Скребет ножками: вжик-вжик-вжик. Я боюсь его, так что прикрыла глаза. Но сон не идёт.
В соседней комнате кто-то с кем-то говорит; оба шепчутся тихо, должно быть, чтоб я не слышала. Правда, одного из говорящих я все-таки узнала: это Ахмет. Второй… не помню. Знаю, но не помню. Трудно догадаться, когда он так понизил голос.
– Они заберут её. Все равно заберут, понимаешь, хаджа? Вот за Али с Айшой можно не беспокоиться – глупые дети, талантов им от природы не досталось, и хану незачем их тревожить! А Зарина… Зарина – девочка одарённая; чувствительная к тому же. Я уверен, ее возьмут туда служить. Неважно, может она услышать или нет.
– «Девочка, которая слышит Большого Змея», – Ахмет вздыхает. – Кто-то мне такое рассказывал. Или я в ваших мудрых книгах читал…
– В наших книгах, – бурчит другой, – ничего такого не написано. Но вот вчера, на молитве, я помню…
«Ой, так это же мулла», – догадываюсь я. – «Это Абдул-Хасан из нашей мечети!»
Какое-то время они еще беседуют; но слушать про вчерашний вечер скучно, и я потихоньку засыпаю.
В голову лезут про Большого Змея. Упорно. Я их гоню, а они все равно лезут. Страшный ли ты, Змеище?.. Голодный, наверно?
Скоро, скоро за мной придут Рашидовы слуги. Заберут во дворец – служить Ему. Незавидная доля, ну да что ж делать…
Мне девятнадцать. Я во дворце. Хан временами зовёт меня к себе, но совсем не для того, о чём думают другие жёны. Он знает – у меня особый дар: я слышу. Для обычных людей Дракон мёртв, для меня – нет. Аллах отомстил мне за невнимание к словам учителя, я оказалась отмечена дланью Небес.
Иногда (но только тс-с, друзья мои! Никому ни слова…) я отваживаюсь нарушить запрет, про который сказано в Коране. Рисую. Почему-то дракон представляется мне совсем не чудовищем, а красивым молодым парнем. Я рисую его в просторных синих одеждах, с русыми волосами, на такой же синей траве (иногда – лиловой. Знаю, трава не может быть лиловой – но мне всё равно). Босым. Наверно, он джяур; подчас я думаю, что за это Хызр и околдовал дракона. Верил бы тот в Аллаха – так сам бы попросился к нашим ханам на службу. Таскал бы камни, помогал строить порт… Да мало ли!
Правда, потом я все эти рисунки сжигаю. Только моя невольница, чернокожая Саида, знает о тайном пороке, коему я подвержена. Но Саида никогда никому не расскажет… надеюсь. Иначе – несдобровать мне, могу и поплатиться головой.
Недавно к хану привели новую рабыню. Она откуда-то с севера; крепкая баба, с головы до ног в волчьих шкурах. Кажется, сарматка. Хан хорошо относится к ней, потому что она – молчунья. Не в натуре Рашида любить тех, кто может возразить на любые его слова…
А, да: брата и сестру я давно не видела. Очень давно. Уже почти забыла, что они где-то есть. (Но хаджу Ахмета, как ни странно, и посейчас помню…)
Как вы там – Айша, Али? Вспоминаете меня хоть иногда?..
Мне двадцать два. Я во дворце… и, похоже, хан о моём существовании упорно не хочет думать. Северянка Мара – вот кто нужен ему. Не знаю, что за прелесть он находит в её обществе, но это так: Рашид часами коротает время, тупо уставясь на грузное волосатое тело. Мара молчит; Рашид тоже ни слова не проронит, – и оба довольны, как… как я не знаю, кто. Со мною он, по крайней мере, разговаривал. Мало, вяло, но тем не менее.
Саида сказала однажды:
– Он ещё не стал человеком… но уже перестаёт быть скотиной. В нём проснулся интерес к жизни! Теперь ему хоть что-то нужно.
Не знаю, может, это и так. Однако я тоскую по тому хану, которого знала раньше. По великолепной, царственной мрази (если такое сочетание слов вам что-то говорит).
Блуждая в недрах змеиного тела, я иногда вижу невольников. Как и я, они бродят по кишкам Чудовища без особой цели. Среди невольников есть косматые северяне; если я правильно поняла, они тоже эту Мару ненавидят. То ли сарматка была у них княгиней, а они на неё день и ночь пахали, как тягловый скот. То ли… то ли они её бывшие любовники, и толстуха «сдала» их новому своему дружку. Во всяком случае, северяне улыбаются мне, когда видят. У них хмурые улыбки, но я всё равно благодарна.
Одного из невольников зовут Н'дар.
Он мне очень симпатичен этот, невольник. В последнее время мы часто бываем вместе. Он говорит о сарматах и дальней Сибири, я ему – о наших обычаях. Потом он поёт, музицируя на арфе, как я хороша. И добавляет: «Ты лучше Анны, которой я "Чудные миги" посвятил!» Мы оба растроганы, умилены и готовы уже облобызаться… А потом он скидывает волчью шкуру, и начинается самое главное. После – меня одолевает сон.
Но Рашид, которому я регулярно изменяю, не является ко мне даже во снах. Лишь наяву, и то нечасто, преследуют меня укоры совести, что виновата перед ним. А в грёзах… В грёзах-то я совершенно свободна! И слава Господу.
Небо над Бахчисараем весь день плачет. Тучи – несмотря на жару – висят почти над землёй. Но под вечер, говорит Саида, прояснится… И я пойду к своему Меджнуну.
На крепостной стене хорошо. Темно, тепло – всё как в давнюю пору моего детства. Мы с северянином сидим, обняв руками колени; я млею, отрешившись от неприятных мыслей. Он поёт какую-то заунывную песню на сарматском. Когда я прошу перевести, Н'дар говорит, что это – песня его няньки, старой Ромны. Про то, как женщины поутру идут к роднику за водой. (Ну, то есть, он говорит не «к роднику», как-то иначе. Но понятно).
А потом снова поёт. Я уже научилась кое-что разбирать по-сарматски – скажем, «буря», «мглою» и «небо». Хотя, конечно, всерьёз ничего уразуметь не могу. Но общение с этим парнем отлично вправляет мозги: до меня, пусть и не вдруг, дошло, что северяне – совсем не грубые дикари. Они такие же люди, как… как я. Как Саида. Или мой бедный хан.
– Среди нас, – говорит он между делом, – есть… как вы это называете? Меджнуни! Поэты, совсем обезумевшие от песен своих. Я, например, как раз таким безумцем у себя в посёлке слыл. Хочешь, могу и об этом спеть.
«Ага! То есть не зря я его так прозвала!» Вдвоём на стене, сидеть и рассуждать про высокие материи (например, творчество), – хо-хо, так здорово мне ещё никогда не было! Если бы не тот неприятный сюрприз, что я должна ему поведать…
– Н'дар, знаю, тебе будет грустно узнать об этом; однако ж – свершилось! В кои-то веки хан зовёт меня к себе.
– Чтобы… чтобы…? – голос его дрогнул. – Или я не так понимаю?
– Не так, – я с трудом удерживаюсь от усмешки. – Для этого он меня вызывал лишь один раз за все три года. Я нужна ему, дабы поговорить о Синем Джяуре.
– А-а, – северянин пожирает меня глазами, как я когда-то – нашего хаджу. – Ну конечно. Дракон! Про которого ты мне… И как, получилось? Вы с ним… того… сумели связаться?
– «Того, не того», – я смеюсь. – Нет, дорогой мой. Большой Змей как молчал, так по сей день и молчит. Но я тешу себя мыслями – льстивыми, хоть и зряшными, наверно! – что, бродя босиком по его чреву, я доставляю Змею удовольствие.
– Ты не можешь знать точно…
– Не могу. – Тут я на миг умолкла; Н'дар был чертовски прав… – Вот потому-то хан меня и зовёт. Мы снова будем пробовать! Понимаешь, друг, – всё-таки будем!
– Ах, Зарина. Что я сказать… скажу тебе? Рад. Очень рад. – Поэт придвинулся чуть поближе; опустил мне руку на плечо. Крепко стиснул: – Ты мой один… единственный друг в этой крепости. Если тебе хорошо – то и мне.
Я почувствовала, что ещё немного – и зареву во весь голос: «Н'дар, не на-адо! Не рви мне сердце!» Только сейчас поняла, что этот парень для меня значит… Аллах! Я не хочу терять своего нового друга…
Но ведь я и хана не хочу терять. А если останусь с певцом, и буду весь век слушать песни его старой няньки – конечно, обрету большое наслаждение… может быть, даже счастье… Но к Рашиду больше не вернусь; дракона не разбужу. Цель моей жизни будет… того. В смысле, не этого. Стоит ли оно такой цены – счастье, данное отказом от самой себя?
– Удачи, милая! – страстно рыкнул Н'дар. Обнял меня; со всей своей сарматской дури приложился губами к щеке… Кажется, я и правда ревела.
– Иди.
Я высвободилась из его объятий; спешно кинулась прочь – во тьму.
Пока добежала до своей ложницы, мне всё мерещился тот, прежний знакомец: русокудрый, в синих шальварах, среди тёмно-фиоловых цветов… «Ты здесь, с нами, ведь правда?» – напористо вопрошала я. – «Ты никуда и не уходил!» Глаза Змея жарко блестели; он не сказал ни слова, но я приняла этот взгляд за согласие.
Саида отвлекла меня от грёз наяву. Раздела, закутала в халат; накормила липкою и тошной пахлавою… Потом я легла спать, и мне приснился Н'дар. Почему – а Эблис его знает… Вроде я о нём уже меньше думала в тот день.
Я видела странный сон. Снега Сибири; посёлок, где косматые мужчины валят лес, а потом вовсю орудуют зубастыми кремневыми пилами. Там же была и я сама. Стояла по щиколотку в грязном снегу; Н'дар читал мне стихи (верней, рычал. На северном своём диалекте. А я всё равно понимала. Сон ведь!)
– Как я завидовал волнам, – говорил он, –
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
– Волнам?.. – я снова расхохоталась. – Что ты, парень! Нету здесь никаких волн. Грязь одна.
– Ну так, лапушка, – молвил он, – на то я и песнопевец, чтобы… э-э-э… приврать немного. Там, где сюжет позволяет! «Тьмы низких истин мне дороже», ну и всё такое.
О чём это Н'дар, я не сообразила. Но на всякий случай осклабилась – мол, мне приятна его лесть.
– Мне тоже приятно… что ты рада, – сказал он. – Я ведь тебя, Зара, искренно и нежно люблю…
Потом добавил:
– Как друга.
(«А не врёт ли?» – задумалась я. Но было уже поздно рассуждать о любви северянина. Я отдана другому – Рашиду. И буду верна лишь ему…)
Кажется, там, во сне, мы с поэтом даже целовались. Недолго, правда. А после того простились – тепло, сердечно, хоть и ревела я, как ханской жене со-овсем не подобает.
Еще одно видение, которому не дано сбыться.
– Знаю, – Рашид смотрел на меня как бы вскользь, не обращая внимания, как я глупо лыбилась, узрев его. Лицо владыки было столь же каменным, как и статуя, на постаменте которой он сидел. В этой статуе я опознала Синего Джяура. Должно быть, ее делали не наши. Не правоверные… но хан, по каким-то своим причинам, решил статую не сносить.
– Знаю, – сказал Рашид, – ты по мне стосковалась. И надеешься, что мы продолжим наши опыты… по пробуждению Чудища. Однако, Зарина, ты должна понимать…
Он долго говорил, а я не вполне улавливала суть его рассуждений. Что-то насчёт недопустимости оживления Великого Змея, потому что его тело – это ханский дворец, и, если он вдруг начнёт двигаться… а то и – не приведи Аллах – взлетит… «Ты представляешь, красавица, что за суматоха в народе будет?!» Я представляла. Но также прекрасно помнила – мы всё это уже много раз обсуждали; Рашид был согласен пойти даже на такой риск.
– В общем, будь довольна тем, что имеешь – у тебя есть тёплая ложня, преданная рабыня-негритянка, ты пользуешься привилегиями ханской супруги… Ну (кхе-кхе) одной из супруг. Не надо, дражайшая моя Зарина, рассчитывать на большее. У меня есть княгиня Мара; мне с ней – вполне, так что… я вряд ли отныне захочу твоей помощи.
– Ты позвал меня, чтобы сообщить: больше никогда не позовёшь? – мне было плохо; очень плохо. Ради этого человека я отказалась от дружбы бедного Н'дара. Ради великолепного царственного мерзавца, подобных которому в целом мире нет… А он со мной – вон как.
Тем не менее, хоть мне и было плохо, я понимала, что вот-вот громко захохочу. До того всё это отдавало уличной клоунадой. Шутовством, «скоморошиной»…
Рашид, наверно, тоже почувствовал, что в его речах есть фальшь. Он скорчил жуткую рожу («Нет, ну до чего потешен!..») – и молвил:
– А будешь противиться… или на княгиню как-нибудь косо взглянешь… велю евнухам тебя бросить в пучину вод. Так что подумай; трижды подумай, чтоб не было чего ненароком.
И отпустил меня.
Я пошла по галереям дворца. Нет, я не плакала. Сил, наверно, уже не осталось – плакать.
В подземелья, всё вперед и вперед. Парчовые туфельки оскальзываются на грязном камне, но я не замечаю. Назад, к моей служанке-негритянке. Она сейчас единственная, кто вообще может принять меня. Даже провинившуюся перед Рашидом, заблудшую… Как есть!
– Нет, не только она. Ты ошибаешься, Зара.
Из-за темной кривой колонны вышел мужчина в синем. Он улыбался: ласково, даже приторно; меня, по чести молвить, от его улыбки затошнило. Глядя на Джяура, я удивлялась: как могла – правда, давно, не сейчас – считать, что это он – Дракон? Вот же, вот – два крыла за спиной. Нежные, белые; ангельские.
«Доверчивая дурочка! Ну, расхлебывай теперь…»
– Ты ведь не ангел, – со злостью сказала я. – Но был им! Отец греха, вот ты кто. Враг лукавый.
Эблис-Противоречащий улыбнулся.
– Да не враг я тебе, – у Беса был низкий, приятный голос. Куда более мужественный, чем о том говорила его внешность. – Напротив, помочь хочу.
– Нужна мне твоя помощь, – я обречённо махнула рукой. – Теперь ведь ничего не исправишь. Так и буду жить… слыша голоса.
– То-то и оно. Послушай: из сотни ревнивых Зарем, – сказал он (и голос его был нежен, сладок, как шербет), – нет, из тысячи… я выбрал тебя. Простушку. Не испорченную дворцовой роскошью. Ты к людям со всей душой; они же… Ну, сама понимаешь! Мы отомстим. Клянусь, родная моя, – хан и его подруга жестоко запла…
– Стой, стой, подожди. Как ты меня назвал?
… (честно сказать, пребываю словно в каком-то ступоре. Так трудно принять все новые истины, свалившиеся на меня в этот день…)
Тёмная сторона души моей наконец-то очнулась от долгого бездействия и дремоты. Я чувствую обиду – за себя, за Большого Змея, оставшегося бесхозным и беспризорным. Мне глубоко ненавистен Рашид; в мозгу клокочет ярость.
«Ведь я ж… Кинжалом я владею,
Я близ Кавказа рождена!»
Кажется, это проснулась Зарема. Та самая, которую призывал Бес.
«И правда, пусть лучше я буду Заремой. От прежнего имени – милого, нежного и доброго – меня тошнит. Хочу стать жестокой. Колючей и кусачей; неприступной, клянусь Аллахом!
А ты, Рашид, и все твои жены (сарматка – тоже), ничего не заслуживаете, кроме смерти.
….разбудить Змея, сделать так, чтобы ханский дворец ожил, и заставить его проглотить Рашида с потрохами (а потом – переварить без остатка).
Это ужасно», – сказала я себе.
«Можно и так считать… А можно – наоборот: это прекрасно. Сама ведь понимаешь, а?»
Да, я понимала. Очень хорошо. Если гигантская Тварь оживёт, сколько зла можно будет натворить! Сколько крови прольётся – и невинной, и грешной!
Раньше бы это меня остановило. Теперь же – скажу так: чуток первозданной дикости, не скованного ничем Змеиного гнева – отнюдь не помешало бы нынешнему, насквозь прогнившему обще…
В моём уме возникали картины, одна другой краше: вот огромный Дракон, восстав ото сна, ползёт и топчет ханских стражников в кровавую кашу. Вот Рашид убегает от Дракона, но я, – я, не кто иной! – с кинжалом в руке встаю на его пути. Вот злая, глупая Мара, которую бьет по лицу мой друг – Бес; княгиня валится наземь, и тяжелый каменный коготь пригвождает ее к земле…
– То будет наша победа. Наша с тобой!
– Ну, предположим, – скрепя сердце согласилась я. – А после – что?
– А после – новый мир, – молвил Бес. – Где мы, и Дракон, и больше никого. Как в твоих снах. Подумай: хана не будет! Не будет его противных жен… Не будет толсторожей Мары. Ты в полной мере ощутишь свободу, которой так долго была лишена.
Женщина в суконной куртке и штанах, подвернутых чуть выше колена, протягивает мне руку. Мы – на спине громадной черной птицы. Блондинка обнимает меня; смеётся. Хлопает по плечу.
«Теперь ты наша».
Птица кружит над Бахчисараем, лежащим в руинах. Я слышу громкий клёкот, доносящийся из её зоба: «Молодец, стар-рушка, не подкачала». О ком это – обо мне или той женщине, я понять не в силах. Но как бы там ни было, приятно вот так лететь и глядеть на старый мир, умирающий в муках.
Мы с Бесом – вдвоём, на лугу. В сиреневой траве (и не напоминайте, мол, «не бывает такого». В этой жизни всё, как Джяур захочет!)
Я провожу подошвой туфли по его голой лодыжке; он сладостно усмехается сквозь сон… Где-то вдали – лес; над вершинами деревьев, там, где раньше я видела Кара-Даг, теперь высочит спина Змея.
Моего личного Змея. (Хотя… Не дорогой ли ценой куплено это счастье? А впрочем – кто сказал, что такую цену не стоит платить?)
Небо тоже стало фиоловым. Кудри у Джяура, в свете маленького южного солнца, больше не кажутся русыми; я с трудом могу определить их цвет. Немного синие, немного бурые, совсем чуть-чуть – в тон майской сирени… «О-ой, больше нечем заняться, да? Что ты свое время на такую ерунду тратишь?»
Так хорошо. В кои-то веки!
Мир счастья, мир свободы… Покой. Благодать.
Правда, в этом покое не нашлось места Н'дару.
«Не нашлось?! С чего ты взяла?» – это женщина в куртке. Возникла внезапно, и луг тут же пропал. Я – в пустоте. Белой, тошнотворной пустоте.
«Как же – помню прекрасно: Дракон раздавил его. Он был одним из последних; все стоял, ждал, на что-то еще, видно, надеялся…»
Всё, всё. Хватит, родная. Не мучь себя.
Певца нет. Это главное. Значит, тебе тоже места в новом мире НЕТ.
«Ну и глупо», – вздыхает женщина. А потом поднимает на меня взгляд, и вдруг я вижу в её глазах… Ох, не буду говорить, что.
«Знала я, что ты так решишь. Ладно, Зарема. Будь по-твоему!»
– К-как ты меня назвала?!
Я уже не в белой бездне. Кажется, время повернуло вспять; я возвращаюсь… да, – возвращаюсь во дворец!
Немного первозданной дикости, не скованного ничем Змеиного гнева – вот что не помешало бы современному обще…
Тьфу.
«Ты же прекрасно понимаешь: это бред. Жуткий бред. Если выпустить Чудище на волю, ты первая оплачешь Рашида. И Саиду – хоть она тебя не любит, а только терпит. И Мару, причинившую тебе так много плохого. Ты, Зарина, существо слабое и кроткое. Оплакивать больше тебе пристало, чем злорадствовать из-за чужих смертей».
Зарема, в которую верит Эблис, не подумала бы об этом. Я же – думаю; всем сердцем хо…
Аа-й!..
Лишь сейчас я заметила, что лукавый продолжает говорить. Видно, слишком была погружена в свои мысли, раз не откликнулась вовремя. Посмотрела на него: «а тощий-то, тощий!..» Руки как палки, ноги в синяках. «М-да. Хоть бы из жалости – надо его выслушать».
– Зара! – воскликнул он. – Ты должна сама выбирать. Я тебе, скажем так, не навязывал ничего; любое твоё решение для меня – ценно и важно.
(«Ага-ага», – подумала я. – «Слыхали; знаем»). Скорчила недовольную гримаску. Эблис-Противоречащий сразу погрустнел. Я ещё успела подумать, что печальное выражение лица ему очень подходит. Враг рода человеческого как раз и должен – после таких трудных, мучительных диспутов – оставаться ни с чем; это велит сама его природа. «Ударенный Богом», ну что ещё сказать!
– Ладно, – он понял по моей кислой роже, что тратит время зря, – коли не хочешь будить Змея – так я тебя прощаю. Обижаться не стану: просто, значит, не за ту уцепился. Но вскоре будут другие; уж они-то согласятся…
– «Вскоре», нечистый, это всё равно не сейчас. Посмотрим ещё, кто победит – наши или ваши.
Он промолчал (как обычно). Расправил крылья, поднялся в воздух… и исчез. Потонул в медно-красном сияньи заката.
«О-ой, ну вот и хорошо. Не очень-то хотелось с тобой разговаривать».
…Я снова бежала по холодным подвалам дворца. Только теперь уже – в другую сторону.
Шаг за шагом, я ухожу всё глубже во чрево Чудища.
Вернусь ли назад, хотя бы к старой Саиде – пока не знаю.
***
В главной зале дворца, у фонтана, именуемого «Фонтаном слёз», стоял высокий волосатый мужчина в одеждах из шкуры волка, играя на костяном инструменте вроде арфы. Хан возлежал на ковре; уж прошло несколько лет со смерти его любимой Мары. В ночь, когда княгиня умерла, было покончено и с ревнивой южанкой. Для того чтобы другие насельницы гарема затвердили жестокий урок, Рашид приказал воздвигнуть этот фонтан.
– …тогда безмолвно пред тобою
Зарину я воображал
Средь пышных, опустелых зал… – декламировал Н'дар.
«Что ж», – думал хан, – «от Зарины, как ни крути, хоть песня осталась. И то утешение немалое!»
Он слушал, не прерывая певца, и (как отметила старая Саида) на лице его даже возникло подобие интереса. Всё-таки он больше не был скотиной. Во всяком случае – не полностью.
Последние комментарии
3 часов 37 минут назад
9 часов 22 минут назад
10 часов 29 минут назад
11 часов 26 минут назад
11 часов 41 минут назад
20 часов 51 минут назад