Над каждым из нас в небе — звезда. Надо мной, как и над многими моими братьями по эмиграции, висят сразу несколько: октябрятская звёздочка, звезда Давида, звезда любви и звезда печали.
Такое вот созвездие небольшой еврейской медведицы. Они меняют силу в зависимости от сезона жизни и времени года. Но освещают тропу.
Москва одарила меня детскими комплексами и художественной школой, где учителя кормили тех, кто не успел дома поесть, жареной картошкой. И чудной фразой моей одноклассницы: «А ты уверена, что ты еврейка? Ты ведь такая хорошая…»
Но только Израиль сделал меня тем, что я есть; срезал, как хороший скульптор, всё лишнее. Спас моих детей, когда было нужно. Знаете, это очень здорово: просто гордиться своей страной.
В моей системе координат
И комсомол был, и раввинат,
И в коммуналке — паркет из прошлого века.
А мне остался парад утрат,
Под кротким небом корявый сад,
И в жёлтых листьях сухой гранат,
И ветка…
Моя младшая дочь Тали (на иврите — росинка), рождённая в Израиле, как-то спросила: «Мама, меня назвали росинкой, потому что вы приехали из России?»
Хочу поблагодарить людей, без которых этот сборник не случился бы: маму с папой и Сашу — любимого человека и соавтора большей части моей жизни.
И дорогих друзей: Елену Минкину-Тайчер и Анну Халичеву.
Разделить бы жизнь на дольки, как апельсин,
И прожить бы каждую дольку в другой стране.
Но один растерянный взгляд. И всегда один
Миокард пульсирует ходиками во сне.
Разделить бы жизнь на вишни и смаковать.
Покупать на южном базаре по полкило.
Строить башни, на шаре девочку рисовать
И считать счастливым любое своё число.
Где-то резать вены, а где-то рожать детей.
Может, петь сиреной, а может, курить в окне —
От любви бедовой, которая тьмы темней.
От тоски медовой, которая яд во мне.
Научиться из всех страстей добывать огонь,
Чтоб горел спокойно и грел меня до седин.
А потом сложить все жизни в одну ладонь
И собрать обратно солнечный апельсин.
В отражённом свете столицы
Вьют, как ласточки, гнёзда в скалах
Мои братья, иерусалимцы, —
Звонкий воздух у них в бокалах.
Пробиваясь за рамки улиц,
Поднимаясь ростком граната,
Этот город меняет угол
Отражённого в небе взгляда.
Он себе выбирает души,
Свой витраж украшая синим.
И не каждый, к нему идущий,
Может этот подъём осилить.
Здесь бледнее кусты сирени
На холмах, где царят оливы,
И, как угли, огни селений
Раздувает ночь торопливо.
Можешь в гору ползти упорно,
Можешь в город нести поклажу,
За прозрачным его забором
Остановит прохожих стража.
И, равны у заветной планки,
Все замрут без тоски и злости.
И врата стерегущий ангел
Нам кивнёт: «Проходите.
В гости».
В южном городе, где кофе пахнет временем прошедшим,
Быть художником неплохо, быть не страшно сумасшедшим.
Можно вдаль глядеть нестрого, виноград под краном моя,
И любить любого бога у вздыхающего моря…
Нежен вкус прибрежной рыбы, соус — сливки с базиликом,
Соль прибоя, зной Магриба, смуглый месяц сердоликом.
А кольцо — пустая трата в лавке с золотом жеманным, —
Капля с трещиной граната, совершенного изъяном.
Ты увидишь в нём свеченье, что приманивает птицу,
И отдашь без сожаленья горсть динаров за вещицу.
За простую безделушку, что в ряду едва мерцала,
Разглядев родную душу в теле тусклого металла.
Не беда, что камень вечен, он невзрачен и недорог.
Попугаем плачет вечер, птичий крик его недолог…
Будет в горе амулетом свет на пальце безымянном —
Круг спасательный колечка, совершенного изъяном.
Цветом воронова крыла,
Перетекающим в голубой,
Зима заполнит углы. Тепла
И хвои хватит и нам с тобой.
Сиренев к вечеру каждый двор,
Под чёрным серо нутро куста,
Свет исчезает в ночи, как вор,
Как пьеса, сыгранная с листа…
Лишь ягод капли до фонарей
Алеют в сумерках. Барбарис
Творит японскую акварель:
Под тонкой кисточкой — пурпур брызг.
И обжигает озноба боль
В одежду замкнутые тела
Перетекающим в голубой
Цветом воронова крыла…
Гарсиа Маркес пишет мужскую прозу,
Под сигарету молча смакует фразу.
Жизнь кровоточит, точит свою репризу.
А он слова вытаскивает, как занозу.
Гарсиа Маркес бродит по интернету
Чуть отрешённо, будто по интернату.
И без усилий держит такую ноту,
Что в нашем трёпе ей и сравненья нету.
Гарсиа Маркес птиц загоняет в клетки.
Он полагает, птичьи печали кратки.
Но мысли чётки в нём, и слова, как чётки.
И очень странным считают его соседки.
Гарсиа Маркес держится чуть в сторонке.
Мир, как в воронке, крутится на пластинке.
Проходят мимо тучи, вожди и танки,
И остаются капли дождя на плёнке…
Жизнь в синем цвете, в ультрамарине,
Игра со спектром.
Слиянье с лесом, родство со зверем,
Единство с ветром.
Бег осторожен, прыжок внезапен,
Сомненья лишни,
И кровь густая красива в ране,
Как сок от вишни…
Походка ланья, повадка птичья,
Порода лисья.
Атласна кожа, врастают косы
В кору и листья…
Сюжет наивен, герой приятен,
Крута мультяшка.
И весь сценарий ничуть не хуже,
Чем «Чебурашка».
Утро щурит глаза,
Вылезая из мятой постели.
Тело тянет назад,
И смеётся в подушку душа.
Всё, что злило вчера,
Побледнело за дымкой пастели.
И натура с утра
Чуть растрёпанна, но хороша.
На глазури стола
Только яблоко летнего цвета.
Подгоняя дела,
Маршируют часы на стене.
Отыграли давно
Воробьи на параде рассвета.
И залит тишиной
Натюрморт на моём полотне.
Время ловит кураж,
Режиссёрские пробуя трюки.
И январь, как мираж,
Искривляется на вираже.
Но, качаясь в метро
Под мотив неизбежной разлуки,
Я с улыбкой Пьеро
Новый март предвкушаю уже.
Воздух пахнет войной.
Пасторали давно постарели.
Мы не спорим с волной,
Удержаться пытаясь на ней.
За холодным окном
Снегопад в голубой акварели.
Мягкость полутонов
Нашу жизнь отражает верней.
Чёрно-белая страна —
Зимний двор, многоэтажка.
Грязь в подъезде, гололёд,
Серый с дырами сугроб,
Но под ним — уже весна.
И вперёд глядеть не страшно!..
И мимозу продаёт
Тётка бойкая в метро.
Чёрно-белая страна,
Грабли острые гордыни,
Грустных песен бубенцы,
Леденцы холодных дней…
Но в любые времена
В ней мы были молодыми,
И, вертлявые птенцы,
Мы взрослели вместе с ней.
Чёрно-белая страна,
Перечёркнутая красным.
На груди её горят
И рубины, и кресты.
Из открытого окна
Звуки музыки напрасны.
Правят праздничный парад
Дети вечной мерзлоты.
Чёрно-белая страна,
Там похмельный леший бродит,
И русалка на ветвях
Синегуба и стара…
Там бездарна ложь без дна
От Володи до Володи,
И бессмертен только страх
От Ивана до Петра…
Мы с тобой живём по одну сторону горизонта
И сиротство прячем под маской своей улыбки.
Мы молитвы шепчем и строки того же зонга
И почти что верим в подобия призрак зыбкий.
Так немного людей, видящих те же оттенки,
И так много людей, с которыми просто мило.
Мы с тобой живём по разные стороны стенки.
Улыбнёмся друг другу и дальше живём — мимо.
Прорастает душа сквозь нас, как веснушки на коже.
И приметы её без рентгена видны и зонда.
Непохожесть чертит морщины на лбу.
И всё же
Мы с тобой живём по одну сторону горизонта.
Сфотографируйте фотографа!..
Он вечно ходит без портрета,
Творец прохладного апокрифа
К живой мозаике сюжета.
Он тих и прячется за камеру.
Он сух и держится учтиво.
А мы беспечно бродим по миру
Под голым дулом объектива…
Спектакля фабула пронзительна.
Но, заключая время в раму,
Он остаётся только зрителем,
Со стороны смотрящим драму.
Пусть объектив к нему оглянется.
А то мелькнёт одно столетье,
И всё, что от него останется, —
Портреты наши в интернете.
Чудесная игра в слова!..
Немного кругом голова,
Полночный холод колдовства,
Очков озябших дужки…
И голос, ясный не вполне,
Шипит, как радио, во мне,
Вещая на такой волне,
Что пот течёт в подушки.
Вставай, лентяй, бери тетрадь.
Попробуй попросту не врать
И время попусту не трать —
Записывай подробно.
Вставай, напяливай очки,
Лови, туману вопреки,
Хвост ускользающей строки,
Забава — бесподобна!..
Забава будит чудеса.
Хоть ночи будет три часа,
Тебе нашепчут голоса
Такие басни-песни,
Что испарится город-бред
И пёс поднимет нос на свет.
И смысла чуть, и толку нет,
Но сам себе — кудесник!
Кривое зеркало удачи
На даче, где в плену покоя
Простые вещи под рукою,
И время движется иначе…
Чуть дальше мы от суматохи,
Чуть ближе к ситцевой перине.
И дни, застрявшие в малине,
Не растворяются в потоке.
Кривое зеркало июля,
И мёд замедленных движений.
И блики вместо отражений
На вымытом боку кастрюли.
И вечер, начатый с прохлады
И комариного оркестра.
Но что случится — неизвестно.
И вдаль заглядывать не надо.
Кривое зеркало разлуки
Чуть обольстительней и слаще.
Зной нагоняет в летней чаще,
Где листья нам целуют руки…
Где мы, бездумны и бездомны,
Теряем времени границы.
И так легко друг другу сниться
Под небом близким и бездонным…
Покрыто пылью на буфете
Кривое зеркало удачи,
На подмосковной старой даче
Мои черты стирает ветер…
Но, загнанное в рамки рамы,
Кривое зеркало печали
Прощает то, что не прощали
Другие виды амальгамы.
Как больно мне жить. Но время
По кругу бежит, оттаяв.
Малиновое варенье
В июле варю в Оттаве.
В Канаде жара и вечер,
Был день изумрудно-длинный…
И сумерки жалят плечи
Гудением комариным.
На блюдце половник, рядом
Серебряный нож старинный.
Над тёмным прохладным садом
Царит аромат малинный…
И пробуем, чтоб согреться,
Мы — те же, но чуть другие, —
Варенье со вкусом детства
И привкусом ностальгии.
Гори-гори, моя звезда,
Немного времени осталось.
Там, впереди сияет старость
И пламенеют холода.
Звучи, зимы земная речь
Про грипп и гречневую кашу.
Пока душа парит и пашет,
Друг друга мы должны беречь.
Звени, безумная вода
Дождя по стёклам или Стикса.
Когда придёт черёд проститься,
Дай бог не потерять стыда.
Гори-гори, моя звезда,
Небесный друг чертополоха.
Здесь скалы сотканы из вздоха
И в камне дышит высота.
Гуляй иглою по холсту
Холмов, где свеж туман, как губка,
И иорданская голубка,
Вспорхнув, оставит пустоту.
Другая резолюция, масштаб.
Урок. Пунктирных веток почерк мелкий.
В тетради общей профили и стрелки, —
Рисунок ручкой в уголке листа.
Каракулевый воротник пальто,
Он скроен в ателье из старой шубы.
И запах сигарет. Касанье в губы.
Не может быть, я мышка, я никто…
В Останкине январь. Киоск, мороз.
И пончики с лотка у снежной бабы
В платке пуховом. До эпохи Барби,
До первой пустоты в глазах без слёз…
Срывает солнца золотой туман
С сугробов рыхлой ночи полог млечный.
И мой любимый мальчик, первый встречный,
Мой первый исторический роман.
В углу страницы профиль. Прошлый век.
За форточкой — весенняя химера.
Урок литературы, образ Пьера.
Война и мир. И снег, летящий вверх.
Какой дурацкий Новый год.
Снаружи льёт. И дом, как плот.
И наш ковчег несёт вперёд
Теченьем сильным…
Опять ирония судьбы:
Изыскан «брют», уютен быт.
И в медном горле у трубы:
«Гуд-бай, Россия!..»
Над нами буднично темны
Крыла тревоги и войны.
И наши тосты солоны,
А шутки горьки…
В театре действий боевых
Играем роль пока живых.
А на верёвках бельевых —
Всё гимнастёрки…
В который раз, в который раз
Волна войны накрыла нас.
И страшно праздновать сейчас,
И неохота.
У нас — шампанское с икрой,
И мир с искрой, и пир горой.
А в новостях — мальчишек строй.
Вперёд, пехота!..
Какой дурацкий Новый год…
Снаружи льёт. И дом, как плот…
И наш ковчег несёт вперёд
Теченьем сильным.
Над нашей елью голубой
Безумна быль, бессонна боль.
Сирены вой.
Курантов бой.
Идёт Мессия.
Мне повезло.
За мною крепкое крыло.
Или копыто.
И всё возможно,
Всё открыто —
Злу назло.
Пята безумного цунами
Прошла за нами.
И катастрофа чуть правее
Всё сожгла.
Чутьём, как звери,
Опасность чувствую. Но верю,
Что этот вздох подарен мне,
За что не знаю.
Пока густа, подобно зною,
Тень крыла,
Ценю, хоть ною,
Свободу плакать и дышать,
Не совершать.
И совершать.
Каждой матрёшке — по чайной ложке
Мёда из банки и валерьянки.
Каждой подружке — по полной кружке
Хмельного зелья, бузы веселья.
Жемчуг и стразы — берите, заразы.
Холодно-жарко,
А мне не жалко.
Каждой матрёшке — весну в окошке,
Брошки-серёжки в алмазной крошке.
Каждой подружке — по мягкой подушке.
Каждой злюке — по детской люльке.
Каждой любе — по хрену на блюде.
Холодно-жарко,
А мне не жалко.
А мне — покоя и всё такое,
Дружка непростого, душой холостого,
Холсты и краски, сюжет для сказки.
Я поиграю, присяду с краю,
И тихо заплачу,
Что жизнь прошла.
У Альбера в лавке выставлены ровно
Масло, сладости, цукаты и шербеты.
Между хумусом и тхиной — бюст Нерона.
Цезарь тоже разбирался в кухне этой!..
Пахнут ласково каминные поленья,
И с достоинством ценителя и профи
Нам хозяин рекламирует соленья
И заваривает с пряностями кофе.
В лавке времечко течёт неторопливо
Мимо праздников и мирного процесса,
А рецепт приготовления оливок
Не зависит от погоды и прогресса.
Левантийский дух диктует здесь законы,
Рощи тощие спускаются по склону.
И на варваров взирает благосклонно
Между хумусом и тхиной — бюст Нерона!
Рынок уличный — кофейни, ёлки, блёстки.
Праздник праздников, веселье и попойка.
Грубы сводчатые стены под извёсткой,
Проступает византийская постройка.
Здесь всегда готовы к ярмарке и к бою
И божественны оливки и цукаты!..
Между Сциллой и Харибдой мы с тобою,
Между хумусом и тхиной — Император.
Какая чудесно плохая погода!..
Над морем кочуют тяжёлые тучи.
Чужие для этого времени года
Косые лучи горячи, но не жгучи.
В Леванте сентябрь. И яхты-матроны
С утра бороздят голубую марину.
Но их капитаны не пьют «амароне»,
А галсами ходят по ультрамарину!..
Над пляжами бриз, молодой и тревожный,
В прибое снуют осторожные рыбки.
И алого паруса цвет невозможный
Гуляющих дам вызывает улыбки…
Как за лето выросли смуглые дети,
Как девочки томно поводят плечами…
Но осенью пахнет под тентами ветер,
И чайки кричат с непонятной печалью…
Прохладный нежный осенний день.
Дворы укрыты травою свежей,
Там жмурится кошка и лижет лапу.
Сосед-старичок роняет шляпу
На пол.
Он в холод выходит из дома реже.
Скоро зима.
Прохладный нежный осенний день.
Сквозь неба ткань прорастают корни
дождя. Октябрь владеет миром.
Сосед-старичок идёт за кефиром
С утра,
а после кошек дворовых кормит.
Скоро зима.
Прохладный нежный осенний день.
Кричат вороны, и дни проворны.
Ты мёрзнешь в коконе тонкой куртки.
На мокром асфальте следы, окурки,
Дома.
Внутри темно, но вокруг просторно.
Скоро зима.
Скоро ноябрь грянет,
И неба грани покажутся темней…
В дом постучит кручина,
Да нет причины дружить с ней.
Выпит до половины
Настой рябины, рубиновое дно.
Бросил огонь каминный
Край тени длинной на окно.
Ветер задует лампу.
Обняться нам бы, но рядом воет мрак…
Верно, что счастье кратко.
И вроде сладко, да не так.
Осень в наряде байковом,
Наливай-ка нам пьяного вина!..
Сердцу согреться дай же,
А что там дальше, неважно.
Там, за тугими травами,
Станем равными с камнем и листом.
И прорастём смородиной
В огороде мы потом.
Выпит до половины
Настой рябины, рубиновое дно…
Осени глаз совиный
Косит невинно на окно.
Декабрь зелен, и город бея.
И ясно без всяких слов:
Тебе не близок ни Jingle Bell,
Ни тихий напев волхвов.
А сердце снова щемит-щемит…
Но только закрой глаза,
И ёлке праздничной рад семит,
Как мальчик сто лет назад!
Какая, к чёрту, метель-пурга?..
На улице двадцать три.
Но эти тёплые берега
Не трогают лёд внутри.
Не слышен праздник у этих стен,
Спит город в тени ворот.
Чужой обычай и будний день.
А всё-таки — Новый год!
Он, верно, будет опять не нов.
Он — только бухгалтер вех.
Но в полночь вместо глубоких снов
Шампанское пробкой вверх!
Что в в этом празднике по часам
И в запахе древних хвой?..
А Дед Мороз, ты подумай сам,
Почти что ровесник твой.
Твой дом — привычное шапито,
Кружение суеты.
Но опыт нажитый, как пальто
Снимаешь, и — прежний ты!..
Все эти блёстки и дребедень,
Подарков круговорот…
Чужой обычай и будний день.
А всё-таки — Новый Год!..
Упаду в снег ли, пропаду ль в пекле,
Горевать век ли или часок?..
Лунная лодка поплывёт вот как:
По небу чётко наискосок.
Городим горки, и слова горьки,
Скороговорки, сугробы сна…
Облепив кроны, зябнут вороны,
Крахмалит склоны голубизна.
Давние ливни сердце сожгли мне,
Но из их линий вырос узор.
Сложен орнамент, да беда с нами:
Маемся снами, городим вздор.
Всё бы мне плакать. А души мякоть —
Маета-слякоть, хлопья снега.
До весны долго. Зимний день — долька.
А внутри только боль да нега.
На том берегу город в снегу,
Небо целует вьюга.
Мы смотрим из тьмы зимними птицами
Друг на друга…
Вновь тень на лице. В медном кольце
Сноп золотого света,
Лев, ворон и вол. Вывел гравёр:
Пройдёт и это.
Одиннадцатое августа, понедельник.
Мы в тель-авивской студии.
Доброе утро, страна!..
Температура: тридцать четыре градуса.
Начало недели
Обещает быть жарким.
Лето на пике, у нас война.
В нашей студии гость — музыкант из Минска.
Здравствуйте, Макс. Вы только что из Италии.
С гастролями или к друзьям?
Да, теперь всё близко.
Как вам наши сегодняшние реалии?..
Что ж, вы выступаете больше многих:
Недавний тур по Европе, два фестиваля.
Внимание: в Бээри сигнал воздушной тревоги.
В Бээри сигнал воздушной тревоги.
Вы ведь не в первый раз, вы у нас бывали…
Согласен, здесь немало намешано всякого,
Но что вам лично ближе всего в Израиле?
Внимание: сирена в Беер-Якове.
Сирена в Беер-Якове.
Вы говорите, жизнь идёт по спирали?..
Напоминаю: сегодня с нами Макс,
Солист ансамбля «Рыбы».
Автор популярного шлягера
«Вырасту, стану неучем».
Да, вы правы. Эти звуки —
Действительно взрывы.
Неподалёку, но обошлось.
Вам беспокоиться не о чем.
Одиннадцатое августа, понедельник.
Мы в Тель-Авивской студии.
Доброе утро, страна!..
Температура: тридцать четыре градуса.
Начало недели
Обещает быть жарким.
Лето на пике, у нас война.
Она говорила:
— Обними меня, как облако обнимает рощу,
Нежней и проще,
Чтобы ветки, как вены, насквозь уходили в кожу.
Здесь слишком шумно.
Для слов нужна тишина,
Серёжа.
Она говорила:
— Шорох шагов по снегу — он слепок звука.
Но стрелы уже покинули ложе лука.
Летаем, пока не видим, сплетая руки,
Ждущей там, за плечом разлуки…
Обними меня, как дерево обнимает осень
В дождь, на старое фото похожий
Очень.
Она говорила:
— У нашего ангела — складной перочинный ножик.
Он разрежет нас, как яблоко. Брызнув соком,
Спелые косточки высыплет плод на землю…
У нашего ангела — всё же бандитская рожа…
Но может,
Из косточек вырастет яблоня здесь,
Серёжа.
У самого синего моря
Пена в прибрежном соре…
И хриплый говор нетороплив,
И нежноголос прилив.
У самого синего моря
Написано «X» на заборе.
И медленно курит в кофейне Сарит
И с кем-то смеясь говорит.
У самого синего моря
Круглы кренделя историй.
И страсти взбухают на белом песке,
Как в школьном мирке — Пирке.
У самого синего моря
Нет победителей в споре.
Смывает прибой языком воды
И этих, и тех следы…
Я хочу быть рядом с тобой.
И на этом магните
Наши дети и наши свободы.
Я хочу быть рядом с тобой.
На терпения нити,
Как баранки, нанизаны годы.
Я хочу быть рядом с тобой.
Но мучительны тихие
Наши уступки,
И иллюзий скорлупки
На берег выносит прибой…
Я хочу быть рядом с тобой.
Я хочу быть рядом с тобой.
Время смотрит несыто,
Обещая большие невзгоды.
Я хочу быть рядом с тобой.
Эта нежность добыта
Трудом, как руда из породы.
Я хочу быть рядом с тобой.
Кто легко позавидует —
Скоро осудит.
Хеппи-энда не будет,
Вам сказочник скажет любой.
Я хочу быть рядом с тобой…
«Я хочу быть рядом с тобой» —
Станет эхом однажды.
Только память останется дрожью.
Я хочу быть рядом с тобой.
Между дружбой и жаждой —
Непросто решить, что дороже.
Я хочу быть рядом с тобой.
На любом полушарии,
Там, где печали короче,
Делай всё, что захочешь,
С нелепой своею судьбой!..
Я хочу быть рядом с тобой.
Ничто не проходит мимо.
А только насквозь, навылет.
Нескладна картина мира,
И пазл сложить не выйдет.
Лишь боль и любовь — со мною.
И войны, и смерть, и старость.
И дудочки голос Ноев,
Зовущий забыть усталость.
В сиротстве разъездов праздных
В долину взгляну со склона:
Мы — дети кварталов разных
Огромного Вавилона.
Излишне прозрачной коже
Удобно под слоем грима.
Всё мимо идёт. И всё же
Ничто не проходит мимо.
Античная ваза, рисунок изящен и тонок.
Суровая Спарта, две тысячи до Рождества.
Наивные греки. Видны под летящим хитоном
Лишённые эроса признаки их естества.
Атлеты курчавы, и правилен профиль точёный.
Литые тела повторяют полёт колесниц.
Нежна обожжённая глина, оранжево-чёрным
Горит терракотовый контур коней и возниц.
Мы так же на амфоре тёплой танцуем по кромке,
Где в стиле Матисса стилом нанесён силуэт.
Сплетаем телами орнамент, тревожный и ломкий,
Скрывая в шкафу улетевших столетий скелет…
Античная ваза, обводы круглы и пологи.
Кифара в руке у гречанки, ведущей дитя.
Мы с ней не похожи ничуть.
Но далёкие боги
Нас так же и судят нестрого, и любят шутя.
Когда с одной стороны Гудзон,
С другой стороны восток.
Стекает небо за горизонт,
И лиц розовеет сок.
Марионеток идёт толпа,
Кофейный стакан в руке,
Из люков уличных жирный пар
Уносит муссон к реке…
Когда с одной стороны Гудзон,
С другой стороны восток.
Здесь одиночества сладок сон,
Победы глоток жесток.
Тебе споёт у метро пророк,
Что всё-таки Бог велик,
Когда осветит бетонный блок
Стекла многотонный блик.
Вольётся точкой твоё окно,
Как пиксель, в его экран.
Внизу — грохочущих улиц дно
И хрупкий подъёмный кран,
Бессонный остров, в любой сезон
Похожий на лепесток…
Когда с одной стороны Гудзон,
С другой стороны восток.
Камня кружево, лета крошево,
Окна стрельчатые легки…
Нет ни будущего, ни прошлого,
Лишь минутного мотыльки.
Мы летим над седой Испанией,
Не касаясь её земли,
Где безумия трон оспаривали
Музы Гауди и Дали.
Мы не помним, откуда прибыли,
И не знаем, куда идти.
Не считаем потери-прибыли,
Только дни до конца пути.
И, прилежно ушами хлопая,
Наспех щёлкая все подряд,
Мы галопом летим Европою,
Восхваляя её наряд!..
Мы, безумные, мы, беспечные,
Мы, счастливые в этот миг,
Всё шагаем за дудкой вечною,
Ощущая себя детьми.
За корридами и парадами
Деловито гудит страна.
Равнодушно-пустыми взглядами
Провожают испанцы нас.
Лица смуглые, песни гордые,
И глаза — виноградный сок.
Но история с волчьей мордою
Чёрной кровью стучит в висок…
Камня кружево, лета крошево,
Века взлётная полоса.
Нет ни будущего, ни прошлого,
Лишь автобуса паруса…
Мы летим над седой Испанией,
Не касаясь её камней.
И, автобусной тенью спаяны,
Наши тени бегут по ней.
Когда воображаю Лондон,
То вижу, бодрый иностранец,
Его стеклянный огурец!..
Холёный парк в окне холодном,
Старушек глянцевый румянец
И солнца бледный леденец.
А он другой, живой и пёстрый.
Веснушчаты его принцессы,
И молод улей деловой.
Бурлит, как суп, великий остров.
Гуляют юные балбесы
По трёхсотлетней мостовой.
Здесь слово ценится на славу.
Считает титулы по древу
Традиционно Старый свет.
Он долгу следует и праву:
Для всех, включая королеву,
Один закон и этикет.
Здесь пейсы крутятся и пенсы,
Здесь франты вертятся и футы,
Фортуны тикают часы.
И деловитый «Маркс и Спенсер»
Колбасы меряет на фунты,
Удало подкрутив усы.
Когда воображаю Лондон,
Над Темзой дождь всегда идущий,
Над площадями пледом ночь,
Ему я предан, хоть не поддан.
И в инкарнации грядущей
Родиться лондонцем не прочь!..
Просто сяду в трамвай
И уеду в Париж
Серым утром в трамвае пустом.
Там под ветреный вальс
Запоёшь, воспаришь,
И кленовым закружишь листом…
Там воздушный, как шар,
День летит в облака,
Электричкой проносится год.
Там дворцы и века
Отражает река.
И гудит над рекой пароход.
В день осенний под зонт
Карусельный вскочу,
На зелёного сяду коня.
И куда пожелаю,
Куда захочу,
Унесет он по кругу меня.
Можно выпить вина,
И каштанов купить,
И уплыть по течению лет…
Только трудно в Париже,
Мой друг, накопить
На обратный трамвайный билет.
Поехали в Лондон!.. Там нежные сети
Осенних предместий, и климат — проказник.
Поехали в Лондон, там чудные дети
Подруги, творящей из воздуха праздник.
Поехали в Лондон. Там дождь и прохлада,
И плечи к прогулке укутаны шалью.
И я, покупая блины с шоколадом,
Калории счастья себе разрешаю.
Сентябрьский воздух, как яблоко, сочен,
У выпечки запах корицы и сливы.
Поехали в Лондон!.. Он чопорно точен,
И жители вежливы и не крикливы.
Под лёгкою курткой мурашки по коже.
На клумбе ромашки, невовремя вроде.
Я в парке английском случайный прохожий,
Я радуюсь пасмурной этой погоде!..
Поехали в Лондон!.. Захватим пуховку,
Билеты и сборы для нас не обуза.
Уже угощение ставит в духовку
Моя современная нежная муза.
Кто это там идёт в толпе
С улыбкою довольной?..
Как Папа Карло, деловит,
И весел, и лукав.
И в брызгах солнечных лучей
На площади Навона
В ладу с величием руин
Его беспечный нрав.
Мы вместе с ним глядим на Рим
Из утренней кантины,
Нам итальянский по плечу
И русский нипочём!
И наши души веселят
Пирожное с малиной
И гладиатор на углу
С пластмассовым мечом!
А у кого ещё жена
Прелестна, как фиалка,
Нежна, как белый креп-жоржет,
Изящна, как лоза?
Ах, рядом с женщиной такой
Цветёт любая палка,
Поскольку ярки, как цветы,
Анютины глаза!..
Переплетаются века,
Как ремешки сандалий,
На декорацию похож
Дырявый Колизей.
Карабинеры на мосту
И Цезарь на медали —
Оживший китчем и дождём
Истории музей.
В пустом кафе официант
Зовёт дружка: «Джакомо!..»
И улыбается не нам,
Но нам приносит счёт.
А время катится легко
И тикает знакомо,
А мы, до крошки всё доев,
Уже хотим ещё!
Кто это там идёт в толпе?
Четыре Буратины.
А город набирает темп
И поправляет грим.
Нанизаны на улицы,
Как бусы, магазины,
Где начинает новый день
Бурлящий рядом Рим!..
Как пронзительно сини его глаза,
В них ультрамарин отражает яхты.
Я взгляну и выдохну тихо: «Ух ты!»
И на шаг отступлю назад.
Но уже не смогу от него уйти,
Остановлена тёмным его магнитом.
И под ветром, летом до дна залитым,
Я застыну в его сети…
Будет день, и, от ярости ошалев,
Я приду к нему, и грозя и споря.
Но меня обнимет безмолвно
Море.
И во мне растворится гнев.
Я в наушниках слушаю Эллингтона
В самолёте, летящем в Мадрид.
Сборы нервные вспоминаю сонно
Под неровный моторов ритм.
И думаю: вот ведь какая штука —
Лето, прошлый век, утомлённое ретро,
Я лечу в самолёте и слушаюДюка,
И медовы звуки, как губы ветра…
Рядом спят соседи, ползёт столетье.
Пятьдесят шестой год. В Ньюпорте — полдень.
И в нагретой меди мелодий этих
Время кажется медленным, нега — полной.
Я сижу и думаю: вот улыбка
Открывает в дороге другие души!..
Вывод правилен, но обобщенье зыбко:
Равнодушие в Russia воспримут лучше.
Высота семь тысяч, чего — не помню.
Стюардессе можно в модельный бизнес.
Облака внизу. И сейчас легко мне
Улыбаться с неба чужой отчизне.
Но в Ньюпорте полдень и запах сосен,
Океан спокойный и ветер гладкий…
И покорны волны, и скоро осень.
Пристегнуть ремни.
Пять минут до посадки.
Колюч и грузен чужой язык
И крепок чудесный грог…
Приветлив к путникам разных лиг
Гостиничный погребок.
Копчёный окорок, острый сыр,
Вина золотого блик.
Очаг на время, простой трактир —
К усталым ногам привык.
Здесь розов башенных стен кирпич,
И густ колоколен звон.
Лубок раскрашенный, но не китч —
Гравюра других времён.
А семь пробьёт на больших часах,
И ставни прикроет бар.
Всем на прощание: «Гуте нахт»,
А может быть, «Бон суар».
Давай же выпьем за то, чтоб так
И плыть нам, покинув док.
Пока хранит нас во всех портах
Нестрогий дороги бог.
Гулять по миру, что вечно нов
И нас никогда не ждёт.
Всем на прощанье: «Хороших снов»,
А может, «Лехитраот».
Знаешь, всё останется с нами.
Верба распустилась в бутылке.
Мы навечно ранены. В раме —
Мама с папой. Там, на развилке,
Нам чужие птицы кричали…
Но под крышей жили на даче
Белая голубка печали,
Синяя голубка удачи.
Хронос и Харон в этой лодке.
Мой отец в песках похоронен.
И теперь в солдатской пилотке
Дочь моя стоит, как в короне.
От химер пустыни незрячей
Ты её храни, ангел хрупкий,
Синяя голубка удачи,
Белая надежды голубка…
Жилкой голубой на ладони
Жизнь моя рисует картины.
У седой оливы на склоне
Сеть морщин в пыли Палестины.
Ничего не будет, как прежде.
Но мелькают в небе горячем
Белая голубка надежды,
Синяя голубка удачи.
Человек дождя, с бледной кожей,
У него глаза — в тон сирени.
Он сидит с другом, но, похоже,
Он живёт в другом измереньи.
Человек дождя — друг мой старый.
Он большой гурман и насмешник…
Но за ним тучи ходят стаей,
И ему смешон климат здешний.
Пузыри в окне и на луже,
А зима нежна и ненастна.
Он поёт не мне, он простужен.
Он глядит
В небо.
И, может, оттого
Ты слушаешь его,
Глаза прикрыв,
И слышишь капель дрожь.
Горяч его очаг,
А на его плечах,
Как плащ, стареет дождь…
Он курит свой табак,
А на его губах
Горька улыбка.
А в глазах вина.
Ему кричат «браво!..»
А женщина его
Летит в Париж одна.
Мимо рынка и духана,
Где приправы пахнут пряно,
На сверкающем сигвее
Едет юноша-хасид.
Взор его сугуб и светел.
Развевает пейсы ветер…
А над улицею летней
Дымка знойная висит…
У него кипа под каской,
У него душа под маской,
У него на всё подсказка —
В книге главной на земле.
Он летит, прямой и чёрный,
Гордой птицею учёной.
Он на белом на сигвее,
Как на белом на осле!..
От жары почти растаял
В небо вросший город старый.
Блудных кошек бродят стаи,
И качаются дома…
Правят нами бестолково
Жажда славы, сила слова,
Злого знания оковы,
Зной и горе от ума.
Мы всё ходим друг за другом,
Кто один, а кто с супругом,
В напряжении упругом
И в тумане по земле…
А он летит, прямой и чёрный,
Гордой птицею учёной.
Он на белом на сигвее,
Как на белом на осле.
Ах, подари мне веру, мой единоверец!..
Я мал, как заяц, и зол, как перец…
Я глуп, как маленький щенок,
Ах, если б я поверить мог,
Была бы ноша мне легка уже давно…
Но я в неведеньи пока, и мне темно.
Он, верно, инопланетянин.
Может, юпитеритянин, но пришелец, чёрт возьми.
А мы опутаны сетями и наполнены страстями
и не поняты детьми. Дрожит переплетенье нитей,
и комедия, взгляните, — повторяется века. Но вот горит
предохранитель, на мерцающем граните замыкается
строка.
Он, верно, даже гуманоид.
Не кивай на паранойю, я же вижу, он чужой. А мы, как
бабочки в альбоме, сжаты в божеской обойме, схожи
телом и душой. А мы — молекулы в потоке, но в белковой
массе только видно общие черты и отклонения орбиты.
А подробности убиты, и потребности просты.
Все суеверия и знаки,
притяжения и драки — тень атаки пустоты. Мы
предсказуемо жестоки, точим мелкие пороки, прячем
кроткие черты. Но валит снег, и из трамвая виден мост
и мостовая, занесённая пургой… А эти инопланетяне, эти
юпитеритяне надоели, дорогой.
Он, верно, инопланетянин.
Эти юпитеритяне — странный всё-таки народ. А мы
в заснеженном трамвае, света капсула живая по
лыжне скользит вперёд. А мы качаемся по кругу,
прижимаемся друг к другу, обнимаем облака. Пока хранит
предохранитель, на мерцающем граните не дописана
строка.
Когда я уйду,
Заплачет каждый о себе. И пусть
Рассвет покажется размыт и пуст.
И сердце, выдохнув грусть,
Собьётся с ритма.
Ангелы вдруг
Ко мне слетят из мрака с нотами в руках —
Два негра в белых фраках. И на облаках
Только для вас
Мы будем петь джаз.
Когда я уйду,
Ни на минуту не замрёт поток.
И Бог на счётах подведёт итог.
Но слёзы в ваших глазах
Его направят руку.
Мой коллектив —
Два негра в белых фраках, словно негатив,
Едва коснутся клавиш, душу в рай впустив.
И только для вас
Мы будем петь джаз.
Когда я уйду…
Я вам верну от всех сердец ключи.
Меня жалеть, поверьте, нет причин.
Ещё глаза горячи,
Но сохнут слёзы.
Ангельский бэнд —
Два негра в белых фраках, два моих крыла.
Их седина безукоризненно бела.
С ними для вас
Мы будем петь джаз.
Под лепестками нот протекает
Ночи цветной река…
Сутки толкая, стрелки стригут века.
Утром на сцене серые тени,
Заспанный контрабас.
До воскресенья нам остаётся
Джаз.
Что происходит на свете?
А просто зима.
Громы и молнии город качают, играя…
Вы полагаете, всё это точно Израиль?
Я полагаю, синоптики сходят с ума.
Что же за всем этим будет?
А будет январь.
В Иерусалиме сугробы, в пустыне — потоки.
Снова с особым размахом на Ближнем Востоке
Боги зимы перелистывают календарь.
Что же из этого следует?
Строить ковчег.
Температура плюс три, но стихия стихает.
Дворник, седой эфиоп, над метлою вздыхает,
Глядя с тоской африканской на выпавший снег…
Площадь — большой океан с тротуаром внутри.
И третий день ураган сотрясает округу…
Нет электричества. Дайте ж, сударыня, руку,
И раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!..
Конец света дышит мне в спину.
Глоток быта дарит вдруг негу…
Возьми грушу и не верь сплину.
Читай книгу и гляди в небо.
Всё так близко — холодок кожей.
И так ярко, что порой страшно.
Не нам колокол. Но нам — тоже.
Хрупка наша из песка башня.
Конец света, может быть, близок,
Но так сладок спелый сок груши!
Прими дар мой — бутерброд с брынзой.
Коньяк в чаше, и хандра глуше.
С холма видно: там, вдали — кровли.
Шипит рынок на углях лета.
Цветы светятся в тени кровью.
Конец августа. Конец света.
Конец света дышит мне в спину.
Глоток быта дарит вдруг негу.
Возьми грушу и не верь сплину.
Читай книгу и гляди в небо…
Мы все — призраки, уйдём в Лету.
Но всё ж отзвуки музык наших
На миг чей-то взор зальют светом,
Как блик солнечный коньяк в чаше.
Наш корабль плывёт всё время вперёд,
Но как будто немного вниз…
Наш оркестр играет то вальс, то фокстрот,
Наши слёзы уносит бриз.
И чуть-чуть истеричен на палубе смех,
Но к чему поднимать волну?
Здесь любви и шампанского хватит на всех.
Скоро все мы пойдём ко дну.
Мой возлюбленный плакать не будет по мне,
Он отправится в рай со мной.
Потому что, живя в этой дивной стране,
Мы в кастрюле плывём одной.
Мы подходим друг другу, мой милый гурман,
Как креветки к сухому вину!..
Но подходит к концу наш прелестный роман.
Скоро все мы пойдём ко дну.
Наши мысли летят на воздушных шарах
Мимо наших пустых голов…
Наш корабль несёт на последних парах
Неплохой для акул улов.
Стёрся только чуть-чуть нежный бархат плеча,
Мир слегка потерял новизну.
Но мурлычет мне время, как кошка, урча:
Скоро все мы пойдём ко дну.
Поставить на плиту бульон
И дальше, хорошея,
Семьи железный медальон
Нести на тонкой шее…
Моя любовь, твоя любовь —
Они всему причина.
Но тянется морщина,
Одна на пару лбов.
Пока по площади гнезда
Мы носимся, как пчёлки,
Шестиконечная звезда
Горит на нашей ёлке.
И тешат нас коньяк, и душ,
И музыка, и прочее.
И дождь по крыше ночью,
Один на пару душ.
Куда бы нас ни завела
С печатию бумага,
Мы просто двигаем дела,
И едет колымага!..
Ты изменить меня хотел.
Забудь об этом, милый.
Исправит нас могила,
Одна на пару тел…
Но годы в дикой беготне
Не зря катили мимо.
И нам видна в одном окне
Одна картина мира.
Что толку думать, хмуря лоб,
Куда несёт течение.
Любое приключение —
Одно на пару поп.
Возвращаюсь в свою скворешню —
На круги свои и спирали.
Этот воздух и климат здешний
Мы, закрыв глаза, выбирали.
В этой точке, круглы, как пяльцы,
Замыкаются все дорожки.
Отпечатки от наших пальцев
В этом доме — на каждой ложке!
Мы порхали, к себе не строги.
Мы кутили в пути, не так ли?..
Но в финале любой дороги
Возвращались в родные тапки.
На пороге оставим панцирь
И увидим сегодня резче:
Отпечатки от наших пальцев
В этом доме — на каждой вещи.
Оглядимся, окно откроем,
Впустим воздух давно знакомый…
Насладимся вином и зноем,
Потому что мы снова дома!..
Неумелым, как мы, скитальцам
Нету счастья в дорожной сумке.
Отпечатки от наших пальцев
В этом доме — на каждой рюмке!..
Потерпи меня, мой милый.
Это, знаю, тяжело.
Что осталось, что остыло,
Что сквозь пальцы утекло.
Всё печальнее раздумья,
Всё счастливее слова.
Я бездомна, как колдунья,
Я бессонна, как сова.
Греет мало зимний город,
Как ни странно, дорогой.
Обнимала бы другого,
Если б я была другой.
Эту вечную причуду
Не прощу себе сама.
Я бессмертна, как простуда,
И безумна, как зима.
Января одежды грубы
И ладони холодны.
Но его дыханьем губы
До весны обожжены.
Снова жарко мне. И жалко,
Что отхлынут холода.
Я печальна, как русалка.
И прозрачна, как вода.
Потерпи меня немного,
Не пускай меня одну.
За два шага до порога
В снежном ветре утону.
Я всю жизнь иду прилежно
У тебя на поводу.
Я бесстрашна, как надежда
На счастливую звезду.
Лети и броди по Бронной…
Вернись и живи в пустыне.
Ты странник, ты посторонний,
В зазоре времён отныне.
Горбатой грядою горы
Твой мир оградить сумели.
Причуды приморской флоры
С годами родней фланели.
Здесь раскалены, как камни,
И утомлены, как печи,
Сирокко поют волками
И плачут по-человечьи…
Сирокко несут сиротство,
На жажду сменив надежду.
Жить до тишины придётся
Не там и не тут, а между.
Лети и броди Бродвеем.
Вернись и пройди по саду,
С оливою чуть левее
Свободы деля прохладу…
Песок засыпает ноги
Под всхлипы далёких чаек.
Ты маленький, одинокий,
И мама тебя качает…
Похоже, пора менять тормоза.
Принять, как таблетку, век.
Не надо смотреть вперёд и назад.
А лишь под ноги и вверх.
А в сером небе печальный Бог
И райский забытый сад.
Не надо смотреть ни мимо, ни вбок.
А только прямо в глаза.
Знать,
Что с нами будет в конце концов,
Нельзя. И какой резон?
Мне надо видеть твоё лицо.
А дальше — лишь горизонт.
Нас так напугала вчера гроза
И страхи скрутили в жгут…
Моё отраженье — твои глаза.
А все амальгамы лгут.
Не надо смотреть по сторонам.
И в зеркало ни к чему.
Мы — разные, это подарок нам
И вечный источник мук.
Похоже, пора менять тормоза.
Принять, как таблетку, век.
Не надо смотреть вперёд и назад.
А лишь под ноги и вверх.
Холодает снова в нашем доме старом.
Замерзает слово над губами паром.
Коротаю зиму, с бабой снежной схожа.
Проходи-ка мимо, дорогой прохожий…
Угольками очи. Зареву — растаю.
И всю ночь гогочет надо мною стая.
Что мой взгляд неясен, что живу неловко,
что от ветра красен длинный нос — морковка…
Забиваю время. Забываю даты.
Что грустны и бренны, мы не виноваты.
Холод ранит остро, ветер тянет жилы.
Обитаем остров, да темно с чужими.
Упаду в перину, на сугроб мой нежный.
На ветру застыну, стану бабой снежной.
Спит земля пустая, мимо ходят люди.
Я весной растаю, но всегда пребудет
Суета сует.
И родня не зла.
Только нос суёт
не в свои дела.
И, как в облаке,
в этом звоне я…
В голове оркестр —
какофония.
Надо мной самолётик крестиком.
А я ноликом на земле.
Я спокойно живу, но пресненько,
И скулю на своей скале.
Надо мной самолётик крошечный.
А я крошечный с высоты.
И сливаюсь с рельефным крошевом
Исключительной красоты.
Я сливаюсь и с лесом лиственным,
И с полями, как в клетку плед.
А за ним на холсте единственном
Перламутровый тает след…
Ни к кому не питаю злобы сам.
Взмою мысленно в облака,
И покажется просто глобусом
Мне земля моя свысока.
Не планируя траекторию,
В небо вырулю налегке.
Опасаясь влететь в историю
На своём самолётике…
Пусть нелепо, смешно и криво
Мимо время моё бежит.
Самолётная перспектива
Не меняет мой взгляд на жизнь.
Под седыми небесами
Караул идет в усах.
Мы за ним бежим, и сами
Мы почти на небесах!..
Краски солнечны и ярки,
Хоть дождливы облака.
Отпуск мелкие подарки
Высыпает из мешка.
Мы в Гайд-парке кормим белок.
А по глянцевой воде
Проплывает пара белых
Грациозных лебедей.
Мы им булочки не крошим,
Оставляем про запас.
Рацион у них хороший.
Явно лучше, чем у нас.
Здесь седая королева
Едет с дачи и домой.
Ей нельзя ни шагу влево,
Только строго по прямой!
Где все лорды или сэры
И в парламенте паркет,
Там свободен выбор веры,
Но незыблем этикет.
Сжимаю фунтики, как фантики, в кармане я.
Вдыхая запахи сирени и дождя…
Вокруг великая Великая Британия!
Я перед ней снимаю шляпу, уходя…
Давно потеряны отечество и отчество,
И трезво выбраны дорога и страна.
А мне сюда всему назло вернуться хочется
И видеть утром этот город из окна.
Что-то юмора броня защищает редко,
И любая ерунда жалит, как пчела.
Вот была бы у меня чёрная таблетка,
Я б счастливее тогда, может быть, была.
Я качусь по мостовой медною монеткой,
Нет ни решки, ни орла, и едва жива…
Вот была бы у меня белая таблетка,
Не болела б от всего дура-голова!..
Под тяжёлою душой снова гнётся ветка,
Хоть нередко греет плоть мира благодать!
Вот была бы у меня жёлтая таблетка,
Отпустила б крышу я в небо полетать…
Обняла бы мир с вершин, где ни мух, ни перьев,
Где за дымкою в тиши ангел да астрал.
Ах, оттуда жизнь ясна и полна доверья…
Видно, правильный рецепт доктор подобрал.
Что-то миленький дружок обнимает редко.
Говорит, я молода, да любовь стара.
Вот была бы у него синяя таблетка,
Я б счастливее была раза в полтора!..
Я фортуну не гневлю, мне живётся сладко.
Не дури, душа моя, пой мотив простой.
Я в аптеке закуплю целую облатку
На все случаи моей жизни золотой!..
Было времечко, какое было время!..
Листья вылупились, дни тянулись к лету.
Музыкантами богатый город Бремен
пел, что «Ничего на свете лучше нету!»…
Вечерами, мир копируя с натуры,
Мы кувшины и ковши писали маслом.
В кабинете сохли свежие скульптуры,
И ждала Пигмалиона глины масса…
На улице Бахрушина
Соседей было трое.
Что вроде бы разрушено,
Мы заново построим.
Москва летела за реку
Под дребезги трамвая.
Вошла в мою мозаику
Та улица живая.
Мы тогда над натюрмортами корпели,
Понимали в ленинградской акварели.
И делили эскимо за семь копеек,
И ловили марта трепетные трели…
Опьянённые мороженым и бризом,
Шли к метро и рассуждали о высоком.
Солнце брызгами звенело по карнизам,
Заливало щёки негою и соком…
На улице Бахрушина
Сосед гуляет с колли.
Моей души отдушина —
В художественной школе.
Висит весна за форточкой,
Волнуя нас соседством.
Я гипс, залитый в формочку
Своим колючим детством.
На улице Бахрушина,
Два дома от музея,
На всё, что мне отпущено,
Я издали глазею.
Буфет резной от бабушки
И пятна на обоях.
Там юность сядет с краешку,
Обнимет нас обоих…
Под градом осенних яблок,
Слетающихся к земле,
Качается дом-кораблик
У паруса на крыле.
Там листья летят, как стаи,
Вдоль окон его кают.
И манит людей усталых
Настольной луны уют.
Мы только покоя просим
У бурь, уносящих дом.
Но осень. Но снова осень
Косит по стеклу дождём.
Озноб остриём иголки
Пронзит. И хрупка, как шар,
Рассыплется на осколки
Грядущей зимы душа…
В этой маленькой шкатулке
Дорогие сердцу штуки —
Память лет, когда у мамы
Не водилось ни гроша.
Эти броши и цепочки
Не нужны ни мне, ни дочке,
Но отдать их в переплавку
Не решается душа.
Там советская штамповка
Грубовата, как штормовка.
И металл не лучшей пробы,
Потускневший без тепла.
Никакой ручной работы,
Но заплаты и заботы,
И невзрачные колечки,
И сердечные дела…
Там на бархатной подкладке
Старомодные порядки,
Кварца выцветшие слёзы
В почерневшем серебре…
Еле слышное дыханье:
Прошлой жизни колыханье,
Дни веселья, что сгорели
На советском алтаре.
В той шкатулке-амулете
Вся история столетья,
Поколения тридцатых
Нержавеющая сталь.
И в клочке газеты «Правда»
Драгоценная награда —
Маме выданная в школе
Золочёная медаль.
Коробкой пустой стоит во дворе,
По щиколотку в снегу…
Я — маг. И могу мотор отогреть,
Металл оживить могу.
Ни время побед, ни бремя забот
Моих не ослабят чар.
И душу вдохнёт в железный капот
Один поворот ключа.
Нас часто предлог по свету мотал,
Песок заметал и снег.
И потом потом покрытый металл
Был кожей второю мне.
Покуда бензин глотает мотор
И сыто, как кот, урчит,
Лучами от фар пронзает простор
Мой верный корабль в ночи.
В положенный срок стирается лак,
В окошке свистит сквозняк.
Забыт позади истрёпанный флаг
И строгий дорожный знак.
Под радио-блюз, под вечера бриз
Мой парус меня несёт.
Нелепый вопрос: движения смысл.
Движение — это всё.
Когда поменять решу драндулет,
Не стану стесняться я.
Машины моей иной силуэт,
Как реинкарнация.
И катит вперед, за шарик земной
Цепляясь шипами шин,
Послушный ключу, мой дом заводной
Скворешник моей души.
Дорога —
Лучший в ночи философ.
Ворох пустых вопросов
Выкинет он в трубу.
Четыре
Белки в моих колёсах
Вновь по планете пёстрой
Катят мою судьбу.
Ах, Черсаныч, нету слов,
Только буквы на иврите!..
Да и те почти без гласных,
Все согласные, да-да.
Ах, Черсаныч, нету сил,
Как вы честно говорите,
Может даже и опасно,
Неожиданно — всегда.
Ах, Черсаныч, что за свет,
Что за гордость пассажирам
С вами плыть в одном трамвае,
Жить в одном календаре.
Ах, Черсаныч, что за бред
Нынче правит нашим миром…
И подлейшие событья
Происходят во дворе.
Ах, Черсаныч, дай вам бог,
Чтобы нам подольше греться.
Мы, конечно, эгоисты,
Понимаем, что к чему.
Ах, Черсаныч, что за прок
От ума, коль нету сердца?..
Но когда оно имеется,
Всё сразу по уму!
Ах, Черсаныч, дорогой,
Спят недремлюще и чутко
Под звездой шестиконечной
Ершалаима холмы.
Даль становится другой,
Коль полна печали шутка.
Горе выплакав беспечно,
Над судьбой смеёмся мы.
Что явь, а что пьеса в чудесной стране,
Где рядом с войной дискотека?..
Смешаться с толпою, прибиться к стене
И плакать над этой потехой.
Здесь так ненавязчива времени вязь
В бурлесках простых и набросках.
И разных столетий незыблема связь,
Как пейсы на тощих подростках.
Где жизнь, где театр, не знает никто.
Ведь дюны бледней декораций.
Базарная площадь, как цирк-шапито,
Всегда продолжает смеяться.
Здесь благословенна авоська в руке,
И жизнь разноцветна и пряна:
Пригоршня орехов, петрушки букет,
И глянцевый бок баклажана.
Торгует платками на рынке цветном
Старик с бородою из пакли.
Мы с ним говорим на глаголе родном
В одном гениальном спектакле!
Израиль трясёт сумасшедший январь,
Он пахнет весной откровенно.
А дома стоит бутафорский фонарь.
И жизнь освещает, как сцену.
Он классик жанра и наук акула.
Во взгляде — сила, в образе — скала.
Морская школа и мужская скула!..
Хотя, наверно, всё-таки скула.
Ему не Тани снятся и не Гали,
Хоть в мире нет поклонницам числа.
Одна беда: в далёком Сенегале
Не вхож в семью французского посла…
Быть можно и учёным, и поэтом,
Писать мудро и складно говорить.
Но имя перевалам и планетам
Немногие сумели подарить!
Достоинства пример и клад талантов,
Он может сочинить трактат и стих,
Он Предводитель Питерских Атлантов
И самый молодой из всех из них!..
Мой чешский друг на Рейне служит капитаном.
Он водит баржи и торговые суда.
И в дальних плаваньях его по ближним странам
Не до романтики — работа и вода.
Мой чешский друг предпочитает морю сушу.
Камин, компанию и доброе вино.
Он, волк речной, про море песни любит слушать
И подпевать, слова коверкая смешно.
Мы за границей в первый раз. И всё нам диво.
Мы пьем «сангрию» и болтаем дребедень.
И распеваем про бушприты и приливы,
А он их видит на работе каждый день!
Дрова в камине до утра не остывают.
И от вина легка пустая голова…
Он тихо слушает и тихо подпевает.
И значит, мы поём хорошие слова.
Ах, этот странный человек —
Всегдашняя загадка:
Кудрявый бес, недревний грек,
Плетущий песни гладко.
На фавна он похож чуть-чуть,
На Бахуса, на чёрта.
Хотя за многолетний путь
Немного сходство стёрто.
Он строит замки из руин
И из вселенских сказок,
И иудей, и бедуин,
И гарный хлопец сразу!
Он, отделяя не спеша
Слой суеты от сути,
Не отводя карандаша,
Историю рисует.
Нас по булыжным мостовым
Любого полушарья
Ведёт, и мы идём за ним.
И хлопаем ушами.
Ведёт, и мы идём за ним,
За песенкой волнами…
И старый Иерусалим
Смеётся всласть над нами!..
Он мудр и желчен, остёр и хмур.
И всё-таки он — велик.
И прост изысканный, mon amour,
Несносный его язык.
От нас останется с гулькин нос
Лирической чепухи.
Но узнаваем его прононс,
Больные его стихи…
Любитель дев и глотатель книг,
Патетике чужд вполне,
Залить умел он за воротник
И толк понимал в вине!..
Не принимая себя всерьёз,
Банальных чураясь фраз,
Он — на Парнасе теперь, где рос
Словарный его запас.
И честный автору гонорар
На мрамор положит мир:
Не болтунами воспетый дар,
А диск, что затёрт до дыр.
Он мне никто. Но горька печаль,
И мартовский чёрен наст.
Мне ни на минуту его не жаль.
Мне жаль обделённых нас.
Суши — летняя собака,
У неё и хвост не пышный,
И приподнятые брови,
И в глазах всегда вопрос.
А когда гроза грохочет,
И тяжёлый ливень слышен,
У неё на нервной почве
Выпадение волос…
Суши — инопланетянка.
И её печалит холод.
Там, в галактике соседней
Тих её мохнатый бог.
Но она умеет слушать,
Совершенно как психолог:
Опустив седые уши,
Наклонивши морду вбок.
Как она летит навстречу,
Тощий хвост, как вентилятор!..
Стрекозы проворной легче,
Мягче нового ковра.
А потом движеньем длинным
Трёт глаза мохнатой лапой
И с улыбкою дельфина
Засыпает до утра…
Суши — инопланетянка.
На носу веснушек стая,
И в глазах — печаль другая,
Незнакомый мне покой.
В нашей бедной атмосфере
Ей, наверно, не хватает
То ли радости обычной,
То ли косточки какой.
Суши — летняя собака.
И она боится грома,
И от страха прячет морду
Нам в колени всякий раз.
А когда гроза грохочет
И качает стены дома,
Суши плачет, оттого что
Защитить не может нас.
Как молодо выглядят все поэтессы
От жизни воздушной, как тучки!..
Они на горошинах разных принцессы
И в целом — колючие штучки.
Они обладают задумчивым видом
И смотрят на мир неконкретно.
Они позволяют хандре и обидам
Собой овладеть незаметно.
Как молодо выглядят все поэтессы.
Наверное, вы замечали.
Их, право, не портят ни слёзы, ни стрессы,
Ни век, ни мужья, ни печали.
Они забывают часы и расходы
И сами над этим смеются!
Но могут расстроиться из-за погоды
И из-за разбитого блюдца…
Играют в слова беззаботно, как дети,
В версте от дымящейся бездны.
Наверное, всё же занятия эти
От возраста очень полезны.
Как росчерк нервного пера,
Нечёткий профиль.
Не жертва, не адепт добра,
Сухарь и профи.
Сквозь дождевые облака,
Дворы кривые —
Кровоточащая строка,
Слова живые.
Им не опасны тлен и моль,
Чужды длинноты.
Но мизантропии бемоль
У каждой ноты.
День дождливый, день не жаркий,
Но каникулы не ждут,
Спит в Московском зоопарке
Самый первый мой верблюд!..
Мы туда ходили с папой,
Мы из дома брали хлеб.
Был у нас верблюд горбатый
Фаворитом этих лет.
Есть достоинство в осанке,
Взгляд невесел, горб — не груб.
Только бархатно касанье
Корм с руки берущих губ.
Мы кормили всех животных,
И козлов, и прочих лам,
Ощущая вкус свободы
От уроков и от мам!
Папа, папа, где ты, папа…
Здесь такая красота!..
Только стол — уже не парта.
Только я — уже не та.
Я живу в тоске и в неге:
Южный климат, разный люд…
Ходит по пустыне Негев
Самый первый мой верблюд.
Царица Регина. Какая царица?..
Она балагурить и петь мастерица.
Печь рыбу, писать про живое в журнале.
И, как в кофемолке, в её карнавале
Летят друг за другом блины и артисты,
Походы к подругам и плечи в батисте.
И розовощекие три господина.
Курьёз перевода: царица Регина.
Она переводит слова в акварели.
И время в любовь, чтобы дни не старели.
И жизнь непослушную — через дорогу,
В другую страну, к дорогому порогу.
Читаю стихи, присев на минуту.
Листаю книгу — справа налево.
И слёзы снова лью почему-то
Над тем, что вроде бы отболело.
И жизнь моя, пороюлохматая,
И боль, и любовь в твёрдой обложке
Сквозь эти строки мерцают матово,
Как свет в окошке.
Читаю стихи. Какого лешего?..
Но держат меня легко и незримо
Изгибы времени ошалевшего
В розовой дымке Иерусалима.
И, как рубашка, близкая к телу,
Любовь другая и боль другая
Меня касаются тонкой материей
И прожигают.
В моей системе координат
Всё под контролем, но что-то над,
Пломбир в киоске и лимонад — из детства.
В моей системе координат
Царят тревога и циферблат,
И никуда мне от их баллад
Не деться.
Тропа-линейка и вновь виток —
Взрослений или обид итог,
И память боли на мякоти дней, как корка…
В моей системе координат
Всё под контролем, но что-то над.
И в кофе кубиком рафинад.
Но — горько.
В моей системе координат
И комсомол был, и раввинат,
И в коммуналке паркет из прошлого века.
А мне остался парад утрат,
Под кротким небом корявый сад,
И в жёлтых листьях сухой гранат,
И ветка.
Тот, кто считает деньги, имеет деньги.
Тот, кто считает звёзды, имеет звёзды.
Тот, кто считает беды, имеет слёзы.
Тот, кто читает блоги, танцует буги.
Тот, кто читает книги, живет в берлоге.
Он не фанат бумаги, он друг в итоге.
Тех, кто не моет руки, съедят микробы.
Те, кто не носит брюки, немного буки.
Те, кто считает время, умрут от скуки.
Я стану лёгкой сухонькой старушкой —
Дюймовочкой старушечьего толка.
И буду шамкать, складывая в кружку
Фарфоровые зубы, как у волка.
Пойду на йогу, заведу подругу,
Чтоб вместе нам порхать, как двум стрекозам,
Перемывая косточки друг другу,
Источенные остеопорозом.
А может быть, начну курить «Парламент»,
Перстнями украшать сухую лапку.
И, чередуя рауты с делами,
Выгуливать шарпея или шляпку!..
За чашкой кофе с нежным круассаном,
Малиновым сверкая маникюром,
Мы станем осуждать детей и станем
Завидовать чуть-чуть чужим амурам…
Я стану дамой вздорной, но приятной,
С причёскою «Осенний одуванчик».
И буду ночью в тишине опрятной
Кропать романы, пропустив стаканчик.
Какая звонкая тишина…
И гроздья яблок на ветке голой,
К траве склонённой. И в люльке горной,
Укрывшись облаком, спит луна.
Одежду тёплую достаёт
Земля, родившая в мае лето.
И наша песенка снова спета —
Два-три куплета, и Новый год.
Отважен честный осенний свет,
Отвесны тучи над влажным садом.
И одиночество где-то рядом —
Упавшим яблоком на траве…
И остро чувствуешь: в том беда,
Вдохнувши запах дождя и сосен,
Что лето кончилось. Эта осень
Надолго. Может быть, навсегда.
Когда в Беер-Шеве летали ракеты,
Когда на юге выли сирены,
Ко мне приехали эти дети —
Два двухмесячных близнеца.
И их тёплая мама с тёмными
Под глазами кругами
И полной грудью.
Они привезли с собой нежный запах
Молока, и дома, и стиранной марли.
И детского крема — из самого детства,
И тёплой мамы с тёмными
Под глазами кругами
И полной грудью.
Они привезли с собой пониманье,
Что жизнь состоит из еды и солнца,
И сна под тихий дождик осенний,
И телевизора где-то рядом.
И тёплой мамы с тёмными
Под глазами кругами
И полной грудью.
Они пробыли всего неделю.
И увезли свой чудесный запах,
Мою депрессию и тревогу,
И маму, пахнущую молоком.
Оставив комнату, вдруг пустую,
И мне записку: «За всё спасибо»,
И пониманье, что жизнь моя —
Она состоит из еды и солнца,
И сна под тихий дождик осенний,
И телевизора где-то рядом.
И тёплой мамы с тёмными
Под глазами кругами
И полной грудью.
Ёлка — это не я.
А перевёрнутая ханукия.
А гирлянды, и шарики, и конфетти —
Они из той же горсти,
Что и ханукальные свечи,
И тёплые пончики в сахарной пудре…
Ёлка — это не я.
А моя еврейская
С московскими корнями семья,
Где дедушка пел в синагоге.
А наши нестрогие боги
Катали нас на карусели,
Где разные вальсы для разных веселий!..
Ёлка — это не я.
А серебряный дождик вранья,
Что мы станем совсем не золою, —
Черепками культурного слоя,
И где-нибудь между Толстым и Перро
Мы будем лежать, улыбаясь хитро!..
Ёлка — это не я.
А перевёрнутая ханукия.
И празднуем с нежностью этой земли
Всё то, что покинули и обрели.
И в дар получаем звезду
Из созвездия Деда Мороза
И тёплые пончики в сахарной пудре…
Приближается время страданий и боли,
Приближается время старения плоти.
Дух, привыкший, как пух, кувыркаться в полёте,
Так боится неволи.
Приближается бремя нелёгкого плуга
И неловкой улыбки чужого участья.
Полагаю свободу условием счастья
И подобием круга.
Пахнет вечер уютом, пирог карамелью,
Но пуста тишина, как сиротства примерка.
И кончаются праздники без фейерверка,
Оставляя похмелье.
Поэт Рабиндранат Тагор
Имел естественный загар.
Любил зефир, а не кагор, —
Предпочитал агар-агар.
Писатель Жоржи Амаду,
Жуир, повеса и фразёр,
Жил у народа на виду
Под псевдонимом «Дона Флор».
Приятный барышням нахал —
А. С. Пушкин был приличный бард.
Пока он им стихи шептал,
Их жёг кудрявый бакенбард!..
Большой писатель Лев Толстой
В косоворотке пас коров.
Косил траву, ходил босой,
Писать романы был здоров.
Старик Есенин пел печаль.
Некрасов правду в массы нёс.
И славил Лермонтов утёс,
Он под сосною там торчал…
Все счастья ждут, а я не жду.
Так сладко мне, так страшно.
Иду по мартовскому льду.
Так сладко мне, так страшно.
Там в проруби черна вода.
Так сладко мне, так страшно.
Там в облаках черна звезда —
Бродяг очаг домашний.
И штрих-пунктир моих шагов,
Так сладко мне, так страшно,
Соединяет берегов
Заснеженные башни.
И птиц невидимых следы,
Так сладко мне, так страшно,
Уводят в сторону беды
Из тишины вчерашней…
Как замерший на вдохе зал,
Так сладко мне, так страшно,
Зимы лукавые глаза
И колдовские шашни.
То дрогнет луч, то хрустнет лёд,
Так сладко мне, так страшно,
Но не кончается полёт
Прогулки бесшабашной.
Я за землю держусь ногами,
И руками держусь за воздух.
И, сторонница моногамии,
Я всегда за тебя держусь!
И в дежурной мажорной гамме
Я пишу своё небо в звёздах.
Между йогой и оригами
Только душ и фруктовый juice.
Столько боли вокруг разлито,
И такая внутри работа…
Столько слёз на квадратный литр.
Или круглый, кому — какой…
Только сплавлены в тёмный слиток
Плотный быт до седьмого пота,
Обнажённая Маргарита,
И желанный вдали покой.
Тот самый дом, где за окном
Трамвай звенит тоскливо,
И через слякоть по двору
Тропа ведёт к метро…
Там пианино хриплый звук
Родит мотив счастливый
И проживает домовой,
Похожий на Пьеро.
Там быт советский правит бал
И не бывает пусто,
Из эбонита телефон
И в трещинах паркет…
Там нас согреют ночь с искрой,
И пироги с капустой,
И рюмок праздничный отряд,
Покинувший буфет.
Тот самый дом, где суета
Имеет форму сердца,
Где под стеклянной мишурой
Родится Новый год…
Там тешит душу звук трубы
И горький запах детства.
И переезд в любой уют
Его не отберёт.
Но вальсом медленным звучит,
Смягчающим длинноты,
Шуршащий голос золотой
Сгребаемой листвы…
И в доме том, где за окном
Трамвай звенит две ноты,
Парит воздушный поцелуй
Исчезнувшей Москвы.
Не меньше боли, не больше,
А просто — другой сезон.
Дугой на море наброшен
Другой главы горизонт.
Нас жизнь почти не коверкала,
Чуть-чуть спрямляла углы.
Чем больше мы смотрим в зеркало,
Тем меньше себе милы.
Положим, в небе покружим.
Помножим душу на три.
Чем громче бури снаружи,
Тем тише звери внутри…
Мой самолётик из бумаги
В порыве ветренной отваги
Прёт напролом.
Но он крылат — наполовину.
И смело тычется в гардину
Одним крылом…
С отбитым носом у сарая
Исчадье паркового рая
Мадам с веслом.
Несимметричны мы и плоски.
Я на песке черчу полоски
Одним крылом…
Свои сомнения задвину:
Я счастлива наполовину!
Другая — что…
Доделай, Карло, крылья кукле!
В моих слезах намокли букли,
И драп пальто…
Я снова маюсь, снова мямлю,
Что недостаточно меня мне.
Чего ж ещё?
Лечу, хромая при полёте.
И ноет без пернатой плоти
Одно плечо.
Мы снова одни на осенней планете,
Друг к другу легко вспоминаем дорогу.
Всё дальше орбиты, где кружатся дети.
Всё ближе сюжеты, где тень и тревога.
В гостинице пусто. В глуши деревенской
За ужином к месту вино и усталость.
Виднеется озеро сквозь занавески.
И жизни ещё половина осталась…
Хозяйские дети, два русых мальчишки,
Внизу собирают бумажного змея.
И воздух прозрачен и звонок. И слышно,
Как падают листья и яблоки зреют.
Хозяйская старая сторожевая
Зевает у входа на серой подушке.
Я ёжусь невольно, очки надевая,
И пальцами грею холодные дужки.
Мы ходим на берег гулять вечерами.
Селенье, как пледом, укрыто туманом.
И в маленьком озере между горами
Душа отражается в ракурсе странном…
Холодное утро. Так тихо на свете.
В альпийской деревне — воскресная месса.
Как было бы славно найти после смерти
Для следующей жизни такое же место.
Последние комментарии
2 часов 29 минут назад
18 часов 33 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад
3 дней 9 часов назад
3 дней 14 часов назад