Тайна двойного убийства [Любовь Львовна Арестова] (fb2) читать онлайн

Любовь Арестова Тайна двойного убийства

Дополнительное расследование

ГЛАВА 1

Главный инженер станции технического обслуживания автомобилей под романтическим названием "Радуга” Иван Сергеевич Гулин недоуменно пожал плечами, глядя, как вздрагивает тонкая филенчатая дверь его кабинета.

С чего разъярилась его посетительница? Ишь, как грохнула! Принимать ее он не был обязан. Надо было отправить ее вначале к диспетчеру, тогда бы узнала цену его разговора и участия! Замена кузова не простая операция, вечно с нею морока. Дефицит — одно слово. Но ей кузов обещали.

Иван Сергеевич вздохнул — вот она, благодарность.

Глянул на успокоившуюся дверь, взял хрусткий светло-коричневый конверт, оставленный женщиной. Большой конверт, канцелярский. "Нам бы такие заказать”, — отметил про себя, снял скрепку, держащую незаклеенный мысок, не глядя достал из конверта белый сверток бумаг.

Развернуть их он не успел. Дверь широко, до упора распахнулась, в кабинет стремительно вошли какие-то люди. Один — в форме капитана милиции, накрыл рукой желтый конверт и дрогнувшие пальцы Гулина с белым свертком. Иван Сергеевич попытался выдернуть пальцы, но не смог.

Растерянный взгляд главного инженера выхватил из стоящих у двери людей бледное лицо недавней посетительницы. Она не мигая смотрела на письменный стол, на руки капитана и беззвучно шевелила неестественно яркими губами.

— Гулин? — властно спрдсил капитан, но Иван Сергеевич не ответил, только кивнул. В горле стоял горький ком.

— Вы подозреваетесь в получении взятки, — услышал он жесткие слова капитана и весь похолодел: "Вот оно, вот оно как бывает”, — забилась в мозгу фраза.

— Прошу подойти понятых, — это голос другого человека, в штатском, что как-то успел уже встать за спиной Ивана Сергеевича.

Капитан убрал руку, взял из безжизненных пальцев Гулина белый сверток, развернул.

Зеленые купюры, аккуратные, новые, блестящие… Деньги.

С этой минуты для Ивана Сергеевича наступила другая жизнь. Совсем в других измерениях.

ГЛАВА 2

В пустом коридоре шаги звучат гулко, из открытых форточек тянет свежестью раннего летнего утра. Я люблю приходить на работу пораньше, летом — особенно. Кажется, отдохнувший за ночь кабинет помогает собраться с мыслями. Никто еще не сидит в коридоре, молчит телефон и неотложные вопросы скромно ждут, за какой из них я примусь в это неурочное время. Словно понимают: в такой час обстоятельствами командую я.

Сегодня нужно отпечатать обвинительное заключение по уже законченному делу. Мне нравится печатать самой — видеть, как мысли обретают форму слова и ложатся на бумагу. Ровно, аккуратно — я умею печатать.

Дело помню наизусть — все детали, оттенки, доказательства. Листаю, лишь когда цитирую свидетельские показания или заключения экспертов.

Поистине золотые утренние часы.

Работа уже подходила к концу, когда раздался резкий телефонный звонок. Аппарат внутренней связи был угловатым, маленьким, а звонил громко и раздраженно. Сколько уже раз просила я заменить телефон, но у завхоза прокуратуры не доходили руки, а у меня недоставало времени настоять на своем.

Вызывал прокурор.

В длинном узком кабинете прокурора, далеко отодвинув стул от традиционной приставной тумбы, сидел заместитель прокурора Захожий. Щегольской серый костюм и светлая рубашка резко контрастировали с необычно багровым лицом. Захожий был вне себя — даже уши пылали, даже упала на вспотевший лоб черная прядочка из аккуратной прически, а он и не замечал этого. И прокурор, наш обычно невозмутимый, корректный Буйнов, которому так не подходила его фамилия, едва сдерживался — я успела хорошо его изучить за пять лет совместной работы.

На мое приветствие Захожий едва кивнул, а прокурор, поздоровавшись, указал на стул:

— Садитесь, Наталья Борисовна.

Я села напротив Захожего, и он, заметив мой удивленный взгляд, поправил, наконец, прядочку. Просто-таки вложил ее в рядок аккуратных блестящих волн — осторожно, ладонью с оттопыренным мизинцем.

— Вот, — прогудел Буйнов, подчеркнуто обращаясь только ко мне, — вот до чего мы дожили, — и прихлопнул широкой короткопалой ладонью том уголовного дела, лежащий на полированном столе. Бежевая обложка дела испещрена записями и номерами, по которым я угадала безошибочно: дело побывало в суде — вот он судейский номер — и вернулось в прокуратуру. "Значит, доследование”, — поняла я и невольно вздохнула. Такой брак и в чужой работе был позором для всех. Его переживали даже те, кто к расследованию не имел отношения.

— На дополнительное расследование, — подтвердил Буйнов мою догадку, — удружил нам товарищ Захожий. Дорвался до власти, — он повысил голос.

— Я па-апрашу, — привстал со стула Захожий, но Буйнов, не глядя, поднял в его сторону ладонь. Захожий понял, умолк.

— Выслушаем вас еще, это я вам обещаю, — сказал прокурор, все также не глядя в сторону своего заместителя, — а сейчас давайте к делу приступать.

Буйнов помолчал и добавил с горечью:

— К дополнительному расследованию.

Стало ясно, зачем я здесь: придется проводить это самое дополнительное расследование. Попыталась и не могла вспомнить — какие сложные дела были у Захожего месяц-другой назад. Нет, не было у него таких дел, ничего особо сложного мы не обсуждали. А в прокуратуре у нас неукоснительно соблюдалось правило: по серьезным делам советуемся, помним долго и потом следим, как пройдет дело в суде — самую справедливую и строгую оценку нашей работе дает все-таки суд.

Так по какому же делу брак?

Молчание в кабинете стало тягостным. Наконец прокурор сказал Захожему:

— Вы можете идти. И к делу прошу не подключаться. Вы слышите? — он опять чуть повысил голос: — Никакого вмешательства — ни здесь, в прокуратуре, ни на станции технического обслуживания!

’’Взятка на СТОА”, — догадалась я. Вот какое дело возвращено на дополнительное расследование. Что же там? Дело связано с арестом, и сомнений у Захожего не вызывало — вот и все, что я знала о нем. Конечно, доследование — всегда ЧП, всегда разбор и разнос, однако же Буйнов сейчас явно выходит из обычных рамок.

Все это настораживало, беспокоило. "Везет мне”, — уныло подумала я. Доследовать всегда сложнее, чем идти по свежим следам, — знаю по опыту.

Захожий не прощаясь вышел. Черная прядка волос опять упала на лоб, но он ее не поправил.

Прокурор положил на полированную тумбу дело в уже потрепанной обложке.

— Вот, — тихо сказал он, — придется тебе, Наталья, разбираться. Кто тут прав, кто виноват? С первого раза, как видишь, не поняли.

Когда Буйнов обращался ко мне вот так неофициально, по имени, я знала — он ждет от меня полной, что называется, выкладки. Доверяет. Надеется. На меня надеется. Кому как, а мне это нравилось. Старый, опытный прокурор был со мной на равных — приятно. Хоть меня тоже новичком не назовешь — работаю следователем уже семь лет, и пять из них прошли рядом с Буйновым. Сколько раз он помогал мне советами, да и делами, сколько уроков преподал, сколько распутали вместе уловок бывалых и опытных подследственных.

Не представляю себе нашу прокуратуру без приземистой невысокой фигуры Василия Семеновича в синем форменном мундире. Бритая крупная голова, кустистые седоватые брови над внимательными серыми глазами — таков был наш прокурор. Мы любили его и побаивались: был он вежливым и тихоголосым, но слова для нас находил, как говорится, доходчивые.

Сейчас Буйнов говорил со мной спокойно и доверительно.

— Вкратце тебе расскажу, что случилось. Не справился Захожий с делом…

— На нем лица нет, — попыталась я защитить товарища.

— Не жалей его, не жалей, — поморщился прокурор, — : он мало того, что дело запортачил, еще и в амбицию ударился. А в нашем положении да с нашими прокурорскими правами — амбиция самое последнее дело. Понимаешь, Наталья, — Буйнов показал на дело, которое лежало передо мной, — в тех корочках целая жизнь, судьба, да еще и не одна, возможно. Раз тебе большие права даны, об обязанностях не забудь — чужую судьбу ломать никому не позволено.

Буйнов потер пальцами виски.

— Я поддерживал в суде обвинение по делу. И сам его попросил на доследование, — продолжал он, — сам, понимаешь? Суд согласился. Ты фабулу знаешь?

— Откуда? Захожий у нас человек самостоятельный.

— Ну, изучишь подробно сама. Скажу только — все по делу гладко, очень гладко. Получил главный инженер "Радуги” взятку. Взяли его с поличным — деньги на столе, даже в руках были. Да… слишком гладко на бумаге. Но человек-то, Гулин этот, взяточник — он меня и смутил. Смутил тем, что отрицал все решительно, несмотря на очевидность обвинения.

— А Захожий? — напомнила я.

— Захожий в позу встал: все, мол, в порядке, я лично эту станцию знаю. Представляешь! Он "лично”… И все тут! Откуда, спрашиваю, знаешь? А он: машину ремонтировал свою, познакомился.

— Что же плохого, что ремонтировал?

— А то и плохо, что следом за ремонтом и дело это возникло. Захожий меня тогда замещал, помнишь, передал бы дело другому, но сам взялся и вот — результат.

Буйнов встал. Поднялась и я.

— Забирай дело. Распишись в канцелярии.

И уже у двери догнал меня голос прокурора:

— Наталья Борисовна, Гулин болен, наверное. Смотреть на него страшно.

Обернувшись, я увидела, что Буйнов обхватил подбородок ладонью и качал, качал головой, словно от сильной зубной боли.

— Проверю, Василий Семенович, — пообещала я и вышла из кабинета, прижимая дело, не сулившее мне спокойствия.

ГЛАВА 3

И вот оно передо мной это злополучное дело. У меня свой метод изучения дел — начинаю с конца, чтобы знать уже увиденные другими слабые места обвинения.

Определение о направлении дела на дополнительное расследование. Претензии свои суд изложил лаконично и четко.

Ясно. Придется не только следствие проводить заново, но и проверить правильность первоначального.

Теперь посмотрим обвинительное заключение, там подробная фабула и изложены доказательства.

Итак, Гулин Иван Сергеевич, 42 года, несудимый, обвиняется в том, что 30 апреля получил от некой Сватко взятку за замену кузова автомобиля ГАЗ-24 "Волга”. А в марте получил от Любарской — за установку нового двигателя на "Жигули”. Ничего не скажешь, обвинение серьезное.

Вину свою отрицает, утверждая, что свидетели его оговорили. Доводы об оговоре опровергаются тем, что свидетели не были с ним знакомы и не имели оснований для оговора.

Не совсем убедительно. Свидетель Сватко — подтверждает дачу взятки, добровольно сообщила в милицию о требовании Гулина, помогла его разоблачить, в связи с чем от уголовной ответственности освобождена.

Свидетель Любарская — та же картина. Вина подтверждается изъятием переданных Гулину денег. Это убедительно. А почему он отрицает вину, раз пойман с поличным? Какой в этом смысл?

Интересно, как характеризуется Гулин? Нахожу характеристику с места работы: требовательный, вспыльчивый. За характеристикой подшит протокол допроса директора станции. Директор говорит, что плохого за Гулиным не замечалось и его преступление для коллектива и лично для него, директора, — полная неожиданность.

Значит, и с этой стороны загадка. Честный человек и взятка — несовместимые понятия. Вновь возвращаюсь к концу дела. Протокол судебного заседания. Ну что за почерк у секретаря! Огромные нечеткие буквы выстроились, как сплошной забор, прямо клинопись какая-то. Когда же, наконец, будут печататься протоколы? Говорим о культуре в работе, а что такое этот почерк-загадка? Самое настоящее бескультурье!

Чтение протокола, точнее, расшифровка почерка нерадивой секретарши, меня раздражает, но надо досконально знать, что же было в судебном заседании.

Гулин позицию свою не изменил. Все отрицает. Но не может объяснить, почему его обвиняют эти незнакомые ему женщины. А действительно, почему?

Вопрос вопросов.

Сватко и Любарская продолжают настаивать на своем. Что это суд так долго допрашивал Любарскую? И потом Буйнов еще задавал уйму вопросов. Уточняли детали — что, где, когда, кто был, что видел. Ага, тут есть шероховатости — в ответах. Однако же могла женщина запамятовать, могла значения не придать каким-то фактам. Посмотрим. А у Сватко все гладко, четко.

Ну, наконец-то закончен протокол. Теперь начинаю читать дело с самого первого листочка. Постановление о возбуждении уголовного дела утвердил Захожий. Точно, он тогда замещал прокурора.

Заявление Сватко о том, что Гулин просит взятку за установку нового кузова для "Волги” и предложил ей сегодня принести деньги. Под заявлением дата — 30 апреля.

Дальше пошли протоколы. В присутствии понятых изъяты деньги на столе Гулина. Обыск дома, опись имущества. Читаю опись. Что-то негусто для взяточника.

Сообщения об обыске и задержании Гулина подписаны Захожим. Проверяю даты — сроки не нарушены, нет. Очень оперативно все сделано. Только вот Гулина перед майскими нерабочими днями я бы не стала задерживать. Зачем? Проверяю: точно, 1 и 2 мая никто с Гулиным не работал, его объяснений и допросов нет.

Адресованное прокурору заявление Любарской — четкое, спокойное. "Хочу заявить о том, что вынуждена была дать взятку…” Штамп регистрации — 3 мая. Н-да. Срок задержания Гулина истекал 3 мая.

Смотрю постановление о применении ареста в качестве меры пресечения. В нем указаны два эпизода: Сватко и Любарской. Значит, вынесено после получения второго заявления, на котором, к сожалению, время приема не поставлено.

Арест санкционировал Захожий. Преступление опасное, пойман Гулин почти за руку и, как указано в постановлении, "находясь на свободе, может помешать установлению истины по делу”. Значит, Гулин мог помешать установлению истины? Этот вывод мне тоже придется проверить.

Я не делала никаких записей. Пыталась составить общее впечатление, но оно не было пока определенным. Это и понятно, успокаивала себя, ведь все обвинение под сомнение поставлено, какая же может быть определенность с первого чтения.

Объяснение, затем показания Гулина. Гулина — подозреваемого, Гулина — обвиняемого, Гулина — подсудимого. Однако же!

Твердо стоит на своем.

А эти женщины — Сватко, Любарская? Изобличают! Кто-то лжет.

Обвиняемый или обвинители. Кто же?

Когда я раздумывала над этим вопросом, в дверь кабинета просунула голову помощник прокурора Инна Павловна — с ней мы ходили обедать.

— Уже? — удивилась я. Инна засмеялась:

— Заработалась ты совсем. Бежим быстрее, а то народу будет много.

Внизу, в полуподвале, у нас было нечто вроде полустоловой-полубуфета. Салаты, бутерброды и второе — четко сменяющие друг друга сосиски и котлеты с зеленым горошком. Ассортимент не ахти, но нас устраивало — быстро можно было перекусить и все же горячее. В городской столовой в обеденное время мы не укладывались, да и жаль было терять на очереди драгоценные наши минуты. Нам всегда их не хватало — нескольких минут, нескольких часов, нескольких дней.

Инна Павловна повествовала мне о своих заботах — у нее дочь, девятиклассница, начинала постигать жизнь, не считаясь с материнским опытом. Я досконально знала все Иннины семейные перипетии и очень подозревала, что Инна регулярно водит меня в буфет именно за возможность высказать свои сомнения. В советах она не нуждалась, к выводам приходила сама, но ей нужна была слушательница — таковой являлась я.

Сегодня я слушала Инну Павловну невнимательно, но она не очень обращала на это внимание. Выговаривалась. А я думала о Гулине. Мне не терпелось приступить к его делу, этому странному делу.

Сейчас, когда не было передо мной бежевых потрепанных корочек и того, что за ними, вопросы оформлялись, выстраиваясь в длинный ряд.

Инна завершила свой монолог, как раз когда я допила остывший невкусный чай, она научилась точно рассчитывать время. И на мой рассеянный ответ не обиделась, только сочувственно спросила:

— Сложное дело?

Я молча кивнула, и мы разошлись по своим кабинетам. Составить план дополнительного расследования по такому делу непросто. Записывала, зачеркивала, читала дело снова, сравнивала, анализировала. Понимала, что очень важно в таком деле начать, но каждый вопрос казался мне первоочередным. Где же главное звено, за которое я должна сейчас ухватиться?

Рабочий день заканчивался, но я не собиралась уходить, пока не будет готов план.

Опять раздался противный злой звонок внутреннего уродца-телефона, и я пожаловалась, наконец, прокурору:

— Василий Семенович, ну когда же мне заменят аппарат? Этот такой заполошный…

—: Ладно, ладно, — прокурор нетерпеливо перебил меня, — распоряжусь. Слушай, Наталья, я тебе помощь выхлопотал.

— Помощь?

— Конечно, да еще какую! — подтвердил Буйнов. — Волну тебе подключают.

— Здорово! — обрадовалась я.

Капитан Антон Волна был оперуполномоченным ОБХСС нашего горотдела, работал со мной по многим сложным делам. Мы дружны с ним. Азартный и расчетливый, капитан, как считалось, был удачливым в работе, но я-то хорошо знала, что приносило ему успех в делах. Работал он беззаветно, не считаясь со временем и обстоятельствами.

Итак, Антон — это была первая удача, правда, не зависящая от меня. Я наскоро поблагодарила Буйнова и отложила набросок плана. Есть прямой смысл составить его вместе с Антоном.

Розыски Волны ни к чему не привели. Антон как сквозь землю провалился…

Дооформила законченное утром дело, подшила его, сделала опись документов — самую нелюбимую работу. Выглянула в коридор — в приемной прокурора горел свет. Я отнесла ему готовое дело, он глянул недовольно: что поздно так? Но тут же принялся читать.

А я отправилась домой.

Недаром я радовалась своему помощнику.

Антон Волна разбудил меня телефонным звонком чуть свет, избавив от необходимости его разыскивать, что я собиралась сделать с утра.

— Через полчаса заеду за тобой, Наталья. С утреца и займемся делами, — сказал он, даже не спрашивая моего согласия и не извиняясь за ранний звонок.

Я заворчала было, что не успею собраться, но Антон не стал слушать моих возражений:

— Ранняя пташка носок прочищает, а поздняя — глаза продирает, — назидательно изрек он одну из своих поговорок, которые ужасно любил и вставлял при каждом удобном случае. Я подсмеивалась над этим невинным увлечением, но он продолжал свое, и, надо отдать справедливость, пословицы его всегда были к месту.

Опять рухнули мои благие намерения относительно утренней гимнастики. Волна жил неподалеку, и я едва успела выпить чашку кофе, как за окном газанула машина Антона, подавая таким способом сигнал к выходу.

Широкоплечий, рослый Волна едва помещался в своем потрепанном "жигуленке”. Колени почти доставали до баранки, а сам руль в огромных руках капитана выглядел игрушечным. Антон распахнул переднюю дверь, я уселась рядом с ним.

— В прокуратуру, шеф, — шутливо сказала я. Антон кивнул, и мы помчались по еще пустынным утренним улицам, умытым ночными трудягами-поливалками и принаряженным блестящими лужицами непросохшей воды.

Еще в машине началось обсуждение наших планов. На мой вопрос о причине подключения к делу Антон ответил:

— Мне самому не совсем ясно. Начинали-то другие ребята.

— Ты говорил с ними?

— Был разговор. Все, говорят, в норме, законно. Заявление по форме, женщина явилась к ним сама.

— А раньше? Ничего не замечалось за этим Гулиным? Антон помолчал.

— Здесь разговор особый будет. Ничего за ним не числилось такого, хотя на "Радуге”, по моим последним данным, пошаливает кто-то. Кто конкретно — пока не знаю, не скажу. Но информация такая есть — личности отирались там, мягко говоря, не светлые. Дефицит уходил на сторону.

— Откуда такие данные? — поинтересовалась я.

— Это мой вопрос, — уклонился капитан от прямого ответа, — но я вчера, доложу тебе, денек провел на СТОА, приглядывался.

— Вот почему я тебя разыскать не могла!

— Потому и не могла. Люди, знаешь, там разные работают. Есть что надо ребята, а есть — руки погреть пришли… Одним словом, Наталья Борисовна, дорогой мой старший по следственно-оперативной группе, предстоит нам работенка.

— Не журись, — засмеялся Антон, видя, что я задумалась, — справимся. Ты да я, да мы с тобой, да нас двое — целая бригада!

В прокуратуре Антон попросил дело, пролистал его, и мы принялись обсуждать наш теперь уже совместный план.

Объем работы получался внушительный. Волна не раз крякал, запуская пятерню в свой густущий каштановый чуб.

На сегодня решили: капитан продолжает работу на "Радуге”. Задачу его мы сформулировали так: почему понадобилось давать взятки за работу, которую обязаны были выполнить просто по службе? Какое отношение к заказам имел Гулин?

Мне же хотелось в первую очередь побеседовать с самим Гулиным. Я рассчитала, что до обеда с этим управлюсь, а после встречусь с потерпевшими — так именовались по делу Сватко и Любарская.

Капитан обещал мне обеспечить их вызов, и мы расстались до вечера.

В следственном изоляторе меня ждала первая неприятность. Арестованный Гулин находился в больнице. Дежурный врач по селектору сказал, что к больному не допустит, у Гулина предынфарктное состояние и всякие волнения ему противопоказаны. Напрасно пыталась я уговорить врача. Никаких доводов он слушать не стал и велел позвонить не раньше чем через неделю.

Нечего сказать, хорошенькое начало для дополнительного расследования, весь срок для которого положен — один месяц. Всего четыре недели, которые пробегут так стремительно, что не успеешь и оглянуться. Пришлось возвращаться ни с чем.

Едва я успела открыть свой сейф, как, осторожно постучав, в кабинет вошла невысокая худенькая женщина в строгом темном костюмчике. Частая седина в коротко остриженных волосах. Тревожные глаза.

— Вы Тайгина? — спросила незнакомка.

— Да.

— Я Гулина. Мне бы переговорить с вами.

— Здравствуйте, — я показала на стул возле моего стола, села напротив. На приветствие она так и не ответила. Опустив голову, нервно мяла на коленях бежевую сумку, пока я доставала из стола бланки, ручку. А я обдумывала, с чего начать этот первый допрос. Решила: пусть-ка сама начнет рассказ.

— Слушаю вас.

Женщина подняла глаза, и я увидела, как они наливаются слезами. Нужно было помочь ей справиться с волнением. Слезы — плохой спутник допроса. Да и жаль мне было эту женщину. Я видела, как она страдает. Вообще, в расследовании самым тягостным для меня было видеть мучения людей, близких потерпевшим ли, преступнику ли. Все, как правило, переживали искренне и глубоко. Поистине, у каждого преступления не счесть жертв, и когда только люди научатся понимать это?

— Расскажите вначале о себе, — попросила я.

— Работаю в поликлинике, медсестра процедурного кабинета. И с Ваней, с Гулиным, — поправилась она, — познакомилась, когда ходила делать уколы его больной матери. Вы знаете, — заторопилась она, — у него ведь мама очень больна. Очень. Инсульт, — голос Гулиной опять задрожал.

— Успокойтесь, пожалуйста…

— Лидия Ивановна, — подсказала она.

— Дело вашего мужа будет расследоваться дополнительно. Давайте спокойно поговорим, Лидия Ивановна.

Она покорно кивнула. Достала из сумки небольшой красный блокнот, положила на край стола.

— Что это? — спросила я.

— Блокнот мужа. Я нашла его в рабочей куртке. Здесь какие-то записи, может, будут нужны вам.

Я осторожно полистала блокнот. Несколько страниц занято записями: цифры, цифры, вопросы, прочерки, опять цифры; вопросы — построчно, системно. Что здесь записывал Гулин? Спросить бы его самого, но… А блокнот может пригодиться, мало ли что.

Пригласив понятых, оформила протокол доставления. Отныне блокнот принадлежит делу.

Записи были мне непонятны, но я очень надеялась на капитана Волну — он поможет разобраться, а там, глядишь, и Гулин поправится.

В присутствии понятых Гулина собралась, перестала плакать, и мы продолжили с ней беседу уже более спокойно.

Лидия Ивановна много говорила о муже. Я понимала, что она могла быть необъективной. И с такими вещами сталкивала меня служба, да и не раз. И все же…

— А не было ли у вашего мужа врагов? — спросила я. Женщина недоуменно вскинула брови:

— У Вани? Враги? Что вы! Какие у него могли быть враги! Он и проработал там не больше года, станция поближе к дому, а он за мать беспокоился.

— Но я читала в деле: он вспыльчив, резок. Такие недоброжелателями быстро обзаводятся.

Она подумала немного:

— Не замечала я в нем особой резкости. Вспыльчив — да, но не по мелочам. И отходит быстро — сердиться на него невозможно, по-моему. Впрочем, — печально добавила она, — кто-то ведь оклеветал его. А что оклеветали — я уверена.

Вот так закончился допрос Гулиной. Я не сказала ей о болезни мужа — к чему волновать напрасно.

Гулина ушла, а симпатия к ней осталась. Не верю сказкам про бесстрастных следователей. Нередко истина открывалась мне через чувства, помогавшие найти правильный путь. В конце концов и сами чувства возникали не на пустом месте, а на основе фактов, событий.

Наскоро перекусив в буфете, я принялась снова листать дело Гулина, ожидая потерпевших. Антон, правда, мне не звонил, но я знала, что он их вызвал — Волна есть Волна.

Открыла протокол допроса Сватко. Галине Михайловне 45 лет. Возраст серьезный. Так сказать, не шаловливый. Инженер.

Анкетные данные не помогли представить себе эту женщину. И допрос слишком уж схематичен. Несколько раз Захожий допрашивал Сватко. Но только о самом факте. А вот почему она именно к Гулину обратилась?

Да, правильно сердился прокурор — слабенько следствие проведено. Целый список вопросов успела я составить, время шло, а потерпевшие — ни та, ни другая — не приходили.

Устав ждать, нашла номер телефона конструкторского бюро, где работала Сватко. Вежливый женский голос ответил, что Галина Михайловна отпросилась в поликлинику. Я недоумевала — в чем дело? Если бы Волна не смог обеспечить явку женщин — сообщил бы об этом. Выходит, капитан уверен, что потерпевшие придут.

Снова и снова листала я дело, сердясь, что топчусь на месте. Еще раз перечитала заявление Сватко, потом Любарской. Первая писала собственноручно, заявление второй отпечатано, но, я видела, не профессиональной машинисткой, хоть и достаточно опытной рукой. К заявлению Любарской приложен конверт, я поначалу на него внимания не обратила. А тут пригляделась — штампа почтового на конверте нет. Видимо, в наш ящик брошено, есть у нас ящик для заявлений прямо в вестибюле, секретарь из приемной выбирает письма два раза в день. И вдруг я ощутила какое-то беспокойство. Неопределенно так, но чувствую какую-то несуразность. Смотрела на конверт, на заявление, на знакомый прокурорский штамп регистрации. А потом осенило — на заявлении Любарской сгибов нет! Вот в чем дело! Конверт приложен, надписан, как положено, — прокурору, а заявления, выходит, в конверте не бывало! Непонятно. Любарская могла и лично заявление отдать, но зачем тогда этот конверт здесь подшит, что доказывает?

Начальник канцелярии, которой я показала заявление со штампом и конверт, лишь пожала плечами:

— Не помню, Наталья Борисовна, столько бумаг проходит через мои руки. Извините, не помню.

Подумав, к Захожему решила не обращаться, пока не уточню эти обстоятельства у самой Любарской. Открыла ее анкету. Любарская Рената Леонидовна. 38 лет. Замужем, детей нет. Заведующая аптекой № 17.

Тоже очень слабо. А интересно, как эта самая Рената появилась со своим добровольным заявлением в день, когда истекал срок задержания Гулина? Словно специально пробудилась ее гражданская совесть именно в этот день?

Я собралась было звонить в аптеку Любарской, но дверь широко и вольно распахнулась.

— Разрешите?

В кабинет вошла подтянутая, с гордо вскинутой головой женщина, моложавая, длинноногая, со вкусом и, на мой взгляд, кокетливо одетая. Нежно-сиреневая легкая блузка с воланами и кружевами, белая юбка в складку — да, женщина была эффектной.

— Галина Михайловна Сватко, — представилась она. — Вы меня вызывали? — умело подведенные большие глаза смотрели открыто.

Я представилась и объяснила цель вызова.

Сватко пожала плечами:

— Ничего нового добавить я не могу. Все, что случилось со мною, рассказано и записано. Свой поступок считаю правильным — со взяточниками надо бороться. Это такие ужасные люди!

По моей просьбе Галина Михайловна повторила свой рассказ. Именно повторила — я хорошо изучила ее показания. Наступила пора задавать вопросы.

— Вы знали Гулина ранее?

— Нет, откуда? — женщина вздернула плечо.

— Почему же пришли со своей просьбой именно к нему?

Вопрос не удивил Сватко.

— Я не помню кто, но мне рассказывали, что с ним легче уладить такие проблемы. Рекомендовали, одним словом.

— И все же припомните, кто вас к нему направил, — настаивала я.

Сватко впервые ответила жестко.

— Пыталась вспомнить, но не могу.

Ответ меня не убедил. Помнит, конечно, помнит. Не к первому попавшемуся пошла — к Гулину. Но сказать, кто направил, не хочет. Значит, нужно искать причину — почему?

— Есть у вас знакомые на станции? — стала уточнять я.

— Нет знакомых! — прозвучало это слишком категорично. Слишком решительно, чтобы быть правдой. Следственная работа научила меня разбираться в таких ответах. И видно было, как не нравится моя настойчивость Галине Михайловне. Смуглое лицо разрумянилось, женщина еще более похорошела. Смущение шло ей, но и выдавало. "Нет, голубушка, придется тебе, правду все-таки рассказать”, — подумала я и сказала напрямик:

— Галина Михайловна, ваши показания мы будем проверять, учтите это. Кстати, а почему на работе вы отпросились в поликлинику? Мы ведь повестки выдаем — оправдательный документ?

— Проверяйте преступников, а не меня, — Сватко вскинула голову, глаза сузились, щеки запылали ярче, — а на работе ни к чему знать, где я бываю. Ваша повестка мне не нужна.

— А с Любарской вы знакомы?

— С Любарской? — переспросила она и тут же ответила: — Конечно. Мы встречались. И здесь, и в суде. Причем неоднократно, — добавила с некоторым ехидством.

— Только здесь и в суде?

Красивое лицо скривилось:

— Это имеет значение?

— Да.

— Моя личная жизнь вне вашей компетенции.

— До определенных пределов, Галина Михайловна, только до определенных пределов, — спокойно ответила я, — пока она не затрагивает общественных интересов и не вступает в конфликт с законом.

Такие выпады мне приходилось отражать довольно часто. Личная жизнь. Интересное понятие… Сколько порою укрывается за этим ненаказанного зла и другой гадости. Мне не раз доводилось перетряхивать то, что только называлось личной жизнью, а было на самом деле либо причиной, либо следствием преступлений.

— Ну, знаете! — возмутилась Сватко. — Похоже, я на вас пожалуюсь.

— Ваше право, — согласилась я. — Но прошу ответить на мой вопрос.

— Вы знаете, где работает Любарская? — спросила Сватко.

— Знаю, она заведует аптекой.

— Тогда вы должны знать, что к ней многие обращаются за лекарствами. Я не исключение.

— И других отношений между вами не было?

— Нет, — отрезала она. — Я могу идти?

Сватко подчеркнуто внимательно прочла протокол, энергично расписалась и, сухо простившись, ушла.

Я вынуждена была признать, что контакта не получилось, ничего нового к делу не прибавилось. Если не считать впечатления, что Сватко не совсем искренна.

В плане нашей работы по делу я сделала дописку: "Капитану Волне выяснить связи Сватко”. Кого-то эта женщина все же скрывала.

Любарская не появлялась. До конца рабочего дня время еще было, и я позвонила в аптеку. Ответила мне сама Любарская. Услышав, кто и почему ее беспокоит, стала торопливо извиняться. Важное совещание, срочная работа — все было в этом извинении и, наконец, прозвучало главное:

— Я думала, можно обойтись и без меня.

— Но к вам, тоже имеются дополнительные вопросы.

— Какие вопросы? — в голосе Любарской слышался откровенный испуг.

— И все же вам придется явиться на допрос, — строго сказала я.

Любарская замолчала, слышно было лишь ее дыхание, потом попросила:

— Можно завтра? Не могу сегодня, занята очень, честное слово!

Мне ничего не оставалось как согласиться.

Рабочий день кончался, у каждого свои заботы и дела, может, и важные. И все же мне очень, очень не нравилось, что Любарская не явилась сегодня. Что ж, буду ждать Антона.

Я невольно вздохнула, снова раскрыла дело. Перечитала допрос Сватко, записанный теперь уже моей рукой, утвердилась в первоначальном мнении: Сватко кого-то скрывает. Кажется, того, кто надоумил ее прийти к Гулину. Зачем? Чем она навредит тому человеку? Впрочем, если он имеет отношение к делу, она раскроет его, когда назовет. Эпизод со Сватко ясен, как день: взятка передана и разоблачена, причем в присутствии совершенно посторонних людей. Если Любарской нужно было верить на слово, то здесь — уйма свидетелей, изъятые деньги…

А не Любарская ли направила ее к злополучному главному инженеру? Ей он помог за взятку, она и отправила знакомую по своей дорожке. А та возмутилась, раскрыла взяточника. И Любарской пришлось признаться! А наверное, не хотелось. "Вот как было на самом деле”, — обрадовалась я догадке, объясняющей мои сомнения. Как же следствие упустило этот момент — не проверили связь между потерпевшими? И я почти попалась на эту удочку Сватко! Но у меня есть время, и завтра предстоит допрос Любарской. Уже по краткому телефонному разговору я чувствовала, что с ней будет работать легче.

А пока — материалы дела. Я принялась скрупулезно, фразу за фразой, сравнивать заявления потерпевших. Нет ли тут чего интересного?

Предчувствие меня не обмануло. Вот: "Добровольно сообщая об изложенном, прошу в соответствии с требованиями закона освободить меня от уголовной ответственности”. Этой фразой — дословно — заканчивались оба заявления! И еще насторожил меня стиль фразы — совсем не характерные слова для лексикона инженера, да и аптекарши тоже.

На мой взгляд, так юрист может написать — только юрист. Ишь, "в соответствии с требованиями закона”! — привычный, часто встречающийся штамп в наших документах. Откуда он появился в заявлениях?

Со вздохом я сделала еще одну пометку в плане — это уже себе.

Волна мне так и не позвонил, я сердилась на него — что за совместная работа без взаимной информации — даже в течение дня. Нас ведь всего двое, а времени — в обрез.

Пора было заканчивать работу, все давно разошлись, и я поехала домой. Дело лежало в сейфе, но мысли о нем не оставляли меня и в дороге, пока я медленно ехала в успевшем уже опустеть троллейбусе, и дома, когда готовила свой легкий ужин — так и не могу я привыкнуть готовить по-настоящему для себя одной. И к одиночеству тоже не могу привыкнуть. Все кажется — вот возвратится он — мой Саша, Сашуня, Алексашка, веселый, голубоглазый, и я разглажу ранние складочки у его милых губ и скажу ему, как мне без него плохо, как скучаю и думаю о нем. Но мой Саша ко мне никогда не придет. Коротким было мое женское счастье.

И лучше об этом не надо. Больно.

А Волна нашелся. Позвонил, когда я уже устала злиться на него. Коротко, по-деловому доложил, что новости есть и обсудим их завтра при встрече. Я пожаловалась ему на неявку Любарской, он строго заметил:

— Зря не настояла.

А выслушав мои подозрения, глубокомысленно изрек:

— Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела.

Я пожелала ему спокойной ночи, в ответ он засмеялся:

— Отдыхом еще и не пахнет. Я не из дома звоню. Привет, — в трубке раздались короткие гудки.

ГЛАВА 4

С Антоном вместе в кабинет вошел и чопорно поздоровался высокий сухой старик в очках, седой, сутулый и длиннорукий.

— Радомский Здано Янович, — представил его капитан, — бухгалтер-ревизор, мой помощник и друг.

Старик чинно склонил голову, и я, желая отдать дань такой вежливости, вышла из-за стола, приветливо улыбнулась.

Новость для меня первая: зачем понадобился бухгалтер по делу о получении взятки? Интересно, куда это задумал меня втравить опер БХСС? Выходит, вместо того, чтобы заниматься нашим делом согласно плану, он расколупывал какие-то свои милицейские дела? Помощничек, ничего не скажешь!

Капитан Волна словно читал мои мысли.

— Поспешай медленно, — выдал он мне первую утреннюю порцию своих пословиц.

— Дела наши, Наталья Борисовна, на сегодняшний день таковы, что без глубокой проверки "Радуги” не обойтись. Два дня я провел там — и недаром. Что я узнал? Первое, — капитан загнул палец на огромной ладони, — есть у них план реализации услуг населению. Выполнен план отлично. Но это — липа. Второе — явно химичат с дефицитом: и поступление, и расход крайне запутаны, как, впрочем, и весь учет. Третье — заказы-наряды на ремонт машин нуждаются в проверке. Это бланки строгой отчетности, а обращались с ними, словно с листками от прошлогоднего календаря.

Антон продолжал говорить и загибать пальцы, а я думала, что капитан, конечно, порядок на СТОА наведет, но гулинское-то дело, как быть с ним? Что оно выиграет?

Волна, наконец, заметил мое неудовольствие, улыбнулся смущенно:

— Мы ведь вместе решили причину взяточничества на "Радуге” вскрыть?

Я кивнула.

— Этим и занимаюсь, — сказал Антон, — и о Гулине помню постоянно. Кстати, давай-ка его цифирь, сейчас Здано Янович ее посмотрит.

Красную книжечку Радомский положил на чистый лист бумаги и осторожно раскрыл.

— Непонятно, — начала было я, но старик строго посмотрел поверх очков:

— Что тут непонятного, сударыня? Гляньте.

Мы с Антоном склонились над книжицей.

— Вот, — продолжал Радомский, — эта шестизначная цифра — не что иное, как номер заказа-наряда. Они все шестизначные. Так?

— Точно, — подтвердил Антон. Я помалкивала.

— Это вот — номер прейскуранта, вот шифр деталей, а это, конечно же, цена, потом дата. Значит, — Радомский показал на столбики цифр, — главный инженер с какой-то целью выписал реквизиты заказов-нарядов. Судя по вопросительным знакам, для проверки. Здесь вот знак вопроса у цены, здесь у шифра деталей, — узловатый длинный палец эксперта показывал цифры, и я поняла: действительно, Гулин намеревался проверить их. Вопросы остались, значит, не сумел.

— Так что, Наталья? — торжествующе глянул на меня Волна, — ум хорошо, а два лучше.

— Три, — поправила я.

— Три, — согласился Антон и продолжал: — с учетом всех моих и твоих сведений, — он кивнул на красную книжку в руках Радомского, — давай-ка мы назначим на "Радуге” ревизию. Одно другому не помешает, — сказал он, видя, что я поморщилась, — обещаю, что ревизия дело не задержит.

Подумав, я согласилась. Все время, пока мы возились с книжкой Гулина, я ждала: вот постучит Любарская, вот придет. Но ждала тщетно. Мое беспокойство Антон заметил. А когда, не выдержав, выглянула в коридор, спросил сочувственно.

— Нету?

— Нет, — вздохнула я, — и что случилось? Ведь договорились на утро, точно договорились.

— Такой оборот не исключался, — сказал капитан. — Ты не допускаешь, что она побаивается? У меня лично такое впечатление. А причину неявки установим. Ты займись ревизией, а я Любарскую разыщу.

Мы с Радомским принялись тихонько обсуждать задачи предстоящей ревизии, а Антон сел к телефону, и я вполуха слушала, что у него. В аптеке сказали, что Любарская в аптекоуправлении. Там следы ее потерялись.

Потом Антон еще звонил, о чем-то договаривался и, глянув на часы, умчался, оставив нас с экспертом.

— Через полчаса буду, — пообещал он.

Здано Янович не стал ждать капитана.

— Он знает, где меня найти, — сказал мне, прощаясь, и сделал приятное добавление: — Рад буду с вами поработать, сударыня. Наслышан о вас.

Позвонил Антон и удивил меня:

— Жди, сейчас свидетели будут.

— Любарская? — обрадовалась я.

— Нет, лучше! — ответил капитан. — Только ты учти, свидетельница — глухонемая.

Мой изумленный возглас был прерван бесцеремонно:

— Свидетелей не выбираем. А приедет она с переводчицей, не волнуйся. Я еще позвоню позднее.

Вскоре пришли две женщины. Одна сразу поздоровалась, вторая с улыбкой кивнула — это и была глухонемая свидетельница — среднего возраста, коренастенькая, одетая в маловатое пестрое платье. Внимательные глаза ее быстро оглядели комнату и остановились на мне, круглое лицо осветила приветливая улыбка, ставшая еще радостней, когда улыбнулась и я.

Начался необычный допрос. Я смотрела, как переводчица быстро орудует руками: раскрытая ладонь, обращенная к женщине, напряженно следившей за ней, затем быстрый жест у лица, опять раскрытая ладонь, как вопрос, и снова жесты — складываются ладони домиком, вот ударил кулак о кулак, заработали пальцы, губы. Глухонемая кивает головой, потом начинает так же быстро манипулировать пальцами, губами — непонятный мне язык, необычный способ общения…

Переводчица медленно роняет слова:

— Таня работает в аптеке уборщицей. Любарская начальник… Очень любит чистоту, следит строго. Дома тоже чисто, нарядно — у Любарской дома, — поясняет она, — Таня помогает начальнице по хозяйству дома. Убирает, моет…

Глухонемая внимательно следит за нами, переводит взгляд с одного лица на другое, изредка, уловив момент, кивает головой, произносит гортанные звуки, напоминающие слова:

— Та-а, — подтверждает слова переводчицы.

— …За работу Любарская платит деньги, вкусно кормит, дает одежду.

— Та-а-а, — радостно кивает глухонемая и оглаживает на коленях короткое, не по моде, платье.

— Вчера домой пришла печальная, со слезами. Ходила по комнатам, потом говорила по телефону, сердилась.

— Та-а, — хмурит брови моя необычная свидетельница.

— Она понимает речь по губам, сама пытается говорить, — объясняет переводчица, и Таня понимает, улыбается благодарно.

— После телефона прошло время. Наверное, час. Приехал на машине говорящий мужчина и Любарскую увез. Возвратилась поздно.

Таня закончила свои показания, и через переводчицу я принялась выяснять детали.

— Что за "говорящий” мужчина?

— Глухонемые называют так всех нас, не страдающих этим недугом, — поясняет переводчица, — амужчину Таня не видела.

Она переспрашивает Таню, та вытягивает шею и говорит — быстро-быстро складывает пальцы.

— Уехали на машине "Жигули” зеленого цвета, — говорит переводчица, а Таня радостно кивает.

Женщины еще находились у меня, когда позвонил капитан Волна. Он был уже на СТОА. Услышав о мужчине и зеленых "Жигулях”, озадаченно сказал:

— Что за оказия такая? И Любарской нет нигде — как провалилась. Подождем до завтра.

— Слушай, Антон, закончу допрос и приеду к тебе на СТОА. Что я буду людей вызывать сюда? Приеду и допрошу там, на месте. Ты мне кабинетик устрой пока, — попросила я.

— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, — пошутил Волна и одобрил мое решение. В нашем положении надо было успевать поворачиваться.

Я еще "поговорила” с Таней, выяснила, что у Любарской близкая подруга Галя, красивая, очень гордая. По всем приметам выходило, что эта Галя — Сватко.

Таня подтвердила мою догадку о том, что Любарская и Сватко хорошо знакомы и не только по несчастью. Следовало еще проверить эту версию, одного показания Тани мало, но я не беспокоилась: дружба женщин не могла быть секретом, и мы это установим без затруднений.

Прокурор дал мне свою машину, и капитан Волна встретил у проходной "Радуги”, но все же мне пришлось предъявить охраннику свое удостоверение, и он добросовестно изучил его, да еще и сверил фото с оригиналом.

— Вы всегда так бдительны? — не удержалась я.

— Всегда! — отрезал он.

Мы прошли в административный корпус. Через просторную приемную, где вежливо поздоровалась со мной молоденькая секретарша, попали в кабинет директора — большой, залитый солнцем, с красивой мебелью. Приглушенно звучала музыка. "Венчает юные сердца седой паромщик”, — вкрадчиво пела Пугачева, а навстречу нам вышел из-за массивного стола интересный в возрасте мужчина в новеньком коричневатом костюме — не летнем, несмотря на жару. Крупные, словно рубленые черты лица, русые седеющие волосы, разделенные сбоку пробором, серые глаза под странно короткими бровями.

— Шершевич, — представился он, — Виктор Викторович. Директор этого, — он широко повел рукой в сторону окон, — заведения.

Мы сели в мягкие кресла, и директор принялся насмешливо-жалобно рассказывать.

— Никому угодить не могу, Наталья Борисовна, хоть и стараюсь. А тут еще эта история с Гулиным. Ах, как неприятно, как некстати все это, как мешает нам, всему коллективу!

В голосе Шершевича послышались капризные нотки, это меня особенно удивило. Мужественный, крупный, солидный мужчина — и этот тон. Я глянула на Волну, увидела в его глазах смех. Поняла: Шершевич играет со мной, кокетничает. Всерьез не принимает.

И такое со мной бывало. Да и не раз. Поэтому не разозлилась, как раньше. Спокойно встала.

— Простите, приступим к официальной части знакомства. Где я могу вас допросить? Здесь нам не помешают?

Капитан Волна подыграл мне.

— Вам готов кабинет. Можете приступать к допросам там — я вас провожу.

По взгляду Антона я поняла: поступила правильно, не дала фамильярничать директору, избалованному вниманием.

Изменил тон и Шершевич.

— Где вам будет угодно, Наталья Борисовна. Мне лично удобней здесь.

Он нажал на белоснежную клавишу селектора, строго сказал:

— Машенька, меня нет, — и повернул ко мне посерьезневшее лицо:

— Слушаю вас.

Антон ушел, а я допросила Шершевича — подробно, скрупулезно — о работе, о коллективе, о Гулине. Директор обстоятельно и почтительно рассказывал о том, что мне было уже известно. Заканчивая скучный допрос, я неожиданно для себя спросила:

— У вас есть машина?

— "Лада”, — ответил Шершевич удивленно.

— Какого цвета?

— Коричневого с перламутром, — короткие брови директора поднялись, образовав на лбу несколько глубоких морщин.

Значит, машина коричневая. Не зеленая. Впрочем, я на это не надеялась, спросила для порядка. И еще потому, что мне не нравились нарочито серьезные серые глаза Виктора Викторовича. Глядя в них, я видела — Шершевич усмехается. Не открыто, а где-то внутри. Чему усмехается? Гулина ему жалко, за коллектив больно, и всё же глаза его время от времени словно дымкой подергивало — он отгораживался каким-то дополнительным знанием и, я видела, чувствовала, пренебрежением или превосходством. Относилось ли это лично ко мне или к моему делу?

— Вы знакомы с Любарской и Сватко? — как и о машине, я спросила это для порядка, потому что ответ заранее знала и не ошиблась:

— С потерпевшими? Безусловно! — ответил Шершевич спокойно. — Я с ними беседовал. Выяснял детали. Мне ведь, согласитесь, как руководителю нужно тоже меры принять. Сегодня Гулин берет взятку, завтра другой — этому надо положить конец.

Нельзя было с этим не согласиться. Но я продолжала упрямо:

— До этой истории вы с ними не встречались?

Серые глаза стали прозрачнее, смотрели как сквозь меня: — С Любарской был знаком. Знаете, аптека, лекарства — с одной стороны. И автомобиль в неумелых женских руках — с другой стороны…

— Почему же в марте, когда машине Любарской потребовался ремонт, она обратилась не к вам, а к Гулину? Вы раньше ей помогали?

— Помогал, конечно. А в марте… — Шершевич пожал плечами, опять недоуменно вскинул бровки: — Я сам удивлен, признаться вам. Кто поймет женскую логику? — он развел руками, улыбнулся.

— А Сватко?

— Машину знаю лучше, чем хозяйку. Ее "Волга” уже бывала у нас, меня приглашал мастер для консультации, встречал потом саму женщину, здоровались.

— К вам она не обращалась с просьбой о замене кузова? — спросила я Шершевича, который явно скучал от моих однообразных вопросов.

— Вы должны знать, — в голосе Шершевича послышалась назидательность, — что замена кузова ГАЗ-24 — самая для нас больная точка. Кузовов чрезвычайно мало, и на этот вид ремонта — жесткая очередь. По году люди ждут. Я в очередность не вмешиваюсь.

— А Гулин вмешивался в очередность? — не отставала я. Директор пожал плечами:

— Мне такие факты неизвестны. А Гулина я знал с лучшей стороны, о чем неоднократно, — он сделал ударение на этом слове, — рассказывал.

О чем было еще спрашивать директора? Он лично проводил меня до кабинета с табличкой "Старший юрисконсульт Паршин В. Р.”, распахнул передо мной тонкую дверь и удалился, сказав:

— Я у себя и к вашим услугам. В кабинете юрисконсульта сидели Волна, Радомский и еще невысокий, узкий в плечах мужчина. На маленьком лице его выделялись глаза — блеклые, круглые, без ресниц, сильно увеличенные толстыми стеклами очков. Это был Паршин, хозяин кабинета.

Мы договорились к вечеру осмотреть территорию "Радуги”, потом я передала капитану Волне список людей, с кем хотела бы побеседовать. Антон внимательно прочел его и над первой строкой вписал: "Иванцов Николай Петрович”. Подавая мне исправленную бумагу, Антон подмигнул весело, обнадеживающе и сказал:

— На ловца и зверь бежит. — Я рассмеялась. Антон оставался верным себе, и по его настроению видно было — дело у него ладилось, не то, что у меня: все неопределенно.

Его задача была яснее. Он знал, что искал. А чего хотела я? Обвинение Гулина было незыблемым.

Иванцов Николай Петрович оказался тем самым бдительным охранником, с которым я едва не поссорилась при входе. Капитан, как я заметила, помалкивал тогда, а сейчас, едва вошел Иванцов, встал:

— Ну, я пошел, — сказал он и увел с собой Радомского и юрисконсульта.

Поговорить с капитаном наедине мы не сумели, и я осталась с Иванцовым, не зная, с чего же начать разговор.

Выручил сам Иванцов:

— Меня-то зачем тревожите? — спросил он с открытой неприязнью. — Одного упекли беднягу, еще я вам понадобился? Поди, места свободные есть в тюрьме, может, меня хотите приспособить? Валяйте, пойду. Рядом с Гулиным и в тюрьме честь посидеть.

Я изумилась. Так открыто и наступательно Гулина никто не защищал. Хорошо говорила о нем жена, директор сокрушался и недоумевал, а этот охранник сразу полез чуть не в драку. Мне хотелось задать вопрос, но Иванцов и рта не давал раскрыть.

— Погодьте, погодьте, — отгородился он от меня жесткой ладонью, — дайте я скажу, потом вам спрашивать. Я уж вашему товарищу выговаривал: как же можно человека судить, а у людей о нем не спросить?! Нет, вы спросите сперва у народа, кого в тюрьму надо волочь. Народ, он все видит, он знает все, от него, брат, не скроешься.

Маленький кабинет был насквозь прокален солнцем, не спасало от жары открытое настежь окно. Иванцов вытер рукавом голубой рубашки пот с лица, глянул на мое ошеломленное таким натиском лицо и заговорил более миролюбиво:

— Я, дочка, войну прошел. Цену жизни знаю. Ты думаешь, если я у ворот поставлен, то дальше этого ничего не вижу? Ошибаешься. Я вижу, и другие тоже. Молчали до поры — но до поры, учти. А сейчас, однако, самое время пришло… Ты мне скажи, дочка, — охранник слегка приглушил голос, — ответь мне: кому это надобно, чтобы Гулина со станции убрать? Взятки? Так осмотрись кругом внимательно, кто у нас эту божью росу собирает. Осмотрись, осмотрись. А они ведь, эти выродки, и над нами насмехаются, и над вами тоже, учтите…

Я не поняла вначале, что случилось. Открылась вдруг дверь кабинета, показалась длинная рука Волны, придерживавшая дверь, послышался его необычно суровый голос:

— Прошу вас, входите, входите. Что же так, под дверью стоять? И откуда-то из-под руки капитана появился смущенный донельзя Паршин.

— В чем дело? — спросила я, обращаясь к юрисконсульту.

Паршин молчал, за него ответил Антон:

— Да вот, товарищ стоит под дверью своего кабинета, а войти не решается.

Паршин обрел дар речи:

— Мне срочно нужна одна бумага…

— Так возьмите, — сказала я.

Юрисконсульт порылся в столе, нашел какую-то папочку, пробормотал: "Извините” и выскочил из кабинета.

На мой вопросительный взгляд капитан ответил:

— Слишком долго он войти не решался. Пришлось помочь, — и развел руками.

Вмешался Иванцов:

— Интересуется он мной, а не бумажкой.

— Знает кошка, чье мясо съела? — спросил Антон Иванцова.

Тот серьезно ответил:

— Знает эта кошка, знают и другие.

Капитан остался в кабинете, и мы долго беседовали с Иванцовым. Волна задумчиво кивал головой, а я записывала показания Иванцова и сердилась: он проливал свет на такие вещи, которые подлежали проверке в первую очередь, но проверены не были.

Прощаясь, Антон пожал руку охранника:

— Ну что, отец, повоюем?

— Повоюем, — ответил тот вполне серьезно, — есть у нас кому воевать и с кем тоже.

Когда мы остались одни, Антон сказал:

— Без ревизии, видишь, не обойтись. Приезд сюда Радомского окончательно раскрыл карты. Те, кому надо, догадались о предстоящей проверке — теперь держи ухо востро. Чую, события будут разворачиваться. Пример тому — Паршин. Ведь он под дверью-то подслушивал! Поймал я его прямо на месте, так сказать, преступления! Зачем ему это?

— Вопрос не из легких. Зачем?

Антон помолчал. Затем энергично хлопнул рукой по столу, поднялся:

— Выясним! Я пошел, а у тебя есть пара часов — допрашивай. Народ предупрежден, будет подходить.

Я продолжала допросы. По-разному говорили люди о главном инженере: осторожно, с неприязнью, с открытой симпатией — мнения, конечно, расходились. И порядки на "Радуге” тоже оценивали по-разному. И все же подтверждалась правота Антона: без глубокой проверки СТОА судить о вине Гулина нельзя. С одной стороны, возможность получения им взяток была, но с другой — получал взятки он или кто-то другой? Тогда кто? И почему именно Гулин обвинен? И при чем здесь эти женщины, потерпевшие? Ах, сколько у меня было вопросов, сколько вопросов!

Когда-то я получу на них ответы?

Солнце вначале оставило в покое оконную раму, затем ушло куда-то за угол здания. За открытым окном слышны были голоса рабочих, спешивших домой. Я сложила в папку протоколы и сидела в кабинете одна, ожидая Антона. Юрисконсульт больше не появлялся. "Зализывает раны”, — посмеивалась про себя.

Позади стола юрисконсульта приткнулась к стене небольшая тумба, на ней под серым чехлом — пишущая машинка. Я сняла чехол. Довольно новая "Оптима”. Что, юрисконсульт сам печатает свои бумаги? Возможно, ведь писанины у него немало — претензии, рекламации, письма, ответы…

Вставила в "Оптиму” чистый листок, пропечатала: "Саша, Саша, Саша”, — целую строчку дорогого имени. "Больно, больно”, — вторая строка легла на бумагу. Опомнившись, резко выдернула листок, смяла. "Сколько можно?!”

— и тут же бережно расправила, погладила первую строчку, словно прикоснулась к любимому, утраченному навсегда.

Осторожный стук раздался в дверь.

— Войдите, — громко сказала я, сунув измятый лист в карман платья.

Вошел Шершевич, удивленно глянул, как я, пряча повлажневшие глаза, встаю из-за машинки.

— Наталья Борисовна, если нужно что печатать — я распоряжусь. Не проблема.

— Благодарю, я просто по привычке.

Директор бросил взгляд на машинку:

— Ну смотрите, а то поможем.

— Нет-нет, — заторопилась я, — давайте в обещанный обход.

— За этим я и зашел. Антон Петрович ждет на территории.

— Склады не закрыты? — спросила, чтобы не молчать.

— Что вы, я приказал задержаться, — ответил Шершевич.

Территория "Радуги” была обширной, но Виктор Викторович жаловался нам на нехватку площади, тесноту цехов. Капитан Волна что-то помечал в своей записной книжечке, а я запоминала объяснения директора и привыкала к новой для меня терминологии — каждое новое дело требовало от следователя специальных знаний, и мне предстояло еще разбираться в этой отрасли — в ремонте автомобилей.

Уже смеркалось, когда мы закончили работу. У будки охранника стояла старенькая машина капитана, а рядом, словно укор нерадивому автомобилисту, красовалась ухоженная, густо-коричневая "Лада” с красивым и редким перламутровым отливом. "Директорская”, — догадалась я. Шершевич оглядел капитанского "жигуленка”.

— Антон Петрович, — укоризненно сказал он, — непорядок! Пока вы у нас, давайте мы ваших лошадей подлечим! Сделаем в лучшем виде.

— Перетопчутся! — весело ответил Антон.

— Подумайте, подумайте, — рассмеялся Шершевич, — мы вам по закону оформим, не просто так.

В машине Антон, оглядев меня, прицокнул языком:

— Видок у тебя, мать, не ахти. Устала?

— Да как обычно.

— Вот что, — сказал он решительно, — сопротивление бесполезно, сдавайся без боя. Едем к нам на дачу, там Людмила с Катюшкой клубнику собрали. Люда меня давно корит, что долго не встречаемся, вот обрадуется, когда я тебя привезу.

Я запротестовала. Антон тихо так, сочувственно, но твердо проговорил:

— Идет жизнь, Наташа. За нее Александр себя не пожалел. И не один он. Всегда так было, такие уж мы есть. Ты друзей не сторонись, мы всегда с тобой, и память о Саше с нами. Горе надо с друзьями делить, с настоящими, Наташа.

Что мне было ответить? Все верно говорил Антон. Почему мне вдруг стало казаться, что память о Саше принадлежит только мне? Это усилило боль утраты, но Сашу, Антон был прав, не забыли, не могли забыть. Скоро год, как там, на далекой земле, он погиб вместе со своими больными. Год — а словно вчера это было. Много раз я корила себя, что отпустила его, ругала друзей — не уговорили. И понимала — все равно он был бы там, где больше страданий. Саша — настоящий врач, удержать его было невозможно. Саша, мой Саша. Ты не принадлежал ни мне, ни себе. Только больным, а теперь вот — вечности. Память твоя, Саша, пусть не отдалит — сблизит меня с друзьями. Прав Антон, прав.

Я почти не слушала капитана, который продолжал рассказывать мне что-то о даче, о Катюшке — развлекал меня, как умел. Молча кивала, надеясь, что Антон не заметит моего состояния, и он, молодец, старательно делал вид, что не замечает.

Когда мы приехали, я уже справилась с собой. То, что Антон громко именовал дачей, было небольшим с односкатной крышей строением, похожим скорее на овощной киоск. Однако Антон с Людмилой любили копаться в земле, участок снабжал овощами и ягодами не только их маленькое семейство, перепадало и другим.

Людмила действительно обрадовалась, Катюшка скакала вокруг меня, одним словом, я была окружена вниманием и заботой. Клубника была вкусной, ужин отменным — мы блаженствовали, но я увидела, как взглянул Антон на часы.

И уже когда сумерки начали сгущаться, капитан встал, смущенно сказал нам:

— Вот что, девочки, вы располагайтесь, а у меня небольшое дельце в городе. Я, чтобы вас не будить, там и заночую. А утром — как штык буду, доставлю вас на работу.

Людмила, размягченная разговорами, лишь махнула рукой:

— Ладно, дорабатывай ночью, если днем не справился.

Я вышла вслед за Волной, и он сказал мне:

— К утру я тебе полную выкладку сделаю о Любарской — где она. И кое-что еще. Лады?

ГЛАВА 5

Капитан Волна спешил. Кажется, все он днем предусмотрел, однако же спокойнее, если сам проверит на месте.

Радомский расшифровал записи Гулина. Это были действительно заказы-наряды, и на поставленные Гулиным вопросы должен теперь ответить он, капитан Волна.

Завтра, как договорились, Радомский начнет ревизию. Но капитан разделял тревогу старого ревизора — за станцией следовало присмотреть. Интересно, кому и зачем потребовалось на одну и ту же машину открывать три заказа-наряда — один за другим. И получать два мотора в сборе, два блока цилиндров двигателя, три коробки перемены передач? Это не машина получалась, а какой-то "тяни-толкай”. Капитан улыбнулся, вспомнив "тяни-толкая” из Катюшкиной книжки.

Гулин заметил подозрительные наряды, записал. Не на свою ли голову?

Волна не сказал следователю об открытиях Радомс-кого. Слишком усталый вид был у Тайгиной. Он вздохнул, вспомнив беседу в машине. Не может Наташа смириться с гибелью мужа, никак не привыкнет к тому, что его уже нет.

Погасли веселые искорки в Наташиных карих глазах, густые черные брови словно траурные полосы на бледном лице, и уголки полных губ так до обидного горько опущены. Наташа… Нелегко ей, но напрасно она замкнулась в своем горе. Жизнь продолжается, несмотря на утраты. И надо помочь ей, расшевелить. Это дело друзей, их дело.

Вспомнил, как провожали Александра — веселого, оживленного, полного желания в тяжкий час помочь людям. А смерть-то, подумать страшно! Бандиты ворвались в больничку, где работал Саша, и на этот раз он не мог спасти своих пациентов, разделил их горькую участь. А какой был парень! Безотказный, жадный до дела. Не было для него ни дня, ни ночи, в любое время по первому зову шел, лечил, заботился.

Непросто, ох как непросто жить Наталье после этого горя.

Но ей только тридцать и она женщина, должно же еще прилепиться к чему-то и ее раненое сердце…

Антон не стал вечером тревожить Наталью — пусть отдохнет, а пока он выполнит свои оперативные дела. На то он и подключен к делу.

Мысли капитана вновь вернулись к "Радуге”. Завышения цен по заказам-нарядам, что записаны у Гулина в книжечке, это так, семечки. А вот почему на кузовном участке такая перегрузка? Почти вдвое выше нормы. И кузовок стоит аварийный без номера.

А тут еще Любарская — где она? Целый день в нетях.

Оставив машину за углом ограды "Радуги”, капитан подошел к проходной, осторожно постучал в запертую дверь.

Шторка на небольшом квадратном окошке отодвинулась, выглянул Иванцов, кивнул капитану и открыл дверь.

Едва тот вошел, Иванцов заговорил:

— Прав ты был, капитан. Что-то не по себе мне здесь сегодня.

— Что-нибудь произошло? — встревожился Волна.

— Да ничего вроде не случилось. Только прибег уж в десятом часу сменщик мой — Хомин. Давай, говорит, ночь за тебя отдежурю, мне отгул надобен на завтра. Я говорю — непорядок, без начальства не могу. Он, знаешь, на своем стоит. Виктор Викторович, мол, разрешил, я звонил ему, у моей жены сестренница заболела, просится жена к ней, обещался завтра съездить. Я говорю, дескать, чего ты будешь женину сестренницу нянчить, пусть жена и едет, а он, знаешь, свое долдонит. Я-то помню ваш наказ — стоять на позициях, а тут такое дело.

— И что? — поторопил капитан замолчавшего было охранника.

— А то. Пусть, говорю, мне сам Виктор Викторович позвонит, не могу я с поста уйти. Знаешь, а неудобно вроде перед Хоминым. Чего греха таить, подменялись мы иногда — дело житейское. Ну что ты будешь делать! — засок-рушался опять Иванцов.

— Так чем дело кончилось?

— Ничем не кончилось еще, то и тревожно. Стал Хомин названивать директору, а того дома нет. Потом юристу нашему домой. Тот на месте, велел мне трубку взять. "Разрешаю”, — говорит. А я на своем: без директора не могу. Вот неприятность какая вышла из-за вас, — он укоризненно смотрел на Волну, и тот успокоил:

— Обойдется, отец. Все правильно. И на чем порешили?

— Убежал Хомин. Говорит, найду директора, а тебе этого не забуду. И юрист пообещал — не забуду. Эк памятливые! — сердито сказал Иванцов. — А я вот здесь теперь тревожусь. Что, коли найдут директора, мне уходить? Или как?

— Это мы обмозгуем, — сказал капитан.

— Приспичило ему! Сестренница… Ишь, приболела, — ворчал старик.

А Волна размышлял. Действительно так нужен Хомину отгул, что не постеснялся на ночь глядя юриста поднять, директора — кто знает, где он, — разыскивать. Или нужно было убрать от ворот Иванцова? Зачем? Кому?

Капитану вспомнилась напряженная фигурка тщедушного юриста у двери кабинета. Подслушивал — нет сомнений. Иванцова подслушивал и, конечно, слышал разнос, незаслуженно учиненный охранником Тайгиной. Нет, прав Радомский: станцию стоит покараулить. Так спокойней.

— Вот что, отец, — сказал капитан, — как договорились, с поста — никуда.

— А если директор?

Оперуполномоченный уже принял решение:

— Сейчас я кого-нибудь подошлю из наших — вдвоем веселей. А чуть что — на меня ссылайся, не велено, мол, милицией.

— Это я могу, — протянул Иванцов, — но что товарищ ваш будет — лучше.

Охранник запер дверь за Антоном, и тот поехал в гор-отдел, застал на месте участкового инспектора.

— Сделаем, — коротко пообещал участковый, — я сам ими интересуюсь. Эта "Радуга” и у меня в глазах полыхает.

Итак, вопрос со станцией был решен. Оставалась Любарская. Час поздний, пора ей быть дома.

На телефонный звонок никто не ответил. Что, неужели так и нет ее дома? А Таня звонка не слышит. Еще попытка: Волна набрал номер телефона Сватко. Трубку сняли сразу.

— Але? — вопросительный голос Сватко звучал бодро.

Капитан извинился за поздний звонок, спросил:

— Вы случайно не в курсе, где Любарская?

— Совсем не случайно — нет. Откуда мне знать?

— голос стал раздраженным, — и вообще оставьте меня в покое. Я уже пообещала жаловаться и сделаю это.

И положила трубку. Ну что ты будешь делать! Где искать Любарскую? Не случилось ли с ней чего?

Капитан Волна тревожился Как нарочно, память моментально стала подбрасывать случаи — из своей и чужой практики — да один другого неприятнее. Нет, надо разыскивать женщину — работник милиции чувствовал ответственность за нее. Влипла Любарская в неприятную историю со взяткой, не попала бы еще в какую беду. И эта возня с охранником — Антон понимал, что затронул какое-то звено, связанное с преступлением, по которому работал. А раз так — всякое может быть.

Подумав, позвонил в "Скорую”. Нет, вызова к Любарской не было. Значит, не заболела внезапно. На ночь глядя не очень-то много возможностей розыска женщины. Да и, Антон понимал, нельзя сильно активничать, еще скомпрометируешь ни в чем не повинную женщину, которая, может быть, подругу решила навестить. Или еще какая-то у нее уважительная причина.

Но тревога не отпускала. Волна понял, что не успокоится, вышел к подъезду и, прежде чем направиться на "Радугу”, куда обещал заехать, повернул руль своих "Жигулей” направо, на проспект, откуда, он знал, не больше 25–30 минут до дома Любарской.

Пустынные серые улицы словно усиливали тревогу. Вообще капитан не любил ночной город. Днем улицы наполнялись людьми, заботами — жизнь кипела — и это было хорошо.

Дом, где жила Любарская, Антон нашел быстро. Зашел в первый же подъезд, определился: квартира Любарской по его подсчетам находилась на 6-м этаже второго подъезда. Оглядел фасад дома, который явно готовился к ночи, гася за окнами огни. На шестом этаже кое-где светились окна. Кажется, и у Любарских одно окно освещалось.

Капитан присмотрелся. Это кухня, потому что ниже парой этажей светящееся окно задернуто веселой, в горошек шторкой с оборочками — такие обычно бывают в кухнях. И плафончики попроще.

Проследил взглядом — точно, на кухне Любарских горел свет. Подавил желание подняться в квартиру — слишком поздно для непрошеного, да и нежеланного гостя. Медленно проехал вдоль улицы, нашел телефон-автомат.

Двушки, как назло, в кармане не оказалось, пришлось бросить в автомат гривенник. Трубку никто не брал. Возвращаясь по слабо освещенной улице к дому Любарской, Антон раздумывал, как поступить. Показалась из-за поворота встречная машина, капитан машинально взял руль вправо, и в тот же миг лобовое стекло пронзил сноп света — водитель встречной машины включил дальний свет.

Совсем ослепленный, Волна заслонил локтем лицо, нажал на тормоза, колеса впились в асфальт, машина встала. Пока зрение приходило в норму, Антон чертыхался, ругая неосторожного водителя. Как же можно врубать дальний на освещенной улице?! Жаль, не успел заметить машину, хотя по звуку мотора, кажется, это был "жигуленок”. А водителя следовало бы наказать за такие дела, ведь до беды недолго с хулиганскими замашками.

Происшествие на дороге окончательно испортило настроение капитана — сплошное невезение, а не вечер. "Ночь, — поправил он себя, — ночь, а не вечер”. Он вышел из машины, до дома Любарской прошел пешком — всего-то несколько метров. Окно на шестом этаже уже погасло. Все, беспокоить жильцов нельзя. Ночь.

Антон Волна заехал на "Радугу”. В будке у ворот довольный Иванцов пил чай с участковым — усатым молодцеватым своим ровесником. Хоть здесь был порядок.

Глубокой ночью капитан добрался до дома и уснул, едва коснувшись головой подушки.

ГЛАВА 6

Ночью прошел небольшой дождь, разрядил духоту. А утро выдалось хмурым и сумрачным, стволы деревьев у близкой опушки обнимал ранний молочный туман.

Антон тоже был невеселым. Едва мы, высадив у детсада Людмилу с Катюшкой, остались одни, капитан принялся рассказывать о ночных событиях. Узнав о том, что не нашлась Любарская, встревожилась и я.

— Давай заедем к ней, — попросил Антон.

Дубовая дверь квартиры Любарской на лестничной площадке среди коричневых дерматиновых сестер выглядела, словно невеста, — светлая, нарядная, с блестящей ручкой финского замка.

Антон нажал на кнопку звонка, затем растерянно оглянулся на меня:

— Если дома только Таня — не услышит.

Но послышалось щелканье замков, загремела цепочка, и дверь приоткрылась. Увидев испуганно-круглые глаза Тани, я поняла, что Любарской нет.

Она не пригласила нас, вышла сама на площадку, затрясла отрицательно головой:

— По-охо! — напряженно выдавила Таня. — По-охо!

— и принялась жестикулировать пальцами, губами.

’’Плохо”, — было ясно. А больше ничего мы не могли понять. Увидела это и Таня, глаза налились слезами.

Волна беспомощно развел руками:

— Вышлю переводчицу, — раздельно, по слогам и почему-то очень громко сказал он Тане.

Та согласно закивала, поняла. По пути в прокуратуру я спросила Антона:

— Говоришь, ослепила тебя машина? И у дома Любарской?

— Почти, — насторожился Волна.

— Не узнал машину?

— Ночью все' кошки серы, — сказал Антон. — По мотору — "Жигули”.

— Да не она ли сама тебя и ослепила? Ехала домой, увидела тебя и не пожелала с тобой встречаться. Ослепила — ис глаз долой!

— А что, это мысль. У Любарской как раз "Жигули”. Но фары, фары мощнейшие были. В общем, — подытожил капитан, — раз дело приняло такой оборот, надо заняться Любарской. Заскочу только на "Радугу”, помогу Радомс-кому начать ревизию.

— Антон, опечатай склады на всякий случай, — посоветовала я. — Сказали "а”, надо говорить "б”.

Волна согласился:

— Пожалуй, ты права. Сейчас организуем.

Он уехал, а я сразу позвонила в аптекоуправление — так мне не терпелось, так необычно было исчезновение потерпевшей.

В отделе кадров мне сразу, без проволочек, сказали, что вчера под вечер Любарская взяла по семейным обстоятельствам неделю в счет отпуска. Вот это новость! Может,' ошибся Антон вечером, может, Таня хитрит и Любарская дома? "Что ж, вот приедет — пусть выясняет”, — решила я. Однако странно тревожным было все это.

Справилась о Гулине.

— Еще день-два, — сказал мне врач.

Подождем. День-два не так и много. Едва положила трубку, раздался звонок:

— Тайгина? Наталья Борисовна! — голос начальственный, уверенный и чуть знакомый.

— Слушаю, — осторожно ответила, стараясь вспомнить, кому принадлежит вальяжный баритон.

— Лебедев говорит…

— А, Лебедев. Знаю. Встречались в исполкоме. Что за надобность во мне?

— Наталья Борисовна, — голос Лебедева стал строгим и укоризненным. — Что за дела у вас на "Радуге”? Ко мне жалобы идут, работу срываете…

— Вас информировали неверно, — я воспользовалась небольшой паузой, — работу на станции мы не срываем, расследуем дело, которое поручено прокурором…

Лебедев перебил:

— Но вы дергаете людей, отрываете от работы, задаете нелепые вопросы, а сейчас — пожалуйста, опечатали склад.

— Я расследую дело.

— Ну какое там дело, — раздраженно сказал мой собеседник, — посадили взяточника — и славу Богу! При чем здесь производство? Из-за одного преступника теперь страдает дело. Мы этого вам не позволим!

Я старалась говорить спокойно, хотя поднималась злость. Не успели еще приступить к ревизии — пожалуйста, нашлась защита! И доводы какие — страдает производство! От ревизии ли оно страдает — надо разобраться.

— Простите, но следствие ведется по плану. Ревизия на станции необходима. А виновным Гулина может признать только суд, так в нашей Конституции записано. Пока же не признал, засомневался и предложил провести новое расследование, что мы и делаем. Законными методами.

— Да зачем вам ревизия? Вы подозреваете что-нибудь? Какие сомнения в виновности этого взяточника Гулина?

— Следствие только началось, — сказала я, — и я не могу отвечать на ваши вопросы.

— Мне не можете отвечать? — в начальственном голосе появились визгливые нотки и ударение — на первом слове.

— Вам, — сухо сказала я. — И тоже в соответствии с законом.

— Придется ответить, — поднял голос Лебедев, — и не только мне!

— По всем вопросам прошу к прокурору, — твердо ответила я. — Не думаю, чтобы ваше вмешательство шло на пользу делу — и нашему, уголовному, и производственному.

Лебедев не попрощался, как, впрочем, и не поздоровался, бросил трубку. Огорченная разговором, я обдумывала его. Кроме неприятного осадка, он оставил у меня уверенность в том, что мы задели на "Радуге” сферы, проверка которых кому-то нежелательна. Оперативность проявлена поразительная. Волна еще не сообщил мне о своих действиях, а исполкомовский Лебедев знает. И не только знает — пытается помешать. Откровенная угроза слышалась в его обещаниях!

Ну уж нет. Не пройдет. Вспомнились его слова о преступнике — Гулине. Как уверен! А вот суд усомнился, Буйнов тоже. И я сомневаюсь. Вообще в нашей работе, я в этом уверена, сомнение — великая вещь и залог справедливости. Это несомневающиеся могут обвинить невиновного. От них, несомневающихся, второе страшное зло — непогрешимость решения. Нет уж, я буду сомневаться и искать. До последнего, пока не возникнет уверенность.

Но другому дано право усомниться в правильности и моего решения. А если возникнет такое — новая и новая проверка.

Истина вообще-то скрытная особа, а если еще ей, как в наших делах, помогают укрыться? У нас не просто производство, а производство справедливости, как же можно вот так, уверенно…

Пришлось зайти к прокурору. Доклад мой не понадобился. Видимо, Лебедев звонил и ему. Я видела, что правое ухо Буйнова горит — он, когда сердился, так крепко прижимал трубку к уху, что оно краснело.

— Ничего, Наталья, — сказал он. — Такие укусы беру на себя. Ты, видно, на правильном пути. Эта "Радуга”, понятное дело, обслуживает многих подобных  "адвокатов", так что защита объясняется просто, да в наши дни не поможет. Справимся. Ишь ты, зона вне проверок и критики. А вот что у тебя с потерпевшей вышло?

— Не можем разыскать потерпевшую.

— Как не можете? — удивился Буйнов. — Тут жалоба на тебя.

— От Любарской?!

— Какая Любарская? От Сватко. Пишет, что беседовала ты с ней нетактично и она против этого возражает.

Значит, и Галина Михайловна возражает против моих действий! А я ее интересы, вроде бы, не затронула. Если только насчет личной жизни… Но все ведь было тактично, и, собственно, ничего такого мы и не коснулись — не впустила меня Галина Михайловна в свою личную жизнь, но, поди ж ты, пожаловалась. Прокурору пришлось все-таки объяснить наши разногласия со Сватко.

— Давай-ка ты поосторожней, — посоветовал он.

В коридоре меня уже ждали: переводчица глухонемых и жена Гулина. Переводчица рассказала, что, по объяснению Тани, Любарская накануне куда-то уехала, попросив Таню недельку присмотреть за квартирой. Уехала на зеленой машине, той, что заезжала за ней раньше. Таня беспокоится, потому что Любарская была расстроена, а Таня ее любит.

— Таня не может что-то скрывать? — спросила я. Переводчица даже руками замахала.

— Что вы, что вы, Таня очень правдивая, честная. Дитя, большое дитя, — добавила она.

Жена Гулина вошла в кабинет бочком, встала у моего стола, смотрела вопросительно. Увы, ничего не было для нее утешительного.

— Разбираемся, — неопределенно сказала я, она кивнула в ответ и ушла, вновь оставив после себя жалость. О болезни ее мужа я опять умолчала.

Оставшись в кабинете одна, откинулась на стуле, сунула руки в карманы платья. Комочек бумаги зашуршал под пальцами. Вынула, расправила бумажку, вгляделась в напечатанные мною строки: "Саша… больно…” Два слова, ставшие для меня равнозначными. А у той, что только что здесь была — свое имя и своя боль… Мне не поможет никто. Уже не поможет. Смогу ли я помочь другой? Может быть, это шло и вразрез с устоявшимися уже, ставшими стереотипами представлениями о следователе — этаком всезнающем бодрячке-моралисте, но я о своей работе думала совсем иначе.

И ценила ее как раз за то, что могла реально, без громких слов помочь изобличить зло и тем утолить чью-то печаль. Ну, пусть не утопить, однако же… А пресловутая романтика следствия — какая уж романтика, если грязь, если кровь и опять же боль. Кощунственно искать романтику в людских страданиях.

Вот Саша любил свою работу, потому что помогал страдающим… Человеческая боль… Я видела ее слишком часто. Она не проходила мимо меня, накапливаясь, как снежный ком, делая порой нестерпимой жажду добра, счастья.

Я смотрела на смятый листок, поглаживала, размышляя. И — это уже профессиональное, мне стало казаться, что я видела где-то эти буквы. Вот кругляшок "о” на шрифте засорен, словно сеточкой подернут. Где еще я могла видеть такое? Где? И вспомнила! Открыла заявление Любарской. Вот она, такая же паутинка, прикрывающая овал буквы!

Так заявление Любарской отпечатано на машинке юриста "Радуги"! Интересная картина. Конечно, для вывода нужна экспертиза, придется назначить, но для предположения — совпадение видно сразу. Итак, обрадовалась я, мой поиск получает новое направление.

На телефонный звонок я бодро откликнулась, думая, что звонит Волна:

— Да!

Ответил незнакомый мужской голос: грубый, нарочито спокойный, с заметным, мною хорошо различимым блатным акцентом:

— Не шурши, ищейка! Ты найдешь, тебя найдем, пойдешь на перо…

В ухо впивались назойливые гудки отбоя, а я все держала трубку. Вот так. Третья неприятность с начала дня — много даже для меня. Удивительное дело: удачи посещают меня скромно и чаще в, одиночку. Неприятности — те приходят толпой, словно сговорившись. Впрочем, эти сегодняшние неприятности действительно могли сговориться. А посему следует их обдумать и проанализировать — не будет ли пользы для дела? И я отправилась на "Радугу”.

ГЛАВА 7

На станции технического обслуживания автомобилей капитану Волне пришлось пробыть дольше, чем он собирался.

У входа на станцию его поджидал Иванцов, и капитан получил полную информацию о прошедшей ночи — все было тихо и спокойно, Хомин как убежал, так появился только утром на пересменок — хмурый и обиженный.

— Начальство "Радуги” давно уже, чуть свет, — сказал Иванцов, — на территории.

Охранник подмигнул Волне умным, старчески светлым глазом:

— Не иначе, как готовятся к бою.

— И мы готовимся, отец, а как же. Не просто к бою, к наступлению, — ответил Волна.

Иванцову хотелось выговориться, он удержал Волну за рукав:

— Учти, капитан, не одному мне порядки на станции надоели. Справедливость, гады, украли — вот что страшно. Души людские покупать стали, тьфу! И слаб человек бывает, продаются ведь, души-то. Кто из-за жадности, кто из боязни, кто как. Так я думаю, капитан, в этом вся беда и заключается. Любые машины, любые детали, самые что ни на есть дорогие и дефицитные — все сделать, повторить можно. А жизнь человеческая — нет, ее не повторишь. Продал душу — потерял себя, может, и не найдешь уже.

Волна, соглашаясь, кивал головой, но Иванцов заметил, как нетерпеливо поглядывает оперативник на проходную, понял, отпустил рукав.

— Мы с тобой, отец, еще побеседуем, — пообещал Антон, — дай срок, только вот разберемся здесь.

— Удачи тебе, сынок, — пожелал старик, — до послезавтра. Ты помни, кого из мужиков тебе назвал — на них опирайся.

Директор "Радуги” встретил известие о ревизии спокойно. Поморщился лишь, когда Волна сообщил, что опечатает склады.

— Только пара часов нужна, чтобы обеспечить цеха деталями на время, — попросил Шершевич.

Волна согласился:

— Строго по документам.

— Конечно, — Виктор Викторович смотрел укоризненно, — у нас иначе и не бывает.

В бухгалтерии уже сидел Радомский, рассматривал табуляграммы учета.

— Учет называется, — ворчал он, — табуляграммы отстают от жизни чуть ли не на месяц! Оперативность…

Радомскому помогали ревизоры из КРУ — объем работы предстоял немалый.

Радомский коротко рассказал Волне о своих планах и наметках.

— А ваше дело сейчас, я уже говорил, батенька, приглядывать за станцией. Упустите, все пойдет насмарку — и ревизия, и прочие труды.

Ревизор как в воду глядел. Раздался вдруг телефонный звонок, и взволнованный женский голос зачастил:

— Милиция не у вас в бухгалтерии? Отправьте ихнего начальника к первому складу! Тут у нас драка идет.

И Волна побежал к первому складу. Женщина чуть переборщила, драки возле первого склада не было, но шел крупный разговор, не утихший при появлении капитана.

На молодого, тоненького, с длинными руками, смущенного донельзя парня нахраписто наступал молодой же, но плечистый мужчина в синем сатиновом халате.

— Я руки об тебя марать не стану, сейчас мужиков кликну, они тебе накладут, — шипел он, — больше всех тебе надо, что ли? Ответь, больше всех?

Парень помалкивал, отодвигался в сторону от напиравшего живота, обтянутого синим сатином, и откровенно обрадовался, увидев оперуполномоченного.

— Теперь вот поговорим, — сказал он плечистому. Тот подобрал живот, оглянувшись на капитана, вытер ладонью потный лоб, зло сплюнул под ноги и направился к высоким двустворчатым дверям склада.

Наблюдавшие ссору рабочие вмиг заспешили. Не успел Волна оглянуться, как остался один на один с парнем, который обрел, наконец, дар речи.

— Антон Петрович, что же это делается? Обнаглели совсем, субчики.

— Да что случилось?

— Мы вчера с вами решили: я за этим складом закреплен. Сегодня с утра оживление в складах. Заметное весьма, — парень многозначительно помолчал, поджав губы, — как и ожидали. Похоже, цеха наши запастись решили деталями на всю оставшуюся жизнь. И завскладом ничего не жалеет — сыплет как из рога изобилия. Я на прошлой неделе комплект поршневых колец не мог выпросить — ждет клиент третий месяц, все сроки вышли, стыд один. А сегодня — видали — в комиссионный магазин поршневые кольца отпускают! Нашли неликвиды! Я комплект просил, а они, вишь, машину прислали. А я не дал вывезти.

Возмущению парня не было границ. Волна понимал его. Поршневые кольца для двигателя — есть о чем говорить. Острый дефицит, так какие же тут неликвиды!

Интересно, что за спешная эвакуация? Волна приоткрыл массивные двери, вошел в большое помещение склада. Несколько автокаров, загруженных до отказа, стояли у стола завскладом — того самого крепыша в синем халате. Сейчас он сосредоточенно читал накладную, делая вид, что приход оперуполномоченного ОБХСС его не касается.

— Давай двигай, — сказал он водителю автокара, протягивая накладную, но тут же, как из-под земли, вырос перед автокаром длиннорукий парень:

— Опять? — парень говорил уверенно и зло. — Предупреждал ведь я! Так что прошу накладную!

Завскладом, отвернувшись, забарабанил пальцами по столу. Водитель автокара, пожав плечами, передал парню документ, и тот склонился над тележкой автокара.

"Порядок”, — удовлетворенно подумал Волна. Этот парнишка спуску не даст.

И обратился к завскладом. Лазуткин была его фамилия, капитан знал:

— Почему препятствуете работе контролера?

Лазуткин ответил устало:

— Не знаешь, кому подчиняться! Пусть проверяет, его дело.

— Когда отпуск деталей закончите? Склады опечатывать будем.

Лазуткин кивнул на строй тележек, протянул неохотно:

— Вот стоят. Отпущу и валяйте, опечатывайте.

Волна наблюдал, как проворно шерстит тележки его добровольный помощник, всплескивает, возмущаясь, длинными руками.

Итак, со склада пытались убрать дефицит. Тут и гадать не надо — Волна понимал, что это неспроста. И, значит, комиссионный магазин тоже придется проверять. Но Гулин к магазину отношения не имел. Совсем никакого, это Волна знал точно. Там командовал сам директор — его была епархия. А Виктор Викторович — фигура серьезная, голыми руками не возьмешь.

Капитан знал Шершевича не первый день, приглядывался. Директор жил широко, но без особого шика. Или без рекламы? Машина, гараж, дача — мало ли у кого есть сейчас такие вещи.Как говорится, не удивишь. И все же Волна понимал, что знает о Шершевиче далеко не все, что хотелось бы. Да и положено по службе, вздохнув, вынужден был он признать.

Антон обошел другие склады, удовлетворенный, вернулся в контору: в складах работа организована правильно. Отпуск материалов заканчивался, к обеду склады будут опечатаны, и начнется инвентаризация.

Телефон Тайгиной не отвечал. Капитан позвонил в ГАИ, угрюмо выслушал сообщение дежурного: среди указанных оперуполномоченным лиц не было владельцев зеленых "Жигулей”. Аптекарша была популярной в городе женщиной, профессия и должность обеспечивали дефицитность Ренаты Леонидовны в самых разных, но в основном, конечно, в деловых кругах. Многие ее знакомые были автовладельцами, но, подумать только, зеленых "Жигулей” не было ни у кого, а сама Любарская имела кокетливо-женского красного цвета машину, которая, в отличие от хозяйки, спокойно стояла в кооперативном гараже под охраной сторожа — старого знакомца капитана, еще вчера проинструктированного им! Машина-то была на месте, а хозяйка исчезла. При воспоминании о Любарской у Волны защемило сердце: розыск надо активизировать.

Зеленых "Жигулей” в городе много, какие из них увезли Любарскую и зачем?

Оперуполномоченный снова попытался дозвониться до Тайгиной — бесполезно.

Пошел в диспетчерскую, проверил книгу очередников — ни Любарская, ни Сватко никогда не числились в очереди на ремонт своих машин. Судя по словам Виктора Викторовича, они все же услугами "Радуги” пользовались. И очередь существовала не для них.

Капитан попросил хмурого и сосредоточенного Радомс-кого отложить в сторону заказ-наряды Сватко и Любарской, если они все же встретятся. Проверил, есть ли заключение комиссии о необходимости замены кузова у машины Сватко. Заключения не оказалось. Как же без заключения, которое обязательно утверждал директор, пошла Сватко к главному инженеру?

Антон направился к Шершевичу, но директор на его вопросы лишь пожал плечами:

— Не могу объяснить, Антон Петрович. Но, помнится, Сватко обещала сама кузов достать, может, в этом причина, что нет заключения?

— Стоимость работ по замене все равно комиссия должна определить, — возразил Антон.

— Так-то оно так, — задумчиво протянул Шершевич, — однако в таком хозяйстве, как наше, всякие накладки возможны. Впрочем, сами в этом убедитесь, — и криво усмехнулся.

Мелодично звякнул селектор, директор нажал клавишу:

— Слушаю.

Он слушал, и лицо суровело, сдвинулись к переносице брови, сошлись в короткий пушистый валик.

— Сейчас буду, — сказал он в трубку и глянул на оперуполномоченного:

— Вот вам, как пример, сюрприз. Авария. Проломлена ограда на контейнерной. Ну и, естественно, пострадал автомобиль. Не желаете глянуть? Ну что ты будешь с ними делать?!

В голосе директора слышалась досада, но глаза смотрели весело, даже удовлетворенно — словно рад был директор, что подтвердили его доводы нерадивые работнички.

Конечно, пришлось Волне побывать на контейнерной площадке. Шершевич молча выслушал сбивчивые объяснения шофера, крупного, лет сорока мужчины, в узких дорогих джинсах, сползавших под упругий живот.

Пролет бетонной ограды был провален наружу — ячеистая плита лежала аккуратно, как висячий мост через средневековый ров. А задний борт голубого новенького "МАЗа” запал вперед, в кузов.

— Зайдешь через час, — бросил Шершевич шоферу, — и чтобы к этому времени заделать проем. Досками закрыть пока.

Шофер суетливо кивал, и эта суетливость никак не вязалась с мощным, уверенным телом, с упругими мускулами под синей футболкой.

Эксцесс на контейнерной капитану совсем не нравился. Эта аккуратно уложенная на пустырь плита наводила его на мысли совсем не такие, как подсказывал директор. Прямо сказать, противоположные мысли. "Что ж, на то и щука в речке, чтоб карась не дремал”, — подумал Волна.

Встречались в его работе ситуации и не такие. И он знал, что те, с кем он боролся, против кого выступал, они не так просты, как даже в книжках читалось, в кино виделось. Нет, его, капитана, противник сложнее — изворотливый, умный, с продуманной системой действий. И его недооценивать нельзя. Это тоже преступление — недооценить такого врага, который может обратить в свою пользу, а главный от него вред даже не материальный, нет — тут правильно подметил вахтер Иванцов. Моральные издержки, развращение душ — вот в чем основной ущерб.

Плита, словно дорога в прошлое, заставила капитана принять еще одно твердое решение. Виктора Викторовича он не посвятил в свои планы.

ГЛАВА 8

Капитан Волна, как мне сказали, был на территории, поэтому я принялась за дело, не дожидаясь его.

Еще по дороге на "Радугу” решила, что вначале возьму образец шрифта юрисконсультовой "Оптимы” и только после этого допрошу его самого.

Если юрисконсульт причастен к заявлению Любарской, он поймет, что значит отбор образцов.

Паршин вышел из-за стола мне навстречу, поздоровался подчеркнуто учтиво. Серый чехол горбился, укрывая машинку — все было, как говорится, путем.

Пригласила понятых, разъяснила, что собираюсь делать и с удовлетворением заметила беспокойство юрисконсульта. Он словно поеживался под великоватым костюмом, подергивал узкими плечами, отчего рукава пиджака удлинялись, закрывая костяшки пальцев.

Приготовив бумагу, подошла к столику, сдернула дерматиновый грязноватый чехол. "Оптима”. Да, "Оптима”. Но вроде бы царапнуло меня что-то по сердцу. "Просто не разглядывала ее вчера”, — успокоила себя, чувствуя, однако, неладное.

Заправила бумагу за валик, тронула клавиши — и побежали по белому полю буквы, — увы, мне стало окончательно ясно — не те. Совсем не те, что были вчера. Машинка была другая!

Оглянулась, Паршин не успел отвести взгляд, смотрел настороженно и боязливо. "Ну, погоди”, — зло подумала я, но сомнений своих не выдала, довела начатое до конца.

Расписались в протоколе понятые, ушли. Мы с Паршиным остались в кабинете вдвоем. Молчание затягивалось, и нервы у Паршина сдали:

— Я вижу, вы чем-то недовольны, Наталья Борисовна? Не могу ли я помочь?

— Можете, — сказаная спокойно. — Где ваша машинка?

— Не понял, — ответил юрисконсульт на мой вопрос, но я не стала повторяться, ждала.

— Я не очень часто печатаю, — заторопился вдруг он. — Мне неясно, о чем речь? Это моя машинка. "Оптима”.

— Что ж, приступим к официальному допросу. Надеюсь, как юрист, вы знаете, что за дачу заведомо ложных показаний может наступить уголовная ответственность, — предупредила его я.

Паршин затравленно озирался и напропалую врал. Казалось, он не очень-то и скрывает это — настолько неуклюжей и грубой была ложь. И лишь когда я вроде бы безразлично попросила папку с последними претензионными письмами и запросами, он замолчал. Подавая мне папку, неуверенно заметил:

— Может, без моего ведома кто машинку заменил? На ремонт? А?

Я засмеялась.

— Найдем машинку, — ехидно пообещала я ему, — не извольте беспокоиться, найдем.

Он мелко-мелко закивал, словно затряслась в припадке голова. В аккуратности юрисконсульту отказать было нельзя. Письма ровненько наколоты в скоросшивателе и — вот они, те вуальки на буквах, насторожившие меня. Вот они — в каждом письме, даже во вторых экземплярах! Удовлетворенно захлопываю папку — этого достаточно для экспертизы. А замена машинки тоже говорит о чем-то.

Настроение у юрисконсульта подавленное, и он уже не так категоричен, как в начале допроса:

— Возможно, просили и печатал — не помню. Любарскую знаю, но не помню, обращалась ли она ко мне. Возможно, и обращалась… Надо бы у нее спросить, — споткнулся было на последней фразе, но закончил. Ах, люди, люди! Я так хорошо представляла себе бурю, что в душе юрисконсульта. Вначале он казался себе умным и хитрым — эк, здорово обманывает следователя, то бишь меня. Но я-то — профессионал. Следователь. Работаю с людьми. Самыми разными. И научилась понимать кое-что. На ложь у меня особое чутье — просто аллергия. А если серьезно — ложь Паршина, я вижу, породил страх — тот, что мечется в глазах, подергивает плечи, выжимает крупный пот на лбу, неизвестно где переходящем в розовую лысину, старательно прикрытую зачесанными сбоку прядками. Этот вороватый страх даже запах имеет — он пахнет скверно, я чувствую. А Паршин страдает вовсю. Упал было духом, когда я зацепила его письма, но вновь воспрянул, едва догадался произнести: "Надо бы у нее спросить”.

’’Стоп”, — останавливаю я себя. Конечно, надо бы спросить, но ведь не спросишь. Нету Любарской. Что об этом знает юрисконсульт? Ишь, приободрился. Вроде реванш взял за машинку.

Ладно, Вениамин Романович, придет время — спросим. Не беспокойтесь, юрисконсульт Паршин, придет время для спроса. Уже, считай, пришло. Но, говорил мудрец, кто хочет обвинять, не вправе торопиться. Посему с обвинениями повременим.

Закончив работу с Паршиным, я зашла к ревизору. Радомский встретил меня приветливо, разулыбапся. До чего же приятный старик! Здано Янович показал мне свои записи, многозначительно подмигнул:

— Гляньте, сударыня, сюда вот.

Каллиграфическим почерком ревизора сделаны были уже довольно обширные записи. Я прочитала строчку, что указал мне Радомский. В графе "приход” значилось: "блок-фары ВАЗ-2105 — 2 тысячи штук”. В графе "расход” — цифра 200. Я вопросительно посмотрела на ревизора, тот засмеялся:

— Запас сделан на 10 лет вперед, а ведь в других местах эти самые блок-фары — острый дефицит.

— Запас карман не тянет, — попыталась я пошутить, но старик шутки не принял:

— Тянет, да еще как. Такие накопления — благодатная почва для махинаций. Вам еще предстоит выяснить, зачем и почему этот запас.

— Конечно, конечно, — я поспешила загладить неудачную шутку, рассердившую ревизора.

Вскоре пришел Антон, мы обменялись новостями. Договорились, что созвонимся, и я уехала.

В лаборатории судебных экспертиз пришлось долго упрашивать, чтобы экспертизу текстов сделали срочно, к завтрашнему дню.

— Всем надо срочно, срочно, — ворчал эксперт. — Где мы время-то возьмем? Не с бухты-барахты дают заключение, здесь научно-исследовательское учреждение. Понимаете, научно-исследовательское.

Я покорно кивала, соглашаясь. Конечно, мы, следователи, — эгоисты. Думаем лишь о себе и своих сроках. Да, конечно, нам наплевать, что нас много, а их, экспертов, — раз-два и обчелся. И что они тоже люди. Я готова принять обвинение во всех смертных грехах, только, пожалуйста, проведите экспертизу. Срочную. К завтрашнему дню. Чтобы Паршин и К⁰, а в наличии последней я не сомневалась, поняли: мы вооружены лучше их и шутить вовсе не намерены.

Личный контакт все же возымел действие: эксперт согласился исследовать тексты срочно, вне всякой очереди.

— Опять сегодня вечер придется сидеть. Меня скоро из дому попросят, ей-Богу, — пожаловался он.

— А я — вот действительно эгоистка — обрадовалась. Будет с чем продолжить разговор с Паршиным. И завтра же!

В прокуратуре меня тоже ждало хорошее сообщение: позвонил врач Гулина и разрешил мне встречу с ним — завтра к вечеру. На этом удачи иссякли. Закончились с сообщением капитана Волны, что к мужу, который уже почти полгода был на строительстве нефтепровода, Любарская не приезжала. Для розыска потерпевшей оставалась одна главная зацепка — зеленые "Жигули”. А они-то и не высвечивались. Несмотря на старания капитана и его товарищей.

Противно защемило в груди: где, где женщина? Я успокаивала себя тем, что Рената Леонидовна взяла отпуск — значит, исчезновение входило в ее планы. Однако же… Хотелось бы знать об этих планах подробнее.

Хмурый день сменился серыми унылыми сумерками: такая погода сама по себе настраивала на пессимистический лад. Настроение мое было неважнецким, когда я вышла из здания прокуратуры. И вот — неожиданность. У подъезда стояли… зеленые "Жигули”!

Я замерла на месте, глядя на машину, в моей усталой голове забилось: чья машина? Почему здесь? Может, нашлась Любарская? Но я не могла с ней разминуться в пустом коридоре.

Так я стояла, пока не хлопнула входная дверь моего учреждения и, легко сбежав по высоким ступенькам, к машине направился… Захожий! Не раздумывая, я ринулась к зеленым "Жигулям”.

— Валентин Игоревич, — окликнула Захожего. Он резко обернулся, остановился. Не сумев удержаться, я налетела на него, и он придержал меня руками. Во взгляде Захожего было изумление.

— Не подвезете? — попросила, не придумав лучшего предлога задержать, не упустить зеленую машину.

— Прошу, — вежливо, но сухо сказал Захожий, обошел машину, распахнул переднюю дверцу, — прошу, Наталья Борисовна, — и широким жестом указал на сиденье.

Пришлось подавить возникшее чувство неловкости, извиниться за внезапное вторжение.

— Устала очень, добираться до дому долго, — мое объяснение было, конечно, правдой. Только не поэтому ворвалась я в машину Захожего. Мне вдруг стало смешно и стыдно: зеленые "Жигули” — их тысячи в городе, и что, в каждые я буду так необдуманно прыгать?! А это машина моего товарища по работе. Да, он допустил ошибку, но подозревать его в чем-то другом не было оснований. Однако назвался груздем — полезай в кузов. В конце концов, это ему запрещено вмешиваться в расследование. Мне же никто не может запретить беседовать с кем считаю нужным. Следователь — самостоятельная процессуальная фигура.

— Подкинули вы мне дельце, — осторожно начала после недолгого, но напряженного молчания.

— Это прокурор вам удружил, — возразил Захожий.

— С вашей подачи, — не согласилась я. — Вот теперь и помогайте.

— Чем могу — ради Бога, — мой собеседник сказал это без неудовольствия, с готовностью, что мне понравилось и укрепило мое решение.

"Жигули” медленно двигались в неплотном уже ряду машин. Нас часто обгоняли автомобили, и я провожала их взглядом, причем всякий раз глаза обращались к зеленому капоту "Жигулей”, не давая погаснуть возникшей еще у крыльца прокуратуры тревоге.

— Валентин Игоревич, — попросила я, — расскажите мне о деле. В нем странностей много, — нарушила я молчание.

— Какие странности? — Захожий пожал плечами.

— Все было нормально.

— На "Радуге” вы бывали во время следствия?

— К чему? — спокойно удивился Захожий. — Я вызывал нужных мне свидетелей. А по окончании дела направил представление в Объединение.

— Но люди…

— Подчеркиваю, — перебил меня Захожий, — всех нужных, — он сделал ударение на последнем слове, — людей я допросил.

— А причины? — настаивала я. — Причина взяточничества в чем? Почему Гулин взял взятку за то, что станция обязана была сделать? Заменить мотор, кузов — это же их служебная обязанность, для этого, собственно, и существует станция!

Захожий посмотрел на меня недоверчиво:

— Вы что, Наталья Борисовна, действительно так наивны? Или прикидываетесь? Если последнее, то зачем? Мне известно: вы были на "Радуге”, и не раз. Значит, обстановку знаете. А я как автолюбитель все испытал на собственной, вот, — он хлопнул себя по шее ребром ладони. — Хорошо еще, мне Лебедев помог, не то бы помучился.

— Кто-кто? — изумилась я.

— Лебедев, а что?

— Да так, — уклонилась от прямого ответа и не удержалась от уточнения:

— А Лебедев какое отношение имеет к "Радуге”?

— Ну как, он курирует транспорт. По линии исполкома. Направил меня к Паршину, юрисконсульту. Тот мигом все организовал.

— Скажите, а Лебедев расследованием не интересовался? Тем, первым?

Захожий пожал плечами:

— Не припомню такого. Во всяком случае, официально, кажется, нет.

— У него тоже машина?

— "Жигули”, — кивнул Захожий.

— Какого цвета? — не утерпела я. Дались же мне эти зеленые "Жигули”!

— Не припомню, — он задумался. Наконец решительно тряхнул головой: — Нет, не помню.

Ну ладно. Это мы установим в два счета. Приступим все же к зеленой машине, товарищ Захожий, не зря же я так бессовестно влезла в нее! Хитрить не имело смысла, и я спросила прямо.

— Вы не знаете, где Любарская?

Захожий в удивлении даже чуть притормозил, и я угадала ответ:

— Откуда? И почему я должен это знать? А что с нею? В голосе Захожего слышались укоризна и обида — мне стало не по себе, я поспешила ответить:

— Не явилась Любарская на допрос. Я подумала, возможно, вы знаете, где она может быть, все же расследовали дело. Она таких фокусов не выкидывала?

— Нет, не случалось.

Раз так получилось, пойду до конца, чтобы больше не возвращаться к неприятному разговору.

— И еще вопрос, — видела, как побелели костяшки пальцев, сжимавших руль. Понимала, как неприятны вопросы Захожему, но что я могла поделать? Интересы расследования — полного и объективного, как сказано в законе, — превыше всего. И я продолжала:

— Как получилось, что Любарская пришла к вам добровольно 3 мая? Когда истекал срок задержания Гулина?

Захожий ответил не сразу, сосредоточенно думал, затем сказал:

— Она пришла с Паршиным. Заявление принесла готовое.

Паршин, опять Паршин! Вспомнилась тщедушная фигурка юрисконсульта. Что, внешность обманчива? Завтра получу заключение, да еще вот этот факт. Может, вспомнит юрист, кто печатал заявление Любарской? И кто диктовал заявление Сватко? "…Прошу в соответствии с требованиями закона освободить меня…” Эту фразу из заявления я помнила наизусть. Если составлены они Паршиным, то понятно, откуда в них одинаковый язык "сушеной воблы” — витиеватый штамп бродил по всем бумагам юриста, я читала составленные им документы.

Мои размышления прервал Захожий:

— Неужто я у вас на подозрении? — горько спросил он.

Я видела покрасневшее, как тогда утром, лицо, набрякшие веки, морщины на лбу — переживает человек.

— Вопросы, — ответила я, — куда от них денешься?

Остаток пути мы проехали молча, и лишь когда зеленые "Жигули” встали у моего подъезда, не удержалась, спросила еще:

— А что за человек Шершевич? Ваше мнение?

— Самое лучшее, — сказал Захожий и тут же поправился: — Впрочем, близко с ним не знаком. Только по делу вот в связи с ремонтом этой, — он хлопнул руками по рулю, — старушенции. Случай со взяткой на "Радуге" он переживал, винил себя, что не уследил, но Гулина не порочил.

На этом мы расстались, и я поднялась к себе с чувством какой-то неловкости. Но чувства чувствами, а факт остается фактом: у Захожего зеленые "Жигули”, но где Любарская, он не знал. Говорил, что не знает, поправила себя.

ГЛАВА 9

Шла по городу ночь. Укутывала, скрывала спящий город. Безуспешно сопротивлялись тьме редкие фонари. Шла по городу ночь. Плотно прикрыла, занавесила темным своим пологом видавший виды автомобиль капитана Волны, скрыла от посторонних ненужных глаз. Антон боролся со сном. Голова тяжелела, клонилась к рулю на большие уютные руки. Сильное тело устало от неподвижности, ноги противно мозжило, словно после большой пробежки. Время приближалось к двенадцати, и ожидание было напрасным.

Грызло беспокойство за помощников — как они там? Появилась виноватинка — не зря ли взбудоражился сам и поднял людей. Впрочем, люди вызвались сами. Но он продолжал верить — операция не сорвется Слишком ретиво и скоро менялась ситуация на "Радуге”, что-нибудь да это значило.

Медленно-медленно тянутся минуты — не то что днем, когда они исчезают одна за другой, словно песок из редкого сита, — не удержать. Антон тяжело заворочался на тесном сиденье, пытаясь устроиться поудобнее, и тут — не подвело капитана чутье — увидел в ночи неяркий отблеск света — близко от земли пара желтых светляков ощупывала дорогу. Слышался уже и шум мотора. Ненавязчивый, ровный.

’’Хороший мотор”, — машинально отметил капитан и протянул руку к ключу зажигания. Операция начиналась.

Следя за точками подфарников незнакомой машины, Антон представлял картину событий у недалекого забора "Радуги”. Чуть изменился тембр мотора — это шофер притормозил у опрокинутой плиты ограды. Вот преодолена эта преграда. Плита возвышалась над землей, и когда задние колеса глухо шмякнулись на грунт, явственно послышался металлический звук — словно встряхнули сумку с инструментами. Осторожно и медленно двигалась машина к дороге, вот наконец вскарабкалась по небольшому косогорчику, перевалилась на асфальт — сначала одним, затем другим колесом. И снова послышался звон — машина была тяжело нагружена.

Подфарники очерчивали неяркие полукружья дороги и, не включая фар, водитель стал набирать скорость.

Антон подождал немного, глянул на часы — пора. Ровно через 10 минут после него, как условлено, тронутся в погоню помощники. А главную задачу нужно решить ему, капитану Волне. Кем, что и, основное, куда вывозилось ночью со станции?

Напрасно подсмеивались над машиной капитана. Мотор работал как часы — мощный, проверенный. Грузовик уже исчез из виду, лишь в открытое окно доносился слабеющий шум, и по нему капитан рассчитал нужную дистанцию. Чтобы не потерять машину и не быть замеченным.

Скорость была приличной. Осталась позади окраина, гонка продолжалась по загородному шоссе. Куда? — недоумевал капитан. Решил чуть сократить расстояние — здесь, за городом, мало ли кто следует попутно. А вскоре начнутся развилки — Волна знал эту дорогу.

Шум мотора стал слышнее, но машина лишь угадывалась вдалеке. По самым скромным подсчетам, пройдено полсотни километров, никак не меньше. Неосвещенное шоссе прорезало вплотную подступавший лес, потом оторвалось от него, оставив где-то внизу верхушки деревьев. Пошел косогор.

Прибавив скорость, Волна забеспокоился о тех, кто подстраховывал его, — не слишком ли оторвался. Отвлекся, оглянулся, а когда вновь глянул вперед, заметил темный контур грузовика. "ЗИЛ”, — удовлетворенно отметил он, довольный, что верно угадал это раньше, по звуку мотора.

Потом в ровном ритме движения словно нарушилось что-то. "Встречный", — догадался Антон, принял правее, не снижая скорости. Огни встречной машины спокойно приближались. Внезапно, как удар по глазам, яркий сноп света — широкий, ослепляющий. Необычно мощный дальний свет, по-хулигански, с прицелом направленный на "Жигули”, плотной белой завесой закрыл для Антона все вокруг. Он невольно откинулся на сиденье и, полуослеп-ший, вдруг увидел в устрашающей близости перед собой огромные колеса и голубой с вмятиной кузов. Самосвал! У самой обочины стоял самосвал!

Многолетний опыт подсказал решение. Маневр влево опасен для встречных! Автородео! Тренированное тело само приняло нужную позу. Руль вправо, мощные руки рванули баранку, послушная юркая любимица Антона, словно понимая, чего от нее ждет хозяин, почти не коснулась правыми колесами зыбкой щебенки, вывела на левый, обошла со свистом темную тушу "ЗИЛа”. Уже на прямой, словно испугавшись того, что могло случиться, завиляла было, не в силах прийти в себя, но быстро успокоилась, ведомая знакомыми руками.

Все! Антон вытер со лба мгновенно проступивший пот, пошевелил крутыми плечами, освобождая их от неприятно облепившей рубашки. За первой мыслью: "Обошлось”, пришла другая: "Машина без сигнальных огней — недалеко до беды”.

И когда шагнул на асфальт, увидел коренастую фигуру, спрыгнувшую с подножки голубого знакомого "ЗИЛа”. Фигура тоже была знакомой. Только днем, у проломленного забора, в руках коренастого не было монтировки. "Ну это уж зря!” Вспомнилось вдруг бытующее мнение, что "клиенты” ОБХСС с кистенями не ходят. "Ан ходят! Вот она, монтировочка!”

Антон рассмеялся своим мыслям. Встреча на дороге не испугала, нет. С коренастым он справится. Но вот-вот подъедут ребята, и надо предупредить их об опасности на дороге — это главное, а не тот, с монтировкой.

Коренастая фигура по мере приближения капитана двигалась навстречу все менее решительно, затем толстяк резко повернул назад, и уже у подножки Антон успел схватить его за плечо. Шофер с силой швырнул монтировку в кусты, обернулся.

Знакомое, сейчас искаженное страхом лицо — разрушитель забора! А там, в кабине, напряженно приглядывался к событиям на дороге другой знакомец. Паршин.

Прямо с подножки самосвала Волна включил сигнальные огни, выдернул ключи зажигания. Значит, аварию на дороге хотели устроить те, за кем он следовал! Неужели умышленно? Или здесь что-то другое?

Махнул рукой Паршину, тот понял правильно, медленно вышел из кабины, обошел вокруг капот, бросил тревожный взгляд на дорогу, за ним оглянулся и коренастый. Тогда капитан понял: ждут. Кого-то ждут следом. И это беспокоит больше, чем задержание. Не задавая вопросов, Антон вспрыгнул на колесо, заглянул в кузов и присвистнул: ящики, ящики, упаковки и вон в тех, высоких, явно лобовые стекла — он видел их на складе.

— Как это понимать? — обратился он к Паршину. Тот молча пожал плечами. — А? — капитан глянул на шофера.

— Я ни при чем, начальник, — водитель вскинул широкие ладони с оттопыренными мизинцами, — мне велели — я сделал. Мое дело — крутить баранку, отвечают они, — махнул он головой в сторону Паршина и добавил: —Так договорились, начальник.

— А монтировка? — поинтересовался Антон.

— Так не узнал вас вначале, — ответил шофер.

Паршин молчал, тревожно поглядывал на темную полосу дороги, откуда уже слышен был шум машины. И не мог скрыть облегчения, увидев приближавшуюся "Волгу”.

Раздался визг тормозов, разом распахнулись дверцы. Спешили к капитану его помощники.

ГЛАВА 10

Сон был зовуще тревожным, незавершенным. Я проснулась с бьющимся сердцем — давно и безуспешно призывала Сашу прийти ко мне хоть во сне. Сегодня, наконец, я увидела его. Близко, совсем рядом со мной он бежал куда-то вместе с моим юным дедом, о котором я знаю лишь по рассказам. Дед не пришел с войны, погиб в последние ее дни. Почему он приснился мне вместе с Сашей? Они бежали, ровесники, в непонятную даль, куда-то стремились, увлекая за собой меня. И были похожи, как братья, хотя там, во сне, я твердо знала, что это мои дед и муж. Куда мы бежали? Глаза открывать не хотелось, так бы и мчалась я вместе с навсегда ушедшими, из которых один дал мне жизнь, а другой — любовь.

Бесценные дары, ни с чем не сравнимые, и вечный я должник на земле.

Стряхнула оцепенение, встала.

Наконец-то и твоя очередь пришла, утренняя гимнастика.

Взбодрилась холодным душем. Все. Готова к новому дню. А из сердца не уходил странный неизвестный простор, где легко бежали мы — я, дед и Саша.

Прерывистый, требовательный дверной звонок заставил меня вздрогнуть.

И по лицу вошедшего Антона я сразу поняла: что-то случилось. Предчувствие не обмануло. Едва поздоровавшись, Антон сказал:

— Погибла Сватко. Едем.

— Как? — я присела на стульчик в прихожей.

— Автодорожное происшествие, — коротко ответил капитан и нетерпеливо добавил: — Едем, едем быстрей.

— Дай доложить начальству, минутку.

Мой телефонный звонок застал прокурора на месте. Он, как и я, любил работать по утрам. Выслушав, Буйнов без особого энтузиазма согласился с моим решением выехать на место автодорожного происшествия, где погибла Сватко.

— Ты уверена, что тебе там быть необходимо? Времени потеряешь много, — сказал он.

Я глянула в сторону Антона, который нетерпеливо топтался в прихожей. Напрасно он не стал бы меня беспокоить.

— Ничего, — ответила я, — в нашем деле иногда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

— Ну, действуй, — согласился прокурор.

— Что, Буйнов возражал против поездки? — спросил Антон уже в машине.

— Ты же знаешь, автодорожные дела подследственны милиции, не нам.

— Я почему за тобой приехал? — сказал капитан.

— Давай посмотрим сами на месте, обычное ли это происшествие на дороге, не стоит ли за ним чего похуже. Обстоятельства-то не ахти, насколько мне известно. Сам по себе факт интересен: Сватко погибла, Любарской нет. А это обличители Гулина. По существу, единственные.

Действительно, как странно.

Одна исчезла, другая — погибла…

— Ты мне о происшествии расскажи, — спохватилась я.

— Мало что сам знаю. Пришел на работу, читаю сообщение — в 6.30 погибла Сватко в автодорожном происшествии.

— Наезд? Столкновение?

— В том-то и дело, — задумчиво проговорил капитан, — ни столкновения, ни наезда. На загородном шоссе, 97-й километр, "Волга” Сватко вспыхнула на ходу, как факел. И сгорела Галина Михайловна… Там же, на месте скончалась… Наши выехали уже, бригадой. А я — к тебе. Правильно?

— Конечно, — ответила я.

Машина Сватко вспыхнула на ходу. Почему? Конечно, "Волга” старая, вот и кузов замены требовал, с него, собственно, все и началось. Но в моей практике не встречалось такого, чтобы пожар в машине возник вот так, на ходу и без особых причин. Тут придется голову поломать, наверное. А может, случай? Тоже исключить нельзя. Его Величество Случай частенько преподносит сюрпризы, особенно в нашей работе.

Правильное решение — посмотреть все на месте. Догадки строить рано.

— А Любарская? — я повернулась к Антону.

— Сам думаю о ней. Видишь, мы уже мыслим синхронно, — усмехнулся он. — Все ее связи проверены. Легальные связи, — уточнил капитан. — У мужа нет, дома нет. Проверены знакомые с машинами. Никто ее не видел в зеленых "Жигулях”. И у знакомых ее такой машины нет. Значит, или тщательно скрываемая связь, или… — он помолчал, — ошибается Таня. Добросовестно заблуждается… Будем уточнять.

Да, будем уточнять. Страшное известие о Сватко отодвинуло мысли о текущей работе, но с упоминанием Тани я вновь вернулась к нашим ежедневным заботам.

— Чем день-то закончился? — полюбопытствовала я, и капитан рассмеялся:

— Как это закончился? День только начался.

— Вчерашний день, — досадливо перебила я капитана. Мне было не до шуток.

— Вчерашний… — протянул он, — вот чем закончился вчерашний день и начался сегодняшний.

И Волна рассказал мне о ночной гонке, о задержанной машине с дефицитными автодеталями.

— Дожидается тебя Паршин для серьезного разговора, — закончил капитан, — и шофер тот самый, что забор проломил "нечаянно”. На всякого мудреца довольно простоты, — заключил Антон в своей обычной манере.

Вот уж действительно.

События сплетались причудливо и пока непонятно. Само нагромождение их было тревожным, словно разворошено осиное гнездо, и осиные укусы заставляли забывать, отводили от главного моего дела — взяточника Гулина, лежавшего в тюремной больнице. Что, я буду теперь заниматься кражей дефицита, автодорожным происшествием, ревизией "Радуги”? А Гулин? Сегодня к вечеру я увижусь с ним. Что скажу? Пока есть о чем его спросить, — успокаивала себя, — спрошу. Сказать свое слово успею. А вот с Паршиным самая пора поговорить. В том, что эксперт подтвердит мое предположение, я не сомневалась. Да и ночные события ему придется объяснять.

Капитан Волна вел машину уверенно, словно играючи. Проносились мимо километровые столбики, мелькали стволы деревьев на обочине, навстречу нам сплошным потоком двигались машины — люди ехали на работу. Отдохнувшие, спокойные, каждый со своими заботами, радостями и печалями, они спешили в город к своим делам, к своим надеждам.

Мы же спешили к несчастью. Непоправимому, страшному, не принимаемому сердцем.

Антон остановил машину, не доезжая до установленного знака "дорожные работы”, — им работники ГАИ "огородили” место трагедии.

Навстречу, размахивая руками, бросился молоденький лейтенант и, узнав капитана, смущенно проговорил:

— Я думал, любопытные.

Следователь милиции, эксперт-криминалист уже заканчивали осмотр места происшествия.

Печальное зрелище являла собой потерпевшая аварию "Волга”. Лежала на боку, еще слегка дымясь и подрагивая, словно большое агонизирующее живое существо. Сгоревшая краска отсвечивала бурым, как выступившая кровь. А на опушке, у тонкоствольных берез, стоял судебно-медицинский эксперт Голышев, ожидая очереди своей печальной работы. Я подошла к нему. Удивительно голубые глаза эксперта, как всегда, были грустны, и на мой вопросительный взгляд он лишь молча развел руками. В тени под березкой, укрытое черным, лежало то, что было совсем недавно Галиной Михайловной Сватко.

Снижая ход, проезжали мимо машины, негромко переговаривались люди в милицейской форме и в штатском, осматривая, замеряя, фотографируя. Но все звуки словно отталкивались от черного бугорка, окружая его молчанием и тишиной.

Меня всегда поражала эта тишина возле мертвых. Особая, величественная, завершенная. Окружающие звуки лишь подчеркивали ее Вечный покой — сказано верно и мудро.

К нам подошел следователь, снял фуражку, вытерев потный лоб.

— Ну что? — спросил Антон.

— Газ, — ответил следователь, приглушая голос, — газовый баллон в багажнике. Вентиль баллона приоткрыт. При тряске утечка газа привела к взрыву. Ах, какая неосторожность, — поморщился он, — какая неосторожность!

Мы с Антоном переглянулись. Утечка газа из баллона в багажнике?!

Куда же везла газовый баллон Галина Михайловна рано утром? Откуда ехала и куда везла баллон?

Что здесь? Тот самый случай или…? Но кто и зачем? Я уже знала, что отвечать на эти вопросы придется мне. Нам, поправила себя. Все эти люди, что работают сейчас здесь, эти и другие, будут помогать мне, и мы найдем ответы на все вопросы. Найдем!

Взгляд Антона был тревожным и напряженным.

— Поговорю с криминалистом, — сказал он и направился к обгоревшей "Волге”, где орудовал эксперт.

Я осталась с медиком и следователем, который подозвал понятых для осмотра трупа Сватко.

Голышев осторожно откинул черный покров, и я сделала над собой усилие, чтобы не отвести глаза.

Не знаю, как жизнь, но смерть не была милосердна к этой женщине, огонь до неузнаваемости изменил миловидное лицо и стройное тело. Из учебников я твердо помнила, что поза, в которой лежала Сватко, — "поза боксера”, характерна для погибших от пламени, но мне в ту минуту показалось, что женщина прижала руки к груди, молчаливо умоляя меня о чем-то, что уже не могла сказать.

Подул ветерок, молоденькая березка над телом горестно всплеснула ветвями и уронила на лицо погибшей листочки — как слезы…

По окончании осмотра я прочла протокол, убедилась, что зафиксированы все детали, переговорила со следователем. План его действий меня вполне устраивал.

Подошедший Антон договорился со следователем о встрече для обмена информацией.

Весь обратный путь мы молчали, и лишь когда машина остановилась у подъезда здания экспертной лаборатории, куда я попросила подвезти меня, чтобы получить заключение, Волна сказал:

— Сватко убрали.

Я молчала, и капитан повторил:

— Убили Сватко.

Нелегко было подтвердить, что я думала о том же, не хотелось и давать единственное направление этому расследованию, поэтому я ограничилась неопределенным:

— Проверять надо, Антон. Все проверять. Ты понимаешь цену своей заявки?

Капитан Волна молча кивнул, лицо было хмурым и сосредоточенным, широкие брови сошлись к переносице.

— Понимаю цену, — ответил он. — Если ошибаюсь, ничего не случится. Но если я прав в своем предположении — это уже активное наступление на нас. Сватко больше ничего не скажет, не подтвердит, не опровергнет. А вот Любарская… Все, Наталья Борисовна, сегодня у меня вопрос номер один — аптекарша Рената. Я еду к Тане и потом позвоню. Закончишь с Паршиным — жди меня.

В лабораторию я вошла совершенно подавленная. Антон высказал мои подозрения. Оформил словами мои мысли, усилил волнение. Дело о взяточнике Гулине принимало неожиданный и страшный поворот.

Эксперт встретил меня весело и доброжелательно, ни следа от вчерашнего недовольства.

— Пришлось посидеть, но вот, — он протянул мне уже оформленное заключение. — Ваша догадка верна. Текст заявления Любарской и тексты претензий юриста Паршина отпечатаны на одной машинке. Заключение категорическое. Могу добавить, что отпечатано с одинаковой степенью навыков.

Я поблагодарила эксперта, но он заметил мою озабоченность, осторожно спросил:

— Что-нибудь еще?

— Нет-нет, — поспешила я, — просто перевариваю факты.

— Понятно, — успокоился он и, добрая душа, предложил, — а то заходите еще. Будут вопросы — прошу. Отказать вам невозможно. Воздействуете личным обаянием.

Я почувствовала на себе его заинтересованный взгляд и, смутившись, простилась. А уходя, поймала себя на мысли, что мне приятны его слова о личном обаянии, прозвучавшие как комплимент, и даже взгляд его, не сочувственный, как я привыкла после смерти Саши, а просто веселый мужской взгляд, не возмутил. Заставила себя не думать об этом, что было совсем не трудно.

В коридоре прокуратуры меня встретила Инна Павловна:

— Тебя, подруга, Волна обыскался. Я поминутно к твоему кабинету бегаю. Звони ревизору, он там.

Едва я вошла в кабинет, как позвонил Антон:

— Наташа, сейчас заедут за тобой ребята. Я решил Тане машины предъявить на станции. Все марки здесь есть и все цвета. Одно слово — радуга. Пусть посмотрит и покажет, на какой увезли Любарскую. Так поточней будет, верно?

Нельзя было с ним не согласиться. Придумано хорошо: предъявить Тане машины разных цветов и марок, пусть укажет похожую на ту, что мы разыскиваем.

— Когда заедут? — уточнила я.

— Уже выехали за переводчицей и Таней.

Я прикинула, что допросить Паршина не успею. Комкать допрос не хотелось. С юрисконсультом разговаривать буду основательно.

Зашла к прокурору, доложила обстановку. Василий Семенович выслушал все внимательно и молча, побарабанил пальцами по столу, широкой ладонью ухватил подбородок — налицо все признаки раздумья.

— Ну что сказать? — наконец промолвил он. — Жаль женщину… эту потерпевшую, Сватко. Я тебе советую, пусть поработает милиция над этим делом, но и ты подключись, дай направление розыску. Видишь, как все оказалось непросто, — задумчиво добавил он, — как все непросто…

Заглянула в кабинет Инна Павловна, с явным недовольством позвала меня:

— Разыскивают опять, замучили.

Таня испуганно жалась в углу, на заднем сиденье, рядом с переводчицей, через которую я объяснила, куда и зачем мы едем.

Глухонемая вопросительно смотрела на переводчицу, та успокаивала ее, и я, повинуясь порыву, погладила Танины беспокойные руки. Таня порывисто вскинула голову, в глазах — целая гамма чувств: от тревоги до признательности.

— От хозяйки так ничего и нет, — стала рассказывать мне переводчица, — ни слуху ни духу. Таня послушно ждет, как та велела, но волнуется, когда ее вызывают, думает, что плохое случилось с хозяйкой. Вот и сейчас…

Что было сказать Тане?

Она понимала, что мы безуспешно ищем Любарскую. И не вредила ли нам ее беззаветная преданность хозяйке? Не направляла ли Таня нас по ложному следу?

У ворот "Радуги” опять дежурил мой старый знакомец Иванцов. На этот раз он встретил меня приветливо, рассказал, что капитан Волна звонил на проходную и ждет нас.

Антон встретил нас у конторы, и Таня радостно, как хорошо знакомому, улыбнулась ему, закивала головой, как бы говоря, что да, она постарается помочь ему, она очень постарается…

Оставив Таню с переводчицей возле входа, капитан отозвал меня в сторонку.

— Глянь-ка, — шепнул он и направился за угол здания.

Я поспешила за ним и ахнула, увидев приготовленные Антоном машины, а он горделиво, как собственных детей, оглядывал их.

Капитан постарался. Каких только машин не было здесь!

Выстроенные в ровную линию, стояло не меньше десятка "Жигулей” самых разных оттенков зеленого цвета: изумрудные, малахитовые, темно- и светло-зеленые, с чуть намеченным и сочным зеленым отливом и еще каких-то, уж совсем незнакомых мне оттенков, напоминающих зеленый.

Да, Антон постарался.

— Ну! — я развела руками. — Слов нет!

— Начнем? — спросил довольный капитан, и я в ответ кивнула, расстегивая портфель с бланками.

В том, что среди этого обилия Таня отыщет машину, похожую на ту, в которой уехала Любарская, я не сомневалась.

К машинам Таня подошла осторожно, словно опасаясь, осмотрела внимательно, оглянулась на стоявшую чуть сзади переводчицу, я перехватила этот взгляд и заметила в нем растерянность.

Может быть, глухонемая не поняла, чего мы хотим от нее?

— Надо еще раз ей все объяснить, — сказал Антон, тоже заметивший неуверенность Тани.

Через переводчицу я вновь стала рассказывать Тане, что пусть она посмотрит на эти зеленые машины и скажет, есть ли похожая…

Переводчица быстро жестикулировала руками, Таня внимательно смотрела на нее, потом отрицательно замотала головой, волнуясь, даже руки тряслись, стала отвечать переводчице, а мы все поняли и без перевода.

Обескураженный Антон стоял молча, а я заполнила бланк протокола опознания — порядок есть порядок. Ушли понятые, а мы все стояли у разнооттеночного зеленого ряда.

Глянув на часы, я сказала Антону:

— Отправляй нас, парень, да ищи новые пути.

— Придется, — ответил капитан, — придется придумать что-нибудь новенькое. А я так надеялся… Останусь здесь пока, с Радоме ким посижу. Да, а на чем же отправить вас, — спохватился он.

— Попроси Шершевича, отправит, — посоветовала я. Не хотелось, чтобы женщины добирались до дома городским транспортом, уж больно далеко от центра была эта "Радуга”.

— Нет его с утра, — ответил Антон, — да сейчас придумаем что-нибудь, минутку, — и убежал в контору.

Вернулся он через несколько минут и сообщил, что бухгалтер с кассиром скоро едут в госбанк и подвезут Таню с переводчицей.

— А тебя сейчас от проходной отправлю, — сказал капитан и заторопился к выходу. Я простилась с переводчицей и расстроенной Таней. И ушла с тяжелым сердцем.

Жалко было глухонемую Таню, жалко Галину Михайловну Сватко, превращенную в безмолвный холмик у березки…

И себя стало жалко.

Пока ехала на попутной машине и затем поднималась по гулкой железной лестнице прокуратуры на второй этаж, вспомнились собственные горести и вот еще теперешние неудачи.

Подступил к горлу горький ком. Еще не хватало мне расплакаться. Прелесть какая картина: следователь прокуратуры Тайгина ревет в коридоре! Мне нужно было отвлечься, хоть на минутку, чтобы собраться, справиться с расшалившимися нервами. Нет, что ни говори, а страшные утренние события выбили меня из колеи. На люди мне надо, на люди. Не оставаться одной.

Идя к себе в кабинет, заглянула к Инне Павловне, та была одна, махнула рукой — заходи, мол. И, увидев мое лицо, поняла, что мне плохо, не стала расспрашивать.

— Знаешь, что моя-то опять учудила? — бодро спросила, молодец Инна, и сталарассказывать о своей дочери, которая была, на мой взгляд, умницей и красавицей, но Инна — мать, построив для себя модель идеальной пай-девочки, безуспешно пыталась приблизить ее к этой модели. Она терпела поражение за поражением, однако вновь и вновь возобновляла попытки. Хотя и сама не раз признавала со смехом, что дочка доставляет ей гораздо меньше хлопот, чем сама она когда-то своей маме.

Слушая про Иннины заботы, я успокаивалась, приходила в норму.

Жизнь текла, несмотря ни на что. Прекрасная жизнь, где влюблялись девятиклассницы и убегали на свидание в маминой блузке…

Однако накрытый черным холмик под белой березкой, как заноза, не оставлял мою память.

ГЛАВА 11

Капитан Волна, обескураженный неудачей, проводил расстроенную Таню и переводчицу до проходной, поручил их Иванцову и оставил дожидаться машину.

Иванцов подсел на скамейку к переводчице, затеял с ней разговор, а капитан поспешил в контору к Радомс-кому.

Старый ревизор сидел один в освободившемся кабинете Паршина. От взгляда Антона не ускользнуло, что светлые глаза Радомского окружила синеватая тень и виски словно ввалились, сузив лицо, от чего еще более выдался вперед крупный костистый нос.

— Устали вы, Здано Янович? — участливо спросил Антон.

Ревизор поднял на лоб очки:

— Дело привычное, батенька, но годы вот, годы знать о себе дают. Седьмой десяток — не шутка. И еще — мотор мой, — длинный палец с утолщенными суставами постучал по груди, — сбои дает мотор. Но это к делу не относится, — строго закончил он.

— Что у нас получается на сегодняшний день? Если кратко.

— Если кратко, то заключения еще нет. Но предварительные выкладки — вот они, — Радомский указал на аккуратно, бисерным почерком исписанные листы, — "де-факто” станция технического обслуживания разительно отличается от "де-юре". Приписки, искажения отчетности потрясающие и носят, я бы сказал, преступный характер.

Радомский порылся в записях, протянул капитану лист:

— Мы с вами уже говорили о плане реализации услуг населению. Так вот, здесь — сплошное вранье! Гляньте на эти цифры. Они дутые!

Ревизор встал, заходил по тесному кабинетику, сложив за спиной руки. На память сыпал цифрами, датами, номерами документов, показателями планов.

— Вот откуда жалобы людей на очереди, на некачественный ремонт, кражи, отсутствие необходимых деталей, — возмущенно говорил он, — вместо того чтобы возиться с машиной незадачливого клиента, они массово брали в ремонт машины предприятий, показывали их в плане как ремонт индивидуальных машин, да при этом стоимость наценяли так, что сказать страшно. И все это шло в план, премии получали за это-то безобразие. Вот, пожалуйста, — Радомский склонился над столом, — ремонт пожарной машины обошелся щедрым пожарникам лишь ненамного дешевле, чем стоит новый автомобиль. А вот, — ревизор указал на другую запись, — фирма "Интурист” заплатила за ремонт больше, чем стоит новый "Москвич”. Не жалко из чужого кармана платить, не жалко, — возмущался ревизор, — а ведь эти приписки-то все растащены, бессовестно украдены. Вот тому подтверждение, — ревизор быстро, как фокусник, выдернул из кипы потрепанных документов один, положил перед капитаном: — Этот заказ-наряд открыт был неким Лазуткиным в течение семи месяцев. Вы говорили "тяни-толкай"? — это как раз он и есть. Чего только не поставлено на старый аварийный кузов предприимчивого хапуги! И еще есть на тот же кузов два заказа-наряда. Уверяю вас, мы найдем следы этого ремонта в комиссионном магазине — они его продали, вот что. Сделали и продали через свой же магазин!

— Кто отчеты и документы подписывал? — решился наконец капитан прервать возмущенный монолог ревизора.

Радомский, поморщившись, осторожно уселся за стол, потер грудь под старомодным двубортным пиджаком, сказал устало и с горечью:

— Руководители подписывали. Часть директор, часть — главный инженер.

— Гулин тоже? — уточнил оперуполномоченный. Ревизор кивнул:

— Есть и Гулина подписи, есть. Много вам еще предстоит разбираться. Покровителей, например, искать. Вышестоящих. Тут ведь не просто бесконтрольность, тут прямое попустительство налицо. Скверно это выглядит, ох как скверно.

Резко постучав, заглянула в кабинет кассирша, что собиралась в госбанк, сердито спросила:

— Где ваши женщины? Мы едем.

И Антон пошел к проходной. Не понравилась ему нелюбезность женщины, не обидели бы Таню. Лучше уж проводить их самому.

— Сейчас вернусь, — пообещал ревизору.

Радомский молча кивнул и вновь запустил под пиджак руку, растирая грудь.

Капитан быстро шагал к проходной, обдумывая услышанное от Радомского. Предположения подтверждались. На станции технического обслуживания творились черные дела. По той информации, что он имел на сегодня, можно было судить лишь об общих чертах махинаций. Но скоро все встанет на свои места. И с Гулиным нужна ясность. Почему он подписывал липовые отчеты? А потом записывал в свою книжку заказы-наряды, по которым, теперь это уже установлено, допускались злоупотребления?

Два варианта: либо Гулин прямой участник махинаций и собирал на подельников компрматериалы, либо Гулин не знал о липе и, что-то заподозрив, пытался проверить…

Волна усмехнулся: ну и додумался. Два варианта. Конечно, два варианта, это ясно с самого начала. Главное — какой из них верен. И этого главного капитан не знал.

Таня с переводчицей сидели рядом на деревянной скамейке возле круглой клумбы с цветами и поднялись навстречу, увидев Антона. Присядистый старый "жигуленок” с желтой надписью "Ремонтная служба” вдоль кузова уже урчал мотором, ожидая пассажиров. Антон открыл заднюю дверцу, первой, неловко согнувшись, в тесный салон влезла переводчица, рядом с ней, с краю, уселась Таня.

Нагнувшись к машине, капитан стал прощаться с женщинами и вдруг услышал сдавленный вскрик! Таня резко схватила руку капитана, которой он придерживал дверь, с неожиданной силой рванула, так что Антон, и без того неудобно стоявший, едва не упал. А Таня, не выпуская руки капитана, вскрикивала тревожно и показывала свободной рукой куда-то вперед, на проходную, где минуту назад все было спокойно и тихо. Антон невольно глянул на Таню, а она с искаженным лицом так же резко отбросила руку капитана, повернулась к переводчице и быстро-быстро "заговорила”: замелькали дрожащие руки, мучительно вытягивались губы и тоже тревожным стало лицо переводчицы.

— Что случилось? — быстро спросил Антон и поднял глаза к проходной.

Медленно притормаживала у калитки перламутровокоричневая "Лада”, плавно остановилась, и вот уже из нее вышел и хлопнул дверцей директор "Радуги”. Приехал Шершевич. Больше ничего не случилось. Так что так встревожило Таню?

Когда капитан вновь склонился к салону, переводчица растерянно сказала:

— Антон Петрович, Таня говорит, что это, — она указала на машину директора, — та самая зеленая машина, что увезла хозяйку. Но машина ведь не зеленого цвета! Ничего не понимаю! — она повернулась к Тане, вновь "заговорила” с нею, и капитан видел, как переводчица сердится, уточняет, переспрашивает, пожимает плечами. А Таня, коротко вскрикнув, закрыла лицо руками, затряслись ее плечи — глухонемая горько плакала.

— Давайте выйдем, — попросил Антон, лихорадочно придумывая, как поступить. Ведь надо провести опознание как положено, по закону. Пригласить понятых, составить протокол…

Таня опередила намерения капитана. Легко выпрыгнув из машины, она быстро, почти бегом направилась к проходной. Антон закричал ей вслед, забыв, что она не услышит, и бросился за ней, но догнать не успел. Таня была уже у коричневой красавицы "Лады", уронила руки на капот и торжествующе оглянулась. Растерянный Шершевич вернулся от проходной, молча наблюдая за происходящим.

— Спросите, это зеленая машина? — попросил Антон подошедшую переводчицу, уже обо всем догадавшись.

— Да, это зеленые "Жигули”, на которых уехала Любарская. Машина приезжала к ней не один раз, — перевела та резкие жесты Тани, и глухонемая энергично кивала, следя за губами переводчицы.

Не найдя под рукой ничего лучшего, Антон показал на коричневую сумку переводчицы:

— Какой это цвет?

— Зеленый, — озадаченно перевела женщина Танин быстрый, без раздумий, ответ.

Вот оно что. Бедная Таня путала цвета. Коричневую машину считала зеленой! Добросовестно заблуждалась — так это называется в следственной практике.

Капитан Волна посмотрел на Шершевича и встретился с его непонимающими глазами. Короткие бровки директора тоже выражали недоумение. Антон перевел взгляд на машину. Н-да. Фары-то ничего себе, под стать машине… Мощнейшие фары… Такие ослепить могут запросто. "Но это не доказательство”, — одернул себя Антон.

ГЛАВА 12

Паршин, когда его ввели в кабинет, показался мне еще меньше, чем накануне. Мешковатый костюм совсем обвис, лицо серое, помятое, под толстыми стеклами очков в большой оправе казались еще больше набрякшие водянистые валики под глазами. Видок у Паршина был не разбойничий, нет.

Опять дрогнуло мое сердце, забыв неприязнь. Вообще-то не принято следователям говорить о жалости, старательно изгоняется это слово из нашего лексикона. Неизвестно, с чьей легкой руки считается, что не место жалости там, где преступление.

А я избавиться от этого чувства не могу. Много лет работала, казалось, уж и привычка должна действовать, но нет. То и дело посещает меня жалость. Мне кажется, что она и помогает, не дает успокоиться, побуждает к действию, к поиску, к постоянным сомнениям и терзаниям. Страшно раздражают супермены, играющие людскими судьбами бесстрастно, а значит, безжалостно. Да, многое нам дано, но многое и спросится.

Не могу равнодушно отнестись, например, к аресту. Знаю, что иногда надо, даже необходимо лишить человека свободы, и делаю это. Но живет сострадание к судьбе, к жизни, которой человек распоряжается порой так неразумно, так расточительно, словно в запасе у него несколько этих жизней. А оказывается — одна.

За всю свою практику мне не случалось видеть, чтобы человеку был безразличен арест. Самый матерый преступник, когда его лишают свободы, начинает, если не открыто, то где-то там, внутри себя, оплакивать утрату свободы. Разные это слезы: отчаяния, злобы, раскаяния — в зависимости от его возможностей и морали, но я чувствую их. Моя работа дает мне необычную возможность проследить судьбу человека с трагического финала, иногда, увы, — от последней черты, от смерти.

Я раскручиваю события, словно на катушку обратной перемотки, и вижу, как нагромождаются детали, события, влияния, как воздействует на человека все, что называется жизнью. Так страшно и больно становится, что схватила бы за руки того, кто зовется сегодня или жертвой, или преступником, крикнула бы громко, во весь голос: вот здесь — стой, не надо, не делай этого, остановись! Поздно. Мой крик уже опоздал. Дело сделано.

Вот и существует жалость — незаконнорожденное дитя моей суровой профессии. И постоянно заставляет думать: где, когда и кто должен был выполнить то, что я опоздала сделать? Что должна сделать я, чтобы после меня, после моей работы и жизни у других не возникло такое же чувство к затронутой мною судьбе.

Итак, Паршин.

Присел на краешек стула, опустил руки между колен, так что длинные рукава пиджака закрыли пальцы. На меня не смотрит, уставился вниз.

Не поднимая глаз, отвечает на первые формальные вопросы.

А теперь по существу.

— Начнем с конца, — говорю я, и он покорно кивает, но молчит.

Понимаю, ждет наводящих вопросов. Пожалуйста. Что-что, а вопросы у меня есть.

— Расскажите о ночных событиях, — предлагаю, — что, кто и зачем, классические вопросы для юриста.

Паршин поднял голову.

Смотрел затравленно и обреченно, так что опять шевельнулась моя жалость.

Вот он, последний край. Пришел час ответа. И совсем немаловажно, как его встретит тот, кто оступился. Жизнь-то, конечно, одна, но дает человеку множество возможностей прожить ее и так, и эдак, наверное, и в этом тоже заключается великое ее милосердие.

Как воспользуется Паршин этим милосердием? Поставит точку на прошлом и попытается начать жизнь сначала? Или она уже состоялась, его неразумная жизнь, и другого ей не дано?

Юрисконсульт, кажется, уловил мои раздумья, щуплые плечи поежились под пиджаком.

— Виноват я, — выдавил он, наконец, — виноват больше всех и отвечу.

— Ну, зачем так глобально. Давайте конкретнее: что вывозили ночью?

— Автодетали, конечно, — ответил он, — вы же знаете. На складе Лазуткина скопился неучтенный дефицит. Они договорились с Гусенковым, это водитель, тот, что задержан вместе со мной, до инвентаризации убрать детали. Ночью Лазуткин с Гусенковым загрузили машину, а я сопровождал ее, но…

— Подробнее, подробнее, — попросила я. — Слишком уж скупы вы на слова, Паршин. Неучтенный дефицит откуда?

— Это долгая песня. Ее вам Радомский споет как по нотам, я его давно знаю, он сможет, — усмехнулся Паршин.

— И все-таки?

— Ну, на бой списывали много. Акты увидите сами. Лобовые стекла, например, ежедневно по одной-две штуки. А на самом деле, если бой был — взыскивали все до копейки с виновных. На госмашины много лишнего выписывали, тоже увидите сами. И другие пути есть. Много чего, — опять усмехнулся он.

— Куда везли детали? Кому?

— Этого я не знаю, — опять поежились плечи под широким пиджаком. — Лазуткин договаривался, кто-то встретить нас должен был по дороге… Не знаю, не знаю кто, — заторопился Паршин, видя, что я гляжу недоверчиво.

— Но почему вы сопровождали машину? Не сам Лазуткин, а именно вы? Как из опечатанного и под сигнализацией склада взяли детали?

— Как взяли, Лазуткин расскажет, это его дело. А я сопровождал потому, что в доле с ним, двое нас, понимаете, двое! Лазуткин ворует, а я вывожу, — неожиданно пошутил он и прикрыл рукой кривую улыбку.

Двое, так двое.

Пойдем дальше.

И я задаю вопрос, более всего меня интересующий. Это даже не вопрос — констатация. Потому, что заключение эксперта лежит у меня на столе. Я не прикрыла его ничем и видела, что Паршин давно его заметил.

— Вы печатали заявление Любарской о даче Гулину взятки?

— Я печатал, — прошелестело в ответ. — Она попросила, я напечатал.

— Подробнее, подробнее, — опять напоминаю, — давайте все, как было.

— Ну, пришла она, рассказала, попросила помочь, я и напечатал заявление.

Паршин подробности явно раскрывать не хочет. А мне они нужны, именно подробности. Из них складывается истинная картина, как мозаичное панно, которое из маленьких частичек события, разрозненных кусочков, осколков происшедшего я собираю и складываю.

— А другой потерпевшей, Сватко, вы не помогали?

— Сватко? — насторожился Паршин, и я вижу, как мучительно он обдумывает ответ.

Не решился, идет на разведку:

— Почему вы считаете, что я Сватко помогал?

Зачем мне тянуть время?

Я уже поняла: юрист сдает только те позиции, которые невозможно удержать.

Раскрыла уголовное дело. Вслух читаю заявление Сватко.

Не понял. Зачитываю заявление Любарской. Не все, только окончание. Там, где шаблонная фраза, общая для двух документов.

Юрисконсульт шарит по карманам, не найдя платка, вытирает вспотевший лоб ладонью, да так и оставляет ее у лба, прикрыв, как козырьком, глаза:

— Что-то такое припоминаю, — мямлит он.

— Не надо, Паршин, — прошу я, — вы же юрист, понимаете. Правду уже не скроешь. И эти женщины…

Он не дал мне договорить.

Бросил руки на колени, жестко сжал бледные губы. Видимо, это должно было выражать решительность.

— Я расскажу все. Да, я помог. Они пришли ко мне вместе, Сватко и Любарская. У Ренаты Леонидовны почерк плохой — медик! Ей я напечатал заявление. А Сватко писала сама. Я диктовал, конечно. Потом Сватко унесла заявление в милицию, и все завертелось.

Паршин опять замолчал.

Ну что ж, поведем допрос активно и наступательно, не давая возможность продумывать версии.

— Кто направил Сватко к Гулину? Ведь заменой кузова занимался директор?

— Я направил, директор не хотел вмешиваться, чтобы не было разговоров. Они ведь, — Паршин запнулся, подыскивая слово, и закончил: — дружат.

Ага. Значит, дружат.

— Не вы ли принесли заявление Любарской в прокуратуру?

Чуть помедлив, Паршин кивнул.

— Я принес. Да. Вспомнил. Оно у меня осталось, заявление. Я и принес Захожему, когда встал вопрос об аресте Гулина.

— Один принес?

— Вместе с Любарской, — последовал ответ.

Ну нет слов. Юрисконсульт станции технического обслуживания автомобилей собирает доказательства для ареста главного инженера своего предприятия! Славно, славно. А Захожий-то наш хорош! Нашел помощничка. Ах, как правильно возвращено дело на новое расследование, ох, как справедливо возмущался наш прокурор!

Паршин угадал мое возмущение и испугался. Стал осторожничать, тянул с ответами, беспокойно ерзал под пиджаком, источая резкий запах пота. И я поняла: все, с Паршиным на сегодня довольно. И еще: он лжет, принимая на себя организаторские функции — не тот человек, не тот. Обвинение Гулина особенно не пошатнулось, но кое-какие клинышки в его фундамент Паршин вбил.

Ничего, все начинается с малости, в том числе и установление истины. И лишь на последний мой вопрос в глазах Паршина засветилось искреннее недоумение: "Честное слово, не знаю, где моя машинка, кто ее подменил!".

— Допрос окончен. Свободны, — сказала я Паршину, нажав под столом кнопку вызова конвоя. И, видя, как встрепенулся юрист, разочаровала его, — от меня свободны на сегодня. А вообще придется задержаться. Ничего не поделаешь — задержаны с поличным.

Оживившийся было Паршин сник, а тут приоткрыл дверь конвойный, и, шаркая ногами, тщедушная фигурка побрела к двери. Широковатые штанины полоскались вокруг тощих ног.

Поджимало время. Предстоял допрос шофера, да еще меня ждал Гулин.

Сменивший Паршина шофер выглядел смущенным, втягивал живот, на котором постоянно расстегивалась пуговица рубашки. Шофер нервно и долго застегивал ее, но, едва опускал руку, пуговица вновь выскакивала из широкой петли. Фаланги пальцев шофера украшали синие буквы. "Вова” — прочла я без труда блатную визитную карточку и заглянула в протокол задержания:

— Владимир Гусенков?

— Точно, гражданка следователь, — с готовностью ответил Гусенков и привстал от усердия, оторвав от стула широкий зад.

— Как же вы, Гусенков, решились на кражу?

— Я?! — изумился он совершенно искренне. — На кражу? Ну нет, так не пойдет. Ща-а, на кражу! Ща-а! Ну нет, в натуре, какая кража? — возмущался он.

Я прислушивалась к словам Гусенкова: что-то знакомое было в его интонациях. Эта приблатненность, вкрадчивость, слова врастяжку: в нату-уре и словно змеиный шип: ща-а…

— А вы ведь беседовали со мной по телефону, Гусенков, — перебила я возмущенную тираду шофера и по тому, как метнулись его глаза, догадалась, что попала в точку: это его голос угрожал мне недавно по телефону, я хорошо помнила шипенье: "не ищи-и…” Ну вот, слава Богу, одна из тех неприятностей, что так дружно меня огорчили, передо мной. Так же дружно, как пришли, ушли бы и остальные.

— Не воспользовалась я вашим советом не искать никого, да вот, выходит, и правильно сделала, — весело сказала я.

— Ну вы что, в натуре, гражданка следователь, — загудел в ответ Гусенков.

Я многозначительно глянула на телефонный аппарат, и Гусенков заторопился:

— Да не обижайтесь вы, велели мне позвонить, сам разве бы я стал? Ща-а, зачем мне?

— Кто велел?

— Паршин. Во гнида, в натуре! Сам с вершок, а дерьма мешок. Ох, простите, — спохватился он.

— Ладно, — миролюбиво сказала я, — забудем об этом. Давайте ближе к делу.

— Ща-а, — Гусенков сполз на кончик стула, зато нависло над моим столом его туловище и странно вытянувшаяся мощная шея с приподнятой головой, уменьшенной детской редковатой челкой на лбу.

Гусенков был — весь готовность служить. И в это время раздался звонок. Голос Антона, я не поняла, чего в нем больше — досады или смущения, поведал мне о событиях на "Радуге”.

Да, было от чего и досадовать, и смущаться!

Горько, но пришлось мне признать, что плохо мы работали с Таней, плохо. Такой или подобный вариант мы должны были предвидеть. Передоверились, поспешили, и вот результат: какой сюрприз преподнесла нам наша необычная свидетельница, сама того не желая.

Ладно, самобичеванием займемся потом, а пока торопил Антон, и я сказала:

— Оформляй опознание машины, как положено. Шофера допрошу и приеду.

Когда я вновь посмотрела на Гусенкова, он смущенно втянул голову. "Прислушивался”, — подумала я.

Шофер действительно уловил тревожные нотки разговора, может, кое-что и услышал, а может, догадался или нафантазировал, но, словно продолжая уже начатый рассказ о деле, к которому мы, по существу, еще не приступали, промолвил:

— Вот я и говорю: не там ищете. Паршин, Лазуткин, да и я тоже — мелкота, шестерки. Вы мотор ищите, тогда все на свои места встанет. А то кра-ажа! Ща-а, кража…

Гусенков говорил, и я не перебивала его вопросами, понимала, что он был прав в основном: мы не могли нащупать основную пружину действия, оттого оно и разворачивалось странно, непонятными скачками: взятка — приписки — кража — смерть потерпевшей Сватко… Невольно обратились мои глаза к месту, где сидел Гусенков, и так ясно увиделась нежно-сиреневая блуза и гордая осанка — совсем недавно там же сидела Галина Михайловна — живая, нарядная и надменная.

Я вздохнула, и Гусенков отнес это на свой счет, заторопился, но мне был уже неинтересен его допрос.

Шофер, конечно же, все, что знает, расскажет. Но не сегодня. А пока его многозначительные намеки мне надоели, мысленно я была уже на "Радуге” и задавала вопросы Шершевичу.

Отправив шофера, который был озадачен моим явным пренебрежением к его показаниям, я стала собирать портфель.

— Войдите, — ответила я на осторожный стук и увидела, что в дверь бочком прошел невысокий худощавый мужчина без определенного возраста — ему равно можно было дать и тридцать, и пятьдесят. Сухая кожа гладко обтягивала скулы, но у глаз сбежались глубокие морщинки, а зачесанные назад волосы были не то белокурыми, не то седыми.

— Браво, — сказал он, подходя к столу, — добрый день.

— Что? — изумилась я, — при чем здесь "браво”? И кто вы такой?

— Браво — это я, — с удовольствием объяснил посетитель. — Фамилия у меня такая.

Глаза его смеялись, и мне стало ясно, что розыгрыш ему нравится и он его проводит не впервые.

Пришлось начать разговор с веселым посетителем.

ГЛАВА 13

Гулин ждал нового следователя и допроса. Жизнь в других измерениях Иван Сергеевич воспринимал странно. Она как бы и перестала быть жизнью, казалась сном — то нелепым, который сейчас кончится, то мучительно страшным и нескончаемым, который неизбежно перейдет в смерть, в прекращение существования.

Нет, Гулин не был бойцом и знал это. Так получалось, что вся жизнь его, которую он до последних событий считал вполне состоявшейся, частенько содержала неприятности и огорчения, но они вкрапливались в общем-то благополучную канву событий, потом как-то утрясались, уходили и забывались. Иван Сергеевич не любил и поминать о них.

Отца Гулин не знал, в детстве жили вдвоем с матерью, и, видимо, от нее перенял легкую сентиментальность, верил, что вокруг него только хорошее, а плохое существует где-то там, по другую сторону, и если к нему приходится прикасаться иногда, то это неприятно и надо пережить неизбежно, как зубную боль. То, что все в доме давал нелегкий труд — сначала матери, а потом и его самого ранняя привычка к работе сделали его чуточку аскетичным и равнодушным к разным жизненным благам. Искреннее удивление вызывали люди, хапающие что попало или, как на "Радуге”, со слезами на глазах разглядывающие царапины на своих блестящих лимузинах. Гулин относился к таким людям со сложным чувством брезгливой жалости и думал даже, что основным их недостатком является лицемерие. Верить в стяжательство и в то, что вещь может стать для человека целью жизни, он не мог. Не умел. Вещи должны служить людям, а не наоборот. Так он считал всегда. Так он привык с детства. И жена, тихая, молчаливая и ласковая, взгляды его разделяла. По этой причине жили они безбедно, и главной причиной их горя была материна болезнь, с которой он смириться не мог.

Болезнь матери сделала его нетерпеливым и вспыльчивым. Постоянная тревога за больную заставила бросить интересную и спокойную работу, перейти на эту распроклятую "Радугу”, с которой и началась жизнь-небытие.

Вначале, сразу после ареста, ошеломленный Гулин не мог связать воедино все события, происшедшие с ним. И объяснить не мог. И не переставал удивляться. Зачем? Почему принесла ему деньги та красивая женщина? Зачем он принял ее, уступив просьбе Паршина, который очень уж настаивал и объяснял даже что-то, а что именно, Гулин, к стыду своему, вспомнить не мог. Память рвалась на куски, как старая кинолента, и все время упускала что-то важное, основное. Гулин мучительно ловил ускользающее звено, от непрерывных тяжких дум голова раскалывалась и ныло сердце, боль отдавала в плечо и спину, была порой нестерпимой, он стонал, и на него настороженно глядели люди, существовавшие рядом в этом сне-жизни. Боль в сердце Гулин считал неизбежной принадлежностью его теперешнего состояния, не жаловался никому, пока окончательно не свалился после суда, когда вдруг, слушая и наблюдая, с поразительной и давно не посещавшей его ясностью понял: его судьба — лишь часть какой-то истории, еще не вскрытой, прячущейся за глянцевыми коричневыми обложками его — его! — уголовного дела. Он был пешкой в чьей-то игре, кто-то распорядился его жизнью, безжалостно и необъяснимо.

До суда он ждал, что вот-вот все прояснится. Конечно, его накажут, должны наказать — он вмешался в сферу, ему не принадлежавшую. Замена кузова "Волги” совсем не просто решается, а у той красавицы Сватко не было даже акта оценочной комиссии. И как он мог согласиться! Вот, конечно, его и должны наказать. Но ведь не так!

Он пытался рассказать о своей настоящей вине Захожему, помощнику прокурора, который вел следствие. Но тот отмахнулся от его откровений, поморщился, поправив свой аккуратный пробор.

— Вы же слышали, что рассказала Сватко? Вы получили взятку.

И все. Он слышал, как Сватко уличала его. Видел, как кривилось красивое ее лицо, поджимались четко очерченные помадой губы. Только вот глаза она прятала. Всегда прятала. Он ловил и не мог поймать ее взгляд, ускользающий и неопределенный. И все же он держался. Загонял в себя боль — физическую, душевную. И ждал, ждал.

А вот когда понял и увидел, что поняли другие, силам пришел конец. Так бывает, наверное, в жизни. Он не мог ошибиться, он видел, что в его виновность не верят. Не верят!

Ничто не прошло мимо внимания судей, да и прокурор частенько покачивал головой, слушая, как он жил, как работал, как говорили о нем люди. Тот же Шершевич Виктор Викторович.

Гулин вспоминал хорошие слова Шершевича и полнился стыдом: подвел человека. И еще думал, что та же сила, сломавшая его, может сломать и Шершевича, с его доверчивостью и некоторым, надо признать, ротозейством. Прислушайся директор к нему раньше, может, и не развернулись бы события так трагично. Но Шершевич в свое время только махнул рукой, мол, ладно, потом разберемся во всех этих липовых накладных, в залежах дефицита, в отпуске запчастей… Прислушайся Шершевич вовремя, может, и не взяла бы верх та злая сила. В причастности Паршина к нечистым делам на станции Гулин теперь не сомневался. И кто-то был еще, был. Только вот кто?

Все следовало взвесить, все заново продумать. Но не было сил. Недаром он всегда знал про себя: не боец он, нет, не боец.

И когда наступила разрядка, когда с радостью увидел: верят, верят ему, недаром и дело направили на новое расследование, он слег. Так некстати, так не вовремя слег он. Второе дыхание к нему не пришло, и он сошел с дистанции, как смертельно уставший спортсмен. В больничной палате обстановка напоминала привычную, с которой часто встречался, навещая больную мать. Сковавшая все тело боль понемногу отпускала, а тут еще доктор, молодой, из начинающих, подолгу просиживал у его постели. Они беседовали мирно, на равных, так что Ивану Сергеевичу начинало казаться, что сейчас откроется дверь, придет навестить его Лида, жена. И кончится страшное время.

Но доктор уходил, Гулин оставался наедине со своими мыслями и снова начинал мучительно думать: почему? Почему такое могло случиться? К чему он прикоснулся, что так больно ударило его, смяло? Что это была за сила, и можно ли ей противостоять? Когда доктор сказал ему, что с ним будет работать следователь, женщина, Иван Сергеевич подолгу думал о ней, представляя, как она выглядит, как к нему отнесется. Будут ли они союзниками? Не отмахнется ли и она, как Захожий, от его слов и подозрений?

Лишенный возможности получать информацию, он по крупицам собирал все — и сочувственный взгляд пожилого бритоголового прокурора, брошенный на него, когда прокурор уже сел на свое место, закончив речь. Не обвинительную, а в его защиту речь. Прокурор сказал, что у него есть сомнения, да, именно так он и сказал — сомнения. И посмотрел на Гулина. Вот этот взгляд и помнил Иван Сергеевич, а потому надеялся: женщина-следователь, посланная этим прокурором, будет ему союзником.

Он сочинял целые речи, подбирал, казалось ему, самые убедительные слова, которые скажет ей, Тайгиной Наталье Борисовне, о которой доктор только сказал: красивая. Конечно же, справедливость — сама по себе красота. На этот раз ему, Гулину, повезет. Его следователь будет справедливым.

Так он думал, ждал встречи и страшился ее, потому что не было сил. И когда доктор сообщил, наконец, что опять звонила Тайгина и он разрешил ей вечером прийти, Гулин разволновался окончательно. А доктор, нахмурясь, погрозил пальцем:

— Вы чего это? А ну, хвост пистолетом! А то отложу ваше свидание, — и добавил тихо, но решительно: — Давайте-ка в бой, гражданин Гулин. Жизнь-то, она ведь по-всякому поворачивает. И добро побеждает не только в сказках.

Гулин ждал вечера. Вечер наступил. Но Тайгина не пришла.

ГЛАВА 14

Антона одолевали сомнения. Оформив опознание машины Шершевича, он отпустил Таню, допросил Виктора Викторовича. И вот теперь мучился, терзаемый противоположными версиями.

Глухонемая Таня ошибалась. Но когда? Не могла ли ошибаться именно теперь, опознав машину директора "Радуги”?

Слишком уж убедительно Виктор Викторович отрицал, что заезжал за Любарской. Надо признать, причины он приводил веские, но и Таня стояла на своем! И если уж честно, Антон ясно понимал: доводы Шершевича перевесят Танины слезы. Единожды солгавший, кто тебе поверит… Если даже солгал неумышленно. Ошибки порождают сомнения, которые, если их невозможно устранить, толкуются в пользу обвиняемого. В данном случае, в пользу Шершевича. Презумпция невиновности, справедливый закон.

Антон вспомнил бровки-шалашик, так и не расправившиеся на лице Шершевича. А что если подозрения напрасны? В какой-то миг допроса капитан едва удержался, чтобы не выпалить в лицо Шершевичу страшное известие о гибели Галины Михайловны Сватко, о котором Тайгина просила пока умолчать. Хотелось глянуть, как среагирует на это Виктор Викторович, который, судя по всему, об утренних событиях осведомлен не был. Или делал вид? Вовремя вспомнив строгий наказ Тайгиной, Антон промолчал, а сейчас, после допроса, усомнился в правильности избранной ими позиции: гибель Сватко не могла быть тайной долгое время, Шершевич вскоре узнает об этом, но лица его Антон может не увидеть. И не почувствует того внутреннего отношения Шершевича к смерти Галины Михайловны, которое могло бы пролить свет на один из самых неясных вопросов: кто есть Виктор Викторович Шершевич? Что он за человек?

Утренние события отодвинули намеченный капитаном допрос заведующего складом Лазуткина, который был предупрежден о предстоящем разговоре и маялся на территории станции, поскольку склад его был по-прежнему опечатан и пломбы были целы — Антон проверил это еще ночью, когда они возвратили самосвал Гусенкова. Синий халат Лазуткина то и дело попадал в поле зрения капитана.

"И тошно, да миновать не можно”, — усмехался Волна, понимая состояние Лазуткина. Капитан взял в руки список ценностей, обнаруженных ночью в самосвале. Как-то объяснит ситуацию Лазуткин?

Антон устало вздохнул, представив разговор с заведующим. Неужели все пойдет по давно знакомой капитану схеме? Нелепые объяснения, битье в грудь: я честный, я ошибся, требую доказательств. А когда они, доказательства, будут представлены — опять битье в грудь: простите, не буду, я ошибся…

Предчувствия не обманули, капитан понял это по первым же словам Лазуткина, представшего в роли собственного обвинителя. Кабинет юрисконсульта Паршина, где обосновался оперуполномоченный, был залит солнцем, вновь сменившим вчерашнюю хмарь, и Лазуткин даже не пытался стереть пот, крупными каплями усеявший багровое лицо.

— Это еще зимой началось. Получаю контейнеры с запчастями. По документам так, ничего особенного. Вскрываем контейнеры. Я и юрист наш. Вообще-то в комиссии нас трое должно быть, но мы нарушали. Дадим уж после приемки кому-нибудь акт подписать из профкома или еще откуда. Мне доверяли, — вздохнул он вполне искренне. — Так вот, вскрыли мы с Паршиным контейнер — батюшки светы! Там сплошной дефицит. Второй вскрываем — та же картина. Ну и, — Лазуткин засопел, потупился, — юрист говорит, мол, дураком надо быть, чтобы упустить такой случай. Тысячи в руки сами плывут. Знаете, как умные-то люди говорят? — он выжидательно уставился на капитана, затем изрек охотно, с назиданием, явно наслаждаясь причудливой игрой простых слов, сложенных кем-то в философию негодяев:

— Денег нету, потому что дурак. А дурак потому, что денег нету.

— Берусь разубедить вас, — спокойно сказал оперуполномоченный, подавляя раздражение. — Эта философия не нова и примитивна, как дождевой червь. К сожалению, так же живуча. Но об этом позднее. Сейчас давайте ближе к делу. Уголовному, — уточнил он.

— Ну да, ну да, — заторопился Лазуткин, согласно закивал головой, и капельки пота покатились по лицу, оставляя мгновенно высыхающие гладкие дорожки.

— В общем, акт приемки составили мы по товарно-транспортным документам. Кстати, — Лазуткин приподнял указательный палец, — я проверял: счет нам был выставлен по этим документам, и мы успокоились. Решили, что ошиблись отправители. Началась у нас новая страда: переводить дефицит в деньги. Здесь у нас разные пути были…

— Комиссионный магазин? — спросил капитан.

— И комиссионный тоже, — уныло ответил завскладом.

— А как же с заказами-нарядами?

— Было, — голос Лазуткина потускнел. — Ну подумайте сами, куда мне было деваться? Я вот и говорю, только началась эта самая страда, деньги завелись у меня, Паршин подзуживает: не бойся, я законы знаю, никто не подкопается. Поверите, — Лазуткин вскинул на Антона глаза, ударил себя по широкой груди пухлым кулаком, — я вначале совестился, боялся, а потом вроде как привык даже.

И вдруг на тебе. Встречает раз вечерком после работы меня мужик. Черный такой, с усами, назвался Арчилом. Контейнеры, говорит, получал? Как рассчитываться собираешься? Я было стал запираться, смотрю, Паршин из-за угла выходит. Брось, говорит, Леня, придется Арчилу делать долю, это он нам контейнеры организовал. В общем, куда деваться? Обложили… — Сказал так и вдруг задумался.

Антон видел, как нахмурился лоб Лазуткина, забегали в растерянности глаза.

— Обложили, _:— повторил он медленно, задумчиво, и капитану почудился какой-то новый смысл в повторенном Лазуткиным слове. Как будто это удачно найденное слово объяснило многое самому Лазуткину, которого обложили воры, как зверя на охоте. Капитан ждал продолжения истории, а Лазуткин словно потерял интерес к допросу, стал говорить вяло, отвечал на вопросы односложно.

— На ваше имя открывали заказ-наряд?

— Да.

— Что ремонтировали?

— Ничего. От машины только номер был. Все собрали здесь. И оформили через комиссионный. Арчил угнал машину.

— Были еще такие случаи?

— Были…

— Расскажите о вчерашнем, — попросил Антон и вновь взялся за список автодеталей, обнаруженных в самосвале Гусенкова.

— Что тут рассказывать? Сами знаете, раз принялись нас копать, надо спасаться. Вот и решили избавиться от дефицита, насколько возможно. Днем по фиктивным накладным выдали детали якобы в комиссионку, помните, Леха-контролер еще возмущался? — усмехнулся Лазуткин, — а ночью Вова Гусенков все это добрище вывез. Да вот неудачно…

— Куда везли добрище-то? — перебил оперуполномоченный.

Лазуткин отвел взгляд, пожал полными плечами, потянул с ответом.

— До первого моста и везли. И концы, как говорится, в воду, — усмехнулся он.

— В воду?! — ахнул Антон, — вот это все собирались в воду?! — он встряхнул аккуратно исписанный лист акта.

— В воду ланжероны? Коленвалы — в воду? Передние стекла? Наконец, вот это, — прочел он строчку в середине листа: — "Автомобильная стереомагнитола "Шарп” с электронными часами и пультом дистанционного управления”? Это все в воду? — продолжал возмущаться оперуполномоченный, не глядя на опустившего голову Лазуткина, и вдруг остановился, словно запнувшись. Что это? В описи вещей, находившихся в гусенковском "ЗИЛе”, значилось: "машинка пиш. б/у марки "Оптима”! Не ожидая особых сюрпризов, он утром мельком пробежал глазами акт, составленный ночью его помощниками. А теперь вот, пожалуйста. Новость. Интересно, а зачем это машинку — в воду? И Паршин признался кругом, и этот тоже — капитан покосился на примолкнувшего Лазуткина — кается. Не говоря уж о птичьей личности — Гусенкове. Как говорится, все в шоколаде. Но ни при одном деле эти шоколадные правонарушители не упоминают Гулина. Ни одной детали, с ним связанной, тоже не называют.

Машинка — первый прокол. Машинка "Оптима”. На ней юрист печатал заявление Любарской. А потом она таинственно исчезла из его кабинета. И, как уверяет юрист, без его ведома! Эта “Оптима” странным образом обнаружилась в кузове вместе с автодеталями, от которых пытались избавиться.

’’Стоп, стоп, не увлекайся, — остановил себя оперуполномоченный и убрал с телефона руку, уже набиравшую номер Тайгиной. — Не дергай следователя, проверь сперва сам. Что ты, в самом деле, обрадовался, как первогодок”.

Удивленный Лазуткин молча смотрел на капитана и на его вопрос ответил озадаченно:

— Н-не знаю. Какая машинка? Не было у меня машинки.

Перед тем, как закончить допрос, Волна задал последний, немаловажный вопрос:

— Кто должен был встретить Гусенкова? Кого они ждали?

Глаза Лазуткина снова метнулись:

— Я. Меня они ждали.

— И что, решение сбросить все, как вы говорите, "добрище” в воду приняли вы?

— Я, — ответил Лазуткин, поднял глаза, и Антон прочел в них неуверенность и страх. "Врёт”, — понял капитан. Не того размаха человек, не той решимости.

Закончив допрос, Волна помчался к опечатанному боксу, где стояла машина Гусенкова. Заглянул по пути в контору, позвал заворчавшего было Радомского, пригласил пожилую старшую машинистку из машбюро, удивленно пожавшую плечами, крикнул охранника Иванцова.

Машинка "Оптима” прижалась к самому колесу самосвала, словно стесняясь показаться на люди. Антон выволок ее поближе к свету, и машинистка, только глянув, удивленно сказала:

— Это юриста "Оптима”. Как она здесь оказалась?

— Вы посмотрите, посмотрите внимательней, — попросил Антон.

— Я, молодой человек, все машинки на станции знаю как свои пять пальцев, — обиделась женщина. — Эта машинка в нашем бюро стояла, потом ее Паршин забрал. Можете глянуть, шрифт нуждается в чистке. Паршин меня просил вызвать мастера недели две назад.

— И не был мастер? — спросил оперуполномоченный. Женщина повела плечами:

— Ну видите же, не чищен шрифт. Не был еще мастер. Ждем со дня на день. А как здесь она оказалась-то?

— Потом, потом, — заторопился капитан, закрывая бокс.

Иванцов наблюдал за происходившим молча и, лишь когда женщина ушла, тихо сказал Антону:

— Петрович, заметил я, пословицы ты любишь, поговорки разные, верно?

— Верно, отец, — пришла очередь удивиться Антону.

— А такую ты слышал присказку: "Лестницу сверху метут”. Не слышал? Ну так подумай над ней. — И громко закричал в сторону проходной: — Иду, иду, потерпи минуту.

От проходной раздавались трели звонка.

Оставшись вдвоем, Волна и Радомский помолчали немного. Потом Антон сказал:

— Здано Янович, а ведь эта ниточка к Гулину ведет, чую я, к Гулину. Наконец-то.

— Пожалуй, вы правы, мой друг, — ответил старик.

— Среди буйства нарушений, которыми нас осыпали, это первая зацепка. Без сомнения, машинку прятали. Кто? Может, Паршин?

— Нет, — стал рассуждать Антон. — Паршин признался, что печатал заявление. А о машинке не рассказал — какой в этом смысл? Объяснить это можно одним: не знал о замене машинки. А тот, кто заменял, не знал о его признании. Это зацепка, это к Гулину прямой поворот, — радовался Антон.

— Да малая уж больно удача-то, — попытался расхолодить капитана старый ревизор.

— Лучше в малом, да удача, чем в огромном, да провал, — весело ответил Антон, обняв Радомского за плечи.

Здано Янович еще постоял немного у бокса, поулыбался и покачал головой, глядя, какими огромными шагами меряет территорию капитан Волна, оперуполномоченный ОБХСС, милый его старому многоопытному сердцу человек.

ГЛАВА 15

— Браво! — сказала я, выходя из-за стола. — Браво!

На лице моего собеседника вновь появилась та лукавая улыбка, которая удивила меня вначале. Только теперь в лукавинке я заметила удивление.

Я обошла стол.

— Спасибо, Анатолий Ефимович, — подала ему руку, и он, привстав, вежливо ответил на пожатие. Не могла я удержаться, чтобы не высказать ему признательности. И вызвала удивление. Действительно, в его, честного человека, понятии — что он такого особенного сделал? Пришел и поделился своими наблюдениями и подозрениями. Предложил: разберемся вместе. Как всякий честный…

Но я-то знала, что не каждый способен на это. Когда-то, в какое-то печальное время мы больше стали говорить о правах, забывая, что не менее важно говорить об обязанностях.

Не в этом ли, не в забвении ли своихобязанностей — и простых, и высоких — наша большая ошибка и беда, породившая равнодушие?

А я не люблю равнодушных. Они тоже плодят зло.

И зло не разбирает причины. Рожденное злым умыслом или простым равнодушием, одинаково быстро оно расползается, чернит, калечит, убивает…

Но ему не победить, пока есть такие люди, как этот — со странной и смешной фамилией Браво.

Мой добровольный свидетель дал нам одно недостающее звено в цепи последних событий, которое мы с Антоном безуспешно пытались найти: он знал, где была Любарская. И не только знал. Он провел печальную параллель между этими событиями, и их связка в изложении Анатолия Ефимовича выглядела неожиданно, загадочно и тревожно.

— Итак, спасибо, я принимаю предложение разбираться вместе.

Глянув на часы — время бежит стремительно, и рабочий день опять на исходе, — я помчалась к прокурору. Выслушав меня, Буйнов принялся поглаживать бритую голову:

— Спеши, Наташа, — сказал он после недолгого раздумья, — надо ехать на место. Ах, как все это сложно, как все непросто! Будь осторожнее, — посоветовал он и тут же добавил: — Но и решительней. Бери машину, поезжай к капитану Волне. Свидетеля этого, Браво, возьмите с собой.

— Он живет там рядом, конечно, возьмем.

— Без обыска вам не обойтись. Заготовь постановление, я подпишу, — продолжал Буйнов, — и в темпе, в темпе, Наташа. Учти, если подозрения твоего свидетеля не напрасны, жизнь Любарской в опасности, ты это понимаешь? Мы не имеем права допустить… — он не договорил.

Я молча кивнула.

— Действуй, — отправил меня прокурор и крикнул вдогонку: — Да меня не томи, сообщи сразу, как что-то прояснится.

Постановление о производстве обыска я приготовила за пару минут, и вскоре прямо у проходной меня встретил встревоженный Антон. В двух словах я рассказала капитану о подозрениях Браво, и Антон всплеснул руками:

— Наташа, Наташа! Дело накаляется-то как!

Пока мы шли к конторе, он рассказал мне о машинке, и пришла моя очередь удивляться. Вспомнились слова Паршина, которым я поверила тогда, — неужели напрасно поверила, и юрист лгал, что не знает о судьбе своей "Оптимы”?

Тут же, я даже приостановилась от пришедшей догадки, мгновенно промелькнула в голове картина: вот я прячу в карман смятый листок с дорогим мне именем "Саша, Саша”, встаю из-за машинки, потому что входит в кабинет Паршина… Входит и приглашает осмотреть территорию… Что еще он сказал мне?.. A-а… "Если вам нужно отпечатать, пожалуйста”… Что-то в этом духе.

— Антон, — окликнула я капитана, обогнавшего меня, — Антон, а ведь машинку спрятал не Паршин.

Но мы уже у конторы, и оперуполномоченный лишь нетерпеливо махнул мне рукой:

— Потом, Наташа, все это потом.

Чудеса да и только. В приемной Шершевича опять поет про паромщика Алла Пугачева.

— У себя? — спросил капитан испуганно привставшую секретаршу и, не дожидаясь ответа, рванул тяжелую дверь, ведущую в кабинет, и оставил ее открытой — для меня.

Когда я осторожно прикрыла дверь, Антон уже стоял перед директором "Радуги”. Стоял и молча смотрел. Под этим взглядом вновь возмущенно взметнулись вверх бровки директора, пальцы нервно и зло забарабанили по столу. Антон продолжал молчать, а я достала из папки постановление на обыск, протянула бланк Шершевичу и как можно спокойнее сказала:

— Вынужденная мера, Виктор Викторович. Впрочем, вы можете облегчить нашу задачу…

Договорить я не успела, меня перебил Волна:

— Где Любарская? — спросил он тихо, но слова падали в наступившей вдруг тишине, как камни:

— Где Любарская? Что с ней? Говорите.

Много тяжкого мне довелось видеть. И не привыкнуть к этому никогда. Сейчас я с удивлением и невольным страхом наблюдала за чудовищной метаморфозой Шершевича. Он медленно опустился в кресло. Лицо откуда-то с затылка стала заливать ударяющая в желтизну бледность. Побелели щеки, подбородок словно подернулся сеткой вдруг проступившей щетины. Крупный породистый нос, бледнея, становился тоньше, заострялся, казалось, что с красками исчезает с лица жизнь, вот-вот обнажится скелет и глянет на меня пустыми глазницами.

С трудом оторвала я взгляд от воскового лица, повернула голову к Антону и увидела, что он тоже, как завороженный, смотрит на Шершевича, подавшись к нему корпусом. Долго так не могло продолжаться.

— Вам плохо? — обратилась я к Шершевичу, и синеватые тонкие губы ответили мне, с трудом разлепившись:

— С чего вы взяли?

Ах ты, Боже мой, Виктор Викторович, что же вы за человек?

— Тогда продолжим работу, — твердо сказала я. Антон подхватил:

— Да, да, продолжим. Вам понятно, Виктор Викторович? Мы должны обыскать вашу дачу. Вы поедете с нами. Готовы?

Шершевич пожал плечами, с неподвижным, по-прежнему пугающе бледным лицом встал, щелкнул замком сейфа, сунул в карман ключ и, когда повернулся к нам вновь, глаза его были спокойными, а голос жестким.

— Готов, — сказал он, — я-то готов, а вы? Учтите, за беззаконие спросится строго.

— Не надо, — попросила я. Только что увиденное потрясло меня, я чувствовала почти физическую усталость, поэтому именно попросила: — Не надо.

Шершевич, видимо, понял, продолжать не стал. Мы молча прошли мимо удивленной секретарши. Музыка уже не играла.

Антон усадил Шершевича в свои "Жигули", рядом с ним сел на заднее сиденье молчаливый, невысоконький Слава Егоров, оперуполномоченный уголовного розыска — и когда это Антон успел его вызвать?

Мы с Анатолием Ефимовичем Браво остались в прокурорской машине. Браво, проводив глазами сутуловатую фигуру Шершевича, только покачал головой и расспрашивать меня ни о чем не стал.

Пока мы ехали, я то и дело поглядывала на часы. Срывались мои планы относительно разговора с Гулиным, которого я так ждала. Успокаивала себя лишь тем, что сегодняшняя экспедиция может как-то прояснить его судьбу и, кроме вопросов, у меня будут для Гулина новости. Только бы нашлась Любарская, только бы не произошло нового несчастья! Сменялись пригородные частые поселки, вот миновали мы место утренней аварии, о которой напомнил круг обгоревшей и взрытой земли на обочине. Машину Сватко уже успели убрать. Я невольно вздохнула, вспомнив несчастную женщину, беспокойно заворочался сидевший рядом со мной Браво и шепнул тихонько, словно кто-то чужой мог нас услышать:

— Скоро уж.

Действительно, вскоре показался поселок. По обе стороны шоссе разбегались проезды к дачам, машина Антона свернула в один из них, мы поехали следом.

— Вот оно, мое родовое поместье, — Браво указал на домик с мансардой, увитой зеленью, — а наискосок — Шершевича дача.

Я и сама поняла это. Машина Антона уже остановилась у съезда к воротам. За высоким забором в глубине участка виднелась мансарда дачи, не очень высокой и не очень большой, судя по виднеющемуся восьмиугольнику окна.

Слава Егоров, легко выпрыгнув из машины, направился к соседним домам — за понятыми, догадалась я.

Шершевич и Антон поджидали меня и встретили молчанием. Слава через несколько минут появился с двумя мужчинами, которые почтительно поздоровались с нами. В глазах обоих так и светилось любопытство, и Шершевич, тоже увидевший это, отвернулся.

— Откройте вход, — обратился Антон к директору. Тот направился к калитке, просунул руку в небольшое отверстие, нажал невидимую нам кнопку.

Мы подождали, но калитка не открывалась.

Антон вопросительно глянул на Шершевича, который недоуменно пожал плечами, вновь сунул руку в окошечко, посигналил настойчивей.

Никто не открывал. Минут десять, не меньше, топтались мы у калитки, и Слава что-то шепнул Антону, на что капитан, поморщившись, ответил:

— Подожди, Слава, это успеем.

— Так что же будем делать? — спросил он Шершевича. — Ломать?

Губы Шершевича брезгливо искривились.

— Вы должны были знать, направляясь сюда, что моя жена больна. Не спешите. Если через пару минут не откроет, используем запасной вариант.

— У вас есть запасной вариант? — удивленно спросила я. — И мы стоим перед закрытой дверью?

Шершевич ответил мне, даже не повернувшись в мою сторону:

— Моя жена больна. Я не хочу ее пугать. Так я поступаю всегда. Сперва звоню, потом вхожу.

Меня удовлетворило это объяснение. Очень даже понятно, когда нельзя пугать больную. Очень понятно.

Только почему-то Анатолий Ефимович Браво беспокойно переступил с ноги на ногу, и это словно передалось понятым — затоптались и они.

Меж тем Шершевич вновь подошел к калитке. На этот раз рука его была в проеме подольше и засунул он ее поглубже, видимо, где-то там была система кодирования запора.

Действительно, в железных воротах медленно и бесшумно отъехала в сторону полоса металла, которую я и не признала за дверь — так, деталь железных створок.

— Прошу, — сказал Виктор Викторович, и мы прошли на территорию, хорошо ухоженную, с цветами вдоль посыпанной крупным желтым песком дорожки.

Дверь в дом была открыта настежь, мы вошли в небольшой холл. Я огляделась. Смотревшаяся небольшой дача была на самом деле просторной. На первом этаже из холла двустворчатая, тоже настежь открытая дверь вела в большую гостиную, с пушистым светлым ковром на полу, с заставленными книгами и посудой стеллажами вдоль стен. Круглый овальный стол посреди комнаты и стулья с высокими резными спинками, камин в углу и несколько мягких кресел с красивой простежкой. Тяжелые шторы опущены, и в комнате царил полумрак. Впрочем, на улице тоже смеркалось.

Шершевич жестом пригласил нас в гостиную, только Слава остался стоять у двери. Никого не было и здесь, только откуда-то слышалось собачье повизгиванье, и Шершевич беспокойно оглянулся, обратившись к Антону:

— Позволите поискать жену?

Антон кивнул, и Шершевич направился к закрытой двери, ведущей из холла в другую комнату. За ним бесшумно скользнул Слава, а мы остались в холле. Из приоткрытой двери в гостиную ворвался пес, черный, как уголь, лохматый спаниельчик. Дружелюбно помахивая обрубком хвоста, ткнулся к одному, другому и вновь скрылся в соседней комнате, откуда уже показался Шершевич, который с отрешенным, болезненно искривленным лицом вел за талию худую женщину средних лет. За ними шел смущенный Слава.

Виктор Викторович усадил жену в кресло и сказал с нескрываемой злобой:

— Вот теперь ищите.

Я была смущена до крайности. Не так, конечно, я представляла себе посещение дачи Шершевича. Взглянула на Браво и, к удивлению, в его глазах, обращенных на Шершевича, сочувствия не увидела. Странно смотрел на своего соседа мой добровольный помощник.

— Виктор Викторович, — начала я как можно дружелюбнее, — у нас есть данные, что Любарская находится у вас. Или находилась, — запнулась я. — Известно также, что ночь перед катастрофой здесь провела Галина Михайловна Сватко…

— Какой катастрофой? — перебил меня Шершевич. — Кто дал вам право шантажировать меня? Ни о какой катастрофе мне неизвестно! Я требую прекратить это издевательство! Вы видите, здесь больной человек! Как вам не стыдно! Любарской здесь нет, можете убедиться сами…

Он еще продолжал возмущаться, как вдруг я вздрогнула от неожиданного и такого нелепого в этой ситуации хохота.

Жена Шершевича, откинув голову на спинку кресла, громко и неудержимо смеялась!

— Зина, — бросился к ней Шершевич, — прекрати, Зина! — он повернулся к нам: — Уезжайте, прошу вас.

Ах, как все это было мне неприятно. Я вновь глянула на Браво и опять не увидела сочувствия или даже смущения в его взгляде. Он тихонько покачал головой, и я не могла понять, что означало это.

Видя мою нерешительность, вмешался Антон:

— Служба, Виктор Викторович, извините. Прошу вас пройти со мной, — это понятым.

Мы остались в комнате втроем: я, несчастная Зина, сжавшаяся в глубоком кресле, и Слава. Оперуполномоченный уголовного розыска остался с нами.

Да, еще в комнате осталась собака. Мохнатый длинноносый песик словно чувствовал неприятность, которую мы доставляли его хозяевам, укоризненно поглядывал на меня черными умными глазами, положив голову на широкие лапы, так что длинные красивые уши легли на пол.

Зина Шершевич сидела в кресле, прикрыв глаза, и я не решалась беспокоить ее вопросами, понимая, что она действительно больной человек. Но я видела, что краешком прикрытого темным веком глаза Зина наблюдает за мной.

Шершевич где-то там показывал свои владения, но я была уже почти убеждена, что Любарской здесь нет. Не могла же, в самом деле, взрослая современная женщина прятаться от нас где-нибудь под кроватью, как в старинном бульварном романе. Странно все это. Впервые я гоняюсь за потерпевшей, ищу ее Бог знает где. Да и как не искать, если случилось то, что случилось. Тот черный холмик под молодой березкой разве забудешь?

В комнате было тихо, никто не нарушал молчания. Я любовалась песиком, который, видимо, успокоившись, вдруг встал, переменил место. Теперь его продолговатый с черным сочным кончиком нос почти упирался в стеллаж с книгами, смешной коротенький хвостик подергивался. Время от времени пес шумно втягивал в себя воздух и дружелюбно чихал, обрубок хвоста ходил ходуном.

Слава тоже наблюдал за собакой и, я заметила, к чему-то приглядывался на стеллаже.

Возвратившийся вскоре в комнату Антон был мрачен, зато Шершевич заметно повеселел. Любарской с ними не было. Шершевич обратился ко мне:

— Ну вот, вы теперь знаете мою "страшную” тайну, — он криво усмехнулся, показал на неподвижно сидевшую жену, — Зина очень больна. Может жить только на даче. Конечно, домашний уход дороже, приезжают врачи, нанимаю сидеть с ней разных женщин, тех, кто согласится. Разных женщин, — повторил он. — Не это ли ввело в заблуждение соседей? Думаю, да, именно это. И, не правда ли, меня можно пожалеть? — он смотрел на меня, но взгляд не вязался с просьбой о жалости — был колючим, злобным. Светлые глаза словно заволакивались, подергивались злой влагой, лицо оставалось бледным.

— У вас ко мне будут еще вопросы? — спросил он.

— Да, — подтвердила я, — вопросы будут. В том числе о Сватко.

— Разрешите тогда увести жену, — попросил он.

Я молча кивнула. Шершевич, как раньше, придерживая за талию и что-то шепча, повел жену в другую комнату. Собака потрусила было за ними, но не успела выйти. Дверь захлопнулась, и пес, постояв, вернулся на прежнее место у стеллажа.

— Осмотрели все, даже гараж и территорию. Нет аптекарши. Вы не могли ошибиться? — спросил Антон у Браво.

Тот покачал головой:

— Нет, я не ошибся. Серая "Волга” стояла здесь ночью. А Любарская жила как минимум два дня. Я видел сам. Ренату Леонидовну знаю. Они и раньше бывали здесь, эти женщины. Не пойму, зачем он отрицает? Хотя бы про Любарскую сказал, — искреннее недоумение было в голосе свидетеля.

Пора было заканчивать работу. Отодвинув высокий стул, я присела к столу, чтобы заполнить протокол обыска и попросила Антона:

— Скажи ему сам. Неужели он так и не понял, что случилось?

Антон лишь пожал плечами. Когда Шершевич вернулся, капитан начал разговор:

— Виктор Викторович, сегодня утром погибла Сватко… Шершевич просто осел на диван у камина, схватился за голову:

— Где? Как? — прошептал он.

’’Неужели можно так играть? — подумала я, глядя на него. — Нет, он не прикидывается”. Опять заныло у меня сердце, заныло от одной только мысли, что я причинила боль человеку, неужели это напрасная боль? Неужели опять я бьюсь, как муха в паутине, не в силах вырваться из какого-то заколдованного круга, порочного круга, за которым находится истина, так необходимая мне. И Антону, и Гулину, и многим еще людям…

Я вышла из-за стола, подошла к Славе, который продолжал стоять у стеллажа возле собаки. Слава, казалось, не обращал на нас никакого внимания, не проронил ни слова. Он все это время находился у полок, где были книги, фужеры, какие-то безделушки.

И тут внезапно мне показалось, что у меня закружилась голова. Я протянула руку, ища опоры, и в тот же миг, отброшенная сильным толчком, упала на диван рядом с Шершевичем. Отскочила в испуге собака, а стеллаж медленно-медленно отходил от стены, образуя щель, у которой уже стоял Слава, прижавшись к стене и вставив в проем ногу. Мягко, как огромная кошка, к движущемуся стеллажу прыгнул капитан Волна, они встали рядом — тоненький Слава и мощный Антон, который, я видела, выдвинул вперед плечо, прикрывая товарища.

Я оцепенела на миг, а тут еще вдруг от двери раздался громкий, истерично-издевательский хохот, заставивший меня вздрогнуть и оглянуться. Дверь, в которую Шершевич только что увел жену, была настежь открыта, и Зинаида стояла в проеме. Одной рукой она зажимала себе рот, от чего смех казался странно прерывистым и жутким. Другой рукой женщина показывала вперед, на шкаф.

Шершевич, вскочив, бросился к жене, а я снова глянула на стеллаж и увидела, что из-за него показалась донельзя смущенная невысокого роста полноватая миловидная женщина.

Антон посторонился, пропуская ее, и изумленно воскликнул:

— Любарская! Рената Леонидовна, как же так? Что вы там делаете?

— Вот вам и весь фокус, — заметил Браво, сохранивший полное спокойствие во время этих необычных событий.

Любарская между тем обратилась прямо к капитану, словно не замечая никого вокруг:

— Что вы сказали? Погибла Сватко? Галина Михайловна? Это правда?

Так вот что выманило Любарскую из тайного укрытия! Известие о гибели Сватко!

— Да, — ответил Антон, — она погибла.

— Когда? Где? Ведь мы расстались сегодня утром!

— Что я говорил! — опять торжествующе заметил Браво.

— Выясняются обстоятельства, — уклонился от объяснений оперуполномоченный, — а вот вы скажите, как здесь оказались?

— Ах, — махнула рукой Любарская, — надоело мне все это. Смертельно надоело. Но как же Галя? Как же так? — и заплакала.

— Рената Леонидовна помогает мне ухаживать за Зиной, — послышался за моей спиной ровный голос бесшумно подошедшего Шершевича, — но рекламу из этого мы делать не хотим. Жена моя больна, вы видели сами. И не всегда хороша официальная медицина. Порой дружеское слово, участие для Зины лучше, чем укол. Да Рената и на уколы мастер, не правда ли?

Каждое слово Шершевич чеканил, каждое выделял, так что я поняла: да он Ренату учит, позицию ей подсказывает прямо у нас на глазах! Поняла это и Любарская, повернула к Шершевичу лицо, взявшееся от волнения красными пятнами:

— Оставьте, Виктор, — устало сказала она, — оставьте, пожалуйста. Вы слышали, Галя погибла. А вы?! Да и игра эта перешла все границы приличия… и благоразумия. Ни к чему хорошему это не приведет. Уже…

Склонив к плечу голову, она промокнула слезы воротничком длинного красного халата и обратилась теперь уже ко мне:

— Вы, наверное, следователь Тайгина?

— Да, это я.

— Простите меня. Я собиралась к вам, честное слово. Но вот Виктор Викторович… он сказал, зачем тебе нервничать, не ходи на допрос, пусть все само утрясется, а ты пока полечи Зину, ей хуже стало… Ей действительно хуже… Он меня и увез… Да и Галя просила… Ну скажите же, наконец, что с ней случилось?

— Автокатастрофа, — коротко ответила я.

— С Галей? Не верю! Она за рулем 20 лет! Виктор? — она повернулась к Шершевичу, но тот лишь молча пожал плечами и отвернулся.

— Нет, вы ответьте мне, Виктор, — настаивала Любарская, — вы утром ее проводили. Отвечайте мне, Виктор, как могло такое случиться?

Ответа Любарская не получила. Я составляла между тем самый странный за всю свою следственную практику протокол: на даче Шершевича обнаружилась потерпевшая Любарская. Тайник ребята осмотрели. Это был небольшой закуток, где стояло лишь кресло да полочка над ним с термосом, в котором еще не остыл кофе.

Расстроенная и пристыженная Любарская рассказала, что спряталась в закуток по договоренности с Шершеви-чем, когда тот подал от калитки условный знак: три коротких звонка и один длинный. То-то и мариновал нас у ворот Шершевич. Никто не должен был нам открыть, просто он выжидал, пока укроется Рената.

— Но зачем? — не выдержала и спросила я, хотя вначале твердо решила все вопросы оставить к допросу, тщательному и продуманному.

Шершевич завозился было в своем углу на диване, но Рената Леонидовна не обратила на него внимания, опустила глаза и промолвила:

— Но ведь я не совсем точна была на следствии… И в суде тоже… Дело в том, что Гулину я деньги не давала…

Сердце мое так и подскочило в груди. Гулин! Наконец-то вышла я напрямую на эту самую сложную и нужную линию — Гулин! "Ну же, — мысленно торопила я замолчавшую Любарскую, — ну же, говори, говори”, — но не произносила этого вслух, боясь спугнуть признание.

— Не подумайте, — встрепенулась Рената, — что все неправда. Нет, я деньги давала за двигатель, только Паршину дала, юристу. Он мне сказал — для инженера, для Гулина нужно. Много ли я понимаю? Нужно, я и дала.

— Но Гулин-то, Гулин? — не выдержал Антон. — Вы ведь на него указали прямо: деньги дала Гулину — вот и все.

Рената Леонидовна вновь потупилась — этакая невинная заблудшая овечка:

— Виктор Викторович, а потом и Галя просили, чтобы Паршина не впутывать. Зачем, мол, человеку неприятности, раз деньги не для него. Я и подумала: действительно, зачем? Вот и сказала, что деньги дала прямо Гулину. Подумала, ну какая разница? На суде, правда, когда Гулина увидела, жалко его стало, просто ужас. Но Виктор уверил меня, что если я назову юриста, посадят и того рядом с Гулиным. Вот в какую историю я попала, — вздохнула она, — а тут еще новый вызов, и Зина заболела, да и Галя тоже…

— А Галя? Что Галя? — переспросила я. Губы мои пересохли от волнения. Недаром искали мы Любарскую! Недаром. Чует мое сердце, будет с Паршиным новый разговор. Ах, Рената Леонидовна! Или вправду так наивна, или не в меру хитра? Так что же хотела она сказать о Гале? Хотела и осеклась, глянув в угол дивана. Осеклась и молчала под тяжелым, исподлобья взглядом Шершевича. А, помолчав, робко, словно школьница, спросила:

— Ведь лучше, что я рассказала правду? Пусть отвечает и Паршин. Вы сами, Виктор, говорили…

— Дура, — прервал ее Шершевич, — молчи, лярва, не забывайся. Молчи.

При этих словах меня снова охватило странное чувство, словно я присутствую на незнакомом спектакле и совсем неожиданные роли играют окружающие: Славик, резким рывком отбросивший меня от полки, необычно грустный Антон Волна, забывший свои поговорки, эта женщина, появившаяся из стены и поведавшая о лжи с таким наивным видом, словно за этой ложью не крылась судьба человека, и, наконец, Шершевич — сегодня вторично поражал меня. Будто в гоголевской "Майской ночи” проступило в нем черное нутро лжесвидетеля и… еще что-то, непознанное. Откуда у респектабельного и законопослушного директора блатной жаргон?

Любарская растерянно вертела головой, оглядывая нас и боясь, видимо, посмотреть на Шершевича. И замолчала. Послушалась злого совета, замолчала.

Антон, между тем, вынул из папки аккуратную стопку листков, и по почерку я узнала — это акт ревизии, написанный Радомским. Видимо, напечатать акт не успели, и капитан прихватил с собою рукописный текст. Волна подтвердил мою догадку:

— Это акт ревизии станции технического обслуживания автомобилей "Радуга”, — сказал он, — здесь перечислены серьезные махинации. Ваши, Виктор Викторович. А потому вам придется поехать с нами.

Шершевич резко встал.

— Но моя жена, она не может остаться одна, — сделал попытку Шершевич, — я приду к вам завтра, даю слово.

Капитан уже взялся за телефон:

— За вашей женой присмотрят в больнице. Сейчас я решу этот вопрос. Думаю, ей там будет не хуже. Во всяком случае, ее будут лечить специалисты, а не аптекари, — ответ Антона прозвучал резковато, но я его понимала.

Антон и Слава остались с Шершевичем ожидать врачей, а я пригласила Любарскую, и мы отправились в город.

Наступил уже поздний вечер, время за такими событиями пролетело совсем незаметно. Навстречу нам неслись вереницей разноцветные машины, а нас никто не обгонял — всем хотелось за город. Люди любят землю, украшают, прибирают ее, чистят радужные перышки синей птице — природе. Ах, такую бы чистоту да человеческим взаимоотношениям.

В машине мы молчали. Но когда стали подъезжать к месту гибели Сватко, я вдруг подумала: поговорю-ка с Ренатой Леонидовной в неофициальной обстановке. Допрос есть допрос, у него свои накладки. Но можно ведь побеседовать по душам.

Еще издали увидев черный островок обгоревшей травы, я тронула водителя за плечо:

— Остановите, пожалуйста. — И предложила Любарской: — Давайте выйдем.

Рената Леонидовна все поняла, едва увидела следы недавней аварии.

— Здесь? — шепотом спросила она меня. Серые глаза были тревожными, лицо исказила гримаса страдания.

Я молча кивнула, подошла к молодой березке, что недавно плакала над изуродованным телом женщины. Медленно-медленно опустилась Любарская на землю, стала гладить обгоревшую траву.

— Галя, Галечка, — услышала я ее горький шепот, — Галя, как же ты? Ты такая живая… Нет, — вдруг зарыдала она в голос, — не хочу, нет, нет…

Я бросилась к ней, подняла с земли, начиная сомневаться в правильности своего поступка. Может, не стоило делать остановку? Здесь, где недавно умер человек. Так страшно умер. И слезы Ренаты меня тронули. Подступил к горлу проклятый ком, захотелось вдруг тоже заплакать, чтобы кто-то утешил, был рядом, поглаживая плечо, как Ренате. Слова проступали в сердце, кричал неслышимый голос моей души, выплескивая мою боль: "Нет, я не хочу, ты такой живой, нет…”

Так стояли мы в сумерках под юной березкой, объединенные горем, и первой опомнилась Рената.

— Спасибо, — сказала она, — спасибо, что я здесь. Теперь я все поняла. Я исправлю ошибку — свою и Галины. Не нужно больше страданий, пусть все встанет на свои места. Скажите, как это случилось?

Слушая меня, Любарская лишь покачивала головой — то изумленно, то возмущенно — я понимала. Мой рассказ она подытожила так:

— Галина гибель непонятна. Почему в машине оказался этот проклятый газ? Зачем?

Ах, Рената Леонидовна, хотела бы я знать, почему и зачем.

А Любарская продолжала:

— Мы сделаем так: я отдам вам Галин дневник. Вчера она принесла мне его и просила хранить. И сказала: "Здесь моя жизнь. Пусть полежит у тебя, пока все не наладится”.

Любарская снова заплакала, но уже потихоньку, словно стесняясь. Мы еще помолчали. Я обдумывала слова Ренаты и гадала: что кроется за ними, какие тайны содержит дневник и почему Сватко доверила его подруге?

День окончательно оставил нас. Как жаль, что до следующего еще целая ночь.

ГЛАВА 16

Много раз в волнении я вставала, подходила к окну. На улице поднимался ветер, и в круге слабого уличного фонаря беспокойно метались тени деревьев. Как живые, жались друг к другу, сплетались, расходились. Словно человеческие судьбы, в которых я разбиралась. Чудилось: где-то там, в призрачном клубке, и моя собственная судьба.

Эта ночь надолго запомнится мне. Я прожила тогда жизнь другой женщины. Знание финала делало мои чувства более острыми, необратимыми, окрашивая совсем в другие тона.

Собственно, это был не дневник. Записи в большом красном блокноте-ежедневнике, расчерченном четкими типографскими приказами: что сделать, куда позвонить.

Галина Михайловна Сватко начала вести записи с тех пор, как осталась одна. Вначале повзрослели рано рожденные дети, затем ее оставил муж. Это подвело черту под одним этапом жизни, в котором женщине и некогда было писать: семья требовала заботы и получала ее сполна.

Ни одной даты в записях. Только события обозначали существование, только воспоминания и чувства, доверенные красному блокноту.

Я читала странный дневник с чувством неловкости, вспоминая, как не желала впустить меня Сватко в свою личную жизнь. Но мне необходимо было перешагнуть и через это, мало ли я ломала себя, потому что ждали решения своей судьбы другие люди, живые. Гулин, например, и та тихая женщина, его жена. Да еще, не удержавшись, по своей давней привычке, я заглянула в конец, прочла последние Страницы и тихо ахнула: вот она, разгадка.

Я читала исповедь одиночества, историю душевного взлета и морального падения. Сватко была рядом со мной всю эту ночь, такую короткую и бессонную. Мы вместе пережили предательство, страдали. Потом любовь. Осенняя, последняя, радостная и горькая. Забыта прошлая боль, разумная природа изгнала муки и наполнила жизнь новым смыслом — ее снова любили. Я уже знала, чем это кончится. Я знала, а она нет. Потому шла без оглядки за любимым, не замечая вокруг ничего, глядя на все его глазами. Не заметила, когда помощь переродилась в подлость. Не спохватилась, шла следом, не свернула с проторенной негодяем дорожки.

И только последние страницы полны новой горечи и муки.

Вот эти слова, уже прочтенные мною:

’’Так быть не должно. Все отдам ему, даже свою жизнь. Но только свою. Чужой жизнью располагать я не вправе. А получилось, что я уничтожила человека.

Виктор, победитель, зачем тебе эта победа? Зачем такая победа над человеком, пусть и причинившим тебе зло? Может, ты и не победитель вовсе, а тоже жертва? Тебя опутали, обманули? Хочу верить, что это так. Завтра я открою тебе глаза. Кроме меня этого никто не. сделает. И потом, Рената. В какое положение мы поставили Ренату?! Ты сказал мне: "Сделай доброе дело”. Но добрые дела не делаются таким грязным способом. Разве доброе дело я сотворила? Я лжесвидетель. Но это я — ты располагал моей совестью, как и жизнью. Только моей, а сколько замешано здесь? Нет, завтра мы с тобой все решим по чести, по совести, чего бы это ни стоило.

А если ты не решишься, правду скажу я. Тот человек невиновен. Мы должны ответить за то, что с ним сделали”.

Запись на этом кончалась, даты под ней не стояло. Когда написала это Сватко? О разговоре со мной — ни слова. Не сочла существенным или не успела записать?

Какие события произошли после этого? Почему она отдала дневник подруге?

Новые вопросы. Измученная и потрясенная, я закрыла толстый блокнот. В нем оставалось много чистых страниц, которые никогда не заполнятся.

Пора было и мне отдохнуть, силы нужны для нового дня, обещавшего быть снова трудным. Но сон не шел, я вновь зажгла лампу, взяла в руки блокнот, полистала, в который раз прочла последние листы.

Значит, Галина Михайловна сама назвала себя лжесвидетелем. А свидетельствовала она против Гулина, другого дела попросту нет.

И, следовательно, о Гулине она сказала неправду. Но как же заявления, деньги, понятые — неужто все это провокация?!

Я ворочалась на своем диванчике, одолевали мысли.

Само слово — провокация — было мне отвратительно. Но за этим словом стояли события и люди. Что будет, что будет! Как мог Захожий не почувствовать, не заподозрить?! Доказательства вины Гулина ему были принесены, что называется, на блюдечке с голубой каемочкой. Сама эта легкость дела, услужливость заинтересованных людей должна была насторожить, но…

Урок легковерия, оплаченный такой дорогой ценой.

Мне захотелось чаю, я встала, переложила блокнот на стол, и он раскрылся на последней, чистой странице. Картонная белая корочка вложена была в красную обертку, и мне показалось, что она отстает, чуть приподнимается над картоном.

Я сунула пальцы в красный карманчик. Точно! Пальцы нащупали жесткий сгиб. И вот я уже разворачиваю сложенный вчетверо листок, мелко исписанный знакомым уже почерком.

Он был адресован мне!

Волнуясь, прочла я обращенные ко мне слова, таившие разгадку дела.

И все стало на свои места, получило объяснение. Все, кроме смерти самой Галины Михайловны. Письмо делало эту смерть еще более трагичной, более загадочной. Но я твердо знала: мы добьемся правды и здесь. Все равно добьемся. Письмо мертвой женщины не даст мне покоя, пока не будет поставлена последняя точка над всем этим постыдным делом.

Странно, но факт: время, только что летевшее с молниеносной быстротой, стало тянуться медленно, едва я начала торопить его. Скорее бы наступило утро, когда можно приступить, наконец, к действию.

Я позвонила Антону, мысленно готовя извинение, но телефон не ответил. Буйнову звонить в такое время просто неприлично.

Я промаялась так до рассвета и вышла на гулкую пустую улицу как раз к первому свежеумытому веселому троллейбусу.

Сегодня мне предстоял особенно сложный день. Ответственный, полный серьезных и трудных решений.

В тиши моего кабинета думалось легко, словно и не было бессонной ночи, а может быть, силы давало мне сознание значимости моей сегодняшней работы.

Я принялась печатать документы. Первое. Постановление о назначении почерковедческой экспертизы. Нужно подтвердить, что письмо и дневник написаны рукой Сватко, хотя сама я в этом не сомневалась.

Вспомнила о симпатичном эксперте, улыбнулась — еще один хороший человек встретился на моем пути.

Конечно, я сумею уговорить его провести экспертизу быстро, дело стоит того.

Интересно, понадобится ли очная ставка Паршина с Любарской или ему достаточно будет сказать о показаниях женщины?

Паршин — юрист, сумеет оценить обстановку. Думаю, и очной ставки не потребуется, расскажет Паршин сам, куда употребил деньги Любарской и как состряпал оговор.

Вот оно, это слово. Подлое, страшное, словно пришедшее из времен инквизиции. Круглое, как колесо, вобравшее столько пороков и добродетелей. Да, и добродетелей тоже, потому что именно они порождают у мерзких душ низменные страсти. Великая сила жизни — честность всегда угрожает подлости, которая сама не сдает свои позиции. Живуча и агрессивна подлость, умеет затаиться, прикрыться и словом и делом, и нападает коварно и тихо, из-за угла.

Оговор. Победа подлости, ее торжество. Но и раздавленная колесом оговора честность остается сама собой, собирает, копит силы для решительной схватки. И побеждает, обязательно побеждает, потому что у нее много союзников.

Сегодня ей помогли мой друг капитан Волна, старший охранник Иванцов, глухонемая Таня, человек со смешной фамилией Браво… Завтра — помогут другие. И так будет всегда. Я это знаю твердо.

Постановление об освобождении Гулина из-под стражи напечатала быстро. Сегодня он будет свободен. Это первое, что я сделаю, когда начнется рабочий день. Хорошо бы сообщить жене, ведь Гулин болен, пусть его встретит жена.

Нашла номер телефона, позвонила.

— Лидия Ивановна, прошу вас приехать ко мне. Да, прямо с утра.

И не удержалась, добавила, хотя права такого, строго говоря, не имела, потому что прокурор еще ничего не знал и постановление мое не утвердил:

— Хорошие для вас вести.

В ответ послышался всхлип, резанувший по сердцу. А что мне сегодня предстоит!

Освободить человека от тяжкого груза ложных обвинений — это тоже мой профессиональный долг, моя обязанность следователя, о которой, увы, часто все забывают, не пишут об этом, не говорят.

Я готовилась к докладу Буйнову, подбирала все факты — не упустить бы чего, когда дверь без стука открылась и — вот он — явился передо мной сам Антон Волна — свежий, улыбающийся и довольный.

— Привет, — весело сказал он, прихлопнул широкой ладонью лежащие на столе бумаги, — все скрипишь пером, Наталья? А мы, милиция, у тебя, как золотая рыбка: дайте то, подайте это, сделайте наоборот.

— Антоша! — обрадовалась я. — Ты подумай только, что я сыскала!

— Да, Господи-Боже, какие у тебя могут быть дела за ночь, а вот у нас, послушай.

Антону не терпелось выложить свои новости, но мои данные, я считала, были важнее всего, и я съехидничала:

— Ну-ну, давай. Посмотрим, кто из нас лучше поработал.

— Я коротко, — сказал Антон. — Итак, налицо оговор.

Опять это противное слово. Да, сегодня ему суждено прозвучать не раз.

Капитан между тем продолжал:

— Шершевич признался, а куда он денется! Здано Янович разложил их по полочкам, весь их подпольный бизнес, ты знаешь.

Я молча кивнула.

— Так вот, Гулин, придя к ним на службу, заподозрил неладное, попытался проверить. И, святая душа, со своими подозрениями к Шершевичу пришел. Как же, руководитель — презумпция, так сказать, невиновности! А эта невиновность по уши застряла в дерьме — ох, прости, — извинился Антон. — Шершевич запаниковал и к Паршину, он у них в доле и главный консультант. Этот иезуит и придумал комбинацию со взяткой. И женщин не пощадили, втянули в преступление, — грустно усмехнулся капитан, — мужчины называются, тьфу! Все в ход пустили, даже любовь…

Антон замолчал, и я также молча протянула ему письмо Сватко.

’’Молчать я больше не вправе”, — начал читать Антон, и лицо его все больше грустнело, хмурилось.

— Н-да, — промолвил он, возвращая мне листок, — как все это печально. И что будем делать? Новая предстоит работа. Да какая!..

Мы еще помолчали, потом Антон вновь оживился:

— А ведь мы разными путями, но к одному выводу пришли, Наташа. Одна цель достигнута. С Гулиным — полная ясность. Они, Шершевич то есть с Паршиным, теперь только руководство делят и поделить не могут.

Капитан рассмеялся.

— Знаешь, противно как. Шершевич говорит: юрист опутал. А Паршин слюной брызжет: директор, мол, всему виной, даже машинку тайно от меня спрятал, вывезти хотел — это теперь у него главный довод. Как пауки в банке грызутся.

— А ведь вначале Паршин все на себя брал, — напомнила я.

— Да что он брал-то? Кражу только и брал. Не думал, что Шершевича достанем, еще, поди, надеялся: у того везде рука, выручит из беды. А как прижало, так каждый на другого валит. Во психология!

За разговорами мы не услышали шагов в коридоре.

— Вот они где, голубчики, — ворчливо сказал прокурор, входя в мой кабинет, — я тебя как просил, Наталья Борисовна? Информируй меня, не томи. А ты?

— Василий Семенович, — стала оправдываться я, — поздно было сперва, а потом слишком рано…

— То поздно, то рано… — перебил меня Буйнов, — что у вас?

— Оговор! — враз произнесли мы с Антоном это мерзкое слово, и рука Буйнова потянулась к бритой голове, стала поглаживать, разминать затылок… Всем нелегко… Всем, кто знает цену справедливости.

Выслушав нас, Буйнов сказал:

— Гулина сегодня же освободить. С приписками и хищением на "Радуге” справиться будет несложно. На первый план выходит гибель Сватко.

Он помолчал, опять погладил затылок и продолжил:

— Это ее письмо… дневник… что было в бедной голове женщины? И не казнила ли она себя сама, пережив такое потрясение: крах всех иллюзий относительно Шершевича, страх нового одиночества, угрызения нечистой совести?..

Буйнов поглядел на нас, ожидая, может быть, возражений.

Но мы молчали.

— Потому и передала дневник Любарской, письмо вложила… Или все же?.. Если верить письму, а почему мы не должны ему верить, раз факт оговора подтвердился?

— так, если верить письму, решительный разговор состоялся, и Сватко поддержки у Шершевича не получила. Шершевич же опасался разоблачения… С Гулиным-то вон как круто расправились! Да еще нашими руками, — горечь была в словах прокурора, — короче, — он встал, — заканчивайте эпизод с Гулиным и с новым планом расследования — ко мне.

И вышел.

— Эпизод с Гулиным, — повторила я. — Слышал, Антон? Дело Гулина уже только эпизод, значит, мне же работать по нему и дальше. А как?

— Обмозгуем, — серьезно ответил Антон, — не журись, обмозгуем. Вон какие дела раскрутили, справимся и с этим.

Оставив мне протоколы допросов и очной ставки Шершевича и Паршина, он ушел "подбирать хвосты”, как выразился сам. Встретиться мы договорились вечером.

Все документы были готовы, в коридоре ждала меня Гулина, с которой я собиралась переговорить до отъезда, но вдруг противный и не желавший покидать мой кабинет уродец-телефон внутренней связи потребовал меня к прокурору. А там ждал меня новый сюрприз.

Василий Семенович, разгоряченный и злой, показал мне на стул, приглашая садиться, а сам продолжал разговор с мужчиной, по-хозяйски удобно сидевшим за приставным столом. При моем появлении мужчина оглянулся, и я узнала его: Лебедев, тот, исполкомовский куратор "Радуги”, что обещал мне неприятности. Быстро же прискакал, значит, уже о чем-то осведомлен.

— Повторяю в присутствии следователя, которому вы в нарушение закона уже угрожали, — говорил Буйнов сердито, — что никаких сведений по делу Шершевича, — "Шершевича”, отметила я про себя, — мы вам давать не вправе. Закон — это раз. А вам, — прокурор сделал ударение на этом слове, — следует подумать еще и об этике.

— Я полагал своей обязанностью, — заговорил Лебедев, — знать, что происходит в подконтрольном мне учреждении. Я за него отвечаю, там всегда был полный порядок, это предприятие у нас в числе передовых и Виктор Викторович на хорошем счету…

— Наталья Борисовна, что на "Радуге” с планом? Коротко информируйте товарища. В двух словах, — попросил прокурор.

— Ревизия показала, что станция технического обслуживания автомобилей "Радуга” не выполняла своего назначения. План реализации услуг населению не выполнялся, размер приписок уточняется. Приписки, искажения отчетности, служебные подлоги и хищения — вот букет преступлений на этом предприятии. И венчает этот букет организованная провокация, оговор невинного человека. Вот все, что можно пока обнародовать, — ответила я.

— Но позвольте, — голос Лебедева дрогнул, — какое это имеет отношение ко мне? Я не позволю…

Я пожала плечами, а Буйнов сказал:

— Вы просили информацию от следователя, вот вы ее получили. А какое все это имеет отношение к вам, пока неизвестно. Так, Наталья Борисовна?

— Да, — подтвердила я.

— Вы свободны, — отпустил меня прокурор.

Гулина тревожно поднялась мне навстречу, но меня окликнула Инна Павловна.

— Минутку, — попросила она.

Зашла в кабинет, прикрыла дверь.

— Ты знаешь, что Захожий подал рапорт на увольнение? Что, все так серьезно, да?

Опять новость. Увольняется Захожий. Что ж, может, это правильное решение. Хотя ответственности за незаконный арест ему не избежать, здесь увольнением не поможешь.

Инна, умница, задерживать меня не стала, пару минут поохав, убежала к себе, и я пригласила, наконец, Гулину.

Никогда не забыть мне и этого — огромных, в пол-лица, глаз женщины, услышавшей правду о муже.

— Я знала, — лишь выдохнула она и бессильно опустилась на стул, — когда? Когда он..?

Потом была встреча с хмурым молодым доктором, обладателем сурового запретительного баса.

Я предъявила ему постановление об освобождении Гулина, и морщинки на переносице доктора разбежались в стороны, исчезли совсем, он глянул на меня весело, доброжелательно, смешно сказал: "Это совсем другой табак" иубежал куда-то, оставив меня в своем кабинете.

Вернулся он с Гулиным, и опять меня приковали человеческие глаза — тревожные, беспомощные, — ах, какие глаза имеют люди!

Я поднялась навстречу Гулину:

— Иван Сергеевич, объявляю вам постановление об освобождении из-под стражи и прекращении в отношении вас дела в связи с отсутствием события преступления.

Я старалась говорить твердо, но голос мой от волнения дрогнул, не мог не дрогнуть.

— От имени прокуратуры приношу вам извинения за незаконный арест и разъясняю вам право на возмещение ущерба, причиненного этим арестом. Виновные лица понесут ответственность.

Гулин растерянно оглянулся на доктора, словно ища подтверждения моим словам, и доктор крикнул ему:

— А я что говорил?!

Иван Сергеевич молча кивнул, руки его тряслись, когда он ставил свою подпись на документе, который его полностью реабилитировал, и я отвела глаза.

По просьбе доктора, да я и без его просьбы поступила бы так же, я дождалась, пока закончатся формальности, и потом, по дороге к дому Гулина, наблюдала украдкой, как Лидия Ивановна держит за руку мужа, словно боясь его снова потерять.

Так, держась за руки, они и простились со мной.

В прокуратуре меня ждал Буйнов, я доложила об освобождении Гулина, и прокурор сказал:

— Подготовьте справку о причинах незаконного ареста. Захожий подал рапорт на увольнение, но это его не спасет. Будем принимать меры, самые серьезные. И не позже завтрашнего дня — план расследования. Вы назначаетесь старшей следственно-оперативной группы.

Иного я и не ожидала. Конечно, мне придется доводить это расследование до конца.

К вечеру приехал Антон с молодым следователем милиции, которого я уже видела на месте гибели Сватко. Лейтенант Шубин успел получить важные документы: газовый баллон, взорвавшийся в багажнике машины Сватко, за два дня до несчастья Галина Михайловна получила в мастерской по заправке баллонов газом. Сама она его туда и сдавала, Шубин отыскал корешок квитанции. Я внимательно прочла показания соседки, которая просила Галину Михайловну об этой услуге.

Потом Шубин положил передо мной заключение экспертизы: старый вентиль баллона имел дефект и не выдержал длительной тряски в багажнике.

Значит, развернувшиеся события помешали Сватко выполнить просьбу соседки, и она возила с собой этот старый баллон, пока не произошла трагедия! Несчастный случай. Нелепость ценою в жизнь. И Шершевичу, утверждавшему, что он даже не знал о баллоне, можно верить. Я молча глянула на Антона, тот развел руками:

— Сама понимаешь, я должен был проверить все. Самые худшие варианты. Конечно, Шершевич негодяй, но я рад, что к этой смерти он непричастен.

Молодец, Антон. Имеет смелость признать ошибки. В нашем деле это особенно важно.

На третий день после этих событий мне передали письмо Сватко, с опозданием пришедшее по почте. Уже будучи мертвой, Галина Михайловна расставила все наконец по своим местам. В дневнике я нашла тогда неполный вариант этого письма. Аккуратным ровным почерком Сватко сообщала, что готова к любой каре за ложное обвинение Гулина и вовлечение в лжесвидетельство своей ничего не подозревавшей подруги. К любой каре…

Мне кажется, я поняла и еще одну загадку, мучившую меня, почему Галина Михайловна передала дневник Любарской. Видимо, готовясь нести ответ, Сватко надеялась сохранить свои переживания в тайне от чужих людей. Хотела, чтобы дневник подождал, пока можно будет сделать в нем запись о счастье…

В тот же день я собрала оба письма, дневник Сватко и образцы почерка, что нашлись в отделе кадров, и сама повезла в экспертизу, отклонив предложение Антона забросить бумаги по пути.

Я не решалась признаться даже себе, что после всего происшедшего мне хотелось увидеть того занятого эксперта и вновь поймать его взгляд, не жалеющий, просто доброжелательный.

Не решалась признаться и сердито сказала Антону, который все же подвез меня к зданию экспертизы на своем "жигуленке”:

— Время не терпит, попрошу побыстрее сделать.

Антон укатил, а я прошла по узкому темноватому коридору, где разгуливал гнусный запах жженой резины — изучают что-то.

В знакомой лаборатории за столом сидел мальчик лет пяти. Круглоголовый, с аккуратной русой челкой на лбу. Прикусив от старания нижнюю губку, он рисовал что-то, похожее на самолет, из которого густо сыпались грибы-парашютисты.

На мое приветствие мальчик серьезно ответил:

— Здравствуйте.

— Вы эксперт? — шутливо спросила я, подходя к столу.

— Нет, — ответил он строго. — Эксперт мой папа. А я рисую. В садике карантин, а бабуля болеет. У нее сердце. Вы к папе пришли?

— К вам я пришла, к обоим, — опять пошутила я, но при этом в глазах ребенка вспыхнул огонек интереса, он спрыгнул со стула, с грохотом поволок его из-за стола ко мне.

— Сашка, не дури там, — послышался голос из-за приоткрытой двери, и тут же, вытирая руки полой халата, к нам вышел эксперт. Увидев меня, смущенно извинился, кивнул на сына и пояснил:

— Не с кем оставить. Бабушка приболела, в садике карантин… А мамы у нас еще нет, — добавил он негромко.

Я опустила глаза, чувствуя, что эта последняя фраза приглашает меня в их жизнь, где была, видимо, своя история и трагедия. Сердце опять дрогнуло, и я поняла, что и тут мне предстоит вмешаться.

Продолжалась жизнь. Продолжалось не только следствие. Своим чередом шла милосердная жизнь.

Тайна двойного убийства

ЭКСТРЕННОЕ СОВЕЩАНИЕ

Глава 1

— Все здесь? — Поддыхов поверх затемненных в тонкой оправе очков внимательно оглядел собравшихся.

— Роман Григорьевич, явились все, кого вы приглашали, строго по списку. Злоказов звонил, что задержится немного, хотя я его строго… — торопливо поднявшись, начала докладывать средних лет женщина с открытым блокнотом в руках, но под тяжелым взглядом Поддыхова умолкла, не закончив фразы.

— Не суетитесь, Ирина Николаевна, не суетитесь. Меньше слов, — брюзгливо сказал он.

Женщина, смутившись, кивнула, села, а Поддыхов продолжил:

— Злоказова я научу уважать дисциплину. Смотрите, какой начальник: задержится. Пусть задерживается там, где ему позволяют. Здесь же извольте являться вовремя. — И добавил после небольшой паузы: — Это для всех.

Пятеро мужчин закивали в ответ. Внимательно смотрели на Поддыхова и кивали: конечно, конечно, они понимают. Дисциплина должна соблюдаться свято.

— Хорошо. Злоказов ответит отдельно. Начинаю производственное совещание, — продолжал между тем Поддыхов, и под его прицельным взглядом мигом зачах нервный смешок щупловатого жидковолосого блондина, даже скорее не блондина, а ударяющего в серый цвет мужчины в летах и в сером же костюме. Он сделал вид, что закашлялся, поерзал на стуле и затих.

— Хорошо смеется тот, кто смеется на свободе, — ни к кому не обращаясь, сердито сказал Поддыхов, и участники совещания вновь закивали, на лицах появилось: согласие — с шефом, осуждение — к вызвавшему гнев и встревоженность — начало совещания ничего доброго не предвещало. В тесной комнатке быстро стало душно, июльская невиданная давно жара без труда победила и кондиционер, и плотные белые шторы.

— Вы, Ирина Николаевна, идите к себе, сегодня протокола не будет, — проводив взглядом явно недовольную выдворением женщину, грузный Поддыхов легко нагнулся, скрывшись на миг так, что только спина в легкой, влажной от пота рубашке взгорбилась над кромкой стола. И шеи сидевших вытянулись в желании рассмотреть хоть на миг раньше то, что происходило за массивным столом начальника.

Когда Поддыхов выпрямился, лицо его было багровым, на лбу и кончике носа выступили мелкие капельки пота.

Брезгливо, двумя пальцами, он поднял над столом замшевый женский сапожок темно-коричневого цвета. Подержал несколько секунд, внимательно оглядывая присутствующих, затем разжал пальцы, и сапожок плюхнулся на стол подошвой. Голенище лениво пошло вбок и прилегло на глянец стола.

Как по команде, все взоры обратились к Серому, который съежился под пиджаком, стараясь уменьшить свои и без того малые размеры.

— Что это?! — грозно спросил Поддыхов.

Серый молчал, зато вскочил жгучий молодой брюнет, рывком выбросил руку в сторону Серого:

— Э, Вало, слушай, мы так не договаривались. Ты доброе дело погубишь, вижу я. Несерьезный ты человек, Вало, тебя…

— Погоди, Давид, — прервал горячую речь Поддыхов, — не кипятись. А ты встань, Владимир Иванович, да объяснись…

Серый неохотно поднялся, втянул голову в плечи, развел длинными худыми руками:

— Роман Григорьевич, честное слово, мне ничего не известно. Так же, как вам…

— Мне-то известно, — оборвал Поддыхов, — и ты знаешь все, не юли. Объясняйся, говорю тебе! Как на духу чтобы!

Голова Серого подалась вперед, к столу, где стоял замшевый сапог.

— Без меня это сотворили, слово даю! — опять начал Серый, однако загудели другие участники совещания, он испуганно оглянулся, но позиции не сдал:

— Я разберусь, честное слово. Дайте время, выясню и доложу. А сейчас не готов, ничего не могу сказать.

— Ну хватит! — Поддыхов ударил ребром ладони по столу. — Пора знать, что мы — предприятие нового типа. Нового! От меня ничего не скроешь. Из всего закона о кооперативе ты, Гусенков, усвоил только первую часть статьи тринадцатой — где о правах. Все другие, видно, пропустил. А там еще есть. Вот, например, — и Поддыхов процитировал на память: "Никто не вправе использовать кооперативную деятельность для получения незаконных доходов и в других корыстных целях”, — это как специально для тебя, Гусенков!

— Роман Григорьевич, да объясни сам, в чем дело? — раздался голос элегантного мужчины лет сорока пяти в летней рубашке с множеством многоцветных полос и деталей.

— Это у тебя я спрошу, Жека. Ты юрист наш, что называется, прокурор и суд. Все знать должен, но у меня спрашиваешь. Дожили. Едва народились, а уж убивать пора нашу контору при таких порядках.

Юрист Жека Слонимский возмущенно встал:

— Позвольте…

И опять Поддыхов трахнул по столу ладонью, самым ребром:

— Нет, не позволю! Никому не позволю нарушать закон. Вопреки всему, включая здравый смысл. Гусенков пустил их, — он кивнул на сапог, — в продажу! Вот в таком виде, как есть. Даже маркировку завода не стер, подлец!

— Ну-у, — Слонимский повернулся к Серому всем корпусом, словно готовясь к драке.

А полный, совершенно лысый пожилой мужчина — четвертый участник совещания, побагровев, схватился руками за голову и воскликнул:

— Да он!.. Он… Нет, вы подумайте, он… что может быть!.. Роман Григорьевич, откуда у вас сапог? Ну неужели?!..

Поддыхов молчал. Пятый мужчина — молодой, широкоплечий, тоже молчал и… усмехался.

Гусенков Владимир Иванович, начальник цеха бижутерии кооператива "Красота”, молча озирался и не стирал пот, крупными каплями катившийся по лицу от кромки седовато-серых волос.

Злоказов так и не пришел на совещание.

И уже из приемной Поддыхов вернул Гусенкова:

— Задержитесь-ка, Владимир Иванович.

Тот пожал узкими плечами и бочком прошел в кабинет.

Глава 2

День выдался жаркий не только погодой. Ирина Николаевна с усмешкой наблюдала, как шеф дает разгон своим подчиненным. Одного за другим вызывал он людей, и те выскакивали из кабинета, как пробки, вытирая вспотевшие лбы и отдуваясь. Коротко, но энергично беседовал Поддыхов со своими коллегами, и Ирина Николаевна злорадствовала потихоньку, вслух же выражала сочувствие. Без этого сочувствия не жди информации. А так, сочувствуя и жалея, она получала там слово, там фразу, сравнивала, сопоставляла услышанное с увиденным и к концу рабочего дня уже имела полное представление о случившемся в кооперативе.

Узнать все было для нее делом чести, ее местью за бесцеремонное удаление из кабинета, да еще на глазах у этих мужланов, исключением из которых был только Слонимский. К юристу у нее особое отношение. Была у них маленькая тайна, и это он рекомендовал ее в кооператив секретарем-машинисткой и делопроизводителем. Слонимский присоветовал ей сменить старую службу и подзаработать деньжат, которых всю жизнь не хватало даже на скромное существование. Так случилось, что жизнь проходила, шел ей пятый десяток, а желания и надежды продолжали оставаться неосуществленными. Евгений пробил брешь в стене безнадежности, которая уже вставала перед нею, и вот она здесь. Деньги, действительно, появились. Но у других, это скоро выяснилось, их было значительно больше. И главное, что стало смущать душу, — в маленьком коллективе ей вдруг захотелось значимости.

В той, прежней организации имя ее терялось в тысяче других, и она не считала это обидным. Здесь людей было мало, она всех знала, никто не миновал кабинета шефа и, следовательно, ее. Знаки внимания постепенно стали привычными, обязательными, а малейшее игнорирование — нестерпимо обидным. Сегодня, например, она не была уверена, что лучше: солидный премиальный куш в конце месяца или участие в совещании, которое Поддыхов хотел сделать для нее тайным.

Смешно! Тайна от секретаря со стажем работы в четверть века! Да есть тысячи способов раскрыть эти тайны, что она и делала весьма успешно. Вот и сегодня. Как говорится, тайное становится явным. И понадобился всего лишь день.

Когда вечером Поддыхов бросил, уходя: "Вы свободны”, Ирина Николаевна лишь обиженно поджала губы. Все поддыховские проблемы уже лежали на ее ладони. Не торопясь, она убрала бумаги, аккуратно опечатала сейф — этого требовал шеф, словно там хранились вселенские секреты. Вышла на улицу. Солнечное пекло уже сменилось липкой духотой. Направилась к ближней троллейбусной остановке, решив не заходить в магазины, где находила ежедневное и привычное развлечение. Дома ее ждали одни лишь стены, магазины же кишели людьми, горели страстями. Солидная, со вкусом одетая Ирина Николаевна частенько давала консультации растерянным провинциалам, придирчиво разглядывала товары, выводя из себя усталых продавщиц. Одним словом, жила полнокровной жизнью. Даже театр не доставлял ей такого удовольствия. Там она была пассивным зрителем, в магазинах же — действующим лицом, причем весьма активным, хотя и не всегда положительным.

Но сегодня необычная жара, да и впечатлений достаточно. Единственное, что мучило сейчас, — новости. Они переполняли ее и теряли всякий смысл от невозможности реализации. Уязвленное самолюбие излечилось гордостью за свою сообразительность, но что за радость в одиночку? Недаром говорится: разделенная радость — двойная, а Ирине Николаевне такие редко получаемые чувства хотелось множить бесконечно.

Стоя на троллейбусной остановке, женщина раздумывала, кто мог бы стать ее собеседником на сегодняшний вечер. И гасло благодушие, потому что не находилось таковых.

Вот оно, одиночество.

Ирина Николаевна расстроилась, пропустила пришедший переполненный троллейбус. И не сразу сообразила, что это именно ее зовут из остановившихся неподалеку стареньких "Жигулей”.

— Ирина Николаевна, — кричал, приоткрыв дверцу, молодой симпатичный гигант.

— Антоша! — она шустро засеменила к машине, не упустив возможности с торжеством глянуть вокруг. Пусть даже незнакомые, но люди должны видеть: ее позвал мужчина и она покидает толпу, чтобы уехать с ним в автомобиле. Оглянуться-то оглянулась, но знакомых никого не увидела. К сожалению.

— Садитесь, соседка, подброшу, — сказал водитель "Жигулей”, — я домой заскочить собрался. Смотрю — вы, да еще грустная такая. Жарко, поди, замотались?

— Ах, Антоша, целый день как в аду. И этот транспорт. Поверите, троллейбус пропустила, не могла себя заставить войти в такую "потогонную систему”. А ваши на даче?

— Там, — кивнул водитель.

— Как я завидую им, Антоша! В такую жару на природе. У вас ведь и речка близко, лес?

— Все имеется в наличии. И лес, и река.

— Да-а, — протянула Ирина Николаевна завистливо, — а я вот всю жизнь только радуюсь чужому счастью…

— Вы суровы к себе, — сказал мужчина, — счастье никого не обходит. Симпатичная, молодая, свободная женщина. И теперь еще при деньгах, — он засмеялся, и Ирина Николаевна охотно его поддержала.

Что ни говори, а приятно слышать такое из уст молодого красавца с плечищами, как говорят, косая сажень.

— Что вы такое говорите, Антоша, — притворно вздохнула она, отсмеявшись, — у меня все в прошлом. Хотя, конечно, не жалуюсь и сейчас на внимание.

— Как новая служба? — поинтересовался сосед.

— Идет. Служба идет, спасибо… У нас довольно интересно работать.

Собеседник уловил в голосе Ирины Николаевны невольно прорвавшуюся таинственность, осторожно переспросил:

— Все путем? Или есть сложности?

— Ну что вы, Антоша! — спохватилась женщина. Такой исповедник ей был ни к чему, — все хорошо. Хорошо. Но новое дело-то, непривычное, поэтому и волнует все.

— Если что — прошу ко мне, — сказал Антон, — не стесняйтесь, соседка. Дело-то, конечно, новое. Хорошее дело, что и говорить. Именно поэтому осторожничаем. Погубить хорошее дело несложно, сохранить труднее. Вообще-то, должен вам сказать, люди у вас подобрались разные. Как думаете?

— Не знаю, — уклончиво ответила Ирина Николаевна, — люди везде разные, даже у вас, как выясняется.

Вопросы Антона и его неприкрытая заинтересованность насторожили опытную секретаршу, добавили новый штрих к раскрытым дневным секретам и заставили замкнуться — долгий опыт не сбросишь со счетов. Она знала твердо, что владение служебными секретами может дорого обойтись, если обращаться с ними неосторожно. Тайна, что огонь: тихонько греет, но может обжечь и даже спалить, если его разжечь как следует.

Обжигаться Ирина Николаевна не собиралась, хватит с нее ожогов, вся душа в шрамах. Слава Богу, дорога была недальней, вскоре подъехали к дому и простились у лифта. Антон побежал на свой четвертый этаж, перешагивая через ступеньку длиннющими ногами, Ирина Николаевна вошла в лифт, чтобы подняться на пятый, в маленькую однокомнатную квартирку, предмет неустанных забот и единственной надежной радости.

Открыла дверь, растворила настежь окно, и сквозняк пронзил застоявшийся воздух, в комнате стало свежо. Приняла душ, надела новый спортивный костюм. Ирина Николаевна не признавала халаты и любила носить спортивные костюмы, благо позволяла фигура. Этот шел ей необычайно — светло-зеленый, финской фирмы "черная лошадь”, совсем новенький.

В отместку одиночеству она не позволяла себе распускаться, дома была всегда подтянута, ухожена и не раз имела случай убедиться, насколько это важно. Сегодняшний вечер тому подтверждение. Дневные сюрпризы не закончились, и она почти не удивилась, когда вдруг раздался звонок, и дверной глазок предъявил ей Жеку. Слонимский был слегка пьян и заметно растерян.

— Ты одна, Ирочка? — едва войдя, спросил Жека.

Это обращение заставило дрогнуть сердце, начинавшее уже забывать волнующие, но странные отношения с Же-кой, которые возникли случайно и так же случайно продолжались.

Зачем пришел Жека? Что нужно ему сегодня?

Юрист не обременял себя дипломатией, поставил на кухонный столик бутылку дорогого армянского коньяка, полез в шкафчик за рюмками и досадливо ругнулся, не найдя их на привычном месте.

— Редко заходишь, Евгений, — укорила его Ирина Николаевна, вынося рюмки из комнаты.

Когда бутылка опустела наполовину, Жека повалился на пол возле ее кресла и стал целовать руки вялыми губами. Намерения Жеки были ясны как день, и она покорилась. Нельзя сказать, чтобы ласки Жеки были ей неприятны, но руки юриста были такими же вялыми, как и губы, узкую грудь покрывали редкие волоски, и страсть его своим однообразием напоминала усталого путника, бредущего по пыльной степной дороге.

Потом усталый Жека откинул голову на диванный валик, и она порядком поразилась пугающей странности его лица. Вздернулся уголок рта, расширился и ярко блестел один глаз, второй же полуприкрылся и словно стал ниже, опустившись до самой горбинки носа.

— Жека, Жека, — испуганно прошептала женщина, — ты что?

— Одни неприятности, Ира, — ответил он очень тихо, — только ты можешь мне помочь.

Слышать это было удивительно — чем помочь юристу? В чем он нуждается? Не в любви же, она понимала. Всерьез отношения со Слонимским принимать было нельзя, она убедилась в этом давно. До сих пор он ей помогал, спасибо, а она расплачивалась, служа редким пристанищем непонятной Жекиной тоски. Но помощи он еще не просил. Не было такого. И дальнейший разговор не просто удивил, обескуражил женщину.

— Ты знаешь, что произошло сегодня?

— Ну… в общих чертах, — осторожно ответила она.

— Скажи мне, объясни, что случилось, — Жека уже подсаживался к столу и наливал коньяк — ей и себе.

— Ты же был у Поддыхова, а я — нет. Ты должен знать больше.

— То, что я знаю — я знаю. Меня интересует, что знаешь ты? — Жека начал раздражаться, и женщина насторожилась еще больше.

— Зачем?

— Но, Ира, я твой друг. Ты не можешь меня оставить в неведении. Знаешь, как Поддыхов говорил со мной? Я ведь не мальчик, а он меня так выстегал, что стыд. Хочу понять почему? Неужели его так уж взволновала продажа одной только партии? Все ведь легко уладить, я знаю пути. Потом. Кто принес ему этот злосчастный сапог? Кто? Ты видела? Видела? — Слонимский лихорадочно спрашивал, не ожидая ответа. — Непонятную возню я заметил недавно, пытался разобраться — нет, не могу. Не могу, не могу!

Холеные руки юриста обхватили голову, он закачался в кресле, и это было неприятное зрелище: словно бескостный тряпичный манекен, не имея опоры, валился из стороны в сторону. И вдруг все переменилось. Слонимский быстро встал, блестящий расширенный глаз приблизился к самому лицу Ирины Николаевны, и ее оглушил совсем незнакомый визг:

— И кто тебя ждал с работы?! Кто?! Отвечай же мне, зачем тебя он ждал и что ты ему успела сказать? Отвечай мне, иначе… Отвечай же, гадина!

Истеричный визг долго стоял в ушах и оборвался внезапно…

СЛЕДСТВИЕ

Глава 3

Из протокола осмотра места происшествия: "С места происшествия изъяты: бутылка пустая 0,"5 л с этикеткой коньяк "Наири”, на дне остатки коричневатой жидкости с запахом спиртного, три широких коньячных рюмки голубого стекла, шприц одноразового пользования с насаженной иглой и надорванная упаковка шприца, три ампулы фабричного изготовления, наполненные неизвестным лекарством, название которого смыто, белые домашние туфли со следами загрязнения на носке правой туфли, спортивный костюм светло-зеленого цвета.

Все вещественные доказательства упакованы в отдельные целлофановые пакеты и опечатаны печатью прокуратуры.

Труп Росиной Ирины Николаевны направлен в морг для производства судебно-медицинской экспертизы.

Заявлений и замечаний со стороны участников осмотра не поступило.

Протокол прочитан, записано верно”.

Из постановления о назначении судебно-медицинской экспертизы:

’’Постановил: назначить судебно-медицинскую экспертизу исследования трупа Росиной Ирины Николаевны. На разрешение эксперта поставить следующие вопросы:

1. Какова причина смерти Росиной Ирины Николаевны?

2. Имеются ли на трупе Росиной телесные повреждения, и если имеются, какова их тяжесть, локализация, механизм причинения и являются ли они прижизненными?

3. Имеются ли следы применения Росиной наркотических либо лекарственных веществ, если имеются, то количество и способ их применения”.

Постановление о назначении криминалистической экспертизы волокнистых материалов…

Постановление о назначении дактилоскопической экспертизы, трасологической экспертизы…

Документы… документы…

Все правильно, ни к чему не придерешься. Но меня не оставляло чувство досады, пока читала-перечитывала переданные мне бумаги.

Всего-то три дня провела я в командировке, и именно в эти дни угораздило случиться убийству. Утром, едва я появилась на работе, прокурор вызвал меня в свой кабинет и к моему приходу уже расхаживал, пересекая его по диагонали, что означало крайнюю степень озабоченности.

— Вот что, Наталья, — сказал он, поглаживая мизинцем кустистую бровь, — все-то привычки своего прокурора я узнала за долгие пять лет совместной работы, так что объясняющие положение слова были не нужны, и я невольно улыбнулась.

— Погоди улыбаться-то, — рассердился вдруг Буйнов, — наплачемся еще. Ты о вчерашнем знаешь уже?

Что-что, а уж эту-то новость я успела узнать. Успела поахать и удивиться, но не думала, что мне предстоит сия работа. Все же следователей у нас предостаточно, а я только-только закончила труднейшее дело — убийство, раскрытое с огромным трудом и стоившее мне немало нервов. Обвинительное заключение по нему еще не написано, а сроки критические. Все это, конечно, знал мой прокурор, тем не менее… Буйнов, словно прочел мои мысли, поморщился:

— Знаю, знаю, Наталья Борисовна, все знаю. Но пойми, это суровая необходимость. Смотри сама.

Прокурор, загибая пальцы, стал перечислять мне дела, в которых увязли мои товарищи, и так получалось, что по этому загадочному убийству мне все карты в руки — я самая свободная на сегодняшний день.

Правда, Буйнов не преминул сделать мне комплимент, точнее, не мне, а моему опыту, но и этому комплименту я знала цену: Буйнов меня, как говорится, просто подначивал. Наверное, этот ход казался ему ужасно тонким и хитрым, но я, да и все мои коллеги, прекрасно понимали, что к чему.

— Да ладно, — ответила я на монолог прокурора, — решение принято, чего уж тут говорить. Жалко только, что при осмотре места убийства я не была.

— Ну, милая моя, — нахмурился Буйнов, — вот и допустила ты первую ошибку. Заключения судебно-медицинского эксперта еще нет, а на теле умершей Росиной, подчеркиваю: умершей, — он назидательно поднял указательный палец, — вот, при внешнем осмотре следов насильственной смерти нет. Посмотрим, что скажет эксперт, а пока что только следы внутривенного вливания какой-то гадости. И неизвестно еще, какой именно. И дело-то возбуждено по факту смерти. Учти, получаешь ты уравнение со многими неизвестными, а если совсем точно — со всеми неизвестными.

Экспертизы я сам назначил, я и осмотр проводил на месте, так получилось. Короче, бери вот, знакомься сроч-ненько.

Он подвинул ко мне тонкую бежевую папку, в которую были вложены несколько листиков бумаги. Кивнув, я забрала дело и выслушала последние советы прокурора, которые сводились к тому, что я и без подсказок знала: обвинительное заключение по законченному убийству мне придется писать вечерочком, вот эти дела следует делать незамедлительно.

Итак, документы. Буйнов постарался: ни убавить, ни прибавить. Только вот в квартиру Росиной придется мне все же съездить. А самое первое, что нужно сделать, это связаться с Ермаковым Толей, оперуполномоченным уголовного розыска, с которым мы, как видно было из буйновского постановления, и составляли следственно-оперативную группу. Капитана Ермакова я знаю давно, работала с ним по сложным делам. Немаловажно, что он дружен с Антоном Волной и пользуется его уважением. Заслужить расположение Антона ох как непросто, и это была куда какая надежная визитка, если бы даже я лично не сотрудничала с Толей. Что мне нравилось в худеньком смуглом Ермакове — это неутомимость его, заинтересованность и скромность. Последнее качество, как мы привыкли говорить, украшало Толю, безусловно украшало, но не оно ли было виной тому, что имя капитана не гремело, хотя другие розыскники при худших результатах умудрялись стать местными знаменитостями. Толя же свои успехи всегда кому-нибудь да уступал. По-моему, Антон уважал Толю и за это качество — капитан больше любил работу, чем славу, что по нынешним непростым временам редкое бесценное качество, которое я и собиралась эксплуатировать. Но одно дело — желать и совсем другое — получить. Розыски Анатолия Петровича успехом не увенчались, да и, конечно, не могли быть успешными, я понимала. Ермаков сейчас где-то бегал по разным адресам. Нераскрытое убийство — это же ЧП!

Подумала так и одернула себя: с чего это я взяла, что убийство? Правильно упрекнул меня Буйнов. Признаков насильственной смерти на трупе Росиной при наружном осмотре не обнаружено, акта экспертизы еще нет. Так что вообще возможна ложная тревога.

Однако ж на место выезжал прокурор, возбудил уголовное дело, создал группу, экспертизы назначил… Хоть и упрекнул он меня, но ему в чутье не откажешь. Буйнов не из тех прокуроров, что ищут причины для гладких показателей любой ценой. Нет, что-то почуял мой начальник в этой скоропостижной и пока таинственной смерти, что-то показалось слишком подозрительным. Правда, со мной он не поделился своими сомнениями, тем не менее, тем не менее…

Поняв безнадежность затеи по розыску Ермакова, набрала телефон Антона Волны и, к своему удивлению, застала его на месте.

— Наташа! — услышала я голос Антона, который явно обрадовался моему звонку. — Ты, наверное, Ермакова ищешь?

— Вот что значит ОБХСС! Ты, как всегда, зришь в корень. Ищу Толю, конечно, ищу, но безуспешно…

— Не суетись, — перебил меня Антон, — Толя тебя сам найдет сегодня. Я утром с ним виделся, он просил передать. Ты учти, пожалуйста, я тоже с тобой повидаться хочу. Когда ты будешь свободна?

— Вечером заскочу, — начала я, но Волна опять перебил меня.

— Ты не поняла, вечером — это само собой. Мне по твоему новому делу надо с тобой побалакать. Ты на адрес Росиной внимание обратила?

— Нет, — смущенно призналась я, — а в чем дело?

— Тоже мне пинкертонша! — укорил Антон. — Слона-то и не приметила. Росина со мной в одном доме живет. Жила, — поправился он, — даже в одном подъезде, этажом выше.

— И что? — заинтересовалась я, досадуя на невнимательность свою и Антонов справедливый выговор.

— А вот что, поговорить надо. Когда?

— Как только, так сразу, товарищ капитан, — сказала я, маскируя досаду, — сижу на месте и намерена собирать концы, завязывать узел. Или, может, развязывать: поглядим. Так что заходи в любое время.

На этом мы и порешили. Положив трубку, я вновь раскрыла папку. Точно ведь, адрес Росиной тот же, что у Антона. Вот тебе и раз! Того и гляди, Антоша свидетелем каким-нибудь пойдет! А что? Такого свидетеля иметь было бы неплохо.

Антон Волна, мой давний друг, верный и чрезвычайно мною ценимый. После трагической гибели моего мужа с ним единственным я продолжала поддерживать отношения. Все другие наши приятели, к стыду моему, вызывали у меня раздражение благополучием и счастьем. Умом-то я понимала, что неправа. Но справиться с собою не могла и постепенно отдалилась от друзей, оставив в сердце лишь Антона с Людмилой, которых продолжала любить, чувствовала себя с ними свободно и легко. Может быть, потому, что меня они не жалели, нет. Жалость мне уже обрыдла, постоянно бередя незаживающую душевную рану. Мое горе было моим, и чем дальше шло время, тем меньше хотелось мне делиться им с кем бы то ни было. Как там сказано в записной книжке у девушки с редкостным именем Василина, убийцу которой мы с таким трудом обнаружили, и нужно было писать обвинительное заключение сегодняшним же вечером. Собственно, и ниточка-то потянулась от стихов в старой зелененькой книжечке:

Запомнились мне эти строки не только потому, что потерявшаяся бедная Василина, точнее труп Василины был найден благодаря стихам несчастной доверчивой девчонки. Моему нынешнему настроению отвечали наивные слова. Беду свою я никому не отдам. Надо же, не отдам…

Антон Волна и не пытался отбирать у меня беду. Просто однажды он, сурово отчитав, перестал делать скидку на постигшее меня горе, властно и беспощадно напоминая, что жизнь продолжается. Странным образом угадал он и мои отношения с Игорем, точнее, даже не с Игорем, а с его пятилетним сыном Сашулей, с которыми случайно свела меня милостивая судьба. Но это уже разговор отдельный, и раздумья не для рабочего дня, тем более что звонок телефона быстренько вернул меня к действительности, и я слушала весьма энергичный голос нашего судебно-медицинского эксперта Шамиля Гварсии.

— Э, Наташа, дорогая, рад приветствовать тебя! Как съездила! Все в порядке! Настроение как! Здоровье не подводит?! — эти и еще массу вопросов задал мне Шамиль, не ожидая ответов и, видимо, поэтому произнося вопросы так, с восклицательным, не с вопросительным знаком. Я засмеялась в трубку, Шамиль прервал поток своих вопросов-ответов и сказал уже без восторженных интонаций:

— Закончил я вскрытие, Наташа. Буйнову рассказал, он просил тебе позвонить. Плохи дела, Наташа. Насильственная смерть. В вену на сгибе левой руки Росиной введена доза наркотика.

— Сама? Может, сама? — спросила я Шамиля, хотя ответ знала почти точно. Но спросила, не удержалась от соблазна получить, может быть, хоть неофициальное мнение Гварсии, который был отличным специалистом, большим умницей и частенько помогал мне советами.

На этот раз ничего не вышло. Ответ Шамиля прозвучал сухо:

— Так же знаешь, этот вопрос не входит в мою компетенцию как эксперта. Сама, не сама — установите вы, следователи. Я напишу лишь, что такая возможность не исключается. И все. Но дело не в этом.

— Что еще, Шамиль? — встревожилась я, потому что, слушаю Шамиля, я мгновенно прикинула схему расследования по этой версии, и новые обстоятельства могли ее усложнить.

— Ав том дело, что у Росиной повреждения в затылочной области. Обширная гематома. Похоже, ударилась затылком. — Шамиль помолчал секунду и добавил: — Или ударили. Так-то вот, Наташа, дорогая. Повреждения прижизненные. Предвижу твои вопросы и отвечаю сразу: невозможно определить, что раньше было — ушиб или наркотик. Пока невозможно. У нас, дорогая Наташа, новая методика есть, я с нею, признаюсь честно, лишь шапочное знакомство имею. Это к тому, что заключение задержу. Сейчас еду к своему патрону с вопросами, а там решим… И еще, чтобы ты знала, — он чуть помедлил: — Доза наркотика не смертельная. Там есть еще какой-то яд. В общем, задержу заключение, дорогая.

— Ты меня под корень рубишь, Шамиль, — я не могла скрыть огорчения. Собственно, все расследование надо было строить, отталкиваясь от этой экспертизы, а она, пожалуйста, задерживается. Но причины-то уважительные, ничего не поделаешь.

— Наркотик хоть определили? У Росиной и в ампулах?

— Это да, Наташа! Дорогая! — Шамиль опять заговорил восклицаниями, видимо, знание придавало ему восторженную уверенность в себе, — сильнейший наркотик! У Росиной в крови и в ампулах! Один и тот же!

— А время? Время наступления смерти? По этим-то вопросам ты дока, — не удержалась я от лести.

— Дока! Как всегда, ты права, дорогая! — Шамиль просто кричал в трубку, и мне пришлось чуточку отвести ее от уха, — время установил хорошо! Двое суток с половиной! Вечером, за два дня до обнаружения трупа. Могу еще точнее: между 22 и 24 часами. Молодец я!

— Молодец, — пришлось подтвердить, — только вот что, молодец. Ты пошустрее со своим шефом разбирайся и позвони мне сразу. И с ядами разберитесь быстрее, знаешь ведь, без этого мне — труба.

Даже та малость, что сообщил мне Шамиль, очень не нравилась мне. Такое сочетание — черепно-мозговая травма, неизвестный яд и еще наркотик — не сулило ничего хорошего. И противно защемило в груди от предчувствия новой драмы, раскрыть которую мне предстояло. Ах, как обидно, что не нашла Ермакова! Наверняка он уже что-то знает, и без него нет смысла планировать расследование. Ладно, займусь пока сбором тех данных, что могут быть мне доступны.

Экспертизы. Криминалистическая, биологическая… вот дактилоскопическая. Для всех других еще рано, а эта может быть уже готова. Если и заключения нет, то результаты известны. А коли неизвестны, опять попрошу побыстрей сделать.

Я городила объяснения одно на другое, все были они обоснованными. И только в одном я не имела мужества себе признаться: Игорь. Дактилоскопическую экспертизу наверняка проводит он. Мне хотелось узнать о Сашуле, но я не решалась позвонить, не могла заставить себя отбросить ненужные, глупые условности и позвонить. И очень хотелось, чего уж таиться перед собой, чтобы первым позвонил Игорь, разыскал, спросил, проявил так нужное мне сейчас внимание. Но он не звонил.

Однако же выводы эксперта мне нужны позарез. Выводы эксперта… и немножко о Сашуле, о маленьком серьезном мальчишке с теплыми ладошками.

Ответил мне действительно Игорь, и нужная мне экспертиза была у него, и, я угадала, выводы были готовы, а заключения еще нет.

— И что там? — спросила я, подавляя желание первым задать совсем другой вопрос.

— Наталья Борисовна, результаты интересные. Отпечатков мне передали уйму. Какие вас интересуют в первую очередь?

— Кухня. Бокалы, бутылка, ну и шприц, конечно.

Я слушала, делая пометки. Шприц — один отпечаток большого пальца правой руки самой Росиной. Два бокала — отпечатки пальцев левой руки Росиной. Один бокал — большой, указательный и средний пальцы Слонимского Евгения Васильевича, на бутылке — его же пальчики…

— Что за Слонимский? — заинтересовалась я. Фамилия такая мне не встречалась.

— Об этом спросите у Ермакова, он мне образцы доставлял вчера.

Конечно, откуда знать такие подробности. Что-то я сегодня впросак слишком часто попадаю. И как бы мне достойно закончить официоз и спросить все же о Саше?

Выручил сам Игорь. Чуточку помолчав, он тихо сказал:

— А Сашка вас ждет, Наташа. Ничего не могу поделать, ждет.

— Зачем же делать что-то, Игорь? Я рада, что ждет, — в голосе моем смешались смущение и торжество. Игорь, видимо, понял мое состояние и поспешил воспользоваться им, укрепить личные позиции:

— Я тоже, Наташа. Вместе мы с Сашкой. Так когда?

— Позвоню к вечеру, — пообещала я и тут же решила во что бы то ни стало освободиться от всех дел и обязательств ради встречи с Сашулей. И, конечно, с Игорем тоже, что уж скрывать. В конце концов, имею я право на личную жизнь.

Я еще держала, задумавшись, телефонную трубку, когда в кабинет вошел Антон Волна, глянул на возмущенно гудевшую трубку, и я поспешно брякнула ее на рычаги.

— Привет, — сказал Антон и по своей привычке отреагировал на мое смущение, — думай — не думай, а сто рублей не деньги.

— Кому как, Антоша, — засмеялась я, — портит тебя твоя клиентура!

— Наша, — уточнил капитан, — наша клиентура.

Мы немного поговорили о моей поездке, о домашних делах, и Антон шутливо поднял ладони в ответ на отказ отведать сегодня Людмилиных пирогов. Руки он поднял шутливо, но сказал при этом серьезно, кивнув на трубку:

— Ребята? Одобряю, Наташа. Тут серьезный случай. Но тебе по плечу.

Опустив голову, я молчала, и он перевел разговор на служебные наши дела.

— Не звонил Ермаков?

Я отрицательно покачала головой. Нет, Ермаков не появлялся.

— Мы говорили с ним, — продолжал капитан Волна, — дело в том, что эта Росина не только в моем подъезде жила. Похоже, я одним из последних видел ее в живых. Вот какие пироги.

— Ну, в таком качестве ты еще со мной не работал! Капитан Волна — свидетель. Прелестно! — засмеялась я.

— Смех сквозь слезы, — изрек Антон, — погоди смеяться-то, погоди. Знаешь, как вся эта история мне не нравится!

— Да уж чему тут нравиться! — вставила я, и Антон кивнул:

— Нечему, правда твоя. В общем, Наташа, слушай. Дело-то не наше, уголовный розыск занялся, Толя Ермаков со товарищи. Меня, значит, и моих ребят в группе розыска нет, знаешь сама. Но в стороне, чую я, остаться не сможем. Результаты вскрытия я знаю.

— Там акта нет еще. Уточняет Шамиль…

Капитан не дал мне договорить:

— Даже того, что он установил, мне достаточно. Я утверждаю, что Ирина Николаевна никогда наркоманией не страдала. Понимаешь, мало того, что я видел ее часто, но и характер у нее не тот. Одинокая она, это верно, семьи нет, но жизнь любила. Интересы у нее самые разные были… квартиру любила свою, круг знакомых… небольшой, конечно, но все положительные такие люди… Нет, наркотики и она — нет, несовместимо.

Антон говорил как бы сам с собою, печаль и раздумье были в голосе капитана, и мне грустно было смотреть на друга. Я слушала его и думала о том, как много трагедий, загадок и тайн, как много несчастья и подлости встречается на нашем пути, и каким жизнелюбием, какой верой в людей надо обладать, чтобы уметь так, как Антон сейчас, горевать о чужой закончившейся жизни.

Капитан между тем продолжал рассуждать:

— Я в тот вечер с работы ее подвозил. Села в машину оживленная такая… мне показалось, что-то на службе произошло, даже какой-то вопрос ей задал, а она… замкнулась как-то, понимаешь, сразу: нет, нет, мол, все в норме. Но я-то видел, не так это. Что-то было… Это не тревожило ее, не печалило, скорее наоборот, веселило. Зачем же не поделилась? Что помешало?.. Замкнулась… Даже как-то испуганно… замкнулась… А обычно делилась со мной, смеялась. Отчего же тогда?.. Дома я пробыл около часа. Цветы полил, рыбок там покормил… Потом позвонили мне, говорил долго. Просто посидел в кресле — жарко было, устал… Душ принял, вот что еще, — как бы спохватился он, — это я к тому, что на время не глянул, когда выходил из дома. Но думаю, что все это в пределах часа. Сама знаешь, лифт я не люблю, не пользуюсь. Спустился вниз и только из подъезда — увидел машину. Как газанет голубая "девятка”. Я еще про себя ругнулся: зачем же так с места машину рвать? Новенькая, а не жалко. Вот и все вроде бы. А потом понял: это ведь от меня она газанула, та "девятка". Самое главное, знакомая машина. Слонимского Евгения Васильевича.

— Слонимского?! — воскликнула я, невольно схватив листок с записями, сделанными мной во время разговора с Игорем. — Антон, отпечатки пальцев Слонимского обнаружены на бокале в кухне Росиной, на бутылке…

— Уже? — переспросил Антон. — Молодец, Ермаков! Я ведь ему это все рассказал. И он постарался, достал образцы. Значит, отпечатки… На бокале? И на бутылке… Наливал. Наташа, скажи, азачем это он газанул? Я ж и его, и машину знаю. Может, и внимания бы не обратил, если б не скорость.

— Спросим у него самого, — пожала я плечами. — Что же я-то могу сказать?

Капитан Волна поскучнел, сидел, молча ероша буйную русую шевелюру на крупной красивой голове.

— Ну, гляди, Наташа, — сказал наконец он, поднимаясь, — и совет мой прими. Дружеский. Помалкивай обо мне, ладно? Ты и Ермаков — только вы должны знать о том, что я рассказал.

Видя, что я недоуменно подняла брови, капитан поспешил предупредить вопросы, готовые сорваться у меня с языка:

— Не могу, не могу ничего больше сказать. Не знаю просто. Но ты ведь в интуицию веришь? И я верю. Чувствую: будет очень непростое дело, и без меня вам не обойтись. Ясненько? Значит, я побежал, за Ермакова будь спокойна: нарисуется и весьма скоро. Последнее: я должен знать, когда разрешите захоронение Росиной. Сообщи мне, прошу. Я же говорил, что родных у нее нет. Мы похороним, соседи по дому.

Вот так закончился разговор с Антоном, и я, оставшись одна, поежилась в предчувствии тяжкой работы. Собственно, я еще не отошла от сложностей предыдущего дела, и вот, пожалте, новое. При этом, я знаю, у моих коллег количество дел, конечно, побольше, но качество — тут уж извините. Мог бы Буйнов дать мне передышку. А то по пословице — кто везет, на того и валят. Да еще если бы я на место выезжала, а то…

Открыла опять тощую папочку, перебрала листочки. Вот он, протокол осмотра. Беспорядка в квартире Росиной нет, все еще целы, даже золотая цепочка на шее погибшей. Если это убийство, то мотив не корыстный. Стоп! — одернула себя. Корысть может быть не только в похищении вещей! Могут быть иные корыстные мотивы. Однако ж, как мы привыкли, чтобы мотив был ясен с первого взгляда. И не только мы привыкли, но и преступники. Мотивчики подбрасывают нам, не ленясь. Правда, не очень разнообразят: как правило, кражи инсценируют, так проще и версий больше у следователя: свои, чужие, случайные, с наводкой и без… А время работает не на нас, нет, что бы ни говорили. На истину работает абстрактное время, а применительно к подобным делам конкретное время работает против, против и против истины, я это знала — увы! — слишком хорошо.

Поэтому надо спешить. Но спешка должна быть разумной. Итак, если был убийца Росиной, он сделал все, чтобы мы подумали о несчастье, о неосторожности самой женщины, передозировавшей наркотик.

Капитан Волна в это не верит. Но убийца-то не рассчитывал на поручительство капитана. Слонимский: отпечатки пальцев, машина. И я вдруг спохватилась: Господи, да ведь я же и не спросила, откуда Антон знает этого типа и вообще, кто он такой, этот Слонимский и какое отношение имеет к погибшей? Ну положительно, сегодня я не в форме. Подожду-ка Анатолия. Капитан Ермаков, насколько я его знаю, не в пример мне, сейчас занят важными вещами. А я переливаю из пустого в порожнее. Решено: пока молчит капитан, займусь оформлением законченного дела. За его задержку меня тоже по головке не погладят, прокурор мне весьма недвусмысленно дал понять это, да я и без него знала.

ПОВЕСТЬ О ВАСИЛИНЕ

Щелк, щелк — это ключ. Клац — железная вертушка отодвинула тяжелый засов. Открыта дверца моего сейфа. Я выпускаю на свет его обитателей. Мне нужно с ними работать. За короткие часы прожить их жизнь, совершить их ошибки, страдать и умереть, понять, объяснить и обвинить… Когда я замыкаю дело — клац, клац — мне чудится, что опять остаются они наедине — убийца и его жертва. Остаются, чтобы вести нескончаемый диалог о добре и зле, о справедливости, о вечном "почему?”, остающемся без ответа с начала рода человеческого… Они ведут свой диалог, и к ним сейчас подключаюсь я. Беру листок. Один. Самый последний в деле. В нем отчаянный крик: "Пощадите! Я не хочу умирать. Я молод, силен, я много умею и больше никогда не нарушу закона, я хочу жить — хоть в неволе, хоть как, но жить, жить, жить”. Это дословно. Так и написал он. Нет нужды отводить глаза от прыгающих строчек, нет необходимости затыкать уши. Все равно мне видится автор этих слов, и я слышу его крик, содрогаясь от смешения, казалось бы, совсем несовместимых чувств: жалости и злобы. К кому жалость, на кого злость? Что есть милосердие и кому принадлежит оно? Открою первый лист толстенного тома, и глянут на меня девичьи обыкновенные глаза. Нежный овал лица, пряменький носик, неумело подвитые кудряшки. Девушка с красивым именем Василина. Ах, Василина-Василина, поздняя мамина дочка, в недобрый час пришла к тебе первая любовь. И как смог он тебя, строгую, и при строгих-то родителях, заставить полюбить себя без оглядки, до самого до конца? Кто повинен в этом? Кто сплел этот чудовищный венок? Может, сама ты, Василина, придумала жизнь свою, от огня любви зажгла маленький фитилек новой жизни и погибла, потому что не хотела погасить его. Не хотела верить, что любимый не приемлет эту искорку жизни. И, счастливая, что удалось убедить его в ценности жизни, ехала с ним в лес, к цветам и деревьям, где надеялась обрести счастье и успокоение.

Василина-Василина… Доверчивая, чистая душа! В кузове машины, звякая тоскливо, подпрыгивала на лесных ухабах лопата, которую твой любимый взял с собой специально, чтобы зарыть тебя, убитую, страшно так успокоенную.

Я видела твое мертвое удивленно-страдальческое лицо. Шумливый красавец-эксперт Шамиль Гварсия, необычно притихший, осторожно прикрыл его черным пологом, словно стыдясь за людской род и не желая, чтобы ты видела страшную несправедливость: жизнь продолжается, хотя тебя уже нет.

Две жизни загублено — расчетливо, холодно, двое… Один так и не увидел свет.

Вспоминаю стихи Василины, давшие ключ к разгадке ее гибели. Такие пронзительные, такие…

Было тебе весело. А будет весело разве, Если ребенок твой кровавым месивом Плюхнется в тазик?

Не успев раскрыться, завянут Похожие на твои незабудки-глаза. Никто не погладит русую головенку. Тонкий росточек сломала гроза, убили ребенка…

О чем думала Василина, когда писала эти вещие слова? Меньше всего, наверное, о том, что стихи помогут найти убийцу. А они помогли. И стихи, и лопата, доски автомашины и даже березка у места гибели Василины — все объединились, чтобы призвать его к ответу. Зачем же кричать "пощадите?” Разве не убил он себя тогда в лесу, вместе с юной женщиной и ее нерожденным ребенком, отцом которого был? Убил в себе человека, потерял право называться им. Но кем же его назвать, чтобы не обидеть живое? Кем? Кому отдать милосердие, которое стучится во все двери и требует применения? Кому нужнее оно — милосердие — убийцам или жертвам? Кому нужней? В первую очередь? Может быть, матерям? Какой из них? Той, что родила единственного сына, или той, что назвала свою дочку редкостно и красиво — Василина, ах, Василина, доверчивая душа!

Я сидела над раскрытым делом, опустив голову. Не ко времени обуяли меня вселенские проблемы, надо встряхнуться, отбросить все, сосредоточиться на деле, знакомом чуть ли не наизусть.

Беру бумагу, копирку, начинаю печатать. Все документы печатаю сама, наловчилась. Экономия времени, и вообще мне приятна эта работа, хотя машинка у меня старенькая и сильно отбивает пальцы, особенно после больших документов, как это, например, обвинительное заключение. Фабула дела предельно проста и времени много не занимает. Студентка случайно познакомилась с водителем автобазы и стала встречаться с ним. Дружеские отношения переросли в интимные, и девчонка вдруг поняла, что беременна. Близких подруг у нее не водилось, с родителями парня не знакомила, и обернулась скрытность девичья против нее. В планы парня скорая женитьба не входила, попытался уговорить подружку избавиться от ребенка, а та вдруг заупрямилась. И он нашел выход: увез девушку в лес, убил ее и зарыл. Никому не доверялась девчушка, но писала стихи, и записная книжка, найденная матерью, раскрыла секрет исчезновения несчастной Василины. В наивных и нежных стихах рассказала она о своей любви, о любимом, о тревогах и радости последнего примирения. Стихи вывели нас на парня, и он не выдержал, указал, где лежит Василина. Все остальное — лишь дело техники.

Доказательств достаточно, поработали мы добросовестно, и за это дело я спокойна. Правда, обвинительное заключение получается довольно объемным, но не хочется упустить даже мелочи, пусть будет как будет, тем более что никто меня пока не беспокоил, а это случается совсем нечасто. Поистине, нет худа без добра. За окном погромыхивало, затем сыпанул крупный косой дождь, и капли его стекали по оконному стеклу, словно слезы по Василининой жизни.

Дождь успел наплакаться и перестал, а я все сидела за машинкой.

И тогда раздался, наконец, долгожданный звонок.

РОЗЫСК

Глава 4

— Конечно, я все понимаю, — Поддыхов встал — большой, непомерно грузный рядом с тоненьким стройным Ермаковым, — начальнику первая чарка, первая и палка…

Ермаков не ожидал такого резюме, разговор вроде бы и не намекал о палке, как, впрочем, и о чарке. Собственно, к кому первому, как не к Поддыхову, должен был он обратиться?

Сообщение поступило от него, от председателя кооператива. Естественно, с ним и первый разговор.

Поддыхов не скрывал и даже не пытался скрыть свою озабоченность событиями.

— Первый день беспокойства не вызвал, мало ли что — заболела, например, женщина. Хотя в таких случаях полагается звонить. Здесь у меня порядок намечается железный.

Поддыхов вздохнул, вспомнив порядки в своем бывшем НИИ, откуда пришел в кооператив. Те порядки были противны ему до тошноты просто физической. Противны бессмысленностью расточения времени, которого каждому отпущено так мало, до обидного мало. Здесь, став хозяином, Поддыхов ввел строгую дисциплину и не прилагал особых усилий к тому, чтобы она исполнялась. Достаточно глянуть серьезно, с легкой угрозцей — система действовала сама. Не желаешь — пошел вон, иди туда, где платят не за труд, а за присутствие, но платят грошики, на которые продремлешь всю жизнь, не сумеешь проснуться. Сам Роман Григорьевич, продремав таким образом лучшие свои годы, ужаснулся вдруг бессмысленности своего существования, которое с полным правом уже мог бы считать законченным нищенски, унизительно. А тут рисковое предприятие, и Поддыхов вступил на свежеоструганную палубу нового корабля, по-моряцки широко расставляя ноги, чтобы не быть смытым за борт во время неминуемой качки в неизведанном экономическом океане.

— Так вот, — продолжал он, не глядя на собеседника, — не очень обеспокоился в первый день. Хотя непорядок — бумаги закрыты у нее в сейфе, опечатаны. Наутро опять ее нет. Тут я Слонимского призвал. У того глаза вразлет — ничего не знаю, говорит, но вижу: врет. Врет, сволочь, вот что обидно. Отправил его домой к ней — вернулся ни с чем. Ну, говорю, ломать дверь к чертовой матери. Баба она не старая, но молодость минула, да и в молодости бывают несчастья. Мало ли. Жека о милиции завякал, нельзя, мол, без них. Тут я, каюсь, виноват, — крупные руки Поддыхова скрестились на груди, и эта бочкообразная грудь нависла над сидящим капитаном, так что пришлось чуточку отпрянуть.

— И опять, хоть виноват, объясняю. У вас волокиты больно много, а нам скорость нужна, быстрота. Жека Слонимский и еще с ним двое Иринину дверь открыли быстро, а что там было — вы знаете лучше, тут я не свидетель.

Ермаков молча кивнул. Конечно, что там, в квартире Росиной было, он знает лучше. Впрочем…

— Да я не об этом спрашиваю, — поморщился капитан, — это все известно. Вы мне скажите, не было ли у вас чего необычного? У Росиной главная жизнь была в кооперативе. Здесь я, предупреждаю честно, и рыть буду. Зачем мне с вами темнить, Роман Григорьевич, сыграем в открытую?

Поддыхов отошел к окну, словно не слыша слова капитана. Рыть здесь, в его кооперативе, можно. Особенно сейчас. Ну ройте, ройте — его разобрала злость, окрасила в багровый цвет мощный борцовский затылок, выдавший своим цветом недовольство хозяина.

— Дотошный я, Роман Григорьевич, — тихие слова Ермакова ударили в расцветший затылок, и Поддыхов повернул к капитану лицо.

— Да ладно, — сказал он устало и примирительно, — ройте здесь, ройте там. Не было у нас ничего такого. А с секретаршей — тем более. Ройте, ройте, ребята. Пока погляжу. Помните только: я первый затревожился и первый сообщил. Как, по-вашему, преступник сделать это может? В его интересах такое?

Ермаков пожал плечами, вот тогда-то Поддыхов сказал:

— Конечно, я понимаю. Начальнику первая чарка, первая и палка.

Слонимский

Если бы капитан не знал Слонимского, может быть, и не бросилась бы так в глаза его растерянность. Да что там растерянность — плохо скрываемый ужас метался в светлых глазах юриста, когда он наконец поднял голову и глянул на капитана. Маленький светлый кабинет Поддыхова, предоставленный хозяином для беседы с людьми давал возможность Ермакову близко, совсем рядом видеть искаженное страхом лицо собеседника. Руки Слонимского тоже заметно дрожали, зажатые между олен Ермаков невольно отвел глаза — зрелище было не из приятных. Да и вообще этот разговор с юристом был одним из самых скверных. Капитан надеялся, что Слонимский, юрист по образованию и бывший работник прокуратуры, сумеет оценить ситуацию, но страх словно парализовал способности Евгения Васильевича и сделал допрос до отвращения наивным и лживым.

— Нет-нет, — трагическим шепотом сказал Слонимский, — я не видел Ирину в тот вечер, а отпечатки — что ж, я ведь бывал у нее раньше. И коньяк носил, как же к женщине — без коньяка. Выпивали мы, вот и на рюмках… Но не в тот вечер, нет-нет-нет!

— Что же вы так, — укоризненно заметил Ермаков, — не понимаете, что женщина не могла держать на кухонном столе бутылку, рюмки несколько дней? Это же элементарно — помыла бы, обязательно в тот же вечер. Судя по ее квартире, она порядок любила. И вдруг рюмки, бутылка на столе. Она что, по-вашему, отпечатками пальцев ваших любовалась? — попытался он пошутить, но юрист даже эту неуклюжую шутку схватил, как спасательный круг:

— Женщина она и есть женщина. Кто поймет ее? Может быть, и любовалась, может, хотела подольше сохранить память о встрече. Стоят наши фужеры — будто я рядом, будто мы вместе. Женщина есть женщина. И потом, Ирина меня любила, я уверен в этом. И объяснять ее действия сейчас, когда она мертва… Боже, Боже мой, Ира мертва, — застонал он и закачался на стуле из стороны в сторону — тоже зрелище не из приятных, — нет, я не взялся бы объяснить ее действия.

Ну что ты будешь делать?! Розыскник Ермаков повидал на своем служебном веку разных людей, и не переставал удивляться их разности. Особенно такой, как сейчас, когда видел знакомого человека совсем в другой ипостаси. Вальяжный, уверенный в себе, логичный в суждениях и, казалось, трезвый в поступках, юрист Слонимский совсем потерял голову от пустячных вопросов. Ну зачем отрицать вечернюю встречу? Зачем, скажите на милость, если Жека не причастен к смерти Росиной? Неужели юристу неясно, что он лишь настораживает розыск нелепыми объяснениями? Да ладно настораживает — время тянет, драгоценное время. Итак, зачем?

Слонимский между тем встал, слегка пошатнувшись, подошел к двери — всего-то пять шагов, не больше. Постоял, прислушиваясь, покачал головой, направился к окну, выглянул. Словно кто-то мог быть за окном кабинета — это на третьем-то этаже!

Капитан с удивлением наблюдал за странными действиями юриста, а тот склонил лицо прямо к уху розыскника. Трагический шепот сменился многозначительным:

— Тайна Ириной смерти здесь! — его опять чуть бросило в сторону, он будто отпрянул и ткнул указательным пальцем в поддыховский стол: — Тут, тут! Узнайте о том, что произошло в "Красоте”. Узнайте, узнайте… Все станет на свои места…

Слонимский уже не обращался к собеседнику, говорил как с собой: тихо, с придыханием, задумчиво и печально:

— Я пытался, не удалось. Никому не удалось… Зачем? Кому мешала Ира? Почему? Получите ответы на эти вопросы. Я вам открою свои подозрения: совещание… Странное совещание… Накануне… Собственно, ничего странного на первый взгляд. Но только на первый.

Ермаков подавил желание задать вопрос. Почти бессвязная речь юриста, он чувствовал, имела какой-то смысл, какое-то второе значение. Может быть, сам он пытался понять, проанализировать случившееся и действительно не имел отношения к страшным событиям? Ну, пусть порассуждает, послушаем, поразмыслим. Вопросы не уйдут.

— Кто стоял за ним? Гусенков — пешка. Скареда и трус. Змей? Тупорылый боевик… Кто? А-а-а! — Слонимский вдруг застонал, прижал ладони ко рту, плюхнулся в кресло и крикнул: — Не был, не был я у Иры, не был!

Истерический этот крик изменил планы капитана, и он выложил свой козырь:

— Вас видели там. В этот вечер видели, в последний, трагический.

— Кто? Кто видел? — перебил розыскника Слонимский, и Ермаков засмеялся:

— Ну, Евгений Васильевич! Мы же юристы! Неужели вам повторять банальную истину: вопросы задаю я?

— Простите, простите, — Слонимский снова перешел на трагический шепот, и его поднятое лицо испугало капитана: стало вдруг асимметричным, странно неподвижным и бледным.

— Вам плохо? — едва не опрокинув тяжелый подды-ховский стул, Ермаков выскочил из-за стола, больно задев бедром острый угол, чертыхнулся, и опущенные на плечи допрашиваемого руки ощутили крупную дрожь, сотрясавшую тело Слонимского.

— Нет-нет, — с трудом разлепились Жекины губы, — это пройдет. Воды мне, воды, — и медленно начал заваливаться на бок…

Снова Поддыхов

Разговаривать с ним стало легче. Председатель, капитан это чувствовал, убрал колючки, отвечал ровнее и подробнее, хотя начал с того же, чем кончил предыдущую беседу.

— Ну, точно. Похоже, мне первая палка, и пока единственная.

Он кивнул на дверь, недавно закрывшуюся за носилками с бумажно-белым Слонимским.

— Вы ему серьезное что-то предъявили? С чего он скопытился?

Ермаков лишь развел руками:

— Да мы и поговорить толком не успели. Так, крохи кой-какие. Придется, Роман Григорьевич, вам все же со мной пооткровенничать.

Ну что сказал Поддыхов? Кооператив "Красота” еще и года своего рождения не справил. Действовал при обувной фабрике вполне законно и официально. Задачи ставил перед собой простые, но обоюдно выгодные: фабричный брак кооператоры пускали на фурнитуру и отделку: ремешки, бантики, полоски брала не только фабрика, завязывались контакты на стороне, расширялись деловые знакомства. Поддыхов ничего этого не скрывал, да и чего было таить, все шло путем.

Ермаков слушал председателя, не перебивая, хотя все это вроде бы не имело отношения к таинственной смерти. Но утренний разговор с Антоном Волной, старшим уполномоченным ОБХСС, да и привычка не чураться мелочей, которые потом — кто знает? — могут стать главными, делали капитана терпеливым слушателем. Время шло, а капитан сделал для себя лишь несколько отметок, требующих, на его взгляд, внимания.

Почему Поддыхов, охотно и подробно рассказывая о кооператорских делах, старательно обходил все трудности своего предприятия? Что, так гладко шли дела в "Красоте”? Так-таки никаких проблем? Хотя бы за последние дни? А что так взволновало Слонимского? До сердечного приступа.

Антон говорил, что и Росина замкнулась, едва он спросил о делах. Необычно замкнулась, иначе Антон, неплохой психолог, не обратил бы на это внимания.

Поразительная общность позиции у председателя и секретаря-машинистки, сейчас уже мертвой. Юрист эту позицию, видимо, не разделял, но "замкнулся” на свой лад.

Первый день розыска. Самый трудный день. Никогда не знаешь, какие сюрпризы он тебе преподнесет и как повернется потом. Сколько уж раз Анатолий Петрович убеждался в важности этого дня, сколько было у него оснований ругательски ругать себя, поскольку первый день и его ошибки, он знал, исправить почти невозможно. Если они допущены. Если они уже допущены. Уже?

Жара становилась невыносимой. Ермаков пересел к кондиционеру, теперь они были совсем рядом — Поддыхов и капитан. Рядом, но не вместе. Ермаков чувствовал жар большого тела председателя, слышал легкий свист бронхов и подумал, что Поддыхов, наверное, не очень здоров и волнуется, а как заканчивается волнение — показал только что увезенный "Скорой” Слонимский.

И время, время. Надо бы позвонить Наталье Борисовне, но что ей сказать? Нечего сообщить следователю, ничего он еще не узнал, розыскник Ермаков.

Энтузиазм Поддыхова постепенно ослабевал, длительнее становились паузы, наконец он и совсем замолчал, вопросительно глянув на Ермакова. Пришла пора капитану показать, что не зря слушал он эту полуисповедь. Тем более что действительно он слушал не напрасно.

Совершенно очевидным стало, что председатель не желает распространяться о последних днях работы Ирины Николаевны. "Как обычно, как обычно”. Хорошо, а все же? Пусть даже как обычно.

Поддыхов не спешил с ответом. Снял давно уже ослабленный галстук, расстегнул рубашку, кончиками волосатых пальцев отлепил ее от вспотевшей груди. Демонстративно уставил глаза в потолок и медленно уронил:

— Если детально, говорите? Попробуем детально. Значит, так. Утром — совещание.

— Почему же протокола нет? — спросил капитан, вспоминая аккуратные белые папки со скоросшивателями, где Ирина Николаевна добросовестно хранила бумаги. "Протоколы совещаний” — он помнил эту папку, но протокола за вторник, последний день работы Росиной, в ней не было.

— Нет протокола? — удивился Поддыхов, опять подумал, хлопнул себя ладонью по потному лбу.

— Так ведь и не должно быть протокола, Росиной не было на совещании.

— На всех других была, на последнем — нет?! Почему это? У вас ведь, сами говорите, дисциплина и порядок во всем.

— Обычные были вопросы, производство. Не очень важное совещание, а у нее какая-то срочная работа была, она и попросила освободить.

— Не секрет, какие вопросы? И какие у нее-то дела?

— Секретов у нас нет, — неожиданно вспылил Поддыхов, но вспышка эта почему-то не удивила капитана. Словно подготовил его председатель к такой реакции. Чем? Да вот тем, наверное, что старательно уводил от проблем. Нет проблем, чего же ты психуешь, председатель?

— Прекрасно, — спокойно погасил Ермаков вспышку Поддыхова. — Значит, нет причины нервничать. Так какая повестка дня? И кто присутствовал?

Поддыхов понимал, что гнев — не лучший выход. И еще понял: раз уж розыскник привязался к этому злосчастному совещанию, до повестки докопается. Все же сколько их было? Он посчитал мысленно — шесть! Шесть человек. Если он промолчит, проговорится кто-нибудь из тех пяти. Может, уже доложил Слонимский? Доложил и струсил чуть не до смерти. Э, да была не была! В конце концов, он принял меры…

— Были на совещании Слонимский, Гусенков — наш начальник цеха бижутерии, снабженец Каная, помощник его Кобриков и Митятин. А вопрос был один: гусенковские шустрилы пустили в продажу бракованную обувь, что получили для переработки. Партия небольшая, правда, но разговор был серьезный. Первый такой у нас случай. Первый, непонятный и неприятный ужасно.

Вся неприятность случая изобразилась на лице председателя, который после признания ослабил контроль за собой. И Ермаков еще раз поразился: ах, люди, люди. Вот и сейчас. Рассказал председатель, назвал людей, но ведь все равно не договаривает что-то, это просто чувствовал розыскник, и душа не принимала такую полуправду, которая оборачивалась зачастую элементарной ложью, потому что недостающие детали, наслаиваясь, искажали ее до полной неузнаваемости.

Ах, люди, люди. Там, в печальном заведении Шамиля Гварсии, лежало тело несчастной женщины, и прах ее требовал успокоения — последнего своего права требовала Ирина Николаевна Росина.

А здесь, в этой подавляющей человеческие желания жаре, двое взрослых людей сражались, и за какие такие ценности шло сражение, если главная ценность — жизнь два дня назад потерпела поражение и потеряла одну свою составную часть — Ирину Николаевну Росину, по утверждению философов, представлявшую собой маленькую вселенную и явление неповторимое.

Ирина Николаевна была проигравшей стороной в чьей-то беспощадной войне, а скорее всего, была жертвой этой войны, и вместо того, чтобы объединиться против жизнеуносящих битв, двое взрослых умных людей сражались между собой словами-мячиками.

Ермаков видел страдания председателя, с которого градом струился пот, и рубашка стала хоть выжимай. Противно видеть конвульсии совести. Капитан отвел глаза от собеседника, но тот успел уловить и понять брезгливую гримасу, смутился, побагровел еще более, однако было что-то для него сильнее, чем стыд, и Поддыхов медленно уронил:

— Ну что за жизнь, право… Что за жизнь…

Капитан пожал плечами:

— На философские темы побеседуем потом, Роман Григорьевич, на досуге. На мне сейчас нераскрытое убийство висит. Митятин — кто такой? Вы не сказали.

— Разве? — удивился Поддыхов. — Совместитель наш. На должности инженера.

— Основная его служба?

— Здесь же, на фабрике.

— Точнее-то можно?

— Начальник отдела технического контроля.

— Так это он вам брак поставляет для бантиков? Поддыхов обиделся:

— Почему для бантиков? Мы серьезные вещи делаем. И брак не он поставляет, фабрика. Работнички те еще. Да и не только в них дело. С таким оборудованием, как на нашей фабрике, будь хоть семи пядей во лбу, а брака не избежишь. А вы — поставляет, бантики… Спасибо кто бы сказал, что не гниет брак, как прежде, а хоть какую, да пользу дает. И это начало ведь только, начало. Подождите, что будет. Подкопим деньжат, оборудование купим и фабрику эту… — он резко оборвал речь, — да вам это неинтересно. У вас — убийство.

— Убийство у вас, Роман Григорьевич, вашу сотрудницу убили.

Слова-мячики летали по комнате, а время не терпело этой игры, бежало быстро и неумолимо. Потом, передавая следователю всего-то страничку протокола, Ермаков поймает удивленный взгляд: на что потрачено больше двух часов? Одна страничка…

Капитан понял, что больше Поддыхов ничего ему не даст. Поддыхов сдавал только те позиции, которые, он видел, удерживать не имело смысла. Ермаков быстро заполнил протокол: только главное.

— Кто из ваших сейчас на месте? — спросил он.

— Все, как обычно, — ответил Поддыхов и поднялся, выражая готовность позвать.

— Давайте по телефону, Роман Григорьевич. Зовите вот хоть этого, — розыскник заглянул в записную книжку, — Гусенкова. С него сыр-бор разгорелся?

— С него, — кивнул Поддыхов и потянулся к телефонной трубке.

Гусенков

Хорошо, если знаешь, с чего начинать. Когда пепельно-серый Гусенков уселся и, поерзав на стуле, затих, капитан быстро спросил:

— Кто распорядился продать бракованную обувь? Кто привез ее вам, кто продавал?

Спросил и сам удивился: почему сознание связало эти факты — убийство и… Мелькнула мысль: может, позвонить Антону Волне, пусть разбирается ОБХСС с незаконной продажей? Но эту мысль отодвинула та же внутренняя уверенность — здесь есть какая-то связь, надо распутывать весь клубок. Самому. Если будет все же осечка — что ж. Отрицательный результат — тоже результат. Зато версию он отработает полностью и сам. По установленным на сегодня данным, других связей, кроме служебных, за исключением разве Слонимского, погибшая не имела. Да и Слонимский… Чего там было больше — личного или служебного? Как сказать.

Гусенков, видимо, готов был к ответу. События последних трех дней давали возможность подумать. И все же на вопрос он ответил вопросом:

— Будете записывать?

— А как же? — удивился капитан.

— Тогда договоримся так: пишите протокол, я подпишу. С моих слов, конечно, с моих слов, — заторопился он, видя недоумение Ермакова, — подпишу вам протокол, а потом… — и замолчал, повертел головой на тонкой шее, махнул рукой и добавил: — Видно будет потом.

Прав был капитан, Гусенков все продумал. Рассказывал без запинки, все детали сходились, все стыковалось прекрасно. И выходило, что привез в цех бижутерии партию женских сапожек из коричневой замши неизвестный, который представился новым экспедитором. Сказал, что Поддыхов распорядился лишь расписаться в накладной и дать ему трех женщин побойчее, чтобы помогли в деле. Не подозревая о криминале, Гусенков выполнил распоряжение председателя. И вся вина его в том, что не перепроверил, доверился незнакомцу. И вот неприятности. О том, что его надули, узнал на совещании у Поддыхова. Деньги за реализацию не видел и вообще не знает, продали сапоги или нет. Только со слов председателя, который устроил ему цунами и обвинил в махинациях.

— Правильно вообще-то меня Роман Григорьевич вычистил, — громко подытожил свой рассказ Гусенков, — надо быть бдительнее, нас опорочить легко. Доброе имя восстановить труднее, — и требовательно добавил, указывая на белые линованные бланки протоколов, лежащие на столе, — пишите, пишите.

Все это было по меньшей мере странно, и Ермаков, чувствуя неладное, быстро заполнил и протянул Гусенкову протокол. Не читая, тот подписался, достал из кармана записную книжку, вырвал листочек, нахмурив лоб, написал что-то, загораживая листок ладошкой, и подал вместе с протоколом.

Прочесть текст записки было делом одной секунды, и капитан не удержался от возгласа:

— Слонимский?!

Подняв на Гусенкова глаза, он увидел, что тот укоризненно качает головой, и тонкий длинный палец Гусенкова был так прижат к тонким губам, что они совсем смялись и превратились в одну сплошную серую полоску.

Митятин

Следующим был Митятин. Вытер крупную совершенно лысую голову несвежим мятым платком, небрежно сунул его в карман мешковатого пиджака. Хукнул, как перед прыжком в холодную воду, сцепил в замок пухлые руки, бросив их на столик перед собой, и повернул отечное лицо к Ермакову, ожидая вопросов. Набрякшие красноватые валики под глазами выдавали стойкое нездоровье Митяти-на.

За окном слегка потемнело, где-то далеко погромыхивало — явно готовилась гроза, шла сюда, прогоняя солнце и духоту легким ласковым ветерком, который уже начал пошевеливать бумаги на поддыховском столе.

Ермаков прижал бумаги папкой, со вздохом глянул, в окно, подумав, что дождь хоть и нужен, но совсем ему некстати. Предстоящая работа дождиком не облегчалась. А впрочем, может быть, дождь загонит под знакомый кров нужных ему людей, и тем как раз поможет.

Итак, Митятин.

После первого же вопроса на свет снова появился огромный платок и прикрыл вместе с лысиной часть лица.

Неожиданно высокий для крупного тела голос Митяти-на был растерянным:

— На совещании в то злополучное утро Гусенков утверждал, что ничего не знает о продаже бракованной партии. Почему? Направили партию строго по документам, которые можно поднять. Я накладные подписывал, как и акты на брак. За них отвечаю. Правильные они.

Платок сполз и прикрыл губы, приглушил звенящие нотки:

— А больше я ничего не знаю. Поддыхов разбирался сам.

— Документы вы подписали, а кто вывез обувь в цех бижутерии?

— Говорю вам, не знаю. Кладовщика надо спросить, он отпускал.

— Вы не интересовались сами-то?

Помявшись Митятин выдавил:

— Д-да… Интересовался. Но Злоказова знать надо. Ничего он мне ясного не сказал.

— И все же? — настаивал капитан.

— Он ответил, что снабженцы вывезли.

— Точнее, точнее.

— Не знаю я. Снабженцы, сказал, и все. А кто — не уточнял. Поговорите с ним сами, узнаете, что это за тип. С ним не разговоришься.

Платок вспорхнул на лысину и затрепетал, словно водруженное знамя.

В наступившей паузе Ермаков ощутил вдруг свое бессилие перед создавшейся ситуацией. Что он, в самом деле, вцепился в злосчастные эти сапоги?! Пусть разбирается Волна, есть тут криминал или, может, даже и нету. Все, больше тратить время попусту он не будет. Мало ли что показалось вначале!

Такая тонкая ниточка тянулась от всех допросов к погибшей, что того и гляди порвется. Может, прав Поддыхов, уверяя, что Росина на совещании не присутствовала случайно. А скорей всего, хотел председатель в узком кругу разобраться с накладной, протокол был ни к чему, вот и выдворил чересчур ретивую секретаршу.

Ермаков ухватился за эту догадку, и нетерпеливый жест выдал его намерение.

Странно, но едва Митятин уловил утрату интереса к своей особе, он забеспокоился. Перестал терзать злополучный платок и первым прервал паузу:

— Я чувствую, не верите мне. А напрасно. Росину я ведь почти не знал, но все же скажу свое впечатление: не так она проста, как кажется. Я видел, как она из кабинета вышла, когда Поддыхов ее этак культурненько попросил. Вздернулась вся — и выскочила. И наверняка потом всю историю лучше самого председателя разузнала. Люди-то все через нее шли, не скроешься. Потом, каждый ей угодить желает, расположение секретарши всегда полезно. Так что не сомневайтесь, эту акцию с сапогами она разведала…

Митятин вздохнул кротко, словно ребенок:

— Не то что я. До сих пор не могу понять, зачем это надо было делать, и главное, кому?

— Но ведь прибыль могла дать такая продажа, незаконные деньги, — возразил капитан.

— Э-э, — Митятин отмахнулся зажатым в руке платком, совершенно мокрым от пота, — какая там прибыль, всего-то двести пар! Разве стоит мараться из-за этого, когда прибыль законная к нам начинала идти. Понимаете, законная! Нет уж, не стоила шкурка выделки, не в этой обуви дело.

— Так в чем же, по-вашему? — переспросил Ермаков.

— Кабы знал я! Но нет, не знаю.

— А кто же может знать? — не удержался Ермаков от вопроса, на который, он думал, последует опять отрицательный ответ. И удивился, услышав ответ конкретный и убежденный: "Поддыхов”.

Первые крупные капли дождя ворвались в открытое окно, попали на незащищенную шевелюрой голову Митяти-на, он вздрогнул и оглянулся.

— Дождь… — сказал он, как бы извиняясь, — духота-то к дождю была.

А дождь тут же превратился в ливень, рикошетом отскакивая от подоконника прямо на стол. В кабинет заглянул Поддыхов и бросился прикрывать створки рамы.

Ермаков отпустил Митятина, выслушал председателя, сообщившего, что снабженцев он не нашел:

— Бегают где-то, — Поддыхов развел руками, — снабженца, как волка, ноги кормят.

Начавшийся дождь изменил намерения капитана. Он попросил проводить его на склад бракованной продукции, благо тот находится с конторой под одной крышей.

Поддыхов в знак согласия кивнул без особой охоты.

Злоказов

Склад бракованной продукции располагался в подвале, в самом далеком крыле здания фабрики, давшей приют кооперативу "Красота”.

Пока добирались, капитан Ермаков выяснил, что с согласия администрации в кооперативе работают многие сотрудники фабрики. Юридически — в свое свободное время, а фактически — кто как сумеет. Препятствий в работе партнеры — фабрика и кооператив — друг к другу не чинили и связаны были по-деловому крепко. "Ну, уж эту-то связь пусть другие выясняют, не я”, — подумал Ермаков и улыбнулся, представив, что распутывать этот узелок непременно будет Волна, и они опять будут почаще встречаться хоть так, по работе, коль редко выпадал случай повидаться просто по-дружески. Как-то так получилось, что хлопотная работа друзей постоянно разделяла их, скудное свободное время не совпадало, они скучали друг без друга и радовались, когда работали вместе, тесно общаясь.

В подвал вели каменные ступени, на которых позорно гулко цокали подбитые подковкой ермаковские туфли. Капитан старался ступать полегче, но проклятое цоканье уже, он видел, вызвало улыбку на лице Поддыхова.

— Для экономии подковки? — не утерпел тот и, видя смущение капитана, грустно сказал: — Дефицит нынче обувь-то. Острый дефицит. Немудрено. Походили бы по фабрике, глянули, на каких машинах работают. Тьфу! Ломаного гроша не стоит вся здешняя начинка. Гонят брак, заведомый брак. То, что Митятин пропустит, покупатели вернут, если не поленятся. А ведь многие плюнут просто, не шлют, знают по горькому опыту: с этой паршивой овцы не возьмешь и шерсти клок.

Поддыхов спускался по крутой лестнице, пыхтя и отдуваясь, и ворчал:

— Вот и не представляете вы, что бы я мог с этой фабрикой сделать, разрешили бы только. Разрешили и потерпели один-другой годик, не давили бы, не жали. На паях бы с рабочими — конфетка была бы, не обувь. Но мы и опериться еще не успели, а вороны тут как тут, — и, чертыхнувшись, прервал воркотню.

Особого внимания на брюзжание председателя Ермаков не обратил, тем более что ступени кончились, и Поддыхов с натугой открыл обитую железом массивную дверь.

— Как в швейцарском банке, — засмеялся капитан.

— Злоказов, — ответил председатель многозначительно.

В полутемном помещении склада стоял запах клея, прелой кожи и ацетона — такой терпкий, что Ермаков невольно поморщился.

Они прошли в отгороженный досками закуток, в котором и нашли Злоказова: высокого, сутулого и худого. Хищный с горбинкой нос на узком бледном лице делал кладовщика похожим на огромную тощую птицу, сходство завершали круглые глаза с расширенным зрачком — странно неподвижные и внимательные.

Злоказов молча поднялся навстречу вошедшим, и Ермаков с удивлением уловил в голосе властного Поддыхова какие-то новые нотки: то ли заискивал председатель, то ли просто был так расположен к Злоказову:

— Вот, Петро, привел тебе гостя. Из милиции он.

Белесые густые брови кладовщика вползли на лоб, уголки тонких губ опустились. Весь он был — молчаливое удивление.

— Интересуемся, кто у тебя ту партию сапог получил, — продолжал Поддыхов, — давай документы.

Не промолвив ни слова, кладовщик достал из стола и положил перед Ермаковым несколько накладных. И по разговору, и по тому, как четко выполнил просьбу кладовщик, капитан понял: они уже проверяли. Председатель с кладовщиком все уже проверяли, потому и документы под рукой, хоть с лица Злоказова не сходила гримаса недоумения. Неумелая игра разозлила капитана, но он поспешил прогнать вспыхнувшую злость. Ладно, он еще свое слово скажет. Пусть пока. Да и неизвестно, какие соображения двигали этими двумя, не умеющими и притворяться как следует. И тем не менее надо показать, что для детских игр сейчас не время, да и не место тоже.

— Вы их смотрели? — Ермаков обратился к Поддыхову, кивнув на документы.

Председатель неопределенно пожал плечами, но Ермаков умел держать паузу, и Поддыхов сказал в конце концов:

— Видел. Что с того? Кобриков Сережка получил.

— Кобриков? — повернулся капитан к Злоказову. Тот кивнул, подтверждая:

— Он самый. Сергей. Расписался и вывез, как обычно. Ермаков просмотрел документы. Замшевые женские сапожки ценой сорок семь рублей за пару были забракованы ОТК. Согласно акту, где подробно описаны производственные дефекты. И стоимость их после этого стала восемьдесят копеек за ту же пару.

— Здорово живешь! — не удержался капитан от удивленного возгласа, — с сорока семи рублей до восьмидесяти копеек! Это как понимать? Очевидное невероятное?

Злоказов вышел из-за стола, распахнул дверь своей конторки и протянул длинную руку в сторону мрачного склада:

— Прошу. Посмотрите сами на наши дела-делишки.

Он щелкнул выключателем, вспыхнувшие под потолком лампы дневного света ярко осветили полки, отсеки, контейнеры-клетки, от которых и исходил тот гнусный клеево-ацетоновый запах.

Удручающее впечатление производили хранимые Злоказовым вещи. Смятые голенища сапог, заплесневелые войлочные тапки, тупорылые ботинки с вызывающе поднятыми носами и проваленными внутрь боковинками… Мертвые вещи… Умершие, не успев пожить… Кладбище вещей… И Злоказов горько сказал, словно слышал мысли капитана:

— Настоящее кладбище. Это все — на уничтожение. Еще один расход. Так что я рад, когда и по копейке за них дают. Хоть копейку вернуть бы за этакое безобразие! — он повысил голос, обращаясь к Поддыхову: — Роман Григо-рьевич, настанет ли конец этому?

— Ты тогда без работы останешься, кладбищенский сторож!

— Не обо мне речь. Смотри, милиция, что здесь хранится! Понятно теперь, что восемьдесят копеек — тоже деньги, да и не малые, если их на наш план помножить?

Удрученный Ермаков молчал. Работал он в уголовном розыске и занимался раскрытием убийств. Но здесь ведь тоже было убийство! Ненаказанное зло — убийство людского труда. На что растрачивалась жизнь производителей этого хлама? На что?! Наверняка нужно капитану Волне поработать здесь и разобраться, именно Волне предоставит он широкое поле деятельности… А пока — Росина. Какое отношение имела погибшая женщина к этой свалке?

Если снабженец Кобриков официально получил здесь партию обуви, почему она таким странным образом попала к Гусенкову? Точнее, даже не к Гусенкову, а на рынок с последующим немедленным разоблачением? После разоблачения последовало совещание, с которого Росину удалили… И затем это убийство, мотивы которого совсем уже непонятны… Что это? Цепочка случайностей, таких нередких в жизни? Или все же чьи-то продуманные действия?

В сознании капитана не связывалась, но и не рвалась тонкая ниточка этих событий.

Факты! Нужны факты! Капитан Ермаков ловил их силками, а нужна сеть. Широкая, тонкоячеистая, способная уловить крупицы действительно нужного знания. Поиск нужно расширять!

Неприветливый Злоказов вызывал симпатию нескрываемой ненавистью к своей похоронной работе, и капитан не скрыл своего отношения к кладовщику, доброжелательно подал ему руку, прощаясь, и задал один только, вопрос.

— Кобри ков получал обувь один? Ту, последнюю партию?

— Разве управиться одному? — ответил Злоказов.

— Конечно, не один, — и раздраженно вдруг заторопился:

— Какое мне дело, с кем он был, я и не видел, с кем. Тут ходят пачками разные, всех не упомнишь. Воровать у меня особенно нечего, охотников таких мало, я и не присматриваюсь, ходят да и пусть!

Ермаков удивился такой негативной реакции. Поддыхов стоял за спиной капитана и помалкивал. С тем они и ушли.

Возникшие вопросы требовали встречи с начальником снабжения Давидом Каная и его замом Кобриковым. Ни того, ни другого на фабрике не оказалось. Выяснив, где они могут быть, Ермаков вышел на улицу.

Бурный дождь иссяк так же быстро, как и начался, солнце уже поспешно подбирало с асфальта последние блестящие лужицы, словно боясь их оставить наночь.

Второй вариант

В кабинете их было двое.

— И это все? — недовольно спросил один, когда пленка магнитофона зашипела, закончившись.

Щелкнув клавишей, второй пожал плечами:

— Все. Хорошо, что хоть это есть. Что я еще могу?

— Многое можешь, не прибедняйся. Давай-ка еще разок прокрути конец гусенковской исповеди.

"… вычистил. Надо быть бдительнее, нас опорочить легко. Доброе имя восстановить труднее… Пишите, пишите!” — зазвучал в кабинете голос Гусенкова, искаженный записью. Опять зашипела пленка, прокручиваясь вхолостую. Потом послышалось шуршание бумаги, и другой голос произнес отчетливо и громко: "Слонимский!” Откровенно изумленным был возглас, и едва он прозвучал, опять раздался щелчок клавиши, взвизгнула, перематываясь, пленка, и вновь заговорил Гусенков: "…труднее… Пишите, пишите…” Пауза. Бумажный шелест… и вот: "Слонимский?!”

— Стоп! Хватит. Значит, все же Слонимский? — Ответа не последовало, видимо, он и не был нужен.

— Слонимский так Слонимский. Пусть на себя пеняет. Вот и покажи свои возможности, предоставляется случай. Давай свой второй вариант…

Две головы склонились над белым листком, и вскоре, смятый, он сгорел в большой хрустальной пепельнице.

Слонимский

Евгений Васильевич Слонимский исподтишка оглядывал место, где оказался нежданно-негаданно.

Осторожность и опыт подсказывали юристу: лучше всего сейчас переждать, раз уж так случилось, и не показывать, что сознание и ясность мысли вернулись к нему полностью. Или почти полностью — критически оценить свое состояние, конечно же, он не мог.

Однако осторожность не помешает, и Слонимский из-под полуприкрытых век тихонько оглядывал палату.

Через единственное окно — значит, палата маленькая — он отчетливо видел неподвижные верхушки деревьев. Это второй-третий этаж. Лицом к окну — дверь не видна. Кровать вплотную к желтоватой крашеной стене, тумбочка у изголовья. Скосив глаза, рассмотрел еще одну кровать. Она была занята, но кем — увидеть не удалось. Дыбилась на кровати груда сероватого белья, прикрывавшая Жеки-ного соседа. По этой горе можно было определить лишь, что сосед был грузным и в тяжелом состоянии — свистящие хрипы перемежались со стонами, и тяжелое дыхание шевелило застиранные простыни. Возле кровати соседа стояла капельница, напоминавшая прялку, и по прозрачной трубочке медленно скатывались коричневатые капли. Слонимский понаблюдал за каплями и поежился от возникшего чувства брезгливости, страха и неотвратимости. Что-то должно случиться еще. Должно! С ним. И страшное.

Всплыло в памяти удивленное лицо Ирины, оседавшей на пол так же медленно, как эти капли в прозрачной трубочке. Не было на лице страха, боли, только удивление. Почему, ну почему он не сдержался? Возьми он себя в руки, возможно, ничего бы не случилось.

Воспоминания вызвали боль в сердце, заломило затылок, и Жека закрыл глаза, отгоняя неприятные картины. В конце концов, ничего не вернешь, надо выпутываться самому — вот главное.

Он принялся — в который уж раз — прокручивать в уме все возможные варианты и отбрасывал их один за другим.

Сосед то хрипел сильнее, то почти замирал, была какая-то странная ритмичность в этих звуках, которые вначале пугали, а потом стали убаюкивающе действовать на Евгения Васильевича.

Чуть скрипнула дверь, но Слонимский не решился повернуть голову, и только чуть приоткрыл веки, сделав по возможности бессмысленным взгляд. Рослый, в халате и шапочке, с закрытым марлевой маской лицом врач, бесшумно ступая, подошел к койке соседа, коснулся трубочки капельницы, поправил простыни, подтянув их вверх, и Евгений Васильевич удивился: лицо больного оказалось прикрытым, как у покойника.

"Умер?!” — подумал он, но с кровати послышался новый хрип, а врач уже подходил к Слонимскому, и тот поспешно зажмурил веки, оставив узкую щелочку, через которую видны были лишь часть коротковатого халата да белые джинсы.

Горячая рука коснулась лба Слонимского, и он застонал, не поднимая век.

Звякнул металл, руку юриста обожгло мгновенной острой болью. Потом Евгения Васильевича стало мягко качать, он хотел глянуть, что случилось с кроватью, но веки не поднимались, а раскачивало его все сильнее, пока не завертело с огромной силой по стенам большой черной трубы, в конце которой виднелся яркий круг света, и Слонимский устремился к нему, так ничего и не понимая.

СЛЕДСТВИЕ Глава 7

Телефонный звонок поднял меня из-за машинки. Я глянула на часы — четверть восьмого — ого! — и бросилась к телефону, настойчиво трезвонившему на моем столе.

Первой мыслью было — Игорь! Желание поскорее закончить дело об убийстве несчастной Василины, освободиться для новой работы как-то само собой заставило забыть о времени, об обещании, данном Игорю, да и себе тоже. Ничего, объясню. Игорь поймет.

Звонил не Игорь. Необычно взволнованный голос Антона Волны стегнул, как бич, отбросив сразу все на свете:

— Беда! Наташа, беда! Умер Слонимский!

— Антон, это, конечно, несчастье, но… — начала было я. Капитан нетерпеливо перебил:

— Слонимский умер в больнице весьма странно. На руке — следы инъекции, которую ему не назначали. Ты понимаешь? Инъекции! Телефонограмма была начальнику угрозыска, я оказался у него случайно. В больницу поехал майор Мастырин. Давай и ты туда же, Наташа, спеши. Вскрытие будет делать больничный патологоанатом, а ты Шамиля возьми, я его сейчас отыщу. Назначай экспертизу, и чтоб обязательно Шамиль.

— Но, — попыталась я опять вклиниться в быстрый монолог.

— Никаких "но”, Наташа, — торопливый голос стал сердитым, — Слонимский попал в больницу после допроса, Ермаков его отправил с сердечным приступом. И — смерть. Наташа! Будь осторожна, но начинай действовать, начинай! У тебя сегодня день пропал, я знаю. Как ты можешь, Наташа?! Вторая смерть, и они связаны, я уверен, что же вы с Ермаковым, честное слово! — Волна задохнулся от возмущения, и я успела задать свой вопрос:

— Да ты мне толком скажи хоть, кто этот Слонимский, как в дело попал?

— Юрист кооператива, мужик тертый, то и странно, что его объегорили. И друг Росиной. Интимный. Кажется, так это называется, если культурно. А вот как он в дело попал, узнавай побыстрее. Да я ведь тебе говорил, — опять рассердился Антон, — ты что, забыла? Машина, отпечатки, последний вечер Росиной. И вот теперь опять они вместе — теперь уж в морге. Наташа, мы тратим время. Нужно, чтобы вскрывал труп Слонимского Гварсия, это очень важно. Ермаков не звонил?

— Нет…

— Ну, вы даете, ребята! — Антон бросил трубку.

Нервозное поведение капитана, обычно спокойного и выдержанного, удивило и насторожило меня. Антон был кругом прав. Первый день расследования прошел у меня совсем бездарно. И Ермаков мне не звонил, и я настойчивости не проявила. Ну что ж, будем исправляться. Я позвонила в больницу, попросила позвать Мастырина и опять удивилась: голос майора был благодушным и спокойным:

— Чего вы всполошились, Наталья Борисовна! Слонимский в морге, сейчас начнется вскрытие. Скажут причину смерти — тогда и волноваться будем. А может, и не будем.

— Прошу не начинать вскрытие без меня. Буду назначать экспертизу — вскрывать труп будет Гварсия. И больничный патологоанатом, конечно. По моему постановлению.

Официальный тон не погасил благодушия моего собеседника:

— Что вы козни видите всюду, Наталья Борисовна! Мне поручили, я и решение приму, а вы отдыхайте спокойно.

Пришлось чуточку повысить тон:

— Слонимский имел прикосновение к убийству, которое расследую я. Судьба его небезразлична следствию. Давайте не будем препираться. Указание следователя вы обязаны выполнить.

— Я вам ничем не обязан и даже не подчинен. Вы занимаетесь своим делом, а я — своим. К начальству моему можете с претензиями, прошу. До встречи.

И положил трубку. Ну правильно, он мне не подчинен. Был бы подчинен, совсем другое дело. Но вот вопрос: чего упирается? Куда спешит? Не все ли ему равно, кто будет вскрывать труп?

Если ему не все равно, мне и подавно. Выдала несколько звонков, Шамиля Гварсию отыскала дома. Недовольства, если оно и было, он не показал, коротко ответив:

— Буду! Только ты постановление мне давай. Уже еду. Без тебя вскрывать не дам. Кое-что скажу при встрече.

Напечатать постановление о назначении судебно-медицинской экспертизы было делом буквально трех минут, потом мне повезло с такси.

Секционное отделение я знала хорошо — знать бы похуже! В маленькой прихожей встретил меня сердитый Шамиль, и на его громкое приветствие ответила не только я. Приоткрылась дверь, и из секционного зала выскользнула худенькая женщина — больничный патологоанатом.

— Разобрались? — спросила она, едва кивнув мне.

— А чего разбираться, дорогая! Вот следователь, у нее документы и, как говорится, приступим с Богом! — ответил Шамиль.

Мы прошли в тесный кабинетик, где впритык стояли два письменных стола, один из них занимала старая пишущая машинка, за другим сидел майор Мастырин и постукивал пальцами по облезлой полировке.

Я достала постановление, положила на стол перед майором, но он и не глянул на документ. Поднял ладони вверх, резко поднялся.

— Тогда я умываю руки. Привет! — И вышел.

Мы помолчали минутку, потом Гварсия пожал плечами:

— Чего это он, а, Наташа?

— Откуда мне знать? — только и ответила я, удивленная не меньше Шамиля.

Женщина-патологоанатом стала звонить лечащему врачу Слонимского, по больничным правилам нужно было пригласить и его на печальный акт.

— Выйдем, Наташа, — тихонько предложил Шамиль, и мы пошли во двор.

День уже кончался, собирались сумерки. Небо словно нагноилось, розовая опухоль на его краю венчалась желтым, эта желтизна, в которую превратилось солнце, была подвижной и дышащей, как готовый прорваться нарыв. Я зябко повела плечами, отвела глаза от неприятного зрелища. Здесь, где принимают последние страдания ушедшие из жизни тела, другой картины, наверное, и ожидать было нельзя. Скорбное место, скорбные думы, скорбные и видения…

Шамиля небо не занимало, он придержал меня за руку и тихо сказал:

— Наташа, Росину убил морбитал.

— Мор… что?

— Морбитал. Применяется для усыпления животных. В ветлечебнице. Знаешь, там безнадежно больные, страдающие… в общем, безболезненное вечное успокоение животных. Гуманное, так сказать.

— И что? — внутри меня прошлась холодная волна, захватив сердце. Похоже, дело предстоит почище Василининого убийства.

— А то. Когда ты мне сказала о неназначенной инъекции этому больному, что умер, — Шамиль кивнул в сторону секционной, — я подумал, не этот ли яд искать надо? Хорошо, что меня позвала, молодец, Наташа!

Я ошеломленно молчала. Это я-то молодец! Антон Волна — вот кто молодец, а не я. Мне, по всему выходило, полагалось всыпать по первое число, да еще и крепенько всыпать. Мне и Ермакову, моему помощнику, на которого я понадеялась. Если и здесь убийство — надо же! Нам это не простится, нет, но не в этом и дело. Пока мы разворачивались, противник дал нам такой страшный бой, а мы и не заметили. Незримый фронт — красиво звучит, но выглядит как! Линия этого фронта прошла здесь, в секционной, где лежит труп юриста Слонимского, чьей-то очередной жертвы, которую мы могли и не допустить. Во всяком случае, обязаны были не допустить…

Мои печальные мысли Шамиль легко угадал, опять тронул за руку:

— Погоди тревожиться, Наташа, дорогая. Чем хуже, тем лучше, знаешь такую народную мудрость? Да, дорогая?

— Не к нашему случаю мудрость, Шамиль. С таким "хуже” вряд ли что лучше будет. Жизнь ведь не вернешь.

Широко шагая, торопливо подходил к секционной лечащий врач Слонимского. Высокий, широкоплечий, в безукоризненно белом халате, на который завистливо покосился Шамиль. К работе Гварсии такой цвет подходил плохо, Шамиль носил халат зеленого цвета.

Пришел на вскрытие главный врач, сухонький и седой. Поговорил с Шамилем, отправил машину за лаборантами — эксперту понадобится помощь. Потом приехали Ермаков и Волна. Мы долго и напряженно ждали, изредка по очереди взглядывая на часы, мирное тиканье которых казалось неприлично громким в поистине мертвой ночной тишине секционной. Наконец, Шамиль вышел из лаборатории.

— Морбитал, — сказал он устало.

СЛЕДСТВИЕ И РОЗЫСК

Глава 8

Ночь уже перевалила за свою середину, и тон Шамиля Гварсии был решительным:

— Ребята, отбой до восьми — нуль в нуль, как говорится. Наташа, дорогая, — добавил он, видя, что я хочу возразить, — утро мудрее вечера. Правильно я сказал это по-русски?

Видимо, от усталости и волнений у Шамиля прорезался его милый кавказский акцент, и он, яростно жестикулируя, стал убеждать нас:

— Э, ребята! Вам отдохнуть надо! Обдумать, конечно, тоже, одно другому не мешает, знаю. И что я скажу: морбитал поможет вам в деле, вот попомните мои слова! Во-первых, слишком специфический препарат. Мало кто им владеет, учетный. Вот, — он протянул руку с белой, сморщенной частым мытьем ладонью и показал тонкие пальцы, — по пальчикам можно перечесть обладателей. Значит, есть, где искать.

Помолчал, подумал и добавил:

— Пожалуй, могу подсказать. Дальше. Наркотик. Чуете, дорогие, сочетание какое? Морбитал плюс наркотик. Как ни печально, след ведет в медицину.

Мы молча слушали. Дело говорил Шамиль, ничего не скажешь. Да и лежало все это прямо на поверхности. Но легко сказать — след ведет в медицину. Не хватало нам еще в медицине убийств! И самой страшной для меня была наступившая ясность: мы столкнулись с жестоким, хорошо продуманным преступлением. И крылся за ним совсем непростой человек. Этот не прослезился бы от Василининых бесхитростных стихов. Какая цель достигалась двумя смертями? Что стояло за этим? Кто?

Я глянула на покрасневшие от напряжения глаза капитана Волны, на совсем осунувшееся и в темноте кажущееся совсем детским лицо Толи Ермакова.

— Прав Шамиль, — сказала ребятам, — давайте до утра. Отбой, как говорит Шамиль, до восьми нуль в нуль.

"Жигули” Антона рванули с места, первым вышел Шамиль, потом мы завезли домой Ермакова, и он, выходя, передал мне папку с протоколами — плод дневных его трудов, о которых успел рассказать, пока проводил свою печальную работу эксперт. Наш микрорайон находился подальше, и за те полчаса, что добирались до моего дома, мы с Антоном не перемолвились ни словом. Молчали, думая каждый о своем. А скорее всего, об одном и том же. Только наверняка Антон не вспоминал о маленьком Сашуле и его отце, которые напрасно ждали меня в этот вечер. Как же могла я хотя бы не позвонить? Вспомнила об этом, покосилась на темень, что рассекали фары, вздохнула. Антон понял это по-своему, успокоил:

— Не журись, Натаха, разберемся.

И когда я уже выходила из машины, друг мой тихо сказал:

— Махни-ка мне из окна. Так, на всякий пожарный случай, — добавил он, улыбнувшись, — чтобы мне уснуть спокойно.

Я благополучно добралась до своей квартирки, прошла на кухню, зажгла свет и распахнула окно. Тотчас Антон почти бесшумно тронул машину с места — это он умел.

Капитан Антон Волна

Пустынные темные улицы молча пропускали Антона. Город словно вымер. Был тот час, когда унимаются самые неугомонные и всем верховодит сон. Спокойный, тревожный, радостный — у каждого свой, сон приходит к людям, унося в другие миры и делая бессмысленной мелочную дневную суету. Дает радость, приносит успокоение, будит спавшую днем совесть, приводит давно ушедших близких, осуществляет мечты, бросает в пучину ужаса — странное, необъясненное состояние — человеческий сон. Он подкрадывался и к Антону, норовя ослабить сжимавшие баранку руки, склоняя красивую крупную голову, так что падали на лоб густые темно-русые пряди волос, и Антон встряхивал головой, водворяя их на место. Убаюкивало чистое свободное полотно дороги, без единой машины, без пешеходов. Скорость была приличной, Антон спешил. Мощные фары выхватывали из темноты куски серого асфальта, бросали под колеса и устремлялись за следующими. Улицы знакомы как свои пять пальцев. Вот сейчас, в конце этой, будет некрутой поворот, суженный дорожными работами, которые ведутся с самой весны. Чего там ремонтируется, не понять, только регулярно передвигается сеточное ограждение глубокого рва, приближаясь уже почти к самому повороту. На сетке — Антон помнит — оградительный знак. Вот он, красный фонарик, уже виднеется, и нужно проехать сосем рядом, чтобы не задеть стоявший напротив большой экскаватор, опустивший тяжелую челюсть до самой земли. "Бросают технику без присмотра”, — успел подумать Антон, резко взял вправо, прижимаясь к сигналу на сетке. Машина внезапно перестала слушаться, ринулась куда-то вниз, скрежет металла оглушил Антона, руль подступил к самому горлу, прижав грудь. Капитан, повинуясь скорее привычке, сумел еще напрячь все свои мощные мышцы, принимая удар, и, теряя сознание, увидел, как раскачивается красный сигнал на оградительной сетке, прикрывшей машину…

Гусенков Владимир Иванович

Гусенкова разбудил звонок. Он глянул на часы, удивился — кто мог посетить его в такое раннее время? Стрелки показывали десять минут шестого. Звонок был вначале коротким, и Гусенков подождал, не вставая с постели. Может, ошиблись? Или шалит молодежь? Поморщился, подумав, что теперь уж ему не уснуть. Но звонок повторился настойчивей, стало ясно, что звонят именно к нему в квартиру. Проснулась жена, сонно спросила, что там такое. Не ответив, Гусенков стал поспешно одеваться, и у него затряслись руки, потому что столь ранний визит не мог предвещать ничего хорошего. "Телеграмма, наверное”, — подумал он, а телеграммы в такое время разносят лишь одного сорта — о несчастье. Родственников у Гусенкова было предостаточно, и, направляясь к двери, Владимир Иванович соображал: у кого же и что случилось? Он хотел было уже открыть дверь, но спохватился: в городе шли разговоры о кражах, о нападениях в квартирах, следовало быть осторожнее. Наклонился к глазку, но ничего не увидел и спросил:

— Кто там?

— Гусенков Владимир Иванович здесь проживает?

— услышал приглушенный мужской голос.

— Здесь, а что надо? — и опять наклонился к дверному глазку. На этот раз он увидел человека в форме милицейского офицера. Видимо, тот специально встал так, чтобы Гусенков не усомнился в ответе:

— Милиция!

Руки затряслись еще больше. Да пропади пропадом такая жизнь! Нет покоя ни днем, ни ночью. Вот, пожалуйста. История продолжается. Но ведь допросили его, все честь по чести. Может, напрасно он сказал о Слонимском тому худенькому? Напрасно, не напрасно — что теперь гадать. Гусенков, постучав запорами, впустил незнакомца и смущенно извинился за свой вид: старые спортивные брюки и голубая майка не добавляли прелести тощей фигуре. Да еще босые ноги с плоскими ступнями.

— Быстренько одевайтесь, ждет машина. Вы нужны в милиции. Так сказать, кое-что посмотреть, кое-что рассказать, — сказал офицер.

— Но меня допросили вчера, — попытался возразить Гусенков, — и я все рассказал, что знал. Как на духу, все.

— Нет-нет, это решение начальства, там ждут. Давайте скоренько, — поторопил незнакомец.

Разговор они вели в тесном коридорчике. Из спальни высунула голову жена:

— Что там, Володя?

— Это ко мне, ко мне, — ответил Гусенков и пригласил офицера: — Пройдите вот хоть на кухню, посидите, пока я соберусь.

Офицер покачал головой:

— Не беспокойтесь, я здесь постою. Только вы поживее.

Гусенков кивнул, заспешил в комнату — спальню свою, гостиную, столовую, ибо она была всего одна. Жена сидела на постели, успев накинуть халат.

— Что случилось, Володя? — переспросила тревожно.

— В милицию просят, — ответил он, торопливо переодеваясь, — ты же знаешь, какие у нас дела. Росину-то убили, говорят. Вот, ищут теперь…

— Но ты-то при чем? Ты что ли убил? Тоже мне, убивец! — фыркнула жена, глядя, как муж упаковывает тощий зад в серые брюки.

— Да ладно тебе, — огрызнулся Гусенков, — нашла время для шуток. На себя посмотри…

Из-за этой маленькой перебранки жена не вышла проводить Владимира Ивановича, сказав лишь ему вслед как можно ехиднее:

— А может, ты в сыщики теперь записался?

Внизу, чуть подальше подъезда, действительно ожидала машина — синие "Жигули” девятой модели. "Как у нашего юриста”, — подумал Гусенков. Однако номера были совсем другие. За рулем сидел второй милицейский офицер и даже головы не повернул, пока они усаживались на заднем сиденье. Дверца тихо прикрылась, и они поехали. Гусенков находился за спиной широкоплечего водителя, дорогу видел плохо, вплотную к нему прижимался сосед, и Владимира Ивановича впервые царапнуло беспокойство: документы не видел, фамилии не спросил, куда везут, не знает. Заворожила милицейская форма, а надо бы поосторожнее. В какую такую милицию его везут? Вот и машина тоже… гражданская. И молчат оба эти… офицера. Он покосился на погоны соседа и робко спросил:

— Простите, товарищ майор, куда мы едем?

— Сиди, приятель, — ответил майор совсем не так вежливо, как в квартире, — сиди, не рыпайся. Едем куда надо. Приедем — увидишь.

Откровенная развязность сквозила в словах и никак не вязалась с корректностью при встрече. Гусенков всполошился:

— Позвольте, позвольте… Я добровольно согласился, так рано… А вы как со мной говорите! — и как мог строго закончил: — Разрешите ваши документы.

Он отшатнулся, едва не ударившись головой о стекло, потому что майор неожиданно резко выбросил к самому лицу Гусенкова сжатый кулак:

— Видал документ? — и засмеялся.

— Остановите машину! — тонко закричал Владимир Иванович. — Я на вас буду жаловаться! Безобразие! — он схватил за плечо водителя, но тот, не оборачиваясь, дернул плечом, сбрасывая руку, и тотчас железные клещи пальцев соседа сомкнулись на слабых руках Гусенкова.

— Ти-и-хо! — прошипел майор, легко удерживая Гусенкова одной рукой. Другая рука майора пошарила где-то сбоку и вынырнула с мелодичным звяканьем. Несколько ловких движений, и Владимир Иванович с изумлением и ужасом увидел, что его запястья прочно охватили кольца наручников.

'— Ти-и-хо! — повторил майор, и под этот злобный шип Гусенков вжался в сиденье. Происходившее не укладывалось в сознании, стали казаться нереальными, призрачными и фигуры двух офицеров, и эта голубая машина, мчавшаяся неизвестно куда в наступающем сером рассвете. Только сердце колотилось у горла, мешая дышать, и Гусенков широко открывал рот, пытаясь ухватить редкий воздух.

Тяжело придавив его, сосед потянулся к ручке, приоткрыл стекло, в машину ворвался утренний свежий ветер, подняв дыбом редкие серые волосы на голове Гусенкова.

Глянув, майор засмеялся:

— Волосы дыбом, зубы торчком… не дрейфь, приятель, будешь покладистым, все обойдется. А нет — пеняй на себя. Мы люди серьезные.

Еще какое-то время ехали молча, Гусенков, косясь в окно, видел, что миновали город, и машина двигалась уже по загородному шоссе, довольно пустынному. Встретились за все это время две-три машины и разминулись на большой скорости. Потом водитель резко затормозил, сказал: "Выйдем”, и они вышли с майором, чуть отошли от машины, стали говорить о чем-то и, видно, договорились быстро. Молча сели в машину, и она свернула в ближай-ший проселок, немного проскакала по разбитой дороге и остановилась.

— Давай здесь, — сказал водитель и вышел.

Гусенков похолодел. Что? Что собираются сделать с ним эти люди? Что им нужно? Господи, он согласен на все, на все, без всяких уговоров, лишь бы вернуться домой, лишь бы кончился этот ужас и перестали сжимать руки страшные браслеты! На все согласен! Но что им нужно? Деньги? Он вспомнил рассказы о похищениях, что ж, все было похоже. Но разве такие им нужны деньги, что он имел? Ради таких денег не станут серьезные люди огород городить. Так что им нужно?! Господи! Как долго молчит майор! Скорей бы! Скорей! Хуже всего — неизвестность.

А майор, видимо, знал, что делал. Молчал, поглядывал на Гусенкова, усмехался. Держал паузу. Ждал, пока страх совсем не доконает беднягу. Решил, наконец, что пора.

— Что ты сказал Ермакову?

— Но ведь есть протокол… — начал Гусенков, и тут же согнулся от удара в живот.

Удар был умелый, боли вначале не было, только удушье, а нестерпимая боль появилась потом, когда удалось вздохнуть. Из враз покрасневших глаз покатились слезы, и, едва пришли дыхание и боль, Гусенков закричал — отчаянно, страшно. Широкая лапа плюхнулась на тонкие губы, и Владимир Иванович совсем замер от ужаса: крик превратился в мычание.

— Сказал же — тихо, — совсем миролюбиво произнес майор, — экий ты нетерпеливый, приятель. Сам виноват. Теперь слушай меня и молчи. Я кончу — ты заговоришь. Без выкрутасов и как перед Господом Богом. Понял?

Гусенков кивнул, судорожно сглатывая поднимавшуюся горькую слюну.

— Ты расскажешь, что наплел Ермакову без протокола. Понял? По протоколу я знаю, не утруждайся. Потом расскажешь, кто тебе привез те сапоги. Расскажешь — и тут же забудешь. Выслушаешь меня, хорошенько запомнишь. А утром — в прокуратуру, бегом. К Тайгиной, там следовательша есть такая. Наталья Борисовна. Вот ей и повторишь, что я велю. Понял? Договорились?

— Слов не было, и Г усенков только молча кивнул. В машине, на обратном пути, когда вернулась способность соображать, Владимир Иванович робко спросил майора:

— Но Слонимский? Он же не подтвердит… Майор серьезно ответил:

— Не подтвердит. И не опровергнет.

СЛЕДСТВИЕ Глава 9

Мне было больно. Боль вспыхнула и не отпускала с той самой минуты, когда плачущая Людмила сообщила, что Антон в больнице. Водитель "Скорой”, проезжая под утро по той злосчастной дороге, заметил машину Антона в глубокой яме. Сейчас я смотрела на Антона, и боль, возникая над сердцем, отдавала в левое плечо и руку. На Люду, сжавшуюся в комок у больничной кровати, я просто глянуть не могла, так мне было тяжко и стыдно, словно я повинна в том, что здоровяк Антон лежит здесь, беспомощный и страдающий.

Перелом нескольких ребер, сотрясение мозга — вот чем закончилось для капитана дорожное происшествие.

— Еще легко отделался, — внушительно сказал мне врач, — могло быть похуже. Счастье, что машина не вспыхнула, там все — всмятку. Его рулем прижало, но он как-то сумел податься вправо. Ребра треснули с левой стороны. Но если бы грудина… — и многозначительно поджал губы.

Ладно уж каркать! Грудина. Не надо забывать, что это капитан Волна. Бывали у него переделки похлеще. Ничего, выкарабкивался. Я думала так, успокаивая себя, и с тревогой поглядывала на покрытое ссадинами лицо, которое было безмятежным и совсем не страдальческим во сне. Антон спал, а мы с Людмилой сидели возле него, ловя каждое движение.

— Напичкали его всякой дрянью, — со злостью сказала Людмила, — просто-не знаю, что и думать. Просто терпения нет. Слушай! Давай разбудим! Сразу станет ясно — серьезно с ним или так. Что для него ребра — срастутся, это пустяк. Но вдруг что хуже? Я сразу по нему узнаю.

Я запротестовала было, но слабо. Мне тоже хотелось, чтобы Антон поскорее пришел в себя. Поговорить хотелось, спросить. Как оказался он в той строительной яме? Там ведь ограждение! И вообще. Этот спящий гигант с разрисованным йодом лицом внушал мне тревогу, скорей бы открыл он глаза, и тогда, я знаю, отпустит меня боль и рука перестанет неметь. Я покосилась на окно, где уже совсем рассвело. Скоро явится на работу прокурор, и ему тут же доложат о ночных событиях. Смерть Слонимского. Морбитал. Несчастный случай с капитаном. Случай ли?

Я вздохнула. Как буду отчитываться? Попадет мне, всыплет мне Буйнов по первое число. Ну и поделом.

Тихо скрипнула дверь, Толя Ермаков бочком протиснулся в палату.

— Как он? — спросил шепотом. Мы враз пожали плечами. Кто, кроме него самого, знал точно, как он? А он пока спал. Еще несколько минут прошло в тягостном молчании, и Людмила, наконец, решительно встала:

— Нет, не могу больше.

Подошла к изголовью, встала на колени, легко провела ладонями по крупному лицу, коснулась спутанных волос, губами прильнула к уху.

— Антоша, Антоша, — шептала чуть слышно, — родной мой, Антосик, проснись… Я устала бояться, очнись же, Антон, прошу, хоть открой глаза, успокой меня, милый, родной мой…

Я слышала ласковый шепот, и подкатывался к горлу тугой ком, перехватывая дыхание. "Антосик, родной" — вот как, оказывается, умела называть мужа Людмила, всегда ироничная и резковатая. Вот кем был для нее капитан… Настойчиво щекотали ухо ласковые губы, и Антон беспокойно шевельнулся, с трудом разлепил веки, и я со страхом увидела, что один глаз его совершенно залит кровью, так что не видно было зрачка. Второй, светлый, глядел непонимающе, потом стал осмысленным и смущенным. Капитан попытался сесть, охнул, и мы бросились к нему, но Людмила уже прижала к постели плечи мужа, шепнув:

— Лежи, лежи, тебе нельзя.

— Чего это мне нельзя? — послышался почти совсем обычный голос Антона. — Чего ты паникуешь, Людмила? Я в порядке, не боись, все путем.

Здоровый Антонов глаз скользнул по палате, заметил меня и Толю.

— И вы здесь, — удивился Антон. — Чего всполошились-то? Впрочем, кстати, ребята, кстати.

Антон бодрился, но мы видели, что было ему ТЯЖКО. Еще бы — перелом ребер не такая простая штука. А он пошутил:

— Начнем совещание? Да? Как договорились. Шамиля нет? Ну да, еще ко мне рано. Живой я. Непригодный для вскрытия.

— Ну и шуточки у тебя, — рассердился Ермаков.

— Ладно, хворых не ругают, — произнес Антон и прикрыл глаза.

Мы ждали, не задавая вопросов. Он все скажет сам. Главное — капитан Волна, я видела, в порядке. Будет в порядке. Это главное сейчас. Боль меня не отпустила, но и это было неважно. Мой друг, мой верный товарищ, хоть мрачно, но шутит и говорит, что мы паникуем зря. Я верю ему. Тотчас за успокоением пришла новая тревога: что с ним случилось?

Мы молча ждали.

Капитан, наконец, заговорил.

— Первое, ребята: утечка информации. Вас ведут, понятно? Есть ведущие, а вы — ведомые. Ищите. Второе: сетка ограждения на дороге сдвинута. Над ямой висела. Меня надо было убрать хоть на время. Это к первому. Что-то я знаю. Разберусь — скажу. Пока не вполне уяснил. Помни, Наташа, наш уговор. Помнишь?

— Конечно, Антоша, — сказала я, — да я и к делу-то не приступала…

— Успокоила… — усмехнулся Волна и продолжил, по-морщиваясь и коротко вдыхая воздух, — в том и беда, что не приступала. Два трупа… с половиной, если меня считать.

Я сочла за лучшее промолчать.

— Толя, — капитан обратился теперь к Ермакову, — наркотик такой, что у Росиной, был по делу Шапиро. Его осудили, проверь, где наркотик. Кто уничтожал, когда. Досконально проверь. Дальше… Росина чистая левша. Не наркоманка и левша, ясно?

Ничего мне было не ясно. При чем здесь левша? Решила переспросить.

— Левша, так что?

Волна укоризненно качнул головой, жест ему дался не без труда.

— Как это? Вливание наркотика Росиной сделано в левую руку! Значит, при всех условиях не сама… И не Слонимский, хоть был он с нею. Он знал, что левша… Кто-то был там еще. И не знал близко Росину. Понятно?

Теперь понятно. Конечно, теперь вот понятно. Могла и сама додуматься. Слонимский… Последний вечер… Близость… Коньяк… Наркотик… Слонимского нет. А все ведет к нему. Чем же мешал Антон? Что он знал, не ведая сам?

— Вас уводят на Жеку, — продолжал между тем тихий голос Волны, — но это все кич — ждите сюрпризов с этой стороны. Что-то должно быть еще. К причине, им нужно, чтобы Жека имел причину убить Росину. И я им не нужен. Морбитал. Морбитал не забудьте. Ветлечебница и кооператив…

Широко распахнулась дверь, и вошел тот, знакомый мне по ночному вскрытию, доктор. Возмущенно оглядел нас, но сказал подчеркнуто спокойно:

— Прошу всех выйти. Всех. Вы не ведаете, что творите. Всех прошу выйти. Немедленно.

Мы и сами видели, что нужно уйти. Лоб Антона покрылся каплями пота, дыхание было коротким и резким. И он не возразил врачу. Молча лежал, пока мы, включая Людмилу, гуськом потянулись из палаты. У самой двери я, шедшая последней, оглянулась.

Широкоплечий доктор склонился над Антоном. Весь в белом, даже брюки и щегольские кроссовки.

К Буйнову я взяла с собою Ермакова. Нас не спасла папка с протоколами. Прокурор бушевал, словно оправдывая свою фамилию. Понурившись, мы молча приняли все, что он нам отпустил, и лишь один разочек я огрызнулась:

— Между прочим, я не в куклы играла. Дело закончила. Тоже убийство. А у вас, между прочим, целый день транспорта не было, уехать было не на чем.

Лучше бы промолчала.

Новый поток упреков обрушился на меня, и я узнала, что не имею инициативы, энергии и еще многого чего.

Разнос закончился неожиданно.

Прокурор сказал устало и горько:

— Между прочим, как ты говоришь, машина на техосмотре. Вчера и сегодня. Борись вот с преступностью. У них, говорят, компьютеры есть, а у нас три следственных чемодана десятилетней давности. Машин и то не хватает. Горе, а не борьба. Пешая Тайгина против мафии. Шутка, — пояснил он, усмехнувшись.

Потом внимательно выслушал нас, посмотрел наш наспех составленный план, одобрил его, хоть и опять усмехнулся:

— Во-во, планы мы навострились писать. Чего-чего, а планы есть. Убийцы нет, а план есть.

Я завелась было, но капитан Ермаков успокаивающе подмигнул мне: не трать, мол, попусту заряды. Ладно, посмотрим. Мы уже собрались уходить, когда Буйнов задумчиво сказал:

— Похоже, у нас это первая ласточка. Умело организованные убийства. Что кроется за ними? Вашу группу придется усилить.

Против такой постановки вопроса мы не возражали. Усилить всегда неплохо.

Обсуждая это решение, вышли в коридор, и вдруг мозг мой, как молния, пронизала мысль: утечка! Антон говорил об утечке информации! Не объясняя ничего Ермакову, я бросилась в кабинет прокурора.

— Василий Семенович, не надо нас усилять! Хоть пару дней не надо!

— Ты что, Тайгина? — удивился прокурор. — Как не надо?

Довольно путано и совсем уж бездоказательно я объяснилась с Буйновым. Видела, что не убедила его. Но он мне поверил.

— Ладно, — проворчал он, — под твою личную ответственность. Но работайте днем и ночью, — сказал строго, как только мог.

В коридоре Ермаков уже беседовал с каким-то тощим перепуганным типом. Нервный тик подергивал худое лицо незнакомца, а у капитана даже спина выражала недоумение. Я подошла, Ермаков обернулся.

— Вот, пожалуйста, — он бесцеременно указал пальцем на собеседника, — Гусенков. Говорит, пришел сдаваться.

— Что значит сдаваться? — удивилась я, — пройдемте в мой кабинет.

— Вы, случайно, не следователь Тайгина? — спросил мужчина.

— Совсем не случайно я Тайгина.

— Тогда мне к вам, — заторопился он, — только к вам и строго конфиденциально. Разговор, так сказать, тет-а-тет.

— Секрет от Ермакова? — опять удивилась я. — Он же допрашивал вас, какие секреты могут быть?

— Могут, могут, — дернулось лицо Гусенкова, и он приблизился ко мне, оттесняя капитана.

Я встретила неопределенный, взгляд Ермакова и, не зная, как выйти из щекотливого положения, предложила:

— Анатолий Петрович, встретимся через полчасика. Вам этого хватит? — спросила у Гусенкова. Тот закивал, сбрасывая на лоб седоватые редкие прядки волос, склеенные в тонкие жгутики.

— Тогда я в суд, — сказал Ермаков.

В кабинете Гусенков уселся на краешек стула, опустил руки между колен, согнулся так, что подбородок почти коснулся стола. Маленькие блекло-серые глаза настороженно следили за мной.

— Так в чем секрет?

Гусенков оглянулся на дверь:

— Тогда, у Ермакова, я говорил неправду.

— Почему же?

— Ну… он так энергичен… я испугался, знаете… в первый раз… давление он на меня оказывал…

— Давление? — перебила я свидетеля. — Ермаков оказывал давление?

— Ну… как это назвать… я подумал, давление…

— В чем выражалось оно, давление-то? — переспросила я.

За последнее время частенько приходилось нам сталкиваться с этим словом. Показал уголовный кодекс — давление. Предъявил заключение экспертизы, привел доказательства — опять же давление. Термин такой появился — психологическое давление. Всегда называлось в прессе — поединок, теперь — давление. Ладно, посмотрим, как он без давления. Что скажет?

— Надеюсь, я не оказываю давление? И вы скажете правду? Но я, это по закону положено, вынуждена предупредить вас об уголовной ответственности за дачу ложных показаний. Это не давление — закон. Распишитесь, пожалуйста.

Гусенков поставил на бланке мелкую длинную подпись и опять опустил подбородок на стол, покачивая где-то внизу руками.

— Послушайте, — меня смущала и раздражала поза свидетеля, — не могли бы вы сесть как положено, прямо? Неудобно как-то… И давайте приступим к рассказу.

— Извините, извините, — Гусенков выпрямился, поджал тонкие губы и глянул недружелюбно, — конечно, приступим.

— Вот. Так-то лучше, — заметила я и задала вопрос.

— Почему вы пришли сегодня ко мне?

— Мне рекомендовали…

— Кто? — быстро спросила я и тут же вспомнила слова Антона.

’’Ждите сюрпризов”, — сказал он. Не первый ли это сюрприз? Кто рекомендовал меня Гусенкову, если только вчера мне поручили это’дело и я еще ничего почти по нему не сделала? Опять утечка информации?

Гусенков понял, что прокололся, метнулись глаза, узкое лицо отвернулось в сторону, открыв странный серпообразный профиль.

— Ну, я не помню, сказали… — начал он неуверенно, а закончил твердо: — Люди сказали, не помню кто. Иди, говорят, к Тайгиной, то есть к вам.

Ну что, настаивать?

Сказал — не помню. Давление оказывать? Чем надавить-то? Нечем. "Не помню" — лучшее из уверток. Вот не помню и все. Ладно. Потом, может, вспомнит.

— Итак?

— В общем, неправду я Ермакову сказал. Сапожки мне привез Слонимский. Он. Сказал, продам — прибыль на двоих. Я соблазнился. Ермакову сказал, что незнакомый экспедитор привез. Обманул… — Гусенков вполне искренне вздохнул и потом спохватился: — Да-а, я ведь записочку ему подал, намекнул, что Слонимский причастен. Правда, сказал, что только звонил он… А на самом деле — он привез. Не велел, конечно, распространяться. Я и молчал. Поддыхову даже не сказал. И вот — Ермакову.

— А теперь почему решились?

— Подумал-подумал — все равно узнаете. Не я — сам Слонимский выдаст. Вляпался в дерьмо, — ох, извините, — он прикрыл ладошкой рот, — выбираюсь вот, раз вляпался.

Гусенков опять оглянулся на дверь, замолчал.

Интересно, он что, не знает о смерти Слонимского?

Я принялась расспрашивать его о кооперативе, о работе, о семье, наконец. Отвечал односложно, без интереса.

Что ж, Гусенкову можно бы и поверить… Тревожила осведомленность о моем участии в расследовании, да еще это утверждение: давил на него Ермаков. Ерунда какая. И еще: сбывалось предсказание Антона. К делу притягивался потуже покойник Слонимский, но Гусенков говорил о нем, как о живом.

Допрос подходил к концу, когда позвонил Ермаков.

— Наташа, я поднял дело Шапиро. Значит, так. Шапиро осужден на шесть лет. Среди прочих краж — наркотики из 47-й аптеки. По списку похищенного проходит и тот, что у Росиной. Морбитала нет, не крал. В суд наркотики как вещдок не доставлялись, акта об уничтожении их нет.

Судья разводит руками — просмотрел, выдал звонок в милицию, там выясняют.

Так я еду к тебе? — закончил он.

Гусенков внимательно прочел протокол, расписался. Интересная у него подпись — словно мелкие птичьи следочки.

Я принялась обдумывать ситуацию, решила, что с Гусенковым стоит познакомиться ближе, допросить женщин, которых он выделил для торговли сапожками, и вообще. Вот придет Толя, решим, как поступить.

В дверь мою постучали, и вошла странная пара.

Молодой парень в светлом костюме, с усиками под крупным с горбинкой носом предупредительно впустил в кабинет и, не спрашивая разрешения, усадил на стул заплаканную старушку, одетую в черное и с черным же платочком в руке.

— Тайгина? — строго спросил он. — Тогда мы к вам. — Это что же делается? Человек умер, но никто не отвечает не только за его смерть, но и за его имущество?

— О чем вы? — спросила я. — Представьтесь, пожалуйста.

— Я племянник Слонимского, — с достоинством ответил парень, — а это тетушка. Мы единственные наследники. Нам хоронить умершего, расходы нести. Мы хотели бы, чтобы наши интересы тоже были под защитой закона.

— Кто нарушил ваши интересы?

— Откуда нам знать? В гараже нет машины Евгения Васильевича. "Жигули” девятой модели. Цвет синий. Сегодня я увидел машину в городе и с другими номерами. Это фокус некрасивый, прошу разобраться.

Действительно, фокус некрасивый. Почему машина Слонимского гуляет по городу с другими номерами, хотя хозяин лежит в покойницкой?

Разбираться надо, тут прав усатый посетитель, который между тем продолжал:

— У меня доверенность есть на машину, дядя Жека мне доверял.

— Вы не могли обознаться?

— Да что вы, — обиделся парень, — я сам на нее молдинги ставил, вмятина опять же на багажнике — он плохо закрывался. Не-ет, не ошибся.

— А кто за рулем был, в салоне — заметили?

Парень помялся, глянул на старушку, сидевшую безучастно, подняв плечи, растерянно покачал головой, и я поняла этот жест как отрицательный: нет, мол, не заметил, не знаю, но услышала вдруг:

— В том-то и дело, заметил. Потому и пришел к вам. А то бы в милицию заявление подал: угон. За рулем в форме сидел. Милицейский майор. А рядом — Кобриков Сережа, с Жекой вместе работал.

— Кобриков? — переспросила я в растерянности.

— С майором?

— Ну да, — кивнул мой собеседник. Сережку я знаю, а майора того — нет. Точнее если, то видел и раньше, фамилии только не знаю.

Вот новости так новости. Кому из милицейских майоров взбрело в голову разъезжать на машине умершего при странных обстоятельствах Слонимского?! Да еще с фиктивными номерами? Да с сослуживцем покойного?

Я добросовестно записала показания парня, которые подтвердила старушка — в части, что они единственные наследники и машина Евгения Васильевича должна перейти к ней, а через нее, разумеется, к племяннику. Пообещав навести порядок, если можно так выразиться, я простилась с посетителями и хотела было сходить к прокурору — обстоятельства вырисовывались интересные, — как возвратился Ермаков.

Озабоченный, взъерошенный, похожий на сердитого воробья.

Он успел побывать и в суде, и в милиции. Выяснил, что по делу Шапиро похищенные наркотики уничтожены, о чем составлен акт.

— Слушай, тут же сплошные нарушения, — возмущался капитан.

Акт не подписан следователем, в суд не направлен.

— Кто подписал? — спросила я.

— Зеленин, Мастырин и Сокин.

— Мастырин? — переспросила я. — Майор Мастырин?

— Да, а что?

— Так, ничего, — уклонилась от прямого ответа. Слишком фантастичной показалась мелькнувшая вдруг мысль, которая соединила одной линией вчерашнюю ночь, секционную городской больницы, где я застала майора Мастырина, потом палату с лежащим в ней капитаном Волной — кто-то же знал, что поедет он ночью мимо той злосчастной ямы, кто-то ведь передвинул ограждение — и наконец, милицейского майора в машине Слонимского!

Фантастичная мысль. Но она уже засела в моей голове и не собиралась ее покидать.

И все же я боялась высказать свои подозрения Ермакову.

Обдумаю сама, проверю.

— Кобриков. Мне нужен Кобри ков. Ты его так и не видел?

— Неуловимый Ян, этот Кобриков, — проворчал капитан. — Я постоянно, второй уж день, посещаю места, где он только что был. Такое впечатление, что он избегает меня. Из всей этой кооператорской братии не допрошены только он да Каная. Снабженец и его заместитель.

— Кстати, — спохватился розыскник, — а что тут Гусенков наплел?

Я рассказала.

— Ну-у, — разочарованно протянул капитан, — это все ерунда. Просто понял, что с мертвого спроса нет. Заменил действующих лиц. Зачем искать незнакомцев, привезших обувь для продажи, когда есть покойник Слонимский?

— Он сказал, что Слонимский все равно выдаст…

— Что, не знал о смерти?

— По-моему, нет. Такое у меня впечатление.

— Вот погоди, узнает, запоет по-другому, — мрачно пообещал капитан, — он сейчас явно кому-то подыгрывает. В общем, Наташа, давай делиться: за тобой допросы, я все же оперативник. Тем и займусь. Отработаю связи. Пару ребят мне уже дали.

— Не Мастырина, случаем?

— Нет, а что? — насторожился капитан. — Чего ты его второй раз уж вспомнила?

— Ничего, Толя. Но узнай, пожалуйста, где машина Слонимского и какой майор милиции на ней раскатывает? С Кобриковым, между прочим, с неуловимым твоим, — съехидничала я и рассказала о недавних посетителях.

— Н-да-а, — протянул Ермаков, — осложнение. За своими следить — такого не приходилось. Помалкиваем пока, а, Наташа? — добавил просительно, — как-то все это не очень красиво.

— Красиво, нет ли — но у нас два убийства, капитан. Нам с тобой отвечать за дальнейшие события, сам знаешь. Оно, конечно, красота спасет мир, но за эту красоту побороться придется, прежде чем она в действие вступит…

Ласково заверещал внутренний телефон. Единственная моя награда за предыдущее сложное дело — замена злоголосого урода, пугавшего меня своими истошными воплями.

Телефон теперь звонил ласково, но слова прокурора были суровыми: на вечер назначалась оперативка, и мне предстояло доложить о расследовании. Двойное убийство — не шутка. Расследование смерти Слонимского автоматически перешло ко мне, значит, у меня двойное убийство — небывалая в нашей прокуратуре страшная вещь.

Все правильно. Оперативка. Восемь-десять начальников и мы с Толей. Начальники станут строго указывать нам на допущенные недостатки, мы с капитаном потупим головы, признавая их. Пообещаем. Но у нас так мало возможностей!

Следовательно-оперативная наша машина напоминает мне старый маховик, который раскручивается медленно, со скрипом, зато, раскрутившись, давит все и вся, не разбирая тонкостей, не признавая нюансов. Этот маховик и нас тянет за собой, не дает свободы творческому, разумному и, главное, современному поиску. Чем снабжены мы, чем вооружены против тех, с кем призваны бороться? Не говорю уж обо мне, но капитан, например? Он, я знаю, оружие получает под расписку и пуще всего боится его применять — легче самому подставиться. Вспомнился опять Антон — покрытое ссадинами лицо, затекший кровью глаз и горестная фигурка Людмилы, замершая у изголовья. Антон и Толя — сыны, мужья, отцы и друзья — кто отвечает за вас, за вашу жизнь и здоровье?

Чем оплачивается ваш постоянный риск? Зарплатой? Не-ет, здесь дело не в деньгах. Деньги — главное для той, чужой стороны, для другого берега, с которого приходят к нам незваные враги. Что бы ни говорили о стимулах, я знаю, что это так, я уверена в этом и это мне помогает.

Они знают смысл жизни — Антон, капитан Ермаков и такие ребята, как они.

Не говорят высоких слов, помалкивают и не думают о высоких материях, а знают, что главное — справедливость, милосердие и любовь. Наверное, из этого и состоит красота, способная спасти мир.

— Толя, постой, — вернула от двери Ермакова и набрала прямой телефон начальника угрозыска.

— Тайгина говорит. Вы вечером у нас будете? Прекрасно. Обговорим все при встрече. А пока примите мое категорическое требование: Ермакову нужна машина.

Не знаю, не знаю, где взять. Займите, купите, свою, наконец, отдайте… Я не шучу, нет, не шучу, вы знаете меня. Сегодняшний объем работы Ермакова не позволяет ему перебиваться, поймите!

Я не прошу, я требую. И вся техническая помощь. Вы понимаете меня? Вся техническая…

Ермаков с удивлением слушал, потом в карих глазах его запрыгал смех, а когда я сердито шлепнула трубку на рычаг, капитан уже открыто хохотал, забрасывая назад голову и прикрывая лицо руками.

— Хватит, Толя, — я еще не остыла, — много ты успеешь на перекладных. И хватит, наконец, вашему автопарку начальственные зады развозить. Сейчас тебе лимузин подгонят.

— Ну, Наташа! — развел руками капитан. — Недаром я люблю с тобой работать. Машину выбила, надо же!

— И технику другую, — гордо добавила я, — пользуйся от щедрот моих!

Маленькая победа, правда, такая смешная, нас ободрила, и в ожидании машины мы еще раз прошлись по составленному плану.

Все было вроде бы к месту, все было очень нужно.

Добавили еще кое-что, и Ермаков опять помрачнел.

Когда молодой сержантик принес и передал Толе ключи от машины, капитан решительно тряхнул смоляным гладким чубом, подбросил вверх связку и ловко поймал.

— Ну, я поехал.

— С Богом, — сказала я серьезно, — до связи, Анатолий Петрович.

Захватническую акцию с машиной я повторила в кабинете прокурора, несколько смутив его необычной агрессией. Как бы то ни было, вскоре я уже входила в кабинетик Поддыхова, и при моем появлении поспешно встал не только он, но и молодой бородатый красавец — Каная? — подумала я, глядя на его типично кавказские черты. И не ошиблась.

— Быстро вы добрались, — мне показалось, смущенно сказал Поддыхов и, проследив за моим взглядом, представил бородача:

— Каная Давид Шалвович.

— Я догадалась. Вы мне тоже нужны, подождите чуть-чуть в приемной, — обратилась уже к самому снабженцу.

— Да, хорошо, — ответил он и поспешно удалился.

Поддыхов совсем не показался мне самоуверенным и малоконтактным, как это говорил Ермаков.

Напротив, он был сильно озабочен, не пытался даже скрыть свою растерянность, переходящую, как мне подумалось, в испуг.

— Вот, обсуждали вопросы похорон, — сказал он мне, кивнув в сторону двери, за которой скрылся Каная. — Надо же — двое! Это же черт-те что! Как, по-вашему, Наталья Борисовна, на что это похоже?

Я пожала плечами. Не похоже, а есть. Два убийства, два трупа. И расследование идет, розыск.

Разговор с Поддыховым состоялся у меня обстоятельный. Предупредив свидетеля, я включила диктофон, и Поддыхов косился на него, как на гремучую змею.

То, с чего он начал рассказ, было мне уже известно, но я не перебивала и терпеливо слушала, внимательно наблюдая за ним. Если — а в этом уверен капитан Ермаков — свидетель скрывает что-то от нас, он себя выдаст при записи. Интонации, выражения лица, жесты — все меня интересовало. Заученно повторив знакомые следствию факты, Поддыхов замолчал, глядя на меня вопросительно. Что ж, начнем допрос.

— Скажите, Роман Григорьевич, кто вам те сапожки принес? Брак, что пошел в продажу?

Председатель посмотрел на меня внимательно и, чуть порозовев, ответил:

— Слонимский…

— Как Слонимский?! А документы? Акт или еще что?

— Ничего не было. Принес одну пару и все.

Я хорошо помнила, что Слонимский отрицал даже свою осведомленность об этой операции!

И вот опять потревожили покойника! Куда ни кинь — везде несчастный юрист!

Ну ладно бы только Гусенков, но Поддыхов! Нашел выход! Не верю. Совсем не верю, что так было. Однако председателю зачем-то это было нужно. Крыть мне нечем, я не скрываю своего отношения к ответу и продолжаю допрос.

— Сколько денег на счету кооператива?

Поддыхов помялся, назвал. Сумма была внушительной.

— Знали об этом Росина и Слонимский?

— Конечно. Через Росину шли документы, а Жека — юрист.

— А планы? Планы ваши относительно денег?

— Планы были грандиозные, — погрустнел Поддыхов, — мы ведь мечтали об аренде. Ну, снять в аренду этот заводик, оборудование купить и дать обувь. Настоящую, не хуже "Саламандры”. Скоро, очень скоро такое будет не редкость.

Он помолчал, подперев пухлым кулаком щеку, и добавил еще более печально:

— Теперь конец. Всему конец, не дали даже начать… — и резко прервал речь, а глаза, в которые я, не отрываясь, смотрела, стали колюче-злыми, затем растерянно метнулись.

Ну вот, уважаемый Роман Григорьевич. Капитан-то, выходит, был прав. Не договариваете что-то вы, товарищ председатель, умалчиваете и позволяете сеять вокруг ваших денег и планов смерть да несчастья.

Кто это не дал осуществить ваши мечты?

Мы-то ведь к кооперативу ни претензий, ни отношения какого-либо не имели. Пока не имели. Просто проверяли одну из самых первых версий: убийства — и первое, и второе — как-то связаны с работой погибших. Но вот с какой стороны была связь? Почему погибли эти двое — юрист и секретарша. Погибли от одних рук, во всяком случае, способ убийства был один. И — никаких следов. Если бы не звучало это кощунственно, можно было сказать, организация прекрасная. Организация убийств без следов.

Ну, как мне быть? Спросить в открытую, прямо, что называется, в лоб? А что, и спрошу. Не ответит, все будет знать, что вопрос возник. Я и не постесняюсь предупредить, что все равно ответы найду. Итак, в атаку.

— Роман Григорьевич, — начала тихо, стараясь, чтобы в голосе моем звучала уверенность, — не лучше ли вам пооткровеннее быть: двое убитых — не много ли? А если будет следующий? Кто? Давид Каная, вы или еще кто? Не дорогая ли цена за то знание, что вы прячете? Давайте вместе подумаем, что лучше для вас, да и для нас тоже: ждать дальнейших событий или предупредить их?

Поддыхов упрямо молчал, но голову опустил совсем по-другому, я просто чувствовала по каким-то крошечным деталям, по каким-то черточкам его изменившегося лица, что неуверенность в нем разрастается, подтачивает прежнюю позицию невмешательства: я, мол, ничего не знаю и занимайтесь своими делами сами.

Долго еще я говорила, увещевала, давно выключив диктофон, и когда, уверенная в душе, что опыт мой удался, готовилась выслушать признание в чем-то, Поддыхов вдруг опрокинул старание, отбросив меня сразу на прежние позиции.

— Я все сказал вам, нечего мне добавить.

— Ладно. Разберемся, — мне не удалось скрыть злость, и это неожиданно помогло.

Действительно, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Роман Григорьевич перегнулся через свой стол, приблизил ко мне лицо и поманил пальцем, да так непосредственно и по-детски, что я растерялась, а он, скривив губы, молча манил и манил меня, указывая другой рукой в сторону небольшой тумбочки, приткнувшейся между стеной и столом. На тумбочке стояли два телефона — и все. Куда он манит меня, что показывает? Почему молчит и так неприятно — не понять как — кривится его лицо?

Мне пришлось встать, я заглянула за тумбочку, куда указывал Поддыхов.

Приклеенный прозрачным скотчем, там виднелся небольшой черный квадратик, приглядевшись, я узнала: миниатюрный диктофон, совсем кроха. Откуда? Зачем?

Подняла глаза на председателя. Поддыхов сидел, опять безучастно подперев ладонью щеку.

И я поняла: допрос окончен. Ведется страшная игра. Я в нее включена. Холодная лапа сжала мое сердце: если подключилась против нас такая техника, о которой я, простите, в своем учреждении только слухами пользовалась, дело еще более серьезное. И мой противник не просто прячет концы, не о защите разговор идет, нет, не о защите. До сих пор нападают на нас, крепко нападают, а мы, инфантильные, только и можем, что задавать наивные вопросы и получать такие же наивные ответы, обусловленные действиями противника. Прелестно, как говорится, прелестно! И неужели капитан милиции Ермаков настолько беспомощен, что позволяет им это?

А кому это им?

Им — тем, кого мы ищем.

Ермаков зацепил верную ниточку, но допустил массу ошибок. Этот диктофончик наверняка здесь был и вчера. Значит, противнику известно все, что и нам.

Вот дела так дела! Как же мне поступить? Капитана провели, оперативника, специально обученного разным штучкам. А что делать мне, с моим академическим образованием юриста, способного вести лишь устный диалог в пределах безнадежно устаревшего уголовно-процессуального кодекса? А мне предложен сейчас более высокий уровень борьбы, о котором мы и не подумали.

Ну что же, противника не выбирают.

Ясно, что трогать диктофон нельзя. Напротив, нужно подыграть.

Я лихорадочно припоминала подробности разговора с Поддыховым. Нет, вроде бы я ничего такого не говорила. А Поддыхов и подавно.

Глянула на председателя, сидевшего все так же неподвижно и обреченно, сказала как можно строже:

— Придется вам, уважаемый, проехать со мною.

— Придется так придется, — ответил он, и мы обменялись жестами, понятными нам обоим: диктофон остается на месте.

Но мне нужно было обеспечить ему надежную охрану на то время, пока я свяжусь с Ермаковым, если, конечно, найду его.

Ах, Антон, как не вовремя тебя подкосили, как не вовремя!

Кому же можно довериться?

Мы вышли на улицу, в липкую жару, и Роман Григорьевич задал тот же вопрос, что мучил меня.

— Как же оставить это? — он кивнул на окна своего кабинета.

— Есть у вас верные люди?

Поддыхов поднял плечо, склонил к нему голову, задумался.

— Нет, я не могу поручиться. До этих событий думал — все верные. Вижу — ошибся. Но кто — не могу понять. Наталья Борисовна, сейчас я доверяю только себе. Давайте я и останусь. Потом поговорим. Согласны?

Что оставалось делать? Мы вернулись в приемную, я попыталась по телефону разыскать капитана Ермакова и, конечно, не нашла.

— Берите мою машину и действуйте, — шепнул мне Поддыхов, а я посижу у себя. Не волнуйтесь, у меня — во, — и показал огромные кулачищи.

— Спасибо, — я положила руку на поддыховский кулак величиною с приличную гирьку. Что за человек этот Поддыхов?

Только что показал мне готовность помочь, но ведь умалчивал о чем-то, ясно как день, что умалчивал, и тем самым не только мешал — тормозил розыск. Что ж, возможно, есть у него тому и причины, и объяснение. Прикосновение к руке председателя сразу сблизило нас, сделало сообщниками. Странным образом я ощутила очень точно, что Роман Григорьевич на моей стороне и поможет. Обязательно. Однако что-то должно произойти еще, чтобы он раскрылся. Да, действительно, человек — это тайна, ларец за семью печатями и порою не только для окружающих, но и для самого себя. Мне нужно найти ключик к этому ларцу, и я постараюсь.

— Ждите меня, Роман Григорьевич, я вас прошу, — тихо сказала я Поддыхову, — и помогите. Себе и мне помогите.

Поддыхов серьезно кивнул мне в ответ, протянул связку ключей, и я растерялась.

Вот еще один минус моего университетского образования — машину водить я не умела.

Поддыхов понял, вздохнул:

— Каная, — сказал он, — возьмите за руль Давида. Кажется, он-то как раз из верных ребят. Да и у меня оказался не просто. Отца его знаю, вместе мы за Давидом присматриваем. Он, Давид-то, малолеткой наркотик попробовал, потом судили его.

Видя, что я вопросительно приподняла брови, председатель заторопился:

— Что с этим покончено — ручаюсь. А у меня он показал себя с самой лучшей стороны. Вот и в этой ситуации… — и оборвал речь, не договорив.

Мне же сразу вспомнились шприцы, наркотик и эти две смерти — не сбросишь со счетов, что убийства совершены путем инъекции!

Но что оставалось делать? Кстати, и поговорим.

Давид Каная был молчалив и сосредоточен. Черная курчавая борода с полоской ранней седины от подбородка выглядела на молодом лице словно приклеенная нарочно. Удивительные на смуглом лице ярко-синие глаза избегали моего взгляда.

Повернув ключ зажигания, Давид коротко спросил:

— Куда?

Я уже решила, кому первому доложу об открытии.

— В городскую больницу, — и, едва тронулась машина, осторожно завела разговор:

— Что вы думаете об этой истории, Давид?

Снабженец скосил на меня синий глаз:

— Я мало знаю. Только то, что Роман Григорьевич, а он вам рассказывал уже.

— А где Кобриков? Его не могут найти.

— Я не видел его со вчерашнего дня. На работе не был, понимаете, звоню домой — тоже нету, понимаете. Я скажу только, что за последнюю неделю он работу совсем забросил, никуда это не годится. Хорошо, я есть, понимаете. Делаю, что нужно. Если заболел — позвони, скажи. Нет, молчит он. Вчера совсем мало видел его. Приехал, схватил бумаги, опять уехал. Куда, спрашиваю, спешишь? Отмахнулся, укатил опять, понимаете. Сегодня уже половины дня нет, и Кобрикова нет…

— У него машина? — перебила я Давида. — На чем уехал?

— У него в ремонте "Москвич”, его приятель привозил. Синяя такая машина. Девятка новая совсем.

— Синяя "девятка”? Чья? Номер заметил?

— Не знаю чья. Номер не заметил. А что? — удивился Каная моей реакции.

— Да так, ничего, — уклонилась я от объяснений, — а что за приятель?

— Думаю так — приятель. Не видел, кто. Думаю — друг, кто еще будет возить? Я в окно лишь капот увидел, случайно глянул.

Вон как оно!

Голубая "девятка” покойника Слонимского вторично выплывала сегодня. Наверняка это она.

Итак, "девятка”. Наследник юриста видел в машине Кобрикова, а за рулем был — майор. Теперь вот Давид Каная тоже видел голубую девятку, которая увезла Кобрикова…

Нет, мне надо к Антону, к Антону! Обещанные им сюрпризы начали сыпаться один за другим. Но капитан Волна не ясновидец, он знал, что будут новости, он вычислил их!

Я обдумывала, как мне прорваться в палату Антона сквозь больничные заслоны, но делать этого не пришлось.

Знакомый уже доктор возмущенно развел руками: капитан Антон Петрович Волна исчез из больницы. Никто не знал, как это произошло.

Стало тревожно, и я решила: мне надо быть на месте, в моем кабинете.

Там разыщут меня — Ермаков или Антон. Оттуда свяжусь я с нужными людьми.

Правильность решения подтвердилась, едва я подошла к двери кабинета.

Там звонил — заливался телефон.

Я успела вовремя. Игорь. Меня охватил стыд, когда я услышала его голос. Надо же! Я не позвонила вчера, что не смогу их увидеть, а они меня ждали, я знаю. Единственные на свете, они ждали меня! Серьезный неулыбчивый мальчик с вопрошающим взглядом и мужчина, чьи большие руки так легко ложатся на мои уставшие от одиночества плечи. Милые мои, дорогие…

— Игорь, — начала я. Он по тону почувствовал извинение, перебил:

— Наташа, я все знаю. Вчера вечером мне звонила Людмила. Сашке я объяснил, как мог.

— Спасибо, Игорь. Передай сыну, что скоро приду. Очень скоро, как смогу.

Я сказала так — сыну, потому что сейчас, в минутной передышке, остро почувствовала вдруг: условности надо отбросить. Я давно уже, с того самого времени, как маленькая ладошка доверчиво легла в мою руку, ничего не желала так, как желала обнять, прижать к себе худенькое тельце этого ребенка, укачать, закрыть собой, утолить огромные печали крохотного сердечка. С маленьким человечком нас роднили большие утраты, я знала, каково ему, — и страстно хотела помочь. Для этого нужно назвать его сыном.

Я сказала неопределенно, что Игорь понял, выдохнул в трубку:

— Наташа, Наташенька…

Но не время было для объяснений и, не погасив в голосе радостные нотки, Игорь сказал:

— Экспертизы подходят, Наташа. Помнишь, на носке правой туфли Росиной загрязнение? Там органический краситель верхней обуви черного цвета. Может, конечно, и не относится к делу. Но туфли домашние, новые, белые… Возможно, запнулся убийца и остались следы. Нам бы сейчас подозреваемого и обувь его — железное дело. Представляешь, если краситель одинаков…

— Игорь, Игорь, — остановила я эксперта, — мне бы тоже хотелось подозреваемого, но нет его, понимаешь, нет… Проверим пока обувь Слонимского, не его ли след. И будем дальше искать.

— Хорошо, присылайте, — ответил Игорь. — Так мы ждем.

Последняя фраза, конечно, относилась не только к обуви юриста. Во всяком случае, я поняла ее так, как хотелось мне.

— Я позвоню, — сказала, и мы простились.

Попыталась продолжить по телефону розыск Ермакова, но опять неудачно. Решив посоветоваться, направилась к прокурору, но от двери вернул меня звонок.

— Ты повесилась на телефоне, что ли? — раздался раздраженный голос Ермакова, и я, обрадовавшись, пропустила мимо ушей раздражение, которого обычно не терплю.

Выслушав меня, капитан обрадованно пообещал:

— Не волнуйся, здесь я все устрою. Через эту деталь мы ведь можем на них выйти!

— А Поддыхова раскрутить попробуй, задел есть. Я его тебе пошлю, когда освобожу от охраны.

Ермаков хохотнул, и я представила себе, как он радуется сейчас, предвидя конкретную работу. Не утомительный бой с тенью, а настоящую работу, оперативную и серьезную.

Ермаков между тем заторопился, скороговоркой сказал:

— Сейчас к тебе женщины подъедут. Те, что обувью торговали. Допроси. До связи, — и положил трубку.

Об Антоне я спросить не успела.

Быстренько доложила о событиях прокурору, который враз помрачнел и положил руку на телефон:

— Это и называется организованная преступность. Мафия, как модно сейчас говорить. Говорю тебе, давай подключать людей.

— Подождите до вечера, — испугалась я, — хотя бы до оперативки. Сами понимаете, там милиция мелькает. Майор какой-то. Чего же нам раззванивать, пока не разберемся.

— Ну, только до вечера, — нехотя согласился Буйнов, — учти, завтра суббота.

Вскоре пришли две молодые бойкие женщины, которых, как выяснилось, Гусенков снарядил в свое время для коммерции.

В один голос заявили, что торговали сапожками по указанию начальника цеха, не видя в том ничего предосудительного, и были немало удивлены, когда, продав несколько пар, были задержаны с поличным — так заявил им человек в штатском, назвавшийся работником ОБХСС. В присутствии двух понятых он составил акт, забрал все сапоги, а женщин отпустил, пообещав их вызвать. Вызова не последовало.

Документы незнакомец им не предъявлял, акта не оставил, сказал, что передаст начальству.

Околдованные самим словом — ОБХСС, женщины и приметы этого человека запомнили плохо. Утверждали, что одет прилично, интеллигентный с виду, чернявый. Вот и все.

Записав показания, я задумалась над ними. Опять работник милиции, теперь ОБХСС!

Изъял сапоги, а потом Поддыхов собрал совещание… Внимание!

Никаких материалов, мы это знали точно, в милиции по кооперативу не было. Антон проверил все. Никаких претензий — сам сказал мне.

Не значило ли это шантаж? Шантаж?!

Я обрадовалась догадке, она объясняла многое. Но почему в таком случае молчит Поддыхов? Боится? Чего? Или кого?

Предстояло выяснить все эти вопросы.

РОЗЫСК

Глава 10

Синяя "девятка” стояла, сиротливо приткнувшись к бордюру. Лейтенант-гаишник, щелкнув кнопками планшета, достал карточку, сверил номера.

— Машина Слонимского Евгения Васильевича — номера сходятся. — Он наклонился, осторожно потрогал белую планку, обошел машину, внимательно оглядел задний номер, — но их недавно переставляли, — сказал он Ермакову, — вон свеженькие царапины.

Машину нашел он, этот юный лейтенант, по первому же заданию о розыске.

Удача переполняла его гордостью, и он по-хозяйски похлопал "девятку” по крыше:

— Получите голубушку. Как она у меня на участке оказалась — сказать не могу. Я заступил на дежурство утром, проезжал здесь, не было ее. А потом, когда сообщение получил, стал участок прочесывать. Гляжу — стоит, — он опять хлопнул по крыше ладошкой, но тут опомнился Ермаков:

— Тихо, тихо, лейтенант! Что ты свои отпечатки ставишь. Тебя нам не хватало дактилоскопировать… Тут, наверное, без твоих пальцев уйма следов.

Лейтенант смутился, сделал шаг от машины.

— Какие указания? — спросил официальным тоном.

— Вызывай по своей рации опергруппу с экспертом. Пальчики поищем, может, еще что.

Лейтенант деловито кивнул, поднес к губам черный кружок.

Ермаков молча смотрел на машину. Свидетельницей каких событий была она?

Пожалуй, стоит подождать опергруппу, заглянуть хотя бы в салон, узнать, есть ли отпечатки пальцев — должны быть, должны, раз пользовались ею посторонние. Вишь, и номера переставляли. Потом почему-то бросили здесь, на улице, недалеко от оживленного шоссе. Незапертую, с ключами в замке зажигания.

Расчет на новый угон? На новое ответвление от основного нашего дела — убийства?

Группа оказалась действительно оперативной и прибыла быстро. Сосредоточенный эксперт, приглядевшись, сказал Ермакову:

— Руль тщательно вытерт. Но будем искать в других местах, всю машину не протрешь.

Это долгая история — искать пальцевые следы в автомобиле. Не было такого времени у Ермакова, и он с сожалением оставил группу у машины, наказав тщательно все осмотреть.

— Да что я, не понимаю? — обиделся эксперт.

Следующий визит был более результативным.

Главный врач городской ветеринарной лечебницы походил скорее на преуспевающую актрису, чем на врачевательницу братьев наших меньших.

Высокая, стройная, белокурая, с ухоженным лицом и умело наложенной косметикой, которая хорошо скрывала, что женщине за сорок.

Она прекрасно владела лицом, и только руки выдавали волнение — мелко подрагивая, они перебирали на столе какие-то бумаги, не имеющие отношения к разговору.

Римма Игоревна Пеструхина отвечала на вопросы со спокойным достоинством. Нет, невозможно утаивание учетного препарата. Краж не было, он хранится в сейфе, а ключи она никому не доверяет. Знаете, время такое. Вводит препарат несчастным животным, в основном, средний персонал. Знаете, ветеринарных врачей мало, а эта операция хоть и неприятна, но предельно проста. Нет, только по заявлению владельцев животных. Ну, разве иногда, когда страдания невозможно видеть и летальный исход неизбежен. Но тогда составляется акт. Конечно, все можно проверить. Отчеты составляются регулярно. Сейчас она принесет документы.

Пеструхина отсутствовала слишком долго для того, чтобы взять папку с документами в соседней комнате.

Капитан Ермаков сидел в кабинете один, поеживаясь от непривычных звуков. Откуда-то доносились лай, совсем человеческие болезненные вскрики, и все перекрывал тоскливый собачий вой, полный тревоги и безысходности. Здесь был свой мир, тоже полный страданий, и боль бессловесных существ усугублялась их полной зависимостью и безответностью. Поистине железные нервы должна иметь эта дама, чтобы проводить здесь весь день.

Римма Игоревна вернулась рассерженной, с папкой в руках и в сопровождении полной низенькой старушки, которая растерянно семенила за ней.

— Вот, полюбуйтесь, — сказала Пеструхина грубовато, — хранят документы где попало и результат: часть актов вырвана. Что называется "с мясом”. Как это могло произойти?

Под взглядом начальницы старушка стала еще ниже ростом.

— Но, Римма Игоревна, я стол запираю. Кто бы мог подумать? Да кому они нужны, эти акты? Сроду ими никто не интересуется.

Ну вот, часть актов пропала! Небольшая утрата, если бы не убийства с помощью именно морбитала, списываемого, как выяснилось, по актам.

Пеструхина принялась читать нотацию старушке, капитан же раздумывал. Его план проверить, действительно ли по назначению использовался препарат, срывался. Нет актов, нет данных… Надо искать другой выход.

Старушка слабо, но защищалась от нападок начальницы. Ермаков слушал вполуха и собирался уже было прервать разнос, как услышал слова:

— В конце концов, Римма Игоревна, если товарищу очень надо, я могу восстановить учет по книге.

— К-какой книге? — в голосе врача звучала теперь растерянность.

— Да я записываю акты в книгу. Так, для порядка. Это не предусмотрено учетом, но я для памяти. Память-то у меня дырявая уж, годы… Я записываю в книгу, а потом, к отчету, мне и акты подбирать не нужно — все у меня в книжечке и записано.

Ай да бабуля, ай да молодчина!

По бабусиной амбарной книге и с помощью самой бабуси, расшифровывающей свои записи, капитан выяснил в два счета, что начиная с февраля месяца этого года расход морбитала удвоился. Странным образом уменьшилось число владельцев, желавших безболезненно лишить жизни своих собак и кошек, зато возрос гуманизм по отношению к бродячим и бесхозным животным — этих умерщвляли направо-налево, не жалея строго учетного и дефицитного препарата.

Пеструхина обескураженно молчала, зато ставшая Ермакову удивительно симпатичной старушка хитренько поблескивала глазками за стеклами уродливых очков и, делая убийственные разоблачения, невинно обращалась к начальнице, игнорируя капитана, который лишь посмеивался в душе.

Итак, уважаемая Римма Игоревна, приступ вашего милосердия, начавшийся в феврале, придется объяснить.

Однако же импозантная дама не собиралась сдаваться легко. Пожимала плечами, возмущалась подозрением. Нет, голыми руками не возьмешь такую, нечего и думать.

Но результат вот он, налицо: морбитал мог уплыть на сторону. "Дело техники, — думал капитан, не огорчаясь упорству женщины, — Тайгина ее раскрутит, а я добуду для этого фактики. А главное — связи, связи — вот что поможет”.

Решив, что дальнейший разговор бесполезен, Ермаков задал последний вопрос:

— Теперь о кооперативе. Он ведь при вашей лечебнице? "Дружок”, кажется, так называется? Расскажите о нем.

Красивые подведенные глаза метнулись, легкий румянец лег на щеки, дрогнули успокоившиеся было руки — Пеструхиной не понравился вопрос, и она этого не могла скрыть.

— Зачем мне о них говорить? Своих непорядков, видите сами, полно. С ними разговаривайте сами, они рядом, в другом крыле здания.

— Но кооператив при лечебнице, вы в какой-то мере заинтересованы в деятельности "Дружка”. Название одно что стоит — "Дружок" — и без внимания?

Пеструхина шутки не приняла, построжала.

— Чего мне с ними дружить? Отношения у нас чисто деловые. Нам, конечно, полегче стало, и спасибо им за это. А рассказать о них мне нечего.

— Вы, случайно, с ними лекарствами не делитесь? Или морбиталом, например? — спросил Ермаков и, видя, как закипала врачиха, добавил примирительно: — В исключительных случаях.

— Вы что? — задохнулась Пеструхина. — Вы давайте отчет своим словам, не оскорбляйте меня. Я и пожаловаться могу на вас, чего вы чушь несете, зачем наговариваете?..

Она возмущалась, а Ермаков встал, собираясь уходить.

— Ладно-ладно, Римма Игоревна, — сказал он миролюбиво, — у нас еще будет время поговорить. Я ваш совет принимаю. Иду к кооператорам. Действительно, чего я к вам привязался?

Делом одной минуты было перейти из подъезда в подъезд.

Сюда тоже доносились мученические взвизги, в коридоре сидели посетители с больными. Правда, в том, соседнем подъезде, как показалось Ермакову, и те и другие были попроще, не такие породистые.

Табличек на дверях не было, и, постучав, капитан вошел в первый же кабинет. У высокого белого стола молодой парень ласкал скулившего пса; склонившись над раковиной, мыл руки здоровяк в белом халате, белых джинсах и белых же кроссовках — весь белый, только рыжие длинные волосы виднелись из-под шапочки.

Взгляд рыжего скользнул мимо Ермакова на пол, пошарил вокруг. Капитан понял: ищет животину, с которой пожаловал клиент, и рассмеялся:

— Я сам на прием.

Ветеринар не удивился, дружески простился сначала с собакой, — от ласкового жеста она присела, ощерившись, — затем с хозяином.

— Слушаю, — сказал он деловито, оставшись наедине с капитаном, и, когда Ермаков представился, заметил: — Нас проверками не удивишь. Испытали, слава Богу.

Из разговора с ветеринаром выяснилось, что сегодня он ведет прием один, председатель кооператива "Дружок” Чулков Олег появился утром и уехал по каким-то делам.

— Меня волнуют мои пациенты — и больше ничего. Заработок у меня приличный, втрое выше, чем был по соседству, парень кивнул на стену, за которой была ветлечебница, так что выкладываюсь, чтобы отработать.

Сразу отгородившись стеной незнания, самой прочной из неприступных крепостей в розыске, ветеринар уклонялся от любых ответов, не желал говорить о кооперативе ничего — ни хорошего, ни плохого.

— Приходится вам умерщвлять животных? — в упор спросил Ермаков, и ветеринар поднял руки.

— Приходилось. Это неприятно. Ужасно неприятно. Но приходилось…

— А способ?

— Морбитал. Я работаю только с ним. Иначе — не могу. Слишком люблю животных, даже больных и старых.

— Где же кооператив получает морбитал?

Ветеринар пожал плечами:

— Это не мой вопрос. Мне дают ампулу, я работаю.

— Кто дает-то?

— Как кто? — удивился парень. — Председатель наш, Олег, кто ж еще? Понимаете, — он понизил голос, — в ветлечебнице не всегда, ну, как бы вам сказать, — он помялся, — …выполняют свои обязательства должным образом… А у нас — гарантия, что животное уйдет из жизни без страданий. Ненужных. Но это ведь довольно редко бывает. И в наши функции по существу-то не входит. "Дружок” лечит и берет животных на временное содержание — до месяца. Заболел хозяин, командировка, отпуск — обстоятельства разные. Вот мы и помогаем. Я считаю, это главное. Милосердие к животным делает человека че-ло-веком.

Нет, все же он был симпатичным, этот звериный доктор, молодой Айболит, и он нравился капитану, несмотря на уклончивость ответов. В конце концов, он мог и действительно не интересоваться разными там деловыми вопросами. Но вот ответил же, что морбитал применяет. Пест-рухина говорит, не давала, а где же они брали этот самый яд? Где? На этот вопрос ответит председатель, только бы его разыскать поскорее.

И последний вопрос. Даже три сразу.

— Вас председатель не предупреждал помалкивать о морбитале? И где эти самые вольеры? Да и сам председатель?

— Ч-черт, — парень хлопнул себя по лбу ладонью, — точно же, предупреждал! — он подумал и махнул рукой:

— Да ладно. Какие секреты? Вольеры в поселке Зеленом, а председатель где — не знаю. Он не докладывает. Иногда и день, и два не приходит. Я отработаю — сменщик придет, нам председатель-то и не нужен. Он организатор, а мы лекари. Разделение кооперативного труда.

Значит, поселок Зеленый.

Зеленый, Зеленый… Это километров тридцать, а то и побольше. Побывать там обязательно нужно.

Ермаков глянул на часы — ого! Время бежит, и если ехать в Зеленый, то только вечером. Сейчас не успеть. Капитан прикинул оставшиеся на сегодня дела, ужаснулся — не успевает! Да еще эта оперативка, будь она неладна! Что он доложит начальству?

Розыскник договорился с парнем: он или сменщик сообщат председателю, что у милиции в нем нужда, и пусть, как появится, сразу позвонит. Дал телефон Тайгиной и уехал справляться с другими не менее важными делами. Прежде всего надо было проверить, как там обстояло у Поддыхова.

Злоказов

Сразу за проходной Ермакова окликнули:

— Слышь, капитан…

Держа руки в карманах синего сатинового халата, к нему подходил кладовщик Злоказов. При дневном свете он казался еще более худым и мрачным.

— Дело до тебя есть, капитан, — хмуро сказал он, — надо побалакать нам.

— Я готов, — ответил Ермаков, — на пять минут к председателю заскочу — и к вашим услугам.

— Не-ет, — протянул недовольно Злоказов, — давай сперва со мной побеседуй. Может, потом с председателем легче говорить будет. Пошли ко мне, в мои апартаменты. Там хоть вонько, но спокойно.

Опять позорно цокали по каменным ступенькам экономные подковки на форменных туфлях Ермакова, как ни старался он ступать поосторожнее.

В царстве Злоказова воздух казался густым от застоявшихся запахов мертвых вещей.

Кладовщик понимающе усмехнулся, заметив брезгливую гримасу на лице розыскника.

— А я уж привык, — сказал он, — да я тебя привел не это амбре нюхать. У меня серьезный разговор. Ко мне сегодня утром змей этот прискакал…

— Какой Змей?

— Ну а кто же? Змей и есть. Гад ползучий, Кобриков Сережка. Ты, говорит, зачем меня заложил? Я отвечаю, мол, я тебя не заложил, а вот обложу сейчас по-русски, в пять этажей сразу. А он мне, я сам могу так, не удивишь. Могу, мол, даже с нашлепкой, навек припечатаю. Угрожать мне, вишь, начал…

— Так с чем приходил он? — нетерпеливо перебил кладовщика Ермаков. Угрозы — это, конечно, интересно, но суть-то в чем? А Злоказов, похоже, до сих пор кипел от той перебранки.

— Говорю же, угрожал. Велел сказать, что обувь для юриста получал. Я, говорит, ему все передал, а теперь он покойник, так что же, мне отвечать? Я ему: раз передал, так и не суетись, установят. А я зачем врать буду? Кому ты передал те сапоги — не видел я и врать не буду. Отдай их хоть самому черту — какое мне дело? Короче, не согласился. Он меня обругал — я в долгу не остался — и бегом по лестнице. Закрыл я свое царство, поднялся наверх, а он уж от конторы — и тоже бегом. Гляжу, за оградой синяя девятка. Сел он — и ходу. Но вот скажи, капитан, зачем ему нужно вранье?

Ермаков молча пожал плечами, чувствуя, что разговор еще не окончен. Кладовщик, выдержав многозначительную паузу, продолжил:

— Тогда я тебе отвечу: Кобриков Сережка не такой человек, чтобы за полтинник рисковать. Что бы он с тех сапог имел — пустяк, тьфу. У него одно кольцо на пальце больше стоит. Здесь, я думаю, комбинация была задумана похлеще, да сорвалось что-то. Я все эти дни думал — размышлял над нашей тайной. Нет, не сходится то, что вам преподносят, а вы заглатываете, как голодный ерш наживку. Давай рассуждать, капитан. Вот первое, — кладовщик загнул на ладони длинный узловатый палец, — я уже сказал, что прибыль с тех сапог плевая. Второе, — другой палец прилег на ладошке, — в тот же день сапоги — у Под-дыхова. Ты думаешь, Змей простой парень?! Да у него, коли захотел бы, тысяча и один способ сбыта. Думаю: разоблачение это входит в план. Третье: Поддыхов тоже мужик не промах. Был бы слаб, за кооператив не взялся бы. Сильные сюда идут, в кооперативы-то. Сила, правда, разная: злая есть, но и добрая тоже. Я Поддыхову верю. И не зря он волну поднял шестибалльную, ему накачка была. Да серьезная. Пустяков бы не испугался он. Ну, подумаешь, нарушение — наказал бы рублем, да и только. А зачем он созвал всех, предал огласке это нарушение? Не в его это интересах, да и не в его привычках, знаю. Вот и кумекаю я: это он защищался. От кого, спросишь? Этого не знаю, для того и тебя позвал, чтобы поделиться с тобой да подумать. Как считаешь-то?

Злоказов вопросительно смотрел на Ермакова, ожидая ответа. Но что мог ответить розыскник?

Подозрения кладовщика укладывались в рамках собственной версии Ермакова, добавляя в нее роль Коб-рикова — "Змея”, как выразился он. Ах, если бы Поддыхов! "Вот если бы Поддыхов!” — подумал Ермаков и не удержался, вслух произнес последнюю фразу.

— Поддыхов, — оживился кладовщик, — он сперва, видно, думал, что с ним в игрушки играют. А тут смерти две…

Злоказов помрачнел, добавил сурово: — Я сегодня утром Романа обругал. Ты, говорю, куда смотришь?! У тебя под носом людей выбивают, а ты темнишь. Чего боишься? Я тебя раскусил и другие раскусят. Из-за драных сапог что ли людей убивают? Гляди, говорю, Роман, доиграешься!

— Что ответил он? — спросил Ермаков.

— Сказал: "Загнали меня, Петя, в самый угол”. Я, конечно, еще поговорил с ним. Согласился он, что сам не справится. Видать, сейчас выбирает позицию. Тебя, капитан, я зазвал, чтобы ты всю картину знал… Да-а, — спохватился он после недолгого молчания, — вот еще что учти: Змея на машине ваш привозил, милицейский. Сам я не видел, правда, мне вахтер наш сказал. Чего это, говорит, наш Змееныш с милицией раскатывает? Так что осторожнее будь, враг среди своих — тройной враг, ничего страшнее оборотней нет. А что Змей Сережка здесь запутан — помяни мое слово, всплывет скоро. Вот все я тебе сказал, жми к Поддыхову. Да не стесняйся, скажи ему про нашу беседу. Я хоть и шестерка, — он засмеялся, — но козырная. А козырей у тебя на руках маловато, по всему видать, — он опять хрипло хохотнул.

— Маловато козырей, — вздохнул капитан, — но мы ведь только начали тасовать эту колоду. Еще посмотрим, как карта ляжет. Такие козыри, как вы, Петр Данилович, к нам сами идут — в том и сила наша.

— Верно говоришь, — согласился кладовщик, — я честный человек, мне чужой копейки не надо. Потому я с тобой.

Сердечно простившись, Ермаков побежал вверх по каменным ступенькам. Подковки звенели, и капитан с досадой подумал, что надо бы их все же оторвать. Представил недовольство жены, обреченной им на вечную унизительную экономию, вздохнул. "Черт с ними”, — подумал: "Доношу как-нибудь”.

Поддыхов

В приемной председателя сидела молодая девица с испуганным лицом — свято место пусто не бывает, но, видно по всему, девица чувствовала себя неуютно на месте, где совсем недавно сидела Ирина Николаевна Росина, ныне покойная.

Еще по дороге Ермаков обдумал, как провести разговор с Поддыховым, — это было тоже немаловажно. Маленькое черное ушко за тумбочкой не должно слышать разговора, но находиться в безопасности.

Едва открыв дверь, капитан приложил в губам палец, и Поддыхов понимающе кивнул, невольно покосившись в сторону диктофона-невидимки.

"Спуститесь к Злоказову и ждите меня. Его же направьте в приемную, пусть ждет вас там”, — быстро набросал он на листке бумаги, лежавшей на столе.

Поддыхов кивнул, направляясь к двери.

Капитан, осторожно ступая, приблизился к тумбочке, заглянул:точно, диктофон. Чей? Для чего? И, конечно, дело задумано нешуточное, раз пущена в ход такая техника.

Подавив желание хоть бы пальцем тронуть диктофончик, капитан отошел. Потерпим. Кто-то же придет за ним? И, может, факты, которые накопились за эти два быстрых дня, заиграют по-новому. Все детали операции были уже продуманы, обговорены с нужными людьми. Ермаков был спокоен — там ребята что надо, отбирали лучших.

Вскоре послышался в приемной голос Злоказова, и Ермаков вышел. Сердитый кладовщик разговаривал с секретаршей и на Ермакова даже не глянул.

Это был уже совсем другой разговор!

Поддыхов начал первым:

— Безусловно, я должен извиниться. Но у меня не было выхода, — усмешка искривила полное лицо, — я не знал, да и сейчас не знаю, с кем имею дело, думал справиться в одиночку. Знаете, гласность — это прекрасно. Я теперь знаю, что почти треть преступлений не раскрыта вами. Это знают и преступники. Для них гласность в этом вопросе — бальзам. Потому что меня эти цифры пугают, а преступника — обнадеживают. Так ведь?

Доля истины была в словах председателя, и Ермаков согласно кивнул. Конечно, прав Поддыхов. Оглашение данных о раскрываемости могло иметь и такие последствия.

— В каждом деле есть доля риска, — продолжал между тем Поддыхов, — даже и в моем. Но я надеюсь на успех при любом начинании. Так же и здесь. Вы всенародно сообщили, что каждый третий преступник пойман не будет. И вот теперь всякий из них думает быть этим третьим. Из этих же цифр вытекает, что каждая третья жертва остается при своих интересах. Так вот, не хотел бы я быть этим третьим. Ваши возможности я, мягко говоря, не идеализирую, — он опять усмехнулся, и эта усмешка полоснула по сердцу капитана.

— Возможности! Это правильно. Вы знаете, Поддыхов, что только десять из ста наших ребят дослуживаются до пенсии. Сгорают, уходят, стреляют в них, убивают и по тюрьмам сидят, бедолаги, оклеветанные подлецами. Возможности! Будь их у нас побольше… — вскипел обиженный Ермаков, но оборвал себя и сказал устало: — Не время, Роман Григорьевич, для дискуссий, да и правы в чем-то вы. Обидно только за наших… и давайте не будем пока. Потом. Дискуссии потом. Я понял, вы не верили нам. Но обстоятельства изменились?

— Да, — кивнул, не возражая, Поддыхов, — изменились. Но по порядку. Повторяю: вначале я думал справиться сам. Потом, уже после смерти Росиной, решил, что нас оставят в покое. Это же какое надо нахальство иметь! Я ошибся. Не справился сам, и в покое меня не оставили. Эти смерти меня подкосили просто — я испугался! — он заметил осуждение в глазах Ермакова и рассердился. — Не спешите меня клеймить, не надо! Пресса полна сообщений о подвигах пока не ваших, что же удивляться, что люди к вам не идут за защитой?

— Но вы же сами… — Ермаков опять попытался вступиться за честь мундира, но доводы — какие он мог привести веские доводы?! Снова лозунги и призывы? К счастью, Поддыхов перебил его, не дослушав:

— Да ладно вам, — сказал он устало, — все мы сейчас знаем сами. Так вот. Сапоги мне принес Кобриков. Сказал: "Задержали работники ОБХСС, составили акт". Напрямую сказал: "Можно откупиться”. Сумму сперва не назвал — я раскипятился сразу. Он мне: "Как знаете, мол". А сам ухмыляется так препакостно. Вот тогда я то совещание созвал. Разберусь, думаю, накажу кого следует, и пусть ОБХСС официально решает все наши грехи — хоть казнит, хоть милует. Я тогда так рассудил, что коль увяз коготок — всей птичке пропасть. Дам первый куш вымогателям, сам дорожку им проторю, они уж меня не выпустят. Ну вот, совещание ясности не принесло. И у меня впервые мысль мелькнула: не провокация ли это? Не устроена ли эта комедия с продажей, чтобы кооператив мой взять на крючок, а потом и доить, как корову? Разберусь, думаю. Пока разбирался — Росина… Кобриков не показывается, про откуп — молчок. Но я же понимаю, что здесь связь должна быть, а в чем связь — до сих пор не знаю. Юрист — ну, тот мог быть связан с ними, но секретарша? — он задумался, замолчал, и капитан осторожно спросил:

— Вы говорили, что не оставили вас в покое? Как так?

— А так. Юрист еще жив был. Раздается звонок. Голос мужской, молодой такой, бархатный, как говорят. Не торопясь так, уверенно… Вроде решено уже все. "Деньги приготовили?”, — говорит. Я: "Какие деньги? За что?” — "За нарушение устава, — говорит, — и смерть секретарши”. И шутит еще: "Человек, — говорит, — сейчас в цене, пришлось ставку вам увеличить”. И называет зту ставку. О передаче, мол, договоримся отдельно. Я онемел просто, язык отнялся, молчу, а он смеется: "Из милиции, — говорит, — я звоню, но вы мне сюда не звоните. И другим не звоните сюда, лучше не надо, себя пожалейте”. Так-то вот, — Поддыхов глянул на капитана и вытер рукавом выступивший на лбу пот, — а вы мне рассказываете жалостные истории, сколько ваших ребят до пенсии дослуживается.

— Дальше, что было дальше? — нетерпеливо спросил капитан.

— Дальше было больше. Сегодня утром тот же звонарь объявился. Теперь, говорит, ставка выше. И опять с юмором: "Надо бы больше, но вхожу в долю расходов на похороны коллеги”. Это Слонимского похороны. Коллегой его назвал. Предупредил опять, чтобы я не вмешивал милицию. Все, говорит, твои разговорчики я знаю наизусть. Тут мои чувства простым страхом не назовешь. Не нашел я им определения. Подожди, говорю, надо деньги собрать. "Поспеши, — мне ответом было, — как бы тебе третьей ставкой не быть. Или, например, дочке твоей, она как раз созрела и прехорошенькая”. Меня в дрожь бросило всего. Дочке у меня, правда, всего восемнадцать и бесстрашная такая, никакой узды нет! Положил я трубку, призадумался. Кабинет стал обыскивать — не трепался ли тот о прослушке. Вот диктофончик за тумбочкой нашел. Вижу — серьезные ребята, подготовленные и не останавливаются ни перед чем — два покойника, Господи! Да лучше бы я им проклятые деньжищи отдал! — голос председателя дрогнул, багровое лицо вновь покрылось потом, и капли стекали к подбородку, словно плакало все лицо крупными мутными слезами.

— Ну почему? — устало сказал Ермаков. — Почему вы только сейчас?.. Два дня, две смерти. А вы молчите о таком?! Что можем мы одни, что?..

Капитан Ермаков представил, что могли бы они уже сделать, знай обо всем раньше. Телефон — знали бы, откуда звонили… Разработали бы операцию не на ощупь, как сейчас, а наверняка.

Молчание длилось недолго. Надо исправлять положение.

— Вот как мы поступим теперь…

Поддыхов согласно кивал, слушая розыскника. Расстались они дружелюбно.

Рабочий день кончался, когда в приемную Поддыхова ввалились несколько парней, и секретарша испуганно вскочила, пытаясь загородить им путь в кабинет председателя. Бесцеремонно отодвинув женщину, парни, галдя, вошли в кабинет.

— По поводу работы мы, — услышала секретарша голос из-за неплотно прикрытой двери. Он? прислушалась. Разговор был спокойным, Поддыхов загудел в ответ на вопросы молодых людей. Успокоившись, женщина возвратилась на свое место. Минут пятнадцать, не больше, были парни у Поддыхова, затем снова с шумом вышли в приемную и, громко переговариваясь, ушли. Из тех фраз, что сумела уловить секретарша, она поняла, что условия работы в кооперативе ребятам не подошли.

Прикрывая дверь, шедший последним парень задержался и весело подмигнул секретарше:

— Найдем себе дело, кооператив не один. — И исчез за дверью.

— Расшумелись, как воробьи в вениках, — недовольно сказал Поддыхов, выйдя из кабинета. Секретарша пожала плечами и занялась своим делом. Она разбирала бумаги и некогда ей было обдумывать поступки незнакомых людей.

Рабочий день вскоре закончился, и председатель не задержался.

— Вы тоже свободны, — сказал он удивленной столь ранним уходом секретарше, и она благодарно кивнула в ответ.

”Ну вот, — подумала, — а пугали, что работа без нормы, сидят кооператоры до ночи. Пожалуйста, уходят, как с обычного предприятия”.

Ушло начальство — сам Бог велел и секретарше сматывать удочки. Дома дел всегда предостаточно.

СЛЕДСТВИЕ И РОЗЫСК Глава 11

Встревоженная Людмила позвонила мне, когда я уже совсем сломала голову в догадках, где же находится Антен. Понимала, что не должно бы случиться плохого, не такой человек Антон, но беспокойство не оставляло меня и грызло, грызло все то время, пока я вела допросы, говорила с людьми — делала свою работу. Людмила рассеяла часть моей тревоги — Антон позвонил ей, наказал не нервничать самой и меня успокоить. Но какое там успокоить. Где он, чем занимается сейчас, больной, с тяжелой травмой, способной уложить в постель любого, но, видимо, только не капитана Волну. И я знала, чувствовала, что, хотя капитан официально не придан нашей маленькой группе, именно нашим делом он занят, это двойное кооперативное убийство заставило его удрать из больницы. И было немного обидно — мог бы позвонить мне, рассказать, направить. Помощь Антона, ох, как бы пригодилась: в тугой узел закручивались собранные нами факты, и предстоящее совещание пугало меня тем, что придется выкладывать их, до конца не осмыслив. Что означали они, следовало проверить, сопоставить, проанализировать.

То, что сообщил мне Ермаков, совпадало с моими подозрениями — но вот поди ж ты, не захотел Поддыхов мне все рассказать! Моя профессиональная гордость была уязвлена, правда, самую чуточку — начало положено мной. Да и стыдно в общем деле делить успехи — это я усвоила давно, но… Ермаков был удачливее, надо было признать. А успех-то был совсем крошечным — направление только, не результат еще. Подтверждение тому, что мы на правильном пути.

Ермаков запаздывал. Совещание на носу, злилась я, где его носит? Все в этом расследовании было как-то не так. Мне не удавалось взять в свои руки, управлять делом. Розыскники отвели мне пассивную роль исполнителя, и она мне не нравилась. Конечно, это только начало, основное слово сейчас за ними, свои действия они со мной просто не успевали согласовывать, да и не нужно мне особенно вникать в их профессиональные тайны. Я знала, что оперативные каналы работают в полную силу — Ермаков в этом был дока, можно довериться.

Но вот совещание… К его началу капитан не появился, и я поплелась одна в кабинет прокурора, предчувствуя неприятности, которые не заставили себя ждать.

Неожиданную активность проявил вдруг начальник милиции, чего я никак не ожидала. Подполковник был у нас человек новый, ему бы послушать, но, едва я закончила свой, надо признать, не очень вразумительный отчет, он взвился:

— Результаты адекватны действию. Дисциплины нет, направленности. Где вот сейчас Ермаков? Почему не явился? Не считает нужным доложить, посоветоваться со старшими? Я разберусь еще с ним, да и вообще с дисциплиной. Ушел, пришел — неизвестно когда. На месте вечно нет, я сегодня поймать его не могу. А вы, Наталья Борисовна, старший по группе, руководитель, можно сказать. Как же вы руководите?

Буйнов, насупившись, молчал и не спешил мне на выручку. Потихоньку ухмылялся начальник уголовного розыска — он уже успел натерпеться от разносов начальника и помалкивал тоже. Пришлось мне самой вступать в драку, защищая товарища:

— Что вы такое говорите? — возмутилась я, едва дождавшись конца грозной тирады. — Как может Ермаков сидеть в кабинете, если он имеет вполне определенные оперативные задачи?! Мне в группе не нужен розыскник, сидящий в кабинете. И давайте обсудим, что делать с этими убийствами, а не с капитаном Ермаковым. Есть у вас конкретные предложения? Если есть, прошу вас. А нотации оставьте на потом, когда время для этого будет…

— Наталья Борисовна, — перебил меня прокурор, — ты против нотации протестуешь путем нотаций. Несолидно. Ответь-ка лучше, я что-то не уловил, что за майор у вас мельтешит? Вы никого не подключили? — он глянул на начальника угрозыска, тот отрицательно качнул головой:

— Нет, договорились ведь до вечера подождать.

— Послушайте, а кого вы на вскрытие Слонимского направили? — спросила я.

— На месте только Мастырин оказался, время-то было позднее. Его и отправил. А что? — насторожился начальник угрозыска.

Я лихорадочно соображала: назвать Мастырина или нет? Сказать, что именно его видели в машине Слонимского? Нет, решила наконец, не назову, пока не решим этот вопрос с Ермаковым. Тем более что, докладывая, я не назвала его. Майор — и все, пусть пока так и будет. К совету Антона и его предостережению об утечке информации надо было отнестись серьезно. Решила — и стало вдруг стыдно: от кого скрываю? И все же этот подполковник своими сентенциями как вызвал у меня неприязнь, так она и не проходила, заставляя скрытничать даже здесь, с руководством. Я знала, наслышана была, что новый начальник милиции далек от профессионализма, а некомпетентность, да еще такая воинствующая, могла навредить, даже сама того не желая. Нет худшего врага в любом деле, не только в нашем. И так больно видеть эту некомпетентность, поселившуюся в кабинетах, где могло побеждать только высокое мастерство, а не высокие слова! И я проалилчала. Не хватало еще, чтобы ретивый подполковник начал принимать немедленные меры. Пусть уж лучше бранится. Как сказал бы Антон, брань на вороту не виснет. Пустая брань, конечно.

Буйнов хорошо изучил меня, усек мою скрытность и смотрел неодобрительно, однако изобличать тоже не стал: видимо, и его посещали те же сомнения. Совещание тянулось тягуче-медленно, ничего конкретного мне предложить не мог никто, и все это понимали. Отдавалась дань традиции — как же, руководство должно быть в курсе!

— и бездарно терялось время. Совсем уж к концу, когда паузы стали длиннее и многозначительнее, пришел Ермаков, под грозным взглядом начальника извинился за опоздание и незаметно подмигнул мне: все в порядке. Я поняла и обрадовалась этому простому знаку. Точно, розыскник не терял даром времени, не зря я его защищала.

Все головы повернулись к Ермакову: мы приготовились слушать.

— За диктофоном пришел Гусенков, — сказал он, и я вздрогнула: "Гусенков!” — Наблюдение ведется. Кому-то он должен передать эту штуку. Передаст — станет ясно, откуда нитбчка вьется. Вот теперь я прошу нас усилить. Люди, люди нужны мне… И техника, — добавил капитан, — а план у меня на сегодняшний вечер такой…

В намеченном капитаном плане мне места не отводилось — я могла быть только помехой в головокружительных кульбитах розыска — такое уж свойство у прокурорского следователя — женщины. Моя партия сольная, и вступлю я в этот оркестр позднее, когда операция завершится и надо будет закреплять доказательства. Но как хорошо все же, что работаю я с Ермаковым!

— Назовем операцию "Кобра”, — важно сказал подполковник. Тут он был на высоте, название операции — важная вещь! Ермаков глянул на меня весело, опять подмигнул, и я засмеялась, поняв: для меня есть отдельные новости. Как и я, розыскник не обмолвился словом о Ма-стырине, в его рассказе действовал неизвестный в форме майора милиции. Операция "Кобра” должна была выявить майора. Так спланировал Ермаков.

Совещание закончилось на более оптимистичной ноте, чем началось. Ермаков забежал в мой кабинет на минутку — его ждал начальник.

— Где Антон? — нетерпеливо спросила я. Про Антона мы тоже, не сговариваясь, промолчали на совещании.

— При деле Антон, — засмеялся капитан, — ты за него не волнуйся.

— А как же… ребра?

— Срастутся! — весело сказал мне Ермаков уже от двери. — Я тебе позвоню. Можно ночью-то? Раньше не получится.

— Звони в любое время, — крикнула я в спину Толе и осталась одна. Что ж, будем ждать. И пока мне дана передышка этими рыцарями от розыска, займусь-ка я устройством своих личных дел. Тем более что официально мой рабочий день закончился почти три часа назад и время шло к девяти. Если очень постараться, успею застать не спящим Сашулю. Я взялась за телефон.

Вскоре, радостно взвизгнув, повис на моей шее маленький Сашка, и крепкие ручонки так сладко-больно вцепились в меня, что разволновалась не только я. Пряча налившиеся слезами глаза, вышла из комнаты Сашулина бабушка, не примирившаяся с трагической гибелью дочери. Даже Игорь смутился от столь откровенной радости сына.

Потом мы пили чай в тесной чистенькой кухоньке, и я старалась не замечать укоризненных взглядов, которые бабушка бросала на разрумянившегося мальчишку: ему давно бы уж пора в постель. Так уютно было мне, такая тихая радость разливалась по сердцу, что не хотелось и думать о том, что мне тоже пора бы встать и отправиться восвояси, в мои холодные пустые стены, не держащие человеческого тепла после того, что случилось со мной. Сашина зевота послужила сигналом, и едва розовый ротик вновь раскрылся в предвкушении сна, бабушка проявила решительность, и Сашуля ушел спать, взяв с меня твердое обещание завтра снова прийти к нему. Засобиралась и я. Не слушая моих возражений, Игорь проводил меня до дверей моей квартиры, и я, доставая ключи, в смущении решала, что удобнее: проститься здесь или пригласить Игоря.

Мой провожатый сам разрешил мои сомнения. Ласково тронул за руку:

— Я пошел, — сказал он, — спокойной ночи, Наташа. До встречи.

И стал спускаться вниз, не вызывая лифта.

Я ткнула ключом в замочную скважину, и такого легкого толчка хватило, чтобы дверь внезапно открылась. Нет, это совсем другое, чем на работе, — видеть разгромленной собственную квартиру! Стоя одна на пороге, я испытывала неподдельный ужас. Ватными стали ноги, и крик вырвался непроизвольно:

— Игорь!

— Что, Наташа, что?! Я здесь! — он возвращался, прыгая через несколько ступенек сразу и, оказавшись у двери, вмиг прикрыл меня собой. Без сил я уткнулась лбом в эту широкую сильную спину, закрыла на миг глаза, и все происходящее показалось мне сном, видением, которое развеется, едва я подниму веки.

Игорь вглядывался в дверной проем.

— Кража, — лаконично произнес он, и тут же в нем заговорил специалист: — Входить нельзя. Откуда можно позвонить? От соседей? Нужна опергруппа.

Привычные слова подействовали лучше всякого утешения.

— Подожди тревожить соседей. Давай осторожно, чтоб не наследить.

Ступая след в след, мы прошли к телефону. Страшное зрелище открылось нам. Чья-то глумливая рука вывернула все мои немудреные вещички, выбросила на пол, смешала. Пока Игорь, осторожно обернув платком трубку, вызывал милицию, я пригляделась. Не было у меня драгоценностей, не заработала. Единственное мое богатство — книги, но это только для меня ценность — купленные случайно, разрозненные, не Бог весть как оформленные. Безобразной кучей сброшенные, они сиротливо лежали среди прочего хлама.

Нет худа без добра. Малое количество моего имущества помогло мне быстро определиться: по-моему, все вещи целы. Вон, на дне открытого шкафа лежит моя дубленка, сверху прикрыл ее плащ. Если не взяли это, то что же? Меня охватило нетерпение, совсем недостойное профессионала. Быстро просмотрела я сброшенные с вешалок вещи — целы! Не было кражи? А что означает этот погром?!

Поделилась своими сомнениями с Игорем, тот призадумался, ухватил в горсть подбородок — признак растерянности, это я успела уже заметить.

— Н-да… — протянул он, — а документов каких-нибудь ты дома не держала?

— Какие документы?! — возмутилась я. Что я могла держать дома? Дело? Зачем? — и тут же прикусила язык. Совсем недавно брала домой именно уголовное дело и работала с ним почти целую ночь — поджимали сроки и пришлось посидеть. Впрочем, это ведь совсем другое.

К приезду оперативной группы я уже была твердо уверена, что ко мне в квартиру проникли не воры. Два варианта мне представлялись, и даже скептически настроенный Игорь не смог их отвергнуть. Первый: меня хотят запугать и унизить. И второй, еще более неприятный: собираются меня шантажировать. Как и чем — трудно сказать, но собираются…

Крупная черная овчарка опергруппы вывела кинолога к подъезду и виновато села.

— Машина, — развел руками кинолог, — была машина прямо у подъезда.

Молоденький серьезный следователь подробно описывал вселенский хаос в моей квартире, и я краснела от подробностей, которые он сам себе наговаривал, записывая в протокол. Вот уж действительно. Увековечены теперь милицейским протоколом мои самые интимные вещи. Если я не ошиблась и целью погрома было мое унижение — цель достигнута. Сочувствие сочувствием, но я видела, как ухмыляются оба оперативника, прислонившись к косяку входной двери. У следователя — мальчишки от усердия горели уши, и я не выдержала, вмешалась:

— Послушайте, нельзя ли короче? Зачем такие подробности.

— Н-но я должен…. — завозражал было следователь. Пришлось настоять:

— Давайте поищем пальчики или другие следы, а тряпки описывать не будем. Вещи не пропали, и разве не видно, что погром устроен нарочно?

— Так я поэтому и хотел…

— Ладно-ладно. Пусть поработает криминалист.

Следователь нехотя согласился, и эксперт занялся своей работой, скрупулезно, шаг за шагом, осматривая квартиру. Старался. Внимательно и придирчиво следил за ним Игорь, изредка подавая советы. Пальцевых отпечатков нашли уйму, но чьи они, имеют ли отношение к этому событию? Основной результат — след обуви. Его нашли у самого входа — нечеткий рисунок. Так, контуры только, но проглядывала в этих контурах какая-то белесая пыль — не то цемент, не то известь. Эксперт тщательно собрал эту пыль, упаковал. Закончился осмотр квартиры, расписались и ушли по домам расстроенные понятые — мои соседи, уехали ребята из опергруппы.

Мы остались с Игером среди этого хаоса, и едва наступила давящая тревожная тишина, приступ ужаса повторился вновь. Он сопровождался на этот раз сознанием, что еще немного — и я окажусь совсем одна, совсем, по существу, беззащитная перед той силой, которой противоборствую. Что, кроме слова, имела я? Смешно, словно против такой беспощадной силы… Вспомнилось, как привез меня недавно ночью Антон и не уехал, пока не помахала ему из окна. Что, он и это предвидел?! Но в ту же ночь не уберег себя…

Игорь понял мое состояние.

— Я побуду с тобой, — сказал он, — только позвоню домой, объясню.

Ну вот, он не уйдет. Я не буду одна. Есть у меня друг, который может защитить, взять на себя часть моих забот и страхов. Игорь.

И еще одно событие пришлось мне переживать в эту ночь.

В самый разгар уборки раздался вдруг звонок, и я бросилась к телефону — обещал ведь позвонить Ермаков!

Голос был незнакомый, веселый и молодой.

— Прибралась уже? — спросил мой абонент.

— Кто говорит?

— Неважно, — прозвучало в ответ, — слушай меня. В твоей квартире был вор. И нашел у тебя кое-что. На размышление — день. От тебя требуется умеренность — и только. Еще сообщить о "Кобре”. Понятно? Позвоню сам. Не послушаешь — пеняй на себя. Вора поймают сразу, он признает кражу. Вернет купюры, наркотик и еще кое-что с твоими пальчиками. Не отмоешься, поняла?

Поняла, конечно. Еще бы не понять. Значит, все же шантаж. Недурственно.

Назойливо пищали гудки отбоя, а я все прижимала трубку к горящему уху. Из комнаты выглянул встревоженный Игорь:

— Что?

— Шантаж, — сказала я, машинально бросила трубку на рычаг и тут же схватила обратно. Какой просчет! Как могла я не удержать линию связи! Все эти события выбили меня из колеи.

Я схватилась руками за пылающие щеки, закачала головой в бесплодном отчаянии.

— Да ладно, не переживай, — принялся успокаивать меня Игорь, — это только начало, проявится скоро твой абонент, вот увидишь.

Слабое утешение, что проявится.

Однако надо готовиться к такому. Первая оплошность допущена, как предотвратить остальные?

— Наглость какая! — возмущался Игорь. Я слушала слова возмущения и сочувствия, и только сейчас в полной мере осознавала, к чему прикоснулась. Новое качество преступности впервые встало передо мной в полный рост. Активная, жестокая, изворотливая, не останавливающаяся ни перед чем, хорошо осведомленная и оснащенная и, самое страшное, уверенная в безнаказанности — вот какая преступность заявила о себе.

Что противопоставим мы ей? Наша, например, прокуратура? Душеспасительные беседы? Плевать они хотели на увещевания, в них по старинке верим только мы, следователи. Наш аппарат не готов к противоборству, чего уж тут скрывать. Вся надежда на помощников моих, Ермакова Толю и иже с ним. Подумала так и усмехнулась, вспомнив, как днем сама же выбивала машину капитану, а вечером защищала его от начальства, желавшего видеть оперативных уполномоченных сидящими в кабинетах и при этом раскрывающих в мгновение ока двойные убийства. Нет, кончилось время словесных поединков. Силу ломит только сила, и от призывов пора переходить к действиям, причем качественно новым.

— Что же делается?! — словно прочел мои мысли Игорь. — Мы к такому совсем не готовы, Наташа. Я думаю, тебе надо подумать о смене работы. Такая нервотрепка…

— Крысы бегут с тонущего корабля, — ответила я горько, понимая справедливость слов Игоря. Женщина-следователь абсолютно незащищенная фигура в столь страшной игре. Мне это сегодня ясно дали понять. Сдаются даже иные мужчины — становятся предателями или уходят, бросают опасную службу. Не все, одернула себя, слава Богу, не все. Такие, как Антон, как Толя, — те остаются до конца, до победы, если суждено им увидеть победу. Но справедлива ли эксплуатация честности и энтузиазма? Кому нужна бессмысленная жестокая гонка? Соревнование сил, которые в какое-то непонятное время стали неравными? Парадокс, но факт: мы оказались слабее зла и оно явственно брало верх.

Допустить это просто невозможно, но слишком многое против нас, слишком. Оттого так дорога цена нашему благодушию и шапкозакидательству.

— Нет, Игорь, крысой я не стану — сказала шутя, но он понял, — ничего, переможемся.

Как там мои ребята? Где Антон? Что с Ермаковым?

Мысли о моих товарищах оттеснили собственные невзгоды. Больше мне никто не звонил. Ни чужие, ни свои. Что-то покажет утро? О том, что незнакомый абонент знал условное название операции, обозначенное на совещании, я сообразила только утром.

РОЗЫСК

Глава 12 Антон Волна

— Ну что вы такое делаете, Антон Петрович! — укоризненно сказала пышная чернявая молодайка с веселыми глазами, когда капитан Волна в очередной раз проковылял к окну. — У нас же первый этаж, увидють люди такую, извините, разбитую морду, што подумають? За меня плохо подумають, бо-либо за Григория. Ляжте вы спокойно, придет он и все сполнит, што я, мужа своего не знаю? Сполнит.

— Да уж силы никакой нет ждать, извини, Галина, — капитан Волна, подавив стон, опять устроился на продавленном диванчике. Мысли опережали время, нетерпение превращалось просто в физическую муку. Который час мается он в этой маленькой квартирке, ожидая самого Гришу или хотя бы весточку он него.

Гриша Нипорт был его давним другом. Розыскник, что называется, от Бога, он совсем юным, сразу после средней школы милиции, пришел к ним в отдел. С приходом Гриши, казалось бы, такой незначительной фигуры в сложном мире розыска, изменилось что-то в отделе, веселее стало, азартнее, чище. Голубоглазый с девичьей ямочкой на правой щеке, высоконький и худощавый, Гриша Нипорт вскоре стал всеобщим любимцем, самым отчаянным и удачливым розыскником. Несколько совместных операций сдружили их с Антоном, таких, казалось бы, разных. Но Гришино везенье продолжалось недолго. Скрутила парня любовь к Галке, им же самим пойманной на мелкой спекуляции. Скрыть Галкины провинности Грише не позволила совесть, а совестливые, известно, страдают первыми. Только успел жениться на Галине да отрешить ее от малоприбыльных шалостей, как нагрянула на милицию очередная очистительная волна и смела в первую очередь таких вот совестливых да бесхитростных. Рыбы покрупнее ушли в глубину, затаились, а мелкую рыбешку безжалостно выбросили на берег, не считаясь ни с чем. Словно, если в милиции — манекен ты, мишень для пристрелки с двух сторон, а не человек. Капитан Волна пытался вступиться за друга — бесполезно. Пришили на собрании политическую близорукость — с собранием не поспоришь. Видел Антон, как клеймили позором таких нарушителей, вроде Гриши, и как лицемерен был праведный гнев, кипевший в гладких словах, похожих на лозунги. Все кругло, гладко — не придерешься. Гриша снял лейтенантские погоны, освободил общежитие, где Галка все равно обитала без прописки. Устроился дворником. Должность дворника поважнее оказалась, чем розыскника, тут же дали Грише эту вот квартирку и зажил он с Галиной вполне благополучно, имея еще слесарный приработок. Ждали Нипор-ты прибавление в семействе и все было бы путем, но Гришина бескомпромиссная душа от розыска оторваться не смогла. Помогал друзьям постоянно, ухитрялся быть в курсе самых горячих событий — то ли дворницкая специфика такова, то ли талант Гришин не мог остаться зарытым и постоянно всплывал, сколько бы его ни топили.

Так к кому, как не к Грише идти Антону? Только к нему, Григорию Нипорту, дворнику. Еще там, на больничной койке, вдали от суеты и расспросов, Антон тщательно продумал все. С первого дня, с первой встречи с Росиной. Мысленно, шаг за шагом, прошел по своим следам и по многим другим тоже. Главное, что мучило, — кто? Кто из своих замешан в темном деле? Больше чем двойной убийца интересовал капитана этот человек. Нет сомнения: его, капитана Волну, хотели устранить через автоаварию. Почему? Что он такое знал? Чего боялись те люди? Сначала ничего не получалось, не было какого-то звена, и это недостающее звено принес Ермаков. Шантаж! В этот день начался шантаж кооператива. Неужели Росина знала? И когда села к нему в машину… кто-то видел это и принял страшные меры. Росина — соучастница? Но зачем тогда так круто? Что-то было здесь еще, что-то было…

Слонимский вскоре приехал к ней. Почему так рванула его "девятка”? Смысл? Ведь знал он машину и юриста знал. Такой скоростной отрыв в криминальной ситуации сразу обращает на себя внимание — не мог этого не знать юрист. Стоп! А почему это он, Волна, исходит из того, что в машине был ее владелец?! Вот тогда и пришла догадка: в приметной синей машине сидел не Слонимский! Там был другой человек, и он не хотел, чтобы капитан его видел. Вот причина — и как раньше он не догадался об этом?!

Не в этом ли таилась и разгадка аварии: у того, в машине, не было уверенности, что капитан не заметил водителя, следовательно, капитан должен быть устранен. Но что же тогда получается? Серьезные последствия имеют серьезную и причину. Водитель причастен к смерти женщины? Другой такой же важной причины Антон, сколько ни пытался, придумать не мог. И еще стало ясно капитану, тот, в машине, прекрасно знал его. И Антон тоже знал водителя, поэтому так спешно тот ретировался. Ермаков сказал: мелькают погоны. Неужто свои, милицейские? Отсюда и утечка информации.

Такая раскладка вынудила капитана, во-первых, сбежать из больницы, и во-вторых, отступить от обычных правил розыска. Какие могут быть правила, если он должен, по существу, подозревать любого в погонах?

Гриша — вот кто мог помочь. И Антон Волна ждет теперь Гришу Нипорта, без колебаний согласившегося стать связным и помощником. Гриша, Гриша, розыскник от Бога. Где ты сейчас, почему нет от тебя известий?

Гриша Нипорт

Жизнь снова приобрела свой привычный, почти изначальный смысл. Григорий Нипорт, имеющий в определенных кругах кличку "Соловей”, шел по старым связям. Недолгий, но содержательный разговор с капитаном Волной лишь подтвердил то, о чем Гриша догадывался по многим признакам. Догадывался, но не хотел поверить и помалкивал, тем более что мнением его никто не интересовался. Незадолго до встречи с Антоном, поздно вечером, когда Гриша сидел на скамейке в своем дворницком имении, негласно и бескорыстно охраняя покой его обитателей, Гришу крепко обидели. Местные блатяги, зная Гришу, остерегались вторгаться на его территорию и совсем не потому, что Нипорт дружил с участковым. Просто он пару раз по-дворницки — вот преимущества дворника перед опером! — крепко накостылял по шее пакостникам из блатных и предупредил, чтоб не баловали здесь.

Беспроволочный телеграф сработал исправно, и Гришины владения местные оставили в покое, так что он знал: если у него наследили — дело рук чужаков, залетных.

Так вот, сидел Гриша на скамье и скучал, слышит: шум. У ресторана. А Нипорт уже приметил: тихий экзотический ресторанчик, невесть как попавший к ним на окраину, вдруг стал шумливым и многолюдным. Большой беды вроде бы нет — процветание, но вот такое совсем ни к чему. Бросился Гриша на шум, видит — девчонку двое держат под руку, а третий наотмашь по лицу хлещет. Да так спокойно, методично разделывает ей физиономию, что жутко смотреть. В темноте девчонкина кровь кажется черной, залила лицо, а она не кричит, скулит, как собачонка, взвизгивает. И на помощь не зовет. Трое, хоть и в спортивном, Грише Нипорту — семечки, уложил на асфальт. Пока работал — девчонка деру дала, так и не узнал, кто такая. Парни же сообразили, что дворник с образованием. Двое смылись, а третьего Нипорт сам придержал. Тут его и обидели. А если точнее, тогда узнал, а обидели раньше. Парень, признав Гришу, раскололся втихую: девчонка задолжала, и шеф велел проучить. Так Грише стало известно, что рестораном завладела "семья”. Попытался через парня передать на "сход-няк” ультиматум, но парень перетрусил и отказался так решительно, что Гриша понял: дело серьезное. Стал присматриваться сам, но что он мог сделать? Данные копились, Нипорт злился, что никто не хочет всего этого видеть, хотя наряды и розыскники шныряли вокруг, как вороны возле помойки. Без подлого прикорма, видно, не обходилось. Гриша к прежним своим коллегам не ходил принципиально, и сами они к нему не обращались. Так что обида была вроде с двух сторон: клан по-крупному его не стеснялся, а свои — по старой привычке, он продолжал так думать о милиции — тоже в расчет его не брали.

Сегодняшний визит капитана Волны пролил бальзам на Гришину душу и побудил к активным, давно продуманным действиям.

Нипорт шел по старым связям, чтобы попасть на сходняк. Уйдя в дворники, Гриша отрастил усы — это розыскник не должен иметь особых примет, а дворнику можно.

Усы ввели в заблуждение первого же старого Гришиного знакомца. Впрочем, может, и не усы были виной, а время и разлука. История Нипорта была широко известна в этих кругах, и знакомец сразу поверил, что Гришей движет не любовь к правопорядку, а совсем иные чувства.

— Для тебя, Соловей, сделаю, — знакомец дружески бросил руки на Гришины плечи, — для другого бы ни за что, а для тебя сделаю.

Он глянул на свои массивные дорогие часы:

— Время — деньги, — изрек, — меньше часа осталось.

— Только помни, я не фраер, мне приглядеться надо. Втихую глянуть. Не продашь?

Искреннее возмущение вызвал этот вопрос. Гришин собеседник сказал гордо:

— Ни разу в жизни не ссучился!

Нипорт вспомнил прежние контакты и засмеялся. Но выбора не было. И они пошли.

Дворник Григорий Нипорт имел достаточно времени, чтобы читать прессу. "Огонек" и "Крокодил” были, можно сказать, настольными журналами, и именно из них дворник почерпывал сведения о современной мафии и крупных рэкетирах. Описания их были так образны и красочны, что Гриша плевался, представляя, сколько слабых и сильных умов планировали стать героями подобных очерков. Так мужественно и красиво выскакивали из заграничной марки машин "шестерки" и "боевики", замирали за колоннами злачных мест, и вот появляется ОН — лидер, мафиози, заправила! Вальяжный, всесильный, богатый. Свято соблюдая тайну имени, трепетно брал у него интервью очередной журналист, а мафиози-лидер снисходительно делился своими мыслями о государственных проблемах. Вот это жизнь, вот это кипень!

Конечно, случалось, что лежали на асфальте опрокинутые розыскниками новых отделов рэкетиры, но лежали-то как! Среди толстых пачек купюр, возле новеньких "тачек”. И журналы предупредительно разъясняли: им помогут и в местах отдаленных, не оставят заботой. А главное — "закон Омерты”. Он действует безотказно, обет молчания обиженных мафией. Закон Омерты верховенствовал над всеми другими и делал бессмысленными потуги розыскников постоянных, временных, новых и старых служб. Потому что на смену уложенным на асфальт вставали новые и новые боевики, порождаемые этим страшным законом. Да и как не встать, если с плохо скрываемой завистью рекламировались их дневные доходы, равные тем, за которые дворник Гриша, имеющий среднее специальное образование, ломался год.

Гришина закаленная душа давно маялась от всех этих мыслишек, но, успокаивал он себя, приходят же подобные мысли и другим, облеченным властью! Что-то должно измениться. Время шло, но ничего не менялось.

Ожидая увидеть расхожую картину сходки, Нипорт глубоко заблуждался. Не было парадного подъезда, не суетились боевики в спортивной форме.

Просто за столик Гриши подсел низкорослый красивый парень и, поглаживая массивный золотой перстень, занимавший целую фалангу мизинца, коротко спросил:

— Сколько?

Гриша и сообразил не сразу.

— Чего? — переспросил он, и парень засмеялся:

— Бабок, говорю, сколько? Во что себя ценишь, Соловей?

— Тебе не купить меня, рыжих не хватит, — рассердился Гриша, поняв, что знакомец-таки его заложил, не дал присмотреться.

— Да ладно, — миролюбиво сказал парень, — будет ломаться. Называй цену.

Гриша встал, сказал с тихой злобой:

— Передай кому надо: "Соловей поет недолго. Успевай слушать. Не успеешь — жалеть будешь, но поздно”. Понял, шестерка, по-здно!

И вышел.

Дальше все было делом техники, а ею Нипорт владел безукоризненно. Он смеялся в душе и даже злился: ну конспираторы, ну дилетанты! Наглый хвост несут, как осенняя лисица! Смеяться смеялся, но понимал с тревогой — не опасаются. Ни его, ни других. Почему? Видно, крепкой была крыша. И тихо ахнул у знакомого дома: капитан Волна был кругом прав!

Нипорт наблюдал за подъездом, пока из него не вышли какие-то рабочие с носилками, полными мусора, видно, где-то шел ремонт. Вслед за ними выскочил парень, направился к автобусной остановке, где стоял Гриша, и тот сел в подошедший автобус, решив, что на сегодня довольно и Антон Петрович Волна уже изнывает от неизвестности.

Гусенков

И так было плохо, и так нехорошо. Жизнь Владимира Ивановича, в общем-то законопослушного гражданина, приобрела зловещий смысл. Он не видел никакого выхода из создавшегося положения. Одна маленькая ложь породила другую и теперь, разрастаясь, как опухоль, опутывала все его существование. Ну ладно, он струсил — а кто бы не струсил, хотел бы он видеть? И, как велено было, сходил в прокуратуру. Выполнить это было для него проще, чем новое задание.

Как, ну скажите, можно попасть в поддыховский кабинет? Он еще не отошел от первого страха, и, пожалуйста, новый!

Приказ был безапелляционным, тон говорившего не допускал возражений. Значит, опять следовало подчиниться, изыскивать способ забрать из кабинета председателя установленый там диктофон. Легко сказать: изыщите возможность!

Работать Гусенков уже не мог, сидел, бессмысленно глядя перед собой, так что вошедшая бухгалтерша участливо спросила:

— Не приболели, Владимир Иванович? Или случилось что?

Гусенков отмахнулся, не до бесед ему было. Обдумывал. Ближе к вечеру, захватив с собой папку для бумаг, на негнущихся от страха ногах пошел к Поддыхову. Новая секретарша встала ему навстречу — не успела еще привыкнуть к почестям, вежливая.

— У Романа Григорьевича посетители, подождите, немного.

Гусенков прислушался: в кабинете шел громкий разговор. Секретарша занималась своими делами. И Гусенкова осенило: вот как он сделает!

Незаметно положив на невысокий шкаф свою папку, он постоял несколько секунд, затем громко сказал секретарше:

— Я позднее зайду.

Не поднимая головы, она согласно кивнула. Он вышел.

И начались новые муки. Никогда не знал Гусенков, что может так образно мыслить. Ясно, как в цветном кино, видел он, как человек, называвшийся Гусенковым, крадучись входил в приемную, якобы, за папкой, нечаянно забытой здесь, потом тихо открывал дверь в кабинет, на цыпочках крался к столу председателя, склонялся к маленькой тумбочке. Дальше картины варьировались. То представлялось, что он благополучно забирает аппарат и уходит. Короткая эта и отрадная картина немедленно перечеркивалась другой: из всех углов кабинета выходили суровые люди с черными пистолетами. Так ясно представлял это Гусенков, что запястья ломило от наручников, и он начинал растирать оставшиеся недавние следы на руках. Господи! Да за что же такие ему муки, за что?

Как бы то ни было, время шло, рабочий день закончился, Позвонив в кабинет и приемную, Гусенков довольно просто выяснил, что все ушли. Теперь надо стать артистом. Запасной ключ от дверей есть у вахтера. Скрыв страх маской озабоченности, Гусенков побежал в проходную.

— Папку с бумагами забыл, а они так рано ушли, — торопливо объяснил вахтеру, — давай ключи, я мигом, заберу только.

Вахтер поворчал для порядка, а идти с Гусенковым — на это и был расчет — поленился. Да и пост оставлять нельзя.

— Нарушаю я, — укоризненно сказал он Гусенкову, а тот приплясывал на месте от волнения.

— Должник твой буду, с аванса бутылку поставлю, так и знай — ответил Гусенков сразу подобревшему вахтеру и получил заветную связку.

Складывалось все на редкость удачно, делом нескольких минут было пробраться в поддыховский кабинет. Трясущимися руками Гусенков отодрал черный брусок с рифленым кружком посередине, сунул в карман пиджака. Простота операции была, конечно, кажущейся. Когда наконец Владимир Иванович вышел на улицу, ноги его опять были негнущимися и сердце мелко колотилось под самым горлом. На скамейке возле проходной сидел рядом с вахтером Злоказов и — вот же как оправдывается человеком фамилия — подозрительно глянул на Гусенкова.

— Откуда костыляешь, Володя? Что это у тебя с ногами? А морда-то, глянь, черней земли!

— Сердце пошаливает, — Гусенкову и напрягаться не нужно было, чтобы изобразить страдание.

— Так жми домой, чего ошиваешься здесь допоздна, — не то посоветовал, не то спросил Злоказов, провожая начальника цеха взглядом.

Под этим взглядом словно по угольям прошел Гусенков проходную и, едва оказался за забором, новая печаль одолела: кому и как передать диктофон. По телефону сказали, заберем. Когда и кто? Страшно нести домой эту вещицу, страшно носить при себе. Придут домой? Как в прошлый раз? Гусенков вздрогнул и поежился:не хотелось ночного визита.

Подумалось вдруг: а если?.. Но даже додумывать побоялся. Кому жаловаться, куда идти, если сама милиция… Нет, так рисковать нельзя. Если даже его мучителей разоблачат в конце концов и они его выдадут, что ему грозит? Тюрьма? Да лучше тюрьма, чем могила! Тот утренний лес и теплый запах сырой земли были свежи в памяти и делали угрозы реальными. Нет уж, лучше тюрьма, там все же есть охрана, а здесь он совсем одинок и беззащитен.

Обуреваемый грустными мыслями, Владимир Иванович брел по знакомой дороге, направляясь к троллейбусной остановке. Летний вечер, окраина, безлюдье. Только у перехода, ожидая зеленый свет, стояли несколько прохожих, и Гусенков остановился тоже. Загорелся желтый сигнал, прохожие заторопились, а дисциплинированный Гусенков помедлил, дождался зеленого и шагнул на проезжую часть. Ничего он не видел, сознание уловило только визг тормозов, затем он почувствовал сильный небольшой толчок и поехал по асфальту боком, пачкая серый свой костюм и в кровь сдирая ладоци. Сверху наваливалось что-то грузное, живое и стонущее. Когда остановилось движение непослушного тела, Гусенков увидел, что прямо на нем лежит молодой парень в голубой рубашке с разодранным коротким рукавом, под которым сплошной кровоточащей ссадиной алело плечо. Гусенков попытался вскочить, но мешал парень, и Владимир Иванович, словно червяк, стал выползать из-под тяжелого тела. Парень зашевелился тоже, но, как показалось Гусенкову, с ним расставаться не спешил.

Вокруг собирался народ, и парень хрипло крикнул в толпу:

— Зовите милицию, задавили!

Гусенков опять попытался подняться и теперь уже окончательно понял, холодея не от того, что уже случилось, а от того, что будет: парень незаметно держал его, не давая встать.

Что такое? Кто это? Что сделали с ним? Что собираются делать? Вопросы проносились в голове Гусенкова, и ему казалось, что давным-давно он лежит на пыльном асфальте под любопытными взглядами любителей острых ощущений. Лежит давно и будет лежать всегда, потому что ни-че-го не зависело от его воли. Совсем ни-че-го. "Диктофон”, — пронзила вдруг новая мысль, он судорожно дернул руку к карману, снова почувствовал сопротивление и понял: не сможет ни достать, ни выбросить злосчастную машинку. Если бы и достал, как избавиться от нее на виду у людей? Владимира Ивановича охватила апатия, голова закружилась от запаха свежей крови — он не понял, своей или чужой. Гусенков потерял сознание и уже не слышал, как приехали машины "Скорой” и милиции, как бережно уложили его на носилки, а рядом с носилками сел тот незнакомый парень, и левая рука у парня непослушно висела с нелепо изогнутой кистью, с которой крупными яркими рубинами капала кровь.

Гусенков очнулся только в больнице. В двухместной палате, где он оказался все с тем же парнем, Владимир Иванович молча выслушал рассказ о том, как парень буквально вытолкнул его из-под колес машины, которая скрылась и не установлена.

Выслушал также молча дельный совет, подкрепленный намеком на связку ключей, на экскурсию в поддыховский кабинет и на содержимое кармана, изъятое в больнице при осмотре одежды раненого.

Гусенков был трусом, но глупым не был.

Он попросил у парня бумагу — случайно оказалась, сказал тот, подавая стопку белых листков — и написал все, что знал. От начала и до конца, едва не ставшего кончиной.

РОЗЫСК Глава 13

Филиал кооператива "Дружок"

Время делу не помеха. Уже смеркалось, когда к массивным железным воротам, венчавшим высокую ограду, подъехал "жигуленок”, по-женски кокетливо разукрашенный мыслимыми и немыслимыми атрибутами. Двойные фары, молдинги, затемненные дымчатые стекла и ладонь на заднем стекле с предостерегающе поднятым пальцем, который при движении покачивался.

Из машины вышла средних лет спортивного вида дама, следом выпрыгнула девчонка лет восемнадцати с маленьким пудельком на руках. Аккуратно постриженный серебристый пудель с любопытством, как ребенок, поводил головкой, оглядываясь кругом. За рулем остался сидеть мужчина в синем спортивном костюме фирмы "Адидас".

Женщина нажала кнопку звонка, подождала немного, затем прижала кнопку решительно и надолго.

Девушка с собачкой стояла рядом, мужчина поглядывал на ворота из открытого окна машины, и лишь когда послышался за оградой шум, свидетельствующий, что звонки достигли цели, мужчина вышел, хлопнув дверцей машины, встал рядом с дамами — на голову выше, ладный, с крутыми плечами.

Приоткрылась калитка, троица прошла за ограду. Усадьба была, как видно, из старых. В глубине стоял дом, стеклянной новой галерейкой соединенный с узким длинным новым же помещением — там располагались вольеры.

Открывший калитку человек одет был в комбинезон, возраст имел довольно солидный.

— Мне нужен Олег Петрович, — заявила дама решительно, — только он сам.

— Он подойдет сейчас, — ответил старик, — у вас пудель? Хотите оставить? Надолго?

Вопросы остались без ответа, дама лишь дернула плечом.

Старик замолчал тоже, отошел к вольерам, открыл одну из дверей, и тотчас к сетке бросилась огромная овчарка.

— Тихо, Рексик, — тихо, — ласково сказал старик и погладил сетку. Пес завилял хвостом, сел, поглядывая на старика.

Наблюдая за этой картиной, посетители и не заметили, откуда вдруг появился молодой здоровяк в синем "Адидасе”, как две капли воды похожем на костюм водителя "Жигулей”.

Хозяин глянул дружелюбно и даже весело.

— Приветствую всех, — сказал он, подошел к девушке, указательным пальцем погладил аккуратную головку пуделя, — это ко мне постоялец, правильно я понимаю?

— Да-да, — поспешила ответить дама, — нам дали ваш адрес. Понимаете, у нас путевка за границу — я, муж и дочка — все мы уезжаем. А Робин Гуд, бедняжка, визу не получил, — она засмеялась, улыбнулся и хозяин.

— Нет проблем, — ответил он, — пройдемте в дом, оформим, так сказать, поступление.

— Я хочу посмотреть собак, — заявила девица, передавая пуделька матери, — пусть мне покажут, как они тут содержатся.

— Семеныч, — окликнул хозяин старика, — покажи девушке наше хозяйство. Кроме вивария. Туда вам нельзя, — объяснил он девушке, — там больные животные, зрелище не из приятных.

— Все равно хочу посмотреть и там, — настаивала девица.

— Туда нельзя, — хозяин был непреклонен и отвернулся к даме, показывая, что эта часть разговора окончена, — пойдемте.

Мужчина остался во дворе.

Девушка и старик, разговаривая, стали открывать клетки с животными. Видно было по всему, что собаки, самые разные, старика хорошо знали и не боялись, помахивали хвостами, приветствуя его, и он ласково разговаривал с ними. Животных было немного, не больше десятка, часть клеток пустовала.

— Это все помещение? — спросила девушка. — А где же… виварий?

— Виварий в подвале и туда нельзя, хозяин не велел.

— Не имеет значения, — капризно сказала девица и уверенно, словно бывала здесь уже не раз, направилась по галерейке к небольшой обитой белой жестью дверке.

— Нельзя, нельзя, — заторопился старик. Девушка уже толкала дверцу, но безуспешно. Дверь была заперта, и старик облегченно сказал:

— Вот видите…

— Вижу, — в голосе девушки зазвучали требовательные нотки, — пока не откроете и не покажете мне, что там, я Робин Гуда вам не оставлю. Может, там вы собак мучаете.

— Да что вы такое говорите, барышня, — возмутился старик, — как можно мучить скотину. Больные там, безнадежные собаки, не выбрасывать же их! Можно сказать, и так держим из милости.

— Почему же их не усыпить?

— Да где лекарства-то набрать столько? Их со всей округи несут, увечных разных. Где вылечим, где не сможем — собаки тоже смертны, барышня. И не надо тревожить их.

Девушка в последний раз плечом толкнула дверь, и старик поразился настойчивости и силе девчонки. Однако же дверь не шелохнулась, девица вышла во двор, к водителю, который между тем с любопытством оглядывал все вокруг, и старик сказал ей вслед с явным неудовольствием:

— Шли бы вы в дом. Хозяин не любит, чтобы по усадьбе ходили.

Бесцеремонные посетители оставили без внимания замечание старика.

Переговоры в доме тоже затягивались. Дама, не спуская пуделя с рук, долго рассказывала, как трудно достать семейную путевку за рубеж, потом подробно описала свою любовь к серебристому Робин Гуду и ответные собачьи чувства, мимоходом посмеялась над забавными эпизодами из жизни любимой собачки, затем перешла к детальному изложению привычек и меню своего любимца. Она словно не замечала, что учтивость на лице Олега Петровича Чулкова, председателя кооператива "Дружок*, сменилась вначале нетерпением, а затем откровенной злобой.

Нервно вздрагивала заброшенная на колено нога председателя, пальцы рук барабанили по кожаным подлокотникам дорогого кресла. Дама все говорила и говорила, наконец Олег Петрович не выдержал.

— Вы собачку оставите сегодня?..

— Что вы, что вы, — перебила его посетительница, — как можно! Сегодня мы приехали узнать об условиях, посмотреть, прицениться, так сказать. Вы же понимаете, что для меня значит Робин…

И она заговорила опять.

Тогда хозяин встал:

— Извините, — сказал он вежливо и твердо, — у меня дела. Надумаете — привозите собачку. Приму. А сейчас — извините.

Он проводил обескураженную даму до двери, хотел вернуться в дом, но не увидел сопровождавших даму там, где их оставил — у входа.

Олег Петрович вышел вслед за женщиной, огляделся. Старик стоял у открытых вольеров и, когда глянул на него хозяин, махнул рукой, показывая за угол дома, где виднелся край кирпичного новенького гаража. Быстрым шагом Чулков направился туда и увидел, что назойливые посетители стоят у гаражных ворот, рассматривая запоры.

— Извините, — решительно и зло сказал хозяин, — кажется, вы злоупотребляете гостеприимством. Мне пора по делам, давайте прощаться.

Девушка засмеялась, мужчина же молча пожал плечами.

Незваные гости, вдруг ставшие Олегу Петровичу неприятными, удалились. Серебристый пудель Робин Гуд, как показалось Чулкову, из-за плеча хозяйки смотрел на него насмешливо.

Капитан Ермаков

Летний жаркий день закончился, и приятная прохлада стояла на опушке хилого лесочка, где Ермаков ожидал товарищей. Потрепанный "жигуленок”, выхлопотанный Тайгиной в безраздельное пользование розыскника, надежно укрывался от посторонних глаз.

Капитан нетерпеливо поглядывал на часы. Поистине, ждать да догонять — самые отвратительные занятия. Не глубокой же ночью входить в дом к Чулкову, если даже надо задать ему очень важные вопросы. Этих вопросов накопилось несколько, но Ермаков напрасно гонялся по городу за председателем кооператива "Дружок”. Не пересеклись их пути до самого позднего вечера, как, впрочем, и с другим нужным розыскнику человеком — Кобриковым Сережей, которого остроязыкий Злоказов назвал короче — "змей”. Где был тот Змей — тоже неизвестно. И что "Змей”, что "Дружок” — оба были позарез нужны капитану.

Спросить бы у Олега Петровича Чулкова, каким это странным образом три пальчика с левой его руки оказались на машине Слонимского?

Комфортабельно так разъезжали отпечаточки — сразу три — и у левой кромки крыши… Словно это он, председатель "Дружка”, сидел за рулем и небрежно так, лихачески, держал правую руку на руле, а левой придерживался за кромку, чтобы продувало ветерком. Во всяком случае, именно так объяснили эксперты механизм образования отпечатков. И на старуху бывает проруха — так, что ли, сказать Чулкову. Отпечатки пальцев его сохранились в картотеке после того, как он сам, Олег Чулков, выступал потерпевшим и кипел от злобы на воров, почистивших его врачебно-ветеринарный кабинет. Тогда он еще и не думал о кооперативе, а ворам что — их поймали быстро. Искали, говорят, наркотики у Чулкова. Тогда, чтобы исключить хозяина, взяли у него отпечатки, он охотно принял эту процедуру, зол был на воришек. Правильно злился Олег Чулков и поступил правильно. Сегодня, когда эксперт сказал Ермакову о безусловном совпадении отпечатков, капитан даже руками прихлопнул — молодецки так, ухарски, чем немало удивил криминалиста, знавшего, что Ермаков чрезвычайно сдержан и скуп на слова и жесты. О привычках капитана эксперт знал, но не ведал он о многих других вещах — о морбитале, например, о квалифицированных инъекциях, о белых халатах… Каждому в розыске полагалось знать свое. Только капитан Ермаков, главный розыскник в темном двойном убийстве, собирал по крохам все знания и просеивал их через мелкое сито опыта и интуиции.

Отделял зерна от плевел. Вот и накопились вопросы.

Пальчики — пальчиками. А морбитал? А дружеские встречи с майором Мастыриным, которые на сегодня скрыть уже нельзя? И тот акт на списание, что подписал Мастырин, когда повязали Шапиро и изъяли наркотики из 47-й аптеки, от которой несчастный наркоман далеко отойти не успел — горела, душа, требовала дозы. Про акт — это, конечно, вопрос особый, им Тайгина займется. А вот про наркотик плюс морбитал, положившие конец безобиднейшему существу — секретарше Росиной, можно уже спросить. Вполне можно. Ну, и еще кое-что. А Кобриков-Змей. Тому ответить нужно не на один и не два вопроса. Только гусенковская исповедь чего стоила!

Ответить-то надо, но чтобы ответ получить — хорошо бы спросить. А чтобы спросить — разыскать — вот первоочередная задача.

Ожидание становилось мучительным. Но, как кончается все, закончилось и это бездарное времяпровождение. Сверкнули на проселке фары, веселый женский голос негромко окликнул:

— Толя!

Ермаков вышел к машине, возле которой уже стояли в полном составе, включая собаку, настырные гости Чулкова.

— Ну как? — нетерпеливо спросил капитан.

Начался доклад. Любопытство владельцев собаки не было праздным, и Ермаков услышал, что Чулков на месте и куда-то спешит. Что в так называемом виварии животных скорее всего нет. Что замки на дверях гаража похожи больше на запоры в Швейцарском банке и, наконец, Чулков в доме не один, а с неизвестным мужчиной, поскольку не со стариком же сторожем он распивал дорогой коньяк, о чем свидетельствовали не убранные с мраморной ступеньки камина бутылка и пара фужеров. Здесь же, на капоте машины, лейтенант Серебряков нарисовал план усадьбы и отметил, где наиболее безопасно можно в нее проникнуть. Надевая привезенную Ермаковым пятнистую куртку поверх своего щегольского "Адидаса”, Серебряков пошутил:

— Проведем полную рекогносцировку на местности.

— Проведем! — весело ответил Ермаков. — Теперь по коням!

— На самое интересное никогда не возьмут, — вздохнула девушка, глядя вслед удаляющейся машине Ермакова, — училась, училась… Одних приемов сколько…

— Возьмут еще, какие твои годы, — ответила старшая, прижимая собаку, — даже мой Робин в операциях участвует, а ты у нас — лейтенант! Давай-ка, лейтенант, садись за руль. У меня от болтовни с Чулковым даже голова кружится…

План Ермакова был прост. Дневные розыски, он был уверен, дошли до Чулкова. И нет ничего особенного в том, что розыскник приехал поговорить с ним. Ничего особенного.

На звонок долго никто не откликался, потом знакомый по рассказам товарищей сторож приоткрыл калитку ровно на ширину массивной цепочки.

— Вам кого? — спросил нелюбезно.

— Олега Петровича Чулкова мне повидать, — сказал розыскник, но сторож ответил все так же неприветливо.

— Время позднее, доктор не принимает. Приезжайте завтра.

Пришлось Ермакову достать удостоверение.

— Уголовный розыск, — только успел сказать он, и калитка захлопнулась.

— Сейчас хозяина позову, говорите с ним, — послышалось из-за ограды.

Обескураженный капитан остался за воротами и несколько минут топтался на месте в ожидании дальнейших событий.

Потом послышались шаги, властный окрик: "Сидеть!", и калитка распахнулась.

Капитан вошел. Олег Чулков, личность Ермакову известная, стоял, широко расставив ноги и покачиваясь с пятки на носок — поза довольно вызывающая. На шаг впереди, сторожко поставив уши, сидела черная овчарка, неотрывно глядя на гостя. Капитан пошел было по дорожке к Чулкову, но овчарка беззвучно ощерилась, собрав морщины на огромном носу. Собачья поза доброго не сулила, хозяин молчал. Долго так продолжаться не могло.

И Ермаков взорвался. Точнее, это только он знал, что взорвался, что обычная выдержка изменяет ему, розыскнику со стажем, на плечах которого висели два нераскрытых убийства, два покойника еще не были захоронены и словно ждали отмщения прежде, чем примет их навсегда мать земля, а он, капитан, носится как угорелый, чтобы приблизить отмщение, ищет, не может найти, и сейчас вот стоит перед издевательски молчащим вальяжным типом, запнувшись о живую его и грозную оборону…

Капитан знал, что завелся. Чулков этого не знал. Левая рука капитана чуть шевельнулась в кармане куртки, Чулков проследил взглядом и увидел, что тонкая ткань обтянула ствол.

— Я с левой стреляю, Чулков, побереги собаку, — сквозь зубы промолвил розыскник, и тогда Олег Петрович понял: не шутит.

— Да что вы, — деланно удивился Чулков и крикнул овчарке: "На место!” Послушная псина нехотя отошла к вольерам и легла возле раскрытой клетки, вывалив из пасти длинный, как алая лента, язык.

— Проходите в дом, гостем будете, — продолжал Чулков, — у меня коньячок отличный. Деланно-дружелюбный тон, фамильярность, хотя знакомы они еще не были, не давали улечься раздражению капитана.

— Давайте не будем, — сказал он Чулкову, но тот постарался не заметить недовольства гостя, легко взбежал по ступенькам, предусмотрительно распахнув дверь.

В просторной уютной гостиной Ермаков допустил первую промашку: не выдержал, глянул на каминную полку. Там было пусто. Чулков заметил взгляд розыскника, что-то мелькнуло в его глазах, он усмехнулся, усмешка перешла в улыбку:

— Как говорят в романах: виски, джин, коньяк? Или все же водка лучше?

— Давайте не будем, Чулков. У меня к вам пара вопросов. Передавали, поди, что я вас разыскиваю? Ермаков я, капитан Ермаков.

— Что вы, капитан, кабы я знал! — ответил Чулков, но розыскника не проведешь на такой фальшивке. Ермаков, однако, не стал возражать. Какая теперь разница — знал, не знал. Важно, что встретились.

— Так вот, пара вопросов у меня, и не будем тянуть время.

— Время, которое мы имеем, это деньги, которых мы не имеем, — изрек Чулков назидательно, и капитан засмеялся:

— По вашей даче не скажешь, что у вас много времени и мало денег.

— Во-во! В этом-то все дело! Потому и поймать меня сегодня не могли. Я и сам себя порой изловить не могу — дела грызут, как собака.

Опять раздражающе игриво летели слова, а истинный смысл их витал в воздухе, словно изыскивая возможность испариться совсем или примкнуть, наконец, к той или другой стороне. К какой вот только?

— Слонимского вы знали?

— Покойничка? Кто же его не знал? Известный был человек, царство ему небесное, если таковое имеется.

— А машину его?

— Девятку-то синюю? Как же, знал и ее. Вы понимаете, Жека любитель был… Такой… — Чулков щелкнул пальцами под горлом, подмигнул игриво, — иногда заскакивал ко мне с дамочками. Ну, я ведь холостякую, мне это трын-трава — я моральные его качества имею в виду. Другой раз так назюзькается, что и его, и даму приходилось самому отвозить.

— Как отвозить? — не смог скрыть разочарования Ермаков и увидел искорку удовлетворения в глазах Олега Петровича.

— Да так и отвозил, — ответил он спокойно, — у меня в городе квартира, вы же, наверное, знаете. Отвезу их и дома ночую. А Жека с дамой кувыркаются у себя. Кувыркался, если быть точным.

Итак, товарищ капитан, один вопрос отпал. Самый козырной, как думалось. Отпечатки пальцев на машине могли возникнуть, когда Олег Чулков совершал акт милосердия и перевозил гуляку-юриста с дачи домой. Свидетелей Чулков найдет, если уже не нашел. Да может так оно и было? Почему это вы, капитан, козырей объявили до начала игры? Получайте теперь обувку. По первому вопросу обул вас кооператор, надо честно признать.

Поскольку не скрыл разочарования розыскник, повеселел Чулков. Развязнее стал, увереннее.

— Так как насчет спиртного? — спросил снова и, не дожидаясь ответа, достал коньяк: — Вы как знаете, а я приму. Это не допрос ведь, беседа? Так? Время не рабочее, место тоже. Так я выпью… — не спросил, а констатировал и залпом опрокинул приличную дозу, не обращая внимания на то, что Ермаков протестующе встал.

— Ладно, больше не буду, — сказал Чулков, — валяйте дальше, какие еще вопросы.

— Да какие там вопросы, — вынужденно заскромничал розыскник, — ерунда, не вопросы, — говорил и противно было слышать самому. Начал-то славно — пушкой пригрозил, а теперь вот извивается… "Кругом шестнадцать”, — так бы сказал Антон Волна, если бы увидел все эти кульбиты. Не так прост оказался Чулков, совсем не так прост

И как холодной водой окатило капитана — а вдруг это ложный след! Подвела интуиция. Тоненькие ручейки причастности были случайными и не стекались в реку преступления. Весь этот день розыскник получал данные, в той или иной мере выходящие на Чулкова. Но вот, пожалуйста, Чулков легко и непринужденно объясняет то, что капитан про себя уже громко именовал уликами Ложный след — столько трудов, столько задействовано людей, а след оказывается ложным!

— О морбитале хочу спросить и конец разговору, — сказал капитан без подъема.

— Во бабы! — возмутился Чулков. — Ну трепло! Свяжись только с ними! Ну, телка, ну погоди, Пеструха! Понимаете, очень нужно было. Нам этот препарат получить негде, а тут случилось два подряд несчастья у приятелей — они у меня все собачники, сами понимаете. Одну овчарку придавило машиной. Перелом позвоночника, паралич. Страдала бедняжка ужасно, а хозяин с ума сходит. Пришлось попросить у Пеструхиной морбитал. Вторую историю рассказывать противно, но коли хотите, то расскажу.

Ермаков молча кивнул. Надо выслушать, если даже противно.

— Приятель жениться собрался, — продолжил Чулков, теперь уже посмеиваясь, — а у него такая была сучонка злобная! Невесту покусала. И смех, и грех. Невеста поставила ультиматум: или я, или сучка. Представляете?!

— Олег Петрович хохотнул, потом с притворной печалью вздохнул: — Победила невеста. Собачка была обречена, а хозяйская любовь к ней выразилась в желании отправить ее на тот свет непременно безболезненно. Только так. Вот, собственно, все секреты. А Пеструхина, телка, обещала молчать!

Олег Петрович снова принялся возмущаться, Ермакову уже показалось, что качели, только что стремительно бросившие его вниз, вновь поднимаются — поднимаются, набирая скорость и высоту.

Ложь!. Хорошо разыгранная сцена, где актер фальшивит! Всякой фальшивке есть причина. Тот рыжий доктор Айболит, как он искренне хлопнул себя по губам.

— A-а, ч-черт! — так, кажется, сказал он в досаде.

— Просил же Чулков!

Сейчас Айболит незримо толкнул качели, и капитан Ермаков медленно, но верно стал набирать высоту.

И еще не знал Ермаков о том, что в это самое время акции розыска и, следовательно, капитана Ермакова внезапно резко поднялись.

Лейтенант Серебряков, сноровисто и бесшумно перепрыгнувший через забор в облюбованном ранее месте, изнывал от желания немедленных и опасных действий. Не отрывая взгляда от ярко освещенного окна дачи, где двигались, то появляясь, то исчезая, главные фигуранты операции, лейтенант попытался оттолкнуть рукой подкатившийся под бок булыжник, но тот не поддавался, а удивленный Серебряков, повернув голову, увидел, что не камень мешает ему, а неслышно подошедший старик — сторож осторожно трогает его носком сапога. Толчок смягчался бронежилетом, который лейтенант надел больше для форса, чем для безопасности. Лейтенант Серебряков в бронежилете был совсем не тот, что без.

От изумления лейтенант потерял дар речи, а старик, нагнувшись, сердито прошептал:

— Чего разлегся-то, шпион. Тоже мне, сыщик! Давай поднимайся, дело покажу. Там смертоубийство готовится, я этому не помощник. Пойдем, может, парень еще дышит.

Что оставалось делать Серебрякову? Он принял решение оставить пост и пойти за стариком. Сообщение об убийстве, готовящемся или уже происшедшем, — он так до конца и не понял — заставило лейтенанта забыть все строгие инструкции. Старик, осторожно ступая, вывел Серебрякова к вольерам, с задней их стороны; они вошли в узкий коридорчик, приведший к началу стеклянной галерейки, что вела к дому. Остановились у обитой белой жестью двери, "виварий”, — догадался Серебряков, вспомнив недавний рассказ девушки. Старик подтвердил его догадку.

— Человек там, — шепотом сказал он, кивнув на дверь, — зовут Сергей, бывал здесь часто. Сегодня скандал был у них. Не пьяный скандал, это обычное дело. Серьезно ругались. Выпили они, потом гляжу: хозяин Сережку волоком тащит сюда, в подвал. Называется он у них виварий, а на самом деле — подвал. Ключ у меня всегда — я там шкуры снимал с собачек, — лейтенант невольно вздрогнуп, отшатнулся от старика и жестяной двери, а старик криво усмехнулся: — Живодер, ну и что. Профессия такая. Да что ты слюни распустил?! — рассердился вдруг он, — человек, говорю, там. Живой, нет ли? Звуков не подает уж который час — тишина мертвошная. Боюсь я, — вздохнул он, — выручай, парень. Я тебя признал, вечером с бабами ты приезжал. Потому гляжу — на заборе. Понял я, решился. Может, жизнь человечью спасем, а нет, так душу свою не погублю, убийце служить не стану. Ладно собаки, а теперь люди пошли, слыхано ли дело.

— Давай ключи, дед, не философствуй, — нетерпеливо потребовал Серебряков, едва дождавшись конца дедовой речи.

— Так я ж сказал, что всегда был у меня ключ, а сегодня, как Сергея туда спустил, забрал хозяин всю связку. Разве я тебе не сказал? — удивился сторож.

— Тьфу! — в сердцах сплюнул лейтенант. Положение осложнялось еще более. Как же быть? Действовать следовало не медля.

— Выведи, дед, за калитку тихонько, я позвоню, Ермакова потребую.

— Который в доме? — деловито переспросил дед.

— Тот Ермаков?

— Давай, давай побыстрее, — торопил лейтенант.

Собаки в вольерах, чуя незнакомого, беспокоились, старик ласково успокаивал их.

— Что тем за шум? — крикнул из окна Чулков, почуявший неладное.

— Да ежик что ли бегает у вольеров, волнует собак. Их нынче, ежиков, полно расплодилось, — громко ответил сторож, и Чулков, успокоенный, отошел от окна.

— Не выходи, — шепнул запыхавшийся сторож у самой калитки, когда обогнавший его Серебряков схватился за массивную щеколду, — у него там сигнализация.

— Крепость целая! — ругнулся лейтенант, а сторож открыл неприметную бойницу в калитке, сунул туда руку и тотчас же зазвенел, пронзая летнюю темень, заливистый громкий звонок.

— Иду-иду, — закричал сторож, затопал ногами по асфальту и через пару минут загремел цепочкой: — Кого надо? Сейчас спрошу, — сказал, не ожидая вопроса, и побежал к дому, шепнув лейтенанту: — Стой пока здесь.

Вскоре к калитке подбежал встревоженный капитан. — Что случилось? — спросил чуть слышно.

— Сторож сказал, что в подвале, где вольеры, лежит убитый. Зовут Сергей. Чулков его сам туда уволок и ключи забрал. Я был у двери — не подступишься. Что делать будем, капитан?

— Пошли, там решим. Ход операции изменяю, — было ему ответом.

Чулков ждал их на крыльце, недовольно спросил:

— Что, подкрепление подошло?

— Подошло, — подтвердил Ермаков серьезно, — вы правы, Чулков. Подкрепление есть и еще кое-что. Сейчас поговорим. Пойдемте в дом, Олег Петрович. Как поется: "И разожгите в комнате камин".

Едва вошли, капитан чуть заметно кивнул Серебрякову, тот встал, прикрывая широкое окно. Ермаков остался у двери, и, оглянувшись, Чулков сразу оценил обстановку:

— Вы что, ребята? — спросил он. — Чего хотите? Давайте миром…

— Ключи, — капитан протянул руку, — ключи от подвала.

— Какие ключи? — визгливо закричал Чулков. — Ничего я вам не дам! Милиция! Шантажисты вы! Ответите за все! Сидеть вам по десятке, слово даю! — Чулков кричал, перемежая угрозы нецензурщиной, но ничего не предпринимая. Тянул время, просто тянул время.

— Будет, — рявкнул Ермаков, перекрывая чулковские вопли, — давайте ключи от подвала, где убит человек!

— У-уб-и-ит?! — Чулков картинно плюхнулся в кресло, поднял вверх руки и внезапно стал совсем спокойным: — Так вы мне еще и мертвеца подбросили? Ну ребята! Ну ухари! Ну класс!

Он просто светился от восхищения, прищелкивал пальцами, подмигивал — сам восторг сидел в кресле в образе председателя кооператива "Дружок” Олега Петровича Чулкова.

— Ключи, — требовательно повторил капитан, и Чулков посерьезнел.

— Ладно, достали. Плачу сто и разошлись с миром. Идет?

— Ключи… — закипая, сквозь сжатые зубы сказал Ермаков.

— Ты не понял, капитан. Каждому из вас по сто тысяч даю откупного. Ладушки?

Он смотрел весело и уверенно, а как же, такие деньжищи! Кто устоит? И поспешил уточнить условия:

— Но до утра вы — ни-ни. Утром будет все в порядке. Сейчас я бабки выдам…

Чулков направился было к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж, но Ермаков опередил его, загородил дорогу:

— Давай ключи, не то возьму сам, — и Чулков, глянув, поверил: этот возьмет.

Сузились и потемнели глаза Ермакова, раздулись ноздри тонкого носа, на лбу собрались морщины, а вытянутая вперед рука дрожала от напряжения, от готовности начать схватку. Лейтенант Серебряков неподвижно стоял у окна, внимательно наблюдая за происходящим. Их было трое в комнате, и счет был не в пользу Чулкова. Окинув быстрым взглядом свою нарядную гостиную, Чулков оценил обстановку и вернулся к первоначальной позиции:

— Ой, ребята, будете отвечать. А я-то не верил, что главный рэкет — в милиции… Ой, ребята, бросьте эту затею, я не по зубам вам, клянусь! Уйдете сейчас — порядок, промолчу. Не уйдете — пеняйте на себя. Ой, ребята, жалко мне вас, — Чулков причитал искренне, словно обманутая на базаре торговка, и, как хороший артист, сопровождал слова горестными жестами: то всплеснет руками, то схватится за голову, то, согнувшись, хлопнет себя по коленям… артист! Кривляясь, он стоял спиной к лестнице.

— Последний раз говорю: давай ключи, — с нескрываемой уже угрозой сказал Ермаков, — кончай спектакль!

— На-а тебе ключи, — взвизгнул Чулков, и за спиной мгновенно откинул закругленный край лестничных перил.

Грянул выстрел, другой, капитан прыгнул к перилам, но его опередил Серебряков, и вот уже Олег Петрович Чулков, распластанный на ярком ковре, истерично кричит:

— Помоги-ите!

Вбежал в комнату испуганный сторож, всплеснул руками, потеряв дар речи.

Всего-то несколько минут длилась баталия, а Ермаков, защелкнув на руках Чулкова наручники и положив пистолет председателя на край круглого стола, почувствовал вдруг страшную усталость, прикрыл на минуту глаза, пытаясь прогнать эту проклятую слабость и сотрясавшую тело крупную дрожь. Очнулся от хруста, с которым лейтенант Серебряков вскрыл индивидуальный пакет.

— Перевязать надо… и жгут, — сказал он Ермакову, и капитан, проследив за взглядом товарища, увидел, что левую кисть уже избороздили бурые дорожки, подтекающие сверху, от предплечья. Боли не было, только по этим тягучим каплям Ермаков понял: он ранен. Взял у лейтенанта бинт, устало сказал:

— Зови наших, понятых пригласи. Будем искать ключи и покойничка.

Ключи нашлись в заднем кармане щегольских брюк Чулкова, а еще через несколько минут в так называемом виварии, а попросту в добротно отделанном кирпичном подвале обнаружился человек.

Сергей Кобриков был связан изуверски, "звездочкой”, находился без сознания. Но был жив и немедленно отправлен в больницу.

Ночь сдавала свои полномочия. Наступало новое утро. Рана Ермакова, как определил он сам, была пустячной, пуля прошлась по плечу касательно. Такой раной розыскника из строя не выбить, и Ермаков, не поморщившись, записал подробное заявление председателя кооператива "Дружок” Чулкова, в котором он сообщал, как к нему ночью ворвались работники милиции, угрожая оружием, потребовали двести тысяч, но денег у него таких не было, и он не намерен был потакать рэкетирам, поэтому защищался, стреляя из случайно найденного им пистолета. К его, Чулкова, удивлению, в виварии, оборудованном для безнадежно больных собак, оказался Кобриков Сергей, которого он ранее знал, но не очень. Видимо, это был элемент шантажа. Так капитан и записал: "элемент шантажа”.

Олег Петрович выглядел скверно, был бледным и с синевой под глазами. Ну как же иначе мог выглядеть человек, переживший ужасную ночь.

СЛЕДСТВИЕ

Глава 14

Такого совещания, как это, я за всю свою следственную практику не помнила. Необычным было все — состав участников, место проведения и поставленные вопросы.

В тесной дворницкой квартире Гриши Нипорта собрались все участники ночной операции "Кобра” плюс эксперты — криминалист и судебно-медицинский, плюс общественность, которую представляли Гриша Нипорт и его жена, веселая украиночка Галка. Собственно, это не было совещанием. Собрание единомышленников.

’’Тайная масонская ложа” — важно определил Гриша, вынося из кухни очередную тарелку украинского борща, еще с вечера млевшего в огромной кастрюле. Все засмеялись, но не очень весело, соответственно обстановке. Присутствие каждого было оправданным: даже судебно-медицинский эксперт Шамиль Гварсия недаром ел свой борщ, ему доверили свои раны Антон и капитан Ермаков. Справившись с медицинскими проблемами, Шамиль с притворной грустью сказал, что если бы все человеческие организмы были подобны только что исследованным, ему давно нечем было бы кормить своих детей.

— Ох, и влетит вам, заговорщики, если узнает начальство, где вы совещаетесь, — заметил Гриша.

— Брось, Гриша, паниковать. Во-первых, рабочий день еще не наступил, глянь на часы, во-вторых, вы пришли проведать больного товарища, — ответил Антон серьезно, а какие тут разговоры вели — нам одним известно. За каждого из вас я головой ручаюсь, тогда как, слышал, вечернее совещание в узком начальственном кругу стало известно преступной группе. Да и сам ты квартирку вычислил — ничего себе, не шершавую.

Я протестующе подняла было руку, но капитан отмахнулся — во всяком случае, код операции раскрыт, а это говорило о многом. Конечно, возможно применение техники… Пошли же они на это в поддыховском кабинете… Прокурорский кабинет проверим, это пара пустяков. Но прошла ночь, технику могли убрать. В вашу прокуратуру, Наташа, проникнуть проще, чем в кооперативный туалет, извини за сравнение. На ночь там по-прежнему бабуля остается?

Я кивнула. Антон был кругом прав. Он продолжил:

— Да и другая техника есть, ребята, мы о ней только слышали, а ее используют вовсю. Ну ладно, — оборвал себя капитан, — хватит нытья. Значит, что мы имеем. Давайте думать вместе. Толя, как Чулков?

— Молчит, — досадливо ответил розыскник и поправился: — То есть уперся в версию о том, что мы с лейтенантом его шантажировали и подбросили Кобрикова.

При этих словах лейтенант Серебряков возмущенно заерзал на стуле, и Антон засмеялся:

— Привыкай, парень, и к такому. Не раз защищать придется и жизнь, и честь. В таком жанре работаешь.

— В каком это жанре? — спросил лейтенант заинтересованно, и тут вскочил Шамиль Гварсия, картинно выбросил вперед руку:

— В жанре бушующих страстей, дорогой! Мы все работаем в этом жанре!

— В жанре бушующих страстей… — задумчиво повторил капитан Антон Волна, — пожалуй, ты прав, Шамиль. Именно такой жанр нам достался для работы. Так давайте по законам этого жанра и стройте свои догадки. Страсти бушуют вокруг золотого тельца. Что нужно Чулкову? Деньги, деньги и еще раз деньги! Чулков ищет объект удовлетворения своей страсти. Сам кооператор, видит, что можно поживиться среди своих. Но он знает, что дельцы от кооперативов себя обезопасили — все или почти все. Остаются трудяги. Поддыхов, например, с его мечтой об аренде обувной фабрики. Но мы уже знаем и часть связей Чулкова — у него нет боевиков, значит, есть надежная и неизвестная нам крыша…

— Пока неизвестная, — перебил Волну Нипорт, — наметки-то есть. Зря что ли я по ресторанам шастал!

— Остынь, Гриша, — спокойно сказал Антон, — от наметок до дела, ой, как далеко. Толя, сторож у нас надежный?

— Да ты что?! — даже обиделся Ермаков. — Мировой мужик. Не он бы, съели собачки Кобрикова Сережу до косточки. Я думаю, такая судьба ожидала Змея.

— Кстати, как он?

— Без сознания, — ответил Шамиль, — но выкарабкается ваш Змей, гарантирую. Наркотик, который ему введен, известен, меры приняты. Хотя через пять — шесть часов мог быть мертвее мертвого.

— Шамиль, когда он может очнуться?

— Трудно сказать. Я еще туда заеду, к Змею вашему. Посоветуемся с докторами. Но предупреждаю, после такой дозы возможна амнезия — утрата памяти. Так что это обстоятельство не сбрасывайте со счетов.

— Еще не лучше! — недовольно бросил Ермаков. И вновь заговорил капитан Волна:

— Ребята, вот какая картина мне представляется. Схематично. Чулков для шантажа имеет крышу в милиции. Поэтому так уверен. Кобриков проворачивает операцию с незаконной продажей бракованных сапог. Чтобы сработал закон Омерты и Поддыхов молча выдал деньги, не обращаясь за помощью, нужна им эта операция. Деньги, мол, для милиции. Кто-то видел меня с Росиной. Послали к ней Слонимского на разведку — и что-то сорвалось Росину убили. Не думаю, чтобы убийцей был Слонимский, действовали другие. Я, видимо, знаю их — говорил вам об этом, — потому от меня рванули на машине юриста, потому и убрать хотели. Кто это? Кто? Мастырин? Майор Ма-стырин — хладнокровный убийца? Но почему он спокойно после убийства Слонимского разъезжает на его машине? Ему бы близко не подходить к ней, на пушечный выстрел! А он разъезжает! В полной своей майорской форме и с Ко-бриковым! Не вяжется ребята, ох как не вяжется!.. Мастырин не так глуп. Но, как нарочно, высвечивается.

— Антон, а ты не переоцениваешь Мастырина? — подал голос Ермаков. — Вспомни наркотик. Это же факт — Мастырин подписал акт на уничтожение наркотика, а кто и когда его уничтожил — неизвестно. А потом он всплывает при убийстве Росиной и сейчас вот — у Коб-рикова. Еще у Чулкова обыска не было, может, там чудеса в решете…

— Во-во, — оживился Антон, — ты как унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла. Не было обыска у Чулкова. Может, у него этих наркотиков навалом, а сколько Шапиро их из аптеки взял? С гулькин нос. А с Мастыриным мы не говорили, он, возможно, объяснит все.

— Не угодишь тебе, — обиделся розыскник, — то ты против Мастырина, то его защищаешь.

— Да не я его! Обстоятельства. Ладно, Толя, — примирительно сказал капитан, — давай дальше. Почему убрали Слонимского? Думаю, причина та же — он не был участником шантажа, но знал кого-то из шантажистов. Знал! И доверия к юристу не было! Опять Мастырин, Господи, твоя воля! Вроде бы случайно, Наташа выясняла это, но все же его направили на вскрытие! И опять — на следующий день он разъезжает… какой-то замкнутый круг!

Антон замолчал и все мы примолкли, задумавшись.

Одно звено мы не могли нащупать, одно важное звено, которое связало бы события в прочную цепь, объясняя весьма странное обстоятельство: в преступлении участвовал милицейский майор.

— Антон, — нарушила я молчание, — а что, если позвать сюда Мастырина?

— Ты что, Наташа! — вскинулся Ермаков. — Подумай, что ты предлагаешь! Мастырин — старший по званию. Видишь, Антон сомневается. Да этот Мастырин всех нас к ногтю! Делу не поможем, а напортим только. Ведь если он с рэкетирами связан, то немедленно встанет в позу. И чем мы ответим? Какие у нас доказательства?

— Э-э, дорогой, волков бояться — в лес не ходить, — подал голос Шамиль Гварсия, — если честный человек — поймет, если дрянь человек, что ж, сражайтесь…

— А ведь прав Шамиль, — сказал Антон весело, — если честный — поймет, а если запачкан хвост — будем считать, что перчатка брошена. Не забывайте еще, что Гусенков на него не среагировал, это а-а-громнейший плюс. Или минус? — Антон засмеялся: — Надо же, радуюсь, что не опознали Мастырина! Опознал бы его Гусенков и дело с концом. А я рад, что не он вывозил этого гуся. Честное слово рад. Слушайте, а может, работает кто под нас?!

— Кто работает под нас? — возразил Ермаков. — Ты же слышал: они знали кодовое название операции! И этот погром у Наташи…

Впервые вмешался Игорь:

— Можно гадать сколько угодно, ребята. Примите совет: зовите сюда Мастырина. Состав совещания, конечно, должен быть меньше. Мы с Шамилем уходим. Наташа, нужно еще раз побывать у Росиной — очень мало материала для экспертиз. И все вы забыли Гришу.

Мы как по команде повернули головы к Грише Нипорту, скромно сидевшему возле кухонной двери. Гриша встал:

— Я сегодня, братцы, того майора вам представлю, или я не буду Гриша Нипорт! — сказал он торжественно. — Но сначала, верное дело, расходитесь все, а Антон с Ермаковым, да еще Наталья Борисовна поговорите с Масты-риным. Что он, съест вас, что ли? А я на кухне посижу, послушаю тоже.

Все согласились с предложением Гриши. Все, в том числе и я. Но когда капитан Ермаков уже направился к двери, намереваясь ехать к Мастырину, меня словно подбросило что-то.

— Стоп, капитан! — сказала я. — Мы не имеем на это права. — Товарищи мои удивленно уставились на меня, но я сделала вид, что не замечаю этого, — действовать мы будем законно.

Я открыла свой саквояжик, достала повестку, заполнила ее и подала Ермакову:

— Майора Мастырина я допрошу в прокуратуре. Вызов на девять тридцать. Идет?

Молчание было мне ответом. Сама предложила, сама и разрушила план. В общем, мы все остались недовольны ДРУГ другом.

Прокурор только всплеснул руками, услышав о событиях в моей квартире, больше всего поразило его сообщение о том, что преступники осведомлены о ночной операции.

— Этого еще не хватало, — сказал Буйнов печально, — доработались. Нужно принимать срочные меры.

— Вы же принимаете. Временные. Потом, рабочие дружины тоже.

— Эх, милая моя. Меня уже за эти меры обули не раз и не два. Некомпетентность, она, брат, воюет хорошо, жаль, что не с тем, с кем надо. Понять бы давно пора, что в нашем деле нужны "профи”, как презрительно мы называли специалистов. Все остальное — милостынябедным. Возьми рабочие эти дружины. Психологически не подготовленные, не знакомые с тонкостями права и при этом агрессивно настроенные… Они кончат плохо, если будут действительно массовыми: сращение с преступностью или грубое попрание законности. Третьего не дано. В массе, конечно. Исключения будут. Но — исключения.

Я слушала молча, соглашаясь полностью. Мы в своем кругу не раз говорили об этом, но кто нас слушал? — мы сами. И только. "Профи”. У "профи” Ермакова, как раскроет двойное убийство, автомобиль отберут. Останется "профи” при собственных интересах. Ладно, одернула себя, не время теоретизировать.

— Так я допрашиваю Мастырина.

Буйнов согласно кивнул.

Майор Мастырин

Я знала, что мало приятного доставит мне этот допрос. Конечно, знала и была готова.

Мастырин удивленно поздоровался с капитаном Волной, который пристроился в кресле и извинился перед майором: вставать ему было трудно. Не менее удивленно майор встретил сообщение о том, что при допросе присутствует Ермаков.

— Вы что, ребята, тройной тягой? Что я такое натворил?

Тон майора был вполне искренним, хотелось верить, что он и вправду ничего такого не натворил.

— Несколько вопросов, Валерий Иванович, — сказала я, закончив официальную часть, — вы помните вскрытие трупа Слонимского? Нашу встречу в секционной и разговор?

— Конечно. И что?

— Расскажите, как вы туда попали и куда направились потом?

Мастырин пожал плечами:

— Я был в дежурной опергруппе. Направил в морг начальник уголовного розыска, вернулся я в отдел.

— Встречались по дороге с кем-нибудь, говорили?

— Нет, — подумав немного, ответил Мастырин, — не видел никого. Прямиком в отдел. Да, дежурный может подтвердить, — оживился он, — я приехал и сразу доложился. Сказал, на месте буду. Та ночь прошла спокойно, — он немного смутился, — капитан Волна только подкачал. Но это уже под утро. А так — тишина, что редко бывает, сами знаете. И ни с кем не разговаривал я. Спал, извините.

— А с дежурным, с дежурным-то, — встрепенулся вдруг Антон, — говорил?

— Ну-у, — протянул майор, — как обычно, знаешь ведь. Парой слов перекинулся и к себе поднялся.

— Валерий, — настаивал Антон, — что это за пара слов была, вспомни. Он спросил? Или сам ты сказал? О чем?

— Слушайте, братцы, — рассердился Мастырин, — вам не кажется, что вы ерундой занимаетесь? Какая разница — он спросил, я ли сказал?

— Есть разница, майор, — сказала я и чуть приоткрыла карты — пусть поймет, что все очень серьезно, — в этом двойном убийстве, судя по всему, замешан работник милиции. Так что разница есть, товарищ майор.

Кровь отхлынула от лица майора Мастырина.

— Вы… меня?.. Подозреваете меня?.. Да я…

— Успокойтесь, от вас мы только помощи ждем, — чуть схитрил Антон и правильно сделал. Майор посерьезнел, нахмурил брови.

— С этого бы и начинали, сыщики. Так человека до инфаркта довести можно.

— Извините, — пришлось сказать и мне. Конечно, в чем-то он был прав. Но при одном, очень важном условии: если он не причастен к убийству. На совещании в квартире Гриши Нипорта мы совсем так не думали. И как правильно я поступила, не решившись на разговор с Ма-стыриным там, у Гриши. Вишь, как он реагирует.

— Пошли дальше, дальше, — нетерпеливо сказал капитан Волна.

— Слушайте, а ведь я не помню точно — дежурный спросил или я ему сам доложил, — ответил Мастырин, не разводя нахмуренные брови, — помню точно, что сказал, мол, там весь наш бомонд собрался. Это я вас так поименовал, прошу прощения. Помню, он уточнил, кто. Я ответил. Что в этом такого? Ничего секретного нет.

— Кто дежурил? — быстро спросил Ермаков.

— Как кто? Валиев Генка… старлей.

Валиева я видела. Молодой франтоватый парень. Больше ничего я о нем не знала. Глянула на Ермакова, на Антона, но лица их были непроницаемы. Я продолжила допрос.

— Вы знаете Кобрикова? Сергея Кобрикова?

— Сережку? Да кто ж его не знает?

Ясно. Значит, знакомы. Сейчас я задам самый главный вопрос. И спрашиваю, затаив дыхание от охватившего вдруг волнения. Скажет правду Мастырин? Солжет?

— Вчера утром вы ездили на машине Слонимского? С Кобриковым?

Майор заметил мое волнение и ответил удивленно, с явной тревогой:

— Да, а что тут противозаконного? Кобриков, я знаю, работал вместе с Жекой Слонимским. Вот утром Сережка приходит в отдел — я удивился, но он объяснил: ты, мол, после ночного дежурства, свободен, помоги с Жекиными похоронными делами. Ну отчего не помочь-то? Говорю вам, знаю того и другого… Стоп, — Мастырин запнулся вдруг, замолчал, потом спросил: — А откуда же узнал Сергей, что я дежурил? Откуда? Вечером я его не встречал. Значит, сказал кто-то, так выходит?.. Э-э, да я в шестерки попал, ребята, в шестерки! Ах ты!.. Спрошу я с тебя, Змей проклятый… Как подставил!

— Подожди спрашивать, пока очнется, — не выдержал Ермаков, — мы его самого сегодня ночью едва выцарапали… Без сознания он, в больнице…

— Круто, — сказал Мастырин сердито, — ах как круто замешано! Ну ладно. Короче, Сережка мне говорит, мол, моя машина в ремонте, водительские права дома, а надо поездить, документы на мертвого оформить — свидетельство там, гроб, могила и все такое. Я отвечаю, что тоже безлошадный, а он — Слонимского машина за углом. Меня, мол, возьмут на прикол, а ты в майорской форме, никто не остановит. Ну, верно рассудил. Короче, пару часов мы с ним по городу вертелись. В кооператив съездили, в загс. Потом доехали до моего дома, я пошел на боковую, а он укатил. Сказал, поставлю сейчас машину. Все, — он развел руками.

И еще один вопрос остался. Я достала акт о списании наркотиков по делу Шапиро. Молча положила на стол. Спрашивать не пришлось. Вновь отхлынула кровь от успокоившегося было лица майора. Он обвел взглядом нас троих, внимательно так посмотрел, опустил голову и тихо сказал:

— За это отвечу.

— Как это случилось?

— Да просто. Собака моя приболела. Есть у них такая болезнь — инфекционный энтероколит. Привез в ветлечебницу, я там главврача знаю, Пеструхину. Господи, у них оперировали псину какую-то, она орала просто как человек. Римма мне пожаловалась: нет, говорит, обезболивающих, режем по живому. Я говорю: Римма, мы эти наркотики ломаем и выбрасываем, людям-то они не годятся, если у воров изъяты. Она попросила, а тут как раз Шапиро взяли. Каюсь, сам напросился и акт составил, потом ампулы ей принес. Так, задаром, в благодарность за свою собаку. Она ее, кстати, вылечила, старалась. Точно не помню, сколько было ампул — да вот, смотрите по акту — все и отнес. Отвечу теперь, понимаю.

Замолчал майор Мастырин, молчали и мы. Так и бывает: одно нарушение влечет другое. И майор Мастырин имеет теперь хоть косвенную, но причастность к преступлению.

Мы все проверим еще, однако очень даже могло быть так, как рассказал майор. Нет мелочей в нашей службе, каждый промах используется против нас, да что там мы, не об этом и речь. Наши промахи против людей используются, против тех, кого мы должны защитить.

Молчание на этот раз было долгим и тягостным, потом мы уточнили кое-какие детали и отпустили совершенно убитого Мастырина.

Едва за ним закрылась дверь, Антон твердо сказал:

— Я ему верю.

Мы с Ермаковым не возражали, и капитан Волна добавил:

— Но подставили его капитально. Изуверски просто. Ясно как день, что наркотик от Пеструхиной попал к Чулкову, потом развитие событий вы знаете. Одно не очень ясно. Им сам наш майор прикрылся или работали под Мастырина в майорской форме? А?

Что мы могли ответить? Оба варианта умещались в наших версиях. Оба, и надо было выбирать.

— Звоните, братцы, в больницу, как там наш Змей-Горыныч? Не очнулся ли? О-ох, — застонал Антон, меняя позу в кресле, — все же болят мои ребрышки, ничего не скажешь.

Я позвонила в больницу, и мне сказали, что состояние больного опасений не внушает, но в сознание он не приходил.

Вот так. Не приходил. И мы не имели ценнейших данных, которые он мог нам дать. Конечно, мог и не дать.

Мне предстоял допрос Чулкова, повторный осмотр квартиры Росиной. Дел предостаточно. Ребята оставили мой кабинет.

— До связи, — сказал каждый из них.

Чулков

Олег Петрович Чулков вошел с видом оскорбленной невинности. Ночные события не придали ему благоразумия, и он весь кипел, рассказывая мне, как ворвались к нему эти страшные рэкетиры, как унижали, шантажировали его, как мужественно он защищался, но, увы, они оказались сильнее. Самое неприятное, что они подбросили в его виварий полуживого человека и подкупили сторожа. Теперь он, честный человек, сидит здесь с разным жульем и понимает, что темные силы, мешающие перестройке, тормозящие развитие кооперативного движения, существуют не только в прессе, они подвизались даже в милиции.

Чулков выпускал запал, я внимательно, не перебивая, слушала. И лишь когда паузы в горячем монологе стали длиннее, а взгляд Чулкова все чаще становился вопросительным, задала первый вопрос.

— Откуда у вас морбитал?

— От Пеструхиной, я признаю. Но что в этом особенного? — он опять завелся, и я выслушала, как трудно кооперативам, как не могут они получить элементарных фондов на медикаменты, как вынуждены добывать их различными способами. Иссяк фонтан Чулковского красноречия, в котором, надо признать, были капли истины, и я сказала:

— Но морбитал — яд. И с помощью морбитала убита некая Росина, а также…

И не успела договорить. Чулков вскочил так стремительно, что опрокинул свой стул.

— Росина?! Вы говорите — Росина?! — закричал он. — Этого не может быть, не может!

— Почему не может? Откуда вам известно? — надо было успеть спросить об этом, пока я видела, Чулков был шокирован моим вопросом. Сама я изумилась реакции Чулкова на свой вопрос. Почему он так закричал?

— Росина была наркоманка, мне говорил Слонимский, он для нее доставал наркотики. С Кобриковым приезжал ко мне как-то за этим. Я отказался… Задолго до этой смерти, — спохватился вдруг он, поставил перевернутый стул и сел, сжав голову руками.

С этой минуты резко изменилось поведение Чулкова. Он отвечал вяло, часто просто невпопад, глаза отрешенно блуждали.

И только когда я, повинуясь старой следовательской привычке, стала взывать к его совести, он усмехнулся спокойно и цинично:

— Совесть? Что это? Дайте мне посмотреть на нее, покажите. Есть она, например, у вас? У прокурора? Принесите сюда, я подержу в руках, примерю, попробую на вкус. А так — не знаю, о чем вы. Совесть какая-то, совсем уж непонятно…

Он еще разглагольствовал в этом же духе, так что мне стало противно, захотелось закончить бесплодный допрос. Я задала последний вопрос, заранее зная ответ. И услышала, что к смерти Слонимского, тоже убитого морбита-лом, Чулков отношения не имеет. И вообще в городе уйма мест, где этот препарат используют. "Ищите там”, — дал мне совет Чулков.

Расставшись с Чулковым, опять позвонила в больницу, и к телефону подошел Шамиль.

— Ты там еще? — удивилась я, и Шамиль обиделся:

— Наташа, я что, только в царство теней провожаю? Я доктор, между прочим, и неплохой, знай это на всякий случай. И пациента твоего здесь караулю. Лейтенант Серебряков и я. Он пришел в себя, Кобриков. Но сознание спутанное. Допрашивать нельзя, — предвосхитил Шамиль мой вопрос, — я тебе позвоню, когда надо будет.

Ну что ж, подождем. И вдруг, в разговоре, у меня мелькнула мысль рассказать судебно-медицинскому эксперту о реакции Чулкова на сообщение о том, что Росину убил морбитал.

— Слушай, Шамиль, а что ты на это скажешь? — и я поведала ему о Чулкове.

Шамиль замолчал надолго, я слышала только, как он вздыхает и что-то непонятное шепчет прямо в трубку. Потом голос его стал четким:

— Э-э, Наташа, это многое может значить. И первое — Чулков к убийству Росиной непричастен. — У меня упало сердце. Неужели и эта версия ложная? Кто же причастен? Получалось так складно, когда мы обсуждали. Один яд — один убийца. Двойной убийца! Шамиль между тем продолжал: — Говоришь, он искренне изумился?

— Я кивнула, забыв, что Шамиль меня не видит, но он угадал: — Не мог ли быть морбитал на стенках шприца? Я писал в заключении, что отравление сочетанное — большая доза наркотика плюс морбитал. Помнишь, ездил к шефу? Мы там долго проверяли на морбитал, пока не уверились абсолютно. Так что, Наташа, это тебе новая загадка…

Прекрасно! Старые не разгаданы и появляются новые. Я расстроилась окончательно. Наша перспективная, казалось бы, версия, дала капитальную трещину. Возможно, мы ищем не там.

С этими грустными мыслями я отправилась на квартиру Росиной, оглядев с невольной неприязнью целую группу экспертов, ожидавших меня в машине.

Осмотр был мучительно долгим, тем более что в царстве техники, привезенной экспертами, я разбиралась плохо и, записывая протокол, часто переспрашивала, раздражаясь, незнакомые термины. В прихожей на стенах, на двери, на кухне и в комнате нашли еще массу пальцевых отпечатков; на коврике у двери обнаружили белесоватый порошок; ковер в комнате эксперт осмотрел с лупой в руках, пинцетом торжественно поднял серо-черный волос и упаковал его в прозрачный пакет: "Мы по нему многое узнаем", — пообещал он мне. "В жанре бушующих страстей”, — вспомнила я, глядя на волосок, и усмехнулась. Сказывалась бессонная ночь, волнения, и к концу осмотра я так устала, что не чаяла добраться до своего кабинета. И конечно, больше, чем усталость мучила меня неизвестность: как там дела у Ермакова, выполнит ли обещание Гриша Нипорт, поклявшийся доставить нам таинственного майора?

РОЗЫСК

Глава 15

”У тех совещание, у этих совещание”, — тихонько ворчал Гриша Нипорт, наблюдая, как, соблюдая все правила предосторожности — не то что вчерашний урка, — входил в подъезд молодой парень, одетый в куртку-варенку и такие же брюки. Гриша узнал парня, присвистнул. "Конспиратор, тоже мне, — буркнул он, когда знакомая фигура скрылась в дверном проеме и дверь гулко хлопнула, не придержанная со стороны тамбура. — До майора тебе далеко, парень, ясное дело, майор не ты. Только чего тебе там нужно? Интересно щука пляшет, превосходно рак поет”, — Гриша приговаривал, чтобы не скучать и время чтобы шло побыстрее. Он опередил парня и уже успел побывать в квартире, которая, интересовала их обоих, а в том, что парень направлялся туда, Нипорт не сомневался, только разум отказывался верить, хотя куда денешься — вон он, посол, и ван она, милицейская квартира. Одна в этом доме.

Еще утром Нипорт, одевшись попроще, прискакал сюда, поднялся по лестнице, ведомый четким следом строительной пыли, которая указала точный путь к нужной двери. Там шел ремонт. Двое рабочих — пожилой, молчаливый, хмурый здоровяк и молодой стройный парень с сильными руками, одетый в комбинезон и ковбойку с закатанными рукавами. "Ломать — не строить”, — глубокомысленно изрек Гриша, войдя в незапертую дверь и глядя, как рабочие осторожно ломали перегородку, намереваясь увеличить холл. Ему не ответили, но это его совсем не смутило.

— Чего хмурые, ребята, неужто похмелки нет?

— Да пошел ты, тихушник, — сквозь зубы ответил молодой на приветливые Гришины слова.

— Нет, вы посмотрите на него! — возмутился Гриша.

— Он ментовку гладит и он коны не наводит. Смотри, дядя, сядешь на вилы, я тебе наклепаю.

Нипорт, наверное, переборщил с жаргоном, но парень заинтересованно поднял лицо:

— От хозяина?

— Ну…

— Чего надо?

— Да так. Ямщика, может…

— Ишь, чего захотел. Баши дам и адью!

Парень вытащил из заднего кармана брюк несколько смятых купюр, не глядя подал их Грише, и тот едва сдержал радость — есть пальцевые отпечатки, обязательно есть, простенько и со вкусом, как говорится.

Пряча купюры, прикинул: однако! приличное вспомоществование. А вот будь он действительно "от хозяина” — из колонии, как бы его в отделе кадров встретили? Помогли бы? Скорей всего промурыжили. "Тьфу, — чертыхнулся Гриша, — опять жаргон”. После подачки долго стоять не полагалось, надо было уйти. Пренебрегая правилами, Гриша стоял, не уходил. Но пожилой молчал, а парень принялся насвистывать, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена. Грише же хотелось поговорить. Не просто хотелось, а нужно было, необходимо. Но все старания успехом не увенчались, и молодой под занавес, но стесняясь в выражениях, пообещал накостылять, если Гриша засветится еще раз. Нипорта приняли здесь за обычного бомжа, и это было очень хорошо. Потоптавшись, Гриша уронил на пол платок, но этого показалось ему мало, он уронил куртку, после чего простился с щедрыми, но негостеприимными рабочими и ушел. Деньги, платок и куртку, осторожно свернув, Нипорт отнес, как договорились, капитану Волне, а там было его, Волны, дело. Нипорт заскочил домой и слегка подновился: надел другие брюки и рубашку с короткими рукавами, с нашивочками, чтобы ясно было — парень при деньгах. В таком благоустроенном виде Гриша снова появился удома, где каждая трещинка стала знакомой. Солнышко уже пригревало вовсю, и погреться вылез разный домашний люд: старички и старушки, малые дети с молодыми мамами и молодыми же бабушками — не разберешься, мама то или бабушка. Грише больше всего нужны были старушки, он присел на лавочку, завел осторожный разговор о трудностях ремонта, о том, что долго тянут рабочие, нет материалов и вот он хотел бы договориться с этими работягами, из двадцать четвертой квартиры, которые так славно работают.

Старушки переглянулись, засмеялись, и Гриша узнал, что хоть он и при усах, но не при таких чинах, как хозяин двадцать четвертой, и потому такого, как там, ремонта ему не дождаться, равно как и всем старушкам и прочим жильцам дома.

— Да хосподя-я! — сказала одна из Гришиных собеседниц. — Где же они пойдут к тебе на ремонт? Это ж молодой-то, видели? — это же племянник хозяина, родной племянник. Помогает дяде. Хосподя-я. А ты хочешь, чтобы он к тебя пошел, еще чего! Он художник ведь, не рабочий.

Вот как! Теперь Нипорт знал, кто такие эти аккуратисты. Племянник! Надо же! И без того в ожидании неприятностей холодок частенько пробегал по Гришиной спине, а здесь нате вам — племянник. Значит, к племяннику бегал вчера шестерка из ресторана? Нипорт не мог удер-жаться, позвонил капитану Волне и услышал, как Антон тоже ахнул в трубку: "Будь осторожен, Григорий, ох, смотри в оба. Даже не знаю, чем все обернется? Глаз не спускай с квартиры”.

Было проще, пока все вокруг этого дома была Нипорту незнакомы. Мелькали лица, Гришина тренированная память — Другой техники у него никогда не было — отмечала их, и непонятное, жившее внутри Гриши чувство отбрасывало непричастных: нет, нет, нет…

А потом появился этот, конспиратор. Едва за ним бухнула дверь, Гриша бегом бросился к телефонной будке.

— Анатолий Петрович, миленький, — умолял он капитана, — сделай так, чтобы зафиксировать выход. Ну сделай что-нибудь, видеопленка, пусть даже фото — только зафиксировать!

Капитан Волна все понял.

— Будет помощь, Гриша, не волнуйся. Делай свое, сколько можешь.

— Есть! — ответил Нипорт так, словно погоны блестели на его плечах и не его вымела из милиции та самая очистительная волна, от которой все ждут сейчас решительного поворота к лучшему. — Есть! — повторил он и побежал в свое укромненькое местечко, откуда он видел все, а его не видел никто.

Капитан Волна, положив телефонную трубку, задумался: малейшая оплошность по делу грозила бедой, готовой разразиться над головами лично его и всей группы.

Если бы сам он мог участвовать в операции! Проклятые ребра! Приковали его к дому и каждое движение отдается болью во всем теле. Нет, он товарищам своим не помощник и может только обдумать все, до мельчайших деталей, чтобы не было провала.

Значит, племянник… хорош родственничек! надо докладывать прокурору и лучше всего, если сделает это Тай-гина.

Капитан позвонил в прокуратуру. Телефон не ответил. Значит, Наташа еще не вернулась из квартиры Росиной, откуда звонила часа полтора назад. Ермакова разыскивать бесполезно — он шел по следу параллельно с Нипор-том, Только по другим каналам. Но их данные сойдутся — капитан хорошо знал Гришу и верил ему.

Операцию по задержанию, если все сойдется, следует провести вечером, а до того — максимально собрать улики. Максимально! Выдал еще несколько звонков — молчание. Да сегодня же суббота — вспомнил. Вот до чего-дело дошло — забыли про выходные. Как же быть с курткой Гриши, на которую тот старательно собрал строительную пыль? Нужно было хотя бы удостовериться, что эта пыль аналогична той, что нашли в квартире Наташи, и теперь, как она сообщила, и в квартире Росиной тоже. И пальцевые отпечатки — пожертвованные Грише купюры лежали на столе Антона, осторожно упакованные в целлофан. Если все это в точку — будет удача! Чувствовал капитан — будет! Гусенков наверняка опознает своих ночных похитителей, и Кобриков после всего случившегося будет не на стороне своих бывших друзей. Так далеко не заходит закон Омерты, поймет Кобриков, что играл со смертью и едва было не проиграл.

Но выходные дни!

Капитан Волна позвонил Игорю. Эксперт, выслушав, коротко сказал:

— Сделаем. Сейчас подниму рябят, придут в лабораторию. И сам я, конечно. За образцами заеду сам.

И не выдержал, спросил еще:

— А где Наташа?

Вздохнув, Антон ответил:

— У Росиной, верно. Жду от нее сигнала.

Часа не прошло, приехал Игорь — веселый, оживленный.

— Поднял ребят, они у нас молодцы.

Забирая куртку Нипорта и сверток с деньгами, серьезно сказал:

— Антон, это не экспертизы, предупреждаю. Это оперативная помощь. То, что мы скажем сегодня, — для суда не доказательства, сам знаешь.

— Знаю, — вздохнул Антон, — все я знаю, Игорь. Но нам нужны исходные данные — правильны ли наши подозрения, не находимся ли мы на ложном пути? Помогите, братцы. И отпечатки, и эта пыль злосчастная — да мы потом все с понятыми возьмем, честь по чести. А пока…

Эксперт понимающе кивнул:

— Сделаем. Труда особого нет. Пальцы я сам посмотрю. У Росиной есть дополнительное что? Там-то экспертизы назначены, там проще, дадим заключение. Так есть что?

— Есть, есть, — засмеялся Антон, — следователь Тай-гина, как выйдет на связь, сама тебе их подвезет, я попрошу.

Опять потянулись минуты мучительной неизвестности. Что у Нипорта? У Ермакова? У Тайги ной, наконец? Что?

И на раздавшийся звонок Антон бросился, забыв про свои хвори, напомнившие тут же о себе резкой болью. Сжав зубы, капитан хрипло сказал в трубку:

— Да…

Голос Игоря был непривычно озабоченным:

— Слушай, Антон… Самые свежие новости. Вещество в наслоениях на куртке Нипорта имеет общую родовую принадлежность с изъятым в квартире Наташи. Родовые признаки: цвет и состав. Содержат мел, песок и одинаковый органический краситель. Если проще — следы побелки стен.

— Игорь, — заволновался капитан, — значит, у Наташи учинило разбой лицо, которое мы подозреваем. Стоп, — прервал он, — не может эта самая побелка быть одинаковой? Во многих квартирах? Стандартной, так сказать?

— А пропорции? Эксперты сверили пропорции. Это уже индивидуально. Назначили бы вы экспертизу!

— Дай срок, все будет. Нам пока исходные нужны, понимаешь, оперативные данные для розыска…

— От Наташи нет ничего?

— Пока нет. А пальцы-то как, пальцы? — спохватился Антон.

— Проверяем. Их тут такая масса, что скорого результата не жду. До связи.

— До связи, — ответил капитан и снова погрузился в самое отвратительнейшее занятие — ожидание.

Следствие

По пустому коридору прокуратуры нетерпеливо расхаживал капитан Ермаков и, увидев меня, бросился навстречу.

— Наташа, быстрее! Я все приготовил, мы едем в больницу!

— Что случилось, объясни в двух словах. Я только с осмотра…

— Знаю, знаю. Немного тебя не застал там, вот примчался в прокуратуру. Едем! Во-первых, я подготовил все для опознания — Гусенкову. Во-вторых, а скорее всего именно это во-первых, стал давать показания Кобриков. И такое говорит! Такое! Быстрее, Наташа!

Необычное возбуждение розыскника передалось и мне. Забыв про усталость, только что мучившую меня, а также про то, что этот субботний день знаменовался для меня не только напряженной работой, но и абсолютным постом — с утра, после Гришиного борща, у меня маковой росинки не было во рту — я схватила необходимые бланки и мы помчались в больницу.

— Анатолий Петрович, а не кажется тебе, что при этой больнице можно открывать филиал милиции? — съехидничала я по дороге, — слишком часто мы ее посещаем.

— Это вы правильно заметили, Наталья Борисовна, — обиженно ответил мне капитан, — мы посещаем. То есть милиция и прокуратура. А филиал при больнице все же лучше, чем при морге. Не верите — можете спросить у Гусенкова и Кобрикова тоже, где им удобнее находиться — в больнице или в морге. Не забудьте при этом справиться о здоровье младшего лейтенанта — молоденький такой, только к нам приехал, симлатичненький — да сами увидите, он с Гусенковым в одной палате. Лечится и охраняет одновременно. Неплохо бы вспомнить вам также, почему Кобриков в больнице, а не в собачьей кормушке…

Мне уже было стыдно за свое неуместное ехидство и я извинилась способом, известным только женщинам: тронула за рукав рассерженного капитана и сказала жалостным голосом:

— Толечка, я есть хочу. Очень.

— Есть она хочет… — заворчал Толя совсем другим тоном, — возьми там вон, в бумажке, бутерброды.

Я открыла дверку передней панельки, достала и мигом уплела бутерброд.

Капитан Ермаков посмотрел на меня и перестал сердиться.

Мы еще успели поговорить о предстоящих делах. Хотели разделить усилия, но нам обоим, как выяснилось хотелось присутствовать и на опознании, и на допросе Кобрикова. Судьба в виде строгого голоса капитана Волны, которому при всем нашем нетерпении мы догадались позвонить в первую очередь, распорядилась иначе. Вздохнув, капитан Ермаков помчался в милицию, чтобы объединить усилия экспертов и передать им то, что собрали криминалисты в квартире убитой.

Я осталась в больнице. По всему выходило, что мне первой предстояло узнать тайну двойного убийства. После телефонного разговора с Антоном не было колеба-ний, с чего начинать работу. Первым делом было опознание.

Гусенков, тщательно избегая моего взгляда, подробно описал приметы своих ночных визитеров и на предъявленных фотографиях твердо опознал одного из них. "Он был за рулем”, — сказал Гусенков. Среди множества подготовленных Ермаковым фотографий фото майора не оказалось. Гусенков пожимал худыми плечами, торчащими, как вешалка, под больничной пижамой, и обращался больше к понятым, нежели ко мне:

— Майора нет, а водитель — вот он, — и тыкал тонким бледным пальцем в изображение, смотреть на которое мне было просто физически противно. Холеный и красивый, предатель вызывал у меня отвращение.

Закончив процедуру опознания, я поевонила, как договорились, Антону и тот яростно выдохнул в трубку: "Па-анятно! Попал в точку Гриша…”

В палате Кобрикова сидел Серебряков.

Я никогда раньше не видела Кобрикова. Думаю, что после сегодняшней встречи через недельку-другую я его не узнаю, так изукрашен был этот человек. Лицо являло собой сплошной кровоподтек, я невольно отвела глаза, здороваясь с ним. Вообще, в этом деле, как в никаком другом ранее, было слишком много жестокости, слишком много жертв, крови, изуверской изощренности. Вот и сейчас передо мной лежал человек, бывший на волоске от гибели. Кто были его мучители, на какой алтарь предполагалось возложить его жизнь?

Говорить ему было тяжко. Но он говорил.

— Мы вместе в школе учились. Встретились здесь. Я — никто, он при хорошем деле. Начали случайно. На вокзале друга встречали, видим: парни гоношатся у киосков с разной кооперативной чепухой. Мы подошли, они врассыпную… Мы, конечно, за ними. Поймали двух, совсем пацаны, деньги при них — большие тысячи. Привели к киоскам, а хозяева в отказ — первый раз видим. Пока разбирались, парни деру дали, а деньги у нас на руках. Даровые, крупные. Деньги есть — друзья появились. Не мои — Генкины. Пили вместе… В ресторане… Там познакомились с Олегом, а больше всего Генка шестерил перед Колей Скоком, сами знаете почему… Деньги скоро кончились, мы еще несколько раз повторили тот фокус. Коля в форме приходил, в майорской, так спокойней было. Потом чуть не замели нас, пришлось бросить. А деньги нужны. Генка меня к Давиду устроил, рекомендовал. Тот послушался, взял. Генка с Колей к тому времени сказали: "Всех "сытых” разобрали”, — это они кооперативы так называли, где дурные деньги шли. "Надо, — говорят, — за "работяг” браться”, — это за тех, что при производстве. "Этих, — говорят, — надо брать с умом”. Продумали. План составили Генка и Скок.

Кобриков замолчал, и мы с Серебряковым молчали. Тихо-тихо стало, только чуть шипела пленка магнитофона, бесстрастно записывая все — и слова, и стоны, и тяжелые паузы.

Но время не ждет, пришлось поторопить страдальца:

— Продолжайте, — попросила я.

Голова Кобрикова дернулась, означая согласный кивок.

— Я виноват, конечно. Сапоги эти взял у Злоказова, привез Гусенкову, сказал продать. Юриста просил позвонить Гусенкову, обманул обоих. Потом Генка с Колей их забрали, акт составили. Я с этим к Поддыхову пришел. Ну, сразу не пошло — заартачился председатель. Совещание собрал, то-се, выяснять начал… Потом эта секретарша стакнулась с обэхээсником, я увидел случайно, да сказал на беду Генке. Тот запаниковал — выдаст, сорвет все. Отправили Слонимского, он в любовниках ее ходил. Только и просили узнать, не стучит ли она ментам. Что там разыгралось — не знаю. Через день только слышу — убили. Ну и началось. Бросить Коля Скок не дал, говорит, давайте дальше. К Слонимскому в больницу я привез Олега, Генка дежурил тогда. Зачем он ездил — я тоже не знал, молчал он. Днем, как увозили Жеку, он мне ключи отдал, машина его осталась у проходной. Моя тачка в ремонте была, я решил на этой поездить, пока юрист болен. На ней и возил Олега, потом ему и машину оставил. Ночью Генка звонит мне домой, говорит: "Все похоронные дела юриста оформить попроси Мастырина, он после дежурства, свободный. На машине покойника… Забери ее у Олега пораньше”. Я испугался: "Какого, — говорю, — еще покойника?!” — "Да Слонимского”, — отвечает. До утра я глаз не сомкнул. Страшно стало: куда, думаю, попал, в какую историю! Утром еще страшнее — не выполню, будет то же, что с теми двумя. Сделал, как велели. Вечером встретились у Олега. Они все решают. Нельзя, говорят, отступаться. Главное, что Поддыхов молчит и клюнул вроде. Генка звонил ему, скуксился, говорит, председатель. Я возражать стал, Генка кипятится: "Столько, — говорит, — трудов и зря, нет, не будет такого”. Коля с ним заодно, смеется: "Бросьте трусить. На нас никаких выходов нет, нигде не наследили. Сейчас с этим строго — без железных доказательств не тронут, а мы совсем чистые. Гуся, — говорит, — сегодня совсем ощиплем и полный порядок”. Чего они хотели — не знаю, но я опять испугался. Диктофон-то у председателя я ставил, а забирал Гусенков. Ну, думаю, еще одному хана. Опять стал уговаривать, они пригрозили, я замолчал. Скок Коля собрался уезжать: "Проводи, — говорит, — меня”. Во дворе он меня и срезал: "3а тобой Олег. Мы совсем чистые, а он засветился с наркотиком. Точно знаю, что ищут по наркотикам”. Короче, велел мне Олега убрать. Так и сказал — убрать. Дал нунчаки — верное, говорит, дело, только угоститесь хорошенько, там, говорит, коньяку полно. Пригрозил тоже… Да я и так понимал… Но все же говорю, мол, не сумею я, давай сам. "Нет, — отвечает, — тогда в случае чего мне вышка, а ты вывернешься”. На том и закончили разговор. А когда выпили мы с Олегом, мне и ударило в голову: он, Коля-то, вышки трусит, а я чего? Ну отвечу за то, что сделал. Пусть они сами грызутся, а я, думаю, сбегу пока — страна большая. У Скока здесь только сила, а я в другой город сбегу. Олег ко мне с планами пристает, подливает — не выдержал я. Рассказал Олегу… Я думал, пока они выясняют отношения, я смоюсь. Вышло иначе. Что было! Вспомнить страшно!

Гримаса боли исказила изуродованное лицо, мне опять пришлось переждать длительную паузу. Но, собственно, я уже знала, что было дальше.

Обозленный предательством, Олег Чулков выместил зло на соучастнике. Зная планы Скока, он тоже не хотел лишних свидетелей, каковыми стали прежние друзья.

Доверчивый Кобриков попал в страшный собачий подвал, идеально приспособленный для сведения подобного рода счетов.

Ломаного гроша можно было не дать за жизнь Змея, опоздай капитан Ермаков хоть на один вечер… И это была бы не последняя жертва. Начавшаяся среди шантажистов грызня грозила новой и новой кровью…

Когда я вышла наконец на залитое ослепительным солнцем больничное крыльцо, мне пришлось крепко зажмурить глаза, и я стояла так, прогоняя страшные картины, усилием воли избавляясь от почти физического ощущения нечистоты, с которой соприкоснулась. Вспомнилось: в жанре бушующих страстей… Страсти действительно бушевали, и какие же были они разные! Наверное, только у нас, в нашей по существу противоестественной работе встречались столь разные бушующие страсти. Почему Кобриков отказался от убийства? Почему? Почему не оценил его откровений Олег Чулков? Почему столь настойчиво желание Коли Скока довести до конца задуманное, перешагнув через жизни и судьбы многих людей? Почему идут к нам со своими сомнениями совсем неожиданные люди, а другие, казалось бы, обязанные помочь или нуждающиеся в помощи, не идут? Почему? Вечное почему… Я знаю причину вечности этого вопроса. Мне кажется, я знаю. Это Добро и Зло, его непрекращающаяся борьба. Словно на дьявольских вселенских весах перевешивается Добро и Зло. Перевешивается всегда, с сотворения мира. А Фемида не снимает повязки. Единственная женщина, которая судит мир с закрытыми глазами. Мифическая бесстрастная дама, держащая в руке весы, на чаши которых мы, люди, бросаем свои бушующие страсти. Что перевесит сегодня? Я хочу верить — Добро… Нет, я просто уверена в этом!

Еще одно совещание

В пустом и гулком коридоре прокуратуры было прохладно и странно таинственно. Буйнов встретил меня в приемной, поднимаясь из-за стола собственной секретарши, где пристроился возле телефонов. Куда-то звонил прокурор, но не из своего кабинета — и это меня удивило.

— Там народ уже, — сказал мне мой прокурор, — задержись на минутку, Наташа.

— Что такое, Василий Семенович? — забеспокоилась я. — Все вроде бы идет путем. К завершению движемся.

— То-то и оно, — сказал прокурор, — к завершению. Я сейчас подполковнику Скокову звонил. Думаю, что надо его пригласить. Сама понимаешь, как складываются дела. План операции будем менять, и подполковник в этом поможет, — он замолчал на секунду и добавил, — хочет того или нет.

Я признала разумность доводов прокурора, хотя, признаться, помнила отповедь начальника милиции, и мне, чего уж греха таить, ох, как хотелось щелкнуть его по носу совсем неожиданно. Но дело сделано. Прокурор его вызвал. Значит, будем говорить при нем.

В кабинете прокурора, к своему удивлению, я увидела капитана Волну, и Гриша Нипорт был здесь же, скромно притулившись за креслом, где неподвижно сидел Антон. Толя Ермаков за приставным столиком деловито перебирал какие-то бумаги, а на стульях возле стены сидели три эксперта — два милицейских криминалиста и, к радости моей, Игорь. Мрачный начальник уголовного розыска неподвижно смотрел в окно, рядом с ним сидел майор с темными живыми глазами, внимательно и цепко оглядевшими меня, едва я вошла. Это был начальник нового отдела по борьбе с организованной преступностью, я была с ним еще не знакома, хотя уже наслышана.

Состав участников совещания говорил сам за себя.

— Может, начнем? — Буйнов оглядел присутствующих. — Скоков подъедет сейчас, обещал.

— А удобно без него? — засомневался начальник УГРО, и Буйнов глянул сердито, словно нотки сомнения не проскользнули только что в его собственном вопросе.

— Удобно, удобно, — сказал он сердито, — название операции он успеет сказать.

Ермаков засмеялся и быстро умолк, оставшись в одиночестве.

— Начнем, — теперь уже утвердительно сказал прокурор, — прошу вас, Наталья Борисовна. Как руководителя следственно-оперативной группы.

Я доложила об опознании, о том, что поведал мне Кобриков. С напряженным вниманием слушали меня мои товарищи, и только Ермаков, быстро глянув, что-то перечеркнул в своей схеме, лежавшей на столике. Перечеркнул и тут же провел новую стрелку, удовлетворенно тряхнув своей смоляной шевелюрой.

Следующим докладывал он.

Олег Чулков, понимая, что из-под обломков рухнувшего предприятия лучше выбираться первым, стал давать показания. Они требовали проверки и уточнения, но мы нашли в них многие неизвестные звенья преступной цепочки.

Во-первых, юриста к Росиной привезли он и Коля, не думая о трагической развязке. Коля был в форме майора милиции, в которой любил щеголять вечерами, ища приключений. Коля сидел за рулем, поскольку Слонимский был к тому времени уже нетрезвым и сами они еще снабдили его коньяком, направляя к даме. И при неожиданном появлении капитана Волны вынуждены были спешно ретироваться. Вернулись не скоро, а у подъезда метался Слонимский. "Я убил ее, убил, — шептал им юрист побелевшими губами, — выручайте, я убил ее!” Поднялись наверх. Женщина лежала неподвижно, но была жива.

Олег Чулков, желая поправить положение, внутривенно ввел ей наркотик. Использовал шприц, что оказался под рукой в его саквояже. Дал приличную’дозу и оставил там шприц и наркотики. Предполагалось, что женщину они запугают этим, когда она очнется.

— Многого не учли, конечно, — сказал Ермаков, — потому и Слонимского пришлось убрать. Чулков говорит, что это сделал Коля, ну а Коля еще свое слово не сказал. Да скажет еще, куда денется! Спросим…

Рассказ Ермакова перебил телефонный звонок. Мы молча смотрели, как бледнеет лицо прокурора Буйнова, и каждый думал с замиранием сердца: что? что еще случилось?

— Я жду вас, — сказал Буйнов в трубку. Следующие его слова были обращены к нам.

— Это Поддыхов. Ему опять был звонок, теперь уже домой. Деньги требуют завтра. Угрожают изнасиловать Дочь.

— Ну хватит, — Антон Волна хлопнул ладонями по коленям, застонал и смешалась в этом стоне боль и ярость, — довольно ждать! Есть все данные для захвата…

— Может, взять с поличным? — перебил капитана быстроглазый майор, отвечающий за борьбу с преступностью организованной. — Пометим деньги, зафиксируем на видео…

Одновременно закачали головами Ермаков и Волна, выражая несогласие, и Антон продолжил:

— Красиво, конечно, но не в этом дело. Каждый час дорог, что они затевают еще, мы не знаем. И рискуем людьми. Права мы не имеем на такой риск. А взять их сейчас очень просто…

— Оружие есть у обоих, — напомнил капитан Ермаков.

— А у тебя есть голова на плечах, — необычно резко сказал Антон, — и к ней тоже оружие!

— Тихо, тихо, — урезонил капитанов прокурор и согласился с Волной. — Прав Волна, нельзя их держать на свободе. Прав, что каждый час дорог.

Подали, наконец, голос эксперты, тихонько перешептывавшиеся во время этой перепалки.

Встал Игорь, спокойно сказал:

— Данные экспертных исследований говорят об участии подозреваемых лиц в преступлениях. Это, — смутился он, — я свое мнение высказываю, но это мнение специалиста. В квартире Росиной Чулков был. На костюме убитой и на ковре в ее квартире обнаружена шерсть крупной собаки. Наверняка найдете собаку именно у Чулкова. Пальцевые отпечатки Скокова Николая имеются в коридоре квартиры Росиной и в квартире следователя Тайгиной, где был учинен погром… И по-человечески, если хотите знать, трудно понять, зачем вам дополнительные операции. Зачем?

— Ваше мнение, Наталья Борисовна? — обратился ко мне прокурор.

Ответить я не успела. Вошел и кивком поздоровался подполковник Скоков.

Я видела, как опустил глаза прокурор, наш деликатный Василий Семенович, предчувствуя неприятный разговор.

— Что за спешка? — сказал между тем подполковник.

— В субботний день и совещание.

Как он сказал в прошлый раз? "Вы, Наталья Борисовна, руководитель и отвечаете…” Так он сказал. Я руководитель и по этому праву первой начинаю атаку:

— У нас такие клиенты. Работают без выходных. И скажите, Скоков Николай — ваш родственник?

— Племянник, — удивленно ответил подполковник и по-строжал, оглядев молчавших людей. — Ав чем, собственно, дело? Какие к нему претензии?

— О претензиях чуть позже, — опередила я Буйнова, который сделал попытку вмешаться, — откуда у него милицейская форма?

— Ну, — чуть смутился Скоков, — нельзя сказать, что у него форма. Он художник-оформитель, помогает мне делать в квартире ремонт, попросил старую одежду, под рукой ничего другого не оказалось… Др. в чем дело?

— поднял он голос и тут, наконец, прорвало Буйнова:

— Вы отдали свой мундир, свой офицерский мундир для ремонтных работ? Для вас это старые никому не нужные тряпки? А оружие вы не отдали своему племяннику — организатору шантажа и убийства? Код операции вы ему выдали тоже для ремонта квартиры?! Хотя за последнее, если честно сказать, вам спасибо: эта деталь вывела нас на племянника, точнее помогла, мы бы и без нее вычислили майора.

— Какого майора? — последние слова прокурора, видимо, дали какую-то надежду начальнику милиции.

— Я подполковник! И форму…

— Я видел ее, форму, — тихо сказал Гриша Нипорт, — звездочки там переколоты, операция очень простая…

— А это еще кто? — подполковник всем корпусом повернулся в сторону Гриши, и тот поспешил укрыться за Антона.

— А это один честный человек, — ответил на вопрос капитан Волна, — с него такие, как вы, погоны сняли, но он свой милицейский мундир не продал и не запачкал.

— Я ничего не понимаю, — обратился подполковник к Буйнову, — попрошу объясниться.

— Всему свое время, — Буйнов уже успокоился и, видимо, принял решение. — Где сейчас ваш племянник?

— Так в квартире же, Василий Семенович! — воскликнул Нипорт и умолк под взглядом прокурора.

— В квартире, вы слышали, — усмехнулся подполковник, — спокойно делает ремонт. А с наветами я разберусь, — теперь уже угроза была в его голосе и он встал.

Поднялся и Буйнов, за ним остальные.

— Эксперты свободны, — сказалпрокурор. — Оперативный состав остается уточнять детали захвата. Вас, — он обратился к подполковнику, — прошу присутствовать.

Розыск

Через полтора часа — за точность ручаюсь, потому что, кажется, смотрела на часы не отрываясь, — Гриша Нипорт гордо внес в мой кабинет милицейскую форму майора. Он нес ее на плечиках, высоко приподняв, а в другой руке у него были черные туфли. Гриша огляделся, разыскивая подходящий гвоздь, чтобы пристроить форму, и сказал: "Главное-то вы упустили, не видели. Жаль! Красиво сработали ребята, ах как красиво!”

По простоте душевной Гриша сыпал соль на мои раны, не замечая огонька зависти и обиды, горевшего в моих глазах.

Нипорт был первой ласточкой, и я поспешила его расспросить о задержании.

— Красиво и просто, — заважничал Гриша, — пустили подполковника с Ермаковым, и через пять минут окружающие увидели, как рука об руку дружно идут и садятся в машину капитан Ермаков в штатском и Коля Скоков, несколько бледноватый на вид. За ними — дядюшка Скоков, напротив, багрового цвета, за ними я вынес осторожно, на плечиках сей мундир и туфли. О них, кажется, эксперты страдают.

— Вот и все, что было, — запел он, радостный.

Я смотрела на милое Гришино лицо, излучавшее счастье, и думала, что нельзя, никак нельзя, чтобы Гриша Нипорт был дворником. Прибыльная по нынешним временам — когда бы Гриша квартиру в милиции получил?!

— эта должность пусть бы была для других. Тогда и я, и Толя Ермаков, и Антон знали бы, что розыск в надежных талантливых руках, а все другие люди, не зная, чувствовали бы это, потому что Гриша Нипорт по прозвищу Соловей — надежный и честный парень.

— На второе задержание меня не взяли — все же там должностное, — Гриша многозначительно поднял палец, — лицо! Велели ждать тут. Ждем тут? — синие озорные глаза глядели на меня азартно, а в глубине их я видела искорку боли — Нипорт был в стороне, а друзья на переднем крае. Ах, Гриша, Гриша! И как это я не помнила про тебя! И как это помнил Антон?

После этого дела, клянусь тебе, Гриша, справедливость для тебя восторжествует. Я не сказала так — подумала. И знала, что сделаю. В чем-чем, а в настырности мне не откажешь. И характер у меня бойцовский.

Гриша Нипорт нервно зевал, меряя длинными худыми ногами мой кабинет, и время вместе с ним кружилось по служебному кабинету. Словно не желая приходить ни к какому концу. Время, бегущее беспощадно, если просить его замедлить свой ход, и останавливающееся вовсе, если умоляешь поторопиться.

Валиев Геннадий — дежурный помощник начальника. Я его видела многократно — красавчика, с прекрасными манерами, двуликого Януса, предателя, человека с двойным дном. Он пытался — и не раз — расточать мне многоцветные комплименты. Надо быть справедливой, и мне стыдно сейчас, что выслушивала я их снисходительно. Слушала! Предателя и подлеца, чьи холодные глаза принимала за стальные, а в гнусной лжи пыталась — чего греха таить? — видеть правду. Чужой среди своих — сейчас мне стало понятным это.

Он сегодня дежурил. Целый арсенал в его распоряжении, целый арсенал оружия, предназначенный для защиты людей… или направленный против них…

Когда ожидание стало совсем уже немыслимым, я твердо решила: меняю профессию. Меняю! Я не могу быть рядом с ними, с моими друзьями. Я вынуждена сидеть здесь, в кабинете, и никак не могу влиять на ход событий — это просто невозможно для меня! И в конце-то концов, не только следователем могу быть — я женщина. Есть сферы, требующие не меньшей справедливости, которой служу я сейчас. Есть. Кроме того, имеется еще одна причина, и даже не одна, а две…

Когда, наконец, раздался телефонный звонок и я победила Нипорта в соревновании за взятие трубки, капитан Анатолий Петрович Ермаков сообщил мне, что операция по задержанию полностью закончена.

— Благополучно, — добавил он и спросил, не желаю ли я допросить Валиева лично, хотя они уже записали его показания и версия наша верна.

— Нет, — ответила я Ермакову, — не желаю допрашивать, раз это уже сделано вами.

Чуточку возбужденный голос Толи Ермакова рассказывал мне о событиях, происшедших без моего участия, и я кивала ему в ответ, словно Толя мог меня видеть. Все верно! Нам еще предстояла уйма работы, но стержень найден: Валиев и милый племянник подполковника Скокова, художник-оформитель по прозвищу Коля Скок, руководили целой бандой. Чулков и Кобриков только самые близкие им люди, а сколько их было еще? Совсем непростая задача — узнать. Я кивала, соглашаясь с капитаном: Антон был прав, кругом прав. Все началось с шантажа, но сработал подлый закон Омерты, Поддыхов струсил и не пришел к нам.

Несчастная Росина, проявив профессионально-секретарский интерес к событиям, стала объектом внимания, а общение с капитаном Волной сделало ее источником возможной опасности. Слонимский не справился с поручением, исправлять дело пришлось Чулкову, и случайно введенный ветеринаром морбитал убил женщину. Я поморщилась невольно, представив последние часы секретарши. К рэкету присоединилась смерть. Страх толкал на убийство. Чулков в своем белом халате без труда проник в больницу. Укол морбитала — и Слонимского нет. Дополнительные операции — и следы убийства секретарши должны привести только к юристу Жеке, а с него, мертвого, какой спрос? "Наташа, вот где первая была осечка — Чулков не знал, что Росина погибла от морбитала! Он бы поостерегся!" — говорил капитан Ермаков, а я кивала, прижимая к горящему уху телефонную трубку. — Да, Чулков не знал, иначе не дал бы нам в руки такой козырь — редкий способ двойного убийства.

Скок получал от дяди информацию по-родственному, как пикантную новость, и пользовался ею, заметая следы. Это он и Валиев направляли нас в сторону, запугав Гусенкова. Они же пытались убрать его, но страшному плану помешал Серебряков, шедший за Гусенковым от самого поддыховского кабинета. Бросился, прикрыл собой и лечит теперь свою сломанную руку. "Надо навестить его”, — подумала я, а Ермаков продолжал свой доклад:

— Антошу нашего они же едва не порешили. Валиев от Мастырина узнал, что мы встревожены смертью юриста, передал Скоку, и тот взволновался — в роковой для Росиной вечер, помнишь, Скок удирал от Волны в приметной Жекиной машине. И майорскую форму, в которой Скок щеголял, Антон не мог приметить. Валиев знал Антошин маршрут, передвинул ограждение ямы, да опять вышла осечка! И последняя хитрость — Мастырина подставили, авось клюнем. "И клюнули было”, — подумала я, но Толе ничего не сказала.

— Ты подожди меня, Наташа, — заключил Ермаков, — надо начинать работу.

— Конечно, подожду, — ответила я. — Надо начинать. То, что мы уже сделали, было только началом работы.

Приговор

Дело совсем несложное. Ты, дорогая, управишься с ним за два-три дня.

Валерия Николаевна покачала под столом короткими ножками. Незаметно, как ей казалось. Однако и слова, и это движение стали почти ритуальными и были известны мне, да и всем моим коллегам. Действовали же они прямо противоположно предназначению.

По должности своей — Валерия Николаевна была председателем судебной коллегии по уголовным делам областного суда — наша начальница прочитывала обвинительное заключение по каждому поступившему делу и приходила к скоропалительным выводам. Не только меня возмущала манера давать напутствия судьям перед рассмотрением дела. Во-первых, обвинительное заключение ни о чем не должно говорить судье, кроме того, что человеку предъявлено обвинение. Суду же предстоит разобраться в правильности этого обвинения.

А тут, пожалуйста, вручается дело и снабжается сразу руководящими указаниями: и несложное оно, и управишься быстро. Словно привезли тебе телегу березовых дров и требуется только их поколоть помельче.

Я пыталась однажды протестовать против такого напутствия, но, к моему удивлению, возмущавшиеся в кабинетах судьи на собрании промолчали и не поддержали меня. Зато теперь Валерия Николаевна с особым удовольствием комментировала каждое поручаемое мне дело и не забывала ласково величать меня "дорогая”.

Ну ладно, дорогая так дорогая.

Валерия Николаевна между тем продолжала.

— Сумин признался. Из хулиганских побуждений одного парня убил, другого ранил. Мера наказания, сама понимаешь…

Она многозначительно поджала тонкие губы, нахмурила невысокий гладкий лоб, так что пышные темные волосы приблизились к тщательно выведенным бровям.

Понимаю, понимаю. О серьезном наказании думается Валерии Николаевне. Возможно, о самом серьезном. Шутка ли — хулиганские побуждения и столь тяжкие последствия. Конечно, понимаю. Но и этот вопрос будет решать только суд, не сейчас и не здесь, в кабинете начальницы.

— Хорошо, Валерия Николаевна, — сказала я, не вступая в бесполезные дебаты, — забираю дело?

— Конечно, конечно, — она придвинула мне увесистый том, — здесь обвинительное. Другие тома в канцелярии, тебе принесут.

Я возвратилась в свой кабинет с этим толстенным томом в новенькой коричневой обложке, жесткие края которой, я знала, опять оставят на моих пальцах тонкие болезненные и долго незаживающие порезы — такое свойство у картона, идущего на обложки уголовных дел.

В кабинете нас трое. Алевтина Георгиевна — высокая, спортивная, уверенная в себе, категоричная в суждениях. И Лидия Дмитриевна — ее противоположность. Мягкая, женственная, низенькая и полноватая, вечно сомневающаяся и оттого очень справедливая. Совокупный судебный стаж обеих больше моих прожитых лет.

Каждую по-своему, я люблю их. Знаю, и они меня любят. Странным образом сближают нас полученные в прошлом тяжкие удары судьбы.

Наш кабинетик с дверью, обитой снаружи железом (раньше в нем помещалась спецчасть), именуется коллегами "хомутаркой” — так в нем тесно, а поначалу, когда нам его предоставили, было неприютно. Но Лидия Дмитриевна развела на широком подоконнике чудесные разноцветные фиалки, Алевтина Георгиевна украсила стены импозантными календарями. Кабинетик преобразился, но меткое название его прижилось, только стало не оскорбительным, а уютным. В нашей "хомутарке” был тщательно укрываемый от грозного завхоза электрический чайник, и усталые судьи забегали попросить чашку крепкого чаю или даже, когда удавалось достать, растворимого кофе. Последнее, как вы понимаете, было не частым.

К чаю запасливая Алевтина выдавала судьям таблетку цитрамона. Так сказать, на десерт.

— Ну что, дорогая? — спросила насмешливо Алевтина. — Вижу, получила новое дело и старое ЦУ?

Я молча кивнула.

— Ну, давай, — она почувствовала мое настроение, испорченное этим самым ЦУ — ценным указанием, и замолчала.

— Заседателей подбери, — подала совет Лидия Дмитриевна, — да побыстрее, а то вызовут кого попало.

Народные заседатели — это тоже наш больной вопрос. Подготовленные, неравнодушные, справедливые народные заседатели при рассмотрении дела — большая удача. Но если рядом с тобой в судейском кресле весь процесс дремлет равнодушный или, еще хуже, крутится здой человек — тут уж добра не жди. О помощи и говорить не приходится.

Хороших заседателей мы, судьи, узнаем уже по тому, как являются они на наши занятия в секции. Проводим занятия и видим, кто пришел к нам серьезно решать людские судьбы и знает меру своей ответственности, а кто явился любопытства ради или чтобы отойти от обычных забот. Желает получить, так сказать, оплачиваемую разгрузку.

Я срываюсь с места, бегу вниз, на первый этаж, где наша канцелярия. И вовремя. Галка — большая (есть и Галка — маленькая), мой почти постоянный секретарь, мать-одиночка с грубым голосом и необыкновенно доброй душой, уже листает списки народных заседателей.

Ворчливо — я-то знаю, что это напускное, — говорит мне:

— Наталья Борисовна, давайте вызывать мужиков. А то опять не суд, а женсовет получится.

Галка имеет в виду наш совместный предыдущий процесс, где действительно собрался исключительно женский коллектив: судьи, адвокат и даже прокурор. И наш подсудимый, хоть и не высказал вслух недовольства, беспокойно ерзал весь процесс, готовый надерзить. Я еще помню напряженность той ситуации и соглашаюсь с Галкой. Судить предстоит мужчину и, что бы ни говорили, на знание мужской психологии женщинам полагаться не следует. Самоуверенность в нашем деле более чем излишня. Вместе мы вновь и вновь просматриваем список. Нужно соблюсти очередность вызова и хочется, чтобы в процессе участвовали хорошие люди.

Ну вот, выбор сделан.

Хулигана Сумина, который обвиняется в убийстве одного парня и ранении другого, будут судить слесарь-сборщик Тютюнник Иван Тодорович и врач Руссу Василий Михайлович. Первого я знаю, он был со мной в процессе около года назад. Коренастый, с крупными сильными руками, немногословный и серьезный даже в мелочах.

Доктор Руссу мне незнаком.

Прикидываю, когда успею закончить кассационные дела и изучить дело Сумина, называю Галке дату распорядительного заседания. Времени, конечно, в обрез. Для проведения распорядительного заседания законом отпущено 14 суток. Для дела Сумина, в котором всего четыре тома, этого достаточно. Хуже бывает с многотомными делами. Тогда у судьи положение просто-таки пиковое — как успеть рассчитаться со старыми делами: с протоколом предыдущего дела, с кассационными, надзорными жалобами и тщательно, как это требуется, изучить новое.

Предстоящее дело по объему небольшое, и Галка ворчит больше для порядка, что я совсем ее загнала и не даю передыху.

— Ладно, ладно, "дорогая”, — я хлопаю легонько по Галкиному плечу, и она смеется — тоже знает, что к чему.

С каждым новым делом приходит ко мне нетерпение. Что предстоит нам? С чем встретимся на этот раз, какой мир откроется в тесном судебном зале, какие закипят страсти, какие трагедии?

Маленькая вселенная, именуемая человеком, загадочная и непознанная до конца звезда — гомо сапиенс — человек разумный, что привело тебя в противное разуму место? Почему собрат по разуму охраняет от тебя соплеменников, чем угрожаешь ты им?

Виновен ли ты? В чем причина вины твоей? Как найти грань, отделяющую в тебе зло от добра? Найти и определить меру своей ответственности.

Оставляю всю свою срочную работу и читаю обвинительное заключение по делу Сумина Юрия Васильевича, двадцати трех лет от роду, ранее не судимого.

Улегшееся было утреннее раздражение поднималось по мере чтения обвинительного заключения. Расследование вел и закончил Иванов, я его хорошо знаю по работе и не люблю его дела. Лысоватый, рыхлый, более чем зрелых лет старший следователь прокуратуры был из тех людей, для которых важнее всего форма. Иванов скрупулезно соблюдал формальности при оформлении доказательств и при этом любил, чтобы дела его были, что называется, без сучка, без задоринки — гладкие, прямолинейные. На эту гладкость попадались молодые, неопытные судьи, особенно из тех, что не имели за плечами собственной следственной практики. Моя же прежняя работа в качестве следователя научила меня бояться усредненности и полировки. Никогда — ни раньше в прокуратуре, ни теперь в суде — не встречалось мне случаев, чтобы разные люди давали абсолютно одинаковые показания. Каждый видел события в соответствии со своим возрастом, интеллектом, вниманием и множеством других, только ему присущих особенностей. У следователя Иванова свидетели по делу говорили одним языком и видели все одними глазами — его, Иванова.

Подводные рифы отлакированного следователем дела страшны для истины. И я твердо знала, что круглые формальные фразы, характерные для ивановского лексикона, мне придется расшифровывать в судебном заседании так же тщательно, как он их зашифровывал.

Итак, во дворе дома Сумина после совместной выпивки возникла ссора, перешедшая в драку, во время которой хозяин схватил нож и нанес своим гостям ранения, от которых один скончался, второго же, истекавшего кровью, сумели спасти в больнице. Были и очевидцы драки. Сосед Сумина, глядевший из-за забора, две девушки, гостьи Сумина, и, конечно, оставшийся в живых потерпевший.

Как и ожидала, никаких нюансов событий в обвинительном нет. Гладко и кругло. Драка, хулиганские побуждения.

Я вздохнула. Рассмотрение дел об убийстве в драке, как правило, трудно. Кто кого и как ударил, за что, почему? Кто зачинщик, кто активный, кто разнимал, если были такие.

Последнее по подобным делам всегда для меня крайне важно. Феномен людского невмешательства в экстремальные ситуации я склонна объяснять и нашими ошибками, следственными и судебными. Не секрет, что под одну гребенку стригут зачастую и драчунов, и тех, кто ввязался в драку, чтобы унять ее. Так проще, но так несправедливо.

Ну ладно, здесь, как говорится, баш на баш. С обвиняемой стороны всего один и с потерпевшей — один. Живой один — поправила себя, закрывая дело. Жесткий картон обложки от моего неловкого жеста щелкнул по настольному стеклу, на звук подняли головы мои коллеги.

Я вздохнула и ответила на молчаливый вопрос:

— Убийство в драке.

— Напурхаешься с дракой, — сказала опытная Алевтина, подтверждая мои предчувствия, — кто расследовал дело?

— Иванов.

— Ну-у, — протянула она, — тем более не завидую.

— Кого убили? — тихо спросила Лидия Дмитриевна. Этот вопрос задан не любопытства ради. Жила и кровоточила в женщине незаживающая рана. Скоро три года как судьба, нагородив порогов на таежной реке, бросила на них лодку ее единственного сына, чернобрового красавца Женечки, студента-журналиста, в летние каникулы мотавшегося с археологами. Осталась Женечкина жизнь на Гунских порогах и принадлежит прошлому, как наскальные надписи, которые он не успел прочесть. А мать остро переживает всякую утрату чужой жизни. Особенно молодой. Особенно мальчишечьей…

— Парни дрались, — ответила я уклончиво, — некогда сейчас листать дело, а в обвинительном ничего о потерпевших нет. Это было правдой.

Коллега понимающе кивнула:

— Иванов есть Иванов. Его уже не переделаешь.

На завтрашнюю коллегию у меня три кассационных дела. Это мало. Но еще ведь не закончена работа над протоколом недавнего судебного заседания. Дело было многоэпизодным, объемным, и, хотя я очень надеюсь на Галку, все же тщательно проверяю, не упущено ли чего. Как говорили древние — доверяя, проверяй. Подпись-то на протоколе судебного заседания не только секретаря — первым протокол подписывает судья. Решаю, что записи придется взять домой, посидеть ночку-другую. Иначе не управлюсь.

И принимаюсь за кассационные дела, которые будем рассматривать завтра.

Начинаю с приговора, потом изучаю протокол судебного заседания. Привычно и быстро проверяю соблюдение сроков, нахожу расписку и убеждаюсь, что обвинительное заключение вручено в установленный срок, соблюдено право на защиту, правильно назначен режим отбывания наказания. Фабула дела проста — квартирная кража, вещи изъяты у покупателя, которому вор сбыл их по дешевке. Вот люди! — возмущаюсь про себя. Случись у самого кража — разнесчастным будет считать себя человеком. Чужое же добро скупил за бесценок. По одной цене можно было понять: неправедное добро, не нажитое трудом. Ну да наказан скупщик неплохо. Денежки его вор спустил, а вещи-то хозяину вернули. Поди теперь взыщи с вора убытки.

Характеристика у воришки только из колонии, где раньше отбывал наказание и тоже за кражу. Значит, выходит по всему, что суд, лишив его свободы, поступил с ним сурово, но справедливо.

Дело замечаний не вызвало, я заполнила вводную и описательную части кассационного определения. Резолютивная часть появится завтра в совещательной комнате.

Дружеские наши отношения нисколько не мешают Алевтине Георгиевне, нашему неизменному председательствующему кассационного состава, требовать от нас полностью исполнять кассационное определение в совещательной комнате.

Сколько же нам приходится писать! Иногда рука болит в плече от напряжения и устают пальцы. Но это ничто по сравнению с горьким чувством напрасной растраты драгоценного времени, так необходимого правосудию. Растраты до обидного расточительные, недопустимые!

Совсем недавно, в том трудоемком процессе мы, судьи, все трое, рассевшись в перерыве по разным углам зала, до головной боли считали на бумажках шестизначные похищенные суммы. Мы не имели права на ошибку, на просчет. У подсудимых в руках были тетради, и за каждый рубль они страстно сражались — избави Бог приписать им лишнее, то, что не доказано в суде. А вечером в овощном магазинчике, совершенно одуревшая от цифр, с черной завистью я наблюдала за пальцем, украшенным перстнем и темной окаемочкой под алым ногтем, тыкающим в клавиши маленькой счетной машинки. Продавщица небрежно назвала мне стоимость моих овощных приобретений.

В нашем же областном суде всего два счетных мастодонта, метко прозванных припадочными. И те в перманентном ремонте.

А маленькие поющие магнитофончики, с которыми разгуливают по улицам компании юнцов! Мне бы такой в судебное заседание, да машинистку, чтобы с ленты отпечатать протокол. Тогда не сидеть бы мне ночью над бумагами, а отдохнуть хорошо и сесть в процесс свежей, здоровой, не угнетенной усталостью и хронической нехваткой времени. Людям я хочу отдавать свои силы. Людям, а не мертвым бумагам.

Ах, судебная реформа, судебная реформа! Мы обсуждали ее проект и расстроились. Для предотвращения судебных ошибок предложены такие сложные заслоны, а простого, элементарного, но крайне необходимого — нет. Вновь расходится в ней форма и содержание. Что хорошего, если в зале судебного заседания, пока отдыхают подсудимые, не трое, а семь судей будут считать на бумажках причиненный преступниками ущерб?

Дешевое правосудие дорого обходится государству — эта фраза стала звучать чаще, но остается пока фразой. Все достижения техники обходят стороной производство справедливости, где преобладает спрос с судей, а собственные их человеческие проблемы остаются даже не на втором — на десятом плане. Проблемы сохранения сил и здоровья, проблемы высокого интеллекта и глубоких знаний. Проблемы, проблемы…. а в сутках всего двадцать четыре часа, а судьи устают и болеют, и у каждого есть семья, и эти проклятые, навязшие в зубах очереди, очереди, очереди…

Из раздумий вывел меня телефонный звонок и, пожалуйста, как иллюстрация к моим размышлениям, раздался в трубке подозрительно приглушенный голос моего дорогого сыночка.

— Мамуля, ты представляешь, какая удача! Папа заболел и забрал меня из садика пораньше. Так что с работы — ты сразу домой. И не надо тебе крюк за мной делать!

Вот уж, действительно, "удача”.

— Что там с нашим папой? — спрашиваю у Сашки, — и почему ты шепчешь?

— Понимаешь, он не велел звонить тебе. Говорит, к концу дня сообщим. Он уснул, а я тебе звоню из кухни, потому что это же хорошо, что тебе крюк не надо делать. Хорошо ведь, да? — допытывался сын.

Ах ты, добрая моя душа! Это, оказывается, он переживает за меня. Точно, я как-то сказала мужу, что к детсадику за Сашкой делаю с работы большой крюк, вот он запомнил…

— Сашуля, мне за тобой десять крюков сделать нетрудно, — успокаиваю сына, — я за тобой на орбиту полечу!

Слышу счастливый смех сына и переспрашиваю:

— А с папой что случилось?

— У него пемпература.

— Проснется папа, пусть мне позвонит, — прошу и прощаюсь с сыном, зная, что скоро он позвонит мне опять.

Ну вот, пожалуйста. "Пемпература”, как говорит сын. По городу гуляет гнуснейший грипп и, видимо, заглянул в мою семью. Зачем же Игорь забрал Сашку из садика? Конечно, из добрых побуждений, но ведь заразит ребенка, а Саша так трудно болеет! И я так страшусь его болячек, что просто теряю разум. Наверное, меня можно понять. В моей маленькой квартире, мне кажется, витает и постоянно пугает меня дух наших безвременно ушедших дорогих людей. Скорей бы сменить квартиру. И комната отдельная была бы у сына, и, может, избавилась бы я, наконец, от воспоминаний о том, большом Александре, с которым счастлива была здесь.

Кстати, если быть откровенной, не последнюю роль в моем переходе из прокуратуры в областной суд сыграло обещание квартиры. Больше года минуло, и я все жду. Теперь уже, говорят, со дня на день сдадут новый дом в центре города. Большой, красивый, светло-серый, изящным полукругом опоясывающий центральную площадь.

Я ежедневно хожу мимо и любуюсь им, но чувства мои чисто платонические. Судья там квартиру не получит, нет. Но "за выездом” освободятся совсем неплохие квартиры. Одна-то из них и предназначена мне. Хлопот, конечно, будет море. В "престижные” дома в центре переезжают, как правило, люди, не удручающие себя ремонтом оставляемых квартир. Но это для нас пустяк. Справимся, получить бы. И сделать комнату Сашуле, на будущий год сыну в школу, а мы до сих пор все трое — в одной комнате.

Звонок сына оторвал меня от дела, отвлек. Пришлось вспомнить, что холодильник пустоват для моего хворого семейства. Крохотное семейство, а вот поди же ты! Назавтра нужны продукты, чтобы приготовить мужчинам полный обед. Значит, надо подкупить кое-что. Что? Где? Когда? — это не телевизионная программа. Это ближайшие задачи, которые предстоит мне решить дополнительно, выполняя долг уже не служебный, а семейный.

Я не промолвила ни слова, но, едва положила трубку, подняла голову Алевтина:

— Я в обед бегу в молочный…

— Я в хлебный зайду из поликлиники, — буркнула Лидия Дмитриевна, которая ходила в перерыве на уколы и панически их боялась.

Ну вот, молочный и хлебный вопрос решен. Остается мясной, овощной и лекарственный…

Открываю другое дело, читаю кассационную жалобу осужденного. Просит о снижении наказания. Проверяю материалы по отработанной схеме: сроки, право на защиту, предание суду, режим содержания… Фабула, характеристики.

Надо подумать, подумать.

Человек не судимый раньше, работал неплохо. Ох уж эти мне семейные драмы! Доводы осужденного кажутся мне достаточно вескими: он беспокоится за детей, оставшихся с бабкой. Жена добровольно ушла лечиться от пьянства, которое и было причиной трагедии. Нет, конечно же, я не оправдываю мужа, распустившего кулаки, но пьющая жена, мать… И лечиться пошла добровольно, значит, поняла кое-что.

А дети, они за все отвечают, страдают за все больше всех… Да, здесь надо подумать. Чувствую, будь я за судейским столом по этому делу, не подала бы голос свой за тюрьму…

Рассказать бы коллегам… Краем глаза вижу, что они уткнулись в свои дела, читают. Не буду отрывать. Решим завтра, в совещательной. Мое мнение определилось. Я буду предлагать изменить приговор в части наказания. Так будет правильно.

Третье дело и достать не успела — обед. Один час неслужебного времени, отпущенного трудовым распорядком, так сказать, на отдых и принятие пищи. С последним определимся потом, а сейчас — отдых.

Алевтина не требует моих указаний.

— Возьму что есть, — коротко бросает она и уходит — прямая, подтянутая, с гордо вскинутой головой и походкой от бедра, ей уже за пятьдесят, но спортивная молодость сказывается до сих пор.

Мы выходим вместе с Лидией Дмитриевной. Я прошу ее:

— Батон белого, полбулки черного и, пожалуйста, если будут, для Сашки — рогалики или плюшки какие-нибудь. Он любит. Может, пряники, — говорю, стыдясь себя самой, потому что знаю — за пряниками отдельная очередь, они в другом отделе.

Лидия Дмитриевна морщится от моих заискивающих ноток и спрашивает: "А сушки?” — "И сушки тоже”, — обрадованно отвечаю я и устремляюсь бегом к автобусу: мне повезло и две остановки я прокачусь, как барыня, вместо того чтобы бежать вся в мыле. И время сэкономлю. С опозданиями у нас строго. А попробуй управиться на рынке за 20–30 минут! Теперь же у меня в запасе лишний десяток этих минут, и я очень довольна.

Удача с автобусом продолжается и на рынке: свинина, свежая деревенская курица, покрытая нежным желтоватым жирком, два кило картошки — заодно уж кило соленых огурчиков болящему — мигом перекочевали эти богатства в мою бездонную сумку. Поколебавшись секунду, беру еще "греческие” орехи (Сашкино название) и два зеленых огурчика для сына. Огурчики пахнут просто опьяняюще, самые ранние, привозные, но и "кусаются” они тоже здорово… Ладно, скоро зарплата, разбогатеем опять. А сегодня мой сынуля будет удивляться: "Мамочка, огурчики, какие вку-у-сные”. Славно так растянет: "вку-у-сные”…

С Алевтиной мы возвратились одновременно, и нас уже ожидал заваренный чай, нарезанный хлеб. Она купила сметану, и мы отобедали вкусно и быстро, глядя не на еду, а в уголовные дела.

Еще раз мне позвонили Сашка и смущенный Игорь, который сообщил, что лекарственные вопросы провернул, самостоятельно.

Едва успела изучить третье дело — закончился наш рабочий день.

Лидия Дмитриевна не спешила в свою пустую квартиру, оставалась еще поработать. Меня же ждал хворый муж и нетерпеливый сын. Глянув, как я укладываю две сумки, поднялась Алевтина Георгиевна:

— Дай-ка я тебя, мать, подброшу. Хребет переломишь такими сумищами, — сказала она покровительственно-ворчливо.

У Алевтины был старенький "Москвич” самого первого выпуска, тот, горбатый и прочный, что сейчас вызывает улыбку. Как лихо Алевтина водила его, сидя за рулем независимо и гордо, словно это был по меньшей мере серебристый лимузин.

’’Москвич” безжалостно дребезжал, стрелял вонючим дымом и от него шарахались нарядные легкомысленные "жигулята”. Как бы то ни было, это был транспорт, и совершенно неожиданно я мигом и без напряга оказалась возле дома.

— Не знаю, как вас и благодарить, — начала я, пытаясь закрыть дверь драндулета.

— Ладно, — прервала меня Алевтина, протянула длинную руку, захлопнула дверцу и укатила.

Дома все завертелось по-новой.

Сашка непрерывно болтал и ходил за мной, как привязанный, для верности трогая меня рукой.

Игорь сидел виноватый и красный, чихал в большое вафельное полотенце, натужно кашлял. Конечно, к гриппу у него привяжется, если уже не привязался, бронхит. Саша лез и к нему, строгости не помогали, и я махнула рукой: все равно в одной комнате его не убережешь. Как пить дать, заболеет.

Назавтра оба моих мужика оставались дома и пришлось приготовить им кормежку с полной выкладкой.

Я крутилась на тесном пятачке кухни, помешивая борщ и домывая посуду, из комнаты попискивал Сашка, ожидая от меня вечерней порции ласки и обязательную сказку, папка с протоколом судебного заседания прикрывала на подоконнике стопку газет и свежий "Огонек”.

А я устала. Сильно, капитально устала сегодня. Так некстати заболел Игорь! Впрочем, когда это болезнь была кстати?

Первой жертвой моей усталости стал, конечно, сын.

— Сашуля, — начала я заискивающе, — сынок, ты сегодня меня амнистируй, а?

Сашка молча сопел, не сдавался.

— Папа тебе сказку расскажет, а я завтра — две. Понимаешь, работу принесла и газеты еще не смотрела. Ну, ведь сам понимаешь, смешно и подумать, что судья газет не читает. Надо же мне все события знать, а то будет у тебя мама отсталая и несознательная…

— Ты и так несознательная, — сурово ответил мне сын, — я тебя весь день ждал, как раньше будто. А папа гнусавый, чихает и не надо мне его голос.

Сашка, сын. Он ждал меня, "как будто раньше”. Я понимаю, что это значит. Сашка ждал маму целых пять лет, и я не вправе обмануть его ожидания. Я — его мать. Он мне дороже собственной жизни, он возродил во мне радость и бесконечно множил ее. Огонек интереса, вспыхнувшего в его глазах при первом нашем совсем случайном знакомстве, зажег мои гаснувшие материнские чувства, и они разгораются все жарче, обжигая душу.

Я опустилась на колени перед постелью сына, опустила голову на его слабенькую грудь, а он запустил ручонки в мои волосы и шепнул, щекоча губками ухо:

— Мулечка, на дворе висит мочало…

Сашка меня понял! Мой сын уже сочувствует мне, жалеет и помогает, как может! Это была наша игра, присказка-малютка, заключавшая обычно вечер. Я подхватила:

— Это сказочки начало.

— Зацветает огурец… — шептал ласково сын.

— Вот и сказочке конец! — закончила я, поцеловала Сашку и ушла продолжать свой день, хотя за окном плотная весенняя ночь давно развесила темные свои покровы, украшенные редкими пятнышками желтых фонарей.

Газеты. Мельком. Самое нужное. "Огонек”. Пролистываю. Может, вот это прочту в постели. Хотя нет, Игорь болен. Протокол. Страница. Страница. Мои записи. Страница. Еще. Еще. Еще.

Дважды заходил Игорь, пил теплый чай, глядел блестящими от жара глазами и не выдержал, наконец:

— Ложись, Наташа. Завтра будет полегче. Мне уже лучше, и к вечеру тут у тебя будет полный ажур, позанимаешься. А сейчас ложись, день-то был трудный. Ложись, а то отберу бумаги, — грозит он.

— Да обычный был день, Игорь, то есть обычно трудный. Выдюжим.

Но я слушаюсь мужа, шучу:

— Подчиняюсь насилию.

Плетусь в комнату и бухаюсь на диван в ноги Игоря. Чтобы спокойно выспаться, мы ложимся "валетом”: наше раскладное спальное место отечественного производства не очень-то приспособлено для нормального отдыха двух усталых людей. Да еще если один из них болен весенним отвратительным гриппом.

И был день первый.

И был день второй — они бежали, как сумасшедшие.

И вот уже мы, состав суда, готовимся к выходу из совещательной комнаты.

Едва откроется дверь, Галка скажет торжественно и строго:

— Прошу встать, суд идет!

Люди встанут, мы пройдем за судейский стол.

Все известно, все знакомо, но всякий раз перед выходом в зал я волнуюсь, словно впервые начинаю процесс. Что ожидает нас? Как пойдет дело? Что откроется перед нами? Справимся ли, будем ли справедливы?

Сейчас я увижу его, Сумина. Убийцу. Еще изучая дело, пыталась представить себе подсудимого. Вставал перед глазами образ свирепого, длиннорукого, здоровенного громилы. Сутулого, мрачного, со взглядом исподлобья. Плечи широкие, кулаки огромные.

Образ складывался из действий, известных по делу. Совсем непросто одному человеку расправиться с двумя молодыми и здоровыми парнями. Да еще как расправиться! Отсюда и ощущение силы и огромности подсудимого.

Заседатели мои, я вижу, волнуются тоже.

Дело серьезное. Убийство.

Иван Тодорович Тютюнник в который раз поправляет сползающий набок галстук, не очень привычный короткой сильной шее слесаря-сборщика.

Доктор Руссу держится подчеркнуто спокойно, но это и выдает его. Василий Михайлович врач-хирург. Привычный к экстремальным ситуациям у себя в больнице, он хорошо владеет собой и сидит неподвижно, ожидая команды. А как сидит-то?! — на самом краешке стула, и заброшенная на колено нога ритмично и нетерпеливо подрагивает, подрагивает…

Улавливаю наступившую в зале тишину. Понимаю, Галка приготовила зал. Можно.

— С Богом! — говорю без улыбки и открываю дверь в зал.

— Прошу встать, суд идет! — слышу Галкин голос, унимая сердцебиение. Оно должно пройти, пока я занимаю свое место и медленно оглядываю зал.

— Прошу садиться, — голос мой спокоен и ровен, волнения никто не заметил и сердце успокоилось.

Эмоции долой! Начинается работа. Совершается акт правосудия. Непостижимо трудный, неописуемо ответственный.

Открываю судебное заседание и объявляю, что подлежит разбирательству уголовное дело по обвинению Сумина Юрия Васильевича.

Галка докладывает о явке в суд. Все на месте.

Прокурор Кудимов Федор Иванович, средних лет, высокий, чуть полноватый, с красивым холеным лицом. Сидит вальяжно, расслабленно. Он человек с опытом, видно, дело не считает трудным, и его ухоженная голова лишь слегка, не выражая особого любопытства, поворачивается в сторону тех, кого перечисляет Галка.

Адвокат Волкова уже разложила перед собой чистые листы бумаги, блокнот, целую стопку кодексов. Мне видно: в стопке даже Кодекс законов о труде. Галина Петровна назначена защитником Сумина коллегией адвокатов, ни Сумин, ни его родственники, если они есть, договор с адвокатом не заключали. Что ж, Волкова может хорошо сражаться за своего подзащитного, знаю по прошлым процессам. Но может и продремать весь процесс, вскидываясь изредка с ничего не значащими вопросами. Будь Волкова покрасивее — нос бы потоньше, почетче губы, фигура бы с минусом веса килограммов на двадцать — быть бы ей трагической актрисой. Артистическое дарование у нее не отнимешь, прекрасно умеет изображать гнев, боль, страдание. Я не раз поражалась, видя, как после бурного проявления таких чувств в заседании, она спокойно жует в перерыве бутерброд. Лицо безмятежно, спокойно, челюсти двигаются ритмично, размеренно — ни следа волнения.

Потерпевший Реутов явился, сидит в первом ряду слева, мать погибшего Шишкова в том же ряду, в центре, и, к моему удивлению, оказывается не скорбной старушкой, как я представляла, а молодой — иначе не скажешь, рослой женщиной, одетой продуманно и со вкусом. Темный костюм, блузка в тон, чуть светлее, и траур представлен черным шелковым платком, изящно повязанным вокруг стройной шеи.

Кто есть кто из свидетелей — уяснить не успеваю, прошу их удалиться из зала суда. Выходят гуськом, оглядываясь на загородку, где подсудимый. Будут ждать вызова в коридоре, на разномастных стульях. Комнаты для свидетелей у нас нет и возникают нередко комические ситуации, когда приходит пора их вызывать.

Залы (их у нас два) не радиофицированы, и Галка кричит своим громовым голосом, допустим: "Иванов!" Ждем. Никто не входит.

— Иванов! — опять взывает Галка. Молчание. Суд ждет.

— Позовите Иванова, вот вы, — Галка просит обычно мужчину, сидящего поближе к двери. Не всегда понятно, к кому обращена просьба. Двое-трое мужчин у двери переглядываются. Если знакомы, толкают друг друга локтями. Мы ждем. Наконец, кто-то один или сама Галка выбегает.

— …ов…ов…ов! — доносится из коридора. Все взгляды устремлены к входной двери.

Наконец, появляется смущенный свидетель, за ним — тихо ворчащая Галка или торжествующий ее посланник, который нередко пытается тут же объяснить, где разыскал Иванова (Петрова, Сидорова — свидетеля).

Казалось бы, досадный пустяк. Но пустяк ли?

Сбит ритм процесса, утрачен необходимый настрой, внимание соскальзывает с главной темы. Понять бы это предстоящей судебной реформе. Что нет мелочей.

Ушли свидетели.

Начинается первое знакомство с Суминым. Пока мои осторожные взгляды не сумели выявить его. Виднелась из-за высокого барьерчика, окружавшего скамью подсудимых, только макушка с темным ежиком волос. Что он так согнулся, этот громила, этот убийца?!

— Подсудимый Сумин! — обращаюсь к нему для выяснения личности.

Сумин встает, и я, не глядя, чувствую, как заворочались мои коллеги-судьи. Доктор и слесарь-сборщик, крепкие, здоровенные мужички.

Н-да. Вот тебе и представление о личности по действиям этой самой личности.

’’Громила” Сумин рост имеет, мягко выражаясь, ниже среднего. Тощ, узкоплеч, с глазами в половину худого лица и глаза эти все темные-темные, без белков — сплошь чернота. Но потом он вскидывает голову повыше, и я вижу, что впечатление глубокой черноты создают длиннющие ресницы, бросающие на лицо тень. А глаза на тонком лице живут отдельной напряженной жизнью, прячась за частоколом ресничек.

Н-да.

Процесс продолжается, все идет путем. Отводов нет, ходатайств нет. Переходим к судебному следствию.

Оглашаю обвинительное заключение — самое нелюбимое мое действие. Я не считаю его правильным и рада, что у меня есть единомышленники.

Судья, зачитывающий обвинение, в глазах подсудимого, да и публики тоже, выглядит обвинителем. Колеблется уверенность в беспристрастности судей. Кажется, что судья, уверенно и спокойно зачитывающий обвинение, уже с ним согласен, более того, высказывает и свое мнение. Тот, чья судьба будет решаться, не только слушает слова судьи, он ловит малейшие его движения, интонацию, следит за мимикой, поведением и делает свои выводы — совсем немаловажные для правосудия. Справедливость приговора тесно связана с объективностью суда, и судью не следует ставить в положение, где эта объективность в явном проигрыше.

Так же отрицательно отношусь я и к закону о том, что первым подсудимого, да и, как правило, свидетелей тоже допрашивает суд. Помалкивает государственный обвинитель, пока суд бьется над допросом.

И — снова сомнения в объективности. К чему они, эти ненужные накладки?

Чтобы сделать процесс действительно состязательным и демократичным, давно пора расширить обязанности обвинения и защиты. Пусть государственный обвинитель оглашает свое обвинение и допрашивает первым. Затем — слово за защитой. Тогда объективный суд, выяснив все необходимые вопросы, будет делать выводы. Только выводы.

Повысится роль обвинителя, тогда и ответственность его возрастет. Придется активно работать и защите. И авторитет суда, как беспристрастного вершителя дела, призванного именно рассудить, возрастет неизмеримо.

Как могу, я уже давно следую своему принципу, хотя и имею от этого неприятности.

Пожаловались на меня прокуроры. А почему? Да при таком методе выявляется порою их неподготовленность к делу. Иной раз ведь как? Садится прокурор в процесс, не изучая как следует материалы: в ходе процесса, дескать, сориентируюсь. Пока судья читает обвинение да допрашивает подсудимого. А он, прокурор, потом пару нейтральных вопросиков подбросит, так сказать, для сотрясения воздуха.

Тогда вызвала меня Валерия Николаевна:

— Ты, дорогая, говорят, процесс ведешь не наступательно… — не то спросила, не то укорила.

— А куда и на кого я наступать должна? — вопросом же ответила я. — Суд не театр военных действий.

— А как же воспитательное воздействие судебного процесса? — моя начальница заговорила строчками закона.

— Статья 243 УПК. Знаю, — я не сдалась, — воспитательное воздействие, как я считаю, достигается объективностью суда и справедливостью приговора. Закон это имеет в виду, а не суету и нотации.

По нотациям у нас тоже возникали трения. Яростно выступаю я против такого явления.

Если судья морализирует в процессе, он невольно высказывает свое отношение к событиям. А высказаться должен только в приговоре, обсудив все полным составом в совещательной комнате. Недаром существует тайна совещательной комнаты. А уж какая тут тайна, если судья выговаривает всем и по каждому поводу загодя.

В общем, я следую своему принципу.

Приступаем к допросу Сумина.

Предлагаю ему дать показания по поводу обвинения и обстоятельств дела.

Сумин встает. Вялый, апатичный. Ресницы снова лежат на щеках, прикрывая глаза. Руки держит за спиной — уже привык.

— Я живу один в доме умершей матери, — начинает он тихо.

Галка выразительно приподнимаетголову, смотрит на меня.

— Погромче, пожалуйста, — прошу я, понимая трудности моего секретаря.

— Один живу, — повышает голос Сумин, — и вот 10 марта утром пришли ко мне эти… потерпевшие. Принесли водку, стали распивать. Я тоже немного выпил, — он запнулся, искоса глянул на меня, — глоток-другой, не больше. Девушки были в гостях, они за стол не пошли и мне неудобно было. Ушел я к ним в комнату, а ребята остались на кухне одни. Пили. Потом стали девчат звать… Ну, мы и поссорились. Я просил их уйти по-хорошему, они не уходили, смеялись… Я Зою, Лягушенко, увел к соседу, к Перевалову Ивану, там мы ждали, что эти… потерпевшие… уйдут. А Марина в доме осталась, я волновался и вернулся. Зоя у Переваловых сидела, а я домой… Когда пришел, Марина одна была, плакала, а этих… не было, ушли. Пошел я за Зоей. Только с крыльца пару метров в ограду — они уже тут. Пьяные сильно. Этот вот, — Сумин кивнул в сторону первой скамьи, где сидел Реутов, — этот бегом на крыльцо, а тот… Шишков, у калитки. Зоя рядом почему-то, он ее за руку держит, ржет. Увидел меня, ну, говорит, держись, защитник. Крикнул я: "Пусти девчонку”, — и к дому повернул, а Пашка этот, — снова кивок в сторону Реутова, который неотрывно смотрит на подсудимого, уперев локти в колени, — Пашка там уже… Оглянулся, Шишков за спиной, Зойка ревет…

В зале тихо. Все ждут кульминации. Подсудимый почувствовал это, умолк, низко опустил голову и снова мне виден только выставленный в сторону судейского стола черный ежик волос — словно колючей проволокой защищает Сумин свою бедовую голову. Молчание затянулось, пришлось вмешаться:

— Продолжайте, Сумин, мы слушаем.

Колючую щетку сменили ресницы-бабочки, сидящие на худых щеках. Сумин судорожно сглатывает.

— Тогда я схватил нож и из хулиганских побуждений ударил вначале потерпевшего Шишкова, потом у калитки догнал Реутова Павла, тоже ударил и убежал, — скороговоркой выпаливает Сумин.

Я вижу, как прокурор картинно бросил на стол карандаш, который вертел в руках во время рассказа Сумина. Этот жест означал: все ясно!

Адвокат Волкова укоризненно закачала головой, глядя на своего подзащитного. Ей финал явно не нравился.

Реутов даже не шелохнулся, продолжая смотреть на Сумина, а мать убитого Шишкова промокнула сухие глаза черным кружевным платочком.

По залу, где сидели человек 15–20 неизвестных, прошло легкое движение, как рябь от ветерка по воде.

Сумин же замолчал.

Похоже, он считал свой рассказ законченным.

Меня поразила краткость и заученность показаний. Никаких подробностей, никаких деталей. Сумин словно прочел вслух последний свой протокол допроса. Все признал, даже хулиганский мотив убийства. Ай да Иванов. Не зря старался. Что ж, признание признанием, а у меня масса неясностей. Масса.

— У вас все, подсудимый? — спросила я.

— Все.

— Почему же так скупо? Хотелось бы подробнее.

— Я сказал все. Остальное неважно. Убил, значит, надо отвечать. Кровь за кровь. В голосе Сумина явный надрыв, истеричность. Это плохо. Мешает.

Ну ладно, пусть успокоится, будем выяснять все постепенно.

Сидящий от меня слева слесарь Тютюнник громким шепотом просит:

— Можно вопрос?

— Пожалуйста, задавайте.

Иван Тодорович всем корпусом поворачивается к подсудимому:

— Я не понял, зачем ты их ножом-то?

— А чем мне их? — последовал злой ответ. — Что попало под руку, тем и…

Вижу, как адвокат Волкова быстро-быстро записывает этот ответ.

— Так Шишков же тебя не ударил? — продолжает народный заседатель.

— Он?! — воскликнул Сумин и резко отвернулся. По возгласу чувствую, что Тютюнник наступил, что называется, на больное место. Делаю отметки для себя. Вопросов уйма. Но не надо спешить. И нужно опасаться, чтобы вопрос не казался подсказкой. Ведь как бывает? В самом вопросе и содержится желаемый ответ. Нам это ни к чему.

Тютюнник, видимо, понял, что начал с конца.

Больше вопросов суд не имеет.

Вернее, имеет, но не задает пока.

Вопросы остались у меня в записях:

1. Знак. с потерп.?

2. Причина ссоры?

3. Нож? Откуда?

4. Почему все же ударил ножом?

Последний жирно подчеркиваю после отчаянного вскрика Сумина, когда заседатель спросил, не ударил ли его Шишков.

В деле об этом нет и намека.

Включаю свою методу.

— Прошу вас, прокурор, задавайте вопросы подсудимому.

Кудимов недовольно морщится, потирает переносицу указательным пальцем. К капитальному допросу он явно не готов. А ведь знал, что я прокурорам не даю спуску, заставлю работать как положено.

— Э-э-э… скажите, подсудимый, — тянет он, на ходу придумывая первый вопрос, — скажите, — и оживляется:

— Вы ранее знали потерпевших? Приглашали к себе?

Молодец, Федор Иванович. Выясняй сам то, что упустили твои следователи. Вот если бы вам, прокурорам, пришлось не расследовать, а только наблюдать за законностью и полнотой следствия, все эти обстоятельства вы бы следователя заставили проверить. И мало ли чего… как повернется дело, если картина предстанет полная… Ах, правовая реформа, где ты?

— Не знал я потерпевших, — слышу ответ Сумина, — и к себе не звал.

Брови прокурора взлетают. Одно дело прочитать в протоколе, что Сумин распивал спиртное с малознакомыми людьми и после выпивки, во время ссоры, из хулиганских побуждений… Совсем другое дело — услышать в суде, что, оказывается, незнакомые парни без приглашения пришли в дом к Сумину, где выпивали принесенную с собой водку…

Неувязка. Зачем пришли незнакомцы? Почему? К Сумину пришли? Или кому другому?

Прокурор словно прочел мои мысли.

— Как же незнакомые попали к вам в дом? Просто вот так взяли и зашли?

— Ну почему так просто? У меня же не проходной двор, — с достоинством отвечает Сумин, — они Аркана искали.

— Какого Аркана? — забеспокоился прокурор.

Следователь Иванов никакого Аркана в происшедшем не узрел.

Я вижу, как потерпевший Реутов меняет позу. Локти поднял теперь на спинку скамьи, свесил крупные белые кисти, и указательные пальцы — чуть вверх. И чуть-чуть он пошевеливает ими. Вправо-влево, вправо-влево… Совсем почти незаметно.

Но я уловила. По-моему, Сумин тоже.

— Так, знакомый один, Аркадий… — неохотно отвечает он.

Федор Иванович потерпевшего Реутова не видит. Может, поэтому он потерял интерес к новому лицу — неизвестному Аркадию, который, получается, был общим знакомым и убийцы, и убитого, и Реутова Павла, который остался жив-здоров, сидит на первой скамье, совсем от меня близко…

Появляется новая пометка в моих записях, а прокурор продолжает допрос.

— Почему возникла ссора между вами и потерпевшими?

Я жду ответа подсудимого и краешком глаза наблюдаю за Реутовым. Может, мне показалось?..

Нет! Белые пальцы опять слегка шевелятся. Вправо-влево, вправо-влево…

Любопытно. Он что, дирижирует?!

— Так, по пьянке ссора, — отвечает Сумин, и прокурор на подробностях не настаивает.

А напрасно. Причина ссоры следствием не установлена, а в ней может крыться и разгадка последующего поведения участников драмы.

Напрасно, Федор Иванович, вы отступили от азбучных требований закона: прокурор выясняет как уличающие, так и оправдывающие подсудимого обстоятельства. А вас устроило только первое — уличающие в пьяной ссоре. Вот погодите, адвокат вам всыплет по первое число. Волкова сегодня мне нравится: внимательна, оживлена, в глазах интерес и черкает, черкает в своем блокноте.

Но, похоже, странное поведение Реутова заметила я одна. Во всяком случае, никто на него не глядит.

— Еще вопросы? — обращаюсь к прокурору, видя, что он примолк и выжидает, не оставлю ли я его в покое, передав право допроса защите.

— Да-да, — как бы спохватывается он, — скажите, Сумин, ну разве вам было не жаль лишать жизни молодого, здорового парня, полного сил, планов и надежд? Откуда такая кровожадность? А потом вы наносите ранение убегающему Реутову…

— Но он не убегал! — перебил прокурора Сумин, глаза его открыто обратились к передней скамейке, и все мы глянули туда. Локти Реутова оставались на спинке, кисти спокойно свисали.

Что? Разрешил говорить? Или все же мне сегодня грезится невероятное?

— Как не убегал? — удивился Кудимов. — По вашим словам, Реутов вначале стоял у крыльца, а ранение вы ему нанесли у калитки. Да вот же ваши слова, — прокурор отложил несколько листков, нашел нужный и прочел вслух: "Потом у калитки догнал Реутова Павла, тоже ударил и убежал". Да и сам характер ранения говорит о многом. Рана-то сзади, извините, в ягодицу. Так?

— Так, — кивнул подсудимый и повторил упрямо, — но он не убегал.

Федор Иванович развел руками:

— Ну-у… Непонятно… Давайте подробнее, подробнее.

— Говорю вам, не убегал он, — в голосе Сумина слышится раздражение, он опять опустил голову, выставив вперед черный ежик волос, — там ломик был, на ночь я им калитку подпирал. Он к ломику двинул. Я за ним бежал к калитке. Нагнулся он к ломику, я его и…

— Это уже после того, как раненый Шишков упал?

— После, — согласно кивает подсудимый.

— Так-так, — прокурор, вижу, доволен ответом, — ясненько…

Пока длится этот диалог, нахожу заключение судебно-медицинского эксперта, подвигаю дело поближе к доктору Руссу.

Скосив глаза, доктор внимательно читает, затем кивает мне едва заметно.

Заключение подтверждает слова подсудимого. Ранение Реутова нанесено в момент, когда потерпевший находился в полусогнутом положении, спиной к нападавшему.

Значит, все в обвинении верно, но о ломике тоже ни слова. Не придал Иванов значения? Мелочью посчитал? Впрочем, что было делать этому потерпевшему, как не бежать за ломиком, если на глазах его падает раненный хулиганом друг? Но, черт возьми, как досадно, что такие подробности узнаешь в судебном заседании! Ясно ведь требует закон: следствие полное и объективное. Какая объективность при отсутствии полноты картины?

Прокурор, разохотившись, продолжает допрос, а время бежит, бежит. Уже не раз нетерпеливо поглядывала на меня адвокат Волкова, и я старалась не замечать, как моя секретарша демонстративно встряхивает пальцами: устала рука.

Обеденное время началось и давно кончилось.

Объявляю перерыв.

Алевтина Георгиевна встречает меня словами:

— Ты, мать, куда так гонишь? Глянь, без перерыва отмахала сколько! Тут такие события назревают, а мы дождаться тебя не можем!

— Сашка?! — испуганно вскрикиваю я. Сын только-только пошел в детсад после недавней болезни. Откатали с отцом две недели в тяжелейшем гриппе, измучили меня окончательно, поэтому все события меня пугают прежде всего возможностью новой Сашкиной хвори. Сама я отчихалась на ходу — прилечь не давали работа да забота.

— Нет-нет, — успокоила меня улыбающаяся Лидия Дмитриевна, — приятные события.

— Да что такое, говорите, — взмолилась я, — у меня перерыв на один час, есть хочу, аж скулы сводит, а вы меня томите!

— Лошадь, не надо, лошадь, послушайте, — Алевтина картинно выбросила руку в мою сторону, но декламацию прервала добрая Лидия Дмитриевна.

— Квартиру, Наташа, дают тебе. Поздравляем, дождалась.

Квартира! Я так и села. Долгожданная, вожделенная, прекрасная квартира!

Комната сына, наш кабинет, спальня, где я спокойно переоденусь, посижу перед большим трюмо на низком мягком пуфе, вгляжусь в свое лицо, отраженное светлым чистым зеркалом. Совсем как в кино, где усталые (неизвестно от чего!) героини разглаживают несуществующие морщинки и оглядывают, обласкивают себя заинтересованным взором.

Ух ты, квартира! Большая, милая, уже мною любимая квартира! Кончатся захватнические войны с Игорем за кухонный стол, где мы работали поздними вечерами. И Татьяна Ивановна, несчастная Сашкина бабушка, будет спокойно заниматься с внуком в отдельной его комнате. Татьяна Ивановна — моя особая боль. Она все понимает умом, но сердце ее постоянно болит, когда она видит меня на месте своей так трагически погибшей дочери. Не раз замечала я, как наливаются предательской влагой ее совсем молодые глаза, когда Сашок кричит мне: "Мамуля!”. Сашина мать погибла, когда малышу и года не исполнилось. Нелепая, страшная смерть под колесами "ЗИЛа”. Почти пять лет Татьяна Ивановна с Игорем растили Сашку, а потом появилась я.

Работала следователем, зашла по службе в лабораторию к Игорю, увидела рисующего Сашуню и пошутила, что оба они мне нужны — эксперт и его сын. Сашка шутки тогда не принял, поверил единожды и, надеюсь, навсегда. И вот мы вместе, и мое исстрадавшееся, тоже трагически потерявшее любовь сердце прильнуло к ребенку так сильно, что никакими силами не отнять. Мой старый друг Антон Волна говорит теперь, что я самая сумасшедшая из всех матерей. Наверное, он говорит правду. Любовь к сыну помогает мне жалеть Татьяну Ивановну, которая не может быть с нами и не может быть без нас.

Квартира! В Сашкиной комнате бабушка даже ночевать сможет и мне помощь будет, особенно когда мальчик болеет и я разрываюсь на части между ребенком, больницей, очередями, работой.

Квартира! Открыто и сильно прижмет меня Игорь к широкой груди большими, всегда чем-то обожженными руками, и я не буду сдерживать счастливого вздоха, потому что я люблю и его, моего мужа, и мне хочется гладить крупные его плечи и целовать ладони и мне хочется, чтобы мы были в такие минуты совсем-совсем одни.

Квартира!

— Даты никак ошалела от счастья, мать! — вывел меня из оцепенения голос Алевтины. — Зайди к Валерии, она тебя просветит насчет квартиры. Ей звонили из исполкома.

Забыв про голод, бегу к своей начальнице.

— Поздравляю, дорогая, — торжественно говорит мне Валерия Николаевна и ради такого случая выходит из-за стола, семенит ко мне короткими ножками и, приподнявшись на цыпочки, целует в щеку: — Наконец-то пробили тебе квартиру! Скольких трудов мне это стоило!

— Спасибо, — искренне благодарю я.

Валерия Николаевна правда пробивала мне квартиру. Знаю, от нее многое зависело. Она ходила со мной в исполком, подписывала разные бумаги, ходатайства, просьбы, характеристики. Выбивала, одно слово.

Как судья, я имею множество прав там, за судейским столом. Отрываясь от судейского стула, я превращаюсь в мелкого бесправного чиновника, зависящего от милости всех: исполкома, который может дать мне квартиру, а может и не дать; ЖЭКа, который чинит мне кран на кухне в жестко установленные рабочие часы слесаря, легко помещающиеся внутри моего служебного времени; детского сада, куда мне с большим крюком приходится водить сына, хотя рядом с домом, за углом, прекрасный сад машиностроительного завода, где места для Сашули нет; обкома профсоюза, который не имеет путевки для отдыха моей семьи, и мы ездим к морю дикарями…

То есть, конечно, я могу все получить. От земли я не отрываюсь и четко осознаю: да, могу, если забуду главное: судьи независимы и подчиняются только закону.

Мой статус судьи не ограждает меня от унизительных просьб и я сама, как могу, избегаю их, сохраняя свою независимость, чтобы подчиняться только закону.

— Как дело идет? — продолжает Валерия Николаевна. — Тебе завтра с утра надо за ордером, так что разрешаю процесс отложить до обеда. Ну, а посмотреть квартиру можешь уже сегодня вечером. Вот тебе телефон. Петр Яковлевич Семенцов, — и понижает голос: — Заведующий отделом обкома, учти.

— Спасибо, — я беру листок от календаря и соображаю, как мне успеть все это провернуть.

Первое: звонок Игорю. Второе: звонок Семенцову. Третье: на утро у меня вызваны свидетели.

Я уйду за ордером, люди будут ждать.

— Валерия Николаевна, можно за ордером после обеда? Свидетели придут, неловко.

— Ты, дорогая, словно ребенок, — почему-то обижается моя начальница, — все придут утром, получат ордера, а тебя, как барыню, будут ждать.

Вот уж действительно, барыня. Кто-то будет меня ждать, пока я допрашиваю свидетелей по делу убийцы Сумина!

— Да ведь люди тоже с работы… — пытаюсь возразить.

— Вот видишь, тоже… И ты с работы. Я тебе навстречу иду, разрешаю процесс отложить на полдня, а ты еще привередничаешь, дорогая.

Ну, что ж, придется извиняться. За разговорами половина перерыва проскочила, я еще раз благодарю Валерию Николаевну и несусь в свой кабинет.

На столе у меня уже стоит стакан успевшего остыть чаю и бутерброд с сыром лежит на старом пожелтевшем бланке приговора.

Благодарно киваю коллегам, откусываю бутерброд и трясущейся от нетерпения рукой кручу диск телефона.

— Игорь!

Бесцеремонно прерываю бурные восторги мужа, запиваю кусок хлеба чаем и снова за телефон. У меня осталось всего семь минут, но я говорю СПОКОЙНО, с достоинством.

— Петр Яковлевич, добрый день. Тайгина беспокоит, Наталья Борисовна.

Семенцов обладает хорошо поставленным начальственным басом и, даже не спрашивая, удобно ли мне, уведомляет, что я могу осмотреть квартиру от 20 до 21 часа. Серьезный товарищ.

Допиваю чай, бегу к двери, но меня возвращает звонок.

Приятель, Антон Волна, с которым я дружу много пет, уже извещен, поздравляет и строго говорит:

— Квартиру смотрим вместе. Если все путем, суббота-воскресенье ремонт, а потом новоселье.

— Ладно, ладно, Антоша, — смеюсь я, — бегу в судебное. Ждем вас с Люсей в половине восьмого.

— Прошу встать, суд идет!

Я выхожу из совещательной комнаты, за мной Тютюнник и Руссу.

— Прошу садиться. Продолжается допрос подсудимого Сумина, — говорю я, с трудом гася в голосе радостные нотки, не приличествующие ситуации.

— Вопросов к подсудимому пока не имею, — привстал со стула прокурор.

Ну что же вы, Федор Иванович?

Леность обуяла или действительно все ясно?

В своих записях я ни одной галочки не поставила, мои вопросы ответа не нашли. Важные вопросы. Даже архи-важные, я бы сказала. Ну ладно, это только начало. "Торопись медленно” — это, по-моему, древние мудрецы сказали специально для судей.

— Пожалуйста, защита, — обращаюсь я к Волковой, которая уже, что называется, бьет копытами: быстро перелистывает блокнот, надела свои бифокальные очки — предмет моей тайной зависти. Я уже успела испортить себе зрение постоянным чтением уголовных дел, где протоколы частенько сродни клинописи. И началась маята с очками. Говорить об этом не хочется и мне противно представить со стороны, как я надеваю буро-коричневые колеса, чтобы читать, а потом снимаю их, чтобы видеть зал.

Забуду снять — зал заполняется безликими зыбкими тенями, от которых кружится голова.

Волкова мне сегодня положительно нравится. Участвует в деле по назначению. За свой труд будет получать из колонии грошовые переводы. Но кроме денег есть еще профессионализм, адвокатская гордость, деловой азарт. Она еще не приступила к допросу, а я чувствую в ней этот азарт, готовность к драке.

Это хорошо! Очень!

— Сумин, давайте все же вернемся к началу, — говорит адвокат, — мне непонятно, кто такой Аркадий и почему потерпевшие искали его именно у вас?

Я кошусь на Реутова и снова вижу приподнятые пальцы.

— Ну-у… это один мой знакомый, — нехотя тянет Сумин.

— Где вы с ним познакомились? Когда? И вы не ответили, почему его искали в вашем доме.

— Не помню, где познакомился. Какое это имеет значение?! — опять раздражается подсудимый.

— Сумин, — строго говорит адвокат, — я, ваш защитник, считаю этот вопрос важным. Подумайте над этим и отвечайте. Почему Аркана искали у вас? Кто он?

Волкова умеет быть настойчивой. И стратег неплохой. Я знаю, не случайно она назвала сейчас неизвестного кличкой. Аркан. Значит, наверняка придала значение этому обстоятельству. Потерпевшие, набрав водки, искали парня, имеющего кличку.

Аркадий — Аркан. Может, это ребячье прозвище? Или все же то, что называется по-блатному кликухой? А Сумин явно не хочет отвечать. Но не выдерживает молчания.

— Может, думали, что он у меня…

— Он часто бывал у вас? — Волкова подходит с другой стороны к неизвестному Аркану.

— Ну, бывал…

— Часто?

— Ну, часто…

— Так кто же он?

— Ну кто… человек…

— Где работал? — не отстает Волкова.

— Не знаю.

— А жил где?

— У меня… — слышится ответ, и адвокат удовлетворенно повторяет:

— Значит, Аркан жил у вас. Выходит, поэтому его искали в вашем доме потерпевшие?

Сумин молча кивает и отворачивается от зала. Если точнее, от белых приподнятых пальцев Реутова.

— К Аркану мы еще вернемся, — обещает адвокат и задает новый вопрос:

— Шишков и Реутов ждали его?

— Да.

— Зачем?

— Спросите у них, — зло отвечает Сумин и опускает голову.

С передней скамейки слышится горький вздох. Шишкова уже не спросишь. И мать вздыхает, вынимая платок.

— Почему вы поссорились с Шишковым и Реутовым? Из-за чего? — продолжает адвокат допрос подсудимого.

— Из-за девчонок поссорились. Они к девчонкам хотели подкатиться, а я не давал… Зойку кадрили.

— Как это?

Я внимательно слушаю, но продолжаю незаметно наблюдать за Реутовым. И окончательно убеждаюсь, что он влияет на ответы Сумина.

Был явно недоволен, что Сумин сказал о месте жительства Аркана. Теперь также явно не желает, чтобы подсудимый распространялся о причине ссоры. Пальцы шевелятся, шевелятся… Сам сидит неподвижно, а пальцы…

Ну и кино! Главное, что Сумин реагирует, считается со знаками потерпевшего, удивительное дело.

А причину ссоры надо выяснять.

Этот вопрос у меня записан вторым. Ответом на первый я не удовлетворилась и второй вопрос тоже остается открытым.

Сумин отвечает односложно:

— Да так.

Перевернув авторучку, Волкова постукивает ею по столу:

— Сумин, Сумин, не забывайте: я ваш адвокат. То, что я спрашиваю, — важно. Или вы не хотите выяснить истину? В чем проблема?

— Проблема у каждого своя, — тихо-тихо говорит Сумин, и черные ресницы-бабочки начинают часто порхать, — у кого жемчуг мелкий, у кого слезы крупные — у всех разное…

В зале кто-то хихикает. Сумин, да и все мы смотрим туда, в зал. Народу немного. Несколько человек в возрасте на разных рядах со стороны выхода — видимо, случайные люди, просто любопытные. За спиной матери погибшего полноватый лысеющий брюнет в более чем зрелом возрасте. Муж Шишковой, наверное. Отчим убитого, как помнится по делу. Рядом с ним — две женщины. Тоже холеные, разодетые. А хихиканье донеслось из последнего ряда, где на скамейке плотно, как зубы, сидят молодые люди. Парни, девчонки в петушиных ярких курточках, взлохмаченные, всклокоченные и Бог знает какие. Судя по веселым глазам, за Сумина они не болеют, трагедии в происходящем не видят. Смотрят спектакль, где кто-то из актеров им знаком.

Под моим строгим взглядом их улыбки гаснут, лицемерно серьезнеют лица.

Интересно, а у Сумина что, нет в зале болельщиков? Похоже на то. Правда, может, вон та бабуля в вязаном платочке, которая с самого утра в зале и сидит у окна, далеко от выхода, следовательно, уходить быстро не намерена. Да, наверное, родственница какая-нибудь. Тетка, скорей всего. Неужели и девушка его не пришла, Сумина-то? И тут же вспоминаю: Марина Морозова, подружка Сумина, сидит в коридоре и ждет допроса, она же свидетель по делу! Вспоминаю и успокаиваюсь: Марина расскажет про Сумина подробнее. Ведь дружили. И она про Аркана знать должна. И события во дворе частично видела. Расскажет. Только надо ее обязательно сегодня допросить. Чтобы этот… дирижер… не повлиял. Глянула на часы. Господи Боже, время-то не стоит на месте, бежит, как сумасшедшее. Пока капризничает подсудимый, истекает рабочий день, первый в процессе, который Валерия Николаевна назвала несложным. Оно, конечно, в протоколе судебного заседания весь сегодняшний день займет совсем немного страниц, и Галка-секретарь не запишет, как подсудимый молчит, смотрит исподлобья, уклоняется от ответа на, казалось бы, совсем невинные вопросы и как строго пошевеливает пальчиками потерпевший; как насупилась, сердясь, адвокат Волкова…

Ничего этого в протоколе не будет, но судьи все должны видеть и учесть, все положить на чашу весов правосудия.

Однако же как мне допросить Марину сегодня? Ведь еще у меня потерпевшие… Сколько времени займет их допрос?

Сашулю из садика заберет Игорь, до дому мне, если удачно, минут сорок пять, к половине восьмого приедет Антон с Людмилой, и я, наконец-то, увижу свою новую квартиру.

Решаю: домой не успеть. Позвоню, чтобы ребята подъехали к суду и отсюда — к Семенцову. А до тех пор буду работать. Как минимум, можно посидеть часов до восьми. Только сделать небольшой перерыв, позвонить домой, договориться с начальником конвоя, уговорить прокурора, адвоката, а потом извиниться перед всеми…

Судьи независимы. Подчиняются только закону. Обстоятельствам не подчиняются.

— Товарищ адвокат, еще есть вопросы? — поторапливаю Волкову, которая, вижу, раздражена поведением своего подзащитного.

— Сумин, где вы взяли нож для нанесения ударов?

— сердито спрашивает Галина Петровна, не поднимая глаз.

Она что, Волкова, в мои записи смотрит? Это же мой третий вопрос! Впрочем, чему удивляться? Судья и адвокат, мы — юристы и сумели увидеть слабые места обвинения.

Сумин почувствовал перемену в настроении защитника, ответил виновато и подробно:

— Нож этот всегда у крыльца лежал. Старый он, ржавый. Им с подметок счищали грязь. Откуда он появился — не знаю, это еще при матери было, когда она жива была. Мать чистоту любила и нас приучила. Обувь всегда у порога чистили, когда на улице грязь. Сперва ножом, потом о тряпку вытираем. Вот этот-то нож я и схватил. Но что мне делать-то было?! — воскликнул вдруг он. Впервые из-за спины показались его руки, охватили голову, как-то странно, от самого локтя прикрыли, и весь он закачался за барьером, глухо застонал, заскрипел зубами.

Тихо-тихо стало. Только эти звуки — сигнал человеческого горя.

Дрогнуло жалостью сердце. Этот Сумин Юрий и сам собственная жертва. А ведь тоже дитя человеческое.

’’Прочь эмоции", — командую себе. А нужно ли гнать их? В конце концов, разум без эмоций — вариант робота. Лишь эмоции не воссоздаются в модели и вместе с разумом делают человека тем, что он есть.

Судьи — не исключение.

Сумин между тем справился с собой и круто вдруг изменился.

Исчезла влага из огромных глаз, они сухо и воспаленно блеснули. Словно и не было отчаянного вскрика, ровным и злобным голосом он отчеканил:

— Отказываюсь давать показания. Больше ничего не скажу, решайте, как хотите.

Волкова обескураженно развела руками, а прокурор, улыбнувшись, откинулся на стуле: вот он, характер убийцы. И суд ему нипочем!

Доктор Руссу, заседатель, склонившись ко мне, прошептал:

— Не трогайте сейчас его, Наталья Борисовна. Он на грани нервного срыва.

Я кивнула. Это я и сама видела. Истерический надрыв — первый спутник неверия в справедливость. Я училась бороться с ним, читала книги по психологии и экспериментировала: ничего другого мне не оставалось делать. Мой, хотя небольшой, но опыт подсказывал сейчас: нужно оставить Сумина в покое. Не раздражать, не расспрашивать. Пусть успокоится. В любой момент мы можем вернуться к допросу.

Делаю перерыв на 15 минут, утрясаю оргвопросы.

Все, конечно, недовольны, но, хоть и нехотя, соглашаются.

Начинается допрос потерпевшего Реутова.

Он встает лениво, словно по частям, неторопливо выпрямляется, закладывает руки в карманы и тут же вынимает их.

Прошу подойти к трибуне, подходит тоже медленно, не торопясь. В глазах отчего-то вызов. Почему? Рассказ начинает нехотя, рубит короткие фразы.

— Утром Алик пришел. Ко мне. Позвал к другу. Того не оказалось. Выпили у этого вот, — кивок в сторону скамьи подсудимых, — пошумели малость не из-за чего. Он сам в пузырь полез, первый. Потом и вообще смылся. Чего ждать? Ушли. Алик кейс забыл, вернулись. Там девка в ограде. Алик кадриться стал, та, дура, в крик. Выскочил Юрка, глаза аж белые. А чего мы сделали? Он за нож. Алика саданул, потом меня. Вот и весь сказ.

Реутов умолк. Высокий, длиннорукий, пожалуй, слишком худощавый, но в широких плечах чувствовались уверенность и сила. Светлые прямые волосы спадают на воротник модной трехцветной курточки. Отслужил в армии, работает в телеателье мастером. Что свело их с Шишковым? Что заставило искать таинственного пока Аркадия.

— Аркана?

Задаю все эти вопросы и получаю односложные ответы, не приносящие ясности.

— С Аликом Шишковым вместе служили, Аркадия не знал, пошел за компанию с Аликом, зачем тот искал Аркадия — не интересовался…

Привстал со стула прокурор:

— Вопросов к потерпевшему Реутову не имею.

Адвокат Волкова, не в пример Кудимову, долго билась, пытаясь вытянуть подробности и, наконец, сдалась: Реутов ссылался на погибшего Шишкова, отведя себе роль случайно попавшего в переделку человека. И только на вопрос, почему он все же бросился к ломику, хитро блеснул глазами на прокурора, хотя спрашивала адвокат:

— Так это после того, как Алик упал.

Вот, Федор Иванович, как вы вопрос свой подсудимому обозначили: потерпевший нашел в нем ответ и готовое объяснение. Не мудрствуя лукаво.

Пришел черед матери Шишкова. Она вышла к трибуне, со скорбным достоинством и подробно, не дожидаясь вопросов, принялась рассказывать о погибшем сыне. Мы узнали, что Алик рос послушным и здоровым, увлекался спортом, учился легко и хорошо. Любил музыку, имел много друзей и последнее ему не просто вредило, а сыграло роковую роль: попалась другая компания и Алика вовлекли в плохие дела, судили. Но и там, в тюрьме, он вел себя хорошо, его отпустили досрочно, и он обещал, что все будет нормально, устраивался уже на работу, когда случилась эта ужасная трагедия.

Собственно, все это было известно из дела, ничего нового Шишкова не добавила. Прокурор вопросов не имел и к Шишковой, а Волкова не упустила момент:

— Скажите, а почему ваш сын не работал почти четыре месяца после освобождения из мест лишения свободы?

Шишкова не удостоила адвоката взглядом.

— Здесь судят не моего сына, а его убийцу! — она обращалась к суду и в голосе звучали слезы и гнев. — Убийцу, которого растерзать мало за то, что он сделал! Брат у него уголовник и этот тоже садист!

Муж Шишковой заворочался на скамейке, женщины рядом с ним возмущенно и как-то очень одинаково подняли брови, глядя на адвоката.

Галина Петровна невозмутимо настаивала:

— И все же?

Шишкова обратилась ко мне:

— Разве это важно? Какое кому дело, работал ли мой сын? Он прошел адовы круги, он устал, изнервничался, а мы, — она оглянулась на мужа и тот кивнул, — слава Богу, мы обеспеченные люди! Можем прокормить сына, пока он не нашел себя.

Ну вот, потерпевшая ответила на вопрос адвоката, мое вмешательство не потребовалось и я видела, как мимолетно улыбнулась Волкова, записывая ответ.

— И еще вопрос, — сказала адвокат, — этого Аркадия, которого искал ваш сын, вы знали?

Женщина дернула плечом:

— Нет.

Этот допрос тоже закончился быстро, хотя я понимала: об убитом мы знаем не все, что хотелось бы. Но мы лишь начали процесс. Многое впереди.

Вызываем Морозову Марину. Пока выполняются формальности, успеваю хорошо рассмотреть подружку Сумина.

Подружка располагает. В меру подкрашена, крупные черные кудри аккуратно обрамляют маленькое лицо с миндалевидными восточными глазами. Просторное, по моде, серое в елочку пальто не очень скрывает детскость спрятанной в нем фигуры. Миниатюрная, какая-то вся опрятная и оттого привлекательная еще более.

Долгим неподвижным взглядом не глянула — вцепилась в Сумина. И он поднял голову, смотрит…

А если это любовь? Достанется же ей горького до слез. Уже досталось.

— Расскажите все, что вам известно по делу, — и добавляю с предательской ноткой, — только правду и поподробнее.

Марина серьезно кивает. Она не напугана необычной обстановкой, держится спокойно, с достоинством.

Свидетельская трибуна — посреди зала, и я радуюсь, что молоденькая свидетельница не видна публике. И потерпевший Реутов не виден. Только суд, прокурор и защита. А если глянуть чуть влево — Сумин.

Уже первые фразы показали, что следователь Иванов с Мариной не справился, нет. Ее показания на следствии — две странички и только о событиях того страшного дня. Даже не дня, а какого-то часа. Сейчас Марина Морозова желает рассказать все досконально.

— С Юрой мы вместе учились все 10 лет. Дружили тоже долго, с седьмого класса. То есть до седьмого мы тоже дружили, но по-другому, — она чуть смущается, быстро взглядывает на Сумина и продолжает, — он хорошо учился, Юра. Мне помогал по алгебре, химии, физике, геометрии, — старательно перечисляет Марина, и я вижу, как морщится прокурор. Ну конечно, идет время, а ему не интересно, по каким предметам помогал подружке убийца Сумин.

— …до десятого класса все было отлично. А потом на него и посыпалось! Словно ящик Пандоры открылся у них в доме. (Ну, Марина! Этим ящиком Пандоры она меня покорила окончательно.)

— В одну зиму, такую ответственную для Юры — все же десятый класс, у него брата арестовали и мать не выдержала… ушла из жизни.

Новость для меня первая: арест брата, новость вторая — мать. Как это — ушла из жизни?

Делаю отметку для себя, не перебивая Марину, которая продолжает:

— Юра все же выстоял. Выдержал и учебу не бросил. Получил аттестат, на работу устроился. Все один, дом хорошо содержал, вел себя нормально, хоть у кого спросите. Тетка, правда, ему помогала, — Марина обернулась, поискала глазами, кивнула на женщину у окна — точно ведь угадала я, тетка! — только больная она и, по-моему, он ей еще больше помогал.

Женщина у окна закивала мелко-мелко, словно затряслась голова, уголки губ опустились, болезненно искривив лицо. Молодежь на последней скамейке слушала внимательно, без кривляний. Крайний у двери белобрысый парень в самодельных "варенках” на длиннющих тонких ногах вытянул шею, смешно выставил подбородок, две девчонки буравят взглядом Маринину спину, а рыженький, патлатый, что сидит между ними, неотрывно глядит на Сумина, который опять почти скрыт перегородкой, сгорбился, упер кулаки в колени; подняв плечи.

Маринин голос звучит спокойно, словно падают в странно притихший зал.

— Как это всегда бывает, наши одноклассники разбрелись кто куда и связь потеряли. С Юрой осталась только я. Еще Валера Воронько, он сейчас на работе, завтра придет, — Марина повышает голос, повторяя явно для Сумина, — завтра придет Валера. Ну вот. Юра служил хорошо, его тетке — она одна у него из родных, командир Юрин письмо присылал, я его принесла с собой.

Марина открыла небольшую серую сумку, достала конверт, глянула вопросительно:

— Можно передать вам? — а сама уже направлялась к столу, на ходу вынимая из желтоватого конверта листок.

Я положила бумагу на край стола. После допроса ознакомимся с нею, решим вопрос о приобщении к делу.

Свидетельница вернулась к трибуне и продолжала рассказ:

— После армии, когда Юра вернулся, началось непонятное. Для меня непонятное, — уточнила она. — В доме у Юры стали появляться неизвестные люди. Мужчины, иногда даже женщины. Мне они не нравились. Я ссорилась с Юрой, разговаривала очень серьезно, он этого не станет отрицать. Долго он не говорил мне, кто такие эти люди, которых я заставала у него. А я ведь не всех заставала, наверное, правда, Юра? — она повернулась к Сумину, ожидая ответа, и мне пришлось огорчить ее:

— Вопросы подсудимому прошу не задавать. Рассказывайте.

Марина кивнула, отвела со лба разметавшиеся черные колечки волос, огладила ладонями разрумянившееся смуглое лицо. Помолчала несколько секунд, собираясь, видимо, с мыслями. Нет, эта девочка мне нравилась.

— Люди появлялись и исчезали, иногда жили неделю, месяц… Прямо перевалочная база какая-то. Я настаивала, и Юра признался наконец, что это посланцы брата. Оттуда, из лагеря…

— Из исправительно-трудовой колонии, — машинально поправила я. Марина махнула маленькой ладошкой:

— Из колонии, из лагеря — все равно, я в этом разницы не вижу, не разбираюсь. Юра уверил, да и сама я видела, что ничего плохого он не делал. Ну, действительно, кто-то должен и этим людям помочь. Придут — ни вещей, ни дома, ни работы… Вот общество охраны животных создано. Бродячих собак, кошек прибирают, а эти… люди! Плохие, пусть, но люди все же! В какой одежде они приходили, видели бы вы! Я — видите сами — маленькая, размер у меня всего 44, а однажды девочка к Юре пришла — меньше меня, не поверите?! Гадкий утенок, не девушка! Я ей вещи свои кое-какие принесла, одела, в парикмахерскую сводила, подкрасила, приласкала. Как плакала она, когда себя такую увидела… новую такую… От Юры я ее к себе забрала, недели две она у нас жила и даже не ругалась мама, жалела Веруню. Потом мама с подругой своей созвонилась, отправили мы Веруню в город Тольятти, на заводе она работает сейчас, замуж скоро выходит. Вот вам история, вот вам жизнь и вот судите Юру — прав он или не прав, что тех людей прогонять не мог…

Рассказ про девушку Веруню произвел впечатление не только на меня. Ни разу не прервалось в зале молчание и сделалось напряженным, ощутимым, сочувственным. Марина раскрывала не только новую сторону жизни убийцы Сумина. Она ясно обозначила серьезную проблему, и сочувственная тишина в зале означала одно — проблема есть, она принята. Ай да Марина, ай да кроха!

Марина же поняла тишину по-своему, торопливо подняла на трибуну сумочку, вытащила другой конверт, храбро прошагала к судейскому столу:

— Вот, — в протянутой маленькой руке конверт дрожал, — вот письмо Веры, убедитесь сами.

Она положила конверт на самый краешек стола, вернулась к трибуне и молча ждала, как мы поступим.

Я положила конверт поверх первого письма: огласим позже, и сказала:

— Так как же… Юра?

Прокурор глянул на меня укоризненно: обвиняемого в убийстве Сумина я назвала так по-домашнему. Было от чего мне опустить глаза. Я нарушила официоз, принятую в суде форму обращения. Это получилось под влиянием маленькой Марины, рассказавшей о Сумине Юре, который помогал нуждающимся в помощи. Он еще не был убийцей в ее рассказе, он был Юрой, к которому шли те, кому негде было больше приклонить голову. Шли и не ошибались. Вот и вырвалось у меня фамильярное и короткое "Юра”.

Да ладно! В чем меня упрекать прокурору? Где это записано, что судья не может назвать по имени парня, сидящего под охраной таких же, как он, молоденьких конвоиров? Нигде это не записано и нечего, уважаемый Федор Иванович, жечь меня взглядом. В конце концов Сумин только обвиняется, не признан еще убийцей Сумин… Юра.

От внимания Марины не ускользнул наш молчаливый диалог и скепсис прокурора, она поспешила поправиться:

— Ну, я не хочу сказать, что все так гладко было и так мы успешно помогали, она поискала подходящее слово, нашла: —…Несчастненьким. По-разному было. Вот Аркадий… с ним началось.

Адвокат Волкова, до того сидевшая задумчиво подперев щеку ладонью, насторожилась, выпрямилась, взяла ручку наизготовку.

— …Аркадий не из категории нуждающихся. Уверенный в себе. Я бы сказала, нагловатый тип. Обосновался у Юры прочно. Месяца два прожил, да, Юра? — опять она повернулась к Сумину, и тот кивнул, а Марина продолжала:

— Уезжал, правда, часто, но потом возвращался. Люди к нему стали приходить… совсем другие… вот как эти, — свидетельница повернулась к Реутову, смерила его взглядом, и он переменил позу, передернул плечами, спустил руки со спинки скамьи, зажал их коленями.

— Эти не первые, были такие еще… наглые. Пили. Честное слово, мне уже и заходить к Юре не хотелось! И не ходила бы, но…

В тот день все хорошо было. Выходной. Мы накануне договорились погулять пойти, в кино или еще куда-нибудь. В кафе, может. С Зоей Лягушенко, моей подругой, зашли за Юрой. Он веселый такой был, стал нас чаем угощать, поздравлять — 8 Марта мы не виделись, работал он в тот день, дежурил. Вот и наверстывал. Торт был у него приготовлен, у Юры. Все хорошо было. Посидели мы, только убрали со стола, приходят эти… Спросили Аркадия, да не просто спросили, а так, словно Юра им должен был: "Аркадий дома?” или "Где Аркан?" — что-то в этом роде. И кличкой собачьей называют человека. Юра ответил — откуда он знал, где его квартирант? Они без всякого разрешения расселись на кухне, водку достали.

Мы с Зоей в комнату ушли, Юра, конечно, в растерянности. Подождите, говорит, девочки. Как уйти из дома? Не оставлять же… этих… одних… Он еще сказал, мол, последнее вынесут.

Стали мы ждать. Зоя и я в комнате, а Юра то с нами, то туда убежит, в кухню.

Через какое-то время слышим шум, скандал, и Юра вбегает — красный, злой. За ним вот этот — Реутов Павел, как я на следствии узнала. И грубо, как, я даже повторить здесь этого не могу, зовет: "Идите, нальем”. Мы, конечно, возмутились. А Юра так на него и пошел, выталкивает из комнаты, но Павел сильнее, видите сами их комплекцию: Юрину и этого… Смеется, отпихивает Юру, как мячик…

Марина помолчала, вздохнула:

— Унизительно… Перед девушками… Унизительно…. Потом оба в кухню ушли, опять шум был там, и Юра снова вбежал к нам. Говорит: "Ты, Марина, меня подожди, а Зоя, пойдем отсюда, они на тебя зарятся!" Пошли они через прихожую, и Юра еще мне крикнул: "Я быстро”.

Когда я одна осталась, то испугалась, признаюсь честно. И они заходят. Оба. Пьяные, красные, возбужденные… Противно.

Марина сморщила носик.

— Напрасно не скажу, ничего плохого они мне не сделали. Кривлялись только. "Мадам Сумина, просим к нашему скромному столу". "Мадам Сумина”, — это они меня так назвали. "Мадам Сумина!". Еще что-то говорили такое… Двусмысленное. Я сейчас и не вспомню точно. Отвернулась я, отошла к окну и только сказала им: или оставьте меня, или перед другом ответите. Я Юру имела в виду, но, наверное, они другое подумали. Вот этот, Павел, сказал: "Ладно, пошли, а то правда Аркан запсихует”.

И они ушли. А мне так больно стало. Что же это такое, думаю? Не за себя, за Юру больно. Обложили какие-то подонки, а он беспомощен перед ними, совсем беспомощен. Ну… заплакала от обиды, и Юра заходит, кинулся ко мне: "Что? что?” — кричит. Представляете его состояние? Мне бы успокоить его, а я ругать принялась… — и Марина заплакала. Мне хорошо было видно, как она, пытаясь удержать слезы, расширила глаза, подняла их, неморгающие, и принялась разглядывать потолок. Но слезинки не удержались, посыпались одна за другой и покатились по щекам, не задерживаясь на гладком девичьем личике.

Я отвела глаза. И тут же увидела, что прокурор уже снял с руки часы, положил перед собой и выразительно поглядывает на них.

Ну да, конечно, стрелка перебежала цифру 7 и двигалась дальше, совершенно безучастная к происходящему. Скоро подъедет Антон с моим семейством и все будут нетерпеливо ждать меня. Но как можно прервать рассказ Марины?

Да никак нельзя. Первые живые слова о трагедии мы слышали от Марины. Недаром притих зал и не выходят даже те посторонние, что сидят поближе кдвери.

— Продолжайте, пожалуйста, Морозова, — прошу я.

— Собственно, я почти все рассказала. Юра пошел за Зоей, она у соседей была. И буквально через пару минут — какой-то шум в ограде, крик, треск… Когда я вышла, все уже произошло… Я видела это как в тумане. Лежал тот парень… который умер… Шишков… кровь красная-красная… Словно чернила… Лицо запрокинуто… У калитки этот… Павел, кажется, на коленях стоял… Крови не видела я у него. Калитка открыта настежь, Юры нет. Я закричала и бегом по улице, не помню куда и зачем, просто от страха ничего не соображала. Догнала меня Зоя, мы остановились… Трясемся обе, не знаем что делать. Я спрашиваю, где Юра, что там случилось? Она мне: это Юра их, они на него набросились и он их… и убежал куда-то. Что делать? Вернулись мы к дому Переваловых. Дядя Иван у калитки стоит, бледный. Ах, говорит, что Юрка наделал, что натворил!

Дядя Иван "Скорую” вызвал, милицию. Мы все у его дома стояли. Парней увезли, а к нам офицер подошел, милицейский. Объяснение взял, дом опечатали Юрин… кошмар, ах, кошмар какой, вспомнить страшно!

— Вот и все, что я знаю, — сказала Марина, голос ее дрогнул. В третий раз появилась на свидетельской трибуне ее аккуратная сумочка. Свидетельница вынула белый платочек, стерла с лица следы слез и вопросительно посмотрела на меня.

Кудимов надевал часы, адвокат когда-то успела сложить в одну стопку свои бумаги и блокноты.

Из коридора доносилось звяканье ведер, перекликались в опустевшем здании громкоголосые уборщицы. Пора, пора расходиться, объявлять перерыв. Но я чувствовала какую-то незавершенность рассказа свидетельницы.

Что-то было еще.

Марина могла рассказать еще что-то, может быть, важное. Неужели они больше не увиделись? Она и Юра?

И я спросила:

— Вы больше не видели Сумина?

Ответ Марины подтвердил мое предположение.

— Видела, как же. Вместе с Зоей. Когда мы к дому подошли, он нас из скверика окликнул. Мамы дома не было, он зашел. Мы с Зоей ему рану промыли. У него, знаете, такая рана была на темени, волосы слиплись от крови. Мы рану промыли перекисью, потом йодом смазали. Я хотела, чтобы Юра в травмпункт пошел, а он только усмехался: там, говорит, куда я сейчас пойду, мне это не понадобится. В милицию он собирался пойти сразу от нас.

— Но вы расспрашивали его о случившемся?

— Какие расспросы?! — укорила меня Марина. — Вы что, не представляете, в каком он был состоянии?! На него же глядеть страшно было! Это он нас расспрашивал: что с парнями, где они, живы ли. Мы его успокоили: живы, живы, увезли их. Я попыталась Юру расспросить, он отмахнулся: "Что мне оставалось делать? — сказал. — Ведь совсем на голову сели, да вот видишь”, — показал на рану, закрыл лицо руками. Нельзя было его спрашивать тогда, нельзя. Да и побыл у нас мало, рвался: скорей надо в милицию, а то подумают, что сбежал. Это и мы сообразили, что надо быстрее в милицию. Проводить он себя не дал. И все. Больше не виделись… сейчас вот только…

— Какая рана была у Сумина? От чего?

— Ударил его кто-то из них, из парней этих. Не знаю, кто. Кожа рассечена была, кровь…

Вот как! Значит, все же ударили. В обвинении все эти подробности вместились в одну фразу: "Во время ссоры, перешедшей в драку”. Теперь надо все выяснять до мелочей — из этих мелочей и жизнь-то складывается, не только драки…

Да уж, правы были мои коллеги: напурхаюсь я с этим делом!

— А Лягушенко Зоя? Она видела это?

— Она говорит, что едва ее выпустил Шишков, тут же за ограду бросилась. Да сама она лучше расскажет, — устало сказала Марина.

Действительно, Лягушенко расскажет сама. Но мною двигало уже нетерпение.

— Сумин, вас ударили? Что за рану вы получили?

— подняла подсудимого.

Он забыл о своем отказе от показаний, не встал — вскочил со скамьи:

— Ударил меня Шишков, да! И не кулаком — чем-то железным. Металл был у него, металл, понимаете? И вот он шрам, смотрите сами!

Наклонив голову, Сумин раздвинул пальцами колючий свой ежик. Я не увидела ничего, а Василий Михайлович Руссу, сказав: "Позвольте”, вышел из-за судейского стола, и я не успела вымолвить и слова, как он оказался у загородки, вызвав беспокойное движение конвоиров. Длинные, тонкие пальцы доктора быстро пробежали по голове Сумина, и заседатель повернул ко мне лицо:

— Здесь шрам линейной формы с давностью причинения месяца два, не более.

— Василий Михайлович, прошу вас занять свое место, — укоризненно сказала я, — наличие шрама и давность его установит судебно-медицинский эксперт, не надо нарушать…

— Простите, — невозмутимо ответил Руссу, — не сдержался. Профессия такая. Я врач, — это последнее разъяснение он бросил в зал, где началось легкое движение.

Молодые люди на последней скамье перешептывались. Мать убитого напряженно вглядывалась в Сумина, мужчина за ее спиной презрительно поджал губы и покачивал головой — недоверчиво, неодобрительно. Потерпевший Реутов вновь изменил позу, теперь его белые кисти схватили и напряженно сжимали локти.

Мне же стало ясно: нужно назначать экспертизу. Судебно-медицинскую.

Но это завтра. Время более чем кончилось. Восемь. Объявляю перерыв до 12 часов следующего дня.

Приземистый "жигуленок” Антона Волны, мне кажется, забит до отказа. За рулем великан — Антон, рядом с ним мой далеко не малогабаритный муж, на заднем сиденье — Людмила и Катюшка с Сашей, которые прыгают и верещат, как обезьяны.

— Слушайте, — смеюсь я, пристраиваясь с Сашкой, — вот парадокс: чем меньше машина, тем больше в нее входит людей! Чем объяснить?

— В большие машины просто-напросто не пускают много народу, — солидно объясняет Антон, — а вот моего "малыша” вы заездили.

Игорь, я вижу, сердит. Во всяком случае, говорит укоризненно.

— Могла бы уж ты хоть сегодня… Ждем тебя, ждем.

Что тут ответить? Ну не могла я, никак не могла!

Включается понятливый друг мой Антон:

— Да ладно! Было бы кого ждать.

И мы отправляемся.

Моя будущая квартира близко, и минут за двадцать до окончания отведенного мне времени мы уже остановились у желтого крупного дома. Вначале оглядываем дом: большие окна с квадратами массивных рам, чисто покрашенные стены, аккуратные двери подъездов. Сашуля дергает меня за плащ:

— Мамуля, гляди, качели!

Глазенки сына восторженно сияют. Да и есть от чего!

Детская площадка во дворе — шик. Качели, качалки, какие-то изогнутые лесенки. Почти под окнами — отмечаю с радостью, значит, малыш сможет гулять один, а я только поглядывать буду из окошечка. Красотища!

— Терем-теремок, — шутливо запел Антон, — кто в тереме живет?

— Я, мышка-норушка, — подхватываю тоненьким голоском.

— Я, комар-пискун, — басом продолжает Игорь, и мы хохочем, радостные.

Товарищ Семенцов открыл нам массивные двери, за которыми были еще одни — тяжелые, прикрывающие тамбур.

Антон не удержался, щелкнул пальцами по двери, подмигнул мне: "Н-да-а!”

Квартира была уже пустой и выглядела как заброшенная одинокая старуха. Окна, лишенные штор, смотрели строго и печально, крашеные стены хранили следы убранной мебели, словно наклейка пластыря на запыленном израненном теле.

Там вон, догадываюсь по чистому квадрату, был шкаф, в том углу — тумбочки, эту стену украшал большой ковер, и лепной бордюр под потолком еще цепко держит ненужные теперь мелкие гвоздики. Печальное зрелище — оставленный дом, еще не получивший нового хозяина.

Мне становится грустно за это покинутое жилище, жалость тронула сердце своим острым коготком и тогда я поняла, что уже люблю эти грязные стены, словно живое существо. Она скоро преобразится, моя квартира! Это будет наш дом, член нашей семьи — лелеемый и желанный! Мы будем стремиться к нему, ждать с ним встречи, скучать по нему в отъездах, ухаживать за ним, ублажать и любить, любить… свой дом и друг друга.

Печальные окна повеселеют, увидев нашу любовь, и в чисто отмытых стенах поселится счастье!

Моя примолкнувшая компания переживала, видимо, подобные же чувства. Все притихли, даже Сашуня. Антон запустил пятерню в свой густющий русый чуб, Людмила заложила руки в карманы. Игорь молча оглядывал стены, и навсегда потемневшие от вечных экспериментов пальцы моего мужа пошевеливались, предвкушая работу. Им, этим пальцам, не страшен никакой труд. Они все могут и умеют. Я знаю, Игорь конфетку сделает из этой грязнули!

Семенцов иначе расценил наше молчание. Кашлянув, сказал: "Деньги за косметический ремонт внесены”.

— Да что вы, — смутилась я, — мы все сделаем сами. Квартира нам нравится, так, Игорь?

— Конечно, — кивнул Игорь, — а ремонт я никому не доверю.

— Ну, смотрите, — сказал Семенцов и ушел на кухню. А я уже прикидывала.

Большая комната — это будет гостиная. И кабинет одновременно. Комната чуть меньше — спальня. Нет, спальней будет маленькая комната, а эта — Сашке. Ух, и раздолье будет моему сыночку на этих шестнадцати квадратных метрах, эх, и развернется же мой малыш! Спать будет на настоящей кроватке, а не в кресле-кровати, от которой мне всегда было не по себе, когда я укладывала сына. Эти бортики с трех сторон… Не хочу называть то, что мне это напоминало…

Придется купить ковер — все игры Сашуля устраивает на полу. Хорошо бы детскую стенку… Котати, о мебели. Это Сколько же нужно мне купить, чтобы заставить хотя бы необходимым такие хоромы! На что купить и, главное, где? Сбережений у нас нет, поэтому деньги займем, а вот где купить? Идти с протянутой рукой?.. Судьи независимы и подчиняются… из раздумий вывел меня Игорь, словно прочитавший мои мысли.

— Что ты, Наташа, — ласково тронул он мой затылок, растрепал отросшие жесткие волосы — Господи, опять нужно идти в парикмахерскую и сидеть не менее часа, чтобы за пять минут тебя оболванили без всяких претензий на моду и пожелания, — что ты, милая моя? Теперь заживем! Я все сам сделаю, увидишь, что будет. Вот они, руки мои.

Протянутые мне ладони были большими, натруженными, надежными. Господи! Продли мгновение это! Пусть постою я в новом своем доме и навстречу мне пусть тянутся готовые оградить от всех невзгод ладони! Пусть сын мой, дорогой мальчик, будет рядом, и Антоша Волна, и Люд милка с милой Катюшкой… Мой мир, мое пристанище, помощь моя, поддержка, да что там — жизнь! Так хорошо мне было и почти спокойно в это мгновение… Только откуда-то из-за плеча потянулось вдруг и встало передо мной легкое облако и ясно-ясно проглянул черный ежик волос, очень знакомый ежик, выставленный вперед, словно в защиту…

Что же наделал ты со своей жизнью, темноглазый парень? Что наделал ты?

И как совместить эту мою тихую радость с тем завтрашним днем, когда начнется суд и диковинные бабочки-ресницы замечутся на измученном лице, ища справедливости и сострадания.

Почему не может быть мир спокойным и счастливым? Без убитых и убийц, без черных траурных платков матерей, без слез любящих и любимых?!

Где ладони, способные всех защитить? Всех, не только меня.

— Наташа, да что ты? — Антон обнял меня за плечи, встряхнул легонько, подтолкнул вперед.

Кухня была небольшой, квадратной. Петр Яковлевич, держа в руках тряпку, старательно отмывал электроплиту "Лысьва”. Рядом стоял тазик с чистой водой. Одна сторона плиты была уже чистой, блестела желтоватой эмалью, на другой красовались желтые застарелые потеки, и хозяин смачивал их, пытаясь оттереть.

— Петр Яковлевич, — сказала я, смущенная этой картиной, — мы же ремонт будем делать. Бросьте это занятие, я сама все промою потом.

— Квартиру сдам в порядке, — коротко ответил мне Семенцов, и спорить с ним мне было неловко.

Мы простились и укатили домой, в свою крошечную квартирку, которая показалась нам еще меньше после увиденного.

Долго не спали, обсуждали свои хозяйственные дела.

Утром получение ордера не заняло много времени, я передала Игорю драгоценный листок и отправила в ЖЭУ за ключом.

Мы становились, наконец, полновластными хозяевами квартиры и нам не терпелось приступить к многотрудным, но приятным хлопотам.

Когда я возвратилась в свой кабинет, коллеги мои с нетерпением очень заинтересованных людей набросились с расспросами, и мне, конечно, пришлось нарисовать план квартиры и вкратце рассказать о ее состоянии.

— Проверьте плиту и сантехнику, — тут же посоветовала мудрая Алевтина Георгиевна, — надо было при хозяине еще, при Семенцове. Если сразу все заявки будут, до вселения, — исполнят, а потом напроситесь досыта, по себе знаю.

Решив, что Алевтина подала мне дельный совет, я перезвонила Игорю, попросила зайти в квартиру, проверить все это и в случае нужды сделать заявку.

И приступила к службе. Первым делом — звонок эксперту. Тот шрам на голове Сумина требовал исследования. Первый день процесса, не принесший, кажется, никакой ясности, поставил новые вопросы.

Драка дракой, но в двух словах о ней говорить нельзя. То, что сделал в этой драке Сумин, установлено. А что сделали Сумину — нет. И потом: если даже Марина Морозова приукрашивала своего дружка, все равно в ее рассказе было много такого, что заставляло задуматься: обычная ли это драка, возникшая, как записано Ивановым, после совместной выпивки и ссоры? Обычная ли?

Вспомнились ребята на задней скамейке: как притихли и слушали напряженно, заинтересованно, словно решали для себя те же вопросы, что возникли у меня.

Договориться с судебно-медицинским экспертом труда мне не составило.

Шамиль Гварсия знаком мне по прежней моей работе в прокуратуре. Жгучий брюнет, смешливый, он, казалось, так не подходил своей печальной профессии. Но когда мы работали с ним по делам об убийствах, он становился мрачным, сердитым и дотошливым.

Меня подкупали в нем не только его блестящие знания. Раз и навсегда зауважала я Шамиля, когда увидела однажды, как болью исказилось красивое смуглое лицо, как бережно и осторожно, словно боясь причинить новые страдания, он черным пологом прикрыл от чужих взглядов мертвое тело молоденькой девчонки, истерзанной негодяем в ночном лесу. "Уважение к живым начинается с уважения к мертвым”, — сказал мне тогда Шамиль Гварсия, и я помню его слова.

— Э, Наташа, я так редко стал тебя видеть, что примчусь по первому зову. Говори, когда? — весело сказал. Шамиль. — Все шрамы в мире я готов исследовать!

Договорились, что Шамиль подойдет к началу процесса, чтобы войти в курс дела, послушать свидетелей.

Сегодня первый допрос — Лягушенко.

Важная свидетельница.

— Прошу встать, суд идет!

— Прошу садиться, — говорю и окидываю взглядом зал судебного заседания. Все в порядке.

Сумин сидит в обычной позе, опустив голову, сжавшись в комок. Прокурор, адвокат, потерпевшие. Старушка на прежнем месте, у окна, рядом с ней Морозова Марина. Возле двери несколько вчерашних любопытных — значит, заинтересовались делом.

Последняя скамья поредела, но не пустует. Длинноногий в самодельных варенках тут, уже вытягивает шею. Рядом с ним появился новый парень в запахнутом сером пальто, взгляд исподлобья. Есть и вчерашние, но не все.

Никто против участия в процессе судебно-медицинского эксперта не возражает. Шамиль пристраивается сбоку секретарского столика, поскольку другого места в тесном зале нет. Галка, секретарь, тихонько ворчит, отодвигая бумаги, однако я знаю, что ей приятно такое соседство: Шамиля любят все.

Зоя Лягушенко, не в пример уверенной в себе подруге, входит робко, бочком, озирается испуганно и первым делом говорит:

— Здравствуй, Юра, — и лишь потом вежливо склоняет голову в нашу сторону, — здравствуйте.

Зоя повыше подруги, покрупнее, но тоже худенькая, стройная. Одета поскромнее, однако с достоинством и вкусом. Особенно этот длинный шарф густо-бирюзового, я знаю, самого модного цвета. Один конец шарфа заброшен за плечо и прижат ремешком сумки, второй конец свисает на грудь красивым весенним потоком.

Лягушенко не так подробна в своем рассказе. Ну, да ведь и знает она Сумина меньше — познакомились после его возвращения из армии. К тому времени они подружились с Мариной, работая вместе на часовом заводе.

Голос Зои дрожит, срывается, она очень волнуется, и я опускаю глаза: мне всегда неловко видеть слишком взволнованного человека. Словно я тоже повинна в его переживаниях. Чем ближе движется рассказ к трагическим событиям, тем чаще запинается Зоя, хватает ртом воздух, и я замечаю, как беспокойно переменил позу в кресле доктор Руссу. Его тоже тревожит состояние свидетельницы.

Решаюсь помочь ей вопросами.

— Вы поняли причину ссоры между Суминым и потерпевшими? Той, первой ссоры в кухне?

Бледное лицо берется красными пятнами:

— Да, конечно. Причина была во мне. Они хотели, — девушка потупляет голову, — хотели… Вы понимаете…

Я-то понимаю уже, но Зоя должна это сказать всем, поэтому жду, пока она подыщет нужную формулировку. Однако свидетельница умолкает, и тут раздается из зала возмущенный голос Марины:

— Да они изнасиловать ее хотели, вот что нужно им было! Негодяи, они и ее мордовать задумали!

И еще не смолкли последние слова Марины, как Реутов вдруг резко привстал, выбросил в сторону зала руку с двумя растопыренными пальцами и прошипел:

— Не шелести, дура!

Среагировать я не успела.

Послышался какой-то странный шуршащий звук, и я увидела, что лицо Зои Лягушенко, ставшее снова бумажно-белым, запрокидывается назад, и она медленно оседает, хватаясь за трибуну слабыми недержащими пальцами!

— Перерыв! — это крикнула я уже на бегу, но меня опередил сидевший с краю доктор Руссу, который подхватил обмякшее тело девушки и спокойно сказал мне: "Мой саквояж!” Шамиль Гварсия уже держал Зою за плечи.

Я бросилась в совещательную комнату, а понятливая Галина быстренько освобождала от посетителей зал. Конвой увел побледневшего Сумина.

В саквояже доктора нашлось все необходимое, действовал он на зависть быстро и решительно, тихонько переговариваясь при этом с Шамилем.

Вскоре доктор успокаивающе кивнул мне и сказал: "Не надо "Скорую”, все в порядке”. Галка — секретарша строго ответила ему: "Уже вызвала, такой порядок”.

— Ну ладно, — народный заседатель улыбнулся, — я здесь ведь в другом качестве!

К приезду врачей "Скорой помощи” Зое действительно полегчало, она пыталась встать со скамьи, куда ее уложили, но этому воспротивился Руссу. Из-под полуприкрытых век девушки катились слезинки, стекая к вискам, и доктор осторожно промокал их бинтом, не успокаивая и не мешая ей плакать.

Потом Зоя тихо сказала:

— Пусть бы лучше меня… пусть бы лучше… чем вышло так…

Мне пришлось вмешаться:

— Помолчи, Зоя, ты не должна говорить ничего. Придешь в норму, расскажешь суду и не волнуйся, пожалуйста!

Сердитая женщина — врач из "Скорой” выговорила мне за вызов:

— Здесь у вас два таких корифея, а вы нас вызываете! И на мой вопрос ответила уверенно:

— Реакция на травмирующую ситуацию. Никакой патологии нет. Полчаса отдохнет девица, можете продолжать работу.

И села писать справку.

Я успокаивала Зою Лягушенко, а сама была взволнована, пожалуй, не меньше ее. Испугалась. Расстроилась. Вот оно, несложное дело. Бывают ли они вообще, несложные?

Оставив в зале Руссу и Шамиля, поднялась в кабинет.

Коллеги уже были наслышаны об инциденте в судебном зале, Лидия Дмитриевна, глянув сочувственно, сказала:

— Зайди к Валерии, бесится.

Алевтина молча забрала мою кружку. Знаю, заварит мне чаю.

Валерия Николаевна смотрит на меня укоризненно, и под этим взглядом я действительно чувствую себя виноватой в том, что свидетельница потеряла сознание, вспомнив страшные события.

— Как же так, дорогая? — спрашивает меня начальница. Точнее, не спрашивает, а упрекает.

— Да я-то при чем? — не выдерживая, взрываюсь.

— Этот случай только доказывает, насколько серьезны были переживания девушки — и тогда, и теперь. Понимаете? Не простая это была пьяная ссора! Если девчонку хотели изнасиловать пьяные парни, а Сумин вступился — это же совсем другая ссора, другая драка. Картина совсем другая! Как он должен был поступить? Не ссориться с ними? Так? Я считаю, и ссориться должен, и драться, зубами вгрызаться…

— Тихо, тихо, дорогая, — прерывает мой возмущенный монолог Валерия Николаевна, — ты еще молода, а я на уголовных делах собаку съела. Подумаешь, хотели. Не изнасиловали же! Может, и обошлось бы. Они еще только хотели, а их убивать?!

И потом, дорогая, ты с прокуратурой хочешь меня окончательно рассорить! Они и так на тебя в постоянной претензии. Ты еще молодая…

— Этот недостаток скоро проходит, — непочтительно перебила я начальницу, — правда, я молодая еще, но хотелось бы быть моложе. И не бояться драки, если нужно защитить другого. Кстати, этого и закон требует, только мы его совсем забыли. Вы забыли.

— Ну, знаешь! — брови Валерии Николаевны вползли на лоб, собрав некрасивые морщины.

— Знаю, Валерия Николаевна, — говорю я уже спокойно, — мы еще выясняем причину первой ссоры, самой первой. К мотиву убийства почти не приступали. И говорить, должен ли был Сумин действовать так, как действовал, рано. Могу вам обещать, что разберемся. Со всей серьезностью.

Видимо, возразить ей нечего, и она отпустила меня. Но я уже знала: Валерия Николаевна будет строго и придирчиво наблюдать за процессом. Эта ее фраза о возможной ссоре с прокурорами. Значит, как говорится, кошку бьют — невестке понять дают. И мне дали понять: за пределы обвинения выходить нежелательно. Что бы там ни было в судебном заседании, обвинение должно быть незыблемым, чтобы, не дай Бог, не конфликтовать с прокуратурой.

Ну уж нет! Со мной этот номер не пройдет!

Будет так, как требует закон. Судьи независимы.

Милые мои коллеги все понимают. Житейский и судейский опыт подсказывает им единственную нужную мне сейчас поддержку.

На моем столе стоит чай, и меня не о чем на расспрашивают.

Что случилось-то? А ничего и не случилось. Обычная рядовая накачка. Если ты права, найди силу преодолеть все. Слабым не место здесь, где решаются судьбы. Ты сильная и справишься, вот что сказало мне молчание коллеги. Они верили в меня.

— Прошу встать, суд идет!

В притихшем зале все на местах. Реутов молча принимает мое замечание.

Справка о том, что Лягушенко по состоянию здоровья может участвовать в процессе, лежит у меня на столе, но я осведомляюсь:

— Лягушенко, вы можете давать показания?

Девушка кажется мне более спокойной, чем в начале допроса, голос тверже:

— Да, я могу давать показания. Я готова.

— Прошу рассказать все известное вам по делу. Продолжайте ваши показания.

Отошли в сторону обыденные мои заботы, тревоги. Квартира, начальнический разгон. Сейчас передо мной одноэтажный старенький домик в две комнаты и двор, огороженный штакетником, и две девушки, и три парня, и неумолимо надвигающаяся смерть одного из них…

Только это, только это. Ничего более. Ничего… Это меня зовут Зоей.

Я пришла в гости к подруге, и мы навестили Юру, которого любит Маринка. Пили чай, ели торт. Потом явились двое. Наглые. Мне страшно, когда Юра, словно мячик, отскакивает от упругих кулаков. Нереальной кажется беда, грозящая мне, ее отводит мальчик с черным ежиком волос, большеглазый и слабый. Снова страшно, когда я убегаю к соседям. Значит, беда была рядом, раз понадобилось унизительное бегство? Я сижу под защитой взрослого большого человека Перевалова дяди Ивана и вижу, как нервничает Юра: там, в доме, Маринка осталась наедине с незнакомой пьянью.

Волнуется Юра и я волнуюсь и посылаю его: иди, иди, ведь там Маринка… говорит вернувшийся с улицы дядя Иван Перевалов, что парни ушли, он только что видел их в спину… Я бегу туда, где Марина и Юра, но едва открываю калитку, как меня кто-то хватает за руки и пьяно хохочущая морда кривляется передо мной, мне больно руку и страшно, потому что я одна и некому защитить меня. Как освобождение доносится до меня знакомый голос, проникает в сознание, оттесняя страх, требовательный крик: "Отпусти девчонку”, и мне становится легко и ноги сами выносят прочь, за ограду, за обиду… Уже от дома дяди Ивана, под его защитой, я вижу, как мечутся во дворе, который я оставила только что, какие-то тени… Зачем? Почему замахнулся на Юру тот, высокий парень, что держал меня? Я вижу, как другой парень идет по ограде, растопырив в стороны руки, согнувшись, словно ловит убегающую курицу, потом резко выпрямляется и, развернувшись, бежит к калитке, а за ним Юра, которого я потеряла из виду на несколько мгновений… Вот оба они скрылись за изгородью, мне не видно их, они будто присели, и Юра — бегом от дома, не оглядываясь… Что-то кричит дядя Иван Перевалов, почти бегом направляется к своим воротам и я за ним…

Во дворе Юриного дома — непостижимая картина: разбросав руки, лежит мой обидчик, а второй у калитки, словно молясь, склонился на коленях… кровь… страх, и вновь я бегу, догоняю Марину и мы обе стоим, охваченные ужасом, не в силах осмыслить, разумом принять происшедшее.

Юры нет. Дядя Иван Перевалов громко причитает, всплескивая руками.

Так ясно вижу я все это и переживаю, что ноги под столом становятся ватными и, вызывая дрожь, поднимаются по спине мурашки…

— Разрешите вопрос? — голос прокурора возвращает меня к действительности. Я молча киваю, еще не отрешившись от испытанного острого чувства сопереживания.

— Скажите, Лягушенко, а насколько реальны были ваши страхи относительно изнасилования? — спокойно спрашивает Кудимов. — И когда вас выпустил Шишков, Сумин разве не мог убежать? Ведь опасности для вас уже не было?

Здравствуйте, Федор Иванович! Неужели рассказ свидетельницы не дал на эти вопросы ответа? И потом, что это я слышу от старого юриста? Мог убежать, не мог убежать Сумин, какое это имеет значение?

На задней скамье, которую я уже окрестила молодежной, вопрос прокурора вызвал движение.

Незнакомец в сером пальто пожимал плечами, слушая, как шепчет что-то ему долговязый парень в вареных джинсах.

Девчонки толкали друг друга локтями, и все это означало недоумение.

Потерпевший Реутов повернулся в сторону прокурора и смотрел, не мигая, с интересом.

Только муж Шишковой одобрительно кивал головой, выражая явное согласие с вопросом: что, не мог разве убежать, не хвататься за нож Сумин? Свидетельница ответила удивленно:

— Я все рассказала, как было. Думаю, напрасно Юра не стал бы меня уводить. А насколько реальны были наши страхи, показали дальнейшие события.

И внезапно вспыхнув, резко сказала:

— А почему бы и не вступиться парню за девушку? Совсем уж у нас это правило перевелось, возмутительно даже! Стыдно, право; за вас, мужчины!

— Не надо обобщать, не надо, — обычно мягкий Федор Иванович явно обиделся за упрек мужчинам, но поделом же врезала Зоя сильной половине человечества, нечего и обижаться.

Свидетельница Лягушенко, оказывается, могла быть и жесткой:

— Насколько я знаю Юру, у него не было выхода, он не мог убежать и позвольте спросить, где такой закон, чтобы убегать, если на тебя нападают?

— Вы оправдываете убийство? — опять рассердился прокурор, и мне пришлось вмешаться:

— Товарищ прокурор, прошу задавать вопросы по существу. Не требуйте от свидетелей глобальных оценок.

— Не имею вопросов, — насупился Кудимов, а я повернулась к адвокату.

— Скажите, — мягко начала Волкова, явно сглаживая резкость своего процессуального противника, — вы лично видели, как наносились удары — Суминым или Сумину?

— Нет, не могу утверждать. Быстро все промелькнуло, в секунды просто. Вот как замахнулся Шишков — видела. Шел на Сумина этот, — Лягушенко, не глянув, кивнула в сторону Реутова, — говорю, словно курицу загонял, — она помолчала и добавила задумчиво: — Ростом Юра меньше этих парней, поэтому я его из-за забора видела плохо.

Волкова спрашивала еще о ране на голове Сумина, о его поведении, об отношениях с Мариной. Ничего нового Лягушенко не сообщила. Повторила то, что мы уже знали.

Закончив показания, Зоя села рядом с Морозовой Мариной. Стан суминских друзей пополнялся. Так почему-то подумалось мне.

И вот на трибуне тот, кого свидетельницы называли дядя Иван Перевалов. Я жду его показаний с некоторым даже волнением. Еще бы — почти очевидец и взрослый человек. Все же Зоя и Марина — девчонки. И заинтересованные, конечно, лица — дружили. К их показаниям относиться нужно осторожно. Послушаем, что скажет Перевалов.

Иван Сергеевич Перевалов, высокий худощавый пятидесятилетний мужчина, начал показания энергично. Рассказал о Сумине, которого знал с детства.

— Со старшим-то мать намучилась, что и говорить. Тот ее и в могилу свел, она ведь руки на себя наложила, когда его арестовали. Не смогла пережить, бедолага. Хотя я это осуждаю, — решительно сказал он, — о мертвых плохо нельзя говорить, да я и не хочу, однако должна была мать и об этом подумать, об Юрке тоже. Оставила мальца. Он тогда совсем мальчишкой был, я его дразнил "глаза на тонких ножках”. Не в лицо, конечно, — чуть смутился свидетель, — однако ж Юрка с жизнью управился, все шло честь по чести, да у горя руки длинные, ноги быстрые, догнало, схватило… И опять через брата. Я так скажу: надо бы найти того Аркашку, да спросить, что за парни к нему шастали. Ходили-ходили, вот и доходили. С этого, — свидетель, не оборачиваясь, пальцем показал за плечо, на Реутова, — с этого тоже спросите, чего ему надо было от парня? Я Юрке верю, а не этим мурлам…

— Свидетель, прошу вас… — остановила я Перевалова, который, по-моему, уже перешел на личности.

— Ладно, не буду, — понял меня он, — приступаю к фактам. Значит, так. Юрка ко мне с этой Зоей пришел. Пусть, говорит, она посидит у вас. Ну, пусть посидит. Провел я Зою в комнату, сам с Юркой вышел. Спрашиваю его, конечно, что, мол, случилось-то? Он отвечает: заездили, говорит, меня, дядя Иван, не знаю, как отбиваться. Аркаш-ка — парень у него в то время жил — исчез куда-то, неделю нет, а парни к нему ходят. Сегодня с водкой явились, пьют, расселись, как дома. А потом потребовали, мол, девочек нам давай. Я, говорит, объяснился с ними: Марина, мол, невеста моя, а Зоя — подружка Маринкина. Ладно, отвечают, невесту не тронем, а эту давай сюда.

Юрка, конечно, в бутылку полез, что ему оставалось? Девчонку отдать ухарям? Это уж последнее дело, я вам скажу. Те парни на него напирают, кулаки распустили: сам уходи с невестой, а эту оставь, справимся сами. За грудки, говорит, потаскались даже, но Юрка девушку-то сумел отстоять, не дал паразитам. Те пьяные, конечно, а пьяный что дурак — сам к беде себя толкает. Могли бы девку изнахратить, ну что тогда, скажите мне? Значит, так. Гово-рим мы с Юркой, а он все на дом косится, вижу, нервничает. Сам же я ему и сказал: иди, Юрка, к Марине, а я во дворе постою, вроде как тебя подстрахую.

— Подстраховал вот… — горько усмехнулся он и продолжил. — Убежал Юрка бегом домой, а я за калитку следом за ним. Вижу в спину двух парней, ну, думаю, слава Богу, ушли. Хоть я их не видел раньше, но так и подумал, что это те. Улица-то у нас окраинная, тихая, приходящий народ заметен сразу. Не подумалось мне о худом, вернулся в ограду, там Зоя стоит, я ей и сообщил эту новость: ушли, мол. Она к Юркиному дому, а я так и остался в ограде. Отвлекся, видно, малость, не заметил, как парни вернулись. Услышал крик Юркин, дикий прямо такой крик, что-то вроде: "Не трогай или пусти девчонку!” Точно не помню слова, но смысл этот. И Зойка ко мне забегает — рядом ведь. Значит, так. Опять я на нее оглянулся, и когда к ограде Юркиной голову повернул, вижу, что Юрка от калитки к дому бежит, а парень, что убитым потом оказался, по голове его — шварк. Пригнулся Юрка, и я не видел удара, только парень упал прямо у крыльца, а второй — бегом к калитке, склонился, Юрка вроде за ним, и опять я удара не видел, только Юрка выскочил и по улице помчался. Я — за ограду, закричал ему: "Юрка, Юрка”, а он знай себе чешет. Ну, думаю, допекли, сволочи. Зло такое меня взяло, мужицкое зло, обида за парня. Ну, думаю, погодите, гады. Схватил от забора штакетину и к Юрке в ограду — разгоню, думаю, сейчас эту кодлу! Я ведь не думал, что Юрка сам им выдал… Всем сестрам по серьгам… Не думал… да еще так…

Энергичный монолог прервался, Перевалов помолчал, оглянулся на Сумина, лицо исказила гримаса боли, жалости и сострадания.

— Юрка, — сказал он тихо, — чего ты меня не подождал, Юрка! Эх!..

Сумин не поднял головы, не ответил, только выскользнули из-за спины его руки, по-тюремному бледные кисти сжали виски.

— Товарищ Перевалов, — начала я, и свидетель встрепенулся, лицо снова стало злым и энергичным.

— Значит, так. Я в ограду вошел с жердиной. Скажу правду, не побоюсь: угостил бы их, честное слово, угостил. Да вижу, один, вот этот, на карачках стоит у калитки, второй руки разбросил у крыльца. Я вижу, дело серьезное. Палку к себе во двор забросил, чтобы картину не путала, да к тому, кто лежит. У него кровь на губах пузырится, но жив, вижу, надо "Скорую” звать. У нас телефонов нет, помчался к магазину, где автомат. Вызвал врачей, милицию тоже. Приехали быстро. Парней увезли. Милиция протокол составила, все честь по чести. Дом опечатали, мне ключи отдали под расписку. Но вот что я вам скажу, товарищи судьи, под самый конец. Вы вот, мужики, — он явно исключил меня из категории судей, обращаясь к народным заседателям, их измерив серьезным и грустным взглядом, — подумайте, пораскиньте мозгами. Сами-то как бы поступили? Куда ж годится, коль тебя в твоем же дворе хлещут?! Ни за что хлещут пьяные каты?! Я не знаю, как насчет ваших юридических законов, не приходилось, слава Богу, с ними общаться, но сдается мне, должен быть законник, чтобы защищать себя и других тоже. Вот я. Запросто мог рядом с Юркой сейчас сидеть. Я ведь с дубиной бежал к ним не разговор говорить. Бьют Юрку — видел. И что, если б я его обидчика огрел — тоже за решетку угодил? Выходит, Юрка и меня спас от тюрьмы, когда сам защитился? Ну как, мужики, быть-то нам? Не пьем, не хулиганим, а напали — не тронь? Нет, не по правилам это, не согласен я с этим, вот так не согласен, сыты мы смирением, во как, — Перевалов ребром ладони резко провел по жилистой шее и распалялся все больше, — такие войдут ко мне, жену потребуют, я что должен: нате, возьмите, вот дом вам, вот жена, вот на закуску ее подружка…

— Перевалов, Перевалов, — опять укорила я. Но по тому, как замерли в судейских креслах, как не шелохнувшись сидели народные заседатели, поняла, что согласны они с Иваном Переваловым.

И притихший зал согласен. Реутов опустил голову. Видно, согласен. Муж Шишковой поджал губы, а сама она словно окаменела, неподвижно смотрит вперед, в никуда невидяще смотрит… Согласна?!

— Что еще можете дополнить к своим показаниям? — спросила я Перевалова.

— Да, — спохватился он, — главное-то я упустил! Растерялся что ли, — он улыбнулся смущенно, полез в карман куртки, достал что-то завернутое в белый носовой платок. Развернул платок на широкой ладони: — Вот, — торжественно сказал наш свидетель, — думаю, что сгодится.

На белом платке лежал металлический предмет овальной формы. Один край отделан волнистыми покатыми зубцами, на другом — выемка для захвата.

Кастет! Я их повидала немало, работая следователем. Старый знакомец, дружок хулиганов, то, что названо в законе предметом, специально приспособленным для нанесения телесных повреждений.

Кастет!

Удивленно привстал прокурор, светилось торжество в глазах адвоката Волковой, и, еще не задавая вопроса, по взгляду, брошенному Реутовым на кастет, я поняла: этот предмет знаком потерпевшему.

— Откуда у вас это? — спросила я, и Перевалов ответил:

— Когда разъехались все, я еще раз в ограду Юркину пришел. Ну просто так, одному хотелось побыть, обдумать все, осмотреться, представить картину. Стал вспоминать, кто где стоял, как Юрка по двору метался, где парень упал.

Тот косарь ржавый милиция увезла сразу, а я хожу по двору, думаю, вот на беду ни одной палки нет даже, нечего было Юрке схватить, секач и попался. Там, где парень лежал, кровь натекла. Страшно это — людская кровь на земле, я и решил присыпать. Набрал песочку у забора, присыпаю, склонился. Глядь — неподалеку в мусоре что-то. Вытянул — вот он, кастет. И кровь на нем. Кровь, точно. Не знаю уж чья, но кровь, глядите сами.

Свидетель положил на наш стол развернутый платок, на котором лежал кастет. Бурые пятнышки на волнистом гребне проглядывали и сейчас, словно ржавчина.

— Разрешите вопрос? — прокурор, словно школьник, тянул к нам руку и, не дождавшись моего ответа, почти выкрикнул:

— Следователю говорили об этом? Показывали кастет? Перевалов усмехнулся:

— А как же! Говорил. Не показывал, правда. Что нет, то нет.

Следователь ваш от меня, как от мухи, отмахнулся. В протоколе, говорит, кастета нету, значит, и в природе нету. Я ему возразить пытался, а он: мол, не выгораживайте, сосед, убийцу. Так и не глянул на эту штуковину, не захотел мне поверить. А у него ведь экспертизы всякие есть, проверил бы: кровь там, отпечатки разные — как это в кино-то показывают. Не-ет, у него все было просто: вот убитый, вот убийца. Все. Точка.

А я никого выгораживать не собираюсь, не думайте, — Перевалов повысил голос, — не такой я человек. Но надо разобраться, что к чему. Сделал — получи, само собой. Но только за то, что сделал, не более, понял?

Адвокат Волкова, прищурив глаза, грустно смотрела на Перевалова.

Я знала, о чем думала адвокат Волкова. Сейчас она развернет защиту, откроет новый фронт. Сейчас. А надо бы раньше. Если бы адвокат допущен был к делу раньше, во время следствия и имел право не только заявлять бумажные ходатайства, легко и бесконтрольно отклоняемые следователями! Такие новости, что мы получили сегодня, были бы исключены. Но это если бы да кабы. Пока что следователь Иванов, не утруждая себя, легко и просто отмел все, что, по его разумению, не годилось версии об убийстве из хулиганских побуждений. Вот так, запросто отмел, словно не стояла за этим чужая жизнь.

Волкова вопросов к Перевалову не имела, зато, опередив меня, задала Реутову исключительной важности вопрос:

— Потерпевший Реутов, вам знаком этот предмет?

Я замерла в ожидании, и Волкова тоже заметно волновалась. Многое зависело от того, что скажет сейчас Реутов. А он медлил. Поднялся, как и прежде, рывками, словно по частям, и молчал, не отвечая. Ни да, ни нет.

И в это самое время в зале вдруг встал парень в сером пальто. Встал и сказал уверенно и веско:

— Говори!

Реутов оглянулся, дернулся, а мне пришлось наводить порядок:

— Гражданин, вы мешаете суду работать. Кто вы такой, назовитесь.

— Воронько, — ответил парень так же спокойно, — я прошу суд допросить меня в качестве свидетеля. Я расскажу про Аркадия и про Реутова тоже.

— Но вы же находились в зале! Свидетелям не положено быть в зале. И потом, допрос еще не закончен, допрашивается свидетель Перевалов и…

— Хорошо, — сказал он, не дослушав, — я подожду в коридоре. — И уже от двери снова сказал: "Говори, Пашка!"

Все взгляды обратились на Реутова и он, наконец, выдавил:

— Да.

— Что "да”? — уточнила я.

— Знакомый кастет. Он принадлежал Алику. Шишкову.

— Чушь, чушь собачья! Это неправда! — выкрикнула мать Шишкова. — Как не стыдно валить все на мертвого!

Конечно, он не защитится, не может сказать, — она зарыдала, схватилась за грудь, дама за ее спиной открыла сумочку, достала пузырек. Остро запахло лекарством…

Пришлось объявить перерыв.

Нет, все это не проходит даром. Такой поворот дела. Я пришла в кабинет измочаленная совершенно. В двух словах рассказала коллегам о случившемся, о показаниях Перевалова, о кастете.

— Знаешь, — посоветовала Алевтина Георгиевна, — назначай сейчас сразу все экспертизы и передохни. Да, Игорю позвони, — спохватилась она, — что-то он беспокоился с квартирой.

Ах, еще квартира. Я уже начисто забыла об этих заботах за событиями в судебном зале.

Игорь был озабочен и немногословен:

— Наташа, там у нас плита почти совсем не работает. Удивляюсь, как они жили! Я зашел в ЖЭК, оставил заявление, пусть заменяют.

— Хорошо-хорошо, — рассеянно согласилась я.

Игорь уловил мое состояние, сочувственно спросил:

— Трудно?

— Очень! — призналась я мужу и вздохнула, — по существу, расследую дело и такое открывается, такое…

Я чувствовала просто физическую усталость. Даже ноги мозжило, словно трудный какой-то путь пришлось мне пройти. Бег с препятствиями, усмехнулась я.

Конечно, эти препятствия одолимы, но, Боже мой, сколько же требуют сил. Сколько сил и нервов! Самое обидное, что созданы они искусственно, недобросовестными руками.

Ну, Иванов! Как бы ни решилось дело, не миновать тебе частного определения, следователь Иванов. Представить страшно: будь Перевалов потрусливей, считай он свою хату с краю, не сохрани, не принеси этот злосчастный кастет!

Когда же, наконец, решится вопрос со следствием? Передали бы в одни руки, да под прокурорский надзор. Не такой, как сейчас, настоящий. Чтоб не мундир защищал, а истину, истину, только ее, необходимую всем!

Ведь судьбы решаем, человеческие судьбы. Жизнью чужой распоряжаемся, нельзя же быть равнодушными. Вспомнились напутственные слова Валерии Николаевны при передаче дела Сумина. Прямо она не сказала, нет, для этого у нее достало и опыта и ума. Но то многозначительное молчание, последовавшее за словами о несложности дела, об исключительной тяжести последствий, о хулиганском мотиве… То молчание обещало Сумину смерть! Ни больше, ни меньше. Смерть. Исключительную меру наказания подготавливала моя начальница убийце Сумину Юрию Васильевичу. Исключительную…

Странное у меня к ней отношение, к этой исключительной. Вот не работай я следователем, да не насмотрись на иные дела рук человеческих, да не наслушайся плача горького и не помни людского страдания…

Но и тот не могу забыть случай, когда от страшного, нечеловеческого воя замерло вначале все в нашем суровом здании, а потом, выбежав в коридор, я увидела и бросилась поднимать старуху, бившуюся головой о каменные лестничные ступени. Мы завели ее в нашу "хомутарку”, отпоили водой и валерьянкой, и она, едва придя в себя, трясущимися руками доставала и показывала нам старые фотографии, плохие любительские снимки, где оставался жить вихрастый мальчишка с веселыми глазами.

Показывала мать эти снимки и убеждала нас, говорила взахлеб, не в силах замолчать, каким он был маленьким, ее сын, каким он был ласковым и хорошим, маленький ее сын… Недавнего его прошлого не касаясь, она говорила и говорила, словно вымаливая у нас прощения сыну, которого уже поглотила без остатка исключительная эта самая мера…

Проводив старуху, я зашла к судье, вынесшему тот приговор. Он сидел над чистым белым листом, и лицо было тоже белым, как бумага на его столе…

Нет, неоднозначное у меня отношение к исключительной мере наказания — так у нас именуется смертная казнь.

А Сумин? "Глаза натонких ножках”. Дёло-то вон как оборачивается.

Надо бы, конечно, зайти к Валерии, доложиться. Но так не хочется.

Подожду. Назначу экспертизы, будут какие-то объективные доказательства, не просто слова…

Решено: зайду, когда получу заключения. Не с пустыми все же руками. Конечно, начальница любит давать советы, но мне они сейчас не нужны.

Да-а, еще ведь Воронько! Интересно, что расскажет он о таинственном Аркадии, какое отношение к событиям имеет этот неизвестный Аркадий — Аркан?

После перерыва меня ожидала новость совсем другая.

Прокурор Кудимов заявил ходатайство о направлении дела на дополнительное расследование.

Это меня удивило. Судебное следствие идет полным ходом, зачем же его прерывать? Доводы прокурора таковы: необходимо провести экспертизы, расширить круг свидетелей. Так он и сказал: расширить круг свидетелей, словно не знал, что все свидетели по этому делу установлены. Не знаю уж, как он собрался их "расширять".

Вот они, свидетели, все у нас под рукой. Погодите, товарищ прокурор, мы и про Аркана узнаем.

А экспертизы — что ж, это суд может назначить. И назначим. Раньше об этом надо было думать, прокурорские коллеги, раньше, знаю я ваши маневры с дополнительным расследованием.

Адвокат Волкова категорически возражала против предложения прокурора. Реутов мрачно сказал: "Как хотите”. А Сумин отчаянно вскрикнул: "Опять к Иванову?! Не надо!"

Мы ушли в совещательную комнату и ходатайство прокурора отклонили единогласно. Мои народные заседатели, впервые попавшие в столь необычную ситуацию, вели себя на удивление дружно. Тютюнник сжимал крепкие кулаки, доктор Руссу играл желваками.

— Наталья Борисовна, как же так? — сказал доктор.

— Мне кажется, по делу диагноз поставлен неверно.

— У этого дела резьба сорвана, — заключил слесарь авторитетно, — сам я, доведись до меня, тоже не дал бы спуску.

— Погодите, погодите, товарищи, — принялась я их урезонивать. — Мне кажется, с выводами вы спешите. Работы еще впереди — дай Боже.

Не забывайте, что человек погиб. Не просто драка — убийство было.

Погрустнели народные заседатели при упоминании о погибшем. Доктор Руссу полистал дело, нашел акты судебно-медицинской экспертизы, прочел и крякнул.

— Н-да. Вот это и называется — бедному жениться и ночь коротка. Черт же его дернул так ударить. Повредил сердечную сумку… Не мог как-то иначе…

— Ну, знаете, — возмутился Тютюнник, — он что, выбирал, куда ударить?! В таком переплете он, по-моему, и не видел, куда бьет. Ткнул да и все. На горе — в сердце попал. Но на горе не только Шишкову и себе тоже, надо помнить. Жалко мне парнишку, — признался он, — как хотите, а жалко.

— А того, Шишкова? Жалко? — поинтересовалась я. Тютюнник кивнул:

— И того жалко. Жизнь за что положил молодую? Ну за что?

— Ладно, товарищи, — подытожила я наши дебаты, — давайте дальше работать. Успеть бы сегодня допросить Воронько. Или сперва экспертизы назначить?

Я захлопнула дело — чирк — острая бежевая корка прошлась по моему указательному пальцу, аккуратно разрезав кожу поперек. Ровной полоской проступила кровь, и доктор Руссу перехватил мою руку, протянутую к губам. Жгучая черточка йода украсила палец. Обидно, как же я буду сегодня хозяйничать?

Прокурор Кудимов, разумеется, нашим решением был недоволен, определение суда выслушал молча.

Адвокат же одобрительно кивала, и едва я умолкла, закончив чтение, Галина Петровна встала.

— Прошу суд выслушать мое ходатайство.

Похоже, Волкова решила за меня вопрос: назначать прежде экспертизы или допросить Воронько.

Ходатайство адвоката суд обязан выслушать и принять по нему решение.

Это с лихвой покроет оставшееся рабочее время, еще и не хватит его. Значит, Воронько остается на завтра.

Галина Петровна успела четко изложить свою просьбу и, надо сказать, точка зрения ее совпадала с моими намерениями.

Адвокат просила о назначении двух экспертиз: судебно-медицинской для исследования шрама на голове Сумина: механизм и давность причинения, и возможность нанесения этой раны кастетом, представленным суду свидетелем Переваловым. Вторую экспертизу предстояло провести биологическую — есть ли на кастете кровь, и если есть, то чья?

С ходатайством адвоката согласились все, мы опять вернулись в совещательную комнату и назначили экспертизы.

По своему прежнему следовательскому опыту я знала, что у Сумина утром в санчасти изолятора нужно взять образцы крови, поэтому заготовила необходимые документы.

Огласив определение о назначении экспертиз, я объявила перерыв до следующего дня.

Жаль, конечно, что не допрошен сегодня Воронько. Но нельзя же растянуть рабочий день до бесконечности. Тем более что я не собиралась отдыхать, а лишь меняла фронт работы.

Перекушу сейчас в кабинете, наверняка еще не ушла Лидия Дмитриевна и у нее найдется что-нибудь мне на зубок. Тем временем подъедет Игорь, если уже не подъехал.

Время-то, ого, уже скоро семь! И мы поедем мыть-отмывать новую свою квартиру. Вчера на семейном совете мы решили не откладывать переезд и сделать только самое необходимое. Впереди лето и отпуск, тогда уж и развернемся с ремонтом. А пока — чистота.

Игорь мой сидел уже в нашей "хомутарке”, беседовал с Лидией Дмитриевной, чайник кипел на свободе — наш завхоз соблюдал правила трудового распорядка и в такое время был дома. При моем появлении Игорь, ворча, достал из сумки красное махровое полотенце, извлек из него маленькую кастрюльку, поставил передо мной.

Я поняла: с Сашкой осталась бабушка, Татьяна Ивановна. Она же приготовила и послала мне этот ужин.

— Вообще-то, мать, кончай с сухомяткой, — строго сказал Игорь, — не обедаешь, ладно. Так еще и ужинать перестала. Никуда не годится это.

— Так, так ее, Игорь, — засмеялась Лидия Дмитриевна. А я промолчала, лишь глянула на Игоря благодарно. Ах, если бы меня ругали вот только так — любя и жалея!

Знаете, каким вкусным бывает неостывшее картофельное пюре с легким запахом чеснока, с редкими поджаренными ломтиками лука! А теплая сочная котлета домашнего, не общепитовского производства! Я уплетала все это большой алюминиевой ложкой и совсем не обращала внимания на улыбки, расцветившие лица мужа и моей дорогой старшей подруги. Дно кастрюльки обнажилось быстро и беспощадно. Я вздохнула, отложив ложку.

И спохватилась:

— Игорь, а как же тряпки, тазы, стиральный порошок и прочее? Чем мыть-то будем?

— Ну, Наташа, — укорил меня муж, — ты что, забыла? В твоей квартире Людмила уже часа два как полощется. И все приготовлено. Антон пока на работе, но тоже подъедет. Давай, поторапливайся.

Засобиралась вдруг Лидия Дмитриевна:

— Ребята, и я с вами. Некуда мне спешить, давайте я помогу. Отвлекусь хоть, — добавила она, видя наше смущение.

Последний аргумент все перевесил. Я лишь с сомнением поглядела на рабочий костюм коллеги, но она беззаботно махнула рукой:

— Да брось ты, Наталья. Блузку я на левую сторону выверну. Да и вообще, что за проблема — тряпки. К радости вашей хочу приобщиться — не бескорыстно я к вам набиваюсь.

Так, милая моя Лидия Дмитриевна. Все это так. Приобщиться к радости — большое дело. Гораздо важнее нарядов и тряпок. Идите ко мне, люди. Приобщайтесь к радости моей, я готова делить ее с вами. Делили вы, половинили мое горе, пришла пора — берите радость мою, разделяйте ее со мной, добрые души!

В пустой гулкой квартире громко распевала Людмила, в одиночестве промывая огромные окна, и в наступающей ночи стекла зеркально сияли. Торжественно и чуть таинственно.

Вскоре приехал Антон. Работа приняла совсем уж радостный, ничуть не обременительный характер. Настроение мое омрачила лишь плита. Привезенный Игорем чайник никак не желал на ней согреваться. Мужчины проверили — работали в слабом режиме лишь две конфорки. Игорь поднял крышку плиты, удивленно пожал плечами: ржавчина, грязные потеки.

— Странно, — сказал Антон, — просите, ребята, новую печь. Эта уже не работница.

На том и сошлись. Поручили Игорю прямо с утра заняться плитой.

Совсем поздно увез Антон довольную трудовым вечером Лидию Дмитриевну, добросил до дома и нас, забрав дежурившую возле Сашуни бабушку.

Закончился трудный день.

Тихо-тихо в нашей маленькой кухоньке, лишь шуршат газеты, на которые так и норовит свалиться моя усталая голова…

Жизнь идет полосами. Белая, черная. Все так говорят и я в это верю. Пока предавалась я блаженному сну, неприятности крепко схватились за руки, чтобы прямо с утра окружить меня злорадным хороводом.

Я листала дело Сумина, боясь чего-нибудь упустить, когда меня вызвали на ковер. Да не куда-нибудь, к Первому. Наш председатель суда Хлебников был больше гражданщик, в уголовные дела вмешивался редко, почти полностью передоверив их Валерии Николаевне. И вдруг — вызов.

Моя начальница уже сидела в кабинете председателя. Я примостилась напротив нее.

— Что там у вас с делом, Наталья Борисовна? — недовольно спросил Хлебников, по своему обычаю прихорашиваясь.

Он был мужчиной в критическом возрасте, перевалило за пятьдесят, и старался компенсировать недостаток молодости избытком нарядности. Модный узкий галстук безупречно повторял изгибы дородного тела председателя, открытые распахнутым пиджаком.

— Нормально с делом, — прикинулась я непонимающей, — а что случилось?

Хлебников перевел вопросительный взгляд с меня на свою заместительницу, и ей пришлось отвечать.

— Нет, вы еще спрашиваете? — возмущенно сказала она. — Почему вы вчера не направили дело на дополнительное расследование, как просил прокурор? Почему опять на вас жалобы?

— Это не я, Валерия Николаевна. Не я — суд отказал в просьбе прокурора. А я только третья часть суда. Может, стоит спросить всех?

Конечно, это был провокационный вопрос. Снимать стружку с судьи — дело привычное. А вот состав суда — прошу прощения, тронуть опасно. Валерия Николаевна, как и я, это прекрасно знала. И поэтому немедленно апеллировала к начальству:

— Ну что это? Полная анархия. Дело принимает серьезный оборот. Там, скорее всего, необходимая оборона, прокурор просит — верните, пусть расхлебывают сами, зачем нам лишние конфликты с прокуратурой? Если действительно оборона, сами и прекратят!

Пока она говорила, поднималась во мне злость. Что же такое суд? Производство обвинительных приговоров? Или все же производство справедливости? Как мне смотреть в лицо Зои Лягушенко, Перевалова, Реутова, Сумина, наконец?!

Валерия Николаевна кипела, обращаясь к Хлебникову, но в его взгляде, обращенном ко мне, я видела не осуждение — интерес. Под этим заинтересованным взглядом утихало раздражение, пропала охота спорить. Я видела: Хлебников мой союзник, возмущения моей начальницы он не разделяет. И действительно, едва она замолчала, председатель сказал примирительно:

— А по-моему, так вы преувеличиваете, Валерия Николаевна. Пусть рассматривают дело спокойно, ведь все идет путем. И чего вы так прокуроров боитесь? А?

— Я?! — красные пятна с лица Валерии Николаевны спустились на шею. — Я?! Боюсь?!.

— Вы, — спокойно подтвердил Хлебников. — Я это не впервые замечаю. А судьи-то независимы. Подчиняются только закону…

С этим я была отпущена, а Валерия Николаевна оставалась в кабинете еще какое-то время.

До начала судебного заседания было два часа, конечно, если успеют медики уложиться в мои жесткие рамки и утречком взять образцы крови у Сумина для экспертизы. И Шамиль осмотрит подсудимого.

Палец мой, порезанный жестким картоном и капитально разъеденный стиральным порошком во время вчерашней уборки, дергало словно током. Никаких аптечек, тем более медпунктов, нам не полагалось, бежать в поликлинику с таким пустяком я считала неприличным и держала палец над делом как пистолет, пока сердобольная Алевтина Георгиевна не разыскала пластырь, да не залепила мне рану, открывшуюся, словно обескровленный рот.

За этим занятием застиг нас телефонный звонок и — вот она вторая неприятность.

Соблюден теперь закон парных случаев!

Голос Игоря был непривычно растерянным.

— Тут какая-то ерунда получается, Наташа. Меня уверяют, что в нашу квартиру два месяца назад поставлена новая плита. Я говорю, не может быть, но мне не верят. Может, ты переговоришь? Все же ответственный квартиросъемщик…

— Это срочно, Игорь? — раздражаюсь я. — И без меня никак не обойтись? Мне скоро в процесс, я занята по горло, а тут еще какой-то детектив с плитой!

— Как знаешь, — скучнеет голос мужа, не терпящего моего раздражения, — но нас чуть ли не в подлоге обвиняют, учти.

И положил трубку. Прелестно! Меня обвиняют в подлоге! Недоставало только этого.

Но все-таки интересно, что за история с плитой? В чем там дело?

Подумав, решаю все же не выяснять этот вопрос. Иногда, знаю по опыту, полезно такие житейские неурядицы просто пускать на самотек. Пусть будет как будет.

Постаралась отбросить домашние заботы, принялась вновь за дело.

Раскрыла схему, приложенную к протоколу осмотра места происшествия.

Свежи в памяти показания свидетелей, и я начинаю представлять: вот крыльцо дома. Ступеньки, возле которых на деревянной завалинке лежит тот злосчастный косарь — так, кажется, назвал нож Перевалов.

Вышел на крылечко Сумин. Калитка от крыльца, как видно по схеме, около десяти метров. Значит, десять метров. Видит Сумин, что Шишков поймал и держит Лягушенко. Кричит, бежит к ним. Шишков отпустил Зою и угрожает теперь Сумину, тот поворачивает к дому, но у крыльца — Реутов. Ловушка? Капкан?

Догоняет Шишков, наносит удар по голове. Кровь. Боль. Злость. Страх? Реальная опасность? Надо защищаться? Что? Что делать-то? Их двое. Пьяны и агрессивны.

Да, надо защищаться, надо, надо!

Убеждена, что надо. Но как? Чем?

Издевательски расставив руки, Реутов идет на Сумина. Еще один реальный противник. Сумин оглядывается, ищет защиту.

Его кулаки слабы для этих двух, яснее ясного. Да еще кастет. Удар не сбросишь со счетов. Взгляд натыкается на нож. Мгновение — нож в руках. Почему Шишкова не остановил вид ножа? Если говорить, почему не убежал Сумин, резонно спросить, почему не убежал Шишков, завидя нож. Удар нанесен в грудь, значит, они сошлись. Один удар, всего один и, надо же, в сердце! Но то, что ранение одно, тоже кое о чем говорит. Значит, можно верить Сумину, что он желал только пресечь нападение. Когда эта цель была достигнута и раненый Шишков упал, действия Сумина против него прекратились. Конечно, это важно.

Дальше. Сумин бежит к выходу. Но его опережает Реутов, наклонился к ломику. Удар ножом! Сумин выбегает на улицу, мчится, не отзываясь на окрики Перевалова. Наконец-то убегает. На свободе такой ценой!

”На свободе”, — усмехаюсь я. Вот так свободу добыл себе Сумин в сражении на собственном дворе!

— Да что же ему делать-то было? — с досадой произношу я вслух. Мои коллеги с готовностью подняли головы от своих бумаг. Я знаю, дело бумина уже получило огласку в суде и судьи ждут результата: решусь я до конца быть принципиальной, а попросту, хватит ли у меня смелости? Или все же спущу дело на тормозах?

Столы моих коллег сдвинуты вплотную, поэтому я кладу дело как раз на середину, чтобы им было видно схему.

— Вот, — я тычу пальцем в желтый листок, — вот что мы установили на сегодня.

Коллеги внимательно слушают, а я безжалостно терзаю себя, выплескивая сомнения свои, все плюсы и минусы.

— Тихо, тихо, — наконец, успокаивает меня Алевтина Георгиевна, — экая ты горячая. Давай-ка по порядку. Со схемой ясно. А вот мотив? Мотив ты упустила? Сумину предъявлен хулиганский мотив убийства.

— Какое хулиганство?! — я возмутилась. — Хулиганство отпадает начисто.

— А чего ты горячишься? — в голосе Алевтины укоризна. — Чего горячишься-то? И в процессе тоже так? Тоже мне, судья…

Пришлось мне проглотить упрек. Но Лидия Дмитриевна меня пожалела:

— Наташа, похоже, конечно, на необходимую оборону. Но будь осторожна: на моей памяти таких приговоров не выносилось. Подумай, может, не стоит ломаться? Верни дело на доследование, как прокурор просит. Прекратят — и волки будут сыты, и овцы целы.

— Чему ты учишь молодежь? — сурово возразила Алевтина, выпрямившись в кресле, всем видом своим показывая несогласие. — Давай лучше обдумаем, чем помочь ей. Доставай-ка Сборник, ищи постановление о необходимой обороне.

— Гляньте, — не удержалась я, раскрывая Сборник на нужной странице, — чистенький текст, незачитанный. Девственный текст, так сказать.

— А я что говорю? — откликнулась Лидия Дмитриевна.

— Перестали этот закон применять. Вот и насело хулиганье нам на шею. Безнаказанность ведет к нахальству, давно известно… Но ведь Наташу жалко. Это не шутка, парень-то убит.

— Да кому-то и начинать надо, — опять возразила Алевтина, стойко держась сегодня в оппозиции, — кому же начинать, как не им, молодым? Ничего, шишки пройдут, а уважение к себе останется. Слушай, Наташа, я словно специально для тебя выписку сделала: "В мышлении юриста главное — логика, а в поступках — справедливость и гуманизм”. Это академик Кудрявцев сказал как специ-ально для твоего случая. Справедливость и гуманизм у тебя в наличии есть, — засмеялась она, — давай проверим логику.

Алевтина Георгиевна читает медленно, с выражением, с многозначительными паузами.

Я беру для верности чистый листок, пишу:

’’Выписка из постановления Верховного Суда "О применении судами законодательства, обеспечивающего право на необходимую оборону от общественно опасных посягательств”.

”…п. 1. Право на необходимую оборону является одной из важных гарантий реализации конституционных прав и обязанностей граждан по защите от общественно опасных посягательств интересов государства и общества, общественного порядка, жизни, здоровья, чести и достоинства советских людей.

п. 2. Под общественно опасным посягательством, защита от которого допустима, следует понимать деяние, предусмотренное Особенной частью уголовного закона, независимо от того, привлечено ли лицо, его совершившее, к уголовной ответственности…

п. 3. В соответствии с Законом граждане имеют право на применение активных мер при защите от общественно опасного посягательства путем причинения посягающему вреда, независимо от наличия у них возможности спастись бегством или использовать иные способы избежать нападения”.

Я сделала выписку просто из привычки записывать для себя все главное, Алевтина же удивилась:

— Ты что, на память не полагаешься?

И прокомментировала, обращаясь больше к Лидии Дмитриевне:

— Вот видишь, что говорится: конституционное право и обязанность — раз, защита не только жизни, но чести и достоинства, да и не только себя, и других граждан — два, и от преступных деяний — три.

— Есть это все в твоем деле? — обратилась она уже ко мне.

Я кивнула:

— Вроде бы все это есть.

Коллега моя возразила сердито:

— "Вроде бы” — это не разговор для судьи.

— Но еще судебное следствие идет! Рано говорить.

— Когда будет в самый раз, тогда и сомнения твои уйдут. А пока в свою бумажку еще вот это запиши.

И продиктовала:

’’Суды должны учитывать не только соответствие или несоответствие средств защиты и нападения, но и характер опасности, угрожавшей оборонявшемуся, его силы и возможности по отражению посягательства, которые могли повлиять на реальное соотношение сил посягавшего и защищавшегося (количество посягавших и оборонявшихся, их возраст, физическое развитие, наличие оружия, место и время посягательства и т. д.). При совершении посягательства группой лиц обороняющийся вправе применить к любому из нападающих такие меры защиты, которые определяются опасностью и характером действий всей группы”.

Прилежно дополнив свою запись, я принялась обдумывать ее, примеривая к делу.

Характер опасности был реальным. Вот еще что экспертизы покажут?

Количество нападавших и оборонявшихся — тут все ясно.

Возраст одинаков, а вот силы явно неравны. Оружие. Смущает, конечно, нож. Но ведь нож-то какой?! Это не хулиганская финка, а ржавый тесак для очистки обуви, валявшийся во дворе. "Что попало под руку”, — так говорил Сумин. У нападающего — кастет, у обороняющегося — нож, пусть даже такой. Можно считать оружие равным?

И рассердилась сама: а почему оно должно быть равным? Зачем я скатываюсь в трусливое обывательское болото? В совокупности все обстоятельства надо учесть, в совокупности.

А может, все же лучше было бы отправить на доследование все это дело?

Но это лучше для кого? Уж только не для правосудия. И не для справедливости, следовательно.

Заглянула в кабинет секретарь Галина.

— Все на месте, — сердито сказала она, — чего вы ждете?

Опять справедливый упрек.

Чего я жду? Просрочила почти десять минут, а это недопустимо.

Быстренько спускаюсь на первый этаж, через узкие закутки — коридоры пробираюсь в совещательную комнату. Мне навстречу встают, здороваясь, народные заседатели.

— Здрасьте! — скороговоркой отвечаю я. — Пошли?

— Прошу садиться! — это я говорю уже в зале. — Продолжается судебное заседание. Эксперт Гварсия готов к даче заключения?

— Да! — подбрасывает Шамиля его кавказский темперамент. — Готов!

В руках эксперта уже отпечатанный на машинке листок с заключением.

Мы внимательно слушаем.

Итак, эксперт подтвердил, что давность и механизм причинения шрама линейной формы на голове Сумина соответствует обстоятельствам, указанным подсудимым. Почему-то с особым значением и удовольствием Шамиль прочел: "…и причинен металлическим предметом с четко очерченными гранями, каким может быть выступающий гребешок представленного эксперту кастета”.

Вопросов к Шамилю не поступило, и он сел рядом с Галиной, предварительно победно оглядев зал.

Биологическая экспертиза, которая определит, есть ли кровь на кастете, еще не готова. Подождем до завтра.

А сейчас допрос.

— Прошу пригласить свидетеля Воронько.

Галка не успела принять меры к претворению в жизнь распоряжения суда. Длинноногий парень в варенках, который дисциплинированно сидел на задней не поредевшей скамье, сорвался с места и громко крикнул в коридор: "Валера!”

Воронько вошел в зал с видом старого знакомца, уверенно подошел к свидетельской трибуне.

— Воронько Валерий Александрович, — назвался он, не дожидаясь вопроса, — работаю участковым инспектором милиции.

Новость какая! Инспектор милиции просит его допросить.

”Интере-есно”, — прошептал Руссу, наклонившись ко мне.

Еще бы. Конечно. Понимающе кивнув, Воронько выслушал разъяснение об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, энергично расписался и начал свой рассказ.

— Что случилось в тот день во дворе Сумина, сказать не могу. Сам не видел, а свидетелей вы без меня слышали. Но я работаю в милиции и… — он чуточку помолчал, подыскивая слова, — и… знаю возможности следователя прокуратуры Иванова… Убийства подследственны прокуратуре, наши ребята по этому делу не работали, оно же явное, раскрывать не надо. Сумин пришел сам, признался. Но я же со школы его знаю! Не мог я в стороне стоять, не мог! Вот и начал… расследовать.

Во-первых, меня реакция Сумина смутила. Понимаете, он такой… ну, недрачливый, что ли… А тут… Пить он тоже не пьет, поговорил я с девчатами, с Переваловым дядей Иваном — нет, не был Юрка пьяный, не вино причиной. Значит, думаю, допекли. Ну, что эти парни вытворяли, вы уже знаете, повторяться не буду. Я хочу о них рассказать, почему и как они у Сумина оказались и что собой представляют.

— Вот, — опять на наш стол легла бумага — которая уж! — это справка из милиции, — пояснил Воронько, возвращаясь к свидетельской трибуне, — справка о розыске Аркадия Луковкина по кличке Аркан. Он и есть Аркан, оправдывает кличку свою полностью. Разыскивается за мошенничество, совершенное с помощью Шишкова, Реутова и еще парочки таких же. — При этих словах потерпевший Реутов поднял голову, глянул на свидетеля, злобно, одними губами, прошипел что-то, чего мы не расслышали, но Воронько уловил, потому что тоже повернулся к нему и сказал, качнув ладонью:

— Будь Спок, парень, будь спок. Найдем и Аркана. А тебя-то потерпевший опознал, что ж ты помалкиваешь, скромник? Он под следствием уже, товарищи судьи, а скрывает, овечкой прикидывается, обижен, видите ли!

— Так вот, — продолжал Воронько, — вместе с Арканом "кинули” они мужика капитально. Деньги под машину ваяли, да плюс краплеными картишками остальное до копейки вытряхнули. Со всей суммой, это около пятнадцати тысяч, Аркан не только от того мужчины скрылся, но и от дружков. Рыскали они по всему городу, искали Аркана, вернее, свою часть добычи, вот и устроили засаду у Юрки, злобствовали. Недаром и с кастетом пришли, недаром. Уверен я — пролиться бы другой крови, если бы не этот случай. Конечно, они злость не только к Аркану питали, на весь свет злы были — уплыла добыча, обидно. Вот такова прелюдия событий.

Воронько говорил, а я вспоминала белые пальцы Реутова, предостерегающе приподнятые, словно запрещавшие Сумину говорить. А ведь мне не показалось, нет! Он действительно запрещал Сумину касаться таинственного тогда Аркана. Теперь вот стало ясно почему. Предупреждал: "Не навреди нам, не смей упоминать об Аркане”. Угроза была в его жестах, явная угроза, и ясно, что Сумин поначалу струсил: знал, с кем дело имеет. Что ж, и это тоже важно. Личность потерпевших по таким вот делам на многое свет проливает. Кстати, и на вопрос прокурора о реальности посягательств тоже. И на вопрос адвоката, почему не работал Шишков.

Тихо-тихо в зале. Даже "молодежная" скамья замерла, внимательно слушает.

— Мы Аркана все равно найдем, — продолжал между тем Воронько, — мне вон ребята мои помогают, с моего участка, — он обернулся назад, и длинноногий важно кивнул ему: "Помогаем!", — это они по следам ваших потерпевших прошли, многое узнали полезного. Главным образом, чего не надо делать, — сказал Воронько серьезно, а на задней скамейке тихонько хихикнули и замолкли снова.

Так вот что за "представители” сидели там с самого начала процесса! А я-то никак не могла понять. Оказалось — учатся люди, что надо и чего не надо делать! Неплохо, неплохо, участковый инспектор Воронько.

Свидетель между тем обратил наше внимание на, каюсь, незамеченную ранее деталь: в том дипломате, забытом Реутовым и Шишковым в доме Сумина, были две колоды карт. Руссу, полистав дело, нашел протокол: точно, есть в описи такие, но внимания на это никто и не обратил. Казалось бы, зачем? Но нет мелочей в нашей работе, нет совсем никаких мелочей.

Закончил свои показания Воронько совсем уж необычно. Вынув из кармана, раскрыл записную книжку и обратился к суду:

— Прошу вас, разрешите прочесть. И пусть Сумин запишет или запомнит поточнее. Вот: "Пусть знают все подонки. Слишком много развелось их под охраной закона. Пусть знают, среди жертв может оказаться и такой, как я. Мы освободимся, наконец, от нападающих по ночам", — торжественно прочел он и пояснил: — "Белые одежды". Дудинцев Лауреат сейчас. Я считаю, как специально для этого случая. Юра, это тебе для последнего слова.

Товарищи судьи, когда же узнают подонки, что жертвы могут восстать? Это же и от вас зависит, товарищи судьи, а?

Обращенный к нам вопрос заставил вдруг густо покраснеть доктора Руссу и, глянув на него, тяжело засопел второй народный заседатель. Я видела, слесарь Тютюнник и доктор Руссу, сидевшие за судейским столом, были солидарны с Дудинцевым. И с Воронько. Что-то будет в совещательной комнате, что-то будет, когда нам придется решать главное!

Показания Воронько вызвали новый прилив активности у прокурора. Федор Иванович немедленно встал, горячо и почти искренне заявил новое ходатайство о направлении дела на дополнительное расследование.

Адвокат Волкова также горячо протестовала, подсудимый Сумин был солидарен с адвокатом, Реутов кратко буркнул: "К чему?”, а мать Шишкова устало сказала: "На усмотрение суда”.

Опять нам пришлось уйти в совещательную комнату.

И в ходатайстве прокурору мы опять отказали. "Что доследовать-то?” — с досадой сказал Руссу, и Тютюнник одобрительно крякнул.

Действительно, что доследовать?

Справку о розыске Аркана — Луковкина мы приобщили к делу. А прокурор своим ходатайством только помешал нам дополнительно допросить Реутова. Но мы это сделаем.

Я огласила определение и на столе перед собой увидела записку: "Валерия Николаевна просит сделать перерыв и зайти к ней. Галина”. На мой вопросительный взгляд Галка только округлила глаза.

Недобрые предчувствия охватили меня. Зря понадеялась я на закон парных случаев, получив две неприятности. Существует еще закон тройственности. Видимо, он вступал в действие, этот закон.

— Объявляю перерыв на двадцать минут, — сказала я уныло и поплелась на второй этаж.

Валерия Николаевна, увидев меня, поджала тонкие губы:

— Ну, что я говорила? Опять с тобой неприятности, дорогая.

Я молчала. По праву старшего начальница всегда говорила мне "ты”, но почему-то лишь сейчас это больно резануло слух. Что я опять натворила? И разве можно так дергать судью, занятого в совсем не простом процессе? Мне бы поддержку, помощь, совет… Да что там, совет. Не мешали бы, не дергали, не язвили. Да-а, судьи независимы и подчиняются только закону…

Право на независимость реализовать не так просто, как кажется. Нет уж, я это право использую, пусть только попробует, затронет дело! Я скажу…

Напрасно я накачивалась злостью. Начальница не коснулась судебного процесса. И приготовленный мною лозунг оказался без надобности.

Валерия Николаевна, сделав многозначительную паузу, задала мне вопрос:

— Что за скандал устроил твой муж в жилищной конторе?

— Игорь?! — изумилась я. Игорь и скандал — понятия несовместимые. Мой муж панически боялся и изощренно избегал всяких конфликтных ситуаций, за что я его нередко поругивала. — Какой скандал? Я ничего не знаю.

— Ну как же! — с явным удовольствием ответила Валерия Николаевна. — Он требует в квартиру новую плиту. Звонил сам Петр Яковлевич, просит вас быть поскромнее.

— Разрешите, выясню вначале, потом продолжим разговор, — я решительно встала.

Мои коллеги ничего не знали, и даже Игорь не звонил, о каком же скандале вела речь начальница?

Первый звонок мужу:

— Игорь, в чем дело с плитой? Какой и где ты учинил скандал?

Муж озадачен не меньше моего:

— Я же тебе позвонил. Они говорят, что у нас должна стоять новая плита. Мол, разбирайтесь сами. Ордер выдан, квартира, выходит, нами принята. Да мы уж там моем и все такое.

Ясности нет. Второй звонок начальнику жилищной конторы. Едва сдерживаемое раздражение слышу в незнакомом мужском голосе:

— Послушайте, я же сказал: разбирайтесь сами. Семе-нцов не такой человек, с которого я могу спросить. Поэтому сами. Повторяю вам: в вашу квартиру поставлена новая плита. Вот передо мной акт. Марки "Галя”. Старая "Лысьва” списана тоже по акту.

’’Лысьва”? "Галя”? — соображаю я. Именно "Лысьву” отмывал Семенцов, когда мы пришли в первый раз. Отмывал! Неужели?!

Применяя ненавистный, но помогающий метод, иду в разведку:

— Следуя вашему совету, хочу понять суть дела. Ответственный квартиросъемщик — я, Тайгина, член областного суда, а проще — судья. Мною принята квартира с неисправной плитой "Лысьва”. Назовите дату акта списания и номера электроплит — новой и списанной. Я думаю, мы их найдем.

Последнюю фразу произношу многозначительно, словно обещаю глобальное расследование.

Действует. Мой абонент скучнеет:

— Товарищ Тайгина, да ладно. Поставим другую.

— Нет, а где та, "Таля"? — не сдаю я завоеванных позиций.

Голос в трубке становится совсем грустным:

— Видите ли, товарищ Семенцов сказал, что жена к ней привыкла, к той плите. Вот они ее на новую квартиру поставили. Да ладно, привезем вам другую, недельку-другую потерпите, привезем.

— Прошу вас, нет. Поставьте в известность бывшего квартиросъемщика, что им совершена кража, — мое терпение лопнуло и меня натурально прорвало! В конце концов, могу и я взорваться! По такому поводу как не взорвешься!

Не прощаясь, бросаю трубку и возвращаюсь к начальнице. Валерия Николаевна неплохой физиономист и, видимо, прочла на моем лице обуревавшие меня чувства, во всяком случае, она настороженно молчит, ожидая продолжения событий.

Ожидаете? Получите. Я говорю жестко:

— Передайте Петру Яковлевичу, что мой муж не скандалил. Скандалить буду я. Так и передайте. Электроплита в моей квартире, точнее, история этой плиты, стоит того, чтобы сообщить о ней секретарю обкома. Я сделаю именно так. А совет о скромности скверно пахнет, скверно!

— Ты что, ссориться с ним надумала? — пугается Валерия Николаевна. — Ты что, не понимаешь, чем это обернется?! Выборы на носу, а ты свару затеяла, да с кем?! Господи! — страдальчески морщится она. — За какие грехи ты мне послана?

Ну что за жизнь, ну что за невезуха?

Меня ждут в зале заседания. Там сжался в комочек молодой парень с огромными неверящими глазами и ждет решения своей судьбы. Ждут дядя Иван Перевалов, участковый инспектор Воронько, Марина и Зоя, долговязый парень в модных джинсах, растрепанные девчонки, пришедшие узнать, есть ли справедливость и можно ли защищаться от подонков, нападающих по ночам?

Они ждут. А я валандаюсь с какой-то идиотской плитой и препираюсь: "буду скандалить”, "буду жаловаться"! Тьфу. Я же…

И вдруг остро пронзает мысль: необходимая оборона!

Точно. Сумин не мог не принять бой! Он находился в необходимой обороне. Необходимой для Марины и Зои, для него самого — его жизни и достоинства. Все это он спас страшной ценой, но цену запросил не он сам.

Необходимая оборона!

Почему сейчас именно здесь пришло ко мне убеждение, которое я только примеривала к действиям Сумина и сомневалась, не решаясь признать.

Сейчас же неожиданным образом поняла тогдашнее состояние парня, его унижение, его злость и желание обороняться.

Да вот что, просто я нахожусь сейчас в том же состоянии. Необходимой обороны. Нужно защищаться от хамства и неуважения, от прямой угрозы моей работе, наконец, потому что пока я так размышляю, Валерия Николаевна продолжает выговаривать:

— Подумай сама, ведь все равно кадры судей будет готовить обком. А какая о тебе слава там пойдет? Кто бы ни избирал нас, а кандидатуры все равно через наш обком пропустят. Так что, дорогая, не подводи меня и коллектив тоже. Тебе же в первую очередь это боком выйдет, учти. И так уже… жалобы кругом…

Спокойствие пришло внезапно. Исчезла ярость, отпустили сжимавшие горло спазмы. Не в мелочовке дело, вот что я поняла, слушая начальницу. Нет, не в ней, не в плите и квартире дело. Бог с ними! Дело в том, что кадры судей, как я только что слышала, будет отбирать Семенцов, способный на подлость. На мелкую гадость способный, а как он выглядит по большому счету? Нельзя допустить, чтобы он подходил к людям со своими мерками, надо обороняться!

У каждого свой фронт. Посмотрим, что скажут люди.

Мое молчание успокоило было Валерию Николаевну, она просеменила ко мне, положила на плечо маленькую горячую ладонь:

— Ну, договорились?

И всплеснула ручками, услышав в ответ:

— Договорились. Я нахожусь в состоянии необходимой обороны. Надеюсь, что смогу защитить судейский корпус от вполне реального нападения. Судьи независимы и подчиняются только закону.

— Бредишь ты, что ли? — поразилась начальница. — Ну иди, работай.

Она, видимо, совсем потеряла надежду меня уговорить. Я вернулась в совещательную комнату, где ждали меня народные заседатели, ставшие близкими за эти трудные дни. Приветливо им кивнула: все в порядке, все в норме, все путем.

— Прошу встать, суд идет! — голос Галины позвал нас в зал судебного заседания.

День закончился без особых новостей и тревог.

Допросили оставшихся свидетелей.

Одни рассказали о Сумине, другие — о Шишкове и Реутове.

Огласили документы — подбирали хвосты, так у нас это называется.

У Реутова я ни о чем не спрашивала, хотя вопросы были. Подождем до завтра, когда будет готова биологическая экспертиза.

Спокойствие мое перешло в апатию, мучительно хотелось спать. Сказалось напряжение и моральное, и физическое, каждая клеточка во мне вопила об отдыхе, о передышке. Едва дождавшись окончания рабочего дня, я уехала домой с твердым намерением устроить себе одновечерние каникулы и не заниматься ничем, кроме, разумеется, сына.

Игорь понял мое состояние, пошептался о чем-то с Сашкой и уехал домывать квартиру один. А мой милый сын окружил меня такой ярко выраженной заботой, что я не выдержала и в конце концов расплакалась, повергнув его в горестное изумление.

Слезы так редко посещают меня, что я уже забыла их горечь и сладость и сама с удивлением чувствовала, как по прозрачным мокрым дорожкам утекает тягостное чувство, жившее во мне все последние дни. Сейчас, со слезами, я поняла: это избавляюсь я окончательно от несвободы, от глубоко спрятанного и скрываемого даже от самой себя страха не быть как все. Покидала меня зависимость от обстоятельств. Я освобождала душу от шелухи рабства, готовила ее для добра, сострадания и справедливости. Текли мои слезы, уходила неуверенность, наступало сладостное успокоение, сознание правоты и важности моей работы и жизни.

Я готова была дать бой и доказать, что есть высшая справедливость, что судьи независимы и подчиняются только закону.

Мы ждали гарантий своего права. Но никто и никогда, ни один самый правильный закон не даст судье независимость, если он не имеет мужества взять ее, эту независимость. Взять и соединить с ответственностью и справедливостью.

Мне казалось, только сегодня я стала настоящим судьей.

Накануне этого приговора…

Судебный процесс завершался.

— Прошу садиться, — я оглядела зал, в котором пустых мест не было. Люди стояли даже возле двери в коридор. Это хорошо. Я люблю, когда в зале люди. Чувствую себя увереннее, когда вижу глаза, глядящие внимательно и требовательно.

Оглашается заключение биологической экспертизы.

Молодая симпатичная женщина, наш новый эксперт, встала, одернула и без того безукоризненно сидящий строгий синий пиджак, взяла в руки листок с заключением.

Я уже знала его содержание. Наблюдаю за реакцией. Прокурор вертит в руках карандаш. Знает, конечно, результат биологического исследования, поэтому ничего нового не ждет.

Адвокат Волкова вытянула шею, внимательно слушает. Потерпевший Реутов опустил голову, кажется безразличным. Зато напряженно вглядывается в эксперта Сумин. Еще бы! Подтвердит ли экспертиза показания свидетелей? Объективное доказательство, беспристрастное.

Ровный голос эксперта звучит значительно, весомо падают в переполненный зал слова. Сложные медицинские термины, формулы крови, методика исследования… Вот и главное: вывод.

Итак, на гребешке кастета кровь человека.

Происхождение ее от убитого Шишкова и от Реутова исключается. Зато она может принадлежать подсудимому Юрию Сумину!

Сумин не выдерживает все же, вскакивает и вскрикивает отчаянно:

— Вот видите! А меня слушать не хотели, слушать даже!

— Сумин, Сумин, — пришлось мне урезонивать подсудимого, — во-первых, не нарушайте порядок, во-вторых, мы слушали вас внимательно. И выслушаем еще.

Сумин покорно кивает, садится в своей загородке, но голову уже не опускает, часто-часто взмахивает длиннющими ресницами, вытягивает шею, чтобы лучше видеть все из-за высокой деревянной планки.

Вопросов к эксперту не поступило, женщина просит освободить ее от дальнейшего участия в процессе и, получив разрешение, уходит.

Вот теперь послушаем Сумина. Глаза его внимательно следят за мною. Он ждет, готовый вскочить по первому же знаку. Хочет говорить, рассказать что-то очень для него важное. Потому-то так тревожны и умоляющи огромные глаза и трепещут диковинные ресницы, словно боясь закрыться и пропустить ответственный миг откровенности.

— Пожалуйста, Сумин, что вы хотели сообщить суду? Голос парня дрожит и срывается.

— Сообщить… Я хочу… что я пережил… Что передумал, как казнил себя — вот что я хочу сообщить. Почему меня назвали убийцей? Мне больно, страшно, что от моей руки погиб человек… Но что я должен был делать? Кто мне ответит? Следователя спросил, Иванова. Тот пригвоздил: убийца, говорит, ты. А разве я хотел убивать? Словам моим не верили, ни единому слову, кроме того, что я убил. Разобраться почему, разве это не важно? Иванов мне сказал: отвечай за пролитую кровь. Согласен, судите меня, но и рассудите тоже, по справедливости рассудите, прошу вас, умоляю просто. Это не только для меня важно, для всех! Для них вон, хотя бы…

Сумин показал рукой в зал, где сидели притихшие люди.

И я подумала: правда твоя, Сумин. Разобраться важно для всех. От того, какое решение мы примем, будет зависеть позиция многих. И тех, что сидят в зале. И тех, кто узнает о приговоре потом. И судебная практика, наконец. Тоже немаловажно. Как там: "Пусть знают подонки…”

Да, пусть знают: мы будем защищаться. Жизнь, честь и достоинство — главные ценности, равнозначные, будем защищать. Будем! Однако уже защищаться тоже надо умеючи.

— Подсудимый Сумин, — говорю как можно строже, — почему вы в начале судебного следствия отказались давать показания?

Сумин глянул на меня удивленно, опять опустил голову. Долго молчал, так что беспокойно заерзала адвокат Волкова.

Наконец, послышалось:

— Разве я отказался? Я думал, никому не надо, зачем душу зря выворачивать? Она у меня и так вся изболела. Иванов сказал: ответишь… Не пугай, говорит, меня и суд тоже. Будешь, говорит, показания менять, хуже будет, получишь на полную катушку. Кому хочется? И потом…

Он глянул на Реутова и произнес, не отрывая от него взгляда.

— Павел просил тоже.

— Павел? — удивилась я. — Реутов? Где же вы виделись?

— Он, — кивнул головой Сумин. — Мы встретились, когда меня на допрос привозили, а его задержали… за мошенничество это… ну, Валера рассказал уже. Реутов сказал тогда мне: молчи про Аркадия, не выдавай. И еще он же учил: говори, что пили вместе, поссорились. Будет убийство в драке и хулиганства не дадут, меньше получишь. Иванов тоже мне сказал: хулиганство тебе даю для порядка. Надо же и суду работу дать. Пусть проявят, говорит, принципиальность.

Я слушала и возмущалась. Вот до чего дошло. Следователь, по существу, глумился над правосудием!

"Работу дать”! Надо же!

Пышная крона распустилась на порочных корнях, о которых я знала с давних пор.

Следствие заведомо завещает объем обвинения в расчете на то, что суд почистит его, кое-что отбросит и будет доволен: а как же, справедливость!

Ну, а если не почистит? Если незахочет возможной ссоры с прокурором? Или еще хуже: слабый будет состав суда, не разберется. Судьи тоже ведь разные бывают, тут и тайны никакой нет. Недаром в народе и сейчас говорят: бойся не суда, бойся судьи. Если честно, то я не раз убеждалась, насколько верна эта мудрость.

Ну, следователь Иванов, не миновать тебе частного определения! Но это потом. Сейчас продолжим допрос.

— Так что же случилось во дворе, Сумин?

Волнуясь и спеша, выговаривался Сумин. Ну точно. Так оно и было. Каждое слово подсудимого подтверждалось здесь, в этом зале.

Когда умолк подсудимый и я подняла Реутова, захотел задать свой вопрос Иван Тодорович Тютюнник:

— Так было? — сурово спросил он потерпевшего, и тот кивнул, сглотнув слюну. Кадык на худой шее нервно дернулся, выдавая волнение.

— Ну, а что бы ты сделал на месте Сумина? Сам как поступил бы?

Реутов молчал, отвернувшись, прижав подбородок к плечу. Настырный Тютюнник не отставал:

— Что молчишь-то? — повысил он голос, и я под столом незаметно толкнула его ногой: корректней, мол, голос не повышай.

Иван Тодорович мой тайный знак немедленно обнародовал.

— Не надо, Наталья Борисовна, меня унимать! Пусть ответит, я хочу знать. Имею право. Я тоже здесь судья.

Лицо мое немедленно залилось краской. Приятно ли получить такое замечание? Но поделом, поделом. В конце концов, твердый мужской вопрос поставлен правильно, мне и самой интересно знать, как он, Реутов, поступил бы? И что ответит? По существу, сейчас он должен оценить недавние события. Кто был прав, кто виноват в происшедшей трагедии? Понял ли он?

— Так что? — Тютюнник требовательно смотрел на Реутова, всем видом своим показывая, что намерен получить ответ и не отступится.

Лицо потерпевшего медленно повернулось к нам, глаза были опущены и голос непривычно тих.

— Как? Да так же, как он, — сказал Реутов. Явная грусть звучала в его голосе. Словно сожалел сейчас потерпевший, что не был на месте Сумина.

Довольный Тютюнник выпрямился в кресле, убрав со стола руки, а я поспешила уточнить:

— Как это? Поясните.

— Да как парень этот, Сумин. Хлестал бы таких гостей, чем попало, — послышалось в ответ.

И тут же тихо заплакала мать Шишкова, закрыла руками лицо и некрасиво, взахлеб заплакала, забыв про свой кружевной платок и про суд, наверное, тоже забыв. Склонившись к уху, ей что-то сердито зашептал муж, а она одной рукой сорвала с шеи нарядный свой платок, отмахнулась им и прижала к лицу. Нарядный атрибут показной скорби превратился в черное траурное пятно, в знак настоящего материнского горя.

Доктор Руссу сердито засопел и прошептал мне:

— Не процесс, а фонтан слез какой-то. Сердце надорвешь тут с вами.

Да уж, доктор. В нашем деле сердце надорвать несложно, если оно имеется, конечно. Но если нет такого сердца, способного надорваться от горя, нечего делать за судейским столом, совсем нечего делать. С другим сердцем надо и дело другое искать, другую работу…

Оставшаяся часть судебного следствия прошла относительно спокойно. По очереди задавали вопросы прокурор, адвокат. Выясняли детали у Сумина, несколько раз вставал, односложно и хмуро отвечая, потерпевший Реутов.

И, наконец, прозвучало: "Дополнений нет".

Судебное следствие объявляю законченным.

Прокурор попросил перерыв для подготовки к прениям, пришлось прерваться, хотя это в планы мои не входило. Но я поняла: Кудимов не хочет брать на себя ответственность, побежит согласовывать мнение. То, что обвинение намерено изменить позицию, мне было ясно уже из тех вопросов, которые задавал прокурор.

Но я и не ожидала, что Кудимов струсит. Одно время даже мелькала мысль, что он решится. Но нет. Я хорошо знала кухню следствия и прокурорского надзора. Далековато там до полной объективности, ох как далеко! И слишком бы мне повезло, коли бы прокурор решился все же правильно подвести итог судебному следствию. А я такая невезучая. Все дается мне с трудом, все с боем. Этот приговор мне еще отрыгнется, я знаю. Этот, по делу Сумина, приговор, фразы которого и целые куски уже складывались в голове, пока я сегодня выслушивала всех, сама говорила, задавала вопросы. И даже сейчас, когда поднималась на свой второй этаж по широкой лестнице, машинально хватаясь за старинные дубовые перила.

Слова приговора роились, блуждали, просились на белую линованную бумагу, сверху которой обозначено строгим типографским шрифтом: "Приговор”.

Вот так. Именем республики. Нельзя суду быть несправедливым. Я невольно поморщилась, представив грядущий разговор с моей строгой начальницей. Как к зубному врачу, я откладывала свой визит к ней, зная, что чем дольше тяну, тем больше мне достанется. И все же оттягивала неприятность, оставляла ее на потом. Поставлю перед фактом — решила. А пока незачем трепать нервы. Я знала, что разубедить ее не смогу, так же как она не сможет меня убедить. И совершенно права Алевтина Георгиевна: кому-то надо начинать делать из суда — Суд. Вспоминаю суровую отповедь Тютюнника и становится стыдно: чего это я взволновалась, подумаешь, Жанна д’Арк! Я не одна, со мной мои судьи — Тютюнник и доктор Руссу. Я знаю их настрой и не стану мешать им выразить в приговоре свою гражданскую позицию.

В кабинет свой, в свою "хомутарку”, зашла все же с кислой миной, и мои коллеги сочувственно переглянулись.

— Говорила я, что напурхаешься с дракой, — назидательно произнесла Алевтина.

— Да будет вам, — тотчас вмешалась добрая Лидия Дмитриевна, — что случилось-то? Нет еще приговора и говорить не о чем.

— Ну, получила ответы на свои закавыки? — не отставала Алевтина.

Я молча кивнула.

— Полная ясность? — продолжался допрос.

— Когда она была-то, полная ясность? Существует ли вообще? — неопределенно ответила я.

Не было сил и желания делать снова полную выкладку. Да и что говорить, сейчас мне больше нужен был покой, чтобы полностью оформились мысли, которым предстоит прозвучать в приговоре. Не нужны мне помехи, даже дружеские.

Совсем не нужны.

— Есть новости? — сменяю я тему разговора. Тотчас кивнула Лидия Дмитриевна.

— Позвони Игорю, он справлялся.

Игорь сообщил, что на сегодняшний вечер намечается аврал. "Заключительный”, — добавил он весело. О злосчастной плите — ни слова. И я не спросила. Зачем? Раз не сказал, значит, все на прежних рубежах.

И весь остаток дня я листала-перелистывала дело, боясь упустить хоть самый малюсенький вопросик, оставшийся без ответа. Не имею я права провалить дело, на которое замахнулась, не имею никакого права, потому что это будет не просто мой провал. Сама идея засохнет опять на много лет, засохнет в нашем суде, как пить дать.

Кроме обычной, сделала еще одну схему.

Построчно, системно заполнила ее. Вот закон: "Не является преступлением действие, хотя и попадающее под признаки деяния, предусмотренного Особенной частью кодекса, но совершенное в состоянии необходимой обороны, то есть при защите интересов государства, общественных интересов, личности или прав обороняющегося или другого лица от общественно опасного посягательства путем причинения посягающему вреда, если при этом не было допущено превышения пределов необходимой обороны. Превышением пределов необходимой обороны признается явное несоответствие защиты характеру и опасности посягательства”. Статья тринадцатая Уголовного кодекса, почти вышедшая из применения судом. "Может, от того, что тринадцатая?” — усмехаюсь про себя. Но смех-то смехом, а за статьей этой — люди. И названный убийцей Сумин, и убитый Шишков, и его мать, так горько плакавшая у нас на глазах совсем недавно, и Марина, и Зоя Лягушенко, и тот, длинноногий, так запомнившийся мне своим неподдельным интересом к процессу… "Ну, ладно, не отвлекайся”, — одергиваю себя.

Итак, было действие, подпадающее под признаки убийства и покушения на оное? Было. Доказано.

Идем дальше: можно считать это действие преступлением?

Главное — мотив. Выяснили мы мотив действий Сумина? Точно установили?

Ответ у меня однозначный: да. Аккуратно, столбиком, тщательно нумеруя, записываю доказательства. То, что установлено бесспорно. Ого, список получился солидный. Достаточный, чтобы сказать уверенно: Сумин действовал с целью защиты. Хулиганские побуждения отпадают начисто, нельзя говорить и о мести на почве ссоры, как и о драке — я имею в виду обоюдную пьяную драку, которую натянул Сумину следователь Иванов. Явное нападение совершено на Лягушенко, потом еще более реальное на самого Сумина. Значит, то, что называется общественно опасным посягательством, тоже было. И посягающим причинен вред.

Н-да. Ничего себе вред. Вот здесь-то и трудность.

Жизнь человека…

Но у Сумина не было выбора — на карте тоже стояла жизнь, и потом не надо забывать, он же не думал о столь трагическом исходе! И это как раз тот случай, когда от буквы закона нельзя отступать ни на йоту.

Нападение. Защита. Доказательства. Что против?

Вот: показания Сумина на предварительном следствии. Но они разительно отличаются от тех, что он давал в суде. Эти, последние, подтверждаются другими доказательствами до единого слова.

Показания Реутова — то же самое.

Значит, ничего против. Необходимая оборона. Необходимая оборона.

Остается решить: не превысил ли Сумин пределы этой самой необходимости?

Опять скрупулезно расписываю, разделив листок на две половины: Сумин и потерпевшие.

Баланс явно не в пользу потерпевших. Двое здоровенных пьяных парней, один вооружен кастетом и применяет его, бьет в голову…

Ко мне вдруг возвращается чувство присутствия, испытанное мною во время рассказа Зои Лягушенко, и я вздрагиваю от остро пронзившей сердце безысходной опасности. Словно опять я стою там, во дворе…

— Наташа, Наташа! — голос Лидии Дмитриевны возвращает меня к действительности. — Заканчивай рукопись, скоро Игорь придет. Вы ведь снова мыть собрались? Поешь хоть, пожалуйста.

Я так встряхнула головой, что коллеги мои засмеялись и я рассмеялась тоже.

— А по-моему, ты потрухиваешь просто, — поддраздни-вает меня Алевтина Георгиевна, — элементарно дрейфишь, дорогая.

Возмутиться я не успела, за меня горой стала добрая Лидия Дмитриевна.

— Ничего она не трусит, — возражает моя коллега, — не трусость это — взвешенность. Если хотите, самое ценное качество в судье. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Если хотите, я это в Наташе больше всего ценю!

— Ну-ну, — примирительно сказала Алевтина, убирая в сейф дела, — пошутить нельзя. Я это к тому, что у Наташи уже все к приговору готово, вижу это и чувствую. Взвесить — хорошо, но перестраховка ни к чему.

Вошедший Игорь прервал разговор, поесть я не успела, зато уже через полчаса любовалась блестящими окнами и чисто отмытыми стенами моей новой квартиры. Работы оставалась здесь совсем немного, хоть завтра можно переезжать. Муж мой с друзьями вчера, пока я предавалась слезам и унынию, поработали на славу.

— Нервных просим удалиться! — с этими словами выскакивает из ванной комнаты Антоша Волна. В руках у него тряпка, мокрые пряди волос облепили крупную голову.

Я притворно пугаюсь, шлепаю Антона ладонью по вспотевшему лбу, смеюсь.

— Ну, ребята, вы даете! — восхищаюсь, заглядывая в сверкающую чистотой ванную комнату. — Господи, какую чистоту навели! Ну и квартира получилась!

— Не красна изба углами, красна пирогами, — Антоша не мог не выдать свои любимые поговорки.

— Будут, будут тебе пироги, — обещаю я.

— Есть пироги! Не будут, а есть, — подала голос Людмила, орудующая на кухне, — с собой принесла целую кучу. С мясом, с капустой!

Господи, как хорошо! И пироги есть!

Мы собрались в нашей будущей гостиной. Антон с Игорем уселись на подоконнике, мы с Людмилой пристроились на единственном табурете. Обсудили свои проблемы-. В субботу и воскресенье, по всему выходило, надо переезжать.

— Ребята, да ведь мне на приговор уходить, — робко вмешалась я в обсуждение. Не хотелось рушить их планы, но что делать — если начать переезд в субботу, то я выпадаю. Возможно, и воскресенье тоже. Хотя вероятнее всего, достаточно одного дня для приговора.

Вижу, как Игорь обиженно поджал губы, а Людмила растерянно уставилась на меня.

— Ну дело же, — ребята, сами знаете. Процесс идет, да еще какой, — оправдываюсь я виновато.

Игорь молчит, но лучше бы сказал что-нибудь. Молчанку я не люблю больше всего, она не приемлет никаких аргументов.

— А как же выходные, Наташа? Почему в выходные ты должна работать? — недоумевала Людмила.

— Понимаешь, завтра пятница. И прения сторон. Выступит прокурор, адвокат, затем последнее слово подсудимого и под этим впечатлением мы должны уйти в совещательную комнату. Закон такой. После подсудимого — сразу на приговор, — объясняю я Люде. — Ну о тайне совещательной комнаты вам рассказывать нечего, знаете сами. Будем сидеть в совещательной, пока не будет готов приговор.

— Тайна… — бурчит тихонько Людмила.

Согласна: с этой тайной парадокс получается. По большим ведь делам, где приговоры огромные, суд в таком заточении недели, месяц сидеть должен. Питание и, наоборот, болезнь, неожиданности разные — люди ведь, трое людей в комнате с утра и до позднего вечера — это называется тайной. Но тайна совсем не в этом заключается, на мой взгляд. Мешать суду никто не вправе, влиять на него, вмешиваться нельзя, мнения судей, процесс рождения приговора, если можно сказать так, тоже важно не разглашать. Это вот тайна. А так? Мои заседатели сегодня уже сговорились: Тютюнник принесет кипятильник, сало, домашние огурчики. За доктором Руссу деликатесы — кофе, чай, колбаса. Конечно, и я что-нибудь захвачу.

— Есть у нас дома что подходящее, а, Игорь? — заискиваю я, — с собой в совещательную. — Муж хмуро кивает:

— Курица.

— Вот, — радостно подхватила я, — курица разделит со мной тайну совещательной комнаты. Бросим курицу, Игорь, на алтарь правосудия? Жертва тайны! — я смеюсь и мне вторят друзья. Не выдержал и муж, улыбнулся, тем не менее заметил:

— Люди добрые перерыв делают перед последним словом хоть на неделю.

Тут не выдерживает Антон:

— Бросьте вы! — и повернулся ко мне: — Наташа, не слушай. Этот приговор у нас на работе все ребята ждут.

Я удивленно вскинула брови, и Антон пояснил:

— Да-да, не удивляйся. Наслышаны мы об этом деле. Парни наши из уголовного розыска на спор идут: какой приговор будет. Сама понимаешь, немаловажно это по сегодняшним временам. Когда-то начинать надо, от слов к делу надо переходить. Твой приговор, если он, конечно, справедливым будет, — и спохватившись, заторопился, — нет-нет, я в этом не сомневаюсь! Так вот он многое по своим местам расставит. Наташа, ведь суд не штамповка, суд рассудить должен, а у нас привыкли к тому, что суд не рассудит, а засудит! Ломай, Натаха, это понятие, ломай, ничего не бойся! Разговоры стихнут скоро, а приговор останется! — закончил он в своей шутливой манере.

— Да мы не об этом, — сказал Игорь, — мы о перерыве.

— Игорь, но не могу я так! Пойми, что значит перерыв? На несколько дней отодвинется решение дела. Для меня даже, а я ведь профессионал, это трудно. А какова неопределенность другим? Сумину, например? Да и не только ему. Что поделать? Как сказал Антон, назвался груздем — полезай в кузов. И еще: очи видели, что брали.

Это во мне уже заговорила обида. Умом я понимала, что обижаться не стоит, а вот, поди ж ты, сердце не выдержало.

И опять на выручку мне поспешил Антоша:

— Кончай, ребята. В чем проблема-то? Рокфеллеры, тоже мне. Ваши пожитки в мой "жигуленок” влезут, за один рейс перевезу. Хозяйка под ногами не будет путаться — это же прекрасно, прекра-а-сно-о! — запел он, спрыгнул с подоконника, сдернул мрачного Игоря, и они повалились, шутливо мутузя друг друга на чистом, блестящем полу большой пустой комнаты. Завизжала, ребячась, Людмила и я засмеялась, потом мы включились в веселую потасовку, забыв, что мы взрослые, солидные люди.

Смех сгладил все, сделал незначительной нашу размолвку, и вот уже Игорь водрузил меня на плечи, скачет, счастливый, по всей квартире, а я смеюсь, захлебываюсь от сладкого страха и басовито вторит мне Антон…

Веселье остановил звонок. Запыхавшийся Игорь пошел открывать, а мы, приглаживаясь, недоуменно переглянулись, кто бы это мог быть? В такое позднее время, в такую новую квартиру?

В узком коридорчике у двери гудел голос Игоря, и я вышла туда.

Перед смущенным Игорем стоял Петр Яковлевич Семе-нцов.

Увидев меня, он чуть отступил в сторону и показал на новенькую плиту у порога:

— Я должен объяснить недоразумение, — сказал он сердито, — вот ваша электропечь, ее забрали при переезде по ошибке. И зря вы подняли скандал.

— Но мы ничего такого… — начала было я, однако Семенцов перебил меня.

— Забудем об этом, — милостиво разрешил он, — возьмите плиту. — И, не попрощавшись, вышел.

Мы молча стояли, переваривая случившееся, и подошедшему Антону Игорь только и смог что скроить недоумевающую рожицу.

Наконец я обрела дар речи.

— Но ведь это не была ошибка! Я видела сама, как он отмывал ту, старую плиту. Значит, видел, знал!

Подтвердила Люда:

— И я. Да все мы видели это. Ну, чудо!

Антон Волна погрустнел, поерошил свой чуб и подытожил:

— Не ошибка это, братцы мои. Нечистоплотность. А какие слова умеет он говорить, какие призывы, лозунги! На деле же и перед мелочовкой не устоял. И он тебе своего поражения не простит, Наталья. Ну, да волков бояться — в лес не ходить, — закончил Антон, — справимся.

Настроение мое было испорчено окончательно. Что за денечки выдались. Черное — белое, черное — белое, черное…

Вот оно, новое утро. Пришло.

— Прошу встать, суд идет! — слышу торжественный голос Галины и выхожу опять с проклятым сердцебиением: заключительный день процесса волнует меня не меньше, чем первый.

Зал опять переполнен, появились новые люди, среди них, вижу, прокуроры из отдела по надзору за рассмотрением в судах уголовных дел. Зачем? С недовольством замечаю следователя Иванова, который довольно неуклюже прячется в дальних рядах. Зачем? Знакомая молодежь теснится на последней скамейке, едва умещаясь. Яркие курточки лежат на коленях — жарко в тесном зальчике.

Прокурор Кудимов, не поднимая глаз, неторопливо поддерживает обвинение. Сухо, скупо, без обычных цветистых отступлений, без любимых им экскурсов в джунгли истоков события. Как и ожидала, обвинение меняет тактику. Кудимов вынужден признать, что в действиях Сумина нет хулиганства. Отсутствует хулиганский мотив убийства, — констатирует прокурор, и я на мгновение замираю: может?.. Но нет. Убийство во время обоюдной драки, без отягчающих обстоятельств. Менее тяжкое, но обвинение в убийстве поддерживает прокурор Кудимов, пряча взгляд.

Отзвучали слова прокурора, уже горячо заговорила адвокат Волкова, а Сумин еще не отнял руки, охватившие голову. Десять лет! Столько просил прокурор для наказания и исправления Сумина.

Десять лет. Щедрый прокурор Кудимов.

Сумин раскачивается, согнувшись на скамье, пальцы утонули в густом ежике волос, и мне, едва брошу взгляд, видны ритмично покачивающаяся эта черная голова и руки без пальцев, словно культи.

Волкова говорит хорошо. Она вообще-то речиста, а сегодня особенно. Конечно, есть о чем спорить, вот и старается.

Выводы адвоката я угадываю задолго до окончания речи.

Оправдать. Волкова считает, что ее подзащитный не совершил преступления.

Раскрасневшись и похорошев от волнения, адвокат садится на свое место, в зале раздаются дружные хлопки, но я строго гляжу на последний ряд и там быстро успокаиваются.

Правом реплики прокурор и адвокат не воспользовались.

Последнее слово. Я так не люблю эту стадию процесса! Всегда мне больно видеть, как раздевается человечья душа. Как дрожит она, обнаженная и униженная, и страдания ее не унять, не прикрыть ни правдой, ни ложью, ни плачем, ни кривляньем. И вина, и беда гнут, ломают, разрывают душу, и выходит она с последним словом, словно нищая с протянутой рукой — поймите, поверьте, рассудите.

Я отвожу глаза, чтобы не видеть ее содроганий, ее попыток прикрыть словом стыдную наготу.

Наконец позади и эта мука.

— Суд удаляется на совещание!

С помощью притихших Тютюнника и Руссу забираю дело. Уходим.

Оглашение приговора назначаю на завтра.

В субботу, в семнадцать часов.

Тайну совещательной комнаты я не раскрою. Но не считать же тайной, как мои народные заседатели деловито разгрузили портфели и стали устраивать наш уединенный быт.

Не будет тайной, что после того, как мы пришли к общему выводу, опять — чирк — я пуще прежнего разрезала распроклятым острым картоном обложки очередной палец и доктор Руссу с наслаждением раскрыл свой саквояж. Видимо, скучая по своему медицинскому делу, он тщательно обработал и, не слушая возражений, перевязал мой палец.

Нет тайны и в том, что вечером, около десяти, мы разошлись по домам, и меня у подъезда суда, беспокоясь, ждал Игорь. Мы, судьи, не имели права на ошибку и множества других прав тоже не имели. Например, на то, чтобы нас развезли по домам из совещательной комнаты, откуда мы уходили почти ночью.

Не является тайной и то, как доктор и слесарь-сборщик на целую субботу превратились в деловитых официантов и угощали меня кофе, чаем, обедом, а доктор Руссу ворчал при этом, что он давно собирался поставить вопрос о создании охранного механизма здоровья судей. И на мою насмешку ответил серьезно, даже сурово, что это будет на пользу не только судьям, всему делу пойдет на пользу, а эти мелочи лишь кажутся мелкими, на самом же деле представляют серьезную проблему. Не тайна, что я с ним согласилась.

Приговор был готов до наступления назначенного часа. Мы перечитали его, еще раз обсудили.

Доктор Руссу первым взялся за ручку и подписал приговор, тщательно выводя свою фамилию. "Все верно, Наталья Борисовна, — сказал мне он, украшая подпись затейливым завитком. — Я, правда, впервые в таком деле, но сужу по-человечески”.

Иван Тодорович Тютюнник долго примеривался к тонкой ручке, казавшейся еще тоньше в большой огрубелой руке. Подписал приговор и засмеялся: "Ну, поскачут теперь прокуроры! Да ведь и зам объясняться придется, насколько я понимаю, да, Наталья Борисовна?”

Я поспешила успокоить Тютюнника и доктора Руссу, который тревожно поднял на меня глаза при словах товарища.

И подписала приговор последней.

Ближе к пяти меня опять стало одолевать волнение, скрыть его я не смогла, и доктор сочувственно полез в саквояж, где чего только не было, развернул свой походный лазарет и накапал мне, сосредоточенно считая, каких-то ужасно неаппетитных капель.

Осторожный Галкин стук в дверь возвестил, что все в сборе, пора выходить. И вот я уже слышу:

— Прошу встать, суд идет!

Мы выходим и остаемся стоять, потому что приговор провозглашается и выслушивается стоя.

Знак уважения к закону и правосудию.

Я успеваю заметить в зале Лидию Дмитриевну и радуюсь: болеет за меня коллега, приехала послушать приговор в субботу, в выходной день.

Надеваю бурые очки-колеса, и вот он звучит, наш приговор.

В зале тихо-тихо. Словно со стороны я слышу свой голос, который вздрогнул от напряжения, когда, наконец, прозвучало:

— Суд приговорил:

Сумина Юрия Васильевича за отсутствием в его действиях состава преступления оправдать, из-под стражи освободить.

И словно вздох пронесся по залу. Слабый шум, означавший конец напряжению. Под этот легкий, явно одобрительный гул заканчиваю чтение.

— Сумин, вам понятен приговор? Порядок обжалования понятен? — задаю обязательный вопрос, а Сумин Юра смотрит на меня отрешенно и непонимающе.

— Что? Что? — переспрашивает он, и я почему-то очень громко, словно глухому, повторяю ему:

— Приговор, говорю, понятен?

— Понятен, понятен, — торопливо кивает он, а я вижу, как он боится поверить в свободу и не решается выйти в дверь загородки, уже открытую улыбающимся конвоиром.

Дальнейшее остается за моей спиной, я спешу в совещательную комнату, где нужно оформить еще целый ворох бумаг, чтобы Сумина освободили немедленно.

Иван Тодорович Тютюнник послушно следует за мной, а доктор Руссу долго еще стоит, наблюдая, у двери.

Наконец он возвращается к нам и говорит удовлетворенно:

— Вот это я понимаю.

Подписав нужные документы, мы еще долго сидим в совещательной, потом переходим в мой кабинет и вместе с ожидавшей меня Лидией Дмитриевной пьем чай из расписанного розами огромного термоса доктора Руссу. Нам нужно, но не хочется расставаться. Много пережито и перечувствовано вместе, мы больше, чем просто знакомы. Мы — единомышленники.

И только когда раздается звонок и голосок моего сына рассыпается звоном, как серебряный колокольчик, в ответ на мое обещание скоро быть дома, народные заседатели нехотя поднимаются, понимая: пора.

Я с грустью гляжу им вслед и знаю, что не теряю, а приобрела настоящих друзей. Умных и добрых. Эти не дадут в обиду справедливость.

1990 г. Москва.

Ночь

Приговор она слушала равнодушно, словно все это к ней не относилось и не ей уготовано три года лишения свободы.

Судья положил перед собой белые листки, глянул поверх очков, съехавших на кончик узкого носа:

— Осужденная Углова, вам понятен приговор? Порядок обжалования понятен?

Она увидела в серых усталых глазах судьи нетерпение и выдавила:

— Понятен.

— Судебное заседание окончено, — с облегчением объявил судья, и все встали, задвигались, заспешили, бросая украдкой смущенные и любопытные взгляды за решетчатую деревянную загородку, где была другая жизнь и находилась она. Надежда Углова.

Конвоир, рослый молодой парень, молча открыл дверь загородки.

Надо идти.

Всего несколько часов шел суд, а как она устала! Голова горела и мышцы мозжило, словно после большой работы. Будто она оштукатурила стену огромного дома. Да в непогодь, да слишком густым был раствор…

Волоча ноги, как большая тряпичная кукла, двинулась к машине.

На улице шел дождь, значит, зима совсем кончилась. С этой мыслью толкнулась было привычная забота: детям нужно летнее. Толкнулась, но не задержалась. Она же лишена свободы!

Лишена свободы заботиться о своих детях, о летней одежде для них.

Ну а то еще каких же свобод она лишена?

С трудом поднялась в м. ашину, конвоир помог ей, бесцеремонно приподняв.

В углу, у самой решетки, уже сидела и, закрыв ладонями лицо, рыдала Октябрина по камерной кличке Пилка. Ее возили на суд больше месяца. И каждый день она прихорашивалась, тщательно взбивала длинные и густые волосы, в которых, несмотря на Октябринины сорок пять, не было седины. А может, ее просто не было заметно в пепельной гриве. В камере Октябрина держалась особняком, заметно презирая подруг по несчастью. И ее не любили. А Пилкой прозвали потому, что она была единственной обладательницей крошечной с белой ручечкой пилки для ногтей. Неизвестно, как ей удалось пронести и сохранить этот запрещенный предмет, но вот как-то удалось. Ей завидовали, но, поди ж ты, не донесли. Маленькая пилка, как частичка другой, свободной жизни, существовала в камере следственного изолятора — так назывался казенный дом, где они теперь жили. Октябрина долго ждала, потом ездила в суд, возвращаясь то возбужденно-радостной, то подавленной. Но не плакала, крепилась. А сейчас рыдала в углу машины. У нее сегодня тоже был приговор.

Надежда молча села напротив.

Спрашивать Октябрину, сколько ей дали, не было ни сил, ни желания. Хватит своей беды. Железная дверь с лязгом захлопнулась. Парни-конвоиры закурили дешевые сигареты, удушливый дым пошел к ним, женщинам с новым названием — осужденные.

Октябрина вскоре затихла, и по дороге они молчали, а в камере, едва переступив порог, Октябрина отчаянно вскрикнула:

— Десять!

И опять зарыдала.

Ее бросились утешать, и на Надю никто не обратил внимания. Она прошла к своему месту, села, бессильно уронив руки. Усталость не проходила, ей мучительно хотелось спать. Еще в машине стала одолевать частая зевота, скулы сводило судорогой от безудержных позывов.

Скорей бы наступила ночь, может, сегодня эта усталость поможет забыться, уснуть, спрятаться во временное небытие.

Октябрина, всхлипывая, рассказывала про суд, ее торопливо расспрашивали и в этом жадном интересе ясно слышалась не столько жалость к товарке, сколько озабоченность своей судьбой, тревога и страх, скрываемый всеми по-разному, а то и совершенно откровенный.

Беда Октябрины не тронула Надежду. Пусть. Сама виновата. В тесной камере тайны не скроешь, все они знали о том, почёму содержатся здесь. Октябрина — Пилка была начальницей на строительстве. Машину свою имела. "Волгу”, не просто так.

От мужа откупилась "Жигулями” и связалась с начальником управления-подрядчика. Он-то и подвел ее под монастырь. Приписки, фиктивные наряды, мертвые души и вот теперь тюремные нары. И любовничек этажом ниже, в другом крыле здания. Пожили, повеселились. Пусть. Ей бы, Октябрине, хоть один прожитый Надей год, хоть один, или, например, только зиму, когда Веруня стала калекой и приходилось, уходя на работу, оставлять ее в комнате барака привязанной на широком топчане, как собачонку. И оставлять ей молоко в бутылках со старыми, вздутыми сосками, а в миске еду…

Какими нескончаемыми были стены холодных квартир, которые она штукатурила! Она швыряла на эти враждебные стены плохо замешанный раствор, яростно терла их мастерком и гнала, гнала время: ну же, ну, иди быстрей, беги, беспощадное время, скорей отпусти меня к дочке-калеке, привязанной к топчану, чтобы не упала, не замерзла на холодном полу…

Октябрина, ты думаешь, этого не было? Было! Весь ужас в том, что было! Но тогда ты ездила в своей собственной "Волге", крала копейки у таких, как она, штукатуров, и не хотела знать, как нужны им эти копейки. Большая скорость была у твоей, Октябрина, "Волги”. Мимо проносились чужие печали. Рыдай теперь, камерная Пилка, оплакивай роскошную жизнь…

— А Кислису, Кислису сколько? — выспрашивала при-блатненная Ирка. Кислис — это был любовник Пилки. Тот, соблазнитель.

— Тоже десятка, — удовлетворенно отвечала женщина, — пусть нары полирует, гад.

Удивительно быстро слетела с Октябрины позолота. И вот она уже с Иркой на равных, а Ирка — блатная, воровка она, эта Ирка. И на свободе Октябрина ею бы побрезговала. Здесь же рада участию, и слова сыскала новые, из предстоящей своей жизни.

В Октябрине уже проснулась злоба, воспаленно заблестели глаза, руки нервно подергивались.

— Не буду я столько сидеть, — возбужденно говорила она, — папа дойдет до Москвы. Деньги есть. Витька, молодец, успел снять с книжки в самый последний миг. Пятьдесят лимонов не успели менты загрести!

Пилка победно оглянулась и не сразу поняла свою ошибку: не надо было говорить о деньгах. Они здесь были на равных, эти женщины, и на воле ничего не имели. Богатство Пилки погасило сочувствие, но она этого пока не заметила.

— Витька адвоката возьмет. Московского, пробивного. Вот увидите, скостят половину, а там и амнистия будет, у меня орден есть, а награжденных всех под амнистию, Витька сказал…

— Рогач твой Витька! — прервала Октябрину Ирка и хохотнула. — Рогач он, и ты на него не надейся. Он твои денежки тю-тю! Молодым под хвост пустит! А ты выйдешь старуха. Кому ты нужна будешь?

Октябрина растерянно замолчала.

— Ну что ты? — вступилась за Пилку добрая толстая Шура. — Зачем травишь бабу, ей и так тяжко!

Ирка опять захохотала, а Шура придвинулась к Октябрине:

— Ладно, подруга, чего теперь-то. У тебя хоть детей нет, а у меня, сама знаешь, душа уж почернела…

На воле у Шуры с мужем остался сын-первоклассник. Старая мать, что глядела за ним, сильно болела.

А Шура уже получила свои восемь лет, и в изолятор привезли ее из колонии, потому что на подельниц этот приговор отменили. "Сидели бы спокойно, нет, темнят бабы чего-то, а мне вот расхлебывайся”, — осуждала подельниц Шура. Но Шуриного мнения никто не спрашивал, в отношении нее приговор не тронули, и Шура шла теперь как свидетель по своему же делу. С первого дня, как ее вызвали еще на то, первое, следствие, Шура призналась, что привела двух просителей к знакомой паспортистке — уж очень им нужна была прописка. За эту вот прописку отдали они через Шуру деньги, да и Шуру не забыли, отблагодарили, хотя вовсе и не из-за денег она старалась. В общем, получила Шура за свои услуги восемь лет. В колонии ее навестил муж, дали им долгосрочное свидание двое суток. Осталась Шура беременной после этого свидания и вот снова сорвали ее с места, привезли в тесную камеру, где она еще пуще металась, потому что дом-то был совсем рядом, на автобусе только проехать. Октябрине на суд выдавали бумаги, и Шура выпрашивала клочки, мелко-мелко исписывала их, совала свернутые бумажки Октябрине, дала и Надежде, когда ее повезли на суд. "Передай кому-нибудь, может, дойдут”, — просила.

А кому передать? Шурино письмо Надя оставила в суде в туалете, заткнула за бачок, да так потом и забыла, не проверила, взял ли кто.

Иркины слова про старость упали на благодатную почву: Октябрина, видно, сама подумывала об этом, да и не раз. Думала и боялась, а тут ей прямо в лицо горькую страшную правду: выйдешь никому не нужной старухой.

— А-ах, — опять забилась в слезах Октябрина, — я не хочу жить, не хочу жить! Зачем так меня! Пусть лучше расстреляют, чем мучиться, я не хочу жить, не хочу…

Шура обняла Октябрину, уткнула широкое, обезображенное беременностью лицо в ее пышное плечо и сама мелко затряслась в плаче.

— Ну хватит! — неожиданно для себя крикнула Надежда и добавила оглянувшимся женщинам: —Душу надорвали!

Тут вспомнили и о ней, но она отмахнулась от расспросов, подняла вверх три пальца.

— Трояк, — перевела Ирка и позавидовала, — легко отделалась!

Легко. Она отделалась легко. Три года жизни, о которой она ничего не знала. Никогда не читала, не видела в кино, словно не было таких женщин, таких судеб.

Не думала, что есть такое. Не ведала, что выпадет ей эта доля. Не ведала и не хотела.

Простой жизни она желала, совсем незатейливой. Дом, дети и работа на стройке — вот что ей надо было и к чему тянулась она, сколько было сил.

Строила чужие дома, лепила свое гнездо, тыкалась, мыкалась, терпела, пока не пришел последний край…

Когда подняла топор и, закрыв глаза, опустила…

Тихо стало в камере. Замолчала уставшая от слез Октябрина. Ирка отошла от нее, задрав подбородок, уставилась на зарешеченное окно. Пригорюнилась толстая Шура. Безучастно сидели рядышком баба Валя и Зинуха — их слезы еще впереди.

Бабе Вале было под семьдесят и сидела она за самогонку. Вызывали ее редко — два или три раза на Надиной памяти. Баба Валя пугалась вызовов, крестилась, у нее начинала мелко трястись голова и провисала правая, когда-то парализованная рука. Надежда удивлялась, как это следователь не видит сам, что не могла она управляться с тем проклятым аппаратом и ставить бражку в бочках и ворочать эти неподъемные бутыли с самогонкой. Баба Валя прикрыла дочку, что работала поваром в столовой, таскала оттуда дрожжи и с муженьком варганила дефицитное зелье. Правильно, бутылочки баба Валя выдавала покупателям, дома ведь сидела, сподручно было. Но главное-то зло не в ней было, куда она денется, старуха, если велено ей отпускать самогонку. Дочкой велено, да бугаем-зятем, который работал через день где-то охранником и на работе не переламывался, нет. Выгодней была самогонка. На ладони все это лежало, ну прямо на ладошечке.

А баба Валя упрямо, заплетающимся языком твердила свое: не знала дочка и зять ничего не ведал, я виновата, судите меня. Видно, проще было поверить, и сидела в тюрьме развалина баба Валя, а дочка с зятем были на свободе. Старуха по крестьянской своей простоватой хитрости скрывала дочку и здесь, среди них, сердито шикала на Ирку, которая смеялась над нею, выплескивая жестокую правду, как Октябрине про старость.

Ирка была всех просвещенней, все она знала.

— Тебе, баба Валя, много не дадут, — говорила она, вроде утешая, — может, даже еще и живая выйдешь. А помрешь — дочка поминки на воле справит, ты же будешь навек с нами. Хоть завещание оставь, чтобы дочка на поминки нам передачку подкинула, все ж мы тебе не чужие. А денежки у дочки есть, и не конфискуют ведь, твое имущество искать будут, а много ты его нажила, а, баба Валя? Поди, узелок смертный твой уж забрали, конфисковали. Зато, не горюй, дочкины шмотки целы будут.

Баба Валя отмалчивалась, на жестокие Иркины речи не отвечала, но из старческих глаз начинали катиться мелкие белесые слезинки, застревали в глубоких морщинках, проделывали причудливый извилистый путь и высыхали, не покидая лица.

За бабу Валю обычно вступалась только Зинуха, да иногда еще беременная Шура. Октябрина глядела в сторону, ее не касались эти мелкие страсти. Она знала лучшую жизнь, бабы Валины беды ее не трогали. Не опускаться же ей до самогонщицы. Ей, которая ведала строительством театра. А еще раньше — органного зала, где звучала возвышенная, несовместимая с этой жизнью музыка.

Надежда жалела старую женщину, но утешать не могла. Она и вообще говорила мало, не только в своей новой жизни, всегда.

Родителей не выбирают, и Надежда не виновата, что родилась у глухонемой матери. А говорил ли отец — не знает, никогда его не видела. Язык жестов начала понимать раньше, чем приучилась к словам. Ладно, бабушка поняла угрозу, забрала девчонку к себе, учила говорить, испугавшись, что здоровый ребенок растет немтырем. Но ранняя привычка осталась в немногословии, которого преодолеть не смогли ни бабка, ни интернат, куда Надя попала после бабкиной смерти.

Даже Георгий не смог разговорить ее, и потом в злобе часто упрекал: "Немтырка”. Вот с Веруней она говорила. Веруня была ей собеседница. Ах, дочка, Веруня! Простишь ли ты? Нет, наверное, не будет Надежде прощения, недаром же суд назвал ее преступной матерью.

Подумать только, она — преступная мать?! Или она не любила своих детей? Или пила-гуляла, водила к себе мужиков? Преступная…

Принесли ужин, и все, даже зареванная Октябрина, съели до крошки свои порции.

И Надя съела — не ощущая голода, вкуса и насыщения.

Главное, что время шло и близилась ночь, от которой она ждала успокоения.

Разбередив души, всколыхнув горе, женщины примолкли, думая о своем, отгородились друг от друга невидимой, но ясно ощутимой стеной одиночества. Каждая была один на один со своей судьбой: все прожившие свой роковой кусок жизни, молодые и старые, повидавшие хорошее и худое, виноватые и не очень. Друг от друга они защищались. От самих себя не было им спасения.

Первой начала укладываться баба Валя.

Перед каждой надвигавшейся ночью она, по старости мало спавшая, становилась тревожной и суеверной.

Молитв она не знала — откуда? — в работе прошла жизнь, без кино и без церкви, некогда было себя вспомнить, не то что Бога. Война да разруха, вдовство да одинокое материнство, потом старость да болезни — коли и поминала Бога, то не тем словом. Теперь, на вынужденном горьком безделье, баба Валя пыталась утешиться — а чем больше, как не Господом нашим Богом, про которого, слыхала она, говорили, что он милосердный. И мать его, богородица то есть, само собой.

И все старушечье утешение сводилось к чуть слышному причитанию, которое баба Валя начинала, едва приближались сумерки и сгущалась, сгущалась в камере тоска.

"Господи. Боже наш и богородица, к милосердию твоему взываю. Молю милосердия, Господи Боже наш и богородица, дева пречистая, заступница страждущих…”

Старуха замолкала ненадолго, потом снова заводила свою придуманную молитву: "К милосердию твоему взываю, Господи Боже и богородица, заступница…”

Поначалу бабу Валю травила Ирка, потом отстала, потому что поддержки ни у кого не нашла. Видно, каждая из женщин мысленно повторяла те же слова: "К милосердию взываю…” Кто к кому обращался этими словами, кто к кому и, наверное, не только к Богу.

Но милосердия ждали все они, единственное, что нужно было в их положении — милосердие, от кого бы оно ни исходило…

Жалости и сострадания ждали самогонщица баба Валя, взяточница Зинуха, блатная Ирка, стареющая Октябрина, беременная Шура и ее ребенок, который не успел родиться, следовательно, не сделал ничего хорошего или плохого, а был уже так наказан.

Был закон, были поступки и женщины — вот они, плоть их и кровь, думы и страх. Все было, кроме милосердия, а лишь оно могло заставить глянуть пошире на все вокруг. Да так ли мы праведны, люди, построившие это чистилище и заполнившие его. Настолько ли праведны, что отторгли от себя вот этих, не пожелали видеть их, однажды оскорбивших взор, отторгли и отказали в сострадании?!

А почему они здесь? И, главное, зачем? Как стать ему человеком, Шуриному неродившемуся ребенку? Что он чувствует сейчас, к чему готовится?

”К милосердию взываю, Господи Боже и богородица, заступница”, — шептала баба Валя.

Ужин давно прошел. Значит, наступала ночь.

И пришла она.

Закрыла темным своим покрывалом зарешеченное окно, уложила на жесткие матрацы неработавших, но уставших женщин, и распласталась над каждой, прикрывая собой от негасимой лампочки под потолком и всего, что горело, пылало и жгло их души.

Надежда покорно ждала, что принесет ей ночь. Может, желанный сон и забвение? Может, милость ее будет столь велика, что придет Веруня здоровой, веселой? И маленький Димка хоть намекнет, как ему живется без мамки. Да что намекать-то, Надя лучше других знала, как именно живут детки без матери.

Уже затихли Ирка и Октябрина, тяжело во сне задышала Шура — ей и ребенку не хватало воздуха в тесной камере.

Похоже, засыпала и баба Валя. Из ее угла доносилось лишь оханье — укладывала поудобней старуха свои ноющие кости.

Время шло, и ночь сделала свое дело. Но с Надей не справилась, присела к ней в изголовье и вместо желанного сна завела нескончаемую беседу.

Допрос ли вела, жалела ли, любопытство ли одолело или чего-то не знала и хотела в беседе постичь пришедшая Ночь?

— Как это случилось? — вопрос не коснулся слуха, проник прямо в мозг и заставил содрогнуться, потому что Надя боялась, не хотела его, а он возвращался и приносил новые страдания.

И вот, пожалуйста, когда позади суд, когда надо успокоиться, забыть все, жить и ждать, пожалуйста, первая же Ночь задает этот проклятый вопрос.

— Как это случилось? — бьется в мозгу.

Надо отвечать. А что ответишь? Ее наказали, стало быть, она и виновата. Одна она, ведь наказали только ее. Зачем же теперь спрашивать, как это случилось. Да и почем она знает, как все произошло? Хотела бы понять сама.

— Вот и давай разберемся, — слышится настойчивей.

— Зачем? — возражает женщина. — Мнетяжко и без того. Был суд, и моя вина записана в приговоре. А спрашивать надо было раньше, раньше.

— Никогда не поздно спросить. Суд не решил ничего и не был справедливым, потому что не выяснил главного — почему? Пока не разберемся, не казни себя, — говорит Ночь, и Надя кивает.

— Я хочу думать так и боюсь. Я одна и некому доверить свои сомнения. Ладно, — смирилась она, наконец, — пусть мне опять будет больно, только посиди со мною, помоги мне понять мою жизнь. Не осуждай и не давай советов, они запоздали. Просто выслушай и рассуди.

— У нас впереди есть время. Много раз я приду к тебе. Рассказывай, не торопись. Вначале было все хорошо?

— спрашивает Ночь спокойно и доброжелательно.

Так не спрашивали Надю. Все спешили, все торопились. Спешка убивала интерес. А что рассказывать, коли в глазах собеседника видишь явное нетерпение, если даже он не говорит прямо: "По существу давайте, ближе к делу, к делу”. Словно жизнь ее вся была не по существу. Не было жизни, осталось только дело, уголовное дело…

— Ведь хорошо было сперва, да? — настаивает Ночь.

— Да, было и хорошо, — начинает отвечать Надежда, — без хорошего и жить невозможно.

Ты права, Ночь, стоит вспомнить хорошее, чтобы совсем не увянуть, чтобы знать: есть для чего жить.

Память словно обрадовалась разрешению отбросить страдания, стала живо подкидывать то, что дорого было и радостно.

— В школу я пошла позже других, — продолжает Надя свою исповедь Ночи, — бабка упустила. К восьмому классу в интернате постарше была своих одноклассниц, поздоровее. Вот и поступила в строительное училище. Стала штукатуром-маляром, отделочницей.

— Нравилась работа?

— Как сказать? Руки поначалу очень болели. Покидай-ка раствор на стены, да разотри мастерком. К вечеру не чувствуешь их, рук-то. А раствор как таскали! И все ведь бабы, мужики у нас на стройке все специалисты, раствор не носят. Придет к концу смены мастер-мужик, поморщится: там неровно, здесь мало, что вы, девоньки, день-то делали? А нормы крутые. Особенно трудно зимой. Переодевались на холоде. А роба такая, что поставь — стоит, не гнется и не падает даже. Какая тут любовь? Но привыкли, работали. Заработок был, это главное. Да я здоровая была, сильная, отдохну — и в кино еще успею, читать любила. Общежитие хорошее у нас, девчата подобрались стоящие, следили все за порядком. Красиво у нас было, по-домашнему. Дружно жили, хорошо.

— А муж? Работали вместе?

— Нет, Георгий в селе жил. Послали нас однажды в подшефное село. Поработали месяц, там и Георгия встретила?

— Полюбила?

— Конечно. Ладный парень. Невысоконький, правда, но видный. Сильный, крепкий такой, волосы смоляные, кудрявые, лицо веселое, глаза смеются. К матери своей привел меня, она болела сильно, обрадовалась мне, за дочку признала, приласкала, а я на ласку отзывчивая, мало видела ее. Нравилась мне его мать, жалела я ее, угодить старалась. Как она сына звала, до сих пор помню. Покличет, как ручеек зажурчит сказочный: "Георге-е, Гео-ор-ге-е”. Нам бы в деревне остаться, с матерью, может, все было б иначе. Не захотел Георгий, в город со мной подался, говорил, задаром ломаться не хочу. Оно и верно, порядка в селе у них было мало в те годы. Но город-то его и сломал.

— Как сломал? А ты где была?

— Где я была? Да рядом и была. Не справилась, не смогла. Не знала, как быть. Сама в семье не жила, откуда мне было знать? Своего ума не хватило, а подсказать некому. Где, скажи мне, таких, как я, ополовиненных, учат семейной премудрости? А надо учить, ох как надо. Пока я своим умом до всего доходила, кончилось мое счастье…

— Не спеши, не спеши, — останавливает Надежду Ночь, — мы договорились разобраться, как случилось, что ты здесь. У тебя дети. Двое. Веруня и Димка. Значит, на Георгии жизнь не сошлась клином. Да и с ним что случилось, рассказывай, не торопись.

— Хорошо, слушай. Георгий был деревенский, понимаешь? Там были для него все свои, он с людьми считался и с ним тоже. В городе по-другому стало. Я строила чужие квартиры, а жили мы по углам, снимали жилье. Пока Веруни не было, ничего, мирились. С ребенком стало трудно. Георгий в мехколонне работал, выпивали там многие, да скрывались, а у него хитрости никакой — дважды попался, перевели в слесаря. Как ремонт, так бутылка. И не спешил Георгий к семье. Пьянствовать стал по-настоящему.

— А ты молчала? Не боролась?

— Боролась, — усмехнулась Надежда, — это в книгах: борьба за любимого, за семью. Поборись поди. Я слышала, что надо к людям, к общественности то есть. Пришла в профком к ним. Пришла. Как меня там встретили, вспомнить стыдно. Еще бы, зачем им чужие горести. Нет, на словах все было правильно: "Примем меры”, — сказали. И приняли. "Разберись, Георгий, с женой, — сказали, — чего она кляузничает?" Тогда он впервые руку на меня поднял. Хоть росла я сиротой, но не били меня, никто пальцем не тронул. Страшно было мне и стыдно. Потом плакал, совесть еще была. Прощения просил, простила. Семья, думаю, ребенок. И еще верила: бросит пить, одумается. Комнату мне дали. В бараке, правда, да я ее быстро обиходила. А тут мать его умерла. Я с больной Веруней сидела, поехал он один мать хоронить. Возвратился с деньгами — дом продал. С горем притих немного, прикупили кое-что в комнату, приоделись. Просила-просила, ушел с мехколонны, устроился в мастерские жестянщиком. Выпивать вроде меньше стал, но пил все-таки. Я помалкивала, терпела, а его затягивала водка, опутывала. Мои воздушные замки разрушала быстро. А окончательно подкосило нас горе. Веруне было уже два года, и я решилась на второго ребенка, беременна я была.

— Разве это горе? — Ночь не скрыла удивления.

— Вот теперь торопишься ты, Ночь. Это была радость. Знала я, как плохо одной, и не желала этого дочке. Пусть будет у нее родной человек, — так думала и сказала об этом Георгию. Он тоже был рад. Готовился, ждал сына. Кроватку купил. Роды зимой ожидались, он рамы в барачной нашей комнате сам сменил, утеплил двери. Внимательнее стал, ласковее. Но попивал все же. И горе — вот оно, с водкой рядом ходит, в обнимку.

В декабре я Димку родила, в самые морозы. Лежу счастливая, спокойная. Что передач, поздравлений нет — меня не волнует. Георгий один дома с дочкой, думаю, залурхапся. Я к вниманию непривычная, баловать было некому. И предчувствий никаких у меня, ну ничего дурного мне в те дни не думалось, а несчастье меня пасло, как глупую овцу. И то сказать, неделя быстро прошла, поправилась я, Димка тоже здоровенький, на выписку пора, а не выписывают, и словно глаза все прячут от меня, не глядят прямо. Женщины в палате смотрят жалостно, подкармливают кто чем. Я благодарна им, а забеспокоилась.

Тут девки мои из бригады передачу послали, письмо. "Мы тебя встретим, — пишут, — ты не волнуйся”. Какое не волнуйся, меня уж колотит. И пуще всего неизвестность пугает. Чувствовать стала, скрывают от меня что-то. С Георгием, думаю, беда. К врачу прибежала. Взмолилась. Врачиха пожилая такая, усталая. Голову опустила. "Скрывай, — говорит, — не скрывай, а сказать придется. Муж твой девчонку поморозил и сам сбежал”. Я так и села. Как поморозил? Где Веруня? Жива ли? "Жива дочка твоя, — успокаивает врачиха, — в больнице она. Ты побудь у нас, пока не окрепнешь. Глядишь, и муж вернется. Со страху сбежал он, не иначе. Вернется”.

Ах, как мне было плохо, как плохо мне было! Сколько слез я пролила с той ночью, с больничной. И засобиралась на выписку. Тоска грызла — что с Веруней?

Встретили меня девчата, увезли домой, обласкали, с Димкой остались, а я в тот же час побежала в больницу к Веруне.

В роддоме меня берегли, здесь же встретили иначе. В белом халате толстуха отхлестала словами: "Бросила, — говорит, — ребенка на пьянь, всю жизнь теперь слезами умываться будешь. Оставили девчонку без ног”.

— Как без ног?! — покачнулась Ночь, затрепыхалась от ужаса, от непоправимости. — Как без ног?!

— Тебе слушать страшно, Ночь, а я пережила это. Нет, я переживаю и не могу пережить. Выпил Георгий крепко, еще захотелось. Ребенка посадил на санки, да от пивнушки к пивнушке повез. Неведома жалость морозу. Прихватил Верунины ножки. Когда добрые люди схватились да забрали санки с ребенком, уж поздно было. Увезли Веруню в больницу и ножки спасти не сумели — отняли обе ступни, калекой стала Веруня в неполные три года.

Как я не умерла там, в больнице? Как жить осталась?

От крика зашлась, повалилась. Испугалась толстуха, врачи сбежались, отходили меня.

— А-ах, — закачалась над Надей Ночь, заломила руки, застонала, ведь была она женщиной, Ночь, и были, видно, где-то рожденные ею дети. Может, и Надежду признала она за свое дитя, потому и не бросила одну среди всех, и сидит, и говорит с нею, и плачет…

— Руки на себя наложить хотела, — продолжала Надя, не щадя Ночь, — дети остановили, испугалась сиротства их. Добрела до дому, а там малыш верещит. Тяжко ему, помощи моей просит. Как во сне жила, машиной была для ребенка. Девки мои помогали, подруги. Не обошли заботой. Еду носили, утешали, с ребенком сидели, когда к Веруне я бегала. Та кроха в больнице отошла, беды своей не знает, играет в постели, смеется. А у меня душа на части разрывается, боюсь ей в глаза глянуть. Пришло время, забрала ее из больницы. Стали мы в бараке втроем бедовать. Хотя что я говорю, тогда не одни мы были. Помогали мне, жаловаться грех. Соседки сочувствовали, подкармливали нас. Картошку, капусту, сало носили. Мужики и те — дрова подколят, уголь кто-то привез — до сих пор не знаю, кто, а привезли. Добра в людях много, ничего не скажешь, да у каждого заботы свои и немалые.

Схлынул первый ужас, попривыкли к моему несчастью. Видят, живу, перебиваюсь как-то. Один на другого надеяться стали мои благодетели, так и осталась я одна постепенно. Деньги мои декретные к концу подходили, сбережений и запасов не было. Продала кое-что: ковер, приемник, вазочка была у меня одна хрустальная — отдала за тридцатку. Нету ценностей больше, не на что кормиться, на работу надо, а куда мне детей девать?!

От Георгия ни слуху ни духу. Испугался ответа, сбежал и глаз не кажет. А может, стыдно и страшно было, кто его знает.

Всякое я передумала. Иной раз, думаю, вернулся бы — простила, лишь бы помог детей поднять. Нет, не появлялся Георгий.

Трудно мне было. Но не знала я, что горе мое многосерийным окажется и только первая его серия преходила, другие будут страшнее, а жизнь все будет снимать и снимать новые серии…

На работу мне надо было выходить. То есть отпуск мне еще полагался, но кормить нас некому было. Пошла в наш профком. Помогли сразу, спасибо. Димку в ясли устроили. А с Веруней как быть? Куда только не совалась, кого не умоляла! Не было такого учреждения, куда бы не толкнулась. Сочувствуют, да, а помочь — ну никто. В детсад не берут — калека. В дом ребенка просила взять до весны хотя бы — нельзя, мать есть и не пьяница, не развратница.

’’Няньку наймите”, — так сказал мне один начальник, не помню уж кто. Это мне-то няньку нанять?! Где ее взять, во-первых, чем платить — во-вторых?! Я сама на картошке сижу, да манку себе на воде завариваю, вермишель. Няньку…

Ночь молча слушала, колыхалась, гладила Надежду, укрывала, баюкала, но заснуть не давала. Закрыла измученная Надежда глаза, затаилась, а Ночь темными своими пальцами разлепила ей веки, требует: "Говори!”

— Димке два месяца исполнилось, унесла его в ясли. Собираюсь на работу. Натопила тепло, усадила Веруню на топчан, мне к тому времени сосед топчан расширил, доски набил и барьерчик сделал — манежик вроде. Веруня, бедняжка, на нем и обитала. Раны на ножках у нее затянулись, пытается она встать на ножки, да не может — ступо-чек нет, больно култышки. Упадет на кровать, плачет, и я вместе с ней реву. Но ребенок же, привыкла понемножку, вставать не стала, все ползком по топчану.

Вот в таком виде я должна ее оставить на целый день и работать идти.

Затопила печь, говорила уж. Да, знаю, к вечеру вынесет тепло. В миску картошку положила, хлеба, прянички были. Молоко налила в одну бутылку, в другую воду, сосками Димкиными закрыла бутылки. Веруня смеется, хватает все — думает, игра такая. А я заледенела, даже слез не было. Ноги ватные, сама, как автомат. Поцеловать дочку не могла, стыдно: будто предаю ее, на погибель бросаю.

Выбежала из комнаты бегом, соседку в сенях встретила, та руками всплеснула: "Лица на тебе нет, Надя, не убивайся так, я сегодня, может, пораньше с работы сорвусь, пригляжу за Веруней”.

Как я тот первый день отработала — убей меня, не помню.

Отпустили меня пораньше и прибежала я домой. Подхожу к своей комнате — тихо. Так тихо, будто нет живого человека внутри. Открываю дверь, открыть не могу, руки трясутся. Зашла, наконец.

Господи, врагу не пожелаешь, что я там увидела. У двери, прямо на холодном полу спала моя дочка. Зареванная, грязная, мокрая. Плохо, видно, ей стало в загончике, сумела калека перевалиться через бортик, упала на пол, да там и осталась. Цела в чашке картошка и молоко не тронуто, только прянички разбросаны по топчану. Значит, вскоре после моего ухода упала Веруня и провела день на барачном полу. Беспомощная, голодная, несчастная моя девочка…

Невзвидела я свету, волчицей завыла, схватила дочку…

— К милосердию твоему взываю, Господи, — зашептала Ночь смутным голосом бабы Вали, — к милосердию…

— Думаешь, не было этого? — зло спросила Надежда, но Ночь не ответила, тихо заскользила к решетке, потянулась к окну и исчезла за мутным стеклом, захлестанным весенним дождем, как слезами.

Не хотела больше слушать? Кончились силы? Так или иначе, но оставила она женщину и не дала ей забыться ни на минутку. Не было и здесь сострадания.

Ушла ночь.

Камера просыпалась.

Это был самый тяжкий момент — пробуждение.

Сон уносил женщин в другую жизнь. Знакомую, незнакомую, цветную или черно-белую, радостную или горестную — важно, что в иную.

Где они были?

Откуда возвращались?

Почему сегодня баба Валя начала новый день со своего вечернего причитания? А Шура так усердно задирает вверх бесформенные, даже утром отечные ноги — это утренняя гимнастика. Шура свято верит: гимнастика ей поможет, и терзается, что не всегда находит в себе силы заниматься. Сейчас нашла. Что, приснились ей скорые уже роды?

Почему молчит горластая Ирка? Уставила глазищи в грязный потолок, заложила руки за голову и не орет, как обычно: "Подъем! Выходи строиться!" Притихла. Чем угостил ее сон?

Октябрина старательно чешет роскошные свои волосы, перебрасывает со стороны на сторону — массажи. Многолетняя привычка не оставляет ее и здесь. А глаза опухли, полуприкрылись водянистыми красными веками, дань вчерашним слезам скопилась в мешках под глазами, и лицо кажется совсем серым в серых же утренних сумерках. Но расчесывает женщина, ублажает, нежно ласкает свое богатство — волосы. Серебристо-пепельный палантин обнимает плечи, полощется — направо, налево, направо, налево… Не от него ли появляются светлые блики под зарешеченным окном? Не он ли согрел Октябринину душу, оживил во сне, поднял с казенного ложа и воззвал к новому дню?

Зинуха уже проделала нехитрый утренний туалет, подсела к Надежде, коснулась ласково и сочувственно.

— Что ты так стонала во сне? — спросила. — Снилось дурное? Не печалься, смирись. Чем хуже — тем лучше, запомни. Хватит тебе терзаться. Какой-никакой, а выход в твоей жизни. За три года Димка подрастет, не оставят его добрые люди. Веруню государство тоже выкормит, что бы ты сама-то делала с ними? Себя пожалей. Выйдешь-то, опять тебе ломаться!

Зина-Зинуха! Да не сыпь ты соль на открытые раны! Дай передохнуть, ведь только что пытала Надежду Ночь, пыткой пытала, разбередила душу и горит до сих пор голова, словно адский котел. Неужто новый день обернется старыми муками? К милосердию взываю, Господи!.. К милосердию…

Иди, Зинуха, на свои нары. Иди себе. Жди свою судьбу, не касайся других.

На Зинухины сочувственные слова Надежда не ответила, промолчала. Та повздыхала, погладила серое одеяло, отошла.

А Надежда знала: это не только жалость. Себя Зинуха выверяет на ней. Вот-де стоит ли мне печалиться, когда у соседки такое творится?! Оно и выходило, если подумать, что не стоит.

На воле у Зины-продавщицы оставались мать да дружок. С матерью проблем не возникало, у той была своя жизнь, по всей видимости, беспечальная. Жила она далеко от здешних мест, где-то на Севере, имела другую семью, где Зине давно не было места. Оно и к лучшему обернулось, не томила Зину хоть эта забота. На дружка она тоже махнула рукой. В лучшие-то времена приваживала бутылкой да угождением, а сейчас что? Парень — вольная птица, а девок в округе — пруд пруди, сами напросятся. Болела, конечно, душа. Не просто так Зина парня этого привечала — любила. Тосковала вначале, мучилась. Память у Зины была девичья, короткая, отбросила все плохое, подкидывала лишь доброе, а оттого было еще тяжелее. Но камерная жизнь довольно быстро спустила Зину с небес на землю, тем более, что статья у нее была серьезная — обвиняли ее в получении взяток. И Зина обмирала, слушая радио, где то и дело громили взяточников, рассказывали о суровых карах для них и вообще разъясняли, какая это мерзость — взятки. Безжалостная Ирка, камерный юрист, накаркала ей не менее восьмерки. Господи Боже мой, восемь лет! Что будет с ней за этот срок, если выживет она, если вытерпит только.

— Время такое, Зинка, — авторитетно говорила Ирка, — в неудачное для нас, воров, время ты попалась. Видишь, страна вся в перестройке. Все жулье к ответу призвали. Вот и ты попалась, мало тебе не будет. Очистимся, наконец, от скверны! — и хохотала, издеваясь над побелевшей Зинухой.

Зина, конечно, понимала, что надо ее наказать. Но не могла взять в толк, почему ставят ее в ряд с теми, о ком говорило радио. Вон, должности продавали за многие тысячи и в золоте купались. Деньги, говорят, в землю закапывали. Один деятель государство целое себе устроил, даже тюрьма своя была, издевался над людьми.

Здесь вот, на людях, и спотыкалось Зинухино сознание. Все о взяточниках слышанное и читанное было во вред людям. Что значит купить должность? Покупатель ищет выгоду в этом лично для себя, а продавец знает, что подлеца над людьми ставит. Как ни погляди, а от этого плохо людям. Закрыли Зинуху, как злостную взяточницу, а она все же в толк не могла взять, чем перед людьми провинилась так сильно, что сразу в тюрьму. Ну, выгнали бы ее с работы, да проработали в торге, там бабы зубастые, отхлещут что надо.

Ведь с чего все началось? Поставили ее старшим продавцом, радости много было. Стала она кредит оформлять. Это, конечно, не то, что за прилавком стоять. Люди к ней с уважением, уже по отчеству величают.

Уважение человека меняет. Стала Зинуха-продавщица Зинаидой Павловной, личико построжало, и носик вроде даже не такой остренький стал, а круглые птичьи глаза глядели с достоинством. И дружок перемену заметил, поласковей. Ну, жизнь наступила с перспективою. Зине за двадцать немного, за плечами десятилетка, курсы продавцов, да пять лет трудового стажа. А тут и повышение. Заметили старание, спасибо. Подумывала Зина уже и о техникуме. А что? Не хуже других.

Ну в каких книгах у судьбы записано было, чтобы загуляла соседкина дочка и повинилась матери: ребенка, мол, жду, давай срочно свадьбу. Покричала соседка, одинокая бабенка, поплакала, стала свадьбу дочке готовить, чтоб как у людей. Деньжат, само собой, у соседки нету и занять-то негде, с жениха тоже спрос небольшой — только из армии вернулся и на ноги встает. Пришла соседка к Зинухе: выручи, родная, не допусти позора на материнскую голову. Дочка одна, да с грехом замуж идет, надо по-людски все сделать. И то. Какой девчонке не хочется свадьбу свою попраздновать, платье надеть красивое и чтоб поздравляли все, радовались. Хочется каждой, знала Зина по себе.

— Чем помогу, соседка? — ответила поначалу Зина. — Нету денег и у меня. Сама знаешь мои доходы.

А соседка уж с готовым планом пришла. Ты, говорит, оформи мне кредит, Зина, на ковер дорогой. Я ковер не возьму, деньги мне дашь из кассы. А я потом через свою бухгалтерию рассчитаюсь, на два года кредит ведь.

Магазину какой убыток? Еще и прибыль пойдет, проценты мои государству будут от меня. И у тебя показатель выше. Нечасто ковры-то у вас такие дорогущие народ выкупает.

Зина руками замахала: что ты, что ты, как можно, а соседка в слезы: выручи. Подмочила слезами честную Зинину репутацию, уговорила. Принесла все справки, честь по чести, оформили ковер. С большой опаской Зина соседке деньги выдала. Благо, касса тоже на ней была и не узнал об этом, как ей казалось, никто.

Справила соседка свадьбу, пришла к Зине с благодарностью, кофту принесла. Ненадеванная кофта, говорит, мала мне, зря лежит. Возьми, говорит, за выручку. Поот-некивалась Зина, а взяла. И кофта понравилась, и негусто у нее в гардеробе было. Соблазнилась, одним словом.

Прошло время, все спокойно, и Зина о своем прегрешении забывать начала. Соседка только и напоминала, все кланялась при встрече. Постепенно и сама Зина, забыв былые страхи, стала думать: помогла, выручила бабу, и ничего в том особенного нет, что малость нарушила правила.

И вот подходит однажды к ней пожилая продавщица, дождалась, пока рядом никого, и говорит:

— Сделай, Зина, доброе дело. Брат мотоцикл покупает, а денег не набрал. Оформи ему кредит, он тебя не забудет, отблагодарит:

Заартачилась было Зинуха, да продавщица наблюдательной была. Я, говорит, знаю, что ты своей-то знакомой сделала такой кредит. Отчего мне помочь не хочешь?

Короче, опять Зина сдалась. Принес продавщицын брат справки с работы, оформили и ему кредит, выдали деньги. Мялся, мялся парень и сунул Зине в стол четвертную. Слаба оказалась продавщица, взяла и деньги. Еще пару раз пришлось ей такую операцию провернуть, и все по просьбе, да по слезной, не просто так.

А благодарность-то, Господи Боже! Разве за деньги Зинуха правила нарушать стала? Просили люди, она и помогала им. Думала, что ж тут такого? Обернулось же вон как. Записали ей в обвинении, что злоупотребляла она служебным своим положением и за взятки неоднократно совершала нарушения.

Согласна была Зина: нарушала, да. Но зла никому не хотела.

Где было людям денег взять на срочную нужду? Есть закон, чтоб ее за помощь им наказать, да нет закона, чтоб пошли эти люди куда положено, да заняли бы деньги спокойно, баз нарушений. И платили бы тот четвертной в кассу, а не Зине, он и не нужен ей.

А то как получается? Закрыли Зину, грозятся долгими тюремными годами, а она людям-то навстречу пошла. Позарез им нужда была в деньгах, и кругом от такой сделки убытки были: за кредит проценты с них шли, но и это пустяк, раз нужда поджимала…

И вот как ни раздумывала Зина, как ни раскаивалась в том, что нарушила, а в один ряд со взяточниками ставить себя не могла.

Потому и больно было издевательство Ирки, и жила в душе надежда: разберутся, поймут. И коль накажут, то на так строго. Надежда то уверенно поселялась в ней, то слабела, а вчера с приходом Октябрины и Нади пропала совсем, исчезла.

Стала примерять злостная взяточница Зинуха свою судьбу к тюремным годам. Октябринина десятка ее ужаснула, а вот Надины три года вроде как обнадежили. Как же, Надя вон чего наворочала!

Не сравнить с ее преступлением, как ни смотри, а не сравнить… И все равно страшно.

— К милосердию взываю, Господи… — опять закряхтела баба Валя, и Ирка беззлобно шикнула на нее:

— Чего это ты с утра завела!

Старуха замолкла.

В бедной событиями камерной жизни вчерашний день был особенным, из ряда вон выходящим. Раньше более или менее определенной была только судьба Шуры, но и она надеялась на перемены. Беременность, думала, все же должны учесть. Утешение сл'абое: видела она в колонии беременных и детский сад. Слабое утешение, но было.

Теперь определились еще двое: Надя и Октябрина. Минет срок для кассационного обжалования и скажут им: "Выходи с вещами”. Увезут, раскидают…

Баба Валя, Ирка и Зинуха с особой тревогой ждали теперь своей участи: что-то будет…

Скудный завтрак съели быстро. И потянулись длинные минуты томительного ничегонеделанья, такого непривычного, раздражающего, готового к любому, самому страшному взрыву. Привыкшие к постоянному беспокойству и заботам женщины, даже блатная Ирка, выискивали занятие, чтобы скоротать время, которого всегда хронически не хватало и вдруг стало так нестерпимо, никчемно много. Так никчемно много никому не нужного времени…

Необычно серьезная Ирка подсела к Надежде, тихонько спросила:

— Вспомни, когда твое дело закрыли?

— Двадцать дней ровно, — подумав немного, ответила Надя.

— А обвинительное когда принесли? — опять спросила Ирка.

— Дней пять спустя, а что?

— Быстро, — вздохнула Ирка, — чего же мне тянут? Больше недели как дело закрыли, обвиниловки нет.

— Ты ж не одна, да и дело побольше моего. У меня — один том, а вам, поди, наворочали.

Слушая Надю, Ирка кивала, соглашаясь, лишь при последних словах усмехнулась без обычного ерничества. Беспокоилась Ирка, ясное дело, и сегодня это было видно.

— Я, Ириша, полмесяца обвиниловку ждала, — вмешалась в разговор Октябрина, и голос у нее был заискивающий, смиренный.

Ирка отмахнулась, вновь обратилась к Наде:

— Жалобу писать будешь?

Надежда молча пожала плечами.

— Пиши, — убежденно сказала Ирка, — чем черт не шутит, пока Бог спит. Проси отсрочку. Вдруг дадут. Запросто. Таких случаев сколько хочешь.

Я слышала, как поутру тебя Зинуха настраивала: мол, пусть государство детей растит, а ты живи спокойно. Не слушай эту дуру малахольную.

Ирка говорила тихо, но в маленькой камере и шепот слышен. Зина не утерпела, обиженно крикнула в ответ на упрек:

— Как понимаю, так и говорю. Что она с этими детьми делать будет? Молчала бы ты, беспутная. И не обзывайся, нашлась тоже.

Удивительное дело, Ирка смолчала, не воспользовалась случаем затеять ссору, развеять скуку. Даже головы не повернула, продолжала разговор с Надей:

— Пиши жалобу. Страшно мне за твоих детей. Девчонку твою жалко. Я ведь тоже калека: у меня души нет, как у нее ног. Отняли у меня душу. Калеки мы…

Что такое случилось с Иркой?!

Грубая, циничная, безжалостная Ирка прямо с утра и ни с чего вдруг расслюнявилась, скисла.

Притихла камера.

Нет, не к добру Иркины излияния. Впервые за время долгой совместной отсидки Надя взяла Иркину руку — и поразилась тонкости девичьего запястья, безжизненной холодности хрупкой бледной руки с четко проступающими синими прожилками.

Боль ткнулась в сердце. Когда же эта рука успела стать преступной? Что стряслось с этой чужой дочкой, какие ветры повалили это — видишь руки — слабое деревце?

Не так проста блатная Ирка. Видно, пряталась в шелуху приблатненности тоже раненая душа.

— Брось, Ириша, что это с тобой сегодня? Все наладится, ты молодая совсем. Спасибо тебе на добром слове, — начала утешительную речь Надежда.

— Попкова, на выход, адвокат ждет! — раздалось в дверной амбразурке. Ирка выдернула руку, натянулась, словно струна. Загремели засовы, суетливо вскочила Октябрина. Больше никого не вызвали, Ирка поникла, отвернулась от двери.

— Сука, — без злобы, равнодушно сказала она вслед вышедшей из камеры Октябрине, и повернула бледное узкое лицо к Наде. Странно блестели глаза, металась в них боль, а голос оставался бесцветным.

— Видишь, Надя, эта сука того и гляди вывернется. Как от мамки, так до ямки, поняла?

И вдруг голос ее взвился:

— Пиши жалобу, дура, просись к детям, просись!

Это было больше похоже на Ирку, но голос тут же упал, она молча отошла, села на свое обычное место и опять уставилась в окно не мигая…

Настолько необычным было ее поведение, что затаились, сжались женщины, сидели тоже молча, не зная, как вести себя, что сказать. Не знала и Надя. Чего это ради Ирка простерла на нее свое покровительство? Правда, и раньше она отличала Надю от всех, не затрагивала, не дразнила, и все же сегодняшняя вспышка была тревожащей и заставляла думать: может, еще более тяжкие испытания готовились ей и детям? Может, многоопытная Ирка что-то знала, а она, Надя, нет? Что будет, что будет?!

Видно, недаром томилась Ирка, день выдался событийный, и вскоре вслед за Октябриной вызвали, не объясняя причины, Ирку. Она побрела к двери, не ко времени вялая и апатичная.

Стали ждать их возвращения. Беременную Шуру взволновали события, она тяжело дышала, расхаживала по камере, уперев руки в поясницу, отчего небольшой еще живот грубо и некрасиво выпятился, обтянулся застиранным, вздернутым спереди платьем.

Зинуха опять подсела к бабе Вале, и обе они, как большие вороны, следили за беготней Шуры, враз поворачивая головы.

На Надю никто не смотрел. Итак, жалоба. Ирка требует написать жалобу. Вчера Надежда была твердо убеждена: ничего не надо. Никаких жалоб. Ее право на жалобу ничьей ответной обязанности не вызывало. И незачем новые унижения, через них не обрести сострадания.

Так было вчера.

Ночь начала разрушать эту позицию, а Ирка продолжила…

Кто-то ведь способен и должен понять, почему все случилось?

Надежда прикрыла глаза, и тут же к ней вернулась ушедшая Ночь, окутала на миг прохладой, так что поползли по телу жгучие мурашки и содрогнулась Надина плоть в ожидании воспоминаний.

…Поднимая дочку с холодного пола, она думала: край. Все, пришел конец. Уж этого ей не пережить. Но Веруня, судорожно всхлипывая, с недетской силой вцепилась ей в плечи. Так, с дочкой на руках, приготовила Надя ужин, накормила кое-как Веруню, убаюкала и сама легла одетая, не сумев отодрать дочкины руки от платья.

Спала ли, нет ли — кто знает. Помнит лишь, что с ужасом ждала утра, когда снова надо будет бросать дочку одну. Так долго думала и боялась, что отупела к утру. Безвыходность ее ожесточила.

Без обычной ласки, без уговоров отцепила от себя сведенные страхом детские пальцы, посадила дочь на топчан, разложила еду и вышла, оставив за спиной отчаянный крик.

Душу свою она кидала в тот день на кирпичные стены, сердце кровоточащее растирала мастерком по красному кирпичу…

С топчана Веруня больше не падала: калеки понятливы. Но щебетать перестала. Молчала, не улыбалась, встречая мать. Огромными на худеньком личике глазами следила за Надей, серьезно смотрела, неулыбчиво, и поселилось во взгляде недетское знание, которым отгораживалась Веруня от всех и смущала. Даже соседка, забегавшая помогать Наде, не выдержала, сказала: "Не девка у тебя — прокурор. Ишь, глядит-то как”.

Под строгим Веруниным взглядом жила Надя как на эшафоте, с постоянной бедой и виной, и некуда было деваться от этого.

Ходила опять то туда, то сюда. Рассказывала, просила: помогите. Нельзя, невозможно оставлять увечного ребенка одного на целый день, сгинет девчонка, тронется умом, говорить уж не желает, а умеет ведь. Никто не прогнал, но никто и не помог.

А беда не ходит одна. Объявился вдруг Георгий. Грязный, небритый, опустившийся окончательно. Поплакала, отмыла его, побрила, в чистое одела, оставила дома. Видела, что вина его грызет, надеялась, что переломится Георгий, будет ей опорой и помощью. Ошиблась опять.

Ходил устраиваться Георгий на работу, перебирал места. И однажды домой не вернулся. Хватилась Надя — зарплаты ее в комоде нет. Осталась с детьми без копеечки. Заняла денег немного, дотянула кое-как до аванса, о муже ни слуху ни духу. В аванс свидание состоялось. Встретил ее Георгий недалеко от барака, пьяный, страшный. Стал денег просить. Отказала: жить с детьми надо, долгов полно, дрова на исходе, а февральские ветры продувают щелястый барак, как сито. Объяснила терпеливо, в глаза заглянуть пыталась, к совести взывала. А он, не дослушав, хвать из руки ее сумку — и в переулок. Там, в сумке, не только хлеб и молоко для Веруни, там аванс весь находился, все восемьдесят рублей, пятерку только истратить успела Надежда.

В отчаяньи зашла в милицию, отделение близко от дома находилось. Дежурный на жалобу развел руками: муж да жена — одна сатана. Вы, мол, все равно помиритесь, свои люди, разбирайтесь сами. Ушла ни с чем. Снова в долги влезла. А у кого занимать-то? Все в Надином бараке одинаковые богатеи, да и в бригаде тоже. За комнату платить копейки, а и то задолжала, комендант предупредил: не порти показатели.

Благо еще Димка в яслях на пятидневке был, сыт и ухожен. О себе не думала, вся забота была о Веруне.

Месяц всего один прошел, а стала Веруня как старушка, ничему не рада, улыбаться, говорить перестала. Смотрит так, что душу вынимает и рвет на мелкие частички.

Георгий глаз не кажет, но до Нади доносится: бичует мужик, пьет, на себя не похож. Толкнулась опять в милицию и ушла с чем пришла: посерьезней там дела, не стали слушать.

Сильно Надя весны ждала, оттепели.

Тяжко вечером видеть, как Верунька в темноте на своем топчане лежит, зарытая в тряпье до глаз. Зимний день короткий, темнеет быстро. Пока добежишь до дому — совсем ночь.

Пробовала Надя свет на день в комнате оставлять. Заметил комендант, оговорил: "Еще раз увижу, штраф получишь. Богатая какая, целый день свет палить”. Про Веруню и слушать не стал, глаза выкатил: "Пожар наделать хочешь?!”

Ну что ты будешь делать? И никто не видел, как заходила Надя в темную холодную комнату, откапывала дочку из-под одеял и пальтушек. Веруня тоже мать не щадила, прятаться стала, злиться. Одичал ребенок совсем.

Ждала Надя, когда день прибудет, потеплее станет. Но пришла беда — отворяй ворота. Вместо тепла в марте грянули морозы. И прибежала однажды нянька из ясель: Дима сильно заболел, забирай домой, лечи. Легко сказать. На одних руках все заботы и дети: калека да в жару пацанчик трехмесячный.

На саму Надю смотреть тогда страшно было. Высохла вся, одни глаза остались, а в глазах отчаянье. Вот у нее еще какая свобода была, этой свободы ее тоже лишили теперь. На три года. Решай, кто прав: Зинуха или блатная Ирка. Просить у суда отсрочку или плюнуть на все, отоспаться да покушать по часам? Пайка-то тюремная Надежде не страшна. И работы она не боится, оттрубит свое, за ней не станет. Зато не кхыкает рядом горящий в жару Димка, и не следят за нею непонятные и пугающие дочкины глаза.

И, наверное, не дураки этот закон придумали, чтобы ее на три года от детей оторвать, от мук мученических ее. Помощи не дождалась она, нет. Ну вот и пусть будет как будет. Время лечит, закроются ее раны, даст Бог, привыкнет без детей, будет жить в свое удовольствие. Тоже мне, нашли наказание!

Накачивалась злостью Надежда, аж зубы скрипели, сжимались кулаки: пусть, пусть.

Куда вот хотя бы сейчас она с детьми? Куда?

Начинать по новой этот адов круг? По новой?!

Нет, лучше сгинуть, исчезнуть, пропасть совсем, чем пережить снова то, что уже случилось.

Решено: никаких жалоб. Ничего, ни звука. Три года, а дальше посмотрим. Собственно, за нее и так уже решили. И пусть так будет. С кем бороться-то? Против чего? За что? Пора кончать.

Конечно, пора.

Тем более что клацнули задвижки, и камера получила обратно свою самую дерзкую обитательницу — Ирку.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять ее состояние. Побелели и раздулись крылья тонкого носа, лицо и шея взялись красными пятнами, сузились глаза и черные брови сошлись в одну широкую линию.

В таком состоянии человека лучше не трогать. Особенно если этот человек — Ирка.

Ни на кого не глядя, прошла она к своему излюбленному месту, уселась, отвернувшись, длинно и грязно выругалась, так что баба Валя испуганно прикрыла ладошкой свои вялые губы, а Надежда покачала головой.

Вот оно. Предчувствия не обманули Ирку. То-то утром она разнежилась, чуяла себе неприятность и крепко получила, видно по всему. Расспрашивать побоялись.

Повисла в камере новая тишина. Да, новая. В этой комнате тишина бывала разной. Только что, до прихода Ирки, она была ячеистой, своей для каждой из женщин, и разделяла их. Сейчас тишина стала общей, тягостной, ожидающей. Изредка сквозь зубы Ирка цедила что-то непонятное, непристойное и злое, но эти реплики странным образом не нарушали общую тишину.

Затаились все, затревожились. Шло время, и вот снова громыхнули запоры, впорхнула в камеру оживленная Октябрина:

— Все, девочки, — громко сказала она, — составили кассационную жалобу. Адвокат, скажу вам, толковый парень, прямо в корень смотрит. Такой своего добьется. И губа у него не дура, — Октябрина кокетливо повела плечами, засмеялась.

— Уймись, кобыла, — злобно крикнула Ирка, а Шура из своего угла заговорила примирительно, незаметно для Ирки делая Октябрине знаки промолчать:

— Правда, подруга, повремени немного. Голова прям раскалывается, поясницу сегодня у меня утром еще разломило, кабы не рассыпаться. Что за день сегодня, Господи, не знаю.

Октябрина поняла, примолкла, обвела всех внимательным взглядом, подсела к Надежде, зашептала:

— Надя, правда, адвокат хороший. Хочешь, я за тебя попрошу, он и тебе напишет жалобу?

И, видя, что Надежда поморщилась, заторопилась:

— Знаю, знаю, о чем ты. Не беспокойся. Мои уплатят адвокату, так что не думай. Так как, договорились? Он через день опять придет, и я скажу.

Окрыленная адвокатскими обещаниями, Октябрина готова была облагодетельствовать весь мир, не только Надежду. Не получив ответа, она принялась шепотом расспрашивать, что случилось без нее в камере. Надя так же тихо ответила, что никто ничего не знает, вызывали куда-то Ирку, которая вернулась вот в таком разъяренном виде и рявкает на всех.

Октябрине очень хотелось поделиться своими новостями, но никто не изъявлял желания слушать. Женщины понимали, что новости у Октябрины были неплохие, и никому они нужны не были, потому что как бы увеличивали их собственные беды. Такое уж эгоистичное горе было у каждой. Зла друг другу они не хотели, но и крупицы добра, перепадавшие кому-то, казались им отобранными лично у каждой из них.

Поерзала Октябрина и тоже притихла.

Тянулся, тянулся унылый серый день, но, как кончается все, подошел и он к концу. Как всегда, первой приметой наступающей ночи был ужин, потом забеспокоилась баба Валя, зашептала истово: "К милосердию твоему взываю, Господи, богородица, заступница страждущих, молю милосердия твоего…”

Старухина молитва была как сигнал к переходу в иное состояние, и женщины стали готовиться, собираться к новому мироощущению — кто с надеждой, кто со страхом, кто как.

Надежда ждала свидания с ночью, и владело ею такое чувство, словно стоит она на прозрачном блюдце одна, и у ног ее — бездна, нескончаемая пустота. Нет никакого мира, нет земли и неба, ничего нет — только она на стеклянном блюдце под пропастью и над пропастью тоже.

Сжималось сердце от неизбежности катастрофы, ожидавшей ее при любом движении, а страх вдруг прошел. Она приняла решение, и страх, рожденный неопределенностью, исчез. Надежда знает, что скажет, если снова ее будет допрашивать Ночь.

Уже когда улеглись, подала голос Ирка:

— Октябрина, дай пилку.

— Зачем тебе на ночь глядя? Далеко она у меня лежит, завтра достану, — попыталась отказать Октябрина.

— А я говорю, дай! — в Иркином голосе послышалась угроза, она села на нарах, нащупывая ногами ботинки: — Я все ногти пообкусала, давай пилку, швабра!

Октябрина знала цену Иркиным угрозам, торопливо приподняла матрац, пошарила где-то в своих тайниках. Блеснула белая ручка, Ирка не поленилась встать, забрала пилку у Октябрины, которая всем видом своим выражала недовольство, но смолчала.

— К милосердию взываю твоему, Господи Боже и богородица, заступница… — шептала баба Валя, и вскоре начала перемежевывать свою молитву громкой, с пр Истоном, зевотой. Устала от безделья, от волнений баба Валя. И все устали.

Ждали ночь.

И куда ей деваться — пришла опять. Она приходила и будет приходить всегда. К гениям и убийцам, во дворцы и тюрьмы — всюду. И всегда.

На этот раз Надя встретила ее во всеоружии. А чего распинаться? Расчувствовалась прошлый раз, выворачивала душу, плакала: пойми, пожалей, рассуди. Зачем? Кому это надо? Все решено. И если Ночь вновь потребует объяснений, она скажет раз и навсегда: нечего подавать, иди себе с Богом. Иди туда, где, как говорят, живут по-людски, где играют в красивые взрослые игры, самые разные, которые называют жизнью. Где нужна именно ты, Ночь.

Здесь требуется милосердие. Злую отповедь готовила Надежда, не зная, с кем имеет дало. Многоопытная Ночь сделала вид, будто не покидала Надежду и не интересовалась принятым в муках целого дня решением. Она просто спросила: "А почему? Почему повезла ты Веруню?”

Вот как хитро спросила Ночь. Нельзя не ответить. Вопрос конкретный, без рассуждений. И не имеет отношения к тому, что Надежда решила смириться. Обидный вопрос: "Почему повезла Веру?”. Его уже задавали, и много раз, и все с одной целью: вот сейчас она скажет, что замышляла худое, преступное. Это против Веруни-то, за которую кровь по капельке — хоть сейчас возьмите.

А повезла — что же делать было? Или — или, так стоял вопрос.

…Когда заболел Димка, хлебнула она горького до слез. Все, казалось, против нее: мороз, ветер, безденежье, болезнь сына и взрослые пугающие глаза дочери-калеки.

Пришла к Димке участковая врачиха, поглядела на Надино житье, головой покачала, вызвала "Скорую” и увезла Димку в больницу.

Конечно, ему там лучше. Опять Наде бежать на работу и сил нет Веруню оставить. А та глаз с нее не спускает. Молчит, а взглядом следит неотрывно, странно.

Думала-думала Надя и решила счастья попытать у родной матери. Так решила: привезу, в ноги брошусь, умолять буду, чтобы присмотрела немного за ребенком, сжалилась. Не чужая ведь, мать все-таки.

Пошла к соседке, та ее поддержала. Конечно, не откажет мать, поможет. Денег немного дала соседка.

Купила Надя билет в общий вагон и в пятницу вечером села с Веруней на поезд, а на следующий день к обеду уже к матери стучалась.

Напрасно надеялась. Совсем другая жизнь была у глухонемой Надиной матери. Пожалуй, посложнее, чем у самой Нади. Ясно видела она: нет, нельзя девчонку здесь оставлять, никак нельзя.

Прожила у матери два дня, истратила на кормежку последние гроши, что на обратную дорогу имела. Понедельника дождалась и с утра в исполком. Что ты! Как услышали, что не в этом городе прописана, и говорить не стали. "Устраивайте ребенка по месту жительства”, — так сказали. Значит, нигде не нужна калека, ни здесь, ни там. Хоть с пропиской, хоть без — один черт.

Вечером уехала Надя. Билет до полпути взяла, денег больше не было, и у матери ни гроша, сама помощи просит. Накормила Веруню, уложила на полку, сама головой в столик уткнулась, ночь скоротала. Тем утром и переполнилась чаша.

Чуть свет контролеры пришли, а Надя свою билетную станцию проехала еще ночью. Призналась, что надо дальше, а билета нет. Штраф потребовали, не верят, что нечем платить. Принципиальные попались контролеры, уж такие принципиальные. На первой же остановке высадили Надю с ребенком.

Ну почему? Отчего она такаяневезучая?! Так обидно, так горько ей стало. И опять подумалось: зачем, кому нужна жизнь ее и муки. Умри она, Надежда, и все изменится к лучшему. Возьмут Веруню в больницу ли, в интернат ли. Протезики сделают, научат ходить. Не будет Веруня одна в темноте оставаться. Говорить опять станет. От дум этих окаменела вся Надежда, а голова работала четко, составляла план Надя, составляла и составила.

Отводилось ей в этом плане самое последнее место, и меньше всего она о своей судьбе в те минуты печалилась. Так устала, что любой покой, даже смертный, благом казался, жаждала душа покоя любой ценой.

Но слаб человек. Как медленно исполняла задуманное. Смотрела чужими глазами и видела Надежда себя со стороны. Вот сидит она на железнодорожной желтой скамейке в чужом городке. Вокзал почти пуст, и скучающие пассажиры с любопытством оглядывают незнакомую женщину с ребенком. Странно, что такой уже большой ребенок не бегает, не просится на пол, смирно сидит рядом с матерью. И, наверное, всем заметно, что не приласканы жизнью эти двое, слишком не похожи на плакат о счастливом материнстве и детстве. Веруня между тем беспокоиться стала. Простые нужды у нее, но неотложные.

Встает Надежда, заворачивает Веруню, медленно выходит на привокзальную площадь. Огромными буквами сделаны вмятины в низком туманном небе — название станции. Машинально складывает Надя буквы и тут же забывает прочитанное — зачем ей? И вообще, она ли это? Себя ли видит?

За площадью дома — кирпичные красные пятиэтажки. Сколько таких прошла Надя со своим мастерком! "Кирпичные — хорошо, — отмечает мозг, — лестничные площадки теплее, щелей, как в блочных, нет".

Накатанная, разъезженная площадь за ночь подмерзла, превратилась в каток. Ноги оскальзываются в блестящих от льда колеях, и Надя боится упасть, уронить Веруню, закутанную в тяжелое одеяло. Долго-долго бредет через площадь женщина с ребенком.

Вот, наконец, дом. Но сюда нельзя. Верхняя филенка в двери выбита, кое-как заделана фанерой. Нет, нет, прочь! Здесь холодно и грязно в подъезде.

Надя бредет дальше по улице, бракуя один дом за другим. Там неухожен — плохие, нехозяйственные люди живут, равнодушные. Дальше, дальше! Вот дом всем хорош, но гонит от него Надю стоящая у подъезда новая "Волга”. Сытый голодного не разумеет.

Движется дальше Надя, прижимая к себе ничего не подозревающую Веруню. Дочку-калеку, которая с минуты на минуту станет сиротой. Потому что иногда сиротой быть лучше: потому что милосердие избирательно и капризно; потому что кто-то изрек вселенскую глупость: жалость унижает человека. Изрек, ибо был жестоким и не желал никого жалеть. Изрек, ибо был ленивым и не хотел обременять себя жалостью.

Но жалость жила без законной прописки, и на нее-то рассчитывала Надя, разыскивая подходящий дом.

Вот нашла наконец. На лестничных маршах нет окурков, площадки чисто помыты. Тепло. Поднялась на четвертый, предпоследний этаж. Раскутала Веруню, оставила в пальтишке, расстелила одеяло в углу, усадила дочку, прикрыла спинку, ножки. Молчала Веруня, молчала Надежда. Глянула на дочку в последний раз, поклонилась поясно: "Прости меня, доченька”, — сказала это или подумала только, не знает.

Ушла, дверь за собой потихоньку прикрыла и бегом, бегом к станции, туда, на рельсы, к последнему средству спастись от беды, унять разрывавшую сердце боль, уничтожить ее вместе с собой. С постылой, никому не нужной жизнью… Непривычно легкими были руки, и бег был стремительным, и не скользили ноги, и сердце летело впереди ее — туда, туда, скорей туда, где кончатся эти муки…

Она бежала все быстрее, испытывая нестерпимое желание немедленно, сию же секунду быть смятой, раздавленной, уничтоженной. Сию же секунду, сейчас, немедленно, уверенная, что все так и произойдет, как задумано.

То есть она оставит дочку в чужом подъезде и бросится под поезд. Дочку заберут, а ее похоронят. Димка никогда ничего не узнает. Незачем обременять его заботами о сестре-калеке, незачем знать и трагедию матери. Так она решила и так будет. Первую часть плана она уже выполнила, сейчас будет поставлена последняя точка. Сейчас…

Как вкопанная, остановилась она на перроне.

Не было поезда!

Она не могла немедленно убить себя, потому что не было поезда!

Почему-то такая возможность ей в голову не приходила. Она остановилась, огляделась недоуменно. Где? Где поезд, который должен лишить ее жизни? Как же так? Она подкинула дочь и должна умереть, она уже должна быть мертвой, иначе Веруня не может сидеть одна на лестничной площадке чужого дома! Раз жива мать, ребенок не может там быть!

Назад, назад, к дочке — рванулась было Надежда и остановилась, словно пораженная. Не смертью, но не менее страшной картиной: снова лежала Веруня на холодном барачном полу, в темноте…

Нет, дело сделано. А поезд, что ж, поезд еще придет.

Надо только подождать немного, еще чуть-чуть потерпеть.

Время для нее остановилось, не существовало ничего вокруг, кроме той дали, откуда она ждала избавления.

— Женщина, женщина, вам что, плохо? — голос вывел ее из оцепенения. За рукав пальто Надю держал мужчина в форменной фуражке. С беспокойством заглядывая ей в лицо, он пытался оттереть от края платформы, надвигался на Надю, напирал мощным торсом.

— Идемте, здесь нельзя вам стоять, идемте в медпункт, — продолжал мужчина настойчиво.

Надя оглянулась, увидела направленные на нее взгляды — уже несколько человек остановились рядом, наблюдали. Это было нестерпимо. Она резко вырвала руку, бросилась в зал ожидания, села на скамью, отвернувшись от людей. Мужчина в фуражке не оставил ее, сел рядом, спросил:

— Может, в медпункт все же? Или я фельдшера сюда подошлю, а? Вы не стесняйтесь, — мягко уговаривал он Надю, и она боялась поднять глаза, чтобы не зарыдать в голос от этого неожиданного сочувствия.

Мужчина посидел еще рядом, помолчал, потом опять тронул ее за рукав:

— Я дежурный по станции. Если что — заходите. Поможем. Только не надо глядеть так страшно. Горе-то, оно у каждого бывает. Никто его не минует. Держись, бабонька.

Он ушел, но что-то от него осталось. Как будто Надя была уже не одна. И к той, единственной мысли, присоединилась другая: Веруня. Есть еще время глянуть на дочку, увидеть, как она. Не обидел ли кто? Что с ней?

Надя пыталась бороться с этой мыслью, с желанием сейчас же бежать к тому кирпичному дому, где сидит ее дочка — молча сидит, привычная к одиночеству, к холоду, к неприютному миру.

Ведь еще было время.

В конце концов, не один же поезд проходит здесь. Будут и другие после того, как она только глянет на Веруню, только убедится, что она жива и ничего плохого с ней не случилось…

Раздиралось опять Надино сердце, раздваивалась душа. Опять ничего не вышло с задуманным, а казалось, так просто: раз-раз и конец. Она еще и не решила, как поступить, а ноги уже вынесли ее на площадь, над которой утренний туман осел, название станции висело теперь в предвесенней небесной синеве. И было совершенно незнакомым и бессмысленным. Это отчего-то ужаснуло Надежду.

Чужое место выбрала для нее судьба, совсем чужое и с нелепым названием.

Волнения и бессонная ночь лишили Надежду последних сил. Тяжело поплелась она через площадь к красным домам, которые, как оказалось, стояли не рядом, а почти далеко.

Но вот он, кирпичный дом, где выбита филенка на входной двери, вот и другие, что забраковала она для своей задумки.

А вот и тот, Верунин. Возле дома скалывала лед с тротуара женщина в ватнике, прекратила работу, внимательно глянула.

Надя под этим взглядом рванула на себя дверь и едва вошла в подъезд, почувствовала: нету. Веруни уже нет там, на четвертом этаже. Стояла в подъезде неживая, мертвенная тишина, не бывает такой, если находится близко ребенок.

Второй, третий, четвертый этаж. Пусто! Пусто! Нет ребенка! Никогда — ни раньше, ни потом не было Надежде так страшно. Не отрывая взгляда от пустого угла, попятилась она, едва не упала. Спустилась, держась за перила, боясь повернуться спиной к месту, где оставила дочку.

Внизу, у конца ступенек, не могла оторвать руки, цеплялась за гладкое дерево лестничных перил. Она еще слышала, как хлопнула дверь, а потом на нее осел утренний белый туман, который был теплым и плотным.

…Очнулась от холода, резко охватившего лицо.

— Полегчало тебе, сестра? — спросила женщина, которую она уже где-то встречала. — Можешь подняться-то? Соберись с силами, давай ко мне, вон дверь открыта.

Где-то далеко качался открытый дверной проем, и Надя встала, поддерживаемая женщиной, шагнула к нему по ускользающему из-под ног клетчатому полу. Долго-долго, много лет шли они в обнимку с незнакомкой к дивану, покрытому зеленым вытертым одеялом.

Там Надя легла, и женщина молча раздела, разула ее, поставила в изголовье крытую полотенцем табуретку, где были маленькие пузырьки и большая кружка с дымящимся чаем. Мокрое полотенце прошлось по лицу, по груди, по рукам Нади и сняло оцепенение. Затряслась Надя, аж застучали зубы, стала возвращаться к ней утраченная было сила, поднялась на диване, села, но женщина молча протянула ей горячую кружку и запахло чаем, мятой, этот запах уловили шершавый язык и пересохшее горло, которое судорожно сжалось. С трудом поднесла Надя кружку к губам, глотнула. Приходила в себя медленно, оглядывала украдкой скудно обставленную комнату.

Хозяйка не заговаривала, и только когда Надя поставила на табуретку пустую кружку, женщина тихо спросила:

— Твоя девочка-то?

Надя кивнула и каким-то неведомым ранее чутьем поняла по вопросу, что с Веруней не случилось плохого, что эта женщина не желает и ей зла. От сознания этого стало вдруг легче, открылись слезы, задерживались ненадолго в темных впалых глазницах и заливали посеревшие щеки.

— Что с ней, где дочка? — сумела спросить сквозь слезы.

— Успокойся, — ответила хозяйка, — увезли твою дочку в добрые руки, ничего худого. Да как же решилась ты, сестра? Как надумала больное дитя бросить?! Расскажи-ка, облегчи душу. Вижу я, не от хорошей жизни ты появилась у нас. Меня Любой зовут, живу одна. Говори, сестра, никто нам мешать не станет.

И вот сидели они, две женщины. Надежда и Любовь. Две женщины. Без надежды Надежда и Любовь без любви. Надо же было так встретиться. Видно, Надина горькая судьбина иногда промашки давала: то дядьку от самых-то рельсов забыла убрать, а теперь вот послала ей Любу, которая слушала исповедь, ахала, плакала и сморкалась в фартук, и гладила высохшее Надино плечо и жалела, жалела и называла сестрой.

Наплакавшись, Люба осуждать Надежду не стала, но сказала сурово:

— Руки на себя наложить — дело нехитрое. Прожить сумей. И детей поднять.

Взяла слово, что сохранит себя Надя. Рассказала, что Веруню люди обнаружили быстро, тут же милиция приехала, врачи. Развернули девочку да увидели, что увечная, увезли в больницу. Поняли, что брошена девчонка не случайно.

— Брошена, — только и могла ответить Надя, — море слез пролила, чтобы дочку пристроить, никто не помог. Решался ребенок совсем. А теперь вот как получается: брошена.

— Ладно, сестра, — успокаивала Люба, — пусть девочка здесь поживет.

Согласилась Надя с советом женщины: не объявляться пока, уехать домой, выходить Димку, а там начать хлопоты с Веруней. Помочь обещала Люба, в Дом ребенка сходить, девочку устроить и навещать, писать Наде о дочке пообещала добрая женщина.

Вечером же Люба в больницу сходила, куда Веруню увезли проверить здоровье. Объяснила там правду: дворничиха, мол, я из того дома, где нашли девчушку, сердце болит за нее. Сказали Любе, что девочка в порядке, не говорит только, ну и ножки, конечно, сами знаете…

Короче, уехала утром Надя, отправила ее добрая душа Люба, билет купила и еще продуктов с собой надавала.

Можно считать, с того света приехала Надежда в свой городишко, идет к бараку, ветром ее качает. Вся как выжатый лимон. Шутка ли такое пережить, сквозь сердце свое пропустить. Но уже отогрелась чуть-чуть возле Любы, о жизни думает. Как там Димка в больнице? Всего-то недели не прошло, а кажется, целая вечность. Да еще два дня прогул у нее, объясняться с начальством надо. Тревожится Надя, но тревога такая нестрашная, знает, что не будет беды с этой-то стороны.

Так бывает, что порою судьба топит в море житейских невзгод корабль человеческих надежд. Топит так основательно, что кажется все, конец. Ан нет, смотришь, поднимаются со дна какие-то щепочки веры, тонкие прутики любви и ответственности, лепятся один к другому. Глядь, вновь по жизни плывет человек на плотике надежды, и плотик может превратиться в новый корабль, если плывет с человеком добрая надежда.

Спешила Надя к бараку, думая о том, что смеркается и в комнате стужа, за один раз не протопишь, неделю не исчезнут в углу куржаки. Но сколько зиме не злиться, а конец видать. Март все же, весна не за горами, эти морозы последние.

Мысли о весне, о тепле, привычные заботы оттесняли ставшую постоянной тревогу, но она вспыхнула с новой силой, когда Надя увидела в своей комнате свет.

’’Георгий?!”

Ах, как не хотелось новых потрясений! Так не хотелось, что хоть поворачивай обратно, но куда идти измученной женщине, кто скажет, где ее ждут?

Последние дни были столь страшными для Нади, что она и не вспоминала о муже, он как бы исчез из сознания, не существовал в ее мире.

Недобрые предчувствия сжали сердце, когда увидела, что в оконной раме выбито стекло и дыра заткнута изнутри цветастой подушкой.

Дверь комнаты была закрыта, она постучала, но никто не ответил. Постучала сильнее, настойчивей и услышала голос мужа, по которому поняла: пьян.

— Кого там принесло? — язык у Георгия заплетался. — Я закрытый сижу. Хошь, так лезь в окно, там у меня проход есть…

Трясущимися руками достала ключи, вошла.

Какой же здесь был развал! Не походила на людское жилище ее комната, которую она всегда обихаживала, наряжала, содержала в чистоте. Сейчас здесь были грязь и смрад, вонь стояла от винного перегара и нечистот. Барьерчик от опустевшего Веруниного топчанчика отломан, отброшен в угол, и на детской постели в сапогах, грязной короткой телогрейке и в шапке лежал Георгий, которого узнала она с трудом из-за неопрятной щетины, скрывавшей лицо.

— Нарисовалась жена! — захохотал он издевательски громко, с какой-то скрытой угрозой.

Надежда задохнулась:

— Ты, ты… — пыталась сказать она что-то и не могла, не хватало дыхания. Она только подходила все ближе к нему, и одно желание владело ею: убрать, сбросить пьянь с Веруниной постели, с дочкиной инвалидной постели, с жизненного ее пространства, куда загнал ее этот вот человек, отец-изувер. "Ты, ты”, — повторяла она и не смогла дойти до топчанчика, не удержали, подкосились ноги, упала на колени.

И не поняла, что случилось. Не было боли, но какая-то сила подхватила ее, швырнула в угол, к холодной печке, голова взорвалась и словно накрылась алой суконной скатертью, которую у них в интернате стелили на стол в праздники. Плотная эта скатерть закрыла мир, но глаза различали красный-красный свет.

Потом скатерть свалилась, свет стал ярче, продолжая оставаться красным, и она увидела, что поперек Веруниной кровати лежит ОН. Ноги в грязных кирзухах неподвижно стояли на полу, голова неловко упиралась в стену, отчего острый подбородок вызывающе выпячивался, и черная щетина сбегала с него на тонкую шею.

Кто это был, каким именем звался — уже не имело значения. На детской кровати бесстыдно развалилось Зло.

И к Наде вдруг вернулось все: в красных рубцах изувеченные ножки дочери, недетские страдающие глаза, тот клетчатый лестничный угол с ярким пятном ватного одеяльца. Засвистел в ушах ветер, так быстро она бежала к манящим рельсам, грохотал желанный поезд, который пришел лишь сейчас, но не избавил от боли, а лишь увеличил ее, пройдясь только по отброшенной за спину руке.

…Секунда — и Надина рука, раненная острием топора, на который она упала, соскользнула на рукоять, сжала ее, не ощущая боли. Она легко встала, подошла к Веруниной постели.

И поднялась рука с топором прямо над ненавистным ликом Зла. Закрыв глаза, Надежда ударила, что было силы, и сразу разжала кровоточащую руку, но боялась открыть глаза и увидеть содеянное ею. С закрытыми глазами, не смея шевельнуться, стояла, пока вдруг не почувствовала запах сладковатой нежной сырости: это пахла кровь…

Запах сладковатой сырости… Сладковатой сырости…

Почему Надежда так ясно ощущает его и сейчас, спустя столько времени после той страшной ночи?!

Запах сладковатой сырости! Здесь, в камере, стоит сейчас этот запах, и он не кажется, он есть! Это уже не воспоминания!

Надя резко села на постели, окинула взглядом тихо лежащих женщин. И — вот он откуда, запах!

Свисала из-под серого одеяла тонкая Иркина рука, опоясанная широким браслетом красного цвета, и под этой рукой стояла темная густая лужица, источавшая тот запах.

— Ира-а, — что было мочи закричала Надежда и бросилась к неподвижно лежавшей девчонке, откинула одеяло, а под ним и вторая рука опоясана таким же смертельно-алым браслетом, и запрокинутое юное лицо спокойно, без тени страха и боли.

Вскочили разбуженные женщины. Вызывая дежурного, заорала, застучала ногами в дверь всклокоченная Зинуха. Едва увидев кровь, в голос заплакала Шура, закачалась, присела, укрывая в коленях живот, заслоняя его руками, словно прятала от ребенка страшную картину. Бледная Октябрина, растерянно озираясь, прижималась к стене, просто распластывалась по ней. А баба Валя с провисшей рукой, трясущимися губами причитала:

— Господи Боже, яви милосердие твое, к милосердию взываю…

Милосердие явилось толпой в виде дежурных, перепуганной врачихи и здоровенного фельдшера, который схватил на руки потерявшую сознание Ирку и ринулся к двери, зычно крикнув врачу: "3а мной!” — будто звал в атаку.

Потом забрали в санчасть беременную Шуру и бабу Валю, Октябрина выпросила успокоительные капли. Надежда с Зинухой обошлись и так.

В камере было светло и тихо. Ночь больше войти не посмела, прижалась вплотную к стеклу и смотрела на женщин с улицы.

Надежда спать не ложилась, начала приборку камеры, чтобы найти работу рукам и успокоиться. Собрала окровавленную Иркину постель, свернула тощий комковатый матрац и обнаружила под ним сложенный вдвое бумажный сверток.

Развернула. Прочла.

Вот, значит, зачем вызывали Ирку: ей вручили обвинительное заключение. Значит, Иркино дело уже в суде, и девчонка испугалась. Почему же и чего забоялась блатная Ирка, наглая девчонка, которой все нипочем, которая дерзостью своей держала в послушании старших женщин, которая казалась прошедшей огонь и воду и медные трубы?

Надежда принялась читать обвинительное заключение. Больше нигде не найти ответа.

Прочла, уронила на колени бумагу. Окликнула Октябрину и Зинуху: пусть знают про Ирку. Не про ту, что держалась бывалой воровкой, а про ту, что сама была обманута и обворована. Про несчастную глупую девчонку, которая так запуталась и испугалась жизни, что захотела добровольно уйти из нее.

— И сколько, вы думаете, лет нашей Ирке? — задала Надежда вопрос.

Октябрина недоуменно пожала плечами, Зинуха ответила:

— Ну, двадцать два — двадцать пять, наверное.

— Восемнадцать! — почему-то торжественно, словно это имело какое-то значение, сообщила Надя, и женщины враз всплеснули руками.

— Ну-у, — протянула Зинуха, — ну-у…

— И ни разу она не судилась, — продолжала Надя открывать Иркины тайны, — вот, в обвинительном: образование среднее, ранее не судима.

— Откуда же у нее это? — спросила Октябрина, — истории всякие тюремные, жаргон. Дерзость такая…

— Тут ларчик просто открывается. Это все подельники ее. Игорь, Василий — и оба судимы за кражи. С кем, говорят, поведешься, того и наберешься. Ох, бабы, бабы! Это где же ум-то наш бывает? Гляньте, в чем Ирка проштрафилась, гляньте и подумайте, могла ли девчонка что без этих бугаев сотворить?! И пустили, гады, паровозом, спрятались за несмышленыша. Ну где глаза-то у следователей, почему поверили варнакам, разве так можно? Ведь судьба здесь решается, да вон как круто, до смерти!

— Ну чего ты возмущаешься, — остановила Надю Октябрина, — читай вслух эту обвиниловку.

Надежда подняла листки, стала читать:

— Модреску Ирина Николаевна, обучаясь в экономическом техникуме, по поручению администрации выполняла обязанности общественного кассира и являлась материально ответственным лицом. Получая деньги от комендантов общежитий, она не полностью сдавала их в централизованную бухгалтерию, где отсутствовал надлежащий учет, и таким способом похитила 472 рубля. После разоблачения Модреску была отчислена из техникума и скрывала это обстоятельство от родителей, не уехала домой, а проживала у своей знакомой, где познакомилась с ранее судимыми Зуевым и Единчуком. Уходя из техникума, Модреску не сдала администрации запасной ключ от сейфа кассы и с целью хищения денег организовала преступную группу, в которую вовлекла Зуева и Единчука. С этой целью Модреску показала последним расположение кассы, передала им ключ от сейфа и сообщила, что в начале каждого месяца в кассе находится около 15 тысяч рублей, предназначенных для выдачи студентам и преподавателям. Исполняя преступный замысел, Зуев и Единчук позвонили в техникум, узнали о получении денег, ночью поднялись по пожарной лестнице и взломали крышу техникума, проникли в кассу, открыли сейф и похитили деньги в сумме 14 050 рублей, с которыми скрылись.

— От Ирки тоже скрылись? — изумилась Зинуха, прерывая казенные гладкие слова.

— Да, выходит, и от нее тоже скрылись, сволочи. Дальше тут написано, что поймали их в Крыму, где они веселились. А на Ирку, видишь, основную вину свалили. Получилось, что она организатор. Ах, подлецы-подлецы. Ведь наверняка подбили девчонку да обработали поначалу, поднатаскали по блатному делу, а потом натянули нос! Ах, дурочка какая, поди, и любовь тут примешали, она и поверила.

— Баба Валя номер два, — задумчиво сказала Зинуха, — прикрылись девчонкой, ворюги.

Октябрина взяла из Надиных рук документы, посмотрела:

— Батюшки-светы! Да у нее та же статья, что у меня! Хищение в особо крупных размерах! — воскликнула она.

— Неужели девчонка тоже десятку получит? Что же с ней будет тогда, подумать страшно, что с ней будет! Она же разуверилась во всем, бедняга, вон на что решилась! Что-то надо делать, слышите, женщины. Может, написать куда, бороться за Ирку надо, чтобы справедливо ее судили за то, что сделала она на самом деле. Никогда я не поверю, что Ира могла быть организатором, да еще таких парней вовлечь, вишь, невинные овечки! — горячилась она.

— Тихо, тихо ты, — осадила ее Зинуха, — забыла, кто мы сами есть? Мы ведь тоже закрытые, какая тут борьба?!

— Ничего, есть средства, есть, я знаю. Прокурору напишем, — не сдавалась Октябрина.

Надежда слушала молча, думала. Больно ударило произнесенное Зинухой Иркино слово "закрытые”. Они "закрытые”. Страшное какое, многозначительное слово. Незаконное, не имеющее права быть слово. Но ведь жизнь продолжается и, кажется, побеждает. Сколько раз спасали ее, Надю. Сегодня она спасла Ирку, отдала, так сказать, долг жизни, но не полностью. Дети на ней, их судьба, за них будет постоянный спрос с совести. И не имеет права она оставить их. Люди нужны друг другу, вот что. Вот сегодня она Ирке понадобилась, да как срочно! А раньше бедная Ирка высказала заботу о ней, о детях, Октябрина тоже предложила свои услуги, да и Зинуха права со своих бездетных позиций, неведома Зинухе материнская боль и предложение ее не подходит, но сделано оно от чистого сердца…

А она было смалодушничала. Нет, никак нельзя сдаваться, надо победить обстоятельства и уже завтра начать новую борьбу, все объяснить, попросить понять, помочь, проявить милосердие…

Ирка и баба Валя… Зинуха и Октябрина… Все они надеются, все ждут участия и жалости, потому что их преступления, их тяжкие уроки — вырванные из жизни куски, и самое в этом тяжкое их наказание.

— Как-то там Ирка? — произносит вслух Надя, и все они вздыхают, безнадежно глядя на глухую дверь.

Забыты полученные от Ирки обиды.

Горюют бабы над несчастной девчонкиной судьбой, забыв свои беды…

И удивленно смотрит на них Ночь до самого рассвета. Поистине, человек — это тайна.

Особенно, если человек — женщина.

Шло время, и судьбы женщин сложились по-разному.

Ирке не дали умереть. Но то, чего она так боялась, случилось. Назначили ей срок наказания в половину прожитой жизни. Увезли девчонку, и как в воду она канула. Одно можно сказать с уверенностью: нелегко ей живется в колонии — озлобленной, неверящей. А дальше? Что будет с нею дальше? Найдет ли ее справедливость в тех далеких краях? Что повторяет девчонка, уставив по привычке своей глаза в потолок? "К милосердию взываю?..” А может, уже другая молитва у злюки-Ирки, но кто-то ведь должен шептать за нее именно эти слова! К милосердию…

Незавидная участь постигла и Зинуху. Права была Ирка в главном: загремела продавщица под общие показатели. Не было у нее ни наград, ни детей, так что и прошедшая амнистия ее миновала. Одна надежда у Зинухи — может быть, все же изменится что-то, не будут бабам давать такие сумасшедшие сроки, проявят жалость и к ее, Зининой жизни. Но с ходом времени все страшней Зинухе идти на свободу: одна, как перст, ни кола, ни двора, не пишет никто, не ждет. Квартиры нет, лишилась. Какие были тряпки — где их теперь искать, никто ведь за них не в ответе. Куда голову ей приклонить через столько-то лет? А здесь крыша над головой, еда готовая и заботиться ни о чем не надо. И все же плачет по ночам Зинуха от жалости к себе, к своей неудачной такой жизни, которую сама сгубила по глупости. Плакать ей сладко, свою вину она уже забыла, себя винить перестала, ругает лишь злую долю и старается не переборщить при этом, чтоб не было хуже. Зачем, говорят, Бога гневить? Зинуха ни о чем не просит, не жалуется, живет тихо, так как боязно ей теперь от возможной свободы… Одна… Сможет ли?.. Крепко помнит Зинуха бабы Валины стоны: "Молю милосердия…” Но чего хочет — сама уже точно не знает. И видит вокруг — многие маются тем же страхом.

Шура родила в тюрьме мальчишку. Илюшку. Хилого, нервного и писклявого, напуганного еще до рождения. Жизнь чуть теплилась в нем, а у Шуры почти не было молока. Откуда бы ему взяться, молоку? В те редкие часы, когда женщин пускали к детям, Шура плакала, глядя на сына, и молока становилось еще меньше. Шуру ругали врачи, но что с того?

К счастью, на воле родила ребенка Шурина сестра и забрала Илюшку из тюремной больницы, стала выкармливать обоих. Шура осталась в больнице, терзалась, слабела, но вскоре суд отсрочил исполнение приговора до достижения ребенком трехлетнего возраста, Шуру выпустили и больше она не вернется в колонию: амнистия.

Баба Валя срок не получила. Штраф суд ей дал приличный и прямо из зала суда отпустили старуху. Слез было, конечно, море. Но вот что трудно сказать: не прикроет ли когда еще баба Валя своего зятя? Есть ли гарантия, что отвечают такие старухи за дело?

Адвокат Октябрины и вправду стоящим оказался. Дошел до самого верха, все снисхождения просил и добился: снизили срок наполовину. Ну и амнистия, конечно. Помните, награды были у Октябрины… Знала и она добрые времена. Когда ее уважали.

На свободе теперь Октябрина. Живет с мужем. Работать пока боится. Ее историю весь город знает, стыдно.

Особый разговор о Надежде.

Да, в тот злополучный день доведенная до отчаянья женщина решилась на убийство. В ее воспаленном мозгу, почти потерявшем возможность реального восприятия событий, пьяный муж явился воплощением зла, и она хотела разом покончить с ним. Ударила и, боясь глянуть, бросилась из комнаты. Прибежала куда? — конечно, в милицию. Трясется вся: убила, мол, мужа убила. Приняли срочные меры, поехали поднимать труп.

И еще одно страшное потрясение пришлось испытать, когда с нескрываемым ужасом вошла в свою комнату, боясь глянуть вокруг, и вдруг увидела, как отпрянул от детской кровати дежурный следователь, "труп” Георгия заголосил гнусаво, пьяно и слезливо:

— Чего вы, чего вы? Она мне голову разбила, а я же и виноват?!

— Тьфу! — сплюнул следователь и рассмеялся, разряжая всеобщее оцепенение: — Такой лоб топор не проймет! Увезли обоих.

Из больницы Георгий сбежал тут же, рана была не опасной, видно, дрогнула непривычная к злодейству Надина рука, а Георгий так больше и не объявлялся.

Надежда же твердила упрямо: "Хотела убить, разом хотела убить, не было больше сил моих терпеть от него”.

И пошла по категории убийц. Серьезное обвинение — покушение на убийство. И плюсовалась к нему оставленная на лестничной площадке дочка-калека.

Переживания ее слушать особенно было некому, следователи спешили, а тут дело небывалой чистоты: сама преступница в милицию прибежала и твердо стоит на своем: "Да, хотела его смерти”… В общем, стала Надежда преступницей. Что сделано, то сделано.

Ничто не проходит бесследно, верно подмечено. И воспоминания, и камерные события толкнули Надежду на еще одну попытку изменить судьбу: написала она кассационную жалобу. Сама написала, не связывалась с Октябрининым адвокатом. Все как было описала и ничего не просила, лишь вопрос задала: скажите, судьи, как мне жить? Мне и детям моим?

Попала та жалоба с Надиным делом к молодой судье для проверки. Случайно попала, но как не назвать ту случайность счастливой?

Ах, как не нужны на судебной работе люди равнодушные, душевно ленивые, не могущие сопереживать и не умеющие ясно представить себе картину преступления по-человечески, житейски разумно и мудро. Не отрываясь от жизни и не возвышаясь над нею так высоко, что не заметны с той высоты невзгоды и тяготы, боль, страдания и вся дорога, ведущая в дом скорби.

На всем тягостном жизненном Надином пути встречались ей добрые люди. Девчата в бригаде, соседка, дворничиха Люба и другие, а теперь вот эти судьи.

Была ясной необычность преступления. Нужно было помочь человеку, помочь срочно, немедленно и на деле, не на словах.

И было понятно, что мало освободить Надежду, надо дать ей реальную свободу жить, спокойно растить детей.

Попросили прийти народного заседателя, который работал в строительстве, показали дело, рассказали о Наде, поделились заботами. Строитель, полноватый коротышка, экспансивный и шумливый, забегал по кабинету, повторяя только: "Черт-те что, черт-те что, черт-те что!”, но яркая палитра интонаций с лихвой возмещала скупость слов.

Договорились, что его организация обеспечит Надю работой, комнатой в семейном общежитии и местом в яслях для маленького Димки. Судьи брались за судьбу Веруни.

В день кассационного рассмотрения дела зал суда был полон — постарался народный заседатель, и в полном составе явилась готовая принять Надежду бригада отделочниц. Сидели строгие и суровые зрелые женщины и молодые девчонки с округленными живым любопытством глазами. Ждали Надежду.

Она вышла под конвоем, испуганно глянула в заполненный зал. Необычность вызова — к сожалению, кассационный суд не часто пользуется своим правом вызвать и расспросить осужденного, — и теперь эти незнакомые люди в зале, откровенно разглядывающие ее, взволновали Надежду до предела.

Она боялась повторной казни и остро жалела, что написала жалобу и обрекла себя на новые муки воспоминаний и равнодушное любопытство чужих людей.

Опустила голову, отвечала односложно и вяло. Вновь все стало безразличным.

И когда, выйдя из совещательной комнаты, молодая женщина-судья срывающимся голосом объявила, что назначенное Надежде наказание считается условным и она освобождается прямо сейчас, из зала суда, Надя подняла голову, обвела всех недоверчивым взглядом.

Первой мыслью было: нет, не может быть, это происходит не с ней!

И следом пришло устрашающее: куда? Куда она теперь? Что делать ей с собою и детьми, ради которых ей дали свободу? Эта мысль резанула по сердцу, наполнила глаза болью и отчаянием.

Открыл загородку улыбающийся конвоир, Надежда нерешительно шагнула в зал, вышла из проклятой решетчатой зоны и замерла, оглянувшись на судей. Три женщины — одна молодая, с пылающими щеками, та, что читала документ, и еще две, рядом с ней — пожилые, почему-то не уходили, стояли за длинным судейским столом, а сбоку, вытянувшись в струнку, стоял в синей форме молодой прокурор: брови насуплены, а в глазах сострадание.

Надежда хотела хоть что-то сказать им, но не успела, потому что вдруг увидела себя среди сидевших в зале людей, за рукав ее держал низенький лысоватый мужчина и говорил что-то, из чего она поняла только: зовут. Ее зовут с собой.

Мир не без добрых людей. И не светит ли солнце для всех одинаково?

1991 г. Москва.

По факту исчезновения

ЧЕТВЕРГ 7.30

Серенькое утро кисеей занавешивало окно, когда Георгий Иванович Печказов проснулся. Вставать не хотелось, он долго лежал, глядя, как за оконной рамой медленно тает ночной мрак. Вместе с мыслями о предстоящем дне приходило давно знакомое раздражение.

Георгию Ивановичу предстояло сейчас надевать вставную челюсть, натирающую десну, с притворным непониманием выдерживать вечно укоризненный, испытующий взгляд жены. После недавнего телефонного звонка с угрозами встречу с Зоей придется отложить. А Зоя, ах, Зойка! — лицо Георгия Ивановича на мгновение просветлело, — Зоя дарит ему пусть минутное, но ощущение бодрости, подтягивает его, 57-летнего, до высоты своих 26. Но этот гнусный звонок! Женский голос, нарочито искаженный, лишь выкрикнул в трубку угрозы, но не может же… Додумывать — значило окончательно испортить себе настроение, и Георгий Иванович стал медленно одеваться.

Да, с Зойкой придется повременить: хорошо, хоть с Леной он давно и окончательно определился. Теперь она ухаживает за мамой, и, кажется, неплохо. Георгий Иванович усмехнулся: охотно пошла в домработницы, а поначалу сколько амбиции было! Видимо, щедрость его Лена помнит, несмотря на двухлетнюю разлуку.

— Георгий, — негромко позвала жена, — завтрак на столе, а я побежала. У меня сегодня утренний прием.

Жена была стоматологом в детской поликлинике.

"Утренний прием — это хорошо, — отметил про себя Георгий Иванович. — Значит, вечером встречать не нужно, и вечер мой".

Печказов всегда встречал жену после вечерних приемов: она часто задерживалась и боялась темных улиц. Жена ценила его внимание, и в конечном счете от этого выигрывал сам Георгий Иванович. Ему многое прощалось. Да и он берег жену, безусловно, берег, понимая, что в подступающей вплотную старости идеальные условия жизни может создать ему только она, а уж никак не молодые его подружки, только и умеющие что заглядывать в карман.

Оставаясь один, Печказов вставную челюсть не надевал, и ранний уход жены означал хоть непродолжительную, но свободу от тягостной красоты.

Позавтракав, Печказов вышел из квартиры и уже замыкал входную дверь, когда раздался голос поднимавшегося по лестнице человека:

— Печказов?

Вздрогнув от неожиданности, Георгий Иванович обернулся.

— Да… А в чем дело?

— Поговорить надо. Милиция. — Ступенькой ниже стоял еще один человек.

’’Неужели Тихоню накрыли?” — лихорадочно метнулась мысль. И тут же Печказов одернул себя: "Спокойно. Спокойно. Не суетись!”

Загремела цепочка противоположной двери — соседи выходили на работу. Печказов заставил себя дружелюбно взглянуть на нежданных посетителей.

— Спешу. Поговорим по дороге, — и стал быстро спускаться вниз. Не хватало еще, чтобы соседи увидели его с милиционерами! И без того разговоров не оберешься.

На улице, вопросительно глянув на спутников, Георгий Иванович вдруг заметил, что в глазах второго парня мелькнула какая-то неуверенность, даже испуг, но первый тут же спросил:

— Вы подавали заявление об угоне машины? Печказов удивился, едва не рассмеялся и окончательно успокоился:

— Никоим образом! Моя старушка, думаю, цела. Пойдемте вместе взглянем.

Во дворе дома, где в углу скромно приткнулся его железный гараж, располагался пункт "Скорой помощи”. Печказов с трудом отвоевал это завидное место — и близко, и двор хорошо освещен, круглые сутки обитаем — горожане не дают дремать "Скорой”.

К гаражу подошли молча. Печказов тронул рукой накладные замки — один был стандартный, другой сделан на заказ — небольшой шестигранник с хитрым запором. Двери гаража прикрывались неплотно. Печказов глянул в небольшой зазор между створками.

— Цела, — он с улыбкой обернулся. И снова — показалось? — мелькнула растерянность в глазах второго, высокого. Первый приложил руку к светло-коричневой пыжиковой шапке.

— Ошибка, значит, вышла. Извините.

ЧЕТВЕРГ 8.30

Лена, Елена Андреевна Суходольская, медленно собиралась на свою работу. Собственно, на работу — слишком громко сказано. Не считать же в самом деле работой то, чем она занята теперь. Лена брезгливо передернула плечами, вспомнив неопрятную, детски-радостную старуху, с которой ей предстояло провести день. Это занятие так ей опротивело, что закрыла бы глаза и — куда угодно, только прочь из этого дома! Подумать только, за какие-то три года Эмма Павловна из молодящейся, властной дамы превратилась в развалину, не может обслужить себя, всё пачкает, рвет, а какой идиотский смех…

Лена вспомнила те давние вечера в квартире Эммы Павловны Мавриди, куда ее впервые привел случайный знакомый — Марик, так, кажется, его звали. Привел — и оставил, а она прижилась в этом доме. Ей нравилась тяжелая старинная мебель, рояль — внушительный, грузный; нравилась хозяйка — в тяжелых золотых серьгах, с унизанными перстнями старческими ухоженными руками. Нравилось бывать ей, девчонке, среди взрослых, солидных людей, которые весьма скоро стали откровенно волочиться за нею и одаривали довольно щедро. Впрочем, щедро ли? Она видела, какого достоинства купюры небрежно швырялись на стол, когда иногда возникала карточная игра, где предводительствовала Эмма Павловна.

Ее муж первым затеял с ней игру в ухаживание под одобрительные взгляды супруги. Лена постепенно стала чем-то вроде хорошенькой домашней официантки в этом доме.

Появились деньги, наряды, даже кое-какие золотые украшения — цепочки, колечки, сережки. На подруг по общежитию, где она устроилась, приехав в город из небольшого поселка, Лена стала смотреть свысока — что они понимают в жизни?

Закончилось все неожиданно просто: однажды ночью внезапно умер Мавриди. Его вдова сразу полиняла, утратила величавость, стала суетлива и забывчива. Вечера в квартире прекратились. А вскоре и у самой Эммы Павловны случился инсульт, ее положили в больницу, и Лену встретил в квартире Георгий — сын Эммы Павловны от первого брака — молодящийся мужчина в возрасте, заведующий крупным магазином. Он просил участия и утешения. Они стали встречаться на квартире Эммы Павловны. Поначалу часто, потом — реже, а затем Георгий и вовсе перестал ей звонить. Так оборвались все связи Лены с домом Эммы Павловны, она стала жить, как все ее сверстницы, снова поступила на работу, поначалу тяготилась, но незаметно привыкла, хотя нет-нет да и вспыхивала в ней непонятная жалость к самой себе, желание снова оказаться в центре пусть не высших, но страстей.

В этот период и познакомилась она с Суходольским. Он привлек ее внимание самоуверенностью, вольными манерами, вальяжностью — словом, всем тем, что наблюдала она когда-то в прежних своих друзьях. Вновь пахнуло авантюрным романом. А когда стала она Суходольской, то очень скоро убедилась, что муж ее потрясающе ленив, мелочен, жесток и истеричен. Жить с ним было невозможно. Постоянного дома, как и семьи, не получалось. Долго работать на одном месте он не мог, часто устраивал себе длительные "отпуска”. Случалось, появлялись у него деньги, и тогда он держался с Леной важно и значительно.

Такая вот жизнь Лены — ссоры, скандалы, разводы и примирения приводили к прогулам, опозданиям. Да, впрочем, работой своей она никогда и не дорожила. Лену корили, ругали, и она в конце концов взяла расчет. Несколько месяцев жила "по друзьям и знакомым”, пока не попала вместе с Суходольским к его приятелю.

Тут-то и разыскал ее Георгий. И вот она снова в доме Мавриди. Лена глянула на часы. Ого, уже скоро десять, надо торопиться. В это время всегда звонит Георгий, справляется о матери.

Елена поправила белокурые пушистые волосы, подкрасила пухлые губы, слегка припудрила маленький нос — готово. Можно отправляться.

Ставшая постоянной тревога остановила ее у двери. Лена присела на табурет в неухоженной чужой прихожей.

’’Нет, — подумала она, — надо искать выход, что-то снова придумать. Иначе плохо…”

Зябко вздогнув всем телом, она отбросила тягостные мысли и вышла в начинающийся мартовский день.

ЧЕТВЕРГ 9 часов

Филипп Тихонович Албин проснулся позже обычного: в главке его ждали только к десяти. А значит, была возможность поваляться. Несколько минут он еще полежал, прислушиваясь к самому себе. Порядок. Легко выбросив натренированное тело на пушистый ковер, Албин включил магнитофон, под бодрую музыку тщательно и с удовольствием проделал гимнастику, принял душ, побрился, похлопал себя по гладким глянцевитым щекам, раскрыв рот, внимательно оглядел свой язык — показатель здоровья. Язык Албину понравился, да и сам он себе понравился — подтянутый, стройный, налитый молодой силой — а ведь уже близился сорокалетний рубеж.

Албин жил один. Семья, полагал он, лишь усложняет и без того сложную жизнь. Квартиру ему регулярно убирала старушка-соседка, добросовестность которой он щедро вознаграждал, и они были довольны друг другом.

Облачившись в синий, с иголочки, костюм — хорошие костюмы были его слабостью, — Албин собрался было покинуть свою уютную квартирку, как вдруг раздался телефонный зврнбк, и ему пришлось вернуться в спальню.

— Слушаю, — мягкий баритон Албина вкатился в изогнутую кремовую трубку. Благодушие покидало Филиппа Тихоновича по мере того, как он слушал — молча, внимательно, изредка кивая, словно собеседник мог его видеть.

— Так, — наконец произнес он. — Понятно! — возле свежих губ обозначились резче две поперечные злые складки. — Сам все решу сегодня, — и с досадой швырнул трубку на аппарат.

”Ну вот, — подумал Албин, — опять предстоит беспокойный день”. И зачем связался он с этими бестолочами — гребут деньги, греют руки, а сами не могут принять никакого решения и боятся, боятся… Что за трус этот завмаг?! Доля у него приличная, прикрыт хорошо, а все истерики закатывает по любому поводу. Придется крепко поговорить. Порвать нельзя —много знает и хороший рынок сбыта имеет. Завмага терять нельзя, но припугнуть — самая пора. "Увяз коготок — всей птичке пропасть”, — скажет он сегодня и еще кое-что скажет, найдется, что сказать, чтобы не зарывался этот завмаг. Знает ведь, что сбыт для них — самое узкое место, вот и капризничает…

С невеселыми мыслями Филипп Тихонович Албин вышел с совещания. В раздумье он направился к проходной завода "Радиоприемник”, где занимал немалую должность в отделе сбыта. День действительно выдался хлопотным.

ЧЕТВЕРГ 9.30

Наступило утро. Арнольд Францевич с облегчением открыл глаза. Наконец-то можно не притворяться перед самим собой, будто спишь. А спал ли он в эту ночь, да и в предыдущие? Закроет глаза, лежит, а мысли одолевают. Ночь проходит медленно, как в бреду. Утром и не поймешь, приходил ли сон, удалось ли забыться, или он принял за сновидения, свои не проходящие и ночью фантазии. В последние годы ночи стали для него сущим мучением. В старости признаваться не хотелось — какая может быть старость, если не угасли желания, если мысли, что вечером встают у изголовья, — молодые, яростные, сладостно-греховные. Пора бы, конечно, пора угомониться, но вот поди ж ты, прилепилась к сердцу эта Зойка — не оторвешь никак. Начиналось все славно. Зойка принимала подарки. А если подарок дорогой — Арнольд Францевич тяжело заворочался в постели, — сколько нежности было, сколько ласки.

Но и хитра была Зойка! Удавалось ей обманывать всех, встречаясь с этим проклятым "Миллионером”, — только так называл он своего соперника, укравшего Зойкино расположение.

Ревность мучила Арнольда Францевича, жгучая ревность к "Миллионеру”, к другим мужчинам, окружавшим Зойку, ко всем, кроме ее мужа. Странное дело, он не ревновал ее к мужу, этому молодому увальню, для которого чертежи и расчеты какого-то станка заслоняли все.

’’Жила бы спокойно с мужем, так нет, вертит хвостом, ни гордости, ни чести”, — зло думал он, не замечая нелепости своих рассуждений.

Как бы то ни было, а нужно что-то предпринимать — больше такие муки терпеть невозможно. Да еще эта проклятая печень — ноет, ноет, не утихает, равно как и сердечная боль. Уже неделя, как он на больничном, думал подлечиться, отдохнуть от вечной заботы в мастерской, уладить дела с Зойкой, но ничего пока не получалось. "Надо действовать, — думал Арнольд Францевич. — Пусть знает, что он настоящий мужчина, не рохля, может посто-ять за себя. Так было всегда и будет сейчас, чего бы это ни стоило".

Решительные мысли понравились, придали силы. Он встал с постели, попытался сделать зарядку, но отказался от этой затеи, почувствовав, что боль в печени усилилась.

Сыновья — двое холостых жили вместе с ним — уже ушли на работу, жена ночевала у третьего, женатого сына, помогала невестке управляться с детьми. Арнольд Францевич сам приготовил завтрак, почитал свежие газеты, задумался, глядя в окно, за которым уже начался безликий для него мартовский день — без солнца, без радости, только с тягостными думами. День будет тянуться, тянуться, потом наступит ночь — и тоже потянется мучительно медленно, заполненная лишь злобой и ревностью.

— Ну, нет, — Арнольд Францевич решительно поднялся с кресла. — Нет, придется, видимо, вспомнить свою непростую молодость. "Миллионер”? И мы не бедняки. Посмотрим, как оно будет — деньга на деньгу.

Стало весело и жарко от собственной решимости. Он будет действовать! Арнольд Францевич быстро натянул на тощий старческий задок фирменные джинсы "Монтана”. Надел новый кожаный пиджак. По стремянке забрался на антресоли, в углу под старым чемоданом в заветном тайничке нащупал одну из тоненьких книжечек, вытащил, бережно смахнул пыль с серой обложки, удовлетворенно крякнул, глянув на проставленную от руки сумму вклада — этого будет достаточно!

Накинув бежевого цвета дубленку — в начале марта утрами примораживало, Арнольд Францевич задержался в прихожей у зеркала, хмыкнул недовольно — из зеркала глянул на него сухонький старик с желтоватой — проклятая печень! — кожей, вислым хрящеватым носом, с тонкими губами. Только глаза, маленькие и острые, глядели молодо и пронзительно из-под темных неседеющих бровей.

Он вышел на улицу. Действовать.

ЧЕТВЕРГ 20 часов

Вначале тревоги не было. Нелли Борисовна, убрав квартиру, приготовила ужин, с минуты на минуту ожидая мужа, накрыла на стол. Несмотря на прохладную погоду, раскрыла балконную дверь, чтобы сразу услышать, когда с лязгом закроется гараж. При открытом балконе хорошо слышится стук закрываемых металлических ворот гаража, которые нужно с силой прихлопнуть, чтобы вставить в скобы навесные замки.

Однако Георгий Иванович сегодня явно запаздывал. Настенные часы пробили девять, затем десять раз — муж все не шел, тихо было у гаража. Пришлось закрыть балкон — с улицы тянуло мартовской холодной сыростью. Нелли Борисовна начинала сердиться: мог бы и предупредить, что задержится. Кажется, давно решено между ними: она не мешает ему в жизни, но ведь и он безоговорочно принял условие — не волновать ее, сообщать об отлучках и опозданиях. Принял и до сегодняшнего дня всегда выполнял.

Нелли Борисовна набрала номер телефона Эммы Павловны, матери Георгия. За последний год Эмма Павловна сильно сдала, сын часто, почти ежедневно, навещал ее. Надо отдать должное, он был заботливым сыном. Возможно, матери опять плохо, и Георгий там, возле нее.

Телефон Мавриди был занят. Нелли Борисовна погасила в себе раздражение — мать есть мать, Георгию нельзя предъявлять претензий.

Сама Эмма Павловна телефоном пользоваться уже не могла, Лена, присматривающая за старухой, уходила в 7 вечера, значит, телефон занимал Георгий, больше некому — так решила Нелли Борисовна.

Еще несколько раз попыталась дозвониться она до Мавриди — частые короткие гудки иголочками впивались в ухо — занято, занято…

Около двенадцати Нелли Борисовна оделась, сходила к гаражу. Двор хорошо освещался, и ей не было страшно. Чуть раздвинув железные ворота, заглянула внутрь. Машины не было.

Вновь появилась погасшая было досада. "Ну сколько можно? — думала Нелли Борисовна. — Сколько можно так жить?” Она заставила себя успокоиться, но невеселые мысли не покидали ее. Прожила с мужем более 20 лет, правда, с некоторыми перерывами, когда они расходились. И всегда прощала его измены, шла за ним, ухаживала, ублажала до новой обиды, когда заходилось болью сердце от обмана, кутежей. Почему она не могла оставить его навсегда? Почему прощала? Уже в зрелые годы поняла: не могла оставить, потому что он в ней нуждался, а ей было необходимо, чтобы в ней нуждались. Напрасно в свое время она не решилась иметь ребенка. Возможно, жизнь повернулась бы иначе…

Воспоминания бередили душу. Нелли Борисовна поняла, наконец, что ей не успокоиться, приняла снотворное и уснула.

ПЯТНИЦА 5.30

Разбудил ее телефонный звонок. Глянув на часы — половина шестого! — Нелли Борисовна взяла трубку:

— Слушаю.

Однако ответа не было, затем раздались короткие гудки. Она набрала номер Мавриди. Занято, даже в такое время — занято. "Телефон неисправен”, — догадалась она. Только так. Видимо, все же Георгий у матери и дозвониться до нее не может.

Уснуть она больше не смогла, лежала без сна, досадуя на мужа, на себя, на свою жизнь с ним.

Ровно в девять вновь зазвонил телефон. И снова, заслышав ее голос, трубку положили.

Около 11 часов, а прием сегодня у нее начинался с 14.00, телефон опять зазвонил. Она помедлила немного, надеясь, что теперь-то, наконец, звонит он. Однако, услышав в трубке озабоченный голос Васи Урсу — заместителя мужа, забеспокоилась всерьез. Выяснилось, что Георгий Иванович не пришел в магазин к началу работы — такого с ним не случалось!

Нелли Борисовна постаралась не высказать тревоги, боялась подвести мужа. Но что же случилось?

Набрала в который уж раз телефон Мавриди. Опять короткие частые гудки. Быстро оделась и поехала в ненавистный дом Эммы Павловны — пора положить конец неизвестности.

Дверь открыла Лена, но не торопилась приглашать ее. Нелли Борисовна, слегка отстранив Елену рукой, вошла. В большой комнате был беспорядок. Дверцы старого тяжелого шифоньера распахнуты, на стульях — груда старых вещей, горкой на полу — постельное белье.

Дверь в маленькую комнату была открыта, на смятой постели сидела Эмма Павловна, не обращая никакого внимания на гостью.

— Что у вас с телефоном? — строго спросила Нелли Борисовна у Лены.

— Работает сейчас, — торопливо ответила та, — Эмма Павловна вчера трубку разбила. Я сегодня утром пришла, скрепила трубку изоляционной лентой, и телефон снова заработал.

Нелли Борисовна, выслушав, кивнула и вновь задала вопрос:

— Георгий Иванович где? Был здесь?

— Не-е-ет, — удивленно протянула Лена, глаза ее метнулись в сторону. Машинально проследив за ее взглядом, Нелли Борисовна увидела на полу за раскрытой створкой шкафа запечатанную картонную коробку с магнитофоном "Коралл”. Лена продолжала: — Сегодня еще даже и не звонил. Вчера был дважды — в обед и под вечер, часов в пять.

Лена помолчала и добавила неуверенно:

— Мне кажется, вечером он был чем-то расстроен…

ПЯТНИЦА 12.30

Вася Урсу, черноволосый, с румяными смуглыми щеками молодой мужчина, работал в магазине "Радиотовары” недавно, но был дружен с Георгием Ивановичем Печказовым, который перетянул к себе Васю из окраинного магазинчика, сделал своим заместителем. Что-то, видимо, связывало их, несмотря на разницу в возрасте.

Урсу молча выслушал Нелли Борисовну, забарабанил пальцами по столу.

— Н-да, — протянул он. — Неужели случилось что? У нас с Георгием Ивановичем было назначено дело на утро, забыть он не мог.

Затем решительно пододвинул к себе телефонный справочник:

— Извините, Нелли Борисовна, пугаться не будем, но вы врач, понимаете сами — надо звонить в больницы.

— Да, — согласилась она. — Надо звонить. Диабет у него.

Жалость захлестнула Печказову, едва представила мужа — больного, страдающего. "А я-то его ругала”, — корила она себя, пока Урсу названивал по больницам.

Печказова не было нигде. Урсу положил наконец трубку, недоуменно подняв брови, развел руками.

— Подождем еще, а? — вопросительно глянул он на Печказову.

Та пожала плечами:

— Не знаю, ничего не знаю.

Нелли Борисовна, удрученная и испуганная, явилась на работу, но ее, узнав о происшедшем, отпустили домой.

Позвонила Лена, справилась о Георгии Ивановиче, а потом, помявшись, сказала:

— Мне неприятно, конечно, но я все же расскажу. Георгий Иванович дня три назад говорил мне, что ему звонила женщина и сообщила, что его грозят убить.

Тут Нелли Борисовна испугалась по-настоящему. Да как она могла забыть, ведь и ей муж говорил об этом!

Измученная неизвестностью, Нелли Борисовна поехала в городской отдел внутренних дел.

ПЯТНИЦА 14.15

— И последнее, — полковник милиции Николаев оглядел притихших сотрудников, приподнял лежавшую на столе бумагу. — Прошу внимания.

Старший оперуполномоченный отдела уголовного розыска капитан Волин, уловив его взгляд, понял, что именно ему предстоит работа, хотя полковник и обращался ко всем.

— Вот, — Николаев тряхнул белый, исписанный крупными синими буквами лист, — сегодня поступило заявление от жены, — Николаев заглянул в бумагу, — Печказова Георгия Ивановича. Вчера утром он ушел из дому и не вернулся.

— Гуляет, поди, — негромко сказал начальник паспортного стола своему соседу. Николаев укоризненно покачал головой:

— Не торопитесь. Не похоже, что гуляет. Жена боится, не случилось ли с ним худого. Запишите данные и ориентируйте личный состав.

После небольшой паузы Николаев продолжил:

— Печказов Георгий Иванович, 57 лет, работает заведующим магазином "Радиотовары”. — Начальник ОБХСС Воронов заинтересованно поднял голову. Печказова он знал, и деятельность завмага в последнее время была ему подозрительна. — Ушел на работу утром 9 марта, — продолжал полковник. — В этот день присутствовал при закрытии магазина, затем уехал на собственной машине "Жигули” красного цвета № 37–80 ИРМ. Домой не вернулся. Сегодня, 10 марта, на работу не вышел. Машины в гараже нет. Приметы: рост 175, полный, темноволосый — волосы подкрашенные, голубые глаза. Одежда: темносерое ратиновое пальто, шапка коричневая из норки, мохеровый шарф в клетку красного цвета, черный костюм. Особых примет не имеет. Страдает диабетом. Меры к розыску принять всем подразделениям. Ответственный за розыск — капитан Волин. Возьмите заявление, Алексей Петрович, — полковник протянул Волину бумагу. — Жена Печказова ждет в коридоре, побеседуйте с ней. Все свободны, — добавил он, и участники совещания покинули кабинет.

Волин вышел в числе последних, на ходу разбирая странные, елевым наклоном буквы. "Прошу принять меры к розыску моего мужа Печказова Г. И.”, — прочел он и, подняв голову, увидел сидевшую на стуле худенькую, небольшого роста растерянную женщину лет пятидесяти, с темными глазами. Следы волнения явственно читались на ее показавшемся знакомым лице. И Волин направился прямо к ней, не сомневаясь, что именно она автор заявления.

После недавнего капитального ремонта старший оперуполномоченный капитан Волин получил наконец-то отдельный кабинет — маленькую узкую комнату, где едва разместились письменный стол и небольшой приставной столик, громоздкий двухсекционный сейф, о выступающую ручку которого Волин неизменно ударялся боком, протискиваясь к своему рабочему месту. Однако эти неудобства не шли в сравнение с достоинствами отдельного кабинета, где беседы с людьми получались откровеннее, обстоятельнее и, следовательно, результативнее. Капитан работал в розыске почти десять лет и успел научиться ценить доверительные беседы.

Печказова робко вошла в кабинет, присела на краешек стула, огляделась без любопытства.

— Капитан Волин. Алексей Петрович, — представился он несколько запоздало. — Мне поручена проверка вашего заявления.

— Я знаю, — кивнула Печказова. — Ваш начальник сказал. И вас я знаю. Вы недавно сынишку ко мне приводили зуб лечить.

Вот почему лицо Печказовой показалось знакомым! Точно. Был он у нее на приеме с сыном. Только без белой шапочки и халата Печказова выглядела иначе — незаметнее, что ли.

— Помню, помню, — улыбнулся Волин, скосил глаза на заявление, прочел имя Печказовой. — Так что приключилось, Нелли Борисовна? Расскажите о муже. Характер, привычки, друзья, образ жизни — все важно. И главное — не утаивайте ничего, дело, видимо, серьезное, коли вы к нам обратились, а раз так — важна каждая мелочь.

Глаза Печказовой наполнились слезами, она достала платочек, на миг прикрыла лицо.

— Я знала, — голос женщины был полон какой-то горькой уверенности, — я знала, что с ним произойдет что-то страшное. И вот он исчез. Что-то случилось. Я уверена, с ним что-то случилось.

ПЯТНИЦА 15.30

Волин мельком глянул на часы — три тридцать.

Н-да. Так где же может быть Этот Печказов? Что с ним стряслось?

Волин покосился на стул, где недавно сидела Нелли Борисовна. Оказывается, она знала про Печказова совсем немного — чем болел, что любил поесть, что предпочитал носить. Жили рядом много лет, а были чужими. Печказов жену к своей жизни не допускал, милостиво позволял лишь обслуживать себя — и только. И она мирилась с таким жалким положением. Теперь осталась одна-одинешенька со своей тревогой.

Так где же Печказов? Нужно срочно установить связи, знакомства. Вначале следует поговорить с его сослуживцами. Это из известных. Всех остальных нужно устанавливать самому.

Волин вздохнул: сегодняшний день придется уплотнить до предела — кроме намеченного ранее, еще и это, Волин понимал — неотложное дело. Пропал человек — тут уж все в сторону, надо искать. Возможно, Печказову потребуется помощь, хотя не исключено, что он никакой помощи не ждет, а напротив, от нее укрывается. Бывает и такое, тем более, что Печказов, по всей видимости, человек не простой, с секретом.

Машина. Красный "Жигуленок” — приметная вещь.

Волин набрал номер телефона начальника ГАИ:

— Павел Игнатьевич, Волин беспокоит. Как вы решили с машиной Печказова?

Выслушал краткий ответ.

— Ясно, спасибо.

Начальник ГАИ уже распорядился о розыске машины. Обещал немедленно информировать, если она где-то появится.

Итак, связи. Волин еще раз перебрал принесенные Печказовой бумаги — печальные свидетельства множества обманов.

Вот случайно оброненное Печказовым письмо — без конверта, тетрадный листок в клеточку. "Здравствуй, Георгий”, — пишет незнакомка, а далее сообщает какие-то незначительные мелочи своей далекой от Печказова жизни, пишет, что скучает без него, вспоминает встречи. В конце — "Целую. Зайка”. И дописка: "Не беспокоит ли старый скрипач?”.

Значит, Зайка. Волин поморщился, представляя Печ-казову, которая нашла и прочла это письмо, а потом хранила и, судя по всему, перечитывала, бередя свои раны. Для чего? И что за старый скрипач, который может беспокоить Печказова? По какой причине беспокоить?

Три анонимных письма. На нелинованной сероватой бумаге машинописные буквы через один интервал — набор гадостей и — угрозы, угрозы. Даже неспециалисту видно, что письма печатались одним лицом, на старой машинке под копирку. Печказовой отправляли почему-то второй экземпляр. А первый? Кому и зачем предназначался первый?

Нелли Борисовна уверяла, что у мужа были знакомые женщины. Письмо подтверждало это. Мальцева Зоя — так именует анонимщик пассию Печказова. "Зайка” — это в письме. Зайка — Зойка — Зоя. Похоже, это и есть Мальцева. Кстати, о Мальцевой же говорила и незнакомка, которая недавно терроризировала Печказову телефонными звонками. Нелли Борисовна, по ее словам, вынуждена была обратиться за помощью на телефонную станцию — и звонки прекратились. Значит, абонента тогда нашли.

Нужно найти Мальцеву и тех, кто звонил Печказовой. По всей вероятности, угрозы связаны именно с этой стороной жизни завмага. Придется отыскивать и скрипача. Интересно, сколько их в городе, старых скрипачей? В блокноте Волина появилась первая запись.

И еще — очень серьезное. Во всех трех анонимках Печказов именуется "Миллионером”. Даже с большой буквы. Что это? Кличка? Ревнивые домыслы? Печказова утверждала, что живут они скромно, муж не имеет сбережений и ценностей, кроме нескольких старинной работы дорогих вещиц, которые принес от матери, когда та заболела и не могла обеспечить их сохранность.

Однако Волин понимал, что Печказов многое мог скрыть от жены, так что не исключались и деловые его связи. "Узнать о Печказове в ОБХСС” — капитан сделал вторую запись в блокноте.

"Ох и жук”, — с удивлением и досадой подумал Волин. Сколько тайных грешков намечается за скромным завмагом.

Не очень надеясь на успех, Волин обзвонил городские больницы. Получив отрицательный ответ, собрался было позвонить в магазин — не явился ли завмаг на работу, пока его разыскивают по больницам и моргам, но в этот момент в двери показалась голова старшего оперуполномоченного ОБХСС Ермакова.

— Звоню, звоню тебе. Повесился на телефоне, что ли? — обиженно проговорил Ермаков.

— Да вот, — попытался объясниться Волин, но Ермаков не дал ему договорить:

— Печказов? И я к тебе по этому вопросу.

— Кстати пришел, я тоже к вам собирался, информация нужна, — ответил Волин.

— Информация будет позже, — заявил Ермаков, — понимаешь, какая оказия. В дежурную часть только что позвонили из магазина "Радиотовары”. Там у них на складе кража — нам с тобой выезжать.

ПЯТНИЦА 16 часов

В магазине их встретил расстроенный заместитель заведующего.

— Урсу, — представился он, — Василий Семенович. А это, — Урсу кивнул в сторону стоявшей чуть поодаль полной женщины средних лет, — наш старший продавец, Софья Андреевна Крылова. Видите, Софья Андреевна, милицию побеспокоили, — он говорил тихо и укоризненно. Женщина не дала ему закончить:

— Вы, Василий Семенович, молоды. А я тридцать лет в торговле. Георгия Ивановича нет, а у нас бригадная ответственность.

— В чем дело? Кража?

— Понимаете, — заговорил Урсу, — об этом речь не идет.

— Но ведь дежурному сообщили именно о краже.

— Ермаков недоуменно поднял брови.

Урсу кивнул на Крылову:

— Это Софья Андреевна дезинформировала вас.

— Я?! — возмутилась женщина. — Какая же это дезинформация? — она подошла почти вплотную к Ермакову, бесцеременно отстранив Урсу. — Выслушайте меня наконец! Георгий Иванович не вышел на работу. В магазине ходят разные слухи. Вчера и сегодня мы торговали спокойно, но завтра — суббота! Наш магазин основной оборот за неделю дает в субботу, и к этому дню мы всегда готовим товар. Всегда, вы слышите, Василий Семенович, — она обернулась к Урсу, затем вновь обратилась к Ермакову:

— Сегодня я пришла к Василию Семеновичу… Дело, говорю, не должно страдать, давайте мне на субботу товар, а он: "Подождем еще, может, Георгий Иванович придет”. Зачем же ждать, говорю, у нас бригадная ответственность. Вскроем склад комиссионно, Георгий Иванович не обидится. Он в торговле давно и должен понять.

— А кража-то? — напомнил Ермаков.

— Кража… — Софья Андреевна замолчала на секунду, оглянулась на Урсу. Тот пожал плечами.

— Может, и нет кражи, но контролька-то нарушена! Я тридцать лет в торговле, — опять заторопилась она, — знаю, раз такое дело — нельзя без милиции вскрывать, даже комиссионно.

Несколько цементных ступеней вели вниз, прямо к обитой железом двери. На металлических ушках-скобах висел внушительных размеров квадратный навесной замок. Чуть ниже — небольшой контрольный замочек, в скважинке которого лохматилась порванная контрольная бумажка.

— Видите? — Крылова указала на бумажку. — Запоры целы, контролька нарушена, завмага нет. Извините, у нас бригадная ответственность…

— Софья Андреевна, — раздраженно сказал Урсу.

— Перестаньте вы тарахтеть, у меня голова из-за вас с утра разболелась.

Женщина обиженно поджала губы.

— Склад мы запирали вместе с Георгием Ивановичем, — рассказывал Урсу. — Он расписался на контрольке. Ключи от контрольного и внутреннего замков у меня, от навесного у него. Чтобы не ломать замок, я и предлагал подождать Георгия Ивановича, хотя, конечно, товар нам к субботе нужен. Софья Андреевна настояла, мы втроем — я, она и кассир — подошли к двери склада и обнаружили нарушенную контрольну. Запоры целы, следов кражи никаких, но она подняла волну…

— Зачем же вы о краже сказали? Сказали бы дежурному как есть, — укоризненно заметил Волин.

Женщина устало махнула рукой.

— Сказала и сказала, а вы теперь разбирайтесь. Я и в торг сообщила, сейчас представитель приедет.

Волин и Ермаков осторожно осмотрели замки, двери — никаких следов взлома.

Вскоре появился невысокий худенький мужчина с папочкой под мышкой — ревизор торга.

Дужки навесного замка осторожно и быстро распилил рабочий магазина, внутренний и контрольные замки открыл своими ключами Урсу, он же щелкнул выключателем у двери — открытый склад ярко осветили лампами дневного света.

Помещение оборудовано было по-хозяйски: добротные стеллажи вдоль стен, аккуратно составленные ящики с аппаратурой — телевизоры всех размеров, всех марок, приемники, проигрыватели, какие-то детали. Везде порядок, не похоже, чтобы здесь побывал злоумышленник.

Ермаков глянул на Софью Андреевну, та пожала плечами. Ревизор из торга молча стоял у двери, Урсу прислонился к стеллажу.

Волин обошел склад — порядок, ничего не скажешь. Но отчего обеспокоилась Крылова? И почему так напряжен Урсу? Наконец, к чему там приглядывается Ермаков?

Волин подошел к нему. Анатолий Петрович глянул на товарища, затем чуть отстранил от стеллажа Урсу, провел по пустой полке пальцем и выразительно поднял его. Волин понял. На стеллаже за спиной Урсу — четкий темный квадрат выделялся на тонком сером слое пыли. Резкие контуры квадрата были смазаны с одной стороны, ближе к двери.

— Отсюда когда товар брали? — обратился Ермаков к Урсу. Тот торопливо обернулся к стеллажу, посмотрел и ответил растерянно:

— Не помню…

— Софья Андреевна, а вы помните? — спросил Ермаков. Крылова тоже подошла к стеллажу, долго смотрела, затем твердо сказала:

— Не было здесь товара. Неделю назад не было ничего. Я это утверждаю.

— Но, — попытался возразить Ермаков, показывая на темный квадрат, Крылова перебила его.

— Вижу, конечно. Однако уверяю, что в салон товары отсюда не поступали.

— Ревизия покажет, — принял решение Ермаков.

— Без ревизии не обойтись, — молчаливый ревизор впервые подал голос, поддержав Ермакова.

Склад закрыли и опечатали.

Ермаков, устроившись в подсобке, решал вопросы ревизии магазина, смотрел документы.

Волин в кабинете Печказова приступил к опросу работников магазина. Что-то расскажут они?

ПЯТНИЦА 16.30

Каким же он был разным, Печказов, в глазах своих двадцати шести сослуживцев!

Одни видели его строгим и справедливым руководителем, другие — молодящимся денежным ловеласом, третьи считали мелочным, жадным и скрытным, но все сходились на том, что Печказов умел работать, однако в последнее время особенно обозначились какие-то иные его интересы. Частыми были телефонные звонки, посещения неизвестных лиц, странным казалось приближение к себе Урсу и кое-кого из молодых продавцов. Завотделом Чесноков неделю назад случайно видел у Печказова крупную сумму денег. И все отмечали странный режим работы заведующего, который он установил себе сам. Днем Печказов неизменно в течение нескольких часов отсутствовал. Где он бывал — точно никому известно не было. Один говорил, что ухаживал за больной матерью, другие тоже говорили, что ухаживал, но за молодыми женщинами, пристрастие к которым отмечали все.

Вчера Печказова видели в мастерской "Рембыттехни-ки”. Продавцу Борисову, зашедшему в мастерскую, он сказал, что сдавал в ремонт свой магнитофон. Печказов почти не был на работе, приехал в магазин перед закрытием, помог опечатать склад и уехал на своих красных "Жигулях”. В 19.15 — время продавцы назвали точно.

Планами на вечер ни с кем не делился.

Таковы были сведения, полученные капитаном Волиным.

Ермаков, закончив дела, сидел в небольшом кресле у окна кабинета, не вмешиваясь в беседу, ждал разговора с Крыловой, обещавшего быть интересным.

Он не ошибся. Успевшая успокоиться, Софья Андреевна толково и деловито поведала действительно интересные вещи.

Крылова работала с Георгием Ивановичем более десяти лет и хорошо изучила своего начальника. Кроме того, ей нельзя было отказать в проницательности.

Многое в поведении Печказова Софья Андреевна, мягко говоря, не одобряла. Но главное заключалось втом, что Печказов, по ее мнению, завел сомнительные знакомства и имел левый товар.

— Я ведь почему милицию вызвала, — Софья Андреевна заканчивала свой рассказ, — Урсу мне не нравится, не доверяю я ему. Проверку магазина откладывать нельзя — друзья Печказова следы заметут: а дела у нас явно нечистые. Поспрашивайте-ка Урсу, он ближе всех к заведующему стоял.

ПЯТНИЦА 19.30

Нелли Борисовна услышала телефонный звонок, поднимаясь по лестнице. Она поспешила одолеть последний пролет, торопливо достала ключи. За закрытой дверью телефон звонил требовательно, настойчиво, и руки Нелли Борисовны затряслись от волнения — конечно же, это важный звонок!

Когда наконец она справилась с замками и открыла дверь, телефон замолк. Нелли Борисовна, уронив руки, бессильно прислонилась к косяку. Тишина в квартире сдавила грудь, стесняя дыхание.

Женщина захлопнула дверь, машинально заперла ее на замки, привычно накинула цепочку, разделась. Потом осторожно бочком прошла на кухню, включила радио. Тишина сдалась, отступила, стало легче дышать, и Печказова принялась за приготовление позднего обеда.

И не услышала, а скорее почувствовала щелчок открывшегося замка на входной двери. Нелли Борисовна прижала к груди мокрые руки, успокаивая заколотившееся сердце. "Георгий! Только у него есть ключи”, — пронеслась мысль, и она бросилась к двери. Уже схватившись за холодный металл цепочки, Нелли Борисовна в узкой щели приоткрытой двери увидела вдруг очертания чужого лица, и на нее глянул незнакомый, с темным неподвижным зрачком глаз.

Как завороженная, она смотрела в этот зрачок, не в силах отвести взгляд, а потом закричала — громко, бессмысленно, слыша себя со стороны и не веря, что все это происходит с нею.

Она продолжала кричать и тогда, когда глаз исчез, дверь резко захлопнулась.

Сердце покатилось куда-то, Нелли Борисовна опустилась на пол, смолкла, оставшись одна со своим страхом.

ПЯТНИЦА 22 часа

Алексей Петрович Волин домой попал только поздним вечером. Розыск Печказова не давал пока положительных результатов. Потрачен целый день, да и изрядный кусок вечера прихвачен — и никаких наметок.

Из магазина Волин заехал еще на телефонную станцию, где разыскал следы телефонных звонков, проверявшихся по заявлению Нелли Борисовны.

То, что узнал капитан, особых надежд не внушало.

Печказовой звонила некто Иванова — уборщица производственных мастерских местной психиатрической больницы, женщина одинокая и в почтенных годах. Найти Иванову не удалось ни дома, ни на работе. Молодой участковый инспектор, которого Волин застал на опорном пункте, лишь пожимал плечами в ответ на вопросы капитана. Он обещал разыскать Иванову и вручить повестку о вызове в милицию.

Но почему пожилая уборщица звонила Печказовой, грубо разоблачая связь ее мужа с другой женщиной? Что крылось за этими звонками?

Ответа не находилось и на этот вопрос.

Дома было уютно и чисто, из кухни доносились вкусные запахи. Вышли встречать капитана жена Людмила и сын Алешка, при виде которых на душе у Волина потеплело.

За ужином Людмила делилась новостями — она работала фельдшером на станции "Скорой помощи”, и ее информированности мог позавидовать иной работник милиции.

Волин слушал жену, но внимание то и дело соскальзывало, он снова и снова мысленно возвращался к Печ-казову.

Что же с ним стряслось? Алексей Петрович принял душ, никакая усталость не могла заставить его отказаться от вечернего холодного душа; поцеловал Алешку и уснул, едва коснувшись головой подушки.

СУББОТА 1.35

Его разбудил телефонный звонок. Чтобы не тревожить домашних, Волин на ночь переводил звонок на минимальную громкость и приучил себя просыпаться при первых же звуках.

Звонил дежурный:

— Алексей Петрович…

На электронных часах прыгнула очередная зеленая цифра — 1 час 35 минут ночи.

— Алексей Петрович, я решил все же вас потревожить. Из "Скорой” нам позвонили минут двадцать назад. Там у них два каких-то типа пытались вскрыть частный гараж. Задержать их не сумели. А гараж-то, говорят, Печказовс-кий… Не нашелся он еще? — вопросом закончил дежурный.

— Нет, — односложно ответил Волин.

Связано ли это происшествие с исчезновением Печ-казова? Все возможно. Надо проверять самому. Приняв такое решение, Алексей Петрович стал потихоньку одеваться, косясь на жену, но Людмила уже проснулась и молча смотрела на него. Вопросов не задавала — сам скажет, что можно.

— Я, Люся, к вам на "Скорую” еду. Там во дворе гараж пытались вскрыть. Кстати, — Волин присел на край кровати, — ты этот железный гараж знаешь?

— Знаю, конечно, — ответила Людмила. — Это завмага "Радиотоваров” гараж, фамилию его забыла, а в лицо отлично помню. Жена у него зубной врач, а медсестрой с ней работает Тамара Черепанова, через нее я это семейство и знаю.

’’Вот и я знакомлюсь с этой семьей”, — Волин задумчиво пригладил начинающие седеть темно-русые густые волосы, нахмурился, подошел к окну — вот-вот подойдет машина, пора выходить.

Поджидая машину, Волин вглядывался в серую ночную улицу, обдумывал, что предпринять, и остро жалел, что была глубокая ночь и жену Печказова, и без того измученную, тревожить нельзя.

Через четверть часа он уже был во дворе "Скорой помощи”. На ворота аккуратного металлического гаража был направлен яркий луч переноски, от небольшой группки стоявших вокруг людей отделился один, пошел навстречу Волину, поздоровался. Это был командир патрульной машины, Волин знал его.

— Дежурный велел подождать вас, — сказал он.

Капитан подошел к гаражу. Верхние скобы дверей были пусты. Замок лежал чуть в стороне от ворот, заботливо прикрытый перевернутой картонной коробкой. На вторых скобах, расположенных чуть ниже, висел небольшой шестигранный замок с цифровым шифром.

— На нем они и споткнулись, — кивнул на замок мужчина средних лет в старой кожаной куртке и начал рассказывать, не дожидаясь вопросов.

Он, Семен Лузгин, водитель "Скорой", воспользовавшись затишьем в вызовах, пошел в бытовку, чтобы вскипятить чай. Ожидая, пока закипит чайник, Лузгин рассеянно смотрел в окно, откуда хорошо был виден двор, и обратил внимание на двух мужчин, пытавшихся открыть ворота гаража. Что-то в их поведении насторожило Лузгина, он пригляделся внимательнее и увидел, что один из них, сняв замок, отбросил его в сторону, прямо на подмерзшую мартовской ночью землю. "Хозяин так не сделает, нет” — решил Лузгин и, попросив девушку диспетчера позвонить в милицию, вышел на крыльцо.

— Мне подождать милицию надо бы, — виновато развел руками Лузгин, — а я возьми да крикни: "Что вы там делаете?"

Парни оглянулись, увидели Лузгина и сиганули за гараж, только их и видели.

Выслушав Лузгина, капитан Волин осторожно отжал створки дверей — машины не было. Приподнял прикрывавшую замок коробку.

Дужка замка была цела. Значит, замок открыт ключом. Что нужно было незнакомцам в пустом гараже? Что они хотели там найти? И где они взяли ключи?

СУББОТА 7.30

Была суббота, но отдыхом для Волина не пахло. События стали развиваться стремительно, дело Печказова обрастало сведениями, как снежный ком.

В 8 утра менялась бригада "Скорой помощи”. Волин подъехал к пересменке, чтобы договориться о наблюдении за гаражом с новой сменой. Лучшего выхода он придумать не смог.

— Будьте спокойны, Алексей Петрович, — солидно сказал Лузгин, — здесь мы справимся сами. Если что — известим. Я к ночи-то вернусь. Отосплюсь и вернусь. Товарищ просил подменить его.

Волин помнил, что Печказовы живут неподалеку от "Скорой”. Шел девятый час утра, капитан подумал, что уже можно позвонить Печказовой, и набрал номер.

Трубку долго не брали, но когда наконец раздалось едва слышное "але”, Волин не узнал голоса Нелли Борисовны.

— Я не ошибся, это квартира Печказовых? — спросил он.

— Да, — прошелестело в ответ. — Кто это говорит?

— Капитан Волин беспокоит. Мне нужна гражданка Печказова.

Тот же голос, бесцветный и тихий, который Волин не сразу признал, произнес:

— Мне очень плохо. Приезжайте…

С молодым бородатым доктором они бежали наперегонки. Дорогу показывал доктор, за плечами которого, как стяг, развевался конец клетчатого шарфа, впопыхах не заправленного под воротник.

Волин нажал кнопку звонка, быстро заговорил:

— Нелли Борисовна, это я, Волин. Вы можете открыть дверь? Отвечайте, вы можете открыть дверь?!

— Иду… — слабо послышалось из-за двери.

Печказова долго возилась с замками, видимо, пальцы плохо слушались ее, затем дверь открылась.

Увидев Печказову, доктор бросился к ней и едва успел подхватить сползающую по косяку женщину.

Короткий рассказ Нелли Борисовны был сбивчивым и невнятным, но капитан понял — кто-то пытался проникнуть не только в гараж, но и в квартиру Печказовых.

— Нелли Борисовна, — стараясь не замечать укоризненного взгляда доктора, спросил Волин, — а у кого могли быть ключи от вашей квартиры и гаража?

Бледное лицо Печказовой, казалось, стало еще бледнее:

— Только у мужа, только у него ключи.

Доктор вызвал санитарную машину. Состояние Печказовой, пережившей сильнейшее нервное потрясение, внушало тревогу.

СУББОТА 10 часов

В горотделе, куда наконец добрался Волин, дежурный сразу сообщил:

— Товарищ капитан, я вас обыскался! Тут на вас с утра повышенный спрос: полковник спрашивал, Ермаков ищет.

Сегодня Волин уже ничему не удивлялся. Взбежал на второй этаж, мельком, но приметливо, как привык, оглядел сидевших в коридоре людей, быстро разделся и уже через минуту постучал’в кабинет начальника отдела.

Полковник Николаев кивнул, здороваясь, указал рукой на стул, приглашая садиться. Быстрым движением нажал клавишу селектора.

— Слушаю, — раздался голос Воронова, начальника ОБХСС. "И он на месте”, — отметил про себя капитан.

— У меня Волин, — сказал Николаев.

Капитан услышал, как Воронов удовлетворенно крякнул и спросил:

— Разрешите нам с Ермаковым зайти?

— Жду.

Вскоре вошли Воронов и Ермаков. О попытке вскрыть гараж все знали из рапорта дежурного, а вот посещение квартиры Печказовых, о котором доложил Волин, было новостью.

— И у нас есть кое-что новенькое, — сказал Воронов.

— Давайте, Ермаков, докладывайте.

— Вчера продавец Борисов сказал, что видел днем Печказова в "Рембыттехнике”. Я там побывал. Контролеры провели проверку и нашли в цехе 6 дефицитных магнитофонов "Коралл”. В заводской упаковке, заметьте! Я допросил директора. Он клянется, что купил их у какого-то проходимца по имени Гога, которого никогда раньше не видел, категорически отрицает встречу с Печ казовым, хотя Борисов видел того выходящим из директорского кабинета. Заметьте, в день, когда завмаг исчез! И никаких документов о сдаче Печказовым в ремонт магнитофона в "Рембыттехнике” нет!

— Думаю, здесь есть связь, — вмешался Воронов.

— предпринимать что-либо мы воздержались без вас, Алексей Петрович, — обратился он к Волину. — Ясно, что сейчас нужен единый план работы по этому делу, необходимо вместе действовать — уголовному розыску и ОБХСС.

— И у меня новость, — сказал Николаев. — Только что звонили соседи матери Печказова. Старушка в квартире одна. Ухаживавшая за ней девица сегодня не приходила… Похоже, — он оглядел присутствующих, — что Печ-казовых преследуют. И серьезно преследуют, о чем свидетельствуют факты исчезновения Печказова, посещения кем-то гаража, квартиры. А история со складом? И вы помните, Печказова вчера не очень лестно отозвалась об этой девице, что ухаживала за свекровью. Сегодня этой девицы нет… — Вот что. — Николаев глянул на часы, подумал немного. — Через 40 минут жду вас с планом работы. Совместным. — Он сделал ударение на последнем слове.

СУББОТА 12 часов

В чужой маленькой квартирке Лена Суходольская терзалась мрачными предчувствиями. О старухе Мавриди старалась не думать.

Случилось ужасное — она была в этом уверена.

’’Доигралась”, — тосковала Лена, проклиная день, когда она затеяла игру, казавшуюся тогда скорее смешной, чем страшной. Это она во всем виновата: теперь в этом нет сомнений, именно она.

Да и те хороши! Взрослые люди, а поверили в тайники и клады! Какие могут быть бриллианты у этой выжившей из ума старухи! Лена металась по комнате, не находя себе места. Внезапно ее взгляд задержался на коробке, прикрытой газетой: зачем она взяла магнитофон из квартиры Мавриди? Если Печказов все же появится, что она скажет ему? Ведь не может же быть, чтобы… Но додумывать она боялась. При всем своем легкомыслии Лена понимала, что не сумеет остаться в стороне от событий. Ведь это она сказала ребятам о "кладе” в квартире старухи! Какой она казалась себе значительной, когда ее расспрашивали, и откуда что бралось — говорила и говорила, придумывая, нагромождая одну ложь на другую.

И как они могли верить?! — Негодовала сейчас Лена, понимая, что снова попалась в ловушку из-за своего извечного желания быть в центре событий, выглядеть более значительной и умной, чем, увы, есть на самом деле. Все время, пока длилась затея с поиском клада, Лена не задумывалась, во что это может вылиться. Между тем ее партнеры начали проявлять нетерпение, их требования становились более конкретными и смелыми.

Она хотела уже признаться, что все выдумала, но не посмела, испугавшись расправы. Ждала, что все устроится само собой.

Зачем они пришли в дом Мавриди? Ведь это не входило в их планы! Лена терялась в догадках.

Внезапно щелкнул дверной замок: муж. Лена обрадовалась, но, увидев лицо Суходольского, испугалась.

— Ты почему здесь?! — закричал он, затем, оглянувшись, зло зашипел: — Почему оставила старуху, дура! А ну — марш туда! — Суходольский, грубо схватив за плечо, толкнул ее в прихожую, к выходу.

Лена заплакала.

— Пойми же, глупая, — уже спокойно начал он, — если ты внезапно бросишь старуху…

Лена кивнула. Она знала: с Суходольским в таких случаях лучше не спорить.

…Когда участковый инспектор Гук позвонил в дверь квартиры Мавриди, ему открыла Лена. В комнатах был порядок. Эмма Павловна, чистая и сытая, спокойно сидела в кровати и разговаривала сама с собой.

— Почему же вы отсутствовали, девушка? Где были?

— как можно официальнее спросил лейтенант. Он работал в милиции недавно и старался держаться строго.

— Зуб у меня заболел, лечить ходила. Знаете, наверное, как это больно и долго! — просто объяснила Лена.

Инспектор знал. К зубной боли он относился с уважением и детским страхом. То, что Лена испытывала зубную боль, которой он так боялся, наполнило его сочувствием. "И зачем только меня послали сюда? — подумал он. — Тут же полный порядок”.

Извинившись за беспокойство, Гук отправился домой.

СУББОТА 13 часов

В больницу к Печказовой Волин направлялся по требованию Николаева, который сам справился о здоровье Нелли Борисовны и получил согласие врачей на беседу с ней. Полковник считал, что Волин как располагающий доверием Печказовой должен повидаться с нею и получить разрешение на осмотр гаража.

Собственно, и сам Волин считал необходимой беседу с Печказовой. Что же хотели найти незнакомцы в квартире и гараже Печказовых? Неужели Нелли Борисовна что-то скрыла от него во время их первой встречи?

А капитану тот первый разговор показался искренним. Странное дело! Он должен искать Печказова. Георгия Ивановича Печказова, который, возможно, стал жертвой и нуждался в помощи и жалости. Но чем больше узнавал Волин об этом человеке, тем менее сочувствовал ему. Жалел капитан маленькую измученную женщину, жену Печказова. Чувство сострадания к ней смешивалось с удивлением и недоумением: как могла она допустить, чтобы рядом с нею человек, которого она считала близким, так себя вел.

Если ключи Печказова в руках людей, знающих его гараж и квартиру, значит, это не случайныелюди?

Печказова не узнала лица человека, пытавшегося проникнуть в квартиру. Но это ни о чем еще не говорило. Она была напугана, видела лишь часть лица, это могли быть знакомые самого Печказова, которых его жена не знала.

Задумавшись, Волин не заметил, как подъехали к зданию больницы. Нелли Борисовна выглядела несколько лучше, чем утром.

Увидев капитана, Печказова, то и дело касаясь пальцами его рукава, быстро заговорила:

— Алексей Петрович, мне нужно домой, поймите это. Мне нужно! Муж может вернуться. Что он подумает, не застав меня? Конечно, все это ужасно, но я в первую очередь должна думать о нем! Ему сейчас хуже…

Волин слушал женщину почти с недоумением. Здесь, в больнице, едва придя в себя, она опять думала только о муже. О том, кто причинил ей столько неприятностей, столько раз обижал и унижал!

’’Эти бы чувства да к доброму человеку! А здесь всепрощение не шло, видно, на пользу”, — с сожалением подумал Волин, успокаивая Нелли Борисовну.

Нужно было что-то решать. Женщина категорически отказывалась находиться в больнице. Волин направился к доктору.

— Органики у нее нет, — пояснил тот. — Сердце и прочее — норма. Виной всему — психотравмирующая ситуация. Можете вы ее исключить?

— Пока нет, — покачал головой капитан.

— Тогда нужно свести до минимума все неприятные переживания.

— Я только этим и занимаюсь, доктор, что исключаю из жизни эти самые психотравмирующие ситуации, как вы выражаетесь. Вы мне скажите прямо, можно Печказову домой выписать? Или нет?

— Ну, если под чье-нибудь наблюдение…

— Какое наблюдение, она одинокая женщина. — И, словно испугавшись сказанного, Волин замолчал, затем поправился: — На сегодняшний день одинокая. Впрочем, — оживился он, — будет ей наблюдение! Позвонить разрешите?

Доктор молча пододвинул капитану телефон.

— Люся! — сказал Алексей Петрович в трубку. — Слушай, есть у Тамары Черепановой телефон? Ну, той Тамары, что с Печказовой работает. Звони ей немедленно, пусть едет в горбольницу. И ты с Алешкой тоже — очень прошу. Заберете Печказову — ей нельзя здесь оставаться. Тамара, кажется, одна живет? Ну, попросим ее с Печказовой побыть. Да такси берите! — крикнул он напоследок.

Нелли Борисовна, успокоенная и обрадованная предстоящей выпиской, охотно разговорилась. Волин слушал внимательно, стараясь не упустить ни одной мелочи. Эта беседа укрепила убеждение капитана в искренности Печказовой. Нелли Борисовна ничего не утаивала. Она просто многого не знала. Не хотела или не могла знать? Возможно, и то, и другое. Печказов был женат на преданном человеке и, видимо, по-своему, дорожил этим.

Нет, ни о каких ценностях Печказова не знала. Больших денег у мужа никогда не видела. Разве только когда премия, отпуск.

Да, разумеется, гараж можно осмотреть. И подвальчик тоже… Во дворе, возле дома. Ключи от него на кухне.

СУББОТА 15 часов

Осматривать гараж Волину помогал эксперт-криминалист Владимир Пахомов. Работал он в отделе недавно, был скромным, незаметным и на первый взгляд чуть медлительным, однако ни в одном серьезном деле без него не обходилось. Предшественник Пахомова, ушедший на повышение, оставил ему в наследство прекрасную лабораторию и твердую убежденность сотрудников, что эксперт может все. Пахомов всеми силами старался поддерживать такую убежденность и, надо сказать, ему это удавалось.

Шофер Семен Лузгин, считая себя полноправным участником розыска, просто прилип к эксперту, с интересом наблюдая за его священнодействиями.

Следы отмычки не обнаружились и на втором замке, который имел шифр. Нелли Борисовна шифр не знала, пришлось дужку замка осторожно распилить.

В гараже было такое множество полок, шкафов, забитых разными вещами, что Волин чертыхнулся, представляя, сколько времени займет осмотр. Однако обычно медлительный Пахомов так умело и споро начал работу, что Волин повеселел.

В дальнем правом углу гаража, небрежно прикрытые старым одеялом, стояли в два ряда шесть коробок с магнитофонами "Коралл”. Заводская упаковка была не вскрыта. Когда капитан занимался описанием находки, раздался возглас Пахомова. Эксперт, не скрывая торжества, показал изумленным понятым извлеченную из старой кастрюли, стоявшей на стеллаже, кожаную перчатку, а в ней — туго свернутый рулончик зеленых купюр. Доллары.

Пересчитали деньги — ровно 15 тысяч.

— Н-да, — вздохнул Лузгин, — и кто бы мог подумать — в кастрюле!

Вскоре нашли еще деньги — 10 тысяч. Теперь Волин знал, что искали неизвестные в гараже Печказова.

Из гаража направились к подвалу, ключ от которого Нелли Борисовна передала Волину. Вход в подвал дома располагался с торцевой стороны. Спустились вниз, прошли по пыльному узкому коридорчику, едва освещаемому тусклой лампочкой.

На дверцах вдоль коридорчика — номера кладовых, написанные то мелом, то углем. Печказовский номер 20 выгодно отличался от других — белая аккуратная пластинка из металла с черными цифрами на ней.

Замок на двери кладовой помещен в металлический кожух.

Володя Пахомов осторожно взялся за углы кожуха, слегка встряхнул. Внутри что-то звякнуло, перекатилось.

Подозвав понятых, эксперт извлек оттуда кусочки блестящих штырьков с заостренными крючками на изогнутых концах.

— Это части отмычки, — сказал Пахомов.

Волин и сам видел, что это были отмычки.

— Кто-то пытался проникнуть и сюда. Кто? Те же люди, что были у гаража и квартиры?

— Оперативно действуют, — вздохнул Волин, — не можем угнаться за ними.

— Как это не можем, — вскинулся Лузгин, — они же никуда не попали, мы везде их, выходит, настигаем.

Осмотр кладовой никаких результатов не дал. Обычные для кладовок вещи — ничего, представляющего интерес для розыска. Но замок с обломками отмычек — это были следы неизвестных. Эксперт скажет точно — из чего, как и даже с какой степенью квалификации изготовлены отмычки.

Остается выяснить, кем они изготовлены и кому конкретно принадлежали. "Совсем немного”, — усмехнулся Волин, выходя на улицу.

СУББОТА 16.30

Когда Ермаков сказал о коробках с "Кораллами”, найденными в печказовском гараже, Урсу не выдержал. Кровь отхлынула от смугло-румяного лица, прожилки на щеках стали синеватыми. Он опустил голову, понимая, что лучший для него выход — признание. Мысли работали теперь в ином направлении — как смягчить удар, под который он сам себя поставил, связавшись с дельцами.

— Я прошу мне верить, — выдавил Урсу, — знаю я очень мало, но, что знаю, расскажу. Когда Георгий Иванович назначил меня заместителем, — начал Урсу, — я был очень польщен этим доверием и даже хотел подарок ему сделать — он не принял. Будет, говорит, еще возможность меня отблагодарить. Ну, а где-то полгода назад вызвал меня в кабинет и познакомил с мужчиной лет сорока. Представительный, одет с иголочки. Назвался тот Тихоней.

Голос Урсу часто прерывался, рассказ давался ему нелегко, но Ермаков поторапливал его, понимая, что в этом необычном деле от оперативности может зависеть жизнь человека — о судьбе Печказова сведений пока не было.

— С этого дня и началось, — продолжал Урсу, — от Тихони время от времени приезжал некий Гога. Он привозил Георгию Ивановичу большие партии магнитофонов "Коралл”, они спросом у нас пользуются. Где он брал их, откуда привозил — этого точно не знаю, но слышал, что на заводе орудует шайка. Хранили магнитофоны на складе…

— На стеллаже у входа? — спросил Ермаков, вспоминая квадратные следы на пыльной полке, которые насторожили его при осмотре склада.

— Да, там… — покорно ответил Урсу.

— Как реализовывали?

— Продавали чаще всего со склада — я или Георгий Иванович. Иногда торговали в зале. А полную стоимость, не проводя по кассе, забирал Печказов.

— Расскажите подробнее о Тихоне, — попросил Ермаков.

— Я действительно мало знаю о нем, — Урсу говорил искренне, и Анатолий Петрович верил ему. Признавшись в главном, Урсу не имело смысла что-то скрывать.

— Он звонил всегда сам. Собственно, — поправился Урсу, — это мне он сам звонил. У Печказова, наверное, были его координаты, а у меня — нет. Описать его могу подробно, встречался много раз. При встречах я называл его Тихоней и ни разу не слышал, чтобы Печказов называл его по имени. Могу сказать, что такой человек не должен незамеченным остаться — одеждой на себя внимание обратит, такой франтоватый тип и свысока на всех смотрит…

— Когда вы встречались в последний раз?

— Да вот с ним как раз мы склад и вскрывали! Вчера, уже после того, как мы с Нелли Борисовной Печказова искали, позвонил мне Тихоня. Я ему сразу про Печказова сказал, чтобы он в такое время не вздумал товар привозить. А он мне: я, мол, знаю обо всем и звоню, чтобы товар со склада убрать. Склад, как вы знаете, опечатан был еще Печказовым. Я тогда не сказал вам, но ключ у меня имелся, пришлось нам контрольну нарушить. Вывезли "Кораллы” — я и не знаю, куда он их пристроил. Ну а потом Софья Андреевна взбунтовалась, видели сами…

Больше о связях Печказова Урсу не знал ничего. На вопросы отвечал односложно — устал, переволновался…

— Да, женщины звонили… Нет, о связях с "Рембыттех-никой” мне ничего не известно.

’’Рембыттехника!” Ермаков еще не закончил допрос Урсу, а все его помыслы были уже в "Рембыттехнике”. Он чувствовал, что там находится еще одно звено в цепи событий, которые они восстанавливали по крупицам.

Почему так упорно отрицает заведующий встречу с Печказовым в этот злосчастный день? Возможно, "Рембыттехника”, как и магазин радиотоваров, могла быть местом сбыта для франта Тихони. Знают ли его там? Не в этом ли секрет скрытности заведующего?

В общем, появилось вновь множество вопросов, да таких, решение которых не терпело отсрочки.

"Рембыттехника” в субботу работала до 18.00. Ермаков глянул на часы — время еще было.

СУББОТА 18.30

Уставший и голодный, Волин забежал в отдел милиции, чтобы встретиться с Ермаковым, узнать новости и рассказать свои. Но, едва он вошел в помещение, как намерения его были разрушены.

— Алексей Петрович, — услышал он голос участкового инспектора, — мы вас ожидаем.

И тут же из-за спины смущенного инспектора выступила полная краснощекая женщина.

— Это я вас полных два часа дожидаюсь? — голос женщины соответствовал ее габаритам и звучал особенно оглушительно в пустом гулком коридоре. — Этот вот, — женщина, не оборачиваясь, указала пальцем через плечо на участкового инспектора, который только разводил руками, — этот, — повторила она, — меня на полчаса сюда привез, а я уж и ждать устала. Нету у вас таких правое, чтоб меня здесь держать, — гремела она, наступая на Волина.

’’Иванова”, — догадался капитан. Та, что Печказовым звонила.

Он миролюбиво извинился, женщина буркнула в ответ:

— Да ладно, — поутихла и вошла в кабинет, не ожидая приглашения. — Зачем вызывали? — в упор, без предисловий сурово спросила она. И заметно поскучнела, услышав, что от нее требуется. Запираться же не стала.

— Что с того, ну и звонила. Это когда было.

— Скажите, а для чего вы звонили Печказовой?

— Как для чего? — Иванова оживилась. — Он, Печказов этот, козел старый, девку купил и крутил с ней любовь среди бела дня. Срамота! Хорошо ли это? И мне моя совесть не позволила мимо этакого пройти. Вот и звонила! — довольная своим объяснением, женщина победно глянула на Волина.

— Конечно, это нехорошо, — серьезно ответил он, — однако я вас не об этом спрашиваю. Вы откуда Печ-казовых знаете?

— Да кто их не знает? Она — врачиха, а он — завмаг, миллионер.

"Миллионер”?! — насторожился Волин. Так называли Печказова в анонимках! Совпадение или?.. Волин уже понял, что женщиной кто-то руководил — слишком далека была ее жизнь от Печказовской. Но она замкнулась при первых же вопросах о том, по чьей указке действовала.

Напрасно Волин приводил самые, казалось бы, веские доводы. Она притворялась непонимающей, возмущалась, грубила и даже всплакнула.

Уходило драгоценное время, а капитан так и не мог получить ответа — кто стоял за звонками Ивановой? Отпустить ее он не решался, ясности в деле не было никакой.

Исчерпав все разумные аргументы, устав убеждать и уговаривать, Волин безнадежно махнул рукой:

— Придется с вашим руководством поговорить, может, оно на вас повлияет, — и поразился совсем неожиданной реакции женщины на этот, казалось, наивный довод.

— Что?! — Иванова вдруг расхохоталась. — Пожалуйтесь, погляжу, что из этого выйдет, — она смеялась, а Волин вдруг ясно почувствовал злость, растерянность и незащищенность в смехе этой большой грубоватой женщины.

Иванова перестала смеяться, вытерла ладонью выступившие от смеха слезинки, подняла глаза, и капитан не увидел в них былой насмешки.

Уловив перемену в настроении женщины, Волин тихо спросил:

— Не хотите помочь нам?

Зычный голос Ивановой звучал теперь мирно и даже печально:

— Наивный вы человек, Господи меня прости. Начальству моему он пожалуется! Да начальник-то и подначивал меня звонить, если хотите знать. Звони, мол, а то врачиху жалко, — Иванова, скривив лицо, передразнила своего начальника.

А Волин даже дыхание затаил, боясь спугнуть признание.

— Я поначалу-то попалась на эту удочку. Потом, гляжу, врачиха-то вся замирает от моих звонков и вежливо мне так отвечает, голосок только дрожит: "Не звоните мне, прошу вас”, — женщина попыталась передразнить и Печ-казову, но получилось плохо, грубо. Чуть помолчав, она продолжала:

— Когда меня телефонная станция нашла, я уж сама звонить перестала, жалко врачиху. Да еще и поняла — мой начальник не врачиху жалеет, а себя, сам с этой девахой встречался, а богатенький завмаг отбил. Сильно злобился наш старик на него.

— А фамилия-то начальника как? — решился наконец спросить Волин.

— Как, как, — смелая женщина передразнила и его, — фамилия его Скрипач!

Пораженный капитан невольно глянул на свой открытый блокнот, где в числе первых красовалась запись: "Проверить в городе старых скрипачей (театры, филармонии и т. д.)”. А Скрипач — вот он, совсем не в театре и вовсе не музыкант.

Отпустив загрустившую свидетельницу, Волин зашел за Ермаковым. Шаги его он слышал в коридоре незадолго до конца допроса.

— Полковник нас ждет, — сказал Ермаков.

СУББОТА 21 час

У Николаева пробыли недолго. Полковник был в курсе розыска, и они лишь еще раз совместно обсудили, что нужно сделать завтра в первую очередь.

— Ну, капитаны, — Николаев дружески обнял их за плечи, провожая до двери кабинета, — не взыщите, отдыха вам и завтра не будет.

— Не будет отдыха, это полковник точно сказал, — вздохнул Волин и засмеялся: — У меня даже Алешка к работе подключен. Они с Люсей сегодня у Печказовой были!

— А мои на выходные дни в деревню направились, так что я холостякую, — сказал Ермаков. — А жаль, ужин самому собирать придется.

— Слушай, — оживился Волин, — давай ко мне махнем! Люся ужин наверняка отменный приготовила и ждет. Она в такие запарочные дни меня балует. — В голосе Волина слышалась прямо-таки гордость.

— Неудобно, — замялся было Ермаков, но Волин быстро уговорил его.

— Петровичи! — всплеснула Люся руками. — Наконец-то!

Волин и Ермаков, переглянувшись, расхохотались. Действительно, ведь они оба — Петровичи.

— Ай да Люся, приметила сразу!

Ужин был уничтожен мгновенно и молча, а за чаем уже возник разговор.

— Маль це в а-то в командировке, а ведь он вполне может с ней там прохлаждаться, — будто и не прекращалась беседа, предположил Ермаков.

— Нет, слушай, я в это не верю, хотя запрос сделал. И полковник не верит, иначе бы не приказал возбудить дело по факту исчезновения. Ис-чез-но-ве-ния, — раздельно, по слогам повторил Волин. Потом предложил Ермакову!

— Давай-ка ночуй у нас. С Алешкой в комнате ляжешь. Утром пораньше встанем, Люся накормит.

Ермаков соблазнился скорым отдыхом. Да и не очень ему хотелось шагать по ночному городу в свою пустую квартиру.

Пока Люся осторожно, чтобы не разбудить Алешку, стелила Ермакову постель, разговор о деле возник снова — ни о чем другом они не могли сейчас думать, все мысли обращались к делу, только к этому странному делу по факту исчезновения.

Волин, направившийся было из кухни в комнату, вернулся.

— В связях Печказова с дельцами ты не сомневаешься? — спросил он Ермакова.

— Нет, какие тут могут быть сомнения.

— Могли же у них возникнуть распри? У таких дельцов постоянные проблемы — грызутся, отношения выясняют, на все пойдут ради барыша. Заведующий "Рембыттехни-кой” показал, что некто Гога Печказову угрожал. Гогу найти, мне кажется, трудно пока, а вот Тихоню я, кажется, завтра достану…

— Что же ты у Николаева об этом промолчал? — изумился Волин — Как же так?

— Да я прежде сам убедиться должен. Понимаешь, ведь эти "Кораллы” не из воздуха появляются. Делают их на заводе "Радиоприемник”. Но… учитывают, видимо, не все. Эти-то, неучтенные, вывозят и продают через своих людей, Печказова, например. Там у меня один франт на примете — очень похож на того жулика, которого Урсу так подробно описал. Работает на подходящей должности — в отделе сбыта и зовут, как, думаешь?

— Давай не томи, конспиратор, — попросил Волин.

— Филиппом Тихоновичем зовут. Тихонович — Тихоня. Сочетается?

— Ну ты даешь! — Волин сел на кухонную табуретку, хлопнул ладонью по коленям, — заманчиво, конечно, завтра же спросить Тихоню, что он знает об исчезновении завмага. Однако ты это зря.

— Что? — не понял Ермаков.

— Зря не рассказал об этом у Николаева, так у нас не принято.

СУББОТА 24 часа

Филипп Тихонович был вне себя. Душила злоба. Задыхаясь, он рванул ворот рубашки — перламутровые пуговички горохом посыпались на пол.

Рушилось все! Тщательно продуманное им, проверенное и, казалось бы, надежное дело трещало. Подумать только, масса трудов, большие надежды, растущие доходы — все вдребезги из-за каких-то кретинов!

Где, в чем его ошибка? Албин налил в стакан темно-коричневый пахучий коньяк, выпил залпом, повалился в огромное мягкое кресло.

— Будет, — твердо сказал он себе, — хватит психовать. Нужно обдумать все, взвесить, предпринять что-нибудь, чтобы избежать намечающихся неприятностей. Дело, видимо, придется прикрыть. Завтра же дать сигнал — пока никакой новой сборки. До, так сказать, особого распоряжения… Особенно жаль сбыт. Организовать его не так-то просто. Албин помнил, скольких трудов стоило ему уломать нужных людей.

И вот конец всему. Да хорошо еще, что он не особенно раскрывал себя, не рекламировал. И все-таки…

Разгневанный крушением доходного дела, Филипп Тихонович сразу как-то и не подумал о том, что развернувшиеся события могут лишить его не только будущих прибылей.

Выпитый коньяк расслабил, притупил первые огорчительные ощущения. Но теперь, обдумывая случившееся, Албин ясно понял, что угроза нависла не только над его незаконным бизнесом, но и над ним самим, прежде всего — именно над ним, над его жизнью и свободой.

’’Сам я под колпаком, вот что”, — ясно и с ужасом понял Албин и с этой минуты ни о чем другом уже думать не мог — только о том, что его ждет. Мысли метались лихорадочно. Албин силился оценить ситуацию трезво, найти для себя такую позицию, чтобы выйти сухим из воды.

С "левым” товаром нужно покончить немедленно, это несложно и в его силах.

В магазине "Радиотовары" его не знает никто, кроме Печказова. А Печказов… Албин поежился, вспомнив завмага. Проклятый завмаг, с него-то и началась вся эта кутерьма. "И зачем я послал к нему Гошку, — сожалел Албин, — может, все бы и обошлось”.

Он даже зубами скрипнул, вспомнив про Гошку. "Тогу”, как тот стал себя называть в последнее время. "Господи, как можно было довериться этому типу, лживому, жадному”, — тосковал Албин.

С магазином проще. На складе чисто, Урсу практически его не знает, Печказов на сегодня числится в исчезнувших.

А с мастерской? Нет никакой гарантии, что его там не продадут, спасая свою шкуру. А завод? "Его" мастера? Что, если начнут "копать" и на заводе?!

Филипп Тихонович обвел глазами свою квартирку. Расстаться с этим?! С пушистым ковром на полу, с изящным сервизом, с хрустальной люстрой, с ласковым тонким костюмом?

Албин застонал, закрыв лицо руками, — нет, нет, это не в его силах. Собственно, это единственное, что он любил в жизни — вон тот диванчик на капризно изогнутых ножках, цветной телевизор, даже вот эти тапочки с белым пушистым помпоном.

Ради всего этого он и занялся подпольным бизнесом. Из-за них, этих вещей, грозит ему теперь тюрьма — серый строй, суконные ушанки, сатиновая телогрейка и железные в два яруса кровати! Так, выходит, его вещи ему — враги! И останутся без него, и будут служить другим людям, пока он там, в тюрьме, в колонии…

Албин дрожащей рукой налил коньяк, выпил. Грозящая опаснось принимала реальные очертания, неопределенные до того враги получили название. Замутненный алкоголем мозг призывал к активности.

— Сволочи! — тихо сказал Албин и подошел к сверкающему хрусталем серванту.

Первым, брызнув красно-зелеными искрами, полетел на пол огромный хрустальный рог.

ВОСКРЕСЕНЬЕ 7 часов

На кухне звенел — надрывался будильник, который Алексей Петрович завел с вечера и за разговорами забыл на столе. Часы показывали семь, пора было вставать.

По осторожным шагам в коридоре Волин понял, что будильник выполнил свое назначение и разбудил не только его, но и Толю Ермакова. И только Люся сладко спала, отвернувшись к стене.

’’Милая моя, — с нежностью подумал Волин. — Намаялась вчера. Своих забот хватает — работа, Алешка, дом, а тут еще без раздумья бросилась на помощь Печказовой, до вечера пробыла у нее, а ведь выходной день они хотели провести совсем иначе. Ну, да Люся знает цену участия”.

Алексею Петровичу невольно припомнилась отвернувшаяся к стене в гулком коридоре больницы худая девчонка — на тот момент свободных мест в больнице не оказалось, и Люсю положили в коридоре. "Сотрясение мозга и множественные кровоподтеки на лице”, — так было записано в истории болезни.

Люсю пытались ограбить, когда она вечером возвращалась из медтехникума. Отчаянно сопротивляясь, она защитила себя, но угодила в больницу, и Волин, сыщик из начинающих, тщетно пытался разговорить ее, отвернувшуюся к стенке. Люся переживала обиду на все человечество. Потом были долгие разговоры, врачующее время все больше отдаляло девушку от тягостных воспоминаний, но до сих пор Волин испытывал горечь и стыд оттого, что преступник не был найден — случается, к сожалению, и такое. Зато они нашли друг друга.

Осторожно прикрыв за собою дверь комнаты, Волин прошел на кухню. Там уже сидел Ермаков и поглядывал на чайник, начинавший шипеть. Как они ни осторожничали, но Люсю все же разбудили, и она, милая и улыбчивая, принялась разогревать им завтрак, заботливо приготовленный с вечера. Беззаботно спал только Алешка, абсолютно свободный в воскресное утро от всяких обязанностей.

Щадя его вполне заслуженный нелегким трудом первоклассника сон, Люся перенесла телефон на кухню, и они даже не сразу услышали его назойливое жужжание. Трубку сняла Люся, секунду послушала, изменилась в лице:

— Алеша, скорей! Это Тома Черепанова!

Тамара по просьбе Волина ночевала у Печказовой. Капитан прижал трубку к уху и услышал Тамарин голос, взволнованный и поэтому чуть незнакомый.

— Алексей Петрович, — Тамара даже не поздоровалась, — быстрее к нам, тут такое случилось, — голос ее дрогнул.

— Спокойно, Тамара, давай быстро и по порядку. Ночь как прошла?

Он знал, что Тамара быстрее соберется с мыслями, если он будет направлять ее рассказ.

— Ночью все было спокойно, — ответила она, — а утром началось!

— Вы обе живы-здоровы? — спросил и дыхание задержал, боясь услышать плохое.

— Мы-то живы и здоровы. А вот в 7.00 — время я отметила точно — у нас телефон зазвонил. Я, как вы велели, взяла параллельную трубку. Разговор у меня точно записан. Потом прочту, а смысл такой — с Нелли Борисовны выкуп требуют за жизнь мужа! — Голос Тамары опять прервался, пришлось вмешаться Волину:

— Спокойно, Тамара! Спокойно и тихо. Кто звонил? Мужчина?

— Мужчина звонил, Печказова его голос не узнала.

— Тамара, откуда ты звонишь?

— Я от соседей звоню, все сделала, как вы велели. На станцию сообщила, они в курсе. Да что вы мне главного не даете сказать! — вдруг рассердилась она, и Волин смутился: действительно!

— Так вот, — голос Тамары стал теперь твердым, растерянность, видимо, прошла, — тот звонарь сказал, мол, я не шучу, и вы не шутите, гоните монету, а то плохо будет. Печказов, мол, у нас, можете убедиться, спуститесь только к почтовому ящику.

— Ну и что? — поторопил Волин.

— Да я, Алексей Петрович, едва ее уговорила, что сама спущусь, боялась ее выпускать-то. Ну, спустилась на первый этаж к почтовым ящикам, открыла двадцатый, печказовский, и сама чуть в обморок не грохнулась!

— Тамара притихла на секунду и тихонько выдохнула в трубку: — Челюсть там! Печказовская! Я ее по золотой коронке узнала!

Волин ошеломленно молчал. Мистика какая-то! Челюсти, золотые коронки, ну просто английский детектив! Начитались, насмотрелись в кино всякой дряни. А теперь и сами туда же.

Наконец он вспомнил, что Нелли Борисовна рассказывала о вставной челюсти мужа, и догадался, о чем речь идет.

— Я, Алексей Петрович, зашла к соседям напротив — позвонить, — продолжала Тамара, — и они тоже хотят вам кое-что сообщить.

Тут же, без перерыва, в трубке послышался другой женский голос:

— Волин, я видела их, они утром в четверг к Георгию Ивановичу приходили — двое. Они его и увели. Я видела их, правда, через глазок и в спину, но видела!

— Еду к вам, ждите, — быстро сказал Волин. Ермаков, уже одетый, ждал его в коридоре.

ВОСКРЕСЕНЬЕ 9 часов

Тамаре Черепановой не удалось скрыть от Печказовой страшную находку: Нелли Борисовна зашла к соседям в неподходящее время. Однако присутствие Тамары и соседей помогло ей справиться с новым ударом, и она выдержала его более стойко, во всяком случае к приходу Волина была уже внешне спокойна.

Шантажисты действовали изуверски жестоко и достаточно для себя безопасно: они предоставили доказательства серьезности своих намерений, дали жертве короткое время на размышления и обещали позвонить дополнительно, чтобы сообщить о месте встречи.

"Немыслимо! Откуда у них уверенность, что Печказова располагает деньгами?” — думал Волин. Только он приступил к расспросам Печказовой и ее соседки, как позвонил Ермаков.

— Давай срочно сюда. Урожайная, десять, квартира семнадцать, а я у Тихони, — Ермаков почти кричал в трубку, в которой слышен был еще чей-то рыдающий низкий голос, выкрикивающий, видимо, из глубины комнаты неразборчивые слова, затем раздался грохот. Волин услышал, как, не повесив трубку, Анатолий бросился куда-то с криком: "Тихо, тихо ты!”

Волин помчался на Урожайную. Дверь в квартиру не была заперта. Толкнув ее, капитан вошел в прихожую и ахнул — такого погрома не видел он никогда!

Ермаков, взволнованный, красный, с хрустом ступая по осколкам стекла, вышел к нему, повел в комнату, успев шепнуть:

— Вопросов пока не задавай. Ярится!

Албин сидел в глубоком мягком кресле, руки его были связаны полотенцем, к потному лбу прилипли мокрые пряди волос. Возле, настороженно поглядывая на него, стояли два здоровенных парня, удивительно похожие друг на друга, и миловидная средних лет женщина, судя по всему, их мать.

— Соседи, — пояснил Ермаков, — я к ним на помощь приехал. А если бы не они — не представляю, что было бы.

— Дела-а-а, — протянул удивленно Волин, оглядывая квартиру.

Красивая арабская мебель, инкрустированная деревом разных пород, была превращена в груду дров. Гнутой ножкой высокого столика Албин сокрушил все, что смог, — стекла шкафов, посуду, хрусталь. Пустым черным глазом глядел сброшенный на пол огромный телевизор, скелет люстры сиротливо свисал с потолка, всюду валялись клочья рубашек, каких-то тканей. Волин осторожно перешагнул через разорванные по шву темно-синие брюки, покосился на рукав от такого же синего пиджака, прилепившийся к спинке дивана.

Пушистый светлый ковер был порублен. Уловив взгляд Волина, женщина сказала:

— Когда он топором рубить ковер взялся, тут мы уже не выдержали. Плохо дело, думаем, ну и прибежали. Мы под ним живем, — пояснила она. — Кое-как мои ребята его уняли, связать пришлось, спасибо еще, Анатолий Петрович помог.

Ермаков, сделав знак Волину, вышел на кухню. Тот последовал за ним. До кухни Албин добраться не успел, потому на столе неопрятно, нарушая общую гармонию кухонного порядка, стояли бутылки, начатые и пустые.

— Пил и безобразничал. — Ермаков зло кивнул на бутылки.

— Рассказывай, — коротко попросил Волин.

— Тут и рассказывать нечего — сам все видишь. Работы предстоит еще немало, но основное мне ясно — Тихоня возглавлял эту компашку. Даже из того, что он здесь кричал спьяну, можно понять многое. Как мы и предполагали, на заводе шла сборка "Кораллов”. Сбыт — через Печказова и "Рембыттехнику”. В последние дни между "компаньонами” действительно возникли распри — размеры доходов, как можно понять, не устраивали Печказова. Он поскандалил с Тихоней. Значит, причины устранить Печказова у этой "фирмы” были. Нам срочно нужен Гога. Но я вижу пока только один путь выйти на него — через Албина, а тот пьян в стельку.

— Мы вот что сделаем. Ведь на Албина прямо указали, что он причастен к хищению?

Ермаков молча кивнул.

— Давай задерживать его, оформляй документы. И вызывай медвытрезвитель — пусть под контролем протрезвляется.

На том и договорились. Увидев вошедших Ермакова и Волина, Албин подал голос:

— Развяжите руки, не буду я больше шуметь!

— А чего шумел-то? — вполне дружелюбно спросил Ермаков.

— Сволочи все, — рыдания прерывали некогда вальяжный баритон. — Зачем я гнулся? Никто спасибо не сказал, только — рвали, рвали каждый себе, а теперь я отвечать должен?.. А эти шмутки, — Албин кивнул головой в сторону груды обломков, — пусть никому не достаются! — Последние слова Тихоня выкрикнул, пьяные злые слезы покатились по щекам, сразу утратившим упругость и холеность.

Изумленные парни таращились на Албина, женщина грустно качала головой:

— Я к Скрипачу, — сказал Волин Ермакову. — Тебя, как управишься, жду в отделе.

ВОСКРЕСЕНЬЕ 9.30

Арнольд Францевич измучился, ожидая звонка. Все-то он продумал, устроил, но почему нет звонка? Пора, казалось бы, быть первому сообщению.

Неужели сорвалось? И что не сработало?

Он наводил справки — Зоя в командировке. Так удачно складывалось — она вернется, а дело уже сделано. Зоя наконец-то поймет, что с ним шутки плохи. Скрипач пыжился, проигрывая про себя эпизод встречи с Зоей — он был мастер на такие представления и репетировал их заранее, получая от этого не меньше удовольствия, чем от самого разговора.

Долгожданный телефонный звонок раздался, но Арнольд Францевич находился в это время на кухне, и трубку сняла жена, для которой он давно перестал быть мужем и остался лишь объектом для любопытства и насмешек.

Голос, попросивший пригласить к телефону Арнольда Францевича, был знаком женщине. Она поморщилась, подумав, что опять Арнольд затеял какую-то авантюру, раз связался с этим подонком.

Когда Скрипач в своей комнате поднял трубку параллельного телефона, жена его с шумом опустила трубку на рычаг и, чуть переждав, тихонько вновь подняла ее, приложила к уху — интересно, о чем будет разговор?

— …понимаешь, о чем ты болтаешь? — услышала она взволнованный голос мужа.

— Да я-то при чем? — гудел его собеседник. — Я все сделал, как вы велели…

— Велели, велели, — перебил его Скрипач. — Разве я так велел? Деньги где?

— Я все сделал, — посуровел голос абонента, — и деньги не отдам.

— Отдашь, сволочь, — тонко закричал Скрипач, и жена услышала шум, как будто упало с вешалки пальто на плечиках. Она осторожно положила трубку, вышла в прихожую, чуть приоткрыла дверь в комнату мужа и увидела, что он сидит на полу, привалившись к неприбранному дивану, и ловит воздух широко открытым ртом.

Женщина с трудом подняла на диван ставшее тяжелым сухонькое тело мужа, открыла тумбочку, отыскивая нитроглицерин, нашла тонкую стеклянную трубочку с таблетками, сунула одну в синеющие губы.

Подняв с пола телефонную трубку, в которой уже раздавались короткие гудки, она набрала 03, вызвала "скорую” и стала ждать врачей.

Состояние мужа не особенно ее пугало — во-первых, такие приступы стенокардии с ним случались и прежде, и во-вторых, ей давно стало безразличным его здоровье — они были совсем чужими. Все свое время она проводила в заботах о сыновьях и внуках, была дружна с невесткой, не чувствовала себя одинокой, и поведение мужа, ранее доставлявшее ей горе, стало для нее безразличным. Одиноким был он, хоть и не хотел в этом признаться, искал приключений, развлечений — и вот лежит сейчас — никому не нужный, как этот старый диван.

Однако же неподвижно лежащая на плоской подушке голова мужа, с редкими седыми волосами, сквозь которые проглядывал обтянутый кожей череп, вызвала жалость. Женщина принялась поправлять подушку и наткнулась на жесткую серую книжицу. Она раскрыла ее и удивилась — два дня назад Скрипач получил в сберкассе крупную сумму, об этом говорила запись в сберкнижке. Не об этих ли деньгах был телефонный разговор?

Жалость к мужу пропала, женщина бросила сберкнижку на тумбочку. Интересно, зачем ему понадобились деньги, да еще такая сумма?!

Такой рассерженной и застал жену Скрипача капитан Волин. Внимательно осмотрев удостоверение, она кивнула в сторону комнаты мужа, коротко и сердито бросив: "Допрыгался”!

Волин осторожно вошел в комнату. С первого взгляда было ясно, что говорить с больным нельзя — Скрипач тяжело, со всхлипами дышал, глаза были закрыты.

Почти следом за Волиным приехала "скорая”, и, пока врачи возились с больным, Волин поговорил с его женой. Женщина не скрыла разговора, предшествовавшего сердечному приступу, рассказала о сберкнижке и о связи мужа с Мальцевой Зоей, из-за которой старик "потерял всякий стыд”, как она выразилась.

— Он способен на все, — твердо, не отводя взгляда, сказала она. — Говорил с ним по телефону Курко Андрей. Лечился он от алкоголизма и работал в мастерских у Арнольда, там они и снюхались. И не те ли деньги, что Арнольд снял с книжки, отказался босяк вернуть? Что за дела у них, не знаю.

Волин вернулся в комнату, где колдовали врачи. Сердитая докторша на его вопрос возмущенно замахала руками: "Спросите лучше, будет ли жить!” Судя по всему, на скорый разговор со Скрипачом рассчитывать было нельзя. "Интересно, — подумал Волин, — выходит, что старик Скрипач может иметь самое прямое отношение к исчезновению Печказова”.

По дороге в отдел он заехал в психиатрическую больницу и вместе с дежурным врачом зашел в тесный кабинетик Скрипача в лечебно-производственных мастерских. На обшарпанной тумбочке стояла старенькая "Москва”. Похоже, анонимки, которые получала Печказова, печатались на ней.

Новости были самые серьезные.

ВОСКРЕСЕНЬЕ 10 часов

— Зачем мне обманывать вас? — Мальцева вскинула брови, изображая оскорбленную невинность.

Полковник Николаев был человеком выдержанным. Вот и сейчас он ничем не выдавал своего растущего раздражения. Похоже, он стучался в закрытую дверь. Как от стенки горох, отлетали от Мальцевой все разумные доводы. Она, несмотря на воскресенье, обратилась в милицию сама, без тени робости попросила приема "у самого главного дежурного начальника”.

В кабинете спокойно уселась на предложенный стул, расстегнула черное тонкой кожи пальто, привычно поправила пушистую белую шапочку и… потребовала объяснить, по какому праву милиция интересовалась ею — дома и на работе.

Ни Волина, ни Ермакова на месте не оказалось, и Николаев, зная, зачем искали Мальцеву, решил сам допросить ее. Решил — и вот уже сколько времени не мог добиться чего-нибудь определенного. Женщина отрицала даже самые очевидные факты.

Печказова знала. Да, были дружны. Немного ухаживал, но очень недолго.

Нет, никогда писем Печказову не писала. С женой его не знакома, знает о ней только со слов Печказова…

Возмущаясь явной ложью, Николаев из разговора с Мальцевой все же выяснил, что она вряд ли знает о происшедших событиях.

’’Что ж, если пока не осведомлена о судьбе Печказова, возможно, к его исчезновению отношения не имеет, — подумал полковник. — Как видно, вся ее задача — избавиться от подозрений в неверности. Попробуем разъяснить дамочке, в какую историйку она влипла со своими романами!”

Теперь, услышав о том, что Печказов пропал, что полковнику известно о ее отношениях с этим человеком, Мальцева сдалась. Исчезли уверенность в движениях, достоинство и невинность в глазах. Мальцева, вытирая редкие, черные от туши слезинки, принялась выторговывать плату за правду, умоляя не сообщать мужу, если она расскажет все. Представляя, что крылось за этим "все”, Иван Александрович брезгливо поморщился.

Пришлось разъяснить Зое, что он попросту не вправе раскрывать глаза ее мужу, если не будет выяснено ничего криминального.

Мало-помалу Мальцева успокоилась и рассказала неприглядную свою историю. Случайно познакомившись с Печказовым, она стала принимать от него богатые подарки. Между ними возникли близкие отношения. Однако она боялась разоблачения и уехала к мужу, который учился в другом городе. Оттуда она и писала письма Печказову. После возвращения встречи с Печказовым продолжались, обычно встречались днем в квартире его больной матери.

Когда Печказов поздравлял ее с женским днем, то, волнуясь, сказал, что ему звонили по телефону и угрожали убить. Потом он успокоился, отмахнулся. "Пустяки все это, лишь бы ты была со мной”, — дословно запомнила она ответ. Угрожали Георгию и раньше — прежний ее друг Скрипач. Но он больной и старый. Она не придавала значения этим угрозам. А в четверг Печказов провожал ее в эту коротенькую командировку. Он приехал на вокзал, но к вагону не подходил: там оказались знакомые.

Постояли немного, и Печказов рассказал, но тоже мельком, что утром к нему приходили двое.

На этом они расстались, договорившись созвониться в субботу вечером.

— Вчера и сегодня он не звонил, — закончила Мальцева.

Собственно, нового она почти ничего не сообщила, лишь подтвердила уже имеющиеся сведения. Разговор затянулся. Полковник уже поглядывал на часы, нетерпеливо ожидая известий от Волина и Ермакова.

Отпустив Мальцеву, Николаев спустился на первый этаж в лабораторию Пахомова, который по описанию соседки Печказовых составлял фоторобот неизвестных, с которыми ушел в четверг утром Печказов. Интересно, что показания соседки совпадали с рассказом Мальцевой о двоих якобы из милиции, приходивших к Печказову! Лузгин тоже видел двух парней возле гаража Печказова. Эти две фигуры заявляли о себе все настойчивей.

Эксперт успел не только составить фоторобот, но и сделать множество снимков. Пахомов молча подал два снимка полковнику, и тот не сдержал удивленного возгласа: шапка, одежда, осанка снятого со спины человека на обоих снимках были очень похожи!

А ведь сделаны снимки по описаниям разных людей — Лузгина и соседки Печказовых!

— Возможно, что один и тот же человек приходил и к квартире, и к гаражу Печказовых?

— По-моему, один и тот же, — подтвердил Пахомов, — я по описаниям так ясно себе его представляю, что, кажется, знаком с ним. Второй парень проявляется хуже, а этот описан хорошо. Конечно, — добавил эксперт смущенно, — лицо мы плохо представляем. Лузгин совсем не видел, соседка Печказовых видела мельком. Но вот со спины — видите сами, как точно. Можно ведь узнать?

— Я узнал бы, — сказал Николаев. — С этого мы и начнем, — продолжал он задумчиво. — Давайте, Володя, побольше снимков. Соберем своих сотрудников — где-нибудь да всплывет эта фигура, приметная она.

Мелодично звякнул внутренний телефон, эксперт поднял трубку и тут же передал ее Николаеву:

— Вас.

Говорил дежурный, и Николаев невольно чертыхнулся — стоило ему выйти ненадолго из кабинета, как поступили важные сведения. Звонил Волин и, не застав полковника, просил передать ему следующее. В квартиру Печказовых шантажисты звонили из автомата на привокзальной площади. Подброшенный в почтовый ящик протез челюсти действительно принадлежал Печказову. Ермаков установил-таки Тихоню. Им оказался Албин Филипп Тихонович. А сам Волин съездил к Скрипачу неудачно и сейчас направлялся в отдел.

Вскоре после звонка Ермаков доставил в милицию Албина, почти следом появился и Волин.

Вновь началась работа.

ВОСКРЕСЕНЬЕ 14 часов

Албин на вопросы отвечать наотрез отказался. Плакал, ругая все и вся так, что дежурный не выдержал, упрекнул:

— Да вроде тебя насильно не заставляли ничего делать, тем более воровать, сам виноват, и ругать тебе некого.

При обыске из разорванного в клочья костюма Албина извлекли записную книжку в изящном черном переплете.

Ермаков полистал ее и молча показал Волину запись "Гошка” и номер телефона.

— Очень может быть, что это Гогу он так именует, — сказал обрадованный Волин.

Оказалось — точно. Записанный номер был номером телефона продуктового магазина, где грузчика Гошку Грибкова знали и тотчас же сообщили, что в настоящее время живет он у пенсионера Петренки. "Без прописки”, — добавлено было не без злорадства, и Волин заключил, что если и есть у Гошки друзья в магазине, то их немного.

…Деревянный домик Петренки смотрел на улицу двумя захлестанными весенней непогодой окнами. Через темные сени Волин попал прямо в петренкины хоромы — кухоньку да комнату со столом, стульями, тумбочкой, старым приемником да двумя кроватями у стены.

Гошка оказался дома, сидел один у стола. Увидев Волина и входившего с ним мрачного участкового инспектора, Гошка вскочил. Суетливо, по-бабьи обмахнул ладошкой стулья, пригласил садиться и на первый же вопрос Волина, который не очень-то привык к легким победам, заявил не в пример своему молчаливому шефу:

— Я, граждане начальники, человек маленький, мне скрывать нечего, я все расскажу. Заявляю, что сам хотел пойти в милицию, изобличить расхитителей.

Волин улыбнулся. Похоже, что показания давать будет. И действительно, Гошка сыпал слова, как горох — круглые, ровные.

— Я с Тихоней в колонии познакомился.

— Как в колонии? — удивился Волин. По сведениям Ермакова, Албин судим не был.

— Что вы, что вы, — Гошка округлил глаза, — я с его брательником сидел, а Тихоня тольконавещал его.

Гошка не скрывал своих связей.

— Я с ним детей не крестил, пусть отвечает. А я что? Принеси, унеси. "Тога туда, Гога сюда”, — передразнил он кого-то и добавил, комично посерьезнев: — Я рабочий человек.

По Гошкиному рассказу выходило, что он иногда вместе с Албиным, а иногда и без него доставлял магнитофоны в торговые точки. Как отметил про себя Волин, охотно и подробно рассказывая об этом, Гошка старался не касаться своих отношений с Печказовым. Лишь мельком в числе последних небрежно назвал он завмага. Пожалуй, слишком небрежно и слишком вскользь, чтобы Волин не обратил на это внимания. А ведь капитан знал, что Гошка виделся с Печказовым в день его исчезновения!

Алексей Иванович строго спросил:

— Давай-ка, Грибков, о Печказове поговорим, о Георгии Ивановиче.

— А что Печказов? — Гошка насторожился и скрыть этого не сумел.

— Когда виделись с ним в последний раз? Зачем? Кто велел?

Гошка изо всех сил делал вид, что пытается вспомнить. Наморщив лоб, он поднял глаза к потолку, помолчал, шевеля губами, потом решительно мотнул головой:

— Нет, не помню.

Заметив, что капитан укоризненно покачал головой, Гошка снова заторопился:

— Не помню, честно, гражданин начальник, не помню! Может, вы напомните деталь какую, чтоб я вспомнил, а?

”Ну и жук, — подумал Волин, — как он только что распинался, а вот на тебе — пытается выудить, что нам известно о Печказове. Узнает и выложит ровно столько, сколько и сами мы знаем. Однако же неспроста это!”

— Провалы памяти? — сказал Волин спокойно. — Можно и напомнить. Для начала давайте о встрече в "Рембыттехнике”. Поподробнее. Вопросы те же: когда, зачем и по чьему приказу?

— Да что в "Рембыттехнике”? Он и разговаривать со мной не стал! "Пошел ты”, — сказал мне Георгий Иваныч и, извините, еще нецензурно добавил. Вот и весь разговор.

— И дальше? — вновь спросил Волин. — Албину об этом сказал?

— А как же, — ответил Гошка, и глаза его метнулись, понял, что проговорился.

— Ну вот что, парень, — построжал Волин, — хватит ходить вокруг да около, выкладывай, что знаешь о Печказове. Где он?

— Это Тихоня вам набрехал, да? — Не получив ответа, он продолжал: — Да ничего я не знаю! Паны дерутся, а у холопов чубы трясутся. Тихоня послал меня, приказал припугнуть завмага. Сам-то не может. Тихоня культурный. Я его и встретил в "Рембыттехнике”. Ну, какой был разговор — я уже рассказал! Доложил Тихоне, а он мне, дескать, набей ему морду, только втихую. А как я ему морду набью, если он вон какой комод? Тихоне я обещал, конечно. Ждал его, не скрою, хотел вечерком камушком в глаз засветить, но не пришлось.

— Где ждал-то? Когда?

— У гаража его ждал. В тот же день. Думаю, как выйдет он из машины, тут я и приварю ему кирпичиком. Стемнело уже, замерз я да и оторвался до дому.

— В каком часу это было?

Гошка задумался ненадолго, потом обрадованно зачастил:

— Вспомнил, вспомнил, время не назову, но когда я домой пришел, у Петренки комиссия сидела — из жэка, что ли, прорабатывали его за пьянку.

Вмешался участковый инспектор:

— Алексей Петрович, я это мигом уточню.

Опыт подсказывал Волину, что трусливый Гошка не способен напасть на решительного завмага, но он знает что-то. Стоп! Откуда Албин мог узнать об исчезновении Печказова? А он знал и именно поэтому предложил Урсу очистить склад от левого товара! Не от Гошки ли получил он эти сведения?

"Построже придется с ним”, — решил Волин и, обращаясь к Гошке, сурово сказал:

— Собирайся, парень, договорим в милиции.

— За что, гражданин начальник? — заныл Гошка, не двигаясь с места, между тем как Волин встал, поднялся и участковый инспектор.

— Сам не желаешь вспомнить, так Албин, возможно, напомнит, что было.

— Да не верьте вы Тихоне, — Гошка не хотел так сразу сдать позицию. — Я ведь насвистел ему. Понимаете, насвистел, чтобы он отвязался. Откуда мне было знать, что все так повернется. А он мне пригрозил, я же говорил вам, помните?

— Вы сказали Албину, что Печказов исчез? — спросил Волин напрямую. — Отвечайте коротко и ясно.

— Я не говорил, что он исчез, — пытался заныть Гошка, но Волин прервал его.

— А как говорил?

Решительный тон подействовал на Гошку.

— Ладно. И скажу. Но предупреждаю: отвечать мне не за что, я, можно сказать, беду отводил.

"Опять понес”, — досадливо поморщился Волин, а Гошка, уловив эту невольную гримасу, тут же перестроился:

— В общем, я Печказова ждал во дворе "Скорой", там гараж его. Уж стемнело, а его все нет. Смотрю, вроде как не я один за гаражом наблюдаю, кто-то стоит между забором и гаражной стенкой — там узенький такой проход. Человека мне не видно, только тень. Откуда он появился и когда, не знаю, но по двору не проходил, видно, с тылу зашел: там дворы проходные.

"Точно, проходные”, — вспомнил капитан и потребовал:

— Дальше!

— Я понял, конечно, что и камушком не достану завмага — при свидетелях-то я не дурак кидаться, но интересно мне, чего мужик прячется там, за гаражом? Жду. Если, думаю, завмаг еще кому насолил, то я чужими руками с ним и разделаюсь! Посмотрю, что будет, а Тихоне доложу, что это я его пристукнул. Слышу, подъехал к гаражу "жигуленок". Я в подъезде стоял напротив, выходить не стал. Смотрю, тот из-за гаража прыг к машине. Мотор работал, и никаких слов я не разобрал, но, видно, был разговор, потому что завмаг сперва свою дверцу чуть приоткрыл, потом, видел я, перегнулся, кнопку задней дверцы — раз — выдернул и дверь открыл. Парень этот сел в машину на заднее сиденье.

— Парень? — переспросил Волин.

— Парень, — подтвердил Гошка серьезно, — по всему видно, прыткий, молодой. Я разглядеть его не сумел, только молодого-то от старого отличить можно. И еще шапку на нем заметил — светлая такая.

— Дальше, дальше, — поторопил Гошку Волин. Опять всплывала фигура таинственного парня.

— Дальше развернул завмаг своего "жигуленка” и укатил. А я домой пошел, что мне оставалось?

— А Тихоня?

— Тихоне я тут же позвонил из автомата и сказал, что нанял ухарей и, мол, переживаю сам, как бы его не пришибли. Тихоня меня поругал, а на следующий день примчался к магазину, как бешеный: где, мол, завмаг, куда девали?! Не буду же я ему признаваться, что я ни при чем. Но вот вам честное слово. — Гошка театрально прижал руки к впалой груди. — Честное слово, правду сказал. Тихоне я тогда наврал, дескать, узнаю все у ребят. А сам ушел с работы да и сижу дома. Звонил Печ-казову на работу, домой — нет его. А где он? — теперь во взгляде Гошки Волин увидел недоумение и искренний интерес.

Значит, опять появился какой-то человек. Из числа установленных свидетелей Гошка видел Печказова последним. И с этим неизвестным.

ВОСКРЕСЕНЬЕ 17 часов

И в этот день не покидала Волина мысль о Скрипаче. Версия о причастности старого ловеласа к исчезновению Печказова имела право на существование и подлежала тщательной проверке. Ясность могли внести Скрипач да Андрей Курко. Но первый, Волин справлялся, не приходил в сознание, а второго разыскать не могли. Измученная, рано состарившаяся женщина — мать Курко объяснила, что сына — алкоголика не видит неделями. Где он обитает, чем занимается — ей неизвестно. После лечения парень какое-то время не пил, потом старые дружки встретились, и опять жизнь покатилась под горку.

Меры к розыску Курко были приняты, но результата пока не дали.

А интересно бы знать, о каких деньгах шла речь в последнем телефонном разговоре Скрипача? Зачем он снял с книжки деньги? Что за дела у Скрипача с опустившимся бывшим пациентом психбольницы?

И угрозы, угрозы… Их не сбросишь со счета.

Волин тщетно пытался дозвониться до квартиры Скрипача. То никто не подходил к телефону, то было занято. Наконец трубку подняли, и незнакомый мужской голос на вопрос Волина ответил, что Скрипач только что… скончался. От нового сердечного приступа.

Ошеломленный этим известием, Волин долго держал в руке телефонную трубку, из которой звучал назойливый гудок отбоя.

ВОСКРЕСЕНЬЕ 19.30

Семен Лузгин, шофер первого класса, двадцать лет водивший автомобиль и считавший шоферскую работу самой интересной, тосковал. Впервые ему показалось, что есть дело интереснее, чем у него самого.

С тех пор, как он стал невольным свидетелем попытки ограбить печказовский гараж, его жизнь утратила размеренное течение, в ней появился новый интерес. Лузгин увлекался часто — спорт, рыбалка, книги, но все это были увлечения спокойные, без особых страстей и волнений. Теперь Семен прикоснулся к событиям, происходящим на таком накале, когда вплотную вставали вопросы жизни и смерти. События захлестнули его впечатлительную душу. Все эти два дня самым страстным его желанием было найти приходивших к гаражу людей. Он был уверен, что узнает их, особенно того, высокого, в бежевом кожушке, что возился с замками и оглянулся на окрик. Такое чувство Лузгин уже испытывал однажды, когда он, отец уже двух дочерей, шагая по ночному скверику под окнами роддома, так же жгуче, до боли хотел, чтобы жена родила сына. И долго потом где-то в душе он был уверен, что именно это настойчивое желание и помогло появиться на свет сыну. Словом, очень хотелось Семену Лузгину найти парней и помочь своим новым знакомым.

Ему нравились неутомимый здоровяк Волин и смуглый быстрый Ермаков, его потряс эксперт Володя Пахомов, в лице которого сочетались для Лузгина наука, техника и трудный розыск преступника.

Будь его воля, Семен не уходил бы из лаборатории эксперта и день, и ночь, и все последующие дни и ночи — так было ему интересно. А еще он впервые близко увидел и поразился, насколько трудна была милицейская работа, о которой он знал раньше по книжкам и фильмам, где трудности-то были книжные и киношные.

Прошлой ночью, подменившись с напарником, как и обещал Волину, он терпеливо и зорко наблюдал за гаражом, во время выездов на вызовы поручал наблюдение своим сослуживцам, уважительно отчитывавшимся перед ним по результатам дежурства. Однако все было напрасно.

Сегодня Семену предъявляли для опознания снимки фоторобота, составленного со слов соседки Печказовых, и Лузгин вышел из милиции, еще более утвердившись в сознании важности своего участия в розыске.

Он не чувствовал усталости после ночной смены и хлопотного дня, сказывалась многолетняя привычка к суточным дежурствам.

Смеркалось, вечерние улицы в эти часы были довольно пустынными. Лузгин шел неторопливо и размышлял про себя, где можно встретить тех парней. "Судя по добротной одежке, они не ханыги, нет, — думал он. — Напротив, с претензиями ребята. Замок с шифром сразу пилить не стали, открыть надеялись. Значит, в этом деле мало-мало соображают, квалификация есть. Убегать бросились дворами, значит, подходы к гаражу изучали заранее — местные парни, наверняка местные. Ну и где же можно их застать, местных с такими ухватками? Рестораны? Могут поостеречься, коли виноваты в чем. Если я в первую очередь ресторан вспомнил, то не дураки же они, чтобы не сообразить, где искать станут".

Лузгину нравился ход его размышлений. Действительно, стоит перебрать в уме все места, где могут они появиться, эти парни. Кинотеатры Лузгин отмел — не до кино им, конечно: театр, музеи и выставки отпадали безусловно. Так где же, где? Город велик. И тут Лузгина осенило.

Парни знали Печказова, гараж его, квартиру, работу и все эти дни как-то появлялись именно в этих местах, значит, там и надо будет смотреть.

"Кстати, — вдруг вспомнил он, — ведь у Печказова еще мать больная есть”. Лузгин принялся вспоминать, где эта квартира, в его присутствии Волин говорил Ермакову, что участковый был у Мавриди и там все в порядке. Волин назвал и улицу, но название вылетело из головы Лузгина, и он, как ни старался, вспомнить его не мог.

Семен был человеком настойчивым, даже упрямым: если решил чего, добьется непременно. Конечно, он понимал, что обращаться за адресом Мавриди к Волину или кому другому из милиции бесполезно — не дадут да еще и отругают — сами, мол, справимся, не лезь не в свое дело.

Лузгин посмотрел на часы — поздновато, но на вокзале справочный киоск работает, адрес узнать можно, да тут как раз и остановка автобуса близко — короче, всего через полчаса Семен Лузгин держал в руке белый листочек с адресом Мавриди. Редкая фамилия не оставляла сомнений в правильности адреса.

И он не был бы Семеном Лузгиным, если бы тут же не отправился по этому адресу просто так, посмотреть. Улицу и даже дом, где жила Мавриди, он знал — недаром ведь работает столько лет на "скорой”.

Дом Мавриди — старая семиэтажка с тремя подъездами: над каждым входом горела тусклая лампочка. Не подходя близко к дому, Семен остановился в скверике.

’’Середина марта, а весна не разгуляется никак”, — подумал он, оглядывая светящиеся окна, и тут дверь крайнего правого подъезда хлопнула, выпустив высокую тоненькую девушку. Разглядеть ее Семен не успел, она быстро завернула за угол, и он продолжал разглядывать окна, прикидывал, за каким из них квартира Мавриди.

Так простоял он несколько минут и уже собрался было домой, как вдруг заметил направлявшегося к дому человека. Судя по походке, человек был молодым. В обычное время Семен не обратил бы на него внимания — идет да идет себе человек, но сейчас Лузгин был настороже, и ему показалось, что человек идет как-то не совсем спокойно, осторожничает, что ли.

Семен ждал, когда он подойдет ближе к дому, но тот вскинул голову, глянул на окна и, быстро повернувшись, направился за угол, за которым несколькими минутами ранее скрылась девушка.

Скудного света хватило, чтобы Семен Лузгин разглядел светлую пушистую шапку на голове незнакомца.

Да это же тот, кто был у гаража!

Не раздумывая, шофер бросился за ним. Узкая асфальтовая дорожка вела через скверик к соседней улице. Человек в пыжиковой шапке маячил впереди и резко обернулся, когда Семен, выскочив на дорожку, шаркнул подошвами об асфальт. В конце дорожки Лузгин успел заметить фигурку девушки. "Ждет”, — догадался он.

Парень прибавил шагу и через несколько секунд исчез вместе с девушкой в тени деревьев, обрамлявших соседнюю улицу. Семен, уже не таясь, побежал по дорожке прямо к старым деревьям на плохо освещенной улице.

Он миновал эти деревья и только подумал, что надо бы приглядеться, как вдруг улица осветилась внезапной вспышкой, и ничего не понявший Семен Лузгин, теряя сознание, рухнул на асфальт.

ВОСКРЕСЕНЬЕ 20 часов

Протрезвевший Албин подтвердил показания Гошки. Категорически отрицал лишь то, что давал ему задание расправиться с Печказовым.

В кабинете Николаева, будто это и не было воскресенье, опять долго, подробно обсуждали дело об исчезновении Печказова, прикидывали так и этак, что нужно было сделать абсолютно срочно. Разошлись поздно. Алексей Петрович Волин, быстро поужинав, уснул как убитый. Эта ночь для него прошла спокойно. Полковник Николаев запретил дежурному сообщать ночью Волину о том, что с поезда сняли Андрея Курко, убегавшего от Скрипача, который никому уже навредить не мог.

По подробной ориентировке Курко был опознан нарядом линейной милиции. Пьяному парню предложили выйти из вагона, он не куражился. При обыске у него обнаружили деньги — большую сумму. К утру Курко доставят в отдел.

— А Волин пусть спит, сил набирается на завтра, — сказал полковник дежурному помощнику.

И еще одно событие произошло этой ночью. Овчарка жильца пятиэтажного дома по улице Борской обнаружила на дорожке под деревьями лежавшего без сознания мужчину.

Испуганный хозяин собаки позвонил в милицию и вызвал "скорую помощь”, которые прибыли почти одновременно. Когда лицо мужчины осветили, врач всплеснул руками:

— Да это же Лузгин, наш водитель!

Одежда Лузгина была в порядке, пальто, шапка, часы на руке, бумажник с документами — все при нем. Значит, не ограбление.

В больнице выяснили, что у Лузгина травма черепа.

— Ударился затылком крепко, — сказал озабоченный врач, и дежурный по району, строго наказав врачу позвонить, когда потерпевший очнется, сообщать о происшествии начальнику не стал.

Фамилия Лузгина дежурному была не знакома, и он не мог связать ее с делом об исчезновении Печказова.

ПОНЕДЕЛЬНИК 8 часов

В понедельник утром выспавшийся, отдохнувший капитан Волин вошел в горотдел.

Еще из дома он позвонил на квартиру Печказовых, там было все в относительном порядке. Нелли Борисовна здорова, Тамара находилась при ней неотлучно, и за ночь ничего не произошло.

По длинному пустому коридору Волин направился к деревянной лестнице, ведущей на второй этаж, где был его кабинет, но из-за перегородки дежурного его окликнул участковый инспектор Карцев. Волин с симпатией относился к Николаю Павловичу Карцеву, не раз обращался к нему за помощью, никогда не получая отказа. Карцев давно работал на своем участке, его знали и уважали. Бывали случаи, когда Карцев здорово выручал Волина, поэтому Алексей Петрович обрадовался, увидев участкового инспектора. Несмотря на разницу в возрасте — Карцеву было около пятидесяти, — они были на "ты”: сблизила их совместная работа и взаимная симпатия.

— Я тебя, Алексей Петрович, поджидаю, — поздоровавшись, сказал Карцев, — давай-ка вместе с тобой покумекаем.

— Пошли, Николай Павлович, ко мне в кабинет, — пригласил Волин, пожимая жесткую руку участкового инспектора.

Поднимаясь по лестнице за Карцевым, Волин оглядывал его крепкую, спортивную фигуру, отметил легкую, пружинистую поступь. Зная серьезный и основательный характер Карцева, Волин подумал, что не с пустым делом ждал его Николай Павлович.

Привычно ударившись о ручку сейфа, капитан прошел к своему столу, вопросительно посмотрел на Карцева. Тот молча положил на стол снимки фотороботов, изготовленных экспертом со слов Лузгина и соседки Печказовых. На снимках явно проглядывали черты одного и того же человека, снятого со спины: бежевая дубленка с небольшим воротничком, характерно опущенные плечи, высоко остриженный темный затылок, тонковатая шея.

— Знаю я его, — сказал Карцев, — мой это.

— Как — твой? — не понял Волин.

— Ну, мой, с моего участка. Чернов это. Миша, — пояснил участковый. И по тому, как это сказал Карцев, капитан понял, что Мишу Чернова участковый инспектор знал, но особых претензий к нему не имел, иначе не назвал бы Чернова так — Миша.

— И что? — Волину не терпелось узнать об этом Мише поподробнее.

Участковый инспектор покачал головой.

— Трудно поверить, Алексей Петрович, но надо проверить. Миша Чернов меня никогда не тревожил особенно, так только, по мелочи. Семья неплохая была, мать не работала, за Мишей приглядывала. Потом отец бросил их, уехал куда-то, мать на работу пошла. Миша к отцу уезжал на год или два, затем вернулся. После школы на работу пошел, потом в армию. Время быстро летит, гляжу, Миша уже отслужил, женился. Мать его свою судьбу еще раньше устроила, уехала с новым мужем. Миша и остался с женой в квартире. И опять я доволен был им — не выпивал, работал, дома все тихо, учиться в институте стал. Потом смотрю — один он ходит, да и выпивши нередко. В чем дело, думаю, и узнаю, что жена-то ушла от него. Стороной я услышал, что вроде разошлись они.

Волин слушал участкового, не перебивая.

— Замечаю, выпивки на квартире своей Миша устраивает, девица к нему зачастила, — продолжал участковый. — Особых друзей у него нет, один только почаще других ходит. И знаешь, Алексей Петрович, — участковый вздохнул и вытащил второй снимок. — Похож на этого.

На втором снимке фоторобот получился похуже. Парень был невысокого роста, и свидетели плохо видели его из-за спины второго, высокого. Четко выделялась лишь одна деталь — светлая пушистая меховая шапка.

— Сам видишь, Алексей Петрович, тут, кроме шапки, ничего приметного нет, и вот у Мишиного друга, кажется мне, такая же.

Итак, фигуры двух теней, мелькавших вокруг печка-зовского дела, получали материальное воплощение. Михаила Чернова и его друга нужно было срочно проверять.

Когда Волин и Карцев обсуждали, как лучше это сделать, позвонил Николаев.

— Алексей Петрович, — голос полковника был тревожным, — Лузгин ведь у нас по печказовскому делу проходит?

— Да, он у гаража парней видел.

— Давайте ко мне срочно, — прервал Николаев, и обеспокоенный Волин, попросив Карцева подождать, помчался в кабинет начальника.

Вскоре пригласили туда и Карцева.

Разговор был серьезным. За три дня напряженной работы следы Печказова так и не обнаружились.

И вот — новое дело. Лузгина нашли вблизи дома, где проживала Мавриди — мать исчезнувшего завмага. Как оказался там Лузгин вечером? Не связано ли это происшествие с его участием в деле Печказова?

Вопросы, вопросы, вопросы…

Отпадала еще одна версия — несчастный Скрипач не был причастен к исчезновению Печказова, хотя при жизни страстно желал навредить ему любым способом.

Перепуганный Курко рассказал еще по дороге в милицию, что именно об этом его просил Скрипач и дал за это деньги.

Заполучив деньги, Андрей запил и провел ночь в городском вытрезвителе. Связываться с Печказовым он не хотел, позвонил Скрипачу и сбежал с его деньгами, чтобы погулять без помех.

Николаев после беседы с Курко позвонил в вытрезвитель. Точно. Курко доставлялся для вытрезвления в 19 часов 9 марта. А завмаг провожал Мальцеву в 20.15, Гошка идел его еще позднее.

— А парня этого, Курко, придется лечить принудительно, не то пропадет, — сказал Волину огорченный полковник, — но гляди, капитан, сколько пены вокруг темных дел поднимается.

Ясно, что тайна исчезновения завмага скрыта в его делишках. Но вот в каких?

Единственное сейчас реально появившееся новое лицо — Михаил Чернов.

Опустив голову, Волин вынужден был признать справедливым упрек начальника в том, что он не довел до конца работу с Еленой Суходольской, довольствуясь сообщением участкового инспектора Гука о полном якобы порядке в квартире Мавриди.

— Нет мелочей в нашем деле, — сказал Николаев, — есть небрежность, которая часто очень дорого стоит.

ПОНЕДЕЛЬНИК 9 часов

Сразу после совещания навели справки о Чернове. Оказалось, что Чернов Михаил работает слесарем на железнодорожном вокзале. Работа сменная, и Чернов сегодня отдыхает, а вот в субботу работал и сменился утром в воскресенье, после 8 часов. Факт интересный: было известно, что именно из автомата на привокзальной площади шантажист звонил Печказовой и в такую рань.

Чернов же работал на вокзале всю ночь — что ему стоило позвонить рано утром?

Это было еще не все. Выяснилось, что к Чернову часто приходит друг, иногда просиживает у слесарей целыми днями — некто Сергей — невысокого роста, в светлой пыжиковой шапке. Где он работал и работал ли вообще — сослуживцы Чернова не знали. Однако же приметы обоих совпадали с теми, что называли Лузгин и соседка Печказовых. Волин не сомневался, что друг Чернова отыщется, раз уж на его след напали, а сейчас горел нетерпением встретиться с Черновым.

Потому и казалось ему, что дежурная машина, старенькая и погромыхивающая на обнаженных весной колдобинах, идет чересчур медленно.

К Чернову вместе с капитаном ехали Карцев и Владимир Пахомов — эксперт настоял на своем присутствии при посещении квартиры Чернова, вполне резонно заявив:

— Помешать не помешаю, да, может, еще и пригожусь.

…В квартире Чернова звонок не работал, сорвана была даже кнопка.

— Непорядок какой, — вздохнул Карцев и постучал.

В ответ на стук из квартиры раздался басовый лай, затем послышался голос — кто-то прикрикнул на собаку. Наконец дверь открылась.

Высокого роста смуглый парень лет 25 стоял на пороге.

— Здравствуй, Чернов, — негромко сказал Карцев, — разреши к тебе войти. Не в гости, по важному делу.

Парень пожал худыми плечами, не ответив на приветствие, взял за ошейник огромную старую овчарку.

— Входите, — сказал он и пошел в комнату первым.

Теперь, в затылок, Волин узнал его — высокая, не по моде стрижка, худоватая длинная шея, покатые плечи: сомнений не было — свидетели описывали Чернова или очень похожего на него человека.

Глянув на Пахомова, капитан заметил, что эксперт тоже узнал в Чернове черты фоторобота, с которым столько возился. Володя, заметив взгляд Волика, глазами показал на вешалку, где висела старая дубленка — уже залоснившаяся, сильно загрязненная на сгибах. Бежевая дубленка! Свидетели говорили о ней.

Однокомнатная квартира Чернова была сносно для холостяка прибрана, только пустовата. Сухой рационализм — ничего лишнего. Чернов сел на диван, застеленный серым одеялом, покрытым клочьями собачьей шерсти — собака, видимо, обитала именно здесь. Волин и Карцев сели у стола. Пахомов остался стоять, внимательно оглядывая комнату.

— Так что, Миша, — начал участковый, — с серьезным делом мы к тебе. Это, — он показал на Алексея Ивановича, — капитан Волин из уголовного розыска, а тот, — он кивнул в сторону Пахомова, — эксперт, криминалист. Я к тебе, Миша, по-хорошему обращаюсь — расскажи, какая за тобой вина числится?

— Нет за мной ничего, а личная жизнь, представляется мне, не ваше дело.

Выходило, что Чернов признаваться ни в чем не собирался, и Волин стал обдумывать, как же построить разговор.

Еще несколько минут назад он горел желанием видеть Чернова. Ну вот, увидел, и что же дальше? Похож на фоторобот? Ну и что?

Если даже и узнают его свидетели, что с того? Никаких других доказательств нет — да что там доказательств, самого Печказова нет, ищем пока ветер в поле.

Карцев между тем спокойно продолжал разговор. Спрашивал о работе, зарплате, о здоровье спросил. Чернов отвечал односложно, настороженно, контролируя каждое слово.

Карцев перешел к вопросам о знакомых, друзьях, сослуживцах Чернова — те же односложные ответы, и ничего, ну буквально ничего интересного. Пора было и Волину вступать в беседу — не зря же ехал. Но он не мог решить, с чего начать.

Внимательно слушая, капитан не сразу обратил внимание на знаки, которые осторожно делал ему Пахомов, стоявший в коридорчике, а когда обратил, то с удивлением увидел, что эксперт показывает ему на детскую коляску, стоящую в узком коридорчике. "Что там с коляской, — подумал Волин, — что там может быть?” — и вопросительно приподнял плечи. Ордера на обыск квартиры у них не было — кто же даст разрешение на обыск, если есть только подозрения, да и то неопределенные. Поэтому и поехал Пахомов — приглядеться ко всему во время беседы. И вот его заинтересовала детская коляска. Почему? Какое она может иметь отношение к розыску Печказова?

А капитан решил сыграть напрямую.

— Вы знали Печказова? — спросил он.

— Печказова? — переспросил Чернов и ответил, не отводя взгляда: — Нет, Печказова я не знаю.

”И не спросил, кто такой этот Печказов”, — отметил про себя Волин.

— Кто приходил к вам вчера на работу?

Чернов дернул плечами, собака забеспокоилась, и Волин, не получив ответа, понял, что нужно настоять на своем, обязательно настоять. Ответ покажет, лжет Чернов или нет. Ну какие могут быть основания скрывать имя товарища, просто приходившего на работу?!

— Ваши сослуживцы говорили об этом, так что скрывать нет смысла, — капитан тем самым решил сказать, что Чернова проверяли уже по месту работы.

— Пусть тогда сослуживцы и назовут вам его, — не сдавался Чернов.

— А почему вы не хотите назвать? Какие причины есть к тому? — настаивал капитан, и Чернов, видимо, понял, что трудно объяснить это упорство. Понял и сделал правильный вывод.

— Сергей приходил. Суходольский.

’’Суходольский! Что это? Опять совпадение? За матерью Печказова ухаживает Лена Суходольская! Так совпадение или… на этот раз нет?”

— Расскажите о нем, — потребовал Волин.

Чернову явно не понравилось это требование. Он молчал, затем хлопнул рукой по дивану рядом с собой. Собака тотчас вспрыгнула на диван, положила голову на колени хозяина, продолжая глазами следить за Волиным. "Обезопасился, — подумал Волин, — боится нас, что ли?”

В разговор вмешался Пахомов:

— Разрешите, товарищ капитан, один вопрос?

— Давайте, — разрешил Волин, и эксперт спросил Чернова, показывая на коляску:

— Это ваша вещь?

Чернов ответил нарочито набрежно, но за этой небрежностью почувствовалась тревога:

— Это я взял у сестры, еще когда жил с женой. Ребенка мы ждали. Потом жена уехала, а коляска так и осталась.

— Алексей Петрович, я прошу вас перенести беседу в милицию, — попросил Пахомов. Волин хорошо знал эксперта. Для этой просьбы были, видимо, самые серьезные основания.

Сам капитан тоже подумывал об этом. Знакомство Чернова с Суходольским настораживало. Чернова следовало подробно допросить, а в условиях горотдела это проще сделать, да и проверить показания можно быстрее. И еще — сердце Волина болело за Семена Лузгина. Как он?

Пахомов внимательно следил, как Чернов замыкает дверь, попросил показать тонкий стальной ключ с причудливыми бородками на конце.

— Изготовили сами? — поинтересовался он. — И замок тоже?

— Что здесь сложного? — опять пожал плечами Чернов. — Я ведь слесарь.

По дороге Волин пытался выяснить у Пахомова, что его заинтересовало, но эксперт лишь шепнул тихонько: "В отделе”.

Едва приехали, Пахомов, пообещав позвонить, направился в лабораторию, а Волин, проводив Чернова в свой кабинет, поручил Карцеву собрать в паспортном столе сведения о Суходольском, разыскать участкового инспектора Гука, справиться о Елене Суходольской.

— И еще, — добавил он просительно, — пожалуйста, о Лузгине узнайте.

Карцев молча кивнул.

В отделе, Волин был прав, все закружилось с молниеносной быстротой. Первым удивил всех эксперт. Не успел капитан приступить к допросу, как его пригласил Николаев.

Войдя в кабинет начальника, Волин увидел, что полковник вместе с экспертом разглядывает тонкие блестящие стерженьки. "Да это же обломки отмычки из замка печказовской кладовки”, — узнал Волин.

— Я думал, откуда они могли быть? — возбужденно говорил эксперт. — Сравнивал с вязальными спицами, со спицами от зонтов — нет, все не то. — Он обернулся к Волину:

— Алексей Петрович, эта отмычка, — эксперт кивнул на стерженьки, — она из верхнего остова коляски, что в коридоре у Чернова стоит! Вы прошли к столу, — продолжал эксперт, — а я как раз возле коляски остановился. Гляжу, верхний остов, ну, на который тент натягивается, в коляске лежит, клеенка с него снята и несколько спиц откушено кусачками, пригляделся — очень похожи спицы на детали отмычки. Мне теперь нужны те спицы, из коляски, проведу экспертизу и дам точный ответ. Но мне кажется, я не ошибся.

— Если Володя не ошибается, надо у Чернова обыск делать, — задумчиво сказал Николаев, — может, еще что отыщется. Буду просить санкцию прокурора на обыск. И вот еще что, Алексей Петрович. Ваш Лузгин очнулся и подтвердил наши худшие опасения. Напали на него. Он решил посмотреть на дом Мавриди, затем пошел вслед за человеком, показавшимся ему знакомым. А парня этого, говорит, девица ждала, и вышла она из подъезда, где живет Мавриди. Жаль Лузґина — хороший человек. В общем, сейчас Суходольскую привезут, поехали за ней. Старушку договорились пока в больницу устроить.

Полковник замолчал. Волин тоже молча обдумывал услышанное. За несколько минут два таких важных сообщения!

Хотя эксперт торопился с обыском у Чернова, решено было вначале провести опознание Чернова соседкой Печказовых.

— Лузгина беспокоить нельзя, а если Чернова опознают, будет у вас предмет для разговора — раз и основание для обыска — два, — сказал Волину начальник и оказался прав.

Уже через полчаса соседка Печказова безошибочно указала на Чернова, стоявшего спиной к ней в целом ряду мужчин.

— Он это, можете не сомневаться, — заявила женщина, — я его хорошо разглядела. Сначала в глазок, а потом видела в затылок, когда они по лестнице спускались с Георгием Ивановичем. Куда вы его дели? — горячилась она.

Чернов молчал, опустив голову. Ничего не отрицал, ни в чем не признавался. Молчал — и все. Но подавленность его была явной.

Увидев Пахомова, обвешанного аппаратами, с внушительным саквояжем в руках, и узнав о предстоящем обыске, Чернов помрачнел еще больше, хотел сказать что-то, но, передумав, только махнул рукой. И молчал всю дорогу до дома.

Пригласив понятыми соседей, Алексей Петрович попросил на время обыска оставить в их квартире собаку. Те согласились.

Чувствуя тревогу хозяина, собака в чужой квартире хрипло взлаивала, подвывая. Под этот аккомпанемент и пришлось проводить обыск.

В большом ящике для слесарных инструментов нашли части металлических стержней с явными следами обработки. Стержни сняты были с каркаса детской коляски, который тоже изъяли.

ПОНЕДЕЛЬНИК 11.20

— Смотрите, ребята, как набухли почки на этой березе! Пройдет еще немного времени, почки лопнут, появятся ярко-зеленые листочки…

Лидия Ивановна, юная учительница третьего класса "А”, проводила урок природоведения в лесу за поселком. Сегодня он был посвящен весне. Совхозный поселок — в 60 километрах от города, и Лидия Ивановна считала своим долгом прививать ученикам любовь к родной природе.

Лес постепенно очищался от снега. На полянках сквозь мокрую прошлогоднюю траву проглядывала первая смелая зелень.

Дорога на взгорках была почти сухой — песчаная почва не держала влагу, в низинках же стояло топкое месиво. За поворотом дороги у речки росли вербы, к ним-то и спешила Лидия Ивановна со своими ребятами. На их тонких ветках, как стая маленьких птичек, сидели пушистые желто-белые соцветия. Внезапно она заметила, что возле нее остались только девочки, да и те нетерпеливо поглядывают за поворот, куда побежали шустрые мальчишки.

— Догоняем! — крикнула она своим спутницам и первой побежала по лесной дорожке. За ней с восторженным визгом бросились девочки. Ребячьи голоса звонко разносились по гулкому лесу.

Лидия Ивановна бежала впереди — молодая, легкая, радостная. Через несколько метров изгиб дороги закончился, Лидия Ивановна выбежала к реке и сразу увидела, что ребята столпились у красной легковой машины, глубоко, по самый кузов зависшей задними колесами в низинке.

Молодая учительница подбежала туда, остановилась у красной машины. Обычно шумные, ребята притихли и стояли кучкой.

На заднем сиденье машины, неудобно подогнув под себя ноги, лежал полный мужчина в распахнутом сером пальто. Лицо было полуприкрыто клетчатым пушистым шарфом, но Лидия Ивановна заметила неестественную бледность этого лица.

— Плохе? человеку, — заговорила она и сильно постучала по стеклу. — Вам плохо, товарищ?! — теперь уже прокричала учительница. Может быть, слишком громко в окружавшей ее тишине.

— Лидия Ивановна, он мертвый, — вдруг сказал кто-то из мальчиков.

Учительница снова заглянула в машину и вновь увидела странную неподвижность, какую-то неживую, непривычную позу лежащего.

’’Мертвый?!” — подумала она, и это показалось ей настолько нелепым, что она не поверила.

Кругом было столько солнца, таяли последние островки ноздреватого снега, на вербе кудрявились пушистые шарики… И вот — смерть. Немыслимо!

ПОНЕДЕЛЬНИК 12 часов

— Разрешите? — В кабинет Николаева вошел участковый инспектор Гук, расстроенный, целиком еще находящийся под впечатлением утреннего нагоняя, полученного за легковерие и безынициативность.

— Входите, — голос полковника прозвучал доброжелательно. Он знал меру разносам. Обескураженный инспектор нуждался в поддержке — он получит ее.

Гук почувствовал, что полковник больше не сердится, расправил нахмуренный лоб.

— Товарищ полковник, я Суходольскую привез, — он показал рукой на закрытую дверь. — К зубному врачу она в субботу не ходила. Еле призналась…

— И что? — поинтересовался Николаев.

— Все, — смутился инспектор, — плачет теперь только.

— Ну, видите, Гук. На вашей ошибке мы два дня потеряли и, возможно, очень нужных нам два дня.

Гук виновато опустил голову, затем обратился к начальнику:

— Возможно, это не имеет значения, но вдруг пригодится. Сейчас в коридоре Суходольская поздоровалась со смуглым таким человеком из магазина "Радиотовары”. С которым Ермаков работает. Он в коридоре сидит.

— Спасибо, Гук, за наблюдательность, сообщим-ка мы об этом Ермакову, пусть поинтересуется, — полковник взялся за аппарат селектора.

Переговорив с Ермаковым, Николаев попросил Гука:

— Зовите Суходольскую.

Волин был на обыске у Чернова, Ермаков занимался с Урсу, и сейчас никто в отделе лучше полковника не знал обстоятельств этого дела. Допрос Суходольской должен был дать интересные результаты, и Николаев решил, не откладывая, встретиться с ней сам. Кое-какие справки о ней навести успели. Молодая женщина обладала явными авантюристическими наклонностями. Чего стоит, например, только одна ее служба у Мавриди.

Последние события, и в частности нападение на Лузгина, позволяли думать и о том, что Суходольская как-то причастна к печказовскому делу. Для простого совпадения все слишком сложно, хотя полковник не раз имел возможность убедиться, как неожиданно порою жизнь воедино скручивает факты.

Николаев решил дать Суходольской возможность рассказать то, что она сама считает нужным. Если в чем-то замешана — будет шанс признаться, заслужить снисхождение: это немаловажно для человека, попавшего в скверное дело.

— Так что, будем рассказывать? — полувопросительно сказал полковник, когда Суходольская появилась в его кабинете. — Начните со знакомства с Печказовым.

Суходольская молча кивнула, достав платок, вытерла слезы. Многое из того, о чем она рассказывала, полковнику было известно. О посещениях ею квартиры Мавриди, о связи с Печказовым рассказывали соседи Мавриди и Нелли Борисовна. Лена пыталась приукрасить события своей жизни — явно не хотелось ей признаваться в своей несостоятельности.

— Печказов мне много предложил, на стройке я меньше получала. Вот и согласилась. Он сказал, у Эммы Павловны есть сбережения, из них и будет платить…

— А теперь о вчерашнем расскажите. Есть основания полагать, что вечер у вас был беспокойным.

Глаза Суходольской опять налились слезами:

— Как это? — переспросила она.

— Вот я и хочу услышать от вас, как это. Почему вы поздно ушли от Мавриди?

— Эмма Павловна беспокоилась.

— А мужа не ждали?

— Мужа?

— Да, мужа, — подтвердил Николаев.

— Ну, обещал он прийти. — Голос Суходольской дро-жал.

— Пришел?

Суходольская опустила голову, не решаясь ответить.

— Так пришел муж? — настаивал Николаев.

— Пришел, — прошептала Суходольская и заплакала уже в голос.

Николаев налил ей воды, переждал минуту и предложил:

— Давайте-ка, Лена, все начистоту. Мужчина тот, Лузгин, тоже ведь кое-что рассказал.

Суходольская открыла лицо, явно обрадованная словами полковника.

— Значит, жив он? — с облегчением переспросила она.

— Жив, в больнице.

— Господи, а я так переживала, — печально и искренне сказала Суходольская, и Николаев поверил ей. Действительно переживала она, иначе так не среагировала бы на сообщение о том, что Лузгин жив. Но что крылось за этим переживанием? За кого боялась Суходольская? За Лузгина или за себя и своего спутника?

Николаев молча ждал.

— Я расскажу, — торопливо заговорила Суходольская.

— Муж за мной обещал зайти. Я вышла, жду его за домом Мавриди, там скверик такой. Вижу — идет. Только прошел дорожку, вдруг за ним мужчина — бегом. Мы — от него, встали за дерево, а когда он поравнялся с нами, Сергей его и ударил.

— Чем ударил? Только правду!

— Кастет у него в перчатке.

’’Немудрено, что Лузгин столько времени без сознания провалялся. — Кастетом!” — подумал Николаев и спросил:

— И за что же он ударил мужчину?

— Сказал, что этот тип за ним охотится. И все.

— Где сейчас Суходольский?

— Не знаю, — быстро ответила Лена, — правда, не знаю. Я ему говорила, чтобы в милицию шел, а он только ругался — поздно, говорит. И сказал мне, что сам меня найдет. Может, у родителей? — предположила она.

— Уехать куда-то хотел… Я ему денег обещала достать…

Попросив Лену подождать в приемной, Николаев распорядился о розыске Суходольского. И все это время полковника не оставляла мысль: какое же отношение к делу Печказова имеет нападение на Лузгина?

— Давайте теперь к Печказову вернемся, — предложил Николаев. Суходольская покорно кивнула. — Куда он исчез, как по-вашему?

Суходольская пожала плечами:

— Не знаю. Угрожали ему, он и скрылся.

— Кто угрожал?

— Ну, рассказывал он мне, что женщина ему звонила, сказала, чтобы остерегался, а то убьют.

— Убьют? — переспросил Николаев. Суходольская отвела глаза:

— Убьют, так он сказал.

— Может быть, и убили? — Николаев внимательно смотрел в лицо Суходольской, она испуганно замахала руками:

— Да что вы, что вы такое говорите, не могли его убить!

— Откуда такая уверенность? Почему не могли? Кто мог звонить? Кто чужой приходил в квартиру Мавриди? Почему был беспорядок в комнате старухи?

Четкие, быстрые вопросы так и сыпались на Суходольскую, не давая ей опомниться.

Лишенная возможности что-то придумать, Суходольская терялась, и в ответах ее появились шероховатинки, несуразности, не ускользнувшие от полковника, и он все более убеждался, что Суходольская не до конца искренна. Но она рассказала о нападении на Лузгина! Значит, то, что она скрывает, важнее для нее?

Николаев окончательно понял, что Суходольская лжет, когда спросил ее:

— С Василием Урсу знакомы?

— Нет, — коротко ответила Суходольская.

— Ну, знаете. — Николаев в возмущении развел руками, но пристыдить Суходольскую не успел.

Послышалось ровное жужжание селектора. Полковник щелкнул клавишей.

— Да…

В кабинет ворвался взволнованный голос дежурного:

— Товарищ полковник, срочное сообщение! В лесу за совхозным поселком школьники обнаружили красные "Жигули". В машине — труп мужчины. По всей видимости, это Печказов. Оперативная группа к выезду готова.

Николаев не прервал, как хотел вначале, сообщение. Слушая, он не отрывал взгляда от Суходольской, и его поразило, как она удивительно изменилась. Побледневшее лицо, остановившийся взгляд, тонкие руки, хватающие горло, — все говорило о сильнейшем потрясении.

— Убили… Значит, убили. — Голос Суходольской был едва слышен, она, казалось, говорила сама с собою — растерянно, горестно.

Видя, что Николаев встает из-за стола, она вдруг резко тряхнула плечами, сбрасывая оцепенение, и сказала:

— Нет, не согласна я.

— С чем? — переспросил полковник, думая о том, что придется отложить допрос Суходольской.Надо было выезжать на место происшествия и допрос перепоручить.

— На убийство не согласна, — окрепшим голосом, не замечая нелепости такого заявления, серьезно сказала Суходольская. Потом попросила:

— Выслушайте меня, не уходите.

И Николаев понял: допрос откладывать нельзя — Суходольская решилась сказать правду. Он молча кивнул, вновь сел за стол.

Монотонно, бесцветно, как будто пережитое потрясение лишило красок не только лицо, но и голос, Суходольская сказала:

— Я их обманывала, понимаете? Мой муж, Сергей, от Васи Урсу узнал, они одноклассники, что у Печказова много денег. А я подтвердила, я ведь раньше их знала — Мавриди и Георгия. Ну и сказала — сама не знаю зачем, что, мол, да, деньги у него есть, золото, драгоценности в тайниках. В квартире Мавриди, мол, в полу тайник, там деньги и бриллианты. Ну, они меня и уговорили к Печказову пойти работать. Когда он предложил мне за матерью ухаживать, они обрадовались — давай, давай, мол, тайник найдешь. А какой там тайник, — она безнадежно махнула рукой и продолжала: — Замучили они меня — подавай им тайник, уж чего я им только не выдумывала. Они злиться начали, сами, говорят, найдем. Тогда я сказала, что тайник пуст, деньги Печказов забрал, перепрятал. Они говорят, значит, придется его прижать, а жаловаться не станет: деньги нечестные. Я испугалась. И позвонила ему по телефону. Постаралась изменить голос. Сначала просто угрожала. А потом сказала, что его хотят убить. И пусть он осторожнее будет… Но Георгий Иванович, мне кажется, всерьез этого не принял. И все-таки я надеялась, что после такого звонка он насторожится, испугается и ничего страшного не случится.

А вечером после праздника Сергей с другом пришли к Мавриди, пьяные оба. Сергей ударил меня, обзывая… Все перерыли — не поверили мне про тайник. Телефон зазвонил — трубку разбили.

На следующий день я узнала, что Печказов исчез, но они уверили меня, что он куда-то смылся. Я не хотела думать о плохом. И вам не хотела об этом говорить, может, думаю, отыщется Георгий Иванович. И вот… Отыскался…

— Она закрыла лицо руками.

— Кто это — друг мужа? — спросил наконец Николаев.

— Урсу?

Суходольская затрясла головой:

— Нет, нет, что вы! Чернов это. Чернов.

ПОНЕДЕЛЬНИК 14 часов

Волин и Пахомов приехали, когда возле красных "Жигулей” уже стояли полковник Николаев, немногословный молодой прокурор, следователь прокуратуры Серов и судебно-медицинский эксперт Горышев. Чуть поодаль небольшой тесной группкой притихли понятые и испуганная молодая учительница. У колеса милицейского "газика”, свесив на сторону язык, сидела красивая, с черной спиной овчарка. Кинолог Гурич поздоровался с Волиным, смущенно теребя поводок, и. Алексей Петрович понял без объяснений: собака след не взяла. Эксперт Пахомов, которого все ждали, поудобнее пристроил свой внушительный чемодан, раскрыл его.

Серов попросил понятых подойти поближе. Начался осмотр места происшествия.

Волин внимательно наблюдал, как священнодействует Пахомов, слушал тихий голос прокурора, диктующего Серову протокол:

— На передней правой дверце снаружи, на подголовнике кресла водителя бурые следы, похожие на кровь… сделан смыв… труп лежит на спине… руки заведены назад, связаны многократным обвитием белого шелковистого шнура… одежда сильно помята…

Наступил черед судебно-медицинского эксперта.

— На затылке глубокие раны. Прижизненные — кожа сильно рассечена. Потеки крови к воротнику, вниз. Были три удара — сзади, чуть справа, когда потерпевший находился в вертикальном положении — сидел, по всей вероятности. Лицо синюшно. Асфиксия, я думаю, — сказал Горышев, снимая перчатки. — К вечеру проведу экспертизу.

Волин пытался представить себе трагедию, разыгравшуюся в машине. Вот подъезжает Печказов к гаражу, вот подбегает к машине неизвестный, говорит что-то, и Печказов впускает его в машину. Итак, незнакомец сел в машину сзади. Трудно поверить, что один. Печказов грузен, достаточно силен — вряд ли справится с ним один человек, где-то, наверное, подсел и другой.

Три сильных удара по голове — с заднего сиденья. А дальше? Видимо, требовали деньги, ценности.

Волин вспомнил, что говорили знакомые и сослуживцы о Печказове: на грани жизни и смерти не расстанется он со своим добром. Так и случилось. Печказов ответил отказом, преступники настаивали, связали его и вот — смерть. Потом они пытались найти тайник сами — не удалось, решили шантажировать жену Печказова. Мерзость какая. И ради чего? Волин вспомнил перчатку с купюрами, поморщился.

К капитану подошел Николаев, встал рядом, тронул за рукав расстроенного Волина, дружеским жестом успокаивая его, и сказал тихо:

— Следствием займется прокурор. За нами — розыск. Нужен Суходольский.

Волин молча кивнул. Да, нужен Суходольский. Чернов молчит. Пока молчит.

ПОНЕДЕЛЬНИК 16 часов

Перепуганный событиями Урсу не стал скрывать своего знакомства с Суходольскими. Анатолий Петрович Ермаков, успевший уже изучить характер своего подопечного, только намекнул, что дело Печказова осложняется и очень возможно, что…

Урсу, пламенея щеками, схватился за голову:

— Неужели и тут я буду замешан?! О Господи, за что мне такое, за что? — застонал он.

Не удержавшись, Ермаков мстительно заметил:

— А за легкую жизнь.

— За легкую?! — в возмущенном голосе Урсу преобладала горечь. — Какая же это легкая жизнь! Я за те сотни, что получил от Печказова, столько страху натерпелся. И расплачиваюсь сейчас репутацией, нервами, здоровьем…

— Свободой, — опять не удержался Ермаков.

— Свободой, — покорно согласился Урсу, — и свободой тоже, да и еще много чем — жизнь себе покалечил. А чего ради? Где же те деньги? Я и не видел их! Разошлись куда-то все… А не разошлись бы, так еще хуже — страх постоянный. Мне ведь Георгий Иванович все наказывал: "Вася, осторожно, мол, следить могут, люди заметят".

Урсу замолчал. Молчал и капитан. Разговор напомнил о печказовском богатстве — слежавшихся купюрах на гаражной полке.

Урсу произнес убито:

— Конец, всему конец…

Ермакову было жаль этого запутавшегося парня, который не только тяжело переживал, но и — а это Ермаков считал главным — искренне стыдился происшедшего.

А Урсу рассказывал все без утайки.

— С Суходольским мы учились вместе в 9-м и 10-м классах. Не дружили, нет, — заторопился он, предвосхищая вопрос капитана. "Как угадывает", — подивился Ермаков, действительно собиравшийся уточнить эту деталь.

— Я в эту школу пришел уже в девятый, у Сергея компания своя была. Я-то деревенский, жил у тетки, — пояснил Урсу, а Сергей, что называется, фирмовый парень, и друзья у него такие же. Приторговывали они всякой иностранной ерундой — майки, сигареты. Я его интересовал мало. После школы не встречались. А нынче где-то после нового года случайно в торговом зале встретились. Вижу, позолота с него пооблезла, но все еще о себе много понимает. Магнитофон пришел покупать. У нас, вы знаете, — Урсу смущенно запнулся, — ну, бизнес в разгаре был, и я ему пообещал. Да еще захотелось доказать, вот, мол, и мы в люди вышли. В люди, — повторил он, вздохнув, — короче, сказал ему, чтобы пришел он в магазин через день. Суходольский явился с другом. Я им — магнитофон, они мне деньги, вот и все. Правда, о Печказове меня спросили, завмаг, мол, ваш, поди, миллионами здесь ворочает. Видели, что я деньги-то в кассу не сдал, догадались.

— Урсу замолчал.

— А самого Печказова они видели?

— Да, они меня и разыскали у Георгия Ивановича в кабинете. Суходольский дверь приоткрыл, я его увидел и вышел.

— Значит, вы только два раза встречались с ними?

— Нет, больше. Они еще несколько раз приходили. Просто так. Ничего не покупали.

— С другом Суходольский вас знакомил?

— Знакомил, конечно. Зовут его Миша. Фамилию не называл. Помню, Суходольский сказал о нем "золотые руки”. А кто он, не знаю.

— Расскажите о Суходольском, — попросил Ермаков.

— Суходольский… Расскажу, что знаю. Но я мало о нем знаю, — сразу оговорился Урсу.

— Рассказывайте, что знаете, — подбодрил его капитан.

— Учился он так себе, средне. А компания, я уже говорил, у него своя была — фирмовая.

— Что значит "фирмовая”? — переспросил Анатолий Петрович.

— "Фирмовые”, так они сами себя называли, ну и мы тоже, — пояснил Урсу. — Одевались модно, вещи там всякие — "зарубеж”, музыка — тоже "зарубеж”. Деляги ребята. Все какие-то у них свои разговоры, интересы свои — только и слышно: продал — купил. У нас школа-восьмилетка в поселке, я в девятый приехал в город. Жили скромно — даже в столовой ни разу не был, а они уже и в ресторанах побывали… Короче, я для этой компании интереса не представлял. И все. Дальше и не знаю, что рассказывать. — Урсу вопросительно посмотрел на Ермакова.

— А родители? — спросил тот.

— Мои родители? — не понял Василий.

— Суходольского!

— А, Суходольского! Мать видел несколько раз. Ничего, нормальная женщина. Дома у них не был, не приглашали. Помню, говорил он, что отец у него — крупный начальник, все время в командировках за границей бывает. Мать тоже — то ли с торговлей, то ли с заграницей связана.

— Начальники, говоришь, большие, — изумился Ермаков. Он знал, что мать Суходольского была паспортисткой в жэке, отец работал заготовителем. А сыну, выходит, они в таком качестве никак не подходили!

— Задавался он много, а сам — так себе, пустой малый, — подытожил Урсу характеристику Суходольского.

”Ну, не скажи, — не согласился с ним капитан. — Попросту недооцениваем мы таких типов. А он, судя по всему, далеко не такой пустой”.

Заканчивая разговор, Ермаков поинтересовался:

— Где он живет, знаете? И где друг его живет?

Урсу ответил, не раздумывая:

— Нет. Ни того, ни другого адреса я не знаю. Суходольский женился ведь, он сам говорил. А где живет — не рассказывал. Так что просто не знаю, чем вам помочь, — развел руками Урсу, — могу позвонить одноклассникам, если нужно, поспрашивать. Может, кто знает…

ПОНЕДЕЛЬНИК 18.30

На обратном пути Волин заскочил домой. Высаживая его у подъезда, полковник Николаев шутливо сказал:

— Отпрашивайся, Алеша, на ночь, — и добавил уже серьезно: — Торопись, машину пришлю через полчаса.

Волин кивнул. Яснее ясного: предстоит бессонная ночь. За день Суходольский обнаружен не был — проверили и квартиры родителей, и жены, и установленных знакомых. Искали в столовых, кинотеатрах, на вокзалах — Суходольский не появлялся нигде. Предстояло продолжить работу и ночью. Суходольский уехать не мог. Судя по рассказу Лены, денег у него не было совсем, и он намеревался достать их любым путем. Ясно, что путь этот может быть и преступным.

Были приняты, казалось, все меры предосторожности. Целый день с Суходольской провела Таня Богданова — толковый работник уголовного розыска. Тот магнитофон, что Лена, не удержавшись, стащила из квартиры Мавриди, она сдала в ломбард. Так что деньги у Лены были, но Суходольский не шел…

…Люся была дома. Чмокнув мужа в щеку, она побежала на кухню — по опыту знала, что он ненадолго, и на ходу крикнула Волину, взявшему на руки маленького Алешку:

— Позвони Печказовым, тебя Тамара разыскивала.

— Давно? — тревожно спросил Алексей Петрович, ставя на пол сына.

— Нет, с полчаса, может быть, или минут сорок.

— Не сказала, зачем? — Волин уже набирал печка-зовский телефон.

— Не сказала, — ответила Люся.

В трубке раздался голос Нелли Борисовны.

— Слушаю вас.

— Это Волин, — сказал Алексей Петрович и услышал, как облегченно вздохнула Печказова.

— Слава Богу, Алексей Петрович, это вы…

— Что случилось? — перебил ее Волин.

И тут же заговорила Тамара Черепанова. Она, видимо, свято выполняла наказ капитана — при каждом звонке брала трубку второго аппарата.

— Алексей Петрович, опять звонок был. Слушайте, я записала. "Деньги приготовьте срочно. Скоро снова позвоню и сообщу, как передать. Продавать меня не советую. Хуже будет”. Разговор станция зафиксировала — мы недавно только трубку положили.

Тамара замолчала.

— Молодец, Тамара, — похвалил ее Волин, — обдумаем все, и я позвоню.

Итак, шантажист был здесь, в городе. И от замысла своего не отказался. Волин еще раз мысленно перебрал всех, кто как-то причастен был к делу: задержаны Курко, Албин и Чернов. На свободе Суходольский и Урсу… Но с Урсу вроде бы Ермаков разобрался, ему можно верить. Значит, остается Суходольский. Но до чего же дерзок! "Интересно, откуда звонил он на этот раз?” — подумал Волин, доставая пальто. Он и забыл, что пришел домой поесть перед трудной работой. Из кухни выглянула раскрасневшаяся жена:

— На столе все уже, давай быстро!

Волин подчинился, передал пальто Алешке, погладил его по голове, подумав с огорчением, что некогда совсем побыть с сыном. Наскоро поев, выпив большую чашку крепчайшего кофе, Алексей Петрович вышел в начинающиеся сумерки. Машина начальника уже стояла у подъезда.

ПОНЕДЕЛЬНИК 20 часов

Чернов продолжал молчать. Смотрел затравленным зверем и молчал. Не отвечал ни на какие вопросы. И невозможно было до него достучаться.

Николаев ещё днем вызвал участкового инспектора Карцева, разъяснил обстановку, попросил:

— Соберите о Чернове все, что можно, даже в школу сходите. На завод. Почему он завод оставил? О жене справьтесь, ребенке. Так ли уж безнадежен этот разрыв? Озлобился он, — пояснил полковник.

— Озлобился, — согласился Карцев.

В кабинет полковника зашел озабоченный следователь прокуратуры Серов в темно-синем, ладно сидящем форменном костюме, подтянутый, строгий. За ним — эксперт Пахомов. Николаев, хорошо изучивший своих ребят, видел едва сдерживаемую Пахомовым гордость. "Закончил экспертизы, — догадался он, — ах, молодец какой. Везет нам на криминалистов!”

Полковник был прав.

— Это черновики, — смущенно сказал эксперт, протягивая начальнику исписанные от руки листки, — я не успел оформить, но вот Николай Иванович, — он кивнул на Серова, — просил вам доложить.

— Просил, — кивнул головой Серов, — с такими данными можно твердые выводы делать. Смотрите сами.

Николаев взял первый лист. Опустив обширную описательную часть, нашел глазами крупно написанное слово: "выводы". Прочел. Ясно. Не ошибся Пахомов. Части отмычки из кожуха замка и стержни из квартиры Чернова изготовлены из остова детской коляски. "С высокой степенью квалификации” — написал эксперт.

Ах, Чернов, Чернов, куда приложил свои золотые руки! Николаев поднял глаза на Пахомова, тот молча кивнул. Да, так оно и есть — в подвал Печказова ходил Чернов. Отмычки — его работа.

Полковник взял следующий лист.

"…Представленные на исследование переплетения", — начал читать Николаев на другом листе, и Пахомов пояснил:

— Это шнур, которым Печказов был связан, выполнены из шнура бытового плетеного с наполнением из отходов полиамидных нитей: артикул 48-030-01-58 производства объединения "Химволокно". Диаметр шнура 5 мм. Этот шнур идентичен изъятому в квартире Чернова мотку шнура”.

Опять Чернов!

Заметив, что Николаев закончил читать, Серов сказал:

— Звонил Горышев. Причина смерти Печказова — асфиксия. Задушен Печказов. Кровь в машине — Печказова.

— И все-таки Чернов молчит, — задумчиво сказал полковник. — Подход к нему мы пока найти не сумели. И Суходольский на свободе.

Он наклонился к селектору, вызвал дежурного, спросил негромко:

— Что-нибудь от Волина есть?

— Молчит, товарищ полковник, — ответил дежурный.

— И этот молчит, — вздохнул Николаев.

ПОНЕДЕЛЬНИК 21 час

Вскоре позвонил Волин и сообщил неутешительные вести: Суходольского не нашли, как сквозь землю провалился. К жене и родителям он не заходил и не звонил.

Слушая капитана, Николаев представлял себе его усталое, расстроенное лицо и мягко сказал в трубку:

— Вот что, Алеша. Я у себя. Жду тебя. — И положил трубку.

Вскоре пришел Карцев. Развязал белые тесемки картонной папки, достал документы. Характеристики у Чернова оказались, можно сказать, безупречными. Вот личное дело школьника Миши Чернова. Крупные, четкие буквы, нестандартные, объемные слова… Добрый, отзывчивый, любит читать…

На заводе у Чернова тоже нет замечаний. Здесь слова суше, формальнее. Словно усреднено все. Вроде и гладко, и хорошо, а не поймешь, что за человек стоит за этими словами.

Просмотрев бумаги, Николаев вскинул глаза на Карцева:

— Как же так, Василий Тимофеевич? Ведь неплохой, казалось бы, парень?!

Карцев сокрушенно покачал головой:

— То-то и обидно, что неплохой. Я прикинул, у него с семьи началось, с разлада. Сперва его отец бросил, потом уехала мать и жена тоже. Вроде не нужен никому. Остался один, выпивать стал. Известное дело, одиночество и водка к добру не приводят. Характеристика-то, — он кивнул на бумаги, — гладкая, а я на заводе поговорил с ребятами: как раз смена, где он работал, заступила. Совсем другое говорят. Заметили Мишу в выпивке — ругать стали. То есть кругом плохо — дома и на работе. Озлобился, ушел с завода. И друг тут, конечно, помог. Суходольский. А жена-то от Миши уехала в положении, — Карцев вздохнул.

— Ребенок родился уже? — спросил Николаев.

Карцев кивнул:

— Мальчик.

— Чернов встречался с женой после этого? Видел сына?

— Ездил, говорят, к ней. Не знаю, до чего они договорились. У меня телефон ее записан, позвонить можно. Но сейчас, конечно, поздно…

Подумав, Николаев вдруг предложил:

— А давайте, Василий Тимофеевич, вместе поговорим с Черновым.

Карцев заметно обрадовался.

— Я и оам хотел просить, чтобы дали мне с ним поговорить, — сказал он. — Все-таки мы раньше беседовали и не раз. Сдается мне, сам он переживает сильно, и сбил его с панталыку приятель этот. Суходольский. Вот тот, по всему видать, фрукт!.. И с собачкой надо решить, — добавил он, помолчав.

— Что с собачкой? — не понял Николаев.

— Собака Чернова, овчарка-то, — пояснил Карцев, — у соседей осталась. А она тоскует и воет. Соседи пришли ко мне — забирайте. Что делать? Увел я ее к себе, благо смирная. Но скучает она. Не ест ничего. Голову на лапы положила и с двери глаз не спускает. Пусть Чернов собакой бы распорядился…

Когда ввели Чернова, участковый инспектор тихо ахнул. За сутки Миша осунулся, под измученными глазами легли тени, тонкая шея выглядывала из ворота беспомощно и жалко.

Чернов сел на предложенный стул, сложил руки в замок, уронив их между коленями.

’’Преступнички!” — горько ругнулся про себя Карцев, подавляя жалость и гнев. Легко ли видеть такое!

Николаев уловил настороженный, ожидающий взгляд, брошенный Черновым на участкового инспектора, и сказал:

— Вы спросить о чем-то хотите, Чернов?

Чернов молча кивнул.

— Спрашивайте, — разрешил Николаев.

— Где собака моя? — голос Чернова, казалось, был таким же осунувшимся, как и его лицо.

— У меня собака, — сказал Карцев, — приютил пока дома.

Чернов впервые поднял голову, в глазах появилось удивление, признательность, а Карцев тихо продолжал:

— Скучает без тебя собачка. Что с нею делать-то прикажешь? Может, подержать, вернешься скоро, невиновен?

— Виновен, — выдавил из себя Чернов. — Не скоро вернусь. Что будет с собакой, не знаю. Делайте, что хотите, — и замолчал, махнув рукой.

— Вот что, Миша, — начал опять участковый, — я собаку не брошу. Не приучен к такому. И жене твоей сообщу — пусть приедет с мальчонкой. Ты натворил дела, а они все страдать должны?! Вспомни, как без отца рос, а теперь и парень твой при живом отце сирота. Да еще, как я знаю, без квартиры они, на птичьих правах семья твоя живет. Думаю, надо их сюда вызывать, пусть хоть в квартире останутся, крыша будет над головой.

Чернов смотрел на Карцева, не отрываясь, затем перевел взгляд на полковника.

— Это можно? — спросил он.

— Нужно, — твердо сказал Николаев.

Он встал, подошел к чернеющему квадрату окна, задумчиво отбарабанил пальцами по стеклу. Тихо стало в кабинете. Первым молчание нарушил Чернов:

— Не могу больше так, — сказал он, — не могу и не хочу. — Он приложил ладони к вискам, потер их. Кривилось худое темное лицо, тяжело падали слова, которым не хотелось верить.

— …в магазине Сергей спросил у своего знакомого, мол, начальник твой миллионами, поди, ворочает? Парень усмехнулся как-то многозначительно, хмыкнул, так что мы поняли: есть деньги у завмага.

Чернов помолчал, собираясь с мыслями, затем опять зазвучал его хриплый голос:

— Понаблюдали за этим мужиком, но никакой роскоши у него не увидели, машина разве только, "Жигули”. Но мы уже знали, что он "левый” товар получает. Сергей решил, что прячет он денежки. Однажды Суходольский был у меня с женой. Выпили и опять разговорились об этом — в последнее время, как болезнь, эта мысль в Сергее сидела. Что бы ни делал, что бы ни говорил — все равно к завмагу сведет. Услышала Лена наш разговор, вмешалась. Она Печказова давно знала. Подтвердила, что есть у него тайники с ценностями, золотом. Один тайник — в квартире матери.

Тут и началось! Сергей заставил Лену на работу пойти к матери завмага. Лена вначале тайник найти не могла, а нам прийти не разрешила. Потом нашла тайник, но он уже был пуст — все перепрятал Печказов… Тогда Сергей и решил его прижать. Решили зайти к завмагу домой и там потребовать деньги. Утром явились к нему, а он нас не впустил — на лестницу уже вышел. Вот тогда нас соседи и видели…

Короче, не получилось, но мы узнали, где его гараж, и Сергей изменил план. В общем, вечером Сергей его у гаража подкараулил, велел ехать будто бы в милицию. Завмаг подчинился. Я подсел к ним за углом. Не доезжая до милиции, Сергей велел поворачивать. Вот тут завмаг и заартачился. Сергей сильно ударил его кастетом по голове. Печказов испугался, поехал. Приехали в один гараж: ключ от него Сергею на неделю знакомый дал за четвертную. Заехали туда…

Заметив вопросительный взгляд полковника, Чернов пояснил:

— Адреса не знаю, но покажу, где он находится. Там-то все и случилось. Закрылись мы в гараже, Сергей говорит Печказову: "Деньги давай или прихлопнем тебя сейчас’’. Нет, нет, — заторопился Чернов, видя, как не удержавшись, закачал головой Карцев, — мы не хотели его убивать, об этом и разговора не было. Так, пугали только…

— …Он говорит: нет у меня денег. Потом они с Сергеем рядиться начали. Прямо как на базаре, я даже удивился…

— Сергей сердиться стал, опять два раза ударил его кастетом. Печказов, а он сильным оказался, сопротивлялся. Но в машине тесно, мы его все-таки повалили… Я ноги держал, Сергей голову. Потом он обмяк как-то, и мы связали его. Повернули лицом, а он… мертвый… — последние слова Чернов выдохнул с усилием и замолчал.

Молчал и Николаев. Собственно, все, что рассказал сейчас Чернов, было ему уже известно. Именно такая картина преступления вставала перед ним, когда они с Волиным обсуждали результаты допросов, обыска, осмотра, когда со следователем читали выводы экспертиз. Точно такая картина. Значит, розыск был на правильном пути. Остается лишь уточнить детали. И еще — разыскать Суходольского. Николаев посмотрел на часы — скоро явится Волин, нужно торопиться. И вначале — главное.

— Где Суходольский? — спросил он.

Чернов рассказал, что Суходольский вначале ночевал у него — дома и на работе.

— Мы ведь не отстали от тайников, — признался он.

— Сергей у Печказова ключи забрал, деньги, часы.

— И челюсть? — спросил Николаев.

— И челюсть, — опустил голову Чернов, — она у него в кармане лежала, в платочке. Сергей и взял…

’’Точно! — вспомнил Николаев. — Ведь Нелли Борисовна говорила, что муж снимал челюсть, когда один оставался”.

— Где все это?

— У Сергея, — тихо послышалось в ответ. — Он сказал, что, пока машина в гараже, будет тихо. У нас есть неделя — надо достать деньги и смываться. День мы переждали, ночью пошли к печказовскому гаражу с ключом, да неудачно. Уговорил Сергей меня отмычки сделать к кладовке, я сделал, но опять неудача — сломались. Тут я окончательно отказался от всего, поругались мы, и он ушел. Больше Суходольского я не видел. Где он, не знаю.

— Каким же образом машина вместе с телом Печказова оказалась за городом?

— Точно не могу сказать. Но Суходольский, видимо, решил избавиться от этой улики. А номера с одного зимующего под брезентом автомобиля мы сняли на следующий день после… После того, как все произошло. Мы же понимали, что искать машину будут прежде всего по номерным знакам.

Что ж, этому можно было верить.

Уже у двери длинная худощавая фигура Чернова замерла в нерешительности, и он повернулся к Николаеву:

— Может быть, это пригодится? Суходольский в последнее время подрабатывал грузчиком на Лесной — там продуктовый магазин есть. Строгости у них небольшие, разгружать машины берут кого угодно. Это ему и нравилось. Я, говорит, свободный художник.

Николаев молча кивнул. Подумалось: откуда у них, этих людей, такая озверелая жестокость, цинизм, не знающий предела. Человек уже мертв, но даже это не удерживает от шантажа, желания любым путем заполучить деньги…

Когда Волин появился в кабинете полковника, то застал его у большой карты города.

— Вот, — полковник прижал пальцем квадратик на карте, — здесь вот, на Лесной, Суходольский подрабатывает. В магазине. Знаешь об этом?

Волин подошел поближе, глянул. Улица Лесная — да это же рядом с той, где телефон-автомат!

Вот он, ответ на мучивший Волина вопрос.

Прекрасно! Значит, задача становится более конкретной.

ПОНЕДЕЛЬНИК 22 часа

— Шел бы ты, Сергей, домой. — Толстая фигура сторожихи беспокойно колыхнулась. Она говорила просительно, но в глазах стояла решимость. Спорить с ней — Сергей знал — бесполезно, просить тоже бесполезно. — Не положено ночевать в магазине, сам знаешь. Бригадир меня проверит — будет неприятность. Ты иди домой-то. Повинись перед женой — простит, и поспишь по-человечески. А это что за ночевка — на столе.

Слушая сторожиху, Суходольский задыхался от ярости. Его, Сергея Суходольского, гонят прочь и отсюда, где он провел уже две ночи, коротая их со сторожами. Днем он нанимался за бутылку разгружать товары. И оставался на ночь, отдавая сторожу эту самую бутылку: идти ему было некуда. Старики разрешали ночевать, а вот баба…

”Но куда же идти?” — лихорадочно думал он. — Куда идти? Домой — к Лене — нельзя. Он точно знал, что его обложили. Нельзя пойти на вокзал, в аэропорт — непременно схватят. Уехать? Но как уедешь без копейки денег. Проклятый завмаг своей нелепой смертью сорвал все замыслы, разрушил в один миг то, что готовилось так долго.

Куда идти?

Этот вопрос сделал бессмысленным все, вплоть до жизни, потому что Суходольский только сейчас, слушая ненавистный голос сторожихи, понял — идти ему некуда!

А мать? Отец?

’’Эти бы рады, — усмехнулся Суходольский, — да толку в этом нет”. Он представил, как раскудахталась бы мамаша, увидев его, сегодняшнего — небритого, неопрятного. С глазами, красными от бессонницы, с трясущимися от постоянного нервного напряжения руками.

Он машинально глянул на свои руки, вытянул их перед собой. Что-то изменилось в нем, потому что женщина вдруг замолчала и попятилась к выходу, глядя на него испуганно.

— Собирайся давай, — строго сказала она, не поворачиваясь к нему спиной, толкнула дверь…

Суходольский не мог стряхнуть с себя оцепенение — смотрел и смотрел на свои руки и не мог оторваться.

Убийца. Он убийца, и его обложили: гонят, как зверя.

Против этой мысли протестовало все его существо. Не может быть! Разве он виноват, что с самого детства ему хочется больше, чем всем, и разве он виноват, что эти люди, его родители, не сумели дать желаемого. Мамаша лишь на словах была шустра, а когда нашла у него в комнате кое-что из ворованого, разоралась: "Попадешься, сядешь в тюрьму!”

’’Лучше бы тогда сесть, — подумалось вдруг горько.

— Не случилось бы всего”.

Приглушенный дверями и расстоянием, до него донесся теперь уже сердитый голос сторожихи:

— Позвоню бригадиру, коль счас не уйдешь, поимей в виду. Не стану с тобой шутить.

’’Боится меня”, — удивленно подумал Суходольский. Даже сейчас, после всего случившегося, не укладывалось у него в голове, как это можно бояться его, прогонять… Ведь, кажется, всегда его любили. Были друзья, ходили к нему в гости, слушали "маг”, угощались. Никогда он не жалел для них своих вещей, даже дарил иногда. Заводились деньги — угощал приятелей, водил в рестораны, никого не обидел, кажется.

Вспомнив о друзьях, он стал перебирать их мысленно — кто сможет его приютить?! И злобно плюнул в итоге — никто! "Может, пойти все же к Ленке?” — подумал он и тут же отбросил эту идею. Нет, нельзя. Там наверняка его ждет милиция. Раз вышли на Чернова, значит, засветилась Ленка. Не потому ли она на свободе, что на живца хотят прищучить его самого?

Суходольский медленно поднялся, застегнул меховую куртку. Надо было уходить, не хватало еще, чтобы сторожиха вправду вызвала бригадира.

Тяжело ухнув, закрылась за ним дверь, и он услышал, как шустро задвинулся засов. "Боится”, — вновь, уже равнодушно отметил Суходольский. Что делать дальше, он так и не знал. Стоял, тупо глядя перед собою в ночь, и все его помыслы сходились лишь на одном — деньги, где взять деньги? Ему казалось, что, имей он сейчас кругленькую сумму, все встало бы на свои места — будет ночлег, кончится страх. События последних дней были настолько необычны, что он перестал ощущать реально все, кроме сиюминутной опасности. Может, он ошибся, думая, что жена Печказова не побоялась его предать? Он так и подумал: "предать”, потому что все его кругом предавали — Ленка, упустившая тайник, завмаг, не давший ему деньги и к тому же так глупо умерший; Мишка, бросивший его одного; и, наконец, эта вот баба, которая выгнала его в ночь, в темень…

Суходольский скрипнул зубами. Печказова сообщила в милицию обо всем. Но ведь должна же она испугаться! Шутка ли, челюсть мужа получила! И здесь не сработало что-то. Что-то, чего он не знал.

В Суходольском снова проснулась злоба. Так просто его не взять! Он уже показал одному, что значит следить за ним — пусть поостерегутся. И, едва он вспомнил лежащую на дорожке неподвижную фигуру, в захлестывающей ярости, как желтый свет на перекрестке, в нем вновь запульсировал страх: не за того, распростертого, за себя, за себя.

Страх за себя и подсказывал решение: теперь он знал, где укроется.

’’Урсу не посмеет отказать, сидит на крючке — за "левый” товар по головке не гладят. Можно и другим припугнуть: мол, по твоей милости завмага убили. А что? — обрадованно думал Суходольский, шагая по пустынным улицам. — А заартачится, пусть на себя пеняет, я его быстро уговорю".

ПОНЕДЕЛЬНИК 23 часа

На улицу Лесную с Волиным поехал капитан Ермаков: розыск Суходольского стал для всех первостепенной задачей, и Анатолий Петрович дождался Волина, предложил свою помощь, которую тот принял с радостью.

До магазина на Лесной было не меньше полчаса езды, и Ермаков не без юмора принялся было описывать делишки Тихони-Албина. Вдруг Волин предостерегающе поднял руку, Анатолий умолк на полуслове. Вслед за шипением и треском из маленького черного динамика послышался искаженный эфиром тревожный голос дежурного:

— Внимание, внимание. Всем постам принять сообщение. Десять минут назад на улице Майской из форточки первого этажа дома 18 неизвестный мужчина выбросил прохожему Серегину лист бумаги, на котором написано: "Вызовите милицию. Здесь убийца". Внимание! Всем постам. Сообщите место нахождения.

Волин не успел откликнутся на призыв дежурного — Ермаков схватил его за плечо:

— Алеша, да это же адрес Урсу! Майская, 18, — я помню хорошо. Там Суходольский! Давай туда!

Машина, сделав крутой вираж, свернула на узкую боковую улочку:

— Так ближе, — крикнул шофер.

Волин молча кивнул ему, связался с дежурным:

— Говорит Волин. Принял сообщение. Следую на Майскую. Буду там минут через 10.

Дежурный торопливо ответил:

— Волин, держите связь. Сообщите, нужна ли помощь.

— Помощь не нужна. На связь выйду на месте, — отвечал Волин.

— Майская!

Остановились неподалеку от дома 18, выскочили из машины. Осторожно прикрыв дверцу, спрыгнул на землю шофер:

— Разрешите я с вами?

Волин отрицательно качнул головой:

— Жди у машины.

На первом этаже дома 18 все окна, выходящие на улицу, были темны, лишь во втором от угла угадывался свет. Не в комнате, нет, где-то в глубине квартиры горела лампа, и свет ее слабо. освещал окно. "Не поздно ли?

— пронеслось в голове Волина. — Если Суходольский там, то деньги он будет добывать любой ценой, терять ему нечего”.

— Толя, обеспечивай окна, я иду в подъезд, — тихо сказал он Ермакову. Тот бесшумно скользнул к стене дома.

Волин осторожно повернул за угол, приостановился, оглядывая двор.

— Товарищ, — послышался осторожный голос из соседнего подъезда, — я Серегин.

— Так что здесь случилось? — тихо спросил капитан.

Серегин, оглянувшись, шепотом заговорил:

— Да я и сам не знаю, что случилось. Иду мимо дома и даже не услышал, а почувствовал скорее — в крайнем окне кто-то по стеклу легонько скребется. Поднял голову — парень в окне. Молодой такой, смуглый. Он тихонько форточку приоткрыл и лист бумаги выбросил. Смотрю — крупно что-то написано. Я поднял, поглядел — хорошо, фонарь рядом горит — и прочел: "Вызовите милицию, здесь убийца”. Голову поднял, а он палец к губам приложил — молчать, значит, просит, так я понял. Махнул я рукой, мол, сделаю, и бегом домой. Я здесь недалеко живу. Позвонил в милицию и на всякий случай сюда. Да вот еще отец со мной напросился… — добавил он смущенно, — за деревом стоит.

Серегин показал рукой на близкий скверик напротив подъезда. Уловив его движение, из-за дерева показалась коренастая мужская фигура. Показалась — и тут же снова исчезла за деревом, сливаясь с ним.

— Ну молодцы! — не удержался Анатолий Петрович.

— Да что там… — опять смутился парень, и тут же деловито доложил:

— Я минут 10 отсутствовал, не больше. Пока звонил, да туда-обратно бегом. Подбежал — в том, крайнем, окне света нет. И все тихо.

В голосе Серегина послышались просительные нотки, и он закончил:

— Вы меня возьмете? У меня разряд по боксу.

— Зови отца, — шепнул Волин парню, — тихо только.

Между Серегиными, видно, уже была договоренность, и старший вмиг оказался в подъезде, едва лишь сын сделал ему знак.

— Здрасьте, — он протянул руку, и Волин пожал крепкую шершавую ладонь. Серегин-отец оказался широкоплечим и молодцеватым.

Серегиных, к их явному неудовольствию, Волин оставил на улице, у окон квартиры, — так безопаснее, сам же осторожно подошел к двери. Ермаков был рядом.

Прислушались — тихо. Под осторожным толчком дверь бесшумно приоткрылась. Волин сделал один неслышный шаг и оказался в маленькой прихожей, освещаемой неярким светом из открытой боковой двери. Еще шаг — в сторону другой открытой двери. В комнату, — понял Волин. Он не оборачивался и не слышал шороха за спиной, но знал: Ермаков рядом, идет за ним след в след.

Тусклый свет дал возможность Волину сориентироваться, он уже видел часть комнаты — кусочек дивана, тумбочку, стул с накинутым на спинку пиджаком — в таком же был Урсу тогда, в магазине. Где же люди?

Словно в ответ из комнаты раздался вздох, скорее всхлип — протяжный и непонятный. Волин понял это как сигнал, прыгнул в дверь и на секунду замер.

На брошенном в угол матраце, у стены, чуть приподнявшись на локте, лежал Урсу. Рядом, с краю, просунув руку под подушку и подогнув к животу ноги, на боку лежал Суходольский — капитан сразу узнал его. Суходольский спал.

Приподнявшись, мертвенно-бледный Урсу делал отчаянные знаки, указывая рукой на подушку под головой Суходольского.

— Пистолет! — прокричал он и навалился вдруг всей своей тяжестью на Суходольского.

Из-за плеча капитана резко рванулся вперед Ермаков, но Алексей опередил его, выхватив из-под подушки холодную напряженную руку преступника. Откинул подушку — черный пистолет вмиг оказался в руках Ермакова. Придавленный телом Урсу на матраце распластался Суходольский.

Зажгли свет, задержанный встал. Не верилось, что все позади, что Суходольский — вот он, здесь, непонятно апатичный, вялый, даже злые глаза при ярком свете потухли, словно закатились. И вдруг засмеялся Ермаков весело, разряжающе:

— Это же зажигалка! — воскликнул он и подбросил на ладони черненькую игрушку-пистолетик. — Ну и жук!

Урсу зло сплюнул:

— А я-то испугался! — И пояснил, торопливо одеваясь:

— Он вечером пришел. Деньги требовал, но откуда у меня? А потом говорит, переночую, мол, а утром деньги ищи, иначе убью. Я испугался, знал ведь, почему он скрывается, а тут еще часы узнал. Печказова часы. Пистолетом пугал. Ладно, говорю, утром достану деньги. И пока чай кипятил на кухне, записку приготовил и прохожего дождался. Поел он, постель сам постелил на пол, в углу, — Урсу кивнул на матрац, — велел мне раздеться и лечь к стенке, а сам — с краю. Суходольский уснул быстро, а я все лежал, прислушивался.

— А чего ж не убежал? — полюбопытствовал Волин и с удивлением услышал в ответ:

— Я бы убежал, да ведь и он тоже! И потом ищи ветра в поле… Мог бы бед наделать…

Позвали с улицы Серегиных, сняли с безвольно повисшей руки Суходольского массивные часы на браслете.

— Печказова часы? — спросил Волин.

Суходольский молча кивнул. А когда его повели к машине, Серегин-старший тихонько тронул Волина за плечо и, кивнув вслед Суходольскому, спросил:

— И это все?

— Все, — улыбнувшись, подтвердил Волин, понимая, что Серегины разочарованы, — ни оглушительной стрельбы, ни сногсшибательной погони.

— Все, — повторил он, прислушиваясь к голосу Ермакова, который в машине кричал черному кружку микрофона:

— Да нет же, товарищ полковник, сопротивления он не оказал.

Алексей Петрович улыбнулся, представив, как облегченно вздохнул сейчас Николаев. Не было ни стрельбы, ни погони…

Медвежье сердце

1

Своенравная речка-горянка Тагна перестала наконец подбрасывать моторку на бурунах и воронках. Потрепанная лодка по водной глади пошла быстро и плавно, стук мотора отталкивался от деревьев, выбегавших к реке, и устремлялся по речной просеке. Все сильнее пригревало солнце, окончательно прогнав утреннюю таежную сырость. Олег Нефедов расслабил руки, сжимавшие руль, оглядывал близкие берега, покрытые оранжевым ковром сибирской купальницы, цветы которой местные жители метко прозвали жарками. Пушистые яркие жарки напомнили ему золотистую головку дочери, и мысли обратились к дому, к далекому Ленинграду, где ждала его семья и милая сердцу наука.

Месяц проработала партия в Саянах, и уже вырисовывались интересные результаты.

Подающие надежды пробы в тяжелых ящиках дожидались окончательной проверки. Ему, Олегу Нефедову, главному геологу маленькой геологической партии, прибывшей в Сибирь из Ленинграда, предстояло сыграть решающую роль в судьбе этих таежных мест, да и, кто знает, только ли этих.

Приближалось место прежней стоянки, откуда геологи ушли два дня назад, оставив ящики с пробами и при них завхоза Степана, хлопотливого молчуна со странной фамилией — Горбун. Сегодня моторка вывезет все имущество в другое место, выше по реке Тагне, в новый лагерь — табор, как говорили геологи.

Стал виден выгоревший на солнце, прополосканный дождями палаточный тент, и Олег удивился странной неразворотливости завхоза: почему не свернут, не приготовлен к перевозке? Привстал, ища глазами Степана. Безлюдно на притоптанной площадке.

Нефедов направил лодку к берегу.

И вдруг — выстрел. Пытаясь сбросить обрушившуюся на грудь непомерную тяжесть, Олег бросил руль, и мотор тут же заглох, а лодку развернуло и ткнуло носом в близкий противоположный берег, покрытый жарками. Геолог поднялся в лодке во весь свой немалый рост и рухнул в воду. Холодная река накрыла его, привела в чувство и выкинула обратно, а жажда жизни бросила на берег, в буйно цветущие жарки.

Лежа на земле, теряя силы, он поднял голову, с недоумением глядя на человека, который медленно поднимал ружье.

Нефедов не слышал выстрела. Гулом наполнило голову, и золотые кудрявые головки жарков исчезли навсегда.

2

К вечеру не вернулись в лагерь Олег Нефедов и завхоз Степан.

Еще не думая о плохом, начальник партии Седых сказал:

— Ждем до утра. С мотором, видно, у них нелады. Пусть помучается Степан с перевозкой, сколько раз говорил, — мотор чинить надо.

Утро нового не принесло, напрасно слушали геологи таежную тишину: лодки не было слышно.

— Однако, сами не справятся — помощи ждут, — осторожно заметил проводник.

К вечеру, забеспокоившись, Седых с проводником и двумя геологами на резиновых лодках — моторка-то была одна — поплыли к старому табору.

Уже смеркалось, когда Седых вышел на берег. Тревогой сдавило грудь, едва увидел, что моторки у берега нет. На стоянке была тишина, никто не вышел встречать приехавших.

Образцы стояли в ящиках, рядами, брезент с них был снят.

— Осторожно, ребята, здесь что-то не так, — предупредил Седых.

Втроем они внимательно осмотрели лагерь. Людей не было. Исчезла оставленная Степану небольшая палатка, брезент, закрывавший образцы. Не было продуктов, вещей Степана, которые он решил перевозить сам, вместе с образцами пород.

Седых снял с плеча карабин, дважды выстрелил в воздух, надеясь услышать ответный выстрел гулкого Степановой) ружья.

Тихо.

Разожгли костер, наскоро перекусили. Тревожась, почти без сна провели ночь.

Утром поиски возобновили. Седых недоумевал. Где лодка и люди? Нефедов знает дисциплину, не мог самовольно, без предупреждения, уйти даже в самый интересный маршрут. Заблудиться не мог — на много километров вокруг тайга исхожена за месяц; сопки, как старые знакомые, а пади идут параллельно, выведут к реке. Да и не такой Нефедов человек, чтобы заплутать здесь, хорошо знает таежные приметы, ориентир держит прекрасно.

Но где же они, где?

Лодки нет. Может быть, ушли на ней вниз по Тагне?

Зачем? И потом — ведь Нефедов дисциплинированный человек.

Упустили лодку и пошли к новой стоянке берегом, вверх по реке?

Седых обрадовался внезапно пришедшей мысли, она показалась ему простой и все объясняющей.

— Конечно же! Не привязали как следует лодку, и быстрая вода унесла ее.

Седых облегченно ругал себя, как это сразу не пришло ему в голову; Господи Боже мой, чего только не придумаешь, когда отвечаешь за всех этихдоверенных тебе людей, самых разных людей, которым за сотни верст от дома, в таежной глуши обязан быть отцом, матерью, нянькой, учителем — одним словом — отвечать за них.

Быстро свернули лодки, поднялись. Повеселели геологи от догадки начальника. Только проводник недоверчиво покачивал головой:

— Однако, зарубку бы оставили, Нефедов с понятием человек, опять же брезент тяжелый, зачем тащить на себе?

— Идем вверх по реке, берег осматривать внимательно, — распорядился Седых. Километров пять шли молча и медленно. Проводник первым, Седых замыкал цепочку.

Вдруг проводник остановился, молча махнул рукой, подзывая всех. За большой валежиной, метрах в двадцати от реки белел свежий пенек небольшой елки.

— Недавно рубили, надо, однако, смотреть тут, — сказал проводник.

Осматривать место решили кругами от пенька, и вновь зашевелилась в людях тревога.

Опять зовет проводник, теперь он уже кричит, держа в руке молодую елочку с подрезанным стволом.

— Метил кто-то место. Ой, смотреть надо, не наши метили, зачем им? Плохой, однако, человек — вор, однако, метил, — сибиряк волновался, указывая на едва заметный срез дерна.

Седых ухватился за сочную траву, кусок дерна поднялся, рядом лежали такие же аккуратно вырезанные пласты, прикрывавшие свежезасыпанную яму. Лопат не было, но яма была неглубокой, не более полуметра. На дне ее лежал тщательно свернутый брезент.

В одну минуту достали тяжелый брезент, развернули, и Седых почувствовал, что сердце его бьется где-то у горла, а виски сдавило тисками.

В брезенте аккуратно сложена знакомая одежда. Вот выцветшая куртка Нефедова, он носил ее второй сезон, смеясь, что счастливая. На груди куртки несколько рваных дыр, и их окружают бурые пятна. Бледные это пятна, замытые водой, но видно сразу, что это — кровь.

Сложенные с удивительной бережливостью, лежали на брезенте и другие вещи Нефедова, не оставлявшие сомнения в том, что хозяина их нет в живых. И мотор, их старенький лодочный мотор был тут.

Поднимая от вещей побледневшее лицо, Седых прошептал странно сухими губами:

— Убийство.

3

Ближайший районный отдел милиции — за сотню верст, и только вертолетом можно доставить в тайгу группу розыска. Группа такая уже организована, из областного управления вылетели Николаев и Колбин. Ребята молодые, но специалисты по запутанным делам. И действительно, дело совсем темное.

Исчезли главный геолог и завхоз партии. Почти вся одежда геолога обнаружена в яме, но вещей завхоза Степана Горбуна там нет.

И пока летит к месту происшествия розыскная группа, участковому инспектору Балуткину дано указание срочно прибыть к геологам.

Балуткин в милиции давно, чуть не тридцать лет, а участок у него такой, что впору государству какому. Транспорта участковому не положено, Балуткин пробавляется попутным. Да и зачем он ему, личный транспорт? Сыновья чуть не с рождения на мотоциклы сели, а отец так и не научился этой премудрости. Людей понимал Балуткин лучше, чем машины, знал в десятках своих деревень жителей, и его знали. А как не знать? Помнит Балуткин и отцов тех, кто сами уже ныне отцы, знает все важные события, что случались в его "государстве”. Кто чем дышит — знает и помнит Балуткин. На пенсию самому пора, да жаль оставить дело всей жизни. Кажется Балуткину, что уйдет он — и все будет не так. Знает Балуткин, что неправильное у него понятие, а сделать с собой ничего не может. Правда, есть у него мыслишка: дело передать младшему сыну, пограничнику. Отслужит — ему и карты в руки. Старшие-то два сына хозяйством увлеклись, а младший — с детства отцу помогал.

Так думает Балуткин, привычно подремывая в вездеходе — попросил на обогатительной фабрике подбросить его, пока есть мало-мальская дорога. До Васильевской заимки доедет, а там до стоянки геологов ерунда — какие-то десять — пятнадцать километров. Это и пешочком пару пустяков привычному человеку.

Что же случилось у геологов? О таких убийствах Балуткин не слыхивал в своем районе. Ну, бывало, подерутся мужики, не поделят чего на празднике; бывало, какой непутевый приголубит бутылочку и возись с ним; бывало, самогонкой баловались в селах и на заимках, но вот такое чтобы — впервые.

Поэтому тревожно Балуткину, и кажется временами, что вот придет он, а ему Седых руку пожмет и извинится: "Прости, Михалыч, промашка вышла, вон они ребята, живые-здоровые”, а Олег, как в последний раз у Васильевской, посмеется еще: "Королевство твое дикое, Михалыч, подвело. И милиции тут нет, спросить дорогу не у кого. Не то, что у нас в Ленинграде”.

’’Хорошо бы”, — вздыхает Булуткин. Вездеход остановился наконец у завала, водитель смущенно развел руками: "Все, Михалыч, амба, дальше только крылышки надо”.

Балуткин махнул рукой, рюкзачишко на плечо и зашагал к Тагне, навстречу неизвестно чему.

Ходить он умел, и компасы не нужны были ему. Каждое дерево было ему — компас, так что и по глухомани без малого через пару часов, не отдыхая нигде, вышел он прямо к табору.

Вся геологическая партия встречала его. Встревоженные люди окружили Балуткина, а что он мог сказать им? Он сам прибыл к ним с вопросами, вопросов-то и у него полон короб, а вот ответы где?

— Найдем ответы, — с внезапной яростью подумал Балуткин. — Ну кому они помешали, геологи? Ребята молодые, красивые все, такие живые, зачем убили их? Кто? Это ведь птаху малую, зверюшку неразумную погубить зазря жалко, а каково таких вот молодцов жизни лишить?

Седых молча повел Балуткина к яме. Осторожно развернул брезент.

— Да, — вздохнул Балуткин. — Кончил кто-то Олега, это уж точно. Труп не искали?

— Искали, — ответил Седых. — Нету.

— Еще поищем. А вещички все здесь?

— Почти все — Седых отвернулся. — Часов нет, ножа, еще какой-то мелочи. Подумай, Михалыч, лодочный мотор смазан! Чтобы, значит, в земле не ржавел. По-хозяйски.

Осторожно и внимательно Балуткин рассматривал вещи. Конечно, университетов он не кончал, но на сборах участковых слушал внимательно, знал, что к чему. Мотор просил не трогать: "Может, отпечатки пальцев где найдут”. Зачем так аккуратно сложены вещи, застираны, только что не заштопаны ужасные дыры? Ясно, к хранению приготовлены, так сказать, к дальнейшему использованию. Да кому нужны-то они, кому?

Балуткин, разглядывая вещи, пытается просчитать, кому они могли быть нужны? Если драка была и убийство — зачем драчуну одежду снимать, стирать и прятать? Труп раздевать — не для драчунов работа. Драчун — тот раз-раз, вспылил, натворил, а потом — плачет и не до курток ему, не до ценностей. Нет, не драка здесь, видно.

Может, проходящий? А кто проходит-то здесь? Может, где сбежал преступник? Но на этот счет строго в райотделе — тотчас известят, бывали такие случаи, ведь край-то у Балуткина глухой, тайга на сотни верст, целый полк, как иголку, спрятать можно. Но не было ориентировки на побег, наверное, не убегал никто.

А Степан? Завхоз Степан? И фамилия у него неприятная — Горбун, и первый сезон работает он в Саянах, не присмотрелся Балуткин к нему.

Вещей его в брезенте нет, ружья нет. А ружье было доброе у Степана, редкое — двустволка шестнадцатого калибра, стволы вертикальные. "Хорошее ружье”, — говорил Седых. И палатки Степановой, как выясняется, нет. Продуктов нет, тушенки. А кто знает, может, у завхоза и больше харчей осталось, чем видел Седых. Допустим, на зиму хватит. Тогда объяснимо, что вещи убитого нужны, могут сгодиться на долгой зимовке в тайге.

Но убивать-то зачем? Мог ведь Степан тихо уйти. Целыми днями ребята в маршрутах, Степан — кашеварит, весь табор в руках. Целый месяц — не ушел, а потом вдруг — убил и ушел? Вроде не получается, но и не сбросишь со счета. Все же и самого нет, и вещей нет. И следов никаких.

Больше всего боялся Балуткин одной мысли и все гнал ее от себя, но надо было быть справедливым. Местные? Кто? Зачем? Драку он уже обдумал и про себя отверг, хоть и проверить следует, потому что бригада косарей, Балуткин знал это, вторую неделю косила луга километрах в двадцати от табора, а по здешним понятиям двадцать верст и не расстояние, люди в гости ходят друг к другу. Но косари все — мужики самостоятельные. Не похоже, чтоб дрались. Драки-то в деревне все по молодости затеваются, так сказать, от избытка сил.

Местные? Кто же мог? Все, кто в чем-то провинился ранее, вроде бы у него на учете, всем Балуткин уделяет внимание. Неужто упустил, не углядел? Ну, да узнается, узнается.

А Седых, словно читая мысли Балуткина, говорит вопросительно:

— Степан-то как в воду канул — ни вещей, ни его. Что случилось, уж не он ли?.. — и не договаривает.

Балуткин поднял от брезента голову:

— А вы хорошо Степана знали?

— Да как сказать, первый год с ним.

— Да-a, дела-делишки.

На ум Балуткину вдруг пришел случай: года два назад поймали бывшего полицая. Работал в леспромхозе, думал, видно, забыли люди, как он земляков мучил. Много лет таился, а нашли. Тайга многим приют дает, паспорта не спрашивает. А Степан кто?

”Ну, да выяснится, выяснится”, — опять подумал Балуткин, наклоняясь над брезентом.

— А это, ребята, чья? — Балуткин указывал на рукав старенькой ватной телогрейки, в которую был завернут лодочный мотор.

Седых крикнул, подошли геологи. Участковый осторожно приподнял мотор, достал телогрейку. Залоснившаяся на полах, маленькая и грязная, она явно не принадлежала геологам. Это была детская телогрейка, в таких бегают зимой деревенские ребята лет двенадцати.

И снова у Балуткина заныло сердце — местные, местные, когда он увидел, как переглядываются геологи и невольно сбиваются в кучку.

— Значит, не ваших, — подытожил Балуткин. — Ну, это уже следок. А Степан, как в воду, говорите, канул? В воду, так в воду. Будем работать, ребята. Летний день долгий, свету у нас еще добрых часа три-четыре. По лесу, говорите, искали, нет на земле бедолаг? Поищем в воде. Рубите шесты, ребята, покрепче, крючья ищите. Будем Тагну пытать, не она ли Олега прячет.

Команду геологи исполняют быстро, привыкли. И скоро Балуткин организовал поиск. Одну группу возглавил сам, другую — Седых. На резиновых лодках Седых переправился со своими на другой берег, да и переправа-то какая — речка здесь шириной не более десяти метров.

Вооруженные длинными шестами две группы с разных берегов начали обследовать реку.

Печальная это была работа. Всякий раз, когда шест цеплял что-то со дна реки, замирали сердца людей. Боялись увидеть труп Олега, его просто невозможно было представить мертвым.

Второй час поисков на исходе. Привычные к работе геологи работают споро, не один километр Тагны прощупали шестами. Ничего нет. Но Тагна быстра, мигом уносит она все, что попадает в ее воды. Надо искать.

Уже в сумерках наткнулись на упавшее в реку полусгнившее дерево. На него нанесло сучьев, валежника, получился завал, выступающий почти на метр от берега. Балуткин первым подходит к завалу — ничего не видно. Командует идущему с ним в паре проводнику. Два шеста они подводят под лесину, которая набухла водой, не поддается. Группа Седых остановилась на том берегу, смотрят.

Еще усилие, еще. Лесина подалась, из-под нее тотчас поплыли щепки. И, видимо, освободившись от держащих его сучьев, показалось и ясно уж было видно белое-белое тело. Олег Нефедов.

Днем прилетели вертолетом прокурор Рытов, начальник райотдела Серов, работники уголовного розыска. Осмотрели место, сфотографировали, составили протокол. Набросали план розыска. Николаев и Колбин еще не появились, а розыск нужно начинать немедленно.

Расстроенный прокурор протянул Серову написанный здесь же документ:

— У меня, сам знаешь, из следователей сейчас только стажер, девочка совсем, и работа эта ей не под силу. Вот постановление. В интересах дела старшим группы назначаю вашего милицейского следователя Николаева. Я его неплохо знаю, потянет. Я тоже в группе, буду заниматься, но все карты в руки — Николаеву.

Начальник милиции принял листок, одобрительно кивнув прокурору.

— Правильное решение. Да и мы не будем в стороне.

Молча несли геологи погибшего товарища, молча положили в вертолет печальную ношу. Застрекотав, вертолет тяжело вскарабкался в небо, а геологи подняли свои карабины, и долго сопки повторяли эхо этого прощального залпа.

4

В маленьком морге душно, мало приспособлен одноэтажный деревянный домик для такой работы. Вентиляция — только естественная, через дверь да небольшие форточки двух оконцев секционной. Эксперт Елена Владимировна уже не раз вытирала потный лоб, извинившись, расстегнул рубашку лейтенант Николаев.

Вдвоем они который час работают над вскрытием. Вскрывает-то, конечно, она, а лейтенант внимательно смотрит, спрашивает, собирает извлеченные дробинки. Елену Владимировну раздражал поначалу этот лейтенант, не пропускавший ни одного ее движения. Красивое молодое лицо его мучительно морщилось, он, казалось, страдал за мертвого. И она невольно, сопереживая лейтенанту, делала надрезы осторожно, словно боясь причинить боль.

Несколько раз предлагала она Николаеву отдохнуть, рядом текла река, речная прохлада так и манила к себе. Но лейтенант упрямо мотал головой и оставался рядом.

— Не доверяете вы мне, что ли? — раздраженно говорила она. — Не первый день работаю, а второй десяток лет. Опишу все подробно, не беспокойтесь.

А Николаев смотрел на нее печальными серыми глазами и, чуть картавя, просил:

— Не сердитесь, Елена Владимировна, мне надо видеть все самому. Все видеть и все представлять.

Она смирилась с его присутствием, а потом ей даже понравилось это стремление видеть все. Чего греха таить, от ее работы шарахались многие оперативники, избегали ходить на вскрытия, а сколько полезного для дела могли бы они узнать.

Елена Владимировна стала подробно рассказывать лейтенанту о результатах вскрытия. На теле Нефедова следы трех выстрелов. Выстрел картечью — в левый бок, чуть ниже сердца. Шея, грудь, нижняя часть лица осыпаны мелкой, охотники называют ее "бекасиной”, дробью.

Елена Владимировна выбирала дробинки, бросая их в баночку, подставляемую лейтенантом. Дробинки звонко цокали, ударяясь о металлическое дно банки — цок, цок… Много их, слишком много даже для такого здоровяка, как Нефедов.

Третье ранение было в голову. Елена Владимировна извлекла из раны семь крупных картечин и — пыж. Обыкновенный газетный пыж, пропитанный кровью. Осторожно на чистую салфетку принял его лейтенант Николаев. Это была улика. Маленькая еще, но зацепка. Кто знает, может быть, именно она подскажет, где искать убийцу, а может быть, она просто в свое время встанет в стройный ряд доказательств и уличит преступника.

5

По намеченному плану Балуткину предстояло заняться детской телогрейкой. Другие будут устанавливать личность завхоза Степана Горбуна, изучать, что он за человек, будут проверять версии о сбежавших из мест заключения рецидивистах и даже о психически больных людях, а Балу-ткин завернул телогреечку, спрятал в свой вещевой мешок и направился по своим селам и заимкам.

Третий день Балуткин жил с чувством своей личной вины в происшедшем. Понимал, что хоть и включены в план розыска самые разные мероприятия, а нужно ему, именно ему пораскинуть мозгами. Перебирал в памяти своих подопечных, отбрасывал одного за другим, ни на ком не хотелось остановиться. Но снова и снова возвращался он мыслями к своим деревням. Днем успел проверить одно из сел — пока ничего. Телогрейка детская, заношенная и грязная, но не лежалая, значит, надо искать ее хозяина в семьях, где есть дети в возрасте от десяти до пятнадцати лет. Собрал Балуткин в селе своих верных людей, объяснил что ищет, прошли по детным домам, побеседовали с каждым в доме — ничего. Поиски в селе и без него — в этом он уверен — будут продолжены, но по старой крестьянской привычке Балуткин верил только себе самому и знал, что не успокоится. Десять раз проверит каждый дом, а найдет хозяина телогрейки.

Трясясь в попутной машине, Балуткин думал о Ерхоне — селе, куда теперь направлялся.

Ближе к вечеру приехал в Ерхон. Быстро собрался народ, созванный вездесущей ребятней. В Ерхоне — фермы и тракторная бригада, народу по здешним понятиям много, да ведь знакомый все народ, как говаривал сам Балуткин — стародавний. Раньше часто наведывался он в это село. Появилась в нем одно время самогонка. Но никак Балуткин не мог найти аппарат, пока не подсказали добрые люди: "В тайге, Михалыч, ищи, в землянке Игошина”.

А Игошин был крепкий орешек. И не нарушает вроде, а какое-то в нем непонятное зловредство живет. Семью свою держал так сурово, что жена и дочери к соседям выходить боялись, а единственного сына баловал. Вырос Андрей здоровым, красивым, но таким злым, что диву давались люди. Самая ценность в тайге — хорошая лайка-соболятница, все это знают. Так Андрей соседскую лайку не пожалел — на унты себе приспособил, шкура, вишь, пушистая понравилась. Бросились соседи к отцу с жалобой, а тот вышел на крыльцо с ружьем. Плюнули соседи, отступились — себе дороже связываться со зверем. Балуткин говорил после с Игошиным, да толку с этого было чуть, обещал лишь отец приструнить сына. Беспокоило Балуткина когда-то это семейство. Вот и с самогонкой.

По всем приметам выходило — в тайге у Игошина землянка, и самогонку там он гнал. Да попробуй отыщи ту землянку. Пришлось тогда в открытую сыграть Балуткину — вызвал Игошина в сельсовет. Ну, и Игошин участкового знал, поостерегся. А вскоре сам зимой едва из тайги приполз — медведь его заломал. Так и не выжил в больнице.

Андрей к тому времени семилетку окончил, в колхозе работать не захотел, охотничал самостоятельно лет с шестнадцати. Все в тайге да в тайге, друзей у него — никаких. Сдаст добытые шкурки, а ведь, бывало, соболей добывал, напьется, и не то чтобы хулиганит, но такой вид свирепый имеет, что обходят его стороной люди. И прозвище ему дали: Андрей — Медвежье сердце. Это прозвище самому Андрею понравилось и прилипло к нему. Нет, неспокойно было Балуткину, пока не взяли Андрея в армию. Сейчас старуха Игошиха жила в соседнем селе с младшей дочерью, а старшая дочь замужем была за самостоятельным и непьющим мужиком. Жили они в отцовском игошинском доме тихо, растили детей и Балуткину хлопот не доставляли. Был участковый в последний раз у Игошихи с полгода назад, и старуха показала ему фотокарточку сына. В солдатской форме Андрей смотрелся с карточки строго, Балуткин порадовался, было, за него, да неприятно царапнула надпись на обороте: "Андрей — Медвежье сердце". Не забывает, знать, парень свои ухватки. Ничего-то в жизни не видел, и цена ему, как говорится, медный грош, а заявки какие делает — ишь ты, "Медвежье сердце". Как о себе понимает!

Сейчас Балуткин спокоен был за Игошиных — в армии парень, при деле, там забаловаться не дадут.

Еще в дороге застал Балуткина дождь, который к вечеру совсем разошелся. По дождливой погоде народ дома сидит, но, заслышав о приезде участкового, уважаемого в селе человека, потянулись в сельсовет и те мужики, кого и не звали. Вскоре в сельсовете тесновато стало. Нигде не объявляли о случае на Васильевской заимке, но село — не город, слух в тайге идет непонятной тропой, напрямик к людям. Обсуждают мужики невероятную новость, курят, вздыхают. И знает Балуткин, что люди эти рады помочь ему, да нечем.

— Что, мужики, никто не углядел стороннего человека в эти дни?

Нет, не было чужих. Это зимой оживляется тайга. Зимник прокладывают от райцентра до Зарант, где строится фабрика; охотники забредают в чужие угодья из дальних зверопромхозов. А летом охоты нет, дороги нет. Только геологи наведываются, но жители распознают их сразу, и у них — дисциплина, не бродят, где попало.

Начинает Балуткин выяснять потихоньку, чем занимались сельчане неделю, где кто работал, не приходили ли косари с Васильевской, да гостей не было ли к кому.

Нет, пусто. Обычно текла деревенская жизнь. Работа, хозяйство у всех. Косари не являлись, гостей не было всю неделю.

— Слышь, Михалыч, — вдруг говорит сосед Игошиных.

— Андрюха Игошинский приезжал на побывку из армии, пожил неделю, да уж дён десять как уехал. Сестра сказывала, служить опять возвернулся.

Балуткин так и замер. Андрей. Недаром, видно, вспоминал он беспутного по дороге в Ерхон. "Но ведь уехал задолго до убийства”, — успокаивает себя Балуткин, однако уже твердо знает, что досконально надо этот факт проверять.

Сообщение об Андрее насторожило Балуткина, не стал он вынимать из рюкзака телогрейку, сам решил по домам пройтись и обязательно навестить Игошиных. Кстати, и дети у Андреевой сестры есть. Девочки, правда, но возраст, подходящий под телогреечку. Конечно, больше парнишки бегают в таких, но и девчушки тоже носят, пока не заневестятся.

Попрощавшись с мужиками, не желавшими еще расходиться, Балуткин пошел по домам. Уже смеркалось, когда дошла очередь игошинского. Встретила Балуткина сестра Андрея Татьяна. Мужа дома не было, а дети возились в избе, дождь загнал их с улицы. Поздоровались, поговорили о скверной погоде, о сельских делах и новостях. Балуткин чувствовал настороженность Татьяны, а когда завел разговор об Андрее, она уже и не скрывала тревоги. И все же Балуткин выяснил, что служит Андрей на Дальнем Востоке, отличился чем-то, и дали ему недельный отпуск, который провел Андрей у нее дома. Только к матери съездил да в тайгу ходил.

— А уехал, почитай, как две недели, — закончила Татьяна.

"Да, негусто, — подумал Балуткин, — но надо еще испытать”. Развязал рюкзак, достал телогрейку, и у самого сердца замерло, когда увидел, как изменилась в лице Татьяна.

— Не ваша ли вещь? — строго спросил Балуткин.

— Что ты, Михалыч, у нас все на месте, все барахлишко. А откуда это у тебя? Где взял и зачем тебе? — Татьяна не могла справиться с собою.

— Татьяна, я с тобой как власть говорю, вижу, вещь эта тебе знакомая, — построжал участковый.

Татьяна комкала платок у горла, смотрела и молчала, и тут, привлеченные строгим балуткинским голосом, подскочили дети.

— Мамка, да что ты, это же моя телогрейка, ее дядя Андрей брал, как в тайгу ходил нынче, вон и пуговицу я перешивала, — Татьянина дочь, одиннадцатилетняя Нинка показала на верхнюю черную пуговицу, пришитую серыми нитками.

Татьяна приклонилась к перегородке.

— Михалыч, что случилось? Уехал Андрей, слово дал мне и уехал служить. Обещался отбыть службу, глупости бросить.

… Татьяна говорила испуганно и быстро, а Балуткин вдруг успокоился.

Ясно. Телогрейка Игошиных. Брал ее Андрей в тайгу, не вернул. Уехал дней десять-пятнадцать назад. Проверить это дело немедля надо, сообщить в райотдел, там запросят по нужному адресу. Конечно, еще и такую возможность нельзя упускать из виду, что потерял Андрей телогрейку и она попала кому-то другому в руки. Этот кто-то и завернул в нее лодочный мотор, схоронил в земле у Васильевской. Возможно и такое. Но долгий житейский опыт подсказывал Балуткину, что такой вариант для тайги слишком сложен, и надо искать, срочно искать Андрея.

И вдруг участковый подумал, что Андрей может быть здесь же, в деревне или в доме, может, и разговор слышал, и улику видел. Неведома жалость "Медвежьему сердцу". Неприятный, давно забытый страх полоснул по спине участкового. Летняя темнота за окном сгущалась, увеличивая опасность. Но дело-то надо продолжить. Кроме как ему — некому.

— Беги, Нинка, зови председателя, да еще пусть возьмет двух мужиков, — распорядился Балуткин, решив закрепить улики. Да не без умысла Нинку за народом послал, надо с глаз матери ее убрать, чтоб не пригрозила.

Вскоре вошли в избу люди. Балуткин раскрыл планшет, достал бумагу, ручку, и под его не очень привычной к письму рукой родился важный документ — протокол опознания.

Девочка опознала телогрейку. После дочери, да при односельчанах Татьяна не могла солгать. Заливаясь слезами, она подтвердила слова Нинки, назвав ряд дополнительных примет — штопка на подкладке рукава, подпалина на полке. Сомнений больше не было — хозяин телогрейки найден.

Балуткин раздумывал теперь, как поступить дальше. Связаться с начальством, посоветоваться с товарищами по работе он не мог. И днем-то связь плохая, а ночью — вообще это дело — труба, дозвониться можно только с центральной усадьбы, а до нее — километров сорок. Понимал он, что и времени терять нельзя, ни одного часа. Не оставляла мысль, что Андрей может быть где-то рядом. Он видел следы выстрелов на трупе и как старый охотник понимал, что должен в первую очередь найти и изъять в Татьянином доме боеприпасы, именно они могут быть главной уликой.

Искать ничего не пришлось. Явился к этому времени муж Татьяны Виталий, в ответ на просьбу участкового повел его с понятыми в чулан, где и отдал все боеприпасы.

Здесь была рассыпная мелкая дробь, самодельная картечь и медвежьи жаканы. Были и уже готовые патроны, с начинкой. Запас у Виталия был солидный, готовился мужик к зимней охоте.

Виталий и рассказал, что, приехав на побывку, Андрей рвался в тайгу, а после, возвратясь, заявил вдруг, что служить больше не хочет, надоела ему дисциплина. И лучше он уйдет в тайгу, будет жить там, пока про него забудут.

С детства привык парень самовольничать, не подчиняться никому и ничему, кроме своего хотения, и думал, что жизнь лишь для его удовольствия построена, то делаю, что хочу, а не то, что надобно.

Виталий с Татьяной ругали его, грозили даже сообщить военкому. Андрей вдруг присмирел, собрал вещички и укатил. Провожать его не провожали, с кем уехал — не видели. А охотничьи боеприпасы брал Андрей сам, когда на три дня уходил в тайгу. Сколько брал, чего — не считано никем.

Заполночь уже дал бригадир Балуткину трактор добраться до центральной усадьбы. Дождь не переставал, а по такой дождине ни одна машина не выберется из этих мест.

Заспанная телефонистка долго звонила в райцентр, и только под утро участковый сообщил начальнику милиции майору Серову, подняв его с постели, о своих результатах. Не один год работали они вместе, и Балуткин ясно представил себе, как поежился Серов, вымолвив в трубку: "Эх, опростоволосились мы, Михалыч. Неужели такой мог рядом вырасти, а мы не заметили?!"

— Так ведь в душу каждому не заглянешь.

— Надо, Михалыч, было, на то мы с тобой поставлены.

Разделенная, вроде бы, с начальником вина не успокоила участкового и не придала сил, которые были на исходе и по возрасту, и по усталости.

Третью ночь на ногах, дремлет только на ходу. Вот ведь оказия какая приключилась у него на участке, да под старость лет.

— Боеприпасы срочно с надежным человеком отправь нам. И жди, Михалыч, завтра гостей в Ерхоне. Прибудут ребята к тебе. Да пока справляйся, не видел ли кто Андрея в тайге. Не забудь узнать, где его охотничьи угодья, куда любил он ходить в тайге.

Майор понял состояние Балуткина и добавил, утешая немного:

— А ты молодец, Михалыч, оперативно сработал. Старая гвардия не подкачала. Ничего, найдем подлеца. А может, и не наши кто, а?

6

Николаева разбудила дежурная ветхой районной гостиницы. Начальник милиции майор Серов просил срочно явиться в горотдел. Колбина она тоже подняла. Час был ранний, и дежурная не скрывала недовольства поручением.

Вчера они легли поздно. Работы было полно, изучали материалы, полученные к их приезду.

Колбин вплотную занимался завхозом Степаном Горбуном, попутно выясняя возможность появления в этих краях залетных "птиц”, способных на убийство.

Николаев детально осмотрел одежду убитого, много времени отняло вскрытие трупа Нефедова. Но недаром потрачено это время — драгоценный пыж высушен, обработан, расправлен. Даже не специалисту видно теперь, что для пыжа использовалась газета "Пионерская правда”. Текст на пыже прочли. Нужно установить номер газеты, ее дату и искать подписчика. Николаев побывал в районной редакции, и молодые ребята — журналисты, несмотря на вечную занятость, сразу согласились проделать эту кропотливую работу, просмотреть в библиотеке подшивки, разыскать нужный текст.

— Хорошо, — думал Николаев, — что в наших сибирских местах народ здорово нам помогает. Попробуй один справиться с делом здесь, где на преступника работают и время, и расстояния. В городе на место преступления оперативная группа прибывает через несколько минут. Сидят молодцы в кабинетах, ждут своего часа. Звонок — бегом в машину. Оперативники, проводник с собакой, эксперт с аппаратурой, судебный медик с саквояжем — полный комплект. Потом — бабка за дедку, дедка за репку — вытянули репку. А здесь? Труп обнаружен на пятый день после убийства, к месту преступления только часть опергруппы прибыла на шестой день, и это еще с привлечением авиации, а кругом — тайга на сотни километров, а за неделю преступник может ушагать, куда ему заблагорассудится. Да плюс еще погодка — затяжной дождичек смыл все следы. Однако же природа, как говорится, не терпит пустоты. Люди здесь сильные, помогут.

Майор уже ждал в райотделе Колбина и Николаева. Рассказал о звонке Балуткина. Опознание телогрейки — большая удача, появилась новая конкретная версия: "Андрей — Медвежье сердце”.

— Однако, пока не найдены следы Степана, равная цена этим версиям, и другие тоже нельзя упускать”, — сказал майор, и с ним согласились. Сам Андрей мог стать жертвой неизвестного убийцы.

Распределили задания. Колбин продолжит розыск Степана. С получением данных о нем вылетит на заимку Васильевскую, где организует повторный тщательный поиск следов преступления.

Николаев выясняет, прибыл ли Игошин в свою часть. Он же изучает материалы Балуткина, назначает экспертизу по исследованию дроби и картечи, извлеченной из трупа и изъятой из дома Игошина. Закончив все дела, выезжает в Ерхон, где его ждет Балуткин.

Дальнейшие действия планируются на месте в зависимости от обстоятельств.

7

Черноволосый крепыш Сергей Колбин был увлекающейся натурой. Закончил Высшую школу милиции, и для него не возникал вопрос, где работать. Только в родной Сибири и только в уголовном розыске. Деятельная натура Сергея требовала постоянного движения, молодая энергия искала выхода — иногда это и мешало, но зато он был незаменим, когда требовалась упорная опасная погоня, интересный поиск. Колбин, казалось, не знал усталости, дневал и ночевал на службе. "Железный ты, Серега”, — восхищались сослуживцы.

Предстоящий таежный поиск как нельзя лучше соответствовал его характеру, и Колбин старался поскорее закончить городские дела.

Вчера он был искренне убежден, что совершил преступление Степан Горбун. Завхоз оказался судимым ранее, да не за что-нибудь — за покушение на убийство. Срок отбыл полностью, но не вернулся в родную деревню, остался в Сибири и стал ездить по тайге с геологическими партиями. Вначале рабочим, потом — завхозом. С женой и другими родственниками связи не поддерживал. Молчаливый и не очень приветливый, Степан замечаний по работе не имел никаких, об этом сказал Колбину по телефону сам начальник партии, где работал Горбун в прошлом году.

Но Колбин был уверен, что человек, имеющий такое пятно в биографии, способен вновь на черное дело. Убеждало в этом и полное отсутствие следов Степана. Колбин был рад, что именно ему поручена проверка самой, на его взгляд, перспективной версии "завхоз Степан”.

Сообщение участкового нисколько не поколебало уверенности лейтенанта. Он рванулся в тайгу, чтобы найти подтверждение своим догадкам.

В десять утра позвонили с вертолетной площадки. Вертолет направлялся в Заранты, откуда до заимки Васильевской предстояло добираться пешком. Через полчаса летел в грохочущем вертолете. Попутчиками Колбина были парни со стройки в Зарантах. Они с любопытством поглядывали на Сергея, им хотелось поговорить, но в таком шуме и собственный голос услышать трудно. Сергей смотрел на тайгу. Казалось, что кроны деревьев сомкнулись вплотную, без просвета, переплелись ветвями. Бескрайнее зеленое море, и вдали, как берег, гряда Саянских гор с белыми шапками на вершинах.

Где в этом просторе будет искать он Степана?

Подлетели к перевалу, который делал летом непроходимой дорогу к Зарантам. Вскоре показались поселок и стройка.

Колбин наскоро перекусил в маленькой столовой, затем отыскал начальника строительного участка, который дал вездеход. К вечеру Сергей добрался, наконец, до места. Мало утешительного мог сообщить он геологам. Партия Седых не прекращала работу, но обстановка требовала осторожности. В маршруты ходили не по двое, как прежде, а вчетвером, на ночь назначали дежурного. О Степане по-прежнему не было ни слуху, ни духу, это хоть и огорчило Колбина, но и утвердило его подозрения.

Сидя у догорающего костерка, Сергей спросил, обращаясь больше к самому себе:

— И где он может быть?

Геологи поняли, что имел он в виду Степана.

— Все это время я думаю о нем, — негромко ответил Седых. — Не хочется верить, но странно его исчезновение, никуда от этого не денешься. Мы с ребятами не раз уже каждый клочок земли осмотрели в таборе и вокруг минимум как за пять верст. Думали, может, тоже убит Степан. Но нигде никаких следов. Как испарился завхоз.

— А вещи? — Колбин вопросительно посмотрел на Седых.

— Вещи тоже все перетрясли несколько раз. Степановы пожитки, конечно, незавидными были, но исчезли ведь почти все. Вон, в палатке в рюкзаке — все, что осталось.

— А что было-то? И что осталось? — спросил Сергей.

— У всех у нас в партии только самое необходимое, — ответил Седых. — Что у него было? Ребята, слушайте, чтобы я не упустил чего, — обратился он к геологам.

— Накануне мы все хозяйство перевезли. Продукты, чашки-ложки, личные вещи, имущество партии — все уже в новом таборе при нас было. Остались образцы в ящиках под брезентом. Кстати, — оживился он, — деталь интересная. Ящики-то передвинуты, будто искали что. Степан этого делать не стал бы. Он сам ящики ставил, а закрывали мы их брезентом вместе. Чего бы он искал в пробах?

”Ну, первая новость”, — с досадой подумал Колбин. В допросах геологов этой детали он не встречал.

— Дальше, дальше, да поподробнее, — поторопил он, — вспоминайте мелочи, не упускайте.

— Степан оставался на ночевку. Были у него палатка, спальник, рюкзак с бельем. Рюкзака и спальника нет. Куртка была стеганая, теплая, защитного цвета и дождевик. Тоже пропали.

— Топор завхоза исчез, — напомнил один из геологов.

— Да, топор, — повторил Седых. — Топор у него был хороший, нож охотничий, а ружье, можно сказать, ценное. Пожалуй, одно богатство и было у него — двустволка. Ничего не осталось. И все же, — Седых задумчиво покачал головой, — не верю, чтобы Степан…

Рослый геолог, хлопнув ладонями по коленям, энергично высказался:

— И я не верю! Степан Нефедова ото всех отличал. А уж за ужином лучший кусок Олегу подложит. И беседовали они часто о чем-то. О чем вот? Эх, кабы знать теперь!

Геологи наперебой стали вспоминать случай, когда Степан помогал Олегу. Выяснилось, что этих двух совсем разной судьбы людей связывала, оказывается, довольно редкая в наше время заботливая дружба.

Месяц таежного тесного общения раскрывает характер людей. Сейчас, в оживленной беседе, Колбин узнавал о Степане много нового.

Завхоз никогда не говорил о своей судимости и тюремной отсидке. Стыдился. Только однажды на прямой вопрос кратко ответил, что начудил из-за ревности. Геологов устраивал завхоз, был обстоятельным и находчивым.

Партия маленькая, поварихи нет. Кулинарил, как мог, Степан. В поле какое меню — тушёнка да макароны. Но завхоз старался. Рыбу ловил, собирал щавель. И все молчал, говорил мало, улыбался редко. Что у него за душой было — не знал никто. Мог знать только Олег Нефедов, — к этому выводу пришли без сомнений.

— Вот так картина, — удрученно думал Сергей, — неужели я поторопился с выводами? — но тут же одернул себя. — Если Нефедов стал невольным хранителем секретов нелюдима, то вполне объяснима и его смерть. Если завхоз хотел скрыться.

У потухшего костра договорились, что наутро Седых выделит двух человек и они помогут Колбину в поиске.

Нужно тщательно искать следы Степана. Здесь разгадка страшных событий. Колбин посетовал про себя, что сибирские расстояния не дают возможности постоянной связи с розыскниками, ведущими работу в других направлениях. Прошедший день мог принести какие-то новые результаты, о которых он не знал. Но ему поручен важный участок. Живого или мертвого — он должен найти Горбуна.

8

Посыльный Балуткина с материалами, добытыми участковым, может прибыть в райцентр еще часа через два. Интересная работа предстоит Николаеву. Нужно успеть сделать ее быстро и ничего не упустить. И сегодня же в Ерхоне его ждет участковый инспектор.

Наконец-то появился, кроме Степана, еще один подозреваемый, конкретное лицо — Игошин, "Андрей — Медвежье сердце".

Рабочий день еще не начался, но Николаев направился в военкомат, зная по опыту, что военкомы на службу являются пораньше. И не ошибся. Военком был на месте. Проверил для порядка документы Николаева и спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Об армейских отпускниках мне узнать бы. За месяц примерно. Кто приезжал, на какой срок, когда отбыл. Не опоздал ли кто с возвращением в часть?

Военком достал из сейфа папку, молча протянул Николаеву листок. Эта была телеграмма. Командование воинской части сообщало, что солдат Игошин просрочил отпуск на двадцать один день. Лаконично и по-военному строго военкому предлагалось выяснить причину.

— Сегодня думал заняться, — вздохнул военком, — теперь вместе выяснять будем?

— Пожалуй. А больше у вас ничего об Игошине нет?

— Отчего же, есть, — ответил военком. — Известно, что Игошин на себе вынес сломавшего ногу старшину. На учениях это было. Много километров тащил товарища. Поощрили отпуском. И вот — просрочил. Да-а, — спохватился он, — а вам-то Игошин зачем? Тоже натворил чего-то?

— Ничего не могу сказать, не знаю. Одно ясно пока — Игошина нет у сестры. Где он, что с ним — неизвестно. Я выезжаю в Ерхон. Приеду — свяжусь с вами, — ответил Николаев, прощаясь.

Сведения, полученные от военкома, оказались серьезными.

Шагая к райотделу, Николай обдумывал ситуацию.

Игошин? Неужели дезертировал и пошел на убийство? Не хочется верить в такое.

Рассудительный и спокойный, следователь с выводами решил не спешить.

Тем более что пятилетний опыт следовательской работы не раз давал ему возможность убедиться: не всегда лучше то, что лежит на поверхности. Копнешь глубже, и откроется такое, что ахнуть только и остается.

Николаев расправил широкие плечи, тряхнул русыми кудрями, избавляясь от тревоги, не отпускавшей с самого начала следствия. Ответил улыбкой на удивленный взгляд прохожего и взбежал на высокие ступеньки милиции.

Майор Серов без стука вошел в кабинет, куда поместил Николаева, за ним шагнул высокий загорелый парень с рюкзаком в руках.

— Вот, — сказал Серов, — от Балуткина товарищ. Мы прямо к тебе. Давай, рассказывай, — обратился он к парню.

Тот поставил рюкзак у стола.

— Так я что знаю? Михалыч все по телефону вам обещал рассказать. А я, значит, должен вам передать это, — парень кивнул на рюкзак.

— На чем добирался? — спросил Серов, нетерпеливо поглядывая на зеленоватый выцветший мешок с лямками.

— Михалыч с бригадиром договорился, до свету подняли шофера. Вашего транспорта ведь не дождешься, — съязвил посетитель.

— Туго у нас в отделе с машинами, — майор вздохнул.

— Дороги плохие, концы большие. Чиним-чиним машины, да на леченом коне далеко не уедешь. Сколько тебе, Иван Александрович, времени надо, чтобы с этим, — майор показал на рюкзак, — ознакомиться?

Николаев пожал плечами:

— Через полчасика сориентируюсь, идет?

—' Вот что, — решительно сказал Серов, — давай поживее. Для поездки дам я тебе Яшу, поедешь на его машине. Как-нибудь обойдемся здесь дежуркой, сейчас распоряжусь. А тебе, парень, — он обратился к посыльному, — спасибо за службу.

— Да чего уж, — смутился тот. — Раз Михалыч просит — сделаем. Всего вам! — попрощался и вышел.

А Серов уже потянулся к рюкзаку.

По распоряжению прокурора руководил следственно-оперативной группой Николаев. Но Серов не мог оставаться в стороне. На территории района, где служил он уже около десяти лет, ничего подобного этому убийству ранее не случалось. Майор понимал, что его опыт, знание района и людей пригодятся опергруппе, и поэтому не ждал, а сам предлагал свои услуги.

Добросовестный Балуткин, несмотря на спешку, бережно упаковал свои трофеи. В рюкзаке оказался брезентовый мешок, завязанный тесьмой, скрепленный сургучной нашлепкой.

— Ай да Балуткин, служака, — невольно улыбнулся майор.

— Все верно сделал участковый, — заметил Николаев, развязывая тесьму.

В жесткой папочке лежали протоколы. Быстро пробежав их глазами, Николаев передал бумаги Серову и попросил:

— Распорядитесь насчет понятых.

Серов позвонил дежурному.

Николаев встретил в дверях двух мужчин, осторожно вошедших в кабинет.

— Мы недолго вас задержим, — обратился он к вошедшим, — посмотрим, что привезли нам. Прошу внимательно наблюдать за осмотром.

В первом свертке, извлеченном из мешка, были патроны для охотничьего ружья шестнадцатого калибра. Более полусотни. Хозяйственный игошинский зять в отдельных мешочках держал патроны с дробью, картечью, жаканами на крупного зверя.

Увидев боеприпасы, понятые заинтересовались.

— Что ищете-то? — спросил один из них. — Сам я охотник, и билет имею, в патронах маленько разбираюсь.

— Я тоже охотой балуюсь иногда, — добавил второй.

— Наша задача точно описать все признаки боеприпасов; чтобы можно их было от других отличить и с другими сравнить, — ответил им Николаев.

Патроны с мелкой дробью. Самодельная дробь, войлочные пыжи.

Патроны с жаканами, их немного. Пыжи войлочные, жаканы самодельные.

"Нужен химический анализ”, — отмечает про себя Николаев.

Патроны с картечью. Пыж газетный. Николаев осторожно расправляет пыж, показывает понятым. Характерный крупный шрифт. Текст Николаев читает вслух:

"…иться, слабость, харак-эгоизм и тому подобные напоминать, по-видимо - не нужно. Это очевидно. Вот но очень горькое письмо еской области: "У нас в кла-беда. Саша Павлов совсем колько ребят отде…

…Да это же "Пионерская правда"! Высыпали из патрона картечь. Самодельная.

Один из понятых берет в руки картечину, внимательно разглядывает.

— Катаная картечь, — обращаясь к Николаеву, поясняет он, — такую обычно охотники междвух сковородок катают. Вот она получается не совсем круглая и не очень ровная.

Николаев едва удержался, чтобы не достать из сейфа банку с той картечью, что получил от Елены Владимировны в морге. Но он и так хорошо помнит, как выглядит картечь, погубившая геолога. А выглядит она так же, как и в этом патроне!

"Срочно экспертиза нужна”, — думает Николаев, продолжая осматривать патроны. Все те, что с самодельной картечью, имеют пыжи из газеты "Пионерская правда”, нет никаких сомнений. Слишком характерный шрифт. Жаль, что ни на одном клочке нет никаких почтовых или других пометок, это бы облегчило розыск подписчика.

Закончен осмотр. Расписавшись в протоколе, уходят понятые.

Майор Серов позвонил дежурному:

— Криминалиста к Николаеву, а мне — Яшу к телефону. Яша, — говорит он в трубку, — готовь машину, поедешь в Ерхон.

Ожидая криминалиста, Николаев достал из сейфа банки с дробью и картечью, извлеченной из трупа геолога, мешочек с дробью, привезенной майором Серовым с Васильевской, где он во время осмотра изъял у геологов образцы боеприпасов.

— Это что же получается? — озабоченно сказал Серов.

— Да, вот еще загадка, — Николаев развел руками.

— В доме Игошина нет магазинной дроби? Бекасиной? Нет. А у геологов есть — вот она, — Николаев встряхнул мешочек, высыпал на ладонь несколько дробинок. Зато у Игошиных есть картечь — самоделка. Такая же, как эта, — он показал на банку. — И газетный пыж. Утверждать что-то до заключения экспертизы рано, но предположить можно. Пока получается, что в Нефедова стреляли иго-шинской картечью и дробью из запаса геологов, — Николаев вновь развел руками. — Так получается.

Вошедший криминалист, посмотрев боеприпасы, заявил, что исследование физико-химических свойств дроби и картечи можно провести только в областном центре.

Николаев написал постановление о назначении экспертизы, помог эксперту упаковать образцы.

Договорились, что эксперт срочно выедет в область, дождется результатов экспертизы и сообщит о них Серову по телефону.

— Ну вот, — озадаченно сказал Николаев, — обе версии имеют право на существование. Завхоз Горбун или Андрей Игошин? — Или кто другой?

— У кого из них "медвежье сердце”? — задумчиво спросил Серов, ни к кому не обращаясь.

9

Во второй половине дня выехали в Ерхон на милицейском газике. Шофер Яша был своеобразной достопримечательностью райотдела милиции. В Яшиной трудовой книжке была только одна запись — милиция. Совсем не часто встретишь таких постоянных шоферов на милицейских машинах в глухих сибирских районах. Кругом — леспромхозы, химлесхозы — шоферы зарабатывают хорошо, техника новая. А в милиции сержант Яша получал вдвое меньше, частенько покоя не знал ни днем, ни ночью. А уж техника Яшина!

Титанические усилия прилагал Яша, чтобы содержать свой газик в порядке, но умудрялся содержать! Яшина машина была всегда на ходу, чистая, аккуратная, безотказная, как сам Яша. Оперативники частенько посмеивались над его приверженностью к малым скоростям, но все без исключения питали к нему глубокое уважение.

В пути Яша помалкивал. Разговоры он не любил, да и дорога была сложной. После дождей июльское солнце высушило почву, на дороге остались засохшие глубокие колеи, рытвины да ухабы.

Вскоре у Ерхонского сельсовета Николаев познакомился с участковым Балуткиным, о котором наслышался за последние дни. Как-то так получилось, что в этом деле Балуткин всегда оказывался чуточку впереди всей опергруппы.

Участковый инспектор был невысоким и жилистым, совсем седым человеком. Темное лицо его с глубокими складками в уголках рта оживляли светлые умные глаза.

— Будем знакомы, — степенно сказал Балуткин.

— Иван Михалыч я, участковый.

Представился и Николаев.

— Тезки, значит, мы. Да вы меня зовите, как все, — Михалыч. Я сейчас вас с Яшей накормлю, столовых здесь нет, но сельсоветовская секретарша нам борщ сварила, а потом о деле поговорим. Что новенького? — все же не удержался он.

— Из нового я вам, Иван Михалыч, могу сообщить только, что Игошин в часть не прибыл. Просрочил двадцать один день, — сказал Николаев, направляясь следом за Балуткиным к большому дому.

Балуткин безнадежно махнул рукой:

— Да я уж понял, что так и будет. Опросил мать, сестер Игошиных, с людьми поговорил. Вам здесь работы много?

— спросил он.

— У Игошиных побывать нужно в доме. С понятыми.

— Будут понятые. А мы до утра должны к вертолетной площадке податься, это отсюда недалече — километров тридцать. Яша нас подбросит. Справлялся я — вертолет утром в Заранты будет на наше счастье. Есть там человек один — дед Сорока. Он нам должен помочь. Люди говорят, встречал он Андрея в тайге.

— Как встречал? Когда? — Николаев даже остановился.

— Идемте, Иван Александрович, — тронул Балуткин его за рукав. — Встречал, видимо, до убийства еще, а то бы насторожился, он у нас дед толковый. Да я вам еще о нем расскажу, он того стоит.

В чистом, просторном доме секретаря сельсовета они поужинали и, пригласив понятых, направились к дому Игошиных.

Виталий сидел хмурый, Татьяна сразу заплакала, ребятишки притихли.

— Мир сему дому, — поздоровался Балуткин. — Да не плачь ты, чего уж, — пожалел он Татьяну и обратился к Виталию: — Опять до тебя, парень, дело есть. Помогай.

Виталий молча указал на стулья, приглашая садиться.

Николаев видел, как тяжело переживала семья ожидание беды. Еще только ожидание, поскольку шли по деревне неопределенные слухи, но и они ранили больно.

Николаев достал бумагу, бланки, разъяснил Виталию цель обыска. Так же молча Виталий встал, принес несколько аккуратных подшивок газет, журналы. По просьбе Николаева Татьяна достала квитанции Союзпечати.

В семье были школьники, и выписывали им когда-то "Пионерскую правду”. В селе с литературой небогато, а в доме Виталия, видимо, читать любили. Журналы хранились, газеты подшиты аккуратно. Вот и подшивка "Пионерской правды”. Николаев стал листать подшивку, и Виталий заметил:

— Я там с разрешения дочки часть газет весной на патроны извел.

Точно. Нет в подшивке газет за конец апреля.

Все боеприпасы Виталий отдал Балуткину раньше, больше ничего не осталось. Главный результат — изъятая подшивка газеты "Пионерская правда" с отсутствующими апрельскими номерами.

Ночью добрались до вертолетной площадки, спать устроились на сеновале какого-то дома, куда постучал Балуткин. Хозяин вынес им подушки в цветастых наволочках, одеяло и тулуп — в Сибири и июльские ночи не так уж теплы.

Лежа на душистом свежем сене, Николаев с Балутки-ным разговорились.

— Думаю я, Иван Александрович, что геологи — Андреева работа, — начал Балуткин, — Татьяна с Виталием тоже боятся этого, хоть и не знают еще, что Андрей в часть не прибыл.

— Михалыч, я в военкомате был, — поддержал Николаев разговор. — Мне военком сказал, Игошину отпуск дали за то, что спас кого-то, много километров на себе тащил. Как же совместить это? Только что одного спасал, других — убил.

— Ты еще молодой, жизни мало видел, — задумчиво проговорил участковый. — Я раньше шибко книжки любил, все глаза попортил, — он усмехнулся, — всяких писателей читал. О разных людях пишут, многие годы все интересуются — почему этот человек такой, а не этакий. Нету ответа ясного, не встречал я. Думаю, не одна — много причин жизнью человеческой управляет. Однако убедился я — главное в человеке доброта. Добрый человек может собой поступиться, злой — никогда. Почему Андрей таким вырос? — А доброты в нем не было, жалости. Отец зверюгой смотрел на всех и мальцу привил это. Я уж думал-передумал об Игошиных. Понимаешь, тезка, ведь прозвищем-то своим — "Медвежье сердце” он, выходит, гордился, раз карточку для матери этой кличкой подписал. Ну что он о себе думал? А над всеми людьми ставил себя. В армии — там обстановка другая была. Дисциплина, спрос. И на Андрее это сказалось. Вот и спасал человека — сила у Андрея есть, и знал он, что со службой шутки плохи. Но не от жалости, не от сознательности тащил. Для людей не жил Андрей, нет. Не было такого. Все для себя, для своего интереса. Я так думаю, что и не повезло ему, не встретил добрую душу, а такая светлая душа каждому человеку для правильной линии должна встретиться. Тут себя я тоже упрекаю… — он помолчал, вздыхая, и продолжил: — Ну вот, без жалости к людям и обросла Андреева душа шерстью. Может, что-то надо было Андрею от геологов, а раз надо ему — вынь да положь, в тайге он сильный. Думаю, если решил он в тайге зимовать — оружие добывал. Свое-то ружье он у Виталия оставил, боялся взять, чтоб не заподозрили худого.

— А завтра я тебя с другим человеком познакомлю, — продолжал Балуткин. — Интересный человек. Дед Сорока его зовут. Фамилия у него такая — Сорока. Живет он сейчас один, старуха его померла, ему самому уже за семьдесят, но бодрый. До стройки в Зарантах совсем дикий край был, тайга. Сорока живет там уже полвека. Не любит он вспоминать, как попал в наши края, я и не бередил никогда ему душу. Приехал, женился на местной, дом выстроили и стал жить охотой. И такой оказался он добрый хозяин, что вся округа его знает. Избавь Бог браконьеру появиться в тайге. Сорока достанет. Петли, капканы, ловушки — не терпит, сам не ставит и другим не позволяет. Философия у него такая. Говорит он, что человек должен быть честным даже со зверем в тайге.

— Вот бы Андрею такое понятие, — опять вздохнул он и продолжил:

— Сорока тайгу вокруг Васильевской знает, как свои пять пальцев. Землянки все знает, лабазы. Слышал ты про лабазы? Строит охотник избушку, и есть в ней на первый случай соль, спички, крупа какая-нибудь, махорка. Таежники держат такие лабазы в порядке, запасы пополняют. Многих лабазы из беды выручают, особенно зимой, в лютые морозы. Только бы здоров был дед, все он нам покажет, проверим. Там, на Васильевской, есть уже ваш один из области. Я его не видел еще, но слышал, что он с геологами тайгу прочесывает. Однако надо знающего человека привлечь, тогда толку поболее будет. Ну, пожалуй, и спать пора, — заключил участковый. — Заговорил я тебя.

— Иван Михалыч, — Николаев решил поделиться с Ба-луткиным своими сомнениями, — вот что еще хочу сказать. Заключения экспертов еще нет, но, на первый взгляд, в Нефедова, кроме как самодельной картечью, стреляли еще бекасиной дробью. Мелкой, магазинной. Такой у Виталия не было. А вот у геологов есть. Значит, и у завхоза была.

— Да что ты говоришь? — приподнялся Балуткин, — Ну лихо, брат, закручены наши дела. И не рано ли я все свалил на Андрея? — в голосе участкового звучала неприкрытая радость, но нотки эти погасли, когда он сказал: — Да не полег ли солдат от злодейской пули?

10

Дед Сорока был дома и Балуткина встретил приветливо и уважительно. Не принято у таежников сразу начинать деловой разговор. Балуткин с Сорокой говорили о здоровье, о погоде.

Высокий, чуть сутулый, худощавый дед выглядел значительно моложе своих семидесяти лет. Николаев с невольной завистью смотрел, как легко и пружинисто ходит Сорока по дому, как живо блестят его глаза, какие крепкие зубы обнажаются в улыбке.

Решив, что дань обычаю отдана, Сорока обратился к участковому.

— Догадываюсь, Михалыч, зачем ты пожаловал. Проводник нужен?

— Угадал, Семеныч, проводник тоже нужен. И еще мы с Иваном Александровичем, тезкой моим, — Балуткин кивнул в сторону Николаева, — с вопросами к тебе. Ты, говорили мне, этим летом с Андрюхой Игошинским встречался. Скажи нам, когда это было, где и до чего вы договорились?

— Понятно, — дед Сорока сел к столу, — только один вопрос разреши, если можно, конечно.

— Давай, — разрешил Балуткин.

— Серьезные претензии к Андрюхе имеете или так, мелочь?

Балуткин вопросительно глянул на Николаева и, уловив согласный кивок, ответил:

— С мелочью, Семеныч, нам не с руки связываться. Парень вот из области прибыл. А без Андрюхи, думаем мы, не обошлось в деле геологов. Так-то вот. Или — или. Жертва ли, или злодей — точку поставить надо.

— Так слушай, Михалыч, я вам, видно, смогу помочь, — начал дед Сорока свой рассказ.

В последних числах июня направился Сорока в тайгу. Была она для него родным домом, где отдыхал он телом и душой. И, как свой дом, любил и берег Сорока тайгу. Никто не поручал ему охрану, сам он считал своим долгом следить в тайге за порядком. В середине лета тайгу оживляет лесная малышня — подрастают зверюшки, пичужки и часто в беду попадают по неопытности. В это время Сорока любил ходить по тайге, отмечал, как справляется зверье с потомством, велик ли приплод, не бедствует ли живность. Бывало, и из беды выручает. Самому же ему доставляло неописуемое удовольствие видеть милую сердцу жизнь леса.

Вот в эту-то пору и вышел Андрей Игошин вечером к костерку деда Сороки. Одет был в гражданское, ружье имел собственное, знакомое Сороке. На вопрос деда, знавшего, что Андрея взяли в армию, ответил, что демобилизовали его, заболел, мол. Говорили в основном о тайге, о предстоящей осенней и зимней охоте. Узнав, что дед Сорока ближе к осени собирается побывать на Голубых озерах, посмотреть уток, Андрей обещал тоже быть там. Договорились, что к озерам придут в последней неделе августа. И разошлись наутро.

— День-то не помню точно, когда Андрея встретил, но никак не меньше, чем недели за две до убийства геолога, — закончил Сорока.

— Значит, Голубые озера, — задумчиво сказал Балут-кин. — А придет ли он?

— Кто знает, — ответил Сорока, — однако из знакомых мест не уйдет он, я думаю. Июль на исходе, осень наступает, а там зима.

— Кто-то вблизи Васильевской заимки вещи убитого зарыл, лодочный мотор, — вмешался в разговор Николаев.

— Значит, надеялся вырыть, раз зарыл, — кивнул Сорока. — Ну, так какие будут ваши планы? На меня рассчитывайте. Помогу, чем сумею. Такого зверя мне в тайге тоже не надо.

— Открою я тебе, Семеныч, карты, а ты присоветуй нам, — задумчиво сказал Балуткин и пояснил Николаеву:

— Раз взялся нам Семеныч помогать, все должен знать. Он нас с тобой поопытнее в тайге. Так вот, Семеныч. Завхоз ведь из партии Ленинградской пропал. Ни самого нет, ни вещей. И в Нефедова, знал ведь ты его, стреляли, похоже, дробью из запасов геологов. Магазинной бекас-кой. И еще. Мотор-то зарыт, а лодки нету. Вот какие задачки. Там у геологов парень из области ищет завхоза по тайге, но, видно, не нашел ничего, а то мы бы знали. Так что присоветуешь?

— Да, не одна у вас задача, — Сорока нахмурил кустистые седые брови. — Что присоветуешь тут? Если убил завхоз и ушел из тайги — тут уж я не помощник. Если в тайге где находится — найдем следы, человек не иголка, и тайга не город. Да ведь и его самого могли порешить, раз такое дело. Вот ведь, — он возмущенно махнул рукой.

— Жизнь прожил в этих краях, такого и не слыхивал. Михалыч, если Андрюху или завхоза порешили, надо их в Тагне искать. Подумай сам, по земле труп далеко не уволочь, округу, говоришь, обыскали. А в Тагне, если в завал не попал, труп далеко унесет, и долго не всплывет он, вода-то с гор, холодная. А лодка? Что лодка, — подумав, добавил он. — Лодку притопить можно, пока не нужна. И, обращаясь к Николаеву, пояснил: — Лодки так прячут, я с этим встречался. Привязывают и топят в воде, а когда понадобится — на берег вытащат, высушат и опять плавай на ней.

Посовещавшись, решили направиться сначала на Васильевскую, узнать результаты работы Колбина и уже на месте построить работу так, чтобы искать и завхоза, и Игошина. Мертвых или живых.

11

Лагерь геологи переместили ближе к прежней стоянке. Люди, кажется, забыли об отдыхе. Возвратившись из маршрутов, наскоро ели и вновь шли в тайгу, осматривать каждый клочок земли. Поздно вечером, при свете костра, Колбин аккуратно отмечал на карте проверенные участки. Нигде ничего. За два дня непрерывной ходьбы по тайге и без того смуглый Сергей почернел, осунулся. Он убедился, что вблизи Васильевской заимки Степана нет, обыскивать тайгу дальше бесполезно.

’’Что же, как говорят ученые, отрицательный результат — тоже результат", — усмехался Колбин.

А что, если Степан Горбун все же использовал лодку для бегства из тайги? Такую возможность он уже обдумывал и отверг поначалу. Ведь лодочный мотор обнаружен с вещами убитого. Какой же смысл плыть на моторке без мотора, хоть и вниз по течению?

Но сейчас нужно было искать лодку — может быть, она выведет на завхоза. Другого выхода нет. "Вот какие у нас свидетели — елки, палки, лодки — все бессловесные, и всех разыскивать надо, никто сам не придет и по телефону, хотя бы анонимно, не позвонит", — невесело пошутил Колбин, сообщая Седых и своим помощникам о принятом решении.

Едва уснули, послышался близкий выстрел. Насторожились. Седых выстрелил в ответ из своего карабина. И вскоре к встревоженному лагерю вышли из леса Сорока, Балуткин и Николаев, до предела уставшие. Ночное путешествие по ночной тайге во сто крат труднее, чем днем, но они не хотели терять драгоценного времени.

Наступил тринадцатый день после убийства геологов, и ясности в деле не было. После раннего завтрака решили еще раз обсудить обстановку. В группу розыска, помимо работников милиции, входили по существу уже и Сорока, и Седых, и четыре геолога, выдел енные для поисков в тайге.

Необычное совещание в лесу возле костра открыл Николаев.

Дед Сорока одобрил предложение Колбина искать лодку и обследовать Тагну по направлению к устью. Решили сплавляться вчетвером вниз по реке на двух резиновых лодках, которые дал Седых. По двое в лодке. Колбин, Николаев, Балуткин и Сорока. А геологи займутся своей работой. По возвращении из этой экспедиции решено двумя группами направиться к Голубым озерам.

Не мешкая, собирались в путь. Из своих припасов Седых выделил продукты. Геологи дали котелок, на четверых не хватит посудины деда Сороки, которую он носил в тайгу в своем рюкзаке.

Поплыли.

Совсем непростым было это плавание. Непросто управляться с тяжелыми шестами на юрких неустойчивых лодчонках, которые крутятся при всяком неловком движении.

Николаев плыл с Балуткиным, и старый участковый, жалея парня, не привычного к такой работе, часто забирал у него шест, и Николаев сердился.

Колбин с Сорокой плыли чуть впереди, и дело у них спорилось лучше. Колбин был повыносливее, да и, видимо, не в первый раз орудовал шестом.

Но они ведь не просто плыли. Останавливали лодки у речных завалов, ворошили их, прощупывали шестом дно. Тяжелый физический труд, требующий огромного внимания и напряжения. И так — целый день с небольшим перерывом, когда измученные и мокрые они вышли на берег, разожгли костер, немного обсушились, поели тушенки с хлебом, попили заваренный Сорокой крепкий чай со сгущенкой, которую не пожалел для них Седых.

Вечером не было сил соорудить шалаш. Спасаясь от сильно досаждавшего гнуса, разожгли дымный костер, улеглись на еловой лапник, нарубленный неутомимым Сорокой. Колбин уснул моментально.

А Николаев, следя за красными точками искр, взлетающих от костра к темному небу, еще долго слушал мирный разговор старых друзей.

На исходе второго дня Колбин и Сорока, как и накануне, опережавшие вторую лодку, нашли труп Степана Горбуна.

Тело завхоза долго несло по быстрине, затем оно застряло в завале, зацепившись одеждой за сучья.

Степан Остапович Горбун был убит выстрелом в спину.

12

Соорудили носилки, положили на них завернутые в одеяло останки завхоза. Предстоял еще более трудный обратный путь по бездорожью с тяжелой ношей.

— Тронем, ребята, — сказал Сорока, — пока светло еще. Завтра за день — кровь из носу — доставить надо беднягу к табору. Вы ведь его в райцентр повезете? — обратился он к Николаеву.

— Конечно, — кивнул тот. — Экспертиза нужна. Судебно-медицинская.

— Вот видите. Пока Седых свяжется с центром, да пока вертолет прилетит. А мужик, — он кивнул на носилки, — в землице успокоиться должен. Заслужил.

Колбин не поддерживал разговора. Целую неделю он азартно и деловито искал Степана Горбуна. И вот — нашел. "Живого или мертвого”, — горько усмехнувшись про себя, вспомнил он свои слова. Нашел мертвого. Выполнил свой служебный долг, сдержал свое слово. Но у завхоза — печальное алиби. Нужно искать Игошина.

Целый день, делая лишь короткие остановки, шли они к стоянке геологов. Тяжелые носилки оттягивали руки. Жалея стариков, Колбин и Николаев редко отдавали им носилки.

Шли молча. "Вот уж в прямом смысле тяжелое расследование", — думал Николаев.

Он покосился на свою замызганную одежонку. Да, мало похож на следователя. Костюм, в котором прилетел он в Заранты, лежит в рюкзаке у Седых, а ему собрали, что называется, с миру по нитке. Геологи дали сапоги, куртку-энцефалитку, так же экипировали и Колбина. Помогают люди, во всем помогают.

— Иван Михалыч, — обратился Николаев к участковому во время короткого привала. — У вас какое звание?

— Младший лейтенант. Давно уж. Образования у меня мало. Я только на курсах и учился милицейскому делу. Молодым пора дорогу уступать, а нам — на пенсию, — ответил усатый Балуткин.

— Ты генерал у нас, Михалыч, — не прибедняйся, — возразил ему Сорока. — В своей епархии самый главный генерал. А на пенсию рано. Успеем, належимся еще. Человек, пока может, работать должен. Вот вы, ребята, — Сорока поднял палец, — Ивана Михалыча Балуткина запомните. Всю жизнь человек отдал делу. Не гнался за чинами. Сколько уж лет мы знакомы — не один десяток, и знаю я, как его уважают. А порядок на уважении держится.

— Брось, Сорока, — горько сказал участковый. — Видишь сам, что по тайге несем. И знаешь, кого искать будем.

— Это, Михалыч, случай особый, ты больно-то себя не казни. Все я вижу, да в семье не без урода. Найдем вот Андрея, спросим. Я сам бы хотел знать, как такое могло приключиться. А пока не спеши и себя не черни, — Сорока искренне возмущался.

А Николаев вновь подивился мудрости этих стариков.

"Закончим дело — напишу рапорт начальству, чтобы поощрили обоих — и Балуткина, и Сороку”, — решил он. Но сам понимал, что награды для них не главное.

В сумерках подошли к лагерю. Без слов поняли геологи все, увидев носилки.

— Вот и Степан Остапович. Прости, брат, за все, — Седых снял кепку, склонив голову перед носилками с телом завхоза.

Очередной сеанс связи по рации будет только в полдень завтра. Решили вызывать вертолет по экстренной связи. Уснули усталые люди. Лишь дежурные сменяли друг друга у костра, оберегая сон товарищей. Меры предосторожности надо было соблюдать.

13

На следующий день натруженные руки Николаева болели еще сильнее. Колбин бодрился, но видно было, что тоже очень устал. Сорока и Балуткин выглядели получше, сказывалась привычка к таежной жизни, к большим переходам.

Ждали вертолет и готовились к новому походу. К Голубым озерам идти не на один день и никто не знал, на сколько времени растянется экспедиция.

До этих озер от Васильевской заимки километров семьдесят, не менее. Собственно, это не несколько, а одно озеро. Когда-то, видимо, их было много в предгорьях Саян, но теперь в тех местах лишь одно, а название осталось старое, так вот и зовут — Голубые озера, во множественном числе.

Далеко от жилья Голубые озера, никто не беспокоит без нужды дикую птицу, живут там вольготно утки, гуси. Даже осенью редко-редко охотники наведывались туда. Богато озеро птицей, да кто в такую даль за уткой пойдет? Как говорится, за морем телушка — полушка, да рубль — перевоз.

Сорока же навещал озеро ежегодно и не столько из-за утиной охоты, сколько из-за удивительной красоты.

Озеро действительно было голубым, с чистой холодной водой, в озерной глади отражались недалекие отроги Саян, берега казались драгоценной ажурной рамой. Дальше за озером шли болотистые места — вот где, видимо, были раньше другие озера. На этих болотах в изобилии рос трилистник, которым неизменно ходили лакомиться великаны-сохатые. Богатые места, но труднодоступные.

И там-то у Сороки есть крепкий шалаш, который знает Андрей. Договариваясь о встрече на Озерах, они говорили о нем.

Николаев как руководитель группы понимал важность хорошей подготовки операции. Нельзя упустить ни единой мелочи. И самым разумным посчитал он опять обратиться к опыту старых таежников. Вместе обсудили детали.

Прилетел вызванный ночью вертолет. С радостью Николаев увидел спешащего к нему Серова.

Поздоровавшись, майор сказал Николаеву:

— Криминалист звонил из области. Подтвердились наши догадки. Геолог убит картечью Игошинского зятя. Все сходится — физико-химические свойства, способ изготовления. А вот дробь стандартная, да теперь не в ней главное. О ваших делах мне сообщили, я и решил сам наведаться, да еще вам подспорье прихватил, — он показал на сверток, который положил на землю при встрече. — Здесь автомат. Пригодится. Работа серьезная предстоит.

— Спасибо, — от души поблагодарил Николаев. Он и сам уже задумывался над тем, что вооружены они для поисков в тайге неважно. А ведь он обязан не только организовать розыск, но и обеспечить безопасность людей и, если понадобится, защитить их.

— При задержании Игошина будьте осторожны, — продолжал майор. — Я сам не могу с вами идти. А хотелось бы, — вздохнул он огорченно. — Давайте теперь о плане операции. Времени есть немного, — он взглянул на вертолет, вокруг которого собрались геологи.

Николаев принялся рассказывать. Организуются две группы задержания. Седых выделил пару геологов, так что в каждой группе будет по три человека. В первой — старший Николаев, с ним пойдут Сорока и геолог. Во второй — старший Колбин, с ним — Балуткин и другой геолог. До озера группы идут вместе, затем разделяются и контролируют озеро с двух сторон, сходясь у шалаша Сороки.

Выслушав, Серов одобрительно кивнул и заметил:

— Продумали правильно все, дельно. Примите и мои советы. Проследите за одеждой, снаряжением. Вы должны выглядеть как настоящие геологи в маршруте. Предупредите, чтобы в пути не велись разговоры об убийстве, — вообще не касайтесь этой темы. В тайге Игошин может следить за вами, такую возможность нельзя исключить, он опытный охотник, и мы не знаем, что с ним. Я уж подумывал, — он горько усмехнулся, — нормальный ли он, здоров ли психически. В общем, надо быть готовым ко всему. Берегите людей. Если за неделю результата не будет — объедините группы и шлите связного, лучше всего Балуткина, он справится. И еще. В случае задержания Игошина тщательно продумайте конвоирование. Ему терять нечего, а вести далеко. И не спешите при конвоировании, только не спешите.

— Ясно, майор, — все учтем, — ответил Николаев.

— Я займусь инструктажем, проверю. Только бы найти его, а там не упустим.

— Ну, удачи вам! — майор попрощался и пошел к вертолету, где его уже ждали.

14

Во второй половине дня группы были готовы к походу. Николаев вместе с Седых придирчиво осмотрел людей. Продуктов взяли немного, да Сорока добудет в тайге пищу, на озере будет рыба. Оружие в порядке, одежда тоже.

Николаев еще раз напоминал: нельзя вести разговоры о задержании. Предупредил, чтобы держались кучно. Со всей строгостью, на какую способен, подчеркнул: при обнаружении Игошина задержание начинает старший в группе, остальные оказывают необходимую помощь.

— Присядем, ребятки, как полагается перед дорогой, — сказал Балуткин и первым присел на самодельную скамью у кострища. — Ну, тронули, — скомандовал он же.

Маленький отряд направляется в тайгу, снова в неизвестность.

Наступил август — прекрасная пора в тайге. Солнце днем припекает, небо синее, чистое и высокое, а тайга — красавица выставляет напоказ свои прелести, словно говоря: "Любуйтесь! Вот они — мои стройные ели и сосны, мои могучие кедры, ажурные стланники. Вот моя сизая с матовым налетом крупная голубица, вот розовеет боками брусника”. А осенние цветы — они просто великолепны в зеленой рамке лесов: белые нежные ромашки, густо-сиреневый мощный иван-чай.

Предвещая близкое бабье лето, начинают летать в воздухе тонкие паутинки, попадают на лица путников, щекочут.

Заигрывает, завораживает тайга.

— Эх, погодка-то какая стоит! — мечтательно говорит Балуткин, замыкающий цепочку, и прикрикивает на Сороку, идущего впереди:

— Ты, Семеныч, не гони так, загнал совсем. Зачем запаливать ребят, подумай сам.

Дед Сорока, смеясь, оборачивается:

— Что я слышу! Михалыч пощады запросил. Во дела, так дела. Михалыч, не позорься, ты меня младше на десяток лет. Застоялся конь в стойле! Вот я тебя по тайге погоняю, погоняю, — шутливо грозит он, но снижает темп.

Николаев слушает дружескую перепалку стариков и думает, что затеял ее участковый не зря, хочется ему подбодрить людей. Несколько часов идут они за дедом Сорокой, привал решили не делать до ночлега. Время бежит быстро, а идти по тайге так трудно.

Путается в ногах высокая гибкая трава, то и дело попадаются старые огромные валежины, иные и не перешагнешь, приходится влезать на них и съезжать, как с горки. Чуть зазеваешься, хлестнет по лицу ветка.

Солнце село, но еще стояли голубоватые сумерки, и Сорока уверенно вел группу. Остановились на ночлег, когда совсем стемнело. Сорока вывел их прямо к небольшому родничку.

Они еще раньше решили, что отряду не следует таиться, чтобы не насторожить Игошина, который мог заметить их.

Разожгли костер, поужинали, Николаев молча показал очередность дежурства, и наступил блаженный отдых.

Шли весь следующий день. "Марш-бросок, — шутил Колбин, — чемпионы мира по таежной ходьбе. Лидирует Сорока”.

Вечером у костра Сорока сказал:

— Доставайте карты, ребята. Озеро теперь уже близко, завтра пути наши разойдутся.

На карте Колбина Сорока показал, где сделан второй привал, отметил место, где у озера находился его шалаш. По расчетам старого охотника, группа Колбина, обогнув озеро с севера, должна подойти к шалашу примерно в одно время со второй группой, обследующей южную часть.

— Будете споро шагать, поспеете к чаю, что мы заварим, — опять пошутил он. — Не ленись, Михалыч, а то чай остынет.

Сорока стал подробно рассказывать о таежных ориентирах, обращаясь главным образом к Балуткину.

Колбину он сказал:

— Ты, парень, извини, хоть ты старший, а меня в тайге Михалыч лучше поймет, мы с ним договоримся быстро.

— Какие тут обиды, — ответил Колбин. — Я в этих местах впервые.

Утром группы разошлись. Николаев с беспокойством смотрел вслед уходящим. Конечно, он уверен в них, но как предугадать, что предстоит им, в какой ситуации они окажутся — условия розыска были необычными и трудными. Впервые он подумал, что, может быть, не следовало разделяться на небольшие группы, но тут же одернул себя — все они сделали верно. Если ничто не насторожило Игошина, он выйдет к озеру, а если выйдет — значит находится где-то поблизости. Когда произойдет встреча с Игошиным, не знал никто.

— Ну, молодая гвардия, пошли дальше, — негромко сказал Сорока.

— Иван Александрович, ты замыкаешь, а Вадим, — он показал на геолога, — в середке у нас будет. Поглядывайте, ребята, по сторонам, да и под ноги не забывайте смотреть. Спешить не будем.

Пообещав не спешить, Сорока тем не менее вел группу ходко. Не переставал удивляться Николаев выносливости и неутомимости Сороки, а тот успевал на ходу еще рассказывать им о местах, где они проходили. Отдых давал только, как он говорил, со значением — на ягодных полянках, у лесных родничков.

Солнце припекало, рюкзаки казались тяжелее, чем прежде, а встречавшиеся колодины — все больше.

Часа через три утомительной ходьбы вышли, наконец, к озеру, искупались в прохладной воде, и силы вроде прибавились. С улыбкой наблюдал за молодыми Сорока.

— Эх, молодость, молодость. Мне бы ваши годы, ребята, — вздохнул он;

Веселый Вадим ответил:

— А нам бы, дедушка, ваши силы! По тайге, как сохатый, идете. Не угонишься.

— Сейчас что! А вот раньше я ходил, так ходил. Что летом, что зимой. Как говорится, ветер свистел за мной. По соболиному следу три дня в мороз без отдыха бегал.

Пересплю ночь у костерка — и опять. Сейчас уж не то, — охотник опять вздохнул, — не то, ребята. Но силы еще есть, — бодро добавил он, — а посему — айда дальше. Сегодня мы до шалаша моего не дойдем. Заночуем, знаю я место хорошее, недалече будет, верст десять с гаком, — он уже шутил, и Николаев, зная присказку, подыграл ему:

— А гак-то велик?

— Не велик гак, ребята, верст десять всего, — засмеялся старик.

Притворно завздыхал Вадим:

— Десять верст, да десять гак — итого двадцать. Что же ты делаешь с нами, дедушка?!

— Здесь гнус нас заест, — уже серьезно ответил Сорока, — отдохнуть не даст. Место низкое, видите? — он развел руками. — А вот подальше вдоль берега будет взгорье, берег повыше, ветерком продувается, там будет спокойнее. И поляна там большая, ночевать будет удобно, — добавил он, обращаясь уже к Николаеву, — не то, что здесь, — и показал на лес, близко подступивший к воде.

— Правильно, Семеныч, — одобрил Николаев, — пошли, засветло доберемся.

Снова в путь, теперь уже вдоль берега озера. Сорока был прав — к усталости добавились муки от гнуса. Комаров было здесь пропасть, но особенно досаждала мошкара. Несмотря на жару, надели и плотно завязали капюшоны, но проклятый гнус попадал и под завязки.

Сорока вынужден был сделать привал.

— Ну, завтра вас и мама не узнает, — засмеялся он, достал из рюкзака баночку с мазью, дал помазаться ребятам, предупредив:

— В глаза не попадите. Самодельная мазилка, крепкая.

Мазь отпугнула таежных кровососов, стало полегче, и опять дед Сорока шутил:

— Какую вы, братцы мои, скорость развили, когда гнус вас прижал! Чуть меня не обогнали. План, считай, перевыполнили. Скоро, скоро дойдем до заветного местечка.

До заветной дедовой полянки шли долго, но было еще светло, когда наконец вышли к ней.

Сорока замер у края леса, предостерегающе поднял руку — полянка была обитаемой. На ней разбита палатка. Они поняли сразу, что стоять у опушки нельзя — опасно. На вопросительный взгляд Николаева Сорока лишь едва заметно пожал плечами. Чуть придержав Сороку за рукав, Николаев шагнул на полянку первым, за ним — остальные.

И тут Сорока громко и весело заговорил:

— Кто тут есть, добрые люди, встречайте гостей!

Николаев в кармане куртки снял пистолет с предохранителя. Догадливый Вадим быстрым движением сбросил с плеча рюкзак и держал его теперь в левой руке, готовый в любую минуту прийти Николаеву на помощь.

На голос Сороки полог палатки откинулся, и из палатки вышел загорелый человек в плавках.

— Здравствуйте, — приветливо поздоровался он.

15

— Здравствуйте, — повторил хозяин палатки, удивленно глядя на напряженно замерших людей.

— Давненько здесь обитаете? — продолжал Сорока.

— Что-то раньше я вас в этих местах не встречал. Геологи?

— Геологи, — ответил человек и надел очки, висевшие, как оказалось, на крючке у входа в палатку. — Вот теперь и я вас разгляжу. Проходите, гости.

— Мы к озеру поохотиться пришли, надоели консервы, решили побаловать своих свежениной. А вы здесь как?

— вмешался в разговор Николаев, решив не открывать карты, пока не выяснится обстановка.

— Мы здесь уже третью неделю. Ченская партия. Такой нам маршрутик достался. Что называется — вдали от родины. Двое наших ушли с утра к шурфам, а я вчера ногу повредил, — геолог показал на пятку, заклеенную пластырем. — Один домовничаю.

’’Один”, — отметил про себя Николаев.

— Я тебе, парень, травку привяжу, заживет, как на собаке, — дед Сорока засмеялся.

— Спасибо, попробуем. А вы местный, дедуся, охотник?

— геолог вопросительно посмотрел на Сороку.

— Ну да, — кивнул Сорока, — охотник и местный. Вот геологи, — он показал на спутников, — попросили к озеру проводить, поохотиться им надо, подкормить своих, а я все равно сюда собирался, каждый год хожу за уткой. Ну вот и притопали. К моему шалашу шли, да в гости попали. Ночевать тут придется, не возражаете?

— Отчего же возражать? — ответил неторопливо геолог. — Нам веселее будет. Новости расскажете. У нас рации нет, мы без связи совсем забурели. Глухо, как в танке, — он засмеялся, показав ровные белые зубы, — скоро ребята подойдут, будем ужинать. Я уже ушицу варю, — он повернулся к Сороке и опять спросил:

— А не вас ли это солдат ждет на озере?

Сорока тревожно взглянул на Николаева и ответил на вопрос вопросом:

— Какой такой солдат меня ждет?

Николаев замер, ожидая ответа.

— Ну, не солдат — дембель, — поправился геолог.

— Мы на шалаш случайно вышли. Это километров десять — двенадцать отсюда будет, а там дембель этот. Говорит, жду деда-охотника, пойдем с ним дальше в тайгу. Я и подумал, не вас ли он ждет?

Николаев хотел было уточнить дату встречи, но Сорока опередил его и равнодушно протянул:

— A-а, это Андрей, видно. Когда вы его видели-то?

”Ах, какой молодец Сорока, — подумал Николаев, — никак нельзя сейчас себя выдать, ничем нельзя”.

— Дня два назад. Нет, три, — поправился геолог, — точно, три дня. А имя не знаю. Не знакомился. Он не представился, а мы спешили, надо было сюда, — он показал на палатку, — вернуться.

— Понятно, — сказал Сорока и обратился к Николаеву:

— Ну, Александрыч, кажется, нам попутчик будет. Андрей. Охотник он хороший, не помешает.

— Да мне-то что, раз ваш знакомый, пускай себе. Дичи всем хватит, тайга большая, — как можно спокойнее ответил Николаев, а мысль его уже лихорадочно работала в поисках решения. Ясно, что на стоянке геологов Игошина нет, но он где-то поблизости. Контакта с геологами он, по-видимому, не испугался. До шалаша Сороки не менее десяти километров, значит, сегодня засветло не дойти. Самое лучшее — отдохнуть сейчас, поужинать, набрагься сил и во второй половине ночи, соблюдая крайнюю осторожность, направиться к шалашу, подойти к нему обязательно до рассвета и устроить засаду. Если Игошин в шалаше Сороки, они быстро обнаружат его, и тогда задержание будет обеспечено. "С дедом надо срочно обговорить все”, — решил он и сказал:

— Давай, Вадим, располагайся, еду доставай, есть хочется, — и приложил ладонь к губам.

Вадим наклонил голову, он все понял. Подошли к костру, над которым устроен был таган и варилась уха. Вадим развязал рюкзак, достал хлеб, кружки, банку тушенки.

— Сейчас я, ребята, отлучусь на минутку, — смущенно засмеявшись, Николаев пошел к лесу.

Понятливый Сорока встал, попросил геолога снять с ноги пластырь, посмотрел на рану, покачал головой: "Эк тебя, парень! Сейчас я травку принесу” — и тоже направился к лесу.

Войдя в лес, Николаев вдруг ясно почувствовал, что их маленький отряд очень легко обнаружить. Пока они были более уязвимы, чем тот, кого они искали. С тревогой вспомнил Николаев об отряде Колбина. Ребята не знают, что Игошин где-то близко. "Только бы не выдали чем-нибудь себя, — подумал он. — Нужно первыми выйти к шалашу, чтобы не случилось нового несчастья”. Николаев оглядывал тайгу, невольно отмечая, что она может укрыть преступника за любым деревом, за валежиной, в высокой густой траве. Даже вот в тех роскошных цветах можно схорониться. Сейчас тайга казалась ему не нарядной красавицей, а злой и коварной сообщницей преступника.

Неслышно подошел Сорока, тихо окликнул: "Давай-ка, брат, обмозгуем дело. Быстро только. Что думаешь предпринимать?”

Николаев рассказал. Сорока задумчиво покачал головой:

— Александрыч, пугать не хочу, но скрывать не стану. Опасно стало. Андрей зверя скрадывал, ему нас выследить — раз плюнуть. До темноты с поляны нельзя уходить, но глядите в оба. С геологами — молчок, так я советую. Незачем нам лишний шум. Они пока в безопасности. Андрей их не тронул раньше, сейчас подавно не тронет, меня ждет. Если утром Андрея не найдем — вернемся, предупредим. А сейчас нельзя. Как погуще стемнеет — тронемся, но не по тропе — вдоль тропы пойдем и очень тихо, с оглядкой, — он, к удивлению Николаева, зло выругался и добавил: — Ты пушку свою поближе держи, на зверя идем. Дуй к костру, я следом.

Николаев вернулся к костру, где умный Вадим увлеченно и громко обсуждал с хозяином какие-то геологические проблемы.

Вскоре подошел Сорока, принес травку, пополоскал в озере, привязал к ране геолога, дал и про запас, наказав сменить повязку утром. "Мы-то до свету тронемся, а простимся с вечера”,— пояснил он.

Сняли с костра готовую уху, вскипятили чай. Николаев и Сорока, казалось, без слов понимали друг друга. Стараясь казаться беспечным, Сорока громко шутил, подтрунивал над ребятами, а сам настороженно прислушивался, незаметно оглядывал тайгу. Николаев тоже был начеку. Улучив минутку, он осторожно переложил в карман куртки наручники, приготовленные для задержания — вдруг понадобятся. Пистолет тоже был под рукой.

Собираясь, ужинать, Сорока и Николаев сели у затухающего костерка лицом к лесу, чтобы не упускать из вида всю поляну. Геологи расположились рядышком напротив них.

Отведали свежей наваристой ухи. Разлили в железные кружки черный, обжигающе горячий чай. Хозяин палатки вынес в мешочке из-под проб сахар, стал угощать. Куски сахара были крупными, неровными, и геолог похвалился:

— Завхоз наш такой сахарок добыл. Самый таежный. Крепкий, сладкий, берите, не стесняйтесь!

Вадим взял кусок, стал прилаживаться, как удобнее расколоть его в ладони обушком ножа. Николаев отвлекся, следя за его веселой возней, и вдруг, не видя, просто почувствовал, как напрягся старый охотник Сорока.

Вскинув голову, Николаев увидел стоящего почти за спиной геологов человека. Он никогда его не видел, но узнал. Это был Андрей Игошин.

Высокий, широкоплечий, он казался еще выше от того, что стоял на взгорке. Выцветшая солдатская форма без погон, патронташ. Нож в чехле. Под правой рукой стволами вниз — двустволка, он придерживает ее, палец на курке. И ружье узнал Николаев, геологи хорошо описали ружье завхоза. Все это успел охватить Николаев одним взглядом и в тот же миг понял, что все они под прицелом. Игошин видел их, улучил момент, застал врасплох и был сейчас хозяином положения, контролируя всю группу. Двустволка убитого рассеяла последние сомнения — перед ними стоял убийца.

Недаром призывали к осторожности Сорока и майор Серов. Андрей Медвежье Сердце был опытным охотником, вышел из леса бесшумно и занял такую позицию, с которой мог отразить любое нападение, стреляя навскидку. Уж он не промахнется. А жертв допустить нельзя.

— Привет, — сказалИгошин, не изменяя позиции. На звук его голоса мгновенно обернулся Вадим, да так и застыл, а Игошин обратился прямо к Сороке:

— Ты, дед, что рано прибежал? Кого привел?

Сорока равнодушно ответил:

— A-а, Андрюха, ты. Подходи чаевничать. Да я давно в тайге, вот геологи попросили к уткам подвести, я и пришел, все одно собирался сюда. А ты что рано?

— Да так, дома-то чего сидеть, — Игошин не двигался с места, настороженно следя за сидящими.

Кстати вмешался гостеприимный хозяин палатки:

— Подходи, солдат, садись с нами. Сколько гостей у меня сегодня, как в городе, — засмеялся он. — То за полмесяца одного его встретили, — он кивнул на Андрея. — А тут за час — целая толпа!

"Спокойно, спокойно, — подумал Николаев. — Сорока уже оценил обстановку, понял, что нужно отвлечь Игошина. Только бы не сорвался Вадим!"

Но строгий инструктаж не пропал даром. Вадим, глянув на лейтенанта, тоже изобразил равнодушие, хотя голову вновь повернул к Андрею.

Нельзя было немедленно приступать к задержанию. Игошин может среагировать даже на резкое движение, если оно покажется ему подозрительным.

"Ему терять нечего!” — вспомнил Николаев слова Серова.

Но и особенно медлить было нельзя. Скоро подойдут геологи, увеличится число людей на стоянке. Люди эти ничего не знают. Как поведут они себя при задержании Андрея? Не бросятся ли ему на помощь? Не станут ли сами жертвами, если возникнет перестрелка, — а такую возможность Николаев не исключал, видя настороженность Игошина. "Только бы он положил ружье, только бы положил”, — твердил про себя Николаев, а Сорока, между тем, продолжал разговор:

— Ты, Андрюха, что столбом встал? Застеснялся, что ли? Проходи давай, присаживайся. Мы тут ночевать вздумали, а завтра поутру тронем к шалашу. И ты, коли хочешь, давай с нами. Есть-то будешь? Уха знатная у геологов, навострились варить, — похвалил он.

— Сейчас чашку дам, подходи, — хозяин палатки приподнялся было, но Андрей опередил его:

— Не беспокойтесь, сыт я, есть не буду.

И Николаев увидел, как Игошин при движении геолога чуть заметно повел стволом в его сторону.

"Точно, — понял он, — Игошин будет стрелять, если я на него брошусь”. Николаев не думал об опасности, грозящей лично ему. Милицейская молодость бесстрашна. Но ему вдруг представился на миг мертвый Нефедов с лицом Вадима, и он даже ясно услышал звонкое цоканье дроби о дно банки — "цок, цок, цок”. Нельзя этого допустить, не имеет он такого права.

Медленно тянулось время.

Сорока продолжал:

— Ты направился куда или меня ждешь?

— Я тебя, дед, одного ждал, а ты с целым полком прибыл, какая тут охота, — ответил Андрей. — Нет, не пойду я с тобой, на гольцы подамся. А у тебя хочу патронами разжиться, дашь?

— Отчего не дать, дам, конечно. Много у самого нет, но поделюсь. Да ты куда торопишься-то? Сам не хочешь пить, так мне не мешай! Погоди, напьюсь чаю, дам тебе патроны и катись, торопыга, — сердито говорил Сорока, и под эти слова Игошин подошел ближе, сел на чурку возле костра, но ружья из руки не выпустил, по-прежнему держа всех под прицелом.

Николаев мучительно искал выхода. Тянуть долго нельзя. Не бросит Андрей ружья, осторожен. Нужно брать его сейчас, у костра, пока он немного успокоился.

А что, если?.. Николаев принял решение. Автоматизм — вот что использует он. На практикумах по психологии они, тогда еще студенты, часто забавлялись этим свойством человека. Каждый из нас, занятый мыслями об одном, автоматически, бездумно выполняет многие действия. Это он и использует. Напряжение и настороженность преступника помогут обезвредить его! Только бы удалось!

— Утки много видел? — спрашивал Сорока Андрея.

— А гуси? Нагуливают жирок?

— Есть утки, и гуся много, нагуливают, — отвечал односложно Игошин. И в это время Николаев, держа в левой руке кружку, правой взял хваленый геологом большой кусок сахара.

— Ничего минерал, — весело сказал он и быстро протянул сахар Андрею со словами: — Расколи-ка, солдат!

Сработало! Андрей, разговаривая с Сорокой, машинально протянул свободную руку, чтобы принять сахар, а лейтенант, как пружина, молниеносно распрямившись, быстро, схватил его за руку и рванул на себя, прямо через неостывшее кострище.

Николаев рассчитал верно. Игошин не успел выстрелить. От неожиданного сильного рывка он не удержался, повалился на костер и таган, подминая лейтенанта, не выпускавшего его руки. Ружье оказалось под ними. Думая освободиться, Игошин выпустил приклад, рванулся от Николаева.

Старый Сорока одним прыжком оказался возле двустволки, мигом схватил ее, а Вадим бросился на помощь лейтенанту. Игошин сопротивлялся отчаянно, изо всех сил, но Николаев цепко держал его, Вадим же пытался укротить мощные ноги Андрея. Николаеву удалось завернуть за спину руку Игошина, сильным приемом уложить его лицом вниз, тот на мгновенье затих, и лейтенант сумел, наконец, достать наручники.

Скованные наручниками руки ослабили сопротивление Игошина, а тут еще Вадим сумел сесть на его ноги, и Николаев быстро связал их ремнем. Убийца затих, лежа вниз лицом.

— Игошин, — задыхаясь от усталости и волнения, сказал Николаев, — я лейтенант милиции. Я искал тебя и нашел, и ты мне будешь рассказывать, как ты убивал геологов. Расскажешь все, "медвежье сердце"!

И тут все, находившиеся на поляне, вздрогнули от страшного, оглушительного крика! Хватая крепкими зубами протоптанную траву, Андрей Игошин бился лицом о землю и дико, нечеловечески кричал.

Крик разносился по синей озерной глади, скакал по деревьям далеко в тайгу, отражался от близких Саянских гор, возвращался, дробился и наполнял все вокруг звериной тоской и непонятной болью.

Ни раньше, ни потом не слышал лейтенант такого крика. Вадим в ужасе зажал голову руками, а Сорока, повидавший всякое на своем долгом веку, бегом бросился к озеру, зачерпнул воды и вылил ведро на Игошина. Тот замолчал.

16

Успокоились не скоро. Подняли, посадили на колоду Игошина, который, выкричавшись, теперь опустошенно молчал, но не менее страшными были слезы, непрерывно катившиеся из-под его опущенных век и оставлявшие светлые дорожки на грязном, испачканном золою и землей, сразу осунувшемся лице.

Всплеснул руками дед Сорока:

— Батюшки-светы, да на кого же вы похожи, ребята?!

Ожесточенная схватка происходила на кострище, Николаев и Вадим были покрыты грязью. Только сейчас почувствовал лейтенант боль от ожога — вылившийся из котелка чай ошпарил ему руку. Под глазом Вадима всплывал огромный кровоподтек.

Хватаясь за сердце, от палатки подошел к ним геолог, не решаясь приступить к расспросам.

— Спасибо вам, — тихо сказал Николаев. — Дело сделано. А сейчас давайте обсудим, как будем строить охрану этого, — он кивнул на Игошина.

— За тобой слово, Иван Александрыч, — ответил Сорока. — Ты приказывай, мы исполним.

— Когда подойдут ваши? — обратился Николаев к геологу.

— К заходу солнца.

— Так вот, охранять Игошина будем по трое безотлучно, оружие наготове. И себя в порядок нужно привести. Вадим, мойся, а потом я. А вы… — лейтенант вопросительно посмотрел на геолога.

— Виктор Иванович, — быстро подсказал тот.

— Виктор Иванович, извините, что напугали вас. Не могли мы объяснить все сразу. Пошли бы расспросы, разговоры, а нам нельзя этого было делать. Игошин находился близко, мог слышать, насторожиться и в лучшем случае уйти. Этот человек подозревается в убийстве двух людей из Ленинградской партии. Двоих — да каких людей!

— с горечью промолвил он.

— Мы за этим псом сколько дней идем, — со злостью вмешался Вадим и крикнул Игошину: — Ты бы нашим мужикам попался, гад, они бы тебя под орех разделали! За что ты ребят? За что?!

Пришлось Николаеву успокаивать Вадима, но он извлек урок из этого разговора: нужно было опасаться не только побега Игошина, но и самосуда над ним. Значит, в каждой группе охраны должен быть работник милиции. Нужны Колбин и Балуткин. "А пока, — подумал Николаев, — смотри, Ваня, в оба и за тем, и за другими. Ночь впереди”.

Нужно было оформлять документы. Разложив бумагу на ровном пне, торчавшем у костра, лейтенант составил протокол задержания и приступил к обыску Игошина. Тот не сопротивлялся, равнодушно разрешая снимать с себя вещи, которые узнавал кипевший от ярости Вадим.

На руке Игошина были часы Нефедова — их хорошо знал Вадим, в кармане нашли нефедовский же складной нож, ружье — двустволка с вертикальными стволами — принадлежало завхозу.

— Рюкзак у него должен быть, — подсказал Сорока.

— Где твой сидор, парень? — обратился он к Игошину. Тот молча кивнул в сторону тропы.

Лейтенант разрешил Сороке поискать рюкзак Игошина, и охотник вскоре принес его к костру.

— Спрятал у опушки, мерзавец, недалеко от тропы, — пояснил он.

Тут Андрей "Медвежье сердце" впервые поднял лицо, грязно выругался:

— Иуда ты, дед, — хрипло сказал он. — Поверил я тебе зря. Я за вами вдоль тропы километров десять шел, надо было перестрелять всех, как уток, — пожалел. Знал бы, зачем идете, — всех порешил.

— Вот как? — дед Сорока направился, было, к Игошину, но лейтенант предостерегающе поднял руку, и он остановился.

— Нет, не Иуда я. Это ты род людской опозорил, тайгу опоганил. Зверем бы назвал я тебя, да боюсь зверя обидеть. Э, да что говорить, — Сорока устало махнул рукой.

В рюкзаке Игошина тоже обнаружились вещи убитых.

Между тем наступали сумерки. Возвратились из маршрута геологи — два здоровенных парня. Долго кипели страсти, когда узнали они о происшедшем — убийстве, розыске, задержании Андрея Игошина. Опять Николаеву Пришлось напомнить людям, что нельзя допустить самоуправства.

Игошину устроили постель, но он отказался лечь, сидел, прислонившись спиной к дереву, запрокинул голову, смотрел в небо.

Опустилась на землю черная, без просвета ночь.

От озера пополз клочковатый туман. В костре потрескивали ветки.

Измученного и потрясенного событиями Вадима отправили спать. Сорока отказался: "Не усну я. Да мне по-стариковски много ли сна надо? Посижу с тобой, Иван Александрович”.

Напряжение погони понемногу спадало, Николаев думал теперь о том, как организовать конвоирование. И еще очень хотелось ему допросить Игошина, но он каким-то внутренним чутьем понял, что нужно подождать, пока схлынет злость Андрея, погаснет надежда вырваться, уйти в тайгу и захочется облегчить душу признанием.

— Иван Александрыч, — тихо сказал Сорока, — как бы Балуткин в шалаше нас не стал дожидаться, время потеряем.

— Придется сходить к шалашу. Там нужно и обыск сделать, может быть, еще вещи найдем. Я оставить его, — Николаев кивнул на Андрея, — не могу, Вадим дороги не знает, геологов наши ребята не знают, остается вас просить.

— Господи, зачем меня просить, — обиделся Сорока, — зачем просить, когда я сам хотел предложить. Я до свету уйду налегке, а ты Колбину напиши, что нужно сделать. Дождусь их, сделаем, что положено, и вернемся.

— Что бы я делал без вас, Семеныч? — благодарно ответил Николаев.

— Брось, парень, общее дело делаем.

— Конечно, общее. Но рад я, что познакомился с вами.

— Какое это знакомство! — Дед Сорока мечтательно протянул: — Э-эх, приезжай-ка ты ко мне в отпуск. В такие места тебя уведу, такие чудеса покажу — никогда не захочется к Черному морю.

— Хорошо бы. Люблю тайгу. А у Черного моря я не был. Деньги туда, говорят, надо большие. А я только обживаюсь. Жена у меня, дочке два года, шустрая такая. К родителям ездим, стареют они. Какое тут море! А в тайгу бы я с удовольствием, да еще с вами.

Мечтая о тайге, Николаев не знал еще, что совсем скоро судьба снова сведет его с Сорокой, надолго привяжет к здешним местам, и однажды Сорока поведет его по заветным тропам, с гордостью покажет любимые потайные уголки. Они познакомились в трудные дни, узнали цену друг друга, и, несмотря на разницу в возрасте, свяжет их крепкая дружба. Одинокий старик отогреет свое сердце в доме Николаева, полюбит маленькую Олю, которая будет называть его ласково дедулей. И когда загадочная смерть внезапно настигнет-таки Сороку в его любимой тайге, Николаев найдет его и отдаст последний долг.

А пока они тихо разговаривали, сидя у костра.

Николаева клонило ко сну от усталости и напряжения, и мудрый Сорока, оставив попытки уговорить его соснуть, развлекал лейтенанта разговорами, рассказами о таежной жизни. Сменили друг друга геологи. Выполз из палатки заспанный Вадим, глаз у него заплыл окончательно.

— Это он меня сапогом стукнул, — пожаловался, прикладывая к щеке намоченный в озере платок.

— До свадьбы заживет, парень, не горюй, зато как лихо ты его оседлал, — утешил и похвалил его Сорока.

Ночь проходила. Начинало светлеть за Саянами небо. Засобирался в путь Сорока.

— Пока они там будут работать, вы отдохните, это просто приказ, — как можно строже сказал Николаев. — Когда вас ждать?

— Ладно, приказ, — усмехнулся Сорока, — ты за меня не волнуйся, я свои силы знаю. А ждать нас, — он задумался, — спешить будем, но только после полудня сюда поспеем, не раньше.

Ушел Сорока.

Геологи рядышком сидели у костра, молчали.

Николаев подсел поближе к Игошину, который, запрокинув голову, тоскливо глядел в розовеющее небо. Всю ночь он тоже не спал, неподвижно и молча сидел, то уставившись в небо, то прикрывая глаза набухшими от слез веками.

— Пить дайте, — вдруг сказал он.

Геолог принес кружку остывшего чаю. Напившись, Игошин тихо спросил:

— Как вы про меня узнали?

— Уж узнали, — ответил спокойно Николаев, — все про тебя узнали. И как из отпуска не вернулся, и как в тайгу ушел, и как с геологами встретился.

— Не хотел я, — Игошин закачал головой, — не хотел я их убивать, так получилось, я сейчас расскажу.

— Давай-ка по порядку все, — посоветовал Николаев. И Игошин начал свой рассказ.

17

— В армию я с охотой пошел. Надоело дома. Мамка, сестры сперва приставали — учись, учись, потом стали приставать — иди в колхоз работать или в леспромхоз. Ну не хочу я ярмо на себя надевать, жить хочу как хочу, а они — нет, зудят и зудят. Один раз Балуткин — это участковый наш, прискакал: "Нехорошо, — говорит, — Андрей, надо трудовую книжку заводить, чего ты как босяк живешь?” Надоели мне. Стреляю я отлично, думал, в армии мне легко будет. Куда там! Стрелять мне почти не пришлось. А только что прибыли в часть — все надо мной начальники, везде строем, по команде, народу кругом полно, ни днем, ни ночью покоя нет мне. Время идет, а я не могу привыкнуть никак. Батя меня гордости учил, а тут!…

— Я и учиться не хотел, не по мне это было. Подрос — в тайгу пошел, там мне только хорошо и было. Сам себе хозяин и вокруг всему хозяин. Вот меня прозвали "Андрей

— Медвежье сердце”. Почему прозвали? А потому, что характер у меня такой. Я в тайге хочу — казню, хочу — милую.

А как дали мне отпуск, приехал домой, сходил в тайгу — ну не хочу больше никуда. Думаю, никуда не поеду. Сестре сказал, а та — в слезы. Виталий заругался, к военкому, говорит, пойду. Плюнул я на них, сказал, что обратно еду, а сам — в тайгу. Боеприпасов взял потихоньку у Виталия. А ружье оставил, боялся поймут, что я в тайге. Возле Васильевской я раньше косарей видел, у них ружья были в шалаше, думал украсть.

Николаев боялся прервать исповедь Игошина. А тот говорил печально и тихо, пробуждая в лейтенанте чувство жалости, которое он прогонял, но не мог прогнать окончательно.

”Ну почему? — думал Николаев. — Почему этот парень стал убийцей? Дезертировал — вот и причина”.

— У Васильевской на лагерь геологов наткнулся, — продолжал между тем Игошин, — а в лагере один завхоз. Ночевать оставил, накормил. Я смотрю — ружье у него отличное, такое для тайги — клад. Стал думать, как ружье это взять. А тут вижу, под брезентом ящиков полно. Решил, что продукты там. Геологов, знаю, хорошо снабжают. Вот бы, думаю, мне эти продукты да ружье, так я бы год из тайги не вышел. Прошла ночь, утро пришло — надо мне решаться. Я поначалу хотел взять ружье — и тягу, а вот когда мне продукты взять захотелось — тут я и надумал. Вроде в шутку подумал, а прицепилась эта мысль ко мне. Думаю, кто узнает? Какие следы в тайге? Старик пожил свое, теперь мне надо жить. А геологи решат, что обворовал их завхоз и сбежал.

Утром Степан чай вскипятил. Ружье у него в палатке было. Оба ствола заряжены, я видел. Он и не оглянулся — я ему в спину… Он — бульк в воду. Подбежал я к речке — его уж нет. Стал я ружье смотреть. Гильзу пустую вынул, свой патрон вставил в ствол — с картечью. Собираюсь. Поднял брезент с ящиков, а там — камни! Зло меня такое взяло! Ну, думаю, возьму, что есть. Брезент снял, палатку, вещи собрал, какие поцелее. Хотел подальше в тайге спрятать.

Игошин замолчал. Он молчал долго, потом тревожно спросил:

— Что мне будет, а?

— Не знаю. Суд будет — это точно, — ответил Николаев. — Хоть тут ты правильно решил — признаешься. Каешься, что такое сотворил?

— Не хотел я геолога, — зло сверкнув глазами, выкрикнул Игошин. — Я и сам не пойму, как это случилось?! Когда я уже почти собрался, слышу — мотор на реке. Я ружье сграбастал и — по берегу навстречу. Чуть отошел, вижу из кустов — плывет в лодке, не стережется. Опять я разозлился. Думаю, сейчас все прихватит. Распалился, а тут и он — напротив. Поднял я ружье — и картечью, он — в воду. Потом гляжу, а он на берег лезет, как раз напротив лагеря. Я бегом к лагерю, зарядил стволы. А он голову поднял и смотрит. Я еще раз выстрелил — он и упал там.

— …Страшно, — выдохнул Игошин, — даже сейчас страшно. — Я и не хотел убивать, не собирался, — заторопился он. — Как-то само получилось. Я же не знал, что он приплывет, откуда мне знать? Вот и вышло так.

— А одежду? — напомнил Николаев. — Тоже не хотел?

— Почему? Одежду снял, могла мне пригодиться. Что я, не понимал? Мне надолго надо было в тайге залечь. Вначале за лодкой побежал. Мотор у лодки заглох, ее к завалу прибило. Мотор завести не мог, с шестом на лодке вернулся к геологу. Он у самой воды лежал. Посмотрел — часы на руке, идут. Снял часы, ножик взял, ну и другое. А тело в воду.

Переехал на лодке в лагерь, отошел малость — тайник вырыл, там вещи зарыл, мотор с лодки.

— Нашли мы твой тайник, — сказал Николаев. — Лодка где?

— На лодке я вниз спустился почти до Кирея. В устье вода спокойная, там я лодку притопил. Думал, сгодится. А тайник там же — палатка и вещи. А сам налегке сюда, к озерам. У меня патронов маловато, хотел у деда разжиться и на гольцы податься. Уж там бы меня не нашли!

— Нашли бы мы тебя, Игошин, и под землей бы нашли, — устало сказал Николаев. — Дезертировал ты не только из армии. Из жизни тоже. Перелюбил ты себя. Подумай-ка, одних ли геологов жизни лишил? Самому ведь, хоть и зовешься "медвежьим сердцем”, страшно того, что сделал. Убийцей себя не хочешь называть, недаром ни разу не сказал, что убил людей, слова даже боишься этого. "Стрелил, жахнул”, — убил ты их и себя убил с ними.

Солнце уже встало и осветило сияющий, ослепительно прекрасный мир.

Позади бессонные ночи и трудные дни. Игошин благополучно доставлен на базу геологов в заимке Васильевской, где его уже ждали военные следователи.

Николаев и Колбин прощались с людьми, которые стали для них близкими в это печальное и беспокойное время. Пожимали руки геологам.

Балуткин отказался летать в райцентр: "Мне здесь до дому — рукой подать!” Николаев представил себе это "рукой подать”, засмеялся, обнимая Ивана Михайловича.

А Сорока успел набрать спелой голубики и теперь совал туесок с ягодой в руки Николаева: "Отвези дочке, прошу!” Николаев смущенно отказывался, а Сорока обиженно вскидывал брови: "Что ты за человек такой, задавит тебя туесок, что ли?”

Так и пришлось Николаеву лететь с подарком охотника.

Игошин тоскливо и безотрывно смотрел в маленькое круглое оконце вертолета на проплывающую внизу тайгу.

Болело, видно, и медвежье сердце.

А голубика, закрытая в тонкой бересте, вобравшая в себя свежесть леса, источала тонкий аромат, нежный и стойкий, как сама жизнь.

Происшествие на реке

Старенький "Москвич” жалобно постанывал на колдобинах, разбрызгивая по сторонам коричневатую жижу. Казалось, дождь лупит по дороге прицельно. Тугие струи стреляли прямо в лужи, взрывая их пузырями.

В машине царило молчание. Мне казалось, что молчали все по-разному.

Плотный, с густой седеющей шевелюрой хмурый шофер молчал укоризненно. Я сочувствовал ему. После такой нагрузки по выщербленной гравийной дороге, да по непогоде не миновать "Москвичу” ремонта. Шофер долго не соглашался везти нас в такую даль, почти за 200 километров. И подчинился только, когда начальник порта, выйдя из себя, хлопнул ладонью по столу: "В конце концов ты на работе и машина тоже. А за поломку я отвечаю”. Я не мог гарантировать шоферу благополучного возвращения — потому и сочувствовал.

А вот Геннадий Иванович Чурин — худой блондин средних лет — молчал обиженно. Он считал, что ему, капитану-наставнику порта, незачем было трястись за тридевять земель и заниматься, как он выразился, милицейскими делами. Его дело — водный транспорт в порту, все остальное его не касается. Я не мог убедить его в обратном. Времени для этого было мало, кроме того, я знал, что в своей неправоте он скоро убедится сам. Помощь специалиста была нам необходима. Кроме меня — я работал тогда следователем милиции, — в машине ехал оперуполномоченный уголовного розыска Гоша Таюрский, широкоскулый смуглый сибиряк, щупловатый, но жилистый. Он тоже молчал, потому что ухитрялся дремать даже в такой обстановке. Он привык к неудобствам и неожиданностям.

Помалкивал и я. Собственно, обо всем, что было известно, мы переговорили перед отъездом. Знали мы очень мало, и сейчас я, подпрыгивая на продавленном переднем сиденье "Москвича”, обдумывал ситуации, в которых мы могли оказаться. Мысли невольно обрывались с каждым новым ухабом, отрывавшим меня от сиденья и бросавшим затем на жесткий металл между коварно расступавшимися пружинами.

Надо было запастись терпением часа на четыре такого пути. Зато на пристани с красивым названием Жемчужная нас ждал катерок. Он-то, не колыхнув, доставит до места. На катере нас, конечно, напоят чаем.

Промозглая сырость стояла в машине. От неподвижности, тесноты, влажного холодного воздуха мерзли ноги. И хотя июнь стоял на дворе, холод был осенний — беспросветный и липкий.

Мы выехали рано утром, еще до семи. Часов пять на этом кряхтящем старце — "Москвиче” — это в лучшем случае, если без поломок. На катере, говорил Чурин, тоже 2—3 часа пути. Значит, прибудем засветло и можно будет начать работу. Но сначала чай. Так хочется горячего чаю! Зря отказался я от термоса, который совала мне на дорогу жена. И неужели никто не поступил разумнее? Я покосился на спутников.

Словно в ответ на мои мысли заворочался Чурин, упирая колени в спинку моего многострадального сиденья.

— Разверзлись хляби небесные. — Двухчасовое молчание, кажется, кончалось. — Чаю хотите? Что-то продрог я. — Голос Чурина будто застоялся.

— Спаситель, — я шутливо поднял руки и получил широкую пластмассовую крышку от термоса. В крышке плескался чай — горячий, крепкий — именно о таком я только что мечтал.

Шофер от чая отказался. Гоша, съежившись в углу, дремал, а я повернулся, насколько мог, к Чурину, отдал пустую крышку и бодро сказал:

— Порядок!

— Порядок… — ворчливо повторил Чурин, — у меня работы по горло, а я с вами путешествую. Каждый должен делать свое дело…

Чурин явно хотел оседлать старого конька, и я поспешил увести разговор в сторону, интересовавшую меня. Да и его самого интересующую — в этом я был уверен.

— Неужели у вас, Геннадий Иванович, нет никаких предположений? Никогда не поверю.

— Есть, конечно, как не быть. — Чурин легко переключился, и я понял, что он не переставал думать об этом.

— Только зачем нам предположения? Истинная картина нужна.

— За картиной и едем, — ответил я, а Чурин покачал головой, то ли сомневаясь, то ли соглашаясь. Я не люблю неопределенных жестов, Чурин заметил это по моему лицу и наконец смилостивился. Капитан-наставник был умный мужик, и его недовольство поездкой было вынужденным, от загруженности в порту. Но я уже видел, что он смирился с неизбежным и весь в мыслях о загадочном происшествии, вынудившем нас отправиться в дорогу.

Что мы знали? На землечерпальном судне, именуемом попросту земснарядом, пропал человек. При совершенно невыясненных обстоятельствах бесследно исчез матрос Балабан. С начала навигации земснаряд стоял ниже пристани Жемчужной, углублял дно и добывал отличный речной гравий, который периодически вывозили буксиры. Экипаж был малочисленный. Люди, на целый плавсезон оторванные от семьи, работали напряженно, со временем не считались и были на виду друг у друга. Это к тому, что тайны на земснаряде не существовали. Во всяком случае, так считалось.

Балабан работал первый сезон, в отделе кадров порта сведения о нем были самые скупые — родился, учился. Настораживало, что был судим за кражу, но это ни о чем еще не говорило. Срок свой отбыл и устроился на работу в порту. Его отправили на земснаряд: на них всегда с кадрами туго.

Так вот, этот Балабан заступил вечером на вахту, а утром его нигде не оказалось. Вещи матроса были на месте, сам же он исчез.

Получив это сообщение, я особой загадки в нем не увидел: матрос мог упасть нечаянно за борт, а мог стать жертвой преступления. Разберемся.

Загадочным исчезновение матроса сделало второе сообщение: год тому назад на этом же земснаряде тоже пропал матрос. Факт этот расследовали, но, не дознавшись, приостановили дело. Матрос тогда так и не обнаружился, ни слуху, ни духу о нем не было до сих пор.

Новое исчезновение было непонятным и поэтому таинственным и волнующим настолько, что команда земснаряда отказывалась от ночных вахт и вообще, как мне сказали, готовилась сбежать на берег. В ночном исчезновении людей роковую роль стали приписывать самому земснаряду. Особое старание проявлял в этом матрос Приходько. Конечно, люди страшатся необъяснимого, и стараются что-то придумать для объяснения. Прошлогоднее дело я поднял, тщательно изучил и сейчас вез с собою в портфеле: не будет ли чего общего в этих двух печальных событиях? Это было все, чем я располагал.

Мы продолжали начатый разговор.

— Если по формуле "кому это выгодно”? — Чурин поднял вверх указательный палец, но назидательного жеста не получилось, машину сильно тряхнуло, и капитан схватился за мое плечо. — Так вот, если по этой формуле — я не вижу, кому было бы выгодно исчезновение матроса.

— Формул у нас полно, — я попытался шутить, — вплоть до "ищите женщину”. Но, чтобы формулу составить, нужны данные. У нас же — одни неизвестные. А не может ли наш ларчик просто открываться? Ключиком техники безопасности?

Чурин беспокойно завозился на сиденье. Этот вопрос был для него из числа самых нежелательных.

— Видите ли, уважаемый Сергей Борисович, техника безопасности на флоте — вещь достаточно сложная. Река и судно постоянно подбрасывают задачки. И решить их не каждому под силу. Не всегда, во всяком случае, — поправился он. — Балабан прошел обучение, вы журнал с его подписью видели — что я могу вам сказать?

Журнал я действительно видел. Мне показали его в порту в первую очередь. Балабан расписался, что прошел курс обучения по технике безопасности. Но вот как знал эти правила и как применял?

— И вообще, — продолжал Чурин, — какая там у вахтенного матроса опасность могла быть? Река спокойная, земснаряд исправен, все, как говорится, путем; Не-е-т, — протянул он, — эта пропажа по вашей части.

— Конечно, по нашей, — подал голос проснувшийся наконец Таюрский. — Здесь налицо или мафия, или привидения — уголовный розыск разберется.

— Привидения… — обиделся Чурин. — Привидения тут ни при чем…

— Да ведь матрос Приходько говорит, что на земснаряде именно с этой стороны нечисто, так нам сообщили, по крайней мере. Команда в панике и разбегается. — Таюрский, конечно, шутил, но в его шутке была доля правды. Мне тоже сказали, что Приходько рассматривает проблему именно так.

— Ну, разбирайтесь, — буркнул Чурин и опять обиженно замолчал.

Так, в молчании, под непрерывным дождем, просочившимся даже в машину, прошел остаток нашего пути, и я старался не замечать вздохов шофера, который прислушивался к мотору. Я тоже слышал, что мотор застучал.

Первый сюрприз ждал нас в Жемчужной. На деревянном настиле причала рядом с молодым капитаном катерка стоял невысокий седой человек в прорезиненной накидке, блестящей от дождя.

— Никонюк, — представился он, — капитан "Сокола”. Я смотрел на него вопросительно, и капитан пояснил:

— Мой "Сокол” швартовался к земснаряду ночью, а утром этого матроса не досчитались, вот я и жду вас. Может, поговорить надо с моими людьми.

Мы с Гошей Таюрским одновременно глянули на Чурина. Тот смущенно развел руками: об этой швартовке ничего не было известно и ему.

— Порядочки… — протянул Гоша, ни к кому не обращаясь.

Чурин намек понял, поднял выше костлявые плечи. Возразить ему было нечего — это был непорядок, если мы не знали о такой важной детали той ночи — о швартовке судна.

Здесь же, на пристани, Никонюк рассказал нам, что его "Сокол” как плавучая лавка снабжает разбросанные по реке земснаряды и драги продуктами и всем необходимым. В ту злополучную ночь они припозднились и пришвартовались к земснаряду в 0 часов 18 минут. Сам капитан находился в рубке, а вахтенным был матрос Найденов.

— Он по натуре-то незлой человек, этот Найденов, — пояснил капитан Никонюк, — а как потребовал я у него объяснений по этой ночи — взъярился. Швартовался, говорит, как обычно, и ничего не знаю. Одним словом, говорите с ним сами, — подытожил он.

Капитан был прав. Прежде чем отправиться к земснаряду, следовало опросить людей с "Сокола” и в первую очередь матроса Найденова. Мы направились на "Сокол".

Ветер гнал по реке мелкую беспорядочную волну, трап на "Соколе” зыбко качался.

— Вахтенный, Найденова в каюту капитана, — зычно крикнул Никонюк. Спустя четверть часа дверь каюты приоткрылась без стука, показалась взлохмаченная голова молодого парня, который с нескрываемым беспокойством сказал:

— Нету Найденова нигде. Однако на берег сиганул.

— Как нет? — удивился капитан. — Я ведь ему ждать велел!

Матрос молча пожал плечами. Мы с Таюрским переглянулись.

— Ну вот, — хмыкнул Гоша, — еще одна потеря. Начинается работенка.

Действительно, начиналась работа.

Посовещавшись, решили, что Таюрский остается в Жемчужной. Ему предстояло переговорить с командой "Сокола”, отыскать матроса Найденова. И еще я напомнил Гоше, что недалеко от Жемчужной, километрах в пяти, не более, находится поселок, где жила, по сведениям годичной давности, семья того матроса, который пропал с земснаряда первым — фамилия его была Тимохин.

Слушая меня, Таюрский лишь молча кивал. Я поручал ему большой объем работы, но я хорошо знал Гошу. Его называли у нас двужильным. Еще больше почернеет, похудеет, но сделает все, что нужно. По-умному азартный, он умел заражать интересом к розыску всех, с кем сводила его служба, и его подчиненные работали так же. Работа с Таюрским считалась удачей, и я был рад, что в таком тесном деле рядом со мной Гоша. Рассчитывал я и на то, что Таюрский из здешних мест, а дома, как говорят, и стены помогают.

Одним словом, Таюрский остался в Жемчужной, а мы с Чуриным направились на земснаряд. Не ждет ли там нас новый сюрприз?

Как я и ожидал, на земснаряд мы прибыли засветло. Дождь не прекращался. Усилился ветер. Пузатые рваные тучи плыли по низкому небу, и быстрые струйки дождя, казалось, выстреливали по ним из пузырящейся реки, а не проливались сверху. Капитан земснаряда был какой-то серый и съеженный. Испуганный событиями, он ничего вразумительного пояснить не могу.

— Да, швартовка ночью была. Прошла нормально… "Сокол” стоял у борта до утра, команда отдыхала… Да, вахтенный был на месте… Нет, его не проверял, просто думал, что тот на месте…

Я видел, как злился Чурин. Капитан-наставник понимал, что на судне не было должного порядка. Если капитан судна проспал ночную швартовку — не место ему в капитанской рубке на коварной реке.

Осмотрели вещи пропавшего матроса. Богатство Балабана, хранившееся в небольшом чемоданчике, состояло из смены белья, нескольких рубах, пары полотенец. На гвозде, вбитом в перегородку, висел аккуратно прикрытый газетой костюм. Среди бумаг — паспорт и тетрадь в клеенчатой обложке. Я осторожно полистал тетрадь. Может быть, дневник? Нет, стихи. Матрос Балабан, значит, любил стихи и по-детски переписывал их в тетрадку. И сам, наверное, сочинял, чаще всего так оно и бывает.

Ни записной книжки, ни адресов или телефонов в записях Балабана не было. Видимо, координаты друзей, если они у него были, Балабан помнил наизусть. Вещи матроса не приоткрыли завесу над тайной его исчезновения.

Начинало смеркаться.

Поручив Чурину проверить судовые документы, я начал беседы с командой, которая не уходила с палубы, несмотря на дождь.

— Приходько, заходите, прошу, — крикнул я.

Мощное тело матроса Приходько боком просунулось в узкую дверь крошечной каютки, в которой я расположился. Под распахнутым плащом белую майку на груди матроса украшал олимпийский Мишка, так чудовищно растянутый в ширину, что я невольно улыбнулся. Улыбнулась и Приходько.

— Лида, — представилась она, приткнулась на краешек стула и наклонилась ко мне. Толстый медведь-олимпиец удобно уселся на столе.

Итак, впечатлительный бунтарь-матрос оказался женщиной.

— Вы меня послушайте, — начала Приходько, не дожидаясь вопросов, — я на этой землеройке третий год вкалываю, с тех пор, как с мужем разошлась. Хотите верьте, хотите нет, но не нравится мне здесь, ой, не нравится…

Она говорила приглушенно, таинственно, и я видел, как ей хочется, чтобы ее подозрения обрели реальность.

— Вот матрос Балабан, — продолжала женщина, — он свою смерть чуял…

Я вопросительно поднял брови:

— Ну почему же обязательно смерть?

— А я вам говорю, смерть. — В голосе Приходько послышалось раздражение. — С самого первого дня. Как пришел к нам, он, сердечный, все беду ожидал. Ходил смурной такой, неулыбчивый. Бывало, ребята ржут на палубе, а он — ни-ни, не улыбнется. Сторонился всех, шепчет что-то одними губами, я сколько раз замечала. А взгляд, — Приходько сложила в замок большие руки, прижала к груди, — взгляд у него был уж не живого человека… Ясно, судьба за ним ходила и настигла вот…

Она говорила так убежденно, что я вдруг почувствовал, как где-то в самом дальнем тайничке моей души зашевелилось желание поверить ее словам, и от этого по телу поползли холодные мурашки.

— Вечером я Балабана на палубе поздно видела, — продолжала между тем Приходько, — духота стояла, перед непогодой этой однако. Балабан на кнехте сидел, голову опустил, смотрел в воду. Я его еще окликнула: "Колька, ты чего пригорюнился?” Он вроде встрепенулся малость. "Нет, — отвечает, — ничего, Лида, я так”. Ушла я к себе. Ночью мне как-то не по себе было. И спала неспокойно. Как "Сокол” швартовался, я слышала. У Ни-конюка голос, как труба, зычный, мертвого разбудит, а я дремала только. Как "Сокол” к борту нашему ткнулся, вроде я свист услышала. Резкий такой, быстрый…

— Свист? — переспросил я удивленно. Какой такой свист могла услышать Приходько из своего закутка на камбузе? И тут же вспомнил, что камбуз-то как раз на той стороне судна, куда швартовался "Сокол”. Итак, свист. Это новость.

— Человек свистел?

Олимпийский медведь на груди Приходько принял новую причудливую позу:

— Не знаю, — выдохнула Приходько, снизив голос до шепота, — не знаю, что за свист, не поняла. Говорю, короткий свист такой. Я всех своих поспрашивала, его только Линь слышал, да вот я… Утром встали — Балабана нет. Как корова языком слизнула.

Приходько замолчала. В глазах — смесь торжества и любопытства. Действительно, чертовщина какая-то. Я начинал понимать команду, которой эта прорицательница вещала всякие ужасы.

— А Тимохин? — продолжал я спрашивать. — Его вы тоже знали?

Приходько оглянулась на дверь и еще более понизила голос:

— Знала, как же, вместе работали, пока он не пропал.

— Ну а вот, — попытался я пошутить, — тот смерти не чуял?

— Может, и чуял, мне не известно. Дело вам говорю, а вы насмешки строите, — обиделась она.

Я поспешил успокоить Приходько:

— Какие же насмешки, я прошу вас о Тимохине рассказать.

— Да что рассказывать-то? — ей явно не хотелось продолжать разговор. А ведь о Балабане она говорила охотно, с азартом. Пришлось повторить вопрос настойчивей.

Приходько долго мямлила о том, что плохо знала Тимохина, мало с ним общалась, что все их знакомство сводилось к небольшим взаимным услугам: она ему белье постирает, он дровишки с берега доставит.

Я слушал, подавляя в себе раздражение. Именно ее наивная попытка отмежеваться от несчастного Тимохина убедила меня в том, что Лида Приходько знала его лучше, чем пыталась представить. Сам не могу объяснить, почему мне в этот момент пришла такая мысль, но я спросил Приходько:

— Когда Тимохин исчез, "Сокол” к вам швартовался, или, может, другое судно?

Приходько машинально кивнула:

— "Сокол”… — и осеклась, отвернулась.

— Ну-ну, — напрасно подбадривал я ее. Она только рассердилась:

— Не нукай, не запряг! Не помню точно, была ли вообще швартовка. Не обязана помнить, — отрезала решительно.

Так и пришлось отпустить ее с миром, не добившись больше ничего путного.

Расстались мы не так дружелюбно, как встретились.

После Приходько я опрашивал других членов команды, но они были людьми новыми, о прошлогоднем случае ничего не знали, о Балабане отзывались хорошо, отмечали лишь его замкнутость и рассеянность. "Словно озабочен был всегда”, — так сказали несколько человек. Наверное, события обсуждались на судне, и у коллектива сложилось о них свое собственное мнение.

Последним в каюту ко мне юркнул — не вошел, а именно юркнул — человечек небольшого роста. Я подумал вначале, что это подросток, но нет — солидный возраст вошедшего выдавали жидкая неопрятная щетина на подбородке и частая седина в волосах, прилипших к маленькой, какой-то птичьей головке.

— Линь, — представился человечек. Фамилия у него тоже укороченная. Линь оказался для меня сущим кладом и поведал весьма любопытные вещи. Фактами их не назовешь, конечно, так, личные наблюдения, но если бы они подтвердились!.. Я остро жалел, что нет рядом Таюрского. Вот тут бы ему и карты в руки. Что поделать — приходилось ждать. Зная Гошину разворотливость, я надеялся увидеть его на земснаряде уже завтра.

Едва я распрощался с говорливым Линем, пришли Чурин с капитаном. Чурин кипел от негодования, а капитан помалкивал, только втягивал голову в плечи. В моей каюте капитан-наставник продолжал свой возмущенный монолог:

— Капитан на судне всему голова — даже нянька, если хотите. Да-да, и не возражайте, — говорил он капитану, который и не думал возражать. — Вы же людей не знаете, тех, кто рядом с вами и поручен вам! Сразу по возвращении на место я вопрос о вас поставлю самым серьезным образом!

— Что случилось-то? — Мне стало жаль капитана, и я поспешил прервать Чурина. Да и не нотации здесь были нужны, а конкретные меры.

— Как с судовыми документами? — задал я вопрос Чурину.

Тот устало махнул рукой:

— Документы формально в порядке, но это ведь не все для капитана. — Чурин опять начинал заводиться, и я перебил его:

— Хватит, Геннадий Иванович. Спустили пар, будет. Скажите лучше, можем мы сейчас посмотреть записи о швартовках прошлого сезона?

Не остывший еще Чурин грозно глянул на капитана, тот торопливо кивнул:

— Конечно, можно.

Пока капитан ходил за судовым журналом, Чурин горько жаловался мне:

— Недосмотрели мы с капитаном. Он долго в помощниках ходил, повысить решили в прошлом году, а у него за два сезона — два таких случая! И что возмутительно — он только плечами пожимает, даже и не пытается разобраться. — Чурин вздохнул. — И не знает, что за люди рядом с ним живут. Руководитель называется, капитан. — В голосе Чурина слышалось презрение. — Да, — наконец-то отвлекся он от своих забот, — а зачем вам прошлогодние швартовки?

Я не успел ответить. Капитан принес судовой журнал.

Листать дело Тимохина не было нужды — я помнил, что исчез он 27 июля. Вот он, этот день в журнале. И "Сокол” швартовался вечером в 20 часов 35 минут. Ушел от борта в 23 часа. Могла ли помнить об этом Приходько? Могла, конечно. Но могла и забыть — не упрекнешь. И все же у меня сложилось впечатление, что Приходько помнила об этой швартовке, оговорилась случайно и неумело пыталась скрыть это. Неужели выводы маленького Линя не лишены оснований? Мне хотелось спросить кое о чем Приходько, но пришлось отложить разговор на утро, потому что было уже очень поздно.

День выдался утомительный и длинный, у меня разболелась голова, и я вышел на палубу, накинув на плечи длинный плащ капитана.

Дождь все шел и шел и казался бесконечным. Ветер налетал порывами, гоняя по палубе дождевые лужи, и я видел, как на близком берегу, сопротивляясь ветру, деревья дружно и резко взмахивали кронами, сбрасывая тяжелую воду. Надрывно кричала в лесу какая-то птица. Природа словно создавала подходящий фон для моих мрачных размышлений.

Головная боль не отпускала, я досадовал, что плохо собрался в эту командировку — не взял даже таблетки аспирина. Несмотря на сырость и холод, возвращаться в душную каюту мне не хотелось, я подошел к леерному ограждению судна и долго стоял возле кнехты, на которой, по словам Приходько, незадолго до исчезновения сидел Балабан. Я смотрел в темную воду, пытался представить, что здесь произошло. Пытался, но ничего не получалось.

Балабан пришвартовал "Сокола" к борту земснаряда, то есть принял канат, закрепил его на кнехтах. Что случилось потом? Смущала меня и ложь Приходько. Что крылось за нею? Какое отношение имела эта ложь к двум моим делам? Как проверить подозрения Линя? Мне нужен был Таюрский, без него моя работа заходила в тупик. Что-то еще он привезет мне и когда, когда — вот основной вопрос.

Шум реки и дождя скрадывал все звуки на судне — оно словно вымерло. Честно говоря, мне все было не по душе — эти два дела, погода и затаившееся судно.

Так стоял я довольно долго и собрался отправиться было в каюту, как меня остановил какой-то новый звук в ставшем привычным шуме реки и дождя. Яосторожно отступил от борта, повернул голову на шум и увидел неуклюжую фигуру в брезентовом плаще с надвинутым на лицо капюшоном. Такая фигура на судне одна — Приходько! Она огляделась, постояла у открытой двери камбуза, осторожно прикрыла ее за собой и направилась к корме. Я поразился легкости ее шагов — ведь Приходько была грузна. Что же нужно ей на палубе в такой час, да в непогодь? Решил понаблюдать. Не доходя до кормы, Приходько вдруг резко повернулась и направилась… прямо ко мне.

’’Тень, — догадался я, — она увидела мою тень, перечерченную леерным ограждением”. Таиться не имело смысла, я тоже шагнул ей навстречу:

— Не спится? — как можно приветливее спросил я.

— А вам? — вопросом на вопрос ответила Приходько. В ее голосе отчетливо слышалась злоба. — Вы что, за мной следите? Чего вам от меня надо? Чего привязались? Что я вам сделала?

’’Мой милый, что тебе я сделала?” — совсем некстати пришли на ум цветаевские строчки, и я произнес их вслух.

— Чего-чего? — переспросила Приходько, надвигаясь на меня. Пришлось попятиться.

— Не хватало мне ночной схватки с дамой, — попытался я отшутиться и уже серьезно спросил: — Что с вами, Лида? Расскажите.

Мой призыв Приходько оставила без внимания. Опять резко повернулась, громко топая, бегом направилась к своей двери на камбуз.

— Утром поговорим, — крикнул я ей вдогонку, не подозревая, какую делаю ошибку.

Утром Лидии Приходько на судне не оказалось. Исчезла также лодка, привязанная к корме. "Что за оказия”, — чертыхался я в отчаянии: сплошные пропажи! Озадаченный не меньше моего, Чурин не мог мне ничем помочь, только разводил худыми длинными руками, а капитан совсем онемел.

Здесь, на земснаряде, делать мне было больше нечего, и я сгорал от нетерпения узнать, что там у Таюрского? Наконец на моторке мы отправились в Жемчужную, осыпаемые мириадами брызг — и сверху, и сбоку лилась на нас эта нескончаемая вода. Моторку вел наблюдательный Линь.

Я с облегчением вздохнул, увидев у причала "Сокол”. Таюрского на нем не было. Нас встретил и напоил чаем энергичный капитан Никонюк. Он же сообщил, что Гоша Таюрский должен быть в отделении милиции, и я отправился туда, оставив Чурина с капитаном.

В отделении мне ловко козырнул щеголеватый дежурный помощник и провел в кабинет начальника.

Навстречу поднялся из-за стола светлоглазый мужчина за пятьдесят, с густыми русыми, аккуратно причесанными волосами, с двумя глубокими поперечными складками возле губ.

— Майор Жданович, — представился он, крепко пожимая мне руку. — Таюрский скоро будет, жду с минуты на минуту.

Не дожидаясь вопросов, Жданович, посмеиваясь, рассказал, что Гоша развил здесь кипучую деятельность.

— Втянул в свои дела моих ребят, а их у меня — раз-два и обчелся, — ворчливо говорил Жданович, но по его смешливо поблескивающим глазам я видел, что он не против этого. Майор пояснил:

— Работы, конечно, и своей много. Но ведь этот Таюрс-кий — личность в угрозыске известная, ребята к нему так и прилипли. Хорошо, пусть учатся разворотливости… Да, у вас-то как? — спохватился он.

Я рассказал о событиях на земснаряде.

Жданович в задумчивости заходил по кабинету. Молчание несколько затянулось, и первым его нарушил майор:

— Я не хотел бы до Таюрского вас информировать, да уж ладно, забегу поперед батьки, как говорится. Дело в том, что Таюрский, кажется, на след Тимохина вышел.

— Тимохина?! — Я не сдержал удивленного возгласа.

— Тимохина, — кивнул Жданович, — У него семья в леспромхозовском поселке — жена, детей двое. А в Икее — это село километров за тридцать, там старики его живут, братья тоже. Так вот в леспромхозе о нем ни гу-гу, а в Икее у нас такие серьезные есть мужики — учуяли Тимохина. Наведывался он в село нынешней весной. Вот ведь, — Жданович горестно вздохнул, поерошил рукой свою чуть седеющую шевелюру, — мы его разыскивали как алиментщика, жена заявление подавала, а упустили. Ну я, признаться, так и думал, что он утонул в прошлом году. В нашей реке ведь не удивительно пропасть без следа — вода холодная, быстрая… Так вот, Таюрский раскопал-таки, что Тимохин приходил к брату в мае, с началом плавсезона. Где был зимой, где сейчас обитает — неизвестно пока, Таюрский с ребятами над этим работали в Икее. Позвонил, что едет в Жемчужную. Что-то еще привезет?

— А Найденов? Матрос с "Сокола”? — спросил я.

— И что рассказали люди с "Сокола”?

— Найденова не нашли. Видели его в магазине незадолго до вашего приезда. Продуктов набрал и как в воду канул. Гляньте, — Жданович показал рукой на окно, откуда видна была кромка леса, — вон она, тайга-матушка, укрыться есть где. — Он замолчал на минуту, задумался, с сомнением покачал головой. — Однако в такую непогодь надо знать, куда идти в тайге. Иначе пропадешь. А разговор с командой "Сокола” ничего не дал. Что поделаешь — ночь, спали люди.

Под окном кабинета послышался скрип тормозов. Я выглянул — к отделению милиции шел Гоша Таюрский в сопровождении огромного детины в телогрейке, в рыбацких сапогах с загнутыми голенищами. Из кузова забрызганного грязью по самую крышу уазика выпрыгнули двое молодых парней. Судя по форменным сапогам, это были "ребята” Ждановича.

Гоша обрадованно пожал мне руку, весело поблескивая узкими темными глазами, принялся рассказывать:

— Привез вот старшего Тимохина, к которому наш пропащий наведывался. Парень неплохой, хоть и непросто мне дался. Уж теперь-то, кажется, мы на Тимохина выйдем… Да, — он приостановился, взглянул на меня вопросительно, — тебе обрисовали положение?

— Рассказал, что знал, — ответил за меня Жданович.

— Гоша, не увлекся ли ты Тимохиным? — не удержался я от упрека. — Знаешь, что на земснаряде случилось?

— Что? — насторожился Таюрский.

Я рассказал и был удивлен Гошиной реакцией.

— Да это же здорово! — воскликнул он. — Теперь-то Тимохин никуда не денется. Степан! — крикнул он зычно, и я вздрогнул, не ожидая такого рыка от Гошиной небольшой стати.

На зов Таюрского вошел детина, которого я видел в окно, переминаясь, встал у порога.

— Проходи, проходи, — голос Гоши звучал теперь приветливо, — садись давай вот тут. — Гоша отодвинул стул от приставного столика, усадил Тимохина. — Рассказывай, — сказал он. Мы молча ждали.

Степан Тимохин смотрел исподлобья. Видно было, как не хочется ему говорить.

— Что рассказывать-то? Все уж сказано было.

— Повтори людям, Степан, — строго сказал Гоша, — поимей уважение к начальству.

Я поразился Гошиному умению владеть своим голосом. За несколько минут — столько интонаций! "Артист”, — восхищенно подумал я.

Тимохин между тем также исподлобья оглядел нас.

— Пусть они тоже скажут, что братухе не будет хуже, коли его сейчас возьмут, — угрюмо попросил он.

Я понял, в чем дело. Гоша оказался тонким психологом. Поспешив на помощь товарищу, я сказал:

— Таюрский прав. Что сейчас за вашим братом? Он скрывается от уплаты алиментов — и только. А к чему приведет его тайная жизнь? Ведь для жизни нужно многое: продукты, одежда, оружие, патроны для охоты — он ведь в лесу? — спросил я, но Степан промолчал, и я продолжил — Он может совершить преступление. Кражу или чего похуже. Судите теперь, когда его лучше уму-разуму поучить — сейчас или потом, когда натворит что-нибудь серьезное.

— Оно конечно, — вздохнул Тимохин, — вот и Таюрский меня также убеждал. Видно, правы вы, мужики…

— Он осекся, назвав нас мужиками, огляделся и, не увидев обиды, успокоился:

— Батя его тоже крыл. А он заладил одно — не буду с женой жить. Ну, говорим, не живи, коль не хочешь, а дети при чем?

Степан Тимохин горестно махнул рукой:

— Что с беспутного взять. Мы так считаем, его бабенка какая-то с панталыку сбила. Где они шастали зимой — не знаю. К весне у него, видно, той любви поубавилось, в родные места потянуло. Дали мы братану ружье хорошее, патроны. Сахару взял, соли, муки тоже. Поживу, говорит, лето на приволье. С этим ушел, да вот полтора месяца не был.

— Но вы-то видели его? — быстро спросил Таюрский.

— Видел, — выдавил через силу Тимохин. — Сердце болит по брату, беспокоимся. Хоть и не сказал он, где будет, да мы решили — в зимовье нашем обитает, где ему еще быть? Ну, я и пошел — полмесяца назад, однако. Точно! Там и застал его. Оставил харчи, что со мной были, боеприпасы кое-какие. Да он, видел я, не бедует. Навещает его кто-то, однако.

Степан замолчал, только двигались желваки на скулах. Таюрский подошел к нему, положил руку на мощное плечо, тихо сказал:

— Покажешь зимовье?

Тимохин решительно замотал головой:

— Нет, не просите даже. Не пойду на брата. По карте укажу — берите сами, но я — не пойду.

— Как же так, — возмущенно начал я, но Таюрский предостерегающе поднял руку. Я замолчал, подумав: "Ладно, в конце концов Гоше виднее".

Жданович расстелил перед Тимохиным карту района, тот ткнул в нее пальцем:

— Здесь вот зимовье, у Ключей.

Я тихонько присвистнул, увидев, где расположены эти Ключи.

Выпроводив печального Тимохина, мы принялись обсуждать наши дела. Мои данные пересекались с Гошиными лишь в одном: Тимохин был связан с женщиной, и, как мне говорил Линь, этой женщиной была Лидия Приходько. Наблюдательный моторист, видимо, не ошибался, подозревая наличие связи.

— Где земснаряд стоит? — спросил меня Гоша.

Я показал на карте:

— Примерно здесь.

— Не в зимовье ли Приходько? — задумчиво говорил Таюрский. — Не отправилась ли предупредить дружка? От земснаряда до Ключей, глядите, верст 10, не больше.

— Может, Тимохин замешан в исчезновении Балабана?

— предположил я, — застал их, допустим, Балабан, вот его и убрали.

— Эк, любите вы, следователи, накручивать, — поморщился Гоша. — В жизни проще все. Что сделал Тимохин? Он алиментщик просто. Допустим, приплыл он к этой Лиде, увидел их Балабан. И что? Без ума надо быть, чтобы на убийство пойти из-за такого пустяка. Нет, я пока не думаю, что так могло быть. Пока, — подчеркнул он, видя мое смущение. — И потом, вы Найденова забыли? Эта фигура к Балабану ближе. Вахтовали оба в ту последнюю ночь. Вы отправили ориентировку? — обратился он к Ждановичу.

— Утром еще ушла, — кивнул майор.

— Ну вот, — сказал Таюрский, — ориентировку на розыск я дал, порядок такой, но искать его будем здесь.

Жданович вопросительно поднял брови.

— Да, здесь, — подтвердил Гоша. — Судя по продуктам, что он купил, Найденов в тайгу пошел. И вот еще что: он ведь дружил с Тимохиным — соседи они, из одного села.

Тут уж, не выдержав, я развел руками:

— Ну, Гоша, такой необычный узел завязывается…

— Да, узел, — тихо сказал Гоша, глаза его погрустнели, я вдруг увидел, как он устал. — Узел, — повторил он задумчиво, — судьбы, характеры, чувства, случайности — вот тебе и узел. Распутай-ка его, пока он людей не поломал… А может, уже…

Кстати вмешался Жданович:

— Я так понимаю, надо в Ключи?

Мы с Гошей одновременно кивнули. Конечно, нам надо в зимовье, к Тимохину. Непроизвольно я взглянул в окно — на улице все так же нудил дождь, затяжной, холодный.

— Мерзкая погода, — сказал Жданович и положил руку на телефон: — Вертолетчиков попрошу. Выручат ребята.

Я облегченно вздохнул: вертолет — это хорошо. В такую погоду шастать по тайге — не подарок.

Майор остался договариваться с вертолетчиками, Та-юрского ребята Ждановича увели кормить, а меня на дежурке подбросили до "Сокола”, где я попросил недовольного Чурина подождать меня до вечера в Жемчужной. На вертолете к вечеру я надеялся обернуться.

— Да покумекайте тоже, капитаны, что же могло с Балабаном приключиться? — попросил я на прощанье.

Сборы наши были недолгими, к моему приезду в кабинете Жданова находились Таюрский и высокий молодой мужчина.

— Рогов, — представился он.

— Наш главный лесничий, — пояснил Жданович, — все зимовья в округе знает наперечет, в том числе и тимохинс-кое, дорогу покажет.

Мы принялись экипироваться. Заботливый Жданович приготовил нам с Гошей непромокаемые легкие накидки, стеганые куртки и резиновые высокие сапоги, так же был одет и Рогов. Я с радостью увидел, что с нами собирается Жданович.

— И я прокачусь с вами, — ответил он на мой вопросительный взгляд.

— Проверьте оружие, — серьезно сказал Гоша, когда мы были готовы. — Так, на всякий случай.

Мы молча подчинились — Таюрский руководил операцией по задержанию. Уголовный розыск.

Молодой вертолетчик, развернув карту, предупредил:

— У самых Ключей не сяду. Здесь вот, — он показал на карту — есть местечко, приземлюсь. От Ключей километров пять или чуть больше.

— Отлично, — бодро сказал Рогов, — это место я знаю, выведу к Ключам быстро.

— Да и не спугнем раньше времени хозяев заимки, — заметил Жданович.

В грохочущем, низко летящем вертолете все молчали: я смотрел в круглый иллюминатор на расстилавшееся внизу мокрое зеленое море и с тоской думал, как по такой мокроте мы будем добираться до зимовья? Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают.

Высадились мы на песчаном взлобке. Вертолетчики порывались увязаться за нами, но Гоша был неумолим. Пришлось им остаться и ждать нас у машины. Мы от-правились. Первым, естественно, шел Рогов, я следовал за высокой, чуть сутуловатой спиной Ждановича, цепочку замыкал Таюрский.

Вот это был поход! Рогов вел нас напрямую, через тайгу, сквозь зеленое мокрое царство, где не было, казалось, ничего сухого. Сыпал дождь, с деревьев проливалась на нас притаившаяся на листьях вода, мокрая трава скользила под ногами, а огромные осклизлые валежины словно нарочно подставляли на каждом шагу свои труднодоступные бока. Жданович и Рогов будто не замечали этого. В очередной раз споткнувшись, я оглянулся на Таюрского — Гоша подбадривающе улыбнулся мне. Усталости или недовольства на его лице я не приметил.

Казалось, мы шли очень долго, но, как кончается все, кончился и этот утомительный для меня путь.

Мы остановились у небольшой опушки, на которой стояло срубленное из крупной лиственницы зимовье — домик, обращенный к нам дверями. Окон видно не было, из высоко выведенной трубы вился дымок — зимовье было обитаемым.

Надо было присмотреться, и мы не выходили из леса, стояли молча несколько минут, затем Таюрский тихо сказал:

— Ну, мужики, сейчас двинем. Рогов — на зимовье. Ты, Сергей, — он тронул меня за плечо, — остаешься у двери. Мы с майором — внутрь. Плащи всем снять.

Едва мы собрались покинуть свое укрытие, как Таюрский предостерегающе поднял руку. Мы замерли, услышав шаги, и тут же из леса, легко неся полное ведро воды, вышла Приходько в брезентовом дождевике. Подошла к избушке, пошаркала сапогами о пожухлую траву, брошенную возле грубо сколоченного крыльца, и скрылась за дверью.

— Пошли, — резко сказал Гоша и первым бросился к зимовью. За ним в два прыжка пересек поляну долговязый Жданович, не отстал и я, оказавшись у избушки как раз в тот момент, когда Гоша рванул на себя дверь и властно крикнул:

— Сидеть!

Дверь осталась открытой, я прижал ее плечом, не давая закрыться. В избушке у сколоченного из досок стола сидели двое. Одного я сразу узнал по сходству с братом — это был Тимохин. Я успел заметить на столе горку дроби, патроны. А Приходько так и застыла, держа руку на дужке ведра, которое только успела поставить на лавку возле двери.

— Сидеть всем на месте, — повторил Гоша. Я не успел понять, что случилось.

— Говорил я, — спокойно начал Тимохин, и голос его вдруг истерически взвился: — Навела, стерва!

В тот же миг Гоша рванулся к столу, раздался ружейный выстрел, избушку заволокло пороховым дымом. Я тоже прыгнул в зимовье, оставив свой пост у открытой двери, которая глухо бухнула за моей спиной. Но опоздал. Жданович уже держал Тимохина, завернув ему назад руки, а Гоша Таюрский почему-то одной рукой медленно клонил к желтой лавке стоящую между колен Тимохина двустволку и морщился при этом, сводя к переносице свои соболиные брови. Второй мужчина с побелевшим лицом застыл у стола. Я прыгнул к нему, схватил за плечи, а сам не мог оторвать взгляда от Гошиного лица, понимая, что с ним неладно, и страшась увидеть, что же такое с ним приключилось. Гоша наконец выдернул двустволку, бросил к стене, и тогда я увидел на его правом плече медленно расплывавшееся по куртке багровое пятно. Таюрский был ранен.

Пока Жданович перевязывал рану, Тимохин пьяно плакал, уткнувшись лицом в стол, ругал Лиду, которая неподвижно сидела на лавке, не замечая, что рукав плаща полощется в светлой ключевой воде полного ведра, с которого она так и не успела снять руку.

Вид Приходько вызвал у меня жалость к этой незадачливой и неудачливой женщине. Ах, матрос Приходько, не туда завела тебя любовь!

Второй мужчина, как и предполагал Таюрский, оказался Найденовым. Мне хотелось поговорить с ним уже сейчас, но Гоше требовалась врачебная помощь. Мы должны были спешить к вертолету и успеть засветло.

Тимохин, Найденов и даже Лида — все трое были пьяны, это затрудняло наш и без того нелегкий путь. Когда, наконец, мы подошли к месту нашей высадки, вертолетчик укоризненно развел руками, но, увидев бледное лицо Гоши Таюрского, бегом бросился в машину.

В Жемчужную мы прибыли, когда уже смеркалось. Жданович повез Таюрского в больницу, и Гоша грустно сказал мне:

— Давай, Сергей, разворачивайся один пока. Но к утру Я буду.

— Ладно, — ответил я, — о чем беспокоишься? Встретимся утром.

Гоша нагнулся ко мне:

— Найденова допроси, — сказал он тихо, — не напрасно вахтенный сбежал. Знает о Балабане — чувствую. Допроси его, пока чего не напридумывал. Он сейчас правду скажет.

Я кивнул Гоше:

— Сделаю.

Таюрский и здесь был прав.

Уже в машине, везшей нас с вертолетной площадки, Найденов начал с беспокойством поглядывать на меня. Я заметил его взгляды, но делал безразличный вид. "Пусть помучается, созреет до правды”, — думал я не без злорадства, видя его терзания. На Тимохина я не мог смотреть спокойно — вскипала злость. Он сидел рядом с Роговым, голова бессильно моталась при каждом толчке машины.

— Все равно убью гадюку, — повторял он пьяно, — найду и убью. Зачем навела ментов? Убью!

— Будет тебе, — не выдержал Рогов. — Никто на тебя не наводил, сами нашли. Зимовье-то твое я что, не знаю? А бабу зря ругаешь, отвяжись от нее. И не грози, и так делов наделал. Ранил ведь человека, едва не убил.

— Я не хотел в него, — уже осмысленно и с тревогой сказал Тимохин. — Я в Лидку хотел, зачем же он подставился?

— Эх, Тимохин, Тимохин, — грустно сказал Рогов, — я тебя давно знаю, а того парня — первый день. Но вижу, какие вы разные люди.

— Люди, люди, — пробормотал Тимохин, — все люди одинаковые. Руки, ноги и все такое…

— Не скажи, Тимохин, — серьезно возразил Рогов, — люди душой разнятся. Ты стрелял в человека, а он собой его прикрыл. Вот разница в чем между вами. Потому-то ты в тайге от детей прячешься, а он… — Рогов махнул рукой. — Что тебе объяснять. Разберутся вот с вами где надо.

— А я-то при чем? — впервые подал голос Найденов.

— Я к этому делу причастия не имею! Водку, продукты ему носил — да, было такое дело, а больше ничего…

— Разберутся, разберутся, — осадил его лесничий.

Я не вмешивался в разговор, но в отделе, превозмогая усталость, сразу повел Найденова в кабинет.

Остановил меня дежурный.

— Никонюк вас спрашивал, — сообщил он, — и майор звонил, велел переодеть вас в сухое да накормить. А этот, — он кивнул на Найденова, — пусть здесь посидит, в дежурке. Майор сказал, что скоро прибудет.

Я попросил дежурного сообщить капитану "Сокола” о нашем прибытии и прошел в кабинет Ждановича.

Ах, как хотелось мне прилечь хотя бы вот здесь, на стульях, вытянуть гудевшие ноги… Но об отдыхе лучше было не думать, я быстро переоделся в сухое — дежурный позаботился об этом, он же принес мне большую кружку горячего душистого чая и несколько кусков хлеба с нежно-розовым, слегка пахнущим чесноком салом.

Уже через десять минут я вызвал Найденова. Неужели мне наконец повезет, и я узнаю тайну второго дела? В первом все встало на свои места еще днем — Тимохин не исчез с судна, а попросту сбежал, не желая платить детям алименты. И доскрывался.

А вот что стряслось с Балабаном?

Найденов не пытался скрыть свою растерянность и беспокойство — понимал, к чему прикоснулся. Едва войдя в кабинет, он спросил:

— Что мне за это будет? Вы же видели, я ничего такого не сделал, это все Тимохин…

Я нисколько не жалел Найденова, но не в моих правилах было скрывать правду и запугивать человека:

— Не делал ничего плохого, так ничего и не будет, — успокоил я его, — но мы не только Тимохина, мы и вас искали.

— Знаю, — опустил голову Найденов. — Из-за матроса?

— Из-за него, — подтвердил я. — Давай-ка, парень, выкладывай все начистоту, послушай моего совета. Видишь, как круто все заварилось.

— Но я ведь здесь тоже ни при чем, с матросом-то!

— не то злость, не то отчаяние было в голосе Найденова.

— Любой мог стоять на вахте вместо меня — я все сделал, как полагается, а как увидел, что он с моим канатом за леерное ограждение шагнул, я даже свистнул ему, предупредить хотел…

— Свистнул? — переспросил я, вспомнив рассказ Приходько и маленького Линя.

— Ну да, — подтвердил Найденов, — свистнул. Ведь как все получилось? Я канат ему бросил, он принял — все в порядке. Но судна разносит, надо быстро конец крепить на кнехту, а матрос квелый какой-то, не может подтянуть. Перешагнул он через ограждение, конец набросил на кнехту, а я вижу — сейчас его за борт канатом сбросит, канат-то натягивается! Свистнуть успел, а его канатом — раз! — и не вскрикнул. Я к борту, а его уж не видно.

— Почему сигнал не подал "Человек за бортом”?

— Так вначале я растерялся, потом подождал немного — выплывет, думаю. Ну а потом Лидка вышла — молчи, говорит, а не то попадет тебе. Подумают, что второго за вахту угробил. Тимохина-то ведь в прошлом году я вывез втихую. В свою вахту. Уговорил он меня. Поищут, мол, решат, что утонул, а я буду вольный казак, а то гнись на алименты. С Лидкой он тогда крутил.

— Вот-вот, — позлорадствовал я, не удержавшись, — поиграл Тимохин. В казаки-разбойники. Побыл вольным казаком, теперь стал разбойником!

— Да уж, — печально сказал Найденов. — Я его предупредить хотел, чтобы уходил от греха. Не знал, что и Лидка заявится с тем же. Вот и влип в историю.

— Влип, — подтвердил я.

Вот так и раскрылась история гибели матроса Балабана. Какое-то подобие этой истории я интуитивно чувствовал. Потому и спрашивал Чурина о технике безопасности…

Во время разговора с Найденовым по-хозяйски широко открылась дверь кабинета, вошли без приглашения мои капитаны. Я видел, что Никонюк торжествует, а Чурин сильно смущен, костлявые плечи его то и дело приподнимались, словно говоря: "Ну, бывает, бывает и так, кто же мог подумать?!” Увидев в кабинете Найденова, Никонюк не удивился, властно указал на дверь:

— Жди в коридоре, парень!

Я попытался вмешаться, но Никонюк остановил меня весьма энергично:

— Стоп, машина! — сказал он, взял из рук Чурина большой лист бумаги, прижал короткопалыми сильными ладонями. На листе аккуратно были вычерчены какие-то линии, овалы…

— Вот, — торжественно сказал Никонюк, — вот что случилось в ту ночь при швартовке…

Я посмотрел чертежи. Расчеты капитанов подтверждали рассказ Найденова. Да, нарушены были правила техники безопасности. Вахтенный матрос Балабан, мечтательный и нерасторопный, не справился со швартовкой. Крепя на кнехте конец, он перешагнул через леерное ограждение судна, и натянувшийся канат сбросил его в реку между судами.

Я смотрел на понурившегося Чурина, вспоминая его гневный монолог, и думал: "А ведь и вправду, будь капитан земснаряда внимательнее к своим людям, заметил бы, что Балабан слаб, а в духоту, перед непогодой — особенно. Был бы хороший капитан — не допустил бы гибели парня… И Найденов… Мог бы спасти… Равнодушие…”

Чурин, словно читая мои мысли, виновато сказал:

— Что ж, придется ответить…

Я молча кивнул. Ответить придется.

Вскоре пришел Жданович, по его лицу я определил сразу — с Таюрским порядок.

— К себе отвез его после больницы, — сказал Жданович, и мне приятно было слышать нежные нотки, прорывавшиеся в голосе этого большого сурового человека. — Не захотел там остаться. Спит сейчас, а я — сюда.

Мы еще посидели вчетвером — капитаны, Жданович и я, выпили крепкого чаю, составили подробный план розыска тела матроса Балабана. Даже с помощью водолазов, уверяли речники, тело парня будет найдено дня через три-четыре, не раньше. Больно уж холодна сибирская река, слишком сильно ее течение…

Потом Жданович увел меня к себе, и я не удержался, зашел в комнату, где спал Таюрский. Глядя на него, спящего, подумал, что он похож на баргузинского соболька — черный, быстрый, благородный и драгоценный. И тогда, в зимовье, он метнулся на выстрел молниеносно, как соболь…

На следующий день мы уехали из Жемчужной. Дождь лил, не переставая.

Вскоре мне позвонил Жданович: "Версия наша подтвердилась. — сообщил он. — Водолазы подняли тело Балабана. Трос, сбросивший парня с судна, оставил на его ногах глубокие ссадины. Других повреждений нет”.

Гоша Таюрский, которого никакие медицинские запреты не могли удержать дома, выслушал мое сообщение, прижал рукой раненое плечо, нахмурил широкие брови так, что они сошлись в одну темную линию.

— Больно? — участливо спросил я.

— Больно, — кивнул Гоша. — За парня больно. Его чужое равнодушие сгубило…

Оглавление

Дополнительное расследование

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

Тайна двойного убийства

  ЭКСТРЕННОЕ СОВЕЩАНИЕ

    Глава 1

    Глава 2

  СЛЕДСТВИЕ

    Глава 3

    ПОВЕСТЬ О ВАСИЛИНЕ

  РОЗЫСК

    Глава 4

    Слонимский

    Снова Поддыхов

    Гусенков

    Митятин

    Злоказов

    Второй вариант

    Слонимский

  СЛЕДСТВИЕ Глава 7

  СЛЕДСТВИЕ И РОЗЫСК

    Глава 8

    Капитан Антон Волна

    Гусенков Владимир Иванович

  СЛЕДСТВИЕ Глава 9

  РОЗЫСК

    Глава 10

    Злоказов

    Поддыхов

  СЛЕДСТВИЕ И РОЗЫСК Глава 11

  РОЗЫСК

    Глава 12 Антон Волна

    Гриша Нипорт

    Гусенков

  РОЗЫСК Глава 13

    Филиал кооператива "Дружок"

    Капитан Ермаков

  СЛЕДСТВИЕ

    Глава 14

    Майор Мастырин

    Чулков

  РОЗЫСК

    Глава 15

    Следствие

    Еще одно совещание

    Розыск

Приговор

Ночь

По факту исчезновения

Медвежье сердце

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Происшествие на реке