Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака [Бетти Джин Лифтон] (fb2) читать онлайн

Бетти Джин Лифтон Король детей Жизнь и смерть Януша Корчака

Моим детям Наташе Карен

и Кеннету Джею,

детям Януша Корчака

и детям всего мира

Реформаторов ожидает плохой конец. Только после их смерти люди начинают видеть, что они были правы, и воздвигают им памятники.

Януш Корчак. «Король Матиуш Первый»

Книга издана при поддержке Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) — Россия в рамках программы «Толерантность» Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы им. М. И. Рудомино

Вступление

Дети, еврейские дети, всегда страдали первыми: первыми обрекались на голод и жажду, первыми уходили в незнаемое. Где бы ни страдали евреи, их дети страдали еще сильнее. А под властью фашистов — больше, чем когда-либо, и больше, чем все остальные. Они познали судьбу, которая и теперь надрывает сердце.

В «Короле детей» Бетти Джин Лифтон со страстью и не жалея сил воссоздала жизнь удивительного человека, который до конца своих дней мечтал и трудился только ради обездоленных детей и встретил смерть вместе с еврейскими детьми, которых пытался защитить.

Генрик Гольдшмидт, более известный как Януш Корчак, останется в еврейской и польской истории, а также и во всемирной как символ одновременно и тревожащий, и внушающий надежду. То, что один подобный человек был способен ежедневно творить такое множество чудес, бесспорно, ободряет. Но подобных ему мало, и это порождает тревогу.

Януш Корчак был врачом, педагогом и писателем, жившим ради других. Ассимилированный еврей, он исповедовал вселенский гуманизм. Он не проводил практически никаких различий между польскими и еврейскими детьми. Он любил их, радел об их благополучии, чувствуя себя равно близким и тем и другим. Его любовь была всеобъемлющей, абсолютной и, без сомнения, отгораживала его от взрослого мира. Он остался холостяком: только дети имели право на его время, на его жизнь.

Почти всем Корчак известен только благодаря своей смерти, а точнее — благодаря тому, как он пошел на смерть, и об этом можно только пожалеть. Он более чем заслуживает внимания как личность. Тяжелое детство, мучительное отрочество (его отец оказался в сумасшедшем доме, где и умер), военная служба, воспоминания о войне, начало работы с обездоленными детьми, его чувства и двойственное отношение к иудаизму и еврейству, поездки в Палестину, сложные и двойственные отношения с женщинами, его глубокие связи с польской культурой и национализмом — вот история, которую поведала Лифтон.

Разумеется, больше всего нас поражает его жизнь в гетто. Как он сумел создать в стенах Варшавского гетто, в самом сердце кошмара, маленькое самостоятельное королевство, где ребенок был принцем? В 1940 году, в возрасте 61 года Корчак использовал свой международный престиж автора прекрасных детских книг для защиты брошенных, покинутых и осиротевших детей. Лишенный права заботиться о христианских детях, он посвятил себя детям еврейским — двумстам — тремстам — и стал для них наставником и отцом, опекуном и защитником. Он научил их петь, мечтать, надеяться; он беседовал с ними о Палестине, но также и об индийском писателе Рабиндранате Тагоре; он обеспечил им еврейское образование, но также и польское. Потому что верил — по крайней мере, вначале, — что они переживут войну, как и он, и мир вновь станет нормальным.

К несчастью, дети Корчака, как и все остальные, были беззащитны. Утром 6 августа 1942 года настал их черед.

В некоторых кругах позднее его осуждали за то, что он не разослал своих детей, куда было можно и пока было можно. Безусловно, он отговаривал родителей и друзей, которые хотели забрать детей из приюта, чтобы спрятать надежнее где-нибудь еще — быть может, в христианских семьях. Детям необходимо оставаться вместе, говорил он. Так они меньше боятся. К тому же казалось, что находиться вне приюта опаснее, чем внутри. В какой момент он понял, что ошибался?

По мере того как обстановка ухудшалась, преследования усиливались, угнетение ожесточалось, становилось все более бесчеловечным, Корчак иногда как будто проявлял слабость. Он выглядел усталым. Он пил водку. И в его личном дневнике доминирует его собственное детство. Бежал ли он от настоящего? Погружался ли в свое детство, чтобы не видеть, как рушится детство его воспитанников? Друзья-христиане уговаривали его покинуть гетто, необходимые документы были приготовлены. Он отказался. Он был обязан остаться со своими детьми.

Он всегда считал, что немцы не посмеют посягнуть на учреждение, известное далеко за границами Польши. Наивность? Гордость? Или и то, и другое? Безусловно, из гордости он до самого конца отказывался носить еврейскую звезду. Нет ничего удивительного в том, что он очень многим внушал уважение.

Он был вхож в Еврейский совет старейшин, председатель которого Адам Черняков был его другом. Как и влиятельный советник Авраам Гепнер. И Корчак всегда без колебаний обращался за помощью и защитой к своим высокопоставленным друзьям. Но 22 июля 1942 года Черняков покончил с собой, чтобы не участвовать в депортации сирот.

В тот момент судьба детей приюта была решена. Пятнадцать дней спустя «король детей» и его юные подданные отправились навстречу смерти с достоинством, поразившим гетто. Оно поразило даже полицейских, которые, увидев, как они вошли в вагоны, отправляющиеся в Треблинку, встали по стойке «смирно» и отдали им честь.

О дальнейшем Лифтон рассказывает с трогательной простотой, от которой перехватывает дыхание. Одной рукой старый Корчак прижимает к груди маленькую девочку, другой ведет за руку маленького мальчика. И в какой-то момент дети начинают петь. Сам Корчак идет молча.

Эли Визель

Кем был Януш Корчак?

«Жизни великих людей подобны легендам — трудны, но прекрасны». Так написал Януш Корчак, и эти слова в полной мере относятся к его жизни. Однако в подавляющем большинстве американцы вообще не слышали про Корчака, еврейско-польского детского писателя и педагога, который в Европе известен не меньше, чем Анна Франк. Как и она, Корчак погиб в дни Холокоста, и от него тоже остался дневник. Но, в отличие от Анны, у него был шанс избежать этой судьбы — шанс, которым он отказался воспользоваться.

Его легенда родилась 6 августа 1942 года, на ранних этапах ликвидации Варшавского гетто нацистами, — хотя его преданность обездоленным детям стала легендарной задолго до войны. Когда немцы распорядились о депортации его знаменитого сиротского приюта, Корчак собрал двести детей, находившихся под его опекой, и со спокойным достоинством повел их в последнем марше по улицам гетто к поезду, который повезет их для «поселения на Востоке» — нацистский эвфемизм, подразумевавший лагерь смерти Треблинку. Умереть ему предстояло как Генрику Гольдшмидту — с эти именем он вступил в жизнь, однако в памяти людской он останется под своим псевдонимом.

Именно Януш Корчак создал в Польше прогрессивные сиротские приюты, построенные по принципу коммун, организовал первую национальную детскую газету, преподавал школьным учителям основы того, что мы теперь называем нравственным воспитанием, а также защищал права детей в судах для несовершеннолетних. Его книги «Как любить ребенка», «Право ребенка на уважение» помогали родителям и учителям по-новому узнать детскую психологию. Поколения детей росли на его книгах, и особенная роль тут принадлежала ставшему классикой «Королю Матиушу Первому», повествующему о приключениях и злоключениях мальчика-короля, который задумал провести реформы на благо своих подданных. Книга эта в Польше пользуется такой же любовью, как «Питер Пэн» и «Алиса в Стране чудес» в англоязычных странах. В середине тридцатых годов он вел собственную радиопрограмму, где в роли Старого Доктора сочетал житейскую мудрость с лукавым юмором. Каким-то образом, благодаря его обманчиво-простым словам, слушатели начинали ощущать, что становятся нравственно лучше.

Перед концом Корчак, который был директором не только еврейского, но и католического детского приюта, отказался от всех предложений его христианских коллег и друзей обеспечить ему личную безопасность. «Негоже оставлять больного ребенка одного ночью и так же негоже бросать детей одних в такое время», — сказал он.

Впервые я услышала про Януша Корчака летом 1978 года, когда мои друзья, покинувшие Польшу во время войны, заехали ко мне на Кейп-Код с приятельницей, театральным режиссером, только что приехавшей из Варшавы. Когда она рассказывала, какие чувства испытывали ее актеры, играя в сиротском приюте Януша Корчака в гетто, я перебила ее вопросом: а кто такой Януш Корчак? Уж не знаю, чем я шокировала ее больше, своим невежеством или тем, как я произнесла его фамилию, но следующие минуту-другую она учила меня произносить «Кор-чак» и только потом ответила на мой вопрос.

В тот день в нашем разговоре Корчак представился мне утопистом и в то же время прагматиком, посвятившим себя созданию лучшего мира путем нравственного воспитания детей. Кроме того, я поняла, что он принадлежит к той уникальной группе писателей — таких, как Льюис Кэрролл и Джеймс Барри, — лучше всего чувствовавших себя в обществе детей, для которых они создавали свои сказки. С одной разницей. Дети Корчака не резвились под надзором бонн на ухоженных газонах Кенсингтон-Гарденс, а хирели в мрачных трущобах Варшавы. Он учреждал детские приюты и жил среди детей реально, а не просто в воображении, ибо видел в них залог спасения мира.

Корчак вовсе не идеализировал детей, подобно Руссо, которого считал наивным. Он чувствовал, что в каждом ребенке горит искра нравственности, способная победить мрак в глубинах человеческой природы. Чтобы не дать этой искре угаснуть, необходимо любить и бережно растить новое поколение, дать ему возможность поверить в правду и справедливость. Когда из мрака возникли нацисты с их свастиками, начищенными сапогами и хлыстами, Корчак попробовал оградить своих еврейских детей от несправедливостей взрослого мира, как ограждал себя. Он ушел в гетто вместе с ними, хотя ему предлагали убежище в арийской части оккупированной Варшавы, и два с лишним года своей жизни отдал тому, чтобы защищать их и других сирот от голода и болезней.

Режиссер рассказала, что вместе с актерами смотрела сквозь щели ставней, как в тот последний день Корчак, высоко держа голову, шел во главе своего маленького отряда. Ей казалось тогда, что этот человек, который вел себя так, будто был призван Богом спасать детей, потерпел горькую неудачу, совсем как его выдуманный король Матиуш с его попыткой улучшить мир. И все же, сохранив верность своим принципам и не бросив детей, когда они нуждались в нем, как никогда, он одержал свою особую победу.

Корчак писал о жизни так, будто она была странным сном, и, когда я начала узнавать про его жизнь, моя собственная порой тоже стала казаться нереальной. Я ни лично, ни профессионально не соприкасалась с Холокостом до осени 1978 года, когда мы с моей тринадцатилетней дочерью и мужем, который приступил к исследованию психологии нацистских врачей, отправились в Мюнхен. Вскоре нашу квартирку заполнили книги о Третьем рейхе, и я принялась рыться в этой мрачной библиотеке.

Броситься в литературу о Холокосте, тем более в Германии, было равносильно прыжку в бездну. Я словно бы жила в двух отрезках времени, и прошлое иногда обретало большую реальность, чем настоящее. Просыпаясь глухой ночью, я принимала трубы соседней пивоварни за дымящиеся трубы крематория, местный поезд преображался в состав для перевозки скота, а баварцы, разгуливающие в живописных костюмах, трансформировались в эсэсовцев, марширующих гусиным шагом при всех регалиях. Как ассимилированная американская еврейка, которая никогда не задумывалась о своих еврейских корнях, я вдруг столкнулась с тем, что значило быть евреем в Европе Третьего рейха, да и вообще на протяжении всей истории.

Часто в книгах, где речь шла о людоедском поведении нацистских врачей, я находила ссылки на последний марш Януша Корчака и ею детей. Мне захотелось узнать об этом человеке больше добром докторе, который предпочел умереть, лишь бы не предать принципы, которым посвятил жизнь. Что давало ему силы отстаивать эти принципы в обезумевшем мире?

Но не только это влекло меня к Янушу Корчаку. Я ощущала общность с ним как с автором — я ведь сочиняла фантастические повести для детей, а в качестве журналистки, побывавшей на Дальнем Востоке, писала о раненых, осиротевших и перемещенных детях Хиросимы, Кореи и Вьетнама. Многие мои книги посвящены праву всех детей расти в мире, которому не угрожают войны.

И все-таки, возможно, мой интерес к Янушу Корчаку этим бы и ограничился, если бы мы с мужем не попали в автокатастрофу в Париже и не отправились на Синай восстанавливать здоровье. Возвращаясь оттуда, в Иерусалиме, я узнала, что в Израиле живут несколько пригретых Корчаком сирот, а также и учителей, прошедших у него подготовку. И я внезапно решила задержаться с дочкой в этом городе странных снов на несколько месяцев для того, чтобы взять у них интервью.

Я сняла каменный домик с видом на стены Старого города и отправилась с переводчицей интервьюировать корчаковцев. Их возраст колебался между пятьюдесятью и восьмьюдесятью годами, и все они в разное время либо жили, либо стажировались в его еврейском сиротском приюте, открытом в 1912 году. Многие остались живы, потому что эмигрировали в Палестину в тридцатых годах; некоторые выжили в гетто и в концентрационных лагерях или провели годы войны в глухих сибирских городках. А некоторые приехали в Израиль после Шестидневной войны, в результате за «антисионистской чистки», которая практически изгнала из Польши всех остававшихся там евреев.

«Я не хочу говорить о мертвом Корчаке, но только о нем живом», — обычно начинали они, возмущаясь тем, что в обычай вошло вспоминать, как он умер, а не как жил. Они знали и почитали не мученика, но полного жизни способного и на ошибки отца и учителя.

Слушая их, я рисовала себе Корчака скромным дисциплинированным человеком, с иронией отмахивающегося от проблем, которые подавили бы любого другого. Путешествуя по кибуцам и городам, в которых он побывал во время двух коротких посещений Палестины в середине тридцатых годов, я пыталась представить себе его душевное состояние тогда. Хотя он не был сионистом, Корчаку, подобно большому числу еврейских писателей в предвоенной Европе, принявших культуру страны проживания, приходилось на шаг опережать злобные удары истории. Когда подъем крайнего национализма в Польше заставил его усомниться в будущем своего дела, он обратился к Палестине, но не смог прийти к однозначному решению: поселиться там или нет. Убежденный, что есть только одна возможность не стать дезертиром — «оставаться на своем посту до самой последней минуты», он все еще находился в Варшаве 1 сентября 1939 года, когда фашистское вторжение в Польшу покончило с этой дилеммой за него.

Кем был Януш Корчак? Передо мной на столе лежат две наиболее известные его фотографии: на одной он еще мальчик, ее он использовал как фронтиспис своего «Короля Матиуша Первого», чтобы его юные читатели познакомились с автором, когда тот был таким же маленьким и беззащитным, как они; на второй он — взрослый, его глаза смотрят внимательно и скорбно, а лысая голова сливается с белым пространством над ней, потому что нетерпеливый сиротка выхватил фотографию из проявителя слишком рано.

Два Януша Корчака — юный утопист король Матиуш, мечтавший создать лучший мир для детей, и скептичный Старый Доктор, который знал, что мечты всегда недосягаемы.

«Будет трудно показать американцам, каким был Корчак», — говорили мне корчаковцы в Израиле. То же мне пришлось услышать и от корчаковцев в Польше — но по иным причинам. «Он был насквозь польским, — сказал мне Игорь Неверли, в прошлом секретарь Корчака, а теперь известный писатель. — Но и среди польской интеллигенции того периода он оставался единственным в своем роде. Человеком со своим собственным индивидуальным стилем и убеждениями. Он был приветливым и остроумным, но одновременно одиноким и печальным. Он был всяким, и вам придется передать все это».

Передать все это, вскоре поняла я, значило увидеть Корчака и поляком и евреем; быть обоими — говоря словами романиста Тадеуша Конвицкого — куда труднее, чем быть просто поляком или просто евреем. Проблема эта раскрывается в семантике: польского католика называют поляком, но польского еврея называют евреем, а не поляком.

Быть может, именно потому, что Корчак был полон решимости жить в предвоенной Польше и поляком и евреем, при жизни он не раз подвергался суровой критике: многие евреи видели в нем ренегата, предпочитающего писать по-польски, а не на идише или иврите, тогда как никакая мера культурной ассимиляции не могла заставить поляков правых убеждений забыть, что он еврей. Радикальные социалисты и коммунисты в период между двумя мировыми войнами видели в нем консерватора, потому что он не занимался политикой, а консерваторы видели в нем радикала из-за его социалистических симпатий. Некоторые считали его эксцентричным чудаком, даже если пели ему хвалу и поддерживали его начинания, — неженатый, асоциальный, он был столь же нетерпим к чванным и самовлюбленным взрослым, как терпим и снисходителен к маленьким озорникам.

Беседуя с людьми в Варшаве, я уже прикидывала, как именно написать эту книгу о Януше Корчаке. Те, кто не хочет, чтобы их биографии были написаны, сжигают свои личные бумаги; за Корчака это сделала история. Варшавское гетто, где он был заключен с конца 1940-го до середины 1942 года, через год после его смерти было уничтожено немцами во время тамошнего восстания. Пламя сожрало записные книжки, в которые Корчак микроскопическим почерком заносил свои мысли, его письма, личные вещи, записи о наблюдениях за особенностями детских сновидений, а также диаграммы роста и веса, накапливавшиеся более тридцати лет для будущей книги о физическом развитии детей, его библиотеку из художественных и научных книг на французском, немецком и русском языках, помимо польского, и черновики книг, которые он планировал написать. Родственники и друзья детства, которые могли бы сообщить подробности о раннем периоде жизни Корчака и набросать портреты его родителей, погибли в лагерях.

Отправиться на поиски Корчака, как отправилась я, значило искать человека там, где его больше не было, в месте, которое больше не существовало. Его многоэтнический мир исчез. Варшава, которую в свое время называли Восточным Парижем, этот город бесчисленных кафе, фешенебельных ресторанов и кабаре, был сровнен немцами с землей во время восстания поляков в 1944 году.

Во время моих четырех поездок в Польшу и двух в Израиль между 1979 и 1986 годами корчаковцы неизменно выражали готовность покопаться в памяти, стараясь вспомнить какую-нибудь подробность своего общения с Корчаком. В скудных архивах Варшавы и Израиля мне удалось найти несколько книг воспоминаний, написанных людьми, знавшими Корчака в той или иной его ипостаси. В моем распоряжении были также двадцать четыре опубликованные им книги — как художественные, так и не имеющие отношения к беллетристике (многие из них автобиографичны), а также газетные и журнальные статьи, числом более тысячи, опубликованные Корчаком на протяжении его жизни. Если не считать семи десятков писем, написанных в конце двадцатых и в тридцатые годы и бережно хранимых адресатами в Палестине, из личных бумаг Корчака уцелел только дневник, который он вел в последние, исполненные отчаяния, дни своей жизни. Тайком вынесенный из гетто после его смерти, дневник был замурован в стене его католического приюта в Белянах, варшавском пригороде, и извлечен из тайника после войны.

Хотя Корчак погиб за год до восстания в Варшавском гетто, многие из его оставшихся в живых еврейских сирот и учителей вернулись в Польшу со всех концов света, чтобы почтить его память, когда в апреле 1983 года отмечалась сороковая годовщина восстания. Ехали они неохотно: некоторые из-за введения военного положения в 1981 году и роспуска «Солидарности», но большинству было тяжко вновь пережить всю боль прошлого и воочию убедиться, как мало осталось от мира, который они знали.

С утраченным миром Януша Корчака и 350 000 варшавских евреев соприкасаешься, посещая район, где когда-то находился еврейский квартал. Нацисты обнесли его стеной, чтобы создать гетто, а затем сожгли там все, что могло гореть, оставив усыпанный щебнем пустырь, который еще много лет после войны поляки называли «Диким Западом». Из пепла и руин мало-помалу поднялись новые здания. В центре этого противоестественного ландшафта ютится памятник защитникам гетто, напоминая о творимых там противоестественных жестокостях.

Международная ассоциация имени Януша Корчака, расположенная в Варшаве, пригласила своих членов на открытие его бюста во дворе бывшего еврейского сиротского приюта. Старый Доктор, конечно, заметил бы с ироничной улыбкой, что четырехэтажное белое здание, от которого остались только стены, было восстановлено в середине пятидесятых годов без мансарды, служившей ему кабинетом. Ровную протяженность крыши более не нарушает красивое венецианское окно, из которого он наблюдал детей, играющих внизу, и кормил воробьев, составлявших ему компанию. Когда церемония открытия памятника завершилась, корчаковцы разбрелись по приюту, ища… чего? Себя детьми или учителями-стажерами? Старого Доктора? Стефу Вильчинскую, его содиректора на протяжении тридцати лет?

Польские сироты, живущие там теперь, бродили по коридорам, как призраки, уступая место старым призракам, которые вернулись на родное пепелище. Они пригласили нас в большой актовый зал, который в дни Корчака служил также столовой и помещением для приготовления уроков, на свой спектакль, состоявший из двух частей: короткого юмористического скетча, основанного на эпизоде из «Короля Матиуша», и воспроизведения марша Корчака и еврейских сирот к поезду, который отвез их в Треблинку. Польские дети преобразились в своих злополучных еврейских сверстников, о которых они так много слышали, медленно идущих во главе с Корчаком навстречу неведомой им судьбе. Они поднялись в воображаемый вагон для перевозки скота и собрались вокруг Старого Доктора, покачиваясь в такт движению поезда, пока Старый Доктор рассказывал им последнюю сказку, в которой добро побеждает зло.

В экскурсионном автобусе на пути в гостиницу я сидела рядом с Михалем (Мишей) Вроблевским, учителем, который последним из переживших войну видел Корчака живым. Тогда он работал за стеной гетто — эту работу сумел найти для него Корчак. Он вернулся в сиротский приют только вечером рокового дня и не нашел там никого.

Миша некоторое время молчал, а затем наклонился ко мне:

— Знаете, все придают такое огромное значение последнему решению Корчака пойти с детьми к поезду. Но ведь вся его жизнь слагалась из нравственных решений. Решения стать детским врачом. Решения отказаться от медицины и писательской карьеры, чтобы заботиться о бедных сиротах. Решения уйти с еврейскими детьми в гетто. А это его последнее решение отправиться с детьми в Треблинку — оно было неотъемлемо от его характера, его сути. В этом решении сосредоточилось все, чем он был. Корчак бы просто не понял, почему мы сегодня так много говорим об этом.

Работая над этой книгой, я узнала Корчака как человека, который без страха шел по тому, что хасиды называют «узким мостом жизни», принимая на каждом этапе нравственные решения, которые затем превращались в его поступки.

Часть первая 1878-1918

Глава 1 Дитя гостиной

Свое первое нравственное решение он принял в возрасте пяти лет.

Глядя вниз во двор, окруженный, точно крепостью, фешенебельным варшавским домом, Генрик Гольдшмидт доверил своей бабушке с материнской стороны, единственной, кто его понимал, свой «дерзкий план переделать мир». Он уничтожит деньги! Но вот как это сделать и что делать дальше, он не имел представления. Задача была ошеломляюще трудной, зато цель сомнений не оставляла: устроить все так, чтобы больше не было голодных или грязных детей, вроде сына привратника или компании оборвышей там внизу, с которыми ему строго-настрого запрещалось играть.

— Мой маленький философ, — сказала бабушка и дала ему изюмину.

Он не знал точно, в каком году родился — да, 22 июля, но вот 1878 или 1879 года? — так как его отец Юзеф Гольдшмидт, видный варшавский адвокат, замешкался с регистрацией. «Из-за этого у меня случались кое-какие трудности, — писал Корчак. — Мама называла это непростительной небрежностью».

Возможно, Юзеф уже тогда страдал неуравновешенностью, которая позже перешла в психическую болезнь. Однако его промедление могло быть и намеренным. Варшава тогда входила в Российскую империю (уже больше века, как Польшу поделили между собой Австрия, Пруссия и Россия), и многие родители преуменьшали возраст своих сыновей в надежде задержать их призыв в царскую армию, а то и вовсе его избежать. Однако и не зарегистрировав официально рождение своего первого и единственного сына, Юзеф разослал оповещение об этом событии друзьям как на родине, так и за границей. Он чрезвычайно гордился письмом от главного раввина Парижа с благословением: «Ваш сын будет великим человеком Израиля». Корчак хранил это письмо всю жизнь, хотя и сознавал, что его поведение в детские годы вряд ли позволяло отцу надеяться, что он растит великого человека.

Он был мечтательным ребенком и мог часами затевать игры с самим собой. В доме властвовали женщины: кроме его матери были еще его младшая сестра и бабушка по материнской линии, кухарка, горничная и череда французских бонн. Снаружи был мир, где власть принадлежала мужчинам, но в этой элегантной обители резных комодов и столов, плюшевых диванов и восточных ковров повелевал «суровый женский полк».

В те дни мест, где мог бы порезвиться ребенок, было мало. В Саксонском саду в сердце города и вблизи от его дома на Сенаторской улице за Национальным театром не полагалось площадок для игр с качелями или футбольного поля, где ребенок мог бы поразмять ноги и дать выход своей энергии. Привратники гнали метлой всякого, кто рисковал подбрасывать мяч рядом с их воротами, а полицейские преследовали детей, которые развлечения ради запрыгивали в красные вагоны конки, дребезжавшие по рельсам на середине улицы, и тут же соскакивали с них. Играть во дворе ребенку из хорошей семьи считалось неприличным, и впечатлительному, всячески опекаемому мальчику, вроде Генрика, оставалось только сидеть в четырех стенах и «хранить свои тайны» или, прижимаясь носом к стеклу окна в гостиной, завидовать сыну привратника и уличным мальчишкам, игравшим во дворе внизу.

Мальчик постоянно слышал от матери, что бедные дети — грязные, употребляют нехорошие слова, и в волосах у них вши. Но он не замечал ничего плохого в сыне привратника и его приятелях. Они целый день весело гонялись друг за другом, пили воду из колодца и покупали восхитительные лакомства у лоточников, к которым его и близко не подпускали. Их нехорошие слова казались ужасно смешными, и было в тысячу раз заманчивее играть с ними во дворе, чем томиться в скучных комнатах с французской бонной и Анной, младшей сестренкой. «Ребенку необходимо двигаться, — напишет он много позже, — и запрещать это — значит душить его, затыкать ему рот кляпом, подавлять его волю, сжигать его силы, оставляя только запах гари».

«У этого мальчика нет никакого честолюбия», — сказала его мать, когда увидела, как он играет в прятки с куклой своей сестры. Она не понимала, что, отыскивая куклу, он переносился далеко за пределы тесной тюрьмы их квартиры. «Кукла была не просто куклой, но жертвой преступления, спрятанным трупом, который требовалось отыскать».

«Детские игры не бессмысленны, — напишет он. — Раскрыть тайну, найти, спрятанное, доказать, что все обязательно можно найти — вот в чем суть».

Замечая, что ребенок часами возится со своими кубиками, отец приходил в ярость, называл его недотепой, дураком или идиотом. Он не понимал, что Генрик строит Одинокие башни, которые возникнут в «Короле Матиуше Первом» и других его книгах как символ убежища для осиротевших и заблудившихся. «Чувства, для которых нет выхода, превращаются в сны наяву, — писал он. — А сны наяву становятся внутренним сценарием жизни. Умей мы их истолковывать, мы обнаружили бы, что они сбываются. Но далеко не всегда так, как мы ожидали».

Проводить время на кухне также считалось неприличным, но порой, когда родители отлучались, Генрик прокрадывался туда и просил кухарку рассказать ему какую-нибудь историю. Она была женщиной с воображением и усаживала его на высокий табурет рядом со своим рабочим столом — ведь он был «человеком, а не болонкой на шелковой подушке».

— Так, значит, сказку? Ну, хорошо. Только о чем бы? Погоди немножко, дай подумать.

Она словно знала, что ему нужно время, чтобы устроиться поудобнее, прежде чем она начнет.

— Вот, стало быть, идет она по лесу, — могла начать кухарка, будто продолжая с того места, на котором остановилась. — А кругом темь непроглядная, ничего не разглядеть, ни деревьев, ни зверей, ни даже камня. Темно, хоть глаз выколи. А ей страшно-престрашно. Ну, она разок перекрестилась, и ей полегчало. Тут она еще раз сотворила крестное знамение и идет себе дальше…

Она знала, когда помолчать, чтобы перевести дух, а когда убыстрить ход событий. Корчак навсегда запомнил теплоту ее стиля, драматическое напряжение, естественное для нее точно так же, как ритмическое движение пальцев, месящих тесто. Он навсегда остался благодарен ей за ее терпеливость, когда он перебивал ее вопросом, за уважение, с которым она относилась и к сказке, и к маленькому слушателю. Он знал, что именно ей во многом обязан развитием своего волшебного таланта рассказчика.

Однако не всегда его отношения с прислугой были столь успешными. Как-то вечером, когда родители уехали в театр, Катерина, его французская бонна, принимала на кухне гостя, незнакомого мужчину в высоких сапогах. Когда Генрик заплакал и начал требовать, чтобы тот ушел, бонна приказала мальчику извиниться. Мальчик отказался.

— Ну, тогда мы оставим тебя тут одного, — пригрозила бонна. — Я потушу лампу, и ты останешься в темноте. Придет старый нищий, схватит тебя и засунет в большой мешок.

Он беспомощно стоял там, пока не вернулись его родители.

— Почему мой сын не спит? — спросила его мать у бонны, а затем у него: — Ты плакал? У тебя глаза красные!

Он отрицательно помотал головой и поцеловал ее.

Гостиная была еще одним местом, запретным для детей. Днем тюлевые занавески приглушали солнечные лучи, но не перестук колес конных экипажей, проезжающих внизу по булыжной мостовой — как все модные гостиные, эта комната выходила окнами на улицу, а не на темный двор. Только по вечерам, если собирались гости, гостиная оживала, озаряемая свечами в люстрах.

Иногда Генрика звали поздороваться с гостями и продекламировать романтическую балладу Адама Мицкевича — все приличные польские дети заучивали их наизусть для подобных случаев. «Возвращение папы». Бледный, в неуклюжей позе, он начинал: «Папа не вернется! Папа не вернется», превращаясь в ребенка, который боится, что его отец будет убит разбойниками по пути домой из деловой поездки. В конце концов разбойники пощадили отца, растроганные тем, что его ждет малютка-сын. Но маленькому Генрику не было пощады от «фальшивых улыбок» мужчин с колючими бородами и дыма сигар, который они пускали ему в лицо. Ни от крепких духов дам, которые норовили посадить его к себе на колени. (До того как ему сделали за это строгий выговор, он после каждого поцелуя тщательно вытирал лицо.) Его смущали бессмысленные вопросы и пустой смех. На кого он похож? Ах, он уже такой большой мальчик! Только посмотрите, как он вырос!

Неужели они не знали, что дети не любят, когда чужие трогают их или целуют? В такие моменты даже мать и отец казались чужими.

Его отец уже стал непредсказуемым. Он больно крутил Генрику уши, вопреки самым решительным протестам матери и бабушки мальчика. «Если ребенок оглохнет, виноват будешь ты», — повторяла его мать. Как-то раз, узнав какую-то новость, которая его взволновала, Генрик вбежал в кабинет отца и дернул его за рукав. Юзеф набросился на него, потому что на важную бумагу упала клякса. Однако в других случаях отец держался с ним как друг, особенно в дни Рождества, когда он брал Генрика и его сестру на спектакль о рождении младенца Иисуса. Мать всегда нервничала, когда Юзеф отправлялся куда-нибудь с детьми. И Генрику казалось, что его обаятельный переменчивый отец столь же опасен, как сын привратника. Он источал беззаботное мужское ощущение свободы, которое и прельщало, и наводило ужас.

Что-то в Генрике шептало, что у тревоги матери должна быть веская причина. «Мама была права, опасаясь доверять своих детей заботам мужа, — говорил он впоследствии, — но и мы с сестрой были не менее правы, отправляясь в эти экскурсии с воплями восторга, а потом радостно вспоминали даже о самых утомительных и опасных развлечениях, которые с поразительной интуицией выбирал не слишком надежный педагог — мой отец».

Как-то раз, когда он отправился с отцом на рождественскую пантомиму в длинном жарко натопленном зале какого-то сиротского приюта, его отец согласился с «таинственной незнакомой дамой», что мальчику будет лучше видно, если посадить его с другими детьми в первом ряду. Уже ошеломленный ощущением таинственности в битком набитом зале, мальчик впал в панику при мысли, что его разлучат с отцом. И еще он вспомнил, какой ужас испытывал, когда появлялись Дьявол и Смерть.

Когда его повели в первый ряд, он беспомощно позвал:

— Папа!

Ничего не понявший отец ответил только:

— Иди-иди, глупыш.

По пути к первому ряду он спрашивал даму, появятся ли Ирод и Дьявол, но она, как и его отец, не заметила его отчаяния. «Погоди и увидишь» — вот все, что она ответила. Не случайно будущий педагог наставлял учителей: «Не навязывайте детям сюрпризов, если они их не хотят».

Бесконечные приготовления к открытию занавеса и доносившиеся из-за него негромкие звуки и шепот истерзали нервы Генрика. Лампы коптили. Дети толкали друг друга. «Подвинься!» «Убери руку!» «Держи свои ноги при себе!» «Не наваливайся на меня!» Зазвонил колокол, потом, после казалось бы бесконечной паузы, зазвонил снова.

Описывая этот случай через много лет, Корчак не мог вспомнить, был ли Дьявол красным или черным, но он знал, что еще никогда не слышал такого смеха, не видел таких прыжков, таких вил, такого длиннющего хвоста. «Я даже заподозрил (причем это вполне может оказаться правдой), что ад действительно существует». Каким-то образом он выдержал это испытание и даже почувствовал сожаление, когда лампы загорелись, осветив обычный варшавский зал, полный табачного дыма, от которого он закашлялся.

Он снова держался за отцовскую руку, но позабыл, зашли ли они куда-нибудь съесть мороженого или выпить ананасового сока с битым льдом. Зато он помнил, что потерял шарф, и у него поднялась температура, так что его на три дня уложили в постель. Мать предупредила отца, чтобы он до весны не приносил домой мороженого, и резко остановила Юзефа, когда тот на третий день захотел подойти к кровати сына:

— У тебя руки холодные, не подходи к нему.

Юзеф покорно удалился, но бросил на сына «заговорщицкий взгляд». Мальчик ответил «лукавой понимающей улыбкой». В ту минуту, напишет Корчак, отец и сын были близки, как никогда прежде и никогда потом. «По-моему, мы оба почувствовали, что в конечном счете превосходство принадлежит нам, мужчинам… мы были господами, но нам приходилось уступать ради мира и спокойствия».

В Рождество было еще одно событие, которого Генрик ожидал одновременно и с предвкушением, и со страхом, — кукольное представление рождения Иисуса. С этим спектаклем по домам ходили безработные строительные рабочие с Медовой улицы. Вопреки возражениям матери, опасавшейся, что они наследят на полу, отец всегда приглашал их в дом. Пока кукольники шли к черному ходу, горничная металась туда-сюда, пряча дорогие вещицы, в убеждении, что именно эти ежегодные посетители были причиной исчезновения двух серебряных ложек.

«Женский полк» всегда пребывал в великом волнении, когда кукольники устанавливали на кухне свою маленькую деревянную сцену. А Генрик смотрел из-за двери. Весь год он страшился этого представления, но вовсе не из-за Смерти или Дьявола, размахивающего вилами под аккомпанемент гармони или шарманки, — его пугал тот момент по завершении представления, когда занавес задергивался и из-за ширмы появлялся старик с мешком — собирать плату.

Мальчик уже разменял все свои деньги на самые мелкие монетки, как ему велел отец, и теперь, дрожа от волнения, он бросил горстку в мешок. Но, по обыкновению заглянув внутрь, старик заявил: «Маловато, паныч, маловато! Надо бы еще!»

Он копил весь год, чтобы избежать этого страшного упрека, даже не подавал положенную милостыню уличным нищим, чтобы накопить побольше. Но старик был ненасытен, а его мешок — бездонным: «Он умудрялся сожрать все до последней монетки. Я давал и давал, всегда стараясь дождаться, чтобы старик, наконец, сказал: „Достаточно“».

Но тому всегда было мало. Старик и мешок учили его «безнадежности сопротивления упорным просьбам и неограниченным требованиям, которые невозможно удовлетворить».

Генрик не подозревал, что рождественские кукольные представления и спектакли связаны не только с культурой, но и с религией. Подчеркивая этическую, а не ритуальную часть своего еврейского наследия, родители не приобщили его к «таинственному вопросу религии». Приобщился он к нему благодаря сыну привратника и смерти своей канарейки.

Канарейка была самым близким другом маленького Генрика: ведь они одинаково были заперты в клетках, им одинаково не позволяли летать свободно. (Птичку на улице могла убить стужа, как Генрика какая-нибудь страшная болезнь.) Но все равно как-то рано утром он увидел, что птичка неподвижно лежит на дне клетки. Он вынул крохотное тельце, вложил клювик себе в рот и попытался вдохнуть в канарейку жизнь. Но было слишком поздно. Его сестра Анна помогла ему завернуть мертвую птицу в вату и уложить в коробочку из-под леденцов. Похоронить ее можно было только под каштаном в запретном дворе. С огромным тщанием он изготовил маленький деревянный крест, чтобы поставить его на могилке.

— И думать забудьте, — сказала горничная. — Это же всего только птица, а не человек. — По его лицу заструились слезы, и она добавила: — Грех над ней плакать!

Однако Генрик был упрям уже тогда. Твердой походкой он спустился во двор со своей коробкой — его сестренка поплелась за ним — и начал копать могилку. Затем к каштану подошел сын привратника, с первого взгляда понял, что происходит, и возразил против креста совсем по другой причине: канарейка же была еврейской. И хуже того — ее сам Генрик был евреем.

Миг этого откровения навсегда запечатлелся у него в памяти: «Евреем был и я, а он — поляком, католиком. Ему был безоговорочно уготован рай, ну, а я… пусть я не называл его обидными словами и никогда не забывал украсть для него сахару, но я, когда умру, попаду в место, пусть и не ад, но все равно темное. А я отчаянно боялся темноты…»

Смерть… Еврей… Ад. Черный еврейский рай. Да, было о чем подумать.

Глава 2 Наследие

Генрик споткнулся о проблему — проблему еврейства, — которая рано или поздно вставала перед всеми польскими евреями. Ему предстояло узнать, что его дед по отцу Герш Гольдшмидт, в честь которого он был назван, потратил жизнь, пытаясь разрешить ее. Герш умер за несколько лет до рождения внука в 1874 году в шестидесятидевятилетнем возрасте в провинциальном городке Грубешуве к юго-востоку от Люблина.

Герш был мечтателем, но и человеком действия, примерно таким же, каким вырос его внук. В юности он присоединился к хаскале, еврейскому просветительскому движению, которое призывало евреев приобщаться к общественной и культурной жизни страны. В Средневековье польские короли поощряли переселение евреев в королевство, но те жили в изоляции. Герш и его соратники маскилим пытались убедить своих единоплеменников, что они могут подстричь бороды и пейсы, сменить длинные лапсердаки на европейские костюмы, вместо идиша сделать своим главным языком польский и тем не менее сохранить в неприкосновенности свои духовные ценности. Задача была непомерно трудной. Века дискриминации в диаспоре внушили им недоверие к гоям, неевреям, так что легко они себя чувствовали только в своей среде. «Построй ограду вокруг Торы и не смешивайся ни с чем за оградой», — гласила популярная поговорка.

Каким-то образом Герш, сын стекольщика, приторговывавшего кроличьими шкурками, сумел перепрыгнуть ограду и проложить себе путь в медицинскую школу. Получив диплом, он женился на Хане Ейзер, моложе его на два года, и стал первым врачом маленькой еврейской больницы в Грубешуве. В истинно хаскальском духе Герш дал своим трем сыновьям и двум дочерям не только иудейские, но и христианские имена, а как один из лидеров еврейской общины (эти три тысячи евреев составляли половину населения городка) он пользовался любым предлогом, чтобы хвалить то, как поляки и евреи трудятся вместе. Помещая в региональной еврейской газете просьбы о финансовой поддержке своей больницы, Герш не жалел похвал двум раввинам, которые «точно нищие» собирали доброхотные даяния — несмотря на свой преклонный возраст они обходили дома жертвователей, а равно и христиан в совете благотворительного общества, которые не жалели сил, помогая им.

Однако утверждения Герша, что светское воспитание и образование не отторгнут их детей от веры отцов и не толкнут в страшный капкан христианства, заметно утратили убедительность в 1849 году, когда его старший сын, восемнадцатилетний Людвик, крестился. Хотя обращение в христианство не было такой уж редкостью в те бурные времена польских восстаний против русских, сам Герш оставался иудеем, продолжая изнурять себя прожектами постройки мостов между своими единоплеменниками и поляками.

Но не только непреклонность евреев обескураживала Герша, а и тот факт, что многие поляки не считали еврея поляком, как бы ни был он образован и просвещен. В 1844году родился Юзеф, отец Корчака, и Герш должен был зарегистрировать его в управлении нехристианских религий, приведя двух евреев-свидетелей. Он пригласил шляпника и хозяина гостиницы. Четыре года спустя он пригласил сторожа синагоги и мясника, забивавшего животных с соблюдением всех ритуалов, чтобы они засвидетельствовали рождение его третьего сына Якуба. В отличие от крестившегося старшего брата Юзеф и Якуб продолжали ассимиляционную миссию отца и посвятили жизнь проектам приобщения евреев-бедняков к польскому обществу.

В детстве Юзеф посещал еврейскую школу в Грубешуве, так как маскилим считали необходимым познакомить своих сыновей с основами Торы, прежде чем дать им светское образование. В дни неудачного восстания 1863 года он был учеником польской гимназии в Люблине и вместе со своими одноклассниками декламировал патриотические стихи трех величайших польских поэтов-романтиков девятнадцатого века — Адама Мицкевича, Юлиуша Словацкого и Зыгмунта Красиньского, — стихи, любовь к которым он привьет своему сыну вместе с жаждой освобождения от русского владычества.

О зрелых годах жизни Юзефа Гольдшмидта, когда он был еще полон сил, до нас дошло очень мало сведений, если не считать его статей и книг. У нас нет даже фотографии, которая позволила бы определить, унаследовал ли его сын от него не только патриотический пыл, но и бледную кожу и лысину. В «Дневнике, написанном в гетто» Корчак замечает: «Мне следует больше написать об отце. Я пытался воплотить на практике те идеи, которые он исповедовал, так же как и мой дед». Но он так и не изложил свои сложные чувства к отцу, который, как и сам Корчак, в юности мечтал о литературной деятельности.

В двадцать лет Юзеф опубликовал свою первую статью в «Израэлите» (недавно созданном прогрессивном журнале, выходившем на польском языке), где описал, какую робость он испытал, когда приехал в Варшаву для изучения юриспруденции. В те дни Варшава была кипучей столицей с полумиллионным населением, причем каждый шестой ее житель был евреем, и все они, за исключением небольшого круга ассимилянтов, жили в убогой бедности. Королевский дворец (резиденция наместника царя), луковичные купола больших русских церквей, мощенные булыжником улицы, по которым громыхали телеги и дрожки, сновали носильщики и лотошники. — такая Варшава вполне могла ошеломить впечатлительного провинциала. В поисках спокойного места, где можно как-то собраться с мыслями, Юзеф забрел в синагогу на Даниловичовской улице. Синагога, как и все здесь, выглядела куда внушительней в сравнении с провинциальными, да только громкий лязг, доносившийся с соседней гвоздильной фабрики, заглушал музыку и молитвы. «Такое недопустимо в доме Бога», — негодующе объявил Юзеф. Это был его первый крестовый поход, но отнюдь не последний.

Подобно очень многим людям его поколения, разочаровавшимся после подавления восстаний против царя в эффективности вооруженной борьбы, Юзеф верил, что есть только один путь создания сильной польской нации — строительство ее экономики изнутри. В желании приобщить к нему и евреев он выкраивал время, отрываясь от изучения права, чтобы собирать деньги на ремесленные училища в Варшаве и Люблине, в которых обучение велось на польском языке, где дети из бедных еврейских семей могли бы приобрести профессии, с тем чтобы стать частью польского рабочего класса. И он, и его младший брат Якуб, который следом за ним выбрал для себя юриспруденцию, писали статьи, превознося идею таких училищ.

Кроме того, Юзеф с Якубом работали над серией монографий под общим названием «Портреты знаменитых евреев», с помощью которых они надеялись познакомить широкую публику с евреями, замечательными, в частности, своей высокой нравственностью. (Позже они расширили этот замысел, включив в серию и знаменитых поляков.) Первый том был посвящен Мозесу Монтефьоре, энергичному филантропу и финансовому советнику королевы Виктории, который путешествовал по свету в собственной карете с женой и врачом, раздавая крупные суммы бедным евреям на больницы и сиротские приюты, не упуская также случая вручить кое-что правителям этих стран для их собственных бедняков.

«Сэр Монтефьоре — еврей, и он никогда этого не забывает. Но кроме того, он — англичанин и образцовый гражданин своей страны, который сражается не мечом, а силой добродетели», — разглагольствовал Юзеф на своем цветистом польском языке девятнадцатого века. Именно этот постулат они с братом всячески подчеркивали в своих статьях и книгах: можно одновременно быть верным евреем и верным гражданином своей страны. На восьмидесятом году жизни совсем больной Монтефьоре без колебаний отправился в трудную поездку в Иерусалим, едва услышал, что его братья-евреи вновь нуждаются в помощи. «Хотя поездка эта опасна, — процитировал его Юзеф, — ничто меня не остановит. Посвятив всю свою жизнь моему народу, я не покину его и теперь».

Известные как «братья Гольдшмидты», Юзеф и Якуб писали свои статьи и книги в чаянии развить и возвысить равно как польское, так и еврейское сознание. Во множестве статей они ратовали за необходимость превратить еврейское образование в светское, а также улучшить состояние еврейских детских приютов. Они даже пытались раскрыть наболевшие социальные проблемы с помощью художественных произведений. Достаточно пролистать эти произведения — роман Юзефа о необходимости медицинского обслуживания бедных евреев и роман Якуба о бедствиях женщин, вынужденных заниматься проституцией, — чтобы понять, почему их мечта содействовать возникновению литературного жанра, посвященного еврейской жизни, который неотъемлемой частью вошел бы в польскую литературу, была заранее обречена на неудачу.

В узкой прослойке, слагавшейся из польской и еврейской либеральной интеллигенции, братья Гольдшмидты чувствовали себя как дома. Среди их друзей были знаменитейшие польские писатели того времени — многие из них создавали в своих произведениях образы евреев, с которыми польские читатели могли ощутить общность. Когда Якуб стал редактором польскоязычного еврейского журнала «Календарь», его польские друзья отдавали туда статьи, подтверждавшие их братство с евреями. Целью «Календаря», писал Якуб, было «помочь христианам понять евреев и иудаизм, перебросить мост через пропасть, все еще отделяющую евреев от остального мира». Однако Якуб разъярил маленькую, но влиятельную, общину ассимилированных евреев статьей, критиковавшей их за «духовную нищету», объявившей их «классом религиозных лицемеров, которые не верят ни во что». Он обвинил их в забвении своей ответственности перед массами еврейской бедноты.

Последней крупной публикацией Юзефа стала в 1871 году диссертация на тему талмудического закона о разводе. В предисловии профессор права Варшавского университета, руководитель Юзефа, воздал автору должное за то, что тот первым сделал эту эзотерическую тему понятной для польского народа — Юзеф явно намеревался сорвать мифологический покров с Талмуда, которому многие поляки приписывали странное и даже «коварное» поведение евреев. В отличие от других ассимилированных евреев, которые присоединялись к полякам в их критике священных иудейских книг как оказывающих реакционное влияние на их народ, Юзеф дает квалифицированный научный обзор еврейского закона (цитируя и немецкие, и иудаистские источники) и его действия в Польше с одиннадцатого века по девятнадцатый.

Не сохранилось никаких документов о том, как и когда Юзеф Гольдшмидт познакомился со своей женой Цецилией Гембицкой, но, возможно, это произошло в 1874 году, когда он читал лекции на тему еврейского брачного закона в Калише, старом промышленном городе на западе Польши. Ему было тридцать лет, ей семнадцать. Вполне вероятно, что у Юзефа были рекомендательные письма к влиятельным еврейским семьям Калита и, в частности, к отцу Цецилии Адольфу Гембицкому. Преуспевающий текстильный фабрикант, активный член как еврейского, так и польского общества, Адольф, сам сын врача, принадлежал к потомственным ассимилянтам и разделял страстные убеждения Юзефа. (Он даже стал чем-то вроде народного героя для еврейских бедняков Калита, когда спас их от положения бездомных, убедив губернатора сохранить их предназначенные на снос трущобы.) В следующем году в возрасте пятидесяти трех лет Адольф «рухнул, будто срубленный дуб, пораженный параличом» (как гласил позднее его некролог). Он, его жена Эмилия и их сын переехали в Варшаву, поближе к дочери, которая уже была либо замужем за Юзефом, либо помолвлена с ним. Когда спустя два года Адольф умер, Эмилия переехала жить к зятю.

Хотя в «Дневнике, написанном в гетто» Корчак с большой любовью упоминал о своей «бабуленьке» (единственной в доме «понимавшей» его), он был гораздо более сдержан в отношении матери, чей портрет всегда стоял на его письменном столе. «Моя мать. Об этом позже» так он писал в дневнике. Но это «позже» так и не наступило.

Глава 3 Признания мотылька

Я мотылек, опьяненный жизнью. Я не знаю, где порхать, но я не позволю жизни обрезать мои разноцветные крылышки.

«Признания мотылька»

Пока Генрику не исполнилось семь лет, его обучали дома бонны, как было заведено в образованных семьях, а затем отдали в «скучную, гнетущую» русскую начальную школу, где царила «суровая дисциплина», а польский язык и история находились под запретом. Свирепые учителя драли детей за уши, били линейками, а то и плетками.

Генрик никогда не мог забыть, как мальчика, который, проказничая, помочился на тряпку для стирания с доски, школьный сторож прижимал к столу, держа за ноги, а учитель чистописания стоял над ним с розгой. «Я застыл от ужаса. Мне чудилось, что следующим, когда они покончат с ним, буду я. И меня мучил страх, потому что секли его по голым ягодицам. Они расстегнули каждую пуговицу — на глазах всего класса».

При одной только мысли о школе он так нервничал, что несколько месяцев спустя родители забрали его оттуда. Но один урок он заучил на всю жизнь: взрослые детей не уважают. Он замечал, как детей толкают в конках, как кричат на них без всякого повода, как шлепают, если они нечаянно задевали кого-то. Им непрерывно угрожали: «Вот отдам тебя злому старику!», «Тебя засунут в мешок!», «Тебя украдет нищий!». Он напишет о детях как о беззащитном угнетенном классе, как о маленьких людях под пятой больших людей: «Мир взрослых вращается вокруг впечатлительного ребенка с головокружительной быстротой. Ничему и никому нельзя доверять. Взрослые и дети не способны понимать друг друга. Словно бы они — два разных биологических вида».

Генрику было одиннадцать лет в 1889 году, когда у его отца произошел первый из нервных срывов, которые в течение последующих семи лет будут вновь и вновь приводить его в клиники для душевнобольных, истощая финансовое положение семьи. Спасаясь от стрессов родного дома, где воцарилась беда, мальчик еще глубже погрузился в мир своих фантазий. В тринадцать он начал писать стихи и расширять кругозор — он выучит иностранные языки, будет путешествовать, станет натуралистом, писателем.

Когда ему исполнилось четырнадцать, умерла его бабушка, и уже не осталось никого, с кем он мог бы делиться этими мечтами. Некоторое время он искал утешения, приходя к ее могиле, расположенной рядом с могилой его деда на еврейском кладбище. Евреи, как и поляки, считали кладбище почти продолжением дома, где любимые и близкие всегда были рядом, готовые выслушать любые жалобы, и им часто приписывалась мудрость, какой при жизни они не обладали.

Он изнывал от скуки в казенной атмосфере русской гимназии в Праге, пригороде Варшавы на правом берегу Вислы. (Возможно, к этому времени материальное положение семьи не позволяло отдать его в школу получше.) Единственным его спасением стало чтение. «Мир исчез, существовали только книги». Он начал писать дневник, который со временем переложит в роман под заглавием «Признания мотылька» — тоненький томик, переполненный романтичной мировой скорбью «Страданий молодого Вертера», романа, который Генрик, подобно множеству польских подростков, проглотил с жадностью.

И страдания эти, и любовь, видимо, были как раз теми, которые испытывал юный Генрик Гольдшмидт с тринадцати до шестнадцати лет, однако рассказчик в романе описывает себя как холодного славянина из северных краев, который озадачен своим влечением к темноглазой еврейской красавице, встреченной на улице. Она пробуждает в нем интерес к таинственному еврейскому народу — «Сфинксу среди наций». Однако жаждет он не романтичной любви, а примирения между поляками и евреями. Даже в эти ранние годы Генрик как будто уже начинал испытывать то внутреннее раздвоение, которое было неотъемлемо от процесса ассимиляции в польском католическом обществе. Сделав своего рассказчика поляком и глядя на еврейство его глазами, Генрик экспериментировал с двумя своими ипостасями — поляка и еврея.

Как и сам Генрик, рассказчик не только тяжело переживает безумие отца, но и борется с новыми неясными сексуальными побуждениями. Он испытывает эрекции, видит эротические сны, «унижающие» его достоинство как мужчины, и опасается за собственный рассудок, поскольку тогда считалось, что мастурбации могут привести к безумию. Семейный доктор заверяет его, что мастурбации — не болезнь, а просто дурная привычка, однако предупреждает, чтобы он воздерживался от нее, как и от всего, что может чрезмерно возбуждать, — «никотина, алкоголя, соответствующих фантазий, а также проституток, восемьдесят процентов которых больны». (Храня веру во вредоносность мастурбаций, Корчак в будущем расскажет о своих усилиях отучить мальчиков в его приюте от этой привычки. «Побеждая природу, — говорил он им, — вы побеждаете себя».)

Рассказчик решает работать над собой, но ему не удается спасти друга, который «не устоял» перед соблазнами горничной. «Могу смело сказать, что он теперь у края бездны». (Не исключено, что Генрик связывал секс — «опасный, нездоровый и унизительный» — с болезнью отца. Возможно, он подозревал, что это был сифилис — болезнь тогда очень распространенная и, как было известно, воздействовавшая на мозг.)

А еще в романе есть мальчик, его ровесник, по имени Сташ, к которому он испытывает «не дружбу, а такую любовь, какую можно испытывать только к девушкам». Сташ по-девичьи хрупок из-за болезни сердца. На перемене он обнимает Сташа за плечи, держит за руку, когда они гуляют по городу. Вместе они любуются закатом, и обоим на глаза навертываются слезы. «Почему нельзя обменяться слезами, как обручальными кольцами?.. Наши души слились воедино в молчании. Не пылали свечи на алтаре, только солнце. И нет священников благословить нас, только небо. Нет свадебных гостей, чтобы принести нам лицемерные поздравления, — только ели, березы и дубы. И не играет орган, только ветер… Я пережил самый прекрасный день моей жизни. Почему же мне хотелось плакать?» В своем «Дневнике, написанном в гетто» Корчак вспомнил сильные чувства, которые питал к этому мальчику. «Четырнадцать… дружба, нет, любовь к Сташу».

По мере того как отцу становится хуже, рассказчику приходится проводить больше времени дома, с ним. Он превращается в отца, а больной отец принимает роль его сына. Ночью его будит стук собственного сердца, ему кажется, будто он «плачет над могилой своего детства».

Как-то раз он позволяет отцу выиграть у него в карты, поскольку такая победа, видимо, того радует. «Господи Боже, — молится он ночью, — пошли ему дожить до старости и пошли мне сил помогать ему». Он знает, что некогда его отец мечтал о том же, о чем сейчас мечтает он. Но «теперь не осталось ничего».

В начале девяностых годов дома уже не могли справляться с поведением Юзефа Гольдшмидта, и тот был помещен в дом для умалишенных, видимо, в недавно выстроенный приют в Твурках в двадцати милях к югу от Варшавы. Построенный царем, не пожалевшим денег, приют вмещал четыреста двадцать пациентов со всех концов Российской империи: там даже имелся отгороженный стеной специальный корпус для преступников, ожидавших суда. Унылое, без единого деревца, место, за высокими кирпичными стенами которого тянулись опасные болота, тогда представляло собой наиболее передовую психиатрическую больницу во всей Европе — и первую с электрическим освещением. Между корпусами возвышались большая русская православная церковь и маленькая католическая часовня. В палатах размещались люди, страдающие сифилисом, шизофренией, алкоголизмом и маниакально-депрессивными психозами. Лечение следовало европейской системе с упором на трудотерапию — столярные работы и тому подобное. Медикаменты исчерпывались травами, кое-какими химическими средствами и барбитуратами. Привилегированные пациенты, вроде Юзефа, содержались в особом отгороженном корпусе, где каждому выделялся садик. Поощрялись чтение и работа в столярной мастерской. Буйных облачали в смирительные рубашки и привязывали к кроватям.

Добираться в Твурки надо было поездом Варшава — Вена до городка Прушкув, а там нанимать экипаж и трястись две мили по грязным ухабистым дорогам. Сиделками были добрые польские монахини, однако Генрика, видимо, оскорбляла «снисходительная» улыбка психиатра, лечившего его отца. Мальчик не понимал, почему отец просто не может взять себя в руки и вернуться домой к семье.

В течение лет, которые Юзеф проводил в приюте, больничные счета росли быстрее, чем его жене удавалось изыскивать средства для их оплаты. Мало-помалу картины и фарфор начали исчезать в лавке закладчика. Все, что прочно стояло в гостиной — и говорило о вечности, — теперь продавалось. Как-то раз Генрик и его сестра увидели в окне лавки закладчика плащ отца. Он выглядел таким знакомым! Будто висел в прихожей их дома в ожидании, когда владелец наденет его и отправится в суд или прогуляться до кафе. Они решили ничего не говорить матери, а скопить денег и выкупить его, чтобы сделать ей сюрприз. Но к тому времени, когда они накопили нужную сумму, плащ уже был продан. «Лавка закладчика — это жизнь, — напишет Корчак. — То, что ты заложишь — идеалы или честь — ради комфорта или безопасности, тебе уже никогда не выкупить». Он возвел в принцип иметь только самое необходимое и устроить свою жизнь так, чтобы не лишаться того немногого, в чем нуждался.

Стремясь помочь семье, Генрик начал давать уроки детям их богатых друзей и знакомых. И никогда не мог забыть унижения, которое испытывал, когда некоторые мамаши говорили с ним, как со слугой, а также изумления, с каким узнавал себя во многих из этих ревниво оберегаемых мальчиков, таких бледных от постоянного пребывания в четырех стенах, с дряблыми мышцами от недостатка в физических упражнениях. Он скоро нашел к ним подход. Приносил в комнату портфель и медленно вынимал его содержимое, позволяя им осматривать каждый предмет и задавать о нем вопросы. Потом зачаровывал их сказкой, а то и двумя, прежде чем вернуть их в не столь увлекательный мир грамматики, истории и географии. В процессе этого обучения он обнаружил, что ему нравится работать с детьми и что, сосредоточиваясь на их тревогах, он забывает свои.

Старания стать хорошим учителем вдохновили Генрика на его первую педагогическую статью, озаглавленную «Гордиев узел». Она была напечатана в популярном иллюстрированном еженедельнике «Шипы», когда ему едва исполнилось восемнадцать. В статье он от первого лица описывает, как «странствует по свету», ища кого-то, кто ответит на его вопрос: настанет ли день, когда матери перестанут думать о нарядах и катаниях в парках, а отцы — о велосипедных прогулках и картах и сами займутся воспитанием и образованием своих детей, вместо того чтобы оставлять их на попечение гувернанток и домашних учителей? Благородный старец, которому он задал этот вопрос, отвечает, что видел «чудеса» девятнадцатого века — бензин, электричество, железные дороги, а также людей, подобных Эдисону и Дрейфусу, и, следовательно, неминуемо должен настать день, когда новое поколение матерей предпочтет книги по педагогике модным романам. Автор задает старцу вопрос, а когда же точно настанет этот великий день? И затем предлагает читателям на выбор два конца: старик падает мертвым, не успев ответить, или же протягивает руку и просит три рубля.

Только-только начинающий писатель уже проявил склонность включать иронию в рассмотрение серьезнейших проблем: как подтолкнуть родителей взять на себя главную роль в развитии ума и характера своих детей и как разработать педагогическую стратегию, которая овладела бы воображением взрослых и учила детей видеть, понимать и любить, а не только читать и писать. Увидев свою статью напечатанной, юный автор, ободрившись, принес в журнал еще несколько. Редактор «Шипов» вспоминал Генрика как застенчивого юношу в школьном мундире, который робко входил в кабинет, оставлял на столе незаказанную статью, подписанную «Ген», и уходил, не произнеся ни слова. Пораженный талантливостью этих статей, редактор поручил ему вести отдельную колонку.

Юзеф Гольдшмидт умер 25 августа 1896 года в возрасте пятидесяти двух лет при загадочных обстоятельствах возможно, покончив с собой. Катафалк, который вез гроб на еврейское кладбище, кроме членов семьи, сопровождала большая процессия коллег и друзей покойного, как католиков, так и евреев, представлявших издательства и филантропические общества, в деятельности которых он когда-то принимал активное участие. Его похоронили на главной аллее, где покоились наиболее видные члены еврейской общины. Надпись на его надгробном памятнике высокой узкой стеле (теперь выщербленной пулями — памятками о боях, которые велись на кладбище во время Варшавского восстания 1944 года) — выгравирована на польском языке, а не на иврите, как было принято для многих ассимилированных евреев. Украшал стелу только каменный венок.

Вскоре после смерти мужа мать Генрика получила лицензию от Управления народным просвещением предоставлять комнаты студентам — пристойный выход для вдовы в ее положении. Она поместила в «Израэлите» объявления, предлагая также репетиторство для тех, кто в нем нуждается, но не указав, что репетитором будет ее восемнадцатилетний сын, ставший теперь главой семьи.

Школа и репетиторство почти не оставляли Генрику свободного времени, но наедине с собой, в своей комнате, единственном его убежище в доме, теперь полном жильцов, юноша терзался мыслью, что и он может кончить в приюте для умалишенных. Он был «сын сумасшедшего, а это наследственная болезнь». Свои муки Генрик излил в романе «Самоубийство», герой которого «ненавидел жизнь из страха перед безумием». Он писал стихи, исполненные таких же мрачных сантиментов, пока некий известный редактор не откликнулся на опус, начинавшийся: «О, дайте мне умереть,/ О, не позволяйте мне жить,/ О, дайте мне сойти в мою мрачную могилу!», бесчувственным: «Валяй, сходи!»

«Ранить сердце поэта равно тому, что наступить на бабочку, — поведал он своему дневнику. — Я буду не писателем, а врачом. Литература — всего лишь одни слова, а медицина — это дела».

Глава 4 Каким путем?

Два года спустя осенью 1898 года Генрик — теперь увлеченный студент-медик с живыми сине-зелеными глазами и рыжеватыми волосами, уже редеющими на макушке, — казалось, забыл о своем решении бросить писать. Услышав о конкурсе драматургических произведений под эгидой знаменитого пианиста Игнацы Падеревского, он представил четырехактную пьесу, озаглавленную «Каким путем?», о сумасшедшем, чье безумие губит его семью. Она заслужила почетный отзыв (несмотря на критику членами жюри мрачной атмосферы пьесы и отсутствия драматического напряжения). Однако нас эта пьеса интересует только из-за псевдонима, выбранного автором, — Януш Корчак.

Согласно легенде, Генрик, в самую последнюю минуту узнав, что подавать произведения на конкурс полагается под псевдонимом, заимствовал его с обложки первой попавшейся ему под руку книги, лежавшей на его столе: «Истории Янаша Корчака и дочери меченосца» — произведения наиболее плодовитого автора польских исторических романов Юзефа Игнацы Крашевского. Наборщик (якобы) допустил опечатку и Янаша превратил в Януша. Однако на самом деле псевдонимы не были обязательными, и решение Генрика заимствовать имя персонажа Крашевского не могло быть случайным. Его дядя, Якуб Гольдшмидт, посвятил свой роман «Семейная драма» Крашевскому с пылкой просьбой: «Возьми меня под свое крыло, Учитель, как орел, оберегающий птенца!» Так что юный драматург, по-видимому, тоже искал приюта «под крылом Учителя».

Благородство и отвага вымышленного Янаша Корчака, бедного сироты знатного происхождения, по-видимому, очаровали Генрика вопреки довольно натянутому сюжету. Сломав ногу, Янаш не смог участвовать в обороне Вены (1683 год), но все же спас от врагов Ядвигу, свою кузину и возлюбленную, и своего дядю, меченосца короля. Тем не менее согласия на брак с Ядвигой Янаш, бедный родственник, тогда не получает. Однако благодаря терпению, честности и умению владеть собой он одерживает верх над судьбой, в конце концов обретая и Ядвигу, и пост при королевском дворе.

Возможно, Генрик взял псевдоним, чтобы оградить свою семью — или даже чтобы изменить собственную жизнь. («Я вырвался из своей юности, будто из сумасшедшего дома», — скажет он в интервью.) И уж вовсе не случайно он выбрал для него польские имя и фамилию. В стране, где фамилия свидетельствовала о религиозной принадлежности, «Гольдшмидт» мог быть только евреем, чужаком. А старинное шляхтецкое имя, такое, как Януш Корчак, открывало Генрику возможность воссоздать себя для окружающего общества как своего, связанного с героическим прошлым Польши.

И все же переход был отнюдь не легким. В течение следующих шести лет он не ставил подписи «Януш Корчак» под сотнями статей и фельетонов, выходивших из-под его пера, будь то юмористические наблюдения над поведением людей, серьезные работы о земельной реформе, медицинском страховании, педагогике, правах женщин и тяжком положении бедных детей или путевые очерки из Швейцарии и Франции. Их он подписывал частями своих двух ипостасей: Ген, Рик, Ген-Рик, Г., Януш или К., словно ему требовалось время, чтобы полностью войти в свою новую личность. И только медицинские статьи в профессиональных журналах он неизменно и до конца жизни подписывал «Генрик Гольдшмидт».

Друзья Генрика удивлялись, почему он стремится стать врачом, когда его литературная карьера складывается так удачно. Именно этот вопрос задал ему собрат по перу Леон Ригьер, увидев в Саксонском саду, как он в синем мундире студента-медика наблюдает за детьми, мирно играющими под надзором своих нянек.

«Чехов был врачом, но это не помешало ему стать великим писателем, — ответил Генрик, — а, наоборот, придало особую глубину его творчеству. Чтобы написать нечто стоящее надо быть диагностом». (Гораздо позже он скажет, что больше всех обязан Чехову — великому социальному диагносту и клиницисту.) «Медицина поможет мне заглянуть внутрь человеческой личности, даже в природу детской игры, — продолжал он. — Посмотрите на детишек вон там. Все они играют каждый на свой лад. Я хочу знать почему».

В ответ на возражение Ригьера, что не все великие писатели обязательно были врачами, он с суховатой ироничностью признал, что на его решение могла повлиять и рискованность литературной карьеры — факт немаловажный, когда у тебя на руках мать и сестра. (О том, что его дед по отцу и прадед по матери были врачами, он промолчал.)

Генрик посвятил себя изучению медицины, но его возмущало то, как ее преподавали. Он находил большинство профессоров чванными и черствыми людьми, словно отгородившимися от страданий своих пациентов. Насколько он мог судить, медицинские училища лишали врачей человечности. Студентов практически учили только «скучным фактам с мертвых страниц», и, получив наконец свой диплом, они понятия не имели, как вести себя с больными. Это критическое отношение к системе медицинского образования, естественно, было замечено преподавателями, один из которых сказал ему: «Скорее у меня ладони обрастут шерстью, чем ты станешь врачом». Из-за журналистской деятельности и обязательной военной подготовки на протяжении двух лет Генрик окончил курс не через обычные пять лет, но через шесть. Однако и это было немалым достижением, поскольку он, как и большинство его сверстников, заразился революционной лихорадкой тех лет. Польша находилась в процессе перехода от сельскохозяйственного общества к индустриальному, И Варшава быстро менялась по мере того, как строились все новые заводы и фабрики, а десятки тысяч крестьян ютились в трущобах, ища работы. Но находили ее лишь немногие. Признанные писатели уделяли много времени, выступая в защиту рабочих и крестьян. Роман Стефана Жеромского «Бездомные» стал библией для Генрика и его друзей. Герой романа доктор Юдим жертвует любовью и личным счастьем ради служения беднякам. «Ответственность лежит на мне! — восклицает он. — Если я, врач, не сделаю этого, то кто сделает?»

И Генрик был не менее готов пожертвовать собой ради маленьких оборвышей, которых наблюдал на улицах Варшавы. В них он видел самую обездоленную часть пролетариата: ведь их интересы никто не представлял и никто не защищал. «Чумазые мальчуганы в стоптанных башмаках, в обтрепанных лоснящихся штанах, небрежно нахлобученных кепках, подвижные, исхудалые, не подчиняющиеся никакой дисциплине, практически никем не замечаемые. Еще не опаленные жаром жизни, еще не высосанные досуха эксплуатацией. И никто не знает, где они умудряются находить силы, эти активные, безмолвные, бесчисленные, бедные маленькие рабочие завтрашнего дня».

Маленькие уличные попрошайки вскоре уже осаждали студента-медика, готового их слушать. Плутишки наперебой рассказывали ему печальные повести о голоде и побоях, протягивая руки в надежде на любую подачку. Другие прохожие отмахивались от них, но у него, как им было известно, всегда что-нибудь для них находилось, пусть всего лишь леденец, ласковое слово или поцелуй в лоб.

Приятель, с которым Генрик как-то раз прогуливался, был просто ошеломлен, когда за ними погнался маленький оборвыш, вопя, что он хочет вернуть двадцать копеек, поданных ему два года назад.

— Я соврал, когда сказал вам, что отец убьет меня, если я приду домой без денег, которые потерял, — признался мальчик. — Я вас все время высматривал, чтобы вернуть их вам.

Пока мальчуган отсчитывал копейки грязными пальцами, Генрик спросил, часто ли он прибегал к этой хитрости.

— Да всегда.

— И срабатывало?

— Часто.

— А другим ты тоже возвращал?

— Нет.

— Так почему ты отдаешь их мне?

— А потому, что вы меня в лоб поцеловали. Ну, мне и стало стыдно.

— Так странно, что тебя целуют в лоб?

— Угу. Мамка померла. Больше меня целовать некому.

— Но разве тебе не говорили, что лгать и попрошайничать нехорошо?

— Поп мне говорил, что врать нехорошо, так он это всем говорит.

— О тебе некому позаботиться?

— Некому, — отвечает мальчик уже не в силах сдержать слезы. — Никого у меня нет.

Генрик воплотил свои встречи с такими беспризорниками, которых нищета и заброшенность толкали на ложь и воровство, в романе «Дети улицы». Роман доказывал, что их можно спасти, если правильно воспитывать с самых ранних лет. Но кто мог бы их воспитать? Во всяком случае, не спившиеся, окончательно павшие родители ведь им-то никто не дал правильного воспитания. И если этот процесс не прервать, зло будет плодиться дальше и дальше.

Далеко не все разделяли его благородные идеи. Когда он написал в статье для «Шипов»: «Больше всего я озабочен тем, как улучшить жизнь детей», редактор (которого больше всего заботило, как развлечь читателей) рекомендовал ему найти другой рупор для своей озабоченности. С тех пор Генрик печатался в журнале «Голос», камертоне интеллектуалов, которые сплачивались вокруг Летающего университета.

Генрик познакомился с издателем «Голоса» Яном Владиславом Давидом, первым польским психологом-экспериментатором, когда слушал его курс в Летающем университете. Этот подпольный университет, получивший свое название потому, что студенты и преподаватели были вынуждены то и дело менять место встреч, скрываясь от полицейского надзора, привлекал самые лучшие умы страны. Хотя они разделялись на две социалистические фракции — одну, ратовавшую за национальную независимость, и другую, призывавшую к интернациональному социалистическому альянсу в пределах Российской империи, — их объединяла решимость сохранить живой польскую культуру и историю, которые царь намеревался зачеркнуть. Те, кого арестовывали, проводили недели, месяцы, даже годы в тюремных камерах, если не в сибирской ссылке.

Генрика на первую лекцию в квартире Давида привел его друг Леон Ригьер. В прихожей висело столько пальто, что они с трудом отыскали место для своих. В гостиной горели свечи, а окна были тщательно занавешены, чтобы не привлекать внимания полиции. Там Генрик познакомился с другими студентами и принял чашку чая из рук жены Давида, Ядвиги Щавинской, которая сидела у самовара и разливала чай с такой же энергией, какую расходовала на все начинания — как свои, так и мужа.

Именно Ядвига, женщина с замечательными организаторскими способностями, еще до замужества положила начало Летающему университету в своей тесной квартирке, где открыла курсы польского языка и литературы для молодых женщин. Едва прошел слух про эти подпольные курсы, мужчины стали наперебой требовать участия и для себя, так что к середине восьмидесятых годов XIX века уже более тысячи студентов и студенток слушали лекции в разных, старательно засекреченных, местах Варшавы. Ядвига даже умудрилась обеспечить университет внушительной научной библиотекой, однако властность этой женщины отталкивала многих преподавателей. Ее муж, славившийся тем, что «бился, как Давид с Голиафом» за любое дело, в которое верил, перед Ядвигой полностью пасовал.

Тайные собрания Летающего университета открывали возможности и для простого общения. Зофья Налковская, не по возрасту развитая пятнадцатилетняя девочка, стремившаяся стать эмансипированной женщиной (и со временем ставшая известной писательницей), вела записи о собраниях у Давидов как раз в то время, когда их посещал Корчак. В одной из записей она упоминает, что девицы там были разодеты, как на бал, но что она в своем коричневом платье, подчеркивавшем ее фигуру, выглядела ничуть не хуже. Она пыталась сосредоточиваться на объяснениях Давида, но иногда ловила себя на том, что поглядывает в сторону юноши с приятной улыбкой, который попросил дать ему на время ее конспекты лекций.

В своей критике сухого изложения фактов, свойственного «мудрому и умному» профессору, Зофья не была исключением, и все же репутация Давида как бормотуна, который пишет куда лучше, чем говорит, не мешала студентам рваться на его лекции. Он учился в Лейпциге у основателя экспериментальной психологии Вильгельма Вундта, и его лекции изобиловали радикальными идеями в области воспитания, которые тогда захлестнули оба берега Атлантического океана, — идеями, призывавшими освободить ребенка от обязательных в прошлом пут. Первым дорогу к этому педагогическому прорыву открыл в 1762 году Руссо, создав своего вымышленного Эмиля, мальчика, которого поощряли расти и развиваться естественно. А Иоганн Песталоцци, работая с реальными детьми в своем знаменитом детском приюте, основанном в 1805 году, заложил основы прогрессивного воспитания и образования.

Корчак считал Пестолоцци одним из величайших ученых XIX века. Многие его более поздние идеи о воспитании, достоинстве труда и важности уметь точно наблюдать, чтобы точно мыслить, отражают влияние этого швейцарского педагога Божьей милостью. Однако именно эксперименты Давида по измерению психологических реакций детей в разном возрасте — работа, предвосхитившая многие положения науки о детском развитии, — толкнули Генрика заняться научным исследованием ребенка с целью исключить все, что «смахивает на субъективность». Теперь две стороны натуры Генрика вступили в борьбу за доминирование: ученый будет всегда относиться с подозрением к художнику и держать его в узде, составляя диаграммы роста и веса, — для осмысливания этого материала у художника редко находилось время.

Сильное влияние на юного студента-медика оказал и отец Зофьи Вацлав Налковский, неукротимый глашатай социализма, подвизавшийся в области современной географии. «Кому известны знаменитые поляки?» — спросит Корчак, когда будет писать о Налковском. Этот географ ему виделся, как «сверкающая звезда на малом небосклоне». И родись он в стране, свободной от опеки русской цензуры, то непременно обрел бы мировую славу.

Кроме того, Генрик на всю жизнь стал другом импозантной Стефании Семполовской (знаками отличия ей служили шляпа с широкими полями и двумя страусовыми перьями, а также черное до полу платье с изящным шлейфом). Она писала на темы естественной истории и выступала в защиту прав евреев, крестьян и рабочих. Заботы о просвещении неграмотных масс сделали ее главной фигурой и распорядительницей бесплатной библиотеки, где Генрик посвящал свои субботы тому, чтобы приохотить трудных детей к чтению. В убеждении, что библиотека распространяет атеистические и другие крамольные идеи, русские власти производили там постоянные обыски. Из-за полицейских облав на посетителей Летающего университета и библиотеки Генрик провел «вполне достаточное время в кутузках», чтобы «пообтесаться».

Либералы рубежа столетий, вроде Давидов, Налковского и Семполовской, те, кто исповедовал демократический социализм, не признающий этнических или классовых различий, устанавливали нравственные нормы своего времени: не поступаться принципами, каковы бы ни были последствия. Ведя скромную жизнь без ложных претензий и честолюбия, для Генрика они стали «наставниками в социальной сфере». И значительную часть сил, которые ему потребовались в его дальнейшей жизни, Генрик черпал в этой бескомпромиссной этике. Они представляли ту Польшу, частью которой он себя ощущал.

Глава 5 Намордник на душу

Жизнь кусает, как собака.

«Дитя гостиной»

Лишь немногие знали, что Генрик Гольдшмидт ведет двойную жизнь. Студент-медик, как положено, жил со своей овдовевшей матерью, но его другая ипостась, Януш Корчак, гонимый совестью писатель, рыскал по нищим трущобам города, либо один, либо в обществе Людвика Личинского, с которым подружился в Летающем университете.

Личинский, поэт и этнограф, на четыре года старше Генрика, был всегда в пути и в случае надобности называл свой полный адрес так: «Варшава». Подобно другим писателям, объединенным в «Молодой Польше», как называлась эта литературная группировка fin du siècle, он с упоением атаковал материализм буржуазии, в которой они видели скопище филистеров. Личинский умер совсем молодым от туберкулеза, которым заболел в сибирской ссылке, но в те годы его короткой жизни он был отличным товарищем Генрику, который «задыхался в тесной квартире под навязчивой опекой матери». Вечерами они бродили по песчаным берегам Вислы, праздновали именины проституток и напивались «вонючей» водкой. «Он умел играть на сердечных струнах этих людей с необыкновенной тонкостью, — вспоминал Личинский о Генрике. — Убийца Лихтаж сказал ему, что отдаст за него жизнь».

Как-то вечером с ними отправилась Зофья Налковская, «в последний раз отводя душу» перед свадьбой с Ригьером. Водку она пила из бутылки, расцеловала любовницу хозяина прачечной и весело флиртовала с Личинским, безнадежно в нее влюбленным. В этой грубой обстановке Генрик тоже ощущал себя освобожденным, но по-иному. Его душа, которая «выла, как собака», была спущена с поводка.

«Мне приснилось, будто я пудель, — так Янек (уменьшительное от Януш) начинает полуавтобиографический роман, над которым Генрик работал в то время. — Шерсть у меня сбрили. Без нее я чувствовал себя знобко, но, зная, что хозяин доволен, я вилял хвостом и преданно заглядывал ему в глаза… У меня не было ни блох, ни тревог, ни ответственности. Однако мне полагалось быть преданным и верным, а также показывать, что я умен, как положено пуделю».

Пудель переживает катастрофу, когда прохожий на улице глядит на него не с восхищением, а с жалостью и его глаза говорят: «На душу этой собаки надет намордник». Полностью деморализованный, пудель не ест, не спит и настолько утрачивает связь с реальностью, что кусает руку хозяина. Его собираются пристрелить, но тут рассказчик просыпается.

Роман «Дитя гостиной» посвящен пробуждению. Янек осознает, что всю жизнь спал, подчиняясь представлениям своих родителей о том, чем он должен быть. На грани самоубийства, чувствуя себя так, будто он потерял душу, Янек уходит из дома, прорычав матери и отцу: «Слезьте с меня! Слезьте… или я укушу!»

Ему удается снять десятую постель в комнате, уже занятой семьями заводского слесаря и извозчика, он тратит последнюю копейку в кабаке, просит милостыню на улицах и идет с проституткой к ней. Но его совсем не влечет к этой женщине. «Расскажи мне что-нибудь», — просит он, когда они лежат в постели. «Ты такой скучный», — отзывается она. «Мне жаль тебя», — говорит он, сгребая простыни и излагая план спасения проституток, который он когда-то придумал вместе со своим другом Сташем.

А тянет Янека в этот трущобный район из-за детей, брошенных без присмотра, подвергающихся побоям. Он натыкается на них в тени домов. «Их бледная кожа была как лист тонкого пергамента, натянутого на сухие кости». Под мостами он оделяет их сластями и лекарствами, внушая, как он надеется, веру в людскую доброту. Он посещает их убогие жилища, рассказывает им сказки, учит читать. Упорядоченность, заложенная в грамматике, может поспособствовать упорядочению их мышления.

В Сочельник, переодетый святым Николаем, Янек обходит комнаты трущобного дома, где живет, раздавая подарки детям — мячик, яблоко, свечки. Он вешает крестик на шею рыжего мальчугана, которого так и называют «Рыжик». Тот совсем один сидел в темноте. Когда малыш спрашивает, взаправду ли он святой, Янек отвечает «да», пораженный тем, что такой вопрос задал ему именно ребенок.

И в этот момент Янек осознает, что изменился, что «новые невидимые силы» вливаются в него, чтобы «озарять» ему путь. Из поглощенного собой писателя, собирающего материал для книги, он преобразился вчеловека, проникнутого духовной верой, ответственного за ближних своих.

В романе заключены все стороны жизни самого автора: его стесненное детство, страх перед самоубийством и сумасшествием, стремление уклониться от секса, решимость стать реформатором общества, преданность детям. К концу книги Янек утрачивает почти все свои иллюзии, но только не ярость, вспыхнувшую при известии о том, что две осиротевшие девочки стали жертвами сексуальных посягательств своего дяди. Когда ночью в трущобах полицейский велит Янеку отправляться восвояси, он кричит на него, как когда-то на своих родителей: «Убирайся отсюда! Не то я укушу! Я укушу-у-у-у!..» И его вопль становится нечленораздельным.

Пока «Дитя гостиной» выходил выпусками в «Голосе», подписанный «Янушем Корчаком», Генрик Гольдшмидт начал стажировку в Еврейской детской больнице. Но едва он получил диплом в марте 1905 года, как его мобилизовали в качестве врача и отправили на фронт Русско-японской войны. Внезапно вырванный из привычной жизни, «будто раб или марионетка», новоиспеченный лейтенант был прикомандирован к санитарному поезду, курсировавшему по транссибирской железной дороге между Харбином и Мукденом. Япония, после вековой изоляции внезапно занявшая место среди современных государств, одерживала победы на суше и на море над деморализованными русскими войсками, изъеденными коррупцией, бездарно управляемыми и плохо обеспеченными.

Молодой доктор быстро понял, что «война помогает увидеть болезнь всего тела». Пациенты, выстроившиеся в тот первый дождливый день на станционной платформе, показались ему «узниками», ожидающими лечения от энтеритов, гастритов, венерических болезней и хронических недугов. Их болезни, как и международный конфликт из-за рынков Маньчжурии и Кореи, «уходили невидимыми корнями в прошлое», а от этого быстрого исцеления быть не может.

Наиболее серьезных больных забрали в поезд. «Состав набит сумасшедшими, — писал он для читателей „Голоса“. — Один даже не знает собственного имени и сколько ему лет, не знает и куда его везут. Другой, столь же не замечающий окружающего, бранит жену, припрятавшую его трубку. Третий, прозванный Идиотом, распевает непристойные песни».

Они были уже не солдатами, а «больными», и от них он узнавал про злокачественные язвы, поразившие российское общество. Он обходил своих пациентов — малограмотных русских, украинских и польских крестьян, свирепых казаков, бедных евреев — и давал им лекарства, как для тела, так и для души.

Обнаружив, что им нравится слушать истории, он рассказывал им русские сказки и отдавал себе отчет в иронии того, что он, врач польско-еврейского происхождения, утешал их на языке своих угнетателей — безупречном русском, который ему вдолбили в царской гимназии. Каждую свободную минуту молодой лейтенант тратил на осмотр разоренных китайских городков и деревень. «Не я пришел к Китаю, — писал он в другой статье, — Китай сам пришел ко мне. Китайский голод, беды китайских сирот, массовая китайская смертность. Война — это гнусность. Особенно потому, что никому нет дела, сколько детей голодает, подвергается дурному обращению и остается без всякой защиты».

Встретив четырехлетнего китайского мальчика, который «проявил невероятное терпение, обучая китайскому языку тупого ученика», он решает, что необходимо создать институты восточных языков и, более того, каждому следует провести год в китайской или другой дальневосточной деревне, изучая язык под руководством четырехлетних учителей. Китайский малыш помог ему понять, что маленькие дети, еще не попавшие под воздействие грамматики и влияние романов, учебников и школы, способны передать самый дух языка.

Посетив деревенскую школу, он пришел в ужас при виде того, как учитель, от которого разило водкой и опиумом, бил учеников по пяткам бамбуковой палкой. На одной ее стороне было написано: «Тот, кто отказывается приобретать знания, заслуживает кары», а на другой: «Тот, кто учится прилежно, станет мудрецом». Лейтенант Гольдшмидт сумел купить у него палку, хотя и знал, что через день-другой учитель вырежет себе новую. Когда война кончится, он покажет своим сиротам, как гонять мяч этой палкой. Он расскажет им, что все дети одинаковы, хотя китайские и выглядят по-другому и изучают другой алфавит.

Пока санитарный поезд ездил взад-вперед в этом бурном 1905 году, болезни, которые «тихо тлели» в огромной империи, вспыхнули эпидемиями под воздействием японских побед. Рабочие забастовки, студенческие демонстрации вновь и вновь захлестывали промышленные, центры. Самое слово «революция» служило стимулятором и для поездной бригады, и для пациентов в поезде. И они проголосовали за присоединение к забастовке железнодорожников. Когда прибыла военная комиссия применить карательные меры к взбунтовавшимся солдатам, те попросили; лейтенанта Гольдшмидта представлять их. Он предпочел бы не вмешиваться — это ведь была не его страна, и война тоже была не его, — но солдаты просили с такой настойчивостью, что он согласился. Однако, выступая, он, говорил не о забастовке и не о революции, а о страданиях детей.

«Прежде чем вступать в войну ради чего бы то ни было, — сказал он ошеломленной комиссии, — вам следует остановиться и подумать о невинных детях, которые будут искалечены, убиты или осиротеют». Он уже начинал формулировать то, что стало его жизненным кредо: никакая причина, никакая война не стоят того, чтобы лишать детей их естественного права на счастье. Дети важнее какой бы то ни было политики.

Глава 6 Больничка

Дети, маленькие и слабые, не имеют рыночной стоимости.

«Право ребенка на уважение»

Когда в начале 1906 года лейтенант Генрик Гольдшмидт вернулся в Варшаву, он с изумлением обнаружил, что за время своего отсутствия успел стать знаменитым Янушем Корчаком, автором романа «Дитя гостиной». Критики объявили его новым голосом в польской литературе, который открыл «цвет нищеты, ее смрад, ее плач и ее голод». Читателям не терпелось познакомиться с дерзким молодым писателем, которого отправили на войну в момент, когда его звезда начала восходить, и вот теперь он вернулся, чтобы блистать в гостиных.

Однако прославленный Януш Корчак оказался не более доступным, чем прежде безвестный Генрик Гольдшмидт. Варшава еще оставалась в состоянии революционного брожения, и надо было поспешно наверстывать все, что произошло в его отсутствие. Журнал «Голос» был три месяца как закрыт, а Ян Давид вместе со многими другими интеллектуалами выслан в Краков. Однако были одержаны и некоторые победы: бойкот школ не только не кончился, но, по меньшей мере, уже вынудил деморализованное русское правительство дать разрешение на открытие частных школ с дозволением вести преподавание на польском языке. Разрешение это получили и некоторые кафедры Варшавского университета.

Отклоняя все приглашения, кроме как от самых близких друзей, Корчак вновь занял должность врача («прислуги за все») в детской больнице на улице Слиска. Гордость еврейской общины, эта затененная деревьями одноэтажная оштукатуренная больничка, построенная на средства богатых семейств, Берзонов и Бауманов, имела семь палат, сорок три кровати, операционную, лабораторию и еще амбулаторию, где бесплатно принимали детей любого вероисповедания.

И он впрягся в работу, включавшую все — от сражений со скарлатиной, тифом, корью, дизентерией и туберкулезом до составления каталога медицинской библиотеки из 1400 томов. Его мать, «добрая старая душа», хлопотала в служебной квартире — пятнадцать рублей в месяц. Свое жалованье в двести рублей он пополнял еще сотней, которую ему приносили частная практика и гонорары за статьи. Мать возмущало, что он часто отправлялся по вызову на извозчике: «На дрожках до Злотой? Двадцать копеек! Мот!»

Хотя христиане крайне редко прибегали к услугам врачей-евреев, исключая самых богатых, частная практика Корчака вскоре запестрела фамилиями самых именитых варшавян. Многие светские дамы быстро сообразили, что есть только один способ заполучить Януша Корчака в свой салон — пригласить его к заболевшему ребенку. Он пытался выкраивать время для таких вызовов, но стоило ему заподозрить, что приглашают Корчака, писателя, а не Гольдшмидта, врача, как он становился резким, а то и просто грубым. Как-то его срочно вызвали к двум маленьким братьям, но, приехав, он увидел только их мать в вечернем туалете.

— Прошу вас, доктор, подождите минутку. Я пошлю за мальчиками.

— Они не дома?

— Но совсем близко. Играют в парке. А пока — может быть, чаю?

— У меня нет времени ждать.

— Но доктор Юлиан всегда… Вы что-нибудь пишете сейчас?

— К несчастью, ничего, кроме рецептов.

И он ушел в бешенстве. На следующий день ему позвонил коллега:

— Бога ради, друг мой! Они вне себя. Вы приобрели врагов.

— Мне наплевать.

Столь же нетерпелив он был с еврейскими мамашами среднего класса, которые, вероятно, напоминали ему его собственную мать. Одной, настаивавшей на том, что ее дитя должно пить чай, он отчеканил: «Если бы вашему ребенку требовался чай, Бог снабдил бы вас молоком в одной груди и чаем в другой». А еще одной, чье ненаглядное дитятко было явно перекормлено, он указал: «Даже Ротшильд дает своему ребенку покушать не чаще пяти раз в день».

Только с бедняками он был неизменно сострадательным и отправлялся ночью в подвал дома номер 52 по улице Слиска или на чердак дома 17 по Паньской. Он был врачом Робином Гудом и принимал гонорары богатых ради возможности бесплатно снабжать лекарствами бедных. Но даже с бедных он брал по двадцать копеек за визит, ибо «сказано в Талмуде, что не получающий платы врач больному не поможет». И он всегда был к услугам детей «социалистов, учителей, газетчиков, начинающих адвокатов, даже врачей». Этого молодого доктора-идеалиста многие врачи и все аптекари, для которых его ночные визиты, низкие гонорары и бесплатная раздача лекарств представляли серьезную угрозу, считали опасным сумасшедшим.

Но дети никогда не ставили под сомнение его здравый смысл и не видели ничего странного в его необычных выходках. Одна мать, войдя в комнату больного сына, не увидела там ни его, ни доктора. Но, едва она испуганно закричала, их головы высунулись из-под кровати. Другая знала, что ее заболевшая дочка ни за что не заснет, пока не придет доктор Гольдшмидт. Подобно магу, он жестом изгонял всех из комнаты, потом садился у постели больной девочки, поглаживал ее руки и рассказывал; сказку про каждый пальчик, дуя на него, чтобы он уснул. Когда он добирался до десятого, девочка всегда уже крепко спала.

Генрик Гринберг, его бывший маленький пациент, сам ставший врачом, рассказал, что во время посещения больных детей руки Корчака всегда были прохладными и удивительно приятными, — когда он прижимал их к твоему горячему лбу. Но если у тебя не было жара, он старался согреть их, прежде чем войти в комнату. И всегда весело поддразнивал маленького пациента в доме, где соблюдался кошрут: «Видишь ли, Бог покарал тебя за тайно съеденную сосиску. Поэтому твоей маме придется напоить тебя чаем, подлив в него капельку коньяка в дополнительное наказание».

Пусть Корчак завоевывал сердечки своих пациентов, но он бесил русских больничных администраторов негодующими статьями, в которых требовал коренных реформ содержания больниц, и в том числе, чуть лине в первую очередь, передачи их в управление полякам. Он критиковал врачей («неэтичных торгашей»), которые лечили богатых и неимущих пациентов по-разному, а также разделяли на категории по болезням, вместо того, чтобы учитывать житейские проблемы каждого. Единственными, кто заслуживал его похвал, были акушерки. Он считал, что их важнейшая роль — помогать новому существу появиться на свет — не поручает должной оценки. В эпоху кормилиц он проповедовал матерям кормление грудью. «Грудь принадлежит не матери, а младенцу», — говорил он.

Даже в своей больничке Корчаку приходилось вести бой за «разумное» лечение маленьких пациентов, отменяя распоряжения врачей и сиделок, которые запрещали родителям приносить в палату игрушки из-за того, что на них могли быть микробы. У детей, которых город швырял ему в руки, «будто морские раковины», было мало причин улыбаться, и он болезненно сознавал свое бессилие сделать что-либо.

«Больничка. Я вспоминаю зиму, холод, подъезжающую пролетку, — напишет он впоследствии. — Руки бережно держат большой сверток с больным ребенком внутри. Звенит колокольчик, призывая доктора. Я спускаюсь. Одно одеяло принадлежит семье, второе соседке, а иногда и третье — еще одной соседки. Одежонка, фланелевое бельишко, платки — сверток смрадной инфекции. И, наконец, больной. Скарлатина. В инфекционных палатах больше мест нет. Бесполезные мольбы. Смилуйтесь. На полу, в коридоре — где угодно. Доктор, я дам вам рубль. Иногда ультиматум. Я положу девочку здесь. Вам придется ее взять. Иногда — проклятие».

Ему приходилось быть твердым, прятать грустную жалость к детям, которым некуда было деться и которым, он знал, не выздороветь. И тем не менее он находился под глубоким впечатлением от того, каким «исполненным достоинства, зрелым и разумным может быть ребенок перед лицом смерти». И он поместит право ребенка умереть на первое место в своей Великой Хартии Детских Прав. Как бы ни любила мать своего ребенка, она должна признать за ним право на безвременную смерть. Ребенок может, писал он, иметь собственную судьбу, а не быть только ребенком своей матери. «Натуралисты знают, что не каждое зерно даст колос, и не каждый ребенок рождается готовым для жизни, не каждое деревце вырастает в дерево».

Тем не менее Корчак, неизлечимый актер по натуре, нелегко признавал жестокую больничную реальность. Когда дочь его коллеги воскликнула: «Как, наверное, страшно просыпаться в незнакомой больнице без мамы и папы!», он ответил: «Ну, против этого у нас есть средство. Каждый ребенок спит на подушке из шоколада со взбитыми сливками. Если проснувшейся девочке взгрустнется, она отламывает кусочек и веселеет».

На самом же деле испуганная девочка, просыпаясь, видела улыбающегося доктора, старающегося ее успокоить. Всем в больнице от директора и до последнего санитара — было ясно, что детей ставили на ноги не столько лекарства, сколько магия доктора Гольдшмидта в обращении с детьми. Когда маленькая Зофья, ослабевшая от недоедания, отодвинула чашку с бульоном, он объяснил ей, как огорчило чашку такое пренебрежение к ней. Если Зофья не выпьет бульон, чашка выкатится из больницы на улицу прямо под колеса конки. Зофья обхватила чашку обеими руками и выпила бульон до последней капли.

Генрик Гольдшмидт, врач, проработал в детской больнице семь лет, но Януш Корчак, писатель и будущий педагог-новатор, не находил себе покоя. Врач помогал пылающему от жара ребенку преодолеть кризис болезни, но педагог знал, что ребенок, когда его выпишут, вновь исчезнет в темном, лишенном солнца мире, в который врачу не было доступа и который он не мог изменить. «Когда, черт побери, мы перестанем прописывать аспирин против нищеты, эксплуатации, беззакония и преступности?» — жаловался он друзьям. Но что мог он прописать своим пациентам для изменения их образа жизни?

Так повторялось разочарование, которое испытал пятилетний реформатор: как мог бы он переделать мир, чтобы дети в нем больше не были голодными и грязными? Жалобы на несправедливость ничего не меняли. В школьные годы он получил отповедь от кучера конки, которого попрекнул, когда тот хлестнул лошадей кнутом: «Если, паныч, вы такой жалостливый, так впрягитесь сами, вот лошадям и станет легче». Он принял этот совет к сердцу: «Держи язык за зубами, если не приходишь на помощь. Не критикуй, если не можешь предложить лучшего выхода из положения».

Вспоминая эпизод с кучером конки, он был вынужден признать: сколько бы его ни возмущало социальное неравенство, пока еще ему не удалось найти способ обеспечить лучшую жизнь обездоленным детям.

Глава 7 Летние лагеря

Они начинают смеяться уже не тем смехом, каким смеялись в городе.

«Моськи, Иоськи и Срули»

В один прекрасный летний день 1907 года Януш Корчак, одетый в спортивный костюм, стоял в огромном дворе Общества летних лагерей и наблюдал, как там собираются сто пятьдесят мальчиков из бедных еврейских семей, чтобы впервые отправиться в деревню. Он замечал мальчиков, которых провожали родные, и мальчиков, которые брели через двор в одиночестве, тех, что были чистыми, и тех, о ком никто не заботился. Он брал на заметку их опасения, пока они прощались на три недели, их робость, когда детей построили в пары. Он знал, что они прикидывают, каким воспитателем он окажется: строгим и придирчивым или таким, какого они сумеют обвести вокруг пальца.

Предложив свои услуги Обществу еще будучи студентом, он высоко ценил предоставлявшуюся ему возможность работать с детьми вне больничной обстановки.

Лагерь милях в восьмидесяти от Варшавы, куда его направили, финансировался ассимилированным еврейским филантропом на условии, что говорить там будут только по-польски. Запрещенная польская музыка и патриотические песни лились из граммофонной трубы, приобщая детей к польской национальной культуре и истории, которые русские все еще пытались ввергнуть в забвение.

В юмористической, но трогательной книге «Моськи, Иоськи и Срули» (уменьшительные от типичных еврейских имен), Корчак изобразил себя неуклюжим Гулливером в стране уличных лилипутов, которые научили его всему, что он знал о подростках: «Там я впервые соприкоснулся с детской общиной и выучил азбуку педагогической практики. Богатый иллюзиями, бедный опытом, сентиментальный и молодой, я веровал, что в общении с детьми достаточно просто желания достигнуть чего-то». Под его надзор было отдано тридцать детей, и это число казалось ему вполне разумным, потому что пока еще он не осознал, какое искусство ему потребуется, чтобы удержать «буйную толпу» под контролем. Ему была предоставлена полная свобода разрабатывать собственные программы игр, купания, экскурсий и разговоров, и он в блаженном неведении сосредоточился на том, чтобы заполучить граммофон, волшебный фонарь, шутихи, шашки и домино.

«Я уподобился тому, кто в лайковых перчатках и с гвоздикой в петлице отправился за чарующими впечатлениями и приятными воспоминаниями, которые предполагал почерпнуть от голодных, замученных и обездоленных, — писал он. — Я собирался выполнять свои обязанности с помощью всего лишь малой толики улыбок и дешевых шутих… Я ждал от них дружелюбия и был совершенно не готов к их недостаткам, развитым в темных закоулках городской жизни».

Когда ребята неудержимо ринулись от поезда к телегам, которые должны были отвезти их в лагерь, новый воспитатель испытал первый прилив паники. Наиболее агрессивные захватили самые удобные места, самые нерасторопные теряли сумки с вещами, молитвенные книги и зубные щетки. Последовал подлинный бедлам, прежде чем наконец все угомонились. Вот тогда-то он и узнал, что поддержание порядка зависит исключительно от способности предвидеть — «предугадав, можно предотвратить». В этот первый вечер нервы у него были натянуты донельзя. Мальчик, не привыкший спать в одиночестве на узкой постели, свалился на пол со своего набитого свежим сеном тюфяка. Другие во сне стонали или что-то бормотали. Следующий день не принес облегчения. Если ребята не ссорились из-за мест за столом или из-за кроватей и не старались хлестнуть намеченную жертву поясом с пряжкой, они изводили его, поднимая шум в полумраке спальни и проверяя, что он предпримет. Сбитый с толку своей неспособностью поддержать дисциплину и порядок, он заявил, что накажет первого, кто нарушит тишину. Ухватив «дерзкого свистуна», который принял этот вызов, Корчак надрал ему уши и даже пригрозил запереть на веранде, где разгуливал свирепый сторожевой пес.

Так он пережил свой наихудший момент. «Я не был новичком на поприще педагогики, я много лет давал частные уроки и прочел много книг о детской психологии. И все же я оказался совершенно беспомощным, столкнувшись с тайнами коллективной души детской общины». Он приехал в лагерь с «идеалами», но острый слух мальчиков уловил «звон поддельной монеты». Заговоры, бунты, предательство, месть — вот чем ответила жизнь на его «грезы». И, пытаясь завоевать доверие своих подопечных, он знал, что в своем восприятии детей никогда уже не будет наивным и романтичным.

К концу первой недели лидерами стали мальчики, которые, казалось, вовсе не подходили для такой роли, а самые непослушные начали считаться с окружающими. Аарон, сын фабричной работницы, у которого были слабые легкие, завоевал всеобщее уважение, рассказывая байки, которых наслушался, когда выздоравливал, во дворе их трущобного дома. Вейнтрауб, у которого ампутировали простреленную на улице ногу, научился в больнице играть в шашки и теперь организовал турнир. Хаим, первый зачинщик всяких проделок, всегда вставал на защиту Мордко, мальчика с грустными черными глазами, неуклюжего в играх и беседовавшего в лесу с кукушкой. Уродливый Анзель был безоговорочно принят в общую компанию: ведь толстым и противным он стал из-за того, что прежде сверстники всегда его изводили. А двенадцатилетний Крук, который уже сам работал на фабрике, а в лагере присматривал за своим неукротимым восьмилетним братишкой, за кроткий характер удостоился от товарищей титула «Принц».

«В жизни есть два царства, — писал Корчак. — Одно — царство удовольствий, балов, салонов и модной одежды, в котором из века в век принцами называли самых богатых, самых счастливых и самых ленивых. Но есть и другое царство — царство голода, несчастий и тяжкого труда. Его принцы с младенческих лет знают, сколько стоит фунт хлеба, как приглядывать за младшими братьями и сестрами и как работать. Крук и его друзья — это принцы в царстве тоскливых мыслей и черного хлеба — наследственные принцы».

Корчак с удовлетворением наблюдал, как быстро расцвели его принцы в здоровой обстановке лагеря. «Вчера — пещерный дикарь, сегодня — отличный товарищ. Вчера — робкий, боязливый, угрюмый; неделю спустя — смелый, жизнерадостный полный выдумок и песен».

Как-то утром, когда дети отправились на экскурсию в дальний лес, они устроились перекусить у железнодорожного пути. На их еду посыпались угольки, взметываемые порывами ветра. Проходивший мимо крестьянин сказал:

— Дети, не сидите здесь в пыли. На моем лугу вам будет удобнее.

— Но если мы пройдем по вашей земле, мы все там вытопчем, — ответил кто-то из мальчиков.

— Много ли вреда будет от вас, если вы пойдете босыми? Идите. Луг-то мой, и я вам разрешаю.

Корчак, воспитатель, был растроган этим приглашением. Он думал: «Польский крестьянин, польский крестьянин, погляди внимательнее на этих мальчиков! Это ведь не те дети, за которых ты их принял. Это еврейские выродки, которых не пускают играть в городских парках. Кучера хлещут их кнутами, пешеходы сталкивают их с тротуаров, дворники прогоняют их из дворов метлами. Это не дети, это Моськи — маленькие евреи, да-да. А ты не только не гонишь их из-под своих деревьев, но приглашаешь на свой луг».

— А что вы у себя в Варшаве делаете-то? — спросил крестьянин у мальчиков. И объяснил им, где следует искать лучшие ягоды.

Подобные встречи содействовали улучшению польского языка юных обитателей лагеря, а не только их настроения. В Варшаве они, возможно, слышали по-польски только ругань: «Еврейские выродки!», «Чтоб тебе пусто было!», но в деревне, писал Корчак, «польский язык улыбается детям вместе с зеленью деревьев и золотом пшеницы. Он смешивается с птичьим пением, звездным светом, свежим ветерком с реки. Польские слова, как полевые цветы, образуют душистые луга». То же относилось и к идишу — «такому крикливому и полному ругательств на улицах Варшавы», который обретал мягкость, даже поэтичность, когда дети играли в деревне.

Юные обитатели лагеря были потрясены, когда пришла варшавская газета с новостями о них на первой странице: «Мамелок влез на подоконник и заглянул в кухню; Хавелка и Шекилевский не хотят есть кашу; Борух подрался со своим братом Мордко; новая собака сорвалась с цепи, но Франек ее поймал». И еще были заметки о радости ходить босиком в деревне, а также про истории летних лагерей.

Ребята постарше догадались, что газету написали воспитатели, но на остальных произвело очень большое впечатление, что про них пишут в Варшаве. А Януш Корчак, которому принадлежала эта идея, получил первую возможность проверить эффективность детской газеты.

Он также проверил систему, согласно которой раз в неделю мальчики должны были ставить оценки собственному поведению и поведению товарищей, вместо того чтобы их ставил воспитатель. Когда Корчак начал опрашивать их по очереди, какую оценку они, по их мнению, заслуживают — от одного балла до пяти, — некоторые постарались быть честными, но Морт, швырявший камни в лагерного пса, потребовал для себя пятерки. Остальные мальчики постановили, что пятерку он может получить, только если пес его простит. Но как это выяснить?

— Пес сидит на цепи, и, значит, Морт должен подойти к нему с куском мяса, — предложил один. — Если пес его не укусит, а возьмет мясо, значит, он готов его простить и позабыть про камни.

Все признали этот план отличным. К счастью для Морта, пес был в «чудесном настроении». Когда Морт подошел к нему, он завилял хвостом и взял мясо. Убедившись, что пес его простил, мальчики поставили Морту пять. Но в Морте заговорила совесть: на следующий день он попросил, чтобы оценку ему снизили.

Гораздо более трудной задачей оказалось учреждение детского суда. В детстве Корчак мог, конечно, представлять себе, что в суде защищает права рабочих, как его отец, и, наверное, он слышал, как его отец сетовал на несправедливости, заложенные в самой системе правосудия. Теперь ему представился случай создать детский суд, творящий истинное правосудие: мальчик мог подать туда жалобу на более сильного обидчика, взявшего манеру издеваться над ним, и другие мальчики в качестве судей вынесут приговор. Он ожидал, что его подопечные примут идею суда равных с не меньшим энтузиазмом, но вышло иначе. Мысль, что жалоба будет эффективнее, чем удар в нос, была им непонятна. А ябедничества они чурались. И функционировать суд начал, только когда сам Корчак подал жалобу на некоторых нарушителей порядка.

Отбор судей был предоставлен случаю. Корчак объявил, что те, кто желают стать судьями, должны встретиться на веранде в час дня. А сам нарочно опоздал на полчаса, и мальчики в большинстве уже разбрелись кто куда. Те, у кого хватило терпения ждать, и стали судьями.

Гражданские и уголовные дела рассматривались раз в неделю на веранде или на поляне в лесу. Один воспитатель изображал прокурора, другой — адвоката, а трое мальчиков были судьями. Наиболее серьезными преступлениями оказались: прогулка по лесу в одиночку («запрещено, так как на тебя может напасть бык») и игнорирование ударов гонга («мы не можем бегать и тащить каждого из вас к столу»).

В «Деле о срывании цветов» два мальчика, опоздавшие к завтраку из-за того, что ушли рвать цветы, были оправданы. Было принято во внимание, что в городе у них не было такой возможности и что это было их первым нарушением дисциплины. Судьи оказались не столь снисходительными в «Деле о сосновых шишках», потому что Фишбейн нисколько не раскаялся в том, что швырял в другого мальчика шишками с засунутыми между чешуйками камешками. Прокурор добился от него объяснений лишь с большим трудом.

— Почему ты так поступил?

— Потому что насобирал много шишек и не знал, что с ними делать.

— Почему ты их просто не выбросил?

— Потому что не хотел, чтобы они пропали зря.

Тут зрители разразились смехом:

— А ты уверен, что в шишках не было камешков?

— Не знаю.

Так как Фишбейн был одним из самых младших в лагере, его приговорили к заключению сроком всего на десять минут.

Корчак тщательно записывал эти процессы и реакцию на них детей. Он все время импровизировал, хотя, несомненно, знал о первых экспериментах с подобными судами в Польше на исходе восемнадцатого века. Национальная комиссия по просвещению (первое подобное министерство в Европе) рекомендовала «арбитражные суды», в которых школяры могли бы сами решать собственные споры — наказания включали запрещение носить шпагу при парадном мундире в дни церковных праздников. Однако суды эти действовали очень недолго и исчезли с разделом страны. Потребовалось полвека, чтобы знаменитый педагог Бронислав Трентовский вновь их открыл. «Если какой-нибудь твой ученик нарушает правила, пусть его судят ученики одного с ним возраста. Королей — короли, ученых мужей — ученые мужи, а детей — дети. Их вердикт менее заденет виновного, чем задел бы твой, и окажет больше влияния». Суд Трентовского просуществовал не дольше прежних, и, по правде говоря, суд Корчака к концу лагерного сезона почти не сдвинулся с места.

Накануне возвращения в Варшаву Оскар, лагерный поэт, написал:

В этот вечер мальчики приятно удивили своего воспитателя, подарив ему гнездо цапли. Потом все сидели у костра, глядя на свой последний закат среди лесов. На следующий день в Варшаве они уже не увидят такой красоты, напомнил им Корчак, — ничего, кроме безобразного желтого света уличных фонарей. В городе день в ночь превращали фонари и лампы, тогда как у них в лагере само солнце гасило свет и приглашало ночь.

Когда солнце опустилось на горизонт и мало-помалу скрылось за ним, несколько мальчиков воскликнули:

— Оно ушло!

— Нет, еще кусочек остался! — закричали другие.

— А теперь нам надо взяться за руки, спеть нашу песню, помахать над головой флагом — и в путь, — сказал им Корчак. — Но не назад в Варшаву.

— А куда? Куда мы пойдем?

— К солнцу.

Все изумились.

— Путь будет долгий, но нам он по силам. Будем ночевать в полях и зарабатывать деньги по дороге.

Ребята заразились духом игры. Герзон будет играть на скрипке за молоко. Оскар станет читать свои стихи, а Аарон расскажет байку за хлеб.

— А мы будем идти, идти, идти, — продолжал их воспитатель. — Если Вейнтрауб ослабеет, сделаем кресло на колесиках и по очереди будем его толкать.

— А потом что? — спросили мальчики.

Прежде чем он успел ответить, ударил гонг, созывая к ужину. На следующий день поезд отвез их назад в Варшаву, а вскоре Корчак почти на год уехал за границу.

Отправившись осенью в Берлин, чтобы ознакомиться с последними достижениями педиатрии, Корчак следовал традиции Яна Давида и других польских интеллектуалов, которые искали в Германии «света и знания». Берлин, столица процветающей империи, мог в те годы похвастать одной из лучших систем здравоохранения в Европе: он славился высокоразвитой программой общественной гигиены, а также патронажем младенцев и сирот. В некотором колебании Корчак обсуждал со многими своими коллегами все «за» и «против» этой поездки, означавшей, что ему придется покинуть и детскую больницу, и мать. Одни считали, что полученные там знания будут ему полезны, другие — что его ждет разочарование. Он получил массу советов, как держаться с немцами, но серьезно отнесся только к двум: преодолеть свою склонность пожимать руки всем подряд, невзирая на чины и звания, а воротнички менять дважды в день.

Корчак приехал в столицу Германии не как знаменитый писатель, но как бедный студент. Он подыскал комнату в скромном пансионе, где соблюдалась чистота, полотенца менялись регулярно и жильцам предлагался завтрак. Но выпадали вечера, когда денег у него хватало только на два стакана молока и хлеб.

Его восхищали в Берлине прекрасное автобусное сообщение (в отличие от Варшавы) и бесплатные библиотеки, открытые двенадцать часов в день, но столица казалась «равнодушной» к его присутствию. В августе и сентябре он был слушателем курсов повышения квалификации врачей, организованных Берлинской медицинской ассоциацией.

На него большое впечатление произвело то обстоятельство, что преподаватели, подобно автобусам, никогда не опаздывали, но необходимость платить за лекции Корчака возмутила. Продажа знаний превращала университет в «торжище». Тем не менее он, как и другие иностранцы, выбрал спецкурсы по неврологии и электрокардиографии, а также изучал последние открытия в области туберкулеза и других детских заболеваний. Наблюдая, как немцы анализируют мочу и берут для анализа кровь, он невольно сравнивал их передовые методики с отсталыми польскими. Однако через два месяца он почувствовал себя словно «на фабрике». Перечитывая свои записи, он приходил к выводу, что не так уж много узнал полезного для собственной практики. Записи только подтверждали то, что он уже и так знал: ему следует полагаться на собственные наблюдения и принимать новые теории только после собственной предварительной проверки.

Затем он провел два месяца, занимаясь по очереди у всемирно известных педиатров немецко-еврейского происхождения: Генриха Финкельштейна и Адольфа Багинского. Затем — месяц в приюте для умственно отсталых и еще один — в психиатрической клинике Теодора Цигена. Кроме того, он посетил приюты для умалишенных и центры содержания так называемых малолетних преступников. Уехав из Германии поздней весной 1908 года, он сделал остановку в Швейцарии и один месяц провел интерном неврологической клиники в Цюрихе. Когда в начале лета 1908 года он возвратился в Варшаву, то поразился: таким убогим и провинциальным выглядел город.

Прежде чем вернуться в больницу на улице Слиска, Корчак побаловал себя четырьмя неделями в летнем лагере, рассчитанном на полтораста польских мальчиков, где «не было недостатка в отъявленных негодниках». Описывающая этот месяц книга «Юзьки, Яськи и Франки» вновь радовала читателей приключениями неловкого очкарика-воспитателя, пытающегося найти общий язык с уличными оборвышами, впервые в жизни попавшими на лоно природы. Однако и разыгрывая в печати шута, он по-прежнему стремился развивать стратегии, которые разрабатывал за год до этого в еврейском летнем лагере. Эти дети из нищих польских семей, с пьяницами отцами и недужными матерями, которые не могли о них заботиться, тоже подстраивали ему ловушки, но теперь он был наготове. Он тщательно запомнил все имена и записал свои первые впечатления, выявляя наиболее озорных ребят, которые, конечно, станут заводилами всяких выходок. На второй день, когда мальчики подняли шум в спальне еще до зари, он услышал, как кто-то объявил: «Я министр в синей рубахе!» Вместо того чтобы рассердиться, Корчак драматически промаршировал в спальню и спросил: «Ну, так кто тут министр в синей рубахе?» — и расхохотался, сняв напряжение. «Как Наполеон, выигравший сражение одной точно рассчитанной атакой», он завоевал доверие этих ребят — доверие, «без которого не только невозможно написать книгу о детях, но, кроме того, невозможно любить, растить или даже просто наблюдать их».

Продолжая эксперименты с судом, он отметил, что судьи оправдали троих самых бессовестных мальчишек, которые не постыдились отнять ягоды у слабенького заики Ясика, — оправдали на том основании, что они уже были наказаны другими ребятами, которые отказались играть с ворами. Двое виновников сразу же после этого стали дружелюбными и добрыми, но третий раскаялся, только когда услышал «молитву леса» — миг, когда деревья говорят, а небо отвечает им. Тот, кто услышит их, «чувствует в душе что-то странное» и разражается слезами, не зная почему — ведь ему совсем не грустно. А наутро он просыпается, став гораздо лучше, чем был накануне, до того, как услышал молитву леса.

Помогая своим Юзькам преодолевать их трудности, он вспоминал проблемы своих Йосек. Много лет спустя, когда «Еврейский ежемесячник» попросил его сравнить еврейских и польских детей, он процитировал убеждение Джона Рескина, что в детях следует искать сходство, а не различия. С легкой насмешкой в собственный адрес он противопоставил себя «подлинному ученому», который изучает тридцать две тысячи мышей, прослеживая восемь их поколений, чтобы установить влияние алкоголя на мышь, тогда как в его распоряжении было только двести детей в год. И, даже верь он в психологические тесты, как мог бы он положиться на результаты? Правда, он слышал утверждения, будто еврейские дети более эмоциональны, но он наблюдал слезы радости и печали как у тех, так и у других, когда они смотрели один и тот же фильм, — и, не пересчитав все слезинки со скрупулезной точностью, он не полагал себя вправе делать выводы об эмоциональном превосходстве одной группы над другой. Он предпочитал ответы, основанные на личном опыте.

Вернувшись на свою должность в детской больнице в сентябре, Корчак вновь впал в прежнее отчаяние. Что он здесь делает? Какой толк вылечивать больных детей, если они тут же возвращаются в прежнюю нездоровую обстановку? Когда Исаак Элиасберг, его коллега, высоко уважаемый специалист по кожным и венерическим заболеваниям, рассказал ему про Общество помощи сиротам, Корчак выслушал его с живейшим вниманием. Общество устраивало благотворительный вечер в пользу своего приюта. И они могли бы заполучить богатых филантропов, если он согласится прийти.

Корчак принял приглашение, не подозревая, какую удачу это ему принесет. Ему предстояло познакомиться со Стефанией (Стефой) Вильчинской, женщиной, которая не только разделит его мечту о создании идеального приюта для бедных детей, но и поможет ее осуществить.

Глава 8 Решение

К тому времени, когда Корчак добрался до приюта, размещенного в обветшалом здании бывшего женского монастыря, выступления в честь Марии Конопницкой, поэтессы и детской писательницы, уже начались. Он стоял у дверей и слушал, как исполнители — бледные, обритые наголо, с ногами-спичками, в чистой но плохо сидящей одежде — декламируют стихи, которые разучивали целую неделю. Их робкие улыбки так его растрогали, что он с трудом сдерживал слезы.

Не все они были круглыми сиротами. Но почти у всех отцы умерли от туберкулеза, недоедания и непосильного труда, и овдовевшие матери отдавали их в приюты, вроде этого, чтобы пойти работать. Старшие уже прошли школу улицы, и в их провалившихся глазах, в неловком испуганном смехе, была та же печаль, которую он замечал у польских заморышей варшавских трущоб, — «дети, влачащие не только груз своих десяти лет, но в глубинах души еще и ношу многих поколений».

Корчак сразу заметил Стефу, она стояла сбоку, суфлируя детям — ее губы двигались в такт их губам. Едва договорив, мальчик бежал к ней, чтобы она его обняла, а потом оставался рядом, прилипая вместе с другими к ее длинной юбке, как к магниту.

Даже тогда никто не назвал бы Стефу красавицей. В свои двадцать три года она была на восемь лет моложе Корчака и почти на голову выше. Ее темные серьезные глаза — самое лучшее на некрасивом лице — свидетельствовали о душевной теплоте и сильном характере. На фотографии, снятой в те годы, это лицо обрамляют практично подстриженные волосы, а его выражение, сосредоточенное и требовательное, уже предсказывает судьбу женщины, которой в течение тридцати лет предстояло нести на своих плечах тяжкую ношу ответственности за сотни детей. Белый отложной воротник скромно контрастирует с черной кофточкой, облегающей полную фигуру.

Стефа выросла в среде, во многом похожей на ту, в которой рос и Корчак. Она не говорила на идише и имела весьма ограниченное представление о еврейских религиозных традициях. Она, ее старшая сестра Юлия и младший брат Станислав (Сташ) жили с родителями в шестикомнатной квартире в доме, составлявшем часть приданого ее матери. Две старшие дочери уже вышли замуж и поселились отдельно. Отец Стефы, текстильный фабрикант, был слабого здоровья, и воспитание детей практически переложил на жену. В эпоху, когда женщины редко получали высшее образование, мать Стефы, пылкая польская патриотка, позаботилась отдать двух младших дочерей в престижную частную школу для девочек, где тайно преподавали польскую культуру, а затем послала их в Бельгию в Льежский университет, вместо русского университета в Варшаве. В их отсутствие она посвятила себя заботам об приданом девушек, которое хранила в сундуках у себя в спальне. Ей и в голову не приходило, что они могут вообще не выйти замуж. Все было тщательно приготовлено, вплоть до последней пуговички, пришитой по всем правилам — она судила о характере людей по тому, как крепко были пришиты их пуговицы. Привязанная к дому мужем и младшим сыном, эта энергичная женщина, любившая путешествовать, довольствовалась поездками по окраинам Варшавы на конке. Домой она возвращалась освеженной, будто после увлекательных приключений. Именно от лишенной предрассудков матери Стефа восприняла многие свои принципы, а также унаследовала ее организаторские способности.

Стефа специализировалась по естествознанию, но по-настоящему ее интересовало воспитание и образование. Вернувшись в Варшаву и обнаружив по соседству со своим домом маленький еврейский приют, содержавшийся на средства Общества помощи сиротам, она немедленно предложила свои услуги. Вскоре она стала настолько необходимой, что Стелла Элиасберг поручила приют ее заботам. (Директриса, управлявшая приютом до того, как он поступил в ведение Общества, тратила его скудные средства на себя, прекрасно одеваясь и питаясь, а истощенные дети, одетые в лохмотья, ползали по грязному полу, подбирая гнилые картофелины, которые им бросали.) Единственной помощницей Стефы была энергичная воспитанница другого приюта тринадцатилетняя Эстерка Вейнтрауб, которая стала для нее почти дочерью.

Кроме того, ее работа очень сблизила Стефу с Элиасбергами. Когда они сказали ей, что на вечере в приюте будет Януш Корчак, она не сомневалась, что этот знаменитый защитник права детей на лучшую жизнь заинтересуется их планами — но насколько, этого она предугадать не могла. Корчак стал часто заглядывать в приют, чтобы поговорить с ней и поиграть с детьми. Сироты визжали от восторга при появлении худощавого скромного лысеющего доктора, чьи карманы всегда топырились от сластей и принадлежностей для фокусов и чей запас загадок и сказок был поистине неистощимым. Их сотрудничествооказалось на редкость плодотворным — Стефы, с ее способностью наводить порядок в темных обветшалых помещениях, и Корчака с его естественным подходом к детям. Его любовь, которую в будущем он назовет «педагогической любовью» (не сентиментальной, но основанной на взаимном уважении), распространялась на них всех и особенно на маленькую Эстерку Вейнтрауб, чья обаятельная деятельная натура завоевала его сердце не меньше, чем сердце Стефы. И когда они говорили о том, чтобы со временем послать ее в Бельгию в тот же университет, где училась Стефа, они словно бы обсуждали будущее их собственной дочери.

Жизнь в приюте становилась для Корчака все более важной по мере того, как жизнь вне его стен становилась все сложнее. Двадцать второго июля 1909 года, в день рождения Корчака, муж сестры, Юзеф Луи, умер в возрасте тридцати девяти лет. (О Луи не известно ничего — его странная фамилия только усугубляет тайну, — как и о его браке с Анной, которая к тому времени была дипломированной переводчицей с французского.)

Время было скверным для всех. Новая волна царских репрессий обрушилась на тысячи интеллектуалов, социалистов и членов революционной партии, в значительной степени составлявших элиту польского общества: они были либо брошены в тюрьмы, либо сосланы в Сибирь. Университеты закрывались, почти все реформы, завоеванные во время незавершенной революции 1905 года, были отменены. «Общество» — журнал, который основала Ядвига Давид, когда полиция за четыре года до этого закрыла «Голос», теперь тоже был вынужден прекратить свое существование. Была ли причина в политическом давлении, или сыграла роль связь Давида с другой женщиной, но у Ядвиги произошел нервный срыв. Год спустя, в возрасте сорока шести лет, она бросилась в колодец.

Корчак был арестован вместе со многими другими писателями и отправлен в тюрьму. Его очень обрадовало, что он оказался в одной камере с Людвиком Кшивицким, известным социологом, которого знал со времени Летающего университета. Радикальный социалист, переводивший Маркса на польский, Кшивицкий был знаком с тюремными камерами не меньше, чем с аудиториями, где завораживал слушателей блистательными лекциями — многие из них готовились за решеткой. Круговорот «тюрьма — освобождение — тюрьма» стал для него привычным образом жизни, и он принимал его как должное, в отличие от Яна Давида и Вацлава Налковского, которые давно разочаровались в политической активности как средстве для решения внутренних проблем Польши.

Кшивицкий научился терпеть существование в тесных камерах без окон, где «самая длинная его прогулка» измерялась семью шагами, а единственным другом была муха, о которой он писал длинные письма своему сыну. Корчак поражался способности профессора игнорировать нестерпимую обстановку и сосредоточиваться на сохранении сил своего внутреннего «я». Каждый день он проводил так, будто находился у себя в кабинете: раскладывал документы и карты на грязном полу и прослеживал пути миграций древних племен. В течение двух месяцев, которые они провели вместе, Кшивицкий, как полагают, укреплял своего молодого друга в верности его целям. (Корчаку предстояло опереться на опыт Кшивицкого много лет спустя, когда его арестовали нацисты.) Освобожденный по ходатайству высокопоставленного польского аристократа, ребенка которого он вылечил, Корчак продолжал проводить со Стефой и детьми в приюте все время, которое ему удавалось выкроить. Элиасберг с женой посвятили его в свою мечту перевести детей из ветхого здания в большой современный сиротский дом. Стефа, сказали они, согласилась взять на себя управление им, а если в проекте примет участие такой человек, как Корчак, то Обществу помощи сиротам, без сомнения, удастся заинтересовать других филантропов и собрать необходимую внушительную сумму. Элиасберги выбрали удачное время: Корчак, подавленный политической ситуацией, по-прежнему не находя удовлетворения от работы в больнице, был готов радикально изменить свою жизнь.

В 1910 году варшавское общество с некоторым удивлением узнало, что Януш Корчак намерен отказаться от процветающей медицинской практики и успешной литературной карьеры, чтобы стать директором сиротского приюта для еврейских детей. Мало кто понимал, что одной медицины было уже недостаточно для этого педиатра, грезящего чем-то большим, — она «уже не насыщала его реформаторского рвения», как Эрик Эриксон отозвался об адвокатской практике Ганди. Сиротский приют обещал ему возможность проверить некоторые его педагогические идеи на практике, и, хотя создавалось впечатление будто, согласившись возглавить приют, он приносил жертву, сам он так не считал. «Педагогом я стал потому, что всегда лучше всего чувствовал себя среди детей», — скажет он молодому интервьюеру спустя много лет. Но решение далось Корчаку отнюдь не легко. «Путь, который я выбрал для достижения моей цели — и не самый короткий, и не самый удобный, — писал он позднее. — Но этот путь — лучший для меня, потому что он мой собственный. Я обрел его не без усилий и страданий и лишь тогда, когда мне стало ясно, что все книги, которые я прочел, весь опыт и мнения других уводят меня не туда».

Трудность принятия этого решения отчасти заключалась в опасениях, что, меняя больницу на сиротский приют, он предает медицину. (Этот конфликт так и остался не разрешенным полностью.) Он убеждал себя, что вовсе не отрекается от медицины ради педагогики, а, напротив, сумеет объединить их. Используя приют как лабораторию для клинических наблюдений, он намеревался разработать педагогическую систему диагностики, опирающуюся на определенные симптомы. Как врач определяет болезнь исходя из жалоб пациента, так учитель должен разбираться в настроении своего ученика. «Улыбка, слезы и вдруг вспыхнувшие щеки должны служить педагогу тем же, чем служат врачу жар, кашель или тошнота. Медицина сосредоточена только на излечении больного ребенка, но педагогика может укрепить натуру ребенка в целом. Как педагог он мог стать „скульптором детской души“».

Его маленькая республика не достигнет размаха Школы Жизни, которую воображение когда-то рисовало ему на берегах Вислы, — утопический центр с приютами для бездомных, больницей, чтобы обеспечить сведения о страданиях тела, «без чего образования не существует», банком для практического обучения обращаться с деньгами и лавкой закладчика, чтобы показать «мимолетность лишних вещей». Тем не менее это будет справедливая община, где юные граждане создадут собственный парламент, суд равных и газету. В процессе общего труда они научатся взаимопомощи и справедливости, разовьют в себе чувство ответственности и с ним войдут во взрослый мир. Помогая своим сиротам научиться уважать других — первый шаг к самоуважению, — Корчак стал пионером в области, которую теперь мы называем «нравственным воспитанием». Его заботило обучение детей не азбуке и прочему — для этого они будут посещать обычную школу, — но основам этики.

Философия, лежащая в основе детской республики, заключалась в том, что дети — это не люди в будущем, но люди в настоящем. Они имеют право на серьезное к себе отношение. Они имеют право, на то, чтобы взрослые обращались с ними бережно и уважительно, как с равными, а не как господа с рабами. Им позволительно вырасти теми, кем они предназначены быть: «неизвестная личность» внутри каждого из них — это надежда будущего.

Имей Корчак выбор, маленькая республика представляла бы собой интегрированную группу еврейских и католических детей, но это было невозможно. Каждая конфессия отвечала за своих, а Общество помощи сиротам поддерживалось еврейскими филантропами. И все же Корчак надеялся перекинуть мост через религиозную пропасть, активно сотрудничая в Польском союзе учителей и представляя свое детище как возможный образец для всех интернатов, как польских, так и еврейских.

Земельный участок был приобретен на Крохмальной улице (дом номер 92) в бедном смешанном католическо-еврейском рабочем районе. Подобно многим варшавским улицам, Крохмальная отражала хаотичность, с какой евреи и поляки приспосабливались друг к другу на протяжении веков, и страдала раздвоением личности. (Исаак Башевис Зингер, выросший на ней в доме номер 10, назвал Крохмальную улицу «слоем такого глубокого залегания в археологическом раскопе, что мне так и не удалось до него докопаться».) Лабиринт трущобных домов в дальнем ее конце с дурной репутацией без разбора служил убежищем ворам, вымогателям и проституткам, наравне с бедными раввинами-хасидами (вроде отца Зингера), благочестивыми домашними хозяйками и непомерно большой доле от трехсот тысяч варшавских обнищавших евреев — носильщикам, сапожникам и прочим ремесленникам.

Ближний конец Крохмальной по контрасту выглядел малонаселенным. На участке приюта было даже место для фруктового сада, с которым граничили фабрички, лавки и деревянные дома, и среди них — простенькая католическая церковь.

Планирование приюта было для Корчака «знаменательнейшим событием»: каждую неделю он по нескольку раз встречался вечером в доме Элиасбергов с двумя архитекторами. Впервые в жизни он постиг «молитву труда и красоту истинной деятельности». Он не просто планировал здание со стенами и окнами, он творил духовное пространство. Он хотел как можно дальше отойти от «клеток городских квартир» и негигиеничных пансионов, «которые объединяют недостатки монастыря и казармы». Его целью было создание просторного, светлого, полного воздуха здания, которое отвечало бы потребностям любого ребенка. Он дивился тому, как «квадратик на чертеже превращается завтра в зал, в комнату, в коридор». Но он научился сдерживать свой энтузиазм. Ведь любое поспешное решение становилось командой строителю, который придавал ему «постоянную форму». Каждую идею следовало взвесить и оценить, с учетом затрат, выполнимости и практичности. Он решил, что учитель или учительница не вполне отвечают своему назначению, если не разбираются в строительных материалах: «Маленькая полка, металлическая пластинка, гвоздь в нужном месте — все может помочь решению неотложной проблемы».

Старшая из дочерей Элиасбергов, Хелена, вспоминала, с каким нетерпением она и ее сестры ждали вечеров, когда смешной доктор приходил работать с архитекторами. «Мы никогда не видели такого взрослого. Здороваясь, он целовал нам руки, будто мы были дамами, и время от времени подходил к нам, чтобы пошутить и посмеяться. Он даже позволял нам разрисовывать ему лысину цветными карандашами, которыми делал пометки на чертежах».

Пока шло строительство приюта, Корчак около полугода провел в Париже, занимаясь у специалистов по детским болезням и посещая сиротские приюты и центры содержания малолетних преступников, так же, как три года назад в Берлине. Париж издавна служил убежищем эмигрировавшим польским писателям и художникам, и напрашивается предположение, что Корчак встречался там с некоторыми из них. Позднее он рассказывал друзьям о своих прогулках по берегам Сены, о посещениях художественных галерей и музеев. Уехал он оттуда в убеждении, что чувствует себя ближе французам, чем немцам. Берлин научил его «упрощать и быть изобретательным в мелочах, сосредоточиваться шаг за шагом и систематически двигаться дальше», исходя из того, что он уже знал. А Париж был праздником завтрашнего дня, радужных предчувствий, могучей надежды и нежданных триумфов. В Париже он упивался «чудесными книгами французских клиницистов» и, раскрасневшись от возбуждения, мечтал написать исчерпывающую книгу о ребенке.

Смерть отца Стефы Вильчинской в январе 1911 года, предположительно, заставила Корчака вернуться в Варшаву. Не лучшее начало для Нового года. Затем, в феврале, Вацлав Налковский, ментор Корчака в Летающем университете, упал без чувств на улице в возрасте пятидесяти пяти лет и несколько дней спустя умер в больнице. Потеря Налковского потрясла интеллектуальную элиту Варшавы, вернее, ее остатки. Давид после самоубийства Ядвиги жил в Кракове в полном одиночестве и писал о психологии религиозных трансов. И вот теперь Налковский, чьи несгибаемые принципы наживали ему врагов, а не только друзей, уже не мог оказывать поддержки Корчаку. В своей речи на похоронах Корчак искал слова утешения для большой толпы польских патриотов.

«Скончался счастливый человек — человек, который жил, как хотел, и умер на больничной койке, как хотел. Он не был убит теми, кто сегодня, как трусы, поют ему хвалу. Он не был убит теми, кто жил и жирел, пожирая крохи его мыслей. Он не был убит теми, кто не видел его величия. Он не сражался ни с кем из них. Он просто отметал их легким движением головы. Налковского сразила Смерть. Так будем же радоваться, что он жил на польской земле».

Корчак помогал вдове Налковского, геологу по образованию, привести в порядок архив покойного мужа и разбирался с завершающими деталями планов приюта, но это не рассеяло его мрачного настроения. Сразу же после того, как 14 июня 1911 года был заложен краеугольный камень будущего приюта, он уехал в Англию, чтобы посетить тамошние сиротские приюты — но, предположительно, и в попытке вырваться из депрессии. Пережитое им в Англии, по-видимому, помогло ему яснее понять направление, которое приняла его личная жизнь.

Началось это с приятной поездки из Лондона в пригород Форест-Хилл, где находился интересовавший его приют. На него произвели сильное впечатление большие окна и широкие скамьи трамвая, плавность его движения. Не меньше поразил его и Форест-Хилл, фешенебельный пригород с обширными зелеными лужайками, простиравшимися куда хватал глаз. Он чувствовал себя деревенским увальнем, восхищаясь секаторами с длинными ручками, которыми садовники подстригали живые изгороди, и даже немного постоял, наблюдая за работой газонокосилки.

Но самым большим сюрпризом оказался приют — «два небольших одноэтажных дома, расположенные рядом и как две капли воды похожие друг на друга: тридцать мальчиков в одном, тридцать девочек в другом». Он не понимал, откуда в таком богатом пригороде берутся сироты. Отчего умирают люди в таком месте? Директор любезно с ним поздоровался и показал ему приют «без намека на немецкое высокомерие или французские формальности». Он увидел столярную мастерскую, где трудились мальчики, а также прачечную, швейную комнату и мастерскую вышивания для девочек. У каждого ребенка был свой кусочек сада, а также свои кролики, голуби или морские свинки. Рядом со школой был даже музей, в число сокровищ которого входила маленькая мумия.

Перед уходом он расписался в книге посетителей — Януш Корчак, Варшава. Ему не требовалось знания языка, чтобы понять, о чем думали все, пока его водили по приюту. Варшава? Странный гость из дальней дали! Школа? Но там же есть дети, а значит, и школы. Сиротский приют? Но там же есть сироты, а значит, они должны где-то жить. Бассейн? Площадка для игр? Но как же без них?

Он застеснялся своего поношенного костюма, стоптанных башмаков и почувствовал себя нищим, забредшим сюда случайно. Пока он шел назад к трамвайной остановке, его вновь ошеломили сочная зелень газонов, ухоженные сады и большой бассейн. Внезапно осознав, что его жизнь «беспорядочна, одинока и холодна», он увидел себя со стороны — убогий иностранец, чужой и одинокий. И тут он вдруг с пронзительной ясностью понял, что сын сумасшедшего, «раб, польский еврей под русским гнетом» не имеет права стать отцом, принести в этот мир ребенка.

Эта мысль «пронзила его, как нож» (напишет он впоследствии), и сразу же он почувствовал себя так, «словно совершил самоубийство». Ребенок, которого он мог бы зачать, в это мгновение умер вместе с ним, но возник «возрожденный» человек, который взамен сына принял «идею служения ребенку и его правам». Он, который так часто испытывал двойственные чувства, теперь без колебания раз и навсегда решил остаться бездетным. Он отрекался от ответственности за брак и семью, которой не выдержал его отец — и к которой, правду сказать, у него, Януша Корчака, никакой склонности не было. Остаться ребенком он не может, но он будет обитать в мире детства как «ответственный педагог», каким не был его отец. Ему исполнилось тридцать три года — почти столько же было его отцу, когда родился он.

«Из безумной души мы выковываем здравое деяние…» — писал он позже. Деянием была «клятва возвысить ребенка и защитить его права». Никакой религиозный орден не требовал от него такой клятвы — но он соблюдал ее столь же неукоснительно, как любой священнослужитель.

Глава 9 Детская республика

Ребенок — искусный актер с сотней масок — по одной для матери, отца, бабушки или дедушки, для строгого или снисходительного учителя, для кухарки или горничной, для собственных друзей, для богатых и бедных. Наивный и хитрый, смиренный и надменный, ласковый и мстительный, послушный и своевольный, он так искусно надевает разные личины, что легко обводит нас вокруг пальца.

«Как любить ребенка»

Строительство приюта не было завершено в срок, и дети смогли переехать в него только в октябре 1912 года. Они уже покинули прежнее помещение и были вынуждены временно ютиться в загородном пансионате еще долго после того, как его покинули летние постояльцы. Привыкшие к шуму и многолюдью городских трущоб, они испытывали постоянный смутный страх, воображая, будто окрестные леса кишат людоедами и хищными зверями. Когда «эти шумные, скованные, возбужденные, озорные» мальчики и девочки наконец в один дождливый день прибыли в дом 92 по Крохмальной улице, они все еще сжимали палки и дубинки — память о своих лесных играх — и сами смахивали на дикарей.

Четырехэтажный белый дом, один из первых в Варшаве с центральным отоплением и электричеством, встретил сирот будто дворец из волшебной сказки. Вне себя от изумления они оглядывали огромный двухсветный зал на первом этаже, предназначенный служить столовой, помещением для приготовления уроков и для игр; не веря своим глазам, осматривали выложенные кафелем ванные комнаты, унитазы со спуском и сверкающие фарфоровые раковины с кранами горячей и холодной воды — все это было так не похоже на смрадные, кишащие крысами лачуги их прежней жизни. Тут все, даже выложенная кафелем кухня, сияло чистотой и поражало красотой, будто предназначалось для важных особ.

После обеда детей вымыли в больших фарфоровых ваннах. Затем, одетых в теплые ночные рубашки, их развели по дортуарам для мальчиков и девочек, разделенных узким застекленным помещением, откуда Корчак намеревался наблюдать за ними и успокаивать их. Затем каждому ребенку показали его кровать.

Самым младшим предназначались железные кроватки, разделенные деревянными перегородками, в которых Корчак предусмотрел широкое отверстие в центре, на случай, если ребенок проснется ночью и испугается. Тем не менее они все еще были испуганы, и старшие и младшие. Девочка, которая всегда спала в обнимку с сестренками на грязном соломенном тюфяке, расплакалась. А мальчик, никогда не видевший кровати с белыми простынями, заполз под нее. Корчак и Стефа переходили от кроватки к кроватке, лаская детей, целуя их, успокаивая, пока все не уснули.

Создание этой маленькой республики потребовало от них огромных усилий — работы по шестнадцать часов в день без перерывов, отпусков или воскресного отдыха, повторял Корчак. А Стефа вспоминала, что в первые годы была настолько занята, что не принимала никакого участия в общественной жизни Варшавы — с тем же успехом она могла бы жить где-нибудь в самой глухой провинции. Но главным для обоих было добиться, чтобы их эксперимент завершился успешно.

Свой первый год в Доме сирот Корчак называл худшим годом своей жизни. После опыта работы в летних лагерях он верил, что ничто уже не может застать его врасплох, но он ошибался. Вместо того чтобы по достоинству оценить новый комфорт и принять правила коллективной жизни, дети «объявили войну» даже раньше, чем он успел понять, что происходит. Второй раз он столкнулся с грозным сообществом, перед которым оказался бессилен. Подавленные совокупностью его правил, дети заняли позицию тотального сопротивления и не поддавались ни на какие уговоры. Принуждение порождало злобу. Новый родной дом, которого они ждали с таким нетерпением, вызывал ненависть.

Только позднее Корчак понял, как трудно было детям отказаться от привычного образа жизни. Вопреки убогости и несовершенствам их прежнего приюта, пусть темного и лишенного удобств, они вспоминали о нем с тоской. Их «подавило великолепие» новой обстановки. «Безликая необходимость» распорядка дня словно бы «стирала» их личности. Прежние лидеры увядали и утрачивали престиж; прежде покладистые дети теперь упирались на каждом шагу. Их не трогало то уважение, с которым Корчак относился к труду. («Чисто отполированный стол важен не меньше, чем аккуратно исписанная страница».) Они скептически наблюдали, как на почетном месте у двери дортуара он ставил метлу и швабру, провозгласив их благородными произведениями искусства.

Отказываясь преклоняться перед метлой и шваброй, они восстали и прибегли к саботажу. Засовывали камешки в раковины, отключали звонок, размалевывали стены. Они распускали слух, будто в супе был обнаружен червяк, и отказывались есть. Они забирали ломти хлеба со стола, что воспрещалось, и прятали их под подушки и матрацы. Вещи пропадали бесследно или оказывались не на своем месте. Кто это сделал? Никто не знал. Кто разлил это? Кто сломал это? Молчание.

Порой, когда Корчак кричал: «Снова крадете! Я не собираюсь тратить попусту силы на воспитание воров!» — голос у него срывался, а глаза обжигали слезы бессилия. Он утешал себя предположением, что каждый новый учитель, конечно, переживает такие трудные испытания. Однако он знал, что ему необходимо создавать впечатление, будто у него все под контролем. Он научился «держать себя в узде», даже когда один из самых отпетых хулиганов, оттирая дорогой фарфоровый писсуар, разбил его, а вскоре после этого — и бутыль с рыбьим жиром. Его сдержанность принесла свои плоды, она завоевала ему «союзника». Вскоре заговорила коллективная совесть. День за днем все больше детей переходило на его сторону.

Через шесть месяцев, когда все более или менее угомонились, в приют были приняты новые дети. И опять в маленькой республике воцарилась смута — новенькие восстали и бросили вызов власти.

Новый штат тоже создавал трудности. Филантропы организовали школу при приюте, но набранные ими учителя держались как «аристократы», создавая пропасть между собой и кухаркой, сторожем и прачкой, считая себя выше их. Ненавидя снобизм любого рода (он часто повторял, что предпочтет оставить ребенка под присмотром старухи, которая пять лет выращивала цыплят, чем поручить его заботам только что получившей диплом няни), Корчак увольнял учителей, искренне считая их менее нужными в сравнении с прислугой, на которой держался порядок в приюте. Он посылал детей в школы по соседству, сохранив в штате только одного преподавателя для помощи детям с домашними заданиями.

Миновал почти год, прежде чем Корчак и Стефа почувствовали, что наконец-то создали для маленькой республики прочную основу. Они совсем измучились, но ликовали, избавившись от персонала, баламутившего воду. Теперь ребенок мог стать «хозяином, тружеником и главой семьи».

Не все сироты пришли из бедных семей. Григорий Шмуклер, двенадцатилетний скрипач-вундеркинд, поступил в приют после смерти своего отца-врача. Корчак, любивший музыку, организовывал для Григория небольшие благотворительные концерты в домах меценатов, покровительствовавших приюту. А по вечерам, когда дети ложились спать, он иногда звал Григория в застекленный закуток между дортуарами, чтобы тот играл для всех Глюка и польские народные мотивы. Когда гасили свет, Корчак сидел в сумраке закутка и писал, словно летчик в кабине, отвечающий за благополучие своего экипажа. Его радовали доносившиеся из дортуаров приглушенные голоса, потому что он понимал «глубокую духовную потребность детей в доверяемых шепотом секретах, грустных воспоминаниях и советах от чистого сердца».

И его снедало любопытство.

— О чем вы разговаривали вчера вечером в спальне? — мог он спросить на следующий день.

Дети были откровенны в своих ответах.

— Я рассказывал ему, как мы жили, когда батя был с нами.

— Я его спросил, почему поляки не любят евреев.

— Я сказал ему, что, если он постарается, вы не будете на него сердиться.

— Я сказал, что поеду к эскимосам, когда вырасту. Научу их читать и строить дома такие, как наши.

Когда сироты говорили о самых потаенных своих чувствах, Корчак сердечно отзывался на эти признания. Никто лучше него не знал, насколько парадоксальна жизнь. Он хотел, чтобы их мечты были смелыми, но и чтобы они реалистически оценивали возможность того, что мечты эти не сбудутся. «Дерзайте мечтать, — писал он в книге под названием „Слава“ о трех детях с высокими, но несбыточными целями. — Что-нибудь из этого обязательно получится». В «Злополучной неделе» мальчик-фантазер, очень похожий на Генрика Гольдшмидта, вечно попадает впросак и в школе, и дома, потому что учитель и родители не способны понять его чувства. Эти рассказы завоевали интерес читателей. Корчак первым в польской литературе создал ребенка — героя произведения, причем говорящего естественным языком без высокопарных выражений, какими изъяснились до Корчака выдуманные дети, всегда к тому же пребывавшие на периферии сюжета.

Пока Корчак записывал диалект своих сирот, он сознавал, что самые глубокие свои чувства они выражают в полусне, когда на волю вырываются эмоции, днем тщательно подавляемые. Прохаживаясь между кроватями, вслушиваясь в «симфонию детского дыхания», замечая безмятежность или тревожность сновидцев из даже беспокоясь, не был ли кашель бронхиальным, а не просто нервным, — он делал заметки для «серьезной книги» о спящих детях и о ночи. И его посещала непрошеная мысль: а есть ли у него право наблюдать этих детей, когда они наиболее беззащитны? «К чему подсматривать? — спрашивал он себя. — Пусть Природа хранит свои секреты». Но ученый не мог не подсматривать, пусть педагога и смущало, насколько это этично.

Иногда он сидел в стеклянном закутке и мучился, зная, что ничем не может помочь ребенку, тоскующему по умершим родителям, по братьям и сестрам, с которыми разлучен. Слезы были неизбежностью, но он все равно не мог привыкнуть к прерывистым, безнадежным, трагическим рыданиям, напоминавшим ему о том, как в их возрасте он оплакивал своего больного отца. Он знал, что существует столько же особых рыданий, сколько существует детей: «от тихих и глубоко личных до капризных и неискренних, до неудержимых и бесстыдно откровенных». «Это плачут столетия, а не ребенок», — занес он в свою записную книжку.

Восьмилетнего мальчика разбудила зубная боль. Ухватив руку Корчака, он выплеснул наружу свои страдания: «…тогда мама умерла. Тогда меня отослали к бабушке, но она тоже умерла. Тогда меня отвезли к тете, но ее не было дома. Было холодно. Меня впустил дядя. Очень бедный. Я хотел есть. Его дети болели. Он положил меня в кладовой, чтобы я не заразился. У меня ночью всегда болят зубы. Потом меня взяла одна женщина, но скоро отвела на площадь и оставила там. Было темно. Я очень боялся. Ребята начали меня пихать. Тогда полицейский отвел меня в участок. Там были одни поляки. Они отослали меня к моей тете. Она кричала и взяла с меня клятву, что я не расскажу вам, что со мной было. Можно я тут останусь? Можно? Вы не сердитесь, что я бросил мячик на траву? Я не знал, что это нельзя».

«Он уснул, — записал Корчак. — Странно, но на миг я ясно увидел светлый ореол вокруг его усталой восьмилетней головенки. До этого я наблюдал такое явление всего один раз». Затем он добавил: «Я пишу это, но знаю, что никто не поймет. Понять это можно, только оказавшись в тишине ночи в большом дортуаре сиротского приюта».

Самые отпетые хулиганы, жестоко испытывавшие его терпение днем, ночью могли сломаться. Услышав рыдания Моше, он бросился к его постели. «Не плачь, ты всех перебудишь!» А потом, став на колени возле мальчика, он шепнул: «Ты знаешь, я тебя люблю, но я не могу спускать тебе все твои проделки. Не ветер разбил стекло, а ты. Ты мешал всем играть, не стал есть ужин и затеял драку в спальне. Я не сержусь…»

Корчака не удивило, что его слова только вызвали новый взрыв рыданий. «Иногда утешения оказывают противоположное действие — они усугубляют горе ребенка, а не смягчают его». Но хотя рыдания Моше стали еще судорожнее, они прекратились скорее.

— Может быть, ты голоден? Принести тебе булочку?

Мальчик отказался.

— Так спи, сынок, спи, — прошептал Корчак и слегка погладил мальчика. — Спи!

В эту минуту Корчаком владело ощущение бессилия. Если бы он только мог оберегать своих детей от опасности, «хранить их на складе», пока они не окрепнут достаточно, чтобы вести самостоятельную борьбу. «Для орлицы или наседки очень просто согревать птенцов теплом собственного тела. Для меня, человека и воспитателя не собственных моих детей, это куда более сложная задача. Я жажду увидеть, как моя маленькая община воспарит, я грежу о том, как они взовьются ввысь. Их совершенство — вот моя грустная тайная молитва. Но когда я обращаюсь к реальности, то знаю, что едва они взмахнут крыльями, как улетят на поиски пропитания и удовольствий».

Некоторые дети действительно ускользали с участка Дома сирот для кратких вылазок: несколько девочек отправились к старому приюту на Францисканской улице, просто чтобы еще раз взглянуть на него, а трое братьев ушли пешком из города навестить свой прежний дом и лес, где они когда-то играли. Им пришлось предстать перед детским судом (который в первые два года существования приюта собирался нерегулярно) за нарушение правила, воспрещавшего покидать участок без разрешения, и за опоздание к ужину. Судьи были милосердны, а Корчак сделал вывод, что «ностальгия бывает даже у детей, тоска по прошлому, которое не вернется».

Предсказав, что в будущем педагогические учебные заведения будут предлагать курс журналистики, Корчак основал приютскую газету, назвав ее «азбукой жизни», потому что она связывала одну неделю с другой и сплачивала детей. «С помощью газеты мы будем знать все, что происходит, — сказал он. — И не важно, если мы начнем с маленькой написанной от руки. Когда-нибудь мы будем печатать ее на машинке, а то и набирать».

Дети с нетерпением ждали субботнего утра, когда Корчак имел обыкновение сам читать вслух свою колонку. (Поколения детей будут вспоминать живость его стиля и теплоту голоса.) «Вы помните, — писал он в одной такой колонке, — как у вас, когда вы только поселились тут, не было близких друзей и вам было грустно и одиноко? Вы помните, кто толкнул или ударил вас и потребовал, чтобы вы отдали ему что-то, и вам пришлось подчиниться?.. Теперь к нам пришли новые дети, они чувствуют то же, что тогда чувствовали вы, и не знают наших порядков. Мы надеемся, что вы поможете своим новым товарищам». И в другой: «Мы ждали, чтобы это произошло. И это происходит. Дети везут подарки своим семьям из нашего дома. Мы гадали, какие это будут подарки. Может быть, иголки, карандаши, кусок мыла? Но нет, это совсем другие подарки! Девочка рассказала своему братцу волшебную сказку, которую услышала здесь, а мальчик спел только что выученную песню, еще один мальчик показал, как он моет тарелки, а некоторые рассказали про то, о чем прочли в нашей газете».

Дети дарили свои «подарки» каждую субботу днем после обеда, когда им разрешалось навещать родных, которые у них еще оставались. Корчак настаивал, чтобы они не теряли этих связей. «Дети без семьи ощущают себя обделенными, — говорил он. — Даже плохая семья лучше, чем никакая». Однако из гигиенических соображений детям не разрешалось оставаться ночевать. А когда они возвращались в семь часов, их проверяли, не принесли ли они с собой вшей.

В еврейской общине Варшавы раздавались недовольные голоса: Дом сирот объявлялся «слишком уж польским». Корчака обвиняли в том, что он руководит «фабрикой ассимиляции», хотя в приюте еда была кошерной, а день субботний соблюдался, как и все еврейские праздники. И ежегодно те, на чьи щедроты существовал Дом, приглашались туда на пасхальный седер. Григорий Шмуклер помнит раввина, который вел первый седер, и какое разочарование испытал он и другие дети, когда они бросились к двери, открывшейся для Илии, и никого за ней не нашли. Но они отыскали мацу, спрятанную в ларе в столовой, и получили в награду по леденцу.

Дети с нетерпением ждали ужина в пятницу, и не только из-за важности, которую ему придавали у них дома, но и потому, что Корчак делал его таким увлекательным. После ванны, после того как они длинной вереницей прошли за ним по лестницам и помещениям, после того как были зажжены праздничные свечи и съеден праздничный ужин, после игры в лото, в которой они выигрывали сласти, после того как они надевали свои пижамы и укладывались спать, Корчак входил в дортуар мальчиков или девочек, в зависимости от того, чья была очередь, и рассказывал сказку.

Он мог бы без труда сочинять все новые и новые, но предпочитал старинные классические сказки, особенно «Кота в сапогах». И ему не надоедало вновь и вновь описывать плутни этого словно бы ничего не стоящего кота, который благодаря хитрости и находчивости сумел выиграть для своего бедняка-хозяина принцессу и королевство. Корчак знал, что детям, чувствующим себя отверженными в обществе, которое их не ценит, ощущающим гнев и бессилие, так как родители больше их не защищают, таким детям необходимо верить в существование волшебных сил, способных помочь им преодолеть все трудности.

«Я всегда исходил из неизбежности препятствий, — писал он. — Если я путешествую по морю, должна разразиться буря. Если я руковожу каким-то проектом, все начинается с неприятностей и только в конце я добиваюсь успеха. Ведь очень-очень скучно, если все идет гладко с самого начала…» Сказки, в которых герой или героиня в конце концов преодолевают все препятствия благодаря настойчивости и силе воли, чаровали его своей близостью к реальной жизни.

«Это правда?» — как-то спросил ребенок, когда он рассказывал сказку, в которой действовали волшебник, дракон, феи и заколдованная принцесса. Другой маленький слушатель ответил пренебрежительно: «Разве ты не слышал, как он сказал, что расскажет волшебную сказку?» Анализируя вопрос, как дети воспринимают реальность, Корчак заключил: «Сказка представляется ребенку нереальной только потому, что мы сами сказали ему, что волшебные сказки — это выдумка».

Корчака привлекала заложенная в сказках мораль — простые хорошие люди в финале вознаграждаются за доброту и благородство, а плохие караются.

Он наслаждался своей ролью рассказчика, описывая Кота в элегантных панталонах и высоких сапогах, с щегольским пером на шляпе. А затем — напряжение, когда появляется карета короля с принцессой, которая позже выйдет замуж за бедного хозяина Кота. И его не огорчало, если в самом драматическом месте младшие дети засыпали. Ведь, как Корчак любил повторять, ему преподало «урок смирения» стадо овец в летнем лагере. Случилось это во время длинной прогулки, когда он уступил желанию мальчиков, потребовавших сказку. Они перессорились из-за того, кому сидеть рядом с ним, и, затаив дыхание, ловили каждое его слово. И вот, когда он дошел до самого волнующего момента, раздалось блеяние, поднимая пыль, появилось стадо овец, и Бромберг (он всегда что-нибудь терял, начиная с пуговиц) вскакивает и кричит: «Гладите — овцы!» Все мальчики тут же повскакали на ноги и побежали к стаду, забыв про сказку и рассказчика. Оставшись сидеть в одиночестве, Корчак было расстроился, но позднее понял, что ему следует поблагодарить овец, так как они помогли ему стать «менее самонадеянным, даже скромным».

Когда новости о прогрессивном сиротском приюте в Варшаве, экспериментирующем с самоуправлением, распространились из Польши в другие страны, Корчак обнаружил, что сверх прежних своих забот он теперь должен справляться с потоком всевозможных иностранных деятелей и педагогов, включая бригаду русских архитекторов, которые несколько дней изучали планировку здания. И все же вопреки своей славе маленькая республика не была защищена от «злобных шепотов улицы, доносящихся из-под двери».

В 1910 году, пока приют еще строился, происходили бурные антисемитские вспышки, провоцируемые политиками вроде Романа Дмовского, лидера правого крыла национально-демократического движения. «На берегах Вислы нет места для двух рас», — проповедовал Дмовский, подчеркивая факт, что триста тысяч варшавских евреев составляли тогда треть ее жителей. «Евреи — чуждый элемент в польском обществе, — провозглашал Дмовский, — и противники идеи национального освобождения». За чашкой кофе некий воинствующий националист сказал Корчаку тоном отчаяния: «Скажите, что мне остается делать? Евреи роют нам могилу». А другой знакомый поляк сетовал: «Ваши достоинства — это наш смертный приговор».

Корчак написал статью «Три течения» для влиятельного польского журнала, как будто урезонивающие слова могли остановить вздымающуюся волну антисемитизма. Признавая, что между поляками и евреями отношения всегда были сложными, что антагонизм исходит от обеих сторон, он призвал к вере в общую историю, связавшую их воедино.

В польском обществе, указал он, существуют три четкие течения. Первое составляют аристократические поляки с фамилиями, кончающимися на «-ский» и «-ич». Они всегда старались обособиться от тех, чьи фамилии кончаются на «-берг», «-зон» и «-штейн». Второе течение слагается из «наследников Соломона, Давида, Исайи, Маккавеев, Галеви и Спинозы — законодателей, мыслителей, поэтов — старейшей аристократии Европы с Десятью заповедями в их гербах». И те, из кого оно слагается, тоже предпочитают обособляться.

Но есть еще третье течение, и его члены всегда утверждали: «Мы сыны одного праха. Века взаимных страданий и успеха сделали нас звеньями одной цепи. Одно солнце светит на нас, один град губит наши поля, одна земля покоит кости наших предков. В нашей истории больше слез, чем улыбок, но не по нашей вине. Так разведем же вместе общий костер…» Он закончил статью признанием: «Сам я принадлежу к третьему течению».

Антисемитизм продолжал расти в тени польского национализма, будто ядовитый гриб. Вскоре после того, как Корчак и Стефа переселили детей в новое здание, распространились слухи, что русские рабочие, строящие мосты через Вислу, задумали устроить погром. Фонари в еврейских кварталах будут опрокинуты, и явятся русские, переодетые в старые еврейские лапсердаки, которые они якобы усердно покупают у старьевщиков. Корчак оставлял боковую калитку в ограде отпертой, чтобы обеспечить быстрое бегство, если начнутся бесчинства.

В 1913 году антисемитская истерия усилилась еще больше из-за суда над Бейлисом, происходившего тогда в Киеве. Мендель Бейлис, мелкий конторский служащий, был обвинен в убийстве христианского мальчика, чтобы использовать его кровь в пасхальной маце. Такие обвинения выдвигались против евреев в Восточной и Центральной Европе на протяжении веков, но весть об этом пронеслась по Польше, как степной пожар. Григорий Шмуклер вспоминает, как уличные мальчишки швыряли камни в него и других сирот, когда они шли в школу или из школы, вопя: «Бейлис! Бейлис!» Даже когда в Киеве Бейлиса признали невиновным, эти ребята не прекратили своих издевательств: «Трави жидов собаками!»

Корчак пытался налаживать хорошие отношения с соседскими детьми, приглашая их после школы играть с его сиротами. Именитый немецкий философ Герман Коген, посетивший Дом сирот, завершая в 1914 году объезд восточноевропейских еврейских общин, был поражен тем, что было достигнуто в приюте в таких тяжелых условиях. В отличие от других ассимилированных западных евреев, которые относились к своим восточным собратьям с пренебрежением, полагая, что те еще не до конца расстались со Средневековьем, Коген восторженно отозвался в газете Мартина Бубера «Der Jude»: «На меня произвели глубокое впечатление посещения образцовых сиротских приютов и особенно того, которым с неутомимой любовью и пониманием современных требований управляет в Варшаве доктор Гольдшмидт».

В те весну и лето, пока кафе полнилось слухами о надвигающейся войне, Корчак прибегнул к дипломатии иного рода. Он убедил Общество помощи сиротам закупить двести горшков с цветами, чтобы его воспитанники подарили их соседям. Пусть остальную Варшаву занимала возможность мирового конфликта, но из конца в конец Крохмальной улицы окна будут на солнце пылать красной геранью.

Глава 10 Как любить ребенка

Разразившаяся великая война положила конец планам с геранью. В Варшаве воцарился хаос. В августе 1914 года город наводнили беженцы из соседних областей, люди метались, запасаясь продуктами и всем необходимым. Ортодоксальные евреи в дальнем конце Крохмальной не сомневались, что настал последний бой с Гогом и Магогом, после которого явится Мессия. Светский вариант того же чувства внушил Корчаку надежду, что этот конфликт породит новый чистый мир. Когда его снова призвали в качестве врача в царскую армию, он не мог знать, что пройдут четыре долгих кровавых года, прежде чем он увидит новый мир, а также и свой приют.

Для поляков война обернулась особой трагедией. Мобилизованные всеми тремя разделившими Польшу державами — восемьсот тысяч в русской армии, четыреста тысяч в австрийской и двести тысяч в немецкой, — они оказались перед страшной необходимостью сражаться друг против друга. Даже их лидеры не могли прийти к согласию относительно того, кто величайший враг — Россия, Германия или Австрия. Те, кто саркастически шутил, будто воссоединиться Польша сможет, только если поражение потерпят все три империи, никак не предполагали, что исход войны будет именно таким.

Корчак метался, как и все остальные, пытаясь организовать что-то для Стефы и сирот на время своего отсутствия. Исаак Элиасберг, тоже мобилизованный, уже не сможет ничем помочь. Пожертвования почти прекратились, а число детей, нуждающихся в помощи, возросло. Когда банк отказался выдать ему больше двухсот пятидесяти рублей из пяти тысяч на его личном счету, Корчак отправился к своему издателю Якубу Мортковичу за сотней рублей, которые оставил у него «на черный день». В более счастливые времена он часто присоединялся к элите варшавской интеллигенции, собиравшейся в комнате за книжной лавкойМортковича или за кофе с кремовыми пирожными в «Земьянской», популярном литературном кафе, помещавшемся в том же дворе на Мазовецкой улице. Морткович, ассимилированный еврей, привлекал в свое издательство лучших писателей, печатая их книги по высшему разряду. Его жена, Янина (настолько же разговорчивая, насколько ее муж был молчалив), публиковала рассказы Корчака в детском журнале «На солнышке», который издавала вместе со Стефанией Семполовской. Это был тесно сплоченный литературный мирок, и Морткович, в отличие от банка, без колебаний вручил своему знаменитому автору нужные ему сто рублей. Он даже обещал приглядывать за матерью Корчака во время его отсутствия.

Корчаку было тяжело прощаться с детьми. До сих пор это они покидали его, когда настолько взрослели, что отправлялись искать свое место в широком мире. Он старался стойко переносить эти прощания и сосредоточивал внимание на вновь поступивших. Но теперь покидал их он, причем тогда, когда они особенно в нем нуждались.

Пока Корчак успокаивал сирот, его самого успокаивала Стефа, хотя сама была подавлена свалившейся на нее полной ответственностью за детей, чье число возросло до ста пятидесяти. За несколько месяцев до начала войны исполнилась ее мечта: она послала свою любимую Эстерку Вейнтрауб в бельгийский университет и даже слушать не захотела, когда Корчак сказал, что следовало бы попросить Эстерку вернуться. Но перед отъездом из Варшавы Корчак по собственной инициативе написал Эстерке, до чего он озабочен, что Стефа остается одна. Как он и надеялся, Эстерка бросила занятия и поспешила вернуться. Следующие два года она была рядом со Стефой, работая не покладая рук в трудных условиях немецкой оккупации — даже таскала заболевших детей в больницу на спине. Когда Эстерка заразилась тифом и умерла во время эпидемии 1916 года, Стефе казалось, что она потеряла собственную дочь. Обезумев от горя, она даже чуть было не оставила свою работу, но слишком уж много детей зависело от нее, и она вынудила себя продолжать. Но никогда больше Стефа не позволяла себе так полюбить какого-нибудь ребенка.

Корчака прикомандировали к дивизионному полевому госпиталю на Восточном фронте. Эта жестокая война, которую он прошел в тяжелой русской военной форме и высоких сапогах, пока войска России и Австро-Венгерской империи двигались через беззащитные деревни Восточной Европы, внушила ему, что люди маршируют «под тиканье часов с одной стрелкой — мечом». И даже не люди, а «буйствующие бесы в пьяной процессии». И во имя чего?

Остановившись на ночлег в опустевшей деревне, он окаменел при виде старого слепого еврея, нащупывающего палкой дорогу между лошадьми и фурами обоза. Семья старика и друзья пытались уговорить его уйти с ними, но он сказал, что останется оберегать синагогу и кладбище. (Через двадцать пять лет, когда Корчак решил остаться в Варшавском гетто со своими сиротами, он сравнит себя с этим старым слепым евреем.)

Тем не менее он пытался смотреть на происходящее беспристрастно. «Страдают не только евреи, — писал он. — Весь мир утоплен в крови и огне, в слезах и стенаниях. А страдания не облагораживают людей, даже евреев».

Быть может, чтобы не позволить себе впасть в полное отчаяние, пока полевой госпиталь вместе с дивизией двигался по полям сражений Восточной Европы, он начал писать книгу, которой предстояло получить название «Как любить ребенка». Ей предназначалось стать не более и не менее как «синтезом ребенка», о котором он мечтал в те шесть месяцев в Париже и который выкристаллизовался из его опыта педиатра, воспитателя в летнем лагере и педагога. Он писал в палатке под оглушительную какофонию артиллерийских залпов, на пне в лесу, на лугу под одинокой сосной. Все казалось крайне важным. Он постоянно отрывался и записывал какую-то новую мысль, чтобы не забыть. «Это была бы непоправимая потеря для человечества», — иронически шутил он со своим ординарцем.

На этого ординарца, который нам известен только как Валенты, была возложена обязанность перепечатывать на машинке ежедневные порции написанного. Печатать рукопись, посвященную развитию ребенка, безусловно, не входило в обязанности ординарца при полевом госпитале, но он взбунтовался только один раз во время краткой передышки в их расписании. Корчак с нежностью приводит его ворчание: «Всего-то полчаса, разве оно того стоит?»

Иногда Корчаку приходилось по месяцу прерывать свою работу над книгой. В эти периоды его одолевали сомнения в себе. Зачем ставить себя в глупое положение? «Это же мудрость, известная сотням людей».

«Как любить ребенка» поначалу задумывалась как брошюра, пособие для родителей и учителей. Но возможно, потому, что война оказалась долгой, рукопись выросла до ста страниц. Одно из главных ее положений сводится к тому, что вы не любите ребенка, своего ли или чужого, если не видите в нем самостоятельную личность с неотъемлемым правом вырасти и стать таким, каким ему уготовано судьбой. Вы даже не сможете просто понять ребенка, пока не познаете себя. Вы сами — тот ребенок, которого вы должны научиться узнавать, растить, а главное — просвещать.

Корчак — по темпераменту художник, а не теоретик — написал не логичный трактат, но, скорее, образ ребенка на каждой стремительно меняющейся ступени его развития. С притворной скромностью он признает, что на многие вопросы, возникшие у читателя, может ответить только: «Я не знаю». (Однако он лукаво добавляет, что эта словно бы пустопорожняя фраза содержит безграничные возможности «новых открытий».)

«Невозможно объяснить незнакомым мне родителям, как воспитывать ребенка, также мне незнакомого», — пишет он. Мать должна научиться доверять собственному восприятию: ведь именно она знает своего ребенка, как никто. «Требовать, чтобы другие снабдили вас учебником для прогнозирования развития ребенка, равносильно тому, чтобы попросить незнакомую женщину родить вашего младенца. Есть прозрения, которые могут быть подарены только вашими собственными муками, и они-то ценнее всего».

Корчак-художник рассуждает мистически, сравнивая ребенка с куском пергамента, испещренного иероглифами, лишь часть которых его родителям будет дано расшифровать. «Ищите в этом неизвестном — вашем ребенке — неоткрытую часть вас самих». Педиатр взывает к здравому смыслу, предостерегая, что развитие ребенка, в отличие от многого другого, не определяется правилами в обществе. «Когда ребенку положено начать ходить и говорить? Когда он начнет. Когда должны начать прорезаться его зубы? Когда начнут. Сколько часов должен спать младенец? Столько, сколько ему требуется».

За всеми этими утверждениями кроются отточенные размышления психолога, который одним из первых в свою эпоху распознал важность младенчества в развитии человеческой личности. Пока Фрейд все еще собирал сведения об их детстве у своих взрослых пациентов, Корчак уже понял необходимость прямых наблюдений над младенцем. «Наполеон страдал судорогами. У Бисмарка был рахит. Каждый был младенцем, прежде чем стать мужчиной. Если мы хотим исследовать источник мыслей, эмоций и честолюбия, мы должны обратиться к младенцу».

Он обнаружил в младенце «четко определенную личность, слагающуюся из врожденных темперамента, силы и интеллекта». Наклоняясь над сотнями колыбелей, он различал «доверчивых и опасливых, уравновешенных и капризных, веселых и мрачных, колеблющихся, испуганных и озлобленных». Но, как ни различались их темпераменты, каждый стремился одолеть неведомые силы, прозондировать тайну загадочного мира, из которого поступали и хорошие, и дурные вести. «Младенец устраивается в пределах доступных ему знания и средств, а они скудны… Он еще не знает, что грудь, лицо и руки составляют единое целое — его мать».

Матери нужно только наблюдать своего младенца непредвзято, чтобы получить от него весть: что означает его сосредоточенный взгляд, как не вопрос? Пусть младенец еще не овладел словами, но он говорит «на языке выражений своего лица, на языке образов и эмоциональных воспоминаний». Каждое новое движение уподобляет его «пианисту, которому, чтобы играть, требуются соответствующее настроение и абсолютный контроль над собой».

Ребенок слагается одновременно как благодетельное порождение и как жертва любви своей матери, а автор, подобно ангелу-хранителю, вмешивается, чтобы помочь ему. Не меньше опасается он и учителей. Он то утешает учителя: «Ты всегда будешь допускать ошибки, потому что ты — человек, а не машина», а то, в следующий же момент, выговаривает ему: «Дети любят смех, движения, шалости. Учитель, если жизнь для тебя — кладбище, предоставь детям видеть ее как цветущий луг».

Одно дело было писать о том, как любить ребенка, и совсем другое — не иметь ребенка, чтобы любить его. Когда в феврале 1917 года полевой госпиталь задержался на неопределенный срок в Галиции под Тернополем, Корчак был особенно уязвим. Прошло почти три года с тех пор, как он оставил своих сирот в Варшаве, и шесть месяцев с получения короткого измятого письма, которое каким-то образом прорвалось «сквозь тесное кольцо штыков, цензоров и соглядатаев». По вечерам, когда завершался его рабочий день, он выходил наружу, садился и смотрел, как внизу в городе один за другим гаснут огоньки. И им овладевала неизбывная тоска: вот так гасли лампы в приюте и все окутывала глубокая тишина.

Едва ему выпало несколько свободных часов, Корчак отправился в приют для бездомных детей, организованный в Тернополе муниципальными властями. То, что он там увидел, его ошеломило. Это было не спасительное убежище, а «помойка, куда детей вышвыривали, как отбросы войны, как отходы дизентерии, тифа, холеры, которые унесли их родителей, а точнее — матерей, пока их отцы сражались за лучший мир».

Почему он заметил именно Стефана? Возможно, мальчик стоял в стороне от других. Возможно, их взгляды встретились с невольной симпатией. Но вскоре между ними завязался оживленный разговор. Когда Стефан упомянул о своем желании научиться какому-нибудь мастерству, Корчак рассказал ему про столярную мастерскую при госпитале. Но не успел он спросить мальчика, не хочет ли тот пойти с ним, чтобы научиться столярному делу и научиться читать, как пожалел об этом. Он нарушил собственную заповедь: никогда ничего внезапно на ребенка не обрушивать. «Не сегодня. Я зайду за тобой в понедельник, — поспешно добавил он. — Посоветуйся об этом с братом. Подумай хорошенько». Как будто мальчику-беженцу вроде Стефана Загородника было над чем раздумывать! Думать предстояло самому Корчаку.

Как он упомянул в своем дневнике, Корчак привык работать с группами детей, числом до сотни. Каждое его слово воздействовало на сотню умов, за каждым его шагом наблюдала сотня внимательных глаз. Если с некоторыми он терпел неудачу, всегда находились другие, кого он завоевывал. Ему никогда не приходилось опасаться «полного поражения». Он любил повторять, что работа с одним ребенком — это игра, которая не стоит свеч. Он презрительно отзывался об учителях, которые оставляли групповые занятия ради частных уроков, считая, что они выбрали эту профессию только ради денег. Но теперь он собирался предложить «часы, дни и месяцы» своей жизни одному ребенку.

Стефан уже нетерпеливо ждал, когда вечером в понедельник Корчак приехал на санках вместе с Валенты, чтобы забрать его. Ординарец надулся, едва услышал про Стефана. Сначала ему пришлось взять на себя перепечатку рукописей, а теперь от него требуют, чтобы он стряпал для какого-то украинского бродяжки и прибирал за ним. Вдобавок, усугубляя оскорбление, Стефан не пробыл в обществе Валенты и двух минут, как начал называть его по имени. Впрочем, Стефан не был способен ничего замечать, впервые катя на санках под лучами луны мимо церкви, вокзала, карет и фур, а затем через мост к полевому госпиталю.

В первые дни Корчак почти ничего от мальчика не требовал, хотя сразу же про себя решил сказать ему, чтобы он обращался к Валенты с большей почтительностью. Подобные случаи в варшавском приюте научили его, что сторож, кухарка и прачка оскорблялись, когда дети обходились без «приставки» к их именам. Но ему хотелось дать Стефану шанс самому определить свое поведение, оценить положение вещей, почувствовать доверие.

Мать Стефана умерла, когда ему было семь лет. Он даже не помнил ее имени — зато помнил, как у нее изо рта шла кровь, когда она кашляла, и что она не вернулась из больницы. Ну, а его отец, возможно, уже погиб в атаке или все еще находился на фронте или же в лагере для военнопленных. Некоторое время Стефан жил со своим семнадцатилетним братом в Тернополе, а затем у каких-то солдат, пока его не поместили в муниципальный приют, где Корчак и нашел мальчика.

Вначале казалось, что дурные предчувствия не обманули Валенты: в первый же день у Стефана начались мучительные рези в животе — результат сочетания холодной сосиски из солдатской столовой со сладкими пирожками и сластями, которые он накупил на пятьдесят копеек, подаренные братом на прощание.

В приюте заболевание часто означало лишние хлопоты и угрожало создать там тяжелое положение, но Корчак заметил, что недуг Стефана сблизил их, как это бывает в семьях. Он устроил мальчика на кровати в позе петуха на насесте. Чтобы Стефан мог делать свои письменные упражнения, Корчак тщательно укрепил чернильницу в старой консервной банке, которую Валенты приспособил под пепельницу. Затем, установив банку в ящике, который он для этой цели освободил от содержимого, Корчак с одного бока подпер мальчика подушкой, а с другого — еще одним ящиком. Стефан поблагодарил его улыбкой, а Корчаку пришло в голову, что в приюте подобная роскошь была бы невозможна. И еще он понял, что в большой группе детей улыбка — это слишком личный момент и она остается незамеченной. Только теперь он усмотрел в ней важный сигнал, заслуживающий изучения.

Корчак не отказался от своего педагогического намерения учить Стефана читать, каждый день записывая его успехи в мельчайших деталях. Словно приобщение Стефана к сложностям польской грамматики восстановит Вселенную для них обоих. Стефан пытался подправлять свои предложения, не вполне понимая, что для этого нужно сделать, и Корчака осенила мысль, что мальчик одарен «грамматическим сознанием», которое могут затуманить сложные объяснения учителя.

Ум ребенка — это лес, где вершины деревьев мягко покачиваются, ветви переплетаются, а трепещущие листья соприкасаются. Порой дерево задевает своего соседа и воспринимает вибрации сотни или тысячи деревьев — всего леса. Когда кто-нибудь из нас говорит «правильно, неправильно, будь внимателен, переделай», эти слова подобны сильному порыву ветра, несущего хаос в сознание ребенка.

Первую неделю Стефан то и дело спотыкался, но затем словно бы «воспринял вибрации». И он заскользил по книге с такой же легкостью, с какой катался на санках, преодолевая препятствия с решимостью, прежде за ним не замечавшейся. Он сумел «перенести рискованность спорта на обретение знаний». Но мальчик был достаточно хитрым и знал, как манипулировать своим ментором. Играя в шашки, он жульничал, чтобы освободиться от некоторых уроков. Он принес в мастерскую орудийный снаряд и солгал, отвечая на вопросы.

Педагог оказался беззащитным, как всякий отец. Ему все время приходилось быть начеку. «Если я допущу, чтобы ребенок взял надо мной верх, тогда неизбежно появится презрение. Необходимо давать отпор, находить способы поддерживать авторитет действиями без каких-либо выговоров». И, словно убеждая самого себя, он добавил: «Детям нравится некоторая толика принуждения. Она помогает им бороться с собственным внутренним сопротивлением. Избавляет их от интеллектуальных усилий, неизбежных, когда надо сделать выбор».

Стефан работал в столярной мастерской, пока Корчак совершал обход двухсот семнадцати пациентов — и раненых, только что доставленных с фронта, и больных инфекционными болезнями. Когда Корчак заглядывал в мастерскую, инструктор хвалил мальчика за прилежность. Но Корчаку было страшно смотреть, как Стефан старательно пилит качающуюся доску. Он с трудом удерживался, чтобы не предостеречь мальчика: «Береги пальцы!» Уже его наставления и вопросы «Не ходи босиком!», «Не пей сырой воды!» «Тебе не холодно?» «Живот у тебя не болит?» придавали ему сходство с теми чересчур заботливыми мамашами, которых он высмеивал в своих книгах.

Даже Валенты (который все еще ворчал на лишние хлопоты и предсказывал, что ничего хорошего из этого не получится) начинал опекать Стефана. Не раз он выходил во двор, чтобы позвать катающегося на санках мальчика, когда тот опаздывал к вечерним урокам — «совсем по-семейному».

Корчак надеялся, что Стефан распознает ребенка в мужчине, который приспосабливается к нему, но знал, что мальчик видит только облысевшего тридцатидевятилетнего военного врача, совсем старика в его глазах. Тем не менее Стефан им восхищался. «Хотел бы я писать букву „К“ совсем так, как ее пишете вы», — сказал он. И Корчак вспомнил, как его сироты старались писать буквы так, как писал их он. И о том, сколько времени потребовалось ему самому, чтобы «М» у него получалось таким же, как у его отца.

Стараясь уловить логику многих вопросов Стефана, Корчак задумался над тем, насколько по-иному видят дети вещи и явления, чем взрослые. Когда Стефан спросил: «Из чего сделаны зернышки мака? Почему они черные? Можно собрать в одном саду полную тарелку мака?» — Корчаку стало ясно, что понятие мальчика о саде охватывает четыре, возможно, пять идей. Тогда как его собственное включает их сотню, а то и тысячу. «Именно тут прячутся корни многих словно бы нелогичных детских вопросов, — указывает он. — Нам трудно находить общий язык с детьми: они употребляют те же слова, что и мы, но для них они наполнены совсем другим содержанием. И „сад“, „отец“, „смерть“ означали для Стефана совсем другое, чем для меня». Он пришел к выводу, что взрослые и дети только делают вид, будто понимают друг друга.

Был вечер. Стефан уже прочитал свои молитвы на сон грядущий, «чмокнул» руку Корчака — польский обычай, которого Корчак не одобрял в своем приюте, но тут мирился с ним, понимая, что это напоминает мальчику обычай, принятый у них в доме. Стефан лежал смирно, но глаза у него были широко раскрыты.

— Скажите мне, пожалуйста, правда, что волосы, если обриться, больше расти не будут?

Корчак понял, что мальчик не хочет причинить ему обиду, прямо упомянув его лысину.

— Это неправда. Люди бреют подбородки, и волосы снова отрастают.

— У некоторых солдат бороды до самого пояса — как у евреев, — продолжал Стефан. — Почему?

— Таков обычай, — объяснил Корчак. — А вот англичане, например, бреют и бороду, и усы.

— Это правда, что среди немцев много евреев?

— Да, есть. А еще есть русские евреи и польские евреи.

— Как так польские евреи? Разве поляки — евреи?

— Нет, поляки — католики, — ответил Корчак. — Но если кто-то говорит по-польски, желает добра польскому народу, тогда он тоже поляк.

Эту веру он почерпнул в собственной семье и проповедовал ее своим варшавским сиротам.

Стефан по-прежнему лежал, широко открыв глаза, спать ему не хотелось. И Корчаку это напомнило, как время отхода ко сну в приюте тоже наводило на воспоминания и тихие размышления.

— Сколько лет твоему отцу? — спросил он у Стефана.

— Было сорок два. Теперь сорок пять.

— Твой отец может тебя и не узнать, вон как ты вырос.

— Не знаю, смогу я его узнать или нет.

— А разве у тебя нет фотографии?

— Откуда? — Новое молчание. — И солдаты чуть не все на него похожи.

В их седьмой день совместной жизни ужин запоздал, потому что Валенты был на дежурстве в офицерской столовой. А потому Корчак опоздал на карточную игру у знакомых неподалеку и все еще был в скверном настроении, когда вернулся в полночь. Он зажег свет и растерялся, не найдя Стефана. Он бросился во двор и увидел, что мальчик бежит к нему.

— Где ты был?

— На кухне. Я там высматривал в окошко, когда вы доиграете. А потом, глядь, вас уже нет. Вот я и побежал, чтобы вас нагнать.

— Ты боялся?

— А чего мне было бояться?

Корчак понял, что Стефаном руководил не страх, а привязанность к нему, и преисполнился «горячей благодарностью к пареньку». Он попытался проанализировать странную власть, которую приобрел над ним мальчик.

«В нем не было ничего особенного, ничего привлекающего внимание. Простое лицо, плохо скоординированное тело, заурядный ум, скудное воображение, ни намека на ласковость — ничего, что делает детей обворожительными. Но это природа, ее вечные законы, Бог, говорящий через этого невзрачного ребенка так же, как через любой придорожный куст. Благодарю тебя за то, что ты такой, какой есть. Простой и обычный».

«Мой сын, — добавил он с нежностью. — Как мне тебя благодарить?»

На восьмой день он стоял у печки, обдумывая уроки этого дня, когда Стефан, уже в постели, сказал:

— А вы мне что-то обещали.

— Что именно?

— Волшебную сказку.

В первый раз мальчик попросил рассказать ему что-то.

— Рассказать тебе новую?

— Нет, я хочу про Аладдина.

Корчак отметил для себя, что из трех уже рассказанных ему сказок — «Золушка», «Кот в сапогах» и «Аладдин» — Стефан выбрал ту, которая была ближе всего его собственной жизни в то время. «Волшебник приходит к бедному юноше и изменяет его жизнь с помощью чудесной лампы. Здесь неизвестный доктор (офицер) внезапно появляется и спасает его из казенного приюта. В сказке рабы приносят вкуснейшие яства на золотых блюдах — здесь Валенты приносит плюшки».

На одиннадцатый день Стефан сказал:

— Я теперь про моего брата даже не думаю.

— И очень жаль, — ответил Корчак. — Тебе следует думать и о брате, и об отце.

В этот вечер он занес в записную книжку: «Эта гнусная война».

Такое положение могло бы длиться и длиться, если бы у Корчака не воспалился правый глаз. Сначала он игнорировал воспаление, но Стефан требовал, чтобы он пошел в глазную клинику. Когда он вернулся оттуда в очках с синими стеклами, Стефан спросил приглушенным голосом:

— Он очень болит?

Стефан заплакал, когда его джинна отправили в госпиталь из-за глазной инфекции. Твердо решив поддерживать профессиональную дистанцию и не веря, что мальчик искренне переживает за него, Корчак записывает: «Полагаю, он вспомнил свою семью — тот, кто ложится в больницу, умирает».

Стефан навестил его вместе с Валенты.

— А скажите, эти офицеры тоже больны?

— Да.

— Глазами?

— Нет, у них разные болезни.

— А они играют в карты на деньги?

Когда Корчак решил поработать с одним ребенком, он спросил свой дневник: «Чему это будет равносильно?» — вопрос, на который он никогда не попытался ответить. Его теплое чувство к Стефану (и ко всем шалунам, которых он особенно отличал в приюте) может показаться читателям фрейдистской ориентации столь же подозрительными, как отношение Льюиса Кэрролла к Алисе Лиддел или Джеймса Барри к мальчикам Ллевелин-Дэвисам, вдохновившим его на создание Питера Пэна. Интимность жизни со Стефаном в тесной квартире, возможно, напомнила Корчаку собственное детство — на что указывают некоторые его размышления, — или же пробудила отцовскую потребность в ребенке, которого он поклялся не иметь, или обнажила реальную тягу к мальчикам, которую он подавлял в себе всю жизнь. А возможно, включала элементы всех трех предположений. Как бы то ни было, он вспоминал их общение как педагогический эксперимент. «Я обнаружил, что наблюдение за одним ребенком приносит столько же разочарований и удовлетворения, как и наблюдение за большим числом детей. В одном ребенке можно увидеть гораздо больше, многое можно воспринять тоньше и более тщательно оценить каждый факт. Утомленный воспитатель группы имеет право, если не сказать — должен, использовать в своей работе такой вот „севооборот“».

Он завершил эту заметку коротким сообщением: «Я провел с ним только две недели. Я заболел, и мне пришлось уехать, но мальчик еще некоторое время оставался там. Потом на фронтах началось движение, и мой ординарец вернул его в казенный приют».

Глава 11 Скорбная Мадам

Жизнь никогда не дает полного освобождения, только частичное. Достижения бывают только фрагментарными.

«Моменты воспитания»

В том марте 1917 года Корчак расстался не только со Стефаном, но и с Валенты, который исчез из его жизни вместе с госпиталем. Когда с глазами у него стало лучше, Корчак попросил и получил перевод в полк, дислоцированный в Киеве, городе, о котором он не переставал думать с того времени, как провел там три дня отпуска три года назад.

Киев, древняя столица Украины, не принадлежал Польше с конца XVII века, но в нем все еще жило много поляков. Приехав туда накануне Рождества 1915 года, Корчак прямо с поезда отправился с рекомендательным письмом к основательнице первой польской гимназии для девочек Вацлаве Перетякович. Она приоткрыла дверь с опаской, боясь, что это полицейские явились за ее дочерью Яниной, но увидела худощавого мужчину в мундире русского офицера — слишком, заметила она, длинного для него. Офицер представился Генриком Гольдшмидтом, но мать и дочь вскоре узнали, что он — Януш Корчак, знаменитый писатель и педагог.

Мадам Перетякович помогла Корчаку встретиться с Мариной Фальской, полячкой, которая только что возглавила приют Красного Креста для шестидесяти польских мальчиков, эвакуированных из Варшавы перед тем, как город оккупировали немцы. Корчак помчался на Богонтовскую улицу, ожидая увидеть ветхий дом в бедном районе города, и был изумлен, оказавшись перед большой дачей в рощице над Днепром. Однако, вопреки безмятежности снаружи, внутри царил хаос. Выведенные из равновесия тем, что с ними произошло, мальчики сокрушали все, включая и их новую директрису. Удрученная трагедией своей личной жизни сверх бед своих подопечных, Марина Фальская никак не могла предвидеть, что энергичный военный врач, вошедший в тот день в приют прямо с улицы, изменит ее жизнь и станет ей опорой.

А вошел он в приют в момент кризиса: только что явился полицейский забрать тринадцатилетнего мальчика, обвиненного в краже ручных часов. Попросив разрешения расспросить подозреваемого и навести справки, Корчак вскоре доказал невиновность мальчика. Дети немедленно успокоились, почувствовав союзника в этом твердо распоряжающемся незнакомце.

За два оставшихся дня рождественского отпуска Корчак сумел заразить мальчиков своим энтузиазмом относительно самоуправления и организовать суд равных, а также написать передовицу для их новой рукописной газеты. Когда подошло время его возвращения в Тернополь, Марина Фальская, по натуре застенчивая и сдержанная, не знала, как выразить свою благодарность, и только заверила нового друга, что будет продолжать начатое им. Корчак с его обаянием и юмором был одним из немногих, кому удалось сломать барьер ее суровой замкнутости. «Скорбная Мадам», как некоторые злоязычные остряки называли Марину, стала объектом множества слухов в среде польских эмигрантов, где почти у каждого было свое сложное прошлое, однако никто не набрасывал на него такого покрова тайны. Поговаривали, что несколько лет назад она потеряла мужа, чем и объяснялась печаль в глазах Скорбной Мадам, жесткая складка ее тонких крепко сжатых губ и ее длинные черные платья.

Марина Роговская родилась в помещичьей семье на юго-востоке Польши 7 февраля 1877 года. Марина занималась на учительских курсах, но вскоре вслед за своими братьями приняла участие в подпольной деятельности, взяв кличку «Тильда». Ее часто арестовывали за работу в подпольной типографии польской социалистической партии, и однажды она оказалась в одной камере с Юзефом Пилсудским, будущим маршалом свободной Польши.

Марина никому не рассказывала, как и когда она познакомилась со своим мужем Леоном Фальским, польским врачом, но, видимо, произошло это в Лондоне, куда они оба уехали, спасаясь от ареста за свою политическую деятельность. По возвращении в Польшу она скрывала свою беременность так долго, как могла. Фальский начал свою врачебную деятельность в бедном литовском городке Волошин, знаменитом своей столетней ешивой. Вскоре он обзавелся множеством пациентов, включавших равно поляков, литовцев и евреев. Бедных студентов ешивы он лечил бесплатно, вел философские беседы с раввинами и охотился с помещиками. Однако, когда Марина потребовала, чтобы они переехали в какой-нибудь большой город, где она могла бы возобновить политическую деятельность, он согласился. Пока они строили планы, началась эпидемия тифа. До конца жизни Марина мучилась сознанием своей вины: она непреднамеренно стала причиной смерти своего мужа, настояв, чтобы он пошел со старухой, которая ночью постучалась к ним, ища помощи для заболевшей дочери. Он заразился тифом от пациентки и через несколько дней умер.

Чувство вины, однако, не заставило ее прийти на похороны мужа. Убежденная атеистка, порвавшая из-за этого со своей матерью, истово верующей католичкой, она возражала против католического и протестантского священников, а также раввина, которые служили на похоронах вопреки ее протестам. Пока местная знать, крестьяне и евреи в беспрецедентном единении собирались отдать последний долг глубоко почитаемому доктору, который служил им с такой бескорыстной самоотверженностью, Марина и ее двухлетняя дочь оставались дома за закрытыми ставнями.

Марина уехала с дочкой в Москву, где у нее были друзья. Суровая зима и ее неспособность обеспечить девочке нужное питание сыграли свою роковую роль. Менее чем через два года девочка умерла. Вернуться в Варшаву из-за войны было невозможно, и Марина нашла место директрисы приюта Красного Креста для бездомных польских мальчиков в Киеве.

Когда Корчак вернулся в киевский приют через два года после первого посещения, он убедился, что Марина твердо следовала намеченному им плану. Она обрадовалась ему не меньше, чем мальчики, и с гордостью проводила по новым мастерским — сапожной, портняжной, переплетной, слесарной и швейной. В приюте теперь воспитывались и девочки, которые, как и мальчики, потеряли семьи, а Марина обзавелась несколькими добровольными помощницами из университета.

У Корчака почти не хватало времени на Марину и ее приют. Благодаря влиянию польского интеллектуала, который работал в местной русской администрации, он получил назначение на должность второго педиатра в трех муниципальных приютах для украинских детей. Корчак поселился в подвале и часто голодал, как и многие другие в этом осажденном городе. На рынках продавались только крупа и непропеченный хлеб, в который часто подмешивался песок. А если сироты Марины Фальской приносили ему буханку, испеченную в приюте, он отсылал ее с ними назад, чтобы не лишать их лишнего куска. Как-то раз, ужиная потрохами в дешевом ресторане, он «чуть не выплакал глаза», потому что они напомнили ему о родном доме.

Жизнь была трудной, одинокой, и его угнетенность усугублялась состоянием украинских приютов, которые оказались даже хуже «помойки», где он нашел Стефана. Дети были в струпьях и расчесах, глаза у них гноились, их мучил голод. Они страдали от недоедания и дурного обращения. Он делал все, что было в его силах, часто оставался в приюте на ночь, чтобы поддержать детей хотя бы своим присутствием. Его негодующие обличения некомпетентности управления приютами приводили в бешенство коррумпированных директоров (которые годились для этой должности не больше, чем «преподавательницы рукоделия»). Он считал, что «спасает детей», а директора видели в нем угрозу своему авторитету. «Тот же револьвер, из которого пристреливали больных лошадей, был нацелен на меня, как предостережение, что я оказался не в том месте, не в то время. Взятки! Подлости! В человеческом языке нет определений достаточно сильных, чтобы воздать по заслугам такому положению вещей».

Но все-таки было лучше стараться спасать детей в Киеве, чем ездить по полям сражений с полевым госпиталем. Утешением служила и естественная красота этого «удивительно зеленого города» с его старинными соборами и дворцами на холмах над крутыми берегами Днепра. Некоторые районы Киева походили на варшавские, особенно бедные рабочие кварталы у реки, которая, наверное, напоминала Корчаку любимую Вислу. Еврейский квартал — Подол — кишел ортодоксальными евреями с длинными пейсами и в лапсердаках, очень похожими на обитателей дальнего конца Крохмальной улицы.

Гуляя по городу, он иногда заглядывал в кафе, облюбованные польскими и еврейскими писателями, которых в Киев привлек польский университет, открывшийся там после революции 1905 года. За столиками сидели люди всевозможных политических убеждений, в том числе и шпики, работавшие на ту или иную сторону. Первое немецкое наступление на Украину погнало на восток сотни тысяч польских беженцев, и многие из них присоединились к революционерам и контрреволюционерам, составлявшим многоязычное сообщество эмигрантов. Все остерегались высказывать вслух свои мнения, потому что убийства стали будничной реальностью, принимавшейся как нечто само собой разумеющееся. Одна фракция хотела, чтобы Киев стал столицей независимой Украины, другая надеялась, что Украина сольется с Россией, а третья — что она снова станет частью Польши.

Каждый день — артиллерийские обстрелы и уличные беспорядки. Повозки, нагруженные трупами, стали привычным зрелищем. «„Киев — хаос“ — так описал его Корчак. — Вчера большевики. Сегодня украинцы. Немцы приближаются. А Россия, по слухам, вся охвачена восстаниями».

Однако и в этом хаосе он все еще работал над книгой «Как любить ребенка», работал «абсолютно каждый день». Когда мадам Перетякович попросила его об одолжении: дать оценку только что открытой школе, где следовали теориям Монтрессори, он нашел время и для этого. Ведь ему представился случай побольше узнать об этой итальянке, чьи методы обучения маленьких детей чтению и письму уже использовались в главных городах Европы. Хотя им не довелось встретиться, между Янушем Корчаком и Марией Монтрессори было много общего. Оба врачи, говорившие о душе ребенка, равно подчеркивавшие важность младенческого опыта, а также испытавшие влияние идей Песталоцци о развитии пяти чувств, помогающих каждому отдельному ребенку полнее использовать руки, глаза, уши для своего развития. Но на этом сходство кончалось. Монтрессори сосредоточивалась на своих педагогических методах и наборах пособий для процесса обучения, тогда как Корчака в первую очередь занимало общение детей между собой.

Корчак согласился провести наблюдения в детском саду Монтрессори с перерывами на два-три часа в течение двух дней. Он захватил с собой собственные пособия — карандаш и бумагу. Этот опыт он намеревался использовать для развития методики записей наблюдений за обучением детей. Способность зафиксировать то, что видишь, по его мнению, требовалась каждому учителю: «Заметки — это семена, которые рождают леса и нивы, капли дождя, оборачивающиеся родниками… Заметки — это бухгалтерские записи, позволяющие составить баланс жизни, документальные свидетельства, что она не потрачена напрасно».

Он осмотрел свой «наблюдательный пункт» — большую комнату с роялем в углу, шестью столиками с четырьмя стульями у каждого, ящик с игрушками, и кубики, и другие наборы Монтрессори — и был готов взяться задело. Уж конечно, ни один шпион в Киеве не делал заметки с таким усердием, как этот педагог, для которого политическая обстановка снаружи не шла ни в какое сравнение с драмой, разворачивающейся в этих стенах. Попади его бумаги в руки полиции, их могли бы счесть шифровкой, тем более что выглядели они, как рукопись пьесы.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА. Очаровательная героиня Хельча трех с половиной лет, привыкшая, что все восхищаются ее умом и обаянием, вынуждена помериться силами с несколькими звездами такой же величины: Юреком, трехлетним тираном со скверной репутацией — один раз он попытался отхлестать свою мать; пятилетней плутовкой Ганной, себе на уме, точно знающей, насколько далеко она может зайти; и шестилетним Нини, типичным маленьким пронырой, не поддающимся описанию и классификации, который предпочитает общество детей помоложе.

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Что они затевают?

ХЕЛЬЧА (глядя на картинку). У собаки красный язык. Почему?

НИНИ. Потому что это собака.

ХЕЛЬЧА. А у собак бывают красные языки? Иногда?

НАБЛЮДАТЕЛЬ. Я могу понять, что ребенок, глядя на картинку, рассмотрит хвост, уши, язык и зубы по отдельности — детали, на которые взрослый не обратит внимания, хотя тот же взрослый будет столь же подробно рассматривать картины в музее. Если мы постоянно удивляемся восприимчивости детей (а это означает, что мы не относимся к ним серьезно), мы, собственно говоря, удивляемся, что они живые существа, а не куклы.

На мой взгляд, вопрос Хельчи о собачьих языках означал, что ей хочется поговорить с Нини на любую тему, так как он старше и стоит выше на иерархической лестнице. Ключом для меня явилось слово «иногда», добавленное наугад. Точно так же слабоумный в разговоре с кем-то стоящим выше него вставит не связанное с темой или взятое с потолка слово, просто в доказательство, что он не дурак.

СЦЕНА ВТОРАЯ

Юрек и Ганна отбирают кубики у Хельчи. Она робко возражает им, зная, что жизнь жестока и ей не удастся не обжечься. Теперь важны не слова, которые она произносит, но тихий, глубоко печальный голос, выражение ее лица, поза. Никакой актрисе не удалось бы так убедительно молить о помощи, пощаде и жалости.

А слова? Такие прямолинейные: «Пожалуйста, Ганна, не трогай мои кубики».

Ганна — жизнь не имеет понятия о сострадании — хватает кубики. Хельча ударяет ее по голове последним кубиком. Она страшится ответного удара. Заметьте драматизм в ее дрожащем голоске: «Возьми его!» — когда она сует кубик в руку Юрека. Вот так умирающий знаменосец отдает знамя ближайшему солдату, лишь бы оно не попало в руки врага.

Юрек, пассивный свидетель этой сцены, взывает ко мне голосом, хриплым от переизбытка чувств. Он вступается за девочку, лишенную всего, что ей принадлежало, обездоленную, пока сам он, держа последний кубик, пребывает в полной растерянности. Обратившись ко мне, он дает понять Хельче, что сочувствует ей, что он на ее стороне и осуждает Ганну.

Понимает и Ганна. Ее ударили кубиком по голове, но она только легонько потирает ушибленное место — ни единой мысли о том, чтоб отомстить. Ощущение вины — она возвращает больше, чем взяла, и просит у Юрека прощения.

В конце первого дня Корчак записал, что «дети гораздо богаче в сфере чувств, так как они мыслят через эмоции». Он не сумел зафиксировать движения и жесты детей и записывал только слова, «удивительные в своей простоте, набирающие силу от повторения». Отдавая кубик Юреку, Хельча сказала «возьми его» три раза. Юрек дважды указал, что Хельче нечем строить, а Ганна также повторила, что вернула кубики. «Мне кажется, что в крайне драматичной ситуации писатель или актер могли бы добиться большего эффекта повторениями, чем длинной тирадой».

Подчеркивая важность наблюдения за их игрой, а не вмешательство в нее, Корчак упрекал себя за то, что упустил какие-то существенные детали. Например, каким образом коробка с кубиками внезапно оказалась на столике Хельчи. Далее он пришел к выводу, что некоторые его комментарии «в стиле театральных рецензий» были неясны. «Когда читаешь про трагедию в эссе о Шекспире или Софокле, ты уже многое заранее знаешь о Гамлете или Антигоне, но здесь читателю совершенно не известны ни примадонна — Хельча, ни пьеса».

По той или иной причине план разработки методики заметок так и не осуществился, но Корчак случайно нащупал «формулу» обучения для себя — прием перехода от второстепенной детали, им замеченной, к обобщению, позволявшему ему проиллюстрировать основополагающий принцип. Этот принцип и рукопись «Как любить ребенка» были трофеями, которые он привез с собой в Варшаву после окончания войны.

Когда 8 января 1918 года Вудро Вильсон назвал свободу и независимость Польши в числе своих четырнадцати пунктов, укрывавшиеся в Киеве поляки возликовали. А в марте, по заключении Брест-Литовского договора, признававшего независимую Украину, друзья Корчака предложили похлопотать за него о проездных документах для возвращения в Варшаву. Он получил их в конце весны.

Когда Корчак прощался с Мариной и мальчиками, блеск в его глазах, легкость его походки яснее всяких слов говорили всем, как много для него значит возвращение домой. Корчак заверил детей, что и они скоро вернутся. Мадам Марина, как они ее называли, ждет документов, которые позволят ей отвезти их в Варшаву, где они воссоединятся с уцелевшими родственниками. Сама Марина не была уверена в своем будущем, в том, какую работу ей удастся найти в городе, который когда-то был ее домом. Но в одном сомневаться не приходилось — в бездомных детях там недостатка не будет.

Часть вторая 1919-1930

Глава 12 Независимость

Польша — не просто поля, угольные шахты, леса или военные заводы, но и — превыше всего — ее дети.

«Забота о детях»

Мать Корчака объясняла всем, что живет только «ради дня, когда Генрик вернется». И вот, четыре года спустя, он приехал — худощавый и мускулистый; он даже выглядел здоровым, несмотря на все перенесенные испытания. Его продолговатое лицо теперь обрамляла бахромка рыжеватых бакенбард, которые переходили в усы и бородку. Налитые кровью глаза, еще не вполне здоровые, по-прежнему поблескивали иронией. Он все еще был ее Генриком.

Немцы, правда, не покинули Варшаву, но до перемирия оставались считанные месяцы, а тогда потерпевшие поражение оккупационные войска отправятся восвояси.

В сиротском приюте в доме номер 92 на Крохмальной улице накануне дня, когда туда должен был вернуться Корчак, никто не мог сомкнуть глаз, даже те, кто помнил его смутно или совсем не знал. Утром они выстроились во дворе со Стефой и учителями в ожидании Корчака и доктора Элиасберга, председателя Общества помощи сиротам, также только что вернувшегося с Восточного фронта. Когда во двор вошли двое мужчин — один высокий с темными волосами и усами, а другой худощавый, лысый, с рыжеватыми усами и бородкой, — многие сироты не разобрались, кто есть кто. Только когда второй мужчина лукаво прищурился на них поверхочков, они уверились, что перед ними Корчак, и с воплями радости кинулись к нему.

«Как они бросились ко мне, как теснились вокруг меня, когда я вернулся с войны!» — сообщил он в своем дневнике. А затем с лукавым юмором в свой собственный адрес, юмором человека, хорошо знающего детей, добавил: «Но не пришли бы они в еще больший восторг, если бы вместо меня появились белые мыши или морские свинки?» С трудом справляясь со своими чувствами, он обнимал детей, подбрасывал, щекотал, гладил по голове, перешучивался с ними.

У нас нет сведений о том, как он поздоровался со Стефой, стоявшей там, как всегда, в черном платье с белыми воротничком и манжетами, с короткими волосами, причесанными на косой пробор. Только силой воли Стефа сумела сберечь детей в эти долгие годы голода, тифа и бедствий, и теперь она стояла там, готовая продолжать, будто он попрощался с ней только накануне.

В тот вечер четыре дочки Элиасберга бросились к дверям поздороваться с их другом, чью лысину они перед войной раскрашивали цветными карандашами. За эти четыре года они, конечно, изменились внешне. Хелене исполнилось восемнадцать, Ирэне — шестнадцать, Анне — тринадцать, а Марте — девять, но их чувства к Корчаку не изменились ни на йоту. Ожидая, что он сгребет их в объятия, как когда-то, едва войдет в прихожую, две старшие, Хелена и Ирэна, были ошеломлены, когда он назвал их «паннами», небрежно пожал им руки и до конца вечера не обращал на них внимания. «Мы больше его не интересовали», — вспоминала Хелена. Они уже не были детьми. Ночью сестры долго плакали.

Одиннадцатого ноября 1918 года сироты, как и все соседи вокруг, вывесили красно-белые польские флаги в честь провозглашения независимости их родины. Затаив дыхание, они слушали, как Корчак рассказывал самую волшебную из своих сказок: после 120 лет чужеземного гнета их страна вновь свободна и Юзеф Пилсудский, неутомимый патриот, боровшийся за эту независимость всю свою жизнь, стал новым главой возрожденного государства.

Полагая, что некоторые родители не потрудятся объяснить происходящее своим детям, Корчак начал писать колонку «Что происходит в мире?» для журнала «На солнышке». Он хотел, чтобы дети постигли смысл независимости, узнали, как их страну в прошлом пожрали три жадные соседа, что было решено на Парижской мирной конференции, как проводились выборы и появился парламент. Он сводил мировую политику к привычным понятиям: «Хорошо, когда у тебя есть свой собственный ящик или чуланчик, потому что они — совсем твои собственные, место, куда никто не имеет права заглядывать без твоего разрешения. Хорошо иметь свой собственный садик, свою собственную комнату, а еще дом, где ты живешь со своей семьей и где никто тебя не тревожит. Но к несчастью, является кто-то посильнее, и входит, и забирает твои вещи, и пачкает комнату, и не желает тебя слушать».

Это был первый предназначенный для детей журнализм подобного рода. Колонка Корчака приобрела такую популярность, что ее вскоре уже штудировали педагоги, чтобы научиться объяснять текущие события своим юным ученикам в доходчивой для них форме. Но никто лучше Корчака не сознавал, что он не может дать детям ответа на все возникающие вопросы, потому что вновь собрать Польшу воедино было не проще, чем разломанную игрушку. Более века поляки боролись за независимость, а теперь им пришлось бороться с ней. Их страна была не только опустошена войной — заводы и фабрики лежали в руинах, поля оставались невспаханными, инфляция свирепствовала хуже, чем во время войны, — но и прежние разделы оставили после себя сплошной разброд. Четыре разные законодательные системы, шесть разных денежных систем и три разные железнодорожные сети, разноразмерные полотна которых символизировали проблему стыковки, которую предстояло осуществить, чтобы страна действительно объединилась в единое целое.

Только радость, что теперь они сами распоряжаются своей судьбой, мешала полякам впасть в отчаяние при мысли об ожидающей впереди кардинальной перестройке. Из всех углов приюта на Корчака глядели голод и холод. Получить кредит ему было не у кого, а денег не было совсем. Американская программа помощи — гуверовские благотворительные посылки с рисом, мукой и ситцем — поддерживала на плаву учреждения вроде его приюта. Но этого было недостаточно.

И тут произошло чудо. Зима еще только «осторожно поставила ногу» на их порог, когда союз шахтеров — «да благословит Бог их грязные руки и кристально чистые души» — пожертвовал приюту целый вагон угля. Эта щедрость, «которая растрогала бы до слез даже камень», тем более брала за сердце, когда он думал, как бедны были сами шахтеры. Он же внезапно ощутил себя богачом: ведь уголь называли «черным золотом», так его было мало. Но на солнце имелась тень: уголь требовалось забрать с товарной станции немедленно, а в его распоряжении не было никакого транспорта.

И снова чудеса. Все соседи пришли на помощь. Откуда ни возьмись, появились конные повозки, и в их пустующий подвал посыпался уголь. Дети увозили его на тачках, тащили в корзинах и ведрах. Даже малыши несли куски «величиной с их головенки».

Услышав о привалившей им удаче, булочник, дальше по улице, прислал свежего хлеба, за который можно было заплатить «черным золотом». Мальчик-сирота, чьи ноги были искривлены рахитом, съел чуть не половину буханки, пока нес «бесценный груз», а остальную выпачкал в угольной пыли. Он помчался назад на товарную станцию, вопя: «Я теперь могу перетаскать хоть тысячу корзинок!» Свободных корзин не оказалось, а нести ведро ему было не под силу, и потому Корчак снабдил его единственным оказавшимся под рукой подходящим вместилищем — ночным горшком. И, глядя вслед весело ковыляющему мальчику, Корчак мысленно обещал раздобыть рыбьего жира и выпрямить эти кривые ножонки.

Вскоре после возвращения Марины Фальской в Варшаву в начале 1919 года министр просвещения попросил Корчака организовать приют для детей польских рабочих в городке Прушкуве, примерно в пятнадцати милях к югу от Варшавы. Он тут же подумал, что лучше Марины директора ему не найти, а она без колебаний взялась за руководство этим приютом, как прежде она руководила приютом в Киеве на основе его идей.

Они отыскали небольшой трехэтажный жилой дом вблизи городской школы, но денег не хватало даже на то, чтобы обставить его, не говоря уж о том, чтобы купить. Не нашлось и сочувствующей группы филантропов вроде Общества помощи сиротам, которое поддерживало приют Корчака на Крохмальной улице.

Вместе они придумали хитроумный план поискать помощи у профсоюзов — от их членов, погибших на войне, осталось много сирот. Рабочие так горячо поддержали эту идею, что не только наполнили ящики для пожертвований, которые были установлены на всех фабриках и в мастерских, но и сами отобрали первых пятьдесят сирот для нового приюта. Взяли они на себя и заботу о снабжении приюта всем необходимым: один знал, где приют может позаимствовать кровати, у кого-то в распоряжении оказались столы и стулья, а третий набрал кухонной утвари. Некоторые даже выстаивали очереди за хлебом и картофелем и сумели собрать запас муки.

Дети поселились в приюте в морозный ноябрьский день того же года. «Наш дом», как его назвали, был гораздо теснее по сравнению с приютом на Крохмальной. В комнатушках, служивших дортуарами, между кроватями не было проходов, однако дети ничего роскошнее не видывали. Не имея понятия о водопроводе, они не страдали из-за его отсутствия и очень гордились уборной на первом этаже с деревянным стульчаком, понятия не имея о фаянсовых унитазах со смывными бачками. Маленький теплый сортир был несравненно лучше вонючих нужников во дворах, к которым они привыкли, а за уборку в нем начислялись лишние очки. Несмотря на помощь профсоюзов, добывать съестные припасы было нелегко. Марина, когда удавалось, держала в миске на кухне маленькие квадратики хлеба, как лакомство, и один мальчик, получая такой квадратик, всякий раз его целовал. Крестьяне доставляли мешки картошки, но ее не хватало. Почти всю энергию Марины поглощали поиски угля и картошки по доступной для них цене. «У нас еще не было счета в банке, — напишет она позднее. — Не было денег ни на игрушки, ни даже на цветную бумагу, чтобы самим их изготовлять». Но Марина Фальская не знала усталости. Годы в Киеве научили ее иметь дело с подрядчиками и торговаться, сбивая цену за выполнение необходимых работ, например, со стекольщиком. Она сама ходила по лавкам, ища недорогие продукты, и на собственной спине относила их в приют. Одевала детей она в поношенную одежду, присылаемую из Америки.

Даже если бы в прушковском приюте нашлось место для личной кровати — а его там не было, — у Корчака все равно не было времени оставаться там с ночевкой. Он ведь занимался не только своими детьми на Крохмальной, но и консультировал органы социального обеспечения по организации новых приютов для тысяч военных сирот, бродящих по улицам.

А еще он публиковал статьи-предостережения для взрослых в «Польской газете».

Польша стала свободной, но скептический доктор повидал столько страданий и кровопролития, что не мог не опасаться за будущее. Перемирие, подписанное одиннадцатого ноября, принесло мир, но не покончило с насилием. В хаосе, охватившем восточные районы Польши после краха держав, их разделявших, евреи часто становились жертвами уличных беспорядков, резни и даже погромов, устраиваемых некоторыми частями польской армии, особенно под командованием генерала Галлера, а также вооруженными бандами. И пока союзники в Версале обсуждали требования Польши, желавшей вернуться на карту Европы в своих обширных границах до разделения, Юзеф Пилсудский пробовал спорить с историей на свой лад. На востоке учащались военные стычки с Советами, в Галиции — с украинцами, а с чехами и немцами шли споры о территориальных правах. Можно ли было рассчитывать, что человеческая природа стремится улучшить мир? Вот о чем размышлял Корчак. Он предупреждал своих читателей, что долгий и прочный мир необходимо сделать одной из общенациональных целей.

«Возможно, История — Правительница Наций, но она нечестный учитель и скверный воспитатель и только притворяется упорядоченной и прогрессивной, — начал он одну статью. — Необходимо править Историей, а не позволять ей править нами, иначе и дальше все будет продолжаться по-старому — войны и насилие. Меч, отравляющие газы и… — только дьяволу известно, что еще они наизобретают. Ведь нет никакой хитрости в том, как пустить кровь. Пробейте дырочку, и она потечет сама. Любой бумагомарака может нацедить целый тазик. И писать статьи недостаточно, необходимо пахать, строить, сажать леса. Необходимо, дорогие мои, кормить сирот, дать им образование; необходимо… нужно ли мне продолжать?»

Но конечно, он продолжал, потому что все еще не дошел до самого главного: чего бы там ни хотели польские граждане — морской порт или другие границы, — они должны научиться улаживать споры законными средствами. «Мы отвечаем перед детьми за войны, которые были и которые будут, и за то, что десятки тысяч их погибли в эту войну. И потому пока не время праздновать торжество Весны. Это все еще День поминовения усопших — День замученного ребенка».

«Помните, — предостерегал он их, — Польша строится не на двадцать лет».

Объявив в марте 1919 года всеобщую воинскую повинность, маршал Пилсудский всерьез занялся созданием вооруженных сил. Убежденный, что Польша, зажатая между Россией и Германией, должна быть сильной, он стремился создать федеральную Польско-Литовскую республику в союзе с Украиной и другими малыми нациями. Этот план оказался под угрозой, когда Советы воспользовались неразберихой в Европе для того, чтобы присоединить новые территории к своей коммунистической империи. В апреле Пилсудский отправил войска отобрать у Советов Вильну, свой любимый родной город, древнюю столицу Литвы. Почти не встречая сопротивления, польская армия продолжала движение на восток, взяв в течение лета 1919 года Минск и другие большие города, разжигая то, что получило затем название польско-советской войны.

К концу года Корчак в чине майора был призван в новую польскую армию. Вновь начались прощания, но на этот раз ему хотя бы не пришлось ехать дальше госпиталя для инфекционных больных в Лодзи, промышленном городе к юго-западу от Варшавы. А вскоре его перевели в такой же госпиталь в Варшаве.

Всякий раз, покидая госпиталь, чтобы вернуться к себе или навестить мать и своих сирот, Корчак тщательно мылся и переодевался. Но как-то под вечер, уступив настояниям родных больного лейтенанта, утверждавших, что их необоснованно подвергли карантину вместе с ним, он подписал освобождавший их документ, а сам не принял необходимые меры предосторожности.

Через пару дней, когда Корчак проснулся, у него двоилось в глазах. Он взглянул на стол и увидел два стола, две лампы, два стула. Он был мокрым от испарины. Его тело горело в лихорадке. Голова разламывалась. Он хорошо знал эти симптомы. Тиф. Родные лейтенанта, видимо, все-таки были носителями инфекции. Мать Корчака настояла, чтобы его перевезли к ней и она бы могла за ним ухаживать. Долгие дни он пролежал в бреду, не зная, что его мать заразилась от него. Она умерла прежде, чем он пришел в себя. Последние ее слова были просьбой, чтобы ее гроб вынесли через черный ход, не побеспокоив сына.

Узнав о смерти матери, Корчак чуть с ума не сошел от горя. Он чувствовал, что убил ее. Не преднамеренно, по небрежности. Его отец был прав: он «дурак и недотепа». Только на этот раз невинной жертвой стала его мать. Хэвлок Эллис, чья мать умерла от скарлатины при сходных обстоятельствах, нашел утешение в мысли: «Она не пожелала бы себе более счастливого конца — „на посту“, как она и хотела, выхаживая своего ребенка». Но хотя о матери Корчака можно было сказать то же самое, он был на грани самоубийства, он вновь взвешивал этот исход.

«Когда моя сестра вернулась из Парижа, я предложил ей совершить самоубийство вместе, — напишет он позднее. — Я не находил себе места ни в мире, ни в жизни».

Его сестра, видимо, не очень приветствовала эту идею. «План не материализовался из-за разницы во мнениях», — саркастически объяснил Корчак. Но он на всю жизнь завел привычку хранить в глубине ящика письменного стола запас каломели и таблеток морфия, вынимая их, только когда посещал могилу матери в дальнем конце еврейского кладбища, отведенном для жертв тифа. Возможно, что во время одного из ранних таких посещений он проглотил какую-то дозу. «Нет ничего более омерзительного, чем неудавшаяся попытка самоубийства, — писал он. — Такого рода план следует разрабатывать со всем тщанием, чтобы обеспечить стопроцентный успех». И с мрачным юмором, в котором есть оттенок достоверности, он заканчивает: «Испробовав однажды восторги и радости совершения самоубийства, человек доживает до преклонных лет, не испытывая соблазна вкусить их еще раз». Пока он бредил в тифозной горячке, его посетило «видение». Он выступает с речью о войне и голоде, о сиротах и нищете где-то в Америке, а переводчик торопливо переводит его польский на английский. Неожиданно голос отказывает ему. Наступает тишина. В глубине зала раздается крик. К нему по проходу бежит Регина, сирота, вышедшая замуж и уехавшая в Америку. Она останавливается перед сценой и бросает на нее свои часы с возгласом: «Для вас — все!» И на сцену посыпался дождь банкнот, золота и серебра. Слушатели бросают кольца, браслеты, ожерелья. Мальчики из Дома сирот выбегают на сцену и принимаются запихивать все в чехлы от матрасов. Глубоко растроганные слушатели кричат, аплодируют, плачут.

И на пороге смерти Корчак был исполнен намерения обеспечить своих сирот «неограниченным материальным богатством». И даже тогда он понимал, что у него нет права на самоубийство, пока есть дети, нуждающиеся в нем.

«Если я откладывал и откладывал исполнение моего в остальном до конца продуманного плана, — напишет он, — то потому лишь, что всегда в самую последнюю минуту какая-нибудь новая мечта овладевала мной и не покидала, пока я не разрабатывал ее во всех частностях. Иногда они становились темами для рассказов. Я объединил их под общим заглавием „Странные происшествия“».

Эти «мечты», которые занимали мысли Корчака в тяжелые минуты перед тем, как он засыпал, были как бы рассказами в процессе сочинения. Когда он ощущал себя слабым, они вливали в него силы. В одном он нашел магические слова — Владыка Света. Но принятие на себя подобной власти могло быть формой хубрис, губительной гордыни, и засыпал он в муках: «Почему я? Есть другие, моложе, умудреннее, более подходящие для этой миссии. Позволь мне остаться с детьми. Я не социолог, я все испорчу, опозорю — и дерзание, и себя».

Когда мечты не приносили облегчения, он обращался к Богу. Он никогда не был правоверным евреем, соблюдающим обряды, но всегда оставался верующим. Бог, в которого верил Корчак, подобно Богу Спинозы, был вольным духом, мистической силой, пронизывающей Вселенную. «Меня не удивляет, что у Бога нет ни начала, ни конца, ибо я вижу Его, как нескончаемую Гармонию, — однажды написал он. — Звезды, сама Вселенная, а не священнослужитель, говорят мне о существовании Творца. У меня своя вера. Есть Бог. Человеческому уму не дано постигнуть Его сущности. Веди себя достойно и твори добро. Молись, но не для того, чтобы просить у Бога, а чтобы всегда помнить о Нем, ибо его должно видеть повсюду и во всем».

Теперь в своем горе Корчак почувствовал, что этот Бог, которому он доверял, покинул его. Не в силах понять, в чем заключался смысл смерти матери и почему умереть пришлось ей, а не ему, он составил сборник молитв «Наедине с Богом: молитвы для тех, кто не молится», в которых излил свою скорбь и ощущение покинутости. Как указал Мартин Бубер, люди, которые говорят с Богом столь доверительно, очень близки Ему.

Всего сборник включает восемнадцать молитв, и многие написаны для других, нуждающихся в утешении. Юная мать просит Бога не отнимать у нее младенца, которого он ей ниспослал; мальчишка заключает с Богом сделку: «Я буду молиться, если ты сделаешь так, чтобы отец купил мне велосипед»; старик смирился с переходом к новым тайнам; художник предполагает, что Бог был пьян, когда Он его сотворил (на трезвую голову художника не создашь); педагог ничего не просит для себя, только о руководстве и благословении Бога для своих детей. Хотя каждая молитва дана в манере выражаться, свойственной тем, кто ее произносит, в них можно различить и собственный голос Януша Корчака. В посвящении книги через автора говорит юный Генрик Гольдшмидт. «Моим любимым маме и папе. Мы расстались ненадолго, чтобы встретиться опять… Из камней ваших мук и боли и таких же камней наших предков я хочу воздвигнуть высокую башню, чтобы она послужила защитой другим. Благодарю вас за то, что научили меня слышать шепоты мертвых и живых. Благодарю вас за то, что помогли мне познать тайну жизни в прекрасный час смерти».

Польша отчаянно нуждалась в особой молитве летом 1920 года, когда русские перешли в наступление. Вынужденные оставить Киев, который они взяли в мае, польские войска под натиском небезызвестного Михаила Тухачевского отступали назад за собственную границу и дальше до пригородов Варшавы. Весь мир пребывал в уверенности, что Польша обречена.

Однако Юзеф Пилсудский, у которого, как у кошки, было, видимо, девять жизней — уцелел же он после ссылки в Сибирь, побегов из сумасшедших домов и тюрем царской России и даже дерзкого налета на поезд царя, когда забрал имевшиеся там золото и серебро, — сохранил в запасе еще несколько. Когда 16 августа 1920 года большевики подошли к воротам Варшавы, Пилсудский перехитрил врага: контратаковав с юга, перерезал коммуникационные линии и за двое суток полностью их окружил. Захваченные врасплох этим «чудом на Висле», русские в полном смятении беспорядочно отступили за свою границу.

Польша была спасена. Варшава уцелела. «Грязная, исковерканная, оставленная в небрежении, беззаботная Варшава, чье сердце бьется в ее Старом городе и чей мозг — в каждом камне, в каждой черепице, в каждом уличном мальчишке, продающем газеты» — так было суждено написать Корчаку. Никогда еще его город не был ему столь дорог. «Варшава моя, а я — ее. Мы — единое целое. Вместе с ней я радовался и горевал. Ее погода была моей погодой, ее дожди, ее почва — тоже моими. Мы вместе росли… Варшава была моей мастерской; здесь вехи моей жизни и мои могилы».

Глава 13 Дух короля Матиуша

С концом польско-советской войны Корчак демобилизовался и воссоединился с собственными «уличными мальчишками». Уезжал он от них не на такое уж большое расстояние, но чувствовал себя сильно изменившимся. Теперь он тоже был сиротой. «Дети воображают, будто взрослые в матерях не нуждаются, — скажет он своим юным читателям. — Сколько, сколько раз взрослый тоскует по своей матери или отцу! Ведь ему кажется, что только они стали бы его слушать, а если потребуется, простили бы его и пожалели».

В прошлом дисциплина служила ему поддержкой, и теперь Корчак вновь прибег к ней, чтобы продолжать жить. Он перебрался в мансарду на четвертом этаже приюта на Крохмальной и в заполненной книгами комнатке повел жизнь монаха, писал за массивным дубовым письменным столом отца, спал на узкой железной кровати и принимал визиты воробьев, залетавших в открытую форточку, а также свел знакомство с «замкнутой в себе» мышью по имени Пенетрация, которая обитала под комодом. Смерть матери и возрождение родной страны словно бы высвободили короля Матиуша, воображаемого ребенка, дремавшего у него в душе. Днем он был доктором, опекавшим сотню еврейских и сотню польских сирот, но по вечерам, поднявшись к себе в мансарду, он был писателем, творившим воображаемое королевство, окруженное, как прежде Польша, тремя алчными соседями.

«А было это так», — начинается «Король Матиуш Первый», вневременная притча о мальчике-короле, мечтавшем создать утопическое общество только с помощью законов для детей и взрослых. Это была мечта, подобная той, которую лелеял Генрик Гольдшмидт, когда был маленьким и хотел перестроить мир. Корчак с такой полнотой идентифицировал себя с юным королем, который (как и его создатель) не доживет до воплощения своей мечты, что использовал собственную детскую фотографию для фронтисписа книги, снабдив ее таким объяснением для своих маленьких читателей:

Когда я был мальчиком, которого вы видите на этой фотографии, я хотел сделать все, о чем говорится в этой книжке. Но потом забыл, а теперь я состарился. У меня больше нет ни времени, ни сил, чтобы воевать или ездить к людоедам. Эту фотографию я поместил тут, потому что важно знать, как я выглядел, когда по-настоящему хотел стать королем, а не каким я стал, когда писал о короле Матиуше. По-моему, лучше прилагать фотографии, показывающие, какими были короли, путешественники и писатели, прежде чем выросли или состарились. Ведь иначе можно подумать, будто они с самого начала все знали и никогда сами маленькими не были. И тогда дети вдруг вообразят, что не могут быть министрами, путешественниками и писателями, а это неправда.

Мальчик на фотографии (примерно десяти лет) как раз в возрасте большинства сочиненных Корчаком героев. Он напряженно сидит на скамейке рядом с растением в горшке, в длинной курточке с широким жестким белым воротничком и с бантом на шее. Он смотрит не на нас, а мимо камеры в какую-то свою даль — взгляд, который Корчак сохранил на всю жизнь. Он одновременно и тут, и где-то еще. Одна рука небрежно лежит на коленке, другая сжимает край скамейки — словно мальчик ждет только сигнала, чтобы броситься прочь.

Это тот же мальчик, который ездил со своей семьей на экскурсии в Виланов, летнюю резиденцию польских королей XVII века, золотой эпохи, когда Польша была гордым независимым королевством и ее границы простирались от Балтийского моря до Черного и почти до ворот Москвы. Перенесенный не просто за пределы Варшавы, но и за пределы времени, он ощущал «холодную красоту» величественной обстановки дворца и «призрачное присутствие» королей вокруг. Быть может, вот тогда-то он и король Матиуш слились воедино.

«Короля Матиуша Первого» называли «Эмилем» Корчака. Начинаясь со смерти прежнего короля, последовавшей вскоре после смерти королевы, книга прослеживает нравственное развитие Матиуша из наивного доверчивого сироты, не умеющего ни читать, ни писать, до юного реформатора-идеалиста, которому необходимо постигнуть разницу между мечтой и реальностью, прежде чем он сможет управлять страной и собой. Хотя она читается как романтичная повесть о приключениях отважного юного короля, книга эта, по сути, — философский трактат о духовной и светской власти.

Внезапное вступление Матиуша на трон, едва умирает его отец (сходное с ощущением Генрика, что смерть его отца мгновенно ввергла его во взрослость), должно вызвать у него такое же смятение, какое испытала Алиса, проваливаясь в Страну чудес: Матиуш сразу же сталкивается с угнетающим числом очень разных взрослых, которые мечутся совсем в манере Белого Кролика, а также и с обществом, очень похожим на зарождающуюся Польскую Республику, в которой соперничающие партии росли как грибы, кабинеты назначались и распускались, а правительства возникали и исчезали с головокружительной быстротой. Пока Матиуш пытается разобраться в этой путанице, его создатель не может не поиздеваться над неразберихой, бушующей в самом сердце правительственных сфер. Его сатирический взгляд не упускает ничего. Юный правитель обнаруживает, что дипломатия подразумевает сплошную ложь, чтобы ваши враги не могли узнать, чем вы действительно занимаетесь, а кризис кабинета — не более чем драка министров между собой. Хотя Матиуш живет в выдуманном королевстве, он вынужден бороться с горькой реальностью, с теми же проблемами, что и маршал Пилсудский и министры новоизбранного правительства Польши. Откуда взять деньги, чтобы ремонтировать паровозы, строить фабрики, остеклять разбитые окна, содержать армию? Как открывать школы, создавать систему здравоохранения и обеспечивать адекватные социальные услуги?

Еще важнее для Матиуша — в конце-то концов, еще ребенка — вопросы, касающиеся благополучия детей. Как привить им самоуважение и научить быть свободными? Как бороться с нищетой, несправедливостью, болезнями и голодом, угрожающими им? Когда Матиуш заболевает от попыток сразу все исправить, старый семейный доктор рассказывает ему, что люди уже очень давно пытаются искать решение этих проблем, но пока еще никому не удалось найти достаточно долговременного.

Когда враги вторгаются в королевство Матиуша, Корчак отправляет его сражаться инкогнито, как простого солдата, а с ним и его друга Фелека, сына вахмистра дворцовой гвардии. Матиуш испытывает всю жестокую реальность войны. «До чего тяжело быть королем и вести войну, — говорит себе Матиуш. — Я-то думал только о том, как буду ехать по улицам столицы на белом коне, а люди будут осыпать меня цветами. Я не подумал о том, сколько людей будет убито».

Корчак, кроме того, отправляет Матиуша путешествовать по стране людоедов, где он узнает, что дикари (хотя, безусловно, не благородные) в некоторых отношениях более цивилизованны, чем так называемые «цивилизованные люди». Царек людоедов Бум-Друм и его дочка Клю-Клю, бесстрашная озорница, становятся самыми верными друзьями Матиуша.

Автор ироничен, но далек от цинизма. Матиуш не ожесточается, а только грустит, когда все идет не так. Совсем как Грустный Король одного из соседних королевств. Грустный Король, играющий на скрипке так, что струны словно плачут, становится очень похожим на старого семейного доктора (который, в свою очередь, очень похож на Януша Корчака), когда показывает Матиушу свой парламент — «немножко напоминающий театр и немножко храм» — и сетует на тяжкий жребий реформаторов:

Послушай, Матиуш. Мой дед даровал своим подданным свободу, но ничего хорошего из этого не получилось. На него совершили покушение, и он погиб. А народу стало даже хуже, чем прежде. Мой отец воздвиг величественный монумент свободе… но какое это имеет значение, когда по-прежнему существуют войны, бедные люди, несчастные люди. Я приказал воздвигнуть величественное здание парламента. И ничего не изменилось. Все остается прежним.

Тем не менее Грустный Король не хочет обескураживать своего маленького гостя: «Знаешь, Матиуш, мы всегда ошибались, проводя реформы для взрослых. Попробуй проводить их для детей, и, может быть, у тебя получится».

Идея Грустного Короля, что дети, если им дать голос в правительстве, окажутся мудрее взрослых, крайне романтична, но «старый доктор», составляющий часть Корчака, знает, что для успеха в любом деле необходим опыт — то, чего дети лишены. Решив сделать себя королем детей, Матиуш строит для них парламент, как и для взрослых. Два здания абсолютно одинаковы, только в детском парламенте стулья пониже, и дверные ручки расположены тоже пониже, как и окна, чтобы депутаты могли поглядывать наружу, когда им станет скучно. Однако пары заседаний с перепалками и драками оказывается достаточно, чтобы Матиуш убедился, что дети ведут себя не разумнее взрослых.

Журналист, на самом деле шпион одного из трех королей (предназначенный символизировать предательский мир взрослых), подстраивает гибель королевства Матиуша, убедив Фелека, ставшего премьер-министром детей, что его маленькие избиратели способны делать все лучше взрослых. Детский парламент постановляет, чтобы все взрослые вернулись в школы, а их места займут дети. Это приводит к смешной сумятице, но затем к подрыву всех жизненно важных сил страны: поезда перестают ездить, телефоны выходят из строя, магазины закрываются, как и заводы с фабриками, военные запасы истощаются. Воспользовавшись внутренним хаосом, коварный король оккупирует страну.

К тому времени, когда Матиуш вернул взрослых на их места, а детей в школы и восстановил свои вооруженные силы, было уже слишком поздно, но Матиуш намерен погибнуть, сражаясь. «Победа или смерть!» — говорит он своим сторонникам. Когда они терпят поражение, он утешает Клю-Клю, которая вместе с Фелеком и еще несколькими друзьями осталась с ним до последнего боя у зверинца: «Не плачь, мы умрем прекрасной смертью». Он управляет собственной судьбой, пока может избрать собственную смерть. Но даже в этом ему отказано: он усыплен снотворным газом и приходит в себя в темнице. Ему говорят, что он приговорен к расстрелу, но Матиуш не знает, что Грустный Король убедил остальных двух королей помиловать его в последнюю минуту.

Книга кончается на том, что Матиуша ведут в золотых цепях по улицам его королевства к месту предполагаемой казни (жуткое предзнаменование того, что ожидало его создателя). «Это был чудесный день. Солнце сияло. Все высыпали на улицы в последний раз поглядеть на своего короля. У многих в глазах стояли слезы. Но Матиуш не видел этих слез… он глядел на небо, на солнце».

Матиуш высоко держит голову в доказательство, что он сильнее духом, чем его враги. «Истинные герои проявляют себя в бедствиях», — думает он. Он не позволяет надеть себе на глаза повязку. «Умереть прекрасной смертью» — вот по-прежнему его единственное желание. Но в эти последние минуты он не может справиться с любопытством: какие похороны ему устроят? И Матиуш не только не благодарен, когда ему даруют помилование, заменяя казнь ссылкой на необитаемый остров, как когда-то было с Наполеоном, но приходит в ярость.

Вторая книга о Матиуше, «Король Матиуш на необитаемом острове», намного сдержанней первой и посвящена духовному становлению Матиуша. Он ускользает из поезда, везущего его в порт, но решает отправиться на остров добровольно, когда понимает, что из-за него может вспыхнуть война. «Я готов отправиться туда, но не как раб или пленник, а по собственной доброй воле» — объявляет Матиуш, в очередной раз излагая философию Корчака: человек свободен и в тюрьме, если он сам выбирает свой путь.

Совсем один на острове, если не считать стражей, ручной канарейки и портрета его матери, Матиуш теперь располагает временем упорядочить свои хаотичные мысли и дисциплинировать свой ум. Его любимый стражник Валенты очень напоминает настоящего Валенты, когда шаркает туда-сюда и ворчливо сыплет «в сторону» фразами вроде «жизнь горька». Матиуш размышляет о жизни и о смерти, швыряя камешки в море. Его канарейка умирает, он роет для нее могилу под пальмой на холме и взвешивает, не поставить ли на ней деревянный крест, совсем как когда-то Генрик Гольдшмидт. Затем он роет еще две могилы для своих отца и матери, чей прах задумывает доставить сюда. Иногда он отправляется на лодке к маяку поиграть с Ало и Алей, сиротками, спасенными одноруким смотрителем маяка, когда буря выбросила их на остров. Как и его создатель, Матиуш находит утешение в обществе детей.

Как-то раз, бродя по своему острову, Матиуш находит на холме в его центре каменную башню. Он смотрит, как один камень сдвигается, и внутри Матиуш видит семь лестниц одну над другой — каждая с семью ступеньками, но промежутки между ними увеличиваются от одной к другой. Некто в сером холщовом рубище, перепоясанном веревкой, начинает скользить вниз по лестнице, почти как на крыльях. Этот «старец с длинной бородой» смотрит на него даже с большей грустью, чем Грустный Король. И Матиуша вдруг посещает мысль: «Это реформатор, которому ничего не удалось».

Когда вместо прежнего стражника, с которым Матиуш дружил, появляется новый с садистскими наклонностями, Матиуш спасается с острова по-прежнему свободный духом. Он возвращается в свой дворец ровно на то время, которое требуется, чтобы убедить молодого короля прекратить войну. И даже благодарит своего бывшего врага за предоставленную ему возможность испытать изгнание и закалить волю. Затем он отрекается от трона, чтобы его народ мог избрать президента. Подобно своему создателю, Матиуш отказывается от богатства ради скромной жизни и служения другим. Он устраивается работать на фабрику в доказательство своей солидарности с несчастными эксплуатируемыми рабочими и чтобы стыдом принудить владельцев создать лучшие условия работы. По вечерам он либо ходит в школу, либо сидит у себя на чердаке и пишет сказки для детей. Это мирное существование нарушает появление Фелека, который, потрясенный утратой власти, совсем опустился и озлобился. Матиуш принимает его и устраивает работать на фабрику. Но когда Матиуш попытался прекратить драку, устроенную Фелеком с управляющим, его случайно отталкивают так, что он попадает в один из станков. Смертельно раненный, он все-таки успевает простить Фелека и попросить его вернуться с Клю-Клю на ее родину и трудиться ради создания лучшего мира.

Матиуша хоронят рядом с его канарейкой на высоком холме его необитаемого острова. Ало и Аля приносят цветы на его могилу, а дикие канарейки распевают над ней свои песенки. Подобно истинному романтическому польскому герою, разрываемому между жизнью активных действий и жизнью духовного преображения, Матиуш одерживает нравственную победу, хотя и погибает. Ведь он вдохновил других продолжать его борьбу.

«Король Матиуш Первый» — это история «вечной трагедии каждого благородного реформатора». Читая книгу сегодня, понимаешь, в какой мере ее печальный и ироничный автор не питал никаких иллюзий, что реальность обойдется с ним лучше, чем с Матиушем. Однако книга приобретает еще и силу пророчества теперь, когда жизнь Корчака стала символом победы духа. Тем не менее, вопреки глубокому пессимизму истории Матиуша, в ней можно уловить и человеческую комедию, разыгранную с юмором, теплотой и состраданием к судьбам людей.

Глава 14 Сотня детей

Сотня детей, сотня индивидуальностей — и все они люди. Не люди будущего, не люди грядущего дня, они люди сейчас, прямо сейчас — сегодня.

«Как любить ребенка»

— Почему король Матиуш не собрал детскую армию? — однажды вечером спросил какой-то мальчик, когда Корчак в дортуаре проверял на них свою книгу.

— Раз уж он не мог помешать детям разбивать мячиками стекла в окнах дворца, как ему было надеяться, что они будут слушаться его в бою? — ответил Корчак.

Дети засмеялись. Не проходило недели, чтобы кто-то из них не умудрялся бросить или отбить мяч через ограду прямо в окно ювелирной мастерской за ней. В довершение беды скряга-немец, владелец мастерской, мячики нипочем не возвращал.

— Почему принцесса Клю-Клю черная, а не белая, как Матиуш? — пожелала узнать какая-то девочка.

Корчак задумался, прежде чем ответить. Сироты ни разу в жизни не видели чернокожего. Во всей Варшаве тогда был только один — шофер дипломата, который привез его с собой, когда вернулся из страны, где был аккредитован.

— В стране Клю-Клю, да и во всей той части мира дети черные, — объяснил он им, — точно так же дети, которых я видел в Китае, были желтыми. Но то, какого цвета у вас кожа, никакой разницы не составляет. Клю-Клю была куда умнее многих детей в королевстве Матиуша, и она осталась верной ему, когда они на него напали.

Всякий раз, дочитав очередную главу, Корчак откладывал рукопись, как дети ни упрашивали, чтобы он продолжал. Затем автор возвращался в свою мансарду, чтобы внести исправления в местах, которые не вызвали у них интереса. Или же работал над новой книгой. Вскоре сиротам предстояло услышать про маленького Джека, мальчика-американца, который организовал в своей школе кооперативную лавку. Царство Джека было много меньше, чем у Матиуша, но и ему пришлось немало узнать о делах взрослых, о том, как обращаться с деньгами и вести счета. Когда его лавка обанкротилась из-за промахов других, Джек вышел из этой переделки, став намного богаче: он познал самого себя, а это дороже любого сокровища.

Перед тем как лечь, Корчак любил обходить дортуары, записывая, в каких позах спят воспитанники, что нужно было для книги о детях и ночи, которую он собирался написать. Иногда к нему присоединялась Стефа, но жизнь была уже не той, что до войны, когда они оба посвящали сиротам по шестнадцати часов в сутки. Стефа, правда, оставалась все той же невозмутимой, за все отвечающей матерью на посту, но вот у него расписание было насыщено до предела: сотрудничество с Мариной Фальской в Прушкуве и чтение лекций в двух педагогических институтах помимо ведения профессиональных записей и работы над художественными произведениями.

В приюте было сто шесть кроватей: пятьдесят для мальчиков, пятьдесят шесть для девочек. Детей принимали в семь лет, и они оставались там до окончания средней школы, бесплатной и обязательной по седьмой класс. Сироты учились в разных казенных школах для еврейских детей (известных под названием «субботние школы» из-за соблюдения дня субботнего). Преподавание велось на польском языке, и, исключая изучение еврейской религии, программы были практически такими же, как в польских школах.

Пусть Польша теперь обрела независимость, но нуждающихся еврейских детей в ней не стало меньше. Хотя по конституции евреи получили равноправие и их права защищал договор о национальных меньшинствах, на них, как и на всех поляках, тяжело сказывалась послевоенная экономическая разруха. Не улучшало ситуацию и то, что правительство, стремясь создать польский средний класс, проводило протекционистскую политику в отношении польских предприятий и торговцев. По сути лишенные возможности получить место на гражданской службе, на почте и железных дорогах, десятки тысяч обнищавших еврейских рабочих конкурировали на рынке рабочей силы с обнищавшими поляками, мигрировавшими в большие города из деревень, — ситуация, которая не содействовала улучшению польско-еврейских отношений.

Стелла Элиасберг не могла сдержать слез, когда вместе с другими членами приемной комиссии Дома сирот обследовала условия жизни обездоленных еврейских семей, подававших просьбу о приеме в приют. Она так и не свыклась с сырыми подвалами, где трое бледных болезненных детей лежали вповалку на одном грязнейшем соломенном тюфяке, одетые в жалкие лохмотья — и это в самую студеную пору суровой зимы. Она всегда чувствовала себя виноватой, потому что все дети равно нуждались в помощи, чтобы выжить, а они могли выбрать только одного из семьи.

Даже когда ребенок был рекомендован комиссией, он или она должны были пройти проверку у психологов, которым, по инструкции Корчака, полагалось отсеивать умственно отсталых или психически неуравновешенных. Подобно садовнику, который внимательно следит, чтобы сорняки не задушили его цветы, Корчак не хотел рисковать, приняв ребенка, который мог принести вред коллективу. Если тут на него влияли личные страхи перед психическими заболеваниями, он тщательно их маскировал, ссылаясь на нераскрытые тайны наследственности, над которыми тогда бились ученые, занимавшиеся евгеникой. Все сводилось к давно знакомой позиции «природа против воспитания». Был ли человек заранее обречен из-за ущербных генов? Или же благоприятная обстановка спасала от того, что было генетически предопределено? Был ребенок нервным, потому что унаследовал эту черту от родителей, или же от того, как они его воспитывали? Почему у здоровых родителей ребенок рождался слабоумным? И наоборот, почему талантливые дети рождались у заурядных родителей? И — это был вопрос, который задавала в Швеции Эллен Кей, — почему общество не требует, чтобы родители получали разрешение произвести на свет ребенка, как получают разрешение на открытие палатки для продажи безалкогольных напитков? «Необходимо положить конец бездумному рождению детей, — писал Корчак. — Нужно думать о них до того, как они родятся. Пора начать творить их».

Психологи, приглашенные Обществом защиты сирот, попадали в нелегкое положение, если им приходилось решать судьбу ребенка с очень легкой умственной отсталостью. Хелена Меренгольц вспоминает, как она и ее коллеги иногда так близко принимали к сердцу тяжкое положение ребенка, что фальсифицировали свои заключения: «Я полагала, что хорошее питание и лучшие условия жизни помогут этому мальчику или этой девочке догнать в развитии своих сверстников». Иногда хитрость сходила с рук, но, если у Корчака возникали подозрения, как случалось часто, он настаивал, чтобы ребенка осмотрела Мария Гржегоржевская, в чьем Институте для особых детей он дважды в неделю читал лекции. Довольно часто она, в свою очередь, сообщала ему, что ребенок совершенно нормальный. И между ними дежурной шуткой стал его ответ: «Получить степень идиота в вашеминституте невозможно».

Хотя приюту выплачивалась твердо установленная сумма государственного пособия, он в первую очередь зависел от поддержки филантропов, и некоторые из них приводили Корчака в бешенство просьбами принять такого-то ребенка. «Единственное право, которым располагает благотворитель, — любил повторять он, — это право жертвовать деньги». Он объяснял детям, что некоторые богатые люди искренне пекутся о благополучии сирот, однако большинство жертвует деньги по менее благородным причинам: «Тот умирает, а потому деньги ему больше не нужны. Этот хочет заслужить милость Бога. Третий хочет рассказывать всем и каждому, какой он добрый». Он категорически запрещал детям брать сладости у посторонних или выполнять их поручения, какими бы ни были обстоятельства.

Корчак установил точные правила, когда и как филантропам разрешалось посещать приют. Им предлагалось оставлять экипажи (а позднее — лимузины) дальше по улице, где дети их видеть не могли. Эти благодетели, приезжавшие без предупреждения в элегантных костюмах, в рубашках с высокими накрахмаленными воротничками, чтобы взглянуть на знаменитого педагога, которого содержали, терялись при виде зеленого халата — обычного облачения Корчака. В эпоху, когда модно было щеголять титулами и званиями и держаться гордо, Корчак иронизировал над светским обществом и не перенимал никаких его затей, то есть по нормам этого общества он не подпадал под определение «порядочного человека».

Дети потешались, когда некоторые филантропы принимали их доктора за привратника. Один особенно высокомерный посетитель попросил его подать ему пальто, а затем сунул ему в руку монету. Другой филантроп, столкнувшись с ним во дворе, властно спросил: «Где я могу найти доктора Корчака?» Корчак молча ушел в дом, сменил халат на пиджак и вернулся, протягивая руку: «Так что я могу для вас сделать?» Посетитель до того смутился, что тут же поспешил уйти без единого слова.

Некоторые филантропы считали подобные выходки, как и его нежелание бывать в обществе, формой высокомерия. Но в большинстве они извиняли их Корчаку, так как были способны почувствовать, что у него действительно нет никакой внутренней потребности в славе и власти. Его ближайшие друзья, вроде Элиасбергов и Мортковичей, только улыбались его причудам, догадываясь, что их чудаковатый друг не только не обуреваем гордыней, но, наоборот, застенчив.

Когда открывалась вакансия, прием новых детей происходил в два часа дня по пятницам. В большинстве это были семилетки, но они разделяли и прошлое и страхи девятилетнего Израэля Зингмана, уличного хулигана, — его мать, вдова, была не в силах помешать ему затевать драки с другими ребятами, кататься на трамвайных подножках и прогуливать школу. Когда мать сказала ему, что теперь он будет жить в приюте знаменитого доктора Гольдшмидта, его приятели не сомневались, что он отправляется в тюрьму. «Увидишь фараона и железную решетку на дверях, сразу сматывайся», — напутствовали они его.

Он все еще помнит день, когда мать привела его в дом номер 92 по Крохмальной улице.

Да, калитка, правда, была железной, но вот фараона рядом не оказалось. Мы вошли во двор, и к нам навстречу направилась дородная женщина вся в черном. Я посмотрел на ее лицо и увидел большую черную родинку. Внезапно из задиры я превратился в малыша, прячущегося за материнской юбкой. Женщина, пани Стефа, спросила у моей матери:

— Как его зовут?

— Израэль.

— Не годится, — сказала Стефа резко. — У нас уже есть два Израэля. Мы будем называть его Шия.

Я совсем ошалел. На улице я то и дело дрался из-за моего имени, а теперь эта тетка хочет отобрать его у меня! Я ее уже ненавидел. И подумал: это место не для меня. Не пойду в дом, и все.

Тут случилось нечто неожиданное. Мама старалась поставить меня перед собой, и у меня с головы слетел картуз. Стефа вскрикнула:

— Его волосы! Вы не обрили ему голову!

Мама растерялась:

— Мне не сказали…

Я вспомнил слова моих дружков: если они захотят обрить тебе голову, значит, отправят в тюрьму.

— Не останусь я тут! — крикнул я и хотел убежать, но мама ухватила меня за рубашку.

— Тебе тут понравится, — сказала она умоляюще. — Доктора Гольдшмидта все любят.

— Так где он? — пробурчал я.

— У меня нет лишнего времени, — нетерпеливо сказала Стефа, кивнула мальчику, стоявшему поблизости, чтобы он присмотрел за мной, и ушла.

Парень начал уговаривать меня войти в приют, но я отказывался, пока мама не сказала, что пойдет со мной. Я с неохотой поплелся за ним в открытую дверь и в большой столовый зал, где много чего происходило. Но я стоял у порога, изо всех сил цепляясь за маму. Мимо сновали ребята и отпускали шуточки. Мне не понравилось, как они себя ведут. Что-то в этом месте было не так.

Потом к нам подошел мужчина в длинном халате и сказал, что он доктор Гольдшмидт. Выглядел он совсем обыкновенным. На мой взгляд, дряхлый старик, и только. Ну, совсем такой, как все. Он сказал маме, что ждал нас, а потом поглядел на меня:

— Я про тебя слышал.

Я обернулся к маме:

— Чего он про меня слышал?

Он сказал, что слышал, как я упрямлюсь, и вышел, чтобы самому посмотреть. Потом заговорил с мамой, не глядя на меня. Но при этом ласково трепал меня по голове. Это произвело на меня большое впечатление. Кожа у него была мягкая, и от его прикосновения становилось тепло.

— Идемте со мной, сказал он, отвел нас в комнатушку наверху и распорядился: — Разденься. — А когда я не шевельнулся, он повторил: — Будь добр, разденься.

Я стоял, как вкопанный. Он задрал мою рубашку, и мне стало холодно, но я ему не помешал. Он прижал ухо к моей груди.

— Что произошло во дворе? — спросил он.

Я объяснил, что дело в моем имени.

— А твое имя?

— Израэль. Но тетка хотела изменить его на Шию. У нас на улице есть один настоящий идиот, вот его так и зовут. Надо мной все будут смеяться.

Доктор сказал:

— Но и у нас трудность, потому что двух наших мальчиков уже зовут Израэль. Если один из них совершит нехороший поступок, как мы узнаем, кто это был?

— Пусть он будет Сами, — вмешалась мама.

— Ему это не понравится. — Тут доктор повернулся ко мне. — А если ты здесь будешь Сташиком?

Это мне, по правде говоря, понравилось. Имя святого!

— Чтоб мне и такое имя? — сказал я.

— Да, тебе.

И он сразу стал моим лучшим другом. Я согласился, чтоб мама ушла.

— Что еще там случилось? — спросил он.

Я рассказал ему про волосы.

— Тут все ребята с волосами. А мне почему нельзя?

— Хочешь оставить волосы, оставляй, — ответил он. — Только потом не прибегай ко мне жаловаться.

— А чего жаловаться-то?

— Ты будешь не похож на остальных новичков. Тебя прозовут «Козел Сташ» или «Петух Сташ». Но ко мне с этим не приходи.

Я онемел.

Он достал из кармана леденец и протянул мне. Мне не хотелось его брать. Я волновался. Я боялся и занервничал.

— А где тут цирюльня? — спросил я подозрительно.

— А зачем тебе цирюльня? — весело поддразнил он.

Так, значит, он цирюльник, решил я.

— Ладно, состригайте, — сказал я.

— Садись, — велел он.

Потом достал машинку, и через минуту я простился с моими волосами.

Расставание с волосами при поступлении было много тяжелее для девочек, особенно с длинными красивыми косами, но стрижка рассматривалась как необходимая гигиеническая мера, чтобы в приют не попали вши, разносчики тифа. Однако если потом остриженные дети следили за своей чистотой, им разрешалось отрастить волосы заново.

Сара Крамер, чей отец только что умер, запомнила свой первый разговор с «цирюльником».

— Что ты чувствуешь, потеряв отца? — спросил он меня.

— Мне очень грустно, — шепнула я.

— Доченька моя, — сказал он негромко и положил руку мне на плечо. Потом сказал, что должен остричь мне волосы.

— Но ведь мама же тогда меня не узнает! — воскликнула я.

Он объяснил, что это необходимо ради чистоты, чтобы не завелись вши.

Сара, как и большинство новеньких, убедилась, что стрижка не оказалась такой уж страшной, потому что Корчак превратил ее в игру, как вообще почти все. Иногда он объявлял первую выстриженную полосу Крохмальной улицей, или какой-нибудь зверюшкой, или инициалами подстригаемого. Метод этот был рассчитан на то, чтобы успокаивать и подбадривать детей, однако сам Корчак относился к стрижке с такой же серьезностью, как к любой медицинской процедуре. Его парикмахерские инструменты стерильностью и остротой прямо-таки не уступали хирургическим, и он настаивал, чтобы все, кто хотел бы работать в приюте, демонстрировали свое умение разбирать и чистить машинки для стрижки волос. С такой же ревностностью он относился к мытью волос. «Лучше тереть только большим пальцем надо лбом, за ушами и темя, — объяснял он своим ученикам. — Там скапливается грязное мыло, засыхает и вызывает грибковые заболевания».

В их первый день Сташека и Сару, кроме того, взвесили (теперь им предстояло взвешиваться каждую неделю, и результаты тщательно заносились в их индивидуальные карты). Корчак высоко ценил весы — «чуткого, неэмоционального, непредубежденного поставщика сведений и советчика, который никогда не лжет». Взвешивание детей было не только научной процедурой, но и источником удовольствия, так как позволяло ему «ощущать красоту роста». Это было время для болтовни и шуток — один мальчуган даже приносил с собой взвешивать свою герань — и давало дополнительное преимущество, позволяя смотреть ребенку в глаза, заглядывать ему в горло, прижимать ухо или деревянную трубочку к его груди, понюхать его кожу и уловить его настроение. Вялость в активном ребенке часто оказывалась предвестницей болезни.

Ничто имеющее отношение к детям Корчаку пустяком не казалось. Он осматривал их грязные носовые платки, замечал потерю варежки (всегда существовала опасность отморозить пальцы) и превратил в игру обучение чистке обуви. Обращаясь непосредственно к ботинкам, он объяснял им, почему мажет их именно этим гуталином, почему пользуется щеткой и почему ему требуется содействие самих ботинок в этом процессе. И вскоре ребенку самому не терпелось поскорее взять в руки щетку.

После мытья днем в пятницу новички, вроде Сташа и Сары, получали одежду с номерками, которыми потом помечались все их вещи. Качество одежды, выдаваемой им потом, определялось тем, как они берегли прежнюю. Пока Корчак был на войне, Стефа ввела шкалу оценки чистоплотности от одного балла до четырех. Аккуратные дети получали самую лучшую одежду из пожертвованной приюту или сшитую в мастерской, а неряхи, постоянно рвавшие одежду и пачкавшие ее, получали замену из грубой материи. Доба Борбергова до сих пор помнит восторг, какой испытала, когда ей выдали первые в ее жизни платье, нижнюю рубашку и панталончики. «В субботу днем, когда я пошла навестить мою семью, я все время приподнимала подол, чтобы все на улице, даже мальчишки, могли увидеть мои красивые панталончики». Ханна Дембинская, тогда настоящий сорванец, не менее живо вспоминает, какой угнетенной чувствовала себя в темных безобразных фуфайках, которые висели на ней мешками, а «хорошие девочки» щеголяли в красивых платьях. (Свою категорию можно было изменить, но для этого требовалось изменить свои привычки, а на это обычно уходили годы.)

В тот же вечер, сидя за столом, покрытым в честь субботы белой скатертью, с плетеными халами на блюдах, новички находили утешение в мысли, что завтра же они увидятся с родными. По-прежнему сохранялось правило, что сироты по субботам после обеда посещают родных, возвращаясь в семь вечера. Матери, бабушки и дедушки или другие члены семьи обычно провожали детей назад в приют, однако внутрь они допускались только на праздничные обеды в дни Хануки, Пурима и Пасхи.

Первые три месяца новичкам помогали освоиться «опекуны», сироты постарше, которые приучали их к приютским порядкам, отвечали на их вопросы и несли ответственность за их поведение. Поскольку все были заняты уроками или еще чем-нибудь, новичку и его опекуну рекомендовалось общаться в письменной форме. Корчак особенно дорожил такой перепиской между девятилетним шалуном и двенадцатилетней девочкой, его опекавшей.

МАЛЬЧИК. Я говорил с Р. про то, как было у нас дома. Я сказал, что мой отец был портным. А у Р. он сапожник. А теперь мы тут вроде как в тюрьме, потому что тут ведь не родной дом. Жизнь без отца и матери ничего не стоит. Я рассказывал, как отец посылал меня покупать пуговицы. А отец Р. посылал его за гвоздями. Ну, и еще всякое. Только я позабыл.

ОПЕКУНША. Пиши более четко.

МАЛЬЧИК. Пожалуйста, посоветуй… на уроках у меня нехорошие мысли. Чтобы украсть. Но я не хочу никого огорчать. Я, как могу, стараюсь стать лучше и думать о чем-нибудь другом: отправиться путешествовать, чтобы открыть новый материк, или уехать в Америку, работать, купить автомобиль и кататься там по всей стране.

ОПЕКУНША. Ты правильно сделал, что написал мне. Мы поговорим обо всем, и я дам тебе советы. Но не обижайся, когда я тебе что-то говорю.

МАЛЬЧИК. Я уже исправился. Я дружу с Г., и он мне помогает. И я очень стараюсь. Но нельзя ли мне уходить чаще, чем раз в две недели? Другие же уходят. Бабушка попросила меня приходить каждую неделю, и мне было стыдно ответить, что меня не отпускают.

ОПЕКУНША. Ты очень хорошо знаешь, почему тебя не отпускают чаще, как других. Я попрошу, но вряд ли что-нибудь получится.

Следя за новичком, опекун играл роль заботливого родителя — первая ветвь уникального семейного древа. Когда со временем бывший новичок сам становился опекуном, его бывший опекун превращался в бабушку или дедушку, а позднее и в прабабушку и в прадедушку. К этим семейным ячейкам отношение было самое серьезное, и каждый год они фотографировались все вместе.

Хотя приют был радикально прогрессивным в эпоху, когда во многих интернатах детей били и морили голодом, по современным нормам режим там кажется слишком строгим. Корчак верил, что режим и дисциплина полезны детям, при условии, что в их пределах они пользуются определенной свободой. Приют работал, как часы: Корчак считал часы равными по важности весам и термометру и верил, что человек, не считающийся со временем, не может работать хорошо.

Каждое утро в шесть раздавался звонок. Однако желающим позволялось поваляться в постели еще пятнадцать минут. Тем, кто вскакивал сразу, начислялись особые похвальные очки, постоянно запаздывавшие получали соответствующую запись в своей карте.

Умывшись, одевшись и застелив кровати, дети в семь часов спускались к завтраку, который обычно состоял из какао, хлеба, яблока, а иногда яйца. Отправляясь в школу, они проходили мимо большой корзины с заранее приготовленными бутербродами, чтобы захватить пакетик с собой и подкрепиться на большой перемене, а около двух они возвращались в приют обедать. Утром Стефа у входной двери инспектировала их, убеждаясь, что уши, как и башмаки, чисты, шнурки завязаны, все пуговицы на месте и застегнуты.

Когда дети возвращались из школы, они обедали: суп с куском мяса, каша, клецки или картофель и какие-нибудь овощи. Стелла Элиасберг обычно была на кухне, пробуя и подсаливая суп, прежде чем отправить его в столовую на подъемнике (деревянной площадке на блоках, где не так уж редко прятался шалун, поддавшись запретному соблазну прокатиться наверх в подъемнике). После того как со столов было убрано, дети делали за ними уроки, а потом приходила очередь выполнения домашних обязанностей. Ближе к вечеру наступало время занятий спортом, время игр и уроков музыки. По просьбе некоторых филантропов предлагались уроки иврита и идиша, но они не были обязательными.

Корчак, если был свободен, наблюдал за тем, чем были заняты дети. Он спрашивал: «Ну, как твои дела?» или: «Почему ты такой грустный?» словно бы совершенно случайно. По собственному опыту он знал, что дети не любят вопросов и отвечают неохотно или с холодной сдержанностью: «Хорошо» или: «Вовсе я не грустный». Он мог, проходя мимо, слегка погладить одного по голове, другого потрепать по плечу, так как знал, что дети не любят демонстративных ласк. Если чье-то лицо выглядело бледным или раскрасневшимся, он обязательно говорил: «Покажи-ка язык». Иногда он присоединялся к какой-нибудь игре и водил хоровод, распевая: «Ромазья хороший мальчик, у него в кармане дырка». А когда наступал его черед встать в центре, он всегда выбирал кого-нибудь, кто либо не был популярен, либо нуждался в ободрении.

Иногда он просто сидел в тени каштана во дворе на скамье среди детей и наблюдал за какими-нибудь соревнованиями или игрой. «Мне всегда хотелось посидеть вдвоем с ним, — вспоминала Сабина Дамм, рано лишившаяся отца. — Но это было невозможно, потому что того же хотели все. И я заходила сзади и обнимала его со спины — лучше нельзя было и придумать! „Ты меня задушишь!“ — пищал он». Иногда кто-нибудь из младших детей забирался к нему на колени, гладил его бородку, а потом прислонял голову к груди Корчака и засыпал. «А ведь я, не правда ли, похож на старый дуб и дети, как пичужки, рассаживаются на моих ветках?» — спрашивал он. Когда игры кончались, дети собирались вокруг и дразнили Корчака, держащего спящего ребенка. «Нянька! Нянька!» — кричали они. А он морщил лицо и притворно бранил их: «Ш-ш-ш! Не тревожьте нас. Мой маленький устал. Дайте ему хорошенько выспаться, чтобы он проснулся завтра полный сил».

Стефа редко присоединялась к этим играм — ее слишком поглощали каждодневные обязанности. Она уже заметно разменяла четвертый десяток, и годы не смягчили ее лица, а словно выдубили его. Ее дородная, обтянутая черным фигура была в постоянном движении. Большие серьезные глаза — по-прежнему очень привлекательные — одни выдавали душевную теплоту, которую она прятала под резкостью манер. Лицо Стефы было «широким, будто дрожжевой пирог, и обсыпано бородавками, как изюмом». Дети любили потрогать самую большую бородавку сбоку от носа. Эта бородавка покачивалась, когда Стефа выходила из себя. Иногда она целовала руки детей, тянущиеся к заветной бородавке. Им нравилось наблюдать, как ее очки сползают по носу и останавливаются на самом его кончике. Она была требовательной матерью, дышавшей в спину ста шести своим подопечным, иногда награждая их шлепками, а не только поцелуями. Разозлившись на нее, дети отказывались есть, зная, как она будет опасаться, что они похудеют. Фотограф, готовясь снять ее, обнаружил, что заставить ее улыбнуться можно, только посадив к ней на колени ребенка. Ее лицо просияло, и он поспешно щелкнул затвором.

Глава 15 Укрощение зверя

Жизнь — это цирковая арена, и одни моменты бывают эффектнее других.

«Теория и практика»

В приюте утро. Дети наклоняют головы для краткой молитвы перед завтраком и садятся, но они возбуждены. Им предстоит провести голосование для оценки новичка, прожившего в приюте месяц. Корчак проходит по залу, вручая каждому три карточки. На одной плюс, на другой минус, а на третьей ноль. Если тебе нравится тот, кого оценивают, надо бросить карточку с плюсом в щель деревянного ящика, который передается из рук в руки, а если не нравится — то карточку с минусом. А если у тебя никакого мнения нет, то с нулем. Количество плюсов, минусов и нулей, которые получит новичок, определит его категорию, как гражданина.

Новичок, который легко ладит с другими детьми, безусловно, получит большинство плюсов, что обеспечит ему ранг «товарища». Те, у кого плюсов достаточно много, становятся «обитателями». Те, у кого плюсов мало, считаются «посредственными обитателями», а не получившие ни одного — «трудными обитателями». У товарищей, естественно, больше привилегий, чем у остальных: они заседают в парламенте, чаще ходят в кино и имеют право выбирать трудовые обязанности. В редких случаях, когда мальчик или девочка собирают все плюсы, они получают титул Короля или Королевы и имеют право первого выбора во всем.

Такое голосование представляло собой еще один способ, с помощью которого дети обретали автономию внутри своего коллектива. Вместо безоговорочных оценок со стороны взрослых они учились видеть себя глазами своих сверстников. Они, кроме того, имели право оценивать голосованием также и работающих с ними или на них взрослых, которым полагалось уважать юных граждан республики.

Бывший новичок оценивался голосованием еще через шесть месяцев, а затем ежегодно, как и все остальные. Корчак всегда относился к результатам этих голосований с большим интересом. Его заинтриговывали необычно низкие оценки, как, например, в случае с девочкой Полой. Он знал, что дети способны обмануть взрослых, но с другими детьми это у них не получается. Пола производила впечатление воспитанной девочки, но он часто слышал, как дети предупреждали друг друга: «Не трогай! Это Полы». (Эквивалент одного из его собственных присловий: «Не тронь говно, завоняет». Когда он спросил, почему все ее сторонятся, ему сказали: «Разве вы не знаете, что Пола — тихий омут?» То есть кто-то, кто кажется честным и симпатичным, а на самом деле лжет и обманывает).

Корчак считал, что дети вроде Полы, которые оставались в низших категориях, хотели бы, чтобы коллектив их принял, но не знают, как этого добиться. «Ребенок с нравственным недостатком ощущает его как обузу, но не знает, что следует делать, — писал он. — Если его не направлять, он предпримет несколько катастрофических попыток исправить положение и, потерпев неудачу, махнет рукой». Задача заключалась в том, чтобы превратить его «клинику», как Корчак часто называл приют, в место «исцеления». Если он не станет «санаторием духа», ему угрожает опасность превратиться в «источник инфекции».

Однако, купая и снабжая чистой одеждой детей улицы, хорошо усвоивших ее законы, Корчак был далек от иллюзий, будто он смывает «черные воспоминания, дурные влияния и тяжкий опыт». Были ли пределы тому, чего он мог добиться? «Я могу утверждать нормы правдивости, чистоплотности, трудолюбия и честности, но сделать этих детей другими, чем они есть, я не способен. Береза останется березой, дуб дубом, чертополох чертополохом. Возможно, мне удастся пробудить что-то спящее в их душах, но создать нечто новое мне не дано».

Он строил свои надежды на том, что сумеет помочь детям в их борьбе с ними самими таким образом, что их гордость не будет ранена. Например, до тех пор, пока они не научатся контролировать ярость и разочарование, которые годами накапливались в них, им требовалось спускать пары, и им разрешались драки. Но с условием, что заявка подавалась заранее и что противники были равными. «Если тебе так уж нужно ударить кого-то, бей, но не очень сильно, — вразумлял их Корчак. — Выходи из себя, если иначе не можешь, но только один раз в день». Ему нравилось, с намеками на обычную иронию, повторять, что его воспитательная методика полностью заключена в этих нескольких фразах.

Он избегал психоаналитического жаргона, которым щеголяли его коллеги, поскольку, по его мнению, все эти термины сводили ребенка к набору формул. («Несомненно, я вызову снисходительную улыбку или пренебрежительную гримасу, если скажу, что двухтомный труд, посвященный стирке и прачкам, ничем не уступит в солидности труду по психоанализу».) Его отношение к Фрейду было двойственным, если не сказать отрицательным (в письме к другу он назвал Фрейда «опасным маньяком»), поскольку, как он считал, подчеркивание сексуальности «пачкает» ребенка и исчерпывает детство исключительно психосексуальными фазами. Однако он признавал (в том же самом письме), что Фрейд заслуживает «сердечнейшей благодарности» за открытие «неизмеримых глубин подсознания».

Корчак гордился тем, что он более практик, чем теоретик, — хотя, как ни парадоксально, считал, что между ними никакой разницы нет. «Благодаря теории я знаю, — писал он. — Благодаря практике я чувствую. Теория обогащает интеллект, практика углубляет чувство, тренирует волю».

Его творческие приемы обращения с детьми базировались на отточенном психологическом понимании их натуры, даваемом годами практики — опытом, которого врачи, включая Фрейда, в большинстве работавшие со взрослыми, приобрести не могли. «Я врач по образованию, педагог по воле случая, писатель по призванию и психолог по необходимости», — сказал он другу. Корчак знал, что, потребовав от двух забияк назначить время их будущей драки, он дает им время поостыть, взвесить важность их ссоры и таким образом понять, когда драка необходима, а когда лучше обойтись без нее. Если один прием не срабатывал, он выуживал что-нибудь еще из своего «педагогического арсенала».

Вторая половина дня в пятницу. Длинная очередь детей выстроилась в зале у двери кладовой, которую Корчак каждую неделю превращает в казино с единственным крупье — им самим.

— На что ставишь? — спрашивает он Ежи, восьмилетнего сорванца, первого в очереди. Идея сводится к тому, что дети делают ставку на преодоление той или иной дурной привычки и, выигрывая, получают в придачу к победе немного сластей.

— На следующей неделе подерусь только один раз, — отвечает Ежи.

— Боюсь, что я не могу принять такое пари, — откликается Корчак, не поднимая головы от гроссбуха, в котором ведет запись ставок. — Это будет нечестно по отношению к тебе.

— Почему?

— Да ты наверняка проиграешь. На этой неделе ты избил пятерых мальчиков, а на прошлой — шестерых, ну, и не сможешь перестать так сразу.

— Смогу.

— Почему не поставить на четыре драки?

— Пусть две, — торгуется Ежи.

После дальнейших препирательств они сходятся на трех. Корчак записывает пари в гроссбух и вручает Ежи шоколадку из корзинки со сластями в знак доверия. Если Ежи сумеет выиграть, на следующей неделе он получит еще три шоколадки. Если проиграет, его ждут сочувственный взгляд, слова ободрения и, может быть, еще шоколадка в утешение. Ежи знает, что Корчак не станет проверять, верно ли он назовет число драк. Эта система опирается на честное слово.

Следующий в очереди Антек.

— На что ставишь?

— На будущей неделе выругаюсь только пять раз.

— Слишком мало.

— Шесть.

— А может, семь — по разу на каждый день недели? — советует Корчак.

Антек соглашается и уходит, сияя, в твердой решимости выиграть пари.

Следующая — Пола.

— На что ставишь?

— Что буду каждый день выполнять домашнее задание по арифметике.

— Ну, а если три дня?

Она пожимает плечами:

— Ладно, три так три.

Он записывает пари, вручает ей шоколадку, и к столу подходит следующий ребенок. Казино остается открытым, пока последний в очереди не запишет свое пари или гонг не возвестит, что пора принимать субботнюю ванну, и не заставит их рассыпаться по дортуарам.

Прием, эффективный для одного ребенка, мог никак не подействовать на другого. Порой Корчаку бывало нелегко найти подход к особенно трудному беспризорнику. Его целью было не столько изменять детей, сколько помогать им укреплять волю, как когда-то он укрепил свою. А для этого требовалось освободить их от комплексов, дать их ранам время зажить. «Решение следует искать не только в психологии, но и в медицинских справочниках, социологии, этнологии, поэзии, криминологии, молитвеннике и в руководстве для дрессировщиков», — писал он. Причем последнее было добавлено к общему списку вовсе не для красного словца. Вернее сказать, он во многом приписывал свое умение укрощать дикого зверя в себе своим наблюдениям за дрессировкой животных в цирке. «Работа дрессировщика честна и исполнена достоинства. Бешенство диких инстинктов побеждается силой несгибаемой воли человека». И он добавляет: «Я не требую, чтобы ребенок полностью сдался. Я просто укрощаю его порывы».

Веря, что воспитатель должен отчасти быть и актером, Корчак мог притвориться перед неисправимым ребенком, будто вышел из себя. Он кричал, лицо и лысина багровели, но слова не были клишированными упреками: «Стыдись!» или: «Не смей этого делать!» Черпая из своего «кувшина крепких порицаний», он извлекал из него: «Ах ты, торпеда! Ах ты, ураган! Ах ты, вечный двигатель! Крысолов! Лампа! Стол!»

Зная, что сила эпитетов слабеет от частых повторений, он постоянно расширял свой репертуар, заимствуя слова из самых различных сфер: «Ах ты, ладья! Литавра! Волынка!» Кроме того, он экспериментировал с поисками слова, которое могло подействовать именно на данного ребенка. Был один сорванец, на которого ничто не действовало. Он перепробовал всевозможные существительные — никакого эффекта. И вдруг внезапное озарение: «Ах ты, фа-мажор!» Мальчик присмирел до конца дня.

Другой подход: он говорил провинившемуся ребенку: «Я сердит на тебя до обеда (или до ужина)». Если проступок был серьезным, он продлял срок приговора до следующего дня. И до тех пор не обращался к мальчику (или девочке) ни с единым словом. Если приятель провинившегося брал на себя роль посредника и спрашивал: «Можно ему взять мячик?» — Корчак отвечал: «Скажи ему, что он может взять маленький мячик, но не гонять его ногами». И ребенок понимал, что наказан, но только на определенное время, а потом будет прощен и сможет начать все заново.

Вот так «ворча, прикрикивая, увещевая, даже упрекая», Корчак сполна использовал свою «фармакопею». Он принципиально никогда не употреблял фразы: «Я же тебе сто раз говорил!» — потому что она неточна и навязчива и ребенок всегда может ее опровергнуть. Он предпочитал: «Я говорил тебе в понедельник, или во вторник, или в среду и так далее». Или: «Я говорил тебе в январе, феврале и т. д.». Или: «Я говорил тебе весной, летом, осенью или зимой». Это было не только точно и честно — одновременно он преследовал две другие цели: учил провинившегося ребенка названиям дней недели, месяцев, времен года и обогащал его словарь.

В редких случаях, когда ни один из этих методов не срабатывал, ребенка усаживали на возвышении в глубине зала в углу за роялем сроком от пяти минут до часа. Один из мальчиков, Юхан Нуткиевич, вспоминает, что всегда ощущал себя «заключенным», пока сидел там и смотрел на играющих детей. А Ханна Дембинская, получившая час отсидки в этом углу за то, что в школе ее на неделю отстранили от занятий, ускользнула на улицу и купила булочку с изюмом за монетки, которые ей дала мать. Пока она сидела, нахально грызя булочку, пчела, опустившаяся среди изюминок, ужалила ее. Лицо у девочки раздулось. «Мы еще сделаем из тебя человека», — ласково сказал Корчак, отвозя ее в больницу.

Каким бы неподдающимся ни был ребенок, Корчак никогда не прибегал к методам, принятым в других приютах — побоям, запретам на еду, — наказаниям, которые считал «чудовищными, грешными, преступными». Но если на ребенка не действовали никакие его приемы, наступал тяжкий момент, когда оставалось только прибегнуть к телесному наказанию, — тяжкий, потому что Корчак верил: битье ребенка из метода воспитания может превратиться для взрослого в потребность. «Но если уж придется, всегда с предупреждением и только в качестве необходимой самообороны — один раз, только один и без гнева».

Воспитатель, прибегающий к телесному наказанию, напоминает «хирурга в борьбе с неизлечимой болезнью: только рискованная операция может спасти жизнь пациента — или оборвать ее». Приходится рисковать. Начать следует с трех предупреждений, и только когда последнее не даст результата, придется применить телесное наказание — поскольку ни в коем случае нельзя прибегать к простой угрозе без намерения ее выполнить. В процессе наказания воспитатель должен быть спокоен и ни в коем случае не выглядеть рассерженным.

В двух случаях, когда Корчак наказывал детей собственноручно, на тех это «произвело впечатление, и они исправились». В двух других они не изменили своего поведения, и им пришлось покинуть приют.

Когда ребенок начинал вести себя или учиться лучше, он получал цветную открытку с подписью Корчака. Если заметного улучшения не происходило, он все-таки мог получить открытку для ободрения. Достоинство открытки как награды заключалось в том, что она была яркой и недорогой, а из-за малой величины получивший мог легко спрятать ее и сберечь. Решение, кому получать открытки, выносили двенадцать депутатов парламента, выбранные из тех, кто в этом году не был судим за нечестный поступок. Картинки на открытках соответствовали поводам для награждения. За быстрое одевание до утреннему звонку зимой — снежный пейзаж, а весной — весенний. Если ребенок почистил картошку — открытка с цветами. За драки, дерзкие возражения, непослушание — открытка с тигром. Открытка с видом Варшавы вручалась тем, кто добросовестно выполнял обязанности дежурных. (Корчак считал Дом сирот «районом» Варшавы, а детей — его «гражданами».)

Когда посетительница спросила: «Что особенного в открытке, которую можно купить везде за гроши?» — Корчак отрезал: «Есть вещи, которые кто-то ценит, а кто-то нет. Я знаю людей, которые используют портреты своих матерей как подставки под кастрюли».

Для Корчака было ценно все, так или иначе связанное с его детьми, он даже коллекционировал их молочные зубы. Часто можно было видеть, как к нему подбегает ребенок, протягивая только что выпавший зуб. Корчак брал зуб, рассматривал, указывал на дупла и оценивал общее его состояние, а затем торговался из-за цены, которую соглашался заплатить. Это был прекрасный способ снабдить ребенка небольшой суммой на личные расходы и в то же время ритуальное празднование перемены, которую знаменовала потеря молочных зубов. Дети знали, что свое новое приобретение Корчак унесет к себе наверх и присоединит к замку, который строил из их зубов. «Мы воображали, что замок будет похож на тот, в котором жил король Матиуш, — вспоминал один из сирот, — и с нетерпением ждали, чтобы выпал следующий зуб». Иногда дети раскрывали рты и просили Корчака покачать зуб и определить, когда он выпадет. Если ребенок пытался тут же продать шатающийся зуб, Корчак говорил: «Я не могу купить кота в мешке». Он никогда не уплачивал полную сумму за шатающийся зуб, прежде чем он выпадал, но мог внести задаток. Как-то, когда мальчик попытался выдать камушек за зуб, а Корчак попросил показать ему оставшуюся во рту дырку, мошенник разразился смехом и признался в обмане.

Важным для Корчака было и все то, что коллекционировали сами дети. Словно бы ничего не стоящие пустяки (веревочки, бусинки, почтовые марки, птичьи перья, еловые шишки, каштаны, трамвайные билеты, засушенные листья, ленточки) могли быть связаны с какой-то историей или были бесценными эмоционально. «Они все хранят воспоминания о прошлом или заветные мечты о будущем. Маленькая ракушка — это мечта о поездке к морю. Маленький винтик, отвертка и проволочки — это самолет и гордая мечта о том, чтобы самому летать. Глаз давным-давно сломанной куклы — единственная память о погибшей любви. Можно найти фотографию матери ребенка или два грошика, завязанные в розовую ленту, — подарок покойного дедушки».

Он жестко отчитал бессердечного учителя, у которого достало духа вышвырнуть эти сокровища, как никчемный мусор: «Грубейшее злоупотребление властью, варварское преступление. Да как вы посмели, чурбан, распоряжаться чужой собственностью? Как вы смеете после подобного преступления требовать, чтобы ребенок уважал что-либо или любил кого-либо? Вы сжигаете не клочки бумаги, а свято чтимые традиции и мечты о прекрасной жизни».

Для защиты собственности своих сирот Корчак снабдил их всех ящичками с замками и ключами, хранящимися в главном зале. Если дети хотели выменять какое-нибудь сокровище на что-нибудь другое, они вывешивали объявление на доске рядом. Эта доска объявлений, испещренная оповещениями, предостережениями, просьбами, расписаниями, картинками, записочками с благодарностью, кроссвордами, газетными заголовками, прогнозами погоды, картами роста и веса, обладала собственной жизнью. Нечто вроде витрины, перед которой дети останавливались всякий раз, когда у них было желание и время. Даже ребенок, не умевший читать, распознавал свое имя и приобретал аппетит к словам.

Кроме того, Корчак установил «ящик находок» как напоминание, что «у каждой самой маленькой вещи есть владелец». Сознание, что их скудное имущество находится под такой же надежной защитой, как и они сами, внушало детям ощущение безопасности, избавляло от страха быть потерянными навсегда.

В 1921 году осуществилась мечта Корчака о летнем лагере для приюта. Доктор Элиасберг убедил богатую супружескую пару, чья дочь умерла, пожертвовать приюту участок в Гоцлавеке в десяти милях к югу от Варшавы. Лагерь был назван «Маленькая Роза» в честь покойной девочки. Корчак попросил Общество помощи сиротам арендовать соседнюю землю для сельскохозяйственных работ. Был построен сарай для коровы, двух лошадей, козы и кур. Лагерю не хватало только речки или пруда, так что детям, чтобы искупаться, приходилось ехать на поезде до другой станции.

Жизнь в деревне была более вольной, чем в городе. После завтрака Корчак расхаживал с кусочками хлеба с маслом и выкрикивал: «Мороженое! Мороженое! Кто хочет мороженого?» — это была возможность подкормить детей. Каждый день игры, спортивные состязания и экскурсии в окружающие леса, где дети собирали цветы и ягоды. Иногда Корчак блаженно растягивался на песчаной земле и раскрывал рот, а дети бросали туда ягоды. Он не позволял детям разбредаться, собирал их, дуя в игрушечную трубу, к большому их развлечению: любовь к музыке у него не подкреплялась талантом. Его завораживали муравьи, и он часами сидел с детьми, наблюдая за ними. «Вы можете многое почерпнуть из трудолюбия муравьев и их организованности», — говорил Корчак своим маленьким спутникам. Многому можно было научиться и с наступлением темноты. Часто он водил детей посмотреть фосфоресцирующее сияние на деревьях, испускаемое крохотными насекомыми и растениями, позволяя им самим убедиться, что это естественное явление, не имеющее никакого отношения к призракам и другой чертовщине.

На протяжении этих более свободных летних месяцев маленькая республика жила по тем же правилам, что и в городе. Каждый имел те или иные обязанности. Младшие дети кормили кур и подбирали мусор с земли, старшим поручались многие нелегкие сельскохозяйственные работы. Нужно было удобрять почву на клумбах и грядках, ухаживать за цветами и овощами, в частности за помидорами и огурцами в большом стеклянном парнике. Конюшню требовалось чистить, а кто-то должен был присматривать, чтобы коза не забралась в огород. Если старшие мальчики и девочки жаловались на жару или усталость, Корчак говорил: «Жареные голуби вам сами собой в рот не падают, их надо приготовить».

Когда старшие дети устроили сидячую забастовку, отказываясь снимать яблоки с длинного ряда яблонь вдоль дорожки, ведущей от калитки, Корчак собрал забастовщиков и предложил им работу младших детей — накалывать мусор на острые палки. Они согласились, но потом решили, что это ниже их достоинства, а потому спрятались в кустах черной смородины, хихикая и отправляя в рот ягоды. Когда Корчак нашел их, он опять собрал их для разговора.

— Послушайте, ребятки, я предложил вам трудную работу. Вы от нее отказались. Я предложил вам легкую работу. Вы и ее не захотели. Так скажите мне, что вы хотите делать?

Они не знали. Затем, поглядев на усыпанную гравием дорожку перед верандой, по которой было трудно ходить босиком, кто-то из мальчиков предложил утрамбовать ее. Корчак дал согласие. Следующую неделю забастовщики копали глину в оврагах и привозили ее на тачках, засыпая гравий. Они сумели сделать дорожку приятной для босых подошв и такой гладкой, что хоть в крокет играй. Но когда после первого же дождя она превратилась в липкое месиво, забастовщики поняли практичность гравия — а заодно и то, что не все просто, что кажется простым на первый взгляд.

Однажды в три часа ночи Корчак услышал, как некоторые мальчики постарше жалуются, что комары не дают им спать. Он шепнул, чтобы они побыстрее оделись и встретились с ним у картофельного сарайчика. Дверь в сарайчик была заперта, и он велел Срулику, который был самым маленьким и щуплым: «Влезь в окошко и впусти нас». Они набрали картошки и прошли через лес к песчаной поляне, где часто устраивались пикники. Поиграв, послушав всяких баек, они разожгли костер и напекли картошки. Кто-то из мальчиков спросил Срулика, что случится, когда пропажа картошки будет замечена. Вместо него ответил Корчак: «За все, что мы сделали, отвечаю я, а не Срулик».

Когда они вернулись в лагерь уже после завтрака, Корчак записал себя в суд. Он признался, что ушел из лагеря в запрещенное время и без разрешения взял картошку. Мальчики тоже записались, поскольку были его сообщниками.

Детский суд, который в лагере заседал по субботам, как и в Варшаве, признал их всех виновными. Но судьи простили Корчака, потому что он действовал из лучших побуждений, а затем постановили, что мальчики уже понесли наказание, так как в тот день остались без завтрака.

Глава 16 Стремление к правосудию

Суд не срывается с узды. Он не выкрикивает бранные слова. Он говорит спокойно.

«Как любить ребенка»

«Одно судебное разбирательство говорит мне о ребенке больше, чем месяц наблюдений за ним», — любил повторять Корчак. Он считал суд равных краеугольным камнем своей системы. В годы войны вдали от приюта он составил Кодекс законов, который должен был направлять судей при вынесении приговоров. Кодекс этот несколько напоминал наполеоновский, который лег в основу системы польского правосудия — с той только разницей, что Кодекс Корчака ставил во главу угла прощение.

Преамбула излагает философию Корчака в отношении права. «Если кто-то сделал что-то плохое, лучше простить. Если он сделал это по незнанию, то теперь он знает. Если сделал это умышленно, то поостережется в будущем… Но суд обязан защищать робких от забияк, добросовестность от беззаботности и лени».

Корчак все еще надеялся привить идею справедливости и правосудия, пусть и несовершенного, своим маленьким сиротам. Он хотел, чтобы они поняли, что существуют справедливые законы и несправедливые законы, так же как существуют справедливые люди и несправедливые. «Суд не равносилен правосудию, но он должен стремиться к правосудию, — говорится далее в Преамбуле. Суд не истина, но его цель — истина». Поскольку правосудие зависит от людей, и в первую очередь от судьи, следует предупреждение: «Судьи могут совершать ошибки. Они могут наказывать за действия, вкоторых повинны сами. Но позор, когда судья сознательно выносит несправедливый приговор».

Пять судей, выбиравшиеся на неделю из детей, на которых в тот момент не было подано жалоб, могли ссылаться на любую из тысячи статей Кодекса. Статьи от 1-й по 99-ю, касавшиеся мелких нарушений, тут же даровали прощение обвиняемому. «Ты поступил плохо, но ты этого не понимал» или: «Это было в первый раз, и ты обещаешь больше так не делать». Статья 100-я разграничивала прощение и осуждение. Она гласила: «Не даруя прощения, суд постановляет, что ты совершил действие, в котором тебя обвиняют». Тем не менее единственным наказанием было порицание, которое выносил суд.

Дальнейшие статьи также объединялись по сто, вплоть до тысячной, становясь все суровее в моральном осуждении. Согласно статьям от 200-й до 800-й имя виновника публиковалось в приютской газете или вывешивалось на доске объявлений, или он на неделю лишался всех привилегий, и его родные вызывались в приют. Статья 900-я содержала суровое предупреждение, что суд «утратил надежду»: виновный должен найти среди детей поручителя, готового его поддержать. Статья 1000-я подразумевала исключение, самый страшный приговор. Виновному предоставлялось право через три месяца подать просьбу о повторном приеме, но шансов у него было мало, так как его место без промедления занимал новичок.

Корчак полагал, что новый Кодекс приведет сирот в восторг, но обнаружил, что они вовсе не стремятся его применять. И только через некоторое время коридоры начали оглашаться выкриками: «Вот подам на тебя в суд!» Ребенок, считавший себя обиженным, вывешивал изложение своих претензий на доске объявлений в зале. Стефа, в роли секретаря суда, заносила жалобу в судебную книгу. Но за время, проходившее до суда, жалобщик часто остывал, и к тому времени, когда Стефа зачитывала обвинение в суде, обиженный был готов взять его назад. В первые недели, заметил Корчак, почти все жалобщики прощали ответчиков в начале заседания, и судьи зачитывали статью 1-ю: «Обвинение снято».

Суд, заседавший утром по субботам, рассматривал порой до ста пятидесяти дел, и большинство ответчиков получали статьи ниже сотой. Заседания проводились в Тихой комнате (где в будние дни дети могли уединяться), и время разбирательства колебалось в зависимости от трудности дела. Выдвигались обвинения за следующие проступки: обзывания, подножки и толчки, поддразнивание, завладение чужой вещью, хлопанье дверями, уход со двора без разрешения, залезание на дерево, разбитие чернильницы, употребление ругательств, гримасничанье во время молитвы, невозвращение коробок с шашками и лото на место. Прежде чем вынести приговор, судьи могли спросить обвиняемого: «Сколько раз ты это делал?» или: «Какую статью ты получил, когда последний раз привлекался к суду?»

По статьям выше сотой обвинялись те, кому случалось: запереть перед кем-нибудь в шутку входную дверь, мешать другим работать, нарушать порядок во время приготовления уроков, не мыть руки, жульничать в игре. В ситуациях, когда виновник установлен не был, дело все равно слушалось, и, если преступление позорило республику, на доске объявлений вывешивалась черная траурная метка.

Согласно мнению одного педагога, суд был «психологической драмой, базирующейся на знании детской психологии», однако критики Корчака за стенами приюта упрямо утверждали, что суд приучит детей к сутяжничеству. Корчак возражал: напротив, суд научит их уважать закон и права личности, а вдобавок заставит их понять, как «хлопотны, вредны и бессмысленны» судебные иски.

Однако он не был готов к тому, насколько быстро самые отпетые смутьяны в приюте сочтут суд неудобной помехой и попробуют его саботировать. Они хвастали: «Так я и позволю какой-нибудь малявке быть моим судьей!» Или: «К черту суд! Пусть мне лучше уши надерут или линейкой по ладони отхлопают!» Заводилы, постоянно нападавшие на суд, прекрасно понимали, что без него им будет проще выкручиваться из всяких переделок. Они начали кампанию требований, чтобы признанных виновными тут же вешали, и закатывали притворные истерики, когда суд отказывался вынести смертный приговор. Их поведение возымело желаемое действие. Другие дети теперь предпочитали не подавать жалобы друг на друга, лишь бы избежать перепалок в суде, а судьи сговаривались оправдывать обвиняемых или оказывать им снисхождение, каким бы ни был проступок. В конце концов, когда один судья ударил другого, который захотел вести заседание на свой лад, Корчак был вынужден признать, что суд, назначение которого было «заменить иррациональные свары спокойным обдумыванием», вызывал беспорядки, а не устанавливал порядок. Он даже заподозрил, что суд вреден приюту. Ответы на анкету, которую он раздал детям, подтвердили его сомнения. «Суд необходим, но от него нет никакого толка». «Одним ребятам он полезен, другим нет». «Наш суд может оказаться полезным в будущем, но не теперь». «Суд может быть полезен, если станет другим».

Корчак по-прежнему верил в необходимость суда (и в то, что через пятьдесят лет суды появятся во всех школах), но должен был признать, что его воспитанники к нему еще не готовы. «Ясно, что они предпочитают быть рабами, а не свободными», — с горечью записал он в дневнике, на неопределенное время отменив суд. Он заметил, что некоторые дети вздохнули свободнее, избавившись от бдительного сторожевого пса, другие, стремясь доказать, что суд был и вовсе не нужен, начали вести себя лучше. Небольшая группа, правда, постоянно спрашивала, когда суд возобновит свою работу, но подавляющее большинство — «как это вообще свойственно людям» никакого интереса к этому не проявляло.

Через четыре недели суд возобновил свою деятельность, но лишь после того, как были удовлетворены три требования детей, а именно: через три месяца можно подать апелляцию; наиболее сложные дела разбирает судебная комиссия из двух судей и одного взрослого, выбираемая секретным голосованием на три месяца; дети получают право судить взрослых, работающих в приюте. Последнее условие вновь навлекло на Корчака гнев его критиков: как может он допустить, чтобы ребенок привлек взрослого к суду? Но Корчак принял условия детей. «Всегда в достатке праздно болтающие языки, а вот голов, чтобы думать, не хватает», — успокоил он членов попечительского совета.

Корчак даже поддержал мальчика, подавшего в суд на свою школьную учительницу, которая разорвала его рисунок. Когда учительница дала знать, что являться в такой суд ниже ее достоинства, ее судили заочно. Корчак сам пошел в школу и повесил в учительской приговор по статье 300-й: «Суд выносит вам порицание за неправильное поведение». Учительница сорвала приговор со стены, и потребовалось вмешательство директора школы, чтобы она послала мальчику извинение.

Корчак постарался попасть под суд пять раз за полугодие. Он сознался, что дал оплеуху мальчику, что выгнал мальчика из дортуара, что поставил кого-то в угол носом, что оскорбил судью и что обвинил девочку в краже. И по каждому из дел представил письменное объяснение. За первые три дела судьи вынесли ему приговор по статье 21-й: «Суд постановляет, что вы были вправе так поступить». По четвертому делу он получил статью 72-ю: «Суд прощает вас, потому что вы сожалеете о своем поступке». И статью 7-ю по последнему: «Суд принимает ваше признание в вине».

На одном заседании, которое вошло в легенду, хитроумный педагог прощения не получил. Как-то, вернувшись в приют в пасмурный темный день, он поглядел по сторонам, оценивая настроение детей. Увидев, что Хеленка жмется к стене маленькой комнаты, стесняясь присоединиться к играющим детям, он решил расшевелить их. Подхватил ее на руки, посадил на шкаф и ушел, даже не обернувшись, когда она закричала: «Снимите меня! Снимите меня!»

Остальные дети, как он и надеялся, теперь проявили к ней горячий интерес. И начали уговаривать ее спрыгнуть. Когда она отказалась, они потребовали, чтобы ей помог Корчак. Сначала он и слушать не хотел, но, когда они его окружили, подошел к шкафу и спустил Хеленку на пол. Она, казалось, успокоилась, но дети начали требовать, чтобы она подала на него в суд. Польщенная общим вниманием, она подала на него жалобу.

Корчак написал длинное объяснение и представил его судьям, но их симпатии были на стороне Хеленки, которую, по их мнению, его опрометчивый поступок унизил и напугал. Приговор был вынесен по статье 100-й. Его не простили. Корчак притворился, будто крайне расстроен, и на некоторое время к нему после этого приклеилось прозвище «Сетка» (Сто).

Хотя и очень редко, но случалось, что ни Корчак, ни Судебная комиссия не могли спасти неуправляемого ребенка от статьи 1000-й.

Авраам Пьекло, чья фамилия весьма уместно означает «Ад», был подлым, рыжим, усыпанным веснушками мальчишкой по прозвищу Дьяволенок. Он дразнил больных, издевался над подверженными ночному энурезу и допекал детей, страдавших физическими недостатками. Решив применить шоковый метод, Корчак осыпал буяна обидными словами, рассчитывая, что они его уязвят, как он уязвлял других: чертово отродье, черная овца, холера, чума. Сначала мальчик огрызался, потом начал его попросту игнорировать, а под конец подал на него в суд за то, что он его пугает. Все были удивлены, когда суд дал Сетке еще одну «сетку» за дурное обращение с его обвинителем. Дьяволенок, умевший быть обаятельным, сумел даже смягчить категоричную Стефу, спросив, когда она бинтовала ему ногу: «Почему, когда меня бьют по голове, получается шишка, а не дырка?» Но садистское поведение Дьяволенка в конце концов подвело его под статью 1000-ю. Никто не жалел, когда его исключили, даже Корчак, который верил, что благополучие коллектива важнее индивида.

Корчак сделал все, что мог, чтобы создать справедливую систему внутри своей республики, но едва его дети уходили за ее границы, в школу или навестить родных, как они оказывались беспомощными перед произволом взрослых в несправедливом мире.

Как-то днем в субботу Сташек (бывший Израэль) отправился навестить родных, с разрешения Корчака, забрав с собой любимого щегла. Сташек радостно забрался с клеткой в трамвай, такой набитый, что ему пришлось остаться на площадке, и там его на следующей остановке увидел полицейский.

— Откуда у тебя птица, малый? — спросил он с подозрением.

— Она моя, — ответил Сташек.

— Держать диких птиц в клетках запрещено законом, — сообщил ему полицейский. — Я ее выпущу.

Сташек заплакал, но полицейский на следующей остановке стащил его с трамвайной площадки. Ухватив Сташека за плечо, он увел его на задний двор полицейского участка, открыл дверцу клетки и выпустил щегла.

— Ладно, малый, проваливай, — приказал полицейский. Но Сташек стоял, как вкопанный. Тогда полицейский снова ухватил его за плечо и отвел в приют. Словно повторился тот день, когда он пришел туда с матерью, — во дворе стояла Стефа, и она закричала на него:

— Это что еще такое? Полицейский с клеткой?

Полицейский объяснил ей, что поймал мальчика с дикой птицей и выпустил ее.

— Вы оказали нам услугу, — сказала Стефа. — Нам от него покоя нет.

Полицейский вытянулся и отдал ей честь.

И тут из венецианского окна над двором донесся голос:

— Пожалуйста, подождите минутку!

Стефа ушла. Сташек заплакал.

— Кто это? — спросил полицейский.

— Доктор Януш Корчак, — с гордостью ответил Сташек.

Когда Корчак подошел к ним и спросил, что произошло, полицейский заметно растерялся.

— Этот малец держал в клетке дикую птицу, а это против закона, и я ее выпустил.

Корчак смерил полицейского суровым взглядом:

— Какого закона? Вы говорите о законах для взрослых, но к детям они неприменимы. Для детей есть другие законы и другие суды. Вам, как представителю власти, следовало бы это знать. Я собирался убедить мальчика самому отпустить ее на волю. А вы своим необдуманным поступком все испортили.

Сташек с восторгом наблюдал, как доктор выговаривает полицейскому. Тот крайне смутился, буркнул что-то про компенсацию мальчику и поспешил уйти. Полчаса спустя он вернулся, держа пакет. Внутри оказался щегол с птичьего рынка. Корчак и Сташек посадили новую птичку в клетку и поставили клетку на подоконник в комнате, где Сташек мог ухаживать за своим щеглом.

— Ты думаешь, он поет? — спросил Корчак, пока они смотрели, как щегол испуганно перепархивает с жердочки на жердочку. — А он плачет. Есть древний польский закон на латыни, который тебе следует выучить наизусть. Neminem captivabimus nisi jure victum. Я тебе скажу, что он значит, когда ты сможешь повторить его двадцать пять раз подряд.

Через три дня Сташек сумел продекламировать латинскую фразу. И Корчак перевел ему старинный закон: «Мы не заключим в тюрьму того, кто не был приговорен судом к лишению свободы». А затем добавил:

— Подумай о том, что закон этот был написан для людей, способных защищать себя. Твой щегол ни в чем не виноват и беззащитен. Совесть его чиста, как алмаз. У него нет развлечений вроде кино или самоката. Свобода — вот единственное его счастье. А ты ее у него отнял.

— Но у вас же была канарейка? — напомнил Сташек.

— Да, у меня была канарейка, но это не то же самое, — объяснил Корчак. — Канарейка одомашнена, как собаки и кошки. Если ее освободить, она не найдет ни других канареек, ни корма. Люди, которые пятьсот лет назад привезли сюда канареек, совершили преступление. Тут мы ничего изменить не можем. Но у меня есть план. Этот щегол долго мучился. Давай залезем на крышу и выпустим его. Потом мы можем купить другую птицу, она поживет у нас недельки две, а потом мы и ее выпустим. И дальше будем так делать. А деньги ты можешь заработать, сочиняя стихи в нашу газету.

Сташек даже расстроился, когда открыл дверцу клетки, а щегол только посмотрел на него и остался сидеть на жердочке. И он испытал необыкновенное удовлетворение, когда птичка вдруг спрыгнула к открытой дверце и улетела. Они с Корчаком повторяли этот ритуал, освобождая снегиря, овсянку, зяблика, а потом Сташек захотел обзавестись канарейкой. Когда же ему не удалось найти на птичьем рынке канарейку себе по карману, Корчак посоветовал ему купить взамен пару голубей и устроить им место под стропилами. Так что голуби свободно улетали и прилетали в свой приют под крышей.

Сташек обнаружил, что освобождать птичек куда легче, чем самому освободиться от дурных привычек, которых он набрался на улице. На него постоянно кто-нибудь жаловался в суд — за ругань, драки, нарушения разных правил. А летом в «Маленькой Розе» он поддался на уговоры четырех мальчишек постарше обчистить с ними огород фермера. Все они были пойманы и предстали перед детским судом. Трое старших получили статью 300-ю с грозным предостережением: «Суд постановляет, что вы поступили плохо». Но Сташек из-за его прежних приводов получил губительную статью 900-ю: «Суд постановляет, что в течение двух следующих дней ты должен найти поручителя. Иначе ты будешь исключен». Приговор был опубликован в судебной газете.

Мальчик, который обещал было стать его поручителем, затем уклонился, и Сташек заподозрил, что к этому приложила руку Стефа. Особенно после того, как она послала его матери извещение немедленно приехать за ним. Он не мог апеллировать к Корчаку, который как раз тогда был в Варшаве, куда уезжал несколько раз в неделю читать лекции и закупать провизию. Мать Сташека, женщина очень волевая, содержавшая кондитерскую лавочку, тщетно плакала и умоляла Стефу позволить Сташеку остаться. И Сташек уже потерял всякую надежду. Но едва они покинули территорию лагеря, мать повернулась к нему и сказала:

— Жди здесь. Я попробую найти доктора Корчака в Варшаве. Никуда из-под этого дерева не уходи!

Несколько часов спустя его мать вернулась с Корчаком, который предоставил Сташеку еще один шанс найти поручителя и исправить свое поведение. Сташек старался, как мог, но его кулаки не знали удержу. Когда на него снова подали жалобу за драку, Стефа объявила, что он нарушил испытательный срок и должен покинуть приют. На этот раз его мать не могла воззвать к Корчаку: тот на несколько недель уехал из Варшавы, чтобы спокойно поработать над книгой в какой-то деревенской гостинице. И Сташек был исключен. Он так и не простил Стефу, в уверенности, что до исключения его довела она.

Большинство детей оставалось в приюте все положенные семь лет. «Я беру ребенка из его дома в семь лет и возвращаю его в родной дом», — говорил Корчак, когда его птенцу, окончившему семь классов школы, подходило время покинуть интернат.

Из корчаковского кокона появлялся совсем другой ребенок — четырнадцатилетний подросток, хорошо говоривший по-польски и не готовый к ежеминутным несправедливостям внешнего мира. Стефа и Корчак делали, что могли, для юных выпускников, отправлявшихся в «долгое путешествие, называемое жизнью». Приглашался кто-нибудь из родителей или родственников обсудить будущее подростка, затем ему выдавались запасная одежда на первое время, памятная открытка и прощальное письмо, которое Корчак вручал каждому своему воспитаннику.

К несчастью, нам нечего тебе дать, кроме этих немногих слов. Мы не можем дать тебе любовь ближних, потому что не существует любви без прощения, а прощать каждый должен научиться сам. Мы можем дать тебе только одно: стремление к лучшей жизни, которой, возможно, пока еще не существует, но которая когда-нибудь настанет — жизни по Правде и Справедливости. Быть может, это стремление приведет тебя к Богу, Отчизне и Любви. Прощай и не забывай.

Некоторые воспитанники забывали и исчезали, «как ветер». Но большинство сохраняли привязанность к дому, где росли окруженные такой заботой. Немногим счастливцам выпадало остаться в приюте в качестве помощников, или они получали разрешение по-прежнему там обедать, но остальные могли приходить только в субботу утром послушать, как Корчак читает приютскую газету, и поговорить со Стефой, которая всегда была на своем обычном месте, готовая выслушать их и дать совет. Они болезненно осознавали, что в их кроватях теперь спят другие дети. Как выразился один: «В настоящей семье кровать, которая была твоей, всегда тебя ждет».

Они ощущали себя не только брошенными, но и не готовыми справляться с трудностями внешнего мира. Иногда Стефе или Корчаку удавалось пристроить кого-нибудь из учеников к парикмахеру или плотнику, но большинство уходило в неизвестное будущее. Девочки пытались устраиваться нянями, боннами, домашней прислугой. Мальчики обычно становились рассыльными или продавцами в лавках, а один любимец Стефы в конце концов сумел устроиться на бойню.

«Помню, как я тосковал по приюту, — вспоминает Ицхак Бельфер. — По вечерам я приходил туда просто посмотреть на освещенные окна. Некоторые из нас снимали комнату вместе, только чтобы избежать одиночества».

Юхан Нуткевич покинул Дом сирот в пятницу днем. Это было в 1929 году, четверть населения страны составляли безработные, и антисемитизм был на подъеме. Родных у него почти не осталось. Отец умер от туберкулеза еще прежде, чем его приняли в приют, а мать покончила с собой, пока он был там. По настоянию Стефы его замужняя сестра неохотно согласилась приютить его, пока он не найдет работу, но она работала до семи часов, и, пока она не вернулась домой, Юхану оставалось только бродить по почти незнакомому городу.

«Наконец я нашел скамью в сквере у реки и уснул, — вспоминает он. — Потом почувствовал, что кто-то меня грубо расталкивает, и услышал, как полицейский говорит: „Эй, жиденок, что ты тут делаешь? Не знаешь, что спать на садовых скамейках запрещено законом?“ Я объяснил свое положение, но полицейского это не тронуло. „Либо ты встанешь и уйдешь, либо я тебя сразу отведу в исправительную школу“. До этой минуты меня воспитывали на чудесных идеалах, а теперь я оказался в жестоком мире. Я сидел и думал: это совсем другое, это реальность».

И реальность не стала лучше, когда в семь часов он вошел в комнатушку, в которой его сестра жила с мужем. Когда он сказал, что хотел бы умыться, сестра отрезала: «Не воображай, будто ты тут можешь разыгрывать из себя принца. Если вздумаешь сейчас умываться, разбудишь квартирную хозяйку, и она вышвырнет меня вон».

Второй удар за этот день! Не замедлили и следующие. Когда его выгнали из картонной мастерской, потому что он потребовал, чтобы хозяин в конце недели заплатил ему два злотых, как они уговорились, его сестра раскричалась: «Не талдычь о честности! Поучись тому, что мальчишки вроде тебя знают с пеленок: в каком мире мы живем!» Юхан начал понимать, что он не только стал другим, но и оказался куда более уязвимым из-за «тепличной» обстановки, в которой рос. Обмениваясь новым опытом с товарищами по приюту, он понял, что все они лишены агрессивности, не испытывают желания конкурировать с другими, если это требует «столкнуть» соперника с дороги, и наивно ожидают того же от людей, с которыми имеют дело. Он пришел к выводу, что понятия не имел бы о том, что в мире существует справедливость, если бы не уроки, полученные от Корчака и Стефы.

Вера Корчака в то, что все дети должны защищаться справедливыми законами, не ограничивалась пределами его миниатюрного мира. Сутулая фигура именитого педагога в поношенном сером костюме стала привычной в окружном суде по делам несовершеннолетних, где он раз в неделю выступал как консультант. На судей большое впечатление производила не только глубокая преданность Корчака малолетним правонарушителям, но и его небрежное отношение к положенным ему гонорарам. Он никогда не представлял счета за свои услуги, тогда как остальные консультанты сразу же устремлялись в бухгалтерию. Единственная проблема заключалась в том, что знаменитый воспитатель как будто ставил благополучие обвиняемых выше удобств суда. Однажды, когда Корчак отказался допрашивать измученного голодного подростка, пока его не накормят и не дадут отдохнуть несколько дней, судья в нетерпении пригласил другого доктора, не столь мягкосердечного.

Всегда на стороне бедных детей трущоб, арестованных обычно за мелкую кражу, Корчак всячески старался воспрепятствовать их заключению в мрачное варшавское исправительное заведение для несовершеннолетних нарушителей закона. «Ребенок-нарушитель остается ребенком, — писал он. — Карательный приговор отрицательно повлияет на его будущее восприятие самого себя и своего поведения. Поскольку общество предало его и вынудило к такому поведению, суду следует осудить не преступника, а социальную систему».

Корчак не изменил этой точке зрения даже в деле об убийстве в 1927 году, когда защищал Станислава Лампиша, ученика, который застрелил директора своей школы. Трудно сказать, что вызвало большую сенсацию, само преступление или выступление доктора Януша Корчака в суде.

Корчак, который много времени провел с Лампишем в тюрьме, произнес получасовую речь. Он просил присяжных отнестись к подсудимому как к одинокому ребенку, который приехал из маленькой деревушки жить у тетки, чтобы учиться в варшавской школе. Он дружил только с одной своей одноклассницей. Он уже предвкушал получение аттестата, но за несколько дней до этого события совершил какой-то мелкий проступок, был отстранен от занятий, и директор, доктор Липка, приказал обрить ему голову. Лампиш впал в панику. Это означало, что тетка его выгонит, а подружка отвернется от него — и ему придется с позором вернуться в деревню. Лампиш умолял Липку изменить наказание, но директор, которого горе юноши не смягчило, ответил отказом.

Чувствуя, что его мир рушится, Лампиш решил покончить с собой. Он выпил водки и как раз шел по мосту через Вислу с револьвером, ища подходящее место, чтобы застрелиться, когда случайно встретил Липку. Он попытался поцеловать директору руку, намереваясь упросить его в последний раз, но Липка отшатнулся от него. Тогда Лампиш выхватил револьвер, чтобы выстрелить в себя, но выстрелил в директора. Следующую пулю он пустил в себя и упал на землю, ожидая смерти. Полицейский увидел двух лежащих на мосту людей и вызвал «скорую помощь». Когда Лампиш, чья рана оказалась несерьезной, узнал, что директор умер, он выразил глубокое сожаление о своем поступке, твердя, что хотел умереть сам.

— Я не вижу тут никакого преступления, — завершил Корчак свою речь. — Липка погиб, подобно химику, небрежно обращающемуся с изготовленной им взрывчатой смесью. Он умер, как хирург, получивший заражение крови во время операции. И пожалуйста, вспомните, что Лампиш, стреляя в Липку, одновременно выстрелил в себя.

В полдень был объявлен краткий перерыв, а затем двое судей вынесли вердикт: виновен. После трогательной защитной речи Корчака многих удивила суровость приговора: пять лет в тюрьме строгого режима для закоренелых преступников.

Корчак, возможно, опередил свое время, выдвигая психологические доводы для защиты на процессе об убийстве, но он видел в Лампише жертву: ребенка, подвергшегося грубым издевательствам со стороны равнодушного взрослого.

С его точки зрения, Липка как директор школы был обязан попытаться понять, почему ученик находится в подобном состоянии, и помочь ему. Заняв столь крайнюю позицию, Корчак еще раз продемонстрировал свою страстную веру в то, что ребенок имеет право быть выслушанным взрослыми, имеющими над ним власть, имеет право на их уважение.

Глава 17 Да здравствует селедка!

Не пытайтесь стать учителем в один присест, с психологическим гроссбухом в сердце и педагогической теорией в голове.

«Как любить ребенка»

В середине двадцатых годов, когда Стефе и Корчаку стало ясно, что им требуются помощники, Корчак решил предложить стол, кров и еженедельный семинар студентам педагогических институтов в обмен на их помощь.

И приют был практически сразу осажден желающими поработать под руководством знаменитого Януша Корчака. Некоторые уже прослушали его курс детской психологии в своих институтах в Варшаве. Его методика преподавания, как и стратегические приемы в воспитании детей, славились оригинальностью. Так свое первое выступление в одном семинаре он назвал «Сердце ребенка» и перенес занятия в рентгеновский кабинет детской больницы. Студенты удивились, когда Корчак вошел в аудиторию, ведя за руку маленького мальчика. Не говоря ни слова, Корчак снял с него рубашку, поставил за экран и выключил верхний свет. И все увидели на экране быстро пульсирующее сердце малыша.

— Запомните это навсегда, — сказал им Корчак. — Прежде чем вы поднимете руку на ребенка, прежде чем подвергнете его любому наказанию, вспомните, как выглядит его испуганное сердчишко. — Затем, вновь взяв мальчика за руку и направляясь с ним к двери, он добавил: — На сегодня это все.

На своих семинарах Корчак не пользовался учебниками и не устраивал проверок. Домашнее задание могло заключаться всего лишь в изложении какого-нибудь детского воспоминания. Студенты с изумлением обнаружили, что больше всего им запомнились грустные эпизоды, обычно связанные с отцом, матерью или учителем, которые никак не отозвались на их чувства. Воскрешая в каждом студенте ранимого ребенка, Корчак помогал им лучше понять одну из важнейших своих предпосылок: взрослые бесчувственны к страданиям детей.

Фейга Липшиц, только-только в семнадцать лет приехавшая в Варшаву из захолустного русского городка, навсегда запомнила радостное возбуждение, с каким ее соседки по комнате слетали с кроватей в день семинара, крича: «Сегодня у нас Корчак!» Они страшно торопились: опоздавшим приходилось слушать из-за двери. Когда Корчак объявил, что ищет трех студентов педагогического института для работы летом помощниками воспитателей в «Маленькой Розе», а если они имеют достаточную квалификацию, то смогут быть зачислены в стажеры при его приюте, Фейга набралась духа и попросила о приеме. К ее большому разочарованию, вместо Корчака ее встретила Стефа. Однако Стефа сразу прониклась симпатией к этой девушке с длинными косами, выглядевшей почти девочкой и такой похожей на Эстерку Вейнтрауб, ее помощницу, которая умерла от тифа в дни войны, и без колебаний зачислила ее в стажеры.

Сложная задача отбора подходящих кандидатов для «бурсы», как были названы эти стажерские курсы, усугубилась тем, что Стефа и Корчак подходили к нему с разными критериями. Стефу, которая беседовала с большинством кандидатов, привлекали хорошо одетые молодые люди, восторженно разглагольствующие о своей любви к детям, тогда как Корчак не обращал никакого внимания на внешний вид кандидата и не терпел «легкомысленных романтиков», которые, как он был убежден, немедленно сбегут, едва хлебнув суровой реальности работы с обездоленными детьми. Педагогическая любовь, говаривал он, это не пустопорожняя сентиментальность, но безусловная отдача всего себя целиком. По его мнению, старые няньки и строительные рабочие часто оказываются лучшими педагогами, чем доктора психологии. На вопрос, способен ли он сразу распознать будущего воспитателя, Корчак отвечал, что, возможно, он не способен предсказать, от кого и какой будет толк, но, безусловно, определит того, кто воспитателем быть не может. (Эту способность разделял с ним сирота Неска, который еще в летнем лагере знал, кого из помощников дети голосованием порекомендуют принять в бурсу на Крохмальной. «Зимой вы ее не увидите», — говорил Неска. Или: «В следующем году он к нам не вернется».)

Учиться быть воспитателем под руководством Корчака оказывалось отнюдь не легко. (Он предпочитал слово «воспитатель» слову «учитель»: учитель получает почасовую оплату за то, что вдалбливает ребенку те или иные сведения, воспитатель же сам получает от ребенка что-то.) Корчак требовал преданности делу не меньше его собственной. Взгляд, иногда пугающий своей напряженностью, маскировал его истинные чувства, и студентам приходилось самим решать, серьезен ли он или шутит, — нелегкая задача, когда имеешь дело с человеком, чья ирония находила выражение в том, что он часто говорил прямо противоположное тому, что подразумевал.

Стажеров без всякой подготовки погружали в будничную жизнь интерната, едва они переступали его порог. Очень скоро они убеждались, что законы республики служат нуждам детей, а не взрослых. Им поручались те же обязанности, что и детям, — мытье полов, чистка картофеля, мытье окон, поскольку Корчак считал, что воспитатель обязан уметь делать все, чего он ждет от ребенка. Им приходилось мириться с тем, что их судьбу решают голосованием дети и — самое трудное — что дети могут привлекать их к суду.

Ида Межан из городка вблизи Грубешува в Восточной Польше вспоминает, как кто-то из стажеров проводил ее в комнату, которую ей предстояло делить с другими девушками, и предупредил, чтобы она не опаздывала к столу. Затем она была предоставлена самой себе. «Эти первые дни были очень трудными, — сказала она. — Меня смущало, что Корчак преграждает мне дорогу — иногда шутливо, иногда сердито, — когда я проходила мимо него по коридору. Я не понимала, почему он это делает и чего хочет от меня. Позже я узнала, что нарушала правило: по этому коридору ходить разрешалось только в одну сторону, но никто не озаботился меня предупредить».

Когда в свой первый вечер она вошла в столовую, дети уже сидели за столами на восемь мест, с учителями по обоим концам. «Я беспомощно оглядывалась, — вспоминала она, — но Стефа просто указала рукой на девятый стол. Проходя мимо стола Корчака, я услышала смех, но он на меня не посмотрел. Позднее я заметила, что дети, выполнявшие обязанности официантов, не натыкались друг на друга, так как и тут были правила движения. Те, что несли тарелки, проходили вдоль одного ряда, а те, что их убирали, — вдоль другого».

Миша Вроблевский, стажер из Минска, тоже помнит, до чего он был растерян в свой первый день в интернате. Ему сказали, что он может занять детей чем захочет, когда те придут из школы, и он устроил соревнование в беге между двумя командами. Сбитый с толку перебранкой между противниками, он тем более не знал, как поступить, когда двое мальчишек устроили драку на кулаках. Заметив, что остальные дети расселись и наблюдают за дракой, он присоединился к ним. Оба драчуна вскоре устали, и удары сменились перебранкой. Едва Миша собрался возобновить состязание, как раздался гонг, созывающий детей к ужину. Они тут же кинулись мыть руки. Увидев стоящего в дверях Корчака, который наблюдал за происходящим, Миша решил, что потерял свой шанс стать стажером у знаменитого воспитателя.

Корчак не сказал Мише ни слова до десяти вечера, когда стажеры собирались «под лестницей» в задней комнате, чтобы выпить кофе.

— Вы знаете, это было удивительно, это было безупречно, — объявил Корчак, отводя его в сторону. — Но скажите, почему вы позволили мальчикам сорвать дракой состязание? Отчего не вмешались?

Миша почувствовал, что краснеет: он не понимал, что подразумевает доктор, как надо ответить? И решил говорить правду:

— Я их не остановил, потому что устал, как и все ребята, и обрадовался возможности просто посидеть. И я понимал, что мальчики друг друга не убьют.

Корчак почесал лысину, потом рассеянно погладил ее привычным жестом, словно задумавшись.

— Когда человек по возрасту еще близок к детям, он способен чувствовать, как они, — сказал он негромко, будто самому себе. — Дети лучше нас знают, когда с них довольно. Вы правильно сделали, что не остановили мальчиков. Если драка вспыхивает спонтанно, лучше не вмешиваться, при условии, что силы равны и они не калечат друг друга. Если их остановить, они непременно продолжат в другом месте.

«То, что я не вмешался в драку, было моим первым триумфом воспитателя, — вспоминает Миша. — И послужило поводом моего первого разговора с доктором. Он сказал мне, что мужчины как воспитатели в детских садах лучше женщин, потому что позволяют в подходящее время детям накидываться друг на друга». Но, как ни был Корчак сосредоточен во время этой беседы, Мише предстояло узнать, сколь рассеянным становился доктор, работая над книгой: иногда он снова и снова тряс Мише руку, встречаясь с ним в коридоре, как будто видел его в этот день в первый раз.

Юзефу Арнону было восемнадцать, когда во Львовской библиотеке он наткнулся на педагогические книги Корчака. Он написал ему, спрашивая, нельзя ли пройти у доктора Корчака стажировку. Хотя полученный приветливый ответ с приглашением посетить интернат никаких обещаний не содержал, Арнон упаковал чемодан и поехал в Варшаву.

Войдя во двор приюта, он столкнулся с крупной женщиной в черном, которая сурово спросила, ожидает ли его Корчак, а затем велела ему сесть в комнатушке, примыкавшей к ее кабинету возле входной двери. Когда полчаса спустя Корчак влетел в дом с группой детей, Арнон с удивлением понял, что это тот самый мужчина в зеленом рабочем халате, мимо которого он прошел во дворе.

«Он пожал мне руку и провел в маленькую кладовую в дальнем конце столового зала, — вспоминал Арнон. — Мы сели за столик, и он молча уставился на меня пронзительными голубыми глазами. Я просто не знал, что мне делать, и тут он принялся бомбардировать меня вопросами. Почему я захотел стать учителем? Почему не кем-нибудь другим? Что я хотел бы делать тут? Не помню точно, что я отвечал, но Корчак улыбнулся и попросил меня снять рубашку. Я не поверил своим ушам. Он намеревался обследовать меня. Прижал холодное ухо к моей груди, прослушал мое сердце и легкие, спросил, чем я болел в детстве. У меня возникло ощущение, что я в амбулатории. Когда Корчак кончил и рубашка снова оказалась на мне, он сказал: „Ну, посмотрим, что получится“. Я был ошеломлен. Я ожидал глубокомысленной беседы о воспитании и детях. Но это было таким… таким обычным».

Затем Арнон услышал неприятное условие: прежде чем будет принято окончательное решение, ему придется побеседовать со Стефой. Он заметно приуныл, когда вошел в кабинет крупной женщины в черном. Располагает ли он средствами к жизни, пожелала она узнать. Платить ему ничего не будут. Понял ли он все, что от него потребуется? Будет ли он соблюдать правила интерната?

Арнон согласился на все условия Стефы, но услышал лишь, что ответ — положительный или отрицательный — он получит не раньше чем через месяц. Он полагал, что приступит немедленно, а теперь ему пришлось подыскивать временное жилье. Впрочем, к его великому облегчению, уже через две недели он узнал, что принят. Такой была политика Стефы — заставлять большинство стажеров томиться в ожидании, чтобы они сильнее ценили, что их приняли. Но потребовалось заметно больше времени, чтобы он свыкся со Стефой.

Как и прочие стажеры, Арнон вначале растерялся, когда Корчак предоставил ему самому решать, чем и как он будет заниматься с детьми. В конце концов он предложил преподавать иврит тем, чьи родственники намеревались эмигрировать в Палестину. Он уже понял, что Корчак совершенно сознательно оставлял своих новых стажеров в подвешенном состоянии, поскольку, по его убеждению, научить педагогике невозможно и «каждый должен найти свой личный подход к ребенку».

Арнона заинтриговало, что Корчак искал нелогичные причины детского поведения и часто завоевывал доверие ребенка с помощью фантазий. Сиротам позволялось выбирать порции еды по желанию, но на тарелках не должно было ничего оставаться, и потому Арнон был ошеломлен, когда за его столом семилетняя Галинка отказалась съесть корки своего хлеба. Проходя мимо после конца обеда, Корчак попросил разрешения взять корки и комично забрасывал их в рот, что очень забавляло других детей. Позднее он отвел Арнона в сторону и спросил, отчего, по его мнению, Галинка, обычно очень послушная, не стала есть корки. Стараясь произвести впечатление на Корчака, Арнон начал взвешивать возможные причины, но Корчак отверг их все. «Знаете, девочка, возможно, приписывает им какие-то магические свойства, — сказал он Арнону. — Давайте займемся этой версией».

И Корчак сумел выведать у Галинки, что она боится ведьм, которые живут в корках. Это ей сказала бабушка. Он должен был разубедить ее, но так, чтобы не опровергнуть бабушку, ее единственного близкого человека во всем мире. «Нет, Галинка, — заверил он ее, — в этих корках ведьмы не живут. Они ни за что не станут обедать в таких скромных домах, как наш. Ведьмы едят икру в горных замках далеко-далеко отсюда или в королевских дворцах, вроде тех, где жили наши короли. И потому теперь ты можешь есть свой хлеб целиком».

Хотя он играл роль словно бы стороннего наблюдателя, у Корчака была манера высказывать мнение, когда этого никто не ждал. Как-то раз во дворе он подошел сзади к стажерке, которая гладила по голове одного ребенка, пока разговаривала с другим. «Барышня, — сказал он, — вы ведь ласкаете не собачку, а маленького человека». В другой раз, посмотрев, как новая стажерка по просьбе мальчика развязала ему шнурок на ботинке, он спросил: «Скажите, моя дорогая, вы хотите посвятить себя воспитанию или для вас это временное развлечение?» Затем нагнулся и преподал ей наглядный урок, как научить ребенка самому развязывать шнурки. По сути, он наставлял ее, как помочь ребенку обрести самостоятельность. «Я буду вытаскивать занозы из ваших языков и ваших попок, — постоянно повторял он детям, — но только не оттуда, откуда вы сами можете их вытащить».

Янка Жук все еще помнит, как Корчак словно бы материализовался из воздуха, когда она надзирала за восьмьюдесятью детьми, сгрудившимися в боковой комнате, пока в большом зале шла уборка. Она весело играла с ними и вдруг увидела, что на нее молча надвигается Корчак, так что ей пришлось попятиться. Оттеснив ее таким манером в узкое пространство между двумя шкафами, он остановился, засунул руки в карманы и, лукаво глядя на нее, сказал:

— А теперь стойте тихо-тихо, моя крошка. Просто наблюдайте. Что вы видите? — Когда она промолчала, он продолжал: — Разве это не изумительно, что восемьдесят детей способны играть в такой тесноте без драк и стычек? Когда вы храните такую неподвижность, перед вами открывается возможность замечать происходящее вокруг.

Он наблюдал за тем, как она следит за взаимодействием детей еще примерно пять минут, прежде чем выпустил ее из угла.

Таким вот образом Янка из первых рук узнала, что искусство наблюдения является важнейшей частью ее стажировки как будущей воспитательницы. Если дети просят помощи или совета, их просьбы следует выполнять, но ни в коем случае не вмешиваться в их естественные игры между собой. «Правду о детях надо искать не в книгах, а в жизни», — говорил ей Корчак. И еще Янка узнала, что грубоватость Корчака прячет теплоту, которая вырывается наружу, когда кто-то завоевывает его доверие, и что даже его вспышки были частью педагогической стратегии. «Бегайте! Бегайте! — кричал он ей, когда она мчалась мимо него по коридору. — И долго вы намерены изнурять себя так? Вам же предстоит работать еще тридцать пять лет!» Но раздражение, которое он изливал на стажеров, часто бывало не более чем актерством. «Когда я кричу на вас, старайтесь уловить, кричу ли я только ртом — языком и гортанью — или же я кричу из глубины сердца, — писал он одной из них позднее. — Уловите, действительно ли я сержусь или только делаю вид. Я чувствую, что должен вас бранить, потому что люблю вас».

Многие стажеры привыкли смотреть на Корчака, как на прихотливое сочетание отца и советчика. Других раздражало, что он бесконечно терпелив с воспитанниками, но не с ними. Совсем молодые люди, они принадлежали к той возрастной группе, которой, чувствовал он, не хватает доверчивости и искренности — в отличие от детей младшего возраста, душевно открытых и честных. Его тревожило, что некоторые стажеры, несмотря на выговоры его и Стефы, все равно опаздывали в столовую к завтраку и возвращались в интернат после того, как двери запирались. Не раз лежебоки наталкивались на закрытые двери столовой. И даже худшая судьба постигала их, когда они возвращались после наступления комендантского часа — десяти часов в будние дни и половины двенадцатого в праздничные. Миша навсегда запомнил жуткую минуту, когда обнаружил за дверью Стефу. «Ей не требовалось ничего говорить. Одного ее взгляда оказалось достаточно».

Корчак не отрицал, что бурса сходна с монастырем. И такие строгие условия создавались не им со Стефой, но «безликой необходимостью, самой жизнью, — говорил он им. — Мы были бы рады разрешать вам больше. Мы понимаем, как вы жаждете приобщиться к жизни Варшавы. Но если вы задержитесь допоздна, то на следующий день у вас недостанет сил держаться вровень с беспощадной энергией детей».

Иногда Корчак действительно терял терпение, но вот чувство юмора — крайне редко. Внаписанном им скетче «Страдания бурсы» он вложил следующую фразу в уста стажерки: «Я-то думала, что Корчак молодой и красивый, что мы будем болтать обо всем на свете. А если я заболею, он будет сидеть возле моей постели и читать мне что-нибудь из своих книг. И ведь приличия нарушены не будут, он же врач. Но он оказался старым и лысым. Я-то думала, он полон поэзии. А он только молится и чистит свои ботинки».

Игорь Неверли два года пробыл личным секретарем Корчака, прежде чем в 1928 году переехал в приют преподавать столярное дело. Сын офицера русской армии и полячки аристократического происхождения, Игорь до переезда в Варшаву в возрасте двадцати трех лет успел пожить в России и в провинциальной Польше. Он окончил секретарские курсы, чтобы зарабатывать себе на жизнь, и был очень благодарен, когда друг семьи представил его Корчаку. Два года он писал под диктовку Корчака его частные письма, статьи и рассказы. Лелея мечту самому стать писателем, он очень ценил возможность наблюдать, как Корчак тщательно очищал каждую фразу от всего лишнего, сводя ее к самой сути. Затем, как-то утром, угнетенный разрывом с любимой девушкой, произошедшим накануне, он остался лежать в постели, размышляя, то ли покончить с собой, то ли уехать в Абиссинию. Он не потрудился известить Корчака, что в этот день не придет, — ему даже в голову не пришло, что Корчак может встревожиться и приехать узнать, что с ним случилось. Под вечер, все еще облаченный в пижаму, он с ужасом обнаружил Корчака у своих дверей и услышал:

— Что случилось? Вы заболели?

Неверли ответил «да» и только тут вспомнил, что его патрон — врач. Корчак пощупал ему пульс, осмотрел его довольно поверхностно, а потом сочувственно спросил:

— Что вас мучает?

Когда Неверли поведал ему про свое разбитое сердце, Корчак ответил:

— Ну, от этого есть только одно средство — уйти в монастырь.

— В монастырь? — растерянно повторил Неверли.

— Ну да, в наш сиротский приют, — ответил Корчак. — В конечном счете никакой разницы нет. Вы построите свою жизнь согласно ударам гонга и расписаниям. И сможете пройти курс в университете.

— У меня нет денег, чтобы платить за ученье, — признался Неверли.

— Вы получите бесплатные стол и кров, а также сто пятьдесят злотых, если согласитесь учить детей чему-то, — ответил Корчак.

— Но я же не учитель. У меня нет никаких навыков.

— А что вы любите делать?

— Работать руками. Я, можно сказать, на все руки мастер.

— Вот и прекрасно, — продолжал Корчак. — Можете устроить столярную мастерскую, нам она очень нужна.

— Но… — Неверли не знал, как выразиться. Он не был евреем и не знал, насколько сумеет освоиться в приюте. — Что если кто-нибудь из детей заговорит со мной на идише?

Корчак засмеялся:

— Вы же знаете, что в приюте дети говорят по-польски. И, если уж на то пошло, я тоже не знаю идиша.

Неверли все еще колебался:

— А вдруг я детям не понравлюсь?

— Это мы узнаем очень скоро, — утешил его Корчак. — Раз в три месяца дети проводят голосование о каждом новом учителе. И они решают, кто останется в приюте, а кто нет.

Но разумеется, это было и чье-то еще решение.

— Не откладывайте, поговорите со Стефой, — добавил Корчак.

Неверли не забыл, как боялся Стефы, когда стал секретарем Корчака. Они почти не соприкасались, и если он вообще думал о ней, то как о массивной колонне, на которой держался весь приют. Но разговор прошел прекрасно. Когда Стефу рассмешил анекдот, который его осенило рассказать, он увидел, что ее лицо, хотя и не привлекательно, может выглядеть очень симпатичным. Она оказалась куда менее грозной, чем он предполагал.

Через несколько дней он переехал в приют и записался на курс по социологии, который читал в Польском свободном университете старый друг Корчака и сосед по камере Людвик Кшивицкий. Игорю оказалось нелегко свыкнуться со всеми «монастырскими» правилами, особенно с тем, которое возбраняло опоздания к завтраку. В конце концов он купил будильник. Столярную мастерскую он устроил на хорах над большим залом и, как все стажеры, очень нервничал, когда три месяца спустя настал его черед пройти голосование. К его большому облегчению, Неверли набрал заметное большинство плюсов, из чего следовало, что он принадлежит к самым популярным учителям в приюте.

От стажеров требовалось вести ежедневные записи наблюдений за детьми, порученными их заботам, включая вопросы, которые могли возникнуть у них самих. Стефа проглядывала эти журналы каждый вечер и писала ответы на полях. Корчак знакомился с вопросами стажеров перед очередным семинаром бурсы, которые проводились по пятницам, и набрасывал на клочках бумаги темы, которых думал коснуться. Бумажки эти он носил в кармане. Стажеры, предвкушавшие, как прославленный педагог ослепит их академическим блеском, были разочарованы скромным стилем Корчака. Он входил в комнату тихо, нередко погруженный в какие-то свои мысли, садился за столик, внимательно оглядывал собравшихся, вынимал из кармана клочок бумаги и начинал говорить. Он импровизировал, черпая из собственного опыта с такой щедростью, что иногда терял нить рассуждений, а к концу семинара внезапно вновь к ней возвращался. Он мог посвятить вечер целиком одной какой-то записи в журнале или же продолжить дискуссию, начатую неделю назад.

— Кому принадлежат уши Лайбуша? — спросил Корчак на одном семинаре.

Лицо и, конечно, уши Янки Жук багрово покраснели, а Корчак прочел записку школьной медсестры с сообщением, что уши девятилетнего Лайбуша были грязными. Лайбуш, грустный мальчик, чья бабушка, его единственная родственница, недавно умерла, был подопечным Янки. Хотя староста дортуара следил, чтобы все дети по утрам обязательно умывались, обязанностью Янки было убедиться, что Лайбуш умыт, одет аккуратно и тепло и не забыл взять в школу свой бутерброд.

— Где была совершена ошибка? — продолжал Корчак. — Если все в данном случае выполнили свои обязанности, что произошло? На протяжении дня Лайбуш побывал во многих руках. Были его уши грязными, когда он пошел в школу, или он запачкал их там?

Обсуждение превратилось в философскую дискуссию о том, кто отвечал за уши Лайбуша, а не в поиски виноватых. Каким образом уши Лайбуша ускользнули от всех проверок? На следующий день Янка услышала, как Корчак с неугасшим интересом говорил со Стефой о грязных ушах Лайбуша.

Корчак гордился своей точностью во всем — даже в вопросе о чистоте ушей. Ида Межан вспоминает, как он запрещал стажерам употреблять неопределенные слова типа «часто», «редко», «много» или «мало». Он спрашивал: «Сколько именно раз он ударил мальчика?» Или: «Как долго он плакал?» Если в первый раз стажер и не мог ответить точно, больше с ним такого не случалось.

Тем не менее, когда стажеры расстраивались, что допустили промах или не сумели добиться чего-либо, Корчак умел успокоить их и поддержать. «Большие заботы вы должны уметь превращать в маленькие, — говаривал он. — А малые заботы вы должны превращать в ничто. Так проще всего».

Как-то вечером в пятницу Корчак объявил, что остро пахнущий кусок соленой селедки на сухаре вкуснее горохового супа без приправ. «Лучше стремиться и страдать, чем иметь все и скучать. Трудная жизнь со всеми ее страданиями обладает остротой селедки».

Стефа, как всегда, сидела в глубине комнаты, проглядывая журналы стажеров. В десять часов она взглянула на свои часики и объявила:

— Мы разговаривали около часа. Завтра нас ждет день, полный хлопот. Лучше на этом кончить занятия.

Вслед за этой ритуальной еженедельной фразой Корчак завершил семинар возгласом:

— Да здравствует селедка!

Глава 18 Пани Стефа

Как-то утром в 1928 году, когда Стефе шел сорок второй год, она поднялась с постели, совершила свой туалет, надела черное платье с белым воротничком и манжетами, спустилась к доске объявлений и повесила записку: «С этого дня меня следует называть „пани Стефа“. Неприлично, чтобы женщину с таким числом детей, как у меня, называли „панна“».

Стажеры перешучивались между собой. Миша Вроблевский вспоминает: «Кто был смелый мужчина, зачавший всех этих детей? Как она умудрилась его отыскать?» Никто не осмеливался задавать вопросы, но Стефа была непоколебима: откликаться она будет только на «пани Стефа». Если ребенок, плача, звал ночью «панну Стефу», к нему никто не подходил. С этого момента и дальше она стала «пани Стефой».

Оставшись при этом прежней Стефой. На ногах с шести утра, она до завтрака скатывала бинты, осматривала ссадины и раздавала лекарства. Иногда Корчак помогал ей — удобный случай поговорить с ребенком наедине или в знак прощения погладить по голове провинившегося шалуна. Тем не менее, заболев, дети обращались к Стефе. Пусть Корчак был врачом, но в их глазах медицинским светилом оставалась она. Мальчик, которому Корчак разрешил встать с кровати после приступа лихорадки, отказался без ее позволения покинуть изолятор. Некоторые дети даже мечтали заболеть, чтобы Стефа уделила им все свое внимание. «Болеть было настоящим праздником, — вспоминает один из них. — Стефа готовила специальные блюда и хлопотала вокруг тебя. Мы все втайне хотели заболеть, чтобы нас лечила Стефа». Юхан Нуткевич, никогда не принадлежавший к любимцам Стефы из-за непослушания, вспоминает, как он лежал в бреду с высокой температурой, то приходя в сознание, то его теряя. И всякий раз, когда он открывал глаза, он видел ободряющую улыбку Стефы.

Днем Стефа надзирала за всем, что происходило в доме. Она составляла смету расходов, заказывала уголь на зиму, лекарства для аптечки, провизию для кухни. Осматривала постельное белье, выискивала оторванные пуговицы, прорехи в одежде, прохудившуюся обувь. Устраивала посещения кино или цирка, вела судебные протоколы, следила за доской объявлений и проверяла журналы стажеров.

Ходила Стефа бесшумно, часто заставая детей врасплох, но неторопливо, будто следуя завету матери: «Чем медленнее идешь, тем быстрее дойдешь». Никто лучше нее не предвидел, когда следует закрыть окна перед надвигающимся дождем. Дети говорили, что пани Стефа знает все, видит все и слышит все. Она улавливала тишайший шепот и словно бы имела глаза еще и на затылке. Когда она возвращалась в интернат, отлучившись по делам в город, то сновала по дому с карандашом, записывая нарушителей правил.

При ней неизменно была корзиночка с ключами. «Когда Стефа расхаживала по дому, у нас было ощущение, будто корабль переплывает океан, — вспоминает Ицхак Бельфер. — Корабль с полной оснасткой, на котором все выскоблено и задраено». Она редко отлучалась по личным делам, если не считать вечернего обеда с матерью и сестрой по средам, и ее никто не посещал, кроме брата Сташа, инженера, чьи длинные ноги превращались в арку, сквозь которую пробегали дети, и чей чемодан с наклейками из множества стран служил постоянным источником удивления.

Почти для всех сирот Стефа была «сердцем, мозгом, сиделкой, матерью». И никто лучше Корчака этого не знал. «Я — подобие отца со всеми негативными коннотациями этого слова, — говаривал он. — Всегда занятый, без минуты лишнего времени, рассказывающий сказки на сон грядущий — причем редко. А Стефа, ну, возможно, она кое в чем и не права, но без нее я ничего не сумел бы».

Они составляли внушительную пару: Стефа, играющая в строгую, но справедливую мать, Корчак — в более снисходительного отца. Когда она бранила, он старался приласкать. Тем не менее Корчак редко принимал сторону ребенка против нее. Но однажды, когда он увидел Сару Крамер в слезах, потому что Стефа запретила ей выйти из-за стола, пока она не доест всю свою кашу, он сел рядом с девочкой, лукаво приложил палец к губам и отправил оставшуюся кашу себе в рот. Стефа пробормотала что-то по-французски, как всегда, когда не хотела, чтобы дети ее поняли, и в ярости вышла из столовой. Но позднее со стажерами она весело посмеялась над случившимся. «Так похоже на доктора посочувствовать ребенку в беде», — сказала она, словно извиняясь за его поведение.

«Когда я только поступила в приют, я боялась Стефы, вспоминает Сара. — Я очень тосковала по матери. По субботам дома я плакала, твердила, что не хочу возвращаться в приют. Но мама говорила: „Останься там, это пойдет тебе на пользу“. И она была права. Моя мать всегда оставалась моей матерью, но я бы выросла другой, останься я с ней. Она не смогла бы привить мне знания и принципы, как Стефа». Сара с нежностью вспоминала, как Стефа мылась и мыла волосы вместе с девочками. «Она предпочитала, чтобы волосы ей расчесывала я. Это требовало много времени, потому что пробор должен был получиться абсолютно прямым. Теперь я понимаю, что она нуждалась в чьих-то прикосновениях».

«По-моему, Стефа могла завидовать моей матери, ведь она при всей ее обделенности имела дочь, а Стефа нет, — сказала Ханна Дембинская. — Что бы Стефа для меня ни делала, стать моей матерью она не могла». И, словно понимая это, Стефа не позволяла себе поверить в то, как много она значит для детей. Даже когда после выпуска из приюта они по субботам навещали ее, сначала делясь с нею своими радостями и бедами, а потом приводя с собой мужей и детей, она повторяла: «Они приходят потому, что им что-то от меня нужно».

Во многих отношениях Стефа была как мать и для юных стажеров, а особенно стажерок, которые впервые жили так далеко от дома. «Она обходилась с нами, как с детьми, тогда как Корчак смотрел на нас, как на взрослых, — вспоминает одна из них. — Она приносила нам перекусить сосиски, булочки и халву, когда мы к десяти часам собирались под лестницей, потому что беспокоилась, что мы недоедаем». В целом общение Стефы со стажерами ограничивалось ее ответами в их журналах, но она не могла удержаться от прямого выговора, если замечала, что они небрежны со своими вещами. Увидев, как стажерка прыгает на одной ноге, натягивая на другую чулок, Стефа сказала: «Я всегда делаю это сидя. Я не настолько богата, чтобы рисковать порвать чулок».

Для многих стажеров она служила вдохновительницей, они учились у нее организованности и дивились, как она успевает делать так много. Как-то, увидев Стефу за проверкой детской одежды днем в субботу, когда все уже разошлись, Ида Межан спросила: «Неужели вы никогда не отдыхаете?» — «Есть много способов отдыхать, — ответила Стефа. — Если устанете от одной работы, перейдите к другой. Это успокаивает».

Корчак или дети удерживали Стефу в беличьем колесе ее дней? Этот вопрос себе часто задавали стажеры. «Теперь я понимаю, сколько горечи должно было крыться за ее требованием, чтобы ее называли „пани Стефа“, — говорит сегодня Ида Межан. Сколько глубоко спрятанных чувств и мыслей о жизни, проходящей мимо, и приближении старости».

В том, что Стефа любила Корчака, никто не сомневался. Когда он отправлялся в город на лекцию или на встречу с издателем, она всегда оказывалась у выходной двери проверить, как завязан его галстук, взял ли он носовой платок, не забыл ли деньги и не лучше ли ему захватить с собой зонтик? Он нетерпеливо от нее отмахивался, чего никогда бы не позволил себе сделать с ребенком.

Стажеркам не нравилось, что Корчак обходится со Стефой так грубо, но Стефа и бровью не вела. Как-то раз, когда он в холодный день вышел одетый очень легко, она пробормотала про себя: «Ну, что мне делать с этим большим ребенком? Кашляет, а ушел без свитера!» Стажеры шутили между собой, что у Стефы сто семь детей — если присчитать Корчака.

Ида Межан вспоминает, как Стефа смеялась, рассказывая, сколько она натерпелась, покупая Корчаку новый свитер. Ей пришлось странствовать из магазина в магазин — ведь новый свитер должен был быть точным подобием старого, иначе он не стал бы его носить. А когда наконец нашла подходящий, ей пришлось выдержать сражение с продавщицей, которая настаивала, что теперь в моде пуловеры. «Я его покупаю для большого ребенка с пышными волосами, — объяснила Стефа с серьезным выражением на лице. — Пуловер испортит ему прическу».

В том, что Корчак нуждался в Стефе, сомнений быть не могло никаких. Она оберегала его от рутины управления интернатом, она избавляла его от хлопот с устройством ежегодного бала Общества помощи сиротам, светским гала-праздником, прибыль от которого помогала приюту держаться на плаву. Она мирилась с ею настроениями и частыми отлучками. И с ней он мог быть сам собой — рассеянным, отчужденным, отстраненным — без разыгрывания ролей, без масок.

Но было ли этого достаточно для Стефы? Когда в среду она отправлялась обедать с матерью и сестрой, Корчак любил поддразнивать стажерок во время десятичасового перекусывания под лестницей: «Ну, пани Стефа ушла, можно и пофлиртовать». Но когда она была там с ними, никто не видел, чтобы они хотя бы соприкоснулись руками, не слышал, чтобы они назвали друг друга как-нибудь менее формально, чем «пан доктор» и «пани Стефа», и они всегда обращались друг к другу на «вы». Живя под одной крышей, они редко бывали вместе. В столовой они сидели с детьми за разными столами. Их спальни находились на разных этажах. Они редко отправлялись куда-либо вдвоем, только иногда по воскресеньям навестить Юлию, сестру Стефы, которая была директрисой модного летнего лагеря для девочек под Варшавой.

По слухам, в личной жизни Стефы была какая-то трагедия, но версии противоречили одна другой. Убитый на войне жених, полагали некоторые. Но на какой войне? Никто не знал. Стефа никогда ни о чем подобном не упоминала, но ведь Стефа вообще ни с кем на личные темы не говорила, никого не приглашала в свою скромную комнату, единственным украшением которой были маленькие кактусы. То есть никого, кроме своей любимой стажерки Фейги Липшиц или своих родных. Ее брат, Сташ, преуспевающий инженер, женившийся на Ирэне Элиасберг, часто заглядывал к ней по вечерам в пятницу. Ирэна, которая не разделяла интереса своих родителей к приюту, как и желания мужа повидать Стефу, терпеть не могла эти визиты из-за неприятного запаха жидкости, которой чистили полы перед субботой. Если они приходили, пока дети еще ужинали, Стефа махала им и провожала наверх.

«Сидя в спартанской комнате Стефы, я постоянно вспоминала мои пышные драпировки, картины, обитые парчой кресла, — рассказывала Ирэна. — Я не понимала, как она может удовлетворяться такой малостью. И ей нельзя было ничего подарить. Она, совсем как ее мать, подарков не принимала. Когда подходили праздники, у меня просто руки опускались. И ведь ее мать тоже ничего не имела. Она совершила большую ошибку, продав принадлежавший ей дом в начале двадцатых, а потом потеряла все деньги во время кризиса. К счастью, она сохранила за собой собственную квартиру и могла брать жильцов. Когда Стефа и Сташ решили все-таки ей помочь, то уговорили жильцов платить ей за квартиру больше, возвращая им разницу из собственного кармана. Стефа умела дарить, но не умела принимать. И все-таки, по-моему, живя, как жила, она была искренне счастлива. Иногда просто надоедало слушать, до чего все обстоит прекрасно с ее детьми и доктором».

Писем Корчака и Стефы друг к другу не осталось — ни единого листка, который мог бы бросить свет на степень близости между ними, когда за ними не следили любопытные глаза детей или стажеров. Сохранилось только одно посвящение на сигнальном экземпляре «Короля Матиуша Первого», который Корчак надписал для Стефы своим четким почерком 25 октября 1922 года. Оно очень остроумно. Он рекомендует себя как одного из ее мальчиков — пятьдесят первого:

Панне Стефе.

У мальчика с номером 51 кожного заболевания нет. Свою метрику он потерял в царстве Бум-Друма. Он просит об обязанности собирать мусор. Он чистоплотный. («Помилуй его Бог!») Он житель Варшавы.

Гольдшмидт.

Юмористический тон посвящения указывает скорее на дружеские, чем романтические отношения. В реальном королевстве, где правит Стефа, Корчак один из реальных мальчиков с номером, хозяйственными обязанностями и жительством в Варшаве в знак подтверждения. Но его истинная родина, земля его рождения — это фантастическое королевство, созданное воображением, куда Стефе доступа нет.

Часто задают вопрос: были ли Корчак и Стефа когда-нибудь любовниками? По словам Стеллы Элиасберг, Корчак, когда она пригласила его в приют на Францисканской улице в 1909 году, заподозрил ее в попытке сосватать его со Стефой. Когда он рассказал об этом Стефе, они вместе посмеялись, проанализировали свои чувства и пришли к выводу, что да, они влюблены… но в детей.

Игорь Неверли видит эту ситуацию иначе: он верит, что трагедией жизни Стефы была ее безответная любовь к Корчаку. Как-то раз, когда он сидел один в мансарде Корчака, перепечатывая письма, Стефа, зная, что Корчак уехал, открыла дверь и вошла. Вздрогнув при виде Неверли, она повернулась и выбежала вон, не сказав ни слова. Неверли почувствовал к ней глубокую жалость. «По-моему, в его отсутствие она часто заходила в его комнату, вероятно, просто взглянуть на его письменный стол, посмотреть, над чем он работает, и проверить, все ли в порядке. Так она ощущала свою близость к нему».

«Через несколько месяцев после переезда в интернат я в своей мастерской собирал новую игру для мальчиков, когда внезапно увидел рядом с собой Стефу, — продолжал Неверли. — У нее была бесшумная походка, так что услышать ее приближение было невозможно. „Что вы мастерите?“ — спросила она, поправляя шаль на плечах. Я объяснил, что это военная игра, для которой нужны модели кораблей. Тогда она спросила, не странно ли, что студент, изучающий социологию, настолько поглощен играми. Я ответил, что мою мать, когда мне было двенадцать, удивляло то же самое. Она улыбнулась, словно какому-то приятному воспоминанию, и сказала: „Ну, пан доктор говорит, что играл с кубиками до четырнадцати лет“. А затем она напомнила мне, что уже одиннадцать, а у меня завтра экзамен.

„Каким образом вы все знаете?“ — спросил я. „Я просто наблюдаю и запоминаю, — ответила она. — Несколько дней назад вы повесили на доске объявление, что в пятницу вас не будет, так как у вас экзамен. А теперь, пожалуйста, отправляйтесь спать“. Засыпая в тот вечер, я вспоминал, как озарилось лицо Стефы, когда она говорила о Корчаке».

Глава 19 Не про всякую правду можно раструбить

Возможно, требование Стефы, чтобы ее называли «пани Стефа», не имело ничего общего с тем, что Марину Фальскую называли мадам Марина. Тем не менее в 1928 году Стефа не могла не думать о ней, так как именно в этом году было достроено новое здание для Нашего дома, которое Корчак помогал Марине спланировать.

Марина нашла влиятельную покровительницу в Александре Пилсудской, второй жене Юзефа Пилсудского. Эта энергичная женщина (прославившаяся стойким мужеством в довоенном подполье) выбрала для своей деятельности социальную сферу, чтобы не создавать «скользких ситуаций» для своего мужа. Помещение приюта в Прушкуве ей не понравилось, и она организовала сбор средств на постройку большого современного интерната для сирот в Белянах, лесистом пригороде Варшавы. Ее связи обеспечили ей государственную лицензию на небольшой табачно-винный магазин, доходы от которого поступали на содержание Нашего дома. Кроме того, она помогала Марине устраивать ежегодные благотворительные балы, которые, как нетрудно догадаться, пользовались большой популярностью.

Марина оставалась все той же замкнутой и сдержанной, какой Корчак знал ее в Киеве. Как и Стефа, она продолжала носить черное платье того фасона, который многие женщины их поколения выбрали в память неудавшегося восстания 1863 года, не отказавшись от него и после того, как страна обрела независимость. Хотя у этих двух женщин, столь преданных идеям социального обеспечения, было много общего — включая их привязанность к Корчаку, — виделись они крайне редко.

Таким редким случаем явилось торжественное открытие Нашего дома, которым руководила Александра Пилсудская. В Варшаве он выглядел достопримечательностью, потому что в нем имелись водопровод, электричество и другие новшества — неслыханная роскошь для большинства приютов. Он был спланирован в форме аэроплана: два жилых крыла отходили под прямым углом от центрального административного корпуса, и был рассчитан на 120 детей от четырех до четырнадцати лет.

Антисемитские газеты правого крыла окрестили Наш дом «новым гнездом масонства и потенциального коммунизма, свитым в сердце столицы» и осуждали отсутствие при нем часовни. «Ну, да это же Корчак, — съязвил некий журналист. — Чего еще и ждать, когда в опекунском совете заправляет еврей?» Мало кто знал, что Корчак уговаривал Марину включить часовню в планы ее приюта. Сам он в своем еврейском приюте отвел комнату, где дети перед завтраком могли бы прочесть кадиш или другую молитву по своим родителям, так как, по его убеждению, всем детям необходимо изливать свое горе и общаться с Богом. Он часто и сам сидел в этой комнате с детьми, надев кипу, держа на коленях молитвенник, закрыв глаза и предаваясь медитации. Но все его аргументы в пользу часовни отскакивали от Марины, которая, отстаивая свое право на атеизм, не пошла на похороны собственного мужа.

Марина обзавелась штатом (его можно назвать еще одним «женским полком») для разделения обязанностей, большинство которых Стефа исполняла сама. Это были ее верные киевские подруги: Каролина Перетякович (панна Кара), мать которой была директрисой женской гимназии в Киеве, стала ее помощницей — добросердечная, по-матерински заботливая женщина, которую дети обожали. Финансами заведовала Мария Подвысоцкая (панна Мария).

«Мы были близки, но Марина даже нас держала на расстоянии вытянутой руки, — вспоминает еще одна ее киевская подруга. — Она отвечала на наши профессиональные вопросы, но собственными мыслями никогда не делилась. Только раз, в самом начале войны, она в депрессии призналась мне, что бывают моменты, когда она ощущает присутствие покойного мужа и друзей, и для нее эти призраки более реальны, чем живые люди».

Расписание Марины было почти таким же, как у Стефы. Каждое утро на ногах с половины шестого или с шести часов — она никогда не отступала от своего распорядка. В семь часов на кухне она следила за завтраком детей и всегда стояла у дверей, провожая их в школу, проверяя пуговицы, воротнички, ранцы. Затем, осмотрев все комнаты, она уходила к себе в кабинет утрясать меню с кухаркой и определяла, какие работы требуется произвести. В два часа, когда дети возвращались обедать, Марина всегда сидела на своем месте во главе стола в форме подковы, откуда могла видеть все. (В двери ее кабинета было стекло, позволяющее наблюдать за проходящими мимо детьми.) Днем, между двумя и пятью часами, Марина уходила в свою спальню, где ее ни под каким видом нельзя было тревожить.

В пять часов по пятницам она вела «Час вины», как называли его дети. Всякий, кто в течение недели совершил какой-нибудь проступок, обязан был прийти в кабинет и расписаться в книге, которую она завела для таких случаев. В интернат она никого не приглашала, но по вечерам в пятницу отправлялась в дом своих родных, где принимала старых друзей. Вечером в субботу, после того как дети (и она тоже) вымылись, пани Марина на манер Корчака записывала пари за хорошее поведение в гроссбух и раздавала молочные шоколадки, а потом рассказывала сказки у горящего камина.

Марина говорила негромко и размеренно, будто взвешивая каждое слово. Детям и стажерам она равно внушала страх и любовь. Ей стоило только взглянуть на то, чем они занимались, и она уже знала, о чем они думают. «В отличие от Корчака она не прощала, — вспоминал Игорь Неверли. — С Мариной надеяться было не на что. Она от каждого требовала ответа за его поступки. Если вы опаздывали, никакие извинения не принимались. Если вы ей не нравились, она превращала вашу жизнь в ад. Она была суровой женщиной». Мария Таборыская, одна из сирот, помнит, что голубые глаза Марины на бледном лице напоминали «две ледышки», но что она была способна и на ласковые жесты — скажем, мимоходом откинуть прядь волос с лица девочки. Только один мальчик, которого она всегда называла ласковым прозвищем «Ломулек», сумел стать ей близким. Он, бесспорно, был ее любимцем. Но если он вел себя плохо, она доводила его до слез, называя по фамилии.

Иногда Марина отправлялась с мальчиками и девочками постарше на прогулки в лес, расположенный позади интерната. Они были ошарашены, глядя, как она свертывала сигарету, поскольку в Доме она в их присутствии никогда не курила. Еще она там вспоминала про свою прежнюю политическую деятельность, в том числе о тюрьмах и ссылках, и советовала им не пасовать перед жизненными трудностями.

Игорь Неверли, вспоминая год, когда он обучал сирот столярному делу в Нашем доме, сказал: «Марина проходила через мир детей в своем черном платье с жестким воротничком и накрахмаленными манжетами, будто облаченная в броню, защищающую и от внешнего мира, и от нее самой, будто монахиня в черном одеянии, будто женщина-судья в черной мантии. Она мягко улыбалась детям, которые подходили к ней поделиться своими, пусть маленькими, но настоящими проблемами, однако улыбка эта не шла ее строгим узким губам. У нее случались минуты безудержной веселости, но она была лишена чувства юмора. Ее пронзительный сосредоточенный взгляд замечал то, чего не замечали мы, но говорить внятно, как Корчак, она не умела. Я не встречал никого столь одинокого и отчужденного от всех».

Неверли вспоминает, как однажды задержался в мастерской до поздней ночи, заканчивая комод, пасхальный подарок интернату, и Марина пришла в ярость, когда он ушел спать, не подметя мастерскую. Она сама прибрала там, а потом держалась с ним настолько враждебно, что он был вынужден покинуть интернат. И только год спустя, когда он зашел повидать детей в тот день, когда там был Корчак, она не отказалась пожать ему руку по-дружески.

Дети Нашего дома прилипали к окнам, ожидая Корчака, или толпились у ворот. Мальчик намеревался продать выпавший зуб; девочка постарше хотела с его помощью получить разрешение в следующий раз подстричься в модной парикмахерской; прочие надеялись прокатиться у него на закорках или заглянуть в его карманы в поисках леденцов, которые он всегда носил с собой. Иногда Корчак приходил пораньше поговорить с Мариной и ее помощницами, похвастать, что он прошел весь путь от Белян пешком, чтобы сэкономить на трамвайном билете. Он садился на крыльце отдохнуть и сообщал, что он к тому же сэкономил порядочную сумму, прочитав все газеты в маленьком кафе на Маршалковской, в которое зашел по дороге.

«Я не стану желать вам доброго здоровья, — говорил он сторожу Владиславу Чихочу, который всегда ждал его с таким же нетерпением, что и дети. — Скажитесь больным и ложитесь в постель, вы чересчур много работаете. — И добавлял: — Только ничего серьезного. Скажем, простуда или что-то в этом духе».

Дети повисали на Корчаке с таким же упоением, как сироты, которых он оставил на Крохмальной. Он шутил, осматривая их, и с притворной галантностью целовал руки младшим девочкам. Ему нравилось поддразнивать их вопросами вроде: «Ты когда-нибудь видела корову с зеленым хвостом?» И он не уставал рассказывать друзьям про девочку, которая ответила: «А ты? Ты когда-нибудь видел пирог с селедкой внутри?» На ночь в Нашем доме он оставался только раз в неделю, но непременно приезжал туда на праздники вроде майского или Пасхи. В Сочельник он водил с ними хоровод вокруг елки.

Ребенку, который как-то спросил его, почему у него нет жены, он ответил, что их у него три — «Пани Марина, пани Стефа и панна Кара». Однако не все женщины в штате Нашего дома чувствовали себя с Корчаком непринужденно. «Я его уважала, — вспоминала одна из них, — но нельзя сказать, что он мне нравился. Бесспорно, он был необычен, и, когда он задавал мне вопросы, я чувствовала, что должна ответить что-то умное».

Мария Подвысоцкая не любила гулять с Корчаком из-за его привычки останавливаться и рыться в карманах, когда к ним подходил нищий.

— Почему вы должны давать им деньги? — набралась она мужества спросить. — Уж наверное, денег у них побольше, чем у вас.

— Возможно, — ответил он. — Но ведь может встретиться и такой, у кого их меньше.

Мария никогда не ставила под сомнение цели Корчака и вставала на его защиту, если кто-нибудь критиковал его с этой точки зрения. Когда их общий друг высказал мнение, что Корчак не готовит сирот к встрече с реальным миром, она ответила негодующе: «Вы ничего не понимаете. Доктор прекрасно знает, что мир несправедлив, но потому-то он и создал этот оазис доброты. Он хочет вырастить детей, которые будут не способны творить зло, а противопоставят ему добро».

Когда Наш дом переехал в Беляны, там нашлось место для двадцати стажеров. Как и стажеры на Крохмальной, они мечтали работать с именитым Янушем Корчаком, но и их сбивало с толку его непредсказуемое поведение. Станислав Роголовский вспоминает «щуплого бородатого человечка», который, пока с ним беседовала Марина Фальская, сидел в глубине ее кабинета и что-то писал в блокноте. Стараясь произвести впечатление на директрису, Роголовский подчеркнул свой интерес к работе с ненормальными детьми, и тут бородач вдруг вскочил и закричал: «Для этого существуют специальные заведения!» Выйдя из кабинета, Роголовский узнал от детей, что накричал на него знаменитый доктор Корчак собственной персоной. И был крайне удивлен, когда его приняли в бурсу.

Новым стажерам в Нашем доме тоже не помогали освоиться. «Вы либо удерживались на плаву, либо тонули», — вздохнула Генриетта Кедзиерская, вспоминая, как ее разочаровал «щуплый неприметный пожилой мужчина в сером халате», который, равнодушно глядя на них сквозь очки в проволочной оправе, пожал им руки и ушел. Пани Марина лишь в нескольких словах изложила их обязанности по отношению к детям, а затем поручила стажеру-старожилу показать им как и что. Им сообщили, что вечером по четвергам, когда дети лягут спать, доктор Корчак будет проводить с ними обещанный семинар.

«Стоило доктору выйти из своего кабинета, как его окружали дети, сбегавшиеся к нему, как цыплята к наседке, — записала в своем личном дневнике Генриетта. — И с ними этот бука смеялся, слушал их глупую болтовню с огромным интересом, тогда как для новых стажеров у него не находилось и нескольких свободных минут». Она надеялась, что он все-таки будет приветлив с членами ее группы на семинаре в четверг, но «куда там!». Он держался с ними с полным безразличием и продолжил тему предыдущей недели, как будто их не было в комнате. В этот вечер она занесла в дневник: «Так называемый философ на самом деле просто свихнутый».

Кроме помощи третьеклассникам с уроками, Генриетте было также поручено натирать пол в коридоре перед дортуарами на третьем этаже, уже вымытый кем-то другим. Вооружившись тряпкой и щеткой, она вбежала в коридор, чтобы взяться за дело, и тут ей встретился Корчак. Смутившись, она начала подметать пол. Он остановился, понаблюдал за ней несколько секунд, а потом спросил:

— Новая?

— Новая щетка или новая личность? — быстро отпарировала она.

— Личность, — ответил он, приняв игру.

Опасаясь, что несдержанность на язык может навлечь на нее неприятности, Генриетта попыталась взять вежливый тон:

— Новая личность, — но тут же добавила дерзко: — Однако еще вчера она заблудилась в этих джунглях.

Она не знала, что веселый смех Корчака, прозвучавший в ответ, предвещал какую-то каверзу.

— Ну-с, что у нас тут? — спросил он весело. — Вы когда-нибудь прежде натирали полы?

— Да, — ответила она, не утратив смелости, — но комнаты в сравнении с этими выглядели спичечными коробками.

Затем он осмотрел ее пальцы с ярким маникюром, и ей снова стало не по себе. Но что бы он ни думал, его мысли замаскировала любезная фраза:

— Раз вы стажируетесь тут, я научу вас, как справиться с этой работой. Во-первых, тряпка у вас слишком маленькая для такого большого коридора. Лучше воспользоваться одеялом.

И он посоветовал ей принести свое одеяло, но обязательно снять пододеяльник.

Одеяло, которое она принесла, он сложил в длину и велел ей сесть на один конец, а сам ухватился за другой и потянул. Она несколько раз, «будто на санках», прокатилась из конца в конец коридора, пока пол не засиял, будто зеркало. Когда они завершили операцию, одеяло, которое он ей вернул, превратилось в грязную тряпку.

На лице Корчака появилось злокозненное выражение, и он с притворным ужасом воскликнул:

— Ну-ну! Так-то новые сотрудницы уважают собственность интерната! За десять минут новое одеяло превратилось в старую половую тряпку! Возмутительно! Непростительно! Я немедленно сообщу об этом экономке!

— Но вы же сами велели мне… — растерянно возразила Генриетта.

И вот тут он словно бы по-настоящему рассердился:

— Невинный младенец! Святая простота! Всегда найдете виноватого.

И умчался по коридору.

Генриетта осталась стоять в полном ошеломлении. И смирилась с тем, что будет у Корчака на плохом счету. Но на следующем семинаре в четверг он словно бы забыл про случившееся и занялся разбором жалоб других стажеров, утверждавших, что дети несправедливо привлекли их к суду.

— Ах, так они подают на вас в суд! — сказал он. — Вы спрашиваете, за что. Вы утверждаете, что ни в чем не виноваты. — Его голос становился все более взволнованным. — Мудрого человека нельзя оставить в дураках. Нужна смелость, чтобы уметь отказаться.

Остальные стажеры не поняли этого корчаковского выпада, но Генриетта знала, что его слова обращены к ней. Ей стало ясно, что он ее испытывал, проверяя, как далеко она зайдет в слепом повиновении власть имущему. Испытание она провалила, но приобрела умудренность. В будущем она будет думать, прежде чем действовать, и станет полагаться на собственное суждение.

Как и Стефа, Марина общалась со стажерами через их журналы. Когда тема задевала ее за живое, она была способна исписать много страниц. В 1929 году Станислав Земис написал, в какую ярость его привели мальчики, которые ругались в скаутском лагере. Он сделал им выговор, они попросили время на исправление и делали успехи, но теперь, вернувшись в Беляны, снова начали ругаться. Не будет ли мадам Марина так добра вразумить их?

«Мне нелегко ответить вам, — написала Марина у него в журнале. — Я не помню, чтобы когда-либо слышала ругательства от девочек. Мне кажется, они меня побаиваются и в моем присутствии ссор не затевают. Однако пан доктор, чья комната примыкает к дортуару мальчиков, слышит их ругань, но ничего не говорит. Естественно, мальчики считают, что он ничего не имеет против. С тех пор как я начала дежурить в дортуаре мальчиков, пока они не засыпают, их поведение стало лучше. Я строго требую, чтобы они содержали свои вещи в порядке и не употребляли плохих слов. Однако в единственный вечер, когда я туда не зашла, мальчики, как я узнала, подперли дверь уборной ручкой от метлы. Это значит, что они меня боятся и при мне ведут себя иначе. Они знают, что я им не спущу. И спускать нельзя. Манера пана доктора оставаться просто наблюдателем не действует на задир вроде Олега, который командует теми, кто послабее».

Марина зачеркнула следующую страницу рассуждений, возможно заметив, что они говорят не в пользу Корчака. Хотя всего за год до этого она написала брошюру о воспитательных приемах в Нашем доме (опиравшихся на корчаковскую систему самоуправления) с хвалебным предисловием Корчака, ее все больше раздражал его отказ прямо воздействовать на наиболее агрессивных мальчиков. Она не соглашалась с тем, что надо терпеливо ждать, пока смутьян не признает необходимости стать примерным обитателем приюта. Собственно говоря, она не одобряла многие идеи Корчака, в частности, то, что дети голосованием оценивают друг друга и штат (она вскоре отменила голосование и сама давала оценки детям за хорошее поведение) и могут привлекать к суду взрослых. Стажеры часто слышали, как она ссорилась с Корчаком по этим поводам. Не раз она угрожала уйти, передав интернат ему. «Мы считали его мягкотелым» — так сказал один из стажеров, имея в виду попытки Корчака умиротворить Марину. Заметили стажеры и то, что Корчак не внес никаких изменений в свои методики.

Станислав Роголовский вспоминает, как его удивляла уклончивость Корчака, когда он отвечал на некоторые вопросы стажеров. «Вместо того чтобы ответить прямо, он говорил: „Я не знаю“, или: „Может быть“, или: „Не могу ответить, мне так и не удалось решить эту загадку“, или: „Я могу предложить истолкование, но не знаю, насколько оно верно“. А если от него не отставали, он мог сказать: „Не про всякую правду можно трубить на весь мир“».

И все же бывали семинары, когда Корчак поражал всех четкими категорическими ответами. Один из стажеров признался, что потерял власть над собой, когда трудный мальчишка надерзил ему: «Вам меня слабо ударить. Знаете, что пан доктор сразу вышвырнет вас за дверь!» Ухватив его за воротник, стажер рявкнул: «Я тебя не отшлепаю, но так накажу, что ты впредь побоишься так себя вести!» И он потащил мальчика по лестнице в подвал, грозя запереть его там: пусть вволю орет и дерзит крысам! Угрозы возымели свое действие. Мальчик немедленно присмирел и с тех пор стал послушным.

Все ждали, что скажет Корчак. Доктор словно съежился у них на глазах, голова ушла в плечи, и он заговорил странным шепотом, будто говорил сам с собой: «Дерзкий ребенок грубит, потому что он несчастен. Он взволнован. Ваш долг учителя выяснить, что его мучает. Возможно, у него болит зуб, и он боится сказать об этом из страха, что вы отправите его к дантисту. Возможно, у него жар, а он боится сказать, потому что тогда его завтра не пустят в кино. Возможно, он не спал всю ночь, потому что думал о своей матери, которая умерла или где-то далеко отсюда. Возможно, она ему приснилась, и он проснулся в слезах. Возможно, он уверен, что его никто не любит. А вы — учитель, вы тот, на ком он вымещает все эти несправедливости и потерю матери — далекой, грустной, бедной, сердитой, ожесточившейся, но все-таки его матери. Вы — сильный, здоровый, улыбающийся, но вы чужой. Дерзкий ребенок не знает, что он для вас важен, что вы стараетесь защитить его от холодного мира, исполненного зла. Он не понимает, что вы должны оберегать и других детей, которые доверяют вам и нуждаются в вас. Он не понимает, что причиняет вред не только вам, но и себе. Но вы-то знаете. А потому — в темный подвал его! Напугать паршивца до смерти! А может быть, вы действительно надеялись, что он получит по заслугам. Зло за зло!»

Корчак продолжал шептать про себя: «В этом мире много чудовищного, но самое худшее — когда ребенок боится своего отца, своейматери, своего учителя. Он их боится, вместо того чтобы любить их, доверять им». Голос Корчака исполнился боли и горечи. Он закрыл глаза. Последовали минуты горестного молчания. Никто не знал, что делать. Ушел ли Корчак в свои мысли? Плачет? Уснул? Признавшийся стажер пожалел о своей откровенности. Но Корчак не заснул. Внезапно он вскричал: «Господи, прости его за то, что он напугал бедного ребенка!» Не попрощавшись, он встал и вышел из комнаты.

Глава 20 Самые счастливые годы

Когда интернат засыпал, Корчак у себя в мансарде жил столь же «вольно», как Торо в своей хижине на берегу Уолденского озера. Отгородившись монашеским затворничеством от брака и собственной семьи, от карточных игр, званых обедов и балов, он освободил себя и сосредоточился на том, что для него составляло сущность жизни. Если Торо был «Смотрителем ливней и вьюг», то Корчак наблюдал ливни и вьюги, бушевавшие на просторах детства.

Как-то поздно вечером в 1925 году он сидел за своим письменным столом и подводил итоги. В сорок семь лет он остро сознавал движение времени, свое приближение к водоразделу пятидесяти лет — не самый подходящий возраст для ребенка. То, что его тело обернулось предателем и приняло взрослый облик, было иронией судьбы, одним из самых странных поворотов в его жизни. Пусть он пребывал среди взрослых в их лицемерном мире, пусть походил на них своими «карманными часами, и усами, и письменным столом с множеством ящиков», он-то знал, что на самом деле он самозванец. Стажеры были моложе его годами, но в некоторых отношениях все-таки не такими молодыми, как он. На их стороне был только возраст. Если бы он мог помочь им вернуться в тот ранний период, когда все их чувства были широко распахнуты, если бы он был в силах проникнуть за оборонительную стену, которую они воздвигли, чтобы запереть плачущего ребенка внутри себя, вот тогда он сумел бы сделать их восприимчивыми к скрытым причинам, казалось бы, иррационального детского поведения. Но как он мог сделать их снова юными… или себя?

Он написал на листке: «Когда я снова маленький» — и добавил первую строку, с которой начал «Короля Матиуша»: «А было это так». Однако теперь история была не о воображаемом юном короле, но о пожилом учителе, очень похожем на него самого, который лежит в постели, погруженный в мечты. Что, если снова стать мальчиком? Хорошо бы помнить все, что знает теперь, но только бы никто не проведал, что он побывал взрослым. Знай дети, как несчастны взрослые, они ни за что не захотели бы вырасти: свободы у взрослых куда меньше, чем у детей, а обязанностей и печалей несравненно больше; и если они теперь не плачут, так только потому, что нет ничего, стоящего слез. И тут учитель глубоко вздыхает.

Внезапно комната погружается в темноту. В нее вплывает пылающий шар, непрерывно уменьшаясь, пока не опускается ему на голову. Это человечек не выше его пальца, с длинной седой бородой и в высокой красной шляпе. В руке у него фонарь.

— Ты вызвал меня Знаком Томления, — говорит эльф. — В чем твое желание?

— Я хотел бы снова стать маленьким.

Эльф тут же начинает размахивать фонарем, ослепляет его на миг, что-то бормочет и исчезает.

Наутро учитель просыпается в доме своего детства. Мать готовит ему завтрак, а потом провожает в школу. Он снова маленький, но с той разницей, что хранит все свои взрослые воспоминания.

Вначале возникает много затруднений: ему же надо внушать всем, что это его первое детство. Ему надо притворяться, будто он не умеет ни читать, ни писать. Он чувствует себя глупо, когда принимается бить кулаком по металлической табличке и гудеть, как паровоз. Но вскоре былая магия детства обретает полную естественность — к нему возвращается его высокий звонкий голос, и он с наслаждением лает по-собачьи и кукарекает. И снова носится, будто верхом на коне, вперегонки с ветром. На следующее утро он просыпается, видит «белую, кристальную, слепящую радость» снега и вспоминает, что взрослым, едва увидев свежевыпавший снег, он уже думал о неизбежной слякоти, грязных галошах и трудностях с покупкой угля.

«Когда я снова маленький» — это зрелый, классический Корчак, который водит читателей по игровым площадкам и минным полям детства. «У ребенка иной будильник, иной календарь, он измеряет время иначе, — объявляет учитель, превращенный в ребенка. — Его день разделяется на краткие секунды и долгие столетия. Детям и взрослым неловко друг с другом. Было бы хорошо, если бы люди могли становиться то большими, то маленькими — чередуясь, как лето и зима, день и ночь. Вот тогда взрослые и дети начали бы понимать друг друга».

Этот воображаемый способ — идеал для Корчака-писателя и Корчака-воспитателя. В двойной роли мальчика-мужчины он может прыгать туда и обратно по жизненной стезе, растолковывая, разъясняя друг другу обе стороны. Пожилой учитель не пробыл ребенком и нескольких часов, как пролил свои первые слезы. Он понял, что позабыл обиды и несправедливости, которые терпел мальчиком. Настоящий ребенок никогда взрослым не был и не понимает, почему он раздражает родителей и учителей, но поддельный ребенок, который на самом деле взрослый, четко видит обе стороны их проблем. И вот после серии недоразумений и со взрослыми, и с юными сверстниками мальчик-мужчина с подачи автора молит эльфа вновь вернуть ему взрослый облик учителя.

Книга предназначалась и для детей, и для взрослых, а потому Корчак написал к ней два отдельных предисловия. В предназначенном для детей он — близкий друг, объясняющий, что их ожидает не обычная приключенческая история, а психологический рассказ о сокровенных мыслях и чувствах человека. В предисловии для взрослых он дидактичный воспитатель: «Вы ошибаетесь, если полагаете, что мы должны принижать себя для общения с детьми. Наоборот, мы должны дорасти до их чувств, потянуться вверх, встать на цыпочки».

Двадцатые годы — самый плодотворный период в жизни Корчака. «Если бы можно было приказать солнцу „Остановись!“, то для такой цели наиболее подошла бы именно эта пора жизни», — отметит он в «Дневнике, написанном в гетто», вспоминая года, когда мир еще оставался тем миром, который он знал, ничего не утратившим. Варшава все еще оставалась Варшавой, космополитическим и тем не менее уютным городом. «Мой город, моя улица, мой магазин, где я обычно делаю покупки, мой портной и — наиважнейшее — моя мастерская». Не меньше он любил и Вислу, струившуюся через город, меняя краски и поверхность с каждым временем года. По ее берегам он гулял в одиночестве или с друзьями, и как мальчик, и как мужчина: «Я люблю тебя, серая Висла. Я не променял бы тебя ни на гордую Темзу, ни на клокочущую Ниагару, ни на сказочный Ганг. Те реки — быть может, в тысячу раз красивей тебя — говорили бы со мной на языке, который я не понимаю».

Осенью 1926 года еврейские дети Варшавы узнали про новый увлекательный проект Корчака из письма, адресованного им в газету их родителей «Наше обозрение», сионистском ежедневном издании на польском языке. «Моим будущим читателям», — начиналось оно и далее сообщало о детской газете «Маленькое обозрение», которая будет выходить как приложение по пятницам. Автор письма Януш Корчак, представившийся автором «Короля Матиуша Первого», рассказывал, как у него появилась идея этой газеты: «Когда я перестал быть доктором, я не знал, чем бы заняться, а потому начал писать книги. Но написание книги занимает много времени, и у меня не хватало терпения. К тому же она требует много бумаги, и от ее тяжести болит рука. Вот я и подумал, не лучше ли выпускать газету, ведь тогда тебе помогают читатели? Один я с этим не справлюсь».

Ему требуется их помощь, убеждает он детей. Они все должны стать корреспондентами и присылать статьи и письма в редакцию, в дом номер 7 по улице Новолипки — «большое здание со сквером поблизости и антенной, которая стоит на крыше и ловит новости со всего мира». Они должны писать о том, что делало их счастливыми или несчастными, и о трудностях, для преодоления которых им требуется помощь. В редакции будет двенадцать телефонов для всякого, кто захочет позвонить и сообщить новость, а еще редактор для мальчиков и редактор для девочек, и еще «один старый в очках, чтобы лучше видеть, как все делается».

Цель газеты, объяснил он, «защищать детей». Те, кто писать не умеет, могут прийти в редакцию и продиктовать свою заметку редактору. Никому не надо стесняться или робеть, что над ним посмеются. Статьи будут публиковаться на всевозможные темы — футбол, фильмы, путешествия, политика. В утреннем выпуске для детей младшего возраста будет много картинок и конкурсов с молочными шоколадками в качестве призов. Будут статьи о четвероногих и пернатых друзьях, детских болезнях, увлечениях, а также интервью с детьми, которые занимаются чем-нибудь незаурядным, и еженедельный сериал — первым сериалом станет дневник одного сироты. Дневной выпуск будет посвящен более серьезным темам, а призами будут книги, часы и билеты в кино. Газета будет «внеполитической и внепартийной».

Однако Корчак не сообщил своим будущим читателям, что это было исполнением его давней мечты. Он считал детскую прессу «Азбукой жизни». «Дети — это многочисленный социальный класс, и они сталкиваются со значительным числом профессиональных и семейных проблем, потребностей, желаний и сомнений», — писал он в «Польском курьере» за год до этого. Когда «Наше обозрение» предложило ему вести приложение к пятничному выпуску, он не смог отказаться.

Отклики поразили всех. В первые же недели в редакцию «Маленького обозрения» пришли письма от сотен детей со всей Польши. «Там были милые веселые письма о днях рождения и каникулах и грустные, серьезные письма о мечтах, бедах и обидах», — сообщил Корчак своим читателям. Один мальчик пожаловался, что отец не сдержал обещания купить ему велосипед, если он будет получать хорошие отметки, а другой — что над ним смеются в классе, потому что он ходит в халате, который мать велит ему носить поверх одежды. Мальчику, который рассказал, что мать и отец шлепают его за то, что он скользит по ковру, Корчак ответил: «Родители бьют детей, когда у них неприятности и когда им не хватает терпения. Скажи им, чтобы они не шлепали тебя сразу, а предупредили, что ты будешь наказан через полчаса, если не перестанешь шалить. Это даст им время успокоиться».

Корчак посылал своих юных репортеров проверять правдивость писем и писал редакционные статьи о том, как это плохо — давать детям лживые обещания и оставаться глухими к их потребностям. Родители попадали в крайне неловкое положение, когда письма их детей появлялись в газете и служили пищей для соседских пересудов. И вскоре мальчик с халатом написал, что он его больше не надевает, и другие тоже сообщали о подобных счастливых исходах.

В эти первые годы существования газеты ничто не представлялось слишком мелким и тривиальным. Один ребенок рассказал, как его потрясла смерть цыпленка, другой — о том, как поезд у него на глазах переехал собачку. В своем еженедельном ответе на письма Корчак рассказал, как несколько недель ему снились кошмары, оттого что он увидел раздавленную кошку. Он даже коротко поведал о том, как вместе с сестренкой похоронил умершую канарейку: «Мы заплакали, когда вернулись с этого кладбища и увидели пустую клетку. После этого я видел много страшного — как мучились люди и животные. Теперь я больше не плачу, но мне очень, очень грустно. Иногда взрослые смеются, когда ребенок плачет. Этого не следует делать. Ребенок не видел много страданий и не привык к их зрелищу».

Хотя Корчак умолчал о том, как похороны канарейки привели его к травматическому осознанию, что он еврей, в «Маленьком обозрении» имелась специальная колонка для писем, в которой дети рассказывали об антисемитизме. Мальчик писал: «Я единственный еврей в моем классе и чувствую себя лишним, чужаком». Девочка пожаловалась, что некоторые противные одноклассницы называют ее еврейским вариантом ее имени, а еще одна сообщила, что мальчишки ей часто кричат: «Жиды, убирайтесь в Палестину!»

Корчак откликался на жалобы этих детей: «Я знаю, как это было прежде, как это теперь и как этому следует быть. Наша газета посвятит много статей этому вопросу. Мы не можем обещать, что разрешим проблему, найдем быстрые средства, так как знаем, что это очень сложный и болезненный вопрос. Но если у газеты для детей есть долг защищать детей, тогда у газеты для еврейских детей есть долг защищать тех, что страдают потому лишь, что родились евреями».

В дневном выпуске газеты Корчак помещал свои политические статьи для детей постарше. Обещав, что «они не будут скучными и обойдутся без длинных трудных слов, которыми пользуются взрослые», он пытался объяснять на доступном им языке, как Юзеф Пилсудский, на три года отстранившийся от дел, устал от постоянной смены правительств и устроил переворот в марте 1926 года. Корчак, всегда восхищавшийся Пилсудским за его справедливое отношение ко всем национальным меньшинствам, включая евреев, надеялся, что с Пилсудским у штурвала Польша наконец обретет стабильность.

Поскольку Корчак видел роль газеты не столько литературной, сколько терапевтической, его не смущали ни корявость языка, ни орфографические ошибки. От его юных корреспондентов ждали рассказов об их собственном опыте, а не стихов и сказок. Корчак-врач хотел предоставить детям отдушину для изложения обид, замурованных в их душах. Корчак-воспитатель хотел собрать побольше материала о том, как дети воспринимают свою жизнь. Дети откровенно писали о своих чувствах, потому что газета, как они ее воспринимали, говорила с ними напрямую и через нее они могли общаться друг с другом. Тираж взрослого «Нашего обозрения» взлетел до небес, так как родители покупали для своих детей и утренние и дневные выпуски.

Вскоре после рождения «Маленького обозрения» четырнадцатилетняя Майя Зелингер прислала статью с описанием того, что она видела, когда плыла вниз по Висле с младшим братом. Она с изумлением получила письмо от Януша Корчака с вопросом, нельзя ли ему заехать к ней? Когда он вошел к ним в дом, ее горько разочаровала заурядная внешность доктора — борода, круглые очки, — но она приняла его приглашение стать «официальным секретарем» газеты.

Поначалу Майя чувствовала себя очень неловко, оттого что Корчак не давал ей никаких указаний. А на ее вопросы он отвечал: «Я не знаю» или: «Сама увидишь». Он прочитывал всю почту редакции, отчеркивая отдельные места синим карандашом или приписывая на полях: «Что сделать?» И казалось, не обращал ни малейшего внимания на то, чем занимались другие. Однако Майя понимала, что он видит все. Говорил он медленно, никого не хвалил, не отпускал комплиментов. Она чувствовала себя польщенной, когда он поручал ей обследовать положение в домах детей с проблемами или консультировать тех, кто приходил в редакцию.

Когда начали поступать письма от очень бедных детей, Корчак учредил для них особый фонд. Как всегда, приступая к новому проекту, он сам отправлялся проверить ситуации, описанные в первых письмах, и лишь потом передал эту обязанность Майе.

— Газета каждую неделю будет выдавать тебе некоторую сумму, — сказал он ей. — Читай письма и проверяй, кто и сколько детей действительно нуждается в помощи.

— Но как я узнаю правду?

— Увидишь.

И вскоре она уже разъезжала по всей Польше, распределяя помощь между нуждающимися детьми, и представляла ежегодные отчеты о проделанной работе.

Не прошло и года, как две страницы «Маленького обозрения» превратились в четыре и приобрели две тысячи корреспондентов по всей стране. Газета организовывала спортивные соревнования, устраивала четыре кинопоказа в год и проводила ежегодные конференции.

Юзеф Бальчерак, которому тогда было одиннадцать лет, сумел пробраться на конференцию газеты, выдав себя с помощью фотокамеры за репортера. И с изумлением был вынужден выслушивать горячее обсуждение, заслуживало ли письмо Изи со Львовской улицы о том, как отец выдернул его расшатавшийся зуб, быть напечатанным в газете. Корчак отстаивал письмо, объясняя, что важно все, о чем бы ни написал ребенок. Впервые в жизни Бальчерак услышал из уст взрослого, что любой ребенок — личность, требующая уважения и понимания.

Юзеф принялся писать для газеты с увлечением, которого в себе и не подозревал. Но настал день, когда ему пришлось признаться Корчаку, что его идеи полностью иссякли.

— Вздор, — ответил Корчак. — У тебя в комнате есть письменный стол?

— Да, но в нем только один ящик мой.

— И у тебя там все в полном порядке?

— Нет, все перемешано. Мама меня все время бранит.

— Ну, так выверни содержимое на пол и рассортируй по порядку. У каждой вещи есть своя история, так что тебе останется только их записать.

Вот так у Бальчерака родилась идея его серии «Историй из ящика письменного стола».

Голос, когда Корчак разговаривал со своими репортерами, был негромким и мягким, вспоминает Бальчерак. Он наклонялся вперед, словно шептал им что-то по секрету. Руки у него были заняты сигаретой, но если он что-то придумывал, то доставал из кармана блокнот с карандашом и сразу записывал. Расспрашивая кого-нибудь, он часто щурился поверх очков, а если они затуманивались, тут же тщательно протирал их носовым платком.

После того как Корчак получил разрешение прочесть тайный дневник Бальчерака и узнал, что мальчику требуется зимнее пальто, он предложил зачислить его в штат газеты, чтобы ему можно было платить, как остальным репортерам. «Приходи в интернат в субботу в одиннадцать до чтения газеты, и пани Стефа даст тебе что-нибудь», — сказал он. (Стефа была управляющей этим проектом — как и всеми остальными.) Бальчераку Корчак представлялся «человеком не от этого мира, а из какого-то другого измерения». Он считал «Маленькое обозрение» «самой демократичной газетой на земле», ведь писать для нее мог кто угодно.

Александр Рематы, ставший главным корреспондентом из Брест-Литовска в девять лет, не сомневается, что именно этот опыт помог ему стать писателем. Он чувствовал себя очень важным, когда несколько раз в году отправлялся в Варшаву на встречу с главным редактором. Редакционный зал был всегда полон детей любого роста и возраста. Они писали, пели или играли в какие-нибудь игры. Заглянувший туда работник типографии спросил у него: «Что тут, собственно, такое? Амбулатория, клуб или базар?»

Медная табличка на двери крохотной каморки Корчака гласила: «ПРИЕМ ПО ЧЕТВЕРГАМ С 7 ДО 9». Рематы всегда заставал доктора в неизменном старом сером костюме, работающим за столом, заваленным бумагами. «Голос у него всегда был ласковым, но иногда отрывистым, — вспоминает Рематы. — Он был как отец, но очень пунктуальным, всегда поглядывал на часы, если ты опаздывал. Но в разговоре с ним возникало ощущение, что он обращается к тебе как к коллеге, а вот этого в обращении с моим отцом не бывало».

Леону Гарари было пятнадцать лет, когда однажды в четверг в пять часов он пришел в редакцию в поисках работы. Его ошеломила просьба Корчака открыть рот. Корчак осмотрел его зубы и посоветовал ему купить зубную щетку. Таким было начало работы Гарари в газете, для которой он писал статьи об уличных детях, вынужденных полагаться на свою смекалку, чтобы выжить.

«Корчак был для нас как Стена плача, — вспоминает он. — Мы обрели в нем нашего настоящего отца. Мы все были детьми бедняков, и наши родители надрывались на работе. В моей семье было восемь детей. Отец возвращался домой и сразу заваливался спать. Но Корчак разговаривал с нами, понимал нас. Иногда у него было лицо замечтавшегося ребенка, а в другое время он выглядел встревоженным и осунувшимся. Он всегда ходил в одном и том же старом сером костюме. Я ни разу не видел, чтоб он был одет с иголочки, как манекен».

«Маленькое обозрение» привлекло и нескольких репортеров-неевреев. Казимир Дембицкий пришел в газету, когда ему было четырнадцать. Он был бунтующим подростком, которого исключили из стольких школ, что он оказался с «волчьим билетом», то есть с дурной характеристикой, которая следовала за ним повсюду. Его обвиняли в том, что он довел одного учителя до сердечного припадка, два часа просидев со скрещенными руками и отказываясь выполнить порученное ему задание. По протекции дяди-епископа, брата его отца, он был принят в гимназию, которая, в частности, славилась тем, что в нее не брали евреев. Когда учитель биологии сделал ему замечание, что он горбится за партой, «как жид», он до того возмутился, что пошел домой и написал статью «Учитель, учащий предрассудкам». Он болезненно воспринимал подобное, так как знал, что его покойная мать была еврейкой. Отец похвалил статью и посоветовал предложить ее в «Маленькое обозрение» Януша Корчака. Он предупредил сына, что войти в еврейский квартал значит попасть в другую страну: не только люди там одеваются по-другому и говорят на другом языке, но даже еврейская бедность пахнет по-иному, чем польская, из-за добавляемых в еду пахучих приправ. Единственной стеной вокруг еврейского квартала была стена обычая, но едва Дембицкий прошел сквозь нее, как началось его «великое приключение». После того как один из юных редакторов принял его статью, ему посоветовали отправиться в Дом сирот и представиться доктору Корчаку. Он сумел отыскать дом 92 на Крохмальной улице и окликнул девочку, игравшую под каштаном во дворе: «Послушай, девчонка, где я могу найти доктора?» Она посмотрела на него, как на «тухлое яйцо», и закричала: «Сам ищи!»

Только много позже, когда он был уже в штате «Маленького обозрения», Дембицкий набрался духа спросить у Корчака, почему девочка была с ним так груба? Выслушав подробности, Корчак ответил: «Оттого, что ты был с ней невежлив. С какой стати ты назвал ее „девчонкой“? Тебе следовало обратиться к ней: „Высокочтимая и благородная пани“, и она бы засмеялась, так как ты сказал бы нечто очень умное. Или ты мог бы сказать „прекрасная панна“ и нашел бы в ней женщину. Но ты сказал „девчонка“, так какой у нее оставался выбор?»

Вечером в каждый четверг после редакционного совещания Корчак уводил их в сосисочную за углом. Рассевшись за одним из немногочисленных столов этого ресторанчика, они заказывали сосиски с горчицей и булочки. Мальчики пили чай, а Корчак иногда брал пиво. Дети не ощущали никаких барьеров между собой и Корчаком. Свободный от семейных связей, всегда доступный, он был «как остров в океане».

Как-то вечером в четверг, когда Корчак и десять его репортеров отправились в сосисочную отпраздновать починку вышедшей из строя лампы, он поднял свою кружку, предлагая тост: «Я чувствую, что все корреспонденты „Маленького обозрения“ сейчас здесь с нами, даже уехавшие заграницу. Мы подобны генеральному штабу большой армии юности».

Каждые три месяца «Маленькое обозрение» награждало самых плодовитых своих авторов закрытым просмотром какого-нибудь голливудского фильма в кинотеатре, принадлежавшем отцу одного из репортеров. Корчак всем другим предпочитал ленты Чарли Чаплина и Бестера Китона, но со временем ему начали нравиться и романтические приключенческие фильмы с героями-подростками, вроде «Острова сокровищ» и «Принца и нищего». Он считал эти фильмы не просто развлекательными, но и имеющими воспитательное значение. Какой ребенок, имевший отца-алкоголика, не растрогался бы, глядя, как маленький Джекки Купер бежит за Уоллосом Бири, бывшим боксером, которого в «Чемпионе» победила выпивка? Во всяком случае, Корчака этот эпизод глубоко трогал. «Я был свидетелем трех войн, — говаривал он. — Я видел раненых с оторванными руками и ногами, с распоротыми животами, из которых вываливались внутренности. Но, поверьте мне, нет страшнее зрелища, чем пьяница, избивающий беззащитного ребенка, или ребенка, который бежит за пьяным отцом, умоляя: „Папочка, папочка, пойдем домой…“». «Чемпион» представлялся ему прекрасным пособием для учителей, когда возникает необходимость коснуться этой болезненной темы в классе и вызвать учеников на откровенность. «Ребенок стыдится пьяного отца так, словно вина падает на него, бедняжку, — писал Корчак. — Ему стыдно, что он голоден, что его семья так бедна. Он даже может сам посмеиваться над своими рваными башмаками и изношенной одеждой, лишь бы спрятать глубокую печаль своего сердца».

Иногда, если фильм нравился Корчаку, он оставался на следующий сеанс, чтобы понаблюдать реакцию на него юных зрителей. Он был особенно заинтригован, когда трехлетний ребенок, спокойно сидевший на коленях у матери, вдруг привскочил и закричал: «Собачка! Собачка!» Сам он собаки не заметил, а потому остался еще на один сеанс проверить, а была ли собака. И был заворожен, обнаружив, что в углу экрана в тот момент, когда в центре разрешалась драматическая ситуация, действительно на несколько секунд появилась собака. Ребенок не понимал содержания фильма и все-таки ухитрился найти что-то интересное для себя.

Корчак не только отбирал фильмы для просмотров, организованных «Маленьким обозрением», но и часто покупал театральные билеты. Зигмунт Кора, тот мальчик, которого потрясла смерть цыпленка, навсегда запомнил восторг, который испытал, получив приглашение в Варшаву на «Нибелунгов» в театре Аполлона на Маршалковской улице.

«Я приехал загодя и прохаживался, держа в руке плакатик, чтобы меня можно было узнать, — вспоминает Кора. — Ко мне подошел пожилой мужчина и назвался Янушем Корчаком. Он снял с меня кепку, поцеловал меня в лоб, и мы принялись разговаривать, будто были знакомы давным-давно. Когда он узнал, в какой нищете живет моя семья, то устроил так, чтобы мне, как корреспонденту, платили достаточно для продолжения учебы».

В Варшаве шутили, что «Маленькое обозрение» — прекрасная газета со скверными авторами, однако Корчака задевали нападки на его газету как пропагандирующую плохую орфографию и чудовищную грамматику. «Дети превратятся в бумагомарак, вместо того чтобы овладеть литературным стилем», — писал один такой критик.

«Бумагомарательство не страшно, а только неграмотность, — возразил Корчак. — Бумагомарательство — здоровый феномен культурного общества». Затем, выразив убеждение ассимилянтов, принадлежащих к поколению его отца, что хороший польский — это клей, который скрепит евреев с поляками, он добавил: «Учить еврейских детей хорошо писать по-польски — благотворная и полезная задача. С помощью нашей газеты целые поколения детей научатся выражать свои мысли и чувства на этом прекрасном языке».

Корчак напечатал ответ необычной для него ядовитости под заголовком «Не закрыть ли нам „Маленькое обозрение“?»

Критик, якобы озабоченный благополучием всех детей, обвинил газету в том, что она «насаживает большие головы на маленькие плечи», ввергая детей в нездоровый ажиотаж, увидят ли они свою статью либо письмо напечатанным, — и все с единственной целью — заставить их и дальше покупать газету. Корчак ответил с сарказмом: «Если „Маленькое обозрение“ и правда губительно для детского здоровья, не лучше ли просто прекратить его существование?» Он знал, что никто не посмеет поймать его на слове.

Тем не менее тревожила Корчака не столько критика извне, сколько происходившее в самой газете: младших репортеров вытесняли подростки, писавшие и о политике, и о жгучих подростковых проблемах, вроде первых свиданий и секса. Проблемам детей с родителями и учителями — то есть проблемам, интересовавшим Корчака, — отводилось все меньше места. В 1930 году он попросил Игоря Неверли сменить его на посту редактора. Обычная манера Корчака: положив начало проекту, передавать его другим. В этом случае он намеревался иногда писать и сам, а также присутствовать на конференциях и демонстрациях кинофильмов, — однако некоторые усмотрели в его уходе с поста редактора протест против политики редакционных сотрудников. Читателям он объяснил свое решение следующим образом: «Я подумал, что устал. Пусть „Маленькое обозрение“ с этих пор будет находиться под надзором более молодого и веселого человека».

Часть третья 1930-1939

Глава 21 Перекрестки

«Другие приюты плодят преступников, а наш плодит коммунистов», — любил в шутку повторять Корчак.

Его юмор прятал серьезную озабоченность, когда в начале тридцатых годов многие стажеры стали членами подпольных ячеек запрещенной коммунистической партии или посещали коммунистические собрания. Резкий рост безработицы в Польше после краха мировой экономики усилил антисемитскую деятельность фашистских групп правого крыла. Молодые стажеры видели в международном коммунизме с его призывом к братству, не признающему никаких религиозных различий, решение всех своих проблем. Они тайком давали коммунистические брошюры детям, и те прятали их под подушку. Когда учителя пожаловались Стефе, что дети притаскивают в школу политические памфлеты, и она, и Корчак испугались, что интернат закроют, если кто-нибудь донесет, что там ведется коммунистическая пропаганда.

Ища козла отпущения за разгул преступности и проституции, рожденных нищетой, и побаиваясь слабого, но громогласного коммунистического движения, правительство с подозрением смотрело на не имеющих корней юношей и девушек, выходивших из приютов. Для противодействия влиянию радикалов оно организовывало бригады сирот-добровольцев, которым предлагалось вернуться в свои прежние заведения и внушать подрастающему поколению благонамеренные идеалы. Беда этого плана заключалась в том, что «Кружки бывших сирот», как их называли, чаще использовали свое положение для распространения крамольных политических идей, уничтожить которые хотело правительство.

Коммунистические агитаторы в «Кружке бывших сирот», вернувшиеся на Крохмальную безработными и озлобленными, подбивали стажеров-коммунистов поговорить откровеннее с Корчаком, которому они приклеили ярлык «наивного гуманиста» и даже «врага народа».

«Я чувствовал, что он типичный буржуазный воспитатель и растит хороших, но слабых людей, — вспоминает Болек Друкер, который поступил в бурсу больше из нужды в жилье, чем из интереса к педагогике. — В те дни мне было яснее, что именно я ненавижу, чем что люблю. Я был против капитализма и за культуру, которая служит массам. И я верил, что во имя нашей идеи мы должны быть воинственными и беспощадными».

Когда один стажер напрямую спросил Корчака, почему он не сочувствует коммунистической партии, Корчак ответил: «Идею я уважаю, но ее можно уподобить дождевой воде. Когда она стекает по водостоку реальности, то загрязняется». Он был более резок со стажером, который рекомендовал ему почитать Карла Маркса: «Я читал его, когда вы еще не родились».

Иногда он пытался рассказывать им о собственной подпольной деятельности на рубеже веков и о том, как он разочаровался в идеологиях вообще, став свидетелем насилия в дни революций 1905 и 1917 годов. «В революциях, как и вообще в жизни, до вершины постоянно добираются умные и расчетливые, а наивных и доверчивых отбрасывают в сторону», — говорил он. Революционные программы не просто были «полны фарисейства до зевоты», они к тому же представляли собой «кровавые и трагические попытки изменить и перестроить общество — комбинацию безумия, насилия и дерзости, за которыми крылось неописуемое пренебрежение человеческим достоинством».

Он не собирался изменять чьи-либо точки зрения, неколебимо веря, что человек должен учиться на собственном опыте и доверять только собственному восприятию. Но Корчак не мог промолчать первого мая 1931 года, когда бывшие сироты убедили стажеров выйти на демонстрацию вместе с ними и другими коммунистами под знаменем только что организованного профсоюза учителей. В этот вечер он попросил стажеров в первую очередь хранить верность приюту, то есть своей политической деятельностью не подвергать его опасности. Когда стажеры объявили, что профсоюз требует восьмичасового рабочего дня во всех летних лагерях, Корчак невозмутимо ответил, что, даже будь у них право предъявлять подобное требование, а его у них нет, поскольку они заработной платы не получают, — забастовка по своей идее противопоказана призванию учителя. Стефа была менее сдержанной: «Да как вы смеете предлагать короткий рабочий день, когда в сиротских приютах учителя работали по четырнадцать часов в день и больше и не жаловались!»

Надеясь смягчить напряженность в приюте, Максимилиан Коген, тогдашний президент Общества помощи сиротам, собрал бывших сирот, стажеров и администрацию для обсуждения споров. Корчак пришел на собрание, все еще плохо себя чувствуя после воспаления носоглотки и повторного воспаления глаз. Его удручало, что часть бывших сирот, причем его любимцев, возглавляет озлобленный парень, который однажды получил в суде равных статью 1000-ю.

Один за другим поднимались обвинители Корчака и излагали свои претензии: он превратил приют в подобие научной лаборатории, а не родного дома; он взвешивает и измеряет детей, будто морских свинок; он утрачивает всякий интерес к воспитанникам, едва они покидают интернат; он не обеспечил их навыками, которые помогли бы им найти ремесло или профессию, чтобы устроиться во внешнем мире.

Корчак встал и начал свою защиту по всем пунктам. «Совершенно верно, это и научное учреждение, а не только воспитательное, — начал он. — Но я полагал, что наши диаграммы роста и веса послужат руководством для других сиротских приютов. Если их данные разойдутся с нашими, они могут обнаружить, что детей в них кормят неправильно, что температура в спальнях слишком низкая или слишком высокая и что там не хватает свежего воздуха. А что до подготовки детей к ремеслу или профессии, то мне казалось, что за те несколько лет, что они остаются у нас, для них важнее научиться, как жить, а не приобретать те или иные рабочие навыки».

Когда бывшие сироты попытались его перебить, он перешел в наступление: «Вы считаете, что мы поступали неправильно, беря маленькие хиреющие ростки и ухаживая за ними, пока они не становились сильными и здоровыми, пусть даже мы сами при этом учились и допускали ошибки? Очень просто выискивать недостатки, но человек, который находится в мире со своей совестью, не винит учителей или родителей за тяготы жизни. Несправедливо нападать на мою систему в то время, когда даже высококвалифицированные рабочие не могут найти работу».

Большинство стажеров и бывших сирот признали его аргументы, и только несколько самых упорных роптали, что он не принял их критику всерьез и разговаривал с ними, будто с детьми. Вечер завершился на жесткой ноте, так как президент Общества помощи сиротам занял непримиримую позицию. Он напомнил тем, кто был связан с коммунистической партией, что они еще слишком молоды, чтобы управлять страной, и что пока еще за управление приютом отвечает Общество.

Вскоре после этого Корчак, красный, весь дрожа, постучался в квартиру Игоря Неверли. Неверли к этому времени женился на Баше, стажерке, выросшей в еврейском интернате. Он подумал, что Корчак получил какие-то плохие известия из Парижа от своей сестры. Только выпив кофе, Корчак собрался с силами и рассказал им, что произошло. Днем, когда он читал лекцию в Педагогическом институте, один из его бывших стажеров вскочил и принялся его обличать. Корчак с кафедры попытался его урезонить, но молодой человек продолжал кричать слушателям, что Корчак опасен и детей необходимо оградить от его влияния. Неверли никогда не видел Корчака таким расстроенным.

Однако Корчак был не из тех, кто держит свои обиды при себе. Он посмеивался над своими критиками: «На каком фонарном столбе вы повесите меня после революции?» Он даже устроил показательный процесс, в котором играл роль трех деятелей компартии, которые прежде были стажерами Януша Корчака, а теперь получили задание судить его политически. Каждый написал поперек его досье «ВИНОВЕН». Первый, опасаясь, как бы не открылось, что он стажировался в приюте Корчака, второй — когда крепко выпил, а третий, потому что уверовал, будто Корчак — реакционер и контрреволюционер.

Несмотря на разногласия со своими коммунистическими стажерами, Корчак снабдил Болека Друкера и других рекомендательными письмами, когда они оставили интернат, чтобы поискать работу. Известно также, что Стефа носила передачи девушкам, когда их бросили в тюрьму за политическую деятельность. Быть может, в качестве ответа на их упреки и критику его методов Корчак опубликовал сведения о детях, вышедших из его приюта за прошедшие двадцать лет и один год. Указав род их занятий и назвав страны, куда некоторые эмигрировали — Аргентина, Бразилия, Канада, США, Китай, Англия, Франция, Бельгия, Испания и Палестина, — свое сообщение он заключил так: «Я, к сожалению, не могу умолчать, что из всех этих детей трое были осуждены за воровство, двое стали нищими, а две девочки — проститутками». (Он не упомянул, что одна из этих проституток как-то пристала к нему на улице и только тогда его узнала.)

Скептическое отношение Корчака к сионизму восходило ко времени его занятий на медицинском факультете. Когда он путешествовал по Швейцарии в 1899 году и писал путевые очерки, то «по воле случая» попал на заседание Третьего сионистского конгресса в Базеле, делегатом которого был один из его друзей. Атмосфера там показалась ему «буржуазной», писал он, а сама попытка разрешения проблемы восточноевропейских евреев в пустынях Ближнего Востока абсолютно утопической. Ему внушали отвращение напыщенные речи на конгрессе — слушая их, он понял, что единственный язык, который ему интересен, это язык детей.

Когда его пригласили на конференцию Еврейского фонда в Варшаве в 1925 году, он отказался по тем же причинам, хотя в своем письме и признал, что творится «нечто великое, очень мужественное и очень трудное». Он настаивал, чтобы устроители взвесили, является ли их план «возвращением или бегством», рожден ли он «горестным прошлым или же стремлением к будущему». Как человека, «который идет своим одиноким путем», пропаганда сионистов его оскорбляла, хотя он и понимал, что она необходима для достижения их цели.

Конференцию он бойкотировал, однако согласился подписать призыв Еврейского национального фонда к евреям пожертвовать однодневным заработком в знак солидарности «со своими братьями, созидающими еврейскую землю». Тем не менее в письме к другу в Палестину Корчак сохранял свою позицию гражданина Вселенной: «Проблема ЧЕЛОВЕКА, его прошлого и будущего на земле в какой-то мере заслоняет для меня проблему ЕВРЕЯ». Христиане и евреи — «дети одного Бога». В Палестине, как и в Польше, «благороднейшие намерения» растаптывались ненавистью и расовой враждой (он имел в виду конфликты с арабами). Такова человеческая натура. И, как всегда, следовал его вопрос: почему?

Некоторые стажеры Корчака присоединились к Хашомер Хацаир, левому крылу сионистской организации, которое готовило молодежь для эмиграции в Палестину. Девятнадцатилетний Моше Церталь, занимавшийся приглашением гостей, которые согласились бы выступить, крайне нервничал, шагая в тусклом свете фонарей по булыжнику Крохмальной улицы, чтобы попросить Януша Корчака провести беседу с их группой на тему воспитания. «Я не мог поверить, — вспоминает Церталь, — что этот человек в простом халате поверх рабочей одежды действительно великий доктор Корчак. Он больше походил на монаха».

Сдержанность Корчака с оттенком его обычной подозрительности по отношению к незнакомым людям отнюдь не успокоила Церталя.

— Прочесть лекцию вашей группе? Нет. Невозможно. Вам совершенно не нужно то, что я могу вам сказать. — Молодой человек так и не понял, говорил ли доктор серьезно или шутил, когда тот добавил: — Вы ведь знаете больше меня.

Однако Корчак, по своему обыкновению, оставил дверь открытой, проверяя искренность своего просителя:

— Если захотите прийти утром в субботу на чтение приютской газеты, то милости просим.

Церталь был не первым, кто обнаружил, что путь к Корчаку лежит через его детей. Побывав на нескольких субботних чтениях, он собрался с духом и спросил Корчака, нельзя ли некоторым сиротам присоединиться к ежегодной вылазке «юных пионеров» за город на пароходе в весенний праздник Лаг ба-омер, отмечаемый ночевкой на природе у костров. Доктор не только дал разрешение, но и сам прибыл с детьми на пристань. Церталь помнит, что «выглядел он очень внушительно в черной широкополой шляпе, круглых очках и с неизменной сигаретой во рту. Он выглядел воплощением интеллигента, причем подлинного польского интеллигента начала века».

Организаторы сделали все, чтобы сироты чувствовали себя хорошо среди сотен других еврейских детей, собранных со всей Варшавы для этой суточной вылазки на природу. Им поручили нести палатки и выдали мешочки риса, которые они положили в свои рюкзаки. Корчак стоял в стороне, но его проницательные глаза внимательно следили за тем, как дети с тяжелыми рюкзаками и палатками прыгали с набережной Вислы на узкий трап парохода. На борт он взошел последним. Когда двое пьяных поляков, пошатываясь, вышли на пристань и начали цепляться к детям, Корчак заговорил с ними спокойно, на том же грубом польском жаргоне. Пьяницы присмирели и ушли.

На обратном пути Церталь заметил перемену в детях Корчака. «Особая печать», общий признак сирот — бледные лица, коротко остриженные волосы, поношенная одежда перестали быть заметными. Держались они гордо и прямо, их одежду украшали сорванные цветы, щеки порозовели, они улыбались.

Дети захватили с собой в приют бело-голубые флажки пионеров вдобавок к светским песням на иврите о социальных несправедливостях, которые успели выучить. И еще они принесли с собой мечту о древней родине. Вскоре на доске объявлений появилась карта Палестины, а в столовой два стола были отведены для желающих говорить на иврите.

Эта праздничная вылазка произвела на Корчака такое впечатление, что он всем и каждому высказывал пожелание, чтобы в них могли участвовать дети всех конфессий. Вскоре после этого он согласился — как личное одолжение Церталю, успевшему стать проверенным другом, — поговорить с группой родителей, которые опасались разрешить своим детям стать «Сынами пустыни». Не знавший, чего ожидать, Церталь был поражен, услышав волнующую и на редкость оригинальную речь о важности этого молодежного движения из уст человека, «который никак в нем не участвовал».

В июне 1929 года умер Исаак Элиасберг, который двадцать лет без устали поддерживал приют на плаву. В дни его болезни Корчак сидел возле его постели, рассказывая всякие забавные истории про сирот. В речи у могилы друга Корчак назвалего «энтузиастом, исполненным ответственности», человеком, который жил не ради себя, а ради других.

Два года спустя, в 1931 году, Якуб Морткович, издатель Корчака, покончил с собой в своей варшавской квартире. Он только что вернулся с международной книжной ярмарки в Париже, угнетаемый мыслями о спаде в издательском деле и своих растущих долгах. Всегда психически неустойчивый, он заперся в спальне и пустил себе пулю в лоб. В течение мрачного периода между утратами двух своих ближайших друзей, когда всемирный экономический кризис поставил Польшу на грань экономического и политического краха, Корчак начал работу над своей второй и последней пьесой «Сенат сумасшедших», действие которой развертывалось в доме для умалишенных.

Первая пьеса «Каким путем?» была рождена раздумьями над болезнью его отца, а теперь Корчак использовал сумасшедший дом как метафору самого общества. Он вновь взялся за свои старые темы — безумие индивидуальное и всемирное, борьба человека за веру и разум и ребенок, как избранный Богом спаситель. Однако на этот раз драматург контролировал безумие. Не только директором сумасшедшего дома он сделал хорошего доктора, подозрительно напоминающего его самого, но вдобавок воскресил и излечил своего отца: в начале пьесы тот добровольно вернулся, чтобы заняться столярным делом, и привел с собой сына Янека, который захватил свои кубики.

Этот демократический сумасшедший дом, сходный по духу с детской республикой, имеет собственных полицейских, а также парламент, который собирается, чтобы судить человечество. Кто безумен? — спрашивает пьеса. Пациенты внутри — владелец ресторана, который подмешивает в каждое блюдо слабительное, гомосексуалист, считающий, что люди должны получать разрешение для произведения на свет потомства, неудавшийся убийца, выстреливший в женщину за то, что она нагрубила ему в трамвае, Грустный Монах, всю ночь, подобно Иакову, боровшийся с таинственным незнакомцем, садист-полковник с его постоянным призывом «Ломай и жги!» — или же те, кто снаружи?

Словно бы Пиранделло спрашивает, что есть иллюзия и что реальность? Но это и голос драматурга, который так и не смирился с тем, что его покинул безумный отец. «Каждый сумасшедший — это просто притворщик, который не сумел справиться со своими обязанностями и избрал самый легкий выход из положения», — говорит торговец-еврей. И другой персонаж: «Сумасшествие — одна из многих личин, которые носят люди в жизни. Так Гамлет носит маску безумца». И третий — показывающий, что драматург все еще боится, не унаследовал ли он болезнь отца: «Сошедший с ума, по крайней мере, обретает спокойствие. Ему уже не надо бояться, что он лишится рассудка».

А где же Бог в этом сумасшедшем мире? Быть может, он почувствовал себя ненужным и бежал? Идея Бога, бегущего от человеческой глупости, созревала в сознании драматурга, пока не обрела форму пролога в стиле забавной хасидской притчи. Грустный Монах (очень напоминающий Грустного Короля) выходит на авансцену, чтобы рассказать маленькому Янеку о том времени, когда Бог пытался удалиться от мира. Люди так отчаянно хотели разыскать Его, что поместили объявления в газетах, предлагая награду за информацию о Его местопребывании. Ни отпечатков пальцев, ни фотографий, только слухи. Видели, как Он кормил птиц, слышали, как Он говорил с проститутками. Когда наконец маленькая девочка отыскала Его в гнезде жаворонка, Бог согласился появиться в святилище из мрамора и золота, воздвигнутом для Него. Он позволил облачить Себя в горностаевую мантию и согласился прокатиться под триумфальными арками в открытом экипаже, запряженном четырьмя белыми конями, дабы все могли увидеть Его. Один раз Он остановил свой экипаж перед старухой по имени Вера, которая стояла прижатая к стене вместе со слепыми Правосудием и Надеждой, бормоча: «Я сподобилась дожить и узреть Его». Он словно бы привстал, но только помахал рукой и снова откинулся на подушки сиденья. Процессия имела большой успех — всего лишь несколько краж, да двое-трое в толпе упали без чувств. Долго ожидаемая речь Бога в святилище имела достоинство краткости: «Любите друг друга, дети мои!» Однако высокопоставленный чиновник министерства иностранных дел счел ее туманной и неясной. В ту же ночь Бог встал со Своего трона, вздохнул, сбросил Свою тяжелую горностаевую мантию и ускользнул в боковую дверь. Скандал! Столько денег, столько усилий — и все зря! Охота началась вновь. На этот раз Бог превратился в черничину, чтобы вздремнуть, сидел в фургоне, болтая с возчиком-евреем, прокатился по полю на полевой мыши, поплакал на бойне и укрылся в чашечке ландыша. Агент разведки узнал Его, когда Он стоял у изгороди и смотрел на играющих детей. Но тут Бог воспарил ввысь и рассыпался ливнем жемчужин, которые проникли в сердца детей.

Когда актер Стефан Ярач, тогдашний польский Лоренс Оливье, прослушал чтение этой пьесы в доме известной актрисы, он сразу же представил себя в роли Грустного Монаха. Первая читка проводилась в «Атенеуме», театре Ярача вблизи Вислы и неподалеку от Старого города. Финансировавшийся профсоюзом железнодорожников, театр специализировался на спектаклях с социальным звучанием. Корчак сидел за большим круглым столом вместе с актерами и читал все роли негромким голосом без всякого выражения, прикуривая одну сигарету от другой.

«Мы все удивились, увидев Корчака в поношенном пиджаке и высоких рабочих сапогах, — вспоминает Генрик Шлетинский, один из актеров. — Даже очки у него были в дешевой круглой металлической оправе. Когда он их снял, я заметил, какие у него покрасневшие глаза — как будто он постоянно недосыпал. После чтения, во время обсуждения пьесы, Корчак сказал нам, что среди людей интересны только дети и сумасшедшие. Когда он встал, прощаясь, в руке у него уже была новая сигарета».

Почти все актеры последовали совету Корчака и посетили сумасшедший дом в Твурках. Когда они приехали, пациенты были в саду. Один стоял неподвижно, как статуя, раскинув руки; другой, тринадцатилетний мальчик, сидел, как каменный, повернув голову вбок. Стефана Ярача вид настоящих сумасшедших настолько расстроил, что в поезде, возвращаясь в Варшаву, он все время молчал. Однако никто из них не знал, что там провел конец жизни отец Корчака.

Репетиции начинались в одиннадцать часов вечера, когда кончался спектакль и сцена освобождалась от декораций. Юзеф Бальчерак вспоминает, как сидел полтора часа с лишним рядом с Корчаком в ожидании Стефана Ярача — выпивохи и донжуана, — пока тот наконец не вышел на сцену, слегка пошатываясь. Корчак ушел в два часа ночи — ему предстояло встать раньше сирот, но Бальчерак, никогда раньше репетиций не видевший, досидел до четырех.

На премьере — первого октября 1931 года — Корчак сидел с Игорем Неверли в заднем ряду балкона, чтобы лучше наблюдать за зрителями. Декорация была проста: большой глобус из папье-маше под часами с одной стрелкой в виде меча. Пьеса получилась статичной, несмотря на выходки и остроумие сумасшедших, но все, знавшие Корчака, легко узнали его в отчаявшемся Грустном Монахе, когда Ярач вышел на авансцену благословить и простить человечество. «Друзья, далекие и близкие, известные и неведомые, родственники, братья, сестры, слабые, опечаленные, голодные и жаждущие, вы впадали в ошибки, но не грешили. Вы не знали, как можно поступить по-другому, но вы не сбились со стези. Я возлагаю свою теплую руку на ваши усталые головы».

Когда занавес упал, раздались крики: «Автора! Автора!» Корчак неохотно спустился с балкона на сцену и поклонился вместе с Ярачем и остальными участниками спектакля. В зрительном зале собралось много представителей варшавской интеллигенции, чтобы поддержать театральный дебют Корчака. Но, вопреки теплому приему, отклики рецензентов были двояки, и большинство предпочло пролог самой пьесе.

Антоний Слонимский, поэт и самый влиятельный тогдашний театральный критик, чья семья приняла католическую веру, писал: «Перед нами прекрасная театральная труппа — „Атенеум“, чудесный актер — Ярач и обаятельный автор — Корчак. Однако вместе они сотворили неудачную мешанину. Корчак хочет разрешить все тяжелейшие проблемы современного мира за два часа болтовни. Он много говорит о Боге, но никому не известно, христианский ли это Бог, языческий или еврейский».

Другой критик, сравнивая пьесу с произведениями известнейших польских драматургов Зигмунта Красиньского и Станислава Игнацы Виткевича, назвал персонажи философствующими умалишенными в космических муках, людьми, которые приняли бремя безумия, чтобы спасти миллионы своих собратьев… «Если бы этих умалишенных удалось принудить к поступкам, заставить их хоть что-нибудь делать, могла бы получиться интересная современная пьеса». Правый критик, всегда готовый обрушиться на еврейского драматурга, посетовал: «Януш Корчак (Гольдшмидт) утверждает, будто большинство сумасшедших смеются над нашим обществом. Он критикует армию и занимает антиправительственную позицию».

Варшава, которую ее жители считали «смеющимся городам», не была склонна к тому, чтобы ее развлекали философствующие сумасшедшие. Спектакль был снят с репертуара после пятьдесят первого представления и совсем недолго продержался во Львове. Когда в газетном интервью Корчака спросили, намерен ли он напечатать свою пьесу, он ответил, что считает ее незавершенным наброском и надеется еще поработать над ней. Но Игорь Неверли вспоминает, что Корчак был очень удручен невосприимчивостью к его идеям. Только много позже стало ясно, что сумасшедший дом отражал мир, каким он был перед Второй мировой войной, а полковник, который требовал сжигать книги и без всякой пощады вешать всех изобретателей, идеалистов, евреев и парламентариев, сильно напоминал сумасшедшего, который написал «Майн кампф».

Если создание «Сената сумасшедших» было способом привести в порядок вырвавшуюся из-под контроля Вселенную, то «Правила жизни», которые Корчак писал одновременно, должны были снабдить подростков способом, как упорядочить свой собственный мир. Написанная второпях («Я бы разорвал рукопись, если бы хоть на секунду от нее оторвался»), книга предлагает советы, как разбираться с противоречивыми указаниями, которые получаешь от родителей, учителей, братьев, сестер и друзей. Идею книги ему подсказало письмо от мальчика, в котором говорилось: «Ребята вроде меня чувствуют себя озлобленными и несчастными, потому что мы не знаем правила жизни».

Заголовок, вероятно, был вдохновлен «Правилами жизни» Льва Толстого. Однако содержание кажется порождением книги, которую Корчак только что кончил, — «Право ребенка на уважение», где он объяснял: «Ребенка следует воспринимать как иностранца, не понимающего язык объяснений к городскому плану, не имеющего представления о законах и обычаях. Иногда ему нравится знакомиться с достопримечательностями без гида, и когда он сталкивается с затруднениями, то задает вопросы, чтобы получить информацию и совет. Ему необходим гид, который будет отвечать на вопросы вежливо и обстоятельно».

Вот он и создавал такого гида. Доверяйте собственному восприятию, говорит он своим юным читателям. «Каждый человек несет в себе целый мир, и всякая вещь существует двояко: во-первых, такой, какая она есть, а во-вторых, такой, какой человек ее воспринимает с помощью глаз и других органов чувств».

Вы должны мечтать по-своему, но и быть готовыми принять жизнь такой, какая она есть. «Один день бывает счастливым, а другой — грустным. Иногда тебе все удается, а иногда — нет. Иногда светит солнце, а иногда идет дождь. Что тут можно сделать?»

И следовательно, каковы же правила жизни? — задает он вопрос. Каждый человек должен найти их для себя сам. Секрет в том, чтобы не опускать рук из-за ошибок и быть честным. «Люди особенно любят того, кто искренен, ищет справедливости и считается с другими».

Несколько лет спустя Корчак опубликовал еще одну книгу для детей — приключенчески-плутовскую историю «Волшебник Кайтус». Он посвятил ее озорным мальчишкам, которым трудно самим исправиться. «Жизнь подобна странному сну, — объяснил им Корчак. — Но для тех, кто обладает силой воли и хочет помогать другим, сон этот может стать прекрасным, даже если путь к цели извилист, а твои мысли неясны».

Кайтус — один из тех неуемных мальчишек, к которым Корчак особенно благоволил. Внезапно обнаружив в себе дар волшебства, он творит хаос, заставляя людей ходить спиной вперед, переводя часы, устраивая трамвайные заторы. Ему приходится выдержать много испытаний, прежде чем он выучивается употреблять свой дар разумно. Наихудшее испытание заключение в башне замка злого колдуна. Кто-то из сирот, на которых Корчак проверял эту главу, ухватил его за руку и закричал:

— Это ужасно!

— Но сказки о колдунах всегда страшные, — успокоил его Корчак.

— Да, но это совсем другое, — сказал мальчик с содроганием.

А ночью мальчика мучили кошмары, и Корчак вычеркнул все, что его напугало. Книга вышла с пробелами на многих страницах этой главы и с объяснением, почему страшные места были изъяты.

Испытания Кайтуса не кончаются, когда ему удается спастись из замка колдуна: он вынужден превратиться в собаку, чтобы научиться смирению. Когда он становится достойным вновь обрести человеческий облик, ему приходится стать свидетелем людских страданий в больницах и тюрьмах Китая и Африки. На пути в Край Эскимосов Кайтус слышит голос из могилы бесстрашного героя: «Будь дисциплинирован, будь мужественным!» И он клянется: «Я буду!»

Кайтус был последним польским мальчиком, сотворенным воображением Корчака, — героем, который должен научиться мечтать смело, но не безумно. После этого будут только польско-еврейские мальчики — вроде Гершкеле в «Трех путешествиях Гершкеле», которые мечтают о Земле обетованной.

Глава 22 Палестина

Будь у меня на то средства, я бы хотел проводить полгода в Палестине, чтобы созерцать то, что было, и полгода в Польше, чтобы сохранять то, что еще осталось.

Письмо Иосифу Арнону, 1933

В 1929 году мысли Стефы были поглощены Палестиной, потому что ее любимая стажерка Фейга Липшиц собралась эмигрировать туда и жить в кибуце. Поддавшись соблазну поехать с ней на несколько месяцев, чтобы помочь ей устроиться, Стефа обучила нескольких помощниц, распределив между ними сотни мелочей, которыми всегда занималась сама. Она даже приняла меры на случай, если с ней на Святой земле что-нибудь случится, — повесила записку на внутренней стороне дверцы своего гардероба: «Дети, после моей смерти не плачьте, а идите в школу. Свое тело я жертвую науке».

В последнюю минуту она все-таки решила не ехать с Фейгой, потому что состояние ее матери ухудшилось. По странному совпадению первое письмо Фейги из Палестины пришло в день, когда мать Стефы умерла. «Я была бы очень несчастна, если бы уехала с тобой, — ответила она Фейге. — Ты знаешь, как много значит мать. Но теперь я свободна и могу строить планы. Брату с сестрой я не нужна, а приют прекрасно на время обойдется и без меня».

Смерть матери опустошила Стефу эмоционально и усилила ощущение собственной смертности. «У меня достаточно мужества сказать себе, что сорок четыре года — это начало старости, — писала она Фейге. — Я измучена, а мои нервы все еще истерзаны войной. Мне надо найти работу поспокойнее. Я устала и очень одинока. — И, словно это никак не связано с ее утомлением, Стефа добавляет как бы между прочим: — Доктор затворился у себя наверху — собственно говоря, он пишет новую книгу. Без него очень нелегко».

Стефа не могла знать, как встревожит Фейгу письмо, оповещающее о ее визите. Жизнь в кибуце Эйн-Харод, за восемь лет до этого основанном на севере тремя сотнями молодых сионистов из России, оказалась куда более примитивной и опасной, чем предполагала Фейга. Она представить не могла Стефу в этой бесплодной местности, сжигаемой беспощадным солнцем и подверженной периодическим нападениям арабов.

Основатели кибуца из романтических побуждений выбрали место у источника (на иврите — «харод»^[1]) в долине Изреельской, где некогда Гедеон стал лагерем перед тем как разгромить мадианитян. Но оказались они посреди малярийных болот, где были беззащитны от арабских отрядов, налетавших с горы Гилбоа. Не прошло и года, как человек сто умерли от болезней, покончили с собой или погибли в вооруженных стычках. Те, что не сдались и не вернулись домой, перебрались в другое место на склоне холма, обращенном к горе Гилбоа, и построили там два дома-крепости, чтобы укрывать своих детей.

Обзаведясь тракторами, молодые поселенцы насадили в болотах эвкалипты, чтобы осушить их, на склонах — сосновые и кедровые рощи для защиты от ветров, и цитрусы в долине Изреельской — для продажи плодов. Ко времени приезда Фейги почти все палатки сменились спартанскими деревянными хижинами, снабженными только самым необходимым. Фейга признавалась в письмах к Стефе, что жизнь была настолько трудной, что иногда у нее не оставалось сил работать с детьми. «Это ощущение безнадежности скоро пройдет», — поспешила заверить ее Стефа и описала собственные страдания в годы войны, когда все заботы о приюте легли на ее плечи. «Позднее я не могла решить, поступила ли я правильно, оставшись, — писала Стефа, — но к тому времени у меня было уже столько обязанностей, что просто не хватало времени думать».

В течение двух лет Фейге удавалось удерживать Стефу от поездки в Палестину, но на исходе 1931 года от Стефы пришло письмо: «Я еду!» И она приехала на десятую годовщину кибуца.

Сомнения Фейги в выносливости своей старшей подруги оказались безосновательными. Стефу, столько пережившую в прошлом, не могли смутить неудобства примитивного обихода. В первый же вечер ее приезда Фейга, отчаянно искавшая для нее чайную ложку, поскольку ее подруга привыкла в чашке с чаем размешивать варенье, не замедлила обнаружить, что Стефа с обычной своей находчивостью уже воспользовалась для этого ножом.

— Ты думала, я не обойдусь без ложки?! — торжествующе воскликнула Стефа.

Три проведенных там месяца Стефа работала в Доме детей, где о них с самого рождения заботились воспитательницы, пока матери трудились в полях наравне с мужчинами. Она не скупилась на практические советы: например, рекомендовала поместить раковины в умывальнях пониже и пришить петли к полотенцам с обоих концов, чтобы нетерпеливым малышам было проще их вешать. Иногда они с Фейгой работали в одну смену, а иногда чередовались, объясняя остальным воспитательницам педагогические идеи Корчака.

В Польшу Стефа вернулась другой женщиной. Ее загорелое лицо сияло. И она была просто ошеломлена, что за три месяца «можно так отвыкнуть от своего обычного образа жизни». Летом в лагере она носила расстегнутые у ворота блузки с короткими рукавами. Она чаще улыбалась, казалось, была в мире с собой и почти веселой с детьми. Но голова Стефы была занята мыслями о возможном возвращении в Палестину к Фейге, если ей удастся получить визу.

Осенью, когда дети были в школе, Стефа начала брать уроки иврита и без конца говорила с Корчаком об экспериментальной системе воспитания в кибуце. Нет, ему обязательно надо поехать туда, самому познакомиться с Домами детей и дать кибуцникам, как их называли, побольше полезных советов.

Корчак слушал вежливо, но не испытывал никакого желания обрести новую родину. Родина у него уже была. Он высказал это в переписке с Эсфирью Будко, своей бывшей стажеркой, которая в конце двадцатых годов поселилась в кибуце. «Палестина все еще легенда для детей», — писал он, да и (мог бы он прибавить) для него самого тоже. Те, кто говорил с ним об эмиграции, казались ему озлобленными бунтовщиками, в противоположность тем, кто смирился с жизнью в Польше. Трудности, которые эти эмигранты испытывали, приспосабливаясь к новой жизни, только укрепляли его в убеждении, что с землей пращуров связаны не только юношеские иллюзии, но и горькие разочарования, что для европейцев слишком поздно пытаться вернуть утраченное прошлое. «Мы акклиматизировались в краю сосен и снега, как физически, так и духовно. Усилия, необходимые, чтобы связать два конца, разорванные две тысячи лет назад, непомерно велики». У него самого остается слишком мало времени для «принесения в жертву» десяти лет, которые потребуются, чтобы и физически, и духовно свыкнуться с новыми условиями.

Стефа высмеяла довод Корчака, заявившего, что, не зная иврита, он не сможет общаться с детьми. Так пусть сосредоточится на младенцах, сказала она, а с малышами объясняется знаками. На его возражение, что он не сможет говорить и со взрослыми, она напомнила ему, что большинство иммигрантов приехали из России и Польши. В ответ на его заявление, что в любом случае ничего полезного он предложить не сможет, она напомнила о потоке посетителей из разных кибуцев, которые то и дело наведывались в интернат посоветоваться с ним. И это было чистой правдой: кибуцники постоянно посещали интернат, было их немало, и Корчак часто шутил, что Варшава постепенно превращается в пригород Палестины.

То ли влияние Стефы, то ли его собственная растущая боль при виде того, как над его сиротами издеваются вплоть до побоев, когда они оказываются в христианских кварталах, толкнули Корчака в конце 1932 года написать Иосифу Арнону, бывшему стажеру, эмигрировавшему в Палестину: «Если есть страна, где ребенку честно предоставляется возможность выражать свои мечты и страхи, свои стремления и недоумения, то это, наверное, Палестина. Там следует воздвигнуть памятник Неизвестному Сироте». И добавил: «Я еще не оставил надежды, что смогу провести оставшиеся мне годы в Палестине и там тосковать по Польше… Тоска укрепляет и углубляет душу».

В следующую весну поездка в Палестину все еще оставалась лишь неопределенной возможностью. «Если судьба постановит, чтобы я поехал в Палестину, то поеду я не к людям, но к мыслям, которые родятся у меня там, — писал он Арнону. — Что скажет мне гора Синай? Или Иордан? Гроб Иисуса, университет, пещера Маккавеев, Галилея? Я буду вновь переживать две тысячи лет европейской истории, или польской, или скитаний евреев… Мир нуждается не в рабочих руках и апельсинах, а в новой вере. Вере в ребенка, в котором источник всех надежд».

Осенью 1933 года, расстроенный «дешевыми сплетнями» в газете правого крыла, что он эмигрирует в Палестину, Корчак решил уехать уже зимой и как можно скорее.

Стефа, не теряя времени, отправила письмо в Эйн-Харод: «Пожалуйста, решите, не может ли доктор Корчак прожить у вас несколько недель. Он хотел бы поработать в яслях с младенцами или детьми чуть постарше и готов выполнять любую работу, которая от него потребуется. Тому, чего он не умеет, он тотчас же выучится. Он предпочел бы, чтобы его не прикрепляли к Дому детей, поскольку он не знает языка. Он хочет узнать жизнь в кибуце, а взамен просит только постель, стол и стул. Он даже готов мыть полы».

Ответ пришел именно такой, какого ждали: кибуц сочтет великой честью увидеть доктора Януша Корчака своим гостем.

Действительно, в тот момент Корчак внес кардинальное изменение в свою жизнь, но никак не связанное с Палестиной. Он переехал из Дома сирот в квартиру своей сестры Анны, в дом номер 8 по улице Злота на границе еврейского квартала. «В приюте я чувствовал себя усталым, старым и лишним, вот почему я переехал, или, говоря точнее, меня выжили, — писал он Арнону. — Вам трудно понять, а еще раз я объяснять не стану». Совершенно очевидно, это было вымученное решение. «Мне остались только мои мысли и вера в будущее, до которого я вряд ли доживу».

В отчаяние он впал не только из-за конфликта в Доме сирот. «Мы живем в разгаре многовековой войны, все еще в темных временах Средневековья, — продолжал он. — Над человечеством, и особенно над детьми, творят невероятные несправедливости… Много лет я наблюдал впечатлительных детей, видел их беспомощность, их безмолвную печаль. А также и дикую бессердечность homo rapax»^[2]. Кажется, что «все прекрасное и хрупкое хладнокровно уничтожается, что волки разрывают овец в клочья». Он признается, что «пытается бежать из мира мыслей», уходя с головой в работу: он искал облегчение, подстригая волосы и намыливая головы, но теперь и это не помогало.

На протяжении этого периода, пока Корчак колебался между надеждой и отчаянием, его поглощал новый проект. Весь предыдущий год он наблюдал за происходившим во временной экспериментальной школе, учрежденной им для первоклассников и второклассников Нашего дома, которых не приняли в переполненные государственные школы в Белянах. Отказавшись от школьных звонков, постоянных мест в классах и других обычных правил для школьников, Корчак создал прогрессивную программу, согласно которой каждый ребенок рассматривался как личность, получал свободу выбирать, что именно он хочет делать, и заниматься этим столько, сколько ему хочется, будь то чтение, математика, искусства и ремесла или музыка. Никаких отметок, только очки, которые складывались, как в игре. Раз в неделю дети отправлялись с учителями на экскурсии на фабрики или фермы, посмотреть, как изготовляются вещи или выращиваются злаки и овощи. Хотя сам Корчак в этой школе не преподавал, он заглядывал туда в течение недели, едва у него высвобождалось время, чтобы рассказывать детям истории и наблюдать за ними.

К концу 1933 года настроение Корчака улучшилось он был награжден серебряным крестом Независимой Польши, присуждавшимся лишь немногим избранным за их заслуги перед польским обществом. Церемония состоялась в актовом зале приюта на Крохмальной. Награду Корчаку торжественно вручил министр социального обеспечения доктор Стефан Губницкий в присутствии видных представителей министерства здравоохранения и прессы. Министр, сокурсник Корчака, только-только предался воспоминаниям о выдающейся работе своего коллеги с обездоленными детьми трущоб, как Корчак вышел из зала. Изумленные зрители не могли решить, было ли это очередным проявлением знаменитой эксцентричности доктора или намеренным оскорблением. Вернувшись, только когда он услышал вежливые аплодисменты в конце речи министра, Корчак извинился. Он объяснил, что не мог слушать подобные похвалы, так как не заслужил их. Он принимает высокую награду Польской республики не как знак личного уважения, но как приказ трудиться еще усерднее. Министр тепло его обнял.

Поездка в Палестину все еще не была конкретно намечена, но Корчак, готовясь к ней, читал книги по истории Древней Греции и Рима, а также штудировал Библию. «Невозможно сосредоточиться только на одном поколении детей в этом древнем краю, — писал он Арнону, — приходится соединять между собой века». Когда Арнон, с нетерпением ожидавший приезда Корчака, спросил, не объясняются ли его колебания нестабильностью положения в Палестине, Корчак ответил, что его сомнения вызваны не внешними обстоятельствами, а чем-то внутри него. Ему пятьдесят шесть, и он уже «слишком стар, чтобы рыскать по свету без определенной цели или просто для удовлетворения естественного человеческого любопытства». Ему надо переварить то, что он будет рассказывать переселенцам о Польше, и то, что ему захочется привезти людям сюда. «Я не опустил рук, и я не равнодушен. Просто это мой край, где я вырос. Я знаю традиции народа. Я знаю язык, а там все будет незнакомым и трудным». Он заверил Арнона, что они увидятся в середине августа, если только ему опять не придется отложить поездку.

С приближением лета Стефе удалось вырвать у Корчака точную дату: он отправится в Палестину в июле, когда дети уедут в лагерь и он будет свободен от преподавания. Однако перед самым отъездом он категорически объявил, что сможет уделить на поездку только три недели.

«Целью путешествия человека могут быть поиски себя или Бога», напишет Корчак перед своим концом. Когда он оказался на пароходе, направлявшемся из Афин в Палестину, то все еще не мог бы сказать, в чем заключалась его подлинная цель. Теперь рейхсканцлером Германии стал Адольф Гитлер, и лишь несколько месяцев назад Польша и Германия подписали договор о ненападении. Эмиссар Гитлера Йозеф Геббельс был принят в Варшаве с почестями. Корчак понимал, что положение евреев в Польше может только ухудшиться, так была ли эта его поездка «бегством», как когда-то он взвешивал побуждения первых сионистов, или «возвращением»?

Он прибыл в Хайфу 24 июля 1934 года через два дня после своего пятьдесят шестого дня рождения. Давиду Симхонию, чья жена работала с Фейгой в Доме детей кибуца, поручили встретить его в порту. В ожидании автобуса в Эйн-Харод они прошлись по старой части Хайфы. Несмотря на жару, Корчак был полон энергии и любопытства и, не устояв, накупил восточных сладостей у арабских лотошников. Попробовав их, он отдал пакетик проходившему мимо арабскому мальчугану.

В автобусе Корчак положил свою испещренную закладками Библию на колени и определял исторические места, пока они ехали на север от Хайфы мимо горы Кармель в долину Изреельскую. Пытаясь сохранять объективность, когда за окнами замелькали цветущие сады и вспаханные поля, он записал в блокноте: «И что? Разве то же самое не было достигнуто в австралийских пустынях? Ну а борьба Голландии с наступающим морем или Японии с извержениями вулканов? Здесь же приходится иметь дело всего лишь с болотами и комарами».

Когда под вечер они добрались до кибуца, он очень устал, но был глубоко растроган бурным приемом, который ему оказали первопоселенцы. Первым его вопросом, когда он увидел крохотную отведенную ему комнатку, было: «Как вы можете не брать платы с гостей за такие прекрасные палаты?» А когда ему посоветовали снять пиджак и галстук, если он хочет вернуться в Варшаву живым, он шутливо отпарировал: «Но если я их сниму, что вообще останется от Корчака?» Впрочем, очень скоро он их снял. Сначала он не мог понять, почему все носят шорты, а не брюки, которые укрывали бы ноги от палящего солнца, но вскоре был вынужден признать, что почувствовал себя гораздо свободнее, когда засучил штанины.

Рано утром Симхоний перепугался, не найдя Корчака в его комнате. Он обшарил весь кибуц, обыскал Дом детей и, наконец, нашел его на кухне, где он чистил картошку в обществе престарелых родителей некоторых обитателей кибуца. Корчак объяснил, что аромат пекущегося хлеба, вливавшийся в его комнату на рассвете, напомнил ему дом его детства по соседству с пекарней. Он пошел поговорить с пекарем, а потом услышал звон кастрюль, стук горшков и присоединился к кухонной команде.

Отмахнувшись от уговоров Симхония, что ему следует отдохнуть, Корчак сказал: «Я хочу отрабатывать мое содержание». Однако у него были и более своекорыстные мотивы искать общества чистящих картошку стариков, которые за этим занятием могли поболтать с ним по-польски или по-русски. Он слушал их истории о жизни в кибуце и сознавал, что многое остается несказанным. Шуточки вроде «Ну, что это за страна, где нет малины!» или: «У меня одна мечта: съесть тарелку земляники, прежде чем я умру!» позволяли ему вычислить эмоциональную цену переезда на эту «древнюю новую родину». «Да, край этот не из легких, — говорили старики, — но нашим детям тут нравится».

Как и предполагала Стефа, Корчак не мог устоять перед чарами кибуца, где, словно в его собственной республике, обычную семейную ячейку заменила ответственная община, ставившая ударение на социальной справедливости, важности ребенка и достоинстве человеческого труда. Он был поражен, увидев еврея в роли крестьянина, трудящегося под безжалостным солнцем, чтобы скудная почва питала оливковые деревья, виноградные лозы, поля картофеля и кукурузы. «Еврейский мозг отдыхает, — заметил он. — Здесь пила и топор сменили европейский интеллектуальный снобизм».

Наблюдая, как дети помогают взрослым в полях, Корчак заметил, что двигаются они не так, как варшавские сироты, которые пугались грубых слов и швыряемых в них камней. Эти дети, росшие с «даром солнца в душах» и «жгучего ветра в крови», принадлежат этому краю «в биологическом смысле», в отличие от своих родителей, чьи корни остались в другой почве. Они — новый народ, эти сабры, закаленные и жизнеспособные, как кактусы, от которых они получили свое название. Корчак бродил по Дому детей «с энтузиазмом молодого сыщика, расследующего свое первое дело», задавая бесчисленные вопросы тем, кто присматривал за детьми, но с самими детьми сначала чувствовал себя стесненно из-за языкового барьера. Чтобы облегчить ситуацию, он вскоре разработал приемы бессловесного контакта. Войдя в класс, он закричал: «Шекет!» — «тишина» на иврите, слово, которое выучил для этого случая. Дети удивились, но затем, увидев его лукавую улыбку, поняли, что это была шутка. Пока они рисовали, смешной незнакомец ходил взад-вперед по проходам между партами и своим пером добавлял пуговицы к рубашке, удлинял кошке хвост, пририсовывал рога козе. Дети чувствовали себя с ним легко, а один мальчик подарил ему свой рисунок на память.

Семилетки в другом классе заранее узнали от своих воспитательниц, что пообедать с ними придет важный гость, такой же знаменитый, как английский верховный комиссар. Двадцать семь пар глаз робко наблюдали, как Корчак вошел и занял место за учительским столом. Двадцать семь юных фигурок застыли, еле осмеливаясь дышать. Чтобы немножко расшевелить их, Корчак сделал мальчику, сидевшему совсем близко от него, знак, чтобы он обернулся, и незаметно забрал у него тарелку с тефтелями. Мальчик тут же заподозрил своего соседа, и вскоре голоса зазвучали громче, а кулачки были сжаты. И в тот момент, когда должна была вспыхнуть драка, Корчак с великолепным чувством времени предъявил исчезнувшую тарелку. Напряженность исчезла, двадцать семь детей залились смехом и с этой секунды перестали стесняться и бояться.

Каждый второй вечер взрослые обитатели кибуца, как ни были они усталы, собирались в столовой, чтобы послушать лекцию знаменитого педагога из Варшавы о ребенке. Он стоял перед ними, слегка горбясь, в расстегнутой у ворота рубашке с короткими рукавами, с кожей, облезающей от солнца, и скромно утверждал (с помощью переводчика на иврит), что он, незнакомый с их языком и обычаями, не сможет дать ответа на многие вопросы, которые они ему задавали со дня его приезда.

Эти беседы включали его обычные темы: структуру детских снов, наследственность, питание, типы детей, варианты неспособности к обучаемости, детскую сексуальность и задачи воспитателя. Необходимость уважения к ребенку была таким постоянным рефреном, что годы и годы спустя кибуцники повторяли пять заповедей, оставленных им Корчаком. Любить ребенка вообще, а не только своего собственного. Наблюдать ребенка. Не давить на ребенка. Быть честным с собой, чтобы быть честным с ребенком. Познать себя, чтобы не воспользоваться своим преимуществом над беззащитным ребенком.

Каким бы поздним ни был час, некоторые родители обязательно задерживались, чтобы расспросить, как лучше всего руководить Домом детей. Эйн-Харод принадлежал к немногим кибуцам, где дети с первого класса ночевали дома, а не в Доме детей. Но по-прежнему остался нерешенным вопрос, кому следует поручать надзор за детскими группами в течение дня: получившим специальное образование воспитательницам или любым женщинам, которые предложат свои услуги. Фейга настаивает, что забота о детях должна поручаться профессионалам. А что думает доктор?

Корчак ответил, что в идеале в Доме детей должны работать не только женщины, но и мужчины (эта идея развития не получила), но лучше заручиться несколькими специалистами по надзору за детьми, чем озадачивать малышей предпочтениями каждой добровольной опекунши. Крайне важно, кроме того, согласовывать правила родительского дома с правилами Дома детей, чтобы не запутать ребенка.

Не в силах удержаться от небольшой проказы, он приберег свой самый важный совет — с дозой юмора в каждом пункте — для письма в кибуц, которое должно было быть прочитано после его отъезда.

Понимая, как вы недовольны тем, что дети постоянно опаздывают в школу, дозвольте мне предложить пять решений этой проблемы.

1) Поместите в каждой комнате по петуху на насесте. Когда петухи закукарекают, дети проснутся. Если не подойдет, я рекомендую:

2) Стрелять из пушки, но, если, проснувшись, дети будут идти так медленно, что все равно опоздают, я рекомендую:

3) Опрыскивать их холодной водой с аэроплана. Но если им это будет чересчур приятно, я рекомендую:

4) Записывать имена опоздавших. Но если дети не придадут этому значения, поскольку все их и так знают, я рекомендую:

5) Поместить список в большой городской газете. Но дети ведь могут сказать: «А нам все равно, там нас никто не знает!» И так далее.

Если эти советы не встретят вашего одобрения, я рекомендую, чтобы кто-нибудь посоветовал что-нибудь получше.

Даю согласие на то, чтобы письмо это было вывешено на доске объявлений при условии, что члены кибуца добавят к нему следующее заявление: «Мы никогда никуда не опаздываем и хотим, чтобы наши дети следовали нашему примеру».

Во время трех своих коротких недель в Эйн-Хароде Корчак часто под вечер сидел с Библией на коленях под недавно выращенными пальмами, ожидая, чтобы через горы со стороны Хайфы повеял бриз, что случалось нечасто. Он знал, что гора Гилбоа (Гелвуйская) стала бесплодной после того, как Давид проклял ее — там Саул пал на свой меч от горя, когда филистимляне сразили Ионофана. Давид, о чьем детстве он намеревался написать, скорбел: «Как пали сильные, погибло оружие бранное!» Древняя история теперь переплеталась с современной, многие основатели кибуца пали на этой же самой земле.

Как-то утром до зари Корчак, светя себе фонариком, прошел две мили по каменистому склону до кладбища кибуца. Сопровождавший его сапожник показал ему памятники, поставленные Иосифу Трумпельдору и другим, погибшим в сражениях с арабами и ставшим легендарными героями. Корчак расстроился, обнаружив, что многие погребенные там остались неназванными. «Это попрание справедливости: некоторых будут помнить, а других — нет», — сказал он и взял горсть земли этого кладбища забытых первопоселенцев, чтобы увезти ее в Польшу.

К концу его пребывания там, когда Симхоний предложил объездить с ним Палестину, Корчак отказался. «Много важнее получить как можно более полное представление о жизни здесь, — сказал он. — Я в любую минуту могу купить открытки с видами Тель-Авива для тех, кого этот город интересует». Однако он согласился побывать в долине Иордана и в Галилее. Его заворожил Назарет, и он долго расспрашивал старого польского священника, поселившегося в Тверии. На Иерусалим осталось только несколько часов, но их оказалось достаточно, чтобы побродить по узким улочкам, постоять у Стены плача и на Храмовой горе, а еще чтобы понять: если он все-таки вернется в Палестину, то в этот древний вечный город, а не в кибуц.

Укладывая свои вещи перед отъездом из Эйн-Харода, Корчак не взял простыни, ножницы и бритву. Таким способом он хотел сделать небольшие подарки семье Симхония, не подозревая, что они превратятся в реликвии. «Вы спите на простынях, на которых спал Корчак, — говорил Симхоний своим гостям. — Поглядите, это ножницы Корчака».

Иосиф Арнон, который жил в другом кибуце, договорился проводить Корчака в Хайфу.

— Кто знает, возможно, я еще вернусь, если сумею скопить тысячу злотых, — признался ему Корчак. — Но что, по-вашему, следует мне рассказывать в Варшаве о Палестине?

Арнон ответил без колебаний:

— Скажите полякам, что эта страна — вовсе не ад для тех евреев, которым они твердят: «Убирайтесь в Палестину!» И скажите евреям, что здесь созидается новый мир и им более чем стоит рискнуть.

— Иосиф, ничего подобного я им сказать не могу, — ответил Корчак. — Я могу говорить только о том, что видел сам.

Глава 23 Старый Доктор

Не исключено, что Корчак ехал в Палестину за теми «идеями», которые родятся у него на этой земле, но, возвращаясь, когда корабль рассекал воды на пути к Греции, он все еще думал о своих новых друзьях. Внезапно пробудившись на рассвете первого дня плаванья, он почувствовал непреодолимое желание подняться на палубу и написать им письмо. Не восхитительно живая и неистовая пена держала его в своей власти этой беззвездной ночью, писал он, а дымок, курящийся над их пекарней, силуэт горы Гилбоа, где упокоились их предки, и зеленое зеркало Киннеретского озера.

Вернувшись в Варшаву, он преисполнился решимости не прерывать этой связи и положил себе за правило один день в месяц посвящать переписке с Палестиной. Он писал адреса на тридцати конвертах, хотя ему редко удавалось в каждый из них вложить письмо. В письме маленькой дочери Симхония, Миа, Корчак рассказывал, как много у него разных дел, а потому «неделя за неделей пролетают незаметно». По понедельникам он обследовал детей в суде для несовершеннолетних, по вторникам и средам читал лекции в педагогических институтах, в четверг и в первую половину пятницы бывал в Нашем доме в Белянах, вторую половину пятницы и субботу проводил в приюте на Крохмальной, а по воскресеньям писал.

Взрослым он сообщал, словно бы извиняясь: «Моя жизнь здесь так наполнена делами, что и представить себе не могу иной жизни в другой стране». Даже убеждая Стефана Ярача и других друзей поехать и своими глазами увидеть этот «опыт, исполненный мужества и искренности», Корчак понимал, что ему самому еще предстоит оценить этот опыт в его целостности. «Я ожидаю момента полного покоя, чтобы осознать, что дало мне мое пребывание в Палестине, — писал он своим корреспондентам. — Это нелегкая задача, и я не устаю задавать себе вопрос, до конца ли я искренен в своих чувствах».

Однако этот момент «полного покоя» все откладывался — вскоре после возвращения в Варшаву Корчаку предложили вести собственную радиопрограмму. От этого он не мог отказаться. С тех пор как еще в конце двадцатых Корчак переработал для радио некоторые свои рассказы, он пребывал в восторге от возможностей, представляемых радио для образования. Теперь у него появился шанс говорить не с сотней, а с тысячами детей одновременно. «Радио не может заменить книгу, — говорил он в одном из интервью, — но оно дает нам новый язык». Радио позволяет все сохранить, сделать «бессмертным», и в то же время этот новый посредник породил устрашающую ответственность своей способностью пробраться «в дом, в частное жилище, в человеческое сердце».

Друзья Корчака, занимающиеся детскими программами, смогли организоватьего радиопередачи таким образом, чтобы он смог пользоваться псевдонимом, не вызывая гнева чиновников, не желавших выслушивать упреки в том, что с их дозволения еврейский педагог занимается воспитанием польских детей. (К тому времени было уже общеизвестно, что Януш Корчак это псевдоним Генрика Гольдшмидта.) После некоторого размышления Корчак пришел к прагматическому решению, что лучше влиять на воспитание людей анонимно, чем не влиять вообще. Он согласился стать Старым Доктором, не без иронии называя это имя подпольной кличкой.

И вскоре теплый, задушевный голос Старого Доктора узнавала вся Польша. По четвергам люди торопились домой с работы, чтобы не опоздать на пятнадцатиминутную передачу. В противоположность официальному тону других дикторов, то ироничный, а то сострадательный голос Старого Доктора заставлял каждого слушателя чувствовать, что передача обращена непосредственно к нему. Стиль выступлений Корчака на радио был схож с его стилем письма. Правила синтаксиса игнорировались, слова и мысли сталкивались и накладывались друг на друга в творческом беспорядке пока, подобно волшебнику, он в конце концов не приводил их к желаемому результату. Необычность такого метода была столь вызывающе дерзкой, что один слушатель, настроившись на волну передачи где-то в середине программы, позвонил в студию и пожаловался, что ведущий пьян.

Когда по ходу передачи Корчаку были нужны убедительные звуки поросячьего визга или петушиного пенья, он обращался к своим сиротам и предлагал им попробовать себя в этих ролях. Два сиротских приюта озвучивали скотный двор. Адам Дембинский, еврейский сирота, вспоминает, что его послали на студию вместе с другим мальчиком, поляком, учеником портного: «Мне нужно было лаять как собака. Я громко тявкнул и получил пять злотых. Это было потрясающе!»

Почитатели передач Старого Доктора понятия не имели, что их ожидает, когда они включат свои приемники: он мог интервьюировать юных пациентов в больничной палате или бедных сирот в летнем лагере, он мог толковать о детях и самолетах, анализировать отношения детей друг к другу и их взаимоотношения со взрослыми, а то и просто размышлять о текущих событиях. Иногда он рассказывал сказку. Выбор ритма и темпа для «Кота в сапогах» оказался столь сложной задачей, что Корчак посвятил сказке три передачи осенью 1935 года, прежде чем почувствовал себя удовлетворенным.

«Находясь среди детей, я всегда контролирую время, я инстинктивно чувствую, когда они засмеются, заплачут или начнут задавать вопросы, — говорил он в одном из интервью. — Но в маленькой комнате наедине с тикающими часами я всегда сомневаюсь, достаточно ли внятно и ясно я говорю, и в нужное ли время зазвучит музыка. Как только загорается красная надпись „говорите“, я ощущаю себя человеком, оказавшимся в воде и не умеющим плавать. Тот же страх овладевает вами на войне при виде наведенного на вас ружья или на тонущем судне».

Аналогия с тонущим кораблем нередко использовалась польскими евреями начиная с середины тридцатых годов. Когда в сентябре 1934 года правительство отменило договор о нацменьшинствах, который гарантировал их равноправие, волна страха захлестнула многие этнические общины Польши (евреи по численности были вторыми после украинцев среди национальных меньшинств). Они чувствовали себя в безопасности, пока у власти находился Юзеф Пилсудский, формально занимавший лишь посты министра обороны и генерального инспектора вооруженных сил, но фактически управлявший страной. В последние годы правления маршал Пилсудский проводил все более репрессивную политику, разочаровавшись в отношении поляков к демократическим институтам. После убийства министра внутренних дел он учредил специальный лагерь для своих политических противников, чем поверг в шок многих представителей общества. В то же время он никогда не отказывался от своего видения Польши как многонациональной федерации. Когда 12 мая 1935 года Пилсудский скончался от рака желудка в возрасте шестидесяти семи лет, немало евреев испытали страх, что будущее польского еврейства будет похоронено вместе с маршалом.

Многие раввины шли в похоронной процессии, сопровождавшей набальзамированное тело покойного, облаченное в маршальский мундир, от собора Св. Иоанна, где оно в течение двух дней было выставлено для торжественного прощания. Затем на вагоне-платформе в сопровождении почетного караула генералов польской армии тело Пилсудского было доставлено в Краков по железной дороге, причем вдоль всего пути длиною в двести миль стояли сотни тысяч поляков. Около сотни еврейских делегаций из всех уголков Польши присутствовало на церемонии в замке Вавель, историческом месте погребения польских королей.

Корчак никогда не встречался с Пилсудским (много лет назад из-за нехватки времени он отказался от предложения написать его биографию), но, желая почтить его память, приготовил для своей очередной радиопередачи исполненный искреннего чувства текст «Поляк не плачет». Польские герои не плачут, это правда, хотел сказать Корчак в своей речи, но знают ли его слушатели, что их любимый герой Юзеф Пилсудский плакал дважды в своей жизни: в первый раз, когда во Львове его армию окружили казаки, а второй — когда умерла его любимая гнедая кобыла. Старый Доктор хотел утешить своих слушателей, сообщив им, что Пилсудский, как все отважные вожди, был человечен, был способен плакать. Но цензура, вошедшая в силу годом раньше, с национализацией радиостанций, не допустила в эфир описание Пилсудского как человека, склонного проливать слезы. Несмотря на обращения некоторых влиятельных друзей Корчака, Старого Доктора заставили заменить подготовленную речь каким-то безобидным рассказом.

Узнав, что администрация железной дороги предлагает четыре бесплатных детских билета на каждого взрослого, направляющегося в Краков в июле, Корчак решил взять некоторых из своих сирот на церемонию открытия памятника Пилсудскому. Один из четырех еврейских сирот, на которых пал выбор, Шимон Агасси, вспоминает, что ночь перед поездкой они спали в квартире Корчака, которую тот делил со своей сестрой. До поздней ночи они собирались в дорогу, укладывали еду и потешались над несуразными планами Корчака, придуманными на случай каких-либо непредвиденных осложнений. Если им не удастся сесть вместе, один из мальчиков должен будет ворваться в купе Корчака, рыдая и жалуясь, что его только что укусила бешеная собака. Тогда все соседи Корчака в страхе удерут, чтобы не заразиться, и они получат купе в свое полное распоряжение. Однако, оказавшись в поезде на следующее утро, выбранный на эту роль мальчик рассмеялся в середине своей печальной истории, и никого из пассажиров надуть не удалось. Детям пришлось по очереди занимать единственное свободное место рядом с Корчаком. Всю дорогу они играли в шахматы и помогали Корчаку скручивать сигареты. Шесть часов путешествия из Варшавы на юг через плоские зеленые поля до древней столицы Польши пролетели незаметно.

Из списка в информационном бюро на станции Корчак наугад выбрал адрес меблированных комнат, и они отправились туда на трамвае. Оставив багаж в своей комнате, они проследовали в ресторан, где впервые в жизни четверо сирот смогли сами выбрать себе еду. Они заказывали самые разные блюда, кроме тефтелей, слишком хорошо знакомых им по приюту. На следующий день они гуляли по мощенным булыжником улицам красивого города, некогда бывшего столицей Польши, посетили муниципальный музей, площадь, где Костюшко давал клятву освободить свой народ от врагов, расчленивших его родину, увидели статую великого поэта-романтика Адама Мицкевича, а затем пришли к Вавелю, где вместе с польскими королями был похоронен Юзеф Пилсудский. Во время церемонии открытия монумента дети наконец поняли, зачем Корчак принес сюда большой камень из приютского двора: учитель жестом пригласил их вместе с ним положить этот камень к подножию памятника.

За несколько часов до предполагаемого отъезда в Варшаву Корчак отвез своих юных спутников в аэропорт. Там, с тем же невозмутимым лицом, которое он умудрялся сохранять в поезде во время истории с укушенным бешеной собакой ребенком, Корчак попросил у кассира четыре бесплатных билета на самолет для сопровождавших его детей. Получив ответ, что это невозможно, он с невинным видом заявил, что, поскольку аэрофлот, как и железная дорога, является государственной собственностью, предлагаемые условия, по его мнению, должны и здесь сохранять свою силу. Кассир посовещался с коллегами, те, в свою очередь, обсудили ситуацию с другими, но в результате ответ был все же отрицательным. Садясь на последний в этот день вечерний варшавский поезд, Корчак и дети все еще не могли удержаться от смеха.

5 декабря того же года после вмешательства пани Пилсудской Корчаку разрешили прочесть в эфире «Поляк не плачет». Но в это время правые газеты раскрыли подлинное имя Старого Доктора и обвинили Корчака в том, что его программа является частью еврейского заговора, цель которого — испортить польских детей. Вскоре Старый Доктор получил уведомление, что передача, запланированная на 26 декабря, снимается с эфира из-за специальных праздничных программ рождественской недели. Оскорбленный этим указанием, сделанным в последний момент (было ясно, что еврея не хотят допускать к эфиру во время христианского праздника), Корчак напомнил руководству радиостанции, что его обязательства по контракту прекращаются в конце февраля. Угроза этого заявления была очевидна, но тщетна. Несмотря на популярность программы, студия отказалась продлевать договор со Старым Доктором. Последняя передача вышла в эфир 27 февраля 1937 года, и Старый Доктор исчез из жизни своих преданных слушателей так же таинственно, как в свое время появился.

Хотя Корчак и старался скрыть свои переживания по поводу событий, происходящих на радио (да и во всей Польше), его сомнениями и болью полны письма, адресованные Иосифу Арнону. Вот что писал он 7 февраля 1936 года, незадолго до закрытия программы Старого Доктора: «Когда тобой овладевает чувство немоты, когда ты ощущаешь себя лишним, а всю свою жизнь — бесполезной, когда тебе хочется укрыться в каком-нибудь тайнике, чтобы в последний раз предаться размышлениям, когда дальнейшая жизнь перестает быть желанной — именно в этот миг откуда-то приходит доброе слово, дружеский отзвук прошлого. И мысли твои сразу меняют свое направление: „Что за вздор!“ И ты уже колеблешься: „Возможно, в конце концов, все не так уж…“ И каждый хочет что-нибудь добавить! Ты пишешь, что я вовсе не прав, полагая, что потерпел неудачу. Но ведь все, что в прошлом дарило мне радость, обратилось теперь в тяжкий изнуряющий труд, все, что представлялось важным, ценным, осуществимым, теперь порождает сомнения, дурные предчувствия, стыд. То немногое, чего я достиг, кажется ничтожным. Я дал себе клятву помогать детям, защищать их права, но могу лишь молиться или искренне благословлять их робкие, неуверенные шаги».

Арнон продолжал убеждать Корчака эмигрировать в Палестину, и тот не прекращал размышлять об этом: «Существует ли более подходящее место для защиты (словами) слабых и малых, чем земля Израиля? Это наполняет меня тоской и томлением. Но, к глубокому моему сожалению, я связан и перегружен своей текущей работой, которая находится на грани упадка». И все же Корчак заключает письмо обещаниями обдумать возможность приезда в Палестину, если будет уверен, что не окажется «бременем для этой страны».

Стефа поехала в Палестину навестить Фейгу и ее нового мужа (учителя, эмигрировавшего из России) в тот сложный период, когда радиопередачу Корчака сняли с эфира. К апрелю она планировала вернуться, и Корчак с нетерпением ее ожидал. Но в день предполагаемого возвращения она не дала о себе знать, как и на следующий день. Такое было на нее совершенно не похоже. Корчак опросил множество людей, не видели ли они Стефу. Никто не видел.

— Похоже, Стефа еще не вернулась, — сказал Корчак Наталии Висличке. С ней и ее мужем, филантропом, Корчак сблизился за последние годы. Нередко он заходил к ним поболтать, а то и обедал в их доме. — Не знаю, что могло с ней случиться.

Пока они пили чай в саду, юный сын Наталии, Альфред, то и дело выбегал из своей комнаты, чтобы убедиться, что мать никуда не ушла.

— Вот свидетельство того, что он вас любит, — заметил Корчак.

— Да он просто боится меня потерять, — пожала плечами Наталия.

— Но разве любовь не есть страх потерять? — сказал Корчак.

Именно такой страх почувствовала Наталия Висличка в его голосе, когда Корчак сетовал, что не знает, где Стефа. Впервые Наталия поняла, как успешно скрывал он от нее свою привязанность к этой женщине.

Стефа появилась через несколько дней и объяснила, что была страшно утомлена путешествием, которое с остановкой в Афинах длилось семь дней и семь бессонных ночей. Вернувшись, она отправилась сразу же к своему брату, приняла ванну, проспала целые сутки, а потом дала себе еще три дня отдыха, прежде чем вновь появиться в приюте.

Стефа уже планировала демонстрацию в интернате цветных платков, соломенных пеналов, линеек из оливкового дерева, морских раковин и прочих сокровищ, привезенных из Палестины. Разглядывая с Корчаком альбом с фотографиями, подаренный ей в кибуце перед отъездом на родину, Стефа стала говорить о Палестине как об их общем будущем. Ее поразила готовность Корчака всерьез обсуждать эту тему, хотя он и выражал сомнения, что приют сможет выжить, если оба они уедут. Стефа стала предлагать различные варианты, в одном из писем она с волнением излагала Фейге идею Корчака, согласно которой они могли бы поочередно проводить полгода в Палестине и Польше, причем один из них был бы в любое время готов связаться с приютом. «Национальные и религиозные проблемы обостряются с каждым днем, — тревожно добавляет Стефа в письме, имея в виду забастовки еврейских рабочих, протестующих против антисемитской политики правительства. — Враждебность пронизывает сам воздух, а это страшнее экономического кризиса. И похоже, с этим ничего нельзя поделать».

Когда в качестве прелюдии к более продолжительной поездке Корчак согласился отправиться в Палестину на полтора месяца летом 1936 года, Стефа снова взялась за перо, чтобы уведомить Фейгу. На этот раз Корчак в конце письма сделал шутливую приписку своим изящным четким почерком: «Уже говорю на иврите — Нецьян хецьян (отлично). Шалом, Корчак».

Корчак летел из Афин в Палестину второй раз. Он относился к авиации с таким же восторгом, как к радио и кино, и был одним из первых жителей Варшавы, которые в конце двадцатых годов совершали туристические полеты, чтобы полюбоваться окрестностями. «Когда смотришь на человека сверху, понимаешь, сколь мал он в этом мире», — говорил Корчак друзьям. Теперь же, глядя вниз на побережье близ Хайфы, он внезапно подумал, что именно там «кончается изгнание». Снова он был «удостоен чести увидеть Землю обетованную» и снова поразился, сколь сильные чувства это в нем пробуждает.

По мере того как во время второго визита в Палестину скептицизм Корчака растворялся, он стал сознавать, что эта земля была обетованной во многих отношениях — она обещала стать местом, где евреи могли бы спокойно жить и работать, не чувствуя на себе позорного клейма; она обещала солнечный свет и здоровый рост для детей; она обещала безопасность истинной общины. Но в этот раз он в еще большей степени осознал, что эта земля обещала и арабам, считавшим ее своей. Если Палестине суждено стать решением еврейского вопроса, понял Корчак, как поняли это Мартин Бубер и другие, то и арабский вопрос должен быть решен. Узнав, что из-за протестов арабов в Яффе против работы евреев начато строительство нового порта в Тель-Авиве, Корчак удивил своих друзей вопросом: «А что будет с арабскими детьми? Не постигнет ли их голод, если закроется яффский порт?»

В то лето после целого года беспорядков среди арабов по всей стране положение в Палестине было необыкновенно напряженным. Как раз перед его прибытием банды арабов поджигали пшеничные поля в Эйн-Хароде, рубили грейпфрутовые деревья и обстреливали еврейских поселенцев с вершины горы. К изумлению Корчака, кибуц напоминал вооруженное укрепление. Он немедленно вызвался нести дежурство в ночном карауле и был глубоко оскорблен отказом.

— Разве вам неизвестно, что я польский офицер, участвовавший в трех войнах? — спросил он своих хозяев. Когда же и эти сведения не изменили их решения, он сослался на свою теорию случайностей: человек должен прямо глядеть в лицо опасности, полагая, что судьба сама распорядится, когда вытянуть его номер. Он хотел испытать свою судьбу. Но кибуцники не пожелали идти на риск потерять своего почетного гостя.

Впрочем, через несколько дней, отправившись в Хайфу на встречу с одним из своих бывших сирот-воспитанников Моше Садеком, Корчак получил-таки возможность испытать свою теорию. Когда Садек стал уговаривать его не возвращаться в кибуц на следующий день, сославшись на слухи о перестрелках на пути следования автобуса, Корчак ответил:

— Кто сказал, что именно завтра, когда я поеду, арабы начнут стрелять? А если и начнут, то почему именно на моем пути? А если и на моем пути, то почему по моему автобусу? А если и так, то кто сказал, что они попадут в кого-то? А если и попадут, то почему именно в меня? — Убедившись, что ошеломленный Садек не способен вымолвить ни слова, Корчак заключил: — Так что риск минимальный.

Хотя нести дежурство ему так и не разрешили, Корчак настоял, чтобы кибуцники позволили старшим детям разделить с ними эту опасность, подобно тому как они в равной степени страдали от недостатка питания и тяжелого ручного труда. «Не заворачивайте детей в вату, — говорил им Корчак. — Борьба за жизнь в этой стране — их судьба».

В этот раз он проводил меньше времени в Эйн-Хароде, целенаправленно стараясь проводить занятия в других кибуцах, чтобы расширить свои наблюдения. Было заметно, что доктор чувствует себя свободней, когда он один. Корчак уже не улыбался, иронизируя над собой, когда произносил несколько выученных фраз на иврите, прежде чем вступал в дело переводчик.

Особый интерес для него представляли сельскохозяйственные поселения, основанные на свободном предпринимательстве, мошавы, в которых он разглядел инициативу и энергию фермера, работающего на собственной земле. Трансформация юношей и девушек, которых он некогда знал, в людей земли стала для Корчака источником восхищения, хотя он различал в этом процессе не столько физические, сколько духовные перемены. Особенную радость он испытал, наблюдая успех одного из своих сирот, который никогда не знал тепла материнской любви. Корчак думал, что этот мальчик навсегда останется ущербным, но тот со всей очевидностью нашел здесь созидательный выход для своих чувств. Это привело Корчака к мысли, что никакой специалист не может предсказать окончательную судьбу ребенка, его предназначение. Место, подобное Палестине, освободило скрытые возможности этого сироты такими методами, которые никогда бы не пришли на ум Корчаку в Варшаве.

Ему не хотелось сидеть на месте — он словно предчувствовал, что очередного шанса попасть сюда не будет. Встретив Хильмана, механика из Сибири, «ветерана-бродягу», Корчак испытал жгучее желание закинуть рюкзак за спину и предложить ему вместе отправиться в путешествие по всей стране. Из такого путешествия могла родиться книга для детей типа «Робинзона Крузо», героем которой стал бы «Робинзон из Эрец-Исраэля».

Он представлял себе, что гуляет по горам со «старым Гилсоном», другом-кибуцником, в качестве проводника. «Все великие события свершались на горах — Арарате, Синае, а теперь вот и на Скопусе (место, где стоит Еврейский университет)», — писал он Арнону. Он знал решение арабо-еврейской проблемы: «Пусть арабы владеют плодородными долинами и морем, а горы останутся за евреями».

Восторг Корчака, видимо, выплеснулся наружу в его письмах Стефе — как-то он сказал своему другу с мрачной иронией: «Из-за моего энтузиазма Стефа опасается, что я вообще не вернусь. Но я-то думаю, она приедет сюда раньше меня и останется навсегда».

Корчак старательно избегал встреч с официальными лицами. Он отказался от поездки в Тель-Авив, полагая, что тот не олицетворяет собой палестинскую мечту. Он считал его «нездоровым городом, управляемым честолюбивыми ловкачами». Больше всего его привлекал Иерусалим — с его безвременьем, его розовым светом, отраженным известняковыми стенами, его домами на фоне холмов Иудейской пустыни. Здесь казалось естественным мечтать о вознесении на небо, и Корчак чувствовал себя как дома в этом городе. Он изучал узкие улочки еврейского квартала Старого города, общался с ортодоксальными евреями, которые мало чем отличались от бедняков на дальнем конце Крохмальной улицы, но жили в еще большей нищете. Он не мог забыть совершенно средневековые условия в одном из сиротских домов ортодоксальных евреев, который он посетил в этом «городе милосердия».

Несмотря на предупреждения об опасности, Корчак исходил весь Иерусалим, посетил святые места христиан, особенно связанные с жизнью Иисуса. С Библией в руках он мог один день провести с францисканскими монахами, пытаясь оживить для себя мир Христа, а на следующий день пройти мимо Стены плача и посмотреть на арабскую деревню Сильван, некогда бывшую городом Давида, чью жизнь Корчак тоже хотел бы воссоздать в своем воображении.

Последние дни своего пребывания в Палестине Корчак провел со своим другом Моше Церталем, который эмигрировал за несколько лет до этой встречи. Памятуя о последнем письме от Корчака («Я уже стар, не создаю ничего нового — просто наблюдаю со стороны»), Церталь не знал, что ему следует ожидать. И испытал облегчение, увидев, что доктор выглядит моложе прежнего — похоже, Палестина оказалась подходящим для него местом. Друзья зарезервировали комнату в маленькой гостинице Хайфы и не торопясь бродили по городу в ожидании корабля, которым Корчак предполагал добраться до Греции, первой остановки на пути домой. Церталь нес небольшой сверток и предложил оставить его в какой-то лавке, с тем чтобы забрать его позже. Корчак был искренне изумлен, он не мог поверить, что сверток пребудет в целости и сохранности. Обливаясь потом от жары и падая с ног от усталости, Корчак все же не потерял своей былой склонности к шуткам. Увидев вывеску «Сдается» у одного из домов на берегу моря, он не удержался и постучал в дверь. Используя растерявшегося Церталя как переводчика, он представился новым эмигрантом, ищущим комнату, обстоятельно расспросил хозяйку об условиях проживания, проверил, как работает ванная, и тщательно осмотрел веранду.

Покинув дом, они пошли на пляж и смеялись там как дети, но Церталь понял, что Корчак пытался представить себе и такой вариант жизни в Палестине. Они сидели молча, прислушивались к голосам игравших неподалеку детей, глядели на волны, набегавшие на берег, а Церталь думал, вернется ли сюда когда-нибудь Корчак, чтобы проверить эту жизнь на себе.

Глава 24 Трудная правда Моисея

Учись узнавать жизнь, маленький Моисей, ибо это трудное дело, дитя мое.

«Моисей»

В начале октября, делясь впечатлениями о поездке в Палестину со своими слушателями в Институте иудаики, Корчак говорил: «Чтобы оценить накопленный опыт не только головой, но и сердцем, требуется время».

В своих маленьких литературных зарисовках в стиле Старого Доктора, казалось бы не связанных друг с другом, он рассказывал, как на его глазах арабская мать и ее сын спокойно вошли в еврейскую деревню в шесть часов утра с двумя ослами и четырьмя собаками, чтобы набрать воды в колодце, «как будто место это принадлежало им в прошлом и останется в их владении навсегда»; он искренне удивлялся, что билеты на автобус в Палестине стоят одинаково, независимо от расстояния до пункта назначения; он замечал с досадой, что в первую ночь насчитал на своем теле сорок следов комариных укусов; он писал о страшном неравенстве в жизненном уровне разных областей — некоторые поселенцы в изобилии едят фрукты и овощи, в то время как другие находятся на грани голодной смерти; он говорил, как был разочарован, узнав, что черные пятна на собранных им камнях оказались следами дорожного гудрона, а вовсе не кровью павших воинов. Как и везде, в Палестине есть и хорошее и плохое, отмечал он, предостерегая слушателей от иллюзий, что, уехав туда, они избавятся от своих проблем, ибо жизнь нелегка повсюду.

«Это была прекрасная лекция, — писала Стефа Фейге, — хотя мне жаль, что ему пришлось ее читать. Он был очень взволнован. Я пришлю тебе текст».

Те, кто пришел на лекцию Корчака, чтобы услышать политический анализ событий в Палестине, не могли не испытать разочарования. Только однажды знаменитый педагог коснулся политического положения: «Палестина напоминает длинную веревку, один конец которой держат евреи, а другой — арабы. И те, и другие тянут, при этом сближаясь друг с другом. Но, как только они готовы соприкоснуться, появляется третий участник и перерезает веревку. И все начинается сначала».

Та же аналогия могла быть применима к полякам и евреям, отношения между которыми продолжали ухудшаться с усилением фашистского влияния, исходящего из Третьего рейха. Нюрнбергские законы 1935 года, объявившие евреев низшей расой, подтолкнули польские ультранационалистические группы (Национальный радикальный лагерь и Всепольская молодежь) на экономический бойкот еврейского бизнеса и требование посадить еврейских студентов на отдельные скамейки в университетских аудиториях.

Правая пресса использовала речь Корчака о Палестине как предлог для клеветы, не забыв при этом еще раз упомянуть, что Старый Доктор, он же Януш Корчак, так называемый поляк, на самом деле не кто иной, как еврей Генрик Гольдшмидт. «Почему Корчак решил поехать в Палестину? — спрашивали газеты. — Почему ему дозволено заниматься воспитанием польских детей?»

Если подлые нападки прессы на его визит в Палестину огорчали Корчака, то очередное заседание совета Нашего дома в Белянах буквально подавило его. До настоящего времени очень мало говорилось о событиях поздней осени 1936 года, заставивших Корчака оставить свою работу с Мариной Фальской. Причиной этого обычно называют их принципиальные расхождения в теории образования. Корчак хотел дать детям защищенность, характерную для семейной атмосферы, в то время как Марина, в чьем подходе к воспитанию было больше идеологии, полагала, что Наш дом должен служить нуждам прогрессивного рабочего класса. Несмотря на возражения Корчака, она открыла доступ в библиотеку и на игровую площадку детям, живущим по соседству, а также выделила место для городских мероприятий.

Саму Марину ни в коем случае нельзя было обвинить в антисемитизме (однажды она даже была готова исключить воспитанника за оскорбительное замечание в адрес еврея, когда вмешался Корчак), но антисемитские круги осуждали ее за то, что она позволяет еврею заниматься образованием польских детей. И она хранила молчание, когда в тот злосчастный день один из членов совета задал Корчаку вопрос: «Вы сионист?»

Корчак смотрел на присутствующих, не веря своим глазам. И вышел из комнаты, чувствуя себя преданным: люди, с которыми он работал вместе столько лет, по сути дела, спрашивают его, не верен ли он скорее Палестине, чем Польше. Большинство членов совета приняли отставку Корчака с философским спокойствием — пусть и ассимилированный, но он все же еврей. Чтобы избежать скандала, его имя не вычеркнули из списка совета. Воспитанникам лишь сказали, что пан доктор не сможет приходить к ним так же часто, как прежде.

В своих послевоенных мемуарах пани Пилсудская благоразумно обходит проблему антисемитизма как причину разрыва Корчака с органами опеки над сиротами: «Некоторые его методы казались нам странными. Так, доктор Корчак интересовался мнением детей о молодых преподавателях и сам формировал свое суждение в зависимости от полученных ответов. Преподавательский состав терял авторитет среди детей, что вызывало хаос. Поэтому, к большому сожалению, нам пришлось расстаться с доктором Корчаком как воспитателем и педагогом. Однако он по-прежнему остается членом совета».

В тот год Корчак утратил не только свою программу на радио и работу в польских органах опеки над сиротами — он потерял и должность консультанта в суде для несовершеннолетних. Один из юристов, ставших свидетелем его ухода, вынужден был написать через много лет: «До сих пор не могу простить себе, что я смолчал. Чиновники, представлявшие польскую юриспруденцию, сообщили Корчаку буквально следующее: „Ни один еврей не может заниматься вопросами наших несовершеннолетних преступников“».

Потеря столь многого оставила след и в профессиональной, и в личной жизни Корчака; она вызвала в памяти горечь его детских утрат. «Я никогда не чувствовал себя целиком включенным в жизнь, — писал он Эсфири Будко, — она как бы текла мимо меня. С юности я ощущал себя одновременно старым и лишним. Так стоит ли удивляться, что сейчас это чувство только усилилось? Я не считаю дни, хотя остаются мне часы. Последним усилием была, пожалуй, поездка в Палестину. А теперь — конец». И, как всегда, колеблясь между надеждой и отчаянием, Корчак добавил: «Я верю в будущее человечества. И, сохрани я чистую веру в Бога, я бы молился о спасении этого мира, где страдают прежде всею дети. Главную роль в духовном обновлении человека сыграет ребенок — я хотел участвовать в этом, но не знал как».

Палестина не могла стать его личным спасением, писал Корчак в другом письме, потому что за его спиной не было «сорока лет, проведенных в пустыне». И тем не менее он не бросал мысли об эмиграции.

«Доктор так угнетен, что остается безразличным ко всему окружающему, — писала Стефа Фейге. — Подумай только, в этом месяце он совершенно неожиданно — захотел отправиться в Иерусалим. Не говори об этом никому, ведь люди, которые его не знают, могут неверно истолковать это желание. Он предполагал жить не в кибуце, а именно в Иерусалиме. Доктор несчастлив и делает такими других».

Неопределенность их жизней — ее и Корчака — оказалась для Стефы слишком тяжким бременем. В возрасте сорока лет она решила последовать совету Фейги и уехать из Польши. 4 ноября 1936 года она попросила Фейгу узнать в кибуце, сможет ли она стать его членом, и, в случае положительного ответа, помочь ей получить необходимые бумаги. Стефа знала, что все это потребует времени, но решила дать делу ход уже сейчас.

Казалось, решение Стефы еще более усилило депрессию Корчака, но, возможно, тот же «страх потери», который он испытал во время ее прежнего отсутствия, заставил его наконец действовать. 29 марта 1937 года он признавался в письме своему иерусалимскому другу: «После угнетенного состояния, владевшего мной несколько месяцев, я наконец принял решение провести последние годы жизни в Палестине. Думаю сначала поехать в Иерусалим, чтобы выучить иврит и приготовиться к жизни в кибуце. Здесь у меня остается лишь сестра, которая может зарабатывать на жизнь переводами. Поскольку у меня почти нет накопленных средств, хотелось бы знать, смогу ли я как-то устроиться в Палестине». Корчак вполне определенно писал, что собирается выехать в течение месяца, поскольку более не может выносить «опасное положение в Польше».

30 марта он написал еще несколько писем в Палестину. Поздравив Моше Церталя с рождением ребенка («Славно, что у тебя теперь есть малыш»), Корчак поделился своими сомнениями по поводу принятого некогда решения посвятить жизнь служению детям и защите их прав вместо того, чтобы самому жениться и завести собственных детей. Теперь, когда ему уже не удается защитить своих сирот от разгула антисемитизма или хотя бы от голода, он понял, каким наивным был его выбор. Они (темные силы) имеют на своей стороне власть, а он — лишь чувство справедливости. Когда он видит, как его воспитанники торопливо бегут по улице в школу, его сердце переполняется горечью от сознания бессилия — ведь он не может защитить их даже от мальчишек, которые бьют и забрасывают камнями сирот. Он чувствовал себя «ответственным за все причиняемое его детям зло».

Он пытался сохранить свою веру («Несмотря ни на что, я верю в будущее человечества, еврейского народа, земли Израиля»), но окружающая его реальность взывала к более универсальному взгляду на перспективу. Во время обязательного курса по отравляющим газам для врачей ему вспомнилось «средневековье — чума, эпидемии, страх перед наступлением конца света». Теперь были и отравляющий газ, и угроза мировой войны. «Даже если наши ракеты достигнут Луны, даже если мы продвинемся дальше в расщеплении атома и разгадке тайн живой клетки, разве за этими тайнами не кроются новые?»

Но он вновь и вновь возвращался к начальной точке: попытке преодолеть сомнения, ехать или не ехать в Палестину. «Не себя хочу я спасти — свои идеи», — писал Корчак. Окончательно порвать связь с польской реальностью было нелегко. «Я буду чуток к каждому звонку, каждому звуку. Я захочу связать прошлое с настоящим. Другим я уже не стану». Он решил уехать в задуманный срок, подав прошение о туристической визе или о разрешении на проживание, и уже решил вопрос о деньгах. На его счету была лишь тысяча злотых, но это его не волновало. «Только мелочи заставляют тревожиться». Самым трудным было принять решение, а когда этот этап оказался позади, Корчаком овладело нетерпение. «Я хотел бы уже завтра оказаться в Иерусалиме, сидеть в своей комнатушке с Библией, учебниками, словарем, бумагой и карандашом, чтобы иметь право сказать: вот новая страница, вот последняя глава».

В другом письме он писал: «Я призывал уважать детей, но некто справедливо спросил меня, кто в наши дни уважает взрослых? Может быть, я обманываю себя, полагая, что взывать к справедливости или хотя бы к милосердию будет легче из Палестины». Затем, вспоминая о войне Японии против Китая, вторжении Италии в Эфиопию и Гражданской войне в Испании, он замечал: «Китай, Эфиопия, Испания — там живут моя боль и сострадание».

В письме друзьям в Эйн-Хароде Корчак объяснял, что единственным препятствием для его немедленного переезда в кибуц служит слабое владение ивритом. Как только он усовершенствует язык в Иерусалиме, вдохнет свежего воздуха, разомнет кости и обретет былое чувство юмора, он немедленно явится к ним. И тут же с непостижимым мистическим поворотом мысли, отрицающим осуществимость этого плана, он добавлял: «Возможно, это звучит абсурдом, но мне представляется, что если я и не приду усталым, истерзанным стариком, чтобы отдать остатки своего таланта, то явлюсь к вам ребенком, начинающим свою жизнь заново».

Своими все еще остававшимися сомнениями в возможности поселиться в Палестине навсегда он поделился только с Арноном. Ведь ему пришлось бы приспосабливаться к совершенно новой жизни, климату, языку, окружению. «Когда тебе шестьдесят, невозможно подходить к этому иначе. Возраст накладывает свои запреты. На человеке лежит ответственность за свой дух, за свой способ мыслить — это его мастерская».

Успокоение он черпал в том, что решение ехать уже принято окончательно. «Я спросил себя, не слишком ли поздно? Нет. Сделай я это раньше, то почувствовал бы себя дезертиром. На своем посту надо оставаться до последней минуты».

Отправляясь в это «последнее паломничество», он взваливал на себя этическое бремя не менее тяжкое, чем то, от которого освобождался. Он полагал, что евреи несут «моральные обязательства» помогать угнетенным народам Китая, Южной Африки, Америки, Индии. Палестина должна превратиться во вторую Лигу Наций. Подобно тому как Женева служила парламентом, осуществляющим надзор за такими земными делами, как войны, здравоохранение и образование, Иерусалим должен взять на себя заботу о правах каждого человека на духовную жизнь.

Отъезд был назначен на май, но Корчак бездействовал. Он написал Церталю, что совесть не велит ему оставить детей в такой момент. Поэту Церубавелу^[3] Гилеаду он сообщал с обычной для него иронией, что единственной причиной, по которой он все еще колеблется, ехать ли ему в Палестину, был язык. «Я стар. Зубы выпадают, как, впрочем, и волосы. А этот ваш иврит — крепкий орешек. Для него нужны молодые, крепкие зубы».

Как и Юлиан Тувим, польский еврейский поэт, Корчак считал польский язык своей родиной. Родной язык, по его словам, это «не набор правил и моральных предписаний, но сам воздух, который вдыхает твоя душа».

Вместо подготовки к отъезду Корчак решил провести июнь и июль в польских горах, «чтобы вспоминать о них в Палестине». Живя на удаленной от городов ферме, он смог бы спокойно думать и писать. Противоборствующие желания — остаться в Польше и добиваться того, во что он верил, или уехать в Палестину, чтобы предаться тихим размышлениям, — нашли отражение в двух небольших книгах, одна — о Луи Пастере, другая — о Моисее.

«Жизни великих людей похожи на легенды — они трудны, но прекрасны», — писал Корчак в книге о Пастере, которую полагал первой в целой серии мини-биографий, предполагая включить туда жизнеописания Песталоцци, Леонардо да Винчи, Пилсудского, Фабра, Раскина, Менделя, Вацлава Налковского и Яна Давида. (К подобному по духу проекту его отец и дядя приступили семьюдесятью годами ранее.)

Корчак целиком разделял идеи Пастера, «чья прекрасная жизнь прошла в борьбе за истину» и чье отношение к детям было столь близко ему. «Когда я вижу ребенка, во мне рождаются два чувства — восхищение тем, что он представляет собой сейчас, и уважение к тому, чем он может стать в будущем», — писал Пастер. Он научил мир многому из того, чему Корчак учил детей: мыть руки, пить кипяченую воду, проветривать жилище. Он имел смелость говорить «Я не знаю» в процессе своих опытов, и он никогда не сдавался, даже находясь в подавленном состоянии.

Книгу о Пастере Корчак посвятил своей сестре, Анне Луи, но говорил друзьям, что написал ее для детей, живущих в то время, когда «безумие Гитлера» возобладало над всем благоразумным и добрым. Он хотел, чтобы дети знали о существовании людей, посвятивших себя труду во благо человека, улучшению условий его жизни. Если в Пастере, ученом-целителе, упорно идущем своим путем и преодолевающем все преграды, Корчак черпал силы, чтобы выстоять в эти тяжелые времена, то в «трудной истине Моисея», законодателя, он видел источник духовной силы. Книга о Моисее должна была открыть другую серию — о детских годах библейских героев. В его списке были Давид, Соломон, Иеремия, Христос, но вовсе не удивительно, что начать Корчак решил именно с Моисея, найденыша, который был вынужден жить среди чужаков долгие годы, пока не вернулся к своему народу.

Подобно Фрейду, Корчак писал свою книгу о Моисее на склоне жизни. В отличие от Фрейда, он не ставил себе целью подвергнуть сомнению происхождение Моисея, но, будучи хорошим рассказчиком, задавал вопросы, ответы на которые могли заполнить лакуны оригинального сюжета. Почему мать Моисея решила спрятать его именно через три месяца, а не через два или четыре? О чем говорили его родители друг с другом перед рождением Моисея и после него?

Корчак говорил своим читателям, что Моисея можно понять, хотя он и жил четыре тысячи лет тому назад — ведь он был таким же ребенком, как и теперешние дети. Если мы вспомним собственное детство, то сами можем стать Моисеем, а вспомнив наш взрослый опыт, мы начнем понимать, как родители Моисея пришли к этому труднейшему решению — отдать свое дитя.

Корчак писал о маленьком Моисее как о ребенке, живущем в ужасное время, когда ему был вынесен смертный приговор. Он ясно видел, как его прятали в тростниковых зарослях, а потом нашли и как рос он во дворце врага. Он видел, как тоскует Моисей о своем потерянном доме, как мучают его тяжкие сны. Корчак знал детей, а потому — знал Моисея, ведь тот был ребенком, прежде чем стал законодателем, а стало быть, испытал свойственные всем детям переживания.

«Моисей спит, — писал Корчак, — и не знает, что его матери придется отнести его на берег реки… Не знает он и того, что море расступится перед ним, что он станет вождем и законодателем. Не ведает он, что воззовет к Господу в пустыне: „Почему ты невзлюбил меня так сильно, что возложил на меня бремя целого народа?.. Я не в силах нести его, ибо оно чрезмерно. Молю, убей меня…“»

Когда в августе Корчак вернулся в Варшаву с этими двумя рукописями, он чувствовал, что дух его как бы укрепился благодаря общению с Пастером и Моисеем. До конца года он делал «слабые попытки» выехать в Палестину. Как он писал Иосифу Арнону, камнями преткновенья по-прежнему были деньги и язык, но к тому же он чувствовал необходимость «очиститься» изнутри, изгнать из мыслей все временное и возродить все пережитое «в молчанье и через молчанье». Временами ему казалось, что голова его «взорвется». Иногда он слышал суровый укор: «Ты не можешь покинуть этот мир в таком состоянии». И снова мысли возвращались к ребенку, которого у него так и не было: «Судьба распорядилась, чтобы все мною сделанное направлено было на благо сирот, а не собственной семьи. Не потому ли мне так трудно сейчас? Впрочем, эта тема неисчерпаема». Он приносит извинения за свои «дикие» мысли. Ему бы писать о встречах с Церталем, о Стефе, о конкретных ежедневных делах. И все же он представляет себе, что когда-нибудь в таком же письме набредет на «волшебное слово, которое сотворит убежище для бесприютного человечества».

4 ноября 1937 года польская Литературная академия наградила Януша Корчака Золотым лавровым венком за выдающиеся достижения в области литературы. Было приятно осознать, что его еще ценят как польского писателя.

Такую же связь с польской культурой и историей он почувствовал в декабре, выступая с речью на похоронах Анджея Струга, социалиста и писателя, друга со времен Летающего университета. Присутствовали тысячи людей, приверженных левым политическим идеям, чья борьба в социалистическом подполье против царизма была навеки запечатлена в книге Струга «Люди подполья».

«Время, когда умер Налковский, было жестоким, мрачным и опасным, хотя и по-иному, — начал Корчак свою речь у гроба Струга. — И нашей первой реакцией тогда было — что теперь делать?» Перефразируя слова главного героя «Людей подполья», сказанные над могилой павшего соратника, Корчак продолжал: «Почему он оставил нас сиротами? Он тихо уснул в тот момент, когда нужда в нем была столь велика. Ему не следовало так поступать. Что теперь будет снами?» Много труднее жить без этого человека, «чьи мысли, чье дыхание, чье биение сердца были с нами денно и нощно». Он ушел, и «мир стал холоднее».

Глава 25 Одиночество

Когда начинается одиночество старости?

Из радиопередачи 1938 г.

«Жизнь моя почти целиком связана с приютом», — писала Стефа в письме Фейге, после того как Корчак переехал к своей сестре. Она пробовала вводить новшества — после пятого или шестого класса детей стали направлять на трудовую практику, отменили молитвы перед завтраком и после обеда, — но все казалось ей скучной рутиной. Молодые педагоги, которых она подготовила себе на смену на время своего отсутствия, вполне справлялись с делом и без нее. Она более на чувствовала, что в ней есть нужда. И вот в январе 1937 года, в ожиданье визы для отъезда в Палестину, Стефа решила оставить свой пост в приюте и снять себе отдельную комнату.

Не способная к праздной жизни, Стефа стала сотрудничать с CENTOS, организацией социального обеспечения, финансирующей сто восемьдесят сиротских приютов по всей Польше. Три дня в неделю она проводила в поездках по стране, инспектируя подведомственные учреждения.

Фейга, похоже, сомневалась в правильности решения Стефы прекратить работу с детьми. Стефа пыталась ее успокоить: «Я, конечно же, сохраню свой кабинет на Крохмальной». Она никогда не бросит место, где сможет встречаться со своими «детьми», которые по-прежнему каждую неделю приходили к ней со своими семьями, она никогда не перестанет переписываться с теми, кто слал ей весточки со всех концов света, но ей теперь нужно собственное пространство, нужны перемены. «Могу признаться тебе в своем эгоизме — я учусь ценить по достоинству свою скромную, тихую, солнечную комнату. Я могу быть одной — наконец-то! Никто не постучит в дверь, никто не придет без приглашения. Мне не нужно давать добрые советы, звонить по телефону, отвечать на вопросы. Я могу ложиться спать тогда, когда захочу, и возвращаться домой как угодно поздно. Знаю, что пройдет год, и я отрекусь от своей вновь обретенной свободы, но сейчас, после двадцати пяти лет жизни в упряжи, я ею наслаждаюсь».

Миша Вроблевский, посетивший новое жилище Стефы, свидетельствует, что эта квартирка состояла из комнаты, кухни и ванной и была очень просто обставлена. Она мало чем отличалась от ее комнаты в приюте, а из личных вещей взгляд привлекали разве что кактусы. Миша пил чай и думал, что никогда прежде ему не доводилось видеть Стефу просто спокойно сидящей за столом, да и поговорить с ней толком он смог впервые. «Как ты выдерживаешь свою оторванность от дел приюта после всех этих лет?» — спросил он.

Она ответила в свойственной ей резкой манере: «Подумай сам, дети меняются каждые пять лет. Со временем ты уже не можешь относиться к новым с тем же пылом, что прежде. А работать без любви к ним — это никуда не годится». Она так и не сказала того, что, но мнению многих, было гораздо ближе к истине: приют без Корчака стал уже совсем другим местом.

Отношение к работе в CENTOS не могло сравниться с ее былой преданностью делу воспитания сирот; она ждала визы, и ей нужны были средства для оплаты жилья, покупок самого необходимого да еще скромных подарков ее «детям и внукам». Как и у Корчака, ее зарплата в приюте была очень мала, и за все эти годы она не смогла ничего скопить.

Несмотря на отсутствие энтузиазма, она оказалась хорошим работником. В оценке Стефой подотчетных приютов в полной мере проявился ее характер. Она была справедлива. Никогда не приезжала в приют без предупреждения, давая директору возможность подготовиться к проверке и привести дом в порядок, если требуется. Она была проницательна. В каждом приюте она проводила по нескольку дней, а не считанные часы. Она не только выясняла, что дети едят, но и наблюдала, как они едят. Если воспитанники набрасывались на пищу, она понимала, что накануне они питались впроголодь. Когда дети отправлялись в школу, она приходила в спальни, осматривала простыни, чтобы выяснить, как часто стирается белье. О качестве приюта она судила и по состоянию ванных комнат и туалетов.

Вернувшись в Варшаву, она рассказывала истории, которые указывали, насколько тонко она чувствует абсурдность ситуации. В одном из приютов некий филантроп подарил девочкам броши, а другой благодетель счел эти украшения чересчур легкомысленными. Тогда у окон ежедневно выставлялись дозоры, которые подавали сигнал, который из филантропов приближается к дому, чтобы девочки могли знать, надевать ли им подарки.

Стефа всегда по возможности защищала интересы работников приютов. Она видела, что в их комнатах так же холодно, как в помещениях для детей, и что питаются они так же скудно. Но ее наблюдения только усиливали разочарование положением интернатов, которое она испытала после возвращения из Эйн-Харода. Наблюдая, как живет ребенок в Доме детей, где он участвовал в делах семьи и общины, Стефа изменила свои взгляды. Теперь она полагала, что принятую в Польше систему приютов нужно трансформировать, позволив детям теснее общаться с родственниками. А если это невозможно, то следовало помещать детей в небольшие группы, размеры которых сопоставимы с семьей.

В своем прошении о приеме в кибуц Стефа писала: «Я признаюсь в своей недобросовестности. В течение шести лет я выступала против принятой у нас системы интернатов, но по инерции продолжала там работать». А друзьям в Варшаве шутливо говорила: «Пока я жива, хочу написать книгу „Об упразднении интернатов“».

Стефа пришла в восторг, узнав, что в августе у Фейги родился сын. (Она давно убеждала Фейгу родить ребенка, пусть даже без мужа.) Хотя отсутствие визы не позволило ей тут же кинуться к новой матери с младенцем в Эйн-Харод, Стефа в течение нескольких месяцев регулярно посылала ободряющие письма Фейге, которая страдала от послеродовой депрессии. «Напрасно ты думаешь, что через это можно пройти без проблем, — писала Стефа, когда малышу исполнилось два месяца. — Не удивительно, что у тебя сдали нервы. Все эти „святые чувства“ и „счастливый дар материнства“ так поэтичны только в книгах. Я знала немало чувствительных матерей, которые не могли совладать с шоком от рождения первенца, особенно если они уже были замужем от пяти до десяти лет». Но и сама Стефа нуждалась в утешении: «Милая Фейга, я уверена, твое чувство одиночества постепенно растает, и ты будешь все меньше во мне нуждаться».

Читая в варшавских газетах сообщения о нападениях арабов на еврейские поселения, Стефа испытывала беспокойство за Эйн-Харод. «Боюсь, вы что-то от меня утаиваете» или: «Я чувствую, вы мне не все сообщаете, не хотите волновать» — такие фразы постоянно встречаются в ее письмах. «Для моего спокойствия, пишите мне хотя бы открытки». Фейга реагировала, как взбунтовавшаяся дочка, прерывая переписку и укоряя Стефу в излишней властности. Многие письма Стефы начинались с фраз «Не смей на меня сердиться!» или: «Можешь на меня сердиться, но…» — а потом уже шло сообщение о каких-то делах или посланных подарках. В одной посылке с тремя блузками Фейга нашла характерную записку: «Уверена, они тебе не понравятся — первая из-за цвета, вторая из-за покроя, а третья из-за пуговиц».

С Корчаком Стефа говорила только о сыне Фейги, хотя доктор и не разделял ее привязанности к ней — ведь Фейга открыто выражала свое негодование по поводу того, что Стефа не пользуется достаточным доверием, которое позволило бы ей привести Дом сирот к расцвету. В ожидании визы Стефа нередко вызывалась посидеть с Ромчей, дочерью членов бурсы Розы и Иосифа Штокманов. Ромча родилась в один месяц с сыном Фейги и жила с родителями в чердачной комнате, где когда-то был кабинет Корчака. Роза, которая сама воспитывалась в приюте, заведовала кухней. Когда на свет появилась Ромча, стажеры говорили между собой: «У нас есть ребенок!» Корчак был очарован малышкой и не упускал случая поиграть с ней. Подобно бабушке и дедушке, ослепленных любовью к внучке, они со Стефой сравнивали свои наблюдения над ребенком. А встречались они по поводу вряд ли осуществимых планов. «Не падай от смеха, но я учу доктора ивриту, — сообщала Стефа Фейге. — Я выписываю слова, как они звучат, польскими буквами, а он повторяет их вслух и записывает их звучание своим собственным способом».

В марте 1938 года, уже теряя надежду, что это ожидание когда-нибудь кончится, Стефа получила разрешение на иммиграцию в Палестину. Это была, по ее словам, высшая еврейская награда, которой она когда-либо удостоилась. Она немедленно написала Фейге письмо, в котором спрашивала, следует ли ей помечать постельное белье и как это сделать. Учить иврит она не могла, потому что «голова шла кругом» от массы дел. Да, и Фейга «не должна на нее сердиться», ведь ей не понадобится отдельная комната, просто угол в чьем-нибудь помещении.

Но и получив разрешение, Стефа не чувствовала себя спокойной. «Так трудно оставлять здесь доктора», писала она Фейге. Стефа пыталась убедить его следовать за ней. «Будь у него другой характер, он мог бы получить участок земли в мошаве от Еврейского национального фонда, поскольку недавно стал его новым членом. Но сейчас он вновь во власти депрессии и ко всему безучастен».

Неминуемый отъезд Стефы, возможно, и послужил причиной депрессии, в которую впал Корчак. Он предупреждал ее, что она не привыкла к безжалостной палестинской жаре, что в пятьдесят два года такие нагрузки даром не проходят. Ее решимость эмигрировать была поколеблена. Она писала Фейге: «Я не похожа на старушек, которые едут на землю Израиля, чтобы там умереть, но все же волнуюсь — как на мне скажутся климат и другие условия вашей жизни».

И все же Стефа собралась с духом и приготовилась к отъезду. Она уволилась из CENTOS, пообещала писать всем своим воспитанникам из Дома сирот и договорилась, что будет посылать статьи о своей жизни в Палестине в «Маленькое обозрение», где она короткое время сотрудничала после отставки Корчака. Особенно тяжко ей было расстаться с Ромчей — впрочем, ее ждал сынишка Фейги. Больше всего она боялась самого момента отъезда. «Я боюсь слов прощанья и смущаюсь от ожидающих меня приветствий», — признавалась она Фейге.

Стефа уехала, Корчак остался в Варшаве. Политическое положение было мрачным, но Корчак все еще верил, что либеральная часть польского общества и является подлинным лицом страны. Эту веру в нем поддерживали многие поляки, питающие к нему глубокое уважение и презирающие антисемитизм. Близкие друзья на радио были готовы договориться о выделении эфирного времени, если он захочет продолжить серию передач Старого Доктора. Корчак сначала колебался, опасаясь, что «дело может опять плохо кончиться», но затем дал себя уговорить. Темой первых трех передач он выбрал одиночество: «Одиночество ребенка», «Одиночество юных» и «Одиночество стариков».

Подобно Генри Джеймсу, Корчак мог бы сказать, что одиночество для него «самое глубокое чувство» — это гавань, из которой он пускается в плаванье, и гавань, в которую в конце концов приводит свой корабль. Всю свою взрослую жизнь он показывал, сколь одинок ребенок в чужом, взрослом мире, он говорил о случаях «странного, беспокойного одиночества» в юном возрасте, но теперь с наибольшей болью говорил он об одиночестве старого человека, ибо это было его, Корчака, одиночество. Одно дело называться Старым Доктором, но совсем другое — примириться с наступающей старостью.

«Когда приходит одиночество старости? — спрашивает Старый Доктор у древней липы, в которой узнает своего двойника. — С первой седой прядью? С первого удаленного зуба, который никогда не вырастет вновь? С рождения первого внука?» Эта беседа с деревом была его «дневником, исповедью, подведением итогов, последней волей». Он задавал дереву вопрос, который всю жизнь задавал самому себе.

Кто ты? Паломник, бродяга, изгнанник, дезертир, банкрот, отверженный?.. Как ты жил? Сколько земли ты вспахал? Сколько хлебов испек для людей? Сколько посеял семян? Посадил деревьев? Сколько кирпичей пригнал один к другому? Сколько пришил пуговиц? Сколько поставил заплат? Заштопал носков?.. Быть может, ты просто следил вялым оком, как жизнь течет между пальцами? Правил ли ты кораблем, или плыл он по воле волн и ветра?

Одинокие люди со всей Польши присылали на студию тысячи писем, адресованных Старому Доктору. Но хотя Старый Доктор выступал как дерево, пустившее глубокие корни в польскую землю, сам он не отказывался от мысли быть пересаженным в другую почву. «Ничего нового здесь не происходит с тех пор, как пани Стефа уехала», — писал он своему бывшему ученику в Тель-Авив, а потом спрашивал, не знает ли тот пансионата, где Корчак мог бы снять комнату на несколько месяцев.

По завершении серии передач об одиночестве Старому Доктору предложили вести другую программу, которую он назвал «В отпуске». В июне 1938 года он выходил в эфир по понедельникам и четвергам в 3 ч. 45 мин. и вспоминал о встречах с детьми во время различных поездок в горы, на фермы, в деревни на протяжении своей жизни.

Лирическое описание однодневной прогулки на лодке с детьми в одной из этих передач своим волшебным очарованием напоминало бессмертное плаванье Льюиса Кэрролла с Алисой и двумя ее сестрами, совершенное на полвека раньше. «Когда я с детьми, я их сопровождаю, — начал Старый Доктор. — А дети сопровождают меня. Мы можем беседовать, а можем молчать. У нас нет лидера, мы на равных. Этот час на пристани — наш час, добрый час в нашей жизни. И он никогда не вернется».

Дети от пяти до четырнадцати лет пришли к пристани в сопровождении полных беспокойства матерей.

— Вы берете дошкольников?

— Я не беру, а вот лодка возьмет.

Лодка выглядела прочной и устойчивой, а лодочник опытным… Все так, но — погода, теплый свитер, морская болезнь, брать ли панамку от солнца, футбольный мяч, перочинный нож, собаку, а вернутся ли они к обеду, ведь мамы будут волноваться.

Свисток. Они ставят парус. Машут руками. Тишина. «Меняются пейзажи. Всплеск. Голубые брызги».

Рассказчик — не фантазер, попавший с детьми в кроличью нору, а скорее ученый, полный сомнений и рассматривающий явления реального мира.

— А драконы бывают?

— Не думаю.

— А когда-нибудь они были?

— В трудах историков о них ничего не сказано. Существовали доисторические животные…

После дискуссии, вызванной вопросами «Может ли быть насморк у лягушки?» и «Есть ли ядовитые деревья?», принимается решение по возвращении учредить научное общество. «Явка на заседания необязательна. Можно встречаться после обеда или по вечерам. Мамы допускаются. И нет ничего дурного в том, чтобы заснуть даже сейчас, когда мы разрабатываем эти планы. Я и сам часто засыпаю на научных заседаниях».

Они вернулись благополучно, никто не потерялся во время пикника на берегу, не произошло ничего из ряда вон выходящего, разве одна девочка обнаружила, как удивительно смотрятся листья в букете цветов, а один мальчик узнал, что не стоит засыпать муравья землей. «И может быть, именно сейчас этот муравей сидит себе дома и рассказывает своим приятелям историю о том, как ему удалось уцелеть», — закончил Старый Доктор свою передачу.

Друг Корчака Ян Пиотровский, редактор радиожурнала «Антенна», считал Старого Доктора величайшим гуманистом и интеллектуалом, который когда-либо выступал на польском радио. «Он говорил с детьми, как если бы те были взрослыми, а со взрослыми — как если бы они были детьми… Он и так понимал нас, но все же прикладывал стетоскоп к каждому сердцу, к каждой душе. После тщательного осмотра добрый Старый Доктор ставил диагноз — и исчезал, прежде чем вы это замечали. Но на вашем столике оставался рецепт и монетка, ведь доктор знал, что его пациент еще беднее, чем он сам».

В небольшой книжке о Корчаке, вышедшей после войны, Пиотровский рассказывает, как он получил разрешение от своего друга на публикацию в «Антенне» его «прекрасного триптиха об одиночестве». Написав на гранках: «Этим завершается третья беседа Старого Доктора», Пиотровский добавил: «Когда мы снова его услышим?» То был призыв, обращенный и к Корчаку, и к руководству польского радио, договориться о продолжении программы. Он особенно надеялся, что начальство студии будет тронуто передачами об одиночестве и не уступит давлению правых элементов, «которые не могли простить этому замечательному человеку его неарийское происхождение». Впрочем, призыв Пиотровского не возымел действия. Студия вновь подверглась атакам антисемитов, и Старый Доктор в очередной раз исчез из эфира. Несколько месяцев спустя Пиотровский получил «официальное и недвусмысленное предписание» от дирекции программ радиостанции не публиковать в журнале какие-либо материалы о Старом Докторе и прекратить подготовку книги по его передачам.

Пока польский мир продолжал выталкивать из себя Януша Корчака, еврейский мир привлекал его к себе. Корчак получал приглашения читать лекции в еврейских общинных центрах по всей Польше. Он принимал эти приглашения, поскольку, как он писал другу, такие поездки напоминали ему посещения маленьких поселений в Палестине. Может быть, он чему-то научится, что-то узнает; а то и сможет поднять дух бедных честных людей, объяснив им, что происходит в стране.

Рахиль Бустан, которой в 1938 году было десять лет, вспоминает, какое волнение поднялось, когда в их городок близ Освенцима, в еврейский общинный центр прибыл Старый Доктор. Он сидел на возвышении, сложив руки на коленях, рассказывал историю про Кота в сапогах и совсем не выглядел важной персоной.

В Варшаве Корчак читал лекции «юным пионерам», ожидавшим визы для выезда в Палестину. При этом он полагал не столь важным подготовить их к жизни в этой стране, как убедить молодых людей сохранить любознательное отношение ко всему миру. «Не следует оставлять попыток найти ответы, которых нет в книгах, ибо мы пребываем в поисках еще неведомых истин о человеке и мироздании», — говорил он в лекции, которую озаглавил «Мы не знаем». Напомнив слушателям, что великие ученые не стыдились признаться в своем неведении относительно многих тайн земли, он цитировал одного исследователя Талмуда: «Я многое узнал от своих учителей и ученых собратьев, но еще больше — от своих учеников».

После лекций пионеры провожали Корчака до дома, окружив плотным кольцом, чтобы уберечь от возможного нападения. Польские хулиганы все чаще угрожали евреям на улицах, толкали их, оплевывали, но Корчак не признавал, что ему угрожает опасность, не позволял себе бояться. Однажды, когда он ехал со своим еврейским воспитанником в переполненном трамвае, какой-то пассажир, обратив внимание на семитские черты мальчика, указал Корчаку на свободное место со словами: «Не хочет ли старый еврей присесть?» Корчак холодно ответил: «Майор не может сидеть, у него чирей на заднице». Испугавшись, что оскорбление польского офицера может иметь неприятные последствия, антисемитски настроенный пассажир поспешил слезть на ближайшей остановке.

Корчак убеждал своих друзей, приехавших из Палестины, свободно ходить по городу. Гуляя с Моше Церталем, приехавшим в Варшаву с женой и сыном по делам Хашомер Хатцаир, он сказал: «В Польше чудесная осень. Такой многоцветной листвы не найти нигде, даже в Палестине». Но хорошее настроение доктора испарилось, когда они проходили мимо большого плаката: «Не покупайте у евреев!» Он остановился на мгновенье, чтобы осознать смысл призыва, и двинулся прочь, бормоча: «Идиоты! Они не понимают, что творят. Они разрушают страну!» После этой вспышки он помолчал, а затем продолжал: «Скверно, друг мой, скверно. Размываются человеческие ценности. Земля содрогается».

Волны потрясений продолжали идти из Третьего рейха. 29 сентября 1938 года Германия аннексировала Судетскую область. Затем, в ответ на аннулирование Польшей паспортов польских граждан, проживавших за границей более пяти лет, нацисты окружили и пригнали к польской границе восемнадцать тысяч польских евреев, живших в Германии, в том числе и тех, чьи семьи были там на протяжении нескольких поколений. Не имея возможности получить специальный консульский штамп для возвращения, требуемый польской стороной, евреи томились в ужасных условиях на ничейной земле между двумя странами. Когда Герцль Гриншпан, польско-еврейский студент в Париже, услышал, что его родители изгнаны из Германии, он застрелил третьего секретаря германского посольства в столице Франции. Нацисты ответили разгромом синагог и еврейских магазинов по всей Германии, во время которого погиб девяносто один еврей. Эта расправа вошла в историю под названием «Хрустальной ночи».

Земля содрогалась, и, ощущая беспомощность, Корчак начал писать истории о героических еврейских мальчиках, наделенных безграничной силой. В сказке «Грезы» один безымянный мальчик мечтал о спасении еврейского народа от гонений. Тайно проникнув в самолет, летевший в Англию, он сумел уговорить короля разрешить всем евреям эмигрировать в Палестину. Когда же мальчик нашел золотой клад и прославился во всем мире, Гитлер пожалел о том, что изгнал из страны евреев, и пригласил их обратно. Но мальчик сказал Гитлеру, что евреям надоело то и дело получать приглашения и осваиваться на новом месте и что они предпочитают жить в собственной стране. В духе короля Матиуша мальчик отклоняет просьбу Гитлера одолжить ему денег, но покупает голодным немецким детям молоко и масло.

Это не первый придуманный Корчаком еврейский ребенок, ставший героем рассказа. В начале двадцатых годов он сделал набросок истории о Гершкеле, четырехлетнем сироте, который мечтал стать королем-мессией. Но затем Гершкеле уступил место королю Матиушу, универсальному королю всех детей, и должен был ждать до конца тридцатых, чтобы вновь появиться в «Трех путешествиях Гершкеле».

Гершкеле мечтает увидеть Святую землю и трижды отправляется из своей деревни, пытаясь найти туда дорогу. В отличие от короля Матиуша, который жил во дворце, Гершкеле обитает на чердаке, где в окне даже нет стекла. Вместо придворных воспитателей у него только два учителя: один — старший брат Лейб, который неустанно твердит о Земле обетованной, где все едят мед, инжир и рыбу с лапшой, а второй — безумный калека, полагающий, что каждый человек должен искать свой путь к Богу.

Желая обеспечить порядок в мире, Гершкеле важно расхаживает с большой палкой, заменяющей ему меч, и ищет солнце и луну в груде мусора. Он становится Моисеем и взбирается на большую кучу хлама, чтобы получить Десять заповедей. Малка, его маленькая подруга, представляет еврейский народ. Она стоит у подножия этой кучи и не желает внимать Богу. Гершкеле бьет ее мечом, но Малка с плачем бежит домой. Получив нагоняй от матери Малки, Гершкеле-Моисей вновь мечтает вести бедных евреев через пустыню к земле, «где есть хлеб, мед и виноград».

Седой Авраам говорит Гершкеле: «Кто знает, может быть, ты и прославишься в земле Израиля». И добавляет: «Да только Палестина далеко отсюда. Еще не пришло время».

Гершкеле так и не добрался до Палестины, хотя в своей первой попытке ему удалось дойти до рынка и даже дальше:

Вот он и вышел из города. Он уже в пустыне. Он идет один, он видит неведомые страны. Вот река, вот мост. Он видит лодку. А дальше — леса, домики, маленькие коровы и лошади. Он-то и не знал, что в Палестине все такое маленькое.

Он идет и идет, пока не кончаются силы.

Он вот-вот упадет.

Он ударяет в землю своим мечом и ждет, что пойдет из нее вода. Но тут его одолевает сон.

Он просыпается и видит — он дома, и богатая Сара поит его сладким белым молоком.

А Эсфирь говорит: «У него корь, но он скоро поправится».

Пасмурным днем в конце ноября 1938 года Корчак пришел в приют «в мрачном расположении духа», и дети приготовили ему сюрприз: показали кино с помощью электрической лампочки и коробки из вощеной бумаги. «Это было наивно, примитивно и трогательно, — писал он Иосифу Арнону. — Их энтузиазм, беспокойство, что ничего не получится, волнение окружающих в ожидании начала сеанса, музыкальный аккомпанемент на аккордеоне — все было прекрасно. Потрясающий опыт для меня. Их труд, старания, риск — и триумф в конце».

Отвечая на вопрос Арнона о своих планах, Корчак добавляет: «Очень хочу провести зиму в Палестине — ведь летом и ранней осенью я там уже бывал. Авиакомпания „Лот“ готова продать мне билет за полцены, но я все еще не могу себе этого позволить».

Что-нибудь вечно мешало Корчаку уехать в Палестину. Для него, как для Гершкеле, еще не пришло время. А времени оставалось все меньше.

Глава 26 Религия ребенка

Спит дитя в своей кроватке,

Носик спит, и глазки спят,

Губки шепчут в дреме сладкой,

«Доброй ночи!» — говорят.

Вот и мне сидеть нет мочи,

Доброй ночи, доброй ночи!

Колыбельная

В начале 1939 года, пока правые группировки общества агитировали против евреев, Корчак «занимался приютом на Крохмальной». Кроме того, он пытался сочинять колыбельные, правда, без особого успеха: ведь «чтобы писать для детей, нужна тишина и душевное равновесие», а в Польше в это время был явный дефицит и того, и другого. На вопрос Сабины Дамм, когда она сможет увидеть его в Палестине, он ответил своим обычным: «Кто знает? Кто знает?» Но заверил ее, что все еще хочет ехать. «По крайней мере, там подонок не плюнет в лицо порядочному человеку за то лишь, что он еврей». А что до бессонницы, которой она страдала накануне своих лекций, то он дал ей хороший совет, отражающий его собственную философию творчества: «Что легко дается, то немного стоит. Волнение, сомнение, колебания, переживания — все это необходимо, если ты пишешь или говоришь что-нибудь стоящее».

В марте 1939-го, через год после приезда Стефы в Эйн-Харод, немцы вошли в Прагу и Чехословакия прекратила свое существование как независимое государство. Люди, возвращавшиеся в кибуц из Европы, принесли слухи о надвигающейся войне. Стефой овладел страх за Корчака. Решившись на эмиграцию, она была уверена, что он последует за ней. Теперь же, когда он остался в Польше, Стефа считала нужным вернуться, чтобы устроить его отъезд. Фейга пыталась разубедить ее, но, приняв какое-то решение, Стефа устремлялась к цели как стрела, не отклоняясь от выбранного курса. Она должна поехать в Варшаву и помочь Корчаку решить стоявшие перед ним проблемы.

Жизнь Стефы в кибуце не была безоблачной. Скоро она поняла, что быть гостем в Эйн-Хароде и жить там — совсем не одно и то же. Став членом большой семьи, она уже не ощущала особого внимания к себе, что вполне понятно в отношениях между родственниками. Стефа, которая четверть века ходила по Дому сирот, «как океанский лайнер», обнаружила вдруг, что здесь вовсе не пользуется таким авторитетом. Все решения принимались на бурных собраниях, которые казались ей в равной степени беспредметными и затянутыми. «Чтобы что-то изменить в кибуце, понадобится триста лет», — жаловалась она.

Многие поселенцы поговаривали, что эта «малосимпатичная особа, говорящая на иврите с грубыми ошибками и сильным польским акцентом» имеет наглость требовать внимания к своим предложениям. Преданность делу, пунктуальность и опыт работы с Корчаком не спасали положения ее ритм, ее стиль слишком сильно отличались от принятых в кибуце. Иногда кибуцники чувствовали, что Стефа и Фейга объединялись против них. Строгая, жесткая, неулыбчивая Фейга часто казалась им такой же резкой и колючей, как Стефа, — женщин как бы объединяли кровное родство и общая педагогическая теория. Обе были в равной степени категоричны, когда дело касалось воспитания детей. «Дайте мне ребенка пяти-шести лет, — говорила Фейга, — и я прослежу, чтобы он научился быстро одеваться».

Стефа, конечно же, замечала неприязнь окружающих, особенно когда кто-нибудь из поселенцев упрямо избегал встречаться с ней в столовой. Через восемь месяцев после приезда она попыталась разрядить напряженное положение, выступив на собрании кибуца. «Мне кажется, я здесь не нужна», — заявила она со всей откровенностью. Она чувствует, что ее подход к детям в корне отличается от принятого в кибуце, что они детей как бы не замечают, разве что велят не шуметь и не беспокоить взрослых во время послеобеденного отдыха. «Я уехала из Европы, полагая, что смогу принести здесь пользу, — напомнила она. — Но без вашей поддержки у меня ничего не получится». Откровенная речь Стефы очистила воздух от враждебности. К такой искренности не привыкли в кибуце, где каждый испытывал на себе определенное давление. В их жизни личные проблемы лишь входили составной частью в более важные общие проблемы выживания.

В письмах, адресованных в варшавский Дом сирот и в «Маленькое обозрение», мы находим упоминания о предлагаемых Стефой нововведениях. В углу столовой она установила ящик для потерянных и найденных вещей, а в освещенных местах, доступных детям, — ночные горшки для тех, кто в них нуждался. Она разместила лампочки у постелей детей, которые просыпались по ночам от болей в животе или страшного сна. Она ввела систему записок, которая позволила дежурным оставлять сообщения для следующей смены. Она спорила с плотником, который укрепил выключатели и цепочки туалетных бачков так высоко, что дети ломали мебель, пытаясь до них дотянуться. «Объяснить этим взрослым, что следует делать, куда труднее, чем детям, — пишет Стефа. — Я говорила плотнику кибуца, что в нашем доме на Крохмальной за двадцать пять лет из ста десяти стульев сломался только один. Да и тот, хоть и без ножек, нашел применение в комнате для шитья».

До самого отъезда Стефы в Польшу 22 апреля 1939 года поселенцы толком не оценили ее многосторонний вклад. Она оставила письмо, в котором благодарила кибуц за гостеприимство, за то, что многому там научилась. «Может быть, мы еще встретимся», — писала она, показывая тем самым неопределенность своих планов на будущее. «Кибуцники не желают, чтобы кто-то учил их, как себя вести по отношению к детям», — говорила она Церубавелу Гилеаду, который еще ребенком приехал из России и поселился в кибуце.

«Кибуц был не готов к встрече со Стефой», — писал Гилеад через много лет.

Из Эйн-Харода Стефа привезла Корчаку еще один альбом. Он все еще намеревался ехать в Иерусалим, но Стефа полагала, что жизнь в кибуце будет для него безопаснее. Эти разногласия между ними были настолько острыми, что Корчак, встречая кого-нибудь из своих друзей, отъезжающих в Палестину, непременно просил: «Обязательно подыщи мне подходящую комнату в Старом городе», а Стефа с тем же упрямством, отведя этого человека в сторонку, говорила: «Не ищи слишком старательно, для него там небезопасно».

Моше Церталь, ненадолго приехавший со своей семьей в Варшаву, вспоминает, что не хотел беспокоить Корчака, ибо знал, что доктор находится «на распутье» и переживает период «глубокой переоценки ценностей». Но как только Корчак услышал, что маленький сынишка Церталя заболел, он позвонил другу и сообщил, что в тот же день придет осмотреть ребенка.

«Доктор появился в назначенный час, — вспоминает Цертель. — Он был утомлен, поскольку утром ходил на прогулку с детьми, но в хорошем настроении. Сразу же подошел к кроватке сына, бегло осмотрел его и затеял с ним игру. Язык, на котором они общались, был трудно различим — один вообще не знал слов, а другой говорил на ломаном иврите, — но между ними определенно состоялся разговор. Уходя, Корчак сказал: „Не волнуйся, он поправится. Пусть лежит в постели, а ты поставь в комнату большую кастрюлю с кипящей водой, чтобы увеличить влажность“. Потом, заметив мою мать, у которой мы и остановились, он добавил с улыбкой: „Вот увидишь, бабушка останется недовольной, что я не выписываю никаких лекарств. Только я уйду, она позовет другого врача“».

Церталь признается, что Корчак оказался прав. На следующий день приехал доктор «как все доктора» и выписал два рецепта, как это делают все доктора.

Когда той же весной в поисках рассказов для публикации в Палестине в Варшаву приехал Церубавел Гилеад, он прежде всего явился к Корчаку. К его удивлению, сестра Корчака Анна, худенькая женщина в строгом черном платье, сама открыла дверь. Гилеад полагал, что такой важный человек, как Корчак, должен иметь прислугу.

— Добро пожаловать! — тепло приветствовала его Анна, и по длинному коридору разнесся ее голос: — Доктор, к нам гость из Палестины.

Сама Анна, работавшая дома над переводами, удалилась, лишь только в конце коридора показался оживленный доктор в длинной зеленой блузе и вязаной шапочке. Он провел Гилеада к себе.

Гилеад в деталях запомнил скромную комнату Корчака: стопки книг, бумаги, разбросанные по столу, бюст Пилсудского, который вручили Корчаку вместе с премией, высокий платяной шкаф, металлическая кровать, застеленная грубым армейским одеялом, фотография матери на стене.

Заметив, что гость смотрит на открытую Библию на польском языке со свежими пометками на полях, Корчак сказал: «Этот роман я читаю ежедневно. Я работаю над серией „Дети из Библии“ и все время узнаю что-то новое. Но что это ты стоишь, садись, прошу тебя. И угощайся». На маленьком столике для гостя было поставлено блюдо с апельсинами, финиками и миндалем. «Чтобы ты не так сильно тосковал по дому, — добавил Корчак, — а значит, и пребывал в хорошем настроении».

Корчак предложил Гилеаду короткие рассказы о еврейских детях, которые в Хашомер Хатцаир еще не перевели на иврит для своего журнала. И скоро молодой поэт стал регулярно забегать к Корчаку, чтобы узнать, нет ли у доктора для него чего-нибудь новенького. Они беседовали на самые разные темы, а однажды Гилеад робко спросил Корчака, что, по его мнению, есть любовь.

В одной из своих книг Корчак рассуждает о любви с точки зрения ребенка: «Что значит любовь? Всегда ли она зависит от чего-нибудь еще? И всегда ли дается только тем, кто этого заслуживает? И в чем разница между „очень нравится“ и „люблю“? И как узнать, кого мы любим больше?» Впрочем, Корчак, конечно же, понимал, что Гилеад спрашивает о взрослой любви.

«Мой дорогой друг, мне уже за шестьдесят, но на твой вопрос „Что есть любовь?“ я вынужден ответить: „Не знаю“, — сказал Корчак молодому человеку. — Это тайна. Я знаю различные стороны любви, но не проник в ее сущность. Правда, мне доподлинно известно, что такое любовь матери и отца».

Он рассказал Гилеаду о случае, который произошел с ним во время войны на Балканах, когда Корчак служил военным врачом. «Наше подразделение расположилось в горной деревушке. Я работал в своей хижине до поздней ночи, и мне захотелось пить. Я вышел на улицу к баку с водой и был поражен сиянием луны. Горы тонули во тьме, а деревню заливал волшебный призрачный свет. И в хижине напротив я увидел молодую женщину. Она стояла в дверном проеме, облокотившись на притолоку, платье туго облегало ее фигуру, а голова, увенчанная тяжелыми косами, покоилась на обнаженной руке. Я смотрел на нее, а сердце подсказывало: „Вот она, единственная! Мать твоего ребенка. Какой союз может быть совершенней — мужчина с равнины и женщина с гор!“ Это длилось лишь мгновение. Женщина исчезла во мраке хижины, но я помню ее по сей день. Не знаю, была ли это любовь, но, без сомнения, это была ее разновидность — жажда отцовства».

Корчак не раскрыл Гилеаду, что был на волосок от отцовства, о чем потом сделает запись в «Дневнике, написанном в гетто». Сочиняя воображаемый диалог между двумя «старыми чудаками», которые вспоминали свою жизнь, он заставляет одного из них (со всей очевидностью, себя самого) говорить другому (женатому и родившему кучу детей): «У меня на девушек времени не было — мало того что они жадные, забирают все твои ночи, они еще и беременеют… Никуда не годная привычка. Однажды со мной такое случилось. На всю жизнь остался горький привкус во рту. Сыт по горло — все эти слезы, угрозы…» Сам диалог двух стариков написан в свойственной Корчаку сардонической манере, но грубые слова о женщинах и беременности кажутся здесь чужеродными. Под мужской бравадой этого человека, у которого всегда находилось время для детей, чувствуется страх перед женщиной, неприязнь — и признание в некоей тайне. (Был ли ребенок зачат, появился ли на свет или стал жертвой аборта, остается неизвестным; тайна этой дневниковой записи остается нераскрытой.)

Той весной главным предметом разговоров в Варшаве была угроза войны в Европе. В Польше началась частичная мобилизация. В кафе поговаривали, что из-за пакта о взаимопомощи, заключенного Польшей с Францией и Англией, Гитлер не решится на нападение, а если и отважится, то польская армия сможет продержаться до прихода союзников. Несмотря на шаткость положения, Варшава жила обычной жизнью. Гилеад заметил, что Корчак никогда не упоминает о беспокойстве, которое владело всеми вокруг, не исключая самого доктора.

«Ты чем-то встревожен, — сказал Гилеаду Корчак во время одной из встреч. — Что это с тобой? Скучаешь по дому?»

Гилеад, планировавший провести в Польше еще полгода, старался преуменьшить свои опасения. «Мне следовало бы вернуться в кибуц поскорее. Если начнется война, я вряд ли уцелею».

Корчак поразил его страстностью своей реакции: «Не болтай вздор, юноша! Не время для шуток. Люди умирают, только когда хотят этого. Я прошел три войны и, слава Богу, жив и бодр».

Он рассказал Гилеаду о бесстрашном офицере, с которым воевал бок о бок на Восточном фронте. Когда в траншеях рвались снаряды, тот обычно поднимал ворот шинели — как щит. Но однажды этот офицер вернулся из увольнения очень подавленным, так как узнал, что жена ему не верна. И на следующий день был убит.

«Так вот, юноша, иди к себе, прими таблетку аспирина и ложись спать, — распорядился Корчак. — Ты пропотеешь хорошенько, и весь этот вздор вылетит у тебя из головы. Если ты и после этого будешь плохо себя чувствовать, возвращайся в Палестину. Но не уезжай с ощущением, что потерпел поражение».

Однако таблетки аспирина оказалось недостаточно, чтобы удержать Гилеада в Польше. Через неделю он пришел к Корчаку попрощаться. Сестра Корчака Анна открыла дверь, но на этот раз, прежде чем исчезнуть, спросила довольно резко: «Почему ты никогда со мной не разговариваешь?» К счастью, в этот момент в коридоре появился Корчак, в хорошем настроении, и провел гостя в свою комнату. Впервые он достал бутылку вина «Гора Кармель».

«Что ж, доставим себе удовольствие, — сказал Корчак, забыв их последний разговор. — Мы расстаемся, возможно, ненадолго, но все же нас разделит немалое расстояние. Знаешь, хотя я и привык к морским путешествиям, поначалу меня всегда укачивает. Приходится ждать, пока твердой ногой станешь на палубу. Может быть, это объясняется тем, что я рожден вдали от моря. Не знаю, но давай выпьем — лехаим, мой друг, лехаим!»

В середине их разговора о планах на будущее Корчак встал, подошел к буфету и взял в руки деревянную шкатулку с пачкой узких длинных блокнотов, исписанных его четким мелким почерком. «Это главный труд моей жизни, — сказал он дрогнувшим голосом. — Собранный за десять лет материал о работе с детьми, мои исследования, конфликты, успехи и поражения. Я хочу назвать это „Религия ребенка“».

На вокзале, куда Корчак пришел проводить Гилеада, он вручил молодому человеку конверт. «Это тебе на память, — сказал доктор. — Отрывок из предисловия к книге, которую я собираюсь написать. Последнюю главу я закончу на земле Израиля. Желаю тебе счастливого и благополучного путешествия. Я последую за тобой». Он прижал Гилеада к груди и поцеловал.

В поезде Гилеад прочитал переданные ему страницы. Предисловие должно было обрести форму философской беседы между старым доктором и его сыном у походного костра близ подножья горы Гилбоа в Палестине. До этого разговора им не довелось общаться друг с другом. Маленькая дочь сына (ее мать, женщина из горного поселения, недавно скончалась) играет поблизости. Пока сын рассказывает отцу о том, как любил его в детстве, о своих обидах, девочка подбегает к ним и кладет одну крохотную ручку на руку своего отца, а другую — на руку деда. Она ничего не говорит, но и отец, и сын понимают, что означает ее жест: они должны сблизиться.

Представляется, что в этой неоконченной истории Корчак строит так и не состоявшийся в реальной жизни диалог со своим отцом. Он ищет примирения, возможного лишь в момент взаимного прощения, а оно, в свой черед, достигается целительной силой ребенка. И здесь мы узнаем ребенка, нафантазированного военным врачом лунной ночью в горной балканской деревушке, когда он увидел в дверях хижины молодую женщину, ребенка, который мог бы появиться на свет.

Прежде чем присоединиться к Стефе и детям в летнем лагере, Корчак по ее совету провел июнь в работе над книгой, одновременно принимая соленые ванны в небольшом курортном местечке. Из окна его комнаты в деревенской гостинице он мог наблюдать, как обучают новобранцев, отправляемых на службу к немецко-польской границе.

Летний лагерь «Маленькая Роза» оказался лучшим взбадривающим средством, чем соленые ванны. «Июль прошел великолепно, — писал Корчак Иосифу Арнону. — Двадцать новых детей, которых нужно изучить, как двадцать книг, написанных на малопонятном языке, местами поврежденных, с вырванными страницами. Это загадки, ребусы. Все как в старые времена — главные проблемы в потерянных сандалиях, занозах, ссорах у качелей. Я спал в изоляторе с детьми, больными корью. Чувствуя, что засыпаю, я говорил себе: „Не спи, послушай еще десять минут, как они дышат, кашляют, зевают“. Сколько мудрости в их кашле во время сна — непрерывная борьба с инфекцией, лихорадкой, зудом, мухами».

По традиции каждый лагерный сезон заканчивался Олимпийскими играми — дети соревновались в беге, прыжках и других видах спорта, а также в музыкальных номерах. Но в это последнее лето перед вторжением дети захотели заменить Олимпийские игры военной игрой — поляки против немцев. На большой площадке возводились укрепления из песка, рылись траншеи и бункеры. Из дерева вырезали ружья и пулеметы, пулями служили каштаны. Мальчик, в которого попадал каштан, падал, изображая убитого, и выходил из игры. Девочки играли медсестер и помогали раненым уползти в поля боя.

Никого не смутило, что изображавшие поляков ребята потерпели поражение — ведь это была игра. Но, проходя мимо кирпичных сооружений по дороге в лес к их последнему лагерному костру, дети притихли. Корчак подумал, что они — как и он — вспомнили двух пьяных парней, которые угрожали им как раз на этом месте в день открытиялагеря. «Дайте мне пистолет! — кричали парни. — Позовите Гитлера!» Впрочем, в конце концов все успокоились, при свете полной луны дети пели песни и рассказывали разные истории, просидев у костра далеко за полночь. Корчак сообщил Иосифу Арнону, что вернулся в Варшаву «взволнованный и ликующий — если такое возможно при описании старика шестидесяти одного года».

В конце августа 1939 года Корчак ломал голову, как бы отправить детям Эйн-Харода белок. Во время последней поездки в Палестину он умолял польского консула выписать дюжину рыжих белок из Польши, но консул не осознал всей важности этого дела, не понял, что «без белок все деревья печальны и недвижимы». Новый план Корчака предполагал, что дети Эйн-Харода напишут непосредственно британским властям и попросят прислать им серых белок из Индии. Причина его оптимизма на этот счет, писал Корчак Гилеаду, состоит в том, что после Первой мировой войны он уже просил британского консула обеспечить приюты салфетками, и через восемь месяцев, когда он уже потерял всякую надежду на благополучный исход дела, прибыл контейнер с запасом салфеток по меньшей мере на десять лет.

Белки занимали столь важное место в мыслях Корчака именно в это время, поскольку он наконец решил в октябре отправиться в Палестину на четыре месяца, чтобы собрать материал для «последней главы» своей книги «Религия ребенка». С обычной оговоркой — «Если хватит денег» — он писал Арнону: «Предполагаю провести два месяца в Старом Иерусалиме (в одном интересном хедере, который я там видел) и еще два — в семинарии в Тверии. Опасаюсь ревматизма, клопов и немного — арабов, именно в этой последовательности».

1 сентября 1939 года немцы вторглись в Польшу.

2 сентября Сабине Дамм вернулось письмо, которое она отправила Корчаку в ответ на его просьбу навести справки о комнате в Иерусалиме. Штамп на письме гласил: «Данная корреспонденция возвращается отправителю, поскольку все виды почтовой связи между Палестиной и Польшей временно прекращены».

Часть четвертая 1939-1942

Глава 27 Сентябрь 1939

Я весьма сведущ в чтении страниц войны.

«Воззвание к евреям»

Раздвоение чувств, депрессия, которая мучила Корчака в конце тридцатых — «в эти подлые, позорные, разрушительные предвоенные годы», — все это исчезло, как только немцы вступили в Польшу. Он воспрянул духом, теперь для него было дело. Он достал свой потертый мундир военного врача польской армии, который носил во время войны с Советской Россией в 1920 году, и хотел записаться добровольцем. Получив отказ из-за возраста, он съехал с квартиры сестры и вернулся в свою мансарду в приюте на Крохмальной улице, как капитан, вновь принявший командование кораблем.

Когда его друг Ян Пиотровский, работавший на польском радио, предложил Корчаку место в только что образованном информационном агентстве «Варшава II», он без колебаний согласился. И вскоре в эфире зазвучал ободряющий голос Старого Доктора, призывавший людей не падать духом. «Еще вчера я был стариком, — говорил он своим слушателям, — а теперь я помолодел на десять лет, если не на двадцать». Он был рад вернуться в эфир как польский патриот, в тот самый эфир, из которого был изгнан как еврей. Тогда он усомнился в том, что «стоило жить дальше», теперь же «буря очистила атмосферу, и дышать стало легче».

В первые дни войны, когда немцы бомбили окрестности Варшавы, казалось, что все может пойти по обычному сценарию, если горожане примут необходимые меры предосторожности, соорудив убежища и воздвигнув баррикады. В субботу 2 сентября Корчак разрешил воспитанникам посетить свои семьи. Он даже нашел время, чтобы ответить мальчику, который на страницах «Нашего обозрения» жаловался, что взрослые во время критических ситуаций относятся к подросткам как к досадной помехе. «Не стоит предаваться мрачным мыслям, — писал Корчак, — лучше черпать силу и энергию в тех преимуществах, которые дает молодость».

В эфире Старый Доктор призывал молодежь активно действовать на пользу стране. «Не надо сидеть дома, дрожа от страха и проливая слезы. Выходите на улицы и помогайте копать траншеи. Идите к могиле Неизвестного солдата, павшего за Польшу, и возложите цветы к надгробью». Он говорил своим сиротам, что нет ничего плохого в том, что они продолжают играть в такое время, но убеждал детей не шуметь. «Каждую минуту гибнут солдаты, защищающие Варшаву. Их родителям, живущим по соседству с нами, тяжко слышать, как вы смеетесь и поете, когда они только что потеряли своих детей. Уважайте их горе».

Уповая на пакт о взаимопомощи с Францией и Англией, поляки ждали вмешательства союзников. Когда 3 сентября Великобритания объявила войну Германии, Корчак присоединился к ликующей толпе, собравшейся у британского посольства. Он не знал, что доставляет ему большую радость — надежда на помощь английских войск в изгнании немцев или вид поляков и евреев, стоявших «вместе плечом к плечу», как во время восстания против царской России или в годы Первой мировой войны. Со слезами на глазах он слушал, как после польского гимна зазвучала «Атиква», песня сионистов.

А через два дня правительство покинуло столицу, отдав распоряжение всем молодым мужчинам идти на Восток для мобилизации. Несколько оставшихся в городе членов Общества помощи сиротам убеждали Корчака вернуть детей родственникам, поскольку обеспечить их необходимым было очень трудно, но доктор не захотел закрывать приют. Он полагал, что с ним и Стефой дети будут в большей безопасности. Уж как-нибудь он найдет возможность их прокормить.

Корчак даже взял на себя задачу доставить продукты в Беляны Марине Фальска и ее воспитанникам, которые были временно переселены в другое помещение, поскольку Наш дом оказался на линии фронта. Увидев пришедшего Корчака в мундире, дети дружно закричали: «Пан доктор приехал!» и бросились его обнимать, осыпать поцелуями — и требовать конфет. Антоний Чойдинский, бывший стажер, вспоминает, как дети липли к Корчаку со всех сторон и каким счастливым он выглядел. «Он называл их по именам, спрашивал: „Ну как ты? Все в порядке? Как идут дела?“»

Вынимая из мешка селедку, Корчак просил извинить его, что ее придется есть без хлеба: зато он принес маринованные огурцы. Через несколько дней он вновь появился с полным рюкзаком чечевицы, популярного еврейского блюда, которого эти дети никогда не пробовали. «Мы думали, это библейская еда, — вспоминает Чойдинский. — Пан доктор рассказал, что убедил владельца лавки подарить чечевицу голодным польским детям — ведь немцы все равно ее конфискуют».

На восьмой день войны немцы стояли у ворот Варшавы. Город напоминал осажденную крепость: зажигательные бомбы превратили многие улицы в развалины, повсюду бушевали пожары, дома стояли пустыми, разграбленными, на мостовых валялись разлагающиеся трупы лошадей. Не было хлеба, газа, электричества, воды — ни для варшавян, ни для тысяч беженцев и деморализованных солдат, устремившихся в столицу из других районов, где польская конница и пехота были разгромлены немецкими танками и авиацией.

Корчак носился по горящему городу, спасая перепуганных детей, помогая раненым и утешая умирающих. По нескольку раз в день он приходил на студию, чтобы сообщить новости и сказать слова ободрения своим слушателям, пребывавшим в тревоге и страхе. Один из сотрудников радиостанции вспоминает, как этот «слегка сутулый человек умудрялся своим юмором вливать жизнь и надежду в сотрясаемые бомбежками кварталы».

Хотя в последующие три недели в приют попало семь снарядов, паники не было. При звуке сирен воздушной тревоги дети (а их количество возросло до полутора сотен) сбегали по лестницам в убежище, расположенное в цоколе здания, где окна были закрыты мешками с песком. Даже искалеченный мальчик, отец которого пропал без вести, а мать и сестра погибли на его глазах от взрыва снаряда, успевал спуститься вовремя, несмотря на больную ногу и не залеченный единственный глаз. «Мы еще вернем улыбку на его израненное лицо», — говорил по радио Старый Доктор.

Ребята постарше во время налетов несли дежурство на крыше, тушили зажигательные бомбы. В их распоряжении были считанные секунды, чтобы засыпать песком или залить водой упавшую на крышу бомбу, прежде чем та воспламенится. Один момент был ужасен: снаряд разорвался рядом со столовой, вылетели все стекла. Не успел Корчак выбежать наружу, чтобы осмотреть поврежденную стену, как все здание содрогнулось от следующего взрыва. Дети с молодыми воспитателями спрятались под столами, не смея бежать вниз в укрытие. Они были уверены, что их любимый пан доктор погиб. Но через несколько секунд он вернулся в дом, без шляпы, и пояснил, что ее сорвало взрывной волной. «Пришлось поторопиться с возвращением, — сказал он с застенчивой улыбкой. — Моя лысина — отличная мишень для немецких самолетов».

Но не обошлось без трагедий. Иосиф Штокман, отец Ромчи, скончался от отека легких, после того как тушил пожар на крыше. Его хоронили всем приютом. Над его могилой дети клялись на польском и иврите, что будут почитать «Истину, Труд и Мир».

Корчак в присутствии детей и воспитателей пытался улыбаться, но Ида Межан вспоминает, как однажды вечером он потерял контроль над собой. Ида укрывалась в приюте после ранения в голову при налете немецкой авиации на пригород Варшавы. Во время очередной воздушной тревоги она встала с постели, чтобы вместе с другими детьми спуститься в убежище, и на лестнице столкнулась с Корчаком.

— Тебе нельзя вставать! — строго отчитал ее доктор.

— Я не хочу оставаться одна, — ответила Ида. — Мне так грустно одной.

— Боже мой, кому сейчас весело, — тихо сказал Корчак. — Весь мир — это глубокое море печали.

В эти дни многие бывшие стажеры и воспитанники приходили к Корчаку за советом, стоит ли бежать в русскую зону. «Никто не знает, как будут развиваться события», — обычно отвечал он, придерживаясь своего постоянного правила никогда не давать определенных советов, но и не разубеждал тех, кто решил уйти к русским.

23 сентября после ночи особенно сильных бомбардировок, когда вся Варшава содрогалась, как будто земля разверзлась, чтобы поглотить город прежде, чем это сделают немцы, по радио прозвучали ставшие теперь знаменитыми слова мэра Стефана Старзинского: «Варшаву может поглотить огонь, но мы горды тем, что умрем, сражаясь!» Зазвучавший после этих слов рахманиновский Второй концерт для фортепиано прервался: бомба попала в электростанцию, и радио умолкло. Это произошло в четыре часа пополудни. С этого момента в эфире господствовали гортанные звуки немецкой речи.

Еще через пять дней Польша пала. Три недели продолжалась отважная борьба польского народа против неизмеримо более сильного противника, теперь все было кончено. На следующий день после падения Варшавы Ирэна, невестка Стефы, встретила Корчака, который с маленьким мальчиком на руках пробирался через руины, некогда бывшие шикарной Маршалковской улицей.

— Что вы здесь делаете? — спросила Ирена.

— Ищу обувной магазин — ответил Корчак.

— Так ведь все магазины разрушены или закрыты, — сказала она, оглядывая развалины.

— Тогда придется найти сапожника, — заметил Корчак. — Малыш не может ходить по битому стеклу босиком.

— Чей это ребенок? — спросила Ирена.

— Понятия не имею. Он стоял на улице и плакал. Придется нести его на руках, пока не найду какую-нибудь обувь.

И он с ребенком на руках пошел дальше, к Старому городу, где постучался к Ханне Ольчак, дочери его издателя Мортковича. Он нередко забегал к ней без предупреждения, чтобы выпить чашку горячего сладкого чая и предаться воспоминаниям о ее отце, пока дочурка Ханны играла у их ног со своим коричневым спаниелем. «Какая прелесть», — говаривал Корчак, с сожалением покидая мягкое кресло, чтобы вновь отправиться по делам. Вот и в этот день Ханну не удивил приход доктора с босоногим ребенком на руках. Она напоила их обоих чаем и оставила у себя мальчика, а Корчак отправился дальше на поиски подходящей для малыша обуви.

Войдя в город, нацисты навели порядок. Они организовали пункты раздачи супа и хлеба. На какое-то время жители почувствовали облегчение — прекратились бомбардировки и обстрелы. Дела обстояли скверно, но люди надеялись, что худшее позади, что немецкая оккупация, как и в прошлый раз, закончится поражением Германии.

Бродя по истерзанной врагом Варшаве, Корчак слышал озорной детский смех, доносившийся до его ушей из еще дымящихся развалин, и поражался способности молодых мгновенно восстанавливать силы, их жизнестойкости. «Несмотря на кровавую бойню, вопреки разрушительной мощи человека, сила жизни превозмогает все, — писал он. — После этой войны никто не посмеет ударить ребенка за разбитое окно. Взрослые будут проходить мимо детей, опустив головы от стыда».

Краткий период спокойствия закончился новым потрясением: немцы развязали террор против поляков и евреев, начались варварские расправы на улицах, аресты, казни. Евреев сгоняли в трудовые команды, поляков увозили на принудительные работы в Германию. Немцы реквизировали еврейские предприятия и магазины, закрывали еврейские школы. Когда 17 сентября в Польшу неожиданно вошли русские войска, страна снова оказалась разделена: в соответствии с секретным соглашением в рамках пакта о ненападении Молотова — Риббентропа восточная часть Польши досталась Советскому Союзу, западная — Германии.

Большинство филантропов Общества помощи сиротам либо бежали из Польши, либо у них отобрали все имущество, а банковские счета заморозили. Несмотря на все более мрачную атмосферу в городе и опасения за свою безопасность, Корчак продолжал ходить по Варшаве в поисках продуктов для приюта в польском военном мундире, хотя и без знаков различия. Его уже узнавали в офисах юденрата, еврейского совета, учрежденного немцами для взаимодействия с еврейской общиной. Кроме того, он регулярно посещал CENTOS, еврейскую организацию социального обеспечения детей, где некогда работала Стефа. Когда все старались оставаться как можно менее заметными, фигура Корчака в польском мундире вызывала тревогу. Авраам Берман, директор CENTOS, вспоминает: «Мы были страшно напуганы и спросили его, зачем он носит мундир. „Для меня, — ответил Корчак, — не существует немецкой оккупации. Я горжусь званием польского офицера и буду носить то, что хочу“. Мы пытались объяснить, что дело не в наших личных чувствах, а в том, что его появление в мундире может нанести вред организации, которая выполняет важные общественные задачи, но наши доводы не смогли его убедить».

Когда Неверли выказал удивление, увидев его в мундире, Корчак сказал, что любит форму ничуть не более, чем раньше, но носит ее в знак протеста. С тем же упорством Корчак не носил белой повязки с голубой звездой Давида, которая была 1 декабря 1939 года объявлена обязательной для всех евреев старше одиннадцати лет. Он не только полагал унизительным для еврейского символа служить знаком позора, но и не мог позволить нацистам лишить его принадлежности к польскому народу, поставив на нем печать исключительной принадлежности к еврейству. «Как учитель я ставлю вечные законы выше преходящих людских», — писал он когда-то, и не изменил этого убеждения.

Корчак любил потчевать друзей историями о том, как он вел себя, когда немецкие офицеры с подозрением разглядывали его на улицах. «Я начинал петь во весь голос, раскачиваться, как будто лишился рассудка, и тогда они брезгливо проходили мимо». Если же Корчак замечал на себе пристальный взгляд немца в кафе, куда он заходил выпить чашку кофе, то начинал «бормотать что-то бессвязное» себе под нос, пока тот не отворачивался. И в то же самое время сам Корчак тоже внимательно рассматривал немцев, патрулирующих улицы, изучал их взглядом клинициста, пытаясь поставить диагноз их ненормальному поведению. Он не верил в классификацию людей по стереотипам (когда Корчак год жил в Берлине, то не мог сдержать удивления, что один из его сокурсников, немецкий студент, постоянно опаздывал на занятия, в то время как студенты-славяне были пунктуальны), но расхаживающие по городу немцы и впрямь казались ему деловыми, бесстрастными чиновниками, озабоченными соблюдением порядка во всех мелочах. И все же это были не те немцы, которых он некогда знал. В их поведении чувствовалась жестокость, по сравнению с которой предыдущая оккупация Варшавы казалась почти милосердной.

Холодная январская ночь 1940 года. Корчак провел ее в заботах о «спайках, переломах, шрамах», но он «жив и все еще бодр и энергичен». Именно такой ночью он начал писать свои мемуары — дело, которое откладывал уже не первый год. «Воспоминания обычно складываются в печальную повесть», — писал он, понимая, что, вслед за известными художниками, учеными, государственными деятелями, уже оставившими свои мемуары, ему предстоит убедиться в крушении многих жизненных планов и устремлений, в том, что главными итогами жизни будут седые волосы, морщины, слабое зрение, скверное кровообращение — короче говоря, старость. И все же, как писатель, он надеялся изложить историю своей жизни несколько иначе — ведь он и прожил ее иначе. Он думал писать воспоминания подобно тому, «как роют колодец» — не начинать с самой глубокой точки, а сверху снимать слой за слоем, пока не обнажатся «скрытые под поверхностью течения».

Как писал Корчак, там, за стенами, Варшаву топтали нацисты. Они могли ограничить свободу его передвижений, но не в их власти было ограничить свободу духа и поколебать веру в превосходство высшего порядка над порядком, ими установленным: «Ведь в минуты раздумий я не заперт в палате этой печальнейшей в мире больницы — я окружен бабочками, кузнечиками, светлячками, я внимаю солирующему высоко в небе жаворонку, я слушаю хор сверчков. О Господи, Ты милосерден!»

Корчак старался сохранить в неприкосновенности эту территорию в глубинах его души, даже когда целиком был занят поиском пищи для своих детей. И все же следующая запись в его дневнике появилась лишь через два месяца. Вся энергия уходила на борьбу за жизнь воспитанников, снабжение их самым необходимым. Он писал только воззвания о помощи, и необходимость заставила его довести этот жанр до совершенства. Еще за восемь месяцев до начала войны Корчак намеренно выступил в «Нашем обозрении» с провоцирующим еврейскую общину заявлением:

Плохо быть старым, но еще хуже быть старым евреем.

Да и есть ли что-нибудь хуже старого еврея?

Ой-ой-ой — а если у этого старого еврея еще и нет ни гроша?

А если он не только нищ, но и не слишком изворотлив?

Не это ли полный кошмар?

Отнюдь. Что вы скажете о старом не слишком изворотливом еврее, с кучей детей на шее, слабым сердцем и больными ногами, да еще понимающем, что силы его на исходе?

Как и предполагал Корчак, не все находили его новый стиль забавным, но тем не менее эти воззвания приносили пожертвования. После оккупации Варшавы немцами он снова использовал свое мастерство писателя (которому позавидовал бы любой профессионал, занимающийся поиском спонсоров), чтобы растрогать самые черствые сердца. Обращаясь к евреям, проситель заявляет: «Нельзя убежать от истории. Чрезвычайные обстоятельства требуют чрезвычайных усилий ума и сердца, напряжения воли, энергичных действий». Объясняя спасение детей божественным промыслом, он просит «ссуду в 2000 злотых, которые вернутся скорее, чем можно себе представить». (Эта фраза напоминает знакомый почерк короля Матиуша, который требует заем от трех побежденных королей, говоря им: «Не жадничайте!») На карту поставлена не только судьба приюта, «но и вся традиция помощи детям», и любой, кто не услышит этот призыв, неминуемо расплатится страданиями «нравственного падения» и будет повинен в уничтожении традиции, существующей уже две тысячи лет. Он взывал к «еврейской чести», и кто бы захотел взять на себя бремя ее дискредитации?

Такая стратегия, по всей видимости, приносила плоды. Несколько месяцев спустя он добавил постскриптум: «Счастлив отметить, что за немногими исключениями человек есть существо разумное и совестливое. В приюте теперь 150 человек».

В следующем воззвании Корчак писал, что людям лучше отдать что-нибудь ему для приюта, чем ждать, пока немцы все отберут силой. Приходя, он просил не только помощи деньгами, но и адреса обеспеченных знакомых. Воззвания он подписывал: «Д-р Генрик Гольдшмидт (Януш Корчак), Старый Доктор из радиопрограммы».

Эти визиты Корчак по-прежнему совершал в своем мундире, без повязки со звездой Давида, все так же «играя клоуна», поскольку знал, что людям «не нравятся мрачные лица». Иногда он останавливался у входа в кафе, где собирались его друзья, и выкрикивал, как нищий: «Не найдется ли у кого-нибудь немного картошки, чтобы мои детки протянули до весны?» В очереди за кашей он поддразнивал женщину за прилавком, говоря, что она напоминает ему его старшую внучку, в надежде получить чуть больше положенного. А однажды, чтобы сойти с трамвая раньше обозначенной остановки, Корчак прошептал на ухо вожатому: «Будь я юной девушкой, я бы вас обнял за то, что вы замедлите вагон на следующем углу». Обалдевший вожатый со словами «Нет, нет, не надо меня обнимать» затормозил, чтобы избавиться от странного пассажира. А по вечерам, чтобы поднять настроение перед тем, как показаться на глаза Стефе и детям, он шагал по улицам, распевая непристойные песенки времен его военной службы.

Адам Черняков, председатель юденрата, сделал в своем дневнике записи о некоторых клоунских эскападах своего друга Корчака. Хотя Черняков по профессии был инженером-строителем, он всегда испытывал жгучий интерес к социальному обеспечению детей. Визиты Корчака были для него радостным освобождением от тяжких и мрачных обязанностей.

Далеко не все друзья Корчака чувствовали себя в своей тарелке, наблюдая его шутовство. Леон Ригьер вспоминает, как встревожился, услышав незадолго до комендантского часа звонок в дверь своей полуразрушенной бомбой квартиры. Увидев на пороге Корчака, он с облегчением вздохнул.

«Как я рад тебя видеть, — воскликнул Корчак, бросаясь в кресло и нарочито легкомысленным тоном рассказывая о трудностях, с которыми он столкнулся в тот день, собирая средства для приюта. — Есть, конечно, щедрые люди — но не все. Если возникают трудности, я распахиваю пальто и демонстрирую свой польский мундир. Они начинают так нервничать, что готовы кое-чем пожертвовать, только бы поскорее от меня избавиться».

Ригьер слушал с болью в душе — ведь он знал, как молчалив и сдержан обычно Корчак с незнакомыми людьми и как противны его характеру такого рода просьбы о помощи. Их взгляды встретились, и Ригьер был уверен, что Корчак прочел его мысли.

«Да, это нелегко, — признался доктор. — Но в таком деле нельзя быть слишком привередливым. Как же я устал!» И он бросился к выходу, чтобы успеть в приют до девяти — комендантского часа.

Первая зима в оккупированном городе выдалась холодной, температура падала до минус тринадцати градусов. У Корчака имелся уголь, но эффективно обогревать помещение, не вставив оконные стекла взамен разбитых при бомбежках, было невозможно. К счастью, Игорь Неверли оказался хорошим стекольщиком и с помощью старших ребят справился с этим делом. В доме снова стало тепло. На помощь пришли и другие бывшие стажеры и воспитанники, они жертвовали своим временем, приносили матрацы, свитеры, теплое белье, помогали с ремонтом, лечением зубов.

Перед Стефой стояла острая проблема одежды для детей: цены на материю и услуги портных были недоступными. Проявив свою обычную изобретательность, она с помощью благотворительного агентства, в котором работала Стелла Элиасберг, организовала в приюте курсы кройки и шитья. Двадцать учеников, бывших воспитанников с Крохмальной улицы и других мест, приходили шесть раз в неделю на занятия с девяти утра до двух часов пополудни. Агентство обеспечило преподавателя, выделило две швейные машинки, электрический утюг и тридцать стульев. Стефа с гордостью сообщила, что за месяц они сумели сшить семьдесят восемь платьев, двадцать пар брюк, тридцать пар штанишек для мальчиков и тринадцать рубашек.

В апреле 1940 года истекал срок, когда обладатель иностранного паспорта или въездной визы в какую-нибудь страну мог покинуть Польшу. Получив уведомление от Международного Красного Креста, что кибуц Эйн-Харод выправил необходимые документы для ее возвращения в Палестину, Стефа ответила телеграммой через женевский офис Красного Креста: «Дорогие мои, мы здоровы. Я понемногу работаю, Корчак работает напряженно. Не могу уехать без детей. Благословляю вас всех. Стефа».

Весной Корчак, как и многие другие, еще цеплялся за надежду, что союзники смогут быстро расправиться с Германией. Для него было ударом, когда в апреле нацисты вторглись в Норвегию и Данию, через месяц — в Голландию и Бельгию, а в июне — во Францию, заставив англичан эвакуировать войска в Великобританию из района Дюнкерка.

Когда американская делегация, уполномоченная решать с немецкими оккупационными властями вопросы о передаче нуждающимся гуманитарной помощи, попросила разрешения посетить приют в сопровождении нацистского эскорта, Корчак сначала отказался их принять. Под давлением Стефы и работников еврейских органов социального обеспечения он объяснил свою позицию: под рабочим халатом на нем всегда надет мундир польского офицера, и он не намерен его снимать. Только после того, как Стефа предложила ему обмотать шею шарфом, чтобы скрыть военную форму, Корчак согласился на встречу с делегацией. При беседе он был ироничен и обаятелен, как всегда, общался исключительно с американцами и демонстративно игнорировал немцев. Дети, которых не предупредили о визите, играли в войну, нахлобучив бумажные шлемы и размахивая палками. «Не похоже, что война их сильно огорчает», — заметил кто-то из американцев. По их словам, приют произвел на них благоприятное впечатление, но Корчак отметил разочарование посетителей тем, что «дела обстояли не так уж плохо». Легче всего привыкаешь к несчастьям других, решил он, убежденный, что делегаты ожидали увидеть «трупы и скелеты».

Напряженный труд, позволивший поддерживать детей в хорошем состоянии, которое так поразило американцев, начинал сказываться на Корчаке. Шея покрылась болезненными фурункулами. Встретив доктора на улице с мешком картошки на плече, Ида Межан обняла его. К ее удивлению, Корчак вздрогнул от боли. «Дорогая, поправь мне подтяжку, — попросил он и облегченно вздохнул, когда она осторожно просунула руку под пальто и передвинула подтяжку. — Ну вот, теперь гораздо лучше». И хотя он двинулся дальше бодрым шагом, Ида заметила, что Корчак горбится, как старик.

Когда фурункулы воспалились, поднялась температура, и Стефа стала уговаривать Корчака показаться врачу. Он отмахнулся в своей обычной манере. Опасаясь заражения крови, она все-таки вызвала врача, и тот тут же направил его в больницу — вскрыть нарывы. Корчак отказался: «Если без операции не обойтись, то пусть это будет здесь». Приехавший известный хирург предупредил Стефу об опасности сильного кровотечения, связанной с тем, что ему придется сделать очень глубокие разрезы. В случае такого развития событий Корчака придется срочно перевозить в больницу. Так и случилось. Через двадцать минут после начала операции Стефа усадила его в машину, которая по распоряжению хирурга ждала у дома — на всякий случай.

За последние одиннадцать лет у Корчака стало традицией первого июня, в день смерти Исаака Элиасберга, сопровождать Стеллу Элиасберг и ее дочерей на еврейское кладбище, где он читал кадиш по своему покойному другу. В этот раз из-за плохого состояния Корчаку пришлось перенести этот обряд на десятое июня. Он появился на кладбище с забинтованной шеей и подвязанной рукой в сопровождении группы старших воспитанников, которые шли парами и несли большое зеленое знамя короля Матиуша. На одной стороне знамени была вышита голубая звезда Давида на белом поле. Корчак повел детей по главной аллее, мимо могилы его отца, к небольшой ограде, за которой под скромной плитой был похоронен Элиасберг.

Смертность в Варшаве была высока. Кладбище заполнили скорбящие, и многие из них, как и могильщики, подходили послушать, как поют дети. Корчак пригласил с собой воспитанников, которые жаждали положить ладонь на Библию и дать клятву жить так, как жил доктор Элиасберг, — питая любовь ко всем людям, служа справедливости, борясь за истину, неустанно трудясь. Дети произнесли клятву. Ветви цветущей акации, оживленные птичьим пеньем, маскировали трагедию, которая разворачивалась за стенами кладбища. Когда Корчак читал кадиш, несколько птиц слетело на его плечо. Хелене Элиасберг показалось, что он похож на святого Франциска.

Вопреки всем препятствиям Корчаку удалось и этим летом отправить детей в «Маленькую Розу». С самого начала оккупации судьба лагеря занимала его мысли, и вскоре после первого снега он отправился туда, чтобы все осмотреть. Поскольку евреям было запрещено пользоваться железной дорогой, Корчаку пришлось пешком по морозу отмахать двадцать миль. С ним шли два старших воспитанника. В лагере остались только здания. Немецкие солдаты разграбили лагерь, а соседние жители срубили большинство деревьев на дрова.

Окоченевшие и измученные, Корчак и дети сидели во дворе на пнях. Их взорам открывалась безрадостная картина. Не в силах переносить это зрелище, Корчак закрыл глаза. Дети не хотели его тревожить, но ими овладел страх. Они помнили, что Корчак предполагал вернуться в Варшаву засветло.

— Пан доктор, — робко обратились они к учителю.

Корчак открыл глаза и вскочил на ноги.

— Мы подадим жалобу немецким властям, — заявил он.

Сначала они отправились к главе администрации района, где располагался лагерь. Тот встретил их очень тепло. Затем они вместе нанесли визит немецкому коменданту капитану Стефенсу, который оказался инженером шведского происхождения. Говорили по-немецки. Стефенс не только согласился, что лагерь должен принять детей на июль и август, но и обещал заменить кое-какое оборудование и дать разрешение завозить в лагерь продукты питания.

Так что летом 1940 года дети смогли забыть на время о том, что творится в мире за пределами «Маленькой Розы», но Корчаку отдыхать не пришлось. По нескольку раз в неделю ему приходилось бывать в Варшаве, чтобы обеспечить доставку провизии в лагерь. Настроение его менялось в зависимости от успехов в добывании продуктов и от того, с чем он сталкивался в городе. Витольд Качановский, сын директора дома душевнобольных в Твурках, вспоминает, как однажды вез с отцом на телеге выращенное пациентами зерно. Отец остановил лошадь у лагеря «Маленькая Роза» и поздоровался с Корчаком как старый знакомый. Витольд был тогда слишком мал и не знал, передавалось ли зерно в дар, или отец продавал его для нужд лагеря.

На ночь Корчак брал в свою комнату несколько больных малышей — на случай, если они захотят пить или воспользоваться ночным горшком. Он боялся, что молодые воспитатели, заснув, не услышат зов ребенка. Как-то раз, приехав в лагерь, Ида Межан увидела Корчака в окружении детей, но говорил он, похоже, сам с собой. Или, быть может, он молился?

В сентябре, вернувшись с детьми в Варшаву, Корчак узнал, что Саксонская площадь переименована в площадь Адольфа Гитлера и что все парки теперь зарыты для евреев. Еврейским врачам надлежало зарегистрироваться в гестапо, лечить арийских пациентов им запрещалось. Корчак заполнил анкету со всей прямотой: постоянный адрес — улица Злота, 8, квартира 4; адрес места работы — Крохмальная улица, 92; офицерское звание во время Первой мировой войны — капитан; звание в польской армии — майор; религия — вера Моисея; профессиональная деятельность — педагогика и педиатрия; научные интересы — изучение детей. Однако волнение Корчака проявилось в том, что он указал дату своего рождения, и без того неточную, с ошибкой на сто лет: 22 июля 1978 (1979?) года. В конце анкеты он поставил подпись: Д-р Г. Гольдшмидт.

Когда англичане начали воздушные бомбардировки Берлина, в Варшаве возродились оптимистические ожидания. Многие надеялись, что война закончится через два-три месяца. В середине сентября Корчак встретил Адама Чернякова, чей авторитет как председателя юденрата распространялся на все сферы еврейской жизни в оккупированной Варшаве. Дневник Чернякова был полон записей о евреях, вышвырнутых из своих жилищ, о массовых самоубийствах, о матерях, с рыданием провожающих сыновей в трудовые лагеря. И вот среди этих заметок Адам пишет, как насмешил его рассказ Корчака о беседе с Веделем, владельцем шоколадной фабрики. Когда Ведель пожаловался Корчаку на то, что не может продать ему 120 фунтов зерна, поскольку торговля с евреями запрещена, Корчак мгновенно ответил фабриканту: «Так подарите нам это зерно!»

Еще через месяц Адам пишет в дневнике о забавном плане Корчака найти средства: юденрат должен обложить налогом каждого еврея, который оставляет просьбу о помощи на могиле цадика, и эти деньги использовать для помощи бедным.

Глава 28 Арест

В Польше никогда не было окруженных стеной гетто, подобных тем, что существовали в других европейских странах в Средние века, однако уже в первые дни оккупации стали распространяться слухи о планах немцев такое гетто построить.

Своими противоречивыми распоряжениями нацистам удавалось держать Чернякова в состоянии замешательства. Сначала юденрату было предписано окружить колючей проволокой «карантинный участок» еврейского квартала, затем поступил приказ огородить эту территорию стеной. Черняков возражал, говоря, что строительство стены приведет к повреждению водопроводных труб и канализации, а также электрических и телефонных кабелей, но он проиграл эту битву. На юденрат были возложены как расходы на строительство, так и обеспечение его рабочей силой. В июле 1940 года, когда двадцать секций стены были уже установлены, Чернякову сообщили, что немцы приняли решение отказаться от строительства. Однако в разговоре с Корчаком в середине сентября он поделился своей уверенностью, что гетто в Варшаве появится: к тому времени в провинциальных городах уже было несколько небольших подобных территорий, а в Лодзи — большое гетто, со всех сторон окруженное колючей проволокой.

При организации гетто немцы использовали метод внезапности, чтобы без каких-либо проблем захватить брошенное в спешке имущество евреев. 12 октября 1940 года, на Йом Кипур, самый почитаемый евреями день, немцы объявили о создании специального «квартала» для еврейского населения Варшавы. Несмотря на давно ходившие слухи, Корчак, как и все другие, оказался захваченным врасплох. Рассматривая карту гетто, вывешенную в его районе, он с удивлением увидел, что его западная граница пересекает Крохмальную улицу: дальняя от центра часть, где располагался приют, оставалась за пределами гетто, в арийской зоне — так теперь называлась остальная территория города. А чтобы окончательно сбить с толку варшавян, по городу расклеили противоречащие друг другу карты, где границы гетто обозначались по-разному.

Переезд с детьми из их знаменитого приюта в совершенно другое здание в черте гетто казался Корчаку немыслимым. Немцы знали о его работе, немецкие педагоги посещали Корчака и писали о его экспериментальных методах воспитания. Нацисты могли ненавидеть еврея Генрика Гольдшмидта, но им придется уважать педагога Януша Корчака. Понимая, что терять время нельзя, Корчак немедленно сел за письмо немецкому командованию, расположенному в Кракове, чтобы юденрат мог переслать его по адресу вместе с аналогичными призывами от других организаций. Корчак хотел произвести на немцев благоприятное впечатление, указав в петиции (так он назвал свое письмо), что в теперешнем здании приют сохраняет полную самостоятельность.

«В текущем году, — начал Корчак, — немецкие власти не причинили нам никакого вреда, хотя мы испытали немало лишений. Источником нашего существования являются благотворительные пожертвования, и нам с большим трудом удалось свести концы с концами на двадцать восьмом году существования приюта». Корчак отметил, что его усердные коллеги (повар, помощник повара, посудомойка и два учителя) сами выросли и получили воспитание в приюте. Один из работников приюта даже пожертвовал своей жизнью, пытаясь потушить пожар на крыше здания во время осады Варшавы. Сами дети помогли отремонтировать двери и окна, пришедшие в негодность после бомбардировок и обстрелов, они вымыли и привели в порядок весь дом и поддерживают его в превосходном санитарном состоянии, что исключает возможность распространения инфекций, которое могло бы потребовать перемещения приюта в карантинную зону. Прикладывая к письму финансовый и другие отчеты, Корчак так заканчивает свое послание: «Полностью полагаясь на ваше понимание, мы просим позволить детям остаться в этом здании, расстаться с которым для нас было бы очень тяжело». Подпись: «С глубоким уважением, директор Приюта и Бурсы, д-р Г.Гольдшмидт, Я.Корчак».

В ожидании ответа на свое прошение Корчак на всякий случай стал приглядываться к зданиям внутри гетто, которые могли бы стать их прибежищем. Он приступил к переговорам об обмене домами с коммерческим училищем, расположенным в нескольких кварталах от приюта на Хлодной улице, 33. Хотя помещение училища и уступало зданию приюта, оно все же могло бы вместить детей. В это время из Кракова пришел отказ, и Корчак стал торопить директора училища с решением. Соглашение было достигнуто, и оба учреждения договорились позаботиться об имуществе в соответствующих зданиях до той поры, пока они не вступят вновь во владение своими домами.

Даже в этих обстоятельствах Корчак не утратил чувства юмора. Когда Черняков получил отказ на свою просьбу позволить ему жить в принадлежащей ему квартире в арийской зоне, Корчак заметил, что готов назвать ему имя чиновника юденрата, который — за взятку, конечно, — подыщет председателю приличное помещение в гетто.

Во время неразберихи, когда и поляки, и евреи суетились в поисках спешного обмена квартир, многие друзья Корчака убеждали его скрыться. Игорь Неверли пришел одним из первых. Несмотря на связывавшие их прочные дружеские узы, Игорь отнюдь не был уверен, что сможет уговорить своего упрямого учителя совершить поступок, к которому тот не был готов. Когда они поднимались на мансарду Корчака, Неверли заметил, что доктор тяжело дышит, и понял, что этот некогда полный молодого задора человек, в прошлом энергичный и живой, стремительно теряет силы. Корчак стуком в дверь предупредил воробьев о своем появлении, затем, по обыкновению, усадил гостя в глубокое кресло, а сам занял другое, не столь удобное.

Пока Неверли беспокойно размышлял, с чего начать разговор, Корчак закурил сигарету и осведомился о его жене, о ребенке, об их общих друзьях, как будто его интересовало исключительно их благополучие.

— Нас всех очень беспокоит ваш переезд в гетто с детьми, — сказал Неверли. — Одно ваше слово, и мы выправим вам фальшивые документы, чтобы вы могли жить в нашей зоне.

— А что будет с детьми?

— Постараемся спрятать в монастырях и частных домах сколько сможем.

Корчак погасил сигарету, снял очки в дешевой металлической оправе и принялся протирать стекла носовым платком, как делал это всегда, когда хотел оттянуть время. Наконец, он ответил:

— Ты понимаешь, насколько трудно спрятать сто семьдесят еврейских детей — а у нас их именно столько.

— Мы попробуем, — повторил Неверли.

— И вы можете гарантировать безопасность каждого ребенка?

Неверли грустно покачал головой:

— Боюсь, это невозможно. Никаких гарантий быть не может, даже для нас самих.

Теперь была очередь Корчака утешать Неверли. «Друг мой, — сказал он, — нельзя спрятать вещь так тщательно, что стоящий за этим человек сам не сможет ее найти». Эту мысль он еще раньше развивал в рассказе о Моисее, спрятанном в тростниковых зарослях. Корчак знал, что немцы будут искать еврейских детей так же упорно, как египтяне искали малышей, спрятанных еврейскими рабами. «Человеку трудно лгать на допросе, — писал Корчак. — У него дрожат руки, в глазах ужас, лицо бледнеет или заливается краской». И он добавил: «Сам я никогда не прятал детей от вражеских солдат».

Неверли понял, что Корчак боится поставить детей под угрозу. Подобно тому как он раньше не допускал и мысли, что детей можно было наказывать, запирая их в темном чулане или погребе, теперь доктор не желал даже представить себе, как дети будут укрываться от нацистов в каких-то темных углах. Ведь у них будут колотиться сердца от страха быть обнаруженными. Он был отцом, который никогда не покинет ребенка. «Друг мой, будет лучше, если дети останутся со мной», — сказал Корчак, пожимая Неверли руку. Крепкое рукопожатие доктора скрепляло множество соглашений за минувшие годы, а теперь оно было просьбой подтвердить его правоту.

В этот момент никто не мог утверждать, что гетто не станет для детей самым безопасным местом. То, что потом получило название «окончательное решение», было еще делом будущего и не могло прийти в голову даже самому отчаянному пессимисту. «Не паникуй, — говорил Корчак Игорю Неверли, стараясь пробудить в том надежду на лучшее, — немцы не причинят нам зла. Они просто не посмеют, ведь я слишком хорошо известен и здесь, и за пределами Польши».

По мере приближения 30 ноября, крайнего срока переезда еврейского населения Варшавы в гетто, в городе нарастало паническое возбуждение: 138 000 евреев, погрузив свои жалкие пожитки в тачки или заплечные мешки, потянулись через двадцать восемь проходных пунктов на выделенную для них территорию, чтобы разместиться в квартирах, оставленных 113 000 поляков, которые двигались в противоположном направлении в том же состоянии лихорадочной спешки и волнения. Потеряв жилища, расположенные над их магазинами, как и сами магазины, многие евреи и поляки утрачивали главный источник существования.

Корчак ломал голову над тем, как организовать переезд, чтобы он не вызвал у детей страх, чтобы воспитанники восприняли перемену жилища как некую нелегкую задачу, которую им всем вместе предстоит решить.

Иона Боциан, один из учителей, вспоминает, с какой тщательностью Корчак и Стефа продумали все до мельчайших деталей. Ежедневно проходили собрания, на которых принимались решения, кто за что отвечает. Христианских друзей, которыевыражали желание помочь приюту, Корчак просил приготовить разноцветные картинки и коврики и принести горшки с красной геранью для детских комнат в новом жилище. В разговоре с Ханной Ольчак Корчак упомянул, что хочет организовать переезд как некое театрализованное действие. Процессия детей будет выглядеть приглашением на премьеру спектакля, «парадом, в котором дети понесут в руках рисунки, лампы, постельные принадлежности, клетки с птицами и мелкими домашними животными».

В намеченный для переезда день, 29 ноября, дети выстроились во дворе приюта, как уже было отрепетировано, и Корчак в последний раз осмотрел повозки с углем и картофелем, добытыми им с таким трудом в ежедневных обходах города. Дети с грустью попрощались со сторожем-поляком Петром Залевским, который оставался, чтобы позаботиться о покидаемом помещении. Лицо Залевского распухло до неузнаваемости — его избили нацисты, когда он вместе с прачкой обратился к немцам с просьбой разрешить им вместе с детьми переехать в гетто. Прачку немцы просто выгнали. А Залевского задержали для допроса. Знает ли он, что арийцам запрещено работать на евреев? Когда сторож ответил, что за двадцать лет службы он привык считать приют своим родным домом, немцы избили его плетками и ружейными прикладами.

Высокий, чисто выбритый мужчина с прямой осанкой, Залевский в свое время был гренадером царской армии. Каждый год в день именин сторожа Корчак заходил в привратницкую выпить с Залевским пару стаканчиков водки, что неизменно вдохновляло их на обмен непристойными историями из армейской жизни и соревнование в мастерстве божбы и владения непечатными словами. (Корчак при этом ни в чем не уступал бывшему гренадеру.) Воспитанники обожали работать в плотницкой мастерской Залевского, оборудованной в подвале, где им дозволялось пачкаться в свое удовольствие. Стуча молотками, орудуя пилами или просто сопровождая Петра, когда тот бросал уголь в топку или подметал двор, дети часто изливали ему свои сердца. И всегда прощали сторожу, если тот в шутку зажимал кому-нибудь нос своими сильными пальцами.

Выходя строем на улицу, дети пытались петь. Колонна двигалась по многолюдным кварталам к дому 33 по Хлодной улице, а над ней развевался зеленый флаг короля Матиуша со звездой Давида, вышитой на одной стороне полотнища. У стены, отделяющей «арийскую» половину улицы от гетто, их остановили немецкие и польские полицейские, проверяющие документы так же строго, как проверяют их при пересечении государственной границы.

Когда все прошли на территорию гетто, немецкий полицейский задержал последнюю повозку, в которой была картошка. Корчак требовал пропустить повозку, грозил пожаловаться полицейскому начальству, но немец не уступил, и доктор присоединился к Стефе и остальным. Вечером, когда дети с криками носились по новому помещению, Корчак решил, что наутро первым делом подаст жалобу в гестапо.

На следующий день он явился в гестапо. Дежурный офицер был ошеломлен, увидев взволнованного мужчину в сильно потрепанном польском мундире, который на безукоризненном немецком представился как доктор Януш Корчак. Он предложил посетителю присесть. Однако, услышав тираду о конфискованной повозке с картофелем при въезде в гетто, немец удивился, почему этот поляк так печется о евреях.

— Вы сами не еврей? — спросил он подозрительно.

— Еврей, — ответил Корчак.

— А где в таком случае ваша нарукавная повязка? — теперь немец уже разозлился. — Вам известно, что вы нарушаете закон?

Корчак начал было объяснять, как уже часто это делал:

— Вечные законы выше преходящих людских…

Но кончить ему не удалось. Рассвирепевший офицер приказал охране схватить упрямого еврея. Корчака избили и бросили в камеру.

Вскоре гетто полнилось слухами о том, что случилось с Янушем Корчаком. Говорили, что его пытали и убили во время допроса в гестапо. По другой версии, его расстреляли в лесу. По третьей — его увезли в лагерь в Люблине, где доктор лежит при смерти. Известие, что Корчак находится в Павяке в нескольких кварталах от приюта, не могло утешить Стефу и друзей доктора. Огромное здание из красного кирпича, выстроенное еще в царские времена для политических заключенных, пользовалось самой дурной славой из всех немецких тюрем. Расположенное в центре гетто, оно представляло собой лагерь внутри лагеря. Попасть туда было равнозначно смертному приговору.

Днем Стефа старалась держаться бодро — не напрасно среди своих подчиненных она получила прозвище «министр внутренних дел». Оказавшись без Корчака в новом помещении приюта на Хлодной улице, она повела себя так же, как во время Первой мировой войны, когда доктор отсутствовал четыре года: засучила рукава и с помощью учителей и старших воспитанников принялась за работу. Она уже решила, что классные комнаты этого здания, которое прежде было средней школой, днем будут рабочими кабинетами, а ночью — спальнями. Пусть внешний мир будет несправедлив, но общество справедливости внутри приюта сохранится. Стефа превратила цокольный этаж в изолятор для больных, не рискуя отправлять детей в больницу гетто, где они могли подхватить тиф или холеру. В ее распоряжении был только один шприц и один флакон морфия, но, имея за спиной опыт выхаживания нескольких поколений детей, она пользовалась собственными методами: воспаленное горло лечила соленой водой, снимала боль с помощью носка, набитого горячим песком, а когда другие средства не помогали, ребенка утешала ее большая теплая ладонь. И только ночью, когда все спали, Стефа позволяла себе поплакать.

Оставалась надежда с помощью взятки вызволить Корчака из тюрьмы. Стефа поддерживала связь с друзьями доктора, но главная проблема заключалась не в деньгах, а в том, как найти подход к нужным чинам в гестапо. Гарри Калишер, находчивый молодой человек, некогда один из любимых воспитанников Корчака, сумел в конце концов передать выкуп через печально известного Авраама Ганчвайха, сотрудничавшего с немцами и имевшего в гетто большую власть. Общая сумма взятки составляла тридцать тысяч злотых, часть из которых передавалась сразу после освобождения, а остальные деньги выплачивались в течение определенного периода.

Корчаку удалось пережить месяц заключения в Павяке только благодаря тому, что он попал в отделение обычных уголовных преступников, а не политических узников, которых, как правило, казнили. Бледный и истощенный, он появился в приюте в конце декабря. Дети выстроились для встречи доктора — такой же строй он увидел по возвращении с фронта после Первой мировой войны. Выслушав короткую приветственную речь одной из воспитанниц, Корчак поспешил в свою комнату — правда, не раньше, чем пообещал всем рассказать о своем заключении на утреннем субботнем собрании.

В субботу к детям и учителям присоединились многочисленные друзья Корчака, которым не терпелось услышать, что с ним случилось. При детях он ни словом не упомянул о своих страданиях и, отвечая на вопросы, оставался, по обыкновению, ироничным и остроумным.

— Как вы осмелились кричать на немцев? Неужели вам было не страшно?

— Совсем наоборот, они сами испугались. Немцы всегда боятся тех, кто кричит громче, чем они.

— Каково вам было в тюрьме?

— Потрясающе.

И он сплясал уже всем знакомую джигу.

Хотя камера была переполнена (что, по его словам, делало их новое помещение сущим дворцом короля Матиуша), ему удавалось есть до отвала, отлично спать и делать зарядку во время прогулок по тюремному двору. И ни одного дня, гордо сообщил Корчак, ему не пришлось болеть.

Детям понравились рассказы Корчака о его соседях по камере. Один из них, посаженный в тюрьму за убийство, полагал, что звание «доктор» означает «хирург», и высказал мнение, что их с Корчаком обоих можно называть Мак-Нож. Когда же стало известно, что он и есть тот самый знаменитый Старый Доктор из популярной радиопередачи, они усадили Корчака на гору соломенных матрасов и попросили рассказать им что-нибудь. Он рассказал им истории про кота в белых сапогах и шляпе с пером, который ухитрился раздобыть — а вовсе не украсть — богатую одежду и дворец для своего хозяина, и про мальчика с волшебной лампой, которая заставляла джинна выполнять все его желания. И эти суровые преступники плакали, вспоминая сказки, услышанные от матерей, когда они были детьми и верили, что кот или джинн могут изменить их судьбу.

Корчаку, возможно, и удалось убедить детей, что чувство юмора не изменило ему во время заключения — они смеялись до изнеможения над тем, как доктор учил сокамерников ловить блох, в изобилии населявших тюрьму, — но Стефа и другие взрослые видели, до какой степени он был измучен. Корчак не стал обременять их подробностями своих злоключений, рассказами о страшных криках и стонах пытаемых, о залпах расстрельной команды, раздававшихся днем и ночью, но полностью скрыть свое угнетенное состояние он не смог.

Вернувшись, Корчак прежде всего настоял на том, чтобы двери здания, выходящие на улицу, были заколочены. Войти в приют теперь можно было только через двор. Кроме того, он каждую ночь проверял состояние штор затемнения, чтобы свет не привлек внимание немецкого патруля, расположенного у ближайшего входа на территорию гетто.

Стефа не знала, что ее больше беспокоит — физическое состояние доктора или его нервное истощение. Корчак тяжело дышал, у него опухли ноги. Несмотря на его протесты, она отвела Корчака в больницу для всестороннего обследования, которому подвергался персонал приюта. Врач приемного отделения отметил, что, хотя щеки Корчака горели нездоровым румянцем, а глаза лихорадочно блестели, он вошел в комнату для осмотра в военном мундире и сапогах, твердым шагом, с осанкой «польского аристократа». Врачу с трудом удалось убедить Корчака сделать рентгеновский снимок грудной клетки. Узнав, что у него в легких обнаружена жидкость, Корчак спокойно спросил: «Сколько?» Получив ответ, что уровень жидкости не доходит до четвертого ребра, он заявил, что это состояние не может воспрепятствовать его деятельности по сбору продуктов для детей.

Несмотря на такую браваду, прошло некоторое время, прежде чем Корчак решился самостоятельно, хотя и опираясь на трость, выйти за пределы приюта.

Глава 29 Гетто

«Естественное течение жизни в тридцатые годы никак не могло привести к гетто, — говорил Миша Вроблевский, единственный уцелевший учитель приюта, прошедший гетто. — Образование двух изолированных миров — вне гетто и внутри гетто — произошло в результате внезапного тотального разлома. Нельзя загнать полмиллиона людей на крошечную огороженную стеной территорию без достаточного запаса пищи и топлива и ожидать, что там наладится нормальная жизнь. Поначалу эта жизнь и могла показаться нормальной, но вскоре вы начинали сходить с ума. Да, гетто было безумным миром, и мы вели себя как безумцы».

В первые недели после освобождения Корчак редко встречался с людьми. Когда немецкий полицейский приводил в приют очередного беспризорного ребенка, Корчак просил заняться им кого-нибудь из персонала. Единственным новым другом, с которым доктор общался в этот период, был Михаил Зильберберг, учитель, живший со своей женой Генриеттой в соседнем с приютом доме. До войны Зильберберг преподавал еврейскую литературу и историю в еврейской средней школе и встречался с Корчаком на различных мероприятиях, посвященных проблемам образования и воспитания. В те самые недели, когда Корчак приходил в себя после тюрьмы, Зильберберг нередко заглядывал в приют поговорить с доктором. Они склонялись над картой гетто, территории в двенадцать квадратных миль, которую Зильберберг, оказавшись без работы после закрытия еврейских школ, основательно изучил.

Замкнутая территория гетто была разделена на две зоны — Большое гетто и Малое гетто. Хлодная улица, на которой находился приют, располагалась в Малом гетто. Будучи респектабельным районом до оккупации, эта улица теперь стала привлекательной для богатых евреев, насильно переселенных из комфортабельных жилищ по ту сторону стены. Здесь скученность была меньше, чем в северной части гетто, где в холодных ветхих домах обитала теперь основная часть еврейского населения. Там жили тесно, до девяти человек в комнате.

Когда Корчак окреп достаточно, чтобы выходить из дома, Зильберберг служил ему гидом. Сначала он повел доктора в Большое гетто. Они с трудом пробирались сквозь человеческий муравейник. Улицы превратились в жуткого вида рынок, где нищие стояли плечом к плечу с людьми, пытающимися обменять или продать старую одежду, белье, полусырой хлеб, сахарин — все что угодно, даже нарукавные повязки со звездой Давида, цена на которые зависела от качества материи. Корчак и Зильберберг вынуждены были перешагивать через впавших в полную нищету беженцев из провинции, которые кутались в драные одеяла и жались друг к другу в тщетных попытках согреться. (До конца холодной зимы обнаженные трупы этих несчастных, покрытые старыми газетами, будут лежать на улицах, ожидая, когда их погрузят на телеги и похоронят в общих могилах, а их место занимали новые партии беженцев и нищих, которых ожидала та же участь.) Зильбербергу показалось, что опирающийся на трость Корчак как бы сливался с толпой нищих обитателей гетто. Никто не мог бы предположить, что видит знаменитого Старого Доктора. Впрочем, определить чей-нибудь статус в этой толпе вообще было невозможно. Лишенные работы, каких-либо профессиональных занятий, поставленные вне закона, евреи гетто превратились, по определению историка Иммануила Рингельблюма, в «избыточный человеческий материал». Обладатели музыкального или актерского таланта торговали им как любым другим товаром.

Зилберберг повел Корчака на улицу Лешно послушать слепого аккордеониста, который в двадцатых годах был знаменитым исполнителем трогательных песен о погромах в царской России и избиениях евреев поляками в первые дни независимости. Теперь он сочинял столь же горькие песни о жизни в гетто. Вокруг слепого музыканта собралась большая толпа. Ему помогала миловидная блондинка. Время от времени она ныряла в толпу, продавая желающим листочки со словами и нотами песни, которую он в данный момент исполнял:

Следуя дальше, они увидели парализованную молодую женщину с темными блестящими глазами. Несчастная пыталась передвигаться на четвереньках по растоптанной дорожной грязи. Каждое утро она будила окрестных жителей громким пеньем на идише. Сейчас она выкрикивала строки стихотворения известного писателя Ицхака Перетца «Три швеи»:

На углу к ним подскочил мужчина полубезумного вида. Он размахивал руками и кричал: «Эй, еврей, гляди веселей! Стыд мы уже потеряли! Богатый и нищий равными стали!»

«Это Рубинштейн, он взял на себя роль шута Варшавского гетто, — сказал Зильберберг. — О нем ничего не известно, знают только, что бежал из какой-то провинции. Он вечно носится по улицам и распевает куплеты собственного сочинения».

Обратный путь в Малое гетто был не легче. Та же толпа нищих и торговцев, те же застывшие на земле тела беженцев. Они снова столкнулись с Рубинштейном, который на этот раз стал угрожать: «Дай грошик, и уйдешь спокойно. Не дашь — закричу!»

«Это его форма шантажа, — объяснил Зилберберг. — Все здесь знают, если он не получит свою монету, то начнет кричать „Долой фюрера! Долой Гитлера!“. И тогда немцы начнут палить без разбора».

Корчак дал Рубинштейну монету.

Изучение Малого гетто, предпринятое через несколько дней, показало не столь тяжелую, но все же удручающую картину. Беженцев из провинции было меньше, но и здесь улицы были полны детей, которые продавали с переносных лоточков все, что смогли найти, сотни музыкантов поделили между собой всю территорию. Около здания юденрата на Гржибовской улице Корчак увидел молодого скрипача из Иерусалима, который навещал в Польше родственников и попал в западню. Опершись на свою трость, Корчак смотрел на этого хрупкого юношу, приехавшего из города, где он сам собирался жить. Прикрыв синие глаза, скрипач играл еврейские мелодии и поднимал веки только дли того, чтобы заметить, куда упала брошенная монета.

Продолжая путь по Паньской к Слиске, Корчак и Зильберберг встретили группу бродячих музыкантов, в том числе из Варшавского филармонического оркестра. Где бы они ни останавливались, вокруг тут же собиралась толпа. Их сопровождали звезды Варшавской оперы, которые исполняли арии по заказу публики. Корчак снял очки, чтобы лучше рассмотреть лица музыкантов и поглощенных музыкой слушателей.

Затем им попались знаменитые канторы, приехавшие из разных концов Польши и оставшиеся без работы после того, как синагоги, подобно школам, были закрыты. Печальная реальность гетто заставила их соперничать друг с другом. Один из них пел и толкал перед собой детскую коляску, в которой сидела его парализованная жена, а соперники обвиняли несчастного в том, что он пытается играть на сочувствии людей. Слушатели, столь же требовательные, как фанатичные любители оперы, сохранили чувство юмора. Когда кто-то в толпе пробормотал, что ту же песню он слышал в гораздо лучшем исполнении кантора Розенблата, ему тут же дали добрый совет: «Ну, если вам не по вкусу это исполнение, можете взять билет до Нью-Йорка и там послушать кантора Розенблата».

Бродя по гетто, Корчак и Зильберберг нередко встречались с людьми, которых знали по прежней, другой жизни. Один ополяченный филантроп восьмидесяти с лишним лет напомнил Зильбербергу об их давнем знакомстве. Он объяснил, что в гетто попал без семьи, поскольку две его дочери крестились и жили в «арийской» зоне со своими мужьями-неевреями.

— Как же вы попали в гетто? — поинтересовался Корчак. — У меня самого семьи нет, все мои дети здесь, но вы-то в другом положении. Разве ваши дочери не могут вызволить вас отсюда?

— Я мог бы остаться с ними, если бы захотел, — ответил старик. — Но выбрал гетто — здесь мои соплеменники, и они страдают.

Зильберберг отметил, что этот ответ обрадовал Корчака, который сказал, что разделяет подобные чувства. И они заговорили о писателе Переце, который оказался родственником филантропа и с которым Корчак встречался на литературных собраниях перед Первой мировой войной.

Их беседу прервал внезапно появившийся Рубинштейн:

Затем, заметив похоронную процессию, направляющуюся к кладбищу на упомянутой им улице Генся, Рубинштейн поспешил присоединиться к ней с криком «Богатый и нищий равными стали!».

«Странный народ евреи», — сказал Корчак, покачав головой.

Однажды вечером, в одиннадцать часов, когда Зильберберг и его жена собирались ложиться спать, они услышали звук тяжелых шагов по деревянной лестнице: тревожный знак, поскольку никто в доме не смел выходить после семи часов — комендантского часа. Инстинктивно они поспешили выключить свет, как будто темнота могла их защитить. Однако шаги приближались и, наконец, остановились у их двери. Раздался звонок.

— Кто там? — спросил Зилберберг.

— Доктор Корчак. Откройте, пожалуйста, — раздался знакомый голос.

Зильберберг с облегчением посмотрел на жену и открыл дверь. На пороге стоял его знаменитый знакомец в старых армейских сапогах.

Извинившись за то, что напугал хозяев, Корчак сказал, что ждал, пока дети уснут. Бегло оглядев книги на столе Зильберберга, он объяснил цель своего позднего визита. С момента освобождения из тюрьмы он понял, что они живут в странном обществе, где каждый вынужден в той или иной мере приспосабливаться, чтобы выжить. Поскольку выходить на улицу детям весьма опасно, он хотел бы каждую неделю приглашать в приют людей, чтобы говорить с ними об их занятиях. Он уже включил в этот список некоторых работников юденрата, представителей общественной кухни и других организаций, а также историка Иммануила Рингельблюма и одного философа. Еще он надеется договориться с юристом, который теперь стал полицейским, и ученым, который работал сторожем. Если Зильбербергу эта идея по вкусу, не согласится ли он, на правах соседа и учителя, помочь Корчаку организовать такие встречи? И не согласиться ли он сам стать участником первой беседы?

Зильберберг дал утвердительные ответы на оба вопроса, но попросил дать ему время, чтобы обдумать тему беседы. Корчак настаивал на немедленном решении, и Зильберберг предложил рассказать детям о Переце, который, до того как стал известным писателем, работал учителем и даже участвовал в организации сиротских приютов. Корчак одобрил выбор. «Перец — как раз то, что нужно именно сейчас. Ведь он варшавянин».

Приют «жужжал как улей», когда через неделю там появился Зильберберг. Дети как раз закончили обед и собрались в большом зале, бывшем когда-то школьной аудиторией. Стефа и учителя помогли воспитанникам занять места. Корчак сел с детьми.

«Человек, о котором я хочу вам рассказать, всегда юный Перец, жил неподалеку отсюда, Я начал Зильберберг. — Вначале он писал свои произведения по-польски. Он много времени тратил на обучение еврейских детей из бедных семей и хотел найти способ помочь всем евреям, страдавшим от нищеты и погромов. Он открыл для себя радостное, теплое и светлое учение хасидов, которое давало его народу чувство гордости, которое по субботам превращало каждого мужчину в царя в своем доме. И тогда Перец стал писать на идише, чтобы евреи могли читать его книги».

Зильберберг говорил со своими слушателями по-польски, но, прочитав стихотворение Переца «Братья» (которое выбито на его могильном камне), он повторил его на идише — именно на этом языке его и написал автор. Зильберберг заметил, как Корчак кивает, узнавая слова, ведь это стихотворение стало популярной песней, и идея его была близка доктору.

Вслед за этим стихотворением Зильберберг прочел монолог из знаменитой пьесы Переца «Золотая цепь». Монолог этот тоже стал песней, и дети начали бить в ладоши, притоптывать и петь вместе с Зильбербергом:

Закончив петь эту песню, дети стихийно вернулись к «Братьям». Они пели эти слова снова и снова, взявшись за руки, как братья и сестры, и раскачиваясь. Это продолжалось до тех пор, пока Стефа не напомнила им, что гостю пора идти. В заключение встречи Корчак предложил сделать песнь «Братья» гимном приюта, и дети с восторгом запели свой новый гимн, покидая зал.

Когда наконец наступила тишина, Корчак и Зильберберг смогли услышать шаги немецких патрулей, марширующих вдоль стены по Хлодной улице, — совсем рядом.

Посетители приюта считали его оазисом в самом центре ада. Ежедневная размеренная жизнь приюта поглощала все время Корчака, восстанавливала его душевный покой. Ежедневно в две смены — утром и днем — тайно проводились занятия, причем одним из основных предметов был выбран иврит, чтобы подготовить детей к возможной новой жизни в Палестине после окончания войны. Как и в прежние дни на Крохмальной улице действовал парламент — важный центр приютской жизни, объединяющий ребят. Каждое субботнее утро Корчак, как и прежде, читал вслух свою колонку для приютской газеты, но те опасности, о которых доктор столь остроумно предупреждал детей в прошлом — скажем, риск засунуть палец в гладильную машину, — казались пустяковыми по сравнению с реальными опасностями жизни в гетто. «Машина ничего не понимает, она равнодушна, — писал он в те довоенные времена. — Вы сунете в нее палец, и она его отрежет. Сунете голову — она отрежет и голову. Жизнь — как машина. Она не предупреждает о риске, а сразу наказывает».

Теперь такую машину олицетворяли немцы — дети это знали, особенно новички, чьи родители были убиты у них на глазах или умерли от голода и болезней. Любой воспитанник, посещавший родных по субботам или просто вышедший на свежий воздух, неизбежно становился свидетелем жестоких сцен на улицах гетто. Никакие написанные Корчаком слова не могли уберечь их от этого, да и его самого. Он вынужден был признать, что не в силах развеять владевшее детьми постоянное чувство страха и неуверенности. Он мог лишь обеспечить их едой и жилищем и дать хоть какую-то надежду на будущее.

Каждое здание в гетто имело домовый комитет, ответственный за поиск средств для жизнеобеспечения дома, уплату налогов и помощь тысячам нищих беженцев из других стран. В качестве члена домового комитета дома 33 по Хлодной улице (одного из самых чистых и ухоженных зданий гетто) Корчак предложил для сбора средств устроить в приюте концерт в период между Пуримом и Пасхой. Для обсуждения этой идеи было решено провести собрание в приюте в один из вечеров, в девять часов.

Собралась довольно пестрая компания евреев, объединенных скорее общей судьбой, чем религиозными предпочтениями. Там был член Польской социалистической партии, ученый-талмудист, ополяченный промышленник, неверующий врач-педиатр, несколько соблюдающих обряды инженеров. После затянувшейся дискуссии было принято решение включить в программу концерта как профессиональных, так и уличных музыкантов. Жаркие дебаты разгорелись по поводу языка, на котором следует вести концерт. Ассимилированные евреи настаивали на польском, сионисты — на иврите, а бундовцы и ортодоксы с одинаковым жаром выступали за идиш.

Корчак сидел (как и на других собраниях домового комитета), опираясь подбородком на трость и закрыв глаза, будто спал. Но все знали по опыту общения с ним, что он внимательно следит за ходом дискуссии и только ждет подходящего момента, чтобы высказать свою точку зрения. Когда переговоры зашли в тупик, один из участников, ополяченный еврей, передал Зильбербергу, выполнявшему функции председателя собрания, записку, где просил узнать мнение Корчака. По его предположению, доктор выступит в пользу польского языка.

Корчак медленно снял очки (этот жест означал желание сосредоточиться), торжественно осмотрел присутствующих, а затем мягко выразил удивление, что разумные люди могут тратить столько времени на споры по вопросу, ответ на который представляется совершенно очевидным.

— И каков же это ответ? — пожелали узнать остальные члены комитета.

— А вот каков, — ответил Корчак. — Когда человек возражает против использования определенного языка, он тем самым выступает и против того, кто на этом языке говорит. Можете ли вы отрицать, что большинство людей в гетто говорит и думает на идише, они даже умирают со словами идиша на губах? — Те, кто выступал против идиша наиболее рьяно, хранили молчание. — Потому-то идиш и должен стать языком этого концерта, иначе все исполнение окажется лишенным души.

Слова Корчака возымели мгновенный эффект. Предложение Корчака было поддержано, концерт решили провести через две недели. И снова Зильберберг был поражен, каким «загадочным и пленительным» путем проявилось в Корчаке его еврейство.

Тремстам пришедшим на концерт зрителям, в основном людям известным и обеспеченным, билеты не продавали. Корчак убедил комитет, что гости заплатят больше, если вопрос о сумме им придется решать со своей совестью. Профессиональные актеры и музыканты отказались от вознаграждения, но небольшой гонорар вручили синеглазому скрипачу из Иерусалима, а также нескольким исполнителям народных песен, с которыми Корчак познакомился на улице.

«Музыка — это религия будущего, а вы — служители этой религии, — сказал Корчак, обращаясь к музыкантам перед началом концерта. — Такие художники, как вы, прокладывают путь».

В программу были включены несколько песен на польском и иврите, но самый сильный отклик в душе слушателей, в большинстве своем ассимилированных, нашли песни на идише. Корчак был так растроган исполнением уличных певцов, которых «судьба забросила в это гетто» со всех концов Европы, что плакал, слушая их, и не стыдился своих слез.

Профессиональная певица Романа Лилиенштейн вместе со своим аккомпаниатором выбрала для исполнения легкие музыкальные произведения, рассчитанные на детей. Она оказалась одной из немногих, кто пережил войну и написал об этом концерте: «Хотя в доме были чистота и порядок, я и по сей день не могу забыть атмосферу нищеты, царившую в коридорах и в зале. Дети, надевшие, как и все остальные, свои лучшие костюмы и платья, не могли скрыть возбуждения в ожидании концерта. За ними приглядывала Стефа Вильчинская. Все внимательно слушали доктора Корчака, который предварил концерт короткой речью, не забыв вставить в нее несколько шутливых фраз. Мы знали, что дети так же голодны, как и мы, как все в этом зале, и все же я никогда не забуду эти сотни горящих глаз, устремленных на артистов. Невозможно объяснить, что в то время значил для жителей гетто такой концерт».

Однако завершился вечер диссонансной нотой. Когда затихли аплодисменты и зрители были готовы разойтись, Корчак неожиданно объявил, что хотел бы прочитать несколько коротких стихотворений, недавно им сочиненных. Он вытащил из кармана несколько карточек и начал читать.

В резких сатирических строках не упоминались имена, но осмеивались владелец черных усиков, толстого чрева, горбун и, наконец, элегантный щеголь, которые распоряжались судьбой миллионов людей. Аудитория тревожно зашумела, когда стало ясно, что Корчак намекает на Гитлера, Геринга, Геббельса и «вешателя» Ганса Франка, ответственного за воцарение «нового порядка» в Польше. Когда люди поспешно двинулись к дверям, Корчак открыто назвал нацистов убийцами и отбросами общества.

Он продолжал читать нескольким людям, оставшимся в зале из уважения к доктору. Зильберберг задержался дольше всех, чтобы спросить Корчака, почему тот решился на такой рискованный поступок. Неужели он не понимал, что ожидало их всех, если бы немцы услышали его стихи?

В ответ Корчак улыбнулся и сказал: «Те, кто ушли, поступили глупо. Чего бояться? Конечно же евреи могут не скрывать своих мыслей друг от друга. Здесь не было соглядатаев, не было никого, кто мог бы меня предать — мы здесь все свои».

Корчак таким образом утверждал свое право оставаться независимым на своей территории. Зильберберг понял, что тревожное поведение его нового друга после тюремного заключения было всего лишь временной слабостью. Теперь он видел перед собой истинного Корчака — ассимилированного еврея, наделенного умом и талантом, человека, безоглядно верящего в свой народ. И все же Корчак, сочетающий в себе польскую дерзость и еврейскую иронию, оставался для него загадкой.

Глава 30 Все равны

Корчак мог сатирически описывать немцев, но угрожающий детям голод вызывал у него совсем другие чувства. Каждый день он выходил из дома с мешком за плечами. Он был так же безразмерен, как мешок старика, который требовал у него деньги после кукольного представления в далеком детстве: «Маловато, паныч, маловато! Надо бы еще!» У Корчака не оставалось выбора, и он выпрашивал так же беззастенчиво, как тот старик. И был столь же ненасытен. «Мало, — говорил он, сколько бы ему ни предлагали. — Мало!» Людям не нравились его настойчивые просьбы. Кто-то назвал их «моральным шантажом». Даже его друзья из бюро социальной помощи юденрата и из CENTOS считали, что с Корчаком становится трудно иметь дело. «Нас ставили в тупик его требования, мы никак не могли их удовлетворить, — писал Авраам Берман. — Откровенно говоря, куда легче было сотрудничать с его помощницей Стефой Вильчинской. Мы испытывали облегчение, когда она приходила вместо Корчака».

Некогда грозная Стефа теперь казалась воплощенным голосом разума. Несмотря на переживания последнего года, она, по мнению друзей, мало изменилась внешне, в то время как Корчак съежился, усох, стал все больше походить на сморщенную изюмину. Он и раньше был морщинист, а после тюрьмы вокруг его глаз и рта залегли глубокие борозды, кожа и зубы приобрели желтоватый оттенок — держаться на ногах ему помогали сигареты, кофе и — когда мог достать, что было нечасто, — водка.

Корчак регулярно заходил на почту, где брал посылки в поврежденных пакетах и ящиках с маркировкой «Доставке не подлежат» (на них либо отсутствовал адрес получателя, либо получателя уже не было в живых). Нацисты пропускали продуктовые посылки до декабря 1941 года, но почта работала нерегулярно, и немецким солдатам не возбранялось кое-что оставлять себе. Те же ящики, которые все-таки доходили до гетто, могли содержать хлеб, муку, кулинарный жир, крупы, присланные родственниками, которым удалось убежать на территорию, оккупированную Советским Союзом, а также кофе, шоколад, сардины и сгущенное молоко от друзей и родственников, эмигрировавших в нейтральные страны, например Испанию и Португалию. Впрочем, нередко продукты оказывались безнадежно испорченными во время долгого пути. Убедив юденрат, что невостребованные продуктовые посылки следует передавать детским учреждениям, Корчак наведывался на почту чуть ли не ежедневно.

Он не оставлял без внимания ни одного раздавленного пакета или ящика, если его содержимое можно было хоть как-то использовать. Одновременно он и Стефа посылали открытки всем знакомым за океаном. В ноябре 1941 года Леон Глузман, который в двадцатые годы был воспитанником приюта, а затем эмигрировал в Канаду, получил открытку, подписанную Стефой и Корчаком: «Если возможно, шлите продуктовые посылки в сиротский приют, улица Хлодная, 33, для больных и выздоравливающих детей. Просим также побудить и других помочь нам в нашей нужде, особенно тех, кто не забыл свое детство». Адрес был указан такой: Глузману, Оттава, Онтарио, США/Америка. На открытке стояла печать нацистского цензора с германским орлом.

Восемнадцатилетний Джон Ауэрбах сумел устроиться на почту по протекции друзей его отца. Пасмурным апрельским утром 1941 года он сидел на лавке вместе с другими почтальонами и ожидал прибытия очередной партии писем и посылок, чтобы заняться сортировкой, когда в почтовое отделение вошел Корчак с пустым мешком.

— Садитесь, доктор, отдохните. Мы еще не начинали, — сказал один из почтальонов, уступая ему место.

— Я могу стоять, — возразил Корчак. — Твои ноги устали больше.

Однако почтальон настаивал, и Корчак сел. Он устроился на скамейке, положив подбородок на рукоять трости и оглядывая лица толпящихся людей. Они месили грязный мокрый снег, покрывающий проваленный пол. Во влажном воздухе стоял резкий запах немытых тел. Ауэрбах, который восхищался Корчаком и сам хотел стать писателем, заметил, как доктор постарел и ослаб, хотя глаза его не утратили живости и проницательности.

— Ты студент? — спросил Корчак, внезапно повернувшись к Ауэрбаху. Тот пожал плечами.

— Наверно, я мог бы стать им, но сейчас я всего лишь почтальон.

Все еще глядя на Ауэрбаха, но обращаясь, казалось, к самому себе, Корчак заметил:

— Есть три прекрасные профессии — врач, учитель и судья. Какая тебе больше по душе?

— Боюсь, я не совсем вас понял, — сказал Ауэрбах. — Конечно, учитель и врач — очень важные профессии. Но что особенного в том, чтобы стать судьей?

— Милый юноша, — ответил Корчак. — Доктор заботится о теле человека, учитель — о его уме. А вот судья — не судья ли заботится о его совести?

Ауэрбах задумался, но мысль Корчака еще не вполне вошла в его сознание.

— Получается, что судья нужен человеку так же, как ему бывает нужен врач или учитель?

Корчак кивнул — и в этом жесте было и удивление, и разочарование.

— Ты еще очень молод, — сказал он тихо. — Да, судья нужен каждому человеку, если только он не судит себя сам. Эта профессия очень трудна — и прекрасна.

Ауэрбах поспешил к сортировочному столу. А чуть позже он снова увидел этого «странного бородача», которым всегда восхищался. Корчак покидал почту с полным мешком.

Через месяц начальник Ауэбаха велел ему отнести невостребованную посылку в приют Корчака. Вот как Ауэрбах описывает этот визит.

«Мальчик лет шести-семи с обритой головой, одетый в чересчур большой халат, открыл дверь, взглянул на меня огромными горящими черными глазами и бросился бежать внутрь дома с криком: „Почту принесли!“ Я снял рюкзак, стал рыться в нем, ища нужный пакет, и в это время услышал шаги Корчака, идущего ко мне по темному коридору. Похоже, он не узнал во мне молодого человека, с которым разговаривал на почте. Я протянул ему квитанцию для подписи, он взял ее дрожащей рукой, и тут, к моему удивлению, я почувствовал довольно сильный запах алкоголя. Должно быть, Корчак заметил мою реакцию — он напрягся и замер, и мы какое-то время молча стояли друг против друга. Потом он шагнул в мою сторону и широко развел руки, как бы обнимая весь мир, время, жизнь, своих голодных воспитанников, которым он приходился и врачом, и учителем, и судьей. „Надо пытаться жить… хоть как-то“, — сказал он, положив руку мне на плечо. Потом повернулся и исчез во тьме, унося с собой измятый пакет». Ауэрбах по сей день не считает себя вправе судить увиденное.

Той весной Корчак не пропускал ни одной возможности раздобыть еду своим голодающим детям, идя на контакт с кем угодно, даже с Авраамом Ганчвайхом, подозреваемым в сотрудничестве с нацистами, тем самым Ганчвайхом, который устроил выкуп Корчака из тюрьмы.

Ганчвайх и его пользующаяся дурной славой организация (ее называли «Тринадцать», поскольку она размещалась в доме 13 по улице Лешно) действовали в гетто как альтернативный юденрат, вызывая страх у председателя Чернякова, и, по общему убеждению, доносили обо всем нацистам. Эта организация, образованная в декабре 1940 года как Комитет по борьбе с ростовщичеством и спекуляцией в еврейском квартале Варшавы, насчитывала 300–400 человек и располагала своей собственной полицией, пунктом «Скорой помощи» и амбулаторией.

«Презренный, отвратительный тип», — писал о Ганчвайхе Черняков в своем дневнике. О нем было мало что известно. Знали только, что он не варшавянин. Талантливый оратор, одинаково свободно говоривший на идише, иврите и польском, Ганчвайх призывал сотрудничать с немецкими завоевателями, то есть проявить мудрость и здравый смысл. Многие руководители гетто — кто от страха, кто от нужды — принимали приглашения Ганчвайха обсудить проекты социального обеспечения, независимо от того, полагали они его мотивы эгоистическими или альтруистическими. Одно такое собрание состоялось в начале мая и продолжалось после комендантского часа, что вынудило участников провести ночь под кровом Ганчвайховой конторы. Черняков упомянул в своем дневнике несколько имен присутствующих на этом собрании «за чашкой чая», отметив имя «Корчак» восклицательным знаком. По словам Рингельблюма, Корчак согласился возглавить Комиссию помощи детям, но в чем заключалась ее деятельность и была ли эта комиссия вообще образована, остается неизвестным.

В начале июня 1941 года Корчак и Стефа провели почти всю ночь вместе с Зильбербергом и другими жильцами дома, наблюдая сквозь щели в шторах за немецкими войсками, марширующими по опустевшим улицам гетто — Хладной, Электоральной и Сенаторской — и далее по мосту через Вислу в сторону границы с Советским Союзом. На танках было написано по-немецки: «Сталин, мы идем».

Как и многие другие, Корчак был абсолютно уверен, что русские разобьют гитлеровские войска, как в свое время они разбили Наполеона. Освобождение Польши было только делом времени. Однако последующие месяцы принесли обескураживающие известия о победах немцев и о массовом уничтожении евреев на захваченных территориях. К тому же в гетто разразилась эпидемия тифа, которая унесла в могилу тысячи ослабленных голодом людей.

Евреи цеплялись за свое язвительное острословие как способ выживания. Что бы ни случилось внутри или вне гетто, все служило пищей для черного юмора. Встречаясь, люди обменивались такими фразами: «Какой смысл немцам бомбить Лондон, а англичанам — Берлин? Все эти перелеты — пустая трата горючего. Немцам надо бомбить свой Берлин, а англичанам — свой Лондон». Или: «Горовиц (Гитлер) на том свете видит в раю Иисуса. „Эй, — кричит он, — что этот еврей здесь делает без нарукавной повязки?“ А святой Петр отвечает: „Ему можно, он сын Босса“». Сумасшедший Рубинштейн по-прежнему произносил свои заклинания. Его куплеты «Все равны! В гетто все равны!» (пародия на лозунг юденрата, призванный убедить население гетто, что юденрат ко всем относится одинаково справедливо) так всем нравились, что во Дворце мелодий, одном из популярных мюзик-холлов, было поставлено ревю «Все равны».

Предугадать тактику нацистов было невозможно. Совершенно неожиданно в конце лета гестапо разрешило юденрату открыть двадцать еврейских школ, где занятия должны были проводиться на польском, идише и иврите. Евреи кинулись искать подходящие помещения, не ведая, что Гитлер уже назначил Рейнхарда Гейдриха, шефа политической полиции рейха, ответственным за «окончательное решение» и что в Освенциме уже проводятся первые эксперименты с газовыми камерами как эффективным инструментом уничтожения людей.

Корчак не выпускал своих детей из приюта, опасаясь заражения тифом, но сам проводил семинары по педагогике сучителями и директорами новых школ, которые должны были обслуживать шесть тысяч из пятидесяти тысяч детей начального школьного возраста, обитающих в гетто. Предполагалось, что учебный год начнется с театрального конкурса, в котором примут участие все три языковые группы. Ивритские школы готовили скетчи из еврейской жизни в Палестине от древних времен до современности, группа говорящих на идише планировала поставить сцены, посвященные труду и общественной справедливости, а польские школы инсценировали эпизоды из польской литературы, в которых поляки и евреи жили бок о бок в полной гармонии.

Посетив школу Михаила Зильберберга, Корчак увидел там триста учеников, говорящих, поющих и ставящих театральные сценки на иврите, как будто они жили в Палестине. Он старался не пропускать их репетиций пьесы «Масада» (в последний момент название, правда, поменяли на «Светлячки», чтобы не привлекать внимания немцев), посвященной героической обороне крепости Масада, где евреи в течение трех лет противостояли осаждающей их армии римлян, а затем предпочли покончить с собой, но не сдаться врагам. Спектакль должен был напомнить зрителям, что евреи не должны покорно подчиняться силе. Зильберберг заметил, что Корчаку особенно пришлись по душе стихи, которыми заканчивалась пьеса:

Воодушевленный открытием школ, Адам Черняков 20 сентября, накануне Рош-Хашана, еврейского Нового года, официально открыл Месяц детей в театре «Фемина».

Глава юденрата хорошо знал, что у него немало критиков, обвиняющих его и членов совета во взяточничестве и коррупции. В гетто распевали куплеты с такими словами:

Однако какие бы сомнения ни вызывал его моральный облик, интерес Чернякова к благополучию детей был подлинным. Чем труднее становилось ему выполнять свои обязанности председателя (в дневнике он писал, что с его последней фотокарточки на него смотрит «очень старый и очень измученный» человек), тем активней он включался в решение детских проблем. Он пытался как-то отвлечься от тягостного одиночества и от тревог за своего единственного сына, о котором ничего не знал со времени оккупации немцами Львова, куда юноша бежал после нацистского вторжения в Польшу.

В тот день в театре «Фемина» Черняков, его жена и еще несколько человек обратились к собравшимся с просьбой открыть их кошельки — и сердца, — чтобы помочь голодным и бездомным детям. Им удалось собрать сто тысяч злотых, часть которых была потрачена на плакаты «НАШИ ДЕТИ ДОЛЖНЫ ЖИТЬ» и «РЕБЕНОК — САМОЕ СВЯТОЕ СОЗДАНИЕ НА ЗЕМЛЕ».

Корчак решил провести в приюте богослужения на Рош-Хашана и Йом Кипур. «Не удивляйтесь, — сказал он Зильбербергу, которого попросил помочь в организации службы. — В дни испытаний молитва очень важна. Она придаст детям силы, да и нам тоже. Никакого принуждения, придут только те, кто испытывает в этом потребность. К тому же это поможет собрать средства для домового комитета».

То ли действительно испытывая потребность в молитве, то ли переживая предпраздничное возбуждение, но дети с радостью принялись преобразовывать зал для собраний в синагогу. Они расстилали ковры и расставляли цветы, тайно принесенные христианскими друзьями Корчака. В торце зала разместили ковчег с двумя свитками Торы в богато расшитых чехлах и два серебряных подсвечника, поставили ряды скамеек.

Для совершения службы Зильберберг пригласил кантора. Однако пришли на богослужение в основном только жители примыкающего дома, дети и персонал приюта. Опасаясь, что толпа народа может занести в приют инфекцию тифа, Корчак установил довольно высокую цену на входные билеты. Кроме того, в последний момент немцы разрешили открыть синагоги — впервые за два года.

Корчак, сосредоточенный, погруженный в себя, стоял в конце зала в своем старом сером костюме, офицерских сапогах и шелковой ермолке. Все замерли, пока кантор пел:

Через десять дней, на Йом Кипур, Корчак в торжественной речи старался вселить в детей веру в то, что им суждено увидеть лучшие дни. Но и восклицая вместе с детьми в конце службы «В следующем году в Иерусалиме!», как это делали многие поколения до них, ему не удалось развеять свою собственную тревогу. Зильберберг, который хотел поскорее вернуться домой, чтобы сесть за стол, ибо пост закончился, задержался по просьбе друга. «Очень важно, чтобы дети не тревожились, — сказал ему Корчак. — Но я боюсь того, что нас ждет. Немцы способны на все».

Глава 31 Наши дети должны жить

И снова в приближении Йом Кипур немцы огласили жестокий план (словно «этими мерзавцами с наступлением холодов овладевал зуд», писал в своем дневнике историк Иммануил Рингельблюм). Годом раньше они согнали евреев в гетто, а на этот раз объявили о своих намерениях сократить территорию гетто, хотя при этом все большее число евреев перемещалось туда из других оккупированных стран.

В середине октября 1941 года Корчак и Стефа узнали, что обитателям дома 33 по Хлодной улице, а также жителям прилегающих улиц предписано переселение в течение четырех суток, поскольку эта территория выводится за границы гетто. Необходимость покинуть этот дом явилась таким же тяжелым ударом, каким в свое время был приказ немцев освободить помещение приюта на Крохмальной. Измученные и голодные, обитатели приюта уже не имели прежней энергии. И все же они перебороли отчаяние и принялись за дело. Корчаку удалось найти помещение бывшего клуба предпринимателей в доме 16 по улице Сенна в Малом гетто. Дом выходил окнами на недавно возведенную стену, которая шла вдоль улицы по осевой линии и служила южной границей гетто. Новое помещение оказалось еще меньше предыдущего, но, к счастью, Корчак смог присоединить к приюту небольшое строение за клубом, дом 7 по улице Слиска, где расположились спальни для персонала.

Стефа занялась обустройством дома, чтобы приспособить его для нормальной жизни приюта. С помощью деревянных ящиков и шкафов она разгородила большой зал на первом этаже, выделив столовую, кабинет и пространство для игр, которое ночью превращалось в спальню. И вновь потекла привычная жизнь. Занятия проводились посменно, как и питание детей. Каждый ребенок имел определенные трудовые обязанности, связанные с дежурством на кухне или уборкой, за выполнение которых ему присуждались очки. Проходили занятия хора, театральной студии, дети учились шить, мастерить кукол.

Как раз перед самым переездом приюта в новое помещение заболела тифом Генриетта, жена Михаила Зильберберга. Очутившись в гетто, Генриетта постоянно твердила Стефе, что все они умрут голодной смертью. С утра до вечера она меняла свои пожитки на продукты питания для себя и мужа. Теперь казалось, что ей суждено умереть не от голода, а от тифа.

Все десять дней, пока Генриетта лежала в полусознательном состоянии в своей квартире, Зильберберг не показывался в приюте из страха занести инфекцию. Ему удалось показать жену нескольким врачам, но у тех не было почти никаких лекарств, и состояние Генриетты становилось все хуже. Как-то на склоне дня, когда Зильберберг уже потерял надежду, у его дверей появился Корчак со своим докторским саквояжем. Осмотрев больную, он ввел ей драгоценную сыворотку, которую принес с собой. В последующие дни он заходил регулярно, продолжая лечение. Борясь за жизнь, Генриетта слышала его голос — Корчак задавал ей вопросы, проверяя, пришла ли она в себя: «Вы помните, как вас зовут?» А потом ободрял: «Не сдавайтесь! Не позволяйте Гитлеру одержать еще одну победу!» Как-то поздно вечером, просидев у ее постели несколько часов кряду, он сказал Зильбербергу: «Похоже, жар спадает. Она будет жить». Корчак оказался прав.

Генриетта не пошла вместе с мужем в новое здание приюта, выходить на улицу ей казалось слишком опасным. По словам Зильберберга, в помещении было душно и гораздо менее удобно, чем в доме на Хлодной. Кухня оказалась крошечной, а на сто пятьдесят детей и персонал имелась всего одна ванная. Тем не менее Корчак встретил его своей обычной улыбкой, а дети пришли в восторг и спели свой гимн:

Поскольку стена гетто прочно сомкнулась вокруг евреев, отсутствие их польских «братьев и сестер», оставшихся по ту сторону границы, становилось почти физически ощутимой потерей. Гебраист Хаим Каплан даже писал в своем дневнике: «Души наши жаждут увидеть хоть одно лицо нееврея». И далее перечисляет пять неевреев, которых удается увидеть обитателю гетто: сборщик налогов, сборщики ежемесячной платы за газ и электричество и два кондуктора в еврейском трамвае. Если, к несчастью, еврей окажется привлеченным к суду, то увидит шестого — судью.

Испытывая похожее чувство утраты, христианские друзья Корчака стали изобретать способы повидаться с ним. В один из пасмурных ноябрьских дней, когда небо было покрыто тучами, а земля — грязным снегом, Марии Чапской удалось позаимствовать у кого-то пропуск в гетто. Поскольку трамваи единственного маршрута, проходящего через гетто, не останавливались на его территории, она вышла из вагона на остановке перед въездом в гетто и предъявила документ немецким и польским полицейским снаружи, а также их еврейским коллегам внутри огороженной зоны. Пока она шла по запруженным толпами улицам мимо торговцев сигаретами и семечками, мимо нищих, демонстрирующих обмороженные конечности, мимо полуголых детей, на которых никто не обращал внимания, стало темнеть, хотя вечер еще не наступил.

У дверей приюта ее встретил Корчак, и Мария поразилась, как быстро он постарел за время жизни в гетто. Еще студенткой она восхищалась его работой в начале двадцатых годов, потом под его влиянием стала социальным работником. Пока они молча шли к кабинету Корчака, Мария обратила внимание на воспитанников, стоявших в очереди, чтобы поменять книги в библиотечном уголке, и удивилась, какими не по-детски серьезными были их лица.

Они устроились в его комнатушке наверху, и Корчак стал рассказывать о том, какую программу готовят дети к Хануке. Он намеревался написать несколько молитв для этой программы, а также для рождественского представления. Желая включить в молитву для двух хоров тексты обеих религий, Корчак попросил Марию прислать ему литанию к Богородице. Он с грустью вспоминал о былых годах, когда писал ханукальные пьесы для еврейских воспитанников и водил хоровод вокруг рождественской елки с христианскими детьми своего приюта. За окнами сгущалась тьма, и они погрузились в молчание. Лишь было слышно, как погромыхивал трамвай, спеша через гетто из одного арийского района в другой, да с улицы доносились торопливые шаги по заснеженной мостовой и негромкие голоса, говорящие что-то на идише.

Покидая приют, Мария замешкалась у дверей — она знала, что вряд ли еще когда-нибудь увидит своего друга.

— Как вы-то себя чувствуете? — спросила она.

— Как бабочка, — сказал Корчак. — Как бабочка, которая скоро улетит в иной, лучший, мир. — Он помолчал и добавил с хорошо ей знакомой сардонической улыбкой: — Это либо видение, либо склероз, одно из двух.

Раздобыть пропуск в гетто удалось и Казимежу Дембицкому. Он так и не смог забыть шок, который испытал, перейдя из той части города, где еще сохранилась зелень и воздух был сравнительно свеж, в заледеневший мир, где люди перешагивали через трупы на улицах так же невозмутимо, как через кучи снега. Найдя наконец приют, он с некоторым облегчением увидел, что в нем сохраняется порядок, но в разговоре с Корчаком не мог сдержать ярость по отношению к немцам.

— Это гетто — тюрьма, — выпалил он.

— Здесь две тюрьмы, — спокойно ответил Корчак. — Одна просторнее, там больше деревьев и цветов. Но судьба для всех одинакова. — И добавил с насмешкой: — Когда приговоренного к смерти выводят из камеры, какое значение имеют ее размеры.

Казимеж не мог не заметить, каким истощенным был Корчак. Голос его говорил об одном, но воспаленные красные глаза, глаза безумца, противоречили словам. Стремясь сохранить душевное равновесие, доктор пытался облечь в рациональные фразы свои мысли об иррациональной ситуации. Он был старым военным врачом, напомнил Корчак Казимежу, и никогда не забывал, что на фронте подвергался еще большей опасности, чем в гетто.

Направляя беседу в философское русло, что позволяло выйти за пределы переживаемой сиюминутной реальности, Корчак говорил как Старый Доктор. Снова оказавшись в положении, когда он должен был утешать — на этот раз тех, кто пришел утешить его, Корчак пытался обратить внимание собеседника на оптимистическую сторону событий, говорить о будущем. «Гитлеровскому режиму придет конец, ведь подавляющее большинство немецкого народа не сможет примириться с подобными зверствами», — убеждал он собеседника. Когда Казимеж выразил возмущение некоторыми поляками, которые выдавали евреев гестаповцам, Корчак ответил: «Не забывайте, на каждого такого поляка приходится множество других, которые ведут себя достойно. Ведь люди, как правило, добры».

Тем не менее Корчак с глубокой горечью замечал, как успешно разрушают немцы мост между евреями и поляками, возведению которого он и его семья посвятили свои жизни. В своем дневнике он записал: «С какой легкостью объединяют свои усилия два преступника для неблаговидных целей и как упорно не желают сотрудничать два народа, исповедующие общие идеалы, но разделенные исторической судьбой».

Тиф косил людей так стремительно, что не хватало места на кладбище. Умерших хоронили обнаженными в общих могилах.

Когда Корчак проходил мимо изможденных детей, которые сегодня протягивали за подаянием голые руки, а на следующий день их обледенелые тела лежали в сточных канавах, им овладевало нарастающее чувство беспомощности. В основном это были дети беженцев, умершие от тифа, голода или холода, а также больные дети, которых вынесли на улицу, когда в них еще теплилась жизнь, поскольку у родителей не было денег, чтобы заплатить за вывоз трупа. Нередко кто-нибудь покрывал эти тельца выпущенным к месячнику детей красивым плакатом с надписью «НАШИ ДЕТИ ДОЛЖНЫ ЖИТЬ».

Иногда Корчак вставал на колени рядом с умирающим ребенком, пытаясь передать тепло своих рук измученному телу, и шептал слова ободрения, но его уже не слышали. До предела истощенные, дети не могли встать, они лежали в позе эмбриона и как будто спали с открытыми глазами. Среди прав ребенка, которые он отстаивал, было право на достойную смерть, но в смерти этих детей, как и в их жизни, не было достоинства.

Какое-то время Корчак упорно пытался убедить CENTOS предоставлять больше убежищ для бездомных детей, чтобы дать им хотя бы минимальный шанс выжить. Убедившись в тщетности этих попыток, как и его плана добиться помощи от еврейской полиции гетто, он решил сам найти пусть скромное помещение, где умирающие дети могли бы ощутить хоть какую-то заботу.

Исчерпав все другие каналы, Корчак задумал обратиться за помощью к полковнику Мечиславу Ковальскому, члену департамента здравоохранения юденрата. Ковальский, бывший некогда профессиональным военным врачом польской армии, иногда снабжал Корчака мылом, постельным бельем, топливом и даже продуктами питания. Поскольку ранее они редко беседовали (кроме сухого обмена формальностями), полковник весьма удивился, когда Корчак с жаром стал излагать свой план, как помочь бездомным детям достойно умереть. «Больницы переполнены, туда их не удастся поместить, даже если бы и сохранялся шанс на выздоровление. Осуществление моего плана не потребует много места или денег. Нужен какой-нибудь пустой склад с полками, на которые можно положить детей. И штата большого не требуется, достаточно одного опытного санитара».

Осознав необходимость в таком месте, где умирающие дети могли получить утешение и в покое провести последние часы, Корчак как бы предвосхитил движение за организацию хосписов. Но в гетто, где живые требовали не меньше заботы и утешения, чем умирающие, полковник стоял перед выбором — что важнее. И план Корчака был отвергнут.

И все же полковник Ковальский смог помочь Корчаку, причем таким способом, который никто из них не предвидел. Однажды до Ковальского дошло известие, что полиция задержала Януша Корчака за отсутствие у того нарукавной повязки и собиралась снова отправить его в тюрьму Павяк. Полковник немедленно связался с главным врачом немецкого отдела здравоохранения доктором Вильгельмом Хагеном (известного как «добрый немец»), который был у него в долгу. Ковальский вправил ногу еврея, бывшего другом доктора Хагена со студенческих времен, а теперь попросил его о встречном одолжении — дать медицинское заключение, которое освобождало Корчака от опасности попасть в тюрьму. План чуть было не привел к неприятным последствиям. Когда полицейские привели Корчака в кабинет Ковальского, он отказался пройти осмотр у доктора Хагена. Делая вид, что он не знает немецкого, Корчак заявил, что совершенно здоров и не станет раздеваться. Наконец Ковальскому удалось убедить его снять одежду. «Я поразился, увидев, до чего он истощен, — говорил Ковальский. — У него была жидкость в легком, грыжа, ноги чудовищно распухли — и это далеко не все». Написав заключение, Хаген сказал Корчаку: «Надеюсь, вы все же будете носить повязку, ведь второй раз я не смогу вам помочь». На этот раз Корчак ответил по-немецки: «Обещаю вам, что никогда ее не надену».

Первого ноября, в День всех святых, когда поляки приходят на кладбище, чтобы возложить цветы и поставить свечи на могилы своих близких, Корчак подкупил охранника и вышел из гетто. Он отправился в Беляны, навестить Марину Фальску и детей. До места он добрался к полудню, продрогший и измученный долгой дорогой. Марина и ее коллеги, пораженные видом Корчака, засуетились, стараясь усадить его поудобнее. Услыхав, что пришел пан доктор, сбежались дети. Один малыш открыл рот, показал, что у него выпал зуб, и потом попросил монетку. «Плачу только в обмен на зуб», — весело сказал Корчак.

После того как Корчак осмотрел детей и поговорил с ними, Марина предложила ему зайти в ее комнату, отдохнуть и выпить чаю. Когда они остались одни, она призналась, что укрывает трех еврейских детей. Она смогла пойти на это, поскольку дети прекрасно говорили по-польски, но раскрыть их национальность другим воспитанникам она не решилась, боясь, что те ненароком проговорятся.

Корчака не надо было убеждать в том, что жизнь и по эту сторону стены полна опасностей: польское население страдало от нехватки продовольствия и топлива, немцы тысячами угоняли варшавян на принудительные работы в Германию. Многие погибали от рук нацистов, в том числе и бывший стажер Ян Печинский, которого Марина готовила себе на замену в качестве директора приюта.

Когда Корчак поднялся, чтобы вернуться в гетто до наступления комендантского часа, Марина попросила сторожа интерната Владислава Чихоча проводить доктора. По дороге Корчак попросил Владислава не покидать Марину и детей до конца войны (Чихоч счел эту просьбу за оказанную ему честь), а прощаясь, уже вблизи стены, поцеловал его в лоб. Владислав проводил взглядом Корчака, исчезнувшего за воротами гетто.

Через десять дней после этого посещения Белян гестапо расклеило объявление, где говорилось, что любой еврей, покидающий гетто без официального разрешения, будет арестован и расстрелян. Неделей позже немцы схватили восьмерых евреев, пытавшихся тайно пронести в гетто продукты из арийской зоны, и приговорили их к смертной казни. Юденрат обратился к немцам с просьбой помиловать провинившихся и провести «законную процедуру судопроизводства». Однако в семь тридцать утра семнадцатого ноября немцы приказали польской полиции привести приговор в исполнение в тюремном дворе. Шестеро из «преступников» были женщинами. Одна из них, шестнадцатилетняя девушка, молила Бога считать ее смерть жертвой ради ее народа, чтобы прекратились казни евреев. Тысячи людей, стоящих вокруг тюрьмы, рыдали. Слезы были и на глазах польских полицейских, когда они стреляли по команде офицера.

Несмотря на все ужасы гетто, люди цеплялись за надежду, что война скоро закончится поражением немцев. Евреи ждали этого дня с такой страстью, писал Хаим Каплан в своем дневнике, что отказывались кончать жизнь самоубийством, боясь пропустить его наступление. К середине декабря, казалось, для таких надежд появились основания: после трехмесячного стремительного движения в глубь России немцы встретили сопротивление у ворот Москвы, а США вступили в войну с Германией и — после нападения японцев на Перл-Харбор 7 декабря — Японией. Но в Варшаве еще не знали, что немцы построили в Хелмно первый лагерь уничтожения и теперь могли отказаться от использования пулеметов для массового умерщвления евреев, как это было в Киеве, Риге и Вильнюсе, где за этот период они расстреляй соответственно 34 000, 28 000 и 25 000 евреев.

Праздник света, Ханука, которая в этот год пришлась на 15 декабря, снова застала гетто в глубокой печали: немцы расстреляли еще семнадцать человек, пытавшихся раздобыть еду в арийской зоне. Из-за налетов русской авиации было предписано соблюдать режим затемнения, но и без того мало у кого были средства, чтобы купить ханукальные свечи или керосин. Предыдущую Хануку Корчак провел в Павяке, вдали от детей, и на этот раз очень хотел доставить детям радость. Воспитанники оживленно делали меноры (ритуальные подсвечники), готовили подарки друг другу, репетировали одну из ханукальных пьес, давным-давно написанных Корчаком. Этот праздник имел для доктора особое значение, он называл его «старик с седой бородой». Корчак восхищался Иудой Маккавеем за твердость, с которой тот послал сыновей отвоевывать Храм у сирийцев, и способность предвидеть победу. Ведь и сам Корчак нуждался в чуде: его скудный запас свечей требовалось растянуть на восемь дней.

В пьесе Корчака «Это время придет» свеча советует брату и сестре не ссориться, ибо и без того в мире слишком много вражды: «Путь к миру следует начинать в собственном доме, и только после этого придет время, когда мир воцарится повсюду». Каждое поколение воспитанников Корчака верило в обещание свечи: «Хотя перед нами и лежит длинная дорога, я непременно вернусь к вам на следующий год».

За несколько дней до праздника дети с удивлением увидели, как перед приютом остановился мусоровоз из арийской зоны. Под мусором были спрятаны подарки для детей. Трое рабочих-мусорщиков, связанных с польским подпольем, привезли продукты и игрушки от друзей Корчака. По дороге в гетто они срубили небольшую сосенку — это был их личный подарок.

Один из рабочих так описывал этот день: «Корчак попросил детей собраться вокруг дерева, установленного на столе посредине комнаты. Пакеты с подарками лежали под деревом. Дети стояли тихо и молча смотрели на подарки. Они были скорее похожи не на детей, а на маленьких улыбающихся старичков. И хотя они были счастливы, в их глазах застыла печаль. У меня навернулись слезы, когда мы запели рождественский гимн: „Господь, даруй мир добрым людям…“»

Поляки рассказали Корчаку, что два дня в неделю им поручено собирать мусор в гетто, и они всегда привозят из арийской зоны еду и письма. Иногда им удается и тайно вывезти кого-нибудь из гетто. Пожимая гостям руки на прощанье, Корчак потихоньку передал им открытку. Они прочли ее, уже вернувшись в арийскую часть Варшавы: «Евреи никогда не забудут своих братьев и сестер по ту сторону стены».

Суровая зима сорок первого года нанесла еще один удар по гетто. На следующий день после Рождества на стенах появились листки с новым приказом. Евреям предписывалось через юденрат передать немецким властям все меховые изделия. Срок — три дня. За неповиновение — расстрел.

За месяц до этого, в день своего рождения, Черняков записал в своем дневнике: «Я не хотел бы родиться второй раз». Кто знает, может быть, наблюдая из окна кабинета, как тысячи людей выстроились в длинную очередь на жестоком морозе, чтобы сдать единственную теплую вещь, которая у них еще оставалась, председатель юденрата задумался над тем, а стоило ли ему вообще родиться на свет.

Глава 32 Последний седер

Седьмого января 1942 года «Еврейская газета», единственное издание на польском языке, разрешенное в гетто, опубликовала письмо, пришедшее в редакцию в ответ на статью, в которой автор выражал свое восхищение интернатом доктора Януша Корчака. Вот что было в письме: «Дом сирот никогда не был и никогда не будет интернатом Корчака. Это человек слишком ничтожен, слаб, беден и ограничен, чтобы собрать вместе почти две сотни детей, дать им жилье, одежду, пищу и научить их жить… Эта сложнейшая задача решена совместными усилиями сотен людей доброй воли, людей просвещенных и умудренных, хорошо понимающих проблемы детей-сирот… Вильчинская, Позовна, Корчак (если уж вам так нужны имена) — они всего лишь опекуны, хранители драгоценного достояния». Письмо было подписано Я. Корчак.

Завладев вниманием читателя, Корчак вложил главную мысль своего письма в постскриптум: «На могильном камне одного из парижских кладбищ есть надпись: „Памяти тех, кто нас покинул“. По инициативе наших покровителей мы намерены провести службу в память друзей Дома сирот, а также его бывших воспитанников и учителей, которых уже нет с нами. Кроме того, мы приглашаем вас на кукольное представление сказок доктора Януша Корчака. Представление состоится в субботу 10 января в полдень в Доме сирот на улице Слиска, 9. Стоимость билетов для детей и взрослых 2 злотых».

Через месяц Корчак в том же ироничном ключе написал заявление в юденрат, испрашивая должность руководителя убежища на Дзельной, 39, вмещавшего тысячу детей. Он заверял Чернякова, что распространяет слухи о собственной вороватости, каковое качество делает его пригодным для работы, выполняемой в настоящее время кучкой негодяев, превративших убежище в «бойню и морг». В заявлении он характеризовал себя как неуравновешенного, возбудимого, легкомысленного человека, которому только громадным усилием воли удается владеть собой и работать в коллективе. Далее он сообщал о себе следующие сведения:

Мне 64 года. Что касается моего здоровья, то год тому назад оно прошло испытание в тюремной камере. Несмотря на суровые условия этого учреждения, я никогда не сказывался больным, никогда не обращался к врачу, ни разу не пропускал физической зарядки на свежем воздухе, внушавшей страх и отвращение даже моим молодым коллегам. У меня волчий аппетит, прекрасный сон. Совсем недавно поздним вечером мне удалось быстрым шагом вернуться домой с Рымарской улицы после десяти рюмок водки. Дважды за ночь я встаю с постели, чтобы вынести десять больших ночных горшков.

Я курю, но спиртным не злоупотребляю. Мой интеллект пригоден для выполнения незамысловатой повседневной работы.

Опыт развил во мне способность сосуществовать и сотрудничать даже с преступными элементами и врожденными дегенератами. Чванливые, упрямые глупцы воздерживаются от посещения моего дома, хотя я и не отвечаю им тем же. Мне представляется, что криминальные типы из персонала приюта на Дзельной добровольно оставят ненавистную им работу, на которой их по сю пору держит лишь трусость и инерция.

Далее проситель предлагал назначить ему месячный испытательный срок, который, ввиду срочности дела, должен начаться незамедлительно с предоставления ему комнаты и двухразового питания. «Под комнатой я имею в виду место для ночлега, что касается питания — если таковое есть, хорошо, а нет — так я обойдусь». Подпись: Гольдшмидт-Корчак. 9 февраля 1942 г.

Заявление, разумеется, было шуткой. Кто в юденрате отказал бы Янушу Корчаку в неблагодарной работе по спасению тысячи больных сирот, лежавших в собственных испражнениях и умиравших по десять — двенадцать человек в день? Должность он получил, но из двадцати тысяч злотых, требуемых им для этого приюта, ему выделили только одну тысячу.

Как Корчак и предполагал, нечистые на руку работники приюта на Дзельной делали все возможное, чтобы свести на нет его попытки предотвратить расхищение продуктов, предназначенных для детей. Он чувствовал себя «грязным, заляпанным кровью, смердящим, но и — хитрым, изворотливым. Ведь он жив, он спит, ест, иногда шутит». Правда, шутки стали невозможными, когда Корчак понял, что не может спасти большинство детей. Несмотря на его усилия обеспечить детей питанием, смертность достигала шестидесяти процентов. Просто-напросто не хватало ни продуктов, ни лекарств. Сам шатаясь от голода, он испытывал вину, когда что-нибудь ел в этом приюте. В своем дневнике он записал: «Война закончится, но люди еще долго будут смотреть в глаза друг другу и читать во встречном взгляде вопрос: Как ты выжил? Как тебе это удалось?»

Он повсюду искал поддержки.

Напротив его приюта был небольшой пункт благотворительной помощи «Капля молока», куда умирающие с голоду матери приносили своих малюток. Он часто заходил туда, один или со Стефой, поговорить с директором, Анной Марголис, и посмотреть, как развиваются младенцы в отсутствие достаточного количества молока и другой пищи. Свои наблюдения он представил группе врачей, изучающих воздействие голода на развитие ребенка, испытывая смешанное с болью удовлетворение от мысли, что это несчастье сможет, по крайней мере, внести вклад в медицину. Поскольку Анна Марголис еще и возглавляла туберкулезное отделение детской больницы, Корчак спросил, не сможет ли она положить туда несколько детей из приюта на Дзельной. Анна смогла выделить пять мест, и он перевел туда больных с наиболее тяжелыми случаями дизентерии, пневмонии и ангины — все болезни были прямым следствием недоедания. Один мальчик сжимал в руках мандолину, когда его перенесли в больничную палату. Инструмент положили на полку над его кроватью, но он умер, не успев сыграть ни одной ноты.

Жизнь приюта на Дзельной протекала под пристальным взглядом Корчака, вникавшего во все детали. Заметив, что нижнее белье детей выглядит несвежим даже после стирки, он уговорил своего знакомого поляка Витольда Гору, который работал кочегаром и водопроводчиком в немецкой прачечной, стирать там по ночам приютское белье. Каждую неделю Корчак притаскивал тяжелый мешок с бельем на квартиру Витольда, Витольд тайно переправлял белье в прачечную, а затем, уже чистое, приносил обратно к себе. Гора предложил забирать белье прямо из приюта, чтобы доктору не приходилось таскать мешок до его жилища, но Корчак и слышать об этом не захотел. «Ты и так слишком рискуешь ради нас, — ответил он Витольду. — А кроме того, таскать мешки мне на пользу».

«Долгая зеленая польская весна», которую Корчак всегда считал метафорой обновления, уже наступила где-то там, за стенами гетто. Внутри же этих стен все зеленое увядало и погибало, как будто даже деревья и трава не могли выжить в этих противоестественных условиях. Говорили, что и птицы не будут летать над этой территорией. Рубинштейн, самопровозглашенный шут Варшавского гетто, замолчал. Оправившись после тифа, он все еще бросал яростные взгляды на всех встречных, но уже не пел своих бредовых куплетов, как бы осознав, что его безумие не может сравниться с безумием, которое творится вокруг.

Тем временем немцы, подобно помешавшимся на одной идее архитекторам и планировщикам, продолжали сокращать площадь гетто, отрезая от него там улицу, здесь пол-улицы. Если юденрату не удавалось достаточно быстро возвести на нужном месте кирпичную стену, немцы довольствовались деревянным забором с колючей проволокой.

«Час прекрасной жизни» был обещан каждому приглашенному на пасхальный седер в приют на улице Слиска первого апреля.

Многие гости помнили, как проходили такие торжества до войны на Крохмальной улице — это было популярное ежегодное событие, на которое стремились приобрести билеты до трехсот человек. Корчак не знал иврита, поэтому службу проводил кто-нибудь из учителей, а сам он помогал детям погружать яйца и горькие травы в соленую воду, чтобы вспомнить о тяжкой жизни евреев в египетском рабстве. В пасхальный седер дети с особенным нетерпением ожидали, когда подадут суп, потому что в некоторые клецки из мацы Стефа прятала орехи. Нашедший орех получал приз. Но самым лучшим призом оставался сам орех, и многие воспитанники хранили его как особо ценный предмет.

Осталось неизвестным, были ли на этом последнем седере орехи, или клецки, или хотя бы суп, но «обаяние» этого праздника отметил один из гостей, Герман Червинский, в «Еврейской газете».

Над длинными столами, покрытыми идеально чистыми скатертями, «сияли» лица ста восьмидесяти воспитанников, которые были «не покинуты своими родителями, а объединены их духом». Во главе стола сидел Корчак, а рядом с ним — шестнадцать участников хора, которые начинали петь, как только в Агаде встречалось упоминание Палестины. Гости седера сидели в глубине зала. Когда самый младший ребенок спросил: «А чем этот вечер отличается от других?», Корчак ответил ему несколькими словами, которые «глубоко тронули» всех вокруг. После службы «зазвенели тарелки, кружки, миски, отовсюду появились женщины, разносившие угощение. Радость царила на этом пасхальном торжестве».

Червинский не привел в своей статье ответ Корчака на вопрос, чем же отличается этот вечер от всех других, чтобы немцы не прочли его. По той же причине автор счел за благо не писать, что во время чтения Агады Корчак подошел к окну и высоко поднял руку со сжатым кулаком, как бы взывая к Господу в ярости и отчаянии и требуя ответа за страдания его детей.

Незадолго до полуночи 17 апреля (этот день впоследствии назовут «Кровавой пятницей») в гетто вошли отряды эсэсовцев в сопровождении еврейских полицейских, говорящих по-немецки. Они стучали в квартиры, вежливо здоровались с жильцом, открывшим дверь, и просили его на минуту выйти из дома. Во дворе его ставили к стене и расстреливали. Тело оставалось лежать на месте, а учтивый отряд смерти направлялся по следующему адресу из своего списка. Если жена жертвы начинала кричать или спускалась на улицу вместе с мужем, ее тело находили в луже крови рядом с телом супруга.

Жертвы — юристы, пекари, торговцы, мясники, предприниматели, бывшие чиновники — никак не были связаны друг с другом. По какому принципу составлялся этот список? — спрашивали охваченные страхом жители гетто. Кто будет следующим? Только позже стало известно, что казненные выпускали нелегальный бюллетень «Das Blettl» («Листок»), основанный Еврейским трудовым союзом.

Хотя председатель юденрата Черняков получил заверения от гестапо, что жителям гетто, не связанным с подпольной деятельностью, нет нужды беспокоиться о собственной безопасности, через две недели на улице были расстреляны еще семь человек — на этот раз среди бела дня. После этого выстрелы в гетто стали обычным явлением как днем, так и ночью. Пошли слухи, что ожидается депортация евреев из Варшавы. Говорили, что сорок тысяч жителей Люблина погрузили в товарные вагоны и увезли в неизвестном направлении. Люди боялись покидать свои дома. Говорили шепотом, вздрагивали от каждого стука в дверь.

Глава 33 Дневник, написанный в гетто. Май 1942

Неужели все достойные люди, ведущие за собой других, во все времена обречены на мученическую смерть?

Из «Дневника, написанного в гетто»

Через несколько недель после Кровавой пятницы Януш Корчак вновь обратился к дневнику, который начал вести вскоре после оккупации Варшавы, а затем бросил.

«Май в этом году выдался холодным, — писал он. — Ночь нынче тихая. Сейчас пять утра. Дети спят. Их уже двести. В восточном крыле — мадам Стефа, а я — в западном, так называемом „изоляторе“».

Кровать Корчака стояла посредине комнаты. Под кроватью — почти пустая бутылка водки, к которой он время от времени прикладывается. Рядом — ночной столик с куском черного хлеба и кувшином воды. А вокруг — кровати с больными детьми: с одной стороны Моня Самый Младший (их четверо с одинаковым именем), Альберт и Ежи, с другой, у стены, Фелуния, Геня и Ганечка. А еще старый портной Арилевич, дедушка Ромчи. У него больное сердце, и Корчак не может уснуть от его стонов.

В течение трех месяцев, которые окажутся последними в его жизни, Корчак почти каждую ночь, когда дети спят, будет делать записи в этом дневнике. Иногда это совсем короткие заметки. Ослабленное голодом и усталостью тело подсказывало ему, что смерть близка, но он еще не догадывался, какую форму она примет. Еврейский доктор в католической стране, он всегда с уважением относился к «целительной силе тихой исповеди» священнику, а теперь и сам почувствовал нужду в «исповеднике, советчике, отзывчивом слушателе его горьких жалоб».

Все эти роли возьмет на себя его дневник — а также роль судьи. Он не станет исторической хроникой жизни в Варшавском гетто, как дневники Иммануила Рингельблюма, Хаима Каплана и Адама Чернякова, а скорее описанием путешествия в себя, которое он прервал два года назад. Он ощущал себя ответственным не перед историей еврейства, а перед своей собственной историей, историей польского еврея. В эти ночи, наполненные одиночеством, когда все его личные страхи переплетались с реальными страхами и яростью окружающего мира, он писал о кошмаре отцовского безумия, о преследующих его самого ужасах, о том, как сожалеет, что в свое время бросил работу врача в детской больнице, — «отвратительным дезертирством» назвал он этот шаг. Лишь изредка его перо останавливается на какой-либо сцене из жизни гетто, чтобы на мгновение высветить ярким лучом этот кошмарный мир и снова вернуться в поток сознания своего прошлого. В одной из записей он с горькой иронией замечает: «Ах да, совсем забыл упомянуть, что идет война».

Некоторые страницы дневника — как и целые годы его жизни — присвоили себе дети, сироты. Они выпрыгивают то там, то здесь, они кашляют, они и сами пишут дневники, им нужны цветы, деревья. И Корчак пишет, пока не погаснет карбидная лампа, или не кончатся чернила, или не иссякнут силы. А на утро Генрик, стажер и сын старого портного, перепечатывает написанные страницы, как это в ту еще войну делал Валенты.

Вот одна из ранних записей:

Сейчас половина седьмого.

Кто-то кричит в спальне:

«Ребята, пора купаться, вставайте!»

Я откладываю перо. Вставать или нет? Давно же я не принимал ванну. Вчера нашел на себе вошь и, не моргнув глазом, убил ловко раздавил на ногте.

Если будет время, напишу ей панегирик. Ибо мы относимся к этим чудным насекомым несправедливо, не должным образом.

Один русский крестьянин как-то заметил, разозлившись: «Вошь — не то, что человек, она не высосет у тебя всю кровь до последней капли».

Какое-то время Корчак сидел на кровати, наслаждаясь «незабываемым видом спальни, когда дети просыпаются». Ему нравилось наблюдать «сонные взгляды, замедленные движения или — вдруг — стремительный прыжок с постели». Вот один ребенок трет глаза, другой рукавом ночной рубашки убирает наспанную слюну с уголка рта, третий поглаживает ухо. Этот потягивается, тот, зажав в руке какой-нибудь предмет одежды, застыл, глядя перед собой. Старый Доктор с одного взгляда может предсказать, какой день — легкий или тяжелый — будет у каждого.

Прежде чем «улей начинал гудеть», Корчак, как опытный полководец, определял свою стратегию на день: куда нанести визит, кому написать письма, что и где раздобыть.

А иногда возвращался в мыслях к прожитому дню, с его победами и поражениями.

Возьмем для примера 23 мая 1942 года.

День начался с суеты — дети выстроились в очередь к весам, их предстояло взвесить. Корчак отметил в своих записях, что, хотя все и теряли в весе, критических значений еще не достигли. Далее следовал завтрак — результат немалых усилий. На этой неделе на столе были колбаса, ветчина и булочки, добытые с помощью «гнусного» письма высокому начальству. На всех детей, конечно, мало, но хоть что-то. Нечаянно привалило двести килограммов картошки — «настоящая дипломатическая победа», — но ему не следовало почивать на лаврах и расслабляться. Детям невдомек, как добывается каждый кусок, который они кладут в рот, пока он сидит и мучительно размышляет: «Правильно ли я поступил?»

После завтрака состоялось собрание, на котором обсуждали, кто из учителей может взять отпуск и как найти соответствующие замены. Было бы удобно сохранить расписание прошлого года, но с тех пор произошло немало событий, многие учителя ушли, появились новые. «Что там говорить, все изменилось».

Поскольку наступила суббота, все дети собрались для чтения своей газеты. Корчак знал, что газета уже не играла прежней роли в жизни детей, хотя новички и относились к ней с неизменным интересом. Никого особенно не занимала информация, кто за неделю отличился в хорошую, а кто — в плохую сторону. (Сейчас было легче не замечать некоторых проблем, например участившихся случаев воровства и непослушания.) Старшие воспитанники понимали, что газета не даст ответ на единственный интересующий их вопрос: какова их судьба? Они хотели услышать то, что Корчак не мог им сказать. Он не хотел их тревожить — или признаться, что и сам не может с определенностью предсказать их будущее.

Сигнал к обеду прозвучал, когда Корчак размышлял над своими планами на вторую половину дня. Он должен сделать три визита. Во-первых, нужно было навестить пожилого благотворителя, который плохо себя чувствовал. Его не оказалось дома, и Корчак, сожалея, что так долго откладывал свое посещение, передал через домочадцев приветствия и наилучшие пожелания. Во-вторых, в одном из соседних домов онобещал прочитать лекцию о роли дрожжей в питании. Он слышал себя как бы со стороны, когда бубнил что-то о различии между пивными и хлебопекарными дрожжами, активными и неактивными, о дозировке, о важности витамина В, и все это время его мозг мучился над вопросами: как достать? через кого? откуда?

В-третьих, он был приглашен на «вечеринку», посвященную встрече нескольких евреев, вернувшихся из восточных районов. Дежурный у входа, панически боясь, что о встрече пронюхает гестапо, быстро потянул его подальше от двери. Оказавшись в помещении, Корчак с грустной иронией заметил, что гости испытывали нескрываемую радость по случаю возвращения «из ада в этот варшавский рай».

В этот день, возвращаясь в приют, Корчак наблюдал сцену, о которой не один раз упомянул в своем дневнике.

Юноша, живой или уже мертвый — трудно сказать, лежит на тротуаре. Трое мальчишек тут же играют в лошадки, их вожжи переплелись между собой. Они пробуют их распутать и так и сяк. В горячке игры спотыкаются о тело лежащего юноши. Наконец один из них говорит: «Отойдем, он тут мешает!» Они галопом проскакивают несколько метров и снова начинают возню с вожжами.

На рассвете в воскресенье Корчак лежит в постели и думает о письмах, которые предстоит написать, и семи визитах, которые намечены на этот день. Он не в силах пошевелиться. Обычно воля торжествовала над телом и заставляла его встать, но на этот раз тело отказывается повиноваться. Он старается не замечать запах в помещении: аммиачный запах мочи в ночных горшках, которые он ополаскивает теперь только через день, смешивается с чесночным духом, источаемым карбидной лампой. К этому букету время от времени добавлялся специфический запах от одного из семи его соседей по комнате. Вновь появились клопы, а теперь еще и моль — есть с кем бороться.

Он лежал и думал: «Чтобы встать, нужно сначала сесть на кровати, дотянуться до кальсон, застегнуть — пусть не все пуговицы, но хотя бы одну. Влезть в рубашку. Нагнуться и надеть носки. Потом подтяжки…»

С огромным усилием он заставил себя одеться. Он не обращает внимания на постоянный кашель, на сломанный зуб, который царапает язык. Он приказывает ногам сойти с тротуара на мостовую, а потом вернуться на тротуар. Когда кто-нибудь случайно толкает его, он делает робкий шаг в сторону и прислоняется к стене. Теперь уже не тело, а воля перестает ему повиноваться. Он чувствует себя как «лунатик, морфинист». На мгновение он забывает, куда идет. А когда добирается до нужного дома, останавливается на лестнице: «О чем я хотел с ним говорить?»

В последнее время такое случается все чаще. Он видит окружающее сквозь дымку, туман, лишь смутно замечая отвратительные сцены вокруг и почти не слыша того, что должно было оскорбить его слух. Он вполне мог бы отложить все эти встречи.

Жест плечами. Мне это безразлично.

Вялость. Скудость чувств, это вечное еврейское смирение. Ну и что? Что дальше?

У меня болит язык, ну и что? Кого-то расстреляли, ну и что с того? Он уже знал, что должен умереть. И что дальше? Уж второй-то раз не умрешь.

Подслушав, как хозяин магазина отвечает на жалобу покупательницы, Корчак понял, что не он один ощущает нереальность происходящего: «Уважаемая пани, все это — не товар, и здесь не магазин, вы — не покупатель, так же как я — не продавец. Я не продаю, а вы не платите, ибо эти клочки бумаги — не деньги. Вы ничего не потратили, а я не получил прибыли. Кому сейчас понадобится жульничать — ради чего? Просто надо же человеку хоть чем-то заниматься. Разве я не прав?»

В другом случае владелица мясной лавки была слишком ошарашена, чтобы отреагировать на черный юмор Корчака:

— Скажите мне, дорогая пани, не из человеческого ли мяса эта колбаса? Для конины она слишком дешева.

— Откуда мне знать, — ответила она. — Я не видела, как ее делают.

Иногда, взволнованный чем-либо, например случайной встречей с человеком, которого давно не видел, Корчак испытывал облегчение оттого, что все еще был способен на простые чувства. Но на лице встреченною друга Корчак мог прочесть, как сильно изменился он сам за это время.

В середине дня он возвращался в приют совершенно обессиленным, набрав в результате всех мучений жалкие пятьдесят злотых да получив обещание какого-нибудь благотворителя жертвовать пять злотых в месяц. А кормить нужно двести человек. После обеда он, не раздеваясь, падает на кровать — отдохнуть час-другой. Когда кончилась водка, он разводил спирт в равном объеме воды. Пять рюмок такого напитка и леденец давали ему «душевный подъем», блаженное ощущение усталости без ломоты в ногах, боли в глазах и мучительного жжения в мошонке. Он наслаждался «чувством умиротворения, тишиной, безопасностью». Увидев Корчака в таком положении, случайно зашедший в комнату человек тут же уходил. Правда, «безмятежность» его могла нарушить Стефа, забежавшая с «очередной новостью или проблемой, требующей неотложного решения».

Как врач, Корчак хорошо понимал, что его усталость и апатия были симптомами недостаточного питания — он получал не более восьмисот калорий в день. По ночам, пытаясь заснуть, он ощущал острый голод. В прошлом он никогда не думал о еде, а сейчас, лежа в постели, вызывал в своем воображении различные блюда, которые мог бы съесть с наслаждением: сочную малину из сада тетушки Магды, гречневую кашу, которую так любил его отец, рубец, который он ел в Киеве, почки, которые пробовал в Париже, пропитанные уксусом палестинские кушанья. Особенно утешительными были мысли о шампанском (которое пил лишь трижды за свою жизнь) с сухим печеньем — такое ему давали в детстве, когда он болел. Всплывало в памяти мороженое, которое ему запрещала мама, и красное вино.

Иногда он сочинял себе меню:

Как насчет рыбы в соусе тартар?

Может быть, венский шницель?

Пате и кролик, маринованный в малаге, с красной капустой?

Нет! Тысячу раз нет!

Но почему?

Странный вопрос. Еда — это работа, а я устал.

Брать на себя больше, чем в человеческих силах, — таков был его способ духовного сопротивления. Он полагал, что преодолеет все, если будет поддерживать привычный порядок в своем приюте, ежедневный принятый ритуал. Возможно, война, в конце концов, закончится поражением немцев. А до тех пор забота о том, чтобы дети были активны, не заболели тифом или туберкулезом, чтобы в приюте не пришлось проводить дезинфекцию, составляла смысл его жизни, изгоняла мысли о смерти; в этом заключалась борьба добра со злом.

Когда не хватало помощников, чтобы рассмотреть заявления о приеме новых детей, он делал это сам.

В доме 57 по улице Смоча он нашел мать, умирающую от язвы кишечника. Ее маленький сын рыскал по улице в поисках пищи.

— Он славный мальчик, — сказал Корчаку сосед женщины. — Но я не знаю, согласиться ли он пойти в приют, пока жива мать.

— А я не могу умереть, пока он не получит пристанище, — сказала мать. — Он такой удивительный. Не велит мне спать днем, чтобы я могла спать ночью. А ночью говорит: «Ну чего ты стонешь, это не поможет. Лучше спи».

По четвергам, когда собиралась приемная комиссия для беседы с вновь поступающими, Корчак смутно ощущал, что и его коллегами владело такое же чувство отрешенности, даже Стефой, хотя она все еще могла выразить тревогу по поводу того, что отказ в приеме ребенка может стать для него смертным приговором. Обсуждение могло прерваться любой репликой и легко уйти в сторону от предмета.

Так о чем у нас шла речь?

Кто-то говорит: «Во-первых…»

Все тщетно ждут, когда последует «во-вторых».

Конечно, кое-кто из нас любит тянуть резину.

Есть предложение: ребенка принять.

Решение: принять. Нужно переходить к следующему заявлению. Но нет. Еще трое поддерживают уже принятое предложение. Иногда приходится вмешиваться, и не один раз.

Обсуждение шарахается из стороны в сторону, как автомобиль, потерявший управление.

Все устали, раздражены.

Довольно!

Многие принятые дети, как, например, девятилетняя Геня, были круглыми сиротами. Но даже Геня, у которой остался только семнадцатилетний брат Самуил, попала в приют только потому, что на ее счастье Самуил знал кого-то, кто, в свою очередь, знал Стефу.

До войны Геня была умным счастливым ребенком. От своей матери, с которой Геня была очень близка, девочка унаследовала узкое удлиненное лицо и темные глаза. Отец Гени, химик, работал на заводе, который немцы закрыли, когда вошли в город. Вскоре он умер от туберкулеза. А в течение года от тифа умерли ее мать и старшая сестра.

Перед смертью мать просила Самуила позаботиться о младшей дочери, и он делал все, что было в его силах. Днем, пока он работал на мебельной фабрике, девочка оставалась с тетей, чья семья жила с ними в одной квартире. Но вскоре тетя стала жаловаться, что ей приходиться кормить слишком много ртов, и предложила Самуилу подыскать для Гени другое место. Еще раньше Самуил, распространяя материалы Хашомер Хатцаир, близко познакомился с женой Авраама Гепнера, влиятельного члена юденрата, который в прошлом оказывал благотворительную помощь приюту. Раз в неделю она приглашала юношу на обед. Узнав о его проблеме с сестрой, она предложила поговорить о ней со Стефой.

Увидев тощего ребенка, темные, обожженные горем запавшие глаза, руку, вцепившуюся в руку брата, Стефа обняла девочку. Она заверила Самуила, что Геня расцветет в приюте, где у нее будут друзья и нормальный режим. Геня не хотела отпускать брата, в приюте она плакала и просыпалась от ночных кошмаров. Но постепенно привыкла к новому дому, обзавелась друзьями. Она очень привязалась к Стефе, а Корчака видела редко, поскольку он большую часть дня проводил вне приюта.

По субботам ее навещал Самуил. Он приносил какой-нибудь подарок или немного еды. Иногда они шли к нему домой, а однажды она даже пригласила пойти с ними свою подружку. Самуил заметил, что за прошедший год она развилась и умственно, и физически, стала серьезней. И одета Геня была лучше, чем другие дети гетто. Она рассказывала брату о своих друзьях, об играх, в которые они играли. И расспрашивала о нем — он был такой худой, и это ее волновало. Как дела у него на работе? Иногда они говорили о том, как будут жить после войны. Девочка не понимала грозящей опасности, но чувствовала, что у людей вокруг мало надежды на лучшее. «Если мы будем еще живы», — начинала она обычно свои фразы, как будто для ребенка, строящего планы на будущее, такое начало было естественным.

Время, как и все в гетто, сошло с ума. Прошлое вторгалось в настоящее. Единственным средством общественного транспорта стала конка — на такой Корчак ездил в дни своей юности. Вместо автомобилей появились велорикши — трехколесные велосипеды с маленькими сиденьями для пассажиров.

Корчак поначалу избегал пользоваться этим видом транспорта, напоминавшего ему рикш, которых он видел в Харбине во время русско-японской войны. Рикшу он нанял только раз, да и то, повинуясь приказу. Он знал, что эти изможденные люди умирают после трех, от силы пяти лет такой работы. Однако ходить на распухших ногах становилось все тяжелее, и Корчак попытался найти разумное оправдание поездкам на велорикше: «Этому человеку надо помочь заработать на хлеб. Пусть лучше везет меня, чем двух толстых спекулянтов, да еще с мешками». Он всегда чувствовал стыд, пытаясь выбрать рикшу посильнее, и ненавидел себя за «чванливое верхоглядство», когда давал ему пятьдесят грошей сверх таксы. В отличие от «задиристых, шумных и злобных» извозчиков довоенного времени велорикши были «кроткими и тихими», как лошади или волы.

Через четыре месяца после прихода в приют на Дзельной в качестве директора Корчак все еще воевал с персоналом. Он вызывал всеобщее раздражение, демонстративно обмениваясь рукопожатиями с уборщицей, когда та мыла лестницу, и нередко «забывая» пожать руки другим. Несмотря на взаимную ненависть друг к другу, все работники дружно объединялись, чтобы выступить против любого предложения, исходящего от Корчака. Они посылали ему немой сигнал: «Не вмешивайся в наши дела. Ты здесь чужой, ты враг. Даже твои дельные предложения не приживутся и в конечном счете принесут больше вреда, чем пользы».

В их лице он получил страшных противников, способных донести в гестапо, что Януш Корчак скрыл случай заболевания тифом — преступление, караемое смертью. Когда одна из преданных делу медсестер, пани Виттлин, умерла от туберкулеза, он написал, что «соль земли растворяется, а навоз — остается».

Однажды в конце мая Корчаку надо было получить пожертвование у обитателя дома 1 по Гжибовской улице, последнего здания перед стеной. Накануне немцы убили там еврейского полицейского, когда тот подавал сигналы людям, пытавшимся пронести что-то в гетто. «Неподходящее место для торговли», — заметил человек, живущий по соседству. Лавки закрылись. Люди были напуганы.

У входа в здание Корчака остановил привратник:

— Пан доктор, вы меня помните?

Корчак помолчал — он никогда не отличался хорошей зрительной памятью, а сейчас и подавно.

— Постойте, постойте… Була Шульц?

— Вспомнили…

— Еще бы. Расскажи мне о себе.

Они сели на ступени церкви Всех Святых, куда ходили жившие в гетто евреи, принявшие христианство.

«Шульцу теперь сорок, — думал Корчак. — А ведь совсем недавно ему было десять». Как и многие другие жители улицы, он занимался контрабандой.

— У меня ребенок, — гордо сообщил Шульц. — Зайдите к нам на тарелку щей, я вам его покажу.

— Я устал, мне пора домой.

С полчаса они сидели и разговаривали, и Корчак ловил на себе «тайные взгляды» шокированных новообращенных католиков, которые его узнали. Хотя им самим приходилось носить нарукавные повязки, они отличались антисемитскими взглядами. Доктор представил себе, о чем они думают: «Вот Корчак сидит на ступенях церкви и средь бела дня разговаривает с контрабандистом. Конечно, детям очень нужны деньги. Но зачем же вести себя так бесстыдно, так открыто? Да это просто провокация. Что подумают немцы, если увидят их? До чего же наглые эти евреи».

Тем временем Шульц с гордостью говорил, как хорошо питается его ребенок.

— По утрам он выпивает стакан молока и съедает булку с маслом. Это обходится недешево.

— И зачем ты это делаешь?

— Пусть знает, что у него есть отец.

— Плутишка?

— Как же иначе. Ведь он мой сын.

— А кто твоя жена?

— Чудесная женщина.

— Вы ссоритесь?

— Мы вместе уже пять лет, и я ни разу не поднял на нее голос.

— А нас ты еще помнишь?

На лице Шульца появилось подобие улыбки.

— Я часто вспоминаю приют. А иногда вижу во сне вас и пани Стефу.

— Что же ни разу не зашел за все эти годы?

— Когда у меня все шло хорошо — не было времени. А когда стало совсем плохо — как я мог прийти, грязный и оборванный?

Шульц помог Корчаку подняться. Они сердечно поцеловались, и Корчак подумал: «Он слишком честен для мошенника. Видно, приют посеял в нем добрые семена — или приглушил что-нибудь скверное».

На следующий день немцы почти полностью ликвидировали «Тринадцать». Причины так и остались неизвестными. Полагали, что одно из подразделений гестапо убирает соперничающих агентов. Ганчвайх каким-то образом уцелел. Контрабандисты, подобные Шульцу, были запланированы на следующий месяц.

Глава 34 Странные события

Было начало «этого жуткого лета» — так назвал его Зильберберг. Некоторые дети гетто не могли вспомнить, видели ли они когда-нибудь дерево или цветок. В те редкие случаи, когда христианские друзья Корчака умудрялись прислать кого-то выяснить, что ему необходимо, он всегда просил растения. «Детей нужно чем-то увлечь, — объяснял он свою просьбу. — Уход за ростками герани или петунии поможет им забыть о своих несчастьях».

Для самого Корчака природа была источником как физических, так и духовных сил. Когда воспитанники начали тосковать по старым добрым временам, проведенным в летнем лагере, он вспомнил о клочке зелени, который заметил в саду церкви Всех Святых, сидя там на ступеньках с Шульцем. Решив, что священник может благожелательно отнестись к просьбе детей разрешить им играть на лужайке, Корчак помог маленькой Сами сочинить письмо — трогательный документ, который вполне мог быть написан королем Матиушем:

Мы почтительнейше просим Преподобного Отца даровать нам разрешение приходить в церковный сад в субботу утром, если можно пораньше (от 6-30 до 10).

Мы очень соскучились по свежему воздуху и зеленой траве. Там, где мы живем, очень тесно и душно. А мы хотели бы больше узнать о природе и подружиться с ней.

Мы не причиним вреда растениям.

Пожалуйста, не откажите нам.

Зигмус, Сами, Абраша, Ганка, Аронек

Священник, Марчели Годлевский, до войны — откровенный антисемит, некогда сказал Корчаку: «Мы слабый народ. За стакан водки мы готовы пойти в кабалу к евреям». После немецкой оккупации священник изменился. Он помогал новообращенным прихожанам своей церкви, которая оказалась в черте гетто, и делал, что мог, чтобы поддержать евреев. Сведений о том, как ответил Марчели Годлевский на просьбу детей, не сохранилось.

Хотя Корчак и Черняков не упоминают об этом в своих дневниках, они оба (а их дружба началась еще в предвоенное время, когда они вместе работали в области социального обеспечения детей) наверняка говорили между собой о необходимости предоставить детям место, где те могли бы получить разрядку, выплеснуть сдерживаемые эмоции А что может лучше служить этой цели, чем игровая площадка? В мае 1942 года председатель юденрата объявил (так же официально, как он объявлял о программах обеспечения продовольствием и другими жизненно необходимыми вещами), что юденрат создает несколько небольших игровых площадок, где дети смогут качаться на качелях, спускаться с горок и делать все то, что обычно свойственно детям. Первую такую площадку соорудили рядом с уничтоженным при бомбардировке домом на Гжибовской улице, как раз напротив здания юденрата. Специальная бригада, в которую вошли учителя, фабриканты, промышленники, торговцы скотом (все — только что депортированные из Германии), сеяла траву, мастерила качели и горки, работая тщательно, с полной отдачей. Во время перерывов люди, по распоряжению Чернякова, получали сигареты. Черняков признавался членам юденрата, что польские евреи, увы, никогда не работали с такой эффективностью.

Среди пятисот почетных гостей, приглашенных на церемонию открытия игровой площадки 7 июня в 9-30, был и Корчак. Члены юденрата занимали официальную ложу. В ожидании начала Корчак с Зилбербергом и другими гостями сидел на залитой теплым солнцем скамье и слушал игру оркестра еврейской полиции. Внезапно музыка прервалась. Наступила тишина. Все взоры обратились к входу на площадку, где появился Адам Черняков в белом костюме и белом тропическом шлеме. Грянула «Атиква», все встали, и председатель с супругой в сопровождении полицейских прошли к своим местам. «Что скажешь о нашем короле? — прошептал Корчак на ухо Зильбербергу — Неплохой спектакль».

В своей взволнованной речи, которую тут же переводили с польского на идиш и иврит, Черняков убеждал присутствующих в необходимости сделать все возможное, чтобы дети пережили эти трагические времена. Жизнь тяжела, сказал он, но нельзя сдаваться — надо строить планы на будущее и работать. Это только начало, он намерен создать игровые площадки по всему гетто. Более того, он собирается открыть институт для подготовки учителей и балетную школу для девочек.

Когда Черняков закончил свою речь, оркестр заиграл марш, и несколько групп школьников и учителей торжественно прошли мимо трибуны. Потом были песни, танцы, гимнастические упражнения. Всем детям вручили пакетики с конфетами из патоки, изготовленные в гетто. «Церемония произвела на присутствующих сильное впечатление, — записал Черняков в дневнике. — Бальзам на мои раны. На улице были улыбки!»

Черняков также пытался улучшить ужасающие условия, в которых находились тысячи юных контрабандистов, схваченных немцами и брошенных в переполненную тюрьму для несовершеннолетних преступников. Когда ему удалось получить разрешение для некоторых из них посетить игровую площадку, он был поражен, увидев, что эти так называемые (по терминологии немцев) преступники были просто «живыми скелетами из категории уличных нищих». Черняков пригласил их в свой кабинет и был растроган, когда «восьмилетние граждане» говорили с ним как взрослые. Каждому он дал плитку шоколада и тарелку супа. А когда дети ушли, Черняков не сдержал слез, чего не случалось с ним уже давно. Но слезами горю не поможешь. Председатель юденрата взял себя в руки и вернулся к своим делам.

Черняков спокойно отнесся к упрекам, что в столь трудное время он так много сил уделяет игровым площадкам. Он даже шутил по поводу еврейского оптимизма: «Два еврея стоят в тени от виселицы. „Положение не безнадежное, — говорит один из них, — у них нет патронов“». Но и желая поверить в то, что положение не совсем безнадежно, Черняков не обманывал себя, приукрашивая картину. Он сравнивал себя с капитаном корабля из когда-то виденного фильма: «Когда судно идет ко дну, капитан, дабы поддержать дух пассажиров, приказывает оркестру играть джаз. Я решил следовать примеру этого капитана».

Случались периоды — например, эти первые две недели июня, — когда Корчак не мог заставить себя взять в руку перо и сделать запись в дневнике. «Генрик болен, он все равно не сможет печатать», — говорил себе Корчак, пытаясь оправдать свое бессилие, хотя прекрасно знал, что место Генрика могли занять и другие. В те ночи, когда он находил в себе силы писать, время летело быстро. Вот полночь, а через мгновение — три часа утра. Изредка его прерывал вскрик ребенка. Когда Менделеку снился страшный сон, Корчак переносил мальчика в свою постель и успокаивал, пока тот снова не засыпал. По приютской генеалогии, Менделек, сын одного из воспитанников, был его «внуком».

Были у Корчака и свои «страшные» сны.

Одна ночь: «Немцы и я без нарукавной повязки после комендантского часа в Праге (район Варшавы на правом берегу Вислы). Я просыпаюсь. Еще сон. Я в поезде, меня двигают, толчками, каждый раз перемещая на метр, в купе, где уже есть несколько евреев. Некоторые умерли в эту ночь. Тела мертвых детей. Один мертвый ребенок в ведре. Еще один, с содранной кожей, лежит на досках в покойницкой, он еще дышит».

Второй сон, без сомнения, связан со слухами о том, что увезенные на поезде люблинские евреи были зверски убиты. Эти дети с содранной кожей, должно быть, казались ему похожими на его воспитанников, лишенных почти всего, но все же еще живых, еще дышащих. И как же силен был его невысказанный, скрытый страх, что их ожидает такая судьба.

В ту же ночь Корчак увидел третий сон, о своем отце, и в этом сне отразился его голод, скрытый глубоко под главной заботой его жизни — заботой о детях. «Я стою высоко на шаткой лестнице, и отец заталкивает мне в рот кусок пирога с изюмом, большой кусок, покрытый сахарной глазурью. А все крошки, что падают из моего рта, он сует к себе в карман».

После этих снов Корчак проснулся в поту. «Не означает ли такое пробуждение в момент, когда не видно выхода, близость смерти? — пишет он в дневнике, и с горьким юмором добавляет: — Каждый может без труда уделить пять минут смерти, где-то я об этом читал».

Он не пытался интерпретировать эти сны, в которых оказывался бессильным спасти и себя, и своих детей, но и не позволял им мешать его ежедневному противостоянию немцам, ежечасным усилиям сохранить детям жизнь. А днем его не оставляли сны наяву, мечты о собственном всемогуществе, которое позволило бы превозмочь реальность, взмыть над стенами гетто. Эти мечты, в которые он погружался на протяжении десятилетий и записывал в блокнот, озаглавленный «Странные события», теперь были наполнены маниакальными фантазиями о победе над маниакальным врагом:

Я изобрел машину, напоминающую микроскоп. (Даже представил себе подробную конструкцию этого сложного механизма.) На шкале 100 делений. Если установить регулировочный винт на цифре 99, то все, что не содержит хотя бы одного процента человечности, должно умереть. Объем предстоящей работы не поддается описанию. Мне следовало определить, сколько людей (живых существ) будет каждый раз изыматься из обращения, кто должен будет занять их место и каковой будет природа этого нового, очищенного мира. В результате года напряженного труда (по ночам, разумеется) я завершил половину дистилляции. Теперь в живых остались люди, бывшие животными лишь наполовину. Остальные сгинули. Я спланировал все с предельной тщательностью, до последней мелочи. Лучшим доказательством этого служит тот факт, что сам я был полностью исключен из этой системы. Простым поворотом регулировочного винта моего микроскопа я мог бы изъять и собственную жизнь. А что дальше?

В конце июня, читая первую часть дневника, Корчак поразился его непоследовательности и бессвязности. В нем не было и следа того литературного опыта, которым он всегда гордился. Отдавая себе отчет, что «в воспоминаниях мы неосознанно лжем», Корчак все же боялся, что раз уж он сам не мог разобраться в своих записях, то этого не сделает никто. «Что тому виною — автор или автобиографический жанр? — спрашивал он себя. — Возможно ли вообще понять чьи-либо мемуары, чью-либо жизнь? Да и можно ли понять свои собственные воспоминания?»

Он подумал, не стоит ли ему придать второй части дневника форму писем, адресованных его сестре. Но дальше «Моя дорогая…» он не продвинулся, вспомнив, что только-только написанный им ответ на ее письма получился «холодным, странным, чужим». Между ними пролегло «глубокое и болезненное непонимание друг друга», которое он не мог себе объяснить.

Похоже, что Анна, о которой нам мало что известно, не жила в это время в гетто. В письмах она осуждала Корчака за его визиты к друзьям и подкуп полицейских. Он чувствовал себя непонятым и переживал. «Я не наношу дружеские визиты. Я хожу к людям, чтобы добывать деньги, еду, информацию, — писал он в дневнике, как бы отвечая на ее упреки. — Это тяжкая, неблагодарная работа, и, по моему скромному мнению, я выполняю свой долг как могу. Я никогда и никому не отказывал в помощи, если это было в моих силах. И обвинять меня в подкупе полиции несправедливо».

И дальше продолжает — возможно, чтобы вызвать ее сочувствие: «Чтение уже не помогает мне расслабиться. Опасный симптом. Я растерян, не могу сосредоточиться, и это меня беспокоит. Не хочу сползать в идиотизм».

Дети, как и прежде, помогали ему обрести силу. На следующий день после размышлений о бессвязности записей в дневнике Корчак попробовал писать в учебном классе приюта во время занятий. И был в восторге от того, с какой серьезностью две группы учеников, добровольно оставив игры, развлекательные книжки и трепотню с приятелями, изучали иврит.

«Итак, по-русски — „да“, по-французски — „oui“, по-английски — „yes“, а на иврите — „кен“, — писал он в дневнике. — Довольно, чтобы заполнить не одну, а три жизни».

Глава 35 Почтовое отделение

Первое июля войдет в историю как «ночь избиения», хотя последующие дни были не менее ужасными: людей, проносивших в гетто еду, расстреливали повсюду — у стен домов, на улицах, во дворах, в квартирах. Бойня продолжалась до середины месяца, пока немцы не сочли, что уничтожили всех контрабандистов. Свидетельством тому стала острая нехватка продуктов питания, особенно хлеба — контрабанда была единственным каналом снабжения гетто, и теперь этот канал оказался перекрытым.

Вскоре после «ночи избиения» Корчак записал в блокнот «Странные события» свой последний сон наяву. Он посвятил эту запись самому юному воспитаннику в приюте Шимонеку Якубовичу. Именно в эти дни он с особой силой жаждал обладать сверхъестественными способностями для спасения детей. И Корчак создал убежище — запасную планету Ро. На ней жил астроном, профессор Зи, который сумел воплотить мечту Старого Доктора — он с помощью «астропсихомикрорадио» превращал тепловое излучение в нравственную силу. Этот прибор был гибридом телескопа и радиоприемника, но вместо музыки и сообщений о положении на фронтах он передавал духовные лучи, а также мог проектировать изображения на экран и, подобно сейсмографу, регистрировать колебания.

Профессор Зи сумел установить порядок и спокойствие повсюду за исключением — и это повергало его в глубокую печаль — «этой самой тревожной точки в пространстве, планеты Земля». Сидя в своей лаборатории, профессор размышлял о беспорядках на неугомонной планете. «Не следует ли положить конец этой бессмысленной кровавой игре?» — думал он. Совершенно очевидно, что земляне не способны радоваться тому, что имеют, или дружно и продуктивно трудиться в обществе себе подобных. Однако. вмешаться в их жизнь значило бы силою толкать их на путь, для которого они явно не созрели, и направлять к достижению цели, смысла которой они не постигают. А относиться к ним как к рабам или добиваться от них чего-то принуждением значило бы действовать их собственными методами.

Профессор Зи прикрыл веки и тяжело вздохнул. Он мог видеть и ощущать то, что не было доступно землянам: пространство над ними, напоенное синевой, цветочный аромат долин, сладость вина, нежную чистоту и прозрачность крылатых созданий.

«Планета Земля еще очень молода, — напомнил себе профессор. — А все молодое приобретает опыт в результате мучительных усилий».

Жизнь в приюте текла своим чередом. Вечером первого понедельника июля, с восьми до девяти, Корчак проводил традиционный семинар. Друзьям, желающим его послушать, он сказал: «Прийти могут все желающие, но только прошу меня не прерывать. Мы собираемся, чтобы вкушать духовную пищу — ведь другой у нас нет».

Ученикам он предложил богатое меню:

1. Женская эмансипация

2. Наследственность

3. Одиночество

4. Наполеон

5. Что есть долг?

6. Профессия врача

7. Воспоминания врача

8. Лондон

9. Мендель

10. Леонардо да Винчи

11. Жан Анри Фабр

12. Чувства и разум

13. Гений и его окружение (взаимное влияние)

14. Энциклопедисты

15. Как работают различные писатели

16. Национальность. Нация. Космополитизм

17. Симбиоз

18. Зло и злоба

19. Судьба и свобода воли

Подобный интеллектуальный пир мог бы удовлетворить и взрослых ценителей, но увлечь детей чем-либо становилось все труднее. За их сравнительно нормальным внешним видом «скрывались усталость, уныние, раздражение, недоверие, обида, тоска». Приют превратился в «обиталище стариков», «санаторий для богатых капризных пациентов, думающих только о своих болезнях». Озабоченные своей температурой, дети каждое утро спрашивали: «Сколько сегодня у меня?», или «А у тебя какая?» Они соревновались в том, кто хуже себя чувствует, кто хуже всех спал. Когда Леон впервые в жизни упал в обморок, он без устали пересказывал всем свои ощущения.

Корчак советовал всем воспитанникам вести дневник, подобный тому, какой вел он сам, — доктор полагал, что это поможет детям управлять своими чувствами. Он давал им читать свои записи в обмен на разрешение читать то, что написали они. Это вызывало взаимное уважение. «Мы обмениваемся как равные, — писал он в дневнике. — У нас общие переживания, общий опыт. Мой — не столь концентрированный, скорее разбавленный, водянистый, а в остальном — такой же».

Серьезность их дневниковых записей его пугала. Марсель торжественно обещал дать пятнадцать грошей бедняку за то, что тот нашел его перочинный ножик. Шлама писала об одной вдове, которая, вся в слезах, сидела дома и ждала, когда ее сын принесет из-за стены что-нибудь поесть: она не знала, что немецкий полицейский застрелил мальчика. Симон писал: «Мой папа каждый день выбивался из сил, чтобы у нас на столе был хлеб. И хотя он все время был занят, он любил меня». Митек хотел бы иметь обложку для молитвенника, который прислали из Палестины его покойному брату к бар-мицве. Яков сочинил стихотворение о Моисее. Абус написал: «Когда я долго сижу в туалете, говорят, что я — эгоист. А мне хочется, чтобы меня любили».

Пережив подобное унижение в Павяке, Корчак с сочувствием относился к Абусу. И предложил выход из положения, одновременно указав, как можно существенно сократить поголовье мух, в изобилии расплодившихся в приюте:

1. Пошел в туалет по-маленькому — поймай пять мух.

2. Пошел в туалет второго класса (дырка и ведро) по-большому — поймай десять мух.

3. Пошел в туалет первого класса (с сиденьем) — поймай пятнадцать мух.

Когда один из воспитанников спросил, нельзя ли ему поймать положенное число мух позже, другой мальчик ему ответил: «Иди и делай свое дело, а мух я за тебя поймаю». Еще какой-то мальчуган задал вопрос: «А если я муху подшиб, а она улетела, это считается?»

Таким образом дети не только избавлялись от мух (каждая муха, пойманная в помещении изолятора, засчитывалась за двух), но и демонстрировали «мощный дух коллективизма».

Корчак знал, что ему следует предложить детям нечто большее, чем дневниковые записи и истребление мух, чтобы они смогли преодолеть тяжкие невзгоды, — нечто такое, что могло бы их захватить и успокоить. Он подумал, что для этой цели подходит пьеса индийского поэта и философа Рабиндраната Тагора «Почтовое отделение». Пьеса была так близка Корчаку по стилю и отношению к детям, что он без труда мог восстановить текст этого произведения, в котором говорилось об умирающем ребенке, Амале, чья душа была так чиста, что от соприкосновения с ней жизни других людей становились богаче, ярче.

Эстерка Виногрон, прежде студентка факультета естествознания Варшавского университета, а теперь сотрудница приюта, вызвалась поставить эту пьесу. Она помогала Корчаку в его врачебных обходах с такой серьезностью и ответственностью, что вскоре стала его любимицей. Начались читки. Главная роль досталась Абраше. Мальчик пользовался любовью сверстников и играл на скрипке. По плану премьера должна была состояться в субботу восемнадцатого июля после трех недель репетиций.

Как-то раз, когда дети мастерили декорации и костюмы, у приюта остановилась Нина Кшивицкая, христианская приятельница брата Стефы, которая несла пакет с едой своему мужу-еврею, жившему в гетто. Она прихватила и кое-что для Стефы, хотя и знала, что та неодобрительно относится к подаркам. Пытаясь разговорить Стефу, Нина вспомнила, что при таких беседах ей обычно приходилось нелегко: ответы Стефы были просты и кратки, а вопросы отличались строгой конкретностью. И, лишь говоря о своем брате Сташе, она оживлялась. Стефа сказала, что очень обеспокоена, поскольку довольно давно не получала известий о брате. Пока они разговаривали, из дверей приюта выбежал Корчак и с криком набросился на работников соседнего ресторана, оставивших мешки с мусором прямо у входа в приют. Он покраснел и не стеснялся в выражениях. Увидев его в таком состоянии, Нина смутилась и быстро ушла.

Через неделю, вновь появившись у дверей приюта, Нина с облегчением увидела, что Стефа улыбается, помогая детям завершать подготовку к спектаклю, но и заметила на этот раз, как густо морщины покрыли ее лицо, как сильно она поседела. Корчак с улыбкой подошел к Нине и пригласил ее на спектакль. Он тоже выглядел старым и изможденным — только глаза оставались живыми. Выждав, пока он отошел, Стефа заметила: «Доктор неважно себя чувствует. Я за него волнуюсь». По ее тону Нина поняла, как много для Стефы значил Корчак.

Вечером накануне премьеры внезапно случилось несчастье — произошло массовое пищевое отравление. Корчак и Стефа ковыляли по дому почти в полной темноте с анальгетиками и кувшинами с водой, подкисленной лимоном, пытаясь помочь тем, кто мучился рвотой и головной болью. Персоналу предлагали морфий.

Мальчик, мать которого боялась умереть до того, как он согласится пойти в приют, впал в жестокую истерику, и Корчак был вынужден сделать ему укол кофеина. Безутешный с момента смерти матери, которая последовала вскоре после его прибытия в приют, мальчик вел себя очень необычно (Корчак отнес такое поведение на счет «угрызений совести»). Теперь он, как бы изображая мучения больной матери, кричал, стонал, жаловался на боли, жар, жажду.

Корчак ходил по спальне в страхе, что нервное состояние вновь прибывшего передастся другим детям. Понимая, что сам он должен оставаться спокойным, он тем не менее стал кричать на мальчика и даже грозить, что выгонит его из комнаты на лестницу, если тот не успокоится. «Убедительный аргумент: он кричит, стало быть, он — начальник», — записал Корчак в дневнике.

Доктор тщательно регистрирует все желудочные недомогания. Только за эту ночь мальчики потеряли в весе суммарно восемьдесят килограммов, а девочки несколько меньше — шестьдесят. Подозрение пало на прививку от дизентерии, сделанную за пять дней до этого, или на молотый перец, который добавили в яйца не первой свежести за обедом. «И меньшего бы с лихвой хватило, чтобы разразилась катастрофа», — записал Корчак сразу после этих расчетов.

И все же дети смогли оправиться в достаточной степени, чтобы уже на следующий день в половине пятого спектакль состоялся. Зал на первом этаже наполнился друзьями и коллегами, заинтригованными текстом приглашения, написанным в неповторимом стиле доктора Януша Корчака:

Не в наших привычках обещать то, чего мы не можем исполнить. По нашему мнению, часовое представление волшебной сказки, созданной философом и поэтом в одном лице, одарит зрителей переживанием высочайшей духовной ценности.

Приглашение, для обладателя которого вход был бесплатным, дополняли несколько слов, принадлежащих другу Корчака, молодому поэту Владиславу Шленгелю, получившему уже посмертную славу после гибели во время восстания в гетто:

Это больше, чем испытание, — это зеркало души.

Это больше, чем чувство, — это обретение опыта.

Это больше, чем представление, — это работа детей.

Зрители были в восторге. Амаль, нежный, впечатлительный ребенок, усыновленный бедной семьей, прикован к постели тяжелым недугом. Местный лекарь запретил ему покидать свою комнату, и мальчик оказывается изолированным от природы — точно так же, как воспитанники приюта. Что ждет несчастного ребенка? Он мечтает когда-нибудь полететь в неведомую страну, о которой ему рассказывал сторож, в страну эту его возьмет с собой другой, более мудрый целитель. Амаль верит деревенскому старосте, когда тот делает вид, что читает ему письмо от царя. Царь якобы обещает Амалю приехать к нему и привезти с собой самого лучшего в стране лекаря. И когда царский лекарь неожиданно появляется в комнате больного, больше всех удивляются этому сам староста и приемный отец ребенка. «Что это такое, почему здесь так душно и тесно?» — вопрошает лекарь и велит открыть все окна и двери.

И когда распахиваются все ставни и ночной ветерок проникает в комнату, Амаль заявляет, что боль покинула его и он видит мерцающие в темноте звезды. Мальчик засыпает в надежде, что к нему явится сам царь, а лекарь тем временем сидит у его постели, озаренный звездным светом. Подружка Амаля, девочка-цветочница, спрашивает лекаря, когда ее друг проснется, и лекарь отвечает: «Как только царь прилег и позовет его».

По той тишине, которая воцарилась в конце представления, было ясно, что Корчаку удалось передать и взрослым, и детям чувство освобождения от их неимоверно тяжкой доли. Был ли этот ожидаемый Амалем царь Смертью или Мессией, а может статься — как писал Исаак Башевис Зингер в одном из своих рассказов, — Смертью и Мессией в одном лице, каждый из зрителей на мгновение почувствовал себя воспарившим не только выше стен гетто, но и выше самой жизни.

По свидетельству очевидцев, на вопрос, почему Корчак выбрал именно эту пьесу, он ответил, что хотел помочь детям принять смерть. В дневнике есть лишь короткая запись об этом вечере: «Аплодисменты, рукопожатия, улыбки, сердечные слова. (Ведущая вечер дама осмотрела помещение приюта после спектакля и сказала, что этот гений Корчак показал свою способность творить чудеса даже в крысиной норе.)»

Дети играли свои роли с потрясающей естественностью, и Корчак задал себе вопрос, что случится, если им придется продолжить исполнять эти роли и на следующий день. Если Иржику надо будет представить себе, что он и вправду факир, Хаймеку — что он лекарь, Адеку — что он градоначальник? «Не исключено, что иллюзии неплохая тема для беседы в среду вечером, — записал он в дневнике. — Иллюзии и их роль в жизни человека». А затем, оставив в стороне иллюзии, он переключился на действительностью дела приюта на Дзельной.

За несколько часов до начала спектакля в приюте Корчака, в субботу восемнадцатого июля, председатель юденрата Черняков записал в своем дневнике: «День полон дурных предчувствий. Слухи о том, что в понедельник вечером начнется депортация». Черняков добросовестно записывал сведения о вывозе людей эшелонами из других гетто, но не задумывался о том, куда эти эшелоны направлялись. Не существовало организованной еврейской разведывательной сети, которая могла бы проверить достоверность слухов о расстрелах стариков и детей или об отравлении газом тысяч заключенных в лагерях Бельжец и Собибор близ Люблина. Записывая в дневник, что им получен приказ послать людей для строительства «трудового лагеря» рядом с деревней Треблинка, Черняков относится к этому как к обычному рядовому заданию. Желая верить, что, подчиняясь приказам, он отвращает от гетто катастрофические последствия неповиновения, он старался наилучшим образом выполнять требования немецкого командования, в то же время надеясь на лучшее будущее, вкладом в которое полагал открытие каждой новой игровой площадки.

Сны наяву более не давали успокоения Корчаку. Каждый день он просыпался в «этом проклятом месте». Последние недели он работал над новой темой, которую назвал «Эвтаназия». «Право убивать из милосердия принадлежит тому, кто любит и страдает, как и право покончить с собой, если он более не хочет оставаться живым, — пишет Корчак. — Это станет общепринятым через несколько лет».

Корчаку неоднократно приходили в голову мысли о том, чтобы «усыпить младенцев и стариков гетто». Он гонит эти мысли об «убийстве больных и слабых, убийстве невинных». Медицина должна служить жизни, а не смерти. Он вспоминает о медицинской сестре изонкологического отделения, которая рассказывала ему, как оставляла своим пациентам смертельную дозу лекарства, туманно намекнув, что, приняв больше одной ложки этого средства, они могут умереть. Ни один больной не воспользовался этим способом уйти из жизни.

Но жители гетто часто кончали с собой, они выбрасывались из окон, вскрывали себе вены. Вдова, жившая на кухне у Зильбербергов, приняла смертельную дозу снотворного. Корчак знал людей, которые дали яд своим родителям, чтобы положить конец их мучениям. Нужна была, по мнению Корчака, некая система, дающая человеку возможность управлять своей судьбой, когда жизнь потеряла смысл, — система, дающая каждому законное право просить о смерти.

Правила для подачи такого «Прошения о смерти» требовали учета огромного количества деталей и обстоятельств, включая медицинское обследование, заключение психолога, вероисповедание, место предполагаемой смерти. Кроме того, следовало разработать правила, регулирующие способ прерывания жизни: во время сна, во время танца, с бокалом вина, под аккомпанемент музыки, внезапно…

Наконец наступал момент, когда подавшему прошение говорили: «Пройдите сюда, здесь вы получите то, о чем просили». Корчак не мог прийти к окончательному решению, необходимо ли правило, позволяющее завершать процедуру умерщвления даже в том случае, если проситель изменил свое решение. Возможна ли, скажем, такая формула: «Жизнь должна быть прервана через месяц даже против вашей воли. Вы подписали соглашение, контракт с определенной организацией. А если вы изменили свои намерения слишком поздно — тем хуже для вас».

Корчак «не шутил», несмотря на то что его план временами звучит абсурдно. Хотя он хотел бы оставаться в рамках некоего иронического рассуждения, этот проект эвтаназии грозил выйти из-под контроля. Воспоминания о безумном отце, о неосуществленном плане двойного самоубийства с сестрой, о неопубликованном романе «Самоубийца», написанном в семнадцать лет, все чаще преследовали Корчака.

«Итак, я — сын сумасшедшего, — пишет Корчак в своей последней исповеди. — Наследственный недуг. Прошло уже более сорока лет, а меня до сих пор время от времени посещает эта мучительная мысль. Я слишком привязан к особенностям моего характера и ума, а потому боюсь, что кто-нибудь может попытаться навязать мне свою волю».

Корчак взял недельный отпуск — от записей в дневнике, от безумия. Но затем мысли об эвтаназии возвращаются вновь и вновь по мере того, как последующие события становятся все более угрожающими.

Слухи о том, что сорок железнодорожных вагонов готовы для депортации всего населения гетто, вызвали новую волну паники. Пытаясь успокоить людей, Черняков объехал все улицы и посетил три игровые площадки. «Со стороны не видно, чего это мне стоит, — пишет он в дневнике девятнадцатого июля. — Сегодня я принял два порошка от головной боли, потом еще какой-то анальгетик, потом успокоительное, но голова по-прежнему раскалывается. Я все пытаюсь удержать на лице улыбку».

На следующее утро Черняков отправился в гестапо, чтобы оценить справедливость слухов. Хотя доступа к высшему руководству у него не было, чиновники, с которыми ему удалось поговорить, сообщили Чернякову, что ничего не слышали о депортации. В конце концов он встретился с заместителем начальника третьего отделения Шерером, который, как и остальные, выразил удивление по поводу слухов, особенно последнего — о якобы готовых к погрузке вагонах. Когда Черняков спросил, может ли он сообщить людям, что их страхи беспочвенны, Шерер сказал, что для тревоги нет никаких оснований, а все эти слухи абсолютная чушь. Испытав чувство огромного облегчения, Черняков приказал своему помощнику сделать через полицейские участки гетто публичное заявление, доведя до всеобщего сведения, что после изучения обстановки юденрат пришел к выводу о безосновательности слухов о готовящейся депортации.

Когда известия о возможной ликвидации гетто достигли друзей Корчака, живущих в арийской зоне, они немедленно стали действовать. Марина Фальска, все еще скрывавшая под своей крышей еврейских детей, нашла для Корчака безопасное место неподалеку от своего приюта. Игорь Неверли, который умудрился добыть для Корчака удостоверение личности на чужое имя, с необходимыми бумагами проник в гетто под личиной инспектора канализационных сооружений, чтобы вывести оттуда Корчака.

Как и во время предыдущего посещения гетто, Неверли испытал шок при виде этого жуткого места, где обитали «люди, приговоренные к смерти», и чувство стыда за свое положение «так называемого арийца». Он нашел, что жизнь в приюте протекает по-прежнему, хотя дети стали вести себя тише и двигались медленнее. Корчак выглядел «больным, измученным, сутулым».

Друзья снова сидели друг против друга, и Неверли снова уговаривал Корчака принять его помощь. «Я объяснил ему, что это был самый последний шанс спасти от гибели хотя бы немногих, — вспоминает Неверли. — Откладывать уже не было возможности. Если доктор закроет приют, нескольким детям и учителям, возможно, удастся выскользнуть из гетто. Ему достаточно оставить распоряжение и немедленно уйти вместе со мной».

Неверли никогда не забудет реакции Корчака на эти слова. «Он посмотрел на меня так, будто я предложил совершить предательство или украсть чужие деньги. Я сник под этим взглядом, а он отвернулся и сказал спокойно, но с упреком: „Ты, конечно, знаешь, за что избили Залевского…“» Неверли знал, на что намекал Корчак. Если Залевский, католик, служивший сторожем в приюте на Крохмальной улице, с риском для жизни сопровождал детей в гетто, как мог Неверли предложить Корчаку, их отцу и опекуну, покинуть детей ради собственного спасения? Это было немыслимо.

На прощание и в знак примирения Корчак сказал Неверли, что, в случае необходимости, пришлет ему свой дневник для сохранения. Они пожали друг другу руки и вновь расстались.

Глава 36 Вчерашняя радуга

Вечером двадцать первого июля, накануне своего шестьдесят четвертого дня рождения, Корчак сидел в постели над своим дневником. По еврейскому календарю это был канун Девятого ава, трагической даты в истории еврейского народа, когда евреи оплакивают разрушение Первого и Второго храмов. Но знал ли это Корчак, и знал ли он, что гетто находится на краю окончательной катастрофы — дневник об этом молчит.

Он вспоминал о своей семье. О том, как недовольна была мать, когда отец долго не регистрировал его рождение. О том, как дедушка Герш, в честь которого он был назван, дал отцу Корчака и другим своим детям не только еврейские, но и христианские имена. Мысль, что прадед Корчака, стекольщик, давал людям свет и тепло, грела его сейчас. Он писал о своих истоках и одновременно размышлял о близком конце: «Трудное это дело — родиться и научиться жить. Теперь впереди куда более легкая задача — умереть. После смерти могут опять возникнуть трудности, но меня это не беспокоит. Последний год, последний месяц или последний час».

После почти двух лет жизни в гетто организм Корчака ослабел от физического и эмоционального напряжения. Он понимал, как мало времени у него осталось, и беспокоился о детях, которых оставит и которые, в отличие от него, не думали о смерти как естественном завершении человеческого существования. Корчак надеялся, что сумел дать им душевную силу для противостояния судьбе, какой бы она ни обернулась. О себе же он писал вот что: «Я хотел бы умереть в сознании, владея своими чувствами. Не знаю, что следует сказать на прощанье детям. Но одну мысль хорошо бы донести до них со всей ясностью — каждый свободен выбирать свою дорогу».

В десять вечера с улицы сквозь затемненное окно донеслось несколько выстрелов. Но он продолжал писать. «Напротив, он (выстрел) способствует концентрации мысли».

Двадцать второго июля 1942 года, в день рождения Корчака, председатель юденрата Черняков встал как обычно рано, чтобы к семи тридцати быть на своем рабочем месте. По дороге к зданию юденрата он с удивлением увидел, что вдоль границ Малого гетто расположились подразделения польской полиции, а также украинские, литовские и латышские вспомогательные части.

Он уже ожидал самого худшего, когда в его кабинет вошли десять офицеров СС во главе с майором Германом Хефле, который ранее руководил ликвидацией люблинского гетто. Вошедшие приказали отключить телефон и удалить детей с игровой площадки напротив юденрата. В отличие от немцев, с которыми Черняков разговаривал накануне, Хефле был предельно откровенен и заявил председателю и присутствующим членам юденрата: «Сегодня начинается эвакуация евреев из Варшавы. Вам известно, что евреев здесь слишком много. Я поручаю юденрату выполнение этой задачи. Если вы не справитесь с поручением должным образом, все члены юденрата будут повешены».

Затем было сказано, что все евреи, независимо от пола и возраста, за исключением членов юденрата, их семей и работников некоторых служб, подлежат депортации на Восток. К четырем часам пополудни Чернякову следует обеспечить сбор шести тысяч человек на Umschlagplatz, большой территории к северу от гетто, где будет производиться погрузка людей в товарные вагоны для дальнейшей транспортировки к месту назначения.

До этого момента Черняков выполнял все требования. Но когда немцы велели ему подписать объявление о депортации, он впервые за время своей работы председателя юденрата отказался поставить свое имя под официальным документом. Осознав, что члены юденрата (в том числе и Авраам Гепнер), посаженные в Павяк накануне, были схвачены в качестве заложников, чтобы заставить его сотрудничать с немецкими властями, он потребовал их освобождения. Это ему было обещано, так же как освобождение от депортации для еврейских полицейских, кладбищенских работников, мусорщиков, почтовых работников и членов домовых комитетов.

Однако когда Черняков попросил освободить от депортации детей из приютов, ему лишь пообещали рассмотреть этот вопрос. Одновременно юденрату вменялось в обязанность проследить, чтобы две тысячи еврейских полицейских обеспечивали ежедневную доставку к вагонам требуемого количества людей. При первом признаке неповиновения будет расстреляна жена председателя.

Проснувшись утором, в день своего рождения, Корчак обнаружил, что старый портной Арлевич мертв — дурное предзнаменование последующих событий. Доктор не успел осознать происшедшее, как пришло известие о приказе гестапо эвакуировать больницу, примыкающую к площади сбора жителей гетто. Более пятидесяти выздоравливающих детей было необходимо перевести в и без того переполненный приют на Дзельной. Корчак бросился на улицу, полный решимости помешать этому.

К полудню гетто было охвачено смятением. Вагонами для перевозки скота были забиты все пути вплоть до улицы Ставки, прилегающей к Umschlagplatz. Центры беженцев и тюрьмы закрывались, их истощенных обитателей, издающих стоны и крики, вместе с уличными нищими вывозили в телегах, запряженных лошадьми, — позже они получили название «фургоны смерти». «Стук колес и цокот копыт по булыжным мостовым — так это начиналось!» — пишет очевидец первого дня депортации гетто.

Объявления о депортации, выпущенные юденратом, но без подписи председателя, появились на стенах домов по всему гетто. Люди выходили на улицу, чтобы прочесть эти листки. Переселение на Восток! Что это значило? Каждый депортируемый имел право взять с собой три килограмма багажа, включая ценные вещи, деньги и еду на три дня. Нарушителям — смертная казнь.

Варшавские евреи читали и перечитывали объявление. Конечный пункт депортации нигде не значился. Кроме членов юденрата, его подразделений и больничного персонала, от депортации освобождались работники немецких предприятий. Немедленно начались лихорадочные попытки устроиться на любое такое предприятие. В то же время некоторые евреи испытывали облегчение, уезжая из гетто. Они полагали, что места хуже просто не бывает. Им хотелось верить, что, куда бы их ни переселили, они смогут дожить там до конца войны.

Корчак, конечно же, был среди этих людей, которые читали объявления и наблюдали за тем, как движутся телеги, увозившие людей к месту погрузки в вагоны, однако вечером, вернувшись к своему дневнику, он не оставил записей об увиденном. Вместо этого он обрушил свой гнев на «наглую, бессовестную» женщину-врача, отправившую пятьдесят детей из опустевшей больницы, расположенной у места погрузки в вагоны, в его убежище на Дзельной улице. Непримиримая вражда между ними продолжалась последние шесть месяцев — она «унижалась до злобных выпадов против пациентов, была упряма и глупа», а теперь и пренебрегла его возражениями против переселения детей в переполненное помещение. Дети были приняты по ее приказу, когда Корчак отсутствовал. «Хочется плюнуть и уйти, — писал он. — Я давно уже думал об этом. Иначе — петлю на шею или свинцовый груз к ногам».

Вызывает удивление то, о чем Корчак не писал в своем дневнике. Вместо того чтобы признать свое бессилие изменить события этого дня, он продолжает бороться там, где может. Смерть старого портного, чье «агрессивное и провокационное поведение» он пытался игнорировать весь последний год, стала как бы примечанием, сноской к невысказанному им. Глядя на опустевшую постель старика, Корчак записан: «Как тяжко жить и как легко умереть!»

На второй день депортации, 23 июля, гестапо конфисковало автомобиль Адама Чернякова, лишив тем самым председателя еще одного символа власти. В то же время Черняков с облегчением узнал, что его просьба освободить от депортации студентов профессионально-технического училища и мужей работающих женщин удовлетворена. О судьбе сирот и студентов производственных и ремесленных училищ было велено справиться у более высокого начальства.

В этот день, сидя в своем кабинете, Черняков размышлял о только что полученном указании проводить депортацию семь дней в неделю. Он открыл дневник и сделал запись, которой было суждено оказаться последней: «По всему гетто лихорадочно открываются новые мастерские. Швейная машинка может спасти жизнь. Сейчас три часа. Для депортации готовы четыре тысячи человек. Согласно приказам к четырем часам их должно быть девять тысяч».

Вечером, когда Черняков ужинал дома, его вызвали в юденрат для встречи с двумя офицерами СС. Лишенный автомобиля, он был вынужден взять велорикшу, чего раньше никогда не делал. Во время короткой встречи ему сообщили, что никаких исключений для сирот не будет. Они будут депортированы как непроизводительные элементы.

Когда немцы ушли, председатель юденрата без сил опустился на стул. Вот уже почти три года он пытался выполнять все распоряжения гестапо, надеясь, что покорность спасет евреев от гибели в этой войне, как бы долго она ни продолжалась. Ради жителей гетто он пожертвовал многими принципами, но депортация детей означала конец его сотрудничества с немцами. Он вызвал дежурную сотрудницу и попросил стакан воды. Она видела, что председатель был бледен как полотно. Рука, державшая стакан, дрожала. Попытавшись улыбнуться, он отпустил ее: «благодарю вас». Это были его последние слова

Как и Корчак, Черняков держал при себе яд. В ящике его стола было двадцать четыре таблетки цианистого калия по одной на каждого члена юденрата, на тот случай, если им предложат действовать против их совести. Для него такой момент настал. Он написал две записки. В одной Черняков просил жену простить его за то, что он ее покидает, и понять, что иначе он поступить не мог. В другой — объяснял членам юденрата, что не мог отдать немцам беззащитных детей. Он выражал надежду, что его самоубийство не будет воспринято как трусость. Он более не мог выносить происходящее.

Через короткое время кассир, работавший в другой части здания, удивился, что никто не отвечает на непрерывные телефонные звонки в кабинете Чернякова. Осторожно открыв дверь, он обнаружил, что председатель мертв.

Тем же вечером гестапо распорядилось созвать срочное собрание юденрата для выбора нового председателя. Рано утром состоялись поспешные похороны Чернякова. На церемонии присутствовали его вдова, несколько членов юденрата и близкие друзья, в том числе Януш Корчак. В надгробной речи Корчак сказал: «Господь возложил на Адама Чернякова важную задачу — защитить достоинство евреев. Теперь, когда Адам умер, зная, что выполнил эту задачу, он возвратит земле свое тело, а Богу — душу, вместе с даром защищать свой народ».

Обитатели гетто, и без того пребывавшие в страхе, не знали, как отнестись к известию о самоубийстве Чернякова. Многие чувствовали, что председатель предал евреев, не оставив им внятного объяснения своего поступка. Марек Эдельман, который пережил восстание в гетто, вспыхнувшее на следующий год, упрекал Чернякова за то, что он сделал свою смерть своим личным делом. Другие, однако, впервые разглядели героическую черту в этом обычном человеке (а его часто обвиняли в отсутствии качеств, необходимых лидеру), который, после вторжения немцев, предпочел отказаться от визы для выезда в Палестину, чтобы бескорыстно и с риском для жизни служить своей общине.

Если самоубийство председателя и не убедило большинство евреев в том, что переселение означало смерть, то все же безусловно заставило их отнестись к предстоящему путешествию с еще большим опасением. Поскольку в списки отъезжающих попадали «непроизводительные элементы», начался новый виток лихорадочного поиска работы в сотнях «мастерских», возникающих в мгновение ока. Когда на предложение немцев выдавать три килограмма картофеля и килограмм мармелада за добровольное согласие на отъезд не нашлось достаточного количества охотников, гестапо усилило давление на еврейскую полицию, требуя обеспечить заполнение вагонов. За евреями охотилась их же собственная полиция, отчаянно пытавшаяся выполнить распоряжение немцев. Разрешение на работу теперь не спасало от ежедневных уличных облав. Людей целыми семьями выволакивали из укрытий. Сопротивляющихся расстреливали. Магазины закрывались, тайная доставка продуктов из-за стены прекратилась. Не было хлеба. Не было никакой пищи. Люди не смели выйти из дома без острой необходимости.

В эти первые дни паники Самуил, брат Гени, не знал, что ему делать. По слухам, приюты не подлежали переселению, поскольку немцы якобы решили не трогать детей, которые были слишком слабы, чтобы работать. Самуилу хотелось верить, что его сестра в безопасности, но бледное лицо матери не оставляло его во сне. «Где Геня?» — спрашивала мать.

Что он мог сделать для своей сестры? Если возьмет ее к себе, как сможет она оставаться одна, когда он работает на мебельной фабрике или посещает тайные собрания по ночам? Самуил снимал комнату у пожилых супругов, но был едва знаком с ними. Что Геня будет делать весь день? Ведь без друзей ей будет страшно и одиноко. Для десятилетней девочки она была смышлена и осторожна, но все же это был еще ребенок. Денег у Самуила не было, оставалось лишь несколько украшений матери. Но кто теперь даст за них хлеб?

Двадцать шестого июля, на шестой день переселения, Самуил принял решение взять девочку к себе. Отпросившись с работы, он отправился в приют. Геня играла с двумя другими детьми в большом зале на первом этаже приюта. За несколько дней депортации атмосфера в доме изменилась. Дети жаловались на голод, лица их были печальны. Геня отвела брата к Стефе, а сама вернулась к друзьям, чтобы закончить игру.

Выслушав просьбу Самуила, Стефа согласилась, что тот имел право поступать так, как считает нужным. Но при этом не скрыла, что не одобряет его решения, как не одобрила и аналогичных действий других родственников, желавших забрать детей из приюта. Не только она и Корчак полагали, что с ними дети были в большей безопасности, — даже юденрат считал, что гестапо не станет трогать столь известное учреждение. Кроме того, уход детей из приюта плохо скажется на моральном состоянии сиротского дома. Все работники приюта единодушно решили остаться с детьми, что бы ни случилось. Стефа предложила Самуилу поговорить с Геней, прежде чем он примет окончательное решение. Согласно правилам, если ребенка забирают из приюта, то повторный прием для него закрыт, однако в случае с Геней Стефа была согласна сделать исключение.

Самуил с сестрой отправились на дворик между двумя зданиями. Там они сели на скамейку, и он снова рассказал Гене, как обещал матери заботиться о ней. Не думает ли она, что теперь, когда людей посылают неизвестно куда, им следует жить вместе? При этом Самуил не скрыл, что ей придется оставаться одной, пока он работает.

Геня тоже не знала, как поступить. Двух ее друзей уже забрали родственники, но уходить из приюта ей не хотелось. Она боялась толпы людей на улице, боялась оставаться одна в незнакомом месте. И все же согласилась на уговоры Самуила пожить вместе.

Как оказалось, опасения Самуила нашли подтверждение уже на следующей неделе. Геня испытывала страх каждое утро, когда он уходил на фабрику, и встречала его с глазами, полными слез. Она тосковала по друзьям и особенно по Стефе. Через несколько дней она попросила его разрешить ей вернуться в приют.

Самуил хотел было сказать ей, что приюту угрожает опасность, поскольку немцы не освобождают детей от переселения, и что, по мнению некоторых подпольщиков, это переселение означает смерть, но не смог. Что толку от этих сведений ребенку, когда даже взрослые бессильны? Глядя на печальное лицо девочки, Самуил думал, не подозревает ли она самое страшное. Он отвел сестру в приют, увидел, как она обнимает Стефу, и у него перехватило горло. Почувствовав, что вот-вот расплачется, Самуил наклонился, поцеловал глаза сестренки — точь-в-точь как у матери — и бросился к выходу, не оглядываясь.

Три дня после смерти Чернякова Корчак не прикасался к дневнику. Вернувшись к нему 27 июля, он ничего не написал о самоубийстве друга, бывшего одной из главных его опор. «Вчерашняя радуга, — начал он свою запись. — Восхитительная огромная луна над этим лагерем бездомных странников. Ну почему не дано мне утешить это злополучное, это безумное обиталище людей?»

Даже сейчас он не вдавался в подробности депортации, когда каждый день людей вышвыривали из домов, сбивали в кучи и гнали по улицам к месту сбора и посадки в вагоны. Взамен с горькой иронией он пытался постичь этот «ясный план» немцев и пишет речь для некоего персонажа, весьма похожего на безумного полковника из его пьесы «Сенат сумасшедших»:

Высказывайтесь со всей определенностью, сделайте свой выбор. Мы не предлагаем легких путей. Ни тебе партии в бридж, ни солнечных ванн, ни изысканных блюд, оплаченных кровью контрабандистов… У нас огромное предприятие. И называется оно — война. Мы работаем строго по плану, методично, соблюдая дисциплину и порядок. Ваши мелочные интересы, притязания, чувства, капризы, обиды — все это нас не занимает.

Евреи — на Восток. Торг не уместен. Решает не еврейская бабушка, а необходимость — в ваших руках, мозгах, вашем времени, вашей жизни.

Мы — немцы. Это не вопрос торговой марки, а экономической эффективности, стоимости и назначения изделий. Мы — экскаватор… Мы можем вам сочувствовать время от времени, но должны использовать плеть, палку или карандаш, ибо следует соблюдать порядок…

У евреев есть свои достоинства. У них есть талант. Моисей и Христос. Гейне и Спиноза. Прогресс, брожение, пионеры, щедрость. Трудолюбивая древняя раса. Все так. Но есть люди и помимо евреев. И есть другие дела.

Евреи — это важно, но позже — когда-нибудь вы поймете… Вам следует послушать, друг мой, историческую программную речь о новой главе…

Можно ли понять эту программу? Или следует придерживаться программы, наполняющей вашу собственную жизнь. «ПОЧЕМУ Я УБИРАЮ СО СТОЛА?» — написал он крупными буквами поперек страницы:

Я знаю, многие недовольны тем, что я убираю со стола после еды. Даже работникам кухни это не по вкусу. Конечно, они и сами бы справились. Их для этого вполне достаточно. А не хватило бы людей, можно было бы добавить одного-двух…

Еще хуже обстоит дело, если в это время кто-нибудь приходит ко мне по делу. А я прошу подождать, говорю, что занят.

Что за занятие — собирать суповые миски, ложки, тарелки.

И совсем уж никуда не годится, что я делаю это неуклюже, мешаю разносить вторую порцию. Натыкаюсь на тесно сидящих за столом. Из-за меня кто-то не может вылизать дочиста тарелку. А кто-то и вовсе лишается добавки.

Никто не спрашивал его: «Почему вы это делаете? Зачем мешаете?» Но Корчак хочет объяснить:

Собирая посуду, я замечаю, какие тарелки треснули, какие ложки погнулись, какие миски поцарапаны… Наблюдаю, как распределяются остатки еды, кто с кем сидит. И у меня появляются идеи. Ибо если я что-нибудь делаю, то всегда со смыслом. Эта работа официанта для меня и полезна, и приятна, и интересна.

Но все это не имеет значения… Цель моя состоит в том, чтобы в Доме сирот не было чистой и грязной работы, не было работников только физического или только умственного труда.

Открывшему дневник Корчака наугад может показаться странным, что этот великий педагог на нескольких страницах объясняет, почему он сам убирает со стола, в то время как над Варшавским гетто нависла угроза полного уничтожения. Но таков его способ преодолеть окружающее зло — ритуалы и порядок прошлого были единственными якорями, которыми он пытался удержать свою маленькую республику.

Когда Эстерка Виногрон, преданная помощница Корчака, управлявшая почтовым отделением, была захвачена в одной из первых облав, Корчак забыл о собственной безопасности и бросился искать кого-нибудь, кто мог бы ее спасти. «Где ее схватили», — спросили его. Корчак не знал. Одна мысль владела им — он должен найти ее среди тысяч людей на Umschlagplatz до того, как Эстерку впихнут в вагон.

Собрав последние силы, он шел мимо немецких и украинских солдат, мимо еврейских полицейских, мимо пустых лавок и домов с разбитыми стеклами окон, прижимаясь к стене, когда какой-нибудь немец приказывал ему освободить дорогу очередной партии жертв, которую гнал на погрузку конвой с плетьми и собаками. Ему оказывали «любезность» — могли бы и пристрелить. А так он мог «стоять у стены, наблюдать и думать — ткать паутину из мыслей. Да, ткать паутину из мыслей».

Он вспоминал, как Эстерка признавалась ему, что не хотела бы после войны жить легкой, пустой жизнью, а «мечтала о жизни прекрасной». Он двинулся дальше, гонимый лишь одним желанием — найти ее, как будто каким-то чудесным образом, спасая Эстерку, он мог спасти их всех. Когда молодой польский полицейский у входа на Umschlagplatz вежливо поинтересовался, как ему удалось пройти заслоны, Корчак вооружился своим старым обаянием и спросил, не может ли полицейский «сделать что-нибудь» для Эстерки. Бывали случаи, когда взятка, предложенная еврейскому, польскому или даже немецкому полицейскому, давала возможность вызволить кого-нибудь из охраняемой зоны.

— Вы же отлично знаете, я не могу, — так же вежливо ответил поляк.

— Спасибо на добром слове. — Корчак услышал собственные слова, понимая, что его благодарность за то, что с ним говорят по-человечески, была «жалким порождением нищеты и деградации».

Мучимый своей неспособностью спасти Эстерку, он попытался утешить себя мыслью, что они еще встретятся позже «в другом месте». Возможно, он имел в виду реальное место, а быть может, это была страна «за звездами», куда ушел Амаль. Он не был даже уверен, что ей было бы лучше, если бы он смог вернуть ее обратно в гетто. «Может быть, не она, а мы, оставшиеся, оказались пойманными», — писал он в дневнике.

А через несколько дней схватили и его. Стелла Элиасберг вспоминает, как Корчак однажды постучал в ее дверь и, войдя, буквально упал. Когда доктор смог говорить, он рассказал ей, что его только что схватили эсэсовцы и бросили в «фургон смерти». От отправки на Umschlagplatz его спас узнавший Корчака еврейский полицейский. Когда Корчак, опираясь на палку, заковылял прочь, немец окликнул его и приказал вернуться, но Корчак сделал вид, что не слышит. Он оставался в квартире Стеллы четыре часа, пока облава не закончилась, все время извиняясь за то, что докучает ей своим рассказом. А затем вернулся в приют.

Представление о гетто меняется день ото дня, пишет Корчак в дневнике:

1. Тюрьма

2. Зона, пораженная чумой

3. Площадка для знакомств

4. Сумасшедший дом

5. Казино. Монако. (Ставка — ваша голова)

Брат Гени смог несколько раз посетить ее ближе к вечеру, когда облавы заканчивались. Немцы освободили от этой обязанности еврейских полицейских и заменили их латышами и украинцами, которые теперь сопровождали депортируемых евреев к вагонам. Стефа призналась, что больше не уверена в безопасности приюта, но все же заверила Самуила, что персонал не бросит детей ни при каких обстоятельствах.

Во время последнего посещения Тени Самуил увидел проходившего мимо Корчака, «согбенного старика с короткой белой бородкой». Корчак пристально посмотрел на Самуила, спросил, как у юноши идут дела, и пошел дальше. Общение с родственниками приютских детей он оставил Стефе. Геня старалась выглядеть веселой. Рассказывала ему не о голоде, а о книгах, которые читала. А когда он собрался уходить, обняла брата и прошептала: «Береги себя — ради меня».

В субботу утром первого августа постель показалась Корчаку такой мягкой и теплой, что вставать очень не хотелось. Впервые за тридцать лет он не выказал интереса к результатам взвешивания детей. «Должно быть, они чуть-чуть прибавили в весе», — сказал он себе. Корчак снова закрыл глаза и подумал, не написать ли монографию о пуховой перине.

Однако подниматься с постели придется. Пусть не для того, чтобы взвесить детей, но нужно что-то делать с Адзьо, «отсталым и злостным нарушителем дисциплины». Не желая подвергать приют «опасности из-за его выходок», Корчак уже написал заявление в еврейскую полицию с просьбой забрать его. Как и в довоенные времена, спокойствие в приюте было на первом месте. Интересно, куда, по мнению Корчака, могли полицейские отправить Адзьо, если не на Umschlagplatz для «переселения на Восток»? После записи об Адзьо в дневнике с удовлетворением отмечается, что удалось достать тонну угля для приюта на Дзельной. Хотя составы ежедневно увозили из Варшавы тысячи евреев, Корчак готовил приют к зиме.

На минувшей неделе Корчак говорил со своим другом из юденрата Авраамом Гепнером о преобразовании двух приютов в фабрики для пошива немецких мундиров или других изделий. Он надеялся, что, если дети смогут продемонстрировать свою полезность, им разрешат остаться в гетто. Гепнер оставался влиятельной фигурой, и только он смог бы организовать такие мастерские. «Корчак обманывал себя мыслью, что эти мастерские спасут детей, — вспоминает Стелла Элиасберг. — Вот почему он хотел, чтобы все шло по-старому, как обычно, чтобы дети не нервничали и не впадали в панику. Но как оказалось, не оставалось времени для пуска хотя бы одной такой мастерской».

Корчак, очевидно, пытался хотя бы на шаг опередить немцев, но у него уже не было возможности и сил остановить процесс деморализации, охватывающий всех и каждого. «Как все это могло произойти? — пишет он в дневнике. — Но ведь произошло. Продают все свое имущество — за литр керосина, за килограмм крупы, за стакан водки». Гетто превратилось в огромный ломбард. А все, что цивилизованный мир всегда принимал как должное — вера, семья, материнство, — унижено и обесценено.

Каждый день приносил так много «странных и зловещих событий», что Корчак прекратил мечтать. Чтобы как-то успокоить себя, он читал мемуары Марка Аврелия. Прибегал он и к индийской медитации — похоже, с ней он был знаком. Однажды ночью, вспомнив, что уже очень давно не «благословлял мир», он попытался это сделать. Ничего не получилось. Он даже не понял, в чем дело. Когда после очищения глубоким дыханием он поднял руки для благословения, пальцы остались вялыми — по ним не устремились потоки энергии.

Вспоминая свою жизнь в эти рассветные часы, он приходил к выводу, что во всем терпел поражение.

Мое участие в японской войне. Поражение — катастрофа.

В европейской войне — поражение — катастрофа.

В мировой войне…

Я так и не узнал, что чувствует солдат победоносной армии…

Место старого портного на соседней койке занял Юлек. У мальчика было воспаление легких, дышал он так же тяжко, как портной. И так же стонал и метался в постели, желая этими «эгоистическими театральными выходками» привлечь к себе внимание. Корчак не спал почти неделю, пока Юлек наконец не провел спокойную ночь.

Пятого августа Корчак проснулся в половине шестого утра. Небо было в плотных облаках. Увидев, что Ханна уже на ногах, Корчак сказал: «Доброе утро!»

Она удивленно на него взглянула.

«Улыбнись», — попросил он.

Она ответила «бледной, туберкулезной улыбкой».

Ханна, как и все дети, хотела есть. Хлеба, основы жизни, уже давно не было. И гнев Корчака мешался с покорностью и печалью, когда он обращался к Богу:

Отче наш на небесах…

Из голода и нищеты высечена эта молитва.

Хлеб наш насущный…

Хлеб.

Глава 37 Последний марш. Шестое августа 1942

Все это действительно произошло — вот что имеет значение.

«Дневник, написанный в гетто»

Шестого августа Корчак, по обыкновению, встал рано. Наклонившись над подоконником, чтобы полить ссохшуюся землю «для растений бедного еврейского приюта», он заметил, что за ним снова наблюдает немецкий охранник, который стоял на посту у стены, разделяющей улицу Сенна. Интересно, привлекла ли немца картинка домашней жизни или он просто нашел, что лысина Корчака может послужить отличной мишенью? У солдата винтовка, так что же он просто стоит, расставив ноги, и наблюдает за ним? Возможно, он не получил приказа, но разве это когда-либо служило препятствием для эсэсовца, которому взбрела на ум идея расстрелять обойму-другую по живым целям?

Корчак открыл дневник и предался размышлениям о молодом солдате. Эта запись оказалась последней: «В гражданской жизни он, возможно, был сельским учителем, или нотариусом, или метельщиком в Лейпциге, или официантом в Кельне. Интересно, что он сделает, если я ему кивну? Или этак дружески помашу рукой? Может быть, он вообще не знает, что происходит то, что происходит? Скажем, только вчера приехал откуда-то издалека…»

В другой части приюта Миша Вроблевский и три старших ученика собирались идти на работу в железнодорожном депо по ту сторону стены, куда Корчак сумел их устроить. Каждое утро их отводили туда под охраной, а вечером приводили обратно. Работа была тяжелая, но давала возможность выменять то немногое, что у них было, на еду. Тихо, не поговорив ни с кем, они ушли. Похоже, начинался обычный день.

В семь Корчак присоединился к Стефе, учителям и детям за завтраком. Из центра комнаты убирали постели, а на их место ставили столы. На завтрак могли подать немного картофельных очисток или старую горбушку, а может, и по тщательно отмеренной в маленькую кружку порции эрзац-кофе. Корчак уже начал было собирать со стола, когда раздались два резких свистка и прозвучала команда «Alle Juden raus!» («Все евреи на выход!»).

Неожиданность была частью немецкой стратегии. Заранее ничего не объявлялось. План на это утро предусматривал эвакуацию большинства детских учреждений в Малом гетто. Нижняя часть улицы Слиска уже была блокирована эсэсовцами, отрядами украинцев и еврейской полицией.

Корчак быстро встал, чтобы вместе со Стефой успокоить детей. Теперь, как и всегда, они интуитивно работали вместе, зная, что надлежит делать каждому. Стефа подала сигнал учителям помочь детям собрать вещи. Корчак отправился во двор просить одного из еврейских полицейских дать им какое-то время на сборы, после чего они выйдут из дома упорядоченным строем. Ему дали пятнадцать минут.

Теперь Корчак не думал о том, чтобы попытаться спрятать кого-нибудь из детей. В последние недели он видел людей, которых находили в шкафах, за фальшивыми перегородками, под кроватями. Их выбрасывали из окон или под дулом автомата выгоняли на улицу. Ему ничего не оставалось, как вести детей и учителей прямо в неизвестность и, если повезет, вывести их обратно. Кто может поручиться, что, если у кого-то появится шанс выжить там, на Востоке, этими выжившими не будут они?

Помогая детям построиться в колонну по четыре человека в ряду, он, должно быть, надеялся, что при любой, пусть самой ужасной ситуации сможет использовать свое обаяние и силу убеждения, чтобы раздобыть немного хлеба и картошки, а может быть, и какие-то лекарства для своих юных подопечных. И он сам останется рядом с ними, чтобы поддерживать их дух, быть их проводником, куда бы ни пришлось идти.

Дети боязливо строились, сжимая в руках фляжки с водой, любимые книги, дневники, игрушки. Он должен был хотя бы попытаться ободрить их. Но что он мог им сказать — он, чьим правилом было никогда не обрушивать на детей неожиданности, он, утверждавший, что «долгое и опасное путешествие требует подготовки». Что мог он сказать им, чтобы не отнять у них надежду, да и не потерять ее самому? Кто-то предположил, что он сказал ребятам, будто они отправляются в их летний лагерь, «Маленькую Розу», но Корчак вряд ли стал лгать своим детям. Возможно, он высказал мысль, что в том месте, куда они направляются, могут расти такие же сосны и березы, как в их любимом лагере, а уж если там есть деревья, то уж без птиц, кроликов и белок не обойтись.

Но даже человек с яркой корчаковской фантазией не мог предположить, что на самом деле ожидало и его, и детей. Никто еще не смог убежать из Треблинки, чтобы рассказать правду. Они ехали не на восток. Их пунктом назначения был лагерь немедленного уничтожения в шестидесяти милях к северо-востоку от Варшавы. В Треблинке даже не ночевали.

Немцы устроили перекличку: сто девяносто два ребенка и десять взрослых. Корчак возглавил эту маленькую армию — потрепанные остатки многих поколений честных солдат, которых он воспитал в своей детской республике. На руках он держал пятилетнюю Ромчу и, возможно, Шимонека Якубовича, которому некогда посвятил историю о планете Ро.

За ними на небольшом расстоянии шла Стефа с детьми от девяти до двенадцати лет. Там была Геня с печальными темными глазами — как у ее матери, Ева Мандельблатт (ее брат тоже жил в этом приюте до нее), Галинка Пинчонсон, которая предпочла пойти с Корчаком, а не оставаться с матерью. С ними шел Якуб, написавший поэму о Моисее, Леон со шкатулкой из полированного дерева, Митек с молитвенником своего умершего брата и Абус, который всегда слишком долго сидел в туалете.

Там были Зигмус, Сами, Ханка и Аронек, которые подписали прошение разрешить им играть в церковном саду; вечно суетящаяся Хелла; большая Ханна, страдающая астмой, и маленькая Ханна с бледной туберкулезной улыбкой; Менделек, которому снился плохой сон, и беспокойный мальчик, который не хотел покидать умирающую маму. Там был Абраша, исполнявший роль Амаля, он нес скрипку. Там были Иржик — факир, Хаимек — доктор, Адек — градоначальник и все остальные участники спектакля «Почтовое отделение» — все они шли за своим паном Доктором на встречу с Королем-мессией.

Один из старших мальчиков нес зеленый флаг короля Матиуша с голубой звездой Давида на белом фоне. Две мили — путь до вагонов старшие ребята несли этот флаг по очереди, вспоминая, наверное, как высоко поднимал голову король Матиуш, когда шел по улицам своего города к месту предполагаемой казни.

Среди учителей было немало бывших воспитанников приюта, в том числе Роза Штокман, мать Ромчи, с двумя длинными толстыми косами, совсем как у ее маленькой дочки, и ее брат Генрик, атлетически сложенный блондин, любимец девочек приюта — он перепечатывал дневник Корчака. Генрик мог бы убежать в Россию еще до падения Варшавы, но остался с отцом, старым портным. Были там Бальбина Гжиб — ее муж Феликс (в этот день он был на работе) еще мальчиком был выбран королем приюта; Генрик Астерблюм, бухгалтер приюта в течение тридцати лет; Дора Сольницкая, казначей; Сабина Лейзерович — она учила детей шить и была гимнасткой; Роза Липич-Якубовская, выросшая в приюте; Наталия Поз, секретарь приюта в течение двадцати лет, с детства болевшая полиомиелитом.

Тротуары были заполнены соседями, которым было велено стоять у своих домов во время акции. Колонна двинулась вслед за Корчаком, кто-то из учителей запел походную песню, и все подхватили: «Пусть буря бушует вокруг, мы не склоним наши головы».

Они миновали детскую больницу на улице Слиска в нескольких кварталах от приюта — там молодой Корчак семь лет работал врачом, прошли Паньску, Тварду — туда он ходил на ночные вызовы к бедным еврейским пациентам. Эти улицы были пусты, но множество глаз наблюдали за ними из-за оконных штор. Когда Юзеф Бальчерак, пришедший в гетто год назад, чтобы жить со своими родителями, увидел колонну детей из своего окна, он воскликнул: «Боже мой, они схватили Корчака!»

Сироты прошли с полмили до церкви Всех Святых на Гржибовской площади (когда-то они просили разрешить им играть в саду этого храма) и соединились с тысячами других людей, среди которых было немало детей из эвакуированных этим утром приютов и интернатов. Вместе они миновали Малое гетто, добрались до Хлодной улицы и перешли мост. Свидетели вспоминают, что самые маленькие дети спотыкались на булыжной мостовой и им помогали подняться по ступенькам моста, многие падали. Кое-кто из стоявших неподалеку поляков кричал: «Прощайте, евреи, скатертью дорога!»

Корчак вел их по Кармеличке, мимо колбасной лавки, куда по четвергам любил водить репортеров, бравших у него интервью. Михаил Зильберберг и его жена Генриетта, жившие в подвальном помещении дома на углу улицы Новолипки и Смоча, видели проходивших детей. Михаил испытал облегчение — полицейские не били и не толкали их, как это часто было с другими группами депортируемых евреев.

Процессия миновала Дзельную улицу, тюрьму Павяк и по Заменгофа двинулась к северной стене гетто. Малыши мучились от жары, они еле передвигали ноги, хныкали, просили пить, просили остановиться, но еврейские полицейские, сопровождавшие колонну, заставляли всех продолжать движение.

Ивонна Свядощ, медсестра, видела детей уже вблизи конечного пункта назначения. Она помогала матери обустроить небольшоймедицинский пункт на месте эвакуированной больницы рядом с Umschlagplatz. Не было смысла задаваться вопросом, почему немцы, склонные скорее убивать, чем лечить, захотели открыть это лечебное учреждение. В том, что они делали, не усматривалось видимой логики. Ивонна об этом не думала, а просто занималась делом. И только позже поняла, что этот медпункт был призван ослабить подозрения, связанные с депортацией.

Она распаковывала ящики, когда кто-то заглянул в окно и крикнул: «Доктор Корчак идет!» Это могло означать только одно — немцы взяли Корчака. Если увозят Корчака, увезут всех.

Еврейские полицейские шли с обеих сторон колонны. Она увидела, что Корчак несет одного ребенка, а другого ведет за руку. Он спокойно разговаривал с ними, при этом время от времени оборачивался, чтобы подбодрить идущих за ним детей.

Весть о том, что немцы увозят приют Корчака, мгновенно распространилась по гетто. Услышав об этом, Самуил, брат Гени, выбежал из мебельной фабрики. За ним вдогонку бросились два его друга, чтобы не дать ему совершить самоубийственную попытку присоединиться к сестре. Сначала Самуил забежал в юденрат, чтобы спросить у Авраама Гепнера, правдива ли услышанная новость. Гепнер, всегда казавшийся сильным и уверенным в себе, выглядел подавленным. Он подтвердил, что приют эвакуирован.

— Вы можете помочь мне вытащить оттуда Геню? — спросил Самуил.

— Это невозможно, — еле слышно ответил Гепнер. — Вчера забрали близкую подругу моей дочери — если помнишь, я называл эту девочку своей приемной дочерью. Так вот, я не смог ее спасти. — Самуил повернулся к двери, и Гепнер встал из-за стола: — Даже если бы я знал, как вытащить оттуда Геню, она может отказаться. Ей лучше быть с Корчаком, Стефой и другими детьми.

Самуил выбежал из юденрата и направился к Umschlagplatz. Друзья продолжали идти за ним. Но ближе к месту погрузки выяснилось, что улицы Мита, Ниска и часть Земенгофа перекрыты. Он хотел было пролезть через толпу других отчаявшихся людей, пытавшихся спасти своих любимых, но друзья вцепились в него и заставили вернуться на фабрику.

Всю ночь Самуил лежал в кровати, вглядываясь в темноту, не в силах думать ни о чем, кроме своей сестры. Что было с ней там, у вагонов? Боялась ли она? Плакала? На следующий год Самуил примет участие в восстании гетто, он переживет Майданек и Освенцим, но то, что он не смог спасти сестру, будет мучить его всю жизнь.

Несмотря на полный хаос, творящийся в гетто, оттуда все еще можно было позвонить в арийскую зону города.

Гарри Калишер, сумевший в свое время с помощью подкупа устроить освобождение Корчака из Павяка, позвонил Игорю Неверли и сообщил ему, что Корчака и детей вывели из приюта. Неверли немедленно позвонил Марине Фальске. Они собрались в квартире Игоря, где были также его жена и их девятилетний сын. Марина нервно ходила из угла в угол, затем села. Все молчали. Когда наконец зазвонил телефон, Игорь снял трубку.

— Они на Umschlagplatz, — сообщил Гарри. — Похоже, их увозят.

— Позвони, если есть какая-то надежда, — попросил Игорь.

— Мы не услышим его больше, — сказала Марина.

Она оказалась права.

У ворот гетто стояли отряды эсэсовцев и украинцев с плетками, собаками и автоматами. Детей проталкивали в ворота, через трамвайные пути на арийской территории, затем в другие ворота, ведущие на огромную грязную площадь возле железнодорожной ветки — Umschlagplatz. Тысячи людей — плачущих, кричащих, молящихся — уже томились там в ожидании под раскаленным солнцем. Члены семей стараются держаться вместе, жалкие пожитки увязаны в наволочки и мешки, матери прижимают к себе детей, старики сидят в оцепенении. Нет воды, нет пищи, нет туалета, нет спасения от немецких хлыстов и проклятий.

Наум Ремба, чиновник юденрата, организовал на Umschlagplatz пункт первой помощи и умудрился спасти несколько человек. Весть о том, что на погрузку ведут Корчака с детьми, достигла Наума, когда те уже прибыли. Он разместил их в дальнем конце площади у низкого ограждения, за которым находился двор эвакуированной больницы, теперь также заполненный евреями, ожидавшими своей очереди на погрузку в вагоны.

Дети Корчака были не единственными, о которых в тот день беспокоился Ремба. На площади собрались еще четыре тысячи детей и воспитателей из других организаций. И все же дети Корчака — это были дети Корчака. Составы увозили ежедневно от шести до десяти тысяч человек, но Ремба надеялся, что если ему удастся оттянуть погрузку приюта до полудня, то, возможно, они уцелеют до следующего дня. В безумном мире — таком, как этот, — имеет значение каждый день, каждый час.

Ремба отвел Корчака в сторону и стал уговаривать пойти с ним в юденрат, попросить их вмешаться. Но Корчак не согласился. Если он оставит детей в этом жутком месте хоть на мгновение, они могут впасть в панику. На такой риск он не пойдет. Кроме того, существует опасность, что детей заберут в его отсутствие.

«Затем началась погрузка в вагоны, — пишет Ремба в своих воспоминаниях. — Я стоял рядом с цепью полицейских, обеспечивавших проход людей на посадку, и наблюдал происходящее с колотящимся сердцем — я все еще надеялся, что мой план с задержкой сработает».

Немцы и украинцы пинками и дубинками загоняли людей в пахнущие хлоркой вагоны, но место все же оставалось. Высокий худой юноша со скрипкой в футляре на безупречном немецком языке просил офицера СС позволить ему присоединиться к своей матери, которую уже затолкали в один из вагонов. Офицер с издевательской улыбкой сказал: «Это зависит от того, хорошо ли вы играете». Юноша вынул скрипку из футляра и заиграл реквием Мендельсона. Мелодия поплыла над обезумевшей площадью. Немец, которому наскучила эта сцена, велел скрипачу садиться к матери и задвинул двери вагона.

А затем, к ужасу Рембы, Шмерлинг, начальник полиции гетто, пользовавшийся репутацией садиста, распорядился о погрузке приюта. Корчак дал сигнал детям встать.

По свидетельству некоторых, в этот момент немецкий офицер прошел через толпу к Корчаку и передал ему какую-то бумагу. Влиятельный член CENTOS ходатайствовал перед гестапо о Корчаке и, как утверждают, Корчак получил разрешение вернуться — но без детей. Корчак покачал головой и жестом руки попросил офицера отойти.

Как пишет Ремба, Корчак повел на посадку первую партию детей, а Стефа — вторую. В отличие от хаотической толпы кричащих людей, подгоняемых плетьми, приютские дети шли по четыре в ряд со спокойным достоинством. «До смерти не забуду этой сцены, — пишет Ремба. — Это было похоже не на погрузку в товарные вагоны, а на марш молчаливого протеста против режима убийц… Такой процессии еще не видели человеческие глаза».

Пока Корчак вел детей к вагонам для перевозки скота, еврейские полицейские, освобождающие им путь в толпе, невольно салютовали проходящим. Когда немцы спросили Рембу, кто этот человек, тот разрыдался в ответ. Плач поднялся над всей площадью. Корчак шел с высоко поднятой головой, справа и слева он вел за руку по ребенку, а глаза его были устремлены вперед и вдаль — этот свойственный доктору пристальный взгляд словно различал что-то там, далеко впереди.

Эпилог Треблинка и после Треблинки

Человек ощущает смерть и размышляет о ней, как если бы она означала конец всего, в то время как на самом деле смерть есть просто продолжение жизни. Это другая жизнь.

Можно не верить в существование души, но следует признать, что ваше тело будет жить и дальше как зеленая трава, как облако. В конце-то концов, мы суть вода и прах.

«Дневник, написанный в гетто»

Не осталось в живых ни одного человека, который мог бы рассказать о последних часах жизни Корчака, Стефы и детей после того, как 6 августа 1942 года их состав покинул Варшавское гетто. Известно только, что Треблинкой, лагерем уничтожения, в который направлялся этот состав, командовал другой доктор, печально известный доктор Ирмфрид Эберль. Несмотря на опыт, накопленный Эберлем при отравлении людей газами в рамках программы «эвтаназии» в Германии, в Треблинке царил хаос. Малые газовые камеры, использовавшие окись углерода от выхлопа двигателей внутреннего сгорания, работали непрерывно, но все же не справлялись с задачей уничтожить тысячи людей, прибывающих ежедневно. Многих приходилось расстреливать. В лагере громоздились горы разлагающихся трупов, ожидающих захоронения.

«Мы не можем работать такими методами. Я вынужден остановиться», — сообщил Эберль по телефону руководству люблинского гестапо.

«Это конец света», — заявил Франц Штенгль, прибывший в августе в Треблинку, чтобы заменить Эберля. Зловоние распространялось на многие мили от лагеря. В апреле он приказал вырыть необходимое количество общих могил, а все трупы сжигать на специальных решетках. Пепел насыпали в длинные траншеи и покрывали слоем земли. Сверху высаживали вечнозеленые растения.

Когда вечером шестого августа Миша вернулся в приют, он нашел все в полном беспорядке. Правда, очки Корчака с трещиной на левом стекле лежали на прикроватном столике, куда доктор положил их накануне. Его бумаги были разбросаны по комнате. Было понятно, что эвакуация приюта стала для всех совершенно неожиданной. Миша пережил войну и стал полковником польской армии, но в конце шестидесятых «антисионистская» кампания заставила его эмигрировать в Швецию.

«На следующий день после того, как Корчака и детей увезли, ко мне пришел рыжий мальчик. Он передал мне сверток и тут же убежал, — вспоминает Неверли. — Я боялся, что хранить его в моей квартире небезопасно, и немедленно отнес сверток Марине Фальской в Беляны. На чердаке приюта мы нашли подходящее место, проделали дыру, спрятали сверток и заложили кирпичами с помощью пана Чихоча, сторожа».

После двух лет заключений в Освенциме (где, как ему показалось, он видел того рыжеволосого парня) Неверли начал новую жизнь в Польше, которая была теперь частью советского блока. Дневник Корчака извлекли из тайника и передали в Союз польских писателей. В сталинские годы, когда Корчак считался «буржуазным педагогом» и ему предпочитали русского педагога Антона Макаренко, дневник оставался неопубликованным.

Лишь после оттепели 1956 года Неверли смог опубликовать работы Януша Корчака, но и тогда дневник вышел лишь как часть четырехтомной антологии, а не отдельным изданием. Оригинал дневника, напечатанный Генриком, молодым учителем приюта, исчез. В архиве Общества Корчака и в Музее литературы в Варшаве хранятся безупречно напечатанные манускрипты, каждый из которых обозначен как оригинал.

Ида Межан, одна из немногих выживших еврейских педагогов, оставшаяся в Польше после войны, свидетельствует, что дневник Корчака был отпечатан с большим количеством ошибок на тонкой голубоватой рисовой бумаге. Она и еще одна женщина в середине пятидесятых наклеивали каждую страницу дневника на плотную бумагу, чтобы Неверли мог подготовить дневник к публикации. «Дневник вышел без сколько-нибудь значительного редактирования, разве что несколько имен было удалено и еще несколько были заменены инициалами, — пишет Межан. — Несколько евреев, вернувшихся в Польшу из России после войны, имели влияние в новом правительстве и возражали против публикации критических замечаний Корчака в адрес их родственников. Ну и, конечно, польские официальные лица захотели убрать все упоминания о бывших патриотах, вроде Юзефа Пилсудского, которые были антикоммунистами».

И Межан, и Неверли считают, что дневник не подвергся серьезному искажению. Ида не знает, кто мог его взять. «Мне советуют прекратить поиски, говорят, что я никогда его не найду, — признается она. — Но я уверена, что дневник найдется, когда уйдет это поколение».

После того как Корчака и его детей увезли в Треблинку, Марина Фальска старалась не опускать руки, не впадать в уныние. Она продолжала укрывать еврейских детей. Одна из таких девочек вспоминает, как во время восстания в гетто Марина стояла на крыше своего приюта и смотрела на охваченное пламенем небо — с него подобно снежным хлопьям падали перья из подушек и перин. По щекам Марины струились слезы, но, заметив стоявшую неподалеку еврейскую девочку, она быстро взяла себя в руки и отослала ребенка спать.

Во время варшавского восстания осенью 1944 года, когда весь город был уничтожен немцами, пока части Красной Армии стояли на противоположном берегу Вислы, безучастно наблюдая за происходящим, Марина в своем приюте открыла госпиталь для раненых повстанцев. Она разрешила старшим воспитанникам присоединиться к сражавшимся, а сама ночи напролет ожидала их возвращения. Восемь из них так и не вернулись.

Незадолго до своей смерти Марина узнала от немецкого солдата, что ее приют собираются эвакуировать из Варшавы. Перед тем как уйти, солдат схватил Марину за руку и сорвал часы, которые принадлежали ее мужу. «Я видела, как Марина сопротивлялась ему, и крикнула, чтобы она отдала часы сама, — вспоминает Евгенка, одна из преподавательниц приюта. — Он ударил Марину рукоятью пистолета и ушел. Потеря часов очень ее огорчила. К переезду она не готовилась, хотя и говорила что-то вроде: „Не позволяйте детям нести тяжести. Позаботьтесь о них“. Как будто давала последние указания».

Седьмого октября 1944 года, накануне эвакуации, Марина упала без чувств. Ее отнесли наверх. Увидев, что лицо Марины синеет, Евгенка заплакала. «Не надо плакать, сказал ей доктор. — Ведь умирает так много людей». Марина не просила об исповеди. Детям и коллегам сказали, что она умерла от сердечного приступа, но Евгенка и другие полагают, что она приняла яд, узнав о депортации приюта. Не желая хоронить Марину в мешке, учителя разобрали несколько столов и сколотили гроб. Похоронили ее во дворе приюта ночью, чтобы не привлекать внимания немцев.

Воспитанников и учителей эвакуировали в открытом грузовике. Их отвезли в небольшую деревню на юге Польши, и укрывавшиеся среди них еврейские дети смогли выжить. После войны Марину перезахоронили должным образом, а приют восстановили. Он и сейчас действует в системе самоуправлямых детских организаций, некогда созданной Мариной Фальской и Янушем Корчаком.

После войны выжившие польские и еврейские сироты и учителя организовали в Варшаве клуб Януша Корчака. Члены клуба собирались спорадически, в зависимости от политической ситуации. Легенда о Корчаке обрела популярность в Европе, когда поэты и драматурги воссоздали тот последний марш учителя с детьми к поезду, идущему в Треблинку. Во многих странах именем Корчака называли школы, больницы, улицы. По инициативе ЮНЕСКО период с 1978 до 1979 года был объявлен Годом Корчака; он совпал с Годом Ребенка и столетием со дня его рождения. Папа Иоанн Павел II заявил о своей поддержке литературного конкурса Януша Корчака, спонсором которого выступили совместно польские и еврейские организации в Америке. Призами конкурса награждаются лучшие книги о детях.

В середине семидесятых польское правительство сочло политически уместным учредить Международное общество Януша Корчака с ежегодными конференциями в Варшаве, целью которого является распространение его педагогических идей. Председателем общества был назначен министр образования Ежи Куберский (ныне посол по делам религии в Ватикане). Иногда, когда я приезжаю в Варшаву на конференцию общества, меня посещает мысль, что я проживаю сцену из «Короля Матиуша Первого». На конференциях присутствуют делегаты из стран как западного, так и восточного блоков^[4], нередко разделенные политическими и религиозными убеждениями, примирить которые Корчак надеялся при своей жизни, но все они вновь открывают для себя Корчака как писателя, психолога, педагога, нравственного учителя.

Израиль и Польша — каждая из этих стран полагает, что Корчак принадлежит именно ей. Поляки считают его мучеником, который, случись ему родиться католиком, к настоящему времени был бы канонизирован. Израильтяне почитают Корчака как одного из тридцати шести праведников, чьи чистые души, в соответствии с древней еврейской традицией, дают миру шанс на спасение. Обе страны неизменно участвуют в мероприятиях, посвященных Корчаку и устраиваемых другой стороной, — показательный жест, если учитывать тот факт, что Польша разорвала дипломатические отношения с Израилем после арабо-израильской войны 1967 года. На одной из конференций в Варшаве израильский делегат, бывший участник восстания в гетто, в знак примирения предложил называть Корчака в Польше евреем, а в Израиле — поляком.

* * *

Какое-то время после войны ходили слухи, что товарные вагоны, перевозившие Корчака и его детей в Треблинку, сошли с рельсов и что Корчак, Стефа и дети были спасены. Говорили, что их видели в разных деревнях Польши.

В своем дневнике Корчак размышлял о том, что он будет делать после войны: «Возможно, меня пригласят участвовать в восстановлении порядка в мире — или в Польше. Это маловероятно, и вряд ли я захочу этим заниматься. Пришлось бы завести большую контору, работать, как невольнику, по столько-то часов в день, общаться с людьми, сидеть в кресле за письменным столом с телефоном. Терять время на пустые ежедневно возникающие проблемы. Спорить с мелкими людишками, озабоченными своими честолюбивыми планами, карьерой, поиском влиятельных друзей. Короче говоря — надеть на себя ярмо. Нет, я предпочитаю свободу».

А еще он мечтал о создании приюта в горах Северной Галилеи: «Там будут просторные столовые и спальни и маленькие „хижины отшельника“. У меня будет помещение на плоской крыше, не слишком большое, с прозрачными стенами, чтобы я не пропустил ни одного рассвета или заката, а, работая ночью, мог бы время от времени поглядывать на звезды».

Треблинка, как и другие бывшие лагеря смерти, лежащие подобно мертвым спутникам подле крупных городов Польши, оживляется посетителями из всех стран мира, которые приезжают сюда почтить память жертв. Я побывала там в 1983 году с членами Международной ассоциации Корчака. В автобусе передо мной сидели Юзеф Бальчерак и Ида Межан. Миша Вроблевский приехал из Швеции, Леон Хаари, Янка Цук, Стасик Цингман и Ицхак Бельфер — из Израиля. Игорь Неверли не смог присоединиться к нам из-за болезни, а Иосиф Арнон скончался за несколько лет до этого.

Дорога шла вдоль Вислы. Наконец мы увидели указатель «Треблинка» — название городка, в двух милях от которого находился лагерь. Автобус свернул на узкую дорогу, окруженную густыми березовыми и сосновыми лесами исключительной красоты. Казалось, сама природа хочет сокрыть то, что некогда здесь происходило. Несколькими годами раньше я ехала в Треблинку на машине с одним польским журналистом, и в этом самом месте мы заблудились. Остановив мужчину, проезжавшего мимо со своим внуком на телеге, груженной картошкой, мы спросили, как найти бывший лагерь смерти.

«Я его помню, — сказал мужчина. — Я все это видел с холма за городом. Мальчишкой пас там коров. Подъезжали вагоны, люди выходили. Пытались убежать. Их били. Стреляли. Ужас, что было. И никуда не деться. А если ветер с востока дул, так просто жуть. Вот если с запада, то еще терпеть можно. Женщин и детей малых тогда отсылали из города к родственникам, а то пьяные украинские охранники покоя не давали». Он показал нам дорогу и двинулся дальше. Лошадь, телега, внук, картошка.

Теперь автобус с делегацией безошибочно следовал к месту назначения мимо этих великолепных деревьев, образующих въезд в лагерь. На месте нас приветствовали скауты из отряда Януша Корчака, которые выстроились вдоль внутренних дорожек. Вместе с сотнями других посетителей мы ожидали начала церемонии на макете железнодорожной станции с муляжом часов, стрелки которых никогда не двигались, и макетом кассы, где никогда не было билетов. Все эти декорации были призваны убедить измученных евреев со всего мира, что они все еще участвуют в депортации на Восток.

После речей польских официальных лиц под марши, льющиеся из динамиков, мы прошли вдоль каменных железнодорожных путей, символизирующих те настоящие рельсы, которые вели в лагерь смерти. Ведь Треблинки уже не существует в том смысле, в котором до сих пор существуют Освенцим и другие лагеря. Нет ни сторожевых вышек, ни колючей проволоки, ни бараков, ни пустых чемоданов, ни холмов из детских туфелек. Этот некогда огромный центр для уничтожения людей частично сгорел спустя год после открытия во время восстания работавших там евреев, после чего нацисты уничтожили то, что осталось от лагеря, чтобы скрыть следы преступления.

Через некоторое время после окончания войны это оскверненное пространство, некогда бывшее Треблинкой, превратили в обширный каменный сад. Из различных карьеров Польши туда свезли семнадцать тысяч каменных глыб, которые должны были представлять деревни, города и страны, откуда в Треблинку доставили миллион мужчин, женщин и детей, нашедших там свою смерть, — все они, кроме тысячи цыган, были евреями.

Каменные рельсы обрывались на том месте, где украинские охранники и эсэсовцы, угрожая плетьми и автоматами, выгоняли людей из товарных вагонов — мужчин налево, женщин и детей направо — и направляли в «бараки для раздевания». Мужчинам велели снимать одежду и связывать туфли шнурками. Женщинам к тому же стригли волосы, прежде чем отправить для «дезинфекции в душевое отделение».

Мы подошли к тому месту, где их всех, обнаженных, выстраивали в ряды по пять человек и гнали по узкому огороженному коридору — «Дороге в небо», как называли его немцы, который вел к газовым камерам.

Мы смотрели на черные камни над ямой, в которой на огромных железных решетках сжигали тела.

Мы миновали высокий каменный монумент в честь погибших жителей Варшавы. Семнадцать тысяч каменных глыб стояли по стойке «смирно», как призрачные часовые в этом призрачном саду, когда мы наконец подошли к одному из камней, отмеченному отдельной надписью:

ЯНУШ КОРЧАК

(ГЕНРИК ГОЛЬДШМИДТ)

И ДЕТИ

Приложение

Декларация прав детей

Януш Корчак говорил о необходимости создать Декларацию прав детей задолго до того, как подобные документы были разработаны в рамках Женевской конвенции (1924) или Генеральной Ассамблеей ООН (1959). Он представлял себе эту декларацию не как призыв к доброй воле, а как требование активных действий. К моменту смерти Корчака она осталась незавершенной. Читая «Право ребенка на уважение», «Как любить ребенка» и другие работы, я собрала вместе те права, которые Корчак считал наиболее важными.

Ребенок имеет право на любовь.

(«Любите ребенка, не только своего собственного».)

Ребенок имеет право на уважение.

(«Давайте потребуем уважения для сияющих глаз, гладких лбов, юной энергии и доверчивости. Почему потухшие глаза, морщины, неопрятные седые волосы или усталое безразличие вызывают большее уважение?»)

Ребенок имеет право на оптимальные условия для роста и развития.

(«Мы требуем: долой голод, сырость, зловоние, тесноту, перенаселенность».)

Ребенок имеет право жить настоящим.

(«Дети — это не люди будущего, это люди сегодняшнего дня».)

Ребенок имеет право быть самим собой.

(«Ребенок — не лотерейный билет, от которого ждут выигрыша главного приза».)

Ребенок имеет право на ошибки.

(«Среди детей не больше дураков, чем среди взрослых».)

Ребенок имеет право на неудачу.

(«Мы отвергаем обманчивое стремление сделать ребенка совершенным».)

Ребенок имеет право на то, чтобы его воспринимали всерьез.

(«Кто спрашивает мнение ребенка или его согласие?»)

Ребенок имеет право, чтобы его ценили за то, что он есть.

(«Ребенок, будучи маленьким, имеет низкую рыночную цену».)

Ребенок имеет право желать, предъявлять требования, просить.

(«С каждым годом разрыв между потребностями взрослых и желаниями детей стремительно расширяется».)

Ребенок имеет право на тайны.

(«Уважайте их секреты».)

В отдельных случаях ребенок имеет право солгать, обмануть, украсть.

(«Он не имеет права лгать, обманывать, воровать».)

Ребенок имеет право на уважение его собственности, его бюджета.

(«У каждого есть право на собственность, какой бы незначительной или малоценной она ни была».)

Ребенок имеет право на образование.

Ребенок имеет право сопротивляться педагогическому воздействию, если оно вступает в противоречие с его собственными убеждениями.

(«Человечеству повезло, что у нас нет возможности принудить детей уступить нашим нападкам на их здравый смысл и человеколюбие».)

Ребенок имеет право на протест против несправедливости.

(«Мы должны положить конец деспотизму».)

Ребенок имеет право на Детский Суд, где он может судить равных себе и быть судим ими.

(«Сейчас мы — единственные судьи действий, мыслей и планов ребенка… Я знаю, как важен Детский Суд, и уверен, что через пятьдесят лет не останется ни одной школы, ни одной организации без такого суда».)

Ребенок имеет право на защиту в рамках судебной системы для малолетних преступников.

(«Преступивший закон ребенок остается ребенком… К сожалению, нищета, распространяющаяся подобно эпидемии, питает садизм, преступность, грубость, жестокость».)

Ребенок имеет право на уважение его огорчений.

(«Даже если это всего лишь потеря красивого камушка».)

Ребенок имеет право на общение с Богом.

Ребенок имеет право на преждевременную смерть.

(«Глубокая любовь матери к своему ребенку должна дать ему право на преждевременную смерть, на то, чтобы жизнь его продлилась одну или две весны… Не всякий кустик вырастает в дерево».)

Януш Корчак (Генрик Гольдшмидт) в детстве.

Эту фотографию он использовал как фронтиспис к первому изданию «Короля Матиуша Первого», чтобы его юные читатели познакомились с автором, когда тот был таким же маленьким и беззащитным, как они

Януш Корчак в форме студента-медика. 1907 год

Дом сирот на Крохмальной улице

Стефа Вильчинская вскоре после знакомства с Корчаком. 1909 год

Главный зал Дома сирот

Марина Фальска. 1920 год

Воспитанники «Нашего дома» в Прушкуве играют в футбол. 1924 год

Януш Корчак с детьми во дворе приюта. Начало 30-х годов

Стефа Вильчинская с малышом в кибуце Эйн-Харод. 1931 год

Януш Корчак в кибуце Эйн-Харод. 1934 год

Последняя фотография Януша Корчака. Варшавское гетто, 1941 год

Памятник Янушу Корчаку близ могилы его отца на Еврейском кладбище в Варшаве

Церемония открытия памятного камня Корчаку и его детям в Треблинке. 1978 год

Примечания

1

Харод — название источника (в долине Харод) (прим. верстальщика).

(обратно)

2

Человек хищный (лат.).

(обратно)

3

Зерубавель (рус. Зоровавель) (прим. верстальщика).

(обратно)

4

Книга была написана Б. Дж. Лифтон в 1988 г. (Примеч. ред.)

(обратно)

Оглавление

Вступление

Кем был Януш Корчак?

Часть первая 1878-1918

  Глава 1 Дитя гостиной

  Глава 2 Наследие

  Глава 3 Признания мотылька

  Глава 4 Каким путем?

  Глава 5 Намордник на душу

  Глава 6 Больничка

  Глава 7 Летние лагеря

  Глава 8 Решение

  Глава 9 Детская республика

  Глава 10 Как любить ребенка

  Глава 11 Скорбная Мадам

Часть вторая 1919-1930

  Глава 12 Независимость

  Глава 13 Дух короля Матиуша

  Глава 14 Сотня детей

  Глава 15 Укрощение зверя

  Глава 16 Стремление к правосудию

  Глава 17 Да здравствует селедка!

  Глава 18 Пани Стефа

  Глава 19 Не про всякую правду можно раструбить

  Глава 20 Самые счастливые годы

Часть третья 1930-1939

  Глава 21 Перекрестки

  Глава 22 Палестина

  Глава 23 Старый Доктор

  Глава 24 Трудная правда Моисея

  Глава 25 Одиночество

  Глава 26 Религия ребенка

Часть четвертая 1939-1942

  Глава 27 Сентябрь 1939

  Глава 28 Арест

  Глава 29 Гетто

  Глава 30 Все равны

  Глава 31 Наши дети должны жить

  Глава 32 Последний седер

  Глава 33 Дневник, написанный в гетто. Май 1942

  Глава 34 Странные события

  Глава 35 Почтовое отделение

  Глава 36 Вчерашняя радуга

  Глава 37 Последний марш. Шестое августа 1942

Эпилог Треблинка и после Треблинки

Приложение

  Декларация прав детей

*** Примечания ***