Под знаком змеи [Михаил Макарович Гараз] (fb2) читать онлайн

- Под знаком змеи (пер. А. Столова) 3.01 Мб, 185с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Михаил Макарович Гараз

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Михаил ГАРАЗ ПОД ЗНАКОМ ЗМЕИ

Повесть

От автора

Все, о чем я рассказываю в этой книге, происходило в давние времена, в конце II в. н. э., спустя много лет со дня покорения римлянами Дакии.

Герои, с которыми ты познакомишься, жили в долинах рек Гиерас и Tиpac (нынешние Сирет и Днестр), а также на берегу Черного моря в подвластной Риму греческой колонии Ольвии, расположенной в устье реки Гипанис (нынешний Буг).

Это было время постоянных войн и столкновений между рабовладельческим Римом и соседними племенами, которые он стремился подчинить себе. Не все народы покорно вставали под знамя могущественной Империи. Так, воинственное и свободолюбивое племя даков в течение двадцати пяти лет вело войну с Римом, однако в 106 году Дакия как государство прекратила свое существование и превратилась в одну из провинций Римской империи. Войско даков, возглавляемое Децебалом, было разгромлено, а их предводитель покончил с собой.

В исторической науке долгое время преобладало мнение, что даки были полностью уничтожены. Впоследствии же стало известно, что часть даков уцелела и отступила на север и восток от Карпат и еще в течение 165 лет (до 271 года) продолжала выступать против владычества Рима. В историю они вошли под названием свободных даков.

Воевали римляне и с кочевниками, нарушавшими границы Империи, — с сарматскими племенами (языги, роксоланы, аланы и др.). Порою Рим привлекал некоторые из этих племен, с помощью всяких льгот и подачек, на свою сторону и использовал в борьбе против свободных даков и других непокорных племен в границах своих владений.

Среди главных героев повести есть и геты, миролюбивые и добродушные люди северофракийского племени, а также тирагеты — геты, жившие вдоль среднего и нижнего течения Тираса. Город Тира на берегу этой реки (стоял на месте нынешнего Белгорода-Днестровского), о котором упоминается в повествовании, был в то время греческой колонией, подчинявшейся Риму. Его жители — тирийцы — вели оживленную торговлю с соседними поселениями, в том числе и с Дуврой (предположительно нынешние Сороки или Сахарна).

Действие повести происходит в начале Великого переселения народов — времени смешения языков и обычаев, когда на землях северных фракийцев всходили ростки нового уклада жизни, новой материальной и духовной культуры (так называемая Черняховская культура).

Жизнь гетов и даков, далеких предков молдаван, ушедшая в невозвратное прошлое, до сих пор поучительна для нас своими событиями, поворотами истории, людскими судьбами.

Работая над повестью, я использовал литературный, исторический и археологический материал и все больше убеждался, что люди всегда жили с мечтою о свободе, красоте и счастье, всегда стремились к лучшей доле, хотя потом не раз тосковали по старой жизни. И когда они вырабатывали новые идеалы — религиозные, нравственные и политические, — то на пути их осуществления всегда вставали высокомерные чиновники, облеченные властью, погрязшие в пороках, либо злобные завистники, опустившиеся, жалкие люди. Тем не менее добро всегда побеждало зло, правда — ложь, а желание быть свободным разрывало цепи и давало человеку крылья.

И еще я понял, что жизнь движется вперед людьми честными, добрыми и справедливыми, к тому же умеющими отстаивать свои идеалы. Но человек не рождается с этими качествами — он приобретает их, узнавая мир, других людей, судьбы своих предков…

Глава первая ЗАБРОШЕННЫЕ ТРОПЫ

В утреннем тумане показался корабль со спущенными парусами. На мачте его развевалось две ленты, синяя и красная, — знак, свидетельствовавший, что корабль являлся собственностью тирийского торговца. Судно пришвартовалось к причалу Дувры.

Старое поселение тирагетов было давно сожжено готскими[1] конниками, но тирийцы продолжали причаливать к знакомому берегу. Отсюда была хорошо видна новая Дувра, основанная предводителем по имени Апта́са. Наскоро сколоченные бревенчатые жилища сгрудились, отступив от берега, на узкой террасе, под холмом.

…На рассвете Долина Змей ожила от голосов: шли молодые пастухи — узнать, что за весть привез им на этот раз тирийский торговец. Они шли с радостными возгласами и песнями; кто кричал иволгой или свистел сусликом, кто играл на свирели или просто дудел в листок.

Несмотря на превратности судьбы, пастуший род тирагетов оставался все тем же неунывающим и верящим в свою звезду. Когда опускалась ночь, люди поднимали лица к небу и молились звездам. Когда занималась заря, поклонялись солнцу; в полуденный час возносили хвалу травам — они ведь тоже были дети Солнца…

Позади юношей шли двое — старый корабельщик и его внук, пастушок лет семи или восьми. Оба были в опинках[2], белых домотканых штанах и рубахах из конопли, схваченных кожаными поясами, на плече у каждого висел лук, сообразно его возрасту и силам.

Они тоже направлялись к кораблю. Старик надеялся напасть на след своих дочерей, угнанных в рабство.

Но торговец привез только дурные вести: готские конники требовали присылать им дань.

«Платить за битые горшки? — ожесточенно восклицал старик. — Гром и молния! Это случится, когда река потечет вспять». Возвращаясь назад, в Дувру, старик стал рассказывать внуку историю своего племени: пусть знает ее мальчик и расскажет после своим детям.


В то лето поразила их места страшная засуха. Луга пожухли, родники иссякли, гибли стада. Горькой была и участь хлебопашцев: урожая зерна и проса не хватало на всю общину.

Принц Даос смотрел на все вокруг, как сквозь пелену слез. Глаза его были опалены не одной лишь этой бедой — принцу сообщили, что в его маленькое государство в долине Гиераса ворвались римские войска.

— Непокорные даки, — говорил Ветиус Сабианус[3],— должны быть не только побеждены, но и сломлены. Пусть страх их будет так велик, чтобы они не могли и помышлять о сопротивлении.

Между тем воины принца Даоса не раз пробирались по ночам пастушьими тропами через горные перевалы и наносили удары по врагу, когда их меньше всего ждали или не ждали вовсе. Они убивали и грабили ставленников Рима, подстрекали к беспорядкам, сами участвовали в волнениях рабов на рудниках и соляных копях, а после возвращались в долину Гиераса, чтобы восстановить силы.

Весть о том, что происходит на северофракийских землях, дошла до Рима. Поначалу Ветиус Сабианус перекрыл горные перевалы, препятствуя проникновению свободных даков в римские владения. Затем стал натравливать на аборигенов[4] сарматов и бастарнов[5].

Пришельцы похищали их жен и детей, угоняли отары, отбирали хлеб.

Но все это не помогло, и Ветиус Сабианус, как и его предшественник Марциус Турдо, решил уничтожить местные племена огнем и мечом. Наемные войска наводнили долину Гиераса. Конники с зажженными факелами проносились по селениям, поджигая дома хлебопашцев, шалаши пастухов, хижины дровосеков. Солдаты сгоняли жителей с насиженных мест. Рим хотел создать «зону пустоты» за всей линией своих укреплений.

Потрясенные жестокостью наемных войск Ветиуса Сабиануса, люди поняли, что над их родом нависла угроза исчезновения, и стали искать убежища в непроходимый горных местах и дальше, в долине Пирета[6].

И вот слышится зов рога: «Сюда! Сюда!» Принц Даос сзывает мужчин под знамя с изображением змеи[7]. Юноши и старики спешно надевают на себя туники из грубой шерстяной ткани, вооружаются кто как может — луком или палицей, мечом или секирой, копьем или вилами. Седлают своих быстрых коней и вливаются в поток свободных даков. Право на жизнь рода и его место на исконной земле надо отстоять в бою.

Однако римляне быстро меняют тактику. Вместо конников с зажженными факелами они пускают в ход войска, экипированные по всем правилам военного искусства: щитами и копьями, пращами и луками. Казалось, они поставили перед собой цель — вывести даков из укромных мест, заставить склониться и покончить с ними раз и навсегда.

Решающая битва произошла у колодца Дасия, на пути следования возчиков соли. Страшной была эта битва. Земля содрогалась от рева двух сторон — одна, ощетинившись копьями, наступала живой стеной, щит к щиту; другая — горстка плохо вооруженных, но очень воинственных людей — пыталась опрокинуть эту стену.

Принц Даос, в короткой мантии, надетой поверх красной туники, и шлеме, не переставая взмахивал своим обоюдоострым мечом. Он мчался туда, где схватка казалась жарче.

— Не бойтесь их копий и дротиков! Смелее, волчата! — призывал он. — Наше оружие крепче, наши стрелы быстрее!

Рядом с принцем носился на своем быстром коне белолицый Андреас. Он был телохранителем Даоса, а также следил за тем, чтобы воины в пылу боя не распыляли свои силы и не попадали в ловушку: вражеская стена время от времени коварно раскрывалась перед ними, и они легко могли оказаться по ту сторону. Схватка была горячей, а силы — неравные. Дакские воины то и дело попадали в западню, и римские солдаты молниеносно кромсали их.

Вдруг Даос выронил меч и припал к гриве коня: в плечо ему угодила стрела. Вражеский воин, задумавший добить его, поднял на дыбы своего коня и уже занес было меч над головой принца.

— Остановись, негодяй! — крикнул Андреас. Не успел тот опомниться, как юноша вонзил в него копье.

Подняв меч с травы, Андреас взял поводья из рук раненого принца и вывел его за пределы поля боя. Он перевязал рану Даоса чистым полотном, которое вытащил из своего колчана за спиной.

Воины принца продолжали драться со всем пылом своих сердец. Никто не имел права изгнать их с родных земель. Не они шли на римлян — те злодейски напали на них. Не они посягали на чужие богатства — другие зарились на их земли, скот и имущество. Не они подстрекали кочевые племена нарушить тишину и спокойствие этого края — Ветиус Сабианус разжигал в кочевниках вражду, подбивая отнимать у аборигенов поля и красть отары. Не они похищали детей Империи, а римляне увозили их детей, чтобы впоследствии сделать из них солдат и бросить на свой же род…

Но исход битвы был уже предрешен.

Красное солнце опускалось к закату. Золотоволосые бородатые воины грызли землю от бессилия и досады. Несмотря на огромные потери, им не удалось остановить коварного врага.

Уцелевшие воины рассыпались по полям, отступая к своим селениям и дальше, к пастбищам кочевых племен.

Ветиус Сабианус какое-то время преследовал их. Луки римлян натянулись в последний раз…

А потом наступила тишина. По дорогам, что простирались вдоль и поперек долин Гиераса, Пирета и Тираса, по тропам, пересекающим густые леса, по краю болот отправились в тяжкий путь изгнания те, кто не пожелал и на этот раз склонить головы перед победителями. На протяжении многих лет даки досаждали римлянам, изматывали, усыпляли их бдительность и — побеждали. Теперь у них уже не оставалось сил. Последняя пядь земли, на которой они чувствовали себя дома, была захвачена иноземцами. Бог войны отвернулся от них, и ничто уже не могло им помочь: ни обещания тарабостас[8], ни предсказания жрецов, ни жертвы, приносившиеся ими в уединении глухих лесов. Изгнанники вступили в царство злых духов…


Дважды расцветали деревья после поражения свободных даков у колодца Дасия… Приближался конец второго века первого тысячелетий новой эры.

Как-то весенним днем у поворота Тираса, на сорок стадиев[9] выше тирагетского поселения Дувра, водную гладь всколыхнули редкие удары весел.

Нос вместительной лодки украшал лик довольно странного божества — наполовину человека, голову которого венчали листья и два маленьких рога, наполовину не то змеи, не то рыбы — эта часть фигуры то и дело погружалась в воду.

В лодке сидело четверо: двое мужчин и две женщины. То были изгнанники из Краса-пары, что по-фракийски означает «красивое селение». На веслах сидел отец, у руля — сын, мать помещалась между ними, а дочь — на скамеечке у кормы. Знатное, благородное семейство из рода мастеровых следовало в Дувру.

В своем родном селении оно пользовалось заслуженным уважением: глава семьи был известным резчиком по дереву. Он умел вырезать из горного явора причудливые фигуры зверей и птиц, лики богов и людей. Мифы и сказки обретали реальность под его волшебным резцом. Все эти существа находили приют у его бревенчатого домика. Стены дома представляли собой своеобразные картины: каждая изображала одно из времен года. Окна и дверь украшали наличники с резными цветами и птицами. Календарь природы неспешно разворачивал здесь свои знаки в соответствии с движением солнца по небу.

Божественные лики и фигуры, сотворенные мастером, ценились в домах знатных земляков, да и хлебопашцы не отказывали себе в удовольствии приобретать их, устанавливая на самом видном месте в своих жилищах.

Итак, скитальцы плыли в лодке вниз по реке, один берег которой был пологий, другой обрывистый, обнажавший пласты белой, как известь, глины. Это были сильные люди, с обожженными солнцем и ветрами лицами. Мужчины носили длинные серые рубашки из конопли, толстые штаны того же полотна и были подпоясаны кожаными ремнями на пряжке.

Сидевший на веслах старался направить лодку к берегу. Они только что оставили позади большую излучину, низкие берега которой были покрыты рогозом и тростником, звеневшим от множества птичьих голосов, и теперь входили опять, как им казалось, в узкое ущелье. Но тут они увидели впереди, по правую руку, горловину какой-то лощины и решили причалить ближе к ней.

Через лощину спускался к реке небольшой ручей, — об этом можно было догадаться по зарослям тростника у воды. Немного выше начинался ивовый лесок. Южный пологий склон лощины покрывали прошлогодние травы и редкие дубы. Местность была скалистая, только эта зеленеющая лощина радовала взгляд скитальцев.

Они рассчитывали на удачную охоту в здешних пустынных окрестностях, которые манили неожиданностями, — может быть, их даже подстерегали опасности, — скитальцы были готовы ко всему.

Спутницы мужчин были облачены в белые конопляные рубахи до пят и туники, а поверх — своеобразные накидки, пристегнутые на левом плече медной пряжкой. Шею их украшали мелкие стеклянные бусы, волосы охватывала гибкая ивняковая лоза; на ногах — постолы. Женщины — одна юная, другая средних лет, — держась за руки, вглядывались в правый берег.



Лодка зашуршала дном по гальке и остановилась у большого валуна.

Скитальцы ступили на берег. Из ивового лесочка, который уже зеленел, докатилась до них волна ветерка, запахло медом, нагретым на солнце. Длинные тени, отбрасываемые скалистой частью берега, будили в них то тревогу, то надежду. Из-под спутанных ветрами старых трав пробивались нежно-зеленые ростки. Высоко, под гребнем берега, в дубняке, куропатка подняла голову из-за сухих стеблей травы, чтобы лучше расслышать голоса, доносившиеся от реки. Ее прошлогодний выводок тоже прислушивался и будто спрашивал в беспокойстве: «Что там, что там внизу?»

Старший из мужчин велел юноше взять лук и стрелы и отправиться в засаду на склоне холма. Сам он решил пойти прямиком через лощину, чтобы захватить врасплох обитающую там дичь, выгоняя ее из кустов и гнезд с помощью трещотки — двух сухих палок. Так, ударяя ими друг о друга, он не раз охотился в долине Черного Ручья, по которой спускался к Тирасу.

Женщинам отец семейства отдал распоряжение остаться на берегу и собирать хворост для костра.

Каждый отправился выполнять порученное.

Глава семьи был высокий, широкоплечий мужчина, с продолговатым лицом, украшенным кустистыми бровями, и несколько выдающимся вперед подбородком. Седеющие волосы его были прихвачены, по тогдашнему обычаю, красноватой ивняковой лозой; взгляд светился ласковым теплом. Сердце этого человека, свыкшееся с добром и злом, было открытым и не сжималось от мысли, что в один прекрасный день оно остановится: он верил, что душа бессмертна, что человек живет после смерти на небесах так же, как он жил на земле при жизни.

Мужчина поправил топор у пояса, взял из лодки трещотку и пошел медленным шагом, словно хотел измерить расстояние от лодки до лощины.

Он был молчун — из тех, о ком говорят, что они встают и ложатся в промежутке между двумя словами: сегодня начал разговор, завтра его продолжит.

Это можно понять: дитя природы, выросшее среди лесов и гор, среди чутких ланей, в краю, где травы пахнут медом, а деревья — смолой, он был склонен к созерцанию и порой окрашивал свои раздумья в поэтические тона.

Отправляясь за дичью, он, чтобы как-то заглушить голод, всегда размышлял о чем-нибудь: о волнениях в покоренной римлянами Дакии, о свирепости и хитрости бастарнов, которые доили кобыл, как доят овец, или вслушивался в тревожный крик журавлей над долиной реки.

И в этот день скиталец думал о судьбе своей родной земли. Воображение его рисовало заброшенные поля, разрушенные очаги, покинутые алтари, глиняные сосуды, когда-то любовно украшенные гончарами, а ныне раздавленные колесами кибиток. Он вспоминал берега рек и речушек, зеленые долины, горные перевалы…

Он пришел с другого края земли, раскинувшейся под древним как мир небом до самой линии горизонта, куда доходили отары местных пастухов. Линия так и называлась — «хотар», то есть граница, до которой доходят отары.

Он пришел с надеждой обрести здесь покой, безопасность, а также узнать порядки и обычаи земли, на которой — он думал — жили люди достойные, умевшие радоваться труду и красоте.

Под берегом едва виднелась заброшенная дорога, со следами овец и других мелких животных. У входа в лощину петляла тропинка среди зарослей риборасты. Так называл он на своем языке лопух: ри-бо-ра-ста! Тропинка пропадала среди ив.

«Отчего ты так бесприютен и заброшен, старый Тирас? — спрашивал скиталец. — А ведь и на твоих берегах когда-то кипела жизнь». Видно, и здесь побывали кочевники. Они все шли и шли на запад. Жадные и жестокие их вожди гнались за самим солнцем, готовые заковать и его в цепи, чтобы только им светило…

Мужчина направился к ивам по едва угадываемой тропинке, все спрашивая себя: кто же ее проторил когда-то? И хранит ли она следы прежних хозяев этой земли? Тропа была засыпана прошлогодней листвой и травой, местами ее размыла вода, разрушил ветер; она, казалось, хотела что-то поведать, но у нее не было слов.

Настоящая охота еще не настала, — человек лишь спугнул нескольких дроздов в ивняке, но и этого ему было достаточно, чтобы почувствовать радость… Еще больше он обрадовался, когда, прислушавшись, различил суету пчел в дупле одного из засохших деревьев. Их мягкое жужжание напомнило ему его ульи-колоды; тщательно выструганные, они стояли рядком возле его хижины в Краса-паре. Сейчас их наверняка уничтожили римские солдаты или завистливые языги — они быстро заполонили земли, оставленные коренными жителями…

Человек отметил про себя это место, назвав его Яла-чола (пчелиная ива). Слово было гибким, как сама ива, и сладким, как мед. Оторвав ухо от кипящего внутри ствола, он направился по тропинке, которая вскоре вывела его на широкую поляну, высокую и круглую, как терраса, окруженную со всех сторон кустами шиповника и красновато-желтого ивняка. Поляна поросла жесткой, как щетина, прошлогодней травой.

Тропинка вела дальше, на плоскогорье. Вдруг скиталец остановился, удивленный и даже немного испуганный: на краю поляны, с правой стороны, стоял бревенчатый домик, очень похожий на оставленный им в Краса-паре. Домик, правда, не был украшен резными фигурами, а то он подумал бы, что боги совершили чудо.

Жилище, казалось, построили не так уж давно: тесаные бревна не сильно изменились от дождей и ветров.

Оно стояло в защищенном от постороннего взгляда месте, но было открыто солнцу, и человек задумался: почему его покинули хозяева? Может, и здесь успели побывать римские солдаты или кочевники-языги?

Все могло быть. Их мирная земля стояла на пути всех завоевателей и всех бед.

За два года скитаний он неутомимо шел с запада на юго-восток, следуя за толпами таких же, как и он сам, изгнанников.

Вначале они обосновались на левом берегу Пирета; построили дома и считали себя защищенными от опасности. Но не успели дожить до весны и бросить в землю первые зерна, как наводящие ужас бастарны, воюющие вместе со своими женами, стремительно налетели на них; часть людей уничтожили, остальных разбросало по разным местам…

Он направился к дому. Обошел его вокруг и прислушался.

Тишина. Весенний ветер ласково дул под низкой стрехой. Над одним окном были видны следы прошлогоднего ласточкиного гнезда.

Человек совсем забыл об охоте. Отворил грубо выструганную дверь, которая держалась на деревянных штырях, и вновь будто увидел свой дом в Краса-паре: его поразило еще одно сходство — низкий очаг с широкой лежанкой из каменных плит, тесно уложенных друг возле друга.

Он запрокинул голову. Потолок был такой же, как стены, — из выструганных бревен желтоватого цвета. Взгляд скитальца остановился на дощечке в углу, покрытой воском. На ней угадывались неясные следы каких-то знаков… Это навело на мысль, что он попал в дом благородных людей, которые наверняка общались с тирийцами. Он подумал, что если бы смог расшифровать знаки на дощечке, то, может, и узнал бы причину, заставившую хозяев покинуть свой дом.

«Что здесь случилось?» — спрашивал себя скиталец. Следов грабежа не было видно. Это его успокаивало. Он вытер дощечку от пыли и положил на край лежанки. Затем вышел из дома и еще раз внимательно оглядел все вокруг. Тропинка вела к плоскогорью. Человек направился по ней, чтобы посмотреть, нет ли вокруг еще жилья. Но, насколько хватал глаз, присутствия людей не угадывалось. Это было покинутое место, заросшее дикой травой, выбеленной дождями и снегами. Островок земли между лесом и каменистым берегом реки…

Он повернул обратно. Ударил в свои палки. Эхо ответило ему издалека. Тогда он сложил ладони у рта и крикнул:

— Алученте! Алученте-е-е!

— Ау-у! — донеслось со склона холма. — Иду-у!

Юноша, взявший на мушку зайца, больше похожего на здоровенного ягненка, только что снял его своей стрелой. Заяц, перекувырнувшись, упал в овраг, и теперь Алученте торопился за ним.

Когда он явился на зов отца с зайцем в руках, тот спросил:

— Видишь хижину возле ив?

— Вижу.

— Ступай позови мать, пусть и она посмотрит. Лодку вытащите с Мирицей на берег. Возьмите вещи и приходите к хижине. Остановимся здесь на несколько дней, а может, и на дольше — видно будет…

— Хорошо, отец.

Алученте был быстр на ногу и особой ловкостью отличался в охоте — брал птицу с лёта, так зорок и точен был его глаз в стрельбе из лука. У него были светлые, словно омытые дождями стебли ковыля, волосы, тонкое, как у отца, лицо с чуть выдающимся вперед подбородком, покрытым золотистым пушком, высокий лоб и ясные глаза ребенка.

За время скитаний, пробираясь через реки и леса, вынужденный вместе с отцом добывать семье пропитание, он возмужал и огрубел и с легкостью переносил все тяготы суровой жизни. Его не страшили ненастья, даже бури, спал он под открытым небом в мешке из волчьей шкуры, мог в одиночку пойти ночью через глухой лес, умел сам мастерить себе стрелы и не прятался за деревья, когда зубр потрясал перед ним своими короткими и острыми рогами.

Но он становился вдруг робок и ласков при виде гнезда с птенцами или хрупкого цветка. Вот тогда-то нежность и тепло его сердца были видны лучше всего.

Мать, наделившая сына добротой, любовалась им, думая про себя, что не ошиблась, назвав его Алученте, то есть желанное, любимое дитя.

Юноша отдал отцу зайца и бросил взгляд на домик.

— Ну, иди. И делай, что я велел, — властно, но с лаской в голосе проговорил отец. — Прикройте лодку ветками, чтобы ее не высушило солнце.

…Лодку эту они смастерили в опустошенном набегами многих племен селении Котизона, откуда журавли[10] в свое время изгнали пигмеев. Эту легенду часто рассказывали старики из Краса-пары — мастер знал ее.

Один из вождей местных племен основал в давние времена деревянную крепость на берегу Тираса. Окружил ее рвом и садом, чтобы чужеземцам не так просто было ее захватить. Спустя годы вездесущие греки приплыли по реке к крепости и высадили у ее стен много воинов. Потомки вождя, охранявшие крепость, захирели к тому времени в лени и праздности и не смогли ее удержать — отдали журавлям. С тех пор их род стали называть в насмешку пигмеями…

«Что стряслось с тобой, Тирас, что ты стал таким пустынным и заброшенным? — вновь и вновь спрашивал скиталец, душу которого разбередили воспоминания. — Или кончился уже совсем наш род? Ну-у нет!»

Он вонзил топор в сухую иву, — здесь, в лощине, было много деревьев с мертвой кроной, они уже едва держались за землю.

Иву он разрубил и отнес к дому. Затем набрал сухой травы, размял ее в ладонях и насыпал на старую золу очага; поверх уложил дрова и принялся высекать огонь из двух брусков кремня, стараясь, чтобы искры попали на трут, который он извлек вместе с кремнями из кошеля у пояса. И едва только он сотворил это таинство, как хижина у Яла-чолы наполнилась запахом пахучей травы.

Яла-чола! Он повторял про себя это красивое название, чтобы полюбить его, как любил раньше другое — Краса-пара. Поначалу слово «пара» означало «солома». А так как в былые времена даки покрывали свои хижины соломой, то под словом «пара» стали подразумевать скопление хижин с соломенными островерхими крышами. Позднее дома стали покрывать камышом, дранкой или черепицей, название же осталось прежнее — «пара», что означало уже селение.

Римский поэт Овидий жил среди северных фракийских племен в течение девяти лет, с восьмого до семнадцатого года (по новому летосчислению). Говорят, будто он выучил их язык и написал на нем несколько песен или сказаний, которые передавались из уст в уста, как молитвы или заклинания.

Эти творения Овидия не сохранились. Римляне не заботились о том, чтобы культура коренных жителей развивалась, — наоборот, они делали все, чтобы покоренные племена забыли свои истоки, даже язык. Может, поэтому от северофракийского рода не осталось ничего, кроме нескольких слов или даже корней слов, как, скажем, эти: краса — красота, венденис — вязать, зеума — родник, зелчия — трава или луч, зила — прорасти или взойти, куалама — пряжка, диесема — свеча, мизела — чебрец, олма — бузина, банта — дом, дизо — стена, даос — волк, карпос — гора и другие.

Но вернемся к нашему скитальцу. Огонь в очаге набирал силу, весело потрескивал. Языки пламени бросали на пол и стены загадочные тени. Волна необычного, теплого света озарила лицо человека. Он преклонил голову и произнес на своем наречии:

— Я, Басчейле, мастер из Краса-пары, а ныне Яла-чолы, поклоняюсь тебе, Бог огня, и прошу изгнать своим горячим дыханием злых духов из этой хижины и из этих мест. Прими мой поклон и поклон всего моего рода, разбросанного среди чужих племен, которые гонят нас с одних земель на другие…

Мгновение он сидел неподвижно, склонив голову к очагу.

Во дворе послышались шаги. Мирица и Алученте несли взятые из лодки вещи. У дверей хижины они задержались, пропустив вперед мать. Женщину звали Ептала, что означает добрая и трудолюбивая. Она выглядела моложе мужа, лицо ее было белым как молоко, брови — золотистые, глаза — голубые. На левой щеке виднелся шрам от удара ножом. Басчейле выкупил ее у римского воина, отслужившего службу, к которому она попала как военная добыча. Желая избавиться от рабства, девушка пыталась обезобразить себя — порезала лицо. Но солдат-ветеран, домогавшийся ее любви, не пожелал с нею расстаться — заставил служить ему.

Басчейле увидел ее впервые на ярмарке в Карлосе, куда привозил на продажу свои поделки: подносы и ложки из явора, а также лики богов и другие предметы из тех, что он умел делать своими жесткими от постоянной работы руками.

Молодая рабыня пришла на ярмарку выполнить поручение хозяина. Басчейле, как увидел ее, потерял покой.

Она ответила ему взаимностью, и мастер отправился к старому воину просить продать ее, все равно ведь солдат не может взять ее в жены: закон римлян разрешал солдату, отпущенному из армии, иметь только одну жену, а жена у солдата была. Тот подумал немного и решил уступить девушку мастеру. Таким образом он обретал и некоторое спокойствие: отчаянная рабыня легко могла его отравить, всыпав незаметно яд в кубок с вином или в еду…

— Я продам ее, коли она тебе приглянулась, — сказал он Басчейле. — Но ты должен отдать мне взамен все золото, которое намыл в горах.

— Хорошо, — согласился мастер. И отдал ему десять слитков — все, что у него было.

Это случилось при Марке Аврелии[11], когда местные пастухи проходили еще со своими отарами, никем не стесняемые, по горным тропам. Они платили римлянам дань и перегоняли стада, куда им хотелось.

Однако те времена миновали…

— Ты выглядишь усталой, Ептала, — проговорил Басчейле. — Посиди, отдохни. — Он указал на мешок со шкурами, который Мирица положила возле очага. — Сядь и послушай, что я скажу.

Женщина сняла накидку и присела. Она в самом деле была доброй и терпеливой. Родив мужу двоих детей, она прочно привязалась к нему.

Когда в долине Гиераса стали твориться жестокости, Ептала первая поняла, что их спокойной жизни в Краса-паре пришел конец. Хлебопашцы еще держались за свои поля, а пастухи перегоняли стада в уединенные места, надеясь скрыться от преследователей. Люди не хотели покидать свои исконные земли.

Но когда все вокруг заполыхало и принц Даос не смог сдержать натиска римлян, многие поняли, что другого пути не было.

— Лучше в лес, к зверям, чем в неволю, — говорила Ептала мужу, умоляя покинуть селение до прихода грабителей. Она знала, что такое рабство, и теперь боялась не столько за себя, сколько за детей.

Сейчас, сидя на мешке со шкурами и глядя на огонь, на крепкие бревенчатые стены тарабостской хижины, она, в ожидании слов Басчейле, почувствовала усталость — может быть, оттого, что была весна, а может, бесконечные дороги изнурили ее.

Женщина опустила голову, тяжелую от невысказанных дум. Надо, чтобы муж узнал о них, — до сих пор они жили по его разумению. Он намечал привалы, отдавал распоряжения. Он, убеленный годами, тоже усталый от трудов, тревог и странствий по неизведанным местам, был и судьей их, и главой рода… Дважды расцветали и увядали деревья на их пути, дважды улетали и возвращались птицы, а они все шли и шли к тирагетам…

Ептала не раз взывала к богу Асклепию, чтобы он дал им здоровья, молила богиню Бендис, чтобы та послала им тишину и душевное спокойствие; Марса Гривидиуса — чтобы дал изобилие и благополучие, — все то, что давно было ими утрачено.

Она взяла с собой разных семян — пшеницы и ячменя, лука и чеснока, конопли и чечевицы. Всюду носила их с собой и мечтала о том дне, когда семена лягут наконец в ждущую их землю.

Не по своей воле ставшие скитальцами, они два года жили только охотой и рыбной ловлей. Для Епталы это была пытка. Она тосковала по сыру и молоку, хлебу, испеченному в глиняном очаге… «Долго так будет продолжаться? — не раз спрашивала она себя. — Сколько можно искать эту загадочную Дувру? Может, ее нет давно на свете? А если все время плыть вниз по реке, не попадем ли мы в лапы к кочевникам?»

— Басчейле, — сказала она, поворачиваясь к все еще молчавшему мужу и стараясь говорить ласково, чтобы не рассердить его. — Ты велел мне слушать тебя. Я жду, но не слышу твоего голоса. Или тебе нечего сказать?

Муж повернулся к ней, хотел что-то ответить.

— Подожди! — вдруг остановила она его. — Я всегда была уступчивой женой и помогала тебе во всем. Теперь выслушай и ты меня. Вспомни: ведь бывало уже, что ты слушал мое слово, и это всем нам шло на пользу. Так или нет?

— Твоя правда, — ответил он.

— Давай поговорим об этом месте и об этой хижине. Ты выбрал ее для привала. Правильно сделал: хорошее место, укромное, тихое. И хижина прочная, это сразу видно. Она нам будто уготована богами — для нас оставлена в таком виде… В общем, я хочу сказать тебе, Басчейле: давай поселимся здесь! — она перевела дух.

— Я сам об этом думал, — поддержал муж, — но ты говори, говори!

— Бастарны остались в стране пигмеев. Сюда, может, они и не дойдут. Имперскому орлу нечего рыскать в этих пустынных местах… Всего, чего хотел римлянин, он добился: страна стала пустыней у его границ. Давай же поверим, что мы укрыты от всех бед и ненастий. И пустим корни здесь, в этой лощине, построим алтарь для жертв нашим богам, — ведь они охраняли нас до сих пор. А где все те, кто отправился вместе с нами в путь? С них содрали кожу бастарны и склевали вороны!

— Я согласен с тобой, — ответил Басчейле. — Этот домик послала нам сама богиня Бендис. Мы можем построить рядом жилье и получше, но вот вопрос: как жить одним? Наши служители богов со своими учениками нашли себе пристанище в горной пещере, как их наставлял Декенеу — первый среди богослужителей. Они проводят дни в беседах с Замолксе, самым главным своим божеством. А мы с кем словом обмолвимся? И потом, подумай о детях: им ведь нужны друзья…

Ептала опустила глаза, расстроенная. Затем оживилась и сказала:

— А может быть, набредут на наше жилье другие, такие же скитальцы, и мы станем ладить с ними… Не сгинул же род даков на земле?!

— И тут я с тобой согласен, — улыбнулся Басчейле. — Даже если вернутся хозяева этого дома — ничего страшного. Мне кажется, они должны быть из почитаемых тарабостас. Посмотри сюда, — он протянул ей дощечку, которую нашел раньше. — Среди них был и артила[12].

— Значит, они держали много овец. И должны были вести им счет, — заключила она, глядя на знаки, нацарапанные на воске.

— Нет! Тут что-то скрыто, — задумчиво проговорил муж. — Может быть, это наставление для детей хозяев?..

— Вижу, Басчейле, — проговорила со вздохом женщина, — что ни годы, ни скитания не изменили тебя. Всё ты ищешь мудрость и тайну в каких-то штучках: одни царапают их на досках, а ты колдуешь своим резцом над деревом. Подумай-ка, не лучше ли всего на свете растить хлеб и разводить овец? На доске скорее всего знаки Марса Гривидиуса: много хлеба и много отар! И если бы у нас их тоже было вдоволь — насытились бы враги наши и не гнали с одних земель на другие, пощадили бы наши очаги… Они властвуют над нами, потому что мы бедны и бессильны. А стали мы такими потому, что наши племена без конца враждовали между собой, устроили резню, вместо того чтобы объединиться…

— Ептала, в тебе говорит сейчас настоящий дак! А что до хлеба, то можешь растить его с этого самого дня. Здесь, в Яла-чоле, найдется земля для твоих зерен, как и дерево для моего ножа…

— Яла-чола? — удивленно переспросила женщина. — Что за Яла-чола? Где ты ее нашел?

— В торбе, — развеселился муж. Он не успел еще поведать ей о своих открытиях.

Басчейле взял жену за руку и отвел к иве с пчелами.

— Вот, видишь? Боги перенесли сюда и наш дом, и пчел, и землю, и лес…

— Значит, ты тоже мечтаешь остаться здесь жить?

— Не скажу, что так уж мечтаю. Да, видно, боги все за нас решили…

Пока они беседовали и осматривали дом и долину, Алученте и Мирица разделали и испекли в золе зайца и позвали родителей к столу. Ептала разостлала на траве козлиную шкуру, на середину поставила большой деревянный поднос из явора, а на него — глиняную миску с варевом, от которого исходил пар. Поев, каждый разбросал в стороны остатки пищи: таким образом они подзывали ближе к дому хранителя очага… «Пусть придет Лер[13]!» В их представлении этот бог имел облик собаки, голову которой украшал венок из зеленых листьев, что символизировало спокойствие и мир…

В вышине зазвенел жаворонок. На дерево, что стояло на краю леса, вскочила белка. Она с любопытством уставилась на хижину и поняла, что отныне ей негде будет прятать свои орехи: в лощине вновь появились люди.

Глава вторая РОД ТИРАГЕТОВ

Решив обосноваться в Яла-чоле, скитальцы взялись за работу. Женщины вымели пыль в хижине, проветрили на солнце шкуры и устлали ими широкую лежанку. Затем нарвали сухой травы — полыни, коровяка — и разбросали по полу. Басчейле присмотрел место для лука Алученте и своих инструментов.

Лодку отнесли в ивняк и укрыли ветками — не хотели оставлять следов у реки. Ведь в любое время могли появиться чужаки: водная дорога открыта.

Потом всей семьей поднялись на плоскогорье и оглядели окрестности. Плато, начинавшееся от реки, над обрывом, было широкое, слегка углубленное к середине, на юге окаймленное лысыми холмами, а с запада и севера — лесами.

Повсюду виднелись некошеные травы, выбеленные ветрами и высушенные солнцем, стебли ковыля и дикого овса колыхались под весенним ветерком.

Под обрывом они нашли утоптанное место — бывший загон для отары, покрытый сухими стеблями дикой конопли.

— Здесь мы засеем поле, — сказала Ептала.


…Если бы скитальцы продолжили свой путь еще на сорок стадиев по прямой вниз, к устью реки, перед ними предстало бы поселение Дувра.

В давние времена у Дувры встречались пути и дороги корабельщиков и возчиков соли, шла бойкая торговля между селениями верховья и низовья реки. Сюда возили разнообразные товары. Сейчас же Дувра доживала свои последние годы.

В этом городишке на берегу Тираса жил, не так уж и давно, смелый и мудрый человек, о котором пойдет сейчас наш рассказ. Звали его Апта́са, что значит трудолюбивый, добрый и энергичный. Хижина и загон, обживаемые нашими скитальцами, были когда-то его владениями. Но ему было суждено попасть в рабство к тирийцам…


…Стояла поздняя осень. От дождей почернели загоны, ветер дул резко и враждебно. Скотина и пастухи продрогли до костей и не могли больше оставаться в поле.

Торопясь до снега добраться к своим очагам, люди гнали отары на зимовку и возвращались в город. Души пастухов словно переселились в свирели и бучумы[14], которые с гребня холма возвещали их приход. Собаки с радостным лаем бежали впереди.

Но город встретил их молчанием и склоненными головами. Умер Гети́ус, ум и сердце тирагетов. Несколько поколений знало его как самого значительного и достойного, порой вселяющего страх главу племени. Никто никогда не дерзнул усомниться в его авторитете, опыте или нарушить традиций, которые он завел в Дувре. Все прилегающие селения, а прежде всех Хориба, добровольно встали под его защиту.

Старый Гетиус прожил долгую, полную событий и радостей жизнь. В молодости он походил на легендарных героев древних сказаний: с одного удара валил наземь зубра, а врагов своих легко поднимал над толовой и бросал оземь, будто это были глиняные, плохо сработанные горшки.

Исполинская сила и энергия Гетиуса служили добру и благородным целям: он хотел видеть свой край цветущим, а людей — вольными его хозяевами.

Особенно удивительны были его душевная тонкость и сила рассудка. Подданными он правил, не прибегая к силе, и к нему шли с открытым сердцем. Внимали его советам — ведь он ненавидел предательство и беззаконие, побуждал жить и трудиться честно.

Правитель питал отвращение к лени и всякого рода излишествам. Вино пил умеренно и только по праздничным дням, отпущенным богами и отмеченным в календаре, что был вырезан на стенах храма Асклепия. Этот бог охранял здоровье души и тела людей, исцелял их от ран и пороков.

В свое время Гетиус вел много войн с надменными роксоланами и трусливыми бастарнами, с грабителями-языгами. Предводители свободных даков не раз предлагали ему объединиться; чтобы вместе ударить по римлянам. Но Гетиус не тешил себя иллюзиями, хорошо понимая, что не может тягаться силами с Империей.

Была еще одна причина, которая удерживала его на месте. Хотя римляне приходили на дако-гетские земли с оружием в руках и рьяно стремились, к золоту в горах, они несли с собой и новую культуру: умение лучше обрабатывать металл, камень, дерево; искусство возводить города, крепости, дороги, мосты…

— Не будем состязаться с римским орлом, — говорил Гетиус шутливо. — Научимся лучше у него летать, возвысим свою душу…

Сократ был его любимым мудрецом.

Когда какое-нибудь судно швартовалось к причалу в Долине Змей, Гетиус прихватывал бурдюк с вином, головку сыра, круглый ржаной хлеб и относил рабам, прикованным к веслам. Не раз он обнаруживал у них больше мудрости, чем у владельца посудины. А если видел, что тот оскорбляет их руганью, — вызывался состязаться с ним в борьбе и быстро припечатывал обидчика к земле, чтобы тот набрался у нее мудрости.

Старик Гетиус очень заботился о процветании города. Он приглашал в Дувру зодчих, разных дел мастеров, жрецов и сказителей.

Он основал и украсил храм в честь главного бога тирагетов — Асклепия. Посредине храма зодчие установили деревянную конную статую этого бога. В одной руке он держал за голову змею, в другой — поводья. Это был символ власти, здоровья и обновления. Снаружи, перед входом, стоял алтарь из белых плит для приношения жертв богу.

Гетиус страстно любил свой край, раскинувшийся вдоль Тираса, и не упускал времени, чтобы возделать и засеять эту землю: люди ухаживали за нею, как за садом. Город окружали поля и виноградники, луга и пасеки. Щедро отдавая соплеменникам жар своей души, он дожил до той поры, когда жители Дувры не знали уже счета скотине, бродящей возле их домов. По весне ягнята расцвечивали западные склоны холмов своей кудрявой блестящей шерстью. Сыры, брынза и творог хранились и густели в прохладе погребов.

Правитель тирагетов был не только трудолюбивым и честным человеком, он был, когда нужно, решителен и непреклонен — его порою боялись. Тот, кто вознамерился бы стать у него на пути, должен был просить защиты у богов, иначе намерение его могло оказаться для него гибельным.

В жизни Гетиуса было четыре жены, которые, родив ему, одна за другой, шестнадцать сыновей, умерли. Век женщин гетского племени был значительно короче, чем мужчин. Словно какая-то тайная боль или печаль делала кожу их лиц прозрачной, а глаза — горящими. Они расцветали быстро, быстро и страстно устремлялись в жизнь, — как росток пшеницы спешит стать колосом, — вспыхивали вдруг золотой нежностью — и таяли. Может, была тому виной постояннаятоска по мужьям, которые редко бывали дома — больше в походах или на охоте, а может, в том причина, что спали они до поздней осени на земле да в овчарне.

Гетиус растил сыновей, можно сказать, один. С малых лет приучал их к пастушьему труду, работе в поле, к охоте и войне.

Судьба, однако, была не слишком к нему милосердна. Вихрем проносились время от времени всадники-кочевники с горящими факелами и острыми мечами, набрасывались на людей, отбирали отары, хлеб и красавиц Дувры.

Мир и спокойствие поддерживались ценой больших жертв. Сыновья старейшины вместе со всеми отправлялись на войну, защищая очаги своего рода, жен и детей. Бесконечные войны не пощадили их — почти все они пали за честь и мир своего рода.

Судьбе было угодно сохранить ему лишь одного сына, который явился на свет последним и которого звали Аптаса. Ему было суждено завершить род тех, чьи сердца переполняло чувство справедливости и боль за судьбу гетов с Тираса.

Аптаса женился на гречанкё из Тиры. Звали ее Аса-те́дис. Она была красива, благородна душой и умна. Аптасе привез ее как рабыню самаритянский корабельщик, нашедший в Дувре приют себе и своему многочисленному роду. Корабельщик был старше Аптасы и любил его как брата, ибо тот спас однажды все его состояние.

Возвращаясь как-то из Тиры, он вез в лодке сундук с драгоценными украшениями — серьги и бусы из жемчуга, золотые пряжки, браслеты — то, что пользовалось спросом у благородных женщин из тарабостас. Солнце только взошло над большим рукавом реки, и корабельщик правил с большой осторожностью, чтобы обойти мели и плавни. И вот, во время этого прекрасного восхода, когда стаи птиц наполняли воздух криками и хлопаньем крыльев, из-за ивняка показались две лодки, направившиеся за его триремой[15]. Это были пираты! В руках у них были багры, и они уже примеривались, как бы поудобнее зацепить судно.

Корабельщик побледнел — он знал, что не пощадят ни его, ни гребцов, сидевших на веслах: тирийские пираты были жестоки…

И тут дал о себе знать Аптаса. Он быстро натянул тетиву лука, спокойно прицелился. Один из гребцов на пиратской лодке скорчился… Стрелы младшего сына Гетиуса с коротким свистом разрезали воздух.

Первая лодка остановилась, и вскоре они избавились от преследователей. Радость корабельщика была неописуема. Он вырвал из бороды клок волос и обнял юношу. С тех пор он привязался к нему всей душой и искал случая выразить свои чувства.

Теперь он подарил Аптасе Асу-тедис. Но это был слишком дорогой подарок: юноша, видя перед собой красивую и благородную девушку, не отважился сделать ее рабой; он предложил ей свободу и разрешил уехать на родину.

Но она не уехала. Аса-тедис ласково смотрела на сына Гетиуса…

Корабельщик, которого не случайно звали Геру́ла, — слово это означает «тепло и доброта», — обладал горячим преданным сердцем. Как-то он сказал Аптасе:

— Зря ты дал ей свободу. Девушка не уйдет. Она любит тебя, разве ты не видишь?

Когда они еще только достигли Дувры, корабельщик сказал ей:

— Аса-тедис, я не похититель — я заплатил за твою красоту три тысячи сестерций[16]. А теперь передаю тебя в руки хорошему человеку и прошу связать свою жизнь с его жизнью, полюбить его…

И если вначале девушка со страхом думала о том, что ее ждет, то потом обрадовалась. Аптаса окружил ее лаской и заботой, а когда спросил однажды, не желает ли она вернуться к своим родителям, девушка ответила: «Только вместе с тобой, Аптаса». Эти слова сказали ему, что ее сердце отвечало зову его сердца.

И тогда он взял ее в жены. Со временем она почти забыла о своих родителях, потому что нашла в Аптасе любимого, защитника и друга. Он надеялся стать основателем рода, такого же многочисленного, как у его отца. Отыскав укромное место в сорока стадиях от городка, в уже знакомой нам лощине, Аптаса решил пустить здесь корни.

Они зажили с Асой-тедис в любви и согласии, не имея других друзей, кроме послушных овец, черных как вороново крыло лошадей да еще пса Гунаха, ленивого, каким только может быть пес, хотя все отары были на его попечении.

Молодая женщина умела ткать красивые коврики, делать вкусный овечий сыр, а корабельщик приплывал на триреме к самому входу в лощину и забирал товар, чтобы отвезти его в Дувру или в Офиузу[17], или еще дальше. Герула заботился о них, доставляя все необходимое, в первую очередь соль и одежду. Он не мог нарадоваться не только уму и красоте Асы-тедис, но и ее изобретательности: в сыр она добавляла пряности, а головки заворачивала в белоснежную ткань.

…Смерть Гетиуса нарушила мирное течение дней в ивовой лощине и потрясла Дувру. Все почувствовали себя осиротевшими, ибо он был им и отцом, и судьей. До сих пор боги хранили и оберегали их правителя. Его разумом и добротой держалось все племя и жило под его рукой счастливо.

«Что будет с нами дальше?»— спрашивали себя люди, охваченные непонятным страхом: в то время повсюду еще царили мир и спокойствие, хотя смуглолицые кочевники уже подступали с разных сторон.

Перед тем как закрыть глаза, старик взял горсть земли, сжал ее и поднес к сердцу в знак того, что и на том свете он не расстанется с родным краем, землею, на которой увидел свет солнца, жил и страдал, оставляя добрый след в душах сородичей.

Боль людей была велика, но ничего не могла изменить, — его звезда закатилась, и они должны были смириться.

Тело старейшины решили сжечь— таков был обычай — в Долине Змей, где жили мастеровые; он их любил, знал их радости, беды и побуждал к труду и праведной жизни.

Почерневшие от скорби вышли люди за крепостные стены, принесли к склону холма дрова и опустили на них тело усопшего, натертое пахучими маслами. Каждый положил на гроб венок своего рода, а жрец из храма Асклепия пришел с зажженным факелом и поджег дрова. Самая старая женщина племени окропляла костер расплавленным воском, пока пламя не поднялось ввысь. Тогда все взялись за руки вокруг костра, стали петь и кружиться в медленном танце, пока не погас огонь, и таким образом все убедились, что душа усопшего достигла неба.

На другой день люди пришли с мотыгами, кирками и тачками. Они брали землю со склона холма и переносили ее к праху старейшины, — так был воздвигнут высокий курган в знак памяти об ушедшем. После этого бросили в землю на холме шестнадцать желудей — один для умершего, остальные — его сыновьям, погибшим в боях. Кто-то предложил вырыть колодцы; и в долине, где летом зеленел луг с желтыми одуванчиками, были вырыты шестнадцать колодцев.

Отныне не стало среди них главы племени, а те, кто выбирал его когда-то, были уже немолоды. Но если бы даже были молоды, все равно не отважились бы предложить себя на его место.

Жизнь пастухов и хлебопашцев протекала согласно прежним обычаям и традициям. Все споры кончались обоюдным согласием сторон. Спорящие всегда вспоминали прежние случаи и конфликты, — это было еще одним доказательством, что Гетиус не случайно так долго стоял во главе их клана.

Племя продолжало растить отары и табуны, сеять пшеницу и овес, гречиху и коноплю. Мастеровые ставили дома. Гончары и резчики по дереву совершенствовали свое мастерство, обогащая его поэзией своей души.

Времена года, как заведено, сменяли одно другое. Осень была временем возвращения в городок со всеми радостями окончания полевых работ и труда пастухов. Зимой начинались поиски обновления. У сидящих перед жаркими очагами или глядящих на окна, украшенные зимними узорами, зрели планы и мысли. Весной они благодарили солнце за его животворное тепло и с горячностью принимались за прерванный труд на полях, лугах и виноградниках. Отсутствие старейшины не ощущалось еще более десятилетия. До тех пор, пока зажиточные тарабостас, имея больше отар и табунов, чем у других, а также больше детей, не стали командовать, распоряжаться сотней мужчин — чужих и родных, слуг и тех, кто задолжал им. Это означало, что внутри маленького племени из Дувры как бы «сбивалось масло»: на одной стороне собрались те, кто умножал свое богатство и сжимал его в кулаке, на другой была чернь, которая, будучи вроде бы свободной, находилась, тем не менее, в зависимости от верхушки.

Теперь ссоры между ними и среди самих тарабостас множились, все больше затмевая блеск правления Гетиуса. Время ослабило силу прежних неписаных законов, а некоторые из них и вовсе стерло из памяти людей.

…Тяжба между двумя главарями родов началась с кражи лошадей. Это было, по существу, таким мелким событием, что никто сначала не придал ему значения: тарабостас Дувры имели много табунов. Породистых, быстрых и крепких, с густыми гривами коней всегда можно было купить на дуврских ярмарках.

А может, и не было никакой кражи — смешались лошади ночью, а хозяева этого не знали. Увидели потом своих коней в чужих табунах, и начались подозрения, обвинения, созрела вражда, которая превратилась вскоре в настоящую войну между двумя родами. Обе стороны пустили в ход ножи и топоры: падали мужи, оставляя жен вдовами, а детей сиротами…

Потом стороны помирились. Община постаралась загладить ссору, которая была плохим примером для молодежи.

Сыны племени взялись за топоры, чтобы укрепить и обновить свое хозяйство. Работали рьяно, пока не унялись страсти. Но нрав их оставался крутым и горячим, ненависть и вражда тлели. Тишина была обманчивой, пожар мог вспыхнуть в любое время, — более мудрые понимали это. И тогда людям пришла в голову мысль избрать главу племени, чье слово имело бы силу и авторитет. Но кто заслужил столь высокое звание?

Они с недоверием смотрели друг на друга: казалось, среди них не было человека, который бы по разуму и душевным качествам мог в какой-то мере заменить ушедшего Гетиуса.

Все требовали, чтобы избранный походил на своего предшественника: был справедлив ко всем, вполне самостоятелен, чтобы ни от кого не зависеть, достаточно умен и учен, чтобы просвещать людей.

После долгих сомнений и перебранок остановились на Аптасе, последнем побеге могучего когда-то древа Гетиуса. До сего времени никто не вспоминал о нем, не знали даже, где он живет, — ведь с тех пор, как он женился на Асе-тедис, он редко показывался в Дувре. Как найти его?

На помощь пришел Герула. Толстенький и добродушный, трудолюбивый, острый на слово, он все делал с умом, ибо вынужден был кормить много ртов: у корабельщика была полная хижина детей. Его смуглая глазастая жена дарила ему только дочерей, тоже глазастых, которых, однако, нельзя было назвать красивыми; стало быть, каждой нужно было готовить приданое. Обычай был таков, что некрасивые сами искали себе мужей и платили за них тем добром, какое у них имелось; если же невесты были красивы, платили, наоборот, женихи.

Круглое лицо Герулы обрамляла рыжеватая борода, пышная, несмотря на то, что он выдирал из нее по волоску-другому, когда был вне себя — от радости или от горя.

Подарив Аптасе Асу-тедис, знавшую три языка — греческий, латынь и фракийский, Герула взял себе за правило приплывать время от времени на триреме к хижине молодых.

Как уже говорилось, головки сыра, приготовленные Асой-тедис, очень ценились в приморских городах. Тирийцы всегда ожидали прибытия корабельщика, расспрашивали про гречанку, — им нравилось, что сыр приготовлен по их науке…

Едва только тарабостас Дувры разведали про жилище Аптасы, как к нему явились посыльные — верховые в полном военном снаряжении и со всеми регалиями, полученными когда-то из рук Гетиуса.

— Мы просим тебя принять высокую должность своего отца, — сказали они ему, поднимая вверх палицы. — Избираем тебя военным вождем и главой всего племени; ты будешь первый среди тирагетов.

Аптаса посмотрел на них с недоумением. Предложение показалось ему неожиданным и странным: он всегда был далек от их дел. То был человек крепкого телосложения, разумный и сообразительный, не щадивший себя в работе. Этим сын Гетиуса отличался от многих дуврских тарабостас.

Зная, что они недолюбливают его, он подумал: неспроста сейчас вспомнили о нем. Видно, племя за эти годы порядком истосковалось по справедливости.

Когда Аптаса строил свою хижину в лощине, ни один из них не пришел помочь, как того требовал древний обычай. Ему посчастливилось, что рядом был Герула, который прислал на подмогу другу двух своих помощников, сняв их с весел.

Предложение вызывало тем большее удивление, что они явно спешили. Среди тарабостас Дувры был некто Му́ка-по́рис, сын мельника. В числе пришедших его не было. Аптаса хорошо знал его, крупного, сильного человека с высоким лбом и темными глазами, над которыми нависали густые брови, соединенные на переносице. Мука-порис был другом его детства. У него он научился метать копье, стрелять из лука.

На последнем году жизни Гетиус отправил обоих у Тиру, чтобы они научились корабельному делу. Старик задумал построить легкую флотилию для защиты города и торговли с городами Понта. Тогда Дувра избавилась бы от положения вассала, к которому принуждали ее тирийцы, и могла бы держать под своим контролем всю долину Тираса, до самого лимана. (В последнее время Офиуза настолько обнаглела, что требовала дары и рабов раз в два года, и это очень злило Гетиуса.)

После смерти старейшины Мука-порис показал себя деятельным и бескорыстно преданным членом общины. Он призывал людей к сплоченности, а также заботился о жрецах и о содержании храма, не прося от города ни малейшего вознаграждения.

Сейчас Аптаса, напомнив им поступки этого благородного тарабостас, извинился и сказал, что хотя он и сын Гетиуса, все равно не достоин высокой чести, которую ему оказывают.

— Я советую вам выбрать Мука-пориса, — проговорил он. — Всем известны его щедрость и богатство. У него больше достоинств, чем у меня.

— Нет, — ответили ему они. — Дело уже решенное. И вновь подняли палицы. — Мы хотим тебя! Ты плоть от плоти нашего Гетиуса и должен продолжать то, что он начал и установил.

Видя, что ему не отказаться, Аптаса с какой-то тревогой в душе принял предложение.

На другой день утро, оставив Асу-тедис одну и погладив Гунаха, он оседлал самого быстрого коня и отправился в Дувру.

Дом бывшего старейшины стал местом, где собиралась верхушка племени. Теперь у дверей стояла стража с копьями в руках. На островерхой крыше развевалось на ветру знамя в виде змеи.

Весть о том, что сын Гетиуса избран военачальником и главой племени, облетела город; люди стали в спешке собираться у храма, где уже ждали посланцы родов и жрецы со знаками власти.

Аптаса произнес перед собравшимися клятву верности. Он принял символы власти и обратился к общине с речью, обещая возродить законы, которые действовали при жизни отца.

Законы-то были хорошие, только давно уже никем не соблюдались. Поэтому народ слушал и безмолвствовал. Знал, что нелегко будет Аптасе. Кроме природной лени, свойственной еще их предкам, у тарабостас стали появляться и дурные привычки, которых раньше не было: некоторые из них, к примеру, занимались пиратством, уподобляясь чужакам-тирийцам.

Это вселяло страх в людей. Уходил пастух в город по каким-то делам, а когда возвращался к отарам, то не находил либо дочери, либо жены. Невидимая рука похищала их средь бела дня. Человек ходил почерневший от горя, спрашивал всех повсюду, но никто не мог ему ничего ответить в утешение.

Тяжкие обязательства взял на себя молодой старейшина. Чтобы возродить к жизни племя несчастных тирагетов, нужно было прежде всего серьезно обдумать, как преградить дорогу тирийцам — охотникам за драгоценностями и красивыми девушками, ибо воров больше всего было среди них.

В то время триремы и лодки пиратов беспрепятственно бороздили реку. Как-то раз Герула погнался за преступниками на своем судне, но те скрылись в зарослях тростника одного из трех рукавов, что впадали в лиман, и он потерял их след.

Офиуза стояла тирагетам поперек горла.

Целый год Аптаса делил себя и свое время между домом предводителя и хижиной пастуха. Аса-тедис просила его отказаться от власти, которая так легко и неожиданно ему досталась, часто плакала при расставании. Но он успокаивал жену и возвращался в Дувру исполнять свой общественный долг.

На следующий год на помощь ему пришли дочери Герулы. Работа в доме спорилась, стало веселей. Песни зазвучали и на плато с овечьим загоном, и в хижине. Молодые самаритянки оказались ловкими и способными в работе.

Но что-то сломалось. Аса-тедис все чаще бывала печальна, и сыр у нее получался не такой хороший, как прежде, когда Аптаса был рядом и помогал ей.

Под созвездием Весов начали убирать виноград. Предводитель каждую ночь посещал свою хижину — Аса-тедис скоро должна была родить.

— Если я умру, — попросила она его в последний раз без слез и печали, — не сжигай меня, по вашему обычаю. Похорони за загоном, где сторожит Гунах…

Аптаса с тревогой взглянул на нее и стал ласково успокаивать; потом решил отказаться от своей должности. Но теперь уже жена отправляла его в Дувру:

— Займись своими делами… Оставьте меня одну…

Таково было ее желание.

Аптаса не знал, что делать. Пожала плечами и самая старая женщина племени, которая была приглашена врачевать ее.

— Доверим нашим богам ее судьбу, — сказал он женщине и отправился в Дувру.

На закате того же дня самая юная из дочерей Герулы прискакала на быстром коне, чтобы принести ему черную весть: Аса-тедис скончалась, не разрешившись от бремени.

Много дней после этого Аптаса ходил подавленный и мрачный, не видя и не слыша ничего вокруг. Только к весне душа его немного успокоилась, и он принялся обдумывать новые законы, какие собирался установить.

Воры и пираты продолжали совершать набеги на их племя. Лень одолевала тарабостас. Власть предводителя не имела пока твердой опоры, ибо опиралась лишь на слово.

Одно из самых гуманных и дальновидных дел Аптасы состояло в том, что он обязал служителей храма учить маленьких граждан Дувры письму, счету и астрономии. По его приказу мастера приготовили доски, покрытые воском, и палочки-карандаши. Три жреца, каждый из которых служил одному из богов: богу Асклепию, богине Бендис и Марсу Гривидиусу, — брюзгливо возразили ему:

— Какой же азбуке учить детей? Латинской или греческой?

Им не хотелось брать на себя новые обязанности. Вскоре они пожаловались Мука-порису и другим влиятельным тарабостас. Те вступились за жрецов. Но предводитель не желал менять своего решения.

— Учите их греческим знакам… Из Тиры мне была привезена женщина, которую я назвал своей женой и любил. Вы знаете, что ее душа перенеслась на небеса раньше срока. В этом я виноват и должен теперь искупить вину, просвещая умы детей. За ваши старания я пожертвую богам самую откормленную овцу из моего стада.

Не желая, чтобы повеления его остались только словами, Аптаса призвал мастеров, приказал им выбрать два толстых яворовых столба и, обтесав, вырезать на них все законы и решения, которые были обсуждены на совете племени.

Столбы установили перед храмом, где собирались жители на совет и для принесения жертв богам.

Все эти начинания молодого предводителя должны были как бы связать оборванную нить давно сложившихся обычаев. Люди приняли их в знак уважения к памяти Гетиуса. А вскоре община убедилась, что Аптаса делает нужные и хорошие дела.

Годами служители культа держали при себе свои знания, а теперь вынуждены были делиться ими с маленькими тирагетами; те же принимали науку с любовью и радостью: им открывалось новое в обыденных вещах и явлениях. Они учились писать, считать, узнавать знаки зодиака, понимать смысл законов, выдолбленных на яворовых столбах, различать звезды, улавливать связь между днями недели и семью небесными телами, давшими им названия: Луна — понедельник, Марс — вторник, Меркурий — среда, Юпитер — четверг, Венера — пятница, Сатурн — суббота, Солнце — воскресенье. Они уже знали, что каждый знак зодиака имеет свое значение. Овен, к примеру, означал, что световой день удлиняется; Рак свидетельствовал об укорочении дня, — свет шел вспять; Весы — знак равноденствия: день и ночь встречались под ним как равные; Орион показывал, что настало самое подходящее время для охоты…

Дети Дувры постепенно узнавали, почему растет или уменьшается Луна и как движется Солнце по небу, соответственно временам года; таким образом они получали представление о сути календаря, который был нарисован в храме Асклепия, у ног божества. Жрецы приучили их наблюдать за полетом и поведением ласточек и ворон, чтобы уметь определять перемену погоды.

Аптаса был любим и уважаем простым людом, но родственники Мука-пориса и некоторые другие тарабостас питали к нему скрытую вражду. Они ценили предводителя за предприимчивость, мужество, но им не нравились его беспристрастность и справедливость по отношению ко всем в племени.

Аптаса не жалел сил и времени, чтобы осуществить свои помыслы. Они же проводили время в праздности, предаваясь веселью и обжорству на пирах и транжиря то, что приобрели их родители и рабы в поте лица своего.

— Труд — для дураков, — говорили с презрением тарабостас, видя, как Аптаса берется за рукоять плуга или идет в загон доить овец наравне с пастухами.

Лень и разврат не раз толкали их на тяжкие проступки и конфликты, которые общине нелегко было улаживать.

Молодой предводитель сталкивался со множеством трудностей. Недовольный тем, что приходится тратить время на усмирение этих норовистых людей, он иногда употреблял крепкое словечко, что оскорбляло кое-кого из подданных.

В подобных случаях Мука-порис улыбался в усы, а глаза его сужались от злобы. Этот тарабостас давно мечтал стать во главе племени. Когда он заваливал алтарь храма дарами, наивные люди думали, что это свидетельство его бескорыстия. На самом же деле Мука-порис преследовал цель расположить к себе общину.

Поскольку община все же отвергла его, он пошел на крайнюю меру: стал собирать вокруг себя недовольных.

— Предводитель должен быть наказан, может быть, даже низложен, — говорили самые задиристые.

Мука-порис действовал очень осторожно, бо́льшую часть своего времени проводил в лесах и лугах, бродя с луком за спиной и охотясь в одиночестве, так что никто не мог заподозрить его в злом умысле против предводителя. Аптаса же уважал его как старого друга, видел в нем опору и поддержку.

Вскоре предводитель создал войско Дувры — восемь отрядов по десять мечей в каждом — и начал обучать его военному ремеслу: стрельбе из лука и метанию копья. Тут-то, думал он, и пригодится искусство друга. Мука-пориса пригласили присутствовать на военных занятиях. Он приходил, но всегда с опозданием. Конечно, он показывал свое искусство, на лету поражая воробья, выпущенного из клетки, — стрелы его казались завороженными: мчались за летящей птицей, пока не настигали ее. Но держался этот тарабостас надменно и раньше всех уходил с поля, где проводились военные занятия.

Аптаса осуществил и другой свой замысел, выполнив тем самым и желание отца.

Мастера обработали лес, привезенный из Хорибы, высушили его и обстругали бревна, соединив их особым образом. Они построили прочные и красивые триремы, каких не видел не только Герула, но и тирийские пираты, — десять трирем и столько же лодок на случай войны.

Теперь тирагеты имели свою легкую флотилию, оснащенную парусами и веслами.

Аптаса отправил в Офиузу гонца, через которого передал свое предписание тирийцам — плыть вверх по реке не когда им заблагорассудится, а только в определенные дни, иначе суда будут подвергаться обыску, а то и отбираться.

Эта мера очень скоро оказалась самой действенной преградой на пути охотников за драгоценностями и Молодыми женщинами. У входа в Дувру днем и ночью стояла теперь вооруженная охрана, следившая за рекой на протяжении двух лег[18] вверх по течению и на таком же расстоянии вниз.

Хлебопашцы и пастухи повеселели: наконец-то была устранена угроза их благополучию.

— Мы, — говорил Аптаса, довольный результатами этих мер, — должны стать настоящими хозяевами всей долины Тираса, вплоть до поселений кочевников с оливковой кожей. — И он принялся осуществлять на деле свой замысел.

Однажды его отряды ударили по лагерю языгов, оттеснив их в низину. Триремы тирагетов доплыли до места впадения реки в лиман и возвратились без потерь. Вскоре поселения по обоим берегам реки склонились под флаг Дувры.

Воодушевленный успехами, Аптаса направился к устью Пирета и тоже вернулся с победой. Молва о силе тирагетского вождя распространилась среди кочевых племен, и они старались не попадаться на глаза тирагетам.

Весть о делах Аптасы достигла и ушей тирийцев. Стоило им только шевельнуть пальцем — и римляне стерли бы с лица земли Дувру. Однако они не торопились, не принимая пока всерьез действий дуврского предводителя. Их устраивали мирные отношения с тирагетами, ибо только от них получали они сыр и брынзу (кочевые племена не растили овец, а лишь лошадей), от них тек золотистый и пахучий, как липа в цвету, мед, шла зола для стеклодувов и лес для кораблестроителей.

Тира была снисходительной, какой ей и полагалось быть. Правда и то, что и предводитель успокоился. Он получил табличку от принца Даоса, владевшего землями между Пиретом и Гиерасом, вплоть до самых гор. «Не раздражай соседа, — писал он. — Ты можешь навлечь на нас гнев римлян. Из-за слишком больших волнений, которые происходят в Дакии, Ветиус закрыл нам проходы в горах, и мы лишены возможности вести торговлю с другими племенами».

Время шло, Дувра жила в тишине и благоденствии, росли ее отары. Богатства самого Аптасы были тоже велики. Он унаследовал их от своего отца, после удвоил собственным трудом. Племянники от его давно погибших братьев помогали ему и поддерживали во всех его начинаниях. Они же приносили ему вести об интригах тарабостас, которые продолжали жить в праздности, пирах и разврате, немилосердно обирая своих рабов.

Однажды ему рассказали и о Мука-порисе:

— Он роет тебе яму, дядя. Есть у нас доказательства, думаем — верные.

— Зачем это ему? — недоумевал Аптаса. — Что я ему сделал плохого? Может быть, на него наговаривают те, кто не может превзойти его в метании копья?.. Мука-порис — друг моего детства. Я не могу подозревать его в коварстве. И у него нет на то никакой причины…

В облике племянников было что-то от силы и стойкости их деда. Аптаса попытался вовлечь их в свои отряды, но те не пожелали: они хорошо помнили судьбу своих отцов. Только двое стали воинами, остальные растили стада; их отары были самыми многочисленными в Дувре. Они пытались ухаживать и за стадами Аптасы, но тот не позволял, — мол, есть кому за ними следить. Он не хотел отбирать хлеб у дочерей Герулы. После смерти Асы-тедис девушки были полными хозяйками в хижине у лощины. Аптаса не вел учета, сколько чего они продают, сколько расходуют сами. Ему нравилось видеть их в своем доме, крепких и веселых; ему и в голову не приходила мысль, что, быть может, они живут за его счет.

— Ничего, хватит достатка на наш век, — добродушно говорил он Геруле, улыбаясь и поглаживая бороду, когда тот приносил ему отчет по хозяйству. — Девушки работают хорошо, и это меня радует. А то, что они берут себе, — это плата за труд.

Была еще одна причина, по которой они ему нравились. Дочери корабельщика переняли у любимой жены Аптасы многое из того, чего никогда бы не узнали дома, в Дувре. Они умели вязать, делать брынзу, белую и пахучую, писать на восковых табличках… Время, прожитое рядом с Асой-тедис, не прошло для них зря и в другом смысле — облагородило их души…

Наиболее тяжкой обязанностью для Аптасы была обязанность судьи. Прежде чем разрешить какой-либо конфликт, он подолгу советовался со старейшинами родов и старался вынести такой приговор, чтобы разгладить морщины на лбу потерпевшего, но и не слишком пригнуть к земле виновного. Не всегда, конечно, ему удавалось найти золотую середину. Часто дела, которые выносили на его суд, были настолько темными и запутанными, что распутать их было почти невозможно. Если двое, призванные на его суд, важничали, задирались и не уступали друг другу, предводитель обращался к старому, испытанному способу, к какому прибегал и отец. Созывались старейшины, и правота одного из спорщиков определялась в их честном единоборстве. К тому же это давало возможность людям собраться вместе, пошутить, посмеяться. Спорщики схватывались до трех раз. Правда была на стороне победителя.

Этот прием разрешения конфликтов устраивал пастухов и хлебопашцев, солдат и мастеров, но он, понятное дело, был не по душе тарабостас. Многие из них, привыкшие жить в лени и разврате, стали слабосильными и не могли победить в борьбе.

Мука-порис часто приходил посмотреть на подобные ристалища. О нем-то никак нельзя было сказать, что он может проиграть тяжбу: сын мельника был силен, как зубр. Да только осторожен: старался не наживать себе врагов — ни с кем не ссорился, сохраняя холодное безразличие к людям, будто ему было все равно, живут или не живут они рядом с ним.

Но человек проницательный мог бы заметить, что такое его отношение — маска; на самом деле Мука-порис ненавидел всех. Единственным его желанием было стать полновластным хозяином в Дувре и окрестностях. А так как он никогда не показывал своего истинного лица перед народом, его считали равнодушным к славе и почестям. Мысленно он не раз спрашивал себя: сколько продлится это воодушевление общины, сколько времени будут восхищаться последователями Гетиуса?

— Ничего, боги не слепы, они уготовили ему срок, — шептал Мука-порис на ухо проигравшему в единоборстве.

Утешив себя еще раз мыслью, что боги предоставят ему возможность убрать Аптасу, не прибегая к скандалу, Мука-порис отправлялся на охоту. Он предчувствовал, что мечта его скоро осуществится.

Но вернемся к Аптасе. Он вел умеренный образ жизни. Ничего не брал для себя из богатств общины. То, что было у любого воина, — конь и отара, — было и у Аптасы.

Идя по стопам отца, он был против всяких излишеств. Воинам, к примеру, не разрешал жениться до окончания срока службы, хотя на любовь вообще запретов не налагал и у них не было причин для печали.

Успех, сопутствовавший всем начинаниям Аптасы, настолько воодушевил его, что он решил предпринять нечто большее.

Речь шла об исполнении заветной мечты Гетиуса: избавить Дувру от положения вассала по отношению к тирийцам. Задача была непростой. Может быть, потому для Гетиуса она так и осталась мечтой до конца его жизни…

Аптаса был настойчив. Его мужественная натура не желала ждать.

На собрании двух общин — Дувры и Хорибы — он коротко изложил свое отношение к кочующим племенам и к Офиузе.

— Все имеет конец в этом мире, — заключил он. — Должен, стало быть, прийти конец и нашему бездействию. Мы достаточно окрепли, чтобы перестать терпеть насилие. Если мы одобрим поход и выиграем его, — а я на это очень надеюсь, — то, начиная с сегодняшнего дня, не будем отдавать тирийцам дары и рабов. Что скажет на это совет старейшин? — спросил он решительно. — Пойдем войной на тирийцев или нет?

— Пойдем! Пойдем, конечно! — первым отозвался Мука-порис. — Наш долг — следовать за тобой, предводитель!..

— Пусть тирийцы вернут нам похищенных девушек! — послышались голоса из толпы. Их поддерживали сердитые возгласы других.

Все больше людей кричали, что тирийцы — настоящие разбойники с большой дороги, что они связались с их тарабостас и совсем обнаглели… Страсти разгорались.

Хлебопашцы вели себя более сдержанно, хотя тоже считали, что пора воздать тирийцам по заслугам, — слишком уж часто они отбирают у них хлеб и лишают близких сердцу людей.

— Мы тебя поддерживаем, Аптаса! — подали и они свой голос.

Совет проходил на огромном поле, откуда был виден порт Дувры. Корабли и лодки плавно покачивались на воде. Залив у входа в Долину Змей переливался в утреннем блеске, окруженный зеленью деревьев и цветами. Две рыбацкие лодки тянули невод в нижней части реки. Повсюду были разлиты мир и покой.

Герула думал, что флотилия быстрых судов построена для того, чтобы укрепить связи с гетами из немногих поселений, оставшихся, как островки, среди кочевых темнокожих племен, а также чтобы стать заслоном на пути разбойников всех мастей. И был ошеломлен услышанным. Корабельщик нахмурил лоб. Он слишком любил и ценил Аптасу, чтобы не помешать ему в его безрассудном замысле. Встревоженный, Герула вскочил с травы, где сидел в первых рядах тарабостас, вырвал со злостью несколько волос из своей спутанной бороды и крикнул:

— Я против! Я не поддерживаю тебя, предводитель, хотя тебе прекрасно известно, как ты дорог мне. Нельзя этого делать! Тира находится под защитой римлян. Она платит им дань. А мы платим ей. Так и должно быть: большая рыба проглатывает маленьких.

— Ага! Значит, ты на стороне тех, кто похищает наших девушек? — крикнул ему Мука-порис.

— Я? — Герула прижал руку к груди и с недоумением посмотрел на него.

— А то кто же? Ты со своими помощниками все время плаваешь по реке…

Еще несколько голосов поддержали эти безумные слова. Герула, почернев от скорби, сел на свое место. Он не знал, что друг детства Аптасы был его врагом…

— Старейшины! — крикнул предводитель. — Мы так ничего и не придумали. Идем мы войной на тирийцев или нет?

— Идем! Идем! — закричали все, поднимая вверх палицы.

Аптаса снова был поддержан общиной.

Развеселившиеся вдруг старики стали вспоминать давние походы Гетиуса, рядом с которым они воевали. Э-гей, по каким только холмам не скакали их резвые черные кони! Сколько вин они испробовали, скольких женщин ласкали — сарматок, римлянок, эллинок!.. Скольких злодеев они привязали к стволам деревьев, скольких зазнавшихся людишек обратили в прах.

Храбрость дедов, о которой рассказывалось с гордостью и так весело, воодушевляла молодежь. Сыновья пастухов и хлебопашцев приходили к Аптасе с просьбой:

— Возьми и нас на войну! Хотим драться с тирийцами.

Довольный тем, что его призыв нашел у людей такую горячую поддержку, предводитель, смеясь, возражал юношам, — не мог он взять на войну весь мужской цвет.

— Нельзя! Может вымереть племя, — объяснял он.

Аптаса собрал свои волосы под золотой обруч, застегнул куаламой пояс из добротной кожи, на котором он носил кинжал предводителя, и пошел к своим воинам.

Вскоре все они предстали перед храмом, и Аптаса огласил военные приказы. Стоя между столбами с законами, он назначал командиров отрядов и их помощников, кормчих и лодочников, называл число лучников, пращников, копьеносцев…

Командором флота он назначил Мука-пориса, на себя взял командование отрядом конников.

Лучше Мука-пориса, думал он, никто не сможет возглавить флотилию. Он решителен, умеет обращаться с людьми и сориентируется в любых обстоятельствах, недаром он искусный охотник. Как покойный Гетиус в молодости, он мог свалить зубра одним ударом меча.

Помощником и советником его он назначил Герулу.

Услышав это решение, корабельщик неожиданно испустил крик, затем ринулся к Аптасе, прокладывая себе путь локтями, и предстал перед ним, бледный от гнева.

— Я не хочу воевать рядом с тем, кто мне враг! Возьми меня в свой отряд, предводитель!

— Эй, Герула, ты же корабельщик, твой зад не привык к седлу! — насмешливо крикнул кто-то из ратников.

— Твой — не привык! — вскипел он. — Мой-то ко всему привычный! Предводитель, слезно прошу, возьми меня с собой!..

Аптаса улыбнулся:

— По правде говоря, тебе лучше всего оставаться дома. Девочки твои стали ладными да красивыми, боюсь, как бы ты не остался без них. Истинно так: оставайся, Герула, дома!

— Нет, я хочу быть рядом с тобой! — упорствовал корабельщик.

Мука-порис кипел от гнева, но спокойно произнес:

— Если он считает меня своим врагом, возьми его с собой. Обойдусь без его помощи.

Предводитель согласился. Герула же, не говоря ни слова, спешно отправился в лощину, чтобы оповестить обо всем дочерей. Он попросил их не оплакивать его, если он не вернется.

— Все ведь может случиться, — сказал отец ласково. — Война есть война… А отары Аптасы сторожите, как сторожили, и продолжайте делать из молока хорошую брынзу…

Он вышел из хижины, кликнул Гунаха и вместе с ним отправился на могилу Асы-тедис.

— Мы идем войной на твой род, — сказал он, стоя с опущенной головой. — Может, мне выпадет судьба драться с твоими родителями, и они убьют меня… Что можно сказать заранее?..

Гунах сел на хвост и печально смотрел на Герулу, будто и он понимал горе хозяина… Корабельщик снял с шеи цепочку с голубым продолговатым камнем, на котором было начертано «Аса-тедис». Это был ее талисман. Она вручила его корабельщику в тот день, когда он посадил ее на корабль, чтобы отвезти в Дувру, — дочерний жест, которым она как бы показывала, что вверяет ему свою судьбу…

Толстяк долго смотрел на камень, потом расколол его надвое. Одну половинку оставил на могиле, другой расцарапал себе до крови грудь, уверяя Асу-тедис, что он против войны, но не может оставить предводителя.

Овцы Аптасы паслись на склоне холма. В загоне дымился навоз. Вокруг трещали кузнечики. Лошади дремали холка к холке, наевшись сочной травы.

Корабельщик спрятал в карман половинку камня и приласкал Гунаха.

— Вот такие-то дела, отважный волчище!.. Пойду оседлаю своего коня с отметиной на лбу… Прощай, Аса-тедис! Прощай, Гунах!.. Боги наказали меня за что-то, и нет мне спасения от их гнева…


Жилище предводителя в Дувре походило на военный штаб. Все командиры собрались на последний совет: обсуждали план военных действий, предложенный Аптасой.

Суда должны были неслышно и осторожно пройти вниз по реке; в случае появления противника командор отдавал приказ остановиться, и люди должны были выбросить сети, будто ловят рыбу. Прежде чем пройти в лиман, они остановятся в зарослях камыша и ивняка, в правом рукаве реки, ожидая распоряжения предводителя.

Отряды конников в это время будут двигаться умеренно быстро, с таким расчетом, чтобы достичь того же места не раньше и не позже, чем будет перевернута в восьмой раз клепсидра[19].

Удар они нанесут на рассвете следующего дня: Мука-порис нападет на большой и малый причалы Тиры, а конники двинутся на город с суши. Противник растеряется, не успеет позвать на помощь союзников из других городов Понта и сдастся без кровопролития.

— Если тирийцы не станут сопротивляться, мы сохраним им жизнь. Мы ведь не желаем им зла, а хотим только отмены положения вассала, — объяснял Аптаса. — Мы потребуем у архонта[20] таблички, на которых должны быть начертаны наши соглашения: чтобы мы не платили им подать в виде хлеба и рабов и чтобы они знали, что впредь будут наказываться как разбойники, если явятся непрошеными. А в случае сопротивления наши стрелы обрушатся на них дождем и копья будут беспощадны! Передвигаться следует бесшумно и быстро, чтобы не привлечь внимания римлян, — те ведь могут прийти на помощь тирийцам. А их корабли сейчас самые быстрые…

Сказав это, Аптаса отпустил воинов приготовить самое необходимое в дорогу: хлеб, брынзу, окорока, бурдюки с вином, оружие и лошадей…

На второй день триремы и лодки заскользили вниз по реке. Вся Дувра вышла на пристань, чтобы проводить воинов на битву. Было суматошно и оживленно.

Мука-порис вытащил из-за пазухи воробья, выпустил его и натянул лук. Стрела не ошиблась и на этот раз; все радостно закричали, восхищаясь меткостью стрелка.

— Возвращайтесь с победой! — напутствовали их старики.


Когда лодки скрылись за первым поворотом реки, Аптаса обратил лицо к небу, — за ночь оно стало ниже, перегруженное мутными рваными тучами. По всему было видно, что надвигается дождь. Об этом говорило и поведение ласточек и стрижей.

Но воины были спокойны: виноградники ухожены и поля засеяны; отары в надежных руках, — старики еще в силе, женщины крепки, собаки приучены охранять овец, а дети — присматривать за ними.

Где-то к полудню двинулись в путь и отряды конников. У них не было ни щитов, ни копий — только луки, палицы да секиры, заткнутые за пояс. Любой встречный мог принять их за охотников…

Несколько раз они ночевали под небом, утыканным золотыми гвоздиками. На берегу реки показывались, только чтобы узнать, насколько продвинулись вперед корабли. А затем торопливо исчезали в темноте, словно привидения. Аптаса направлял свое воинство по обходным дорогам, чтобы не вызывать ненужных подозрений и не вспугнуть кочевников с оливковой кожей.

Последняя конная разведка принесла весть, что триремы благополучно достигли лимана и остановились в правой протоке, скрытой ивняком.

Действия разворачивались так, как были задуманы нетерпеливым умом Аптасы.

— Тира уже недалеко, — сказал Герула; он ни на минуту не оставлял предводителя, словно был его бессменным телохранителем.

Аптаса внимательно разглядывал небо. Предсказание дождя не сбывалось, вечерний небосклон был чист. Лишь далеко на севере клубились облака, сбрызнутые лучами заходящего солнца. Там осталась дорогая их сердцу Дувра…

— Завтра на рассвете выступаем! — проговорил он и сделал знак войску, чтобы оно свернуло в молодой лесок, показавшийся на пути. Это было наиболее удобное место для отдыха; здесь, подумал он, можно и переждать.

Мука-порис знал, где находится сейчас войско, — он получал сведения от своего гонца. И тоже ждал… Как только перевернется восьмой раз клепсидра и взойдет большая полуночная звезда, Аптаса пришлет ему двух гонцов, что послужит сигналом к наступлению на Тиру.

«Взойдет ли эта звезда для Аптасы?»— спрашивал себя в ту ночь командор, всматриваясь в предвечернее небо.

Воины из отрядов конников рассредоточились в лесочке и, привязав коней, расположились на отдых. Они поужинали копченым мясом и сыром, запив еду вином из бурдюков, которые были привязаны у них к седлам вместе с колчанами. Вскоре улеглись под деревьями — кто подстелил под себя походный плащ, кто подложил лишь руку под голову. Прилег и Аптаса, глубоко вдохнув в себя свежие запахи степи и близкой воды. Такое спокойствие царило вокруг, что он и не подумал расставить стражу. Места были пустынные, а лесок скрывал их, казалось, даже от звезд.

Лошади мирно хрустели травой. Воины уснули, окутанные темнотой. Уснул и Аптаса.

Только Геруле не спалось: саднило ягодицы. А когда он задремывал на одно-два мгновения, мучили кошмары — он будто проваливался в пучину вод на опрокинутом грозой корабле.


…В полночь наемники тирийцев окружили лесок и напали на них. Аптаса вскочил на ноги, разбуженныйкриком Герулы. Со сна он не сразу понял, где находится и что произошло: он увидел вокруг себя странные движения каких-то круглых желтовато-зеленоватых световых пятен. Казалось, лесок — гнездо Луны, в котором обитает множество ее птенцов: круглые пятна надвигались со всех сторон. От них шарахались лошади и люди.

— Щиты! Щиты! — опомнился Аптаса. — Они вымазаны илом со дна лимана, чтобы напугать нас! Не бойтесь их, не бойтесь! — И бросился с мечом в гущу пятен, размахивая им, как вертушкой.

Воины защищались от призрачных светящихся дисков, которые неумолимо на них надвигались, и тем временем получали удары ножом снизу, в живот.



Это была молниеносная резня. Мало кто сообразил, что произошло, — большинство корчилось и падало замертво, не успев даже нанести удара по врагу.

Аптаса понял, что попал в капкан. Собранным в небольшом лесочке, его воинам негде было даже развернуться: когда они поднимали палицы, чтобы поразить врага, то калечили часто своих же позади. О том, чтобы использовать луки в этом хаосе, нечего было и думать. А ведь на них возлагали они в начале похода все надежды… Некоторых воинов волосатые руки наемников закололи или задушили спящими…

В воинском искусстве Офиуза имела большой опыт, — ведь она много веков стояла на пути миграций народов с востока на запад и с запада на восток. Вся сила ее, можно сказать, заключалась в этом, в хитрости.

Битва в лесочке была короткой и завершилась взятием пленных. Аптаса и Герула оказались в руках тирийцев.

…К утру Мука-порис объявил на кораблях и лодках, что Аптаса был окружен и пал в бою. Он сказал, будто весть эту принес ему гонец, которому удалось вырваться из вражеского кольца. Позже выяснилось, что этот гонец был его же посланцем…

— Откуда узнали тирийцы, что мы идем на них? Как узнали, где находятся наши конники? — спрашивали воины друг друга.

— А почему на нас не напали? — недоумевали другие.

— Никто не знает, как совершилось это страшное дело, — говорил командор, волнуясь. — Но оно совершилось, воины-корабельщики!

— Отомстим за предводителя! — подняли свой голос все, кто был на кораблях.

— Вот как?! Отомстим?! — разгневался Мука-порис. — Если тирийцы надели хомут на Аптасу, то нас они живо поймают в сети… Нет, воины, боги, видно, не на нашей стороне. Поворачивайте суда к дому. Именем предводителя приказываю вам: следуйте за мной!

Воины пожимали плечами, глядя друг на друга и ничего не понимая.

Одна за другой триремы и лодки вышли из ивняка и направились вверх по реке. Ратники не потратили ни единой стрелы и не видели Тиру даже издали.

Мука-порис перевернул клепсидру. С этой минуты для тирагетов Дувры началось время самых страшных бедствий.

Командор прикинулся расстроенным и страдающим наравне со всеми от их поражения. В душе же он ликовал. Изменился даже взгляд его глаз, голос. Но воины, бывшие под его началом, не подозревали о предательстве…

Когда они вышли из широкого гирла, Мука-порис заметил, что с ними нет двух трирем.

— Остановитесь! — закричал он, встревоженный. — Где Кото́ и Дике́мес?

— Наверное, отстали, — предположили гребцы.

— Зачем им отставать, с какой стати? Был дан приказ держаться всем вместе! Поворачивайте назад, будем искать! — Мука-порис раскраснелся от гнева. — Быстрее, еще быстрее! — торопил он гребцов.

Кото и Дикемес, командиры исчезнувших судов, были людьми Герулы. Им не раз доводилось плыть с ним по реке, и они знали все ее излучины и заросли камыша у рукавов. Перед тем, как отправиться в поход, старый корабельщик поручил им следить за Мука-порисом, подозревая в нем предателя и не решаясь сказать об этом Аптасе.

Однажды ночью Кото заметил, что из лодки Мука-пориса кто-то высадился на берег… «Для чего?» — ломали они с Дикемесом голову. Может быть, с его помощью и узнала Тира про их затею?

Вопрос не давал им покоя. Кото и Дикемес отстали, чтобы все выяснить. Когда командор отдал приказ судам повернуть назад, они поняли, что в поражении виноват он.

— Вот они, вот они! — закричал Мука-порис. — Правее!

Лодки приблизились. Двое стояли на плавучем островке. Их триремы находились немного дальше, за тростниковыми зарослями.

— Вы зачем отстали? — громом раскатился голос Мука-пориса. — Почему нарушаете приказ командора?

— Твой, Мука-порис? — с иронией переспросил Кото. — Так знай: мы хотим выяснить, кто нас предал!

Мука-порис вздрогнул. Он стоял между воинами и гребцами, и его одолевали сомнения. «Это люди Герулы, — думал он. — Неужели они что-то пронюхали? Или просто подозревают? Какие у них доказательства? Этот Кото… С какой издевкой он ко мне обращается!»

— A-а! — взревел командор. — Вы остались, чтобы строить нам козни. Это ты, Кото, и ты, Дикемес, предатели! А теперь хотите похитить и наши корабли! — Он поднял лук и пустил стрелу. — Получайте!

Кото упал на спину и скатился в воду.

— Эй, командор, что ты делаешь? — закричали воины с лодок и трирем, хватаясь за ножи.

— То, что надо! — гремел Мука-порис. — Это люди Герулы, разве вы не знаете? Они связаны с тирийскими разбойниками! Или не так, Дикемес? — Он снова натянул тетиву, и второго лодочника постигла участь первого.

— Зачем ты его убил? — снова закричали воины, окружая Мука-пориса со всех сторон и вытаскивая ножи.

— Безумные! — воскликнул он. — Как вы обращаетесь со своим командором?

— А ты как посмел убить двух лодочников, которых назначил Аптаса и одобрило все племя?

— Они нас предали! — в неистовстве кричал командор. — Вы видели, что они отстали от нас? Они задумали бежать к тирийцам!

— А может, и правда! — громко проговорил один из тех, кто подступал к нему с ножом.

Толпа покачнулась в нерешительности.

— Конечно, правда! Все так, как я вам говорю! — стоял на своем Мука-порис.

— Мерзавцы! Подлецы! — закричали все разом, выплескивая свою ненависть.

— Терес и Зипер! — позвал командор. — Идите и примите на себя команду беглецов! А если воины будут сопротивляться, поднимите только вверх руки! Мы их всех пустим на дно!

Одна из лодок направилась к стоявшим в камышовых зарослях триремам.

Вскоре вся флотилия под командой Мука-пориса направлялась в Дувру. И если уходили они мирно и весело, то возвращались молчаливые и печальные.

Те, что остались дома, встретили воинов с удивлением. А потом стали ругать и освистывать. Старики, уронив головы на грудь, смотрели в землю. Такого стыда они еще не испытывали.

Мука-порис поспешил уверить их, что нет никакой его вины в неудаче похода. Может ли кто-нибудь из воинов сказать, что суда не достигли условленного места? Может кто-нибудь показать, что его действия как командора не были продуманны? Нет! Все скажут одно и то же: предатели — люди Герулы!

— Я, — продолжал он, — наблюдал за всеми восемью поворотами клепсидры и ждал, но Аптаса не подал знака, как было договорено. Что же мне оставалось делать? Броситься самому на причалы? Это означало бы лезть на рожон, в ловушку к тирийцам, вы же знаете, какие они пираты! Я спас жизнь ваших сыновей и считаю, что хорошо сделал. А вы, старейшины, судите сами мои поступки, как сочтете нужным. Если надо наказать — накажите; если решите выбрать предводителем — выбирайте!..

Эти слова немного утихомирили страсти. Мука-порис не стал обвинять Аптасу или отрицать его заслуги. Наоборот, он старался представить его в выгодном свете. «То, что произошло, — говорил он, — только свидетельствует, что боги наказали его за слишком дерзкие замыслы. Видно, так уж нам предписано судьбой — повиноваться Офиузе…»

Мука-порис умел действовать хитро. От Кото и Дикемеса он избавился на всякий случай, не зная, изобличили бы они его или нет, — были только подозрения… Однако, убив их как предателей, он усилил свою власть над остальными.

Сейчас Мука-порис подумывал, как бы избавиться и от верного своего раба — единственного свидетеля его предательства, — он был тогда в лагере предводителя и ночью тайком выбрался из лесочка — погнал коня к тирийцам предупредить их о походе, как поручил ему командор.

Звали раба Бичи́лус.

— Хозяин, — сказал он ему, — в ту ночь Герула не сомкнул глаз. Он мог заметить, что я исчез куда-то. А среди тирийцев у него должны быть друзья, которые могут пощадить его…

— Прикуси язык, Бичилус! Ни звука. И если даже вернется кто-нибудь из них, пусть хоть сам Герула, которого ты так боишься, все равно ничего не изменится. До тех пор могут быть всякие перемены…

Бичилус не догадывался, о каких переменах говорил его хозяин. А спустя несколько дней тот послал своего раба в лес поохотиться за дикими голубями… С охоты Бичилус не вернулся: стрелы Мука-пориса не знали промаха… Людям же он сказал, что вблизи Дувры опять появились тирийские разбойники.

— Они похитили у меня Бичилуса! — жаловался он. — А может, он сам убежал к ним, негодяй?!

Чтобы замести следы предательства и устранить всякие подозрения или недоверие, Мука-порис задумал два больших дела.

Первое: чтобы община в отсутствие бывшего предводителя не пустила по ветру его достаток, девушкам, сторожившим богатства Аптасы, он послал повеление пригнать отары поближе к Дувре, а именно — к рощице, что на западных склонах. Он отдавал им свои пастбища. Кроме того, дочери Герулы должны были отныне отчитываться перед общиной, сколько чего они употребили и сколько продали. Ни один ягненок, ни одна шерстинка, ни одна головка сыра не должны были быть неучтенными.

Второе: чтобы община чтила память воинов, погибших и пропавших без вести, Мука-порис предложил воздвигнуть перед домом Аптасы новый храм, в честь богини Бендис. Эта весть всех обрадовала, особенно жрецов и мастеров, которым выпала выгодная работа.

На собрании общины Мука-порис задрожал от нахлынувших чувств: совет старейшин присвоил ему высокий сан первой головы племени. Жрецы проводили его до кресла предводителя, дали в руки скипетр, на котором были изображены змея и солнце, надели ему на лоб золотой обруч. Затем последовали хвалебные речи: говорили, что у него есть все — доброта и чувство справедливости, бескорыстие, равнодушие к почестям и славе…

— Я буду вашей головой, как вы — моими руками и волей, — сказал новый вождь и обвел общину сверкнувшими из-под нависших бровей глазами. Затем отложил скипетр и выступил немного вперед, добавив голосом, полным силы и непонятной угрозы:

— А если я нарушу добрые старые обычаи или отступлю от закона, прошу вас направить меня к справедливости и правде, не покидать меня в ошибках — ведь я тоже человек из толпы людей, которые были и будут…

Так стал Мука-порис во главе тирагетов. Он рвался к этому высокому посту и не стеснялся в средствах: предавал, убивал, строил козни во имя одной-единственной цели — быть властелином над людьми.


С тех пор, как соплеменники надели на лоб Мука-пориса золотой обруч, прошло десять лет. Много дождей, ветров и снегов выпало и разметалось по земле с тех пор. Челюсти старых кодр у Хорибы стали сильно щербатыми — Мука-порис нисколько не стеснял тирийцев, и они без платы вывозили самый хороший лес для своих кораблей и продавали его в городах побережья Понта Эвксинского. Морские разбойники, притихшие во времена Аптасы, вели себя сейчас беззастенчиво: стража порта была распущена под тем предлогом, что община якобы не в состоянии ее содержать.

Школа, действовавшая при храме Асклепия, распалась, будто ее не было вовсе: жрецам предписывалось только принимать от людей жертвы богам.

Между родами тарабостас то и дело вспыхивали ссоры, которые гасить было некому. Мука-порис, наоборот, разжигал их: не терпя соперничества, он не желал, чтобы возвысился кто-нибудь из старейшин других родов.

Что касается споров из-за имущественных состояний, то у нового предводителя был один способ разрешать их — в свою пользу либо в пользу своего многочисленного рода. Подданным из Хорибы он назначил страшную повинность: присылать каждый год двух рабов сверх подати зерном и скотом.

Все эти гибельные для людей требования Мука-порис сопровождал угрозами, поднимая вверх свою палицу. Основой его власти было правило: обещай, но не выполняй; делай все так, чтобы тебя слушались и боялись; если же поднимется голос недовольства — режь языки; потребуют справедливости — разбивай головы.

— Это всё простые вещи, они не требуют никаких затрат или усилий и приносят полное послушание, — говорил он своим приближенным.

Можно было подумать, что Мука-порис — само воплощение зла и силы. Но его неотступно преследовал страх, что поднимется кто-нибудь сильнее его. И страх этот он гасил, наблюдая взаимное истребление родов. Он-то, Мука-порис, никого и пальцем не тронул. Заботился только об устроении охотничьих развлечений и разных увеселений. На охоте он по-прежнему показывал свое искусство стрельбы из лука, а на пирах наслаждался созерцанием разгоряченных от вина тарабостас, ломающих друг другу кости.

Чтобы развязать себе руки и избавиться от ответственности перед общиной, Мука-порис распустил отряды воинов, содержание которых оплачивала община. Он продал корабли, а для личной охраны призвал наемников из Тиры. Таким образом, он уже не должен был ни перед кем отчитываться.

Первую годовщину принятия символов власти он отметил тем, что приказал снести столбы с законами Аптасы. Это был знак, показавший людям, что колесо несчастий завертелось.

Вскоре Дувру покинули гончары и резчики по дереву, кузнецы, золотых дел мастера…

Город стал быстро приходить в упадок. Виноградники зарастали сорняками, пасеки встречались все реже, отары редели. Все это являло собой яркий пример того, что бывает, когда волка допускают сторожить отару…

Теперь старики, отошедшие по возрасту от дел общины, жили лишь воспоминаниями, а молодые не смели перечить предводителю и мирились с положением рабов в своем собственном доме.

Следуя приказу нового предводителя, дочери Герулы поселились во временных хижинах. Загон на холме разрушился, а дом красавицы Асы-тедис опустел…

Глава третья СЛЫШЕН ЗВУК РОГА…

Мастер Басчейле не мог знать, что они пристали к владениям бывшего предводителя племени тирагетов из Дувры.

Изгнанные со своих исконных земель, они вышли из Краса-пары вместе с другими семьями тарабостас, пастухов и хлебопашцев. Даки-скитальцы лелеяли надежду найти пристанище среди своих восточных сородичей — тирагетов. Возчики соли принесли как-то добрую весть, что в долине Тираса процветает их главное поселение — Дувра. Кочевники, дескать, обходят ее стороной, ибо там холмистая земля, а им больше по нраву открытые места.

И еще говорили возчики, что самые большие города гетов — Патридава на Риасе[21] и Дувра на Тирасе — держат свои ворота открытыми для всех скитальцев, спасающихся от гонений. Мастерам оказывалась особая честь — их руки были нужны для постройки хижин, укреплений, защитных валов и других работ.

Вскоре, однако, изгнанники поняли, что главные дороги к Патридаве и Дувре закрыты, а те, что открыты, — слишком длинные и путаные, чтобы пуститься по ним в эти смутные времена. Они решили разместиться у родников в сердце лесов по ту сторону Пирета. Только Басчейле не захотел остаться — шел и шел дальше со своей семьей, пока не набрел на Черный Ручей. Следуя по этой водяной нити, они достигли устья речушки, впадавшей в Тирас. Здесь их и застала осень.

Горловина Черного Ручья была отличным местом для зимовки. Мастер выбрал скалистый берег, стоявший лицом к солнцу, и спешно построил здесь хижину с широкой завалинкой; рядом сколотил загон для немногих оставшихся овец.

Он заготовил сухой травы на зиму, вместе с Алученте принес несколько деревянных колод и принялся выстругивать лодку. Продолжить путь он решил по воде, и надо было успеть выстругать лодку до холодов и дождей. Местные пастухи сказали ему, что если они захотят направиться к крепости Котизона, то должны плыть вверх по реке, а если в Дувру — то вниз, к югу.

Вскоре лодка была готова.

Басчейле решил сделать пробную вылазку и направился вверх по реке. На пути к Котизоне, покинутой и разрушенной, ему встретились поселения, жавшиеся к правому берегу. При виде его лодки местные жители собирали сети и исчезали из виду.

Он вернулся назад, по пути настреляв гусей и уток и порыбачив ивовым удилищем. Лодка его была полна дичи и рыбы, когда он пристал к знакомому берегу.

Зима пришла в свое время с метелями и жестокими морозами. Ептала и Мирица больше сидели у огня, вязали или пряли тонкие нити для одежд. Басчейле ловил рыбу; Алученте носился по лесу, возвращаясь с добычей.

Однажды утром, проснувшись, скитальцы обнаружили, что загон пуст: овцы растерзаны, собака пропала. Видно, здесь побывали волки, а обитатели хижины даже не услышали. Совсем сиротливая и безрадостная настала для них жизнь.

Весной, едва только сошла вода и подсохла земля, они тронулись в путь. Басчейле не переставал надеяться достичь Дувры. Он жил этой мечтой, не зная, что мастера давно покинули город и направились кто в Тиру, а кто в другие города Понта.

Все, что он слышал когда-то о жизни в Дувре от возчиков соли, было правдой, — ведь в то время главой племени тирагетов был Аптаса. Сейчас, когда предводительствовал Мука-порис, события приняли другой оборот…

Изгнанники давно жаждали оседлой жизни, и они, конечно, хорошо сделали, что остановились в ивовой лощине, которую назвали Яла-чола. Место это было безлюдное и защищенное от ветров и посторонних взглядов скалистым берегом и холмом; хижина же, оставшаяся от ее старого хозяина, казалась им по-прежнему чудом, прилетевшим по небу прямо из их родных мест.

Первое, что предпринял Басчейле, — это, к удовольствию Епталы, наметил пашню на плато. День ведь уже шагнул далеко за линию равноденствия. Место было ровное, очень подходящее для посевов, да и от старого загона остался еще навоз. Река, ближе подходившая к плато, казалась пустынной. С высокого берега, куда ни кинь взор, было видно только это обширное поле, покрытое кустами дикого овса и освещенное солнцем. С запада и севера плато окаймляли леса и рощицы.

— Давай, Мирица, возьмемся за работу, — сказала Ептала. — То, что сегодня нам кажется карой богов, завтра станет радостью.

Второе дело Басчейле надумал также для Епталы.

Вернувшись в хижину, он положил в свою торбу мешочек соли из того дорогого запаса, который у них оставался, сунул топор за пояс. Алученте взял лук и колчан со стрелами, и оба вышли на берег реки. Спустили лодку на воду.

— Мы идем на несколько дней к тем пастухам, которых видели три дня назад, — сказал Басчейле жене перед уходом.

И вот они гребут вверх по реке. Но не три дня, как думали, а все четыре. Путь против течения был тяжелым и медленным. Их тянули к себе глубокие водовороты, угрожали камни не знакомого пока русла реки…

На четвертый день к вечеру они достигли отары на холме. Загон стоял на вершине как опознавательный знак для иноземных корабельщиков. Эти смелые люди приплывали к поселениям тирагетских пастухов и брали их товар в обмен на привезенные вещи. Обычай такой пришел из древности и был полезен обеим сторонам.

Загон показался отцу с сыном одиноким и заброшенным в этом пустынном месте.

— Мы приплыли к вам, чтобы обменяться товарами, — заговорил Басчейле с пастухами, когда те отозвали собак. — Предлагаю вам этот мешочек соли и четыре блюда из явора, — я сделал их своими руками, — а вас прошу дать мне столько же овец с ягнятами… Если же добавите по доброте души еще и барашка на счастье, — мастер улыбнулся, — то я принесу его в жертву Марсу Гривидиусу…

Пастушье поселение виднелось чуть ниже — несколько маленьких хижин с загонами возле них. Отары паслись на зеленом склоне, медленно приближаясь к месту дойки. Солнце клонилось к западу. На заборе одного из загонов белели холщовые рубашки, развешанные на просушку. Колодезный журавль наклонялся за водой. Между домиками сновали женщины с белыми как молоко лицами. Глядя на эту живописную картину, по которой соскучился его глаз, Басчейле ждал ответа.

Вокруг него собрались мужчины с ясными и умными глазами. Каждый был одет в сермягу из грубой домотканой шерсти и островерхую шапку, обут в постолы, а в руке держал толстую кизиловую палку.

Они внимательно разглядывали его. Гость был не похож на тирийского торговца. Кто же он? Говорит на их древнем языке, в речи проглядывает добродушный юмор, что им особенно пришлось по нраву.

Обмен, однако, не показался им подходящим.

— Дать тебе овец и ягнят за горсть соли и эти деревяшки? — спросили они насмешливо. — Откуда ты взялся на нашу голову, чудила?

И все же они пошли ему навстречу, не могли иначе. Уже несколько лет не показывались на реке тирийские корабли. Задерживались и возчики соли. Это означало, что в мире снова тревожно и неспокойно. О жестокостях в долине Гиераса они еще не ведали…

— Может, ты и порядочный человек, а может, подослан Мука-порисом, чтобы выведать нашу силу и достаток, — проговорил старый пастух. — Этот мерзавец немало грабил нас!

Собаки зарычали, словно подтверждая его слова. Молодые мужчины продолжали разглядывать пришельца из-под густых бровей. Женщины, проходя мимо, сверлили его острыми взглядами.

Поведение этих людей показывало Басчейле, что этот род с Тираса прошел через горькие разочарования и стал не очень-то гостеприимным. А может быть, он, мастер, пришедший издалека, и ошибается?

Наконец они сговорились и позволили ему самому отобрать овец.

— Нет, — покачал он головой. — Я ничего не понимаю в этом, всю жизнь я ведь строгал да вырезал.

— Значит, ты из рода мастеров? — догадался один пастух.

— Да, люди добрые. Зря вы меня за другого приняли. Не дай бог никому пройти через все те несчастья, какие мне пришлось испытать!..

Басчейле стал рассказывать им историю свободных даков, вставших под знамя принца Даоса…

Когда он закончил, их недоверчивость растаяла. Пастухи внимательно слушали, качая головами и время от времени сжимая кулаки: «Нам не спастись от них! Враги наступают со всех сторон…»

— А теперь выберите овец, которые мне полагаются, — сказал Басчейле, успокоившись. — И, если хотите, помогите отнести к лодке. Даст бог, я снова приду сюда. Тогда уж привезу и другое что-нибудь, для вас смастерю.

На прощание старый пастух ему сказал:

— Мастер, наш тебе совет: не показывайся на глаза Мука-порису. Сторонись этого негодяя. Обложит данью или сделает своим рабом.

— Верю, что говоришь правду. Подождем в Яла-чоле, пока не подойдут другие скитальцы, такие же, как я.

— Если они не придут и тебе будет трудно жить там одному, знай, что мы всегда примем твое семейство, потеснимся в своих шалашах.

Басчейле поблагодарил пастуха за добрые слова и взвалил барашка на плечи. Это было пушистое создание с едва пробивающимися рожками, ласковыми глазами и нежной мордочкой; серовато-желтая шерсть его была удивительно тонкой и длинной.



Четверо юношей-пастухов взяли по овце на спину, а под мышки по ягненку и спустились к реке, где ждал Алученте. Когда они вязали ноги овцам, чтобы уложить их в лодку, послышался голос с холма:

— Погодите, люди! — К ним шла высокая девушка в длинных белых одеждах. Волосы ее были разбросаны по плечам. — Возьмите и это. — Она протянула Алученте головку сыра. — Вы, наверное, проголодались, закон пастухов требует, чтобы мы вас угостили. — Глаза у нее были ясные, цвета олив.

Алученте взял дар и застыл с ним в руке. Их взгляды встретились лишь на мгновение, но это было подобно блеску молнии, высветившей траву и небо и слившей их воедино.

В лодке блеяли овцы со связанными ногами, но юноша, стройный и высокий, как молодая ель, не слышал их. Узкий колчан со стрелами, лук и козья шкура, как черное крыло за спиной, волосы, схваченные лозой, — все в нем было притягательно для глаз. Пастушка не отводила от него взгляда.

— Если я и завтра сюда приду, ты мне дашь снова головку сыра? — спросил Алученте взволнованно.

— Подарок — потому и подарок, что не дарится каждый день, — ответила девушка с улыбкой. — Смотри не упусти его из рук…

— Твои слова остры как стрелы.

— А сам ты похож на гибкий лук…

Пастухи, что принесли овец, направились в гору. Басчейле сел на весла и приказал сыну оттолкнуть лодку.

— Спасибо за подарок, — сказал мастер девушке. — Поклон твоему деду.

— Доброго пути!

Алученте прыгнул в лодку, и они отчалили от берега. Девушка осталась на берегу одна, провожая их взглядом, пока они не скрылись за первым поворотом реки.

Обратный путь был легче и показался им короче. Они только однажды остановились, чтобы нарвать молодых побегов для овец. Потом гребли изо всех сил днем и ночью; дорога уже не таила неожиданностей: они знали все коварные места реки, опасные скалы вдоль берегов и избегали их.

Время года было, зеленое, с каждым днем становилось теплее. Лодка со странным божеством на корме легко перескакивала с волны на волну — только брызги летели во все стороны. Путники уже искали глазами поворот, за которым откроется их ивовая лощина…

Дома все было по-прежнему. Ни один человек не появился ниоткуда, ни один зверь не вышел из лесу.

Ептала и Мирица обрадовались овцам, приласкали ягнят и стали прикидывать, какого оставят на развод, а какого пожертвуют Марсу Гривидиусу.

Два или три дня они занимались только своей маленькой отарой. Басчейле и Алученте принесли из лесу колья, прутья и построили надежный загон, чтобы животных не утащили хищники. Женщины отправились к горловине ручья и нарезали тростника для крыши.

Скоро Ептала делила за столом не только заячье или голубиное мясо, но и давала всем по кружке теплого молока. У них не было только хлеба…

Постепенно жизнь наладилась. Басчейле выбрал место за хижиной для своих колод и инструментов. С северной стороны он построил плетень; немного отступя, воткнул высокие колья и сложил небольшую крышу из тростника, на которую набросал сухой травы. Получился навес. Тут он строгал, мастерил, здесь и отдыхал; под навесом ему приходили в голову хорошие мысли.

Мирица тоже не сидела сложа руки — она плела циновки из камыша, чтобы украсить хижину. Ептала ухаживала за овцами и непослушными ягнятами, следила за посевами на плато, за коноплей у горловины ручья.

Однажды она увидела на поле следы диких кабанов и испугалась, как бы звери не погубили посевы. Теперь она собирала колючий хворост и огораживала им поле, которое с каждым днем становилось все зеленее и красивее.

В отличие от остальных Алученте продолжал жить жизнью скитальца-охотника. С вечера он готовил стрелы и отправлялся либо в лес, либо к излучине реки, где была обрывистая скала, поросшая кустарником, с белыми гладкими камнями у вершины и полоской золотистого песка у подножия. В течение всего дня дичи для охоты хватало — он приносил домой то зайца, то двух или трех перепелок, иногда голубей, куропаток, даже вальдшнепов.

Когда не хотелось охотиться, Алученте брал невод, сталкивал лодку на воду и принимался рыбачить.

Подходил к концу месяц цветов под знаком Вола.

Басчейле вспомнил, что пора построить алтарь для принесения жертв богам, в первую очередь Марсу Гривидиусу. Откладывать дальше было нельзя по двум причинам: во-первых, барашек был обещан пастухам еще под знаком Овна и не полагалось нарушать обещание; во-вторых, это необходимо было сделать перед лицом богов: Марс Гривидиус слал им благосостояние — посевы Епталы поднялись так высоко, что в них могла скрыться ворона; ягнята обрастали шерстью и крупнели не по дням, а по часам.

Гон зверей и токованье птиц слышны были перед весенним равноденствием и давно закончились. Зубр уже не ревел и не бил о землю копытом. Куропатка водила за собой птенцов…

Это было время, когда свет, копившийся в тишине долин, сверкающим блеском ложился на воду, а над молодыми травами и цветами плавали невидимыми облаками целебные лесные запахи. Небо отражалось в ручьях, которые то резвились в своих руслах, то спокойно растекались по долинам. Птицы без конца пробовали голоса, вознося хвалу и славу солнцу, будто в мире не было ничего страшного — ни войн, ни смертей, а была только эта весенняя благодать…

Когда построили алтарь — вылепили его из глины, а посередине вмазали белую плиту, — Басчейле послал сына в лес за веткой цветущей яблони. Жене он поручил принести барашка и всё необходимое для заклания, в том числе воду, чтобы возложить чистую жертву на чистый алтарь.

Тут между ними возникло недоразумение: барашек за это время стал уже большим бараном, и Ептала пощадила его и взяла ягненка.

Увидев жену с ягненком в руках, мастер нахмурился и с укором бросил ей:

— Я обещал пастухам, что барашек будет подарен Марсу Гривидиусу, а ты принесла мне этого младенца!

— Да он уже совсем большой! — возразила Ептала. — И потом, это ведь тоже барашек…

Мастер мгновение постоял, опустив бороду на грудь и уставясь в землю. Хм! Его жена была, пожалуй, права: барашек им понадобится уже осенью, а ягненок — только через год…

Огонь затихал. Басчейле поправил обруч и вытащил нож из ножен…

У пастухов-даков был обычай, редко встречавшийся в других местах. Животное, которое приносили в жертву, очищали от потрохов, солили, начиняли чесноком, листочками вишни, а затем зашивали, заворачивали в его же шкуру и клали на раскаленный очаг, прикрыв углями и землей в две ладони толщиной.

Мастер воспользовался сейчас этим способом. Ягненка подержали некоторое время под раскаленной золой. Послышался треск лопнувшей шкуры, и это означало, что он готов.

Между тем вернулся Алученте. В руке он держал ветку яблони в бело-розовых цветах; за поясом у него висели два вальдшнепа в ярком оперении.

Мастер разгреб уголья, вытащил ягненка, испекшегося в своем соку, ободрал обгоревшую шкуру и положил его на белую каменную плиту, приладив рядом вырезанного из дерева тура и яблоневую ветку. Таков был обряд, знаменовавший изобилие, которого они просили у Марса Гривидиуса.

Изгнанники собрались вокруг алтаря. Дым от костра, сдобренный каплями жира, поднимался прямиком к небу, указывая путь, которым прошла душа живого существа, пожертвованного богу.

Басчейле стал произносить заклинание, то, которое узнал когда-то от старого служителя Замолксе — главного бога даков. Жрец был с бородой до земли, и над ним беспрестанно кружили прирученные черный и белый вороны, символизирующие день и ночь, то есть течение времени.

Он остался там, в своей пещере высоко в горах, куда только орел долетает. Бесполезно теперь ждать его, а раньше они встречались с ним раз в семь лет — в сопровождении учеников он спускался к ним в долину у истоков Гиераса, чтобы врачевать людей и открывать им тайны своих предсказаний.

Все, что он говорил им когда-то, сбывалось.

— Этот род пастухов пройдет через многие испытания. Кровь ваша смешается с кровью других родов, — говорил он. — Вы будете изгнаны и притеснены, раскиданы по самым дальним углам, но не пропадете. Пройдя через все, вы получите семена со всех четырех сторон света и укрепитесь, возродясь из собственного пепла…

Пророческие слова жреца прошли тогда мимо их сознания и только сейчас вспомнились…

Скитальцы не знали, что будет с ними дальше, но видели и понимали, что происходило на землях, которые они пересекли в течение двух лет. Сколько раз их охватывала тоска по родным местам — по колыханию елей, цвету папоротника, звуку рога, который перекатывался через горы… И они словно сердцем слышали голос Замолксе, доносившийся оттуда, из прожитой ранее жизни.

После их ухода места, где они обитали, заполнили кочевые племена. Римляне позаботились о том, чтобы прежние следы были затоптаны и забыты.

И все же кочевники постепенно уходили, и тогда с гор спускались старые пастухи. Только на плечах у них вместо козьих шкур были сермяги, вместо ивового обруча на голове — островерхие барашковые шапки, чуть сдвинутые на ухо, а вместо рога — флуер.

Были и другие перемены — в именах. Забыв исконные, пастухи называли своих детей именами, взятыми у других племен. Вместо Алученте могли назвать сына Груе, а дочь вместо Мирицы или Роместы — Марицей или Илинкой…

Один же обычай они сохранили и пронесли через века. Это обычай доить овец и делать брынзу — то, чего не делали ни языги, ни бастарны, ни другие чужеземные племена.


Когда Басчейле завершил заклинания, началась ритуальная трапеза.

…Басчейле разделил ягненка на четыре части, каждому дав ту часть, какая ему полагалась в этот праздник скитальческих душ. Больше они ничего не должны были есть до захода солнца. Таков был их уговор с Марсом Гривидиусом — хранителем посевов и отар.

Они начинали любить это место у Тираса, лощину, в которой обосновались. Вдыхали запахи травы и воды, слушали весенние голоса птиц и зверей… На этом пятачке земли наладилось то устроение бытия, к которому они привыкли в долине Гиераса.

На следующий день Басчейле принялся за работу. Он делал кадки, ложки и блюда из явора, плел рыболовные корзины. Затем решил выстругать фигурки богов, каждого со своим знаком: Марса Гривидиуса — с колосьями и ягненком в руках, богиню Бендис — склоненной над двумя детьми, Асклепия — верхом на коне, держащего за голову змею…

Погода в начале этой весны стояла хорошая. К концу же стала портиться. Под знаком Близнецов начались дожди с громами и ветрами — они вздымали на реке столбы воды и бросали их на берег, вороша камни. Река бурлила и клокотала, не переставая.

Овцы сгрудились в кучу под небольшой крышей загона.

Люди убежали в дом. С черепичной крыши вода обрушивалась водопадом.

Дождь то удалялся от их лощины, то возвращался, сварливый, как женщина, которая мстит за длительное молчание. Потом он стих, будто выбился из сил. Но небо по-прежнему оставалось серым и холодным.

Алученте выходил иногда из хижины, чтобы покормить овец травой с крыши загона, и возвращался назад мокрый.

— Вода, одна вода со всех сторон! И неизвестно, когда она схлынет.

…Они слушали в оцепенении и снова опускали головы на шкуры, погружаясь в сон. Это было средством сократить ожидание и сэкономить провизию, ведь в такую погоду нелегко было охотиться или ловить рыбу.

Ближе к месяцу под созвездием Рака погода изменилась, солнце снова стало сиять во всю силу.

Вскоре на поле Епталы появились желтые и красноватые блики. Нива созревала день ото дня. В середине месяца она налилась золотом в ожидании серпа. Овес и пшеница стояли высокие, радуя их сердца, а душистый запах колосьев вызывал головокружение.

— Пойдем, Мирица, за серпами, — сказала однажды Ептала, — начнем жать. — Она вылущила несколько зерен и кинула их в рот. Да, самое время…

Басчейле не участвовал в уборке. Он приготовил цеп, деревянную мерку и занялся своими делами: выдалбливал колоды, вырезал и обтачивал крепкие красноватые деревяшки.

Асклепий был уже готов. Теперь мастер должен был вдохнуть жизнь в другие фигуры. Он не знал, придется ли когда-нибудь продавать их, как он это делал в Краса-паре и Тарпо-дизосе. Живя на своей земле, люди часто обращались к богам — когда им было хорошо и когда плохо. А тут… Он не знал, зачем тратит время, выдалбливая, вырезая и обтачивая без конца, как приговоренный. Видно, в плоть и кровь его вошла любовь к дереву, и он гладил его своей жесткой ладонью, ласкал взглядом, как живое, дорогое сердцу существо. Инструменты будто сами прилипали к ловким рукам мастера, глаз ощупывал и измерял, а язык приговаривал одному только ему понятные слова. ’

…Время колошения хлебов и трав закончилось. Алученте вышел на охоту за перепелами. Утром он похвастался Мирице, что к первым трем снопам, перевязанным ею, положит по одной перепелке. Обещание слышала и мать, так что он не мог не выполнить его. Но, как назло, в тот день птицы словно пропали бесследно. Исходив плато вдоль и поперек, переворошив кусты сорной травы и колючий кустарник, поискав по краям поля, он устал и с повинной головой возвращался домой.

Вдруг юный охотник остановился на месте как вкопанный. Недалеко от загона он увидел холмик земли, а на нем обрубок дерева. Казалось, обрубок воткнут в землю в знак памяти. Возле дерева сверкал осколок голубого, как весеннее небо, камня. Солнечные лучи отражались от его поверхности, сверкали и били прямо в глаза юноше; он беспомощно моргал, смотрел снова и и спрашивал себя, что бы это значило: холмик, обрубок ствола и этот красивый камень?

Алученте нагнулся, поднял обломок камня и осмотрел его со всех сторон. На нем были какие-то царапины: две линии, соединясь, напоминали шалаш, одна походила на змею в движении. Видно, камень раскололи: одна из сторон была шероховатая, остальные — гладкие и блестящие. Он сжал осколок в ладони, подумал немного и опустил его в колчан…

Воодушевленный находкой, охотник повернул к лесу и добыл трех голубей, так что в какой-то мере сдержал свое обещание.

По дороге к хижине он решил подарить камень сестре. Это будет ей наградой за нелегкий труд на поле.

Увидев брата, Мирица недовольно кинула ему:

— Явился! И что же ты сегодня сделал полезного? Голуби — не в счет! Совсем разленился!

Упрек был заслужен. Но рука, потянувшаяся было в колчан за камнем, так и осталась неподвижной — он передумал.

У Мирицы были блестящие и быстрые глаза, как и у той пастушки, что дала им головку сыра. Когда Алученте сердился, то называл сестру ящерицей. И сейчас так назвал про себя. А камень сберег. Надумал, по правде сказать, подарить его другой… Губы его слегка приоткрылись, он улыбнулся воспоминанию. «Отнесу его пастушке!»

Несколько раз она виделась ему во сне, стоящая на берегу, как белый факел. Глаза ясные, с лукавинкой, рыжеватые волосы рассыпаны по плечам; желтые бусы; очертания тела угадываются под тонкими одеждами из хорошо выделанной конопли, — весь ее облик отчетливо запечатлелся у него в душе и освещал ее время от времени каким-то грустным светом.

Он отнесет пастушке красивый осколок и этим даст понять, что не может забыть ее…

Настала ночь. Полная луна лила серебро на древнюю землю. Тишина и покой изредка нарушались каким-то тревожным завыванием, доносившимся издалека, словно звук рога; а может, то просто волновались леса, что росли на краю плато? Ясными и спокойными были лишь стрекот кузнечиков да песня перепелок, не спавших до зари.

Ептала давно погасила плошку и легла рядом с Мирицей на шкуры, постеленные у очага. Басчейле спал во дворе, в своем закутке под тростниковой крышей, на травяном ложе. Здесь, среди деревяшек, щепок и инструментов, сон его был глубок и спокоен. Несколько пней, воткнутых в землю и служивших ему столом и стульями, казались стражей, стоящей на карауле. Свет луны серебрил головы спящих.

Алученте спал на крыше загона. Ночи стояли теплые, лишь к утру становилось прохладно. Юноша засыпал всегда быстро и просыпался, почувствовав солнце на щеке. Сегодня сон почему-то не брал его. Он метался на постели: пастушка не шла из головы…

Он стал думать, как быстрее и удобнее добраться до пастушьего селения — по реке на лодке или напрямик через холмы и долины. По реке дорога удлинялась из-за поворотов; напрямик, конечно, короче, но наверняка встретятся всякие неожиданности, может, даже опасности.

Алученте протянул руку к своему луку и с нежностью погладил его.

Лук мой, славный лук!
С тобой стрелою полечу я,
С тобою к девушке примчу я,—
К той, по которой так тоскую…
Он уснул поздно, убаюканный эхом дальнего рога.


Ночь прошла так быстро!

Отец уже долбил и строгал. Алученте приподнялся на локте. Солнце стояло высоко. Ивы бросали тень на поляну. Овцы паслись на склоне холма. Мирица носила снопы к хижине. Мать толкла в ступе пригоршню новой пшеницы.

Он спрыгнул с загона и побежал в ивняк. Как хорошо здесь было! Перекликались птицы, журчал ручей. Он склонился над ним, ополоснулся родниковой водой. Приятная свежесть охватила тело, взбодрила. В камышах и тростнике, чуть подальше, слышался плеск речной воды, кваканье лягушек. Немного побродив в ивняке и отметив новые гнезда, он вернулся в хижину.

Мать оставила ему на столе две лепешки, целого голубя и кувшинчик с молоком. Поев, он стал собираться в дорогу. Наточил стрелы и уложил их в колчан так, чтобы легко было вытащить, когда понадобятся.

Потом стал думать, как объяснить отцу и матери свой уход из дому, — ему не хотелось нарушать спокойствие семьи.

— Отец… — начал он, — у меня есть одна задумка…

Мастер поднял глаза и недовольно посмотрел на него. Басчейле было обидно, что сын так и не полюбил его ремесло. Сколько ни пытался он научить его владеть ножом, создающим из дерева столько всего разного — нужного и красивого, так и не сумел. А ведь именно ремесло подняло мастера до положения тарабостас! Но мысли и пристрастия сына были направлены совсем на другое.

— Ну, выкладывай, — ответил отец.

— Нам нужна собака.

Басчейле, казалось, был целиком поглощен работой. Он сделал надрез на колоде и прикрыл один глаз. Помолчал.

— И где же мы ее возьмем, собаку?

— У пастухов. Ночью я слышал их рог. Он звучал где-то совсем близко.

— Это могло быть эхом. Тирагеты не пользуются рогом.

— Все равно я хочу пойти к ним. Напрямик, по суше. Поищу и места для охоты…

— Все, что потребуется в пути, приготовил?

— Да.

Басчейле подумал и дал свое согласие. Собака им в самом деле была нужна.

Мастер нашел среди своих инструментов топорик с крепким обухом, легкий и быстрый для удара, и протянул Алученте:

— Будь осторожен, не уходи далеко от берега. А пастухам скажи, что овцы приносят нам радость. Спроси, какие им нужны вещи, — может, мы могли бы обменять их на несколько головок сыра…

Юноша хотел уже отправиться, но тут они увидели бегущую к ним с плато испуганную Мирицу.

— Что случилось?

— Конники! — ответила она. — У поворота реки. Они мечутся туда-сюда, будто ищут брода.

Вскоре обитатели лощины услыхали гул людских голосов вперемешку с ревом животных и блеянием овец.

— Наверно, это кочевники с их стадами, — побледнев, проговорила Ептала.

— Не может быть, — возразил Басчейле. — Кочевники не держат овец. — Он оставил работу и быстро взобрался на вершину холма, откуда все было хорошо видно.

…С верховьев реки спускался вниз караван плотов. Из-под берега поднималась туча пыли — признак того, что вдоль реки гнали скот. Конников, о которых говорила Мирица, нигде не было видно.

Басчейле вернулся к хижине. Егоодолевали вопросы. Кем могли быть эти люди, появившиеся в долине? Изгнанники, как они, или кочевники? Хуже всего, если бастарны…

— А вот и рог звучит… — проговорил он как бы про себя.

— Надо узнать, кто они такие, раньше, чем мы увидим их в лощине, — сказала Ептала. — И если это враги, у нас есть еще время скрыться. Если же изгнанники — нам нечего бояться…

— Давайте-ка отправим Алученте, пусть разведает, — предложил Басчейле.

— Сынок, ты слышишь, что говорит отец? Иди и смотри не попадись им в руки. Сделайся невидимкой в лесу и подкрадись поближе. Послушай, на каком наречии они говорят, — похожем на наше или нет…

— Хорошо, мама, я иду.

Алученте взял свой лук, топорик и отправился, оставив родителей в тревоге. Мгновение спустя они уже пожалели, что отослали сына, — их охватил страх.

Быстрый и любопытный юноша обошел плато и пробрался сквозь лес на высокий берег за большим поворотом реки. Оттуда было все видно как на ладони.

В узком ущелье скопилось много плотов. Головной плот был больше других, и на нем стоял белый шатер с журавлиными перьями наверху.

У входа в шатер на страже застыл воин с копьем в руке. На некоторых других плотах тоже были шатры и кучи хозяйственных предметов: ивовые корзины, глиняная посуда… На одном из плотов сушились на веревке рубашки. Плотами управляли воины. За спиной у каждого были лук и колчан, в руках — шест.

Под самым берегом, чуть отставая от плотов, шли отары и конники.

На двух плотах сидели женщины, опустив ноги в воду, иные кормили грудью малышей; дети постарше бегали вокруг шатра…

Охотник слышал голоса, но не мог разобрать ни одного слова, — звуки людской речи смешивались с шелестом листвы и ветра, с шумом воды и блеянием овец. Он попробовал было подойти ближе, но его учуяли собаки, и он замер на месте, постоял, пока они не вернулись к хозяевам. Прячась за каменистыми выступами берега, Алученте старался разглядеть, что делается у поворота реки.

Вот несколько всадников перебрались вплавь на лошадях на другой берег. Спустя некоторое время они возвратились назад, к плотам. Видно, их послали разведать, насколько безопасны эти места и подходят ли для поселения.

«Вряд ли эти люди могут принести нам беду», — подумал Алученте.

Он вернулся к хижине и рассказал, что видел.

— Скорее всего, это скитальцы вроде нас.

— Если все так, как ты говоришь, — сказала Ептала, — значит, нам нечего их опасаться.

— Видно, это рой, оторвавшийся от Гиерасского улья, — задумчиво проговорил Басчейле. — Ищут место, чтобы где-то обосноваться…

— Поживем — увидим, — заключила Ептала и обратилась к детям — Мирица, займись-ка своим делом, встряхивай снопы. А ты, Алученте, пойди подтяни лодку поближе к хижине, спрячь ее хорошенько, чтоб не была видна…

День прошел, как и все другие, в работе и хлопотах близ хижины. Только показался он им немного длиннее прочих: все ждали появления в лощине неизвестных людей.

Ночью звук рога снова разливался где-то высоко и отзывался совсем рядом, ударяясь о скалы.

На другой день они увидели, что плоты пристают к противоположному берегу у поворота реки, вблизи обширного луга. Скотина была уже переправлена туда и паслась на траве.

Алученте отказался от мысли идти к пастухам. Образ девушки в белых одеждах стал постепенно бледнеть в его душе. Сейчас его занимали пришельцы.

Каждый день он пробирался на скалу, покрытую редким кустарником, откуда можно было все видеть, не будучи замеченным. Прокравшись, он ложился на каменную плиту, которую омывали дожди и вылизывали ветры, а росы и травы пропитывали лесными запахами…

Глава четвертая ДЕВУШКА С ВОЛОСАМИ ЦВЕТА СПЕЛОГО ОВСА

После поражения у колодца Дасия отряды свободных даков почти распались. В голове принца Даоса стала кружить мутящая разум мысль: ничего другого ему не остается, как покончить с жизнью.

Он посмотрел на свой меч, еще красный от крови врагов, и повернул его острием к себе… Однако в то же мгновение чья-то небольшая, но твердая рука выхватила меч.

— Что ты задумал? — вскричал Андреас, телохранитель. — О нас ты не вспомнил?

Принц Даос потупил голову, ему стало стыдно.

Андреас протянул ему меч:

— Возьми обратно, он должен разить врагов, а не твое сердце!

Юноша отвязал рог от пояса, поднес его ко рту и протрубил на все четыре стороны земли, что протянулась между Карпатами и Тирасом. Это был знак сбора остатков войска.

— Сюда! Сюда! Собирайтесь! — гудели долины и леса.

Принц поднял на Андреаса свои светлые глаза, грустно улыбнулся и стал отвязывать рог на поясе. Мгновение он постоял в нерешительности. Затем поднес рог ко рту и повторил призыв, вознося его к далям и зорям…

Вскоре вокруг них стали собираться воины. Выходили из молодого леска и из-за холмов, удрученные своим поражением, измученные кровоточащими ранами.

— Сородичи мои! — сказал принц Даос. — Я собрал вас, чтобы решить, что делать дальше. Подумайте, мы единственные, кто может еще держать меч и владеть луком, — защитить наших отцов, жен и детей!..

Он открыл им всю горечь своего сердца, призывая найти всем вместе путь к спасению рода.

Возобновлять сражение не имело никакого смысла — силы были неравны. Враги окружали их с трех сторон, и неоткуда было ждать помощи… Возвращение к сожженным очагам также невозможно: Ветиус Сабианус охотился за всеми, кто осмеливался вернуться. «Только выжженная пустыня вдоль границы принесет нам спокойствие, — повторял этот римлянин. — Вот уже семьдесят четыре года мы не знаем ни дня тишины из-за этой змеи. Срезаем ей одну голову — появляются другие…»

Изгнанные из долины Гиераса свободные даки направлялись к Пирету. Люди жили надеждой, что найдут пристанище у родственных племен.

Принц Даос со своим воинством должен был выбрать одно из двух больших поселений восточных гетов — Дувру или Патридаву. Первое находилось, как мы уже знаем, на правом берегу Тираса, второе — на левом берегу Риаса. Чтобы добраться до любого из них, нужно было пуститься в обход то ли с юга, то ли с севера, так как прямой путь был закрыт непроходимыми лесами.

Предложение пробираться с юга принц отверг с самого начала: в нижней части Пирета, до самого впадения его в Истр[22], на востоке и западе простирались кочевья роксоланов. Когда-то под предводительством Сусагуса это племя воевало рядом с гордым Децебалом против римлян из нижней Моэзии[23], но время то давно прошло, — с помощью подачек и разного рода ухищрений Рим сделал их своими пособниками и союзниками в борьбе со свободными даками. Теперь, лишь только выпадал случай, роксоланы выходили на большую дорогу, устраивали засады и нападали на толпы беженцев.

Предложение дойти до Патридавы также было отвергнуто принцем Даосом: спуститься по воде Риаса вниз было невозможно из-за трясины, протянувшейся на много километров в верхней части реки.

Итак, им оставалось одно — пробираться в Дувру, двигаясь на север почти до границы с поселениями бастарнов. По этому пути шли возчики соли; дорога вела к Тирасу.

Так они и сделали. Созвали тарабостас, хлебопашцев, пастухов, и все вместе решили отправиться в поисках своей звезды, которая то ли светила им, то ли нет за далями и горизонтами…

Они переправлялись через реки и ручьи, обходили лагеря и поселения кочевников, стеной вставали, когда те, оседлав коней, секирами пытались разогнать скитальцев. Временами они оставляли на своем пути кровавый след.

Порой путники делали длительные привалы, на целые недели и месяцы, воздвигали алтари богам-покровителям и жертвовали им самых жирных животных из своих отар.

Постепенно поток людей редел: одни, устав от долгих дорог, устраивали временное жилье; другие, более удачливые, набредали на хорошие земли в укромных местах и в спешке строили себе хижины: росли новые поселения.

Вместе с принцем к конечной цели, в Дувру, шли лишь те, кто был связан с ним клятвой следовать за ним. Это были преимущественно тарабостас, а также те пастухи и пахари, которые стали воинами, надев туники и взяв в руки мечи и луки. Они, их жены и дети составляли свиту принца.


Изгнанники приближались к концу своего пути. Плоты, сколоченные на скорую руку, скользили вниз по реке. Время от времени они должны были останавливаться и поджидать стада, которые шли за ними по берегу.

Между тем конные лазутчики, посланные вперед разузнать положение в Дувре, принесли неожиданную весть: тирагетами предводительствует некто Мука-порис!

Принц Даос ничего не знал об этом правителе. Ему были известны похвальные дела младшего сына Гетиуса. А о том, что в Дувре произошли перемены и что Аптаса сгинул или, быть может, попал в рабство к тирийцам, он слышал впервые.

Желая выяснить, что готовит ему судьба, принц отправил к предводителю послов во главе с мастером-оружейником Артилой. Старик жил в молодости в Дувре, знал местные обычаи, и ему было поручено подготовить договоренность между двумя племенами — тем, что жило в спокойствии на — земле своих предков, и другим, которое скиталось по свету.

Пока караван плотов поджидал гонцов в теснине реки, Даос не находил себе места от нетерпения. Что ответит им новый предводитель?

И вот послы возвратились.

— Великий тирагет, — с горькой усмешкой доложил старик Артила, — отказался от союза с нами. Он не желает даже принять нас в своем городе.

На лицах людей отразилось недоумение — они не ожидали такого поворота. Надежды, которыми они жили много недель и месяцев, пошли прахом. Враждебный ветер дул со всех сторон. Женщины стали осыпать имя Мука-пориса страшными проклятьями:

— Чтоб ему вороны глаза выклевали!

— Пусть зубр нападет на него в самый счастливый его день и разорвет ему внутренности!

…Принц Даос был высок и широкоплеч. На лбу, обрамленном светлыми волосами, он носил золотой обруч, единственное, что отличало его от других воинов. Расстроенный плохой вестью, он поднес ко рту рог и созвал мужей на совет. Каждый должен был сказать свое слово.

Андреас и другие молодые воины предложили принцу наступать на Дувру и взять ее силой.

Предложение многим понравилось, и его поддержали: люди горели желанием отомстить за обиду.

Однако принц Даос охладил их пыл.

— Нет, воины, — сказал он решительно. — Пока оставим Дувру в покое. Мы должны восстановить свои силы, укрепиться здесь и подготовиться. Мука-порис у себя дома, а мы — изгнанники…

Так и договорились. День и еще полдня ждали в теснине, пока мужчины постарше не выбрали место для стоянки. Они решили обосноваться у поворота реки, где начиналась низина. Стали прикидывать, где засеют поля, где построят хижины, а где будут пасти свой скот под этими голубыми небесами, в высоких и сочных травах. Никто и ничто не могло им помешать: они были за пределами Дувры, на противоположном берегу реки. Лес для постройки хижин и камыши росли рядом — протяни лишь руку…


Шло время. Утрами по лучистой глади Тираса пробегала рябь…

Скоро у поворота реки появилась первая хижина.

Вечерами допоздна виден был огонь костров, слышались лай собак, ржание лошадей и блеяние овец. Иногда на рассвете трубил рог.

Что думали об этом обитатели Яла-чолы? Они ведь мечтали, чтоб на эти пустынные земли пришли люди из их рода-племени. А сейчас их охватывала тревога, и они не знали, что думать. Хотелось познакомиться с новыми соседями, но те разбили лагерь на другом берегу и словно бы избегали встреч с семьей мастера.

Ептала видела в этом знак враждебности.

— Да они просто не подозревают, что тут есть еще кто-то живой, — успокаивал ее муж.

— Меня они не могли не заметить, — не согласилась Мирица. — В горловине ручья я столько раз возилась с коноплей…

— И меня, ясное дело, видели… — подхватил Алученте.

— Если они избегают нас, то и мы не будем показываться им на глаза, — решила Ептала.

Как-то утром они услышали удары молота о наковальню, ветер донес до них запах угля и жженого железа.

На этот раз забеспокоился Басчейле.

— Слышишь? — удивился он. — У них там есть мастер!

— Ну и на здоровье, — отвечала ему жена. — Тебя это разве касается?

— Касается, я должен его видеть! Может быть, я нужен этим людям. И потом, я хочу знать, что они делают…

— Оружие, что еще могут делать, если бьют железо!

— Почему обязательно оружие? Точно так же делают плуги, бороны…

— Прошу тебя, Басчейле, не покидай нас и займись своим делом. Если ты им понадобишься — они придут сюда!

Однако его одолевали раздумья. Скитальцы наверняка шли в Дувру. Почему же они не продолжили свой путь? Что за дела у них здесь, и когда они их закончат?

Любопытство толкало его пойти и выяснить все это там, на другом берегу. Однако привычная осторожность удерживала на месте.

Басчейле вернулся к своим инструментам и стал работать с еще большим рвением, говоря себе, что, так или иначе, скоро все разъяснится. Вот прослышат люди о его мастерстве и придут, как приходили в Краса-паре. Он покажет им лики богов, вышедшие из-под его резца, и они оценят их, сообразно своему разумению, и воздадут ему должное.



Ептала относилась к его намерениям с недоверием и даже враждебно. Алученте она велела не показываться на реке, Мирице — пасти овец только за ивами.

Но все ее предостережения были напрасными. Дети с интересом каждый день наблюдали за соседями; напрягали слух, чтобы уловить обрывок разговора; иногда показывались на реке — именно тогда, когда там были эти люди, нарезавшие камыш или лозу для хижин и загонов.

Алученте обычно отправлялся с утра на охоту. Он охотился до тех пор, пока ему не удавалось подстрелить что-нибудь подходящее; затем потихоньку пробирался на скалу, поросшую вереском, и прятался, следя за движением на том берегу.

От реки берег был скрыт зеленой завесой из камыша и тростника, внутри которой гудели болотные птицы; за ним поднимался земляной вал.

Вначале там стояли шатры, снятые с плотов. Потом их место заняли сплетенные из жердей и облепленные землей хижины. Здесь же, неподалеку, были построены и загоны для скота.

В верхней части реки, прямо напротив леса, привязывали к берегу веревками плот. С его помощью люди переправляли срубленный лес на берег. После бревна грузили на подводы и отправляли к новому поселению.

Это продолжалось до середины лета, пока соседи не переключились на работу в поле. За короткое время они обработали пригодную для посевов землю, в которую намеревались бросить алаки[24], принесенные с гор.


Однажды Алученте, вскарабкавшись на свою скалу, увидел чудо: на белой полоске песка у воды сидела обнаженная девушка. Ее тело было тонким и смуглым, может быть от загара, волосы цвета спелого овса падали на плечи, она щурилась от бликов на воде.

Присев на одно колено, девушка рисовала на песке прутиком. С высоты хорошо были видны контуры лошади в безумной скачке.

Сердце охотника забилось учащенно от неведомого прежде волнения. Чувство стыда и юношеской робости приковало его к скале.

Вскоре девушка поднялась на ноги. Красота и изящество ее тела снова поразили его. Он теснее прильнул к своей каменной плите, на которой ночью отогревались змеи. Плита была горячая, и он взмок; кровь стучала у него в висках.

Девушка вновь присела на колено — по другую сторону от рисунка. Рука, державшая прутик, взлетала вверх и легко опускалась.

Лошадь была еще без головы. Девушка перепрыгнула через линии ее передних ног и снова склонилась над рисунком. Вот уже грива развевается на ветру. А вот и морда коня, вытянутая вперед и чуть в сторону, будто конь хочет схватить зубами невидимого врага.

Девушка продолжала трудиться, не подозревая, что кто-то следит за ней пристальным взглядом.

Глаза охотника между тем горели, не в силах оторваться от завораживающего зрелища. Рисунок на песке бередил в нем новые странные чувства. Он молился богине Бендис, чтобы она продлила эти мгновения, наполнявшие сердце каким-то восторгом.

Созвездие Льва уже уступило место знаку Девы. Земля дремала в сладкой полуденной истоме. Ни дуновения ветра, ни облачка на небе — вся долина была полна какого-то чародейства. Тирас блестел, как гигантская змея. Птицы в тростнике утихли. Из-за земляного вала поднимались вверх струйки дыма.

Вдруг над скалой пронеслась размашистая тень. Ягнятник-бородач! Алученте вскочил на ноги и, вытащив лук и стрелу, прицелился. Сильно натянув тетиву, он выпустил стрелу. Бородач забился, заметался и, потеряв равновесие, упал на полоску песка за спиной девушки.

Она вскрикнула и резко выпрямилась. Увидев поверженную птицу, повернула голову и посмотрела на скалу. Там стоял стройный юноша с луком в руках и улыбался ей.

Девушка кинулась в реку, размахивая руками и поднимая брызги во все стороны. Когда вода дошла ей до пояса, она протянула вперед руки и, извиваясь, как рыба, нырнула.

Алученте увидел ее вновь уже на том берегу. Он удивился сноровке, с какой она плавала под водой. Подхватив одежду, блеснувшую на солнце, незнакомка скрылась за высоким тростником. Вскоре она вновь появилась, теперь уже одетая. Девушка смотрела в сторону охотника. Он сделал ей знак рукой, приглашая вернуться, но она направилась к новому селению.

Алученте остался на скале, чтобы посмотреть, в какую хижину она войдет. Он не отводил глаз от другого берега, не замечал даже, что солнце вовсю жарит спину. Однако девушка будто сквозь землю провалилась.

Алученте спустился на полоску песка. Птица была мертва. Он взял ее за крылья и швырнул далеко на середину реки. Потом увидел на сыром песке следы от ног девушки. Сердце его сжалось от чувства потери. Радость и волшебство этого дня разметались, как пух одуванчика. Его печалило все — река, следы на песке и этот конь, который несся вскачь и вдруг застыл, будто околдованный кем-то…


Желтая свеча лета таяла, укорачиваясь с каждым днем. Плоды земли полнились соком и румянились. Злаки клонили свои тяжелые, полные семян, колосья. Птицы вывели птенцов и теперь низко летали огромными косяками. Лани появлялись на опушках леса, большие и гладкие.

Алученте тосковал. Ему почудился было проблеск любви в жесте пастушки, подарившей ему головку сыра. Но на тот зов он не пошел, носил в душе ее облик, расцветив его юношескими мечтаниями.

Сейчас по размытому временем изображению всходили побеги другого, жгучего чувства.

— Я жду тебя! Глаза мои прикованы к твоему берегу, — шептал он, сидя на белом камне, поросшем цветущим вереском. — Вокруг меня бродит горькая кручина…

Алученте вглядывался, щурясь, в тростник, полный света.

— Знаю, что ты вернешься, — еще красивее, чем ушла, — твердил он, как заклинание. — Я жду. Ты должна закончить свой рисунок на песке, пририсовать летящие стрелы рядом с крылатым конем…

В душе молодого охотника пустила свои ростки любовь. Даже когда он уходил на охоту, в глазах его трепетал и переливался на солнце зеленый тростник, к которому она бежала.

Однажды в полдень, когда земля была в легкой дымке от летящих по ветру семян, судьба смилостивилась над ним. На том берегу показалась знакомая фигурка. Он в тот же миг поднялся во весь рост и сделал ей знак рукой, зовя продолжить работу: конь ждал ее, вскинув передние ноги в скачке. Она покачала головой, давая понять, что не придет.

Прошло еще несколько дней. Она появлялась и исчезала, заставляя его страдать.

Тогда ему в голову пришла мысль. Оторвав стебелек с цветочками вереска, он привязал его травинками к одной из своих стрел и послал на противоположный берег.

В первое мгновение девушка испугалась, отступила в тростник. Но любопытство пересилило страх — и она подобрала стрелу с веточкой. Подошла ближе к воде, поднимая стрелу вверх и показывая, что поймала подарок. Алученте улыбнулся и снова позвал ее к себе. В тот вечер они искупались, каждый у своего берега. Потом девушка взяла стрелу, поклонилась заходу солнца, а может, охотнику, и пошла к хижинам.

На другой день Алученте вновь увидел ее на том же месте. Он спустился со скалы и поискал вокруг какой-нибудь цветок, но не нашел. Раздосадованный, снял одежду и пошел к реке, решив переплыть ее. Но девушка убежала.

Так он провел неделю: то охотился, то бежал стремглав на поворот реки, где она появлялась, дразня его, а потом исчезала.

Однажды он нашел два цветка бессмертника и отправил их тем же способом. На этот раз она не испугалась. Алученте пустился к ней вплавь. Девушка не сдвинулась с места, наоборот, весело смеялась: видно, этот парень — неважный пловец, вода попадала ему в уши, в нос, и он громко фыркал. В конце концов он повернул назад.

Девушка еще посмеялась над ним и ушла.

В полдень следующего дня Алученте застыл на месте от радости: она входила в реку. Когда вода дошла ей до пояса, легко сняла рубашку через голову и поплыла, держа ее в приподнятой руке. Ближе к песчаной полоске она оделась, не выходя из воды, и подошла к рисунку на песке.

Алученте был заворожен: девушек красивее он не видел. Ее простая домотканая рубашка была прошита у рукавов и ворота красной нитью, что придавало ей особую прелесть. Волосы цвета овса падали на плечи, и от них исходил пар.

Видя, что он стоит точно прикованный, она крикнула ему с усмешкой:

— Ну, я пришла, охотник! Что ты хотел мне сказать?

— Первое: почему ты смеялась надо мной? Потому что я плохо плаваю, да?

— Еще бы не смеяться! Торчишь целый день на берегу, а плавать не умеешь!

— Ты думаешь, не умею? А может, я притворялся, чтобы посмешить тебя?

— Выходит, ты обманщик?

— Да нет! Я только хотел, чтобы ты не боялась меня и не убегала.

— Бояться тебя? И не думала!

— А в тот день, когда я убил ягнятника? — Он подошел к ней. Сердце Алученте переполняли трепет и нежность, но он старался подладиться к словам и поведению девушки, чтобы не спугнуть ее.

— Тогда — испугалась немного! — Она наклонилась и поправила на песке еще видимый контур гривы коня, развевающейся на ветру.

— Немного, не больше?

— Чуть-чуть. Все ведь случилось так неожиданно. Но ты не воображай, что я тебя боюсь!

— Не воображаю. И вижу, что ты отважная девушка… Если хочешь, я возьму тебя на охоту.

— Ха! Я уже поняла, что ты охотишься и можешь пронзить в небе птицу. Но кто ты такой, еще не сказал!

Юноша, казалось, не понял вопроса, он постоял в раздумье, затем ответил с достоинством:

— Я… Алученте!

— Алученте? — удивилась она.

Он смутился, не поняв ее удивления.

— Да, Алученте. А что?

— Почти так же зовет наш принц Даос своего коня.

— Правда? У вас там даже принц, оказывается, есть? — Он рассмеялся, указывая на хижины.

— Есть, — ответила она с ноткой высокомерия в голосе и наклонилась, чтобы еще что-то подправить в рисунке.

— А это, случайно, не лошадь твоего принца? — Охотник, казалось, был несколько задет.

— Не-е-т! — протянула она, качая головой. — Принц Даос украшает своего коня золотой попоной…

— Он, видно, богат, твой принц?

— Очень богат, Алученте.

Услышав вновь свое имя из ее уст, он немного растерялся: она произнесла его как-то насмешливо. Видно, ей нравилось подтрунивать над ним.

— Послушай, — сказал он. — Я понял, кто твой принц и как зовут его коня. Но ты не сказала мне, как тебя зовут. И еще: кто ты и откуда пришли вы в эти края? Ведь ты говоришь на нашем наречии!..

— Ха! — снова воскликнула девушка с усмешкой. — Ты хочешь сразу узнать слишком много. Я внучка дедушки Артилы, оружейника. Слышал о нем?

— Странный вопрос, откуда я мог слышать?

— Ага, догадываюсь! Ты удрал из Дувры?

Алученте покачал головой:

— Я ее даже не видел!

— Так ты не из Дувры?

— Я из Краса-пары, мы изгнанники… Но скажи, наконец, кто ты?

— Я внучка дедушки Артилы. Меня зовут Роместа, что значит опора и радость… Только… — она горестно вздохнула, — только родители мои попали в руки к роксоланам. Я потеряла их, когда была совсем маленькой… Что еще тебе сказать? А, да, мы жили в крепости Тарпо-дизос, откуда нас выгнали наемники Ветиуса Сабиануса!

— А принц, он что, родственник тебе или любимый? — допытывался Алученте.

— Ни то, ни другое. Он хороший и умный человек. Воевал с римлянами и теперь пришел к Тирасу, чтобы найти тишину и покой… Мой дедушка — его советник и оружейник рода. Если хочешь научиться ремеслу, приходи к нам, дедушка научит тебя делать разное оружие…

Юноша улыбнулся, глядя на нее с восторгом. Она была такой же ящерицей, как Мирица, которая все уши ему прожужжала, что он лентяйничает.

— Нет, Роместа, — сказал он. — Мне нравится бродить по лесам и охотиться. К тому же мой отец тоже мастер. Работает по дереву.

— Ну хорошо, а воином… ты не хочешь стать? — спросила она с хитринкой в глазах; цель ее знакомства с юношей была определена принцем Даосом: «Ты умная девушка, привлеки своего охотника на нашу сторону».

— Воином? — удивился Алученте. — А зачем и с кем мне воевать? Вас много, а я один. И потом, посмотри на меня: топор за поясом, лук за плечом, а стрела моя бьет без промаха, ты же видела!

— Хвастунишка! — пожурила его Роместа. — Ну, скажи, в таком случае, что ты будешь делать, если сюда придут римляне или другие враги? Как ты один с ними справишься?

Юноша задумался. Вопрос был колючий.

— Почему молчишь?

Он приложил руку ко лбу, мгновение поколебался.

— Ты правильно спросила. В нашем роду мало воинов, поэтому мы и стали скитальцами… Если кто-нибудь нападет на вас, я приду на помощь.

— Значит, станешь воином? — уточнила она.

— Если ты этого хочешь!

В тот день они говорили обо всем, что приходило на ум, — рассказывали друг другу разные истории, случаи, которые с ними происходили, поверяли свои думы.

В следующие дни они купались, искоса взглядывая друг на друга. Залезали на каменные плиты, что на вершине скалы, и отогревались на солнце, плели венки, бросали камешки в воду…

Вскоре Роместа сопровождала Алученте на охоте. Дедушка Артила сделал ей небольшой лук, быстрые и легкие стрелы. Теперь они целыми днями пропадали в лесу, преследуя то белку, то зайца… Им встречались и кабан, и зубр, но охотники избегали столкновения с ними.

Однажды они охотились допоздна, и вечер застал их в дальней части леса. Разыгралась непогода — гроза с проливным дождем, и оба спрятались под кроной старого дуба. Дождь лил все сильнее, наполняя овраги; ручьи с грохотом неслись вниз.

Настала темная ночь, возвращение к дому было невозможно. Затем небо прояснилось: засияли первые звезды, но ветер продолжал дуть, раскачивая верхушки деревьев. Стволы глухо скрипели; казалось, змеи вылезли из дупел, поднялись на хвосты и замерли в ожидании жертвы.

Роместа начала дрожать. Алученте снял с себя козью шкуру и завернул в нее девушку. Она задрожала еще сильнее, проговорив:

— Иди и ты сюда, а то замерзнешь.

Он подошел. Прикрывая Алученте частью шкуры, она обняла его, — движение было естественным и неодолимым, как стихия, — и они так стояли, тесно прижавшись друг к другу, пока не прояснилось.

Вокруг все звенело потоками воды, буря выгнала из нор зверей, сломала много деревьев, но они ничего не слышали и не видели, опьяненные счастьем. Алученте набрал хворосту и мха, сложил под деревом, и они сидели там, как на алтаре, защищенные от опасности.

Здесь и застало их утро.

О тайне их любви не знал никто, кроме Мирицы и Андреаса, оруженосца принца. Как-то он встретил дочь мастера у конопляного поля и влюбился в нее. Мирица смеялась и шутила с ним, но не разрешала приблизиться и поцеловать, что еще больше горячило его. Тайком он почти каждый день приходил к реке и плавал вблизи того места, где девушка выдергивала коноплю и связывала ее.

Вскоре Алученте подружился с Андреасом и брал его с собой на охоту.

Так пролетел месяц под знаком Девы и месяц под знаком Весов; пришла осень. Конь, нарисованный Роместой, продолжал мчаться, выбросив вперед копыта, — после того дождя она вновь нарисовала его на том же месте, в память начала их любви.

— Я дарю его тебе, — сказала она однажды. — Хочешь?

— Хочу. Только не знаю, чем же мне-то тебя одарить… у меня нет ничего похожего. Хотя погоди! — Алученте сунул руку в колчан со стрелами и вытащил осколок голубого камня. — Вот! — И положил его Роместе в ладонь.

Он рассказал ей, как похвастался однажды сестре, что принесет с охоты трех перепелок, и не принес; зато нашел этот красивый камень.

— Надо бы показаться твоим родителям, — сказала она вдруг, задумавшись. — Мы провели уже много дней вместе.

Охотник поцеловал ее, выражая свою радость и согласие. Он сплел венок из листьев и поздних бессмертников и надел ей на голову, проговорив:

— Под этим солнцем, на этой земле, Роместа, избранница моя, пусть охраняет тебя богиня Бендис.

Она сплела такой же венок и надела ему на голову почти с теми же словами:

— Под этим солнцем, на этой земле, Алученте, избранник мой, да будет над тобой покровительство всесильного Марса Гривидиуса.

И они пошли к хижине в Яла-чоле — Алученте впереди, девушка позади. Пройдя между ивами, вышли на поляну. Перед ними змеилась тропинка, поднимавшаяся на плато. Овцы паслись за ивняком.

На краю поляны Роместа остановилась, и Алученте шепнул ей что-то на ухо.

Басчейле и Ептала не знали, что и подумать. Это сон или явь? Их мальчик держал за руку девушку, тоненькую как тростиночка, которая была одета в рубашку, прошитую красной нитью у горла и рукавов. У обоих на голове венки из листьев и цветов…

— Кто эта девушка? — повернулась Ептала к дочери; та хитро улыбнулась.

— Спроси ее, она сама тебе скажет. — Мирица убежала в хижину.

— О богиня Бендис, каких непослушных детей ты мне дала! — вздохнула женщина.

Молодые остановились перед хижиной.

— Это мои родители, — сказал Алученте. — Мама Ептала и отец Басчейле. — Девушка склонила перед ними голову; они между тем мерили ее взглядом, не произнося ни слова.

Их молчание смущало ее. Она постояла в нерешительности, не зная, что сказать. И вдруг ей стало стыдно: по старинному обычаю полагалось, чтобы девушка ждала, пока придет жених и договорится с ее родителями о цене. Ни она, ни Алученте не подумали об этом, им было достаточно того, что они любили и не мыслили жизни друг без друга.

— Милая девушка, — не знаю, как тебя зовут, — войди в наше скромное жилище, — произнесла наконец Ептала. — Ты, наверное, устала с дороги.

— Меня зовут Роместа, — ответила девушка и поклонилась ей снова.

На пороге дома показалась Мирица.

— Входи, входи, Роместа, — сказала она ласково и взяла ее за руку.

Если в первое мгновение девушка растерялась, то сейчас приходила в себя. В словах двух женщин она почувствовала участие и теплоту, которых ей столько времени недоставало.

Дедушка Артила был добрым и понимающим, но дедушка есть дедушка, — ей не хватало материнского, женского тепла. «Бедная мама! Где ты сейчас? Может быть, томишься где-то в рабстве, а может, и в живых уже тебя нет, — думала она. — Сколько лет и зим прошло с тех пор…»

Когда Роместа вошла в хижину, Басчейле поправил обруч на лбу и ушел продолжать работу. Мастер начал вырезать фигурку жены: Ептала на глазах старела, и он хотел запечатлеть в дереве ее былую красоту… Однако работа не шла — его занимала девушка. К тому же, мастеру хотелось узнать от нее новости о людях с поворота реки. Много воды утекло вниз с тех пор, как они там поселились, но никто из них так и не вошел в его двор. Почему? За кого эти изгнанники принимают их?

На Алученте он не сердился — пришло время парню привести в дом невесту. Мастер был даже рад, что его сын разобрался в этом деле без помощи отца и матери. О девушке же можно было сказать одно: чудо, взявшееся невесть откуда.

Он бросил строгать и отправился в дом.

Роместа хвалила их жилье:

— У вас очень хороший домик. Наши хижины ставили на скорую руку. Слепили кое-как, чтоб успели высохнуть до осенних дождей…

Ептала угощала ее лепешками с маком. Алученте налил в кружку медового напитка, который сам приготовил.

Басчейле время от времени поглядывал на Роместу.

У нее был тонкий и нежный овал лица. Такой была когда-то и его Ептала… «Боги, как быстро летит время… В труде, в огорчениях и тревогах… Но все это проходит, остаются вечными лишь воспоминания молодости…»



Басчейле стал задавать девушке самые разные вопросы: какова жизнь людей в новом селении; что думает делать дальше принц Даос и почему он не продолжил свой путь к Дувре; не нужны ли им образы богов и не желают ли люди заказать красивые резные ворота, — много разных вопросов, которые не давали ему покоя.

Роместа отвечала насколько могла обстоятельно, желая его порадовать. Только на вопрос о воротах ответила как-то неуверенно, что было, впрочем, понятно: изгнанники ведь остановились у изгиба реки на время, — раньше или позже они собирались поселиться в Дувре.

Невеста Алученте пришлась по душе обитателям Яла-чолы. С того дня они ждали ее у себя с нетерпением.

Лодка мастера нет-нет и переплывала на тот берег. Ему рассказали, что люди принца приняли их вначале за подданных Мука-пориса, потому и обходили стороной его двор.

Узнав про мастера из Краса-пары, поселенцы стали приплывать к нему в лощину. Одному требовался ковш, другому — деревянная мерка, третьему — бочка. Теперь у Басчейле было столько заказов, что он едва справлялся.

Как-то Роместа сказала Алученте:

— Я попросила дедушку Артилу сделать тебе хороший кинжал, а камень, который ты мне подарил, вставить в рукоятку. Пойдем посмотрим, что он сделал.

Кинжал был поводом. Охотник еще не виделся с дедушкой, чтобы попросить ее в жены, и она решила устроить эту встречу.

Алученте обрадовался, как ребенок, взял ее за руку и повел к лодке. Но она захотела пойти сначала к скале, у которой началось их знакомство. Там оба постояли немного, потом спустились вниз. На песчаной косе поискали контуры коня, размытые дождями…

Вода в реке была чистой и еще теплой. Они поплыли. Роместа, которая лучше плавала, взяла и его одежду. На другом берегу оба отдохнули и обсохли. Тростник уже не гудел от криков птиц. Его пронизывал желтый тихий свет, наполняли свежесть и прохлада.

Алученте вспомнил, как посылал ей цветы и как она испугалась первый раз и убежала в тростник. Они посмеялись и пошли к дедушке Артиле.

Проходя через новое поселение, юноша с удивлением разглядывал маленькие домики с островерхими тростниковыми крышами и окнами, глядящими на солнце. Домики были обмазаны белой глиной.

— А где ваши люди брали глину? — спросил он удивленно.

— На том берегу сколько хочешь.

Охотник посмотрел на нее с недоверием: что-то он не замечал, чтобы кто-нибудь копал на их стороне глину. Брали хворост, бревна, камни… Когда он сказал об этом, Роместа снова затеяла игру:

— Воины принца Даоса — невидимки, духи, которые появляются и пропадают в ночи. Не веришь? Спроси Мирицу — она подтвердит, потому что видела их. По ночам они пробираются в виноградники Мука-пориса, охотятся в лесах Дувры, берут глину из-под самого твоего носа…

— Постой, но как же все-таки они ухитряются стать невидимыми? — серьезно спрашивал он, подогревая ее веселость.

— Очень просто, — смеялась она. — Когда приходят в Дувру, притворяются нищими; когда идут рвать виноград — надевают волчьи шкуры и рога…

Так, смеясь и болтая, они подошли ко двору дедушки Артилы и сразу стали серьезными. Дом его, как и все остальные, был с островерхой камышовой крышей, двумя окошками из свиного пузыря и узкой дверью.

Около дома стоял стог сена, дальше — кузница, стены ее были оплетены полукругом из прутьев, а внутри виднелся глиняный очаг и меха из воловьих шкур.

Дедушка услышал шаги и поспешил им навстречу.

— Добро пожаловать, сын мастера из Краса-пары! — сказал он. — Можешь ничего не говорить, если тебе трудно подобрать слова. Роместа мне все рассказала. Ты искусный и смелый охотник…

Алученте покраснел, ругая себя, что не догадался принести зайца. Так полагалось бы настоящему охотнику… Он стоял, смущенный от этой мысли. «Да и Роместа хороша, — думал он про себя. — Не могла подсказать…»

— Дедушка, не хвалите меня, я исправлю свою ошибку…

— О какой ошибке ты говоришь, юноша?

— О той, про которую сами знаете, если расхваливаете меня…

— Ну-у! — старик засмеялся. — Ты еще поймаешь зайца, отведай-ка пока хлеба-соли в нашей хижине.

Он был невысокого роста, с козлиной бородкой и большими, в узловатых венах, руками, испачканными углем. На голове у него была смушковая шапка, на ногах — такие же опинки, какие носили Алученте и его отец.

Юноша поблагодарил дедушку Артилу за хлеб-соль и сказал, зачем пришел:

— Отдайте за меня Роместу, мы хотим быть вместе в радости и горе. Я буду добр к ней.

Старик погладил бороду, помолчал и посмотрел на него. Потом положил руку ему на плечо.

— Вижу, что ты не возомнил о себе и выше своей мужской гордости ценишь ее, мою отраду. Если боги хотят, чтобы вы были вместе — я не против. Пусть будет так, как вы решили! — Он подошел к молодым, поцеловал обоих в лоб, затем вложил ее руку в руку юноши, сказав: — Богиня Бендис пусть направляет ваши мысли и дела!..

После этого дедушка и Алученте пошли в кузницу.

Роместа осталась хозяйничать в хижине, белой, как раковина. Собрала еду со стола, разбросала мяту по земляному полу и пошла к сундуку из лозы, что стоял под окном. В нем, сплетенном еще ее матерью, она хранила свое приданое: конопляные рубашки, стиранные в щелочи золы, чтобы сделались тонкими, шерстяную тунику, длинные чулки, постолы, прошитые красной нитью, платок, а также украшения — костяной гребень, медную пряжку, стеклянные бусы… Еще у нее была дудочка из бузины с надрезами — осталась от отца, который был пастухом.

Дедушка Артила не позаботился о том, чтобы собрать ей настоящее приданое, да и не смог бы это сделать при всем желании: он мастерил оружие для воинов и получал за это лишь хлеб насущный. Его жизнь принадлежала принцу Даосу, которому он служил много лет верой и правдой.

Когда Алученте вернулся в хижину, то застал Роместу с мокрыми глазами.

— Плачешь? — спросил он обеспокоенно и посмотрел на нее долгим взглядом, не понимая, что случилось.

— Нет, — ответила она. — Готов твой кинжал?

— Осталось камень приладить. Пойдем, посмотришь.

Дедушка Артила уложил осколок в приготовленную выемку и теперь закреплял его, тихо постукивая молоточком. Получилось красивое оружие.

— Носи на здоровье, — сказал он Алученте. — И если враги заставят тебя вытащить его из ножен, помни: твоя рука не должна дрожать!

Алученте посмотрел на голубой камень — будто чей-то открытый глаз. Мастер так уложил его, что все три буквы-царапины были видны. Он прочитал их по отдельности, потом соединил:

— Аса.

— Что значит «Аса», дедушка? — спросила Роместа.

— «Аса» значит любовь, дитя мое… Смотри, сохрани ее в целости и чистоте.

Алученте приладил кинжал к поясу и поблагодарил старика, обещая в скором времени прийти с зайцем.


На празднике проводов последнего листа сыграли свадьбу. В Яла-чолу пришли девушки и парни из нового поселения, и было большое веселье. Играли на цитре, нае и дудочке. Затеяли хоровод вокруг жениха и невесты, у которых на головах были венки из красно-желтых листьев. Дедушка Артила вспомнил свою молодость, а Басчейле — свою; они пили медовый напиток, смешанный с красным вином из бурдюка, — его прислал молодым в подарок принц Даос.

Глава пятая ЗЛОВЕЩИЙ РАССВЕТ

Давно осыпались с деревьев листья. Тирас одел свое тело в ледяной панцирь. Долгие ночи несли с собой тревогу ожидания. Они становились все более пугающими из-за мрачных мохнатых туч, низко нависавших над селением. Ближе к полуночи, казалось, злые духи вылезали из своих нор и оврагов и подходили к самым хижинам, царапаясь в двери и окна. Некому было их отгонять: змеи ушли в землю, под опавшую листву или в трещины берегов.

Единственным оружием против духов холода, которые лезли изо всех углов и щелей, был огонь. Селяне поддерживали его в очаге день и ночь, кормили пахнущими лесом поленьями. Проникшие было в хижину духи тотчас улетали через трубу, вместе с клубами дыма. Запах горящего дерева был самой надежной от них защитой.

Гораздо труднее было защищаться от лесных тварей. Волки выли вблизи, привлеченные запахом овец; темными ночами шастали вокруг хижин в поисках загонов, подбираясь порой даже к припасам изгнанников. К середине зимы они так озлобились, что люди вынуждены были сидеть возле загонов с зажженными кольями наготове. Озлясь и отступив в темноту, волки выли с таким остервенением, что порой сходили с ума от страха не только глупые овцы, но и люди.

Дедушка Артила считал, что вой волков ничего хорошего не предвещает.

— Не к добру это, — говорил он в раздумье Басчейле, которого приглашал скромно отобедать с ним.

Еда, однако, приносимая слугами принца, была отборной: огромные пироги с мясом, творог с ароматными травами, кисло-сладкое овечье молоко из бурдюка. Давно уже не пробовал Басчейле таких вкусных кушаний. Пастухи из отар принца знали толк в стряпне не меньше, чем в игре на флуере и в своем пастушеском деле. Трудом этих мужей кормился принц и воины, слуги и все его окружение.

Мастер часто заходил к старику Артиле — показать что-нибудь из своих поделок и поговорить, поразмыслить над тем, что было определено им богами: Асклепием, Марсом Гривидиусом и богиней Бендис, хотя советоваться друг с другом они не любили и не всегда находили общий язык даже в беседе. Оба были самолюбивы и упрямы, каждый хвалил свое ремесло, часто спорили, кто из них приносит больше пользы людям. Басчейле считал, что он, потому что творил образы богов, а значит, заботился о сохранении веры и лучших человеческих качеств, какие были завещаны этими богами, — доброты, терпеливости, трудолюбия…

— Я за терпение и мир в душе, — петушился он. — Даже Ептала, которая носила в юности оружие и ездила верхом как воин, — мирное существо, потому что так я ее воспитал: чтобы слушалась меня и приносила жертвы Марсу Гривидиусу.

Дедушка Артила не сдавался:

— Человек без оружия — не человек. — И разматывал историю своей жизни.

В двадцатилетием возрасте он сел на корабль тирийцев и уплыл из Дувры. В кармане у него было два золотых слитка, и он решил потратить их с пользой для ума — на то, чтобы повидать мир и понять его. Его интересовало: зачем без конца расширяет свои границы Римская империя? Почему она такая жадная? Что гонит кочевников под владычествоРима? Где конец земли?..

С теми двумя слитками в кармане Артила остановился в Офиузе, шумном городе, греческие колонисты которого мало чем отличались от местных племен. Он поступил учеником к оружейнику и выучился ремеслу — вскоре умел уже делать луки, мечи и кинжалы.

— Но хозяин, — говорил он, — был жадный и низкий человек, тиран, для которого нет законов. Жил в разврате и семь шкур спускал с учеников. Не держал слова, не платил честно заработанного нами, обрекал всех на тяжкий труд и унижения.

Артила не терпел несправедливости. Однажды в споре он ударил хозяина кулаком в висок. Тот упал на каменный пол. Смерть настигла его почти тотчас же.

Слуги оружейника, верзилы с оливковой кожей, кинулись на него и заковали в цепи. Так он оказался в глубокой шахте Хаемуса[25]. Лет десять он долбил киркой камень в темном и сыром подземелье. Проржавела цепь на его омертвелой лодыжке, он с трудом дышал, отравленный железной пылью.

Однажды он тяжко заболел, и рабы стащили его в узкую галерею. Там он провалялся, находясь между жизнью и смертью, много дней. Стража о нем забыла, а рабы, у которых еще была крепка рука, долбили выход из этой галереи смерти.

Вместе с лучом солнца, дошедшим до них, пришла и весть: некий принц из племени даков отказался принять римское подданство и призывал аборигенов под свое знамя, чтобы идти против завоевателей.

Тогда Артила очнулся. Вышел из хвори и слабости, как змея вылезает из старой шкуры. Казалось, он родился заново.

Человек, о котором шла молва, — а это был принц Даос, — спас фракийцев, закованных под землей. Так Артила оказался в конной дружине принца.

Окольными путями конники добрались до Тарпо-дизоса, где жили еще свободные даки.

Рассказ старика был длинен, словно лесная тропинка, и полон жестоких подробностей.

У Басчейле тоже были воспоминания: все его прошлое было связано с людьми, и сейчас смысл его труду давали люди, их сердца, их красота.

Теперь оба старика жаловались на жизнь, оставлявшую им все меньше радостей, — ведь они не вырастили преемников своего ремесла.

— Скоро, скоро зажмем в руке по горсти земли и перенесемся в мир теней — дадим отдых нашим костям, чтобы вернуться в мир с другой стороны… — говорил дедушка Артила.

Они не знали только, как долго продлится этот отдых, что их и печалило. Хорошее или плохое ждало их впереди — они тоже не знали, но то, что было, пережитое и выстраданное, того уж не забыть. Будущее скрывалось в туманной дымке, прошлое было омыто слезами, и только настоящее они держали в руках — строй его, как можешь, от твоего разума и сноровки зависит твоя жизнь.

Чтобы немного развеселиться и избавиться от горьких мыслей, старый Артила шел в свою кошару, где хранилось сено, приносил бурдюк черного вина, смешивал его с родниковой водой и пахучими травами — угощал дорогого гостя. Тогда в их души нисходил другой свет, и они начинали бахвалиться друг перед другом, какими сильными и отважными были когда-то…

Алученте и Роместа жили в Яла-чоле. Они заготовили на зиму копченого мяса, сушеных ягод и лесных орехов. К этим запасам добавлялись лепешки, испеченные Епталой, рыба, которую ловили в прорубях ручья.

Внучка Артилы скоро выучилась плести циновки из камыша, а сестра охотника — ткать конопляное полотно; ей было приятно вспоминать, как она выдергивала и замачивала коноплю в реке вместе с Андреасом.

Оруженосец принца был стройный юноша, его волосы отливали медью, глаза выражали пытливость и веселый нрав. Одевался он, как и другие воины из его окружения, в тунику и постолы, на голове носил барашковую шапку. Оружие всегда было при нем: лук и стрелы за спиной, кинжал и секира за поясом.

В хмурые зимние месяцы он все чаще приходил к дому в Яла-чоле. Обычно он охотился вместе с Алученте, а в дни, когда бушевала вьюга, они сидели возле девушек. Андреас играл на флуере, девушки пели, охотник подтягивал, подыгрывая себе на дребезжащей тетиве лука.

Однажды, в середине зимы, в ивовой лощине послышался шум. Людские голоса и лай собак, топот и ржание лошадей — все смешалось. Басчейле поднялся от огня, набросил на плечи шкуру и вышел посмотреть, кто нарушил их покой.

Боги! Явь это или сон? Дружина всадников во главе с принцем Даосом стояла на краю заснеженной поляны. Кони нетерпеливо переступали с ноги на ногу. Воины возвращались с охоты, и их предводитель решил заглянуть в Яла-чолу.

— Добрый день, мастер! — крикнул принц.

Басчейле на мгновение опешил, все еще не веря чести, оказанной ему. Затем ответил с достоинством, степенно, как и полагалось старому мастеру.

— Добро пожаловать, высокий гость! Вели привязать лошадок к ивам и зови своих воинов в хижину.

— Благодарю за добрые слова. Да ниспошлет Асклепий тебе силу и здоровье.

Принц соскочил с коня, отдал поводья одному из всадников и направился к хижине.

Следом за ним потянулись юноши-воины — один к одному, красавцы и весельчаки. На них были тулупы из волчьих шкур и толстые штаны домотканого сукна, ноги обуты в постолы из шкур косуль, на головах — косматые шапки, низко надвинутые на глаза.

Басчейле рассадил всех вокруг очага. Принцу он предложил сесть на такое место, чтобы все могли его видеть.

Гость стал хвалить дом и все, что видел вокруг, — деревянные поделки и циновки из лозы, а более всего — Мирицу, которая сумела искусно их сплести. В хижине принца не было таких вещей, — его окружали мужчины, умевшие только пахать, сеять да еще держать оружие наготове, чтобы защищаться от врагов. Женщины их рода также были суровы от постоянных войн, скитаний и тяжелой работы.

Басчейле же, по всему, был не из простолюдинов: гости разглядывали предметы, на которые затрачивалось немало труда, и во всем видели вкус и мастерство.

Принц Даос поведал об их скитаниях, о надеждах на Дувру и о Мука-порисе.

— Черно мое сердце из-за него, — проговорил он, сдвигая брови. — Оставить столько людей на произвол судьбы… Он думает, его гнездо в безопасности…

— Горько же он ошибается, — подхватил Басчейле и показал принцу знакомую уже нам табличку, покрытую воском, на которой чья-то рука оставила загадочные для него знаки. Принц прочитал ее и задумался.

— Здесь жила несчастливая женщина, — произнес он. — Послушайте, что она пишет: «Аптаса, нашему чаду не суждено появиться на свет, похорони меня за загоном, где сторожит Гунах».

— Я догадывался, что в этом доме жили благородные люди. На плато мы нашли следы загона… И я все размышлял, почему у них не сложилась жизнь, — сказал Басчейле и задумался.

Потом они опять вернулись к старым временам, к тому, как меняются люди. Это были печальные истории, и кто-то их прервал: «Хватит, наслушались!» — и стал рассказывать разные охотничьи небылицы. Все развеселились. Бывалые люди часто немного хвастливы. Алученте интересно было послушать, о чем говорят охотники. Он подсел ближе к столу.

Принц заметил этот интерес и стал втягивать юношу в общий разговор.

— А ну-ка, дайте мне бурдюк, — проговорил он вдруг.

Гости еще больше оживились. Один из воинов принес бурдюк, другой — глиняную кружку. Принц Даос наполнил ее и пожелал здоровья обитателям Яла-чолы, счастья и доброго мира молодым.

— Многая лета, Алученте! Многая лета, Роместа! — сказал он, и все воины грянули: «Многая лета!» Хижина сотрясалась от их голосов.

Кружка переходила от одного к другому и вновь возвращалась к принцу. Он наполнял ее доверху.

— А эту каплю доброй жидкости выпьем за родителей, тех, что вырастили красавца-парня и девушку-цветок. Видите ее, воины? Вон она, веснушчатая да пригожая, пред вашими очами!

— Видим-видим, — подтвердили они, смеясь. — Хороша девица, звать ее Мирица. Только не про нас — обскакал всех Андреас!

— Ты, разбойник? — шутливо-грозно удивился принц и повернулся к своему телохранителю. — Так-то ты несешь охранную службу?

— Так ведь он, принц, охраняет тебя теперь с двух сторон: в новом поселении и в Яла-чоле, — сказал один из воинов, и все снова засмеялись.

Андреас молча осушил кружку и посмотрелся в кривое зеркало на дне.

— Ну, будет! Я пошутил. — Принц ободряюще хлопнул его по плечу: остроты парней становились колючими.

Мирице захотелось сделать им что-нибудь назло, и она, пробравшись за спину одного из шутников, сунула ему в руку большую луковицу и маленький кусочек лепешки. Все стали просить лука и лепешки.

Кружка описывала уже третий круг, гости состязались в шутках. Настал вечер, а они все не уходили — говорили о разном. Подсчитывали, кто сколько волков уложил и сколько разогнал, чтобы неповаднобыло подходить к новому селению. С десяток зверей сейчас были привязаны к палкам и дожидались на поляне. Кто не верил — тому предлагали выйти посмотреть.

Поздно закончился охотничий пир.

В долину Тираса пробрался жестокий мороз, но охотники его не замечали — по-молодецки вскочили в седла. Лошади стали нетерпеливо кружить на месте.

— Алученте! — крикнул принц. Он едва сдерживал своего белого коня. — Что бы ты сказал, если б я взял тебя в свою дружину?

— Пошел бы, — ответил охотник. — Это честь для меня, принц. Правда, я не так хорошо езжу верхом, как твои воины, но научусь. Оружием я владею… И потом, это также желание дедушки Артилы…

— Твои слова мне по нраву, юноша. Пусть боги направляют тебя!

Принц высвободил поводья, и отряд всадников спустился к реке и помчался галопом вдоль берега, к переправе.


Спустя несколько дней Алученте оставил Роместу и отправился в лагерь к принцу. Дни становились длиннее и светлее, горизонт очистился. Юноша успевал нести службу и поохотиться.

Сначала Алученте научился скакать верхом, как воины. Подружился с конем по прозвищу Вултан, которого принц вручил ему. Научился владеть боевым оружием, руководимый Андреасом. Теперь он мог называть себя настоящим воином. В руках была сила и ловкость, а решимости и отваги ему было не занимать.

Под созвездием Быка, после того как были брошены семена в борозды и выведены на луга отары, люди всем миром построили ему бревенчатый домик с островерхой крышей из камыша рядом с домом дедушки Артилы. Роместа и Алученте должны были вот-вот поселиться в нем.

Весна бурно вторгалась в жизнь молодых. Распускались ранние цветы, источая нежные запахи и расцвечивая поляны и лужайки. Принц Даос торопил Андреаса с женитьбой. Мирица была согласна, и юноша рассчитывал сыграть свадьбу в месяце Близнецов.

Басчейле и Ептала должны были в скором времени остаться одни в Яла-чоле. Это их печалило, и они часто задумывались о том, что сделать, чтобы кто-нибудь из детей жил с ними рядом.

Наконец мастер решился поговорить со стариком Артилой.

— Передай принцу мою просьбу, — сказал он. — Пусть Андреас поселится рядом со мной. Не хочу оставаться один.

— Попробую, Басчейле, — ответил Артила. — Правда, не знаю, послушает ли он меня: они ведь задумали повести войско на Дувру. Страшно сказать, что из этого выйдет… Помнишь, как выли волки этой зимой? — Он прикрыл один глаз, и лицо его при этом сморщилось, выражая глубокую грусть.

— И я очень боюсь, мастер! Языги окружают нас со всех сторон, а их норов мне известен. Сколько навидались мы, пока пристали к этой лощине!..

…В один из ясных весенних дней Алученте был свободен и пошел проведать дедушку Артилу, узнать, не нужна ли помощь.

Оружейник сидел на краю лавки со скрещенными на груди руками и смотрел в землю, будто читал на ней одному ему ведомые письмена. Услышав шаги, он поднялся и стал молиться:

— Преклоняю голову пред тобою, великое солнце, древний наш бог, и прошу тебя: просвети разум наш и убереги от врагов! Сделай так, чтобы этот воин, главный в свите нашего принца, не был вынужден вынуть свой меч из ножен!

— Что с тобою, дедушка? — удивился Алученте. — Ты устал или заболел?

— Я здоров, сын мой! Подумай сам: кочевники окружают нас знаками беды. Они выслеживают нас, как волк овец. — Он показал рукой вдаль, на высокое поле: верхушки трав чуть качались под ветром.

— Откуда ты знаешь, что выслеживают, и какие знаки?

— А волки, которые выли этой зимой? А трава, взошедшая раньше времени в поле? — Старик снова опустил взгляд в землю. — Посмотри сам!.. Тяжесть земли, легкость ветра!

— Пусть только сунутся, — с угрозой проговорил Алученте. — Мы расколем им черепа!

— Их много, сын мой, очень много…


Порой и принца Даоса одолевали сомнения и предчувствия. Однако лазутчики, посланные к Дувре и дальше, возвращались с утешительными вестями:

— Не видно следа всадников, не клубится нигде дым. Тишина повсюду, — говорили воины и спешили к своим девушкам.

Новое поселение вступало в свою первую весну. Заросли камыша клокотали от птиц; скалистые берега сияли белизной среди зеленых лугов и посевов. Люди привезли из лесу и посадили возле домов плодовые и ореховые деревья, вырыли колодец, приладили деревянное ведро, наметили место для алтаря.

Пастухи, высокие и сильные, соперничавшие друг с другом в красоте и смелости, собирали по утрам овец и в окружении собак вели отары к сочным травам. К обеду они возвращались, подоив овец, давали отарам отдых и снова возвращались на пастбища. Часто по вечерам они несли с пастбищ маленьких ягнят на руках.

Жизнь торила свой путь по кругу солнца, которое день ото дня поднималось все выше…


…В ту ночь прошел дождь. На рассвете земля замерла в немоте, окутанная легким туманом. Мутно-красный диск солнца медленно, будто неохотно, поднимался над горизонтом.

Принц Даос и молодые воины безмятежно спали. Бодрствовали только пастухи, старые рабыни и Артила. Дедушка возился у очага: с вечера приготовил угли и сейчас собирался мастерить обоюдоострую секиру.

Вдруг ушей его коснулось словно бы движение воздуха, потом он различил топот копыт и крики — они неслись откуда-то сверху.

Воины принца Даоса всегда готовы были схватиться с врагом и не стали дожидаться зова рога — кинулись седлать коней.

Смерч, однако, уже ворвался в селение — загорелись крайние дома.

Страх охватил людей. Плакали дети, разбуженные криками.

— Женщинам оставаться на месте! — приказал принц Даос и поднял вверх свой меч. — Остальные — за мной!

Этим маневром он хотел выманить врагов из селения. Дружина устремилась в поля, увлекая за собой кочевников.

Пастушки в длинных рубахах выбегали из домов и, прячась за стогами и заборами, натягивали тетиву луков в сторону всадников с узкими глазами и длинными косами за спиной; те валились с лошадей, не успевая поднести факел к камышу крыш бедных хижин.

Роместа целилась из лука с порога дома…


Басчейле поправлял изгородь у своего закутка, когда увидел бежавшую к нему испуганную Епталу.

— Беда! — кричала она. — У излучины тьма этих… разбойников на лошадях!

Мастер торопливо взял колчан со стрелами, лук и побежал через лощину к лодке. Столкнув ее на воду, он стал грести изо всех сил. Причалив, Басчейле оставил лодку и стал, пробираться к тростниковым зарослям. Нашел удобное место, откуда было видно село и побоище, и принялся целиться во всадников с факелами.

Многих он опрокинул. Но вслед за этими шли другие, и он не успевал расправляться с ними…

Больше половины домов было уже охвачено пламенем. Трещал и корежился камыш, обваливались крыши… Мастер заскрежетал зубами от ненависти и досады: кончились стрелы.

А в это время…

Несчастная Роместа! Сотрясая воздух криком и свистом, всадники схватили ее в бревенчатом доме, охваченном клубами дыма, и связали веревками. Дедушка Артила поднял свой тяжелый меч, но был вынужден отступить к очагу — на него надвигались копья с окровавленными остриями. Он успел только произнести: «Проклятье!» — и упал, пронзенный с нескольких сторон.

Басчейле вернулся к лодке. Горе туманило ему рассудок.

Решающая битва развернулась на зеленых полях. Принц Даос разделил свою дружину надвое и, развернувшись, стал теснить врага. Скрещивались мечи, палицы высекали искры, копья разили людей, а секиры рубили головы лошадям. Уцелевшие кони, напуганные криками, вставали на дыбы и стремительно уносились в сторону, лишенные тяжести седоков.

Принц Даос, Андреас, Алученте и их товарищи сражались с упорством. От каждого их удара либо падал конь, либо катилась по земле вражья голова. Но врагов была тьма, а их, дакских воинов, — всего лишь горстка! Как они могли сдержать натиск этих разбойников?!

Смерть не пугала. Страшнее смерти было расставание с самыми дорогими людьми. Они знали, что ждет их жен и дочерей — рабство, — и не думали о собственной жизни.

Враги с копьями наперевес приближались к принцу. Андреас не смог на этот раз помочь ему с тыла: вражеская секира повергла юношу на землю. Жизнь вытекала из него красной струйкой, орошая землю, из которой только вчера пробились к свету зеленые ростки первого урожая.

Видя, что принц окружен, Алученте направил туда своего коня, желая прийти на помощь, и проткнул мечом одного из бритоголовых. Но в тот же миг почувствовал удар в локоть и уронил меч. Поднять его не было времени: враги наседали со всех сторон, — и он пришпорил коня, решив выбраться к реке. Но напрасной была его надежда. Брошенная кем-то веревка с петлей на конце сжала ему горло и стянула с лошади, протащив по молодым всходам. На него набросились, связали по рукам и ногам и подняли на одного из низкорослых коней.

Сражение было проиграно: пастухи и воины-весельчаки лежали на земле, напитав ее своей кровью. Здесь же были женщины и дети, проткнутые стрелами. Враги пощадили только девушек и молодых женщин, которых взяли в полон; теперь те молились богам, чтобы они ниспослали и им смерть — это было лучше, чем горькое рабство.

Кочевники шарили в домах, выгоняли скот из загонов, поджигали все, что горело, бросали трупы убитых в огонь и веселились.

Алученте сбросили с коня у груды награбленного добра. Тут были золотые вещи из казны принца, оружие и инструменты из кузницы дедушки Артилы, рулоны домотканого сукна, мерлушки… Он изловчился и встал на ноги. И тотчас увидел Роместу, связанную вместе с другими пленницами.

Хижины горели, вздымая языки пламени к мутному небу. Алученте попытался было двинуться к жене, но стоявший на страже бритоголовый кочевник толкнул его и повалил. Затем выхватил у юноши кинжал, посмотрел на него с удивлением и спрятал в свои пустые ножны. Вскоре подошел еще один, ведший на поводу коня. Этот не походил на первого, был старше, с бледным лицом и длинными волосами. Он заговорил:

— Брат Далоса́к, неужто из-за этого хлама мы затеяли побоище? — Он показал на кучу награбленного.

— Не печалься, старина Бастоба́лос, — ответил тот. — Посмотри! — Он вытащил из ножен кинжал с голубым камнем, отобранный у Алученте.

Приятель ухмыльнулся:

— Зря радуешься, его все равно заберет Албона́к… Ты же знаешь: все дорогое оружие полагается отдавать ему.

В это время вожак подскакал к ним в сопровождении конной стражи; резко остановился перед пленниками и смерил их оценивающим жадным взглядом. Он был такой же, как и остальные степные разбойники, — бритый до затылка, с которого свисала на спину коса; глаза раскосые, сверкающие. Он скалил зубы, глядя на пленных девушек. Роместа выдержала его взгляд: «Негодяй!»

Албонак стоял перед ними победителем и распускал хвост, как павлин. На нем было тесное одеяние из дубленой кожи, у пояса висел инкрустированный драгоценными камнями кривой кинжал, сверкавший, как серп месяца на небе.

— Эту… с желтыми волосами… смотрите, не потеряйте — заплатите головой! — приказал он тем двоим. Затем бросил взгляд на кучу награбленного и увидел Алученте. Тот пытался перегрызть зубами веревку, которой был связан.

— Кто этот пес? — спросил Албонак в гневе.

— Такой же храбрец, как и те, которых мы порешили, — ответил ему Далосак. — Мы пощадили его для тебя!

— Я же говорил, что буду драться только с их принцем! — метал молнии главарь. — Для чего ты пощадил его? — Он стал осыпать Далосака ругательствами и хлестать его бичом.

Тот молча сносил все, словно окаменел: чувствовал свою вину.

— Эй, Албонак! — крикнул тот, что был постарше, с медными космами и в серой тунике. — Ты забыл, что мы свободные люди! Зачем бьешь нашего брата?

— Придержи язык, толмач! — бросил ему главарь, но бить перестал. Затем повернулся к Алученте и добавил с нескрываемой злобой: — Этому храбрецу, коль вы пощадили его для меня, я раздеру внутренности его же оружием. Где его меч?

— Он потерял его, — сказал Бастобалос.

— Знак, что он должен умереть. А кинжал у него был?

— Вот он, — скрепя сердце проговорил Далосак, протягивая ему кинжал Алученте.

— Развяжите его! Чтобы никто не сказал, что я убил его подло!

Один из разбойников подбежал к пленному и разрезал на нем веревки.

Юноша вскочил на ноги, готовый броситься на главаря. Но не успел сдвинуться с места: Албонак воткнул ему кинжал меж лопаток. Алученте повернулся, будто удивленный, и рухнул на землю.



Роместа исторгла душераздирающий крик и кинулась было к нему. Но перед ней скрестились копья стражников.

Албонак обратил на нее взгляд. Несколько мгновений он стоял неподвижно; затем выдернул из раны юноши кинжал и вернул его Далосаку:

— Держи свой трофей.

Побоище было окончено.

Бритоголовый из личной охраны вожака принес ему длинную жердь, заостренную с одного конца; на другом конце был привязан лошадиный хвост. Тот взял ее и воткнул в землю — знак, что до сих пор доходит граница земель его племени. Затем вскочил на низкорослого коня и высоко поднял меч, исторгая победные крики. Толпа разбойников сорвалась с места.

К полудню был готов к пути и караван лошадей, на которых они погрузили тюки с награбленным.

Селение все еще горело.

Конная стража, хлопая бичами, погнала стадо, пленниц и лошадей к линии горизонта.

Девушки стонали и плакали. Роместа не пролила ни слезинки. Она не отрывала глаз от Алученте: он оставался, скорчившись, на земле. Туника его была красной от крови, легкий парок плыл над ним. Казалось, он еще дышал… В это мгновение молодая женщина почувствовала вдруг трепетание под сердцем. И только тогда хлынули слезы. Чтобы сдержать их, она кусала губы до крови, твердя себе: «Нет, нет, Алученте не умер».


На другой день, когда пожарище на том берегу угасло, Басчейле взял лодку и переплыл реку.

От селения остались груды пепла. Он пошел на поля с едва зазеленевшими всходами, растоптанными копытами. Но и здесь не видно было ни живых, ни мертвых — все было брошено бритоголовыми в огонь. Мастер сел на старую ивовую колоду и опустил голову в ладони. Сердце сжимало будто железными тисками.

Он чувствовал себя еще более одиноким, чем был в начале своего изгнания.

Солнце сиротливо освещало пепелище. Над полем остановился клочок облака; может, то был дым от хижин и сожженных трупов, не успевший растаять.

Из этого состояния горькой тоски и одиночества Басчейле вывел едва слышный стон. Он повернул голову и только сейчас заметил на краю селения кол с лошадиным хвостом. Ему показалось, что стон исходит оттуда. Действительно, звук повторился и шел с той стороны. Мастер побежал на зов и увидел сына. О боги! Его Алученте еще дышал и стонал. Отец взвалил его на спину и понес к лодке.

Дома Ептала, не давая волю слезам, кропотливо обработала рану, промыла ее настоем трав и перевязала чистым холстом.

— Да пойдет оно на пользу тебе, дитя мое, — проговорила она и поколдовала втайне, чтобы рана затянулась и жизнь не покинула сына.

Всю ночь она не отходила от Алученте, меняя повязки и поднося к его пересыхающим губам прохладное питье. Басчейле был рядом, он тоже не сомкнул глаз; Мирица время от времени подходила к постели брата, с состраданием глядя на его бледное лицо.

На следующий день юноша угас. Луч радости, сверкнувший было им, померк.

Тело сына отнесли на край плато, где разожгли большой костер, и предали останки пламени. Пепел собрали в деревянную урну, захоронив ее рядом с могилой Асы-тедис. В изголовье Басчейле воткнул белый ствол явора, на котором вырезал змею.

Мирица и Ептала плакали и пели, взявшись за руки, и кружили вокруг столба.

Всю неделю Басчейле не находил себе места и покоя. Он будто носил в себе вину: жалел, что не пошел к принцу Даосу в первый же день, чтобы отсоветовать строить село у поворота реки; корил себя, что не остался на том берегу до конца, когда разыгралось это кровавое побоище…


Со временем боль притупилась, и скитальцы вернулись к своей каждодневной жизни. Мирица ткала ткань и орошала ее слезами, вспоминая Андреаса, Алученте и все, что случилось.

Ептала каждый день уходила на плато — ухаживала за посевами, поправляла забор из колючек, разговаривала с Алученте. В ее представлении охотник и воин продолжал жить в образе змеи, ожидая лишь мгновения, когда боги возродят его к телесной жизни и он примет образ человека. Смерть была для нее временным расставанием: душа усопшего возносилась на небо, чтобы залечить свои земные раны.

Басчейле, состарившийся за несколько дней больше, чем за все годы, казалось, приходил в себя. Молча, терпеливо он обтесывал и строгал колоды, из которых задумал вырезать дорогие ему образы: Алученте и Роместы, старика Артилы и принца Даоса, Андреаса.

…Как-то ночью ему приснилась Роместа. Она звала на помощь. И было это утром в порту Дувры… На сердце у старика опять стало неспокойно — он слонялся туда-сюда, работа не спорилась. В голове зародилось предположение: может, степные злодеи привезли молодых пленниц в город, чтобы продать их там на рынке? Если так, он должен вызволить Роместу.

В тот же день Басчейле надел на себя лохмотья, взял палку, лук со стрелами и отправился берегом реки вниз по течению. Сорок стадий — не так уж много, он одолеет их до захода солнца.

Однако путь оказался длинным из-за многочисленных поворотов реки и труднопреодолимых топей, зарослей камыша и диких лиан. Чтобы сократить его, он поднялся на гребень холма и пошел по прямой, к югу, следя за тем, чтобы не удаляться от реки.

Вскоре он набрел на покинутые посевы, виноградники, заросшие травой, плодоносные деревья, за которыми давно никто не ухаживал. У лесочка он заметил несколько шалашей пастухов и стадо белых овечек невдалеке. Мастер обрадовался и направился было к ним, но не успел сделать и десятка шагов, как путь ему преградили два пса. Один, похожий на волка, грозно лязгал зубами, тесня путника к старому ореху. Налаявшись, собаки улеглись тут же.

Басчейле надеялся, что придут пастухи и окликнут их, но никто не пришел. Наконец собакам надоело караулить его, прилипшего к стволу и не делающего им ничего плохого, и они ушли.

Солнце соскользнуло уже за холмы, стало темнеть, а он так и не нашел дорогу в Дувру. Знал, что где-то близко, но не мог угадать, где именно.

Басчейле вернулся назад и спустился в долину с покинутыми виноградниками. Там набрел на овражек, заросший ивняком и сухой травой, и устроился на ночлег. Ночью со стороны отар были слышны колокольчик и грустная мелодия дудки. Сознание, что поблизости есть люди, вселяло бодрость. Мастер накрылся с головой старой козьей шкурой, которую носил и Алученте, и быстро уснул…

Наутро голова его была свежа, мысли ясны, и он стал себя спрашивать, куда и зачем отправился. Захотелось самому надеть на себя цепи раба? Он собрался уж было повернуть обратно, но перед ним снова возник образ Роместы…

Свет перемещался в сторону созвездия Рака. Холмы были сплошь в зелени и в цвету, слышалось кукование кукушки и пение соловья. От пастушьих шалашей ветерок доносил запах дыма…

Басчейле стало стыдно за свою слабость. Неужто он напрасно проделал этот длинный путь, подвергал себя опасности? Вернуться домой, ничего не разузнав?! «Какой бы бестией ни был этот Мука-порис, до меня ему дела нет! Я свободный дак», — храбрился он, продолжая свой путь.

Он оставил по правую руку шалаши и шел теперь узенькой тропкой, пока не дошел до большой дороги, изрезанной колесами городских повозок и огражденной по сторонам высокими кустами облепихи и шиповника. Дорога, казалось мастеру, выходила из лесной темноты и беспредельно тянулась по холмам вдоль Тираса.

Дойдя до вершины холма, дорога, однако, спускалась вниз. Отсюда ее с двух сторон окаймляли виноградники, сливовые сады и поля Дувры. То здесь, то там виднелся в зелени шалаш или землянка, вокруг которых стояли деревянные ульи-колоды. Невдалеке росли в беспорядке орехи, черешни и яблони…

С левой стороны разинул свою пасть овраг. На дальнем его склоне паслась отара овец и стояли две лошади со скрещенными шеями; над их черными блестящими телами поднимался парок в свете полдня.

Басчейле приложил руку к глазам и увидел внизу город, о котором так много слышал. Город раскинулся прямо перед ним, в конце вьющейся дороги, на верхней террасе реки. У берега стояла галера.

С правой стороны виднелась ложбина. Это была Долина Змей с колодцами и могилой Гетиуса, вокруг которой дубы шелестели листвой…

Город был окружен земляным валом и крепкой бревенчатой оградой. Он блестел на солнце красными черепичными крышами и белыми стенами. Дома жались один к другому, будто собранные в хоровод, как на празднике. В центре города возвышался старый деревянный храм, а перед ним — дом предводителя. Между этими строениями видно было прямоугольное пространство — маленькая площадь для народных собраний, оставшаяся со времен Аптасы.

Войти или въехать в город можно было через ворота: одни находились у причала, другие — со стороны дороги, которой пришел Басчейле.

Стоя так на возвышении и обозревая панораму, открывшуюся ему, он вдруг услышал крик — как будто мучили человека. Он вздрогнул: «Что делается там, в долине?» Голос был то ли женщины, то ли ребенка. Крик прорвался еще раз и затих, будто придушенный. Мастер покрылся холодным потом: ему показалось, что это был голос Роместы. Он стал торопливо спускаться в долину.

Пройдя расстояние, не большее чем покрывает трижды брошенное копье, Басчейле встретил наконец человека. На нем были конопляные одежды, потертая барашковая шапка, на ногах — деревянные башмаки. Человек походил на состарившегося от невзгод и болезней ребенка; еще его можно было принять за нищего. Он шел сгорбившись и прячась от солнца под деревьями. Басчейле со свой прямой, уверенной походкой казался рядом с ним великаном, большеголовым и длинноволосым.

Мастер остановился перед ним и спросил, не слышал ли он что-нибудь о кочевниках и не приплывали ли они в город, чтобы продать женщин, — среди них должна быть одна с волосами цвета спелого овса…

Путник покачал головой:

— Нет. С тех пор как Гетиус изловил их между лесом Хорибы и берегом реки и разбил наголову, они не являлись в наши края… Вот уже лет сорок прошло, а может, и больше, не помню, — я был тогда мальчишкой у пастухов…

Басчейле уже в третий раз слышал об этом легендарном Гетиусе. Ему рассказывал о нем старик Артила, потом — Роместа. И вот снова… Мастеру пришла даже в голову мысль спросить, как выглядел Гетиус. Если бы он представил его себе, то вырезал бы его образ из дерева и предложил общине Дувры…

Чужак все изучал его, не понимая, кто этот человек с луком за спиной и чего он хочет. Басчейле смекнул, что вызывает ненужные подозрения, и проговорил:

— Как поживает наш правитель Мука-порис? Здоров, весел?

Человек внимательно посмотрел на него, и во взгляде его отразилась скопившаяся горечь. Потом он легонько покачал головой, будто хотел сказать: «Несчастные наши души!», приложил палеи к губам и удалился, не сказав ни слова.

Басчейле с недоумением пожал плечами, но мысли его уже направились в другую сторону. Разбойники не прошли через Дувру, значит, Роместы там нет. Мастер хотел уже повернуть обратно, но непонятное любопытство, желание узнать и сообщить своим новости заставило его продолжить путь и войти в город. Надо поговорить с людьми, думал он, выяснить, в какие дни они собираются на рынок; может быть, и он принесет свои вещицы, у них же приобретет что-нибудь для себя.

Он дошел до ворот. Дорога была свободна. Впереди торчал журавль колодца. Черная свинья плескалась рядом в луже.

Ворота держались на двух толстых столбах. Над ними — арка из желтоватого дерева. Столбы и арка были украшены: смутно различались круг солнца с косыми лучами, серп луны и извивающийся силуэт змеи.

Басчейле прошел под аркой и направился к колодцу — хотел освежиться глотком воды. За спиной его раздался громкий голос. Он резко повернулся. У ворот стоял стражник с копьем в руке и требовал, чтобы путник оголил себе грудь.

«Грудь? — промелькнуло удивление в уме у Басчейле. — Почему грудь?» Мастер притворился, что не слышит слов стражника; повернул голову и стал внимательно разглядывать ворота, будто важнее дела у него не было. А внутри все трепетало, все чувства обострились.

Он подался немного назад, краем глаза наблюдая за стражником. Тот, видно, только что отобедал: вытирал толстые губы ладонью. Он был сыт и добродушен. «Пусть себе насмотрится бродяга на ворота — успеет оголить грудь», — думал, вероятно, он.

Внезапно мастер понял, в чем дело: все жители Дувры носят на груди рабский знак, по которому стража отличает своих от чужеземцев. А если пришелец не хочет становиться рабом? Тогда с ним безжалостно расправляются. Об этом ведь рассказывали еще лазутчики принца Даоса, да он, старый дурень, запамятовал!..

Басчейле ускорил шаг, чтобы скрыться за воротами. Прочь отсюда! Не нужен ему этот город и его люди, добровольно отдавшие себя в рабство одному человеку!

Его охватил гнев: почему тирагеты так низко пали? Кто их ослепил, что они не видят пути к избавлению? Они вспахивают и засевают поля, доят и охраняют отары, хлопочут у водопойных колод… И всё для того только, чтобы не умереть от голода? Страшная судьба!

Басчейле не хотел думать отныне о Дувре — больше его нога не ступит сюда. Правду говорила Ептала: «Чем в рабство — лучше в лес, чем с безвольными, покорными этому мерзавцу слюнтяями, лучше со зверями, которые могут тебя разодрать».

Он воротился по той же дороге.

На вершине холма ему снова повстречался тот же путник: он нес вязанку дров.

— Не довелось мне побывать у Мука-пориса, — проговорил мастер с усмешкой. — И ты мне не сказал, человече, как поживает наш правитель…

Вновь услышав слова «Мука-порис» и «наш правитель», путник вздрогнул, как от удара кнутом, и проговорил еле слышно:

— А провались ты вместе со своим Мука-порисом, о котором печешься! — И побрел вниз.

Басчейле видел уже только вязанку. Она подпрыгивала все реже и реже, удаляясь. И еще он видел перед глазами картину: муравейник, где муравьи носятся взад-вперед, чтобы обслужить муравья-принца…

«Неужто не осталось на нашей земле гордых людей? — спрашивал себя мастер. — Или высохли совсем корни рода? Сгинули, как обломки корабля, разграбленного пиратами и ушедшего под воду?»

Только сейчас он заметил, что в рощах, вдоль большой дороги, тут и там стояли деревья с засохшими ветвями.

«Сохнут корни в глубине, листва мертвеет и уносится ветрами… — с горечью думал мастер. — О великое солнце, вечный наш бог! Почему мир полон темноты, в то время как ты даришь нам столько света! Кто похищает у человека разум и сбивает его с праведного пути?»

Полный гнева и неприязни к обитателям этого города, Басчейле выхватил из колчана стрелу, приладил к луку и пустил в сторону Дувры, что склонилась к ногам Мука-пориса.


Дома он рассказал Ептале и Мирице о своем путешествии.

— Будут еще жить на этой земле достойные люди, — проговорила жена в раздумье. — Не может пропасть так быстро столь большой и старинный род, как наш. Поднимутся из земли-матушки другие народы, а мы все равно будем жить… Может, они не сразу нас узнают или скажут, что мы были покорны чужакам, что прожили бесплодную жизнь в смирении. Все это будет правдой и неправдой, потому что люди слабы и беспомощны перед предательством и проклятиями. Но наша душа: любовь к земле, к труду, к песне — все это останется. Почувствуют ее потомки в сказках про пастухов и овечек, про драконов и страшилищ…

Ептала оставила мастера размышлять над пережитым и ушла к своим посевам на плато, — ведь только так понимала она свой долг перед матерью-землей: растить хлеб. Потому что если у человека есть хлеб — есть у него и душа. И сможет он подняться со всеми горами, холмами и лесами против тех, кто хочет сломить его или истребить. Способность зерна к жизни — прорастанию и возрождению — была высшим доказательством ее правоты…

Глава шестая СТОНУЩИЕ ПТИЦЫ

Две кибитки монотонно поскрипывали. Массивные колеса оставляли глубокие следы в рыхлой земле. Когда проезжали по местам, где прошли до них стада кочевников, возы скрипели всеми своими «суставами» — так была обезображена земля ухабами и кочками.

Ветер дул с большого моря. Иногда его порывы особенно сильно колыхали травы и вздымали полы шатров на повозках. Волны ковыля набегали друг за другом. Стрекот кузнечиков и свист сусликов заполнили степь от края до края. Где-то в синеватой дали вырисовывалась гряда облаков, словно горная цепь, висящая над водным простором.

«Там, впереди, море», — думала Роместа, вспоминая рассказы дедушки Артилы. Он говорил: «Если увидишь море, не пугайся. Море — это просто большая яма, полная воды. Давно, очень давно прошел по земле великан, который задумал дойти до хижины, из которой выходило по утрам солнце. Шагал он через разные страны и оставлял на земле следы. Споткнулся как-то одной ногой о границу фракийской земли. Земля была мягкой, и нога его по щиколотку вошла в нее. Осталась черная вмятина — Ашхенус[26]. Дожди наполнили ее водой. Так вот на границе Фракии и Колхиды и образовалось большое море…»

Это была, конечно, сказка, одна из многих дедушкиных сказок, но сейчас она согревала ей сердце.


Несколько дней они находились в лагере Албонака. Шатры стояли кру́гом в поле на берегу небольшого ручья. Посредине день и ночь горел огонь, над которым висел большой медный котел. Приставленные к скоту кочевники каждый вечер забивали трех овец, сдирали с них шкуры, внутренности бросали собакам, а мясо — в котел. Один из них поддерживал огонь и помешивал варево.

Утром вокруг котла собирались мужчины племени, все с оружием за поясом. Они выбирали себе самые лучшие и вкусные куски.

Потом выходили из шатров их женщины, низкорослые, завернутые в одежды из цветного шелка, с мисками в руках. Они брали положенную им порцию мяса и возвращались к голодным младенцам, которые оглушительно кричали в своих люльках, плетенных из ивовых прутьев и подвешенных к перекладинам шатров.

Остатки мяса из котла раздавались пленницам, сидевшим в стороне на траве.

С наступлением темноты на лагерь кочевников опускалась тишина, такая глубокая, что слышен был шорох жучков, ползущих на запахи жилья.


Караван, пришедший с поворота реки, был тотчас разделен: овец поместили в загоны и держали для еды; награбленное добро из тюков раздали тем, кто участвовал в вылазке против Даоса, пленниц определили отдельно, их должны были продать в рабство.

После небольшой передышки Албонак отдал приказание готовиться в путь.

Снялись с места ночью. Следом за двумя кибитками, доверху набитыми необработанными, шкурами, шли пленницы. Они были привязаны за руки к длинной веревке; стерегли их двое всадников — Далосак и Бастобалос. Позади шесть конников с бичами в руках гнали скот.

Главарь ехал впереди в отдельной повозке. Он разлегся в шатре, обдуваемый степным ветром, и потягивал бузат[27] из высокого расписного кувшина.

Бастобалос и Далосак, казалось, были дружны, хотя первый был значительно старше и белолиц. Он был толмачом у Албонака.

День выдался знойный, на небе не видно было ни облачка, только кружили большие черные птицы, то ли степные ястребы, то ли коршуны. Роместа отметила про себя, что они совсем не похожи на птиц, летавших над Тирасом.

Шло тринадцатое утро с того дня, как пленницы двинулись в путь по безбрежной степи, сбивая в кровь ноги. Кочевники не сострадали их слезам и стонам.

Роместа шла молча, покусывая пересохшие от жажды губы. «Так, наверно, гнали и мою бедную маму, — думала она, смахивая со щек набегавшие слезы. — Боги покинули нас».

Показались первые обработанные доля — высокие и густые посевы пшеницы, бобов и чечевицы. Это означало, что они приближались к поселениям греческих колонистов на морском побережье.

Бастобалос ослабил веревку, которой были связаны пленницы, и с сочувствием посмотрел на них. Он не одобрял действий Албонака.

— Для чего тебе нужно было разрушать селение? — спрашивал он главаря.

— Не твое дело, толмач, — отвечал тот. — Я в тебе сейчас не нуждаюсь. Род твой ослаб, и мы сотрем его с лица земли, чтобы не стоял нам поперек дороги, не мешал идти к гнезду солнца.

— Понятно. Но боги накажут тебя за это бесчинство.

— Будешь перечить мне — прикажу бить кнутом…

Бастобалос опустил глаза, удрученный.

Некогда он служил в римском гарнизоне Тиры. Однажды ему приказали тренироваться в стрельбе из лука, пуская стрелы в одного бедолагу, осужденного на смерть за то, что не смирился со своей рабской долей, поднялся против хозяина.

Бастобалос отказался выполнить приказ. Он сказал в лицо начальнику гарнизона: «Я нанимался в солдаты, а не в палачи». Тот подумал и ответил: «Хорошо, Бастобалос, ты свободен». И призвал другого воина. Воин исполнил экзекуцию с тем же удовольствием, с каким получал плату за службу; среди людей всегда могут найтись низкие души.

Вскоре, однако, Бастобалоса позвали к начальнику гарнизона. У него отобрали оружие, одежду и бросили в подвал. Невыполнение приказа равнялось нарушению присяги и имело самые тяжкие последствия.

Затем он был отдан под суд и осужден на галеры; его должны были приковать на военном корабле вместе с другими гребцами-рабами, где он и окончил бы свои дни в унижениях и муках.

К счастью, ему удалось бежать до исполнения приговора. Ночью он переплыл лиман на хрупкой, как ореховая скорлупа, лодке. После блуждал по степи в поисках покинутого жилья.

Время года было уже осеннее, приближались холода, и он осмелился явиться в лагерь кочевников. Те приняли его, но с подозрениями и сомнениями: не лазутчик ли он?

Чтобы узнать всю правду, его связали веревками и били, мучили несколько дней. Кормили остатками со своего стола.

В те горькие дни он подружился с Далосаком, которому было поручено строго охранять его. Юный кочевник приносил ему тайком мясо, ослаблял веревки на руках иногах.

Когда лагерь переместился восточнее, в долину небольшой речки, Албонак дал ему свободу при условии, что он будет у него толмачом.

С тех пор прошло много времени. Бастобалос участвовал в походах против тирагетов, венедов[28] и других племен. Это его удручало. Он все чаще задумывался, как избавиться от пут, связывавших его с предводителем кочевников. Албонак был силен и хитер…

Сейчас, проходя по полям колонов, Бастобалос вспомнил свое прошлое, беды, через которые довелось ему пройти. Воспоминания сменились мыслью о пленницах: чем помочь этим несчастным?

Когда он заговорил на фракийском языке, они посмотрели на него враждебно. А та, что с волосами цвета спелого овса, сказала прямо в лицо:

— Подлый предатель! Не смей приближаться ко мне!

И он не приближался.

«О богиня Бендис, укажи мне, чем облегчить судьбу этих детей моей земли?»

Далосак затянул песню, тягучую и тоскливую, как скрип повозок; он не подозревал, о чем думает его друг.

Под изнуряющим солнцем караван едва продвигался через луга. До дороги, которая вывела бы их к лиману, было еще далеко.

Албонак, казалось, дремал. Его конь шел позади, привязанный к повозке.

Вдали показались рощи…

— Далосак, брат мой, слышишь меня? — тихо проговорил старый воин.

Тот прервал песню и повернулся к нему лицом:

— Слышу, Бастобалос. Что за печаль привязалась к моему другу?

— Скажи, тебе не жаль этих женщин? В чем они провинились, что их гонят в рабство?

— Жаль? Кому нужна твоя жалость? — ощетинился Далосак. — Может быть, этой, с соломенными волосами?

Бастобалос посмотрел на него с укоризной и вздохнул:

— И этой, и всем остальным… Давай освободим их! Пусть идут куда глаза глядят. — Он кивнул головой на деревья впереди.

— Видно, тебе жизнь надоела, старик! Хочешь, чтобы Албонак отрезал нам головы? Ну и желание! — Далосак откинулся на круп лошади и опять затянул свою песню.

Бастобалос замолчал и нахмурился. Его глаза мерили дали. Деревья, которые могли бы спрятать пленниц, были уже позади.

Вдруг справа от них послышался конский топот.

Далосак приподнялся. Оба посмотрели в ту сторону. На них несся галопом отряд конников. Пыль, поднятая копытами, вилась следом большим облаком.

Бастобалос и Далосак взялись за оружие. Албонак отбросил в сторону ткань, закрывавшую повозку. Мгновением позже он уже сидел верхом на коне, чуть было не рухнувшем под тяжестью грузного седока.

— Э-гей, погань! — Он сплюнул от злости и хлестнул коня, выходя навстречу тем, кто на них мчался.

Бастобалос й Далосак пришпорили коней, чтобы догнать его.

— Ничего опасного, — сказал толмач, разглядев конников. — Это стража из Ольвии[29]. — Он вложил меч в ножны.

С некоторых пор сарматские племена перестали грабить греческие колонии на морском побережье. Грабежи сменились выгодным для обеих сторон обменом товаров. Кочевники привозили шкуры, рабов, а в обмен получали украшения, ткани, оружие, вина. Исключение составляли лишь аланы, продолжавшие нападать на мирные селения.

Однако конники не проскакали мимо. Они молниеносно разделились на два отряда, взяв караван в клещи. Это были стражники-ольвийцы в серых плащах и шлемах с высоким гребнем. Они остановились с копьями наперевес. Их командир приблизился к каравану.

— Кто вы такие и куда держите путь? — спросил он властным голосом.

— Эх, расколол бы я тебе башку! — взорвался Албонак. — Спрашиваешь, кто мы такие? А сам-то ты ходишь по чьей земле? — Он был одурманен бузатом и исходил слюной от гнева. — Растолкуй ему, Бастобалос!

Толмач перевел смысл его слов.

— Ты ошибаешься, варвар, это не ваша земля. Вы находитесь на землях Ольвии, — ответил командир, красуясь на своем коне. — И mя отвечаю за порядок в этих краях, потому и хочу знать: что вы делаете здесь, в приморских степях, принадлежащих Риму?!

Бастобалос перевел слова командира.

Албонак, вместо того чтобы подумать об опасности, разгневался еще больше:

— Нет, вы послушайте только! Он хочет знать! Тот, который пришел сюда с голой задницей, приблудился на нашей земле! Ха-ха! Слушай, ты, пришелец, индюк надутый, или не добрался наш род до Паннонии[30]? Сколько там еще осталось до вашего гордого Рима?

Командир стражников смотрел на него нахмурившись. Он держал копье острием вниз и терпеливо слушал. Однако кочевник переходил грань дозволенного.

Римляне немало натерпелись от набегов кочевников. Чтобы наладить с ними мирные отношения, пришлось принять часть их в Паннонию, а затем искусно использовать в борьбе против свободных даков. С этими, степными, кочевниками конфликты также были улажены…

Командир искал подходящие слова, чтобы как-то утихомирить варвара. Но, услышав, что тот говорит о Риме с такой непочтительностью, не выдержал и вскричал с возмущением:

— Не касайся нашего славного Рима! Все народы и страны легли к его ногам. Как смеешь ты, дикарь, судить о государстве, которое простирается до самого края земли?

Но главарь кочевников уже не слушал его. Он поднял лошадь на дыбы и замахнулся секирой, крича как бешеный:

— Убирайся отсюда, чужак!

Бастобалос и Далосак, осаживая своих лошадей, пытались удержать его от непоправимого, но… было поздно: командир пронзил копьем грудь Албонака. Тот рухнул с коня.

С обеих сторон полетели стрелы.

Бастобалос схватился рукой за плечо и выпустил поводья — и его достала чья-то стрела…

Телохранители и воины Албонака были окружены. Далосак в смятении озирался. Вдруг он взвыл, выругался и, пришпорив коня, рванулся вперед, между конниками… Бесполезно! На него накинули аркан.

Воспользовавшись суматохой, другие кочевники, пришпорив коней, вырвались из кольца. Некоторых догнали стрелы, иные сумели ускользнуть. Ольвийская стража задержала только Далосака.

Караван застыл в удивлении посреди поля. Пленницы со страхом смотрели на стражников. Далосак был обезоружен и связан вместе с ними. Их надзиратель за четверть часа стал таким же рабом, как они. Что это — игра судьбы или месть богов?

Поняв, что произошло, Роместа засмеялась. Потом плюнула в лицо Далосаку. Остальные девушки тоже злорадно смеялись над ним, мстя за обиды, пережитые в лагере Албонака.

Караван в окружении конной стражи направился к Ольвии. Толмач Бастобалос остался лежать на траве — то ли убитый, то ли раненый.

Теперь ветер дул уже по-настоящему с моря…

На другой день командир ольвийцев распорядился, чтобы скот кочевников передали местному гарнизону. «Будет еда солдатам», — говорил он, довольный своей победой над степными разбойниками.

Далосака с его оружием и пленниц он продал торговцу из рода персов. Вырученные деньги разделил по справедливости между своими людьми.


…Город Ольвия расположен на двух террасах на берегу большого лимана, куда впадает бурный Гипанис. Когда-то он был окружен со всех сторон толстой стеной с башнями и бойницами, — от нее остались только руины, заросшие травой. Из старых укреплений сохранилась лишь цитадель…

Караван обогнул угол бывшей стены и вошел в тень садов, наполненных веселым птичьим гомоном.

Впереди показался среди зелени красивый город. Прямые и широкие, мощенные речным камнем, улицы. По бокам сточные канавы. Дома большие, каменные, крытые черепицей, обожженной искусными мастерами. Повсюду видны были ухоженные лужайки и цветы, плодовые деревья, родники. На нижней террасе сгрудились мастерские ремесленников, склады с товарами, в заливе причаливали лодки и корабли с парусами.

Роместа смотрела на все широко открытыми глазами. Удивлялась, что чужеземцы живут в белых городах, утопающих в зелени и цветах; кажется, будто это сады самих богов… Но что ждет ее впереди, что ждет?

На верхней террасе располагался сад с храмами и алтарями, здание суда, где разрешались различные конфликты, дворец архонтов и аго́ра — широкая прямоугольная площадь, приспособленная для народных собраний и торговли. Над нею носились чайки, крикливые морские птицы…

У агоры двое ворот. В одни люди заходят, через другие выходят. А может, входят и выходят одновременно — трудно понять, такое здесь беспрестанное движение. В глазах рябит от многоцветья и разнообразия лиц и одеяний: идут персы в белых одеждах и тюрбанах, фракийцы и венеды в простых рубахах из полотна, сарматы разных племен — одни с бритыми головами и косичкой на затылке, другие — с бородами и длинными спутанными волосами…

Люди, что ведут на привязи ослов, нагруженных тюками, дровами, корзинками и кувшинами, с амфорами в руках, со связками мехов на шее, развлекают друг друга разговорами и песнями. Каждый хвалит свой товар, подзывает покупателей. Ревут ослы. Слышны поросячий визг, кудахтанье кур, воркование голубей, людской гомон.

Каждому товару отведено свое место, свой ряд или прилавок. В одном ряду продают мясо, в другом — вино, овощи, в третьем — зерно, хлеб; дальше идет железо: хозяйственные предметы, оружие, потом гончарные изделия, поделки из дерева, меха и шкуры домашних животных…

В углу площади — большой загон, огороженный всего лишь с помощью натянутой веревки. В стене справа и слева закреплены металлические кольца. Место охраняется солдатами, которые следят за порядком в агоре.

Здесь продают рабов. Мужчин, женщин, детей… Каждый привязан к одному из колец. Одежды на них самые разные: от шелкового китайского халата до фракийской туники.

Покупатели внимательно оглядывают их, щупают руки и ноги; берут за подбородок, заставляя показывать зубы; заглядывают в глаза, в надежде узнать их характер, — словом, каждый старается выбрать лучшее, потому что рабы дорогие. Тот, кто покупает, спрашивает о качествах, привычках; продающий хвалит и дает разъяснения, чтобы покупатель видел: его товар стоящий. В конце концов договариваются о цене.


Роместа была связана с Далосаком и разлучена с девушками своего племени, что ее очень огорчало и тревожило: вместе им всем было бы легче. Она поглядывала на своего бывшего стражника… Кочевник резко изменился: пылал ненавистью к работорговцу-персу, который купил пленных гуртом у командира стражи, а теперь, чтобы выгадать, продавал по отдельности. Перс был громадина с черной, коротко подстриженной бородой, в широких белых одеждах. Рабам он давал время от времени хлеба и воды, ослабил веревки на руках и ногах.

Перс тоже ел только хлеб. Он нарезал его кубиками тем кинжалом, который перешел от Алученте к Далосаку, затем к командиру стражи и, наконец, к нему… Когда Роместа увидела этот кинжал, она затряслась в рыданиях. Если бы она знала тогда, какая судьба уготована кинжалу, сделанному дедушкой Артилой!

— Кто хочет покупать рабы молодые, сильные, идет ко мне! — подал голос перс на ломаном латинском языке, проглотив последний кубик хлеба. — Есть хороший товар, женщин молодая. Есть мужчин, не боится холод и жара, тянет плуг лучше быки, может давит грозди, месит глина, хорош на галера!..

К загону с рабами подошел человек на кривых ногах, следом за ним два солдата, нанятые, чтобы отвести живой товар домой. Человек останавливался около мальчиков, ощупывая их и оглядывая со всех сторон. Выбор его пал на ребенка женщины из рода венедов. Солдаты силой отняли его у матери; она стала причитать и рвать на себе волосы от горя и скорби.

При виде этой картины Далосак сжал кулаки и застонал, будто это у него отобрали ребенка. Он никогда не испытывал такой ненависти к несправедливости, как в эти мгновения. Ему не раз приходилось принимать участие в набегах, которыми руководил Албонак. Он топтал своим конем ни в чем не повинных людей, убивал и насиловал девушек. Но все это воспринималось им как мужская доблесть, смелость — он не чувствовал, что причиняет кому-то страдания. Отчего же сейчас его возмущали несправедливость, жестокость и грубость? Оттого, что и сам он был привязан к кольцу, испытывал эту несправедливость и жестокость на своей шкуре. Выходит, человек становится лучше, добрее от горького опыта своей жизни? Без него он может остаться рабом своих низких наклонностей?..

Роместа изредка взглядывала на Далосака и думала примерно о том же.

— Ну, что, проснулось, наконец, что-то в твоем сердце? — спрашивала она. — Смотри, вон там кинжал того, кого ты назвал храбрым. Возьми его, перережь веревку! Сделай то, что хотел, мне кажется, сделать твой друг, толмач Бастобалос…

Не понимая ее слов, Далосак метался, как молодая лошадь-трехлетка, которую впервые взнуздали и оседлали.

…Гомон базара перекрыл звук горна. Стражники стали расталкивать людей, освобождая проход какой-то важной персоне. Человек изредка останавливался, и тогда торговцы склоняли головы и показывали свой товар.

— Выбирай, что хочешь, Аристогорес! — говорили они. — Все это принадлежит нам благодаря тебе: ты верно служишь нашей богине Деметре, и она заботится о плодородии этой земли, делает нашу работу спорой, а рабов — послушными…

Главный жрец храма богини Деметры одобрительно кивал головой и проходил дальше.

У загона с рабами он остановился и оглядел каждого, никого не щупая и не спрашивая продавца об их качествах и привычках.

Роместа стояла с поникшей головой, изредка исподлобья на кого-нибудь взглядывая. Этот важный покупатель был толст и обернут в хламиду из красной ткани. На голове у него была какая-то странная шляпа в виде рога, на ногах — легкие сандалии, прошитые золотой нитью.

Перс стал хвалить свой товар, но Аристогорес не видел и не слышал его — он смотрел на кинжал, лежавший рядом с мечом Далосака на куске ткани. Мгновение спустя он взял его в руку, оглядел со всех сторон, пробуя острие и оценивая работу. Особенно понравилась ему рукоятка с голубым камнем и тремя буквами на нем.

— Челум, челум, — сказал он, показывая рукой на камень.

— Да, красивый и голубой как небо, — ответил ему торговец. — Только я продаю его вместе с этой рабыней…

Главный жрец посмотрел на Роместу и сразу заметил, что у нее великоват живот.



— Она беременна? — спросил он.

— Как видишь, Аристогорес, — ответил торговец.

Покупатель задумался: беременная рабыня может причинить ему беспокойство. К тому же от нее не будет большой пользы. Есть еще и риск: неизвестно, как она разрешится. Если умрет, он останется в проигрыше… Но украшенная камнем рукоятка очень уж хороша… Риск показался ему оправданным.

— Ладно, покупаю. — Он вытащил из-под хламиды кошель с золотом, бросил торговцу плату и хлопнул в ладоши. Как из-под земли возник стражник с кнутом в руке и принял Роместу. Она повернулась к девушкам своего племени; в их глазах читались жалость и сочувствие.

— Запомните этого тарабостас! Он купил меня! — крикнула она им. — Если захотят боги, еще встретимся. Проклятье на головы римлян!

Стражник толкнул ее вперед. Девушки стали рыдать в голос.

Аристогорес, казалось, был удивлен ее поведением, — повернулся к ней и оглядел с головы до ног.

— Res Romana Dei est, — сказал он. — Римское владычество от бога! Не проклинай, женщина!

— Куда ее вести?

— К Кефа́истосу, чтоб поставил клеймо. Потом отведешь на виноградник и передашь Зантико́месу. Не забудь получить пергамент, что ты сдал ее как надо, иначе ответишь головой.

Стражник подал Роместе знак, чтоб она следовала за ним, и направился к воротам, которые вели в нижний город. Вскоре к ним присоединился еще один стражник, и они пошли втроем.

…Кефаистос работал в маленькой мастерской по соседству с портом. Он отпечатывал на руке рабов знак их владельца. Аристогорес подобрал для своих рабов эмблему с символичным изображением: это был круг, нижнюю часть которого прорезали несколько волнообразных линий, а в верхней был изображен контур чайки. Он считал, что тот, кого судьба приведет в его владения, сам не захочет их покинуть, останется здесь, как остаются птицы, чтобы прокормиться у воды лимана в устье Гипаниса…

— Развяжи ее, Сохме́т, — сказал Кефаистос одному из стражников. — Теперь если и убежит, легко найдете. От этого клейма уже не избавится — может хоть лизать его, хоть зубами грызть…

Он оголил ей руку, приложил раскаленную металлическую пластинку.

Роместа почувствовала резкую боль. Клеймо было ясно видно и жгло нестерпимо. Однако она не выдавила ни стона.

— Терпеливая!.. Ну, все! Приведешь ко мне своего будущего ребенка — и его пометим.

И стражники вывели Роместу на дорогу, мощенную серыми плитами. Они пересекли несколько улиц, спустились в большой овраг с тенистыми ивами и вскоре оказались на берегу лимана. Затем свернули на тропинку, змеившуюся в. зарослях кустов. Где-то впереди слышался рокот волн.

В лучах полуденного солнца почти у самого берега Роместа увидела сады с плодоносящими деревьями и белые дома, увитые виноградом. Они остановились у больших ворот, окрашенных в зеленый цвет.

— Зантикомес! — позвал стражник, которого называли Сохметом. Он постучал копьем в доску и снова позвал. Ворота отворились, в них показался толстый человек с круглым красным лицом, в выцветшей тунике; он опирался на черный посох.

— Принимай товар! — проговорил Сохмет.

— И дай нам чего-нибудь — остудить глотки, — добавил другой стражник.

Виноградники Аристогореса составляли обширный прямоугольник, окруженный забором из колючего кустарника, так густо посаженного, что ни один зверь не смог бы пролезть через него. В центре поместья находился белый дом; от него шли ступени, такие же белые, окаймленные зелеными лужайками. Эта лестница спускалась к самому заливу, где стоял корабль с единственным парусом.

У ворот, через которые они прошли, пряталось в ветвях старых ореховых деревьев строение под черепичной крышей, длинное, с низкими окнами. Здесь были спальные комнаты для прислуги, триклиний[31] и кухня.

Управляющий Аристогореса проводил всех троих в триклиний, открыл сундук, вытащил лист пергамента и написал: «Я, Зантикомес, принял беременную рабыню, которую привел на виноградники стражник Сохмет, ныне в тринадцатый день под знаком Рака, год от основания Рима CMXV[32]». Он расписался; насыпав на лист белого порошка, стряхнул его и протянул лист Сохмету. Потом высунул голову в окно и позвал:

— Ракия!

В дверях показалась седая рабыня в хитоне.

— Принеси солдатам вина и еды.

Пока Ракия хлопотала на кухне, он оглядел стоящую перед ним рабыню с золотистыми волосами. Она была босая, с непокрытой головой и смотрела в пол. Сквозь вылинявшую рубаху проглядывал округлый живот.

— Как тебя зовут? — спросил управляющий. — Из какого ты рода-племени по родителям? Давно беременна?

Роместа молчала, и его вопросы повисали в воздухе.

— Зря тратишь слова! Она ведь варварка и не понимает тебя, — проговорил Сохмет.

— Дай-ка нам еще вина, Зантикомес, — попросил другой.

Стражники проголодались — ели наперегонки и осушали кувшинчик за кувшинчиком.

Когда они, веселые, пошли, обнявшись, назад, ноги их заплетались.

— Эй, вы, растяпы! — прокричал им управляющий. — Пергамент забыли! — Он сунул его Сохмету в руку и проводил, закрыв за ними ворота.

Вернувшись в триклиний, Зантикомес снова кликнул Ракию:

— Позови Аптасу!

Роместа вздрогнула и подняла голову. Аптаса? Знакомое имя высветило в памяти что-то родное и милое сердцу.

Управляющий прошел мимо нее. О н шагал тяжело и немного покачиваясь, — было видно, что одна нога у него покалечена. Затем сел на длинную, вдоль всей стены, скамью.

В дверях триклиния показался высокий широкоплечий мужчина с бородой до груди. Гладкие волосы цвета меди были схвачены у лба обручем из лозы. Благородные черты лица, обожженного солнцем, выражали мужество и еще сохраняли свежесть молодости.

Он был бос, на коленях и у лодыжек штаны из грубой ткани изодраны в лохмотья, рубаха заштопана в нескольких местах.

— Что прикажешь, властелин? — спросил он чуть насмешливо звучным голосом.

— Вот женщина… — Зантикомес кивнул головой в сторону Роместы. — Новая, только что привели. — Он постучал посохом в пол, как бы выражая недовольство, что Аристогорес прислал ему беременную рабыню. — Растолкуешь ей мои слова. С сегодняшнего дня ты раба жреца Аристогореса, — сказал он, бросив на нее короткий взгляд. — Смирись с судьбой, которую тебе предрекли боги твоего рода. Слушайся моих приказаний и приказаний моего помощника Аптасы. Не помышляй бежать или подняться против своего господина. Это бесполезно — ты будешь жестоко наказана. Владения охраняются стражей. Тот, кто пытался бежать и пойман, в другой раз бежать не сможет — его заковывают в цепи и посылают работать в мастерские. Так что запомни это, женщина. Возьми ее под свою опеку, — приказал он Аптасе. — Поставь опылять золой[33].

— Исполню все, как велено, — ответил раб и сделал знак Роместе следовать за ним.

Сердце ее забилось в несказанной радости, — будто она набрела на след родного дома, родителей. Она нисколько не сомневалась, что это тот самый Аптаса, о котором ей столько раз рассказывали дедушка Артила и принц Даос…

Роместа шла за ним быстро, словно боялась потерять из виду. Она видела его широкие плечи, обтянутые пропотевшей рубахой, и глаза ее наполнялись слезами. Но это были уже не те слезы, которых она недавно стыдилась. Рядом с ней будет такой человек, стойкий и сильный!.. Почти соплеменник!

Если б она знала, сколько мучений он вытерпел, сквозь какие темные пропасти пробирались его душа и разум!

Солнце клонилось к закату. Его лучи пронизывали кусты, сверкая то золотом, то позеленевшей медью… Далеко, на другом краю владения, виднелось несколько человеческих фигур. Это были рабы, опылявшие виноградник.

Аптаса шел впереди, оставляя в рыхлой земле большие следы. Он не знал, как зовут рабыню, кто она и какая роковая случайность привела ее в эти места. Мысль его блуждала в далях тревожных и туманных: придет ли наконец тот день, когда он сможет собрать вокруг себя надежных людей и вернуться в любимую Дувру?


…Первые годы рабства он провел в Тире. Прикованный к галере вместе со своим другом корабельщиком Герулой, он плавал с ним к далеким островам и крепостям. Оба безошибочно знали, как добраться до Томиса, Истрии, Месембрии, Тиритаки, Пантикопея. Были и на острове Крит, и в Сиракузах…

В Ольвии им удалось распилить цепи и бежать. Два дня их искала стража, но тщетно: они спрятались на виноградниках Аристогореса.

После отплытия галер вышли на дорогу в надежде встретить сердобольного человека и попросить помощи; у них было только то, что на себе, — одежда из грубой ткани, в которой работали на галере.

Случай привел к ним Зантикомеса.

— Помоги нам, добрый человек, — сказали ему беглецы. — Приюти у себя или у своего господина. Будем трудиться, ничего не требуя, кроме хлеба и одежды. А ты сохрани нашу тайну и не отдавай в рабство!..

Тот хмуро оглядел путников: запястья и лодыжки их кровоточили, стертые до живого мяса.

— А вы знаете, негодяи, какая судьба ждет рабов, сбежавших от своего владельца? — спросил он. — Или не слыхали про римский закон?

— Знаем и слыхали, — отвечали они. — Потому и просим тебя: перешагни этот проклятый закон и помоги нам. Представь, что с тобой случилось бы такое… Тебе ведь не стоит ни одного сестерция выдать нам пергамент, что мы были твоими рабами и ты освободил нас. Римский закон, о котором ты нам напомнил, предоставляет тебе такую возможность!

Он раздумывал, прежде чем принять решение.

Друзья беспокоились: в любую минуту их могла обнаружить стража.

— Хорошо, я помогу вам. — И Зантикомес стукнул посохом о землю. — Клянитесь богиней Деметрой и своими богами, что вы будете служить мне верой и правдой в течение пяти лет.

— Клянемся! И благодарим тебя от всего сердца.

Он привел их в погреб, дал вина и по ломтю хлеба.

Затем сменил их одежду и показал свои владения.

— Я управляющий имением и виноградниками жреца Аристогореса, — представился он. — Если вы сдержите слово — будете жить хорошо. — Он взял запечатанную амфору и встряхнул ее у уха Аптасы.

— Слышишь что-нибудь? — спросил Зантикомес.

— Нет.

— Вот этот-то секрет вы и должны постичь. Когда запечатывают вино и в амфоре остается воздух, вино теряет свои достоинства… Рабы не умеют запечатывать как надо, и я из-за этого в убытке. Ну как, попробуете?

Герула, склонив голову к плечу, посмотрел ему в глаза и вырвал несколько волос из своей бороды, которая стала совсем редкой.

— Если нас ждет свобода, — сказал он, — мы станем запечатывать в твои амфоры драконов с семью поющими головами — и ничего не будет слышно!

— Останешься доволен, хозяин, — вставил и Аптаса.

Зантикомес задумался. Отер пот с низкого лба. Беглецы незаметно за ним наблюдали. В этом его движении они угадали вопрос, на который не желали бы отвечать: «Кто вы, странные люди?» Но подозрение рассеялось — управляющий стукнул посохом о землю:

— Что ж, через пять лет вы получите пергаменты. Но запомните: я должен во всем полагаться на вас. Среди рабов есть разные — злые и ленивые, такие, что ропщут и вынюхивают, ждут подходящего момента, чтобы кинуться на меня. Так что вы будете, помимо прочего, и моими телохранителями. Не могу же я ходить постоянно со стражей. Иногда нужно будет наказать кого-нибудь… Договорились?

Герула, сухо кашлянув, пристально посмотрел на друга. Он боялся нарушить уговор, но и холуем быть не хотел.

— Многовато ты требуешь от нас… — осторожно проговорил он.

— Ах так?! Ищите себе, в таком случае, в другом месте службу — лучше, чем у меня, — раскипятился Зантикомес.

— Да нет, — вмешался Аптаса, — принимаем твои условия. Будем охранять тебя, как императора. — Он подумал, что до наказаний, может, и не дойдет.

…С тех пор прошло уже два года. Они запечатывают амфоры. Вино не теряет своего вкуса и аромата. Жрец Аристогорес доволен стараниями управляющего.


…Так бежали дни. Аптаса и Герула трудились прилежно и терпеливо. Вкладывали в работу все свое умение, чтобы не прогневать покровителя: им нужны были пергаменты…

В то же время им хотелось вернуться на берег Тираса раньше установленного срока. И они стали собирать вокруг себя рабов. В Ольвии оказалось много их земляков. Одни работали у рабовладельцев, другие — в порту. Их называли «сервус публикус», то есть рабы государства. Судьба этих рабов — самая тяжелая. На ногах у них цепи; под охраной солдат они загружают и разгружают корабли.

Аптаса наладил связь с некоторыми из земляков. Они рассказывают ему обо всем, что случается в порту: кто свалился под тяжестью грузов, кто подстрекает к сопротивлению, кто бежал, а кто предает. Рабы — народ самый разношерстный: у каждого свои боги, вера, обычаи. Говорят они на языках разных племен — языгов, венедов, аланов, даков… Единственное, что их объединяет, — это желание стать свободными. Так что нужно найти в их среде вожака.


…Аптаса идет впереди девушки и думает обо всем этом, о том, что они решили с Герулой. Корабельщик сказал другу в последний раз: «Ты, предводитель, не снимай с себя ответственности за судьбу тирагетов. Ты должен освободить от цепей и себя и их».

Когда они спустились в долину, поросшую травой и золотистым ивняком. Аптаса замедлил шаг. Остановившись, он повернулся к девушке, которая следовала за ним молча, ни звуком не выдавая своих страданий или усталости.

— Как тебя зовут?

— Роместа, — ответила она, не отводя от него взгляда.

Сердце ее билось часто-Часто. Она хотела убедиться, что это именно тот достойный тирагет, о котором она столько слышала.

— Ты предводитель Аптаса из Дувры, — сказала она ему на гетском наречии. — Я слышала о тебе.

Он поднял на нее глаза. Юное светлое лицо… Нет, не припоминал, чтобы видел ее среди дуврских девушек.

— Откуда ты меня знаешь?

— Мне рассказывали о тебе дедушка Артила и принц Даос.

Аптаса слегка наморщил лоб.

— Я знаю обоих, — сказал он. — Но как ты сюда попала?

Роместа рассказала ему всё до самой малой подробности.

Вечером, смыв с себя грязь и пот рабочего дня, рабы обсуждали новости, принесенные Роместой: Дувра не приняла даков, и те были разгромлены кочевниками… Мука-порис не захотел даже разговаривать с ними…

— Мы должны торопиться, предводитель… — говорил Герула; голос его и весь облик выражали глубокую горечь. — Этот негодяй весь род склонил к своим ногам, а мы сидим здесь и запечатываем вино. Тысяча громов, я не в силах больше ждать!

— Разделяю твое нетерпение, — ответил ему Аптаса. — Поторопимся. Клянусь именем Асклепия: мы снесем голову Мука-порису. Чтобы впредь другим неповадно было!

Юные Дакос и Гета, его земляки, стоя рядом, с надеждой смотрели на своего предводителя.

— Я разлучу вас на время, — сказал он им. — Гета, сходи еще раз в город и узнай, сколько шагов до оружейной мастерской и какая дорога к ней самая короткая. Зайди и к нашим в порт.

— И передай им эту вещицу, — добавил Герула.

Это была небольшая пила. Вместе с Аптасой они нашли как-то на краю владений остатки кузнечного горна; угли они стали добывать из толстых бревен. К горну тащили разное старье — куски якорей, проржавевшие подковы — и из всего этого делали кинжалы и копья, обрабатывая лезвия песком, чтобы разили врага насмерть.

— Свободу нельзя добыть голыми руками, — говорил корабельщик.

Все это оружие втайне раздавалось нескольким верным людям. Решено было начать восстание по первому знаку предводителя.

Глава седьмая «ПРОКЛЯТЫЕ ЦЕПИ…»

Степные дали гудели, как воды далекого взволнованного моря. Серебряный свет луны освещал темневшие на поле здесь и там трупы, — они были будто огромные семена, разбросанные каким-то сеятелем из неведомого мира.

Бастобалоса лихорадило. Ему казалось, что он слышит неподалеку то неясное клокотание, то шорох шагов. Звуки смешивались с давними воспоминаниями. И вот ему уже мнится, что где-то рядом пасется табун. А он летит по зеленому полю на черном скакуне с развевающейся гривой. Вдалеке блестит извилистое русло реки. Он знает, это Гиерас.

У зеленого подножия холма пасется отара овец. Пастушок играет на дудочке. Рядом с ним стоит на задних лапах большой пес и слушает…

Внезапно эту светлую картину стал поливать дождь. Бастобалос застонал. Шевельнул губами, чтобы поймать немного влаги: его мучила жажда.

Затем все пропало: холм, пастух с овцами, дождь. Не было и реки, его окружала плотная и душная пелена…


…Толмач очнулся лишь на второй день к восходу солнца. И сразу же услышал чьи-то шаги. Открыл глаза: рядом с ним стоял стражник. Он видел его хорошо. Высокий, выше Далосака; ноги голые до колен, короткая мантия на плечах, голова — взлохмаченная, с колючей бородой.

— Тебя как зовут? — шевельнул губами Бастобалос. Он понимал, что будет убит, но хотел хоть что-то узнать о своих врагах.

— Сике́рос, — ответил стражник.

— Что ты здесь делаешь?

— Одна из стрел, пущенная нашими, по ошибке попала в меня. Вот сюда! — Он оголил руку ниже локтя и показал небольшую гноящуюся ранку.

— Значит, ваши стрелы были отравлены, негодяи! — гневно вскричал Бастобалос.

— Да, — подтвердил стражник. — Удивляюсь, что я остался в живых.

— А я не удивляюсь. У меня всегда было волчье здоровье.

— Ха-ха! У этих тоже было волчье здоровье. — Солдат показал рукой в сторону трупов. — Куда ты ранен? В плечо?

— Тебе-то какая печаль! Вонзи в меня меч и иди своей дорогой.

— Не будь дураком. Давай я очищу твою рану. Я разбираюсь в этом немного. У меня есть с собой ир[34]— исцеляет, как наложишь.

Бастобалос заскрежетал зубами от боли: стражник потянул тунику за рукав… Приложив снадобье к ране и завязав ее тряпицей, оторванной от рубахи раненого, Сикерос спросил:

— Сможешь идти?

— Попробую.

— Тебя как зовут?

— Бастобалос.

— И кто ты такой?

— Дак с Гиераса.

— A-а!.. Бывал в тех краях. Сможешь идти? — снова спросил он.

— Смогу.

Сикерос помог ему подняться на ноги.

Несколько мгновений Бастобалос стоял неподвижно: кружилось все перед глазами — поле и небо. Потом постепенно все встало на свои места.

Потрогал пояс. Меч был при нем, в ножнах, и это обрадовало. Значит, он пока не пленник…

— Пойдем, от мертвецов уже несет, — проговорил Сикерос.

— Куда идти? — не понял Бастобалос.

— В Ольвию.

— Что мне там делать?

— Но твой предводитель мертв, куда ты еще можешь пойти?

— Мир велик…

— Послушай, Бастобалос! Я вижу, ты сильный и храбрый человек, хорошо владеешь языком римлян. Поверь, этого достаточно, чтобы наняться стражником на службу в Ольвии. У тебя будет хорошая плата и все остальное… Или ты думаешь, это плохо?

— Не знаю, плохо или хорошо, — ответил толмач, недовольный, что чужак привязался к нему. — Знаю только, что ты хочешь втянуть меня в капкан и сделать рабом — своим или своего хозяина.

— Страх твой я понимаю, дак. Но если б я задумал сделать, как ты говоришь, то отобрал бы у тебя меч, связал руки за спиной и теперь вел бы, подталкивая сзади копьем.

Бастобалос помолчал. Если подумать, то действительно, так оно и было бы. Порыв стражника уже казался ему искренним. В самом деле, он мог его убить — и не убил; мог отобрать у него меч — и не отобрал. Наоборот, вел себя так, будто был его старым боевым товарищем. Перевязал руку, помог подняться с земли…

И все же он не мог побороть в себе подозрительности, и это мешало ему принять предложение Сикероса. «Может, солдат хотел отобрать у меня оружие, да не посмел? — думал он. — Или он трус и побоялся, что я придушу его. Ну да, ведь, когда я открыл глаза, он испугался и отошел».

Все могло быть. Бастобалос не мог знать, какие думы роились в голове чужака.

— Поклянись, что не считаешь меня своим пленником, — сказал он ему.

— Да пусть меня молния поразит на этом самом месте, если я затаил против тебя хоть одну черную мысль!

Это была слишком серьезная клятва, чтобы не поверить. В его горах у истоков Гиераса молния раскалывала скалы, заставляя их трястись в страхе и безумии, будила уснувших в горных пещерах драконов. Люди бились лбами о землю, моля небо уберечь их от этих страшных стрел.

Договорившись, они двинулись в путь.

Бастобалос питал тайную надежду встретить в Ольвии своего друга по войне Далосака. Он не знал, что это пустая мечта: Далосак и пленницы были проданы в тот же день торговцу из Месембрии и увезены на корабле на западный берег этого огромного моря.

…Под вечер в Ольвию входили два человека. На одном была поношенная туника, у обоих висели за поясом мечи. Они шли медленно, едва передвигая ноги, пыльные и пропотевшие. Обогнули разрушенную городскую стену на верхней террасе и пошли задворками в поисках корчмы. Стражник хорошо знал питейные заведения в этой части Ольвии, и они свернули к «Одноглазому». То была корчма старого грека, слепого на один глаз.

Здесь они утолили голод и жажду. Отдохнули. Потом Сикерос поднялся и сказал, что идет договариваться о службе для Бастобалоса.

— Даю тебе ночь. Отдохнешь, силы и вернутся, — сказал он. — Завтра приду, никуда не уходи. Доброго мира!

— Доброго здоровья, Сикерос.

Стражник ушел.

Бастобалос утешал себя мыслью, что меч при нем, на поясе, а плечо болит уже не так сильно. Ир оказался действительно чудодейственным средством.

Утром он встал почти здоровый. Подвигал рукой взад-вперед, вытащив меч из ножен, сделал ею несколько атакующих движений. Рана все-таки мешала ему быть быстрым в ударе.

— Корчмарь! — позвал он охрипшим со сна голосом.

Хозяин предстал перед ним.

— Чего желаешь, мой гость?

— Еды и кружку вина.

Бастобалос прошел в комнату со столами. Одноглазый принес то и другое. Толмач не спеша поел, искоса взглядывая на всех, кто входил и выходил из дверей.

Вдруг он удивленно поднял брови: у задней двери корчмы стояли два солдата с копьями в руках и смотрели в его сторону.

«Когда же они вошли?» — мелькнуло в голове. Он поднялся из-за стола с мыслью выйти во двор посмотреть, не показался ли Сикерос. На пороге остановился: солдаты пошли за ним и теперь стояли за спиной, с копьями наперевес.

Насмешница судьба! Едва только Бастобалос шагнул за порог, как понял, что клятва ольвийца продержалась, сколько лист на осеннем ветру. Во дворе его ждали Сикерос и четверо верзил.

— Разрази тебя молния! — проклял он вчерашнего «друга».

Солдаты толкнули его в спину. Толмач успел выхватить меч из ножен, однако стражник ударил его копьем по больному плечу, и меч выпал из его рук. Лицо Бастобалоса перекосилось от боли.

— Ничтожнейший человек! — бросил он Сикеросу с презрением. — Худший из подлецов, каких я знал!

— Не сердись, Бастобалос. Я посчитал, что кошель с деньгами все же лучше, чем твоя дружба.

Солдаты загоготали.

Они отвели пленника к мастеру Кефаистосу, который отпечатал на его руке рабское клеймо.

— Теперь ты избавйлся от прозвища «варвар», — издевались над ним. — Ты сервус публикус! Раб магистрата!.. Ну, легкой службы тебе!

Так стал Бастобалос рабом. Много лет назад ему удалось избежать рабства. Сейчас судьба его не пощадила. Ноги его сковали цепями, и он был отправлен вместе с другими рабами на работу в порт.

Скоро его плечи привыкли к разным грузам: мешкам с пшеницей, тюкам кож и мехов, сундукам с украшениями и оружием, гранитным плитам и речным камням, бочкам с рыбой и амфорам с вином… Все, что перевозилось на кораблях, проходило через руки и плечи рабов.

От порта к складам и назад тянулась вереница людей, согнувшихся под ношей. Работа была изнурительной даже для самых выносливых. У некоторых, обессиленных еще и жарой, кружилась голова, корабельный трап плясал под ногами, и они роняли груз. Солдаты-охранники набрасывались на упавшего с кнутами и били, пока тот не поднимался и не влачил дальше свою судьбу.



— Цепи, проклятые цепи! — с ненавистью повторял Бастобалос. Они до крови натирали ему лодыжки.

Что делать? Как избавиться от цепей? Единственным средством спасения мог стать язык. Он ведь толмач и может общаться с людьми доброй дюжины племен.

В короткое время Бастобалос расположил к себе рабов. «Надо всем договориться, — думал он. — Нападем разом на солдат-охранников, отберем оружие… Libertas seu mors! Свобода или смерть!»

О свободе мечтал каждый. Обращение Бастобалоса находило отклик в сердцах людей. Однако без помощи было трудно осуществить эту мечту.

…По ночам подневольные спали вповалку на соломенных подстилках в тесном помещении с толстыми каменными стенами, где воздух был влажный и спертый. Они стонали во сне. А те, от кого сон бежал, молча вспоминали семью, родные места, прошлое, казавшееся им теперь таким прекрасным, и мечтали лишь об одном — вырваться из рабства.


Прошло много времени с того душного дня, когда Бастобалоса втолкнули в один из домов для сервус публикус, что находились рядом с портовыми складами. Тогда он бушевал и сопротивлялся — свободолюбивая душа его не хотела смириться с насилием. Но потом, чуть успокоившись и привыкнув к размеренности нового бытия, стал присматриваться к людям и увидел, что еще не все потеряно. Некоторые рабы, казалось, легко несли свою ношу — вели разговоры друг с другом, даже смеялись.

Толмач прислушивался, о чем они говорят, старался угадать, кто они. Внимание его привлекли три молодых раба — его соплеменники. Похоже было, что до них дошел его призыв. Они держались вместе, иногда что-то горячо обсуждали, показывая головой в его сторону.

Однажды, после раздачи еды, съев свой хлеб и бобы, Бастобалос стал обдумывать способ подойти к рабам и узнать, что у них на уме. Это было не так просто: солдаты-охранники не разрешали собираться больше, чем троим, вместе. Едва только возникала группка, как они подходили с кнутами и разгоняли ее. Люди поэтому держались обычно подальше друг от друга, особенно в минуты отдыха.

Все же толмач решил приблизиться к ним, — ночью их перегоняли в другое помещение, и он не смог бы с ними поговорить. Бастобалос был почти уверен: эти трое что-то задумали, — может, побег, а может, даже восстание.

Он посмотрел в сторону стражников. Им тоже принесли еду — из другого котла, — и теперь они делили ее, весело переговариваясь.

Рабы еще ужинали; кто поел, растянулся в тени. Одни перебирали камешки, другие чинили одежду или, приподняв головы, смотрели куда-то вдаль, — вероятно, уносились мыслями в родные места…

Бастобалос увидел вдруг, что к месту, где он сидел, шел, перешагивая через ноги рабов, мальчик, с видом независимым и высокомерным. Он был одет в белую мантию, обут в сандалии с золотой нитью, какие носили только мужчины богатых родов. Толмач подумал, что это дитя какого-нибудь знатного горожанина. Случалось, он видел среди рабов отпрысков тарабостас из Ольвии. Те намеренно посылали сюда детей, чтобы они привыкали к мрачным картинам рабства. Когда станут взрослыми, думали эти рабовладельцы, им не будет жаль тех, кого клеймит Кефаистос. Жалость к рабу считалась недостойным и опасным качеством, так как могла погубить их самих и весь их род.

Он ждал, что мальчик пройдет мимо, но тот замедлил шаг и остановился напротив, стал изучать его взглядом. Бастобалос увидел его глаза и изумился про себя: казалось, под высоким лбом мальчика взошли два цветка цикория — так светло и весело они смотрели на раба. Волосы его были собраны под венком из листьев; брови темные, маленький рот и лицо тонкое, как у девочки, освещенное улыбкой.

— А я тебя знаю, — сказал ему мальчик. — Ты Бастобалос, толмач.

— Допустим. И что за дело привело тебя ко мне?

Мальчик бросил взгляд на солдат. Но они его не замечали и даже не смотрели в его сторону, — тоже, должно быть, считали, что этот человечек, протопавший мимо них, — сынок кого-то из благородных.

— Кто ты? — спросил толмач; он понял, что стоявший перед ним отрок искал его с какой-то целью.

— Я Гета, — тихо прозвучал ответ.

— У тебя девичье имя?

— Я только по одежде мальчик… Молчи и слушай. Я рабыня. Как и ты и все здесь. Не спрашивай ни о чем, у нас нет времени. Как только тебя сюда привели, нам сообщили об этом, потому что ты самый решительный среди рабов и подбиваешь их на борьбу. Наш предводитель Аптаса хочет, чтобы у тебя в руках были все нити восстания; вместе с нашими людьми ты первым схватишься с охраной, а Аптаса постарается помочь: вы перепилите цепи и подниметесь, когда он подаст знак. Все разом со всех сторон… Знай, что твои слова «Libertas seu mors!» стали призывом для тех, кто уже спилилцепи и носит их только для видимости. Они готовы сбросить их в любую минуту… Подумай обо всем этом и делай, что можешь. А можешь ты много, потому что умеешь разговаривать со всеми рабами… Возьми это!.. — Гета быстро сунула ему в руку кусок железа с острыми и жесткими краями. Это была небольшая пила.

— Доброго мира! — попрощалась она. И отошла.

Бастобалос ответил ей кивком головы. Она беспечно прошагала мимо тех трех рабов, к которым он хотел подойти, и небрежно махнула им рукой, будто у нее не было другого более важного занятия, чем прогуливаться тут.

Бастобалос был радостно взволнован. Его замысел начинал осуществляться. Уже в эту ночь он перепилит свои цепи и передаст пилу другим, чтобы все были готовы к началу схватки.

Обед окончился. Стали слышны звуки бичей, грубые окрики. Люди снова поднялись на работу. Когда, звеня цепями, они двинулись — одни к большому порту, другие — к малому, он услышал позади себя как бы условный знак: «Libertas seu mors!» Эти слова произнес молодой раб с упрямыми глазами.

— Свобода или смерть, — ответил ему Бастобалос.

— Меня зовут Хорат, — проговорил тот, поравнявшись с ним. — Хочу показать тебе моих друзей — Севта, Дзиду, Рату.

Те трое, с которыми Бастобалос хотел познакомиться, оказались совсем близко: один впереди, двое — по сторонам; они будто случайно окружили его. На них были те же грубые одежды, что и на остальных, только волосы перетянуты, по обычаю даков, обручем из лозы.

— Теперь мы знаем друг друга, — проговорил Хорат. — Гета подала нам знак, что ты получил пилку. Тебе остается поднять людей. Мы выбираем тебя старшим.

— Вы люди предводителя?

— Да, Бастобалос. Если боги помогут нам освободиться, мы возьмем тебя в нашу Хорибу.

— Да сбудется то, чего вы желаете. — Толмач вымученно улыбнулся.


Вскоре его выбрали старшим и рабы других племен.

…Все больше цепей было подпилено так, чтобы в решающую минуту их можно было разорвать и обрушить на охранников.

Глава восьмая КИНЖАЛ АЛУЧЕНТЕ

Аптаса каждый день видел Роместу: она приходила то о чем-то спросить, то помочь, то поговорить о восстании. Ей казалось, что он может изменить их судьбу, но по каким-то причинам не торопится это сделать.

Между ними установились отношения отца и дочери. Он терпеливо отвечал на ее вопросы, утешал, когда видел грустной, отсылал отдыхать, когда им предстояла тяжелая работа.

Она была такой юной и хрупкой!.. Аптаса испытывал к ней жалость и нежность помимо своей воли. Вместе с тем она становилась все более терпеливой и стойкой. Это ее мужество, которое проглядывало в лице, во всем ее девичьем облике, вызывало его удивление и восхищение, порой волнуя каким-то новым, неведомым прежде чувством.

Роместа рассказывала ему, как создавала себя, свой характер, потому что рано осталась без родителей, — память о них она носила в себе, как неутихающую боль, — какие несправедливости пришлось ей испытать. Она не раз поминала добрым словом дедушку Артилу, свою опору и утешение, говорила, что не представляет, как бы жила без него, чем бы стала: ведь все, что она чувствовала и понимала, что знала о мире и жизни, было от него…

Вечерами, когда рабы приходили на берег моря, чтобы смыть с себя вулканический пепел, которым опыляли виноградники, Роместа брала палочку и рисовала на песке одно и то же: лук, охотника, домик и лошадь с гривой, распущенной по ветру… Все это было потеряно.

Когда она склонялась над рисунками, рабы стояли в стороне и говорили тише. Даже Зантикомес не решался беспокоить ее. Правда, он умел быстро справиться со своим, непонятным ему самому, умилением; в глазах его снова появлялась жесткость и нетерпимость — оружие, которое давало ему иллюзию власти над людьми. Тогда он поднимался и шел, вроде за каким-то делом, стараясь растоптать рисунки деревянными сандалиями.

Роместе хотелось взять камень и бросить в него. Но она вспоминала, что Аптаса не раз предупреждал:

— Это наш заступник, прошу тебя, не груби ему.

И она терпела, терпела. Жила мечтой, что день освобождения близок. Терпение ведь тоже иногда оружие…

Мало-помалу отношения между нею и Аптасой стали иными, чем прежде. Роместа почувствовала к бывшему предводителю нечто большее, чем простая привязанность, это даже трудно было выразить словами.

Аптаса тоже тосковал, когда ее не было рядом, и думал о ней все чаще. Роместа напоминала ему о той, далекой уже Асе-тедис; это был его цвет среди всех других красок, возвращение сердцем в родные места…

Желание видеть ее и чувствовать рядом наполнило его суровую и угрюмую жизнь, словно веяние свежего ветра, другими заботами, совсем по-иному воодушевляя все его существо. Она обрела над ним непонятную власть: была ему то матерью, то сестрой, то дочерью, постоянно очаровывая своей лучезарной молодостью, мужественностью и даже тем продолжением жизни, которое носила в себе. Он любовался ею — лицо ее было прекрасно и в радости, и в печали.

Часто после работ вечерами оба долго сидели на берегу моря; тихо разговаривали или смотрели на необозримые воды, слушая жалобные крики чаек…

Корабль Зантикомеса со спутанными ветром канатами неподвижно стоял в заливе.

Море чуть слышно дышало, вздымая и опуская гигантскую грудь, как уснувший под лучами полной луны дракон.

Рабы, один за другим, проходили сквозь кусты винограда к спальному бараку. На берегу оставались только двое — хотели еще что-то сказать друг друг у или, может быть, просто молча посидеть рядом, жалея и лаская друг друга взглядами. Она — совсем еще дитя, росток весны, обожженный ненастьем, он — зрелый мужчина, давно перешагнувший через свою первую весну, но вновь ощутивший ее чародейство и силу.

— Скажи, когда тебе срок?..

Она опустила глаза:

— Зачем тебе знать?

— Нужно спасти твое дитя от рабского клейма. Если Аристогорес узнает, что он родился, клейма не избежать, и он станет рабом. Таков закон…

Роместа посмотрела на него, испуганная.

— Успокойся, этого не случится. Я попрошу нашу старую рабыню помочь тебе. Есть у нее на примете овраг неподалеку. Там ты родишь и будешь растить ребенка, так что никто не узнает.


Работа на виноградниках шла согласно заведенному Зантикомесом порядку: рабы взрыхляли землю, опыляли, подрезали виноград, стригли живую изгородь, окружавшую владения, и траву на лужайке, спускающейся к самому морю. Аптаса и Герула запечатывали амфоры; Дакос, Гета и Зантикомес относили их ко двору Аристогореса или в порт, откуда их переправляли дальше. Ракия готовила еду и убирала в спальном бараке, на кухне и в триклинии, где они проводили вечера в ненастную погоду.

Среди рабов был один парень — его звали Бенилос, — наглый и злобный лентяй, которого все избегали. Его не терпели еще и за то, что он подслушивал разговоры и доносил о них хозяину. Тот хвалил его за усердие. Бенилос же переполнялся радостью и гордостью. Все понимали, что парень не столько подлый, сколько слабоумный, не способен контролировать свои поступки, и держались от него подальше.

Однажды Аптасу и Герулу позвал к себе Зантикомес и неожиданно спросил:

— Что за кузнечный горн у вас на краю владений?

Вопрос ударил их, как пощечина. Они растерялись вначале, поняв, что кто-то донес. Кроме Бенилоса, который не раз вертелся возле них, сделать это было некому. Правда, Герула быстро нашелся.

— Горн для углей, — сказал он невинным голосом. — Сургуч постепенно тает на малом огне, и нам удобнее с ним работать, дело идет быстрее.

— Ага! Но почему же вы не жжете уголь здесь, возле подвала, чтобы не возникало разных сомнений?

— Зантикомес, — проговорил Герула, — нам ведь легче принести туда готовые угли, чем сюда — каменную кладку.

Управляющий покачал головой.

— Я приказываю вам перенести горн сюда, под мое наблюдение.

— Сделаем, как ты велишь, — успокоил его Аптаса.

Горн на краю владений был погашен, а вблизи навеса соорудили новый. Только теперь Герула работал с углями, когда на винограднике оставались они вдвоем, а остальных посылали на другие участки, хотя это случалось очень редко. День восстания отодвигался на неопределенное время.

Вскоре Роместа родила.

— Мальчик, радость моя! — сообщила Ракия, показывая ей красного, как освежеванный кролик, младенца.

Роженица поморгала длинными ресницами и слабо улыбнулась. Она была обессилена.

— Как назовем его? — спросила старуха. И сама же ответила: — Пусть будет Груе.

Она принялась укачивать младенца, приговаривая: «Расти большим, Груе, на радость нам, Груе…»

Роместа стала как тростиночка, лицо ее осунулось от бессонных ночей. А мальчик рос быстро, не по дням, а по часам. Ему сплели мягкую колыбель из лозы и сухих трав, сладко пахнущую полем, и она спрятала его в прибрежном овраге, под небольшим навесом. На дне оврага росли травы и кустарник, повсюду были разбросаны камни, занесенные когда-то быстрыми водами.

Молодая мать оставляла ребенка на время одного, появлялась на винограднике и работала рядом со всеми. Потом незаметно исчезала, как волчица в своем логове, кормила младенца и снова торопливо возвращалась, чтобы не дознались Бенилос или Зантикомес.


…Время бежало. Все чаще голубая гладь моря темнела и волновалась, ивы на берегу лимана беспокойно трепетали, как перед бурей. Чайки кричали все тревожнее, разрезая острыми крыльями косые лучи остывающего солнца. Стаи стрижей, все лето гнездившиеся в норах высокого отвесного берега, вдруг пропали. Журавли с беспокойными криками собирались косяками и отправлялись к южным берегам. На виноградниках Аристогореса спелые грозди отливали синим и бронзовым цветом.

Наступила осень с холодными утрами и ранними серыми вечерами. Зантикомес, придерживая одной рукой свою хламиду, с узловатой палкой в другой медленно ходил по винограднику в сопровождении Аптасы, давая тому разные советы: какой сорт собирать первым, какой — в самом конце, какие сорта винограда лучше всего смешать, чтобы получилось хорошее вино.

Последнее время рабы были заняты починкой старых корзин, плели новые, чистили подвалы и хранилища, мыли давила, амфоры и другую посуду для вина.

Под знаком Скорпиона начался сбор. Собирали от зари до сумерек, затем до поздней ночи; вываливали виноград в мешки из редкой ткани и при свете факелов под навесом мяли его ногами в деревянных стоках. Пахло давлеными гроздьями, морским ветром и горьковатой лозой.

По краям давильни были расставлены толстопузые амфоры, в которых пузырилось и отстаивалось молодое вино. Его крепкие пары́ обволакивали Гету и Роместу, даже старик Терес слегка покачивался.

Работа на сборе и давке винограда была изнурительной и оставляла рабам для сна лишь короткие часы ночи. И все же они не сетовали на судьбу, которая была к ним благосклоннее, чем к остальным: ноги их были свободны от цепей, условия лучше. Единственное, что их угнетало по-настоящему, это мысль о том, что они являются собственностью и что их не считают людьми.

Но более всех этих чувств их одолевала тоска по родным местам; каждое мгновение на этой чужой земле казалось им вечностью, потому что разлучало с желанной стороной и родными.

По вечерам, когда вкус и запах молодого вина туманил головы, они забывали порой о своей тоске и горестях; каждый предмет из окружавших их казался им божеством, спустившимся с родных гор или холмов. Они жили призрачным, иллюзорным счастьем, которое искрилось короткие мгновения.

В один из таких вечеров Бенилос вдруг стал каяться. Сначала он лил слезы и бил себя кулаками по голове, потом стал со стенаниями кататься по земле, призывая на себя гнев богов. Роместа подошла и хотела успокоить его: она никогда не видела ничего подобного, и ей стало жаль парня.

— Оставь его! — крикнул ей старик Терес. — Не связывайся с недоумком. Он болен, бедняга…

Бенилос утих, поднялся на ноги и стряхнул землю с одежды. Потом побежал за Герулой и закричал ему на ухо:

— Я никому не скажу, что ты зажигаешь там огонь!

— Правильно сделаешь, — пробормотал корабельщик. — Займись делом.

— Не скажу, не скажу, — стал весело напевать Бенилос, прыгая на одной ноге.

После этого, ни с того ни с сего, он вдруг взялся помогать Роместе: торопливо хватал ее корзины и уносил. Быстро возвращался, смотрел на нее с глупой ухмылкой и снова кидался помогать. Скоро она уже не могла шагу ступить — он следовал за ней повсюду.

— Я не могу покормить ребенка, — пожаловалась она Аптасе. — Как избавиться от этого полоумного?

— Прогони, а если не отстанет, крикни меня, — сказал он.

Аптаса избил его раз, другой.

— Не подходи к ней! — грозно приказали ему Герула и Дакос. — Не то убьем и в море выбросим.

Бенилос испугался, бродил один и больше не приближался к Роместе, но все равно нет-нет да поглядывал в ее сторону. Аптаса брал его с собой на работу в погреба или посылал ловить рыбу для кухни Ракии. Раньше этим занимался Дакос, который искусно удил. Теперь они вынуждены были довольствоваться вареными бобами: того, что удавалось поймать Бенилосу, им не хватало.

Однажды несчастный безумец стал устрашающе кричать в присутствии Зантикомеса:

— Где твой ребенок, гадюка? A-а, ты убила его, выбросила в море! Тебя накажут, тебя накажут!

Рабы, бывшие поблизости, вздрогнули и повернули, сами того не желая, к нему головы: что он несет, убогий, кто вбил ему это в голову?

Управляющий посмотрел на Роместу и ничего не сказал. Ракия давно сообщила ему, что младенец родился мертвым. Его не слишком беспокоило, так ли это, но весть могла дойти до Аристогореса, — как он будет выглядеть в глазах своего господина? Видно, Ракия его обманула. И эта молодая женщина — тоже.

«Подлые рабы», — подумал Зантикомес.

Через несколько дней он позвал Роместу:

— Жрец приказал, чтобы я прислал тебя к нему. Иди и смотри не спутай дорогу, проси пощады за свой ужасный поступок.

— Я ни в чем не виновата и никуда не пойду, — ответила она.

— Не пойдешь по доброй воле — позову солдат, и тебя отведут силой, а наказание будет больше. Доверься сердцу и милости нашего жреца…

Роместа горестно вздохнула и пошла.


Аристогорес сидел на стуле с высокой спинкой. Под его ногами был расстелен большой желтый ковер с красной каймой. В правом углу стояла на треножнике большая амфора с двумя ручками, рядом на столике лежала толстая книга в черном переплете. Перед жрецом выплясывала и пела молодая женщина; легкая ткань чуть прикрывала ее тело, спускаясь с плеч; казалось, она вот-вот соскользнет и женщина останется обнаженной.

Через высокие узкие окна лился золотой свет осени. В левом углу была приоткрыта белая дверь на балкон, через которую виднелся лиман.

Аристогорес, одетый в шелковую мантию, держал в руке бокал и, потягивая вино, слушал пение…



Когда служанка втолкнула в комнату Роместу, он даже не шелохнулся, — казалось, не видел ее.

Она ждала у двери, не зная, что сказать или сделать, опустив глаза в пол.

Жрец допил вино — слуга взял у него бокал — и хлопнул в ладоши. Танцовщица сделала еще несколько движений, поклонилась ему и вышла, легкая как бабочка, обдав рабыню благоуханным ветерком. В просторной комнате воцарилась тишина. Над балконом ворковали голуби.

— Как тебя зовут? — спросил Аристогорес, поднимая к ней глаза, заплывшие жиром.

— Роместа. — За это время она неплохо освоила язык римлян.

Жрец расстегнул мантию на плече и сделал слуге знак уйти. Роместа со страхом ожидала мучений или милости, о которой упомянул Зантикомес.

Прежде чем отправиться к жрецу, она выстирала и заштопала свое платье, выкупалась в холодной морской воде, натерла ноги камешками и теперь стояла перед ним свежая и светящаяся. Волосы ее были подвязаны прутиком красной лозы.

— Дикарка, почему ты убила свое дитя? — спросил Аристогорес, гневно возвысив голос.

Роместа от неожиданности вздрогнула. А потом ей вдруг захотелось смеяться от радости: прошло больше трех месяцев, и никто не узнал об ее Груе. «Если бы Бенилос не брякнул…»

— Отвечай, моя рабыня, как ты совершила эту подлость?

Она закусила губу, склонив голову еще ниже. Потом собралась с духом:

— Я не хотела, чтобы он был рабом, как я.

Аристогорес бросил на нее взгляд, полный удивления:

— Как ты смеешь так отвечать мне?

— Смею, потому что закон этот неправильный. Чем виноват ребенок, который должен остаться на всю жизнь рабом только потому, что мать родила его на твоем винограднике? Лучше смерть, чем такая жизнь!..

Он помолчал немного, потом спросил, уже более миролюбиво:

— Как ты попала на виноградник?

Роместа посмотрела на него с недоумением. Он ведь сам купил ее тогда в агоре, потому что ему приглянулся кинжал Алученте.

Теперь кинжал, который приносил одни несчастья, висел у него на поясе. Заметив его, она в испуге замолчала.

Жрец изобразил на лице лукавую улыбку. Подошел ближе.

— За твой низкий поступок тебя надо бить палками и заковать в цепи. Но ты молода и красива, и я не хотел бы обезобразить эту красоту. Я постараюсь забыть твою подлость…

Он взял ее за руку и потянул за собой. Роместа шла, не понимая, пока не сообразила, что он ведет ее к кровати под балдахином. В следующее мгновение она остановилась и вырвала руку из его ладони. Аристогорес схватил ее за другую, пытаясь обнять за талию.

— О богиня Бендис, пощади мою душу! — вскрикнула она и выхватила свободной рукой кинжал у него из-за пояса. Рука описала в воздухе дугу.

— Спасите! — закричал в страхе жрец. Больше он ничего не успел произнести. Покачнулся, как дерево, и громадное тело рухнуло на ковер.

Один из слуг возник на пороге с безумными глазами и тотчас исчез. Где-то внизу послышался его голос, полный ужаса:

— Спасите! На помощь!

Во дворе поднялись крики. Приближались шаги. Роместа повернула голову к двери, не зная, на что решиться. Крепче сжала рукоять кинжала. Заметив дверь на балкон, бросилась туда. Посмотрела вниз: высоко. Под балконом росла ель, казавшаяся черной при свете солнца.

Размышлять не было времени. Она прыгнула вниз и упала на ветви ели. Соскользнула по ним, порвав рубашку и оцарапавшись. Едва почувствовала под ногами землю — помчалась к лиману. На берегу она срезала кинжалом камышинку и кинулась в воду. Заплыв подальше, взяла камышинку в рот, повернулась на спину.

…С берега доносились голоса. Ее искали, вглядываясь в следы на песке. Но все было напрасно — беглянка как сквозь землю провалилась.

Когда все утихло и прошло немало времени, Роместа высунула голову из воды: преследователей не было видно. Вокруг разлилась предвечерняя тишина. Она поплыла к зарослям тростника, чтобы переждать там.

На виноградник Роместа прокралась глубокой ночью. Обошла его с той стороны, где стоял горн Герулы, и побежала в овраг покормить ребенка. Затем крадучись вернулась к зданию под черепичной крышей.

Ничего подозрительного. Только ветер слегка шевелил листья да море волновалось вдалеке.

Вскоре, однако, послышались чьи-то шаги, тихие голоса, и она спряталась за выступом дома. Это были Аптаса и Герула. Друзья не спали, так как уже знали о случившемся, — ее искала стража.

Роместа вышла из своего укрытия и рассказала им обо всем, что произошло.

Опасность нависла над ними: каждую минуту могли появиться солдаты и заковать всех в цепи.

— Кончено! — проговорил Аптаса. — Надо поднимать рабов в порту. Иди разбуди Гету, — сказал он Геруле. — Вели ей пойти в город. Пусть проберется к Бастобалосу и к своим. Едва только их выведут на работу, начинаем! Будь что будет!

Герула выполнил приказ, затем разбудил Тереса и Дакоса:

— К оружию!

Бенилоса сбросили в море, чтобы он не принес им других несчастий. А Зантикомеса пожалели.

— Он нам еще пригодится, — сказал Герула.

Управляющему связали руки и ноги и показали ножи: пикни только, если жизнь не дорога!

В ту ночь не сомкнули глаз. Прислушивались к каждому звуку, который мог означать приближение стражи.

Время текло как никогда медленно. Ракия в триклинии просила какое-то свое божество, чтобы оно защитило ее от беды и просветило разум несчастных тирагетов.

На другой день, к обеду, прибежала Гета:

— Началось! — Она в изнеможении опустилась на траву. Дакос взял ее за руку и отвел в спальный барак.

Оставив женщин на винограднике, мужчины все до одного двинулись к городу. Там начинались большие события.

Глава девятая ВОССТАНИЕ

Дома́ для сервус публикус опустели. Рабов вывели на работу. Слышался звон цепей, шарканье ног.

Бастобалосу передали веление предводителя.

Где его помощники? Он поискал их взглядом. Вот они.

— Готовы?

— Да, все готовы!

Их замысел был прост. Несколько рабов должны споткнуться под своей ношей и упасть на плиты. Стражники, как обычно, накинутся с кнутами. В это время Бастобалос, его соплеменники и другие рабы, которые успели перепилить цепи, снимут их с ног и ударят по охране, отберут оружие. Главное — начало. Тут нужны хитрость и смелость. И еще стремительность. Промедление — гибель…

Утро настало холодное и тихое. У берега едва шелестела вода. Только морские птицы переполошились.

Бастобалоса тревожили их крики.

День будет жаркий.

Он прислушивался к разговорам охранников: не заподозрили ли чего? Нет. Они ленивы и спокойны. У каждого в одной руке копье, в другой — кнут. Плюют от скуки на истертые подошвами старые каменные плиты.


…Два корабля подошли к причалу. Пришвартовались. Спускают трапы. Где-то позади слышен скрип— это раскрываются складские ворота.

Громкий голос на одном из кораблей:

— Давай!

Щелкнули кнуты: «Пошли, пошли!»

К трапам приближаются рабы с тюками на плечах. Идут медленно. Еще медленней. Чтобы их догнали другие смельчаки.

Вдруг один спотыкается. Падает. За ним второй, третий… Лежат на плитах, придавленные тюками. Стонут…

— Вставай! Поднимайся!

Стражники кинулись на упавших. Щелкают кнуты.

Но что это? Кто осмелился бить их по спине?

Громкий голос на корабле:

— Бунт!

Один из стражников мертв, другой шатается, третий ползет назад. Мечи и копья выпадают из рук. Другие руки подхватывают их.

— Свобода или смерть!

Несколько напряженных мгновений — и словно змеи оплели стражников, охрана была сметена. Вдохновленные первой победой, рабы сбегались со всех сторон с хлыстами и ножами, с камнями и палками, кое-кто еще размахивал цепями.

Поток двинулся к оружейным мастерским, оглашая улицы криками:

— Свобода или смерть!

Время от времени повстанцам попадались солдаты, пешие и конные, — завязывалась борьба, но силы были неравны, и солдаты сдавали оружие.

…Дверь оружейного склада высока, тяжела и до самого верха обита медью. Рабы смотрят по сторонам горящими глазами: чем ее свалить?

Несколько человек приносят на плечах толстое длинное бревно. Разгоняются. Удар!

Слышны крики:

— Солдаты!

— Остановите стражу!

Где-то совсем рядом звенит оружие. Толпа смыкается вокруг солдат в короткой схватке.

Бревно с силой бьет в дверь. Его толкают десятки рук. Дверь прогнулась, сорвалась с петель и с грохотом ударилась о стену.

Под своды каменного склада врываются рабы. Во главе их Бастобалос, Хорат и Рату.

Севт и Дзида остались во главе тех, кто сдерживает натиск охраны.

А здесь кипит работа: выбивают решетки на окнах и бросают через них оружие: копья, луки, щиты, стрелы, топоры, разные мечи — прямые, кривые… Снаружи лес поднятых рук ловит все это с криками радости и угрожающими возгласами: охрана еще пытается прорваться к складу.

На улицах столпотворение — топот конских копыт, ругань и проклятия, лязганье оружия. Бывшие рабы стали появляться на лошадях, с копьями и щитами, мечами и луками в руках.

Толпа кинулась ко дворцу архонтов; там настоящая баталия — оружейный склад опустел. Командиры стражников, часть солдат, магистрат и архонты отошли в глубину дворца и ожесточенно сопротивляются. Кровь льется с обеих сторон.

Бастобалос, Хорат, Севт, Дзида и Рату бросаются туда, где больше всего опасность. Их мечи и копья не знают промаха.

На улице бьются с отрядами солдат, спешащих на подмогу охране, лучники старшего поколения — Аптаса, старик Терес, Герула и другие.

Восстали не только рабы порта, но и те, кого называли «сервус доместика» — домашние рабы. Они не носили цепей и жили в лучших условиях, но все равно — в рабстве, с поникшими головами.

Им было что сказать тем, кто сделал их своей собственностью. Бесконечной чередой, как волны на море, они выплывали из темных закутков, от печей гончаров, из плотницких и оружейных мастерских, где из них выжимали пот и учили ударами палки. В руках у них — что попалось под руку: вилы, топоры. Они шли лавиной. Распахивали ворота, входили в дома и искали своих притеснителей — они жаждали мести…

Лишь к вечеру побоище закончилось, и все осознали, что произошло… До сих пор души их обволакивал чад темной ненависти — безжалостной, но правой и святой, как та кровь, которую они пролили, идя из порта к ступеням дворца.

Одни, более сдержанные, искали своих друзей и радостно обнимались с ними. Другие, ошеломленные свободой, которая пришла внезапно и сбросила все запреты и решетки, словно оцепенели, широко раскрыв глаза. Все, что их окружало — солнце, падающее на деревья, воздух, камни и море, — казалось им волшебством, кружило головы…

Вожаки восстания поднялись на высокие ступени дворца архонтов и остановились, разговаривая и жестикулируя. Самый высокий и крепкий на вид, в старой тунике и в таких изодранных штанах, что видны были следы от цепей, поставил ногу на спину каменного льва и, опершись о колено, окинул взглядом толпу. Море взлохмаченных голов, освещенное огнем факелов, волновалось, как глубокие воды в бурю.

— Эй, ты кто такой? — раздалось из толпы.

— Не видишь, что ли? — крикнул стоявший рядом. — Это Бастобалос! Он первый сегодня схватился с охранниками и подал сигнал к восстанию!

— Говори, Бастобалос! — послышались голоса.

— Говори! Мы тебя слушаем!

Людское море утихло.

— Мои соплеменники! Братья! Друзья! — начал Бастобалос громким голосом, повторяя на нескольких языках. — Мы победили! Своею кровью заплатили за нашу свободу! Но враги не смирятся с этим. Мы должны ее защищать! Для этого нам нужно немедленно создать сильную дружину. Пусть все, кто понимает друг друга, объединяются в отряды и выбирают себе вожака! Сегодня же ночью пусть вожаки соберутся тут, во дворце! Будем держать совет, как жить дальше! Городу нужен порядок! Свобода или смерть!

Люди ответили торжествующим ревом.

Бастобалос и остальные спустились со ступенек и растворились в толпе.

Бывшие рабы объединялись в отряды. Горячо одобряли одних вожаков, поднимая вверх оружие, иных отвергали криками.

Даки и тирагеты собрались вокруг Аптасы. Неподалеку под охраной содержались пленники, среди которых был и связанный веревками знакомый уже нам стражник Сикерос.

В центре площади слышались крики и ругань. Огромное пламя выхватывало из темноты фасад здания суда.

Бастобалос и Хорат направились туда.

Остроносый грек в изъеденной молью шерстяной шапчонке кричал:

— Бандиты! Головорезы! Бараньи головы! Только это и можете! Ради двух моих коз проливали ваши товарищи кровь? Порази вас Зевс молнией! — Он зло сплюнул и пошел к своей хибаре.

Сидевшие вокруг огня жарили куски мяса на остриях копий; смеясь, они пригласили Бастбалоса разделить с ними трапезу.

— Хорошо откормил коз, молодец! — шутливо хвалили они грека.

Бастобалос узнал тех, кто сидел вокруг огня. — это были Севт, Рату и другие во главе с Дзидой, которого они выбрали вожаком.

— Поешь с нами, ты ведь тоже, верно, проголодался. — Рату протянул ему кусок мяса.

Аппетитный запах щекотал ноздри. Давно он не пробовал такого лакомства… Бастобалос разделил кусок пополам и протянул половину Хорату.

— Рату, приведи еще козу! — крикнул Дзида.

Бастобалос остановил его:

— Не нужно. Мы, братья, завоевали свободу, а не право на разбой и грабеж! Знайте это сами и скажите другим. Берите только то, что принадлежит рабовладельцам, потому что оно — наше по праву. А вы позарились на дом этого бедного грека; скажите, в таком случае, что будет говорить о нас завтра городская беднота? Разве поверит нам? Станет помогать?!

— Бастобалос прав, — подтвердил Хорат. — У нас счеты с рабовладельцами и с теми, кто нас угнетал.

— Да мы понимаем, — оправдывался Дзида. — Ты же сам знаешь, Хорат! Мы оба с тобой были пахарями. И потому, что община не смогла уплатить подать тому негодяю из Дувры, попали в рабство…

— Ну, если понимаешь, тогда все в порядке, — примирительно ответил Бастобалос. — Где ваш предводитель?

Дзида показал рукой в сторону агоры. Бастобалос и Хорат направились туда сквозь толпу факельщиков.

Аптаса отослал Гету и Роместу на виноградники и теперь собирал народ полукругом в два ряда, чтобы не мешать остальным вожакам делать то же самое.

— Это ты предводитель Аптаса? — спросил Бастобалос, окинув его взглядом. Перед ним стоял высокий, широкоплечий человек, статью схожий с ним самим. — Я Бастобалос. Спасибо, что дал нам возможность перепилить цепи.

— Мы всегда помогали друг другу, — ответил Аптаса весело. — А если хочешь кого-нибудь поблагодарить, то вот его. — И он показал на Гёрулу.

За поясом корабельщика торчал меч, отобранный у Сикероса, однако это не прибавляло его облику воинственности.

Бастобалос посмотрел на него и рассмеялся:

— Этого? Уж больно замученный старикашка!

Остальные тоже засмеялись, оглядев Герулу.

— Ну, вот еще, явились богатыри! — буркнул тот с обидой. — Хотел бы я посмотреть, как вы выглядели лет десять назад, когда я плавал на своей посудине по Тирасу!

— Не сердись, мореход, скоро у тебя будет корабль, который принадлежал магистрату, и ты заживешь, как император.

— Очень мне нужен твой корабль! — не утихал Герула. — Скажи лучше, что делать вот с этими? — Он показал в сторону пленных.

Бастобалос заметил среди них Сикероса и смешался.

— Вот судьба! — сказал он с удивлением и добавил: — Попался все же, подлец!

— Ну, что ответишь? — снова спросил Герула.

— Сказать по правде, не знаю, что делать с негодяями, — проговорил Бастобалос. Лицо его омрачилось. — Мы пролили уже столько крови… Они убивали нас, мы — их. А теперь, когда у них отобрано оружие, я думаю, нельзя лишать их жизни. Это было бы подлостью: вооруженному убивать безоружного…

— Тогда пусть идут на галеры! — нашелся Герула. — Должны же они искупить свою вину! Или нет?

— Должны, конечно…

Ближе к полуночи Бастобалос отдавал распоряжения вожакам отрядов. Одни должны были отвечать за порядок на улицах и в агоре, другие — во дворце и других общественных местах, третьи — возглавлять караул на крепостных стенах, четвертые — охранять ворота города.

Дзиде и его людям поручили держать под наблюдением жизнь порта. Это было наиболее уязвимым местом города: отсюда отправлялись к дальним землям и прибывали из разных мест корабли. Нужны были глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, сильные руки, чтобы защищать добытую свободу.

Совет вожаков постановил, что пленные должны искупить свою вину работой на галерах.

— Пусть натерпятся, чего мы натерпелись, — говорил Герула.

Отношения между восставшими и населением города постепенно налаживались. Осенние дожди отмыли улицы и площади от крови и пыли. Жизнь, всколыхнувшаяся было до основания, успокаивалась. Возобновилась работа в мастерских, пекарнях, в порту. Открылись харчевни и лавки. Агора наполнялась шумом и ярмарочной суетой.

В заливы прибывали корабли из Пантикапея, Тиры, Одесоса[35]. Корабли привозили дорогие ткани, разрисованную керамику, оливковое масло, оружие и украшения. В обратный путь они загружались пшеницей, рыбой, кожей и мехами, воском и медом, поделками местных мастеров.

Теперь хозяева должны были покупать рабочие руки и хорошо платить.

Торговцы были недовольны: повстанцы положили преграду их безмерным поборам и прихотям.

Весть о восстании в Ольвии дошла до всех городов побережья Понта Эвксинского. Однако римские властители не торопились присылать армию, чтобы задушить восстание, — у них были другие неотложные дела. В том году северная граница Дакии была нарушена карпами и костобоками[36]. Ветиусу Сабианусу не удалось создать вдоль всей границы «зону пустоты»…

Бастобалос сколачивал дружину.

И тут выяснилось, что многие из бывших рабов не хотят оставаться в Ольвии: одни за другими, группами и в одиночку, они отправлялись в свои родные края кто как мог — на лодках и попутных кораблях, верхом и пешком. Они восстали, чтобы избавиться от цепей; их иссушила тоска по детям и женам, матерям и возлюбленным…

Аптаса, Роместа, Герула, Дакос с Гетой и их друзья тоже мечтали уйти. По ночам им снились берега Тираса, где остались родные, друзья детства, могилы отцов…

Предводитель хотел увидеть следы своей прежней жизни с прекрасной Асой-тедис, приласкать овечек и верного Гунаха… Корабельщик Герула уже десять лет не видел дочерей; старик Терес думал о своей жене с прялкой за поясом, об ульях-колодах с их вечным жужжанием…

Гета и Дакос ничего не знали о своих несчастных родителях-изгнанниках. Роместа, укачивая Груе, мечтала о том дне, когда она покажет его Ептале и мастеру Басчейле, — старики, верно, и не подозревают, что у них растет внук.

С такими же намерениями рвались домой в свою Хорибу и остальные — Хорат, Рату, Дзида, Севт; они тоже были проданы в рабство Мука-порисом и желали призвать к ответу тех, кто помогал ему в этом. Друзья звали с собой и Бастобалоса. Но тот не решался обмануть надежды восставших. Вокруг него сгруппировались вожаки разных племен, пустившие корни на побережье. Вместе с ними он добыл свободу, с ними должен был ее защитить.

Но как? Бастобалос был пастухом, солдатом, толмачом, рабом. И никогда не был предводителем, главой города. Тем более такого, в котором жил разноплеменный и разнородный люд.

Аптаса, глядя на него, не знал, что делать: помогать ему или собираться в дорогу. Он посоветовался с друзьями и решил остаться до весны. Тем временем подрастет Груе, да и они лучше подготовятся, чтобы свергнуть правление Мука-пориса… И он стал все чаще приходить во дворец к Бастобалосу. Однажды он застал его мрачным и подавленным. К нему постоянно приходили с жалобами: многие ольвийцы считали себя ущемленными в правах, обманутыми, кое-кто был и ограблен.

Опыт бывшего предводителя тирагетов мог помочь другу.

— Прикажи созвать народное собрание, — посоветовал Аптаса. — Выберите из числа честных, неподкупных людей новый совет архонтов. Составьте указ, который отменит право продавать и покупать рабов, клеймить их или держать в цепях. Выработайте новые законы, которые защищали бы обе стороны — мастеров и учеников, владельцев и работников, корабельщиков и прислугу. И еще: решите, какие товары вам необходимы, а на какие надо наложить пошлины; продумайте количество податей, чтобы не оставить людей в бедности, надо ведь поддержать их труд, сделать его выгодным для обеих сторон… А ты возьми на себя охрану порядка и защиту города. Тогда тебе не придется заниматься всякими мелочами — жалобами и дрязгами, которые невозможно разрешить сразу, как разрубить мечом…

— И еще, — подвел он итог, — то, о чем я тебе говорю, обсудите сначала на новом совете архонтов. Узнай у них, кто какое дело лучше знает, в чем больше разбирается, и направь людей на места, определенные им богами… Не забудь также, Бастобалос, про свой первый долг — пойти к алтарю богини Деметры и принести ей в жертву хлеб и виноград. Этим знаком уважения к местному божеству ты завоюешь расположение и доверие ольвийцев.

То были хорошие советы. Вожаки отрядов взялись за их выполнение с большим рвением. Сам Аптаса не пожелал вмешиваться в их дела — оставил только в городе Дзиду, своего помощника, чтобы тот сообщал ему время от времени обо всех новостях и делах горожан.

Вскоре Дзида пришел к нему в бывший дом Аристогореса с вестью: создали новый совет архонтов. Собрание избрало Бастобалоса на должность военачальника и магистрата.


…В тот год зима наступила раньше срока. Затяжные дожди сменились длительными снегопадами, бураны обрушивались на город. Улицы опустели, заваленные сугробами по самые крыши.

Лиман покрылся льдом. Работы в порту прекратились.

Люди попрятались в свои жилища, отогреваясь возле очагов. Только в домах богатых торговцев, владельцев судов и земель царило веселье. Слуги открывали амфоры с выдержанным вином, подавали жаренных на вертеле цыплят…

Иногда у городских ворот появлялись отряды всадников. Это были аланы, кочевавшие в поисках наживы. Они знали, что в стужу стража прячется и никто им не помешает…

Однако на этот раз за ворота вышли люди из их же племени.

— Вам здесь нечего грабить, — заявили они. — Город в руках восставших. Поворачивайте коней!

В другой раз они появились на винограднике Аристогореса. Оставили лошадей у изгороди и пошли без опаски прямо к подвалу, где хранились амфоры с вином, старательно запечатанные Аптасой и Герулой.

Ракия стала звать на помощь. Зантикомес проковылял к двери и закричал на их языке:

— Убирайтесь отсюда, негодяи! Не смейте ломать дверь! Я отвечаю за добро моего господина, живого или мертвого.

Но грабители не хотели слушать управляющего — толкнули его в снег и стали топорами сбивать замок.

Тогда Аптаса, Герула, Роместа, Гета и старик Терес, которые находились в триклинии и все видели, открыли окна и двери и стали целиться из луков.

Стрелы коротко просвистели, и пятеро грабителей скорчились, выронив из рук оружие. Остальные бросились к лошадям. Только ветер взметнулся им вслед.



Зантикомес прибежал в триклиний взбешенный:

— Что вы наделали, несчастные? Знаете, что нас теперь ждет? Они вернутся снова, с подмогой, чтобы отомстить за своих!. И не только ограбят нас, но и перебьют! Вы не знаете их нрава!..

— Мы хотели помочь тебе, Зантикомес. Ты ведь нам как отец! — подшучивали тирагеты.

— О-о-о! — простонал управляющий. — Когда вы наконец уберетесь с моих глаз!

— Придет и этот день, — проговорил Герула. — Только поверь мне, ты будешь тосковать по нас… Да, к слову, скрепил ли ты наши пергаменты печатью своего хозяина?

— Боги, сжальтесь надо мной!

— Оставь богов в покое и отвечай!

— Да, да! — Зантикомес со злостью ударил посохом о землю. — Возьмите и убирайтесь отсюда! Я сыт вами по горло!

— Ну, нет, — поддразнивал его корабельщик, — сначала мы опорожним те амфоры, которые запечатывали своими руками…

Пока они так пикировались, Аптаса, старик Терес и Роместа бегали по сугробам, стараясь поймать лошадей тех аланов, что остались лежать на снегу. Они должны были им пригодиться…

Однажды Аптаса уехал в город заказать оружие для своего небольшого отряда. Попутно зашел к Бастобалосу. Рассказал ему про набеги аланов.

— Если б только эта забота! — проговорил тот. — Провизия кончается, и еще пришла весть, что торговцы всех мастей что-то замышляют против нас.

— Зря пощадили их тогда. Нельзя было…

— Да, нельзя!..

Теперь Бастобалос понял, что ошибся. Но изменить что-либо было уже невозможно. Он дал пленным свободу, полагая, что они такие же люди, как он сам.


…Время шло своим чередом. Дни становились длиннее. Влажный ветер бил своими невидимыми стрелами в ледяной панцирь земли. Постепенно сугробы потянулись в овраги и ложбины. Затем, когда наступило полнолуние, исчезли совсем.

Пришла весна. Все чаще виднелись в небе птичьи стаи, с нетерпеливыми криками возвращавшиеся в родные места. Ивы над водой покрывались пушистыми золотисто-зелеными почками.

Пахари на заре выходили в поля, чтобы вовремя бросить в борозды семена. Пастухи уже выгоняли скот на пастбище. Лодки рыбаков покачивались на воде с утра до вечера. Корабельщики торопились все приготовить для выхода в море.

Городские стражники сбросили овчинные тулупы — они с честью вышли из этой зимы и могли прямо смотреть в глаза людям, которые их окружали. Для восставших зима была еще одной проверкой их мужества и отваги.

Предводитель Аптаса искал возможность привести в исполнение план, лелеемый им все годы рабства: вернуться в Дувру и свести счеты с Мука-порисом. Для этого он приблизил к себе своих земляков, в первую очередь из племени тирагетов, много переживших из-за предательства Мука-пориса. Постепенно они раздобыли коней, оружие и все необходимое для дальней дороги.

Оставалось решить, как отправиться — сушей или морем, через Тиру.

В последнем случае корабль Зантикомеса мог сослужить им хорошую службу: он был сработан на совесть, из лучшей сосны. Да и Герула рвался к нему — руки корабельщика соскучились по любимому делу. Но время было тревожное, да и спокойнее все же, казалось им, передвигаться по суше — не так зависишь от непогоды.

На том и порешили — возвращаться в Дувру по суше. Однако отъезд откладывался со дня на день — Аптаса тревожился о Роместе.

— Как она двинется с ребенком в этот долгий путь, полный неожиданностей и опасностей? — в тревоге спрашивал он Герулу.

— Предводитель, — отвечал ему старик, — не мучай себя понапрасну. Женщина, которая пережила час безумия, становится мудрее всех старух и нас с тобой. Она сумеет уберечь себя и свое чадо от всякой опасности, поверь мне. А для дороги у нее простая подготовка: сошьет мешок, посадит в него ребенка и повесит на спину — иго-го, лошадка!

— Неужели правда? — спросил Аптаса с недоверием.

— Тысяча громов, если я вру! — вскричал Герула. — Разве мало женщин перевез я на своей посудине, чтоб не знать их?

Аптаса посмотрел на него с признательностью. Затем сказал:

— Если так, у нас нет особых преград. Объяви поход на послезавтра.

Герула вернулся в триклиний, чтобы сменить рваные одежды на тунику солдата, и велел Роместе и Гете собираться в дорогу. С этого мгновения он становился своего рода интендантом их похода к Тирасу: на него легла ответственность за снабжение людей едой, одеждой, снаряжением. Он пошел к Зантикомесу, который работал на винограднике, и сказал ему, как умел говорить, шутливо и чуть язвительно:

— Открой-ка, друг, склад и подвал. Сделаем еще кое-какие приготовления и уберемся с твоих земель.

Управляющий со злостью посмотрел на него, сплюнул, но пошел открывать.

— Грабьте все, — сказал он. — Не зря же ясделал вам столько добра…

— Тысяча громов! — обиделся Герула. — Мы трудились на тебя, берегли от аланов ваше добро, а тебе жаль нескольких бурдюков вина?!


Аптаса, отдав распоряжение готовиться к уходу, тотчас вскочил на коня и отправился к Бастобалосу.

Тот, узнав, что предводитель пришел попрощаться с ним, помрачнел — его мучили дурные предчувствия. Но он их не высказал.

— Благодарю тебя за помощь и поддержку, — сказал он Аптасе. — И за твоих людей, которые способны на подвиги, тоже благодарю. Конечно, твой отъезд печалит мое сердце. Но я не имею права стоять у вас поперек дороги: да будет так, как вы задумали. Отправляйтесь домой, к Тирасу. Зажгите и там факел вашего возмущения — отомстите тому, кто так зло и несправедливо поступил с вами и столько лет терзал тирагетов. Надо, чтобы и он хоть немного побыл в вашей шкуре! А я об одном прошу: когда дойдете до Тираса, пусть твои отважные товарищи прокричат громко и мое имя, чтобы эхо повторило его и услышали бы леса, холмы и вся наша древняя земля…

— Бастобалос-балос-балос! — сказал Аптаса и улыбнулся.

Они обнялись, как братья. Судьба свела их, она же их и разлучала. У каждого была своя дорога под солнцем.

Глава десятая ВОЗВРАЩЕНИЕ

Неожиданный удар, нанесенный некогда Аптасе другом его детства Мука-порисом, и годы, проведенные на галерах, оставили в душе и облике предводителя глубокие следы. Тяжкий жизненный опыт научил его многому, а более всего — терпению, мудрости и прозорливости.

Ему достаточно было взглянуть на человека, чтобы увидеть его до самой глубины: он отличал правду от лжи при самых искренних, на первый взгляд, словах и выражении лица. Поэтому люди, собранные в его отряде, были один к одному, сильные, добрые, великодушные.


…Несколько дней они шли по незнакомым местам. Дорога проходила по необъятной, как им казалось, равнине, покрытой кустарником и травами. Кое-где виднелись на горизонте холмы или возделанные нивы скифов-пахарей. То тут, то там на берегах неизвестных им рек и речушек возвышались юрты кочевников, поблизости паслись табуны лошадей.

Иной раз путь маленького отряда Аптасы упирался в озеро или в стену неожиданно возникшего леса. Тогда всадники сворачивали в сторону, обходя препятствия и места, где их могла подстерегать опасность.

Зная, что солнце должно всходить для них всегда с правой стороны, они удивлялись сейчас его непостоянству: то оно показывалось впереди, то сзади, а нередко и с левой стороны, что приводило их в замешательство. Даже корабельщик Герула, повидавший много чудес на свете, диву давался, как быстро и неожиданно меняется местность, вводя путника в заблуждение.

— Легче найти дорогу в море, — брюзжал он. — Идешь себе по своей звезде. А тут…

— Лицо земли обманчиво, как и душа человека, — в тон ему отвечал Аптаса.

Чтобы не попасть в какую-нибудь ловушку, предводитель часто посылал вперед лазутчиков; для привалов выбирал места, удаленные от дороги и укрытые от посторонних взглядов; ставил при этом надежный караул, боясь повторения того, что случилось когда-то у Тиры, в зеленых зарослях…

Всадники были вооружены легко — только луками и мечами. Соплеменники Аптасы не собирались брать Дувру силой и не жаждали мести. Они хотели только по-своему расквитаться с Мука-порисом: посмотреть ему в глаза и спросить: для чего ты родился на свет, негодяй? Чтобы сживать со света других?

Они ехали уже много дней. Каждый вез на своем коне аланской породы по двадцать ржаных хлебцев в переметной суме и по бурдюку вина. Конечно, им хотелось расположиться на привал в обжитом месте, поесть теплой похлебки, но это было невозможно. Аптаса требовал, чтобы они двигались до темноты и не расслаблялись.

— Сначала заглянем «на огонек» к Мука-порису, а уж потом устроим себе пир, — говорил он. — Держите свои желания в узде!

Когда они приближались к землянкам, вырытым в крутых берегах, и до них доносились от печей запахи, возбуждающие аппетит, Аптаса вонзал шпоры в бока лошади, и все торопились вслед за ним, по-разбойничьи улюлюкая и лязгая оружием.

— Страх местных жителей — наш первый союзник, — шутил Герула, радуясь, что возвращается наконец в родные места и увидит дочерей, а может быть, и свой корабль.

Роместа скакала рядом с Гетой. Девушка помогала ей везти маленького Груе — время от времени брала мешок себе на спину. Малыш высовывал головку и смотрел на все вокруг круглыми глазами, будто что-то понимал и удивлялся.

Аптаса иногда отставал и думал о Дувре: как-то она встретит его? Признают ли тирагеты в нем своего предводителя? Поддержат ли в правом суде, который он готовился учинить над их теперешним властелином?

Прикованный к галере рядом с Герулой, он не раз в те годы «прокручивал» в голове свое возвращение в Дувру. Вначале, по наивности, он думал, что происшедшее с ними было игрой судьбы, случайностью и что Мука-порис ни при чем. Но вскоре он все понял…

Раздавленная копытами трава отдавала горьковатым запахом, будя далекие воспоминания.

К вечеру путники увидели впереди в дальней дымке зубцы зеленых холмов. Вскоре показался и желтовато-белый берег Тираса. Они были уже недалеко от Дувры.

Роместа посадила Груе впереди себя, чтобы крепче держать его и чтобы он тоже увидел эти далекие холмы, к которым они столько дней стремились. Затем вытащила из колчана кусок свернутой в трубку ткани, на которой была нарисована зеленая извивающаяся лента, похожая на змею, — подобие знамени принца Даоса…

Развернув знамя над головой и нахлестывая коня, она быстро обогнала отряд и как безумная радостно закричала:

— Эге-ге-гей!

Увидев перед собой знак змеи, Дакос, старик Терес, затем Хорат и все остальные вонзили пятки в бока лошадей и, также издав крики радости, галопом помчались за всадницей.

Аптаса тоже погнал коня и вскоре настиг Роместу.

— Остановись!

— Почему, предводитель? — спросила она с недоумением, натягивая поводья.

— В бой вступим завтра! Сейчас нужен привал…

— Нет, — встревожилась она. — Сегодня!

— Спешка — наш враг, — отрезал Аптаса. — Сначала надо разведать, что и как. Или ты забыла: Мука-порис — стрелок, которому нет равных?!

— Пронзи его молния!

— Того же и я ему желаю, но нужно терпение; подождем немного.

— Хорошо, предводитель, я покоряюсь твоему повелению. — Роместа вдруг рассмеялась и тряхнула волосами цвета спелого овса, роскошными и длинными…

Казалось, грусть никогда не посещала ее, печать рабства слетела, и она снова стала смешливой, беззаботной девушкой, какой была до того страшного побоища у излучины реки. Но кто знал ее раньше, мог бы заметить на юном лице следы тяжких страданий.

Они скакали, пока была видна дорога в свете сумерек. Затем остановились на отдых, покормили коней тем, что оставалось, — кусочками хлебцев с кисловатым запахом. А когда на небе взошла полная луна, предводитель послал вперед двух лучших лазутчиков — Севта и Рату.

— Обследуйте хорошенько берег: не видно ли стражи Мука-пориса, нет ли поблизости кочевников, — велел он. — И будьте осторожны.

— Разведаем как надо, — заверили воины.

Аптаса кивнул им и направился к Роместе, которая сидела на траве, придерживая коня за поводья, и напевала Груе колыбельную. Он сел с нею рядом.

— Как ты думаешь — идти нам через Яла-чолу или поискать брод в другом месте?

Роместа прервала песню. Мгновение размышляла, не зная, что ответить… Конечно, ей хотелось быстрее добраться до дома и узнать, что случилось после пожарища, учиненного кочевниками. Остались ли в живых Басчейле, мама Ептала, Мирица? Ее мучили думы об Алученте. Тоска по нему и непонятный страх переполняли ее сердце. «Выжил ли он после того подлого удара кинжалом?» — спрашивала она себя не раз.

В памяти возник образ охотника — каким она увидела его впервые на отвесной скале. Прямой, как ель, с луком в руках. Светлый лицом… Она опустила глаза в землю: через какие ужасы она прошла, и что сейчас у нее с ним общего?!

— Нет, — ответила Роместа, покачав головой. — Ищи проход в другом месте…

Аптаса внимательно посмотрел на нее. Он понимал, что творится сейчас в ее душе, и не хотел ни о чем больше спрашивать.

— Решено, милая, — сказал он ласково. — Удобный для прохода путь мы найдем в другом месте. Я хотел только узнать твое желание…

— Теперь ты его знаешь! — неожиданно резко ответила она.

— Не пойму, что с тобой, ты становишься колючкой. — Аптаса улыбнулся, взял лицо Роместы в свои ладони и поцеловал.

Желая успокоить ее и разогнать мрачные мысли, проговорил:

— Не волнуйся, все будет хорошо. Завтра в это время мы подойдем к дому моего отца.

— Если его не сровнял с землей Мука-порис…

— Скоро увидим, — ответил он тем же ласковым голосом.


Всадники решили не разлучаться с конями. Долго пасли их и легли спать с намотанными на руку поводьями. Хорат и Дзида стояли на карауле, будя друг друга в часы, установленные по звездам.

На рассвете вернулись Севт и Рату. Они поведали Аптасе неожиданную весть, поразившую всех как громом. То, что говорили эти двое, казалось им либо бредом, нелепостью, либо страшным проклятием богов. Предводитель, выслушав их, оцепенел. Затем, придя в себя, переспросил:

— Вы сказали, что нашей Дувры больше нет?

— Да, предводитель. Она стерта с лица земли, — подтвердил Севт.

Аптаса провел ладонью по лбу, будто желая отогнать страшное видение. Потом покачал головой:

— Не может этого быть!

Кругом буйно цвели травы. Высоко в небе пели жаворонки. Тем невероятнее при виде этой мирной красоты казалось путникам услышанное. Они тотчас сели на коней, не проглотив ни крошки хлеба, ни глотка вина, и помчались к высокому берегу. В лучах солнца он казался белее мела. И таким же был цвет их лиц…

Остановились, только когда перед ними возник крутой обрыв. Внизу, в долине, змеился Тирас, река, за которой начинались их исконные земли. Стрижи и ласточки кружились над ней, оглашая воздух веселыми криками.

Путники приложили ладони ко лбам, вглядываясь в то место, где должна была, насколько они помнили, стоять Дувра.

— Тысяча громов! — выругался корабельщик и вырвал из бороды седой волос.

Перед ними открылась печальная картина: темно-серое пепелище на месте бывшего города; виднелись лишь обгорелые столбы храма Асклепия.

Гадая о том, что за проклятие обрушилось на их землю, путники сошли с лошадей и, взяв их за поводья, стали спускаться по заброшенным тропам к воде.

В горловине реки у Долины Змей, где был порт и бросали якоря корабли тирийцев, вода шумела глубоко и спокойно, будто в мире ничего не случилось.

Аптаса, понукая лошадь, вошел в реку. Остальные последовали за ним. Плыли, гребя одной рукой, в другой держали над водой одежду и концы поводьев.

На берегу осталась только Роместа. Она раздумывала, как ей переплыть реку с Груе на руках.

Видя, что предводитель уже далеко, не стала долго размышлять, выпустила поводья; тунику и постолы сунула в мешок, где сидел ребенок. Подняв его на плечо, вошла в воду.

Лошадь потопталась и пошла за ней.

Посреди реки было довольно сильное течение. Ее стало сносить. Она собрала все свои силы, стараясь удержаться, и тут услышала плеск воды и знакомый сердитый голос:

— Почему не подождала?

К ней плыл Аптаса. Он снял с ее плеча плачущего Груе, и скоро они были на берегу, где остальные уже выжимали воду из одежды, а лошади, фыркая, отряхивались.

Через несколько мгновений все собрались вокруг предводителя. Он не произносил ни слова; лишь смотрел на берег, покрытый белыми плитами, меж которых торчали стебельки проросшей пшеницы. «Значит, в Дувру приходили корабли тирийцев», — мелькнуло в уме.

— Может, римляне из Тиры сожгли крепость? — недоумевал Герула. — Нет, не верится!

— А может быть, Мука-порис пошел на Тиру войной и был наказан? — предположил старик Терес.

— И этого не может быть, он всегда был с ними в сговоре.

— Тогда что же?

— Скоро узнаем.

Роместа перепеленала Груе в сухое и уложила его в мешок, который опять повесила за спину. Она была готова к дороге.

Всадники двинулись по холму, держа лошадей в поводу. Шли по утоптанным за много лет тропам. На пути их вставали горы жженой глины и камней, битого кирпича, бревна, ставшие углями, кучи пепла, время от времени развеваемые ветром.

— Проклятия на головы врагов, — с горечью вздыхал старик Терес.

— Тысяча громов! — в бессилии повторял корабельщик Герула.

— Что же это такое, люди добрые? — спрашивал своих друзей Дакос.

Только предводитель ничего не говорил и никак не выражал своего отношения к тому, что они увидели. Казалось, у него пропал голос. Аптаса разглядел среди развалин засыпанную пеплом сухую корку со следами капель, из чего заключил, что вскоре после разгрома прошел дождь. Было ясно пока одно: город сожжен весной, в месяц Овна или чуть позже.

Всадники остановились посреди руин. Время вопросов и возгласов прошло — каждый вспоминал о своей давно задуманной мести. Но вместо ненависти к Мука-порису они испытывали сострадание к землякам, которых постигла такая страшная кара. Образы исчезнувших людей жгли их сердца: они представляли своих близких и друзей обугленными, как эти куски бревен, что валялись на земле.

Предводитель нагнулся и зачерпнул горсть пепла.

Потом стряхнул ее. Запах тлена долго оставался на пальцах… То, что произошло здесь, они не могли пожелать даже самому злейшему своему врагу. Но кто же все-таки опустошил и поджег их город?

Путники в скорбном молчании смотрели на пепелище. Казалось, они слушали стенания разрушенных стен.

— Подождите меня, — проговорил Аптаса. Его терзали воспоминания, и он направился к Долине Змей, на могилу отца.

Перед надгробием он остановился:

— Кто сжег наше селение, отец? — спросил он.

Молодую листву на верхушках дубов шевелил ветер.

— Что сталось с жителями Дувры? Где моя отара? Где пес Гунах? — Голос его дрожал.

Спустя немного времени Аптаса успокоился: он вспомнил, что нигде не видел следов сожженных трупов или других останков людей. Это означало, что жители Дувры не погибли. «Может, они спрятались где-нибудь в глубине лесов?»

Предводитель воспрял. Им завладела новая мысль.


Солнце поднималось к зениту. Земля и пепел руин стали горячими.

Аптаса вернулся к отряду.

— Теперь куда? — спросил Герула.

— Через холм, — ответил он. — Надо искать хижины и шалаши пастухов. Они должны знать, что случилось с нашим городом.

К нему подошли Хорат, Севт, Рату и Дзида, отданные когда-то в рабство своим родным селением. Бывшие рабы сейчас не были в обиде на земляков — такой уж сложился обычай: бросали жребий, и кому он выпадал, тот прощался с близкими и отправлялся в Дувру. Там, вместе с остальными, его сажали на корабль, и он попадал в Тиру, Ольвию или в другие города и порты, где были рабовладельцы.

— Предводитель! — проговорил Хорат. — Прости, у нас другое на уме. Мы хотим уйти. Вы отправляйтесь к пастухам, а мы — домой. Не отпустишь, уйдем без твоего позволения.

Аптаса нахмурился и пристально на них посмотрел. Он понимал, что друзей мучила дума о Хорибе: цела ли она или тоже в руинах, живы ли родные и друзья.

— Хорошо, Хорат, я вас не задерживаю, — ответил предводитель и добавил: — И все же мне жаль, что ты думаешь только о себе.

— Почему только о себе? Нас четверо, — заупрямился Хорат.

— Вот потому и досадно: вы ведь знаете эти места так, что с завязанными глазами всюду пройдете. И я хотел послать вас разведать; может, Мука-порис не сгинул, не попал в рабство. Может, он прячется где-нибудь в лесу или даже в вашей Хорибе… Посмотрите сами и пораскиньте мозгами: ни в этом разрушенном городе, ни в его окрестностях нет останков человека. Это что-нибудь значит? Тирагеты не погибли, они исчезли! Но где их искать?

— Предводитель прав, — поддержал Севт. — Надо искать. А вы, Рату и Дзида, что скажете?

— То же, что и ты.

Они вновь оседлали лошадей и, покинув руины, направились в гору по глинистой дороге, которая извивалась между кустарниками. Родной город остался позади, как стертое водами времени изображение.

Вечером того же дня всадники достигли шалашей пастухов. Только они были пусты. Лишь старый пес лежал в сухой траве, около одного из шалашей, лежал не двигаясь, положив морду на лапы.

Аптаса слез с коня и подошел к нему.

Пес почувствовал его приближение, но не сдвинулся с места; лишь приоткрыл немного глаза, будто хотел сказать: «Оставь меня, хозяин. Пришла мне пора умереть, нет больше сил жить на этой земле…» Затем веки его закрылись.

— Гунах, волчище! — обрадовался Аптаса и погладил собаку по голове. Когда-то это был зоркий и сильный пес, с короткой черной шерстью, мощной грудью, носом с белым пятном и шрамом на левом ухе. Он собирал овец одним своим заливистым лаем, а волка подбрасывал лапами вверх и не отпускал, пока не перегрызал ему горло!

Подошел Герула и, взглянув на лежащую собаку, пробормотал:

— Бедняга Гунах!

Пес угасал на глазах. Никто не мог ему помочь. Напрасно они сидели возле него и гладили по клочковатой шерсти. К вечеру Гунах умер. Аптаса и Герула не могли сдержать слез — собака была частью их прошлого. Они зарыли его перед покинутыми шалашами и воткнули на этом месте палку.


Ночь путники провели на опушке леса, около виноградников Дувры. Лазутчики во главе с Хоратом отправились разведать дорогу через лес и поискать следы своих соплеменников.

На другой день предводитель уже знал, что случилось с его городом.

В ту раннюю весну в долину Тираса спустилось воинствующее племя готов. Они стремились добраться до плодородных земель, что раскинулись под  созвездием Ориона. Готы прошли через глухие леса, чистые реки и богатые поля венедов, поживились на землях фракийцев и сарматов; дошли до Ольвии, Тиры и других городов на границе Римской империи. Селения, попадавшиеся им на пути, они грабили и сжигали, а жителей брали в качестве заложников и гнали впереди себя, используя как живой заслон в схватках с другими племенами, встававшими им поперек дороги.

— Несчастные мои сородичи, — вздыхал предводитель. — Какие черные дни для вас настали! Со связанными руками вы шли впереди своих врагов, чтоб увеличить их число и быть пугалами, а если придется, то сложить свои головы за них!

— Да, многого мы навидались на своем веку, — проговорил корабельщик, — многого натерпелись. Но это — самое страшное… Что теперь у меня осталось после стольких лет мучений? Сожженный дом, пропавшие дочери, украденный корабль…

— Все это потому, что на нашей земле рождаются такие, как Мука-порис, — подала голос Роместа. Она приласкала Груе: — Ты, сынок, когда вырастешь, будешь сильным и справедливым…


…Хориба встретила их неприветливо — спущенными собаками, кидающимися на лошадей. Ни одного человека не было видно.

Аптаса сделал знак всадникам остановиться — он не хотел входить в селение, бряцая оружием. Они пришли рассчитаться с Мука-порисом; но его, как оказалось, здесь не было, он попал в руки готов.

Эта весть не обрадовала предводителя: он знал, что такое рабство, и не пожелал бы его даже своему врагу. Он хотел совсем другого: пригвоздить предателя взглядом к земле и спросить: «Негодяй, как ты мог не защитить город, который мы берегли со времен наших предков? Почему позволил чужакам разграбить его и сжечь? И за что ты предал меня?»

Собаки не унимались. Самых злобных пришлось укротить стрелами.

Жители Хорибы не узнавали пришельцев, принимая их за чужих. Попрятавшись, натравливали собак и тайно следили за тем, что станут делать всадники, неожиданно появившиеся из леса.

Вдруг собаки успокоились и отошли — на них прикрикнул человек, вышедший из-за высокого плетня. Он шел прямо к ним; борода его торчала, как помело. Штаны были закатаны до колен, ноги вымазаны глиной: видно, он только что месил ее.

— Что желаете, добрые воины? — спросил он.

— Хотим, чтобы вы приняли нас в Хорибу, — ответил Аптаса, слезая с коня. Остальные всадники последовали его примеру.

— Кто вы такие и откуда идете? Когда нам было худо, никто не кинулся нас защищать!

— Мы тирагеты, жили когда-то здесь. Меня зовут Аптаса. Я младший сын Гетиуса, пришел рассчитаться с Мука-порисом.

— Поздно пришел, добрый человек!

Из-за оград стали выходить и другие жители. Среди них был старик, казалось, позеленевший от старости. Он подошел ближе к Аптасе, всмотрелся в него, погладил высохшей рукой коня и проговорил с изумлением:

— Неужели ты и есть наш предводитель, который пропал в Тире?

— Я, дедушка!

— Боже, кланяюсь тебе!.. Так, значит, ты Аптаса, сын Гетиуса… — Он поглаживал свою белую бороду и казался помолодевшим.

Всадники неподвижно стояли с поводьями в руках. Впереди — Аптаса и Роместа, чуть позади — Герула, Дакос и Гета, за ними — Хорат, Севт, Рату, Дзида и старик Терес.

— Ты хорошо сделал, что вспомнил о нас, — проговорил старик, вытирая слезящиеся глаза. — А это твои воины? — Он показал на остальных.

— Мои… и ваши.

— Так… Люди добрые, что скажете? — Старик повернулся к сельчанам. — Примем их к себе или нет? Найдутся у нас еще девушки для этих парней?

— Найдутся, если они не разучились с ними обращаться, — попробовал кто-то пошутить.

— Примем! — сказали несколько голосов.

— Если они в самом деле тирагеты, как говорят, — принять их! — подытожил старик.

Но тот, кто успокоил собак, поднял вверх руку в знак того, что еще не все решено.

— Хорибцы! — сказал он. — Я тоже думаю, что надо их принять; но сначала давайте разберемся, кто эта женщина рядом с предводителем. И еще одна, позади! Вы ведь все видели, что готы скакали рядом со своими женщинами!

Местные жители с тревогой посмотрели друг на друга.

— Пусть ответят! — закричали несколько человек.

— Слышите, воины? Хотим знать, кто ваши женщины, нам это не все равно!

— Они из нашего рода, — проговорил Аптаса и хотел еще что-то добавить, но тут раздался громкий голос Хората.

— Послушай, Одрис! — сказал он со злостью. — Может, ты и меня не узнаешь?!

Тот, кого назвали Одрисом, замер в недоумении; но из толпы сельчан стали раздаваться удивленные голоса:

— Ой-ой-ой! Это ты, Хорат?

— Я, люди добрые! И хорошо бы вы сделали, если б узнали и остальных — тех, кто молчит. Мой друзья ждут, когда вы вспомните, как отдавали нас в рабство по велению Мука-пориса… Севт, Рату, Дзида! — крикнул он, и бывшие рабы вышли вперед.

Одрис смешался: ведь тогда, как и сейчас, он был главой общины в Хорибе…

— Брось, Одрис! — крикнул ему Хорат. — Не дрожи. Мы вернулись домой не для того, чтобы сводить с тобой счеты… И потом, не ты же виноват. Мы только одного просим: маленькую плату! За все наши годы рабства ты должен дать каждому по сорок овец и девушку, которая придется ему по сердцу. И еще, — продолжал он, — община должна взять обязательство заботиться о наших товарищах и их лошадях!

Кое-кто из местных жителей пробормотал было, что плаха слишком велика, но не посмел поднять голос.

— Люди добрые, хорибцы! — проговорил Аптаса. — Хорат сказал правое слово. Заверяю вас, что о других налогах вы не услышите. А что до нашей помощи — всегда ее получите: и на поле, и в пастушеском деле, и на охоте, и самое главное — в защите против тех, кто хочет развеять по ветру наши земли.

— Одрис, собери кланы, посовещайтесь! — предложил Хорат.

— Сельчане! — обратился к людям старик, который узнал Аптасу. — Зачем опять собираться и разводить долгие разговоры? Предводитель здесь, с нами. И его слово мы услышали!

— Правду говоришь, Хет! — раздались голоса. — Мы виноваты перед ними и должны искупить свою вину. Это мнение общины.

— Севт, Рату, Дзида, Хорат! — крикнул Одрис. — Держите ли вы еще что-нибудь за душой против нас?

— Нет, Одрис, — успокоили они его. — Что было — прошло.

Глава общины подозвал детей и велел им отвести лошадей в загон, а прибывших проводил на середину селения, к своей хижине. Его помощники быстро закололи трех овец, принесли бурдюки с вином, круги свежего сыра, лук, хлеб и все это разложили на траве, на волчьих шкурах.

В честь вернувшихся домой мужчин и примирения решили устроить пир. Люди повеселели. Даже Герула и старик Терес забыли свои несчастья.

Аптасу окружили, как своего законного предводителя. Рассказывали наперебой, сколько натерпелись они под властью Мука-пориса и как этот злодей все увеличивал их дань, как бросали жребий, и кому выпадала судьба, тот прощался и шел в рабство, чтобы оградить селение от гнева самодура.

Роместа сидела неподалеку, кормила Груе и смотрела на Хорибу, что приютилась меж лесистых холмов. Улицы узкие и кривые. Дома бревенчатые, крытые черепицей, которую обжигает на опушке Одрис. От Дувры спускается дорога. У обочины торчит журавль колодца…

Хориба пахнет лесной поляной. Даже тут, в центре селения, раскинулся дуб-великан. А вокруг — сплошные леса. Чужая, незнакомая сторона…

Когда ребенок заснул у нее на руках, Роместа стала спрашивать себя, исполненная недоумения и горького одиночества: «Зачем я здесь? Чего жду? И где я — среди своих или среди чужих? Так мало было радости с детства… Любимого отняли, пепел родного дома развеяли злые ветры… Чем может мне помочь предводитель? Он почти не замечает меня. Сильный человек с непонятными печалями и радостями. Холодна его привязанность для меня… Скажи мне, земля, что ты для меня и кто я?..»

Огонь убывал. Люди жарили мясо на копьях.

Потом они веселились, затеяв танец в два ряда — ряд женщин впереди, ряд мужчин сзади. Пели и играли на свирели…

Хорат нашел где-то бубен и ловко ударял в него, приплясывая. Самыми лучшими танцорами оказались Дакос и Гета. Они держали за руки Дзиду и Рату, а эти — двух местных девушек с покрасневшими от волнения щеками, дочерей Одриса.

Аптаса, окруженный стариками, смотрел и слушал. Иногда он смотрел на Роместу и взглядом просил ее сесть рядом. Большего он не мог себе позволить; благодарил судьбу и за то, что видит ее и радуется.

Когда солнце скрылось за лесом, над которым еще летали птицы, Хориба успокоилась. Огонь на поляне погас, жители разошлись по своим хижинам.

Утром следующего дня Аптаса, проснувшись, увидел у себя в ногах старого Хета.

— Есть вопрос к тебе, предводитель, — проговорил старик. — Что думаешь делать дальше? Будешь пасти отары или сядешь на землю пахарем? А может, возьмешь в руки оружие, станешь охранять нас?

— Все буду делать, а почему ты спрашиваешь?

Хет пригладил свою бороду и мгновение пребывал в нерешительности.

— Я еще раз продумал все, предводитель. И вот к чему пришел. У нас нет никакой защиты ниоткуда… Только лес охраняет от чужих глаз. А с другой стороны — открытая дорога прямо к нашему порогу… Если враги отыщут нас, это конец, мы не сможем защититься.

— Но почему не сможете? — засмеялся Аптаса. — Спустите собак и натравите на них!

— Э-э! Так и я думал когда-то… Нам нужна настоящая защита. А Одрис… На него любо смотреть, когда он танцует или играет на дудке; правда, и мастер отменный — сделает тебе какие хочешь глиняные вещи. Нет, я не могу сказать о нем худого слова, но ничего больше он не может делать…

— Старик Хет, — сказал Аптаса, — нельзя от одного человека требовать больше, чем он в силах дать. И если Одрис таков, каким ты его описываешь, он заслуживает только доброго отношения. Что же касается защиты, послушай меня. Оставьте Одриса при его занятиях! Главой общины изберите Хората. Он молод и силен, походил по свету; принимал участие в восстании рабов и показал себя стойким бойцом… Я помогу ему советом и делом. В скором времени Хориба будет иметь хорошую дружину. Враги не посмеют сунуть сюда свой нос. Вот увидишь — тирагеты еще не обессилели! Нас мало, но мы еще крепки духом и оружием!

— Верно говоришь, предводитель! Сделаем, как велишь! — Старик хотел уже уйти, но вернулся. Какая-то мысль еще беспокоила его.

— Скажи, а хижину где тебе поставить?

— Хижину? Какую хижину? — Аптаса с недоумением посмотрел на него.

— Жилье для тебя. Ведь ты наш предводитель, и полагается оказывать тебе почести…

— Забудьте об этом и не беспокойтесь. Хижину я построю себе сам. И овец выращу, и поле буду обрабатывать, и воином стану при надобности. От вас только одного прошу: чтобы вы следовали моим советам и примеру. Это мое желание как предводителя, и я хочу, чтобы его знал каждый сельчанин, а также изгнанники из Дувры или из других мест.

— Понял, предводитель. — Старик склонил голову и вышел.

Аптаса поднялся со шкур, на которых спал, и разбудил товарищей. Дакос был весел и воодушевлен предстоящими делами в Хорибе. Община выделяла ему его долю, а они с Гетой давно любили друг друга и теперь могли зажить одной семьей. Хорат был наконец среди своих, и все его надежды исполнились. А Герула, хоть и был опечален тем, что не нашел ни дочерей, ни корабля, оставался таким, каким был всегда, — добродушным шутником, верящим в свою звезду.

— Вот так-то, предводитель! Придется мне, видно, поднять парус и отправиться искать дочерей и корабль…

— Понимаю твое горе, — ответил ему Аптаса. — Но не отпускаю никуда. Так же, как вернулись мы, вернутся в один прекрасный день и твои дочери. Все возвращаются туда, откуда ушли. Рано или поздно. А корабль… Мы построим тебе другой, лучше прежнего. И не один!..

— Значит, ты хочешь вернуться на берег Тираса?

— Да, дружище! Воздвигнем на развалинах новую Дувру. Из камня, как Ольвию. Может, назовем ее как-нибудь иначе… скажем, Сергидава или… Кракидава[37]. Сменим название, чтобы новый город не постигла судьба старого…

— Радуюсь за тебя, предводитель. Я пойду за тобой.

— И я, — сказал Хорат.

— Нет, — отвечал Аптаса. — Тебе, брат, я благодарен за все, что ты сделал. Теперь знай, что ты мне нужен не в новой Дувре, а здесь. Ты поможешь нам людьми, деревом, повозками…

— Я помогу вам людьми, деревом? Каким образом? — удивился Хорат.

Предводитель загадочно рассмеялся.

— Самым простым. Увидишь…

Тут в дверях хижины Одриса вдруг возник старик Хет. У него был растерянный и встревоженный вид.

— Предводитель, — проговорил он. — Я пришел к тебе с вестью. Твоя женщина с ребенком куда-то делась. Я поселил ее в своей хижине. Но вижу — ее нигде нет, как сквозь землю провалилась. Люди, которые возвращались с пастбищ, сказали мне, что видели какого-то всадника возле леса Рэпчука… Я пошел к лошадям. Среди ваших не хватает одной. Значит, тот всадник, которого видели пастухи, — твоя женщина. Куда ушла и почему, не могу сказать, я ее не обидел…

Эта новость поразила Аптасу в самое сердце. Все его воодушевление и слова, приготовленные для друзей, пропали. «Роместа, Роместа», — тоскою сверлило мозг.

Аптаса давно перешагнул свою молодость, а годы рабства не могли не оставить своей печати на его облике и характере. Другой любви, лучше и достойнее, он не ждал, а отмахнуться и успокоить свое сердце с другой был неспособен. Да и не мог никого больше любить, кроме этих двух существ, таких близких, что казалось, они продолжали друг друга. Первой была Аса-тедис, которая умерла — и воскресла: он видел ее и чувствовал в другой — в Роместе.

И Груе… Груе тоже был как бы его продолжением. Сын дака с Тираса…

— Герула! Друг мой верный, едем!.. Старина Хет, куда выходит дорога, по которой она поскакала?

— Куда же?! На поворот реки, где в добрые времена были твои владения…

— К лощине? Едем!

Он набросил на плечи накидку и хотел уже выйти из дома, когда на пороге появился Одрис и повел их в хижину своего брата, где всех ждала горячая похлебка из ягненка в новеньких мисках, сработанных рукой гончара Одриса…


…Роместа всегда хранила в себе искорку надежды, что вернется в Яла-чолу. Вокруг этой надежды, как замерзшие скитальцы вокруг очага, отогревались и оживали все ее чувства. Тоска погнала ее туда, к повороту реки, где зародилось чистое и нежное, как запах весенних цветов и трав, чувство к Алученте.

Прикинув, что предводитель не заметит ее отсутствия, так как на другой день они должны были решать важные вопросы, касающиеся Дувры и местной общины, она поздно вечером, когда все уснули, выскользнула из хижины Хета и пошла к месту, где были привязаны на ночь лошади. Кобыла со звездой во лбу, на которой она прискакала из Ольвии, подняла голову и посмотрела на нее, будто давно ждала. Это была послушная и тихая лошадь: когда нужно было, она резво перепрыгивала через самые опасные преграды и бурные ручьи. Роместа доверяла чутью лошади, луку и быстрым стрелам. Всё это было при ней. А Груе то и дело лопотал ей что-то на ухо и тянул за волосы.

Еще когда они только подходили к Хорибе, она стала отмечать про себя холмы и низины, долины и ручьи, поля и пастбища. Припомнила, что Яла-чола должна остаться по правую руку, на сорок стадиев выше сожженной Дувры.

Солнце поднималось. Теперь она ехала по тропинке с краю леса. Кошары, что стояли у леса Рэпчука, остались позади еще на рассвете.

Хориба была уже далеко, и несвойственный Роместе страх стал заползать в душу: она отвыкла от безлюдья, давно не бывала в пустынных местах.

Проехав открытые поля, изрезанные оврагами и ручьями, и поднимая на своем пути множество птиц, она очутилась перед зеленой стеной леса. Как ей хотелось обойти его! Но края леса не видно было ни на севере, ни на юге.

Пока она покормила Груе, пока нашла место пореже и скорее угадала, чем увидела, признаки дороги, заброшенной людьми, солнце скатилось на запад. Надо было торопиться, и она не стала долго раздумывать, — понукая кобылу, въехала в полумрак леса.

Роместа вспоминала дом в Яла-чоле, разговаривала с Груе, обещая ему, что скоро он увидит бабушку, дедушку, а может быть, даже и отца…

Затем дорога спустилась в топкую, болотистую низину, и ей вдруг стало казаться, что следом за ней ползут злые духи леса. Она наслышалась о них от людей, и тело ее стало холодеть от страха. «Прочь, гнусные твари, вурдалаки и ведьмы! Прочь с дороги!» — прокладывала она себе дорогу заклинаниями. Ей чудилось лязганье зубов и клыков, устрашающее шипенье и хлопанье крыльев то с одной стороны, то с другой.

Пока солнце бросало стрелы света в густоту деревьев со страшными ликами колдунов и всякой нечистой силы, с ними можно было еще бороться, — они не посмеют приблизиться к ней и маленькому Груе. Но день быстро шел на убыль, а дорога сквозь заросли становилась все труднее. Вскоре тропинка стала такой узкой и путаной, что она вынуждена была слезть с лошади, взять ее за повод и так продолжать путь, глядя себе под ноги.

На одной из полянок она повстречалась с дикими кабанами. Старый клыкастый кабан коротко хрюкнул при виде ее и остановил свое стадо, вопросительно уставившись на Роместу. Она тоже остановилась — с лошадью позади и с Груе, таращившим на зверя глазенки.

Лошадь вывела их из затруднительного положения: схватила губами листок с дерева и чихнула; кабан опустил рыло вниз и прохрюкал, будто сплюнул со злостью: вот, мол, недотепа, лошади испугался!.. Стадо диких кабанов покинуло поляну и углубилось в кустарники в поисках дуба, под которым должны были остаться с прошлого года желуди.

Роместа провела рукой по лицу, вытирая холодный пот, и двинулась дальше. Не пройдя и десяти шагов, она снова испугалась, уже серьезно: ее заставала ночь в лесу, и только сейчас она поняла ошибку, которую совершила. Уезжая из Хорибы, она помолилась богине Бендис и богу Асклепию, чтобы они дали ей силу пройти этот путь по пустынным местам, но забыла о кресале и огниве, которые должны были в трудную минуту зажечь спасительный огонь.

Кобыла еще раз чихнула, Груе загугукал, и страх покинул ее. Тут она заметила, что лес стал редеть. «О боги, спасибо вам!»

Лучи света в последний раз обласкали верхушки деревьев и растаяли. Роместа произнесла хвалу солнцу, которое оберегало ее от злых духов леса, и села на лошадь. Впереди расстилалось ровное место. Это было плато, вблизи которого не раз охотился Алученте. У края плато, там, где начинался обрыв, угадывался берег Тираса. Если идти от обрыва вниз, то должен был открываться вид на лощину с ивняком, где стоит бревенчатый дом под черепицей. Дом предводителя и его жены Асы-тедис, в котором приютился мастер Басчейле со своей семьей. «Спаслись ли они от нашествия готов? И что с Алученте?» — спрашивала себя Роместа, понукая лошадь.

Наконец она увидела поле мамы Епталы. Оно было ухожено и, как всегда, окружено колючками. «Живы!» Слезинка радости скатилась по ее щеке.

Роместа была дома! Ей хотелось аукать и петь. Эх, если бы у нее был рог, чтобы поднести его к губам и прокричать свою радость! Но тут она бросила взгляд на кустарники и заметила белый столб. Сердце замерло как перед внезапно открывшейся пропастью. Она приблизилась. «Алученте!» — имя полоснуло ножом по глазам и сердцу.

… Роместа сошла с лошади. Погладила столб явора, почувствовав под руками контур змеи.

— Груе, Груе, — пожаловалась она сыну, будто он мог что-то понять и облегчить. — Как болит у меня в груди, как болит!

Она прислонилась к явору и затянула жалобную песню. Пела об Алученте и о себе, о своей любви, его короткой жизни…

Страшен был этот сумеречный час. Роместа стояла, держа в поводу лошадь и опираясь другой рукой о столб — немой знак боли и страдания, и земля казалась ей пустыней. Голос ее был голосом племени, чью невесёлую судьбу она изливала в песне. Песня звенела в чистом вечернем воздухе, настоянном на запахах воды и земли…

Вскоре на тропинке, что поднималась из долины, показались три тени — шли две женщины и мужчина. Они услышали в своей хижине тоскующий голос и не знали, что подумать.

Мастер Басчейле не раз искал Роместу — и не нашел. Ептала и Мирица ждали ее и надеялись, но — напрасно… И вот теперь, когда думы иссякли и, казалось, опустилась завеса темноты, бьется где-то рядом ее голос, как рыба, выброшенная на берег…

Когда они подошли ближе, то увидели силуэты лошади и женщины с ребенком, которая склонилась у белеющего в темноте столба.

— Она!

— Бедная! бедная! Что сталось с нею?!

Старики обнимали ее и разглядывали.

Ептала взяла ребенка из ее рук.

— Как его зовут? — спросила Мирица.

— Груе. — Роместа спрятала свою печаль, как птица прячет птенца под крылом. Зачем их омрачать, если они и так настрадались.

— Груе? — удивилась Ептала. — Я не слышала такого имени… А что оно значит?

Роместа пожала плечами:

— Не знаю. Так назвала его женщина из горного племени, которая принимала его у меня. Хорошая женщина. Ее звали Ракия.

Басчейле взял лошадь за поводья, кликнул собак, и они направились к дому.

— Здесь проходили готы? — спросила Роместа. — Я очень боялась за вас.

— Проходили, дитя, проходили, — завздыхала Ептала. — Целый день скользили их лодки вниз по реке, а на другом берегу скакали всадники. Видно, им неинтересно было это место, и они не завернули сюда.

— Дувру разгромили и сожгли, — вставила Мирица. — Знаешь?

— Знаю, видела это пепелище.

— Пламя было видно отсюда…

Хижина, покрытая красной черепицей, была прежней. Ивы… Загон для овец… Навес, под которым мастерил Басчейле…


Ептала накормила Роместу мясом жареного ягненка. Пока она ела, все трое не сводили с нее глаз. Осунувшееся лицо, серая, выцветшая туника, обтрепанные постолы на ногах — весь ее вид говорил о пережитых страданиях и долгом трудном пути. Она рассказывала о том, через что довелось ей пройти.

— Бедняжка! — повторяли они.

Мирица нагрела воды и выкупала Груе; запеленала его в чистую ткань, пропитанную запахами солнца и реки.

Две собаки лежали у порога и пристально смотрели на Роместу; казалось, они узнали ее: красноватые глаза их поблескивали в полутьме.

— Вот все, что осталось от селения Даоса, — сказал Басчейле, указывая на собак. — Пристали к нам…

— Да, — вздохнула Ептала. — Сквозь бурные времена суждено было пройти нашему роду…

Груе уснул. Стрекотали сверчки в ночном безмолвии, под льющей серебро луной.

Роместа уснуть не могла. Что будет с ними дальше? Как дальше им жить — ей и маленькому Груе?


На другой день в ивовой лощине появились два всадника — Аптаса и Герула. Они спешились и, привязав коней, пошли через поле.

Долгий разговор был у них с хозяевами хижины. Гости похвалили их за трудолюбие, вспомнили Асу-тедис…

— Нельзя нам терять друг друга, — проговорил корабельщик. — Когда ветер рвет парус — берись за весла.

* * *
Эти слова станут призывом для всех них и для Басчейле, которого они возьмут с собой к месту старой Дувры. Тирагеты построят здесь новые дома, а в порту Долины Змей вскоре станет на причал первый корабль.

С верховьев реки к ним спустятся добродушные и спокойные люди, такие же, как и они, и племена породнятся, потому что пришельцы не станут жечь и грабить, а мирно поселятся в пустынных долинах. Жизнь их продлится здесь до тех пор, пока все они не будут загнаны в леса новыми завоевателями.

Аптаса попытается защитить земли Тираса и падет в бою. Погибнет и Роместа.

Груе вырастет в мальчика-пастушка, будет играть на дудочке овцам и собаке, которую будут звать Гунах.

В верхней части реки появятся однажды корабли с парусами коварной Тиры. Снова развернется торговля между тирагетскими пастухами и морскими портами. Семена вражды, оставшиеся в следах-вмятинах от копыт гонимых кочевниками стад, быльем порастут, новая трава поднимется на высоких полях вдоль Тираса.

А в один прекрасный день, — какого столетия точно сказать не могу, вероятнее всего, в начале нового века, — остановятся у новой Дувры люди из незнакомого племени. Как прилетают на зимовку журавли, так и они проживут тут недолго. Их будут звать венедами. Они придут сюда с лугов, поросших льном с голубыми цветами. Из больших лодок и с плотов они выгрузят телеги на двух колесах, плуги, мешки с просом и мельничные жернова — свидетельство того, что жизнь их проходила на земле, в трудах и заботах.

Они придут без оружия, и пастухи выйдут им навстречу тоже без кистеней и палиц. Примут их, как своих, у родных очагов. Даже языки их окажутся немного схожими: краса, яла, чола, земел, отара и другие слова будут произноситься одинаково и теми, и другими.

Тогда, на пороге спокойного времени, Груе встретит на реке девушку из племени изгнанников с белым лицом и волосами цвета спелого овса. Ее будут звать Венедой, именем, похожим на песню родника. И Груе возьмет ее в жены. Они проживут в мире и тишине недолго: только дважды отцветут за это время деревья. Потому что из степей, что возле моря, снова начнут двигаться к западу кочевые народы. Гунныстанут притеснять аланов, аланы — готов, готы — сарматов. Хижину пастуха сожгут, отару украдут, а Венеду угонят в рабство…

И здесь начнется другая повесть. Груе отправится искать любимую жену по дороге, исхоженной когда-то еще прадедушкой Артилой. Станет на время учеником оружейника в Тире. Научится узнавать друзей и врагов. Однажды он усыпит бдительность стражей и вызволит из рабства Венеду…

А много позже, когда его борода станет белой, он вспомнит, что у него есть еще один долг: вырвать из забвения времени драматические события жизни пастухов и пахарей с берегов древней реки…


Примечания

1

Готы — германские племена, с конца II в. н. э. начавшие заселять Северное Причерноморье.

(обратно)

2

Опинки — постолы, род лаптей.

(обратно)

3

Вети́ус Сабиа́нус — один из губернаторов покоренной Дакии.

(обратно)

4

Аборигены — местные фракийские племена; здесь— даки, геты.

(обратно)

5

Бастарны — германское или кельтское племя.

(обратно)

6

Пирет — древнее название Прута.

(обратно)

7

У даков, как и у гетов, змея считалась символом обновления и силы.

(обратно)

8

Тарабостас — имущие слои фракийских племен.

(обратно)

9

Стадий — греческая мера длины, равная примерно 185 м.

(обратно)

10

Так называли греческих воинов, шлемы которых были украшены журавлиными перьями.

(обратно)

11

Марк Аврелий — римский император, правил в 161–180 гг.

(обратно)

12

Артила — ученый человек.

(обратно)

13

Лер — языческий бог очага.

(обратно)

14

Бучум — пастуший рог.

(обратно)

15

Трирема — судно с тремя ярусами весел.

(обратно)

16

Сестерция — римская монета.

(обратно)

17

Офиуза (Город Змей) — гетское название Тиры.

(обратно)

18

Лега — расстояние, равное примерно семи километрам.

(обратно)

19

Клепсидра — водяные часы, устроенные по принципу песочных.

(обратно)

20

Архо́нты — высшие должностные лица в греческих колониях на берегах Понта Эвксинского.

(обратно)

21

Риас — древнее название Реута.

(обратно)

22

Истр — древнее название Дуная.

(обратно)

23

Моэ́зия — римская провинция, располагавшаяся в низовьях Дуная.

(обратно)

24

Алаки — сорта пшеницы, приспособленные к холодам.

(обратно)

25

Хаемус — древнее название Балканских гор.

(обратно)

26

Ашхе́нус — древнее название Черного моря.

(обратно)

27

Буза́т — алкогольный напиток, приготовленный из молока кобылицы.

(обратно)

28

Вене́ды — западная ветвь древнейших славянских племен.

(обратно)

29

Ольвия — греческая колония на северном побережье Понта Эвксинского (к югу от современного Николаева). С 54 года н. э. находилась под протекцией Римской империи.

(обратно)

30

Панно́ния — местность, занимавшая часть территории современной Венгрии, Югославии и Австрии.

(обратно)

31

Триклиний — столовая в домах римлян.

(обратно)

32

CMXV — 915 A.U.C., или 162 г. н. э.

(обратно)

33

Для борьбы против болезней винограда и других культур использовался в то время вулканический пепел, содержащий серу.

(обратно)

34

Ир — мазь из жира и лекарственных растений.

(обратно)

35

Оде́сос — греческая колония на берегу Черного моря (на территории современной Болгарии).

(обратно)

36

Карпы и костобоки — фракийские племена.

(обратно)

37

Сергидава, Кракидава — древние названия города Сороки.

(обратно)

Оглавление

  • От автора
  • Глава первая ЗАБРОШЕННЫЕ ТРОПЫ
  • Глава вторая РОД ТИРАГЕТОВ
  • Глава третья СЛЫШЕН ЗВУК РОГА…
  • Глава четвертая ДЕВУШКА С ВОЛОСАМИ ЦВЕТА СПЕЛОГО ОВСА
  • Глава пятая ЗЛОВЕЩИЙ РАССВЕТ
  • Глава шестая СТОНУЩИЕ ПТИЦЫ
  • Глава седьмая «ПРОКЛЯТЫЕ ЦЕПИ…»
  • Глава восьмая КИНЖАЛ АЛУЧЕНТЕ
  • Глава девятая ВОССТАНИЕ
  • Глава десятая ВОЗВРАЩЕНИЕ
  • *** Примечания ***