Истинная Германия [Луи Арагон] (fb2) читать постранично

ИСТИННАЯ ГЕРМАНИЯ

Когда в прекрасные дни конца августа 1918 года мы продвигались вдоль возвышенности Нуврон-Вентгра, в одном из покинутых окопов мы нашли труп высокого юноши,— каска сползла ему на глаза, рот был открыт. Смерть застала его за чтением, и он так и остался сидеть, но голова запрокинулась, и книга упала на землю рядом с ним, небольшая книга в блекло-розовом переплете с желтоватыми крестиками. Я поднял ее. Это была антология немецких поэтов, вышедшая в Кельне во время войны. Пока я рассматривал книжку, Эмиль, мой ординарец, приподнял каску, чтобы взглянуть на лицо; из ужасной раны с жужжанием вылетел рой мух.

Что читал он, когда смерть застигла его? Лилиенкорна, Рихарда Демеля, Франца Верфеля? Или изумительные переводы из Бодлера, Малларме и Рембо, которые благодаря Стефану Георге превратились в немецкие поэмы? Не знаю. Но я долго хранил это послание, оставленное мне неизвестным юношей,— книгу, благодаря которой через окопы донесся до меня голос истинной Германии. По антологии я ознакомился с основами новой германской поэзии, и это пробудило во мне желание глубже вникнуть в нее.

По окончании войны я понял, что необычайное взаимодействие, существующее между народами, называется поэзией. Понял, почему Гийом Аполлинер мог писать по-французски в манере Генриха Гейне прекраснейшие стихи о Германии, в которых можно было бы почувствовать влияние Гюго и Шиллера, Арнима и Нодье. Трудно себе представить, какой контрабандой являлись во время войны эти стихи. Сам Аполлинер был смущен, он чувствовал, что они подвергают его опасности. В ту эпоху поэты были объяты страхом. Перечисляя в первом издании «Европы» названия главных артерий столиц, Жюль Ромен не решился написать «Фридрихштрассе», он перевел «Рю-Фредерик», чтобы это звучало более по-французски. При подобном унижении человеческого достоинства, что чувствовал я, знавший наизусть «Тристана и Изольду»? Я отправился на фронт добровольцем, я с радостью помогал бить Германию, но мне во что бы то ни стало нужен был чистый воздух, и я хранил в душе, как мечту, ту, другую Германию, запретную.

Даже при всем своем возмущении я был недалек от общего безумия и общей путаницы всех понятий. От меня ускользал глубокий смысл противоречий той эпохи. Я любил Вагнера, Шеллинга, Дюрера, Шумана, и «Лесного царя», и «Лорелею»… Но я не вполне был уверен, имею ли я право любить их. И, следовательно, я был не столь далек от тех неистовых хулителей, которые ежедневно писали во французской прессе самые постыдные вещи о немецких поэтах, мыслителях и музыкантах.

После четырех лет войны, в течение которых наши так называемые руководители, пуская в ход самые сильные средства, отстраняли нас от творческого наследия поэзии и высоких идей, как трудно было одинокому молодому человеку, не допускавшему, чтобы духовные ценности могли находиться в полной зависимости от военной бури, восстанавливать прерванные связи между Германией музыкантов, поэтов и философов и тем миром, где он жил, миром, ограниченным военными нуждами и освещенным пламенем пылающих соборов!

Розовая книжка с желтыми крестиками сыграла большую роль в моей жизни. Она показала мне лживость наших учителей от Барреса до Бергсона, ибо они вместе с врагом отвергали то, что не могло быть враждебным Франции,— немецкую мысль, такую же пленницу варваров, как и наша, и тоже поющую в цепях.

Я пишу эти строки в начале 1939 года. Двадцать один год прошел с тех пор, как я нашел труп человека, последняя мысль которого была, вероятно, занята мирной игрою рифм. Двадцать один год — пора совершеннолетия для разума. Но мир не стал более мудрым, и теперь, когда возникают те же угрозы и разум рискует потерпеть крушение, перед нами воскресает былой кошмар.

Тогда была война… А разве теперь нет войны? Я пишу эту статью в мирной обстановке кабинета, но, быть может, когда она появится в журнале, для которого предназначена, война станет фактом, ощутимым для всех, войной в прежнем смысле этого слова. Но даже если этого не будет… Я говорю: мы, французы, ведем войну с немцами. Война ведется другими способами, вот и все. Но с минуты на минуту могут прибегнуть и к классическим способам. Война длится уже более двух лет; правда, в этой войне за нас сражаются другие. Надо быть безумцем, чтобы не признать этого факта: мы в состоянии войны. И в особенности сейчас, когда под лицемерными прикрасами скрывают настоящую борьбу, французам, быть может, еще более, чем в 1914—1918 годах, необходимо закалить себя и уметь ненавидеть, чтобы быть готовыми к отпору.

Однако есть разница между этими двумя эпохами, между той войной и войной теперешней; именно эта разница облегчает нам возможность по-прежнему любить ту Германию, которая не является нашим врагом, Германию гуманистов, поэтов и музыкантов.

Дело в том, что в войне, которую теперь ведут против нас немцы, они прежде всего обратили оружие против своих поэтов, музыкантов, философов, художников, артистов. Против живых, против