Погода была плохая, как осенью, и мы сначала постояли в подъезде, потом побродили по двору, а потом Илюшка Матафонов сказал нам, чтобы мы сели на бревна и притихли, так как он, Илюшка, будет думать. Мы сели, а Генка Вдовин не сел — встал перед бревнами и нарочно начал насвистывать сквозь дырку в зубах.
— Ты чего свистишь? — спросил его Илюшка. — Ты разве не слыхал, что я хочу думать?
— Слыхал! — сказал Генка. — А кто ты такой, чтобы командовать… Играть не хочешь, так не командуй!
И снова стал насвистывать.
— А ну, кончай! — сказал ему опять Илюшка.
— Не большой начальник! — ответил Генка. — Чихал я на тебя! Дурак!
Тут мы повскакали с бревен, чтобы помешать им драться, но зря: Илюшка и ухом не повел, когда Генка нанес ему оскорбление. Илюшка как-то рассеянно посмотрел на Генку и даже с бревна не встал. Илюшка вообще сегодня был такой, словно у него утром зуб выдернули.
— Несправедливо! — сказал Валерка-Арифметик. — Совсем несправедливо, Илюшка! Когда я тебя в тот раз дураком назвал, так ты мне дал в ухо, а мне пришлось тебя пинать ногой в живот… А Генке ты ничего…
Илюшка сначала ничего не ответил, а потом сказал:
— Кулак у меня вялый стал! И вообще, робя, помолчите немного — я думаю!
Илюшка так жалобно сказал это, что мы просто удивились, а Генка Вдовин перестал свистеть и тоже сел на бревно, рядом с нами. Наверное, минут пять мы молчали, смотрели на печального Илюшку Матафонова, а потом Валерка-Арифметик тихо спросил:
— Илюшка, ты скажи-ка, почему у тебя кулак вялый?
Но Илюшка ничего не ответил. Он только тяжело вздохнул и низко опустил голову. Он был такой грустный, что, честное слово, жалко было его.
— Илюшка! — сказал я. — Если у тебя переживания, то мы можем оставить тебя одного… Человеку всегда надо оставаться одному, когда у него переживания! В любой киношке, если человеку трудно, он сразу говорит: «Я хочу остаться один!» Оставить тебя одного?
— Не надо меня оставлять одного! — ответил Илюшка и поднял голову. — Слушайте, что я вам скажу! Я уж кончил думать.
— Ну, слушаем! — сказал Генка Вдовин. — Болтай, чего хошь!
— Мне надоело играть по-старому! — сердито сказал Илюшка. — Опротивело!.. Чапаевым я был, Соколиным глазом был, д’Артаньяном был, Дерсу Узала был… Надоело!
— Кем же ты хочешь быть? — подозрительно спросил Генка Вдовин. — Все тебе мало!
— Никем я больше не хочу быть! Надоело мне быть другим человеком… Хочу быть самим собой! Я — Илюшка Матафонов, вот и все!
— Смешно! — сказал я. — Какая же это игра, когда ты будешь просто Илюшка Матафонов! Выходит, что я тоже буду не Арамис, а просто: я — Борька Синицкий…
— Американец ты, а не Борька Синицкий! — заорал Генка. — Говори, Илюшка, кем хочешь быть…
— Я же тебе говорю, что никем не хочу быть! — сказал Илюшка. — Собой хочу быть — вот что…
— Надо по-справедливости! — сказал Валерка-Арифметик. — Пусть Илюшка объяснит, какая это будет игра, если он будет просто: я, Илюшка Матафонов… Ты скажи, Илюшка, какая это будет игра?
— А вот этого я не знаю! — печально ответил Илюшка. — Еще не придумал, как мы будем играть, но по-старому не хочу. Надоело!
— Ну и дурак! — сказал Генка. — Я таких дураков еще не видел…
— Американец! — сказал мне Илюшка. — Дай-ка ты Генке в ухо… Я сегодня не могу! У меня кулак вялый…
— Несправедливо! — сказал Валерка-Арифметик. — Сам не знаешь, как играть, а хочешь, чтобы Генке дали в ухо. Несправедливо!
Тут мы все замолчали и стали думать, как нам теперь быть, если Илюшка не хочет играть по-старому, а нового ничего не придумал. День был дрянной, погода плохая, как осенью, и нам стало так скучно, что хоть ложись да помирай! Главное, понять ничего было нельзя… Что это значит, что каждый будет просто я есть я… Какой интерес играть, если каждый есть сам я? Одно дело, если я, Борька Синицкий, есть Арамис, и другое дело, если Борька Синицкий. Скукотища и все тут. Я так зевнул, что скулы заболели, а Генка Вдовин плюнул на землю, растер плевок ногой и сказал:
— Вот на вашу игру!
Повернулся и ушел.
— У Генки целых тридцать копеек, — сказал ему вслед Валерка-Арифметик. — Это он в киношку пошел да мороженое купит… Пойду-ка я тоже. У меня масса нерешенных технических вопросов!
Он ушел, и мы остались вдвоем с Илюшкой. Мы, конечно, молчали, а я думал о погоде. Чего это она такая дрянная, что даже наши четырехэтажные дома стали какие-то маленькие, серенькие, грязненькие. И почему-то ребят было мало на дворе. Все, наверное, сидели дома — такая уж погода!
— Илюшка! — сказал я. — У меня дома тоже масса нерешенных вопросов…
Я встал с бревна, зевнул, но домой сразу не ушел. Мне вдруг так стало жалко печального Илюшку Матафонова, что даже в горле
Илюшка так жалобно сказал это, что мы просто удивились, а Генка Вдовин перестал свистеть и тоже сел на бревно, рядом с нами. Наверное, минут пять мы молчали, смотрели на печального Илюшку Матафонова, а потом Валерка-Арифметик тихо спросил:
— Илюшка, ты скажи-ка, почему у тебя кулак вялый?
Но Илюшка ничего не ответил. Он только тяжело вздохнул и низко опустил голову. Он был такой грустный, что, честное слово, жалко было его.
— Илюшка! — сказал я. — Если у тебя переживания, то мы можем оставить тебя одного… Человеку всегда надо оставаться одному, когда у него переживания! В любой киношке, если человеку трудно, он сразу говорит: «Я хочу остаться один!» Оставить тебя одного?
— Не надо меня оставлять одного! — ответил Илюшка и поднял голову. — Слушайте, что я вам скажу! Я уж кончил думать.
— Ну, слушаем! — сказал Генка Вдовин. — Болтай, чего хошь!
— Мне надоело играть по-старому! — сердито сказал Илюшка. — Опротивело!.. Чапаевым я был, Соколиным глазом был, д’Артаньяном был, Дерсу Узала был… Надоело!
— Кем же ты хочешь быть? — подозрительно спросил Генка Вдовин. — Все тебе мало!
— Никем я больше не хочу быть! Надоело мне быть другим человеком… Хочу быть самим собой! Я — Илюшка Матафонов, вот и все!
— Смешно! — сказал я. — Какая же это игра, когда ты будешь просто Илюшка Матафонов! Выходит, что я тоже буду не Арамис, а просто: я — Борька Синицкий…
— Американец ты, а не Борька Синицкий! — заорал Генка. — Говори, Илюшка, кем хочешь быть…
— Я же тебе говорю, что никем не хочу быть! — сказал Илюшка. — Собой хочу быть — вот что…
— Надо по-справедливости! — сказал Валерка-Арифметик. — Пусть Илюшка объяснит, какая это будет игра, если он будет просто: я, Илюшка Матафонов… Ты скажи, Илюшка, какая это будет игра?
— А вот этого я не знаю! — печально ответил Илюшка. — Еще не придумал, как мы будем играть, но по-старому не хочу. Надоело!
— Ну и дурак! — сказал Генка. — Я таких дураков еще не видел…
— Американец! — сказал мне Илюшка. — Дай-ка ты Генке в ухо… Я сегодня не могу! У меня кулак вялый…
— Несправедливо! — сказал Валерка-Арифметик. — Сам не знаешь, как играть, а хочешь, чтобы Генке дали в ухо. Несправедливо!
Тут мы все замолчали и стали думать, как нам теперь быть, если Илюшка не хочет играть по-старому, а нового ничего не придумал. День был дрянной, погода плохая, как осенью, и нам стало так скучно, что хоть ложись да помирай! Главное, понять ничего было нельзя… Что это значит, что каждый будет просто я есть я… Какой интерес играть, если каждый есть сам я? Одно дело, если я, Борька Синицкий, есть Арамис, и другое дело, если Борька Синицкий. Скукотища и все тут. Я так зевнул, что скулы заболели, а Генка Вдовин плюнул на землю, растер плевок ногой и сказал:
— Вот на вашу игру!
Повернулся и ушел.
— У Генки целых тридцать копеек, — сказал ему вслед Валерка-Арифметик. — Это он в киношку пошел да мороженое купит… Пойду-ка я тоже. У меня масса нерешенных технических вопросов!
Он ушел, и мы остались вдвоем с Илюшкой. Мы, конечно, молчали, а я думал о погоде. Чего это она такая дрянная, что даже наши четырехэтажные дома стали какие-то маленькие, серенькие, грязненькие. И почему-то ребят было мало на дворе. Все, наверное, сидели дома — такая уж погода!
— Илюшка! — сказал я. — У меня дома тоже масса нерешенных вопросов…
Я встал с бревна, зевнул, но домой сразу не ушел. Мне вдруг так стало жалко печального Илюшку Матафонова, что даже в горле
Последние комментарии
4 часов 16 минут назад
4 часов 20 минут назад
4 часов 30 минут назад
4 часов 37 минут назад
4 часов 39 минут назад
4 часов 42 минут назад