Детективы [Луи Тома] (fb2) читать онлайн

- Детективы (пер. А. Г. Чернер, ...) 1.16 Мб, 323с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Луи Тома

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Луи Тома Детективы

Соучастница

Louis C. Thomas: “La complice”, 1966

Перевод: А. П. Фарафонов

Глава 1

Не спеша отпивая кофе из чашки, Филипп Сериньян в сотый раз задавал себе один и тот же вопрос: «Уверен ли я, что поступаю правильно?»

От нервного напряжения, не покидавшего его уже несколько недель, лицо Филиппа вытянулось, глаза впали, он стал похож на наркомана, которого лишили наркотика.

«Уверен ли я, что поступаю правильно?..» Здравый смысл — но к черту здравый смысл! — осуждал его по всем пунктам. Осуждал его женитьбу, осуждал отставку из банка, а также его веру в возможность жить писательским трудом, осуждал, наконец, его за то, что он, получив задаток, подписал обязательство на право продажи земельного участка, воспользоваться которым мог бы только в случае смерти своей жены… Несколько гектаров невозделанных песчаных равнин возле Аркашона, не имевших никакой рыночной стоимости, но которые из-за того, что поблизости обнаружили залежи нефти, неожиданно подскочили в цене.

«Триста пятьдесят тысяч франков, мсье Сериньян… Тридцать пять миллионов старых франков, если вам так больше нравится… Одно из двух. Если вы говорите «да», мы переводим вам десять процентов немедленно и заключаем договор запродажи, в котором взаимно обязуемся до конца года подписать купчую».

Соглашение заключили в сентябре. Сейчас было начало ноября…

— Нотариус был категоричен, — внезапно произнес вслух Филипп. — Я могу совершить сделку, но для этого нужно, чтобы умерла моя жена!

Резкие слова и тон — тон особенно — превращали банальное утверждение законника в своего рода смертный приговор. И Филиппа это устраивало, ибо он был противником всяких уверток и окольных путей. Не лучше ли сразу расставить все по местам?

Дрожащей от волнения рукой он зажег сигарету «Голуаз» и, выдохнув дым, мрачно произнес:

— Ну, что ты решила? У тебя было достаточно времени все обдумать.

Раймонда растерянно взглянула на него.

— Если нет другого выхода… — начала она робко.

— Нет, — сухо отрезал Филипп. — И ты хорошо это знаешь!

Он яростно раздавил сигарету в чашке, на дне которой еще оставалось немного кофе, прислушался к потрескиванию углей в камине, затем, немного смягчившись, добавил:

— Решение остается за тобой, потому что, и это ты тоже знаешь, все зависит от тебя. Ты одна можешь мне помочь!

У Раймонды пересохло в горле. Он никогда открыто ей об этом не заявлял, но ее женское чутье подсказывало, что, если она откажется, он в конечном счете уедет без нее в Бразилию, которой грезил днем и ночью. Неужели для того, чтобы их любовь продолжала жить, надо принести ей в жертву другую жизнь? Ее вдруг всю передернуло от страха перед неопределенным будущим. Филипп продолжал:

— Тебе почти ничего не придется делать.

Движением, которое как бы явилось логическим продолжением его слов, он вынул из кармана буклет туристического агентства и швырнул его на стол. Красочное фото на первой странице, более реальное, чем сама природа, идеализированное нежными оттенками красок, изображало залив Рио-де-Жанейро на фоне знаменитого пика Корковадо. Рекламный заголовок погружал в мечтательную задумчивость: «Рио — всего лишь в нескольких часах лета от Парижа!»

— Вот, посмотри! — воскликнул Филипп. — Разве игра не стоит свеч?

Его лицо просветлело, в глазах отразилась вся синева фотографии. Находясь во власти иллюзий, которыми он питался всю жизнь, Филипп в такие минуты забывал о настоящем, устранял со своего горизонта серый парижский пейзаж, одним махом преодолевал необъятные просторы Атлантического океана, нежился в жарких лучах раскаленного солнца, непринужденно разгуливал по сказочному континенту с интригующими названиями: Бразилия, Аргентина, Перу, Парагвай, Чили, Боливия… Знать наизусть столько стран и ни разу не побывать ни в одной из них!

Уехать!.. Это уже превратилось в навязчивую идею. До сих пор ему не хватало только средств, и теперь, когда эти средства уже почти были у него в руках, когда достаточно было только завладеть ими, и мечта становилась реальностью… Нет! Слишком упорно и слишком долго думал об этом Филипп, чтобы сейчас отказаться!

Он плашмя положил руку на проспект, словно хотел завладеть тем, что в нем содержалось.

— Или это, или тюрьма за мошенничество!.. Я уже не могу давать задний ход!

Разве не для того, чтобы заставить себя идти до конца, до полного осуществления своих замыслов, он сжег свои корабли, с полным знанием дела подписав договор запродажи? А также чтобы припереть к стенке Раймонду!

— Либо ты мне поможешь, либо мне придется сесть а тюрьму!

— Не говори так!.. Это невозможно!.. Я не хочу! Она встала и в отчаянии заметалась по комнате. На ней было надето что-то наподобие кимоно, накинутого поверх черной ночной сорочки с кружевной отделкой внизу. Значительную разницу в возрасте — ей было тридцать четыре года, а ему только двадцать восемь — она пыталась компенсировать чрезмерным кокетством. Любовно и по-матерински она обхватила руками лицо Филиппа и принялась целовать его лоб, глаза, губы, повторяя:

— Что станет со мной без тебя, милый?.. Что со мной станет? Что я буду делать без тебя?

Он обреченно пожал плечами.

— О, успокойся, я все возьму на себя. Скажу, что действовал один… что не посвящал тебя в свои планы.

Это были именно те слова, которые и следовало произнести. Страстный порыв бросил ее к нему на грудь.

— Я хочу остаться с тобой… Что бы ни случилось, милый, мы должны быть вместе, потому что… Потому что я тебя люблю.

Она издала стон, нежный и робкий одновременно.

— О, Филипп, милый мой, я не смогу… не смогу без тебя жить.

Он заключил ее в объятия, в свою очередь, нашептывая нежные слова, лаская под халатом обнаженные плечи, вздрагивавшие от прикосновения его горячих пальцев. Желание вновь овладевало ими, всепоглощающее у Раймонды, чисто физиологическое у Филиппа, которому удавалось сохранять ясность мысли.

— Итак, что ты решила? — прошептал он.

Утвердительный кивок головой у него на груди придал ему уверенности.

— Ты согласна?.. Значит, да?

Побежденная, готовая пойти на любые уступки, Раймонда капитулировала.

— Я сделаю все, что ты захочешь.

В наступившей затем тишине Филипп поймал себя на том, что улыбается. Прилив гордости на мгновение отодвинул на задний план сиюминутные заботы, оставив место лишь пьянящему ощущению полной власти над безоговорочно подчинившейся ему волей. Он смаковал свое превосходство над Раймондой, превосходство такое, что даже возможность провала никоим образом не могла его поколебать. При соучастии Раймонды все становилось возможным, даже идеальное преступление!

— Видишь ли, — сказал он, — наша с тобой сила именно в этом. — Я материально, вне подозрений, о тебе же никому и в голову не придет подумать…

Ногтем он подчеркнул лозунг на проспекте: «Рио — всего лишь в нескольких часах лета от Парижа».

— Ты улетишь сразу же, как только это произойдет… в тот же вечер.

Не в первый раз он излагал ей свой план, но сегодня то, что они должны были сделать, обрело вполне конкретные формы и представилось им с такой отчетливостью, что они разом умолкли, переживая в своем воображении это преступление, которое вместе вынашивали уже давно.

Раймонда и не думала возражать.

— Когда ты приедешь ко мне туда?

— После того, как будет оформлено наследство и подписана купчая. Они заплатят наличными, но ускорять события не в наших интересах… На все уйдет месяца два-три… самое большее — четыре.

— Так долго, — вздохнула она.

— Поверь, время для тебя пройдет быстрее, чем для меня.

— Ждать бывает иногда труднее.

Догадавшись, что она испытывает чувство растерянности при одной лишь мысли о расставании, он снова обнял ее, нежно поцеловал.

— Ты увидишь, дорогая, как мы будем там счастливы…

Он был ей бесконечно благодарен, он искренне умилялся, не подозревая, что через нее умиляется самому себе.

— Мы будем путешествовать. Рио и Копакабана… Бразилия… Вся Амазония… Представляешь… Столько открытий… Какая возможность испытать себя, какой источник вдохновения!

Он вновь погрузился в мечты, уже представляя себя автором большого романа, целой серии бестселлеров, благодаря которым он возьмет реванш за свои последние неудачи… Поживем — увидим!

— Я уже пустил слух, что собираюсь поехать путешествовать в Бразилию… И когда я стану вдовцом, мой отъезд никого не удивит.

Он переносился в будущее, умышленно перескакивая через то, что ему сначала следовало исполнить. Убийство ему уже казалось делом свершенным.

— Завтра я попробую договориться о встрече с Робером Тернье. Не откажусь от приглашения провести выходные в его загородном доме…

Раймонда тщательно выбирала сигарету в пачке «Пел Мол». С притворно-непринужденным видом она сказала:

— Его сестра будет там, конечно!

— Конечно, ведь они живут вместе.

Раймонда все никак не могла выбрать сигарету. Она издала неестественный смешок, который хотела представить язвительным, но который прозвучал так же фальшиво, как и сам тон ее речи.

— Она по-прежнему влюблена в тебя?.. О, не спорь, — горячо воскликнула Раймонда, стремясь не допустить возражений, которые, она чувствовала, вот-вот прозвучат из его уст. — Ты сам признал это недавно.

Он с трудом подавил гримасу раздражения.

— А! Это уже слишком!.. Ведь не станешь же ты ревновать меня к этой… к этой уродине, к этой бездарности?

Если он и преувеличивал, то ненамного. Люсетта Тернье была худосочной брюнеткой с тусклыми волосами и невыразительным лицом, на котором блестели два пылких черных глаза.

— Бездарность — это слишком сильно сказано. Ей всего лишь двадцать пять лет, — поправила Раймонда, болезненно воспринимавшая все, что касалось возраста.

Выражение торжественной многозначительности отразилось у нее на лице. Она подошла к нему так близко, что губы их соприкоснулись.

— Филипп, — прошептала она, — ради тебя я готова на все… Даже на самое худшее. Я не переживу только одного — если тебя потеряю!

Что это, предупреждение? Раймонда всегда выглядела смешно со своей чрезмерной, болезненной ревностью, чаще всего — ничем не обоснованной.

— Тебе не кажется, что ты неудачно выбрала время, а? — в раздражении воскликнул Филипп. — Меня интересует не Люсетта, как тебе хорошо известно, меня интересует дом. Месторасположение этой старой мельницы…

Он умолк. Раймонда пожирала Филиппа глазами, и он понял, что она нуждается не столько в доводах рассудка, сколько в теплоте, его теплоте, и что есть только один способ убедить ее.

Он снова обнял ее и увлек за собой, послушную и покорившуюся в очередной раз, в спальню, где их ждала смятая, еще неостывшая и такая приветливая постель…

Глава 2

Робер Тернье лениво вытянул ноги к огню, пылавшему в огромном камине, потянулся и сложил газету, которую уже давно не читал.

Смеркалось. Танцующие языки пламени отбрасывали на выбеленные известкой стены гостиной фантастические, беспрерывно обновляющиеся тени. Тишину нарушало лишь равномерное поскрипывание лопастного колеса, которое снабжало электричеством старую мельницу, превращенную в уютный деревенский дом.

— Ты не спишь? — спросила Люсетта, входя в гостиную.

Робер подавил зевок.

— Нет, радуюсь выходному.

— У каждого свои радости, — заметила она, водружая на массивный дубовый стол корзину с блестевшими от вечерней росы грибами.

На ней были незатейливые старые брюки из черного вельвета и серый свитер с круглым воротником, так вытянувшийся, что казался на три размера больше. Ей доставляло особое удовольствие вести себя по-мальчишески.

— Я включу освещение, не возражаешь? Вспыхнувший в люстре из красной меди бледный свет прогнал тени. Люсетта повертела перед носом у брата огромным боровиком.

— Видал, какой красавец?.. Рекордный экземпляр!

— Им одним запросто отравишь целую семью. Шутка ее совсем не развеселила.

— Не вздумай ляпнуть такое перед Сериньянами, а то не станут есть.

Она положила гриб в корзину и вытерла влажные руки о штанины брюк.

— Кстати, когда они обещали приехать?

— К концу дня… Уже скоро… Слушай!

Шум мотора перекрыл поскрипывание лопастного колеса. Хлопнула дверца машины…

— Это наверняка они.

Опережая брата, Люсетта бросилась открывать дверь. По влажным ступенькам каменной лестницы бодро поднимался Филипп.

— Здравствуйте, Люсетта.

— Здравствуйте, Филипп. Очень рада вас видеть. Взяв гостя за руку, она ввела его в гостиную.

— Приветствую.

Робер встречал прибывшего широкими дружескими жестами. Невысокого роста, пухленький, с преждевременной лысиной в свои тридцать лет, он выглядел намного старше Филиппа, хотя тот и был одного с ним возраста. Тем не менее детское, почти младенческое выражение сохранилось на его румяном лице.

— Ты один? Жену не привез?

— Я думал, она уже давно здесь. Она уехала на своей машине в начале первого.

Филипп старался держаться естественно, спокойно, в меру жизнерадостно — как и подобает тому, кто встретил старых друзей. Однако его расшатанные нервы были так напряжены, что он ощущал дрожь в коленях.

— Она непременно хотела заехать к своему парикмахеру, — добавил он, снимая куртку.

Люсетта состроила комичную гримасу.

— О-ля-ля, парикмахер в субботу днем. Входишь без проблем, но насколько там застрянешь — неизвестно.

— Все же надеюсь, она не заставит нас ждать слишком долго.

— Если ты беспокоишься о нас, — заметил Робер, — то напрасно. Время здесь не имеет никакого значения.

Он оттянул рукав и показал свое голое запястье.

— Первое, что я делаю, приехав сюда, в Мулен, снимаю часы.

— Тем хуже для нее, если она опоздает, — подхватила Люсетта. — Мы больше внимания уделим Филиппу.

Хоть она и говорила «мы», в глазах у нее светилось «я».

— Возьми! Повесь, пожалуйста.

Люсетта сунула куртку в руки брату, чтобы можно было, наконец, заняться гостем.

— Садитесь, вот сюда, поближе к огню… Нет, нет, не в это кресло… Вон то гораздо удобнее…

Вдруг она смолкла, с тревогой посмотрела на него.

— Что с вами? Вы нездоровы?

Он попытался возразить, но она не дала ему на это времени.

— Вы так бледны… и у вас дрожат руки. Проклиная свое малодушие, он до боли в челюстях стиснул зубы, чтобы прогнать назад, в желудок, комок, подступивший к самому его горлу. Он считал себя более стойким и теперь злился, что ведет себя как барышня.

— Ничего, — с трудом проговорил Филипп, — у меня до отказа включен отопитель. Вышел из машины на холод, ну и…

Он тупо уставился на камин, не в силах оторвать взгляда от пылавшего в нем костра… пылавшего, как пожар… «Это глупо, но я сейчас упаду в обморок».

Звон стаканов раздался в ушах Филиппа одновременно с голосом Люсетты:

— Вот, выпейте…

Он залпом проглотил виски. Обожженный алкоголем комок растаял. Щеки его порозовели.

— Спасибо, теперь лучше. — Он сделал глубокий вдох. — Даже совсем хорошо.

— Что такое, что такое, — воскликнул вернувшийся в гостиную Робер, — вы начали пить без меня?

— Филиппу стало плохо.

— Нет, нет. Люсетта преувеличивает. Филипп вновь воспрял духом.

— Я в отличной форме. Доказательство…

Он вскочил на ноги, исполнил замысловатый пируэт и снова сел.

— В таком случае, — сказал Робер, не любивший преувеличений, — если это был лишь предлог, чтобы выпить без меня, я тебя оштрафую.

Он взял бутылку виски и поставил на стол еще два стакана.

— Выпьешь вместе с нами.

Люсетта плеснула себе вина. Зажгли сигареты. Филипп поднял свой стакан.

— Ваше здоровье.

— За тебя, старина… и за здоровье твоей опаздывающей половины.

От мрачного и непроизвольного юмора, содержащегося в последней фразе, по спине у Филиппа вновь пробежал холодок, но Люсетта, чокаясь, очень удачно переменила разговор:

— И за успех вашего большого путешествия.

Путешествие… Бразилия… Стоило только Филиппу услышать это, как парализовавшее его наваждение тотчас прошло.

— Вы уже знаете?

— Мне Робер рассказал.

— Ты, по-моему, не делал из этого тайны.

— Конечно, нет. Просто, мы хотим осуществить нашу давнюю мечту.

— Ты говоришь «мы». Жена едет с тобой?

— Разумеется.

— Как ей повезло!

Люсетта округлила глаза, как девчонка, пришедшая вдруг в неописуемый восторг.

— Рио… Карнавал… Вскарабкаться на самый верх Сахарного пика… Забраться в самую глубь Мато Гроссо,[1] проплыть по Амазонке, встретиться с индейцами…

Робер ехидно улыбнулся.

— Дорогая сестричка, если бы Филипп был холостяком, ты сразу бы вышла за него замуж.

— О! — возразила Люсетта полушутя-полусерьезно. — Если бы я и вышла за него, то, конечно, не только из-за Бразилии.

— Остановитесь, а то вы заставите меня покраснеть. Все трое рассмеялись, однако искренний, без всяких задних мыслей смех был только у Робера.

— Вот они каковы, эти писатели. С их гонорарами можно запросто отправиться в любой конец света.

— Кто бы жаловался! — парировал Филипп.

— Да. Я не жалуюсь. Игрушки стоят все дороже и все лучше распродаются. И потом, мне нравится заниматься всеми этими заводными машинками, радиоуправляемыми самолетиками, куклами… да, да, куклами тоже.

Он руководил фабрикой игрушек, которую унаследовал от отца, и можно было только догадываться, то ли это она способствовала сохранению у него души ребенка, то ли благодаря душевной молодости он чувствовал себя в этом деле, как рыба в воде.

— Старик, мы только что выпустили новую игру… «Космонавт»… Очень забавно… Я готов играть в нее целый день… Сейчас ты сам увидишь, я схожу за ней…

— Взрослый ребенок! — улыбнулась Люсетта, когда он исчез за дверью.

Затем, более серьезным тоном, спросила:

— Значит, ваша будущая книга родится там?

— В каком-то смысле я еду туда и за этим. Но сейчас еще рано говорить, что там родится…

— Ну, ну, не скромничайте. Уж я-то знаю, что у вас талант…

Она сосредоточенно посмотрела на него.

— Большой талант, Филипп.

— Вы определенно решили вогнать меня в краску.

Польщенный в своем писательском самолюбии, он возмущался только для вида. Алкоголь сделал свое дело, и он, наконец, расслабился. Полностью овладев собой, он чувствовал, что способен сыграть роль без сучка, без задоринки.

Часы в прихожей пробили шесть раз. Филипп забеспокоился:

— Уже шесть. Пора ей быть здесь.

— Да приедет она, еще не так уж и много времени, — заметил Робер, возвращаясь из соседней комнаты с картонной коробкой в руках, на которой была изображена ракета, пересекающая межзвездные пространства.

— Да что она, в самом деле! Уже совсем стемнело…

— Успокойся, не украдут твою дражайшую половину. Филипп продолжал играть, реплики вылетали сами собой.

— Я, возможно, смешон, но я всегда так волнуюсь, когда она садится за руль.

— О! Любовь — это прекрасно! — вздохнул Робер. Люсетта, передвигая столик, шутливо заметила:

— Не хватает одного человека, и все вокруг — сплошная пустота…

Ее кисло-сладкий тон не ускользнул от Филиппа, внимательно следившего за реакцией своих собеседников.

— Впрочем, все неприятности забываются, когда играешь в «Космонавта», — заявил Робер, выкладывая на столик содержимое коробки.

Суть игры заключалась в том, чтобы продвигать по карте, представлявшей собой ночное, усыпанное созвездиями небо, ракеты, которые либо теряли, либо приобретали ступени, либо попадали, либо нет в зону притяжения небесного тела. Движение осуществлялось в зависимости от того, сколько очков получал играющий, выбрасывая огромную кость, точки на которой были заменены звездами, а также в зависимости от вытаскиваемой карты, ибо к игре прилагалась еще и колода карт, на которых вместо обычных фигур были изображены знаки Зодиака, фазы луны и так далее.

— Захватывающая игра, — повторял Робер. — Вот увидишь, очень захватывающая.

Она была к тому же и очень сложная. Изложение правил игры заняло минут сорок пять, не меньше. В семь часов партия началась…

Половина восьмого! Раймонда должна уже быть в Орли, чтобы улететь самолетом в семь пятьдесят… Через Испанию с посадкой в Мадриде…

— Повнимательнее, старина. Ты путаешь Рака с Козерогом!

Несмотря на все свое желание, Филиппу не удавалось сосредоточиться на игре. Он думал о слишком многих вещах одновременно: о Раймонде, вылетавшей из Орли, о том, что он уже совершил, о том, что ему еще предстояло совершить…

Время от времени он сетовал на опоздание жены, однако партнеры с дружелюбной твердостью возвращали его к игре.

В четверть девятого Филипп взорвался:

— И все же это по меньшей мере странно, вы не находите?

Трудно было утверждать обратное.

— Наверное, у парикмахера было много народу, — предположила Люсетта. — Вы знаете, в какой салон она поехала?

— К своему парикмахеру, как обычно.

— Если знаешь номер, позвони, — посоветовал Робер.

— Так поздно?

— В субботу кого-нибудь, возможно, еще и застанете, — сказала Люсетта. — И если это вас успокоит…

Филипп решил воспользоваться благоприятным случаем и исчез в прихожей, где находился телефон. Брат и сестра больше не улыбались.

— Я делаю все, чтобы его развлечь, — тихо проговорил Робер. — Но это действительно уже становится подозрительным.

Люсетта пожала плечами.

— Ей бы только прихорашиваться… Если уж зашла к парикмахеру, то это надолго. На мужа ей ровным счетом наплевать.

— Не суди так строго. Она могла заблудиться в лесу. В Мулен она приезжала лишь однажды… К тому же сегодня такой туман…

— Тем хуже для нее. Это послужит ей уроком. Робер, в свою очередь, пожал плечами. Появление в дверях гостя избавило его от необходимости отвечать. Вид у того был мрачный.

— Она ушла из салона в пять часов. Я говорил с хозяином.

— Вот видишь. Значит, скоро будет здесь.

— Черт возьми, — возмутился Филипп. — Ты что, издеваешься? Не три же с половиной часа сюда ехать.

— На дорогах пробки…

— Даже с пробками…

— Может, сбилась с дороги… или с машиной что случилось, — робко заметила Люсетта.

— Мы же в конце концов не в пустыне, и она знает, что ее ждут. Позвонила бы.

— Если только она не застряла где-нибудь на полпути между Омбревилье и нашим домом. Ты знаешь, какая здесь местность?

Еще бы ему не знать! Разве весь его план не был построен на исключительно удобном месторасположении загородного дома?.. Старая мельница, притаившаяся в ложбине меж двух склонов, покрытых густым кустарником, находилась в отдалении от ближайшей деревни, и чтобы добраться до нее, надо было преодолеть две добрых мили по разбитой лесной дороге. После того, как закрылся кирпичный завод, некогда процветавший благодаря ему Омбревилье теперь медленно приходил в упадок, и дорога была в ухабах.

— Может быть, бедняжка идет сейчас через лес пешком, — продолжал Робер. — Лучше всего поехать ей навстречу.

— Я так и сделаю, — сказал Филипп и направился к двери.

Вдруг он остановился.

— Да, но… А если она все-таки позвонит?

Роберу ничего не оставалось, как предложить свою помощь.

— Я быстро управлюсь.

Он надел пальто и вышел. Послышался шум отъезжавшей машины. Свет от фар с трудом пробивался сквозь густой туман. Шум мотора, пучки света становились все слабее и вскоре совсем исчезли в ночи…

Филипп и Люсетта, проводив его до крыльца, вернулись в гостиную, не зная, что сказать друг другу.

Люсетта первая нарушила молчание.

— Если у вас есть чемодан, — предложила она, — можно отнести его наверх, в вашу комнату.

— Нет у меня ничего… Все должна была привезти жена.

Он заговорил о жене в прошедшем времени, что явилось неожиданностью не только для Люсетты, но и для него самого. Он тут же замолчал и принялся нервно расхаживать взад-вперед по комнате. Люсетта с задумчивым видом бросила в камин полено.

— Ну зачем же предполагать худшее? — спросила она тихо, не оборачиваясь.

— Да потому что… я ничего не могу с собой поделать. И потом, жена не любит ездить ночью… Она плохо видит, а очки носить отказывается.

Пытаясь хоть как-то приободрить его, Люсетта принялась выдвигать всевозможные оптимистические гипотезы. Он ее почти не слушал…

Часы пробили девять раз. Раймонда пролетала над Пиренеями. Филипп думал о ней, кое-как поддерживая разговор, конечная цель которого ему заранее была хорошо известна.

— Я знаю, знаю, — проворчал он, наконец. — Поломка… Поехала не по той дороге… Так всегда говорят в подобных случаях.

— И к счастью, в девяти случаях из десяти так оно и есть.

— Да услышит вас Бог!

Он так вошел в роль, что начинал уже испытывать подлинные чувства.

— Скорее бы пролетели эти несколько часов!

— Какие обидные для меня вещи вы говорите, — заметила она жеманно. И поскольку он, озадаченный, недоуменно смотрел на нее, она, покраснев, добавила: — Неужели мое общество так неприятно вам?

— Простите, Люсетта, я не хотел вас обидеть.

Он совсем не предполагал, что беседа примет такой оборот. Что угодно, только не это.

— Войдите в мое положение. Я обеспокоен, я очень обеспокоен.

— А я уверена, что вы волнуетесь напрасно.

Она напускала на себя вид усердной воспитательницы или медсестры, примешивая к этому притворную веселость, которая неприятно резала слух.

— Вот увидите, завтра мы все вместе посмеемся над вашими тревогами.

Он вежливо улыбнулся. Довольная, что ей удалось его развеселить, и убежденная, что находится на правильном пути, Люсетта включила проигрыватель и поставила пластинку.

— Пригласите же меня на танец, — сказала она, властно взяв Филиппа за руку.

Он подчинился, и под звуки аргентинского танго они поплыли вокруг стола. Он — уносясь мыслями вдаль, обхватив безразличной рукой ее тонкую под мягким пуловером талию; она — чуткая, с полузакрытыми глазами, тесно прижимавшаяся к своему кавалеру. Бледный, то и дело мигавший свет, производимый электрогенным агрегатом, получавшим энергию от лопастного колеса, придавал сцене вид почти двусмысленной интимности.

«Если бы Раймонда видела нас…» — думал Филипп.

Она согласилась пойти на преступление только из любви к нему. Трудно даже представить, что она могла бы сделать из ревности.

Танго закончилось мяуканьем аккордеона. Началось другое. Люсетта не отпускала своего кавалера. Филипп понял, что обречен танцевать до возвращения Робера, и смирился. По крайней мере это имело один плюс: ему не надо было поддерживать беседу.

Тем временем отсутствие Робера затягивалось. На пятом танго Филипп не выдержал: ему осточертело танцевать, осточертела Люсетта, прижимавшаяся к нему все больше и больше. Он воспользовался первым же предлогом, чтобы остановиться: забыл сигареты в кармане куртки, которую Робер отнес в его комнату.

— Не беспокойтесь… Я найду.

Только он исчез на узкой деревянной лестнице, что вела на второй этаж, как дверь отворилась, и Робер, крадучись, словно вор, прошмыгнул в гостиную. Он был такой же бледный, как и Филипп, когда тому стало плохо.

Люсетте это сразу бросилось в глаза.

— Что такое? Плохие новости?

Она инстинктивно понизила голос. Он так же тихо ответил:

— Несчастный случай.

— Серьезный?

Он наклонился, наливая себе полный стакан виски.

— Она мертва.

Сооружение из обуглившихся поленьев в камине рухнуло под радостный треск разлетавшихся во все стороны искр. Робер жадно отпил из стакана и заговорил снова:

— Я какое-то время смотрел, как вы танцевали… Ника не решался войти.

Люсетта рухнула в кресло. От волнения у нее перехватило дыхание.

— Как это случилось?

— Она сбилась с пути и после Омбревилье поехала по дороге, которая ведет к заброшенному глиняному карьеру… Помнишь, прошлым летом супруги Дешасей тоже заблудились… Поэтому я и решил поехать туда… На повороте ее машину, очевидно, занесло… Она упала в карьер…

— Ты уверен, что она…

Люсетта не решалась произнести страшное слово. Брат пришел ей на помощь.

— Мертва? Увы, это так. Она не могла уцелеть… Переворачиваясь, машина загорелась… Если бы ты видела эту картину…

Он взмахнул перед собой рукой, словно желая прогнать прочь кошмарное видение — четыре погнутых колеса над развалившимися, почерневшими от огня частями автомобиля выглядели в какой-то степени неприлично и ужасно одновременно.

— В свете фар это производит жуткое впечатление… Ни больше, ни меньше — груда железа… А в ней — она… или, вернее, то, что от нее осталось. Меня чуть не стошнило… Я думал, что никогда уже больше не смогу сесть за руль…

Он снова налил себе виски. Люсетта тоже протянула стакан.

— Там уже кто-нибудь есть?

— Кто там может быть! Там даже днем мало кто проезжает… Я вернулся, чтобы позвонить в полицию.

Сверху донесся шум воды из крана. Робер задрал подбородок и уставился в потолок.

— Он умывается?

— Наверное. Поднялся за сигаретами.

Они молча выпили. Робер машинально толкнул носком ботинка уголек, выпавший из камина на паркет.

— Это ужасно… Ужасно!.. — повторяла Люсетта, не находя слов, чтобы передать свои чувства. — В двух шагах отсюда, пока мы обменивались шуточками. А я еще смеялась над его тревогами… Чуть ли не силой заставила его танцевать.

Шум воды прекратился, заскрипели лестничные ступеньки. Люсетта забеспокоилась.

— Как мы ему скажем?..

Появление Филиппа она встретила с разинутым ртом. Брат и сестра переглянулись. Их взволнованные лица говорили сами за себя. Филипп не ожидал, что события будут развиваться так быстро. Он побледнел ровно настолько, насколько требовалось.

— Что-нибудь случилось?.. Авария?

— Мужайся, старина, — пробормотал Робер хриплым голосом, — мужайся.

Глава 3

Вторник, вторая половина дня

«Дорогая,

Спешу успокоить тебя относительно дела, которым я занимался в эти выходные. Как мы и предполагали, все сработало очень, очень хорошо. Тем не менее я по вполне понятным причинам вынужден был задержаться там, у моих друзей, еще на 48 часов. Можешь представить, какими тягостными для меня были эти два дня.

Вернувшись вчера вечером домой, я вздохнул с облегчением. Наконец-то один! Я так измотался, что, отключив телефон, сразу лег в кровать и проспал до сегодняшнего утра.

До обеда я лишь успел съездить в город к своему приятелю, у которого в автомобильной катастрофе погибла жена. Из-за формальностей, связанных с перевозкой тела, похороны состоятся только завтра утром. На церемонию приглашены лишь самые близкие.

Дома я принял душ и наскоро перекусил. Чувствую себя совершенно другим человеком.

Сейчас два часа дня, я сижу в своем кабинете. Телефон еще не включил, чтобы можно было написать тебе письмо в спокойной обстановке. Надеюсь, ты удачно добралась до места, хорошо питаешься и спишь, а все твои страхи, наконец, рассеялись. В это время года в солнечном Рио должно быть просто великолепно!

У нас здесь холодно, грязное небо брызжет противной изморосью. Как я тебе завидую!

Мои дела, как я уже сообщил тебе вначале, обстоят наилучшим образом, и я не удивлюсь, если все уладится гораздо скорее, чем я предполагал. Разумеется, я был бы этому только рад!

Обещаю постоянно держать тебя в курсе, все время думаю о тебе, милая, крепко тебя целую».

Филипп перечитал письмо и подписался своим именем. В случае, если непредвиденные обстоятельства помешают Раймонде его получить до востребования в Рио, оно может быть распечатано и выброшено без всяких последствий. Понятный для получательницы, безобидный текст не привлечет ничьего внимания.

Конечно, он предпочел бы воздержаться, однако обещал написать. «Наверняка она сейчас изводится!..» Зная характер Раймонды, он боялся, что она напишет сама или позвонит, если не получит от него известий. А этого ни в коем случае нельзя допустить!

Он зажег сигарету, рассеянно проведя взглядом по стеллажам, занимавшим чуть ли не всю стену напротив. Три полки были полностью уставлены справочниками по Латинской Америке, которые он в течение долгих лет искал и сортировал с любовью настоящего коллекционера. То, о чем он читал и что переживал в своем воображении, Раймонда переживает уже сейчас. Она сама не осознавала, как ей повезло!

Чтобы убедиться в этом, ей достаточно было оказаться здесь, с Филиппом, на первом этаже этого пригородного особняка, и бросить один только взгляд в окно. Изморось перешла в мелкий дождь, окрашивавший сады и дома в монотонные серые тона…

Когда после своего первого успеха, связанного с выходом в свет его книги — и, в сущности, единственного, который когда-либо у него был — Филипп взял в аренду дом, он был пленен спокойствием этого жилого квартала в предместье Бур-ля-Рен. Сегодня же он приводил его в уныние. Нельзя сказать, что его мучили угрызения совести или он о чем-либо сожалел. Нет! Слишком долго готовил он свое преступление и поэтому не мог относиться к первому или второму из этих чувств иначе, как к недостойной его слабости.

Увлечение ницшеанской философией, которая питала его отрочество самоучки, не прошло бесследно. Плохо усвоенная, усиленная покорностью Раймонды, она придала ему решимости идти до конца.

Тем не менее сделать это было непросто! Не легче было и потом, особенно после возвращения Робера в Мулен.

«Мужайся, старина… мужайся…»

У Филиппа был выбор: либо эффектный припадок с обилием слез и стонов, либо молчаливое, полное достоинства выражение скорби. Он выбрал второе, более созвучное его характеру: достаточно было напустить на себя мрачный вид и говорить как можно меньше.

Но когда в ярком луче прожектора шлепавшие по грязи, перемешанной с глиной карьера, полицейские вытащили из-под обломков машины полуобгоревший труп, тошнота подступила у него к горлу. Филиппа стало рвать, а рядом, почти с таким же жалким видом стоял сочувствовавший ему Робер.

Тело отвезли в мэрию Омбревилье; туда же завтра утром отправится и похоронный фургон. Будут Люсетта и Робер Тернье, никого больше! Родственникам, практически никому не известным кузенам из провинции, он напишет письмецо — опять, чтобы соблюсти приличия — и пошлет его после погребения. Что же касается нотариуса, Филипп выждет день или два и только потом свяжется с ним…

Подытожив таким образом ситуацию, он немного взбодрился, ощутил в голове некую легкость, почти пустоту, перелистал неоконченную рукопись… которую никогда уже не закончит, выкурил несколько сигарет, поднялся на второй этаж, спустился на первый, снова поднялся, снова спустился и, наконец, решил немедленно покончить с неприятной обязанностью составления уведомительных писем.

Он отмечал птичкой фамилии в своем блокноте, когда позвонили в дверь.

Вздрогнув от неожиданности, он понял, насколько велико было его волнение. Он никого не ждал!

Досадуя на непрошеного гостя, он открыл дверь.

— Здравствуйте, Филипп.

Нарядно одетая, почти элегантная в своем шотландском плаще, под зонтиком стояла Люсетта. В нескольких шагах позади нее к тротуару была припаркована «ланча».

— Я с самого утра не могу до вас дозвониться, — сказала она.

Филипп сделал скорбное лицо.

— Телефон отключен, дорогая Люсетта. Мне нужна была тишина, одиночество…

— Если я вам помешала…

Вдруг он осознал, что она стоит под дождем. Он пригласил ее войти, однако сделал это без особой теплоты, ибо, закрыв зонтик и сделав шаг внутрь, она в нерешительности остановилась.

— Правда, если я вам помешала…

На сей раз он счел нужным энергично возразить, схватил зонтик и сунул его в предназначенный для этого перуанский кувшин рядом с вешалкой.

— Нет, нет, напротив… я рад, что вы заехали.

— В таком случае моя совесть чиста. Впрочем, я не надолго…

Она вошла, пытаясь тем не менее оправдать свою настойчивость:

— Я главным образом хотела сообщить вам о визите, который нанесли нам сегодня утром… Но скажите сначала, как вы себя чувствуете?

Что за вопрос! Мог ли он ответить иначе, чем: «Немного лучше, спасибо… Мне удалось поспать несколько часов… я пытаюсь взять себя в руки…»

Одновременно он помогал ей снимать плащ.

На ней был серый, мышиного цвета костюм, из-за чего она казалась еще более хрупкой, чем обычно, и походила на засидевшуюся в девушках дамочку, которая упражняется в кокетстве. Взглянув на ее аккуратно уложенные волосы, Филипп про себя подумал, что она, вероятно, заезжала к парикмахеру.

Он провел ее в кабинет, извинившись, что принимает ее в своей клетушке:

— Я даже не открыл ставни в других комнатах.

Люсетта не раз приезжала с братом к Сериньянам. Одна она здесь не была никогда и сейчас входила в кабинет с чувством почтительного любопытства.

— Видите, — сказал он, подключая телефон, — я вам не солгал.

Она продолжала разглядывать книжный шкаф, огромный стол с пишущей машинкой и разбросанными на нем бумагами, голые стены, за исключением одной, украшенной великолепной репродукцией «A Bahiana»[2] работы Маноло Гальвао.

— Так это здесь вы пишете, — наконец прошептала она.

— Да!.. Здесь я меньше всего ощущаю ее отсутствие. Он устало, разочарованно шевельнул рукой.

— Теперь дом для меня слишком велик! Вы понимаете?

— Я понимаю, — тихо проговорила она. Затем вдруг, оживившись, добавила:

— Вам не следует оставаться здесь, в этом предместье, Филипп, вдали ото всех, мусоля воспоминания, которые причиняют боль. Надо ехать в Париж.

— Да, может быть… позже…

— Нет, Филипп!

Но она тут же смягчила резкость своего ответа:

— Чем раньше вы уедете, тем лучше, поверьте мне. Мы подыщем вам двухкомнатную квартиру недалеко от нас.

Люсетта с братом жили на проспекте Маршала Лиоте в 16-ом округе, в шикарной квартире, обстановка которой формировалась двумя поколениями зажиточных буржуа.

— Предоставьте это мне, — продолжала она, словно согласие ее собеседника было уже получено. — Я все беру на себя… Вы будете приходить к нам…

Боясь ее обидеть, он занял осторожную, сдержанную позицию.

— Благодарю вас… Вы слишком добры… вы и так уже много для меня сделали.

— О, Филипп, замолчите! Я бы так хотела иметь возможность помогать вам, быть вашим… большим… настоящим другом…

Она непроизвольно взяла его за руку. Руки Люсетты были горячими от нервного возбуждения, которое выражали также и ее глубокие черные глаза. Она с трудом подыскивала слова.

— Мне бы хотелось… вы знаете, я… я испытываю к вам такие нежные чувства…

Она повторила с жаром:

— Да… очень нежные.

Она смолкла, словно ужаснувшись своей дерзости. Филипп отвел глаза, высвободил руку и мгновенно переменил тему:

— Вы только что говорили о каком-то визите…

— Ах да! — произнесла она, точно забыла незначительную подробность… — Инспектор полиции.

— Инспектор полиции?.. По поводу происшествия?

Филиппа бросало то в жар, то в холод, и этот душ продолжался долго, леденя ему сердце. Он постарался скрыть волнение, закурив сигарету. Дым показался ему едким, противным.

— Я полагал, — произнес он с трудом, — что протокола дорожной полиции достаточно.

— Мы тоже. Но… поскольку не было свидетелей… Он задавал нам вопросы.

— Какого рода вопросы?

— Самые разные. Почему мы вас пригласили? В котором часу вы приехали? Почему вашей жены не было с вами? Давно ли мы с вами знакомы? И…

Она замялась.

— И… царило ли в вашей семье согласие? Думаю, вы догадываетесь, что мы ему ответили, — живо добавила она. — Робер даже разозлился, когда инспектор стал настаивать на этом пункте.

— О, фараоны… — Он умышленно использовал пренебрежительный термин. — Для фараона нет ничего святого. Все это знают!

После первых минут, когда всем владели эмоции, наступило время разума. Почему он должен бояться инспектора полиции, даже целой бригады инспекторов? Разве не в предвидении этой вероятности он принял столько мер предосторожности?

«Идеальное преступление!.. Я совершил идеальное преступление!» Сигарета вновь стала приятной на вкус.

— Начал он довольно нагло, — сказала Люсетта. — Он совсем еще молодой, наверняка недавний выпускник какого-нибудь заведения, не слишком умный… это написано у него на лице. Но с какими претензиями!.. Я быстро сбила с него спесь.

«Молодой стажер, вообразивший себя Шерлоком Холмсом», — подумал Филипп. Сам факт, что следствие поручили новичку, говорил о том, что делу придавали не очень большое значение.

— У вас замечательная коллекция, — констатировала вдруг Люсетта, проведя ладонью по корешкам книг в шкафу.

Ее указательный палец остановился на пухлом томике в четверть листа, подчеркивая заголовок, состоящий из одного слова: «Brasil».[3] Филипп угадал немой вопрос.

— О, Бразилия сейчас так далека от меня.

— Уж не хотите ли вы сказать, что… В голосе Люсетты сквозило осуждение.

— Вы отказываетесь от путешествия?

— Не знаю… там будет видно… Пока что мне ничего не хочется.

— Надо бороться!..

Филипп снова закурил. «Только никакой выспренности, — подумал он про себя. — И никакого самоотречения… Немного покорности судьбе и чуточку разочарования…»

Затем вслух произнес:

— Бороться, зачем?

Реакция его собеседницы была такой, какой он и ожидал.

— Нет!.. Вы не имеете права выходить в отставку… Я слишком привязана к вам… Будем говорить начистоту…

Всей фигурой она подалась вперед, глаза ее блестели, голос дрожал, исходившая от нее энергия совсем не вязалась с хрупким обликом.

— Я слышала, что на некоторых военно-воздушных базах, когда в результате несчастного случая погибает пилот, все другие пилоты немедленно поднимаются в небо… доказывая тем самым, что они не являются заложниками судьбы. То же самое и с вами. Вы должны реагировать… негативное поведение недостойно вас!

Вдруг она прекратила его увещевать и сделалась мягкой, почти нежной.

— Не думайте, что я не понимаю… Вы переживаете тяжелый период, но вы не одни… Я рядом!

Она тут же спохватилась и покраснела.

— Мы рядом, Робер и я, мы вам поможем выкарабкаться.

— Спасибо, Люсетта! Спасибо за все!

И всем своим видом выражая непритворную благодарность, в душе он повторял про себя: «Спасибо, что протянула мне руку помощи. Спасибо, что подбиваешь меня на это путешествие, что веришь и заставляешьверить других, что это ты меня уговорила. Спасибо за твое невольное соучастие».

Он снова вздрогнул, услышав звонок в дверь.

— Это должно быть, Робер, — предположила Люсетта. — Он мне сказал, что постарается заехать.

Оставив гостью в кабинете, Филипп пошел открывать дверь.

Это был не Робер!

Глава 4

Звонивший был молод, роста ниже среднего, с маленькой круглой головой, посаженной на тонкое, как спичка, тело, светлыми, аккуратно приглаженными волосами, тонкими губами и наглым взглядом, смотревшим из-за квадратных очков в позолоченной оправе.

— Месье Сериньян? Офицер полиции Шабёй.

С надменным видом важного сеньора он предъявил свое удостоверение.

— Мне поручено расследование несчастного случая, происшедшего с мадам Сериньян.

Внешне он вполне соответствовал моральному облику, начертанному Люсеттой.

— Мои друзья ввели меня в курс дела, — сказал Филипп. — Проходите, пожалуйста…

Повторять приглашение не потребовалось. Полицейский уже решительно направился к открытой двери единственной освещенной комнаты, оставляя на чистом паркете следы мокрых подошв и лужицы воды, стекавшие с его пальто из плотной шерсти.

— Так, так, — воскликнул он, — мадемуазель Тернье! Я не рассчитывал так скоро вновь встретиться с вами.

— Я тоже, — бросила Люсетта не очень любезно.

— Я приехал без предупреждения…

Шабёй сощурил глаза и, с хитроватым видом взглянув поочередно на каждого из своих собеседников, пробормотал:

— Наверное, мне следовало связаться с вами?

— Это неважно, — отрезал Филипп. — Главное, что вы меня нашли.

— Я все же пытался до вас дозвониться…

— Я отключил телефон, чтобы не беспокоили.

— Чтобы не беспокоили, — повторил Шабёй, не сводя глаз с Люсетты. — Вот, вот, все объясняется.

Манеры этого пижона уже начинали раздражать Филиппа. Он с трудом подавил гримасу недовольства.

— Напоминаю вам, что месье Сериньян только что потерял жену. Вам бы следовало быть покороче.

Полицейский не оценил внезапного вмешательства Люсетты и посторонился, освобождая дверь.

— Я не хотел бы отнимать у вас время, мадемуазель.

— У меня полно времени, господин офицер полиции. Их взгляды встретились, и он первый отвел глаза. На его щеках выступил слабый румянец, губы поджались, образовав одну тонкую нить.

— Я желаю побеседовать с месье Сериньяном без свидетелей, мадемуазель, — заявил он, наконец, с трудом сохраняя самообладание.

— Так бы сразу и сказали, господин офицер полиции. Удовлетворенная своей победой, она небрежно повернулась к нему спиной и сказала Филиппу:

— В таком случае я убегаю.

Филипп проводил ее в прихожую, и, когда помогал ей надеть плащ, она шепнула ему на ухо: «Что я вам говорила? Только не позволяйте этому идиоту давить на вас».

Затем нормальным голосом, сказала:

— До скорого… Созвонимся.

— До скорого. Роберу — привет, — добавил он, когда она переступила порог.

Он был недоволен резкостью Люсетты и полицейского. Последний, конечно, дурак, но дурак обидчивый. И незачем было распалять его понапрасну. Однако для большего правдоподобия не стоило также казаться и чересчур уж покорным.

— Должен признаться, — сказал Филипп, присоединяясь к нему в кабинете, — ваш визит удивляет меня так же, как он удивил сегодня утром моих друзей.

Пальто Шабёя, сложенное пополам, висело на спинке стула. А сам полицейский сосал новую вычурную трубку и держался с присущим ему самодовольством.

— Так вот, — заявил он, — сейчас вы удивитесь еще больше, ибо я хочу попросить вас отложить похороны мадам Сериньян.

— Но церемония назначена на завтра.

Филипп находил своего собеседника все более несносным.

— Приняты меры по транспортировке тела моей жены из Омбревилье. Сожалею, но уже поздно что-либо менять.

— Я тоже сожалею, но придется! — Шабёй шумно затянулся трубкой. — Имею честь сообщить вам, что прокуратура потребовала произвести вскрытие.

Видя изумление на лице своего визави, он немного смягчился:

— Я понимаю, вам это неприятно. Но закон есть закон.

— Закон есть закон, — проворчал Филипп. — Разве выводов дорожной полиции недостаточно?

— Надо полагать, что нет!

Филипп подошел к окну. Сквозь запотевшие стекла улица виделась ему как в тумане: может быть, еще шел дождь, может — нет. Притворившись, что разглядывает сад, он зажмурил глаза и сосредоточился.

Каковым, в сущности, было его положение? Вдовец, потерявший жену в результате несчастного случая, приготовившийся похоронить ее и вдруг узнавший, что будет произведено вскрытие тела. Добросовестный вдовец подскочил бы до потолка!

Филипп подскочил, и его, хотя и запоздалая, реакция, похоже, привела в восторг инспектора, который охотно подал реплику:

— Знаете ли вы, что в точности произошло на дороге между Омбревилье и Муленом?

— Это очевидно: моя жена сбилась с пути… На повороте в глинистой грязи машину занесло… Что, кстати, подтверждает и протокол, составленный на месте происшествия.

— Не подтверждает, а предполагает, — поправил Шабёй. — А это не одно и то же. Ночь, лес, пустынная дорога… Вы можете быть уверены, что на мадам Сериньян не напали?

— О Боже! Но зачем? И кто? У нее ничего не украли, все украшения остались на ней… Мне их вернули.

— Ограбление не обязательно должно быть мотивом убийства.

— Это немыслимо! Вы что же, полагаете, моя жена явилась жертвой…

Филипп попал в ритм. Он продолжил именно с тем сдержанным возмущением, какое требовалось.

— Жертвой… нападения маньяка?

— Не исключено, что ее смерть была кому-то выгодна, месье Сериньян.

Полицейский вновь хитровато сощурил глаза, чем, вероятно, хотел показать, что он — стреляный воробей, затем внезапно выпалил вопрос, который уже давно вертелся у него на языке:

— Страховка на случай смерти имеется?

— А как же! — Филипп не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над ним. — На пятьдесят тысяч франков… пять миллионов старых.

— Значит, смерть мадам Сериньян приносит вам пять миллионов!

Достаточно было увидеть Шабёя, его возбужденные глаза, тот быстрый жест, каким он направил мундштук трубки прямо в грудь своему собеседнику, чтобы понять его ликование.

Невозмутимо, словно не уловив намека, Филипп «окатил» его заранее приготовленным ушатом холодной воды.

— Вы ошибаетесь. Это я застраховал свою жизнь в пользу моей жены… Теперь, естественно, в страховке отпала всякая необходимость.

Вид раздосадованной физиономии Шабёя доставил ему немалое удовольствие.

— А о чем подумали вы? — спросил он простодушно. Телефонный звонок едва не оборвал его на полуслове.

— Вы позволите?

Сняв трубку, он тотчас узнал голос Робера: «Алло, старина. Собирался к тебе заехать, но тут на фабрике скопилось столько дел».

С присущей ему бесцеремонностью инспектор попытался вырвать трубку у Филиппа из рук.

«Прости… Я перезвоню…» — раздалось в трубке.

Филипп отошел от телефона и стал ждать реакции полицейского.

— Кто это был? — спокойно поинтересовался тот.

— Господин инспектор, вас это не касается. — Кипя гневом, Филипп смотрел ему прямо в глаза. — Я терпеливо сношу все ваши дерзости, месье, не обижаюсь на ваши оскорбительные инсинуации, мирюсь, наконец, с вашей бесцеремонностью… Но всему есть предел. Вы выходите за границы приличия!

Шабёй побледнел.

— Если вы это воспринимаете таким образом… Он взял пальто и направился к выходу.

— Когда потребуется, я вас вызову.

Уязвив самолюбие инспектора, Филипп сделал его своим врагом. Мог ли он дать ему уйти, не ликвидировав подозрения, которые у того, вероятно, появились?

Когда полицейский уже собирался пересечь порог комнаты, он бросил:

— Вы бы не сомневались, что это несчастный случай, если бы видели место происшествия… да еще в семь часов вечера!

Полицейский резко обернулся.

— Откуда вам известно время аварии?

Он проглотил наживку с жадностью барракуды.

— Или, быть может, это меня тоже не касается? — спросил он агрессивно-ехидным тоном.

Случай был слишком благоприятным для коррекции линии поведения, и Филипп, не колеблясь, принес повинную:

— Только что я вспылил, слова опередили мои мысли. Прошу простить меня за это. Мои нервы на пределе.

Не без удовлетворения наблюдая за снимающим пальто инспектором, он неожиданно очень доверительным тоном произнес:

— Что именно вы хотели бы узнать?

Довольный в глубине души, что ему удалось сохранить престиж, Шабёй смягчился:

— Так ведь… я уже сказал: откуда вам известно время аварии?

— Все очень просто! Я знал, что жена собирается заглянуть к парикмахеру. Вечером, в Мулене, когда я начал беспокоиться, я туда позвонил. Хозяин уверил меня, что она в пять уехала. До Мулена ехать часа два, максимум два с половиной.

— При условии, что мадам Сериньян отправилась туда немедленно.

— Она знала, что ее ждут. Она и так уже опаздывала. Я думаю, не потому ли она ехала быстрее, чем обычно. А было уже темно. Она не любила ездить в темноте.

Филипп замолчал, повернулся к окну и протер стекло тыльной частью руки. Дождь перестал, однако небо оставалось затянутым темными, низкими облаками.

Тишину нарушил голос Шабёя.

— Адрес салона причесок?

Номер дома Филипп не знал, но назвал вывеску «У Люсьена», и улицу, одну из главных артерий предместья Бур-ля-Рен.

— Естественно, — вновь заговорил Шабёй, записывая добытую информацию в блокнот, — вы не видели мадам Сериньян после того, как она покинула салон?

Это было даже слишком хорошо! Рыба не только клюнула, но и сама себя подсекла.

— Почему вы спрашиваете?

Вопреки тому, на что рассчитывал Филипп, от враждебности Шабёя, похоже, не осталось и следа.

— Хотя ответ мне известен заранее, месье Сериньян, есть вопросы, которые я просто обязан задать. Итак, вы не видели мадам Сериньян после пяти часов?

— Я не смог бы это сделать, даже если бы захотел. Алиби напрашивалось само собой, иносказательно, и хотя не было произнесено ни единого слова, менее эффективным оно от этого не становилось.

— Я приехал в Мулен к Тернье между пятью и половиной шестого.

Шабёй одобрительно кивнул.

— То же самое показали и ваши друзья. Между прочим, они к вам очень привязаны.

— Да, Робер и Люсетта мне очень помогли.

— Мадемуазель Тернье питает к вам особое уважение. Женщина с характером.

Не дождавшись реакции, он позволил себе дать ей личную оценку:

— С характером, однако, простите за выражение, с поганым характером!

Желание обоих сгладить углы разрядило накалившуюся было атмосферу, и беседа стала более задушевной. Поговорили еще немного о том, какой резонанс будет иметь вскрытие, о дате похорон, и полицейский решил, наконец откланяться.

— Ни о чем не беспокойтесь, вам позвонят. Впрочем, вы всегда можете найти меня в комиссариате Бур-ля-Рен.

Итак, местная полиция была ни при чем. Филипп только укрепился в своем первом мнении: от комиссариата затребовали информацию, и раздобыть ее поручили молодому ретивому инспектору. А вот вскрытие, напротив, путало его карты несколько больше. Он еще долго после ухода полицейского размышлял о его причинах и следствиях. В конце концов он пришел к утешительным выводам. С одной стороны, разве полицейская рутина не требовала произведения вскрытия после всякого несчастного случая со смертельным исходом при отсутствии свидетелей?.. С другой стороны, после такой аварии могли остаться какие угодно раны. Состояние тела, обгоревшего на три четверти, никогда не позволит установить их точное происхождение. И если даже предположить самое худшее, разве Робер и Люсетта не сделают все возможное, чтобы оправдать своего друга?

Вдруг он вспомнил, что должен позвонить Роберу. Тот был еще на фабрике.

— Да, старина, я ждал твоего звонка. У тебя кто-то был?

— Инспектор Шабёй.

— А!.. Все же он у тебя объявился? Я ему, между прочим, сказал… Он не слишком донимал тебя своими вопросами?

— Да нет, не особенно, но он сообщил мне неприятную новость…

Сообщение о вскрытии вызвало у его собеседника на Другом конце провода сильнейшее возмущение, выразившееся в гневной диатрибе против полицейских и их неискоренимой тупости.

— Можно подумать, им больше нечего делать, как только отравлять жизнь честным людям… Да еще какой-то сопливый инспектор… Ты знаешь, что он приезжал к нам сегодня утром?

— Люсетта мне рассказывала.

— А! Она уже к тебе заезжала? После завтрака я с ней не виделся. Если она этого не сделала, приглашаю тебя сегодня вечером к нам на ужин.

У Филиппа не было никакого желания снова видеть их жалостливые физиономии. Он дипломатично отклонил предложение, сославшись на то, что ему необходим покой, одиночество… У Робера, движимого самыми лучшими побуждениями, было на этот счет другое мнение.

— Не следует так замыкаться в себе. Держу пари, что ты сидишь на диете.

— В холодильнике есть продукты.

— Это не выход. Если хочешь, Люсетта или я приедем за тобой на машине… Потом отвезем тебя обратно.

— Нет, я серьезно… — Филипп был непреклонен. — Я решил остаться сегодня вечером дома. Может быть, завтра…

У Робера хватило такта больше не настаивать.

— Как хочешь. Но завтра я тебе снова позвоню… непременно.

Он запнулся, пожелав ему «доброй ночи», хотел было возобновить попытку и наверняка вздохнул с облегчением, когда Филипп первым решился положить трубку.

День клонился к вечеру. В комнату теперь проникал умирающий свет, приглушенный шапкой свинцовых облаков, которые, казалось, проплывали вровень с крышами. И отдаленный грохот… Что это, гром или самолет?

Филипп закрыл окно и зажег свет. В его распоряжении весь вечер, и прежде всего нужно съездить в Париж, чтобы отправить письмо Раймонде. Кстати, куда он его положил, когда раздался первый звонок в дверь? В левый выдвижной ящик стола, он мог бы в этом поклясться. Там его не было! Значит, в правый? Ну да, конечно, — что еще за глупости? — он хорошо помнит, что собирался выдвинуть левый ящик. В последний момент он передумал и набросился на правый. Он тщательно его обшарил: в правом ящике конверта тоже не было!

Филипп занервничал. Письма не было ни на столе, ни в папке, ни под пишущей машинкой, куда оно могло соскользнуть…

«В рукописи, которую я листал… Почему бы и нет?» Страница за страницей он перебрал всю рукопись — тщетно.

Смятение и ужас охватили его. Он посмотрел под шкафами, под коврами, выпрямился и снова изучил содержимое ящиков, проверил одну за другой все бумаги на столе. В конце концов он вынужден был смириться с очевидностью: письмо исчезло! Украдено, похищено, унесено одним из двух посетителей, заходивших к нему сегодня?

Филипп рухнул на стул, на лбу и на шее у него выступил пот, руки дрожали. Не представляющее никакой ценности для постороннего, это письмо становилось бесспорным доказательством его виновности сразу, как только выяснялось, что письмо написал он. Это письмо, которое он ни в коем случае не должен был писать!

«Никаких сомнений: оно у инспектора!.. Его серьезность, его мнимая доброжелательность в конце разговора не что иное, как тактический ход, чтобы дать мне увязнуть в собственной лжи… Ему достаточно было прочесть надпись на конверте…»

Но когда же Шабёй его взял? Филипп практически ни на секунду не выпускал полицейского из виду. Зато Люсетта…

Все его подозрения разом обрушились на посетительницу. «Пока я открывал дверь Шабёю, у нее было достаточно времени, чтобы… Она так спешила уехать… чтобы его прочесть, разумеется!.. Но где она его нашла?.. Не мог же я его оставить на столе!»

Он силился вспомнить, мысленно восстанавливая все свои жесты после того, как заклеил конверт. Чем сильнее он напрягал память, тем плачевнее был результат. Он ходил и ходил по кругу — словно некий невидимый сапфир прорыл в его памяти бороздку, которая неизменно вставала у него на пути.

Шабёй… Люсетта… Люсетта… Шабёй… Кто-то из них прочел письмо, кто-то из них, а возможно, и оба знали правду. Теперь Филипп уже не мог повлиять на ход событий. Чувство собственного бессилия вызывало у него головокружение, и, не в силах больше сопротивляться, он окончательно впал в панику.

У него не было ни времени, ни средств, чтобы бежать, ни даже желания это делать. Он презирал себя. «Все это из-за моей глупости, моей небрежности… Я всего лишь жалкий тип… Жалкий тип… Ничтожество!»

Охваченный внезапным приступом ярости, он принялся повторять оскорбления и молотить себя кулаком по голове. От сильного удара Филипп оторопел и прекратил истязания. Он стал искать в кармане носовой платок, чтобы стереть выступивший пот, и нащупал пальцами бумагу. Тут он вспомнил: когда Люсетта позвонила в дверь, он машинально сунул конверт в карман пиджака. Как он мог это забыть?

Он снова опустился на стул, с письмом в руке, поначалу несколько растерявшийся, но затем охваченный приливом новых сил. В течение нескольких минут он, закрыв глаза и расслабившись, отдавался воле волн, возвращавших его к жизни.

Мало-помалу мысли его приходили в порядок, однако тревога была еще сильнее. По крайней мере она показала, насколько ослаблены его нервы и насколько даже самые хитроумные комбинации подвержены малейшим случайностям. Хороший урок на будущее!

Он поднялся на второй этаж, сполоснул лицо под струей холодной воды, вымыл руки, причесался и, обновленный, отправился в гараж за машиной.

Письмо обжигало ему пальцы. Нужно избавиться от него как можно скорее. Опущенное в Париже в почтовый ящик, оно уже не будет представлять никакой опасности.

Поездка туда и обратно не заняла много времени, и еще не было семи, когда он поставил машину на место. Он погасил свет, вышел из гаража, опустил металлическую штору…

Скрежет гофрированного железа помешал ему услышать шаги по гравию сада, а сумерки были такими густыми, что он не сразу различил отделившийся от стены силуэт. Он едва не толкнул его и вдруг резко остановился, онемев от изумления.

Глаза его привыкли к темноте, но он все еще не решался узнать прибывшую.

— Филипп! — позвала она почти шепотом.

Теперь уже не оставалось никаких сомнений! Голос, дорожное пальто, чемоданчик… Это была Раймонда!

Глава 5

Филипп схватил Раймонду за руку, грубо одернул.

— Какого черта ты здесь делаешь?

Он с тревогой вглядывался в сумерки в направлении проспекта.

— Если тебя кто-нибудь видел…

— Нет, никто. — Голос ее звучал слабо, едва слышно. — Я дождалась темноты. Я была осторожна.

— Лучше не стоять здесь.

Он потащил ее за собой и впихнул внутрь дома. В темноте с чемоданом в руках, она наткнулась на перуанский кувшин и теряя равновесие, схватилась за Филиппа, с силой захлопывающего дверь, перед тем, как зажечь свет.

— А теперь объяснимся!

Удивление и страх сменились у него гневом.

— Почему?.. Почему, черт возьми, ты не улетела?

— Я улетела, Филипп. — Она устало прислонилась к стене, тело ее обмякло, руки болтались, дыхание было частым, как после длительного бега. — Я вылетела… Самолет приземлился в Рио, а потом… Там… Они меня выдворили.

— Выдворили? Почему? Разве твой паспорт не в порядке? — Взглянув на нее с подозрением, он буркнул:

— Рассказываешь небылицы.

— Клянусь тебе, это правда… Я все объясню, только… только присяду на минутку… Не могу больше.

Он проводил ее в гостиную, где она тотчас рухнула в английское кресло, откинув голову на спинку из зеленого бархата.

— Я так перенервничала, что две ночи не могла сомкнуть глаз, — прошептала она. — А тут еще смена часового пояса…

От усталости лицо ее вытянулось, щеки впали, четче обозначились гусиные лапки в уголках глаз. Она накрасилась не так тщательно, как обычно, и Филипп нашел ее вдруг очень старой, почти жалкой в ее дорожном пальтишке, снять которое у нее недостало сил. Чувство жалости охватило его, и он решил, что не стоит обращаться с ней так грубо.

— Выпьешь чего-нибудь?

Она отказалась, покачав головой. Он закурил «Голуаз», порылся в сумке, которую она бросила у его ног, нашел среди женского барахла пачку «Пел-Мел». Она взяла сигарету.

Он сел напротив и с важным видом спросил:

— Почему тебя выдворили?

— Из-за прививки против оспы. Он вздрогнул.

— Только не говори мне, что ты потеряла справку. Я точно знаю, что ты взяла ее… Я все проверил.

— Да, да, — признала она, — там было все, и справка тоже. Только… подпись врача была не заверена. Не за-ве-ре-на.

Он машинально повторил за ней:

— Не заверена.

Затем, осознав вдруг всю абсурдность случившегося, взорвался:

— Что ты мелешь? Для поездки за границу такие справки никто никогда не заверял!

У него снова возникли подозрения.

— Если бы ты не захотела возвращаться…

— А ты, если бы лучше все разузнал…

Задетая за живое, Раймонда выпрямилась в кресле, гордо вскинула голову, сухо отчеканила:

— Если бы ты лучше разузнал, то для тебя не было бы откровением, что Бразилия — одна из тех редких стран, если не единственная, где требуется, чтобы медицинские справки были заверены у нотариуса. И ничего такого не случилось бы!

— Это не я плохо разузнал, — попробовал оправдаться он перед брошенным ему в лицо упреком, — это мне неверно сказали. Как я мог предвидеть?

— Ты сказал, что все предусмотрел, — шепотом проговорила она.

— Да, все! — злобно рявкнул Филипп. — Кроме небрежности клерка, к которому обратился. Согласись все-таки, что нам просто не повезло. Так опростоволоситься. Из-за одной закорючки!

В нем шевельнулось последнее сомнение:

— Там, в Рио, ты не протестовала?

— Еще как протестовала! Они ничего не хотели слышать: служба, служба.

Раймонда, схватившаяся с бразильскими чиновниками, вынужденная изъясняться с помощью переводчика… Она, боявшаяся сделать лишний шаг, испытывавшая тошноту при одном лишь взгляде на еще не заполненный печатный бланк, какие аргументы могла она привести, кроме слез?

— Они даже не выпустили меня из аэропорта. Вчера вечером… Нет, сегодня утром… — Она путалась в часовых поясах. — Меня чуть ли не силой запихнули обратно в самолет… словно я заражена чумой. Это было ужасно.

Она закончила жалобным тоном:

— И в довершение всего, в самолете меня стошнило. Она швырнула свою сигарету в пепельницу на высокой ножке, которую он поставил между ними, и, ощутив вдруг, что ей жарко, сняла стягивавшее ее дорожное пальто, черный костюм был измят, чулок на ноге перекрутился. То, что она, обычно такая кокетливая, пренебрегла своим туалетом и косметикой, лучше всяких слов говорило о ее растерянности.

— Когда ты приземлилась в Орли?

— Во второй половине дня… Я подождала, пока стемнеет, в кино… Потом взяла такси.

— Надеюсь, ты попросила высадить тебя не у самого дома?

— Нет, я прошла еще немного пешком. Было темным-темно, а в такую непогоду на проспекте не встретишь ни души. Клянусь тебе, меня никто не видел.

— Допустим. Но дальше что? Он выговаривал ей, как ребенку.

— Ты не должна была приезжать сюда. Ты не представляешь, насколько это опасно.

Как ребенок, она захныкала.

— А что мне оставалось? Я не знала, куда пойти, а звонить и писать тебе ты запретил.

Писать! Он передернул плечами, подумав о письме, из-за которого так перенервничал и которое теперь покроется плесенью на свалке почтовых служб Рио-де-Жанейро. Раймонда неверно истолковала смысл его жеста.

— Ты сердишься? Да? И смущенно добавила:

— Ты меня даже не поцеловал.

— Сейчас не время для сердечных излияний, — проворчал он, вставая. — Тебе нельзя здесь находиться.

— Только на одну ночь!

— Это было бы величайшей глупостью. Мало ли кто может зайти.

— Уже поздно, никто не придет. А завтра утром я уеду.

— Нет, сейчас. Нужно воспользоваться темнотой, чтобы тебя никто не заметил.

— О, Филипп, всего на одну ночь! Я так устала. Увидев, Что он берет чемодан и пальто, она взмолилась:

— Только не сейчас… Не сразу… Я не могу. Это слишком тяжело.

— Слишком тяжело!

Он остановился в своем порыве, поставил чемодан, бросил пальто на кресло, затем, схватив Раймонду за плечи, посмотрел ей прямо в глаза и медленно проговорил:

— А мне? Разве мне не тяжело было сделать то, что я сделал?

Она отвела взгляд.

— Я ждал от тебя ласкового слова, вопроса, а ты даже не поинтересовалась, как все прошло. — Он распалялся все больше и больше. — Ты летишь в Рио, возвращаешься… и, по-твоему, это слишком тяжело. Я же в это время… Ты не знаешь, что значит убить женщину… беззащитную… которая верит тебе…

Она неистово замотала головой:

— Я не хочу этого знать.

— Надо, чтобы ты знала.

Он продолжал держать Раймонду за плечи, чувствуя, как она всем телом вздрагивает у него под руками. Она боялась правды, действительности, которая до сих пор оставалась для нее чем-то немного нереальным. Достаточно того, что она согласилась выполнить его просьбу. Она предпочла бы ничего не знать, сделать вид, что не знает, однако Филипп заставил ее выслушать свой рассказ.

Это был длинный беспощадный монолог, во время которого они пережили, на сей раз уже вместе, перипетии трех последних дней. Филипп сплутовал лишь в одном пункте: не рассказал о поведении Люсетты, дабы не вызвать у Раймонды приступа ревности.

Раймонда, с отвращением слушавшая рассказ вначале, в конце концов вся прониклась напряжением воскрешаемых в представлении моментов. На ее лице, поначалу замкнутом, враждебном, по очереди отражались то муки ужаса, то тревога, то напряженное ожидание, то страх. Этот страх охватывал их обоих всякий раз, когда на шахматной доске будущего какая-нибудь пешка делала совсем не тот ход, которого от нее ждали.

После зрелого размышления Филиппу удалось совладать со своими страхами. Для Раймонды же только что поданное блюдо было еще слишком горячим. Она была подавлена, мужество оставило ее.

Она ограничилась лишь тем, что с легкой горечью в голосе, красноречивее всего другого свидетельствовавшей о состоянии ее души, заявила:

— Вскрытие покажет что-нибудь еще, не предусмотренное тобой.

Высказанное беспрекословной доныне обожательницей ставило под сомнение непогрешимость кумира, слепую веру в него. Филипп понял, что речь идет о престиже, который был ему необходим, чтобы сохранить власть над Раймондой.

— С чего ты взяла, что я этого не предусмотрел? Идет следствие, все нормально.

— Почему же ты не говорил мне об этом… раньше?

— Чтобы не осложнять тебе жизнь. В данный момент ты должна была быть в Рио-де-Жанейро… Что же касается инспектора, то это — юнец, кретин. Он, правда, попытался взять меня нахрапом, но я быстро поставил его на место. Можешь не сомневаться: как бы он ни лез из кожи вон, он неизбежно остановится на версии несчастного случая.

Он поправился, дабы не казалось, что он оставляет в тени вторую гипотезу:

— Или же на версии нападения какого-нибудь бродяги… что одно и то же, поскольку он никогда не найдет того, кого нет.

Филипп не знал, убедил ли ее окончательно. Меняя тактику, он сел рядом с ней на подлокотник кресла, ласково обнял за плечи и нежно поцеловал в висок.

— Послушай, дорогая… разлука, поверь, для меня так же тягостна, как и для тебя. Инспектор может вернуться… С твоей стороны было бы крайне неблагоразумно оставаться здесь.

— Куда же я пойду? — прошептала она покорно. Он сдержал вздох облегчения. Теперь исполнение планов зависело только от него.

— Я отвезу тебя на Лионский вокзал и посажу на ночной поезд до Марселя.

— Почему Марсель?

Филиппа всегда немного раздражало, что приходится разъяснять такие простые вещи.

— Потому что чем дальше ты будешь от Парижа, тем лучше… Если ты останешься здесь, у нас не хватит воли, чтобы неделями не встречаться друг с другом…

— Соблюдая меры предосторожности…

— Вот видишь: ты уже предполагаешь, что… Нет, нужно уехать в Марсель или куда-нибудь еще… В большом городе у тебя больше шансов остаться незамеченной… К тому же в Марселе тебя никто не знает… Остановишься в недорогом отеле…

Он на мгновение умолк, а затем озабоченно спросил:

— Кстати, у тебя есть еще деньги?

Денег у нее не было. Обратный путь, который она оплатила, свел на нет ее подъемные. Вместе со стоимостью билета из Парижа до Рио это составляло около пяти тысяч франков — кругленькая сумма, потрачена впустую.

— Мало того, что у нас неприятности, — ухмыльнулся он, — так в довершение всего мы за них еще и платим! Тьфу, черт…

Он смачно выругался и вновь успокоился. Их финансовое положение не было блестящим. От задатка, внесенного покупателями земли, у них оставалось всего лишь несколько тысяч франков. На это им придется жить, каждому по отдельности, в течение какого-то времени.

— Когда ты напишешь нотариусу по поводу земельного участка?

Именно этот вопрос он задавал и себе самому. Чтобы оформить наследство, ему потребуется свидетельство о смерти. Он не мог его затребовать до похорон. А тут еще задержка из-за этого вскрытия.

— Вот, возьми, — сказал он, вынимая из бумажника две банкноты. — Завтра я заскочу в банк и вышлю тебе почтовый перевод до востребования. Позже получишь от меня дальнейшие указания.

Он уже рассматривал возможность повторного вылета в Рио-де-Жанейро, после того, как он заверит справку. А деньги, если понадобится, он займет у Робера, который ему не откажет.

Прививку Раймонде делал в Париже один судебный врач. В районном комиссариате, где наверняка и слыхом не слыхивали о несчастном случае, без лишних вопросов поставят печать рядом с его подписью. Операция не представляла никакого риска. Филипп только дождется, когда инспектор Шабёй потеряет к нему всякий интерес.

К нему вновь возвращался оптимизм, и он поделился им с Раймондой:

— В конечном счете, не так уж все и драматично. Беспокойство, лишняя нервотрепка для тебя?.. Ты это быстро забудешь… Трата денег? Через три или четыре месяца мы будем богаты.

Он заключил ее в объятия, и они улыбнулись друг другу — уста к устам. Едва обозначившись, их поцелуй застыл, когда они услышали звонок в дверь.

Глава 6

Затаив дыхание, боясь пошевелиться, они оцепенело уставились друг на друга. В наступившей вдруг тишине дребезжащий звонок продолжал буравить их барабанные перепонки.

— Кто это? — выдохнула Раймонда.

— Не знаю.

— Не отвечай.

Они разговаривали, почти беззвучно шевеля губами.

— Это сложно, с улицы виден свет.

— Ну и что?

— А вдруг это инспектор? Возбуждать его любопытство не в моих интересах… Тем более что он может потом установить за домом наблюдение, чтобы узнать, кто отсюда выйдет.

Звонок раздался снова. Раймонду охватила дрожь. Филипп нагнулся, сорвал с ее ног туфли на шпильках, сунул их ей в руки вместе с сумочкой и пальто.

— Быстро наверх!.. И не показывайся, что бы ни случилось.

Обезумевшая, она бесшумно скользнула по ковру, взбежала по ступенькам… На полпути остановилась, вернулась назад.

— Мой чемодан.

Она взяла его из прихожей и снова бросилась к лестнице, всем своим видом напоминая испуганную мышь. Филипп снял пиджак и засучил рукава рубашки. Он видел, как Раймонда исчезла на лестничной площадке. Звонок раздался в третий раз.

Собираясь открыть, он заметил женскую перчатку, упавшую на первую ступеньку. Он подбежал, поднял ее, засунул в карман брюк и вернулся назад, восклицая:

— Сейчас, сейчас… Иду.

Он потянул на себя дверь и очутился лицом к лицу с Люсеттой. Опять она!

— У меня не хватило духу ответить сразу, — сказал он в оправдание своей задержки.

— Я это поняла, потому и продолжала звонить. — Она вошла в прихожую. — Филипп, малыш мой…

Этот покровительственный и притворно игривый тон пышущего здоровьем человека, разговаривающего с неизлечимо больным, был раздражающе-отвратителен.

— Филипп, малыш мой, я приехала похитить вас.

— Похитить? Меня?

— Робер сказал мне, что вы отклонили его приглашение поужинать с нами. Я приехала уговорить вас. — Она дружелюбно подтолкнула его. — Я на машине. Накиньте пиджак и…

То, что могло быть лишь неприятной обязанностью, из-за присутствия Раймонды превращалось в невозможность. Он схватился за первое, что пришло ему на ум:

— Благодарю вас… Я уже поел.

— Полноте, полноте… так рано? В половине восьмого?.. Как вы не умеете лгать!

Снова этот дурашливый тон, как если бы он был малолетним ребенком или дряхлым стариком.

— Я уверена, что если заглянуть на кухню… Он преградил ей путь.

— Не стоит. Вы правы. Я еще не ужинал, но мне не хочется никуда ехать.

— Не умирать же вам здесь от истощения?

— Я уже сказал Роберу: у меня есть продукты в холодильнике.

— Мой бедный Филипп, да вы даже яйца себе сварить не сможете.

Вдруг ее осенило:

— Послушайте… Раз вы наотрез отказываетесь выезжать, знаете, что я сделаю?.. Я позвоню Роберу, скажу, чтобы он меня не ждал, и приготовлю вам ужин.

Лекарство было хуже самой болезни! Он видел, как она уже надевает передник безупречной хозяйки и внедряется в дом. Он сделал попытку вежливо отказаться:

— Вы слишком любезны, я не хочу злоупотреблять…

— Вы не злоупотребляете, вы прекрасно знаете это. Он готов был убить ее! Исчерпав все аргументы и теряя терпение, он подошел к двери и приоткрыл ее.

— Прошу вас. Я хочу остаться один… совсем один.

Лишь теперь до Люсетты дошло, что ее выпроваживают. Некоторое время она стояла ошарашенная, насупившись, словно девочка, готовая вот-вот расплакаться.

— Что ж, — выдавила она из себя, наконец, — я только хотела оказать вам услугу.

Он ее обидел, это было очевидно.

— Я уезжаю… Не буду больше отнимать у вас время. Он настежь распахнул дверь и подумал, какую любезность сказать ей на прощание:

— Я сожалею, что вам пришлось побеспокоиться. Она ответила ему разочарованной гримасой, затем, бросив сухое «до свидания», сбежала по ступенькам крыльца, не оборачиваясь. Хлопнула дверца, зажглись фары, заурчал мотор. Сообразуясь с настроением водителя, «Ланча» резко сорвалась с места.

Филипп захлопнул дверь и повернул задвижку. Раймонда, босая, спускалась по лестнице.

— О, Господи, — вздохнул Филипп, — избави меня от друзей моих!

Раймонда направилась к нему. Что-то в ней изменилось, хотя он не мог бы сказать, что именно.

— Извини, что прислушивалась, — произнесла она язвительным тоном, возвращаясь в гостиную, — но очень уж мне хотелось узнать, кому принадлежит этот прелестный женский голосок.

— Это была сестра Робера.

— Знаю. Теперь понятно, почему ты так спешил выпроводить меня.

Повеяло сценой ревности, и желая любой ценой предотвратить ее, он не заметил сарказма.

— Вот видишь, — заявил он нейтральным тоном, — я был прав. Мы не застрахованы ни от каких случайностей.

— Ну, этот визит наверняка не так уж случаен!

Ей все-таки нужна была сцена. Никакой возможности ускользнуть.

— Конечно, я назначил ей свидание, — иронично заметил он.

Теперь уже он начинал выходить из себя. Слащаво улыбаясь, Раймонда прятала когти, чтобы потом больнее царапнуть.

— Разве вы не собирались поужинать здесь вместе? Он воздел руки.

— Откуда ты это взяла?

— О! Я не слышала всего разговора, но все-таки поняла, что она собиралась приготовить ужин на кухне.

— Ну, это уже слишком!

Он в одинаковой мере взбунтовался как против невезения, так и против Раймонды.

— Если бы ты слышала все… слышала все, — отчеканил он, — ты бы знала, что Люсетта приехала за мной потому, что Робер приглашал меня на ужин, а я отказался. И не о чем больше говорить! Что же касается кухни… — В своем простодушии он поверил в эффективность ясной и четко сформулированной истины. — Что касается кухни… видя, что я не хочу никуда ехать и что я еще не поел, она предложила мне свои услуги.

Услуги! Какой удачный эвфемизм!

— Скажи еще, что она моя любовница.

— Нет, вряд ли… Но это, разумеется, не по ее вине.

Я знаю, что такое влюбленная женщина, но она… Никогда бы не подумала, что она может быть такой наглой. А теперь, когда ты овдовел…

— Я достаточно взрослый, чтобы защитить себя.

— Если только сам этого захочешь.

— Захочу, захочу… на что ты намекаешь? — Он сделал над собой усилие, чтобы успокоиться. — Полноте, дорогая, ты что же, не веришь мне больше?

Он попытался обнять ее за талию. Она выскользнула.

— Ты же сам сказал: сейчас не время для сердечных излияний. — Она поставила между ним и собой кресло. — Эта потаскушка так увивается за тобой, что, если бы меня сегодня здесь не было…

Он ее грубо одернул:

— В конце концов ты мне осточертела со своей ревностью! Нашла о чем думать. Сейчас не это главное!

— Главное для меня…

Она обошла вокруг кресла и приблизилась к нему. На лице у нее лежала печать той торжественности, которую он не раз уже видел в аналогичных обстоятельствах. Сегодня он обнаружил на нем еще и решимость, что не могло не произвести на него впечатления.

— Самое главное для меня, Филипп, это не потерять тебя. Я согласилась на все, что ты хотел… Я не думала об опасностях… — Ее голос также звучал непривычно. Он был более холодный, более резкий. — Я не хочу тебя терять… Чего бы мне это ни стоило. Теперь я знаю, какой опасности подвергаюсь, если уеду…

Филипп насторожился.

— Что это значит?

— Что я не поеду.

— В любом случае, — сказал он, отказываясь принимать ее всерьез, — будешь ли ты в Париже или Марселе, это ничего не меняет. Мы не сможем ни видеться, ни перезваниваться.

— Ты меня не понял, Филипп… — Она нацелила указательный палец на пол. — Я остаюсь здесь… в доме.

Худшего нельзя было и придумать. Она сошла с ума, совсем рехнулась, и не отдавала в этом себе отчета. Да понимала ли она вообще, какое ужасное дело они затеяли?

— Ты знаешь, к чему может нас привести неосторожность. Все полетит к черту из-за… из-за одного каприза… из-за… — Мысли путались у него в голове. Он заикался. — Представь, ты сидишь в заточении на втором этаже, боишься даже выглянуть в окно, даже подойти к нему, вздрагиваешь от каждого звонка в дверь… Это по меньшей мере неблагоразумно! Ну подумай сама.

— Я уже все обдумала: я остаюсь.

У нее был вид упрямого ребенка, глухого к любой аргументации, что раздражало даже больше, чем бунт. Его так и подмывало дать ей пощечину. Он сжал кулаки и в последний раз попытался ее образумить:

— Если бы это был вопрос нескольких дней, еще куда ни шло. Но сколько времени это продлится?

— Столько, сколько будет нужно. Без тебя я отсюда не уеду. И это не каприз…

Он уже не слушал и широкими шагами ходил взад и вперед по комнате, чтобы успокоить нервы. Ему удавалось овладевать собой лишь с помощью физических упражнений, подавляя нарастающую бурю негодования.

Произносимые Раймондой обрывки фраз эхом отдавались у него в ушах:

«Смысл моей жизни… никакого раздела… ни с кем… шлюха…»

Вдруг он резко повернулся и направился к ней:

— Ты заслуживаешь того, чтобы…

Она не моргнула, не отступила ни на сантиметр. Ничто, ни угрозы, ни мольбы не заставят ее передумать. Гневный тон сменился у него на тон почти умоляющий.

— Значит, ты хочешь все погубить?

— Мы погибнем или преуспеем вместе.

Перехватив взгляд своего собеседника, она повторила с дикой решимостью:

— Вместе, Филипп, как ты сам этого захотел!

Глава 7

Офицер полиции Грегуар зажег сигарету «Житан», чтобы перебить тошнотворный запах светлого табака, который предпочитал Шабёй, имевший скверную привычку раскуривать его в своей трубке.

Разных стажеров встречал Грегуар за тридцать лет работы в комиссариате предместья Бур-ля-Рен: симпатичных и антипатичных, способных и бездарных, порядочных парней и мерзавцев, скромников и честолюбцев. Шабёй же являлся уникальным образчиком глупости и претенциозности. Поначалу Грегуару показалось, что у молодого человека есть одна положительная черта: упорство. Однако он очень скоро понял, что это не что иное, как упрямство. Разве не упрямым и лишенным всякого здравого смысла нужно было быть, чтобы вообразить, будто в деле Сериньяна может произойти неожиданный поворот сегодня утром во время похорон?

Грегуар поднял голову. Из коридора доносилось характерное постукивание итальянских ботинок на высоком каблуке, которые носил Шабёй, чтобы казаться выше.

Шабёй вошел, раскрасневшийся, принеся с собой немного уличного холода.

— Подмораживает, — буркнул он и швырнул на свой рабочий стол черную кожаную папку для документов.

Вот еще одна из его причуд: таскать с собой эту папку, чаще всего пустую, только потому, что «это придает солидность».

— Ну? — сказал Грегуар.

— Что ну? — переспросил, насупившись, Шабёй.

— Эта инсценировка на кладбище, зачем она? Ирония не ускользнула от Шабёя, и он вдруг сделался агрессивным.

— Инсценировка? Я просто побывал на похоронах, чтобы увидеть лицо мужа… и лица его дражайших приятелей… этих Тернье. Похоже, они не очень-то оценили мое присутствие.

— Они вам это сказали?

— Эта ехидна Люсетта Тернье отпустила несколько шпилек в мой адрес. Но ничего, скоро я заткну ей пасть.

— Ее же шпильками?

Шабёй принялся яростно набивать трубку табаком. Грегуар срочно зажег очередную сигарету «Житан». Он никогда еще не курил так много, как после того, как к нему в кабинет подселили его юного коллегу.

— Чего вы, в сущности, добиваетесь? — спросил он. — Вам ведь никто не поручал расследование. Нас только попросили навести кое-какие справки… Что мы и сделали… На этом наша роль кончается, у нас полно другой работы…

— Работы пригородного комиссариата… — Шабёй презрительно выпустил струю серого дыма. — У меня другие цели.

— Да, да, я понимаю. — Грегуар усмехнулся. — Спешим, хотим немедленно откопать что-нибудь сногсшибательное, сенсационное, что сразу обеспечит продвижение по службе.

— Во всяком случае я… — Шабёй интонационно выделил «я». — Я здесь долго киснуть не собираюсь.

— Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я рассуждал так же, — ответил Грегуар. — И уже тридцать лет, как я в Бур-ля-Рен.

Он поудобнее устроился в кресле и посмотрел на собеседника карими, умными глазами, в которых помимо раздражения читалось желание переубедить.

— Так или иначе, дело закрыто, поскольку в прокуратуре пришли к заключению, что это несчастный случай. Все свидетельские показания сходятся.

— Свидетельскиепоказания еще не доказательство. Чувствовалось, что Шабёй, как примерный ученик, знает свой учебник наизусть. — Вот если бы имелся очевидец происшествия.

— А еще что? — Грегуар ухмыльнулся. — Если бы имелся очевидец, дорогой мой, не понадобилось бы ни следствия, ни вскрытия.

Шабёй уселся на угол стола, его правая нога болталась в пространстве, изо рта торчала трубка; поза его, надо сказать, выглядела весьма кинематографично.

— Кстати, о вскрытии! — воскликнул он. — Судмедэксперт обнаружил глубокую рану на черепе, однако при таком состоянии тела установить ее происхождение невозможно.

Он спрыгнул со стола и встал перед своим коллегой, как перед обвиняемым.

— Убийца, если бы он хотел скрыть следы преступления, действовал бы именно таким образом. И то, что полицейский, достойный своего имени…

Он откашлялся после «достойный своего имени», что подразумевало: «именно такой, как я» — и закончил:

— То, что полицейский, достойный своего имени, заинтересовался подобным обстоятельством, это нормально.

«Снова он воображает о себе невесть что», — подумал Грегуар.

— То, что падающая под откос машина самовозгорается, тоже нормально, — сказал он, встал и, чтобы прогнать запах светлого табака, открыл окно. Глоток ледяного воздуха прочистил ему легкие. Волна необычного для этого времени года холода захлестнула регион. Вода в желобах замерзла, и в выстиранном небе сквозь облака робко проглядывало солнце.

Холод определенно был слишком сильный. Грегуар захлопнул окно. Этот самовлюбленный молокосос не на шутку начинал его раздражать.

— Послушайте, вы стремитесь все усложнить, хотите найти здесь преступление во что бы то ни стало! Но у преступления должны быть мотивы… Здесь же ни ограбления — я знаком с заключением судмедэксперта так же, как и вы, — ни насилия над жертвой. — Жестом он вынудил Шабёя замолчать. — Согласитесь, что если это убийство, совершить его мог только мужчина. Столкнуть машину в карьер, напасть на мадам Сериньян… Короче, даже если у мужа есть любовница, что не доказано, она сделать этого не могла.

— Остается муж! — возразил Шабёй, несколько смущенный таким выпадом.

— Черт подери, вы оспариваете очевидное! — Грегуар чуть не опрокинул пепельницу «Чинзано», гася в ней окурок. — Черт побери!.. Я сам ездил в салон причесок… Я же не глухой, что-что, а снимать показания умею!.. Хозяин и двое служащих мне подтвердили, что в ту субботу мадам Сериньян прибыла к ним в половине третьего, а уехала от них лишь в пять вечера. В пять часов, а может быть, даже чуть позже, — повторил он. — Они категоричны! А Филипп Сериньян прибыл в Мулен (до него отсюда часа два езды) между пятью и шестью вечера. Если только он не наделен даром находиться в двух разных местах одновременно, арифметика получается простая.

Он стукнул кулаком по столу и на сей раз опрокинул пепельницу, содержимое которой рассыпалось по полу. Сложив листок бумаги в кулек, он принялся собирать пепел и окурки.

Шабёй терпеливо подождал, пока он закончит операцию, а затем процедил сквозь зубы:

— Арифметика простая, если его друзья не лгут. Пепельница вновь накренилась.

— Вы подозреваете Робера и Люсетту Тернье?

— Для полицейского, достойного своего имени…

— Фу, черт! — выругался Грегуар, направляясь к выходу.

Он уже переступил порог, затем вдруг передумал, повернулся и, держась за ручку двери, произнес:

— У вас слишком буйное воображение, старина. Уймите свою фантазию, не то убийцы вам скоро начнут мерещиться повсюду… даже под вашей собственной кроватью!

Дверь за ним закрылась. Шабёй гримасой отвращения проводил коллегу и сел за свой рабочий стол.

Как его и учили на курсах повышения квалификации, он привел в порядок свои записи, подчеркнул основные мысли и, убежденный в том, что он один на правильном пути, слепо вступил на ложный путь!

Глава 8

Жил-был… Это начиналось как сказка! Чтобы не выглядеть слишком безразличным и чем-то занять свой мозг, Филипп, укрывшись под маской важного молчания, принялся сочинять во время похоронной церемонии начало своей истории.

«Жил-был один старый, очень старый пенсионер, в прошлом — железнодорожный служащий, которого звали дядюшка Антуан и который жил, уединившись в своем имении неподалеку от Аркашона. В действительности его «имение» состояло из хибарки, окруженной несколькими гектарами невозделанной песчаной равнины, не представлявшей никакой ценности. Однако добряк, который был к тому же человеком сентиментальным, дорожил им как зеницей ока.

Дед дядюшки Антуана построил дом собственными руками. В нем родился и жил его сын, а потом и внук.

Летом племянник дядюшки, банковский служащий в Париже, приехал к нему провести отпуск вместе с очаровательной супругой, приятной молодой особой, которая очень понравилась дядюшке Антуану…»

По тем же соображениям, что и во время похорон, а также чтобы избежать разговоров с друзьями, с пониманием отнесшимся к его сосредоточенности, Филипп продолжал историю в машине, на которой его везли с кладбища…

«Больше всего дядюшку Антуана беспокоила судьба «имения» после его смерти. От одной только мысли, что оно может перейти в чужие руки, ему становилось не по себе. Правда, племянник пообещал…

Но разве можно верить словам мальчишки, который, до сих пор казавшийся серьезным, недавно сморозил глупость. Да какую глупость!.. Уволился из банка, где он мог завершить карьеру в должности начальника отдела… Уволился из банка, чтобы писать книги!.. Как будто это может являться профессией.

Словом, то, что для дядюшки Антуана сначала было лишь беспокойством, вскоре превратилось, под воздействием возраста, в наваждение. Однажды ему показалось, что он нашел, наконец, способ если и не избежать продажи «имения» после своей смерти, то хотя бы отсрочить ее…»

Резкое торможение бросило пассажиров вперед. Робер посоветовал быть осторожнее. Люсетта пожала плечами, переключила передачу и снова рванула машину с места.

Она уверенно вела «Ланчу», кажется, она не упустила бы преимущества, даже если это грозило столкновением.

— Старик, ты в порядке? — участливо поинтересовался Робер.

Движением век Филипп дал понять, что все нормально.

«Дядюшка Антуан умер на восемьдесят девятом году жизни, спустя несколько месяцев после того, как он нанес визит нотариусу Аркашона.

Завещание сводилось к одной фразе: имение наследует племянник, но право пожизненного пользования им принадлежит его жене.

«Условия поставлены жесткие, — заявил нотариус племяннику. — Вы являетесь собственником имения, однако даже с согласия вашей супруги не можете его продать. Вы получили бы на это право, только если бы ваша жена скончалась».

Прошло три года… В регионе заговорили о нефти… Невозделанная песчаная равнина приобрела вдруг такую ценность, что даже самые уравновешенные люди начинали терять самообладание… Именно тогда в результате несчастного случая и погибла жена племянника…»

— Вот ты и приехал, старик, — сказал Робер. Ледяная корка скрипнула под колесами автомобиля, как корка свежего хлеба, когда его разламываешь. Люсетта затормозила и присоединилась к Филиппу на тротуаре.

Стоял такой мороз, что нимб легкого пара от ее дыхания окружал ее лицо с заостренными чертами. Но она, похоже, не ощущала холода и неподвижно стояла перед Филиппом, словно чего-то ждала: возможно, приглашения последовать за ним в дом. Озябший. Робер сидел в машине.

Люсетта мягко пожала руку, протянутую Филиппом.

— Может, все-таки поедем к нам? Я приготовила легкую закуску…

Он уже отказался раньше, но она возобновила попытку, не отпуская его руки, которая не осмеливалась увильнуть сама.

— Легкую закуску специально для вас… Нам было бы так приятно…

Филипп думал о Раймонде, ждавшей его возвращения.

— Я устал, — сказал он. — Сейчас я хочу только одного: отдохнуть.

— Я могла бы зайти и приготовить вам выпить что-нибудь горячее…

Этого еще не хватало! И что она к нему пристала? Вцепилась мертвой хваткой… Не понимает она или не желает понимать?

Филипп, у которого окоченели ноги, пританцовывал на месте, раздумывая, как отклонить предложение, не обидев Люсетту. Высунув голову из машины, Робер подоспел к нему на помощь как раз вовремя:

— Оставь его в покое, он же сказал, что хочет отдохнуть.

Люсетта зло посмотрела на брата, открыла было рот, чтобы возразить, но, ничего не сказав, вновь села за руль.

— До скорого! — крикнула она и захлопнула дверцу.

«Ланча» отъехала от тротуара и стала быстро удаляться. Филипп, который уже преодолел четыре ступеньки своего крыльца, на прощанье махнул друзьям рукой и вошел. Перед тем как раздеться, он повернул ключ в замочной скважине — не сделай он этого, кто угодно мог открыть дверь снаружи, потянув за огромную медную круглую ручку.

— Ты здесь? — позвал он.

Он думал, что Раймонда наверху, но увидел ее в гостиной: развалившись в кресле, она курила «Пел-Мел». Ее красный халат огненным пятном выделялся на зеленом бархате сиденья.

Разъяренный, он подошел к ней.

— Сколько раз повторять, что ты не должна находиться на первом этаже, когда меня нет дома?.. А если бы я вошел не один?

— Я наблюдала за тобой из-за шторы. Я видела, что ты один.

— Она видела… Однажды ты не увидишь и тогда… Что больше всего его раздражало, так это ее беспечность. Казалось, для нее имеет значение только одно: быть здесь, с Филиппом, жить его присутствием, черпать в нем некую духовную пищу, в которой она нуждалась.

Навязав себя, она приняла все условия затворнической жизни: находиться на втором этаже, не включать вечером освещения, не проверив, что ставни закрыты, в отсутствие Филиппа вешать на окно спальни одеяло, чтобы снаружи не заметили света, и главное, не покидать этой тюрьмы-спальни, не ходить, не шевелиться, когда на первом этаже есть кто-то посторонний… Они не были застрахованы ни от каких случайностей!

Первые дни Филипп жил в особняке как на пороховой бочке, затем мало-помалу все утряслось. Практически никто, кроме Люсетты, к нему не приезжал, а с похоронами, разрешенными, наконец, после пяти дней ожидания, казалось, завершилось и время тревог.

«Это не причина, чтобы расслабляться!»

Филипп думал, в частности, о Люсетте, которая продолжала наведываться почти ежедневно. Он переносил ее любезность, в то время как наверху, снедаемая ревностью, Раймонда нетерпеливо прислушивалась к разговору, улавливая из него лишь обрывки фраз, которые, впрочем, всегда истолковывала превратно.

Эти мгновения были самыми тягостными. Одним ухом он рассеянно слушал гостью с ее уверениями в дружбе, другим — напряженно исследовал тишину на этаже. Это своего рода раздвоение подвергало его нервную систему тяжелейшему испытанию, тем более что Раймонда всегда устраивала ему после этого сцену. Она все усложняла своей необоснованной ревностью, тогда как в остальном дела шли прекрасно.

— Теперь дело закрыто окончательно. Полиции нечего больше искать, и если ты будешь достаточно благоразумна и осторожна, мы скоро покинем постоялый двор, — сказал он, вешая пальто в прихожей.

Раймонда последовала за ним, шаркая по ковру туфлями без задников. Она жила в неглиже, не одевалась, красилась лишь слегка, убивала время, занимаясь немного домашним хозяйством или читая журналы, которые Филипп привозил ей из Парижа. Из Парижа он привозил также часть продовольствия, дабы не возбуждать любопытство местных торговцев.

Он поднялся наверх, чтобы переодеться. Раймонда поднялась вслед за ним. Она все время преследовала его, как тень, ходила вокруг, молчаливая, явно вынашивая что-то недоброе.

— Расставание было мучительным, — вдруг произнесла она полусерьезным-полушутливым тоном.

Сначала он подумал, что она говорит о захоронении, однако она уточнила:

— На тротуаре… вы никак не могли расстаться. Притворившись, что не слышит, он надел свою домашнюю куртку и развязал галстук.

— Взявшись за руки, как двое влюбленных. Трогательная сцена.

Он яростно пнул ногой стопку журналов, валявшихся на полу спальни, подождал, пока она метнет в него еще две-три бандерильи, и пошел в наступление:

— Ты кончила?.. Я могу говорить?.. Хорошо… Так вот, давай посмотрим фактам в лицо и не будем бояться слов. Мы с тобой сообщники… Связаны одной веревочкой. Зависим друг от друга… Я пытаюсь быть объективным… Улавливаешь?

Он дал ей время переварить посылки своего доказательства и продолжил:

— Даже если бы Люсетта и нравилась мне, неужели ты думаешь, я настолько глуп, что стал бы так рисковать, становиться ее любовником, чтобы все испортить?

Вместо того чтобы погасить огонь, он раздул его еще больше.

— А! Значит, ты этого хочешь! — завизжала она.

— Чего хочу?

— Стать ее любовником!

— Да нет! Отказываюсь!

Его ошеломляла, обезоруживала эта чисто женская логика, оперировавшая своими собственными аргументами.

— Ты только что признался, что она тебе нравится.

— Я сказал «даже если бы она мне нравилась», — поправил он в последнем всплеске доброй воли. — Я говорил в условном наклонении… Чтобы ты поняла, что даже в том случае…

Он прочитал в глазах Раймонды, что в который уже раз напрасно теряет время, пытаясь рассуждать здраво. Он не смог удержаться от обидных слов.

— Ревнивая женщина — глупая женщина.

Он подчеркнуто развернулся на каблуках и, выходя из спальни, обронил:

— А я не выношу глупости!

Она издала крик раненого животного, побежала за ним, настигла его на площадке. Ее взволнованное лицо было залито слезами.

— Мой милый… мой милый, прости меня… Ты прав, я глупая… потому что я тебя люблю. И злюсь я не на тебя, а на нее… Слова обогнали мои мысли… Ты мне веришь, скажи? — Униженно, жалобно, она умоляла, изо всех своих сил надеясь на его милость. — Ты же знаешь, я тебе верю… Поступай, как считаешь нужным… Я не буду больше устраивать сцен… Обещаю тебе…

— Ладно, ладно, — сказал он, чувствуя, как его раздражение идет на убыль. — Мы напрасно терзаем друг друга. Ты прекрасно знаешь, что я тоже люблю тебя, ведь так?

Раймонда согласно кивала головой, убаюканная этим ласковым голосом, нашептывавшим ей вечные слова любви. Она закрыла глаза, и он прильнул своими губами к горячим векам, у которых был вкус подсоленной воды.

— Все кончено… Не плачь больше…

— Хорошо, видишь… Я больше не плачу.

Она тянулась к нему заплаканным, но уже просветлевшим от вновь обретенного счастья лицом. Последняя слеза отделилась от крыла носа и скатилась по изогнутой морщинке к уголку рта.

В ней не осталось больше ничего от той модной картинки, которой она всегда старалась казаться, но, походившая больше на самку, чем на женщину, в этом неряшливом наряде, она казалась только более желанной. Не говоря ни слова, Филипп обнял ее и грубо привлек к себе…

На первом этаже долго-долго, как в покинутом жильцами доме, звонил телефон…

В директорском кабинете задребезжало переговорное устройство, и в громкоговорителе раздался едкий голос секретарши:

— Месье Филипп Сериньян не отвечает… Я и вчера звонила два раза, безуспешно.

Директор пухленькой ручкой погладил свой подбородок хорошо упитанного пятидесятилетнего мужчины.

— Хорошо! — сказал он. — Отпечатайте для него письмо.

Он развернул голубую картонную папку и принялся диктовать:

«Месье Филиппу Сериньяну… Адрес вы знаете… Предмет: покупка вашего участка, находящегося в Ландах… Адрес вы также знаете…»

Он замолчал и склонился над четырьмя листками, из которых состояло все досье.

«Я готова, месье», — продребезжало в переговорнике.

Директор откашлялся, прищурил свои заплывшие жиром глазки и на одном дыхании продиктовал:

«…Вследствие нашего соглашения и ввиду окончательного подписания купчей, которое должно состояться через несколько недель, мы были бы очень вам признательны, если бы вы связались либо с нами, либо напрямую с мэтром Маржеридом. Последний укажет вам, какие документы необходимы для составления купчей, и назначит вам встречу в удобное для вас время. В ожидании ответа и т. д. и т. п.».

Секретарша перечитала письмо. Директор дал добро, затем, в последний момент, передумал:

«В вежливой формулировке засвидетельствуйте наше почтение мадам Сериньян!»

Глава 9

Филипп закончил печатать письмо нотариусу Аркашона и уже собирался приколоть к нему свидетельство о смерти, когда в кабинет вошла Раймонда. В руке она держала листок бумаги и небрежно вскрытый конверт.

— Только что вынула из почтового ящика. Покупатели участка просят тебя встретиться для подписания…

Филипп быстро пробежал глазами письмо и поморщился. Немедленно передать документы, необходимые для составления купчей, он, разумеется, не мог.

— Сначала нужно, чтобы нотариус Аркашона оформил все в соответствии с законом, — сказал он. — А для этого еще не подошло время.

Было 20-е ноября. Срок, указанный в соглашении, истекал 31-го декабря, однако рождественские праздники сокращали его на целую неделю.

— А ты не можешь, в связи с изменившимися обстоятельствами, попросить у них какого-нибудь продления? — посоветовала Раймонда. — У тебя могут быть разные семейные дела, которые необходимо уладить, хлопоты с наследством.

— Я об этом думаю, — ответил он. — Только в этом случае будет лучше…

Он выудил сигарету из пачки «Голуаз» и не спеша закурил, давая своим мыслям время на то, чтобы оформиться в нечто определенное. С одной стороны, было бы лучше, если бы его отношения с парижскими покупателями пока ограничивались эпистолярным жанром, поскольку встреча могла вызвать нежелательные вопросы. С другой стороны, следовало расшевелить нотариуса в Аркашоне.

— Я пошлю им ответ оттуда, — закончил он вслух. — Как будто меня не было в Париже. Одновременно встречусь с нотариусом.

— Значит, ты поедешь в Аркашон?

— Всего на два-три дня.

— А как же я?

Раймонда была в растерянности. Перспектива остаться одной совсем не улыбалась ей, и по мере того, как она становилась явственнее, ее охватывал необъяснимый ужас. Больше всего она боялась ночи, пустого дома, тишины, темных закоулков, которые она уже заселила привидениями.

— Ты же знаешь, я всегда была такой трусихой. Она обошла вокруг стола и уселась к Филиппу на колени. От недавнего примирения у нее сохранилось чувство благодарности. Даже для Филиппа, считавшего, что их объятия не сообщат ему уже ничего нового, вчерашняя ночь явилась откровением, поразила необузданностью чувств.

Раймонда нежно обняла его за шею. Он гладил рукой свежее бедро, терявшееся в хаосе кружевного белья.

— Возьми меня с собой в Аркашон, — прошептала она. Он убрал руку и прикрыл голые ноги полами халата.

Зарождавшееся в нем желание угасло. Вновь зажигая оставленную в пепельнице сигарету, он буркнул:

— Чтобы нас увидели вместе, ты шутишь?

— Я сказала Аркашон, но имела в виду дом твоего дядюшки Антуана, — затараторила она вновь, прежде чем он успел ответить ей категорическим отказом. — Никто меня там не увидит… Если тебе придется задержаться там на два или три дня, ты сможешь запросто приезжать туда по вечерам. Я боюсь оставаться здесь одна, ночью, — добавила она, прижимаясь к нему всем телом и вздрагивая. — Не знаю, смогу ли я вынести без тебя этот кошмар.

Он отстранил ее от себя и встал, погруженный в раздумье. Ему тоже не хотелось оставлять ее одну. Предоставленная сама себе, она могла поддаться панике, вызванной какой-либо опасностью, пусть даже воображаемой. Какой еще номер она способна будет выкинуть, случись что-нибудь непредвиденное?

— Конечно, — пробормотал он, — если уехать на машине, ночью…

Она затрепетала от радости.

— Ты возьмешь меня, возьмешь?

— Я не сказал «да».

Он возражал ради проформы, она поняла это, и удвоила свои ласки. На долю секунды у него мелькнула мысль, что он напрасно поддался ее влиянию, однако предыдущие опасения показались ему вполне достаточными, чтобы оправдать свое решение.

— Укатим сегодня же вечером. Будем ехать всю ночь.

Она прыгнула к нему на шею и стала благодарить так страстно, что даже если у него и оставалась еще какая-то неуверенность, она очень быстро растворилась в их общем удовольствии.

Раймонда была как ребенок, которого собираются повести в цирк: охваченная нетерпением, она не могла усидеть на месте, каждые пятнадцать минут поглядывала то на одни, то на другие часы, висевшие в доме. В 15 часов она была уже готова. Одетая с ног до головы, накрашенная и тщательно причесанная, она вновь стала элегантной, даже изысканной в своем платье из черного джерси, плотно облегавшем округлости ее тела.

Филипп с восхищением посмотрел на нее и не смог удержаться от сравнения: несмотря на существенную разницу в возрасте, Люсетта не в состоянии была соперничать с ней. В то же время его удивляло, что сегодня она не подала еще никаких признаков жизни.

«Уж не обидел ли я ее вчера, отказавшись от закусок?»

В любом случае, наверное, следует предупредить брата и сестру о том, что он уезжает? Он поделился с Раймондой, и она спросила резким, так хорошо знакомым ему тоном:

— Так кого ты хочешь предупредить, Робера или Люсетту?

Увидев, что он нахмурился, она сразу прикусила язык.

— Прости… Я — идиотка. Если ты считаешь, что им следует сообщить, сообщай.

— Так будет лучше, — сказал он и взял трубку. — Иначе это неожиданное исчезновение может их встревожить.

Он позвонил Роберу на фабрику игрушек, сказал, что ему нужно уладить кое-какие дела в провинции и обещал позвонить сразу, как только вернется. Со своей стороны Робер сообщил ему, что Люсетте пришлось поехать в отдаленный пригород к неожиданно захворавшей тетушке.

Раймонда, взявшая трубку второго телефона, иронично прошептала:

— Так вот почему она не удостоила тебя сегодня своим визитом!

— Замолчи! — выдохнул Филипп, прикрыв микрофон ладонью.

На другом конце провода Робер, очевидно, расслышал шушуканье, потому что спросил:

— Алло!.. Алло!.. Ты не один?

— Нет, нет, старина, — поспешил ответить Филипп, испепеляя Раймонду взглядом. — У меня никого.

— Мне показалось… наверное, помехи на линии.

И Робер в продолжение темы визита своей сестры к тетушке сказал:

— Кстати, о визитах… Знаешь, кто приходил ко мне сегодня утром на фабрику? Ни за что не угадаешь…

Он сделал паузу для пущего эффекта, а затем обронил:

— Малыш-инспектор.

— Шабёй?

— Он самый.

Филипп сел на угол стола. Раймонда оперлась на его плечо. Он слышал ее стесненное дыхание совсем рядом со своим свободным ухом.

— Что еще ему от тебя было нужно? — спросил Филипп, следя за своим голосом, у которого была тенденция фальшивить. — Я думал, все уже кончено, и мне не будут больше надоедать.

— Успокойся, ты здесь ни при чем!.. Представляешь, когда он приходил к нам домой, он проявил большой интерес к игрушкам и их изготовлению. Я пригласил его прийти ознакомиться с документацией. Конечно, все это пустые разговоры… Он поймал меня на слове, и сегодня утром я отделался тем, что провел его по цехам. Когда он не при исполнении своих служебных обязанностей, он не так уж и антипатичен, — сказал в заключение Робер.

Затем, неожиданно перескакивая на новую тему, спросил:

— Так когда ты уезжаешь?

— Сразу… как только скажу тебе «до свиданья».

— А я тут разболтался! — воскликнул Робер. — Не буду тебя больше задерживать.

Он пожелал другу счастливого путешествия и закончил разговор. Тяжело, как если бы он хотел раздавить аппарат, Филипп положил трубку, после чего парочка сидела какое-то время молча.

— Уф! — выдохнула наконец Раймонда. — Душа ушла в пятки.

На телефонной трубке еще блестели жирные следы от вспотевших пальцев, которые ее только что держали. Машинальным жестом Филипп смахнул их и только тогда обнаружил, что держит в руке свой носовой платок, которым он успел уже вытереть пот со лба.

— Ты испугался, да, милый?

Раймонда по-матерински обняла его. Ему стало стыдно за свою слабость и он грубо одернул ее:

— Испугался… сначала да, но не больше, чем ты. Она была его публикой, ему предстояло сыграть до конца свою роль, и острое чувство того, что он ни в коем случае не должен ее разочаровывать, тотчас вернуло ему уверенность в себе.

— Будь у меня минуты две на раздумье… Робер говорил мне, что Шабёй хочет посетить фабрику…

Он лгал, и в глубине души не мог не находить любопытным, почти чудаковатым этот интерес инспектора к производству игрушек.

«Как бы там ни было, — успокаивал он себя, — дело закрыто, и не этому сопляку…»

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он сочинил ответ покупателям участка, сообщив им о постигшем его несчастье, о семейных делах, задержавших его в Аркашоне и вызвавших небольшую задержку с подписанием купчей… Он несколько раз переделывал начало письма, взвешивая каждый термин, добиваясь наиболее точного попадания в цель. Когда был готов окончательный вариант, день клонился уже к вечеру, скудный свет быстро отступал перед надвигающейся темнотой.

На кухне Раймонда укладывала банки с консервами в старую картонную коробку.

— Я собрала также небольшой чемоданчик… Только самое необходимое для нас с тобой… Он наверху.

Она поднялась за ним и спустилась в пальто и шляпке, что были на ней, когда она вернулась из Рио-де-Жанейро.

— Скоро едем?

Умеряя ее нетерпение, Филипп подошел сначала к окну гостиной. Темнота теперь была полной. Усилившийся к ночи мороз погрузил весь жилой квартал в своего рода ледяное оцепенение. Если не считать маневрировавшего за решеткой сада автомобиля, проспект был совершенно пуст.

— Я подгоню машину к крыльцу. Только смотри, — предупредил он, надевая пальто, — не показывайся, пока я сам за тобой не приду.

Погасив свет в прихожей, он, нагруженный чемоданом и картонной коробкой, направился к выходу.

— Я скоро вернусь.

Он вышел и прикрыл за собой дверь, не заперев ее на ключ.

Раймонда вернулась в гостиную, чтобы поправить шляпку перед зеркалом, висевшим над камином. Она хотела быть красивой уже по одной лишь причине, что ей доставляло удовольствие быть красивой. После нескольких дней заточения эта поездка была для нее не просто возможностью развеяться, это было бегством к свободе.

Шляпка очень ей шла, и пальто сидело великолепно. Она взяла из сумки расческу, поправила растрепавшиеся пряди волос, затем села в кресло, зажгла сигарету «Пел-Мел» и, честно выполняя приказ, стала ждать возвращения Филиппа.

Сигарета была наполовину выкурена, когда в дверь позвонили. Изумленная, Раймонда отреагировала не сразу.

Когда звонок раздался во второй раз, она встала, чтобы убежать наверх, и вдруг застыла на пороге гостиной, неподвижная, как статуя. Дверь на улицу была открыта, в коридор входил мужчина.

Он был удивлен не меньше ее этой неожиданной встрече, и несколько секунд они молча разглядывали друг друга.

Целой вечностью показались эти секунды Раймонде, внутри у нее все похолодело.

— Прошу прощения, — вымолвил, наконец, незнакомец… — Я позвонил… Внутри горел свет… Я повернул ручку…

Глава 10

Было так холодно, что проспект, казалось, освещается конусами замороженного света, пришпиленного к верхушкам фонарей. И ни одной живой души на всем протяжении улицы…

Филипп припарковал машину к тротуару, затем, не выключая мотора, поспешил в дом. Он приоткрыл дверь, в последний раз убедился, что поблизости никого нет и просунул голову в дверной проем, чтобы позвать Раймонду.

Он услышал мужской голос, который поначалу не узнал, и первой его мыслью было, что Раймонда включила радио. Однако он тотчас понял, что ошибся. Голос был реальным, живым и доносился не из приемника. Голос звучал в гостиной.

Не раздумывая, не успев даже испугаться, Филипп на цыпочках проскользнул в прихожую, бесшумно закрыл дверь и прислушался.

— Простите, мадам, если я напугал вас, — говорил мужчина. — Я хотел бы видеть месье Сериньяна.

В зеркале затемненной прихожей отражался светящийся прямоугольник распахнутой двери гостиной и, в глубине, часть комнаты: два кресла из зеленого бархата, добрая половина круглого столика, украшенного столешницей, угол беломраморного камина и рядом с ним — посетитель, повернувшийся спиной к выходу.

— Я полагаю, месье Сериньян где-то поблизости… Произнося эти слова, мужчина слегка повернулся, и на синем фоне обоев обозначился профиль инспектора Шабёя!

Филипп качнулся. Стены, потолок и пол разъехались в стороны, понеслись перед ним в головокружительном вихре… Ему показалось, что он парит в огромном пустом пространстве, поднимаясь все выше и выше, затем, с той же головокружительной скоростью, потолок, пол и стены начали сближаться…

Тем временем отчетливый голос Раймонды эхом отозвался у него в ушах:

— Месье Сериньян пошел за машиной… Мало-помалу вокруг Филиппа все возвращалось к нормальным пропорциям, предметы вновь обретали устойчивость. Он прислонился к перегородке. Зеркало посылало ему изображение ярко освещенной гостиной, и он, скрываемый темнотой, наблюдал за полицейским, который теперь стоял, повернувшись к нему на три четверти.

— Вы приятельница месье Сериньяна? — спросил полицейский.

Должно быть, он уже отрекомендовался, так как Раймонда ему ответила:

— Нет, господин инспектор, скорее приятельница мадам Сериньян… То есть была ее приятельницей. Какое несчастье, не правда ли?

Филипп не мог поверить, что этот спокойный, взвешенный, тембрально точно окрашенный голос принадлежит Раймонде.

— Я как раз собралась уходить, — продолжала она. — Месье Сериньян предложил отвезти меня на своей машине.

Она переместилась и, в свою очередь, вошла в поле зрения зеркала. В шляпке и пальто, с перчатками в руке, она действительно очень напоминала готовую вот-вот уйти посетительницу. Никаких следов волнения на лице. Еще не совсем оправившись от удивления, Филипп вынужден был признать, что он ее недооценивал.

Наступила короткая пауза, во время которой Шабёй размахивал своей папкой для документов, держа ее в опущенной вниз руке. Он казался едва ли не подростком рядом с этой важной и красивой дамой, которая была выше его на несколько сантиметров и перед которой он, вероятно, немного робел. Вероятно, чувствовала это и Раймонда?

Однако удастся ли ей одурачить полицейского окончательно? Как тот не почувствовал той очевидной истины, с которой столкнулся буквально нос к носу? Он покосился на дверь, словно опасаясь возвращения хозяина дома, и спросил:

— Поскольку вы были приятельницей мадам Сериньян, она вам, разумеется, доверяла свои тайны?

Раймонда вздернула свои четко очерченные брови.

— Какие тайны?

— Женские секреты… Ну в смысле… О ее супружестве… о ее отношениях с мужем.

— Господин инспектор!

Возмущение Раймонды было таким естественным, что Шабёй, сконфуженный, сам стал похож на лжесвидетеля.

— Вы неверно меня поняли, мадам, — поспешил исправиться он. — Я хочу поговорить о ее проблемах в супружестве.

— У нее не было никаких проблем такого рода.

— Разве не грызлись они с мужем, как кошка с собакой?

Возмущение мгновенно переросло в негодование:

— Каким это злым языкам понадобилось распространять такие слухи? Наоборот, они обожали друг друга… Они не представляли себе жизни друг без друга… — Грустная улыбка скользнула по ее губам. — Вот почему я вам и сказала, что произошло большое несчастье.

Восхищение Филиппа все возрастало. Ему открывалась неизвестная Раймонда — находчивая, хладнокровная. Полицейский решил сменить тему.

— С Робером и Люсеттой Тернье вы знакомы?

— Нет, но мадам Сериньян рассказывала мне о них… Месье Тернье работает, кажется, на фабрике игрушек. Он приятель месье Сериньяна.

— А его сестра?

— Сестра?

Уловив в голосе Раймонды легкое замешательство и опасаясь, как бы она не наговорила лишнего, Филипп решил, что пора вмешаться. Он с шумом распахнул дверь на улицу, хлопнул ею и крикнул из прихожей:

— Ну вот! Машина готова.

Входя в гостиную, он заметил, как Раймонда вся напряглась, побледнела. Она ведь не могла знать, что он тоже вступает в игру, притворяясь удивленным.

— Господин инспектор, вот те на! Не ожидал встретить вас здесь.

Затем, кланяясь Раймонде, изрек:

— Прошу меня извинить. Пришлось немного повозиться с зажиганием. Такой мороз, что машина ни за что не хотела заводиться.

— Неважно… Мы тут немного поболтали. — Она пристально посмотрела на Филиппа. — Если вы заняты, я могу вернуться домой одна.

— Отчего же, мадам, ведь я обещал отвезти вас.

И чтобы окончательно ее успокоить, он сказал полицейскому, еще не промолвившему ни слова.

— Мадам была очень дружна с моей женой.

— Да, да, я знаю, — сказал Шабёй, думая о чем-то своем.

— Уже поздно, я обещал мадам, что отвезу ее… Если вы не против, мы могли бы встретиться в другой День.

У Раймонды отлегло от сердца. Невидимая нить связывала ее с Филиппом. Они обменивались флюидами, настраивавшими их на одну длину волны. Они владели ситуацией, играя с коротышкой-инспектором, как парочка жирных котов с мышкой. Они испытывали пьянящее чувство неуязвимости.

Раймонда одарила полицейского обворожительной улыбкой.

— Все в ваших руках, господин инспектор.

— Если бы вы не слишком торопились…

«Ты торопишься, очень торопишься!..» Филипп, напрягаясь изо всех сил, мысленно посылал ей свой приказ… «Будь понастойчивее, и мы от него избавимся!»

Впрочем, разве не на это были направлены их усилия? К его ужасу она ответила:

— Пожалуйста… У меня есть несколько минут.

Она была неподражаема в своей простоте, и Филипп подумал, не ударил ли этот ощущаемый и им самим хмель в голову Раймонде настолько, что она совсем потеряла чувство реальности.

— Я могу подождать здесь, — продолжала она, — пока вы будете беседовать с господином инспектором у себя в кабинете…

«Дура! Трижды дура!» Филипп в душе поносил ее на чем свет стоит. «Теперь этот легавый будет торчать здесь весь вечер, и неминуемо настанет момент, когда ему придет в голову проверить ее удостоверение личности».

Но он не мог оспаривать ее решение, тем более что Шабёй встретил его с восторгом:

— Отлично!.. Все устраивается… Я готов следовать за вами, месье Сериньян.

Выходя из гостиной, Шабёй обернулся:

— Это не надолго, мадам.

Он почти расшаркивался перед ней. А оказавшись в кабинете, даже пробормотал: «Она прелестна», затем, словно освобожденный от этого подавлявшего его личность присутствия, вновь обрел свою обычную надменность.

— Месье Сериньян…

— Господин инспектор, — перебил его Филипп, — только один вопрос: вы здесь с официальной миссией?

Поколебавшись несколько секунд, тот честно признался:

— Нет!

— В таком случае я вас прошу быть покороче. О чем идет речь?

— Ну так вот, — сказал Шабёй. — Сегодня утром месье Тернье был так любезен, что показал мне свою фабрику. Интересное, очень интересное это занятие — производство игрушек… Создается впечатление… как бы это сказать… что сбылась твоя давнишняя мечта… ты словно попадаешь в мастерские Деда Мороза…

«Еще и поэт, ко всему прочему, — подумал Филипп. — Да, сегодня он явно какой-то другой!»

— В ходе нашей бессвязной беседы, — продолжал Шабёй, — месье Тернье обмолвился, что вы с супругой намеревались совершить путешествие в Бразилию…

— Да, верно. И что же?

— Нельзя ли поинтересоваться причинами? Широким жестом Филипп указал на полки своего книжного шкафа.

— Ответ вот здесь, в книгах, которые вы видите. Посетив цеха Тернье, вы осуществили давнишнюю детскую мечту… Моя мечта — это Латинская Америка. Тем более что я, как вы знаете, писатель.

Он замолчал, чтобы взять сигарету из пачки «Голуаз», которая валялась рядом с пишущей машинкой. Шабёй набивал трубку.

— Вы по-прежнему собираетесь туда поехать?

— Возможно. Друзья мне настоятельно рекомендуют сделать это.

— Когда отъезд?

— Я сказал «возможно»… Как я могу вам назвать сейчас точную дату?

— Вы поедете… один?

Намек был лишь слегка замаскирован. Уже готовый рассердиться, Филипп подумал вдруг о шаткости своего положения, их положения с Раймондой. Не думал ли о Раймонде также и инспектор, задавая свой вопрос?

— Очевидно, — ответил Филипп, не замечая наглости.

— Очевидно, — повторил полицейский, раскуривая трубку.

Пресный запах светлого табака распространился по комнате.

— С первого дня работы в полиции, — вновь заговорил он, выпячивая грудь, словно у него за плечами была длинная и блестящая карьера, — с самого первого дня я всегда поражался ненадежности свидетельских показаний…

Его мысль прозвучала совсем невпопад, но он, по-видимому, был удовлетворен таким переходом, потому что сказал:

— Так и с Тернье, если бы я захотел… Вопрос профессионального мастерства, не так ли… — Он вскинул свою маленькую головку и выдохнул в потолок большой клуб дыма. — Мне почти удалось заставить его сказать, что он не так уж и уверен в том, что вы приезжали в Мулен в ту субботу, когда случилась трагедия.

Он блефовал. Чтобы понять это, достаточно было взглянуть на его хитрое выражение лица. Поэтому Филипп ответил примерно в том же духе:

— Testis unus, testis nullus[4], где-то я это уже читал. — Шабёй покосился на него краем глаза.

— В вашем случае, например… — Можно было подумать, что он читает лекцию по криминологии неофиту. — В вашем случае основным является свидетельское показание Люсетты Тернье. Она вас встречает, она подтверждает время вашего приезда…

— Какую же тогда роль вы отводите ее брату?

— Если я правильно понял, Робер Тернье прибыл гораздо позже.

— Значит, вы плохо поняли, — отрезал Филипп. — Они оба были там.

«Testis unus, testis nullus». Почему полицейский так настойчиво стремился разрушить алиби, которое никто не подвергал сомнению? Филипп припер его к стенке:

— Это Робер вам сказал, что он пришел позже? Попав в собственную западню, Шабёй попытался выбраться из нее:

— Я этого не говорил… Вы неверно истолковали…

— Я ничего не придумываю… Я повторяю ваши же слова, а вы обвиняете меня в неверном их истолковании.

— Ну, скажем, я неточно выразился, — извинился Шабёй, продолжая давать задний ход. — Человеку свойственно ошибаться… Я едва успел просмотреть его показания.

— Тогда мой вам совет: перечитайте их! И сами выиграете время и не будете отнимать его у других.

Несмотря на его добрые намерения, Филипп распалялся. Разговор грозил принять неприятный оборот. По разным, почти взаимоисключающим причинам ни одному из мужчин этого не хотелось, и чтобы вконец не разругаться, они умолкли.

На какое-то время забытая в пылу спора Раймонда, находившаяся в соседней комнате, вновь выступила на передний план тревог Филиппа. Он опасался той минуты, когда все трое соберутся вместе, и поскольку этого нельзя было избежать, а также потому, что он считал позиции Шабёя весьма непрочными, Филипп решил расставить точки над «i» как можно скорее, до того как полицейский успеет снова овладеть собой.

— Если это все, что вы хотели узнать…

Он форсировал ход событий, нервничал, вымученно улыбался, не в силах сделать свою улыбку более приветливой. «Главное, — говорил он себе, — это поскорее выпроводить его… пока у него не возникло желания заглянуть в паспорт Раймонды». И что за дурь на нее нашла?.. Непременно надо надрать ей уши… если все закончится хорошо.

Он внушал самому себе: «Все будет хорошо!.. Все должно быть хорошо…»

Однако в прихожей он вдруг почувствовал слабость. Он испугался, что замысловатая конструкция, сооруженная в поддержку преступления, рухнет и похоронит под обломками и его самого, и его сообщницу. Задыхаясь от волнения, он вошел в гостиную.

Комната была пуста!

Глава 11

О недавнем присутствии Раймонды в гостиной свидетельствовал лишь окурок «Пел-Мел», еще тлевший в пепельнице, да оставленный на виду на круглом столике листок, вырванный из блокнота. Своим вытянутым элегантным почерком посетительница начертала на клочке бумаги несколько строк…

«Дорогой друг.

Я не могу, к сожалению, ждать окончания вашей беседы, так как на самом деле очень тороплюсь. Простите мне мою маленькую ложь и то, что я ухожу не попрощавшись, но я не хотела мешать вашему разговору с господином инспектором, который, очевидно, имеет сообщить вам нечто важное.

Думаю, мне не составит труда поймать такси где-нибудь поблизости. На прощание примите еще раз мои соболезнования в связи с постигшим вас несчастьем. Я знаю, как вы были привязаны друг к другу. Пускай же память о нашей дорогой усопшей служит вам такой же поддержкой, как если бы она была еще жива. Я же буду продолжать соединять вас в моих молитвах.

Симона Леруа»

Конструкция не рухнула. Напротив, она стала еще прочнее. Освобожденный от давившего ему на грудь бремени, Филипп глубоко вздохнул.

— Итак, — сказал Шабёй, обозленный, как никогда, — она ушла… Почему?

Не говоря ни слова, Филипп протянул ему записку. Про себя же подумал: «Гениально… Она просто умница!»

Предав ее проклятию, он теперь безмерно восхищался ею. Она не только нашла способ улизнуть, избежав таким образом нежелательных вопросов, но и слова послания были подобраны так точно, что сразу направляли мысли полицейского в нужное русло. И даже сама подпись являлась, очевидно, способом сообщить Филиппу фальшивое имя, которым она сама себя окрестила.

— Жаль! — буркнул Шабёй, раздосадованный. — Если бы я знал, что она уйдет, я бы не стал вас задерживать.

Он перечитал записку. Заключительные фразы, вероятно, произвели на него особенно глубокое впечатление, так как он с проникновенным видом покачал птичьей головкой.

— Вы позволите? — сказал Филипп, беря письмо. Он, в свою очередь, перечитал его, затем с сокрушенным видом сложил пополам и сунул к себе в карман.

— Она была очень дружна с мадам Сериньян?

— Не могу вам сказать точно, — не моргнув, ответил Филипп. — Женская дружба вспыхивает неожиданно и так же быстро гаснет.

Он прибегнул к литературным изыскам, дабы поддержать уже затухавший разговор. У него не было конкретного предлога, чтобы выпроводить Шабёя, и теперь, когда опасность миновала, он готов был вытерпеть все.

— Тем не менее она женщина… как бы это сказать… — Шабёй подыскивал слово, как и раньше,когда хотел выразить свои чувства после посещения фабрики игрушек. — Женщина тонкая… умная… Думаю, не ошибусь, если назову ее натурой исключительной… Я бы хотел еще раз увидеться с ней…

Какого порядка были его сожаления, профессионального или сентиментального?

— Она замужем? Филипп кивнул.

— За чиновником или банковским служащим. — Он фантазировал, но осторожно, отвечая весьма уклончиво, дабы оставить себе путь к отступлению. — Мы семьями не встречались, и с ее мужем я не знаком.

— Я все-таки запишу ее адрес, — сказал Шабёй, раскрывая папку, которую он, войдя, положил на камин.

Критический момент наступил. Филипп вынул записку из кармана, пробежал ее глазами, воскликнул:

— Адреса она, к сожалению, не оставила! Шабёй перестал рыться в папке.

— Не станете же вы меня уверять, что не знаете его?

— Именно так!

И с обезоруживающей непринужденностью Филипп добавил:

— У меня нет адресов подруг моей жены. Я знаю только, что Леруа живут где-то в 17-ом округе, не более того.

Инспектор украдкой бросил на него подозрительный, в высшей степени официальный взгляд.

— Разве вы не собирались отвезти ее домой?

— Ну и что же?

Атмосфера снова накалялась. Шабёй ухмыльнулся:

— Хотел бы я знать, как можно к кому-то поехать, не зная адреса?

— Очень просто, — возразил Филипп. — Спросив его, садясь в машину.

Он повысил тон:

— Надеюсь, вы не станете подозревать меня в том, что я скрываю от вас адрес мадам Леруа.

Шабёй яростно дернул молнию своей папки.

— Телефон у нее есть?

Получив лишь неопределенный жест вместо ответа, он задал вопрос по-другому:

— У мадам Сериньян он не может быть записан?

— Возможно, — сказал Филипп. — Я поищу и если найду, сообщу вам. — Он хитровато улыбнулся и едва ли не панибратски похлопал своего собеседника по плечу. — Мадам Леруа — очаровательна, и я понимаю ваше желание еще раз увидеться с ней.

Он не без удовольствия увидел, как Шабёй покрывается краской и отводит глаза. Филипп решил сохранять свое превосходство до конца.

— О, черт! — воскликнул он, хлопнув себя по лбу. — У меня же мотор в машине работает… Надо, пожалуй, выключить… Вы подождете здесь или…

— Я ухожу… ухожу, — сказал Шабёй.

Он надел толстые меховые перчатки, поднял воротник пальто, которое так и не снял, и вышел вслед за Филиппом.

На тротуаре они расстались. Филипп, который ничего на себя не накинул, дрожал от холода. Он выключил зажигание, закрыл машину и быстро вернулся в дом.

Запирая дверь на засов, он рассмеялся беззвучным смехом. Раймонда и он хорошо поработали. Раймонда особенно! Только куда она пошла, где он сможет ее найти?

— На сей раз, милый, ты не посмеешь сказать, что не струхнул!

Голос упал сверху, да так неожиданно, что Филипп резко повернулся. Раймонда спускалась по лестнице… Они бросились в объятия друг к другу.

— Ты была восхитительна, дорогая, неподражаема, великолепна…

Ни один из эпитетов не устраивал его в полной мере, она же выслушивала похвалы с полуопущенными веками, томно потягиваясь, как кошка, которую гладят.

— Если бы ты знала, — сказал он, — как я рассвирепел, когда ты предложила подождать.

Она тихонько рассмеялась, укусив его за ухо.

— Может, этого и не было видно, — созналась она, — но я вся дрожала от страха. Мне придало уверенности то, что ты сразу понял, что я выдала себя за подругу.

— Просто я слышал часть вашего разговора…

Они вернулись в гостиную, живо обмениваясь впечатлениями, поздравляя друг друга, соединяясь в радости, которую принес им их успех.

Записка псевдо-Симоны Леруа, которую Филипп бросил в камин, тоже радостно вспыхнула.

Раймонда, исчезнув на минуту в кухне, вернулась с двумя бокалами и бутылкой шампанского. Озорничая, они чокнулись за здоровье инспектора, за его бестолковость и за его нежные чувства к прекрасной мадам Леруа… Успех ударил им в голову даже больше, чем хмельной напиток.

Часы пробили семь. Раймонда опустошила свой бокал и встала.

— Милый, уже поздно. Пора, наверное, ехать. Филипп нахмурился.

— Ты по-прежнему жаждешь составить мне компанию?.. А ты уже не хочешь? — захныкала она. — Почему, скажи? Что я сделала? Ты можешь меня в чем-то упрекнуть?

Раймонда плохо переносила шампанское, и он приготовился увидеть, как она зальется слезами.

— Ты же прекрасно знаешь, что нет. Ты вела себя выше всяких похвал.

— Тогда почему ты отказываешься брать меня с собой?

Он ничего подобного не говорил, но раз уж она сама допускает такую возможность…

— Визит инспектора заставил меня задуматься. Немного захмелевшая, она обратила в шутку малодушие своего собеседника:

— Пф… Из-за какой-то случайности.

— Случайность, которую пустяк мог превратить в катастрофу! Мы не застрахованы ни от каких случайностей.

Эта по крайней мере открыла Филиппу глаза на то, какую оплошность он совершит, взяв Раймонду с собой.

Любой, даже безобидный инцидент, случайная встреча… Да разве можно все предусмотреть!

— Кто нам докажет, что Шабей принял за чистую монету все, что я ему наговорил? — продолжал он. — А если у него возникнут сомнения относительно наших с тобой отношений, или он не поверил, что я не знаю твоего адреса… А если он сейчас караулит нас на улице?

— Хорошенький же вид у него будет в такой холод, — съязвила Раймонда.

— А какой вид будет у тебя в тот момент, когда он приедет нас арестовывать? Какие объяснения ты ему предоставишь, если он поинтересуется причинами нашего шарлатанства?

Без зазрения совести, ибо он ничуть не сомневался в своей правоте, Филипп сеял тревогу в душе Раймонды.

— А если, в довершение всего, он отвезет нас в комиссариат. Ах, да, тогда идиотский вид будет уже у нас с тобой!

Раймонда снова упала в кресло, все оборвалось у нее внутри…

— Я поеду один и постараюсь обернуться быстро, — сказал Филипп. — Еду всю ночь, завтра днем встречаюсь с нотариусом и сразу же назад… в общем, ты остаешься одна лишь на одну ночь.

Она все еще продолжала хмуриться.

— А если он тебя не примет, если он куда-нибудь уехал на несколько дней?

— Еще не поздно позвонить… У меня где-то был записан его номер…

— Тогда звони прямо сейчас.

Это означало косвенное принятие условий Филиппа, а значит, и отказ сопровождать его в поездке.

— Ты смелая, — сказал он и поцеловал ее. — Смелее, чем я предполагал.

Теперь он знал, что ее вполне можно оставить на некоторое время одну.

С Аркашоном он связался почти мгновенно. Нотариус ему ответил лично, и встреча была назначена на утро следующего дня. Филипп бодро повесил трубку. Все шансы были на его стороне, и он рассчитывал умело ими воспользоваться.

— Чем раньше я уеду, тем будет лучше.

Он оделся потеплее и дал последние инструкции: свет включать только в спальне, окно которой должно быть занавешено одеялом. Когда они погасили все лампы на первом этаже, Раймонда, в темноте, прижалась к нему и прошептала:

— Будь осторожен. И поскорее возвращайся!

Ей очень хотелось задержать его еще ненадолго, но он проявлял нетерпение, и она отступила. Снаружи двигатель несколько раз чихнул, поплевался, прежде чем согласился завестись.

Раймонда заперла дверь на два оборота ключа и стояла в прихожей до тех пор, пока удалявшийся шум мотора не растаял совсем в отдаленном гуле городских улиц. На ощупь она добралась до лестницы и поднялась в спальню, где пахло затхлым.

«Моя камера», — с горечью подумала она. Толстые ковры и одеяло на окне заглушали шумы и создавали впечатление полной изоляции от внешнего мира. Сегодня вечером Раймонда была к этому особенно чувствительна!

Стоя перед зеркалом шкафа, она смотрела на отражение элегантной, нарядно одетой женщины, приготовившейся выйти в свет. Та тщательность, с какой она привела в порядок свой туалет, только увеличивала разочарование. Ее ресницы увлажнились. Она принялась неистово срывать с себя одежду, разбрасывая ее по всей комнате.

Одна из туфель опрокинула колумбийскую керамическую вазу, которой очень дорожил Филипп. Встревоженная, она подбежала и подняла ее. Предмет не пострадал, однако этот эпизод отвлек Раймонду и немного успокоил. Надев кимоно из красного шелка, которое было для нее в каком-то смысле тюремным платьем, она растянулась на кровати.

Ей не хотелось ни есть, ни читать, ни слушать радио. Ей было скучно. Устремив взгляд в пустоту, она курила, перебирая в голове одни и те же мысли, которые, однако, по мере того, как шло время, становились все мрачнее.

В одиннадцать часов, вооружившись миниатюрным карманным фонариком, размером не больше спичечного коробка, она спустилась на первый этаж. Телефон звякнул один-единственный раз, как это бывает, когда снимаешь трубку, а затем послышались гудки, казавшиеся непомерно длинными в ночной тишине. Когда Раймонда вновь поднялась наверх, на ее лбу образовалась складка озабоченности.

Кровати она предпочла кресло, но и там ей было не лучше, и она принялась расхаживать по комнате. Несмотря на позднее время.

Заснуть она не могла, да и не хотела, по крайней мере до тех пор, пока не сможет дозвониться по тому номеру, который так тщетно набирала.

Шло время, она нервничала все больше и больше. В четверть второго, не выдержав, вернулась в кабинет и снова набрала номер Тернье… Трубку на другом конце провода взяли не сразу…

— Алло! — произнес сонный голос.

Прижав трубку к уху, Раймонда молчала, сдерживая дыхание.

— Алло! Алло! Кто у телефона? Алло! Какой номер вам нужен? Алло!

Разочарованная, Раймонда нажала на рычаг. Ей ответил мужчина, очевидно Робер, тогда как она надеялась услышать Люсетту, которая одним своим присутствием доказала бы ей, что Филипп действительно едет один по дороге на Аркашон.

Терзаемая сомнениями, снедаемая ревностью, которую вынужденное одиночество только обостряло, она не сомкнула глаз всю ночь. Совершенно разбитая, она уснула лишь на рассвете, погрузившись в кошмары, безвольным зрителем которых она стала… Ей снились Люсетта и Филипп, сидящие бок о бок в машине, нежно прижавшиеся друг к другу… Люсетта и Филипп в гостиничном номере, целующиеся сколько душе угодно!.. Люсетта, совершенно голая, на кровати, в непристойной позе… Филипп, ласкающий ее, осыпающий поцелуями. Снова Филипп и Люсетта, хохочущие во все горло и показывающие на нее пальцем…

Она проснулась, потная, разбитая, с неприятным привкусом во рту, ненавидя их так сильно, будто видела их не во сне, а в действительности. От ревности она не находила себе места.

Нетвердой походкой Раймонда добралась до ванной и прыгнула под душ, как отчаявшаяся женщина прыгает с моста в Сену. Душ был холодный, почти ледяной. Из ванной она вышла взбодренная физически, но не морально. Позвонить к Тернье она решила после девяти часов, когда Робер уже на фабрике, а Люсетта еще не ушла из дома, если осталась в Париже. Когда Раймонда набирала номер, губы ее шевелились в беззвучной молитве: «Господи, сделай так, чтобы она оказалась дома… чтобы она была там!..»

Она испытала шок, услышав произносимое женским голосом традиционное «Алло!». Но поскольку поднявшая трубку женщина не торопилась заявить о себе, она, коверкая французский, спросила:

— Алло!.. Кто говорят?

У Тернье была прислуга — испанка. Раймонда осмелела.

— Я бы хотела поговорить с мадемуазель Люсеттой Тернье, если можно.

Она собиралась прервать разговор сразу, как только получит положительный ответ. Но испанка на своем жаргоне ответила:

— Муазель Лусетта нет… Уехать… Уже два дня уехать…

Не став слушать дальше, Раймонда повесила трубку. Да в этом и не было никакой нужды. Кошмарный сон стал для нее реальностью!

Глава 12

Поскольку коллега только что закурил свою трубку, а у него не было больше под рукой сигарет «Житан», Грегуар укрылся за противоположным концом стола.

— Продолжая грызть одну и ту же кость, — воскликнул он, — вы кончите тем, что сломаете себе зубы.

— Обо мне не беспокойтесь, — буркнул Шабей, — у меня крепкие зубы.

Уже неделю он занимал часы своего досуга тем, что изучал телефонную книгу и списки избирателей 17-го округа, не теряя надежды найти там след неуловимой Симоны Леруа.

— Если Сериньян обещал вам полистать записную книжку жены, позвоните ему. А то, может, он забыл.

Шабей пожал плечами.

— Забыл? Как бы не так. Я готов дать голову на отсечение, что даже если бы он и знал ее адрес, он бы мне его не сказал. Чтобы насолить мне, во-первых. А во-вторых… — Он сделал паузу, как бы желая придать больше веса своей фразе. — Во-вторых, по некоторым другим причинам, которые могли бы задеть его лично.

Заинтригованный Грегуар придвинулся ближе, невзирая на запах светлого табака.

— Вы полагаете, что… Симона Леруа и Сериньян… они оба…

Его мимика была выразительна. Шабей посмотрел на своего старшего коллегу с таким снисходительным, презрительным и осуждающим видом, какой мог бы быть лишь у профессора, обращающегося к самому неисправимому лентяю в классе.

«Мой бедный друг, — как бы говорил он, — откуда еще вы это взяли?»

— Да ладно вам! — сказал Грегуар. — Что в этом удивительного?

— Если бы вы их видели вместе, вы бы не задали мне этот вопрос. Любой дурак заметил бы, что между ними ничего нет и быть не может.

— Вы говорите о себе или обо мне? — нашелся Грегуар.

Шабей, как правило, слушавший только себя, продолжал:

— Скажу, не хвастаясь, я достаточно наблюдателен, чтобы не дать обвести себя вокруг пальца. Можете мне поверить: этот Сериньян совсем не во вкусе такой женщины, как Симона Леруа.

Запах становился невыносимым.

— Итак, — произнес Грегуар, роясь в пепельнице, в поисках более или менее приличного окурка, — что же вы имели в виду под «другими причинами, которые могли бы задеть его лично?»

— Кто его ближайшие друзья? Тернье?

— Да, пока не доказано обратное.

— И алиби Сериньяна целиком опирается на их показания, так?

— Допустим, — сказал Грегуар, расплываясь в улыбке. Он только что выудил остаток сигареты; это позволит ему продержаться до возвращения дневального, которого он послал в ближайшую табачную лавку.

— Если я хочу увидеться с Симоной Леруа, — снова заговорил Шабей, — то лишь для того, чтобы подробнее поговорить о Тернье. Я не знаю, делилась ли с ней мадам Сериньян своими секретами, но я хорошо видел, как она изменилась в лице, когда я заговорил с ней о Люсетте. К сожалению, в этот момент вошел Филипп Сериньян.

Окурок был таким коротким, что Грегуар, зажигая его, опалил волосы в ноздрях. На его приподнятое настроение это не повлияло.

— Ну вот! — радостно воскликнул он. — Теперь мы садимся на нашего любимого конька! Если невозможно сокрушить подозреваемого номер один, попытаемся сокрушить его свидетелей.

Затем, вновь помрачнев, поскольку окурок оказался гораздо короче, чем ему представлялось, он воспользовался случаем, чтобы отомстить.

— Только дурак осмелится предположить, что Тернье сговорились с Сериньяном убить его жену.

— И надо быть дважды дураком, — метко парировал Шабей, — чтобы думать, что я так думаю. И двух извилин в голове достаточно, чтобы понять: Робер Тернье — честный, не способный совершить дурного поступка… короче, славный малый. Быть может, слишком славный.

Грегуар хотел уязвить самолюбие своего коллеги, а вместо этого сумел лишь вызвать на губах последнего презрительную ухмылку.

— Двух извилин в голове достаточно, чтобы понять, что в частной жизни всем заправляет его сестра… Она — да, это характер, гнусный характер к тому же… Она вертит им, как хочет, и если пожелает, заставит его черное назвать белым. — Он коварно прищурился. — Вы успеваете следить за моей мыслью?

— Продолжайте, — сказал Грегуар без тени обиды в голосе.

Начисто отметая все, что ему мешало, Шабей продолжал сочинять, несмотря на явные противоречия. Он формулировал чудовищные вещи, как то: «Тернье назвал то время, какое назвала ему сестра». Словно Робер был умственно отсталым. Он видел лишь то, что хотел видеть, слышал то, что хотел слышать, и Грегуар понял: спорить — бесполезно.

— Значит, вы считаете, что Люсетта покрывает Филиппа Сериньяна?

— Она влюблена в него, это ясно, как день, и сразу бросается в глаза. Она все время торчит у него дома!

Из-за угрызений совести и потому, что это предположение все-таки было вполне реальным, Грегуар спросил:

— Она его любовница?

— У меня есть убежденность, но нет доказательств. Но скоро я их раздобуду и тогда…

Коротышка-инспектор умолк, чтобы набить табаком головку трубки, затем, выпрямившись во весь рост, прогнусавил в облаке тошнотворного дыма:

— Посмотрим, как они тогда станут выкручиваться.

Глава 13

Филипп снял с вешалки свой темно-серый с антрацитовым отливом костюм и выбрал темно-синий галстук.

— С белой рубашкой пойдет? — спросил он. Раймонда достала из зеркального шкафа рубашку и молча подала ему.

— Я тебя спрашиваю. Могла бы и ответить.

— Это будет идеально. И-де-аль-но, — проговорила она по слогам.

Она снова была не в духе.

— Ты недовольна, что я ухожу?

— Ты слишком часто стал уходить в последнее время, — процедила она сквозь зубы.

— Я должен вести обычный образ жизни.

Он разложил костюм на кровати и развернул рубашку, выверяя свои движения так же, как выверял слова.

— Если я буду сидеть здесь, как в монастыре, это может показаться странным.

— Но хотя бы вечера ты мог бы проводить со мной. Он чувствовал приближение грозы, но решил не накалять атмосферу.

— Вечера? Ты преувеличиваешь. Ужинать в город я выезжаю впервые.

— Если бы речь шла только об ужине!

Как комар, который всякий раз, когда его прогоняют, упорно возвращается в одно и то же место до тех пор, пока не укусит свою жертву, так и Раймонда изводила Филиппа весь день по поводу этого ужина у Тернье, отказаться от которого он не смог. Робер позвонил; Люсетта возобновила попытку…

— Не могу же я без конца отклонять их приглашения… — Он снова, без злости, отмахивался от комара. — Ну подумай сама: Робер этого не поймет.

Однако он плохо рассчитал удар, так как комар нашел все-таки место, чтобы ужалить.

— Кто мне докажет, что Робер будет там? Филипп рассвирепел.

— Ты опять за свое? После моего возвращения из Аркашона ты со своей дурацкой ревностью не даешь мне прохода!.. Я лезу из кожи вон, пулей лечу туда, на бешеной скорости возвращаюсь назад, рискуя сломать себе шею… А ты встречаешь меня в штыки…

Это была ужасная, редкая по жестокости сцена. Филипп приехал посреди ночи, довольный, что вернулся так быстро, удовлетворенный своей встречей с нотариусом, который обещал не тянуть с формальностями, приготовившийся заключить в объятия женщину, ожиданием доведенную до любовного исступления… Раймонда, чьи тысячу раз пережеванные за несколько часов подозрения превратились в уверенность, встретила его бранью.

Ошеломленный, захлестнутый потоком гневных слов, он сразу даже и не сообразил, что с ней происходит. Когда он, наконец, понял, в какое заблуждение она впала, потеряв всякое чувство реальности и способность мыслить критически, когда после попытки показать ей абсурдность ее предположений — «Она была у своей тетки… Ее тетка больна…» — он вызвал на себя лишь град упреков, оскорблений и угроз, хладнокровие оставило его.

Пощечина, которую он ей отвесил, была такой сильной, что Раймонда потеряла равновесие, а затем разрыдалась. Все закончилось в спальне, где и состоялось примирение…

Но их отношения с того дня оставались натянутыми. Сцена того вечера косвенно присутствовала во всех тех разнообразных стычках, что происходили между ними по поводу и без повода. Упавший духом, Филипп отказался продолжать спор, который скатывался к ссоре. Он молча оделся и только перед самым уходом произнес:

— А ты задачи мне не облегчаешь.

— Встань на мое место, — захныкала Раймонда. — Эта затворническая жизнь… Ждать, все время чего-то ждать…

Случались моменты, как этот, когда она вызывала жалость, но каждый раз воспоминание о том, с каким упрямством она отказывалась покидать Бур-ля-Рен, мешало Филиппу сменить гнев на милость.

— Ты сама выбрала это место, — сказал он невозмутимо. — Сидела бы сейчас в Рио, в шикарном отеле…

— Поклянись мне, что…

Он поклялся всем, чем она хотела, и вышел к машине, стоявшей у самой двери. Волна холода отступила перед огромными, отягченными водой облаками… Косой дождь сеял свои конфетти, которые порхали, переливаясь в свете фонарей, и липли к ветровому стеклу.

Поначалу Филипп вел автомобиль машинально, сосредоточенный на своих мыслях, но вскоре все его внимание переключилось на столичные пробки. Когда он выехал на авеню дю Марешаль-Лиотей, нервы его были на пределе, зато голова очистилась от опасений и тревог.

Он пересек широкие ворота — последний пережиток века, в котором царствовала упряжка — и проник в восхитительно нагретый вестибюль. Респектабельный лифт с бесшумным скольжением поднял его на шестой этаж, где он позвонил в двойную деревянную дверь квартиры Тернье.

Одна из створок повернулась, и в дверном проеме показалась приветливо улыбающаяся Люсетта.

— Добрый вечер, Филипп. Рада вас видеть.

По случаю она тщательно продумала свой туалет: аккуратно уложила волосы и надела изумрудное бархатное платье с широким вырезом, открывавшим надключичные впадины худосочной груди. Всю квартиру наполнял запах одуряющих духов, которыми она себя оросила.

— Очень рада вас видеть, — повторила она, вводя гостя в просторную гостиную в стиле Людовика XV.

Старинная мебель, дорогой ковер и потолок, украшенный огромной люстрой с хрустальными подвесками, почти такой же высокий, как два этажа дома в Бур-ля-Рен.

Люссетта усадила Филиппа на диван и, извинившись, отлучилась, чтобы принести два бокала и бутылку «Чинзано».

— Я совсем одна… Служанку отправила за покупками…

— Разве Робер не ужинает с нами? — спросил Филипп, почуяв западню.

Не ответив, она наполнила бокалы вином, один протянула ему, второй взяла сама и устроилась рядом с ним, бедром к бедру, хотя места на диване было предостаточно.

— За нашу дружбу, — сказала она, глядя ему прямо в глаза.

— За ваше здоровье, — сказал Филипп, чувствуя себя неловко.

Люси отпила глоток и прижалась еще плотнее.

— Вам будет неприятно, — пробормотала она прямо в бокал, отчего ее голос отдавался необычным резонансом, — вам будет неприятно, если мы поужинаем вдвоем?

Она смелела с каждым днем, становилась все более отважной, более наглой, более вызывающей. Зажатый между ней и подлокотником, Филипп чувствовал себя как в тесном костюме, правая рука его затекла.

«Если я шевельнусь, она упадет ко мне в объятия… Если не шелохнусь, я буду выглядеть идиотом… Если пошлю ее подальше, наживу себе врага…»

Из трех вероятностей его совсем не устраивала первая, а о третьей он не смел даже и думать.

— Если Робера что-то задержало…

Он чувствовал себя скованнее, чем самый скованный из лицеистов перед авансами вгоняющей его в краску женщины. Судорога исподволь терзала его руку, на которую навалилась Люсетта.

Внезапно она расхохоталась, запрокинув голову на спинку дивана.

Нервозность, насмешка, вызов — все было в этом взрыве смеха, от которого у нее сотрясались плечи и выступили слезы на глазах. Судорога стала невыносимой. Филипп имел все-таки глупость поднять свою затекшую правую руку.

Очень естественно Люсетта соскользнула к плечу, которое как бы само открылось ей. Ее затылок отяжелел. Она больше не смеялась, но рот оставался приоткрытым, будто настраиваясь на поцелуй. Ее влажные глаза закатились…

— Филипп! — прошептала она хриплым голосом.

— Ку-ку!.. А вот и я — раздался голос Робера в прихожей.

Люсетта мгновенно выпрямилась, как пружина, и приняла нормальное положение. Сбросив груз и расправляя наконец свое тело в освободившемся углу дивана, Филипп помассировал затекший бицепс.

Дверь гостиной приоткрылась. Зафиксировав взгляд на уровне человеческого роста, они сначала не увидели ничего. Филипп первым заметил черепаху, которая медленно ползла по ковру. Она обогнула ножку круглого столика, в нерешительности остановилась перед стулом…

— Привет, ребятки, — сказал Робер, появляясь вслед за черепахой. — Как вам моя маленькая пансионерка?

— Уж не думаешь ли ты, что я стану держать в квартире черепаху?

В голосе Люсетты звучала досада, но Робера это как будто только обрадовало, и его свежее лицо просияло:

— Такая очаровательная зверюшка! И такая послушная! Сейчас увидите…

Он поднес к губам миниатюрный свисток, извлек из него высокий и легкий звук. На глазах у ошеломленных зрителей черепаха развернулась и поползла к свистуну.

— Вот так-то, дамы и господа, — провозгласил тот с пафосом ярмарочного зазывалы. — Последний крик в области электронной игрушки.

Он взял черепаху в руки, нажал на рычажок, застопорив лапы и голову, затем, ударяя согнутым указательным пальцем по панцирю, принялся расхваливать товар дальше:

— Пластмасса высшего качества, великолепная имитация… Глаза и слух электронные… Made in Germany,[5] разумеется… Сколько стоит?.. Да почти бесплатно, если учесть, что это игрушка не для карапузов из рабочих кварталов.

Он положил предмет на стол и искренне расхохотался.

— Как я вас, а?

Люсетта пронзила его мрачным взглядом.

— По-моему, — сказала она, пытаясь скрыть свое разочарование, — ты должен был вернуться очень поздно.

— Я тоже так думал, но в последнюю минуту все уладилось как нельзя лучше. Повезло, верно?

Вернулась Пилар, что избавило Люсетту от необходимости лгать, и она улизнула на кухню.

Расслабившись теперь уже окончательно, Филипп стал разглядывать волшебную черепаху, поинтересовался, как она работает… Объяснения Робера продолжались до самого ужина, во время которого разговор перешел на коммерческие проблемы…

— Это чудо выпускает одна франкфуртская фирма… Здесь у нас нет нужного оборудования… Но если бы мне удалось заключить контракт на их продажу на французском рынке…

Черепаха, которую он оставил в столовой, продолжала свое неутомимое блуждание по комнате. Филипп не знал, что смущало его больше: эта живая механическая игрушка, то и дело касавшаяся их туфель, или же нога Люсетты, настойчиво жавшаяся к его ноге.

Проворная и молчаливая Пилар обслуживала стол, удивляясь черепахе не больше, чем если бы та всегда находилась там. Ее paelle[6] вполне удалось, но была такой острой, что едва ли не каждый ее кусочек приходилось запивать вином, отчего Робер становился еще болтливее, чем обычно.

— В конце недели я еду во Франкфурт и не вернусь, пока не подпишу контракт…

Вино действовало также и на Филиппа, который все меньше придавал значения тому, что привело его в смущение. Он привыкал к этой не желавшей отодвигаться ноге, и в конце концов она стала волновать его не больше, чем ножка стола. Что же касается черепахи, то она застряла под комодом…

Ужин закончился всеобщей эйфорией, и все перешли в гостиную, куда Пилар принесла кофе.

Зазвонил телефон. Чертыхаясь, Робер вышел, чтобы снять трубку.

Люсетта опустила серебряные щипчики в хрустальную сахарницу.

— Сколько кусочков? Робер вопил в своем кабинете:

— Алло! Кто говорит? По какому номеру вы звоните? Алло?

— Скольку кусочков? — повторила Люсетта.

— Один, спасибо! — машинально ответил Филипп. Вернулся Робер, разгневанный на звонившего.

— Ничего не понимаю… На другом конце провода кто-то есть… Я слышу дыхание… И ни слова… На прошлой неделе было то же самое. Позвонили посреди ночи… Если это шутка… — Он помолчал секунду. — Не удивлюсь, если это проделки Мале… Ты не знаком с Мале? Такой смешной тип…

И потягивая кофе, он принялся рассказывать о Мале. Филипп рассеянно слушал. Этот странный телефонный звонок вызвал у него подозрения… Он был убежден, что Раймонда, терзаемая ревностью, повторила свой анонимный звонок, дабы получить подтверждение присутствия брата подле сестры. После кофе подали коньяк, а после истории о Мале — другую историю. В чем состояло удобство общения с Робером, так это в том, что когда он выпивал, не надо было стараться поддерживать беседу. Достаточно было лишь не мешать ему говорить.

В половине одиннадцатого Филипп решил откланяться.

— Уже! — воскликнул Робер. — Ты даже не попробовал моего коньяка… Мне его привозят прямо из мест, где производят… Настоящий нектар.

— У вас же есть время, — подхватила Люсетта.

— Глаза слипаются, — извинился Филипп.

— Еще нет и одиннадцати.

— У меня появились скверные привычки. Не могу долго бодрствовать.

— А вот и неправда.

Люсетта кокетливо пригрозила ему пальчиком, и поскольку он стоял на своем, добавила слегка обиженным тоном:

— Если вам нужен предлог, чтобы отделаться от нас, придумайте что-нибудь другое. Уж я-то знаю… — Она пошевелила мизинцем. — Мой пальчик подсказал мне, что вы не всегда ложитесь так рано, как хотели бы убедить в этом нас… В прошлый вторник, например, свет в вашем окне горел, хотя было уже за полночь.

— Это ясновидение?

— Нет, просто я проезжала мимо вашего дома на машине.

— В полночь! — воскликнул Робер. — Зачем ты ездила в Бур-ля-Рен?

— У меня тоже могут быть свои секреты, свои маленькие тайны, — прощебетала она полушутливо-полусерьезно.

Робер хмыкнул.

— Секреты? У тебя?

— Почему бы и нет?

— И тайны? — Он снова хмыкнул, не отдавая себе отчета в том, что может ее обидеть. — Как-то мне трудно в это поверить.

— Ты что же, думаешь я лгу?

Ей было не до шуток, но он продолжал издеваться.

— Тайны… — Он хохотнул, легко и глуповато, как полупьяный человек. — Твоя тайна — это, случаем, не тетушка Альбертина?

Филипп вспомнил о старой больной тетке, проживавшей в ближайшем от Бур-ля-Рен предместье, к которой и ездила Люсетта.

— Кстати, — осведомился он, — как она себя чувствует?

— Пышет здоровьем, — сказал Робер. — Она из тех, кто периодически бывает при смерти.

В течение двух дней — так по крайней мере пыталась объяснить Пилар на своем жаргоне по телефону Раймонде, — Люсетта посвящала тете все свое время, приезжая к ней рано утром и уезжая лишь поздно ночью.

— Так это возвращаясь от нее ты проехала через Бурля-Рен… — У Робера был плутовской вид человека, готовящего какую-то пакость. — И увидела у Филиппа свет?

— Я рада, так как ты признал, что я не солгала.

— Нет, дорогая сестричка, ты не солгала. — Он снова прыснул. — Ты не солгала, но ты ошибаешься. В прошлый вторник ты не могла видеть свет у Филиппа.

— Если я говорю во вторник, значит, так и было!

— Нет!

— Да!

— Нет!

— Да!

Сцена могла показаться комичной. Однако она была всего лишь тягостной, ибо невозмутимому упрямству брата соответствовало все растущее раздражение сестры, которая в конце концов взорвалась:

— Да не будь ты таким идиотом! Объяснись или иди спать, если перебрал.

— Я, может быть, и перебрал, но память отшибло у тебя. Ты не могла видеть свет у Филиппа по той простой причине, что его не было дома… Он уезжал в провинцию.

Повернувшись к своему другу, Робер ждал подтверждения.

— В самом деле, — признал Филипп, — вы, должно быть, ошиблись.

Люсетта резко вскинула голову, выставив вперед подбородок. Ее едкий взгляд вонзился в глаза собеседника, и она отчеканила:

— Извините, но я знаю, что говорю… Если я говорю — вторник, значит, вторник!.. Уезжали вы или нет, окно вашей спальни было освещено!

Глава 14

«Окно вашей спальни было освещено!»

Филиппа вдруг осенило, что она говорит правду, что она уверена в своей правоте и что дальнейшее запирательство только еще больше заинтригует ее.

— Значит, я забыл выключить свет, — произнес он равнодушным тоном, как бы не придавая этому особого значения.

Вдруг он хлопнул себя по лбу:

— Да, да, да, вот теперь вспомнил: когда я вернулся, в комнате действительно горела лампа.

— Меа culpa, mea culpa[7], — простонал Робер, чувствуя муки совести. — Я не достоин быть братом такой просвещенной женщины… Именно просвещенной.

Все рассмеялись, и атмосфера разрядилась. Филипп согласился попробовать коньяку, высоко оценил его, но от второго бокала отказался.

— Честное слово, я бы лучше поехал домой.

Это решение вызвало такие же бурные протесты, как и в прошлый раз.

— Побудь еще немного, у тебя же есть время.

— Никто вас дома не ждет, — подхватила Люсетта, но тут же прикусила губу и, пытаясь исправить свою оплошность, совсем запуталась в словах. — Прошу простить меня… Я бы так хотела отвлечь вас от этой драмы…

Под осуждающим взглядом брата она смолкла, покраснев от смущения.

— Ничего страшного, — сказал Филипп.

Однако промашка создала неловкость. Когда он потребовал свое пальто, они больше не стали его задерживать.

— Старик, — с волнением в голосе признался Робер, провожая его к выходу, — здесь ты у себя дома…

Люсетта вызвала лифт. Она открыла рот, лишь когда кабина оказалась на этаже:

— Если сегодня вам у нас понравилось, приезжайте почаще.

Филипп сердечно поблагодарил. Двери лифта закрылись. Он полетел вниз, к первому этажу.

На улице дул прохладный сухой ветер. Облака разрывались в клочья о мириады звезд, среди которых таращила свой огромный круглый глаз тусклая луна.

На обратном пути Филиппа не покидали мрачные мысли, порожденные замечанием Люсетты относительно света в спальне. Он отразил удар, но это было лишь уловкой — единственным разумным объяснением, которое он смог найти. Впрочем, у его друзей не было никаких причин подвергать сомнению его слова.

Еще одна глупость Раймонды! После встречи с Шабёем она выросла в глазах Филиппа, и вот — новое разочарование. Она способна была действовать решительно перед лицом непосредственной опасности, но чтобы предугадывать опасность — на это у нее не хватало воображения.

«Ну и устрою же я ей нахлобучку!» — повторял он про себя, однако по мере приближения к Бур-ля-Рен усталость брала верх над гневом. Он жаждал мира, спокойствия и решил до завтрашнего утра не касаться этой темы.

Не имея ни желания, ни сил ставить машину в гараж, Филипп припарковал ее у тротуара. Разумеется, это ничего не доказывает, — подумал он, видя, что ни один лучик света не пробивается сквозь плотно закрытые ставни окон, — должно быть, она спит».

Филипп ошибался. Когда он вешал в коридоре пальто, Раймонда появилась наверху лестницы.

— Я же велел тебе не дожидаться меня, — проворчал он, подходя к ней.

— Мне не хотелось спать.

— И все же после телефонного звонка у тебя не должно было быть причин для беспокойства.

Она остановилась в нерешительности, мышцы ее лица обмякли.

— А! — только и вымолвила она. — Ты был там?

— Конечно. Где же еще я мог быть?

Видя, как у нее спадает напряжение, он понял — она только сейчас получила подтверждение того, что они были вместе: Робер, Люсетта и он.

— Спасибо тебе за доверие, — сказал он, открывая дверь спальни.

Вся комната прокоптилась табаком. Раймонда курила все больше, особенно, когда оставалась одна, либо чтобы прогнать скуку, либо, как этой ночью, чтобы облегчить страдания, когда ее снедала ревность. В такие минуты она становилась своим собственным палачом, однако ощущала ли она себя от этого менее несчастной? Прилив нежных чувств подтолкнул Филиппа к ней.

— Дорогая, ты только попусту себя изводишь.

Она прижалась к нему всем телом, но вдруг принялась осторожно его обнюхивать.

— Что еще?

— Как от тебя вкусно пахнет!

Стойкий аромат, к которому он уже привык настолько, что и не замечал, еще держался на его пиджаке с той стороны, где к нему прижималась Люсетта.

— Вы, должно быть, сидели совсем рядом. — Голос Раймонды казался отточенным, как острое лезвие бритвы. — Так близко, что касались друг друга.

Филипп с силой оттолкнул ее от себя. Его благие намерения улетучились, и он распалился злобой, еще более сильной оттого, что ей долго не давали выхода:

— Это какое-то наваждение, навязчивая идея… Да ты просто маньячка, настоящая маньячка! Ревность так помрачила твой рассудок, что ты забываешь об элементарных мерах предосторожности.

Схватив Раймонду за руку, он подтащил ее к окну, на котором против двойных штор висело толстое шерстяное одеяло.

— Во вторник ночью, когда я ехал в Аркашон, в этом окне видели свет.

— Одеяло я повесила, — пролепетала она, ошеломленная этим внезапным приступом ярости.

— Значит, плохо повесила!

Он с силой выдохнул, словно выпуская из легких последние миазмы раздражения, и в изнеможении опустился на край кровати.

— Именно такой небрежностью, — продолжил он уже более спокойно, — такими оплошностями и можно вызвать подозрения.

— У кого?

Она оставалась еще довольно скептичной и требовала уточнений.

— Кто видел свет?

— Люсетта, если для тебя это так важно. Она возвращалась на машине из Антони от своей тетки… Что, между прочим, лишний раз доказывает, что она была не со мной.

— Проезжала мимо и не позвонила в дверь? Удивительно!

— В полночь? Она же не сумасшедшая.

— Наверняка она знала, что тебя нет дома, — сказала Раймонда.

— Если только Робер ее предупредил. — И тем не менее…

Жестом он заставил ее замолчать. Сосредоточенно нахмурив лоб, он принялся разговаривать сам с собой:

«Она знала, что меня нет дома… или узнала это позже… Любопытно… Да… Очень любопытно…»

Отнюдь не будучи прекрасной, мысль, высказанная Раймондой, запустила механизм, который породил каскад других мыслей. Вполне возможно, что в ту ночь Люсетта и не знала о его поездке в Аркашон. Но потом?.. Потом она узнала. Следовательно, сейчас его отсутствие больше не являлось для нее тайной… Так почему же она лукавила, делая вид, что думает, будто он бодрствовал в спальне в прошлый вторник, хотя прекрасно знала, что его там нет?

Теперь же, не понимая еще мотивов ее поведения, Филипп был убежден, что она специально перевела разговор на эту тему. И сказанная с таким обезоруживающим простодушием фраза — «Никто вас дома не ждет» — действительно ли она была нечаянной оплошностью?

Раймонда тоже села на край кровати и внимательно разглядывала прикрывавшее окно одеяло в красно-зеленую клетку.

— Не знаю, отчего, — прошептала она наконец… — У меня предчувствие… Клянусь тебе, Филипп, это правда… Я чувствую, если ты не перестанешь туда ездить, она создаст нам массу неприятностей.

Он не стал с ней спорить: первый раз они сошлись во мнении относительно Люсетты.

— Я доставлю тебе удовольствие, — сказал он, изобразив разочарованную улыбку… — Думаю, ты права. Я постараюсь видеться с ней как можно реже.

Главе 15

Тусклый солнечный луч прорвал пелену облаков, не без труда пробился сквозь ширму на окне и замер у ног Раймонды, которая, с сигаретой в зубах, заканчивала протирать пыль на мебели в гостиной. С мечтательно-меланхоличным видом она посмотрела на него, вздохнула, затем, положив окурок «Пел-Мел» на край пепельницы, вновь принялась за работу.

Каждый день, вот и сегодня утром тоже, она ждала почтальона в надежде, что вместе с документами, необходимыми для подписания купчей, придет письмо из Аркашона, которое ускорит ее освобождение.

Затворническая жизнь не шла на пользу ни ее внешнему виду, ни ее моральному духу. Она все меньше следила за собой, и если губы по привычке еще подкрашивала, то остальной косметикой перестала пользоваться вовсе. Утратив свежесть молодости, которую поддерживала искусственно, из-за своих светлых волос, темнеющих у корней, заспанного лица без малейших следов румян на щеках она походила теперь лишь на зрелую, преждевременно состарившуюся женщину.

В коридоре раздался металлический звук заслонки, упавшей на щель почтового ящика, прикрепленного к внутренней стороне двери. Раймонда выскочила из гостиной и вынула конверт и почтовую открытку. Конверт был тяжелым, пухлым, многообещающим…

На пороге кабинета появился Филипп, вопрошающе вскинул брови:

— Есть новости?

— Письмо… с бумагами.

Лихорадочно, непослушными от нетерпения движениями пальцев, она разорвала конверт и, к своему великому разочарованию, вытащила из него размноженный на ротаторе циркуляр и рекламный проспект новой студии грамзаписи.

— Однако я готова была поклясться… — Она с трудом сдерживала слезы — так велико было ее разочарование… — Я готова была голову дать на отсечение, что это от нотариуса. А ты нет?

Он покачал головой.

— Нет! Во-первых, еще слишком рано… И потом, важные бумаги посылают заказным письмом… А открытка, это от кого?

Она протянула ему карточку, даже не взглянув на нее. На обратной стороне памятника Гете, сфотографированного крупным планом на Франкфуртской площади, Робер набросал несколько строк, весьма загадочных для непосвященного.

«Оказавшаяся более строптивой, чем предполагалось, черепаха принуждает меня продлить командировку до середины следующей недели. Настроение хорошее… Квашеная капуста тоже… До скорого… Жму руку».

— Так что теперь ты сможешь передать свеженькие новости его сестре, — язвительно заметила Раймонда.

За час до этого звонила Люсетта, желая сообщить о своем утреннем визите: «Я еду к тете в Антони… Могу ли я по пути заехать сказать вам доброе утро?»

В последние дни они виделись редко. Возможно, она даже почувствовала некоторую нерешительность со стороны Филиппа, потому что навязывала себя меньше, чем в первое время.

— Лучше поднимись наверх, — посоветовал Филипп. — Она не заставит себя ждать.

Эти минуты всегда были самыми тягостными. Раймонда переносила их все хуже и хуже… Спортивная машина с шумом проехала по проспекту и остановилась возле дома.

— Это она… давай поднимайся!

— Надеюсь, ты быстро спровадишь гостью, — сказала Раймонда.

— Как можно быстрее!

И так как она явно не спешила, он подтолкнул ее к лестнице:

— Да поднимайся же, черт побери!

Когда она была уже наверху, раздался звонок. Филипп пошел открывать дверь.

— Доброе утро, Люсетта.

— Доброе утро, Филипп. Как я рада вас видеть. Сменив прическу и надев платье, которого он на ней еще не видел, она превратилась в полную противоположность Раймонды, став более кокетливой, более женственной.

— Какпоживаете? — поинтересовался Филипп, приглашая ее в гостиную.

— Это скорее у вас надо спросить.

Ни горечи, ни агрессивности в словах прибывшей. В ее интонации он не уловил ничего, кроме ласкового упрека.

— Если бы друзья не беспокоились о вас, вы бы вообще не подавали никаких признаков жизни.

— Что вы хотите, я стал затворником.

— Содержащим свой дом в образцовом порядке, — дополнила она, проведя пальцем по мрамору камина. — Ни пылинки.

«Ай! — подумал Филипп. — Слишком чисто в комнатах, вот он — грубый психологический просчет…»

— Если вы только не завели прислугу?

Предвидя тупик, в который это могло бы его завести, он предпочел не искушать судьбу, утаивая то, что чересчур легко проверить.

— Нет, я все делаю сам… стараюсь, как могу.

— Ну, тогда «браво!»… Тысячу раз «браво»! Мужчине редко удается содержать дом в такой чистоте.

Жизнерадостная, Люсетта разгуливала по гостиной, резко поворачиваясь, игриво вихляя бедрами…

«Что у нее на уме? — терялся в догадках Филипп. — Неспроста она говорит все это…»

— Однако я приехала не только для того, чтобы расточать комплименты, — продолжала Люсетта, — но и сделать вам приглашение… Мы с Робером были бы рады видеть вас в выходные у нас в Мулене.

Он вздрогнул.

— В Мулене?

— Деревенский воздух пойдет вам на пользу.

— В эти выходные? — переспросил он. — На этой неделе?

Она кокетливо пригрозила ему пальчиком:

— Только не говорите мне, что вы заняты, я все равно не поверю.

— Подождите, — пробормотал он, — одну минутку… С Робером может получиться недоразумение…

— Он будет рад рассказать вам о своей поездке во Франкфурт.

— В том-то и дело, что нет!.. То есть, я хочу сказать, что на этой неделе он не вернется.

Она подняла брови.

— Как так?

Вместо объяснений, Филипп извлек из кармана почтовую открытку.

Пробежав текст глазами, Люсетта порозовела от смущения.

— Что ж, вы лучше осведомлены, чем я, — заявила она с обидой в голосе.

Она лгала, он это чувствовал. Чувствовал, что та знала об этой неожиданной задержке и хотела воспользоваться ею, чтобы устроить ему нечто вроде западни. Он бы приехал, ничего не опасаясь. Более суток одни посреди леса, отрезанные от остального мира, в романтическом сообщничестве с ночью, осенью, дровами, пылающими в камине…

— Что ж, тем хуже! — воскликнула она, топнув ногой. — Обойдемся и без него!

— Полноте, Люсетта… Без Робера… Это невозможно! Она с вызовом посмотрела на него.

— Почему? Вы меня боитесь?

— Что за странное предположение! — возмутился он, вовсе не находя его странным. — Просто я не хотел бы вновь появляться в Мулене…

Выбитый из седла прямым вопросом, он очертя голову бросился к единственной лазейке, которая у него еще оставалась.

— Слишком много неприятных воспоминаний связано у меня с этим местом.

Он был весьма горд верным, важным, но не выспренным тоном, которым произнес последнюю фразу. Эффект, однако, оказался противоположным тому, на который он рассчитывал. Легко исполнив пируэт, Люсетта снова оказалась возле Филиппа.

— Да будет вам, будет, — пожурила она его, словно капризного ребенка, — когда вы, наконец, перестанете изображать убитого горем вдовца?

Чего-чего, но такой наглости он от нее не ожидал. Это было выше его понимания, и, не зная, какую линию поведения выбрать, он выдал длинную торжественную тираду:

— Моя дорогая Люсетта, я слишком дорожу вашей дружбой, чтобы обижаться на вас за эти слова…

Она не дала ему договорить:

— Простите мне мою откровенность, но я только потому так с вами разговариваю, что считаю себя вашим другом. С покойниками не живут… предоставим их самим себе. — Она протянула к нему руки. — Я могу помочь вам, Филипп… я хочу помочь вам жить.

Он давно уже знал, чего можно ожидать от помощи, которую она так жаждала ему предоставить. Гораздо больше, чем эти едва завуалированные признания в любви, его озадачивала беззастенчивость, с какой она говорила о недавно наступившем вдовстве, и та поспешность, с какой стремилась стереть воспоминание об умершей.

Угадав обуревавшие его мысли, она усилила натиск:

— Я вас шокирую, не правда ли? И вы обвините меня в отсутствии такта, если я скажу, что прошлое, каким бы оно ни было, в конце концов всегда рассеивается, как дым. Вот, например, вы… вы помните…

Она замялась — таким скверным показался ей переход от одной мысли к другой. Однако желание высказаться жгло ей губы, и она закончила:

— Помните тот день, когда вы меня поцеловали?

— Я?

Ему пришлось сильно напрячься, чтобы воскресить в памяти один из вечеров, имевший место много лет назад… Время его службы в армии… товарищеские отношения, связавшие его с Робером… Отпуск… Приглашение к Тернье… Юная сестра, невинный поцелуй украдкой в коридоре… Столько лет уже прошло с тех пор!

— Я не забыла, — сказала Люсетта изменившимся голосом. — Насколько я помню, вам это не было неприятно.

— Прошу вас, — вдруг выдохнул он, охваченный паникой при мысли, что их может услышать Раймонда… — Замолчите… Сейчас не время. — Он еще больше понизил тон. — Не здесь!

«Не здесь!..» два лишних слова, которые немедленно вызвали ответный удар.

— Тогда почему не в Мулене?

Застигнутый врасплох, он не нашелся, что ответить. Люсетта посмотрела на него украдкой, уселась в кресло, положила ногу на ногу и вынула из своей сумки пачку «Голуаз». По привычке, а возможно, из снобизма, она курила только серый табак.

— Огня не найдется?

Он предложил ей пламя своей зажигалки и тоже закурил. Филипп нервничал, не зная, как выпутаться из двусмысленной ситуации, возникшей между ними из-за его молчания.

— В Мулене, — вымолвил он, тщательно подбирая слова, — без Робера… Благоразумнее было бы от этого отказаться… хотя бы ради приличия…

Вначале он даже не понял, почему Люсетта вдруг расхохоталась, разразилась этим полуистеричным смехом, который ему был так хорошо знаком.

— Приличия, — повторила она, вздрагивая всем телом, — мой бедный Филипп… Приличия…

Она выронила сигарету, на лету подхватила ее, рассыпав сноп искр на тыльной стороне ладони. Ожог моментально вернул ей серьезность.

— Приличия, мой дорогой Филипп, мне кажется, вы сами не очень о них думаете. Иначе бы… — Она встала отряхнуть юбку. — Иначе бы вы не принимали у себя женщин в такой ранний час.

Он удивился, решив, что она говорит о самой себе.

— Девять часов!.. Это, по-вашему, рано?

— Нет, нет… — Она снова заулыбалась. — Речь не обо мне, а о другой… той, что была здесь до меня.

Он проследил за ее взглядом до пепельницы, где тлел испачканный губной помадой окурок сигареты «Пел-Мел». Тяжелый свинцовый колпак захлопнулся над ним.

— Ну, что вы скажете? — ехидно спросила она. Филипп с тоской думал, а что же сможет сказать он.

— Филипп, вы вольны принимать, кого угодно.

— Это был деловой визит…

Выход ему неожиданно подсказал роман, лежавший на пианино.

— Приходила секретарша моего издателя за рукописью, которую я немного задержал… Из-за всех этих событий, правда ведь?.. Она только что ушла.

Кончиком своей «Голуаз» она размазала по пепельнице еще не остывшую золу «Пел-Мела», затем, словно побоявшись зайти слишком далеко в том, что ее не касалось, резко сказала:

— Поговорим о другом.

С его стороны было бы неразумно перечить ей.

— Как вам будет угодно.

— О вашей поездке в Бразилию, например. Вы не изменили своих планов?

— Я все больше и больше подумываю об этом путешествии последнее время.

Юношеский, почти детский восторг сделал ее на миг похожей на брата.

— Чудесно… я рада, что смогла убедить вас. Создавалось впечатление, по крайней мере внешне, что она забыла о цели своего визита.

— Будь я посмелее, я бы попросила вас одолжить мне одну-две книги о Латинской Америке, которые видела в вашей библиотеке.

Он охотно пошел навстречу ее желанию, и они перешли в кабинет, где она выбрала великолепную монографию, озаглавленную «Бразилия».

— Так у меня будет некоторое ощущение того, что я вместе с вами готовлюсь к путешествию, — пробормотала она, засовывая томик под мышку. — Когда вы к нам приедете, мы вместе это обсудим…

Филипп не знал, заметно ли исказилось его лицо, Люсетта же торопливо добавила:

— Все трое… вместе с Робером.

Теперь у нее был почти трогательный вид.

— Надеюсь, германская черепаха не слишком долго будет его там удерживать.

Она вздохнула и проследовала за Филиппом в прихожую.

— Вы знаете… — Она насмешливо хохотнула. — Или, вернее, не знаете, что его отсутствие пришлось очень не по душе Шерлоку Холмсу из Бур-ля-Рен.

Филипп, собиравшийся было уже открыть дверь, замер, зажав в кулаке дверную ручку.

— Вы снова видели Шабёя?

— Не я. Наши атомы не стыкуются… я узнала от секретарши Робера, что он приезжал на фабрику. Хотел повидаться с патроном… своим другом патроном, и всего-то.

— Уж не воспылал ли он действительно страстью к игрушкам?

— К игрушкам… да, по дешевке! Приближается Рождество, а полицейские ведь тоже люди. Вы также не знаете… — Она тараторила, не переводя дыхания, словно боялась, что не успеет сказать всего, что ей надо было сказать. — Шабёй уже звонил Роберу перед самым его отъездом. И знаете, по какому поводу? Чтобы Робер подтвердил ему в сотый раз, что он действительно был в Мулене, когда вы приехали. Вам не кажется, что это уже чересчур?

— Поразительно! — сказал Филипп. — Как будто у них в полиции делать больше нечего. — Он приоткрыл дверь. — Лучше бы ловили грабителей, вместо того чтобы отравлять жизнь честным людям.

Грабителей и убийц! Дрожь пробежала по телу Люсетты — возможно, от ледяного сквозняка, хлынувшего в дверной проем. Она зябко стянула вокруг себя пальто и продолжала:

— На прошлой неделе я читала статистику в одном журнале… Кажется, половина преступлений остаются нераскрытыми! Когда я об этом думаю…

Филипп резко распахнул дверь. Она протянула ему свою руку в перчатке, мило улыбнулась.

— Половина преступлений… Представляете!

Она вышла, а на крыльце, прежде чем он успел закрыть, обернулась:

— Филипп! — Улыбка по-прежнему не сходила с ее лица. — Насчет субботы, в Мулене. Подумайте еще!

Глава 16

— Шлюха!.. О, какая шлюха! Еще чуть-чуть, и вы занялись бы здесь любовью… без всякого стыда… А я, наверху, вынуждена все это сносить!

Бледная, с полным ртом желчи, Раймонда давала волю ненависти.

— А ты! Ты божился, что между вами никогда ничего не было… Ты ее уже целовал, она сама сказала… я слышала…

Ее сотряс приступ кашля, смеха и рыданий. Филипп положил руку ей на плечо.

— Это было давно, много лет назад… Один-единственный раз, до того, как я познакомился с тобой… Впрочем, я об этом даже не помнил.

— Но она, она помнит!

Передразнивая Люсетту, Раймонда скопировала ее голос:

— Насколько я помню, вам это не было неприятно! — Она схватила журнал и с силой швырнула его через всю комнату. — Она вела себя как… как…

— Как шлюха, ты уже говорила!

Терпение, которым он вооружился, предвидя эту сцену, начинало оставлять Филиппа. Он в очередной раз сделал над собой усилие, желая сохранить примирительный тон.

— Я ставлю себя на твое место и понимаю твою реакцию. Встань ты на мое. Что я, по-твоему, мог сделать?

— Признайся, ты ее даже не одернул, как следует.

— Я обязан был ее выслушать, прежде чем выставить за дверь…

— Ты должен был сделать это сразу.

— Чтобы поссориться с ней и Робером, спасибо за совет!

— И чтобы не поссориться с братом, — ухмыльнулась Раймонда, — ты готов переспать с сестрой.

— С сестрой я спать не собираюсь. Это раз! — Он схватил ее за запястья и заставил сесть на край кровати. — И если мы все еще торчим здесь, то из-за тебя. Это два!

— Из-за меня? Вот это сказанул!

Пробежавшая по ее плечу дрожь передалась запястьям, которые он не выпускал из рук.

— Если бы ты не была такой упрямой и уехала…

— Вот-вот, скажи, — завопила она что было силы, пытаясь вырваться. — Скажи, что я тебе мешаю… Может, это меня ты хочешь выставить, чтобы иметь свободное поле действий. Ах, если бы я была сейчас в Рио…

— Пожалуйста, не драматизируй. Я и без того в большом затруднении!

— Если бы я была сейчас в Рио-де-Жанейро, — продолжала она на одном дыхании, — ты был бы в гораздо меньшем затруднении!

Сделав резкое движение спиной, она встала. В ее запястья по-прежнему впивались пальцы Филиппа, предплечья упирались в ходуном ходившую грудь, глуховатым голосом она проговорила:

— Я — твоя… Но и ты, ты принадлежишь мне, мне одной… Если ты поедешь в Мулен, я не знаю, что сделаю!

Он ослабил хватку, дабы не поддаться искушению сломать хрупкие суставы, перекатывавшиеся под его пальцами.

— Если ты перешла на такой тон, я больше не буду спорить!

Он подчеркнуто повернулся к ней спиной и подошел к окну, на котором за один угол было подвешено одеяло, снятое на день. В подвижном небе солнце играло в прятки с облаками. Оно было таким слабым, таким болезненным, что тепло его за шторами почти не ощущалось.

— Филипп! — Голос Раймонды позади него прозвучал покорно и умоляюще. — Почему ты говоришь, что это из-за меня?

Он не шелохнулся. Голос стал хнычущим.

— Выходит, это я виновата, что Люсетта кокетничает с тобой?

— То, что Люсетта кокетничает со мной, это одно. А то, что она ведет себя так, как только что себя вела, это другое, — сказал он, украдкой наблюдая за ней.

Она вновь села на кровать и принялась усердно, одно за другим, растирать запястья. Он продолжил:

— Ты не находишь это странным?

— Скорее возмутительным!

— Ладно, — бросил он ей, возвращаясь назад ровным шагом. — Сделай над собой усилие. Попытайся хоть раз быть объективной. Она позволяет себе с такой беззастенчивостью говорить о моем вдовстве…

— С цинизмом, ты хочешь сказать.

— Поступала она безотчетно или сознательно ломала комедию, а возможно, и то и другое, понять трудно. Но я сразу почуял неладное, когда она намекнула на хорошо ухоженный дом… — продолжил Филипп. — Слишком хорошо ухоженный дом для одинокого мужчины.

— Есть мужчины, которые…

— Только не я, и она меня знает! Что же до остального…

Он еще и сейчас ретроспективно испытывал ужас, в который его поочередно повергали бесстыдство, наглость и дерзость Люсетты. То, что ему показалось тогда немыслимым, даже ненормальным, высвечивалось теперь до странности разоблачающим светом.

— Сейчас ты понимаешь, что означает для нее «Пел-Мел» в пепельнице?

Она не ответила. Из-за ее пассивности он вспылил:

— Вот она, твоя вина, твоя ошибка, вернее, твои ошибки! Слишком хорошо ухоженный дом… Свет в окне в тот день… Сегодня сигарета… завтра будет что-нибудь еще.

Раймонда сбросила на пол свои туфли без задников. Забравшись с ногами на одеяло, подтянув колени к подбородку, она свернулась в позу зародыша, как будто в своем подсознании хотела вернуться к вегетативной жизни, без ответственности, без проблем. Постепенно ее агрессивность сменилась чем-то вроде прострации.

— Я буду осторожнее…

— Слишком поздно! Люсетта пришла к убеждению, что я принимаю женщину… женщину, которая ведет себя здесь, как хозяйка дома… И лишь потому, что знает, что я никогда не был безупречным мужем, что я не являюсь безутешным вдовцом, она осмелилась…

Внезапно он понял, что говорит в пустоту, и оборвал себя на середине фразы.

— Ты меня слушаешь?

— Да, да. — Ее губы беззвучно шевельнулись.

— Значит, ты понимаешь, почему я должен быть с ней крайне осторожен?

— Ты свободен… ты не обязан перед ней отчитываться, она сама тебе сказала.

— Правильно. Но если я грубо пошлю ее куда подальше.. — Он не смог удержаться от сарказма. — Ты знаешь, она — ревнивая женщина… Представь, что она захочет отомстить и расскажет инспектору, что у меня есть любовница… Не пройдет и пяти минут, как он явится сюда, чтобы узнать ее имя. И что я ему отвечу? — Он дернул ее за руку. — Скажи, что я ему отвечу?

Поскольку она молчала, он добавил, делая акцент на «мы», слове, которое объединяло их в общей судьбе:

— Мы не имеем права так рисковать.

Ему показалось, что она свернулась калачиком еще больше.

— Значит, — произнесла она упавшим голосом, — ты опять увидишь ее? Я же буду ждать… Ждать… Все время ждать.

Слоги ее слов удлинялись до бесконечности, голос становился тоньше, превращаясь в один монотонный звук, похожий на долгий стон…

— Раймонда! — испуганно вскрикнул Филипп. Внезапно очнувшись, она вскочила на ноги и вцепилась в него, отчаянно, как потерпевший кораблекрушение цепляется за обломки судна.

— Так не может больше продолжаться, — простонала она. — Мне надоело… надоело изводить себя вопросами каждый раз, когда ты уходишь. Еще немного, и я сойду с ума.

При виде ее растрепанных волос, ее блуждающего взгляда Филипп подумал вдруг, не сходит ли она с ума на самом деле!

Глава 17

Четырьмя серебристыми ударами прозвенели часы в гостиной. Филипп перевернул страницу газеты, в чтение которой погрузился, чтобы успокоиться.

Раймонда порхала вокруг него, как бабочка вокруг пламени.

— Признайся, ты снова виделся с ней?

— Нет, — ответил он, не поднимая головы. — Я с ней не виделся.

— Или звонил ей из телефона-автомата.

— Нет, я ей не звонил.

— Тогда почему же она тебе не звонит? Почему не приезжает?

Филипп сложил газету и смерил ее суровым взглядом. Вместе с губной помадой — после случая с сигаретой она ею больше не пользовалась — исчез последний яркий оттенок с ее отмеченного бессонницей лица. По ночам она спала очень плохо, более утомленная при пробуждении, чем при отходе ко сну, она весь день проживала на нервах, внезапно переходя от криков к слезам, от просьб к угрозам, то чрезмерно активная, то апатичная и молчаливая, а иной раз охваченная настоящей паникой, от которой в ее глазах появлялся нездоровый блеск, как у безумной…

Филипп больше не решался оставлять ее одну.

— Ты сама не знаешь, чего хочешь, — сказал он. — Если Люсетта приезжает сюда, ты набрасываешься на меня с упреками… Но вот она уже не приезжает — и ты подозреваешь меня в том, что я встречаюсь с ней тайком.

После всего, что мне стало известно, уж лучше бы она приезжала.

Последние два дня она просто не находила себе места — и все из-за этого приглашения в Мулен.

— Почему она не приезжает за ответом?

В принципе, это я должен ей сообщить о своем решении. Поскольку сегодня пятница… Загнанный в тупик, он инстинктивно заговорил с англосаксонским акцентом, который прочно зарекомендовал себя в традиционной политике старой Англии: Wait and see, ждать и видеть! «Если не двинусь с места, я ничего не потеряю, — рассуждал он сам с собой. — Или же, поразмыслив, она отказалась от этого уик-энда, и тогда неуместная инициатива с моей стороны может все поставить под сомнение… Или же она по-прежнему думает о нем, и тогда сама вернется к этому вопросу. В таком случае…»

С задумчивым видом он поглаживал кончиками пальцев бархатистый подлокотник кресла. «В таком случае несложно будет заставить ее потерпеть… Достаточно дать ей немного надежды…»

Раймонда пристально смотрела на Филиппа, словно читая его мысли. Он отвернулся, и его взгляд упал на поднос, на котором она минуту назад принесла виски. Вид двух пустых стаканов вызвал у него приступ ярости.

— А это почему здесь? Кто-нибудь позвонит… Всполошимся, забудем о стаканах… как забыли о сигарете.

Поставив на место в бар бутылку «Джильбейз», он взял поднос, отнес его на кухню, прополоскал стаканы и сам поставил их в буфет.

«Достаточно дать ей немного надежды…» Идея медленно прокладывала себе путь… «И даже, если потребуется… даже переспать с ней… если от этого будет зависеть наша безопасность…»

Он принялся проклинать Раймонду, ее дурацкую ревность, ее присутствие, которое все усложняло. Если Люсетта явится снова, не придется ли ему пыжиться, тогда как будь у него возможность поговорить с ней без свидетелей…

«Не ждать и увидеть ее!» Он преобразовал старое английское изречение для своего личного употребления; в своей примитивной форме оно вдруг показалось ему символом капитулянтства. Он выйдет из дома под каким-нибудь предлогом, в действительности же, чтобы позвонить Люсетте и договориться с ней о встрече где-нибудь в городе. По иронии судьбы Раймонда своим допросом сама подсказала ему эту мысль. Опять же из-за Раймонды он, разумеется, не мог и думать, чтобы поехать на выходные в Мулен, но он выберет нужные слова… а при необходимости — и действия, чтобы увильнуть от этого свидания…

В ту самую минуту, когда он был готов уже привести свой план в исполнение, позвонили в дверь. На верху лестницы появилась Раймонда.

— Это она, — объявила она. — Я видела ее машину.

Категорическим жестом руки Филипп велел ей исчезнуть, и она скрылась, в свою очередь, дав ему понять, что будет подслушивать.

Люсетта, которой Филипп открыл дверь, улыбалась, даже вела себя импульсивно: казалось, она приехала лишь для того, чтобы вернуть одну книгу о Бразилии и взять другую.

— Это так увлекательно!

Все было бы хорошо, если бы ее восторг не был столь преувеличенным. Выспренность слов не вводила Филиппа в заблуждение.

— И это только начало, — сказал он, подыгрывая ей, и провел за собой в кабинет. — Вам еще столько предстоит открыть.

— Увы, я полная невежа, и поэтому рассчитываю на то, что вы меня просветите.

Хотя он чувствовал всю неестественность ее поведения, он обрадовался такому повороту беседы, и мало-помалу увлекся близкой его сердцу темой. Пленник своей мечты, он проявлял себя то лириком, рассказывая о фольклоре и костюмах, то ученым, пробираясь к самым истокам древних культур, то мистиком, путешествуя по Мато Гроссо.

Люсетта была идеальной слушательницей. Разинув рот, сверкая глазами, она внимала речам Филиппа.

— Ну что ж! — воскликнула она, наконец. — Мне только еще больше захотелось посетить эту сказочную страну. Вам не нужна случайно секретарша в поездке? — добавила она как бы между прочим.

— Увы, мои скромные средства этого не позволяют, — ответил он тем же тоном.

— Секретарша, которая все расходы по путешествию взяла бы на себя. Я бегло говорю по-английски… немного по-португальски… Я могла бы вам быть очень полезной.

Прозвучавшее, как шутка, предложение все же было сформулировано с недвусмысленной четкостью.

— Ну, — сказал он, — у нас еще есть время подумать об этом.

— Да, верно, — согласилась она, — время у нас есть. — Она повернулась к стеллажам. — Итак, какое произведение вы посоветуете прочесть новообращенной?

Он указал ей на очерк исследований Амазонии.

Ну вот, — воскликнула она, засовывая томик в дамскую сумку, очень похожую на портфель. — Теперь, когда у меня есть чтиво, я убегаю.

С готовностью, которая была не что иное, как плохо скрываемая торопливость, он помог Люсетте надеть пальто. Филиппа так и подмывало подтолкнуть ее к выходу, но он сдержался. Люсетта медленно натянула перчатку…

— Я также хотела спросить вас, — промолвила она, не поднимая головы.

Вдруг она вся как бы ушла в созерцание второй перчатки, у которой разошелся шов.

— Я хотела вас спросить… Завтра после обеда… мне приехать за вами на машине или вы предпочитаете, чтобы мы добирались туда по отдельности?

— Куда это? — с туповатым видом спросил Филипп. Он тотчас пожалел, что задал этот нелепый вопрос, ибо по тому, как резко она сорвала с руки перчатку, он понял, что вызвал у нее лишь раздражение своей уверткой.

— Не прикидывайтесь дурачком, — сухо бросила она, — вам это не идет. Если вы не хотите ехать в Мулен, скажите об этом прямо.

«Не так уж и сложно заставить ее потерпеть, — повторил он мысленно… — Дать ей немного надежды…» Поскрипывание паркетной дощечки на втором этаже напомнило ему, что он не хозяин своих решений. Филипп попытался уйти от прямого ответа.

— Я полагал, вы отказались от этой мысли.

— А я полагала, что уговорила вас.

Досада изобразилась на лице Люсетты, но досада, в которой не было ничего пассивного. Необычный блеск глаз, нервные движения пальцев, теребивших перчатку, подергивание губ — весь ее вид отражал внутреннюю борьбу, которая шла в ней.

Вопрос застал Филиппа врасплох.

— Почему вы меня избегаете? — Она стояла перед ним с дерзким блеском в глазах, вызывающе выпятив грудь. — Неужели я до такой степени вам противна?

Ошарашенный, Филипп отступил на шаг. «Она спятила, — подумал он про себя… — Разбушевавшаяся психопатка…» Одновременно он думал о Раймонде, которая наверху…

— Люсетта, я вас умоляю, вы испортите нашу дружбу.

— Плевала я на вашу дружбу. — Слезы готовы были брызнуть у нее из глаз. — Мне не дружба ваша нужна… Вы знаете, знаете, Филипп, знаете уже давно и притворяетесь, что ничего не замечаете.

Он покосился на дверь, ведущую в коридор. Между ним и Раймондой существовал уговор оставлять дверь открытой или, точнее, это было обязательство, которое она ему навязала, чтобы не упустить ни одного слова из их разговора. Он оказался между двух огней!.. В каком словаре найти слова, одни и те же слова, способные успокоить одну, не вызвав гнева другой?

«Достаточно дать ей немного надежды…» Всю свою надежду Люсетта вложила в этот уик-энд, она слишком много о нем думала, предаваясь самым прекрасным фантазиям и витая в облаках. Поскольку она слишком уверовала в победу, поражение, пусть даже временное, было бы для нее таким ударом, что она потеряла бы всякий контроль над собой.

— Секретарше вашего издателя, наверное, везет больше, чем мне.

Нет, это не отказ, не просто отказ повергал ее в такое состояние, но отказ, мотивированный наличием соперницы.

— Вы заблуждаетесь, Люсетта… Секретарше более пятидесяти пяти лет… почти шестьдесят… Она годится мне в матери…

Он почувствовал, что этот аргумент поколебал его соперницу, и поспешил закрепить достигнутый успех:

— Мне не безразличны ваши чувства, напротив.

Он подошел к двери, чтобы закрыть ее. Позже он объяснит Раймонде, что Люсетта сама… Одновременно мысли галопом проносились у него в голове: «Достаточно дать ей немного надежды…» Ревнуя к живой сопернице, не станет же Люсетта ревновать к умершей.

— Поймите меня правильно… Память о ней еще так жива…

Он бесшумно прикрыл дверь и повернулся, готовый прошептать слова, которые дадут понять, что в будущем… в самом недалеком будущем…

Но Люсетта не дала ему на это времени.

— Лгун! Грязный лгун!.. Неужели вы осмелитесь утверждать, что любили свою жену? Что это из-за нее вы…

Слова толкались у нее на губах. Охваченная непонятной яростью, она лепетала, молотя себя кулаками по груди:

— Что из-за нее вы отвергаете меня? Как вам не стыдно… говорить, что вы ее любили?

Филипп терял почву под ногами. Свою супружескую любовь, семейное согласие, в общем, прочность брачных уз он отрицать не мог.

— Да, — подтвердил он, — я ее любил… И до сих пор ее люблю.

Тут Люсетта перестала жестикулировать. Застыв в позе величественной серьезности, она смерила Филиппа презрительным взглядом и спросила, не повышая голоса:

— Если вы ее любили, почему же вы убили ее?

Глава 18

Лавина низверглась на Филиппа, придавила его, повалила, подхватила, понесла, наконец, бросила — разбитым, истерзанным, изнемогающим; в ушах у него шумело, слова оглушительным гулом отдавались в голове… «Почему вы убили ее?»

Инстинкт самосохранения продиктовал ему ответ:

— Вы бредите? Вы нахватались этого у Шабёя?

Люсетта продолжала стоять перед ним, прямая и одеревенелая, уверенная в себе, с неким подобием улыбки на губах.

— Отпираться бесполезно, мой бедный Филипп… только не со мной.

— А вам, моя бедная Люсетта, немного здравого смысла… не помешает…

«Не спорить, — говорил он себе. — Невиновный, я бы уже давно выставил ее за дверь». Однако именно потому, что он не был невиновен, он решил вначале свести на нет обвинение, которое, на его взгляд, ни на чем не основывалось. Он выложил свой главный аргумент:

— Немного здравого смысла… В пять часов моя жена была еще у своего парикмахера, в половине шестого я был уже у вас, в Мулене…

Люсетта, наконец, оживилась и топнула каблуком о паркет.

— И все-таки вы убили ее. Я это знаю, потому что…

— Думайте, что говорите… — Притворяясь возмущенным, он гораздо лучше скрывал свое волнение. — Я больше не потерплю этих ваших намеков.

— Потому что я вас видела! — обронила она без тени смущения.

— Перестаньте, вы принимаете желаемое за действительность.

— Шабёй, возможно, будет иного мнения.

Увидев, что она берет сумочку, он испугался, испугался, что она сейчас уйдет. Хладнокровие покинуло его… Схватив Люсетту за руку, он крикнул:

— Ну давайте же, давайте, излейте свою желчь!

— Вот слова, о которых вы пожалеете. — Она тут же, немного быстрее, чем Филипп, взяла себя в руки. — Однако, раз уж вы согласились меня выслушать…

— Если только вы не боитесь показаться смешной.

— О! Я совершенно спокойна… — Улыбка, в которой было что-то звериное, обнажила ее маленькие белые зубки, готовые укусить. — Через несколько минут я вам совсем не буду казаться смешной!

Филипп сменил маску возмущения на маску покорности. С равнодушным видом, но с тяжелым сердцем обвиняемого, который ждет «приговора», он сжал губами «Голуаз» и швырнул пачку на стол, не предложив сигарету Люсетте.

— В ту субботу, Филипп, после обеда, я выбралась в лес… Мне было скучно в Мулене. Я уже набрала полную корзину грибов… Вы должны были приехать с минуты на минуту… А поскольку мне не терпелось увидеть вас… — Она усмехнулась… — Не терпелось вас увидеть, смешно, не правда ли? Я пошла вам навстречу…

Не было и одного шанса из ста, что кто-нибудь заберется в этот заброшенный уголок с наступлением ночи, в такой туман, в такой холод, и вот эта идиотка… Он не удержался от гневного жеста, который она приняла за нетерпение.

— Я была еще далеко от развилки, когда разглядела вашу машину, точнее, машину вашей жены, которая ехала по дороге, ведущей к карьеру… Решив, что она заблудилась, я побежала ей наперерез, через кустарник… И там, Филипп, я увидела вас…

— Нет! Это неправда!

Возмущаться более не имело смысла, но Филипп не сдавался, упорно пытаясь отстоять заранее проигранное дело.

— Моя жена была у своего парикмахера… Это доказано… Полиция все проверила…

— А я видела вас! — с нажимом в голосе повторила она. — Я видела, как вы столкнули машину в карьер, подожгли ее и спрятались в риге…

Одной лишь этой детали было достаточно, чтобы подтвердить подлинность рассказа Люсетты. Филипп представил, как он бежит по глинистой грязи, липнущей к его подошвам, сзади полыхает машина и труп… Он и сейчас ощущал это стеснение в груди, от которого он задыхался, опершись на крыло своего автомобиля, который спрятал утром того же дня в этой заброшенной риге. Они приезжали туда с Раймондой на рассвете: приехали раздельно, уехали вместе на одной машине. Он все предусмотрел, все, кроме нелепого поступка Люсетты.

Он уже не слушал ее объяснений, как, сократив путь по лесным тропкам, она успела прибыть в Мулен раньше его.

— Вы больше не возмущаетесь?

Он вздрогнул. Нет, это не было кошмарным сном. Слишком реальны этот кабинет, эти стены, эти знакомые предметы и слишком реальна Люсетта — он ощущал даже биение артерии на ее левом виске. Заставленные книгами полки, двойные шторы и ковер скрадывали все шумы. В этом замкнутом пространстве, где ни он, ни она не смели пошевелиться, густая, отягощенная смыслом для каждого из действующих лиц тишина, придавала сцене почти нестерпимую, внутреннюю напряженность.

Филипп вынул изо рта сигарету, которую он так и не зажег. Конец ее был изжеван, пропитан липкой слюной, которую он не успевал проглатывать.

— Если вы все это видели, — произнес он бесцветным голосом, — почему ничего не сказали?

— Потому что я люблю вас.

Признание было сделано просто, без ложного стыда и без вызова.

— Я всегда вас любила… с того первого и единственного поцелуя, о котором вы так скоро забыли… Но я бы ничего вам не сказала, если бы…

— Вы слишком поторопились, — сказал Филипп, — надо было дать мне время…

Неумело он пытался склеить кусочки разбитого сна.

— Но теперь, Филипп, когда вы знаете…

Люсетта пренебрегала всеми этими «как» и «почему». Все, кроме ее нынешнего положения, казалось ей несущественным. Преступление ее интересовало лишь в свете ее возможного статуса сообщницы.

— Ведь, промолчав, я становлюсь вашей сообщницей… Наши судьбы больше не смогут, никогда больше не смогут идти раздельно.

Филипп остерегался ее прерывать, сдерживать эту любовную восторженность, представлявшую для него лучшую из гарантий и худшую из опасностей. У него немного кружилась голова, путались мысли. Каждая из них раздваивалась, раздваивался и он сам, испытывая странное чувство проживания одного и того же приключения с двумя разными женщинами…

— У меня есть деньги, — продолжала Люсетта. — Если вы хотите, мы вместе полетим в Бразилию.

«Если вы хотите…» Как бы вынося решение на суд Филиппа, она тотчас добавила:

— Сегодня утром я забрала свой паспорт из комиссариата.

Заметив нахмуренные брови Филиппа, она моментально продолжила:

— Я плохо излагаю свои мысли, да? Но это трудно выразить. Я все написала в длинном письме, но так и не осмелилась вручить его вам. Завтра вечером в Мулене я вам его покажу. Мы вместе сожжем его. Это будет первым моим подарком, — закончила она дрожащим от волнения голосом.

Она приблизилась к нему, она ждала, что он заключит ее в объятия. Он не мог, так же как не мог и оттолкнуть се.

— Филипп, я…

Вдруг она отпрянула назад, повергнутая в ужас, словно за спиной ее собеседника неожиданно появился призрак.

Филипп обернулся. Дверь была открыта — и в проеме вырисовывался силуэт Раймонды.

Еще не придя в себя от изумления, Люсетта пролепетала:

— Мадам… мадам Сериньян!

Глава 19

— Да, это я, Раймонда Сериньян! Можешь потрогать. Я не привидение. Я жена Филиппа… Ты слышишь, потаскушка? Жена Филиппа, и ты его у меня не похитишь!

Впервые обращаясь к ней на «ты», стиснув кулаки, с пылающим местью взглядом, Раймонда надвигалась на Люсетту, которая отступила в глубь комнаты.

— Идиотка! — взревел Филипп, хватая жену за руку.

Люсетта, парализованная страхом, а затем — изумлением, смогла, наконец, пробормотать:

— Мадам Сериньян… Но ведь… В машине ведь кто-то был… Женщина!

— Женщина? Девица, проститутка из Булонского леса. Филипп подобрал ее по случаю…

— Молчи, ты!

Филипп не мог одновременно удерживать Раймонду и мешать ей говорить. Правда, последнее было для нее чем-то наподобие разрядки — предохранительным клапаном, через который ее ненависть и злоба извергались одной желчно-едкой струей.

— Труп изуродован ожогами, неузнаваем. Я же в это время, с его ведома…

«Его» — значит, мужа, и она делала акцент на этом сообщничестве, которое их объединяло.

— …С его ведома я находилась у своего парикмахера. Филипп воспользовался вами, тобой и Робером. Ты ему нужна лишь как алиби, убогая ты моя!

Филипп так стиснул ей руку, что она застонала. В течение нескольких секунд тишину нарушало лишь ее прерывистое дыхание.

— Пусти, — взмолилась она, наконец.

Сотрясаемая нервной дрожью, Раймонда, без всякого сопротивления, позволила оттеснить себя в другой конец комнаты. В противоположном углу Люсетта медленно приходила в себя. Она следила за парочкой встревоженным взглядом, в котором непонимание смешивалось с испугом и который как бы вопрошал: «Зачем?.. Ну зачем они это сделали?»

Наступила неловкая пауза, как на сцене театра, когда плохие актеры вдруг забывают текст. Пришибленный случившимся, Филипп и вовсе было упал духом: он готов был отказаться от борьбы, которая теперь уже казалась совершенно бессмысленной.

— Ты не могла бы вести себя поспокойнее?

Его трезвое замечание, похоже, явилось той репликой, которой как раз и не хватало двум женщинам, чтобы взорваться.

— Чтобы не мешать тебе спать с этой шлюхой? — завизжала Раймонда.

Такого оскорбления Люсетта снести не могла. Отхлынувшая было от щек кровь вновь ударила ей в лицо, залив его целиком багровой краской.

— Это скорее вы похожи на шлюху, — парировала она, указывая на Раймонду, из-под неплотно запахнутого кимоно которой виднелось всклокоченное дамское белье.

Изрыгая проклятия, они ринулись друг на друга и дошли бы до рукопашной, если бы не вмешался Филипп. Он удерживал их на расстоянии своих вытянутых в стороны рук; и в этой сцене — мужчина меж двух разъяренных женщин, готовых разорвать одна другую из-за него — было что-то аллегорическое.

— Хватит! — рявкнул он. — Вы сами не знаете, что говорите!

Первой взяла себя в руки Люсетта. Она отступила на шаг, дабы продемонстрировать свои миролюбивые намерения, и металлическим голосом отчеканила:

— Наоборот, Филипп, мы очень хорошо это знаем. Настал момент, когда вы должны выбрать.

— Он уже выбрал, — завопила Раймонда. — Он выбрал меня, меня, с самого начала!

— Я в этом не уверена.

К Люсетте снова вернулась вся язвительность и эта хлесткая ирония, которой она всегда умела пользоваться так мастерски. Брань сменилась сарказмом, оружием гораздо более эффективным.

— Да посмотри же на своего мужа, — говорила она, в свою очередь, переходя на «ты». — Разве он меня оскорбляет? Разве он защищает тебя? Нет, он почуял, что ветер меняется…

Филиппу показалось, что он становится маленьким, совсем малюткой, безвольным трусом. «Он почуял, что ветер меняется…» Эти пять слов Люсетты открыли ему глаза на истинную сущность ее натуры. Он с тоской думал о письме, которое она написала и которое они должны были уничтожить завтра вечером в Мулене. Разве это не лучший залог ее безопасности?

Она знала это и насмешливым тоном, который обладал способностью выводить Раймонду из себя, напомнила:

— Не забывайте, Филипп, о подарке, который я вам обещала.

— Ты слишком самоуверенна, — проворчала Раймонда.

Властным жестом Филипп призвал ее к молчанию и с обреченностью в голосе обратился к той, которая отныне держала их судьбу в своих руках:

— Что вы собираетесь делать?

Глаза Люсетты победоносно сверкнули. Она приблизилась к нему, как если бы он уже стал ее собственностью.

— Мои условия остаются прежними.

Раймонда обратила свой взор на мужа, надеясь услышать возражение, которого не последовало. Эта немота ослепительно ярко вдруг высветила то, во что она упорно отказывалась верить.

— Нет!.. Это же неправда?.. Ты не согласишься?

— Мы загнаны в угол! Она написала письмо, — жалобно пролепетал он в свое оправдание.

— А я? Куда вы денете меня? — Раймонда справилась с волнением и вновь обнажила зубки. — Поостерегись, Филипп! Я предупреждала тебя… Я здесь… Я так просто не сдамся.

Взрыв хохота был ей ответом. И этот несуразный смех, сотрясавший Люсетту, заполнял всю комнату, разрастался в этом тесном пространстве до огромных размеров, выходящих за рамки разумного.

— Ты?.. Да ведь ты же мертва, дурочка! Погибла в автокатастрофе. Никто тебя больше не ждет! Никто не заметит твоего исчезновения… Никто не будет задавать Филиппу никаких вопросов!

В зрачках Раймонды заплясали искорки растерянности. Она широко раскрыла рот, заглотнула воздух, и долгий нечеловеческий крик, звериный вопль вырвался из ее горла.

Филипп бросился к Раймонде и прикрыл ладонью ее губы, чтобы подавить этот крик, который мог всполошить весь квартал. Она отбивалась, не переставая вопить, укусила руку, зажимавшую ей рот. Окровавленная рука скользнула по подбородку, закрепилась на уровне шеи…

— Замолчи!.. Да замолчи же ты, наконец, Боже мой!.. — повторял Филипп.

Задушить этот вопль сумасшедшей! Мысль сверлила его мозг, затемняла сознание… Задушить!.. Задушить!.. Его рука превратилась в тиски, сжимающие горло, которое не хотело молчать…

Крик перешел в хрип и угас. Раймонда перестала шевелиться, и когда Филипп разжал, наконец, пальцы, она бесшумно сползла на пол.

Оторопевший, он посмотрел сначала на руку: кровь стекала по ней крупными алыми жемчужинами, которые, падая вниз, разбивались о ковер. Затем перевел взгляд на бездыханное тело, в гротескной позе распростертое у его ног. Особенно его завораживало лицо — фиолетовое, наводящее ужас своими белесыми, выпученными глазами…

Чужая рука схватила его ладонь… Рану перевязали носовым платком…

— Пойдем, — сказала Люсетта, уводя его из комнаты.

Он безропотно последовал за ней. В прихожей они остановились, какое-то время молча смотрели друг на друга, затем Люсетта бросилась к Филиппу на грудь и в неистовом порыве обняла его.

— Милый, — прошептала она, — теперь тебе нечего бояться… Сегодня же ночью мы перевезем ее в Мулен… Закопаем в лесу…

Она решала самостоятельно, не спрашивая согласия, теперь уже уверенная в своей победе.

— Ее никто никогда не найдет!.. Никогда, милый… Никто никогда не узнает!.. Никогда!

Потому что он узнал, что Люсетта Тернье взяла утром того же дня свой паспорт, потому что он по-прежнему был убежден в своей правоте, потому что его самомнению, так же как и упрямству, не было равных, Шабёй мерз в машине с потушенными фарами, припаркованной неподалеку от жилища Филиппа Сериньяна. Он не видел, как туда вошла Люсетта, но узнал ее «Ланчу», стоявшую у дома.

«Где паспорт, там и отъезд за границу, — повторял он про себя, довольный своим дедуктивным выводом. — А с кем же она поедет, если не с любовником?»

Дверь дома отворилась. Вышли двое, волоча огромную дорожную корзину, которую они хоть и с трудом, но все же запихнули в багажник «Ланчи».

«Вот и багаж уже собран!» — хмыкнул Шабёй, уткнувшись носом в лобовое стекло.

Из-за корзины багажник полностью не закрылся, и Филипп Сериньян закрепил его веревкой. Шабёй ликовал…

«Либо они уедут вместе сегодня же ночью, либо хотят только отвезти багаж… В любом случае я узнаю, куда они навострили лыжи».

Он повернул ключ зажигания, и пыхтение его стартера затерялось в шуме мотора «Ланчи».

«Классический треугольник, — рассуждал сам с собой полицейский, начиная слежку, — жена, муж и любовница… Я так и знал: все это проще простого…»

Его впалая грудь наполниласьгордостью, и он пробормотал:

«Кого-кого, а меня не проведешь!»

Запоздалое раскаяние

Louis C. Thomas: “Les trente deniers”, 1968

Перевод: С. Стародубцев

* * *

Тяжелые шаги приближались по коридору и достигли его двери. Звякнул замок, повернулся ключ, заскрипели петли двери.

— К вам посетитель, — сказал сторож.

Его голос звучал безучастно, без всякого дружелюбия.

Мужчина, дремавший на нарах, подождал пока дверь не закрылась. Затем он открыл глаза, с недовольным видом сел на край нар и сунул ноги в свои ботинки. Так он продолжал спокойно сидеть.

Вчера у него сначала забрали все из карманов, а затем отобрали галстук, ремень от брюк, шнурки от ботинок и ручные часы. На это ему выдали квитанцию.

У него выросла борода. Он чувствовал себя мерзко, был унижен и лишен всякого достоинства.

Он провел тыльной стороной ладони по своему колючему подбородку, поднял глаза и увидел безучастного полицейского офицера — имя его было Гумбло — спокойное лицо которого было обрамлено тщательно подстриженной окладистой бородой.

— Ах, это вы, — проворчал заключенный.

— Вы ожидали кого-нибудь другого?

Арестант высоко поднял плечи.

Лицо его носило следы бессонницы. Усталым голосом он спросил:

— Что вы еще хотите?

— Покончить со всем, — ответил Гумбло.

— Все что я мог сказать, я уже сказал. Что же касается остального вы не поймете это.

— Что я понял, — возразил полицейский, — так это то, что на вашей совести две человеческих жизни.

Не получив ответа, он принялся ходить взад и вперед по камере, которая была так мала, что приходилось поворачиваться, сделав четыре шага.

— Два убийства… За это вы дорого заплатите — очень дорого!

— Я не отказываюсь расплатиться.

— Да, но… дьявольски…

Гумбло видимо с трудом подавил желание наброситься на своего собеседника. Он был преисполнен странной смесью благожелательства и твердости.

— В ваших собственных интересах…

Иронический смех перебил его.

— В ваших собственных интересах, — настойчиво проговорил он, — я вам советую не скрывать правду.

— Это уже сделали за меня другие.

— Что вам известно об этом?

— Прежде всего, я знаю, что меня предали.

Наступила гнетущая, почти мучительная тишина. Она возникла, как отвратительное бесплотное живое существо затем разрослась и тесно заполнила всю камеру, которая казалась слишком маленькой, чтобы ее вместить. Оба мужчины как бы приросли к своим местам. Один плотно замкнулся в своей скорлупе, замуровал себя в ней, другой — готовый бороться всеми средствами, чтобы получить сведения, которых ему не хватало.

Гумбло напряг все силы, чтобы разрушить чары.

— Ну что? Вы не хотите узнать как и почему произошло это предательство?

Заключенный быстро поднял голову.

— Вы знаете это?

Наконец появились огоньки в его глазах, которые до сих пор выглядели безжизненно. Офицер полиции понял, что затронул его больное место.

— Думаю, я знаю, — ответил он и тоже присел на край койки.

Небрежным движением он вынул из кармана пачку сигарет.

— Закуривайте.

Заключенный помедлил, но не долго противился искушению.

Они оба закурили и молча дымили почти минуту. Атмосфера понемногу начала разряжаться.

— Ну, как это и почему?

Этот внезапно с жадностью заданный вопрос вызвал краткую ответную реплику.

— Понемногу узнаете.

Затем, когда лицо арестанта вдруг омрачилось, Гумбло добавил миролюбивым тоном:

— Постепенно выявляются детали, которые ни вы ни я еще не знаем. Но общими усилиями мы можем восстановить все дело со всеми его подробностями.

Заключенный ответил не сразу. Все же он не был враждебно настроен. Его взгляд стал печальным, вероятно страсти перемешивались чувствами жалости и совестью. Полицейский выиграл партию: нервы заключенного были уже на пределе, потребовалось совсем немного ободряющих слов, чтобы получить признание.

— Не хотите ли, чтобы я начал? — предложил Гумбло.

И не дожидаясь ответа стал сам рассказывать о деле. Сначала в этой истории было двое мужчин, которые теперь волновали умы в Гренобле. Двое мужчин и две женщины. Зима в этом году была особенно суровая.

Глава 1

Светофор на перекрестке сменил свет на зеленый, но Жак Меллерей был погружен в раздумье и поехал не сразу. Сигналы сзади призывали его к порядку. Он включил первую скорость, нажал на педаль газа и двинулся к мосту через Дра.

Он бросил взгляд в зеркало заднего вида и заметил, что желтая машина все еще идет сзади него. Однако теперь между ними было две машины. Он со злостью ударил рукой по рулевому колесу.

Уже несколько дней ему казалось, что его преследуют, когда он приезжал в город. Он не мог точно описать это ощущение. Это было неприятное чувство, которое вынуждало его оборачиваться на улицах. Наконец, это стало невыносимым, чувствовать, что за тобой следят.

— Это тебе просто кажется, — сказала Жаннина, когда он рассказал ей об этом. Она приписывала это чувство его неспокойному характеру.

Но сегодня это уже не казалось ему. Он умышленно проехал почти через весь Гренобль в различных направлениях, выбирая разные маршруты, но ему так и не удалось отделаться от желтой машины.

Она останавливалась одновременно с ним и ехала дальше, когда он начинал ехать, словно была привязана к его Комби невидимым канатом… Иногда на поворотах Жак терял ее из вида, но вскоре желтая машина снова появлялась на другой, угрожающая своей таинственностью.

Вдруг Жак повернул направо и остановился возле тротуара между двумя поставленными машинами.

Желтая машина, увлекаемая движением проехала мимо. Он не знал мужчины, который вел машину, парень ни разу не повернулся к нему лицом.

— Это тебе просто кажется…

Он продолжал сидеть в нерешительности, опершись руками о рулевое колесо с пустым взглядом, словно очарованный машиной, проехавшей мимо него. Тающий снег превратился в месиво и издавал шипящий шум под колесами проезжающих по нему машин.

Уже наступил вечер и солнце тусклое и негреющее скрылось за величественной вершиной Мушерот. Кое-где еще виднелись остатки грязного снега, теперь уже снова замерзшего. Прохожий, тепло закутанный в пальто, спрятал шею и спешил куда-то. Многие женщины носили брюки и сапожки.

Либо я был жертвой своей фантазии, думал Жак, и все это не имело значения, либо меня действительно преследуют…

Чтобы обрести уверенность, он нарочито медленно встал и не спеша захлопнул дверцу машины, не спуская глаз с бульвара, оживленного в это время дня.

— Если меня действительно преследуют…

Он всей душой желал обратного, но почему-то почувствовал своеобразное удовлетворение, увидев вновь желтую машину. Метрах в пятидесяти от него водитель с трудом нашел место и остановился в крошечном промежутке между двумя машинами. Если в самом деле Жака Меллерея преследуют, то водитель определенно должен подойти, чтобы не дать своей жертве улизнуть.

Это было странно, но Жак сразу же мысленно поменялся ролями с преследователем и решил наблюдать за ним. Он чуть помедлил, огляделся и обнаружил рядом кафе. Подойдя к двери, он открыл ее и встал на пороге, наблюдая за мужчиной, который стал выходить из своей машины.

— Если он подойдет…

— Закройте дверь! — крикнул кто-то из кафе.

Мужчина вытащил свое худое тело из машины, обстоятельно высморкался и сделал шаг в направлении Комби Эака.

— Закройте же, дверь! — повторил кто-то рассерженным голосом. — У себя дома ведь наверное закрываете!

Жак вошел в кафе, заполненное густым дымом. Кровь прилила к его голове, капли пота выступили на лбу.

Он расстегнул пальто.

— Один виски.

Жак продолжал стоять у двери. Он вытер рукой пыль со стекла двери и устроил себе смотровую щель, чтобы можно было смотреть на улицу.

Мужчина из желтой машины вскоре появился в поле зрения. Своей неторопливой прогулочной походкой он отличался от остальных куда-то спешащих пешеходов.

Мужчина был высокого роста, имел размашистый шаг. На нем было черное кожаное пальто, поднятый воротник которого соприкасался с опущенными полями его зеленой фетровой шляпы.

Маленькие близко посаженные глаза, крючковатый нос, большой рот с толстыми губами, впалые щеки с выдающимися скулами делали его очень некрасивым: его лицо привлекало и отталкивало одновременно.

На первый взгляд он казался одного возраста с Жаком — лет тридцати пяти, может быть немного меньше. Жаку казалось, что тот его не видит.

Мужчина не спеша закурил сигарету и несмотря на холод продолжал стоять с блуждающим взором. Вдруг, видимо, его заинтересовал Комби Жака.

Он обошел машину, чтобы лучше ее разглядеть и поинтересоваться ее техническими данными. Если Жак еще имел какие-то сомнения, то поведение мужчины их рассеяло.

Жак выругался вполголоса, внутри его все кипело от гнева, в то время как колени его задрожали от слабости и чувства беспомощности. Мгновенно подумал он о возможных последствиях этой слежки и будущее ужаснуло его, как и настоящее.

В такой момент и вообще сегодня не следует делать глупостей. Он подошел к стойке, залпом выпил свое виски, чего раньше никогда не делал. И заказал еще порцию, которую выпил, как только ему налили. Огненная приятная теплота заструилась по его жилам и колени его перестали дрожать.

— Дайте мне, пожалуйста, телефонный жетон.

Он получил его от девушки, по видимому итальянки, которая указала на кабину. Он вошел туда, опустил жетон и набрал номер. Как только номер был набран, он нажал на разговорную кнопку.

— Хелло, Жаннина? Это я, Жак…

У Жаннины был молодой тихий и милый голос. Жак был под хмельком и закрыл глаза. Он слушал голос молодой женщины и вообразил, что видит ее возле себя. — Эту маленькую очаровательную блондинку, пожалуй, не совсем красивую но очень соблазнительную, искрящуюся свежестью своих 24-х лет. К тому же она была очень элегантная.

— Какое на тебе платье? — неожиданно спросил он.

— То голубое, которое с рюшем.

Оно особенно подходило к цвету ее лица, а также подчеркивало красоту ее тела, вызывавшего желание обнять и крепко, но осторожно прижать к себе.

— Послушай, — начал Жак, — я расстроен.

— Не хочешь ли мне сказать, что не можешь ко мне приехать?

Он для того и позвонил, чтобы отказаться, но теперь речь пошла о другом.

— Нет, конечно нет, любимая. Я только не могу сейчас освободиться. Пожалуйста, не будь нетерпеливой.

— Ну, хорошо, но не приходи поздно, к семи часам я должна быть у подруги.

Он взглянул на часы, было десять минут четвертого.

— Я приеду приблизительно через час.

— Наверняка?

— Да, наверняка.

Она попрощалась и положила трубку. И как часто бывало в подобных случаях, он тотчас же пожалел о своем обещании.

— Ах, я не хотел… Я могу… Я лучше…

Так вот и теперь: он потратил большую часть времени на сожаления и другие ненужные слова, не сделавши того, что должен был сделать.

Разве не должен был он ввиду серьезности положения проявить настойчивость и решимость?

Но был ли он когда-нибудь в своей жизни энергичным? Разве вся его жизнь не состояла из ряда компромиссов, небольших трусостей и жалких уступок?

— Все это постепенно в течение пяти месяцев дошло до его сознания. С тех пор, как он познакомился с Жанниной. Она окружила его своей живительной атмосферой. Она придала ему новые силы. И, наконец, она открыла ему то, что он до сих пор не знал — свободу жизни!

Он должен позвонить ей еще раз, должен объяснить, что осторожность… То, что он остался без телефонного жетона, показалось ему указанием судьбы, на которую он так любил уповать когда хотел избавиться от решения вопроса. И если он сегодня не пойдет к Жаннине, тогда ему вообще не придется к ней ходить, ведь не может же он каждый раз решать такую проблему?

Выходя из кабины, он чуть не отскочил назад. Парень в черном кожаном пальто стоял прислонившись к стойке. Со шляпой на затылке, он стоял к нему спиной. Однако, он должен был видеть, ибо своими близко посаженными глазами он мог осматривать все помещение, глядя в зеркало, висящее на задней стенке. Их взгляды встретились, задержались на долю секунды, затем Жак первым отвел глаза в сторону.

Хорошо, сказал себе Жак, закуривая сигарету, как бы стараясь найти в этой сигарете поддержку. Я не проявлю к нему никакого интереса, не покажу, что обратил на него внимание. Самое важное сейчас — убедить его в чистоте моих намерений.

Решение пришло само собой. Я поеду к маме.

Что могло быть естественнее, чем безобидное посещение сыном матери? Жак заставил себя принять совершенно непринужденный вид. Он вышел из кафе, зашел в рядом находившуюся кондитерскую, купил так фунт шоколадных конфет и вернулся к своему Комби.

Мужчина, который казалось рассматривал витрину обувного магазина, направился к своей желтой машине. Он уже садился за руль, когда мимо проехал Жак.

Не заботясь о дальнейшем, Жак направился к проспекту Жана Жаврэ. Если не будет больших заторов, он через несколько минут будет возле церкви св. Лаврентия.

Мадам Меллерей была уже почти 20 лет вдовой. Она жила в старом квартале между Изером и Бергеном, в котором Жак провел свое детство и часть своего юношества. Впоследствии он заимел подобную квартиру на первом этаже ветхого дома, на маленькой, плохо замощенной улице. Эта улица выходила на площадь Ксанье Жювин и теперь этот квартал не считался даже исторически ценным.

Не потому ли это было, что он решил любой ценой обрести свободу, избежать навязчивых нежностей старой женщины, не слишком разбираясь в выборе средств?

Жак поставил свое Комби на площади Ксанье Жювин, убедился что желтая машина проехала по мосту цитадели и пошел к своей матери. Коридор был темный, с затхлым воздухом, старые ступеньки скрипели при каждом шаге, железные перила шатались…

Едва поднявшись на первый этаж он увидел м-ль Матильду, соседку, стоявшую в дверях своей квартиры. Она увидела его из окна, перед которым сидела целыми днями и без конца вязала шерстяные носки. Затем она отдавала их в миссию.

— Мсье Жак! Какая приятная неожиданность!

Маленькая и коренастая, она была такая толстая, что ее глаза заплыли жиром. В свои 82 года м-ль Матильда имела детскую улыбку, и мадам Меллерей говорила, что ее соседка выглядит до сих пор, как молодая девушка.

Обе старые женщины привязались друг к другу в своем уединении и проводили все вечера вместе у телевизора, который Жак подарил своей матери два года назад.

— Ваша мама вышла, но у меня есть ключ, мой дорогой юноша.

Она вынула из кармана платок в черно-белую клетку и, не дожидаясь ответа, отперла ему дверь.

— Куда она отправилась?

— Она сказала, что пойдет молиться в церковь св. Лаврентия.

Жак поднял высоко плечи. С тех пор, как он не стал жить с ней вместе мадам Меллерей ударилась в ханжество, которое он не одобрял.

— В такой холод! — воскликнул он. — Да в ее годы это просто безрассудно!

— Ах, но ведь ей всего 73 года, — возразила восьмидесятидвухлетняя Матильда, и повела его в кухню где стояла кухонная печь, доверху наполненная углем, излучавшая приятную теплоту.

— Что ж делать, если она находит себе утешение в церкви…

Она решила это без убеждения и вертела в руках пакет с шоколадными конфетами, которые вручил ей Жак.

— Передайте ей это от меня. Это для вас обоих.

Это было особое средство, лакомством отделаться от старухи, которая ускользнула как стрела, чтобы поскорее оценить сладости.

Оставшись один, Жак открыл окно, нагнувшись, он бросил взгляд на улицу проверяя в то же время прочность окна.

Мужчина в черном кожаном пальто поднял голову, прошел несколько метров дальше, очевидно узнал то, что он хотел, затем повернулся и пошел к площади Ксавье.

Жак закрыл окно и встал за занавеской, пока незнакомец не скрылся из вида, за углом улицы. Вероятнее всего, он находится поблизости от машины Жака, владелец которой, по здравому смыслу, должен к ней вернуться.

Сделав это логическое заключение Жак отошел от окна.

Затем он извинился перед м-ль Матильдой, которая с полным ртом сгорала от желания, чтобы он поскорей ушел, и вышел из дома. Он улизнул через противоположный конец улицы и поспешил кратчайшим путем к набережной и подвесному мосту через Изер.

Над ним висела кабина подвесной канатной дороги, медленно двигавшаяся к форту крепости.

Возле станции подвесной дороги всегда было много туристов. Наверно он там найдет такси.

Задыхаясь от быстрой ходьбы и обливаясь потом, несмотря на пронизывающий холод, Жак подозвал такси и плюхнулся на заднее сиденье.

— Авеню Виктора Гюго.

Такси тронулось. Через заднее стекло Жак смотрел на набережную. Никаких признаков желтой машины. Это было убедительно, тем более, что во время своего пешего марша, он был уверен, что за ним не следят.

Позже, после своего визита к Жаннине он тем же путем вернулся к своему Комби на площадь Ксавье.

Если незнакомец наберется терпения и будет его ждать, то вряд ли в его записях может появиться что-либо другое кроме безобидной фразы: Жак Меллерей во второй половине дня находился у своей матери.

Глава 2

Когда такси проехало вдоль проспекта Жана Жавре, Жак успокоился. Он был доволен собой, радуясь, что так ловко поступил.

Время от времени через боковые улочки слева или между домами он видел высокий гребень горы Белледон.

Покрытая снегом вершина, отчасти еще освещенная солнцем, поднималась лучистой белизной к небу, цвет которого делался насыщенно-фиолетовым.

Несмотря на то, что Жак жил здесь с самого детства, он всегда испытывал глубокие душевные эмоции перед грандиозной сценой, которая была так прекрасна, что казалась почти искусственной.

Не на этих ли склонах начались его похождения?

Не только приключения его с Жанниной но и другие приключения его собственной жизни. Нет, если бы не его увлечение лыжами, то его не преследовал бы подозрительный субъект. Если бы не его увлечение лыжами, он бы так и остался неудачником.

— Ты будешь учителем, мой мальчик — или служащим на почте.

Эту фразу мадам Меллерей всегда повторяла ему в юности, она даже во сне произносила ее.

Его наклонности проявились, когда он был пятнадцатилетним мальчиком. Он осуществил их впервые с другими товарищами на лыжной трассе, где тренировался тот спортивный клуб, в который он вступил. Там опьянялся он движением и чистым воздухом, и возвращаясь в Гренобль, чувствовал разочарование. Здесь без своих лыж он был подобно птице с подрезанными крыльями.

Пора хороших, но не выдающихся результатов во время местных соревнований дались ему легко и опьянили его.

— Я буду гонщиком.

Он не стал ни гонщиком, ни учителем, не сдал экзамен на аттестат зрелости и не стал почтовым чиновником.

Из него вышел лишь третьеклассный инструктор по лыжному спорту, который шесть месяцев в году работал в лыжной школе в Вильде-де-Лан. Остальные шесть месяцев он жалким образом проводил у своей матери в сан-Лауренс.

Он ненавидел свою посредственность, которая все более и более овладевала им, но не находил в себе силы бороться с ней.

В один прекрасный февральский день к нему пришла удача или то, что он считал удачей. Он познакомился с Эллен Шаролле.

Это было девять лет назад…

— У какого номера вы хотите остановиться, — спросил шофер не оборачиваясь.

— Я ведь вам уже сказал.

Девять лет назад Эллен Шеролле было 36 лет. Она была чрезмерно деловая женщина. У нее была перчаточная фабрика, которую она унаследовала от отца.

Она не была красивая и не пыталась выглядеть красивой, но того, как она желала, она не хотела ни с кем делить.

Свободная и без предрассудков она очертя голову влюбилась в 26-ти летнего лыжника, с которым познакомилась в конце недели.

И Жак отнюдь не возражал. Он женился на перчаточной фабрике, одной из известнейших в Гренобле.

Позже Жак понял, что Эллен обзавелась мужем, так же как нанимала мастера на фабрику. Почти сразу же началось время оскорблений и небольших унижений.

Сделанный выбор между богатством и свободой сначала был невыносим. Но мало помалу, Жак привык к роскоши, ибо он, несмотря на спортивную внешность в сущности был бездельником.

Так он выносил супружескую диктатуру до того дня, как познакомился с Жанниной.

— К какому номеру? — переспросил шофер, свернувший на авеню Виктора Гюго.

— К номеру 57-А ответил Жак.

Жаннина проживала в двухкомнатной квартире на втором этаже, в доме, которому было почти пятьдесят лет. Дом имел довольно ветхий вид.

Он со свойственной ему нерешительностью помедлил несколько минут на площадке, затем нажал кнопку звонка.

Ну, посмотрим, что-нибудь придумаю.

Он снова позвонил. Немного ожидания и дверь открылась. Женнина улыбнулась ему.

— Извини, — сказала она, — я мыла руки.

На ней действительно было голубое платье и она улыбаясь излучала свежесть и юность.

Я скажу ей, решил Жак и вошел в переднюю.

В то время, как он принимал решение, он услышал, как поднимается лифт. Повернувшись, он хотел закрыть дверь и вдруг увидел зеленую шляпу и черное кожаное пальто в стеклянном окне кабины лифта, которая уже приближалась к следующему этажу.

Он отпрыгнул назад, захлопнул дверь и прислонился к стенке. Сердце его забилось.

— Что с тобой? — спросила Жаннина, улыбка которой сразу исчезла.

— Меня преследуют.

— Тебе опять кажется.

— На этот раз определенно преследуют, — сказал Жак. — Парень позади меня поднимается на лифте.

Лицо Жаннины омрачилось.

— Да… Почему же ты тогда пришел?

— Я думаю, что наконец схвачу его за глотку.

Он снял пальто и положил его на кушетку. Потом закурил сигарету и стал ходить взад и вперед по комнате, рассказывая своей подруге.

— Я тебе звонил из-за него, — сказал он. — Сначала я решил не приходить сюда. Но ты казалась такой разочарованной…

— Если бы ты мне объяснил, я бы поняла, — промурлыкала Жаннина, механически складывая пальто.

— Ты мне не верила, — возражал он, — или вернее подумала бы, что это предлог.

Он раздавил в пепельнице наполовину выкуренную сигарету. Затем, развел руками, подчеркивая этим жестом свое бессилие и неспособность понять происходящее.

— Я был уверен в его отсутствии, — сказал Жак, — и вдруг увидел его в лифте. Это… это почти чудо.

Она подошла к нему, любящая и серьезная, с заботливым выражением глаз.

— Ты уверен, что это был он?

— Нет, теперь я не совсем уверен.

Восприятие было столь мимолетно, что он спрашивал себя, не привиделось ли ему.

Внезапная мысль осенила его. Он подошел к окну, прижал нос к стеклу и осмотрел улицу. Смеркалось. Закутанные до кончика носа прохожие двигались все быстрее, словно старались убежать от преследующего их жгучего холода.

Жак почувствовал на затылке жаркое дыхание. Упругие груди надавили ему на спину, руки обняли за талию.

— Что ты ищешь?

— Машину.

Движения ее тела возбудили в нем желание, смутили его. Но сегодня страх подавлял желание.

— Его машину, хочешь ты сказать?

Однако, осматривая ряд поставленных машин, Жак не заметил желтого Дофина.

Жаннина встала рядом с ним.

— Я тоже не вижу. Тебе все кажется…

Она вскрикнула от боли, так сильно он схватил ее за руку.

— Смотри, мужчина! Прямо под нами!

Мужчина в кожаном пальто выделялся на фасаде дома, почти напротив окна. Вероятно, он только что вышел из подъезда.

Жаннина снова спросила его:

— Ты вполне уверен, любимый?

— Прошу, не начинай опять этого, — раздраженно ответил Жак. — Всю вторую половину дня он преследовал меня. Он был там, в лифте.

— Возможно, он тебя не заметил, — сказала она. — Ты был уже в квартире.

— Во всяком случае, он знает, что я здесь в доме.

— Что он делает?

— Вероятно ждет, когда я выйду из дома, — ответил Жак подавленным голосом.

— Кажется, будто он уходит.

Действительно мужчина удалялся. Он ожидал перерыва в движении, чтобы перейти улицу.

— Он уходил на самом деле!

— Это меня удивляет, — пробормотал Жак, наблюдая, как незнакомец собирается перейти на противоположный тротуар, часть которого была занята застекленной террасой ресторана.

Жак не ошибся. Зеленая шляпа и пальто скрылись за вертящейся дверью.

— Он будет ожидать меня сидя в тепле — сказал Жак, — Как только он увидит, что я выхожу, из дома, он тоже выйдет.

Одна идея осенила его:

— Если бы только в этом доме был врач!

— Почему?

— Или зубной врач, пусть даже портной — кто-нибудь к кому я мог бы зайти, как клиент.

Он задумчиво прошелся по комнате и нерешительно остановился возле кресла, стараясь собраться с мыслями. Хотя в комнате было еще светло, молодая женщина зажгла свет и задернула двойные шторы на окнах.

В комнате тотчас создалась более интимная обстановка. Мастерски установленные светильники обрисовывали голубизну стен, коричневые тона повешенного ковра, мебели красного дерева, зеленую обшивку стульев и кресел, создавая успокаивающую цветовую симфонию.

В широкой арке ведущей в маленькую переднюю ясной белизной выделялись двери спальни и кухни.

Приняв во внимание настроение Жака и его молчание, Жаннина занялась приведением в порядок своих маленьких рабочих инструментов в чемоданчике.

— Ну, скажи что-нибудь, — промолвила она через некоторое время, играя пилкой для ногтей. К кому ты можешь пойти, как клиент? А то я займусь маникюром.

Он бросил на нее удивленный взгляд.

— Ты хочешь…

Он развел свои большие руки с четырехугольными ногтями.

— Если я займусь маникюром — это будет слишком не интересное зрелище. Особенно для тебя. Ты чувствителен, как никто.

— В нашем доме около тридцати квартирантов, — сказала Жаннина, убирая пилку в чемоданчик, который всегда брала с собой, так как работала в квартирах своих клиентов, — ты мог пойти к кому-нибудь из них.

— При условии, что парень не видел меня, когда поднимался в лифте.

— Как ты можешь доказать, что он тебя видел? — со смехом сказала Жаннина.

— Возможно, видел.

Жак взял телефонную книгу из открытого книжного шкафа, с книгой на коленях он сел на кушетку и стал энергично перелистывать ее.

Неужели среди абонентов телефонной книги, проживающих в этом доме он не найдет кого-нибудь, чья профессия могла бы послужить поводом для визита? Это в случае необходимости могло пригодиться ему, как алиби.

Но в доме 57-А он никого не нашел. Он стал нервничать и уже хотел отказаться от своей затеи, когда в соседней рубрике случайно наткнулся на слова: практикующий врач.

Его имя было Майкл Каде и жил он в соседнем доме, номер 57.

Еще не вся надежда потеряна.

— В доме 57 живет доктор Каде. Я по ошибке зашел в дом, где ты живешь, блуждал по этажам, спрашивая его, и наконец, пошел в дом 57 к нему на прием.

Я что-нибудь симулирую — например, печень…

Жаннина затряслась от нервного смеха.

— Что тебе это даст?

— Извини, это совсем глупо. Мы ведем себя, как в глупом детективном романе.

— Она стала снова серьезной. Вытирая слезы, текшие по ее носу, она сказала:

— И это свидание людей, любящих друг друга.

Жак вскочил. Он бросил на пол телефонную книгу и обнял молодую женщину.

— Извини меня, пожалуйста, любимая, — сказал он, — Я… Я грубый…

Он вспомнил, что придя к ней, он не обнял ее и не сказал ни одного нежного слова. Страх все подавил. А он любил Жаннину, как никого еще не любил.

Но был ли он способен любить ее больше собственной безопасности? Не обманывал ли он себя, давая торжественные признания в любви?

— Клянусь тебе, ничто не может нас разлучить.

Телефонный звонок перебил его клятвы.

— К черту твоих клиенток! — со злом сказал он.

Пока она подходила к телефону, Жак полез в карман за сигаретами. Он почти не обращал внимания на то, что говорила Жаннина.

Но затем он услышал одну фразу:

— Мне очень жаль, что этого господина я не знаю.

Нагнувшись над пальто, он рассеянно слушал следующие слова:

— Но я уверяю вас, что не знаю этого господина… у меня его нет… Ах, мне это совершенно безразлично, интересуется ли он мной…

Жак осторожно повернулся, избегая взглянуть в лицо опасности. Жаннина делала ему отчаянные жесты, говоря в то же время в трубку.

— Ах, вы можете звонить мне сколько угодно, это ничего не изменит.

Вдруг она положила трубку. Кровь прилила к ее щекам. Она уже не владела своим голосом — он дрожал:

— Это звонил мужчина, он хотел непременно поговорить с тобой.

— Без сомнения, это тот парень внизу, — сказал Жак. — Он звонит из ресторана, чтобы убедиться, у тебя ли я.

— Он так говорил со мной… Я предпочла положить трубку.

Жак согласился с ней.

— Ты права. И тем более…

Ему пришло что-то на ум.

— И тем более, раз у него нет уверенности, что я здесь, он счел нужным поинтересоваться. Он не уверен, иначе его звонок не имел бы смысла.

Уловка была прозрачная.

— Он знает, что я здесь, в доме, но не знает у кого есть телефон.

— Если это так, то мои старания были напрасными.

— Благодарю тебя за это, любимая. — сказал Жак и снова заключил ее в объятия. Тяжесть упала с его плеч и он снова облегченно вздохнул.

— Уф, задал он нам жару!

Облегчение превратилось в бьющую ключом радость, детскую радость, почти непристойную.

— Я побежал… побежал! Мне всего лишь нужно было зайти к доктору Каде! Все будет в порядке, возможно на сегодняшний день, — уточнила она. А что думаешь делать потом? Как ты поступишь в ближайшее время?

Она спрашивала нежным тоном, но несмотря на это он сжался при ее словах.

— Что ты думаешь делать дальше?

К этому вопросу он не подготовился.

— Что я думаю делать? — переспросил он.

— Это ничего не изменит, — уверял он ее, затем быстро сказал: — Мы должны будем из предосторожности, вероятно не встречаться несколько дней.

— Как долго.

С наигранной безразличной миной Жак ответил:

— Потребуется две-три недели.

Она застыла, затем нежно отстранилась от него и подняла телефонную книгу.

— Три недели! — вырвалось у нее, — Или три месяца. Может быть три года?

— Ты с ума сошла!

Он попытался обнять ее, но телефонная книга, которую Жаннина прижимала к животу, разделяла их.

— Ты с ума сошла, Жаннина! Почему ты это сказала?

Потому что с того дня, как ты заметил, что тебя преследуют…

Она печально улыбнулась.

— Я чувствую, что ты не так охотно приходишь ко мне.

— Вот теперь уже тебе это кажется, — возразил он, — я пришел к тебе даже сегодня. И я никогда не имел такого большого желания, как в последние дни.

— Ах, желания! — сыронизировала она. — Одного желания мало.

— Ты говоришь бессмыслицу.

Он петушился, но в глубине души сознавал, что ее замечание правильное.

Своей женской интуицией Жаннина лучше, чем он сам, подметила путаницу противоречивых чувств, охвативших ее любовника.

На смену появлявшемуся иногда неудержимому желанию увидеться с молодой женщиной, к нему приходил страх перед грядущей катастрофой. А эту катастрофу он предвидел. Так что эти чувства овладевали им попеременно.

Какое же в конце концов одержит победу?

В настоящий момент страх был сильнее. Он думал лишь об одном, об алиби у доктора Каде.

Впрочем, Жаннина не удерживала его, скорее наоборот.

— Иди, ты уже столько времени здесь. Она вытолкнула его в переднюю и помогла ему надеть пальто. Он протестовал для вида, но сам был благодарен ей за то, что она облегчила ему задачу, проявив инициативу сократить прощание. Он делал вид, что повиновался ей, а на самом деле желал как можно скорее уйти.

— Я обязательно завтра позвоню тебе, — обещал он, слегка поцеловав ее в губы.

— Спасибо, мой любимый, — преданно сказала она, — До завтра.

Он вдруг совсем успокоился. Чтобы снова не расчувствоваться он широко распахнул дверь и остановился как вкопанный.

Перед ним стоял мужчина в черном кожаном пальто. Он вежливо снял шляпу и скривил рот в гримасу, которая должна была изображать улыбку.

— Извините, мсье Меллерей, — проговорил он нежным тоном, — я хотел поговорить с вами по телефону, но м-ль Тусси…

Он укоризненно покачал головой.

— Но м-ль Тусси утверждала, что не знакома с вами.

Глава 3

Жак Меллерей больше ничего не понимал. Он ожидал худшего и инициатива незнакомца вывела его из равновесия.

— Что вам угодно?

— Я просто хотел с вами побеседовать, — сказал его преследователь.

— Здесь?

— Если м-ль Тусси разрешит.

Жаннина не сказала ни слова. Она находилась немного позади них, бледнее чем обычно и смотрела на постороннего человека в кожаном пальто с выражением страха и любопытства.

Движением век она дала свое согласие, когда Жак вопросительно посмотрел на нее.

Они пошли обратно в комнату, сопровождаемые гостем, непринужденно удивлявшегося обстановке квартиры.

— У вас очень мило, — сказал он.

Жак сильно вспотел и снял пальто. Незнакомец тоже сделал это и положил пальто и шляпу на кушетку.

Казалось, он был вполне доволен и совсем не спешил перейти к сути дела. Когда он неторопливо закурил длинную американскую сигарету, Жаннина, нервы которой были на пределе, спросила его:

— Кто вы?

— Подожди спрашивать господина, — перебил ее Жак, который обрел часть своего спокойствия, — дай ему прийти в себя.

— Правильно, мсье Меллерей: и я буду рад обсудить с вами этот вопрос.

— Присаживайтесь.

— Спасибо.

Незнакомец сел в кресло, далеко отставив от себя свои длинные ноги.

— В приятном обществе всегда можно договориться.

Вблизи он казался не столь безобразным. Светлые волосы, густые и длинные на затылке, смягчали его жесткие черты. Он говорил с певучим и медлительным акцентом, свойственным жителям Лиона.

— Всегда можно договориться, если каждый проявит добрую волю. В доказательство своей доброй воли, сегодня после обеда я позаботился о том, чтобы вы меня заметили.

— Это вы теперь говорите.

— Если бы я хотел, то был бы невидим, как воздух, которым вы дышите. Могу вам доказать: как только вы покинули Сент-Лауренс, то больше меня не замечали. Верно или нет?

Жак подумал над ответом, подвигая столик-бар к тому креслу, на ручку которого он сел. Он поставил на него бутылку и два стакана.

— Нет, спасибо, — отказался незнакомец, — не во время службы…

— Тогда… Вы считаете себя все еще на службе?

— Более, чем когда-либо. В нашей профессии…

— Прекрасная профессия, — воскликнула Жаннина.

Ее вспыльчивость вызвала у незнакомца смех.

— Недавно вы спросили кто я, как видно вы знаете это.

Молодая женщина хотела ответить, но Жак остановил ее быстрым жестом. Она замолчала и села на стул, дрожа от возмущения.

— Я слежу за вами уже восемь дней, мсье Меллерей, — снова начал незнакомец, откинув голову на спинку стула. Восемь дней записываю я час за часом, минуту за минутой, как вы проводили время.

Кончиком пальца он аккуратно стряхнул пепел своей сигареты в пепельницу на подставке, которую Жаннина по привычке хозяйки дома поставила возле него.

— И я полагаю, вы знаете точно, почему я слежу за вами, особенно сегодня вечером, когда вы пытались от меня скрыться.

Приготовляя себе выпивку Жак попытался иронически спросить незнакомца:

— И почему же я пытался ускользнуть от вас?

Но это не вышло. Его ирония звучала фальшиво. Свое посещение Жаннины он не мог объяснить, не компрометируя себя.

— Мсье Меллерей, оказывается вы хороший игрок, — сказал его преследователь.

Эту фразу, произнесенную укоризненным тоном, без резкости, можно было понять так: «Ведь вы не ребенок!»

Раздраженный, недовольный своей реакцией, Жак не мог удержаться от негодующего жеста.

— Прошу вас, ближе к делу!

— Я иду к нему, — ответил его конвоир. — Девять лет назад вы были неприметным лыжником среди многих других в Вильс-де-Лан…

— Стоит ли начинать с Адама и Евы, — хотел насмешливо сказать Жак, однако, закусил губу, предоставив противнику первому показать свое оружие.

— В Вильс-де-Лан вы познакомились с Эллен Шаролле. Ей было 36 лет. Вы были на 10 лет моложе ее. Разница в возрасте сглаживалась разницей в состояниях. Вы женились на м-ль Шаролле — или она вышла за вас замуж, как вам будет угодно. Тогда она уже была шефом, обладательницей перчаточной фабрики Шаролле…

Он окончил свою речь с комическим пафосом.

— Фирма основана в 1890 году, имеет золотые медали на международных выставках… Короче говоря, это была сделка, верно?

— Ну, дальше, — с улыбкой сказал Жак, не показывая своих чувств.

— М-ль Шаролле — извините, мадам Меллерей — не была спортсменкой. Она ни разу не каталась на лыжах. Ваша же любовь к снегу, мсье, напротив, осталась такой же. Вас часто можно было видеть по воскресеньям в окрестностях, занимающегося скоростным бегом на лыжах в то время, как жена ваша оставалась в Гренобле.

Это была одна небольшая уступка, которую дала ему эта тиранша, которая мало помалу прибирала его к рукам, и которая подавляла его характер и его индивидуальность.

Это были короткие моменты настоящей свободы, внушаемой им в одиночестве, когда он бешеным темпом мчался независимый ни от кого.

Он забывал о своем положении «мсье при мадам», как называли его работницы перчаточной фабрики, не подозревая, что он их слышит. Он реабилитировал себя в борьбе с природой, становился опять мужчиной без комплекса неполноценности.

— Пять месяце назад вы познакомились с присутствующей здесь м-ль Жанниной Тусси…

Он мчался по тяжелой трассе, как вдруг перед ним появился неловкий, шатающийся лыжник. Очевидно начинающий, которому захотелось ехать по трассе, предназначенной для опытных гонщиков.

Столкновение было неизбежно.

Оба лыжника упали, но пушистый снег смягчил их падение. К счастью, Жак все же успел замедлить свою скорость. Легко мог произойти несчастный случай, однако дело ограничилось забавным происшествием. Между поднятым воротником лыжной куртки и многокрасочной шерстяной шапочкой показалось девичье лицо, неотразимое в своей молодости и свежести и раздался заразительный смех. Жак помнил, что он смеялся тоже, как никогда, счастливый от всей души. Они долго смеялись оба, Жаннина и Жак, сидя на снегу друг против друга…

— В то время м-ль Тусси жила в меблированных комнатах. Вы подыскали для нее эту квартиру и с тех пор…

Жак почувствовал, что после этого длинного вступления, этой так сказать психологической подготовки, должно начаться главное наступление. Он постепенно успокаивался.

— Вы хорошо информированы.

— За это я получаю деньги.

— Конечно, от моей жены.

Незнакомец сделал жест возражения.

— Мадам Меллерей платит моему шефу. Я лишь колесико в машине, неприметный служащий частного детективного агентства в Гренобле. Вы знаете его вероятно?

В это время он показал свою деловую карточку и проговорил медоточивым голосом:

— Частное детективное агентство — расследования и розыски всякого рода.

Глава 4

Откуда у Эллен возникли подозрения, что я имею любовницу, спросил себя Жак. Как могли эти подозрения так разрастись, что она обратилась в детективное агентство?

Сплетни? Анонимные письма? Неосмотрительность с моей стороны.

Она не устроила ему ни одной сцены ревности, не сделала даже малейшего намека. В отношении к ней он не изменился, и все же она призвала на помощь профессионального сыщика. Но разве не было это в ее характере?

Разве не всегда, не постоянно она была такой холодной, расчетливой, методичной во всем?

Показав Жаку свою карточку, незнакомец протянул ее Жаннине.

— Это касается и вас, м-ль.

— Что, собственно, вы хотите? — спросила Жаннина Тусси.

Она совершенно вышла из себя, почти выкрикнула свой вопрос прерывающимся голосом.

— Вы… вы…

Слова застряли у нее в горле и она закончила довольно забавной фразой:

— Вы еще даже не сказали своего имени.

— Какое для вас значение имеет мое имя?

— Почему же вы скрываете его?

Эту словесную перестрелку Жак использовал, чтобы обдумать ситуацию. Если этот мужчина просто пришел, чтобы выболтать свои секреты… Кажется, он сказал, что его зовут Роджером. Нет, он не утверждал этого, он только предложил так его называть, чтобы удобнее было обращаться друг к другу.

Он хотел оставаться анонимным.

— Как для вас и также для меня будет лучше, если вы не будете знать, кто я.

Теперь он обратился прямо к Жаку.

— Вы можете обронить при мадам Меллерей одну только фразу, одно слово и она сделается недоверчивой: и мне будет очень жаль.

— Будет жаль? Кого? — насмешливо спросил Жак.

— Вас и меня. Также и меня.

Роджер — Жак решил так его именовать, хотя это могло быть и фамилией, обратился к Жаннине.

— Вы правы, м-ль, моя профессия не очень привлекательная и никаким образом не доходна. Я мечтаю, знаете ли…

Он меланхоличен, подумал Жак.

— Я мечтаю о своей гостинице, очень маленькой гостинице на берегу Сены. Место встречи рыболовов. Там будет готовиться рыба и по воскресеньям танцы под музыку небольшого оркестра…

С мечтательным видом он оборвал фразу.

— Вы понимаете теперь, чего я хочу? — прямо спросил он.

— Нет, еще не знаю, — ответил с улыбкой Жак, принуждая его все сказать.

— Поможете мне купить эту гостиницу и мадам Меллерей получит от нашего агентства заверения, что имеет самого верного в мире мужа.

— Вымогательство! — воскликнула Жаннина.

— Это обычный бизнес в подобных случаях, — поправил ее Роджер не теряя самообладания.

— Сколько? — спросил Жак, уже прикидывая свои возможности.

— Я уже немного скопил, — ответил Роджер, — и мне требуется для начала только…

Он на пару секунд примолк и продолжал:

— Тридцать тысяч франков!

Величина суммы подействовала словно бомба, и после сильного взрыва в комнате наступила мертвая тишина.

— Тридцать тысяч, — повторил Роджер нежным голосом.

Тишина нарушилась. Кровь ударила Жаку в голову. Он тяжело дышал.

— А если я набью вам морду, мсье? — медленно проговорил он.

— Это вряд ли поможет вашему делу.

— А если я на вас донесу?

— Это лучший способ раздуть скандал, — холодно ответил Роджер.

— Тридцать тысяч франков! — вскричал Жак. — Откуда вы полагаете, я их возьму?

Жак Меллерей настолько обуздал свой гнев, что мог в эту минуту ясномыслить.

— Я не могу достать такую сумму так, чтобы не заметила жена. Вы так хорошо информированы, что должны знать, что перчаточная фабрика принадлежит ей.

— И что в вашем браке предусмотрен раздел имущества.

Роджер улыбнулся и показал свои волчьи зубы.

— Если мадам Меллерей разведется с вами, вы лишитесь должности и не получите ни сантима денег.

— Вы мне противны!

Жаннина выказала Роджеру холодное презрение.

Он продолжал:

— Тридцать тысяч жалких франков, чтобы избежать такого несчастья, это по-моему не дорогая плата.

— А кто вам сказал, что моя жена разведется со мной, — ответил Жак, в котором снова пробудилась воинственность из-за этого безмерного цинизма.

Роджер спокойно поднялся и положил на стол пять фото, форматом с открытку.

— Они сделаны на прошлой неделе. Ваша совместная поездка в Марсель.

Жак ездил в крупные порты, чтобы принимать кожу из Эфиопии. Он использовал этот счастливый случай и прихватил с собой Жаннину в двухдневную поездку.

Все дела удалось закончить в один день, после чего они окольными путями возвращались домой. В одной тихой деревне они переночевали в гостинице.

Положенные в ряд фото иллюстрировали без комментарий, как они проводили время.

Жак и Жаннина, с видом влюбленных, сидят рядом за столиком в ресторане.

На третьем фото они прогуливаются по местности, крепко обнявшись.

На четвертом — целуются.

И наконец, на пятом, их видно в окне комнаты отеля.

С лукавой скромностью Роджер извинился.

— Они не очень резкие и не очень хорошо обрезаны, но если учитывать обстоятельства…

— Мерзавец! — закричал Жак и ударил кулаком в подбородок вымогателя.

Роджер сделал шаг назад, ударился о спинку кресла и опрокинулся назад через его ручку. Его тело комично согнулось, спина лежала на сиденье кресла, а ноги торчали в воздухе, брюки скользнули по черным носкам, обнажив тощие волосатые ноги.

Жак ни с кем не дрался, однако в ярости накинулся на своего противника, который, находясь в неудобном положении, лишен был возможности сопротивляться. Не помня себя от гнева, он дважды ударил его по лицу, затем схватил за горло…

Жаннина закричала:

— Жак! Прошу тебя!

Жак почувствовал прямо-таки вдруг садистское удовольствие, сжимать теплое обнаженное горло, в то время как противник его с багрово-красным лицом тщетно пытался освободиться от схвативших его рук.

— Прошу тебя, Жак! — кричала Жаннина. — Не делай глупостей! Умоляю тебя, Жак…

Жаннина схватила его за плечи и оттащила назад. Она задыхалась, словно он душил ее.

— Ты слышал, что он говорил. Это нашему делу не поможет.

Жак опомнился и отпустил свою жертву. Роджер глубоко вздохнул и с грехом пополам выбрался из кресла.

Жак принял оборонительную позицию, однако его противник, казалось, не имел воинственных намерений.

Одной рукой он растирал свое больное горло, другой водил по вздувшейся левой скуле, которая тоже покраснела. Его зрачки были не более булавочной головки. Затем он молча налил себе бокал вина и с жадностью выпил его.

— Ну, так, — проговорил он и поставил со стуком бокал на столик бара, — так далеко можно зайти, если вдруг потерять хладнокровие.

Жак дрожал от возбуждения.

— Вам еще повезло, — проворчал он.

— Наверно потому, что у м-ль Тусси больше ума, чем у вас.

Роджер быстро пришел в себя и уже снова начал подсмеиваться.

— Должен сказать, я хорошо понял вашу реакцию.

Он, видимо, не имел желания продолжать столкновение.

— Я полагаю также, что вы отклоняете мое предложение, — сказал он, надевая свое кожаное пальто.

Жак хотел только получить отсрочку.

— Если вы можете предоставить мне время…

— Сколько времени, мсье Меллерей? — спросил Роджер. — Я не могу бесконечно ждать.

— Как мне с вами связаться?

— Я буду держать с вами связь. Конечно, чем быстрее мы уладим дело, тем лучше.

Он взял с кушетки свою шляпу и вышел в переднюю.

— До сих пор я доставлял отрицательные сведения. Бесконечно это не может продолжаться.

Жаннина пошла к выходу и открыла дверь. Он вежливо поклонился ей.

— До свидания, м-ль Тусси. Пока, мсье Меллерей.

На пороге он вспомнил:

— Оставляю вам фото на память. У меня есть негативы.

Дверь за ним закрылась. Жаннина прижалась к Жаку, который молча погладил ее. Он проклинал свою непоследовательность. При сложившихся обстоятельствах, подумал он, рано или поздно должно было произойти то, что случилось сегодня в той или иной форме. Неужели он больше не будет иметь счастья? Может быть вымогательство было наименьшим злом? Все же его сознание восставало против этого.

— Если бы не ты, я бы его задушил, — сказал Жак через некоторое время.

— А потом?

— Потом… потом…

Они снова вернулись в комнату. Жак принялся ходить взад и вперед с сигаретой в углу рта, переходя от ярости к полной потере мужества.

— Тридцать тысяч франков! Черт возьми, где я их достану? И потом, мне их просто жаль отдавать!

— Ты предпочел бы расстаться со мной.

— Об этом не может быть и речи.

Правильней он должен был сказать:

— Об этом я еще не думал.

Даже если он решится с ней порвать, даже если он признается во всем своей жене и попросит у нее прощения, не будет ли это поздно, слишком поздно?

Она не стерпит того, что он ее обманывал, так же, как она не терпит противоречий со стороны кого-угодно. Жак хорошо знал ее. Она ему не простит и разведется с ним из принципа. И все произойдет из-за этих дрянных фото. Она выгонит его на улицу, как шелудивого пса, не более и не менее. Возможно, она только добивается повода, чтобы избавиться от мужа, который больше ее не интересует.

Нет, не может быть и речи о том, чтобы он порвал с Жанниной. Но будет ли так лучше? Пару дней, пару часов назад он бы стал взвешивать все за и против: деньги или любовь. Теперь же дилеммы не было. Но проблема еще не была решена.

Жаннина сидела на кушетке, упершись подбородком в колени, обхватив руками ноги, в своем излюбленном положении.

— Ты уверен, что она разведется с тобой?

— Так же уверен, как дважды два — четыре, это я уже говорил тебе.

— Ты так же говорил, что не любишь ее.

— Счетную машину нельзя любить.

— Ну тогда чего же ты еще ожидаешь?

Она вскочила на ноги и встала перед ним румяная и свежая как роза.

— Уходи от нее.

— А куда, моя любимая малышка?

— Сюда, ко мне.

Разве он не должен быть вне себя от радости?

Однако он не реагировал и почти против воли ответил:

— Это ты говоришь не серьезно.

— Серьезно нужно решить, что ты собираешься предпринять.

Он знал это, он думал об этом в первую очередь с тех пор, как его материальное положение оказалось в опасности. Девять лет в золотой клетке уничтожили некоторые его привычки. Привыкнув к роскоши, будучи эгоистичным и слабовольным он боялся неизвестности завтрашнего дня. Неужели, после десятилетней супружеской жизни ему придется снова стать жалким инструктором лыжного спорта или клерком с зарплатой в 600 франков в месяц?

Нет, у него не хватит смелости.

— Представляешь ли ты себе, как я буду жить, потерявши место и без денег? Буду висеть у тебя на шее.

— Во всяком случае, без миллионов твоей жены.

Он не обратил внимания на сарказм.

— Без нее я ничто. Мы оба ничто, ты и я. Сейчас я могу тебе помогать — понемногу каждый месяц, это не тяжело… Хотя бы оплатой за наем твоей квартиры. А с тем, что ты зарабатываешь маникюром.

Он объяснял ей, уговаривал, доказывал… Он говорил много, чтобы подавить свой стыд, который пробуждался от сознания своей трусости.

Он слишком много говорил.

Жаннина положила ему руку на рот и пробормотала, не скрывая своего разочарования.

— Я знаю наперед все, что ты хочешь сказать.

Он еще больше застыдился.

— Ты на меня не сердишься?

— Боже мой, почему я должна на тебя сердиться?

Она не противилась, когда он прижал ее к себе, однако, тело, находящееся в его объятиях было пассивное, бесчувственное.

Вдруг его охватило желание защитить ее от всего, что ей угрожало, от всех и в том числе от самого себя. Может быть это произошло под впечатлением беззащитности, которую она вызывала. Он любил ее, как дорогую хрупкую фарфоровую безделушку. Он влюбился в нее, он все еще любил ее, ибо она была слабее его.

— Доверься мне.

Как хорошо иметь кого-то под своей защитой. Он обманывал самого себя, опьяненный своими словами.

— Я найду выход. Вот увидишь, любимая, все будет в порядке.

Он почувствовал, как ее тело снова ожило и ощутил радость. Его энтузиазм разгорался.

— Я не допущу, чтобы этот мошенник разлучил нас, — сказал он, целуя ее.

Они долгое время пребывали в целомудренных объятиях. Где-то поблизости башенные часы пробили половину шестого. Чары были нарушены.

— Я должен отправиться обратно в Сен-Лауренс к своей машине, — сказал Жак, — Я могу подвезти тебя на такси.

— Куда?

— К твоей клиентке, конечно…

Она хлопнула себя рукой по лбу.

— Боже мой, я совсем забыла.

Она скрылась и через несколько минут вернулась в белых ботинках и пальто из гранатово-красной шерсти. Волосы она подвязала платком цвета своего платья — голубым.

— Мой чемоданчик, пожалуйста.

На лестнице было тепло, как дома. Тем сильнее они ощутили холод, когда вышли на улицу.

Наступила ночь, холодная и неприятная, несмотря на уличные фонари, которые не могли смягчить это впечатление.

Жаннина высоко подняла меховой воротник пальто и надела мягкие теплые перчатки, последний подарок своего возлюбленного.

Легким протестующим жестом выдала она свое удивление, когда Жак взял ее под руку. В первый раз разрешил он это себе в Гренобле. Сегодня вечером он сделал это из-за упрямства, чтобы доказать — в основном самому себе что у него есть мужество.

Пройдя совсем немного они сели в такси.

— К парку Пауля Мистраля, — сказала Жаннина. — Против обзорной башни.

Она сняла перчатки и во время поездки они сидели молча, держа друг друга за руки. Жак искал красивых слов, чтобы успокоить ее и не находил. Его возвышенные чувства были всего лишь мимолетной вспышкой. Столкнувшись с действительностью, он не видел выхода. Альтернатива была математически строгой: либо плати деньги, либо предоставь Роджеру разрушить брак.

— Но где взять деньги?

Машина затормозила возле тротуара, раздавив лед в водосточной канаве. Жаннина прибыла на место. Она пожала пальцы Жаку и взяла свой чемоданчик.

— Я позвоню тебе утром, — сказал он, затем не столь убедительно как раньше добавил: — Не беспокойся, все будет в порядке.

Жаннина вышла. Жак крикнул ей еще что-то, но шум захлопнувшейся дверцы заглушил его слова.

Такси продолжало свой путь. Молодая женщина стояла неподвижно и провожала взглядом машину, пока та не свернула за угол.

Сзади к ней медленно приближался желтый Дофин.

— Хелло, Жаннина!

Машина остановилась. Через открытую дверцу Роджер нетерпеливо крикнул:

— Поспеши! Входи быстрее!

Глава 5

Машина присоединилась к потоку движения и медленно поехала обратно через забитые машинами улицы. Наступили часы пик.

— Я дожидался внизу, мне не хотелось еще раз подниматься, — проворчал Роджер. — Как ты думаешь, выйдет?

— Чтобы освободиться к семи часам я придумала встречу с клиенткой. Он пожелал меня проводить. Отказаться от этого было трудно.

В машине было душно. Воздух был дымный и перегретый. Жаннина опустила окно и расстегнула пальто.

— Куда мы поедем? — спросила она.

— К тебе, конечно.

— Это нежелательно, — возразила он, — он может неожиданно вернуться.

— Подумаем. — Роджер улыбнулся.

— Сейчас он шмыг-шмыг быстренько домой. И у него нет причин вернуться, он думает, что ты у клиентки.

— Как знаешь.

— У него есть ключ?

— Нет. Но я предпочитаю пойти в другое место.

— Во всяком случае, не в кафе, так нельзя спокойно поговорить.

Машина проскользнула между грузовиком и Комби и первой оказалась у светофора, сменившего свет на зеленый.

Роджер воспользовался свободной улицей и увеличил скорость.

— Тогда остается только отель, где я остановился.

— Ты сегодня вечером не вернешься в Лион?

— Только не сегодня.

И с достоинством добавил:

— Если исход битвы сомнителен, то генерал должен находиться впереди войска. Отель Империя. Всего два шага отсюда.

Чем ближе приближались они к центру Гренобля, тем плотнее было движение, тем медленнее продвигались они вперед. Водитель был занят управлением машины и его пассажир не пытался нарушить молчания.

Белый каменный фасад отеля Империя возвышался на сравнительно тихой площади, на которой стоял памятник давно забытому когда-то знаменитому человеку.

Роджер поставил машину на стоянку на площади, предназначенную для обитателей отеля и повел девушку к парадной лестнице, над которой была сводчатая стеклянная крыша в стиле рубежа столетий.

— Комната с ванной, моя дорогая. Я не могу отказать себе в удобствах.

Когда они вошли в холл, сразу стало тихо, прекратился шум и голоса людей. Толстые стены заглушали городской шум и голоса людей, превращая его в спокойное жужжание.

Роджер взял свой ключ с доски и они поднялись на третий этаж, никого не встретив.

Комната была не люкс, но довольно большая и чистая: на обоях были цветочки, мебель полированная, на полу испанский красный ковер. Стоял запах старомодной парфюмерии, который отнюдь не был приятным.

Роджер, часто путавший «старое» с «бюргерским», показал на железную, с латунными шариками кровать.

— Моя мечта!

С известным респектом, он положил свое пальто на пуховое одеяло. Жаннина бросила рядом свое пальто и упала затем в низкое кресло, которое слегка шаталось.

Она молчала.

Закурив свою длинную сигарету, Роджер стал спрашивать:

— Что произошло после того, как я ушел?

— Это можно было предвидеть. Он пришел в ужас при мысли о том, что жена что-нибудь узнает.

— Так, хорошо. А потом?

— Больше ничего.

В противоположность Роджеру, молодая женщина совсем не была увлечена его идеей.

— Он думал только о разводе, он страшно боится его.

Ее тон был полон горечи.

— Если встанет вопрос, порвать со мной или нет, то чаша весов, на которую он меня поставит будет совсем не тяжелой.

— Конечно, — согласился Роджер, — на другой будет лежать недурной мешок с деньгами.

— Вот именно. Чтобы сохранить его, он готов на все.

— А как насчет денег для нас? Еще не ясно?

— Он сказал, что тридцать тысяч франков не сможет достать.

— Было бы лучше, если бы он согласился.

— Но я полагаю, что он говорит правду. Жена держит его на веревочке, как пуделя.

Она задрожала, хотя в комнате было очень жарко.

— Наконец, я немного боюсь.

Когда Роджер разразился смехом, она толкнула его к зеркальному шкафу. Он стоял, удивляясь своему отражению.

— Ах, этот мошенник!

Он подошел к зеркалу, чтобы получше рассмотреть свою припухшую скулу и пощупал ее пальцами.

— Это неплохой удар!

Затем он ощупал кожу на горле.

— А ты его описывала, как теленка!

— Из-за этого я его и подцепила, — задумчиво пробормотала она.

Вдруг она повеселела.

— Нам надо отказаться от этой истории!

— Ты с ума сошла!

— Прежде всего, это уже чуть не кончилось плохо.

— Приступ бешенства. Он так же быстро прошел, как и наступил, успокаивал ее Роджер.

— Если бы меня там не было…

— Действительно, — согласился Роджер и сел на край кровати, — как только ты призвала его к благоразумию, он успокоился.

Он с наслаждением снял свои ботинки один за другим. Затем сказал:

— Но гнев прошел и благоразумие восторжествовало.

Он снова засмеялся.

— В этом ничего особенного нет, но я думаю, придется дать ему время для размышлений.

Заметив скептическое презрение Жаннины, он воскликнул почти радостно:

— Почему ты думаешь, я назвался частным детективом? Я учел, что обычного вымогателя могут убить. Если у человека не совсем дурацкая голова — я думаю, твой Меллерей не из числа таковых — и если он не законченный идиот, то он не будет убивать детектива, которому поручено следить за ним. Этим он сразу же выдаст себя.

Он наслаждаясь ходил в своих черных носках туда и сюда по испанскому ковру.

— Возьми, вот ковер, — сказал он, — ты уже привыкла к роскоши. Если я когда-нибудь стану богатым, то у меня везде будут ковры, даже в кухне.

Но молодая женщина даже не улыбнулась на это. Она настойчиво проговорила:

— Ты напрасно выдал себя за работника частного детективного агентства.

— Во-первых это выглядит правдоподобно. Во-вторых, как я установил, оно единственное в Гренобле. Это необходимо на случай, если он заглянет в телефонную книгу.

— А если он осведомится?

— В агентстве? Как ты себе это представляешь?

Он затрясся от смеха.

— Извините, мсье, моя жена обращалась к вам с просьбой проследить за мной?

— Он может просто, без всяких задних мыслей, спросить о себе.

— Этого можно не опасаться. Во-первых, он же не знает моего имени. Во-вторых, — Роджер считал по пальцам, — это не должно его интересовать. В-третьих, если даже он проявит любопытство, позабыв об осторожности, то в таких агентствах, как это секретность стоит на первом плане.

Раздался стук в дверь.

— Не открывай.

Она проскользнула в ванную, а Роджер пожав плечами пошел и открыл дверь.

Это оказался коридорный, который принес полотенце.

Как только он ушел, молодая женщина снова вышла. Видимо, она чувствовала себя не очень хорошо.

Роджер спросил иронически:

— Испугалась?

Жаннина не ответил. У нее скорее было душевное переживание, а не страх.

— Пока мы об этом говорили, это казалось не страшным. Он богат, мы же бедняки. Почему богатство всегда принадлежит избранным? Но теперь, когда наступило время действовать, мне кажется все сложным. Ты понимаешь?

Роджер покачал головой.

— Нет. Он все еще богат, а мы все еще бедны. Ничего не изменилось. И он все тот же дерьмовый парень.

Он предупредил возможное возражение:

— Ты же сама сказала: если будет нужно тебе бросить, чтобы все пришло в порядок, то ты не перевесишь на чаше весов.

Он надел ботинки и непринужденно продолжал:

— Если плохое настроение, то самое лучшее — хорошо поужинать. Я приглашаю тебя ужинать.

— Я не голодна.

— Аппетит приходит во время еды. Вот увидишь — в ресторане подают прекрасные лангусты под бешамелью.

Но Жаннина была не в настроении. Она завела другую песню:

— Тридцать тысяч франков — это слишком много. Он не заплатит.

— Ну, тем лучше, если он не сможет заплатить, — не унывал Роджер, зашнуровывая ботинки. Тогда мы будем его еще крепче держать на веревочке, как пуделя.

Покончив с ботинками он выпрямился и весело сказал:

— Мы сделаем из него модельную глину.

Глава 6

Мадам Кац тупым взглядом посмотрела через толстые стекла очков на вошедшего Жака и приветствовал его.

— Добрый день, мсье Меллерей.

Затем продолжала печатать на машинке.

Жак сел за свой стол и перелистал привычными пальцами стопку бумаг с колонками цифр.

Он был посвящен в тайны бухгалтерии одним старым служащим фабрики, который прослужил сперва 30 лет отцу, потом служил его дочери с усердием, которого нельзя было оспаривать. Как только его ученик оказался способным справиться с работой, Элен выгнала верного бухгалтера без всяких причин. Мужчине было 58 лет.

Сегодня утром цифры плясали по страницам. Жак был не в силах связно мыслить. Он надавил до боли глазные яблоки большим и указательным пальцами и через несколько секунд открыл глаза. Он тотчас заметил, что на него смотрит мадам Кац и в ее невыразительных обычно глазах он заметил проблеск интереса.

— Мадам Меллерей не больна?

— Почему такой вопрос? Что она сегодня не видела Элен?

— Нет. Она вероятно опоздает.

Бессонная ночь тяжело легла на плечи Жака. Он чувствовал себя не совсем нормально, но разве не мог он делать вид, что выполняет текущую рутинную работу?

К тому же ему было неприятно лодырничать на глазах у этого жвачного животного в очках. Он взял пару отчетов и отправился в кабинет директора, зная, что там никого нет. Комната была тесная, плохо освещенная, самая плохая комната на всей перчаточной фабрике.

Элен выбрала для себя эту комнату, так как она имела дверь соединяющуюся с фабрикой, что облегчало ей возможность лично наблюдать за производством.

Немногочисленные и неразговорчивые закройщики работали на первом этаже упаковочной и склада. Выше стучали швейные машины под хлопанье рук, распластывавших на деревянных столах кожу, гладкую и твердую, как мрамор. Все было пропитано запахом кожи: стены, мебель, одежда рабочих.

Жак уже давным-давно стал не чувствительным к запаху и шуму. Он закрыл обе двери кабинета, сел верхом на стул и механически закурил сигарету.

— Что мне делать? Боже мой, что же я могу сделать?

Вечером на своей машине он сразу поехал на виллу Элен в Монтефло. Она стояла на склоне Решэ. Окружающий квартал был тихий, словно заброшенный под слоем снега, который покрывал сады и крыши.

Из-за холода Жак поставил машину в гараж, пристроенный к вилле. Маленький Аустин его жены уже стоял там.

— Ты очень поздно пришел, — заметила Элен, когда вошел к ней в комнату он.

— Я был у матери.

— Конечно!

Восклицание могло таить в себе все завуалированные намеки, какие она хотела вложить.

Элен злобно добавила:

— Ты чаще бываешь у ней, чем дома.

— Я имею еще хотя бы право навещать свою мать?

— Определенно. Но прежде всего ты должен иметь обязательства по отношению к своей жене, — сказала Элен.

Она, по обыкновению, упрекала его всякий раз, когда он задерживался у своей матери, проявляя своего рода ревность, близкую к чувству собственности.

В этот вечер, кроме ее обычного нытья, Жак услышал еще тревожное добавление:

— Неужели ты до сих пор у нее находился?

— А где же я еще мог быть? — агрессивно ответил Жак.

— Она действительно счастливая женщина.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Смешной вопрос.

Своими сощуренными глазами она смотрела на Жака.

— Такого внимания должен заслуживать кто-нибудь другой, а не твоя мать.

Это замечание не требовало ответа, но Жак встревожился и стал нервничать. Может быть Элен играет с ним как кошка с мышкой? Ясно, что она что-то подозревает, но не имеет доказательств.

Затем моментально, как электрический заряд, в его голове прояснилась другая мысль.

Роджер был раздосадован вспышкой его гнева. Он предупредил ее, или возможно, решил отомстить ему за побои. Последовал звонок по телефону. Его нервы, давно были в напряжении и сдали. Он вскрикнул:

— Если ты хочешь меня в чем-то упрекнуть, то скажи это.

Элен видимо испугалась этой вспышки, пожала плечами и вышла из комнаты.

Нет, Роджер не говорил с ней, думал Жак, делая вид будто читает газету. Или он не достаточно сказал. Она не хочет сжигать мостов.

Украдкой он наблюдал, как она занимается кое-какой домашней работой. Девушка-прислуга Люси уходила пунктуально в 6 вечера и приходила на следующий день в 8 утра.

За последние месяцы Элен сильно постарела. Она высохла, как виноградная лоза, потерявшая сок. Ее черные волосы висели длинными прядями, она держалась не так прямо, губы стали тоньше, говорила она властным тоном.

Уткнув нос в газету, Жак осмотрел ее испытующим взором и ожидал заключительных замечаний. Ему казалось, что каждое слово имеет двойное значение, он повсюду видел ловушку. Отвечал он только односложно. Его ненормальное состояние бросилось в глаза жене.

— Скажи откровенно, что с тобой?

— Ничего.

— Ты себя плохо чувствуешь?

— Нет.

— Может быть ты простудился.

— Нет.

Наконец она разозлилась на его односложные ответы.

— Хорошо, хорошо, не буду, мсье, больше надоедать.

В восемь часов она все же крикнула из кухни:

— Сейчас будем есть.

Ему пришлось идти к столу. Как обычно, они ели вдвоем на кухне: овощной суп, венские шницели, салат, сыр, фрукты.

Вино было Сент Амур, доставленное прямо с виноградников. У Шаролле всегда хорошо кормили и в этом Элен не была скупой. Надо отдать ей должное — она и в остальном не была мелочной. У нее была широкая натура и это использовал Жак. Он хорошо питался, был хорошо одет, не имел материальных забот и всегда имел много денег на личные расходы.

Но почему он должен от этого отказываться?

— Ты проверял лайковую кожу, которая сегодня поступила?

Она опять начала говорить о деле. Это был хороший признак и он охотно последовал за ней в эту область, где не было капканов. Он должен себя принудить немного, чтобы не показывать вида.

После ужина, они стали пить кофе перед телевизором. Это был прекрасный аппарат, который избавлял его от необходимости продолжать разговор. За исключением порывов нежности — к счастью очень редких — Элен засыпала, едва успев положить голову на подушку.

В этот вечер Элен, казалось имела в голове особые планы, ибо прежде чем заснуть она пробормотала в полусне:

— В скором времени я тебя удивлю.

Чем? Он долго не мог заснуть в то время, как она возле него тихо похрапывала.

Он пытался разгадать мысли жены, тайны ее намеков, скрытую сущность отношений, которые почти не отличались от прежних. В конце концов, она могла удивить его новой покупкой, выбором места летнего отдыха или чем-то другим.

У него помутилось в голове от бесчисленного множества развитых им предположений, от попыток решить неразрешимую проблему, подходя к ней с разных точек зрения.

Среди ночи он встал и пошел в пижаме в другой конец квартиры, там был укромный уголок, который служил рабочей комнатой Элен. Там правда никто не работал, после смерти ее отца. Там стоял старый письменный стол и и им теперь пользовались как домашним сейфом.

Жак открыл его, движимый идеями своей бессонной ночи. Он решил проверить его содержимое, которое уже проверил в уме двадцать раз. Бумаги, много бумаг, нотариальные акты, их брачное свидетельство, украшения Элен, связка денежных обязательств, пара тысяч франков банкнотами.

За украшения вряд ли можно получить более десятой части их стоимости, денежные обязательства продавать трудно. Может ли он взять что-нибудь другое, чтобы Элен не заметила?

Много ли здесь действительно ценных денежных обязательств?

Скрипнула половица. Он обернулся, держа в руке связку денежных обязательств, сердце его упало. На пороге стояла Элен в ночной рубашке.

Спросонья она удивленно спросила:

— Что ты здесь делаешь?

— Я… Ничего.

Он понял насколько глуп был его ответ и ухватился за первый вариант, пришедший ему в голову.

— Я не мог уснуть. Я вспомнил об обязательствах.

— Почему о них?

— Понимаешь, так бывает, когда не спится. Я вдруг забыл, когда их нужно предъявить к оплате. Действительно глупо… Это мучило меня. Я боялся, не пропустили ли мы срок…

— Но это же еще через два месяца.

— Да, теперь я это прочел: 12 апреля.

Затем он добавил:

— Как будто чье-то имя вертится на языке… Так противно…

— Ах, иди лучше в постель…

Она повернулась и ушла, почесывая зад и подняв высоко рубашку. Обычно она спала всю ночь без просыпа, а сегодня, как нарочно… Он потерпел неудачу и только напрасно скомпрометировал себя.

На кухне звякнул стакан. Минутой позже послышалось, как в спальне щелкнул выключатель.

Покорный судьбе, Жак пошел в кровать. Когда он скользнул под одеяло Элен уже снова спала. Остаток ночи был тоже тяжелый. К утру он видел кошмар, в котором Роджер с демоническим смехом вскочил обеими ногами ему на грудь.

Глава 7

Открылась дверь и мадам Кац принесла почту.

— Мадам Меллерей еще не пришла?

С неопределенным жестом в сторону производства, Жак сказал:

— Она где-нибудь там.

Элен любила ходить по фабрике, везде прикладывая свои руки, глядя своими глазами. Он удивлялся этому и завидовал ее активной деятельности. Она работала, как машина — безотказная вездесущая управляющая машина.

— Ах, я забыла, — сказала секретарша. — Сегодня утром кто-то звонил.

— О чем шла речь?

Она взглянула в свой блокнот.

— Мсье Роджер.

— Кому? — Жак почувствовал холод в груди. — Моей жене?

— Нет, вам, мсье. Он позвонит еще раз в первой половине дня.

Действительно, вскоре Роджер позвонил Жаку. В это время Жак был один в конторе, занятый разбором почты.

— Добрый день, мсье Меллерей.

— Вы что, с ума сошли, сюда звоните? — зашипел Жак.

— Телефон ведь безымянный, уважаемый, — возразил Роджер с ироническим смехом.

— Ну, быстрее. Моя жена может в любой момент войти.

Пока он говорил его не покидало неприятное чувство, что он не один в комнате. Стук швейных машин усилился. Голос Роджера доносился издалека.

— Я на углу в пивной.

Держа трубку Жак повернулся, ожидая, что вновь придется пережить сцену прошлой ночи, когда Элен застала его возле письменного стола, только в ином варианте. На этот раз на ней было каракулевое пальто и стояла она на пороге двери в швейную мастерскую.

— Вы могли бы, ей богу, найти пару минут и заглянуть туда, продолжал Роджер.

Жак сказал сердитым тоном.

— Очень жаль, мсье, но это ошибка.

— Как, простите?

— Я повторяю, что это ошибка. Если вам нужна кожа, то обращайтесь на кожевенный завод.

Роджер усмехнулся.

— Понял. Вы ничего не можете сказать.

— Правильно.

— Итак, жду вас в пивной.

— Правильно, мсье, посмотрите в телефонной книге.

Жак поднялся и помог Элен снять пальто.

— Кто это звонил?

— Человек, перепутавший адрес.

Вешая пальто в стенной шкаф, он добавил:

— Он хотел купить непременно у нас блестящую кожу.

— Он не совсем ошибся адресом, — заметила Элен наполовину в шутку, наполовину всерьез.

Жак почувствовал, словно его ударили кинжалом в спину. Голос жены, казалось, имел какой-то чертовский смысл.

— Знаешь, где я была сегодня утром? Я ходила поговорить… Это то самое, чем я вчера обещала тебя удивить.

Вдруг она взвизгнула:

— Будь внимательней!

Он уронил ее каракулевое пальто… С гулом в ушах он поднял его и долго отряхивал, устремив взор на блестящий мех.

— У тебя поистине нет любопытства. Не можешь же ты знать, откуда я пришла.

Он стал сопротивляться с энергией отчаяния.

— Вероятно, из агентства?

— Из какого агентства?

Он во время закусил губу и не сказал «детективного». Ибо отважившись, наконец, взглянул на жену, но не заметил в ее лице какого-нибудь неудовольствия.

Она вернулась к занимавшей ее теме:

— Братья Брэ не поручили свою распродажу никакому агентству. Они никому об этом не говорили. Я пришла прямо от них.

Братья Брэ имели фабрику белой кожи на Уфере. Со времени смерти отца они стали друг с другом не ладить.

— Они, в общем, настолько не выносят друг друга, что продают за бесценок свое предприятие. Весь комплекс и за бесценок. Естественно, я не намерена этого упустить.

Фабрика белой кожи, красильная и перчаточная фабрика — объединение в подобие треста была заветной мечтой Элен Меллерей-Шаролле. Она осуществляла один этап своей мечты, покупая фабрику братьев Брэ. Дело сделано, — сказала она с азартом. — Они предоставили мне льготы в отношении сроков уплаты и я имею время приготовить нужные наличные деньги. Прошу тебя потрудиться и взыскать оплату по просроченным счетам. Сегодня после обеда я еду в банк.

Все это очень не кстати.

— Действительно, хорошее дело, — согласился он без энтузиазма. — Это впоследствии принесет нам хороший доход.

— Нельзя сказать, что ты в восторге.

— Что же, я должен подпрыгнуть до потолка?

— Я сомневаюсь, уяснил ли ты выгоду?

Она вдруг замолчала и нахмурилась.

— Ты плохо выглядишь, мой милый.

— Нет, это тебе наверное кажется.

— Уже вчера вечером…

Ее диагноз был кратким:

— Ты чем-то заболел.

Чувствуя себя неприятно, он разозлился.

— Теперь ты действуешь мне на нервы, Элен. Я не болен и чувствую себя превосходно.

— Тогда нечего делать кислую мину.

Она тоже разозлилась.

— Если ты болен сходи к врачу, но пожалуйста, не делай кислого лица.

Рассерженная, она взяла со стола платежные ведомости и стала их просматривать.

Жак постепенно успокоился.

— Почему ты предположил, что я ходила в агентство? — спросила она.

Снова, как холодный душ! На него подействовало, как струя холодной воды.

— Что за вопрос! Домашние агентства ведь занимаются распродажей, не правда ли?

— А что это меняет? Ты же не знал, что я собираюсь купить фабрику белой кожи.

— У тебя всегда было это намерение. Помнишь, в прошлом месяце ты мне говорила.

Он начал всячески выкручиваться, чтобы сделать это немного убедительнее.

— Когда ты мне вчера сказала, что удивишь меня, то я сегодня сообразил.

— Ты поэтому не мог заснуть?

— Отчасти поэтому. Это меня взволновало.

Он спросил себя, действительно ли она ему верит. Во всяком случае, по ее виду это было так.

— Должна сказать, ты удивил меня. Это почти передача мыслей на расстоянии. Затем она дала ему новую заботу.

— Я попрошу тебя привести немедленно в порядок все счета. Мне нужно знать точно, до сантима, на что я могу рассчитывать.

Да, для того плана, который Жак обдумывал со вчерашнего вечера, все это было совсем некстати. Его счастье, что он не начал осуществлять этот план. А Роджер ожидает его внизу в пивной. Он пошарил в карманах и сделал вид, что у него нет сигарет.

— Я быстренько схожу купить себе пачку сигарет, — сказал он. — И сейчас же вернусь.

Надев пальто, он торопливо сбежал вниз по лестнице и остановился перед толстым апоплексического вида мужчиной, который мешал ему пройти.

— Мсье Меллерей, я должен с вами поговорить.

Это был торговец яйцами из окрестностей, который кроме яиц скупал также в деревнях козьи шкуры.

— Нет времени, — кратко пояснил Жак. — Поговорите, пожалуйста, с мадам Кац.

Он покинул озадаченного таким приемом мужчину и поспешил выйти на улицу. Было все еще холодно. Небо было ясное. Снег больше не таял, а в сточных канавах громоздились цепочки холмиков из снега и льда. Вдали, перед пивной Жак увидел желтую машину. Что еще потребует от него Роджер?

Он нашел его перед Фриншером, среди сильного шума и звона колокольчиков, словно загипнотизированного разноцветными лампочками, загоравшихся при контактах катящихся стальных шариков. Для игроков, казалось, весь мир был ограничен размерами этого шумного аппарата.

— Так вы здесь. А я уже потерял терпение, — приветствовал его Роджер.

— Я освободился, как только смог, — сказал Жак, — моя жена тут же вернулась.

— Я это понял по телефону.

Роджер подмигнул ему.

— Вы очень хорошо вышли из положения.

— Ни в коем случае не звоните мне в контору. Это рискованно. Так же и наши встречи здесь поблизости от фабрики.

— Вы слишком все драматизируете, — возразил Роджер. — Ваша жена меня не видела. Она знает только моего шефа.

Он посмотрел на немногочисленных посетителей в помещении, затем поставил Фриншер и пошел к музыкальному автомату, в который опустил полдюжины монет. Раздалась громыхающая джазовая музыка.

— Мы имеем теперь добрых полчаса времени. Музыка лучшее средство против любопытных ушей. Хотите скотч?

Он подождал согласия Жака и заказал две порции виски. Они сели за столик вблизи музыкального автомата.

— Я полагаю, что вы меня вызвали не для того, чтобы угостить виски?

— Мне хотелось убедиться, что ваши намерения не изменились.

— Вы можете предоставить мне рассрочку? — спросил Жак.

— Могу, не слишком большую.

— Но не считаете ли вы, что я могу за один день достать 30 тысяч франков?

— Я могу пока удовольствоваться задатком, конечно соответствующего размера.

Чтобы слышать друг друга, собеседники склонились над столом и каждый внимательно следил за движением губ другого. Даже вблизи никто бы не разобрал, о чем они говорили. Метод оказался эффективным и музыка автомата — терпимой.

Кельнер принес выпивку.

— Если бы вы могли снизить вашу цену…

— Один момент, мсье Меллерей. — Роджер жестом отклонил это предложение.

— Я не имею такого намерения.

— А я не могу столько выплатить.

Жак удивился своей собственной смелости. Он не смог бы так говорить, это алкоголь возбудил его. Он стал не только смелым, но и отважным.

— Я предупреждаю вас, что если по вашей вине что-либо произойдет, я сообщу о вашем вымогательстве. Вы хотите слишком много заработать, а в результате все потеряете.

— Будьте благоразумны, мсье Меллерей.

Вместо того, чтобы расстроиться Роджер, казалось, наоборот развеселился. На его толстых губах появилась сочувственная улыбка, которая только подчеркивала его безобразие.

— Вымогательство? Вы имеете доказательства?

— М-ль Тусси может все подтвердить.

— Ее показания, как заинтересованной стороны будут так же мало значить, как и ваши. Вас обвинят, что вы действуете из-за мести.

С бокалом в одной руке и с сигаретой в другой Роджер сидел и улыбался. Но его глаза имели металлический блеск.

— На карту будет поставлена репутация нашего агентства. Клянусь вам, мой шеф распорядится о привлечении выдающегося защитника. Вы будете осуждены.

— Я осужден, вот это здорово!

— Да, точно, за клевету!

Действие алкоголя улетучилось так же быстро, как и наступило. Ничего не осталось, кроме жжения в пустом желудке, вызывавшем у Жака тошноту.

— Придется поладить, — продолжал Роджер, — Так как же, мсье Меллерей?

— Тридцать тысяч франков будет очень трудно достать.

— Трудно, но возможно. Можете мне не рассказывать, что оборотный капитал перчаточной фабрики…

Жак промолчал и поэтому получил отсрочку. Роджер путал «молчание» с «согласием».

— Поскольку мы пришли к соглашению мне не будет смысла продолжать слежку, — сказал он. — Формально она будет, конечно, продолжаться.

— Что вы пишете в своих донесениях?

— Буду писать часовой распорядок дня, который вы мне дадите.

— Это смешно. Вдобавок я должен еще за вас работать!

— Разве было бы лучше, если бы я продолжал за вами следить? — спросил Роджер. — Нет, не правда ли? Я не вижу причины для вашего отказа, ибо мы оба будем удовлетворены.

— Согласен.

— Самому за собой следить, в некотором роде раздвоиться, чтобы быть преследователем и преследуемым… Разве это не пикантная ситуация? Вы передаете сведения м-ль Тусси каждый вечер. Я звоню ей ежедневно около девяти вечера и она передает мне, это очень просто.

Адская музыка прекратилась, но в голове Жака продолжали греметь тарелки, барабаны и литавры.

— Я еще не говорил с м-ль Тусси. — сказал Жак. — Я должен уведомить ее.

Он купил телефонный жетон и вошел в кабину.

— Я ждала твоего звонка, — сказала Жаннина. — Я не решилась уйти.

Как накануне у телефона, он закрыл глаза. Ее молодой и чистый голос действовал, как компресс на его разгоряченную голову. Жак моментально забыл свои заботы и стал думать только о молодой женщине.

— Как ты провела ночь?

— Плохо. А ты?

— Тоже не очень хорошо.

— Ты нашел выход из положения?

— Еще не нашел.

Почему он должен вдаваться в подробности? Это была не ее проблема.

— Сегодня я не приду, любимая. Могу ли я позвонить около семи часов?

— Если хочешь. Я буду весь вечер дома.

Он тихо сказал:

— Целую тебя, любимая.

— Я тебя тоже.

— Целую тебя очень и очень крепко.

Он пошел обратно к столу. Роджер ушел, предоставив ему оплатить счет. Жак купил пачку сигарет. На улице холод охватил его. Возбуждение от алкоголя сменилось депрессией. Тридцать тысяч франков казались ему недосягаемыми.

— Трудно, но возможно, сказал ему вымогатель.

Жак охотно сказал бы ему: «Но это невозможно! Невозможно! Все счета будут тщательно проведены. Будет вынут из кассы последний франк, чтобы купить фабрику белой кожи. Как вы не можете понять, что я ничего не имею вообще ничего.

К чему бороться, когда с самого начала все было потеряно?

Все ли? Нет, не все. Было потеряно состояние, но не любовь. Во тьме его депрессии засверкал огонек, лампа в конце туннеля, показывающая выход из него. Он немного успокоился. Разве не ждала его Жаннина, преданная и любящая? Да, действительно, почему бы не быть этому истинному счастью?

Глава 8

Желто-красная кабина подвесной канатной дороги скользила над Сент-Лауренсом. Однако солнцу не удавалось согреть старые домишки, замершие и прижимавшиеся друг к другу. Казавшиеся совсем низкими.

С высоты своего постамента неустрашимый Ксавье Жувин устремил свой бронзовый взгляд на маленькую, местами покрытую грязным снегом площадь.

Жак бросил на статую ненавидящий взгляд, словно считал его причиной своих неудач. К концу первой половины дня, сравнивая приходы и расходы, Жак не смог освободиться от мыслей о тридцати тысячах, которые были столь же недоступны, как неприступные горные вершины. В поисках возможности получения денег, он подумал о своей матери.

Мадам Меллерей получала порядочную пенсию, была бережлива, как муравей и имела еще кое-какие небольшие источники дохода.

Он закончил часть работы с тем, чтобы сразу же после обеда мог уехать из Монтефло.

Насколько я помню, у мамы есть деньги на сберегательной книжке, думал он, и нужно, чтобы она одолжила мне несколько тысяч франков.

Поглощенный этими мыслями, Жак торопливо поднимался по деревянной лестнице с шаткими перилами. Звуки телевизионной передачи были слышны из коридора. Оперная певица исполняла большую арию из «Лакмэ».

Жак вынул из кармана фунт конфет, купленный им по пути, и постучал в дверь.

Возьму пару тысяч здесь, потом несколько тысяч займу где-нибудь. Роджер играет на непреклонности. А если ему скажут, что он получит пятнадцать наличными вместо тридцати и у него будет выбор — это или вообще ничего, то не ухватится ли он за это предложение?

Жаку пришлось несколько раз сильно постучать, пока он не услышал голос матери.

— Это я, Жак.

Она поспешила открыть дверь.

— Добрый день, мой маленький, Жак.

Она была высокая, худая со строгим лицом, полная противоположность м-ль Матильде, которая сидела на стуле перед пустой чашкой из под кофе, очарованная экраном телевизора.

Мадам Меллерей обняла сына, затем выключила телевизор.

— Дай мне твое пальто и садись. Может быть хочешь кофе?

Она взяла чайник.

— Матильда рассказала, что вчера после обеда ты был здесь. Большое спасибо за конфеты, они были замечательные.

— Превосходные. — Подхватила Матильда, покосившись на пакет с конфетами.

В присутствии третьего лица Жак не хотел разговаривать на тему, ради которой пришел сюда, а толстая старуха, казалось, не имела намерения уходить. Видимо, мадам Меллерей догадалась о смущении сына, так как сказала, указывая на конфеты:

— Предложи Матильде, пока она не ушла.

Жак удивился способу избавиться от лакомки. Последняя с полным ртом и руками не замедлила удалиться.

— Весь смысл ее жизни — это еда, — вздохнула мадам Меллерей, проговорив это дружески-укоризненным тоном. К счастью она не может пожаловаться на печень.

Затем ее взгляд стал вдруг серьезен.

— У тебя лицо как из папье-маше!

С тех пор, как он женился, она встречала его подобными словами при каждом его посещении. Вероятно инстинктивно указывала этим, что жена обращается с ним хуже, чем она.

Обычно он возражал:

— Ты всегда это говоришь. Я опять поправился на четыре фунта.

Сегодня это должно быть соответствовало действительности, ибо Элен это тоже заметила, и он не стал возражать.

— У меня неприятности.

— С твоей женой?

— И да и нет.

— Что еще она затеяла?

Мадам Меллерей не имела теплых чувств к снохе. Они всегда осуждали друг друга и почти не поддерживали отношений.

Жак рассказал выдуманную им историю.

— На прошлой неделе я играл в покер. Я проиграл много денег и не сказал Элен.

— Ты теперь стал играть в карты!

Упрек и отвращение, которые появились на ее лице, укрепили решение Жака не доверять ей своих истинных забот. Развод и вымогательство были словами, способными привести ее в ужас.

— Сколько же ты проиграл?

Он вместо ответа сделал уклончивый жест, но она попыталась узнать.

— Десять тысяч — двадцать тысяч франков.

Она всегда считала в старых франках и это во сто раз увеличивало моральное значение денег. Тридцать тысяч франков для Роджера составляли три миллиона.

— Двадцать пять… тридцать…

Выражение ее лица показывало, что такого рода проигрыш был следствием тяжелого порока. Чем больше называлась сумма, тем больше появлялось у нее смущения, а повышение суммы замедлялось.

— Тридцать четыре тысячи… тридцать шесть… тридцать семь…

Наконец она воскликнула испуганным недоверчивым тоном:

— Неужели около тридцати тысяч?

Между этими смехотворными суммами и тем, что действительно было нужно Жаку была такая огромная разница, что он предчувствовал, сколь велик будет ужас старой дамы, когда она узнает это.

— Нет, успокойся. Не больше двадцати тысяч.

Чтобы относительную величину суммы еще больше уменьшить он употребил новое выражение:

— Меньше двухсот новых франков.

— Господи, спаси и помилуй! Ты испугал меня, мой мальчик!

Она развеселилась.

— Один момент я подумала: мой сын сошел с ума! Но, мой бедный юноша, какой черт в тебя вселился…

Сегодня после обеда, она будет за меня молиться, подумал Жак. Он продолжал ее успокаивать.

— Это произошло случайно, я больше так не сделаю.

— Но двадцать тысяч франков — это большие деньги!

— Не заботься об этом. Все уже почти в порядке. Я не должен был тебе говорить об этом.

Он поспешил уйти. Его к этому вынудило возвращение Матильды, которая насытившись его конфетами, пришла попрощаться и взяла с него обещание скоро снова прийти.

— Только не между четырьмя и шестью часами! — крикнула ему вдогонку мать. — В это время я бываю в церкви.

Она крикнула ему еще что-то из окна, когда он уже удалялся от дома. Он не мог гордиться собой, как и из-за своей неудачи, так и от чувства угрызения совести, что нарушил покой матери, которая этого не заслуживала.

— Неужели он не в состоянии вести себя, как взрослый?

Как поступил бы другой мужчина на его месте? Оставить Элен, засучить рукава и еще раз начать с нуля? Это бывает в фильмах и романах, но вряд ли в жизни. Между теорией и практикой огромная пропасть.

Чтобы больше не думать — еще один способ сдаться — он с ожесточением работал всю вторую половину дня. В шесть часов он почти выдохся.

— Я скоро освобожусь, — сказал он Элен, которая отправлялась домой. Я приеду немного позже.

К семи часам он закончил свою работу. Персонал с фабрики разошелся. Его охватило сильное желание увидеть Жаннину, обнять ее, побыть возле нее.

Разве она утром не сказала ему, что весь вечер будет дома?

Он поднял трубку и сначала позвонил Элен.

— У меня что-то не ладится… Да, глупая ошибка. Я хочу сегодня вечером распутаться с этим.

— Возьми книгу домой, ты сможешь после ужина снова заняться.

— Мне удобнее здесь, где все под руками. Где-нибудь поблизости я малость перекушу.

Он хотел было позвонить Жаннине, что намеревается к ней зайти, потом передумал. Ему захотелось ее увидеть. И удивить своим приходом. По пути к авеню Виктора Гюго он купил гусиную печенку, курочку в желе, маленький торт и шампанское. Теперь любовники могут устроить хороший ужин. Несмотря на свои заботы он почувствовал себя почти радостно и нетерпеливо, как гимназист при легкомысленной проделке. В половине восьмого он явился к своей подруге с полными руками свертков и счастливой улыбкой на губах. Когда он позвонил, Жаннина открыла дверь и, увидев его, замерла, стоя с открытым ртом.

— Ах, это ты!

— А кто же еще может быть?

— Не знаю… Ты говорил мне что не придешь. Когда зазвонил звонок, я никак не предполагала…

Он пошел на кухню, подтрунивая над ней.

— Наверно ты ждала кого-нибудь другого?

— Но ты глупец! Почему ты не позвонил?

— Я хотел тебя удивить.

— Возможно это было удивление.

— Ты останешься ужинать?

— Пришлось соврать, чтобы освободиться. Я захватил все необходимое.

Он положил все съестные припасы на кухонный стол, а шампанское убрал в холодильник.

— Это нам должно понравиться.

Ощущение, что он говорил в пустоту заставило его обернуться. Жаннины в кухне не было. Он услышал, как она говорит по телефону из соседней комнаты.

— Хелло! Дайте мне комнату 34…

— Да, спасибо.

Она приложила палец к губам, когда он появился на пороге.

— Хелло, это Жаннина Тусси… Прошу извинения, мадам… Да, к сожалению, задержалась. Я позвоню вам потом… До свидания, мадам.

Она положила трубку и объяснила ему.

— Клиентка. Мы договорились встретиться к восьми часам. Я не знала, что ты придешь.

— Комната 34, это в отеле, не правда ли?

— Вернее, в меблированных комнатах.

Она снова повеселела, пропала вся ее неловкость, появившаяся при его неожиданном приходе.

— Пойдем к столу, я вижу гусиную печенку.

Он обнял ее.

— Сначала аперитив.

Обнимая ее теплое, упругое тело, которое игриво поворачивалось в попытках освободиться, он почувствовал сильное властное желание. Словно какое-то эротическое море затопило его, подняло на волны и понесло далеко, далеко… Женнина нежно вздыхала от его ласк.

Много позже вернулись они к действительности на приведенной в беспорядок постели. Их удовлетворенные тела лежали на смятой простыне. Одежда и подушки валялись разбросанными на ковре.

Жак нежно поцеловал в щеку молодую женщину. Она положила свои оголенные руки за голову.

— Так хорошо еще никогда не было, — робко прошептала она. Затем, как бы стыдясь своего признания, она вскочила с кровати и воскликнула:

— Я голодна как волк.

Жак оделся, она же накинула только красный халат. Вскоре ее домашние туфли зашлепали по плиткам кухни.

— Разве это не настоящее счастье?

В данный момент Жак только мог согласиться с этой фразой. Но нужно ли было ему такое счастье без всех дополнений? Без милой квартиры, без удобств, хорошей еды и материального обеспечения? Так же ли он себя бы чувствовал в убогой комнате отеля, в бедности, в нужде?

— Есть, есть!

Стол был накрыт на кухне. Только Жаннина на кухонный стол постелила скатерть. Чтобы поднять настроение Жак выстрелил пробкой из бутылки шампанского.

Как эхо зазвонил телефон.

— Я подойду, — сказала Жаннина.

— Хелло!

Из трубки послышался женский голос так ясно и отчетливо, словно говорящая была в комнате.

— Хелло! Это говорит мадам Меллерей.

Глава 9

У Жака был огромный аппетит. Он взял кусок гусиной печенки и свежего хлеба, затем приложил губы к пенящемуся шампанскому.

Вдруг он вспомнил, что Роджер должен вечером звонить по поводу «часового распорядка дня» и, так как Жаннина не возвращалась, пошел к ней в комнату. Она только что положила трубку, ее пальцы еще касались телефона.

— Это звонил Роджер?

Жаннина покачала головой. Она была смертельно бледна. С трудом она еле слышно проговорила:

— Это была твоя жена!

Словно невидимый репродуктор повторил последние слова в тишине, наполнившейся каким-то странным резонансом:

— Она тотчас явится сюда. От этого я потеряла самообладание.

— Что она хотела?

— Она хотела говорить с тобой. Дословно она сказала: «Я хочу говорить со своим мужем».

— А что ты ответила?

— Что она звонит не по тому номеру. И затем я положила трубку.

— Значит, этот подлец Роджер…

— Думаю, что нет.

Быстрота ответов приводила к новым вопросам.

— Почему ты в этом уверена?

— Для него нет никакого смысла сообщать твоей жене. Тогда он уже не сможет держать тебя в руках, — сказала Жаннина.

— Возможно, он думает по-другому.

— Это меня удивило бы.

— Если это не он, так кто же? Кроме…

Новая мысль пришла ему в голову: «Если моя жена наняла частного детектива, значит она уже раньше начала меня подозревать. Возможно, до нее дошли слухи или она получила анонимное письмо, где указывалось, что я регулярно бываю здесь…»

— Нет, — сказала Жаннина, которая вдруг усиленно занялась распутыванием шнура телефонного аппарата. — Я этому не верю.

— Она тоже этому не поверила. Поэтому и обратилась в частное агентство, чтобы не скомпрометировать себя.

— Женщина не может обладать таким сильным характером, — возразила Жаннина.

— Ты ее плохо знаешь.

Об этом можно было судить, хотя бы по покупке фабрики белой кожи Брэ. Без слов, без намеков, пока не договорилась о сделке.

— Даю голову на отсечение, что она все знала до того, как появился Роджер.

— Нет, это была чистая случайность.

Губы молодой женщины начали дрожать и видимо она старалась сдержать слезы.

— Извини… извини…

Жак был смущен. От волнения у него сжалось горло.

— Моя маленькая, любимая, не мне тебя прощать. Ты не виновата. Скорее я виноват, я больше тебя виноват, ибо ты свободная, а я втянул тебя в скверную историю.

Он взял ее лицо и принудил посмотреть на него. Потом, целуя ее в соленые от слез щеки прошептал:

— Ты дала мне так много счастья, моя маленькая Жаннина.

— Жаннина вдруг отступила, затем отвернулась, вытирая слезы.

— Но почему сегодня вечером?

Она успокоилась.

— Почему она так долго ждала?

Он придумал объяснение. Оно было не особенно удачное, но другого он не нашел. Когда он звонил Элен с фабрики, она догадалась, что он лжет и потеряла свое обычное самообладание.

— Я сказал ей, что перекушу в городе. К счастью, Роджер может это подтвердить.

Жаннина развела руками и вновь опустила их. Они пошли обратно в кухню и без удовольствия выпили по большому бокалу шампанского. Гусиная печенка, курочка в желе, маленький торт — все было искусно уложено на тарелочках, но у возлюбленных пропал аппетит.

— Прости меня, — начал опять Жак, — но я лучше поеду домой. Не знаю, что там разыграется, но я хочу, чтобы ты знала: ни при каких обстоятельствах я не откажусь от нашей любви. Если мня придется выбирать, то мой выбор уже сделан.

Он говорил это искренне и готов был поклясться, что его решение в тот момент было именно таким. Перед уходом он сообщил Жаннине о своем утреннем разговоре с Роджером и написал на листе бумаги данные, которые было нужно передать ему. Затем он выпил еще бокал, покинул приятную и теплую квартиру и вышел в холод ночи.

Он испытывал гораздо больше страха, чем показывал и по мере приближения к Монтефло, его опасения возрастали. Чувствуя себя, как приговоренный к смерти перед эшафотом, готов был скорее повернуть обратно, чем предстать перед своей женой.

Она звонила на фабрику, это более чем вероятно. Почему же я не имею права поесть в городе? Я даже предупредил ее об этом…

Разве отчасти это было неправдой? Разве его отсутствие не совпадало со временем ужина? Он повторил про себя подходящие аргументы, способные умерить строгость супруги. Сообщение Роджера подтвердит это.

Всю дорогу он бормотал про себя, как школьник, повторяющий урок.

— Я буду держать себя просто. И буду твердо упорствовать. Чем я рискую в худшем случае… Наверняка не большим, чем если бы я поехал домой.

Несмотря на это, он въехал на первый подъем Раше в далеко на блестящем настроении. На авеню Торсиак оно стало падать до нуля по мере приближения к находящемуся в конце его темного безмолвного сада, в котором стояла спящая вилла.

— Спящая ли?

Не совсем. Через ставни гостиной пробивался на улицу голубоватый свет. Элен сидела в своем любимом кресле против телевизора, на экране которого двое возлюбленных разговаривали друг с другом. При появлении мужа она чуть повернула голову.

— Ты раздевался?

— Я прямо из ресторана. Я нашел ошибку вскоре после разговора с тобой. Я предупредил тебя, что не вернусь к ужину…

Она приложила указательный палец к губам, видимо увлеченная драмой, разыгравшейся на экране: разговором между влюбленными, которых наверняка преследовала роковым образом неумолимая судьба.

Жак сел и закурил сигарету. Он снова наблюдал, как хладнокровна его жена, как велико ее самообладание. Его сердце стучало. Вместо того, чтобы радоваться отсрочке, он вспомнил, что это плохое предзнаменование.

Его напряжение было так велико, что вопреки всякому здравому смыслу он стал вести себя просто вызывающе.

— Недавно я пытался тебе позвонить, но у тебя было занято.

— Я разговаривала.

— С кем?

Он играл с огнем, очарованный опасностью, как мотылек у пламени, сжигающий в конце концов свои крылья.

Элен улыбнулась.

— Ты допрашиваешь меня, как полицейский.

Она выключила телевизор и сказала наполовину в шутку, наполовину всерьез.

— Может быть, ты стал ревновать?

Какая лицемерка! Как она может с такой уверенностью лгать! Вероятно она чувствует себя так же как я. Внутри все горит. Я тоже все скрываю. Заметно ли это? Если она не знает, что он в курсе дел, вероятно ему будет легче это скрывать.

— Или же, — начала она опять, но более резко, — ты уже угадал и знаешь с кем я разговаривала.

— С кем… с кем ты… — он замолчал с глупым видом. — Конечно с человеком, которого ты хорошо знаешь.

Удар кулаком под ложечку. Хорошенькая история, ты дурак, сказал он себе. Да ты ничего другого и не хотел и теперь тебя загнали в тупик.

Элен ударила кулаком по ручке кресла.

— Ты действительно можешь гордиться своими знакомыми, мсье Меллерей!

Жак встал, чтобы стряхнуть пепел с сигареты в старый оловянный сифон, служивший им пепельницей. Язык у него словно прирос к горлу. Надо налить в стакан немного виски и побольше содовой воды. Когда он наклонил над стаканом бутылку с минеральной водой, Элен пустила новую стрелу:

— Имя Роджер тебе ничего не говорит?

— Ровным счетом ничего.

— Но этот парень…

Презрительный тон потонул в шипении минеральной воды, поднявшейся в стакане щекочущей пеной.

— Парень, видимо, хорошо с тобой знаком.

Не давая ему времени ответить, она неожиданно спросила:

— С кем ты ужинал?

— Со своей подругой! — прорычал он, истратив до конца свои нервные силы. Но из-за стремительности ответа, его утверждение потеряло свою правдоподобность.

— Мой милый друг, если бы ты проводил время с женщиной, то не стал бы этим хвастаться.

— Но ты это предполагаешь?

— Из чего ты это заключил?

Элен сверлила взглядом своего мужа и эти часто моргающие близорукие глаза победили Жака.

Уклонившись от ее взгляда, он словно выскочил из тюрьмы.

— Послушай, проворчал он, и так решительно приблизился к ней, что она отодвинулась, — я не знаю, что тебе рассказывал этот Роджер. Может быть, он рассказал тебе, что я проводил время с женщиной. Веришь ты этому или нет, мне совершенно безразлично. Мне наплевать на это.

Бессознательно он принял правильную тактику. Элен восприняла эту вспышку, не будучи к ней подготовленной, с некоторым смущением.

— Жак, ты напился!

Он ухмыльнулся.

— Это все, что ты нашла для объяснения?

— Но что же с тобой тогда?

— Достаточно с меня этого! — закричал он. — Хватит твоих высокомерных ужимок, хватит твоих намеков…

Его гнев стал переходить в тупое бешенство без видимых причин. Глядя на бледное лицо Элен, он вдруг с наслаждением обнаружил, что она его боится. Да, без сомнения, впервые, с момента их женитьбы, она испугалась его.

— Успокойся, — сказала она.

Неукротимое желание дать ей пощечину, без причины, только для удовольствия — охватило его. Но он не зашел так далеко и удовольствовался тем, что схватил ее руку и грубо потряс.

— Слушай, не ходи вокруг да около. Объясни, наконец, что он тебе сказал?

— Что ты хочешь знать?

— О телефонном звонке.

— Ты не дал мне до конца договорить.

— Ну, так говори.

Она поспешила ответить.

— Звонил какой-то Роджер. Он хотел поговорить с тобой…

— Со мной?

— Да. А когда я спросила его, что тебе передать, он сказал, что это мужское дело.

— Это все?

Элен добавила:

— Он был даже грубым. Когда я предложила ему передать для тебя поручение, то он пояснил, что это не для бабы. Да, он употребил это оскорбительное слово. Я положила трубку.

— Ты правильно поступила.

Он опасался, что она, подозревая его, не сказала ему всей правды. Почему она не говорит о своем звонке Жаннине? Неужели она так боится меня и опасается моей реакции? Или считает, что сейчас не подходящий момент?

Он думал об этом звонке и сказал:

— Вероятно, это была просто шутка.

— Шутка или нет, во всяком случае, твои друзья развлекаются довольно странным образом.

— Послушай, ты просто слабоумная, — снова взорвался он. — Мои друзья, мои знакомые… Сама не знаешь, кто с тобой говорил и сваливаешь все на меня.

— Он назвался Роджером.

— А если бы он назвался Папой Римским или английским королем, ты бы ему тоже поверила? Если речь шла о шутке, то это мог сделать любой.

Она тотчас капитулировала.

— Хорошо, хорошо, не волнуйся.

Потом взглянула на часы из белого мрамора с ромбическими цифрами на циферблате, которые стояли на камине и проговорила:

— Уже поздно. Ты не пойдешь в постель?

Может быть ее предложение имело двоякий смысл — не возбудила ли эта семейная ссора ее чувства и не пробудила ли в ней страстности?

— Немного позже, — сказал Жак. — У меня сегодня даже не было времени почитать газету.

Он сел в кресло, закурил сигарету и развернул газету. Он не читал, а слушал, как раздевается жена в спальне, как чистит зубы в ванне. Зачем звонил Роджер, если он не хотел ее осведомить? Но какой смысл ему это делать, если он рассчитывает вытянуть у меня из кармана 30000 франков?

На пороге появилась Элен.

— Ты действительно не идешь?

Она надела на свое худое тело ночную рубашку из черных кружев, которая должна была сделать ее соблазнительной, но вызывала только улыбку.

— Позже! — сердито ответил он.

Он ясно заметил гнев на лице жены, вероятно она почувствовала себя оскорбленной. Она повернулась, вышла, потом появилась снова.

— Скажи мне Жак…

— Что тебе еще надо?

— В последнее время ты очень изменился. Ты избегаешь близости со мной. Мне кажется, что ты что-то от меня скрываешь.

Глава 10

Роджер оторвал кусок курочки в желе и воскликнул, глядя на бутылку:

— И в добавок ко всему еще шампанское! Это здорово!

Он налил себе полный бокал.

— Скажи мне, — продолжал он с полным ртом, — этот ваш маленький ужин сорвался из-за звонка старой Меллерей?

Жаннина кивнула. Склоняясь над раковиной, она неодобрительно посмотрела на обжору, который был намерен проглотить все, к чему ни Жак, ни она не притронулись.

— Кто-нибудь ведь должен иметь от этого пользу, — сказал Роджер и взял кусок гусиной печенки.

Откусив, он прищелкнул языком и облизал с пальцев жир.

— А как он реагировал?

— Поставь себя на его место. Он был сам не свой. И я тоже была сбита с толку.

— Он подозревал причину этого звонка?

— Сначала он полагал, что ты сообщил его жене.

— Совершеннейший идиот!

— Это я ему объяснила. Потом он решил, что она все знала прежде, чем обратилась в сыскное бюро. Мне было трудно его разубедить.

— И тем не менее, мне это кажется логичным.

— А мне не кажется. Ты точно знаешь, что она не обращалась в детективное агентство. Но если все же она была информирована, то по чистой случайности…

— Я говорю о выводах, они логичны.

Он откусил еще гусиной печенки и выпил глоток шампанского. Жаннина нервничала.

— Ты, кажется, не принимаешь этого всерьез.

— Важно, что он принял всерьез. Завтра я снова подниму его настроение, скажу, что мое сообщение снимает с него подозрение.

— Его настроение вряд ли изменится. Если жена все знает…

Он искоса взглянул на нее.

— Тебе будет неприятно, если бы мы не получили тридцать тысяч франков?

— Наплевать мне на твои тридцать тысяч франков!

— Ну, послушай, — пробормотал Роджер, продолжая жевать.

— Наплевать мне на них, я совсем не хочу их иметь.

На этот раз он поднял нос от тарелки:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего другого, только то, что сказала.

— Ты теперь хочешь увильнуть?

— Называй это, как тебе угодно.

— Ты увиливаешь из-за того, что звонила его жена.

— Отчасти поэтому. Попробуй все понять…

Громкий смех перебил ее. Роджер поперхнулся, выпил глоток для передышки и затем снова начал громко смеяться.

— Итак, ты тоже… ты тоже попала впросак. Это, по меньшей мере, доказывает, что дело было хорошо проведено.

И он тонким голосом проговорил:

— Это мадам Меллерей. Я хочу говорить со своим мужем.

Он смеялся так, что стал задыхаться.

— Извини, — возразила Жаннина, оставшаяся серьезной, — но это определенно была его жена.

— Конечно, это была женщина, вернее, девушка. Из тех, которые всегда бывают в пивных. Купишь ей два-три аперитива, поболтаешь, посмеешься… Я хочу разыграть шутку с товарищем… И затем она повторила в трубку все, что я ей подсказываю.

— Итак, это твоя подделка…

— Конечно… Бедная мадам Меллерей не имеет ни малейшего подозрения. Но я сделал еще одно умное дело — я позвонил ей сам.

Он опять склонился над тарелкой, словно приступ смеха вызвал у него опять аппетит.

— Я ничего ей не выдал. Но тем не менее она наверняка устроит Жаку сцену.

Жаннина не верил своим ушам.

— Какой смысл в этой комбинации? Это настоящий садизм.

Это физиология. Чем гуще атмосфера опасности — это я говорю о нем чем ближе он чувствует себя к краю пропасти, тем скорее он потеряет голову, и тем легче будет им манипулировать. Дай мне выпить.

Она вылила остатки из бутылки в бокал и медленно покачала головой. Затем сказала, не повышая голоса:

— В любом случае, мое решение не изменится.

— Ты хочешь отказаться? Это невозможно!

На лице Роджера появилось выражение неуверенности.

— Теперь ты хочешь обмануть меня?

— Раньше я не думала об этом всерьез.

Она подыскивала слова, но видно ей было трудно сдерживать себя.

— Уже несколько дней я наблюдаю за ним. Он живет в кошмарах. Мне его очень жаль.

— И ты, добрая душа, вдруг возымела желание защитить его.

— Он по-своему очень привязан ко мне.

— Прежде всего, он привязан к деньгам своей законной жены.

— Ты упрощаешь все. Сначала…

— Сначала ты была согласна.

— Сначала, — перебила она его, — я полагала, что я для него только развлечение. Все изменилось, когда я убедилась, что он действительно любит меня. Он готов все для меня бросить: свою жену, свои деньги, работу. Этого я не хочу:

— Скажи мне…

Роджер поднялся и взял ее за подбородок.

— Ты еще не совсем влюбилась в этого парня?

Она освободилась и он продолжал:

— Ты романтична, ну так что! Ты боишься его потерять и поэтому веришь…

— Ничего я не верю, — перебила она его.

— Веришь или нет, но это может произойти, как только ты поверишь.

Он вздохнул и стал набивать рот тортом.

— Я хочу поговорить с тобой об этом еще раз.

Он высоко поднял плечи.

— Ты можешь увильнуть, если хочешь, но я своей доли не упущу.

— Даже, если я ему расскажу?

— Что расскажешь?

— Что жена его ничего не подозревает, что она не обращалась в детективное агентство, что ты не частный детектив.

— И что ты была моей сообщницей по вымогательству, — заключил насмешливо Роджер.

— Да, если нужно, чтобы все это прекратить.

— Это не прекратится, ничего не выйдет! — крикнул он с внезапным гневом и ушел из кухни.

Она нашла его в комнате, где он курил свои длинные сигареты из светлого табака. Он стал гораздо спокойнее и миролюбивее.

— Подумай хотя бы немного, — сказал он. — У меня нет доходов, а издержки все же есть: отель, прокат машины, в то время, как моя собственная ржавеет на улице в Лионе…

Она знала, что он нарочно взял напрокат желтую машину, чтобы иметь номерной знак департамента Изера. Разве она не знала, что ее собственные средства не позволяют ей широко жить? Тем не менее, она продолжала:

— Я тебе это возмещу.

— Тогда я могу долго ждать. Этот Меллерей — верная золотая жила.

— Жила — это его жена.

— Тогда я могу попытаться с другой стороны. Если ты меня бросишь, у меня не будет никакого основания вас беречь. За фото и сведения мадам Меллерей наверняка даст мне маленькую сумму.

— А если Жак возбудит дело о вымогательстве?

Роджер скептически скривил рот.

— Тогда будут две возможности, ибо он будет продолжать тебя любить, несмотря на все, что узнает… Из дела ты выйти не сможешь. Итак, он продолжает тебя любить и не привлекает меня к ответственности из страха скомпрометировать тебя. Либо он не прощает тебе твоего сообщничества.

Он обвиняюще направил на нее палец.

— Ибо ты, моя милая, тоже причастна к попытке посадить его по горло в лужу. И если он тебя не простит, то мы оба с тобой будем в тюрьме, а твой милый мсье Жак останется без единого су.

Жаннина дрожала всем телом.

— Но если ты не помешаешь мне двигать дело дальше, то все будет хорошо. Его жена ничего не узнает и вы оба сможете заниматься любовными делами.

Роджер вкрадчиво положил ей руку на плечо.

— Мы всегда хорошо понимали друг друга. Не один раз я выручал тебя из затруднительных положений.

— Тридцать тысяч франков — это… Это слишком много, — пробормотала она, тревожась за будущее, — он не сможет заплатить столько.

— Не заботься об этом, ты увидишь.

С убежденностью и таинственностью он добавил:

— Я знаю один первоклассный прием, который поможет привести все в порядок.

Глава 11

В эту ночь Жак Меллерей опять плохо спал. Он встал и в половине восьмого уехал из Монтефло, чтобы избежать разговора с женой. Термометр показывал около ноля градусов и над горой Веледон небо начало проясняться. Так как было очень рано, он поехал окружным путем через авеню Виктора Гюго.

Посещение Жаннины произошло как-то само собой, у него сперва не было такого намерения. Он мог бы в этом поклясться. Но не созрел ли план в его подсознании? Не был ли этот визит действительной причиной его раннего выезда?

Молодая женщина открыла ему дверь, завязывая пояс своего халата.

— Жак, мой любимый!

Несмотря на заспанные глаза и отсутствие косметики и на растрепанные волосы, она выглядела соблазнительно. Да, от нее исходило удивительное очарование, и от ее естественного вида и от ее благоухания.

— Мое сокровище, — сказала она, когда Жак обнял ее. — Вчера вечером звонил Роджер. Я очень хотела тебе сообщить, но боялась рисковать.

Она рассказала ему между поцелуями:

— Он обещал мне, что в сообщении все будет в порядке. Во всяком случае он ничего не сообщал твоей жене.

— Но он звонил мне домой.

Жак рассказал, что произошло в то время, как его возлюбленная положила голову на его плечо и не поднимала ее, пока он рассказывал.

— Моя жена подошла к телефону и вместо того, чтобы извиниться он еще обидел ее. Если он намерен делать мне неприятности, то ничего хорошего он от меня не увидит.

Говоря это, он нежно ласкал ее, ощущая через нейлон упругие формы ее расслабленного тела. Она содрогнулась и молча увлекла его в спальню. Окна были затянуты занавесками, двухспальная кровать полуоткрыта.

Жаннина отбросил свой халат и осталась в кружевной рубашке. Она не выглядела смешной, как Элен. О нет, не выглядела смешной!

Они бурно предавались любовным ласкам, как и накануне. Молодая женщина была полна страстью, как никогда. Когда он пришел в себя, Жаннина спросил:

— Ты придешь сегодня после обеда?

— Постараюсь.

Только на улице он вспомнил, что сегодня суббота и что фабрика после полудня закроется. С тех пор, как появился вымогатель, Жак потерял представление о времени. Дни тянулись бесконечно долго, как месяцы, затем снова казались ему минутами. Так было и сегодня. Он первым уехал из Монтефло и последним приехал на фабрику.

Элен обрушила свой гнев на работниц. Когда Жак зашел в кабинет жены с результатами вчерашних работ, то услышал ее голос из швейной мастерской.

Он положил бухгалтерские книги на стол и хотел уже уйти, когда она стремительно вошла в дверь.

— Ах, это ты! — воскликнула она, — где ты был?

Он оправдывался неисправностью машины и медлительностью механика. Элен почти не слушала его, и указывая на швейную мастерскую заявила:

— Я только что уволила младшую Шалю.

Он перехватил инициативу, обрадовавшись изменением темы.

— Маленькая Шалю — наша лучшая работница!

— Это не извинение для наглости. Я сделала замечание по поводу ее работы, а она ответила мне наглым тоном. Теперешняя молодежь совсем не имеет уважения!

— А ты уважаешь молодых?

— Не спорь со мной, в конце концов, я здесь начальница.

— Ты уверена, что это нельзя уладить?

— Заботься лучше о своих делах! — коротко заметила она.

Он часто слышал эту фразу. Это случалось всякий раз, когда он пытался выйти из своей роли простого исполнителя и высказывать свои соображения в ведении производства. Он не стал возражать и изменил тему.

— Я принес тебе счета.

— Хорошо.

Она села за свой письменный стол.

— Пока я посмотрю их, позаботься о маленькой Шалю. Выдай ей за неделю зарплату, она должна сейчас уйти. В понедельник я не хочу ее здесь видеть.

Работница уже ожидала в соседней комнате, жалуясь безучастной мадам Кац. Она была довольно толстая и темноволосая, с лукавыми глазами и матовым цветом лица. Она, видимо, за словом в карман не лезла. Появление Жака ни в коей мере не смутило ее.

— Мадам Меллерей желает, чтобы я с вами рассчитался…

У нее был настоящий марсельский акцент.

— Выдайте мне недельную зарплату и частично оплатите отпуск…

Пока он заполнял соответствующие бумаги, она говорила, обращаясь к стенам:

— Не она меня выгоняет, а я сама ухожу. Я не рабыня.

Секретарша продолжала невозмутимо стучать на машинке.

— Мы не рабыни, — повторила работница.

Она права, — думал Жак, — мы не рабы. Но я — раб. Я стал рабом с того дня, как подписал в муниципалитете брачную бумагу.

— Я могу вам дать характеристику.

Он написал похвальную характеристику. Вскоре лицо ее прояснилось.

— Спасибо, мсье.

Она немного помедлила, затем тихо добавила:

— Вас здесь все любят.

Он выслушал ее с улыбкой и пошел на первый этаж. Закройщик разорвал блестящую кожу, которая, как утверждал он, была плохого качества. Несмотря на то, что мужчина был прав, Жак счел нужным установить ущерб, предоставив окончательное решение Элен.

Находясь на складе, для организации срочных отправок, Жак увидел через окно мадам Смук за рулем ее Ситроена. Тотчас у него возникла идея, которая больше не оставляла его. Мадам Смук служила промежуточным звеном между фабрикой и надомницами, живущими в близлежащих деревнях. Она распределяла работу, собирала деньги для выплаты жалования надомницам.

В субботы, которые совпадали с днем выплаты зарплаты, в письменном столе у Элен находилось много денег. По субботам банк был закрыт и деньги лежали там уже с пятницы в ящике с обычным запором. Даже для новичка взлом был детской игрой.

В первой половине дня, когда Жак выполнял свою обычную работу, эта мысль не оставляла его. К середине дня она превратилась в навязчивую идею. Он радовался, что первой ушла жена, держа в руках расчетную книгу. Но когда он прибыл в Монтефло, то к своему удивлению нашел виллу пустой.

Элен явилась домой без четверти час и была видимо, в хорошем настроении.

— Ты хорошо поработал, — сказала она, хлопнув по книге. — Я только что из банка. Все в порядке.

Этим могло объясниться, как и ее опоздание, так и ее хорошее настроение. Но Жак спросил себя, нет ли другой, более важной причины.

Может быть она ездила в детективное агентство? Наверно она там не была. Насколько я ее знаю, она не допустила бы неосторожности получить сообщение дома или на фабрике.

Она ходила в агентство и там прочитала сообщение Роджера. Он говорил Жаннине, что снял с меня подозрения. И он больше, чем когда-либо ощутил необходимость быть связанным с вымогателем.

— Хорошие известия надо спрыснуть, — сказала Элен и принесла из кухни два бокала, в которых звенели кусочки льда.

Он охотно согласился и они дружно чокнулись. Она даже поинтересовалась:

— Ты завтра пойдешь на лыжах?

Он забыл, что в это время года посвящал все свои воскресенья поездкам на лыжах, — с тех пор как познакомился с Жанниной. Они выезжали ранним утром на машине, но не в то место, которое он называл Элен. Может быть сегодня это было вызовом с ее стороны?

Но чем я рискую, имея Роджера на своей стороне? Почему бы мне не воспользоваться этим воскресным днем, может последним?

— Если ты ничего не имеешь против…

Она указала на расчетную книгу, лежащую на пианино.

— Мне нужно поработать, я работаю лучше, если остаюсь одна.

Не следует ей возражать. Пусть она сохранит хорошее настроение и во время обеда, когда он сообщит ей, что поедет к матери.

Против обыкновения она не возражала и не сделала ему никаких других неприятных замечаний. Она дала Жаку, как он в таких случаях говорил: «зеленый свет».

Около трех часов дня он постучал в дверь маленькой квартирки на Сент-Лауренс. Мадам Меллерей вязала для своих «бедных». М-ль Матильда со счастливым видом сидела у телевизора и следила за матчем по регби, в котором ничего не понимала. Жак прежде всего хотел успокоить мать по поводу своих «проигранных денег».

— Все в порядке, мама.

— Я об этом все время думала.

И с безмятежным спокойствием слепой веры, она пояснила:

— Я перебирала четки, молясь за тебя. Святая дева меня услышала.

Затем она стала болтать, перескакивая с пятого на десятое. Когда Жак нашел приличным, он попрощался с обоими старыми дамами, которые остались очень недовольными, одна краткостью его визита, другая отсутствием конфет. Он не мог предупредить Жаннину о своем приходе, так как у матери не было телефона.

— Это неважно, — сказала молодая женщина, — Я ждала тебя. Я была бы разочарована, если бы ты не пришел.

В своем кукурузно-желтом платье для дома она выглядела замечательно. В ее взгляде была какая-то меланхолия, придававшая ей романтический оттенок.

— К утру выпадет снег, — сказал Жак.

Лицо Жаннины озарилось улыбкой, которая тотчас исчезла.

— Ты чем-то недовольна?

— Наоборот, довольна. Но я думаю о будущем.

Она, казалось, потеряла надежду.

— Я думаю о тридцати тысячах франков. Я хочу тебе сказать…

Она смутилась и покраснела.

— Если тебе это поможет… Кольцо и меховая шуба, которые ты мне подарил… Я могу продать их…

— Об этом не может быть и речи. И потом, сколько можно за них получить?

— Шуба стоила около двух тысяч франков, а кольцо около ста пятидесяти. У меня еще тысяча франков в банке.

Он поцеловал ее, растроганный до слез ее великодушием.

— А у меня идея.

Он тотчас упрекнул себя, что слишком много говорит. Но потребность кому-то довериться была сильнее желания сохранить тайну. А кому как не Жаннине может он довериться.

— В определенные субботы в конторе на фабрике лежат большие деньги.

И чем дальше он развивал свою идею, тем мрачнее становилось лицо Жаннины.

— Я приношу эти деньги в пятницу вечером. Если я их потеряю, или если у меня украдут портфель с деньгами… Можно также ночью произвести взлом… Симулировать взлом детская забава, никто меня не заподозрит.

В этот момент Жаннина не нашлась что сказать, но позже, когда они лежали усталые и расслабленные, она сказала:

— Ты все-таки этого не сделаешь, не правда ли?

— Ты так думаешь?

— Взлом?

— Это единственный выход.

— Когда?

— В ближайшую субботу, когда все условия будут благоприятны.

Отсрочка на неделю, видимо, успокоила Жаннину. Она до вечера больше не говорила об этом, но как только Жак ее покинул, бросилась к телефону.

— Хелло! Отель «Империя»? Пожалуйста, комнату 34.

Случайно Роджер бездельничал на своей постели.

Я должна с тобой сейчас же поговорить, — сказала Жаннина. Где-нибудь. Это очень важно.

— Он рехнулся, совсем спятил! — крикнул Роджер. — Его так быстро схватят, что он не успеет оглянуться!

Он энергично расхаживал по своей комнате. Жаннина приехала к нему в отель.

— У него в носу полно полипов. Они не хитрецы, но проныры. Быстро пронюхают, что у него есть любовная связь… Сообразят, что он тратил много денег… Тебя допросят. Насколько я его знаю, он расколется, как только за него возьмутся. Он выругался.

— Проклятие, нужно помешать ему влезть в эту историю.

— Поэтому я и пришла, чтобы предупредить тебя.

— Да, но как ему помешать?

— Если ты, наконец, мог бы отказаться…

Вдруг он недоверчиво взглянул на нее.

— Не имеешь ли ты намерения рассказывать мне сказки?

Она возмущенно спросила:

— Почему ты так думаешь?

— Чтобы отстранить меня не одним, так другим методом. Уговорами, угрозами, страхом.

— У тебя есть основания бояться.

— Я только боюсь, что ты чрезмерно подгоняешь его и это может кончиться роковым образом для всех троих.

Она схватила Роджера за руку, уставилась на него и добавила твердым голосом:

— Это правда?

Он, видимо, был потрясен и начал снова ходить взад и вперед с задумчивым видом.

— А твой знаменитый хитроумный прием, что с ним? — спросила она.

Роджер ответил другим вопросом:

— Куда отправитесь вы завтра?

— На лыжную прогулку.

— Куда именно?

Она возмутилась.

— Не хочешь ли ты следовать за нами и злить нас?

— Немножко терпения, черт возьми!

Он плутовски подмигнул.

— Если мой прием не сработает, я перестану действовать вам на нервы.

Глава 12

Со скоростью около восьмидесяти километров в час, упиваясь солнцем и чистым воздухом, мчался Жак по трассе с пушистым снегом. Благодаря своему учителю и любви к лыжным гонкам, которую она с ним разделяла, Жаннина сделала большие успехи. Она ехала хорошо, но не так быстро, как ее учитель и из-за этого начала свой спуск раньше него. Но Жак обошел ее и дожидался внизу, чтобы опять подняться и начать все сначала.

В середине дня они сделали перерыв, отдохнули в ресторане и опять продолжали свои упражнения до часа дня. Каждое воскресенье они так проводили время.

Солнце уже заходило и трудная трасса была уже покинута всеми лыжниками. Мчались полным ходом. Жак издали увидел знакомый силуэт, который казался большим. Он узнал Жаннину издали по ее осанке и, не снижая скорости, настиг ее и затормозил.

Глаза Жаннины блестели, щеки и нос порозовели, она часто дышала. Она выглядела как подросток в своей куртке цвета морской волны и таких же брюках, в тяжелых ботинках и красной вязаной шапочке. Она до смерти устала, но сияла.

— Я измучилась, — сказала она и прислонилась к своему спутнику.

Он поддержал ее и обнял за талию. В этот момент они соединились душой и телом, как в экстазе любви и так было каждый раз при возвращении из этих снежных экскурсий. Все проблемы были забыты, они были счастливы и простая естественная радость охватывала их.

— Пойдем пить чай.

Жак взвалил на плечи лыжи и палки и они рука об руку пошли пешком в чайный салон.

Помещение было переполнено. Жаннина сняла куртку и шапочку. На ней был вязаный пуловер из белой шерсти. Она привела в порядок свои волосы, а Жак стоял рядом и высматривал свободное место.

Из зала кто-то подал знак. Роджер делал им дружеские жесты.

— Идите сюда! Я занял для вас столик.

Жаннина сжала кулаки, Жак процедил сквозь зубы:

— Подлец!

Не было никакой возможности избавиться от непрошеного гостя. Праздник окончился. Они присоединились к вымогателю, который обратился к ним с дружеской улыбкой:

— Я впервые здесь. Я выбрал самое лучшее место.

Он и в самом деле хорошо устроился за угловым столиком, отделенным от других рядом лиственных растений.

— Вы не могли подождать до завтра? — проворчал Жак, садясь за столик.

— Завтра, всегда завтра…

— Откуда вы узнали, что мы будем здесь?

— Разве мне за это не платят?

Подошла официантка. Жак и Жаннина заказали чай с лимоном и бутерброды, Роджер предпочел пиво.

— Позавчера вечером я вам звонил.

— Ах, да это было очень остроумно! — воскликнул Жак.

Он осторожно осмотрелся кругом. Из зала доносился беспорядочный шум. Никто не интересовался ими. Они был изолированы, как в герметическом пространстве.

— Очень остроумно! И к тому же вы еще обидели мою жену, хотя нужно ли было усложнять положение?

— Она раздражала меня своим начальственным тоном.

— Вы могли бы по крайней мере быть вежливым.

— Согласен, я был не прав.

Не кажется ли вам,что настало время заняться делом? — продолжал он.

— Возможно к концу недели я буду иметь деньги.

— О, я буду восхищен! Не будет ли нескромно спросить, как вы их собираетесь достать?

Любовники вопросительно взглянули друг на друга. Утром, когда они ехали на этот зимний сезон, этот вопрос долго обсуждался. По мнению Жаннины нельзя было ничего предпринимать, не поставив об этом в известность Роджера.

— О взломе он узнает из газет. Без сомнения он сразу же установит связь. Вероятно он откажется от украденных денег. О нет, не из-за моральных причин, просто из осторожности. А если он их не возьмет, то мы так далеко не уедем. Потом она выставила главный аргумент:

— Кто знает, не ускорит ли этот взлом всего дела в нежелательном для нас направлении? Если Роджер, из боязни скомпрометировать себя, откажется от этих денег, то он обязательно выполнит поручение. Мы потеряем все.

Официантка принесла заказ.

— В моем распоряжении нет дюжины способов достать такую сумму, — чуть слышно сказал Жак, — чтобы было все абсолютно ясно, м-ль Тусси и я решили довериться вам.

Он выпил глоток чая, откусил бутерброд и приняв позу, изложил свой план. Вымогатель ответил двумя словами:

— Не согласен.

— Почему?

— Это будет расследоваться.

— Меня не заподозрят.

— Вы наивны, мсье Меллерей. Я имел очень много дел с полицией и не разделяю ваш оптимизм. Хищение у супругов не считается кражей и если вы можете опасаться развода, то я рискую тюрьмой. А это очень большой риск.

— Вы должны решить, да или нет.

— Нет.

Его решительный тон прекратил едва начавшуюся дискуссию.

— Но вы знаете, мрачно сказал Жак, — что обстоятельства не позволяют мне взять даже небольшую сумму, так как жена проверяет бухгалтерские книги.

— Возьмите деньги взаймы.

— У кого? Теперь вы наивны. Чтобы взять взаймы деньги надо предоставить гарантии. А лично мне ничего не принадлежит:

— Не принадлежит вам, но вы имеете — так говорят в подобных случаях. Они могут немного подождать.

Жаннина нахмурилась и перестала есть. Жак качал головой, словно хотел отогнать мрачные мысли.

— Что вы хотите этим сказать?

— У мадам Меллерей нет близких родственников, кроме двоюродного брата. Я осведомлялся… Таким образом вы ее законный наследник.

— Так же при браке с разделом имущества?

— Так же и в этом случае. Супруг — это универсальный наследник, при этом за введение в права наследства взимается меньше двадцати двух процентов.

Жаннина продолжала медленно есть, избегая хруста на зубах. Жак вынул сигарету.

— Если найдется заимодатель, который будет согласен ждать, как вы сказали, то я готов подписать любые обязательства, какие он потребует.

— Ну, такой человек может найтись.

— Вы так думаете? Но моя жена еще молодая и вполне здорова.

— От ударов судьбы никто не застрахован.

Среди них воцарилась тишина, нарушаемая только шумом в зале.

— Вы хотите, чтобы я об этом позаботился? — любезно спросил Роджер.

Жаннина уронила кусок бутерброда в чашку и обрызгала свой белый пуловер чаем. Жак сжался.

— Что вы подразумеваете под этим?

— То, что вы сами думаете.

— А именно?

— Нет ничего проще этого…

Роджер был образцом беззастенчивости.

— Вам нужен человек, одалживающий деньги и я позабочусь, чтобы найти вам такового.

— Вы имеете кого-нибудь на примете?

— Собственно говоря, нет. И его не легко будет найти, я согласен с этим. Но все же попытаться можно.

Роджер иногда бывал очень разговорчив и любил пускаться в сентенции. Он извлек еще одну шутку из своей коллекции.

— Я позабочусь об этом. Думаю, что скоро смогу дать вам ответ.

— Прежде всего, больше не звоните ко мне.

— Ни к вам, ни на перчаточную фабрику.

Роджер поднялся, не допив своего пива.

— Не буду вам больше мешать.

Он взял шляпу и кожаное пальто.

— На случай, если я не смогу найти кредитора, подумайте еще о каком-нибудь выходе из положения. Пока.

Он повернулся к ним спиной и прошел между столиками. Его силуэт показался у входа, затем стеклянная дверь закрылась за ним. Жаннина тяжело вздохнула. Жак сжал ей руку, она была холодная, как лед. Он пробормотал, как бы спрашивая самого себя:

— Его история с займом денег неосуществима.

— Но ты получил теперь отсрочку.

— На два дня больше, на два дня меньше… Я уже понял, что он задумал. Таким коварным он еще не был… Наследство…

Официантка подвела к их столику двух посетителей.

— Они не помешают вам, господа…

— Никоим образом. Мы уже уходим.

Пока посетители приносили извинения, Жак рассчитался, помог Жаннине одеться и надел свою лыжную куртку. У него не было желания ехать домой. Он ничего не желал.

— Давай немного прогуляемся?

Фиалково-синее небо пронизывали кроваво-красные тучи. Холод подгонял гуляющих. Очень немногие, только самые упрямые еще пользовались подъемниками для лыжников. Возлюбленные пошли пешком, тесно прижавшись друг к другу.

— Итак, — вдруг проговорил Жак глухим голосом, — не вообразил ли он, что я убью свою жену?

Он почувствовал, как его подруга задрожала.

— Убить свою жену! Это явное безумие!

— Он же не говорил этого, любимый. Он говорил об ударе судьбы.

— О провидении, не так ли? — сыронизировал Жак.

— С ним тоже приходится сталкиваться.

Голос Жаннины был тонкий, как дыхание ее рта.

— Я так плохо спала ночь… Мне лезли в голову разные мысли… Если с твоей женой что-нибудь случится, то все наладится. Ты будешь свободен и богат.

— Замолчи!

Она сильнее прижалась к нему.

— Мы стали бы свободны, мы оба!

— Замолчи же!

Он не хотел об этом думать, но мысли приходили против его желания. Он понимал, что это было невозможно, неприемлемо, переходило границы разума. Тем не менее, он думал об этом против воли, несмотря на возмущение совести. Он поймал себя на том, что прошептал:

— Удар судьбы… это удар судьбы. Против судьбы не пойдешь. За это не несешь ответственности. За это нельзя себя упрекать.

Они пошли быстрее, все быстрее, к неопределенной цели, словно для того, чтобы убежать, оставив позади злые инстинкты. Их блуждание закончилось возле его машины.

— Поедем назад? — предложил он.

— Если ты хочешь.

Они сели в машину. Мотор был холодный, он кашлял и чихал много раз, прежде чем начал работать нормально. Жак включил сцепление и поехали. Машина гудела, цепи зарывались в затвердевшем снегу на дороге. День был на исходе.

— Где-то я читала, — сонно пробормотала Жаннина, что стоит что-нибудь сильно захотеть, как это случается.

Жак включил фары и промолчал. Так много противоречий теснилось в его голове, что он не мог высказать объективного суждения или хотя бы объективного мнения. А разве именно сейчас он не нуждался, более чем когда-либо, в ясности ума?

Глава 13

Целых два дня Элен таскала бухгалтерские книги с виллы на фабрику и обратно. Она мало говорила и производила какое-то странное впечатление.

«Ни рыба ни мясо» — этот эпитет, по мнению Жака лучше всего характеризовал ее. Кроме того, он был уверен, что она все время о чем-то думает, он достаточно хорошо изучил ее.

Не о покупке ли фабрики белой кожи, в связи с которой возникли непредвиденные трудности? Он не решался спрашивать ее, к тому же был поглощен своими собственными проблемами. Но сегодня утром она стояла, подобно статуе правосудия, возле счетных книг, лежащих на большом обеденном столе, за которым она любила работать.

— Я потратила много времени, — сказала он невыразительным голосом, но наконец, нашла у тебя ошибку.

Кончиком карандаша она подчеркнула число, которое считала неверным.

— Точно две тысячи четыреста двенадцать франков и 25 сантимов.

— Плюс или минус?

— В кассе не хватает 2412 франков 25 сантимов и я спрашиваю тебя, где они находятся?

Жак был огорчен.

— Если это ошибка, то откуда я могу знать?

— А мог ли ты сделать такой просчет?

— Объясни.

— Пожалуйста, поговорим серьезно.

Она старалась быть спокойной.

— Я полагаю, что ты просто очень хорошо скрыл недостачу.

— Скрыл?

— Не разыгрывай из себя невинность. Если ты брал деньги, то скажи это. Но не считай меня за дуру.

Он был невинен, как новорожденный ягненок. Но это было слишком: обвинять его из-за случайной ошибки, особенно после того, как он оставил всякую мысль о махинациях с бухгалтерскими книгами.

Помня о своих первоначальных намерениях, Жак вел себя как школьник во время объяснения с женой. Он потерял самообладание и покраснел до корней волос.

— С некоторого времени ты ведешь себя как-то странно… Я же чувствовала, что тебя что-то мучает.

— Тебе показалось.

— Ты не хочешь признаться, что тебя что-то мучает?

— Тебе показалось.

Она проводила допрос с энергией и искусством судебного следователя, унизив его обвинением. Жак не любил ее, порой с трудом ее выносил, а в этот момент он ненавидел ее.

Он искренне желал, чтобы она упала к ногам, сраженная сердечным или мозговым ударом, чтобы она погибла от молнии или еще чего-нибудь, лишь бы только сразу умерла.

Однако она стояла пред ним вполне живая, и он понял, что если никак не будет реагировать, то попадет в такой зыбучий песок, из которого уже не выберется. Необходимо подумать об этих несправедливых обвинениях и, по меньшей мере, искренне возмутиться.

— Твои обвинения отвратительны. Ты должна сейчас же взять их назад.

— Раньше, чем ты представишь мне объяснения.

— Объяснение простое: — Я ошибся. Всякий может ошибиться. Если бы ты ошиблась, я не стал бы сомневаться в твоей порядочности.

— Да, но я… это мои деньги.

— Плевал я на твои деньги.

Он двинулся к ней и увидел в глазах жены такой же страх, как и на прошлой неделе.

— Я не притрагивался к твоим деньгам. Плевал я на них, на твои счета, на твою бухгалтерию!

Книга счетов полетела в угол комнаты и задела фарфоровую вазу, стоявшую у камина. Ваза ударилась о камин и одна сторона ее разбилась.

— Теперь ты рада, да?

Он пыхтел как тюлень и задыхался от гнева. Когда приступ ярости прошел, он продолжал без злобы:

— Уверяю тебя, я не брал твоих денег.

И чувствуя, что это глас вопиющего в пустыне, продолжал:

— Ты должна мне поверить. Ты веришь мне, не правда ли?

— Я поверю тебе, если ты объяснишь мне, что тебя мучает.

Если он продолжит дискуссию, то будет уличен во лжи и окончательно погрязнет в этом. Лучше прекратить этот разговор и проявить твердость.

— Веришь ты мне или не веришь, но это так. Торговаться не будем.

Он повернулся, взял в передней пальто и вышел из дома. Раньше он не решился бы так поступить. Он стал смелее по отношению к Элен. Определенным образом Жак все больше познавал самого себя. Он поехал в город выпить кофе и позвонить Жаннине.

— Что нового?

— Звонил Роджер.

Жак звонил не из кабины и не мог вести секретного разговора. Он кратко закончил разговор.

— Хорошо, я приеду.

На авеню Виктора Гюго он пробыл всего минуту и узнал, что Роджер будет ждать его в 11 часов утра в пивной на углу возле печаточной фабрики.

— Точно в одиннадцать. Он торопится.

— Он нашел кредитора?

— Он не хотел мне говорить.

Она прибавила одну фразу, истинный смысл которой не дошел до ее возлюбленного.

— Мне показалось, будто он не доверяет мне.

Жак, не снявший пальто, пошел к двери.

— Ты уже уходишь?

— Я поссорился с женой. Будет лучше, если я не задержусь.

Он поцеловал ее и заметил, что сегодня утром ее поцелуй был каким-то необыкновенным — так много тепла, доверия и утонченной любви излучала она помимо своей физической привлекательности.

Все больше становилась пропасть, разделявшая его и Элен. Но не обманывал ли он себя? Развод не так уж пугал его, хотя он и сознавал, что это отнимет у него и у Жаннины материальные средства.

— Если бы речь шла обо мне, я бы послал ее ко всем чертям. — затем вполне откровенно добавил: — Если бы это касалось меня одного, то эта проблема не привела к кризису.

— Эта непосредственная проблема заключалась в бухгалтерской ошибке, которая препятствовала устранению трудностей между супругами.

На фабрике Жак избегал обращаться к жене и она сделал первый шаг.

— Послушай, если это просто ошибка в книгах, ты должен постараться привести дела в порядок.

— Ты должна была сначала об этом подумать, а потом обвинить меня.

— Это твоя обязанность доказать, что я неправа, возразила она и отдала ему счетные книги.

Он снова углубился в книги и числа, и сделал только перерыв, чтобы зайти в пивную. Вымогателя там не было. Через десять минут, когда Жак уже начал терять терпение, его вызвали к телефону. Это звонил Роджер.

— Извините, я не смог прийти. Сможете ли вы освободиться сегодня около трех часов дня?

— Это возможно.

— Хорошо. Приходите к станции подвесной канатной дороги и ожидайте, пока я с вами не заговорю.

— Почему такая таинственность?

— Это осторожность, мсье Меллерей. Ни в коем случае не берите с собой м-ль Тусси. Лучше всего вообще не говорите ей, что мы с вами встретились.

Жак удивился такой таинственности, но обещал ничего не говорить Жаннине и вернулся к своим книгам. До обеда он так и не мог найти ошибки и встреча с Элен в обеденный перерыв была мрачной.

В половине второго он снова взялся за работу. Несмотря на все желание результаты его напряженной работы были неутешительны, поиски не дали результатов. Это была не бухгалтерская ошибка, а административное упущение. В нормальных условиях ее посчитали бы досадным инцидентом, но обстоятельства превратили его в драматический случай.

Незадолго до трех часов, немного нервничая, Жак поставил машину на набережной Стефана Жей и пошел пешком к станции подвесной дороги. В этом месте в Гренобле собиралось много туристов и редко можно было встретить местных жителей. Роджер был уже там.

— Я купил вам билет, — сказал он Жаку и увлек его в кабину, куда спешила группа болтающих англичанок.

Необычно раскрашенная кабина тронулась и начала равномерно двигаться вверх. Поездка над Изером с двумя рядами набережных, над выступающими укреплениями в стиле прошлого столетия вызывала восторженные восклицания туристов.

— Этого я еще не видел, — буркнул Роджер.

Больше он ничего не сказал за время трехминутной поездки. Они вышли и тотчас отделились от группы, которая поспешила на верхнюю террасу, где туристы столпились возле пояснительной таблички. Жак с Роджером отправились в менее людное место.

— Есть что-нибудь новое?

— Да. К концу недели мне придется подать заключительный рапорт.

— Не могу понять, почему вы не разрешили мне ничего сказать м-ль Тусси?

— Мсье Меллерей, пришло время поговорить, как мужчина с мужчиной.

Они поднялись вверх над подобием крепостного вала, закурили сигареты и из-за холода стали ходить взад и вперед. Гренобль лежал у их ног и вместе с живописным бассейном Изера и Дра создавал величественную панораму, поднимавшуюся уступами вплоть до снежной вершины. После паузы, оторвавшись от созерцания чудесного вида, вымогатель сказал:

— Вы все еще не достали денег?

— А вы нашли кредитора?

— Вы же в это верите так же мало как и я.

— Почему же вы тогда предложили его найти?

— А почему вы делали вид, что верите в это?

— Чтобы выиграть время.

— А я, чтобы дать вам время на размышления.

Роджер наклонился над перилами, но почувствовав движение за спиной, стремительно отпрянул назад со злобной улыбкой на губах.

— На всякий случай должен вас предупредить, — быстро сказал он, — что если я упаду в пропасть, то моя смерть не улучшит вашего положения. Мой шеф непременно обнаружит связь. В лучшем случае, он приставит к вам другого агента, который вряд ли пойдет вам навстречу.

Жак усмехнулся, насколько позволяли его треснувшие губы.

— Успокойтесь. Я знаю в чем состоят мои интересы. Вы сказали, что хотели дать мне время на размышления… Размышления над чем?

— Над следующим: ваше будущее у меня в руках, а у вас нет никаких возможностей склонить меня на свою сторону.

Роджер опять говорил ироническим тоном.

— К концу недели я подам свой рапорт и мадам Меллерей будет знать, какова ваша супружеская верность… Если только…

Он не закончил фразы, затем резко воскликнул:

— Если только к тому времени мадам Меллерей будет жива.

— Вот в чем дело!

— Посмеете ли вы утверждать, что не желаете этого?

— Вы не хотите этого?

Жак ответил не сразу. Он постепенно собирался с мыслями, но то, что раньше заставило бы его вздрогнуть, теперь он спокойно выслушал, затем пробормотал:

— Мало ли чего я желал.

— Вы меня неправильно поняли. Это не пустой разговор. Мадам Меллерей может погибнуть из-за неблагоприятно сложившихся обстоятельств…

Широким жестом Роджер охватил весь ландшафт. Хотя нос и уши Жака ныли от холода, самого его бросило в жар.

— И сколько все это должно стоит?

— Шестьдесят тысяч вместо тридцати. Я позабочусь обо всем. Достаточно вам сказать «да».

— Нет.

Жак противился искушению. Оно появилось уже не сегодня, но — утренняя сцена увеличила его.

— Нет, это просто сумасшествие.

— Это ваш последний шанс.

— Змей шептал ему в ухо: «Ваш последний шанс. И если вы упустите его, тем хуже для вас.

— Меня первого будут подозревать.

— Совершенно не будут.

— Узнают о моей любовной связи.

— Вам незачем будет ее скрывать. Она пригодится для алиби.

— Вы же сами утверждали, что Жаннина может считаться сообщницей и поэтому плохая свидетельница.

Жак незаметно поддался искушению. Он уже находился в стадии дискуссии.

— Кроме того, я совсем не хочу впутывать Жаннину.

— Она не должна об этом знать. Я не советую вам доверяться ей.

— Я не хочу, чтобы она шла даже на малейший риск.

— На какой же риск она пойдет, если не будет об этом знать?

Жак вспотел и в то же время дрожал от холода.

— Не хотите ли выпить? — дружелюбно предложил Роджер.

— Спасибо, лучше я похожу взад и вперед.

— Как вам угодно.

Они снова закурили и продолжали прогуливаться по твердому снегу, который хрустел под ногами.

— М-ль Тусси должна быть полноценной свидетельницей. Это безусловно необходимо.

Вымогатель повторил каждый слог отдельно: — НЕ-ОБ-ХО-ДИ-МО!

Он посмотрел на кольцо табачного дыма, которое, казалось, застыло в неподвижном холодном воздухе.

— Но я ведь не сказал «ДА», — запротестовал Жак, внезапно заупрямившись.

Роджер с хитрой миной на лице проговорил:

— Я бы не предложил вам своего плана, если бы не был уверен, что вы полностью согласитесь.

Глава 14

Бюро погоды предсказало на ночь снегопад. В свете фар уже виднелись отдельные хлопья. Они оседали на ветровое стекло и тотчас таяли.

С озабоченным лицом Жак повернул машину. Жаннина была вполне счастлива и влюблена в своего друга. Она трещала, громко смеялась над пустяками и была в восторге от неожиданной поездке, которую ей предложили. Она с тщательностью оделась, долго колебалась между голубым и черным платьем и, наконец, выбрала красное. С влюбленным видом она прижалась к Жаку.

— Это чудесно. Все уладилось в один момент. Роджер удовольствуется двадцатью тысячами вместо тридцати и он найдет для тебя кредитора.

Согласно плану, составленному вместе с вымогателем, Жак пригласил свою возлюбленную на ужин в загородный ресторан «Бон Рабле». Он находился в уединенном месте и имел комнаты, которые сдавались. Это было подходящее место, где можно было провести ночь. Холмистая дорога при такой погоде была безлюдна.

— Б-рр, — сказала Жаннина. — Не хотела бы я жить в этом месте, если только вдвоем с тобой в отдалении от всего мира.

За елками показалась гостиница. Это было большое массивное здание из коричневого камня, вероятно раньше бывшее крестьянским домом. Дом был подновлен, и его сводчатые окна и окрашенные стены соответствовали современным вкусам.

Машина въехала на бетонированную площадку для стоянки, на которой летом стояли столики и зонты от солнца. Два коротких гудка, и в освещенном фонарем фасаде открылась дверь. Появился седой мужчина.

— Я заказал комнату! — крикнул Жак, — где у вас гараж?

— Сейчас, мсье.

Мужчина скрылся в доме и вышел снова в зимнем пальто и шляпе. С согнутой спиной он поспешил к воротам гаража и открыл створку. Помимо маленького отельного грузовичка в гараже стояло всего четыре машины. Жак поставил свою.

— В такую плохую погоду, господа, — сказал старик, — здесь не очень много народа. Если вы желаете, пойдемте со мной…

Чтобы попасть в дом, надо было снова выйти на холод. Они все же оказались вознаграждены, когда вошли в привлекательное помещение: там было тепло, уютно, все в деревенском стиле — роскошная деревенская простота.

В обеденном зале не было электрического освещения. На каждом столе стояла свеча в кованом железном подсвечнике. Только четверо посетителей сидело за ужином: двое из них сидели за одним столиком. В помещении звучала нежная музыка, исходившая откуда-то с заднего плана. Жаннина была очень довольна.

— Я с удовольствием чего-нибудь выпью, — сказала она, когда они заняли место. — Ты закажешь мне аперитив?

Он заказал два чинзано и протянул ей меню.

— Посмотри пока меню, а я позвоню жене.

Он пошел в кабину, которая так же как и туалет была оклеена клетчатыми обоями. Сердце колотилось и хотело выпрыгнуть из груди.

— Хелло… Элен! Я звоню тебе из кафе.

— Что случилось? У тебя авария?

Элен говорила пронзительным агрессивным голосом. С тех пор, как она нашла ошибку в счетных книгах, которую он не смог исправить, их отношения не улучшились.

— Я еще нахожусь в городе, моя мать больна.

— Что с ней такое?

— О, ничего серьезного. Вероятно небольшой грипп. При ее возрасте и при такой погоде… Ты понимаешь, наверно, я не смогу оставить ее одну.

— Она опять прикидывается, чтобы ты побольше с ней побыл.

— Нет, уверяю тебя, сегодня не так. Она с температурой лежит в постели.

— Ну, хорошо, ты вероятно поздно вернешься домой?

— Думаю, что мне придется пробыть с ней всю ночь.

— Всю ночь! Вот это прекрасно!

Элен продолжала кислым тоном:

— А соседка, которая обычно о ней заботится?

— Она здесь. Но я как сын должен о ней позаботиться, не так ли?

Он горестно вздохнул.

— Я позвоню тебе еще рано утром.

И заставил себя добавить:

— Спокойной ночи.

Единственным ответом был щелчок прерванного соединения. Жак повесил трубку и медленно вернулся в зал.

Жаннина усердно изучала меню. Она вся сияла. Внезапно Жак пожелал ее очень сильно. Ему хотелось прикоснуться к ней, слышать ее голос… В тот же момент у него закружилась голова при мысли о том, что голос Элен, своей жены, он слышал в последний раз.

Глава 15

Голос мужчины в телефонной трубке пробудил у Элен неопределенные воспоминания, но она не могла вспомнить имя этого человека.

— Я звоню вам по поводу вашего мужа.

— Да, что с ним?

Она моментально подумала о худшем. Глядя на экран телевизора, она скорее с досадой, чем взволнованно спросила:

— Что, его матери хуже?

— Она чувствует себя отлично.

— Но мой муж еще…

— Вашего мужа у нее нет.

— Что вы сказали?

— Я сообщаю вам, что месье Меллерей не у своей матери, он намерен развлекаться со своей подругой.

Элен была как громом поражена.

— Кто со мной говорит?

— Мое имя не имеет значения.

— Если это анонимный звонок…

— А вы знаете, что эта девушка почти на двадцать лет моложе вас?

Стрела попала прямо в сердце Элен.

— Знаете ли вы, что она молода, очаровательна…

— Вы лжете.

— А знаете ли вы, что месье Меллерей очень влюблен?

— Вы лжете, — повторила Элен.

Она всем своим существом возмущалась против клеветы. Пока она еще не волновалась, но вцепилась в трубку, словно та была надежной точкой опоры.

— Вы лжете… вы лжете…

— Это он вам лгал. Если вы мне не верите, поезжайте и убедитесь сами.

— Где же мне это проверить?

— Его мать в добром здравии сидит со своей соседкой у телевизора. Он же напротив…

Собеседник приумолк. Внезапно Элен охватил панический страх, что он хочет повесить трубку.

— Он напротив? — задыхалась она.

— Он занят совсем другим представлением.

Мужчина усмехнулся про себя и закончил:

— Спокойной ночи, мадам Меллерей.

— Хелло… хелло…

Это прозвучало как сигнал бедствия, из трубки было слышно только шипение, как от дымящегося масла. У Элен потемнело в глазах. Пошатываясь, она оперлась на спинку стула.

— Это неверно, он не мог так поступить!

Перед ее взором мысленно промчались за несколько секунд все события последних дней. Все убеждало ее в том, что в последнее время Жак был странный.

— На это он не осмелится!

Прежде всего, можно ли верить анонимному звонку?

Она еще не поверила, но сомнения уже грызли ее. Если он это сделал, если он осмелился так поступить со мной… Ее чувство собственности было возмущено.

— Осмелиться так поступить со мной!

В приступе бешенства она поспешила в переднюю, надев пальто, затем бросилась в гараж, где стоял ее Аустин. Мотор заработал. Она выехала на авеню де Торсиак, не выключив в доме света и забыв запереть ворота сада.

С очень опасной скоростью она доехала по ровным улицам до Сент-Лауренса, оставила машину на площади Ксевье Жуве и поспешила затем по маленькой улице, на которой она очень редко бывала. Споткнувшись на неровном тротуаре, она чуть не вывихнула ногу и вскоре была у входа в дом, где помедлила несколько минут.

— Как повести себя, если Жак там? Ах, что мне тогда сказать — скажу, что приехала узнать, как она себя чувствует.

Она вошла в темный подъезд и стала подниматься по лестнице. Уже с лестничной площадки услышала она знакомую мелодию начала передач последних известий и это показалось ей дурным предзнаменованием. Ее подозрения подтвердились: в кухне, освещенной голубым светом телевизора сидела только мать Жака и неизвестная м-ль Матильда. Элен не дала им времени оправиться от удивления.

— Где Жак?

Ее свекровь приглушила звук телевизора.

— Боже мой, с ним что-нибудь случилось?

— Вероятно. Его здесь нет и вы не больны.

— Кто болен? — спросила мадам Меллерей, не способная следить за развитием событий. Мой маленький Жак болен?

— Ваш маленький Жак омерзительный парень, — вдруг закричала Элен, не способная больше сдерживаться. — Он завел себе любовницу, ваш маленький Жак. И вы заодно с ним!

В своей ярости она и мать втянула в историю.

— К тому же вдобавок, вы жили с ним душа в душу и помогали ему меня обманывать.

Старая дама перекрестилась.

— Жак имеет любовницу!

— О боже, о боже мой, — стонала Матильда и сделала еще тише звук телевизора, чтобы лучше слышать обеих женщин. Они обращали на нее внимания не больше, чем на мебель: одна — совершенно растерянная, другая задыхающаяся от гнева.

— Кто она? Где живет?

— Я ничего не знаю.

— Ее имя… Скажите только мне ее имя.

— Чье имя, боже мой!

Старая дама собралась с силами.

— Вы ворвались ко мне, в восемь часов вечера, сказали мне, что Жак затеял любовную аферу…

— Вы нужны ему для алиби.

— Это неправда.

— Это верно! Я требую правды, полной правды! Это мое право… мое законное право…

Элен начала кричать. Мадам Меллерей сделала успокаивающий жест.

— Не так громко.

— Вы боитесь скандала! — кричала Элен еще громче. — А я не боюсь!

Она уже не владела собой. Ее гнев был сильнее, чем боль, больше, чем разочарование.

— Буду на весь дом кричать, что ваш сын подлый субъект, бездельник, сутенер…

— Боже мой, боже мой… — застонала мать и перекрестилась.

— Я разведусь…

Жажда мести подавила все другие чувства.

— Я выброшу его на улицу как и взяла его — в одной рубашке, его единственном имуществе. И немедленно!

Она хотела эффектнее обставить свой уход.

— Можете передать ему, так просто это не пройдет!

Она сбежала вниз по лестнице и захлопнула за собой дверь. При этом она чуть не упала, но во время схватилась за перила. Ей показалось, что на верхнем этаже была открыта дверь.

— Нет, так просто это не пройдет!

Она была так возбуждена, что не чувствовала холода на улице. В таком состоянии она добралась до своего Аустина, открыла дверцу и отшатнулась, скорее удивленная, чем испуганная. На заднем сидении, почти невидимый в темноте, сидел мужчина. Он вежливо поклонился ей, и сказал:

— Добрый вечер, мадам Меллерей.

И тотчас продолжил:

— Не бойтесь, это я звонил вам недавно.

Поскольку она продолжала стоять в нерешительности, он прибавил:

— Пожалуйста, не стойте долго на холоде. Нам гораздо лучше поговорить здесь, в машине.

Элен решилась. Села за руль, вставила ключ в зажигание и включила обогрев, так как ей стало теперь холодно. Затем она коротко спросила:

— Что вы хотите мне сказать?

— Многое, мадам. До сих пор я вам не лгал.

— Кто вы, собственно говоря?

На мужчине было черное кожаное пальто. Были видны лишь неясные очертания его лица, темные глазные впадины, профиль его длинного крючковатого носа и двойной ряд белых зубов.

— Вы догадываетесь, почему я уведомил вас?

— У меня не было времени. Или вернее я полагаю, что…

Она замолчала и он продолжил за нее:

— Что это касается меня так же как и вас. Да, мадам, это с моей женой ваш муж занимается любовными утехами.

Элен подавила дрожь. Она напрягла волю, чтобы сохранить спокойствие.

— Почему вы не сказали мне этого по телефону?

— Я не был уверен, что вы поверите мне. Сначала вы должны были убедиться, что я говорю правду. Я уже с неделю наблюдаю за ними.

— Вы знаете где они?

— Конечно.

У Элен стали нервно дрожать руки и она прятала их в складках пальто. Она не спрятала их в складках пальто. Она не хотела спрашивать, но не удержалась.

— Где они?

— Вы слышали о гостинице «Бон Рабле»?

— В Гренобле?

— Нет, за городом в деревне, километрах в тридцати отсюда… там ужинают при свете свечей…

Для большей убедительности мужчина добавил:

— Там же есть совсем уединенные комнаты. Хорошее любовное гнездышко…

— Прекратите, месье.

— Извините.

Уже не столь оживленным тоном он продолжал:

— Они должны сейчас ужинать. Если мы удивим их своим появлением, им трудно будет солгать.

Элен, преодолев момент слабости теперь снова вернула самообладание.

— Поедемте вместе. Вы знаете дорогу?

— Надо ехать в направлении Лаффре, затем повернуть направо. Я покажу вам.

Аустин двинулся. Элен управляла машиной, сжав зубы и не щадя мотора. Роджер на заднем сидении пристально уставился на ее затылок…

В кармане он играл короткой резиновой дубинкой, оружием, не оставляющим после удара следов.

Глава 16

Для Жака ночь в «Бон Рабле» была самой тяжелой в его жизни. Опять он не мог. Он лежал на кровати, чувствуя потребность быть возле спящей Жаннины, прикасаться к ней и слышать ее дыхание. Жак старался убедить себя, что не был неправ, заключив сделку с вымогателем. Только на рассвете он закрыл глаза в намерении хотя бы на час заснуть. Однако его охватил глубокий сон и Жаннина с трудом разбудила его около половины девятого.

— Пора вставать, любимый. Твоя жена будет беспокоиться.

— Я позвоню ей по телефону.

— Ты не боишься, что она придет к твоей матери?

— Это не в ее характере.

Все же он упрекнул себя в непоследовательности. Разве он мог позволить себе так долго спать. Разве это нормально, когда муж так поступает с женой, которая его ждет?

— Все же лучше нам немного поторопиться.

Они быстро позавтракали и отправились в обратный путь. Как и предсказывало бюро погоды, за ночь выпал снег, свежий белый снег, на котором колеса машины с шипением проделывали борозды.

Немного не доезжая улицы Лаффре они проехали мимо двух полицейских и полицейской машины, стоявшей недалеко от поворота дороги, проходившей по краю пропасти. Жаннина все еще чувствовала радость от этой поездки.

— Мы еще повторим это, не правда ли?

Жак рассеянно кивнул. Как только он увидел полицейских, так почувствовал облегчение. Жребий был брошен, Роджер сделал свое дело. Теперь наступила очередь действовать Жаку, ему следовало сначала позвонить на фабрику. Он позвонил из квартиры Жаннины. Мадам Кац дрожащим от волнения голосом сообщила ему о несчастном случае.

— Да, мсье… с машиной.

— Тяжелый случай?

— Очень тяжелый, мсье.

— Она все же жива?

— Конечно, Элен умерла.

Но ему нужно играть свою роль и телефон облегчил его задачу. Для Жака наступило тяжелое время. Прежде всего, он должен был прикидываться перед всеми, с кем придется встречаться. Мадам Кац толком ничего не знавшая проговорила:

— Мои… мои искренние сожаления, мсье.

— Спасибо, мадам.

Он положил трубку. Жаннина пробормотала невыразительным тоном:

— Это странно.

Затем она бросилась на грудь к своему любовнику.

— Я желала этого от всего сердца — и это свершилось!

Глаза ее были сухими, но плечи так дрожали, что это передавалось всему телу.

— Наверное, я чудовище.

— Не говори глупостей.

Он успокаивал ее как только мог.

— Я этого так сильно желала. Я виновата в этом.

Вдруг она ударилась в слезы. Она перешла к самобичеванию и прерывающимся от всхлипывания голосом призналась:

— Если я плачу, то не от раскаяния. Мне стыдно за себя… Для меня важно только одно — ты свободен, свободен!

— Да, моя любимая. Так распорядилась судьба.

В то же время он в растерянности соображал, что ему нужно сделать в первую очередь. Где он должен справиться: в больнице, в полиции? Может быть лучше поехать домой? Возможно, Люсьен, прислуга уже получила какие-либо известия?

Как только он позвонил ей по телефону, на него обрушилась лавина вздохов, восклицаний и сдержанных всхлипываний.

— Вас ищут повсюду, мсье.

— Кто ищет?

— Полицейский, который пришел и сообщил печальную весть. Я дала ему на всякий случай адрес вашей матери.

Итак, они уже обратились к старой женщине. Высота, с которой двигалось дело была неожиданной, но чем раньше придут к окончательным выводам, тем лучше.

— Я не знала, правильно ли это было, — сказала Люсьена, смущенная молчанием Жака.

— Вы совершенно правильно поступили, спасибо.

Слово «полиция» испугало Жаннину.

— При несчастных случаях, — пояснил Жак, — всегда проводят расследования. Это вполне нормально. Мне придется объяснить, где и как я провел сегодняшнюю ночь. Тебя тоже допросят.

— Что я должна отвечать?

— Правду, просто правду. Не нужно только возвращаться к прошлому и говорить о вымогателе. Он поцеловал Жаннину в губы, которые были солоны от слез.

— Сегодня я тебя уже не увижу. Предстоит проделать много формальностей.

— А если я захочу поговорить с тобой?

— Тогда позвони мне куда угодно в любое время. У нас уже нет причин скрываться.

— Они с сожалением расстались, и Жак поехал на Сент-Лауренс. После разговора с мадам Кац, посещение матери было для него вторым испытанием. Впрочем, мадам Меллерей, оказалась еще лучшей собеседницей. Больше того, она сама разыграла трагедию.

— Мой мальчик, мой бедный мальчик… Что ты наделал, что ты наделал?

Ее высоконравственные чувства развод затрагивал гораздо сильнее, чем смерть снохи. Жак быстро оборвал ее жалобы.

— Прошу тебя, мама, теперь не время для упреков.

После этого ему был показан парадный спектакль: большая вечерняя сцена, сыгранная в патриотических тонах. На помощь ей пришла м-ль Матильда, привлеченная любопытством и надеявшаяся на сладости.

— Она публично проявляла свою ярость. Соседка наверху все слышала. И даже нижние жильцы.

Обе женщины чувствовали себя участниками драмы. Жак дал им все рассказать с подробностями и пояснительными комментариями, затем подвел их к сути дела.

— Каким образом это привело к несчастному случаю?

— Она неправильно сделала поворот. Машина упала в пропасть.

— В каком месте?

— По дороге в Лаффе. Сегодня утром водитель грузовика обнаружил это.

— Куда ее отправили?

— Естественно, в морг.

Об Элен теперь говорилось только как о трупе, безжизненном теле, необходимом для проведения важных церемоний.

— Ты должен заказать мессу с музыкой, — ханжески сказала мадам Меллерей. Это уж ты обязательно должен сделать.

Жак решил соблюсти все традиции и, если нужно, провести все в рамках высшего формализма.

— Сначала я должен поехать в морг.

— Не сейчас… Господи, который был здесь…

Мадам Меллерей взяла с серванта конверт, на котором стояли имя и должность посетителя: Офицер полиции Гумбло.

— Он сказал, что ты сначала должен явиться к нему. Будет производиться…

Она прочла слово написанное на конверте.

— …вскрытие тела.

Эти слова открывали неприятную перспективу, но Жак не очень волновался. Пока что все соответствовало предсказаниям Роджера.

— Несчастный случай со смертельным исходом…

Полиция недоверчива… Никакой опасности: судебный врач не найдет ничего ненормального.

— Ты придешь к обеду? — спросила мадам Меллерей тоном человека, не сомневающегося в ответе.

Он вероятно нашел бы предлог отказаться, если бы не был так озабочен в соблюдении правил приличия. Прежде всего ему нужно купить черный галстук, перед визитом в комиссариат. Он уже так хорошо освоился со своей ролью, что ему не доставило труда придать своему лицу выражение, соответствующее сложившимся обстоятельствам.

Его первое знакомство с Гумбло придало ему чувство уверенности и освободило его наконец от напряжения. Полицейскому офицеру было около сорока лет. Высокий и худощавый, с черной окладистой бородой, он был в очках и его непринужденное дружеское лицо не производило неприятного впечатления.

Кабинет мог служить зеркалом его личности. В нем было чисто, аккуратно, во всем чувствовалась педантичность хозяина. Две занавески украшали окно. На его рабочем столе в дополнении к телефону стоял букетик фиалок в стакане с водой.

— Как это случилось? — был первый вопрос Жака.

Гумбло сделал неопределенный жест.

— За ночь выпал снег и скрыл все следы на дороге. Нам пришлось ограничиться предположениями. Самое вероятное, что машину занесло на обледеневшей дороге.

Взгляд его голубых глаз устремился на посетителя.

— Это тем более вероятно, ибо водительница потеряла самообладание.

— Я знаю, — смущенно проговорил Жак, — мне мать рассказала.

— Вы сказали жене, что намерены у нее переночевать?

— Я сказал жене по телефону, что моя мать больна.

— А она вам не поверила и решила проверить это.

— Если бы я мог это предвидеть.

Они оба закурили сигареты и Жак продолжал:

— Но я думаю, что вы хотите знать, где я был этой ночью?

— Этим вы очень поможете мне в расследовании дела, — вежливо проговорил Гумбло.

— Я был со своей… подругой.

— Замужней?

— Нет.

— Вы можете сообщить ее имя?

— Рано или поздно вы его узнаете. Я не хочу скрывать ни ее, ни всю нашу историю.

Как только полицейский получил нужные сведения, он позвонил по телефону.

— Хелло, Пьер, у меня есть имя и адрес дамы, сопровождавшей мсье Меллерея… Запиши: Жаннина Тусси, Авеню Виктора Гюго, 57-А. Да, в Гренобле.

Он положил трубку, раздавил окурок своей сигареты в пепельнице, которая сверкала чистотой и, желая оправдать бесцеремонность этой полицейской формальности, пояснил:

— Рутинная работа…

— Я понимаю, — сказал Жак. — Я был с мадемуазель Тусси, когда получил известие о несчастном случае.

— Вы у нее провели ночь?

— Нет, мы ужинали в гостинице «Бон Рабле» и вернулись сегодня утром около половины десятого. Мы даже видели полицейских на месте происшествия…

Жак вздохнул.

— В тот момент я не подозревал…

Гумбло навострил уши.

— «Бон Рабле», — повторил он. — Это не та ли гостиница, которая…

Жак предупредил его выводы.

— Не трудитесь вспоминать. Она находится на той дороге, где именно произошел несчастный случай.

— Не хотите ли вы сказать, что мадам Меллерей намеревалась туда приехать?

Жак печально улыбнулся.

— Приехать — это слишком мягко сказано. Судя по сцене, которую она устроила моей матери вчера вечером, ясно, что она хотела сделать мне скандал.

— Благодарю за откровенность, — сказал Гумбло, протирая стекла своих очков. Затем продолжил без перехода:

— Я полагаю, что во время несчастного случая — скажем, между двадцатью и двадцатью двумя часами — вы не покидали ресторан?

Жак ожидал этого вопроса так же, как и других. План, составленный Роджером был строго логичен. Ответ прозвучал убедительно, ибо он соответствовал действительности.

— Я звонил своей жене уже из ресторана. Было почти одиннадцать, когда мы вышли оттуда и пошли спать… Это могут подтвердить свидетели…

Офицер надел очки и заглянул в какую-то бумагу.

— В сущности, драму легко восстановить. Мадам Меллерей ушла от вашей матери в высшей степени взволнованная, «как безумная», сказала позже соседка вашей матери. Другие соседи тоже слышали громкие крики. Она определенно была не в состоянии управлять машиной и ехала с недопустимой скоростью по опасной дороге…

Жак уловил тень упрека в его словах и сказал подавленным голосом:

— Это все моя вина.

— Об этом вам самому судить, мсье Меллерей.

Записывая на чистом листе бумаги Гумбло продолжал:

— Моя задача ограничена составлением объективных выводов. В остальном это дело вашей совести.

Он перестал писать и покачал головой.

— Во всяком случае был кто-то с нечистой совестью — человек, который уведомил мадам Меллерей. Ясно, что ваша жена не сразу была обо всем информирована, иначе она бы сразу поехала в «Бон Рабле».

Впервые Жак почувствовал под ногами твердую почву. Он был осторожен и сдержан.

— Этого я не желал бы знать. Что теперь можно предпринять? Даже если вы выясните личность этого человека, то что вы сможете с ним сделать? Разве это преступление?

— Это могло бы быть преступлением, если бы имелось хоть одно анонимное письмо. Откуда мадам Меллерей могла подозревать…

— В этом я ничего не подозреваю.

— Могли бы вы предполагать, что она поехала в «Бон Рабле»? Если она вас подозревала, то могла нанятьспециалиста.

Жак не думал, что эта простая фраза может так его напугать. Твердая почва под ногами превратилась в болото. Жак пошел по грязи, которая сковывала его движения. Он уже почти погрузился в нее и вдруг чудом вышел на твердую почву.

— Как видно, — сказал полицейский, — в этой области мы не компетентны.

На этом успокоительном объяснении разговор был окончен. В ближайшее время можно было не опасаться ловушек. Теперь предстояло выполнить ряд обязанностей, из которых самой неприятной было посещение морга. Чтобы его перенести, чтобы выстоять перед лицом трупа Элен, Жаку требовалось много думать о Жаннине.

Глава 17

— Хелло… мсье Меллерей?

Жак тотчас узнал голос Роджера.

— Один момент.

Он положил трубку на стол, подписал последнее письмо и протянул почту мадам Кац, сделав ей знак удалиться. В темном костюме, с белой рубашкой и черном галстуке он уже полностью освоился со своей ролью шефа. Жак взял трубку.

— Хелло! Что вы хотите?

— Добрый день, мсье! Как дела?

— Спасибо, хорошо.

Это был уже третий звонок Роджера за три недели. Первый раз он звонил в день похорон. Безобидные, ничего не значащие слова, произносившиеся сообщниками, имели однако для них двойной смысл.

Что «спасибо, хорошо» Жака означало, что все идет согласно оптимистическим предположениям вымогателя. Версия о смерти от несчастного случая была безоговорочно принята и никто не думал сомневаться в этом. Сейчас даже Жаку пришлось убеждать себя, что в действительности это был несчастный случай. Чувства раскаяния не было, но звонок Роджера нарушил его спокойствие.

— Когда вы сможете выполнить мой заказ?

Жак перевел: «мой заказ», — «мои шестьдесят тысяч франков».

— Мне бы не хотелось торопить вас, но я очень спешу. Срок достаточно был велик.

Границы безопасности в игре были перейдены. С другой стороны нотариус уже свободно мог предоставить Жаку задаток очень большого размера, так как вилла в Монтефло была предназначена к продаже. Выручка от продажи виллы должна была не только покрыть все издержки и налоги в связи с введением в права наследства, но и оставила бы Жаку крупный резерв наличными.

— Мне бы хотелось, чтобы доставка была произведена как можно быстро, — торопил Роджер.

Не было причины дальше откладывать.

— Срок в два или три дня вас устроит?

— Отлично. Завтра я позвоню вам для утешения.

— До завтра.

Жак снова принялся за работу, чтобы не поддаваться искушению позвонить Жаннине. Ему нечего было сказать ей, но он часто звонил днем, чтобы поддерживать веру в будущее, которое их ожидало. Чтобы не нарушать приличия они еще не показывались вместе публично, все же Жак проводил большую часть времени на авеню Виктора Гюго. Жаннина наслаждалась счастьем, с безмятежной верой в формулу своего любовника:

— Судьба так пожелала.

Плохие воспоминания были забыты. С мрачными временами преследования было покончено, так как и с вопросом займа денег. Об этом Жак сказал ей еще накануне смерти Элен с согласия вымогателя. Она верила этому, так как после полицейского допроса вечером спросила:

— Если узнают, что ты занял такую сумму, не рискуешь ли ты неприятностями?

— Какими неприятностями?

— Могут спросить тебя, почему ты так много занимаешь?

— До этого не докопаются.

И чтобы сделать свою ложь более правдоподобной, добавил:

— А если до этого докопаются, то нетрудно будет найти объяснение. Ведь наличные деньги… Это же не запрещено. В данном случае моя жена имела намерение купить фабрику белой кожи.

Воцарилось радостное спокойствие. И по молчаливому соглашению они больше не говорили о вымогателе. Их разговоры касались только будущего. Несмотря на свои добрые намерения, Жак все же собирался позвонить Жаннине, но в это время открылась дверь и появилась его мать.

— Добрый день, мой милый Жак.

Он раздраженно ответил:

— Добрый день, мама. Что случилось?

Раньше ее ноги не было на фабрике. Но с тех пор, как она узнала, что сын унаследовал фабрику, она регулярно приходила туда со скорбной миной божьей матери.

— Извини меня, — сказал Жак, желая сократить ее визит, — но у меня много работы.

— Я пришла, чтобы принести тебе почту.

Когда он покинул виллу, объявив о ее продаже, то сделал ошибку опять считаясь с приличиями — дал адрес матери, как свой личный.

— Ты побеспокоилась из-за одного единственного письма! — воскликнул он, — Разве оно не могло подождать?

— Я считала, что оно спешное.

Мадам Меллерей поискала в своей черной сумке и пояснила:

— Я нашла его, когда пришла домой с мессы. Оно было подсунуто под дверь. Это не настоящее письмо…

Из сумки упали на пол четки и печатный бланк. Она сначала подняла четки. Затем положила на стол эту бумагу со штампом полицейского комиссариата.

— Жак, как только я увидела, кто отправитель, то решила его вскрыть… Смотри… Ты должен явиться к трем часам.

Жак сразу же плюхнулся на стул. Он медленно протянул руку, развернул бумагу и прочел причину своего вызова:

— «По делу касающемуся вас».

Эти четыре слова ничего не говорили ему или говорили очень мало. Тем не менее, он почувствовал в них угрозу и испугался. К чему бы этот неожиданный вызов, когда уже две недели назад все было подписано, зарегистрировано и составлены акты? Его алиби было проверено, а протокол вскрытия тела и мнения экспертов говорили, что это несчастный случай.

— Возможно, это всего лишь пустяковое дело, касающееся не поставленной на документе подписи…

Свою последнюю мысль он высказал вслух.

— Лучше, если ты туда сходишь, — посоветовала мать.

— Конечно, я туда схожу, — безрадостно ответил он.

Затем, как бы в отместку за плохое известие сказал:

— Мне нужно срочно уйти.

Жаку вообще не нравилось, что мать была на фабрике.

— Я довезу тебя до стоянки такси. Скорее, скорее, — торопил он ее, ты доедешь прямо до Сент-Лауренса.

Он посадил ее в Комби, довез до ближайшей стоянки такси, дал ей денег и поцеловал ее.

— До свидания.

— Когда ты придешь ко мне?

Он уклонился от ответа и быстро уехал. Жак был растерян и одинок более чем когда-либо. Он вообще не знал, где можно найти Роджера, даже не мог довериться Жаннине. Ему приходилось играть перед ней, как и перед другими. Несмотря на это, он поехал на авеню Виктора Гюго, хотя еще не было двенадцати.

— Обед еще не готов! — испуганно воскликнула Жаннина.

Жак приготовил два «американос» и пошел на кухню, чтобы побыть в ее обществе. Она села к нему на колени и чокнулась с ним.

— За нашу любовь, мое сокровище!

— За нашу любовь, — повторил он и обнял ее.

Если проклятый вызов не испортит всего сегодня вечером, добавил мысленно он.

В течении всего обеденного времени Жак сдерживался, но за десертом, наконец, заговорил:

— Ты не знаешь, почему?

— Не имею ни малейшего представления.

Он взял яблоко и продолжал безразличным тоном:

— Тебя больше не допрашивала полиция? Не было никакого телефонного разговора, о котором я не знаю?

— Я сказал бы тебе.

Все внимание Жаннины было направлено на очистку яблока, чтобы не оборвать ленту кожуры. Наконец, в предчувствии победы, она сказала:

— Замечательно! Это хорошая примета.

Она уже больше не думала о вызове. Жак от своих мыслей стал как одержимый. Убийство Убийство Элен — первый раз он применил в уме такое название и жестокость этого снова заставила его похолодеть — находилось на пересечении двух следов, один вел к нему, к ее мужу, другой к Роджеру убийце.

Тот, который вел к мужу, проходил по песку. Но второй? В принципе полиция не должна знать о его существовании. А если она обнаружила обстоятельства, след, ведущий к Роджеру? Разве не может тогда убийца выдать своего сообщника? Жак вдруг обнаружил в деле новый аспект: поскольку они являются сообщниками, вымогатель будет вечно угрожать ему, как Дамоклов меч.

— А твое кофе? — спросила Жаннина, заметившая, что он встает.

— Я должен еще поехать на фабрику.

Он действительно не мог больше сидеть. Он предпочитал выпить кофе в баре, поехать на фабрику, зайти в свой кабинет и снова пойти куда-нибудь. Лучше убивать время в поездках, в ходьбе, чем томиться в пассивном ожидании от нетерпения.

Без четверти три он выпил две порции виски в пивной, поблизости от комиссариата. Без пяти три он предъявил повестку дежурному и тот проводил его в кабинет Гумбло. — Присаживайтесь, мсье Меллерей.

Полицейский офицер был так же аккуратно одет, в кабинете был тот же безупречный порядок и Жаку не верилось, что он не был здесь уже три недели. Все еще стоял букетик фиалок в том же стакане.

— Я вызвал вас на очную ставку. — сказал Гумбло.

Протирание очков длилось несколько секунд и Жак имел время представить себе как приведут вымогателя в наручниках.

— На очную ставку с так называемым «вороном» — автором анонимных писем. В данном случае — с женщиной.

Новая пауза. На этот раз офицер закурил сигарету. Новый страх у Жака: на него донесли, полицейские станут его допрашивать, пока он не сознается. Его уже больше не освободят. Жак едва дышал. Он был всего лишь кучей дряблого мяса, на своем сломанном стуле. Полицейский открыл дверь и крикнул:

— Мадемуазель Мария Нойон.

Затем обернулся к своему посетителю, не выпуская ручки двери.

— Она модельерша на перчаточной фабрике в городе. Не у вас. Но возможно она раньше работала у вас.

— Я ничего не знаю. — пробормотал Жак.

Он устремил взгляд на дверь, в которой появилась женщина около пятидесяти лет в скромном платье и со скромными манерами. Прическа придавала ей вид бравой молодой женщины.

Гумбло представил.

— Это мсье Меллерей.

— Я не знаю этого господина, — сказала женщина почти нежным голосом, но я многое о нем слышала.

— И об его жене?

— Да, после ее смерти.

— А раньше?

— Нет.

Полицейский сел за письменный стол.

— Мадемуазель, вы посылали письма, анонимные письма двум замужним женщинам?

— Жаку стало ясно, что она занималась этим и впоследствии.

— В этих письмах вы указывали якобы на измену мужей.

— Слово «якобы» неуместно, — возразила Мария Нойон ангельским голосом, — была в этом уверена.

— Уверены вы были или нет, перебил ее Гумбло, — это совершенно не имеет значения. Важно, что была подана жалоба. Установить это моя обязанность. В особенности мой долг выяснить причину несчастного случая, при котором мадам Меллерей поплатилась жизнью.

— Именно в отношении этого несчастного случая я чувствовала, что его подстроили мошенники.

Мария Нойон поднялась. Сложа руки на животе, она говорила ровным голосом. Лицо ее было совершенно невозмутимо и она смотрела на Жака пустыми глазами, в которых временами вспыхивали искорки безумия. Внезапно он понял, что перед ним стоит сумасшедшая.

— Этот господин, — сказала она, двинув небрежно подбородком в сторону Жака, — надругался над святостью брака, но вместо наказания был вознагражден: он унаследовал все состояние несчастной. Глотки охрипли на перчаточном производстве…

Она говорила об этом случае, словно участник его не присутствовал здесь. Жак был смущен, но не так встревожен, как вначале. Полицейский снова принялся за допрос:

— Итак, вы отрицаете, что писали мадам Меллерей?

— Я сказала правду.

Гумбло вопросительно поднял брови и Жак тотчас же ответил:

— Я не знаком с этой женщиной. Я до сих пор не видел ее.

Мария Нойон скрестила руки на груди и сказала:

— Бог будет мне судья.

Гумбло вздохнул и проводил ее до порога, где передал на попечение полицейскому.

— Женщина сумасшедшая, — заявил Жак.

Его страх развеялся и он с удовольствием вдыхал запах фиалок. Гумбло остался при своем мнении.

— Ее место в психиатрической больнице, а не на перчаточной фабрике. Но поскольку она связывает имя вашей жены с анонимными письмами, хотел бы я знать: много правды в ее словах?

— Я не думаю, что она лжет.

— Теперь я тоже не думаю этого.

Но допустим, что вы узнали ее, как прежнюю вашу работницу… Например, уволенная работница хотела отомстить…

— Не достает человека со злым намерением. — сказал Жак, который был не против продлить дискуссию. — Прежде всего, ему очень хотелось знать, считает ли полиция это дело закрытым.

Гумбло тотчас подтвердил это.

— Так как Мария Нойон этого не делала, больше нет смысла возвращаться к этому делу. Но тем не менее, я убежден, что мадам Меллерей была информирована частным лицом о вашем пребывании в «Бой Рабле». Я повторяю, частным лицом, ибо…

Он тщательно стряхивал пепел, упавший на отворот его пиджака.

— Я не говорил вам еще — я навел справки в единственном детективном агентстве в Гренобле.

Жак вдруг снова почувствовал слабость.

— В частном агентстве работает один мой бывший коллега, — продолжал Гумбло. — Мы с ним в дружеских отношениях. Он не отказался дать нам справку. И он категорически заявил… Гумбло махнул рукой.

— …мадам Меллерей никогда не была их клиенткой.

Глава 18

— Это касается нашего свидания, — сказал вымогатель, — то было бы лучше, если бы мы встретились не в Гренобле. Не смогли бы вы приехать в Лион?

Такая возможность была. Во второй половине дня Жак посетил торговца кожаными изделиями, находящегося на площади Терри в Лионе. Это был крупный клиент перчаточной фабрики. После этого Жак точно последовал указаниям Роджера.

Он оставил свой Комби у вокзала Лион-Перраш и подождал, пока вокзальные часы не показали семь часов. Затем нанял такси.

— До угла Рю де Герланд и Рю Болье.

Такси поехало мимо фабричных стен и массивных фасадов в квартале ла Муше, который в этот холодный темный вечер был совсем безлюден. Прибыв на место назначения Жак уплатил за проезд и стал не спеша прохаживаться по Рю де Герланд. Ледяной дождь хлестал ему в лицо. Он был один на тротуаре, покрытом липкой грязью. Время от времени по мокрой мостовой тарахтел грузовик. Место для встречи было хорошо выбрано: там никто не мог за ним следить, не будучи замеченным. Жак уже задавал себе вопрос, как долго ему придется прогуливаться, когда черная машина, ехавшая навстречу ему, затормозила и остановилась рядом с ним.

— Садитесь!

Находившийся за рулем Роджер, полуобернувшись открыл заднюю дверь. Жак вскочил в машину и она тотчас поехала.

— Куда мы едем?

— Не очень далеко, — ответил вымогатель.

Через несколько секунд он остановился в мрачном тупике между высокими кирпичными стенами и тотчас выключил весь свет.

— Мы прибыли, — сказал он и повернулся к своему пассажиру. — Вы взяли с собой деньги?

— Я взял все, что нужно.

Он сделал какое-то незаметное движение рукой в темноте и продолжал:

— Но прежде всего, я хочу получить одно объяснение.

— Давайте, сказал Роджер. — Но быстрее. Чем скорее расстанемся, тем лучше.

— В каком агентстве вы работаете?

Немного помедлив, Роджер ответил: — Я уже говорил вам это: в частном агентстве.

— Вы можете это доказать?

— И что еще?

Роджер говорил насмешливым тоном.

— Может быть вы потребуете служебное удостоверение?

— Не трудитесь, — ответил Жак, становившийся все спокойнее, чем взволнованнее становился другой. — Полиция провела расследование. Моя жена никогда не обращалась в частное агентство.

— А если бы и так?

— Вам никто не поручал за мной следить.

Губы вымогателя скривились в усмешке, блеснули его белые зубы.

— Раз вам это известно, то зачем было спрашивать меня?

— Чтобы услышать подтверждение. Вы действовали по собственной инициативе на свой страх и риск.

— А что это меняет?

— Вы просто обычный вымогатель.

— Не поздно ли играть словами?

Несмотря на умеренный тон, дискуссия приобрела остроту, которая удесятерилась из-за тесноты замкнутого помещения, освещенного отражением света далекого уличного фонаря.

— вы можете считать себя только счастливым, — снова начал Роджер, что я не служащий агентства. Это лучшая гарантия, что полиция никогда не найдет никакой связи между нами.

— Между нами действительно нет ничего общего.

Это утверждение очевидно вполне удовлетворило Роджера и он только развел руками.

— Я свое обещание выполнил, теперь вы выполняйте свое.

Жак сунул руку в карман. Он схватил рукоятку пистолета, который оттягивал карман его пальто. Это был крупнокалиберный американский пистолет, который отец Элен привез с войны. Жак нашел его в ночном столике Элен, но уже раньше знал о его существовании.

— Ну, давайте закончим, — нетерпеливо сказал Роджер.

При блеске пистолета он в ужасе отшатнулся. Вытаращил глаза и широко открыл рот, он не мог произнести ни слова. Оглушительный выстрел разорвал темноту. Первая пуля раздробила ему подбородок. Вторая попала рядом с ухом и снесла ему почти весь верх черепа. Резкий запах пороха и паленых волос заполнил машину.

Еще дважды нажал Жак на спуск, затем выскочил из машины и побежал. Он не снимал своих перчаток, а пистолет сунул в карман. Он бежал, пока не стал задыхаться и, наконец, достиг жилых кварталов. Там он пошел нормальным шагом и стал обычным безымянным прохожим. На такси он доехал до набережной и там бросил свое оружие в Рону. На другом такси он вернулся к вокзалу Перреш.

Еще не было девяти часов вечера, когда он был уже на пути в Гренобль. Он ехал совершенно спокойный, не нервничал. Он не находился в состоянии аффекта. Со времени своей последней встречи с Гумбло он знал, что делать и почему это надо сделать. С тех пор, как он узнал, что вымогатель работает на себя и понял как он жестоко был обманут с самого начала, ему стало ясно, что только этой ценой он может обрести свободу.

Дойдя до крайних границ своей судьбы, он словно переродился. В первый раз он поступил как мужчина, решивший взять на себя всю ответственность и почувствовал себя новым человеком. Мораль не нужно было искать, она служила защитой слабости. Он же наоборот почувствовал себя сильным, энергичным человеком. Когда он прибыл на авеню Виктора Гюго, Жаннина была уже в постели. Он разделся и тихо лег, не разбудив ее.

Спал он хорошо. Его душевное перерождение отразилось и на его лице, так как во время завтрака Жаннина внимательно и долго смотрела на него.

— Что во мне такого необычного сегодня, почему ты так смотришь на меня? — спросил он с легким раздражением.

Затем он понял свою ошибку.

— Извини, любимая.

— Ты изменился, — ответила она. — Ты изменился в лучшую сторону, Жак. Ты более… менее… Она подыскивала слова.

— Ты выглядишь, как настоящий шеф. Вчера в Лионе все хорошо прошло?

— Как по маслу.

Он не чувствовал ни тени беспокойства. Сегодня началась его жизнь. Он работал всю первую половину дня. В голове у него роились планы… Ко обеду он снова вернулся на авеню Виктора Гюго. Когда он собирался сесть с Жанниной за стол, раздался звонок в дверь.

— Если это какой-нибудь агент, — сказал Жак, — я выставлю его в два счета.

Он пошел и открыл дверь. Перед ним стоял Гумбло со шляпой в руке, поглаживая безымянным пальцем свою черную бороду.

— Очень жаль, что помешал вам…

— Нисколько не помешали.

Не пытаясь скрыть удивления, Жак провел гостя в комнату.

— Почему вы не позвонили по телефону, вы могли не застать меня здесь?

Полицейский офицер улыбнулся и Жаку почему-то не понравилась эта улыбка.

— Я пришел не к вам, мсье Меллерей, а к м-ль Тусси.

Когда ее позвали, Жаннина не спеша появилась на пороге. Жак, еще не совсем освоившийся со своим положением, представил ее полицейскому офицеру. Она не была с ним знакома.

— К тебе гость.

— Да, — вдруг серьезно сказал Гумбло. — Я пришел к вам с очень плохими известиями, м-ль. Ваш брат…

Жак увидел, что у Жаннины мгновенно исказилось лицо. Она хотела что-то сказать, но потеряла голос.

— Ваш брат, м-ль, вчера вечером умер.

У нее нет брата, хотел сказать Жак.

Бледная как смерь Жаннина устремила взгляд на офицера.

— Ваш брат хорошо знаком нашим коллегам в Лионе, — продолжал Гумбло. Он фигурировал в их списках. Они тотчас же сообщили о его смерти в комиссариат в Гренобле, с тем, чтобы мы оповестили вас. Я получил сообщение полчаса назад.

— Несчастный случай? — вырвалось у Жаннины.

— Нет, м-ль.

Как грузовик, сбрасывающий тяжелый груз движением плеч, он продолжал:

— Роджер Тусси был убит несколькими пистолетными выстрелами в своей машине на окраине Лиона в Ла Муше.

Жак и Жаннина напряженно посмотрели друг на друга расширенными от ужаса и удивления глазами.

Несколько секунд окружающий мир не существовал для них, затем в их сознании вдруг отчетливо представились неизбежные последствия присутствия здесь офицера полиции.

Фрагмент

Louis C. Thomas: “Les écrits restent”, 1969

Перевод: А. Г. Чернер

Глава 1

В телефонной трубке послышался низкий голос:

— Хелло, мне нужно поговорить с мсье Морэ.

— Я у телефона, — ответил Даниэль, не вынимая мундштука изо рта.

Он только что пришел домой, и, когда снимал пальто, тишину нарушил телефонный звонок.

— Я с большим интересом прочел вашу статью в журнале «Криминалистика».

— Это было интервью, — пояснил Даниэль и неохотно вынул трубку изо рта. — Статья не моя.

— Но в ней ваши идеи, а важны только идеи.

Звучный голос, какой-то масляный, казалось, принадлежал мужчине, который выделялся среди других не только своим высоким положением, но и респектабельностью.

— Благодарю вас за похвалу, — сказал Даниэль, — но мои идеи не особенно оригинальны. Их высказывали и до меня.

— Не скромничайте, мсье Морэ. Я криминалист, сотрудник ЦНИИ — Центрального научно-исследовательского института…

Даниэль был польщен.

— …и я провожу исследования о мотивах преступлений. Мне хотелось бы побеседовать с вами.

— С удовольствием.

— К сожалению, мне вечно не хватает времени, но сейчас я как раз свободен и нахожусь в вашем районе.

Было тринадцать часов десять минут. После обеда Даниэль не был занят ничем особенным; кроме того, он любил импровизированные встречи.

— Я буду очень рад, если вы придете, — ответил он.

— Прямо сейчас?

— Да, если хотите, прямо сейчас.

— Очень хорошо. Через несколько минут я буду у вас.

— Поднимитесь на лифте «В» на верхний этаж. Моя дверь — напротив лифта.

Даниэль положил трубку и радостно улыбнулся. Предстоящий разговор интересовал его прежде всего потому, что являлся очередным доказательством заметного возрастания его авторитета за последние годы. Если сотрудник такого института обратил внимание на его деятельность, это, несомненно, свидетельствует о возрастании его авторитета. А разве само интервью в «Криминалистике» не подтверждает это?

Строго оформленный серьезный журнал лежал на столе Даниэля. Он взял его и сел в кресло. Перелистал. «Убийца не интеллигентен». Под таким заголовком на четырех страницах помещалось интервью. Перед ним была статья о реабилитации освобожденных заключенных, а после интервью — статья с соображениями о преступности среди молодежи.

«Убийца не интеллигентен».

«Это мнение высказал специалист, а точнее — Даниэль Морэ, знаменитый автор многочисленных криминальных романов. Мы спросили его: «Вас вдохновляют иногда газетные сообщения?» Он ответил нам совершенно определенно: «Нет, убийца не интеллигентен, и поэтому его поступки не могут быть взяты за основу интересного криминального романа».

Журналист искусно разработал эту тему… Даниэль диву давался, что репортер мог так много написать. Его выводы были неопровержимы и выходили далеко за рамки обычных презентаций.

Валери сожалела, что статья не сопровождалась фотографией Даниэля, ибо считала его весьма фотогеничным.

— Лучше всего, когда ты куришь трубку, — говорила она. — Пожилой человек, сосущий трубку, выглядит стариком, но тридцатипятилетний производит очень мужественное впечатление.

Даниэль не признавался ей, что, в сущности, начал курить трубку лишь из желания внешне походить на типичного автора криминальных романов. Потом это вошло в привычку, и он уже не мог расстаться с ней. Он раскуривал трубку, а затем растопыренными пальцами проводил по своим коротко подстриженным каштановым волосам.

Фотогеничный или нет — пустяки, важно было только то, что его книги издавались стотысячными тиражами, что его романы экранизировались, а его имя стояло наверху афиш, рекламировавших эти фильмы. Но в чем секрет успеха? Каковы особенности его творчества? Он этого и сам не знал, пока не нашелся критик, который дал объяснения. Даниэль Морэ внес свой вклад в детективную литературу, соединив необычное с повседневным.

«Героев Морэ лепит сама жизнь, — писал критик. — Они такие же, как вы и я, полнокровные, живые люди. Автор выводит их на пути, предначертанные судьбой, без каких-либо теорий о преступниках и их поступках».

Даниэль не слишком пользовался теориями по очень простой причине: он их не знал. Он не был знаком с криминалистикой. И вот через несколько минут ему предстоит увидеться с настоящим криминалистом. Что из этого выйдет? Он сильно волновался, словно перед экзаменом. Он осрамится в разговоре со специалистом в области психологии, психоанализа, социологии, который, возможно, знает кое-что и о судебной медицине. Его же познания в этих областях можно охарактеризовать очень кратко. Они равны нулю.

«Что он обо мне подумает? Определенно, примет меня за набитого дурака».

В статье приводилась еще одна цитата, автором которой Даниэль не был.

«Убийство — скорее всего, поступок инстинктивный, нежели какой-либо другой. Умышленное убийство поэтому является регрессом по отношению к естественному ходу дела и подтверждает регресс интеллекта».

«Кто мог это сказать? Вероятно, Теодор Бликман в своих афоризмах. Если посетитель немного замешкается, я смогу быстренько позвонить Морису».

Морис Латель, друг Даниэля, был критиком и также писал криминальные романы. Кроме того, он был ходячей энциклопедией криминалистики. Все-то он видел, обо всем что-то слышал или читал. Мало того, он все это помнил.

Даниэль взял трубку, собираясь набрать номер Лателя, но не услышал гудка. Он несколько раз нажал на рычаг, но не услышал знакомого сигнала. На линии слышалось только отдаленное потрескивание. Оставив тщетные попытки, он вынужден был с огорчением признать, что телефон не работает. Но отключение произошло совсем недавно, ведь только что все было в порядке. Казалось, судьба сыграла с ним шутку, отрезав от внешнего мира.

Даниэль набил трубку и стал прохаживаться из угла в угол по комнате, служившей ему одновременно и кабинетом, и жилой комнатой.

Квартира была обставлена в стиле супермодерн, и обстановка выдержана в стиле здания. «Двухкомнатный люкс для холостяков», как назвал в объявлении маклер, находился на верхнем этаже четырнадцатиэтажного здания из стекла, бетона и стали. Через громадное окно, занимавшее почти всю стену, открывался вид на небо и крыши Парижа с их причудливым лесом печных труб и телевизионных антенн.

Всего три года назад Даниэль с юношеским восторгом стал наслаждаться жизнью в условиях благосостояния и роскоши. Однако теперь, после поломки телефона, единственной нити, связывающей его с внешним миром, он вдруг почувствовал себя изолированным от остальных людей в своей блестящей коробке, высоко над головами сограждан.

Раздался мелодичный, кристально-прозрачный звук дверного звонка.

«Да, это уже он», — подумал Даниэль.

Он внезапно перестал радоваться своему гостю, но все же пошел открывать дверь.

Гость тщательно вытер ботинки о коврик. Его внешность совершенно не соответствовала представлению Даниэля. В первый момент писатель даже засомневался, что стоящий перед ним человек является ожидаемым посетителем. Он держал под мышкой толстый черный портфель, а к груди прижимал черную фетровую шляпу. Поразительной была его голова. Она казалась чересчур крупной и тяжелой для столь тонкой шеи. Огромный череп был абсолютно лысым и бугристым. Глаза за траурной оправой мигали, словно не переносили света.

— Мсье Морэ, полагаю?

Низкий, маслянисто звучащий голос, конечно, был голосом звонившего по телефону.

— Пожалуйста, проходите.

Даниэль отступил.

Посетитель продолжал стоять на пороге комнаты с выражением одобрения на лице. Он всматривался.

Несмотря на большую голову, тело у него было мальчишеским. На нем был хорошо сшитый темно-синий костюм. Громадный, лысый череп, блестящий и бугристый, с торчащими оттопыренными ушами, рядом с узкими плечами производил особенно гротескное впечатление.

— Пожалуйста, присаживайтесь.

Посетитель опустился в кресло. Шляпу он положил на стол, портфель взял на колени. Затем, опершись локтями о ручки кресла, скрестил пальцы под подбородком. Он наслаждался окружающей элегантной обстановкой и, казалось, ни о чем больше не думал. Впервые он забеспокоился, когда хозяин придвинул подвижной бар со звенящими стаканами и бутылками.

— Нет, благодарю, я не пью, а также и не курю, — добавил он, бросив взгляд на лежащую перед ним пачку сигарет.

Затем с любезной улыбкой заметил:

— Но вы, пожалуйста, курите, мне это нисколько не мешает.

Потом он снова погрузился в молчание.

Несколько озадаченный, Даниэль снова закурил, подошел к письменному столу и сел на свое обычное место за пишущей машинкой.

— Итак, мсье… — начал он.

Даниэль запнулся, не зная, что сказать. Посетитель понял его слова, как приглашение к представлению.

— Оноре Дюпон. В отличие от вашего, у меня самое заурядное имя.

— Зато ваш телефонный звонок был далеко не заурядным.

Затем они обменялись еще несколькими вежливыми замечаниями. При этом Оноре Дюпон заявил, что он является постоянным и ревностным читателем своего кумира. Однако и после этого лед еще не был сломан, и беседа с трудом продвигалась вперед.

«Оноре Дюпон… — подумал Даниэль. — Дюпон — весьма распространенная французская фамилия».

В сущности, такое имя не соответствовало необычной внешности этого человека. Если бы Даниэль использовал своего гостя в качестве прототипа персонажа романа, он дал бы ему другое имя, более подходящее. Наконец его собеседник проговорил:

— Перейду к цели моего визита…

Он порылся в беспорядочном содержимом своего портфеля и извлек оттуда последний номер «Криминалистики».

— Перейду к цели моего визита, — повторил он. — «Убийца не интеллигентен», — прочитал он вполголоса.

Затем хлопнул рукой по журналу и, повысив голос, спросил:

— Вы это действительно говорили?

— Конечно, это мое мнение, — ответил Даниэль.

— И вы так действительно считаете?

— Да, естественно.

— Почему?

Так как Даниэль медлил с ответом, Дюпон задал следующий вопрос:

— Вы располагали статистическими данными? Какими источниками вы пользовались? Какие доказательства вы можете представить?

Итак, совершенно неожиданно Даниэль был вынужден доказывать свое утверждение. До сих пор ему незачем было заботиться об этих «почему» и «каким образом?», но теперь от него с удивительной агрессивностью требовали ответа.

Его собеседник, теперь уже почти противник, с одержимостью враждебно настроенного прокурора пытался загнать его в угол.

— Какие доказательства вы можете привести в пользу ваших утверждений?

— Например, газетные сообщения о случаях убийств.

— Газетные сообщения не могут служить доказательством.

— Мне их достаточно.

Теперь Даниэль тоже потерял спокойствие.

— Каждому известно, что убийцы очень неосмотрительно поступают: либо глупо себя ведут, либо оставляют заметные следы, либо их мотивы настолько очевидны, что их тотчас же ловят.

— Но другие убийцы? Другие, те, которые не пойманы?

Произнося эти слова, Дюпон взглянул на собеседника широко раскрытыми глазами. Даниэль физически почувствовал этот взгляд суженных зрачков серо-голубых глаз, словно стрелами пронзивший его. Он не успел проанализировать свое странное ощущение, как тяжелые веки снова опустились.

— Вы забываете убийц, дела которых не раскрыты.

— Да, я согласен с вами, отдельные преступники еще не выявлены, — сказал Даниэль.

— И не будут выявлены, — радостно подхватил Дюпон.

Его щеки вспыхнули, а глаза за стеклами быстро заморгали.

«Может показаться, что он рад этому, — подумал Даниэль. — Смешной парень».

Его гость, в сущности, не производил на него ни приятного, ни отталкивающего впечатления. Даниэль испытывал к нему чисто профессиональное любопытство.

А может, он беседует с сумасшедшим, который считает искусством идеальное убийство? Как далеко может зайти такое профессиональное заболевание, душевно и умственно? Ради забавы Даниэль подлил масла в огонь.

— Если единичные случаи и остались нераскрытыми, — сказал он, — то причина прежде всего состоит в том, что преступникам просто повезло.

— Вы не считаете возможным идеальное убийство?

— Идеальных убийств не существует, есть только неидеальные криминалисты.

Эта игра слов произвела на Дюпона сильное впечатление. Он покачал головой и заметил:

— От вас, мсье Морэ, я действительно ожидал каких-то каверзных взглядов, а вы попросту считаете убийц слабоумными.

Он печально покачал головой.

— Выходит, на всех и каждого следует навесить один и тот же ярлык.

— Но если человек убивает ближнего своего, это указывает на его деградацию.

— Вы смешиваете интеллигентность и мораль, — заметил Дюпон.

— Во всяком случае, убийца — ненормальный человек.

— Но кто же тогда нормальный? Нечто среднее, посредственность?

— Можно не презирать людей посредственных за их порядочность.

— Но тогда вы не понимаете, что криминалистика — феномен незаурядности.

Вопросительно подняв брови, Дюпон смотрел на Даниэля, желая убедиться, что тот внимательно следит за его аргументами.

— Преступники — это исключение из категории людей. Процентное отношение кретинов и интеллигентов среди них такое же, как и среди других. Все революционеры — отклонение от нормы, и все гении.

Увлеченный собственным вдохновением, он ерзал в кресле. Широкий лоб нахмурился, а глаза сузились в маленькие щелки.

— Если умственно высокоразвитый человек пойдет на преступление, мсье Морэ, то на основании какого критерия установите вы тогда, что он не интеллигентен?

— Очень просто: у него будет сто шансов против одного, что его схватят.

Учитывая возбужденное состояние своего посетителя, Даниэль намеренно спокойным голосом продолжал:

— А если он идет на такой риск, то это не указывает на его интеллигентность.

— У вас нет никаких доказательств, что шансов — сто к одному. Высокоинтеллигентный человек может сократить этот риск до минимума.

— Но он не может предусмотреть все срывы и случайности.

— Несмотря на это, он в состоянии предусмотреть все.

Немного обдумав свои слова, Дюпон повторил:

— Можно даже предусмотреть все.

Поскольку Даниэль сделал скептическую мину, он с новым подъемом пустился в спор.

— И я могу вам это доказать.

Чтобы сосредоточиться, он закрыл глаза. Заговорил очень тихо, едва шевелил губами, и его слова, казалось, следовали за его мыслями.

— Предположим…

Он наклонился, открыл глаза, и Даниэль снова почувствовал, как он сверлит его взглядом.

— Предположим, что я пришел сюда, чтобы убить вас.

— Меня… убить?

Даниэль громко рассмеялся. Он нашел эту мысль весьма забавной, но его гость не разделял веселья.

— Это не шутка, мсье Морэ.

— По меньшей мере, это — неудачный пример.

— О, нет, он не так уж плох, как вам кажется.

— Ну, хорошо.

Даниэль поднес горящую спичку к только что набитой трубке. Глубоко затянувшись, он спросил:

— Как вы будете убивать меня?

— При помощи пистолета.

Дюпон хлопнул рукой по портфелю.

— Пистолетом, который лежит у меня в портфеле.

— А грохот выстрела?

— Пистолет, конечно, снабжен глушителем.

— Хорошо.

Даниэль кивнул.

— Интересно, а не видел ли кто-нибудь вас, когда вы шли ко мне?

— Я был один в лифте, и лестничная клетка была пуста. Мне только нужно быть осторожным, когда я буду выходить из дома. Но даже если кто-нибудь меня и заметит… В этом здании, по меньшей мере, пятьдесят квартир.

— Даже шестьдесят.

— Поэтому я буду всего лишь безымянной фигурой среди множества безымянных людей. Кроме того, наша встреча не была запланирована. Десять минут назад вы даже не знали о моем существовании. Я даже могу не опасаться, что вы кому-нибудь рассказали обо мне.

Даниэль обрадовался, что нашел прореху в аргументах своего гостя. Торжествующим жестом он остановил его.

— Один момент! Откуда вы знаете, что после вашего звонка я никому не сообщил о вашем приходе?

— У вас не было времени принять до меня ни одного посетителя.

— Но я мог поговорить по телефону.

Дюпон выслушал возражение с усмешкой, значение которой не было ясным. Он пожал плечами, встал с портфелем в руке, подошел к окну. Тусклое октябрьское солнце нежным светом отразилось на его лысом черепе.

— Мсье Морэ, если бы я пришел, чтобы убить вас, — он кашлянул, — то я просто блокировал бы ваш аппарат после своего звонка.

Даниэль хотел было схватить трубку, но овладел собой. Вместо этого он судорожно схватил глиняный сосуд, в котором хранил табак.

«Нет, — подумал он, — этого не может быть. Он не может этого знать, это — просто случайность. Это определенно — только случайное совпадение. В некоторых районах Парижа, обслуживаемых устаревшими телефонными станциями, чтобы блокировать аппарат, одному из участников разговора достаточно не опустить трубку на рычаг».

Однажды он и сам это использовал, чтобы попробовать такой прием в своем романе. Но сделал ли это Дюпон?

— Мы здесь наверху совершенно изолированы, — продолжал Дюпон и взмахом руки показал на небо, по которому двигались кучевые облака. — Мы изолированы так же, как на вершине Гималаев. Справа и слева от этой комнаты расположены ваши подсобные помещения. Над вами нет жилья, а под вами временно никто не живет.

Даниэль замер на месте, но слушал внимательно. Какой-то внутренний голос тихо нашептывал ему: «Он точно информирован о твоей квартире и твоих жизненных обстоятельствах. Кроме того, он принял все необходимые меры предосторожности, чтобы сохранить в тайне эту встречу. Он явился с совершенно определенными намерениями и, наверняка, не для того, чтобы обсуждать твое интервью».

Что в его портфеле? Бумаги, документы? Почему бы не оружие? Вдруг Даниэля охватил страх, противоречащий всякому здравому смыслу и также трудно объяснимый, как и его причина.

«Полное безумие, — подумал Даниэль, — это просто идиотство, все это я просто воображаю. Стоит мне только захотеть, и я могу уложить его одним ударом».

Все же у него не было оснований броситься на своего гостя. Внутренняя борьба, проходившая в его сознании, быстро закончилась. Разум победил инстинкт. Если кого-то собираются убить, то должен существовать мотив.

Когда Даниэль высказал вслух это соображение, оно прозвучало как вызов судьбе.

Оноре Дюпон, задумчиво смотревший на кучевые облака, повернулся к нему. На его лице играла загадочная улыбка.

— У всякого человека есть хотя бы один смертельный враг, хотя он, возможно, и не подозревает об этом.

— У меня определенно нет.

— Хотя он, возможно, и не подозревает об этом, — с нажимом повторил Дюпон. — Может быть, я и есть тот смертельный враг. Я могу завидовать вам или ревновать вас.

Он эффектно проковылял к своему креслу и добавил:

— Может быть, я муж Валери.

— Валери не замужем.

— Откуда вы знаете?

Да, откуда он мог это знать? Он знал, что Валери Жубелин двадцать восемь лет, что у нее длинные белокурые волосы, что она элегантно одевается, весьма очаровательна и совсем не глупа. Он знал, что она работает графиком в рекламном агентстве на Елисейских полях, что живет одна и любит утку с апельсинами.

В октябре прошлого года он пригласил ее на вечеринку, на коктейль. От скуки она на салфетке нарисовала карикатуру на гостей.

— Бокал шампанского, мадемуазель?

Она поблагодарила и нарисовала карандашом его портрет. У Валери всегда был в руке рисовальный карандаш. Оноре Дюпон послужил бы для нее идеальной моделью. Смешно было бы представить Оноре Дюпона мужем этой молодой женщины, и Даниэль отбросил подобную мысль. Но все же сердце его сильно забилось. А если все же именно так? Если Валери живет отдельно от своего мужа и взяла свою девичью фамилию? Если Дюпон действительно пришел к нему из ревности? А он, Даниэль, с наивностью, граничащей с глупостью, только что признался в любовной связи.

— Не волнуйтесь, мсье Морэ, — насмешливо проговорил Дюпон. — Я не муж Валери.

Но может ли он не волноваться?

— Но вы знакомы с ней? — спросил Даниэль.

— О да, очень хорошо, но она, вероятно, меня не знает.

«Он удивительно хорошо информирован о твоей личной жизни, — сказал Даниэлю внутренний голос. — Он провел о тебе целое расследование. Почему?»

Дюпон, казалось, читал мысли Даниэля.

— Я тоже живу на улице Гей-Люссака, в доме номер пятьдесят семь. Да, в том же доме, что и мадемуазель Жубелин. Я часто ее встречаю.

Почему бы и нет? Объяснение было правдоподобное и должно было рассеять все опасения. Однако старый страх Даниэля был вызван поведением гостя. Он уже совсем отошел от причины своего визита.

— Вернемся к нашей теме, — снова заговорил Дюпон. — К тому, что мотив действительно часто приводит убийцу к провалу.

— Да, это золотое правило полиции — прежде всего ставить вопрос: кому выгодно преступление?

Чрезвычайно усердно Даниэль подхватил нить беседы, чтобы скрыть свои тревоги.

— Кто имеет мотивы, автоматически попадает под подозрение, — согласился Дюпон.

— К счастью для полиции и к несчастью для преступника, большей частью мотив — один или два человека.

— Однако кто-то может иметь скрытый мотив, о котором никто не догадывается, — задумчиво сказал Дюпон.

— И даже если все хорошо скрыто, то, тем не менее, это когда-нибудь, рано или поздно, выявится.

Дюпон уселся на ручку кресла. Одну ногу он поставил на пол, а другой покачивал в воздухе. Даниэль обратил внимание на то, что нанем ботинки, давно вышедшие из моды.

— Итак, следует признать, — задумчиво произнес Дюпон, — что лучшие шансы — у убийцы, не имеющего мотива.

Он не улыбался, но его лицо светилось как бы скрытой радостью.

— Таким образом, идеальным случаем для убийства, — он понизил голос, — будет совершенно бессмысленное убийство.

«То есть поступок сумасшедшего», — хотел возразить Даниэль, но, увидев пристальный взгляд серых глаз, промолчал. И вдруг ему стало совершенно ясно то, о чем он смутно догадывался. Перед ним находился сумасшедший. Мурашки пробежали по его спине.

Да, это не вызывало сомнений. Дюпон был из тех безумцев, которые на первый взгляд кажутся нормальными. Он вообразил, что посредством своего интервью в «Криминалистике» Даниэль бросил ему вызов. Так мог реагировать только сумасшедший.

— Убийство, кажущееся бессмысленным, — сказал Дюпон, — это идеальное убийство.

«Как далеко может зайти безумие навязчивой идеи, суть которой — идеальное убийство?» — спрашивал себя Даниэль.

Он медленно отодвинул свой стул. Столь же медленно встал, глядя на Дюпона, сидящего на ручке кресла, словно на птицу, которую не хотел вспугнуть.

— Но при этом вы кое-что забыли, — сказал Даниэль.

Не сомневаясь более в том, что ему грозит опасность, Даниэль вернул себе хладнокровие. Его мозг лихорадочно работал и порождал обрывки идей, еще не сложившихся в разумный план.

Действительно ли в его портфеле оружие? Убил ли он уже кого-нибудь? Пистолет с глушителем, он сам это сказал. Нетактичным и неестественным поведением можно вызвать у сумасшедшего недоверчивость. Глушитель довольно велик. Черный портфель, который посетитель не выпускал из рук, имел в середине по всей длине видимую выпуклость, по размерам соответствующую глушителю. Пистолет с глушителем? Да, очень похоже.

— Ну, и что же я упустил, мсье Морэ?

В вежливом тоне посетителя Даниэль уловил скрытую неприязнь. Вероятно, он считает себя сверхчеловеком, гением преступлений… Важно выиграть время… Если он уже совершил другие преступления, которые остались нераскрытыми, то это могло привести к своего рода мании величия… Прежде всего я должен выиграть время… Я должен что-то придумать…

— Позвольте задать вам встречный вопрос, — сказал Даниэль. — Что вы будете делать, прежде чем уйдете из квартиры?

— Если речь идет об отпечатках пальцев, то я могу только заметить, что мне не нужно их стирать. Я ни до чего не дотрагивался.

Даниэль обошел вокруг стола. Его взгляд был прикован к черному портфелю. Дюпон нервно играл с его замком.

— Итак, ваша точка зрения не изменилась? — спросил Дюпон.

Даниэль заметил, как в серо-голубых глазах вспыхнули угрожающие искорки.

— Что вы хотите этим сказать? — сказал он, подойдя еще ближе.

— Вы все еще утверждаете, что убийца — глупец?

— Я считаю… — тихо сказал Даниэль и в тот же момент стремительно наклонился и выхватил у него из рук портфель. Маленький мужчина озадаченно посмотрел на него. Дрожащими руками Даниэль открыл портфель. Среди разных бумаг он нащупал длинный, круглый предмет. Он так быстро выхватил его из портфеля, что некоторые бумаги вылетели вместе с ним и разлетелись по ковру. Даниэль с недоумением смотрел на мужской зонтик, оказавшийся в его руке. Дюпон разразился громким смехом. Он долго не мог успокоиться, держась за бока.

— Извините! — воскликнул он, задыхаясь и снимая очки. — Но это так смешно! Вы подумали, что я… Нет, это действительно страшно смешно!

Даниэль был крайне смущен и покраснел.

— Прошу прощения, — пробормотал он.

Он был настолько обескуражен, что не мог собраться с мыслями, и чем больше думал о том, что произошло, тем больше стеснялся. Потом он стал собирать рассыпавшиеся бумаги.

— Я вижу, что нагнал на вас основательно страху, — сказал Дюпон.

Даниэль молча сложил собранные бумаги и зонтик в портфель.

— Если вы хотели добиться этого, то вам удалось.

Вероятно, самым благоразумным было сказать правду. Все же не удивительно было, что он отреагировал именно таким образом. Это все было объяснимо.

— Вы должны признать, что сами постарались ввести меня в заблуждение, — наконец, выпрямившись, ответил он.

— Во всяком случае, я ничего не сделал, чтобы развеять его. Считая, что ваши опасения возникли в результате так называемого профессионального заболевания, я тем охотнее подыгрывал вам. Вы склонны всем окружающим приписывать намерения ваших героев.

— Совершенно верно, и вы только что явились свидетелем этого. Ваш эксперимент это подтвердил.

— Я, конечно, не предполагал, что эксперимент может зайти так далеко, — сказал Дюпон.

Даниэль хотел было что-то возразить, но передумал, решив, что не имеет смысла продолжать дискуссию. Ему не хотелось быть подопытным кроликом, и у него было единственное желание: поскорее избавиться от своего гостя.

Он демонстративно посмотрел на часы.

— Уже три часа! — воскликнул Дюпон, последовав его примеру. — Действительно, я не смею вас больше задерживать.

Так как Даниэль не протестовал, посетителю не оставалось ничего другого, как надеть шляпу и взять портфель.

— Прошу извинить за… за недоразумение, — сказал он.

— Пустяки, — ответил Даниэль, вышел с ним в переднюю и открыл входную дверь.

— До свидания, мсье Дюпон.

Его гость поклонился и вышел на площадку лестничной клетки.

— До свидания, мсье Морэ.

Высокая старомодная шляпа с широкими полями, в которой он казался еще меньше, прикрывала теперь его лысину.

— Это доставило мне удовольствие.

— Так же, как и мне, — механически ответил Даниэль и так же механически пожал бескровную руку своего гостя.

Затем с огромным облегчением он запер дверь. У него было такое чувство, словно удалось избежать реальной опасности.

«Возможно, — сам себе сказал он, — я просто чувствую облегчение, ибо свидетеля своего срама больше никогда не увижу».

Взгляд упал на бутылку виски, и он налил себе бокал. Вначале курение и виски были для него лишь позерством, но со временем стали насущной потребностью.

Не поморщившись, он выпил крепкое виски и пробормотал про себя:

«Самовнушение и бессмыслица».

Вывод, сделанный Дюпоном, определенно не подтверждался, да и многие пункты были спорными. Например, тот факт, что телефон был блокирован…

Чтобы убедиться, он снял трубку. Но и теперь не было слышно гудка. Он хотел было ее положить, как вдруг отчетливо услышал в ней мелодичный бой часов с колокольчиками, пробивший три раза. Значит, на другом конце линии находились часы, отстававшие на четверть часа. После разговора с Даниэлем трубка не была возвращена на место, чтобы блокировать его телефон. Конечно, это дело рук Дюпона, кого же еще?

Если это предположение было верным, а другая возможность представлялась немыслимой, то, значит, розыгрыш был запланирован заранее. Криминалист не импровизировал, а действовал по заранее намеченному плану. Отсюда ясно, почему он так хорошо осведомлен о расположении его квартиры, о Валери и его отношениях с ней.

Но почему он составил этот план? К чему все эти бессмысленные действия? У него должна быть причина для этого. Может, он хотел припугнуть его? С какой стороны ни рассматривай этот вопрос, он порождал лишь новые. Вероятно, Дюпон — сумасшедший, или же он действительно руководствовался скрытыми мотивами.

Во всяком случае, он был незаурядной личностью. После третьего бокала виски Даниэль нашел его даже интересным. И пусть эта авантюра не будет иметь продолжения, все равно она наводит на размышления.

Но было ли это сделано с целью пробудить фантазию писателя? Пожалуй, он опишет это странное происшествие и использует его, как начало интересной книги.

Через пять минут Даниэль сел за свою пишущую машинку и включил ее. Тихое гудение мотора действовало успокаивающе.

На этот раз ему не пришлось долго раздумывать. Он отлично знал, что должен писать. Фразы складывались сами собой, когда пальцы бегали по клавишам. Он не курил и приостанавливал работу только для того, чтобы вставить новый лист бумаги. Время еще никогда не летело так быстро.

Вдруг зазвонил телефон. Даниэль с досадой прекратил работу.

Кто бы это мог быть? Телефон все еще был неисправен.

— Хелло, мсье Морэ?

Этот низкий маслянистый голос он узнал бы из тысячи.

— С вами говорит Дюпон. Оноре Дюпон.

— Вы наконец-то положили трубку?

— Я вас ненадолго задержу, — ответил Дюпон.

— Все же это вы блокировали мой аппарат, не так ли?

— Я буду краток, — продолжал Дюпон, не обращая внимания на вопрос.

— Отвечайте, да или нет? — сердито настаивал Даниэль.

— Дайте же мне сказать.

Даниэль с трудом успокоился.

— Говорите.

— Мсье Морэ, когда я был у вас, я совсем позабыл о цели моего визита.

— Это, конечно, очень приятно узнать.

— Я хотел сказать вам, что ваше утверждение неверно.

— Эта мысль не дошла до меня, — иронически сказал Даниэль.

Дюпон принял замечание за чистую монету.

— Вот как?! А вскоре я вам это докажу!

Наступило молчание, и Даниэль подумал, что Дюпон повесил трубку.

— Хелло, — сказал он, — и что же вы докажете?

— Докажу, что все-таки существует интеллигентный убийца.

Последовал короткий смешок, и, прежде чем Даниэль успел что-либо сказать, их разъединили. На этот раз Дюпон действительно положил трубку.

* * *
Ресторан мало-помалу пустел. Разноцветный попугай, в честь которого и было названо это заведение, был главной его достопримечательностью. Он сидел, покачиваясь на перекладине, и глубокомысленно смотрел на посетителей. Казалось, он не считал нужным тратить свой запас слов на столь малое количество слушателей.

Валери уже изобразила на меню карандашом попугая, превратив его в высокомерную вдову, а затем в гусара. Сейчас она отложила в сторону карандаш и вплотную занялась второй порцией десерта, этой поэмой из шоколадного теста и ванильного крема. Она могла поглощать удивительное количество сладостей, не прибавляя ни грамма в весе.

Вдруг она посмотрела на его тарелку и спросила:

— Что с тобой? С работой не ладится?

— Да нет, — ответил Даниэль.

В этот момент мадам Эмма принесла кофе, и он воздержался от дальнейших объяснений. Во время еды он был абсолютно молчалив.

Но почему бы ему, собственно, не рассказать о Дюпоне? Из-за того, что он не хотел говорить с Валери о неприятностях? Или вследствие бессознательной недоверчивости, ибо она тоже фигурировала в этом деле?

С первого блюда до десерта его настроение существенно ухудшилось.

Валери снова перешла в наступление.

— У тебя неприятности?

Он поднес ко рту горячий кофе. Сделав глоток, воскликнул:

— Дюпон! Дюпон!

Валери подхватила пальцем каплю ванильного крема, стекавшего по ложке. Так как Даниэль больше ничего не говорил, она спросила:

— Ну и что? Что такое с этим Дюпоном?

— Тебе это имя ничего не говорит?

— Ничего. А кто это?

— Очень забавный парень. Он посетил меня сегодня во второй половине дня. О себе он сказал, что якобы криминалист и проводит исследования в ЦНИИ.

Даниэль раскурил трубку и испытующе посмотрел на Валери. Не отрываясь от десерта, она спросила, скорее из вежливости, чем из любопытства:

— И что же он хотел?

— Он хотел побеседовать со мной по поводу интервью в «Криминалистике».

— Смотри, ты становишься видным авторитетом, — сказала она.

— Итак, послушай, это началось с телефонного звонка…

Начав рассказывать, Даниэль уже не мог остановиться. Когда он описывал визит Дюпона, ему стало казаться, что события носили не угрожающий характер, а скорее комический. Слушая его, Валери развеселилась. Когда же он сообщил ей о зонтике в портфеле, она громко расхохоталась.

— Это ты намеренно сделал, да? — спросила она.

— Нет.

— Но ты же заметил, что он немного «не в себе».

Она постучала указательным пальцем по лбу.

— Вот именно, — ответил он. — Сумасшедшие на все способны.

Серьезный тон Даниэля удивил ее. На лице Валери появилось недоумение.

— Но, Даки, ты не станешь ведь утверждать, что испугался?

— Представь себе. Ты бы тоже испугалась на моем месте.

— Я бы просто выпроводила его.

— Под каким предлогом? Он же ничего не сделал. Только представь, как бы я мог…

Он заметил, что не убедил ее. Сидя вдвоем в уютном ресторане, после хорошего ужина, было просто невозможно воссоздать зловещую ситуацию.

— Но было еще кое-что другое…

Даниэль еще не упомянул, что Дюпон говорил о Валери.

— Он также знает тебя, знает, что мы подружились.

— От кого?

— Он живет в доме номер пятьдесят семь по улице Гей-Люссака.

— В моем доме?

— Во всяком случае, он так утверждает.

— Ну, это легко проверить.

Валери отправила в рот последнюю ложку десерта и вытерла губы.

— Кроме того, мне совершенно безразлично, что он знает и чего не знает. Ведь я свободный человек.

— Совсем свободный?

Она невольно покраснела и вполголоса ответила:

— В противном случае, разве стала бы я с тобой жить?

— Не сердись. Я сказал, не подумав.

Даниэль сожалел, что затронул ее больное место. Он не ревновал Валери. Они скорее были хорошими товарищами, чем страстными любовниками. При хорошем взаимопонимании они еще и нравились друг другу физически. Встречались два-три раза в неделю и остальное время не страдали от пылкой страсти.

— Я не знаю, что наговорил тебе этот парень, — сказала Валери, — но если ты меня хочешь в чем-либо упрекнуть, тогда выкладывай.

— Нет, и к тому же он много о тебе не говорил. Извини, пожалуйста, но я как-то обеспокоен.

— В отношении меня?

— В отношении всего и тебя тоже. Что, собственно, ему было нужно? Какие у него намерения?

— Во всяком случае, ему хотелось заморочить тебе голову, и это ему удалось.

— Да, но зачем?

На этот вопрос он все еще не мог ответить. Но теперь дальнейшие опасения были связаны с замечанием Дюпона, прозвучавшим как угроза: он хотел доказать, что все же существует интеллигентный убийца. Но как он собирается это доказать? Если Дюпон и в самом деле сумасшедший, то следует опасаться худшего.

— Во всяком случае, я прошу тебя некоторое время быть острожной, — сказал Даниэль.

Валери рисовала четвертого попугая с физиономией гангстера возле уже нарисованных трех попугаев.

— Будет сделано, — ответила она. — Каждый вечер я буду смотреть под кровать, прежде чем лечь спать. А ты не имеешь ничего против того, чтобы заказать мне еще один торт с засахаренными фиалками?

Он терпеливо курил вторую трубку, пока Валери давала волю своему аппетиту и грациозно поглощала заказанный тортик. Они были последними посетителями. Попугай заснул на своей перекладине. С обычной любезностью мадам Эмма подала счет. Они заметили, что она делала это не спеша и не выказывая нетерпения. В другом углу официант уже ставил перевернутые стулья на столики.

Они покинули ресторан. Был теплый субботний вечер, и на площади Пигаль кипела жизнь. Они подошли к открытой спортивной машине Даниэля. У него была слабость к скоростным машинам, и он любил свой «Триумф», элегантные формы которого располагали к быстрой езде.

— Ты хочешь еще куда-нибудь зайти? — спросил Даниэль. Валери слегка повисла на его руке.

— Мне хочется домой.

Они сели в машину и направились к улице Гей-Люссака. Даниэль был поглощен размышлениями. Он безмолвно вел машину и, казалось, не чувствовал мягкой руки Валери, гладившей его затылок.

Когда подъехали к дому Валери, он выключил мотор, и она посоветовала ему:

— Если тебя так занимает этот Дюпон, то посмотри список жильцов, он висит на двери у консьержки.

Даниэль вынул ключ зажигания и последовал за ней в дом. На двери комнаты консьержки висел лист бумаги примерно с двадцатью фамилиями. Он был прикреплен изнутри к дверному стеклу. Фамилии Дюпон там не было.

— Это полный список? — спросил Даниэль. Валери посмотрела еще раз.

— Да, здесь записаны все квартиранты. Твой Дюпон здесь не живет.

— Или назвался вымышленным именем?

— Возможно, он у кого-то снимает комнату или живет у своего друга. Я спрошу завтра у консьержки.

— Позвони мне тогда, пожалуйста.

Даниэль поцеловал Валери в щеку.

— Я хочу еще поработать. Спокойной ночи. И будь, на всякий случай, осторожна.

Она придержала его за палец.

— Кстати, об осторожности…

Она бросила на него долгий взгляд из-под длинных ресниц.

— Может быть, неосторожно с твоей стороны оставлять меня на ночь одну?

Она, выпрямившись, стояла перед ним. Под облегающим платьем он без труда представлял все контуры ее тела, которое еще долго не утратит своей привлекательности. Желание, как пламя, охватило его.

— Да, ты права, — сказал он и увлек ее к лестнице. — Я чувствую насущную потребность охранять тебя сегодня ночью.

* * *
Доедая седьмой сухарик с маслом и запивая его чаем, Валери взглянула на часы.

— Ах, как хорошо, что тебе не надо идти на работу.

На ней был строгий серый костюм, отделанный кружевным жабо. Глядя на ее свежий цвет лица и сияющий вид, можно было подумать, что она проспала двенадцать часов подряд. Даниэль зевнул и потянулся. Он был еще в пижаме.

— Не забудь спросить консьержку, — напомнил он.

— О твоем Дюпоне? Да, я сойду вниз и спрошу ее.

Она взяла со стола чемоданчик, который брала вместо сумочки на работу.

— Я позвоню тебе, как только приду в контору. Сюда или к тебе домой?

— Лучше сюда. Пока я соберусь…

Когда Валери ушла, Даниэль набил трубку и устроился на широкой кушетке, стоявшей в углу комнаты. Валери жила в однокомнатной квартире, обставленной в соответствии с ее собственным вкусом. Там находились только необходимые предметы мебели, но зато и много маленьких столиков, дорожек, подушек для сидения и пуфиков. В ее квартире нужно было жить более или менее на полу. На белых стенах были прикреплены разноцветные плакаты. И повсюду можно было видеть рисунки тушью, гравюры, эскизы. Они висели на занавесках, стояли на сиденьях или крепились на двери, но несмотря на это, все было расположено с большим вкусом.

Даниэль курил трубку и думал о машинописном тексте, ожидавшем его дома. Появится ли в будущем материал для продолжения? Расследование о Дюпоне было, во всяком случае, очень кстати. Даниэль знал, что обретет душевное равновесие лишь тогда, когда его странный гость будет выслежен, а его тайна разоблачена.

Он снова вспомнил о Морисе Лателе, неисчерпаемом источнике информации. Даниэль полулежал на кушетке, и телефон был у него под рукой.

— Добрый день, приятель, как дела? Послушай, у меня к тебе просьба.

Морис был готов исполнить любое желание своего друга и не удивился, когда Даниэль без предисловий перешел к делу.

— Я весь внимание, — сказал он.

— Ты случайно не знаешь кого-нибудь из ЦНИИ?

— Из ЦНИИ? Так сразу я не могу сообразить.

— Я хотел бы знать, занимается ли там научной работой некий Дюпон… Оноре Дюпон, по профессии — криминалист.

— Ты меня удивляешь.

— Почему?

— Потому, что они не имеют дела с криминалистами.

— Ты в этом уверен?

— Конечно.

Если Морис так сказал, значит, с этим все ясно. Даниэль поблагодарил его и откинулся на подушки. Подняв глаза к потолку, он стал наблюдать, как разноцветные бумажные рыбы, подвешенные на нитках, плавно двигаются в воздухе. Они были похожи на маленькие зеленые и синие языки пламени. Вдруг зеленая рыба с раскрытой пастью бросилась на него с диким сопением. Даниэль в ужасе проснулся. Звонил телефон.

— Хелло! — кричала Валери. — Почему ты так долго не подходил? Ты был в душе?

— Да нет…

Он был совсем сонный и с трудом открыл глаза.

— Ты спрашивала старуху?

— Да. Она уверяет, что во всем доме нет Дюпона.

Итак, он дал не только фальшивую профессию, но и фальшивый адрес. Следовательно, все было систематически подстроенной ложью.

— До свидания, мое сокровище, целую тебя, — закончил он разговор.

Положив трубку, Даниэль пошел в ванную. Кроме электробритвы и зубной щетки, у него тут было и чистое белье. Когда он полностью оделся, ему захотелось домой, но он не хотел оставлять комнату неубранной. Сложив постель, он заметил между стеной и кушеткой желтый со спиралями альбом с рисунками Валери. К счастью, сегодня он не был ей нужен. Даниэль перелистал его. Валери была действительно талантлива: немногочисленными штрихами ей удавалось передавать выражение лиц людей. И вдруг Даниэль так испугался, словно альбом эскизов прыгнул ему в лицо. Среди множества рисунков его взгляд магически приковался к одному.

Да, Валери и в самом деле была очень талантлива. Большой лысый череп, очки и оттопыренные уши… Это был вылитый Оноре Дюпон.

* * *
По подоконнику большого окна взад и вперед прогуливались голуби. Полными достоинства взглядами они окидывали жильца, сидевшего за пишущей машинкой.

Даниэль на минуту отвлекся и сделал ошибку. Он исправил ее и продолжал работать. Теперь он описывал события последних часов и приступал к выводам своих последних открытий.

Дюпон солгал ему не менее трех раз:

1. Причину своего визита он несомненно скрыл.

2. Он не проводит никаких исследований в ЦНИИ.

3. Он не живет в том же доме, что и Валери.

Кроме того, в ее альбоме с эскизами имеется его портрет.

Теперь Даниэлю остается только спросить Валери: при каких обстоятельствах она нарисовала Дюпона? А на это он еще не мог решиться.

Если между ними все же существует какая-то связь, то почему она не сказала об этом?

В таком случае за Дюпоном будет еще и четвертая ложь.

Мысли Даниэля следовали дальше: в любом случае Дюпон особо интересовался Валери, и не так, как он утверждал. Если бы только он знал ее, а она его — нет, она не нарисовала бы его портрет. Конечно, Даниэль не должен ее винить, так как у нее была привычка рисовать каждого, кто ей встречался: пассажиров автобусов, посетителей кафе, попугая в ресторане. Но с другой стороны, нельзя же поверить, что ее встреча с Дюпоном была случайной. Даниэлем овладело смутное предчувствие, что его втянули в какую-то интригу, автора и цели которой он не знал. При этом вся авантюра, если отбросить ее пагубное психологическое воздействие, была только смешной и нелепой. Во всяком случае, Валери не приняла ее всерьез. Даниэль еще раз перечитал написанное. Он оказался в удивительной роли героя своего собственного романа, героя, поступки которого от него, автора, не зависели. Он уже не мог рассматривать поступки с точки зрения постороннего человека. Так же и посторонний наблюдатель мог бы почувствовать страх, который вызывался скорее инстинктивно, чем на основании точных фактов. Удалось ли ему написать так, чтобы читатель смог разделить эти чувства? Вдруг у него мелькнула мысль, и он заправил в машинку чистый лист.

«Дорогой Морис!

Мое интервью в «Криминалистике» поставило меня в положение, о котором я хотел бы узнать твое мнение. В прилагаемой рукописи я все честно изложил.

Честно говоря, я как-то необдуманно принялся за этот роман. Намерения персонажей, их мотивы и их взаимоотношения мне самому не совсем ясны, и я зашел в тупик. Но мне кажется, что тема довольно занятная, только я не уверен, правильно ли я за нее взялся. Не сможешь ли ты просветить меня на этот счет?

Ты знаешь, как я ценю твое мнение, может быть, на этих днях нам удастся вместе поужинать?»

Даниэль решил использовать впоследствии это письмо, как начало своего романа, но сперва он хотел узнать мнение Мориса об этом странном случае.

Глава 2

…Использовать это письмо, как начало своего романа. Но сперва он хотел узнать мнение Мориса об этом странном случае.

Морис Латель перевернул последнюю страницу рукописи, занимавшей почти тридцать листов. Он сразу узнал безукоризненный шрифт «Смит-Короны».

Сначала чтение его развеселило, но затем он все больше и больше удивлялся содержанию рукописи. Текст был весьма оригинален, так как автор участвовал в событиях как главное действующее лицо и писал о себе, как о постороннем, в третьем, лице.

— Сумасшедший парень этот Даниэль, — вслух проговорил он и стукнул кулаком по столу.

Милорд, спавший в кресле, со скучающим видом открыл глаза.

— Хотел бы я знать, действительно ли он не знает, что дальше писать в своем романе, или просто мистифицирует меня?

Милорд тихо мяукнул и снова закрыл глаза.

— Видно, это не произвело на тебя сильного впечатления, — сказал Морис.

Он имел обыкновение делиться со своим четвероногим другом нерешенными проблемами. Таким образом ему часто удавалось найти правильное решение, к которому простое размышление не приводило.

Морис был высокого роста, и у него была приятная внешность. Когда он не был зол, то походил на Милорда с его бархатистыми лапками, но когда бывало нужно, мог показать и когти. Он подошел к коту и погладил его пушистую шерстку.

— Если он действительно попал в тяжелое положение, мы должны ему помочь, не правда ли? Так?

Ответ на этот вопрос было не так просто отыскать.

— Нужно все же найти решение, начнем сначала.

Он заметил, что Милорд снова задремал.

— Ну, я вижу, тебя это не интересует.

Лателю было сорок два года, и он очень любил своего кота и свою профессию. На втором месте стояла его квартира. Она была обставлена с утонченным вкусом: многочисленные гобелены и ковры приглушали все звуки. Но, естественно, превыше всего для него была Изабель. Она была частицей его «Я», неразрывно связанной с ним, как сердце или мозг.

Войдя к ней в комнату, он нашел ее стоящей перед зеркалом. Она приветствовала его словами:

— Доброе утро, любимый кузен.

Он подошел к ней и низко поклонился.

Изабель продолжала:

— Я заметила, что вы были озабочены, когда сегодня утром расстались со мной. Вы взяли меня за руку, теперь я прошу вас дать мне вашу. Я отказывалась поцеловать вас, теперь же я вас поцелую.

С непринужденной грацией она подошла к нему и чмокнула в щеку, затем взяла его об руку и, подведя к софе, продолжала:

— Вы сказали мне, дорогой друг, что очень хотели поговорить со мной о дружбе. Сядем и немного поболтаем.

Изабель вот уже восьмой день репетировала сцену из пьесы «С любовью не шутят», и Морис с неохотой вошел в роль Пердикана, неумело продекламировав:

— Я спал… или я сплю сейчас?

— Нет! — запротестовала Изабель. — Не так, ты все испортил!

— Надеюсь, твой Пердикан сможет сыграть лучше, — сказал Морис.

— К счастью, да. Его играет Жан-Люк. Ты же знаешь его. Он недавно репетировал здесь.

Изабель мечтала стать второй Сарой Бернар. Взяв роль из пьесы, она как бы жила другой жизнью. В ее театральной студии ошивались бесчисленные Жан-Люки, и все они были уверены, что стоят на пути к мировой славе.

— Сегодня вечером у нас репетиция, — продолжала она. — Второй акт из пятой сцены. Я безумно волнуюсь перед выступлением.

Морис заметил это по ее оживлению и блеску в глазах.

— Это признак таланта, — сказал он.

— Хорошо, если бы так.

Изабель вздохнула. Ей было девятнадцать лет, и у нее была прекрасная девичья фигура. В пуловере и длинных брюках она стояла босиком на ковре и курила сигарету, не теряя от всего этого женственности и свежести.

У нее были белокурые волосы, собранные в виде конского хвоста. Над небольшим вздернутым носиком сверкали голубые глаза, а когда она улыбалась, на ее округлых детских щеках появлялись две ямочки.

Морис задумчиво смотрел на нее. Он был очарован ее видом и взволнован нахлынувшими воспоминаниями. Изабель была очень похожа на свою мать. Она унаследовала от нее внешность и изящество, темперамент, артистические способности и ту прирожденную грацию, которой невозможно научиться.

Изабель — это все, что осталось у Мориса от счастливого брака, который смерть разрушила так рано.

— Извини, что я тебе помешал, — сказал Морис, — но я ищу последний номер «Криминалистики», который я дал тебе.

Она указала на битком набитые книжные полки.

— Он должен быть где-то там.

— Ты читала интервью с Даниэлем?

— Нет, еще не читала.

Настроение у нее испортилось, так как отец обратил мало внимания на ее сценическое искусство. Она сказала ему об этом.

— Не сердись, сокровище мое, но Даниэль прислал мне начало нового романа, большую роль в котором играет это интервью. Его история — поразительная смесь вымысла и правды. В ней говорится, например, также и обо мне.

— И обо мне тоже?

Морис улыбнулся:

— Нет, тебя он позабыл.

— Это не слишком мило с его стороны, — совершенно серьезно проговорила девушка.

— Ты сердишься?

— Нет, но если он о тебе упомянул, то мог бы написать и обо мне, о моих планах и целях.

— Смотри-ка, да ты уже думаешь о рекламе!

— Почему бы и нет?

— А если его роман будет экранизирован?..

— Это он сделает и продаст, как все другие…

— Прежде он должен написать его.

— И если потом будут снимать фильм, то, возможно, у него найдется роль и для меня. У него такие большие связи, что он и в самом деле может сделать кое-что для меня.

С этого момента беседа пошла по руслу, которое Морис совсем не мог оценить. Изабель продолжала развивать ту же тему. Она не видела препятствий к тому, чтобы Даниэль помог ей сниматься в фильмах.

— Он же утверждает, что он твой друг, — сказала она.

— Так считает не только он, но и я.

Она пожала плечами.

— Я вовсе не претендую на главную роль. Для начала я была бы рада второстепенной.

— А как быть с театральной школой?

— Ах, эта театральная школа! Мне еще так долго учиться в ней, а вот если я снимусь в фильме…

Желание дочери как можно скорее сделать карьеру огорчило Мориса.

— Почему ты так спешишь? — спросил он.

— Как же не спешить, папа? Мы живем в эпоху больших скоростей. Теперь все спешат. Ты, конечно, принадлежишь к старой школе.

— Скажешь тоже. Я что же, по-твоему, — дряхлый старик?

— Ты самый молодой отец во всем мире, — возразила она и поцеловала его. — Самый молодой и самый лучший!

У него от сердца отлегло, однако почувствовать себя полностью счастливым мешала нечистая совесть. Ведь по его просьбе Даниэль может и отказаться протежировать Изабель. Кто же прав? Изабель со своими желаниями, своим честолюбием и молодостью, или он, озабоченный отец, не желающий, чтобы его дитя заблудилось в дремучем лесу кинематографа? Но, может быть, со временем дитя и не будет съедено волком?

В прихожей раздался телефонный звонок, и Изабель вскочила.

— Это Жан-Люк! — крикнула она и выскочила из комнаты.

Морис задумчиво покачал головой и опустился на пол около книжных полок. Вытаскивая журналы, он все время думал о планах своей дочери. В один прекрасный момент она перейдет на свои хлеба и покинет его. Тогда квартира станет ужасно пустой.

«И тогда я останусь один», — с тяжелым сердцем думал Морис. Почувствовав прикосновение к своей ноге, он опустил глаза и увидел Милорда, который терся о его ноги. Он смотрел на своего хозяина таким взглядом, словно хотел сказать: «У тебя еще останусь я».

— Да, мой малыш, — сказал Морис. — Мы оба старики и скоро останемся одни.

— Папа!

Он вздрогнул от оклика.

Поднявшись, он испугался бледности дочери и невольно оттолкнул Милорда в сторону.

— Что случилось? — спросил он.

— Позвонили… Даниэль…

Она запнулась, потом воскликнула, полная ужаса:

— Он умер!

— Что ты сказала?

— Мне только что сообщили!

Он непонимающе смотрел на дочь.

— Но это правда, папа.

— А как это произошло? Каким образом?

— Я не знаю.

Она прислонилась к дверному косяку. Свой ужас она поборола, но все еще была бледна.

— Ты должен подойти к телефону.

Морис поспешил к двери, но по дороге остановился и спросил:

— Кто звонит?

— Какой-то мужчина.

Морис стоял, как застывший, и безотчетно бормотал про себя:

— Этого не может быть! Он не мог умереть!

— Иди же скорей, — настаивала Изабель, — ты сам убедишься, что это правда.

Она увлекла его из кабинета, но сама встала в некотором отдалении от телефона, как будто он вызывал у нее страх.

Морис взял трубку.

— Хэлло!

— Ну, наконец-то! — отозвался мужской голос таким тоном, который Морису сразу же не понравился. — Вы мсье Латель?

— Да, дочь сказала мне, что…

— Один момент, — невежливо прервал его звонивший. — Вы знали Даниэля Морэ?

— Да, он мой друг.

— Очень хорошо!

Первое впечатление Мориса усилилось. Недружелюбный голос, напоминавший злобный лай, ему совершенно не понравился.

— Кто вы, собственно говоря? — спросил Морис.

— Комиссар Фушероль из криминальной полиции.

Звонивший с такой гордостью произнес эти слова, будто это был громкий титул, дающий права на многие привилегии.

— Даниэль Морэ убит, — продолжал Фушероль. — Я нахожусь сейчас в его квартире и хотел бы как можно скорее встретиться и поговорить с вами.

После долгой паузы, показавшейся ему вечностью, Морис процедил сквозь зубы:

— Хорошо, я сейчас приеду, — и повесил трубку.

Видимо, он повторил слова комиссара вслух, ибо Изабель, стоявшая неподвижно, спросила:

— Убит? Кем же? Почему?

— Я не знаю.

Морис с трудом поднялся.

— Я должен ехать.

— А меня оставишь здесь? Совсем одну?

Изабель чувствовала страх перед тайной смерти, с которой она встретилась впервые. Когда умерла ее мать, она была слишком мала и не поняла того, что произошло.

— Позвони подруге, чтобы она составила тебе компанию. Или Жан-Люку, — сказал Морис.

— Попробую. Не знаю, застану ли я его.

Пока она звонила, Морис пошел в спальню переодеться. Милорд следовал за ним. Когда он был готов и вышел в переднюю, Изабель уже ожидала его. Она надела серую замшевую куртку.

— Я тоже ухожу, — сказала она. — Жан-Люк ждет меня в кафе. Мы вместе там и перекусим.

Они быстро сошли по лестнице. С каштана в саду облетали коричневые листья. Пестрой мозаикой они покрывали газоны. Трава была засохшей. Тусклые солнечные лучи пронзали старые лозы Монмартра, освещая маленький зеленый островок, который каким-то чудом не пал жертвой прогресса.

Изабель схватила отца за руку:

— Не могу понять, как это случилось.

Тот пожал плечами. Ему это тоже было непонятно.

— И почему он счел нужным позвонить именно тебе?

— Потому что я был его другом.

Они вышли на улицу Кошуа.

— Хочешь, я подвезу тебя? — спросил Морис.

— Нет, спасибо, лучше я пройдусь пешком.

Она пошла в сторону улицы Лепик. Морис посмотрел ей вслед, открыл дверцу машины и сел в мягкое водительское кресло. Он любил удобные машины, старые дома, полные углов и закоулков, и больше всего — живописный квартал холма, с которым было связано так много воспоминаний… Даниэль, тот любил спортивные автомобили и новомодные здания. Нет, теперь Даниэль уже ничего не любит.

Морис тронулся с места. Он свернул сначала на улицу Жозефа Местра, затем на улицу Коленкура. У его ног лежало старое Монмартрское кладбище с живописным беспорядком могильных памятников, как тихий остров среди водоворота жизни. Где будет похоронен Даниэль?

Внезапно Морис очутился в потоке интенсивного движения на площади Клиши. Он механически управлял машиной, но мысли его витали далеко.

Он, как и Даниэль, «убил» так много людей на страницах своих криминальных романов, что понятие «убийство» не вызывало в нем страха. Однако теперь это слово обрело свое настоящее ужасающее значение. Убийство!

Глава 3

Многоэтажный дом с белым фасадом был похож на продолговатый кусок сахара. Он был почти в три раза выше своего соседа. Морис Латель взглянул на четырнадцатый этаж. Там человек расстался с жизнью. Больше ему не придется сесть за руль своей голубой спортивной машины, которая стоит у соседней бензозаправочной станции в ожидании своего владельца.

Быстрым шагом Морис пересек холл и минутой позже поднялся на лифте на четырнадцатый этаж, где стояли на посту двое полицейских. Морис назвал свое имя.

— Меня пригласил комиссар Фушероль.

Один из полицейских вошел в квартиру, из которой доносились шаги и приглушенные голоса. Его коллега зевал и чесал затылок. Морис был не в состоянии мыслить ясно. Его сердце сильно колотилось.

Дверь открылась, и вышел человек с большим фотоаппаратом в руке. Другой следовал за ним с врачебным чемоданчиком. Затем вновь появился полицейский.

— Пожалуйста, входите, — сказал он.

Морис взял шляпу в руку и медленными шагами вошел в квартиру. Там двое санитаров держали носилки. Они были покрыты покрывалом, под которым обрисовывались контуры тела, высокий, толстый человеке красным лицом вопросительно смотрел на Мориса.

— Латель, — сказал тот приглушенным голосом.

— Комиссар Фушероль.

Полицейские санитары поставили носилки, и комиссар откинул покрывало. Лицо Даниэля, казалось, было вылеплено из серой глины, а брови и ресницы словно приклеены для сходства с живым. Толстым указательным пальцем Фушероль указал на кровавую рану на шее.

— Убит выстрелом в затылок, как при расстреле.

Морис был вынужден опереться о спинку кресла. Он смотрел на застывший облик своего друга и тщетно искал признаки жизни в этой неподвижной маске. Он был уже подготовлен к подобному зрелищу, но тем не менее, взглянув на покойника, чуть не упал в обморок.

— Это действительно он? — спросил комиссар.

Морис не мог выговорить ни слова. Он только кивнул и собрал все силы, чтобы не потерять сознания. Комиссар накрыл тело покрывалом и приказал санитарам вынести его. Он заметил, что Латель побелел, как мел.

— Вы все же не упали в обморок? — сказал он. — Этого только не хватало. В ваших книжках можно найти горы трупов.

Это замечание и тон, каким оно было сделано, убедили Мориса в том, что Фушероль не только глуп, но и бесчувственен. Он таким и выглядел. Выражение его расплывшегося лица было надутым, а маленькие глазки над жирными щеками были холодными.

— Убитый был моим другом, — сказал Морис.

— Потому я и вызвал вас.

— Когда это произошло?

— Вчера днем. По мнению полицейского врача, более двенадцати часов тому назад. Сегодня, около восьми утра, сюда пришла уборщица и обнаружила его. У нее был ключ от квартиры, и, как только она вошла, так и увидела сюрприз.

Налево, возле письменного стола, на ковре были начертаны мелом контуры тела. «Покойника здесь уже нет», — успокаивал себя Морис.

— Давайте сядем, — предложил Фушероль.

Хотя предложение прозвучало как приказ, Морис ему охотно последовал. Его наряженные мышцы расслабились, железное кольцо, стискивающее грудь, немного ослабло. Толстый комиссар опустился в кресло.

— Я надеюсь, мсье Латель, вы сможете дать нам важную информацию о Даниэле Морэ. Мне известно, что он был автором криминальных романов, но больше я о нем ничего не знаю.

— Мне хотелось бы узнать, как все это произошло?

— Позже. У Морэ есть родственники?

— Старая мать. Мне кажется, она живет в Шатеру.

— Точно не знаете?

— Он редко говорил о ней.

— Даже об их отношениях?

— Кажется, они не очень хорошо понимали друг друга. Во всяком случае, у меня создалось такое впечатление.

— А как дело обстоит с женщинами?

— Он не был женат.

— Это еще ничего не значит.

— Он не был аскетом. Конечно, у него было несколько связей.

— Не серьезных? Без постоянных связей?

— Насколько мне известно, именно так.

— Вы можете назвать мне имена?

— К сожалению, не могу.

— И, конечно, вы не знаете, кто его мог убить?

Латель покачал головой. По мере того как комиссар получал эти отрицательные ответы, его красное лицо все больше темнело.

— Вы не знаете никого из его родных, даже не знаете ни одной его подруги. Ну, послушайте, Латель, мужчины обычно рассказывают о своих любовницах.

— Это зависит от человека. Даниэль был очень корректный, очень серьезный и скрытный.

— В самом деле?

— Он был моим другом.

— Так, значит, он был вашим другом! — вспылил Фушероль. — Я все же не дурак. Вы утверждаете, что он был вашим другом и, несмотря на это, ничего не рассказывал вам о том, что входило в сферу его любовных дел? Вы что, за идиота меня принимаете?

Морис предвидел эту вспышку и равнодушно пропустил ее мимо ушей. Он чувствовал, что гнев Фушероля был позой.

— Если вы не выложите всего, что вам известно, — продолжал Фушероль, — то это вам может дорого обойтись.

— Я бы очень хотел знать… — начал Латель.

— Здесь вопросы задаю я.

«Он говорит прямо как в книгах», — подумал Морис. Подобные фразы столь часто приводились в плохих криминальных романах, что Морис ни за что не написал бы подобного.

— Вы женаты?

Комиссар сопровождал свой вопрос недоверчивым взглядом. С печальным выражением лица Морис ответил:

— Моя жена умерла.

— Давно?

— Семь лет назад.

Изабель было двенадцать лет, когда после продолжительного заболевания скончалась ее мать. Только мысли о дочери поддерживали у Мориса интерес к жизни.

— Вы давно знакомы с Морэ?

— Примерно двенадцать лет, с тех пор, как наши книги стали издаваться в одном издательстве.

— Это издательство Фонтевро, на улице Мирамениль?

— Да, до этого…

Морис обернулся. Худощавый блондин держал блокнот и записывал ответы Мориса. Сейчас, прекратив свое занятие, он смотрел на комиссара, как собака, ожидая команды своего хозяина.

— Продолжайте, — сказал Фушероль. — До того, как Морэ начал издаваться у Фонтевро…

— …Тогда он еще не был известным писателем. Несколько его криминальных романов было издано в провинции маленьким издательством. Имя издателя я могу вам назвать.

— Можете потом продиктовать Совину.

Молодой человек подхалимски улыбнулся.

— Сообщите ему также имена всех ваших общих знакомых, — продолжал комиссар.

— Здесь речь пойдет, главным образом, о коллегах. Нас прежде всего объединяла работа. В частной жизни у меня с Морэ не было ничего общего.

Фушероль оперся руками о подлокотники и встал.

— Когда вы виделись с Морэ в последний раз?

— Примерно две недели назад в издательстве. Мы немного побеседовали о разных делах.

— А с тех пор вы больше ничего о нем не слыхали?

— Нет, как же, он звонил мне вчера утром.

Чуть помедлив, Морис добавил:

— Он хотел получить справку о ЦНИИ и криминалистике.

Почему он не упомянул имени Дюпона? Комиссар был вообще ему так несимпатичен, что у него не возникло никакого желания говоритьбольше необходимого.

— Криминалистика! — презрительно повторил комиссар. — Это для теоретиков, которые ничего другого не умеют делать. Мы, практики, не имеем времени на это. Мы должны думать, как справиться с делом без чьей-либо помощи. — Широким жестом он указал на комнату. — Убийца не обыскивал помещения, либо он ухитрился сделать это незаметно. Вы не знаете, имел ли Морэ привычку хранить дома крупные суммы денег?

— Я этого не думаю. За все, что он покупал, даже мелочи, он расплачивался чеками.

— Кого же вы считаете способным на это преступление? У кого мог быть мотив?

И Фушероль, как ему показалось, с едкой иронией проговорил:

— У вас, как специалиста, должна быть какая-то идея.

— Я писатель, а не криминалист. Кроме того, я лишь тогда могу составить мнение, когда ближе познакомлюсь с обстоятельствами дела.

— Дорогой мсье Латель, — неожиданно дружеским тоном проговорил комиссар, — к сожалению, наверняка мы ничего не знаем. Единственное, что нам известно, это тот факт, что ваш друг убит тремя пулями.

— Тремя?

— Две попали в грудь, а третья за ухо. Значит, дело было сделано не в состоянии аффекта. Убийца хладнокровно застрелил свою жертву. Все говорит о преднамеренном убийстве.

Движением подбородка Фушероль указал на завернутый в папиросную бумагу предмет, лежащий на столе.

— Единственная улика, которой мы располагаем, — это орудие убийства, — сказал он.

Совин поспешно развернул пакет.

— Не так быстро, — сказал ему комиссар.

Глядя на своего подчиненного, он продолжал:

— Убийца, видимо, умышленно оставил его около своей жертвы. Вероятно, он не хотел обременять себя им. Как видите, оно очень большое.

Совин осторожно развернул бумагу. Появился пистолет калибра 7,65 мм. К стволу была прикреплена стальная цилиндрическая насадка.

— Глушитель! — воскликнул Морис.

— Да, глушитель. Поэтому выстрел был не громче хлопка пробки из бутылки шампанского.

Морис вспомнил о рукописи своего друга, которую только что прочел. Он почти дословно помнил ее содержание.

«Даниэль поднес горящую спичку к только что набитой трубке и, глубоко затянувшись, спросил:

— Как вы будете убивать меня?

— При помощи пистолета, — ответил Дюпон, хлопнув рукой по портфелю. — Пистолетом, который лежит у меня в портфеле.

— А грохот выстрела?

— Пистолет, конечно, снабжен глушителем».

Даниэль написал эти строки, словно предчувствуя этот случай.

— Подобную вещь не так-то легко купить, — сказал комиссар, — и вряд ли убийца мог бы найти его здесь.

— Конечно. У Морэ не было огнестрельного оружия.

Теперь Морис вспомнил другое место в тексте:

«Даниэль еще раз перечитал написанное. Он оказался в удивительной роли героя своего собственного романа, героя, поступки которого от него, автора, не зависели».

Морис теперь чувствовал себя почти так же, но не совсем. Раздвоение его личности заключалось в том, что он был одновременно и действующим лицом, и читателем. Получилось так, будто по прихоти Даниэля он очутился в вымышленном мире и стал там персонажем трагической драмы, участвующим в событиях, которые вообще существовали только в воображении его друга.

Глава 4

Морис поспешил домой. Он хотел как можно скорее еще раз перечитать рукопись Даниэля, причем самым внимательным образом. Но после того как он еще раз прочел ее, путаница усилилась.

В свете последних событий текст приобрел совсем другое значение. Многие подробности, без сомнения, были не выдуманными, а реальными. Например, телефонный звонок Даниэля.

«Добрый день, приятель, как дела? Послушай, у меня к тебе просьба… Ты случайно не знаешь кого-нибудь из ЦНИИ?.. Я хотел бы знать, занимается ли там научной работой некий Дюпон… Оноре Дюпон, по профессии — криминалист?»

Хотел ли автор просто убедиться, нет ли случайно в ЦНИИ мужчины с такой фамилией, как и у его героя, во избежание последующих неприятностей? Во всяком случае, тогда именно это пришло в голову Мориса, но теперь…

— Вчера утром он мне звонил, сегодня утром я получил рукопись, и между прочим… Слушай хорошенько, Милорд.

Кот, точивший когти о ковер, застыл в позе сфинкса.

— Между прочим, Даниэль убит и притом из пистолета с глушителем. И именно это оружие предложил Оноре Дюпон, персонаж его романа. Ты считаешь, что это просто совпадение? Я не думаю. Даниэль тоже не верил в совпадения, как он сказал в своем тексте. И что же из этого вытекает? То, что существует очевидная связь между тем, что он написал, и преступлением, жертвой которого он пал.

Милорд сидел совершенно неподвижно и, видимо, с большим интересом следил за рассуждениями своего хозяина.

— А если Оноре Дюпон, его визит к Даниэлю, его угрозы и запугивания — не плод фантазии писателя, то почему бы и остальному не быть правдой?

Его возбуждение в связи с такой возможностью было настолько велико, что он на некоторое время забыл даже о своей печали. Потом он встал и закурил сигарету, что делал во время сильного умственного напряжения. Он прекратил свой монолог и даже перестал обращать внимание на Милорда. Недовольный кот подошел к двери, открыл ее когтями и удалился. Через открывшуюся дверь Морис услышал голос Изабель в роли Камиллы:

— …и если священник, который меня благословит, наденет на меня золотой венок и соединит меня с моим прекрасным супругом, то он сможет укрыться, как плащом, моими волосами.

— Мне кажется, что ты разгневана, — ответил ей голос Жана-Люка-Пердикана.

Когда Морис вернулся домой, он застал обоих молодых людей за репетицией. Жан-Люк, симпатичный молодой человек двадцати четырех лет, изучающий медицину, мечтал о карьере артиста. Он был небольшого роста, худощавый и совсем не похож на романтичного Пердикана. Но Изабель считала его просто «классным».

С беззаботностью молодости она за немногие часы вновь обрела свою жизнерадостность. Как только прошел шок, она стала думать только о своей роли и предстоящей репетиции.

Морис закрыл дверь и взял телефонный справочник. Под буквой «Ж» он действительно нашел Валери Жубелин, графика, проживающую в доме номер пятьдесят семь по улице Гей-Люссака. И поскольку эта Валери существовала, поскольку Даниэль почти дословно записал в рукописи телефонный разговор со своим другом, почему бы ему и в самом деле не звонить из квартиры Валери?

Морис все больше убеждался, что рукопись его друга является автобиографической. Но почему он избрал именно такую форму романа? Чтобы не выставить себя в смешном виде из-за необоснованных подозрений? Или же просто потому, что интрига показалась ему очень подходящим началом для романа? Морис и сам поступил бы так же.

На него нахлынули противоречивые чувства. Собственно говоря, он уже давно должен был передать рукопись комиссару Фушеролю. Он отчетливо представил себе этого полицейского, изрекающего с презрительной миной, что к такой сумасшедшей идее способен прийти только писатель.

Да, вероятно, нужно самому быть автором, чтобы понять, почему человек решил превратить в роман случившееся с ним самим происшествие. Какой гость, будь он безобидным человеком или убийцей, мог предугадать, что хозяин после его ухода в тот же час бросится к пишущей машинке? Это был непредвиденный поступок писателя, который в поисках темы воспользовался подвернувшимся случаем и, сам того не подозревая, превратил идеальное убийство в не идеальное.

Морис, помедлив, взялся за телефонную трубку. Он чувствовал настоятельную потребность проверить, насколько возможно, все данные, содержащиеся в рукописи.

Он набрал номер Валери. Пошли гудки, но никто не брал трубку. Он понимал, что сейчас еще только шесть часов вечера и она еще может находиться на работе, но все же его охватило беспокойство, которое он не мог заглушить.

Вошла Изабель.

— Мы уходим, папа, — заявила она. — Начало в семь, но сегодня я не могу опаздывать.

Заметив огорчение на лице отца, она добавила:

— Извини.

— Ну, зачем же извиняться?

Он заставил себя улыбнуться и положил руку ей на плечо. Она вышла к Жан-Люку, ожидавшему ее в прихожей. Морис снова подумал, что тот, со своей посредственной внешностью, не производит впечатления молодого любовника.

— Когда ты придешь? — спросил Морис.

— Вероятно, к девяти — половине десятого.

— Не беспокойтесь, мсье, — сказал Жан-Люк. — Я провожу ее домой. У меня машина…

У Жана-Люка была старая четырехместная машина с красным кузовом, на котором белой краской были написаны всякие безумные изречения.

— Обо мне не беспокойтесь, — предупредил Морис, — меня сегодня вечером, вероятно, не будет.

Лицо Изабель омрачилось.

— Это из-за Даниэля?

Вместо ответа он кивнул, не желая посвящать дочь в свои планы.

— Желаю вам успеха в сегодняшней репетиции, — сказал он.

— Спасибо! — крикнули молодые люди и сбежали по лестнице.

Морис вернулся к себе в кабинет. Он в третий раз перечитал одну страницу текста, чтобы окончательно убедиться, и выкурил еще полсигареты. Наконец он решительно встал и надел пальто.

Не спускавший с него глаз кот подбежал к двери и сел, вытянув хвост.

— Да, верно, я совсем про тебя забыл.

Морис вздохнул и пошел на кухню.

— Я не оставлю тебя голодным. Если у меня нет аппетита, то ты же не виноват.

Милорд имел обыкновение требовать пищу в определенное время. Морис открыл банку консервов и положил их в мисочку, в которой обычно лежала сочная снедь: смесь фарша из легких и свежей рыбы. Милорд с явным презрением обнюхал свою еду.

— Очень жаль, мой малыш, но сегодня мне некогда.

Не обращая внимания на жалобное мяуканье Милорда, он вышел из дома. Легкий ветер дул сквозь листву каштана. Морис поднял от холода воротник и направился к своей машине. С учетом заторов в движении, он должен был приехать на улицу Гей-Люссака минут через сорок.

Эти вычисления оказались правильными: он был вынужден объехать вокруг дома, прежде чем нашел место, чтобы припарковать свою машину.

В доме Валери он нашел на двери консьержки лист с фамилиями жильцов. Там значилось: «Валери Жубелин, пятый этаж, налево».

Лестница была широкая и чистая, хотя стены уже требовали побелки. Дойдя до пятого этажа, Морис стал раздумывать:

«Должен ли я вообще вмешиваться в это? Что мне ей сказать? Что это, собственно, даст?»

Но, возможно, причиной его колебаний была просто трусость. Он решительно нажал на кнопку звонка. Один, два, три раза прозвенел звонок, видимо, в пустой квартире. Было без десяти минут семь.

«Она еще не пришла», — подумал Морис и стал спускаться по лестнице. Он снова стал уверять себя, что ничего определенного не случилось, что просто нужно дождаться возвращения мадемуазель Жубелин. На другой стороне улицы он увидел кафе. Он занял там столик у окна, чтобы наблюдать за входом в дом номер пятьдесят семь.

Поблизости лежала вечерняя газета, крупный заголовок которой вызвал боль в его сердце:

«ПОСЛЕДНЕЕ УБИЙСТВО ДАНИЭЛЯ МОРЭ НЕ БЫЛО ВЫДУМАНО».

О деле в газете сообщалось очень немного, но зато было помещено несколько фото. Сияющий Даниэль награждается большим призом детективной литературы четыре года назад. Фасад его дома, причем два окна на четырнадцатом этаже отмечены крестиками; носилки, застеленные покрывалом, которые погружают в санитарную машину; уборщица, смущенно застывшая перед фотоаппаратом, и комиссар Фушероль с самодовольным выражением на лице.

Просматривая заголовки, Морис не спускал глаз с дома, куда уже вошло много людей. Но женщины были либо старше, либо толстые, либо тощие, либо просто непривлекательные, так что никто из них не мог быть Валери Жубелин.

Морис закончил чтение, ничего нового не узнав, и тотчас увидел ее, выходящую из такси. Это несомненно была она. Фигура, длинные белокурые волосы, строгий серый костюм — все подходило.

Такси проехало дальше, а Валери скрылась в подъезде. Морис поспешно вышел. Сопровождаемый проклятиями, он лавировал между машинами. Вошел в подъезд дома номер пятьдесят семь и поспешил по лестнице вверх. На каждой площадке он слышал над собой цоканье высоких каблучков.

Когда он, задыхаясь, добрался до пятого этажа, Валери открывала дверь.

— Извините, вы мадемуазель Жубелин?

Она испуганно посмотрела на него. Его лоб был мокрым от пота, и он тяжело дышал. Когда он подошел поближе, она в страхе отступила. С расширенными от испуга глазами, она застыла перед ним.

— Вы Валери Жубелин? — повторил он.

Обеими руками она прижимала к груди чемоданчик и, страшно напряженная, кивнула. Очевидно, она была в смертельном страхе и только потому не позвала на помощь, что у нее пропал голос.

Глава 5

— Не бойтесь, мадемуазель, я ничего вам не сделаю.

Одышка у Мориса постепенно проходила.

— Я пришел к вам как друг.

— Я не знаю, — упавшим голосом проговорила она, — я ничего не знаю.

— Не бойтесь, я друг Даниэля.

Он постарался не делать торопливых движений и понизил голос, словно перед ним был пугливый зверек, которого нужно было приручить.

— Мое имя — Морис Латель.

Его слова произвели желанное действие. Расширенные от страха глаза начали принимать обычный вид, искаженное лицо успокоилось.

— Извините, что я так глупо себя вела.

Она пригласила Мориса войти. Квартира была точно такая, какой описал ее Даниэль. Валери тоже соответствовала описанию и даже казалась более привлекательной. Она была очаровательна и элегантна, и, если смотреть в ее глаза, начинало казаться, что смотришь в глубокое озеро. Мориса взволновал ее серьезный взгляд.

— Я впервые узнала об этом по газетным заголовкам, — тихим голосом произнесла она.

Морис был рад, что она не плачет.

— Для меня это было таким ударом, что я чуть не упала в обморок. Я поскорее зашла в кафе и выпила коньяку… И потом… потом я купила газету. Но я немного узнала из нее.

— К сожалению, полиции тоже мало что известно.

Валери села на кушетку, а Морис в неудобной позе присел на пуф.

— Вы видели его? — спросила она.

— Да, он не был обезображен. Полиция — в полной растерянности.

Морис почувствовал комок в горле и, чтобы не расплакаться, резко спросил:

— Почему вы так испугались, когда меня увидели? Приняли меня за Оноре Дюпона?

Он напряженно ждал ее ответа. Валери вздрогнула.

— Разве Даниэль рассказывал вам о нем?

— Да.

Она нагнулась к нему, и Морис заметил страх в ее глазах.

— Это сумасшедший, не правда ли?

— Разве Даниэль был такого мнения?

— Мне кажется, да. Но он не был уверен вполне.

— Расскажите мне, пожалуйста, что он говорил об этом позавчера вечером в «Попугае».

Когда Морис назвал ресторан, она вся съежилась.

— Разве вы его видели после этого? — спросила она. — Где? Когда?

Морис предпочел не отвечать на ее вопросы. Сначала он хотел услышать из ее уст о том, что перед этим прочел, и получить доказательства того, что события происходили в действительности, а не были просто плодом писательской фантазии Даниэля.

— Расскажите мне, пожалуйста, прежде всего об этом вечере, — попросил он.

— Если вы непременно хотите…

— Прежде всего меня интересует ваш разговор во время ужина. Если я правильно информирован, Даниэль впервые произнес имя Дюпон за десертом, не так ли?

— Да. Сначала я подумала, что он ревнует, но это оказалось не так. И потом… Сейчас мне, конечно, очень жаль, но тогда я посмеялась над его опасениями.

Как только Валери начала рассказывать, фразы стали складываться сами собой. Ее устное описание во всех пунктах совпало с описанием Даниэля.

— После ужина он зашел ко мне.

Она говорила об их связи без похвальбы и ложного стыда.

— Мы познакомились около года назад на одном коктейле, который организовало рекламное агентство, в котором я работаю.

Вытянув ноги вперед на своем низком сидении, Морис казался вдвое длиннее, чем был. Он вдруг поймал себя на мысли, что представляет себе Валери совсем не в таком виде, в каком она сейчас находится. Он представил себе, что она раздевается, собираясь лечь в кровать, на которой сейчас сидит. Кровь прихлынула к его лицу, и он смущенно отвел глаза в сторону. Смущение, досада и стыд были реакцией на разыгравшееся эротическое воображение. Сила этого вскипавшего чувства испугала его. Он встал и начал ходить по комнате.

— Вы любили его? — спросил он с агрессивностью, которая ему самому была непонятна.

— Я очень хотела владеть им, — ответила Валери.

«Это значит, что она его не любила», — подумал он. Он с радостью выслушал ее ответ, а затем подумал, что по этому пункту обе версии — ее и Даниэля — совпадают. Даниэль написал, что они были скорее хорошими товарищами, чем страстными любовниками.

— Итак, подведем итоги, — сказал Морис, желая выделить отдельные детали дела. — Позавчера к Даниэлю явился Дюпон, в тот же день Даниэль ужинал с вами и затем провел здесь ночь. Вчера он позвонил мне из вашей квартиры. Сегодня ко мне прибыл фрагмент рукописи, и уборщица нашла труп Даниэля. И вот сегодня я у вас. — Он пожал плечами и добавил: — И вы знаете не больше моего, а полиция — даже меньше.

— Почему же полиция знает меньше нашего? — спросила она.

— Я не сообщил им вашего имени… так как не знал, понравится ли это вам.

Она поблагодарила его улыбкой и открыла чемоданчик, лежавший около нее на кушетке. Под желтым альбомом эскизов лежало много всякой всячины. Она вытащила оттуда пачку сигарет.

— Я так или иначе завтра пойду в полицию, — заявила она. — Но сначала я должна кое-что вспомнить. Сегодня вечером мне не хотелось идти, так как…

Она нервным жестом взяла зажигалку, отделанную крокодиловой кожей, и прикурила.

— …так как я боюсь.

— Вы опасаетесь Дюпона?

— Нет, но все случившееся нагнало на меня страх. Если этот тип сумасшедший, то он может найти себе еще одну жертву. Даниэль советовал мне, на всякий случай, быть осторожной.

Она стряхнула пепел сигареты в хрустальную пепельницу. При этом она, видимо, вспомнила, что не предложила гостю закурить и торопливо протянула ему пачку.

— Нет, благодарю вас.

Морис не переносил виргинский табак.

— Что же вам предложить? Портвейн? Виски? — спросила она.

— Ничего, спасибо, я ничего не хочу.

Хотя Валери пыталась выполнить обязанности хозяйки, она явно была не в своей тарелке. На смену возбуждению пришла депрессия. По ее лицу было видно, что она обессилена.

— Пойду выпью стакан воды, — сказала она, встав с места и направляясь в кухню.

Морис кивнул. Он не рассчитывал, что она оставит его одного. Как только она вышла, он схватил желтый альбом и стал быстро его перелистывать. Там находились одни только рисунки, некоторые из них были просто эскизами, другие же были выполнены до малейших деталей.

— Вот! — это прозвучало как триумф.

Мужская голова с характерной лысиной, вне всякого сомнения, изображала Оноре Дюпона.

Глава 6

Морис сидел на том самом месте, на котором сидел (тридцать шесть часов назад) его друг, однако у него не было оснований щадить Валери.

— Вы знаете его? — резко спросил он и сунул ей под нос рисунок, когда она вернулась.

— Это мой альбом эскизов, — удивленно ответила она.

— Да, но что это за рисунок?

Затем до нее дошло, что он имел в виду, и она возмущенно добавила:

— Не хотите ли вы сказать, что…

— Сначала ответьте на мой вопрос. Кто это?

— Какой-то тип, который следовал за мной по улице.

— Когда это было?

— Восемь дней назад. Я это хорошо помню. Он следовал за мной до самого дома.

— И вас это не насторожило?

— Нет. В конце концов за мной не первый раз следуют… Это часто случается с женщинами.

«Но только с очаровательными», — мысленно добавил Морис.

— Собственно говоря, он вел себя весьма корректно. Шел все время на некотором расстоянии и не пытался заговорить со мной. Чтобы отделаться от него, я даже выпила чаю по дороге, а он ходил взад и вперед возле кафе. Я не придала особого значения этому случаю.

— Но почему вы его все же нарисовали?

— Потому что у него такая необычная голова. Многие люди, которых я рисовала, были мне незнакомы. Если мне бросается в глаза голова, я тотчас ее рисую, неважно, где я нахожусь.

Она указала на круглую, как луна, ухмыляющуюся физиономию, изображенную на том же листе блокнота, что и Дюпон.

— Это хозяин кафе, в котором я пила чай, — сказала она. — Облик человека — это интереснейший сюжет, на мой взгляд.

Даниэль правильно оценил ее: Валери была исключительно талантлива. Ее искусство поражало своей изумительной реалистичностью. Когда она закончила говорить с Морисом о своих рисунках, глаза ее блестели, а теперь лицо снова омрачилось.

— Но скажите мне, пожалуйста, кто это?

Морис вздрогнул, почувствовав прикосновение ее теплой руки.

— Вероятнее всего, Оноре Дюпон.

Она отдернула руку.

— Ах, так вы его знаете?

— Нет, но мне известно, что Даниэль обнаружил рисунок его головы среди ваших прочих рисунков.

— Но почему он не сказал об этом мне?

— Вероятно, ему не представился подходящий случай.

Она кивнула.

— Видимо, в этом деле он доверял вам больше, чем мне, — тихо проговорила она, а затем с беспокойством добавила: — А он говорил вам, что мне грозит опасность?

— Мне думается, вам нечего опасаться.

— Но восемь дней назад Дюпон все же интересовался мной.

— Вероятно, он всего лишь хотел пополнить свои сведения о Даниэле, и при этом неожиданно сам попал в беду: столкнулся с таким редким человеком, как вы. Теперь его лицо запечатлено, а это может привести к тяжелым последствиям.

Валери испытующе посмотрела на свою работу, а затем вырвала лист из альбома.

— Вы думаете, полиции это пригодится? — спросила она.

— Комиссар Фушероль будет просто счастлив. Получить портрет убийцы — почти так же важно, как узнать его имя.

Как-то незаметно Морис и Валери стали чувствовать себя как добрые товарищи, и они решили на следующий день вместе отправиться на набережную Орфевр.

— Я заеду за вами, — сказал Морис.

Валери так доверчиво смотрела на него, что ему захотелось рассказать ей все, что ему было известно, чтобы его не мучила совесть. Но должен ли он сообщить ей о рукописи Даниэля, прежде чем она пойдет в полицию? В данный момент он не мог этого решить и закурил сигарету.

Кто-то постучал во входную дверь. Тихий стук был похож на условный.

— Это консьержка, она не звонит, — пояснила Валери и пошла открывать дверь.

На пороге появилась симпатичная брюнетка.

— Вам письмо, мадемуазель Жубелин.

Валери взяла письмо, не проявив к нему интереса. Ее мысли были заняты другим.

— Спасибо, мадам Барбье, — сказала она. — Не зайдете ли на минутку?

Брюнетка вошла и подошла поближе. Когда она заметила Мориса, то по ее глазам он понял, что она приняла его за нового друга Валери.

— Вчера я спрашивала вас, не живет ли в нашем доме мужчина по фамилии Дюпон, — продолжала Валери.

— Да, и я ответила вам, что здесь определенно нет человека с такой фамилией.

— Верно, а теперь взгляните, пожалуйста, на этот рисунок.

Мадам Барбье внимательно посмотрела на эскиз.

— Нет, — ответила она, — этого господина в нашем доме я не видела.

— А где-нибудь еще? — спросил Морис.

— Тоже не видела. Я вообще его никогда не видела, — консьержка указала пальцем на эскиз. — Такого человека не так-то легко забыть.

Потом она повернулась и вышла.

Погруженная в раздумье Валери уставилась в одну точку перед собой, держа в одной руке альбом, а в другой — письмо.

Чтобы поддержать разговор, Морис сказал:

— Это была очень хорошая мысль с вашей стороны — показать консьержке эскиз. Было бы неплохо, если бы она узнала Дюпона. Но я не смею вас больше задерживать. Читайте спокойно ваше спешное письмо.

Он тактично отвернулся, взял с кушетки пальто и надел его.

Валери углубилась в чтение письма, но это продолжалось лишь минуту.

«Вероятно, это письмо с соболезнованиями», — подумал Морис.

В это время он принял решение повременить с сообщением Валери о рукописи: для этого время будет еще завтра.

Он кашлянул, и она взглянула на него.

— Так, теперь я пойду, — сказал он.

Она устало улыбнулась, а ему очень не хотелось с ней расставаться.

— Что вы собираетесь делать? — спросил он.

Она пожала плечами. Он почувствовал, что ей хочется остаться одной, и поэтому сказал:

— Итак, до свидания, мадемуазель Жубелин.

Маленькая ручка, которая еще совсем недавно была теплой, теперь же холодная, как лед, оказалась в его руке.

— До свидания, мсье Латель.

— Я позвоню завтра утром.

Он был бы рад, если бы она его задержала, настолько приятно было ему находиться в ее обществе. Он неохотно направился к выходу. Он уже взялся за ручку, когда Валери схватила его за руку.

— Ах, прошу вас… — тихо произнесла она.

Ее широко распахнутые глаза теперь были полны тоски. Она покачнулась. Морис положил ей руку на плечо и повел к кушетке. Она упала на нее и залилась слезами.

— Я вам солгала, — сказала она, — я… я не из газет узнала, что Даниэль умер. Я знала об этом уже сегодня утром. Весь день я работала и не смела никому рассказать об этом.

Морис молчал, зная, что в такой момент слова неуместны.

— Целый день я вздрагивала от малейшего шороха.

Ее искаженное страданием лицо было подобно бледной маске.

— Сегодня в шесть часов утра он мне звонил, — призналась она.

— Дюпон?

— Да. Он представился: говорит Оноре Дюпон. Я была совсем сонная.

— Какой у него был голос?

— Низкий… и какой-то…

— Заискивающий, маслянистый?

— Да-да, именно. Он сказал, что я единственный человек, с которым Даниэль встречался после разговора с ним. Правда, в этом он заблуждается, потому что вы тоже…

— Это что-то новое, — заметил Морис.

— Видимо, он заметил, что я не понимаю, чего он хочет. Во всяком случае, он сказал, что если я ничего не знаю, то мне нечего бояться. В противном же случае я должна молчать, иначе со мной будет то же, что и с Даниэлем. А затем он совершенно равнодушно заявил, что он убил Даниэля. Вот и все. Потом он повесил трубку.

Морис снова снял пальто. Сигарета у него погасла, и он раздавил ее в пепельнице.

— И вы ему поверили? — спросил Морис.

— Конечно, нет. Мне не верилось в это, но я несколько раз звонила Даниэлю и, конечно, безрезультатно. Потом я пробовала звонить ему с работы и тоже тщетно. Но я все еще думала, что кто-то зло пошутил надо мной, пока в половине двенадцатого не появилось сообщение по радио.

Остальное нетрудно было угадать. После подтверждения слов Дюпона, его угрозы приобрели новое значение. Валери стала бояться.

— Я никому ничего не сказала, — произнесла она.

— Но мне все же…

— Вы знали больше, чем я. Мне даже было неизвестно, что я зарисовала в альбоме Дюпона.

— Счастливый случай, иначе бы вы уничтожили эскиз.

Валери ничего не ответила на это. Она вынула из сумочки спешное письмо, спрятанное ею туда, и протянула его Морису.

— Прочтите.

На белом листе была всего одна строчка. Она была написана большими печатными буквами красными чернилами:

«МОЛЧИТЕ, ЕСЛИ НЕ ХОТИТЕ УМЕРЕТЬ».

Адрес на конверте был написан тем же шрифтом.

— Он хочет произвести на вас впечатление.

— Этого же он хотел по отношению к Даниэлю, — с горечью проговорила Валери, а затем добавила нежным голосом: — Пока вы здесь, я чувствую себя в безопасности, а когда пришло письмо и вы собрались уходить, я испугалась.

— Надевайте пальто и пойдемте ко мне, — сказал Морис.

— Куда?

— Ко мне. — И, чтобы не создалось ложное впечатление, он добавил: — Я живу вместе с моей девятнадцатилетней дочерью. Вы можете расположиться в ее комнате.

Пока Валери собирала в ванной свои туалетные принадлежности, Морис снова исследовал письмо. Оно было написано авторучкой, и то, что оно было анонимным, вполне соответствовало его представлению о Дюпоне. Если полиция исследует его в лаборатории, то станет известно: где и когда он мог купить такую бумагу и такие чернила. Значит, данных еще прибавится, но важнейшим из них был портрет Дюпона.

— Могу ли я сохранить его до завтра у себя? — спросил Морис, когда Валери вернулась в комнату.

— Разумеется.

Она причесалась и освежилась. На ее внешности не отразилось душевное волнение последних часов. Она выглядела свежей и юной. Ее длинные белокурые волосы эффектно лежали на бобровом воротнике твидового пальто.

— Вы в самом деле очень внимательны ко мне, — с благодарностью сказала Валери.

— Это я должен благодарить вас… ведь Даниэль был моим другом, — возразил Морис.

Даже если бы Валери ему и не настолько понравилась, он из чувства долга все равно поступил бы точно так же. Или же нет? Он тотчас выбросил из головы эти мысли. Не стоит заниматься излишними размышлениями, это ни к чему не приведет. Лучше сосредоточить свое внимание на стоящих перед ним проблемах.

Спускаясь этаж за этажом по лестнице, они слышали сводку новостей, доносившуюся из громко работающего телевизора в комнате консьержки.

На улице редкие капли дождя образовывали темные пятна на сером тротуаре. Валери и Морис поспешили к машине. С раскрасневшимися щеками и блестящими глазами Валери уселась на переднее сиденье рядом с Морисом. Уличное движение было чрезвычайно интенсивным, и, только когда светофор на ближайшем перекрестке загорелся красным светом, Морис нашел просвет в веренице машин и вклинился в него. В тот же самый момент за ним последовал черный «Пежо».

Глава 7

Комиссар Фушероль важно восседал за своим письменным столом. Его жирная шея образовывала розовое утолщение над воротом рубашки. Казалось, он, как неограниченный монарх, царствовал в своем государстве и повелевал всеми, кто имел несчастье туда попасть.

— Мадемуазель Жубелин, где вы провели прошлую ночь? — строго спросил он.

Он принял к сведению показания Мориса и Валери, прочитал рукопись Даниэля и спешное письмо, а эскиз убийцы взял в качестве улики. И после этого всего у него не нашлось сказать ни одного хорошего слова.

— Мсье Латель был настолько любезен, что взял меня к себе домой, — ответила Валери.

— Ага!

Взгляд комиссара был столь красноречив, что Валери вспыхнула.

— Что вы хотите этим сказать? — запротестовал Морис.

Потом ему стало ясно, что его возмущение только подчеркнуло двусмысленность ответа. Он заставил себя продолжать спокойным тоном:

— Мадемуазель Жубелин имела все основания не желать оставаться в одиночестве, и поэтому она охотно приняла предложение моей дочери переночевать в ее комнате.

Это было не совсем так. Вернее, совсем не так. По отношению к Валери Изабель была очень холодна. Возможно, она инстинктивно чувствовала соперницу, заметив расположение к ней отца, до сих пор жившего только для нее. Пока Валери в кабинете читала рукопись Даниэля, Морис сделал дочери замечание:

— Войди в ее положение, малышка. Ведь девушка теперь очень несчастна. И даже возможно, что ее жизнь — под угрозой.

К началу ужина атмосфера все еще оставалась очень напряженной. Естественно, разговор шел о трагическом событии, потом перешел на репетиции Изабель, на ее занятия и на ее планы. Валери оказалась такой дружелюбной и внимательной слушательницей, что враждебность Изабель почти улетучилась.

* * *
— Я задал этот вопрос только для того, чтобы получить дополнительную информацию, — пояснил Фушероль. — Если бы вы не пришли сами, мадемуазель, мы бы вас вызвали. Любовная связь, да еще так тщательно скрываемая…

— Мы с Даниэлем не старались ее скрывать.

— Тогда не удивительно, что мы обнаружили у Морэ ваше имя и номер телефона. Я еще вчера вечером послал своего человека на улицу Гей-Люссака. Поэтому я и знаю, что вас этой ночью не было дома.

Зазвонил телефон. Фушероль пробормотал несколько слов в трубку и закончил разговор.

— Хорошо, спасибо, — он повесил трубку. — Это из лаборатории, — пояснил он. — На пистолете, обойме и патронах не обнаружено отпечатков пальцев. Либо все было хорошо вытерто, либо работали в перчатках. Преднамеренное убийство!

— Поэтому преступник и оставил там оружие, — заметил Морис.

Комиссару, видимо, не понравилось, что кто-то другой сделал выводы из фактов, и он бросил на Мориса недружелюбный взгляд. Зато Валери могла порадоваться более милостивому обращению.

— Этот рисунок появится во всех газетах, — сказал он. — Мы получим массу информации, которая почти вся будет ложной. Это всегда так бывает. Конечно, мы проверим каждое сообщение и найдем достоверные факты при условии, что оригинал будет похож на портрет.

— Я уже подумала о том, что вы будете сомневаться, — и Валери протянула ему листок, на котором во время ожидания она нарисовала несколько голов. Помощник комиссара Совин и сам комиссар тоже находились среди этих портретов. Портрет Фушероля был несколько приукрашен.

— Ну, теперь вы верите, что мой рисунок похож на Дюпона? — спросила Валери.

Комиссар изумился при виде своего портрета. Он был им так же доволен, как и своей собственной персоной.

— Превосходно. Это даже лучше, чем фото. Если негодяй увидит свой портрет, он поймет, что пропал.

— А поэтому имя Жубелин ни в коем случае не должно связываться в печати с этим портретом.

— Этого вы могли бы и не говорить, — возразил комиссар. — Я уже почти двадцать лет нахожусь в своей должности.

Антипатия, которую Морис и Фушероль почувствовали друг к другу с самого начала, в присутствии очаровательной Валери еще больше усилилась.

— Можете не беспокоиться, мадемуазель, — заверил ее комиссар, — ваше имя не будет упомянуто в прессе. После того, что мы теперь имеем…

Фушероль помахал листком, на котором была изображена голова Дюпона.

— …Мерзавец все равно пропал. А зверь, которого догоняет охотник, думает только о бегстве.

Он поднялся и тяжелыми шагами вышел из-за стола.

— Теперь попрошу пройти сюда.

С преувеличенной галантностью он взял Валери за руку, чтобы помочь встать, и, не выпуская ее руки, проводил в соседнюю комнату. На изящной руке Валери его толстая с черными волосами ручища выглядела почти непристойно.

— Совин!

Инспектор подошел с услужливым видом.

— Запротоколируйте показания мадемуазель Жубелин. Я еще побеседую с ней, когда вы закончите.

Совин подобострастно поклонился свидетельнице, очевидно, обрадованный благосклонностью своего шефа. Комиссар закрыл дверь и вернулся к своему письменному столу.

— Ну, мсье Латель, значит, у вас от меня секреты, — проговорил он деланным тоном дружелюбного упрека. — Вы сами любите немножко поиграть в детектива?

— Даже с некоторым успехом, как видите.

— И так же мило вы мне лгали.

Комиссар подмигнул:

— Волнующая особа, эта маленькая Жубелин.

— Вы слишком далеко заходите, — сердито проворчал Морис.

Его антипатия к комиссару перешла в сильное отвращение.

— Я не хотел вступать с вами в пререкания в присутствии мадемуазель Жубелин, но теперь, когда мы одни, я протестую против подобных высказываний. Да, конечно, она провела прошлую ночь в моем доме, но я уже говорил вам, что там была моя дочь. Мадемуазель Жубелин — не девица легкого поведения, с какими вам, вероятно, приходится иметь дело по долгу службы.

— Да, да. Не надо волноваться.

Комиссар самодовольно улыбнулся:

— Я, видимо, кое-что преувеличил, но иногда приходится поступать так, а не иначе, чтобы получить нужную реакцию.

— Это вам удалось, — сказал Морис и добавил: — Девушка в порядке.

— Но вы же знаете ее всего один день.

— Я долго беседовал с ней.

— Либо вы принимаете меня за дурака, — пробормотал Фушероль без всякой неприязни, — либо вы и в самом деле очень наивны. — Не успел Морис возразить ему, как он добавил: — Там есть еще кое-кто…

Пригласив его подойти к двери, ведущей в коридор, он тихо приоткрыл се.

— Взгляните на эту женщину.

Морис увидел стройную маленькую женщину лет шестидесяти, сидящую на скамейке у стены. Она была во всем черном. С непроницаемым лицом и положенными совсем прямо руками, она сидела подчеркнуто неподвижно.

— Она вчера прибыла из Шатеру.

— Это его мать?

— Да. Она вдова. Он был ее единственным ребенком.

— Единственный ребенок… — проговорил Морис.

Ему легко было поставить себя на место этой матери, которая сейчас переживала не меньше, чем он, когда потерял жену.

— Вы когда-нибудь видели эту женщину?

— Нет.

— И вы не знаете, что она была в натянутых отношениях с сыном?

Фушероль подошел к письменному столу и взял пачку сигарет.

— Хотите закурить?

Казалось, он забыл о сделанных ему замечаниях. Он закурил и продолжал:

— Морэ был у нее светом в окне. Она не могла простить ему, что он уехал из Шатеру и поселился в Париже.

— Но ведь он был взрослый.

— Для матери ребенок всю жизнь остается ребенком.

Сперва Морис провел параллель с собой. Разве в его глазах Изабель была взрослой женщиной? Но ведь ей всего девятнадцать лет! Она была совсем еще подростком. Вообще, Изабель — это совсем другое дело.

— А такая мать-собственница, — закончил свою речь Фушероль, явно гордясь своими познаниями в психологии, — любит видеть в себе мученицу. Мадам Морэ не простила своему сыну, что он уехал в Париж. Она не простила и тех, кто переманил его от нее. Она ненавидит всех, кто был ему близок здесь, в Париже, считая, что они разлучили ее с сыном. Она ненавидит весь мир! — сделав паузу, он добавил: — Поэтому прежде всего я покажу портрет Дюпона ей.

— Но вы же не предполагаете… Дюпон несомненно сумасшедший, который возомнил себя мстителем.

«Я убью всех злых!» — это было бы подходящее название для детективного романа.

В это время Морис был озабочен другим. Он думал о Валери.

Пока Фушероль изливался по поводу душевнобольных и мотивов их преступлений, у него в голове возникла одна идея.

— Вы не опасаетесь, что Дюпон станет мстить мадемуазель Жубелин? — спросил он комиссара. — Что, если он отважится пойти на это?

— Может быть, — ответил Фушероль, пытаясь выпустить дым колечком. — Она довольно хорошая приманка, на которую можно поймать преступника.

— Приманка? Надеюсь, вы не собираетесь использовать мадемуазель Жубелин как приманку?

Фушероль, казалось, не заметил возмущения Мориса и спокойно продолжал:

— Конечно, для нас было бы очень неплохо, если бы этот тип узнал, что его портрет получен от нее. Но я постараюсь, чтобы этот факт не просочился в прессу. Мы должны сделать все, чтобы защитить ее.

— А если он все же убьет ее?

— Если он убьет… если он убьет…

Наконец, Фушеролю удалось выпустить дым колечком, но он разрушил его резким движением, так как вопрос Мориса привел его в возбуждение.

— Если он убьет ее, то здесь я ничего поделать не могу. Ведь не приставлю же я к ней личного телохранителя и не запру ее в камере. Это не в моей компетенции.

Он взмахнул сигаретой и стал обнадеживать Мориса:

— Я сделаю все, что от меня зависит, Латель, и даже больше, чем повелевает мне долг. Остальное — в руках божьих.

Он засеменил к окну и выглянул наружу. Большие часы на дворце Правосудия пробили двенадцать. Фушероль повернулся.

— Теперь уже поздно протоколировать ваши показания. Приходите, пожалуйста, завтра. — И добавил дружеским тоном:

— Большое спасибо вам за помощь.

Морис вышел в коридор, озадаченный изменением тона комиссара. Мадам Морэ сидела на том же месте. Он не заметил в ней и тени волнения. Женщина выглядела такой одинокой, что Морису захотелось проявить к ней участие.

— Извините, мадам, я был другом Даниэля.

Она медленно повернула к нему маленькое худое лицо с торчащим острым носом.

— С друзьями моего сына я не хочу иметь дела.

* * *
Ресторан был переполнен. Негромкий хор голосов царил в дымном зале. Почти за всеми столиками сидели мужчины, сопровождавшие свои разговоры энергичными жестами, Многие из них поместили под стульями свои портфели. На противоположной стороне улицы высился монументальный фасад дворца Правосудия, обнесенный решеткой с позолоченными остриями.

Валери привлекала к себе множество взглядов, но это ее не стесняло. Все ее внимание было направлено на стоящие перед ней блюда, которые она «грациозно» поглощала, как говаривал Даниэль. Морис не удивлялся ее аппетиту: из рукописи своего друга он уже хорошо знал это, и потому пригласил ее в этот ресторан поблизости от набережной Орфевр, хотя она и утверждала, что вовсе не голодна.

— К вам не очень придирались? — спросил он.

— Нет. Мне только пришлось подписать кучу машинописных страниц.

— А Фушероль? Он вас снова допрашивал?

— Очень мало. Он мерзкий тип, — ответила она и насадила на вилку кусок колбасы.

— Вы видели мать Даниэля?

— Я встретилась с ней у дверей, но мы с ней не разговаривали.

Разговор постепенно замирал. Морис, ради приличия, пытался его поддерживать.

— Может быть, вы хотите сыра?

Она отказалась, но зато охотно приняла предложение взять на третье омлет «Сюрприз» на две персоны. Морис, по ее настоянию, тоже попробовал это блюдо. Ему было приятно сидеть в непосредственной близости с ней, хотя он и чувствовал укоры совести из-за того, что радовался этому, несмотря на трагические обстоятельства.

— Сегодня после обеда вы должны работать? — спросил он.

— Да. К сожалению, я не писатель, и кроме того у меня есть шеф.

— А что вы собираетесь делать после работы?

— Ну, что я могу делать? Поеду домой.

— У вас нет родственников?

— В Париже нет.

Они снова замолчали, и Валери вплотную занялась десертом. Вдруг она выронила ложечку и мороженое из тарелочки брызнуло на кружевное жабо. Расширенными от ужаса глазами она смотрела на Мориса.

— Что с вами? — встревоженно спросил он.

— Не оборачивайтесь.

Валери заставила себя улыбнуться, вытирая жабо.

— Что случилось? — вновь спросил Морис.

— Дюпон… Он на улице… перед окном. Морис замер.

— Что он делает?

— Ничего. Подсматривает.

— Он вас заметил?

— Не знаю.

— Не подавайте вида, что вы его узнали, продолжайте есть. Валери последовала его приказу. Морис наполнил стакан и стал обдумывать, как лучше поступить.

Они сидели в дальнем углу переполненного зала. Он ничегоне мог предпринять. Если он встанет и начнет пробираться к выходу, Дюпон скроется, и он не сможет его настигнуть. Убийца стоял за дверью в нескольких метрах от него, но он был так же недоступен, как если бы находился по другую сторону пропасти. Такая ситуация встречается только в романах.

— Не желают ли господа кофе?

К ним подошел официант, и Морис воспользовался случаем.

— Есть ли запасной выход из этого помещения? — спросил он. Идея пришла ему в голову, когда он вспомнил один роман.

Один франк помог официанту быстрее понять суть вопроса.

— Есть, мсье. Из мужского туалета ведет дверь в подъезд.

— Большое спасибо, — сказал Морис и поднялся. — Пожалуйста, принесите даме кофе, — потом, обернувшись к Валери, добавил: — Продолжайте спокойно есть. — Он не спеша направился к мужскому туалету.

Что он должен предпринять? Позвонить в полицию? Попросить помощи у прохожих или просто наброситься на парня?

У него не было времени, чтобы строить планы. Туалет… там дверь… длинный темный коридор и — выход на улицу.

Он подумал о Валери, о грозящей ей опасности и бросился бежать.

Глава 8

К своему разочарованию Морис вышел из подъезда в тихий переулок. Куда ему направиться, чтобы выйти к фасаду дома? В жизни все происходит не так просто, как в книгах. Через некоторое время он вышел на ту улицу, где находился ресторан. Поблизости никого не было. Куда девался Дюпон? Возможно, он находился совсем близко, в подъезде дома или спрятался в одной из бесчисленных машин, стоявших повсюду. Двое мужчин, оживленно разговаривая, вошли в ресторан. Поблизости никого не было. Морис тоже подошел к входу. Увидев его, Валери кивнула и сделала знак войти.

— Вы не могли успеть: как только вы ушли в туалет, он скрылся, — подавленно проговорила она.

Валери теперь была спокойна, однако десерт она не доела.

— Он выследил нас, — озабоченно сказала она. — Теперь он знает, что я была в полиции.

— Он думает, что нас туда вызывали. Это вполне реально.

— А когда он увидит в газете свой портрет, то заподозрит взаимосвязь.

— Но тогда он уже не сможет ничего предпринять против нас.

Морис старался, как мог, успокоить Валери и самого себя, приводя все аргументы комиссара. Кроме того он добавил, что Дюпон непременно хотел совершить идеальное убийство. Он не из тех сумасшедших, которые просто убивают кого угодно и когда угодно.

— Пока вы не одни, вам нечего опасаться, — пояснил Морис. — Побудьте еще дня два у меня.

— Нет, спасибо. Я не хочу вас больше стеснять.

И когда он запротестовал, она решительно добавила:

— Кроме того, я должна привыкнуть к ситуации.

— Тогда разрешите, по крайней мере, подвезти вас с работы домой.

— Большое спасибо, — сказала она и нежно коснулась его руки.

В этом простом жесте было столько тепла, что Морис совсем растаял. Официант принес Валери кофе.

— Сегодня же я обо всем расскажу Фушеролю, — сказал Морис.

— А мне сегодня нужно еще поработать, — сказала Валери, посмотрев на часы.

Вскоре они вышли. Морис высадил Валери на Елисейских полях и поехал к себе домой.

Изабель сидела возле письменного стола отца и что-то искала в книжном шкафу под неодобрительным взглядом Милорда.

— Где же «Сирано»? — спросила она. — Жан-Люк разучивает сцену на балконе, и я должна подавать ему реплики. Потом мы отправимся в студию.

Морис был в хорошем настроении. Он нашел книгу на книжной полке и протянул ее дочери.

— Ты неразлучна с Жан-Люком, — сказал он.

— Жан-Люк — замечательный парень.

— Я знаю, совершенно выдающийся парень.

— Точно! Лучший из всех моих друзей.

— А ты уверена, что он питает к тебе только дружеские чувства?

— Не будь таким недоверчивым, — улыбаясь, сказала Изабель. Но потом приняла более серьезный вид и спросила:

— Как все прошло в полиции?

— Хорошо.

Он сообщил ей только основное, чтобы не волновать ее. Он умолчал о появлении Дюпона перед рестораном. Но она, видимо, почувствовала, что он был не вполне откровенен.

— Ты действительно уверен, что Валери не грозит опасность? — спросила она.

— Я надеюсь. Осторожности ради я сегодня отвезу ее с работы домой.

— Вы с ней тоже стали неразлучны, — сказала Изабель.

— Не говори чепухи.

Он сразу же пожалел о резкости своего тона.

Изабель смущенно пробормотала:

— Извини. Это… это я только пошутила.

Звонок телефона положил конец их разговору. Звонил Вилли Брунер, коллега Мориса. Он хотел знать, нет ли чего нового о смерти Даниэля.

Изабель вышла со своей, книгой, а Милорд с истинно кошачьим терпением дождался конца телефонного разговора и затем уселся на колени своему хозяину.

— Благодаря информации, которую мы получили, — просвещал его Морис, — и главным образом благодаря портрету, мы уже немного продвинулись вперед. Если бы Валери находилась сегодня под охраной двух опытных агентов, Дюпону не удалось бы так легко удрать. Его наверняка бы задержали. Что ты на это скажешь?

Милорд поднял вверх голову и вытянул шею в надежде, что хозяин погладит его. На вопрос он ответил вежливым мяуканьем.

— Если бы, к примеру, портрет Дюпона не был помещен в газетах, у полиции было бы тайное оружие. Дюпон был бы уверен в своей безнаказанности, и, возможно, нам снова представился бы такой удобный случай, как сегодня.

Морис закурил сигарету, и вдруг ему стало ясно, что его соображения почти совпадают с соображениями Фушероля, которые так его возмутили. Разве не говорил он о возможности использовать Валери как приманку? Нет, разница все же была. Фушероль охотно использовал бы Валери как приманку, после того, как стало бы известно, что портрет, помещенный в газетах, нарисовала она. Это разожгло бы чувство мести у Дюпона. Но пока он еще не знает об этом, и это было видно сегодня за обедом. До сих пор у него не было причин для страстного желания отомстить Валери. Морис позвонил по телефону и изложил комиссару свои соображения.

— Теперь уже поздно, — ответил тот. — Фото уже разослано в газеты. Кроме того, мне не верится, что ваша идея даст желаемый результат. После того как сегодня в ресторане вы потерпели неудачу, Дюпон, вероятно, стал подозрительным.

«Так, — подумал Морис, положив трубку, — теперь он рад, что сможет свалить вину на меня, если это случится».

Милорд стал невинной жертвой плохого настроения своего хозяина. Тот, так и не погладив его, опустил на пол. Хлопнула входная дверь — это Изабель пошла на свидание. Морису снова пришлось подумать о том, что его дочь скоро уйдет отсюда с Жан-Люком или с кем-нибудь другим.

— А я останусь один.

Морис запрещал себе думать о Валери. Чтобы отвлечься, он начал писать обзор, который каждую неделю печатался в «Париж-Стоп». Тема этой недели была под рукой: «Он умер, как герой своего романа». Но Морис не выполнил своего намерения. Взглянув на календарь, он к собственной радости узнал, что ему пора явиться в издательство и выяснить там в последней инстанции, какая рукопись пойдет в печать и пополнит ряды детективных романов. Этот визит он мог перенести на другой день, но предпочел покончить с этим делом сейчас. Редакция издательства находилась на улице Мирабель, вблизи Елисейских полей.

Все, находившиеся там, начиная с телефониста и кончая директором, хотели поговорить о трагическом случае: «Вы ведь так дружили с ним, мсье Латель…»

Морис спрятался ото всех любопытных в пустом кабинете, где его ожидали пять рукописей. Первая принадлежала Фреди Сака, вторая — братьям Брунье, двум совсем сумасшедшим авторам. Третья была написана очень живо и имела некоторые стилистические особенности изложения, сходные со стилем Даниэля. Рукопись произвела на Мориса хорошее впечатление. Он бегло просмотрел некоторые места и вскоре решил, что сомнений быть не может. Четырнадцать дней назад Даниэль, по обыкновению, сообщил ему содержание своего очередного романа «Жертва».

— Я хотел бы узнать твое мнение о нем.

Содержание романа Даниэля совпадало с содержанием рукописи, которая сейчас лежала перед Морисом. Это не было случайным совпадением. Содержание от начала до конца было идентичным. Рукопись была выполнена не на электрической машинке Даниэля. Это было видно по неравномерности шрифта. Иногда литеры были смазаны, иногда стояли выше или ниже. Под заглавием большими буквами, карандашом, было написано: «Пьер Кулонж».

Морис попытался вспомнить. Кулонж… Пьер Кулонж… Он о таком не слышал и отправился по коридору в секретариат, чтобы ознакомиться со списком помещенных рукописей. Информация о «Жертве» ограничивалась двумя словами. Рукопись была прислана накануне. Ее автор, Пьер Кулонж, жил в доме номер девяносто три в парижском предместье Сен-Мартин.

Итак, накануне Пьер Кулонж прислал роман, который был закончен в этот день убитым Даниэлем Морэ.

Глава 9

Все вечерние газеты поместили портрет Дюпона. Комиссар не сообщил, откуда он взялся, поэтому пресса высказывала самые фантастические предположения. Фушероль, как обычно, был очень сдержан. Газеты ничего не знали ни о визите Мориса в полицию, ни о рукописи Даниэля, ни о письме с угрозой.

За неимением лучшего материала журналисты были вынуждены посвятить статьи личности убитого, его жизни, значению, его родственникам. Мадам Морэ, которую фоторепортеры настигли во дворе полицейского управления, выглядела, как летучая мышь, ослепленная дневным светом.

— Фушероль сдержал слово, — сказал Морис, когда Валери вышла из дверей рекламного агентства с папкой рисунков под рукой. — О вас в газетах нет ни слова.

Хотя у Мориса на этот вечер были другие планы, он все же спросил ее:

— Не хотите ли со мной поужинать?

— Спасибо, но у меня, к сожалению, нет времени. Я еще должна сделать срочную работу, к которой я еще даже не приступила.

Валери похлопала рукой по большой папке с рисунками. Они прокладывали себе путь сквозь толпу, как всегда спешащую в вечерние часы по Елисейским полям к своим машинам. Прежде чем отъехать, Морис спросил:

— У вас, по крайней мере, есть хоть какая-нибудь еда дома?

Он уже наполовину выехал со стоянки, когда Валери коснулась его руки:

— Пожалуй, я лучше куплю здесь.

Морис вернулся обратно на стоянку. В нескольких метрах от них черный «Пежо» тоже дал обратный ход.

— Я быстренько управлюсь, — сказала Валери.

Она поспешила в кондитерскую, как ночная бабочка, которую привлекает дневной свет витрины. Морис оперся о баранку и погрузился в свои думы. С той поры, когда он спешно покинул издательство, чтобы не опоздать к месту своего свидания, «Жертва» больше не выходила у него из головы. Подобно мертвецу в пьесе Ионеску, рукопись принимала все большие размеры. И хотя Морис говорил себе, что она не может иметь отношения к делу, теперь эта загадка казалась ему важнее остальных проблем.

— Вот и я, — сказала Валери и положила внушительных размеров пакет на заднее сиденье рядом со своей папкой. — Для вас я тоже кое-что захватила.

Ужин вдвоем в ее квартире… Искушение было слишком велико, и Морис с трудом заставил себя отказаться.

— К сожалению, я сегодня не смогу составить вам компанию.

Он не мог решиться сказать ей правду. В конце концов, похожих романов было очень много. Его опасения по поводу идентичности двух историй постороннему человеку могут показаться малозначительными.

Он тронулся с места, и следом за ним двинулся черный «Пежо», повторяя его маневр уже во второй раз. Пока Морис направлялся в широкий поток движения, он снова заметил его в зеркале заднего обзора. Валери читала только что купленную газету. На площади Конкорд черная машина все еще преследовала их. То же было и на бульваре Сен-Жермен.

— Завтра этот портрет появится во всех утренних газетах, не правда ли? — спросила Валери.

— Да. И тогда вся Франция обратит свой взор на Дюпона. Теперь его песенка спета.

Черный «Пежо» больше не появлялся в зеркале. Теперь другая машина находилась между Морисом и преследующей его машиной, внутренность которой была так же темна, как и ее кузов. Невозможно было разглядеть номер. Морис так часто оборачивался, что Валери обратила на это внимание.

— Кто-то преследует нас, — ответил он на ее немой вопрос.

— Кто же?

— Машина.

Он описал ее Валери. Заметив справа впереди тихую боковую улицу, он свернул туда. «Пежо» последовал за ним.

— Запомните номер! — приказал Морис.

— 903-У-75.

Время шло. Другая машина была задержана красным светом и осталась позади. Когда они приехали на улицу Гей-Люссака, ее уже не было.

— Поспешим.

Морис взял папку с рисунками и сверток с продуктами, и они быстро поднялись по лестнице. Веселые цвета ее уютной квартиры создавали оазис спокойствия. Задыхаясь от быстрого подъема по лестнице, они с облегчением опустились на кушетку и пуфик. Если остаток пути Валери молчала и все время нервно смотрела в заднее стекло, то теперь она не могла уже удержаться от вопросов, которые вертелись у нее на языке.

— Это был Дюпон?

— Надо думать. Теперь у нас есть номер его машины, и мы сможем узнать его настоящее имя.

— Мы можем позвонить комиссару, не так ли? — спросила Валери.

Морис промолчал. Он не хотел говорить ей, что мало доверяет Фушеролю и предпочитает придерживаться своих радикальных методов.

— Я знаю еще кое-кого из управления полиции, — ответил он. — Ему я и позвоню.

Он застал своего знакомого и передал ему свою просьбу.

— Это пустяки, — ответил тот. — Правда, сегодня я не смогу добраться до картотеки с номерами, но завтра утром я проверю.

— Завтра… Завтра… — огорченно проговорила Валери и утешилась шоколадным тортом.

— В это время, конечно, Фушероля нет в его кабинете, — сказал Морис. — Не хотите ли поехать ко мне?

Валери показала на толстую цепочку входной двери.

— Если я наложу цепочку, со мной ничего не случится.

— Но ни в коем случае никому не открывайте, — предупредил он.

Валери пообещала ему это, и Морис ушел.

Когда он вышел на улицу, движение стало еще более интенсивным. Он потратил около часа, чтобы добраться до предместья Сен-Мартин. По дороге он зашел в табачную лавку, чтобы купить сигареты. В последние дни он курил больше обычного. Он позвонил оттуда Изабель.

— Не жди меня к ужину, — предупредил он, — я приду поздно.

— Я уже об этом догадалась, — ответила она и язвительно добавила: — Ты, конечно, у своей Валери.

— Моя Валери, как ты любишь ее называть, уже дома, а я на пути в противоположный конец города, где у меня есть дело.

Через добрых полчаса он добрался до Больших бульваров. Найдя там стоянку для машин, он поставил ее и дальше пошел пешком. В предместье Сен-Мартин царила насыщенная жизнь. Начался моросящий дождь. Прохожие спешили. За закрытыми окнами переполненного кафе виднелись расплывчатые силуэты посетителей. В сумеречном свете казалось, что они сидят в аквариуме. Чем ближе подходил Морис к дому, тем больше он сомневался в целесообразности своего предприятия. Либо Пьер Кулонж невиновен и может объяснить загадку в двух словах, подобно случаю убийства в закрытой комнате, где был применен какой-нибудь простой трюк, либо он признается в плагиате и объяснит, как это случилось.

Но если Кулонж был Дюпоном? Если они оба были одним и тем же лицом? Морис остановился посредине тротуара, не обращая внимания на толкавших его прохожих. Почти немыслимо было допустить такую неосторожность. Только сумасшедший мог так поступить. Ведь каждый мог вспомнить опасного убийцу, который год назад сам себе дал прозвище «Душитель». Многие газеты получали от него письма. Возможно, он похож на Дюпона, и он решил объявиться под давлением своего подсознания. Теперь рассуждения Мориса перешли в область криминалистики. Погруженный в размышления, он медленно продолжал свой путь. Может быть, в доме номер девяносто три предместья Сен-Мартин не окажется никакого Кулонжа?

Однако он был. Через полуоткрытую калитку Морис прошел в мрачный, неровно вымощенный двор. Кусок гофрированного картона закрывал окно консьержки. Грохочущий шум телевизора перекрывал крики грудного ребенка.

«Сначала нужно будет спросить», — подумал Морис и постучал по картону.

Дверь открылась. Округлая женщина лет пятидесяти появилась на пороге и дружелюбно спросила:

— Что вам угодно?

— Мсье Пьер Кулонж здесь живет?

— Да, но он еще не пришел домой.

Морис достал из кармана монету, чтобы сделать женщину разговорчивей.

— Вы разрешите мне… — движением подбородка он указал на комнату.

— …Подождать его у меня? — закончила фразу женщина. — Пожалуйста.

Она отступила и дала ему пройти.

У нее была пышная, но хорошо сохранившаяся фигура. В уголках ее очень живых маленьких глаз при улыбке появлялись морщинки, а волосы с проседью были стянуты на затылке. На ней был дешевый, но очень чистый рабочий фартук и серая вязаная кофточка. В комнате было необычайно чисто.

— Он часто приходит домой поздно? — спросил Морис, чтобы поддержать разговор.

— Когда как. Он, наверное, скоро придет.

— Я слышал, что он писатель.

— Во всяком случае, он постоянно пишет, он даже переутомляется. Все это нездорово.

— Он любит свою работу? — спросил Морис.

— Ну, если бы он занимался только сочинительством…

Вдруг распахнулась стеклянная дверь и в комнату вошел высокий сильный молодой человек. Ему можно было дать лет двадцать пять-тридцать.

— Добрый день, тетя! — звонким голосом сказал он.

Заметив Мориса, он смутился. Его маленькое лицо, обрамленное густыми каштановыми волосами, было хорошо очерчено. Тонкие черты лица плохо гармонировали с мускулистым телом. На полных губах и во взгляде его карих глаз был немой вопрос.

— Господин ожидает тебя, — сказала консьержка. Заметив, что Морис смутился, она прибавила, обернувшись к нему:

— Вы хотели говорить с моим племянником?

— Конечно, если он — Пьер Кулонж.

— Да, это я, — подтвердил молодой человек и снял плащ. — Мадам Брионне — моя тетя.

— Я рецензент при издательстве Фонтевро. — Морис предпочел не открывать своих карт. — Сегодня после обеда я читал вашу рукопись.

— Мою рукопись? Какую?

— Я говорю о «Жертве».

Молодой человек непонимающе смотрел на него.

— Вы ее сегодня читали? У Фонтевро?

— Да, вы ее туда прислали.

— Нет, это сделала я, — призналась мадам Брионне с дружеской улыбкой.

— Что? Что ты сделала?

— Я отправила ее вчера после обеда.

— Не спросив меня? Ты с ума сошла!

— Но я же… я хотела сделать тебе приятное.

— Да это сумасшествие! — Кулонж очень разозлился.

— Что с тобой?

— Этого не следовало делать. Ты только скомпрометировала меня.

Его тетка готова была заплакать. Она повернулась к Морису.

— Он сам бы не решился.

Кулонж тоже обратился к посетителю, как к посреднику:

— Войдите в мое положение. Что бы вы сказали, если бы вы написали роман, и кто-нибудь, не спросив вас, отправил бы его в издательство?

— Разве у вас есть особые причины не предлагать его Фонтевро? — спросил Морис.

Кулонж пожал плечами и вынул из кармана пачку сигарет. Морис заметил, что настроение его изменилось.

— Если вы уже читали «Жертву»… — начал он.

Морису он показался вдруг юным. Теперь перед ним стоял робкий высокий юноша, со страхом ожидающий приговора.

— И как она вам?

— Это превосходный детективный роман.

— Превосходный детективный роман, — повторил молодой человек, словно не веря своим ушам. — И вы полагаете, что его можно публиковать?

— После небольшой обработки, наверняка.

У Кулонжа засияло лицо. Он радостно проговорил:

— Тетушка, что ты на это скажешь? Мой роман будет издан у Фонтевро!

Сложив руки, с восторгом на лице, мадам Брионне выслушала эту новость. Морис был сбит с толку и решил рубить сплеча.

— К сожалению, имеется одно препятствие, — заявил он. — Этот роман принадлежит Даниэлю Морэ.

В мгновение ока радость исчезла. Лицо Кулонжа омрачилось.

— Но ведь Морэ умер, — возразила мадам Брионне. — С этим ничего не поделаешь.

— Именно потому, что он умер, я и пришел сюда, — пояснил Морис. — Вы не улавливаете связи?

Глава 10

В тягостном молчании племянник и тетка объединились против Лателя.

— Неужели вы и в самом деле поверили, — продолжал Морис, — что я пришел сюда только для того, чтобы сообщить вам свое мнение о романс?

— Я так не думал, — ответил Кулонж. — Вы что, считаете меня круглым идиотом?

Он повернулся к мадам Брионне. Гнев его прошел.

— Итак, неудача. Но у Фонтевро так и должно было произойти.

Его тетка начала плакать. Он успокаивающе похлопал ее по плечу.

— Ну, это не так уж плохо.

К удивлению Мориса, совесть, казалось, его не мучила. Морис начал догадываться о правде.

— Так и должно быть, — с горечью проговорил Кулонж. — Если все время пишешь за других, то, естественно, мечтаешь когда-нибудь увидеть книгу под своим именем.

— Вы «Жертву» написали для Морэ?

— Конечно. Если бы вы этого не знали, вас, вероятно, здесь бы не было, — ответил Кулонж и с иронией добавил: — Лебединая песня Даниэля Морэ! Эта даровая находка для издательства. Нет лучшей рекламы, чем хорошее убийство!

«Итак, — думал Морис, — Кулонж, видимо, решил, что он пришел уговорить его остаться на этот раз, как и прежде, анонимным автором. Значит, Даниэль имел фактического автора, работающего на него, «писателя-призрака». Великий Даниэль Морэ не сам написал свои романы, самые удачные. Морис презирал подобные махинации и не мог простить этого Даниэлю. Он стыдился за него и был разочарован. Его дружба с Даниэлем была основана на совершенно фальшивых предпосылках.

— Когда я услышала по радио, что мсье Морэ умер, — объяснила мадам Брионне своему племяннику, — то сказала себе, что теперь он уже не сможет воспользоваться твоей книгой. Я решила, что наступил благоприятный момент попытать тебе счастья. Поэтому я и взяла в твоей комнате рукопись, написала под заголовком твое имя и отправила ее в издательство.

Подробности подтверждались. Мадам Брионне, по-видимому, говорила правду. Морис был глубоко разочарован. Он приехал к Кулонжу, чтобы разоблачить его, как обманщика, а вместо этого нашел жертву грязных махинаций.

— Вы можете это доказать?

— Что? — спросил Кулонж.

— То, что являетесь автором «Жертвы»?

— Конечно. У меня наверху есть черновик рукописи.

Кулонж только теперь заметил, что не все в порядке.

— Но вы не пришли бы сюда, если бы не знали этого, — задумчиво проговорил он.

— Я не был уверен, — ответил Морис. — Вы неправильно меня поняли. Если «Жертва» действительно ваше произведение, оно должно выйти под вашим именем.

Кулонж теперь уже ничего не понимал.

— Кто вы, собственно говоря?

— Друг Даниэля Морэ. Он рассказал мне фабулу этого романа за несколько дней до смерти. Моя фамилия — Морис Латель.

— Латель… Критик и писатель?

— Да.

— Я всегда читаю ваши заметки в «Париж-Стопе», и у меня есть все ваши произведения, наверху в моей комнате. Я очень рад, честно, это для меня большая честь…

Кулонж запутался в своих излияниях, и Морис выручил его из неловкого положения.

— Покажите мне, пожалуйста, ваши черновики.

Они вышли из комнаты консьержки. На лестничной клетке пахло стираным бельем. Перешагивая через две ступеньки, Кулонж извинялся перед Морисом:

— У нас не очень хорошо. Я все время живу здесь. Тетя меня вырастил а.

— У вас есть другая профессия?

— Я банковский служащий.

— Давно ли вы стали работать на Морэ?

— Уже четыре года. «Жертва» — уже шестой детективный роман, который он получил от меня.

«Шесть романов за четыре года — это почти половина того, что появилось за это время под фамилией Морэ».

— Я всегда оставляю черновики. Они все у меня в сохранности.

Комната была такая тесная и маленькая, что между кроватью и шкафом оставалось место только для письменного стола, на котором стояла пишущая машинка.

«На ней он, вероятно, и напечатал «Жертву», — подумал Морис и отодвинул стул, чтобы протиснуться между кроватью и столом.

Состояние, в котором находился шрифт, подтвердило его предположения. Кулонж балансировал на табурете, роясь в коробке, стоявшей на шкафу. Не поворачиваясь, он протянул Морису клеенчатую тетрадь.

— Пожалуйста.

Это была толстая ученическая тетрадь, страницы которой были исписаны четким почерком. Поправки и замечания на полях, равно как и вставки на вклеенных листах, убедили Мориса, что это настоящий черновик.

— А здесь — другие, — сообщил Кулонж и положил на стол пять пыльных тетрадей.

Морис полистал их. Это действительно были черновики пяти романов, шедших под именем Морэ. Романы эти, благодаря своей оригинальности, повсеместно пользовались успехом.

Даниэль ограничился тем, что просто перепечатывал на электрической пишущей машинке те рукописи, которые давал ему фактический автор, работающий на него. При этом он только заменял слова или фразы.

— Каким образом возникло ваше соавторство? — спросил Морис.

— Морэ был клиентом в банке, где я работал. Когда был написан мой первый детективный роман, я, естественно, не знал, годится ли он. Как-то я собрал все свое мужество и поговорил с Морэ. Я тогда уже читал его.

Морис и Кулонж сидели рядом на кровати. В комнате было довольно холодно.

— Когда дней через восемь я увидел Морэ, он сказал, что мой роман хорош, но все же имеет много погрешностей, устранить которые может только специалист. Он объяснил мне, что нет смысла посылать его в издательство, а затем предложил продать роман ему. Я, конечно, был счастлив.

Морис вытряхнул из пачки сигарету. Он внимательно слушал. Кулонж закурил новую сигарету.

— И потом я все время работал на него.

— Сколько же он вам платил?

— Тысячу франков за книгу, если содержание составляло триста страниц. А за те, которые были экранизированы, — гордо добавил Кулонж, — он добавлял мне по тысяче!

Морис был удивлен, что молодой человек не имел понятия о том, как гнусно он был использован. Что такое тысяча или две тысячи франков, если Даниэль получал за экранизацию много сотен тысяч франков!

— Вы не пробовали освободиться от него? — спросил Морис. — Или хотя бы раз опубликовать под своим именем что-либо?

— Пробовал два года назад. Чтобы не быть некорректным, я предупредил его об этом.

«Чтобы не быть некорректным! Слышать теперь такое выражение в связи с Даниэлем было, по меньшей мере, странно», — подумал Морис.

— И он вас, конечно, обескуражил?

— Да, но по ряду различных причин. Он сказал, что неизвестному автору очень трудно найти издателя. Кроме того, я узнал, что Фонтевро вообще не имело дела с незнакомыми авторами. А если мою рукопись не примут, то он, естественно, не сможет ее купить. Если я захочу слишком много, то я могу потерять все. Но за исключением этого, — Кулонж сделал покорный жест, — за исключением этого все было хорошо.

— И никто из ваших друзей не говорил вам, что стоит попытаться собственными силами?

— Кроме моей тети никто не мог мне посоветовать. Морэ предупредил, что я никому не должен об этом говорить. А моей тете все равно, как я пишу, она в любом случае будет считать меня гением. Вы же убедились, что она все сделала тайком от меня?

— Не упрекайте ее. Ее надо благодарить за то, что, по край ней мере, одна ваша книга выйдет под вашим именем.

— Под моим именем? Наряду с вашими книгами?

Пьер Кулонж не мог поверить своему счастью.

— Значит, не все пропало?

— Да.

Но, говоря это, Морис думал совсем о другом. Несколько лет назад он познакомился с человеком, которого ценил за его честность, откровенность и душевные качества. Морис был связан с ним искренней дружбой. А смерть уничтожила не только его самого, но и все фальшивые представления, какие Морис о нем составил.

— Почему его убили?

Вопрос Кулонжа заставил Мориса вздрогнуть.

— Кто тот парень, который изображен в газетах? — продолжал спрашивать Кулонж.

Морис не имел намерения довериться Кулонжу и уклончиво дал понять о своем неведении. Он не хотел больше говорить ни о Даниэле, ни о его смерти, ни о его жизни.

Внезапно он почувствовал себя очень плохо.

Они молча спустились по лестнице, и когда вошли в комнату консьержки, Морис заметил, что мадам Брионне беседует с какой-то квартиранткой. Обе женщины стояли к нему спиной.

Потом женщина, беседовавшая с мадам Брионне, повернулась, и Морис увидел ее профиль.

Оставив изумленного Кулонжа, Морис бросился в комнату.

Глава 11

— Что вы здесь делаете, Валери?

Та удивленно посмотрела на него. Казалось, что его вопрос удивил ее больше, чем его присутствие в этом доме.

— Это вас нужно спросить, — ответила она, бросив любопытный взгляд на Кулонжа, который не спеша вошел в комнату вслед за Морисом. — Вы же звонили мне.

— Что?

— Вы же позвонили мне и сказали, что я должна приехать сюда.

— Ничего подобного.

По знаку своего племянника мадам Брионне тихонько вышла. Кулонж последовал за ней и закрыл дверь.

— Между прочим, вы знаете мой голос, — сказал Морис.

— Но не по телефону. К тому же, вы говорили очень тихо, а мне мешал шум в кафе.

— В кафе? Значит, вы еще раз выходили из дома?

— Нет, не выходила. Это вы звонили мне из кафе.

Можно действительно выйти из себя. Морис попытался взять себя в руки.

— Итак, лучше все по порядку. Когда был звонок?

— Примерно через полчаса после вашего ухода. Вы сказали, дословно: «Пожалуйста, приезжайте скорее к Пьеру Кулонжу, в предместье Сен-Мартин. Дом номер девяносто три. Я буду вас там ждать».

— Вам знакома эта фамилия?

— Нет.

— И, несмотря на это, вы приехали?

— Вам, видимо, было нужно срочно.

— Это очень легкомысленно с вашей стороны.

— Я все же доверяю вам.

— Но ведь я не звонил! — воскликнул Морис. — С вами разговаривал кто-то другой.

«Да, это мог быть только Дюпон, — подумал он. — Но зачем, зачем он послал сюда Валери?»

На этот вопрос он не мог ответить. Он попытался проанализировать события. Дюпон проследил за ним до предместья Сен-Мартин, потом увидел, что он вошел в дом номер девяносто три, и понял, что Морис пошел к Пьеру Кулонжу. Значит, Дюпону было известно о связи между Морэ и Кулонжем. Он был о нем так же хорошо информирован, как и о Валери, и как, вероятно, о своей будущей «Жертве».

Валери, сама того не ведая, привела сейчас важные доказательства. Возможно, то же самое относится и к Кулонжу?

Молодой человек курил и ходил перед домом. Морис жестом попросил его вернуться. В комнате консьержки он познакомил Пьера с Валери.

— Наша общая с Морэ знакомая, — не совсем правдиво объяснил Морис. — Соавтор Даниэля. Он живет со своей тетей.

— Она пошла к соседке, — сказал молодой человек, немного смущенный присутствием Валери.

Морис, как мог, объяснил ему, о чем шла речь.

— Если я этого парня уже видел, — сказал Кулонж, выслушав Мориса, — то я, конечно, узнаю его по портрету в газете.

— Возможно, он знает о вас со слов вашей тети. Она уже читала вечерний выпуск?

— Обычно она покупает только утренние газеты.

В вестибюле снова послышался стук женских каблуков. С растрепанными волосами и полными страха глазами в комнату консьержки ворвалась Изабель. Она бросилась в объятия к отцу.

— Папа! Ты не болен?

С врачебной сумкой в руках и с серьезным видом за ней следовал Жан-Люк.

— Не надо волноваться, — сказал он.

Но вокруг себя он видел не взволнованные, а совершенно озадаченные лица.

— Все в порядке, все в порядке, — успокаивал Морис дочь, прижимая ее к себе.

— Я так боялась за тебя, — слабым голосом проговорила Изабель. Она вся дрожала.

— Но со мной ничего не случилось.

— Я осмотрю вас, — сказал Жан-Люк, не желавший отказаться от своей миссии спасителя человечества. — Последствия несчастного случая обычно обнаруживаются спустя время.

— Последствия несчастного случая? — повторил Морис. — Вам сказали, что со мной произошел несчастный случай?

— Да, нам позвонили.

Итак, трагикомедия продолжалась: Изабель с Жан-Люком на Улице Кошуа репетировали сцену на балконе, когда зазвонил телефон. Мужской голос, большего Изабель не могла сказать, сообщил ей, что с ее отцом произошел несчастный случай в предместье Сен-Мартин. Ее вызвали, а его внесли в комнату консьержки.

— Затем трубку положили. А я чуть не упала в обморок. Слава богу со мной был Жан-Люк.

— По счастью, со мной была машина. Благодаря этому мы смогли быстро приехать.

Жан-Люк недоверчиво посмотрел сначала на Валери, потом — на Кулонжа.

— Если это какая-нибудь шутка, то я должен считать ее пошлой.

— С мадемуазель Жубелин поступили точно так же, — сказал Морис. — Она тоже только что приехала.

Какую цель преследовал убийца таким, казалось бы, бессмысленным образом действий? Хотел ли он просто позабавиться? Или же хотел доказать, что он вовсе не обречен на пассивность? А может быть, его поступок был каким-то эффектным шахматным ходом, мотивы которого еще не ясны?

Тема разговора истощилась. Каждый чувствовал себя не в своей тарелке.

— Нам все же не следует пасовать перед этим парнем, — энергично заявил Жан-Люк.

Пьер Кулонж поддержал его:

— Этого он, вероятно, и стремится добиться.

Но это тоже не было логическим объяснением. Чтобы рассеять тревогу безмолвно стоявших женщин, Морис сказал:

— Надо сейчас же поставить в известность Фушероля.

Валери с сомнением посмотрела на него и показала на часы, стоящие на буфете. Было 21 час 22 минуты.

— Криминальный комиссар все двадцать четыре часа находится на посту, — ответил Морис. — У меня есть номер его домашнего телефона. Откуда здесь можно позвонить?

— Напротив есть пивная, — ответил Кулонж.

— Побудьте здесь, я скоро вернусь, — сказал Морис.

В высоком сводчатом вестибюле эхо повторило его шаги. Выйдя на улицу, он глубоко вздохнул, наслаждаясь свежим воздухом. Уличное движение затихло, многие учреждения были уже закрыты. На другой стороне, перед ярко освещенными окнами бистро стояла машина Жан-Люка, словно выпрыгнувшая из юмористической книжки. Морис пересек улицу. Он уже хотел открыть дверь бистро, как вдруг заметил черный «Пежо», проехавший мимо него. У машины был номер 9082-У-75. Морис замер, ожидая, что в следующий момент что-то произойдет. «Пежо» замедлил ход и остановился возле дома номер девяносто три. Задняя правая дверка открылась, и из нес вылезла массивная фигура комиссара Фушероля. Он поспешил к воротам дома и быстро скрылся в темноте. Машина поехала дальше. Торопливыми шагами Морис вернулся в дом. Он догнал комиссара, когда тот входил в дверь консьержки.

— Ну, что здесь случилось? — проворчал он и повернулся к Морису, добавляя: — Разве дело настолько важное, что нужно было вызывать меня?

— Я могу только сказать, что не вызывал вас, — ответил Морис.

Комиссар удивленно посмотрел на него, потом принял надменный вид.

— Отвечайте, мсье Латель, — приказал он. — Вы позвонили мне и попросили как можно скорее приехать, да или нет?

Валери со вздохом опустилась на стул. Изабель нервно улыбнулась. Комиссар насупился, и лицо его покраснело.

— Я попросил бы не смеяться надо мной, — резко сказал он.

— Прикажите это лучше Дюпону, — сказал Морис.

В этот момент появилась мадам Брионне. Она вошла так же тихо, как и выходила. Своими зоркими глазами она тотчас же заметила в почтовом ящике конверт.

— Недавно этого еще не было, — заметила она.

На конверте не было ни адреса, ни фамилии, и он не был заклеен. Это была страница из «Криминалистики», на которой помещалось интервью с Даниэлем Морэ. Бросалась в глаза набранная жирным шрифтом фраза:

«УБИЙЦА НЕИНТЕЛЛИГЕНТЕН».

Слово «убийца» было подчеркнуто, а сверху крупными буквами было написано «полицейский».

Глава 12

Тусклый сумеречный свет наполнял комнату. Изабель с Жан-Люком уже в десятый раз слушали магнитофонную запись с «Сирано». Вторая половина дня проходила уныло. Милорд вылизывал свои нежные лапки розовым языком. Нельзя было сказать, что серьезный голос Жан-Люка, доносившийся из динамика, был неприятным, но все же он совсем не подходил к образу Сирано, равно, как и Пердикана. Морис закрыл дверь своего кабинета.

За прошедшие три дня Дюпон никак не проявил себя. Вероятно, тому причиной было распространение его портретов во Франции и в пограничных с ней странах. Таково, по крайней мере, было мнение Фушероля. Его отдел был буквально затоплен присланными сообщениями, и все его сотрудники занимались их проверкой.

— Послушайте, — сказал комиссар Морису, когда тот сетовал на медленное выяснение дела, — здесь все происходит не так, как в ваших детективных романах. Для нашей профессии прежде всего нужно терпение.

Недавняя удивительная история не обескуражила его.

— Идиотская выдумка безумного, который играл с огнем, — сказал он.

Морис не мог полностью разделить его мнение. Конечно, Дюпон — сумасшедший, но разве, несмотря на это, не проявлял он все время удивительную осмотрительность и логику?

«Дюпон был из тех безумцев, которые на первый взгляд кажутся нормальными», — писал Даниэль.

«Окровавленный безумец», — называли газеты Дюпона. Они до сих пор на первой странице помещали статьи о случившемся с Морэ.

Фушероль теперь не считал нужным держать в тайне ранее замалчивающиеся обстоятельства дела. Теперь общественность была информирована обо всем. Рукопись Даниэля появилась в печати. Один психиатр поставил диагноз и объявил убийцу шизофреником, а еженедельники перепечатывали интервью из «Криминалистики». Морис Латель, «критик и выдающийся автор детективных романов», тоже не был забыт. В архивах были найдены старые фото, на которых он вместе с Даниэлем присутствовал на приемах и коктейлях. Благодаря этому Морис попал в центр внимания общественности. Фонтевро торопило его: просили поскорее закончить находящийся в работе роман, чтобы заработать на бесплатной рекламе. Со всех сторон к нему сыпались заказы на статьи, но он не очень интересовался этой работой. Когда он писал, его мысли постоянно отвлекались. Он начинал думать о Даниэле, Кулонже, Дюпоне, Фушероле и чаще всего — о Валери. Теперь они виделись каждый день. Под предлогом защиты Валери он встречал ее после работы в шесть часов и шел с ней ужинать. Казалось, что ресторан он выбирал случайно, но на самом деле он тщательно обдумывал выбор. Затем он ехал с Валери домой и некоторое время проводил в ее обществе. Его визиты изо дня в день становились более продолжительными. Накануне он часами молча наблюдал, как она рисовала. Они все больше сближались друг с другом. Морис был счастлив, что Валери, по ее словам, не любила Даниэля.

— Да, мой друг, — сказал он Милорду, — таковы наши дела.

Кот прыгнул на свое любимое кресло и, обосновавшись там, внимательно прислушивался к словам хозяина. Зазвонил телефон.

— Хелло, Латель?

— Да.

— Это Фушероль. Вы мне нужны. У вас есть сейчас время?

— Да.

— Не могли бы вы сейчас подъехать к полицейскому участку во Вьевр?

— Охотно приеду. Вы уже там?

— Нет. Но сейчас выезжаю туда.

— Есть что-нибудь новое?

— Я все расскажу вам на месте.

Комиссар положил трубку. Морис был в страшном возбуждении. Очевидно, опять что-то произошло. До шести часов оставалось уже не так много времени, и на свидание с Валери он сегодня не успеет. Морис позвонил ей на работу и сообщил об этом. Через несколько минут он уже ехал в машине. Из-за облачного неба сумерки, казалось, наступили раньше.

Круглая лампа матового стекла, похожая на белую конфетку, приклеенную к потолку, освещала мрачную комнату участка. Трехцветный плакат на стене призывал молодежь идти на службу в полицию. Лейтенант полиции предложил своим посетителям два удобных стула, а сам, со знанием своей значимости, сел за письменный стол.

— Здесь у меня результаты нашего расследования, — сказал он, хлопнув по папке. — Они в вашем распоряжении.

Фушероль прибыл сюда незадолго до Мориса и еще не успел ознакомиться с документами. С недовольным видом он сказал офицеру:

— Сначала сделайте краткий обзор.

— Расследование производилось до июня прошлого года. Точнее, до двенадцатого июня.

Точность, казалось, была неотъемлемой частью и свойством этого полицейского, который перед разговором, вероятно, внимательно просмотрел эти документы.

Пятнадцать месяцев назад, в воскресенье, после обеда во Вьевре случилось происшествие, взволновавшее весь округ. Некий Давид Шнеберг был убит на своей вилле около реки. Шестидесятилетний старик был владельцем кожевенного дела на площади Оперы в Париже. Со времени смерти жены он жил в одиночестве. Девушка-прислуга нашла его труп в понедельник утром.

— Девушка не жила в его доме?

— Жила. Но по воскресеньям она всегда уезжала к своим родственникам в Сен-Уан. Алиби было в порядке.

— Время преступления?

— По мнению судебного врача, в воскресенье между четырнадцатью и восемнадцатью часами.

— Орудие убийства?

— Тупой предмет, которым пробит череп.

— Что за предмет?

— Он не найден.

— Мотив?

— Неизвестен.

Вопросы Фушероля были краткими и немногочисленными. Они касались только существа дела. Комиссар предстал перед Морисом совершенно в ином свете.

«Почему, собственно говоря, он просил меня приехать?» — подумал Морис. Оба случая, казалось, не имели ничего общего. Он не нашел ответа на этот вопрос и был вынужден ограничиться ролью слушателя.

— Что-нибудь было украдено? — спросил Фушероль.

— Это не было установлено. Давид Шнеберг сам вел свои дела. Каждое утро он уезжал в Париж, а вечером возвращался во Вьевр. Возможно, он хранил у себя ценные вещи и крупные суммы денег, но этого никто не знал.

— Его знакомые?

— Он жил замкнуто и не имел друзей.

— Любовницы?

— Не было. После смерти жены он больше предпочитал выпивку.

— Подозреваемые?

— Свидетель видел поблизости неизвестного за рулем «Ягуара». Опознать его не удалось.

Разведя руками, полицейский выразил свое сожаление:

— Убийство все еще не раскрыто.

Фушероль иронически посмотрел на Мориса.

— Совершенно идеальное убийство или случайное стечение обстоятельств, благоприятных для преступника? Либо речь идет об особо интеллигентном убийце, либо ему просто повезло? В связи сэтим случаем можно возобновить спор между убийцей и Морэ.

Морис промолчал. Лейтенант вежливо улыбнулся.

— Хорошо, — пробурчал Фушероль. — Ну, перейдем к свидетелю.

— Маноло Саншец, тридцати семи лет, испанский подданный, по профессии каменщик, проживает во Вьевре, — читал протокол лейтенант. — Женат, четверо детей, репутация хорошая. Здесь его показания, которые он дал в день обнаружения преступления.

Комиссар бегло просмотрел бумагу, отпечатанную на машинке, и протянул ее Морису.

— Прочитайте это.

Показания Маноло Саншеца, сформулированные и записанные участковым полицейским, были сухими и бесстрастными.

«В воскресенье, двенадцатого июня, я вскапывал свой огород, расположенный на улице Ферье. В шестнадцать часов, когда работа была закончена, я сел на свой мотоцикл. Мне надо было заправиться горючим, и я поехал на заправочную станцию на улице Сакле. Когда я туда приехал, там заправлялся красный «Ягуар». Я очень интересуюсь спортивными автомобилями, а этой марки еще не видел. Ожидая своей очереди, я осмотрел машину. Я не обратил внимания на номер, но помню, что машина была парижская, так как номер заканчивался цифрами 75. Машиной управлял мужчина, и он сидел в тот момент за рулем. Я заправился и пошел в кафе. Там я находился около получаса, не больше, затем поехал домой. Когда я проезжал мимо дома Давида Шнеберга, то я еще раз увидел «Ягуар». Он стоял поблизости от ворот сада, и в нем никого не было. На заправочной станции я, правда, видел водителя, но не могу его описать. Если мне покажут его фото, то я его определенно узнаю».

— И он узнал его?

Полицейский кивнул.

— Да. Узнал вчера в газете. Саншец — поблизости. Позвать его?

— Да, и сейчас же, — ответил Фушероль и поднялся.

Полицейский подошел к двери и крикнул:

— Маноло Саншец!

В комнату вошел темноволосый мужчина с мохнатыми бровями и обветренным лицом. На нем была тесная праздничная одежда.

— Саншец, — сказал лейтенант, — расскажи, пожалуйста, комиссару то, что ты вчера вечером говорил мне.

Испанец с серьезным видом развернул газету, которую держал в руке, положил ее на письменный стол и проговорил с сильным испанским акцентом:

— Мужчина в «Ягуаре» был — вот этот!

Толстым опухшим пальцем он показал на портрет Даниэля Морэ.

Глава 13

Если бы флаг на плакате вдруг заколыхался на ветру, то Морис удивился бы не больше.

— Это был он! Я могу в этом поклясться! — уверял Саншец. Испанцу сказали, что он больше не нужен, и он покинул кабинет, исполненный достоинства. Он был вполне уверен в своем заявлении.

Комиссар закурил сигарету.

— Ну, Морис Латель, как вы это объясните?

Морис вообще ничего не мог объяснить. Его мозг просто не работал. Не появись в газете сообщения о смерти Даниэля, каменщик, вероятно, никогда бы не увидел его портрета. Таким образом, убийство Даниэля дало возможность выявить его связь с другим убийством, случившимся более года назад.

— Может быть, поэтому он в своих книгах всегда убивал? — предположил полицейский.

— Нелепость! — возразил Морис. — Разве не мог этот Саншец ошибиться? Возможно, здесь просто путаница?

— Речь идет не только о водителе, — сказал Фушероль, — но и о самой машине.

— Вот именно. Морэ ездил на «Триумфе».

— «Триумф» он приобрел за пять месяцев до своей смерти.

Комиссар перешел на свой обычный тон.

— Неужели вы не помните, какая у него была машина прежде?

Морис подумал и ответил:

— Да, действительно, у него был «Ягуар».

— А какого цвета?

— Красного.

— Ну вот! А красных «Ягуаров» у нас здесь не так уж много.

Цвет, марка машины и личность водителя больше не вызывали сомнений.

— Кроме того, «Ягуар» стоял вблизи виллы Шнеберга около семнадцати часов, — сказал полицейский. Он посмотрел для уточнения в протокол и продолжал: — Давид Шнеберг был убит между четырнадцатью и восемнадцатью часами. Удивительно, не правда ли?

Морис почувствовал себя в мире Кафки. Обвиняемым вдруг стал не Дюпон, а его жертва.

— Но Морэ ведь тоже был убит, — сказал Морис.

— Через пятнадцать месяцев после того, как он убил Шнеберга.

— Все это еще не доказывает, что Морэ был преступником.

— Согласен. Пока что приходится ограничиваться нашими предположениями. Но их следует тщательно проверить.

— Разве есть какая-нибудь связь между двумя случаями?

— Неужели личности Морэ вам недостаточно?

Даже абсурд имеет свою логику, но Морис не был этим удовлетворен. Бросающийся в глаза «Ягуар» сперва стоит на заправочной станции, затем — перед домом, где произошло убийство. Все это совершенно не указывало на хорошо продуманное убийство.

— Это все равно, что написать на дощечке «Я — убийца» и расхаживать по улице, повесив ее себе на грудь, — сказал Морис.

— Речь может идти о неумышленном убийстве, — возразил полицейский. — Он мог совершить убийство в состоянии аффекта. Сначала он мог не иметь злого умысла, и поэтому у него не было причин оставаться неизвестным. Затем возникла ссора и случилось худшее.

— Для этого у Морэ тоже должна была быть причина, — возразил Морис. — Но из-за чего?

— К сожалению, он нам теперь не может рассказать. И Шнеберг тоже не может, — сказал Фушероль.

— Остается только Дюпон, — проворчал Морис.

— По крайней мере, мы знаем его мотив.

— Согласен с вами, — кивнул полицейский.

— Разумеется, из рукописи, которую вам оставил ваш друг.

Он взял с письменного стола свой портфель и вынул из него два экземпляра рукописи в фотокопиях.

— Вот это вам, как я и обещал.

Морис с благодарностью взял ее. Фушероль открыл свой экземпляр на загнутой странице и продолжал:

— Здесь есть еще одно место, о котором я хотел с вами поговорить. Во время дискуссии между Морэ и Дюпоном последний приводит возможные мотивы убийства. Я вам прочту это место:

«Оноре Дюпон, задумчиво смотревший на кучевые облака, повернулся к нему. На его лице играла загадочная улыбка.

— У всякого человека есть хотя бы один смертельный враг, хотя он, возможно, и не подозревает об этом.

— У меня определенно нет.

— Хотя он, возможно, и не подозревает об этом, — с нажимом повторил Дюпон. — Может быть, я и есть тот смертельный враг. Я могу завидовать вам или ревновать вас».

Фушероль сделал паузу и, откашлявшись, продолжал:

— А если действительно какая-то женщина была связана с этими двумя убийствами, женщина, которая подействовала, как детонатор, возможно, что Морэ этого не знал…

Комиссар еще раз процитировал слова Дюпона:

«Однако кто-нибудь может иметь скрытый мотив, о котором никто ничего не знает».

Морис пожал плечами.

— Не стоит придавать большого значения болтовне сумасшедшего.

— Не известно, что имел в виду сумасшедший, — сказал комиссар. — Женщина, о которой идет речь, возможно, не знала, что оказалась причиной двух убийств.

— Но вы же не думаете всерьез о Валери Жубелин? — спросил Морис. — Она познакомилась с Морэ всего за три месяца до его убийства. Об этом тоже упоминается в рукописи.

— Да, и она была замужем за Дюпоном или за кем-то еще, — подтвердил комиссар с насмешливой улыбкой. — Можете не беспокоиться о молодой даме, не о ней идет речь. В это время в жизни Морэ была другая женщина.

У Мориса камень с души свалился.

Полицейский офицер, не знавший о ком они говорят, кивнул с важным видом. Теперь Фушероль решительно двигался к своей цели. Он не верил, что Латель на самом деле ничего не знал о любовных связях своего друга.

— Если он на самом деле был такой скрытный, — недоверчиво проговорил Фушероль, — то этим он только облегчил положение убийцы.

— Я бы вам охотно помог, если бы знал, — уверял Морис.

— Тогда ответьте мне совсем откровенно.

— Я всегда так поступаю.

— Поскольку у нас нет имени, — вздыхая, сказал комиссар, — мы вынуждены опираться на косвенные доказательства. Здесь есть одно письмо, которое мы нашли у Морэ. Оно завалилось за выдвижной ящик.

Он развернул розовое письмо.

— Письмо датировано седьмым июня, за пять дней до убийства Шнеберга. Может быть, вам известен почерк?

Это было письмо женщины. Две страницы его содержали любовные уверения. Их откровенность не оставляла никаких сомнений в отношении характера их связи. Писавшая письмо называла себя «Твоя Изольда», а возлюбленного — «Мой Тристан».

— Ну? — спросил Фушероль.

— Не имею никакого понятия.

Фушероль не мог удержаться от жеста досады.

— Очень жаль, что я затруднил вас просьбой приехать сюда, — сказал он.

Морис усмотрел в этом приглашение попрощаться и последовал ему.

— Если я вам больше не нужен…

Морис пожал толстую руку Фушероля, затем удостоился крепкого рукопожатия лейтенанта и покинул участок. Он быстро пошел к машине, включил фары и поехал. Когда дома Вьевра остались позади, он вдруг почувствовал себя плохо и, подъехав к тротуару, остановился. Опустив голову на баранку, он закрыл глаза. Сердце стучало тяжелыми ударами, но душевная боль была куда тяжелей. Он сам не мог понять, как ему удалось солгать, скрыть свое волнение, как он справился с этим и остался внешне спокойным в то время, как весь мир обрушился перед ним. Как это случилось, что рука его не дрогнула, когда он читал письмо, каждое слово в котором было словно удар кинжалом в сердце? Угловатый, еще совсем детский почерк с сильным нажимом…

Изабель! Моя малышка, как ты могла пойти на это?.. Его глаза горели. Нет, он не должен плакать. Морис выпрямился. Даниэль, который с таким доверием был принят в его доме, которому он верил, как самому себе, этот Даниэль воспользовался наивностью и глупостью молоденькой девушки…

— Да, наивностью глупенькой молодой девушки.

Теперь гнев вытеснил из его сердца печаль, но не смягчил боли.

— Ну, подлец! Ну, подлая свинья! — Морис включил зажигание и помчался. Он ехал, как безумный, ему просто доставляло удовольствие на каждом перекрестке рисковать жизнью. В Мендон-ла-Форе пошел дождь, и дорога стала скользкой. Но Морис, пригнувшись к рулю, не обращал на это внимания. Все быстрей и быстрей мчался он домой, словно опьяненный скоростью. Однако уличное движение становилось все более интенсивным. После Севрского моста, когда он въехал в черту города, ему пришлось волей-неволей снизить скорость.

Так как гнев не находил больше отдушины, возбуждение вновь охватило его. Бешенство бурлило в нем, словно в закрытом котле. Морис проехал на красный свет и не обратил внимания на полицейского, засвистевшего ему вслед. Наконец, он прибыл на улицу Кошуа. Он бегом промчался по саду и, перепрыгнув через ступеньки, взбежал по лестнице.

— Изабель!!!

Она сидела в комнате и перелистывала иллюстрированный журнал. Жан-Люка не было.

— Скажи мне, что это неправда!

— Что, папа?

Она посмотрела на него невинными голубыми глазами. Он помедлил, потом мысленно представил себе слова письма.

— Ты и Даниэль… «Мой Тристан»… «Твоя Изольда»?..

Испуг на ее лице сказал ему, что он не ошибся.

— Ты была его любовницей?

Изабель встала. Лицо ее залилось краской, но она не опустила глаз.

— В конце концов, я с ним порвала.

— Как ты посмела дойти до этого? В твоем возрасте! Тебе не стыдно?

— Мне девятнадцать лет, — ответила она агрессивным тоном.

— Тебе не было и восемнадцати! Он годился тебе в отцы!

Чудовищность этой связи потрясла Мориса.

— Почему ты это сделала? Почему?

— Все это уже кончилось, — сказала она и отвела взгляд. — С этим давно покончено.

С тех пор, как он познакомился с Валери?

— Да.

Значит, вы с ней могли бы обменяться опытом?

Говоря это, Морис чувствовал горький привкус во рту. Ему стало ясно, что он слишком далеко зашел, но хватило сил овладеть собой. Он был такого высокого мнения и чистых мыслей о своей дочери! Она была для него воплощением чистоты, и тем сильнее стала горечь разочарования. Он схватил Изабель за плечи.

— Я хочу знать все, — потребовал он, — все…

Он не видел, как на ее глазах выступили слезы, он не хотел смотреть на нее.

— Сколько времени это продолжалось?

— Пять месяцев.

— Говорил он тебе о женитьбе?

— Нет.

— И ты, несмотря на это… Свою… свою… — он не находил слов. — Ты вела себя как… как…

— Как дура, — закончила Изабель невыразительным голосом. — Да, как дура.

— Значит, ты его сильно любила?

— Да, тогда мне так казалось, но потом я поняла, что это были только пустые обещания.

— Какие обещания?

Морис так сильно сжал ей руки, что она застонала.

— Ты же говорила, что он не обещал на тебе жениться. Что же тогда?

— Ах, папа…

— Отвечай!

Он безжалостно усилил нажим на ее запястья.

— Отвечай, черт возьми!

Она высвободила свои руки, словно обвиняемая, у которой застарелый страх перед судьбой возбудил силы к сопротивлению, и воскликнула:

— Если тебе так хочется знать, он обещал мне роль Мерилин в «Большом ударе»!

— И потому… что он собирался дать тебе роль, ты с ним спала?!

Изабель почувствовала, что зашла слишком далеко, и запротестовала:

— Нет, совсем не потому.

— Значит, ты, как многие другие, маленькая потаскушка, больше ничего!

Он замолчал и дал ей пощечину. С раскрытым ртом и широко распахнутыми глазами Изабель застыла перед ним. От удара ей скорее было стыдно, чем больно. Ее еще ни разу не били.

— Папа!

Она заплакала и выбежала из комнаты, и Морис услышал, как сразу же хлопнула входная дверь. Он простонал, как пьяный:

— Потаскуха! Потаскуха!

Милорд осторожно высунул голову из-под комода, под который забился во время ссоры. Затем, как обычно, он последовал за хозяином в кабинет и лег на ковер в углу. Взволнованный Морис ходил из угла в угол. Человек умер, а неприкрашенная правда брызжет, как жидкая грязь, из гроба и пачкает все, что находится вблизи. Лучший друг оказался бесхарактерным подлецом, а его собственная дочь… Почему бы не с Жан-Люком?

Эта мысль была невыносима Морису.

— Ты единственная верная душа, Милорд.

Кот замурлыкал, подошел и стал тереться о ноги хозяина. Морис поднял его, сел в кресло и посадил животное на колени. Он погладил его мягкую шерсть, приятное тепло передалось ему, и возбуждение постепенно прошло. На смену чувству слепого гнева к нему возвратилась способность рассуждать. Он стал думать о мадам Морэ и стал спрашивать себя, нет ли у него чего-нибудь общего с этой эгоистичной женщиной, не пожелавшей разрешить сыну жить его собственной жизнью. Правильно ли было вообще считать Изабель ребенком? Может быть, ей пришло время жить своей жизнью, вместо того, чтобы оставаться плохой дочерью? Разве он не должен был утешить ее, а не вести себя подобно ревнивому любовнику? Я — ревнивый? Вот здорово! Раздираемый противоречивыми чувствами, Морис неподвижно сидел в кресле. Наконец Милорд вывел его из задумчивости дружеским ударом лапы. Который сейчас час? О Валери он вообще больше не думал. Морис встал, и ноги его свела судорога. Он сделал несколько осторожных шагов, чтобы размять застывшие члены. Поискав в кармане сигареты, он вынул фотокопию рукописи Даниэля и положил ее на письменный стол. При этом он увидел на столе несколько писем, пришедших с вечерней почтой. Он замер. На одном конверте имя и адрес были написаны большими красными буквами. Дрожащими пальцами он разорвал конверт. Оттуда выпал лист бумаги. Почерк был такой же, как и на других анонимных письмах. Те же чернила. Тот же лаконичный стиль:

«ИЗАБЕЛЬ ДОЛЖНА ПОПЛАТИТЬСЯ».

Почему Изабель? Из-за того, что она была любовницей Даниэля? Значит, она что-то знала об убийстве во Вьевре? Из-за того, что отец уведомил полицию?

— Изабель должна поплатиться, — произнес Морис и сам испугался звука своего голоса.

Ужас охватил его и вытеснил прочь все заботы и гнев.

— Изабель, моя малышка!

Он бросился в ее комнату, но она была пуста. Пуста, как и вся квартира, в которой он напрасно выкрикивал ее имя. И это была его вина, что Изабель выбежала в ночь, где сумасшедший убийца подстерегал ее!

Глава 14

Морис сбежал вниз по лестнице и бросился в темный сад.

— Изабель! Где ты? Отзовись!

Он выбежал на улицу, к машине. Улица Кошуа была безлюдна. С площади Пигаль доносился шум ночной жизни. Почти больной от страха, Морис вернулся домой. Как долго отсутствовала Изабель? После незаслуженной пощечины он не нашел для нее более подходящего названия, чем… Изабель убежала к себе в комнату и захлопнула дверь. Но, может быть, хлопнула дверь не ее комнаты? Возможно, это ему только показалось? Теперь он припоминал, что ему послышалось тихое звяканье ключей. Да, это звякнула связка ключей, которая торчала с внутренней стороны входной двери. Значит, Изабель отсутствовала уже добрых полтора часа. Где она могла быть? Куда она ушла? Где ее найти? Вероятно, у нее свидание, и если так, то она с Жан-Люком. Морис нашел его телефон в телефонной книге. Жан-Люк подошел к телефону.

— Мы были вместе до семи часов, — сказал он. — Почему вы обеспокоены этим?

— Получено письмо с угрозой.

Наступило молчание. Казалось, будто по соединяющим этих людей проводам пронеслась волна одинаковых чувств.

— Вот подлец! — воскликнул Жан-Люк. Но его юношеский оптимизм тотчас же одержал верх.

— Она наверняка в безопасности у своей подруги или у кого-нибудь из нашей компании.

— Да, но где?

— Я позабочусь, чтобы выяснить это.

Симпатичный голос молодого человека звучал ободряюще.

— Сначала я расспрошу всех, у кого есть телефоны, а потом сяду в машину и объеду остальных. В это время движение не такое уж большое.

— Большое спасибо.

— Но это же само собой разумеется. Изабель для меня… очень… действительно… очень хорошая… Итак, я думаю…

Жан-Люк закашлялся и, видимо, забыл закончить фразу. Во всяком случае, он только сказал:

— Будьте дома. Я все же надеюсь, что скоро привезу ее к вам.

Морис ухватился за эту надежду. Затем он позвонил Валери.

В этот момент он вспомнил о ней только в связи с Изабель. Между этими женщинами все же существовала какая-то связь.

— Я ждала твоего звонка, — сказала Валери.

Она хотела этим сказать, что ожидает его сообщения о визите во Вьевр. Тяготясь одиночеством в пустой квартире, Морис обрадовался невидимой собеседнице и рассказал ей о своей поездке. Во время разговора он не прислушивался к ее замечаниям, так как мысли его были заняты другим. Дюпон сначала угрожал Валери, затем, видимо, интерес к ней у него пропал, и он обратил внимание на Изабель. Это произошло сразу же после того, как было поднято забытое дело об убийстве во Вьевре. Две женщины. Два убийства. Но прав ли Фушероль в своих предположениях?

— Почему Изабель не сказала вам, куда ушла? — спросила Валери.

— У нас произошла небольшая ссора. Она разозлилась и ушла.

— Я вам не нужна? Хотите, чтобы я пришла?

— Нет, спасибо. Лучше если вы будете дома, если Изабель надумает вам позвонить.

Когда разговор закончился, бездеятельность ожидания снова стала тяготить Мориса. Милорд играл под столом конвертом от письма. Морис взял его у кота из лап. Это было спешное письмо. Вероятно, почтальон просто бросил его в ящик, а Изабель вынула его вместе с другими письмами. «В противном случае она сказала бы мне об этом, — подумал Морис. — Правда, у нее почти не было времени. Я как дикарь набросился на нее». Он мысленно увидел ее перед собой, представил, как она в отчаянии выбежала из дома и стала блуждать по темным улицам. Он никогда себе не простит, если с ней случится что-нибудь ужасное. Гонимый страхом, он бросился к телефону.

— Хелло! Комиссар Фушероль? Говорит Латель. Извините, пожалуйста, что я побеспокоил вас дома, но в опасности жизнь моей дочери.

Он в третий раз рассказал о случившемся. Недовольство комиссара, проявившееся сначала, быстро улеглось.

— Ее нет у друзей, — пояснил Морис, решивший немного покривить душой. — Я не имею понятия, где она.

— Может, она просто пошла в кино?

— А убийца дожидается ее у входа?

— Почему вы считаете, что он вдруг, без всякой причины, набросится на нее?

— Ведь речь же идет о сумасшедшем!

— Но о сумасшедшем, который действует весьма логично.

Теперь полуправда или ложный стыд стали неуместными.

Морис уже готов был выложить всю правду, но комиссар перешел к другому вопросу:

— Как выглядит ваша дочь?

— Высокая блондинка, голубые глаза. Ей девятнадцать лет.

Морис почувствовал комок в горле, когда описывал Изабель.

— Особые приметы?

— Их нет.

— А во что она была одета?

— Черный пуловер, черные брюки и…

С трубкой в руке он сделал шаг назад и посмотрел на вешалку в прихожей. Она надела серую замшевую куртку и длинный шарф, который он подарил ей на день рождения.

Снова раздался голос комиссара:

— Сейчас я передам ее описание всем патрульным машинам и позвоню во все кинотеатры. О больницах я также позабочусь.

Холодная рассудительность этих слов вызвала в воображении Мориса вереницу ужасных образов.

— И сохраните письмо, — в заключение сказал Фушероль.

Морис соединил скрепкой угрожающее письмо с фотокопией рукописи Даниэля. Анонимное письмо было характерно для помраченного рассудка. Дюпон послал свои сообщения сначала Валери, затем комиссару и теперь — Изабель, окольным путем, через ее отца. Определенно, он скоро начнет писать в газету. Кроме того, он еще звонил Валери и приказал ей молчать, пригрозив смертью. В таких звонках он знал толк. Он даже сумел блокировать телефон Даниэля, но почему он больше не применил свой метод? Позвонить по телефону было гораздо проще и не так уж опасно для него. Достаточно просто зайти в телефонную будку.

— Я был у Валери, когда ей принесли письмо… Сейчас подобное принесли мне… Похоже, Дюпон перестал объявлять свои угрозы по телефону с того времени, как на сцене появился я, — вслух рассуждал Морис. — Возможно, он боится, как бы я не узнал его по голосу. Даже если изменить голос, то все равно останутся некоторые характерные его особенности. Возможно, я мог бы их узнать. А если…

Выводы так быстро следовали один за другим, что Морис даже не успевал их хорошенько продумать. Они буквально набегали друг на друга. В рукописи Даниэля были некоторые подробности в связи с блокированием телефона. Морис поспешно перелистывал страницы, не обращая внимания на то, что они рассыпались. Наконец, он немного успокоился.

«Но теперь не было слышно гудка. Он хотел было ее положить, как вдруг отчетливо услышал в ней мелодичный бой часов с колокольчиками, пробивший три раза. Значит, на другом конце линии находились часы, отстававшие на четверть часа… После разговора с Даниэлем трубка не была положена на место, чтобы блокировать его телефон…»

Вначале эти детали показались Морису несущественными, но теперь он увидел их в другом свете. Ведь если убийца был из круга знакомых Мориса, то это обстоятельство могло послужить обвиняющей уликой. У кого из его знакомых были часы с таким боем? Кто из них обладал таким низким голосом, голосом генерального директора, как назвал его Даниэль?

— Кто?

Телефонный звонок нарушил тишину.

— Хелло!

— Вы о ней слышали?

Это звонил Жан-Люк.

— Я нахожусь у друга. Теперь мне нужно объехать еще двух друзей. Мы разделили работу на части. Не волнуйтесь, пожалуйста.

Но Морис волновался. Он был совершенно в отчаянии. Полиция со всеми работниками и громадным аппаратом ни на шаг не продвинулась в розыске. Разве не был прав Дюпон, изменивший заголовок в интервью Даниэля на слова «Полицейский не интеллигентен»? Написав эти слова, он, так сказать, насмешливо подмигнул публике. А публика ему была нужна, это видно по сегодняшнему вечеру. Морис вздрогнул. Ему показалось, что яркая вспышка света озарила тьму, в которой он пытался искать отгадку. Словно какой-то невидимый светильник вспыхнул вдруг, подобно прожектору осветив морс тьмы.

— Ему нужна публика, которой он может сочувствующе подмигнуть.

Морис чуть слышно произнес эти слова, хотя перед ним уже стоял Милорд, появившийся будто из-под земли и внимательно прислушивающийся.

— Ему нужна публика, но он может подмигивать ей только в том случае, если она знает о чем идет речь. Стало быть, Дюпон знал, что нам известен мотив преступления. Рукопись Даниэля была опубликована в газетах два дня назад, и общественность познакомилась с ее содержанием.

Вторая вспышка света пронизала тьму и озарила на этот раз другую область.

— Намеренно, вольно или невольно, но кто-то информирует Дюпона. Кто был в этот момент в курсе дела? Ясно, что не Кулонж и не его тетка, которые в этот вечер впервые оказались причастными к делу. Остаюсь я сам, Фушероль, Валери, Изабель и, естественно, Жан-Люк.

Круг все более сужался. Теперь в борьбе за жизнь Изабель Морис должен был настичь убийцу. В страхе за ее жизнь он мобилизовал все свои духовные силы. Интуиция подсказывала ему, что решение загадки — в рукописи Даниэля, что оно скрыто в его собственном подсознании, и требуется лишь ничтожный толчок, чтобы ускорить ее появление. Эта мысль побуждала его к лихорадочным размышлениям. Опершись локтями о письменный стол и обхватив голову руками, он снова перелистал фотокопию рукописи. Позвонил Фушероль, а затем Валери. Хороших новостей он не услышал ни от кого. Они хотели только спросить, слышал ли он что-нибудь об Изабель. Морис снова углубился в чтение. Он очень внимательно читал каждое слово, сравнивал, комбинировал, пересматривал абзац за абзацем, строчку за строчкой. Он все больше убеждался, что стоит на правильном пути. Сознавая это, он успокаивался и возбуждался одновременно, словно хотел вспомнить какое-то слово, которое вертится на языке. Не хватало лишь мелочи, воспламеняющей искру, от которой пелена спадет с его глаз. Стрелки часов под стеклянным колпаком отсчитывали минуты в прошлое. Кот заснул. Звонок в дверь заставил кота вздрогнуть. Морис сразу же вскочил и, полный надежды, поспешил к двери. Распахнув ее, он остановился разочарованный. Перед ним стоял Жан-Люк. Один.

Глава 15

— Я опросил всех наших друзей. Никто ее не видел.

С огорченным видом Жан-Люк вертел в пальцах мокрую шляпу от дождевика и вытирал о коврик мокрые ноги. Плачевный вид молодого человека, его неловкое поведение, шляпа, с которой он не знал, что делать, врачебная сумка под рукой и, вдобавок, непрекращающееся шарканье ботинок о коврик… Сама собой напрашивалась ассоциация: приход Дюпона к Даниэлю. Описание его было еще свежо в памяти.

«Гость тщательно вытер ботинки о коврик. Его внешность совершенно не соответствовала представлению Даниэля. В первый момент писатель даже засомневался, что стоящий перед ним человек является ожидаемым посетителем. Он держал под мышкой толстый черный портфель, а к груди прижимал черную фетровую шляпу».

Теперь, как по цепной реакции, одна мысль порождала другую. Приход Дюпона, уход Дюпона. А воспламеняющей искрой была шляпа Жан-Люка.

— Входите, — сказал Морис и увлек юношу в кабинет. — Мне сейчас на ум пришло нечто очень важное.

Казалось, будто воздух вдруг зарядился электричеством.

— Вот прочтите здесь, как Морэ описывает уход Дюпона.

Морис сунул Жан-Люку под нос текст и показал пальцем нужную строку.

«Его гость поклонился и вышел на площадку лестничной клетки.

— До свидания, мсье Морэ.

Высокая старомодная шляпа с широкими полями, в которой он казался еще меньше, прикрывала теперь его лысину».

— Прикрывала теперь его лысину, — повторил Морис торжествующим тоном. — Понимаете теперь, что это значит? Это значит, что Дюпон носит шляпу.

— Да, — отозвался Жан-Люк.

По его лицу было видно, что он не имеет ни малейшего понятия, к чему клонит Морис.

— Когда Дюпон вышел из дома и шел по улице, никто не мог подозревать, что у него громадная лысина.

— Вы хотите сказать, что, несмотря на портрет в газетах, его, вероятно, никто не узнает?

— Да, но еще труднее было нарисовать его лысым, увидев в шляпе на улице. Это просто невозможно. Но…

Морис замолчал, пораженный значением своих соображений.

— Но, — медленно продолжал он, — Валери говорила мне, что видела Дюпона только один раз. Как она утверждала, он следовал за ней по улице и на некотором отдалении от нее. Его лысину она могла нарисовать только в том случае, если бы видела его где-нибудь в другом месте и без шляпы.

Жан-Люк смотрел на него с изумлением и некоторым скептицизмом.

— Итак, вы полагаете, что мадемуазель Жубелин знает больше, чем говорит?

— Да, она лгала.

— Но почему?

— От страха перед ним. Дюпон ей тоже угрожал смертью.

Не повлиял ли он на ее дальнейшее поведение? Ведь она могла даже снабжать Дюпона информацией. Шпионка из страха? Вынужденная сообщница, но все же сообщница? Но теперь на карту была поставлена жизнь Изабель, поэтому Морис не признавал за ней никаких смягчающих обстоятельств.

— Она — единственный человек, который может вывести нас на Дюпона, — сказал Морис и взялся за телефонную трубку.

В этот момент зазвонил телефон. Валери? Нет, комиссар.

— Мы нашли вашу дочь.

Морис опустился на стул и дружеским жестом указал Жан-Люку на параллельный аппарат.

— Где она?

— В больнице.

— В больнице? Что… Каким образом? Она больна?

— Не волнуйтесь. Она будет здорова. Я говорил с врачом.

Жан-Люк вздохнул, и его вздох прозвучал как стон. Морис начал овладевать собой.

— Что с ней произошло? — спросил он.

— Она бросилась в Сену.

— Нет! Ее, наверное, столкнули туда!

— Это будет выяснено. По счастью, рядом оказался бродяга. Он ее и вытащил.

— Да здравствует бродяга, — прошептал Жан-Люк.

— Когда я смогу ее увидеть?

— До завтрашнего утра нельзя. Я должен с ней поговорить.

— В какой она больнице?

— Будьте благоразумны, Латель. Как только я с ней поговорю, я вам сообщу. И не пытайтесь ее разыскивать. Я дал указание: никого из посетителей к ней не допускать.

— Я имею право узнать…

— Что ваша дочь жива и здорова, да. Даю вам честное слово, что вы совершенно зря беспокоитесь о ней.

На этом разговор был окончен. Жан-Люк сидел, и слезы стояли в его глазах. Морис основательно высморкался. Крепко спавший Милорд возмущенно фыркнул и проснулся.

— Самое главное, что она здорова и находится в безопасности, — сказал Жан-Люк.

Морис еще не совсем пришел в себя от волнения. Если Изабель на самом дел с хотела покончить с собой, то его вина делается вдвойне тяжелее.

— Нет, из-за одной пощечины не бросаются в воду. Это — попытка убийства.

Стрелка на весах его рассуждений колебалась то туда, то сюда. То указывала на убийство, то на попытку к убийству… Но самоубийства, как известно, не повторяются. Он должен окружить ее любовью, должен относиться к ней с добротой и снисходительностью, и может даже извиниться перед ней в случае необходимости. Но попытка к убийству могла повториться, а этого не следовало допускать. Надо было ковать железо, пока оно горячо и, если нужно, даже пожертвовать Валери.

— У нас теперь еще меньше времени, чем прежде, — сказал Морис. — Я позвоню мадемуазель Жубелин и попрошу ее приехать.

— Не лучше ли поставить в известность полицию?

— Нет, я сам займусь Валери.

Морис теперь решил высказать свое мнение и начать борьбу с судьбой, выбросив из головы дружеские чувства вместе с любовными. Довольно быть жертвой своих лучших чувств и все время попадать из-за них впросак. Видимо, его используют как дурака! Но если напали на его дочь, то пусть узнают его с другой стороны! Он положил Жан-Люку руку на плечо и сказал решительным тоном:

— Слушай внимательно, мой мальчик, она обязательно заговорит…

Дождь прошел, небо прояснилось, и появилась луна, прикрытая легкой пеленой тумана. Шум мотора нарушил тишину: подъехало такси и вскоре скрылось в конце улицы Кошуа. Снова стало тихо. Валери вошла в сад, где с каштана опадали листья. Она энергичными шагами спешила по дорожке, ведущей к входной двери дома. Вдруг, словно из-под земли, перед ней выросла темная фигура. Валери бросилась назад. Ее высокие каблуки глубоко увязли в намокшем газоне, и она споткнулась. Когда она восстановила равновесие, бежать было некуда. Фигура стояла возле калитки сада и отрезала ей путь к отступлению. В полутьме она увидела худого невысокого мужчину. Он прижимал к груди какой-то предмет, похожий на портфель. Ей показалось, будто он сунул в него руку. Но больше всего Валери испугалась, увидев его огромный лысый череп, сверкающий в ярком лунном свете. Нетвердыми шагами Валери отступила в сторону. Ее туфли увязли в размягченной земле, и она несколько раз споткнулась, прежде чем добралась до кирпичной стены ограды. С расширенными от страха глазами она прижалась к ней, почти парализованная ужасом.

Мужчина медленно приближался к ней.

— Вы… вы сошли с ума, — пробормотала она.

Он ответил ей тихим смехом. Не спеша, он подошел поближе, видимо, наслаждаясь выражением ужаса на ее лице. Затем он осторожно вынул руку из портфеля и протянул ее вперед. В руке у него оказалось нечто вроде пистолета с длинным стволом, направленным на Валери. Девушка бормотала какие-то отрывистые слова. Морис стоял слишком далеко и не мог расслышать того, что она говорила. Он стоял в подъезде дома и, затаив дыхание, с волнением следил за сценой в саду. Мужчина продолжал стоять перед Валери. Теперь ствол оружия был менее чем в метре от жертвы. Приглушенный крик вырвался из ее горла, затем она пошатнулась, скользнула вдоль стены и упала в обморок. Морис подбежал к фигуре.

— Все в порядке, — заявил Жан-Люк и снял блестящий парик, прикрывавший его волосы. — Она от страха упала в обморок.

Он спрятал бутафорию в портфель. Из-за позднего времени ему не так-то легко удалось раздобыть этот реквизит. Он с трудом уговорил своего друга-режиссера поехать в театр и достать его там. Но результат получился очень хороший, и Жан-Люк был вполне удовлетворен.

— В темноте все прошло очень хорошо, но я не знаю, что теперь делать?

Морис равнодушно смотрел на бесчувственное тело девушки. Сочувствие больше не находило места в его сердце.

Она что-нибудь сказала?

— Да. В страхе она произнесла довольно странные слова. Жан-Люк взъерошил голову, стараясь припомнить, потом сказал: — Она сказала: «Но Дюпона же не существует!».

Глава 16

— Но Дюпона же не существует!.. Но разве Валери не должна больше, чем кто-либо другой, быть убежденной в его существовании? — рассуждал Морис.

Преследуемый по пятам Милордом, пораженный Морис ходил взад-вперед по кабинету. Жан-Люк оказывал помощь Валери в комнате Изабель. Даниэль рассказал ей о Дюпоне. Она его нарисовала. Он ей звонил по телефону. Она видела его перед рестораном. А сегодня, стоя перед ним под стволом пистолета, она сказала: «Но Дюпона же не существует!». Эти слова находились в полном противоречии со всеми фактами, от которых она не раз приходила в ужас. Морис все еще был занят своими рассуждениями, когда Жан-Люк вышел из комнаты со шприцем в руке.

— Я дал ей успокоительное средство, она теперь заснула.

Заметив недовольное выражение лица Мориса, он стал оправдываться:

— Она была в истерике.

— Может быть, она просто притворялась?

— О нет, она действительно находилась в смертельном страхе.

— Ее слова не были игрой?

— Ни в коем случае.

— А вы не могли ослышаться?

— Нет, я слушал очень внимательно.

Жан-Люк убрал шприц в коробочку и положил ее во врачебный чемоданчик. Затем он попросил разрешения вымыть руки, и Морис отвел его в ванную, насыщенную ароматом душистого мыла, которым пользовалась Изабель. Итак, в словах Валери не приходилось сомневаться. В фактах — тем более. А ее слова противоречили фактам.

— В своих рассуждениях мы можем прийти к абсурду, — сказал Жан-Люк, открывая кран. — Сегодня вечером мадемуазель Жубелин была убеждена, что на нее напал Дюпон и хотел ее убить. Она приняла это за правду, хотя Дюпон был только иллюзией…

— Убийство Даниэля не было иллюзией, так как его рукопись и портрет Дюпона, его звонки по телефону, а также угрожающие письма тоже существовали…

— Письма мог отправить и кто-нибудь другой, — возразил Жан-Люк, вытирая руки. — То же касается и телефонных разговоров.

Это замечание породило другие сомнения. Никто не мог подтвердить, что Валери нарисовала портрет Дюпона случайно. Она была одна в квартире, когда Дюпон звонил ей…

И в ресторане, — задумчиво проговорил Морис, — никто, кроме нес самой, не видел Дюпона. Я сидел спиной к окну, а когда вышел на улицу, там никого не оказалось.

Многие факты, которые раньше казались вполне достоверными, были приняты на веру только со слов Валери. Но разве теперь можно было слепо доверять ее утверждениям? Портрет убийцы без головного убора явно доказывает, что она солгала, по крайней мере, один раз.

— Но сегодня вечером она определенно не разыгрывала роли, — снова напомнил Жан-Люк.

Когда они вышли из ванной, Жан-Люк заглянул в комнату Изабель, в которой лежала Валери. Он удовлетворенно кивнул.

— Она спит.

— А когда она проснется?

— Часа через два-три. Это зависит от организма.

Валери спокойно спала в то время, как механизм, приведенный ею в действие, медленно, но верно разрушался. Морис был важнейшим рычагом в этом механизме, который ей больше не повиновался. Не в его силах было запретить своему мозгу рождать идеи, которые приводили к дальнейшим выводам. Не по его вине неумолимая логика привела в конце концов к мысли, что Валери была сообщницей убийцы. Морис почувствовал себя разбитым и совсем обессиленным. По лицу Жан-Люка тоже было заметно, что он сильно потрясен событиями.

— Теперь нам надо сварить крепкий кофе, — сказал Морис и повел Жан-Люка на кухню.

Они вместе сварили кофе. Оба были молчаливы, проявляя обоюдное участие, а затем, как старые друзья, сидя за кухонным столом, попили кофе. Жан-Люк достал из кармана сигареты и предложил Морису. Тот достал бутылку виски и налил по половине чашки.

— За здоровье Изабель! — сказал Жан-Люк.

— За поимку убийцы! — сказал Морис и сделал глоток.

После такого лечения возвращение к жизни произошло незамедлительно. Кровь быстрее побежала по жилам, щеки порозовели, глаза заблестели.

— Если Валери с самого начала была его сообщницей, значит, она нас все время обманывала.

Морис разлил по чашкам остатки виски.

— По неизвестным пока нам причинам она выдумала Дюпона и все остальное. Его появление перед рестораном, его угрозы, его телефонный звонок…

— Кроме того, все то, что было нам преподнесено в предместье Сен-Мартин, у Кулонжа.

— Да, к этому я и хочу перейти. Если она на самом деле сообщница убийцы, то с ее стороны было глупо появиться там в тот вечер на глазах у всех.

— Правильно, значит, она невиновна, — заключил Жан-Люк, который под влиянием алкоголя сделался гуманным.

Мориса алкоголь, наоборот, побуждал к смелым предположениям:

— Но также могло быть…

Сильный удар прогремел в квартире. Они вскочили и выбежали в прихожую. Входная дверь была открыта. Бледная, еле державшаяся на ногах Валери стояла, прислонившись к стенке.

— Куда вы хотите идти? — спросил Морис.

С искаженным от напряжения лицом девушка пыталась оттолкнуться от стены. Действие лекарства было еще настолько сильным, что она зашаталась при попытке двинуться к двери. Жан-Люк заслонил собою дверь.

— Вы должны лечь. Пойдемте.

Валери обеими руками ухватилась за косяк и напряженно покачала головой. Она невнятно проговорила, с трудом ворочая языком:

— Я хочу уйти…

— Вы еще не можете ходить.

— Нет… нет… могу.

Она пошатнулась.

— Почему вы хотите уйти? — спросил Морис.

Она уставилась на него, словно впервые его увидела.

— Прошу… я хочу уйти… прошу, — медленно проговорила она.

— Потому, что вам нужно проинформировать убийцу о том, что произошло? — спросил Морис.

Валери съежилась, и кровь прилила к ее лицу. Слегка пригнув голову, как боксер, готовящийся к нападению, она с неожиданной силой оттолкнула Жан-Люка, бросилась к двери и выскочила на лестничную площадку. Там она зашаталась так сильно, что ей пришлось балансировать руками, чтобы сохранить равновесие. В ее широко открытых глазах было выражение бесконечного отчаяния. Она тихонько заплакала и упала без чувств на руки Жан-Люка. С помощью Мориса он отнес ее обратно в спальню. Приподняв веко, он констатировал:

— Теперь она опять заснула.

Морис стал копаться в сумочке, которую Валери оставила на софе при попытке к бегству. Среди многочисленных мелочей, которые женщины носят в сумочках, он нашел ключ от ее квартиры и положил себе в карман. Взглянув на спящую Валери, он спросил у Жан-Люка:

— Могу я вам ее доверить до утра?

— Само собой разумеется. Я отсюда не уйду. А что вы собираетесь предпринять?

— Я поеду к ней на квартиру.

— Не лучше ли обратиться в полицию?

— Нет, — решительно отказался Морис.

Жан-Люк не стал возражать, но проводил отца Изабель до двери с озабоченным видом.

— Можете не волноваться, — дружески проговорил Морис. — Я убежден, что к утру весь этот кошмар рассеется.

Он сошел вниз по лестнице, вышел в сад, освещенный яркой луной, и сел в свою машину. Мотор был холодным и заработал только с третьего раза. Наступило время тишины, которое начинается по окончании работы метро и длится до начала его работы. В эти особенные часы в Париже такая тишина, как в маленьком городке в провинции.

Улица Гей-Люссака не была исключением. Морис поставил машину, невзирая на то, что стоянка была запрещена. Во время своей не более чем пятнадцатиминутной поездки он составил себе план действий.

Как только он вошел в квартиру Валери, он начал выполнять его. Не теряя времени, даже не сняв пальто, он тут же взял телефонную трубку и набрал номер приема телеграмм.

— Мне нужно отправить телеграмму в черте Парижа, — сказал он.

— Мы не принимаем телеграмм до семи часов утра, — возразил служащий, — за исключением особо срочных случаев.

— Это и есть особо срочный случай. Тяжелый несчастный случай.

Морис почувствовал легкое угрызение совести, но решил, что его ложь имеет оправдание. Он продиктовал текст.

«Дюпон чувствует себя плохо. Не могу к тебе приехать. Не звони.Приезжай скорее.

Валери.»
Он положил трубку. Очутившись в этой знакомой квартире, он вдруг вспомнил, как часто мысленно бывал здесь. Да и не только мысленно. Только вчера он сидел здесь и смотрел на Валери, склонившуюся над рисунком. Глаза его заблестели, когда она подняла голову и посмотрела на него. Нет, сейчас по телефону он не солгал. На самом деле произошел тяжелый несчастный случай и даже со смертельным исходом. Умерла любовь в его сердце. Лучше всего было бы просто поплакать, но слезы, стоящие в его глазах, нисколько не смягчили его решимости. Он прошел в ванную, умылся холодной водой и вернулся в комнату.

Теперь, когда все уже было сделано, он почувствовал усталость и прилег на кушетку. Чтобы не заснуть, он стал внимательно разглядывать окружающую его обстановку. Над ним в воздухе парили рыбы, на которых с того же места смотрел восемь дней назад Даниэль. Да, он правильно тогда заметил, что зеленая рыба вдруг бросилась на него с раскрытой пастью. Это был точно такой же кошмарный сон с таким же внезапным пробуждением. Что это: зазвонил телефон или звонок у входной двери? Между щелями жалюзи проходил тусклый свет. Снаружи в замке повернулся ключ. Морис очнулся и поднялся. В маленькой прихожей раздались шаги. Затем в комнату вошел… Кулонж.

Глава 17

Увидев Мориса, он в испуге остановился.

— Входите сюда, — сказал Морис. — Телеграмма была от меня.

— Где мадемуазель Жубелин?

— Можете спокойно называть ее Валери. Если у вас есть ключ от ее квартиры, то можете позволить себе и эту фамильярность.

Кулонж нахмурился и подошел ближе.

— Где она?

— У меня. Жан-Люк заботится о ней. Когда она узнала, что мы обнаружили убийцу Морэ, она упала в обморок.

— Убийцу Морэ…

— Конечно, это вы, а Валери — ваша сообщница.

Кулонж не стал протестовать и не пытался лгать. Казалось только, что его сильное тело сразу обмякло. Он понял, что возражать бесполезно, и взял на себя ответственность за преступление, тем более, что Морис обвинил Валери. Кулонж тихо прикрыл дверь, повернулся и сказал:

— Морэ был последним мерзавцем.

Морис промолчал. Ему нечего было возразить.

— Я полагаю, — немного иронично пробормотал Кулонж, — что теперь вы охотно выслушаете мое признание.

— Если вы не предпочтете говорить в полиции.

— Нет.

Было заметно, что Кулонж прекрасно ориентируется в квартире Валери. Достав сигарету из позолоченной коробки, он сел напротив Мориса на стул.

— Я вас очень ценю, мсье Латель, — сказал он, закуривая. — Если вы не возражаете, то я сначала хотел бы поговорить с вами как мужчина с мужчиной. Потом вы сможете составить свое собственное мнение. Вы уже знаете о драме во Вьевре, не правда ли? Давид Шнеберг был клиентом банка, в котором я работаю. В своих операциях он всегда пользовался моими услугами. Примерно года полтора назад он снова приехал в банк и обратился ко мне…

Это была простая история, даже разочаровавшая своей банальностью. Шнеберг подал пакет ценных бумаг, который Кулонж должен был продать, и получил от него расписку… Шнеберг не заметил, что между ценными бумагами большого размера лежали маленькие.

Я тоже обнаружил их позднее. Там лежало восемь свободно продаваемых бумаг на общую сумму восемь тысяч четыреста франков, о которых Шнеберг не знал. Я получаю всего девятьсот франков в месяц, а Шнеберг был так богат…

— Значит, вы их присвоили?

— Да. Но некоторое время я выжидал, однако Шнеберг о них не спрашивал и, в конце концов, я их продал. И как нарочно, через два дня после этого он их хватился. Он проверял сейф и не нашел бумаг. Он спросил меня, не завалились ли они среди других бумаг. Я обещал проверить наличность.

— А вы не опасались, что у него могла быть ваша расписка на них?

— В принципе, да. Но номера бумаг при операции списываются. Если провести официальное расследование, то можно установить факт продажи их на бирже. И тогда бы мне не удалось спастись. Я признался в этом Валери.

— Вы уже были с ней знакомы?

— Да, уже три месяца. Срок небольшой, но это не имело значения. У нас с самого начала было все в порядке.

Эти слова поразили Мориса в самое сердце. Он сунул в рот сигарету и стал возиться со спичками. Говоря о Валери, Кулонж как-то успокоился. С прояснившимся лицом он продолжал:

— Может быть, вам смешно, но мы с Валери действительно как две разъединенные половинки, которые нашли друг друга.

Морису было не до смеха, и он резко сказал:

— Ну, рассказывайте о девятнадцатом июня.

— В воскресенье после обеда я был у Морэ и беседовал с ним о криминальном романе, который я в то время писал для него. Валери в этот день поехала к Шнебергу во Вьевр.

— Это вы ее послали?

Кулонж возмущенно выпрямился:

— За кого вы меня принимаете? — Затем, пожав плечами, он продолжал: — Верите или нет, но Валери поехала туда, даже не предупредив меня. Она надеялась уговорить Шнеберга взять за бумаги деньги и закончить на этом дело. Но это ей не удалось. Он был немного пьян, и хмель ударил ему в голову, когда очаровательная девушка обратилась к нему с просьбой. Он стал к ней приставать, и Валери ударила его тяжелой лампой, стоявшей на камине… Остальное не трудно себе представить. Шнеберг упал с проломленным черепом, а Валери в отчаянии позвонила от него к Морэ. Я разволновался и доверился ему.

— И он отвез вас во Вьевр на своем «Ягуаре». Но почему свидетель видел на заправочной станции его одного?

— Он сначала высадил меня возле дома Шнеберга. Мы не знали, что он умер, думали, что он просто потерял сознание. Мы надеялись, что из страха перед скандалом он не станет доносить на Валери… Но он был мертв. Это был несчастный случай. Валери упала в обморок, с ней это случается. Я же был сам не свой и не знал, что делать. Тогда я позвал Морэ, который ожидал нас перед домом.

Кулонж сделал паузу и продолжал:

— В этот раз Морэ впервые увидел Валери. И с этого началось. Мы вынуждены были делать все, что он потребует. Морэ не советовал звонить в полицию, так как никто не знал о присвоении мною бумаг и о визите Валери к Шнебергу. Мы тщательно вытерли лампу и поставили ее на место, на камин, а потом уехали в Париж. Сначала я был очень признателен ему и только потом понял, что он поступил так не из благородства, а совсем по другим мотивам. Вы можете себе это представить. За последние два года все его романы написал я. Морэ уже устал, выдохся, он ничего не мог придумать сам. Морэ — мастер детективной литературы — был я. Но об этом не знал никто, кроме моей тети… Я не могу на нее сердиться, — с нежностью продолжал он. — Она желала мне добра, но если бы не ее поступок, то вы бы не узнали о моем существовании и не приехали бы в предместье Сен-Мартин. Валери, между прочим, приехала туда в первый раз и, как нарочно, появилась тогда, когда и вы там находились.

Шаг за шагом Морис получал подтверждения всем своим предположениям.

— Но почему же она так поступила? — спросил он. — Это ведь было очень легкомысленно.

— Она приехала из-за черного «Пежо», который преследовал вас. Это ее так сильно беспокоило, что она хотела непременно поговорить со мной. К сожалению, у меня нет телефона.

— Кстати, о телефоне, — сказал Морис. — Вы уже потом, так сказать, задним числом, вызвали туда всех остальных, чтобы появление Валери не показалось подозрительным, не так ли?

— Да, это сделал я, когда вы с Валери находились наедине в комнате моей тети. И также я опустил в ящик конверт.

— Другие письма писали тоже вы?

— Да, — стыдливо признался Кулонж и тут же добавил: — Само собой разумеется, я не имел ни малейшего намерения причинить вред вашей дочери.

— Но почему вы угрожали ей?

— Я хотел таким образом направить полицию на поиски Дюпона. Валери позвонила мне в банк сразу же после вашего звонка.

— Итак, продолжим о Морэ.

— Вы понимаете, почему он выручил нас из затруднительного положения? — спросил Кулонж. — Он прежде всего преследовал свою выгоду. И он стал держать меня в руках с тем, чтобы я работал вместо него. Я был вынужден оставаться тайным автором всегда. С этим, однако, я бы еще примирился, если бы он не перенес свои вымогательства на Валери, угрожая ей полицией и тюрьмой. Он заставил ее стать его любовницей.

Кулонж встал и с высоты своего почти двухметрового роста продолжал:

— Да, такой свиньей был ваш друг.

Морису невольно пришла на ум параллель: Валери и Изабель. Одну он запугал, другую получил посредством лживых обещаний.

— Валери много месяцев терпела, ничего мне не говоря, — продолжал Кулонж, — но потом она не смогла больше выдержать и все мне рассказала. Мы пришли к выводу, что он должен умереть.

Теперь рассеялся остаток тумана, и Морис понял всю правду. Сначала он видел все в ложном свете, так как не учитывал важного психологического момента, а именно, профессии главного действующего лица. Как убийца, так и жертва были авторами детективных романов. Недавно Кулонж решительно заявил: «Морэ — автор криминальной литературы — это я». Теперь стали понятны и слова Валери, испуганной появлением фальшивого Дюпона.

— Дюпона не существовало, — сказал Морис. — Вы его просто придумали, чтобы направить полицию по ложному следу.

Теперь Морис не нуждался в подтверждении Кулонжа. Теперь он твердо знал, что рукопись Даниэля была фальшивой.

— Вы написали рукопись, а Валери нарисовала портрет. Встреча Морэ с Дюпоном была плодом вашего воображения.

Кулонж вздохнул.

— И когда вы очень искусно перемешали выдумку с правдой, — продолжал Морис, — это несуществующее стало более вероятным. Морэ и сам прибегнул к обману, когда звонил мне и спрашивал о Дюпоне. Вероятно, он сделал это по просьбе Валери, не так ли?

— Да. Когда он вам звонил, она была еще дома. Она сказала, что ей это необходимо для информации рекламного агентства. Конечно, Морэ понятия не имел, что этим он подготавливает свою смерть.

В циничной речи Кулонжа не было и тени раскаяния. Он добавил деловым тоном адвоката, объясняющего условия контракта:

— Мы предварительно обо всем договорились.

— Но все же Валери рисковала, — заметил Морис. Он имел в виду рукопись, портфель и все остальные пункты, в которых она была сообщницей. — Вы ее или она сама себя поставила в такое опасное положение?

— Нападение — лучший способ защиты, — ответил Кулонж.

— Все же для нее безопаснее всего было бы совсем не впутываться в это дело.

— Практически это было невозможно. Рано или поздно полиция обратила бы внимание на ее связь с Морэ.

Морис был вынужден согласиться с этим. Когда он передал рукопись комиссару на набережной Орфевр, тот сказал, что собирался вызвать Валери уже на следующий день. Если бы комиссар не получил сведений о других отправных точках, он стал бы расследовать версию столкновения между любовниками.

— Полиция с самого начала должна была убедиться в том, что это дело рук сумасшедшего, — вновь с воодушевлением продолжал Кулонж.

Его глаза снова ожили, и в них сверкнуло нечто вроде гордости, когда он добавил, видимо, забыв, в каком положении находится:

— В этом отношении все было удачным. Все шло как по маслу.

Морис должен был отдать ему должное. Все было мастерски спланировано и точно выполнено. Он невольно восхищался блестящей идеей и великолепно разработанным планом, оригинальность которого он мог вполне оценить, как специалист. Для него эта драма на какое-то время утратила свой человеческий аспект и превратилась в интеллектуальную, умственную, спортивную задачу высшего класса.

— Где и когда вы отпечатали текст? — спросил Морис.

— У Морэ. На его «Смит-Короне». В ту последнюю ночь, которую он провел с Валери.

— А где вы взяли ключ от его квартиры?

— Об этом позаботилась Валери. У нее был ключ… Утром она позвонила мне и сообщила, что Морэ звонил вам по поводу Дюпона, и передала содержание вашего разговора. Она позвонила мне из автомата, как только вышла из дома, оставив там Морэ.

— Вы не опасались, что вас могли застать в его квартире?

— Я знал, что по утрам уборщица туда не приходит.

— А если бы Морэ вернулся раньше, чем вы рассчитали?

— Тогда Валери предупредила бы меня об этом по телефону.

Он должен был потратить на дорогу не менее получаса. У меня было бы достаточно времени, чтобы сделать все необходимое.

— А именно?

— Во всяком случае, мне все равно пришлось его ждать. Как только он вошел, я его застрелил.

— А если бы он долго не возвращался?

— Тогда мне пришлось бы отложить это.

Кулонж говорил совершенно равнодушно, но капли пота на лбу выдавали его волнение.

— Знаете, самое худшее заключалось не в самом убийстве Морэ. Гораздо тяжелее было перед этим, ночью, когда я находился в его квартире. — В сильном возбуждении он пояснил: — Для Валери эта ночь была кошмарной и для меня — тоже. Он находился у нее, в ее постели, а я, полумертвый от ревности, сидел за машинкой и перепечатывал рукопись.

Кулонж посмотрел Морису прямо в глаза. Взгляд его был твердым и непреклонным.

— Я не раскаиваюсь.

— Этого я не стал бы говорить на суде, — сказал Морис.

Кулонж повернулся и взял сигарету из позолоченной коробочки. Он курил быстрыми затяжками и, несмотря на самообладание, было заметно, что нервы его на пределе.

— Последняя сигарета кандидата на смертную казнь, — сказал он. — Я ведь заслужил ее, не так ли?.. В конце концов я совершил почти идеальное убийство.

С горькой иронией он добавил:

— Ну, значит, я не настолько умен, как думал. Морэ был прав: убийца не интеллигентен. — Он попытался улыбнуться, но получилась гримаса. — Чего же вы ждете? Почему вы не звоните в полицию?

Морис не шелохнулся. Его чувства изменились и приобрели удивительную ясность. Он не узнавал самого себя. Молодой человек, сидевший напротив него, умышленно убил человека, но, несмотря на это, он не сердился на него, не презирал его. Вопрос оставался открытым: кто в этом случае более виновен, преступник или жертва? Морис встал и тихо произнес:

— Если кто-нибудь является в полицию добровольно, то это рассматривается на суде как смягчающее обстоятельство.

* * *
Париж проснулся, появились всевозможные звуки дневной жизни. Стуча и гремя, проехали внизу молочные повозки.

«Любимый папа!

Прости меня за горе, которое я тебе причинила, но я не могу больше жить. Я ни в чем не упрекаю тебя, это не из-за пощечин и не из-за твоих упреков…»

Письмо пришло с утренней почтой. Изабель была уже дома, но тем не менее слова дочери глубоко потрясли Мориса.

«Я не думаю больше о прошлом, но Жан-Люк такой порядочный, такой чистый юноша. Надеюсь, он не узнает об этом. Что же он обо мне подумает? Я не могу теперь смотреть ему в глаза, мне до смерти стыдно…»

Разве могло быть что-либо более волнующее, чем детское признание? Чуть было не совершилась трагедия. Ни Морис, ни его дочь ни словом не упомянули о случившемся после того, как Жан-Люк доставил Изабель в своей машине на улицу Кошуа.

Морис дважды перечитал письмо, затем положил его на решетку камина и поджег спичкой. Милорд внимательно следил за ярким пламенем, охватившим письмо. Из соседней комнаты доносилась джазовая музыка. Изабель и Жан-Люк слушали пластинки. На первой странице газеты было помещено фото «несчастливой влюбленной пары». Кулонж и Валери стояли, выпрямившись, друг возле друга и смотрели на зрителей. В их спокойных лицах, казалось, чувствовалось какое-то облегчение.

— Да, я же говорил тебе, малыш, что скоро мы останемся с тобой вдвоем, два старика.

Из соседней комнаты донесся смех, такой звонкий, что он перекрыл звуки музыки. Это был смех беззаботной юности.

И Морис тоже улыбнулся.

Примечания

1

Живописный район в западной части Бразилии.

(обратно)

2

Байянка — жительница города Байи (порт.).

(обратно)

3

Бразилия (англ.).

(обратно)

4

Один свидетель — не свидетель (лат.).

(обратно)

5

Сделано в Германии (англ.).

(обратно)

6

Рис с овощами (исп.).

(обратно)

7

Моя вина, моя вина (лат.).

(обратно)

Оглавление

  • Соучастница
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Главе 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  • Запоздалое раскаяние
  •   * * *
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  • Фрагмент
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  • *** Примечания ***