Белая луна над синей палаткой (СИ) [Кшиарвенн] (fb2) читать постранично

========== Пролог, который мог бы быть и эпилогом ==========

Они поднялись с земли, когда последние отзвуки копыт впитались в камни и песок. До того нужно было лежать так неподвижно, чтобы и птица, черная птица, клюющая мертвых, могла обмануться.

И птица села, птица выклевывала припасенный кусочек мяса, который достать ей было гораздо проще, чем разрывать плотную человеческую одежду и упругую живую человеческую кожу.

Отзвучали, отгремели по земле копыта, - тра-та-тра-та-тра-та, - галопом умчались всадники, оставив двух бродивших без призора коней.

На которых и сели те, что лежали будто мертвые.

- Отсюда должно быть недалеко, - голос женщины тих, как шуршание песка. Она подбирает поводья, руки в дорожных перчатках легки.

Мужчина кивает.

- Один переход. Я знаю это место у озера, - говорит он, подъехав к спутнице вплотную. Склоняется к женщине и выплевывает свистящим злым шепотом: - А Байбак был прав. Я тебе нужен только для того, чтобы найти это место.

Женщина коротко усмехается, в ее прищуренных светлых глазах вспыхивает острый огонек - подобный тому, как отблескивает на солнце змеиная чешуя.

========== 1. Поезда не грабят по осени ==========

Началась эта история в ноябре. Привычка рано вставать никуда не девается даже и в такие дни - осенние, темные, когда дождь как шел с вечера, так и идет до утра, так что не знаешь, сменился день или все еще длятся вчерашние пустые и холодные сумерки. Встанешь с кровати, босые ноги спустишь, нашаривая домашние туфли, пол холодный, так до костей и пронимает, и одно только спасет - думаешь, что сегодня-то можно и кофе выпить.

Кофе - едва не единственный мостик в прошлое. Илья Петрович Рыжов, судебный следователь и первый мой начальник и учитель, был великий мастер заваривать кофе по-турецки. Кофе у него выходил черным как хромовый сапог, и таким крепким, что требовалось запивать каждый глоток кофе холодной водой. Кофе, говорил Илья Петрович, как жизнь, зряшной сладости не терпит.

Встанешь утром, рассвет, здесь зеленоватый, блеклый, еще только думает, подниматься ему или и вовсе не стоит, за окном еще тихо, да и окно мое на задний двор выходит, там кроме дворника никого и не бывает. Из комнаты маменьки уже доносятся утренние старческие звуки - вставные зубки достаются из стакана, звенькнут, клацнут и уж на месте. Вот и хорошо, и слава тебе Господи, маменька здоровы. И орел на письменном приборе вытянул шею по-гусиному, держит в клёве хронометр и смотрит на меня выжидательно - что скажешь мол, что сегодня?

Прибор, бронзовый, тяжелый, с рыжего мрамора доской с выемкой для ручки, в середине раскрывший крылья орел держит в клюве бронзового червяка, на которого можно повесить карманные часы. Две чернильницы с крышками в виде цветков с двенадцатью лепестками - я всегда пересчитываю их, когда сижу за столом. Стола-то, правду сказать, у меня нет, комнатка маленькая и столешница приделана к широкому подоконнику, так что можно писать без света, если из окна достаточно светло.

Письменный прибор мне подарили три года назад, когда доктору Елгушину хунхузы вернули похищенного сына целым и невредимым и выкупа взяли меньше четверти против того, что запрашивали изначально. Не сказать, чтобы я считал это особой своей заслугой, Илья Петрович за такую работу беспременно бы изругал и сказал бы, что блюститель закона, вступающий в переговоры с разбойниками, есть никто иной, как разбойничий пособник. Но так уж сложилось, что в тот раз я не смог поймать с поличным елгушинского двоюродного брата, опиомана, сдавшего хунхузам своего родича за проклятое зелье; поймал его я только спустя три месяца, в такой же вот осенний денек, за руку, как говорится - он, видать, решил сделать своим ремеслом наводку на детей состоятельных граждан, и накрыл я его на переговорах о похищении сынишки музыкального профессора, которому повезло заиметь дорогие уроки в нескольких английских семействах.

В небольшой комнатке, которая мне служит и кабинетом, и спальней - сплю я на диване, - есть еще несколько памятных вещиц: копия с Верещагина, которую оставил мне один поляк-художник, картиночка невелика, фут на полтора, с майханом*, юртой и стоящим спиной монголом, каминные часы, которые маменьке оставила одна уезжавшая в Шанхай дама, и которые маменька решительно изгнала в мою комнату, сказав, что ей их звон напоминает погребальные колокола. Да и сами часы - две бронзовые фигурки солдат в старинных доспехах, вольготно прилегших на пригорке, в подножии которого и располагались часы, мало пригодны были для украшения дамской спальни. “Frères d’armes” гласила витиеватая надпись, озмеяющая циферблат, а в том, как лежали солдаты - касаясь друг друга плечами и сжавши руку в руке, - было нечто не вполне пристойное.

Звенеть часы скоро перестали, но жить “братья по оружию” остались у меня. Может